Взлёт над пропастью. 1890-1917 годы. (fb2)

- Взлёт над пропастью. 1890-1917 годы. 1902K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Владимирович Пыжиков

Александр Пыжиков
Взлёт над пропастью
1890–1917 годы

Вступительное слово

Отечественная и зарубежная историография всегда уделяли значительное внимание проблемам российской модернизации. Однако не будет преувеличением сказать, что в литературе наиболее раскрученными преобразованиями остаются так называемые Великие реформы царя-освободителя Александра II. Им посвящён обширный пласт исследовательских трудов, где модернизация 1860-70-х годов презентована в качестве некого образца, по которому должно оцениваться любое реформаторство в России.

В данной же книге речь пойдёт о завершающем этапе существования империи — эпохе Николая II. На ней останавливают своё внимание различные исследователи, пытающиеся осмыслить судьбоносный период нашего прошлого. Тогда в России родилась в полном смысле публичная политика, сформировались партии, была учреждена Государственная дума и т. д. Неудивительно, что интерес к этому этапу не угасает. Поражает другое: столь востребованная эпоха во многом остаётся своего рода terra incognita исторического ландшафта.

Виной тому крайняя политизированность предреволюционного периода, ведь родословные нынешних политических игроков берут начало как раз в нём. Разумеется, рождение либерально-общественного бренда, черносотенного движения и того же большевизма с точки зрения их последователей обязано выглядеть выигрышно. Поэтому, как правило, мы по-прежнему сталкиваемся с различными научно-медийными проекциями, обслуживающими конкретные политические потребности, но весьма далёкими от реалий. И под этим оказалось погребено немало того, что способно в корне изменить традиционные представления о царской России в последний период её существования.

У автора это понимание наметилось в ходе подготовки книги «Питер — Москва: схватка за Россию» (2014). В ней рассматривалось противостояние купеческой элиты и петербургской бюрократии. Непосредственно о купечестве ко времени выхода той книги было сказано и написано более чем достаточно. Но хотелось выяснить подробнее, как же происходило его взаимодействие с реакционными, как убеждала историография, чиновничьими верхами, которые препятствовали развитию бизнеса, а значит, и прогрессу. Этот тезис десятилетиями воспроизводили все, кто так или иначе погружался в эпоху Николая II. Однако знакомство с новым кругом источников, существенно расширившимся в постсоветский период, определило новые исследовательские рубежи. Стало очевидно: главные будущие открытия связаны с полной переоценкой роли бюрократии в два предреволюционных десятилетия, начиная с качественных изменений её состава и заканчивая её расхождениями с придворной средой как традиционным центром власти. Эти расхождения были связаны с разным видением того, каким путём должна развиваться страна. Собственно, именно они, эти расхождения, и составляли суть эпохи.

Приходится признать: противостояние правительства и купечества, которому посвящена книга «Питер — Москва: схватка за Россию» было далеко не определяющим. Долгие годы оно тлело подспудно, оставаясь на втором плане, а в острую фазу вступило в 1905 году, задним числом объявленном годом первой русской революции. Правда, и эти события вывели купечество на авансцену политической жизни совсем ненадолго. И лишь с лета 1915-го оно начинает играть весомую роль в борьбе с правительственными силами, выступив под либерально-западными знамёнами с большинством Государственной думы.

Подчеркнём: чрезмерное историографическое увлечение этим сюжетом как раз и мешает увидеть модернизационный проект, разработанный частью государственной элиты того времени. Отдельные его фрагменты кочуют по разным монографиям, где их приписывают кому угодно, но только не настоящим его авторам. Чтобы внести ясность, необходима расчистка исторического полотна, устранение всевозможных наслоений, серьёзно исказивших подлинные реалии. О реформах Николая II ещё недавно говорить было не принято: непонятным оставался сам предмет разговора. Как и либеральные, так и советские идеологические стандарты проявляли удивительное единодушие в оценке последнего царствования. Эпоха мракобесия, блокирования прогресса, вырождения верхов, или, иначе говоря, прелюдия к гибели империи. Преодоление этих стереотипов, укоренившихся в отечественной историографии, началось в постсоветские годы. Отправной точкой стало воспевание кадетской партии, по убеждению московской группы исследователей, располагавшей искомой программой развития, которую не дала осуществить реакционная бюрократическая клика. Презентация реформаторских потенций кадетов совпала с воспеванием фигуры С.Ю. Витте, чем занялся круг питерских учёных. Продолжилось всё П.А. Столыпиным, на рекламирование которого навалились уже всем миром, поскольку становилось очевидным, что кадетскими общественниками обойтись не получится.

Сами по себе отмеченные подвижки представляют значительный шаг вперёд, поскольку тема реформ в царствование Николая II наконец-то получила необходимое звучание. Однако историческая легитимация этого периода далека от завершения, а проводимая тогда модернизация страны ещё не выяснена с должной полнотой. Достигнутые рубежи могут считаться окончательными лишь теми, кто слабо знаком с корпусом многообразных источников и по каким-то причинам не утруждает себя их разработкой. Только в этом случае возможны такие перлы, как, например: если не «чудо Витте», то «мы говорили бы теперь об ином варианте развития Российской империи»^[1]. Сочетание «модернизация Витте — Столыпина», коим с лёгкостью оперируют в последнее время, вообще нельзя признать корректным по причине устойчивого неприятия, антагонизма в их отношениях. Так недолго обнаружить и «кадетско-столыпинский» вариант реформ, смешав заклятых оппонентов в одном «флаконе». Нельзя пройти мимо и ещё одного принципиального момента: если Витте относил к своим непосредственным заслугам любые преобразовательные усилия, то Столыпин позиционировал себя более скромно, никогда не претендуя на единоличное реформаторское авторство. Причисление же его к архитекторам модернизации, развернувшейся в начале XX века, является плохой услугой отечественному реформаторству, ограничивая его субъектность и вариативность.

Следующим шагом в изучении завершающего периода империи является «выведение в историографический свет» целого слоя управленцев, которые и являлись архитекторами экономического курса при Николае II. Преобразования начала XX столетия можно квалифицировать как наиболее масштабные за всю историю существования России. Разрекламированные Великие реформы Александра II явно уступают им по системности и глубине. В то же время адресовать модернизационные заслуги непосредственно Николаю II, к чему склоны нынешние ультрамонархические круги, значило бы находиться во власти воображаемого. Это, мягко говоря, не приближает к пониманию того, кем и как в действительности вырабатывался и осуществлялся реформаторский курс.

Большую помощь в подготовке настоящей книги оказали труды учёных, относящихся к так называемому новому направлению. Эта советская научная школа, полностью разгромленная в начале 1970-х годов брежневской челядью, внесла ощутимый вклад в осмысление России, как тогда говорили, периода империализма.

А.Л. Сидоров, И.Ф. Гиндин, К.Н. Тарновский, П.В. Волобуев и др. подняли вопрос об отличиях буржуазного строительства в России от западной модели, основанной на свободном рынке. Именно благодаря им была разработана точка зрения на российский капитализм как результат в первую очередь целенаправленных усилий государства, а не конкурентных действий субъектов рынка. Другое дело, что постсоветские реалии не располагали к позитивному восприятию подобного. Однако сегодня очевидно, что именно идеи названных учёных должны служить отправной точкой для будущих исследований.

На повестке дня — не лёгкая корректировка сложившегося постсоветского исследовательского формата, а выход на новый уровень осмысления материала.

Глава первая
Что скрывает феномен С.Ю. Витте

На небосклоне последнего царствования сверкает звезда министра финансов Сергея Витте. Это стало настолько привычным, что, казалось бы, добавить к этому практически нечего. Его ослепительное сияние призвано подкрепить версию о вырождении верхов, проиллюстрировать их недееспособность. Нам упорно указывают: они не могли оценить гения российской модернизации, и потому его благие усилия в конечном счёте сошли на нет. Неудивительно, что фигура отвергнутого реформатора крайне привлекательна для тех постсоветских учёных, которые пытаются так или иначе оправдать историческое фиаско отечественных либералов. Кроме того, историографическая востребованность Витте объясняется, так сказать, техническими причинами: сведения о нём лежат на поверхности, исследователей ждут готовые оценки всего и вся, изложенные в собственных обширных мемуарах министра.

Но, пожалуй, главное, что там обнаруживается, — это самопрезентация Витте в качестве главного модернизатора России, окружённого отсталыми и косными людьми. Именно этого взгляда придерживаются многие, и даже серьёзные историки, как у нас, так и за рубежом. В советский период его наиболее последовательно проводил И.Ф. Гиндин: он рассматривал деятельность Витте как попытку продвигать буржуазные реформы, к которым верхи, в отличие от либералов 1860-70-х годов, оказались не готовы^[2]. А после крушения СССР российские учёные заговорили уже о целой реформаторской системе, разработанной Витте^[3]. Всё закончилось исследованиями, которые, несмотря на добротный уровень, являются по сути иллюстрацией к виттевским мемуарам^[4]. И потому одна из задач настоящей книги — оспорить эту тенденцию, расчистить наслоения, по-новому осмыслив последний, самый интересный этап существования Российской империи.

Сомнения в правдивости мемуаров Витте высказывались с момента их публикации за границей. По большому счёту они представляют собой не объективное изложение, а скорее напоминают покрывало, наброшенное в угоду личным амбициям на целый период нашей истории. Именно в таком ключе к ним отнеслись очевидцы царской поры. Последний царский министр путей сообщения, всю жизнь проработавший в железнодорожной отрасли, Э.Б. Кригер-Войновский указывал на присущее Витте бесцеремонное обращение с истиной, что особенно проявилось в его воспоминаниях^[5]. Менее дипломатично выразился бывший директор департамента полиции А.А. Лопухин: «Как бы ни смягчать мнение о них [мемуарах], их нельзя рассматривать иначе, как свидетельство полной потери автором малейших признаков достоинства»^[6]. Злобным пасквилем назвал их и бывший чиновник МВД С.Н. Палеолог^[7]. Об озлобленности и предвзятости повествования писал и хорошо знакомый с Витте В.И. Гурко, посвятивший разбору воспоминаний обширную статью^[8]. Занимавший пост начальника канцелярии Министерства императорского двора А.А. Мосолов, прочитав мемуары, решил в противовес виттевскому опусу поделиться сведениями, которые помогут составить более ясную картину о том же периоде^[9]. А «владетель пера» Л.М. Клячко-Львов после знакомства с текстом посчитал нужным опросить оставшихся в стране представителей царской бюрократии, дабы хоть что-то противопоставить этим откровениям^[10].

Начнём с интеллектуального багажа Витте, который выглядел, надо признать, более чем скромно: налёт славянофильства, привитый в юности родным дядей, получерносотенным Р.А. Фадеевым, будни на железной дороге, небольшие заметки в «Московских ведомостях» М.Н. Каткова и «Руси» И.С. Аксакова да пара брошюр. Одна посвящена специальной теме «Принципы железнодорожных тарифов по перевозке грузов» (1883) — предложенный в ней набор общеизвестных мер ни у кого не вызвал возражений. Хотя автор текста упорно использовал на Юго-Западных железных дорогах, где служил, тарифы с теми самыми недостатками, которые критиковал в своём же сочинении, и это не осталось незамеченным^[11]. Другая брошюра — «Национальная экономика и Фридрих Лист» (1889), приуроченная к вступлению Витте на государственное поприще в путейском ведомстве^[12]. Интерес к Листу навеян не теоретическими познаниями, а славянофильской риторикой, поскольку немецкий учёный провозглашал примат национального в экономике и пользовался симпатиями в этой среде^[13]. Правда, появление данного труда сопровождалось слухами, будто подлинный его автор — первый муж Матильды Лисаневич (вступившей во второй брак с Витте), который из-за болезни и последовавшей смерти просто не успел опубликовать свою работу. Как иронизировали в Петербурге, текст достался в качестве приданого^[14].

Подобный background разительно отличал Витте от коллег по правительству, многих сановников, причём независимо от политических предпочтений. Если Н.Х. Бунге, Д.А. Толстой, К.П. Победоносцев, Д.А. Милютин, К.Н. Посьет и др. считались (независимо от идейной принадлежности) признанными интеллектуалами, являлись завсегдатаями книжных магазинов, заказывали книги в библиотеке^[15], то о Витте этого сказать никак нельзя. Этим объясняется, что, став министром финансов, он пытался выселить знаменитую Императорскую публичную библиотеку из здания на Невском проспекте, где та располагалась, и приспособить помещения под фондовую биржу и Государственный банк. Такое безразличие к научно-просветительской цитадели царской России говорит само за себя. Лишь протесты общественных авторитетов того времени (И.И. Толстой, В.В. Стасов и др.) не дали осуществиться задуманному^[16].

Разные люди, лично знавшие Витте, едины в одном: на роль интеллектуала-стратега тот никак не тянул. Например, довольно близкий к нему А.А. Половцев оставил такую характеристику: «человек очень умный, но лишённый и первоначальных, и всяких государственных сведений»^[17]. Ему вторит государственный контролёр П.Х.Шванебах, работавший с Витте в правительстве: ему нет равных «в искусстве достигать ближайшие конкретные цели, будь то низвержение противника или заключение займа и даже договора; при этом он совершенно лишён способности к высшим государственным концепциям, совершенно не сведущ в истории и в условиях государственной жизни»^[18]. Аналогичную оценку даёт и товарищ управделами Совета министров А.С. Путилов, много лет наблюдавший Витте: «В огромном большинстве случаев в образе его действий нельзя видеть того холодного расчёта, который обычно руководит действием государственных мужей. Он большей частью действует под влиянием минутного впечатления, только ум и наглость позволяют ему это скрыть и подыскать высокие государственные соображения, побудившие его на этот шаг»^[19]. В том же духе высказался К. Головин: «Работоспособностью он отличался необычайной. Энергией превосходил значительно всех своих коллег… но едва ли желающие видеть в нём прежде всего преобразователя не ошибаются насчёт богатства его творчества»^[20].

Та же тональность и в мемуарах Н.Е. Врангеля, знавшего Витте много лет: «Государственным человеком в европейском смысле его назвать нельзя, ибо ни установленного плана, ни цели у него не было. В общей политической обстановке он не разбирался… Он был не государственный муж, а временщик; очень умный, очень работоспособный и очень ловкий человек»^[21]. Бывший начальник департамента полиции А.А. Лопухин более резок: «Мне в моей жизни и деятельности пришлось видеть много людей самых разнообразных калибров, но я никогда не встречал человека, в котором степень образования, даже сумма практических сведений так не соответствовала его положению, как в Витте. Он окончил курс в университете на математическом факультете, но трудно думать, чтобы после этого он когда-либо что-либо читал»^[22]. В завершение приведём мнение лояльного к Витте человека: «…В нём слышался недостаток государственного образования. Он очень слабо владел французским языком, совсем не знал немецкого и с европейским умственным миром был знаком только посредством нескольких переводных отрывков, а литература, кроме наук по его специальности, литература всего образованного мира и знание истории, всё было для него чуждое и очень малоизвестное»^[23]. Познакомившись с этими оценками, нельзя не удивляться маститым современным учёным, с лёгкостью называющим Витте «ярким представителем русской экономической мысли»^[24].

Появление в Петербурге этого самородка, похожего на управляющего банкирской конторой из южного торгового города, стало целым событием^[25]. На постах, связанных с железной дорогой, он выглядел вполне органично, но не во главе финансового ведомства. Бросалось в глаза его слабое знакомство с модернизационными планами, намеченными ранее Бунге. К примеру, он в чисто славянофильском духе выступал страстным поборником общины, не видя в ней главной причины сельскохозяйственной отсталости: да, община стесняет некоторых исключительно предприимчивых лиц, но она «вовсе не предназначена служить ареной для инициативы и экспериментов людей исключительных» — за ней великая охранительная и дисциплинирующая сила»^[26]. Ещё более примечательно отношение Витте к введению денежного обращения на основе золота: он не был сторонником золотой валюты и предпочитал использовать бумажную инфляцию, чтобы иметь под рукой материал для кредитования предприятий. В первые два года его управления Минфином задуманная предшественниками денежная реформа оказалась фактически свёрнута. В итоге обозначилась развилка: либо выпустить золото в обращение через открытие размена, либо оставить всякую мысль о реформе, обратившись к выпуску кредитных билетов^[27].

Причём выбор этот имел не только финансовый смысл: фактически речь шла о том, какие предпринимательские группы станут опорными для экономического роста. Витте не скрывал симпатий к купеческой буржуазии — принципиальной противнице золотого обращения. Правительственные же финансово-экономические круги, продвигавшие денежную реформу, видели перспективу в широком привлечении в страну иностранных инвестиций, для чего и был необходим золотой стандарт. Развязка последовала только весной 1895 года, когда Витте всё-таки проникся идеями Бунге, в своё время начинавшего готовить денежную реформу. Тогда же министр меняет и точку зрения на общину, ратуя теперь за её ликвидацию. Спустя годы в ходе заседаний Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности Витте не без иронии указывали, с какой энергией осенью 1893 года он бился в Госсовете за закон «О неотчуждаемости крестьянских земельных наделов», фактически консервировавшего общинные порядки^[28]. После такого напоминания Витте признавался, что переосмыслил свою приверженность к общине после консультаций с Бунге^[29]. То есть только пройдя ряд идейных метаморфоз, Витте утрачивает налёт славянофильства и решительно вживается в образ государственного деятеля иного типа.

Содержательную уязвимость Витте с лихвой компенсировал решимостью окунаться с головой в дела, а «его непосредственность и отсутствие царедворческих привычек» импонировало Александру III, который видел в этом «внешнее проявление прямоты и искренности»^[30]. В деловой хватке чиновника государь смог воочию убедиться в ходе конфликта Минфина с Министерством путей сообщения по поводу строительства железнодорожной ветки Рязань — Казань. На совещание у императора глава финансового ведомства Вышнеградский взял Витте, который помог буквально «размазать» оппонентов^[31]. Когда Александр III решил отставить главу МПС А.Я. Гюббенета, то после просмотра ряда кандидатов, изъявивших желание видеть на месте товарища министра именно Витте, он, ни с кем не посоветовавшись, сделал последнего управляющим Министерством путей сообщения^[32]. Вышнеградский в душе остался этим крайне недоволен^[33]. Кадровое решение императора стало неожиданным ещё и потому, что в МПС Витте ненавидели, а взаимные оскорбления едва не довели его и Гюббенета до дуэли, о чём судачил весь Петербург^[34]. Однако это нисколько не помешало Александру III уже в конце 1892 года переместить своего протеже ещё выше — в кресло министра финансов. Причём Вышнеградский, из-за болезни вынужденный покинуть этот пост, уже прямо говорил императору о нецелесообразности такого назначения. Он даже предлагал выделить из Минфина вопросы торговли, таможни, передав их в ведение МПС, т. е. под Витте, а финансы поручить кому-то более подготовленному, но Александр III остался непреклонен^[35].

Принимая предложение возглавить ключевое ведомство правительства, Витте прекрасно понимал, какие трудности подстерегают его на этом поприще; должность, дававшая большую власть, могла обернуться полным фиаско. Поэтому он озаботился поиском союзников и прежде всего подумал о близком к Александру III министре двора графе И.И. Воронцове-Дашкове. Этого сановника связывала совместная служба с виттевским дядей Р.А. Фадеевым: когда-то оба начинали на Кавказе адъютантами князя А.И. Барятинского. Затем они не прерывали отношений, обменивались визитами, а Воронцов-Дашков помнил ещё юного фадеевского племянника, боготворившего своего славянофильски настроенного родственника^[36]. Витте не скрывал подчёркнутого почтения перед министром двора, часто повторял, что с детства был очарован его «рыцарской натурой»; портрет Воронцова-Дашкова даже украсил кабинет только что назначенного министра финансов на Мойке^[37]. Однако надёжной опоры из представителя императорского окружения не получилось. Его активность к середине 1890-х годов резко понизилась, не менее шести месяцев в году он стал проводить в своём обширном тамбовском имении, занимаясь сельскохозяйственными экспериментами^[38]. Конечно, граф сочувствовал Сергею Юльевичу, например, содействовал перемещению минфиновца А.С. Ермолова в кресло министра земледелия (для Витте, правда, это больше напоминало избавление от авторитетного сотрудника, нередко выступавшего с критикой)^[39]. Но использование Воронцова-Дашкова в постоянном режиме оказалось проблематичным, тем более когда после назначения Кавказским наместником в 1897 году тот вообще отбыл из Петербурга^[40].

Главная ставка Витте при Александре III была связана с преемником графа Д.А. Толстого на ключевом правительственном посту министра внутренних дел — И.Н. Дурново. Как подчёркивали современники, тот «пользуется полным доверием государя и каждый день получает более и более влияния»^[41]. Его благосклонность Витте завоёвывает тем, что присоединяется к комбинации, имевшей целью сделать главой МПС директора хозяйственного департамента МВД А.К. Кривошеина. Получив назначение в Минфин, Витте «решительным образом» рекомендует своим преемником в путейское ведомство именно Кривошеина, поскольку очень «нуждался в поддержке Ивана Николаевича Дурново»^[42]. Эти старания были нелишними и ещё по одной причине. Переезд Витте в Петербург ознаменовался одной неприятной ситуацией, настроившей против него столичный свет. Дело в том, что в киевский период его поддерживал адмирал Н.М. Чихачёв, возглавлявший тогда Российское общество пароходства и торговли (РОПиТ), которому принадлежала Одесская железная дорога^[43]; там начинал служить молодой Витте, и Чихачёв ему покровительствовал. Особенно сблизила их Тилигульская катастрофа 1875 года, когда обоих пытались привлечь к ответственности за халатность на линии, повлёкшую гибель людей^[44]. Но всё обошлось, и на карьерах того и другого эта трагедия не отразилась. Более того, адмирал с 1888 года встал во главе Морского министерства, а Витте спустя год оказался в кресле начальника департамента Минфина. Чихачёв, довольный этим обстоятельством, даже сватает одну из своих дочерей, коих у него с полдюжины, за Витте. Однако тот женится на Матильде Лисаневич. Негодование адмирала и сочувствующего ему столичного бомонда не знает границ: на репутации оскорбившего почтенного человека, казалось, поставлено несмываемое пятно^[45]. С императором вопрос о женитьбе как раз и помог утрясти новый союзник И.Н. Дурново^[46]. Но вот с петербургскими верхами, где Витте предстояло вращаться, дело обстояло гораздо сложнее. И здесь он сделал выбор, который в дальнейшем без преувеличения позволил ему состояться как государственному деятелю вопреки неблагожелательному настрою элиты.

В своих мемуарах об этом судьбоносном для себя моменте Витте упоминает сухо: «Я посоветовал государю назначить Сольского, бывшего государственного контролёра, который оставил пост отчасти потому, что с ним был удар, а отчасти потому, что он по политическому направлению подходил больше к направлению Александра II, т. е. был так называемого либерального направления»^[47]. На наш взгляд, в этой фразе — ключ к пониманию виттевских успехов на государственной ниве. Речь идёт о должности руководителя департамента экономии Государственного совета — это серьёзная аппаратная позиция: там рассматривались и утверждались сметы всех ведомств. Понятно, что никакой министр финансов не мог полноценно функционировать, не имея поддержки руководителя этой ключевой структуры. У Витте перед глазами был пример Вышнеградского, чей авторитет во власти значительно уступал А.А. Абазе — в то время как раз руководителя департамента экономии Госсовета. Подчёркивая своё привилегированное положение, тот нередко действовал по своему разумению, не считаясь с министром и создавая ему значительные сложности. По свидетельству очевидцев, он из Вышнеградского просто «верёвки вил»^[48].

Витте же, не располагавший аппаратными ресурсами, тем более не смог бы противостоять столь мощной фигуре. Более того, отношения между ними стали натянутыми. Причиной послужил уход Гюббенета с должности министра путей сообщения: Абаза стремился, чтобы этот пост занял его протеже М.Н. Анненков, тоже известный в отрасли человек, которому с начала 1880-х годов прочили министерское кресло. Выбранный же Александром III вариант весьма опечалил бывалого аппаратного бойца; он счёл, что выскочка «похитил место», и намеревался «травить» его в высших учреждениях^[49]. Перемещение же Витте в Министерство финансов, которым в 1880–1881 годах руководил сам Абаза, не на шутку раздразнило ветерана российской политики. Тот сразу начал вставлять палки в колёса новому главе финансового ведомства. Первый же пакет фискальных законопроектов, с которым Витте вышел через месяц после назначения, подвергся Госсоветом уничижительной критике как непроработанный, а введение некоторых налогов, например соляного, отменённого при Бунге, сочли вообще нецелесообразным^[50]. Ситуация для новоиспечённого министра финансов складывалась тревожная, и он приложил максимум усилий, чтобы на этом критически важном посту (главы департамента Государственного совета) оказался другой человек — Дмитрий Мартынович Сольский (1833–1910). Роль Сольского в российской государственной жизни второй половины XIX — начала XX столетия практически никто не считает ключевой, его имя известно лишь узкому кругу специалистов. Справедливости ради отметим: одним из немногих, кто выделил этого человека из бюрократической элиты, охарактеризовав его близким к Витте, стал советский историк И.Ф. Гиндин^[51]. Однако сосредоточенный на кипучей деятельности самого Витте, Иосиф Фролович не развил своё наблюдение, из-за чего упустил немало существенного.

Окончив с золотой медалью Александровский лицей, Сольский попал во II отделение Е.И.В. канцелярии (кодификация законов), где прослужил с 1853 по 1867 год, пройдя путь до заместителя руководителя этого учреждения в ранге товарища министра. Его продвижению способствовал главноуправляющий канцелярией М.А. Корф, высоко оценивший широту познаний и работоспособность молодого чиновника. Тогда говорили: «поднялась звезда Сольского, созданного бароном Корфом»^[52]. Последний, напомним, принадлежал к просвещённой бюрократии, был приверженцем идей М.М. Сперанского, и его даже называли «золотым пером» известного реформатора; а тот в свою очередь более других привечал Корфа^[53]. Именно последний привил либеральные взгляды вел. кн. Константину Николаевичу, у которого с 1847 года состоял преподавателем правоведения^[54]. Будучи начальником департамента законов в Государственном совете, Корф поддерживал Сольского, который в ходе подготовки и принятия Положения о земствах уже завоевал авторитет у многих коллег^[55]. Александр II познакомился с ним во время докладов по текущим делам II отделения Е.И.В. и по собственной инициативе назначил госсекретарём Государственного совета, хотя кандидатурами на это место были Д.Н. Набоков и С.М. Жуковский^[56]. Председатель Госсовета вел. кн. Константин Николаевич, вскоре оценивший способности Сольского, не пожалел об этом высочайшем решении и просил императора пожаловать тому звание статс-секретаря с производством в тайные советники.

Однако двойное награждение не соответствовало общим правилам, и Александр II предложил Сольскому сделать выбор. Тот остановился на звании статс-секретаря, посчитав самой высокой наградой право всеподданнейшего доклада^[57]. В Госсовете Сольский играл весомую роль, плотно занимаясь реформой городского самоуправления (1870): ему принадлежала идея создания губернских присутствий для рассмотрения конфликтов, пререканий между земством, городскими управами, правительственными органами, чтобы тем самым разгрузить Сенат^[58]. Весом его вклад в законодательное обеспечение военной реформы (1874), в разработке которой поддерживал Военного министра Д.А. Милютина; Манифест о введении в России обязательной воинской повинности написан лично им^[59]. У него сложилась репутация человека, «всегда сочувствовавшего реформам»: неслучайно он находился в числе ближайших сотрудников М.Т. Лорис-Меликова, оставаясь с ним в дружеских отношениях вплоть до смерти последнего^[60].

С 1878 по 1889 год Сольский занимает должность государственного контролёра. В этот период наконец устанавливается надзор за строительством и эксплуатацией железных дорог, налаживается проверка их расчётов с правительством^[61]. Рост значения госконтроля в общей системе власти происходил на фоне громких конфликтов с различными ведомствами, с акционерами частных обществ, не желавшими установления опеки над ними^[62]. Александр III, критично относившийся к любимцам своего отца, не стал смещать Сольского с должности, так как крайне благосклонно относился к его профессиональной службе^[63]. Император нашёл в нём «редкого охранителя государственного достояния без угодливости лицам, как бы высоко они ни стояли, и без желания что-либо скрыть»^[64]. В 1880-х годах в правительстве выделяется тандем Бунге (министр финансов) — Сольский (госконтролёр), противостоявший К.П. Победоносцеву (обер-прокурору Синода) и Д.А. Толстому (министру внутренних дел). Сольский полностью разделяет и поддерживает инициативы Бунге за отмену подушной подати, против введения института земских начальников и т. д^[65]. В 1888 году Витте впервые увидел Сольского, возглавлявшего Особое совещание по учреждению департамента железнодорожных дел в составе Минфина и тарифного комитета при этом ведомстве^[66]. Через некоторое время он переводится в департамент законов Государственного совета, к неудовольствию министра внутренних дел И.Н. Дурново, справедливо считавшего, что тот «не твёрд в господствующих ныне убеждениях»^[67]. Карьеру прервала болезнь, от которой Соль-ский оправлялся больше года. Возвращение к деятельности произошло снова в Госсовете.

Однако 1893 год стараниями Витте начался для Сольского с перехода в департамент экономии. Интересно, что в своё время М.Т. Лорис-Меликов уже хотел назначить его на этот пост с оставлением в должности госконтролёра, что до сих пор не допускалось. Только отказ Сольского помешал осуществиться этому плану: он счёл невозможным занять обе должности, если это будет сделано ради него. К тому же, по его мнению, в департаменте экономии немало более заслуженных людей, и его назначение многих обидит^[68]. Вот от такого-то человека Витте решил получить поддержку, очутившись в кресле министра финансов. Стремясь укрепить с ним личные отношения, он по собственной инициативе продвигает племянника сановника на руководящую позицию в Государственный банк в обход непосредственных начальников^[69]. Способствует назначению Сольского на важный пост председателя комитета финансов, где рассматривались государственные займы^[70]. Повторимся: до конца 1894 года (т. е. при Александре III) Витте делал основную ставку на главу МВД Дурново. Тот находился в явном фаворе, однако был далёк от финансовой сферы, потому-то новый министр финансов и решил предусмотрительно прикрыться Сольским — полезной, но пока ещё вспомогательной для него фигурой.

Всё кардинально поменялось с воцарением Николая II. Будучи наследником, он смог воочию оценить Дмитрия Мартыновича в ходе работы комитета по проведению Сибирской железнодорожной магистрали. Будущий император возглавлял этот комитет с 1893 года (вице-председателем стал Бунге), но первенствующую роль в заседаниях играл Сольский. Именно ему доверялось ведение совещаний, где обсуждались сложные сметные вопросы, затрагивавшие различные интересы. Как откровенно признавались члены этого комитета, тот «вообще оказал благополучному исходу дела неоценимые услуги»^[71]. Весьма примечательно, что 6 декабря 1894 года молодой император удостоил Сольского высшей награды Российской империи — ордена Андрея Первозванного, показав, таким образом, на кого он собирается опираться^[72]. Если при жизни Александра III можно говорить, что в связке Витте — Сольский ведущим был министр финансов, то теперь всё изменилось с точностью до наоборот. Уже Витте оказывается в орбите влияния Сольского и Бунге, где и происходит идейная трансформация министра финансов.

Возглавляя департамент экономии Государственного совета, Сольский играл одну из ключевых ролей в выработке многих решений. Современники отзывались о нём не иначе как «о выдающемся по уму и государственному опыту сановнике… чьё мнение имело всегда большое влияние на окончательное решение дел»^[73]. Именно Сольский пользовался наибольшим влиянием в верхах, «возражать против высказанного им мнения Министерство финансов не решалось»^[74]. Он представлял собой «человека громадных познаний, был высококультурным и честным государственным деятелем», «все, кто только его знал, глубоко его почитали»^[75]. Покидая пост и сдавая дела, военный министр А.Н. Куропаткин так напутствовал своего преемника А.Ф. Редигера: для упрочения позиций держаться ближе к Сольскому, доверяясь его разуму, опытности и просвещённому духу^[76]. Из выявленных характеристик Сольского, содержащихся в мемуарной литературе, негативных лишь две. Причём нелицеприятно о нём высказываются персонажи, которых можно отнести к обиженным, считавшим, что того незаслуженно предпочли. Так, князя Д.А. Оболенского, не получившего министерского поста при Александре II, откровенно раздражало, что Сольского назначили государственным контролёром. В другом случае госсекретарь Госсовета при Александре III А.А. Половцев хотел играть более серьёзную роль в политике, но все сложилось не в его пользу^[77].

Разнообразные межведомственные разногласия, требовавшие немалых знаний, выдержки и такта, поручалось рассматривать именно Дмитрию Мартыновичу. Показательно свидетельство прошедшего большой аппаратный путь Н.Н. Покровского: «“Комиссия Сольского” — это было какое-то нарицательное слово: стоило возникнуть какому-нибудь более или менее сложному вопросу в области финансов, кредита, государственной экономии, а впоследствии — и государственного строительства вообще, — и тотчас для его рассмотрения образовывалась высшая комиссия или комитет из министров и других сановников под непременным председательством графа Д.М. Сольского. К этим комиссиям относились с особым уважением ввиду авторитета их председателя, мнение которого имело обыкновенно решающее значение»^[78]. Компетентность Сольского признавалась безоговорочно: он славился тем, что знал рассматриваемые дела до мельчайшей подробности, особенно сметы. Представители ведомств старались узнать его мнение до начала заседаний: благодаря этому упрощались спорные вопросы^[79]. Многие в верхах повторяли не лишённый иронии его афоризм: в журналах важных совещаний «должно быть написано отнюдь не то, что говорилось, а то, что должно было говориться»^[80]. Но главное, Сольский пользовался высоким уважением Николая II, который обсуждал с ним ключевые назначения. Например, Сольский сыграл большую роль в судьбе Э.Д. Плеске, ставшего главой финансового ведомства после отставки Витте. Будучи смертельно болен, Плеске писал: «Всегда буду помнить, чем я обязан Вам в выпавшем на мою долю почёте»^[81]. Когда решался вопрос о его преемнике на пост министра финансов, то у кандидатуры Коковцова нашлось немало противников, однако перед императором все их перевесил один голос Сольского^[82]. Сегодня считается, что наибольшим влиянием на Николая II пользовался К.П. Победоносцев. Едва ли это утверждение справедливо: например, разговаривая с кем-нибудь, император мог назвать «всемогущего» обер-прокурора Синода «старым болтуном»^[83]. Кстати, Сольский явно недолюбливал Победоносцева и не упускал случая на заседаниях Госсовета поставить того в неудобное положение^[84].

Совершенно очевидно, какую мощную поддержку приобретал Витте. Но почему же сам Сольский пошёл на тесное сотрудничество с таким малоподготовленным деятелем? На наш взгляд, для него вариант с Витте во многом воспроизводил ситуацию конца 1870-х — начала 1880-х годов, когда ударной реформаторской силой для просвещённой бюрократии стал фаворит Александра II М.Т. Лорис-Меликов. Судя по свидетельствам, которыми мы располагаем сегодня, у двух этих деятелей было немало общего: отсутствие каких-либо государственных навыков, огромная энергия и доверие императора. В подкрепление этой версии скажем несколько слов о Лорисе. Как вспоминали близко наблюдавшие его люди, этот выпускник Николаевского кавалерийского училища, чей отец не знал русского и едва подписывался по-армянски, не располагал необходимыми для большой карьеры образованием и эрудицией, но необыкновенно быстро впитывал всё новое^[85]. Кроме того, он прекрасно умел скрывать интеллектуальные изъяны: в ходе бесед больше молчал, «предоставляя говорить другим, а сам лишь зло усмехался, чтобы казалось, что в нём заключён целый мир познаний»^[86].

Устойчивых политических убеждений у него просто не было: в зависимости от ситуации он мог быть и либералом, и славянофилом, и консерватором, и т. д.^[87] Но судьбе было угодно, чтобы два сильных человека — А.А. Абаза и Д.А. Милютин, — прошедших большой аппаратный путь и связанных родственными узами (Абаза был женат на сестре Милютина^[88]), взяли его в свои руки, и Лорис-Меликов оказался лидером либеральной группировки в верхах^[89]. Что касается самого Лориса-Меликова, то он всегда сознавал своё недостаточное знакомство с государственным управлением и, по сути, начал учиться, уже сойдя с правительственной арены. Путаясь порой в понятиях и исторических событиях, он тем не менее мог с двух-трёх слов схватывать существо вопроса^[90]. Схожесть с Витте бросается в глаза, однако надо отдать должное Лорису: он не пытался изображать из себя стратега, неизменно «считая себя умнее всех»^[91]. Были и другие различия, и тоже не в пользу Витте. Сильная сторона Лориса — врождённая дипломатичность. Военный министр Д.А. Милютин считал его гибким человеком, знающим, в каком смысле с кем говорить, умеющим находить соответствующие слова и выражения^[92]. Его называли «большим дипломатом», который легко налаживает отношения с разными людьми^[93]. К тому же Лорис-Меликову было присуще личное бескорыстие: близко наблюдавшие его придворные с удовлетворением отмечали, «что Лорис абсолютно честен и бескорыстен в денежном вопросе», и на сей счёт «даже злейшие враги не позволяли себе никаких выпадов»^[94].

Ничем подобным Витте похвастать не мог. Кстати, по убеждению В.Н. Коковцова, как раз отсутствие дипломатичности в конечном итоге и стало для него роковым. Грубая назидательность вперемежку с весьма вольными жестами производили на Николая II отталкивающее впечатление^[95]. При этом изъяснялся Витте «оловянным» языком: он был напрочь лишён дара художественных характеристик, и это не могло не вызывать у государя отторжения, постепенно переросшего в антипатию^[96]. Тем не менее в 1890-х годах (а тем более при Александре III) Витте представлялся вполне подходящим деятелем для продвижения реформаторского курса и нисколько не уступавшим Лорис-Меликову в напористости. Этим, по нашему мнению, и объясняется решение Сольского сотрудничать с Витте, обеспечивая тому необходимую аппаратную устойчивость.

Их сотрудничество тут же начало приносить плоды. В первую очередь, это сказалось на судьбе пакета налоговых законопроектов, внесённых в Государственный совет. Как уже говорилось, минфиновскую инициативу разнесли в пух и прах, уведомив, что она нуждается в коренной доработке^[97]. Витте поддержали только глава МВД И.Н. Дурново (с оговорками по поводу квартирного налога) и министр путей сообщения А.К. Кривошеин^[98]. Однако после того, как департамент экономии Госсовета возглавил Сольский, отношение к законопроектам кардинально изменилось. Его опытная рука откорректировала все спорные моменты, сняв раздражение вокруг этого вопроса: в результате общее собрание твёрдым большинством (21 — за, 10 — против) приняла по ним положительное решение^[99]. Сотрудничество с Сольским сыграло для Витте важную роль при заключении российско-германского торгового договора 1894 года (ещё при жизни Александра III). Для министра финансов дело осложнялось московским купечеством, выступавшим резко против конвенции с немцами. К ним присоединились и влиятельные петербуржцы, жаждавшие насолить «выскочке». Чтобы избежать прямого удара, Витте уговорил императора провести обсуждение договора в Госсовете. Как вспоминали очевидцы, накануне заседания ряд ключевых членов Госсовета собрались дома у Сольского, где и договорились о благоприятном характере предстоящих дебатов; в результате само заседание прошло спокойно^[100]. Авторитетный в чиновничьих кругах руководитель департамента экономии оказал министру явную поддержку. И это несмотря на то, что для Сольского эта «дружба» была чревата определёнными минусами. К примеру, видный представитель элиты А.А. Половцев, отдавая дань Сольскому, называл его «опасным и презренным покровителем всякой мерзости и пошлости»^[101].

Особенно ценной для Витте была поддержка Сольского, когда дело касалось великих князей, которые на правах царских родственников постоянно выступали с громкими проектами. Разумеется, к инициативам, исходящим из этого круга, приходилось относиться особенно внимательно. Вспомним эпопею с Главным управлением торгового мореплавания и портов, учреждённым стараниями вел. кн. Александра Михайловича. Этот «великокняжеский ублюдок»^[102], как именовал его Витте, минуя правительство, сумел создать и возглавить структуру на правах министерства, что означало серьёзное ущемление Минфина. Сольский фактически выступил посредником между ними в решении текущих дел и отрядил своего воспитанника С.В. Рухлова (впоследствии министра путей сообщения) в ближайшие сотрудники великого князя. По свидетельствам очевидцев, именно Рухлов заметно сглаживал авантюризм великокняжеского управления^[103]. Ещё один пример: проект дорогостоящей железной дороги вокруг столицы, который лоббировало окружение вел. кн. Николая Николаевича и Сергея Михайловича (вместе со своей пассией Ксешинской). Проект презентован императору, получил его благожелательное отношение: Витте начали досаждать на предмет правительственных гарантий для привлечения средств. В ответ министр направил прошения для тщательного рассмотрения в специальное совещание, возглавляемое Сольским. Состоялось несколько заседаний, дело под различными предлогами затягивалось и в итоге окончилось ничем, чем Витте остался очень доволен^[104].

Аналогичным образом он поступал при выдаче так называемых неуставных ссуд из Госбанка, вокруг которых постоянно кипели лоббистские страсти. Известно, что Николай II крайне редко вникал в подобные вопросы, и вся ответственность естественным образом ложилась на Витте. Чтобы обезопасить себя при столкновении различных интересов, тот выдвинул идею создания постоянно действующего особого совещания Сольского, по решению которого и выдавались ссуды; все претензии адресовались именно туда. Кроме того, Витте добился, чтобы функции надзора над Госбанком, находившемся в структуре Минфина, ограничивались простой проверкой касс без права входить в существо банковских операций. Весь контроль извне сводился к обсуждению официального годового отчёта в департаменте экономии Госсовета, т. е. у Сольского. Государственный контролёр генерал П.Л. Лобко, недоброжелатель министра финансов, попытался было выступить с критикой предоставления неуставных ссуд Госбанком и поднять вопрос об их избирательной выдаче, но его атака захлебнулась в Госсовете. В апреле 1902 года заседание соединённых департаментов экономии и промышленности, наук и торговли, проведённое Сольским, не поддержало доводы Лобко и отвергло предложения о тщательной проверке. Госсовет подчеркнул, что следует учитывать, насколько усложнились задачи, решаемые Госбанком, и ограничился заявлением: предоставленные Минфином объяснения достаточны, а замечания контрольного ведомства по большей части касаются того, что уже выяснено ранее^[105].

Зато там, где это требовалось Витте, Сольский делал всё, чтобы его начинания получили «зелёный свет». Так было, например, с продвижением курса на привлечение зарубежных инвестиций. Разрешения об учреждении акционерных обществ с иностранным капиталом выдавал Комитет министров, где заседали противники Витте. Ещё в середине 1890-х годов такие разрешения выдавались крайне неохотно, но в конце концов Сольский, входивший в комитет по должности, сумел создать там прочное большинство для проведения нужной политики^[106]. В Государственном совете Витте тоже не любил появляться: его «выводила из себя необходимость вносить туда законопроекты»^[107]. И вместо дебатов в Госсовете он предпочитал по всем существенным и основным вопросам сговариваться непосредственно с Сольским^[108]. Более того, у Витте всегда имелся товарищ министра, специально подобранный Сольским для контактов с членами Госсовета. На первом этапе эту роль исполнял А.П. Иващенков — правая рука Сольского ещё по Госконтролю^[109]. Затем с 1897 года его заменил ближайший сотрудник Сольского по. Департаменту экономии В.Н. Коковцов — «полная противоположность Витте в смысле культурности и обходительности»^[110].

Правда, нельзя сказать, что, даже избавившись от обременительного присутствия в Госсовете, министр финансов «кипел» на посту: причислить Витте к категории «горевших» на службе было бы ошибкой. Любопытно такое свидетельство: на светском рауте некая дама стала умиляться его работоспособностью, однако растроганный министр охладил её пыл. Перечислив основные направления ведомства, он заметил, что всё это многообразное хозяйство ведут его подчинённые. Сам же он лишь принимает доклады у директоров департаментов или их заместителей, на что уходит по полчаса на каждого, и в результате у него масса свободного времени. Как заметил служивший в системе Минфина и передавший этот разговор С.И.Шидловский, если в этом и имелась доля преувеличения, то небольшая^[111]. Заметим, виттевское признание выглядело нонсенсом для современников, прекрасно знавших о перегруженности работой высших должностных лиц начиная с начальников отделений, не говоря о министрах^[112].

В бытность свою министром Витте не скрывал, насколько значима для него поддержка Сольского. В различных всеподданнейших докладах он не упускал возможности лишний раз упомянуть о руководителе департамента экономии Госсовета, олицетворявшего русскую финансовую школу со времён царствования Александра II^[113]. На чествовании Сольского, за полувековую службу удостоенного в 1902 году графского титула, Витте сказал: «Без прямого и выдающегося участия Д.М. Сольского не разрешается ни один сколько-нибудь существенный вопрос в области государственного хозяйства и экономической жизни страны. В важнейших делах министр финансов и его ближайшие сотрудники постоянно обращаются к его просвещённым указаниям, черпая в умудрённой разносторонними государственными познаниями опытности его благожелательное руководительство. Когда же убеждения Сольского не согласуются со взглядами финансового ведомства, они оберегают его от недостаточно взвешенных решений»^[114]. Такие реверансы для Витте, мягко говоря, не характерны; очевидно, в этом случае на них действительно можно было не скупиться. К тому же со второй половины 1890-х и вплоть до мая 1906 года Сольский на правах начальника Департамента экономии фактически определяет работу Государственного совета: его председатель вел. кн. Михаил Николаевич из-за болезни не вникал в дела и нечасто появлялся на заседаниях^[115]. Однако Сольский вовсе не был беспрекословным выразителем воли министра финансов. Когда тот в 1898 году выдвинул идею созыва межведомственного совещания по крестьянскому делу, то Сольский не поддержал Витте^[116]. Объяснялось это тем, что как раз в это время руководители госканцелярии Госсовета В.К. Плеве и А.С. Стишинский приступили к обширным исследованиям в этой области, в которой являлись, в отличие от Сергея Юльевича, признанными специалистами^[117].

Любопытны перипетии отставки Витте, к коей косвенно оказался причастным Сольский. Роковым для модернизатора «всея Руси» стал финляндский вопрос, обострившийся на рубеже конца XIX — начала XX века. К этому времени он стал настоящим полем соперничества придворных кругов и просвещённой бюрократии, концентрировавшейся вокруг государственной канцелярии — аппарата Госсовета. На острие борьбы этих двух сил находился, с одной стороны, Н.И. Бобриков, назначенный генерал-губернатором Финляндии, с другой — госсекретарь В.К. Плеве, ставший вдобавок статс-секретарём, министром по финляндским делам. Вот в эту-то схватку, куда были вовлечены все верхи, Витте явно не вписался, что наглядно продемонстрировало слабость его собственных аппаратных позиций. Разумеется, глава финансового ведомства не мог оставаться в стороне от развернувшихся дебатов, тем более что военный министр А.Н. Куропаткин настаивал на скорейшем включении финских гарнизонов в состав российской армии. Это требовало серьёзных бюджетных расходов: Минфин возражал против дополнительных запрашиваемых субсидий. Витте и в этом случае прибег к испытанному способу: предложил перенести вопрос под патронаж Сольского. Но тот, к удивлению Витте, надежд не оправдал. Объяснялось всё просто: авторитетные члены Государственного совета в этот момент поддерживали Плеве, явно играя на его стороне.

Это проявилось в начале 1901 года, когда дебатировался вопрос о воинской повинности применительно к Финляндии; в прениях министр финансов выглядел одиноким участником. Выступая против Куропаткина, он в то же время не мог солидаризоваться с Плеве, с которым уже находился в натянутых отношениях. На различных совещаниях, когда они сталкивались лицом к лицу, между ними часто вспыхивали перепалки^[118]. На «финляндском поле» солировал госсекретарь Плеве, чьи позиции усиливались не по дням, а по часам^[119]. Он сумел завоевать доверие Николая II в ходе начавшихся докладов императору, ставших постоянными после того, как он заполучил в свои руки финляндский вопрос. Вскоре энергичный Плеве стал министром внутренних дел, а Витте сразу начал проигрывать. Борьба между ними развернулась по двум направлениям — Дальний Восток и Крестьянский банк, находившийся в ведении Минфина и занимавшийся землевладением. В дальневосточной политике Плеве пошёл на союз с близкой к Николаю II группой во главе со статс-секретарём А.М. Безобразовым и адмиралом Е.И. Алексеевым, которого молва считала внебрачным сыном Александра II от одной армянки^[120]. Вместе они начали дискредитировать виттевскую политику в регионе. Во внутренних делах Плеве обрушился на Крестьянский банк, содействуя учреждению межведомственных комиссий, рассматривавших деятельность этой финансовой структуры. Особенно преуспел на этом поприще начальник Земского отдела МВД В.И. Гурко, работавший ранее под началом Плеве в государственной канцелярии. Он обосновывал закрытие отделений Крестьянского банка в губерниях, где слишком быстро таяло дворянское землевладение^[121].

Вообще-то Плеве, входивший ещё в реформаторский круг М.Т. Лорис-Меликова, был гораздо ближе Сольскому, чем Витте. И никаких видимых усилий для нейтрализации атак нового главы МВД он не предпринимал. Борьба между тем принимала острые формы, что тревожило даже Николая II, пытавшегося при содействии наиболее авторитетной фигуры в верхах, т. е. Сольского, успокоить соперников^[122]. Но идея примирения не ободряла Витте, и в 1903 году он стал позволять себе небрежные высказывания о Сольском. Это отразил, например, дневник военного министра А.Н.Куропаткина, которому Витте предлагал найти общий язык, минуя Сольского; он даже заявлял, что знания Сольского о финансовом положении страны уже недостаточны для государя^[123]. С другой стороны, в журнале департамента Госсовета по росписи доходов и расходов на 1903 год, пожалуй, впервые содержались неприятные для министра финансов фразы, например: если у того не вызывает опасений ближайшее будущее, то следует предоставить дополнительные соображения, в том числе относительно быстрого роста государственных трат^[124]. Лишившись проверенной опоры, Витте почувствовал шаткость своего положения.

По слухам, указ о его отставке был подписан уже к 1 января 1903 года, но мать Николая II (вдовствующая императрица Мария Фёдоровна) уговорила не обнародовать документ; это произошло лишь спустя восемь месяцев — в августе^[125]. Когда А.Ф. Кони повстречал Витте в конце весны 1903 года, то «едва узнал в этом согнувшемся, мешковатом, с потухшим взором и тревожным лицом человеке» прежнего самоуверенного министра финансов»^[126]. Так как Витте был свергнут усилиями В.К. Плеве и А.П. Безобразова, в Петербурге иронизировали, «что тот ушёл “оплёванный” и “обезображенный”»^[127]. При этом вокруг фигуры министра финансов ходили и зловещие слухи: мол, стоит какому-нибудь министру рассориться с Витте, как того настигает смерть от руки террористов, вновь активизировавшихся в начале XX столетия. У Витте испортились отношения с министром народного просвещения Боголеповым — и тот вскоре пал от руки студента Карповича. Незадолго до убийства в 1902 году министр внутренних дел Д.С. Сипягин тоже поссорился с Витте^[128]. Подогрело молву и убийство Плеве, находившегося в откровенных контрах с поверженным главой Минфина. Конечно, это не более чем совпадения, но весьма показательна сама общественная трактовка событий.

Тем не менее это был ещё не конец, и Витте представился шанс вернуться на политическую арену после гибели Плеве. Это произошло в судьбоносном для страны 1905 году, и именно Сольский сыграл здесь ключевую роль. Как известно, после отставки Витте оказался на гораздо менее значимой позиции председателя Комитета министров, выпав из высочайшего окружения. В марте 1905 года он признавался, что за это время всего шесть раз побывал у Николая II, а говорил с ним наедине лишь дважды^[129]. Ни для кого не было секретом, что император не жалует своего бывшего фаворита. Начальник походной военной канцелярии Е.И.В. А.Ф. Гейден утверждал: «Государь Витте не любит»^[130]. Лечивший императорскую семью известный врач Н.А. Вельяминов констатировал, что «к Витте у Государя доверия было мало, и тот отлично знал это»^[131]. О том же писал в дневнике и близкий к министру финансов кн. А.Д. Оболенский: «Витте чувствовал недоверие со стороны царя»^[132]. В этой ситуации отставленный сановник, не оставлявший надежды вернуться на активное государственное поприще, пытался использовать вдовствующую императрицу Марию Фёдоровну. Хорошо осознавая затруднительность своего положения, Витте через близкого к ней графа С.Д. Шереметева — друга Александра III — просил её убедить Николая II поручить ему «временное» управление финансами, поскольку действующий глава Минфина Э.Д. Плеске серьёзно заболел. Витте апеллировал к серьёзности момента: началась Русско-японская война, и в такую минуту вопросы «личного» характера должны отступить на второй план. Его авторитет в заграничных финансовых кругах по-прежнему высок, и было бы разумным использовать это обстоятельство во благо России. Мария Фёдоровна полностью разделила эти мысли, пообещав переговорить с императором^[133]. Однако никакой реакции со стороны государя не последовало. Более того, когда из-за обострения болезни Плеске покинул кресло министра финансов, то последовало назначение В.Н. Коковцова — протеже Сольского. Конечно, ни о каком возвращении Витте на вершину власти говорить не приходилось.

Правда, определённые надежды сохранялись из-за революционного брожения и наметившихся политических реформ, но до возврата на первые роли было далеко. Даже заключённый его стараниями мир с Японией не переломил антипатии Николая II. В течение трёх дней после известия о договоре «Витте не получал от государя никакого уведомления, а затем получил довольно сухую телеграмму, за которой последовали телеграммы более приветливые»^[134]. За всем этим стоял не кто иной, как Сольский. Пока Витте через Европу возвращался в Петербург, тот убедил Николая II ввести его в комиссию по преобразованию политического строя России^[135]. Согласие императора было получено 3 сентября 1905 года, о чём Сольский телеграфом информировал Витте^[136]. А уже через десять дней Николай II открыто говорил во время приёмов (на аудиенции английскому журналисту В. Стэду. — А.П.) о предстоящем назначении того председателем Совета министров^[137]. Прибыв в столицу утром 15 сентября 1905 года после трёхмесячного отсутствия по хлопотам российско-японского договора, Витте поехал не в свой особняк на Каменноостровском проспекте, а кинулся в дом к Сольскому. На следующий день его ждала высочайшая аудиенция на яхте, где государь выразил ему доверие и отверг прошлые наветы^[138]. Один из придворных в мемуарах описал эту встречу, состоявшуюся на палубе. Поведение Витте отличало излишнее подобострастие: он буквально держал руки по швам, низко кланялся, отвечал «так точно» или «никак нет». Постоянно обращался к Николаю II, величая его только полным титулом, чего тот в неофициальной обстановке от высокопоставленных чинов не требовал и чем даже тяготился^[139]. Когда ему было объявлено о пожаловании графского титула, чуть не утратил дар речи и затем три раза старался поцеловать государю руку^[140]. Таким образом, усилиями Сольского, сумевшего расположить Николая II к опальному сановнику, Витте в последний раз ненадолго блеснул на государственной арене.

В свете всего сказанного не может не удивлять тот факт, что в виттевских мемуарах о ключевом значении Сольского не говорится практически ничего. Человек, который в течение многих лет служил «главному модернизатору» незаменимой опорой, предстаёт перед читателем неким второстепенным персонажем. Образованным, культурным, но благодушным чиновником, закостенелым по духу, поскольку большую часть жизни просидел в Госсовете^[141]. А самым влиятельным деятелем, обладающим большим здравым смыслом и практическим опытом, Витте называет А.А. Абазу^[142]. Того самого Абазу, который как раз стараниями Витте покинул государственную арену, где он если что и олицетворял, то дух коммерции и делячества. Кроме того, у столь выдающегося деятеля была репутация карточного игрока — эту страсть не смог обуздать в своё время даже Александр II^[143]. При этом современники прекрасно знали, что Абаза не имеет «ни того ума, ни тех сведений, ни той твёрдости, которая необходима для председателя департамента Госсовета. Всеми этими качествами обладает Дмитрий Мартынович Сольский»^[144]. Добавим: на страницах мемуаров Витте демонстрирует подобное отношение не только к Сольскому, но и практически ко всем, кто оказывал ему поддержку^[145]. Как метко заметил В.И. Гурко, если верить виттевским характеристикам, то «решительно все государственные деятели России… были сплошь не только круглыми бездарностями, но кроме того отчаянными честолюбцами, делу не преданными, родины не любившими и чуть ли не её врагами»^[146].

Зачем Витте задним числом намеренно искажает картину? Ответ прост: он стремится подчеркнуть свои таланты, всеобъемлющее знание, всесокрушающую волю, а главное — пытается выставить себя главой реформаторского направления. Конечно, на фоне «полных ничтожностей» сделать это гораздо легче. Из виттевских откровений следует, что штабом российского реформаторства являлось Министерство финансов под его руководством. Эта точка зрения традиционна и для литературы; точнее, Минфин стал штабом, поскольку его возглавил Витте. Автор мемуаров подкрепляет эту мысль своей причастностью к знаковым назначениям. Оказывается, ему обязан креслом товарища министра финансов Н.Х. Бунге, коего скромный начальник эксплуатации Юго-Западной железной дороги рекомендовал самому М.Т. Лорис-Меликову^[147]. Из текста следует, что Бунге и все остальные (вплоть до Александра III) с нетерпением ожидали советов мудрого железнодорожника. Затем, войдя во вкус, Витте всех последующих глав финансового ведомства — Э.Д. Плеске, В.Н. Коковцова, П.Л. Барка — объявляет своими воспитанниками, «которых я, так сказать, вытащил»^[148]. Конечно, всё это имеет мало общего с действительностью. Костяк кадрового состава Минфина комплектовался по большей части Бунге и Вышнеградским. Назовём наиболее известных: В.И. Ковалевского, Д.Ф. Кобеко, Э.Д. Плеске, Н.Н. Кутлера, А.А. Рихтера, В.И. Тимирязева, С.И. Тимашева, П.Л. Барка и др. Одним из них стал и сам Витте, которого Вышнеградский неплохо знал по обществу Юго-Западных железных дорог. По его приглашению будущий «модернизатор всея Руси» и очутился начальником департамента. А со всеми вышеназванными чиновниками он познакомился уже в приёмной министра финансов^[149]. Впоследствии некоторых, как, например, Барка, весьма коробило, когда Витте с лёгкостью представлял того своим учеником^[150].

Пожалуй, из элиты Минфина статус виттевского ученика применим к его личным секретарям — И.П. Шипову и А.И. Путилову^[151]; затем они поочерёдно возглавляли общую канцелярию ведомства. Став в октябре 1905 года первым председателем правительства, Витте именно им доверяет Министерство финансов: Шипов становится министром, а Путилов — его товарищем. Причём Путилов, впоследствии один из ведущих деятелей российского банковского мира, до самой смерти патрона сохранял с ним тесные контакты^[152]. Был в Минфине также сотрудник, находившийся не только в служебных, но и в доверительных отношениях с министром. Речь о начальнике департамента железнодорожных дел В.В. Максимове, коего даже называли «оруженосцем Витте». В ходе громкого дела о крахе купца С.И. Мамонтова Максимов подозревался следствием в коррупции, и всемогущий тогда министр вывел того из-под удара, уволив со службы^[153]. Однако в мемуарах сам Витте счёл нужным дистанцироваться от своего бывшего любимца, указав, что тот «достался» ему от Бунге^[154].

Тем не менее современные исследователи продолжают утверждать, что именно Витте привлёк в Министерство финансов «новую группу технически грамотных подчинённых»^[155]. Справедливости ради заметим, что тот действительно пополнил состав ведомства, правда этот кадровый вклад был весьма своеобразным. Прогрессивный министр усиленно продвигал главным образом знакомых по прежней службе в Киеве. С назначения начальником департамента Минфина и далее он делал ставку на бывших сослуживцев по Юго-Западной железной дороге, и некоторые из них оказались не очень хорошо знакомы с русской грамотой. По ведомству тогда ходил анекдот: кто-то из них адресовал прошение в «министерство финанцев»^[156]. Подчеркнём: среди назначений, инициированных непосредственно Витте, крайне мало удачных. Так, в мемуарах он списал свои первоначальные колебания в проведении денежной реформы на товарища министра А.Я. Антоновича, явно не соответствовавшего должности: «В деталях, конечно, он меня сбивал»^[157]. Вице-директор департамента окладных сборов Н.А. Брежский, приглашённый из Киева, не смог найти общего языка с не доверявшими ему сотрудниками. В министерстве он был «как в загоне», и вскоре его забыли^[158]. Пост вице-директора кредитной канцелярии Витте предоставил Мерингу, сыну крупного киевского домовладельца, за женитьбу на его дочери (приёмной) от первой жены^[159]. Зато всем запомнился начальник этой самой кредитной канцелярии Б.Ф. Малишевский, за которым ещё в Киеве закрепилось прозвище Умалишевский. Это был математик-пессимист, «плохой администратор, вовсе не знавший России, относившийся предубеждённо ко всему русскому, но зато сочувственно ко всему польскому»^[160]. А однажды на глаза министру финансов попался директор Киевского ремесленного училища по фамилии Анопуло, и он забрал того в своё ведомство — заведовать отделом коммерческого образования^[161].

Очевидно, что Витте никак не мог быть тем центром притяжения, вокруг которого группировались действительно реформаторски настроенные силы. К сожалению, упрощённый взгляд историографов на бюрократическую элиту Николая II не стимулирует вдумчивого отношения к этому периоду. Применительно к началу царствования Александра II всё предельно ясно: вожаком просвещённой бюрократии был вел. кн. Константин Николаевич, руководивший Морским министерством — кузницей либеральных кадров. Этот царский родственник собрал плеяду сотрудников, которые затем заняли ключевые правительственные посты и проводили Великие реформы. А в правление Николая II, когда бюрократия «стремительно вырождалась», такого центра быть уже просто-напросто не могло. И эту функцию довелось осуществить таланту со стороны — возглавившему Минфин Витте. Если же уйти от этих почти столетних штампов, то придётся признать: кузница реформаторских кадров существовала и в начале XX века, но отнюдь не под началом Витте. Стоит только обратить внимание на истинную роль Сольского в верхах, как обнаружится и значение государственной канцелярии — аппарата Госсовета.

В литературе эту структуру считают чисто техническим органом. В середине XIX века во многом так оно и было, однако затем всё изменилось. С вступлением на престол Николая II деятельность госканцелярии значительно усложнилась; она превратилась в мозговой центр по подготовке законопроектов, её руководители и сотрудники определяли взаимоотношения ведомств, вносившие на рассмотрение в Госсовет сметы, проекты, прошения и т. д^[162]. Объём работ резко возрос, соответственно вырос и штат: с трёх-четырёх десятков служащих к концу XIX столетия он увеличился до 115 человек^[163]. Но главное, здесь аккумулировались реформаторски настроенные кадры. Начало этому было положено ещё в правление Александра III: приверженцы подобных взглядов намного комфортнее чувствовали себя в стенах Государственного совета, нежели в правительственных ведомствах. В результате председателями департаментов становились известные участники Великих реформ эпохи Александра II: Н.И. Стояновский, А.П. Николаи, А.А. Абаза, Э.В. Фриш, Д.М. Сольский^[164]. Они подбирали под стать себе статс-секретарей, помощников и вносили прогрессивный дух во многие законопроекты, в подготовке которых участвовали.

Новое назначение госканцелярии обеспечило приток туда действительно талантливых и работоспособных людей. Как отмечали знатоки, её сотрудники представляли собой круги самые культурные, самые дисциплинированные и самые европеизированные из всех, что существовали тогда в России^[165], при этом они отличались особой работоспособностью и управленческими навыками^[166]. Как следствие, значительно вырос престиж госканцелярии: «попасть в неё считалось большой удачей»^[167]. «По широким горизонтам, по требовавшейся от служащих эрудиции, трудности школы, беспощадно провалившей отстававших и не успевавших, ни одно другое учреждение не способно было выдвигать персонал, более подходивший, в смысле бюрократической подготовки, к занятию высших государственных должностей»^[168]. Отметим, что одним из таких «несправившихся» оказался В.Д. Набоков — будущий видный член кадетской партии. Его «попросили» оттуда за откровенное нежелание заниматься чем-либо серьёзно, а старания отца, бывшего министра юстиции, настаивавшего, чтобы сыну дали при увольнении похвальную характеристику, оставили без внимания^[169].

И этот случай не был единичным: фаворитизм здесь действительно сводился к минимуму, поскольку работа «требовала значительного умственного развития, большого навыка и немалого труда»^[170]. Приведём такой пример: в Госсовет было внесено разработанное Д.И. Менделеевым Положение о мерах и весах и переделано там практически заново. Учёный пришёл в ужас, однако, вникнув в исправления, «не только признал их правильными, но ещё счёл долгом выразить благодарность чинам канцелярии за их сложную, кропотливую, добросовестную работу»^[171]. В то время сотрудниками канцелярии становились крупные учёные — профессора Петербургского университета: Н.М. Коркунов, Н.Д. Сергиевский, известный юрист А.Л. Боровиковский. Современники говорили, что госканцелярия — это нечто вроде «гражданской гвардии»^[172]. В её лице «служивый Петербург, как бы предчувствуя предстоящую ему преобразовательную работу, уже запасался людьми, стягивая к себе… свежие умственные силы»^[173]. Даже в консервативных кругах канцелярия Госсовета рубежа XIX–XX веков пользовались серьёзной репутацией. Как впоследствии писал В.П. Мещерский, «хотя мы называли его главным очагом либерализма, но мы уважали это учреждение»^[174]. Нельзя отрицать исторический факт: деятели и сотрудники старого Госсовета были люди государственные, порядочные, добросовестные; люди знания и большого опыта; люди, за немногими исключениями, самостоятельные^[175].

Назовём выходцев из госканцелярии, ставших министрами уже в новом политическом формате, после учреждения в 1906 году Государственной думы: В.Н. Коковцов, Н.Н. Покровский, С.В. Рухлов, П.А. Харитонов, А.Ф. Трепов, Д.А. Философов, А.С. Ситишинский, Д.П. Голицын, С.Г. Федосьев, П.М. Кауфман. Как шутили, это действительно была «подлинная академия министров»^[176]. На служащих канцелярии как на «энциклопедистов по всем сферам правительственной деятельности» был огромный спрос в министерствах и ведомствах^[177]. И безусловно, её значение в политико-экономической жизни гораздо выше по сравнению с Морским министерством — кузницей реформаторских кадров начала царствования Александра II. Канцелярия выполняла аналогичную функцию, но результаты оказались весомее, а кадровые возможности несоизмеримо шире. Это объясняется тем, что здесь уже действовала система, тогда как при вел. кн. Константине Николаевиче её фактически заменял его личный секретарь А.В. Головнин. Будучи доверенным лицом видного царского родственника, он рекомендовал патрону своих либерально настроенных знакомых и сослуживцев: с кем-то учился в лицее, кого-то встречал в салоне вел. кн. Елены Павловны и т. д.^[178] В начале же XX столетия реформаторский кадровый пул концентрировался уже не вокруг какой-либо личности, а вокруг определённого центра, т. е. госканцелярии. Признанным авторитетом и лидером в ней был Д.М. Сольский. Его видели законным продолжателем российской реформаторской линии, идущей от М.М. Сперанского. Иными словами, Сольский с полным на то правом олицетворял эту преемственность.

С выяснением того, какую же линию олицетворял собой Витте, в действительности всё обстоит сложнее. Скорее, перед нами чисто технический деятель, призванный во власть подкрепить реформаторские наработки с организационной стороны. Однако тот воспринял свою миссию гораздо серьёзнее, обозначив претензии на модернизационное авторство, что подавляющим большинством финансово-экономической бюрократии того времени было воспринято, мягко говоря, неоднозначно. За что новоявленный модернизатор «всея Руси» и отплатил ей сполна в своих знаменитых мемуарах, ставших, к сожалению, одним из главных ориентиров в общих оценках последнего царствования. У него мало для кого нашлись добрые слова, зато нет недостатка в уничижительных характеристиках. Как справедливо замечено, стать «выдающимся государственным деятелем ему мешает желание сводить личные счёты с изменившими ему сторонниками и неизменными врагами»^[179].

И вполне закономерен политический финал Витте, после весны 1906-го большую часть времени проводившего в своём особняке на Каменноостровском проспекте и распространявшего намёки о том, что никогда не расскажет о сделанных ему лестных предложениях из Берлина, поскольку долг перед родиной и царём для него превыше всего^[180]. В 1908 году он жаждал возглавить Комиссию по обследованию железнодорожной отрасли, учреждённую по инициативе Госдумы и правительства. Однако Столыпин безоговорочно отклонил эту идею, предпочтя другого члена Госсовета — генерала Н.П. Петрова, не менее заслуженного специалиста^[181]. Ещё Витте входил в комитет по сооружению памятника Александру III, о котором вспоминал с нескрываемой ностальгией, повторяя: «поживи Александр III, я был бы всё при нём»^[182]. Вообще годы столыпинского премьерства оказались для него весьма непростыми: современники считали, что даже «более тяжёлыми, чем годы власти Плеве»^[183]. Со Столыпиным они старались не сталкиваться, хотя однажды (16 декабря 1910 года) в кулуарах Государственного совета у них произошёл короткий разговор на тему покушения на Витте (в 1907 году); тогда в дымоходе его особняка на Каменноостровском проспекте нашли взрывающееся устройство. Беседа прошла в довольно резких тонах: бывший премьер бурно выражал неудовольствие тем, как медленно движется расследование^[184]. Правда, в начале 1911 года произошло назначение Витте председателем Комитета финансов: место освободилось после смерти в ноябре 1910 года Д.М. Сольского, вследствие болезни уже несколько лет как отошедшего от активной деятельности^[185]. Но это трудно назвать ожидаемым возвращением во власть: теперь этот пост не давал права личного доклада императору, как это было ранее^[186]. Отсюда периодически возникавшие слухи о том, что он ликвидирует дела и отбывает на место жительство за границу^[187].

На самом деле тот не прекращал попыток «рыхлить» почву для искомого возвращения. По данным департамента полиции, Витте изучал возможность участия в выборах в IV Госдуму по Петербургскому округу, для чего прощупывал оппозиционные круги через известного журналиста И.И.Колышко^[188]. Но главную ставку опальный министр делал, конечно, не на депутатский мандат, а на завязавшиеся отношения с такой одиозной фигурой, как Григорий Распутин. После отставки Витте отличала повышенная религиозность: все последние годы он утверждал, что лишь «сибирский подвижник» понимает и способен спасти Россию^[189]. А незадолго до Первой мировой войны заявил, что «Григорию Ефимовичу я бы поставил памятник, чтобы увековечь его заслугу перед Россией (речь шла об оттягивании войны с Германией. — А.П.)»^[190]. Отверженный сановник чутко реагировал на слухи о растущем распутинском влиянии на царскую семью и, видимо, строил вокруг этого какие-то планы. С помощью епископа Варнавы, с коим дружил, он наладил постоянные контакты со «святым человеком»^[191]. Знающие об их тесных связях даже рассматривали «всемогущего старца» в качестве орудия, с помощью которого Витте надеялся восстановить утраченные позиции^[192]. Витте всё же весной 1913 года удалось попасть на аудиенцию к императору, однако это не принесло никаких осязаемых результатов^[193]. Что же до виттевских политических взглядов последних лет, то сегодня о них трудно сказать что-либо определённое. В недоумении находились и современники той поры. Речи бывшего министра финансов, с которыми тот регулярно выступал в Государственном совете, смущали многих. Член Госсовета, известный промышленник Н.С. Авдаков разводил руками: «Мы привыкли смотреть на него (Витте. — А.П.) как на человека, идущего во главе современного конституционного движения…»^[194] Однако в исполнении этого «конституционалиста» с трибуны лились пассажи, более подходящие для махрового правого деятеля. У его коллеги по верхней палате Д.И. Пихно даже интересовались, как сами правые относятся к этим речам, на что тот неизменно отвечал: «Смеются, кто же ему поверит»^[195].

Причём монархическая риторика теперь удивительным образом начала сочетаться у Витте с социалистическими пристрастиями, чего за ним ранее не наблюдалось. Редактор издания «Биржа за неделю» Н. Васильев поделился впечатлениями от беседы с Витте за год до его кончины. Тот фактически заклеймил буржуазные нравы, ставил в пример французского писателя Э. Золя, который нещадно их бичевал. Прошёлся по разбогатевшим тёмными делами купцам из ярославских и тверских мужиков, а также одесским недоучкам, способным разве что на спекулятивные аферы. Все они «уже сами по себе сплошная грязь!» — восклицал Витте, вынося вердикт крупной буржуазии^[196]. Ей он противопоставлял «кристальную духовную красоту В.Г. Короленко и Н.Ф. Анненского» — известных деятелей народнического движения. Пояснив: если наши левые сохранят в себе это начало, то они сыграют благотворную роль в нашем отечестве и «явятся борцами против всего, что вносят в общественную и частную жизнь наши современные буржуазные круги»^[197]. В заключение редактор заметил: «Не был ли это крик души человека, в сущности, уже отчаявшегося в своих буржуазных идеалах и не находящего выхода…»^[198].

Но просвещённая бюрократия явно не желала вникать в душевные переживания бывшего министра финансов. Отвернувшись от модернизатора «всея Руси», который так и не стал для неё своим, она выступила надёжной опорой пришедшего во власть П.А. Столыпина. Его государственный путь начался в губернаторском корпусе, чему способствовал министр внутренних дел В.К. Плеве. Назначение последнего совпало с крестьянскими беспорядками весной 1902 года в западных губерниях. Здесь особенно проявил себя харьковский губернатор кн. И.М. Оболенский: на его жизнь покушались, но тот добился отмены смертной казни задержанному преступнику^[199]. Находясь под впечатлением от этого поступка губернатора, Плеве также оценил работу прокурора Харьковской судебной палаты А.А. Лопухина, переместив его в кресло начальника департамента полиции МВД. В свою очередь Лопухин стал рекомендовать министру предводителя ковенского губернского дворянства П.А. Столыпина, с которым учился и дружил ещё в орловской гимназии^[200]. Плеве остался доволен беседой со Столыпиным и, чтобы составить представление о способностях, попросил того высказать мнение по учреждению земства в Западном крае. Итогом стала записка и назначение автора на должность гродненского губернатора, а через семь месяцев — уже в крупную и трудную в административном отношении Саратовскую губернию, где Столыпину и довелось встретить первую русскую революцию. Так что его «крёстным» на государственном поприще стал Плеве, который ему покровительствовал. Кстати, сам Пётр Аркадьевич никогда не забывал об этом, считая именно его образцом государственного деятеля, любил вспоминать их встречи, подчёркивая, что тот был «ума палата»^[201].

О молодом перспективном губернаторе заговорил весь Петербург, когда он сумел решительно купировать разгоревшиеся беспорядки во вверенном ему регионе^[202]. Весной 1905 года ему поступило весьма лестное предложение возглавить Крестьянский банк. Находившееся в структуре Минфина, это учреждение слыло «хлебным местом» в чиновничьих кругах, где многие были бы не прочь послужить. Столыпин проходил соответствующие собеседования у министра В.Н. Коковцова, желавшего видеть того во главе Крестьянского банка^[203]. Но губернатор решил не покидать Саратовский регион сразу после прогремевших беспорядков: это могло быть воспринято как попытка устраниться в непростой ситуации. Оценив благородный поступок, тогдашний министр внутренних дел А.Г. Булыгин счёл, что через год Пётр Аркадьевич может претендовать на любой департамент в МВД^[204]. Однако никто не предполагал, какое его ждёт будущее, чему он во многом обязан премьеру И.Л. Горемыкину, сменившему Витте накануне открытия Государственной думы. Этот умудрённый опытом сановник, увидевший потенциал молодого члена своего кабинета, настойчиво рекомендовал его Николаю II. В одном из писем императора к матери (вдовствующей императрице Марии Фёдоровне) содержится фраза: «старый Горемыкин дал мне добрый совет, указывая только на него! И за это спасибо ему»^[205].

К моменту карьерного взлёта у Столыпина собственной команды не было, как не могло её быть у человека, служившего в разных регионах. По его признанию, просматривая перечень имён высших чинов Министерства внутренних дел, он нашёл только одного знакомого — А.В. Бельгарда, возглавлявшего Главное управление по печати (сестра Столыпина Марья Аркадьевна давно дружила с семьёй Бельгардов)^[206]. Личной столыпинской креатурой может считаться разве что прокурор Саратовской судебной палаты А.А. Макаров: хороший исполнитель, но не имеющий государственного взгляда, был приглашён на должность товарища министра внутренних дел. За точность и аккуратность его за глаза звали «аптекарем», и в итоге Столыпин всё-таки был вынужден с ним расстаться^[207]. Ничем не запомнившийся саратовский городской голова А.О.Немировский тоже был назначен лично Столыпиным — заведовать городским отделом МВД^[208]. Других своих сподвижников премьер вербовал не по служебной, а по родственной линии. Значимую кадровую лепту внесла его супруга. Так, её родная сестра была женой кадрового дипломата С.Д. Сазонова, получившего с подачи премьера пост министра иностранных дел и вскоре оказавшегося под чрезмерным влиянием послов великих держав в Петербурге. Родной брат супруги Столыпина А.Б. Нейдгард стал членом Государственного совета, где сформировал группу, которую именовали «партией шурина». Эта фракция, состоявшая главным образом из лиц с немецкими фамилиями, в унисон премьеру провозгласила своей главной задачей защиту коренного населения. Над этой группой часто иронизировали, поскольку многие в ней с большим трудом изъяснялись на языке тех, чьи интересы они брались оберегать^[209]. Столыпинским «оком» в Государственной думе явился октябрист А.Ф. Мейендорф (двоюродный брат по матери), занимавший пост товарища председателя нижней палаты третьего состава^[210]. Этот родственник пользовался авторитетом в Госдуме: он инициировал конфликт с депутатом Г.К. Шмидтом, осуждённым ранее за передачу военных сведений немцам и через 13 лет восстановленным в правах. Узнав об этом, Мейендорф посчитал невозможным для себя находиться в Думе с подобным лицом, и в результате тот был вынужден покинуть Таврический дворец^[211]. Кстати, именно Мейедорф привлёк внимание премьера к незнакомому ему ранее бессарабскому помещику Л.А. Кассо, ставшему директором знаменитого Катковского лицея в Москве, а затем и министром народного просвещения^[212].

Находившийся в опале Витте прямо обвинял Столыпина в том, что тот всюду рассаживает своих родственников, ориентируется на их вкусы, а те в свою очередь не осмеливаются критиковать его^[213]. Конечно, здесь немалая доля преувеличения, но всё-таки нельзя не признать, что личный кадровый потенциал премьера не отличался широтой. К тому же умение разбираться в людях оказалось слабой стороной Столыпина. Например, его преемник на посту гродненского губернатора М.М. Осоргин писал, что столыпинские аттестации местных чиновников оказались на редкость ошибочными^[214]. То же самое наблюдалось и в бытность его на должности премьера, в частности, при назначении ряда губернаторов^[215]. Так, неудачным стал выбор московским градоначальником А.А. Андрианова: по мысли премьера, бывший военный судья должен был расчистить завалы злоупотреблений своего предшественника Рейнбота. Однако Андрианов так и не освоился в новой для себя обстановке, «стремясь превратить приставов и околоточных в каких-то мировых судей», что в итоге негативно сказалось на их службе^[216]. Но наиболее серьёзным кадровым промахом была рекомендация бывшего петербургского градоначальника В.А. Дедюлина на важный пост дворцового коменданта. Премьер посчитал, что генерал чужд политики и не склонен вести интриги, на деле же тот умело распорядился беспрепятственным доступом к императору и в результате превратился в одного из самых опасных противников Столыпина^[217]. Дедюлин откровенно благоволил черносотенцам, выступал в роли ходатая, устраивал аудиенции деятелям Союза русского народа у государя.

Сильной же чертой Петра Аркадьевича являлись организаторские способности, умение вести дела, отсутствие чиновничьей чванливости. Эти качества дополнялись полной самоотдачей, присущей ему во всём, чем он занимался: премьер буквально не знал ни минуты отдыха. Кстати, его рабочий день начинался в два часа дня и продолжался до трёх ночи: не все министры выдерживали подобный график, как, например, 74-летний морской министр И.М. Диков, что и послужило причиной его отставки^[218]. Широко известен и ораторский талант Солыпина, признаваемый всеми, кто слышал его выступления. В этом смысле он выгодно выделялся на фоне чиновничьего Петербурга, где ораторское искусство никогда не было сильной стороной. Немногие сановники, высокопоставленные должностные лица были адаптированы к публичному формату, не умели произносить речи перед многочисленной аудиторией^[219]. Тот же Витте говорил страстно, но довольно своеобразным языком, с каким-то странным акцентом и необыкновенными ударениями, после чего его за глаза частенько передразнивали^[220]. Столыпин же буквально блистал на различных совещаниях, на трибуне Государственной думы, Государственного совета. Правда, своих выступлений он самостоятельно не готовил, его речи большей частью составлялись сотрудником МВД И.Я. Гурляндом. Этого профессора Демидовского юридического лицея в Ярославле привлёк в ведомство ещё В.Н. Штюрмер. Именно тому довелось стать автором многих текстов, включая изречения, сделавшиеся в устах премьера знаменитыми, как, например, фраза: «Вам нужны великие потрясения, а нам нужна Великая Россия»^[221]. Добавим: Гурлянд искренне преклонялся перед Петром Аркадьевичем, работая для того «с особенным удовольствием и подъёмом»^[222].

Характеризуя Столыпина, следует подчеркнуть, что как государственный деятель он состоялся благодаря воспитанникам ключевых деятелей российской бюрократии Д.М. Сольского и И.Л. Горемыкина. Костяк его кабинета составили выходцы из госканцелярии В.Н. Коковцов, С.В. Рухлов, Н.Н. Покровский. Оттуда же вышли и руководители управления делами Совета министров. К примеру, правой рукой Столыпина по аппарату Совмина считался бывший сотрудник госканцелярии Н.В. Плеве (сын погибшего главы МВД В.К. Плеве), пользовавшийся полным и совершенно оправданным доверием премьера^[223]. В управление делами перешли также сотрудники канцелярии И.Н. Лодыженский и А.С. Путилов; они прекрасно знали своих коллег, которые становились министрами и их товарищами, а потому могли обеспечивать между ними надлежащее взаимодействие. Эти кадры, прошедшие школу Сольского, были востребованы в новой обстановке. Патриарх российской просвещённой бюрократии напутствовал их римским афоризмом: «Твёрдо в деле, мягко в обращении: упорно добиваться цели, действуя мягко»^[224]. Возглавив правительство, Столыпин получил ещё целый ряд сильных членов кабинета. Его ближайший помощник по МВД С.Е. Крыжановский — специалист по избирательному законодательству, именно ему приписывают авторство Положения о выборах от 3 июня 1907 года, покончившего с думской вакханалией. Другой товарищ Столыпина по МВД, А.И. Лыкошин, являлся опытным юристом в аграрной области. Ключевым проводником реформы был А.В. Кривошеин, назначенный главой Управления земледелия и землеустройства. Опорой премьера в правовой сфере стал министр юстиции И.Г. Щегловитов. Мало кому известно, что эти опытные администраторы были воспитанниками или выдвиженцами И.Л. Горемыкина, которого относили к школе просвещённых государственных деятелей. Начинавший в правительстве Горемыкина министром внутренних дел Столыпин полностью разделял его мнение, что «либеральные реформы должны быть проводимы руками консерваторов. Он был сторонником прогресса, но такого, который основывался на традициях…»^[225].

Перечисленные выше руководители продолжали реформаторский курс и после гибели Столыпина. Особенное внимание надо обратить на связку Коковцов (министр финансов, премьер-министр) — Покровский (товарищ министра финансов, государственный контролёр, министр иностранных дел). Эти выходцы из Госканцелярии долгое время рука об руку служили в Минфине. Репутация Коковцова всегда стояла высоко, что признавали даже думские оппозиционеры, а его компетентность в финансово-бюджетных вопросах заметно превосходила познания лидеров кадетов и октябристов, которые всегда ему возражали, однако «выступали без всякой надежды на успех, лишь из принципа»^[226]. Коковцов, обладавший «исключительной способностью координации мысли и слова», мог говорить без запинки сколько угодно, «совершенно свободно снабжая свою речь обильным цифровым материалом»^[227]. После отставки в начале 1914 года последовало его назначение членом Государственного совета, где стал одним из лидеров верхней палаты.

Его ближайший сподвижник Покровский, известный меньше, наоборот, только начал выходить на первые роли. Уйдя вместе с премьером Коковцовым, он вскоре вернулся в состав правительства на должность государственного контролёра. Это назначение было встречено с редким по тем временам удовлетворением в общественных кругах: пробывшего на государственной службе свыше двадцати лет Покровского отличал не карьеризм, а знание своего дела^[228]. Ему отводилась центральная роль по устройству России в послевоенном мире, когда на первый план выдвигаются экономические вопросы. Неслучайно этот опытнейший финансист в конце 1916 года получил пост министра иностранных дел, и, вероятно, именно он рассматривался главным кандидатом на пост премьер-министра послевоенной России. Что касается последнего российского премьера Н.Д. Голицына, то это, конечно, переходная фигура, да он и сам старался ограничиться лишь председательствованием в Совете министров и докладами императору о рассмотренных там делах^[229]. Причём именно Покровский умел находить общий язык с думской оппозицией^[230]. Для него ораторы Госдумы, нещадно громившие в стенах нижней палаты последнее императорское правительство, делали исключение; его профессионализм не ставили под сомнение даже самые ярые оппозиционеры^[231]. Он рассматривался в качестве антипода Штюрмеру. Кстати, возглавив МИД, именно Покровский сумел добиться назначения недавно отставленного главы внешнеполитического ведомства С.Д. Сазонова английским послом^[232].

Глава вторая
Идеологические источники, движущая сила модернизации

В историографии СССР вопрос о том, кого в последние четверть века существования царской России можно признать носителем модернизации, не мог быть поставлен предельно прямо, то есть открыто. По идеологическим соображениям острые дискуссии на эту тему были обречены разворачиваться в свете актуальной для советской науки проблемы: освещении условий, сделавших возможной Октябрьскую революцию. Изучение истоков великой победы стало тем разрешённым исследовательским полем, где сталкивались различные мнения, «ломалось немало копий». Нужно сказать, что, несмотря на такие стеснённые рамки, отечественным специалистам удалось наработать значительный массив материала, благодаря чему понимание буржуазного развития на излёте Российской империи заметно продвинулось. Размышления о предпосылках Октябрьской революции напрямую были связаны с выяснением степени развитости капиталистических отношений. Согласно марксистко-ленинской логике, состояние капитализма накануне крушения старого мира обязано находиться на уровне, который можно рассматривать в качестве последней ступени перед наступлением новой эры.

Конечно, царская Россия не очень соответствовала данному краеугольному постулату. Сталин в своё время не решился использовать в «Кратком курсе истории ВКП(б)» тезис о высокой развитости отечественного капитализма, сочтя более приемлемой идеологическую схему о его отсталом, полуколониальном характере^[233]. Однако хрущёвская оттепель, заклеймив сталинские теоретические извращения, открыла дорогу для «вывода в свет» нашего капитализма. В русле восстановления марксистско-ленинских истин последний перестал восприниматься недоразвитым, о его подчинённости зарубежным хозяевам речи теперь не велось. Наоборот, исходя из ленинских характеристик российский бизнес, аналогично западному, стал рассматриваться достигшим монополистической стадии, подчинившим себе чиновничий аппарат с превращением его в послушное орудие для своих хищных целей. Программа КПСС образца 1961 года чётко фиксировала: «Монополии, сосредоточив в своих руках подавляющую часть общественного производства, господствуют над жизнью нации. Кучка миллиардеров и миллионеров бесконтрольно распоряжается всем богатством… Государство стало комитетом по управлению делами монополистической буржуазии»^[234]. Соответственно, советская наука настраивалась на отбор и восприятие материала, необходимого для иллюстрации утверждённой аксиомы. Труды целого ряда исследователей, где тон задавали В.И. Бовыкин, А.Н. Погребинский, В.Я. Лаверычев и др., обосновывали передовой характер, всемогущество отечественного капитализма. Поднятый обширный документальный пласт украшался соответствующими цитатами, надёрганными преимущественно из ленинской публицистики. Эти теоретические новации имели важные последствия для изучения капитализма в целом. В то же время сквозь призму марксистской классики какие-либо особенности буржуазного генезиса расценивались как нечто второстепенное, что никак не в состоянии изменить главного, в своё время гениально указанного основоположниками учения. В подобном формате буржуазия выглядела двигателем развития, хотя, разумеется, весьма противоречивого, уродливого. Потому-то и грянула великая революция. Под руководством своего авангарда — партии — власть берёт пролетариат, который реализует модернизационные заботы уже в русле подлинного общественного блага.

Однако стремление вписать Россию в жёстко заданный канон не выдерживало проверки фактами. Многочисленные архивные и мемуарные источники, активно вводимые в научный оборот с рубежа 1950-1960-х годов, свидетельствовали о довольно специфическом состоянии дореволюционного капитализма. Опираясь на них, некоторые учёные — А.Л. Сидоров, И.Ф. Гиндин, П.В. Волобуев, К.Н. Тарновский и др. — стали поднимать вопрос об отличиях буржуазного строительства в России от западной модели, основанной на свободном рынке. Так, Гиндин в известном монографическом исследовании отмечал: «Изучение государственного вмешательства, искусственного ограничения конкуренции и создания правительством привилегированного положения для узких капиталистических групп приводит к выводу, что домонополистический капитализм в пореформенной России не принял до конца тех типичных для капитализма «свободной» конкуренции форм, в каких он сложился после промышленного переворота в странах, где капиталистический способ производства утвердился после буржуазных революций»^[235]. Такие условия не могли также не наложить своеобразного отпечатка и на отечественный бизнес последних двух десятилетий существования царизма. Поэтому на первый план выдвигались проблемы многоукладности, отсталости российской экономики, сохранения крепостнических, по сути патриархальных отношений, из которых произрастал капитализм. Подобные взгляды, объединившие группу вышеназванных историков, получили в литературе название «нового направления»^[236].

Добавим: интерес к поднятым проблемам стимулировало начавшееся в конце 1950-х — начале 1960-х годов крушение мировой колониальной системы. Как известно, поиск освободившимися странами самостоятельных путей далеко не всегда вдохновлялся рыночным либерализмом в западном стиле. Особенно привлекательным для «новонаправленцев» стал пример Индии, избавившейся от английского владычества. Главным двигателем модернизации там выступило государство: его вмешательство в экономику выразилось, с одной стороны, в помощи частному бизнесу (займы, субсидии, заказы), в широком развитии казённого предпринимательства — с другой^[237]. То есть насаждение капитализма сверху имело не менее важное значение, чем его формирование снизу. Сопоставление индийской постколониальной действительности с отечественными буржуазными отношениями со всей очевидностью давало исследовательские ориентиры для историков, изучавших дореволюционную Россию. Страны раннего капитализма не знали или почти не знали активного государственного вмешательства в хозяйство, нацеленного на форсированный рост определённых отраслей. Речь шла о поддержке развития общими мерами экономической политики: промышленном и торговом законодательстве, обеспечении свободы предпринимательства, завоевании внешних рынков и т. д. Однако позднее вступление на буржуазные рельсы опровергает универсальность этих процессов, что позволяет иначе оценить российские дореволюционные реалии^[238]. Опыт бывших колоний давал «новонаправленцам» дополнительную аргументацию: в многоукладной экономике, не достигшей высокого уровня, социалистический выбор возможен через широкое объединение трудовых масс, что с успехом продемонстрировала наша Октябрьская революция. Эти наблюдения также подкреплялись подбором ленинских высказываний, благо их обилие давало такую возможность. Хотя это нисколько не уберегло учёных от разгрома, устроенного брежневской челядью в начале 1970-х. Суждения о России, не располагавшей объективными (классическими) предпосылками для социалистического переустройства, пришлись не ко двору.

В постсоветской России «новое направление» тоже не получило признания. После попыток реабилитировать это научное течение, предпринятых отдельными историками на волне горбачёвской перестройки, о нём постепенно стали забывать. Конечно, труды «новонаправленцев» не пропали даром: благодаря им сохранился взгляд на формирование российского капитализма как на результат целенаправленных усилий государства, а не конкуренции субъектов рынка. Но в либеральном угаре 1990-х единственной силой, способной к модернизации, казался частный собственник. И оппоненты «нового направления», отбросив программу КПСС с постулатами о монополиях как о последней стадии перед новой эрой и т. д., возвели российских капиталистов в ранг «лучших сынов родины», отведя роль двигателей прогресса купеческим тузам. Последние даже презентовали буржуазную программу модернизации страны, выдержанную в либеральных тонах и вдохновлённую западноевропейской практикой. Как пояснялось, реализовать её в своё время не удалось лишь по вине реакционной бюрократии, доведшей империю до краха. И до сих пор учёные мужи и околонаучная публика подают купеческо-кадетские замыслы в качестве фундамента для современной России.

«Новонаправленцы», раскрывая механизмы организации сверху целых отраслей индустрии и банковской системы, подрывали точку зрения о всесилии российского бизнеса и о подчинении ему правительственной политики. Они демонстрировали, что тяжёлая промышленность, железные дороги, банковская система и т. д. развивались через государственно-капиталистические, а не рыночные методы. Поэтому крупную индустрию нельзя считать порождением подлинного капиталистического развития; российский бизнес, в отличие от западного предпринимательского класса, не мог играть той прогрессивной роли, которую ему приписывали. Эти утверждения отчасти напоминают известную доктрину Троцкого^[239], согласно которой промышленность в России насаждалась сверху^[240]. Но троцкисты не ограничивались этим утверждением: подлинным творцом российского капитализма они считали иностранные финансы, тогда как «новонаправленцы» это категорически отрицали. И если вопрос о том, кто обеспечивал прогресс, у троцкистов разрешался вполне определённо, то у «новонаправленцев» он повисал в воздухе. Они не видели в роли модернизатора ни отечественных буржуа, ни иностранных воротил, ни тем более царскую бюрократию, которая считалась носителем крепостнического духа и даже препятствием для экономического роста. Разорвать этот замкнутый круг — кто насаждает капитализм, тот одновременно и тормозит его развитие — могла лишь Октябрьская революция. Таким образом, закономерность эпохального события выводилась не из развитости, а, наоборот, из отсталости российской экономики. Очевидно, что «новонаправленческая» мысль стала жертвой идеологической запрограммированности, свойственной советской науке в целом. И хотя они обосновывали свои исторические взгляды, пересматривая исходные факты^[241], эффект это могло дать лишь в случае принципиального отказа от устоявшихся догм, с одной стороны, и обретения новых ориентиров — с другой.

Сегодня к утверждению новых подходов нас побуждает опыт постсоветских десятилетий и все прелести частнособственнического «прогресса». Поэтому следует вооружиться тезисом, который в начале XX столетия сформулировал В. К. Плеве, тогда — министр внутренних дел России: «У царского правительства, что ни говори, есть опытность, традиции, привычка управлять. Заметьте, что все наши самые полезные, самые либеральные реформы сделаны исключительно правительственной властью, по её почину, обычно даже при несочувствии общества…»^[242] Конечно, у большинства сегодняшних историков, воспитанных на советских или либеральных клише, имя Плеве ассоциируется с махровой реакцией. Тем не менее его высказывание в сжатой форме описывает путь, по которому в своё время не пошло «новое направление» и который всё ещё остаётся непройденным. Нельзя сказать, что отечественные учёные абсолютно игнорировали дореволюционную бюрократию; мы располагаем серьёзными работами советского времени на эту тему, не утратившими значения и сейчас^[243]. Хотя пробивались эти работы с трудностями, как, например, фундаментальная монография Л.Г. Захаровой о подготовке реформы по отмене крепостного права (1983). Автор сумела показать, что движущей силой грандиозного проекта выступила верховная власть и либеральная бюрократия. Эта новация сразу вызвала острые критические выпады: самодержавие не может быть инициатором каких-либо реформ, а имя Ленина следует упоминать никак не реже императора^[244]. После крушения СССР надобность в подобных ритуалах отпала, и тема созидательных потенций бюрократической элиты Российской империи стала привлекать больше внимания. Её роль в демонтаже крепостничества и проведении земской, судебной, военной реформ 1860-х — середины 1870-х годов уже не ставилась под сомнение^[245]. Получили новое освещение и попытки конституционных преобразований, инициированных в верхах либерально настроенными кругами; осуществление этих замыслов прервала трагическая гибель Александра II^[246]. В этом смысле появившиеся труды сближали отечественную историографию с западной, которая всегда чутко реагировала на либеральные веяния, а потому более трезво относилась к практике российского реформаторства сверху^[247].

Однако и у нас, и за рубежом позитив практически полностью сходит на нет, когда разговор заходит о конце XIX начале XX столетия. Бюрократическая элита Николая II неизменно изображается крайне реакционной силой, мечтающей лишь о возврате крепостнических порядков; её фактическое вырождение во многом предопределило падение Российской империи^[248]. Господствующие верхи образца последнего царствования считались малоперспективным, даже «неприличным» объектом для изучения. Авторы разнообразных постсоветских исследований этого периода выбирали своих героев в зависимости от собственных политических вкусов. В фаворитах — и либералы-кадеты, и когорта черносотенцев, и невнятные общественники; носителями прогресса выставляются даже эмигрантские группки меньшевиков, по сути, не имеющие к России никакого отношения. В то же время высшая бюрократия представлена в подобных исследованиях лишь отдельными одинокими фигурами. Главным образом это С.Ю. Витте — как показано в предыдущей главе, приковывающий к себе неизменное внимание. Даже реабилитация П.А. Столыпина, которая произошла в начале текущего столетия, немногое изменила: бюрократическая элита Николая II — это по-прежнему terra incognita, интересующая лишь отдельных энтузиастов^[249]. Поддерживая их усилия, мы считаем нужным вести разговор не просто о высшем чиновничестве, но конкретно о финансово-экономическом блоке. Это весьма важное уточнение, поскольку бюрократические верхи не представляли собой монолита и интересы отдельных групп разнились.

В целом высшее чиновничество всегда находилось в сильной зависимости от придворных кругов, которые, естественно, не были склонны к преобразовательным порывам либерального толка, кроме некоторых просветительских чаяний. Придворная и сплетённая с ней военно-земельная аристократия действительно испытывала тягу к консервации абсолютизма, точнее, подавляющее большинство в этой прослойке было настроено как минимум на поддержание политического статус-кво в самодержавном духе. Реформаторскую же стезю начали прокладывать те представители высшей бюрократии, которые были связаны с экономическим блоком. Именно здесь созревали планы модернизации в европейском формате, претворяясь затем в конкретную политику.

Само понятие «модернизация» в современном его значении осмыслено у нас только к середине XIX века. Как отмечают специалисты, в имперской России хозяйственные проблемы ещё не рассматривались в русле догоняющего развития, то есть никто не видел необходимости заимствовать экономические институты у более передовых держав. Даже само слово «реформы» появляется в русском языке в конце XVIII века, а словарями фиксируется впервые с 1806 года, причём лишь в смысле: «переформирование войск»^[250]. То есть тогда модернизация подразумевала по большей части преобразования в армии и связанной с ней военной промышленности — в этих сферах отставание традиционно воспринималось болезненно. Вопрос же об изменениях в структуре экономики, о создании новых отраслей не ставился^[251]. Для царствования Александра II свойственно понимание модернизации уже в широком контексте догоняющего развития, чему в немалой степени способствовали печальные итоги Крымской войны. Поражение послужило толчком не только к долгожданной крестьянской реформе, но и к созданию новой повестки, где прямо ставились задачи полноценного экономического роста.

Эта программа была сформулирована либеральным чиновничеством, группировавшимся вокруг вел. кн. Константина Николаевича — младшего брата императора. Руководимое им Морское министерство в начале 1860-х годов «оказалось самым либеральным и передовым при возбуждении всех новых вопросов», а вскоре превратилось в кузницу кадров, рассевшихся во главе различных ведомств^[252]. Представители этой группировки в верхах «не допускали никакого контроля ни над кем и ни над чем; все должны быть свободны как птицы; правительство не должно быть ни хозяином, ни режиссёром, ни суфлёром, ни даже зрителем, выражающим одобрение или порицание, а должно удалиться с арены…»^[253]. Образцом служил западный опыт, в соответствии с ним причины хозяйственных трудностей усматривались во всевластии государства и подавлении личной инициативы; только «дух предприимчивости» в состоянии обеспечить стране процветание. Один из лидеров этой когорты Н.А. Милютин восхищался устоями экономической жизни в США, «где отброшены все общественные отношения, стеснительные для индивидуального действия каждого лица», «где каждому открыто свободное, ничем не ограниченное поле к улучшению своего материального благосостояния»^[254]. Весомую роль в группе играл министр финансов 1862–1878 годов М.Х. Рейтерн, незадолго до отмены крепостного права, будучи ещё чиновником Морского министерства, побывавший в трёхлетней командировке по странам Западной Европы и США для изучения финансового строя. Либерально-экономическая концепция классической школы становится главным ориентиром; её принципы излагались в обширной записке (70 страниц) Рейтерна, адресованной императору. Глава Минфина упомянул о ликвидации бюджетного дефицита, частном кредите, иностранном капитале, интенсивном железнодорожном строительстве и т. д.^[255] Рекомендации Рейтерна, поддержанные Александром II, были признаны руководством к действию^[256].

Таким образом, в 60-70-х годах XIX века часть бюрократической элиты получила возможность апробировать либеральные рецепты. Достигнутые результаты хорошо известны: удалось добиться некоторой стабилизации финансов, увеличилась собираемость налогов (в первой половине 1870-х бюджет, как правило, сводился с профицитом), повысился курс рубля. Но главное — наблюдался стремительный рост учредительства, появились частные банки, стали строиться железные дороги. Обычно историографы восхищаются этим стремительным продвижением страны по желанному маршруту. Однако при этом нечасто задаются далеко не праздными вопросами: во что обошёлся стране перевод экономики на капиталистические рельсы? какова стоимость преобразований, проведённых по либеральным предписаниям? Проиллюстрируем это на примере железнодорожного строительства, с которым связывались особые надежды по развитию частной инициативы. Здесь быстро обнаружилось множество негативных последствий, не учтённых на стадии теоретических рассуждений. Речь о небывалых злоупотреблениях, по сути, извративших предпринятые начинания. О масштабах бедствия мы имеем достаточное представление благодаря подробным воспоминаниям современников.

Парадоксально, но старт невиданной коррупционной вакханалии дал сам министр финансов. Увлечённый приобщением в железнодорожную отрасль энергичных частников, он предоставил своему старому знакомому Г. фон Дервизу концессию на Рязанско-Козловскую ветку, а для привлечения финансирования гарантировал созданному под неё обществу весь выпуск облигаций. Протеже Рейтерна незамедлительно начал проводить с ними операции на Берлинской бирже, после чего приступил к манипуляциям с акциями компании. В результате фон Дервиз стремительно превратился в мультимиллионера, что плачевно отразилось на его психическом здоровье^[257]. Пример такого обогащения произвёл в элитах эффект разорвавшейся бомбы. За право получить концессии на постройку линий разгорелась борьба, в которой участвовали члены правительства и аристократия, включая великих князей. Без стеснения они продвигали интересы учредителей обществ, состоящих, как правило, из сомнительных личностей, вызванных к жизни железнодорожной горячкой. Как следует из мемуаров чиновника Министерства путей сообщения Дельвига, каждый подрядчик имел тайного или явного высокопоставленного покровителя-акционера. Для братьев Башмаковых это министр внутренних дел П.А. Валуев, для Полякова — министр почт и телеграфов И.М. Толстой, для Губонина — министр двора А.В. Адлерберг, для Ефимовича — фаворитка государя княжна Е.Ю. Долгорукая и т. д. Зимний дворец напоминал в ту пору лавку, где велась едва прикрытая торговля концессиями и подрядами^[258], кипели страсти, ломались карьеры. Так, всемогущий тогда начальник III отделения Е.И.В. канцелярии П.А. Шувалов утратил своё положение, восстановив против себя друзей-партнёров княжны Долгорукой, обуздывая, насколько возможно, их корыстные аппетиты^[259]. Очевидцы свидетельствуют: «Сам император Александр Николаевич находил вполне естественным, что люди к нему близкие на его глазах обогащались с помощью разных концессий и т. д., — если не они, так другие, почему же не те, к кому он благоволил?»^[260]

Конечно, протяжённость рельсовых путей в годы акционерного бума резко выросла: с 1866 по 1880 год было выдано 53 концессии и образовано 43 акционерных общества, а железнодорожная сеть увеличилась с 3,8 тысячи до 22,9 тысячи вёрст^[261]. Однако производственные хлопоты не особенно занимали инициаторов строительства, которое рассматривалось ими как инструмент для грандиозных финансовых афер, суливших быстрое обогащение. Об этом свидетельствует тот факт, что никто не собирался выполнять предусмотренные договорами обязательства; тщательно проработанные проекты не требовались — их на скорую руку сочиняли в петербургских кабинетах^[262]. Зато в правило вошло значительное завышение стоимости предполагаемых работ — ведь от их объёма напрямую зависела величина облигационного капитала, запускаемого в биржевой оборот. К тому же концессии выдавались с так называемыми оптовыми контрактами, т. е. власти, определяя общую сумму затрат, разрешали привлекать к строительству подрядчиков. Поэтому сразу после утверждения сметы учредители искали такого подрядчика, который брался построить дешевле установленной цены: чем существеннее была разница, тем больше оседало в карманах концессионеров; причём к дележу приступали ещё до начала работ^[263]. В результате практически все дороги сдавались безобразного качества, недостроенными и, как следствие, высокоаварийными. На некоторых ветках под откосами подолгу оставались неубранными свалившиеся платформы, вагоны, локомотивы. На пассажиров это производило гнетущее впечатление, и они старались лишний раз не пользоваться столь опасным видом транспорта^[264]. На одном из докладов главы МПС Александр II наложил резолюцию: «Грустно, что почти дня не проходит без происшествий»^[265]. Кульминацией в череде аварий стало страшное крушение на Одесской железной дороге в 1875 году, где сгорел воинский эшелон, погибли люди. А по словам тогдашнего военного министра Д.А. Милютина, больше половины российских путей находятся в таком состоянии, что подобная катастрофа может повториться в любой день^[266]. При этом учредители железнодорожных частных компаний периодически домогались казённых субсидий якобы для поддержки частного бизнеса, а на самом деле — из банальной корысти. Так, общества Рязанско-Козловской и Московско-Рязанской дорог добились соответственно четырёх и трёх миллионов рублей для устранения неполадок, не желая расходовать на дело собственные средства^[267]. Но эти дополнительные бюджетные выплаты мало что меняли, и казне приходилось затрачивать большие суммы, чтобы фактически достраивать дороги. В результате убытки от эксплуатации низкокачественных активов целиком ложились на плечи государства^[268].

Иностранный же капитал, поступавший в отрасль, обслуживал главным образом финансовый спекулятивный оборот, а не строительные нужды. В руках железнодорожных королей зарубежные инвестиции превратились не в фактор мобилизации внутреннего денежного рынка, а в инструмент обогащения избранных, с одной стороны, и обирания казначейства — с другой. Ведь «благотворная» частная инициатива существовала за счёт государственных гарантий и приплат по ним. При этом лёгкие прибыли отнюдь не вкладывались в какой-либо российский бизнес, а, как правило, изымались из денежного оборота страны и выводились за границу^[269]. Только за 1866–1875 годы на иностранных биржах (преимущественно берлинской) было реализовано облигаций железнодорожных обществ на 500 млн рублей^[270]. От наблюдателей не ускользнул тот факт, что период железнодорожной вакханалии совпадает с укреплением ряда немецких банков и банкирских домов. Например, в 1870-х годах на тесном сотрудничестве с российской олигархией поднялся один из крупнейших в Германии Deusche bank.

Конечно, подобное положение дел было свойственно не только России. Например, в США в это время (после окончания Гражданской войны) тоже развернулось мощное железнодорожное строительство. Хотя осуществлялось оно по либеральным стандартам («святость» частного почина, иностранный капитал и т. д.), государство сыграло в нём весомую роль: власти выделяли земельные участки, покупали акции компаний, давали налоговые льготы и т. д. И сопровождался американский железнодорожный бум теми же, что и в России, злоупотреблениями, за счёт которых вырос целый предпринимательский слой. Миллионы граждан, испытавших на себе его инициативность, дали этим представителям крупного бизнеса прозвище, оставшееся в истории, — «бароны-разбойники»^[271]. Однако выходили из этой непростой ситуации США и Россия по-разному. В Соединённых Штатах основным стал принцип: весь негатив — от недостатка либерализма, а не от его избытка. Преобразование здешнего железнодорожного хозяйства начинается снизу, с помощью рынка. К рубежу XIX–XX веков всей отраслью владеют семь предпринимательских групп. Теперь первостепенное внимание они обращают на повышение эффективности эксплуатации и снижение издержек. Из разрозненных кусков — вотчин многочисленных компаний — рельсовая сеть связывается в единое целое^[272].

Иными словами, крупный бизнес сумел взять на себя и реализовать функцию движущей силы модернизации. И несмотря на предшествующий «разбойничий» период, либеральная классика оказалась востребованной здесь и далее. Нужно учитывать, что никто и никогда в американском обществе, имевшем англосаксонские корни, не ставил под сомнение частную собственность, свободу предпринимательства и т. д. Капиталистическое строительство начиналось здесь не с чистого листа — оно было органичным порождением европейской цивилизации^[273]. В России же попросту не существовало устойчивых буржуазных традиций, и рыночные механизмы работали здесь не на рост и последующее процветание, а на последовательное разрушение всей экономики. Народившийся предпринимательский слой, закономерно объявленный локомотивом развития, на деле был настроен отнюдь не на созидание. Это подметил великий русский писатель Л.М. Леонов, вложивший в уста одного купца фразу: «Чего же её жалеть… думаете, и без меня не раскрадут её, Рассею-то?»^[274]

Тревожные перспективы привели в смятение даже архитектора «спасительного» курса Рейтерна. Уже в 1877 году перед отставкой (в знак несогласия с развязыванием военного конфликта с Турцией) он направил Александру II записку, где подвёл основные итоги своей деятельности. Начал многолетний глава финансового ведомства с оговорок: дескать, многое преувеличено, а весь негатив в конечном счёте произведёт очистительный эффект и т. д.^[275] Но далее следовали потрясающие по степени откровенности рекомендации: приостановить строительство железных дорог, обходиться без иностранного капитала, не учреждать новые банки. Ещё более шокировало изменения его взглядов на частную инициативу. Если ранее Рейтерн видел в ней безусловное благо, то теперь призывал к осторожности и, ссылаясь на всё тот же заграничный опыт, предлагал отныне не делать ставку на частное учредительство, дабы избежать финансового краха. Разрешение на открытие новых акционерных обществ, писал он, должно выдаваться лишь после тщательного обследования состоятельности учредителей, включая их репутацию, и только там, где для этого имеется потребность. Банки же вообще следует открывать исключительно в торговых местностях и не более одного в каждой^[276].

Очевидно, реальность весьма отличалась от обещаний западной экономической теории. Достаточно сказать, что за железнодорожное строительство по либеральным рецептам государство расплачивалось все 1880 — 1890-е годы — списанные казной частные долги достигли почти 1,5 млрд рублей^[277]. Эта гигантская сумма соизмерима с выкупными платежами крестьян за землю, полученную по реформе 1861 года: к началу XX столетия за неё было выплачено примерно столько же!^[278] Неудивительно, что такие нерадостные результаты вызывали разочарование в обществе. И если в США расцветал либерализм, принявший форму социал-дарвинизма и проповедующий индивидуалистическую позицию, то в России 1880-х годов начались поиски совсем иных идеологических опор. В историографии укоренилось мнение, что отход от либеральных схем привёл к расцвету славянофильства, которое трансформировалось в устойчивый консерватизм. Эти взгляды приобрели в царствование Александра III полноценный государственный статус, определяя всю политическую практику. В литературе господствует образ «мужицкого царя», правящего под сенью идеологов-патриотов типа К.П. Победоносцева, В.П. Мещерского, М.Н. Каткова и И.С. Аксакова. Как писали в «Гражданине», «Русская партия — словно наш национальный сказочный богатырь, который, отсидев сиднем десятки лет, начал расти и крепнуть не по годам, а по дням…»^[279].

В экономике национальные мотивы выразились в воспевании общины как самобытного явления, а также в поддержке «московского фабриканта, поволжского купца и дельного земца», лучше всех осознающих естественный путь России^[280]. Примерка патриотических «одежд» — закономерная реакция на либеральный «прогресс» в космополитическом духе; при слабости капиталистических традиций это вполне естественный ход событий. Но могла ли экономическая программа славянофильствующих патриотов обслуживать модернизационные вызовы? В бюрократической элите той поры положительно отвечало на этот вопрос меньшинство. Большинство же считало, что кроме известной триады — православие, самодержавие, народность — у славянофилов, по существу, ничего нет, да и эти лозунги витают как бы в пустом пространстве^[281]. Подтверждая такую оценку, В.В. Мусин-Пушкин, служивший в канцелярии МВД, а затем товарищем директора Крестьянского банка, указывал на известную семью Самариных. Их славянофильство в молодом поколении выродилось в постоянную боязнь расплескать славу знаменитого Юрия Фёдоровича Самарина, умершего в 1876 году^[282]. Подобной точки зрения придерживаются и современные исследователи, справедливо замечая, что для создателей красочных геополитических теорий проблемы реальной жизни «почти всегда оставались за рамками интереса». Консервация идей, обращённых в прошлое, мало годится для настоящего, для конкретной политической практики^[283]. В работах же, в которых авторы в выигрышном свете пытаются суммировать экономические воззрения славянофилов-патриотов, поражает изобилие общих фраз и ярких призывов при крайней бедности содержания^[284]. Даже в серьёзных монографиях о русских националистах дореволюционного периода страницы, посвящённые их экономической программе, выглядят весьма бледно: там попросту не о чем говорить^[285].

К сожалению, и советская, и либеральная научные традиции пытаются записать всю правительственную элиту в черносотенцы, а это не позволяет проследить за интересными трансформациями 1880-1890-х годов, когда мыслящая публика обращается к немецкой исторической школе. Названное течение в конце XIX — начале XX столетия становится «законодателем мод» интеллектуальной жизни. В России прежде всего представители этой школы, а не славянофилы приходят на смену либеральным классикам. Часть бюрократической элиты именно здесь, а не в ура-патриотизме находили практическую альтернативу либеральному космополитизму. Лидеры этого направления — Густав Шмоллер, Адольф Вагнер, Людвиг Бертано и др. — пользовались в нашей образованной среде куда большей популярностью, чем хранители консерватизма в славянофильском духе. Поэтому утверждения учёных, претендующих ныне на передовые позиции в исторической науки, что «именно из славянофильских «кубиков» складывалась мифология власти» последнего царствования, вызывает недоумение^[286]. Управленческий слой ориентировался не на красочные лозунги, а на творчество названных учёных, которое помогало России «нащупывать» путь развития, не замыкаясь на себе, на собственной исключительности. Однако эта страница отечественной истории практически выпала из поля зрения исследователей. В советскую эпоху о немецкой исторической школе вообще не говорили; сведения о ней отсутствуют даже в обобщающих трудах, посвящённых германской экономике, науке и культуре^[287]. Современные пособия по экономической истории стали лишь пунктирно упоминать об этом течении. Некоторые сведения о знаменитых профессорах можно почерпнуть из переводов западных научных трудов, изданных в России^[288]. Вопрос же о влиянии немецких интеллектуалов на просвещённые круги дореволюционной России абсолютно не освещён. Тогда как нам крайне важно прояснить, какими источниками после отказа от имитации либеральных образцов в англосаксонском духе подпитывалась отечественная модер-низационная мысль.

Сначала скажем о самой немецкой исторической школе. Её костяк составили молодые профессора, чьё научное творчество оказалось несравненно более значимым, чем подготовка монографий по специальным вопросам. Они первыми открыто выступили за пересмотр экономической доктрины либерализма^[289]. В 1870-х годах во всей Европе, включая Россию, господствовали так называемые «манчестерианцы», воспевавшие свободную конкуренцию и невмешательство государства в хозяйственную жизнь. Немецкие же учёные находили невозможным применение идей Адама Смита и Дэвида Рикардо; их систему взглядов они считали не политической, а скорее космополитической экономией. Последователи «манчестерианцев» проповедовали их аксиомы как единственно верные для всех стран, невзирая на уровень и особенности развития. Между тем жизнь шла вразрез с доктриной о всесилии свободного рынка и естественно-правовом господстве индивидуума. И «молодые» немецкие интеллектуалы возвели во главу угла принцип: выбор экономических инструментов определяется не столько теоретическими обобщениями, сколько серьёзным конкретноисторическим анализом. Объект анализа — не только намерения индивидов, но и уровень технического развития, качество существующих институтов, природные и прочие условия. На данной методологии немецкая историческая школа сформулировала теорию роста через преобразования, нацеленные на повышение материального уровня и правовую защиту широких слоёв населения. Причём главным субъектом модернизации признавался не рынок, а государство. Это объяснялось особым положением последнего: государство находится над различными социальными группами, что оптимально для согласования всего спектра общественных интересов. В рамках данного подхода отстаивался приоритет социума над действиями отдельных людей^[290].

Полемику с А. Смитом по узловым точкам либеральной доктрины начал ещё предшественник немецкой школы Фридрих Лист, к коему с симпатией относились и в России. Популярностью пользовалось такое его сравнение: лечить недуги по рецептам космополитической экономии бессмысленно, как, например, устраивать какой-либо двигатель по формулам аналитической механики без учёта качества материалов и условий сопротивления^[291]. Поэтому новое поколение немецких учёных предприняло целый ряд конкретных исследований, посвящённых различным эпохам прусской экономической политики, истории промышленных предприятий, ремесленных корпораций и т. д. По их инициативе в октябре 1872 года в Айзенахе состоялся первый съезд профессоров-экономистов, учредивших Союз социальной политики. Так было положено начало новой школе, вскоре получившей у оппонентов название кате-дер-социализм (кафедральный социализм). Однако в данном случае обвинения в социалистических симпатиях были откровенным преувеличением. В отличие от марксизма, речь здесь шла о гармоничном сочетании частной инициативы и потребностей общества, то есть акцент делался на социальной стороне экономического развития, чему «манчестерианцы» серьёзного внимания не уделяли^[292]. Незыблемость же самой частной собственности как общественной основы не подвергалась сомнению. Представители новоисторического направления резко и последовательно критиковали Маркса, чьи взгляды вдохновляют на насильственные действия. Не приемля коренной ломки жизненных устоев, они решительно отвергали коммунистическую нивелировку, а основоположника «единственно верного учения» именовали «талмудистски мыслящим социальным философом», «международным заговорщиком» и «фанатиком ненависти»^[293]. Маркс и Энгельс в долгу не оставались, так оценивая, например, труды Вагнера: «что ни слово, то галиматья»^[294], «благоглупость»^[295] и т. п.

Магистральный путь развития индустриального общества лидеры исторической школы видели не в революции, «не в наступлении в ближайшем будущем золотого века коммунизма»^[296], а в целенаправленной рабочей политике, полноценная разработка которой, предпринятая впервые, стала их неоценимой заслугой. Как писал Вагнер, «история подтверждает, что своевременное и добросовестное исполнение справедливых требований низших классов зачастую являлось единственным средством предупредить кризисы, тяжело отзывающиеся на всех слоях общества…»^[297] Речь шла о государственном регулировании труда, страховании наёмных работников от болезни и несчастных случаев, пенсионном обеспечении, создании третейских судов для улаживания конфликтов между рабочим и нанимателем, расширении потребительской и жилищной кооперации. Немецкие интеллектуалы предрекали: если власть не вмешается в обостряющиеся отношения между наёмными работниками и хозяевами, общественные катаклизмы неизбежны. Принцип полного невмешательства государства в хозяйственную жизнь не выдерживает критики, а потому «манчестерское направление» не может претендовать на научную неприкосновенность^[298].

Разработка многогранной социальной системы подводила к представлению о среднем классе, и это действительно выглядело подлинным прорывом в политической мысли той эпохи. Так, Шмоллер доказывал необходимость выравнивания социальной структуры германского общества за счёт улучшения условий жизни, а также увеличения числа предприимчивых представителей низших классов. Причём понятие уровня жизни определялось не только экономическими (собственность, доходы), но и образовательно-культурными критериями^[299]. Шмоллер пришёл к выводу, что именно активная социальная политика обеспечит «моральный, интеллектуальный и технический прогресс населения», смягчит растущее неравенство, не допустит разделения общества на немногочисленных богатых и множество обездоленных. Только в этом случае сформируется «большая здоровая нация, опирающаяся на нравственные и моральные силы»^[300].

Подлинный расцвет немецкой исторической школы начинается после 1880 года, с кардинальных изменений политического курса Бисмарка. В этот период всемогущий канцлер окончательно разочаровался в либеральной доктрине, и немецкая государственная практика начинает ориентироваться на новоисторические идеи. После объединения Германии в 1870 году специалисты считают этот поворот своего рода «вторым основанием империи»^[301]. В новых условиях Союз социальной политики из собрания интеллектуалов превращается в мозговой центр выработки правительственной политики. Высшее прусское чиновничество теперь за честь почитает состоять в правлении этой организации, многие охотно публикуются в издаваемых там научных сборниках. Кстати, за 37-летнее существование этот союз проделал колоссальный труд, воплотившийся в нескольких десятках томов исследований^[302]. Энгельс не преувеличивал, когда говорил о катедер-социалистах как о созданной Бисмарком «собственной лейб-профессуре»^[303]. Заметим, эти интеллектуалы сильно раздражали крупный немецкий бизнес, объединённый в Центральном союзе германских предпринимателей. Там приходили в бешенство от высказываний типа «миллионов не наживают без того, чтобы не прикоснутся рукавом к стене каторжной тюрьмы»^[304]; социальные пожертвования Круппа и Тиссена унижают человека, так как имеют вид милости^[305] и т. д. В ответ член рейхстага, барон-заводчик Штумм утверждал, что Шмоллер, Вагнер, Брентано отнюдь не проповедают христианский мир, а развивают в массах жадность, натравливают их на собственность и капитал; он требовал от правительства прикрыть им рот^[306]. Однако лидеры новоисторической школы по-прежнему пользовались расположением кайзера Вильгельма II. Так, Шмоллер стал членом Прусского государственного совета, а в 1897 году занял пост ректора Берлинского университета, удостоился золотой медали как первый экономист Германии. Не меньшим авторитетом во власти пользовался и Вагнер^[307]. Прусский министр финансов Микель в унисон с ними открыто рассуждал о введении некоторых ограничений права собственности^[308]. Министр просвещения Боссе с трибуны рейхстага призывал не забывать, что это научное направление возникло как протест против односторонности теоретической мысли; оно исходит из внимательного изучения практической жизни. Боссе говорил об интеллектуальном богатстве катедер-социализма, а потому разговоры о какой-то узкой монополии на профессорские кафедры в стране неправомерны^[309].

В конце XIX — начале XX века взгляды новой исторической школы завоёвывают популярность далеко за пределами Германии, например в Японии, где также актуализируется социальная проблематика. Правящие круги страны ратуют за легитимацию патерналистской, интервенционистской экономической и социальной политики. Её сторонниками выступает целый ряд интеллектуалов и просвещённых чиновников, прошедших подготовку в ведущих университетах Германии. Например, эти круги были вдохновлены немецким правовым творчеством: юридические определения, вошедшие в текст японской конституции, в большинстве случаев представляют собой отредактированный перевод с немецкого^[310]. В 1896 году в стране была основана Ассоциация социальной политики — явный аналог немецкого Союза социальной политики. Объединившиеся в ней японские профессора и бюрократы ратовали за социальное законодательство, защищали усиление роли государства в экономике. Особенно выделялись на этом поприще Канаи Нобуру и Кувато Кумазо из Токийского университета — кузницы высшего чиновничества, — прямо именовавшие себя учениками Шмоллера^[311]. А потому можно согласиться с мнением о японской элите той поры как об «энтузиастических имитаторах» германских наработок^[312]. Немецкий социальный реформизм послужил важным катализатором бюрократического консерватизма эпохи Мэйдзи^[313].

Идеи немецкой исторической школы нашли отклик даже в США. Её приверженцами выступила группа учёных из Американской экономической ассоциации, учреждённой в 1885 году. Возглавивший её профессор Р. Эль декларировал: «Мы рассматриваем государство как институт, позитивная задача которого состоит в создании необходимых усилий для прогресса человечества… любая надежда на улучшение индустриальной и социальной жизни останется иллюзорной, если она не будет основываться на прочном фундаменте длительного государственного реформаторства»^[314]. Подобные утверждения резко диссонировали с той обстановкой, которая господствовала в стране, и воспринимались как своего рода вызов либеральным концепциям, утвердившимся в американской элите. Разумеется, ей не по душе пришёлся акцент Р. Эля на морально-этических основах предпринимательства, что прямо напоминало взгляды Шмоллера с его критичным отношением к крупному бизнесу. Другой представитель Ассоциации, Дж. Коммонс, в своих трудах актуализировал социальную политику, что для пропитанной духом индивидуализма американской практики выглядело непривычно. Как исследователь Коммонс тоже сформировался под воздействием немецкой исторической школы^[315].

Именно её влиянием объясняется то, что эти учёные впервые в США обратились к изучению рабочего движения и подготовили многотомное издание «Документы индустриального общества», отразившее основные его вехи^[316]. Противостоя индивидуалистическим теориям, они выдвигали институциональный метод, при котором исторический процесс рассматривается не как конкуренция свободных индивидов, а как взаимодействие различных институтов: государственных, общественных, предпринимательских. Достижение разумного баланса между ними признавалось главным условием прогресса. Этот подход стал визитной карточкой направления в американской историографии, за которым закрепилось название «висконсинская школа», поскольку ряд видных её представителей в разные годы преподавали в университете этого штата. Фактически до начала Великой депрессии, то есть до начала 1930-х годов, они оставались на периферии научной жизни США. Положение изменилось с приходом на пост президента Ф. Рузвельта, провозгласившего социальную эру в американской истории. Представителей висконсинской школы стали привлекать в различные федеральные комиссии, поручать им разработку страхового законодательства для рабочих и т. д., и можно сказать, что они подготовили ту почву, на которой оформился «новый курс» Рузвельта. Их идея усиления роли государства в социально-экономической жизни во многом предвосхитила кейнсианство.

В России конца XIX — начала XX столетия немецкую историческую школу как будто игнорировали; кажется, германский опыт абсолютно не затронул отечественную интеллектуальную жизнь. Хотя, как показывает знакомство с источниками, влияние немецкого новоисторического направления было, напротив, весьма сильным и значимым. Представители российского научного мира присутствовали уже на Эйзенахском съезде 1872 года. Речь о молодом ещё тогда М.М. Ковалевском, впоследствии видном участнике общественной и научной жизни. В своих воспоминаниях он воспроизвёл атмосферу того форума, передал энтузиазм, которым буквально горели собравшиеся^[317]. Большим поклонником немецкой исторической школы зарекомендовал себя и А.И. Чупров. Этот начинающий московский профессор в 1874 году одним из первых в России издал брошюру, содержащую развёрнутую характеристику нового течения в европейской мысли. Особенно он подчёркивал его противоположность космополитизму либералов и социалистов и примат в изучении конкретного социально-экономического развития^[318]. Чупров до конца жизни высоко оценивал научный вклад немецкой школы, что запечатлено в его неоднократно переиздававшемся труде по истории политической экономии^[319]. Близкие взгляды к немецким профессорам разделял И.И. Янжул; его публикации о рабочем законодательстве в разных странах напрямую навеяны деятельностью Л. Брентано, которого тот высоко ценил. Кстати, именно Янжул был среди первых фабричных инспекторов в царской России^[320]. Проводником идей катедер-социалистов в стране считался также и князь А.И. Васильчиков — известный популяризатор кооперативного движения среди городского и сельского населения^[321]. Для издателя популярного в России «Вестника Европы» М.М. Стасюлевича лучшей рекомендацией для желавших сотрудничать с журналом являлось знание лекционных курсов Вагнера, Шмоллера и др.^[322]

В 1880-1890-х годах немецкая историческая школа буквально на ура принимается в России^[323]. В университеты Германии началось настоящее паломничество жаждущих ближе познакомиться с творчеством немецких учёных^[324]. Вот как вспоминал атмосферу Берлинского университета той поры учившийся там русский экономист В.Ф.Тотомианц: «Передо мною, как сейчас, стоит на кафедре колоссальная фигура экономиста и финансиста Адольфа Вагнера. Громким голосом, не глядя в записи, он произносил свои лекции в большой аудитории, в которой вмещалось около 1000 человек. Тишина в этой аудитории была необычайная, никто даже из задних рядов не решался раньше времени уйти»^[325]. На лекциях всегда присутствовало немало русских, внимавших речам этого «разумного консерватора», как называет его Тотомианц. Вагнер обосновывал вмешательство государства в экономику и высказывался за огосударствление многих отраслей хозяйства^[326]. Кстати, ранее он преподавал в Дерптском университете и знал немного по-русски^[327]. Кумиром молодёжи был и Шмоллер. В отличие от Вагнера он представлял собой «очень осторожного учёного», увлечённого преподавательской работой; Шмоллер любил подчёркивать культурность немцев^[328]. В то же время лидеры исторической школы отнюдь не напоминали наших славянофилов, противопоставлявших себя европейскому миру; ни Вагнер, ни Шмоллер, ни Брентано этого не делали. Вот, например, как описывал Брентано один из российских почитателей этого учёного: «По духу и воспитанию солидный англичанин, по красноречию — блестящий француз… дипломатичен как итальянец и в патриотизме не уступает древнему германцу»^[329].

Целая плеяда отечественных общественно-политических деятелей воспитана на лекциях и семинарах немецких профессоров. И.И. Иванюкова, одного из ведущих публицистов популярного журнала «Русская мысль», привлекала в них как критика либеральных доктрин, так и антимарксистская риторика о невозможности заменить хозяйственный интерес полным отказом от частной собственности, рентных доходов^[330]. Другой научный деятель, сформировавшийся в русле немецкой исторической школы, В.А. Гольцев, свою диссертацию по экономике посвятил Вагнеру^[331]. Современники отмечали, что Гольцев «внимательно прислушивался к проповеди катедер-социалистов», как и они, считал невозможным мириться с одной только формальной свободой и его не пугало вмешательство государства в сферу труда и капитала^[332]. Будущий депутат Государственной думы кн. В.А. Оболенский перед поступлением на службу в Министерство земледелия также решил пополнить образование в Берлинском университете на лекциях тех же профессоров^[333].

Любопытно, что влияния немецкой исторической школы не избежал и известный политик А.И. Гучков. Будущий лидер октябристов не просто прослушал лекционный курс, но в 1890 году выступил на одном из шмоллеровских семинаров с докладом о кустарной промышленности в России и её значении для экономики в целом. Об этом малоизвестном факте рассказал П.Б. Струве в своём некрологе знаменитому учёному в 1917 году. Узнав о смерти профессора, Гучков поделился воспоминаниями о его личности, в которой «поражало и очаровывало необыкновенное обилие знаний и широта кругозора. Каждый доклад в семинарии Шмоллера давал ему повод выдвинуть тему доклада в широкую рамку сравнительно-исторических сопоставлений, поднять обсуждение на высоту, с которой открывались неожиданные перспективы в самых различных направлениях»^[334]. Через увлечение немецкой исторической школой прошёл последний министр финансов России П.Л. Барк, в начале 1890-х годов стажировавшийся в Германии и посещавший курсы Шмоллера и Вагнера^[335]. Огромное идейное влияние оказали эти учёные на С.И. Тимашева — будущего главу Госбанка и министра торговли и промышленности: он в течение двух лет слушал их лекции в Берлинском университете^[336]. Самым серьёзным образом изучал германский опыт в финансово-экономической сфере и урегулировании трудовых отношений профессор И.Х. Озеров, которого за приверженность к индустриальному развитию называли «трубадуром русской промышленности»^[337]. Его диссертация, выполненная на немецком материале, называлась «Главнейшие течения в развитии прямого обложения в Германии»^[338]. В эту картину вписывается и Витте. Расставание со славянофильским имиджем как раз проходило у него на фоне усиления интереса к немецкой исторической школе. Особенно «модернизатор всея Руси» выделял Вагнера, который пользовался в его глазах неоспоримым авторитетом в области финансов^[339]. Доказывая Николаю II преимущества перехода на золотой рубль, Витте, не знавший немецкого языка, попросил составить ему всеподданнейший доклад с позитивными отзывами Вагнера о предстоящей русской денежной реформе^[340].

Но внедрять наработки новоисторического направления в управленческую практику России начал не кто иной, как глава российского Минфина 1880-х годов Н.Х. Бунге, сочетавший в себе качества учёного и чиновника^[341]. Его идейной эволюции от увлечения либеральной классикой до прагматичного, а не доктринёрского её использования в значительной мере способствовали труды Вагнера, Шмоллера, Брантано и др., причём некоторые из них он лично переводил на русский язык^[342]. Влияние этих учёных прослеживается в государственной деятельности Бунге уже с момента его назначения товарищем министра финансов (1880)^[343]. Для него было очевидно: с помощью свободного рынка и сопутствующих ему прелестей России много не достичь. В либеральных ценностях заинтересован лишь узкий слой, а бедное сельское население, на котором зиждется общее благосостояние государства, они никак не затрагивают^[344]. Своё видение экономического развития страны он представил Александру II. В записке упоминается немецкий учёный Ф. Лист, избравший для своего главного труда эпиграф: «И отечество, и человечество», — справедливо отводя первое место отечеству, а потом человечеству^[345]. Оценивая предыдущий опыт, Бунге предлагает перестать смотреть на государство «как на источник обогащения или покрытия частных потерь» и определить, где находится пределы требуемых от государства субсидий, приплат и гарантий^[346].

Бунге переработал выдвинутые немецкой исторической школой принципы применительно к российским реалиям, и в итоге они приобрели ярко выраженную социальную направленность. В первую очередь это касалось сельского хозяйства. Будучи убеждённым поклонником частной собственности, Бунге критиковал общинные порядки и возражал против их искусственной поддержки — община быстро распадётся, если предоставить дело естественному течению^[347]. В то же время Бунге указывал на крайнюю обременительность выкупных платежей, подушной подати для крестьянства: любое стихийное бедствие (засуха, ливни и т. п.) делает неплатёжеспособными не только отдельные волости, уезды, но и целые губернии. Поэтому он ослабил податной пресс в деревне и внедрил в налоговую практику элементы подоходного обложения, что освободило крестьян более чем от четверти ежегодных платежей^[348]. Эти преобразования были высоко оценены специалистами: проведённая налоговая реформа «знаменовала собой окончательный поворот общей финансовой, в частности податной, политики России от старого крепостнического строя к новому, более соответствующему изменившимся условиям экономической жизни страны»^[349]. Правда, советская наука предала эти оценки забвению, так как ориентировалась исключительно на высказывания Ленина, который относился к деятельности Бунге крайне негативно^[350].

Социальные приоритеты Бунге сказались также на фабричном законодательстве, при принятии которого был использован немецкий опыт. Кстати, этими же идеями навеяно решение рабочего вопроса с монархических позиций, известное в нашей истории как зубатовщина. Эту систему регулирования взаимоотношений разрабатывал и предлагал ещё Шмоллер^[351]. В России её метко охарактеризовали социальной монархией^[352]. Введение фабричного законодательства столкнулось у нас с огромным противодействием славного московского купечества. Отечественные предприниматели ни под каким предлогом не желали цивилизовать отношения между хозяевами и рабочими, то есть заключать договоры найма, где прописывались права и ответственность работника, определялся его заработок, фиксировались штрафы. Недовольство вызывало ограничение ночного труда, в особенности для подростков и женщин, учреждение инспекции по надзору за предприятиями. Вдохновителя этих мер с лёгкой руки капиталистов Первопрестольной даже объявили социалистом, разорителем русской промышленности^[353]. Тем не менее именно тогда была намечена модернизационная альтернатива и либеральной классике, и славянофильству, ориентированная на новую социальную экономику.

В правительстве этот курс олицетворял тандем Н.Х. Бунге — Д.М. Сольский, опиравшийся на интеллектуальную среду, которая сложилась вокруг популярных тогда журналов «Вестник Европы» и «Русская мысль». М.М. Стасюлевич, К.К. Арсеньев, М.М. Ковалевский, В.А. Гольцев, И.И. Иванюков и др. выступали в этих изданиях с научной публицистикой, настойчиво пропагандируя новый социально-экономический вектор. Эти интеллектуалы ориентировались на Бунге и Сольского как в идейном плане, так и в плане человеческих отношений. Например, издателя «Вестника Европы» Стасюлевича давняя дружба связывала с Сольским, который даже был у него шафером на свадьбе в декабре 1958 года. С тех пор более пятидесяти лет они не прерывали тесного общения^[354]. Руководимый Стасюлевичем печатный орган ставил своей целью «заполнить пространство, которое существовало между “Московскими ведомостями” М.Н. Каткова и “Санкт-Петербургскими ведомостями” В.Ф. Корша»^[355]. «Вестник Европы» последовательно поддерживал политику, проводимую Бунге, выступал за строгую регламентацию банковской деятельности и усиление в этой сфере надзорных функций. Использовалась такая аналогия: никто не протестует против контроля над движением поездов или пароходов, поскольку это вызвано очевидными мерами безопасности. Крушение банков представляет собой не меньшую проблему для общественного самочувствия, и меры предосторожности здесь столь же необходимы^[356]. Безусловной поддержкой издания пользовалась идея общего устава для российских железнодорожных обществ. Частные компании хорошо поднаторели в искусстве лоббирования правил, которые на самом деле лишь узаконивают произвол, царящий в путейском хозяйстве^[357]. «Вестник Европы» горячо поддерживал деятельность Крестьянского банка, отражая постоянные выпады против «детища Бунге» со стороны катковских «Московских ведомостей»^[358], противостоял непрекращающейся критике со стороны дворянских кругов, которая «теплится под пеплом, вспыхивая при первом удобном — или неудобном — случае в яркое пламя»^[359]. Причём проведение этих мер квалифицировалось в качестве «одного целого, проникнутого одной мыслью, одним духом»^[360]. О последовавшей отставке Бунге с поста министра финансов журнал писал с нескрываемым сожалением: «Все орудия, когда-либо действовавшие против него, соединяются в одну батарею; пальба производится не отдельными выстрелами, а залпами»^[361].

В содержательном плане «Вестник Европы» стремился «провести демаркационную линию со старым, окаменевшим либеральным доктринёрством западноевропейской буржуазии»^[362]. По мнению редакции, эта линия проходит по вопросу о границах государственного вмешательства в экономическую жизнь. Либеральное доктринёрство разрешает его в узком смысле, возводя право собственности и свободы договора чуть ли не в степень Абсолюта, отвергая какое-либо покровительство трудовой массе^[363]. Поэтому к общеевропейскому либерализму «Вестник…» призывал относиться как к «божку», существование которого ныне под большим сомнением. Свято почитавшийся в 1850-1870-х годах, он «уже понижен в звании, или, лучше сказать…», его нет «в том смысле, в каком можно было бы говорить применительно к эпохе общего увлечения французской конституционализмом или английским парламентаризмом»^[364]. В России остались, «пожалуй, последние могикане, цепляющиеся за каждую йоту старой доктрины»^[365]. К таким могиканам относился известный либерал Б.Н. Чичерин. В 1882–1883 годах он опубликовал двухтомную работу «Собственность и государство», где подверг резкой критике новые веяния в среде российских интеллектуалов, особенно их увлечение немецкой исторической школой. Чичерин доказывал несостоятельность воззрений Шмоллера, Вагнера и др., пытался поставить знак равенства между ними и основоположниками марксизма^[366]. И при этом продолжал петь осанну крупному капиталу, обуздание которого подорвёт главные источники развития, а в конечном счёте — общее благосостояние^[367]. По его убеждению, социальная экономика, усиленно пропагандируемая в последнее время, приносит только вред. Иногда, превознося свободную конкуренцию, Чичерин терял чувство меры — как иначе расценить призывы не накладывать никаких ограничений на роскошь, ибо «без неё промышленное развитие народа всегда останется на низкой степени»^[368]?!

Либеральный мыслитель получил решительный отпор со страниц «Вестника Европы». Недопустимо отвергать освобождение беднейших классов от налогов, допуская льготы лишь отдельным лицам в виде благотворительности, то есть как милостыню нищим. А заявление о том, что лишение известной доли дохода для богатых чувствительнее, нежели для более бедных, вообще звучит аморально^[369]. Чичеринские же обвинения в социализме, которые он адресовал немецкой исторической школе и её приверженцам, многие нашли безосновательными^[370]. Катедер-социализм — это течение, вызванное потребностями общественного развития, порождённое не теорией, а жизнью. Если присмотреться к нему, то нетрудно заметить, что оно нацелено вовсе не на подавление личности, не на порабощение её государством, а на ограждение слабых от сильных, массы — от меньшинства. Государство вмешивается ради смягчения, сглаживания неравенства. Отрицать или осуждать сам принцип вмешательства во имя примата экономической свободы значило бы повторять то, чего уже опровергнуто опытом^[371]. Нет большего неравенства, чем одинаковое отношение к неравенству, — этот принцип должен стать руководящим в политической практике^[372].

Если выпады против социального реформаторства со стороны либеральных деятелей были вполне предсказуемы, то неприятие его патриотически настроенными кругами вызывало недоумение. Но факт остаётся фактом: лидеры славянофилов, группа Каткова и им подобные патриоты выступили против снижения налогового бремени, критиковали введение фабричного законодательства и т. п. В правительстве их позицию энергично отстаивал обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев, чьё упорство в этом даже вызывало раздражение у Александра III^[373]. Отвергая социальный вектор, национально ориентированные кадры продвигали концепцию русской самобытности в качестве краеугольного камня практической политики. «Вестник Европы» пытался вникнуть в содержание этого понятия: «Если разуметь под именем народной самобытности совокупность предопределённых свойств, навеки застывших взглядов и учреждений, то в такой самобытности следует отказать русскому народу, как и всякому другому»^[374]. Кроме набора общих лозунгов — пойти домой, возвратиться к утраченному, приобщиться к народному духу — наши любители патриотических исканий дальше не идут^[375]. Между тем русскому народу не нужна мистическая самобытность, непостижимая для ума и доступная только вере. Она не имеет ничего общего с настоящей самобытностью, составляющей не догмат, а в первую очередь результат своеобразных, естественных условий, при которых совершился вековой рост народа. Мистическая самобытность — это идеал, допускающий только поклонение, нечто данное раз и навсегда, не подлежащее изменениям. Реальная же самобытность — сложный и видоизменяющийся факт со своими сильными и слабыми сторонами^[376].

Непонимание этого обстоятельства превратило цельное философское мировоззрение, каким являлось раннее славянофильство, в некий чувственный конгломерат, за последние двадцать лет становившийся все более сентиментальным и сводившийся к лирическим порывам, где форма стала преобладать над содержанием^[377]. Нельзя не согласиться с выводом, что статьи Каткова и записки Мещерского представляли собой «самый плохой из вариантов русского консерватизма — безответственный, демагогический, аляповатый и льстивый»^[378]. Именно отсюда берёт начало непочтительное, а иногда даже пренебрежительное отношение к реформам Александра II, присущее нашим традиционалистам. «Вестник Европы» замечал: чтобы испортить механизм, не нужно ломать, «достаточно вынуть из него одни пружины, подменить другие, нарушить правильное соотношение между частями»^[379]. Поэтому необходимо оберегать университетскую и судебную реформы, городское самоуправление и т. д., оберегать их от нападок, совершающихся под предлогом сохранения некой искомой самобытности^[380]. Истинный консерватизм состоит не в решимости поддерживать прошлое во что бы то ни стало, а в готовности отсеивать всё, что перестало быть жизнеспособным. В свою очередь всякое движение вперёд, которое пропагандирует либерализм, требует не обращения в ничто всего существующего, а воздвижения новых надстроек, способных изменять государственно-общественную архитектуру, причём осторожно, дабы не опрокинуть ненароком всё здание^[381].

Новая проекция российского либерализма, формировавшаяся в 1880-1890-х годах, была нацелена на политическое реформирование, что в начале XX века воплотилось в создании Государственной думы как законодательного органа. Однако первые две Думы в силу обстоятельств оказались кадетско-социалистическими. И хотя некоторые исследователи представляют кадетов в качестве «откорректированного эталона» либеральности^[382], это представление — прямое следствие слабого знакомства с источниками. Ключевое слово в этой формулировке — «отредактированный»: оно отсекает целый пласт российского реформаторства, и в результате современная литература относит к периферийным те идейные течения, которые во многом отражали интеллектуальную жизнь того времени. Лидерами этих праволиберальных политических организаций и основными оппонентами кадетов стали люди, сформировавшиеся под влиянием немецкой исторической школы. Идеологи октябристов А.И. Гучков в Госдуме и проф. В.И. Герье в Госсовете, а также лидер Партии демократических реформ М.М. Ковалевский были убеждены: немедленное создание партийного правительства ухудшит управленческий потенциал, ускорит всеобщее разложение. Кадеты заблуждаются, думая, что Россия заживёт конституционной жизнью, «когда портфели министров будут распределяться в кулуарах Государственной думы…»^[383] Простое подражание парламентским образцам и применение конституционных формул не соответствует существующим российским условиям^[384].. К тому же кадетские притязания густо подкрашены социалистическими тонами, и это вызывает серьёзную тревогу. Неслучайно тогда подчёркивалось, что между либерализмом и социализмом у нас «никогда не было той китайской стены, какая разделяла и отчасти до сих пор разделяет их на Западе. Как только ослабело давление сверху, на свет и вольный воздух вышло многое, зародившееся и созревшее во мраке»^[385].

Сказанное вполне относится и к кадетам, которые, напомним, вели своё политическое происхождение от радикальных групп «Народная воля» и «Народное право», почитали Белинского с Чернышевским, а отнюдь не Вагнера со Шмоллером. А вот, к примеру, для профессора Ковалевского деятели типа Белинского, Добролюбова, Чернышевского «не значились в родословной его духа»^[386]. Его возмущало, когда кадеты, именовавшие себя либералами, протягивали руку налево, повторяя, «как попугаи, взятую напрокат формулу “всеобщий, равный, прямой, тайный”, не понимая или не желая понять», какими будут неизбежные последствия этого доктринёрства^[387]. Они избегали даже называть бунт матросов бунтом, а грабёж усадеб — грабежом, и вся эта «либерально-демократическая клоунада возглавлялась торжественно-надутым Муромцевым в роли председателя, каркающим Кокошкиным… Милюковым, пробирающимся в дамки, и Петрункевичем, мечтающим пока только о портфеле»^[388]. Профессор Герье сравнивал кадетов с молодыми петушками, жаждущими продемонстрировать, что они настоящие петухи^[389]. Во многом этот левый крен в либеральной упаковке был обусловлен тем, что классической либеральной партии в России быть не могло, как не было «ничего похожего на тот общественный класс, из которого она исходила и видам которого она служила на Западе Европы»^[390].

Подлинным же носителем либерализма в его консервативной проекции в России выступала просвещённая, а точнее, финансово-экономическая бюрократия, способная по своему управленческому потенциалу реализовывать масштабные модернизационные проекты. Осмысление зарубежного опыта немецкой исторической школы послужило необходимым подспорьем для перехода страны из полупатриархального состояния в индустриальное качество. Программа, подразумевающая активное участие государства в буржуазном строительстве, ориентировалась прежде всего на германскую практику, а не на славянофильство. Консервативно-патриотическая публика на рубеже XIX–XX столетий сетовала, что правительство не желает разделять славянофильские доктрины. Чтобы это положение изменилось, власть в первую очередь «должна сделать над собой некую неприятную операцию — сказать: это самодержавное правительство, но существующему правительству сказать это очень трудно»^[391]. Отсюда персоны типа К.П. Победоносцева чувствовали себя в его составе весьма некомфортно. «Всемогущий» обер-прокурор Синода сознавал шаткость своего положения и с нескрываемым беспокойством комментировал слухи о возможной отставке. Говорили, например, о его перемещении на малозначащую должность председателя комитета министров, и Победоносцев уверял, что мог бы ещё принести пользу царю и отечеству^[392]. В частной беседе с военным министром А.Н. Куропаткиным он с горечью признавался, что «государь его уже не слушает девять лет»^[393]. В унисон с ним ощущали себя представители консервативно настроенных кругов, вошедшие после революции 1905 года в так называемое Объединённое дворянство, также заявлявшие, что находятся не у дел. Они видели свой долг в том, чтобы поправлять правительство, вскрывая «крупнейшие отклонения от русла русской самодержавной жизни»^[394]. И одним из таких отклонений, по их убеждению, стало сосредоточение реальных рычагов управления в руках финансово-экономической бюрократии. Интересно, что дворяне-помещики, недовольные многими обстоятельствами, как, например, деятельностью жизненно важного для них Дворянского банка, апеллировали именно к немецкому опыту, указывая, насколько удачно налажено в Германии взаимодействие крупных землевладельцев с банковскими структурами. И если уж российское правительство взяло политику Германии за образец, то пусть подражает ей и в этом конкретном вопросе^[395].

Все эти свидетельства заставляют серьёзно пересмотреть утверждения советской, а затем и либеральной историографии о господстве махровой реакции в правительственных верхах последнего царствования. Освобождение от многолетних стереотипов поможет увидеть и осмыслить модернизацию, которая была развёрнута в эпоху Николая II и о которой пойдёт речь в настоящей книге.

Глава третья
Придворные круги vs финансово-экономическая бюрократия

В царской России монарх и двор являли собой подлинный центр власти в государстве. Определение «правящие верхи» означало и придворные круги, и правительство, причём в литературе считается, что провести между ними границу весьма затруднительно, если вообще возможно^[396]. Исполнительная, военная, судебная верхушки комплектовались из фаворитов государя или государыни, из различных приближённых особ. Зачастую они даже не занимали никаких конкретных постов, но обладали при этом большим государственным весом. Хрестоматийный пример — фаворит Анны Иоанновны Бирон, который в звании обер-камергера являлся одной из ключевых фигур российской политической жизни^[397]. Вплоть до начала XIX века управленческие вердикты являлись сугубо придворной прерогативой. Положение начинает меняется в царствование Александра I, взявшегося за перестройку, а точнее, формирование полноценного управленческого аппарата как действенного элемента конкретной политики. Эта государственная реформа стала делом рук ближайшего сподвижника императора М.М. Сперанского, которого по праву считают отцом российской бюрократии. Особо выделяются два его указа: о придворных званиях и об экзаменах для претендентов на чины по службе.

Во времена Екатерины II и ранее придворные звания раздавались аристократическим отпрыскам чуть ли не с колыбели, что не только обеспечивало им стремительное продвижение по Табели о рангах, но и позволяло проводить жизнь в праздности и светской суете. Если же они поступали на службу, то им, как правило, мешало отсутствие необходимого опыта и деловых навыков; поверхностного образования — большей частью на французский манер — было явно недостаточно. Императорский указ от 3 апреля 1809 года положил конец подобной практике. Отныне все имеющие придворные звания, но не состоящие на воинской или гражданской службе обязаны были поступить на неё в двухмесячный срок. Пожалование званий впредь считалось отличиями, не приносящими никаких чинов; наконец, всякому принимаемому ко двору вместе с исправлением придворных обязанностей полагалось нести действительную службу наравне с прочими дворянами^[398]. Российская аристократия расценила это как «дерзновенное прикосновение к тому, что она привыкла считать старинным своим правом и целыми родами восстала против нововводителя»^[399]. Но Сперанский продолжал своё дело, и в конце лета 1809 года последовал ещё один указ: теперь все возводимые в чины должны были предъявить свидетельство об окончании университетского (или приравненного к нему) курса (к указу прилагался даже перечень необходимых предметов). Ни многолетняя деятельность, ни заслуги не освобождали от «долга знать вещи», и российские элиты волей-неволей потянулись учиться^[400]. Разработанные меры преследовали чёткую, хотя и не выраженную буквально цель: освободить бюрократические верхи от балласта и содействовать притоку в высшие этажи власти лиц из средних и нижних слоёв общества. Как справедливо заметил биограф Сперанского М.А. Корф, данные законы, несмотря на последовавшие попытки ослабить их действие, «принесли плода более, нежели все прочие меры, когда-либо принятые правительством»^[401].

Главный эффект состоял в постепенном формировании бюрократического аппарата как субъекта власти. Под его деятельность подводилась нормативная база, включавшая свод законов начиная с эпохи Алексея Михайловича; кодификация актов легла на плечи всё того же Сперанского. Результаты его работы проявились, конечно, не сразу. Бюрократическая вертикаль Николая I, отчасти державшаяся и на аракчеевщине, мало у кого вызывала позитивное отношение. Тем не менее именно в среде высшего чиновничества созревали реформы Александра II. И в начале 1860-х годов просвещённая бюрократия заявила о себе как самостоятельная сила, способная вырабатывать и продвигать масштабные проекты. В этот судьбоносный период отечественной истории она выступила — вопреки помещичьему дворянству — двигателем освобождения крестьян от позорного крепостного гнёта, а также других экономических, земских и судебных преобразований; её влияние на ход государственной жизни значительно возросло. Но всё-таки просвещённых чиновников нельзя назвать истинными вершителями судеб: они не могли обойтись без поддержки видных придворных, приближённых к государю. В конце 1850-х — начале 1860х эту роль играли вел. кн. Константин Николаевич и вел. кн. Елена Павловна, имевшие большое влияние на императора. Правда, покровительство либеральной чиновничьей группировке стоило дорого. Так, в императорской фамилии и среди консервативной знати к великому князю относились с устойчивой антипатией. Ещё одну попытку продолжить реформы патронировала фаворитка Александра II княжна Екатерина Юрьевская. В 1880–1881 годах она противостояла двору, без энтузиазма смотревшему как на конституционные затеи высшего чиновничества, так и на саму будущую супругу императора^[402]. Иными словами, анализируя конкретную политическую ситуацию, необходимо в обязательном порядке учитывать придворное окружение. Как писал вращавшийся в этих кругах во второй половине XIX столетия известный кн. В.П. Мещерский, «двор и государство — это одно и то же, двор приобретает огромное влияние, решает государственные дела… забирает в свои руки власть»^[403].

Интересно, что пока Александра II влекли либеральные перспективы, его сын Александр Александрович находился под влиянием придворных, далёких от почитания европейских политических конструкций. Это считается заслугой упомянутого князя В.П. Мещерского, с юных лет состоявшего с наследником престола в дружеских отношениях. Именно он устраивал встречи будущего Александра III со славянофильскими и патриотическими деятелями (М.Н. Катковым, К.П. Победоносцевым, И.С. Аксаковым, Ю.Ф. Самариным, Ф.М. Достоевским и др.). Однако не меньший, если не больший вклад в формирование взглядов наследника внесла женская часть двора в лице фрейлин А.Д. Блудовой, А.А. Толстой и Е.Ф. Тютчевой (супруги Аксакова). Они покровительствовали патриотическому крылу, чем вызывали сочувствие даже у императрицы Марии Александровны^[404]. Эти персоны составляли оппозицию либеральным министрам вкупе с княжной Е. Юрьевской; неудивительно, что после трагической гибели Александра II последние были удалены.

В следующее царствование влияние двора на государственную жизнь было как никогда слабым: Александр III предпочитал личное общение с высшим чиновничеством. В этот период был понижен статус великих князей: право носить такой титул получили лишь первые два поколения потомков императора, остальные же стали именоваться принцами крови, что отразилось и на их содержании^[405]. Кроме того, был сокращён отпуск средств на нужды императорской свиты, что повлекло сокращение её численности. Исключений не делалось даже для тех же великих князей. Так, Павел Александрович, Дмитрий Константинович, Константин Константинович, Николай Николаевич при производстве в генерал-майоры не получили зачисления в Свиту Его Величества — для великокняжеской среды событие из ряда вон выходящее^[406]. Начальник императорской охраны П.А.Черевин нисколько не стеснялся демонстрировать пренебрежение по адресу августейших особ, «каких-то там великих княгинь», особенно конфликтуя с семьёй вел. кн. Владимира Александровича (брата Александра III)^[407]. Государь часто принимал решения, мало оглядываясь на своих родственников. Как, например, на председателя Государственного совета вел. кн. Михаила Николаевича, без чьего ведома могли происходить назначения в совет, что того страшно обижало^[408]. Также самостоятельно император подбирал кандидатов на высшие правительственные должности, редко прислушиваясь к мнению родни и окружения. Исключение составляет, пожалуй, лишь А.Я. Гюббенет, назначенный министром путей сообщения по настоятельной просьбе начальника царской охраны Черевина. (Гюббенет помогал тому, с трудом владевшему пером, подготовить показания в комиссию, расследовавшую крушение императорского поезда на станции Борки^[409]). Да и это назначение нельзя признать случайным, так как Гюббенет дослужился до поста товарища министра.

Кончина Александра III естественным образом привела к возрождению прежних порядков. Пользуясь молодостью Николая II (в 1894 году ему исполнилось лишь 26 лет), придворные круги увеличили своё влияние. Однако их претензии на ведущие роли в государстве оказались оспорены бюрократией, завязанной на финансово-экономическую сферу и нацеленной на модернизацию страны. Борьба двух этих сил и составляла главное содержание политической жизни — но, добавим, до сих пор оставалась недостаточно изученной. Чтобы разобраться в бурных событиях последнего царствования, надо прежде всего оценить готовность придворных кругов реагировать на вызовы времени уже на новом витке экономического развития.

Конечно, тон, как и ранее, задавала царская фамилия, заметно разросшаяся к этому времени. После смерти Александра III исключительное положение приобрела мать молодого императора — Мария Фёдоровна, «почувствовавшая себя полноправной хозяйкой»^[410]. Никогда прежде не проявлявшая интереса к государственным проблемам, теперь она «совершенно откровенно наслаждалась своим положением первой дамы в империи», отодвинув на второй план Александру Фёдоровну^[411]. Деловые доклады вдовствующая императрица могла воспринимать с трудом: рекомендовалось им посвящать не более четверти часа, а затем можно сколько угодно болтать о пустяках^[412]. При поездках в Европу её сопровождала свита из двухсот человек, чего при жизни Александра III невозможно было представить^[413]. И такое положение сохранялось до начала второго десятилетия XX века, когда Мария Фёдоровна, утратив влияние на повзрослевшего сына, большую часть времени стала проводить в Киеве.

Великие князья, коих насчитывалось двадцать девять, при всей своей образованности не отличались глубокими профессиональными познаниями, совсем не знали Россию, не имели понятия о труде и о ценности денег. Близко наблюдавшие августейших особ отмечали, что «ни один из них не был подготовлен и воспитан для какой-либо серьёзной обязанности. Общее образование большинства, несмотря на хорошее знание иностранных языков, оставляло желать лучшего»^[414]. С юных лет окружённые лестью и низкопоклонством, они верили в собственную непогрешимость и принимали как должное своё особое положение, дававшее им большие права^[415]. Этим отличались практически все представители царской фамилии. Так, вел. кн. Алексей Александрович мог прилюдно сожалеть, что нельзя выпороть кадетов, чем-то вызвавших его недовольство^[416]. Эта «родимая печать» лежала и на юных великокняжеских отпрысках, как, например, на детях вел. кн. Александра Михайловича и вел. кн. Ксении Александровны (старшей сестры Николая II), коих считали откровенными «сорванцами» с изрядной долей лености. Особенно среди них выделялась старшая дочь — Ирина Александровна (будущая супруга Ф. Юсупова), пропитанная сознанием собственного превосходства над окружающими, лишённая стыда, поскольку никто не укорял за её поведение^[417].

Все великие князья числились в элитных гвардейских полках, и военные дела в их жизни традиционно занимали значительное место. Так, вел. кн. Михаил Михайлович, вследствие морганатического брака (с графиней Меренберг в 1891 году) вынужденный покинуть Россию, невыносимо страдал от увольнения с воинской службы, которую обожал и где желал делать карьеру^[418]. Вел. кн. Дмитрий Павлович всё время проводил между службой в полку и пребыванием в своём имении, откуда его «тянуло опять в полк…»^[419]. В этом смысле не был исключением и Николай II. Как указывали близко знавшие его придворные, государь больше всего любил армию и флот, доклады военных и «с особой охотой отдавал время на смотры войск или посещения флота»^[420]. Император не пропускал так называемых обедов, устраиваемых в гвардейских полках приблизительно раз в месяц. Они собирали не только действующих офицеров, но и тех, кто служил там ранее, а ныне занимал ответственные должности при дворе, в правительственных структурах или уже вышел в отставку. Эти обеды начались вечером и затягивались далеко за полночь^[421]. Практически все великие князья жили в такой военизированной обстановке. Первый случай, когда член дома Романовых выбрал невоенную стезю, произошёл лишь в 1910 году: сын вел. кн. Константина Константиновича Олег поступил в Александровский лицей, готовивший управленческие кадры, причём это вызвало неодобрение царской фамилии^[422].

Гвардейское офицерство рекрутировалось из представителей знатных родов, в полки поступал цвет дворянского общества. Причём для поступления требовалась безупречная репутация. Проверяли и родословную; если в каком-нибудь поколении затесался кто-то, не подходящий по происхождению, никакие протекции не помогали. Случаи, когда сыновья министров и высших чиновников при представлении в полки получали отказ, не были редкостью^[423]. Гвардейскому офицеру воспрещалось жениться на мещанке или купеческой дочке. А прежде чем он вступал в брак с дворянкой, общество офицеров полка собирало сведения о невесте и её родственниках^[424]. Затем жених обязывался внести в полковую кассу приличную сумму, что мог себе позволить только состоятельный человек^[425]. Да и вообще офицер должен был располагать значительными собственными средствами: служить в гвардейских полках «могли лишь богатые люди… без поддержки из дому просуществовать было невозможно»^[426]. Когда с началом Первой мировой войны во главе одного из гвардейских полков был назначен ранее там не служивший, то старшие офицеры-гвардейцы отнеслись к нему с нескрываемым пренебрежением, считая «выслужившимся выскочкой»^[427].

Гвардейская элита занимала доминирующее положение не только в армейских верхах, но и при дворе, поэтому-то в придворной среде и был так силён воинский дух. Стоило офицеру того или иного гвардейского полка попасть на ключевую должность, как вокруг него сразу собирались сослуживцы. Так, одно время фавором пользовались кавалергарды, при министре двора графе И.И. Воронцове-Дашкове появились гусары, при В.Б. Фредериксе — конногвардейцы^[428]. (Кстати, по неписаному придворному правилу командир гвардейского полка стоял выше министра правительства, так как был теснее связан с членами царской фамилии^[429].) Однако офицерство мало чем могло помочь в модернизации государства. Как свидетельствуют очевидцы, основным их времяпрепровождением были отнюдь не интеллектуальные беседы, а спортивные занятия, страстью к которым были заражены полки^[430]. О политических идеях представление тоже было весьма смутным. Более того, о подобных вещах даже говорить считалось недопустимым, и на тех, кто ими интересовался, смотрели косо. Когда Николай II на очередном обеде с офицерами Преображенского полка рассказал об учреждении Государственной думы, его собеседники с трудом могли понять, зачем она нужна и как к этому вообще относится^[431].

Начальник канцелярии министерства двора А.А. Мосолов писал, что большинство офицеров, привлекаемых в свиту, не имели нужной подготовки для широкой государственной деятельности. Принадлежа к русской знати, т. е. к категории лиц, стоящих в некотором отдалении от других классов общества, эти люди поступали в придворное ведомство с образованием пажеского корпуса и службой в элитном полку. Большинству недоставало того тренинга, через который необходимо так или иначе пройти, чтобы успешно заниматься государственным делом. Поэтому ближайшая свита не могла быть полезной императору ни сведениями о внутренней жизни, ни мыслями о перспективах развития: она существовала вне круга идей, которые черпал государь из докладов многих министров^[432]. Да и сам Николай II, будучи наследником и исполняя обязанности командира батальона Преображенского полка, признавался, что слабо знаком с экономической проблематикой и не совсем понимает общеупотребительные в данной области термины^[433]. Как констатировал министр финансов П.Л. Барк, император чувствовал себя совершенно свободно только среди военных, высшие кадры которых он хорошо знал. С министрами же он знакомился главным образом после их назначения, а тот управленческий слой, откуда они выходили, ему вообще был малоизвестен^[434].

Окружавшая его придворная знать отличалась неизменным казённым консерватизмом: там больше всего боялись перемен — независимо от того, какими помыслами эти перемены были вызваны^[435]. Для неё существовало непреложное правило: «Во главе Российской империи стоит государь, чьё слово является законом и к чьим действиям нельзя относиться критически, а, наоборот, следует с восторгом выполнять любое его распоряжение»^[436]. Справедливости ради нужно сказать, что и среди придворных бывали исключения. К примеру, начальник военной походной канцелярии граф А.Ф. Гейден — друг детства государя, с которым они были на «ты»^[437]. Будучи военным моряком, Гейден на удивление неплохо разбирался в устройстве политических систем и в конце 1905 года даже подготовил проект Основных законов. Но, конечно, этот персонаж выглядел белой вороной на общем военно-придворном фоне.

Наиболее полно придворную идеологию последнего царствования воплощал дворцовый комендант, не уступавший по значимости министру двора. Дело в том, что граф И.И. Воронцов-Дашков при Николае II резко сбавил активность, а сменивший его в 1897 году барон Б.В. Фредерикс предпочитал не вмешиваться в государственные дела. Дворцовый же комендант, главной функцией которого оставалась охрана, по должности входил в тесное соприкосновение с государем и мог оказывать на него большое влияние. Ярким примером здесь служит П.П. Гессе. Выходец из Преображенского полка, он служил дворцовым комендантом в 1896–1905 годах и пользовался полным доверием императора^[438]. Если канцелярию Гессе называли «вторым департаментом полиции»^[439], то самого его можно без преувеличения отнести к ведущим министрам — и это несмотря на характеристику «честный, но ограниченный офицер»^[440]. Он покровительствовал целому ряду губернаторов: например, петербургские градоначальники Клейгельс, а затем Фулон ориентировались исключительно на него. Не смел ему перечить и министр внутренних дел И.Л. Горемыкин, занимавший этот важный пост во второй половине 1890-х годов^[441].

Дворцовый комендант координировал оппозицию министру финансов С.Ю. Витте, принимая разномастных критиков и вынашивая с ними планы противодействия финансово-экономическому блоку правительства^[442]. Частными его визитёрами были деятели будущего черносотенного движения, передавшие через него различные «записки и письма на злобу дня»^[443]. Кстати, именно по настойчивым подсказкам Гессе в начале 1905 года было ликвидировано (так полюбившееся современным историкам) Особое совещание по нуждам сельскохозяйственной промышленности — детище Витте^[444]. Не чуждался руководитель охраны и внешней политики. В фонде в РГИА отложились послания ему российских представителей за рубежом по самому широкому кругу вопросов: от финансовых дел во Франции и положения на Ближнем Востоке до отношений с Ватиканом^[445]. Трудно не согласиться с Витте, называвшим в сердцах дворцовую комендатуру «чёрным кабинетом»^[446]. Погорел же его глава на вопросе, далёком от охраны: упорный Гессе уговаривал Николая II заключить мир в Русско-японской войне, однако император счёл мир преждевременным, а вмешательство в эту сферу дворцового коменданта — чрезмерным^[447].

В 1906–1913 годах этот важный придворный пост занимал В.А. Дедюлин. Он окончил Пажеский корпус, сделал военную карьеру и побывал Петербургским градоначальником, но тем не менее не считался в ближнем императорском кругу своим^[448]. Его назначение произошло благодаря П.А. Столыпину, подбиравшему с разрешения Николая II кандидата без политических претензий. Однако дворцовый комендант быстро подпал под влияние придворных кругов, которые недолюбливали премьера, оказывая ему «маскированное противодействие»^[449]. В этой ситуации Дедюлин превратился в открытого оппонента Столыпина, покровителя различных черносотенных элементов, недовольных курсом правительства. Различные монархические деятели буквально заваливали дворцового коменданта обращениями, просьбами, брошюрами, агитками, которые в немалом количестве присутствуют в фондах Министерства императорского двора^[450].

Наибольшую же самостоятельность и значимость приобрёл последний дворцовый комендант — В.Н. Воейков. Плоть от плоти придворной среды, он шесть с лишним лет командовал Гусарским полком Его Величества и, кроме того, был зятем министра двора Фредерикса. Воейков пользовался большими симпатиями царской четы: ему даже хотели доверить воспитание наследника престола цесаревича Алексея^[451]. Но смерть Дедюлина переместила его на пост дворцового коменданта. Воейков отличался завидной независимостью по отношению к великим князьям, позволяя себе критику высочайших особ, чем нажил немало врагов^[452]. Так, желание ещё одного сына вел. кн. Константина Константиновича (Гавриила) поступить в Александровский лицей вызвало открытые насмешки со стороны Воейкова^[453]. Что касается его политических взглядов, если о таковых вообще можно говорить, то их красноречиво характеризует собственное же признание, что Государственная дума «всегда производила впечатление революционного сборища»^[454]. Хотя нужно заметить, он сдержанно относился к черносотенным лидерам, коим не горел желанием выделять средства, что вызывало у тех обиды^[455]. Гораздо больше дворцового коменданта увлекали коммерческие горизонты, о чём ещё будет сказано. В годы Первой мировой войны Воейков даже пытался давать советы правительству в финансово-экономической области, обещая министрам изложить свои соображения письменно. Оставивший это свидетельство видный представитель бюрократии Н.Н. Покровский иронизировал: «Воображаю, что бы это было такое»^[456].

Если в профессиональном отношении в придворных кругах преобладала военная составляющая, то с точки зрения экономики интересы той среды теснейшим образом были связаны с землевладением. Именно при дворе сосредоточились крупнейшие земельные собственники Российской империи, издавна являвшиеся титулованной знатью. Верхушка латифундистов представлена царской фамилией: вел. кн. Михаил Николаевич имел 183 тысяч десятин земли, вел. кн. Николай Николаевич — почти 170 тысяч, вел. кн. Александр Михайлович — 100 тысяч и т. д. Владение этими активами, помимо дотаций из уделов Министерства двора, составляло основу финансового благополучия августейших особ. Текущие доходы, как правило, складывались из процентных бумаг государственных и земельных банков, где и были заложены обширные угодья. Так, у вел. кн. Владимира Александровича капитал в 3 миллиона рублей более чем наполовину состоял из закладных листов Бессарабско-Таврического, Ярославско-Костромского, Донского земельного банков; ещё на сумму свыше 1 миллиона марок имелись ценные бумаги немецких земельных банков и городских займов^[457]. Капитал вел. кн. Михаил Николаевича в 1,5 миллиона рублей на 80 % помещался в закладных листах российских земельных банков^[458], у вел. кн. Кирилла Владимировича преобладали облигации Госбанка и немецких банков^[459]. Это были весьма консервативные вложения средств, где главным критерием считалась надёжность. Неслучайно текущие счета многих великих князей находились в Волжско-Камском банке, имевшем репутацию сугубо депозитно-расчётного учреждения, далёкого от рискованных финансовых операций. Да и счета императорской четы многие годы находились там же^[460].

Конечно, получаемых доходов членам царской фамилии постоянно не хватало: большинство вело широкую, расточительную жизнь. Так, по поводу парижских визитов вел. кн. Алексея Александровича в Петербурге говорили, что каждый из вояжей обходится России по крайней мере в один военный корабль^[461]. Наиболее сдержанным на этом фоне оказался младший брат императора вел. кн. Михаил Александрович. Благодаря своей непритязательности он превратился в самого богатого члена царской фамилии (до женитьбы на Шереметьевской и последовавшей в 1912 году опалы); его основные активы составляли имения в Орловской, Курской, Петроковской губерниях^[462]. Но консервативные инвестиции удовлетворяли не всех. К примеру, вел. кн. Пётр Николаевич в начале 1897 года получил 2/3 акций общества «Сталь» (капитал 10 миллионов рублей) в уплату за своё имение, богатое железными рудами, и начал игру на бирже: в результате привёл в упадок свои дела, и ему потребовалась помощь^[463]. Характерная деталь: в великокняжеской среде прохладно относились к помещению капитала в ценные бумаги промышленных компаний. С конца XIX — начала XX века такие инвестиции имелись у всех, но их доля в общем портфеле вложений оставалась незначительной. Исключение составлял, пожалуй, вел. кн. Алексей Александрович, на момент кончины которого в 1909 году практически весь капитал (2,5 миллиона рублей) помещался в акциях Ростово-Владикавказской железной дороги, цементного завода «Ассерин», Варшавского коммерческого банка, Невского механического завода и др.^[464] Но даже имея дело с ценными бумагами, великие князья предпочитали не заниматься непосредственно промышленными делами. Любопытно, что инициативу здесь проявила супруга принца А.П. Ольденбургского Евгения Максимилиановна: она учредила кондитерскую фабрику, и когда в продаже появились жестянки с леденцами и надписью «Произведены на фабрике принцессы Ольденбургской», это вызывало немалое неудовольствие при дворе^[465]. (Добавим: это начинание не задалось, предприятию грозило банкротство, и лишь денежная поддержка, оказанная по настоянию Николая II, позволила удержать его на плаву^[466].)

Вообще предпринимательство пользовалось в придворных кругах устойчиво сомнительной репутацией, едва ли достойной истинного дворянина^[467]. Лишь на излёте империи в 1916 году мы сталкиваемся со случаем проявления предпринимательской инициативы, когда приближённый к государю, дворцовый комендант В.Н. Воейков решил учредить общество по разливу и продаже питьевой воды из источника в своём поместье в Пензенской губернии. В отличие от леденцов принцессы Е.М. Ольденбургской, дело здесь пошло и развивалось весьма динамично. Как оказалось, главный охранник оказался не лишён коммерческого дара: партнёрами акционерного общества «Кувака» стали питерские банки первого ряда, которые собрали капитал в 5,5 миллиона рублей^[468]. Воейков получил концессию на железнодорожный отвод от Сызранско-Вяземской ветки на 76 вёрст для удобства транспортировки. Исходатайствовал специальный тариф для перевозок по казённым железным дорогам, а также право реализации продукции в военных госпиталях и санаториях. Воду «Кувака» признали лечебной и рекомендовали для широкого потребления. Продажи были поставлены по-европейски с проведением широкой рекламной кампании. В результате за первый год было продано около восьми миллионов бутылок воды вместо запланированных трёх^[469].

Но всё-таки это начинание можно квалифицировать как экзотику: бал при дворе неизменно правила земельная аристократия. Собственниками обширных имений были граф И.И.Воронцов-Дашков с супругой (почти 299 тысяч десятин), генерал-лейтенант свиты граф А.А. Стенбок-Фермор (164,5 тысячи), члены министерства двора В.Л. Нарышкин (134 тысяч), князь Ф.И. Паскевич (107 тысяч) и граф А.Г. Шувалов с супругой (свыше 500 тысяч), начальник военно-походной канцелярии императора кн. В.Н. Орлов (68 тысяч), и многие другие^[470]. В то же время во владениях многих крупнейших латифундистов, «приютившихся» у трона, имелись разнообразные промышленные предприятия. Так, родственникам члена императорской канцелярии И.П. Балашова помимо огромных угодий принадлежали заводы в Уфимской губернии; генерал-адъютанту свиты К.Э. Белосельскому-Белозерскому с супругой — горные заводы на Урале; индустриальные объекты имели те же Воронцов-Дашков и Шуваловы и т. д.^[471] Однако все они, выкачивая деньги из предприятий, рассматривали эту свою собственность как инструмент для получения всевозможных казённых субсидий, а не как коммерческий актив, требующий постоянного развития. Близость к императору — вот ресурс, который с выгодой конвертировался в материальные блага, и поэтому придворные стремились создать вокруг государя «какую-то атмосферу благодушия». А ко всем социально-экономическим инициативам, с которыми выступало правительство, они относились примерно так: «чем скорее этот клин выйдет из потревоженной им среды, тем лучше»^[472].

Для нашего исследования крайне важно сказать о том месте, которое придворная аристократия занимала в правительственном аппарате. По свидетельствам той эпохи, российская знать, как и ранее, предпочитала Военное и Морское ведомства, а также МИД и МВД. Многие губернаторы были выходцами из гвардии, особенно из элитного Преображенского полка: там числилось немало этнических немцев с русским подданством, которые и пополняли губернаторский корпус^[473]. К примеру, тверским губернатором в последнее царствование стал гвардейский офицер Н.Г. фон Бюнтинг, чей отец был незаконнорождённым сыном германского императора Вильгельма I (т. е. Бюнтинг приходился кайзеру Вильгельму II двоюродным братом)^[474].

А вот в экономическом блоке правительства титулованных особ было гораздо меньше. Хотя в литературе до сих пор (больше по инерции) считается, что и в последнее двадцатилетие империи все высшие должности в правительстве занимала аристократия, это нельзя признать правомерным. Чиновники, занимавшиеся финансово-экономическими вопросами, рекрутировались в это время уже не из родовитой прослойки, а из людей хоть и незнатного происхождения, зато получивших необходимую подготовку и продвинувшихся по карьерной лестнице; начало этому порядку положил ещё Александр III. Здесь, в отличие от придворных кругов с их упрощёнными «военными» взглядами, формировалась питательная почва для реформаторских идей, причём не столько просветительского, сколько практического плана. В этой среде преклонялись перед теми, кто достиг служебного положения благодаря личным качествам, и ненавидели тех, кто для возвышения пользовался своим происхождением или богатством^[475]. Особенно подчеркнём ту подлинно демократическую обстановку, далёкую от церемоний и этикетов, которая здесь царила. Пожалуй, ни в одной из европейских стран министры не были так доступны для лиц, желавших их видеть, как в России. Любой мог обратиться к секретарю и получить аудиенцию в приёмный день без каких-либо рекомендаций^[476]. Финансово-экономический блок, сформировавшийся в последнее царствование, отличался отсутствием черносотенных настроений, замешанных на антисемитских выпадах. Неприязненного отношения к еврейству не наблюдалось за исключением единичных случаев^[477].

Отцами российской финансово-экономической бюрократии нового поколения стали Д.М. Сольский и Н.Х. Бунге, причём оба не принадлежали к аристократии. Им наследовала целая плеяда государственных чиновников, вышедших на первые роли уже в новом государственном формате, т. е. после 1906 года. В.Н. Коковцов, С.И. Тимашев, С.В. Рухлов, П.А. Харитонов, П.Л. Барк, А.В. Кривошеин, кн. В.Н. Шаховской, Н.Н. Покровский, С.И. Тимирязев, И.И. Новицкий, С.Ф. Вебер и др. составили управленческие верхи Минфина, Министерства торговли и промышленности, МПС, госконтроля. Из этого слоя Тимашева можно отнести к действительно родовитым дворянам (его род известен с XVI века), к тому же обладавшим большим состоянием^[478]. (Интересно, что, занимая министерский пост, он отказался от пользования служебным транспортом и государственной квартирой^[479].) Потомственным дворянином, землевладельцем (3266 десятин в Минской губернии) был товарищ министра финансов Новицкий^[480]. Остальные не могли похвастаться ни знатным происхождением, ни богатством, включая земельную собственность. Семья кн. Шаховского давно обеднела, его родная сестра даже работала сельской учительницей^[481], а он сам утратил связь с двором^[482]; Коковцов, Харитонов, Барк, Покровский имениями никогда не владели, и главным источником существования для них стала служба, а родители Рухлова, Кривошеина вообще мещанского, крестьянского происхождения.

Все эти имена сегодня уже неплохо известны в литературе, тогда как о представителях финансово-экономической бюрократии среднего этажа мы осведомлены гораздо меньше. В каждом из перечисленных ведомств в начале XX столетия действовал костяк управленцев, который и нёс на своих плечах нелёгкий реформаторский груз. В Министерстве путей сообщения сложилась группа специалистов, прошедшая все ступеньки путейского хозяйства и прекрасно ориентировавшаяся в проблемах отрасли. Таковым по праву можно считать В.А. Иванова-Мясоедова, в течение многих лет входившего в комиссии по приёму железных дорог в различных частях страны. В 1895 году он назначен главным инспектором МПС, а через пять лет становится товарищем министра (ум. 1911)^[483]. Специалистом высокого уровня был и Н.Л. Щукин, прошедший стажировки на железных дорогах ведущих стран Европы и США, с 1910 по 1916 год — товарищ министра путей сообщения, пользовавшийся огромным авторитетом в профессиональной среде, он часто выступал от ведомства в Государственной думе^[484]. Сюда следует отнести П.Н. Думитренко, много лет проработавшего в эксплуатационных службах различных железных дорог, затем в центральном аппарате: с 1905 года начальник управления МПС, а с 1909 — товарищ министра^[485]. Нужно отметить ещё одного товарища министра — И.Н. Борисова. За его плечами также большой путь в отрасли, руководящие посты в правлениях Полесской, Сибирской, Привислинской дороге, с 1910 года — начальник Среднеазиатской ветки, с 1914-го возглавил управление железных дорог МПС^[486]. Согласимся, это управленческий контингент уже совсем иного, качества, чем при Александре II, когда один из его приближённых аристократов, очутившись в кресле министра путейского ведомства, интересовался, где находится Кострома и зачем туда проводить железную дорогу^[487]. Высокий уровень управленцев начала XX века ярко характеризует и ещё один факт: после Гражданской войны названные специалисты-железнодорожники оказались востребованными уже в советских условиях. Они приглашаются на руководящие должности в Наркомат путей сообщения, возглавляемый Ф.Э. Дзержинским, а И.Н. Борисов становится ключевым заместителем наркома. Опыт и знания старых спецов помогли вновь запустить прекрасно знакомую им отечественную железнодорожную систему.

Во главе Государственного контроля с 1906 по 1915 год стоял П.А. Харитонов. Им была сформирована команда профессионалов, выполнявшая сложные контрольные функции, требовавшие больших знаний. В этот круг входил А.И. Маликов, питомец ведомства, прошедший здесь всю карьерную лестницу вплоть до товарища госконтролёра. Он демонстрировал прекрасную осведомлённость обо всех делах, знал подоплёку каждого вопроса, причём не только в центре, но и на местах: за глаза его даже называли «контрольном псом»^[488]. Фактически Маликов руководил аппаратом ведомства, поскольку Харитонов много времени отдавал Совету министров и общегосударственным делам^[489]. Ещё одним столпом госконтроля являлся начальник департамента военной и морской отчётности М.И. Скипетров, отличавшейся исключительным трудолюбием. Многие министерства и ведомства желали видеть его на всевозможных совещаниях, полагаясь на опытность и знания. Скипетрова считали «одним из лучших типов нашей бюрократии: глубоко порядочный, бессребреник… он жертвовал, можно сказать, жизнью своей невидной работе, от которой не мог ожидать ни лавров, ни материальных благ»^[490]. Кроме того, следует ещё назвать начальника департамента гражданской отчётности С.А. Гадзяцкого и руководителя департамента железнодорожной отчётности А.С. Масловского, директора канцелярии Е.Н. Ларионова^[491]. Заметим: все они по долгу службы имели дело с проверкой огромных оборотов, но за всё время не произошло ни одного коррупционного скандала, в которых были бы замешаны контролёры. Даже по образу жизни, скромному виду многих было заметно, что они существуют на жалованье, а иные источники доходов играют для них незначительную роль^[492].

С 1905 года в системе исполнительной власти появляется Министерство торговли и промышленности, выделенное в самостоятельную структуру из Минфина. Руководящие позиции в нём занимают бывшие минфиновские чиновники. Те же руководители нового министерства В.И. Тимирязев, С.И. Тимашев как государственные деятели состоялись ещё в финансовом ведомстве. Должность товарища главы Минпромторга в 1911–1914 годах занимал П.Л. Барк, ставший затем первым лицом в Министерстве финансов. Вместе с тем в Министерство торговли и промышленности был привлечён и ряд других специалистов, обладавших высоким профессионализмом. Например, М.А. Остроградский начинал службу в системе МВД, где занимался вопросами страхования фабричных рабочих, что являлось настоятельным требованием времени. После учреждения Министерства торговли и промышленности эта тематика была передана туда и с 1906 года Остроградский становится товарищем министра. Он координирует всю работу по подготовке рабочего законодательства, с помпой принятого затем Госдумой^[493]. Но настоящей гордостью министерства довелось стать профессору Д.П. Коновалову. Талантливый ученик знаменитого Д.И. Менделеева был блестящим химиком и популярным преподавателем, чьи лекции проходили с аншлагом^[494]. Его научная карьера протекала в Петербургской горной академии им. Екатерины Великой, где накануне первой русской революции он занял пост ректора. Столкнувшись с беспорядками, Коновалов решил обуздать кипевшие в аудиториях страсти. Но студентов поддержал ряд преподавателей, возник конфликт, по итогам которого ректор решил покинуть учебное заведение^[495]. Однако его вскоре пригласили в формирующееся министерство, предложив важный пост директора горного департамента. В 1910–1916 годах Коновалов — товарищ министра, разрабатывает новый горный устав, курирует нефтяной комплекс, уже тогда набиравший силу.

Но всё же сердцем финансово-экономического блока всегда оставался правительственный флагман в лице Министерства финансов. Его кадровая характеристика невозможна без освещения ключевых подразделений ведомства — Особенной канцелярии по кредитной части и Государственного банка, составлявших центр управления финансовой системой Российской империи. Начать следует с кредитной канцелярии, где рассматривались уставы учреждаемых коммерческих банков, включая городские, земельные и общества взаимного кредитования. Она служила связующим звеном между частным сектором и системой государственных банков (Госбанком, Дворянским и Крестьянским банками)^[496]; здесь готовились материалы по государственным займам, по выпуску облигаций железнодорожных компаний, гарантированных государством. С конца XIX столетия значение кредитной канцелярии резко возрастает, а функции постоянно расширяются: объём проводимых операций составлял сотни миллионов рублей, превосходя потенциал любого банковского учреждения России^[497]. Сотрудникам этой важнейшей структуры была свойственна торгово-промышленная психология, далёкая от придворных стандартов, о чём говорилось выше^[498]. Примечательно, что деятельность кредитной канцелярии как организационной структуры привлекла внимание за рубежом. Французское правительство даже проектировало в своём министерстве финансов аналогичное подразделение, которое занималось бы операциями всех кредитных учреждений страны по системе, действующей в России^[499].

Учитывая огромное значение этого учреждения в экономической жизни страны, не может удивлять, что историографии практически неизвестны его руководители. С 1894 по 1908 год директором кредитной канцелярии был Б.Ф. Малишевский. Он получил физико-математическое образование в Варшавском университете и защитил там диссертацию; затем служил в Обществе Юго-Западных железных дорог, где столкнулся с Витте; став креатурой последнего, оказался на руководящей должности в Минфине^[500]. В заслугу Малишевскому ставили разработку специальной таблицы платежей и погашений по иностранным займам, объём которых в эти годы значительно возрос^[501]. После отставки Витте положение чиновника стало ухудшаться, что отразилось как на его здоровье, так и на умственных способностях: он даже не смог присутствовать в Сенате, куда был переведён^[502]. Правда, Малишевский никогда не считался своим среди столичной финансовой элиты, среди сотрудников кредитной канцелярии, высококлассных специалистов, прекрасно знакомых между собой.

Яркий представитель этого круга — Леонид Фёдорович Давыдов. После окончания Петербургского университета (1890) он был причислен к Государственной канцелярии Госсовета, откуда перешёл в Минфин. С 1893 года прошёл все служебные ступеньки в кредитной канцелярии, а в 1905-м стал её вице-директором, готовясь заменить не избалованного расположением коллег Малишевского. Давыдов же пользовался огромным профессиональным авторитетом, неоднократно бывал в командировках в Германии, Франции, Китае, Японии; долгое время входил в правление Русско-Китайского банка^[503]. Давыдов являлся также доверенным лицом В.Н. Коковцова, и в годы пребывания последнего министром финансов находился у руля кредитной канцелярии^[504]. Интересно, что деятельность Давыдова вызывала раздражение как у либералов, так и у черносотенцев. Госдума не упускала возможность уколоть его, намекая, в частности, на нечистоплотное ведение дел в Русско-Китайском банке^[505]. А «Гражданин» В.П. Мещерского писал, что этот высокопоставленный чиновник соединяет в себе «две несоединимые вещи: репутацию колоссального бессребреника и молву, что его ценят на бирже в несколько миллионов»^[506]. Весной 1914 года после отставки Коковцова Давыдов оставил свой пост, но ему нашёлся достойный преемник — Дмитрий Иванович Никифоров, директор с 1914 по 1916 год. Выпускник Петербургского университета, он начинал службу в Министерстве юстиции. Через шесть лет, в 1897 году, был переведён в кредитную канцелярию, где дослужился до вице-директора (назначение состоялось в марте 1908-го)^[507]. Никифоров считался правой рукой бывшего директора Давыдова: они проводили единую политику^[508]. Его карьерное восхождение началось со времени Русско-японской войны, он специализировался на военных займах и сыграл весомую роль в преодолении финансового кризиса той поры, входил также в совет Госбанка, имел работы в области теории кредита и денежного обращения^[509].

Последним в должности директора был выпускник Александровского лицея Конрад Замен. Практически весь его жизненный путь оказался связан с кредитной канцелярией, куда он поступил ещё в 1896 году совсем молодым человеком. Этот «до мозга костей порядочный и до чрезмерной щепетильности честный человек, чуждый всякой интриги и всяким самовосхваленьям»^[510], не допускал, чтобы кто-либо из сотрудников проявлял небрежность в работе или оказывался замешанным в какие-то сомнительные дела. Так, по этой причине он настоял на увольнении родного брата Г. Г. Лерхе (председателя финансовой комиссии Госдумы), хотя тот и бравировал своими родственными связями^[511]. Замен специализировался на внешнем кредитовании, постоянно посещал европейские страны, принимая активное участие в финансовых переговорах с союзниками во время Первой мировой войны^[512]. Вместе с ним поднимался по служебной лестнице и В.Ю. Мебес. Окончив юрфак Петербургского университета, он числился в штате канцелярии; с января 1914го исполнял обязанности второго вице-директора, а спустя полтора года был в должности утверждён. Мебес входил в совет Госбанка, в период войны представлял Минфин в правлении Путиловских заводов, а также в Обществе механических гильзовых и трубочных заводов П.В. Барановского^[513].

Частными кредитными организациями занимался другой вице-директор — Г.А. Воронович. Завершив обучение в Александровском лицее, он вместе со своим сокурсником Заменом (с июля 1896-го) поступает в кредитную канцелярию и через двадцать лет непрерывной службы доходит до поста вице-директора^[514]. Весьма примечательна фигура юриста В.В. Розенберга, обладавшего разносторонними познаниями в финансово-экономической сфере. Он служил в Сенате по гражданским делам, несколько лет провёл в ряде стран Европы, изучая практику бирж, таможен и сберегательных касс; с июня 1914-го — в кредитной канцелярии^[515]. Когда в середине 1916 года состоялся съезд частных банков, то столичная финансовая элита именно его пожелала видеть управляющим делами учреждённого Совета съезда коммерческих кредитных организаций. Розенберг координировал работу по изменению уставов банков, составленных ещё 50–40 лет назад^[516]. Острая потребность в этом возникала из-за расширявшихся товарных операций, законодательно запрещённых кредитным организациям. Надо было расширять правила, давая возможность банкам удовлетворять насущные нужды промышленности и торговли, а не втискивать их деятельность в отжившие рамки^[517].

Вообще Особенная канцелярия по кредитной части отличалась ровным и сильным кадровым составом. После 1905 года основная работа лежала на группе специалистов, собственным трудом обеспечивших себе карьеры. Рука об руку с кредитной канцелярией действовал и Государственный банк — гораздо более известное ведомственное подразделение Минфина. Роль Госбанка как регулятора всего кредитного оборота страны в последние два десятилетия империи также оставалась огромной. Тогда говорили, что все частные банки — это, по существу, его клиенты, фактически живущие за счёт бюджетных ресурсов. Стоит Государственному банку захотеть, и все частные кредитные структуры превратятся в простых исполнителей исходящих от него директив^[518]. Недаром в предпринимательских кругах его часто называли «банком банков»^[519].

Госбанк дополнял усилия кредитной канцелярии, и обе эти структуры были незаменимыми инструментами воздействия на хозяйственную жизнь в руках правительства. Директора канцелярии и управляющие Госбанком, как правило, совместно представляли доклады министру финансов^[520]. Любопытно, что все первые лица Госбанка в царствование Николая II были выходцами из кредитной канцелярии: Э.Д. Плеске, С.И. Тимашев, А.В. Коншин, И.П. Шипов. Первые двое долгие годы работали в связке: поначалу в качестве директора и вице-директора кредитной канцелярии, а затем один был управляющим, другой его товарищем в Госбанке. Всю жизнь проработавший в Минфине Плеске выдвинулся при министре Вышнеградском (дочь Вышнеградского была замужем за ректором Московской консерватории Сафоновым, а родная сестра Сафонова была женой Плеске^[521]). Тимашева привлёк в министерство лично Бунге, познакомившись с перспективным молодым человеком в Германии на лекциях Густава Шмоллера^[522]. Коншин почти десять лет отдал кредитной канцелярии, после чего получил назначение главным инспектором Госбанка. Шипов же служил вице-директором кредитной канцелярии при Малишевском, а затем стал руководителем общей канцелярии Минфина.

В забвении остаётся и целый ряд топ-менеджеров Госбанка той поры. Товарищем управляющего в 1912–1917 годах был А.К. Голубев — ведущий специалист по городским общественным и земельным банкам; за тридцать с лишним лет он объездил с ревизиями этих структур практически полстраны^[523]. Именно он в начале 1900-х годов проводил ревизию Харьковского земельного банка, погрязшего в аферах известного олигарха Алчевского^[524]. Другой товарищ управляющего (1910–1917), Д.Т. Никитин, последовательно прошёл всю служебную систему Госбанка, начав с рядового бухгалтера Пензенского отделения; затем до назначения в Петербург заведовал Кременчугским, Курским, Тифлисским, Ялтинским отделениями, Московской конторой Госбанка^[525]. Такой же путь прошёл В.А. Арцимович: до должности товарища управляющего (1908–1912) возглавлял Моршанское, Херсонское, Орловское отделения, а начинал в 1890 году в кредитной канцелярии^[526]. А.П. Петров, товарищ управляющего в 1903–1914 года, также был выходцем из кредитной канцелярии, где до перехода в Госбанк дошёл до вице-директора^[527]. Г.Г. фон дер Остен-Дризен руководил ключевыми конторами — Варшавской и Петербургской; с 1897 года и вплоть до смерти в 1908-м — товарищ управляющего Госбанка^[528]. Большим авторитетом в финансовом мире пользовался И.И. Низимов, с 1894 года служивший в центральном аппарате Госбанка, с 1903 года руководитель его канцелярии, а с 1907-го — глава его Петербургской конторы^[529].

Большинство названных чиновников относились к незначительному дворянству. Дворянин А.В. Коншин — сын отставного поручика; Д.Т. Никифоров — из купеческого сословия; а отец К.Е. Замена на момент его рождения ещё даже не получил титула. Г.Г. фон дер Остен-Дризен, несмотря на принадлежность к дворянству, не владел никаким имением, т. е. жил только службой. У Д.Т. Никитина дед был бухгалтером Курской городской думы, а отец — обыкновенным поручиком. А.К. Голубев — из священнического сословия, сведения об имениях отсутствуют; А.П. Петров — вообще самого обычного мещанского происхождения, имений также не имел. Представить подобное в эпоху Николая I или Александра II трудно. И уж совсем невообразима такая ситуация: член Государственного совета, член совета Русско-Азиатского банка, известный пропагандист финансовой политики профессор И.Х. Озеров, будучи родом из простой семьи, выходя как-то из Мариинского дворца, приветствовал своего двоюродного брата, трудившегося там… на малярных работах^[530]. Всё это подтверждает сказанное выше: атмосфера, в которой функционировало финансово-экономическое чиновничество, разительно отличалась от атмосферы, сложившейся у трона.

Неудивительно, что две эти силы — придворные круги и финансово-экономическая бюрократия — по-разному видели развитие России в наступающем XX столетии. Масштабные дискуссии в верхах, развернувшиеся в 1897-1900-х годах, позволяют подробно ознакомиться с их предпочтениями. Но прежде нужно сказать о крупном конфликте между ними, произошедшем в самом начале царствования Николая II и известном в историографии как дело министра путей сообщения Аполлона Кривошеина. А.К. Кривошеин оказался в правительстве благодаря главе МВД И.Н. Дурново, с коим был связан ещё со того времени, когда тот служил Екатеринославским губернатором. В последние пять лет царствования Александра III Дурново являлся наиболее сильной фигурой в верхах, был тесно связан с рядом придворных сановников. В его влиятельный клан входили приближённый к государю, видный свитский деятель О.В. Рихтер, крупный землевладелец, камергер А.П. Струков (66 тысяч десятин), на чьей сестре был женат Кривошеин, придворный публицист-издатель кн. В.П. Мещерский.

О самом министре Дурново и его супруге современники отзывались как о людях «крайне провинциального пошиба… не семи пядей во лбу», преуспевших благодаря устройству пышных застолий и дружбе с генерал-адъютантом Рихтером^[531]. В Петербурге молва утверждала, что отец Дурново послужил писателю Н.В. Гоголю прототипом Чичикова и накануне отмены крепостного права засветился в скандале со скупкой мёртвых душ^[532]. Как бы там ни было, но Дурново-сын также отличался пронырливостью, что позволило ему добраться до правительственных верхов^[533]. Вдобавок он был склонен к лоббированию карьерных и деловых интересов. Одним из приоритетов для него являлось протежирование закадычному другу Кривошеину: тот сначала отметился в ХОЗУ МВД, а затем собирался на весьма хлебный пост начальника Главного ветеринарного управления^[534]. Но эти планы скорректировал не кто иной, как назначенный министром финансов Витте, искавший расположения Дурново и предложивший объединить усилия для проталкивания Кривошеина уже на очень значимую позицию главы МПС, которую сам только что занимал. В итоге Кривошеин оказался во главе путейского ведомства, а Витте — своим в этой влиятельной группе. Более того, министр внутренних дел стал выступать, можно сказать, в роли адвоката Витте: утрясал его (несостоявшуюся) дуэль после очередной ссоры с Гюббенетом, улаживал с Александром III нюансы второй виттевской женитьбы и т. д.^[535]

При содействии Дурново новоиспечённый министр путей сообщения Кривошеин сразу представил всеподданнейший доклад о неудовлетворительности государственного контроля в железнодорожной отрасли. В результате была образована комиссия по пересмотру общего положения о надзоре за дорогами^[536]. Это был прямой выпад против той системы, которую в бытность госконтролёром пробивал Сольский. Напомним: тогда МПС отстаивало право производить ревизии собственными силами, т. е. фактически желало проверять само себя, и теперь Кривошеин стремился к тому же, пытаясь избавиться от опеки контрольных органов. При существовавших политических раскладах Сольский не мог противодействовать этой инициативе, т. е. по сути идти на конфликт с Дурново. А тот действительно чувствовал себя по-хозяйски: после отставки Вышнеградского устроил для исполнявшего в течение пяти месяцев обязанности главы Минфина Ф. Г. Тернера постоянное время всеподданнейшего доклада, чего тот самостоятельно добиться не мог^[537]. Для МПС Дурново выхлопотал право входить в Госсовет с докладом, «когда понадобится»^[538]. Благодарный Кривошеин собирался поддержать идейно близкие им «Московские ведомости», обещая главному редактору В. А. Грингмуту разрешить продажу газеты на всех железнодорожных станциях Российской империи^[539]. Помимо этого своим решением расторг действующие ведомственные контракты на типографские и переплётные работы, передав подряды по завышенным ценам кн. Мещерскому^[540].

В то же время министр Кривошеин не обделял вниманием и коммерческую ниву. Чувствуя за собой мощную поддержку, он распорядился с каждого подписывающего у него в ведомстве контракт взыскивать многотысячные суммы на общеполезные, по его понятиям, нужды. С одного из таких контрагентов — англичанина Юза, владельца обширных каменноугольных копей и металлургического завода — потребовали сбор в 50 тысяч рублей. Тот согласился заплатить только 10 тысяч, и в контракте ему было отказано^[541]. Другого подрядчика-иностранца, не внёсшего наложенного на него платежа, Кривошеин прямо обвинял в том, что зарубежный бизнес нацелен на одну лишь наживу и не желает ничего делать в пользу России^[542]. Эти эпизоды получили огласку, последовали жалобы. Вдобавок ко всему Кривошеина уличили как крупного карточного игрока в игорных домах Петербурга^[543]. Госконтроль установил, что в имение министра за казённый счёт проведена железнодорожная ветка, а также выявил раздачу выгодных подрядов: по снабжению — Струкову (брату кривошеинской жены), по издательским делам — Мещерскому. Кривошеин всё отрицал, а назначенная комиссия сенатора В.Р. Завадского не подтвердила выдвинутые обвинения, заявив, что их следует снять^[544]. Глава МВД Дурново усердно защищал своего друга, называя всё происходящее клеветой и при этом постоянно напоминая о том, что порядочность Кривошеина может подтвердить министр финансов Витте, также приложивший руку к его назначению^[545].

Очевидно, у госконтролёра Т.И. Филиппова не хватило аппаратного веса противостоять руководителю МПС и его высокопоставленным друзьям. Но тут для них наступил форс-мажор: скоропостижно скончался император Александр III, что привело к серьёзной перегруппировке в верхах. На первые роли стремительно выходит Сольский, установивший прочные и доверительные отношения с Николаем II в ходе заседаний комитета по проведению Сибирской магистрали: туда его привлёк вице-председатель комитета Бунге^[546]. По инициативе руководителя департамента экономии Госсовета (т. е. Сольского) созывается более представительная комиссия, куда входит сенатор Завадский со своим наработками^[547]. Теперь прежние обвинения были полностью подтверждены. Осведомлённый главный редактор «Биржевых ведомостей» С. Пропер в своих мемуарах прямо указывал: такой поворот стал возможен исключительно благодаря вмешательству Сольского^[548]. В узких кругах «его уважали, побаивались», за ним, как прекрасно разбиравшимся в хитросплетениях различных смет, числилось немало раскрытых афер. Только он никогда не спешил во всеуслышание трубить об обнаруженных махинациях, нагнетая скандалы^[549]. Но вот в отношении Кривошеина было решено поступить иначе, поскольку речь шла не просто о подрыве позиций клана, заправлявшего в последние годы правления Александра III, а о формировании нового политического вектора. Патриарха российских реформаторов сразу поддержал Бунге, высказав своё мнение Николаю II^[550]. Интересно, что это дело напрямую коснулось и Витте. Тот протежировал брату своей жены И.Н. Быховцу, который из рядового техника шоссейных дорог превратился в крупнейшего железнодорожного подрядчика. Начало этому положил сам Витте, когда непродолжительное время занимал пост министра путей сообщения. Продолжил уже Кривошеин, одаривший родственника министра финансов выгодными контрактами на проведение крупной ветки Пермь — Котлас. В результате Быховец, слабо смысливший в железных дорогах, сказочно обогатился, переселился на фешенебельную Миллионную улицу в Петербурге рядом с Зимним дворцом, завёл несколько автомобилей^[551]. Государственный контролёр Филиппов, зная о делах Быховца, предлагал распутать все его нарушения, что наверняка затронуло бы и Витте. Однако это уже не было поддержано Сольским, «похоронившем» обвинения госконтроля^[552].

По итогам проверок Кривошеин был уволен без права занимать какие-либо должности, причём об отставке ему было объявлено в тот момент, когда он в кругу гостей праздновал день своих именин. Как замечали современники, с таким позором не удалялся ещё ни один русский министр^[553]. В случае несогласия с принятым в отношении него решения ему было предложено обращаться в суд, однако тот «восстанавливать свою честь таким путём не пожелал»^[554]. Инициированное Кривошеиным совещание по пересмотру надзора в железнодорожной отрасли тихо умерло в начале 1895 года. Новый глава МПС кн. М.И. Хилков поднимать подобные вопросы уже не осмеливался, встав перед госконтролем «на задние лапки»^[555]. Вскоре лишился поста и всемогущий министр внутренних дел Дурново. Вместо него был назначен И.Л. Горемыкин, обладавший, в отличие от своего предшественника, либеральной репутацией и считавшийся знатоком крестьянского вопроса (ему принадлежал образцовый комментарий к «Положению 19 февраля 1861 года», пользовавшийся популярностью^[556]). Покаянное письмо Кривошеина к государю ничего не изменило. Николай II передал прошение Сольскому, который резюмировал: мольбы Кривошеина «нисколько не поколебали моего убеждения в его виновности», особенно же возмутительны ссылки министра на усопшего Александра III»^[557]. Надо добавить, что решающее участие Сольского в этом громком деле прошло даже мимо исследователей, специально занимавшихся этим сюжетом^[558]. Помешала фигура Витте, на котором, как, впрочем, и всегда, концентрировалось всё внимание. Министр финансов с тревогой наблюдал за схваткой, пока не увидел, в чью пользу склоняется чаша весов. Именно с весны 1895 года он дистанцируется от консерватизма и оказывается в орбите Сольского и Бунге. Эти изменения зафиксированы кн. В.П. Мещерским, выражавшим в письме к министру финансов на Пасху 1896 года острую разочарованность патриотического лагеря: «второй год Ваши искренние друзья с грустью сознают, что Вас узнать даже нельзя; святой огонь как будто тухнет…»^[559].

Отставка Дурново и Кривошеина — свидетельство резко возросшего влияния финансово-экономической бюрократии в политического жизни страны. О её идейной платформе мы можем судить по дискуссии в рамках учреждённого в 1897 году Особого совещания по делам дворянского сословия, которое возглавил отставленный министр внутренних дел И. Н. Дурново — ныне в должности председателя Комитета министров. Его отношения с Витте к этому времени уже отличались откровенной враждебностью, что придавало идейному соперничеству личностную окраску. В состав Особого совещания наряду с представителями дворянства вошли ведущие члены правительства, причём они обязывались лично участвовать в заседаниях, что повышало статус дискуссий. На заседаниях был переосмыслен комплекс проблем, связанных не только с положением дворянского сословия, но и с путями развития страны. Дурново ещё в правление Александра III ратовал за помещичье землевладение, коему необходима всевозможная поддержка. Он постоянно выступал за понижение тарифов на перевозку сельскохозяйственных грузов, за льготы заложившим земли в банках и т. п.^[560] Теперь мы вновь встречаемся с Кривошеиным, чьи письма-размышления Дурново как руководитель совещания аккуратно передавал императору в надежде на реабилитацию опального друга. Тот предлагал не ограничивать дворянский вопрос узкими рамками, а рассматривать его в качестве государственного. Судьба этого сословия, писал он, неразрывно связана с судьбой державы, которая просто не может существовать без дворянства, а потому попечение о нём должно составить первейшую заботу правительства. Государь хорошо осознаёт дворянские потребности, чего никак нельзя сказать о «наших высоких и малых либералах», доведших ситуацию до больших осложнений^[561].

Дурново и Кривошеину вторили участники совещания, считавшие, что все беды начались с Великих реформ 1860-х годов, когда «слепо поддались ловко и настойчиво проповедуемым нашими лжелибералами модным идеям, рисовавшим перед нами в розовых красках разные неприменимые к нам идеалы Западной Европы. Сбились с истинного пути и в своей поспешности за этими идеалами наделали целую массу крупных ошибок»^[562]. Мало того, в непонятном ослеплении вообразили, будто Россия — это какая-то Англия или Бельгия, и вместо того, чтобы обратить всё внимание на поддержку земледельческого класса, поспешили развивать фабрично-заводскую промышленность по европейским образцам^[563]. Главная причина упадка поместного дворянства усматривалась в слишком «крутом переходе от натурального строя сельского хозяйства к денежному». Переход от крепостнического хозяйства потребовал денежных средств, которыми помещики не располагали, а тяготы протекционистской системы, воздвигнутой для оживления промышленности, легли на государство дополнительным бременем^[564]. И.И. Воронцов-Дашков писал, что понимает назначение этих мер, но никогда «не согласится с покровительством, доведённым до чрезвычайности», незаметно превратившимся в тормоз развития земледелия^[565]. Ведь дворянство «черпает свои жизненные силы из земли и без земли лишается всякого сословного значения, утрачивая свою материальную независимость»^[566], а потому эмблемой дворянства по-прежнему остаются «меч и плуг»^[567]. Восстановление помещичьего хозяйства требует продолжительных мер специального характера, а не отдельных шагов общего плана. Представители сельского хозяйства не должны чувствовать «себя словно пасынками…» на фоне обрабатывающей промышленности, в которую происходит искусственный прилив капиталов, что создаёт «нечто вроде экономической гипертрофии в известных частях организма»^[568].

Весь этот напор критики принял министр финансов Витте, энергично отвечавший на нападки. Начал он с того, что если заботиться о будущем России, то к ней нельзя относиться как к исключительно земледельческой стране. В экономике произошли значительные индустриальные сдвиги, и их уничтожение или переустройство вновь по сельскому типу имело бы «характер самой несправедливой и самой опасной ломки сложившихся хозяйственных условий… всё это означало бы произвести такую катастрофу, подобную которой едва ли можно отыскать в истории»^[569]. Витте писал о неприспособленности многих землевладельцев к сельским работам, о недостаточном умении вести дела и находить новые источники дохода, а главное — об утрате связи собственников с землёй. Иногда это усугубляется факторами личного характера, привычкой жить на широкую ногу. Если же обнаруживается унаследованная любовь к своему делу, предприимчивость — словом, те качества, которые отличают крепкого хозяина, «тогда действие общих неблагоприятных причин ощущается несравненно слабей»^[570]. Такие крепкие хозяева преобладают «в так называемых привилегированных губерниях, т. е. малороссийских, белорусских, новороссийских, южных», тогда как в Центральном регионе и в Поволжье картина обратная^[571].

Весьма оригинальными следует признать рассуждения Витте об историческом месте дворянства. Российская держава выросла и окрепла на основе самодержавия; в нём вся сила нашего государственного строя, залог его будущего благополучия. Любое уклонение от самодержавного уклада, любое толкование его в свете чуждого нам европейского монархизма с сословной опорой — это вред и угроза для русской национальной идеи. Все сословия несли государственное тягло, возложенное на них верховной властью для общей пользы: духовенство просвещало светом Христова учения, горожане двигали материальную культуру, крестьяне добывали хлеб насущный, дворяне несли службу. К чему же взвешивать, какое из сословий лучше послужило своему царю?^[572] Согласимся: этот гимн самодержавию трудно отнести к взглядам наследников Сперанского. Отвечая на финансовые претензии поместного дворянства, Витте был более последовательным.

Острые претензии сиятельных особ касались пересмотра устава созданного в 1885 году Дворянского земельного банка. Это учреждение помещики воспринимали весьма своеобразно: своим заманчивым кредитом оно напоминало им «блестяще разукрашенные пиры, которыми римские патриции подготовляли себя к самоубийству»^[573]. О необходимости банковских льгот писал начальник Императорской канцелярии по принятию прошений на имя Е.И.В., будущий министр внутренних дел Д.С. Сипягин^[574]. Заметим, что ранее понижение процента по платежам Дворянскому банку уже происходило: с 5 % до 4,5, а затем и до 4 %; это позволяло заёмщикам ежегодно сберегать до 1,8 млн рублей, причём с 1889 года ссуды выдавались не закладными листами, а наличными деньгами^[575]. Теперь же представители дворянства требовали ежегодных дотаций банку из казны, единовременного 12-миллионного взноса для пополнения капитала, мораторий на уплату процентов на три года, а затем снижения ставки до 3,5 %^[576]. Эти меры серьёзно затрагивали госбюджет, и Николай II повелел провести обсуждение в межведомственном органе — Комитете финансов, возглавляемом Д.М. Сольским. Император передал ему записку И.Н. Дурново и предоставил право приглашать на заседания лиц по его усмотрению. В результате к работе были привлечены те представители дворянства, которые занимали проминфиновскую позицию^[577]. Они и направили в Комитет финансов письмо, подписанное предводителями московского, петербургского, орловского и херсонского дворянства; в письме говорилось о невыполнимости требований, заявленных без указания на источники их удовлетворения. Такие притязания недозволительны: дворянство не может действовать «в ущерб другим сословиям из средств, собранных трудом и податной исправностью всех русских граждан»^[578]. Участники заседаний нашли нецелесообразной приостановку платежей заёмщиков Дворянскому банку: такая мера оправданна лишь в крайних случаях, распространение же её крайне нежелательно, даже пагубно^[579]. Интересно, что журнал заседаний у Николая II подписывал Сольский, который затем проинформировал об этом Витте. Ободрённый министр финансов сразу распорядился: «Для немедленного исполнения. Нужно поспешить объявить»^[580]. Из тех же соображений была нейтрализована и попытка признать обременённые долгами хозяйства «заповедными имениями», переложив уплату платежей на казну^[581].

Неудача не охладила пыл желающих поживиться за казённый счёт. Крупный помещик А.П.Струков настаивал: «Мы обязаны заявить, что без кредита земледелие не обеспечено… никакой другой кредит не может удовлетворить потребностям дворянства, кроме государственного. В противном случае в минуты испытания земледелие может оказаться в ненадлежащих руках, и государство будет лишено возможности идти ему на помощь»^[582]. Иными словами, все перспективы связывались с бюджетными дотациями. Отсюда — всеподданнейшие ходатайства саратовского и рязанского дворянства об исключении коммерческого начала из деятельности Дворянского банка, который мыслился «союзом дворян при поддержке правительства», нацеленного на укрепление родовых владений^[583]. Пользоваться же коммерческим кредитом, который предоставляли действовавшие земельные банки, дворянство не желало, считая, что эти финансовые структуры закабаляют и разоряют землевладельцев^[584]. Неодобрение вызывала и возрастающая активность государственного Крестьянского банка, нацеленного на перераспределение площадей в пользу множества мелких наделов. Предлагалось ограничить его деятельность «исключительно покупкой земель на окраинах, где правительство находит нужным усилить русский элемент населения»^[585].

По сути, дворянство пыталось превратить казну чуть ли не в благотворительное учреждение, от которого каждый помещик вправе ожидать не только снижения платежей на полпроцента, но и активной помощи нуждающимся хозяевам усадеб^[586]. В ходе Освободительной реформы 1861 года дворяне добровольно отказались от использования крепостного труда, причём безвозмездно и навсегда. Теперь же они сочли, что настало время хотя бы частично компенсировать эти потери, которые в пересчёте на капитал выразились в гигантской сумме — 720 млн рублей^[587]. Не разделявшие это мнение зачислялись в противники дворянства, а значит, и всей России. Недобрым словом вспоминали Н.Х. Бунге, требовавшего экономического обоснования любых действий правительства и не склонного к благотворительным акциям за казённый счёт. В списке «врагов» значился управделами комитета министров А.Н.Куломзин, призывавший не отождествлять интересы земледелия исключительно с дворянством^[588]; будущий госконтролёр П.Х. Шванебах, убеждённый, что «нельзя в угоду аграрному романтизму закупориваться в средневековой хозяйственной формации»^[589]. Не был забыт и глава Госбанка Э.Д. Плеске, которого даже именовали «олицетворением смерти»^[590]. Помещичьи круги характеризовали представителей финансово-экономической элиты «случайными способными людьми», руководимыми «честолюбием, стремлением к карьере, личной славой и выгодой»: беда наступит, когда такой служебный тип карьеристов станет господствующим^[591].

Эти настроения порождали любопытные политические инициативы. Так, в 1897 году при дворе муссировалась идея создания некого верховного совета для рассмотрения дел, поступающих к государю, — дабы облегчить ему работу. В этот орган должны были войти великие князья, И.И.Воронцов-Дашков, К.П. Победоносцев и им подобные деятели. Предлагалось ввести должность дежурных статс-секретарей для предварительного процеживания документов^[592]. В 1898 году на имя Николая II поступил ещё один проект за подписью барона П.Л. Корфа — об учреждении Дворянской думы, которая функционировала бы параллельно с Государственным советом — центром реформаторской мысли того времени. Проектируемая дума может состоять из выборных представителей, включая всех губернских предводителей дворянства и ещё двух членов от каждого региона; более эффективной работе будет способствовать вхождение в её состав министров, государственного секретаря и председателя комитета министров, причём последний, по мысли автора записки, должен Думу возглавить, чтобы обеспечить ей большую объективность^[593]. Получалось, что И.Н. Дурново, которого фактически навязывали в руководители Дворянской думы, получал реальные рычаги влияния на правительство. К записке прилагалось «Основное положение о Дворянской думе и процедуре выборов»^[594].

Реакция императора на внесённые предложения нам неизвестна, но проект Дворянской думы взял на вооружение Д.С. Сипягин, министр внутренних дел в 1899–1902 годах. Он продвигал его исключительно в совещательном ключе, с целью популяризировать фигуру монарха, чутко выслушивающего мнение не кого угодно, а преданных подданных. Никакая серьёзная законодательная работа в этих дворянских замыслах, конечно, не подразумевалась. Однако Государственный совет, ознакомившись с данным проектом, даже не поставил его на обсуждение^[595]. Сменивший погибшего от рук эсера-террориста Сипягина В.К. Плеве, в течение восьми лет возглавлявший госканцелярию, полностью солидаризовался со своими бывшими коллегами. Члены Госсовета, где первую скрипку играл Сольский, умело перевели вопрос из политической в сугубо техническую плоскость, сведя всё к проблеме упорядочения делопроизводства. Заседание соединённых департаментов посчитало, что даже в рамках МВД, не говоря о чём-то большем, учреждение каких-либо специальных органов по дворянскому вопросу нецелесообразно. Предложено ограничиться созданием канцелярии при министре со скромным штатом, в которой бы готовились доклады по данной тематике; высочайшее утверждение последовало 12 июня 1902 года^[596]. Для всеподданнейших прошений по земельному кредиту, которые с завидным постоянством направляли представители дворянских кругов, предусмотрительно создали специальное Особое совещание под председательством того же Сольского. Эта структура, где хозяйничала финансовоэкономическая бюрократия, успешно хоронила все денежные домогательства и предложения^[597]. А в начале 1908 года по представлению Минфина и госконтроля уже премьер П.А. Столыпин вовсе упразднил канцелярию МВД по делам дворянства с мотивировкой: «Трудно рассчитывать на возможность каких-либо обширных законодательных работ по дворянскому вопросу, требующих содержания для этой цели особенного учреждения…»^[598]. Эта тематика к тому времени перекочевала в Совет объединённого дворянства, чьи съезды с 1906 года стали проходить регулярно. Во главе этой помещичьей организации встал упоминаемый выше А.П. Струков.

Так довольно незаметно завершилась эта фаза противостояния дворянско-придворных кругов с просвещённой бюрократией, ратовавшей за индустриальную модернизацию страны. Поддержанная императором, последняя в конце XIX — начале XX столетия превратилась в самостоятельную политическую силу. Это обстоятельство не ускользнуло от советской историографии. Некоторые авторы писали о «едва уловимом либерализме», точнее, о способности отдельных лиц (в первую очередь, конечно, Витте. — А.П.) в определённой мере считаться с действительностью. Однако это признание не мешало учёным вновь и вновь воспроизводить традиционный тезис о глубокой реакционности царских верхов в целом^[599]. В советский период прогресс увязывался только с теми, кто был нацелен на демонтаж государства, а бюрократию, пусть и какую-то её часть, никак нельзя в этом заподозрить. С другой стороны, финансово-экономическое чиновничество продвигало реформирование страны, отличное от экспериментов министра финансов 1860-1870-х годов М.Х. Рейтерна. Но вряд ли это также следует оценивать как ещё одно свидетельство её ущербности, как считала либеральная историография. Скорее, это говорит о зрелости части чиновничества той поры, о его готовности к масштабным государственным проектам с учётом российских реалий.

Глава четвёртая
Политическое реформирование империи

Реформаторская стратегия конца XIX — начала XX века вырабатывалась в жёсткой полемике с военно-земельной аристократией, традиционно группировавшейся у трона. Баталии в рамках Особого совещания по дворянскому вопросу, о чём рассказано в предыдущей главе, наглядно показали, что эти круги, ориентированные на сельскохозяйственные приоритеты, будут всячески препятствовать курсу на широкую индустриализацию, не отвечавшему их интересам. Такой сценарий грозил помещичьему дворянству утратой доминирующих позиций в экономике, а бенефициаром бурного роста на основе промышленности становились совершенно другие силы.

Перезапуск индустриального развития с опорой на аграрные преобразования был намечен Н.Х. Бунге. Не случайно он оказался под мощным давлением консервативного лобби, добившегося отставки неугодного министра финансов^[600]. В 1880-х годах управленческий слой, который мог стать носителем модернизационных идей, только начинал складываться. Лишь по мере его формирования крепла убеждённость, что промышленный курс необходимый стране реализуем в том случае, если он будет защищён политическими реформами. Без ограничения всевластия придворных кругов перевод страны в новое индустриальное качество просто-напросто неосуществим. Требовалось переформатирование государства через институт законодательной власти, способный стать инструментом сдерживания военно-земельного истеблишмента, завязанного на престол. Тем более что для укрепления своих позиций в этой консервативной среде пестовалась идея совещательной Дворянской думы или Земского собора. Контрпроектом этому явились конституционные веяния: их источник в начале XX века находился в государственной канцелярии Госсовета. Здесь ратовали за Думу, без решения которой ни один акт не может обрести статус действующего закона. Разработка такого политического формата и стала делом просвещённой бюрократии, концентрировавшейся в этом органе. Её усилиями была осуществлена подготовка новых Основных законов Российской империи образца 1906 года, знаменовавших ограничение самодержавия. Эта политическая реформа открыла пути уже системной модернизации государства.

С советских лет и по сей день в литературе господствует легенда о либеральной общественности, вырвавшей перемены у реакционных верхов, а также неутомимом Витте, по сути, выставляемом «крёстным отцом» первой Конституции, отстоявшим её перед той же бюрократической кликой. Однако привлечение широкого круга источников проясняет истинный ход событий, в которых либералы находились на откровенно второстепенных позициях, и свидетельствует о том, что Витте играл в них весьма неприглядную роль. Исследовательские клише об их решающем вкладе живучи по той причине, что до сих пор вне поля зрения остаётся главный интересант политического реформирования в лице нового поколения бюрократии. Российские верхи в целом продолжают по традиции восприниматься в качестве сугубо реакционной силы. Грань же между финансово-экономическим чиновничеством с одной стороны и придворными кругами, помещичьей аристократией — с другой, проводится нечётко. Различия в их политико-экономических устремлениях в трудах современных историков едва прослеживаются.

Весомый вклад в торжество конституционного строя в России связан с именем такого государственного деятеля, как В.К. Плеве. Это довольно необычное утверждение на фоне несмолкаемых восторгов по поводу Витте или кадетской публики. В глазах многочисленных почитателей этих звёзд российской политики фигура Плеве остаётся символом махровой реакции, жаждавшей консервации абсолютизма в духе Средневековья. Такая репутация стала складываться сразу после его гибели в июле 1904 года, когда началась кампания по его дискредитации, получившая многолетнее продолжение не только в отечественной печати, но и в Европе^[601]. Поэтому восприятие этой фигуры сложилось преимущественно под давлением либеральных и революционно-радикальных штампов. Так, на страницах мемуаров земского деятеля Д.Н. Шипова Плеве — последовательный душитель прогресса, «стремившийся к подавлению роста общественного сознания и к управлению страной посредством неограниченного произвола бюрократической власти»^[602]. Ещё более мрачные тона присущи кадетскому лидеру П.Н. Милюкову, уверенно ставившему знак равенства между Плеве и оголтелыми черносотенцами^[603]. И уж фактически на площадную брань при упоминании о нём переходили крайние левые силы. Не исключение здесь и В.И. Ленин, в своей публицистике называвший Плеве «негодяем» или «самым гнусным проходимцем»^[604].

Долгие десятилетия такие оценки преобладали и в историографии. Однако если обратиться к свидетельствам тех, кто тесно соприкасался с Плеве по служебным делам, то «мракобесный имидж» явно не выдерживает критики. К примеру, академик И.И. Янжул, общавшийся с ним на протяжении почти двадцати лет (с середины 1880-х и вплоть гибели) писал об образованном, начитанном человеке, сыпавшем острыми словечками из романов М.Е. Салтыкова-Щедрина и вовсе не напоминающем «прямолинейного консерватора»^[605]. Служивший под началом этого министра известный в дальнейшем прогрессивный деятель А.В.Кривошеин считал того «самым выдающимся по уму и твёрдой воле человеком из всех современных сановников»^[606]. Один из авторов, работавший в ряде министерств, пророчествовал, что в будущем образ Плеве предстанет «далеко не в тех мрачных красках, как его рисовали»^[607].

В студенческие годы будущий министр был близок к народникам, ходил в красной рубахе и с сучковатой дубинкой^[608]. Его карьерный взлёт начался в 1880 году — с расследования покушения на Александра II, устроенного С. Халтуриным. Принимая доклад молодого прокурорского чиновника, император был поражён тому, как тот в течение часа со всеми подробностями излагал обстоятельства дела, не вынимая бумаг из портфеля^[609]. После чего Александр II рекомендовал способного служащего своему фавориту, министру внутренних дел М.Т. Лорис-Меликову, вокруг которого группировались либералы той поры. Так 33-летний Плеве был утверждён начальником только что образованного департамента полиции, куда он начал привлекать молодые юридические силы «для внедрения в нём начал законности»^[610]. Причём он стал своим в этом кругу явно не случайно: его взгляды уже тогда трудно назвать чисто охранительными. В частности, народник В.Г. Короленко вспоминал, как Плеве, будучи ещё скромным товарищем прокурора Варшавской судебной палаты, позиционировал себя убеждённым конституционалистом. Он охотно рассуждал о политических преобразованиях, необходимость которых осознают и просвещённое общество, и государь. А препятствуют им революционеры, своей деятельностью мешающие реформам. По словам Короленко, подследственные были очень удивлены речами прокурорского служащего^[611].

В 1885 году Плеве получает пост товарища министра внутренних дел. Его положение в ведомстве достаточно определённо — «рабочая лошадь» при министре Д.А. Толстом, а затем при И.Н. Дурново. Оба этих деятеля не имели привычки погружаться в практические дела. Именно Плеве довелось заниматься фабричным законодательством, инициированным министром финансов Бунге. Вокруг его введения разгорелась серьёзная борьба: противников этого новшества возглавлял известный издатель М.Н. Катков, тесно сотрудничавший с Толстым, чей сын был женат на дочери московского публициста^[612]. Положение Плеве, сочувствовавшего начинаниям Бунге, было не из лёгких. Спустя годы он вспоминал, с каким трудом принимались так необходимые законы. Упоминал о позиции купеческой буржуазии, в штыки встречавшей 10-11-часовой рабочий день, запрещение ночного труда, добровольность сверхурочных^[613]. Примечательно, что Плеве становится, по сути, представителем МВД в Госсовете — прибежище сановников эпохи Александра II. Очевидно, людям типа Толстого или Дурново было крайне сложно находить с ними общий язык, потому эту функцию брал на себя их заместитель. Как зафиксировал в своём дневнике госсекретарь А.А Половцов, на заседаниях тот постоянно выступал в роли «адвоката» МВД^[614]. О том, что именно на товарища министра ложился основной груз ведомственных забот, свидетельствовал и американский посланник Уайт. Он убедился в этом при совместном просмотре уставов страховых обществ: дальновидность и острота ума Вячеслава Константиновича производили весьма выгодное впечатление, равно как и его предупредительность^[615]. Интересно, что когда Уайт писал эти строки (через несколько лет после гибели Плеве), то уже вовсю господствовал образ «махрового реакционера» и бывшему американскому посланнику оставалось искренне недоумевать, как тот мог превратиться в такового^[616].

Начало 1894 года ознаменовалось для Плеве назначением госсекретарём в Государственный совет, что, видимо, не обошлось без поддержки его авторитетных членов, оценивших способности «спикера» от МВД. Председатель Госсовета вел. кн. Михаил Николаевич с большой похвалой отзывался о новом сотруднике^[617]. Хотя реверансы царского родственника, конечно, не главное. Плеве с этих пор приобщается к российской реформаторской традиции, в русле которой происходит его становление как подлинно государственного деятеля. Трудно не согласиться с официальной биографией Плеве, подготовленной сразу после его гибели: «Служба в должности государственного секретаря явилась для Вячеслава Константиновича эпохой сосредоточения и вдумчивой оценки нашей государственной жизни, её потребностей и средств к их достижению»^[618]. В течение восьми лет он находился в Государственном совете рядом с Д.М. Сольским, Э.В. Фришем и др. Весьма показательно, что в этот период кумиром «законченного реакционера» становится не кто иной, как известный российский реформатор М.М. Сперанский. Плеве сохранил кресло, в котором тот, будучи госсекретарём, сидел за работой, и с гордостью демонстрировал его своим визитёрам!^[619] В начале XX века Плеве инициировал реформу самого Госсовета, которая до наших дней не получила должного освещения. В новом утверждении этого органа, подписанном Николаем II, присутствовал специальный раздел «Об особых совещаниях и Подготовительных комиссиях», где было прописано право приглашения в них специалистов — не членов Госсовета^[620]. Фактически это означало привлечение выборных представителей для разработки законодательных решений. Впервые столь заметное событие в жизни правительственных верхов произошло при рассмотрении положения о портовых сборах. В совещании участвовали начальники портов, представители местного городского общественного управления и купечества от биржевых обществ^[621]. К сожалению, реформаторская нацеленность Плеве оставалась малоизвестной в широких общественных кругах; о нём как о государственном секретаре говорили мало^[622].

Внимание к нему повышается на волне финляндского вопроса, приобретшего остроту на рубеже XIX–XX веков. В этот период предпринимается попытка обуздать финский сепаратизм, не на шутку беспокоивший верхи. На протяжении 1890-х годов российские позиции в Великом княжестве Финляндском утрачивались, распоряжения престарелого генерал-губернатора Ф.Л. Гейдена саботировались. Особенную озабоченность вызывала недостаточная чёткость актов, определявших вхождение этой территории в состав Российской империи, что порождало различные толкования^[623]. На этот нелёгкий участок было решено направить Н.И. Бобрикова — гвардейского офицера, начальника штаба Петербургского военного округа, утверждённого в августе 1898 года новым генерал-губернатором Финляндии. Ставленнику придворных кругов протежировал дядя Николая II вел. кн. Владимир Александрович, под чьим руководством тот начинал ещё в Преображенском полку и служил в столичном военном округе^[624], а также дворцовый комендант П.П. Гессе^[625]. В случае успешной деятельности своей креатуры они рассчитывали на продвижение того в министры внутренних дел. Однако на финском поле у Бобрикова появляется конкурент в лице госсекретаря Плеве, неожиданно утверждённого статс-секретарём, министром по делам Финляндии с оставлением в прежнем качестве. Это было весьма необычным назначением, поскольку со времён Сперанского данную позицию занимали исключительно лица финской национальности, традиционно вносившие весомую лепту в сепаратистские настроения. Теперь же дело дошло до откровенного подлога: финский министр после аудиенции у Николая II приложил дополнительные страницы к тексту, который обсуждал у императора, и в таком виде передал в Сенат для опубликования^[626]. Когда подлог выявился, то решили отказаться от использования финнов на министерском посту. Так Плеве оказался министром по делам Финляндии с правом постоянного доклада государю.

Таким образом, придворные круги и просвещённая бюрократия снова сошлись в жёстком клинче. Если в недавно отгремевших баталиях Особого совещания по делам дворянства определялся вектор развития страны, то на финском поле выяснялось, кому достанется Министерство внутренних дел, от чего зависело проведение той или иной политики. Несложно догадаться, что у Плеве и Бобрикова существовало разное видение того, как следует купировать финскую проблему; соперничество между ними разгорелось незамедлительно. Генерал-губернатор сразу же признал нецелесообразным, чтобы министр по делам Финляндии наравне с другими членами правительства вносил законопроекты в Госсовет, указав на неполноценность его статуса, не представлявшего никакого ведомства^[627]. И хотя в этом Бобриков преуспел, далее удача ему не сопутствовала. Как и подобает человеку сугубо военному, он напирал на силовые методы решения вопросов, с которыми сталкивался. Отклонял любые ходатайства сейма, требовал внести в текст манифеста от 3 февраля 1899 года, посвящённого финской проблематике, пункт о ведении переписки с аппаратом генерал-губернатора исключительно на русском. Плеве, наоборот, выступал за более гибкую политику, предлагая определить, какие законы относятся к местному ведению, а какие — к общеимперскому. Считал ошибочным изменять текст высочайшего манифеста, так как это даст повод сомневаться в незыблемости монаршей воли. Запрещение же населению обращаться в канцелярию генерал-губернатора на родном языке, находясь в Финляндии, считал абсурдным^[628]. И вообще предлагал Бобрикову минимизировать пререкания с сеймом или облекать свои претензии в более продуманную форму^[629]. Кстати, в своих действиях Плеве ориентировался на материалы Особого совещания по финскому вопросу 1892–1893 годов под председательством Бунге. Там были выработаны рекомендации опираться не столько на юридические толкования, сколько на экономические потребности. К примеру, распространение русского языка увязывать с расширением торгово-промышленных дел, объединением хозяйственного пространства и т. д.^[630] Окончательно Плеве закрепил свой успех созданием при госканцелярии, которую и возглавлял, временной комиссии для составления сведений, соображений по финской теме, необходимых для внесения в Госсовет. Возглавил это подразделение сотрудник госканцелярии, известный юрист, профессор Н.Д. Сергиевский, обобщивший затем собранный материал в специальном издании^[631].

Чаша весов в остром соперничестве Бобрикова и Плеве медленно, но верно склонялась в сторону последнего, чья позиция находила отклик у императора. Осведомлённые источники утверждали, что отставка действующего главы МВД Д.С. Сипягина была предрешена: тот и сам просил государя об увольнении. Его убийство в апреле 1902 года только ускорило перемещение Плеве в кресло министра, который, как считали, знал о предстоящем назначении^[632]. Подчеркнём: это оказалось полной неожиданностью для покровителя Бобрикова, дворцового коменданта Гессе, до последнего надеявшегося на министерский триумф своего протеже; именно так он расценил вызов Бобрикова из Гельсингфорса в столицу. Но вместо карьерного взлёта прибывшего генерал-губернатора Финляндии ждало выражение неудовольствия Николая II его действиями на вверенной территории^[633]. К тому же ни для кого не составляло секрета весьма неоднозначное реноме Бобрикова, имевшего прочные связи с различными дельцами^[634]. Очевидно, государь не мог возвышать ещё одного деятеля, подобного Кривошеину, который был с треском получил отставку с должности министра путей сообщения. Плеве же обладал безукоризненной репутацией, а поддержка его кандидатуры лидерами Госсовета и прежде всего Сольским оказалась в глазах императора решающей. Добавим, что в качестве утешения Бобрикову всё же предоставили «чуть ли не диктаторские полномочия сроком на три года для подавления крамолы», чего тот усиленно добивался. Последовали высылки финских чиновников за границу, в Сибирь — в июне 1904 года генерал-губернатора застрелили прямо в здании сейма^[635].

Новое руководство МВД было встречено с большим интересом и надеждами. Общие ожидания выразил академик Янжул: «Конечно, я не тешил себя мыслями увидеть либерального деятеля, но я ожидал, что Вячеслав Константинович с его умом и способностями легко поймёт, что нельзя идти старыми проторёнными путями бюрократических препон и препятствий, а надо пробовать новые способы достижения благополучия России»^[636]. К этому времени Плеве как представитель просвещённой бюрократии отдавал отчёт в необратимости происходящих социально-экономических сдвигов, что требовало системной программы реформ. О том, как он оценивал ситуацию, даёт представление его следующее размышление: «Рост общественного сознания, раскрепостившего личность, совпал с глубокими изменениями бытовых условий и коренною ломкой народнохозяйственного уклада. <…> Народный труд, претерпев существенные изменения с упразднением крепостных отношений и с быстрым превращением натурального хозяйства в денежное, требует самого заботливого к себе отношения, чтобы экономические условия не вносили нестроения в обыденную жизнь. Наконец, и сами способы управления обветшали и нуждаются в значительном улучшении»^[637]. Плеве крайне беспокоило, что «быстро развернувшаяся социальная революция опередила работу государства по упорядочиванию вновь возникших отношений». Отсюда сомнения в дееспособности государственного аппарата решить надвинувшиеся вызовы^[638]. Поэтому Россия находится в тревожном состоянии, вполне возможно в преддверии «бурного проявления недостаточно осознанных стремлений», — подчёркивал министр, — «…и это может явиться наиболее опасным для реформ, так как всякий сдвиг растревоженной массы и всякое потворствование даёт тот же эффект, как и сотрясение сосуда при перегретой жидкости»^[639]. Краеугольным камнем политики Плеве может служить неоднократно повторяемая им мысль: «Запоздали с ними (с реформами — А.П.) теперь придётся расплачиваться нам»^[640]. Согласимся, подобные суждения вряд ли могли принадлежать «законченному реакционеру».

Вступление Плеве в должность министра внутренних дел совпало с одним очень любопытным эпизодом в общественно-политической жизни Петербурга, связанным с «преображением» известного публициста кн. В.П. Мещерского, чей эталонный консерватизм почитает не одно поколение патриотов. Однако вот в 1902–1903 годах их гуру дал, что называется, маху. Уловив настроения нового главы МВД, Мещерский на страницах своего издания «Гражданин» начинает развивать тему обновлённой монархии. С подкупающей лёгкостью рассуждать о привлекательности либеральных идеей, коими власти должны вооружиться. В его заметках либералы теперь упрекаются за то, что они нелиберальны, нетерпимы, и противопоставляются правительству, кое по-настоящему либерально^[641]. После чего Мещерский объявляет, что единственная сила в России, стремящаяся к свободе, — это русское самодержавие, «чтобы вы ни говорили»^[642]. Его не нужно путать с Бухарой и Китаем, поскольку оно несёт не только охранение, но и является источником свободы^[643]. Такой поворот в исполнении признанного деятеля отечественного консерватизма шокировал тогда многих. Да и советские учёные, занимавшиеся этими сюжетами, не могли пройти мимо подобного, иронизируя, что Мещерскому образца 1902–1903 года осталось только подхватить «Марсельезу»^[644]. Причиной этого маскарада были, конечно, не идейные искания князя, а желание подстроиться под взгляды министра внутренних дел.

Политическая же траектория последнего выглядела вполне определённо. В ней было запрограммировано ограничение функций самодержавной власти посредством учреждения законодательной Думы. Известный генерал Н.П. Линевич отметил в своём дневнике, что различные проекты начали активно циркулировать в бюрократической среде именно со времени вступления в должность нового министра^[645]. Это выразилось в создании Совета по делам местного хозяйства, состоящего не только из чиновников, но также из выборных представителей с мест. Причём никакая экономическая мера не должна была приниматься без рассмотрения в новом органе^[646]. Один из разработчиков проекта С.Е. Крыжановский подчёркивал, что «в деле утверждения Совета по делам местного хозяйства сквозила мысль создания народного представительства»^[647]. Когда два года спустя потребовалось составить первое Положение о Государственной думе, то базой для подготовки стало Положение о совете^[648]. Плеве также предлагал узаконить практику, когда император мог утверждать только мнения Государственного совета, получившие одобрение большинства^[649]. Весьма показательны воспоминания одного из приближённых Николая II, флигель-адъютанта князя В.Н. Орлова, с которым у государя в первое десятилетие XX века были дружеские отношения. После гибели Плеве Орлов в одном из разговоров с императором заметил, что, по его ощущениям, убитый министр внутренних дел не являлся ретроградом, к коим его относит общественная молва. Наоборот, тот производил впечатление человека, готового «направить Россию к разумным реформам»^[650]. В ответ Николай II отдал должное наблюдательности флигель-адъютанта, заключив: «Вы его совершенно верно оценили… он готовил план реформ для России, и Государственная дума была им предусмотрена, но его убили…»^[651] Политические реформы, по мысли Плеве, означали не следование по течению в угоду разноликим общественным кругам, а наоборот, — вовлечение их властью в преобразования: «Россия — это огромный воз, влекомый по скверной дороге тощими клячами — чиновничеством. На возу сидят обыватели и общественные деятели и на чём свет стоит ругают власти, ставя в вину плохую дорогу. Вот этих-то господ следует снять с воза и поставить в упряжку, пусть попробуют сами везти, а чиновника посадить с кнутом на козлы — пусть подстёгивает»^[652].

Однако самым слабым местом в этой схеме оказалось налаживание отношений непосредственно с общественностью. Надо признать, что бюрократия в начале XX столетия имела смутные представления о расплодившихся группировках, будь то большевики, меньшевики, эсеры или кадеты^[653]. Не больше им было известно и о политическом лице земцев, хотя их активность в этот период заметно выросла. Товарищ министра внутренних дел Н.А. Зиновьев, занимавшийся земствами, не мог похвастаться сколько-нибудь доверительными контактами с ними. Прослуживши много лет в разных регионах губернатором, он досконально разбирался в нюансах местной жизни, легко находил ошибки в сборниках разрекламированных земских статистиков, но в политическом плане оказался совершенно беспомощным, из-за чего перессорился со многими земскими предводителями и в итоге нажил правительству врагов в этой среде^[654]. К примеру, крупный конфликт с земцами разразился у Зиновьева в ходе обсуждения новых ветеринарных правил от 12 июня 1902 года, который пришлось улаживать непосредственно министру^[655]. В результате любые инициативы, исходящие от МВД, стали восприниматься с недоверием. Даже когда Плеве откликнулся на просьбы создать союз перестрахования от пожаров, земства расценили его согласие как уловку для расширения слежки за ними^[656].

Нельзя не отметить и целый ряд других инициатив Плеве, которые, в свою очередь, наглядно характеризуют его политическое лицо. Так, он решил ввести государственные экзамены для чиновников МВД как в центральном аппарате, так и в губернских учреждениях. Эта мера преследовала цель повысить качество кадрового состава ведомства. Причём оцениваться должны были не только профессиональные навыки, но и общий образовательный уровень сотрудников с акцентом на юридические и экономические дисциплины^[657]. Нетрудно увидеть, что эти нововведения «дышали» наследием М.М. Сперанского, в своё время установившего обязательный образовательный ценз для кандидатов на чиновничьи должности.

Малоизвестным остаётся и такой факт: именно Плеве стоял у истоков курса на признание старообрядчества. В конце XIX — начале XX века староверие вновь попадает под репрессии, инициированные обер-прокурором синода К.П. Победоносцевым и московским генерал-губернатором вел. кн. Сергеем Александровичем. В феврале 1900 года они собрали специальное совещание, где указывали на возрастающую раскольничью опасность, даже предрекали появление на Рогожском кладбище своего патриарха, что чревато для господствующей церкви невиданными раздорами, последствия которых трудно спрогнозировать^[658]. Совещание потребовало от старообрядцев прекратить запрещённые законом служения и действия, дозволенные лишь иерархам РПЦ^[659]. Те, кто отказывался дать требуемые властями обязательства, подвергались высылке. Победоносцев активно настраивал и нового министра против староверия, не уставал разъяснять его антигосударственную сущность^[660]. Однако Плеве поступил иначе: в феврале 1903 года он принимает делегацию староверов, характеризуя их «самыми коренными и религиозными людьми», даёт обещание прекратить притеснения, легализует старообрядческие съезды (приводившие в бешенство Победоносцева), которые с 1903 года стали открыто проводиться в Москве^[661]. МВД готовит материалы для признания староверия, которые затем и легли в основу знаменитых законодательных актов 1905–1906 годов о религиозной веротерпимости^[662].

На такую же политику был настроен Плеве и в еврейском вопросе. Его недруги презентовали устойчивый образ антисемита, вдохновителя еврейских погромов, прокатившихся по стране. Министра стремились так или иначе связать с различными черносотенными элементами, не останавливаясь перед изготовлением откровенных фальшивок. К примеру, в ход пустили его подложные письма бессарабскому губернатору с одобрением известного Кишинёвского погрома 1903 года^[663]. На самом деле Плеве старался урегулировать положение евреев в империи или, во всяком случае, двигаться в этом направлении^[664]. На встрече с Т. Герцелем летом 1903 года он делился воспоминаниями о варшавском детстве и юности, когда тесно общался и даже дружил с еврейскими сверстниками^[665]. И это не было дежурным реверансом. Будучи товарищем министра внутренних дел, Плеве совершенно спокойно протежировал крещёным евреям, чьи профессиональные качества не вызывали у него сомнения^[666]. Согласимся, это не очень вписывается в антисемитский образ, навязанный либеральной публицистикой. В начале 1904 года Плеве представил в правительство соображения по поводу того, что «возрастающие затруднения в практическом применении законоположений о евреях и изменившиеся условия жизни указали на настоятельную и неотложную необходимость пересмотра действующего о евреях законодательства». С этой целью при МВД было образовано совещание, возглавленное кн. И. М. Оболенским, близкого к министру человека. Результаты не заставили себя ждать: в этом же году евреи получили право на жительство в 50-вёрстной полосе вдоль западной границы, им было разрешено селиться в сельских местностях черты оседлости, а евреи, имеющие звание мануфактур-советника, могли проживать повсеместно^[667]. Современники отзывались об этих мерах как о первых после 25-летнего перерыва облегчительных узаконениях^[668].

Начинания МВД были действительно многообразны и направлялись опытной рукой министра, который «успел поразить всех своей чрезвычайной энергией^[669]. Даже не принадлежавшие к чиновничьей среде люди разделяли мнение об «изумительной трудоспособности Плеве»^[670]. Его качества хорошо дополняет и такая оценка: «несмотря на свою прямолинейную суровость, он умел выслушивать правду, которую ему говорили в глаза; выше всего он ставил полную откровенность и всегда был за неё благодарен»^[671]. В июле 1904 года министр пал от руки террориста, а буквально накануне была утверждена предложенная им отмена смертной казни за политические убийства. По иронии судьбы именно его убийца эсер Сазонов благодаря законопроекту своей жертвы избежал казни^[672].

Тем не менее ряд специалистов, пытающихся сегодня делать погоду в исторической науке, не склонны к пересмотру фигуры Плеве. Будучи апологетами либеральной общественности, они в ней традиционно усматривают источник подлинного реформаторства. Данный историографический штамп, во многом позаимствованный из западных научных школ, ограничивает возможности более глубокого прочтения источников. Плеве обречён оставаться символом махровой реакции, стоящим на пути истинных носителей прогресса. Отсюда довольно несуразные пассажи, когда в пику Плеве пытаются превознести его преемника на посту министра внутренних дел — князя П.Н. Святополк-Мирского, «способного предложить реальную альтернативу политике В.К. Плеве»^[673]. В интерпретации этих учёных Святополк-Мирский не только был способен, но, оказывается, и предложил «целую программу реформ…»^[674] Хотя совершенно очевидно, что этот нелепый деятель, даже отдалённо не напоминавший своего предшественника, мог лишь озвучить уже наработанное. Совладать же с ситуацией, которую удерживал в руках Плеве, ему было не по силам. Только за первую неделю в адрес нового главы поступило под тысячу приветственных телеграмм, кои даже не успевали регистрировать: Святополк-Мирский выглядел «ошеломлённым, даже испуганным»^[675]. 12 декабря 1904 года был издан указ «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка». Его можно с полным на то основанием считать отправной точкой реформ, намеченных Плеве. Восемь пунктов документа фиксировали направления преобразований в социально-экономической, национальной, правовой сфере; отсутствовало лишь упоминание о политических реформах. Государь посчитал, что проблемы большой политики не относятся к земским компетенциям, и вычеркнул соответствующее место из текста^[676]. В литературе это принято расценивать в качестве нежелания верхов продвигаться по пути перемен. Хотя в действительности указ имел не просто важное, а базовое значение для реформаторского курса. Впоследствии именно этот документ был ориентиром для правительства И.Л. Горемыкина и П.А. Столыпина^[677].

После гибели Плеве заметно оживился Витте, прозябавший в Комитете министров. Он быстро сближается со Святополк-Мирским, изображая верного союзника и одновременно всюду насмехаясь над растерявшимся министром, чем его сильно дискредитировал^[678]. Описывая эти дни, современники отмечали виттевскую активность: «беснуется вовсю, пишет записки, президирует в комиссиях…»^[679] Координация исполнения указа от 12 декабря 1904 года поручалась Комитету министров, который тот и возглавлял. Витте явно стремился перехватить инициативу, чтобы вновь попытаться выйти на первые роли. Святополк-Мирский фактически был оттеснён от политического руля: в результате Николай II просто прекратил его принимать, увидевшись с ним только после Кровавого воскресенья 9 января, чтобы окончательно проститься. И даже когда бывший министр скончался (в 1910 году), на его могилу не был возложен венок от императора, как полагалось генерал-адъютанту свиты, а вдова не получила ни одного знака сочувствия; это, пожалуй, единственный подобный случай^[680].

Сменивший его адъютант погибшего вел. кн. Сергея Александровича А.Г. Булыгин также был слабо адаптирован к нарождающемуся политическому формату. Его деятельность в министерском качестве ознаменовалась указом от 18 февраля 1905 года, коим все граждане призывались подавать свои проекты для рассмотрения^[681]. Этот указ являлся слегка переработанным текстом, который три с лишним года назад презентовал тогдашний глава МВД Д.С. Сипягин^[682]. Этот сановник буквально бредил царствованием Алексея Михайловича XVII века и мнил себя неким «ближним боярином», посредничающим между страной и монархом. Утверждая себя в этой роли, Сипягин желал, чтобы поток различных обращений, предложений, жалоб замыкался на него^[683]. Если говорить о своевременности взброса сипягинского проекта, то, учитывая накаляющуюся обстановку 1905 года, он вряд ли выглядел тем, что могло бы её разрядить. Тем более сам Булыгин всеми своими действиями демонстрировал неуверенность, смотря на своё неожиданное назначение как на временное. Он даже избегал замещать вакансии директоров департаментов в министерстве, желая оставить свободу для выбора сотрудников своему преемнику^[684], тем более от данного руководителя было трудно ожидать какой-либо инициативы в деле государственного реформирования. Как метко подметили, тот не участвует в различных заседаниях, а скорее «отбывает повинность»^[685]. По большому счёту, Булыгин придерживался позиции, которую выражал обер-прокурор синода К.П. Победоносцев: «Я смотрю на Россию как на величественное здание, построенное на прочном фундаменте (самодержавии. —А.П.), с которого разные шарлатаны пытаются её стащить, чего я допустить не желаю… Я ничего не имею против надстроек над зданием, если они отвечают фундаменту и общей архитектуре векового здания, но фундамент должен оставаться прочным и нетронутым»^[686]. С этой точки зрения надстройкой, которую позволительно допустить, могло стать что-то наподобие Земского собора при самодержце, заботливо выслушивающем голос верных подданных.

С учётом подобных соображений в МВД была образована булыгинская комиссия, готовившая положение об органе подобного формата. Первую скрипку в этой комиссии, несмотря на название, играл Д.Ф. Трепов, назначенный петербургским генерал-губернатором (с предоставлением ему особых полномочий) и товарищем Булыгина по МВД, а также с мая 1905 — ещё и дворцовый комендант. Близость к императору сразу вывела Трепова в эпицентр нахлынувших событий. Этот офицер из окружения вел. кн. Сергея Александровича долгое время служил обер-полицмейстером Москвы, где поддерживал инициативы начальника охранного отделения С.В. Зубатова по нейтрализации рабочего движения. Зубатовское влияние сильно воздействовало на Трепова, и теперь на ниве политического реформаторства он решил апробировать эти наработки, с головой окунувшись уже в конституционный процесс^[687]. Правда, его конституционализм при этом выглядел весьма своеобразно. Как он сам пояснял, главное для него — сохранение династии, а какими средствами это будет достигнуто — безразлично: «конституция, так конституция, но я не остановлюсь перед поголовным расстрелом»^[688]. В докладах Николаю II Трепов настойчиво убеждал воздерживаться от всяких преобразований и уступок, чтобы прекратить «смущение и растерянность слуг», а также избавиться от зловредного председателя Комитета министров (т. е. Витте. — А.П.)^[689]. Не удивительно, что выработанный в этой комиссии проект, обнародованный 6 августа 1905 года, предусматривал лишь совещательное народное представительство. Наиболее значимой нормой проекта можно считать право законодательной инициативы, если она поддержана не менее тридцатью депутатами. В случае, когда министр против законопроекта, Дума двумя третями может дать ему зелёный свет. Булыгинским изыскам оппонировала либерально настроенная общественность, что широко и с упоением освещает историография. Особенной популярностью в литературе пользуется альтернативный думский проект, опубликованный месяцем ранее в опережение булыгинского^[690]. Там, конечно, не было речи о совещательных функциях: прямо заявлялся двухпалатный законодательный формат со всеобщим избирательным правом.

Однако если отвлечься от либерального творчества, так полюбившегося многим историкам, как у нас, так и на Западе, то следует сказать, что не оно определяло тогда суть происходящего. Чтобы вникнуть в ситуацию, следует обратить взоры на госканцелярию Государственного совета в начавшихся процессах. Сегодня по-прежнему внимание приковано к указу 18 февраля 1905 года о подаче проектов от общественности и частных лиц. Но особенно к активности Витте, пытавшегося солировать на политическом поприще. Хотя в булыгинской комиссии последний мало чем себя проявил, искал опору в Трепове, консультировался со знакомыми общественными и научными людьми^[691]. Например, известный профессор А.С. Постников, имевший опыт сотрудничества с Витте, с недоумением отзывался о беседах с ним. Тот в треповском духе высказывался о даровании конституции и одновременно об обязательном сохранении самодержавия^[692].

За всем этим в тени оказалось знаковое событие, произошедшее в феврале того же 1905-го. Николай II переносит все работы по намеченным преобразованиям в специальное совещание под председательством Д.М. Сольского. Ему как исполняющему обязанности главы Госсовета (больной вел. кн. Михаил Николаевич постоянно находился в Ницце) поручалось собирать министров и координировать всю работу. В своих мемуарах Витте утверждает, насколько высочайшее решение всех очень смутило^[693]. Хотя в действительности не ясно, чему здесь смущаться: собственно, кому как не человеку, олицетворявшему российскую реформаторскую традицию, следовало бы адресовать работы по подготовке конституционного акта? Данный шаг выглядел естественным для всей просвещённой бюрократии, давно и прекрасно осведомлённой о взглядах Сольского. Но в виттевской интерпретации этим жестом государь продемонстрировал полное безразличие к реформам^[694]. Однако уже через месяц было подготовлено весьма важное представление «Об устранении отступлений в порядке издания законов»: оно вышло за подписями ведущих членов Госсовета во главе с Сольским^[695].

Этот документ, недостаточно освоенный специалистами, чётко фиксировал: «всякие определения законов, исходящие от верховной власти, должны происходить в общеустановленном законодательном порядке», что касалось издания, дополнения, приостановления действия или отмены. Ни один закон в Российской империи не получает силу без законодательного рассмотрения Думой. Для этого требовалось «установить с возможной точностью внешние признаки закона и тем самым отстранить законодательную деятельность от распоряжений в порядке верховного управления»^[696]. Если называть вещи своими именами, то это нацеливало на отказ от самодержавной формы правления. Николай II утвердил мнение Госсовета 6 июня 1905 года^[697]. Именно к этому дню был приурочен известный императорский приём делегации земцев. Тем не менее подоплёка этой аудиенции, разрекламированной историками либерального лагеря, остаётся не до конца выясненной. Многие продолжают рассматривать её исключительно как некое завоевание общественных сил, заставивших верховную власть считаться с собой.

Однако, судя по источникам, современники той поры прекрасно осознавали: утверждение Николаем II мнения Госсовета означало, что курс на народное представительство в законодательном формате уже взят. Кадет кн. В.А. Оболенский в своих мемуарах признавался: «В сущности, этим актом кончилась политическая роль земских съездов, но мы продолжали собираться и обсуждать разные программы… порождавшие всё больше и больше разногласий в нашей среде»^[698]. Лозунг о прямых, всеобщих, равных и тайных выборах поднимался на щит теми, кто стремился блеснуть своей прогрессивностью, хотя в частных беседах многие признавали нелепость такого требования. Один из участников земского съезда июля 1905 года заметил: «…моя дурья башка постичь не может, как неграмотные мужики будут голосовать за неизвестных и чуждых им партийных кандидатов»^[699]. Запечатлевший в мемуарах этот эпизод князь Оболенский добавил: в 1917 году мы воочию увидели, как это происходило^[700]. Трудно не согласиться с замечанием, что в рядах общественных конституционалистов «было слишком много профессоров, блиставших на всех поприщах науки и искусства», но слишком мало знакомых «с реальной сущностью жизни»; отсутствие этого знания «сопровождалось упорным нежеланием ему научиться прежде, чем претендовать на министерские посты»^[701].

Всё же следует отметить, что большинство общественников склонялись поддержать совещательный думский формат. Профессор М.М. Ковалевский пояснял: «Ею разрывалась цепь, связующая нас с бюрократическим самовластием и “временными правилами”, почти всецело заступившими место законов в царствование Александра III»^[702]. Земцы не поддержали бойкот булыгинской Думы, призвав участвовать в предстоящих выборах. Этот призыв отчётливо прозвучал в сентябре 1905 года на съезде земских и городских деятелей; там говорилось и о дальнейшем развитии института Думы и порядка избрания в неё. Обозначенный властью на императорском приёме в июне принцип объявили руководством к будущим действиям^[703]. Радикально настроенных и настойчиво стремившихся к коренной ломке государственного строя порицали за недостаточную ответственность и отсутствие сплочённости^[704]. Может, конечно, предложенная совещательная Дума была в действительности не по сердцу многим, но «попасть туда в качестве депутата большинству всё-таки казалось лестным»^[705].

Крайне важными для нас являются свидетельства о контактах земско-либеральной общественности с теми, кто продвигал конституционный проект в верхах. После опубликования думского варианта, альтернативного булыгинскому, происходят встречи его авторов с Сольским. Если сравнивать заслуги в деле утверждения российского конституционализма, то, конечно, лидеры либералов-земцев не могли составить ему конкуренции. Ещё будучи госсекретарём в Государственном совете эпохи Александра II тот уже старался обставлять заседания чем-то напоминающим парламентские прения^[706]. Теперь же, в начале XX столетия, Сольский вплотную подходил к воплощению своих чаяний. В июле 1905 года состоялась его продолжительная беседа с С.А. Муромцевым (затем председателем I Госдумы); организатором встречи стал директор петербургского Александровского лицея А.П. Соломон, где московский профессор читал курс по гражданскому праву^[707]. Разговор произвёл на Муромцева большое впечатление; он оценил собеседника как человека «искренно преданного делу народного представительства и достаточно просвещённого в области конституционных вопросов»^[708]. Посетил Сольского и Ф.А. Головин (будущий председатель II Госдумы), следуя совету московского генерал-губернатора А.А. Козлова. Встреча полностью оправдала ожидания: Сольский долго расспрашивал о земском движении, интересовался съездами и настроениями участников, выразил своё позитивное отношение к законодательному представительству^[709]. Головин возвратился в Москву преисполненный энтузиазма: полиция зафиксировала несколько частных совещаний общественных деятелей, где активно обсуждалась его петербургская встреча^[710]. Кстати, именно Сольский обеспечил спокойствие на Земском съезде в сентябре 1905 года: новым московским генерал-губернатором был назначен его протеже из Госсовета П.П. Дурново, сразу занявший дружественную позицию по отношению к общественности Первопрестольной^[711]. В архивах содержатся и адресованные к Сольскому письма с признаниями за приём, оказанный Головину, и с просьбами принять земских деятелей для обсуждения выборов^[712].

Понимание того, что царизм начал постепенную трансформацию в сторону конституционной монархии, присутствовало и в российском обществе. Весной-летом 1905 года этот факт вряд ли у кого вызывал большие сомнения. Но вот отношение к данной реальности у разных слоёв было далеко не одинаковым. Правительство хорошо осознавало это обстоятельство и собиралось учитывать его, т. е. идти навстречу тем, кто при консервативно-монархическом сценарии был в состоянии реализовывать свои интересы. И одновременно выдавливать на политическую периферию группы, которые не могли принять подобного хода событий. Д.Ф. Трепов любил повторять мысль: революция не страшна, когда её делают революционеры, но она становится опасной в случае присоединения к ней умеренных элементов, которые всем существом своим должны стоять за государственный порядок^[713]. Поэтому речь шла о вовлечении в правительственный конституционный проект земского движения и профессорского состава. Этим высокообразованным слоям чётко давалось понять, что их заветные либеральные чаяния осуществимы только при взаимодействии с властью. Или, говоря иначе, их подлинным союзником выступает именно власть, а не те, кто толкает на конфронтационную стезю с малопредсказуемыми последствиями.

В этот период посылаются различные сигналы, свидетельствующие о желании властей нащупать точки взаимодействия с общественностью. Так, в мае-июне кн. Андрей Ширинский-Шихматов (его родной брат Алексей недолгое время в 1906 году был обер-прокурором Священного синода) по протекции сестры императрицы Елизаветы Фёдоровны (вдовы убитого в феврале вел. кн. Сергея Александровича) получает высочайшую аудиенцию. Он обстоятельно информирует Николая II об общественных настроениях в Первопрестольной. В итоге ему поручается отвезти в Москву собственноручное письмо государя и посоветоваться там с некоторыми видными деятелями по поводу составления проекта конституции. Он проводит ряд встреч, на которых присутствовали Д.Н. Шипов и другие земские вожаки^[714]. Поручение этой специальной миссии Ширинскому-Шихматову явно неслучайно: другой лидер московской либеральной общественности, профессор С.А. Муромцев, испытывал к нему большее личное расположение (в своё время Муромцев даже сватался к сестре князя, но получил родительский отказ; привязанность к своей возлюбленной он сохранил до конца жизни)^[715]. Однако переговоры Ширинского-Шихматова по конституционным проблемам не получили развития: их содержание каким-то образом получило огласку, попав даже в зарубежную прессу, что вызвало недовольство в верхах.

Явно примирительным жестом к земскому движению (аналогичное с губернаторской миссией П.П. Дурново) стал визит в Москву сенатора К.З. Постовского. Он был послан по высочайшему повелению для выяснения обращений земцев к населению, где излагалась просьба о доверии. Власти тревожила опасность сближения земских кругов с революционными элементами. Заметим, что Постовскому были даны чёткие указания ни какого-либо допроса, ни тем более преследования не проводить^[716]: в ходе контактов общественных лидеров с чиновником преобладали благожелательные оттенки. Один из земцев — В.И. Вернадский — писал, что сенатор и его помощники «убедились в полной нашей легальности. В действительности из всех ныне существующих политических групп мы как раз являемся наиболее умеренными в форме нашей деятельности, а по программе своей представляем настоящую государственную группу»^[717]. Такая самооценка, прозвучавшая из уст видного деятеля, говорит сама за себя. Примечательно, что земцы решили до окончания миссии сенатора воздержаться от какой-либо активной политической деятельности, мотивируя это тем, что если она вдруг будет расценена как незаконная, то участники съездов естественно могут лишиться возможности быть избранными в Думу^[718].

Помимо традиционного оспаривания пальмы первенства в реформаторских начинаниях оппозиционного запала земцев хватило только на открытый конфликт с английским журналистом В. Стэдом, которого власти использовали в качестве неофициального канала, дабы подкрепить мысль о необратимости начатых реформ. Для этого в сентябре 1905 года они прибегли к посредничеству последнего, сочтя его известность и либеральную репутацию оптимальными для подобной миссии. Журналист неоднократно беседовал с Николаем II и Треповым по проблемам политического реформирования. Российские консерваторы не одобряли эти встречи. Один из них, А.А. Киреев, отмечал: «Странная роль Стэда. Просто журналист, он не только получает доступ к царю, разговаривает с ним, но ещё получает разрешение “держать конференцию”, произносить речи, где, когда и о чём пожелает»^[719]. После высоких аудиенций В.Стэд посетил земский съезд в Москве, а также выступил в печати, изложив позицию правительства по поводу происходящих в стране событий^[720]. Общий смысл его месседжей сводился к следующему: власти возлагают большие надежды на Думу; её компетенция скоро будет расширена за счёт законодательных функций, но это требует создания определённой правовой базы. Кроме того, власти собираются вскоре провести амнистию по большей части политических дел. Как бы подтверждая эти намерения, полиция освободила П.Н. Милюкова, который находился под арестом около месяца; у современников это создало впечатление, будто бы царь «подарил» его Стэду^[721]. Однако российские либералы, выслушав британского коллегу, устроили ему обструкцию: они заявили, что этот иностранец делает «дурное дело», хотя, вероятно, и руководствуется благими намерениями. В результате Стэд был объявлен «эмиссаром деспотизма»^[722].

Но московское обострение конца 1905 года полностью опрокинуло ситуацию: именитое купечество, сделавшее в тот момент ставку на радикалов всех мастей, попыталось состричь свои политические купоны^[723]. С октября месяца ситуация начала выходить из-под контроля, а для того, чтобы купировать её, во власть стараниями Сольского и был возвращён Витте, полный сил доказать свою профпригодность после заключённого в США мира с Японией. Патриарх российского либерализма надеялся на энергию возвращённого к власти сановника, необходимую в сложной обстановке. Но тот надежд не оправдал, так и не сумев найти общего языка с общественными деятелями, к которым его, несомненно, направил Сольский^[724]. Ещё больше поражает другое: Витте фактически пытался свести на нет преобразовательную работу по основным законам, проводившуюся в совещаниях под руководством Сольского. Став благодаря ему первым председателем Совета министров, Витте откровенно превращал готовящийся проект в обновлённую триаду «самодержавие — православие — народность».

Очевидцы свидетельствовали, с каким горячим упорством тот добивался утверждения норм, «ограничивающих права законодательных учреждений в пользу царской власти»^[725]. Настаивал на внесении в текст поправки: «Императору Всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть. Повиноваться власти Его не только за страх, но и за совесть Сам Бог повелевает»^[726]. В инициативном порядке предлагал исключить статью, запрещавшую вскрытие частной переписки без разрешения суда^[727]; отстаивал идею, что выборные члены Госдумы и Госсовета не обязаны отчитываться перед своими избирателями^[728]. В одном из писем Витте так отзывался о работе Сольского: «Государственная канцелярия стряпает проект основных законов… я бы очень просил посравнить (так в письме — А.П.) с консервативными конституциями (Пруссия, Австрия, Япония) и заимствовать оттуда полезные консервативные начала»^[729]. Для утверждения таких начал Витте выписал в состав комиссии знакомого киевского профессора О.О. Эйхельмана, который тут же заговорил о сохранения самодержавия, а тех, кто считал иначе, называл «злыми или растерявшимися людьми»^[730]. После знакомства с такими свидетельствами трудно не согласиться с мнением, что «первым и едва ли не самым убедительным после Победоносцева глашатаем антиконституционного направления был сам Витте»^[731]. Особую комичность вызывает начертанная на виттевской могиле золотая надпись: «17 октября», т. е. день объявления конституционного манифеста. Так вышло из-за журналиста Колышко, который на вопрос, в чём исторический вклад Витте, требующий запечатления на его надгробии, в качестве шутки «с усмешкой брякнул: 17 октября 1905 года»^[732].

Попытки возвращённого на вершину власти Витте наладить сотрудничество с общественными деятелями ни к чему не привели. Да иного трудно было и ожидать, если переговоры о судьбах России тот чередовал со склоками в Петербургской городской думе, которая отказывала ему в переименовании Каменноостровского проспекта, где тот проживал, в «проспект графа Витте»^[733]! В то время когда он был поглощён этими хлопотами сотрудники госканцелярии и близкие им люди выполнили всю работу по созданию Основных законов Российской империи. Интересно, что видный представитель оппозиции кадет В. А. Маклаков, пусть и задним числом, но отдал должное труду просвещённой бюрократии на конституционной ниве. Как он пишет в мемуарах, она «показала умение даже в том деле… в котором, казалось бы, именно общественность могла свои таланты использовать. Наоборот, общественность показала беспомощность не только своим отношением к этой бюрократической конституции, но и полной негодностью тех собственных конституций, которые она в составе лучших своих сил приготовила»^[734]. Современные исследования Основных законов Российской империи 1906 года подтверждают, что они не уступают лучшим конституционным образцам того времени^[735]. Добавим, стремление Витте исковеркать первую российскую Конституцию успехом не увенчались, но на прощание он сумел хлопнуть дверью. Тогда считали, что провал Думы первого созыва стал следствием его «удивительной политической близорукости», поскольку тот даже не озаботился подготовкой нужных законопроектов для внесения в новый законодательный орган^[736]. В результате Думы первого и второго созыва не могли выполнять возложенную на них функцию. Лишь корректировка избирательного закона от 3 июня 1907 года позволила перенастроить необходимый институт, избавившись от радикалов. Причём возникшую в тот момент дилемму (потерять народное представительство или придать ему другие формы) безоговорочно решили в пользу второго варианта, что показывает, насколько важным был думский институт^[737].

Здесь следует сказать и ещё об одной странице российского реформаторства начала XX столетия. Если перипетии законодательного ограничения самодержавия сегодня уже неплохо прояснены, то инициированное в этот же период судебное — известно гораздо меньше. Речь о реформе Сената, о превращении последнего в полноценный Верховный суд, независимый от монарха. Как пояснял известный юрист Н.С. Таганцев, сам факт учреждения законодательного органа уже подразумевал необходимость таких преобразований, логически вытекавших из начатого конституционного процесса^[738]. Подобные идеи также вызревали в госканцелярии — реформаторском штабе той поры. Кстати, здесь же была завершена разработка нового Уголовного уложения, длившегося долгое время^[739]. Будучи крупным достижением российской юридической мысли, уложение оказалось более либеральным, чем уголовные законодательства европейских стран и США^[740]. Предусматривалось снижение наказаний по всем видам преступлений, зато увеличивались санкции для должностных лиц, нарушивших служебные обязанности. Не столь широко применялась смертная казнь, появилась глава о преступлениях против личной свободы^[741]. Одного из ключевых авторов уложения — руководителя департаментов законов Госсовета Э.В. Фриша — некоторые даже называли красным^[742]. В этой работе проявил себя И.Г. Щегловитов — один из основателей левого юридического журнала «Право», близкого к кадетской среде^[743]; в 1906 году это не помешало ему возглавить Министерство юстиции. Полноценному введению в жизнь нового Уголовного законодательства помешала накалившаяся революционная ситуация, поэтому его начали применять частями^[744].

Собственно, те же силы в Государственном совете участвовали в подготовке реформы Сената, что значилось первым пунктом в указе от 12 декабря 1904 года, отражавшего реформаторские планы Плеве. Было образовано Особое совещание под председательством члена Госсовета А.А. Сабурова, чьи труды представлены в соответствующем журнале^[745]. Камнем преткновения стал вопрос о том, с чего начинать судебную реформу: с низшего звена судов или непосредственно с Сената. Однако 6 июня 1905 года, как говорилось выше, Николай II утвердил мнение Государственного совета о порядке прохождении всех готовящихся законодательных предположений через Думу. Исходя из этого, сабуровская комиссия признала правильным передать все материалы на обозрение будущего народного представительства. Правда, с ним вышла заминка, поскольку нижняя палата первого и второго созыва не могла выполнять свои функции, поглощённая сведением счётов с властью и позиционируя себя некой административной инстанцией по рассмотрению всевозможных жалоб населения^[746]. К тому же в составе избранников народа преобладали лица, не имевшие «ни малейшего представления, кроме газетных сведений, о том, что и как делается в государстве»^[747]. Поэтому рассмотрение судебной реформы стартовало в Госсовете, обладавшем достаточной компетенцией.

Обсуждению подверглись следующие аспекты: ограждение Сената от влияния членов правительства, особенно министра юстиции; упрощение делопроизводства; разгрузка от маловажных дел. Эти темы, поднятые на Особом совещании Сабурова, вызывали немало прений, которые затем упорядочивались и обрабатывались сотрудниками госканцелярии. П.Н. Дурново признавался, что даже не считал возможным из противоречивых мнений составить не только законопроект, но и журнал, но «госканцелярия со свойственной ей опытностью и искусством исполнила эту задачу»^[748]. По признанию выступавших, наиболее весомый вклад в эту работу внёс руководитель департамента законов Э.В. Фриш^[749]. Нельзя не отметить: принципиальными противниками судебного ограничения монархии были представители правого лагеря, в унисон с которыми ораторствовал Витте. Последний прямо заявил, что нужно думать о прекращении смуты, а не о сенатских преобразованиях, сожалея, что текст указа от 12 декабря 1904 года содержал соответствующий пункт^[750], чем поверг в недоумение промышленника Н.С. Авдакова, который подчеркнул громадное значение Сената для хозяйственной жизни. Обретение же им статуса независимого верховного суда является не просто своевременным, но и неотложным^[751]. Когда Госсовет посчитал, что более правильным будет начать судебную реформу с низшего звена, то министр юстиции И.Г. Щегловитов внёс законопроект о сенатских преобразованиях в Думу третьего созыва. Там он дожидался своей очереди почти семь лет и был рассмотрен нижней палатой в феврале-марте 1914 года. Причём хвалёные кадетские адвокаты практически ничего не изменили во внесённом Министерством юстиции варианте. В.А. Маклаков с думской трибуны признавал: отношение к законопроекту у народных избранников благожелательное^[752]. Большая часть обсуждений по нему касалась далёких от юриспруденции проблем, как, например, выяснение: есть ли у правительства добрая воля?^[753] Подобные разговоры, как заметил Щегловитов, если и приносили пользу, то лишь в смысле поднятия депутатам настроения^[754]. В итоге законопроект благополучно прошёл Думу и был принят Госсоветом уже во время войны: Николай II утвердил законодательные решения 26 декабря 1916 года. Если бы не последовавший вскоре крах империи, то монархия существовала уже без судебных функций.

Развитие политической системы в сторону ограничения самодержавия диктовалось тем, что в России высочайшая воля ещё не стала (по примеру более развитых монархических конституций) «некоторой изящной и полезной абстракцией, а была определённой реальностью живой человеческой воли и живого человеческого разума. Нехватка этой воли или этого разума тягостно угнетали последовательную волю и более светлый разум непосредственных руководителей государственного дела»^[755]. Перед глазами был пример Германии, где кайзер вовсе не являлся тем самодержцем, каким его часто выставляли. Самодержавный имидж Вильгельма II основывался «почти исключительно на его высказываниях в стиле прошлых эпох, а не на реальных действиях… он считал себя обязанным подчиняться законодательным учреждениям империи»^[756]. К тому же стремилась и финансово-экономическая бюрократия России, которая, наконец, обрела в лице Думы механизм сдерживания придворных влияний.

Неслучайно этот инструмент стал одним из основных в управленческом арсенале Столыпина, чья политическая практика не мыслима без Думы. Все замечали, что премьер «слишком считается с парламентом и ищет в нем опоры <…>, слишком проявляет роль первого министра»^[757]. Пётр Аркадьевич не упускал случая подчеркнуть, что функционирует в новом государственном формате. На высочайших приёмах бросалось в глаза, как он по-разному обращался к присутствующим зарубежным гостям. С английскими и французскими министрами, депутатами, посланниками Столыпин держался на равных, а вот с греческими или румынскими принцами говорил свысока, как с бедными родственниками^[758]. Не будет преувеличением сказать, что проведение аграрной реформы, нацеленной на перераспределение земельного фонда, было значительно бы затруднено без Госдумы: законодательным решением можно было противостоять домогательствам земельной аристократии. Премьер считал ненормальным, когда основные площади сосредоточены в руках помещиков, озабоченных не хозяйством, а исключительно эксплуатацией крестьян-арендаторов^[759]. Безжалостно облагал налогами высшие классы, требовал раздела больших имений между наследниками. Крупные земельные собственники и даже члены императорской фамилии откровенно не жаловали премьера. Например, слывший вольнодумцем вел. кн. Николай Михайлович, как только дело касалось его имений, утрачивал весь свой либерализм и начал враждовать со Столыпиным^[760]. Вообще получить согласие членов царской фамилии на то или иное ущемление их интересов было крайне сложно. В.И. Гурко вспоминал, с каким трудом дался премьеру визит к вел. кн. Владимиру Александровичу и его супруге вел. кн. Марии Павловне: он уговаривал августейших особ хотя бы немного пойти навстречу правительству по земельным сделкам^[761]. Брал на себя смелость письменно отказывать влиятельной великой княгине в её просьбах, сообщая, что, несмотря на искренне желание быть полезным, вынужден соблюдать устав и правила Крестьянского банка^[762].

Ощутив натиск правительства, целый ряд латифундистов реанимировал вопрос о так называемых майоратах, то есть о законодательной неделимости принадлежащих им угодий. Такая форма землевладения в конце XIX века преобладала в Привислинском крае и на Украине: там насчитывалось 249 майоратов, тогда как в остальной Европейской части России только 55. Закон устанавливал минимум в 10 тысяч десятин, и дворянство требовало понижения планки для признания майоратом^[763]. Крупные помещики стремились к майоратной защите, стремясь сделать её более комфортной для себя^[764]. Дворяне выступали против бюрократов — главных бенефициаров реформ 1860-х годов, «непомерно разросшихся с тех пор и приобретших мощную государственную роль»^[765]. Некоторые дворяне шли ещё дальше, отказываясь видеть «разницу между флагом, под которым идёт бюрократия», и лозунгом «пролетарии, т. е. наёмники всех стран, соединяйтесь»^[766].

Интересная деталь: жёсткую борьбу с крупной земельной собственностью вёл Столыпин, но никак не Витте. Многие отмечали, что этот публичный критик дворянства на деле проявлял двойственность. Его ненависть была направлена на мелких и средних землевладельцев, которые не представляли интереса для него лично. К земельной же знати, окружавшей трон, он всегда относился с подчёркнутым пиететом и старался удовлетворять все их просьбы^[767]. Так, Витте распорядился, чтобы Дворянский банк выдал И.И. Воронцову-Дашкову за имение в Саратовской губернии 3,5 млн рублей из казённого транша в 5 млн рублей, предназначенного для помощи мелкому дворянству (к тому же имение оказалось не столь ценным, как заверялось при покупке)^[768]. Или случай, описанный С.И. Шидловским: Крестьянский банк приобрёл имение в Виленской губернии. В нём не было никакой необходимости, но оно принадлежало одному генералу из императорской свиты, и Витте пошёл на покупку, причём по явно завышенной оценке, не принимая во внимание протесты служащих банка^[769]. Министр откровенно заигрывал с придворными деятелями, используя для этого государственную казну. В этом состояло принципиальное отличие Витте от представителей финансово-экономического блока: те рассчитывали на законодательные учреждения, а он уповал на максимально возможное сохранение самодержавных начал.

Председатель правительства министр финансов В.Н. Коковцов также не обходился без Думы. В письме к матери от 27 сентября 1909 года Николай II откровенно писал, насколько трудно убедить Коковцова ассигновать деньги, минуя нижнюю палату^[770]. Позиция ведущего министра была абсолютно чёткой и ясной: всё должно проводиться через закон, в том числе и действия министра финансов, чьи мнения сами по себе законом не являются^[771]. И действительно, с помощью Думы премьеру удавалось нейтрализовать различные придворные инициативы. Например, дворцовый комендант В.Н. Воейков хлопотал о создании отдельной структуры на правах министерства — Главного управления по делам физического развития — с собой во главе. Пользуясь благосклонностью государя, Воейков добился соответствующего указа Сената; этот указ — в порядке ознакомления! — Коковцову предъявил военный министр В.А. Сухомлинов^[772]. Однако премьер фактически отказался таким порядком учреждать орган исполнительной власти. Недовольному Николаю II он представил объяснение, что обязан защитить императора от подобных нарушений и не может допустить назначения руководителя несуществующего ведомства. Да и Дума встретит эту инициативу исключительно враждебно, и Воейков рискует оказаться без средств на содержание новой организации^[773]. Аналогичный случай произошёл и с попыткой назначить указом императора члена Госсовета Б.В. Штюрмера главой Московской городской думы. Правительство нашло невозможным назначать кого-либо на выборную должность, создав таким образом крайне опасный прецедент. К тому же предлагаемая мера бросила бы тень на самого государя и ухудшила отношения со многими думцами^[774].

Глава МВД Н.А. Маклаков недоумевал по этому поводу: зачем нужно учитывать мнение каких-то партий?! Ставленник при дворных кругов, он не мог да и не желал адаптироваться к новым условиям, не видел разницы между различными политическими силами, называя всех революционерами^[775]. Хотя и представители силового блока постепенно начинали разворачиваться в сторону Думы. Наглядный пример — главный военный прокурор А.С. Макаренко. Этот выходец из скромной семьи, непрезентабельной внешности и небольшого роста, поступил в пехотное училище, а по его окончании выдержал экзамены в Военно-юридическую академию, которую окончил с отличием^[776]. Своей карьерой он обязан исключительно своим способностям: его быстрое продвижение в военно-судебном ведомстве объяснялось блестящим знанием не только закона, но и людей. Идя в русле сотрудничества с Думой, Макаренко хорошо освоился в новом государственном формате. Наладил прекрасные отношения с нижней палатой, минимизировал стойкое предубеждение к военной прокуратуре, существовавшее в общественной среде. Думцы на ура встречали вносимые им сметы, утверждали штаты. Макаренко завёл знакомства с влиятельными адвокатами, чем заметно ослабил натиск на военные суды^[777].

Именно с помощью Думы руководители правительственных ведомств сумели нейтрализовать немало атак. Например, Министерство торговли и промышленности отбивало постоянные попытки заполучить нефтяные земли без конкурса, лишь по указанию Николая II. Один такой эпизод связан со свитским генералом, гофмейстером графом А.П. Шуваловым. Он получил на своё прошение царскую резолюцию о выделении ряда бакинских участков, находящихся в собственности казны^[778]. Каково же было удивление счастливого графа и его партнёров (группы гвардейских офицеров), когда министр торговли и промышленности С.И. Тимашев отказался оформлять земельные отводы без соответствующих думских процедур, ведь любая задержка рассматривалась не иначе как ослушание высочайшей воли^[779]. Против «зловредного» Тимашева была начата целая кампания^[780], однако Николай II принял сторону последнего, отклонил прошение Шувалова и отменил собственную резолюцию об отводах, причём посоветовал впредь по подобным вопросам обращаться непосредственно по принадлежности, т. е. в министерство^[781]. Добавим, что обиженный Шувалов даже порывался покинуть императорскую свиту, но намерения своего так и не осуществил.

Придворные, не одобрявшие такого сотрудничества с Думой, по-прежнему воспринимали высшее чиновничество как обслугу, которую в любой момент можно сменить. Министры с трудом попадали в придворный штат. Например, министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев после отставки добился первого чина обер-гофмейстера и поспешил сшить себе мундир. Но как только выяснилось, что он вошёл в руководство Русского банка для внешней торговли, его попросили уйти из чинов двора; заступничество Столыпина и личная аудиенция у Николая II ничего не дали^[782]. С таким же отношением столкнулся В.Н. Коковцов: он обратился с просьбой пожаловать звание камергера своему зятю Н.Н. Флиге, служившему в Министерстве торговли и промышленности. Но ему — одному из ключевых министров царской России — ответили, что это невозможно^[783]. А когда дочь Коковцова вторично вышла замуж за офицера лейб-драгунского полка Енакиева, тот был вынужден оставить полк: невеста считалась недостаточно родовитой и к тому же была разведённой^[784].

Пренебрежительное отношение к правительству особенно ярко проявлялось во время государственных торжеств. В дни торжеств 300-летия дома Романовых обер-гофмаршал граф Бенкендорф заявил министрам, что в царском поезде, следующем в Кострому, для них мест не предусмотрено. Правда, у главы МПС С.В. Рухлова имелся спецвагон, прикреплённый за ним по должности, и это позволило выйти из положения^[785]. С подобными проблемами сталкивался и Столыпин: ему еле-еле находили место среди сопровождающих государя в поездах или на пароходах^[786]. А вот многие великие князья имели собственный транспорт для поездок. Например, у вел. кн. Сергея Михайловича в личном распоряжении находился отделанный красным деревом вагон с монограммой, в котором он путешествовал со своей свитой^[787]. Стремление придворных кругов к доминированию ни для кого не составляла секрета. Даже находившийся в эмиграции В.И. Ленин подметил, что «придворная камарилья проявляет органическое влечение не столько к союзу с кабинетом министров, сколько к господству над ним»^[788].

Наиболее серьёзная попытка расширить компетенцию Государственной думы была предпринята в 1915 году в связи с созданием Прогрессивного блока. Этот довольно известный историографический сюжет начиная с советских времён и до сего дня традиционно связывается с думскими либералами-общественниками, которых затем поддержал ряд националистов и умеренно правых, причём главная роль в создании блока отводится кадетам. П.Н. Милюков в мемуарах изображает себя лидером, хотя, по его уверениям, сам он вовсе к этому не стремился, в силу опыта осознавая всю сложность ситуации^[789]. Однако некоторые авторы убедительно показали, что эта роль Милюкову не принадлежала, да и сам он стал претендовать на неё лишь в эмиграции. А в августе 1917 года перед комиссией, расследовавшей преступления высших должностных лиц царского режима, он говорил совсем иное: «Надо сказать, что, может быть, первая мысль о нём (о блоке. — А.П.) исходила из министерских кругов… Кривошеин всё время был начеку и думал, что всё же настанет его время, когда он будет премьером, и считал необходимым опираться на большинство в палатах… Так что, может быть, самая попытка первоначальных переговоров была вызвана этим… Посредничество принял на себя Крупенский (лидер фракции центра. —А.П.), который всегда являлся маклером в таких случаях»^[790]. Как установлено историками, это очень любопытное признание лидер кадетов впоследствии никогда не повторял^[791].

В контексте нашей работы не вызывает сомнений, что подлинный архитектор Прогрессивного блока — упомянутый А.В. Кривошеин. Этот представитель высшего чиновничества выдвигается на первые роли после отставки В.Н. Коковцова в начале 1914 года. И хотя премьером, как известно, стал И.Л. Горемыкин, Николай II не скрывал, что именно Кривошеина рассматривает в качестве фактического председателя правительства^[792]. Более того, государь желал утвердить его премьером, но Кривошеин предпочёл указать на своего стареющего патрона. Вежливый отказ от заманчивого предложения (со ссылкой на плохое состояние здоровья) был продиктован серьёзной причиной: он никогда не забывал о судьбах предыдущих царских премьеров (того же Витте), которые в мгновение ока могли распрощаться с высоким постом, лишившись почему-либо расположения императора. Быть заложником этой системы осмотрительный Кривошеин не желал. Личные перспективы он видел в утверждении такого государственного порядка, при котором политическая устойчивость обеспечивается не только верховной волей, но и в равной степени — поддержкой Госдумы. Имея в виду эту сбалансированную модель, Кривошеин не без успеха, как он считал, воздействовал на Николая II, с которым установил доверительные отношения (практически в два дня мог устроить высочайшую аудиенцию, чем многие пользовались^[793]). Он оптимистично смотрел в будущее, например, делился с французским послом своей уверенностью в готовности Николая II пойти на реформу государственной власти, расширить контроль Думы над правительством, провести децентрализацию ведомств; с удовольствием рассуждал об изменениях в управленческой психологии, связанных с появлением Думы^[794].

Важно подчеркнуть ещё одно обстоятельство: в литературе традиционно считается, что полем создания Прогрессивного блока стали законодательные палаты — Госдума и Госсовет. Однако более широкое привлечение источников позволяет существенно уточнить картину. Усилия Кривошеина по конструированию новой политической реальности не в меньшей степени учитывали придворные, а не думские расклады, так полюбившиеся современным историкам. Начавшаяся Первая мировая война подарила Кривошеину неожиданного союзника, весьма полезного для подстраховки его комбинаций, — старейшего к 1914 году члена императорской фамилии вел. кн. Николая Николаевича. Тот посвятил себя командованию кавалерией, регулярно устраивал смотры в разных частях империи, коими вечно оставался недоволен, открыто бранил генералов, заслужив репутацию справедливого человека. Пожалуй, это единственный из великих князей, кого знали не только в общественных кругах, но и в широких слоях населения^[795]. Именно его Николай II назначил Верховным главнокомандующим российской армии (сначала он думал о кандидатуре военного министра Сухомлинова, но тот отказался из-за их взаимной неприязни с активным царским родственником^[796]). Хорошо известно, что отношения между семьями государя и вел. кн. Николая Николаевича примерно с 1912 года были натянутыми: камнем преткновения стала фигура Распутина, попавшего ко двору как раз благодаря супруге великого князя. И император не без колебаний отказался от командования войсками; при отъезде Николая Николаевича в Ставку даже не приехал на вокзал, прислав вместо себя дворцового коменданта Воейкова^[797]. Верховный главнокомандующий не мог не осознавать шаткость своего положения, так что планы Кривошеина по повышению роли Думы пришлись ему явно по душе. Сотрудничество между ними стремительно налаживалось; вместе они дали жизнь общественным организациям для помощи фронту — Земскому и Городскому союзам, ЦВПК, — которые наполнились оппозиционно настроенной публикой. Закономерно, что великий князь быстро превратился и в любимца Госдумы.

Сближению во многом способствовал и тот факт, что Николай Николаевич олицетворял неприятие распутинщины, поразившей, по убеждению многих, российский трон. Кружок Распутина — Вырубовой стал синонимом «тёмных сил» при дворе, против них жаждали объединиться представители прогресса, и поддержка великого князя была как нельзя кстати. Ситуация в чём-то напоминала Великие реформы начала 1860-х годов, когда вел. кн. Константин Николаевич (младший брат Александра II) патронировал либеральные преобразования сверху, но провести прямую параллель едва ли можно — и прежде всего из-за личности самого Николая Николаевича. Мягко говоря, он был далёк от либерализма и даже не пытался поддерживать либеральное реноме: об этом усиленно заботились те, кто был заинтересован изображать из него знамя. А Николай Николаевич действовал в соответствии со своими представлениями: устраивал еврейские гонения в прифронтовой зоне, не стесняясь арестовывать местных раввинов^[798]; отдал приказ арестовать известного московского предпринимателя Ю.П. Гужона, позволившего себе избыточную критику военного командования на Промышленном съезде в начале июня 1915 года^[799]. Последнее событие буквально потрясло всю Первопрестольную, кинувшуюся вызволять председателя Московского общества фабрикантов и заводчиков^[800]. Удивительно, но репутацию того, с кем связывали большие надежды, это никак не испортило.

Прелюдией к образованию Прогрессивного блока стали назначения депутатов на руководящие посты в правительстве весной 1915 года, впервые за всё время существования Думы. По замыслу Кривошеина, это продемонстрирует её возрастающую роль в общей системе власти. Заместителем самого Кривошеина в Главном управлении земледелия и землеустройства стал бывший членом Думы В.В. Мусин-Пушкин, а товарищем министра внутренних дел — товарищ председателя ГД кн. В.М. Волконский. Надо сказать, что эти шаги были чётко выверены опытным царедворцем, коим, без сомнения, являлся Кривошеин. Так, Мусин-Пушкин получил место одновременно с перемещением оттуда графа П.Н. Игнатьева в министры народного просвещения. Предлагая Николаю II данную комбинацию, Кривошеин прекрасно понимал, что она будет воспринята благосклонно: Игнатьев был давно и хорошо знаком императору по совместной службе в Преображенском полку. Более того, родной брат Игнатьева продолжал служить там же. Они оба пользовались особым расположением Николая II: в узких кругах знали, что Игнатьеву дозволено говорить государю вещи, «которых в то время никто себе безнаказанно позволять не мог»^[801]. Правда, он, как и многие выходцы из гвардейской среды, «был, в сущности, лишён определённых политических убеждений» и хотел лишь покрасоваться либерализмом и всем понравиться»^[802]. Расчёт Кривошеина полностью оправдался, и так прошло первое назначение думца на высокий правительственный пост. Во втором случае, с князем В.М. Волконским, тоже не обошлось без придворной «прокладки». Занимая должность товарища председателя Госдумы, князь не оставлял надежд возглавить МВД. В этом его поддерживал приближённый к Николаю II флигель-адъютант князь В.Н. Орлов — родственник Волконского^[803]. К тому же этот депутат с аристократической «прокладкой» давно состоял в дружеских отношениях с младшей сестрой императора вел. кн. Ольгой Александровной, которая покровительствовала ему и «тихонечко приводила» к императору^[804]. Зная эти обстоятельства, Кривошеин беспроигрышно переместил Волконского из нижней палаты на пост товарища министра внутренних дел.

Следующим шагом стало удаление из состава правительства пользовавшихся у общественности дурной репутацией ряда министров: военного — В.А. Сухомлинова, внутренних дел — Н. А. Маклакова и юстиции — И.Г. Щегловитова. Кривошеин убеждал в этом императора ещё до начала Первой мировой войны, получив карт-бланш после смены кабинета (конец января 1914 года). Уже в мае ему удалось добиться согласия императора на увольнение вышеперечисленных лиц^[805]. Осведомлённые люди говорили: поначалу записка, направленная государю, встретила отрицательное отношение; однако в связи с ширящимся недовольством не только политических групп, но и торгово-промышленного сословия предлагаемые шаги были признаны целесообразными; кадровые изменения намечались на осень 1914 года^[806]. Всё это вносило заметное напряжение в работу Совета министров: например, глава МВД Маклаков прервал деловое общение с Кривошеиным и при встрече на заседаниях они не подавали друг другу руки^[807]. Разразившаяся война отсрочила отставки, однако дело было благополучно доведено до конца во время боевых действий. Вел. кн. Николай Николаевич также выступил горячим сторонником кадровых перемен. Их приурочили к открытию работы Государственной думы и съездов общественных организаций, призванных демонстрировать единение нации и верхов. Исходя из подобных соображений, общественную организацию — Центральный военно-промышленный комитет — украсили ещё одним членом царской фамилии в лице вел. кн. Михаил Михайловича, ставшего представителем ЦВПК в Лондоне^[808].

Однако все эти ходы оказались напрасными, когда Николай II решил лично возглавить войска и отправить вел. кн. Николая Николаевича на второстепенный Закавказский фронт. Часть членов правительства и думцев сочли эту отставку крайне нецелесообразной, но причины возмущения лежали гораздо глубже: император, вопреки разговорам о доверии общества, принял крайне важное решение без совета с министрами, и это было расценено как нежелание утверждать новую властную модель, прислушиваться к мнению общественности. В правительстве начались бурные дискуссии, и оформление Прогрессивного блока, по сути, стало форсированным ответом на неожиданное решение государя. Множились слухи и предположения: мол, Николай II находится под влиянием «тёмных сил». Свита вел. кн. Николая Николаевича даже уговаривала его «во имя спасения отечества» командование не сдавать, а если потребуется, то и арестовать государя; правда, поразмыслив сутки, великий князь отказался от этой затеи»^[809]. В свою очередь Николай II выразил возмущение играми вокруг правительства общественного доверия, найдя перемену государственного управления в военных условиях невозможной^[810].

Наибольшее недовольство, как вспоминал министр финансов П.Л. Барк, вызвал раскол в кабинете министров: невозможно представить, сказал император, чтобы в полку часть офицеров обратилась к командиру с ходатайством об увольнении своих товарищей. Эта аналогия между Советом министров и полком Барка как представителя либерально-финансовой бюрократии удивила: он не ожидал, что государь приравняет солидарность среди членов кабинета к корпоративному духу военной среды^[811]. В результате реформаторские усилия потерпели полное фиаско: целая группа министров была вынуждена покинуть кабинет. Можно сказать, что Кривошеин не сумел выступить в той роли, которую в начале XX столетия сыграл Д. М. Сольский. Тогда, пусть и с трудностями, но удалось осуществить чаяния не одного поколения и приступить к реформированию политической системы, однако следующий этап оказался неудачным. Добавим, что Кривошеин ещё лелеял какие-то надежды, например, осенью 1916 года он убеждал минского губернатора князя В.А. Друцкого-Соколинского, что время его правительства просто «ещё не настало», и предложил тому пост министра земледелия в своём будущем кабинете; губернатор отнёс это на счёт оскорблённого самолюбия бывшего царского фаворита^[812]. Обиды на Николая II у Кривошеина звучали явственно: нежелание эволюционировать в сторону парламентской монархии он объяснял тем, что император так навсегда и остался учеником Победоносцева^[813].

Провал форсированно установить парламентскую модель управления повлёк за собой размытие финансово-экономической бюрократии как главного субъекта модернизации страны. После бурных внутриполитических событий лета 1915 года представители реформаторского крыла оказались деморализованными, утратив инициативу в кадровых назначениях. Любопытно, что Николай II всё же совершил то, чего от него так настойчиво добивались. Впервые в российской истории на министерских постах оказались представители законодательных учреждений, правда из правых фракций. Князя Н.Б. Щербатова (родного брата адъютанта вел. кн. Николая Николаевича), проведённого Кривошеиным в угоду последнему, сменил в качестве главы МВД член Госдумы Н.А. Хвостов. Хотя эта замена была неизбежна, поскольку Щербатов продемонстрировал вопиющую профнепригодность, как тогда говорили, «трудно было себе представить человека, менее знакомого с обязанностями министра вообще»^[814]. За три с половиной месяца пребывания на посту тот отметился лишь снятием неопубликованного, но фактически существовавшего с 1912 года запрета писать о Распутине (с этих пор пресса открыто заговорила о нём)^[815] да смягчением нажима на военную цензуру со стороны МВД. Впоследствии Кривошеин даже говорил об угрызениях совести за эту кадровую ошибку со своей стороны^[816]. Вместо него самого из Госсовета приходит А.Н. Наумов, а ведомство преобразуют в Министерство земледелия, чего настойчиво добивался Кривошеин. Отставлен был также и военный министр А.А. Поливанов, который вместе с морским министром И.К. Григоровичем слыл в финансово-экономическом блоке своим. Его место занимает главный интендант Д.С. Шуваев — ставленник придворной свиты; она же сыграла главную роль в его увольнении^[817]. Шуваев не смог освоиться в министерском кресле, превратившись в объект для насмешек. Иронизировали, что ведомство может не выписывать юмористических журналов, поскольку теперь там умирают со смеху, читая резолюции Шуваева на документах^[818].

Остававшийся в составе кабинета министр финансов П.Л. Барк оказался в сложном положении, тем более что, по свидетельствам очевидцев, был неспособен на самостоятельную политическую игру^[819]: с конца 1915 года он находился под непрекращающимся прессингом со стороны глав МВД и правых деятелей. Сначала против Барка активно интриговал очередной фаворит царской четы Н.А. Хвостов. Он пытался провести на эту должность своего кандидата — директора Соединённого банка графа B.C. Татищева, с коим состоял в родстве. Сам Н.А. Хвостов приходился племянником министру юстиции А.А. Хвостову, в свою очередь сын последнего был женат на племяннице графа B.C. Татищева^[820]. Напористый министр внутренних дел сделал ставку на императрицу. С конца 1915 года в её письмах к Николаю II встречается упоминание о «банковском Татищеве из Москвы», который характеризуется крайне позитивно. Александра Фёдоровна пишет о весьма прелестном впечатлении от встречи, предлагает познакомить с ним супруга, чтобы тот «мог бы ясно изложить тебе свой взгляд на дела и помочь тебе советом»^[821]. В другом письме она подчёркивает, что не только Хвостов, но и другие благонамеренные лица «находят Барка не на высоте положения»^[822]. Снова возвращаясь к кандидатуре Татищева, чьё «имя на устах у многих. На него указывают как на человека, способного спасти финансовое положение и исправить ошибки, сдеданные Барком»^[823]. По всей видимости, эта тема постоянно поднималась при обсуждении текущей обстановки: даже А.А. Вырубова в присутствии государя позволяла себе называть главу финансового ведомства вором^[824]. Помимо татищевских интриг Хвостов в пику Барку выдвинул масштабную реформу государственных сберегательных касс, которую хотел увязать с продовольственными делами, приобретавшими остроту, стараясь заполучить их в руки МВД^[825].

Затем министра финансов задумал выжить назначенный премьером Б.Н. Штюрмер, заменив его своим приятелем, членом Госсовета В.Н. Охотниковым^[826]. Некоторой опорой Барка в 1916 году можно считать вел. кн. Александра Михайловича: родной брат управляющего его двором Шателена служил в Минфине, дойдя до начальника департамента таможенных сборов^[827]. Барк сделал его своим товарищем по министерству. Добавим: министр торговли и промышленности князь В.Н. Шаховской, будучи самым молодым членом кабинета, также начинал карьеру под руководством этого великого князя, но Александр Михайлович не вызывал восторгов у либеральной публики, и второго Николая Николаевича из него получиться не могло.

В этой ситуации Госдума быстро вышла на самостоятельную траекторию, по которой её вёл уже радикальный настрой. Большая часть народных избранников оказалась под влиянием тех, кто призывал прекратить любое общение с царём и действовать «мимо него, ибо он сам поставил себя в такое положение»^[828]. Особенно выделялась московская купеческая элита: здесь настаивали на изменении тактики думцев в связи с назревающим революционным движением; требовали пойти навстречу обществу, ожидающему решительных выступлений против власти; укоряли за излишнюю осторожность и недопустимую лояльность к царю, утратившему связь с народом^[829]. Интересно, что эти настроения находили отклик даже у членов императорской фамилии, например у вел. кн. Николая Михайловича, проводившего немало времени в Таврическом дворце^[830]. Причём это уже никого не удивляло, поскольку к тому времени раскол стал реальностью и для придворной среды. Приближённые к государю сторонились кружка Вырубовой — Распутина, даже у дочерей Николая II отношение к лучшей подруге их матери было неоднозначным^[831]. Как свидетельствуют очевидцы, все близко стоявшие к венценосной чете «считали великим несчастием странную снисходительность их величеств к этому мужику, всячески стараясь скрыть от публики этот отталкивающий факт и защитить семью от пересудов»^[832]. С осени 1915 года пошли слухи о том, что «всесилие» старца из церковной сферы уже переместилось в сферу государственных дел и кадровых назначений, а это сразу затронуло более серьёзные интересы^[833]. Инфантильный и далёкий от политики вел. кн. Михаил Александрович в ноябре 1916 года в письме к брату Николаю II констатировал: «Решительно со всех сторон я замечаю образ мыслей, внушающих мне самые серьёзные опасения не только за тебя и за судьбу нашей семьи, но даже за целостность государственного строя»^[834]. Российская империя подходила к краю гибели.

Глава пятая
Государственная Дума в контексте модернизации

Для постсоветской историографии Дума — популярный объект изучения. В трудах многих специалистов преобладают позитивные оценки её деятельности как ударного звена реформ: мол, здесь пестовались силы, олицетворявшие прогресс. Однако контекст нашей работы предполагает иной взгляд на политическую практику того периода. В предыдущей главе показано, что учреждение Государственной думы как законодательного органа инициировала финансово-экономическая бюрократия, продвигавшая модернизацию страны в индустриальном формате и стремившаяся минимизировать влияние придворных кругов на принятие решений. Но в процессе формирования нижней палаты выявились и другие интересанты с собственными целями. Речь о купеческой олигархии, жаждавшей вотчинного всевластия в российской экономике, а также о деструктивных силах радикального толка, которые рассчитывали использовать Думу для демонтажа государственного строя. В полной мере это проявилось в Думах первого и второго созыва: заседания больше напоминали тогда «какой-то сплошной митинг, а вовсе не законодательное собрание высшего учреждения»^[835]. После корректировки избирательного закона от 3 июня 1907 года лицо нижней палаты существенно изменилось. По меткому замечанию одного из депутатов, первая Дума напоминала безрассудный порыв необузданного отрока, вторая — угар юноши, а третья дожила до возраста зрелости^[836].

Для финансово-экономической бюрократии Государственная дума стала искомым инструментом в продвижении реформ именно с третьего созыва. Перенастроенная кабинетом П.А. Столыпина, она наконец смогла послужить подспорьем в многоплановом противостоянии с правомонархическим лобби, завязанным на придворные круги. Думская реорганизационная стратегия премьера хорошо известна. А вот об усилиях по искоренению пренебрежительного отношения к Думе в правительственном аппарате известно гораздо меньше. Некоторые высшие чиновники позволяли себе демонстративный скепсис по адресу законодательного органа, считали возможным третировать его членов как деятелей второго сорта^[837]. Но Столыпин проявил решимость, и с началом работы III Госдумы в ряде министерств под различными предлогами прошли увольнения высокопоставленных сотрудников. Так, в Министерстве торговли и промышленности последовала отставка К.А. Алексеева, на чьи придирки постоянно жаловались думцы. Кстати, этот чиновник не желал оставлять службу и ушёл лишь под угрозой расследования неких его связей с одной пароходной компанией^[838]. Наиболее громким из череды подобных случаев стало увольнение товарища министра внутренних дел (т. е. заместителя Столыпина по МВД) В.И. Гурко, взявшего высокомерный тон по отношению к Думе^[839]. Против него даже начали уголовное преследование о злоупотреблениях по госзакупкам, хотя многие сомневались, что дело было именно в этом. Сам же Гурко в своих мемуарах открыто пояснял: его «бросили как кость» для успокоения Думы, которую он откровенно не жаловал^[840], после чего линия на сотрудничество с нижней палатой в министерских кабинетах возобладала окончательно. Министр финансов В.Н. Коковцов вспоминал: «Мы старались наперерыв исполнить желания нашего председателя (Столыпина. —А.П.), не только не затрудняя думских комиссий в исполнении их желаний, но даже буквально отрывая массу служащих для исполнения предъявленных нам требований, несмотря на то что многие были просто совершенно не нужны и даже не вытекали из действительных потребностей»^[841]. По распоряжению премьера в министерствах принимали депутатов вне очереди, даже раньше губернаторов^[842]. И вообще в аппарате устоялась практика, когда «отклонять просьбы влиятельных членов Думы было совсем не в правилах петербургских канцелярий»^[843].

Такое благожелательное отношение возымело действие. Не будет преувеличением сказать, что кабинеты Столыпина и Коковцова «приручили» Думу, в значительной мере направляя её деятельность. Удалось сформировать прочное думское большинство, на которое опирались министерства и ведомства. В третьем созыве нижней палаты роль лидера этого большинства, как известно, выполнял А.И. Гучков, гордившийся доверительными отношениями со Столыпиным. Не меньшее значение приобрёл и октябрист П.Н. Крупенский; последнего даже называли «термометром думского большинства»^[844]. Товарищ председателя ГД А.Д. Протопопов в частных беседах откровенно признавал, что в палате «всё зависит от бюрократии»^[845]. Особенно это бросалось в глаза при обсуждении в Таврическом дворце программных деклараций правительства. Так, вожаки правомонархистов изливали печаль, что власть больше расположена к либеральному крылу, игнорирует истинных патриотов, «считая нас пережитками времени, неспособными выполнять те задачи, которые… она наметила себе для осуществления»^[846]. В свою очередь либералы адресовали кабинету упрёки в сотрудничестве с разными Пуришкевичами^[847]. Обиды как с одной, так и с другой стороны звучали настолько явственно, что трудовик А.Ф. Керенский в сердцах даже выпалил: хватит отбивать правительство друг у друга!^[848]

Заполучив в свой арсенал думский инструмент, кабинет Столыпина приступил к расширению влияния, пытаясь перехватить у придворных кругов пальму первенства в принятии решений. В пользу этого соображения перипетии вокруг обширной морской программы, с чего и хотелось бы начать. Русско-японская война 1904–1905 годов нанесла сильный удар по отечественным военно-морским силам; глава флота вел. кн. Алексей Александрович удалился от дел. Николай II поставил задачу воссоздать морскую мощь государства, тем более что в Германии по почину кайзера Вильгельма II полным ходом шло масштабное строительство флота^[849]. Новая программа, предложенная руководством российского Морского министерства, также отличалась большим размахом, а главное — потребовала громадных финансовых ресурсов: проект предусматривал привлечение более 2 млрд рублей бюджетных средств в течение 15 лет^[850]. Все просьбы Минфина и госконтроля обосновать столь большие траты ведущие адмиралы А.А. Брилев, И.М. Диков, И.Ф. Бострэм и др. расценивали как признак некомпетентности далёких от морской тематики лиц. Эта позиция неизменно находила понимание в Царском селе и лично у императора. Зато Государственная дума значительно усложнила жизнь верхушке Морского министерства и его покровителям.

Бой военно-морскому ведомству в Таврическом дворце был дан уже при рассмотрении морской сметы на 1908 год. Там задались вопросом: требуется ли сухопутной стране, каковой является Россия, такой громадный флот? У нас недостаточно водных пространств, которые бы напрямую сообщались с океаном, поэтому желанием играть первостепенную роль на морях увлекаться не стоит. Наши моря — неглубокие, и нет колоний, разбросанных по всему миру. К тому же Россия являлась великой державой, даже не имея сильного флота, «а слепое подражание ещё не есть абсолютно правильное решение». Лучше вспомнить, сколько казённых средств за последние четверть века истрачено на Морское министерство и как соотносятся сделанные затраты с их эффективностью^[851]. Кончено, эту точку зрения оспаривали. Возьмите небольшие страны — Бельгию, Испанию, Португалию — и дайте каждой из них мощный флот: значение этих стран в европейском концерте немедленно станет совершенно иным. И наоборот: отнимите флот у Франции, Германии или у России — эти первоклассные державы тотчас же окажутся на второстепенных ролях^[852]. Помимо геополитических аргументов сторонники военно-морского строительства активно использовали и исторические, неизменно апеллируя к Петру Великому — родоначальнику отечественного флота, завещавшему его укреплять^[853]. Тем не менее позиции Морского министерства в глазах народных представителей были слабыми. Чиновники сетовали: ни народ, ни интеллигенция не понимают важности этих проблем; для них военный флот — «сказочный царевич, ничего общего с действительной жизнью не имеющий»^[854].

Критика Госдумы сфокусировалась на экономических аспектах; депутаты доказывали финансовую несостоятельность постройки идеи огромного флота. Прежде всего государственный бюджет России, несмотря на доминирующее положение в общей финансовой структуре страны, не в состоянии выдержать такую нагрузку. Раздутая казна — характеристика не сильной, а отсталой страны, в которой частный сектор с его производством и торговлей имеет второстепенное значение. Напротив, в Англии, Германии и Франции торгово-промышленные обороты играют ведущую роль. Кроме того, в этих странах — развитая культурная жизнь и приличные местные бюджеты: в тех же Англии и Германии они либо равны государственным, либо превышают их; у нас же все местные бюджеты составляют 1/8 государственного, и очевидно, что здесь какие-либо крупные расходы чрезвычайно затруднительны^[855]. Ещё один аргумент: содержание флота России обходится в 2,5 раза дороже, чем ведущим мировым державам, а стоимость постройки кораблей в России выше почти в 2 раза. (В Германии строительство дредноута обходится в 22 млн рублей, а у нас — в 40 млн немцы содержат его за 73 рубля в пересчёте на тонну, а в России аналогичный показатель равен 180–190 рублям^[856]). Депутатов поражали планы правительства взвалить на обнищавшего крестьянина ношу в два с лишним миллиарда рублей: «Если бы мы такой хомут надели на наше отечество, мы тем самым лишили бы его всякой возможности удовлетворить каким бы то ни было культурным потребностям»^[857]. Расходы на судостроительную программу называли выброшенными деньгами, «данью, которую страна должна платить»^[858]. И вообще: «нельзя считать планом те широкие предложения о восстановлении русского флота, который будет стоить два миллиарда рублей»^[859].

Не прошла Дума и мимо управленческих аспектов. Октябристу А.И. Звегинцеву Морское министерство представлялось «помещичьей разваливающейся усадьбой»^[860], а по убеждению многих депутатов, в таком состоянии (даже при наличии соответствующих кредитов) оно неспособно осуществить намеченную судостроительную программу. После Русско-японской войны, почти уничтожившей отечественный военный флот, морская администрация и её учреждения по логике вещей должны были сократиться, но произошло обратное: ведомство продолжает расширяться и заказывает любые суда, какие только возможны на данный момент. То есть в России реализуется принцип: не администрация существует для флота, а флот — для администрации^[861]. Как утверждал главный критик морской программы лидер октябристов А.И. Гучков, российский флот способен лишь «блестяще фигурировать на смотрах и на торжественных встречах»^[862].

В конце концов премьер Столыпин перенёс дискуссии в Государственный совет, состоящий, как он говорил, «из лиц, умудрённых государственным опытом»: там не обязаны во всём соглашаться с депутатами и в случае необходимости могут вносить поправки^[863]. Действительно, Госсовет внёс поправки в решение Думы и утвердил морскую смету. Точно так же здесь поступали по представлению правительства и в 1909–1910 годах. Но вот на что недостаточно обращают внимания историки: за это время бюджетные потоки, направляемые в отрасль, перешли под контроль финансово-экономического блока. Началось с того, что Столыпин разделил критический настрой нижней палаты и, несмотря на сопротивление влиятельных сил, настоял на масштабном обследовании Морского министерства. Это решение правительства вызвало удовлетворение в Думе: её усилия не пропали даром^[864]. Из членов Госсовета была сформирована особая ревизия, куда вошли: председатель финансовой комиссии Госсовета М.Д. Дмитриев, недавно отставленный военный министр А.Ф. Редигер и адмирал П.Ф. Рерберг, причём первые двое оценивали политику Морского ведомства крайне негативно. Отметим: Дмитриев был видным представителем финансово-экономической бюрократии; начал свой путь под началом Д.М. Сольского в госконтроле, затем на ведущих постах в Министерстве путей сообщения и Минфине, где дошёл до товарища министра. Кадровый военный Редигер также не был чужим в этих кругах. И лишь Рерберг выступал в роли адвоката Морского министерства и существовавших там порядков^[865]. Ревизия подвергла тотальному изучению сметы, подготовленные адмиралами; она собиралась 21 раз, не считая многочисленных встреч по отдельным вопросам^[866]. На этом высокопрофессиональном уровне было зафиксировано, что заявленные траты на строительство флота раздуты, а сметы запутанны; установить объём реально необходимых средств затруднительно, и потому просматриваются возможности для крупных сокращений в текущих расходах. Вывод звучал так: руководство Морского министерства не в состоянии надлежащим образом «вести своё обширное хозяйство, заведённое на широкую ногу»^[867].

Начатая ревизия во главе с Дмитриевым серьёзно встревожила руководство ведомства, и правительство сделало упреждающий шаг: в марте 1909 года в Госсовете состоялась дискуссия по законопроекту «О штатах и кредитах Морского генерального штаба». Этот законопроект при поддержке октябристов, возглавляемых Гучковым, легко прошёл Госдуму и поступил в Госсовет, где и развернулись дебаты. Спор шёл о пределах компетенции законодательных палат в морской политике, за которую отвечала верховная власть. Как считало правомонархическое лобби, законодатели непозволительно умаляют прерогативы императора. Позицию правительства отстаивал министр финансов В.Н. Коковцов, убеждая поддержать поступивший из Думы проект^[868]. Ему оппонировали П.Н. Дурново и С.Ю. Витте, призывая не покушаться на сферу деятельности Государя^[869]. Но оказалось, главная задача столь бурного обсуждения, устроенного финансово-экономической бюрократией, — вывести этот вопрос из закрытой (придворной) в публичную плоскость^[870]. Кстати, знающие люди тогда не сомневались, по чьей инициативе произошло столкновение, вызвавшее нечто вроде кризиса и разговоры об отставке правительства. Поддержка законопроекта стала возможной благодаря семи министрам, стремившимся самостоятельно распоряжаться морским бюджетом^[871]. Как известно, Николай II отказался утверждать этот закон, что случалось не часто. (Коковцов был убеждён, что это произошло исключительно под воздействием придворных кругов^[872].) Тем не менее император не принял и отставку Столыпина, выразив ему своё полное доверие, что фактически означало победу правительства.

Именно после этого эпизода премьер смог предлагать свои кандидатуры на высшие посты в Морском министерстве и добиваться их назначения. Так, уже его креатурой стал адмирал С.А. Воеводский, утверждённый в должности товарища министра. Неслучайно он сразу выступил за сближение с Госдумой, впервые собрав 120 депутатов в библиотеке ведомства для налаживания отношений^[873], а вскоре он встал уже у руля министерства. Козырной же картой финансово-экономической бюрократии в этой игре довелось стать не ему, а адмиралу И.К. Григоровичу. В ходе ревизии Морского министерства, осуществляемой членами Госсовета, он активно поддерживал усилия по наведению там порядка, продемонстрировав высокую компетентность. После чего последовало его назначение на должность товарища Воеводского, причём вопреки желанию последнего^[874]. Зато руководитель Минфина Коковцов не скрывал своего удовлетворения от сотрудничества с Григоровичем: в мемуарах он вспоминал о самых тёплых отношениях с адмиралом и об отсутствии каких-либо разногласий с ним^[875]. За два года пребывания на посту товарища министра Григорович стал любимцем и в думской среде; по его собственному признанию, он чувствовал поддержку нижней палаты^[876].

После его назначения морским министром в 1911 году ГД впервые утвердила ведомственную смету, а в следующем одобрила и так называемую большую морскую программу объёмом полмиллиарда рублей. Этого с нетерпением ждали судостроительные заводы и столичные банки: их представители постоянно присутствовали на думских обсуждениях сметы^[877]. На повестку дня выдвигался вопрос о реализации принятых планов. Этим занялся специально созданный орган — межведомственное совещание по судостроению, где первую скрипку играли представители финансово-экономического блока. Как заметил Витте, ради этого совещания и была устроена громкая история со штатами Морского штаба и толкованием законов^[878], ведь именно сюда перенесли решение всех денежных дел, относящихся к строительству флота. Придворные круги уже не могли хозяйничать на совещании. Например, адмирал Нилов, входивший в ближайшее окружение Николая II, взаимодействовал с Григоровичем уже как партнёр, помогая ему с докладами у императора и заранее сообщая нужную министру информацию^[879]. Необходимо отметить и ещё одно правительственное начинание: разработку нового положения «Об управлении заводами Морского ведомства», которые теперь переводились на коммерческие начала. Положение предполагало большую экономическую независимость правлений казённых предприятий, приближавшихся к организации частных заводов, и снижение нагрузки на морской бюджет.

Работа над морской программой хорошо показывает, каким образом шло расширение сферы влияния финансово-экономической бюрократии. Ещё одним направлением её интересов стал Урал — обширный промышленный край. В начале XX века он находился в крайне плачевном состоянии. Уральские заводы представляли собой конгломерат производств — 121 предприятие, из которых только 14 принадлежали казне, остальные — частным собственникам. Но на самом деле владельцев было гораздо меньше: все частные заводы находились в руках приблизительно тридцати лиц и компаний^[880]. Заводы обладали большими земельными латифундиями, развитая транспортная система отсутствовала; использование древесного топлива (а не угля, как на юге) существенно снижало объёмы выплавки. Оборачиваемость капиталов намного уступала тем же южным предприятиям, не испытывающим недостатка в финансовых ресурсах. Многие заводы не первый год работали в убыток, на них даже не велась коммерческая бухгалтерия, были неясны ни их стоимость, ни процент на затраченный капитал, то есть управление активами находилось в крайне запущенном состоянии. Банкротство владельцев уральских заводов было неизбежным: самостоятельно преодолеть кризисные обстоятельства они не могли, и на повестку дня встал вопрос о реформировании обширной региональной экономики. Министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев эффектно сравнил Урал со спящей красавицей, которая ждёт не дождётся, чтобы её пробудили к плодотворной деятельности^[881]. И пробудить её, то есть реформировать, должны уже не прежние владельцы (среди которых преобладала аристократия, приближённая ко двору), а новые коммерческие силы, способные улучшить качество менеджмента и эффективно эксплуатировать огромные богатства края. Иными словами, назревал масштабный передел собственности.

Примечательно, что эту тему актуализировала Госдума. Отсюда зазвучала острая критика того положения, в котором оказался Урал, закрепощённый группой сиятельных особ, большую часть времени проживавших вне региона (в Петербурге или Европе) и непосредственно делом не занимавшихся^[882]. Они не собирались сдавать своих позиций, активно ходатайствовали о новых займах, однако получаемые ссуды шли главным образом на уплату старых долгов и для модернизации производств не использовались. Прямое следствие такого управления — бедственное положение местного населения: заработная плата постоянно снижается, а то и вовсе не выплачивается по полгода (за счёт этого хозяева минимизируют убытки своих заводов^[883]). Повсюду царит произвол административно-технического персонала, заводы «обратились прямо в какую-то домашнюю кухню горных инженеров, начиная с управителей, начальников и кончая сторожем; они всецело все силы употребляют на то, чтобы как можно более нажиться»^[884]. Главное горное управление («учреждение заснувшей обломовщины»^[885]), призванное пресекать эти безобразия, не выполняет своих обязанностей. Свои обличения члены нижней палаты неизменно завершали требованием провести реформу уральской экономики и снизить влияние собственников горных заводов.

Важно подчеркнуть, что мнение Госдумы разделяло и правительство: законодательная и исполнительная власть демонстрировали в этом вопросе завидное единодушие. Министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев почти слово в слово воспроизводил депутатские доводы: «Энергичные предки, насаждавшие горную промышленность на Урале и проживавшие в своих владениях, сменились потомками, переставшими жить на заводах и непосредственно соприкасаться с заводской жизнью. Ослабла забота о своевременном переоборудовании заводов согласно с успехами техники, и стали таять оборотные и запасные средства. Заводы обременились ипотечными долгами, причём вырученные от залога денежные средства не всегда поступали на улучшение заводского дела»^[886]. Правительство предлагало рецепт для оздоровления: передать производственные активы в руки солидных предпринимателей, готовых вложить новые деньги в их модернизацию. Образ солидных предпринимателей легко угадывался: крупные питерские банки давно присматривались к богатствам Урала. Столичная деловая пресса, выражая мнение петербургских финансовых кругов, не уставала уверять: краю не дадут погибнуть, но для этого его индустрия должна перевоплотиться и сменить владельцев; нужно дать исчезнуть тому пресловутому «горному гнезду», где всё прогнило без инициативы, без людей дела^[887]. В первую очередь питерские банкиры и их иностранные партнёры желали обследовать производство и хозяйства. Министерство торговли и промышленности потребовало ввести на заводах более современную систему отчётности, дабы лучше оценить их стоимость. В каждом отдельном случае назначались комплексные ревизии^[888].

Передача уральских предприятий в руки новых собственников стартовала в 1910 году; движущей силой выступило петербургское деловое сообщество при поддержке финансовой бюрократии. Приведём в пример Нижне-Тагильский округ. Основная цель реорганизации местного предприятия состояла в увеличении производства чугуна с 4,5 млн до 8,5–9 млн пудов при одновременном снижении издержек. Эта обширная программа потребовала привлечения средств в объёме 5,2 млн рублей. Деньги планировалось получить частично из будущих доходов, а также с помощью долгосрочного займа, который предоставляли Петербургский международный и Русско-Азиатский банки. Очевидно, в этом случае зависимость округа от финансовых структур резко возрастала, но возражения группы старых пайщиков во главе с князем С.С.Абамелек-Лазаревым не были услышаны. Вслед за получением финансирования настал черёд организационной перестройки: паевое товарищество превратилось в акционерное общество с выпуском акций, как именных, так и на предъявителя. В результате представители старой аристократии, ранее владевшие округом, были оттеснены на задний план, и в новом правлении выросло влияние питерских финансистов^[889]. Аналогичные процессы были запущены практически во всех уральских округах. Так, на реконструкцию Верхне-Исетского округа потребовалось более 4 млн рублей: основной капитал увеличивался за счёт выпуска новых акций, реализацией коих занялся консорциум во главе с Русским торгово-промышленным банком. Была выкуплена и основная часть ценных бумаг, после чего в руках титулованной знати (граф Стенбок-Фермор, граф Гендриков и граф Гудович) осталась меньшая часть акций^[890]. То же самое наблюдалось в обществе «Лысьвенский горный округ наследников графа П.П. Шувалова». При переходе предприятия в новую акционерную форму с капиталом 16 млн рублей, разделённых на 160 тысяч акций, лишь 10 тысяч оказались у прежних собственников, остальные же попали в руки банкиров^[891].

С помощью Думы правительство продвигало не только экономическую модернизацию, но и обеспечивало прохождение нужных, причём иногда на ходу менявшихся решений. Красноречивым тому примером служат перипетии с законопроектом о волостном суде. В соответствии со столыпинским курсом на низовую административную единицу на бессословной основе большинство нижней палаты проголосовало за упразднение волостного (крестьянского) суда, охарактеризовав его пережитком патриархальщины. Депутаты вспоминали судебную реформу царствования Александра II, эффектно сравнив её с мраморной статуей. Но затем у неё откололи целые части, заменив кусками самобытной глины, эти переделки выглядели непривлекательно, а вскоре покрылись трещинами. Ликвидация волостного суда уподоблялась очистке от этих глиняных налётов и воссозданием прежнего первозданного облика мраморной статуи^[892]. Протесты немногочисленных крестьянских депутатов в расчёт не принимались, слова о том, что волостной суд — это продукт подлинной народной жизни, а не установление «какой-нибудь петербургской канцелярии», большинством проигнорированы^[893]. Итог подвёл министр юстиции И.Г.Щегловитов: только общегражданский суд есть действительный цивилизованный путь^[894].

Однако когда законопроект поступил на рассмотрение Государственного совета, то возобладали совсем другие настроения. К решению нижней палаты о его упразднении там отнеслись без энтузиазма. С трибуны зазвучали речи о полезности этого учреждения для крестьянского уклада: «народом изведанный, понятливый… внедрившийся в душу и разум крестьянина, не сказавший ещё своего последнего на Руси слова…»^[895] Влиятельный член Госсовета А.С. Стишинский возмущался решимостью, с коей кинулись сносить старое «здание». Вместо этого он предложил направить усилия на «устранение в нём недостатков, которые выяснились на практике»^[896]. В результате общее собрание утвердило совершенно новый законопроект с уточнённой компетенцией волостного суда, тем самым поставив нижнюю палату, проголосовавшую за отмену последнего, в сложное положение. Такой случай произошёл впервые в практике законодательных учреждений^[897]. Была образована согласительная комиссия по десять человек от каждой палаты, причём она быстро склонилась к мнению Госсовета. В пленарном заседании Госдумы царило замешательство: здесь недоумевали, как выйти из этой ситуации, сохранив политическое лицо. Кадетские представители, к примеру, считали, что следует приступать к рассмотрению самого начала, относясь к творчеству коллег как к совершенно новому акту^[898]. Проблема усугублялась ещё тем, что правительство настаивало на принятии представленного законопроекта, а не на дополнительных согласительных процедурах.

В пользу такого решения выступил лидер октябристов А.И. Гучков, со знанием дела объяснивший депутатскому корпусу, что при настоящих политических условиях, при том правительстве, с которым приходится считаться как с фактором, «мы говорим: ничего лучшего, чем то, что вам предлагают, вы получить не сможете и не получите…»^[899] Если удастся изменить общую ситуацию посредством выборов, тогда никто не помешает проводить то, что для вас желательно. Всё же некоторые народные избранники негодовали, сначала волостной суд вдребезги разносят, теперь же трактуют «как весьма почтенное учреждение, с которым необходимо считаться». Как-то быстро забыли об интересах крестьян-хуторян, о чём ранее говорили не умолкая. Ведь «свычаи и обычаи», применявшиеся волостным судом, соответствуют общинной деревне, а из этой обстановки уже вырвано достаточное количество людей: для них все эти обычаи совсем неподходящие. Хуторяне нуждаются в правой охране, но её может дать только суд, а не обычай, обслуживавший совсем другой жизненный уклад. Такая перемена в настроении властей равносильна тому, как если «в протянувшуюся к вам руку нищего вместо хлеба положить камень»^[900]. Кадетская фракция особенно указывала на перемену настроений центра Госдумы, последовавшую вслед за правительственной. Н.Н. Кутлер напоминал, с какой энергичностью совсем недавно глава судебной комиссии Шубинский ратовал за упразднение волостного суда. Его можно упрекать в излишней резкости, в отсутствии надлежащего беспристрастия к оппонентам, но всем казалось, что он действует с полной откровенностью и чистосердечностью. Между тем, когда Госсовет просто отбросил думский законопроект, тот же Шубинский «первым спешит присоединиться к инициативе, уничтожающей всю работу ГД»^[901]. Итоги вновь подводил министр юстиции Щегловитов, только теперь они также выглядели иначе, чем в первые слушания. Министр одобрил осторожность и осмотрительность, напоминая, что среди крестьянства немало приверженцев волостного суда. Работу же Госсовета по сохранению этого института в преобразованном виде назвал заслугой^[902], после чего 174 депутата поддержали законопроект Госсовета и только 54 высказались против^[903]. Данный случай наглядно показывает управляемость думского большинства, выступавшего своего рода подспорьем для правительства.

Правда, при помощи Думы не всегда удавалось проводить намеченные планы. Например, Военное ведомство в отличие от Морского поставить под контроль не получилось, хотя была применена аналогичная тактика с активным использованием Думы. В военном строительстве тон задавали придворные круги, где солировали члены царской фамилии. Великие князья всегда считали армию своей вотчиной, а в начале XX столетия их влияние на вооружённые силы значительно возросло. И если глава российского флота вел. кн. Алексей Александрович (которого за глаза называли «семь пудов августейшего мяса»^[904]) после Цусимского разгрома ушёл в отставку, то в Военное министерство, наоборот, высадился целый «десант» великих князей. Например, наиболее известный — вел. кн. Николай Николаевич — возглавлял кавалерию, имевшую в те времена стратегическое значение. Он обладал определённой харизмой, но не имел привычки работать сам, а потому постоянно находился под влиянием многочисленной свиты, особенно тех, кто пользовался его личным расположением^[905]. Немногим отличался от него в этом смысле младший брат, вел. кн. Пётр Николаевич, на чью долю выпали заботы о военно-инженерных войсках. Полную профнепригодность демонстрировал и вел. кн. Константин Константинович, заведовавший военно-учебными заведениями, фактически переложивший обязанности на малокомпетентных приближённых^[906]. Его острые конфликты с военным министром А.Н. Куропаткиным запечатлены в великокняжеском дневнике^[907]. Исключение, пожалуй, составлял вел. кн. Сергей Михайлович, командовавший артиллерией. Он до тонкостей знал всю службу, сам побывал в роли батарейного командира и «со своим делом отлично справлялся»^[908].

Следствием неудачной Русско-японской войны стала реформа управления армией, предложенная группой великих князей. Из Военного министерства как отдельный орган был выведен Генеральный штаб, что во многом повторяло прусскую систему. Там под началом императора существовал специальный военный кабинет, рассматривавший все без исключения военные вопросы; это позволяло поддерживать необходимое взаимодействие между отдельными звеньями армейской системы. У нас же координацию должен был обеспечивать созданный Совет государственной обороны во главе с вел. кн. Николаем Николаевичем^[909]. Такая аппаратная позиция требовала знаний и большого опыта, коими великий князь не обладал: на заседаниях этого совета он выступал крайне путано и пространно^[910]. В результате неразбериха усилилась, командование войсками было разбалансировано. Военный министр А.Ф. Редигер, сменивший Куропаткина, характеризовал Совет государственной обороны, находившийся под полным контролем придворных кругов, «лишней мебелью»^[911].

Финансово-экономическое чиновничество стремилось сократить влияние придворной публики в военной сфере, используя и в этом случае Государственную думу. В нижней палате была сформирована Военно-морская комиссия, председатель которой А.И. Гучков с трибуны Таврического дворца назвал Совет государственной обороны «крупным тормозом всякого улучшения в военном деле»^[912]. «В тот момент, когда надо сосредоточить всю силу мысли, всю силу воли во главе армии, мы расщепили её, мы распылили и эту мысль, и эту волю…» — заявил лидер октябристов. Образовали Совет государственной обороны, выделили Генеральный штаб — «вот эти два учреждения и разделили власть Военного министра, обессилили и обезличили его»^[913]. Самую яростную критику Гучков обрушил на великих князей, стоящих во главе важных военных отраслей: управление из-за этого дезорганизовано; оно носит на себе отпечаток их положения и «связанной с ним фактической безответственности»^[914]. Выступление главы Военно-морской комиссии произвело эффект разорвавшейся бомбы. Вел. кн. Николай Николаевич с возмущением писал Николаю II, что, хотя речи депутата не значимы для военных, тем не менее впечатление от выступления Гучкова налицо: престиж и доверие к великим князьям подорваны окончательно^[915]. Конечно, не было секретом, что за этой речью стоял премьер Столыпин. Полностью солидарен с ним был и военный министр Редигер. В своих мемуарах он писал, как его раздражало, что каждый великий князь стремился «выкроить себе автономный удел, и от него не только не было возможности избавиться, но даже не было возможности добиться чего-либо, ему не угодного»^[916]. Редигер позволил себе не опровергать высказанное Гучковым, и это молчание стоило ему дорого: на своём посту он оставался менее года, поскольку Николай II посчитал, что министр «не защитил честь армии»^[917]. От Гучкова же (через премьера Столыпина) император потребовал извинений, которые тот и принёс^[918]. В качестве компенсации от правительства Гучков получил место в правлении крупного питерского Учётно-ссудного банка, тесно связанного с финансовой бюрократией^[919]. Тем не менее главное было сделано: Совет государственной обороны упразднили, и военный министр смог вздохнуть свободнее^[920].

Пришедший на смену Редигеру В.А. Сухомлинов также считал сдерживание великих князей необходимым для оздоровления армии^[921]. И хотя это вполне отвечало интересам финансово-экономического блока, отношения с ним у нового главы военного ведомства не заладились. В отличие от морского министра Григоровича он на сотрудничество не пошёл. Так, Сухомлинов ополчился на сенаторскую ревизию Н.П. Гарина, поддерживаемую Столыпиным. Она начинала с интендантских проверок, а затем приступила к обширным обследованиям военного хозяйства: канцелярию гаринской ревизии и по штату сотрудников, и по количеству расследуемых дел даже сравнивали с министерством^[922]. Противодействовал новый военный министр и ещё четырём дополнительным ревизиям по различным военным округам, включая Киевский, где он ранее был командующим. Сухомлинов сумел исходатайствовать у Николая II сворачивания их работ к 1 июля 1910 года^[923]. К тому же вскоре в правительстве разгорелся его серьёзный конфликт с Коковцовым. Подробности их разногласий на почве выделения кредитов достаточно хорошо известны^[924]. Буквально ни одно заседание кабинета не проходило без стычки между ними, иногда в весьма острой форме^[925]. Госдума, со своей стороны, поначалу встретила назначение Сухомлинова благожелательно. И октябристам, и даже кадетам поначалу импонировало его намерение противостоять великим князьям^[926]. Однако в нижней палате знамя борьбы с безответственными элементами в армии держал лично Гучков, а у него отношения с новым министром не только не сложились, но и переросли в ожесточённую конфронтацию. Так как Сухомлинов демонстрировал нежелание контактировать с народными избранниками, Гучков с группой соратников сочли возможным начать собственную игру. Это было им гораздо ближе, чем кропотливая депутатская работа, к которой они оказались попросту не готовы.

Кадровые офицеры отмечали: «общий состав членов Думы поражал своей серой массой, значительно ниже среднего уровня»^[927]. Потому неудивительно, что и Военно-морская комиссия ГД имела самое смутное представление о военной проблематике. Её глава Гучков в качестве добровольца принимал участие в англо-бурской войне в Южной Африке, и этим его боевой опыт исчерпывался. Наиболее подготовленным среди членов комиссии оказался октябрист А.И. Звегинцев, в прошлом офицер Генерального штаба^[928]. Многим же депутатам было затруднительно разобраться в представленном военным ведомством пакете из десяти различных смет. Они постоянно просили вносить ясность в те или иные сведения, давать больше иллюстраций и т. д.^[929] А социал-демократ Т.О. Белоусов вообще призывал прекратить слушания и упразднить постоянную армию, заменив её народной милицией^[930]. В конце концов, Гучков и Звегинцев решили привлечь ряд кадровых офицеров, чтобы те помогли народным избранникам в знакомстве с законопроектами. Тогдашний министр Редигер дал на это добро, так как понимал, насколько трудно убедить малокомпетентных людей в необходимости тех или иных мероприятий^[931]. Однако до конца понять замысел Военно-морской комиссии ГД, сгруппировавшей вокруг себя кружок военных, довелось уже Сухомлинову. Заметим: Гучков устанавливал и поддерживал связи преимущественно с молодыми честолюбивыми офицерами, озабоченными карьерным ростом^[932]. Он не скрывал, что этот кружок представлял собой лабораторию, где разрабатывались и обсуждались самые широкие темы, причём связанные не только с военной реформой^[933].

Как считали тогда многие, в комиссии зрели планы оппозиции склонить на свою сторону вооружённые силы и превратить её в «превосходное орудие “младотурецкого переворота”»^[934]. Этому должно было способствовать настойчиво предлагаемое сокращение армии: в таком случае её «легче закупить, легче распропагандировать, а тысяч триста штыков совершенно достаточно, чтобы держать в повиновении народ и подавить всякие его попытки прийти на помощь царю»^[935]. Постепенно комиссия превращалась в канал политического влияния на высший офицерский состав: некоторые её участники открыто сотрудничали с кадетской «Речью» и московским «Утром России»^[936]. Любопытно, что среди офицеров, мелькавших в думской комиссии, мы видим будущих генералов, которые в годы Первой мировой войны займут важные посты в военной иерархии и сыграют большую роль в февральско-мартовских событиях 1917 года: Алексеев, Лукомский, Гурко, Колчак, Русин и др. Сухомлинова изначально тревожило, что нижняя палата вторгается во внутренние дела вооружённых сил и создаёт некое собственное со-министерство, о чём он доложил Николаю II^[937]. А так как все офицеры состояли тогда кандидатами на высокие должности, было решено по мере появления вакансий в войсках выпроводить их из столицы^[938]. Увольнения не избежал и помощник военного министра А.А. Поливанов, ставший любимцем в Таврическом дворце^[939].

Это ещё более настроило Гучкова и его сподвижников против Сухомлинова. Травля военного министра, как метко замечено, стала «одним из пробных шаров, пущенных для подрыва в массах престижа государственных деятелей, облечённых доверием монарха…»^[940]. Ключевой вехой здесь следует признать так называемое «дело полковника Мясоедова». Сухомлинов привлёк в штат ведомства этого сотрудника жандармского корпуса специально для противодействия гучковской компании. Министр был убеждён, что в армии все — от рядового до генерала — должны быть чужды политике. Мясоедову поручалось создать необходимую агентурную сеть, и это вызвало особое раздражение оппозиционеров^[941]. Сразу стали муссироваться слухи о секретном расходовании сумм на организацию жандармского сыска, направленного против офицерского состава, и о роли в этом протеже министра^[942]. А вскоре в адрес Мясоедова со стороны Гучкова последовали весьма серьёзные обвинения в шпионаже, опубликованные (анонимно) газетой «Новое время». Приходится согласиться, что Мясоедов повёл себя довольно странно для шпиона: он вызвал на дуэль редактора издания Суворина, а когда тот уклонился — самого Гучкова^[943]. От наблюдателей не ускользнул тот факт, что предводитель октябристов был на сей раз гораздо осторожнее, чем во время прежних конфликтов с П.Н. Милюковым или А.А. Уваровым. Тогда он буквально рекламировал себя, беседовал с секундантами, теперь же держался крайне сдержанно, стараясь на эту тему не говорить. Дуэль состоялась, причём на жёстких условиях, на которых настаивал Мясоедов; он промахнулся, его противник выстрелил в воздух^[944]. Затем Мясоедов по собственному желанию покинул министерство, подал в суд за клевету и потребовал рассмотрения своего дела, о чём письменно просил В.Н. Коковцова^[945].

Этот громкий случай, во-первых, показывает, чем большую часть времени занимались народные избранники, а во-вторых, наводит на размышления об их реальном участии в военном строительстве накануне Первой мировой войны. Между тем русская армия за последние сорок лет не переживала таких преобразований, которые развернулись с 1908 года, но из-за разразившейся войны оказались незавершёнными^[946]. Впоследствии генерал Сухомлинов был подвергнут резкой критике, «но если более внимательно посмотреть на результаты его деятельности в качестве Военного министра, то нельзя не сказать, что армия, находившаяся до того в полном развале, за достаточно короткое время стала вполне боеспособной, хотя в техническом отношении она отставала от Германии»^[947]. Пусть и задним числом, но пробивалось признание, что «большая часть возведённых на Сухомлинова обвинений стала плодом злостной клеветы политических противников генерала»^[948]. Принесённым в жертву общественности оказался и Мясоедов, приговорённый в годы Первой мировой войны к смертной казни за шпионаж (это использовалось для окончательной дискредитации Сухомлинова в 1915 году). Вместе с ним были осуждены, явно для подкрепления обвинения, ещё два чина департамента полиции с немецкими фамилиями, но почему-то лишь на четыре года; слишком мягко для шпионов в военное время. Многие тогда считали это косвенным свидетельством их действительной невиновности, а что же касается самого Мясоедова, то от него просто спешили избавиться^[949]. Вердикт исследователей, спустя десятилетия детально занимавшихся этим делом такой же: полковник стал жертвой интриг оппозиционеров и шпионом не являлся^[950].

Место Государственной думы в модернизационных планах, отведённое ей, вполне соответствовало потенциалу народных избранников. Под думскими знамёнами собиралась по большей части разноликая общественность, руководствовавшаяся партийными принципами или, точнее, некой имитацией западных политических образцов, тогда как бюрократическая элита, состоящая главным образом из специалистов и управленцев, делала ставку на профессиональную компетенцию, дефицит которой всегда остро ощущался в России. О роли Думы в общей системе власти позволяют судить свидетельства, которые использовались учёными гораздо реже, чем широко известные партийные источники. По сути, от народных представителей никто не ожидал особой государственной мудрости; от них требовалось знакомство с житейскими потребностями, которые необходимо полнее учитывать в управленческих процессах^[951]. Но они этих надежд не оправдали, оказавшись заложниками партийных пристрастий. В соответствии с ними строились многочисленные думские комиссии, предназначенные для реальной отраслевой работы. Эти комиссии были большие (по 66) и малые (по 33 человека), места в которых распределялись между партиями^[952]. Расклады в комиссиях представляли собой Думу в миниатюре, с большой точностью отражая её общеполитическое лицо^[953].

В нижней палате практиковалось так называемое многоэтажное прохождение законопроектов, когда один документ направлялся в несколько комиссий. Правительственные бюрократические учреждения, которые ругали все кому не лень, по сравнению с ними выглядят куда более эффективными. Судя по воспоминаниям, организация работы в Думе была поставлена крайне неудовлетворительно: к назначенному часу на заседания никто не собирался, и прибывшим вовремя чиновникам министерств обычно приходилось подолгу ждать (например, министр торговли и промышленности С.И. Тимашев постоянно участвовал в деятельности четырёх комиссий: финансовой, бюджетной, по делам торговли и законодательных предположений^[954]). Отсутствующих думцев разыскивали в саду и по окрестным заведениям общепита, а если и эта мера ни к чему не приводила и кворум не набирался, заседание переносили, и поездка в Таврический дворец оборачивалась напрасной потерей времени^[955]. Во время заседаний обнаруживалась крайне слабая осведомлённость членов комиссий в вопросах, по которым они должны были принимать решения. Часто кроме докладчика и ещё двух-трёх депутатов никто даже не читал подготовленных министерством документов. Положение усугублялось тем, что думцы, как правило, состояли сразу в нескольких комиссиях и перебегали из одной в другую, улавливая из докладов лишь обрывочные сведения. Это, впрочем, нисколько не мешало им высказывать часто в безапелляционной форме свои «компетентные» мнения^[956]. Даже в ключевой думской комиссии — бюджетной — из шестидесяти с лишним членов в заседаниях участвовала в лучшем случае треть. И только усилиями её многолетнего председателя М.М. Алексеенко удавалось обходиться без серьёзных скандалов^[957]. Кстати, именно глава бюджетной комиссии стал наиболее влиятельным членом нижней палаты, теснее всего контактирующим с кабинетом министров. Премьер В.Н. Коковцов не скупился на публичные похвалы по поводу бюджетных слушаний, где многие депутаты получили необходимые навыки, «сумев отделить второстепенное от главного, исправить, что казалось на первый взгляд несовершенным…»^[958] Однако пример с Алексеенко следует признать скорее исключением. Так, в отличии от него председателю контрольной комиссии Госдумы И.В. Годневу (врачу из Казани) даже не удалось подступиться к сметам государственного контроля, поступавшим в нижнюю палату. Дополнительных сил, способных освоиться с этой сложной документацией, также просто не находилось^[959]. Только перед самым окончанием полномочий Думы третьего созыва удалось рассмотреть отчёт госконтроля по росписи 1908 года, а все пять лет депутаты ограничивались дебатами о желательности реформы этого учреждения^[960].

Не лучше обстояло дело и на пленарных заседаниях, по которым общество судило о народном представительстве. Хотя, по официальным данным, количество пропущенных депутатами заседаний составляло в среднем лишь 13–15 % на каждого^[961], это не соответствовало действительности. Количество зарегистрированных народных избранников сильно отличалось от числа присутствующих. Многие просто приезжали, быстро расписывались в регистрационной книге и удалялись восвояси; иногда даже расписывались заранее, за следующие дни^[962]. Пустые кресла, безлюдные коридоры — типичный думский пейзаж, давший повод для шутки, что скоро в Таврическом дворце останется одна только канцелярия с председателем думы М.В.Родзянко^[963]. Обычно депутаты разъезжались по домам задолго до закрытия сессий, а как писали в прессе, «это хуже, чем беззаконие: это преступное равнодушие к своим хозяйским обязанностям в стране. Никто вас, господа законодатели, не тянул на аркане. Сами вы вызвались и согласились быть представителями народа, сами в большинстве усиленно добивались этой чести…»^[964] Что было бы с часовым, если бы он самовольно бросил пост раньше положенного? А если бы кухарка или дворник не стали в полном объёме выполнять свою работу под предлогом отдыха?^[965] В отличие от народных избранников эти скромные люди не перестают поддерживать хозяйственную жизнь, причём за нищенскую плату, тогда как одна минута запланированных заседаний Госдумы обходится бюджету в 75 рублей. Депутаты, не утруждающие себя исполнением своих обязанностей, просто пускают эти деньги по ветру^[966]. Многие ораторы во время пленарных заседаний любили покрасоваться: «каждый лез на трибуну без всякой надобности, чтобы показать, что он не хуже других»; выступления некоторых избранников народа напоминали «сплошную клоунаду»^[967]. Общая атмосфера «подобна запою или наркотику… поневоле окутывает вас каким-то дурманом. Постепенно втягиваешься в постоянную суету, сцепление и расцепление комбинаций, игру закулисных влияний, лабораторию сплетен и скандалов»^[968]. (В Петербурге того времени, если на улице вдруг поднимался беспорядок, обычно слышалось: «Здесь вам не Госдума!» или: «Я вам не член Думы»^[969].)

Очевидно, что в таких условиях работа редко бывала плодотворной и квалифицированной. Конечно, всё это присутствовало и в европейских парламентах, и тем не менее иностранцы, воочию наблюдавшие работу нашей нижней палаты, не переставали удивляться тому, что среди такого количества ораторов так мало тех, кого можно назвать государственными деятелями, пусть и средней руки^[970]. В этом смысле Госдума заметно проигрывала, например, английской палате общин, где депутаты обсуждали самые животрепещущие вопросы с «шутливой терпимостью», — это было немыслимо в Таврическом дворце, объятом враждой не на жизнь, а на смерть^[971]. Законопроекты то и дело застревали на разных стадиях рассмотрения. Так, к лету 1914 года в стенах палаты скопились законопроекты, касающиеся ассигнований по конкретным статьям расходов. Из них заслушанных в Думе, но не переданных в Госсовет было 9; готовых к рассмотрению на общем собрании — 13; ожидавших заключения бюджетной комиссии — 110; не рассмотренных комиссиями — 113. Причём за ними стояли реальные и неотложные нужды в различных сферах жизни^[972]. Принятые же законы выходили в неудовлетворительном состоянии, «поскольку народные представители не отличались особым умением излагать ясно и сообразно законодательной терминологии свои мысли»^[973]. Госканцелярии и управлению делами Совмина приходилось отшлифовывать эти тексты, чтобы они могли войти в свод законов Российской империи^[974]. Зато большой популярностью у депутатов пользовались запросы в правительство, причём по самым разным и даже курьёзным поводам, как, например, обвал лесов при строительстве дома в какой-то губернии; думское большинство вообще ограничивалось подобными интересами^[975]. Но злоупотребление практикой запросов, вызывавших восторг в Думе, привело к тому, что в правительстве попросту перестали на них реагировать. Более того, сами депутаты забывали о своих запросах и ответов не требовали. В результате эта деятельность превратилось в обычную рутину, которой мало кто интересовался^[976].

Согласимся: в свете вышесказанного Дума совсем не напоминает флагман прогресса. Правда, кому-то это покажется неубедительным: ведь автора всегда можно заподозрить в тенденциозном подборе материала. Действительно, при использовании кадетских источников картина будет совершенно иная (и куда более привычная для постсоветской историографии): передовые думцы и реакционная бюрократия. Чтобы составить максимально объективное мнение о потенциале нижней палаты как субъекте модернизации, следует внимательно обратиться к стенографическим отчётам по рассмотрению Государственной думой различных смет.

Начнём с железнодорожного хозяйства — одного из самых значимых в империи. Расходы министерства путей сообщения достигали 1/5 части всего российского бюджета; путейская смета была одной из самых больших из пятидесяти ведомственных смет, направляемых на обозрение Думы^[977]. При этом она была максимально открыта для обсуждения: в 1910 году из 532 млн рублей к «забронированной», то есть не подлежащей сокращению сумме относился лишь один миллион; остальное подлежало свободному изменению в сметном порядке^[978]. Напомним: «забронированными» считались те части смет различных министерств и ведомств, которые были определены таковыми правилами от 8 марта 1906 года^[979]. Согласно им около 40 % всех расходов исключались из ведения законодателей: наименее доступными для вмешательства думцев являлись бюджеты министерства внутренних дел, иностранных дел, Священного синода^[980]. Отсутствие же «бронировки» в МПС объяснялось чистой случайностью. Это министерство никогда не имело постоянных штатов, каждый раз они утверждались на трёхлетний период. К моменту созыва Думы истёк очередной срок, и в МПС не успели провести пролонгацию, вот и сложилась такая ситуация^[981].

Дебаты вокруг железнодорожной сметы прекрасно проиллюстрируют, как обсуждались в стенах Таврического дворца содержательные проблемы. Отраслевая дискуссия в III Думе стартовала с обширного выступления товарища министра путей сообщения В.А.Мясоедова-Иванова, настоящего специалиста с богатым послужным списком. Его доклад на пленарном заседании ГД в апреле 1908 года — образец анализа отраслевых проблем. Причём с самого начала текста чувствуется, что высокопоставленный чиновник прекрасно понимал, перед какой аудиторией выступает. Претензии и критика, недавно обрушившиеся на него в бюджетной комиссии, завершились диагнозом полной бессистемности в железнодорожном хозяйстве. И потому товарищ министра предварил свою речь дипломатичным замечанием: «Полагаю, что эти последние мнения являются чисто субъективными со стороны тех лиц, которые за недосугом, вероятно, не нашли возможным вникнуть в столь сложное дело, как эксплуатация железных дорог»^[982].

А вникать-то было во что: рельсовая сеть увеличилась с 1895 года на 50 % (с 31 тысяч до 46 тысяч вёрст), в то же время грузопоток вырос вдвое. Следствием стали участившиеся перебои и нарекания: линии они явно не поспевали за бурным развитием промышленности и торговли^[983], тем более что происходило оно неравномерно. Учитывая эти обстоятельства, МПС начало практиковать создание порайонных комитетов. Первая такая структура была образована в южном горном регионе, куда вошли не только ведомственные чиновники, но и углепромышленники, представители местных биржевиков и земств. Объединённые в рамках Харьковского угольного комитета, они занялись совместным регулированием перевозок, и вскоре дело стало налаживаться. Иными словами, сами потребители стали участвовать в формировании товарных потоков. Поэтому утверждение, что отрасль находится на пути к хаосу, было неверным^[984]. Чтобы обосновать меры, которые предполагает принимать правительство, Мясоедову-Иванову пришлось разжёвывать для депутатского корпуса многие азбучные истины. Он напомнил, что железнодорожное хозяйство представляет собой сложный механизм; соотношение между двумя его составными частями — транспортным составом и пропускными возможностями — определяет эффективность всей работы. Весьма важная часть бюджета обслуживает именно эти стороны хозяйства, и нельзя поступаться ассигнованиями на данные цели, допуская урезание сметы^[985].

Думцы возмущались также товарными залежами на наших железных дорогах, чего не наблюдалось в европейских странах; причину этого они видели в полной беспомощности бюрократии. На критику последовало объяснение: все перевозки в Европе регулируются Бернской конвенцией, а в России — Общим уставом, который аналогичен западному акту, за исключением одной важной детали. По Бернской конвенции дороги принимают к отправлению лишь те грузы, которые могут в данный момент перевезти; если такой возможности нет, грузы хранятся на специальных складах, принадлежащих частным обществам, иногда даже с правом выдачи варрантов под залог этих товаров. В России же все железные дороги обязаны в любое время принять груз и не имеют права отказать владельцу. Отсюда и залежи на станциях, особенно хлебные: ведь единственный способ взять кредит под хлеб после урожая — это доставить его на станцию для получения соответствующего документа. Во многих случаях зерно привозят не для того, чтобы куда-нибудь отправить, а для того, чтобы оформить ссуду. Фактически наши дороги служат бесплатным и ответственным хранителем огромных объёмов зерновых. Вот в чём вместо огульных обвинений следует разобраться Госдуме^[986]. Что же касается убыточности путей, неизменно выставляемой депутатами на первый план, то помимо кризисных явлений общего порядка следует учитывать и такое важное обстоятельство. Началось присоединение к сети европейской России линий, построенных в азиатской части (Сибири и Забайкалье). На первых этапах их эксплуатации возможны лишь убытки, что и привело к дефициту. А вот без учёта азиатских территорий положение не такое критичное, как кажется^[987].

Теперь интересно посмотреть, как же депутаты обсуждали этот обстоятельный обзор отраслевых проблем. Содокладчик от бюджетной комиссии Н.Л. Марков (кстати, один из немногих, кто по службе имел отношение к железным дорогам) прекрасно понимал, какой уровень обсуждения задал товарищ министра, но ограничился общими рассуждениями, хотя и постарался излагать их поярче. В частности, он иронично заметил: тут «читалась вообще чуть ли не лекция о значении железных дорог в экономическом строе всякого государства и России в особенности»^[988]. Но, как следует из стенограмм, эти сведения оказались совсем не лишними для большинства собравшихся в Таврическом дворце. Один депутат откровенно признаётся, что он не специалист в данных делах и говорить ему о них трудно^[989]. Другой (священник из Курской губернии) заявляет, что поговорить может, поскольку у него в приходе есть железнодорожные служащие и он многое знает^[990]. Третий вообще предлагает не тратить время попусту, а приняться за организацию правительства^[991]. Более достойно выглядел В.В. Жуковский. Как представитель промышленности он высоко отозвался о Варшавском районном комитете, чья деятельность заметно улучшила ситуацию в Привислинском крае^[992].

Лидеры думской оппозиции отдавали себе отчёт, насколько невыгодно для них втягиваться в дискуссии на профессиональные темы. Поэтому А. И. Шингарёв решил повернуть дебаты в другое русло. Кадетский штатный оратор фактически признал бессмысленность обсуждений столь огромного массива материалов, но в то же время заявил, что правительство само не знает истинного положения дел в отрасли, почему и обследует периодически железнодорожное хозяйство. Последняя такая попытка имела место в начале 1900-х годов, когда работала комиссия члена Госсовета А.П. Иващенкова. Надо свернуть прения, заключил Шингарёв, и учредить новую комиссию — только «похожую на парламентскую западноевропейскую комиссию»^[993]. Освободившись от необходимости выслушивать малопонятные вещи, депутаты с энтузиазмом кинулись формировать искомую комиссию. На это ушло два полноценных дня, и за это время атмосфера крайне накалилась. При этом о железнодорожном хозяйстве — о том, ради чего и учреждался этот орган — никто даже не вспомнил! Споры шли вокруг желания думцев сформировать комиссию в законодательном порядке. Прибывший на заседание министр финансов В.Н. Коковцов не имел ничего против образования комиссии для тщательного изучения дел в железнодорожной отрасли. Но чтобы не затягивать организационную стадию, он предложил создать её в порядке управления, что в самые сжатые сроки могла осуществить исполнительная власть. Как заверил Коковцов, правительство соберёт специалистов, которые поделятся своими знаниями с депутатами, изъявившими желание работать в новой комиссии^[994]. Если же учреждать комиссию законодательным путём, на это уйдёт, по самым оптимистичным оценкам, не менее года^[995].

Однако думцы настаивали на своём. Октябрист А.А. Уваров с трибуны отказался входить в комиссию, сформированную без выборов в Госдуме, поскольку в этом случае она не будет обладать необходимым авторитетом в общественных кругах^[996]. Правда, никто не задумывался, зачем профессиональному железнодорожному сообществу, к которому апеллировал один лишь министр финансов, требуется авторитет этих самых кругов. Напомним: пытаясь охладить пыл думцев, Коковцов и произнёс известную фразу: «У нас парламента, слава Богу, ещё нет»^[997]. После чего нижняя палата полностью потеряла способность воспринимать какие-либо аргументы. Выступили ещё двенадцать человек, ударившиеся в разбор тонкостей различных политических моделей.

В конце концов правительство перестало участвовать в этой комедии, и в сентябре 1908 года комиссия по обследованию железных дорог была учреждена указом Николая II. В неё вошли по два представителя от Минфина, Минюста, МПС, МВД, Военного министерства и Госконтроля, а также лица по высочайшему назначению; с правом совещательного голоса привлекался целый ряд специалистов^[998]. Председателем комиссии стал член Государственного совета Н.П. Петров — известный инженер-механик, бывший начальник ключевых департаментов МПС, в 1892–1900 годах товарищ министра, пользовавшийся заслуженным авторитетом в отрасли^[999]. Любопытно, что эту представительную комиссию хотел возглавить С.Ю. Витте, считавший, что в отраслевых делах он разбирается не хуже Петрова. Столыпин безоговорочно отклонил эту идею^[1000]. Остаётся только добавить: деятельность этой комиссии получила высокие отзывы, она служила образцом того, как нужно обрабатывать и анализировать различные материалы^[1001]. Впоследствии Госдума, так упорно противившаяся появлению комиссии, отдала должное её эффективной и полезной работе^[1002]. Даже кадеты устами Некрасова признали: «Доброе из её недр уже вышло, и это доброе заключается в тех научных исследованиях, которые под руководством генерал-инженера Петрова были произведены её сотрудниками»^[1003].

Правительство старалось избегать конфронтации, втягивая нижнюю палату в практическую работу. По этой причине была принята отставка министра путей сообщения Н.К. Шаффуса фон Шафаузена, который с большим трудом адаптировался к новому государственному формату, не мог выступать перед народными избранниками, в чём откровенно признавался^[1004]. Для столыпинского кабинета это являлось неотъемлемым элементом работы, поэтому правительство выступило против кандидатуры военных кругов на пост министра — генерала А.А. Вендриха: его настойчиво рекомендовал государю вел. кн. Николай Николаевич^[1005]. Этот деятель предпочитал распоряжаться посредством грубых окриков, не терпел возражений и вряд ли был в состоянии взаимодействовать с депутатами^[1006]. Столыпин убедил Николая II предпочесть свободно чувствовавшего себя в стенах Госдумы С.В. Рухлова, назначенного в начале 1909 года. Однако всё же для полноценного сотрудничества этого было явно недостаточно. Непреодолимым препятствием оставалось отсутствие необходимого опыта и знаний, не позволяющее думцам квалифицированно оценивать предлагаемые меры. В частности, этот «симптом некомпетентности» проявился в навязчивом желании во что бы то ни стало и, главное, как можно быстрее решать все проблемы. Например, депутаты требовали повышения доходности, улучшений эксплуатации сети; утверждали, что путейское хозяйство в руках правительства всегда будет приносить только убытки. На это Коковцов справедливо заметил: отчего же тогда нет ни одной местности, «которая бы не добивалась всяческим способом постройки той или иной линии?»^[1007] Терпеливо выслушивая депутатов, правительство пыталось проводить принцип: «Ничего нет легче, как говорить о планах и планомерности, и ничего нет труднее, как эту планомерность провести в жизнь»^[1008].

Судя по стенографическим отчётам, участие Госдумы в обсуждении законопроектов, как правило, сводилось к механическому урезанию тех или иных цифровых данных, представленных на рассмотрение. Например, вопрос о сокращении железнодорожных служащих депутаты поднимали постоянно, при этом никак не учитывая реалии: ведь увеличилась не только общая протяжённость железных дорог, но и количество станций и переездов, а также выросла нагрузка по перевозке переселенцев (свыше 700 тысяч). В этой ситуации сокращения могли привести к печальным результатам^[1009]. И всё-таки министерство стремилось найти компромисс. Глава ведомства Рухлов, не поддерживая по существу предполагаемые сокращения, допускал их, но с условием, что Дума примет во внимание представленные соображения и более вдумчиво подойдёт к этому вопросу^[1010]. В паровозном парке народные избранники выявили 94 лишних паровоза, чем и мотивировали свой отказ в кредитах на новую технику. Министерство недоумевало: откуда «пошла гулять» эта цифра, ведь никто никаких материалов не изучал? А при желании, пользуясь лишь арифметическими способами, можно показать излишек и двухсот паровозов, и вообще чего угодно^[1011]. Комментируя подобную думскую практику, начальник департамента МПС, известный инженер Д.П. Козырев говорил, что многочисленные требования по сокращению смет являются по большей части следствием недоразумений; они основаны лишь на сравнении с голыми цифрами предыдущего года. Министерство просило Госдуму предоставить ему свободу манёвра по отдельным позициям смет, оставив неизменным общее сокращение, предложенное бюджетной комиссией. Это дало бы возможность перебрасывать средства внутри сметы туда, где они нужнее. Козырев убеждал: «…Прямые успехи не могут быть быстрыми и внезапными, они достигаются постепенно, шаг за шагом. В фееричные успехи я не верю, эти фееричные успехи действительно, может быть, ярко вспыхнут, но так же быстро потухнут, да пожалуй, ещё оставят и чад за собой, а вот упорная работа ведомства, которую оно выполняет, может быть, медленно, шаг за шагом, но приведёт, несомненно, к прочным результатам»^[1012].

Это был правильный подход: умелая эксплуатация железных дорог позволила адекватно ответить на экономический подъем и увеличение грузопотока; убыточное ранее хозяйство начало давать прибыль. Комиссия генерал-инженера Петрова, анализируя отчётность, подсчитала, что превышение чистого дохода в 1909-м против 1907 года составило 44 млн рублей. Причём определила, сколько зависело от перевозок возросших урожаев и сколько приходилось на организационные улучшения. По мнению комиссии, это соотношение выглядело так: 11 млн рублей за счёт урожайности, а остальные 33 явились результатом улучшенной работы^[1013]. Эти успехи не могла отрицать и Госдума. Только здесь достижения объясняли в большей степени урожайными годами и теми мерами, «на которые неоднократно указывало законодательное учреждение и которые приняты во внимание МПС»^[1014]. Какие это были меры, на которые настоятельно указывала Дума, мы видели выше. Её интересовала не содержательная кропотливая работа, а расширение влияния на отрасль. Поэтому постоянно предпринимались попытки оспорить компетенцию Госсовета, 2-й департамент которого рассматривал дела об учреждении частных железнодорожных обществ. Думцев и близкие им круги раздражало, что выдачей концессий келейно занимаются два-три десятка сановников, и они требовали наделить нижнюю палату соответствующими полномочиями^[1015]. Один из многочисленных запросов в правительство, касающийся Приднепровской ветки, начинался фразой: «Известно ли Министерству финансов и Министерству путей сообщения о том, что ими вынесено представление…» Коковцов метко отреагировал на эту формулировку разрекламированных кадетских юристов: «Трудно предполагать, чтобы ведомства внесли и подписали представление, которое не было им известно»^[1016]. Борьба шла также по поводу выпуска железнодорожных облигаций, гарантированных государством. Дума резервировала это право исключительно за собой. По мнению же правительства, вопрос не входит в ведение нижней палаты, так как он не сопряжён с прямыми бюджетными расходами^[1017]. Как позже говорил Шинга-рев, эпизод с ценными бумагами больно задел многих^[1018].

Копившиеся обиды народных избранников прорвались в громком деле о концессии на строительство линии Екатеринбург — Казань, имевшей стратегическое значение. Конкурировали два сильных соперника: с одной стороны — Русско-Азиатский банк вместе с известным инженером К. фон Мекком, и с другой — купеческая группа во главе с видным депутатом, бывшим председателем II Думы кадетом Ф.А. Головиным: последние выступали за маршрут от Нижнего Новгорода до Екатеринбурга. Ожесточённые баталии шли в рамках комиссии по новым железным дорогам Минфина^[1019]. В итоге Совет министров высказался за первый проект, который поддерживал Коковцов, ставший премьером после гибели П.А. Столыпина^[1020]. С этих пор думцев захватила идея — испортить жизнь победителям тендера и тем, кто выступил на их стороне. И вскоре поднялся шум вокруг Московско-Киевско-Воронежской железной дороги: её управляющим был родной брат премьера, который так сильно задел своим решением верхушку кадетов. Пошли разговоры о покровительстве властей, о нарушениях прав местного населения и т. д.^[1021] Затем волна негодования захватывает Московско-Казанскую железную дорогу, принадлежащую Русско-Азиатскому банку и фон Мекку (от Казани до Екатеринбурга собирались прокладывать новую ветку). На одном из заседаний ГД восходящая кадетская звезда В.Н. Некрасов обосновал необходимость национализации дороги^[1022]. Товарищ министра финансов С.Ф. Вебер возражал: перед учредителями стоит задача построить новую линию, и разговоры о выкупе в данном случае неуместны^[1023]. Представительная комиссия Петрова тоже не одобрила эту инициативу^[1024]. Тем не менее на территории, по которым должна пройти дорога, выезжают известные адвокаты — для защиты целой серии исков. Оказалось, что земли к обществу Московско-Казанской дороги перешли без учёта интересов местных жителей^[1025]. Эпопея завершилась лишь при Временном правительстве, которое по инициативе Некрасова, ставшего министром путей сообщения, высказалось за выкуп дороги в казну^[1026].

Дефицит профессиональной компетенции Дума с лихвой компенсировала, политизируя социально-экономические проблемы. Об этом красноречиво свидетельствует принятие аграрного законодательства, которое справедливо считается одним из главных дел нижней палаты. Однако его никак нельзя отнести на счёт её кадетской части. Казалось бы, утверждение института частной собственности — это альфа и омега для каждого, кто относится к либеральному лагерю, а тем более для кадетов, неизменно позиционировавших себя рьяными приверженцами западного опыта. Но тут мы сталкиваемся с поразительным явлением: именно кадетская партия, сомкнувшись с разнообразными социалистическими элементами, оказавшимися в Думе, развернула знамёна против святая святых либерализма — против частной собственности. Об этом эпизоде отечественного либерализма сегодня говорят не часто. Современные почитатели кадетов предпочитают использовать стандартные отговорки: дескать, это лишь тактическая уловка, надо было многое учитывать, соответствовать и т. д.^[1027]

Заметим: «соответствовать» кадеты начали сразу. В первых двух Думах оказалось значительное число представителей крестьянства, и кадеты бросились налаживать с ними контакт^[1028]; при этом их правоверный либерализм приобрёл своеобразную окраску. Действительно, странно видеть поборников либерализма, ратующих против частной собственности. В результате в роли истинного либерала выступило правительство. Декларация И.Л. Горемыкина гласила: «Государственная власть не может признавать право собственности на землю за одними и в то же время отнимать эти права у других. Не может государственная власть отрицать вообще права частной собственности на землю, не отрицая одновременно права частной собственности на всякое иное имущество»^[1029]. Эта азбучная либеральная истина не вдохновила кадетов, прекрасно осведомлённых, что такое частная собственность, но посчитавших, что народное правосознание — более высокое мерило справедливости^[1030]. Удивительно, но даже в этом случае не обошлось без ссылок на любимый кадетами западный опыт. Ф.Ф.Ко-кошкин, что называется, открыл всем глаза, заявив, что в такой капиталистической державе, как Англия, местные органы самоуправления, советы городов сплошь и рядом заняты отчуждением частной собственности! Правда, оратор счёл нужным уточнить: каковы размеры подобного отчуждения — «это другой вопрос; мы говорим о принципе»^[1031].

Позиция кадетов тогда многих повергла в шок. Поэтому партийные лидеры прибегли к развёрнутому обоснованию неожиданных новаций, связанных с отрицанием частной собственности на землю. Это произошло в ходе законодательного утверждения указа от 9 ноября 1906 года, который предоставлял беспрепятственный выход из общины. Материалы думских дискуссий дают представление о том, как кадеты пытались увязать приверженность либеральной доктрине с образом истинных народных защитников. Уже в земельной комиссии началась ожесточённая борьба против того, чтобы указ обрёл статус закона^[1032]. Затем дискуссии переместились в общие заседания. Стремясь провести закон, Столыпин даже распорядился на время слушаний закрыть сессии земских собраний в губерниях, чтобы депутаты не отвлекались от думских дебатов^[1033]. Кадетская ударная группа состояла из первых лиц партии. Запевал А.И. Шингарёв, назвавший аграрный вопрос фениксом, «возрождающимся из, казалось бы, потухшего пепла»^[1034]. Его недоумение вызывал тот факт, что коренную проблему русской жизни пытаются разрешить через высочайший указ, в какой-то спешке. В то время как по другим серьёзным вопросам, с той же реформой земского самоуправления, правительство считает возможным возиться довольно долго, проводить бесчисленные обследования, созывать совещания и т. д. В земельных же делах власти ведут себя совершенно иначе, а между тем здесь идёт речь о разрушении института семейной собственности, сросшегося с крестьянской жизнью^[1035].

Шингарёв ставит в пример старый Госсовет, тот самый, который ранее земские деятели проклинали как реакционное учреждение на пути общественного прогресса. Теперь, оказывается, там очень ответственно подходили к рассмотрению важных вопросов государственной жизни. И хотя заседали в нём, уточнял оратор, далёкие от нас люди, они хорошо понимали, что законодательство — это не шутка, и спешка здесь только вредит^[1036]. После Госсовета был упомянут и Фёдор Самарин, воспевавший общинные порядки и тщательно изучавший народный быт^[1037]. Действительно, подобные заявления из уст не кого-нибудь, а самого что ни на есть отъявленного либерала кого угодно могли заставить усомниться в реальности происходящего. Видимо, неловкость ощущал и сам Шингарёв. Поэтому кадетский оратор предусмотрительно не отнёс себя ни к её поклонникам, ни к противникам; по его убеждению, тут непонятно, чему поклоняться или что ненавидеть. Ведь община — в зависимости от условий — находится на различных стадиях развития, ей присуща целая гамма оттенков; единой картины нет и быть не может, а есть огромный, медленный, сложный процесс складывания и разрушения этого организма^[1038].

Но в любом случае насаждать в этой среде частную собственность — контрпродуктивно. Конечно, оговаривается Шингарёв, он нисколько не против частной собственности как таковой; он против того, чтобы ограничиваться единственным фактором — формой владения, как это делает указ от 9 ноября 1906 года. В нём совершенно не учитывается, в какие политические условия попадают обладатели этой частной собственности. Между тем здесь содержится «очень много главного, принципиально важного, необходимого для осуществления хозяйственного блага, к которому стремятся авторы указа от 9 ноября 1906 года». Они считают так: разовьём богатство, а затем разовьётся и правопорядок. Иным словами, мы не будем улучшать политический строй, мы лишь позаботимся, чтобы люди земли стали богаче, а всё остальное приложится. Шингарев задаёт вопрос: так ли было в западных странах? Действительно ли они сначала разбогатели, а уж потом ввели блага правопорядка? И сам отвечает: нет, Франция, Германия и другие страны оставались нищими и голыми, пока в них не было правопорядка, и только его появление, создание прочных основ политической жизни привело их к богатству. «А тут (в правительстве России. —А.П.) думают как раз наоборот», — заключил Шингарёв^[1039]. В завершение он призвал прекратить чрезвычайно рискованный эксперимент по насаждению частной собственности, так как вместе с ним может погибнуть сама благая идея^[1040]. Затем всю эту аргументацию, только более ярко, воспроизвёл Ф.И. Родичев. Он напрямую связал развитие села с политическим строем: если строй не соответствует западным образцам, то ни о какой интенсивности хозяйства не может быть и речи — при бесправии урожайность не повысится: «Искать сухого места в воде есть утопия»^[1041]. Оратор утверждал, что выделение хуторских хозяйств в российских условиях неосуществимо. Оно возможно, например, во Франции, где шоссейная дорога — явление обыкновенное, а непроезжая — исключение; где всякий посёлок соединён с миром. У нас же, сетовал Родичев, он к себе в поместье не может доставить искусственные удобрения для озимого сева, потому что проехать нельзя и груз лежит не станции^[1042].

Фундаментальную речь против указа от 9 ноября 1906 года, как и полагается крупному идеологу, произнёс П.Н. Милюков. Это было не просто выступление, растянувшееся на два заседания, а целый экскурс в историю земельного вопроса в России. Так — сквозь историческую призму — Милюков попытался обосновать кадетское неприятие либерального по своей сути указа. Он зафиксировал три вехи: 1861 год, 1880-1890-е годы и момент издания последнего указа^[1043]. При этом с идеологической точки зрения он выделил два течения: частно-правовое и государственно-правовое; борьба между ними определяла всю политику в данной сфере. По мнению Милюкова, частно-правовую точку зрения в ходе разработки крестьянской реформы отстаивало реакционное дворянство. Его представители ратовали за освобождение народа без земли, требуя отпустить их на все четыре стороны (тогда это называлось «птичьей свободой»); выкупать крестьяне должны были не наделы, а личность и её обязанности по отношению к помещикам. Этой позиции противостояла другая, олицетворяемая известными деятелями Н.А. Милютиным, Ю.Ф. Самариным и др. Они требовали того, что в настоящее время кажется далеко не либеральным: сохранения крестьянского сословия, а также общинного строя и управления. Это было необходимо, чтобы исключить вмешательство помещиков в жизнь освобождённого крестьянства. Потому-то их позицию и можно назвать подлинно государственной, по-настоящему демократической^[1044]. Лучшие люди той поры рассчитывали, что атмосфера деревни оздоровится, что между сословиями начнётся тесное общение — на основе самоуправления суда, гласности и образования. Однако влияние в правительстве получили не те, кто верил в свободное развитие народа, а те, кто видел в народе «зверя, спущенного с цепи» и чьим идеологом стал министр внутренних дел граф Д.А. Толстой. В результате государственная позиция, прогрессивная прежде, трансформировалась в реакционно-дворянскую^[1045]. Но с началом XX века всё снова поменялось: частно-правовая тенденция опять становится дворянской, теперь важны не деловые, а сугубо политические цели. Именно этим целям служит указ от 9 ноября 1906 года, вносящий хаос в крестьянскую среду. Его вдохновитель — Объединённое дворянство: вначале 1860-х эта организация не смогла взять верх, зато теперь мы наблюдаем за её реваншем^[1046]. Вот почему истинные приверженцы либерализма, то есть кадеты, не могут поддерживать указ, провозглашающий частную собственность основой жизненного устройства.

Несмотря на старания Милюкова, его объяснения выглядели довольно мудрёными и удовлетворили далеко не всех. Как образно сказал один из депутатов, «он решился опереться на свой язык и нагнать на Госдуму такой туман, чтобы в этом тумане корабль ГД наткнулся на подводные камни и пошёл ко дну»^[1047]. Оценивая обильные исторические справки Милюкова, князь А.Д. Голицын отмечал, что они представляют сугубо исторический интерес и с разбираемым земельным вопросом соприкасаются мало^[1048]. В них скрыто затаённое стремление настроить крестьян против землевладельцев: впервые за существование III Госдумы, сказал оратор, мы являемся свидетелями попытки стравить два класса; до сих пор это было привилегией так называемых мракобесов. Голицын открыто обвинил Милюкова: вы с соратниками, сказал он, сознательно включаете в программу своей партии такие посулы, «в осуществление коих вы сами не верите»^[1049]. По поводу общинных настроений кадетов Голицын заметил: «Понятия совершенно перепутались, и невольно думается, будь теперь на посту министра внутренних дел Д.А. Толстой (известный консерватор эпохи Александра III. —А.П.), то он пользовался доверием этих скамей», — тут он указал на места кадетов, трудовиков и социалистов^[1050]. Их страстное желание уберечь общину объясняется просто: сохранить владычество над массами, над послушным для них материалом^[1051]. Эту мысль, вызвавшую одобрение у многих присутствующих, следует признать справедливой и точной^[1052]. Когда уже в эмиграции И.И. Петрункевича спрашивали, почему партия выступила против столыпинских аграрных преобразований, этот видный кадетский деятель уходил от ответа. Но никто не сомневался: позиция стойких противников реформ, привлекательная для крестьянских масс, давала возможность разыгрывать революционную карту^[1053].

От правительства в прениях участвовали руководитель главного управления земледелия и землеустройства А.В. Кривошеин и товарищ министра внутренних дел А.И. Лыкошин. Правой рукой Столыпина в земельных преобразованиях принято считать Кривошеина. Но он, не обладавший ораторским даром, старался лишний раз не произносить публичных речей. Известно лишь одно его выступление с думской трибуны в ходе прений по закону 9 ноября 1906 года: в нём излагались общеэкономические аспекты^[1054]. Гораздо большую роль в обсуждении играл не столь известный сегодня Лыкошин: его профессиональные познания в сельскохозяйственной сфере и ораторские способности позволяли свободно полемизировать. В частности, он подробно остановился на идее не трогать общину и объявил её абсолютно неприемлемой. Нельзя даже представить себе, какие вопиющие злоупотребления совершаются, когда, с одной стороны, есть бесправная личность, а с другой — самоуправная толпа. И страшно, что именно такую разлагающуюся общину предлагают нам в качестве идеала справедливости и спасительного инструмента от обезземеливания. Факт её существования лишь маскирует обезземеливание, а не уберегает от него^[1055].

Эти жаркие дебаты вынудили правительство ограничить скупку участков крестьянами, вышедшими из общины, шестью наделами, хотя первоначально речь шла о девяти^[1056]. Причём ограничение касалось приобретения наделов у таких же крестьян, а в остальных случаях крестьянин был волен покупать земли столько, сколько ему угодно. Иначе говоря, закон создавал условия, при которых каждый мелкий землевладелец имел возможность увеличить свою надельную площадь лишь за счёт более крупного владения^[1057]. Эта мера была очевидно нацелена на поддержание того слоя собственников, который можно считать аналогом сегодняшнего среднего класса. Пример такого подхода являла собой Дания — страна классического мелкого землевладения, о сохранении которого заботилась власть, ибо мелкое хозяйство более выгодно с экономической точки зрения. Правда, там не ограничивали скупку наделов, а использовали другие, не менее эффективные методы. Каждый датский хозяин мог приобрести любое количество земельных участков, но с тем условием, чтобы на каждом из них велось отдельное хозяйство. Так как свыше известных пределов это сделать немыслимо, то фактически мы имеем дело всё с тем же искусственным ограничением, призванным поддерживать сложившуюся структуру землевладения^[1058]. Однако эти доводы властей вызвали стойкое неприятие части думцев — в основном представителей правых фракций из числа помещиков. Председатель Земельной комиссии Шидловский, отстаивавший правительственную позицию, говорил, что вопрос о нормировании скупки крестьянских наделов обсуждался намного более страстно, чем проблемы общины^[1059]. Список желавших высказаться против предлагаемой меры оказался весьма внушительным, в то время как защитников набралось совсем немного^[1060].

Например, херсонский помещик В.Р. Буцкий, активно приветствовавший демонтаж общины, теперь не менее энергично возмущался намерением ввести ограничения на покупку надельных земель, уверяя, что над народом нависла новая грозовая туча стеснений. До каких пор «мы будем пеленать его, как малое детище?» — вопрошал он и добавлял: принятие законопроекта обесценит землю, а значит, пострадают люди дела. Буцкий напомнил те дни, «когда революционный террор дошёл до своего крайнего предела», когда было невозможно не только пахать, «но и даже жить в своих собственных родовых усадьбах»^[1061]. Многие коллеги Буцкого настаивали на полной свободе купли-продажи надельной земли для всех, кто имеет к ней отношение, подразумевая в первую очередь помещиков и исключая нежелательных элементов, ведущих спекулятивные операции. Однако правительство не спешило идти в этом направлении. Товарищ министра внутренних дел Лыкошин категорически не соглашался с тем, что введение ограничений чем-то унижает крестьян и является шагом назад на фоне принятого указа от 9 ноября 1906 года^[1062]. Раскрепощение крестьянских земельных хозяйств следует проводить осторожно, постепенно, чтобы с появлением на рынке они не служили материалом для образования крупных владений. А говорить, что такая опасность исключена, нельзя: мудрость законодателя и заключается в своевременном принятии предупреждающих мер. Масса собственников формируется в условиях, когда они ещё не приспособились к рыночной обстановке^[1063]. Суть ситуации хорошо передаёт такой пример: если пускающийся в путь машинист резко рванёт от платформы, то он рискует зацепить и себя, и пассажиров, сидящих в поезде. Следует посоветовать машинисту набирать скорость постепенно, и в этом гарантия общей безопасности^[1064].

Перипетии вокруг прохождения железнодорожных смет и аграрного законодательства позволяют увидеть, что подавляющее количество народных избранников, входящих в Государственную думу, отличались низкой компетентностью и отсутствием управленческих навыков. Нижняя палата, которую сегодня выставляют носителем модернизации, никак не могла выполнять эту функцию. В значительной мере этому препятствовала и избыточная политизированность депутатского корпуса, больше нацеленного на пропагандистские акции, чем на профессиональную работу. Достаточно вспомнить, сколько законопроектов в силу названных причин было из-за этого отвергнуто Думой. В первую очередь речь идёт о законе «О подоходном налоге». Его разрабатывал Госсовет старого образца, где концентрировались кадры, прошедшие большую бюрократическую школу. В 1907 году подготовленный проект был внесён в Думу правительством, после чего в течение восьми (!) лет он «гулял» по многочисленным думским комиссиям^[1065]. Причём столь длительное пребывание в недрах нижней палаты не сопровождалось никакими улучшениями или исправлениями. Специалистов, способных вникнуть в суть документа, в Думе не нашлось, и лишь некоторые наиболее усидчивые депутаты удосужились прочитать подготовленные материалы. А ведь они вобрали в себя огромную работу по изучению разнообразного опыта европейских стран, перешедших на подоходную налоговую систему^[1066]; старт этой работе дал ещё Н.Х. Бунге. В основу российского законопроекта о подоходном налоге был положен прусский акт 1891 года^[1067], действовавший вплоть до падения кайзеровской Германии.

Законопроект — и это следует подчеркнуть — имел не только финансовое, но и чёткое политической значение. Благодаря ему перераспределялась налоговая нагрузка с косвенного на прямое обложение, что облегчало положение малоимущих слоёв, нёсших на себе всю тяжесть косвенных сборов. В России косвенные налоги превышали прямые в 5,6 раза, в то время как во Франции — в 2,4, в Германии — в 2, в Италии — в 1,8, а в Англии — только в 1,4 раза^[1068]. Неслучайно законопроект считали своего рода «долгом чести имущих классов» — долгом, который нельзя не платить, «если не желаешь рисковать лишением права открыто смотреть людям в глаза»^[1069]. Но готовые «рискнуть» и не смотреть людям в глаза нашлись сразу после появления проекта в нижней палате. И это были ныне объявленные «лучшими сынами родины» представители московской купеческой элиты. Крестовниковы, Рябушинские, Третьяковы и другие славные семейства выступили однозначно против идеи подоходного налога. Московский биржевой комитет учредил специальную комиссию для противодействия вредным бюрократическим атакам на предпринимательскую инициативу и энергию^[1070]. Тузы Первопрестольной ни под каким предлогом не желали отмены абсолютно нечувствительного для себя промыслового налога: в общих трёх миллиардах бюджетных доходов сборы от него составляли мизерную сумму 33 миллиона рублей^[1071]. Особенно ретиво оберегал купеческий «вклад» в пополнение казны член Госсовета от московских биржевиков Г.А. Крестовников, позволивший себе резкие выпады в адрес министерства финансов^[1072].

В результате купеческих усилий законопроект был похоронен в думских комиссиях. Периодические напоминания правительства дать ему ход ни к чему не приводили. Премьер Коковцов настойчиво обращался к народным избранникам: этот вопрос «ждёт своего разрешения слишком долго», а призывы о развитии производительных сил необходимо подкреплять конкретными действиями^[1073]. Старания ряда депутатов из финансовой комиссии Госдумы вывести законопроект на пленарное заседание оказались тщетными^[1074]. Большинство озаботилось своим законодательным долгом лишь в ходе Первой мировой войны, а точнее, после формирования новой политической конструкции — Прогрессивного блока, настаивавшего на ответственности правительства перед Думой. Естественно, это потребовало во всём блеске предстать перед обществом. Реанимацию некоторых законопроектов, давно лежащих под думским сукном, П.Н. Милюков откровенно объяснял потребностью выйти с чем-нибудь готовым^[1075]. И закон о введении подоходного налога пришёлся как нельзя кстати — тем более что его качество и проработанность не вызывали сомнений. Он был запущен без каких-либо изменений, в редакции старого Госсовета, о чём без тени смущения вещали с думской трибуны^[1076]. В результате семилетняя блокировка завершилась стремительным принятием давно ожидаемого закона.

Новую жизнь решили вдохнуть и в другой, не менее судьбоносный проект «Об отмене некоторых ограничений в правах сельских обывателей и лиц бывших податных состояний», принятый указом императора ещё в октябре 1906 года^[1077]. Его значение трудно переоценить, поскольку он уравнивал права крестьян с лицами других состояний. Крестьянам предоставлялась свобода местожительства, для них отменялись особые правила о наказаниях, т. е. ликвидировалась сословная изолированность. В идеологическом смысле этот документ находился в связке с указом от 9 ноября 1906 года — о выходе из общины, о котором говорилось выше. Но если последний благополучно прошёл ГД и ГС, то указ о равноправии крестьянства законодательного оформления не получил. Часть депутатов поставили его принятие в зависимость от распространения равных прав не только на сельских жителей, но и на инородцев, прежде всего евреев; против этого бурно возражали правомонархические круги, и в результате дело не двигалось в течение десяти лет. Когда в связи с образованием Прогрессивного блока народные избранники активизировались, они вспомнили об этом перспективном законопроекте. Ведь из каждой тысячи он затрагивал 770 человек: такова была доля крестьян в общей структуре населения страны^[1078]. Думцы не могли упустить подобную возможность и не предстать в образе благодетелей: законопроекту открыли зелёную улицу. Особенно активно выступали кадетские депутаты, но ожидаемого триумфа не получилось. Лидеры партии традиционно рассматривали крестьянское уравнение вкупе с решением еврейского вопроса, что чётко зафиксировано в их программе. Однако думский опыт показал, что подобная постановка проблемы нереализуема.

Летом 1913 года вспыхнула ссора кадетской фракции с польским коло — при обсуждении «Городового положения в Привислинских губерниях». Подчеркнём: поляки являлись самыми организованными и дисциплинированными в нижней палате; все четыре думских созыва от западных губерний избирались одни и те же лица^[1079]. И вот теперь они дружно отказывались делиться благами самоуправления с местным еврейским населением. Польские депутаты посчитали, что дополнительные требования о равноправии евреев помешают благополучному прохождению «Городового положения». Попытки кадетских вождей образумить коллег вызвали раздражение и привели к разрыву межфракционных отношений^[1080]. Как заявили польские деятели, они никого не просили давать им наставлений по делам, касающихся их края и народа^[1081]. В преддверии слушаний по указу от 5 октября 1906 года некоторые кадеты решили не наступать «на одни и те же грабли дважды» и настаивали на отделении еврейского вопроса от общекрестьянского. Эту инициативу выдвинул В.А. Маклаков, к тому времени нередко выражавший несогласие с партийными установками^[1082]. Центральный комитет партии отверг эту идею, в ответ несколько крестьян, входивших во фракцию, пригрозили в знак протеста покинуть её^[1083]. Тем не менее Маклаков произнёс в Таврическом дворце речь в поддержку именно крестьянского уравнения, вспоминал Столыпина, произносил здравицы русскому крестьянину-труженику^[1084]. Растроганные крестьянские депутаты в количестве тридцати человек преподнесли ему приветственный адрес, устроив овацию^[1085]. В итоге думское большинство утвердило законопроект, поставив точку в его мытарствах. Недовольны остались лишь кадеты и вообще левое крыло, где был высок процент представителей нацменьшинств: их разочаровало недостаточное внимание к еврейскому вопросу. А торжествующим крестьянам было заявлено, что они никогда не станут первосортными гражданами, пока в стране будут существовать второсортные^[1086].

Глава шестая
Аграрные вариации

Экономическим фундаментом Российской империи всегда оставалось земледелие. Государственные и дворянские интересы, казённые и помещичьи нужды прежде всего связаны с ним. Финансовая состоятельность страны во многом определялось тем, на подъёме или в кризисе пребывала сельская отрасль. Производительность и платёжеспособность земледельческого населения определяла бюджетное наполнение, а крестьянскую политику, проводимую властями, без преувеличения можно считать синонимом внутренней.

Центральным звеном модернизации, предпринятой в последнее царствование, явилась масштабная аграрная реформа, которую ассоциируют с именем премьера П.А. Столыпина. Ставшая визитной карточкой того периода, она нацеливалась на укрепление устоев государства в меняющемся мире. Эти преобразования отразили представления верхов о том, каким образом должна перестраиваться сельская страна. Взятая на вооружение Столыпиным стратегия подразумевала жёсткую имитацию западных образцов: её традиционно подают в качестве магистрального пути России. Литература убеждает: альтернативой столыпинскому курсу был лишь возврат к крепостническим порядкам, тягу к коим подспудно испытывали чиновничьи и помещичьи круги. Сегодня же такой взгляд следует признать упрощённым: освоение широкого круга источников позволяет увидеть немало того, что ранее находилось на периферии исследовательского поля. В верхах вырабатывался иной сценарий аграрного развития, намечавший не «кавалерийскую» атаку, а постепенную адаптацию крестьянского сословия к капиталистическим реалиям. Поэтому, чтобы действительно оценить столыпинскую реформу нужно говорить прежде всего не столько о ней самой, сколько о той идейной траектории, в русле которой она вызревала и проходила.

Знания о крестьянстве у правящей прослойки всегда оставались крайне скудными. До реформы 1861 года на помещиках лежала ответственность за налоговые сборы с крепостных, чем, по сути, и ограничивались контакты с податными душами. Владельцы не вникали непосредственно в крестьянскую жизнь, предоставляя им регулировать хозяйственные и бытовые вопросы самостоятельно^[1087]. Крестьянами, числившимися за казной, ведал правительственный аппарат, в составе которого в 1837 году учреждено специальное Министерство государственных имуществ (МГИ), занимавшееся селом. Но чиновничество также не горело желанием погружаться в народные будни, лишь отслеживая своевременность и правильность фискальных выплат^[1088]. Этот устоявшийся порядок тревожила дискредитация крепостничества как феодального института, ведь со второй половины XVIII века в Европе утверждается тренд на его демонтаж. Западные державы с разной степенью интенсивности втягиваются в буржуазную модернизацию, что неминуемо затронуло и сельскохозяйственную сферу. Ставка сделана на крестьянина-собственника, освобождённого от пут прошлого и вводимого в гражданско-правое поле. К примеру, в Пруссии эти задачи обеспечивало знаменитое законодательство 1807–1821 годов, по которому помещичье крестьянство обрело свободу и землю^[1089].

Антикрепостнические веяния, несмотря на недовольство широких слоёв поместного дворянства, начинали прорезаться и в России. В царствование Николая I известны несколько секретных комитетов, приступивших к обсуждению этой важной проблемы^[1090]. Видные деятели той поры — М.М. Сперанский, граф П.Д. Киселёв и др. — выступали за ликвидацию крепостничества и перевод крестьянства на частнособственнические рельсы. Возглавлявший МГИ Киселёв спешил перейти от слов к делу. В 1846 году он провёл закон, нацеливавший на индивидуальное землевладение с наследственными правами. Когда государственные крестьяне, подведомственные министерству, переселялись в Поволжские губернии, то их волевым порядком начали переводить на частное хозяйство^[1091]. Киселёвские инициативы, несомненно, подпитывались либеральной мыслью, пользовавшейся популярностью в Европе. Хотя этот эксперимент и не принёс осязаемых плодов, но определённо указывал, по какому направлению предпочтительно продвигаться в устройстве крестьянской жизни. Таким образом, уже до 1861 года явственно обозначились идейные контуры: сохранение крепостнического статус-кво или частнособственническая деревня.

Однако вскоре этот формат ждало испытание на прочность. Речь о действительно крупном исследовании дореформенной России, касательно жизни государственных крестьян, проведённом в 1848–1849 годах под эгидой Министерства государственных имущества^[1092]. Поводом послужили жалобы от солдат, возвратившихся после длительной службы в родные деревни. Они спрашивали: имеют ли право отставники требовать часть наследства, которое осталось после родителей, но которым воспользовались другие родственники во время их пребывания в армии? С точки зрения действовавшего гражданского законодательства вопрос казался более чем странным, поскольку право наследования не могло подвергаться сомнению. Тем не менее глава МГИ граф П.Д. Киселёв настоял на обширном изучении этих ситуаций, что и привело к неожиданным результатам. Как констатировалось в материалах, полученных ведомством, «нельзя не заметить резкой разницы между порядком наследования по своду законов и по обычаям крестьян», которые «почти совсем не имеют имущества в том смысле, как мы привыкли его понимать»^[1093]. Недвижимость и постройки, возведённые из казённого леса, не признаются частной собственностью; движимое имущество (орудия, скот, утварь) имеется лишь в нужном для хозяйства количестве: всё имущество используется исключительно для удовлетворения насущных нужд^[1094]. К тому же семья по крестьянским понятиям являлась не только личным союзом родства, но и рабочим союзом, связанным общими потребностями и обязательствами. Это, если можно так выразиться, кровная артель, чьё добро не подлежит разделу и остаётся в общем владении; даже по смерти отдельного крестьянина его «наследство не открывается»^[1095]. Таким образом, хлопоты отставных солдат о получении имущества выглядели явно бесперспективными. В содержательном же смысле главный вывод обследований заключался в признании того, что ключевым фактором крестьянского хозяйства выступал не капитал, а личный труд.

Полученные материалы, помимо всего прочего, проясняли суть такого социального института, как община. Достаточно сказать, что в первой половине XIX века в России вышло лишь пять специальных работ, посвящённых общине^[1096]. Её воспринимали оптимальной, временем проверенной формой податных сборов. Каждый пользовался известными правами лишь в качестве члена общины; вне её гражданская личность за крестьянином не признавалась, он был безымянной «душой», существующей исключительно для отбывания повинностей. Теперь же обследования МГИ проливали свет на внутренние механизмы общинного строя, давали представление об особенностях крестьянского менталитета. С точки зрения современной науки значимость данных материалов также неоценима, поскольку позволяет лучше понять, как формировались общинные предпочтения в верхах. Ведь сегодня солидные труды либеральной направленности склонны смотреть на русскую общину как на плод богатого воображения отдельных персон. В этом ряду немецкий барон А. Гакстгаузен, путешествовавший по России в 1843–1844 годах. Итогом его наблюдений как раз стало указание на укоренённость общинных порядков в крестьянской повседневности. Далее следовали славянофил А.С. Хомяков и бунтарь А.И. Герцен, попавшие под влияние «немецкого романтика»^[1097]. Они-то и приложили руку к созданию «общинного мифа», далёкого от действительности. По мнению же учёных умов, община была скорее символом, чем реальным институтом, маскируя «нормального субъекта естественных экономических отношений, основанных на индивидуализме»^[1098]. Заметим, что в своих рассуждениях на эту тему либеральная мысль полностью игнорирует обследования МГИ, чьи материалы явно противоречат её концепту.

Но бюрократические верхи преддверия отмены крепостного права вдохновлялись не столько творчеством Гакстгаузена, сколько самым серьёзным отношением к полученным материалам. Воззрения русского крестьянства на цитадель цивилизованного общества — частную собственность — стали тогда для многих подлинным откровением. Эти свидетельства не предавались гласности, но учитывались при выборе путей будущего устройства крупнейшего сословия. Редакционные комиссии, готовившие освободительную реформу 1861 года, уже имели общее представление о существовании обычаев, регулирующих крестьянское бытие, о преобладании семейно-трудовой, а не частной собственности, о так называемых расправах (разбирательствах по совести), заменявших суд^[1099]. Но всё-таки первейшей задачей являлся разрыв крепостной цепи, связывающей два сословия, дабы эта цепь «даже косвенным образом не могла так или иначе восстановиться»^[1100]. Известно, что члены комиссий желали бы создать полную поземельную собственность для крестьян, но тем не менее признали невозможным быстрое решение данного вопроса^[1101]. Они не осмелились ломать традиционный уклад широких народных слоёв, с коим пришлось столкнуться. Председатель «редакционных комиссий» А.Я. Ростовцев (личный друг Александра II) неоднократно повторял: «Нет, господа… я не профессор и не буду вам объяснять, как образовалась у нас община… много об этом рассуждений споров; но у нас община есть. Ломать мы ничего не должны. Когда вы говорите о свободе, я вам уступаю: отворите, как хотите широко ворота для выхода всякого крестьянина из общины, но не ломайте общины, — пусть она останется»^[1102]. Привлекает внимание и такое обстоятельство: за частную собственность для крестьян в Редакционных комиссиях выступали почти все эксперты из западной России. За сохранение же общинного землепользования ратовали представители великорусских губерний: они прекрасно осознавали невозможность крестьянского устроения вне общинных рамок^[1103].

Как известно, Редакционные комиссии предпочли освобождение крестьян с землёй. Иначе, по убеждению большинства, неизбежно возникла бы проблема пролетаризации по европейскому образцу, когда вместо общины в несколько сот душ явятся пять-шесть владельцев-кулаков, «которые сделаются маленькими помещиками»^[1104]. По замыслу реформы, земля и налоги из помещичьего ведения поступали в непосредственное распоряжение сельских обществ; это означало, что роль такого социального института, как община, по сравнению с дореформенным периодом возрастала. В новых условиях именно она занималась наделением крестьян (в том числе и подрастающего поколения) землёй, а также отвечала за сбор текущих податей и теперь — за выкупные платежи помещикам. Таким образом, с 1861 года община оказалась полновластным хозяином деревни, а решения её схода — основным инструментом сельского администрирования. Кроме того, были образованы волостные суды, в компетенцию которых входило разрешение мелких хозяйственных и бытовых конфликтов. Можно сказать, что освободительная реформа, устранив помещичью опеку над всеми сторонами деревенской жизни, практически сохранила тот уклад, который уже существовал на селе^[1105]. Такой подход позволил оптимально сочетать интересы казны, помещиков и народных обычаев. В результате законодательство 1861 года устанавливало, что повседневная жизнь общины может регулироваться обычным правом как органично присущим русскому складу и лишь после завершения выкупных платежей должны вступать в силу гражданские нормы имперских законов^[1106]. Окончание выплат за землю открывало возможность выхода на единоличное хозяйствование, чем, по мнению законодателей, и воспользуется крестьянство. Только в русле этого перехода предполагалось решать и главный вопрос — о поземельной частной собственности крестьян.

Однако в верхах были и те, кого не устраивали выработанные и законодательно оформленные преобразования. Первая половина 1870-х стала временем, когда речь шла не просто о корректировке реформы, а о пересмотре в русле либерализации её основных итогов. Влиятельные сановники (начальник III отделения канцелярии Е.И.В. граф П.А. Шувалов, министр внутренних дел А.Е. Тимашев, его товарищи по ведомству Б.П. Обухов, А.Б. Лобанов-Ростовский, глава МГИ П.А. Валуев и др.) инициировали масштабный анализ применения крестьянского законодательства. Была учреждена комиссия под руководством Валуева, пятьдесят два заседания которой прошли в Петербурге с ноября 1872 по апрель 1873 года^[1107]. Широкому кругу чиновников, учёных, помещиков предлагалось предоставить сведения о пореформенных реалиях села. Опросы подкрепляли вывод о принципиальном несовершенстве общинного механизма, установленного Положением 1861 года. Эти обеспокоенности увязывались со снижением производительной эффективности деревни, повлёкшей проблемы с налоговыми поступлениями. Комиссия указала на необходимость прекратить частые земельные переделы, так как они снижали заинтересованность людей в результатах труда, и потребовала уточнения порядка выхода из общины.

Кроме этого, материалы содержали свидетельства об искреннем интересе селян к помещичьему добру: губернское дворянство в один голос причитало об увеличившихся кражах со стороны бывших крепостных. Один помещик из Симбирской губернии рассказывал, что вынужден содержать для охраны лесных угодий девять конных разъездов; причём охранников каждый год избивали, казармы жгли, неоднократно случались и убийства^[1108]. Стало совершенно очевидно, что крестьяне не имеют понятия о частной собственности; они «тогда только уважают чужую собственность, когда поставлены в невозможность безнаказанно ею пользоваться»^[1109]. Большие нарекания вызвали и управленческие институты общины. Старост избирали, как правило, из крестьян, исполнявших эту роль как повинность, состоя в зависимости от мира. Комиссия выступала за ограничение административной компетенции сходов, практика которых слабо согласовывалась с принципами самоуправления^[1110]. В тот же период действовала и ещё одна комиссия — сенатора М.А. Любощинского, обследовавшая волостные суды в пятнадцати губерниях. Она аккумулировала около десяти тысяч решений, половина из них по гражданским делам^[1111]. Собранный материал оценивался крайне критично: решения по совести, а не по букве закона весьма впечатляли представителей правящего класса, существовавших в ином правовом пространстве. Признать подобную практику нормальной они никак не могли, а потому настаивали на прекращении этого «безобразия» и включении волостных судов в общую судебную систему империи.

Выводы комиссий получили широкий общественный резонанс. Заговорили об анархии крестьянского бытия, погрузившегося в общинное болото. О двух обособленных мирах, живущих рядом, но каждый по-своему. Различия и даже антагонизмы существовали везде, но ни ничего подобного нельзя встретить ни в одной стране, считающейся цивилизованной. На повестке дня явственно обозначалось антиобщинное переустройство сельской жизни с помощью либерального инструментария. Однако практическая реализация этих планов так и не состоялась. И дело здесь не в противодействии со стороны лиц, реабилитировавших общинные порядки, как, например, начальник земского отдела МВД Ф.Л. Барыков, руководитель центрального статистического комитета ведомства П.П. Семёнов или учёные А.С. Постников, Ю.Э.Янсон, А.И.Васильчиков^[1112]. Разворот к общине произошёл вследствие социального напряжения конца 1870-х годов, когда власти сполна ощутили, что такое разрешение земельного вопроса по-крестьянски. Речь не о торжестве частнособственнических перспектив, а о небывалом в XIX веке брожении, ориентированном на совсем другие идеалы. Волнения, произошедшие в этот период, превзошли даже крестьянские бунты, последовавшие после объявления воли весной 1861 года. Спустя несколько лет публицист М.Н. Катков вспоминал в своих «Московских ведомостях» о тревожном периоде конца 1870-х: «Россия представляла собой вид страны, объятой пожаром страшной революции… Казалось, можно было ожидать с часу на час взрыва, перед которым померкли бы все ужасы французской революции»^[1113]. В советской историографии эти события, напомним, именовались «второй революционной ситуацией».

Только никакие агитаторы, пропагандисты или разрекламированное «хождение в народ» к всплеску активности низов не имели ни малейшего отношения. Причиной послужило событие совсем иного рода. В июне 1877 года правительство озаботилось составлением полноценного земельного кадастра: такое масштабное обследование проводилось впервые после освобождения крестьян^[1114]. В последующие два года обширная работа землемеров сильно взбудоражила население: все губернии полнились слухами о грядущем переделе земли по уравнительному принципу. Крестьяне пребывали в уверенности, что эта инициатива, как и в 1861 году, исходит от царя, который отберёт землю у дворянства^[1115]. В таком исходе их убеждала и победа в только что закончившейся Русско-турецкой войне. Администрации на местах информировали: причиной подобных слухов послужили опросные листы, розданные для сбора сведений о размерах наделов и качестве земли^[1116]. Глава МВД Л.С. Маков вынужден выступать со специальным разъяснением, где со ссылкой на монарха решительно опровергались слухи о каком-либо переделе и подтверждался законный порядок владений^[1117]. Министерское объявление рассылали по всем губерниям для оглашения в волостях и церквах. Поэтому не удивительно, что убийство Александра II (1 марта 1881 года) породило в народе слухи, что царя убили дворяне, недовольные освобождением крестьян и противящиеся переделу земли по справедливости^[1118].

В 1870-е к особенностям крестьянского хозяйства обратились уже не только в правительственных комиссиях, но и в исследовательских кругах. Даже К.П. Победоносцев, начинавший карьеру на научной ниве, в своём популярном учебнике по гражданскому праву рассуждал о специфичности общинного владения и его несовместимости с римским правом. Победоносцев считал тревожным и опасным, что крестьяне руководствуются своими обычаями в регулировании хозяйства, и выражал надежду на вовлечение населения в цивилизованный гражданский оборот^[1119]. Другие не ограничивались охранительными призывами. Ряд важных наблюдений содержало известное исследование А. Ефименко. Воззрения крестьян на собственность, писал автор, вытекают из их взгляда на труд «как единственный, всегда признаваемый и справедливый источник собственности»^[1120]. Именно труд находился в основе всех крестьянских правоотношений. Признание любого материального благополучия напрямую зависело от величины затраченного труда. Этим же определяется и право наследования, ориентированное не на степень родства или завещание, а на вложенный в общее дело труд: только трудовое участие открывает безусловное право наследования. Что касается земли, лесов, вод, то, по народному убеждению, на них вообще не может распространяться право собственности: они не созданы людьми, а значит, не являются продуктами труда. Таковы основополагающие взгляды народа на собственность^[1121]. Заметим, именно отсюда проистекало пренебрежительное отношение к собственности правящего класса, которая в глазах народа не связана с трудовым началом. Законодательство же, базирующее на римском праве, не признавало за трудом самостоятельного юридического значения. Здесь крылись истоки внутреннего конфликта — между гражданским правом господствующих верхов и правосознанием трудовых низов.

Не учитывать этого обстоятельства в практической политике было невозможно. Отсюда курс на поддержание общинных порядков, стремление не дразнить крестьянскую среду различными чуждыми ей новшествами. Ключевую роль в этом сыграл Сенат, чьё нормотворчество того периода — наглядное тому подтверждение. Например, по сенатскому постановлению от 20 марта 1887 года член общины мог отдавать свой участок в аренду постороннему лицу не иначе как с согласия мира^[1122]. Другим решением определялось, что сельское общество вправе воспретить своему члену такое отчуждение принадлежащего ему имущества, «которое не вызывается разумной потребностью и может ввести общество в убытки по платежу повинностей» и т. д.^[1123] Законодательство коснулось и регулирования семейных разделов: они могли производиться лишь с согласия того же общества^[1124]. Наиболее громким делом, по которому на подворные участки стали окончательно смотреть как на семейно-трудовое достояние, стал процесс по конкретной жалобе крестьян. Разбирательство длилось несколько лет, пройдя через все инстанции, вызвало разногласия в Сенате; окончательную точку в 1887 году поставил Государственный совет^[1125]. Противники общины даже указывали, что этот институт в пореформенную эпоху фактически создан толкованиями Сената^[1126]. Власти не скрывали: их усилия направлены на поддержание сословия от социального расслоения, влекущего за собой подрыв податных сил. Именно в 1880-е годы разрабатывается базовый закон крестьянской политики «О некоторых мерах к предупреждению отчуждения крестьянских наделов»^[1127]. Его готовило совещание во главе с товарищем МВД В.К. Плеве; министр Д.А. Толстой предполагал издать закон в качестве «временных правил», причём одновременно объявить о созыве представительной структуры аналогичной Редакционным комиссиям, вырабатывавшим Положение 1861 года. Иными словами, в правительстве возобладала точка зрения идти законодательным путём через Государственный совет^[1128]. Добавим, что курс на укрепление общинных порядков крайне непопулярен в либеральной научной среде, где его объявляют бюрократическо-полицейским с привкусом социализма, прикрытым для приличия патриотической литературой^[1129].

Закон 14 декабря 1893 года, затруднявший выход из общины, выделяется в череде законодательных актов на крестьянской ниве. Впервые со времён освобождения от крепостного права законопроект рассматривался Государственным советом, также вызвав горячие дискуссии и разномыслия^[1130]. Признано, что спустя 32 года после реформы, когда в новых условиях выросло целое поколение, крестьянское бытие ещё остаётся неустроенным^[1131]. Группа членов Госсовета считала недопустимым ограничивать крестьянство в праве владения землёй на началах частной собственности, а также в распоряжении наделами. Эту позицию отстаивал бывший министр финансов Н.Х. Бунге, представивший к прениям обширную записку^[1132]. Однако большинство всё же ориентировалось не на теоретические постулаты, а принимало во внимание иные, не менее серьёзные соображения. Сельский быт характеризовался особенностями, убеждавшими в невозможности открыть «шлюзы» для широкого частнособственнического переустройства деревни. Это нисколько не противоречило крестьянскому сознанию, а наоборот, «совершенно совпадало с издавна сложившимся мировоззрением нашего народа»^[1133]. Правда, народное мировоззрение трактовалось сугубо в монархическом ключе: якобы крестьянство считает землю собственностью государя, а не дворянства, кое в глазах широких масс не владело ею на основаниях, проводимых римским правом: имения только даровались на службу^[1134]. Конечно, такие пассажи отражали внутриэлитные нюансы и имели немного общего с крестьянским сознанием, по которому вся земля — божья, и к ней в принципе неприменимы частнособственнические категории. Важным итогом слушаний в Госсовете стало постановление о пересмотре всего крестьянского законодательства. Но об этом не решились объявлять публично, дабы не породить среди населения напрасные ожидания, как в конце 1870-х^[1135].

Спустя пару лет в Госсовете состоялась не менее острая схватка между сторонниками и противниками перевода крестьян на частное владение. В мае 1896 года утверждено поземельное устройство сибирского крестьянства^[1136]. Это было весьма актуально, поскольку местное население в административном отношении находилось в положении 1830-х годов; даже структуры Министерства государственных имуществ в Сибири отсутствовали. Учитывая просторы края, крестьянство не было стеснено в возделывании земли, принадлежащей казне. Но с расширением переселенческого движения необходимость земельного устройства возрастала. По заказу правительства социально-экономические обследования губерний провёл А.А. Кауфман, будущий известный статистик, и одновременно с ним — экспедиция Русского географического общества, опубликовавшая двухтомник о сибирских сельских реалиях^[1137]. На основе этих работ Министерство земледелия и государственных имуществ (МЗиГИ) подготовило проект земельной реформы. Вот она-то и стала предметом горячих дебатов^[1138]. МЗиГИ во главе с министром А.С. Ермоловым рассматривало государство в качестве собственника земли, которую крестьянству передавали лишь в пользование за определённый оброк. На таком основании в своё время были переданы казённым крестьянам-общинникам наделы в европейской части страны^[1139]. Департаменты Государственного совета нашли это соответствующим недавно принятому закону 14 декабря 1893 года и поддержали законопроект. Однако общее собрание неожиданно проголосовало за его отклонение: запевалой здесь выступил министр юстиции времён Александра II — граф К.И. Пален. Изумлённому таким поворотом иркутскому генерал-губернатору А.Д. Горемыкину известный своим либерализмом сановник объяснил, что земельная собственность может быть только частной и никакой другой, а потому подсовывать какой-то «каламбур» на высочайшее утверждение не стоит^[1140]. Только при повторном рассмотрении законопроекта мысль об устройстве сибирских крестьян как частных собственников была отвергнута^[1141].

Важно отметить, что укрепление общинного курса совпало с политикой снижения налогового пресса на деревню, о чём часто забывают. Напомним, 1860-1870-е годы характеризуются усилением фискальной нагрузки на освобождённое крестьянство. Как считают исследователи, в эти десятилетия «происходит испытание русского крестьянина на податную выносливость»^[1142]. Подушная подать повышалась трижды: вначале как временная мера, а с 1867 года уже в постоянном режиме^[1143]. В итоге по сравнению с помещичьей крестьянская земля оказалась обложенной намного больше: местами в десять раз^[1144]. Фискальные послабления последовали с начала 1880-х и связаны они с именем Бунге, хорошо ощутившем неплатёжеспособность не только отдельных уездов, но и целых губерний. Сельское хозяйство вступало в полосу кризиса: с 1884 года хлебные цены упали на 50 %, такое положение сохранялось в течение десятилетия с лишним^[1145]. Поэтому освобождение крестьян от более чем четверти ежегодного объёма платежей облегчало, но не снимало остроты проблемы^[1146]. Наглядное подтверждение тому — невиданный по масштабам голод, разразившийся в 1891–1892 годах^[1147], после чего необходимость дальнейшего уменьшения фиска стала очевидной для всех. Вслед за Бунге налоговую практику раскритиковал тогда начальник департамента окладных сборов Минфина А.С. Ермолов. В специальном труде «Неурожай и народное бедствие» он подчёркивал, что недород сам по себе не мог до такой степени разорить население^[1148]. Корень зла в том, что практически к натуральному по сути крестьянскому хозяйству предъявлялись требования на уровне западного производителя с развитыми денежными отношениями; это обстоятельство усиливало немощь нашей деревни. На повестку дня должна встать коренная реформа податного строя. Причём не только в смысле уменьшения налогов, но и пересмотра системы их взимания, без чего любая благодетельная мера не приведёт к сколько-нибудь осязаемым результатам^[1149].

Движение в этом направлении наблюдалось все 1890-е годы. Одним из его идеологов был бывший товарищ министра финансов (при И.А. Вышнеградском), затем правая рука Д.М. Сольского в департаменте экономии Госсовета Ф.Г. Тернер^[1150]. С 1894 года по ходатайствам сельских обществ допускались отсрочки и рассрочки недоимок, коих накопилось немало. Решено, что взносы, направляемые на погашение, не должны превосходить годовых платежей, к тому же просроченные выплаты могли погашаться также в объёме, не превышающем обычные подати^[1151]. Через два года последовали более существенные льготы. Речь шла уже о растягивании долговых выплат на очень длительные сроки: 56, 41 и 28 лет, причём половина из них без начисления каких-либо процентов^[1152]. В результате было пересмотрено около 62 млн податных и недоимочных платежей^[1153]. Затем эта практика обобщена и развита в специальном «Положении о взимании окладных сборов», принятом летом 1899 года^[1154]. Главная суть этого акта: отстранение полиции от податной сферы, полицейские чины должны не выносить, а исполнять решения налоговых инспекторов. Запрещено также продавать за недоимки должников имущество исправных плательщиков^[1155]. Данный закон уже проникнут осознанием того, что круговая порука не в состоянии предотвратить рост недоимок^[1156]. Её окончательная отмена произошла 12 марта 1903 года.

Кроме податных новаций в 1890-х были собраны мнения земств о состоянии земледелия, об экономических и бытовых условиях села. Инициативу проявил А.С. Ермолов, назначенный министром земледелия и государственных имуществ^[1157]. Он считал, что работа «будет тем плодотворней, чем большую она получит возможность опираться на содействие местных сил»^[1158]. В 1896–1898 годах в ведомство поступили отзывы земств из 33 губерний: в большинстве случаев они обсуждались в специально образованных комиссиях, запрашивались мнения в уездах. По мере поступления материалы публиковались в «Известиях МЗиГИ», их обозрение вышло затем отдельной книгой^[1159]. Наиболее интересным оказалось то, что земские соображения на первое место ставили широкое распространение сельскохозяйственных знаний. Лишь после следовал набор мер экономического характера^[1160]. Земства наперебой сетовали на низкую земледельческую культуру, ратовали за открытие сельхозшкол, опытных станций, внедрение агрономии и т. д.^[1161] Только освоив прогрессивные навыки, деревня постепенно приучалась бы извлекать выгоды через интенсификацию хозяйства, а не расширение наделов.

Кстати, к аналогичным выводам пришла и другая представительная комиссия, учреждённая в ноябре 1901 года под руководством товарища министра финансов В.Н. Коковцова (в 1902–1904 годах госсекретарь). Эта структура объединила исследования по экономическому положению пореформенного крестьянства, проводившиеся в различных ведомствах (МВД, МЗиГИ). Силами Минфиновских специалистов проанализировано пореформенное развитие центральных губерний России: отсюда за ней закрепилось название «комиссия Центра»^[1162]. Руководящей также стала мысль: обеднение крестьянства — следствие столкновения натурального хозяйства с денежным, что характерно для последнего двадцатилетия. Такая трансформация требует средств, найти которые в укладе, сохраняющем натуральный характер, довольно трудно^[1163]. В этом причины упадка, однако выправить ситуацию, ограничившись лишь экономическими мерами, нельзя; необходимы социальные, правовые, культурные подвижки. Минфиновская комиссия также апеллировала к заключениям земств, собранных МЗиГИ, указав на низкую земледельческую культуру^[1164]. В этих условиях быстрой отдачи от перевода деревни на частнособственнические рельсы ожидать не стоило. В такой консервативной среде, как крестьянская, любые меры способны дать заметный эффект в течение жизни целого поколения^[1165].

Комиссия Центра систематизировала богатейшие фактические данные, помещённые в три объёмных тома. К примеру, тот же министр земледелия Ермолов использовал эти материалы в своих научных изданиях^[1166]. Но самое интересное: деятельность этой комиссии во многом стала базой для разрекламированного в историографии Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности — детища С.Ю. Витте. Хотя, будучи министром финансов, тот всячески препятствовал работе коковцовской комиссии; некоторое время она даже не собиралась^[1167]. Зато уже после своей отставки Витте настаивал, чтобы её трудами в обязательном порядке были снабжены все члены Особого совещания^[1168]. В его журнале выражена «глубокая благодарность» Коковцову и его коллегам, сумевшим обработать немало ценных сведений для выработки правительственных решений в аграрной сфере^[1169]. Не будет преувеличением сказать, что виттевское совещание стояло на плечах комиссии Центра, которая значительно облегчила ему работу. Однако впоследствии лавры этого труда неутомимый Сергей Юльевич с лёгкостью отнёс на свой счёт, предавая забвению других и выставляя в выгодном свете то, что возглавлял лично он.

По этим же причинам в тени исследовательского интереса остаётся важнейшее звено в формировании аграрной стратегии начала XX столетия — Редакционная комиссия по пересмотру законоположений о крестьянах, действовавшая в рамках МВД. На фоне виттевских мемуарных изысков эту комиссию литература явно не жалует, рассматривая её прибежищем махровых реакционеров, мечтавших о реставрации крепостнических порядков^[1170]. Корни этой комиссии — в госканцелярии Госсовета, когда ею руководил В.К. Плеве. Тот не понаслышке был знаком с крестьянской тематикой. Ещё будучи товарищем министра внутренних дел именно он разрабатывал законопроект «О мерах к предупреждению отчуждения крестьянской земли», принятый в 1893 году^[1171], возглавлял обширное исследование хлебного рынка и причин падения цен на зерновые^[1172]. Будучи госсекретарём, Плеве постоянно запрашивал записки, мнения о сельских делах у широкого круга корреспондентов (землевладельцев, земцев, чиновников, священников и т. д.), интересовался всеми аспектами крестьянской жизни. В его фонде в ГАРФ содержатся десятки дел с материалами из разных регионов страны^[1173]. Непосредственно в госканцелярии эту работу вёл её сотрудник А.С. Стишинский, начинавший здесь карьеру ещё при Д.М. Сольском, затем начальник земского отдела МВД, после чего вернулся в родные пенаты^[1174]. Как знатока юриспруденции и крестьянского дела Плеве больше других выделял Стишинского, замечая, если бы тот «жил в Риме, ему бы там… памятник поставили»^[1175]. Основываясь на богатом опыте, Плеве и Стишинский делали ядром программы постепенное, регулируемое законодательством, вживание крестьянства в новые условия. Это предполагало максимальный учёт народных предпочтений, а не слепое копирование теоретических схем. Суть данного подхода хорошо выражена в одном мнении с места: «Жизнь крестьянина сложна, её надо понять, не вставлять её нужно в искусственные, несвойственные рамки, а в крайнем случае, изучив, законом регулировать, направлять; не ломать её по-своему, а стараться привести её к желаемым результатам»^[1176].

Настраиваясь на этот путь, Плеве и Ситишинский самое серьёзное внимание обратили на то, что именуют народным обычаем, выражавшим сущность крестьянского мировоззрения. Кстати, в этом они ориентировались на немецкую историческую школу, ставившую в центр исследований изучение крестьянский обычай и его роль в регулировании сельской жизни. Усилиями этой школы в 1890-х годах происходит реабилитация старогерманского права с приоритетом семейной, а не частной собственности. В течение XIX века семейное начало было вытеснено из законодательства, но оно сохранилось в местной жизни, особенно в южных регионах страны. Л. Брентано, А. Шефле характеризуют семейную собственность совершенным типом мелкого землевладения, находят полезным возврат к ней^[1177]. Идеи немецких интеллектуалов разделял прусский министр финансов Микель: на собрании сельских владельцев 1894 года он прямо заявлял: земля не является товаром и не должна рассматриваться частной собственностью. Следует воспретить отчуждение отдельных частей наделов, усилить надзор сельских обществ, чтобы оградить семейные участки от раздробления и поглощения крупным капиталом^[1178]. Причём эти идеи развивались, несмотря на выраженный в немецком крестьянине индивидуализм. Что же касается русского народа, то он демонстрировал куда большую склонность к коллективным действиям, чем германец, а потому сбрасывать со счётов общинное устройство в наших реалиях тем более контрпродуктивно^[1179]. Добавим, взгляды немецкой исторической школы пользовались в России большой популярностью и востребованностью (о чём сказано во второй главе). Даже либерально-кадетские юристы публично признавали: «Мы не можем отрицать, что историческая школа дала великолепный образец анализа происхождения права, мы не можем отрицать заслуг этой школы…»^[1180] Правда, при этом уточняя: предпринятая реабилитация обычного права была сполна использована германской бюрократией для усиления реакции^[1181].

Развёрнутые работы по крестьянскому вопросу начались в начале 1902 года, когда учреждается Редакционная комиссия по пересмотру законодательства в этой сфере. К этому времени Стишинский уже товарищ министра внутренних дел: глава ведомства Д.С.Сипягин вскоре погибает от рук террористов. Назначение на его место Плеве окончательно определило направленность аграрной политики. С точки зрения результатов это наиболее плодотворная комиссия за последние десятилетия. Значимым итогом её работы стала подготовка целого ряда законопроектов, опиравшихся на многообразный наработанный материал. Хотя Плеве и Стишинский прекрасно понимали, что «простым изданием закона нет возможности сгладить те органические особенности, которые резко различают крестьянство от остальных классов, а при таких условиях подчинение крестьянства одним, общим с прочим населением узаконениям будет лишь наружным, кажущимся»^[1182]. Рассчитывать однородными управленческими приёмами сблизить или объединить его с другими группами ошибочно. Это равносильно тому, чтобы применять одни и те же способы посевов на различных по химическому составу почвах^[1183]. Однако отсюда не вытекает искусственная консервация крестьянского сословия в целом. Индивидуально сильным людям нужно дать возможность применить свои способности. Предполагать, что всякий крестьянин обязан посвятить себя земледелию, нет оснований^[1184]. В этом состояла идеология аграрной политики (характерны ссылки в тексте на лидеров немецкой исторической школы^[1185]). Причём её разработчики не входили в большие подробности, старались не регламентировать до мелочей сельское бытие, оставив простор для местных учреждений, предоставив им соответствующие полномочия^[1186].

Сформулированные принципы легли в основу законопроектов, пакет которых представлял своего рода гражданский кодекс для крестьян с приоритетом семейного, общинного начала, обычая. Он включал проекты сельских уставов о договорах; о наследовании; проекты положения о волостном суде; о надельных землях и др. Так, устав о договорах, включавший 18 глав, избегал по возможности письменной формы, что для общего гражданского законодательства являлось обязательным. По проекту договоры на сумму до 300 рублей могли заключаться устно, только изменения требовали письменной фиксации. Предоставлялось право уменьшать проценты по долговым обязательствам, если они назначены в явно преувеличенном размере, чтобы сдерживать ростовщические аппетиты^[1187]. Проект в максимальной степени учитывал народное стремление к конкретной, а не абстрактной справедливости. Ментальность крестьянина выражалась не в последовательном применении норм, а в достижении справедливости по конкретным условиям каждого случая; решать не только по «делу», но и по «человеку» (личные характеристики)^[1188]. Особый интерес вызывает 14 глава «Об артелях», где были аккумулированы различные законодательные фрагменты, рассредоточенные по различным актам — положение о найме на сельхозработы, торговом уставе и т. д. Проект нацеливался на поддержку этой народной формы самоорганизации, отказывался от регистрации артелей, признавая достаточным обычный договор^[1189].

Ещё одним важным звеном явилась разработка проекта Положения о волостном суде, коих по стране насчитывалось свыше девяти тысяч. Здесь рассматривалось громадное большинство как проступков, так и незначительных имущественных споров; свыше 80 % населения пользовались их услугами^[1190]. Редакционная комиссия высказалась за невозможность уничтожения волостного суда и в соответствии с этим сосредоточилась на его эффективности. Речь шла о качественном уровне личного состава судов, повышении материального обеспечения судей, предусматривалось создание апелляционной инстанции для волостных приговоров^[1191]. Подготовленный проект из 233 статей должен был заменить небольшую главу о волостных судах (22 ст.), содержавшуюся в Общем положении о крестьянах. Конечно, это стало значительным шагом вперёд, хотя российское судопроизводство регулировалось законом из 1800 статей. Но такой разветвлённый текст оставался малодоступным крестьянскому правосознанию; также как ни один из действующих в империи кодексов не подходил для волостного суда^[1192]. Правовые отношения крестьян развились в русле семейного и общинного порядка и покоились на трудовом начале в ущерб индивидуализму и капиталистическим ценностям. Отсюда Редакционная комиссия оперировала понятием семейно-трудовой собственности, твёрдо укоренившимся в практике волостных (крестьянских) судей^[1193].

В качестве примера того, как следует не игнорировать, а использовать народные обычаи, приводилась Норвегия. Это государство почти с полным преобладанием земледельческого населения в Европе именовали «страной мужиков». Здесь были сохранены в неприкосновенности крестьянские обычаи, получившие официальное признание в отличие от России, где они существовали, так сказать, инкогнито или благодаря законодательному снисхождению. В Норвегии же сельские производители фактически подчинили себе официальное право, впитавшее народные обычаи и понятия. Отсюда норвежская судебная система выглядела весьма специфично. Каждое дело, поступающее в суд, рассматривалось так называемыми посредниками из выборных лиц, а не профессиональными юристами. Вся доказательная база представлялась без участия адвокатов, кои на эту стадию не допускались. Если же примирения не достигалось (на что направлены усилия посредников), то дело переходило в общий суд по принадлежности. Тут уже действовали адвокаты, но новые доказательства не принимались. Они могли только квалифицировать имеющиеся факты, анализировать их, но не имели большого влияния на фактическую сторону процесса (собирать доказательства, склонять к компромиссу). Эта система сильно отличалась от того же английского судопроизводства с его громадным участием адвокатов и ограниченной самодеятельностью сторон на процессе. Вопрос о том, какая из этих систем более справедлива, не такой однозначный, как может показаться на первый взгляд^[1194].

Редакционная комиссия завершила свои работы к концу 1903-го, приблизительно за два года сделав то, вокруг чего ходили около десяти лет. Подготовленные законопроекты направлялись великим князьям, членам Госсовета, сенаторам, министрам, товарищам министров, начальникам департаментов, генерал-губернаторам^[1195]. Плеве предложил обсудить их в специальных губернских комитетах — по аналогии с 1861 годом^[1196]. Лишь разразившаяся Русско-японская война 1904-1905-го, изменив внутриполитическую ситуацию, помешала полноценной реализации задуманного. В силу последовавшего затем либерально-революционного обострения аграрные преобразования пошли по другому руслу. Первым атаку на крестьянский курс Плеве — Стишинского предпринял не кто иной, как Витте. Это тем более удивительно, поскольку по роду своей деятельности тот всегда оставался далёк от сельскохозяйственных дел. Однако будучи министром финансов, он оппонировал помещичьему дворянству, которое требовало дотаций, субсидий, сетуя в том числе на низкие хлебные цены. Тогда Минфин заказал исследование — о влиянии стоимости зерновых на народное хозяйство — у группы известных профессоров во главе с А.И. Чупровым и А.С.Посниковым. Они подготовили двухтомник, вышедший в 1897 году, где с помощью цифр доказывалось, что русский крестьянин — не производитель зерна, по крайней мере поступающего на рынок, а его потребитель; следовательно, дешевизна этого продукта ему выгодна^[1197]. Такие заключения вызвали шквал критики со стороны дворянских землевладельцев и Министерства земледелия и государственных имуществ. Образованная комиссия МЗиГИ критиковала минфиновское издание, обвиняя в использовании сырого материала, в некорректных выводах, в противопоставлении интересов отдельных отраслей^[1198].

Однако полемический запал Витте не иссяк, он ринулся на малознакомую ему сельскохозяйственную ниву, с энтузиазмом начав будировать крестьянский вопрос в целом. По его убеждению, заниматься только дворянским вопросом значило бы затрагивать лишь одну сторону проблемы, поскольку неустройство крестьянского сословия не менее важно^[1199]. Сделав это «открытие», он начал настаивать на созыве соответствующей комиссии. Несложно представить, как в верхах отнеслись к «явлению» Витте в амплуа устроителя крестьянства^[1200]. Даже Д.М. Сольский, традиционно прикрывавший энергичного министра, проигнорировал его предложение, изложенное в записке Николаю II (октябрь 1898 года), возглавить предполагаемое крестьянское совещание^[1201]. В это время в госканцелярии уже полным ходом аналогичную работу со знанием дела вели Плеве и Стишинский, и, что полезного мог привнести туда Витте, было как минимум загадкой. Попытки последнего влезть в сельскую тематику только усиливались на фоне экономического кризиса начала XX столетия, сопровождавшегося обвинениями в насаждении индустрии за счёт беднеющей деревни. Критические стрелы летели по адресу Минфина, чья политика подавалась причиной хозяйственных неурядиц; для Витте в этом состояло серьёзное испытание. Требовалось хоть как-то парализовать оппозицию сельских хозяев, а также «привлечь к себе симпатии приобретавших в тот период всё большее общественное значение земских кругов, состоявших почти исключительно из землевладельцев»^[1202].

Вот этим целям и служило учреждённое в январе 1902 года Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности. Всего пару лет назад министр финансов позволял себе уверять, что земство в России «введено с самого начала по ошибке»^[1203]. Теперь же он открывал поход за земскими симпатиями, пытаясь набрать козыри перед Редакционной комиссией по пересмотру законоположений о крестьянах во главе со Стишинским, учреждённую чуть ранее. Он со всей серьёзностью и размахом призвал губернских и уездных людей к собиранию сведений о селе^[1204], т. е. к тому, что с успехом делалось на протяжении нескольких лет. Учреждались местные комитеты Особого совещания: их принято считать чуть ли не выборными, что далеко не так. Спустя годы сам Витте сожалел, что губернские структуры совещания были «составлены по назначению, а не по выборам, на чём настоял глава МВД Д.С.Сипягин»^[1205]. Члены местных комитетов приглашались по согласованию с администрациями: костяк, как правило, составляли начальники казённых палат со штатом податных инспекторов, т. е. региональным чиновничеством по Минфиновской линии^[1206]. Их Витте старался «разбавить» представителями земств и видных учёных, дабы придать Особому совещанию искомый прогрессивный лоск. Впоследствии этот орган считали «первым шагом правительства для призыва к сотрудничеству местных общественных сил»^[1207].

Однако произошло это не сразу: после того как министром внутренних дел стал В.К. Плеве, Особое совещание просело, погрязнув во второстепенных занятиях — в выяснениях по поводу чрезмерного количества праздников, снижающих производительность народного труда. По данному поводу велась переписка с Синодом, запрашивались разъяснения о праздничных днях у Государственного совета^[1208]. Когда же на заседание приходил Плеве (это было нечасто), то между ним и Сергеем Юльевичем быстро вспыхивали споры по различным вопросам. Например, острая перепалка произошла по вопросам организации хлебной торговли^[1209]. В ноябре-декабре 1903 года Витте как председатель Комитета министров пытался дать бой «Редакционной комиссии» уже на этой площадке, но безуспешно. Ему явно не хотелось, чтобы законопроекты последней обсуждались в регионах, так как это окончательно заслонило бы его совещание, терявшее в этом случае какой-либо смысл^[1210]. Всё изменилось, когда после гибели Плеве у руля министерства оказался П.Д. Святополк-Мирский: «Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности в конце 1904 года обретает второе дыхание. Заседания устраиваются регулярно, на них поднимаются животрепещущие темы, разворачиваются жаркие обсуждения. По стенограммам заметно, какую недюжинную прыть проявлял Витте. Правда, большей частью он сыпал однотипными заклинаниями о благости частной собственности. Рассказывал об освобождённом крестьянстве, коему свойственны идеалы частного земельного пользования^[1211], о том, как, являясь владельцем дома по Каменноостровскому проспекту, не стремится «приучаться к общежитию здешнего города», чего и селянам желает^[1212]. Или предрекал: «горе той стране, которая не воспитала этого законного чувства (т. е. собственности. — А.П.) и у которой всё выражается в обычае, в усмотрении и т. д.»^[1213]. Возражения типа «чего нам кажется благами в глазах их (крестьян. — А.П.) окажется совсем иным»^[1214] Витте отметал как нестоящие. Кстати, итоги деятельности Особого совещания оказались на редкость скромными. Ничего похожего на проекты по переустройству крестьянского сословия, в отличие от Редакционной комиссии, представлено не было. Даже Минфиновская комиссия Центра Коковцова, не замахиваясь на многое, осуществила реальное дело: мотивировала и провела снижение фискальной нагрузки на 20 млн рублей^[1215]. В случае же с виттевским детищем какие-либо результаты отсутствовали: «всё ограничивалось установлением самых общих положений, так сказать, путеводных вех»^[1216]. Сам он объяснял это внезапным закрытием комиссии, последовавшим 30 марта 1905 года^[1217].

Здесь нужно подчеркнуть: активность Витте на сельском поприще, привлекающая не одно поколение историков, серьёзно сбивает исследовательскую «оптику». Прежде всего мешает правильно оценить роль другой видной фигуры последнего царствования — И.Л. Горемыкина. Историография вслед за Витте уверенно относит его к сугубо реакционным деятелям. На самом деле как раз с ним связана реализация того реформаторского курса, который затем станет столыпинским. На конец XIX века Горемыкин — один из наиболее признанных знатоков крестьянской России. Обер-прокурор 2-го (крестьянского) департамента Сената (1884–1891), товарищ министра юстиции (1891–1894), наконец, глава МВД (1895–1899) — весь служебный путь этого чиновника так или иначе завязан на аграрную проблематику. Его перу принадлежал образцовый комментарий «Положения 19 февраля 1861 года», пользовавшийся популярностью^[1218]. Ему поручали составление неоднократно издававшихся сборников сенатских решений по крестьянским вопросам^[1219]. Подчеркнём: профессиональное формирование Ильи Логгиновича прошло в Царстве Польском, где тот провёл без малого двадцать лет. Подготовил издание «Очерки истории крестьян в Польше» о развитии сельских отношений в крае^[1220]. Затем занимался многообразной практикой сельскохозяйственной жизни. Учитывая польские реалии, не удивительно, что он проникся идеалом частных хуторов, отрубов и всего, что с этим связано. Переехав в Петербург, Горемыкин имел чёткое видение того, как должно реформироваться село и к чему нужно стремиться. В этом смысле его взгляды на крестьянский вопрос смыкались с мнением Н.Х. Бунге, давним противником общины. Можно сказать, став министром внутренних дел, Горемыкин принял политическую эстафету от скончавшегося в 1895 году Бунге, смысл которой — частнособственническое переустройство деревни. Причём авторитет Горемыкина в этой области был значительно выше: Бунге уважали всё-таки в финансовом отношении, с крестьянским делом тот был знаком больше теоретически^[1221].

В Особом совещании о нуждах сельскохозяйственной промышленности Горемыкин ориентировался на собственный опыт. С сарказмом относился к претензиям Витте на роль главного выразителя частнособственнических перспектив села. Напоминал, с какой кипучей энергией тот в 1893 году поддерживал общинные порядки и закон «О мерах к предупреждению отчуждения крестьянской надельной земли», предлагая разослать всем участникам соответствующие протоколы Государственного совета той поры^[1222]. Знакомство с материалами этого совещания показывает, что его содержательную нить олицетворяло отнюдь не виттевское ораторство, как может показаться при поверхностном просмотре материалов. На заседаниях происходили споры между действительно ключевыми фигурами аграрной политики: Горемыкиным и Стишинским, чьи предпочтения разнились. Так, стенограмма 12 марта 1905 года содержит интересную полемику по вопросу о семейной собственности. Вот как Горемыкин объяснял возникновение этого института. «Положение 1861 года» изначально занималось не отдельными личностями, а группами селян, поскольку в большинстве случаев само владение установить было затруднительно. Отсюда приходилось наделять землёй семьи, затем эту практику укрепили решения Сената^[1223]. Горемыкин проводил аналогию с прекрасно знакомой ему Польшей, где по закону 1846 года, определившему количество участков и их площади, уже было начато крестьянское устройство. Поэтому там выделяли наделы не обществу, семье, а всем лицам, получившим на это право. Составителям польского акта в голову не приходило оперировать понятием семейной собственности, ничто не сдерживало в применении действующих норм гражданского кодекса^[1224]. В России же законодатель столкнулся с совершенно иной ситуацией, когда никаких записей не имелось, а те, что были, носили случайный характер. Это обстоятельство вынуждало судебные органы создавать «неподходящие решения», всё далее уклонявшиеся от первоисточника; отчего и укоренились представления о семейном владении. Поэтому понятие о семейной собственности — «это вынужденное последствие недоделанности реформы»^[1225]. В ответ Стишинский признавал, что ошибки в составлении списков были, но сводить сложный крестьянский вопрос к технической стороне дела вряд ли правомерно^[1226].

Взгляды Горемыкина наиболее ярко проявились, когда виттевское Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности было закрыто, а вместо него образовано новое — по вопросам о мерах по укреплению крестьянского землевладения во главе с ним^[1227]. Заметим, это было весьма напряжённое время: за один 1905 год в стране было зарегистрировано 3228 бунта, тогда как ещё недавно — в 1890-х — фиксировалось всего по 57 выступлений ежегодно^[1228]. Очевидно, подобная обстановка располагала не к теоретическим дискуссиям, а скорее, к быстрым решениям, что сказалось даже на уравновешенном Горемыкине. Предложения разрядить тревожную ситуацию, поделиться помещичьей землёй с крестьянством высказывались в верхах тогда всё чаще и громче. Таким настроениям решено противопоставить незыблемость частной собственности и форсированный перевод деревни на частное владение; эта стратегия вскоре и получит название столыпинской. Поэтому именно в рамках данного совещания произошёл поворот в аграрной реформе, поддержанный Николаем II. Из стенограмм заметна активизация горемыкинского протеже А.В. Кривошеина: если на заседаниях «О нуждах сельскохозяйственной промышленности» его практически не было слышно, то тут он буквально не замолкал, высказываясь по самым различным поводам. Солировал и В.И. Гурко, коего впоследствии считали как «более всего потрудившегося над столыпинским указом от 9 ноября»^[1229]. Сам Горемыкин только поощрял антиобщинную атмосферу: к примеру, указывал на то, что закладные листы Дворянского банка «приобретаются за границей гораздо охотнее и стоят выше, чем листы Крестьянского банка», поскольку первые обеспечены частновладельческими землями, а вторые — общинными, что не вызывает доверия у инвесторов^[1230]. Совещание уточнило функционал Крестьянского банка, прочнее связав его с земельной политикой, без чего в существовании этой финансовой структуры нет большого резона^[1231]. Через несколько лет этот банк превратится в «яблоко раздора»: из-за контроля над ним развернутся мощные аппаратные баталии, о чём речь впереди.

Публично курс на мелкого частника презентован Горемыкиным (уже в качестве премьер-министра) в начале работы первой Государственной думы. Доклад со ссылками на международную практику, на незыблемость частной земельной собственности можно без преувеличения назвать образцом либеральной классики. Неэффективность уравнительного землепользования увязывалась с недостаточной покупательной способностью населения и далее с промышленным кризисом. Бороться с малоземельем предлагалось посредством переселения и покупки земли через Крестьянский банк и т. д.^[1232] Премьеру в более резкой форме вторил Гурко (на тот момент товарищ главы МВД, т. е. Столыпина), призвавший прекратить бредни о земле как «божьем даре». Все государства признают землю предметом частной собственности, а потому и нам нечего здесь экспериментировать^[1233]. Кстати, в кабинет Горемыкина в качестве главного управляющего землеустройством и земледелием вошёл и Стишинский. Его присутствие диктовалось явным негативным настроем депутатов-крестьян, в значительном количестве (свыше 100) оказавшимся в первой Думе, коим откровенно подыгрывали кадеты; требовались умелые силы для противостояния. В этом смысле Стишинский оправдал надежды, хотя его выступления всё же выпадали из общей линии. Поддерживая частную собственность на землю, он пояснял, что движение по развёрстке крестьянской земли на хутора, отруба идёт «широкой волной с запада»^[1234]. Присущее западным губерниям, оно постепенно, продвигаясь к востоку, дошло до Смоленска и даже перекинулось далее. Стишинский не отрицал: будущее нашего мелкого хозяйства в этом, но только «там, конечно, где по местным условиям такое разделение на хутора возможно»^[1235]. Эта оговорка представляла собой не просто фигуру речи, а несла большую смысловую нагрузку.

Однако те, кто в этот период определял земельную реформу, склонялись к её форсированному варианту. Заметим: Горемыкиным были собраны чиновники, чьим идеалом являлось именно хуторское хозяйство: П.А. Столыпин, А.В.Кривошеин, А.И. Лыкошин. Пристрастия Петра Аркадьевича к отрубам привились со времён проживания в западных регионах. Ковенскую губернию, где он являлся предводителем местного дворянства, даже называли «колыбелью русского землеустройства»^[1236]. Уроженец Варшавы Кривошеин, знакомый с Горемыкиным ещё со времён Царства Польского, обязан тому карьерой в МВД, постом начальника переселенческого управления. Правда, его сильная сторона — административные таланты, а отнюдь не аграрные познания: в деревне он никогда не жил и «вряд ли бы отличил рожь от овса»^[1237]. Даже уроженец Тверской губернии В.И. Гурко, непосредственно готовивший указ 9 ноября 1906 года, восемь лет (1887–1895) провёл в Польше, где специализировался на тех же крестьянских делах^[1238]. Таким образом, не будет преувеличением сказать, что столыпинский курс — дело рук деятелей, чьё мировоззрение формировалось в западных губерниях; местные земельные реалии являлись для них эталоном. Что касается Лыкошина, замеченного Горемыкиным в стенах Минюста и Сената, то тот из юго-западной, Бессарабской губернии, где располагалось родовое имение. Амплуа Лыкошина — «рабочая лошадь»: он обладал ораторскими, административными способностями, кроме того, имел известные научные труды по межевому и вотчинному праву^[1239]. Став товарищем Столыпина по МВД, выступал в роли спикера реформы в законодательных палатах, прекрасно разбираясь в юридических тонкостях. Здесь хотелось бы обратить внимание на утверждение Витте, что Горемыкин и Кривошеин имели репутацию приверженцев общинных порядков^[1240]. Это лишний раз доказывает: виттевская мемуаристика только запутывает реальное положение, и к ней следует относиться критично.

9 ноября 1906 года обнародован указ «О дополнении некоторых постановлений действующего закона, касающихся крестьянского землевладения и землепользования»^[1241]. Современники считали это беспрецедентным событием: «большей земельной революции мир ещё не знал»^[1242]. Перемены затрагивали 75 % крестьянского населения внутренних губерний с общинным строем, оказавшихся перед новой реальностью^[1243]. Эта историческая веха навсегда будет связана с именем Столыпина, сменившего Горемыкина на премьерском посту. В правительстве, заметим, подготовка данного указа проходила далеко не просто. Ряд членов кабинета во главе с В.Н. Коковцовым и Б.А. Васильчиковым, не выступая против сути намеченных мер, не считали возможным проводить их вне законодательных учреждений, т. е. указом императора, что допускала статья 87 Основных законов Российской империи. По их убеждению, пользоваться соответствующей статьёй следовало бы с большой осторожностью. Можно не возражать против её применения при издании указов о понижении платежей заёмщиков Крестьянского банка или отмене ограничений крестьянства в гражданских правах, зачёркивая наследие прошлого. Совершенно другое дело, когда МВД предлагает меру, «вносящую глубокие изменения в бытовой строй крестьянской жизни и колеблющую её коренной устой — общинное землевладение»^[1244]. Предлагалось «повременить с настоящим делом, не ограничиваться рассмотрением его исключительно бюрократическим путём», ещё раз тщательно обдумать, прежде чем давать ему ход^[1245]. Кроме того, Васильчиков в письме в Совет министров подчёркивал: «В крестьянской среде эта мера вызовет сначала недоумение, а со времени проведения её в действие посеет семена раздора и междоусобиц в селениях»^[1246]. Такие прогнозы основывались на практике, которую он наблюдал в крестьянской среде. Обстановка вокруг выделов, как правило, складывалась напряжённая, а выделявшимся старались отводить худшие участки^[1247]. Иными словами, издание указа от 9 ноября 1906 года нельзя назвать правительственным актом, рождённым в обстановке единодушия.

О не утихавших дискуссиях вокруг данного указа уже после его ввода в жизнь дают представление острые дебаты в Государственном совете в марте 1910. Здесь они отличались большей содержательностью, чем в нижней палате с её политизированностью и партийными пристрастиями. Члены Госсовета обладали большей опытностью, профессионализмом, к тому же в прениях тут участвовали практически все, кто принимал самое непосредственное участие в формировании аграрной политики^[1248]. Столыпин и его сторонники предполагали, как говорится, отделаться малой кровью, не поднимая градус обсуждения. Первые вступления двух содокладчиков — А.С. Сишинского и М.В. Красовского — звучали довольно спокойно. Почти за три года действия указа 1/6 часть крестьян пожелала воспользоваться правом выхода из общины^[1249]. Земельная комиссия Госсовета настроена примирительно, и хотя высказано ещё три мнения, под которыми подписалась чуть ли не половина её состава, но все «они касались отдельных частностей исполнения, не затрагивая основ»^[1250]. После этого с речью выступил премьер Столыпин. Он декларировал, как указ от 9 ноября 1906 года сам «завоевал себе право на существование, сам прокладывает себе пути и шагает так быстро, что через несколько времени может быть уже невозможно видоизменить его окрепшие уже очертания»^[1251]. Глава правительства подтвердил: появление указа — не растерянное решение, вызванное неспокойными обстоятельствами недавнего времени, а основательная закладка нового социально-экономического фундамента^[1252]. Возрождение России связано с крепкими элементами: «когда создают армию, — заключил Столыпин, — не равняют её по слабым и по отсталым, если только намерено не ведут её к поражению»^[1253].

Однако эффектное завершение не произвело на членов Госсовета, в отличие от депутатов нижней палаты, благостного впечатления. И дело здесь не в Витте, который вышел на трибуну вслед за премьером, называя указ исключительно канцелярским произведением^[1254]. Атмосферу в зале накалило другое выступление — С.С. Бехтеева, автора капитального трёхтомного труда по крестьянскому делу^[1255]. Он начал с того, что глубоко укоренившуюся в народе общину нельзя упразднить, вычеркнув одним росчерком из народного правосознания^[1256]. Затем поставил вопрос: если по всей России уничтожить общину, то получим ли мы европейские урожаи? И тут же дал чёткий ответ: ликвидировав общину и перейдя к отрубному владению, мы по-прежнему будем очень далеки от западных показателей. В Европе община уничтожена 100–150 лет назад, а те урожаи, которые приводят в пример, получены там в последнюю четверть XIX столетия, точнее с 1870-х годов. Не община мешала их появлению, и не хутора дали эти урожаи, а возросшая культура хозяйствования^[1257]. Европейское село обладает ныне капиталами, располагает солидным запасом знаний. Следовательно, не к насаждению форм землепользования, владения нужно прикладывать усилия, а к тому, чего у нас явно не хватает: знания, труд, капитал^[1258]. Такие речи произвели сильное впечатление на аудиторию. Содокладчик М. С. Красовский, пренебрегая условностями, с долей обиды одёрнул Бехтеева: «Ведь все усилия Председателя Госсовета и затем обеих докладчиков по настоящему делу были направлены к тому, чтобы локализовать наши прения»^[1259]. Но это напоминание уже не возымело действия. Следующий выступающий — гр. Д.А. Олсуфьев — с энтузиазмом солидаризовался с только что услышанным. Он прямо охарактеризовал указ 9 ноября 1906 года доктринёрским: во имя этой пресловутой доктрины фактически насилуют деревню^[1260]. Своё мнение Олсуфьев подкрепил впечатлениями, почерпнутыми из личного опыта: «энтузиазма ни у кого нет, а есть какое-то недоумение… и это не частность какая-нибудь, а просто идёт разрыв с общинным крестьянским правосознанием, и потому решать вот так быстро во имя… псевдоосвободительной доктрины никоим образом нельзя»^[1261]. Правительство строит новый дом, разрушает старый, валятся кирпичи, крыша, но каково будет новое строение — никому ещё неизвестно^[1262].

Здесь уже громко заговорили о серьёзных разногласиях в земельной комиссии по данному законопроекту. Эти разногласия носят не второстепенный, как уверял М.С. Красовский в начале слушаний, а принципиальный характер^[1263]. Атаку на законопроект возглавил глава Редакционной комиссии МВД 1902–1904 годов Стишинский. Теперь, в отличие от вступительного содоклада, он разразился уничижительной критикой, в общей сложности поднимаясь на трибуну восемь раз: больше, чем кто-либо. Прежде всего разобрал указ с юридической точки зрения, указывая на нестыковки, противоречия в его статьях. Замена сельского общества как юридического лица на физическое по сути является упразднением общины без всякого решения, приговора схода или заявления домохозяев, что хозяйственный строй их тяготит или они желают от него удалиться. Можно ли ввиду этого, спрашивал он, отрицать элементы принуждения в акте, построенном на таких началах?^[1264] Затем поднял проблему семейно-трудовой собственности, являвшейся основой крестьянского хозяйства. Отношение к общине Стишинский сформулировал следующим образом: «Мы не отстаиваем общины, но мы не признаем возможным применить тот оперативный метод, который нам усиленно рекомендуют. Мы полагаем, что принудительные меры в этой области могли бы быть применены лишь в крайнем случае, никакой опытный хирург не прибегнет к операции, когда излечение возможно другим путём, и в особенности не совершит операции негодными инструментами ибо последствия такой операции могут быть гибельны для самого больного»^[1265].

С каждым заседанием становилось всё яснее, что на безоблачное утверждение законопроекта можно не рассчитывать. Особенно серьёзно присутствовавших занял вопрос о семейной собственности. Позицию Стишинского поддержал целый ряд ораторов: Н.А.Хвостов, В.И. Сергеевич, И.О. Коровин-Милевский, М.М. Ковалевский, А.Д. Оболенский и др. Так, Коровин-Милевский на предложение продемонстрировать семейную собственность, восклицал: «Я её показать не могу, потому что она нигде не написана, она зиждется только на обычном праве, однако же она есть; я воздуха показать не могу, а он есть, я ветра показать не могу, а он есть»^[1266]. Этот напор сдерживал товарищ министра внутренних дел А.И. Лыкошин, вынужденный на ходу корректировать свою позицию. Он заговорил, что не считает семейную теорию выдумкой Сената, не имеющей никакого основания. Проблема в другом: теория, сформулированная в судебных решениях, не получила надлежащего закрепления в законе. Регламентировать её сегодня выглядит запоздалой попыткой, семейная собственность — это спутник патриархального быта. Жизнь идёт вперёд и специально удерживать то, что не имеет будущего, не стоит. Более того, такая регламентация «явилась бы принуждением, насилием»^[1267]. Всё же аргументы Лыкошина не переломили настроений, и итог голосования оставался неясен. Подобная ситуация была и в Государственной думе, когда там рассматривался законопроект: исход в пользу последнего решил тогда перевес всего лить в два голоса^[1268]. В Госсовете перелома добился лично Столыпин, прибывший в Мариинский дворец накануне голосования. Не вдаваясь в юридические детали и историю вопроса, он больше использовал ораторскую эмоциональность. Заявил, что выступает против прикрепления крестьянина к сельскому обществу или к небольшой общине — семейной. По мысли правительства, «не земля должна владеть человеком, а человек должен владеть землёй»^[1269].

14 июня 1910 года после утверждения Николаем II указ 9 ноября обрёл статус полноценного закона. Специалисты указывали, что он меньше касался хозяйственной стороны дела и в большей степени решал чисто политическую задачу: быстрое формирование мелкособственнического контингента. Закон нацеливался на выгоды «укрепленцев» в ущерб остающимся в общине^[1270]. Принятый вслед ещё один законодательный акт о землеустройстве (подписан 29 мая 1911 г.) упорядочил эту область, до того регулировавшуюся административными распоряжениями. Принципиальным здесь стало введение обязательных землеустроительных работ, которые ранее могли производиться не иначе, как с общего согласия заинтересованных сторон^[1271]. Реформа затронула и волостной суд, объявленный пережитком прошлого. Большинство Государственной думы поддержало министра юстиции И.Г. Щегловитова, ратовавшего за его ликвидацию. Доводы о наличии у крестьян обычного права, коим руководствовался волостной суд, были отметены. Работы Редакционной комиссии Стишинского, реорганизовавшие волостной суд, названы абсурдом^[1272]. Хотя находились те, кто выступал за его сохранение, именуя «исконно русским», издавна существовавшим; на него даже не посягнуло крепостное право^[1273]. Наибольшую заинтересованность в волостном суде проявили как раз депутаты-крестьяне. Например: «Вы хотите нас, крестьян, закабалить и взять под свою опеку, в свои цепкие руки не только в каких-нибудь экономических интересах, но даже под судебную власть хотите взять»^[1274]. Крестьяне видели преимущества волостного суда в совести, что не зависит ни от образования, ни от нарядного платья, ни от хороших манер^[1275]. Народная мораль, апеллировавшая непосредственно к миру, выносила совесть вовне, смотрела на неё как на функцию социума, а не личности^[1276]. Очевидно, что трансформации общинников в частных собственников волостной суд с категорией совести не был нужен. Вряд ли «укрепленцы» могли найти в нём надлежащую защиту своих потребностей.

Однако преобразовательный напор столыпинских преобразований с годами ослабевал, что отмечено в историографии^[1277]. Торможение связывают с трагической гибелью премьера в сентябре 1911 года, без которого реформа начала пробуксовывать. Традиционны сетования на реакционную бюрократическую клику, душившую всё прогрессивное. В качестве иллюстрации ссылаются на срыв столыпинских планов по упразднению волостного суда, о чём только что говорилось. В феврале 1912 года Государственный совет, в отличие от нижней палаты, отказался ликвидировать этот институт, решив, наоборот, улучшить его функциональность. Однако дело здесь обстоит сложнее, чем приято считать. В докладе главы судебной комиссии Госсовета С. С. Манухина констатировалось: при всей правильности мысли о ликвидации волостного суда идти на такую меру сейчас контрпродуктивно; это идёт вразрез с крестьянской ментальностью. Причём в его речи прозвучало: покойный Столыпин с высокими правительственными чинами, будучи «в нашей комиссии, не только не возражали против подобного решения вопроса о волостном суде, но даже отнеслись к нему с полным сочувствием»^[1278]. Действительно, в фондах Госсовета имеется протокол заседания судебной комиссии от 30 ноября 1910 года в весьма представительном составе: П.А. Столыпин, его товарищ по МВД А.И. Лыкошин, министр юстиции И.Г. Щегловитов и его товарищ А.Г. Гасман^[1279]. Судя по всему, здесь произошёл принципиальный разговор о крестьянской реформе: выступали А.С. Стишинский, А.Ф. Кони, М.С. Красовский и др. Премьер в своём слове фактически поддержал позицию Стишинского, выработанную ещё в Редакционной комиссии: от упразднения волостного суда решено отказаться и пойти по пути его улучшения. Столыпин упомянул о громадной разнице в культуре между различными слоями населения. И хотя личная собственность возрастает, множится и количество исков: в деревне увеличивается «озорство и хулиганство»^[1280]. Такой поворот означал фактическое признание премьером того, что продвигаемая реформа имела альтернативу, причём обоснованную и проработанную. Труды судебной комиссии Государственного совета, обратившейся к прежним наработкам, Щегловитов назвал блистательными «глубиной знания судебного законодательства и значительным практическим опытом…»^[1281].

Востребованность курса Плеве — Стишинского как альтернативы столыпинской реформе подтверждает и ещё одно неожиданное наблюдение, о котором нужно сказать. Речь о формировании в 1910-х годах так называемой организационно-производственной школы: её олицетворяли имена А.Н. Челинцева, А.В. Чаянова, Н.П. Макарова, Б.Д. Бруцкуса и др. Это научное направление высоко котируется в историографии с перестроечной поры, а названные фигуры вызывают неизменный восторг в литературе^[1282]. Их творчество уточняет критику столыпинских преобразований, к коим тогда ещё молодые выпускники вузов относились, мягко говоря, без восторга. Так, Чаянов неизменно подчёркивал ошибочность указа 9 ноября 1906 года на форсированное разрушение общины, чего делать не стоило. Если в юго-западных губерниях та, отжив свой век, умирала независимо от «смелого премьера», то в Центре, Поволжье, на Севере разрушить её наскоком явно не удавалось^[1283]. Фундаментом для организационно-производственной школы стал специфический, но обоснованный взгляд на крестьянское хозяйство. Здесь были склонны усматривать в крестьянстве особую общественную категорию. Много писалось о значении сельскохозяйственной культуры, о формах землевладения. Последние же должны определяться местными условиями не насильственным, а естественным путём^[1284]. Некоторые современные исследователи убеждены, что эти разрекламированные учёные разработали семейно-трудовую теорию, внеся неоценимый вклад в отечественную экономическую мысль^[1285].

Подобные утверждения не могут не вызывать недоумения: их следует рассматривать как следствие сегментированного использования источников, когда целые пласты оказались невостребованными для исследовательского поиска. Если бы источниковая база прорабатывалась более широко, то это позволило сравнить организационно-производственное направление с наработками бюрократической элиты. А тогда не представляло особых усилий обнаружить, насколько идеи Чаянова, Челинцева, Макарова перекликались с тем, что давно выдвигало финансово-экономическое чиновничество. В подтверждение возьмём работу Ф.Г. Тернера «Государство и землевладение», изданную ещё в 1896 году. Там уже в полном объёме сформулировано то, что впоследствии будет ставиться исключительно в заслугу молодым экономистам. Например, отказ от обязательного выбора между общинным и частным владением: речь должна идти не о предпочтении первого или второго, а более широком или более ограниченном применении этих разных начал в зависимости от региональных условий^[1286]. Или другая мысль: между уровнем сельскохозяйственной культуры и формой землевладения «существует несомненная тесная связь»^[1287]. Сдвиги в уровне культуры вызывают обыкновенно изменения в форме землевладения, а не наоборот^[1288]. Такими подходами руководствовалась Редакционная комиссия 1902–1904 годов, подготовившая указанные выше законопроекты. В них же прописан курс на раскрепощение артелей и создание кооперативов. Схожесть этих наработок с творчеством организационно-производственной школы очевидна. К тому же лидеры последней также испытали воздействие немецкой исторической школы (Г. Шмоллера, А. Шеффле и их австрийских коллег Э. Лаура, Ф. Аэробса)^[1289]. Разница состояла лишь в том, что общественники-экономисты видели устроителями деревни агрономов, статистиков, т. е. так называемый «третий элемент». Программа же Стишин-ского не сбрасывала со счётов земских начальников, освобождённых от судебных функций. Столыпин предполагал делать ставку на специальных комиссаров по крестьянским делам, но затем охладел к идее, отозвав из Госдумы уже внесённый туда законопроект^[1290]. Учитывая возвышенное отношение современной историографии к общественности, хорошим тоном является воспевание её представителей. Упоминание же о бюрократах, обязанных в силу устоявшихся клише быть только реакционерами, расценивается как сомнительное, неприличное.

Принятие столыпинского аграрного курса в качестве магистрального инициировало новую расстановку сил в верхах. Эта попытка связана с ключевым соратником премьера — руководителем главного управления землеустройства и земледелия А.В. Кривошеиным. Он решил, что настало время резко повысить вес ведомства, занимавшегося сельским хозяйством. Россия отличается от западных держав: если неземледельческими промыслами в Англии живёт свыше 80 % населения, в Германии — 64 %, во Франции — почти половина, то у нас доля занятых в этих сферах не превышает 25 % от общего количества жителей. Между тем на земледелие как самую крупную отрасль народного труда не обращается должного внимания. Начиная с царствования Петра I мало заботились о системных мерах для её устойчивого развития. До 1837 года вообще не существовало правительственного ведомства, на которое возлагалось бы попечение сельского хозяйства. Учреждение Министерства государственных имуществ, ведавшего казёнными душами, в действительности изменило немногое. После ликвидации крепостничества крестьянские дела сосредоточились в МВД, обременённом массой других функций. Образование в 1895 году самостоятельного Министерства земледелия дало слабые управленческие импульсы^[1291].

Начало же масштабной крестьянской реформы знаменует качественные сдвиги в правительственных приоритетах. На повестку дня ставилось преобразование Главного управления землеустройства и земледелия (ГУЗЗ) в полноценное Министерство земледелия. Об этом задумывался ещё руководитель ГУЗЗа в 1906–1908 годах князь Б.А. Васильчиков, но того больше занимала чисто статусная сторона. Когда же у его руля оказался Кривошеин, то дело приняло серьёзный оборот. Речь пошла не просто о создании министерства, а о значительном расширении ведомственного функционала. Вскоре после назначения Кривошеина в правительство поступило письмо из Государственной думы за подписью 32 депутатов; они предложили передать Крестьянский банк из Министерства финансов в ведение ГУЗЗа. Мотивировка: этот важный инструмент втягивается в масштабные землеустроительные работы, а, значит, теперь он более необходим сельскохозяйственному ведомству, нежели финансовому^[1292]. Но ограничиваться этим Криво-шеин не собирался, заговорив об учреждении специализированного сельхозбанка, независимого от Минфина. Такие планы он обсуждал со Столыпиным, рассуждая о необходимости взять в руки часть государственного кредита^[1293]. Эти новации единодушно одобрил Межведомственный сельскохозяйственный совет, состоящий из людей с мест и возглавляемый активным начальником ГУЗЗа^[1294]. По их мнению, правительство обязано пойти навстречу, поскольку указ 9 ноября 1906 года «нанёс страшный удар делу революции»^[1295]. Пресса писала: подобно тому, как ранее Минфин успешно вовлекал в свою орбиту разные сферы управления в ущерб другим ведомствам, так ныне такую же роль начинает играть ГУЗЗ^[1296].

Прозвучавшие предложения были встречены в штыки финансово-экономическим блоком во главе с В.Н. Коковцовым. Напомним: многие здесь были не в восторге от форсированной земельной реформы, больше склоняясь к аграрной стратегии Плеве — Стишинского^[1297]. Непосредственно проекту об учреждении Министерства земледелия никто не противился: штаты, сметы будущего ведомства возражений не вызвали^[1298], чего нельзя сказать об инициативах финансового плана. В мемуарах Коковцов отводит немало страниц описанию противостояния вокруг ведомственной принадлежности Крестьянского банка. Кривошеин уверял: эта инициатива принадлежала Столыпину, а он лишь присоединился к ней^[1299]. Однако, как свидетельствуют документы, данная затея вызревала ещё в Особом совещании о мерах по укреплению крестьянского землевладения 1905 года под руководством Горемыкина. К примеру, тогда состоялся перевод переселенческого управления из МВД в образованное в мае того же года (под будущую реформу) Главное управление землеустройства и земледелия. Вслед за этим товарищем руководителя ГУЗЗа стал Кривошеин, не только сохранивший за собой переселенческое дело, но и заметно нарастивший аппаратный вес. Нечто подобное намечалось и в случае с Крестьянским банком, когда Кривошеин вскоре оказался (октябрь 1906 года) в кресле его директора. Напомним, созданная в 1883 году, эта государственная структура занималась покупкой дворянских имений с последующей продажей земли крестьянству^[1300]. В преддверии столыпинской реформы значимость её серьёзно выросла, тем более что беспорядки 1905–1906 годов сильно напугали помещиков, и те начали избавляться от своих угодий. Если ранее банку ежегодно заявлялось к покупке в среднем 362 поместья общим размером свыше 610 тысяч десятин, то за 1906 год предложения поступили по 6878 имениям площадью 7,6 млн т. е. почти в 13 раз больше^[1301].

Крестьянский банк становился распорядителем значительного земельного фонда, который планировалось использовать в соответствии с землеустроительными целями, а его директор превращался в весьма влиятельную персону. Но осязаемые перспективы были заметно омрачены Министерством финансов, где озаботились скорейшей реализацией числившихся за банком угодий, беспокоясь улучшением его финансового положения, «которое далеко не блестяще»^[1302]. Для ускорения продаж Коковцов настаивал на децентрализации функций Крестьянского банка через учреждение в регионах комиссий, включавших представителей ГУЗЗа и МВД, причём с правом решающего голоса. Это позволило на местах взамен общих столичных директив получать точные указания по каждому отдельному случаю^[1303]. Комиссии были образованы в 22 губерниях с наибольшим сосредоточением земель на банковском балансе^[1304]. Однако такой расклад заметно снижал аппаратный вес Кривошеина, поскольку центр принятия решений смещался. Банк находился в ведении Минфина, и рассчитывать на изменение ситуации не приходилось. Выход напрашивался уже давно: в июле 1908 года при содействии Столыпина он встаёт уже у руля ГУЗЗа. После чего, по аналогии с переселенческим управлением МВД, незамедлительно стартует эпопея по передаче Крестьянского банка Главному управлению землеустройства и земледелия. Мы остановились на этом, чтобы показать: именно Кривошеин являлся подлинным вдохновителем и бенефициаром этой затеи. Своё прежнее место работы он стремился поставить «машинкой при землеустроительных учреждениях»^[1305]. Кроме того, наделил последние, а значит себя, правом в случае несогласия с администрацией банка изымать соответствующие дела в создаваемое Министерство земледелия^[1306].

Кульминация борьбы за Крестьянский банк пришлась на возвращение из совместной поездки Столыпина и Кривошеина по Западной Сибири в конце лета 1910 года. Вскоре состоялось заседание кабинета, где с новой силой прозвучало: разъединённость землеустройства и деятельности банка «едва ли соответствует пользе дела», в чём премьер мог убедиться на сибирском опыте. Учреждение, выполняющее все возможные по землеустроительному ведомству задачи, остаётся вне сферы его прямого воздействия^[1307]. Прения зафиксировали разногласия между Столыпиным и Коковцовым. В виду этого премьер отложил разрешение вопроса, рассчитывая лучше к нему подготовиться^[1308]. Однако, ознакомившись с журналом, министр финансов указал на допущенные неточности, кои при желании можно трактовать как предрешённость передачи банка в Министерство земледелия, хотя неоднократно указывалось на неопределённость и сложность этого вопроса^[1309]. Как подчёркивал Коковцов, перестаивать финансовую систему берутся люди, «никогда кредитом не занимавшиеся и даже не дающие себе отчёта в том, что какова бы ни была широта землеустроительной политики», она не может обойтись без реализации обязательств Крестьянского банка, что связано в первую очередь с денежным рынком. Проводить же эти операции, одновременно затевая коренную ломку финансовой системы — верх безрассудства^[1310]. Компромиссный вариант пытался предложить глава думской бюджетной комиссии М.М. Алексеенко, обладавший авторитетом в правительственных сферах. Пусть ГУЗЗ занимается земельно-оценочными проблемами, поэтому это дело можно передать ему, но финансовые дела должны оставаться в Минфине. Право выпуска облигаций, закладных листов не может предоставляться разным ведомствам, которые будут выводить их на рынок независимо друг от друга^[1311]. Однако Коковцов заявил, что подаст прошение об отставке; его принципиальная позиция произвела впечатление на Николая II. Видя колебания государя, Столыпин и Кривошеин сочли благоразумным отступить. В журнале Совета министров читаем: «ГУЗЗ не настаивает на передаче Крестьянского банка в будущее Министерство земледелия, пока самый ход событий не потребует окончательного разрешения этого вопроса»^[1312].

Другим не менее напряжённым участком противостояния была параллельно шедшая борьба за учреждение государственного сельхозбанка. В мае 1910 года под председательством Кривошеина обсуждался соответствующий проект^[1313]. Руководитель ГУЗЗа не оставлял попыток зайти в подведомственную Минфину финансовую сферу. Однако его настойчивость не разделило большинство участников. На совещаниях возобладала точка зрения, что чрезмерная увлечённость кредитом как панацеи от всех экономических недугов неоправданна. Тем более сомнителен перевод хозяйственной жизни деревни в кредитный режим без оглядки на готовность «пахаря Никонора» к подобному роду переменам^[1314]. Начальник кредитной канцелярии Л. Ф. Давыдов, со своей стороны, указывал на проблематичность изыскать необходимые средства для проектируемого дела. Однако Кривошеин не видел здесь больших трудностей: 30–40 млн рублей можно получить «без минутных затруднений» от повышения цены на водку на 20 копеек с ведра^[1315]. Его взоры также обращались к гарантированным правительством облигациям: «если говорить о гарантии принципиально, то я гораздо более понимаю гарантию сельскому хозяйству, чем железнодорожным предприятиям»^[1316]. В целом же Кривошеина расстроила недоброжелательность: «Эти сомнения приводят меня в величайшее затруднение… все согласились и говорят, что это есть затея прямо вредная или во всяком случае несвоевременная»^[1317]. В сердцах он восклицал о духе С.Ю. Витте, по-прежнему обитающем в стенах Минфина, вдыхающем жизнь в промышленность и пренебрегающем селом^[1318].

Противники специализированного сельскохозяйственного кредита предупреждали об опасности создания ведомственного по сути банка. В широте замыслов ГУЗЗ пренебрёг опытом, накопленным годами, отказавшись от кредитной практики посредством существующих финансовых организаций. Между тем удовлетворение кредитных потребностей зависит не столько от создания новых структур, сколько от правильного пользования уже действующих. Что до размещения облигаций сельхозбанка, коих планировалось выпустить на 150 млн рублей, то Минфин сомневался, что на внутреннем и на зарубежном денежном рынке имеются достаточные ресурсы для этого^[1319]. К высказанным опасениям присоединился государственный контроль вместе с Министерством торговли и промышленности^[1320]. Тогда Кривошеин начал самостоятельно прощупывать почву на западных фондовых площадках, о чём свидетельствуют переговоры ГУЗЗа с европейским домом «Братья Лазар» о возможностях вывода облигаций предполагаемого банка^[1321]. Просил оценки у П.Л. Барка, будущего министра финансов, а тогда ещё директора Волжско-Камского банка, с которым состоял в дружеских отношениях. Кстати, заключение последнего обнадёживающим назвать нельзя. Тот предрекал трудности с размещением облигаций и притоком вкладов для новой финансовой структуры: приобрести серьёзный оборотный капитал таким путём вряд ли осуществимо. Барк приводил в пример закладные листы Дворянского и Крестьянского банков, чей курс поддерживался главным образом покупками за счёт государственных сберегательных касс^[1322].

После этого Кривошеин изменил тактику, подготовив иной вариант устава сельскохозяйственного банка. Теперь он внёс туда становившиеся востребованными кооперативные начала, пытаясь совместить акционерную форму с кооперативной. Однако затея вызвала сомнения у Коковцова, посчитавшего это неприемлемым, поскольку интересы акционеров и кооператоров «по своей природе противоположны»^[1323]. Кооператоры как заёмщики стремятся к удешевлению кредита — настолько же акционеры, наоборот, заинтересованы в увеличении своей прибыли, а значит, в его удорожании. Причём Кривошеин в проекте устава давал предпочтение отнюдь не кооператорам, что довольно любопытно, учитывая его имидж радетеля за продвижение новых хозяйственных форм, разрекламированный в литературе. Коковцов, напротив, не счёл возможным ущемлять интересы кооператоров. Министр финансов не согласился с обстоятельством, когда из четырёх органов управления банка (правление, совет, учётная комиссия и общее собрание) правление составлено из трёх акционеров и одного уполномоченного от кооперативов, а Совет — из девяти акционеров и семи кооператоров. Неравномерность влияния особенно заметна, если обратить внимание на ответственность за операционные риски, распределённые в ущерб кооператорам^[1324]. Коковцов заключал: «Я не только затруднился бы поднести устав «Российского сельскохозяйственного банка» на высочайшее утверждение, помимо законодательного одобрения, но и вообще должен высказаться против предложенного построения сего банка»^[1325].

Бурная банковская эпопея была непосредственно увязана с проблемой финансирования сельского хозяйства. Кривошеин стремился не просто перераспределить бюджетные потоки, но и направить их в пользу новых собственников. В том нищенском состоянии, в коем пребывала деревня, начать самостоятельное развитие было крайне трудно. Общепринятая капиталистическая практика предусматривала выдачу кредитов под залог частных угодий. Собственно, всё российское дворянство издавна и активно пользовалось подобными займами. Теперь речь шла о распространении данной практики на множество возникающих частных домохозяйств. 15 ноября 1906 года обнародован указ о выдаче Крестьянским банком ссуд под залог надельных земель^[1326]. Однако этот акт был незамедлительно снабжён поясняющими правилами Министерства финансов, которые затрудняли использование наделов в качестве финансового инструмента. В верхах разворачивается противоборство по вопросам кредитования мелких земельных владельцев. В этом русле и рассматривалось создание специализированной банковской структуры, воспринимающей прежде всего качество залога, а не сословную принадлежность. Защитники этих проектов убеждали: пока отсутствует ответственность землёй и имуществом по ссудам, крестьянство не приобщится к цивилизованному гражданскому порядку. Контраргумент звучал так: предлагаемая система залогов, по сути, отдаёт крестьянство во власть капитала; государство лишится контроля над земельным рынком, что приведёт к разорению тех мелких частных домохозяйств, для образования которых приложено столько усилий. Когда сформируются условия для производительного применения финансовых средств, тогда и будет возможен полноценный перевод деревни на капиталистические рельсы^[1327].

Укрепление института мелкого земельного владения не привело к триумфу массового собственника на российских просторах. Крестьянство неохотно шло на выделение из общины, с большим предубеждением воспринимая индивидуальное землеустройство. Желающие покинуть общину не получали разрешений от мира, о чём убедительно свидетельствует статистика. К середине 1909 года по заявлениям на выход из общины в Курской губернии вынесено более половины отказов, в Орловской — 68 %, в Тульской — 71 %, в Рязанской — 84 %, в Тамбовской — 85 %^[1328]. В результате к 1910 году по России в целом лишь 17 % домохозяйств смогли воспользоваться укреплением наделов в личную собственность. Эти цифры созвучны с мнением регионального чиновничества. Как вспоминал И.Ф. Кошко, будучи пензенским губернатором, «мир трактовал таких людей как мятежников, не только не подчинявшихся авторитету схода, но и своекорыстно урывавших себе общественную землю вопреки воле мира… Против таких смельчаков стали применяться всякие способы преследования вплоть до поджогов и убийств включительно»^[1329]. Сотрудники Крестьянского банка сообщали о наличии у крестьянства «слабых представлений о праве собственности на землю благодаря тому, что они никогда не чувствовали себя полными собственниками земли»^[1330]. По наблюдениям исследователей, борьба с новыми хозяевами создавала напряжённую обстановку в деревне, по жестокости превосходившей погромы дворянских гнёзд^[1331].

Скажем и о кооперативном движении, широко развернувшемся в период до Первой мировой войны. На начало 1904 года в стране действовало чуть более 3 тысяч кооперативов разного вида, а в 1912-м — уже свыше 22; по абсолютному числу коопераций Россия занимала второе место в мире, уступая только Германии (32 тысячи)^[1332]. Эти количественные данные воспроизводятся специалистами, но до конца не отражают качественного состояния российской кооперации. Напомним: первая попытка инициировать кооперативное движение в России предпринята в эпоху Александра II. Тогда группа энтузиастов во главе с князем А.И. Васильчиковым (отцом Б.А. Васильчикова — начальником ГУЗЗа в 19061908 годах) решила, что настало время организовать местный, мелкий, а главное — личный кредит для подъёма хозяйственной жизни^[1333]. Те благие начинания завершились неудачей, внедрение кооперативных форм встретило большие затруднения, прежде всего со стороны тех, для кого они предназначались. Широкие массы в подавляющем большинстве не проявляли к ним того интереса, которого от них ожидали^[1334]. Данный опыт учли в начале XX века, когда, не дожидаясь импульсов снизу, кооперативное движение начали насаждать сверху, при прямой поддержке властей, т. е. Государственного банка. Возникавшие таким путём кредитные товарищества имели высокий удельный вес казённых ассигнований, что заметно отличало их от западных аналогов^[1335]. В этой ситуации Минфин не мог не озаботиться проблемой возврата денежных средств. Поэтому проверенный принцип круговой поруки со счётов не сбрасывали: российские кооперативы функционировали не в залоговом режиме (все члены связывались общим ручательством за возврат каждой взятой ссуды).

К тому же роль расплодившихся кооперативов в деле подъёма экономики весьма не так радужна, как нередко представляется. О чём можно говорить уверенно, так это о превращении их в систему по обслуживанию богатых домохозяев: именно данная прослойка деревни размещала здесь свои средства^[1336]. Выгода была очевидна, поскольку в кредитной кооперативной сети, несмотря на повышенные финансовые риски, проценты установились выше, чем в отделениях Государственного и частных банков: 6–8% против 3–4 %^[1337]. По мере углубления реформ и укрепления частника кооперативы начали работать уже не на казённых субсидиях, а на деньгах деревенских богатеев. Этот вывод убедительно подтверждают цифры: мелкие вклады (до 50 рублей) в системе составляли 55 %, но это всего 9 % от общих вложений; крупных же вкладов (от 500 рублей) было только 12 %, зато давали они почти 61 % размещённых средств^[1338]. Что касается самых многочисленных мелких вкладчиков, то они входили в кооперативы, как правило, для того, чтобы иметь возможность получить хоть какие-то деньги, но совсем не на развитие или какое-нибудь хозяйственное улучшение, а для решения своих бытовых потребностей (собственно, сумма 30–40 рублей только для этого и годилась)^[1339]. Новые хозяйственные реалии порождали атмосферу, приводившую тогда в растерянность многих. Философ и публицист князь Е.Н. Трубецкой, отмечая настойчивость властей по насаждению слоя мелких владельцев, отмечал рост благосостояния, беспокоился о духовной стороне перемен. Будущее страны, рассуждал князь, не может зиждиться исключительно на экономических трансформациях, «между тем тех нравственных устоев, на которых могла бы утвердиться новая великая Россия, в нашей жизни пока ещё не видно»; облик нашей мелкой буржуазной демократии едва ли можно назвать симпатичным^[1340]. Весьма любопытна мысль: «Если у нас есть основание верить в будущее России, то основание это — скорее в прошлом, чем в настоящем. Трудно поверить, чтобы народ, родивший Сергия Радонежского и Серафима Саровского и давший миру таких великих гениев, как Пушкин, Достоевский, Толстой и Соловьёв, — затем утратил смысл своего существования и отдал свои силы бессмысленному плотскому идеалу материального благополучия»^[1341].

Эти слова — полезное дополнение к тем таблицам и цифровым выкладкам, кои в обилии приводят исследователи в доказательство исключительной благости реформы. На самом деле не менее актуальным становилось другое: помочь широким слоям освоиться с товарно-денежными реалиями, не дав им превратиться в инструмент обирания народа. В частности, Минфин был озабочен не купированием кооперативного потока, а напротив, поиском путей его оптимального развития. Именно в этой связи следует рассматривать необычный, на первый взгляд, шаг Коковцова подключить к становлению ссудно-сберегательных кооперативов не кого-нибудь, а церковь. Невосприимчивость населения к этим формам организации хозяйства была очевидной, как и необходимость повышения доверия к ним. Министр финансов рассчитывал, что духовенство (особенно сельское), пользуясь нравственным влиянием, окажет «весьма благотворное влияние на самый ход дел в учреждениях мелкого кредита»^[1342]. Однако церковные власти уклонились от этой задачи, боясь избыточной погружённостью в денежную сферу ещё больше вызвать нарекания в свой адрес. Министр финансов не скрывал разочарования, подчёркивая: в данном случае духовные лица не преследуют «ничего, кроме чужого блага», а потому это не только не повредит, а лишь укрепит их авторитет^[1343].

Позитивным же можно считать то обстоятельство, что именно в горниле столыпинской реформы выработались определённые экономические новации. Кооперативный бум заметно актуализировал значимость кустарной промышленности, на которую стали смотреть намного серьёзнее, чем прежде. Вместо придаточной по отношению к сельскому хозяйству, она обрела самостоятельную роль и перспективу. Нужно заметить, что такой взгляд обозначился ещё в начале XX столетия и принадлежал министру земледелия и государственных имуществ А.С. Ермолову. Разразившийся в ту пору экономический кризис способствовал осмыслению экономических путей, связанных не только с насаждением крупной индустрии. Кустарные сети стали характеризоваться как исходный пункт формирования промышленности, производящей товары народного потребления^[1344]. Впервые данная мысль прозвучала на съезде кустарей, состоявшемся в 1902 году^[1345]. Как там было заявлено, покровительство этой области народного труда наметило бы новую траекторию нашего развития. Местные промыслы могли служить естественным ферментом, фундаментом, на котором постепенно выросла бы и создалась фабричная мануфактура. Так происходило в ведущих европейских странах, где на кустарных дрожжах сформировались знаменитые индустриальные центры Бирмингем, Шеллфильд, Лион, Золиген и др.^[1346] В итоге МЗиГИ выступило с концепцией «органического выращивания» промышленности на базе кустарной, что несло немало преимуществ: в первую очередь отпала надобность в таком убыточном экономическом средстве, как таможенная охрана^[1347]. Витте усмотрел во всём этом выпад против курса на форсированную индустриализацию сверху. Как указывало Министерство финансов, опыт убедительно показывает, что лучшей школой для кустаря всегда была и остаётся фабрика: только «вокруг мануфактур и заводов вырастают целые районы соответствующих отраслей кустарной промышленности»^[1348]. Минфин отказывал в запрашиваемых кредитах «плохо оборудованным, дёшево администрируемым маленьким фабричкам, устраиваемым за счёт казны»^[1349], и вообще рекомендовал прекратить борьбу с крупным капиталистическим производством, поскольку это превращается, в сущности, «в борьбу с благополучием самого кустарного дела»^[1350].

Однако Ермолов и не думал уступать, тем более что споры с Витте уже давно носили для него принципиальный характер. В противостоянии с ним МЗиГИ опиралось на министра внутренних дел И.Л. Горемыкина, и Ермолов постепенно оказывается в орбите его воззрений. Если в 1893 году он голосовал за закон «О некоторых мерах к предупреждению отчуждения крестьянских наделов», то впоследствии превратился в горячего сторонника частноземельного устройства села. В предисловии его труда «Наш земельный вопрос» читаем: «Никаких новых путей мы не проложим, никаким новым словом мира не удивим — удивляем мы только нашим настоящим сумбуром, — должно примириться с той мыслью, что нам надо идти вперёд обычным путём, давно уже нашими западно-европейскими соседями пройденным…»^[1351] Кстати, в фонде горемыкинского Особого совещания о мерах к укреплению крестьянского землевладения (1905) содержатся материалы о кустарной промышленности. В частности, обширный доклад члена совета МЗиГИ, председателя кустарного комитета князя Ф.С. Голицына с ключевой мыслью: «Нигде фабрика не приносит столько вреда, как в России, стране земледельческой»^[1352]. В годы столыпинской реформы Ермолов, назначенный в Госсовет, тесно сотрудничает с А.В. Кривошеиным. Встав во главе ГУЗЗа, тот с энтузиазмом воспринял идею промышленности, опирающейся на сельское хозяйство, кустарные промыслы, а не насаждаемую сверху^[1353]. Кривошеин принимает эстафету проведения съездов кустарей. Интересно, что их организатором также становится кривошеинский родственник по линии жены Сергей Морозов (родной брат погибшего Саввы Морозова).

С трибуны этих форумов звучит: экономическая доктрина о неизбежности поглощения мелкого производства крупным неверна, за некоторыми исключениями. Деревообрабатывающая, прядильно-ткацкая отрасль, создание земельных орудий и техники — вот те сферы приложения народного труда, в которых промыслы постепенно трансформируются в серьёзное производство^[1354]. У него неоспоримое преимущество: лучшее знакомство со вкусами и нуждами местного потребителя. С целью более широкого доступа кустарей к кредиту поддерживаются инициативы по созданию Московского губернского кустарного банка, по расширению действующей аналогичной структуры в Перми^[1355]. Кривошеин всячески подчёркивает: выросшая из кустарных промыслов промышленность — национальна^[1356]. В первую очередь это выгодно характеризовало Московский промышленный регион, исторически выросший на ресурсах внутреннего рынка с большой долей производства товаров народного потребления. И ныне, по замыслам устроителей съездов, следовало идти таким естественным путём: в ход запущен термин «наша промышленная деревня»^[1357]. В качестве почётного гостя на съездах присутствовал Ермолов, чьи заслуги в выработке такой политики признаны неоценимыми^[1358]. На повестку дня вставала дилемма: «механическое насаждение или «органическое развитие», что отражало разные пути промышленного развития^[1359]. Развернувшаяся накануне Первой мировой войны дискуссия во многом предваряла те политические баталии 1920-х годов, когда уже в советских верхах будут «ломаться копья» вокруг приоритетов НЭПа.

Модернизация сельского хозяйства зависела не только от крестьянского переустройства, кооперативных импульсов, но и от реализации инфраструктурных программ, что требовало серьёзных капиталовложений. Бюджет сельскохозяйственного ведомства за 1908–1914 годы увеличился с 37 до 146 млн рублей^[1360]. По сравнению с недавним прошлым это были беспрецедентные суммы, даже в Госдуме отмечали, что ассигнования по отдельным статьям приближались к европейским показателям^[1361]. Конечно, для отечественной сельской отрасли даже такие расходы оставались недостаточными, чего, кстати, никто не отрицал. Выход виделся не только в мобилизации бюджетных источников, но и в привлечении иностранного капитала, чтобы с его помощью покрывать значимую часть потребностей. Например, оросительные работы в Туркестане и в Закавказье, о чём ГУЗЗ проявляло повышенные заботы; от этого зависело снабжение сырьём текстильной отрасли. В качестве инвесторов Кривошеин усиленно лоббировал московских купеческих тузов, что в глазах Минфина не выглядело оптимальным. Последние не могли быстро аккумулировать нужные суммы, а главное, не обладали соответствующим опытом. Поэтому для организации этого дела рекомендовали американского предпринимателя Дж. Гаммонда, с успехом орошавшего пустыни США и Мексики; его имя было известно в международном аграрном бизнесе, финансовых сферах. Правительство предложило ему провести исследования среднеазиатских территорий, что тот согласился сделать за собственный счёт. В случае же благоприятных итогов просил предоставить ему земли для разработки, причём в равных долях с теми, кто не затратил на экспедиции деньги и труд^[1362].

Однако это не произвело на Кривошеина ровно никакого впечатления. Несмотря на рекомендацию Минфина, он обратился в МИД с просьбой запросить у нашего посольства информацию о фирме Гаммонда^[1363], одновременно начав интригу против выгодного, казалось бы, предложения. Главным козырем стала борьба с зарубежным засильем в экономике. Кривошеин развил мысль: участие иностранцев в оросительных предприятиях связано с долгосрочной арендой или правом собственности, к чему следует относиться осторожно. Нужно видеть разницу между иностранными подданными и АО, с одной стороны, и русскими товариществами, куда входят иностранцы, — с другой. Для первых любое участие в оросительных делах «должно быть вовсе запрещено», а вот вторых можно допускать. Несложно догадаться, что под последними подразумевались московские купеческие фирмы^[1364]. В письме в Министерство юстиции начальник ГУЗЗа резюмировал: «Участие иностранных капиталов более целесообразно было бы допустить в других, менее благоприятных и привлекательных для частных предпринимателей местностях»^[1365]. Наблюдая за всем этим, Коковцов недоумевал: стоит только начать переговоры с каким-либо крупным иностранным инвестором, «как перед нами становится в виде обвинительного акта грозный призрак распродажи России»^[1366]. Министр финансов вопрошал, как мы собираемся расширять площадь наших хлопковых посевов: эти работы сопряжены не только с большими деньгами, но и с огромными знаниями. Деньги так или иначе можно найти, но со знаниями у нас дефицит, без них мы крупных шагов в этой области не сделаем^[1367].

Аналогичная ситуация создалась и в ходе дискуссий о постройке элеваторной сети, необходимой для успешной хлебной торговли. Государственный банк уже давно осуществлял в этой сфере крупные операции, но не мог в должной мере следить за сохранностью зерна, отдаваемого в залог под выдаваемые ссуды, что нередко вело к злоупотреблениям. Расширение кредита требовало надёжных зернохранилищ, а значит, серьёзных капиталовложений. Чтобы снизить бюджетную нагрузку, Минфин предложил разделить затраты с тем же американским предпринимателем Дж. Гаммондом, который уже запустил элеваторную сеть в США^[1368]. По утверждённому правительством плану он брался возвести объекты, после чего элеваторы переходили в российскую собственность. Для их эксплуатации планировалось учредить акционерное общество, где 55 % находилось у государства, 20 % поступило бы в свободную подписку, а 25 % доставалось непосредственно подрядчику, в расчёт за произведённые работы^[1369]. Но на пути переговоров вновь встал Кривошеин, хотя интересы московского купечества на сельскохозяйственной ниве были невелики. В оросительных проектах он сорвал сделку с Гаммондом, прикрываясь авторитетом Столыпина, однако после гибели премьера методы Александра Васильевича несколько изменились. Теперь он делал ставку на Госдуму: многообещающий «роман» с нижней палатой развивался у него стремительно. Ряд депутатов посчитали планы Минфина не отвечающими государственным интересам и потребовали участия в важном деле земских учреждений; соответствующий законопроект внесён думцами в марте 1912 года^[1370].

В результате имя Дж. Гаммонда перестало встречаться в совещаниях о постройке элеваторной сети^[1371]. Между тем земские деятели, на чью «созидательную мощь» был расчёт, уклонились от участия в этом деле. Их не заинтересовало даже льготное кредитование со стороны казны: они не пожелали погружаться в производственные хлопоты, обещавшие быть весьма обширными^[1372]. В итоге эти заботы легли на Государственный банк — минфиновскую структуру, чей устав не предусматривал подобного строительства. Тем не менее Госбанк мог вести комиссионные операции как неотъемлемую часть системы зернохранилищ, принимать зерновые бумаги-варранты, по аналогии с процентными бумагами, имел тесные отношения с учреждениями мелкого кредита, связанными с хлебными заготовками^[1373]. Поручить же это дело Министерству земледелия или торговли и промышленности правительство сочло невозможным: одно ведомство оказалось бы на стороне производителей, второе — скорее всего, поддержало торговцев. Госбанк в этой ситуации выглядел самым нейтральным: ему легче было согласовывать различные позиции^[1374]. Определение Госбанка в качестве оператора постройки элеваторной сети Коковцов решил провести в исполнительном порядке, что ему было несвойственно. Если бы издержки на сооружение, как пояснил министр финансов, относились к расходной смете, тогда без законодательных учреждений не обойтись. Однако данное строительство является активной операцией: при выдаче ссуд под хлеб будет удерживаться некоторая сумма в погашение произведённых расходов^[1375]. Предлагалось, что впоследствии Госбанк всё же не будет заниматься эксплуатацией элеваторов, а после их запуска передаст земствам.

Соперничество между Коковцовым, с осени 1911 года ставшего премьером, и Кривошеиным заметно нарастало. Взаимное нерасположение двух ведущих членов правительства особенно бросалось в глаза после гибели П.А. Столыпина^[1376]. Начальник ГУЗЗа делал точкой опоры Госдуму, перетягивая на себя правительственные нити взаимодействия с последней. В июле 1913 года на Киевской сельскохозяйственной выставке Кривошеин буквально пропел оду общественности (земской, думской), призвал к тесному сближению её с правительством, разумеется, в лице себя. В литературе эта политика получила название «новый курс»: она подразумевала создание в Думе большинства, ориентированного на активного руководителя ГУЗЗа^[1377]. Летом 1913 года на Киевской выставке во всеуслышание было объявлено о провале землеустроительной реформы из-за устранения от этого дела земств^[1378]. Атака на премьера Коковцова набирала силу, что он почувствовал той же осенью. Кривошеин вошёл в явный фавор у царской четы: не проходило дня, чтобы императрица не справлялась о его здоровье, и «святая вода от Серафима Саровского постоянно находилась у него, присланная от её имени»^[1379].

Заключительным актом в интриге стала кривошеинская заготовка к 300-летним торжествам дома Романовых. Увековечить юбилей в памяти народной следовало бы крупным хозяйственным достижением. По замыслу ГУЗЗа, таковым являлась мелиоративная разработка малопригодных земель, занимавших 19 % всей площади европейской части России. Госдума предложила правительству выделить Главному управлению землеустройства и земледелия сверх сметы 150 млн рублей сроком на пять лет^[1380]. Непредвиденные расходы такого масштаба повергли в шок финансово-экономический блок правительства. Госконтролёр П.А. Харитонов указывал на недопустимость подобных шагов^[1381]. Коковцов требовал уточнить, на что конкретно будут расходоваться запрашиваемые средства, сомневался в возможности выполнения заявленного объёма работ^[1382]. В итоге большинство (Коковцов, Харитонов, Григорович, Рухлов, Тимашев, Сазанов) высказались против подобных трат. Кривошеин не скрывал негодования, настоятельно подчёркивая: срывается дело, приуроченное к славной дате. Весьма любопытно, что его поддержал глава Минюста Щегловитов, МВД Маклаков и министр просвещения Кассо — те, кто вскоре усилиями начальника ГУЗЗа будут выпровожены из состава правительства^[1383]. Отставка премьера Коковцова произошла 30 января 1914 года, а уже через две недели очередной журнал Совета министров украсила резолюция Николая II: «Согласен с мнением меньшинства»^[1384].

Победа Кривошеина знаменовала собой провозглашение программы, получившей название «нового курса» с сильной аграрной составляющей^[1385]. Однако достигнутые успехи оказались скорее из разряда «пирровых». Посаженный им в кресло министра финансов П.Л. Барк поначалу казался верным исполнителем кривошеинской воли. Созданию сельскохозяйственного банка теперь ничто не препятствовало: Минфин под началом нового министра реанимировал прежний устав проектируемой структуры. В специально учреждённом совещании преобладали чиновники ГУЗЗа, чувствовавшие себя ныне хозяевами положения. Сюда же вошёл и экономист П.П. Мигулин (зять председателя Бюджетной комиссии Госдумы М.М. Алексеенко), которого прочили в её главы; он охотно рассуждал о громоздкости и низкой управляемости перегруженного Госбанка^[1386]. Интересны письма последнего, адресованные Кривошеину, преисполненные реверансов^[1387]. Вместе с тем в них содержались и здравые мысли: излишне не раздражать противников этой идеи, демонстрируя своё торжество. При нынешнем весьма благосклонном отношении финансового ведомства нет большой необходимости организовывать такой банк под крылом ГУЗЗа, можно предусмотрительно оставить его в ведении дружественного теперь Минфина^[1388]. Грянувшая Первая мировая война, конечно, смешала эти планы. А вскоре выяснилось, что угроза им исходит с самой неожиданной стороны — от нового министра Барка. Тот обратился к Кривошеину, выразив большие сомнения по поводу организации государственного сельхозбанка, почти дословно воспроизведя аргументацию Коковцова, после чего предложил воспользоваться существующими финансовыми организациями^[1389]. В ответном письме Кривошеин напирал на состоявшийся ранее обмен мнений по этому вопросу, требовал «взаимных личных объяснений»^[1390].

Однако завершающую точку в проведении столыпинской реформы поставил, конечно, не министр финансов Барк или ещё кто-либо из правительственного чиновничества, общественных деятелей. Итог этим преобразованиям подвели те, кто стал главным объектом реформаторства, т. е. русское крестьянство. После февральско-мартовских событий 1917 года, когда население огромной страны, оставшись фактически без административной опеки, сразу решило аграрный вопрос в соответствии со своими предпочтениями. Общинная революция весны-лета 1917 года смела все столыпинские потуги в сельскохозяйственной сфере. Крестьянство выступило за общину, для разрушения которой было потрачено столько усилий.

Глава седьмая
Новая геополитическая стратегия

После утверждения на русском престоле династии Романовых западные державы стали служить образцом для подражания, источником вдохновения в многообразном экономическом и культурном строительстве. С Петра I и вплоть до конца столетия правящие элиты придерживались чётко выраженной европейской ориентации. Ни аристократия, ни дворянство, ни просто просвещённая публика не подвергали сомнению правильность, а главное — продуктивность этого выбора. И потому неудивительно, что «восточный вопрос» пребывал на периферии отечественной политики. Причём долгое время само понятие «Восток» ассоциировалось с Османской империей, Персией, а с середины XIX века — ещё и с присоединённой Средней Азией. Территории же Дальнего Востока казались загадочными, почти таинственными, и попытки привлечь к ним внимание наталкивались на противодействие общественного сознания, привыкшего оперировать стереотипами. Дальневосточное направление оставалось лишь неким побочным элементом в системе международных отношений^[1391].

Однако с началом правления Николая II ситуация в корне меняется. Молодой император проявляет неподдельное внимание к тихоокеанским державам, к перспективам сотрудничества с ними. Актуализируются также вопросы освоения дальневосточных пространств, находящихся под скипетром Российской империи. Ещё будучи наследником престола, в 1890–1891 годах Николай Александрович посещает ряд стран Тихоокеанского бассейна; визит члена царствующей фамилии в эту часть света совершался впервые в отечественной истории. В качестве наставника наследника сопровождал князь Э.Э. Успенский, большой любитель Востока и всего, что с ним связано^[1392]. Подробное описание поездки можно найти в богато иллюстрированном издании «Путешествие на Восток Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича». Этот трёхтомник был подготовлен князем, но создавался в тесном контакте с Николаем II, который лично прочитывал и утверждал каждую главу. Буквально каждая его страница демонстрирует симпатию и восторженное отношение к Востоку. В качестве основы для взаимоотношений России с пока ещё мало известным миром выдвигался такой тезис: «втягивающийся в нас инородческий люд нам брат по крови, по традициям, по взглядам. Мы только теснее скрепляемся и роднимся с тем, что всегда было наше»^[1393]. Некоторые исследователи считают этот труд, написанный в форме традиционной книги о путешествиях, своего рода манифестом новых геополитических подходов^[1394], оформившихся в так называемую «Большую азиатскую программу» царствования^[1395]. С этой оценкой трудно не согласиться.

Развёрнутое обоснование восточного поворота содержится в газете «Санкт-Петербургские ведомости» (с подачи Николая II её редактором становится всё тот же князь Э.Э. Ухтомский). В данном случае выбор старейшего российского издания далеко не случаен и даже символичен: печатный орган, основанный Петром I для пропаганды европейского курса России, теперь — во второй половине 90-х годов XIX и в начале XX столетия — становится ключевым для освещения азиатской тематики^[1396]. Интересна и такая деталь: как в начале XVIII века «Санкт-Петербургские ведомости» «редактировались самим Петром Великим»^[1397], так и ныне гранки отсылались в Царское Село, их лично просматривал император. В Петербурге иронизировали, что он выступал в роли редактора газеты^[1398]. И Николай II, несомненно, полностью разделял и пропагандировал свежие геополитические идеи. Например, передовицы «Санкт-Петербургских ведомостей» предупреждали против «рабского следования» путями западной цивилизации, настойчиво напоминали, что Российская империя не только европейская, но и азиатская держава. А подлинно патриотической может считаться только та позиция, которая рассматривает нашу страну и восточные миры как «неразрывное целое, лишь временно не находящие безусловного единения части»^[1399]. Поворот в сторону Востока для России просто необходим. Оставаясь на высоте своего положения в Европе, она «властнее прежнего взглянет на ближний и дальний азиатский Восток, где для творческих сил русского народа… открыт ещё… поразительный простор деятельности самого благородного свойства»^[1400]. Предстоящий период развития страны следует рассматривать сквозь призму новой геополитической стратегии, которая усилит её роль в международном сообществе и превратит в подлинную «всемирную державу»^[1401]. Это политическое призвание диктуется и нашим прошлым. В конце XV века произошло слияние византийского и русского гербов: с тех пор его украшал чёрный двуглавый орёл, на чьей груди вооружённый всадник поражает дракона. Этот двуглавый орёл символизировал две стороны света, без прочного присутствия в коих Россия не может полноценно существовать^[1402]. Поэтому мы — русские — обязаны поднимать в Азии свой престиж, а не «добровольно уступать кому придётся свою историческую роль и завещанную предками миссию…»^[1403]

Интересно, что осуществлять эту миссию также предполагалось по-новому. В российской практике основная ставка традиционно делалась на военную мощь, теперь же предпочтение явно отдавалось экономическому влиянию. Знаковым можно считать то, что Комитет по строительству Сибирской железной дороги — транспортной артерии, ведущей в регион, — возглавлял сам император. Несмотря на суровые климатические условия, к 1901 году железнодорожное сообщение между Москвой и Владивостоком было установлено. Значение этого события трудно переоценить. «Санкт-Петербургские ведомости» пророчествовали: «Если благодаря великому почину царя Сибирь станет в промышленном отношении на ноги, то она, как сказочный богатырь, проснувшийся от долгого сна, несомненно, удивит своей богатырской мощью»^[1404]. Именно с этих пор благодатный и обширный край перестают воспринимать как далёкую пустыню, годную лишь для ссылки и каторжных работ. Уже первичные исследования показали масштаб природных богатств региона. В этом отношении от него, учитывая размеры территории, ожидали гораздо большей отдачи, чем от уже неплохо освоенного юга России^[1405]. Строительство Транссибирской магистрали повлекло за собой создание ряда предприятий на Дальнем Востоке, таких как Восточно-Китайская железная дорога, Русско-Китайский Банк, порт Дальний и др.

Большой вклад в разработку дальневосточного направления внёс опытнейший дипломат кн. А.Б. Лобанов-Ростовский, возглавивший в феврале 1895 года МИД России^[1406]. Прослужив много лет в европейских столицах послом, он прекрасно осознавал то значение, которое там придавали перспективам тихоокеанского бассейна. Поэтому внешнеполитический разворот России в этот регион стал делом рук императора и Лобанова-Ростовского^[1407]. В первую очередь благодаря им эти интересы захватывают С.Ю. Витте, хотя в своих мемуарах творцом новой геополитической стратегии тот объявляет себя. Без тени стеснения, подчёркивая, что в этих вопросах «высшие государственные деятели были полные невежды», лишь он всё знал, изучил и предвидел^[1408]. Тем не менее Витте воспринял мысль о том, что проникновение в регион эффективнее проводить с помощью экономических методов. Как министр финансов он планировал закрепить за Россией важную роль перевалочного пункта в растущей мировой торговле: «находясь в естественном соседстве с азиатскими странами, Россия занимает весьма выгодное положение как в отношении непосредственного с ними товарообмена, так и в транзитной торговле этих стран с Западной Европой»^[1409]. Кроме того, системообразующие активы должны были упрочить рынки сбыта в Северном Китае и Монголии, ведь ранее доходы от продаж обычно не превышали здесь расходов по доставке товаров из России^[1410]. Наши коммерческие позиции в регионе были откровенно слабы; например, в конце XIX века из двухсот торгово-промышленных предприятий Владивостока почти две трети принадлежали нерусским подданным, а иностранные суда обслуживали 70 % местного грузопотока^[1411]. Выход из этой плачевной ситуации требовал активной работы, а не бесплодных сетований на бесперспективность дальневосточной политики^[1412]. Растущей выручкой от российского вывоза в Азию предполагалось оплачивать проценты с капиталов, привлечённых в Европе^[1413].

Однако выступив на новом для себя направлении, Россия столкнулась с конкуренцией ведущих европейских держав, которые уже давно хозяйничали на этих рынках. Англия особенно негативно восприняла появление ещё одного соперника. В свою очередь «Санкт-Петербургские ведомости» сравнивали это «всемирное государство» с «вечным жидом», бороздящим вселенную и повсюду сеющим раздор^[1414]. Причём подобную характеристику нельзя отнести к обычным черносотенным выпадам, как может показаться на первый взгляд. Издание сполна отдавало должное английской предприимчивости: не только предприниматели этой страны, но и представители правящего класса демонстрируют отменную деловую хватку, как, например, сыновья «великого старца» Гладстона, не брезговавшие бизнесом. В результате едва ли найдётся государство, где английские капиталы не участвовали бы в местной торгово-производственной жизни. Без преувеличения, в мировом хозяйстве нет сколько-нибудь значимой отрасли, в коей прямо или косвенно не были бы задействованы денежные средства Великобритании. Вывод: у неё следует учиться, не ограничиваясь проклятьями в ее адрес^[1415]. Конечно, эта оценка разительно отличалась от того, что писали об иностранном капитале в консервативной прессе. К примеру, «Московские ведомости» не усматривали в зарубежном опыте ничего позитивного. В.А. Грингмут (в то время редактор газеты. — А.П.) копировал экономические статьи известного публициста М.Н. Каткова (скончавшегося в 1887 году), не учитывая, что тот писал их при других обстоятельствах. «Санкт-Петербургские ведомости» возражали: чтобы осознать интересы России, нужно добросовестно отнестись к действительности, в противном случае нам грозит страшное заблуждение, и мы станем отвергать полезное. «Кричать о русских интересах ещё не значит служить им!»^[1416]

Конкуренция европейских держав в Тихоокеанском регионе в конце XIX века неуклонно нарастала. Точкой пересечения глобальных интересов был Китай, чей огромный экономический потенциал видели тогда все ведущие игроки. Уже в 1885 году лорд Солсбери указывал: кто лучше всех укрепится в Китае, тот получит преобладание в мировой политике^[1417]. Поэтому и Россия в своей новой геополитической стратегии сделала акцент на тесных взаимоотношениях с обширной восточной империей. К этому располагали прежде всего географическое положение и общая граница: при обострении международной обстановки Россия самим фактом своего существования прикрывала бы соседа с севера. Европейцы же находились в иной ситуации, «ничем не рискуя в своих далёких неуязвимых метрополиях»^[1418]. Кроме того, тогда считалось, что проникновению русских в Китай будет способствовать банкротство западной политики в этом регионе. Своекорыстие европейцев стало к тому времени очевидным; всеми способами они стремились подчинить коренное население, беззастенчиво эксплуатируя природные богатства и народный труд. Местное население оказалось низведённым до уровня орудий для коммерсантов и миссионеров, шедших, как правило, рука об руку. Неудивительно, что китайцы в конце концов по достоинству оценили своих «просветителей». Начались резкие проявления народного негодования, которые в свою очередь дали пищу разговорам о варварстве китайцев. Европейцы обвиняли их в косности, невосприимчивости к умственному и нравственному прогрессу^[1419]. В отношениях же с русским народом всё обстояло иначе: обаяние белых царей в Китае не ставится под сомнение, что подтвердил радушный приём в Поднебесной будущего императора Николая II. После этого визита слова «русский царь» сделались ещё более «популярным и близким сердцу туземцев»^[1420]. Мы обязаны изучать жизнь этого трудолюбивого народа, с уважением относиться к его религиозным верованиям, традициям и богатой культуре, а не демонстрировать своё превосходство, переходящее порой в откровенное глумление. В этом ключ к душе китайцев, которые уже хорошо осознают разницу между русскими и остальными европейцами. А значит, «следует смелее направлять свою деятельность на Китайский восток, не боясь прослыть навязчивыми среди этого симпатичного народа»^[1421].

В подкрепление этих мыслей «Санкт-Петербургские ведомости» перепечатали интересную публикацию известного английского журналиста Вильяма Стэда «Преступление против Китая и против нас самих». Стэд — весьма примечательная фигура. В 1899 году во время Международной конференции в Гааге он познакомился с Николаем И, и с тех пор их связывали добрые отношения; в адрес России Стэд высказывался с неизменной благосклонностью. По его мнению, русский и китайский народы дополняют друг друга: «материализм китайцев ослабит несколько мрачный мистицизм русских, а их трезвость и бережливость будут, пожалуй, желательным добавлением к психологическому складу русского мужика». Западу же он рекомендовал «не стучаться в ворота Серединной империи рукой, закованной в железную перчатку», учитывать местный менталитет и оставить мечты о перерождении Поднебесной^[1422]. Стэд выступал резко против попыток давления на власть со стороны европейских держав. Вместо того чтобы подрывать её престиж, следует научиться считаться с ней. Ведь ослабление центра чревато здесь нарастанием беспорядков, перерастающих в общий хаос. Китайское правительство подобно сердцу в человеческом организме, от правильной работы которого зависит жизнь всего общества. Если сердце даёт сбои — нарушается кровообращение и страдает весь организм. Сейчас правительство слабо, что ощущают все. Но, несмотря на это, оно остаётся пока единственной реальной силой в империи. Стэд напоминал: добиваясь концессий, разрешений, льгот и т. д., европейцы обращаются за содействием к тому самому чиновничеству, которое тут же, едва выйдя за порог, начинают всячески поносить. Это неизбежно ведёт к дестабилизации и в конце концов — к распаду Китая. Только для того, кто осознает эту простую истину, откроются двери империи^[1423].

Именно такого подхода старалась придерживаться Россия в отношениях со своим восточным соседом. Царское правительство отказывалось участвовать в авантюрах, которые вели к ущемлению или дискредитации Китая. Даже после так называемого боксёрского восстания 1900 года, когда западные представительства подверглись разгрому и европейцев избивали, русское правительство выступило против попыток расчленения Китая, инициированных мировыми державами^[1424]. Как заметил Ухтомский, «при возмущениях китайской черни против европейцев русских… сознательно щадили и отличали от “заморских чертей”»^[1425]. Однако нарождающиеся в России либералы-общественники выступали в унисон со своими западными кумирами. Один из либерально настроенных деятелей — князь С.Н. Трубецкой — направил в редакцию «Санкт-Петербургских ведомостей» письмо с осуждением прокитайской пропаганды. Он призывал присоединиться к европейским державам и приветствовал расчленение «варварской» страны: «Если раздел Китая есть безумие, то пусть укажут мне на другое средство избежать страшную, грозную для нас грядущую войну»^[1426]. Как можно, недоумевал Трубецкой, прилагать усилия для сохранения Китая от распада и тем самым укреплять в нём сознание целостности и единства?!^[1427] При этом его нисколько не смущал, казалось бы, очевидный вопрос о праве Европы демонтировать древнее и целостное государство. Тем более что изначально не Китай бросился на европейцев, а европейцы позарились на его территории, своим пренебрежительным отношением породив мятежные настроения в народе. Китайцы просили только одного: оставить их в покое; и надо признать, что у них было полное право не принимать навязываемые европейские ценности, «прелести которых… они оценить не сумели»^[1428]. Отказ России одобрить уничтожение Китая «многим становился поперёк горла»^[1429]. Синьхайская революция конца 1911 года, покончившая с императорским Китаем, вызвала противоположные оценки: если «правительственная Россия» осуждала разрушение Китая, предчувствуя надвигавшуюся анархию и «судороги нашего древнего и прежде доброго соседа»^[1430], то либеральные лидеры не скрывали бурного ликования^[1431]. Сейчас мы можем сказать: они не представляли себе, что всего через шесть лет их усилия по расшатыванию российской власти увенчаются, как и в Китае, совсем не тем, о чём мечталось.

Либеральная общественность нашей страны оппонировала власти не только в китайском вопросе; она выступала против новой геополитической стратегии в целом, пытаясь дискредитировать восточный разворот имперской политики. О степени накала развернувшихся споров можно судить по обсуждению строительства Амурской железной дороги, проходившему в Государственной думе и Государственном совете весной 1908 года. Этот на первый взгляд местный вопрос вышел далеко за рамки чисто хозяйственной проблематики, затронув серьёзные смыслы. Возглавляемое П.А. Столыпиным правительство представило в Госдуму смету по прокладке дороги. Либеральные деятели, заседавшие в нижней палате, не могли упустить возможность дать открытый бой. Напомню: Амурская транспортная магистраль венчала Сибирский путь; она дублировала Восточно-Китайскую железную дорогу через Манчьжурию на российской земле (что с военной точки зрения представлялось вполне оправданным) и проходила по территории, сопоставимой по площади с Японией или Испанией^[1432]. Лидеры оппозиции устами А.И. Шингарёва сразу задали уровень дискуссии: «Вопрос об Амурской дороге несравненно шире… той полоски нашей земли, по которой эта дорога пойдёт. Этот вопрос, развёрнутый во всю ширь, представляется вопросом первейшей государственной важности, который должен определить наши работы на долгие годы»^[1433]. В нём тесно переплетены колонизационные, военные, экономические, финансовые аспекты. Однако обстоятельное знакомство с ними не даёт оснований для оптимизма относительно траты сил на это направление. Окраины, подобные дальневосточной, только тогда сильны, когда они связаны с могучим центром, вооружённым знаниями, капиталами и энергией населения. Но такого центра, говорил Шингарёв, у нас нет^[1434]. Чтобы осваивать и защищать Дальний Восток, мы должны быть сильны прежде всего на западе — вот где обязан находиться центр тяжести всей нашей политики. Восток защищается нами на Западе, уверял оратор^[1435]. Исходя из этого расходы, выделенные на Амурскую железную дорогу, никак нельзя признать эффективными.

С ещё большим энтузиазмом эти идеи развивал депутат Н.Н. Львов. Его тревожила опасность, нависшая над нашим государством: Дальний Восток приобрёл явно несоразмерное значение; на далёкой периферии создаётся какой-то центр, куда вопреки здравому смыслу стягиваются экономические и военные ресурсы. В результате государственный корабль искусственно накренён в одну сторону и здесь — коренное зло всей нашей политики^[1436]. Львов недоумевал: долгое время эта окраина оставалась пустынной и безлюдной, её использовали лишь как место для ссылки. Теперь же туда отвлекаются значительные силы, и мы настойчиво пытаемся создать там «нечто шаткое, само по себе нечто хрупкое, нечто такое, что держалось бы на одной военной силе, но не было поддержано трудом, хозяйственным развитием»^[1437]. Львов высказал также претензии к конкретным ведомствам, разрабатывавшим проект строительства дороги. В частности, досталось Министерству финансов, невнятно обосновавшему источники финансирования столь масштабного проекта (350 млн рублей). Вопрос о том, каким образом он будет оплачиваться, звучал и во многих других выступлениях^[1438]. Либеральный рецепт оказался незатейливым: развивать энергию, учреждать самоуправление, отменить чрезвычайно положение. Когда вы получите сильное и богатое население, тогда и занимайтесь дорогами подобной Амурской^[1439]. Разумеется, изрядная порция критики адресовалась Министерству путей сообщения. По убеждению депутатов, это убитое ведомство, лишённое всякой инициативы и всякой самостоятельности, не способно ни к чему созидательному^[1440]. Оно даже не располагает необходимыми сведениями о том строительстве, которое намеревается предпринять^[1441]. Да и вообще, лучше использовать естественные речные пути, чем нести расходы по дорогостоящим железнодорожным проектам^[1442].

Критический запал на пленарных заседаниях преобладал. Голоса тех, кто поддерживал проект, были в явном меньшинстве, и их аргументы (например: отказ от строительства линии равносилен потере Дальнего Востока^[1443]; почему сложные климатические условия так пугают нашу оппозицию, а не европейских колонизаторов, активно осваивавших и Азию, и Африку?^[1444]) популярностью не пользовались. Правительственная пресса, комментируя думские прения, обратила внимание на одну любопытную деталь. Как известно, оппозиция всегда выступала противницей усиления центра и исконной защитницей окраин и национальных меньшинств, однако теперь наблюдается обратная картина: она вдруг не на шутку озаботилась нуждами центра. Видимо, подчёркнутое неприятие строительства Амурской дороги вынудило их наступить на горло собственной песне^[1445]. Какой же кадет желает того, что нужно стране, что усиливает её, а не обессиливает!?^[1446] Либералов-западников терзали сомнения: если кто-то и может «заселить этот ужасный край, то разве уж очень культурные люди, но никак не русские поселенцы». Издание «Россия» на это заметило: «Прекрасная мысль: отчего бы не переселить туда самих кадетов?»^[1447].

Перелом в дискуссию вокруг Амурской железной дороги внёс П.А. Столыпин. Не предвидя горячих прений, он не планировал приезжать в Госдуму. Но развитие событий вынудило его более подробно развить свою точку зрения, так как «если бы правительство оставило все эти возражения без ответа, то это было бы почти равносильно признанию необдуманности правительственного плана и признание ошибки в его расчёте»^[1448]. (Надо отметить, что эта речь по праву может считаться одной из лучших в ораторской практике премьера.) Столыпин подтвердил: магистраль должна строиться русскими руками, русскими пионерами. Что касается соотношения в развитии центра и окраин, то «лечить израненную родину нашу нельзя только в одном месте. Если у нас не хватит жизненных соков на зарубцевание всех нанесённых ей ран, то наиболее отдалённые части её раньше, чем окрепнет центр, могут… незаметно отпасть, отсохнуть, обвалиться. И… мы будущими поколениями будем за это привлечены к ответу…Не забывайте, что русский народ всегда сознавал, что он жил и окреп на грани двух частей света… и что ему дорог и люб Восток; это его сознание выражалось всегда и в стремлении к переселению, и в народных преданиях, оно выражается и в государственных эмблемах. Наш орёл — наследие Византии — орёл двуглавый. Конечно, сильны и могущественны и одноглавые орлы, но, отсекая нашему русскому орлу одну голову, обращённую на Восток, вы не превратите его в одноглавого орла, вы заставите его только истечь кровью»^[1449]. Согласимся с передовицей газеты «Россия»: эта речь увела вопрос о постройке Амурской железной дороги от партийных дрязг в геополитическую область. Премьер показал, что безнравственность и близорукость готовы прикинуться государственной мудростью, но руководствоваться надо не «голосами с запада, которые подслушал в какой-то передней оратор оппозиции, а мощными голосами русского сердца и русского разума»^[1450].

В Государственном совете слушания по Амурской магистрали прошли совершенно иначе. Здесь превалировал не партийный, а деловой подход; были тщательно проанализированы военные, технические аспекты. В отличие от Госдумы в верхней палате преобладали специалисты, разбирающиеся в многообразных хозяйственных вопросах, и откровенное политиканство не поощрялось. Подавляющая часть членов Госсовета неодобрительно отнеслась к думским дебатам, в ходе которых сознательно нагнетался страх, что позволило оппозиционным лидерам «говорить не об Амурской дороге, а об Амурской авантюре»^[1451]. Как сказал бывший министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев, прения в нижней палате настолько «проникнуты космополитическим индифферентизмом к своей родной земле, что отнестись спокойно к ним не представляется возможным»^[1452]. Один из старейших членов верхней палаты П.П. Семёнов-Тян-Шанский, несмотря на преклонный возраст, столь горячо поддерживал идею освоения богатейшего края, что с ним во время выступления случился удар; коллеги буквально с кафедры перенесли его в соседнее помещение для оказания первой помощи^[1453]. Надо заметить, что после блистательной речи Столыпина ряды противников Амурской железной дороги заметно поредели. На заседаниях Госсовета мнение о том, что наши силы и заботы должны распространяться не на Амур, а на Днепр с Вислой, звучало приглушённо^[1454], а открытое неприятие правительственного проекта сменилось другой тактикой. Теперь обсуждались темпы строительства; предлагалось растянуть его на длительный срок, прокладывать линию по частям и т. д.^[1455] На это возразил А.Б. Нейгард: «Разве хороший кузнец станет ковать свою цепь кусочками? Он, несомненно, составив себе представление о длине цепи, нарубит себе этих кусков и хотя бы не в один раз их соединит»^[1456].

Вообще разницу в отношении к строительству дороги определяла экономика. Оппоненты проекта настаивали на сугубо коммерческой позиции. Сторонники же государственного подхода считали, что относиться к данному проекту, особенно в его начальной стадии, как к коммерческому — абсурдно. Для прокладки железной дороги по неисследованной и малозаселённой территории нужны особые мотивы. Амурская магистраль строится для будущего, поскольку настоящего там попросту нет, и сразу требовать от неё доходности невозможно^[1457]. Кстати, это очень хорошо понимали в Европе, где строительство Амурской дороги вызвало неподдельную заинтересованность. В Германии «прицеливались» к природным богатствам Сибири и Дальнего Востока, что значительно облегчило появление этого железнодорожного пути^[1458]. Заметно оживились представители деловых кругов в Париже: они ожидали улучшения условий для технической подготовки и эксплуатации этих территорий^[1459]. Лондонских биржевиков привлекали отчёты английского консульства во Владивостоке со сведениями о минеральных ресурсах края^[1460]. Не оставались в стороне и американцы, регулярно засылавшие туда специальные торгово-экономические миссии^[1461].

Дело о строительстве Амурской дороги вновь (уже в столыпинском исполнении) подтвердило разворот российской геополитики на Восток, и структура государственных расходов на развитие транспортной сети наглядно это демонстрирует. В начале XX века на железнодорожное обустройство европейской части империи из казны тратилось по 60 млн рублей ежегодно, а на азиатскую — по 12 млн рублей. Затем ситуация кардинально меняется: в 1911 году на европейскую часть пришлось 10 млн рублей, а на азиатскую уже 82. В 1914 году положение дел почти не изменилось: около 24 млн рублей на европейскую и те же 82 — на азиатскую часть^[1462]. Причём значительная часть средств, израсходованных на европейскую инфраструктуру, пошла на сооружение Московской окружной дороги и мостов через Волгу и Неву, то есть казённое железнодорожное строительство в европейской России практически свелось к минимуму^[1463]. В этот же период Министерство путей сообщения большую часть средств, предназначавшихся для исследовательских работ, выделило азиатскому и юго-восточному направлениям^[1464]. Приведённые данные свидетельствуют о серьёзной смене приоритетов. Наши европейские партнёры этого не одобряли. Втягивая Россию в крупный конфликт, коим и стала Первая мировая война, они настаивали на строительстве железных дорог преимущественно в западном направлении: от этого зависела наша военная подготовленность. Например, французы охотно предоставляли кредиты для строительства линий от центра к западной границе; глава французского генерального штаба генерал Ж. Жоффр даже составил большую и дорогостоящую программу развития нашей рельсовой сети^[1465]. Ему вторила думская оппозиция: 350 млн рублей, потраченные на «Амурскую пустыню», могли быть использованы на указанные союзниками нужды^[1466].

Но, повторим, планируя железнодорожное строительство, правительство исходило прежде всего из экономических задач, как, например, при прокладке Южно-Сибирского пути. Эта ветка (Уральск — Оренбург — Семипалатинск) должна была пройти по обширным территориям южнее основной Сибирской магистрали. Плотность населения там была невелика: на одну квадратную версту приходилось всего 6 человек, причём лишь 5,6 % населения проживало в городах. Остальная масса, включая полукочевников, вела хозяйство в сельской местности. Эти малозаселённые земли привлекали переселенцев из центральной части страны. Материалы о хозяйственном потенциале региона правительство рассматривало в 1909–1910 годах, после чего строительство Южно-Сибирской магистрали было признано делом первостепенного государственного значения^[1467]. Исторически сложилось так, что основные действующие железнодорожные пути вели с юго-востока на северо-запад России — к портам Балтийского моря; через них шёл хлеб в Англию, Германию, Швецию, Голландию, то есть в Северную Европу. Когда увеличилась распашка на сибирских площадях, стали расти и запасы зерна. Северноевропейские страны оказались не в состоянии переварить возросшие объёмы, а зерновые остатки внутри страны могли оказывать заметное давление на цены, что было крайне нежелательным. Следовательно, требовались новые рынки. Излишек планировалось экспортировать через черноморские порты в Италию, Испанию Турцию, на Балканы и т. д. Ёмкость зернового рынка этих стран стабильно увеличивалась (в начале XX века туда ввозилось в среднем 130 млн тонн пшеницы в год, а перед Мировой войной — уже около 200 млн тонн), и перед Россией стояла задача закрепиться в качестве ключевого поставщика для всего юга Европы. Жёсткая конкуренция диктовала быструю и более дешёвую доставку зерна потребителям. Этому и способствовала Южно-Сибирская магистраль: с введением её в эксплуатацию путь из южносибирского региона до Новороссийска сокращался на 1046 вёрст, что существенно снижало затраты. Так железнодорожная политика регулировала распределение товарных потоков, идущих на экспорт^[1468].

С начала XX века в работе Министерства путей сообщений возникают новые подходы к созданию транспортной инфраструктуры: железнодорожное строительство увязывается с программой развития речных коммуникаций. Ранее МПС видело в речном хозяйстве обузу, а не естественное дополнение расширяющейся рельсовой сети. Достаточно сказать, что за десятилетие до 1908 года на обустройство судоходных рек (при общей их протяжённости в одной только Европейской России свыше 200 тыс. вёрст) из ведомственного бюджета отпускалось ежегодно около 4 млн рублей, которые совершенно терялись в многомиллионных сметах министерства. К тому же большая часть этих ассигнований тратилась на приморские порты, а внутренние водные коммуникации, несмотря на рост промышленной активности, оставались в полной заброшенности^[1469]. Ситуация начала меняться после того, как управление водных и шоссейных дорог МПС возглавил князь В.Н. Шаховской, впоследствии последний министр торговли и промышленности Российской империи. Он становится «мотором» образованной в 1909 году межведомственной комиссии по развитию водных сообщений империи под председательством известного инженера профессора В.Е. Тимонова^[1470]. Шаховской сумел привлечь к этой проблеме внимание как правительства, так и Госдумы: уже к 1913 году сумма, выделяемая на речные нужды, увеличилась более чем в десять раз (41 млн рублей)^[1471]. Комиссия тщательно изучила иностранный опыт, особенно опыт Соединённых Штатов — пионера в эффективном использовании водных ресурсов^[1472]. По итогам работы комиссии было намечено соединение Волги и Дона, начато шлюзование Оки и строительство каналов (Киев — Москва, Днепро-Виленского и Беломоро-Балтийского) для разгрузки ряда ключевых железных дорог. Шли приготовления к возведению Днепрогэс, урегулировались юридические отношения с собственниками прибрежных участков. Цель всех этих мероприятий — связать в единую систему бассейны трёх морей: Балтийского, Чёрного и Каспийского^[1473]. Однако общие планы были ещё более обширными: на Урале и в Сибири планировалось устройство Камско-Иртышского пути от Перми до Тобольска, а также сооружение перегрузочных гаваней в устьях Енисея, Оби и Лены. Как заключала деловая пресса тех лет, «надо отдать должное этому проекту: он широко охватывает наиболее остро чувствуемые нужды русского пароходства, о каком несколько лет тому назад мы не смели мечтать»^[1474]. Остаётся напомнить, что замыслы князя В.Н. Шаховского (хотя и не в полном объёме) с успехом реализованы в СССР.

Сдвиги в транспортной инфраструктуре имели одно очень важное последствие: было переформатировано всё торгово-экономическое пространство страны. Традиционное значение Москвы как сердца внутрироссийского рынка теперь не выглядело столь непререкаемым. Преимущество получили те города, чьё географическое расположение по отношению к той же Сибири или Средней Азии оказалось более выгодным с точки зрения коммуникаций, чем у Первопрестольной. Тут нельзя забывать и о политическом факторе: Москва в это время являлась признанным оплотом оппозиции, и подрыв её экономического могущества не мог, мягко говоря, вызывать у власти сожалений. Судя по материалам, которыми мы располагаем, на роль «главного распорядительного и передаточного пункта всей Восточной России» с конца первого десятилетия XX века выдвигается Казань. Через неё пролегают удобные пути на Урал, в Сибирь, в Среднюю Азию, а потому этот город стягивает на себя транзитные товарные потоки^[1475]. Как говорили, в Казани «должно видеть окно, дающее промышленный свет на азиатский Восток»^[1476]. Казанский биржевой комитет становится фаворитом правительства; его рекламирует официальный орган Минфина «Торгово-промышленная газета». Высокую оценку получило обследование местной деловой жизни, которое провели сами казанцы. В нём не только отражено текущее положение дел, но и намечены перспективы развития города. Эта инициатива, по убеждению министерства, представляет громадный интерес и поучительна для всего российского купечества; она достойный пример для подражания^[1477]. Причём комплименты в адрес казанского купечества звучали параллельно с негативными оценками делового мира Первопрестольной. Уверения в огромном потенциале московских фабрикантов ставились правительственным органом под сомнение, их усилия по освоению внутреннего рынка признавались недостаточно эффективными. «Торгово-промышленная газета» указывала, что следует больше заниматься организацией сбыта, а не различными ходатайствами и политическими заявлениями. Ведь даже в своей исконной вотчине — текстильной и лёгкой промышленности — купечество начало проигрывать лодзинским предпринимателям, которые за последние пять-шесть лет потеснили москвичей на внутрироссийском рынке^[1478].

Признанием новой роли Казани на экономическом пространстве страны стали итоги конкурса на прокладку железнодорожной магистрали Казань — Екатеринбург. Власти предпочли этот вариант проекту, который продвигали московско-нижегородские деловые круги. Подчеркнём: речь шла не просто о выборе того или иного города для реализации выгодной концессии, а об определении центра, который в недалёком будущем смог бы оспорить экономическую роль Первопрестольной. Заказ на строительство этой линии получили благодаря поддержке правительства Русско-Азиатский банк и известный инженер Н.К. фон Мекк, возглавлявший правление Московско-Казанской дороги^[1479]. Здесь надо напомнить, что в 1912 году могущественный столичный Русско-Азиатский банк начинает сотрудничество с казанской купеческой фирмой, возглавляемой И.И. Стахеевым. Тогда же двоюродный брат Стахеева — Ф.В. Стахеев — избирается в Государственный совет от торгово-промышленного сословия как представитель казанских биржевиков (хотя этому упорно противодействовал глава Московского биржевого комитета Г.А. Крестовников, чей кандидат потерпел фиаско^[1480]). В дальнейшем сотрудничество крупнейшей питерской финансовой структуры и Стахеева оформилось в прочный союз для экспансии в различные отрасли российской экономики^[1481].

Конечно, купеческая элита Москвы с тревогой наблюдала за происходящим; а железнодорожные приоритеты власти вызывали здесь нескрываемое раздражение. Тем не менее правительство следовало своим планам в рамках выбранной геополитической стратегии. К тому же предвоенный экономический подъём способствовал увеличению грузооборота: в 1910–1914 годах стабильно фиксировался его 20-процентный ежегодный рост, что действительно требовало расширения сети^[1482]. Уже во время войны правительство внесло в Госдуму программу по строительству 111 новых железнодорожных линий протяжённостью 30 тысяч вёрст в течение пяти лет^[1483]. Из них 20 тысяч вёрст должны были строиться за счёт казны, а 10 тысяч — частными обществами. Причём общую сумму кредитов предполагалось сразу закрепить законодательным путём, чтобы затем вносить подробные сметы на каждую отдельную линию^[1484]. Эту правительственную программу разрабатывало специальное совещание, которое возглавил товарищ министра путей сообщения талантливый инженер И.Н. Борисов. Однако её начали оспаривать в общественной организации — Центральном военно-промышленном комитете (ЦВПК), где сосредоточился цвет оппозиционных деятелей, включая купеческих тузов. По убеждению «небольшого, но крепко спаянного ядра ЦВПК»^[1485], в программе Борисова много лишнего, ненужного^[1486]; в первую очередь следует заниматься текущими проблемами, так как сеть должна справляться с существующим потоком в конкретных местах, а не ориентироваться на какие-то новые грузы. Все остальные задачи нужно отодвинуть на задний план. Этот подход основывался на противопоставлении общегосударственных и местных интересов, что не могло не вызывать двойственного ощущения. Получалось, что, с точки зрения оппонентов программы, местные интересы отличаются от государственных, а точнее — противоположны им или в лучшем случае существуют как бы параллельно^[1487].

Говоря о новой геополитической стратегии, следует отметить также кардинальные изменения во внешней торговле, которые намечались в последний год существования царской России. Речь идёт о резком увеличении экспортной составляющей отечественного хозяйства. Конечно, об этом говорили давно, но война перевела благие намерения в практическую плоскость. Это интереснейший сюжет (в отличие от того же дальневосточного разворота) практически неизвестен в литературе. Дело в том, что новые экономические приоритеты оформились в ходе подготовки Парижской конференции, состоявшейся в июне 1916 года, но этот знаковый для России форум, как ни удивительно, совершенно выпал из поля зрения исследователей^[1488]. Их внимание концентрируется на конференциях во французском Шантильи (ноябрь 1916) и особенно в Петрограде (январь 1917) с участием Николая II (видимо, потому, что здесь планировалось предстоящее весеннее наступление союзников; судя по тяжёлому положению Германии, воевавшей на два фронта, оно должно было стать для неё роковым). Современная историография считает, что именно на этих посвящённых военным аспектам конференциях были посеяны разногласия между членами блока. Однако, несмотря на всю важность военных аспектов, такая оценка едва ли правомерна. Кризис в отношениях союзников явственно обозначился уже на Парижской экономической конференции, обсуждавшей принципы послевоенного устройства мировых рынков. И кризис этот стал следствием не только военных проблем, а глобальных экономических противоречий. Основных наших партнёров по блоку никак не устраивали заявленные Россией экономические планы, что и вызвало изменения в их политическом поведении.

В работе Парижского форума приняли участие восемь государств: Франция, Англия, Россия, Италия, Япония, Бельгия, Сербия и Португалия. Их представляли делегации, включавшие целый ряд ведущих министров. Инициатором проведения конференции выступила Франция; её активно поддержала Англия. Официальной целью провозглашалась разработка обширной системы мер по экономической блокаде Германии в послевоенный период — чтобы ограничить возрождение её промышленности и торговли, а также утвердить в Европе англо-франко-русское доминирование. Тон работе задал почётный председатель конференции премьер Франции А. Бриан. В своём выступлении он показал, насколько тесно связаны политика и экономика, а это значит, борьба с общим врагом должна продолжаться и после прекращения боевых действий, уже на экономическом поле. Торгово-промышленная изоляция станет сильным ударом для Германии; только в этом случае немцы не смогут даже мечтать о каком-либо реванше. По убеждению Бриана, будет правильным рассматривать конференцию в качестве «главного экономического штаба союзников». Нужно получить от противника репарации, а также прояснить взаимоотношения союзных стран. В завершение своей речи он призвал обеспечить «более достойную жизнь» новому поколению^[1489].

Высказанные Брианом озабоченности были вполне понятны: за пару последних десятилетий роль Германии серьёзно потеснила основных своих конкурентов. Достаточно сказать, что с 1903 по 1913 год немцы смогли удвоить свой экспорт. Слагаемыми успеха стали и демпинг, и государственные экспортные премии, и поставки продукции в кредит. Используя эти механизмы, германский капитал настойчиво проникал на международные рынки^[1490]. Кстати, в ходе войны Германия вместе с Австро-Венгрией озаботились созданием экономического блока в Центральной Европе, куда предполагалось включить Болгарию, Румынию, Турцию и Грецию. Совещание в ноябре 1915 года в Вене высказалось за льготные тарифы на поступающие туда немецкие товары. Причём страны эти обязывались заключать торговые договоры с кем-либо только от имени Германии^[1491]. В результате доля участия в мировой торговле последней вкупе с сателлитами могла достигать 1/3^[1492]. Некоторые эксперты полагали, что у создаваемого блока есть шансы и далее расширять сферу влияния, включив в свой состав Швейцарию и Голландию^[1493].

Понятно, что всё это сильно беспокоило англичан и французов. Близилось успешное завершение войны, а это давало уникальный шанс подорвать потенциал главного конкурента. Однако Россия, в отличие от союзников по военной коалиции, не видела для себя перспектив в перемещении противоборства в экономическую область. Ведь именно Германия превратилась в течение XIX века в нашего ключевого торгово-промышленного партнёра, постепенно вытеснив с этой позиции Великобританию. Так, с 1820-х по 1880-е годы английский экспорт и импорт с Россией неуклонно сокращался (привоз с 40 до 21 % и вывоз с 48 до 15 %), а немецкий, наоборот, возрастал (соответственно, с 16 до 36 % и с 10 до 25 %)^[1494]. В дальнейшем сотрудничество с немцами неуклонно расширялось. К началу Первой мировой войны немецкая продукция составляет почти 47 % от всего российского импорта^[1495]. Очевидно, что выпадение вследствие войны такой значительной доли торгового оборота для российской экономики не могло пройти безболезненно. И это обстоятельство не упустили из виду наши союзники: они с вожделением смотрели на освобождающийся русский рынок. Американский посол в Петрограде Д. Фрэнсис в своих воспоминаниях откровенно пишет, что Англия и Франция намеревались после войны прибрать его к рукам^[1496].

Идея заменить Германию на российском экономическом пространстве выходит на первый план при подготовке к Парижской конференции. Проекты договорённостей предполагали, что по завершении войны Россия будет прочно привязана к Европе в экономическом отношении. Обсуждалось создание общей палаты для эмиссионных банков Англии, Франции, России и Италии, которая регулировала бы все расчёты между четырьмя странами^[1497]. Предполагалось также изучить все их разнообразные ресурсы, включая сырьевые. По мнению англичан, каждой стране следует ограничиться теми отраслями промышленности, которые уже имелись ранее или возникли по необходимости во время войны; это позволило бы более эффективно распределять силы^[1498]. Но главное — заговорили о формировании единого таможенного союза, что облегчило бы доступ стран на рынки друг друга. В рамках этого проекта Россия должна была отказаться не только от приобретения высококачественных немецких изделий, в том числе техники и оборудования, но и от главного рынка для сбыта своих сельскохозяйственных продуктов. Ведь Германия потребляла 38 % всего российского экспорта (в основном пшеницу и ячмень), тогда как Англия — 11 %, а Франция — всего 5 %^[1499], так как их потребности в зерновых традиционно закрывались ресурсами собственных колоний. В результате на смену русско-германскому торговому договору 1904 года, который справедливо критиковали многие, выдвигались довольно туманные перспективы. Более того, отдельные рекомендации означали по сути открытое вмешательство в российское законодательство, в российские дела. Как иначе можно воспринимать, например, идею определения ставок таможенных тарифов не российским правительством, а смешанной франко-русской комиссией? Или предложение (под предлогом борьбы с немецкой конкуренцией) допустить в российские порты французских экспертов для контроля качества местных товаров?^[1500]

Столь неблагоприятная для России атмосфера, возникшая при подготовке Парижской конференции, нисколько не смущала отечественных либералов. По их убеждению, инициативы союзников помогают России избавиться от узких, издавна укоренившихся стереотипов и утвердить подлинно государственный подход^[1501], подразумевающий уничтожение вассальной зависимости от германца, «опьянённого идеей всемирного господства»^[1502]. Ведь Германия не собирается капитулировать — на это указывают огромные закупки разнообразных промышленных товаров и сырья, которыми по окончании войны она по демпинговым ценам наводнит международные рынки, чтобы таким образом удержать их за собой^[1503]. Едва ли какая-нибудь европейская держава в состоянии противостоять немецкой экономической экспансии в одиночку (даже Великобритания терпит от неё ущерб). Зато антигерманская коалиция способна справиться с этой угрозой. Экономическое сближение с союзниками открывает для России новые пути международного торгового сотрудничества. «Русские ведомости» декларировали: «Великобритания, Франция, Бельгия должны занять на русских рынках более видное место, чем то, которое принадлежало им до войны, и необходимые для этого меры будут, надо надеяться, приняты…»^[1504] Либеральные публицисты были уверены, что введение льгот в нашем таможенном тарифе для этих стран откроет перед Россией самые широкие перспективы и повлечёт в свою очередь аналогичные шаги европейских партнёров^[1505]. Как они уверяли, война встряхнула англичан, продемонстрировав им опасные стороны экономического эгоизма, и переделала французов, смыв с них налёт психологии рантье, разбудив здоровые силы. Общность целей поможет найти разумное сочетание интересов и подскажет, как обуздать Германию^[1506].

Энтузиазм либеральной общественности усилила парижская встреча парламентариев от стран — участников конференции, которая предваряла работу правительств. Россию представляла делегация, почти целиком состоявшая из оппозиционных лидеров^[1507]. Они с большой ответственностью подошли к своей миссии, считая её подлинным прорывом передовых сил России к западным демократиям. Любопытно, что делегация опоздала к открытию встречи, и до её прибытия страну представлял агент Министерства финансов во Франции А.Л. Рафалович. Это известие вызвало негодование в либеральной прессе. «Утро России» вопрошало, на каком основании представлять страну доверено чиновнику средней руки. Это могут делать лишь люди, «облечённые доверием России, обладающие первоклассным политическим опытом и привычкой играть роль в учреждениях, имеющих государственное значение»^[1508].

Общение запоздавших российских посланцев с западными парламентариями было необыкновенно дружеским. Наши представители говорили о сломе российской цензуры, которая, ссылаясь на военную тайну, на самом деле препятствовала нашему обществу узнавать о гигантской деятельности союзников; только теперь выяснилось, какие жертвы они несли на Западном фронте. В некоторых российских кругах бытует мнение, будто воюем мы одни, а европейцы больше наблюдают за военными действиями. Подобные настроения опасны, и, чтобы развенчать их, представителям русского народа и дали возможность убедиться в обратном^[1509]. Помимо Франции, делегация побывала также в Англии и Италии. Эти визиты, правда, не обошлись без казусов. Например, в Италии посланцы русской демократии решили возложить венок к памятнику Гарибальди, отказавшись при этом почтить память короля Виктора Эммануила и Кавура, чем немало озадачили итальянцев. А в момент возложения венков А.Д. Протопопов и В.И. Гурко поссорились и начали переругиваться друг с другом. Дипломаты российского посольства были вынуждены объяснить итальянской стороне, что у русских в обычае при возложении венков прославлять того, кому они предназначаются…^[1510]

Рапортуя в Госдуме об итогах поездки, А.И. Шингарёв, разумеется, умолчал об этом эпизоде. Зато рассказал: «Массы народа, доходившие иногда до десятков тысяч человек, стояли на улице и приветствовали в нашем лице представительство великой страны»^[1511]. И потребовал, чтобы именно отсюда, из Госдумы, прозвучали слова благодарности в адрес тех, кто своими жертвами облегчает наше положение. Окончилось всё бурной овацией в адрес присутствующих послов Англии, Франции и Италии^[1512]. Однако выступая в тот же день в узком кругу Военно-морской комиссии ГД, Шингарёв поведал также и о трудностях в финансовых вопросах, и о запутанности переговоров об оплате поставок, и о прочих тревожных деталях^[1513]. Он сам попытался было всё прояснить, встретившись с главой английского финансового ведомства Р. Маккеном, но тот от него просто-напросто отмахнулся^[1514]. Шингарёв горевал недолго и поступил так, как и подобает истинному оппозиционеру: обвинил во всём некомпетентное российское правительство, с которым трудно иметь дело^[1515]. Очевидно, такая позиция избавляла от необходимости вникать в реальную суть сложных финансовых взаимоотношений.

«Некомпетентное правительство», в отличие от Шингарёва, было вынуждено погрузиться в финансовые тонкости, обходить подводные камни международной политики и т. д.; от этого действительно зависело многое. Правительственную делегацию на Парижской экономической конференции возглавил известный финансист, государственный контролёр Н.Н. Покровский, за плечами которого годы были работы в Минфине. Его заместителем стал товарищ министра торговли и промышленности В.В. Прилежаев, ещё вместе с Витте участвовавший в заключении торгового договора 1904 года с Германией^[1516]. (Любопытная деталь: вел. кн. Николай Михайлович, дабы поддержать величие и престиж России, предлагал Николаю II себя в качестве главы делегации^[1517], но император предпочёл отправить специалистов.)

Подготовке к конференции было посвящено не одно заседание правительства; итогом стала специальная инструкция (46 листов), подробно отражавшая нашу позицию. Знакомство с ней даёт представление о том, какую экономическую модель намеревалась реализовывать Россия. Важно отметить, что инструкция не предусматривала подписания каких-либо обязывающих документов. Делегаты направлялись «исключительно для обмена… мнениями», подробного выяснения пожеланий представителей союзных держав и информирования их о наших планах без дачи определённых обещаний на будущее^[1518]. Столь осторожная позиция объяснялась тем, что российское правительство желало придерживаться принципа активного торгового баланса (значительное превышение вывоза над ввозом). При наличии огромной заграничной задолженности только такой подход вёл к оздоровлению государственного организма^[1519]. Об экспортной ориентированности будущей российской экономики красноречиво говорят таможенные планы, отражённые в инструкции. Так, предполагалось уйти от общего автономного тарифа, совершенно непригодного для урегулирования многообразного торгового обмена. Этот тариф был лишён эластичности, необходимой для дифференциации ставок по тем или иным позициям. Со всей остротой проблема обозначилась после введения в действие единого таможенного тарифа 1891 года, когда возникла потребность отреагировать на германские торговые маневры.

С начала 1890-х немцы начали заключать соглашения с государствами Средней Европы в режиме наибольшего благоприятствования: пошлины для них понижались до 30 %. Россия же не имела торгового договора с Германией, и понижение ставок для других создавало крайне невыгодные условия для нас. Отсюда срочная задача: урегулировать отношения посредством специальной конвенции, что и было сделано в 1894 году. Однако наличие общего автономного тарифа создавало множество затруднений, поскольку он не предусматривал никаких отдельных уступок^[1520]. России пришлось бы иметь столько конвенционных договоров, сколько государств участвовало во всех внешнеторговых операциях (во второй половине 1890-х подписали пять таких соглашений)^[1521]. Поэтому предлагалось не фиксировать пошлины правительственными соглашениями, как это делалось ранее, а устанавливать тарифы решениями законодательных учреждений в зависимости от потребности. Такая тарифная система (она называется преференциальной) позволит сохранить полную свободу в изменении ставок для поддержки той или иной отрасли, а как она будет реализовываться конкретно, покажет только время^[1522].

Разумеется, упор на экспорт обязывал Россию сохранить значение главной житницы Европы. А так как главным в этом отношении оставался рынок Германии, отказываться от него было нецелесообразно, особенно если союзники не обеспечат надлежащие условия для нашего сбыта и не перестанут отдавать предпочтение колониям^[1523]. Другой важный элемент экономического строительства — экспорт промышленной продукции с добавленной стоимостью. Россия имела прекрасные возможности для переоборудования предприятий и роста промышленного производства. Трудовые резервы были огромны. Прогнозировалось, что в ближайшие 30 лет Россия по численности населения обгонит все европейские страны (к середине XX века её население должно достигнуть 344 млн человек, в то время как население всей Европы — 336 млн^[1524]). К этому нужно добавить и дешевизну российской рабочей силы: средняя зарплата в Англии составляла около 550 руб. в год, во Франции — 540, в Германии — 450, а в России — 250 рублей^[1525]. Эти преимущества могли стать мощным фактором индустриального подъёма.

Важный практический вопрос, который требовал согласования на конференции, касался подданных вражеских стран, а также принадлежащих им активов и имуществ. Союзники настаивали на усилении экономических ограничительных мер. В России же это вызывало недоумение, так как у нас в этом отношении уже было сделано гораздо больше, чем в тех же Франции или Англии^[1526]. По отношению к предприятиям, принадлежавшим неприятельским подданным, применялись две меры: либо секвестр, либо принудительное управление; этой категории лиц запрещено владеть землёй, в результате чего перераспределению чрез Крестьянский банк подлежит площадь земли, почти в два раза превышающая территорию Бельгии^[1527]. Упорство союзников в этом вопросе заставляло думать, что они попросту расчищают российский рынок для себя. В то же время на призывы России сократить немецкое присутствие в Китае Лондон и Париж отвечали вяло и лишь в самой общей форме. Предложения расторгнуть банковские консорциумы, предоставлявшие займы Китаю, и устранить таким образом Германию тоже не встречали у них понимания: в этих проектах Германия участвовала совместно с банками ныне союзных нам стран. С русскими финансовыми структурами подобных соглашений по Китаю не было, кроме двусторонних займов с германскими банками, действие которых утратило силу с началом войны^[1528]. Тревожила Россию и продолжающаяся германская активность в Монголии: там прочно обосновались несколько немецких фирм, целенаправленно скупавшие крупные объёмы шерсти и кож, в результате чего только 1/10 местного сырья попадала в Россию, а 9/10 шли преимущественно в Гамбург. Однако и эта проблема оставляла партнёров равнодушными^[1529].

Неудивительно, что все эти вопросы вызвали напряжённость во взаимоотношениях с союзниками по Антанте. Постепенно им становилось ясно, что Россия не склонна сотрудничать на предлагаемых ими условиях. Н.Н. Покровский сообщил участникам конференции, что в предвоенные десятилетия германская продукция, экспортировавшаяся в Россию, отличалась низкими ценами; к тому же немцы шли навстречу в условиях поставок, предоставляли льготы по оплате и т. д.^[1530] И если Англия и Франция собираются расширять своё присутствие на нашем рынке, им придётся принять меры к удешевлению собственных товаров. Комплекс этих вопросов по указанию Николая II обсуждался на Особом финансово-экономическом совещании 8 августа 1916 года под председательством того же Покровского. Серьёзные возражения вызвал пункт итоговой резолюции о предоставлении преимуществ союзникам в использовании наших природных богатств и рынков сбыта для их продукции, а также о понижении таможенных пошлин. Да и в целом резолюция была признана неприемлемой, так как в ней не было сказано, что преимущества будут предоставляться союзникам лишь в том случае, если у всех стран будут равные условия. Принцип взаимности фактически сводился на нет заявлением, что такие преимущества зависят от наличия возможностей^[1531].

Франция и Англия с нетерпением ожидали решения весь август 1916 года, но русское правительство не спешило одобрять итоги Парижской конференции^[1532]. В конце концов Россия предложила сопроводить ратификацию особой оговоркой, которая, являясь неразрывной частью акта, не будет подлежать оглашению. В ней фиксировалось право проводить намеченные мероприятия, исходя из экономических реалий своей страны. Поначалу союзники, не возражая в принципе, пожелали уточнить текст этой оговорки^[1533], но затем предпочли ратифицировать резолюцию без всяких оговорок. Процесс пришёл к своему логическому завершению в конце октября, когда ход переговоров был обсуждён на заседании правительства. Большинство высказалось против утверждения резолюции, если в неё не будет внесена специальная декларация, дающая России право отступать от выполнения тех постановлений конференции, которые противоречат интересам страны^[1534]. Взамен правительство предложило создать в Париже постоянный межсоюзнический комитет для разрешения спорных моментов. Это предложение было расценено союзниками как желание минимизировать своё участие в общих переговорах, ограничившись присылкой второстепенных лиц, не наделённых необходимыми полномочиями^[1535].

Итак, согласуя свою экономическую политику с политикой других держав, Россия ясно давала понять, что «прежде всего и больше всего будет заботиться о достижении своих целей и своих задач»^[1536]. И потому немца у нас должен заменить не кто-то, а мы сами^[1537]. Тем временем неудачи переговорного процесса начали сказываться на текущих российских делах, прежде всего на условиях финансирования. Например, французы увеличение кредитов поставили в прямую зависимость от обязательства России по окончании войны выплачивать половину долга не деньгами, а зерном, лесом и проч. Наш Минфин возражал: ведь правительство ранее получало кредиты против своей подписи, точно соблюдая все требования и никогда не давая дополнительных гарантий. Приобретение товаров, которые накапливались бы для уплаты половины долга, нельзя рассматривать иначе как добавочные гарантии по займам. Не стоит забывать, что после войны продажа товаров на иностранных рынках будет надёжным способом восстановить курс рубля. Зерно и лес равноценны золоту, так как их можно продавать за него. Если мы обязуемся уже теперь поставлять эти ценные товары не против наличных, то для оплаты нашей задолженности мы лишимся на многие годы верного способа восстановить стоимость российских денег^[1538]. Позиция министра финансов П.Л. Барка произвела на французов «скверное впечатление», и глава финансового ведомства Франции Рибо отзывался о нём «с презрительной резкостью»^[1539]. Не лучше обстояло дело и с англичанами: за предоставление кредитов они стали требовать от России отправки золота в удвоенном размере относительно ранее оговорённого. Как вспоминал Барк, переговоры с ними «принимали неприятный характер»^[1540]. Об этом же пишет и бывший премьер В.Н. Коковцов. В начале осени к нему прямо из Царского Села приехал действующий председатель правительства, тогда по совместительству министр иностранных дел В.Н. Штюрмер. Он предложил ехать к союзникам для усиления наших переговорных позиций, «так как у нас дело с ними совсем не ладится»^[1541]. В бюрократических верхах всё явственнее осознавали, что после окончания войны мы можем попасть в «такую кабалу к нашим кредиторам, по сравнению с которой зависимость от германского капитала покажется идеалом»^[1542].

Резкое ухудшение отношений из экономической области быстро перекинулось в политическую. С середины лета 1916 года начала нарастать активность либеральной оппозиции, которая обрела новые точки опоры в лице европейских посольств. Англия и Франция расценили нежелание России ратифицировать итоги Парижской конференции как намерение пойти на сепаратные договорённости с немцами. А в этом случае долгожданный разгром Германии мог быть поставлен под вопрос. Шведский король, известный откровенно прогерманскими симпатиями, доверительно сообщал британскому послу в Стокгольме о скором союзе русских и немцев^[1543]. И Д. Ллойд Джорж в воспоминаниях прямо говорит, что всё указывало именно на это; причём он выводит предстоящее событие из финансово-экономической стороны дела. Осенью напряжение между союзниками в этой области было налицо, и углубление кризиса с последующим политическим разрывом прогнозировали в Европе многие — если и не во время боевых действий, то уж точно в ходе мирных переговоров о послевоенном устройстве^[1544]. Ситуацию усугубило назначение на пост министра иностранных дел в июле 1916 года премьера Штюрмера вместо западного фаворита С.Д. Сазонова. В этом увидели усиление прогерманской партии в верхах и подготовку к сепаратному миру. К тому же Штюрмер, заступив на должность, хотел назначить своим заместителем российского посла в Португалии П.С. Боткина, славившегося англофобскими порывами^[1545]. Это укрепило мнение о новом главе внешнеполитического ведомства как о реакционере, не сочувствующем демократиям Запада. Английский посол Дж. Бьюкенен уверял, что тот надеется сыграть роль Горчакова, и предлагал созвать будущую мирную конференцию в Москве^[1546]. Но, как известно Штюрмером дело не ограничилось: германофильские симпатии сконцентрировались на императрице. Немалую роль в этом сыграли сами союзники, усиленно говорившие о её сношениях с кайзером Вильгельмом II^[1547]. Взволнованный подобными слухами, французский премьер Бриан убеждал: если обнаружится соглашение реакционеров с немцами, то этому воспрепятствует русская армия^[1548].

Примечательно, что в лондонских кинотеатрах с конца лета 1916 года перестали демонстрировать портреты Николая II, а среди знамён союзных держав, украшавших сцены, был убран российский флаг^[1549]. Хотя в действительности все эти слухи не имели под собой почвы и больше существовали в воображении союзников и нашей либеральной оппозиции. Те, кто знал реальные настроения Николая II и его супруги, свидетельствуют об обратном. Например, вел. кн. Кирилл Владимирович, имевший все основания недолюбливать императорскую чету, в своих мемуарах упоминает о попытках немцев добиться мира и резко негативной реакции на это государя: в ответ на подобные предложения он неизменно подтверждал верность союзническому долгу^[1550]. В самой Германии приближённые Вильгельма II отмечали, что императрица всегда отличалась англофильскими настроениями и «не очень беспокоилась о своей германской родине»^[1551]. Это согласуется и с воспоминаниями российских придворных, имевших возможность наблюдать императорскую чету в неофициальной обстановке. Между собой они никогда не разговаривали по-немецки, используя для общения главным образом английский язык^[1552].

В действительности же пути для сепаратного мира с Россией искали сами немцы. Глава финансового ведомства Барк в мемуарах упоминает о любопытном эпизоде, когда министру двора барону Б.В. Фредериксу окольными путями доставили письмо от его германского визави — гофмаршала Вильгельма II графа Эйленбурга. Тот напоминал о довоенной дружбе, о том, что они всегда являлись преданными слугами своих императоров, а потому их долг — прекратить кровопролитие. Эйленбург информировал о расположенности немецкого общественного мнения к началу мирных переговоров и просил повлиять в этом смысле на Николая II. Фредерикс доложил обо всём государю, но получил приказ проигнорировать полученное письмо^[1553]. Поступившее, пусть и в частном порядке, предложение отражало тревожные предчувствия, преобладавшие в немецкой элите. После войны начальник штаба германской армии Э. Людендорф объяснял: «Германия желала мира, только мира, того мира, который Россия не хотела давать, считая себя связанной обязательствами с союзниками. Германия была на грани катастрофы и не могла продолжать войну. Мы три раза обращались к вашему царю с мирными предложениями, мы соглашались на самые тяжёлые условия… но ваш царь и слышать не хотел о мире…»^[1554] Деловые круги Германии, осознавая трагичность положения, со своей стороны тоже стремились убедить высшее военное руководство в необходимости идти с русскими на мировую. Интересный факт: именно они организовали нелегальную поездку в Германию Л.Б. Красина (будущего советского наркома внешней торговли). До революции этот деятель успел побывать в большевиках, а затем, отойдя от партийной работы, нашёл себя на предпринимательской ниве, пробившись в директора-распорядители концерна «Сименс-Шуккерт». Красин располагал серьёзными связями в немецкой промышленной среде, и именно ему было предложено через Швецию прибыть на встречу к генералу Людендорфу. Во время аудиенции, которая длилась около полутора часов, Красин должен был убедить начальника германского штаба в необходимости мира с Россией, дабы уйти от поражения^[1555]. Вообще, ознакомившись с материалами по политической обстановке того периода, невольно ловишь себя на парадоксальной мысли: Россия находилась в состоянии войны с Германией, но главными её недругами становились союзники по блоку.

Разразившийся межсоюзнический кризис вынуждал российское правительство искать новые точки опоры. Так, с конца 1916 года заметно активизируются связи с Голландией, которая ранее не входила в число наших крупных торгово-экономических партнёров. На фондовой площадке Амстердама перед войной котировалось лишь 7 акций русских предприятий, причём половину оборотов обеспечивали две бумаги: Русского банка для внешней торговли и товарищества «Бр. Нобель», остальные приходились ещё на пять нефтяных фирм^[1556]. Но нарастающие проблемы в отношениях с Францией и Англией стимулировали внимание к Голландии, куда потихоньку переориентировалась деловая активность. Накануне падения империи местная биржа по числу допущенных в котировку российских государственных займов уже догоняла Париж^[1557]. Было учреждено два крупных банка с голландским участием: в ноябре 1916 года открылся Нидерландский банк для внешней торговли, а вслед за ним Русско-Голландский банк. Первый с основным капиталом 10 млн рублей основали ведущие кредитные и торговые организации Голландии: Нидерландское торговое общество, Твентский банковский союз^[1558]. Во втором участвовали известные российские предприниматели А.В. Ратьков-Рожнов, Г.З. Тагиев, С.Г. Лианозов, И.П. Лелянов и др.^[1559] После окончания войны с помощью этих банков рассчитывали размещать на голландском рынке новые займы.

Но роль главного стратегического союзника отводится — и это довольно неожиданно — Соединённым Штатам Америки. Никогда прежде США не относились к нашим серьёзным партнёрам; в первое десятилетие XX века доля этой крепнущей не по дням, а по часам державы не превышала в нашем внешнеторговом балансе считаных процентов. Россия являлась единственной из государств первого ряда, не имевшая в Америке банковского отделения^[1560]. Более того, с 1913 года деловое сотрудничество двух стран было практически свёрнуто. Межгосударственные отношения обострились, когда российские власти ввели ограничения на въезд лиц иудейского вероисповедания, ранее нелегально покинувших Россию и получивших в США гражданство. В ответ американский Конгресс потребовал денонсировать существовавший с 1832 года русско-американский торговый договор. Кстати, весомый вклад в разжигание ссоры с американцами внёс видный оппозиционер А. И. Гучков, предложивший в отместку удвоить пошлины на импорт из США^[1561]. Однако после начала войны положение начинает меняться. На Америку, расположенную вдали от боевых действий, переориентируются мировые финансовые пути, туда стекаются потоки золота, и страна превращается в основного кредитора западноевропейских участников конфликта. На этом фоне финансовое состояние стран Антанты выглядит плачевым. Достаточно сказать, что если в предвоенные годы общая задолженность Англии, Франции, Бельгии и Голландии составляла 55 млрд рублей, то теперь затраты перечисленных воюющих государств лишь по одному году исчислялись примерно той же суммой!^[1562] Хронический бюджетный дефицит, мягко говоря, затруднял экспорт капиталов из Европы. Это хорошо осознавали в России, где многие расчёты строились как раз с учётом притока зарубежных инвестиций, необходимых для запуска экспортно ориентированной экономики. Например, петербургские банки, хорошо знакомые с финансовой обстановкой за рубежом, вынесли вердикт: после войны там не меньше России будут нуждаться в деньгах, а потому рассчитывать на вливания нам не приходится. Более того, противоположные финансовые интересы России и союзников, скорее всего, вызовут трения, которые могут «вредно отозваться на совместном ведении военной борьбы с нашим общим врагом» — Германией^[1563].

Иными словами, вопрос об инвестиционной пользе союзников не мог не влиять на позицию, занятую Россией по окончании Парижской конференции. Взоры русского правительства естественным образом обратились за океан. Правда, переломным здесь нужно считать 1915 год, причём первый шаг в этом направлении сделала оппозиция. В Москве ради налаживания деловых связей создаётся Русско-американская торговая палата (РАТП), включившая купеческих тузов Первопрестольной^[1564]. Возникнув накануне Первой мировой войны, Палата начала действовать в самом её начале. Возглавил РАТП Н.И. Гучков, в чём можно увидеть иронию истории: один брат — Александр — разрушал отношения со Штатами, а другой — Николай — занялся их укреплением. Правда, до конкретных шагов дело никак не доходило. Министр финансов Барк вспоминал, как к нему на приём пришли Гучков и Бахметьев (представитель российских общественных организаций в США). От лица палаты они сообщили об имеющихся договорённостях с влиятельными американскими банкирами, готовыми предоставить кредиты для оплаты наших заказов. Барк благодарил, попросил предоставить бумаги по этому предложению, визитёры пообещали, но больше так и не появились^[1565]. Помимо всего прочего, этот случай наглядно демонстрирует, что заокеанские бизнес-элиты, всячески приветствуя общественные инициативы, куда больше ценили взаимодействие с властями.

Важной персоной в налаживании доверительных контактов стал чиновник Минфина Г.А. Виленкин, женатый на дочери видного американского финансиста Зелигмана^[1566]. Немало для двухстороннего сближения сделал и журналист С.Н. Сыромятников, делегированный в США Министерством иностранных дел. В течение многих лет он возглавлял правительственную газету «Россия», а в 1915–1916 годах опубликовал в ведущих американских изданиях целый цикл статей о перспективах торгово-экономического сотрудничества^[1567]. Посетил Нью-Йорк также И.М. Кон, долгое время бывший главой Русского торгово-промышленного банка. У него была особая миссия: обсудить принципы расчётов ввиду расширения товарообмена с Америкой. Платежи между странами производились тогда при посредничестве английских банков, а отчасти — при помощи Швеции и Норвегии^[1568]. В начале ноября 1915 года министра финансов и министра торговли и промышленности посетил специальный представитель американских финансовых кругов Ч. Карвер. Он сообщил о серьёзном намерении штатов вести дела в России; прежде этому мешали третьи страны, и теперь следует обходиться без посредников^[1569]. К этому времени (в сентябре 1915) Россия и США уже учредили постоянную комиссию для разрешения спорных моментов, препятствующих возобновлению торгового договора. Причём на время действия комиссии стороны обязывались не предпринимать друг против друга каких-либо враждебных действий, в том числе не вступать в вооружённые столкновения^[1570]. Работа комиссии подходила к завершению (апрель 1916), когда в Петроград прибыл новый американский посол Д. Фрэнсис с конкретной задачей: обеспечить запуск полноценных экономических отношений.

На фоне кризиса с союзниками по Антанте деловое сотрудничество с Америкой получало в России особое осмысление. Ситуация в стране многим напоминала положение Соединённых Штатов после Гражданской войны 1860-х годов: значительное обременение государственным долгом, расстройство денежного обращения, финансовое перенапряжение. В США эта картина изменилась радикальным образом за полтора десятилетия. Обильный приток иностранных капиталов позволил разработать природные богатства и поднять национальные доходы, так что вскоре недавние затруднения были забыты. Россия же находилась примерно в тех же условиях, что и все охваченные войной страны, однако обладала по сравнению с ними очевидными стартовыми преимуществами, располагая неисчерпаемыми природными и людскими ресурсами. Поэтому заокеанский опыт казался здесь особенно ценным; считалось, что сконцентрированный в США капитал может и должен найти у нас применение^[1571]. Американский бизнес долго игнорировал наш рынок, но наконец заинтересованно повернулся к нему лицом. Как сообщала пресса, в посольство России в США поступило около 2 тысяч письменных запросов от концернов и фирм, желающих завязать коммерческие связи^[1572]. Причём многие из них соглашались принимать в уплату за свои товарные поставки государственные бумаги русских военных займов^[1573].

Решающим шагом в русско-американских деловых отношениях стало открытие в Петрограде отделения крупного National City Bank of New York. За всю российскую историю это был всего лишь второй случай, когда иностранный банк напрямую получил разрешение работать в России (первым в уже далёком 1873 году был филиал французского Credit Lyonais). Утверждённые правительством «Правила операций и действий отделения» свидетельствуют, что оно было поставлено в лучшие по сравнению с отечественными банками условия. Например, ограничивалась общая сумма принимаемых обязательств по всем операциям: она не должна была превышать уставной капитал (5 млн рублей) более чем в пять раз. Регулировался размер выдаваемых клиентам кредитов — не выше 500 тысяч рублей; не более чем на 2,5 млн рублей разрешалась покупка и продажа государственных процентных бумаг, а также гарантированных правительством облигаций. То, что американцы согласились на эти ограничения, объясняется просто: все они касались работы только с российскими клиентами. Власти вовсе не собирались ущемлять отечественные банки; при этом ограничения на зарубежные, в первую очередь американские, вклады и счета отсутствовали, что позволяло перекачивать через открывшееся отделение любые объёмы капиталов из США^[1574]. Отделение начало функционировать 2 января 1917 года, о чём сообщили все крупные российские газеты. Для National City Bank of New York это было 29-е заграничное отделение, и здесь думали о расширении своего присутствия в России^[1575].

Одновременно с российско-американским сотрудничеством в финансовой сфере правительством был запущен ещё один масштабный совместный проект — на сей раз в железнодорожном хозяйстве. Речь идёт о конкурсе на строительство Московско-Донецкой железной дороги, которое все эксперты считали очень перспективным. Одним из претендентов выступил пул американских финансистов, возглавляемых тем же National city bank of New-York. Они обещали построить магистраль нового типа — по последнему слову техники, причём используя преимущественно русские материалы^[1576]. Их конкурентами стали предприниматели из Москвы (столпы отечественной оппозиции) во главе с П.П. Рябушинским. Московский биржевой комитет информировал заинтересованные правительственные ведомства о создании специального консорциума, готового вложить в дело около 500 млн рублей. В документе подчёркивалось: совершенно недопустимо отдавать предпочтение иностранцам и передавать в их руки управление стратегической железнодорожной веткой; ведь они будут действовать не из России и в конечном счёте не в российских интересах. Подобные примеры известны, их более чем достаточно, и не надо повторять имеющийся печальный опыт^[1577]. Как водится, московские претенденты заручились поддержкой Государственной думы, финансовая комиссия которой признала рассмотрение проекта первоочередным делом. 1 февраля состоялось заседание членов ГД, ЦВПК и Совета Съездов представителей промышленности и торговли — вместе с чиновниками ряда министерств. Но чиновники отдавали предпочтение как раз американской заявке, чем вызвали возмущение депутатов, предлагавших обсудить вопрос прежде всего с точки зрения соблюдения российских интересов^[1578]. В ответ сотрудник Минфина Н.Е. Гиацинтов сказал законодателям и сочувствующим, что дискуссия о строительстве этой трассы в комиссиях Госдумы излишня, вполне достаточно обсуждения в правительственных ведомствах^[1579]. В результате тендер, как и планировалось, выиграл новый фаворит правительства — американский бизнес. Правда, из-за нестабильности, воцарившейся в стране после свержения царизма, строительство даже не началось^[1580].

Февральский переворот 1917 года поставил под вопрос не только данный проект, но и многие другие замыслы царской бюрократии. С дальневосточным направлением Временному правительству всё было предельно ясно — его быстро свернули. Зато европейское направление, окрашенное в яркие либеральные тона, расцвело пышным цветом. Восторг по поводу победы демократии, к торжеству которой приложили усилия Англия и Франция, предполагал полное взаимопонимание и в области экономического строительства. Союзники сразу возобновили обращения к дружественной теперь власти о ратификации постановлений Парижской конференции. Но оказавшись лицом к лицу с этой крайне запутанной проблемой, министры Временного правительства растерялись. Новый глава МИДа П.Н. Милюков предлагал премьеру Г.Е. Львову решить, как всё-таки быть с Парижскими резолюциями, поскольку старое правительство не оставило чётких ориентиров^[1581]. Этот вопрос был перегружен множеством конкретных нюансов, а необходимыми знаниями руководители «освобождённой России» не обладали. Это заставило их обратиться к тем, кто возглавлял переговорный процесс с западными партнёрами: Н.Н. Покровскому (бывшему министру иностранных дел) и В.В. Прилежаеву (товарищу министра торговли и промышленности), представлявшим страну на союзнической конференции в Париже. Несмотря на новые условия, их опыт оказался весьма востребованным. Покровский был определён заместителем Гучкова по Центральному военно-промышленному комитету — штабу по подготовке Февральского переворота, а Прилежаев сохранил пост при купеческом министре торговли и промышленности А.И. Коновалове; после отставки последнего он переходит в управляющие делами Всероссийского торгово-промышленного союза, учреждённого московскими деловыми кругами в марте^[1582]. Затем эти бывшие царские чиновники были привлечены к работе Русско-Американского комитета, который в начале августа 1917 года создал А.Ф. Керенский, начавший разочаровываться в Англии и Франции. Покровский стал главой комитета^[1583], а Прилежаев — одним из его заместителей. В.В. Прилежаев сопровождал в поездке по стране специальную американскую миссию сенатора Рута, изучавшую перспективы сотрудничества в новой обстановке^[1584]. Таким образом, Временное правительство практически полностью повторяло то, что уже было проделано правительством царским. Однако всё это уже не пригодилось.

Глава восьмая
Проблема иностранного капитала

Проблема, которой посвящена эта глава, всегда привлекала большое внимание исследователей. Становление исторической науки в СССР (1920-е годы) происходило на фоне дискуссий о месте и значении иностранного капитала в империи времён заката, когда его поступление в страну резко увеличилось. В советское время наработан значительный массив литературы на данную тему; целая группа специалистов по экономике предреволюционного периода анализировали её как с отраслевых позиций, так и по географическому размещению^[1585]. Однако все они занимались по преимуществу узкоэкономическими аспектами, нас же интересует более широкий контекст. Как привлечение французских, английских, немецких, бельгийских финансовых ресурсов сказалось не только на экономической, но и политической жизни в целом?

До конца XVIII века иностранное предпринимательство в России главным образом было связано с торговлей; оно зависело как от объёмов, так и от структуры экспортно-импортных оборотов. Купцы-банкиры преимущественно европейского происхождения разворачивали свою деятельность в крупных портах страны. А имперское правительство с конца 1760-х практиковало регулярные заграничные займы, и к 1861 году внешняя задолженность России достигла 350–450 млн рублей^[1586]. Однако целенаправленное масштабное привлечение иностранных ресурсов началось с отменой крепостного права в рамках либеральной политики, проводимой министром финансов М.Х. Рейтерном. Важнейшим элементом модернизационного курса был провозглашён импорт капиталов. За первое пореформенное двадцатилетие их прилив составил невиданную доселе сумму — 2,1 млрд рублей (по 100 млн ежегодно); эти средства пошли на создание рельсовой сети^[1587]. За следующие двенадцать лет, вплоть до промышленного подъёма 1890-х, приток капиталов уменьшился до 600 млн рублей, из них 75 % предназначалось для железнодорожного строительства. С 1893 по 1900 год иностранные вложения возросли до 1,2 млрд рублей, а до первой русской революции достигли 1,9 млрд рублей (в среднем 173 млн в год). В это время значительная часть поступивших средств — почти 45 % —впервые была инвестирована непосредственно в российскую промышленность^[1588]. Эти цифры, введённые специалистами в научный оборот, сегодня хорошо известны. Они отражают определённые экономические повороты пореформенного периода, и в этом смысле представляется весьма перспективным увязать политику внешних заимствований с изменениями в хозяйственной стратегии.

Царствование Александра II характеризуется ярко выраженными либеральными приоритетами, когда считалось возможным в кратчайшие сроки запустить в России капиталистический проект. Принятое «Положение о пошлинах за право торговли и других промыслов» очерчивало круг участников коммерческой деятельности, устанавливало порядок налогообложения, утверждало право заниматься торговлей и промышленностью любому человеку, независимо от состояния и сословия (за исключением священнослужителей РПЦ, протестантских проповедников и низших воинских чинов). Текст содержал даже такую новацию: «Всем без изъятия лицам, состоящим на службе государственной или по выборам, а равно их жёнам и детям дозволяется беспрепятственно получать свидетельства купеческие и промысловые. Лица эти могут вступать в подряды и поставки на общем основании, за исключением лишь тех ведомств, по которым они состоят на службе»^[1589]. Власти рассчитывали, что участие в коммерции госслужащих стимулирует капиталистические реалии. Такая вольница омрачалась только одним обстоятельством: в случае банкротства коммерческого предприятия учредивший его чиновник подлежал увольнению со службы. «Положение…» было продублировано через пару лет, в 1865 году, с уточнениями сугубо фискального порядка (сбор сведений о торгах и промыслах, взимание недоимок и т. д.)^[1590]. Этот документ свидетельствовал о намерении правительства всемерно расширить круг участников товарно-денежных отношений.

Однако предложенной предпринимательской свободой воспользовались далеко не все. Характерно, что купеческое сословие в 60-70-х годах XIX века стало пополняться в основном за счёт зарубежных предпринимателей. Начиная с 1860-х страницы «Полного свода законов Российской империи» пестрят уставами учреждённых иностранцами товариществ и обществ в разных отраслях промышленности^[1591]. Даже в Москве за первые два десятилетия после отмены крепостного права среди включённых в первую купеческую гильдию числилось 60 иностранных подданных, 10 дворян и всего только 8 выходцев из крестьян^[1592]. Получается, что местная предпринимательская активность уступала наплыву зарубежных дельцов. Конечно, здесь сказалось упразднение в 1863 году наиболее массовой третьей гильдии: ведь сразу повести крупное дело довольно трудно. Так или иначе, появление новых купцов, выросших на ресурсах внутреннего рынка, практически прекращается, позиции же известных фамилий закрепляются. С этого времени верхи торгово-промышленного сословия становятся гораздо менее подвижными, чем в дореформенный период; одновременно и купеческое звание теряет свою привлекательность^[1593]. С другой стороны, эти процессы завершили формирование мощного купеческого клана, группировавшегося вокруг Москвы. Расширение иностранного присутствия действовало на представителей этого клана удручающе, поскольку здесь рассматривали внутренний рынок как свою исконную вотчину, где не должны хозяйничать чужаки.

Наиболее крупное столкновение купеческой элиты и иностранных деловых кругов произошло в ходе приватизации Николаевской железной дороги (1868 год). На этот прибыльный актив претендовали Московское товарищество, куда вошёл весь цвет купечества вместе со славянофильской интеллигенцией, и Главное общество российских железных дорог, учреждённое в Париже французскими финансистами и царскими придворными кругами. Продажа Николаевской дороги имела не только экономическое, но и общественно-политическое значение. В этом были уверены прежде всего участники товарищества: для них речь шла не столько о конкретной хозяйственной проблеме, сколько о направлении, по которому должна развиваться отечественная промышленность. В записке, направленной в правительство, говорится: «Русская предприимчивость не имеет в своём Отечестве поля, на котором она могла бы разрастись и развиваться. Все современные предприятия России, организуясь на иностранные капиталы, подпадают неизбежно под влияние иностранцев или руководимы ими, питают их промышленные силы и им несут свои прибыли и доходы…»^[1594]. Однако правительственные верхи и император Александр II сделали всё, чтобы прибыльный актив достался Главному обществу российских железных дорог. Такое решение мотивировалось необходимостью поддержать стоимость акций этого предприятия, чему способствовала сделка с этим крупным транспортным активом^[1595]. Возмущение сторонников Московского товарищества не имело пределов. М.Н. Катков на страницах своего издания сожалел, что «дело пришлось решить не в пользу Русского Товарищества», и высказал пожелание, чтобы лица, составившие его, «не покинули своё намерение послужить железнодорожному делу в России»^[1596]. И действительно, «этим лицам» пришлось довольствоваться менее привлекательным: основные концессии получали те, кто был тесно связан с европейскими финансами и биржами; купечество при дележе могло рассчитывать лишь на менее привлекательные активы. В качестве компенсации правительство не стало чинить предпринимателям из народа препятствий в приобретении Курской железной дороги, и в 1871 году право на эксплуатацию этой ветки перешло под контроль московской группы^[1597]. В целом же власти с большой долей скепсиса относились к стремлению крупного купечества предстать в роли локомотива экономики, считая их квалификацию и уровень образования совершенно недостаточными.

В 1870 году состоялся Петербургский торгово-промышленный съезд — столичная буржуазия легко получила на него высочайшее дозволение. Это был первый в истории страны крупный публичный форум, устроенный предпринимательскими кругами. Вскоре московская группа решила последовать их примеру и инициировать дебаты о нуждах торговли и промышленности на собственном съезде. В конце 1871 года к работе приступил распорядительный комитет по устройству мероприятия. Купечество Центрального региона буквально завалило комитет предложениями^[1598], так что Обществу для содействия русской промышленности и торговли пришлось их ограничивать, чтобы повестка дня не оказалась сильно перегруженной. Наконец в мае 1872 года ходатайство о проведении съезда (на тех же основаниях, на каких был разрешён петербургский) поступило в Министерство финансов. Однако там после знакомства с программой и списком участников пришли к заключению, что намечаемый разговор несвоевременен, так как не может иметь практической пользы. Все перечисленные вопросы планировалось обсуждать в Государственном совете, а потому просьба осталась безрезультатной^[1599]. От московского купечества просто отмахнулись.

Всё изменилось в начале 1880-х годов. Воцарение Александра III знаменовало собой сворачивание частного железнодорожного строительства, усиление таможенного протекционизма и т. д. Эти меры отражали общую корректировку модернизационных подходов в российских верхах. Разочарование в либеральном эксперименте, продвигаемом Рейтерном, естественным образом активизировало патриотические силы. А это, в свою очередь, означало, что пробил час русского купечества. Сложившаяся ситуация вдохновила его представителей, и теперь они жаждали продемонстрировать свои конкурентные преимущества, о которых столько говорили. В этом контексте совсем иначе зазвучала тема иностранных инвестиций, которые препятствовали раскрытию творческих сил местного бизнеса. Пробным камнем стала борьба с Русско-американской компанией, намеревавшейся построить сеть элеваторов, чтобы снизить затраты на транспортировку зерна, идущего на экспорт. По значимости это дело можно сравнить с приватизацией Николаевской железной дороги в 1868 году (о чём говорилось выше).

Русско-американский проект продвигал министр финансов Н.Х. Бунге. Сам он приветствовал крупные инвестиционные вложения в российскую экономику, но в этом деле должен был заручиться поддержкой Государственного совета^[1600]. Купечество в лице Московского биржевого комитета и его политические союзники выступили резко против учреждения компании с иностранным участием. Газета «Московские ведомости» в пух и прах разнесла проект, отбросив представленные экономические расчёты. Издание предлагало сосредоточиться не на цифрах, а на том, в чьё полное распоряжение перейдёт хлебная торговля: этот исконно русский бизнес получат иностранцы, тогда как местным предпринимателям придётся довольствоваться теми крохами, которые Русско-американская компания пожелает им выделить. Слушания в Госсовете были названы в передовой статье «торгом со своей совестью»^[1601]. А на возражение сторонников проекта, что, мол, в правлении компании присутствуют не только иностранцы, многозначительно замечалось: «между русскими подданными есть всякие»^[1602]. Тем не менее большинство на общем собрании Госсовета проголосовало за Русско-американскую компанию (33 человека), против — только 8. Зато к её противникам присоединился сам государь император. Он выразил недоумение, каким образом это дело вообще дошло до Госсовета, и назвал представление Минфина «очень легкомысленным»^[1603]. В результате Александр III утвердил мнение меньшинства, отметив в своей резолюции, что подобная коммерческая инициатива опасна для России. Эпизод с Русско-американской компанией стал вехой на пути минимизации иностранных инвестиций, а также первой серьёзной трещиной в отношениях императора и его министра финансов. Лишь благодаря усилиям государственного секретаря А. А. Половцова высочайшую резолюцию решили не обнародовать, чтобы не бросать явную тень на Бунге^[1604].

Менее чем через два года тот, к большому удовлетворению патриотических сил, покинул ключевой пост в правительстве. С 1 января 1887 года ведомство возглавил И.А. Вышнеградский — креатура русской партии. Первым делом он посетил Нижегородскую ярмарку, где стал почётным и желанным гостем. Обращаясь к нему, председатель ярмарочного комитета П.В. Осипов заявил: русское купечество «знает, какое знамя поднято вашим высокопревосходительством и по какому пути решили вы вести русское государственное хозяйство»^[1605]. Именно Вышнеградский принимает решение о резком повышении таможенных пошлин: они становятся самыми высокими в Европе. Чтобы обосновать этот шаг, из столичного Технологического института, где ранее трудился новый министр финансов, была приглашена группа профессоров во главе с Д.И. Менделеевым, которому поручалось выработать ставки по тарификации хозяйственных отраслей. Его обширную записку получили для заключения биржевые комитеты — там демонстрировали полную готовность упрочить таможенную систему страны^[1606]. Такие успехи вдохновили купечество на следующие шаги. В 90-х годах XIX века оно поднимает вопрос о допуске к эмиссионным операциям Минфина. Изначально эта сфера являлась монополией петербургских банков, но теперь зазвучали настойчивые предложения использовать потенциал того же Московского купеческого банка: он располагает обширной клиентурой и обладает необходимыми средствами для размещения государственных, гарантированных правительством процентных бумаг. Параллельно делались шаги для открытия филиала купеческого банка в столице. Капиталисты из народа готовились занять ведущее место в российской экономике.

Сегодня в литературе принято воспевать исконно русские предпринимательские силы в лице купечества^[1607]. Однако в конце XIX века, как было уже сказано, многие сомневались, что оно способно выступить в качестве главного двигателя прогресса. Чтобы внести объективность, обратимся непосредственно к свидетельствам той эпохи. Взгляды купечества на хозяйственное строительство — устранение иностранной конкуренции, контроль над внутренним рынком — были известны всегда. Но это не было экономической программой в полном смысле слова. Интеллектуальные издания 1880-х — первой половины 1890-х годов с разочарованием констатировали ущербность купеческой мысли. Записки, в обилии направляемые в правительство, ни о чём конкретном не сообщали, если не считать требования расширить казённый кредит как необходимый инструмент для выдавливания конкурентов. Журнал «Русская мысль» отмечал: любые разговоры на эту тему неизменно сводятся к пожертвованиям со стороны казны в пользу Тит Титычей. Конечно, им лестно «снабдиться» из бюджета и принудительно, при помощи покровительственных мер, т. е. через силу привилегий, приступить к урезониванию инородческого бизнеса^[1608]. Зачем, спрашивается, нужны какие-то там иностранные инвестиции, «когда можно напечатать своих капиталов, сколько потребуется»? Казна снабжает, и «почему же не снабжать, когда ей самой деньги ничего не стоят?», а если коренной деятель ничего на них и не устроит, «никаких “нетронутых” источников не тронет, то сам-то, наверное, округлится»^[1609].

В сказанном нет ни малейшего преувеличения. Яркий пример — московская контора Госбанка, которую с 1880-х годов фактически оккупировало именитое купечество, заседавшее в Учётно-ссудном комитете. Его представители взяли в свои руки распределение средств и львиную долю направляли в московские банки для дальнейшей переброски, то есть для кредитования принадлежащих им компаний и торговых домов^[1610]. Управляющие конторой не могли противостоять их мощному натиску и быстро превращались в исполнителей воли крупных семейств Первопрестольной, контролировавших частный финансовый сектор. Неудивительно, что почти все назначаемые из Петербурга управляющие (И.И. Билибин, Н.Я. Малевинский) заканчивали карьеру, оседая именно в московских банках^[1611]. Подчеркнём, что даже созданный в 1864 году Московский купеческий банк начал свою деятельность с разнообразных ходатайств^[1612]. Складывалось впечатление, что его и создавали в первую очередь как инструмент для добывания всевозможных льгот^[1613].

Патриотическая риторика, призывы к подъёму производительных сил не подкреплялись никакими созидательными делами. Об этом свидетельствует дневник Ф.В.Чижова, который тот вёл вплоть до своей смерти в 1877 году. Будучи костромским дворянином, Чижов поучаствовал в славянском движении в Австрии, находился в опале, а после кончины Николая I поселился в Москве, занявшись предпринимательством^[1614]. Его роль в деле приобщения крупного купечества к новым бизнес-сферам (банкам, железнодорожному строительству и др.) трудно переоценить; он был главным действующим лицом в продвижении московских проектов. В Петербурге считали, что именно Чижов имел «безграничное влияние» на московскую деловую элиту^[1615]. При этом его дневниковые записи свидетельствуют о полном разочаровании в деловых потенциях именитых купцов. Так, Чижова весьма угнетало, что его партнёры по бизнесу смотрят на дело слишком легко, и это приносит немалый вред^[1616]. «Они не имеют понятия о простой законности», где захотел — «там непременно должна быть беззаконность или, по крайней мере, исключение из законности»^[1617]. А кроме того, тяжелы на подъём.

Автор дневника подробно останавливается на том, как он пытался составить общество для концессии на Донецкую железную дорогу. Чижов предварительно обо всём договорился с министром путей сообщения К.Н. Посьетом^[1618], но купцов убеждал вложиться в выгодное дело не один месяц, что вызывало недоумение в Петербурге. «Как-то ужить Мамонтова, Хлудова, Морозова, Кокорева, Горобова» не представлялось возможным^[1619]. Да многие и вовсе не одобряли чижовскую инициативу, не желая ввязываться во что-либо за пределами своих фабрик. Когда же невероятными усилиями общество всё же собралось, возникло другое препятствие: оказалось, что никто из акционеров не предполагал чем-либо заниматься в созданном предприятии. «Что будет далее, если таково начало?» — с тревогой вопрошал Чижов. Горобов, Лямин, Якунчиков и др. не желали вникать в техническую часть проекта, отказывались даже от поездки в Петербург для подачи заявительного пакета документов^[1620]. Единственно, к чему они проявляли интерес, так это к тому, когда они смогут получать оговорённую долю своей прибыли. Сложившаяся ситуация заставила Чижова привлечь нового участника, чтобы уже вокруг него собирать общество для строительства Донецкой железной дороги. Этим участником стал московский Торговый дом «Вогау». Чижов записывает: «Пока собирались все русские, дело не могло сладиться. Основал я дело на иностранце, и очень может быть, что оно пойдёт на лад. Зависит ли это случайно от личности, или, действительно, мы не умеем составить из себя ничего целого»^[1621]. То же самое происходило и при организации Чижовым товарищества Мурманского пароходства. Предложение поучаствовать в проекте делалось и Морозову, и Лямину, и Крестовниковым, но всё безуспешно^[1622]. В результате он на свой страх и риск повёл это дело, хотя в одиночку оно давалось с большим трудом и приводило к денежным затруднениям^[1623].

Подобным образом характеризовал купцов А.С. Ермолов, в 1892–1905 годах возглавлявший Министерство земледелия и государственных имуществ. Стимулируя частную инициативу, он пытался найти желающих, «которым можно было бы сдать те или иные казённые заводы»^[1624]. Но за всё время пребывания на посту не смог «добиться предложений со сколько-нибудь приемлемыми условиями». Те же, кто изъявлял желание арендовать предприятия (речь шла об Урале — А.П.), предлагали невысокую плату и просили льгот — на весь срок аренды отпускать даром сырьё (лес и чугун, выплавляемый другими заводами). Если бы государство пошло им навстречу, то казне пришлось нести расходы, во много раз превышающие поступления от арендной платы^[1625]. Очевидно, эти бизнесмены рассматривали заводы исключительно в качестве объекта кормления и не как иначе. Как заключал Ермолов, «ожидать, что явятся какие-то другие предприниматели, наивно»^[1626]. На это же указывал и министр финансов В.Н. Коковцов. Он говорил, что сотни тысяч, миллионы бюджетных рублей, выделенных на оросительные работы внутри России (поволжским губерниям), не принесли никакой пользы. Средства потрачены, «но былью поросли те каналы и пруды, которые были сделаны за счёт государственного казначейства. В таком положении находится и вопрос об орошении Голодной степи»^[1627].

Пессимизм относительно купеческого бизнеса высказывал и Д.И. Менделеев. Поначалу он возлагал большие надежды на местных капиталистов, но в конце концов констатировал: эти руки привыкли получать большие и лёгкие барыши и совсем не желают связываться с тем, что несёт какой-либо риск^[1628]. В течение долгого времени никак не удавалось развернуть московскую купеческую элиту на освоение богатейших нефтяных промыслов. Со всеми доводами они охотно соглашались, но «сами не двигались со своих крепко насиженных мест»^[1629]. В результате кавказский регион превратился в вотчину Нобелей, Ротшильдов и других, сразу оценивших существующие перспективы. Добавим: спустя годы, когда «нефтянка» уже зарекомендовала себя выгоднейшим активом, купечество выступило с обычным требованием: дайте дорогу русскому капиталу. Желание участвовать в этой отрасли подкреплялось обещанием обеспечить русских промышленников топливом. Правительство прислушалось к этим доводам, и учреждённому именитым купечеством Московско-Кавказскому товариществу выделили участки бакинских земель. Каково же было удивление властей, когда вся добываемая на промыслах нефть, минуя Центральный фабричный район, прямо в сыром виде пошла на экспорт!^[1630] Прозевали капиталисты и становление южного горнопромышленного региона. Местные землевладельцы, узнав о залежах руды в принадлежащих им участках, пытались привлечь к разработке москвичей, но их усилия не увенчались успехом. Например, екатеринославского помещика А.А. Толя, который в 1884 году предложил наладить горно-металлургическое производство, выставили прямо сумасшедшим. Тогда тот отправился в Бельгию, без особого труда привлёк к делу местных предпринимателей и перед смертью продал им своё поместье^[1631]. Другой землевладелец, Булацель, обнаружив признаки железных залежей, также обратился в Москву, но отклика не получил и уехал в Брюссель^[1632].

Но наибольшее разочарование вызвала позиция купечества по рабочему вопросу. Будущий руководитель МВД В.К. Плеве, в середине 1880-х годов занимавшийся фабричным законодательством, отмечал конструктивный подход промышленников Петербурга, Лодзи и юга ко всем проектам правительства (об учреждении инспекции, 10-11-часовом рабочем дне, запрещении ночного труда, добровольности сверхурочной работы и т. д.). На этом фоне совершенно возмутительно выглядела московская буржуазия, откровенно заботившаяся лишь о собственных выгодах и в штыки воспринимавшая любые инициативы в этой сфере^[1633]. Её раздражала сама обязанность заключать договоры найма с рабочими на основе расчётной книжки, где прописывались права и ответственность рабочего, определялся его заработок, обозначались взыскания и вычеты^[1634]. На трудовых людей эти благодетели и меценаты смотрели с презрением и ожесточением^[1635]. Председатель Московского биржевого комитета Н.А. Найдёнов (глашатай местной буржуазии) оправдывал широкое применение всевозможных штрафов, видя в них способ компенсировать ущерб, причинённый нерадивыми работниками^[1636]. Да и расходы хозяев на содержание социальной инфраструктуры (школ, больниц, бань и т. д.), о чём умилённо вспоминают сегодня, покрывались не из купеческого кармана, а через разветвлённую систему штрафов рабочих^[1637]. Разумеется, государственное вмешательство в эту «идиллию» раздражало фабрикантов: они готовы были рассуждать о мире и согласии с работниками до тех пор, пока в эту добросердечную среду не врывалась непрошеная опека. Всё это очень напоминало восхваление канувших в Лету крепостных порядков, приверженцы которых также ностальгировали по патриархальным отношениям между крестьянами и помещиками^[1638].

Невосприимчивость ко всему новому сочеталась у купеческих тузов с умением обирать всех, кто оказался в поле их зрения. Вот, например, именитый купец С.И. Сазиков — владелец известного в Москве завода серебряных изделий, один из учредителей и крупный акционер Учётного банка, а ныне любимец современных почитателей купечества. Предводитель московских биржевиков Найдёнов отзывался о нём как о трудолюбивом коммерсанте со значительными средствами^[1639]. О происхождении «значительных средств» поведали «Русские ведомости», опубликовавшие материалы ревизии активов Сазикова. Подлог документов; откровенные хищения; перестановка цифр в отчётах; фиктивные покупки, призванные свидетельствовать о процветании; «позабытый» долг Госбанку и различным мелким кредиторам — вот слагаемые предпринимательских достижений^[1640].

Вышедший из крестьянских низов ещё один крупный предприниматель, хлеботорговец С.Т. Овсянников, сумел прославиться на всю Россию. Своё огромное состояние он сколотил на крупных интендантских поставках хлеба. С помощью налаженной им системы подкупа этот самородок сбывал в армию гнилое, практически негодное зерно по цене первосортного. Он стал играть ведущую роль на хлебном рынке, окружив себя такими же, но более мелкими и зависимыми от него «предпринимателями». О чёрством отношении Овсянникова к простым людям, находившимся от него в трудовой зависимости, было хорошо известно, однако это не мешало ему слыть широким благотворителем^[1641]. Правда, его «коммерция» в конце концов потерпела полное фиаско. По инициативе военного министра Д.А. Милютина Овсянников лишился контрактов, а затем и вовсе угодил за решётку: интендантская эпопея завершилась громким уголовным процессом и реальным приговором^[1642]. Любопытна такая деталь: у почтенного Овсянникова было четыре сына и столько же дочерей. Сыновей он довёл до умопомрачения, а вот дочерей успел повыдавать замуж. Одна из них стала матерью знаменитого «фарфорового короля» России С.М. Кузнецова, и тот оказался достойным своего деда. Он возводил всё новые и новые корпуса на своих подмосковных заводах, но так и не сподобился, несмотря на все просьбы рабочих, оснастить цеха вентиляцией. Фарфоровая пыль разъедала лёгкие, и редко кто из них доживал до 35 лет. Кладбища возле рабочих посёлков по площади превышали предприятия: кузнецовские фабрики стояли буквально на костях^[1643]. А другая дочь хлеботорговца вышла замуж за П.М. Рябушинского, то есть она — мать тех самых братьев, которые оставили заметный след в дореволюционной истории России. Портрет Овсянникова украшает юбилейное издание, посвящённое фирме Рябушинских^[1644].

В постсоветский период символом русской предприимчивости, столь благотворной для отечества, стало имя В.А. Кокорева. Но что в действительности представлял собой его бизнес? Арендовав большие солеварные заводы в Пермской губернии, Кокорев свозил соль в Нижний Новгород, но при продажах неизменно добивался льгот и рассрочки по уплате акциза под обеспечение различных залогов. Со временем накопилась значительная сумма, выплатить которую было весьма затруднительно. Тогда Кокорев начал обивать пороги министерств, чтобы передать в уплату начисленных налогов принадлежащие ему земельные участки в Москве и Нижнем Новгороде; он собирался сбыть их по значительно завышенным ценам^[1645], в том числе Таможенному управлению и другим ведомствам. Глава российской таможни Н.А. Качалов вспоминал: в конце концов этот «рыночник» сумел устроить «выгодное для него дело, так как без покупки его земель в казну, и за хорошую цену, ему было бы трудно выпутаться из весьма тяжёлого положения, и кто ему помогал, не знаю»^[1646]. Однажды Кокорев даже заявился к Качалову на квартиру с предложением использовать высокие связи чиновника и провернуть в Министерстве финансов какое-нибудь дельце — «быть негласным его хозяином и нажить хорошие деньги». Отказ Качалова «торговать служебным положением» и репутацией весьма озадачил этого предпринимателя^[1647].

Современные любители купечества считают Кокорева не только инициатором разнообразных промышленных починов, но и крупным мыслителем. Его статьи о путях экономического развития страны, переизданные сегодня, преподносятся в качестве образца государственно-патриотического мышления^[1648]. На то, как создавалась эта купеческая публицистика, проливает свет переписка И.С. Аксакова и Н.С. Лескова. Великий русский литератор Николай Лесков испытывал денежные затруднения и, будучи неумелым «в ролях искательного характера», просил Аксакова, тесно связанного с купеческой олигархией, найти ему заработок^[1649]. Тот рекомендовал писателя Кокореву. Встреча их постоянно откладывалась ввиду занятости купеческого воротилы, но Лесков проявил настойчивость и всё-таки поймал того между пьянками, сопровождавшимися карточной игрой^[1650]. Недолго думая Кокорев вынес ворох бумаг по нефтяной тематике, взятых у инженера Скальковского, который служил тогда в правительственном Горном департаменте, и попросил Лескова обработать их литературно, оформив в цельный труд^[1651]. Поручение было с блеском выполнено, и «автор» расплатился настолько щедро, что Лесков признал плату «несоразмерной за компиляцию о нефтяном промысле»^[1652]. Затем Кокорев заказал статью об интересовавших его железнодорожных делах, причём пожелал разместить материал за своей подписью непременно в «Отечественных записках»^[1653]. Принципиальный Лесков отказался: не стану «снабжать их («Отечественные записки». — А.П.) моей работой даже под сурдинкою». Это разочаровало заказчика, и он свернул наметившееся сотрудничество^[1654]. Правда, кокоревская публицистика и после этого продолжала украшать ведущие издания той поры. Но цена этих купеческих творений вряд ли может вызывать иллюзии.

Нельзя пройти мимо и ещё одной купеческой «звезды» в лице С.И. Мамонтова. Если его вклад в русскую культуру очевиден, то его бизнес весьма далёк от предпринимательских эталонов. Тревожные оценки Ф.В. Чижова относительно деловых потенций московской купеческой элиты, о чём говорилось выше, в полной мере относятся и к Савве Ивановичу. Крах Мамонтова на рубеже XIX–XX веков прогремел на всю Россию. Сегодня принято считать, что это стало плодом рук реакционной петербургской бюрократии, душившей здоровые предпринимательские силы. Однако привлечение новых источников, содержащих любопытные сведения, позволяет несколько иначе взглянуть на это дело. Разорение разрекламированного купца произошло, прежде всего, из-за его собственной поверхностности или, точнее, безалаберности. Мамонтов презентовал масштабный проект металлургического завода в Сибири по производству рельсов, необходимых для расширяющейся железнодорожной сети, в частности для Сибирской магистрали. Было создано акционерное общество «Восточно-сибирские заводы», заарендованы казённые земли, Министерство путей сообщения заявило о покупке всей продукции, которая будет произведена: выпущенные обществом ценные бумаги взлетели в цене. Мамонтов буквально не вылезал из Петербурга, презентуя преимущества проекта. В унисон с ним Москва трубила: наше купечество явит чудеса, если только ему не мешать^[1655].

В этой эйфории мало кто обратил внимание, что автор проекта не удосужился ни разу нанести визит на строящееся производство, мало интересовался технической частью. На строительство он отрядил своего сына, бывшего офицера, увлечённого музыкой и способного отличить разве что вагон от паровоза. Результат такого отношения к делу не заставил себя ждать: изготовленные рельсы не соответствовали стандартам российской сети и не могли быть использованы. Разразился большой скандал: с одной стороны, казна не получила продукции, а с другой — акции и облигации общества в мгновенье ока превратились в бумагу, от чего пострадали многие. Этот провал сыграл роковую роль для мамонтов-ской империи, которая посыпалась как карточный домик. Быстро выяснилось, и что другие активы, принадлежащие предпринимателю (Невский механический завод, Московско-Ярославско-Архангельская дорога) находились в плачевном состоянии. Мамонтов напоминал землевладельца, чьё «имение заложено по второй закладной»^[1656]. Не могло не возникнуть вопросов к Министерству финансов по поводу того, как подобное могло произойти при строгом ведомственном контроле. У сотрудников Мамонтова были обнаружены записи о передаче крупных денежных сумм некой женщине, которая по проверке оказалась родственницей начальника департамента железнодорожных дел Минфина В.В. Максимова^[1657]. Лишь усилиями Витте начавшееся расследование было замято. А самого Мамонтова задержали в его московском особняке буквально, когда тот готовился отбыть (т. е. бежать) за границу, оставив письмо на имя Московского генерал-губернатора вел. кн. Сергея Александровича с обвинениями в адрес правительства, дескать, не ценят русских людей, мешают работать^[1658]. Купеческая элита Первопрестольной хлопотала, чтобы Мамонтова выпустили под залог в один миллион рублей, но власти в ответ увеличили сумму до пяти. Добавим, что ключевую роль в освобождении из тюрьмы «выдающегося» предпринимателя сыграла супруга царского дяди вел. кн. Владимира Александровича Мария Павловна, по каким-то причинам озаботившаяся судьбой московского купца. В Петербурге иронизировали, что вопрос об ответственности Мамонтова решался на балу во время танца вел. кн. Марии Павловны с Николаем II, после которого император и сделал соответствующее распоряжение министру юстиции^[1659]. В Первопрестольной, считавшей Мамонтова невинно пострадавшим, его освобождение «было встречено бурными аплодисментами»^[1660].

Негативное отношение к купеческим кругам запечатлела и русская классическая литература. Показательно в этом отношении творчество М.Е. Салтыкова-Щедрина. Как он писал, купеческая атмосфера вызывала стойкое отвращение у любого нормального человека: «русское общество выделило из себя нечто на манер буржуазии… В короткий срок эта предпринимательская тля успела опутать все наши Палестины: в каждом углу она сосёт, точит, разоряет и вдобавок нахальничает. В больших центрах она теряется в массе прочих праздношатающихся и потому не слишком бьёт в глаза, но в малых городах она положительно подла и невыносима. Это — ублюдки крепостного права, выбившиеся, чтобы восстановить оное в свою пользу, в форме менее разбойничьей, но несомненно более воровской»^[1661]. Салтыков-Щедрин даёт целую галерею подобных устроителей жизни с характерными фамилиями: Разу-ваев, Дерунов, Бородавкин и др. Они могут только «собачиться» — этот специальный термин появился в русском языке для описания коммерческого языка, на котором ведут между собой деловые беседы купцы^[1662]. Причём все они семьянины, жертвователи и меценаты, как, например, «благолепный Осип Дерунов»^[1663]. Правда, за этим благолепием скрывается вампир, у которого прошлое «выжимание гроша втихомолку сменилось наглым вожделением грабежа… Он бросил мысль о гривенниках, пятаках и задумал грабить нагло и в более приличной форме»^[1664]. Действительность он воспринимает просто: «не нами заведено, не нами и кончится»; бедным подати надо платить, а не о приобретении думать. «Если человек бедный, так чем меньше у него, тем даже лучше. Лишней обузы нет»^[1665]. Писатель восклицал: «Какой необыкновенный мир — этот мир Деруновых! Как все в нем перепутано, скомкано, захламощено всякого рода противоречивыми примесями!»^[1666]

Проявилась, например, в купцах страсть к миру искусства, к коллекционированию, о чём сегодня хорошо известно. Однако, по словам современников, часто в основе этих культурных устремлений лежало тщеславие: всё для видимости, весь блеск лишь там, где надо поразить; и чем больше присматриваешься к купеческим богатеям, тем яснее, как мало среди них искренних любителей искусства^[1667]. Тяга к высокому удивительным образом сочеталась у купеческих воротил с откровенным пренебрежением к простым людям. В воспоминаниях В.Г. Перова содержится весьма показательный эпизод. Знаменитый художник завершал картину «Странник», изображавшую представителя народных глубин. Перов писал её с одного 75-летнего старца, приведённого знакомыми. Выяснив по ходу работы, что тому негде жить, Перов решил обратиться к московскому купцу, известному коллекционеру С.П. Щукину, с просьбой поместить своего протеже в приют для престарелых. Делец принял их в громадной гостиной, буквально напичканной антиквариатом и обвешанной полотнами, не переставая божиться в любви к народу. Однако в ходе беседы со старика буквально не сводили глаз лакеи, боясь, что тот украдёт какую-нибудь художественную ценность. А сам Щукин старался держаться на расстоянии, дабы приведённый Перовым простолюдин ненароком не коснулся купеческого воротилы. Пожилой человек уловил это пренебрежение и, несмотря на нужду, отказался от помощи. Своё впечатление от визита он выразил следующими словами: «…как издеваются над немощными, которым приходиться оказывать какую-либо помощь… и прежде чем дадут её, унизят, оскорбят, истерзают, а затем бросят кусок хлеба… да так, что прокричат на весь город: мы, дескать, отцы, благодетели!»^[1668]

М. Горький посвятил «лучшим сынам родины» повесть «Фома Гордеев» (1899). Действие разворачивается в среде поволжского купечества. С новыми идеями о судьбоносном значении купеческого сословия в жизни России выступает Яков Маякин. Он произносит речи во славу русского купечества — «первых людей жизни, самых трудящихся и любящих труды свои… которые всё сделали и всё могут сделать»^[1669], но встречает страстную отповедь со стороны родственника, Фомы Гордеева. Этот молодой купец с удивлением для себя обнаруживает, что не знаком ни с одним купцом, про которого не было бы известно чего-нибудь преступного: «Вы не жизнь строили — вы помойную яму сделали! Грязищу и духоту развели вы делами своими. Есть у вас совесть? Помните ли вы Бога? Пятак — ваш бог! А совесть вы прогнали… Кровопийцы! Чужой силой живёте! Сколько народу кровью плакало от великих дел ваших?»^[1670] Столь эмоциональные горьковские обличения не казались в ту пору чрезмерными.

В романе «Пруд» известный литератор А.М. Ремизов изобразил купца Огорелышева. Прототипом его послужил упомянутый выше глава Московского биржевого комитета Н.А. Найдёнов, приходившийся Ремизову дядей. Этот предводитель купечества при жизни пользовался большим авторитетом да и теперь вызывает восхищение многих, поэтому взгляд на Найдёнова, что называется, изнутри представляет для нас особый интерес. Вот ремизовская зарисовка: «Что-то зудело в воздухе, когда он (Огорелышев. — А.П.) шёл, а серые глаза его кололи пронырливыми остриями; огорелышевские глаза непроницаемые, и, кажется, расцарапать способные всю душу»^[1671]. Фабричные рабочие между собой называли хозяина Антихристом, а двух его родных братьев — Игнатий-змей и Никита-скусный^[1672]. «Недовольных… [Огорелышевым] не было, были оскорблённые, и таких много было, дошедших до последнего унижения и в обиде своей до последней терпеливости… И удивительное дело, как только он живым ходил, как его не укокошили?»^[1673] Найдёнов, напомним, умер в 1905 году своей смертью, но в романе, вышедшем ещё при жизни купеческого предводителя, его удушили прямо в рабочем кабинете особняка. Так Ремизов отплатил своему родственнику за многочисленные унижения^[1674].

По приведённым выше фактам можно вполне определённо судить о том, какое отношение к купечеству преобладало в дореволюционной России. Его претензии на роль носителей прогресса мало кем принимались всерьёз. В народных капиталистах общество видело отнюдь не спасителей Отечества, а обычных мошенников, жаждущих развернуться во всю коммерческую прыть. Подобное мнение господствовало в среде финансово-экономической бюрократии; восторгов М.Н. Каткова и И.С. Аксакова по отношению к купечеству там разделяли мало, потому-то тема иностранного капитала, затухшая было при Александре III под давлением названных господ, не угасла окончательно. Крепло убеждение, что без притока финансов и без технико-производственных знаний обойтись трудно, а с местными самородками далеко не уедешь. Напомним, что первым вопрос о значимости иностранных финансовых ресурсов для экономического строительства поднял ещё М.Х. Рейтерн в начале 1860-х годов. Его ярко выраженный либеральный курс был тесно увязан с притоком зарубежных инвестиций, что подразумевало создание условий для беспрепятственной циркуляции капиталов. Тогда Рейтерн начал с восстановления свободного размена кредитных билетов на звонкую монету, запрещённого ещё в Крымскую войну.

Кредитные билеты не пользовались доверием у возможных инвесторов, и Рейтерн, получив заём от лондонских и парижских Ротшильдов, добился от Александра II указа (25 апреля 1862) приступить к размену в Государственном банке бумажных денег на золото и серебро. Однако момент был выбран неудачный — как с экономической, так и с политической точки зрения. Начало 1863 года ознаменовалось Польским восстанием; его подавление было сопряжено с большими расходами, поэтому востребованность золота и серебра резко увеличилась, и в ноябре 1863-го операцию размена пришлось прекратить с огромным ущербом для казны^[1675]. Вдобавок ко всему Рейтерн обрушил цены на платину, запродав запасы (около 2 тысяч пудов) одной английской фирме: рынок на этот драгметалл не мог восстановиться в течение следующих тридцати лет^[1676]. За всеми этими неудачами стояли попытки запустить капитализм с наскока. Создать полноценную основу для иностранных вливаний не удалось и стало понятно, что перевод денежного обращения страны на новый стандарт невозможно осуществить «кавалерийскими» методами, минуя этап аккумулирования необходимого золотого запаса.

Все эти уроки в полной мере были учтены в 1880-х: вопрос об иностранных капиталах ушёл тогда на второй план, однако подготовка денежной системы к золотому обращению не выпала окончательно. Министр финансов Н.Х. Бунге уже с 1883 года начинает действовать в этом направлении^[1677]. Весьма интересный факт: отставка Бунге, произошедшая под давлением купеческих кругов и их политических союзников, не повлекла за собой свёртывания мер по накоплению золота, хотя Минфин возглавил И.А. Вышнеградский. Этот выдвиженец патриотических сил посещал купеческие ярмарки и биржевые комитеты, расхваливал «лучших сынов родины», но одновременно развивал начинания своего предшественника, фактически размывая экономическое могущество капиталистов из народа. Сегодня известно: именно преемник Бунге проделал львиную часть работы по введению золотого обращения. Осведомлённые представители высшей бюрократии были убеждены, что «Вышнеградский всё своё управление не делал ничего, кроме исполнения намеченного Николаем Христофоровичем плана восстановления равновесия в нашем бюджете, подготовки введения у нас металлического обращения. Разница лишь в том, что Бунге шёл к этой цели осторожными шагами…»^[1678]

То же самое можно сказать и о привлечении иностранных капиталов. Пришедший под знаменем борьбы с «этим злом», Вышнеградский в действительности лишь изображал готовность двигаться в заданном направлении. Так, он отозвал из Комитета министров ранее внесённое Бунге представление о некоторых льготах Вяземской и Моршанско-Сызранской железных дорог, которые находились в руках голландских банкиров, но немного выждав — и уже без шума — повторно внёс документы в том же виде. Узнав об этом, Бунге заметил: «Человек, всячески старавшийся придать моим действием ложную окраску, вынужден обстоятельствами идти по намеченному мною пути. Вот где моя победа!»^[1679] И этот случай не единственный: архивные документы свидетельствуют о полной расположенности Вышнеградского к зарубежным инвестициям. Показателен его спор с представителем патриотического лагеря министром государственных имуществ М.Н. Островским. Последний настаивал на существенном ограничении иностранного присутствии в отечественной экономике^[1680]. Вышнеградский же был с ним категорически не согласен: «Едва ли можно признать желательным совершенное преграждение доступа иностранных капиталов в страну столь бедную капиталами, как Россия»^[1681]. Огромные богатства остаются без эксплуатации или используются неэффективно, а местные бизнесмены «ставят себе главной целью извлечь возможно больший в данную минуту барыш»^[1682]. В завершение своего письма Вышнеградский напомнил, что Министерство финансов неизменно принимает участие в разрешительных процедурах по каждому случаю, связанному с иностранными инвестициями^[1683].

Внезапная болезнь и последовавшая отставка Вышнеградского не позволили ему раскрыться в полной мере и, главное, с неожиданной — прежде всего для купеческой элиты — стороны. Так что в её глазах он остался проводником комплекса протекционистских мер, «лучшим министром не только России, но и всего мира»^[1684]. Зато его преемник, С.Ю. Витте, стал подлинным разочарованием для купечества. Этот министр вошёл в историю как творец нового денежного обращения и экономического роста, основанного на заграничных инвестициях. Хотя «все финансовые реформы, осуществлённые им, были делом не его ума, а подготовлены его предшественниками Бунге и Вышнеградским. Он ловко всё сумел использовать и решительно применить»^[1685]. Напомним, что поначалу деятельность Витте во главе финансового ведомства едва не привела к срыву намеченных ранее планов. Новый министр, находившийся во власти славянофильских воззрений, намеревался поддерживать отечественную индустрию, накачивая экономику кредитными билетами. В этом же русле следует рассматривать идею специализированных банков для кредитования промышленности по аналогии с уже действовавшими земельными банками, выдававшими ссуду под сельскохозяйственные угодья. Теперь же залогом должны стать сооружения, здания, оборудование предприятий, что открыло бы для их владельцев дополнительный источник получения средств^[1686]. Устав Московского промышленно-фабричного банка, предусматривающий работу на таких принципах, был подан в Минфин группой видных купцов Первопрестольной^[1687]. Витте убеждал Государственный совет предоставить ему право самому утвердить этот банк, однако идею забраковало Министерство юстиции^[1688].

1893–1895 годы были периодом бурного «романа» Витте и купеческой элиты. По воспоминаниям очевидцев, министр буквально выбегал из своего служебного кабинета приветствовать председателя Московского биржевого комитета Найдёнова, не обращая при этом никакого внимания на ожидающих в приёмной^[1689]. Лидеры финансово-экономической бюрократии приложили немалые усилия, чтобы направить энергию Витте в правильное русло. Решающее влияние на идейную трансформацию начинающего государственного деятеля оказали Сольский и Бунге. Их переписка содержит критику министра за отход от курса на золотое обращение. В одном письме Бунге, говоря о Витте, напоминал, насколько опрометчиво полагаться на выпуск бумажных денег в видах оживления промышленности. Ведь «предполагаемая полезная работа бывает иногда бесполезною или неудавшеюся, соединённою с растратой капиталов…Что было бы с кредитом Франции, если бы 1 млрд 300 млн франков в билетах Банка Франции обеспечивали бы полезную работу Панамского канала или, выражаясь правильнее, если бы полезная работа, потраченная в сооружение Панамского канала, послужила обеспечением для выпуска билетов Банка на указанную сумму?»^[1690] Вывод очевиден: опасны меры, не соответствующие силам страны и опирающиеся исключительно на бумажно-денежные ресурсы, причём безотносительно того, проводятся ли эти меры государством или частными лицами^[1691]. Переломить виттевский настрой, превратив его в страстного поборника золотой валюты, удалось авторитетному Д.М. Сольскому. К середине 1895 года министр финансов уже с энтузиазмом пропагандировал вредность существующего бумажно-денежного обращения и активно ратовал за введение металлической валюты, что, по его словам, отвечало чаяниям «всех деятелей, призванных Высочайшей властью к заведованию финансами России»^[1692]. Теперь Витте указывал на существующие «весьма серьёзные частные интересы, связанные с расстройством денежного обращения, им вызванные, вспоенные и вскормленные, и поэтому крепко за него стоящие, готовые на всякий абсурд для его защиты»^[1693]. К такого рода абсурду он относил защиту прежней финансовой системы под предлогом патриотизма^[1694].

Усилиями Витте накопленный к 1897 году золотой запас достиг 1095 млн рублей. В течение пятнадцати лет последовательно изымая из обращения кредитные билеты, правительство добилось неизменности денежной массы, проводя эмиссию только в отдельные голодные годы начала 1890-х^[1695]. Теперь намеченная реформа, в отличие от времён Рейтерна, была тщательно подготовлена. Правда, Витте внёс в неё свою коррективу. Если проекты Бунге и Вышнеградского предполагали разрешение сделок как на золото, так и на серебро, то теперь речь шла исключительно о золотом обращении. В 1870-х годах золото ценилось в 18–20 раз дороже серебра, и девальвация последнего постепенно усиливалась. Пока серебряный рубль оставался значительно дороже кредитного, паритет между ними позволял упорядочивать денежное обращение. Но в начале 1890-х стоимость серебра по отношению к золоту резко упала (в 31 раз), серебряный рубль стал дешевле кредитного, уподобившись бумажным деньгам. Чтобы остановить поступление в Россию обесценившегося серебра, способного ослабить прилив жёлтого металла, правительство в 1894 году ограничило приём серебряного рубля, впервые выразив недоверие к нашим старинным деньгам и отав предпочтение золоту как денежному капиталу^[1696]. Этот переход от предполагаемого биметаллизма к золотому стандарту значительно сузил рамки финансового маневра.

И тем не менее предпринятые финансовые преобразования имели в целом поистине революционное значение: они вводили Россию в систему международного денежного оборота, а следовательно, снимали препятствия для циркуляции капитала по всем развитым странам. Купеческая буржуазия очень скоро уяснила, куда ведёт дело преемник их любимца Вышнеградского: Витте не просто выступал за индустриальное развитие, ведущую роль он предназначал банковским структурам, чьи возможности были связаны с иностранным капиталом. Характерно, что ключевым советником Витте в тот период стал глава Петербургского международного банка А.Ю. Ротштейн, которого называли «главнокомандующим всех соединённых сил столичной биржи и банков»^[1697]. Он стоял во главе дельцов, ратовавших за скорейший переход на золотой рубль, т. е. за широкий приток иностранного капитала, ставку на который традиционно делали петербургские банки. Но главное, что открытие международных финансовых рынков явно пришлось по вкусу самому императору. Как передавал министр внутренних дел И.Л. Горемыкин, государь был недоволен критикой перехода на золотую валюту и говорил, что на месте самого Горемыкина он уже давно принял бы меры против всей этой болтовни^[1698]. Правда, позиция Николая II не была глубоко продуманной. Молодой император, пока мало знакомый с финансовыми тонкостями, не имел ясного понятия о том, полезна или вредна предполагаемая денежная реформа^[1699]. И когда Витте утверждал в своих мемуарах, «что Россия металлическому золотому обращению обязана исключительно императору Николаю II», он явно преувеличивал^[1700]. Точнее будет сказать, что масштабная денежная реформа венчала многолетние усилия просвещённой бюрократии, к которой присоединился государь^[1701].

Без преувеличения можно сказать: подобного удара купеческое сообщество не испытывало давно, пожалуй, со времён подзабытых гонений 1850-х. «Московские ведомости» прогнозировали грядущие трудности: «наша фабрично-заводская деятельность развивается под охраной покровительственного таможенного тарифа и ещё более курса кредитного рубля… много ли найдётся у нас таких производств, которые будут в состоянии выдержать конкуренцию с их товарами?»^[1702] Нерадостные перспективы подтолкнули к активным действиям. В январе 1899 года Московский биржевой комитет принял постановление о вредной роли иностранного капитала и об опасности расширения сферы его влияния в российской экономике^[1703]. Купечество выступило против насильственного насаждения промышленности чуждыми зарубежными элементами, равнодушными к тому, что станет с Россией, «когда они, набив свои карманы и истощив источники её богатств, с презрением её покинут»^[1704]. Деловой мир Москвы недоумевал: почему иностранные дельцы, перешагнув через границу, начинают теснить русские предприятия, которые не находят теперь защиты со стороны собственного государства?

Купеческое негодование слилось с черносотенными протестами, которые также сосредоточились на дискредитации иностранного бизнеса и критике золотого стандарта. Публицист Г. Бутми писал: «Золотая валюта, путём вздорожания золота и увеличения бремени всех долгов, разоряет частные имущества, разоряет народы, увеличивает могущество международных банкиров, способствует быстрому росту воздвигаемой ими международной твердыни из миллиардов долгов, подчиняющих евреям и народы, и их производства»^[1705]. Правомонархист Б.В. Никольский крайне негативно оценивал привлечение иностранного капитала, в виде дивидендов выкачавшего из России все соки^[1706]. Подобные взгляды развивал также известный публицист С.Ф. Шарапов. Верный последователь И.С. Аксакова и М.Н. Каткова, он опасался, что не только южные регионы, но и Первопрестольная не справится с нашествием, «грозящим в недалёком будущем на развалинах русской и народной Москвы воздвигнуть новую Москву иностранную»^[1707]. Эта позиция находила отклик и в верхах — у тех, кому активность Витте пришлась не по душе^[1708].

Одним из недовольных был вел. кн. Александр Михайлович, пытавшийся нейтрализовать инициативы министра финансов, подавая императору всеподданнейшие записки о пагубности зарубежных инвестиций, в частности в нефтяные районы Закавказья^[1709]. Правда, борцы с иностранным засильем не всегда демонстрировали идейную твёрдость. Тот же Шарапов прекратил выпады против правительства, как только (при посредничестве князя М.М. Андроникова) нашёл контакт с Витте. А министр в знак признательности выделил ему фактически невозвратную ссуду на разработку какого-то нового типа плуга для крестьянских хозяйств^[1710]. Когда же в апреле 1906 года Витте окончательно покинул правительство и, следовательно, уже не имел возможности оплачивать сельскохозяйственные эксперименты Шарапова, тот вновь публично (теперь на съезде объединённого дворянства) предстал в образе беспощадного обличителя золотого рубля, иностранщины и т. д.^[1711] Подобные метаморфозы происходили и с упомянутым вел. кн. Александром Михайловичем. Он претендовал на первосортные бакинские земли, чтобы сбыть их с большой прибылью, а потому и просил Николая II выделить ему для начала 25 десятин — разумеется, без торгов, дабы уберечь русские ресурсы от инородцев^[1712]. Но в 1902 году великий князь утратил интерес к русским интересам в нефтяной отрасли, поскольку нашёл новую сферу приложения сил — руководство внешним торговым флотом и портами России.

Во второй половине последнего десятилетия XIX века приток зарубежных инвестиций стимулировал небывалый хозяйственный подъём. Если в начале 1890-х годов Комитет министров утверждал около 12 уставов новых акционерных обществ в год, то в конце — свыше 400^[1713]. Промышленный бум во многом обеспечивался иностранными вливаниями, для которых создавались благоприятные инвестиционные условия. Например, в конце 1896 года было учреждено бельгийское общество «Сумские машиностроительные мастерские» с основным капиталом 1 млн 620 тыс. рублей, разделённым на 3240 акций по 500 франков каждая. Этому предприятию разрешалось оплатить лишь 20 % объявленной суммы, остальное — по мере надобности. Акции общества должны быть именными, но только до полной их оплаты: затем по желанию собственников они могли переоформляться на предъявителя. Правлению разрешалось находиться в г. Жильи (Бельгия), там же проводить и общие собрания^[1714]. И подобных примеров в журналах Комитета министров того времени немало. Именно такие предприятия в 18971913 годах обеспечили общий рост иностранных промышленных инвестиций в 4,4 раза^[1715].

Деловая пресса констатировала, что значительное увеличение обращения золота, покончив с прежней денежной системой, открыло новые горизонты экономического развития^[1716]. Бесконечные колебания курса кредитного рубля в прежнее время играли роль своеобразной таможенной заставы, отделявшей нас от европейского денежного рынка. Теперь же, когда этой заставы нет, страна «получила возможность пользоваться благами дешёвого заграничного кредита»^[1717]. Близкие к правительству издания неустанно расхваливали проводимую политику и давали отпор её противникам. Минфиновская «Торгово-промышленная газета» подробно рассказала о том, как ведущие европейские державы использовали иностранные финансовые ресурсы для подъёма своих экономик. И России необходимо последовать этому проверенному опыту^[1718]. Образец для подражания — Пётр Великий: он «стремился овладеть для своей страны знаниями опередившей нас Европы»^[1719]. «Санкт-Петербургские ведомости» писали: часто приходится слышать о нашествии иностранцев и о порабощении нас англичанами, немцами, французами, бельгийцами, которые совершенно заслоняют русского человека. Но это же «наше излюбленное средство — сваливать с больной головы на здоровую — и указывать на инородцев… как на источник многих зол и бед, что отвлекает внимание от истинных причин наших неурядиц»^[1720]. Доводы в пользу заграничных инвестиций сочеталась с критикой отечественных предпринимателей, не способных должным образом отвечать на модернизационные вызовы.

Таков случай с саратовскими купцами: они написали ходатайство, поддержанное местной городской думой, о недопущении иностранных бизнесменов в Россию. Поводом стало намерение французов проложить нефтепровод из Грозного в Волжский регион^[1721]. Примитивная доставка по Волге была слишком долгой и обходилась дороже, но ввод нефтепровода в эксплуатацию грозил купечеству крупными убытками, поэтому оно восстало против французского новшества, не считаясь с его явными преимуществами. «Биржевые ведомости» удивлялись: огромная энергия затрачивается на борьбу с таким нужным делом, но в то же время никому в голову не приходит устроить собственный трубопровод и составить конкуренцию иностранному. Волжское купечество так привыкло жить по старинке, под надёжным покровительством, что дилемма — внедрять необходимые новшества или сохранить прежние прибыли — однозначно решается в пользу барыша^[1722]. Вместе с тем эффективная деятельность иностранцев, столь раздражающая купечество, приносит свои плоды. Силами бельгийских акционерных обществ в России создана не существовавшая ранее трубопрокатная промышленность^[1723]. Благодаря франко-бельгийскому участию развилась до небывалых масштабов южная горно-металлургическая индустрия^[1724]. Иностранные инвестиции создают огромную дополнительную покупательную силу в стране, где население, на 9/10 состоящее из крестьянства, живёт преимущественно натуральным хозяйством, а его расходы в денежной форме составляют «микроскопические дозы»^[1725].

Черта в проблеме использования иностранных капиталов была подведена в 1899 году. Завершающая дискуссия состоялась благодаря известной записке Витте на имя Николая И. Министр финансов писал: «Очевидно, наша внутренняя промышленность, как ни широко она развивалась, всё же ещё количественно слишком мала. Она не достигла таких размеров, чтобы в ней могла развиваться животворящая сила знания, предприимчивости, подвижности капитала… Нужно не только создавать промышленность, нужно и заставлять ее дёшево работать, нужно в возникшей промышленной среде развить более деятельную и стремительную жизнь… Что требуется для этого? Капитал, знания, предприимчивость… А нет капиталов, нет и знаний, нет и предприимчивости»^[1726]. Витте ставит диагноз российской экономике: она неспособна к подлинной конкуренции. Всё последнее десятилетие здоровые механизмы рыночного соперничества подавлялись охранительным таможенным законодательством. Не выдерживают критики и архаичные формы организации российских предприятий: в большинстве своём они существуют в виде семейных товариществ, тогда как давно устоявшаяся в Европе акционерная форма популярностью не пользуется^[1727]. Встряхнуть нашу промышленную среду способен иностранный капитал; это единственный способ быстро продвинуться вперёд^[1728]. Иначе связи западных стран с Россией будут напоминать отношения метрополий со своими колониями, где последние выступают, с одной стороны, рынком сбыта промышленных изделий, а с другой — источником сырья для развитых стран. Сейчас Россия, по сути, и является такой «гостеприимной колонией», заключал Витте^[1729]. Для пущей убедительности он прибегает к сравнению: капитал играет в экономической жизни такую же роль, какую пища — в развитии человека. Было бы странно утверждать, что человеку лучше не питаться или питаться недостаточно, нежели занять пищу у других, чтобы потом, когда организм окрепнет, с лёгкостью вернуть занятое^[1730]. В конце автор записки заметил: Министерство финансов даже опасается, как бы на Западе не уразумели значение иностранных капиталов для прогресса России и не стали бы противодействовать их поступлению в страну^[1731].

Необходимо отметить, что советская историография преувеличивала силу сопротивления курсу на привлечение зарубежных финансов. Во-первых, эта политика не являлась прерогативой Витте, якобы продвигавшего её вопреки мракобесному чиновничеству. Во-вторых, действительно убеждённых противников нового курса в правительстве нашлось немного: К.П. Победоносцев и ему подобные погоды там не делали. Публицистические аргументы Бутми, Шарапова и др. вдохновляли главным образом купеческих тузов вкупе с интеллектуально ограниченными персонами вроде дворцового коменданта П.П. Гессе, да разных офицеров и подавателей записок^[1732]. Возражения, конечно, имели место, но касались они сугубо технических аспектов. Так, дискуссия шла по поводу использования различных форм капитала: акционерной и облигационной. Министр иностранных дел М. Н. Муравьёв высказывался за последнюю, поскольку в этом случае иностранные инвесторы не могли оказывать решающее давление на активы, в которые они вложились^[1733]. Также проводилось существенное различие между обрабатывающей и добывающей промышленностью. На предприятия по переработке сырья необходимо смелее привлекать иностранный капитал, но едва ли выгодно отдавать в эксплуатацию иностранцам наше природное богатство. Допускать инвестиции в акционерной форме лучше в обрабатывающую индустрию, в добывающих же отраслях надо использовать преимущественно облигационные займы^[1734].

Кстати, в дальнейшем власти старались практиковать именно этот подход. Министр финансов В.Н. Коковцов и министр торговли и промышленности С.И. Тимашев выступали за акционерное участие иностранцев в добывающей промышленности только в том случае, если эти средства направляются на создание новых компаний^[1735]. Кроме того, представители бюрократической элиты отдавали себе отчёт, что приток зарубежных инвестиций начала XX столетия будет отличаться от того, как это происходило ранее в странах Запада. В ту же Англию или США, где иностранный капитал стал важнейшим рычагом развития, прибывали собственно не деньги, а их обладатели, оседавшие там навсегда и превращавшиеся в национальный бизнес. Совсем с иной ситуацией сталкивается Россия: Ротшильды, Круппы и им подобные явно не собирались перебираться в нашу страну. Отсюда необходимость более продуманной и дифференцированной политики к иностранным вложениям^[1736]. Правительство нацелилось на денежные капиталы многочисленного среднего слоя, сформировавшегося в развитых государствах. Петербургские банки через своих европейских финансовых партнёров проводили размещение русских ценностей среди населения западных держав. Например, во Франции к 1910 году владельцами российских акций и облигаций стали десять миллионов французов (треть взрослого населения), одна из трёх продававшихся на Парижской бирже бумаг была русской. Сложился целый слой рантье, живших за счёт этого: такая же ситуация наблюдалась в Бельгии, Великобритании, Германии. Возник гигантский двусторонний поток: на ведущие фондовые площадки Европы буквально хлынули финансовые инструменты из России, а в обратном направлении — инвестиции для железнодорожного и промышленного строительства^[1737].

Без них проведение полноценной экономической модернизации вряд ли осуществимо, поскольку необходимыми средствами наш внутренний рынок не располагал. Как пояснял В.Н. Коковцов, его ёмкость весьма незначительна и положение облегчается лишь в годы хозяйственного подъёма. Однако «было бы ошибочно возлагать на благоприятные обстоятельства преувеличенные надежды», причина же скудности отечественного денежного рынка — в отсутствии достаточных накоплений, «кои являются результатом весьма долгих лет»^[1738]. Ситуация усугублялась ещё тем, что на российский денежный рынок сильно давили ипотечные и кредитные учреждения. Дворянский банк выпускал ежегодно закладных листов на 40 млн рублей; для сильно развившего операции Крестьянского банка реализовывались 5 % свидетельства на сумму 100 млн, 13 частных земельных банков доводили выпуски своих листов до 160–170 млн в год; обязательства четырёх наиболее крупных городских кредитных обществ (Петербургского, Московского, Одесского, Варшавского) простирались до 90 млн рублей^[1739]. Перегруженный и недостаточно развитый фондовый рынок был не способен выступать источником нужных инвестиций. Поэтому правительство и стремилось к широкому присутствию на европейских биржевых площадках. Даже займы для земств и городов, предназначенные для развития местной инфраструктуры, предполагалось проводить за границей. Для чего проектировалось создание специальной структуры, действующей при содействии петербургских банков, хорошо освоившихся в Европе^[1740]. Не будет преувеличением сказать, что отечественная экономика вступила в новую эру, неотъемлемой частью которой стал зарубежный капитал. Авторитетный журнал «Новый экономист» подчёркивал: «не может быть и речи о каком-то ни было вреде, нанесённом России иностранным капиталом. Напротив, с уверенностью можно сказать, что без него Россия никогда бы ни находилась бы на нынешнем уровне своего развития»^[1741].

Осмысление зависимости от иностранцев началось уже после крушения империи. В советской науке 1920-х годов господствовала такая точка зрения: русский капитализм был не просто отсталым, он был начисто лишён какой-либо национальной окраски; российские банки и промышленность целиком зависели от западного капитала. Само строение российской экономики в последние два десятилетия империи отражало пережитки средневековья и говорить о каком-то бурном развитии могут «только дети, не овладевшие всеми четырьмя правилами арифметики»^[1742]. Все российские банки накануне Первой мировой войны были разделены на две группы: одни контролировались непосредственно из Парижа, другие — из Берлина. Причём западному капиталу незачем было добиваться большинства в руководстве: все дела «весьма добросовестно творили “русские люди”, допущенные хозяевами к управлению после тщательного отбора»^[1743]. Некоторые историки оспаривали эту точку зрения, назвав её «досужим вымыслом… “узкоэкономического анализа”»^[1744]. По их мнению, общая картина была недостаточно чёткой потому, что отечественный финансовый капитализм стал полноценно развиваться лишь за несколько лет до 1914 года. В этот период наметилось усиление русских элементов, опиравшихся на рост внутренних накоплений, и продолжение этой тенденции могло привести к окончательному закреплению отечественных финансовых групп^[1745]. Речь шла о московской буржуазии — в этой среде позиции иностранного капитала всегда были слабыми, а купеческая элита никак не вписывалась в теорию о подчинении иностранному капиталу. Очная дискуссия между приверженцами этих противоположных взглядов состоялась на I Всесоюзной конференции историков-марксистов^[1746].

Их спор разрешился в начале 1930-х годов — с возникновением идеологических новаций. Серьёзные коррективы научных трактовок были связаны с разгромом троцкистско-зиновьевского блока. Напомним: оппозиция рисовала Россию практически одной из колоний мирового капитала, усматривая корни её отсталости в предшествующем царском периоде; неразвитость производительных сил страны означала невозможность социалистического строительства в России вне мирового революционного процесса. Таким образом, чисто научная дискуссия приобрела политический оттенок. Научные изыскания Н.Н. Ванага расценивались как подспорье тезиса о невозможности построения социализма в одной стране. В 1932 году он был вынужден признать свои ошибки, направив в редакцию журнала «Историк-марксист» покаянное письмо: «Я дал почву для протаскивания троцкистских идей о полуколониальном характере царской России, об отсталости вообще и примитивности экономического развития страны…»^[1747] Но точка на этом поставлена не была. Всего через три года осуждённая теория Ванага оказалась востребованной на самом высоком уровне. Теперь тезис о неразвитости страны и подчинении её мировому капиталу обосновывал величие Октябрьской революции, освободившей полуколониальную Россию от гнёта международной буржуазии^[1748]. Эта установка была включена в «Краткий курс истории ВКП(б)»^[1749].

Эта дискуссия надолго запутала проблему, превратив её из предмета научного поиска в инструмент пропаганды. Ситуацию начали прояснять лишь следующие поколения историков. Они пришли к единому мнению, что зависимость экономики России от международного капитала нельзя назвать критичной, а о превращении страны в колонию не шло и речи. В начале XX века платежи по российским государственным займам составляли лишь 15 % расходной части бюджета, тогда как во Франции — у нашего основного кредитора — этот показатель достигал более 30 %, в Англии — около 20 %^[1750]. Сумма внешнего долга Франции в расчёте на душу населения составляла 288 долларов, Испании —189, Англии —169, а у нас — лишь 58 долларов^[1751]. О независимости русской экономики от зарубежных держав говорят и многочисленные свидетельства, остававшиеся ранее за рамками исследований. Показателен в этом отношении случай с Варшаво-Венской железной дорогой — весьма прибыльным активом, который принадлежал немецкому бизнесу. По этой ветке подвозили уголь в Варшавский район, но российские власти начали проводить там ещё одну линию. Чтобы воспрепятствовать этому, в Берлине был образован специальный комитет борьбы за права акционеров^[1752]. Тогда в российском правительстве и было принято решение о выкупе Варшаво-Венской дороги государством: кроме того, этот шаг имел и важное военно-стратегическое значение, поскольку и сама Германия систематически переводила в собственность казны свои пограничные ветки^[1753]. Комментируя ситуацию на заседании Государственного совета, премьер В.Н. Коковцов рассказал о шуме, поднятом за границей. Не обошлось и без прямых угроз с немецкой стороны: мол, если русскому государству понадобятся деньги, то с ним поступят так же, как поступает оно. Но Коковцов заявил: мы действуем в соответствии со своими планами и подобную позицию даже не рассматриваем^[1754]. Едва ли зависимые колонии подобным образом разговаривают со своими метрополиями.

Такие же примеры даёт и материал русско-французских экономических связей. Характерен случай с обществом Армавиро-Туапсинской железной дороги, с которым тесно сотрудничал французский предприниматель Першо. Это был не только бизнесмен, но и видный политик, сенатор, близкий сподвижник премьера Раймонда Пуанкаре^[1755]. Однако в 1912 году у Першо произошёл конфликт с российскими партнёрами из Русско-Азиатского, Русского торгово-промышленного и Петербургского частного банков, в результате чего француза «устранили» отдел. Разгневанный Першо предъявил иск на 6 млн рублей и обратился к своему правительству с просьбой повлиять на получение им указанной компенсации. Однако просьбы французских властей и лично Пуанкаре повлияли не на многое. В.Н. Коковцов, С.И.Тимашев, С.В. Рухлов реагировали на них вежливо, но вяло. Першо пришлось даже снизить сумму претензий до 2,2 млн рублей, однако и это не помогло. Дело разрешилось лишь в 1913 году накануне размещения очередного русского железнодорожного займа на Парижской бирже. Собственно расчёты с Першо и были приурочены к данному событию, а требования о незамедлительных выплатах просто-напросто игнорировались, т. е. российский Минфин руководствовался исключительно своими интересами^[1756].

Приведённые примеры известны специалистам, а вот ситуация в южной горно-металлургической индустрии — франко-бельгийской вотчине — знакома гораздо меньше. Судя по выявленным источникам, царское правительство планировало постепенно сокращать иностранное присутствие в регионе. Начало этому процессу положила сенатская практика 1912–1913 годов, подтверждённая в 1915 году. Как постановил этот судебный орган, горный отвод не может быть предметом аренды или найма^[1757]. Это означало, что право на разработку недр может быть установлено лишь при совершении крепостного акта и проведении договора по книгам правительственного горного управления. Судебные и административные органы стали отказывать в признании тем договорам, которые (как это практиковалось в течение долго времени) были облечены в форму не только обычных нотариальных, но даже домашних актов. Теперь они оказывались недействительными на том основании, что совершены ненадлежащим порядком^[1758]. Южная горная индустрия развивалась главным образом за счёт частных арендованных площадей — на них приходилось около 2/3 годовой добычи региона^[1759]. Но в ближайшие несколько лет истекали сроки контрактов на использование недр у двадцати двух крупных предприятий с общей ежегодной добычей 737 млн пудов угля, арендующих около 25 тысяч десятин земли^[1760]. Собственниками участков в большинстве случаев были крестьянские общества, и как раз с ними переговоры шли наиболее тяжело. Узнав о введении новых правил при возобновлении договоров, владельцы земель не замедлили воспользоваться ситуацией. Кроме увеличения арендной платы вдвое (иногда за несколько лет вперёд), они выдвигали дополнительное требование: сделать крупный единовременный взнос. Положение осложнялось наплывом всевозможных спекулянтов, вносивших вою лепту в эту ситуацию^[1761]. Встревоженные западноевропейские собственники заваливали правительство предостережениями о неминуемом разгроме отрасли, если многие компании приостановят свою деятельность в России^[1762].

В то же время процессы, инициированные Сенатом, вызвали рост интереса к региону со стороны петербургских банков. Ранее в Петербурге биржевые торги велись с акциями лишь двух-трёх предприятий региона, тогда как в Париже и Брюсселе обращались бумаги порядка двадцати компаний^[1763]. Но с началом Первой мировой войны ведущие столичные банки стали предоставлять ссуды горным предприятиям, оказавшимся в сложном положении из-за недостатка оборотных средств. Причём финансирование производилось путём выпуска новых акций, которые приобретались самими банками. Кроме того, они выкупали у российских собственников небольшие общества и начинали активно их финансировать^[1764]. Началось планомерное сокращение долей иностранных акционеров, контролировавших здесь % активов, и в результате русское присутствие в регионе расширилось. Юридические новшества, введённые Сенатом, пришлись как нельзя кстати. Возникающие при пролонгации договоров сложности, а также военные условия, требующие бесперебойного снабжения углём и металлом, позволили правительству вмешиваться в ситуацию. Специальный законопроект «Об урегулировании договорных отношений между собственниками и горнопромышленниками»^[1765] предполагал, что во всех трудных случаях правительство имеет решающее право выбрать арендатора по своему усмотрению, определить минимум добычи в соответствии с интересами государства или взять предприятие в казну.^[1766] Нетрудно догадаться, что в роли новых арендаторов, способных вести дело, выступили бы те же питерские банки, уже начавшие закрепляться в регионе.

Следует уточнить, что советская историческая наука выработала дифференцированный подход к проблеме иностранного капитала в России, увязанный не только с финансами, но и с промышленным импортом. Это позволяет более качественно оценить специфику французского и немецкого экономического потенциала. Так, в начале XX столетия по экспорту капиталов лидировали Франция, Бельгия и Великобритания. Причём в Париже размещались главным образом государственные бумаги и гарантированные железнодорожные облигации, а количество представленных российских частных обществ не превышало сорока. Котировки же бельгийской биржи, напротив, поражали разнообразием (около 250) русских названий^[1767]. На лондонской же фондовой площадке котировалось 55 отечественных предприятий: больше 60 % из них — нефтяные общества^[1768]. Однако несмотря на такое обширное финансовое сотрудничество, товарный экспорт Франции в Россию не превышал 5 % (самыми крупными статьями французского вывоза к нам оставались вина и продукты пищевых отраслей), а Бельгии — 4 %. В случае с Германией всё было наоборот. Немецкий товарный экспорт в Россию доходил до 40 % (в торговых потоках преобладали промышленные товары, конкурирующие с изделиями отечественной индустрии), германских же капиталов поступало в три с лишним раза меньше. К примеру, из иностранных вложений в горную индустрию за 1895–1902 годы на долю Германии приходилось лишь 10 %, остальное составляли французско-бельгийские инвестиции^[1769]. Таким образом, французская и бельгийская промышленность меньше ущемляла российскую буржуазию, в то время как немецкая стремилась укрепиться на внутреннем рынке через дочерние предприятия. Наши промышленники вынуждены были обороняться от немецкой торговой экспансии — это и породило ненависть купеческой элиты к германцу. Следует помнить, что ещё с 1860-1870-х годов — на первом этапе железнодорожного строительства — все необходимые материалы ввозились из Германии, где Россию привыкли рассматривать естественным рынком сбыта. Поэтому повышение таможенных пошлин привело к острейшим российско-немецким противоречиям^[1770]. Выявление этих обстоятельств, несомненно, явилось крупным достижением советской науки.

Но всё же наиболее важным последствием привлечения иностранного капитала стала потеря устойчивости купеческой группировки. Деловая элита Москвы, требовавшая от верховной власти законодательного ограничения операций зарубежных компаний, окончательно разочаровалась в эффективности верноподданнической модели, которой она традиционно придерживалась. Отныне купечество ориентируется на права и свободы, устанавливаемые конституционно-законодательным путём, а не верховной властью. Иначе говоря, у этой части российских капиталистов появились собственные, экономически обусловленные причины выступить за изменение государственного порядка. На рубеже XIX–XX веков произошло полное размежевание купечества со славянофильскими кругами, которые на протяжении десятилетий политически обслуживали капиталистов из народа. Взамен у них появились новые союзники — либерально настроенные дворяне из земств и научной интеллигенции, также убеждённые, что монархия «стала игрушкой в руках бюрократической олигархии», превратилась «в тормоз свободного развития России»^[1771]. Как вспоминал граф Д.А. Олсуфьев, прекрасно знавший атмосферу Первопрестольной, в середине 1890-х годов её деловая элита ещё находилась во власти консервативно-славянофильских воззрений, а в начале XX века признаком хорошего тона в этой среде уже стала поддержка революции^[1772].

С 1909 года в Москве стали проходить ежемесячные встречи, на которых собирались представители крупной буржуазии Центрального региона России, Поволжья и Сибири. В обсуждении перспектив участвовали ректор Московского университета А.А. Мануйлов, экономисты П.Б. Струве, И.X. Озеров, юрист С.А. Котляревский, философ С.Н. Булгаков и другие известные учёные. Они выступали с докладами о синдикатах и трестах, о промышленном налоге, об иностранном капитале и проч. Информация об этих встречах — в виде коротких отчётов и статей участников дискуссий — иногда появлялась в прессе^[1773]. Интересно противопоставление тяжёлой и лёгкой промышленности. Лёгкая промышленность, к которой принадлежала большая часть купеческих тузов, — прогрессивна, она связана с «нуждами широкого народного рынка». Отрасли же, работающие на государство, считались реакционными: тяжёлая индустрия опасается торжества демократии^[1774]. (Хотя подобные взгляды отнюдь не мешали московской буржуазии всё внимательнее присматриваться к военным проблемам^[1775].) Как метко подмечено, значение этих экономических бесед для формирования политического лица купеческой элиты сопоставимо со значением «Русского собрания» для правых партий или кружка «Беседа» — для кадетов с октябристами^[1776]. Профессор И.Х. Озеров даже окрестил их «московским торгово-промышленным парламентом»^[1777]. Участники этого «парламента» были твёрдо убеждены, что России требуются реформы в либеральном ключе, ориентированные не на почвеннические, а на конституционные воззрения: в них они видели действенный инструмент для реализации своих интересов. Представить среди них людей типа С.Ф. Шарапова невозможно: известный публицист, грудью защищавший московских фабрикантов в 80-90-х годах XIX века, теперь на съездах уполномоченных дворянских обществ проклинал предателей русских начал^[1778]. В конце концов участники экономических встреч заявили о готовности взять на себя (вырвав из рук правящей бюрократии) управление не только экономикой, но и государством. Кругом недоумевали, как быстро в некоторых умах возник поток «совершенно ложных иллюзий»^[1779]. Люди крупного капитала и их обслуга уверовали в свою решающую политическую значимость: эта среда выделила кружки «маленьких Людовиков XIV, громко завопивших на всю Россию: «государство — это мы»^[1780].

Однако новые претензии купеческой буржуазии вызвали ещё больший скепсис, чем ранее, когда она занимала верноподданническую позицию. Это хорошо выразил сотрудник «Нового времени» А.А. Столыпин (родной брат погибшего премьера): «Я всегда знал, порода московских толстосумов таит в себе много самодурного, но не допускал, что до такой степени»^[1781]. Любопытно, что либерально-оппозиционный настрой купеческих тузов практически никак не сказывался на их склонности к наживе. В связи с этим происходили весьма курьёзные случаи. Например, известный купец-просветитель И.Д. Сытин, издававший «Русское слово», собирался выпускать ещё одну высокотиражную газету, но уже правомонархического направления. Причём ради снижения издержек он и для либерального «Русского слова», и для нового проекта предполагал иметь одну редакцию, одних и тех же корреспондентов; статьи же должны были отличаться лишь заголовками и общей тональностью. Понятно, что в данном случае мерилом для Сытина служили не идеи, а объёмы розничных продаж^[1782]. Неслучайно было распространено мнение, что русское купечество обладает «просвещённостью чисто внешней»: в основе же его «лежала унаследованная от отцов и дедов… жажда стяжания. Просвещённости не хватало умерить эту жажду»^[1783]. Этот слой, освоив европейскую риторику, был «особенно склонен переоценивать себя и предъявлять уже политические требования». Но ничто не давало ему права на такие претензии: он не обладал историческими заслугами, выдающимися умственными силами для ведения плодотворной государственной деятельности^[1784]. Основной принцип наших промышленников — «всегда дайте сорвать и ждите благоприятных результатов» — оставался неизменным^[1785]. При этом они выражают недовольство в адрес правительства: дескать, не отстаивает их интересы, не окружает уважением. Вот, например, в Бельгии купцы — самое почётное амплуа, они там всему голова^[1786]. Германский император Вильгельм II, постигший значение купеческого сословия, всячески прославляет его, а страна Шиллера, Гёте и Канта преобразилась в страну Сименсов и Круппов^[1787]. Разумеется, русские «бизнесмены» не учитывали того, что промышленность в этих европейских странах развивалась при строгом соблюдении интересов потребителя, а от наших дельцов одинаково стонут и государство, и народ. Достаточно вспомнить их упорное нежелание принимать новое рабочее законодательство, разработанное правительством^[1788]. Отечественному производителю напоминали: пока он не осознает, что помимо «него драгоценного» есть ещё и люди, заинтересованные в удешевлении товаров и в человеческих условиях труда, он никогда не поднимется до государственного уровня. Не займёт того положения, о котором грезит, «каким декорумом бы себя ни окружал, приглашая на свои собеседования учёные авторитеты…»^[1789]

Собственно, иностранные инвестиции и привлекались для того, чтобы компенсировать купеческие наследственные изъяны. И эта жёсткая конкуренция вызывала вполне понятную тревогу у тех, кто привык извлекать из своего привилегированного положения наибольшие выгоды. Но не это главное. Правительство не очень-то верило в купеческие хозяйственные прорывы; оно рассчитывало, что присутствие зарубежного бизнеса приведёт к нарождению нового предпринимательского слоя. Формирующаяся буржуазия вступит в борьбу с теми, кто под сенью покровительства «широко расселись за столом русской промышленности и насыщаются с этого стола, полного яствами»^[1790]. Эти новые предпринимательские кадры пестовались в орбите петербургских банков, которые одновременно были тесно связаны с международным финансовым рынком. Через них шли инвестиции в страну, они устанавливали контроль над целыми отраслями российской промышленности, что и дало повод говорить о подчинённости России западному капиталу в «утончённой форме», т. е. через банки^[1791]. Реальная же цель состояла в оттеснении купеческих олигархов на вторые роли и дальше. Член Госсовета и совета Русско-Азиатского банка профессор Озеров, не скрывая, писал о надеждах на появление нового типа купца-промышленника на американский лад, адаптированного к мировому рынку, обладающего широким кругозором и большим размахом^[1792]. Конечно, этот процесс протекал достаточно сложно: его оборотной стороной стало резкое усиление оппозиционности купечества и его деятельное участие в расшатывании государства. Один из думских борцов с царизмом высказал (будучи уже в эмиграции) такую мысль: «Не сумели её (купеческую верхушку. — А.П.) слить и влить в свою среду, разделить с ней руководящую роль. Она была мощным фактором революции, и на её деньги революция сделана»^[1793].

Особенности российского купеческого стиля особенно ярко проявился в годы Первой мировой войны. Разумеется, патриотические призывы лились из уст деловой элиты Первопрестольной нескончаемым потоком. Сыновья и родственники купчиков облеклись в военные мундиры, и тем не менее «все до одного каким-то чудом оказались пристроенными к всевозможным организациям, все без исключения околачиваются в Москве… шатаются по ресторанам, выставкам, театрам…»^[1794] Слышалось «бряцание денег», точно здесь «все всегда справляли чьи-то именины»^[1795]. Как известно, купеческая элита в ходе начавшейся войны выступила с громкой патриотической инициативой по оказанию помощи армии в изготовлении всего необходимого для боевых действий. С большой помпой были созданы военно-промышленные комитеты, объединявшие различные предприятия. Об их вкладе в снабжение фронта сказано немало, равно как и о самоотверженных усилиях предпринимательских кругов. Однако запуск военно-промышленных комитетов менее всего был делом их непосредственных учредителей. Сегодня известно (в основном лишь специалистам), что реальное становление московского ВПК — это заслуга видного военного специалиста, генерала С.Н. Ванкова^[1796]. Этот болгарин, давно находившийся на русской военной службе, применил хорошо знакомый ему французский опыт снабжения армии. Приехав летом 1915 года в Москву и наладив контакт с местным обществом заводчиков и фабрикантов, он фактически выступил организатором работы крупной промышленности в военных условиях^[1797]. Характерно, что Банков всегда очень низко оценивал деловые способности русского купечества: «Оно пряталось в своих капиталах и входило в торговые дела, дающие 50–80 % выгоды»; в другие же проекты «никак нельзя было увлечь его, тем более если процент наживы был неизвестен, а пожалуй, и мал»^[1798].

Справедливости ради подчеркнём: военные условия привели к тому, что купечество всё же начало входить в серьёзные технологические отрасли. Так, московские тузы учредили Российское общество коксовой промышленности и бензолового производства: в руководящих органах значились Н.А. Второв, И.А. Морозов, Н.И. Гучков, Н.М. Бардыгин, Г.А. Крестовников, Л.Л. Фролов и др.^[1799] Правда, отнести это на счёт их тяги к новому было бы преувеличением. В это предприятие включили активы химической индустрии, налаженные руками немцев и конфискованные у них в ходе грянувшей войны. Освобождение купцов от прежней косности происходило в хорошо знакомых традициях — за чей-то счёт, будь то немцы или российская казна. К тому же охваченные патриотическим порывом, они ни на минуту не забывали о своих коммерческих интересах. Получая через систему ВПК различные заказы, выполняли их с готовностью, но лишь по завышенным расценкам. Имена промышленников, которые за год работы в военных условиях при тех же объёмах производства увеличили свой доход в 4–5 раз, известны. Например, московскому фабриканту Н.И. Прохорову нажитых на поставках фронту средств хватило для погашения банковских обязательств на 6 млн рублей, да кроме того была зафиксирована прибыль в 7 млн^[1800]. Это стало возможным за счёт распределения заказов среди дружественных предприятий. Например, Московский ВПК покупал у одного из местных фабрикантов колючую проволоку по 12 рублей за пуд, а малый бизнес, предлагавший выполнить тот же объём работы по 6,5 рубля за пуд, заказа не получил^[1801]. Только правительственный контроль над военно-промышленными комитетами хоть как-то помогал сдерживать аппетиты «лучших сынов родины».

Тема привлечения иностранных финансовых ресурсов получила в условиях советской действительности второе рождение. Вожаки новой народной власти, оказавшиеся волею судеб у руля, не мыслили хозяйственного оздоровления вне связей с западным капиталом. Поэтому к завершению Гражданской войны был сформирован партийно-государственный курс на привлечение зарубежных инвестиций в форме концессий. Конечно, на фоне лозунгов об исторической обречённости капиталистического строя это выглядело довольно странно, но общая неопределённость брала своё. Причём первым, кто публично и в полный голос заговорил о взаимодействии с Западом, стал Ленин. Этот сюжет хорошо освещён в литературе^[1802], хотя одно важное обстоятельство нередко упускается из виду. Вождь рассчитывал на сотрудничество с иностранным капиталом, с зарубежными акционерами предприятий, находившихся на территории России. Этим бывшим собственникам предполагалось передать на длительный срок ранее принадлежавшие им заводы и фабрики — под обязательство запустить производство, привлечь финансирование и новые технологии. Вместе с тем о выдачи концессий на таких же условиях бывшим российским владельцам активов речи не шло. Как замечал Л.Д. Каменев, «русские капиталисты сейчас же будут добиваться власти; иностранные капиталисты безопаснее, они будут добиваться только дивиденда»^[1803]. Такой экономической тактики и придерживалось советское государство — это подтверждают наставления, которые давал Ленин своим эмиссарам в Европу. Одним из таких посланцев стал известный профессор В.Н. Ипатьев, игравший заметную роль в госструктурах царской России во время Первой мировой войны. Он слыл убеждённым сторонником западного капитала в восстановлении экономики, активно использовал термин «реституция»^[1804]. Ипатьев вспоминал, что Ленин ориентировал его на контакты именно с иностранными предпринимателями, которых предлагал заинтересовать прежде всего индустрией Донбасса, ранее находившейся в их руках^[1805].

Привлечение западной буржуазии в страну Советов страстно пропагандировал Троцкий; предлагал он и теоретическое обоснование этой идеи. Русский капитализм не развился до серьёзного уровня: его характеризует как передовая индустрия, созданная преимущественно иностранцами, так и отсталое полупатри-архальное ремесло. Экономическая инфраструктура, доставшаяся в наследство от царизма, актуализирует взаимодействие прежде всего с иностранными предпринимательскими кругами^[1806]. А вот русская буржуазия не в состоянии быть полноценным субъектом модернизации. В концессиях Троцкий видел несомненную экономическую выгоду. В апреле 1924 года выступая на Бакинском совете, Троцкий заявил, что техническо-экономический прыжок невозможно осуществить без помощи иностранного капитала; надо лишь сократить его присутствие по сравнению с довоенным уровнем^[1807]. Будучи в оппозиции, Троцкий продолжал настаивать на расширении иностранных концессий, даже предлагал допустить для работы в СССР зарубежные банки^[1808]. Тех же мыслей придерживался и Зиновьев: «Ошибается трижды тот… который думает, что мы от серьёзных сделок с иностранным капиталом отвернёмся только потому, что мы — коммунисты. Мы не отказываемся торговать, давать концессии, мы не отказываемся от известных обязательств. Но мы требуем, чтобы они с нами разговаривали не как с колонией или полуколонией»^[1809]. На XIII съезде РКП(б) Зиновьев сказал: концессионные договоры подтягивают работу наших хозяйственных органов. Он призвал работать лучше и привёл в пример успешные концессии, выданные зарубежным фирмам^[1810]. К.Б. Радек тоже излучал энтузиазм по поводу иностранного капитала. Находясь в Берлине, он назвал курс советского руководства логичным продолжением политики царских министров финансов И.А. Вышнеградского и С.Ю. Витте^[1811]. Русские промышленники тоже пытались принять участие в восстановлении промышленности страны. Например, бывший министр Временного правительства М.И. Терещенко сделал предложение по сахарным заводам, ранее принадлежавшим его семье^[1812]. Подобные инициативы неизменно встречали категорический отказ, хотя тут же раздавались призывы к французским рантье вкладывать в Россию: мол, её обширные ресурсы послужат гарантией инвестиций. При этом добавлялось, что если бы Колчак или Врангель оказались победителями, то они также были бы вынуждены просить о помощи^[1813].

Глава девятая
«Банковская революция»

Со второй половины XIX века Российская империя встала на буржуазные рельсы, ориентируясь на опыт развитых держав. Однако западная буржуазная модель никогда не была однородной, и отличия англосаксонского капитализма от континентального чётко зафиксированы в литературе. Правда, это обстоятельство никоим образом не затрагивало общего рыночного вектора; дело было лишь в нюансах, связанных с особенностями того или иного субъекта экономики: где-то более серьёзную роль играли банки, где-то — промышленность. О наличии мощного банковского сектора как свидетельства капиталистической зрелости писал немец Р. Гильфердинг, издавший в начале XX столетия известный труд под названием «Финансовый капитал»^[1814], а также американский историк А. Гершенкрон, в 1960-х годах ожививший эту идею. Их оппоненты, напротив, делали акцент на промышленность. Например, в Англии, переживавшей индустриальный подъём, разнообразные компании опирались на рыночную среду, а банки их обслуживали.

Пожалуй, наиболее системно эти отличия описал Гершенкрон. Он рассматривал континентальный способ финансирования промышленности как особый механизм индустриализации экономически более отсталых стран. Ключевая роль отводилось здесь своего рода «насильственному» накоплению, которое стало возможным за счёт создания денежной массы посредством банковских структур^[1815]. Но эта особенность, по убеждению учёного, имела не принципиальный, а чисто технический характер. И с начала XX века ситуация меняется: по мере укрепления промышленных предприятий банки теряют своё доминирующее положение. Взаимоотношения по схеме «господин — слуга» уступают место равноправному союзу, а в некоторых случаях преобладающее влияние получают промышленные предприятия. Процесс освобождения индустрии от опеки банков протекал очень по-разному^[1816].

Все эти наблюдения Гершенкрона следует признать абсолютно справедливыми относительно Европы. Однако когда учёный пытается подогнать под свою схему российский капитализм, его выводы не кажутся столь же убедительными. Рассуждение начинается с верного замечания: индустриализация в России имела «совершенно иной характер, чем, скажем, индустриализация в Германии или Австрии благодаря участию в этом процессе государства»^[1817]. Подобное наблюдалось в развитых странах лишь на начальных этапах буржуазного строительства. Но в России предпринимательские импульсы были гораздо слабее, чем в Европе, а это вело к хроническому недостатку капиталов. Их дефицит достигал такой степени, что никакая банковская система не смогла бы обеспечить финансами широкую индустриализацию. Поэтому то, что в других странах осуществлялось посредством рычагов свободного рынка (в промышленной ли, банковской ли форме), в российских условиях делало правительство^[1818].

И в этих условиях востребованными оказались такие механизмы, которые присущи глубоко отсталым странам, каковой считалась Россия. Это обстоятельство Гершенкрон оценивал как объективное, но с подчёркнуто негативным оттенком. Он утверждал: «Государство в качестве движущей силы индустриализации не смогло хоть сколько-нибудь эффективно выполнить свою миссию»^[1819]. Вот если эту функцию реализуют частные финансовые структуры — тогда совсем другое дело. Например, экономическую активность германских банков, которые смогли восполнить недостаточный объём накопленного ранее капитала, он приравнивал к эффекту от создания парового двигателя^[1820]. Когда же «на сцену выходит» имперская бюрократия в лице Министерства финансов, то преобразования «вязнут» из-за её вопиющей некомпетентности и, естественно, реакционности. Такая особенность нашего экономического развития, по Гершенкрону, отразилась на формировании банков: по существу, это были депозитные структуры (здесь он проводил прямую параллель с английской банковской системой). Но быстрый рост промышленности и накопления капиталов трансформировал бизнес. Петербургские банки (которые начинали походить на германские) приобретали более весомое инвестиционное значение, чем московские с их депозитной природой. Это в свою очередь вело к тому, что государство гораздо меньше вмешивалось в развитие экономики, а место чиновников занимали частные банки. Результат не заставил себя ждать: в течение десятилетия перед Первой мировой войной Россия пережила мощный промышленный рост^[1821].

На примере петербургских банков Гершенкрон подводит нас к знакомому заключению: экономический прогресс как таковой возможен, только если бизнес избавлен от пагубной бюрократической опеки. Собственно, это и есть альфа и омега всех либеральных рассуждений; а споры об уровне развития, достигнутого капитализмом в дореволюционной России, принципиально ничего не меняют. И схема А. Гершенкрона мало чем отличается от схемы его критика П. Грегори. Гершенкрон утверждает: государство взяло на себя столько несвойственных ему рыночных функций, что о рынке в обычном смысле этого термина даже говорить не приходится. Тем не менее внутренние силы местного бизнеса — как нигде, задавленного бюрократией — пробиваются, и страна пусть ещё неуверенно, но всё же выходит на столбовую дорогу классического капитализма. В том, что России необходимо идти в этом направлении, не сомневается и Грегори; более того, в его понимании, она уже давно продвигается по буржуазному пути^[1822]. В доказательство учёный анализирует всевозможные статистические данные, которые свидетельствуют о прогрессе в различных отраслях, однако не разъясняет, кто же является двигателем этого прогресса. Не разъясняет потому, что ответ кажется ему очевидным: двигатель прогресса — тот самый российский бизнес.

Отечественная историография, тоже внимательно изучавшая российские буржуазные реалии, не очень далеко ушла от оценок, представленных в зарубежной литературе и широко разрекламированных в постсоветское время. Одни учёные обращали внимание на петербургские банки, явившиеся плодом финансового капитала^[1823]. Другие — на московскую промышленность, по отношению к которой местные банки с самого начала играли подчинённую роль^[1824]. Не вдаваясь в подробности дискуссий, заметим, что все они оставались в одних тех же рамках — банки / промышленность. Состояние российского капитализма, его перспективы и т. д. рассматривались исключительно в таком контексте. При этом из поля зрения учёных, убеждённых в высоком уровне буржуазного развития России, напрочь выпадала бюрократия. О бюрократии, напротив, были вынуждены говорить те историки, которые скептически относились к российскому капитализму: по их мнению, она поддерживала деловые начинания, поскольку бизнес-состоятельность оставляла желать лучшего. Правда, роль государства и в данном случае оценивалась лишь как подспорье предпринимательству, которому, несмотря ни на что, всё же нельзя отказать в некой самодостаточности^[1825]. Здесь сказалась свойственная советской науке «генетическая» нерасположенность к бюрократической элите империи. Таким образом, приверженцы как одной, так и другой точки зрения не учитывали, пожалуй, главного: осмысление природы российского капитализма в привычных координатах — банки / промышленность — невозможно, и высшую бюрократию, а точнее, её часть необходимо ввести в исследовательское «поле» как полноценный субъект модернизации. Такой подход не приветствуется в западной литературе с ее приматом свободного рынка и вытекающими отсюда обстоятельствами.

Чтобы лучше воспринять эту мысль, не следует прикладывать к российскому капитализму исключительно западные мерки. В научном смысле гораздо продуктивнее обратиться к современному нам Китаю, где именно высшая бюрократия (и никто другой) стала автором реформаторского курса, преобразившего страну. В экспертных кругах этот факт сегодня мало кем оспаривается. Изучение китайских реалий начинают с бюрократических верхов, воздействующих на хозяйственную среду. Едва ли серьёзный синолог, анализируя какие-либо аспекты экономики Китая, ограничится действующими корпорациями, банками или проигнорирует партийно-государственную элиту, то есть того, кто определяет всю бизнес-стратегию Поднебесной. И наработки Гершенкрона в данном случае мало чем могут помочь. Совершенно очевидно: мы имеем дело с иной моделью выхода из отсталого, патриархального хозяйства; двигатель здесь — бюрократическая элита, а не «всемогущая рука рынка», действующая то через промышленность, то через банки. Вот с этих-то позиций и следовало бы изучать экономику России конца XIX — начала XX века. Однако сейчас подавляющее большинство историков интересуются фирмами, банками, отдельными коммерсантами как субъектами рыночной модернизации, а о царской бюрократии заговаривают лишь для того, чтобы оттенить какой-либо негатив. В результате изучение дореволюционных реалий перевёрнуто буквально с ног на голову. Предвидим возражение: дескать, мы не Китай, и всё это для нас не показатель. Тем более что китайский опыт, в понимании многих, — это просто некое временное отклонение от западных политико-экономических стандартов. Зачем же соотносить нынешнее экономическое устройство Китая с нашей дореволюционной практикой? Привычнее и (признаемся) проще продолжать мерить Россию по западным лекалам.

Если это возражение и правомерно, то никак не в отношении последних двух десятилетий империи. В то время происходил перезапуск модернизационного проекта 1860-1870-х годов — уже на основе разработок немецкой исторической школы. И этот перезапуск в исполнении российской бюрократии весьма напоминает происходящее в современном Китае. Разумеется, ещё полвека назад западные и советские учёные не имели возможности использовать эту аналогию: Поднебесная представляла тогда собой крайне унылое зрелище. Зато сейчас, когда многое относительно КНР становится очевидным, такое сопоставление позволяет по-новому понять, как мыслился прогресс Российской империи на её последнем и самом интересном этапе. Принято считать, что прогресс в стране блокировала бюрократия, после реформ Александра II сбившаяся с верного курса и утратившая способность воспринимать какой-либо конструктив. В этих условиях долгожданный буржуазный источник забил снизу, как и полагается по канонам либерализма. Описание этого процесса породило настоящий историографический ажиотаж — он-то и не позволяет увидеть проект, выдвинутый финансово-экономической бюрократией при Николае II^[1826]. Суть этого модернизационного проекта — экономическое переформатирование, утверждение новой модели развития с чётко выраженной опорой на банковский сектор. Однако вовсе не по германскому образцу, как это может показаться на первый взгляд и в чём убеждены многие.

Чтобы разобраться в этом, нужно вспомнить, как создавались частные российские банки — детище министра финансов М.Х. Рейтерна. Возникшая банковская система наряду с железнодорожными обществами (о чём говорилось во второй главе) также оказалась далека от задуманного. Как и в путейском хозяйстве, здесь всё начиналось довольно туго; желающих трудиться на финансовой ниве оказалось немного, поэтому инициативу проявило государство. Первый частный банк появился в Петербурге в 1864 году благодаря личным усилиям Рейтерна^[1827]. Казна выкупила акции создаваемого учреждения на 1 млн рублей с обязательством хранить бумаги в течение 10 лет и отказалась на тот же срок от получения прибыли в пользу других акционеров. За все эти льготы правительство оставило лишь право назначить одного своего представителя в правление. Ещё на 1 млн рублей акций из пятимиллионного уставного капитала, по просьбе управляющего Госбанком барона А.Л. Штиглица, приобрели иностранные дельцы^[1828]. Аналогичная ситуация складывалась и с учреждением Московского купеческого банка, открывшегося спустя два года^[1829]. Купеческие круги с подозрением и недоверием отнеслись к новой для них затее. Они опасались, что это неблагосклонно воспримут в столице, что будет нанесён вред важному тарифному делу и т. д. Из 113 человек, проявивших поначалу интерес, половина предпочла отказаться, а другие же уменьшили сумму своего участия^[1830]. В результате вместо 2 млн уставного капитала удалось собрать лишь 1 млн 250 тыс. рублей^[1831]. Большие трудности вызвало и создание обществ взаимного кредитования. Товарищ управляющего Госбанком Е.И. Ламанский вспоминал, как распространял брошюры, выступал с лекциями в Петербургской городской думе, дабы ознакомить деловые круги с принципами работы этих обществ, рассеять недоверие к ним^[1832].

Однако, как и в ситуации с железнодорожной эпопеей, многие вскоре поняли, что правительство, поощряя банковское дело, открывает новые коммерческие горизонты, которые сулят небывалое обогащение. Ценные бумаги появлявшихся коммерческих банков начинают пользоваться огромным спросом. Так, подписка на акции Петербургского международного банка, учреждённого в июле 1869 года с уставным капиталом в 1 млн 200 тыс. рублей, за три дня собрала заявок на сумму 350 млн^[1833]. Не отставала и Москва. К примеру, подписка на организованный в сентябре 1871 года Московский промышленный банк превысила предложение в 162 раза, т. е. на уставной капитал в размере 1 млн рублей было заявлено 162 млн^[1834]. Пресса предупреждала: подобное «может приводить в восторг и упоение или лиц, совершенно ничего не понимающих, что такое подписка, или же лиц, искушённых в биржевой игре»^[1835]. Заручившись искусственно разогретым спросом, дельцы приступят к игре, постепенно и умело сбывая добродушной публике акции по высокому курсу, в чём, собственно, и состоял спекулятивный интерес. По поводу сомнительности банковских комбинаций то и дело звучали предостережения^[1836], их никто не слышал, и ажиотаж стремительно нарастал. За Московским промышленным банком в Первопрестольной учредили ещё один — Торговый банк. Подписка на него побила все предыдущие рекорды, в 483 раза превысив номинал^[1837]. Возникавшие банковские структуры погружались в биржевые манипуляции по обиранию карманов вкладчиков, забывая о тех благих целях, которые декларировались изначально. Петербургский частный банк — родоначальник частного банкинга — до того увлёкся различными спекулятивными комбинациями в ущерб обычным учётным операциям, что в 1873 году власти были вынуждены приостановить его деятельность^[1838]. Даже почтенное Московское общество взаимного кредита, возникшее чуть ранее, кинулось исправлять утверждённый устав, дабы освободиться от стесняющих правил, предусмотренных для кредитных учреждений этого типа. Администрация Общества кредита вкупе с учредителями боролась большей частью не за отечественную промышленность, а за казну Московской городской думы, правдами и неправдами добиваясь её перевода к себе из Купеческого банка^[1839].

Если в 1864–1869 годах было образовано всего шесть акционерных коммерческих банков, то за один 1870 год появились ещё шесть, в 1871-м — 10, в 1872-м — 12 и в 1873 году — 6. То есть всего за четыре года российская банковская система выросла до 3040 финансовых структур^[1840]. Банковский ажиотаж тех лет оставил позади даже железнодорожный^[1841]. Как следует из материалов, русское купечество — вопреки уверениям его современных почитателей — не пренебрегало биржевыми спекуляциями. Кстати, громкие финансовые банкротства произошли именно в Москве, где Коммерческий ссудный и Промышленный банки увязли в комбинациях железнодорожных королей С.С. Полякова и П.И. Губонина. Правда, купеческая элита предусмотрительно дистанцировалась от этих крахов, списав всё на неумелых дворянских предпринимателей. По справедливости же говоря, Москва вполне разделяет с Петербургом пальму первенства в бушевавшей «банковской эпидемии» начала 1870-х, внеся в неё достойную лепту^[1842].

Можно сказать, что в этот период наше славное купечество стало иным. В дореформенное время оно сторонилось биржи, помещавшейся на «крыльце Гостиного двора, а предприятия работали, не думая о понижении или повышении курса облигаций»^[1843], теперь же всё кардинально изменилось. Размах спекулятивных операций приобрёл такой размах, что кроме биржи на Ильинке, с трудом справлявшейся с наплывом публики, образовалась так называемая «малая» в ресторане Дюссо (в принадлежавшем купцу Хлудову особняке), быстро набравшая обороты^[1844]. Московские торговцы и фабриканты, вкусив прелести биржевых технологий, распространили их и на манипуляции с промышленными товарами. Их цены всё меньше учитывали реальную стоимость. Целью становился сбыт товара «при той или другой ловкой подстроенной махинации», торговля стала походить на азартную игру^[1845]. «Реформы Александра II взбаламутили то, что лежало под спудом, и дали простор гнусным инстинктам, издавна развившимся в обществе»^[1846].

Естественно, биржевая вакханалия делала излишним участие правительства в банковских делах. Акционеры кредитных учреждений не обращались в Минфин за поддержкой в составлении капитала. Казалось бы, желание Рейтерна — дать импульс частной инициативе — исполнилось. Однако положение вещей в российской банковской системе не могло не тревожить. Ряд членов Госсовета в мае 1872 года убедили Александра II ввести мораторий на регистрацию новых банков в обеих столицах и ужесточить контроль за уже действующими. Вводился типовой банковский устав, устанавливались общие правила ведения операций, обязательная публичная отчётность^[1847]. Экстренные меры мотивировались необходимостью хоть как-то сбить нездоровый ажиотаж, который мог привести к крайне печальным последствиям для экономики. Удивительно, но даже после этого Рейтерн продолжал лоббировать интересы дельцов. В частности, в апреле 1873 года вопреки принятому решению и сопротивлению Госсовета он сумел подписать у императора устав Центрального банка русского поземельного кредита, учреждённый банкирами А. Френкелем и Л. Розенталем^[1848]. Но в дальнейшем сторонникам моратория сопутствовал успех: запрет на создание банков действовал в течение десяти лет. Его снял лишь новый глава Минфина Н.Х. Бунге, одновременно ужесточив правительственный контроль^[1849]. Поэтому никакого всплеска учредительства, даже близко напоминающего конец 1860-х — начало 1870-х годов, уже не наблюдалось. Костяк кредитных учреждений оставался прежним, а открытию новых предшествовала тщательная проверка. В течение следующего десятилетия после отмены моратория на банковское учредительство начать работу смогли только три новые структуры.

Ядро стабилизировавшейся банковской системы составили петербургские и московские банки. Первые отличались заметным участием иностранных деловых кругов, близостью к правительственным сферам; вторые же больше опирались на внутрироссийские ресурсы. Эти обстоятельства достаточно полно описаны в литературе. Однако нас интересует взгляд на частные банки с точки зрения владения и управления ими. В этом смысле банковская среда вплоть до конца XIX столетия выглядела однородной. Типичными действующими лицами в ней были учредители — владельцы крупных фирм, банковских и торговых домов, представители знатных фамилии и т. д., а также их доверенные. К примеру, в старейшем Петербургском частном банке с момента основания первую скрипку неизменно играло видное столичное купечество: председатель биржевого комитета Петербурга Е.И. Бранд, Г.П. Елисеев, возглавивший правление с 1875 года, а с начала 1880-х — его сын. Тогда даже говорили, что банк «походил на контору братьев Елисеевых»: у этого семейства находилось около половины его акций^[1850]. В Петербургском международном банке, превратившемся к концу столетия в крупнейший, с самого начала заправляли иностранные предприниматели и аристократы. Председателем правления здесь в течение почти двадцати лет был В.А. Лясский — совладелец банкирского дома барона С.А. Френкеля в Варшаве; затем его сменил крупный делец А.Ю. Ротштейн, вошедший в состав акционеров^[1851]. Главой совета банка был Н.Н. Анциферов, ранее заведовавший конторой по управлению имуществами графов Строгановых. В 1876 году Анциферов, сменивший в этом качестве Ф.П. Родоканаки, вместе с группой лиц представлял интересы знаменитого аристократического семейства, которое владело наиболее крупным пакетом акций^[1852].

В Русском торгово-промышленном банке после пертурбаций закрепилось семейство фон Дервизов, обогатившихся на железнодорожном строительстве. Являясь основными владельцами, они, по сути, вершили всю политику и распоряжались наличностью, но не занимали при этом каких-либо руководящих должностей: современники считали банк игрушкой в их руках^[1853]. В Петербургском учётно-ссудном банке также хозяйничали крупные предприниматели: хлеботорговец Н.М. Полежаев, фабрикант И.А. Варгунин, один из братьев Елисеевых, банкиры и торговцы Гинцбурги и др. Директорские функции исполнял А.И. Зак, начинавший главным бухгалтером банкирского дома Гинцбургов^[1854]. В Волжско-Камском коммерческом банке, расположенном в столице, бразды правления держали семьи Кокоревых и Мухиных.

У московских банков сложилась абсолютно аналогичная структура собственности и управления. Хрестоматийный пример — Московский купеческий банк, где хозяйничали текстильные тузы. В Торговом банке укрепилось семейство Найдёновых, глава которого в течение двадцати пяти лет председательствовал в Московском биржевом комитете. Учётный банк изначально являлся вотчиной фирмы «Вогау», а затем «Кноп»: руководящие должности в нём занимали их доверенные лица. На общих собраниях акционеров из присутствовавших 50–55 членов реальную силу представляли около 15 человек (А.И. Абрикосов, С.И. Сазиков и др.), тесно связанных с Кнопами и Вогау..^[1855] На банковском ландшафте выделялся и ряд провинциальных структур. Например, Азово-Донской банк, учреждённый несколькими еврейскими и греческими бизнесменами в Таганроге: Я.С. Поляковым (братом железнодорожного короля С.С. Полякова), банкирами Л.Ю. Розенталем, Ф.П. Родоканаки, крупными одесским торговцами М. Вальяно, И. Скарамангой^[1856]. Что касается самого С.С. Полякова, то ему к концу XIX века удалось создать обширную финансовую империю, которая включала восемь банков, расположенных в Москве, Орле, Рязани.

Суммируя сказанное, можно утверждать: банковская система России имела типично олигархический характер. Она была неразрывно связана с участниками железнодорожной горячки 1860-1870-х годов и во многом являлась их детищем. И это давно отмечено историографией. Но вот что, по нашему мнению, практически выпало из поля зрения, так это те изменения в банковском секторе, которые начали происходить в начале XX столетия. Тогда как именно они и представляли собой ключевой элемент курса, проводимого финансовой бюрократией для перелицовки экономического пространства страны. Сложившаяся к тому времени российская олигархия — по большому счёту продукт либеральных экспериментов Рейтерна — едва ли могла адекватно реагировать на надвигающиеся вызовы. Она умела лишь обогащаться, к России же относилась как к объекту расхищения, а не модернизации. Назрела потребность вытеснить олигархов с лидирующих позиций и запустить преобразования уже под государственным контролем. Решать эту задачу планировалось через широкую банковскую экспансию в отечественную экономику.

Так на повестке дня встал вопрос о переформатировании банковского поля, благо разразившийся кризис 1899–1902 годов, обнаживший изъяны олигархического управления, создавал для этого дополнительные возможности. Вытеснение собственников из банковской сферы происходило не так, как в железнодорожной отрасли. Там это происходило посредством выкупа рельсовой сети казной; старые концессии постепенно ликвидировались либо заменялись новыми, со значительно изменёнными уставами; крупные, ничем не обоснованные заработки и выплата бонусов прекращались, и таким образом эпоха «железнодорожных тузов» отходила в область преданий^[1857]. Уже к концу XIX века государство сосредоточило в своих руках свыше двух третей линий (общей протяжённостью 51 тысяча вёрст)^[1858]. В банковской же системе о прямом вхождении государства в акционерный капитал речи не велось. Проводником влияния становилась непосредственно администрация банков, рекрутируемая главным образом из представителей Минфина и Минюста, по роду своей деятельности тесно соприкасавшихся с многообразной экономической средой. В литературе этот процесс представлен как выход на первые роли нового поколения предпринимателей, гораздо более тесно связанного с государством, чем прежнее, и больше опиравшегося на банки^[1859].

Однако дело здесь не просто в смене декораций. Вышедший непосредственно из бюрократии топ-менеджмент не воспроизводил прежние олигархические практики, а выступал в роли проводника правительственной политики, действуя сообразно с государственным, а не узкочастным интересом. Банковская перенастройка подразумевала кардинальные изменения во владении и управлении, которые и стартовали с начала XX века.

Начнём с крупнейшего на тот момент Петербургского международного банка. В 1901 году туда направляется проверка, инициированная Министерством финансов. Её возглавляет товарищ прокурора Петербургской судебной палаты С.С. Хрулёв — известный специалист по гражданскому праву, автор книги «Наш ипотечный кредит», прекрасный оратор и знаток права, причём живший исключительно на жалованье^[1860]. По окончании ревизии, когда была разобрана весьма запутанная внутренняя «кухня» этого кредитного учреждения, Хрулёв назначается председателем совета. На ключевую позицию директора-распорядителя приходит чиновник Минфина, вице-директор кредитной канцелярии А. И. Вышнеградский, сын бывшего министра финансов. (Заметим, что отец не способствовал карьере сына, поскольку, ещё будучи при должности, порвал с ним все отношения: тот женился не так, как планировал Вышнеградский-старший, страстно желавший породниться с каким-либо аристократическим семейством.)^[1861] В 1904 году после кончины Ротштейна (прежнего директора и крупного акционера), погрязшего в массе злоупотреблений, А.И. Вышнеградский занимает его место. После того как он вместе с Хрулёвым освоился в банке, представители аристократии и крупных собственников оттесняются на вторые роли и далее. Хозяином положения становится правление, где ключевые должности занимают ставленники правительства; по подсчётам специалистов, они контролировали около 30 % акций^[1862]. Что касается безраздельного хозяйничанья в Петербургском международном банке немцев, в чём была убеждена советская довоенная историография, то об этом красноречиво свидетельствует такой факт. Германские акционеры при выпуске новых акций в течение года (т. е. в последнюю очередь) обменивали временные свидетельства на подлинные бумаги, из-за чего с большим опозданием могли запускать их в биржевой оборот^[1863].

То же самое происходит и в других питерских кредитных организациях. У руля Учётно-ссудного банка оказывается Я.И.Утин, который свыше двадцати лет отдал службе в Министерстве юстиции, а также был товарищем прокурора Петербургского окружного суда. В 1903 году на посту председателя правления он сменяет олигархического ставленника Д.И. Петрококино, после чего влияние прежних собственников резко идёт на убыль, а реальная власть оказывается у менеджмента. Интересная деталь: под началом Утина начинал государственную карьеру министр финансов, премьер В.Н. Коковцов, который всегда с теплотой вспоминал об этом. Всю жизнь (до смерти Утина в 1916 году) они не прерывали дружеских отношений^[1864]. Добавим, что Учётно-ссудный банк именно с «воцарением» Утина стал постоянным местом для неформальных встреч столичного финансового сообщества, где обсуждались разнообразные текущие вопросы. Его глава пользовался большим авторитетом, а его юбилеи становились крупными событиями, которые всегда посещало Минфиновское чиновничество^[1865]. Из Русского торгово-промышленного банка были удалены ключевые владельцы фон Дервизы и их менеджмент. Бразды управления передаются П.А. Корсакову (ум. в 1908 году), за плечами которого многолетняя государственная служба в Сенате, в казначействе (ещё по приглашению Н.Х. Бунге), в Тверской казённой палате. Корсаков пользовался большим уважением в финансовой среде, заметно оздоровил ситуацию в банке^[1866]. Ему в помощь из банкирского дома Warschawer приходит никак не связанный с прежними акционерами И.М. Кон^[1867], а ему на смену — глава Госбанка А.В. Коншин.

Банковские преобразования набирали силу, становясь своего рода трендом финансового мира. В Петербургском частном банке, попавшем во время кризиса в сложное положение, новый управленческий формат был запущен не с первой попытки. За дело брался и бывший товарищ министра финансов В.И. Ковалевский, и другие деятели. Действительно, ни одному кредитному учреждению не приходилось переживать таких трудностей: в Петербурге вместо «частного» его даже стали именовать «злочастным»^[1868]. Ожила эта старейшая финансовая структура лишь в начале 1909 года, когда из Санкт-Петербургского международного банка туда перешёл А.А. Давидов. До этого он работал в кредитной канцелярии, был дружен с С.И. Тимашевым, впоследствии главой Госбанка. Для Петербургского частного банка был разработан план, поддержанный Минфином, с привлечением французских партнёров, в три раза увеличен акционерный капитал.

Всю политику в ещё одной крупной финансовой структуре — Русском банке для внешней торговли тоже начали вершить бывшие высокопоставленные чиновники: В.И. Тимирязев — многолетний сотрудник Министерства финансов, министр торговли и промышленности, член Госсовета, и Л.Ф. Давыдов — бывший начальник кредитной канцелярии. В устав банка на протяжении целого ряда лет вносились изменения, неуклонно расширяющие права правления^[1869].

Из Сибирского торгового банка выходят видные предприниматели П.П. Дурново, Г.Е.Гинцбург, Л.М.Розенталь, а сам банк в 1899 году переезжает из Екатеринбурга в Петербург. Тут помогли связи собственника М.А. Соловейчика, а точнее, его дружба с однокашниками по столичному университету Путиловым и Вышнеградским^[1870]. Кроме того, сюда направляются опытные кадры бюрократического происхождения: например, Э.К. Груббе служил директором Учётно-ссудного банка Персии — фактически филиала Госбанка, а также управляющим Петербургской конторой Госбанка. Как опытный финансист с высокой репутацией, он возглавил правление Сибирского торгового банка. Внутренний конфликт Соловейчика с родственниками за влияние в банке оканчивается в его пользу, а правление пополняется перешедшим с поста директора одного из департаментов Минфина, В.В. Андреевым^[1871] и А.А. Лопухиным, бывшим директором департамента полиции МВД^[1872].

Реорганизации подверглась и банковская империя Поляковых: на базе трёх структур усилиями правительства возник Соединённый банк, расположившийся в Москве. Причём интерес к этому предприятию проявлял клан Рябушинских, собиравшихся развивать своё банкирское дело. Однако им навстречу не пошли, поскольку в этом случае одно олигархическое семейство просто заменило бы другое, что явно не входило в планы властей. В результате на обломках поляковских структур возник новый банк, фактически подконтрольный Минфину; треть акций находилась во владении Госбанка. Новое правление возглавил чиновник по особым поручениям министра B.C. Татищев вместе с коллегами по ведомству; они в свою очередь привлекли французских инвесторов. Выбор главой банка Татищева не выглядел случайным: он являлся представителем Минфина в Харьковском земельном банке, оказавшемся в сложном положении из-за махинаций прежних собственников. Во многом благодаря ему, а не Рябушинским, как считают некоторые, это учреждение смогло встать на ноги^[1873]. Опыт Татищева оказался востребованным и при реструктуризации поляковского наследия, тем более что тяжбы с бывшими акционерами тянулись ещё несколько лет^[1874]. Заметим, что влияние французских акционеров в банке главенствующим назвать нельзя: их представитель все свои действия в обязательном порядке согласовывал с Татищевым (его правой рукой являлся перешедший вместе с ним из Минфина А.Р. Менжинский — родной брат будущего главы ОГПУ, большевика Менжинского)^[1875]. Причём присутствие французского капитала в этом кредитном учреждении имело тенденцию к сокращению. Так, взамен выбывающих директоров-французов в правление вошёл Зеленский — чиновник Госбанка, участвовавший в ликвидации структур Полякова^[1876]. Председателем Совета Соединённого банка с 1910 года становится А.Р. Ледницкий — адвокат первого ряда, «одинаково хорош как в уголовных, так и в гражданских делах»^[1877]. Он побывал членом первой Государственной думы, оказался среди подписантов «Выборгского воззвания», однако профессиональные навыки оказались важнее оппозиционного прошлого. Ледницкий принимал участие в одном гражданском процессе, где защищал иск против банка и выиграл дело. После этого Татищев лично пригласил Ледницкого руководить теми, у кого тот выиграл процесс^[1878].

Образцом правительственной политики в банковской сфере этого периода можно по праву считать создание мощного Русско-Азиатского банка, сразу занявшего лидирующие позиции в финансовом мире. В результате целенаправленных действий кредитной канцелярии и иностранных банков произошло слияние государственного Русско-Китайского банка и Северного, принадлежащего французскому капиталу. Объединение выглядело логичным: Северный банк располагал почти 50 отделениями в европейской части страны, Русско-Китайский имел сильные позиции на Дальнем Востоке^[1879]. О том, что эта комбинация была далека от рыночной, свидетельствует незначительный биржевой оборот акций данных кредитных учреждений, на что противники созданной мегаструктуры обращали особое внимание^[1880]. Русско-Азиатский банк возглавил бывший товарищ министра финансов А.И. Путилов, в правление вошёл В.Ф. Давыдов (брат директора кредитной канцелярии Л.Ф. Давыдова).

Иногда выдавливание из банков прежних владельцев-олигархов происходило нестандартным образом, как, например, в Азово-Донском банке. Инициативу здесь взял на себя один из топ-менеджеров — Б.А. Каменка. Этот купец 2-й гильдии из Ростова, никогда не находившийся на госслужбе, связал свою жизнь с Азово-Донским банком, усердно работая на его хозяев. Когда стало ясно, что те не пользуются поддержкой властей, он предложил план по ликвидации Петербургско-Азовского банка, принадлежащего тем же акционерам во главе с С.С. Поляковым, обязуясь очистить его от скрытых убытков и включить в состав Азово-Донского банка. За это последнему в 1904 году было позволено переехать из Таганрога в столицу^[1881]. Подчеркнём, что осуществить всё это Каменка не смог бы без Д.И. Дармолатова. Последний служил в системе Госбанка, возглавлял его Харьковскую контору с 1897 года, перейдя в правление Азово-Донского банка. Дармолатов был женат на племяннице главы Госбанка Э.Д. Плеске и поддерживал с ним тесные контакты. После того как Плеске сменил Витте на посту министра финансов, Азово-Донской банк и оказывается в столице^[1882]. В Петербурге Каменка окончательно отделался от прежних владельцев, на которых работал ранее: их влияние свелось к нулю^[1883]. Затем в председатели совета Азово-Донского банка приглашался «правильный» чиновник Минфина М.М. Фёдоров — многолетний редактор всех ведомственных изданий, позже начальник отдела торговли и промышленности, в 1906 году даже успевший побывать товарищем министра финансов и министром торговли и промышленности; он располагал необходимыми для Каменки связями в столичной чиновничьей среде. Таким образом, схема избавления от олигархических собственников была реализована не правительством, а иным лицом, верно уловившим суть происходящих перемен. Кстати, в широких кругах банковских служащих Петербурга Азово-Донской банк пользовался крайне плохой репутацией. На фоне других кредитных структур, где от желающих работать не было отбою, рядовые сотрудники Азово-Донского банка влачили жалкое существование с мизерными окладами и без каких-либо бонусов и соцпакетов^[1884].

Завершая обзор изменений, коснувшихся крупных финансовых учреждений Петербурга, следует сказать и об исключениях. Таковым являлся Волжско-Камский банк, имеющий купеческое происхождение: в 1871 году его учредили видные предприниматели Первопрестольной. С тех пор в банке закрепились семьи Кокоревых, Мухиных и дружественные им лица (его можно назвать меньше всего питерским, как Соединённый банк — наименее московским). Проводимая ими политика резко отличалась от других питерских банков: Волжско-Камский банк практически никак не присутствовал на фондовой бирже. Не случайно в столичных финансовых кругах его называли «спящим банком»^[1885]. Главный бухгалтер и один из крупных акционеров А.Ф. Мухин так формулировал credo: наращивать вклады, избегать каких-либо рисков, не вести спекуляций ни на собственные средства, ни на деньги клиентов^[1886]. Из всех коммерческих банков именно в Волжско-Камский более всего поступали вклады от населения: их объём значительно превосходил основной капитал. Многих привлекали дивиденды, которые выплачивались здесь в большем размере, чем где-либо^[1887]. Правда, экспертные оценки прогнозировали: молодые банки, проводившие агрессивную политику, могут сильно пошатнуть позиции Волжско-Камского и серьёзные трудности у того не за горами^[1888].

Что касается банков второго ряда, не делавших погоды на рынке, то на них изменения, происходившие у петербургских грандов, не распространились. Вообще, после эпохи Александра II учреждение частных коммерческих банков превратилось в весьма сложный процесс. Лишь только в 1912 году произошёл всплеск учредительства: в этом году появилось одиннадцать новых банков^[1889]. Наиболее известные из них образовались на основе действовавших банкирских домов: банк «Юнкер», Петербургский торговый банк Вавельбергов, Московский банк Рябушинских, возникли Одесский купеческий, Русско-Английский, Русско-Французский банк и др. Все они находились в управлении и владении крупных собственников или так или иначе находились в орбите крупных структур.

Таким образом, мы можем констатировать, что отмеченные перемены в банковской сфере довольно необычны для деловой практики той эпохи. Конечно, крупные чиновники и ранее (в 18701880-х годах) входили в руководящие органы банков. Например, бывший глава МВД П.А. Валуев был председателем совета Учётно-ссудного банка, директор департамента Минфина А.И. Бутовский возглавлял совет Волжско-Камского банка, а управляющий Госбанком Е.И. Ламанский отметился даже в нескольких структурах^[1890]. Это объяснялось потребностями владельцев поддерживать, говоря современным языком, связи с органами госвласти. Но в то время крупные функционеры не думали ущемлять собственников, а тем более оттеснять их от принадлежащих им активов. На рубеже веков ситуация стала иной, и происходящее в Петербурге можно назвать своего рода «банковской революцией». В московских же банках ничего подобного не наблюдалось: они продолжали оставаться типично олигархическими структурами, и купеческие тузы, как и прежде, заправляли всеми делами или лично (как, например, семейства Вогау и Кнопов в Московском учётном банке, Найдёновых — в Торговом банке), или через наёмных менеджеров. Так, в Московском купеческом банке должность директора-распорядителя занимали сначала А.Е. Пашкевич, а затем, с 1903 по 1917 год, А.Д. Шлезингер, но и тот и другой являлись лишь трансляторами воли могущественных акционеров. В такой же роли выступал А.Ф. Дерюжинский в Московском банке — юрист Рябушинских, на правах младшего допущенный к участию в их начинаниях. К исключениям относятся Соединённый банк, сконструированный Минфином на обломках империи С.С. Полякова уже по новым лекалам, и Московский частный банк, после начала Первой мировой войны оказавшийся в орбите питерских банков во главе с гигантским Русско-Азиатским.

Интересно сравнить описанную выше «банковскую революцию» с ситуацией в немецких банках. В конце XIX — начале XX века они переживали заметный подъём, однако никаких изменений в структуре владения и управления там не отмечалось: она оставалась традиционной. То есть реальные рычаги находились в руках тех же крупных собственников, а коррективы вносились лишь в связи с естественным ходом концентрации и монополизации бизнеса. Инициировало и осуществляло эти процессы новое поколение руководителей, выросших в недрах всё тех же крупных корпораций и банков^[1891]. Типична биография А. Лента, управляющего директора крупнейшего акционерного банка «Дисконто гезельшафт». Хотя его отец и был чиновником, сын никогда не находился на госслужбе; он начинал как архитектор, а затем посвятил себя финансовой деятельности^[1892]. Л. Дельбрюк-младший, сын сооснова-теля и первого председателя совета «Дойче банка», наследовал карьеру отца. Один из крупных промышленников Кёльнского региона X. Шредер вышел из железнодорожного бизнеса, а затем закрепился в руководстве Шаффхаузенского союзного банка^[1893]. Другой член правления и крупный акционер «Дойче банка» К. Хельфферих, фигура общегерманского масштаба, перешёл на государственное поприще и в годы Первой мировой войны дорос до поста статс-секретаря МВД и вице-канцлера^[1894].

Представители финансового мира тесно взаимодействовали с властью, рассматривая её поддержку (льготы, экспансию во внешние рынки и т. д.) как важное подспорье. В то же время — отметим это особо — эти предприниматели были хозяевами своего дела, росшего на рыночных корнях. Об этом свидетельствует такой факт: крупные акционерные банки Германии, а также учреждения вроде тех, что принадлежали Ротшильду, Мендельсону, Блейхредеру, вообще не прибегали к кредитной помощи Германского имперского банка. И упрёки местных аграриев в его адрес (мол, он превратился в некое «благотворительное» учреждение для коммерческих банков) не имели под собой никакой почвы. Для финансовой системы Германский имперский банк служил только посредником при расчётах между различными банками и торговыми фирмами^[1895]. Подлинным же экономическим двигателем оставались банки, тесно завязанные на индустриальный рост. Повторим: немецкая экономическая модель просматривается как в петербургском, так и в московском бизнесе. В этом смысле наблюдения А. Гершенкрона, о которых говорилось выше, абсолютно справедливы. С одной стороны, развитый финансовый капитал, с другой — прочная опора на промышленный прогресс: оба эти фактора в немецком варианте представлены достаточно мощно. Но в Германии представители деловой элиты шли в государственно-политическую сферу только потому, что видели в этом важный ресурс для усиления своей экономической экспансии. При этом верхи немецкого банковского бизнеса никогда не назначались из бюрократических кругов, и последние не могли на своё усмотрение определять его развитие.

Вернёмся в Россию. В начале XX столетия новые руководители, сконцентрированные в правлениях петербургских банков, рекрутировались из высшего чиновничества. Им было не нужно налаживать связи с госорганами, поскольку они являлись их непосредственными представителями. Ориентиром для последних изначально было правительство, а не какие-либо олигархические кланы. На смену всевластию акционеров в питерских банках наступила эпоха всевластия правлений, что хорошо понимали в финансовом мире России. Критики подобных изменений даже утверждали, что в них господствуют не нормы закона и устава, а «заправилы, единичные лица, которые делают «погоду» и заставляют всех повиноваться»^[1896]. Всевластие банковских правлений достигалось путём рассредоточения акционерного капитала. Собрать значительный пакет акций в ведущем питерском банке в одних руках отныне стало практически невозможно. Причём такому положению дел способствовал растущий биржевой оборот банковских бумаг, интенсивность которого поддерживали спекулянты: в поисках выгодных вложений они обеспечивали циркуляцию акций (иногда весьма крупных пакетов), препятствуя тем самым их концентрации у какого-либо участника биржевой торговли. Эти спекулянты действовали в банкирских домах, количество которых исчислялось тогда сотнями. Большая их часть представляла собой небольшие конторы, серьёзное же влияние на фондовый рынок имели лишь 15–16 из них^[1897]. Назовём банкирские дома 3.П. Жданова, И.П. Мануса, Г.Д. Лесина, «Кафталь, Гандельман и Ко» и др. В современной литературе господствует мнение, что они играли ведущую роль на Петербургской фондовой бирже, особенно принято выделять И.П. Мануса, который якобы даже дирижировал общими биржевыми настроениями^[1898]. Знакомство же с архивными документами не позволяет разделить данное утверждение. Все эти биржевые деятели были тесным образом завязаны на питерские банковские структуры и часто работали по их поручениям. По-другому и быть не могло, поскольку последние занимали на фондовой площадке исключительное положение: как справедливо заметил И.Ф. Гиндин, именно они контролировали рынок, «носящий явную печать создавших его банков»^[1899].

Находящая в фондах документация проливает свет на взаимоотношения крупных питерских банков и биржевых спекулянтов. Показательны обращения упомянутого Мануса с просьбами исполнить обязательства по порученным ему и уже проведённым сделкам. «Всемогущий» делец, как правило, уповал на А.И. Путилова — главу Русско-Азиатского банка, прося того повлиять на А.А. Давидова (Петербургский частный банк), напомнить тому об оговорённых ранее условиях купли-продажи акций^[1900]. Или жаловался на И.М. Кона (Русский торгово-промышленный банк), тянувшего с расчётом по одной из сделок около года. Известный делец клятвенно уверял Путилова в преданности и нежелании выносить сор из избы^[1901]. Согласимся, Манус здесь совсем не напоминает вершителя судеб Петербургской фондовой биржи. Любопытно, когда у крупных банков с 1912 года появился новый подручный в лице Д.Л. Рубинштейна, то тот быстро превратился в заклятого врага Мануса; последний никак не мог смириться с конкурентом^[1902]. Ключевая роль крупных питерских банков в этой сфере сохранилась и с началом войны, когда биржа приостановила свою деятельность. Совершение сделок естественным образом переместилось под крыло всё тех же банков. Флагманом фондовой торговли стал Русско-Азиатский банк, где делами заправлял один из директоров правления А.З. Иванов. Сюда переместилась большая часть кулисы, а сам Иванов пользовался авторитетом у публики^[1903]. В помещении Сибирского торгового банка тоже шла бойкая торговля. В Азово-Донском банке биржевые сходки скорее напоминали сговор, хотя и здесь прокручивались большие обороты^[1904].

Конечно, крупные спекулянты, через чьи руки проходили немалые средства, стремились вести собственную игру, однако их попытки ни разу не увенчались успехом: на пути «королей биржи» всегда оказывалось правительство. Так, Манус в зените своей славы за нечистоплотность в делах был исключён министром финансов из членов совета фондовой биржи. В.Н. Коковцов даже предлагал ему публично объяснить происхождение своих миллионов, от чего делец, естественно, воздержался^[1905]. Главу Петербургского частного банка А.А. Давидова, обладавшего недюжинными музыкальными способностями, неудачи Мануса даже сподвигли на сочинение романса: «И на старуху бывает проруха»^[1906]. Но миллионы не давали Манусу покоя, вдохновляя на новые подвиги. В частности, он пытался закрепиться в Русском торгово-промышленном банке: аккумулировав крупный пакет акций и заручившись поддержкой ряда небольших акционеров, намеревался проникнуть в правление. Руководство банка запросило Минфин, как реагировать на действия Мануса. В результате у Я.И. Утина в Учётно-ссудном банке прошло совещание банкиров с участием товарища министра Н.Н. Покровского, начальника общей канцелярии ведомства С.Г. Федосьева и товарища управляющего Госбанком А.К. Голубева. Было решено: в случае появления Мануса в правлении доступ к казённым средствам для банка будет существенно ограничен^[1907]. Эта угроза отрезвляюще подействовала на всех заинтересованных лиц. Чтобы окончательно купировать поползновения Мануса в отношении Русского торгово-промышленного банка, туда был делегирован председатель Госбанка А.В. Коншин^[1908]. Нельзя не согласиться с оценкой дореволюционной прессы, что Манус всегда оставался чужим для верхов питерской финансово-промышленной бюрократии^[1909].

Строго в определённых рамках держали и других активных деятелей: многим из них никак не удавалась войти в совет Петербургской фондовой биржи, где заседала почти вся финансовая элита. Например, биржевика Д.Г. Новосёлова не утверждали дважды, ссылаясь на полученные о нём «неудовлетворительные сведения», что приводило известного дельца в ярость^[1910]. Глядя на безуспешные усилия Новосёлова, другой представитель биржевой кулисы, Л.Л. Габрилович, вообще отказался от попыток избирания^[1911]. Серьёзному давлению властей подвергся известный 3. Жданов: в Петербургском окружном суде против него было выдвинуто обвинение в проведении «воспрещённых операций». Жданов утверждал, что претензии относятся к банкирскому дому, вместо которого ныне функционирует другое товарищество на вере и учредителями которого являются сам Жданов и его племянница из Вильно, оплатившая 5 % уставного капитала^[1912]. В конце концов власти провели со Ждановым «воспитательную работу», но двумя годами позже всё же исключили его из членов биржи, а жалобу на это постановление оставили без рассмотрения. Любопытно, что среди тех, кто поддержал данное решение, был глава Азово-Донского банка Б.А. Каменка, публично осудивший деятельность Жданова^[1913]. Последнему по регламенту фондовой биржи оставалось только одно: обратиться к министру финансов с прошением о восстановлении, т. е. пойти на поклон к тем, против кого он вёл интригу. После этой унизительной процедуры уже новый министр финансов П.Л. Барк согласился отменить прежнее решение. Но одновременно была закрыта деловая газета «Деньги»: она считалась органом Жданова, которую тот использовал для взброса нужных ему слухов^[1914]. Вместо неё с 1915 года начала выходить «Финансовая газета», отражавшая уже точку зрения непосредственно петербургских банков.

Вообще деятельность банкирских домов была постоянной головной болью правительства. Ведь всплески спекулятивного ажиотажа в конечном счёте опустошали карманы неискушённой публики. Причём солидные банки, находившиеся под плотной правительственной опекой, старались не злоупотреблять доверием и бесправием приобретателей акций^[1915] — в отличие от многочисленных банкирских контор, которые считали вкладчиков «удобрительными тюками» для различных афер по перекачиванию денег^[1916]. При этом банкирские учреждения периодически разорялись. Типичный пример — крах в 1912 году конторы Толстопятова, где оперировали миллионными суммами, составленными главным образом из мелких вкладов. Эта структура неожиданно прекратила платежи по своим обязательствам, причём накануне краха сменился собственник, а прежние владельцы скрылись, прихватив крупную сумму: претензии вкладчиков достигали 1,5 млн ^[1917]. Разумеется, Министерство финансов должно было оградить широкую публику от подобных рисков. Законодательство в этой сфере, ненамного изменившееся с эпохи Рейтерна, предоставляло конторам широкий простор для проявления «деловых инстинктов»^[1918]. Назрела необходимость провести регламентацию деятельности банкирских учреждений, количество коих росло как снежный ком. Не это был нацелен законопроект с идеей административного контроля над этими организациями и намерением «внести луч света в тайные операции» за счёт принципа публичной отчётности, давно уже применяемого к коммерческим банкам^[1919]. Проект обязывал учредителей банкирских контор в обязательном порядке предоставлять в кредитную канцелярию сведения о размере основного капитала и о составе участников, а также каждые полгода публиковать балансы в местных газетах. Запрещалось увеличивать оборотный капитал за счёт займов у третьих лиц; предусматривалась приостановка операций в случае превышения всех обязательств банкирского дома над основным капиталом более чем в 10 раз^[1920].

Правительственная политика по отношению к расплодившимся банкирским конторам хорошо известна, для нас же гораздо больший интерес представляют взаимосвязи государства и крупных питерских банков. В литературе господствует убеждение, что в этот период государство уходило из экономической жизни, а банки осваивали хозяйственное пространство по собственному усмотрению. Напомним, это утверждал тот же А. Гершенкрон, искавший параллели между российским и германским капитализмом. Однако знакомство с источниками не только не подкрепляет, но и опровергает его вывод. Напомним: в ходе рассмотренной «банковской революции» правительство превратилось в фактического хозяина петербургских банков (хотя формально и не участвовало в акционерном капитале) и его влияние на их деятельность продолжало усиливаться. В качестве примера вспомним громкое дело, связанное с Петербургским частным банком. После «разбавления» прежнего состава акционеров и удаления тех, кто был связан с бывшими владельцами, в руководство были введены представители чиновничества во главе с членом совета Министерства финансов В.Я. Голубевым (братом вице-председателя Государственного совета И.Я. Голубева), ставшего директором-распорядителем.

Однако дела в банке не налаживались, сохранялись признаки крупных злоупотреблений (заключались фиктивные подряды по ценам, намного превышающим рыночные; таким образом было расхищено около 1,5 млн рублей)^[1921]. Кроме того, руководство затеяло сделку с Лион-Марсельским банком, пытаясь через него реализовать на французской бирже акции Волго-Бугульминской железной дороги на сумму 13 млн рублей. Причём скрыло при этом неудовлетворительное финансовое состояние этого общества, которое возглавлял родной брат товарища министра иностранных дел А.А. Нератова. Но тут в дело вступила кредитная канцелярия^[1922]. Если в 1860-1870-х годах подобные аферы с ценными бумагами железнодорожных компаний проводились отечественной элитой совершенно безнаказанно, то теперь все её участники пошли под суд^[1923]. И даже высокие связи оказались бессильными перед директором кредитной канцелярии Минфина Л.Ф. Давыдовым, выступившим в качестве одного из главных свидетелей обвинения^[1924]. Кстати, как только выявились признаки нарушений, Минфин повёл себя по-хозяйски, полностью сменив в Петербургском частном банке менеджмент. Как говорилось выше, туда был направлен бывший товарищ министра финансов В.И. Ковалевский; а когда через девять месяцев он пожелал покинуть банк, вместо него окончательно укрепился выходец из кредитной канцелярии А.А. Давидов.

Положение правительства как настоящего хозяина питерской банковской группы проявилось и в другом громком деле. Минфин давно выражал обеспокоенность тем, как в банках проходят общие собрания. Многие правления, ориентируясь на правительственные потребности, часто игнорировали интересы рядовых акционеров; в чём-то это напоминало отношение к мелким вкладчикам в банкирских конторах. Собрания акционеров проходили скоротечно, по заранее подготовленным сценариям; появились даже так называемые патентованные акционеры, которые кочевали с одного заседания на другое, получая плату за нужное выступление, выход, реплику и т. д.^[1925] Власти решили встряхнуть банковское сообщество: Петербургский окружной суд по предложению Минфина в начале 1914 года вынес постановление об отмене итогов общего собрания акционеров Сибирского торгового банка. Суд признал недействительными выборы правления, совета и ревизионной комиссии, посчитав процедуры не соответствующими уставу и не обеспечивающими права всех акционеров. Это постановление имело далеко идущие последствия: отчёт правления и решения по дивидендам потеряли свою силу, подвисли многомиллионные договоры^[1926]. В результате меньше чем за два месяца было подготовлено и проведено новое собрание — на сей раз с тщательным соблюдением всех процедур и с обязательной фиксацией в протоколе всех прозвучавших мнений, включая критические; все материалы были опубликованы в прессе^[1927]. Заметим, что «взбучка» Сибирскому банку последовала вскоре после того, как власти пришли ему на помощь, в очередной раз нейтрализовав И.П. Мануса, который, опираясь на собранный с рынка пакет акций, пытался проникнуть в состав правления^[1928].

Причём правительство относилось ко всем банкам достаточно ровно. Это подтверждает выявленный эпизод с мощным Азово-Донским банком. По каким-то причинам там сократили кредит одному из своих отделений, где прекратили учёт векселей, из-за чего в торгово-промышленной жизни Феодосии, Александров!®, Бахмута начались трудности. Б.А. Каменке указали: если он пользуется ресурсами Госбанка, ему «подлежит со своей стороны придерживаться такой же политики по отношению к своим провинциальным отделениям»^[1929]. Показателен и другой случай. Когда глава Русско-Азиатского банка А.И. Путилов направил в Минфин руководителя одной дальневосточной хлебной компании (банк являлся её крупным акционером) для решения таможенных нюансов, крупному дельцу не преминули деликатно указать на его недостаточное знакомство с подобного рода вопросами^[1930]. В другой раз Путилов и глава Сибирского торгового банка М.А. Соловейчиком провели целенаправленную скупку акций Российского общества пароходства и торговли, оформив их на своих доверенных лиц. На общем собрании РО-ПиТ 1915 года выяснилось, что контрольный пакет стратегической компании перешёл в руки банков. Представители Морского министерства и Министерства торговли и промышленности решили разобраться, как это могло произойти. Глава Минторгпрома князь В.Н. Шаховской информировал правительство, что банки по собственной инициативе увеличили свою долю в РОПиТ с 4 до 11 тысяч акций при общем числе 20 тысяч^[1931], это означало доступ к распоряжению имуществом общества стоимостью свыше 100 млн рублей. Член правления адмирал Нилов — приближённое к Николаю II лицо — взялся проинформировать императора. И вскоре министр финансов П.Л. Барк предупредил Путилова о серьёзных последствиях^[1932]. После чего Сибирский торговый банк согласился депонировать скупленные ценные бумаги в Минфине «с предоставлением ему всецело права голосования по означенным акциям в общем собрании акционеров»^[1933]. Кроме того, Соловейчик оправдывался, что их не так поняли и никаких амбиций, кроме выгодного помещения средств, они не преследовали^[1934].

Такое хозяйское отношение к банкам не было случайным: по мере расчистки столичных кредитных структур власти приступают к их мощнейшему денежному накачиванию. Так, за 1913 год ссуды, выданные Госбанком частным финансовым организациям, достигли небывалого объёма: только учёт по ссудным операциям определялся цифрой в 1 млрд рублей^[1935]. Причём львиная доля средств шла именно в питерскую группу, что подтверждает такой факт: по своему потенциалу Петербургская контора Госбанка оставила далеко позади другие территориальные подразделения: например, в 1911 году её обороты составляли 820 млн рублей, тогда как вместе взятые показатели 25 контор и отделений развитого экономически юго-западного региона не доходили до 800 млн^[1936]. Госбанк на постоянной основе снабжал деньгами питерские финансовые структуры траншами на 100–150 млн. Например, весной 1913 года поступило 134 млн рублей: подавляющая часть досталась Русско-Азиатскому, Петербургскому международному, Сибирскому торговому, Азово-Донскому банкам^[1937].

О ведущей роли Петербурга в финансовом мире страны свидетельствуют и существенные сдвиги среди крупнейших кредитных учреждений начала XX века. В 1900 году в первую тройку входили купеческие детища: Вожско-Камский и Московский купеческий банк — типичные центры торгового капитала. В 1908 году Волжско-Камский ещё сохранял свои позиции, но Московский купеческий перешёл на пятое место. Затем они переместились на шестую и восьмую строчки соответственно, а первые пять мест заняли представители питерской банковской группы^[1938]. Вот как выглядела эта тенденция в цифрах. Перед Первой мировой войной акционерный капитал Петербургского международного банка, Русского для внешней торговли, Русско-Азиатского и Азово-Донского составлял примерно по 50–60 млн рублей у каждого; капитал Петербургского частного банка составлял — 40 млн, Русского торгово-промышленного — 38 млн тогда как Волжско-Камского — только 18 млн рублей; Московского купеческого ещё меньше, а Московского учётного банка — всего 6 млн лишь новый банк Рябушинских довёл основной капитал до 25 млн рублей^[1939]. За предвоенное десятилетие сумма активов московских банков увеличилась с 217,8 до 459,5 млн рублей, а петербургских — с 560,6 до 2549,9 млн т. е. почти в 5 раз^[1940]. Московская пресса констатировала: местные банки опустились до уровня второстепенных, а древняя столица России «склонила голову перед петербургской банковской бюрократией»^[1941].

По мере укрепления питерские банки вызывали не смолкающий шквал критики со стороны купеческой элиты, которая называла их полуказёнными, получастными обществами, что, если отойти от формальной стороны дела, недалеко от истины. Особенное раздражение вызывали руководители этих структур — бывшие чиновники Министерства финансов и Министерства юстиции, обладавшие бесконтрольным доступом к бюджетным источникам, откуда они черпали средства для различных коммерческих проектов^[1942]. И всё же эти характеристики не совсем точно схватывают суть происходившего в российской экономике начала XX столетия. На самом деле амбициозная купеческая олигархия вытеснялась не просто привилегированными конкурентами, а новой финансово-экономической моделью. Исследователи, изучавшие банковскую систему, отмечали, что бурный рост столичных банков обусловлен нацеленностью на работу с ценными бумагами (акциями, облигациями). Во многом из-за такой фондовой акцентированности они заняли ведущие позиции в российской экономике^[1943]. К тому же их коммерческая активность дополняла усилия государства. Питерские банки и раньше работали по правительственным поручениям, а в последнее десятилетие перед Первой мировой войной они уже выступали своего рода продолжением министерств, операторами по широкому спектру направлений. Так, во внешней политической сфере именно петербургские банки внесли важную лепту в снятие напряжения во время марокканского инцидента 1913 года, поддержав интересы союзнической Франции. Дирижируя действиями столичных банкиров, кредитная канцелярия предоставила им произвести свои платежи по зарубежным обязательствам за счёт свободной российской наличности в немецких банках, одновременно оказав поддержку парижской бирже, так как марокканское столкновение вызывало там панику, грозившую серьёзными осложнениями^[1944].

Или пример с приобретением Салоникского банка и его отделений Русско-Азиатским банком, выступившим в роли агента Минфина. Сделка была проведена в соответствии с договорённостями, достигнутыми в Париже директором кредитной канцелярии Л.Ф. Давыдовым. В результате русское влияние на Балканах заметно усилилось: покупку этого банковского учреждения даже сравнивали с «бескровным завоеванием» полуострова^[1945]. Аналогичную операцию готовились реализовать также в Болгарии, где предполагалось учредить Славянский банк с отделениями и в чешских крупных городах. Базовым для этого проекта кредитная канцелярия определила Учётно-ссудный банк^[1946]. С одобрения той же кредитной канцелярии Сибирский торговый банк выкупил концессию у одного частного предпринимателя, полученную тем от монгольского правительства на учреждение Монгольского банка. Причём средства на эту операцию предоставил Минфин: в планах было содействие выпуску монгольской национальной серебряной монеты, матрицы для которой изготовлялись на Петербургском монетном дворе^[1947]. В этом перспективном проекте жаждал принять участие «Московский банк» Рябушинских. Однако Министерство финансов такой расклад не устроил, и в итоге организацию центрального эмиссионного банка Монголии поручили близкому Сибирскому торговому банку^[1948]. Всё это позволяло прессе утверждать, что питерские банки являлись рычагами, с помощью которых Министерство финансов регулировало наш кредит и нашу политику за границей^[1949].

Но главной сферой действия петербургской банковой группы всегда была российская экономика. Её основой, как известно, являлось земледелие: в царской империи на сельское хозяйство приходилась большая часть внутреннего валового продукта. В пореформенный период произошла заметная капитализация этой ведущей отрасли, постепенно втягивавшейся в рыночные отношения. Этим процессам во многом способствовало появление в начале 1870-х годов частных земельных банков. Тогда были учреждены Харьковский, Полтавский, Киевский, Бессарабско-Таврический, Московский, Донской, Ярославо-Костромской, Нижегородско-Самарский, Петербургско-Тульский земельный банки, действовавшие по региональному принципу. Их учредителями выступали с одной стороны дворянство, остро нуждавшееся в средствах, с другой — предпринимательская банкирская элита той поры^[1950]. Земельные банки изначально зависели от коммерческих банков: последние осуществляли выплату ссуд, оплату купонов акций, закладных листов, подлежащих погашению. Для ведения данных расчётов земельные банки помещали там свои свободные капиталы. Поэтому неудивительно, что владельцами тех и других финансовых структур оказывались главным образом одни и те же дельцы — известные со времён министра финансов М.Х. Рейтерна олигархи^[1951]. В середине 1890-х годов земельные банки играли значительную роль: в них было заложено 38 % от общей площади частных угодий. По этому показателю они даже опережали Дворянский банк (24 %).

Банковская перенастройка начала XX столетия не миновала и земельные банки. Законодательные акты 1901–1902 годов коснулись и этого финансового сегмента, заметно усиливая там влияние государства, препятствуя концентрации значительного пакета акций у какого-либо собственника^[1952]. Но главное: вытеснение из петербургских банков деловых тузов рейтерновской поры, о чём говорилось выше, повлекло за собой и выход последних из числа крупных акционеров частных земельных банков. Старая предпринимательская элита и видное дворянство утрачивали рычаги управления, которые переходили к топ-менеджерам, занимавшим ключевые посты в обновлённых столичных банковских структурах. К концу первого десятилетия XX века они хозяйничали в подавляющем большинстве действовавших земельных банков. Интересно, что иностранные ипотечные учреждения к непосредственному участию в их работе не допускались, хотя везде в Европе с готовностью принимали выпущенные ими ценные бумаги для обеспечения российских коммерческих счетов^[1953].

Наиболее тесно с земельными банками были связаны Петербургский международный, Русский для внешней торговли, Учётно-ссудный, Азово-Донской банк. Особенно велико участие первых трёх, распространявшееся в разных пропорциях на Киевский, Полтавский, Бессарабско-Таврический, Перебургско-Тульский. Азово-Донской банк контролировал Донской земельный (что естественно, учитывая корни), а также участвовал в капитале Нижегородско-Самарского, Московского^[1954]. Из прежних громких имён лишь семейству Поляковых удалось сохранить позиции в Ярославско-Костромском земельном банке. Весьма примечательно, что именитое московское купечество так и не смогло заполучить в свои руки ни один земельный банк, ни Московский, ни Нижегородско-Самарский, располагавшийся в Первопрестольной. Только Рябушинские, пользуясь банкротством олигарха А.К. Алчевского в 1902 году, закрепились в Харьковском земельном банке. Правда, из-за этого краха Минфин особенно тщательно надзирал над деятельностью банка: Рябушинские в течение десятилетия не могли там развернуться в качестве полноправных хозяев^[1955].

Но всё-таки визитной карточкой петербургских банков в последнее десятилетие империи, как, впрочем, и ранее, является промышленное строительство, о чём написано достаточно много. Особенное внимание уделялось их участию в тяжёлой индустрии: многие предприятия отрасли или принадлежали столичным банкам или, будучи казёнными, обслуживались там. Годы, предшествующие Первой мировой войне, отличались повышенным вниманием к оборонной промышленности. Развернулось масштабное военно-морское строительство, на которое выделялись значительные бюджетные ресурсы. Одним из основных исполнителей этих программ явились петербургские банки: они сотрудничали с зарубежными партнёрами «Шнейдером», «Виккерсом», Шкодой» и др. Более того, именно через ВПК произошла структуризация связей крупных питерских банков. Исследователи выделяют две группы: Русско-Азиатский, Петербургский частный, Сибирский торговый, Русский торгово-промышленный и Петербургский международный, Русский для внешней торговли, Учётно-ссудный, Волжско-Камский банк. Между ними происходит раздел влияния: например, военно-морские предприятия на Балтике (Путиловский, Невский заводы, Общество механических, гильзовых и трубочных заводов и др.) отходят к группе во главе с Русско-Азиатским банком. В то время как черноморские производства и верфи в Николаеве, Одессе (Наваль, Руссуд и др.) достаются группе Петербургского международного банка^[1956]. Обращает на себя внимание тот факт, что в числе ведущих финансовых структур, задействованных в оборонных программах, отсутствовал Азово-Донской банк. Очевидно, правительство решило ограничить его деятельность горной металлургией Юга России, Урала и железнодорожной отраслью, не допуская к наиболее «лакомому», т. е. ВПК. Так, Азово-Донской банк фактически выжили из акционеров Русского общества для изготовления снарядов и военных припасов (Парвиайнен), на который тот претендовал^[1957]. В результате ему пришлось довольствоваться тем, к чему допустили. Здесь — корни участия банка в рядах либеральной оппозиции, тесные контакты с кадетской партией и с купеческими тузами Москвы, о чём речь впереди.

Присутствие петербургских банков в тяжёлой индустрии наращивалось за счёт богатейшего Уральского региона. Прежние владельцы — представители сиятельной аристократии, оттеснялись от управления, их акционерные доли размывались до миноритарных, бал начал править питерский капитал: эти процессы отмечены в историографии^[1958]. К 1917 году 11 из 15 уральских горных округов банки поставили под свой контроль^[1959]. Сборник «Монополии в металлургической промышленности России. 1900–1917 годы», где опубликованы материалы об акционировании уральских заводов, изобилует документацией именно питерских банков. Петербургский международный банк упоминается в сборнике 19 раз, Русско-Азиатский — 24, Азово-Донской — 23, Петербургский частный коммерческий — 10, Сибирский торговый — 9, Русский торгово-промышленный — 6 раз. На этом фоне попытка прежних собственников организовать специальный банк для противостояния столичным финансистам ничего, кроме улыбки, не вызывает^[1960].

Не будет преувеличением сказать, что в рассматриваемый период питерская банковская группа функционировала в рамках государственной политики, частные же её интересы реализовывались сообразно общим замыслам. То, как это происходило, можно увидеть на примере железнодорожного хозяйства. По итогам горячки 1860-1870-х годов, в конечном счёте обошедшейся стране в огромную сумму, частное строительство в отрасли не велось. И лишь в 1908 году впервые после 25-летнего перерыва ему вновь был дан «зелёный свет»^[1961]. Этому предшествовала дискуссия о казённом и частном строительстве, причём предпочтение отдавалось первому. В качестве главного аргумента выдвигался тот факт, что частная железная дорога является таковой лишь по названию. Ведь правительство не просто выдаёт разрешение на постройку, но и гарантирует доход по облигациям, устанавливает тарифы, осуществляет контроль и т. д., то есть от предпринимательской инициативы зависит, прямо скажем, немногое, а потому отдавать все линии на откуп частнику не имеет смысла. К тому же предоставленный самому себе он стремится минимизировать расходы по содержанию сети. В результате МПС признало оптимальным соотношение: 2/3 линий принадлежат казне, остальные — частным обществам; оно соблюдалось вплоть до начала Первой мировой войны^[1962].

За 1909–1913 годы в правительство поступило около трёхсот ходатайств о концессиях на строительство^[1963]. Однако рассматривались они принципиально на другой основе, нежели в период железнодорожного бума времён Александра II. Тогда разрешения выдавались кому угодно, точнее, тем, кто преуспел в коррупционном лоббировании; отрасль наводнили люди, имеющие о ней весьма смутные представления. Теперь же во главу угла ставилась профессиональная компетенция. Что касается финансовой стороны дела, то, учитывая вакханалию 1860-1870-х, правительство сочло необходимым контролировать выход новых железнодорожных обществ на западные биржевые рынки, взяв на себя ведение финансовых переговоров. Минфин решил соединять целый ряд небольших выпусков железнодорожных облигаций в один так называемый объединённый заём, разделённый на серии, и уже такие бумаги выводить на европейские фондовые площадки^[1964]. Так разом достигались несколько целей: вымывание всевозможных посредников, установление прозрачных и предсказуемых отношений, подчинение определённому финансовому плану^[1965]. Займы пользовались большой популярностью на западных биржах. Например, подписка на объединённый заём начала 1914 года, составленный из девяти железнодорожных линий, в два с половиной раза превысила предложение^[1966]. Всего же за предвоенное пятилетие по таким схемам было размещено железнодорожных займов на общую сумму I млрд 27 млн рублей, тогда как во второй половине 1890-х в отрасль удалось привлечь 430 млн рублей^[1967].

Регулируя поток разномастных соискателей, власти отдавали предпочтение петербургским банкам, которые привлекали инженерные кадры, осуществляли финансирование и менеджмент проектов. Был создан специальный консорциум по железнодорожному строительству в составе восьми ведущих банков столицы. Фактически всё свелось к распределению концессий между ними, и власти этому всемерно способствовали, например, устранив претендентов на проведение важной магистрали Нижний Новгород — Екатеринбург. Этого усиленно добивалась купеческая группа во главе с кадетом Ф.А. Головиным (бывшим председателем II Госдумы), который ради участия в этом деле даже сложил депутатские полномочия. Этой группе противостоял Русско-Азиатский банк вместе с известным железнодорожным инженером Н.К. фон Мекком, предложившим альтернативу Казань — Екатеринбург. Разумеется, правительство поддержало последний вариант, вызвав бурное негодование купечества: «Москву намеренно вытеснили… в пользу Петербурга»^[1968]. Интересно, что в то время, когда велись баталии с купечеством и их союзниками, думских октябристов привлекли к банковскому консорциуму по строительству магистрали в Персию и далее до Индии^[1969]. Сюда вошли видные октябристы А.И. Звегинцев и Н.А. Хомяков (бывший председатель III Госдумы), что явно было сделано в пику головинско-кадетской кампании^[1970]. Обиженные купеческие тузы пытались всячески дискредитировать этот проект, доказывали его пагубность, по сути выступая, хоть и по своим мотивам, в унисон с главными его противниками — англичанами. Как тогда иронизировали, москвичи признавали «персидское бездорожье спасением для нашего экономического господства»^[1971].

Знакомство с тем, как образовывались железнодорожные общества, позволяет говорить о существовании определённой схемы. Первоначально в качестве учредителей выступали главным образом известные инженеры, а также различного рода коммуникаторы, имевшие выход на первых лиц питерских банков. Они проводили необходимые проектные работы, взаимодействовали с владельцами территорий. После чего в деле возникали банки, которые оплачивали произведённые затраты, проходившие по документам как «учредительные расходы». Например, в случае с князем М.М. Андрониковым и военным инженером М.Н. Ермолаевым, договаривавшимся с бухарским ханом о выделении земли под строительство ветки Русско-Азиатским банком^[1972]. Или с почётными гражданами С.П. Фармаковским и А.П. Матвеевым, учредившими общество Северо-Восточной Уральской железной дороги, заинтересовавшим Азово-Донской банк и его французских партнёров^[1973]. Во многих концессиях участвовал известный инженер А.А. Бунге и т. д. Конечно, не обходилось без проблем, когда учредители проявляли строптивость, как, например, в случае Алтайской дорогой. Располагавшие административным ресурсом банки, как следует из документов, откровенно обсуждали, кого из этого проекта выдавить и во сколько это обойдётся (для чего был зарезервирован специальный бюджет). Путилов брал на себя переговоры с одними лицами, М.А. Соловейчик (Сибирский банк) — с другими, И.М. Кон (Русский торгово-промышленный банк) — с третьими^[1974]. Не помогли ни жалобы обиженных премьеру П.А. Столыпину, ни телеграммы Союза русского народа (Ново-Николаевское отделение) в МВД и Министерство Двора с просьбами пресечь захват банками железнодорожного дела и поставить заправил на место^[1975].

В то же время банкиров государственная поддержка вынуждала оставаться в строго определённых рамках. Их попытки улучшить условия ранее оговорённых концессий не встречали понимания наверху. Скажем, просьбы Путилова, Вышнеградского, Верстрата о коррективах пропорций акционерного и облигационного капитала при финансировании линии Уральск — Семипалатинск были расценены как неприемлемые^[1976]; принятое решение довела до сведения банков кредитная канцелярия^[1977]. Но государство прекрасно знало цену тем или иным просьбам, обращая внимание на их обоснованность. Например, в случае с Обь-Урало-Беломорской железной дорогой реакция была совсем иной. Эта ветка имела огромное экономическое значение, обеспечивая вывоз хлеба из Сибири и Восточного Урала, с территории, превышающей крупные страны Европы. Кроме того, с постройкой магистрали вводились в эксплуатацию лесные площади 20 млн десятин. И правительство пошло навстречу банковскому консорциуму во главе с инженерами Н.С. Авдаковым и В.Н. Вольтманом^[1978].

Участие петербургских банков в переформатировании экономического пространства России неуклонно расширялось. Не будет преувеличением сказать, что они из типично банковских учреждений они постепенно превращались в многопрофильные концерны. Их экспансии подвергались не только отдельные предприятия, но и целые отрасли промышленности, где с начала 1910-х годов началось планомерное вытеснение прежних владельцев. По сути, с этого времени в России набирает силу определённый антиолигархический тренд. Только непонимание изменившейся природы, а значит, и роли питерских банков не позволяли ранее оценить эти интереснейшие процессы в экономической жизни России. Прежде всего они затронули отрасли с традиционно большой прибыльностью: золотопромышленную, табачную, сахарную, нефтяную.

В золотодобыче ключевую роль играло крупнейшее в стране Ленское товарищество, которое уже несколько десятков лет контролировали семейства Гинцбургов и Мейеров (свыше 50 % российской добычи). Работы там всегда носили хищнический характер: бралось только то, что добывалось с минимальными вложениями. На рубеже XIX–XX веков это товарищество испытывало финансовые трудности: восьмимиллионный кредит Государственного банка помог стабилизировать положение. Лоббист этой сделки Н.И. Бояновский (топ-менеджер Госбанка) после её заключения покинул службу, оказавшись в правлении Ленского товарищества, т. е. под крылом акционеров. Через несколько лет последние посчитали дальнейшее обслуживание кредитной линии обременительным, решив заменить её английскими инвестициями, для чего в 1908 году создали финансовую структуру Lena Goldfield с регистрацией в Лондоне. Однако подобная перспектива не вдохновила правительство и в дело включились петербургские банки^[1979]. Они организовали скупку выпущенных акций как внутри страны, так и на зарубежных площадках, причём среди агентов фигурировал тот же Манус, которого привлекли к этим операциям^[1980].

В результате контрольный пакет Ленского товарищества вскоре оказался у Русско-Азиатского и Петербургского международного банков: англичане вынуждены довольствоваться миноритарными ролями, а Гинцбурги и другие вообще покинули не только состав акционеров, руководящие органы, но и страну^[1981]. Их устранение сопровождалось целым шлейфом обид: как тогда говорили, новое банковское правление «возникло на костях старого»^[1982]. Добавим, что вспыхнувшие в апреле 1912 года на приисках рабочие беспорядки ускорили безоговорочное утверждение новых собственников. Банки нацеливались расширить Ленское дело, намереваясь, например, присоединить к нему около ста приисков, принадлежавших А. В. Ратькову-Рожнову. Этот олигарх сопротивлялся, пытался их сбыть англичанам, но безуспешно, поскольку там уже отдавали отчёт, кто претендует на эти активы^[1983]. Что касается правительства, то оно всячески поощряло развитие Ленского товарищества, передав тому с баланса Госбанка в долгосрочную аренду 54 прииска в Забайкалье^[1984]. Не удивительно, что новые владельцы по отношению к английским акционерам вели себя по-хозяйски уверенно. А.И. Путилов и А.И. Вышнеградский даже не всегда информировали их о своих действиях, так как те, будучи миноритариями, не могли оспорить решение большинства^[1985].

Аналогичные процессы протекали и в табачной отрасли, где с конца XIX века заправлял ряд семейств, владевших наиболее крупными фабриками. Однако они не обладали достаточным капиталом для поддержания динамичного развития, слабо продвигали продукцию на экспорт. К тому же здесь был весом теневой сектор в лице скупщиков, которые оказывали влияние на ценовую политику: нигде в мире табачная промышленность не давала таких скромных доходов, как в России. Между тем её перспективы не вызывали сомнений у американцев, чей табачный синдикат Due, Owen & Gillchrest уже обхаживал крупную фабрику Шапошникова^[1986]. Оздоровить отрасль взялись питерские банки. В сентябре 1913 года в Лондоне было создано акционерное общество Russain Tobacco company, приступившее к скупке акций российских табачных предприятий, а эти бумаги в свою очередь обменивались на шеры английской компании. Её учредителями выступили Русско-Азиатский банк, Русский для внешней торговли, Сибирский торговый, Русский торгово-промышленный и Петербургский частный банк. В короткий срок им удалось аккумулировать контрольные пакеты товариществ «Ла-ферм», «Колобов и Бобров», «Бр. Шапошниковых», общества «В.И. Асмолов», «А.Н. Богданов» и др. На эти структуры, расположенные в северных, центральных и южных регионах, с общим оборотом свыше 55 млн рублей, приходилось более половины табачного производства России^[1987]. Объединение их в одних руках снижало издержки, сразу был объявлен новый оптовый прейскурант, что серьёзно подрывало позиции теневиков, которые не могли выторговывать для себя скидки^[1988].

Правительство явно расчищало питерским банкам дорогу, блокируя попытки владельцев фабрик координировать свои действия, чтобы сохранить самостоятельность^[1989]. В результате хозяева не могли противостоять напору питерских банков и уступали им свои пакеты. Любопытно, как владелец одной из крупных фирм уверял Русско-Азиатский банк в том, что ему удастся уговорить свою тётю продать принадлежавшую ей долю^[1990]. Всем бывшим собственникам предлагалось на правах миноритариев участвовать в Russian Tobbaco: им гарантировалось место в руководящих органах «при условии исполнения всех директив правления английского общества»^[1991]. Помимо этого с них брались расписки без согласия головной компании не участвовать в деятельности какой-либо иной табачной фирме (в случае неисполнения предусматривался серьёзный штраф в 500 тысяч рублей)^[1992]. Бразды же крепко держали в руках банковские представители: судя по протоколам заседаний правления Russian Tobbaco, в них постоянно участвовали М. Верстрат (председатель) и Б.А. Гордон^[1993]. Заседания проводились в Петербурге, а общие собрания акционеров в Лондоне.

С начала 1910-х стартовало «наступление» на рафинадные предприятия, где сахарозаводчики также испытывали хроническую нужду в оборотных средствах. Урожаи свёклы росли из года в год, к тому же Министерство торговли и промышленности в это время добилось увеличения международной квоты России на экспорт сахара, что повышало привлекательность отрасли^[1994]. Питерская банковская группа вознамерилась вытеснить с ведущих позиций старых собственников, улучшить управление, нарастить мощности. Перед войной из 296 рафинадных заводов, расположенных в империи, наиболее крупные приобретались столичными финансовыми структурами. Ведущая роль в сахарной промышленности закрепилась за Русским банком для внешней торговли и Русским торгово-промышленным банком, контролировавшим почти 50 % производства рафинада в стране и около 90 % экспорта^[1995]. Перед старыми владельцами возникал тот же выбор: остаться в качестве членов правлений преобразованных обществ (разумеется, на тех же вторых ролях) или уйти с отступными. Заметим, большинство согласилось с предлагаемыми правилами, превратившись в доверенных лиц питерских банкиров, находя в новом для себя положении немало полезного. Многие вошли в руководящие органы обновлённых обществ: А.Ю. Добрый состоял членом правлений одиннадцати сахарных заводов; А.С. Френкель входил в руководство двенадцати компаний, видное положение в отрасли сохранил Л.И. Бродский и т. д.

Но находились и те, кто не желал мириться с утратой статуса хозяев, как, например, известная семья Терещенко, владевшая крупными Тульско-Черкасскими свёкло-сахарными заводами. Их выдавливанием из отрасли, приобретшим недружественный характер, непосредственно занимался Л. И. Бродский, сам за пару лет до этого уступивший свои активы питерским банкам^[1996]. Судя по архивным документам, именно он осуществлял операции на средства банков. В частности, Русско-Азиатский банк выделял Бродскому необходимые суммы для покупки паёв^[1997]. (В конечном итоге потеря активов превратила Михаила Терещенко в ярого оппозиционера, вошедшего после падения царизма во Временное правительство.) По мере приобретения рафинадных предприятий банки старались координировать, или, точнее, централизовать продажи посредством создания Взаимного общества заводов для централизованной торговли рафинадом, а также используя Всероссийское общество сахарозаводчиков^[1998]. Подобный опыт уже имелся, когда в 1890-х годах Министерство финансов утверждало так называемую сахарную нормировку, в соответствии с которой производители осуществляли торговлю^[1999]. Совершенно справедливым следует признать вывод, что «банки стали той коллективной силой, для которой важно обеспечить стабильность рынка и у которой было достаточно сил и влияния, чтобы добиться своей цели»^[2000].

В преддверии войны под контроль была поставлена и перспективная маслобойная отрасль, технологически связанная с хлопковой. На этом поприще действовали Русско-Азиатский банк и Петербургский частный банк. У московского купца первой гильдии З.М. Персица, чьей семье принадлежало Волжское общество маслобойных и химических заводов «Салолин», были куплены паи этого перспективного актива. Уже в 1913 году состав владельцев «Салолина» кардинально изменился: среди них преобладают деятели Русско-Азиатского банка^[2001]. То же самое наблюдалось и в крупных Южных маслобойных и химических заводах «Саломас», где заправляло ростовское купечество. Предприятие переходит под контроль Петербургского частного банка, а его председателем правления вместо К.В. Вейсбрема становится столичный финансист А.А. Давидов^[2002], после чего также в Лондоне учреждается общество The Russian Tallow oil manufacturing export, на шеры которого обмениваются акции «Салолина» и «Саломаса», чем окончательно закрепляется банковское владение^[2003]. Однако компания Talloil так и не смогла начать свою деятельность, что даже грозило исключением из реестра лондонской фондовой биржи. Это произошло потому, что уже после покупки «Салолина» новыми собственниками был вскрыт ряд серьёзных финансовых и управленческих проблем, что потребовало значительных денежных вливаний^[2004]. Нельзя сбрасывать со счетов и недовольство купеческой элиты Первопрестольной, которая не желала усиления питерских финансистов в отрасли. Московские банки «делают большие стеснения в дальнейшем переучёте векселей общества»^[2005]. Но всё же главной причиной стало участие питерских банков в 1913–1916 годах в наиболее масштабном деле, связанном с попыткой заполучить контрольный пакет крупнейшей нефтяной компании России — Товарищества братьев Нобель. Для этой цели в Лондоне учреждалась Russian general oil company. He будет преувеличением сказать, что основные ресурсы столичных банков были направлены сюда (об этом интереснейшем сюжете будет подробно рассказано в следующей главе).

Петербургские банки не только захватывали различные отрасли, но и подкрепляли усилия государства по созданию новых секторов экономики. Промышленный рост последнего десятилетия Российской империи поставил на повестку дня вопрос о строительстве торгового морского флота. Внешние перевозки осуществлялись в основном иностранными кораблями, на долю которых приходилось 87 % нашего морского ввоза и 94,6 % вывоза. Такое мизерное участие в транспортном обслуживании экспортно-импортных операций объяснялось практически полным отсутствием отечественного флота^[2006]. Средний ежегодный прирост тоннажа нашего морского парка не превышал 30 тысяч, тогда как Англия в год строила кораблей более чем на 800 тысяч тонн, Германия — по 300 тысяч, а Франция более 100 тысяч тонн^[2007]. Флот часто сравнивали с насосом, перекачивающим товарные потоки; если он был недостаточно силён, то приходилось прибегать к помощи других. Иностранные же фрахты стоили недёшево: более 120 млн рублей ежегодно уходило на выплаты^[2008]. Торговый флот в России всегда был «нелюбимым детищем». На фоне престижа военно-морских сил, которые пользовались неизменным покровительством придворных сфер, это особенно бросалось в глаза. С начала XX столетия и до 1914 года в стране не возникло ни одного крупного пароходства. Великий князь Александр Михайлович, взявшийся руководить торговым мореплаванием, принёс ему немного пользы. Царский родственник отметился изданием закона 1904 года, на деле затруднившего приток инвестиций в эту сферу^[2009]. С другой стороны, как выяснилось, наши союзники по войне с Германией не горели желанием содействовать становлению русского торгового флота. Так, Великобритания отказывала России в кредитах на приобретение ряда кораблей для перевозки необходимых грузов. Английские власти настаивали на передаче транспортировки всецело британскому адмиралтейству, а также на подчинении ему остальных русских судов, что лишило бы их самостоятельной работы на линии Америка — Архангельск^[2010]. Не пожелали англичане уступить Российскому обществу пароходства и торговли захваченные у немцев в ходе боевых действий крупные суда, курсировавшие по линиям Гамбург — США^[2011].

Конкретные шаги по созданию торгового флота, предпринятые во время Первой мировой войны, были неотъемлемой частью общего экономического плана, который подготовила финансово-экономическая бюрократия. Ставка на расширение экспорта актуализировала присутствие России на рынке транспортных перевозок уже в новом качестве. В министерстве торговли и промышленности весь комплекс вопросов развития торгового флота оказывается в ведении нового товарища министра С.П. Веселаго — известного сторонника отечественного капитала во всех сферах экономики^[2012]. Укрепляются позиции государства в крупных пароходных компаниях. К примеру, в Российском обществе пароходства и торговли правительство решает увеличить принадлежащий ему пакет акций до 2/3 посредством дополнительной эмиссии бумаг в свою пользу; балансовая стоимость имущества компании за время войны утроилась^[2013]. Планировалось приобретение 20 тысяч акций по цене 900 рублей за акцию^[2014]. Большая роль в строительстве торгового флота отводилась петербургским коммерческим банкам. Их участие планировалось организовать по аналогии с железнодорожным хозяйством, т. е. государство гарантировало выпуск облигационного капитала, выпускаемого частными компаниями. Правительство поддержало инициативу группы финансистов во главе с Я.И. Утиным, А.И. Вышнеградским и М.С. Плотниковым по созданию АО «Русский торговый флот». Уставной капитал общества определялся в 15 млн рублей, а облигационный — в 135 млн. Причём сумма от его реализации должна была находиться под контролем Минфина, предоставившего гарантии, и расходоваться по мере выполнения работ, принятых правительственной комиссией^[2015]. Предполагались ежегодная постройка 25 кораблей и передислокация ряда производств, общая численность рабочих общества должна была вырасти до 10 тысяч человек^[2016]. Планы по развитию морской отрасли вызвали интерес у многих. Так, Товарищество братьев Нобель решило учредить страховое общество «Русский Ллойд», которое специализировалось бы главным образом на страховке морских фрахтов^[2017]. Не осталось в стороне и московское купечество, всегда ревностно следившее за деловой жизнью Петербурга, озаботившееся созданием Морского банка^[2018]. Правительство заявило, что не рассматривает их проект как конкурирующий и воспользуется предложением москвичей, если оно будет достаточно проработанным^[2019].

Завершая эту главу, ещё раз напомним известную ленинскую мысль о всесилии бизнеса, который превратил власть в «служанку» своих интересов. Ленин основывался прежде всего на европейских впечатлениях, поскольку с 1900 по 1917 год (за исключением небольшого отрезка в 1905-м) пребывал в эмиграции. Но хотя его выводы отражают положение крупного капитала как в хозяйственной, так и в политической жизни Запада, небесполезны они и для российской действительности. Ведь в инициированной сверху экономической модели 1860-1870-х годов ключевым элементом становилась нарождавшаяся олигархия (чего стоят только железнодорожные короли и банкиры той поры). И если бы этот сценарий не был прерван, произошло бы совсем не то, о чём уверенно вещали авторы либеральных экономических сочинений. Скорее всего, вместо западных буржуазных стандартов Россия получила бы нечто подобное 90-м годам XX столетия, превратившись в объект откровенного грабежа — уже на постоянной основе. Однако корректировка модернизационной стратегии, которую провела финансово-экономическая элита, позволила вновь запустить масштабные реформы. Перезапуск осуществлялся в ином контексте: крупный бизнес, очищенный от олигархического всевластия, оказался на службе у финансово-экономической бюрократии, чьи планы претворяла питерская банковская группа. Как было сказано в начале главы, эта модель напоминает ту, что действует с конца XX века в Китае. Правда, китайские управленческие механизмы мы можем наблюдать воочию, а в отношении дореволюционной России всё обстоит сложнее. Дело в том, что модель, о которой мы говорим, была сломана в последние полгода существования империи и после февраля 1917 года канула в Лету, о чём будет рассказано далее.

Глава десятая
Взаимоотношения с крупным бизнесом
(на примере нефтяной отрасли)

К рубежу XIX–XX столетий нефтяная отрасль превратилась в серьёзный фактор экономического развития. Особенно для стран со значительными запасами нефти, к числу которых относилась и Россия. Столь мощный ресурс усиливал модернизацион-ный потенциал страны, в реализации которого участвовало, как государство, так и крупные частные игроки. Российская нефтянка принадлежала к наиболее монополизированным отраслям экономики со значительным присутствием иностранного капитала, и на её примере нам будет легче понять общую природу отечественного капитализма, который сложился в последние двадцать лет существования империи.

Нефтяное дело в России начиналось с разработки природных богатств Апшеронского полуострова, где расположен город Баку. Переход этой территории от персидских ханов к царскому правительству (1806) не внёс в отрасль практически никаких изменений. Добыча осуществлялась примитивным колодезным способом и оставалась на низком уровне, ей соответствовала и перерабатывающая промышленность. Хотя к 1872 году в Баку и окрестностях насчитывалось 57 перегонных заводов, общее количество произведённого керосина составило менее 400 тысяч пудов. Многие из этих так называемых заводов (глиняных мазанок с одним перегонным кубом и холодильником) работали нерегулярно и выпускали топливо крайне низкого качества^[2020]. Такое положение стало следствием отсталой откупной системы, существовавшей с 1808 года. Получая промыслы во временное пользование, откупщики интересовались лишь ростом выручки и не заботились о техническом развитии, так как оно требовало затрат. Отмена в 1872 году откупов оказала огромное влияние на бакинскую нефтяную промышленность, открыв дорогу для необходимых технических усовершенствований и нововведений. Теперь участки передавались в частные руки с публичных торгов за единовременную плату; при этом разрешался беспрепятственный поиск нефти на всех казённых землях. Этим временем обычно и датируют начало российской нефтянки. За 1870-1880-е годы отрасль достигла заметного прогресса, весь район покрылся буровыми вышками (в 1873 году их было всего 17, а в 1879 — уже свыше 300). Общая добыча нефти за этот период выросла в 15 раз (с 1,4 до 20,9 млн пудов), а производство керосина — в шесть с половиной раз (с 1,2 до 7,9 млн пудов)^[2021], к середине 1880-х бакинская продукция потеснила с русского рынка американский керосин.

Приведённые цифры хорошо известны, однако сами по себе они не позволяют понять, что же представляло собой хозяйство, призванное не только насытить внутренний рынок, но и выйти на международный уровень. В 1880-е годы появилось множество различных нефтяных компаний, но подавляющее большинство из них не были готовы к прогрессу в этой перспективной отрасли. Достаточно посмотреть, кто находился тогда на «виду». Серьёзным авторитетом среди азербайджанских предпринимателей пользовался Г.З. Тагиев — абсолютно безграмотный человек, с трудом ставивший свою подпись под документами. После случайной встречи в поезде со своим знакомым Цатуровым в видного нефтяника преобразился специалист по галантерейной торговле А.И. Манташев (Манташанц). Цатуров желал разрабатывать участок, пожалованный вдове Кутаисского губернатора кн. Гагариной, но не знал, с чего начать (и кроме того, едва читал по-армянски), а потому вовлёк в дело более коммуникабельного Манташева^[2022]. При этом Тагиев, Цатуров и другие заседали в учреждённом Совете съезда бакинских нефтепромышленников — в шутку его называли Советом безграмотных^[2023]. Как-то инженер горного департамента Министерства финансов К.А. Скальковский, председательствовавший на одном из заседаний этой организации, почти час объяснял участникам, почему необходимо упорядочить добычу на промыслах, как модернизировать производство, но перевод его речи занял не более пяти минут. Чиновника удивила такая краткость, а переводчик из местных объяснил: подробнее не надо, поскольку они всё равно в этом деле ничего не понимают^[2024].

Неудивительно, что буровые работы велись как попало, без какой-либо регламентации, по усмотрению «бизнесменов». Их главной заботой было — углубиться в недра и открыть нефтяной фонтан, причём с наименьшими затратами. Инженеры-химики, приезжавшие на нефтепромышленные съезды в Баку из России, постоянно говорили о недопустимости такого ведения дел. Среди них был и Ю.М. Тищенко, рекомендованный Министерством финансов управляющим делами Совета съездов; этот выпускник Мюнхенского политеха профессионально освещал в прессе вопросы нефтяной промышленности^[2025]. Большой вклад в её становление внёс В.И. Рагозин, создатель химической лаборатории в Нижнем Новгороде; он не уставал предупреждать: «Мы ведём эту промышленность (нефтяную. — А.П.) самым варварским способом»^[2026]. Те же предостережения относились и к переработке. В Америке около 80 % сырьевой добычи использовалось для получения тех или иных товаров, а в России этот показатель не превышал 30 %: остальное просто выбрасывалось, точнее, выливалось в море^[2027]. Архаичной была и транспортировка нефти от скважин к переработке: в бурдюках или бочках, погруженных на арбу. Интересная подробность: идею скинуться на устройство общего нефтепровода от промыслов в заводской район бакинские предприниматели подняли на смех, не веря в перспективы этого начинания^[2028]. Они остались равнодушны даже к получению необходимых, казалось бы, кредитов под залог нефти и бурового имущества. В финансовом плане все их активы так и висели мёртвым грузом, увеличивая тем самым стоимость производства^[2029]. Работавшие в этом регионе банки сетовали: выдача ссуд под нефтепродукты никак не прививается, хотя всем производителям настойчиво рассылаются разъяснения и предложения самых льготных условий^[2030].

Вопиющая безалаберность местных «самородков» удивительным образом сочеталась в них с уверенностью в собственных недюжинных силах. Лидеры нефтянки постоянно требовали свободы предпринимательства: только в этом случае они высвободят богатства, лежащие в земле, ниспровергнут иностранцев и вернут деньги, утекавшие за границу^[2031]. Чем на самом деле могло обернуться это требование, представить несложно: российская нефтяная промышленность никогда не встала бы на ноги. Её подняли те, кто оказался в состоянии освоить передовые технологии и внедрить правильный менеджмент. Прежде всего это известная фирма «Братья Нобель». Располагая средствами от поставок вооружений в Русско-турецкую войну 1877–1878 годов, эти выходцы из Швеции обосновались в Баку годом позже. Один из братьев арендовал ряд участков нефтеносной земли и купил небольшой керосиновый завод. Так было положено начало товариществу с капиталом 3 млн рублей^[2032]. В первую очередь для налаживания эффективной эксплуатации Нобели пригласили специалистов из США и Галиции, где разрабатывались месторождения. Они использовали мировые достижения в способе бурения, в устройстве кубов для непрерывной перегонки нефти и т. д.^[2033] Самое пристальное внимание уделили транспортировке: собственными силами построили первый трубопровод, который совсем недавно осмеяли местные кадры. Можно согласиться с выводом одного из ведущих сотрудников нобелевской фирмы К.В. Хагелина: «Технически дело было налажено превосходно. На промыслах бурили по американской системе дёшево, завод давал много и очень хорошего качества керосина. Его развозили по всей России, продавали оптом и в розницу со своих складов… расчёт был на то, что в каждой крестьянской избе керосиновая лампа заменит лучину»^[2034]. Неудивительно, что компания быстро выдвинулась на лидирующие позиции: в 1885 году на её долю приходилось около 1/3 добычи (с учётом купленной нефти) Бакинского района, 1/3 производства керосина и 1/2 торговли нефтепродуктами^[2035].

На высоком уровне было поставлено дело также и в Батумском нефтепромышленном и торговом обществе, основанном учредителями Поти-Тифлисской железной дороги А.А. Бунге и С.Е. Палашковским. С открытием этой ветки бакинский керосин получил беспрепятственный доступ за границу. Прогнозировалось, что эти инженеры-предприниматели составят реальную конкуренцию американцам, пытавшимся зацепиться за русский рынок^[2036]. Ha l Съезде нефтепромышленников (1884) подчёркивалось: в регионе лишь две компании — «Братья Нобель» и Батумское общество — профессионально ведут дело, вкладывая значительные средства, исследуя рынки сбыта, в том числе и заграничные. Иными словами, «они знают, куда идут», в отличие от других, живущих «задним, запоздалым умом»^[2037]. Однако вскоре Батумское общество перешло в руки французского банкирского дома Ротшильдов: прежние собственники размещали облигации в основном во Франции и практически все ценные бумаги оказались в распоряжении Ротшильдов. Используя серьёзные финансовые затруднения компании, в 1886 году они завладели её акциями и переименовали Батумское общество в Каспийско-Черноморское; вместе с пакетом акций им досталось 19 десятин богатейших нефтеносных участков и керосиновый завод^[2038]. В результате Ротшильды укрепились в России. Интересно, что они делали акцент не на производительной деятельности, а на расширении торговых операций. С Нобелями, к этому времени прочно обосновавшимися на внутреннем рынке, соперничать было трудно, и банкиры занялись поставкой русской нефти на рынки международные, где конкурировали с американской компанией «Стандарт Ойл». Используя свои финансовые возможности, Ротшильды скупали у бакинских производителей керосин для экспорта^[2039]. Средние и мелкие заводчики вступали в контрагентские отношения — в немалой степени из-за действий Нобеля, теснившего их на внутреннем рынке; заключая контракты на пятилетний срок, они получали гарантированный сбыт своей продукции^[2040].

При сложившейся структуре российской нефтяной отрасли на передний план выдвинулись две проблемы. Первую проблему представляли взаимоотношения гигантов (Нобелей и Ротшильдов) с одной стороны и местных предпринимателей — с другой. Крупные игроки неуклонно наращивали своё влияние, диктовали условия, и атмосфера накалялась. В 1889 году на V Съезде нефтепромышленников от лица более чем семидесяти заводчиков было заявлено: «Надежды на какое-нибудь более справедливое отношение с их стороны к мелким сотоварищам невозможно; прошлое этих фирм… показало, что они способны только безжалостно давить слабого… положение наше совершенно безвыходное, и в самое короткое время нам грозит полное разорение»^[2041]. Второй проблемой стало то, что российские нефтепродукты вышли на мировой рынок в тот момент, когда сферы влияния были уже поделены. России, в отличие от США, пришлось затратить больше времени на внутреннее насыщение, а потому на внешних рынках она оказалась в подчинённом положении. Международным центром торговли являлась Англия; через неё шли торговые потоки, циркулировавшие в интересах двух групп: американской «Стандарт Ойл», который осуществлял поставки в Европу, и британской «Шелл», обосновавшейся на Дальнем Востоке, на азиатском и африканском побережьях. Более того, англичане оперировали также и русской нефтью, поступавшей к ним через Ротшильдов^[2042]. Царское правительство оказалось перед лицом сложной задачи: в жёстких условиях расширить прямое присутствие российской нефтянки на мировых рынках. Очевидно, что решить эту задачу можно было только при внутриотраслевой консолидации и наращивании предложения по конкурентным ценам. Так что две названные выше проблемы на практике оказывались тесно взаимосвязанными.

Как известно, в это самое время аналогичные задачи решались в Соединённых Штатах. Поначалу американский рынок был столь же разношёрстным и раздробленным, как и российский. В 1870-х годах множество компаний вели между собой беспощадную борьбу за доминирование. Успех сопутствовал тем, кто добивался лучших условий транспортировки нефти; первостепенное значение имел вопрос о тарифах. Как известно, первопроходцем здесь явился Дж. Рокфеллер, перешедший от строительства железных дорог к следующему этапу — прокладке трубопроводов. К 1882 году уцелевшие в жёстком противостоянии нефтепромышленники, числом около пятидесяти, собрались под его руководством, чтобы образовать союз и прекратить междоусобицу из-за цен и рынков сбыта. Был подписан договор: участники обязывались передать свою собственность и акции в руки избранного комитета (типа траста) для управления нефтяными активами. Всем им выдавались свидетельства, и по ним выплачивались соответствующие дивиденды; хотя каждое предприятие работало по-прежнему, комитет наделялся правом нормировать производство и закрывать заводы — на время или даже навсегда^[2043]. Таким образом отрасль поднялась из развалин, и доходы траста стали ощутимо расти; Рокфеллер контролировал около 90 % нефтепереработки в стране^[2044]. Очевидно, что в данном случае структурирование отрасли тоже происходило снизу — посредством рыночных механизмов. Крупный бизнес выступил здесь, по аналогии с железнодорожным хозяйством, в роли модернизатора теперь уже нефтяной отрасли, выведя её на высокий качественный уровень.

Для России американский нефтяной опыт служил ориентиром — не только в техническом, но и в организационно-коммерческом плане. Использовать этот опыт были не прочь и Нобели, и Ротшильд, и местные фирмы. От имени последних выступил Тагиев: «Каждый из нас в отдельности не может достигнуть и сотой доли тех результатов, которых может достигнуть торговое товарищество при конкуренции с американцами, имеющими преимущества перед нами в торговой опытности»^[2045]. Он призвал объявиться на средиземноморских рынках во всеоружии, т. е. с керосином дешёвым и высокого качества, и вытеснить оттуда заокеанскую продукцию^[2046]. Напомним российский экспортный расклад начала 1890-х годов: Каспийско-Черноморское общество — 44,4 %, Нобели — 15,8 %, группа Манташев — Тагиев — 10,9 %; остальные 29 % приходились на 19 средних и мелких структур^[2047]. Кроме Ротшильдов и Нобелей, никто не мог похвастаться хорошим знанием иностранных рынков, поэтому остальные были заинтересованы в единой организации, участие в которой обязывало бы всех — и сильных, и более слабых. В то же время не могли не беспокоить две крупнейшие компании, которые держали в общей сложности 60 % нефтяного вывоза и желали завладеть экспортными потоками, вступив в самостоятельное соглашение со «Стандарт Ойл». В этом случае вся российская нефтянка попала бы в зависимость от глобальных интересов: ведь Ротшильды, ориентировавшиеся на английскую «Шелл», уже давно были инкорпорированы в мировые рынки, а Нобели активно стремились отвоевать там место.

Исходя из этого, и строили они свою политику в России; например, «Братья Нобель», ведя переговоры о создании общего экспортного синдиката, одновременно устанавливали отношения с американским «Стандартом», пытаясь утвердиться на германском рынке. В Гамбурге нефть американцев и Нобелей помещалась чуть ли не в одном терминале, а агенты тех и других дружно согласовывали объёмы ввоза и стоимость. Причём немцы, недовольные высокими ценами на керосин, старались развязать конкуренцию нашей нефти с американской, предлагая различные льготные условия. В свою очередь российский МИД представил записку, перепечатанную немецкими официальными газетами, где доказывалось, что Германия — перспективный и удобный для нас рынок сбыта. Это вызывало недовольство Нобелей, посчитавших, что дипломаты лезут не в своё дело^[2048]. В свете сказанного становится более понятно, почему единый экспортный синдикат для борьбы за мировые рынки не мог быть создан снизу. Проектируемые объединения оказывались непрочными из-за противоречий между участниками и начинали разваливаться, ещё не начав действовать. Такая судьба постигла «Бакинский стандарт», образованный Манташевым, Тагиевым, Лианозовым и Шибаевым (планировалось соглашение на 10 лет с продажей по заранее устанавливаемым ценам). Не осуществилась также идея Русского нефтяного союза, продвигаемая инженером В.И. Рагозиным. А «Союз семи фирм», создаваемый под эгидой Нобелей для освобождения от пут ротшильдовского капитала, в конце концов не устроил сторонников «Бакинского стандарта». Все эти провалившиеся попытки достаточно полно описаны в литературе^[2049].

И всё-таки кризис в отрасли побуждал действовать. Объединиться не удалось, и в дело вмешалось Министерство финансов, взяв на себя трудную задачу: привести к одному знаменателю интересы производителей^[2050]. Комиссия при министерстве, куда последние были приглашены, фактически приняла форму съезда: съехались 75 % заводчиков, действовавших в Баку, за исключением группы Манташева — Тагиева. Теперь согласование развёрстки вывоза топлива в рамках единой организации происходило уже на правительственной площадке^[2051]. И хотя существовавшие противоречия никуда не исчезли и даже воспроизводились вновь, на этом этапе возникло одно принципиальное обстоятельство: в Минфиновской комиссии акцент был сделан на гласное, публичное обсуждение проблем, работа подробно освещалась бакинской и петербургской прессой. Новый подход коренным образом отличался от той кулуарной возни, которая сопровождала частные переговоры, инициируемые тем же Нобелем. Когда никто ни о чём толком не знает, создаётся питательная почва для недоверия^[2052]. Заметим, что представители нобелевской фирмы продолжали настаивать на нежелательности огласки, требовали устранить с заседаний газетчиков^[2053]. И это понятно: многие участники переговорного процесса под эгидой Минфина не хотели видеть Нобелей (как и Каспийско-Черноморское общество Ротшильдов) своим торговым агентом^[2054]. Обе эти фирмы демонстрировали, мягко говоря, невнимание к менее сильным партнёрам. Например, Нобели ходатайствовали о кредите Госбанка на перевозку керосина по дороге Баку — Батуми, но исключительно для себя. Даже ко всему привычный в коммерческом плане С.Ю. Витте был вынужден напомнить, что такая мера должна рассматриваться в рамках всей отрасли, а потому целесообразно говорить от лица всех заинтересованных участников^[2055].

Здесь следует сказать подробнее об упомянутой железной дороге Баку — Батуми. Коммерческая стратегия в нефтяном бизнесе строилась на льготной транспортировке продукции; это был тот самый рычаг, с помощью которого «Стандарт Ойл» получил доминирование (заключив соглашение о тарифной скидке с соответствующими железнодорожными компаниями). Закавказская линия, о которой идёт речь, как и многие другие в России, к этому времени оказалась в собственности казны. Поэтому разговор шёл о получении правительственных льгот на перевозку. Если бы эта железнодорожная ветка по-прежнему оставалась в частных руках, ситуация была бы принципиально иной. Акционеры дороги, учредив своё Бакинское нефтепромышленное и торговое общество, изначально стремились использовать транспортные возможности в ущерб остальным. Местный бизнес регулярно направлял жалобы на Палашевского в Министерство путей сообщения, перечисляя многочисленные уловки, которые обеспечивали привилегированное положение его собственной компании^[2056]. Кроме того, незадолго до национализации Палашевский уступил свои активы не кому-нибудь, а Ротшильдам. И если бы такой лакомый кусок достался этим деятелям, мало бы никому не показалось.

Поэтому, когда в 1886 году ветку Баку — Батуми национализировали, весь нефтяной бизнес вздохнул с облегчением. С государством можно было затевать выгодные игры, и Бакинский биржевой комитет начал забрасывать Минфин посланиями. Начав с причитаний о тяжёлом положении и о беспросветном будущем, нефтяники ходатайствовали о снижении тарифа на перевозку^[2057]. Мол, вывоз керосина за рубеж обходится им слишком дорого и недалёк тот час, когда производство вовсе остановится^[2058]. Однако в правительстве с удивлением обнаружили, что предлагаемое снижение тарифа исходило из цены в 5,5 копейки за пуд, тогда как стоимость керосина в Баку на тот момент составляла лишь 2,5 копейки^[2059]. Этот фортель коллег наверняка одобрил бы и сам Рокфеллер! Реакция же Министерства финансов была вполне ожидаемой: снижение следует рассчитывать, исходя из уровня бакинского рынка, а не дорогого английского. Иначе все тяготы принимаемой тарифной меры ляжет исключительно на дорогу, а точнее — на казну, тогда как керосинозаводчики получат одни только выгоды, особенно в случае повышения цен. Положительное решение вопроса возможно лишь в том случае, если не будут предъявляться крайние требования и если снижение тарифа не повлечёт крупных потерь для казны^[2060]. Причём рассматривается данная мера как временная, пока не возобновится рост нефтяных котировок^[2061].

В конченом счёте правительству удалось справиться с различными подводными течениями и добиться объединения не-фтеэкспортёров в единую организацию. Для этого Минфин пошёл на создание двух групп. Первую составили Нобель с Ротшильдами, а также целый ряд небольших производителей; продажа керосина на заграничных рынках осуществлялась через выбранных торговых агентов в лице двух этих крупнейших фирм. А бакинские компании Манташева, Тагиева, Лианозова, Мирзоева и др., наотрез отказавшиеся к ним присоединяться, составили вторую группу; торговым агентом в ней стал Манташев. В начале 1894 года две эти группы образовали Союз керосинозаводчиков России, каждому члену которого назначалось определённое число паёв^[2062]. Согласно произведённому разделу Европа (за исключением Балканских государств) закреплялась за Нобелями и Ротшильдами с их партнёрами. Рынок Балкан, Ближнего и Среднего Востока с портами Африки на 2/3 получала вторая группа, ей также предоставлялось 25 % от дальневосточного сбыта^[2063]. В начале 1895 года в Петербурге Министерством финансов были собраны производители, которые обеспечивали уже 90 % вывоза. На совещании пришли к решению слить обе группы; паевой принцип сохранился, но произошло сокращение доли крупных фирм и, соответственно, увеличение фактического участия фирм средних и мелких^[2064].

Отечественная нефтяная отрасль была, таким образом, структурирована. Нетрудно заметить, что эта структура схожа с американской, но есть одно принципиальное отличие: в Соединённых Штатах движущей силой выступила могущественная компания «Стандарт Ойл», а в России — Министерство финансов, то есть государство. Для этих отличий имелись объективные причины, и дело вовсе не в очередном свидетельстве российской отсталости, как уверяют некоторые. Почему же Ротшильд или «Братья Нобель», располагая всеми технико-профессиональными и финансовыми ресурсами, не выполнили модернизационную функцию по заокеанскому образцу? Дело в том, что «центр тяжести» «Стандарт Ойл» всегда оставался в Соединённых Штатах, и транснациональный статус компании немногое в этом смысле менял. Известный принцип «что хорошо для Форда — хорошо для Америки» полностью применим и в данном случае. Для Ротшильдов же Каспийско-Черноморское общество представляло собой всего лишь одну из частей могущественной корпорации, тесно спаянной в нефтяном бизнесе с английской «Шелл». Наш рынок они воспринимали с позиций корпоративной выгоды и руководствовались исключительно коммерческой логикой, которая для России никогда не была ключевой. Нобели отличались от Ротшильдов лишь тем, что позже начали встраиваться в мировой рынок. Но они страстно мечтали стать равными другим глобальным игрокам и рассматривали Россию в качестве плацдарма, с которого можно подступиться к осуществлению своей мечты. Если бы им (или Ротшильдам) удалось выступить в роли «Стандарт Ойл» и фактически подмять под себя российский рынок, российская нефтянка неизбежно перестала бы обслуживать интересы нашей страны. А остальные представители отечественной отрасли, как мы видели, были не в состоянии самостоятельно обеспечивать её прогресс. В этих условиях функцию модернизатора могло эффективно выполнить только государство, так как «центр тяжести» Министерства финансов находился в Российской империи, а не где-то за её пределами.

Союз керосинозаводчиков России прекратил своё существование в 1898 году из-за неразрешённых противоречий прежде всего с теми же Нобелями. Как отмечали исследователи, будучи членами Союза, они продолжали координировать свои действия со «Стандарт Ойл», что приводило к сбоям русской торговли в европейских странах^[2065]. Тем не менее в целом усилия государства по структурированию отрасли принесли очевидные плоды (хотя в литературе это почему-то не усматривается). Начался бурный рост нефтянки: российская добыча увеличилась с 226 млн пудов в 1890 году до 700 млн пудов к 1904-му^[2066]. В этот период наша нефтепромышленность шла «нога в ногу» с американской! Однако неожиданно всё изменилось: события, именуемые в историографии как первая русская революция, повлекли за собой коллапс нефтяного хозяйства, от которого оно так и не смогло оправиться.

Замечено, что революционное движение в Баку отличалось от общероссийского. Хотя в советскую эпоху любое проявление революционности связывали с деятельностью партии, руководившей пролетарскими массами, к бакинским беспорядкам она почти не имеет отношения. Здесь заправляли организация бала-ханских рабочих братьев Шендриковых, Союз бакинских рабочих и т. д. Например, Шендриковы инициировали — вопреки планам большевиков — грандиозную декабрьскую стачку 1904 года, переросшую в национальную резню. Советская историография относила их к откровенным «зубатовцам», т. е. агентам охранного отделения, действующим в рабочей среде^[2067]. Однако судя по документам, ни Бакинское жандармское управление, ни департамент полиции в Петербурге не имели ни малейшего представления о том, кто «разгоняет» беспорядки^[2068]. Получив агентурные сведения, что одного из зачинщиков рабочие называют Илюшкой, местные власти с трудом установили его личность. Это и был недоучившийся в Петербургском университете Илья Шендриков, связанный с заграничными революционными кругами.

Мощная забастовочная волна подготавливалась в Баку загодя, напряжение нарастало постепенно; конфликты стали происходить чаще, и бакинские стачки оказались более продолжительными, чем российские^[2069]. Уверенно сказать, кто последовательно разогревал массовые беспорядки на промыслах, сегодня трудно. Однако до революции, когда не требовалось воздавать хвалу организаторским способностям большевиков, многие указывали на прямую заинтересованность глобальных фирм в сдерживании подъёма нашей нефтянки. Известный лидер эсеров В.М. Чернов пишет в своих мемуарах, что Нобели «выписали себе» в Бакинский район одного из революционных предводителей Марка Натансона, освобождавшегося в начале XX столетия из очередной ссылки^[2070], и тот оказался на службе в Бакинской городской управе. Вместе с этой вестью вскоре пришла и другая: «где-то на Кавказе свила себе гнездо большая тайная типография». Причём она не принадлежала какой-либо партии, а работала на революционное движение вообще. Чернов и его сподвижники по эмиграции не сомневались, что это «рука Марка»^[2071]. Не менее любопытно мнение фабричного инспектора Батумской области Д.Я. Сущевского, хорошо знавшего местную обстановку: «Планомерность организации забастовок в Батуми и Баку, большие денежные средства, которыми были снабжены рабочие… указывают на то, что забастовки были организованы людьми с обширными капиталами, интересы которых требовали крушения экспорта русского керосина. Таковыми являются конкуренты последнего на мировом рынке: “Стандарт Ойл”, “Европейский нефтяной союз”, учреждённый немецкими банками… К ним примкнули Нобель и Ротшильд. Из 157 резервуаров для хранения нефтепродуктов в Батуми 102 находятся в их руках. Из 30 пароходных обществ, работающих на экспорт, 22 принадлежит им. Им понадобилось ограничить вывоз за границу русского керосина, что и было исполнено»^[2072]. С этим выводом соотносятся и такие данные: в ходе беспорядков, уничтоживших около 60 % бакинских промыслов, «пострадали преимущественно армянские фирмы, а уцелели главным образом крупные иностранные…»^[2073]

Прокатившиеся погромы незамедлительно сказались на российском экспорте. Например, если в 1904 году потребление керосина в Англии покрывалось Россией и США практически поровну, то в 1908 году русская нефть обеспечивала всего 12,4 %, а американская — 78,2 % керосина. То же самое происходило во Франции. В 1904 году на долю России приходился 71 % потребляемого этой страной керосина, а на долю США — лишь 14,3 %; в 1908 году наш удельный вес во французском снабжении упал до 14,5 %, в то время как американский повысился до 61,3 %^[2074]. Падение стало следствием разрушения перегонных заводов: до беспорядков действовали 65 предприятий, а всего через несколько лет — 32^[2075]. После всех этих перипетий сокрушительное поражение России в нефтяной гонке с Америкой было закономерным. В 1911 году у нас было 553,8 млн пудов нефти, тогда как добыча Штатов достигла громадной цифры — 1 млрд 738 млн пудов^[2076]. И это положение не выправилось даже с началом эксплуатации новых нефтеносных районов Российской империи.

За первое десятилетие XX века о себе заявили Терская область, Кубань (Майкоп), Ухтинский район, Фергана и Южный Урал. Если в начале столетия вне Баку добывалось лишь 5 % сырья, то через десять лет этот показатель вырос до 21,4 %^[2077]. Всё указывало на неплохие перспективы новых территорий, однако надежды эти не оправдались. Освоение здесь начиналось иначе, чем в своё время в Баку. Там, как было сказано выше, в 1880-1890-х годах случился настоящий производственный бум: земля буквально покрылась лесом вышек. Теперь все тоже были охвачены горячкой — только не хозяйственной, а финансовой; движущей силой этого процесса были не хозяйственные потребности, а чисто спекулятивный интерес. Всё началось с Майкопского района, подвергшегося настоящему финансовому нашествию, организатором которого выступила Лондонская биржа. Видавшие виды дельцы утверждали, что подобного всплеска не наблюдалось последние лет пятнадцать. Слово «Майкоп» производило на британскую публику впечатление, сравнимое со словом «Клондайк»^[2078]. Для разработки майкопской нефти было учреждено свыше пятидесяти компаний с общим акционерным капиталом 150 млн рублей. Никто не сомневался, что «Нью-Баку» составит конкуренцию закавказскому району. Начался такой ажиотаж, что Министерство торговли и промышленности вынуждено было приостановить выдачу разрешений на разработку^[2079]. Однако о каких-либо серьёзных объёмах добытого сырья ничего не было слышно. И никого не интересовало, что добыча здесь более затратная: средняя глубина скважины достигала свыше 600 сажен, тогда как в Баку — 175–180^[2080]. Вместо этих сведений в английских обществах, созданных под майкопскую нефть, фигурировали сообщения о доходах, полученных через выпуск новых акций и облигаций^[2081].

Чтобы повысить доверие публики, некоторые компании имитировали бурную деятельность: выписывали оборудование, которое не использовалось, нанимали штаты сотрудников и т. д. Но все подобные расходы выглядели мелочью по сравнению с размахом биржевых операций с ценными бумагами^[2082]. Ситуация живо напоминала железнодорожное строительство в России времён министра финансов М.Х. Рейтерна. Однако в случае с Майкопом дело было не в банальной спекуляции, что выяснилось, как только вся эта клоунада естественным образом лопнула и проявились интересы глобального бизнеса. В первую очередь имеется в виду «Европейский нефтяной союз», учреждённый при участии немецкого «Дойче банка», Нобеля и Ротшильдов. К этому времени эта корпорация установила контроль над нефтяным комплексом Румынии, и он стал быстро развиваться: имевшая в начале XX века ничтожные объёмы (1 млн пудов вывоза), к 1910 году местная нефтепромышленность производила уже 82 млн пудов, из коих экспортировалось более 35 млн^[2083]. Причём вся внешняя торговля концентрировалась в руках Европейского нефтяного союза (керосин) и английской «Шелл» (бензин)^[2084]. Очевидно, появление в непосредственной близости сильного конкурента не входило в их планы. Поэтому после волны банкротств «майкопской химеры» хозяином положения в регионе оказалась Англо-Майкопская компания во главе с румынскими нефтепромышленниками, которые действовали исключительно в интересах крупных корпораций^[2085].

Майкопская комбинация стала весьма поучительным примером. В северном Ухтинском районе, где уже разведанные запасы оценивались в 2 млрд пудов, подобной спекулятивной горячке развиться не дали^[2086]. Поначалу там тоже появилось немало претендентов, жаждущих получить документы на участки, а все берега реки Ухты покрылись заявочными столбами^[2087]. Но Министерство торговли и промышленности, куда теперь входил Горный департамент, настояло на том, чтобы Сенат наконец определился: имеют ли право владеть земельными отводами те общества и лица, деятельность которых на местах «решительно ни в чём не выражается»^[2088]. В Терской области совладать со спекулятивным бумом удалось не сразу. К 1912 году там уже насчитывалось около 10 тысяч поданных заявок, масса ценных бумаг наводнила биржу, переходя из рук в руки. С большим трудом, но погасить эту волну всё-таки сумели^[2089].

Однако главная проблема была связана не с новыми районами, которым ещё только предстояло подняться, а с действующими корпорациями «Братьев Нобелей» и Ротшильдов. После коллапса российской нефтепромышленности их положение только упрочилось. Участники рынка утверждали, что после 1905 года бакинские производители и астраханские пароходчики в полной мере испытали диктат этих гигантов, оказывавших решающее влияние на ценообразование. В Государственной думе говорили: «Дайте им хоть миллиард пудов, они какие угодно будут цены ставить»^[2090]. Пока две эти фирмы заполняли свои резервуары, скупая у мелких и средних заводчиков дешёвое сырье, шла игра на понижение. Когда же хранилища общим объёмом 100 млн пудов были заполнены, начиналась игра на повышение, сопровождавшаяся громкими сетованиями на истощение запасов, невозможность вести дела и т. д.^[2091] В итоге рост котировок получал объективное оправдание, а потребители были вынуждены переплачивать за керосин из своего кармана. Нефтепромышленник, написавший об этом в правительство, предлагал принудить Нобелей вести торговые операции только с тем сырьём, которое они добыли сами. «Пусть увеличивают во сколько им угодно раз число своих вышек, — заключал он, — но пусть не разоряют других»^[2092].

Торговля нефтепродуктами была «козырной картой», позволяющей извлекать наибольшие доходы. Сравним данные по Бакинскому нефтяному обществу и по Товариществу Нобелей. Первая — чисто добывающая компания — перед войной производила свыше 30 млн пудов нефти, что приносило около 9 млн рублей прибыли. Вторые добывали в 2,5 раза больше, следовательно, их прибыль должна была составить около 23,5 млн рублей, но она составляла 49 млн рублей, т. е. почти на 25 млн больше. Такая разница появлялась благодаря обширной торговле, что наглядно свидетельствует о значении последней в нефтяном бизнесе^[2093]. Поэтому Нобели и Ротшильды поддерживали договорённости, устраняющие торговую конкуренцию между ними. С помощью особых соглашений они определяли долю присутствия в том или ином районе страны, регулярно обменивались информацией о продажах^[2094]. Чтобы парализовать средние и мелкие фирмы (они не несли расходы на вздутие цен и могли оборачивать себе во благо конъюнктуру, формируемую другими), Нобели и общество «Мазут», приобретённое Ротшильдами для торговых целей, закупали или арендовали множество цистерн — и направляли их в резерв, поскольку на самом деле не нуждались в транспортных средствах. Цель была одна: лишить других производителей возможности выйти на рынок с большими объёмами нефти. Таким образом они контролировали обширный перевозочный парк на Юго-Восточных железных дорогах^[2095], морские и речные перевозки. Нобели увеличивали число собственных танкеров, которым стали даже присваивать имена: «Эммануил Нобель», «Роберт Нобель», «Карл Хагелин» (директор правления. — А.П.)^[2096]. Фирмы, имевшие собственный флот, тоже попадали «в оборот». Например, купцам Меркульевым Нобели предоставили право транспортировки скупленного ими керосина сроком на пять лет, но при этом ограничили их в самостоятельной торговле в России, превратив, по сути, в агентов своего бизнеса^[2097]. Препятствовали они также созданию союза судовладельцев (эту идею в течение нескольких лет продвигал Г.З. Тагиев): такой союз помешал бы нефтяным гигантам установлению гегемонии в перевозках, заставил бы считаться с другими участниками рынка^[2098].

В 1908–1911 годах местные нефтепромышленники старались приспособиться к ситуации. Их действия очень напоминали попытки двадцатилетней давности по созданию союза керосинозаводчиков. Ряд компаний выступили с идеей общей торговой организации — для противоборства с «Братьями Нобелями» и Ротшильдами. Инициативу проявили Гукасов, Маташев, Мирзоевы, Питоевы, желавшие активно участвовать в перевозке^[2099]. Тагиев, сбыв к этому времени активы англичанам, стал собственником наливного флота и возглавил совещание судовладельцев, пытавшихся хоть как-то оградить себя от нависшей опасности. Собрались представители практически всех действующих нефтепромышленников за исключением Нобелей и Ротшильдов. Много говорили о сложностях, которые проистекают не столько из положения на рынке, сколько из желания известных фирм эксплуатировать большинство^[2100]. Итогом совещания стало образование комиссии для выработки устава, приблизительно по образцу «Продамета». Согласование текста оказалось долгим, поскольку многие хозяева компаний не проживали в Баку (например, Манташев большую часть года проводил в Париже^[2101]), и возобновление активности относится лишь к началу 1910 года. На начавшихся вновь заседаниях А.О. Гукасов поставил точку в затянувшихся переговорах, заявив: единственная спасительная мера — пропагандируемый союз в форме акционерного общества под названием «Проданефть»^[2102]. Интересно, что это известие не сильно обеспокоили тех, против кого оно было направлено. Нобели и Ротшильды держались своего курса, скупая ежегодно по 50 млн пудов в дополнение к собственной добыче, что позволяло им уверенно смотреть в будущее^[2103]. Тем не менее нобелевское правление посчитало нелишним ознакомиться со списком участников заседаний (при этом Гукасов любые утечки приравнивал к предательству^[2104]). Однако для обеих сторон было очевидно: никакое объединение без участия всё тех же Нобелей невозможно^[2105]. Действительно, воспроизводилась ситуация конца 80-х — начала 90-х годов XIX века, и, как прежде, она не внушала большого оптимизма. Нобели и Ротшильды никогда не отличались сговорчивостью, теперь же, когда они приобрели ещё большую мощь, на благоприятные переговоры рассчитывать тем более не приходилось. И если тогда всё закончилось вмешательством правительства, взявшего инициативу по созданию единой организации в свои руки, то теперь события разворачивались иначе.

На сцену вышла петербургская банковская группа. Именно она в этот период выступала непосредственным оператором экономических проектов, продвигаемых властью. Одним из наиболее крупных как раз и был нефтяной. Ранее связь питерских банков с некоторыми бакинскими компаниями ограничивались обычным кредитованием, однако значение отрасли неуклонно росло (накануне Первой мировой войны в ней формировалось около 20 % бюджетных доходов^[2106]). Слухи о создании в нефтянке некоего крупного объединения, куда могут войти многие действующие фирмы, циркулировали в деловых кругах Петербурга с 1910 года. Как говорили, целью новой структуры будет создание более выгодной конъюнктуры и сохранение умеренных цен на жидкое топливо^[2107]. Эти ожидания стали реальностью в 1912 году, когда пул столичных банков предпринял экспансию в нефтянку.

По сути это означало открытый вызов двум мощным игрокам отрасли. Любопытно, что буквально накануне — в том же 1912 году — произошла грандиозная сделка: Ротшильды вышли из российского нефтяного бизнеса, уступив предприятия (Каспийско-Черноморское общество, «Мазут», «Русский стандарт») непосредственно англо-голландской «Ройял Датч Шелл», взамен получив 20 % в капитале этой корпорации. Несколькими годами ранее англичане уже приобрели напрямую некоторые российские активы^[2108]. В Баку, естественно, развернуться было практически негде, а потому их производственным бастионом стал Грозненский район^[2109]. В литературе считается, что стремление «Шелл» утвердиться в стране нарушило расстановку сил между Нобелями и Ротшильдами; это побудило именитых банкиров отказаться от самостоятельного ведения дел в России. Есть также версия, что они стали менее конкурентоспособными по сравнению с другими нефтяными корпорациями (испугались Нобелей)^[2110]. Так или иначе, но Ротшильды, отойдя от России, не покинули нефтянку в других частях света, продолжая традиционно сотрудничать с «Шелл». С другой стороны, эта корпорация едва ли стала бы предпринимать что-либо в России без своих партнёров, много лет проработавших на местном рынке. Так что уход Ротшильдов из страны вызван, на наш взгляд, желанием избежать лобового удара с мощной группой, намеревавшейся перемолоть отрасль. О том, что питерские банки не просто пользуются поддержкой правительства, но фактически являются исполнителями его воли, не было секретом. Схватка с таким противником не предвещала ничего хорошего, а потому выдвижение на первые роли непосредственно транснациональной «Шелл» выглядит вполне оправданным: у властей к недавно зашедшей на российский рынок компании ещё не могло, в отличие от тех же Ротшильдов, накопиться претензий.

Для экспансии в нефтепромышленность петербургские банки использовали специальную структуру — Русскую генеральную нефтяную компанию, учреждённую в Лондоне^[2111]. Сценарий действий питерской банковской группы (куда входили Русско-Азиатский банк, Петербургский международный, Учётно-ссудный, Русский торгово-промышленный, Сибирский торговый, Петербургский частный банки, Русский банк для внешней торговли) выглядел следующим образом. Наполнить Русскую генеральную нефтяную корпорацию, часто именуемую просто «Ойл», активами различных компаний, структурировав её относительно добычи, переработки и транспортировки. Затем, «подкачав мускулы», приступить к установлению контроля над товариществом «Братья Нобель», давно превратившегося в «красную тряпку» — в раздражителя. В случае успеха «Ойл» превращается в главную силу на нефтяном рынке России, способную диктовать условия даже такому гиганту, как «Шелл».

Своеобразную прелюдию к этому сценарию исполнила столичная пресса. С начала 1912 года страницы деловых изданий заполнили материалы о безответственности бакинского нефтяного бизнеса, нуждающегося в лучшем менеджменте. Падение добычи связывалось с некомпетентностью многих владельцев промыслов и заводов. Более того, нефтепромышленников обвиняли в разбазаривании природных богатств региона, и, как утверждалось в «Финансовом обозрении», это обвинение «получило вполне обоснованную почву в отзывах геологического комитета»^[2112]: при эксплуатации участков нерационально бурились скважины, было допущено затопление водой целых нефтяных пластов и т. д. В журнале негодовали: «Какую нужно иметь бесцеремонность, чтобы, испортив в значительной мере нефтеносный район, ходатайствовать и настаивать перед правительством о передаче обществу этих хищников на разграбление и остальной площади нефтеносных земель Апшеронского полуострова? Какой нужен цинизм, чтобы, заливая водой богатства в сотни миллионов рублей, ассигновать жалкие тысячи на изыскание мер к исправлению содеянного?»^[2113] А выправить ситуацию может только появление новых собственников, которые смогут поставить дело в отрасли иначе^[2114]. Интересно, что Бакинскому району противопоставлялся Южный Урал с его колоссальными нефтяными залежами. Он более удобно расположен относительно внутренних рынков и туда в недалёком будущем переместится нефтяной центр России^[2115]. Нельзя не обратить внимание: выпады против бакинских нефтяников один к одному воспроизводили информационное давление на старых, в основном аристократических собственников уральских горных предприятий, кампания против которых шла в это же время. То есть питерские банки уже нацелились и на этот перспективный регион, которому, по их мнению, тоже пора было измениться, сменить владельцев, принять людей дела^[2116].

Журналистской атакой на Бакинский регион дело не ограничилось, и для кавказской деловой элиты всё приняло серьёзный оборот. В начале 1912 года в Петербурге начался судебный процесс по делу армянской партии «Дашнакцутюн»; по нему проходило около двухсот обвиняемых и около тысячи свидетелей^[2117]. Причём в центре расследования оказались люди, тесно связанные с предпринимателем А.И. Манташевым. Например, поверенного в делах его нефтяной фирмы X. Вермишева, бывшего тифлисского главу, а ныне редактора газеты «Баку», приговорили к ссылке и лишили всех прав; издание закрыли^[2118]. А самого нефтяного короля, который симпатизировал своим решительно настроенным землякам, уличили в финансировании их деятельности^[2119], так что неприятности могли коснуться его в любой момент. Одновременно с процессом относительно «Дашнакцутюн» рассматривалось и другое резонансное дело. На скамье подсудимых оказался видный предприниматель азербайджанец Г.З. Тагиев; в Баку он обладал огромным влиянием, большинство членов Городской думы слушалось его беспрекословно^[2120]. Тагиева, нанёсшего побои одному из инженеров, обвинили в насилии над личностью. Причём пострадавшему советовали не подавать заявления, и тот поспешно уехал из города, но затем неожиданно вернулся и кинулся в суд^[2121]. Дело Тагиева выбило из колеи весь Баку. На процесс съехались видные нефтепромышленники; защиту миллионера обеспечивали звёзды адвокатуры, по совместительству депутаты Госдумы В.А. Маклаков и А.А. Замысловский (в суде можно было наблюдать весьма необычную картину: яростные политические противники мило беседуют, стоя рядом со своим клиентом^[2122]). Местная газета «Баку» (дело было до её закрытия) помещала сочувственные статьи о Тагиеве, которого травит «кучка холопов». Тиражировалась полуторачасовая речь Маклакова, в которой подзащитный представал в образе благотворителя, наставника и вообще образцом для подражания. И всё-таки бизнесмена, достигшего 75-летнего возраста, показательно осудили на 2,5 года тюрьмы^[2123]. Во время следствия предусмотрительный Тагиев решил ликвидировать коммерческие дела и распродал свой каспийский наливной флот, перевозивший нефть в Астрахань^[2124]. Остаётся добавить: активы в конечном счёте оказались не где-нибудь, а в собственности петербургских банков^[2125]. В дальнейшем, оправившись от ударов судьбы, символ азербайджанского предпринимательства сосредоточился на финансовом бизнесе. Тагиева с родственниками мы встречаем в качестве учредителей Бакинского купеческого банка в 1914 году и Русско-Голландского банка в период Первой мировой войны^[2126].

Уголовные процессы возымели надлежащее действие: дорога на нефтяные просторы была свободна. Вряд ли кто-либо из местных тузов, имея перед глазами пример того же Тагиева, стал бы проявлять строптивость. Весь 1913 год прошёл знаком вхождения питерских банков в акционерный капитал нефтепромышленности. На балансе «Ойл» оказались контрольные пакеты многих фирм, на приобретение которых был затрачен не только весь уставной капитал (2,5 млн фунтов стерлингов), но и вся выпускная премия и прибыли, полученные от реализации новых выпусков акций патронируемых предприятий^[2127]. Питерские топ-менеджеры установили контроль над старейшими бакинскими компаниями, председательствуя в органах управления и на собраниях акционеров. Например, А.Е. Шайкевич (Петербургский международный банк) вёл заседания в фирме Манташева^[2128], А.И. Путилов — в обществе «Г.М. Лианозов и сыновья»^[2129], Т.В. Белозерский — в обществе «И.Т. Тер-Акопов»^[2130] и др. Причём собрания проходили, как правило, в ускоренном темпе. Так, в товариществе Лианозовых чтение пространного доклада правления и принятие решений заняло всего тридцать минут: не все даже успели занять свои места в зале, а удивлённые опоздавшие попали прямо на закрытие^[2131]. В ходе экспансии в нефтянку было выдавлено и московское купечество, владевшее активами различного уровня. Так, достаточно крупное Московско-Кавказское общество перешло в руки банков, и прежним хозяевам — семействам Крестовниковых, Найдёновых и др. — оставалось лишь негодовать. Впоследствии они с осуждением говорили о торгашеском духе Лианозовых и Гукасовых, сдавших позиции в перспективной отрасли «столичным спекулянтам»^[2132]. И.А. Морозову и Н.И. Дербеневу пришлось проститься со Средне-Азиатским нефтепромышленным обществом, где купеческие воротилы так и не успели развернуться^[2133]. Большинство принадлежащих им акций ушло Русско-Азиатскому банку, а новое правление во главе с Н.Б. Глазбергом переехало из Москвы в Петербург^[2134]. Если отношения петербуржцев с москвичами были довольно болезненными, то с купеческой фирмой Стахеевых они переросли в дружественный союз. Казанская компания стала опорной для Русско-Азиатского банка при освоении южноуральских месторождений, для чего было учреждено мощное общество «Эмба — Каспий»^[2135]. Преображается и один из пионеров отрасли — общество «Нефть», основанное в начале 1880-х годов. После появления в этом регионе банков предприятие начинает оперировать значительными суммами, резко увеличивает добычу, нацеливается на освоение Ухтинского района^[2136].

К 1914 году Русская генеральная нефтяная компания располагала пакетами акций более 20 компаний с общей добычей почти 45 млн пудов: её интересы распространялись на все нефтяные регионы империи^[2137]. Происходящие в отрасли процессы привлекали повышенное внимание общества. В Государственной думе прогнозировали: «Ойл» «принадлежит ближайшее будущее»; она уже практически сравнивается с Нобелем, но не намерена останавливаться, продолжая финансовые вливания. Если какая-нибудь фирма попадает под её контроль, это сразу приводит к удвоению акционерного капитала^[2138]. Депутатов очень волновало, что новая корпорация, стремительно ворвавшаяся на рынок, вот-вот вступит в сговор с уже действующими игроками. Они сравнивали Нобелей и «Мазут» с бандитами, «когда с револьвером в руках на большой дороге подходят к человеку и говорят: кошелёк или смерть»^[2139]. Звучали требования расследовать их деятельность в Поволжье и других «покорённых» районах^[2140]. А если к этим двум хищникам добавится ещё один, ничего хорошего не получится. Конечно, общественность не могла знать, что новый хищник совсем не настроен на какие-либо сговоры с прежними. Зато об этом был хорошо осведомлён министр торговли и промышленности С.И. Тимашев, пытавшийся — в меру дозволенного — объяснить думцам положение вещей. Его выступление в нижней палате по поводу нефтяного синдиката крайне интересно: «Фирма “Нобель” с самого начала широко распространяла русский керосин; она покрыла всю страну сетью складов-резервуаров и сделалась хозяином положения. Потом она стала действовать сообща с фирмою “Мазут”, и все предприятия южных наших районов видели, что совершается совместная продажа продуктов. Значит, на вопрос: есть ли соглашение, — я говорю: есть, более того, есть фактическая монополия»^[2141].

И хотя этот вывод делался на материалах южных губерний страны, правительство чётко и ясно дало понять, что в принципе относится к сложившемуся положению негативно. Как же оздоровить ситуацию в отрасли, как подорвать позиции монополистов, извлекающих сверхприбыли? Конечно, можно прибегнуть к административному давлению на две эти крупнейшие корпорации, но предпочтительнее экономический вариант: он позволяет избежать обвинений во вмешательстве в хозяйственную жизнь и учитывает мнение так называемых прогрессивных сил, полагающих, что действовать в экономике «репрессивно-полицейскими мерами бесполезно и даже вредно»^[2142]. К тому же представители этих сил постоянно твердят о недопустимости передачи нефтяного бизнеса в казну^[2143]. Поэтому за решение проблемы и взялась петербургская банковская группа, направляемая российским правительством.

Перед этими, по сути, экономическими агентами государства стояла главная цель: установить акционерный контроль над товариществом «Братья Нобель» и тем самым переформатировать российскую нефтянку. Иными словами, то, что в 1890-х годах выполнило Министерство финансов, ныне должна осуществить частная по форме банковская группа. Разумеется, сделать это теперь было гораздо труднее. Потенциал Нобелей заметно возрос: их ценные бумаги высоко котировались на бирже, почти в четыре раза превышая по стоимости номинал^[2144]. Товарищество было надёжным и солидным заёмщиком, так что связи его с теми же банками всегда были крепкими. По документам архивных фондов, Нобели проводили деловые операции со многими питерскими структурами, начиная с крупнейшего (до 1910 года) Петербургского международного банка. В финансовом сообществе у них имелись дружеские отношения, как, например, с главой Учётно-ссудного банка Я.И. Утиным; крупнейший клиент этого банка — завод «Лесснер», возглавляемый М.С. Плотниковым, — даже создал совместное предприятие с Нобелями по производству двигателей «Ноблесснер».

Базовым же для Нобелей с конца XIX века стал Волжско-Камский банк, располагавший разветвлённой филиальной сетью по всей России, что очень удобно для ведения обширной региональной торговли. Этот банк стоял особняком в столичном мире, функционируя, как тогда говорили, в режиме расчётно-депозитного центра, но располагая широкой филиальной сетью^[2145], собственно, растущей империи Нобелей требовались именно расчёты с многочисленными контрагентами. В числе акционеров Волжско-Камского банка глава семейства Э.Л. Нобель появляется в 1892 году, но ограничивается покупкой незначительного числа акций^[2146]. Он входит в состав совета, правда, в заседаниях участвует нерегулярно (например, в 1908 году из четырнадцати заседаний присутствовал лишь на пяти^[2147]). И тем не менее влияние нобелевской фирмы было здесь поистине огромным (это как если бы сегодня в акционерах и клиентах какого-либо коммерческого банка значился бы «Газпром» или «Лукойл»). Состав основных владельцев Волжско-Камского банка отличался стабильностью (и в этом он напоминал московские)^[2148]. Когда в 1914 году скончался председатель совета А.Я. Прозоров, по совместительству глава Петербургского биржевого комитета, то его место занял Э.Л. Нобель.

В акционерном капитале самой нефтяной корпорации до 1912 года каких-либо серьёзных подвижек не происходило. Основные лица — нобелевское семейство; другая часть акций оставалась поделённой примерно поровну между теми же банками, третья циркулировала на бирже, включая европейские площадки^[2149]. Такой расклад вроде бы обеспечивал спокойствие, однако 1912 год принёс большую тревогу: Нобели видели, что затевается вокруг них. Возникла необходимость строить серьёзную оборону. Конечно, дружественный Волжско-Камский банк рухнуть не мог, так как в нём держали текущие счета императорская чета и некоторые великие князья. Вместе с тем возможности этой структуры на биржевом рынке были ограничены, особенно по сравнению с теми, кому предстояло сопротивляться. Выход нашли в заключении союза с мощным и активным Азово-Донским банком. Ранее здесь касались нефтяного дела, сотрудничая с Ротшильдами. Связи строились во многом на национально-религиозной основе: ротшильдовский «Мазут» в совете банка представлял Савелий Поляк^[2150].

Но после того, как французские дельцы покинули Россию, нефтепромышленные позиции Азово-Донского банка «подвисли». Конечно, союз с таким нефтяным гигантом, как товарищество «Братья Нобель», вполне мог компенсировать потерю, однако не в такой опасной ситуации. И всё-таки Б.А. Каменка (глава Азово-Донского банка. — А.П.) пошёл на выручку Нобелям, действуя с дальним прицелом. Конечно, давали знать обиды по поводу того, что банк — единственный из элитного ряда — не привлекли к оборонно-промышленным делам, а значит не дали воспользоваться финансовыми ресурсами казны, выделяемыми на обширные военные и морские программы. На этом фоне смычка с Нобелями, которых также собирались ущемить, выглядела вполне логичной. И нефтяной гигант, и Азово-Донской банк прекрасно понимали: если вместе устоят в борьбе с питерцами, то фактически это будет означать, что они отстояли право вести дела по своему усмотрению. Каменка в этом случае обретал независимость, ведь уходить в одиночку от выстроенной сверху петербургской финансовой группы он не решился бы. Совсем другое дело — рискнуть вместе с сильным союзником, у которого нет иного выхода, кроме как бороться до конца.

Напомним, что Каменка — пожалуй, единственный из первого ряда финансистов — не связан по происхождению с государственной средой. Кстати, к участию в банковских консорциумах для экспансии в ту или иную отрасль его также не приглашали (за исключением железнодорожной отрасли). Положение банкира первого ряда зависело от соблюдения правил минфиновской бюрократии, но Каменка всегда тяготился ими, желая выпорхнуть на близкую его сердцу олигархическую вольницу. И в этом ещё одна причина его стратегического выбора: Азово-Донской банк превратился в центр группы, поддерживающей Нобелей. Ещё одной такой структурой станет небольшой Петербургский торговый банк, возникший на базе Банкирского дома Вавельбергов. Таким образом, нобелевский оборонный редут образовали Азово-Донской, Волжско-Камский и Петербургский торговый банки; они должны были держать акции нефтяного гиганта, всячески противодействуя их скупке.

«Боевые» действия стартовали осенью 1913 года. Возрастающие обороты по акциям Нобеля привели к росту стоимости бумаг: к зиме они подскочили в цене почти на 40 %, что делало их покупку довольно дорогостоящей^[2151]. Однако останавливаться никто не собирался. Следующий удар пришёлся со стороны зарубежных фондовых рынков: в Петербурге сообщили о переходе 12 тысяч нобелевских акций, собранных на ведущих европейских биржах, в собственность «Ойл». В прессе писали, что это сенсационное сообщение «равносильно взрыву мины в противоположном лагере»^[2152]. Давние финансовые партнёры Нобелей из немецкого Учётного общества, со своей стороны, предупреждали о сложной ситуации и о том, что приказы на приобретение акций поступали из Парижа^[2153]. Как следует из документов, отложившихся в фонде Русско-Азиатского банка, биржевые операции в пользу «Ойл» проводил парижский банкирский дом «Розенберг», специализировавшийся на оборотах с российскими акциями на западных фондовых площадках^[2154]. (В начале 1913 года его глава — Оскар Розенберг — посещал Петербург для координации предстоящих действий^[2155]). Одновременно возникли проблемы у Петербургского торгового банка, союзного Нобелям. Главу банка Вавельберга вызвал товарищ управляющего Госбанком Д.Т. Никитин и сообщил о закрытии этому учреждению кредита за выявленные нарушения; после этого оттуда начался отток вкладов, сокращение текущих счетов^[2156]. На помощь был вынужден броситься старший, т. е. Азово-Донской банк. Вавельберга убрали от греха подальше, а в качестве руководителя делегировали А.А. Верта (одного из директоров Азово-Донского банка), урегулировав претензии Госбанка^[2157].

Все эти хлопоты были жизненно важны для Нобелей, поскольку близилось общее собрание фирмы. В создавшихся условиях оно должно было показать, достаточно ли у нобелевских противников накоплено сил. Состоявшееся в мае 1914 года заседание проходило как никогда бурно. Новые акционеры сумели провести в председатели мероприятия топ-менеджера Петербургского международного банка А.Е. Шайкевича. Тот сразу оспорил повестку, предложенную правлением, а главное — отверг намечаемое увеличение капитала, признав его при сложившейся конъюнктуре несвоевременным. Ему возражал глава Азово-Донского банка Каменка: предприятие расширилось, и увеличение просто необходимо. В конце концов после долгих взаимных препирательств отложили вопрос до осени^[2158]. Тем не менее расстановка сил прояснилась: из 30 млн рублей основного капитала семейству Нобелей принадлежали акции на сумму около 6 млн рублей; акции ещё на 8 млн держали Азово-Донской и Волжско-Камский банки, немецкое Учётное общество и Петербургский торговый банк (причём за последним числилось бумаг на 2 млн рублей, и если бы незадолго до собрания усилиями Госбанка его прикрыли, то в нобелевском хозяйстве образовалась бы серьёзная брешь). Питерская группа к этому моменту уже собрала пакет стоимостью около 8 млн рублей^[2159]. Тайм-аут она собиралась использовать для наращивания своего влияния: крах Петербургского торгового банка, обладающего крупным пакетом нобелевских акций, был бы тут как нельзя кстати.

Конфликт возобновился на следующем общем собрании, в сентябре 1914 года. Камнем преткновения стало стремление Нобелей увеличить основной капитал товарищества. Повторим: как только появились признаки предстоящей экспансии петербургской группы в нефтянку, крупные игроки стали готовиться к этому неприятному событию; Ротшильды и «Шелл» быстро переиграли свои позиции по отношению к русскому рынку. Для Нобелей же такой вариант был невозможен, и им оставалось укреплять собственные позиции, выпуская новые акций и распределяя большую часть в свою пользу. Кстати, с 1884 года товарищество ничем подобным не занималось, в течение двадцати лет акционерный капитал составлял одну и ту же сумму — 15 млн рублей^[2160]. Но теперь увеличение основного капитала стало остро необходимым. В самом конце 1911 года произошло его удвоение до 30 млн рублей. Выпуском акций тогда занималось упомянутое немецкое Учётное общество, выводившее ценные бумаги на биржу^[2161]. В 1914 году правление решило провести ещё одно увеличение — до 40 млн рублей.

Однако в условиях войны пользоваться услугами германской финансовой структуры по понятным причинам не представлялось возможным. Этим решили воспользоваться новые акционеры в лице питерских банков. На осеннем собрании вновь разгорелся спор о своевременности увеличения капитала. С одной стороны выступали Путилов, Вышнеградский, Кон и Шайкевич, с другой — глава Азово-Донского банка Каменка. Любопытная деталь: в ходе дебатов Путилов заметил, что в создавшейся обстановке едва ли какой-нибудь банк согласится взять на себя реализацию выпуска. Каменка выкрикнул из зала: «Может быть, и найдётся» — и после этого питерские банкиры дружно покинули заседание^[2162]. Стороны сошлись через два дня. На этот раз противники Нобеля подняли вопрос о законности настоящего собрания. Путилов, Утин, Глазберг доказывали, что его нельзя считать правомочным, поскольку правление не выполнило требуемых законом формальностей (не опубликовало за четыре дня до открытия список акционеров с указанием представленных ими бумаг); другие им бурно возражали. Затем на голосование всё-таки поставили вопрос об основном капитале, и большинство (333 голоса против 210) высказалось за то, чтобы ходатайствовать о его увеличении на 10 млн рублей^[2163]. Но и это решение было оспорено. Так продолжалось весь 1915 год. Причём, к огромному неудовольствию Нобелей, противоборствующей стороне удалось провести в правление товарищества (в святая святых!) главу Русско-Азиатского банка Путилова^[2164]. И всё это происходило на фоне подозрений в продолжающемся сотрудничестве с Германией (например, военный министр В.А. Сухомлинов сообщал о переписке и личных контактах Э.Л. Нобеля с немецким послом в Стокгольме^[2165]). Столичные газеты трубили о том, что Нобели всегда процветали за счёт германских капиталов — с их помощью скупались нефтяные промыслы^[2166]. Обстановка вокруг товарищества накалилась до предела, и в деловой прессе справедливо отмечали: «в настоящее время фирма Нобеля не обладает свободой действия»^[2167].

Однако бурный поначалу натиск питерских банков начал слабеть, и чем дальше, тем ощутимее. Дивиденды фирм группы «Ойл» не увеличивались по сравнению с нобелевскими и даже не сохранялись, а понижались: у Каспийского общества с 20 % до 11 %, у Московско-Кавказского — с 34 % до 13 %, у Тер-Акопова — с 14 % до 6 %. Что касается ведущих фирм (Лианозова, Манташева, товарищества «Нефть»), то дивидендных выплат здесь вообще не было. Средняя норма дивидендов по всей группе за 1914 год составила 5,9 % против 18,4 % в 1913-м, что не могло не сказаться на cash flow (денежном потоке)^[2168]. Но этот тревожный признак померк перед главной неприятностью, которая выявилась не сразу. Размещению бумаг Русской генеральной нефтяной корпорации начали противодействовать европейские биржи. С точки зрения западных деловых кругов, эти акции стоили 38,2 франка каждая, между тем их пытались сбывать по 59 франков^[2169]. Вместо признания роста пошли разговоры о махинациях со стороны русских, и на ведущих площадках акции не пользовались достаточным спросом. Беспокойство вызывали несколько обстоятельств. Во-первых, такая огромная корпорация, как «Ойл», чьи активы располагались в России, а администрация состояла преимущественно из российских подданных, не вышла на Петербургскую биржу, прежде чем объявиться на биржах европейских. Во-вторых, оказалось, что её контролируют крупнейшие российские банки — те самые, которые в течение нескольких месяцев активно скупали акции русских нефтяных компаний (и многие держатели этих бумаг смогли выгодно их продать). Получалось, что теперь — уже от лица Русской генеральной нефтяной корпорации — их снова предлагают купить, но по более высокому курсу^[2170]. Невысокая биржевая оценка заметно затрудняла привлечение средств под залог акций, что стало сказываться уже в 1914 году. Из-за низкого курса питерские банки не могли открывать дополнительные кредиты под участие в биржевых операциях «Ойл». Уведомления об этом содержатся в многочисленных письмах Петербургского международного банка, выступавшего организатором синдиката, к своим партнёрам^[2171].

В свою очередь Нобели переформатировали структуру акционерного капитала товарищества, снизив риски для дружественных держателей крупных пакетов — Азово-Донского, Волжско-Камского и Петербургского торгового банков. К середине 1916 года на балансах этих структур находилось акций на 4 млн рублей, т. е. вдвое меньше, чем двумя годами ранее. Зато в составе крупных акционеров появились московские банки. Это обстоятельство весьма симптоматично, поскольку оно означало сближение Нобелей с оппозиционными кругами. Купеческая буржуазия в это время как раз была поглощена борьбой со своими давними противниками — питерскими банками, причём теперь и в политической сфере. Стремящаяся к олигархическому всевластью московская деловая элита нашла немало точек соприкосновения с Нобелями. На рубеже 1915–1916 годов происходит вхождение в капитал Товарищества Московского банка Рябушинских, Московского общества взаимного кредита, Московского купеческого банка; вместе они приобретают на 3,2 млн рублей нобелевских акций^[2172]. О содействии нефтяному концерну начинает хлопотать Центральный военно-промышленный комитет, адресующий просьбы новому Военному министру А.А. Поливанову^[2173].

Нобели начинают открыто вести дела с видными представителями московского купечества. Вместе они создают новое предприятие — «Северно-русское общество внешней торговли». В его учредителях значатся руководители ЦВПК А.И. Гучков, А.И. Коновалов, Э.Л. Нобель, а также вся верхушка Азово-Донского банка во главе с Б.А. Каменкой^[2174]. Заявленные планы обширны: различные экспортно-импортные операции как за собственный счёт, так и по комиссионным поручениям, выдача ссуд под товары. Нобель предложил задействовать многообразные транспортные средства, имеющиеся в распоряжении товарищества^[2175]. Так политические интересы перерастали в тесное экономическое сотрудничество. Ранее Азово-Донской банк был связан с кадетами, в руководство которых входил А. И. Каменка (родственник Б.А. Каменки), выступая в роли казначея центрального комитета Конституционно-демократической партии^[2176]. Теперь же мы являемся свидетелями усиления и сплочения оппозиционных сил, произошедшего в ходе противостояния Нобелей с питерскими банками. Интерес в таком союзе московских купеческих тузов вполне прагматичен и понятен. В случае поражения могущественного нефтяного концерна следующей на очереди была бы текстильная промышленность Центральной России. Поэтому дело Нобелей превращалось для них в рубеж, на котором можно было затормозить сильного соперника.

Для отражения атак петербургских банков Нобелям, как мы видим, удалось мобилизовать как внутренние, так и международные силы, которые по тем или иным причинам не были заинтересованы в их падении. В этой ситуации питерцы с союзниками смогли увеличить свою долю с 8 млн рублей всего лишь до 10,5 млн из 30 млн рублей, т. е. они аккумулировали около 35 % основного капитала товарищества^[2177]. Искомый контрольный пакет заполучить не удастся — это стало ясно к весне 1916 года. Архивные материалы отразили постепенный распад банковского консорциума по приобретению нобелевских акций. Так, Петроградский международный банк уведомил Русско-Азиатский банк о выходе из состава синдиката многих членов и поставил вопрос о возможности его ликвидации ещё до истечения установленного срока^[2178]. Правда, некоторые считали экспансию против Нобелей верным делом и хотели довести его до конца. Например, известный делец Манус адресовал гневные послания, прося пояснить, в чём выразилось руководство Петроградского международного банка синдикатом и почему игнорируются интересы его участников^[2179]. Но было уже не до объяснений: в июле в деловой прессе распространилась информация о предстоящей покупке товариществом «Братья Нобель» громадного пакета шер (около 800 тысяч) Русской генеральной нефтяной корпорации. Всем было понятно, что означает эта операция: Нобели выстояли. Теперь дорога к увеличению основного капитала, за что они бились в течение трёх последних лет, была открыта^[2180].

Чрезвычайное собрание акционеров, проведённое в конце июля 1916 года уже исключительно по нобелевскому сценарию, увеличило уставной капитал на 10 млн рублей^[2181]. Паи взлетели до 26 тыс. рублей, достигнув максимума за всю историю существования фирмы^[2182]. Попытки же правительства оспорить или затянуть утверждение решения акционерного собрания, ссылаясь на юридические зацепки, выглядели запоздалыми и неуместными^[2183]. Питерская финансовая группа, оставаясь акционером, уже никак не могла влиять на дела товарищества. Признанием капитуляции можно считать письмо Русско-Азиатского банка правлению «Братьев Нобель»: «Мы в течение пятилетнего срока обязуемся на всех предстоящих в указанный срок общих собраниях пайщиков и акционеров право голоса предоставлять только лицам, каждый раз особо Вами нам указываемым. При этом мы предоставляем Вам право каждый раз указывать нам не только тех лиц, которым должно принадлежать право голоса по находящимся у нас в портфеле акциям, но и распределение между сими лицами означенных акций»^[2184]. Так завершилась грандиозная нефтяная эпопея России: «не группа “Ойл” поглотила Нобель, а наоборот»^[2185]. После этого серьёзное присутствие в нефтяной промышленности сохранил лишь один из ведущих питерских банков — Русско-Азиатский. Его отраслевые интересы концентрировались вокруг товарищества «Нефть» — структуры, которая вышла из «Ойл» и начала самостоятельный путь. Причём Русско-Азиатский банк, оценив трудность поглощения Нобелей, заранее готовил этот запасной путь. Ни одной крупной фирме ещё не удавалось за короткий срок сколотить собственный обширный концерн. Здесь же озаботились созданием собственной торговой и транспортной сети, а также наращиванием добычи; наметили приобретение новых активов, доведя основной денежный капитал до суммы 33 млн рублей, что по данному показателю ставило «Нефть» в один ряд с Нобелем^[2186]. Тем не менее в конце концов Нобели заняли более сильную позицию, и после одержанной трудной победы их давняя мечта о превращении в транснациональную компанию сделалась явью. Как писал директор правления Хаге-лин, «теперь можно было думать уже о том, чтобы поработать не только в России, но и, как «Шелл», утвердившийся в Америке, самим перебраться туда. Людей и средств у нас на это теперь хватило бы». Всё сулило необычайный расцвет товарищества Нобелей^[2187]. На этих планах поставила крест Октябрьская революция.

Рассказ о взаимоотношении государства и крупных компаний в нефтяной промышленности был бы неполным без освещения вопроса о земельной политике. Иначе говоря, о предоставлении частному сектору нефтеносных земель для эксплуатации, от чего напрямую зависело развитие отрасли. Царская казна наследовала земли, принадлежавшие ранее бакинскому хану и местным бекам. Эти земли образовали государственный фонд, а все местные крестьяне относились к разряду государственных. Первые участки для частной нефтедобычи выделили в 1872 году, при отмене откупной системы. Тогда властью были впервые устроены торги, проводившиеся за уплату единовременного взноса. Кроме того, земли выделялись по высочайшим пожалованиям за многолетнюю государственную службу. Серия таких пожалований была открыта в 1878 году, когда 10 нефтеносных десятин достались генерал-адъютанту П.С. Лазареву^[2188].

Затем от отводов частным лицам решили отказаться — до выработки специальных правил о нефтяном промысле, увидевших свет 3 июня 1892 года^[2189]. В соответствии с ними вводилась система торгов, но не за единовременный взнос, а за попудную арендную плату. На этой основе прошли четыре торговые сессии: в 1896, 1897, 1899, 1900 годах. В результате общая площадь разрабатываемых нефтеносных участков выросла до 1000 десятин, а добыча к началу XX столетия достигла 673 млн пудов, ничуть не уступая американской^[2190]. Торги проходили в атмосфере ажиотажа: при установленной правилами норме в 0,5 копейки с пуда плата доходила до 3,3 копейки, или трети от цены пуда нефти; к 1900 году она поднялась уже до 8,5-12 копеек, составив 3/4 от существовавших тогда котировок^[2191]. Надо сказать, что в ходе торгов стали проявляться и некие нездоровые черты. В частности, не могла не смущать слишком большая попудная плата, на которую с лёгкостью шли участники торгов; в отдельных случаях она превышала даже биржевую стоимость нефти. Правительство заинтересовалось: какой же смысл предлагать заведомо убыточную цену? Как удалось установить, дело заключалось в специфическом нефтяном явлении, так называемом подсасывании. Бурение расширялось, началась теснота, поэтому каждый нефтяник начинал эксплуатировать свой участок по краям, чтобы использовать подпочвенную нефть соседних площадей. И если прилегающие земли ещё не разрабатывались, нефтепромышленнику было выгодно сохранять такое положение как можно дольше. Вот многие фирмы и предлагали ни с чем несообразную попудную плату в надежде, что Сенат такие торги утверждать не будет и всё останется по-прежнему^[2192].

В результате поездки на Кавказ министра государственных имуществ А.С. Ермолова и по его инициативе было решено изменить действующий порядок^[2193]. 12 июня 1900 года на трёхлетний период вводились новые временные правила, затем их действие продлевалось ещё на такой же срок. Предполагалось за этот срок подготовить новую законодательную базу по сдаче казённых нефтеносных земель. Разница между правилами 1892 года и временными 1900-го состояла в следующем: работы на заторгованных участках должны начинаться в течение полугода. Ранее по-пудная плата считалась неизменной до полной выработки участков, теперь же она привязывалась к сложившимся ценам и действительной добыче. Вместо неё вводилось понятие долевого отчисления, которое министерством бралось не только деньгами, но и нефтью^[2194]. Эти новшества полнее учитывали реальное положение производства, заметно сужая бизнесу простор для налогового маневра. Провести торги по временным правилам не удалось ни разу, хотя назначались они дважды — в 1903 и 1906 годах. Участвовавшие в них фирмы точно так же соревновались в завышении долевых отчислений, вновь достигших более чем 70 %, с чем Сенат ожидаемо не мог согласиться^[2195]. С началом работы Государственной думы этот вопрос рассматривался уже там. Народные избранники решительно выступили против временных правил; они отклонили предложение правительства назначить торги на 15 января 1909 года по 33 участкам площадью 129 десятин, потребовав разработать полноценный закон^[2196]. Министр торговли и промышленности И.П. Шипов попытался объяснить, что быстро это сделать не удастся, поскольку необходимо учесть множество разных интересов, но поддержку среди депутатов не нашёл^[2197].

Главными противниками принятия закона, предусматривающего отвод земель на конкурсной основе, стали крупные нефтяные компании. Опыт последних неутверждённых торгов 1906 года, несмотря на значительное количество выставленных участков, показал, что неудачные итоги — «это не игра зарвавшегося игрока, которому при проигрыше нечем платить, а серьёзно задуманный и умело проводимый замысел — скомпрометировать какие бы то ни было любые условия»^[2198]. Бизнес сознательно срывал торги, компенсируя потребность в земельных площадях другим способом. Различные частные лица заключали договоры с крестьянами на аренду и поверхностное использование участков сроком на 30 лет. Затем эти лица обращались в Горный департамент с просьбой разрешить им добычу, поскольку в течение трёх десятилетий на заарендованной земле казённая разработка частного владения невозможна. После получения соответствующего разрешения участок с необходимой документацией перепродавался нефтепромышленникам^[2199]. В Госдуме предан огласке случай генерал-майора Сенявина, который подобным способом сплавил немало нефтеносной земли фирме Нобелей^[2200]. Крупные компании активно использовали этот обходной маневр, однако прекрасно понимали, что целесообразнее всего разрешить эту проблему комплексно, одним ударом. Поэтому в противовес законотворческим поискам властей нефтяной бизнес инициировал создание так называемого паевого товарищества Общество бакинских нефтепромышленников.

Эта идея зародилась в нобелевских кругах; целью было получение сразу всех нефтеносных земель, причём без каких-либо торгов. Маскируя свои стремления, организаторы оговаривали и участие государства: паевое товарищество должно действовать на акционерных началах, т. е. нефтепромышленники участвуют своими капиталами, а правительство — землёй. Причём доля казны как пайщика не может превышать 33 % всего основного капитала. Распределение паёв между участниками производится пропорционально их годовой добыче за последние три года. Иными словами, по предлагаемой схеме большая часть земель уходила к тем, кто имел значительное производство, т. е. к крупным фирмам. Из 186 фирм, присутствующих в регионе, 12 крупнейших фактически получили бы почти 2/3 всех площадей, окончательно закрепив своё доминирование^[2201]. После благополучного срыва торгов 1906 года идея паевого товарищества приобрела статус альтернативного проекта по отношению к разрабатываемому закону о нефтяном промысле. Несмотря на существующие противоречия, его дружно лоббировали и Нобели, и Гукасов, и Лианозов, и др. В публичной сфере их усилия поддерживал депутат III Госдумы И.В. Титов. Этот бывший пермский священник, вошедший во фракцию прогрессистов, «старался примазаться к различным промышленным делам», и проект паевого товарищества пришёлся для него как нельзя кстати^[2202].

Несмотря на предпочтения нефтяных королей, правительство разработало новый законопроект под руководством товарища министра торговли и промышленности Д.П. Коновалова. Это был не просто высокопоставленный чиновник, но и крупный учёный-химик с мировой известностью. Он возглавлял Петербургскую горную академию им. Екатериной Великой, затем был начальником правительственного Горного департамента, ас 1910 по 1916 год — товарищем министра^[2203]. Его профессиональная компетенция была несоизмеримо выше, чем у многих нефтяных деятелей, не говоря уже о персонажах подобных Титову. Разработка законопроекта проходила с большими трудностями, причём источником этих трудностей стало Кавказское наместничество и его глава граф И.И. Воронцов-Дашков. Здесь всегда чутко и заботливо относились к интересам местных нефтяных воротил. Ещё в 1903–1904 годах чиновники наместничества ратовали за отводы земельных участков без торгов: целесообразность такой практики с энтузиазмом доказывал в правительстве представитель главнокомандующего гражданской частью на Кавказе генерал-майор А.А. Трофимов^[2204]. Теперь же готовящийся в правительстве законопроект встретил открытую оппозицию; Воронцов-Дашков и начальник Кавказского горного управления К.Ф. Ругевич начали борьбу против министерства^[2205]. В ответ Коноваловым предлагалось даже выделить Бакинский нефтяной район из ведения наместничества и подчинить местное горное управление непосредственно министерству, что вызвало приступ негодования у кавказских чиновников^[2206]. В унисон с ними нефтепромышленники требовали предоставить им площади для эксплуатации. Коновалов же рекомендовал тратить энергию не на делёж имеющихся земель, а на разведку новых месторождений, в чём и заключались перспективы развития, о которых так пеклись нефтяные короли^[2207].

К неудовольствию промышленников, закон о новых правилах проведения торгов был разработан правительством и прият Госдумой. Его базовым понятием стала так называемая «условная цена», устанавливаемая сроком на 30 лет. С помощью этого инструмента предполагалось сглаживать последствия резких колебаний нефтяных котировок. Предприниматель по заранее назначенной условной цене получает с торгов участок и платит казне разницу между нею и той ценой, которая складывается непосредственно на рынке. Следовательно, если рыночная цена высока, то разница между условной, раз и навсегда определённой, ценой и рыночной существенна; т. е. чем рыночная стоимость выше, тем больше промышленники должны платить казне; а чем ниже рыночная цена, тем меньше бюджетные выплаты. Это была своего рода формула понижения рыночных цен на нефть, давивших российскую экономику^[2208].

Новации вызвали негодование у нефтяников. В Государственном совете их представители пытались дискредитировать этот крайне легкомысленный, по их словам, законопроект, сняв его с обсуждения. Принятие проекта в Госдуме стало возможным только потому, что в нижней палате совсем не было знатоков нефтяной промышленности^[2209]. Критический тон задали руководители Совета съездов представителей торговли и промышленности, входившие в Госсовет. П.О. Гукасов возмущался: до сих пор промышленника рассматривали в качестве арендатора, выделявшего казне известную долю получаемого продукта. Теперь же он превращается в подрядчика по бурению и по добыче, обязанного сдавать нефть не по той цене, в которую она ему обойдётся, и не по биржевой стоимости, а по установленной на торгах на 30 лет вперёд, так как предметом торга делается условная цена. Как можно реализовывать предпринимательские инициативы в подобных условиях?!^[2210] Законопроект демонстрирует отношение к промышленнику как к врагу населения, как к разбойнику, которого следует связать по рукам и ногам^[2211]. Гукасова поддержал Н.С. Авдаков: сдача недр на определённый срок неприемлема, поскольку провоцирует расхищение ресурсов. «Только тогда горная промышленность может развиваться, — заявил он, — когда горный промысел свободен, когда недра свободны. Это существует во всех странах, а здесь является какое-то закрепощение разработки недр на срок, это какое-то странное превращение промышленников в подрядчиков»^[2212]. Г.А. Крестовников вопрошал: пойдёт ли какой-нибудь солидный предприниматель на такого рода торги? И сам же давал отрицательный ответ^[2213].

Следует отметить, что ссылка на международную практику, якобы предоставлявшую максимальные свободы при освоении природных богатств, не совсем точна. Так, прусский горный устав, из которого многое было позаимствовано, как раз исключал добычу угля и минеральных удобрений из свободных рыночных отношений, предоставив право разработки сырьевых ресурсов государству. Причём правительство могло передавать это право другим лицам на строго определённый срок. И никто не видел в этом подрыва основ предпринимательства^[2214]. В итоге большинство Государственного совета поддержало законопроект; 17 июня 1912 года он получил высочайшее утверждение. Однако его практическое применение нельзя назвать удачным. Торги назначались дважды, 17 мая 1913 и 15 сентября 1914 года. Бакинские нефтяные короли снова сделали всё, чтобы продемонстрировать их полную несостоятельность. В первом случае поступило 426 заявок, большая часть которых — явно от подставных структур и лиц, действовавших в интересах всё тех же крупных отраслевых игроков. В результате сессия была признана недействительной^[2215]. Повторные осенние торги опять дали отрицательные итоги: выставленные участки разыгрывались безрезультатно три раза подряд. По условиям тендера в случае, если нефтеносные площади оказывались неарендованными, возникала возможность передачи их без торгов. Именно этой юридической уловкой и решили воспользоваться крупные нефтяники, чтобы получить земли для паевого товарищества, о котором говорилось выше.

С середины 1916 года, когда интрига вокруг фирмы Нобелей разрешилась в пользу последних, правительство берёт курс на масштабную нефтяную добычу на принадлежащих казне землях. Ведь Министерство торговли и промышленности, т. е. государство, являлось самым крупным нефтепромышленником, получая в виде отчислений около 70 млн пудов нефти (через Нобелей перед войной проходило около 60 млн пудов)^[2216]. Учитывая растущие потребности, военное время и срыв проекта по подчинению Нобелей питерским банкам, власть решила играть на этом поле напрямую, что вызвало бурю негодования участников рынка, ободрённых нобелевской победой. Они забросали правительство письмами, в которых говорилось, что устройство казённых промыслов «в случае своего осуществления отзовётся весьма тягостно на будущности бакинской промышленности»^[2217]. Выход из такого положения — образование паевого товарищества и предоставление свободных земель всем выразившим желание работать. Расширение же казённой добычи и передача лучших участков государству серьёзно нарушит интересы нефтяной промышленности, станет для неё губительной^[2218]. Любопытно, что идею паевого товарищества горячо поддерживал Центрально-военный промышленный комитет (ЦВПК), учреждённый для помощи фронту купеческой буржуазией. Там присоединились к просьбам нефтяников как к наиболее полно отвечающим современным условиям. Причём презентовал проект в ЦВПК управделами фирмы «Братья Нобель» В.К. Истомин^[2219].

Однако олигархии так и не удалось продавить паевое товарищество: даже в стремительно ухудшавшейся обстановке правительство не шло ни на какие уступки. Более того, 16 сентября 1916 года Совет министров внёс в Госдуму проект казённой нефтедобычи, представленный Министерством торговли и промышленности. Суть проекта сводилась к следующему. Казна (МПС, морское, военное ведомства) является наиболее крупным потребителем топлива (около 130 млн пудов нефти в год); каковы бы ни были общетеоретические соображения о невыгодности казённого хозяйства, в некоторых случаях государственные предприятия не только желательны, но даже необходимы. Они избавляют от тягостной иногда зависимости от рынка, находящегося под непосредственным влиянием частных интересов, не всегда согласованных с общегосударственными потребностями^[2220]. Правда, два месяца спустя правительство всё же допустило сдачу части оставшихся нефтеносных площадей без торгов. Речь шла о тех землях, где уже размещались вспомогательные промысловые сооружения некоторых фирм, а потому передача этих участков другому производителю с демонтажом и новой установкой оборудования вызвала бы неизбежное падение добычи^[2221]. Сдаваемая без торгов общая площадь составила 50 десятин; причём, как указано в документе, в большем объёме, чем намечалось, удовлетворены ходатайства Каспийского общества, принадлежащего «Шелл», товарищества «Нефть» Русско-Азиатского банка, фирм Манташева, «Воротан» и др. Весьма примечательно, что в приведённом перечне нет товарищества «Братья Нобель» — оно ничего не получило^[2222].

Всё изменилось после Февральского переворота. Временное правительство, состоявшее из оппозиционной купеческой буржуазии, поддержало бакинскую инициативу о паевом товариществе. Депутацию во главе с Э.Л. Нобелем радушно принял новый министр торговли и промышленности А. И. Коновалов. Уже в апреле он сделал представление об удовлетворении ходатайства о сдаче без торгов всех имеющихся нефтеносных земель. Причём Временное правительство с готовностью пересмотрело итоги единственных торгов, состоявшихся в мае 1915 и в мае 1916 года: тогда было заторговано соответственно 36 и 29 участков, договоры предусматривали определённые этапы и объёмы буровых работ. Теперь же, после февраля, нефтяные короли просили отсрочить выполнение обязательств. Специалисты из Горного департамента собирались им отказать, а рассматривать предоставление льгот в каждом отдельном случае. Но Министерство финансов и министерство торговли и промышленности решительно поддержали ходатайство^[2223]. Правда, эта олигархическая идиллия продолжалась недолго: вскоре пришёл октябрь 1917-го.

Глава одиннадцатая
Неудавшийся штурм Москвы

Тема соперничества Петербурга и Москвы — известная страница отечественной истории — в предыдущих главах уже находилась в поле зрения. Наиболее активная фаза противостояния двух столиц пришлась на Первую мировую войну. К сожалению, этому важному сюжету до сих пор уделено мало внимания, а большинство специалистов вообще проходят мимо него. О том, что схватка питерского и московского капитала тогда уже намечалась, ещё в советские годы указывал И.Ф. Гиндин, плотно занимавшийся экономической проблематикой^[2224]. Теперь же можно утверждать, что борьба ведущих финансово-промышленных групп отличалась большой остротой и имела самое непосредственное отношение к нарастанию общего кризиса, повлёкшего за собой падение Российской империи в феврале-марте 1917 года^[2225]. В предыдущих главах показано, как в последнее десятилетие перед крахом нарастала экспансия в экономику петербургских банков, чьё влияние распространялось на целые отрасли. На очереди была Первопрестольная — крупнейший всероссийский промышленный центр, овладение которым окончательно переформатировало бы весь внутренний рынок.

Основой экономического могущества Москвы являлась текстильная и лёгкая индустрия. Именно отсюда выросла купеческая элита, концентрировавшаяся вокруг древней столицы. В предвоенные годы сложилось 9-10 групп, оказывавших решающее влияние на деловой мир Москвы^[2226]. Наиболее сильной из них являлись Кнопы, владевшие шестью крупными мануфактурами, что позволяло им генерировать значительные финансовые потоки. Именно в орбите Кнопов взошёл Н.А. Второв, чья видная роль в купеческих верхах на завершающем этапе капитализма в России особенно заметна. С 1907 года он сбывал продукцию трёх ситценабивных фабрик, выступая в качестве коммерческого директора, постепенно набирая силы. Именно благодаря Кнопам Второв вознёсся на вершину предпринимательского Олимпа^[2227]. Мощная группа сформировалась вокруг «Трёхгорной мануфактуры» семьи Прохоровых. В её орбите находилась Ярославская большая мануфактура, Ярцевская фабрика Хлудовых, Покровская Ляминых, ткацкое предприятие Дербенева в г. Александрове и ряд других^[2228]. Амбициозностью отличался клан Рябушинских, в состав которого входили Третьяковы, Бардыгины, Рабенеки со своими хлопчатобумажными активами. Наименее текстильной была группа Вогау; оставаясь семейным предприятием, их фирма больше напоминала многоотраслевую компанию. Они контролировали уральское медеплавильное общество Кольчугина, Белорецкие заводы, являлись крупными акционерами Московского металлического завода Ю. П. Гужона, а также участвовали в чайных и сахарных делах^[2229].

Характерная черта московского бизнеса — довольно слабое использование финансовых технологий. Например, к облигационным займам перед войной прибегли не более десятка компаний, что свидетельствует о крайнем слабом проникновении банковского капитала в хозяйственную жизнь. Причём это относится даже к продвинутым по московским меркам Кнопам и Вогау, у которых меньшая часть собственных капиталов помещалась в акции и облигации^[2230]. Да и банки Первопрестольной, как сказано выше, уступали петербургским не только по объёму привлечённых ресурсов, но и по разветвлённости филиальной сети. По сведениям Министерства финансов, на июль 1914 года у Московского банка Рябушинских имелось восемь отделений, у Московского купеческого и Учётного — по пять, у Юнкер-банка — три, у Московского частного и Торгового они вообще отсутствовали, тогда как у каждой из ведущих финансовых структур столицы насчитывалось по 50–60 отделений^[2231]. Всё это наглядно показывает, что Москва представляла собой благодатное поле для питерских банков, стремившихся заполучить командные высоты в российской экономике. Однако овладеть купеческой цитаделью было делом далеко непростым, поскольку московские предприятия, включая банки, хотя и носили форму акционерных товариществ, но ценные бумаги, как правило, оставались в руках крупных собственников и их семей; аккумулировать крупный пакет было сложно. В уставах обществ в большинстве случаев имелись параграфы, затруднявшие продажу акций «на сторону», т. е. на бирже. Что таковой параграф не являлся простой формальностью, писал московский купец П.А. Бурыщкин. В воспоминаниях он рассказал, как его семья пыталась войти в капитал Никольской мануфактуры, купив несколько десятков паёв этого комбината. Но хозяева отказались переводить ценные бумаги на имя приобретателя, что вылилось в долгое судебное расследование^[2232]. Если с такими трудностями сталкивались свои, родственные предприниматели, то появление в числе собственников купеческих активов посторонних представлялось вообще маловероятным.

Поэтому питерские банки воздерживались от лобовой атаки на текстильные активы, понимая бесперспективность таких действий. Вместо этого они предусмотрительно сосредоточились на овладении источниками сырья для отрасли. В арену ожесточённой борьбы превратился Туркестанский край с его обширными хлопковыми плантациями. Тем более в 1912 году США отказались пролонгировать торговый договор с Россией, а это означало сворачивание американского экспорта^[2233]. Учитывая, что из 22 млн пудов хлопка, перерабатываемого российскими фабриками, 10 млн поступало из США, это грозило серьёзными перебоями^[2234]. Естественным образом взоры обращались к Средней Азии: там имелись территории, которые могли бы обеспечить потребности текстильной промышленности. Лоббистом купеческих магнатов в правительственных сферах выступал руководитель Главного управления по земледелию и землеустройству А.В. Кривошеин. Близкий соратник Столыпина являлся проводником московских интересов^[2235]. Заняв в 1908 году этот важный пост, он создаёт под своим председательством межведомственное совещание по освоению хлопковых плантаций Туркестанского края^[2236]. Понятно, насколько текстильные короли Москвы были заинтересованы в расширении стабильных поставок на свои предприятия, раскинутые по всему Центральному региону страны.

Однако эта тема вызвала большую заинтересованность и у питерского капитала, активно устремившегося сюда. На этом поприще выделялись столичные финансовые структуры: Русский банк для внешней торговли, Русско-Азиатский, Сибирский торговый, Азово-Донской^[2237]. В противовес им Кривошеин усиленно продвигал пул московских капиталистов (А. И. Кузнецов, Кнопы, Горбуновы, Рябушинские, Хлудовы, Вогау и др.), презентуя в верхах предложения по орошению хлопкового Туркестана. Кривошеин предлагал распространить правительственные гарантии на привлекаемый ими капитал по аналогии с железнодорожной отраслью. Однако в данном случае Минфин нашёл это неоправданным, лишённым острой необходимости^[2238]. Вместо этого правительство в лице В.Н. Коковцова предложило крупным московским фирмам, заинтересованным в поставках, выступить в роли посредников между Госбанком и хлопководами, но этот вариант в Первопрестольной сочувствия не встретил^[2239]. В марте 1912 года Кривошеин предпринимает специальный вояж по Туркестанскому краю с целью выработать программу развития русского хлопководства. Его сопровождала делегация, в состав которой вошли управляющий отделением Московского купеческого банка, управляющий Кокандским филиалом Госбанка, хлопковые заготовители^[2240]. Московские фабриканты выражали большую удовлетворённость результатами поездки и призывали других министров, правительственных чиновников следовать примеру Кривошеина и чаще покидать свои высокие кабинеты^[2241]. Их восторг был вполне оправдан: межведомственная комиссия активно добивалась для представителей деловой Москвы больших участков земли Ферганской области для производственного освоения^[2242]. Следующим шагом главного управляющего по землеустройству и земледелию стала поддержка ещё одной группы фабрикантов из Иваново-Вознесенска во главе с П.Н. Дербенёвым, жаждущей заполучить площади Каракумской степи^[2243]. Государственная дума приветствовала все эти планы^[2244]. Аналогичную поездку Кривошеин совершил и в Закавказье (1913), куда он также стремился проложить дорогу московским предпринимателям^[2245].

Сотрудничество Кривошеина с московской буржуазией, конечно, не являлось тогда секретом. В правительстве нарастала напряжённость между ним и министром финансов В.Н. Коковцовым, ставшим с осени 1911 года премьером. Как известно, последний всегда благоволил столичным банковским кругам, с коими был неразрывно связан по роду своей деятельности. Взаимное нерасположение двух ведущих членов правительства стало особенно бросаться в глаза после гибели П.А. Столыпина^[2246]. Ситуация во многом усугублялась как раз тем, что их противостояние опиралось на конкурирующие финансово-промышленные группы (Коковцов — на питерскую, а Кривошеин — на московскую). Подчеркнём, что чаша весов в борьбе за туркестанский холопок медленно, но верно склонялась в пользу петербургских банков. Из всего объёма сырья, поступавшего из этого региона в текстильную отрасль накануне Первой мировой войны, 2/3 шло через них^[2247]. Из 30 филиалов коммерческих банков, действовавших в Средней Азии, 20 с лишним, т. е. твёрдое большинство, принадлежало именно питерцам^[2248]. Московским фирмам ничего не оставалось, как продолжать цепляться за жизненно важный для них рынок. В 1915 году было учреждено товарищество «Беш-бош» — по сути, дочернее предприятие банков Первопрестольной: оно пыталось хоть как-то противостоять усиливающимся позициям столичных финансистов^[2249]. Последовавшая в это время отставка Кривошеина, удалённого за избыточную политическую активность, ещё более ухудшило положение московского бизнеса. Не будет преувеличением сказать, что в борьбе за туркестанский хлопок он потерпел серьёзное поражение. Овладев рынком сырья, петербургские банки поставили текстильных королей в уязвимое положение.

Следующим шагом стало уже прямое финансовое давление на Москву. Подготовка к нему началась за пару лет до начала войны. Литература акцентирует внимание на Азово-Донском банке, который в это время сумел распространить своё влияние на несколько текстильных активов московского региона. Речь о Серпуховской бумагопрядильной фабрике, а также об одном из крупнейших комбинатов Центральной России — Богородско-Глуховской мануфактуре^[2250]. Сделки, которые в 1913 году провели Кнопы и Н.Д. Морозов, диктовались привлечением оборотных средств на предприятия, испытывавшие финансовые затруднения. В случае с Богородско-Глуховским комбинатом ими были проданы Азово-Донскому банку паи на крупную сумму — 1 млн рублей^[2251]. Другие попытки питерцев овладеть какими-либо предприятиями в текстильной и лёгкой промышленности цели не достигали. Так, Сибирскому торговому банку не удалось через поставки сырья взять под контроль ряд активов — Меленковскую, Нижегородскую и Романовскую мануфактуру^[2252]. Что касается Русско-Азиатского банка, то на его руководителя московского отделения А.А. де Сево постоянно сыпались обвинения в стремлении «подчинить своему влиянию пошатнувшиеся фирмы, что внушало серьёзные опасения московским фабрикантам»^[2253].

Следует особо сказать об Азово-Донском банке, чьи успехи на текстильном поприще нельзя назвать случайными. Проникновение этого крупного финансового игрока в святая святых экономики Первопрестольной, заметим, не являлось недружественным. Это обстоятельство не получило отражения в историографии, поскольку в опубликованной записке одного из братьев Рябушинских упоминается, как члены морозовской семьи всеми силами отбивались от назойливого инвестора^[2254]. Однако знакомство с архивными материалами выявляет совсем иную картину взаимоотношений с Азово-Донским банком, сложившихся перед войной. Главный акционер Богородско-Глуховского гиганта Н.Д. Морозов не отбивался, а наоборот, искал сотрудничества с банком, сожалел, как в ходе одной из поездок в Петербург разминулся с Б. А. Каменкой (главой банка)^[2255]. На самом деле в этом нет ничего удивительного, поскольку указанные годы характеризуются плотным сотрудничеством деловых верхов Москвы именно с Азово-Донским банком. В 1911–1912 годах позиции последнего заметно ущемлены: его фактически отстраняют от военных и морских программ, а значит, от серьёзных финансовых потоков. Причём Каменка очень рассчитывал на оборонные заказы, для чего предусмотрительно вошёл в капитал Русского общества для изготовления снарядов и военных припасов (Парвиайнен) и Николаевских заводов^[2256]. Однако банк под разными предлогами попросили освободить место, не решаясь, видимо, в силу национальной окраски вовлекать в дела ВПК. Последовали и другие, более мелкие, но неприятные уколы. Так, Азово-Донской пестовал учреждение Всероссийского банка общественного развития (совместно с московским банкирским домом «Юнкер») с капиталом 10 млн рублей. Предполагалось кредитовать города, земства, торгово-промышленные союзы, но проект не получил поддержки правительства^[2257]. Или Каменка страстно желал открыть отделение в Париже: в Минфине же сочли это нецелесообразным и преждевременным^[2258].

Результатом всего этого стало усиление оппозиционных настроений в руководстве банка, чья тесная связь с кадетской партией общеизвестна. В её руководство входил А.И. Каменка (родственник Б.А. Каменки), выступая в роли казначея Центрального комитета конституционно-демократической партии^[2259]. Именно в кадетском печатном органе «Речь» банк помещал материалы, сообщения патронируемых им предприятий^[2260]. С 1912–1913 года Азово-Донской банк становится опорным для товарищества «Бр. Нобель» в противостоянии с питерскими банками. На почве поддержки нефтяного концерна складывается союз Каменки и тузов Первопрестольной. Создаётся новое предприятие — Северно-русское общество внешней торговли. В его учредителях — руководители ЦВПК А.И. Гучков, А.И. Коновалов, Э.Л. Нобель, а также верхушка Азово-Донского банка^[2261]. В железнодорожном строительстве купечество тесно сотрудничает с банком, поскольку тот допущен к этой сфере. Поражение за право проведения ветки Нижний Новгород — Екатеринбург, где Москва вела борьбу самостоятельно, оказалось поучительным. Поэтому Торговый дом «Вогау» планирует провести железную дорогу к Бе-лорецким заводам, ему принадлежавшим, уже совместно с Азово-Донским банком^[2262].

Весьма интересен и такой выявленный факт: на общем собрании акционеров Азово-Донского банка в марте 1914 года целый ряд лиц, включая родственников Б.А. Каменки, представили удостоверения для участия в собрании от Московского купеческого банка, ставшего к этому времени одним из крупных собственников этой питерской финансовой структуры. Вместе с пакетами дружественного Волжско-Камского банка и самого Бориса Абрамовича это составляло почти треть общего количества акций^[2263]. Финансовое сотрудничество с Москвой этим не ограничилось. После начала Первой мировой войны готовилось поглощение Азово-Донским банком московского «Юнкера», преобразованного в 1912 году из одноимённого банкирского дома. Контрольный пакет акций последнего переходил в руки Каменки и его доверенных. По взаимному соглашению у руля обновлённого «Юнкера» вставал руководитель московского отделения Азово-Донского банка И.Г. Коган^[2264]. Сделка обещала быть грандиозной, поскольку «Юнкер-банк» являлся третьим по величине активов на московском финансовом рынке (121 млн рублей), уступая лишь Соединённому банку и Московскому купеческому и оставляя далеко позади банк Рябушинских (72 млн), Торговый (61,4 млн и Учётный банки (48,6 млн)^[2265]. То есть в случае слияния «Юнкера» с Азово-Донским банком позиции последнего в Первопрестольной становились весьма мощными. Фактически появлялся ещё один центр, способный противостоять недружественным Москве силам.

Однако сбыться этим планам было не суждено. Питерские банки развернули атаку на московскую финансово-промышленную группу; причём удар был произведён довольно неожиданно. Ни одно отделение столичных банков, действовавших здесь, не взяло инициативу на себя. Для этой цели использовали нового игрока. В марте 1912 года пресса информировала об учреждении в столице Русско-Французского банка с основным капиталом 5 млн рублей, его директором-распорядителем избран Лажье^[2266]. На тот момент никто в финансовом мире Москвы не представлял, что их ожидает в скором будущем. На предпринимательском небосклоне засверкала звезда Д.Л. Рубинштейна, ставшего лицом нового банка. Восхождению этого уроженца Харькова в своё время поспособствовал вел. кн. Владимир Александрович, который доверил тому ведение своих дел^[2267]. Так активный Рубинштейн попадает в финансовую элиту столицы и оказывается у руля созданной банковской структуры. Первым значимым успехом учреждённого Русско-Французского банка стало право обслуживать Петербургскую городскую думу, на что претендовали многие. Например, товарищ городского головы Ю.Н. Глебов лоббировал Русско-Английский банк, но удача сопутствовала именно Рубинштейну, которого поддержал другой товарищ гордумы — Д.И. Демкин^[2268]. Русско-Французский банк организует займы для города, благотворительные лотереи, сюда поступают сборы с недвижимых имуществ мегаполиса и т. д.^[2269]

На финансовом рынке новичка сразу же отличает повышенная агрессивность. Он нацеливается на поглощение целого ряда провинциальных банков. Первым прошло слияние с Белостокским банком, о чём сообщала пресса^[2270]. Затем инициированы объединительные процессы с Одесским купеческим банком, недавно преобразованным из банкирской конторы братьев Бродских. В ходе них завязались тесные партнёрские отношения Рубинштейна с крупным дельцом Л.И. Бродским^[2271]. Заметим, тот уже плодотворно сотрудничал с ведущими питерскими банками, особенно по сахарным делам. Затем наступает очередь Рижского коммерческого банка, в капитал которого устремился Рубинштейн. Однако здесь на пути возникает семейство Вавельбергов, коим принадлежал Петербургский торговый банк: они также являлись крупными акционерами в Риге и не обрадовались непрошенному гостю. Их представители пытались сорвать общее собрание, куда был вынесен вопрос о слиянии с Русско-Французским банком^[2272]. Рубинштейн пытался добиться своего, что называется, правдами и неправдами, не очень разбираясь в средствах. Чтобы погасить скандал, кредитная канцелярия признала итоги слияния не соответствующими уставу и законодательству^[2273]. Напомним, что Вавельберги находились в орбите Азово-Донского банка и наряду с ним поддерживали Нобелей, чьим хозяйством пытались в это время завладеть питерские банкиры.

Прямой конфликт Русско-французского банка с Азово-Донским произошёл буквально тут же из-за Киевского частного банка, учреждённого ещё в 1868 году и занимавшегося кредитованием сахарных предприятий. После кризиса, в 1908 году, Азово-Донской банк пришёл на помощь киевлянам, реализовал новый выпуск акций, подготовил устав, а членом совета здесь стал присяжный поверенный А.И. Каминка^[2274]. Перед войной Азово-Донской банк, имевший очевидное влияние на дела Киевского частного, решил преобразовать его в своё отделение^[2275]. Однако тут вмешался Рубинштейн: пытаясь сорвать сделку, он решил овладеть киевской структурой, включив её в состав своего Русско-Французского банка. Как и в Риге, это вызвало резкий конфликт с акционерами, также сумевшими отстоять свои позиции. Такая активность заставляла задуматься, откуда брались средства для агрессивных действий. Знакомство с публикуемыми балансами показывало, что Русско-Французский банк широко пользуется кредитом Госбанка (задолженность достигала 46,8 млн рублей, почти втрое превосходя собственный капитал). В сущности, этот банк представлял собой филиал Государственного; пресса вопрошала, за что же ему оказывается такое преимущество?^[2276]

Но главным направлением активности Рубинштейна, без сомнения, стало московское. Здесь его внимание привлёк Московский частный банк, образованный в 1910 году на базе отделения Петербургского частного банка, переживавшего тогда нелёгкие времена. С целью оздоровления было решено избавиться от всей филиальной сети: так на базе московского отделения появился новый банк, куда вошла купеческая знать Первопрестольной Ф.Л. Кноп, М.В. Живаго, К.И. Гучков, И.С. Гольдберг, М.С. Карзинкин, партнёр Вогау Г.М. Марк^[2277]. Часть же акций по «наследству» осталась за Петроградским частным банком: их-то и перекупил Рубинштейн. Архивные документы позволяют установить, что эта сделка проводилась с тесным участием Русско-Азиатского банка, если не сказать более. Из приобретённых 23 тысяч акций 12,5 тысячи поступили в собственность Русско-Французского банка, а ещё 10,5 — непосредственно к Русско-Азиатскому. По обоюдному согласию они приняли взаимные обязательства — координировать взаимные интересы^[2278]. Участвовавшие в банке москвичи оказались в сложной ситуации, поскольку новые питерские акционеры оценивали прежнюю политику как избыточно консервативную и не считали возможным ограничиваться обслуживанием обычных торговых операций. Особенное неудовольствие у них вызывал И.С. Гольдберг, занимавший ключевые позиции в управлении Московским частным банком и с предубеждением относившийся к новациям со спекулятивным душком^[2279]. Эту точку зрения в Первопрестольной разделяли многие, поскольку начинали опасаться «вулканической атмосферы, созданной пылающим темпераментом Рубинштейна»^[2280]. Ведь получалось, Русско-Французский банк замахнулся на структуру намного крупнее по оборотам, намереваясь превратить её в своё отделение^[2281]. В Москве до самого последнего момента отказывались верить в подобное^[2282].

Однако Рубинштейн и не думал останавливаться на достигнутом. После подчинения Московского частного банка следующий его шаг расценивался ещё серьёзнее — уже как «довольно сильная брешь». Именно так характеризовал покупку Русско-Французским банком московского «Юнкер-банка» один из братьев Рябушинских^[2283]. В этом нет преувеличения, поскольку Рубинштейн сумел увести крупный актив фактически из-под носа Азово-Донского банка, который уже считал его своим. В декабре 1915 года как гром среди ясного неба грянуло сообщение о приобретении 23 тысяч акций «Юнкера» Рубинштейном, а также ещё 30 тысяч — партнёром Л.И. Бродским^[2284]. Эта операция удалась благодаря давлению на крупного акционера «Юнкера» — немецкого подданного Боксельмана, коего с началом войны с Германией отстранили от дел и выселили в одну из северных губерний^[2285]. Там он уступил свои акции и таким образом у Русско-Французского банка появились перспективы. В иной ситуации Азово-Донской банк, конечно же, сумел бы отбить атаки. В новый состав руководящих органов «Юнкера» вошли родственники Рубинштейна, Бродский, товарищ городского главы Питера Д.И. Демкин, о котором упоминалось выше, и другие столичные предприниматели^[2286]. Они инициировали переезд правления из Москвы в Петроград, поскольку там находится центр финансовой России^[2287]. Вместе с тем новые хозяева наращивали активность в Первопрестольной. За короткое время через «Юнкер» приобретён целый ряд крупных активов: Мытищинский вагоностроительный завод, фабрика Алексеевых в Сокольниках, складские помещения для хранения хлопка и масла, земельные участки, была близка к завершению сделка по покупке знаменитых булочных и кондитерских Филиппова^[2288]. Интересно заметить, что ставленник Азово-Донского банка (бывший директор его московского филиала) И.Г. Коган, выпровоженный новыми собственниками из «Юнкера», оказался во главе финансовой комиссии Московского военно-промышленного комитета, что лишний раз указывает на связи Азово-Донского банка с купеческой элитой^[2289].

Рубинштейн с партнёрами явно собирался превратить «Юнкер» в основной инструмент московской экспансии: учитывая происхождение и вовлечённость в местные дела, тот выглядел более удобной площадкой для этого, чем Русско-Французский банк. Поэтому последний в феврале-марте 1916 года уступается известным предпринимателям И.З. Персицу, И.С. Златопольскому и др.^[2290] Подчеркнём: смена власти в Русско-Французском банке основывалась на договорённостях, приемлемых для обеих сторон, и уход Рубинштейна происходил в дружеской обстановке. Новые собственники ходатайствовали об учреждении именной стипендии Рубинштейна в Петроградском университете и коммерческом институте, а также поместили его портрет в зале заседаний правления^[2291]. Помимо красивых жестов, новых и старых акционеров связывали общие дела. В частности, проект акционерного общества «Зерно-Сахар»: основной его капитал планировалось довести до 8 млн рублей и приобрести шесть рафинадных заводов; в правлении заседали Персиц, Златопольский, Рубинштейн и др.^[2292]

Особое внимание следует обратить на сыгравшую ключевую роль в захвате «Юнкер-банка» тему немецкого засилья. В военных условиях борьба с ним превращается действенным инструментом внутри экономической борьбы. Кстати, первыми её подняли в Москве, где с энтузиазмом начали выявлять чиновников с немецкими фамилиями. По сведениям газеты «Утро России», даже не слишком глубокое знакомство с составом Министерства финансов давало 30 немецких фамилий, по Министерству торговли и промышленности — 27^[2293]. Эти подсчёты сопровождались комментарием: «Если этих “русских” чинов частным образом по душам позондировать по части желательности умаления немецкого элемента в области наших финансов, торговли и промышленности, ну разве можно сомневаться в ответе? Свой своему поневоле брат»^[2294]. Тем временем правительство и без московских напоминаний сосредоточилось на планомерной ликвидации, предприятий, основанных на немецкие или австрийские капиталы; властям были предоставлены необходимые для этого полномочия^[2295]. Московские тузы сумели извлечь из этого практическую пользу, оторвав себе лакомый кусок, т. е. германские химические активы. На их базе учреждено Российское общество коксовой промышленности и бензолового производства: в руководящих органах значились Н.А. Второв, И.А. Морозов, Н.И. Гучков, Н.М. Бардыгин, Г.А. Крестовников, Л.Л. Фролов и др.^[2296]

Однако борьба с немецким засильем оказалась обоюдоострым оружием, что и проиллюстрировала история с «Юнкером». Питерские банки также с успехом разыграли патриотическую карту. Напомним, Москва, особенно в преддверии войны, была заметно онемечена, на улицах города красовалось множество немецких вывесок, многие предприятия принадлежали немцам, а их доля в управленческом звене всегда оставалась высокой^[2297]. Поэтому удар по германскому засилью в Первопрестольной выглядел вполне логичным. Мишенью стала одна из крупнейших московских компаний — торговый дом «Вогау», который буквально кишел немецкими подданными. Вокруг этой фирмы, тесно связанной с поверженным «Юнкером», начала нагнетаться обстановка. Под предлогом противодействия шпионажу власти потребовали от «Вогау» избавиться от немцев, что было равносильно предложению о самоликвидации^[2298]. Семейство пыталось отвести удар, направляя в правительство доклады о приносимой ими пользе; за них даже ходатайствовал английский посол сэр Дж. Бьюкенен^[2299]. Предчувствуя нависшую угрозу, Вогау пытались спрятаться за дружественным Н.А. Второвым, внезапно изъявившим желание заполучить активы. Тот быстро приобрёл у них цементный завод, намереваясь продолжить покупки, но тут появились питерские банки.

Они не могли упустить заводы Кольчугина и Белорецкие заводы, расположенные на Урале и выплавлявшие значительный объём российской меди. Вогау вынуждены уступить, мотивируя своё решение разросшимися масштабами дела и потребностями крупных затрат, кои им не по силам^[2300]. Хорошо понятно, кому это было по силам: Белорецкие заводы переходят под контроль Петроградского международного и Учётно-ссудного банка^[2301]. Товарищество Кольчугина, в свою очередь, достаётся Русско-Азиатскому банку^[2302]. «Вешать» активы стратегического значения на Рубинштейна было бы уже явным перебором. Что касается Второва, то он, разумеется, «утратил» интерес к приобретению акций этих предприятий, о чём извещал более удачливых претендентов^[2303]. Остаётся добавить, что экзекуция на вариации немецкого засилья готовилась и в отношении Кнопов. Хотя руководители этой фирмы являлись немцами с русским подданством, тучи сгущались и над ними. Кнопы даже изменили именование родительского торгового дома, учредив новое товарищество под названием «Волокно», куда перевели свои активы. В уставе новой фирмы специально подчёркивалось, что её основатели исключительно российские граждане. Однако это не уберегло их от правительственного надзора, установленного осенью 1916 года^[2304].

Приведённый выше материал показывает, как разворачивалась атака на торгово-промышленный мир Первопрестольной; питерское финансовое давление ощутимо нарастало. В свою очередь, Москва прекрасно отдавала себе отчёт в происходящем и не сидела сложа руки. Лето 1915 года, напомним, вошло в российскую историю как период определённых парламентских надежд, когда царский фаворит А.В. Кривошеин пытался подвинуть Николая II на соответствующие изменения в государственном строе. Это сопровождалось удалением некоторых членов кабинета, ненавистных общественности, и в первую очередь военного министра В.А. Сухомлинова. Вместо него был назначен А.А. Поливанов, его бывший товарищ по министерству, удалённый ещё до войны за слишком тесные связи с думцами. К нему тут же потянулись А.И. Гучков, П.П. Рябушинский, лидеры Земского и Городского союзов и др.^[2305] Поливанов не замедлил с коррективами политики вверенного ему министерства. Речь о реорганизации детища Сухомлинова и питерских финансистов — Особого совещания по обороне. Этот орган задумывался питерскими банкирами, однако теперь в нём начали солировать избранные представители Госдумы и Госсовета^[2306]. И хотя парламентский проект был отвергнут, а нижняя палата в начале сентября распущена, Особое совещание по обороне продолжило свою деятельность. Так оппозиционные круги обрели плацдарм для атак на своих недругов. Как вспоминал один из военных чинов, проходившие заседания «сильно напоминали Государственную думу — те же лица, те же разговоры, то же направление»^[2307].

Новый состав Особого совещания сосредоточился на секвестре частных предприятий в казну. Прежде всего это коснулось крупных индустриальных активов, принадлежащих питерским банкам и задействованных в судостроительной программе. Они сразу же вызвали пристальный интерес у совещания во главе с военным министром Поливановым, обнаружившим там массу неурядиц. В результате национализированными оказались принадлежавший Русско-Азиатскому банку Путиловский завод, общество Беккер (Ревельский, Любавский и Рижский завод) Петроградского частного банка, а также Русское судостроительное общество Петроградского международного банка^[2308]. Это были весьма болезненные удары, вызывавшие большое раздражение у питерских банкиров. Практика секвестров началась с Путиловского завода, чего удалось добиться только со второго раза. Особое совещание устами известного депутата и критика правительства кадета А.И. Шингарёва констатировало: финансовые дела на предприятии запутанны, а администрация вынуждена набирать заказы в надежде оплатить за их счёт старые долги^[2309]. Однако сломить А.И. Путилова оказалось нелегко: знаменитый финансист не уклонился от визита на заседание Особого совещания, куда его пригласили для объяснений. В весьма агрессивной форме он отверг все обвинения в адрес завода, предложив ознакомиться с балансами более компетентным лицам^[2310]. Представители Министерства финансов, а также торговли и промышленности поддержали Путилова, заявив о нежелательности секвестра, который неблагоприятно отразится на финансовом имидже России^[2311]. Возмущение Шингарёва не знало границ: «Из обстоятельств данного дела обнаружилось влияние на дела государства безответственной, но чрезвычайно могущественной власти банков. Правительство начинает терять государственную дорогу, стесняясь власти плутократии…Но банки не ограничиваются управлением заводами, а хотят управлять и государством»^[2312]. Лишь настойчивыми усилиями думской верхушки секвестр на предприятие был наложен 27 февраля 1916 года. Правда, победа оппозиционных сил, добившихся секвестра, была несколько омрачена: в марте 1916 года Поливанов вынужден покинуть должность военного министра^[2313].

Путиловская эпопея позволила оппозиционным силам выдвинуть и обосновать идею усиления государственного надзора за финансовыми структурами. Тема обуздания коммерческих аппетитов частных банков поднята Особым совещанием, с теми же думцами и представителями ЦВПК. Деловые круги Петрограда крайне болезненно восприняли разговоры о спекулятивных устремлениях банков, способствующих росту стоимости жизни, расценивая это как потворство обывателям, всегда склонным искать виноватых не там, где следует^[2314]. Полемика по этому поводу вспыхивала то и дело: на Особом совещании по обороне, на вновь открывшихся с февраля 1916 года заседаниях Государственной думы. На одном из заседаний нижней палаты Шин-гарёв традиционно обрушился с критикой на крупные банки, усомнившись в их позитивной деятельности. Он вскрывал их претензии на роль хозяина российской экономики — и «нередко весьма дурного хозяина», озабоченного не развитием предприятий, а главным образом перепродажей их акций^[2315]. Обращает на себя внимание один акцент обличительной речи Шингарёва, специально разъяснившего, что он не имеет в виду «несколько здоровых, ведущих… весьма успешно свои дела банков», меньше всего заслуживающих каких-либо упрёков. А говорит о тех коммерческих учреждениях, которые следует называть банками-хищниками, «чрезвычайно жадными до всякой наживы, не брезгующими ничем и никем»^[2316]. Нетрудно понять, что в первом случае он имел в виду московские банковские структуры, кичащиеся своей направленностью на развитие реального производственного сектора; во втором же случае — петроградские, нацеленные на биржевые спекуляции. Так вот ради ограничения аппетитов последних и требуется незамедлительное осуществление серьёзного банковского контроля, и в первую очередь со стороны Министерства финансов.

Однако Барк указывал на невозможность по собственному усмотрению проводить ревизии кредитных учреждений: по закону это могут инициировать лишь сами акционеры^[2317]. Столкнувшись с неуступчивостью главы финансового ведомства, сторонники усиления надзора пытались действовать законодательным путём. При рассмотрении сметы Государственного контроля в Думе неожиданно прозвучало предложение наделить это ведомство правом ревизовать коммерческие банки. Но глава госконтроля Н.Н. Покровский не замедлил возразить против такой скоропалительной и необдуманной инициативы. Как он убеждал депутатов, его задача — ревизовать правительственные обороты, а банковский надзор должен оставаться прерогативой Минфина^[2318]. Тот же А.И. Шингарёв заметил в ответ, что доводы Покровского не выдерживают критики, поскольку обороты банков в большой мере завязаны на вливания Государственного банка, а потому они тесно соприкасаются именно с казёнными средствами^[2319].

Выпады оппозиции весьма осложняли жизнь питерской финансовой элите, вынужденной отбиваться от назойливых критиков. Но сокрушительный удар по столичной банковской группе последовал в середине 1916 года с использованием её же оружия. Москвичи, серьёзно потрёпанные борьбой с немецким засильем, наконец-то сумели направить грозное средство на своих недругов. Удалось это с помощью генерала М.В. Алексеева, начальника штаба верховного главнокомандующего (им в ту пору им был Николай II). Как известно, он слыл активным приверженцем общественных организаций, которые возникли в ходе войны для помощи фронту и деятельность которых вдохновлялась московской купеческой элитой. Именно начальник штаба испросил высочайшего соизволения производить расследования не только на территории, подведомственной ставке верховного главнокомандующего, но и в тылу, где функционировали органы гражданской власти. Николай II дал такое разрешение — под воздействием аргументов

0 борьбе с немецким шпионажем и со спекуляцией, которая вызывает справедливое недовольство населения. Работу по этим направлениям Алексеев поручил своему доверенному — генералу Н.С. Батюшину, состоявшему при ставке и, как говорили осведомлённые военные, пользовавшемуся большим расположением начальника штаба^[2320]. Батюшин привлёк к работе группу контрразведчиков: Манасевича-Мануйлова, Резанова, Матвеева, Логвинского, Орлова. Они расположились в Петрограде на Фонтанке, получив право прослушки телефонов, перлюстрации писем широкого круга лиц, включая министров^[2321]. Однако далеко не все из перечисленных офицеров имели безупречную репутацию в своей среде. Например, Резанов слыл у сослуживцев, хорошо знавших его, «человеком легкомысленным, чья слава не пользовалась большим кредитом»^[2322].

Следственная комиссия недолго искала источник бед и хозяйственных неурядиц — им оказались крупные петроградские банки. 10 июля был арестован и помещён в военную тюрьму города Пскова Д.Л. Рубинштейн — владелец «Юнкер-банка», тесно связанный со многими финансовыми деятелями столицы. Его смогли зацепить через различные страховые компании («Русь», «Волга», «Якорь»), кои тот поставил под свой контроль, выстраивая свою страховую империю^[2323]. В этой отрасли традиционно было сильно немецкое присутствие. Батюшинская комиссия заявила, что оно подспудно сохранялось и в период войны через процедуры перестрахования, где по-прежнему задействованы немецкие общества. По этим каналам сведения о передвижении продукции, судов, транспортных потоках, включая военные, становились известными неприятельской стороне. Так Рубинштейна обвинили в шпионаже на Германию^[2324]. Московская пресса ликовала, оценив это событие как логическое завершение карьеры зарвавшегося спекулянта^[2325]. У питерской же элиты оно вызвало совсем иные эмоции. Состояние шока — так можно описать атмосферу, воцарившуюся в столице. Ряд видных финансистов возбудили ходатайство (оставшееся без последствий) об освобождении Д.Л. Рубинштейна под залог — полмиллиона рублей^[2326]. Интересно, что Петроградская судебная палата уклонилась от принятия в производство дела Рубинштейна, понимая, чьи финансовые интересы это затрагивает. Военным пришлось использовать для этого Варшавские судебные власти, находившиеся в эвакуации^[2327]. Вскоре последовали обыски и выемки документов в ряде крупнейших банков Питера. Батюшин в своих воспоминаниях упоминает, кроме Русско-Французского и «Юнкер-банка», Петроградский международный, Русский для внешней торговли и Соединённый банк^[2328] (последний территориально располагался в Первопрестольной и, по сути, являлся детищем Министерства финансов).

В бой за них бросился министр Барк: он жаловался императору на то, что деятельность комиссии дезорганизует работу банковских учреждений. И ему удалось локализовать угрозу, добившись согласия Николая II на образование другой комиссии во главе с членом Госсовета, бывшим министром торговли и промышленности С.И. Тимашевым^[2329]. К тому же в августе был арестован один из активных членов комиссии И.Ф. Манасевич-Мануйлов, уличённый, как говорили, в вымогательстве 60 тысяч рублей за освобождение Рубинштейна^[2330]. Это вынудило Батюшина и его сотрудников перегруппировать наступление. Теперь удар был направлен не напрямую по банкам, а по сахарным заводам, расположенным на Украине, — ведь большинство предприятий по выработке рафинада контролировалось всё теми же столичными финансовыми структурами. В начале октября 1916 года в Киеве прошли сенсационные обыски. Местное губернское жандармское управление информировало МВД, что по распоряжению начальника штаба Верховного главнокомандующего М.В. Алексеева им выделены офицеры для помощи генералу Батюшину в проведении следственных действий в киевских филиалах ряда столичных банков и правлений сахарных обществ^[2331]. Следственные действия закончились задержаниями трёх предпринимателей: А. Доброго, И. Бабушкина и И. Гоппера, обвинённых в спекулятивном взвинчивании цен на сахар с целью получения максимальных барышей. Аресты явились полной неожиданностью для правительства: Барк уверял озлобленных банкиров в том, что ничего не знал о намерениях военных властей. Он полностью разделял опасения финансистов: подобные акции не только компрометируют промышленников, но и угрожают конъюнктуре; из деловой среды вырываются деятельные люди, которых сложно кем-либо заменить. Министр финансов обещал употребить всё своё влияние, чтобы как можно скорее ликвидировать это дело^[2332]. Кроме того, столичные банкиры предлагали внести залог за освобождение всех троих из-под стражи — уже по одному миллиону за каждого^[2333]. Своеобразным ответом на ходатайства можно считать арест в Петрограде уполномоченного Всероссийского общества сахарозаводчиков М.Ю. Цехановского, слишком рьяно заступавшегося за своих коллег^[2334]. Не меньшим потрясением стал вызов на допрос директора Русского банка для внешней торговли, бывшего руководителя кредитной канцелярии Л.Ф. Давыдова. Это означало, что дело захватывает уже ключевые фигуры^[2335].

Оценивая итоги этих бурных событий, следует подчеркнуть, что в их «сухом остатке» — срыв финансово-экономического штурма Москвы, развёрнутого питерскими банками. И ключевую роль в этом сыграла батюшинская комиссия. Именно благодаря ей стала возможным покупка известным купцом Н.А. Второвым «Юнкер-банка». Эту финансовую структуру арестованный по подозрению в шпионаже Рубинштейн уступил, находясь в тюрьме. Приобретение им полгода назад «Юнкера» было признано недействительным из-за тонкостей юридического оформления сделки^[2336]. Второв тут же возвращает правление «Юнкер-банка» в Первопрестольную (где он размещался до Рубинштейна), привлекает новых акционеров из числа столпов местного бизнеса и даёт ему громкое название «Московский промышленный банк». Провозглашается цель: освободить банк от влияния питерских финансовых кругов^[2337]. Вскоре обнародованы обширные планы по приобретению ценных бумаг горных и металлургических обществ^[2338]. Второв не случайно назвал своё детище промышленным банком. Это было сделано явно в пику питерской инициативе: тогда в столице шла подготовка к преобразованию Петроградского частного банка в Петроградский промышленный; проект, выдвинутый директором этого банка А.А. Давидовым, уже получил одобрение Министерства финансов, а также Министерства промышленности и торговли^[2339].

Однако это не уберегло Петроградский частный банк от Особого совещания по обороне. По его инициативе было секвестировано общество Беккер, являвшееся ключевым активом банка, куда были вложены значительные средства. Это заметно подкосило дела, а наиболее крупные клиенты, такие как заводы «Каучук», «Промет», механический завод «Столь» и др., предпочли перейти в другие финансовые структуры. В середине 1916 года сам Давидов решил выйти из состава правления. Любопытно, что он принял предложение лидера Земского союза князя Г.Е. Львова заведовать финансовым отделом этой общественной организации^[2340]. Затем наступает черёд Учётно-ссудного банка: осенью 1916 года его контрольный пакет пытается собрать купеческая группа из Нижнего Новгорода во главе с Сироткиным и Лбовым. Тогда как раз скончался многолетний председатель правления Я.И. Утин, и нижегородцы, воспользовавшись моментом, перекупили 12 тысяч акций у известного дельца А.Л. Животовского да вдобавок сконцентрировали ещё 11,5 тысячи бумаг с рынка. Они надеялись, захватив необходимые места в руководящих органах, свалить прежнее правление. Началось затяжное противостояние; скачки котировок акций Учётно-ссудного банка достигали больших величин^[2341]. С подобными проблемами столкнулся даже флагман финансового мира — Русско-Азиатский банк: сообщалось, что в Москве образовалась группа, приступившая к скупке как можно большего числа его акций. Конечно, в данном случае замахнуться на контрольный пакет было трудно: расчёт был на предстоящее общее собрание, где предполагалось выступить с критикой правления и лично Путилова, чтобы таким образом осложнить ему жизнь и заставить считаться с собой^[2342]. В ухудшающейся обстановке Путилов предпринял серьёзную перестройку банковского гиганта, сделав ставку на купеческих предпринимателей И.И. Стахеева и П.П. Ватолина. Они становятся крупными акционерами и ключевыми партнёрами Путилова по созданию крупного финансово-промышленного концерна^[2343].

Чувствуя, что всё буквально трещит по швам, питерские банкиры испытывают разочарование в министре финансов Барке. Тот не смог по отношению к ним выполнять роль координирующего центра. Отсюда лихорадочные поиски новой фигуры, способной защитить от возникших угроз. В роли такой фигуры попытался выступить А.Д. Протопопов, назначенный в сентябре 1916 года министром внутренних дел. Его отношения с питерскими банками завязались ещё тогда, когда он был товарищем председателя Госдумы. Протопопов позиционировал себя в качестве крупного промышленника: ему по наследству достались крупное суконное предприятие и склады в Симбирской губернии^[2344]. Уже в начале 1916 года на его квартире проводились совещания с участием первых лиц банковского сообщества, где обсуждались актуальные экономические вопросы^[2345]. В начале же марта в Петрограде состоялся съезд представителей металлообрабатывающей промышленности; на него собрались директора предприятий тяжёлой индустрии, большей частью контролировавшихся столичными банками. Одним из инициаторов делового форума выступил товарищ председателя Государственной думы А.Д. Протопопов (он участвовал в качестве представителя машиностроительных заводов Гартмана). Там звучала острая критика военно-промышленных комитетов, которые отодвинули на второй план другие предпринимательские объединения, в частности Совет съездов представителей промышленности и торговли, который практически перестал функционировать^[2346]. Глава Русско-Азиатского банка Путилов обрушился на Особое совещание по обороне, которое предвзято и несправедливо относится к банковским промышленным активам^[2347]. Протопопов в своём выступлении подчёркивал: около 80 % военного снаряжения идёт с заводов, представители которых присутствуют на съезде; роль же предприятий, сотрудничающих с военно-промышленными комитетами, в производительном смысле незначительна, зато в политическом — крайне велика^[2348].

Назначение Протопопова на один из ключевых постов в правительстве вызвало негодование Думы и, наоборот, было с оптимизмом встречено деловыми кругами Петрограда: котировки акций существенно повысились^[2349]. Начали даже распространяться слухи о скором назначении в правительство А.И. Путилова или А.И. Вышнеградского. Как подчёркивал «Коммерческий телеграф», ещё пару месяцев тому назад такие разговоры считались бы праздными или фантастическими; теперь же, после перемен в МВД, следует внимательно относиться к подобным ожиданиям. Московское издание задавалось вопросом: можно ли рассчитывать на беспристрастные государственные труды этих дельцов, если Путилов имеет коммерческий интерес почти на шестидесяти предприятиях, а Вышнеградский — на пятидесяти?^[2350] Однако у питерской банковской группы был другой кандидат на место министра финансов Барка — глава Соединённого банка B.C. Татищев, выходец из минфиновской системы. Его уже пытался продвигать в главы финансового ведомства бывший министр внутренних дел Н.А. Хвостов^[2351]. С осени 1916 года эти попытки возобновились с новой силой: Протопопов оказался давним приятелем Татищева ещё по кавалерийскому училищу^[2352]. Именно вокруг последнего завязывается интрига с целью провести его в кресло министра: тот адресует в Царское Село записки о мерах улучшения русских финансов^[2353].

Немало усилий предпринимает Протопопов по защите питерских банков. Именно он явился инициатором освобождения из-под стражи арестованного бывшего военного министра Сухомлинова, а затем и банкира Рубинштейна^[2354]. Новый глава МВД пытается обуздать батюшинскую комиссию, ставшую грозой банковского Петербурга. С ней он имел возможность познакомиться, будучи ещё думцем, на обеде у Рубинштейна, где был почётным гостем. Офицеры контрразведки, ворвавшись на торжество, арестовали Рубинштейна, вытащив его буквально из-за стола на глазах у изумлённого Протопопова^[2355]. Став министром внутренних дел, тот добился прекращения преследования сахарозаводчиков, а вскоре получил согласие Николая II на отстранение самого Батюшина от дел: этому помешали лишь февральские события 1917 года^[2356]. Протопопов стоит и за давлением на текстильных фабрикантов центра, что можно расценивать как ответ на действия батюшинской комиссии. В цитадель купеческой буржуазии выехала специальная комиссия; чиновники посетили несколько мануфактур, требуя предъявить документацию по закупке хлопка. Ревизоры Министерства торговли и промышленности вместе со старшим фабричным инспектором Московской губернии заявили, что планируют проверить свыше пятнадцати крупных хлопчатобумажных фирм на предмет соблюдения правил торговли. Уже первое знакомство с отчётностью обнаружило множество серьёзных нарушений, в коих были уличены известные предприниматели И.Н. Дербенёв, В.П. Рогожин, Н.Д. Морозов и др.^[2357] В правлениях ряда предприятий были проведены следственные действия; за один только день (27 октября) произошёл 21 арест и обыск^[2358]. Случившееся всколыхнуло деловые круги Первопрестольной. Руководители Московского биржевого комитета кинулись разъяснять, что нарушения явились результатом аномальных рыночных условий и обусловлены не умыслом отдельных лиц, а совсем другими причинами. Ведь обходили закон не один и не два предпринимателя, а все участники рынка. Порядок в отрасли зависит от Министерства торговли и промышленности, но оно опоздало со своими мерами, а теперь вносит тревогу и беспокойство в текстильный рынок^[2359]. Деловая элита Первопрестольной решила командировать С.Н. Третьякова в Петроград с ходатайством: приостановить проверки и прекратить дальнейший осмотр книг^[2360]. Но делом заинтересовалось Министерство юстиции: вся документация была затребована для изучения на предмет передачи в судебные органы^[2361].

Тем не менее усилия Протопопова, конечно, не могли переломить общей ситуации. Как заметил последний царский министр путей сообщения Э.Б. Кригер-Войновский, «государственный организм России начал особенно тяжело болеть уже со второй половины 1916 года, тогда уже словно нарочно всё делалось для возбуждения революции»^[2362]. Осенью управленческая дезорганизация явно ощущалась и в финансовой сфере. Обычно к вызову какого-либо банкира в кредитную канцелярию всегда относились очень серьёзно: её сотрудников боялись и уважали, но концу 1916 года приглашение туда уже нисколько не пугало, а зачастую игнорировалось^[2363]. Отразилось это и на фондовом отделе Петроградской биржи, куда раньше попасть было крайне сложно из-за строгого отсеивания кандидатов. Теперь же Минфин явно утратил рычаги контроля: на последних перед февралём 1917 года выборах совет пополнился 60 новыми членами, многие из которых раньше и думать не могли о подобном^[2364]. В такой обстановке купеческая элита заметно осмелела, вынашивая комбинации, о которых ранее и не мечтала. С другой стороны, общая деградация не могла не сказаться на самой питерской банковской группе: здесь начинали чувствовать свою уязвимость, связанную с утратой традиционной опоры и защиты в лице финансово-экономической бюрократии, чему Протопопов заменой быть не мог. Тем более что коллеги министра МВД П.Л. Барк, В.Н. Шаховской, Н.Н. Покровский выступали с резкой критикой последнего, не желая пребывать с ним в составе одного правительства. К примеру, Государственный контролёр, а затем и глава МИД Покровский из-за Протопопова четырежды подавал в отставку, которая не принималась Николаем II, просившим немного потерпеть^[2365].

Теперь хотелось бы остановиться на интереснейшем сюжете финансово-экономической истории, который знаменовал собой последний удар по питерской банковской группе. Этот удар связан с К.И. Ярошинским, который стремительно ворвался на вершину предпринимательского Олимпа. Фигура этого вундеркинда всегда вызывала немало споров: историки пытались выяснить причины его небывалого взлёта, когда бизнесмен средней руки замахнулся ни много ни мало на разгром питерской банковской группы. Заметим, что предположения о подставном характере кипучей деятельности Ярошинского высказывались уже давно^[2366]. К примеру, его удачный коммерческий старт объясняли связями при дворе: родной брат Ярошинского Франц был произведён в камер-юнкеры^[2367]. В доказательство приводится записка Г. Распутина к министру финансов П.Л. Барку с просьбой помочь активному бизнесмену в каком-то коммерческом вопросе^[2368]. Однако эта версия более чем сомнительна: трудно найти представителя высшей российской бюрократии, которому бы Распутин не адресовал поток всевозможных просьб, и на них уже мало кто обращал внимание^[2369]. Бытует также версия о тесной связи Ярошинско-го с Русско-Азиатским банком. Однако в этом случае получается, что мощный финансовый концерн сам создал себе проблемы, которые ему в скором времени пришлось разрешать.

Но обо всём по порядку. Этот амбициозный киевский предприниматель всегда мечтал проявить себя в сахарном бизнесе и потому приобретал небольшие пакеты акций в рафинадных обществах, расположенных на Украине^[2370]. Тем не менее с мечтой стать сахарным королём ему пришлось проститься, поскольку в предвоенный период отрасль оказалась под контролем питерских банков. Старым собственникам, которые не выдерживали их натиска, приходилось расставаться с активами. В частности, эта участь постигла и молодого М.И. Терещенко, уступившего доставшиеся ему по наследству заводы тем, кто работал в интересах банкиров^[2371]; особенно же пострадали средние и мелкие владельцы, с которыми особенно не церемонились^[2372]. В результате появилось немало недовольных; среди них был и Терещенко, который из приверженца либеральных идей превратился в деятельного оппозиционера, заняв пост заместителя председателя ЦВПК, а также главы Киевского военно-промышленного комитета. Он сближается с московской купеческой группой: его текущие счета находятся в бывшем «Юнкере», преобразившемся под началом Второва в Московский промышленный банк. (Именно оттуда Терещенко выделяет денежную помощь молодым музыкальным талантам^[2373]). Его покровительством пользуется Ярошинский, также не испытывавший радости от питерской экспансии, противостоять коей он, разумеется, не мог. Заметим, это покровительство не было эпизодическим и продолжалось и в период Временного правительства: есть свидетельства, что Терещенко даже устраивал своему земляку аудиенции у премьера Керенского^[2374].

В 1915–1916 годах году Ярошинский занимался скупкой и продажей паёв ряда сахарных активов, находившихся на периферии питерских интересов. Наиболее крупной из его сделок стала покупка паёв Степановского и Одесского рафинадных заводов у Ю.Т. Гепнера^[2375]. Для ведения своих операций Ярошинский заинтересовывается Киевским частным банком. Именно с этого момента начинаются любопытные события, которые теперь будут сопровождать его деятельность. Напомним, что Киевский частный банк фактически принадлежал Азово-Донскому банку: в совете киевской финансовой структуры неизменно заседал А.И. Каменка^[2376]. Когда в 1913–1914 годах Рубинштейн пытался завладеть этим банковским учреждением, намереваясь присоединить его к Русско-Французскому банку, то на пути встал Азово-Донской банк, который вместе с местными акционерами сумел отстоять актив. В случае же с Ярошинским всё сложилось иначе: Б.А. Каменка не только не препятствовал киевскому предпринимателю, но и всячески помог тому в приобретении. После чего приступил к созданию отделения Азово-Донского банка в том же Киеве, который и не думал покидать. Хотя сделка с Ярошинским не выходила из разряда местных, тем не менее уже она заставляла задуматься, на какие же средства тот смог её осуществить. Никто точно не знал, откуда в распоряжении у молодого предпринимателя оказались необходимые для подобных операций суммы.

Версия о том, что их предоставил какой-либо из крупных питерских банков, не выдерживает критики. В коренных петроградских банках ему шли навстречу неохотно; известный шведский банкир У. Ашбер вспоминал, как при упоминании о Ярошинском столичные финансисты «только с презрением пожимали плечами, но в скором времени [сами] попали в угрожающее положение»^[2377]. К тому же следует не забывать: в тот момент Азово-Донской банк находился в весьма натянутых отношениях с Невским проспектом (там располагались офисы крупнейших банков) из-за поддержки товарищества «Бр. Нобель». Вряд ли бы Каменка так спокойно распростился с активом, зная, что последний попадёт в недружественные руки; пример с Рубинштейном — яркое тому подтверждение. Гораздо интереснее для прояснения финансовых возможностей Ярошинского его связи с купеческими банковскими структурами. Судя по всему, немалые средства он сумел почерпнуть именно оттуда. К примеру, известен его договор 1915 года с Московским купеческим банком на получение кредита на 8,5 млн рублей, причём с обязательством не кредитоваться нигде без согласия данного банка. Но потребности Ярошинского стремительно росли, и вскоре он поставил вопрос о выделении ему ещё 14 млн рублей. Так как решение о новом займе затягивалось, Ярошинского освободили от предыдущего обязательства^[2378], и он получил кредит под товары в размере 13,5 млн рублей, только теперь уже в Волжско-Камском банке^[2379]. Не будем забывать, что оба упомянутых банка были весьма близки к Азово-Донскому, поскольку вместе с ним оказывали поддержку Нобелям в борьбе с питерской банковской элитой.

Завершив приобретение Киевского частного банка, Ярошин-ский, что называется, не сбавляя темпа, объявляется в столице, где нацеливается на контрольный пакет крупного Русского торгово-промышленного банка. Начинает с того, что пытается проникнуть в его руководящие органы. Видимо, для этого была затеяна покупка у банка актива, далёкого от сферы интересов Ярошинского. Речь о Киевском машиностроительном заводе, который тот предложил уступить ему. Причём Русский торгово-промышленный банк только в конце 1915 года стал хозяином данного предприятия, купив его у Русско-Азиатского банка^[2380]. И вот уже всего через пять месяцев решает расстаться с ним, поскольку Ярошинский предложил явно завышенную цену^[2381]. Глава Банка А.В. Коншин быстро даёт добро на продажу, а вместе с ней допускает щедрого покупателя к делам, согласившись на его вхождение в совет банка^[2382]. Кстати, там тот оказывается вместе с Д.В. Сироткиным и В.Е. Силкиным — ближайшими партнёрами Рябушинских^[2383]. Купеческое присутствие в одном из ведущих финансовых учреждений Петрограда не являлось случайным. Рябушинские, так же как и Второв, стремились закрепиться в столице. И если тому достался «Юнкер», то их выбор пал на Русский торгово-промышленный банк с развитой филиальной сетью. Летом 1915 года он неожиданно попал в сложную ситуацию: из-за каких-то неудачных махинаций покончил жизнь самоубийством председатель правления В.П. Зуров, занимавший эту должность около двадцати лет; директор-распорядитель И. М. Кон подал в отставку^[2384]. Рябушинские сочли момент удачным, и близкие к ним волжские купцы Д.В. Сироткин и В.И. Башкиров начали скупать на рынке акции Русского торгово-промышленного банка^[2385]. Параллельно происходили интенсивные контакты с основными владельцами этого финансового актива: с бывшим управляющим Госбанком А.В. Коншиным и с англичанами во главе с бизнесменом Ч. Криспом (причём последний пакет находился в залоге, им фактически распоряжалась кредитная канцелярия). Поначалу Рябушинским сопутствовал успех: в руководящие органы Русского торгово-промышленного банка вошли Сироткин и Силкин^[2386]. Новые акционеры пожелали вести дела без участия каких-либо иных лиц. Но чиновников из Министерства финансов, действовавших от имени Криспа, явно не вдохновляло, что банк окажется в руках Рябушинских и их партнёров. В результате последние, осознав тщетность переговоров, длившихся до конца лета, отказались от своих планов^[2387].

Вот их попытки и продолжил Ярошинский: осенью 1916 года он проводит успешные переговоры с Минфином о приобретении пакета англичанина Криспа, находившегося там в залоге. Точнее, переговорами с ведомством занимался по доверенности Яро-шинского банкир Г. Лесин, широко известный в финансовых кругах Петрограда. Несомненно, это сыграло положительную роль: то, чего не смогли чуть ранее сделать Рябушинские, осуществил крупный столичный делец. Он же провернул дело с А.В. Коншиным, также владевшим немалым пакетом акций. В результате Русский торгово-промышленный банк оказался в руках Ярошинского^[2388]. Интересно, что в Петрограде тогда не совсем понимали, с какой целью затеяна вся эта довольно хлопотная эпопея. Если интерес Лесина, работавшего за приличные комиссионные, был очевиден, то действия Ярошинского расценивали как игру азартного или психически больного человека, страдающего манией величия^[2389]. Однако после того, как контроль над банком был достигнут, туда в виде вкладов стали поступать денежные средства, причём в таких объёмах, которые удивили многих^[2390]. В столичных биржевых кругах циркулировали различные слухи. В частности, говорили о заинтересованности Второва, якобы стремившегося объединить Русский торгово-промышленный банк со своим Московским промышленным (этот слух оказался вымыслом)^[2391]. Министр внутренних дел А.Д. Протопопов — лоббист петроградских банков — счёл нужным запросить информацию о Ярошинском. Киевское губернское жандармское управление сообщало, что последний действительно орудует большими капиталами, но соответствует ли его имущественное положение суммам, которыми он оперирует, «установить не представляется возможным»^[2392].

Проливает же свет на всю историю один любопытный документ, а именно письмо Н.С. Брасовой к своему супругу вел. кн. Михаилу Александровичу — младшему брату Николая II. Как известно, Брасова была самым тесным образом связана с московской купеческой группой: её отец и его ближайшие родственники работали по юридической линии на клан Рябушинских. В одном из писем к супругу Брасова рассказывала, как её дядя рекламировал финансиста Ярошинского, всячески расписывая его таланты. В свою очередь она убеждала мужа вступить в дело, затеваемое этим уникумом, а именно возглавить некий банк. По её словам, главная цель — создать противовес Д.В. Рубинштейну и ему подобным банкирам, т. е. питерцам. Как она поясняла, Ярошинский желал бы придать усилиям в этом направлении надлежащую окраску, а потому «ищет лицо русское и с большим положением, находя, что великий князь как нельзя более соответствует этим требованиям»^[2393]. Несложно догадаться, что если бы противовес столичным банкам украсило участие младшего брата Николая II, который как раз из-за своей супруги находился в натянутых отношениях с императорской четой и двором, то это создало бы ситуацию поистине со скандальным оттенком. Но эта заманчивая комбинация не осуществилась: в это время у вел. кн. Михаила Александровича явно наладились отношения с государем (а не с его супругой). Так, Николай II начинает откликаться на кадровые рекомендации младшего брата. Министром юстиции стал Н.А. Добровольский, всегда, даже во время опалы великого князя, поддерживавший с ним самые тесные отношения^[2394]. Назначение Лифляндским губернатором получил Н.Н. Лавриновский — сын управляющего имениями Михаила Александровича^[2395]. Кроме того, Николай II предоставил своему младшему брату право откровенно излагать свои взгляды на текущую ситуацию в стране^[2396]. Вряд ли тот стал бы обострять с трудом наладившиеся отношения.

Мысль об использовании Ярошинского в качестве тарана для серьёзных финансовых дел, конечно, не оригинальна. Как мы видели, примерно таким образом использовали и Рубинштейна, кромсавшего московский бизнес. Точно так же бросаться в открытую атаку на столичную банковскую группу, реализуя всё собственными руками, было неразумно: питерцы сразу оказали бы резкое сопротивление. Поэтому на горизонте и появляется привлечённый Терещенко Ярошинский, чья коммерческая репутация никак не ассоциировалась с Первопрестольной. Косвенно в пользу версии, что вдохновителями данной комбинации являлись Рябушинские, говорит и резкий спад их текущей деловой активности к февралю 1917 года, когда разгром питерской банковской группы вошёл в решающую фазу. Это, очевидно, требовало предельной концентрации финансовых ресурсов. Потому-то мы не имеем никаких сведений о попытках приобретения Рябушинскими в этот период контрольных пакетов акций коммерческих банков и промышленных предприятий^[2397]. Есть и свидетельства того, что Ярошинский учитывал интересы именно купеческого клана. Как только он получил контроль над Русским торгово-промышленным банком, то сахарные активы, принадлежавшие ранее семье Терещенко и находившиеся на балансе этой структуры, продаются Киевскому коммерческому банку, т. е. выводятся из орбиты петроградского влияния. Русский торгово-промышленный банк «этой сделкой ликвидировал все отношения по участию в консорциуме Тульско-Черкасских заводов^[2398]. Лишь назначение Терещенко в марте 1917 года во Временное правительство отсрочило его вступление в открытое владение вернувшимися активами. Или ещё один пример, когда именно благодаря вмешательству Ярошинского Московский частный банк избавляется от недружественных ему партнёров Рубинштейна (Л.И. Бродского и др.) и полностью оказывается в руках группы купеческих акционеров во главе с Гучковыми^[2399].

Получив такую удобную площадку, как Русский торгово-промышленный банк, Ярошинский приступает к реализации главной части задуманного плана — к расколу столичной банковской группы. Как мы уже упоминали, в историографии господствует мнение, что за спиной киевского дельца стоял всё тот же Г. Лесин, а за ним — Русско-Азиатский банк. Однако факты это не подтверждают. Во-первых, как только Лесин помог Ярошинскому заполучить Русский торгово-промышленный банк, у него испортились отношения с питерским банковским сообществом и он приступил к ликвидации дел^[2400]. Его давний партнёр С.М. Жорио, сооснователь и директор банкирского дома «Г. Лесин и Кº», умирает от разрыва сердца вскоре после того, как банк перешёл в руки Ярошинского^[2401]. Во-вторых, если бы заказчиком данного рейдерского проекта выступал Русско-Азиатский банк, то это нарушило бы все взаимосвязи в столичном банковском мире, поставив под вопрос само существование питерской финансовой группы: ведь в качестве мишени были выбраны Русский банк для внешней торговли и Петроградский международный банк. И направление удара было выбрано не случайно: оно имело идейную подоплёку, а именно ликвидацию немецкого засилья в российской экономике. Из ведущих петроградских банков два названных выше были особенно тесно связаны с немецким капиталом. Русский для внешней торговли банк, основанный при самом деятельном участии Deutsche Bank, всегда считался форпостом германских сил, откуда немецкое влияние распространялось по всей стране. Возглавляли этот питерский банк выходцы из высшей бюрократии: член Государственного совета В.И. Тимирязев и бывший высокопоставленный чиновник Минфина Л.Ф. Давыдов. Однако из пятнадцати членов совета банка только шестеро находились в России, а остальные проживали в Германии^[2402]. Аналогичная ситуация наблюдалась и в Петроградском международном банке. Его называли проводником немецких интересов, а руководство банка подвергали нещадной критике за расхищение богатств России^[2403]. Иными словами, в условиях войны с Германией эти финансовые активы представляли собой весьма перспективные объекты для рейдерской атаки.

Ярошинский в начале весны 1917 года начинает плотно заниматься ими. В апреле Русский торгово-промышленный банк создаёт «для поддержки полезных России предприятий и для взаимной помощи в случае уменьшения оборотных средств» два консорциума с целью покупки и последующей продажи 40 тысяч акций Русского для внешней торговли банка и 40 тысяч акций Петроградского международного банка^[2404]. Как и в случае с приобретением Русского торгово-промышленного банка, основными операторами по скупке выступили Киевский частный банк, а также группа известных биржевых дельцов во главе с Д.Л. Животовским^[2405]. Уже к июлю 1917 года подводились первые итоги. Русский для внешней торговли банк находился на грани капитуляции перед Ярошинским; сопротивление оказывал лишь швейцарский подданный И. Кестлин — одно из значимых лиц в правлении. Упорного иностранца обвиняли в симпатиях к немцам, но никак не могли отправить восвояси. (Интересно, что в то же время начали ходить слухи о скором переводе правления банка из Петрограда в Москву, где подыскивались соответствующие его статусу площади^[2406].) С Петроградским международным банком дело обстояло сложнее. Его правление во главе с Вышнеградским до войны уверенно держалось за счёт пакетов, принадлежащих германским банкам. С начала войны общие собрания акционеров стали случайными, что вполне устраивало руководящие органы. Но когда началась массированная скупка акций, положение изменилось. Ярошинский был близок к тому, чтобы заполучить контрольный пакет банка и реорганизовать правление, удалив из него Вышнеградского и его сторонников.

Этот вопрос предполагалось решить на чрезвычайном общем собрании акционеров. Правление отбивалось всеми силами, пытаясь перекупить свои же акции там, где это представлялось возможным^[2407]. Параллельно оно пыталось найти компромисс, предлагая Ярошинскому отказаться от попыток сместить руководство и обещая взамен широкое финансирование его предприятий^[2408]. Однако Ярошинский не польстился на это предложение (что, кстати, свидетельствует о его истинных намерениях). На заседании правления Русского торгово-промышленного банка под председательством Ярошинского было решено: по причине того, что «количество купленных акций ещё не образует действительно контрольного пакета… признать целесообразность усиления консорциального пакета акций Петроградского международного банка до размера действительно контрольного»^[2409]. Обострившийся конфликт разрешился лишь благодаря активному вмешательству Русско-Азиатского банка. Его ключевые акционеры выступили на стороне Вышнеградского и его правления. В трудную минуту они не оставили своих давних партнёров: Батолин перекупил часть акций, не дав Ярошинскому составить искомое большинство^[2410]. Конечно, это был не просто дружественный акт: летом 1917 года речь фактически шла о развале мощной питерской банковской группы с её устоявшимися многолетними связями. В случае перехода Петроградского международного банка в другие недружественные руки положение остальных становилось крайне уязвимым.

Но этому сценарию не суждено было осуществиться: после корниловских событий дела Ярошинского резко пошли на спад. Ощущая серьёзный денежный дефицит, он обратился к Временному правительству за финансовой помощью. Но теперь купеческий состав кабинета не только отказывает ему, но и возбуждает вопрос о злоупотреблениях в Русском торгово-промышленном банке. В результате от значительного числа акций Русского для внешней торговли банка и Петроградского международного банка Ярошинскому пришлось отказаться^[2411]. Проект по развалу столичной банковской группы после корниловской эпопеи явно потерял свою актуальность.

Заключение

Последние двадцать лет Российской империи традиционно изучались с точки зрения жёсткого противостояния: прогрессивная общественность — реакционные верхи. Однако в наши дни, когда научный оборот пополнился огромным количеством неисследованных источников, стало ясно: этот подход не выдерживает критики. Даже поверхностное знакомство с выявленными свидетельствами показывает, что чиновничьи верхи эпохи Николая II, занятые в финансово-экономической сфере, претерпевали серьёзные изменения. В сравнении с военным и морским ведомством или МИД здесь наблюдается резкое сокращение представителей аристократии и родовитого дворянства, а доминировать начинают выходцы из интеллигенции, нацеленные на проведение полноценной модернизации. На рубеже XIX–XX веков они заявляют о себе как о самостоятельном субъекте в системе власти. Возникает своеобразный управленческий слой. Именно он наметил оптимальный путь развития, на который готовилась встать царская Россия. В историографии это осталось незамеченным, поскольку основное внимание уделялось либо рекламе кадетов, либо пропаганде патриотических устоев в черносотенном духе.

Что же представляла собой программа просвещённых управленцев? Прежде всего она отвергала западные имитации в либеральном духе, широко практиковавшиеся во времена Александра И. Её опора — консерватизм, но консерватизм иного рода, нежели воспетый славянофильствующими кругами и деятелями типа К.П. Победоносцева и М.Н. Каткова. Идейным источником для реформаторов из управленческой элиты послужила наиболее популярная в тот период немецкая историческая школа, где получили осмысление вышедшие на первый план социальные аспекты модернизации. Современной (не говоря уже о советской) литературе попросту неизвестно, какое влияние имело это новоисторическое направление в ту пору. Между тем именно оно воспринималось в России как альтернатива не только либеральному угару 1860-1870-х, но и традиционному славянофильству, очень старавшемуся доказать свою политическую профпригодность.

В данном случае мы имеем дело с идейной проекцией консерватизма, который не провозглашает примат незыблемости и сохранения самобытности, а настроен на перемены, на развитие. Какое именно — не вызывает сомнений: перед российским обществом стояли задачи обретения прав и свобод, трансформации аграрной экономики в индустриальную, создания сильных государственных и общественных институтов. Казалось бы, либералы провозглашали практически то же самое (в противовес национал-патриотам, которым всё это было чуждо). Однако коренное отличие состояло не в целях, а в средствах их достижения. Кадеты собирались обеспечить прогресс по западным рецептам, причём максимально быстро, а значит — жёстко. Все, кто был к этому не готов, объявлялись махровыми реакционерами, идеализирующими патриархальщину. Представители же технократической элиты были уверены, что вживлять западные ценности, игнорируя культурно-ментальные особенности народа, опасно: неизбежные негативные издержки способны надолго дискредитировать любые начинания на этой ниве. Невозможно одним росчерком пера запустить соответствующие институты, нужна постепенная адаптация российского населения к современным формам политико-экономического устройства. К примеру, если предоставить человеку комплекс юридических свобод при отсутствии материальной возможности ими пользоваться, всё сведётся к одной незавидной свободе — умереть с голода.

Именно этот подход отразила первая российская Конституция 1906 года. До наших дней тиражируется миф о решающем вкладе в её подготовку кадетской партии, чья плодотворная деятельность якобы заставила самодержавие реформироваться. На самом же деле разработкой Основного закона занимались лучшие представители управленческой элиты, причём в той среде кадетские профессора не особенно котировались (их законодательные изыски находили спрос в основном у публицистов и общественников). Российская Конституция явилась подлинным памятником отечественной юридической мысли.

Сравнительный анализ с западноевропейскими аналогами ставит её в один ряд с лучшими конституционными образцами той эпохи. Эту точку зрения высказал непредвзятый наблюдатель — известный социолог, представитель немецкой исторической школы М. Вебер. Высоко оценивая усилия властей, он в то же время с недоумением отзывался о кадетском творчестве, считая его слабо соотнесённым с российскими реалиями. Любопытно, что позицию немецкого учёного разделил, уже будучи в эмиграции, и один из кадетских лидеров — В.А. Маклаков, к неудовольствию бывших коллег, публично отдавший должное профессионализму царских «реакционеров». Особо подчеркнём: в современных фундаментальных энциклопедиях и справочниках по российской либеральной традиции вообще не упомянуты имена тех, кто создавал первую отечественную Конституцию, зато в изобилии представлены всевозможные депутаты, какие-то общественники и просто невнятные личности.

Сердцевиной экономической части программы технократической бюрократии стал форсированный переход России из полупа- триархального, сельского состояния в новое — индустриальное. Вокруг этого шла острая полемика с дворянско-земельной аристократией, справедливо усматривавшей в подобной смене приоритетов серьёзное ослабление своих позиций. (Наглядным доказательством растущего влияния управленцев стал тот факт, что Николай II поддержал именно её планы.) Не менее острым был и вопрос о том, какие механизмы следует использовать для перевода страны на промышленные рельсы. После того как была выяснена стоимость рывка в капитализм, предпринятого в правление Александра II, преобразования по либеральным предписаниям, мягко говоря, не вызывали энтузиазма. Достаточно сказать, что за строительство железнодорожной сети, направляемой «всемогущей рукой рынка», государство расплачивалось все 1880-1890-е годы (списанные казной частные долги достигли почти 1,5 млрд рублей). Эта гигантская сумма соизмерима с выкупными платежами крестьян за землю, полученную по реформе 1861 года: к началу XX столетия они уплатили примерно столько же!

Что касается быстро расплодившихся банковских учреждений, то поднятая ими спекулятивная волна едва не опрокинула всю финансовую систему России. Её удалось сбить лишь введением моратория на банковское учредительство в течение 1873–1883 годов. Частная инициатива при отсутствии традиции и элементарных деловых навыков вылилась в банальное казнокрадство и обирание потребителей жаждущими обогащения так называемыми предпринимателями. То есть практические плоды доктрины весьма отличались от тех, что обещала западная либеральная теория.

Модернизация в режиме догоняющего развития на рубеже XIX–XX веков мыслилась уже иначе. Главенствующая роль частного капитала, формирующего экономические институты, минимизация государственного участия в этих процессах — эти идеи оценивались теперь как доктринёрские. На первый план выдвигалась организующая роль государства — в экономике, в привлечении инвестиций, в социальной сфере, в создании гражданского общества, наконец, в повышении качества самой бюрократии. Форматы бизнеса определяло теперь правительство; командные высоты в экономике решено было не отдавать на откуп процветающим (в отличие от Российского государства) олигархическим группировкам.

Причём имелись в виду не только те, кто снял сливки в 1860-1870-х годах, но и именитое купечество, чей потенциал благодаря введённой затем протекционистской таможенной политике заметно увеличился. А вместе с потенциалом выросли и претензии на ведущую роль в экономике, особенно на внутреннем рынке. Сегодня целый ряд историков и околонаучной публики усматривают в этой группе капиталистов подлинных устроителей России, которым не дала расправить крылья реакционная бюрократическая клика. Однако знакомство с источниками убеждает: возросшие купеческие запросы не соответствовали её деловому потенциалу. Так, создание новых отраслей промышленности оказалось для купечества неподъёмной задачей. Патриотическая риторика сопровождалась призывами накачать экономику деньгами и ждать созидания.

Это «созидание» причудливо сочеталось с выколачиванием сверхприбылей за счёт государства и людей. А потому в народных капиталистах видели отнюдь не спасителей Отечества, а обычных мошенников. К тому же их бизнес нельзя рассматривать как бизнес в классическом смысле. То, чем на деле занималась купеческая прослойка, лучше всего описывает термин «промысел». Его суть — в кормлении за счёт внутрироссийского рынка, замешанном на пренебрежении к потребителю. Выход из этого положения был возможен через внедрение подлинных бизнес-процессов и высоких стандартов предпринимательства. Эта функция отводилась иностранному капиталу, без технико-производственных знаний которого обойтись было трудно. Его привлечением в 1860-х годах занимался ещё министр финансов Рейтерн, но попытки запустить капитализм «кавалерийскими» методами не увенчались успехом. Требовалось адаптировать Россию к международным финансовым рынкам.

Частью модернизационного курса стал переход денежной системы на золотой рубль, что придало ему необратимый характер. Негласной целью этого перехода было оттеснение сложившейся к тому времени российской олигархии. Во многом она являлась продуктом либеральных экспериментов 1860-1870-х годов и едва ли была способна адекватно реагировать на новые вызовы, относиться к стране как к объекту модернизации, а не расхищения. Назрела потребность запустить преобразования уже под государственным контролем, и сделать это планировалось через широкую банковскую экспансию в отечественную экономику.

На повестку дня встал вопрос о перекройке банковского поля, благо разразившийся кризис 1899–1902 годов, обнаживший плоды олигархического управления, создавал для этого дополнительные возможности. Надо заметить, что для вытеснения собственников из банковской сферы использовался другой механизм, нежели в железнодорожной отрасли, где всё происходило в первую очередь посредством выкупа рельсовой сети казной. Старые концессии постепенно ликвидировались либо заменялись новыми, со значительно изменёнными уставами; крупные, ничем не обоснованные заработки и выплаты бонусов прекращались, так эпоха железнодорожных тузов отходила в область преданий.

В банковской же системе о прямом вхождении государства в акционерный капитал речи не шло. Проводником правительственного влияния становился непосредственно менеджмент банков, рекрутируемый главным образом из представителей министерств, по роду своей деятельности тесно соприкасавшихся с экономической средой. В литературе этот процесс подаётся как выход на первые роли нового поколения предпринимателей, гораздо более тесно связанных с государством и больше опирающихся на банки. Однако суть здесь не просто в смене декораций, а в перестройке всего здания. Не будет преувеличением сказать, что вышедший прямо из петербургской бюрократии предпринимательский слой не воспроизводил прежние олигархические практики, а трансформировался в правительственных агентов, действуя уже сообразно с государственным, а не узкочастным интересом.

Банковская перенастройка сопровождалась кардинальными изменениями во владении и управлении, которые стартовали на рубеже веков. Новый руководящий состав, сконцентрированный в правлениях, представлял собой уже не нанятый менеджмент. Ориентиром для него изначально являлось правительство, а не олигархические кланы или зарубежные акционеры. То есть правительство, формально не числясь в акционерах питерских банков, превратилось в их фактических хозяев. Отсюда высокий уровень вовлечения государства в текущие дела и операции банков, решающее влияние на персональные назначения, на заключение тех или иных сделок, соглашений и т. д. Всё это можно квалифицировать как своего рода «банковскую революцию», не получившую пока должного осмысления.

Более того, в литературе господствует мнение, будто государство в этот период уходило из экономической жизни, а банки, опираясь на рыночные механизмы, осваивали хозяйственное пространство. Однако знакомство с источниками не только не подкрепляет, а, наоборот, опровергает данный вывод. В этот период влияние правительства на деятельность петербургских банков только усиливалось. (Правда, ничего подобного не наблюдалось в московских банках: они оставались типично олигархическими структурами, где заправляли купеческие тузы, изображавшие из себя лучших сынов родины.)

Петербургские финансовые учреждения были не просто банковскими структурами, но инвестиционными окнами, через которые в страну поступали европейские ресурсы. Собственно, иностранный каптал как раз и привлекался для исправления наследственных купеческих изъянов, для придания импульса конкуренции, что должно было привести к нарождению нового предпринимательского слоя. Эти новые бизнес-кадры пестовались в орбите петербургских банков, которые целенаправленно устанавливали контроль над целыми отраслями российской промышленности, что в советский довоенный период дало повод говорить о подчинённости России западному капиталу в «утончённой форме», т. е. через банки.

Однако реальная цель состояла не в сдаче экономики иностранцам, а в оттеснении купеческих олигархов на вторые роли и дальше. Это привело к резкому усилению оппозиционности купечества, внёсшего большой вклад в расшатывание государства. Управленческая элита не ставила под сомнение частную инициативу в принципе, но хорошо помнила о последствиях её бесконтрольного проявления, едва не подкосившего всю экономику. Поэтому теперь она, вместо того чтобы обслуживать олигархическую публику, вписывает её в свои планы.

Оценить положение дел в тогдашней России помогает сопоставление нашей дореволюционной практики последних двадцати пяти лет не с западными, а с современными китайскими реалиями. Какую роль играет олигархия в Поднебесной сегодня? Да и можно ли говорить о присутствии таковой в условиях китайского общества? Или, может быть, крупные банки и корпорации превратили партийно-государственную верхушку КНР в свою «служанку», если воспользоваться ленинской метафорой? Ответы на эти вопросы очевидны, и их имеет смысл проецировать на завершающий отрезок существования Российской империи. Именно у нас тогда осознали то, к чему позже пришла и китайская бюрократия: догоняющая модернизация в патриархальных экономиках не может начинаться с провозглашения свободного рынка. В отсутствие необходимых традиций и институтов запуск полноценной либеральной модели — это путь к верному краху, что наглядно подтверждает сегодняшняя, постсоветская реальность.

С учётом сказанного невольно ловишь себя на мысли, что речь идёт не о так называемом китайском пути, а о нашем собственном, с которого нас вышибли эксперименты прошлого. В пользу этого соображения говорит и тот факт, что после окончания Первой мировой войны в России намечалось резкое расширение экспорта готовой продукции, поставляемой реконструированной промышленностью. При таком конкурентном преимуществе, как дешевизна рабочей силы, страна вполне могла превратиться в некую «фабрику мира» (что произошло с современным Китаем). Кстати, подготовка к запуску такой экономической модели вызывала большую озабоченность у союзников по Антанте, что проявилось в ходе Парижской экономической конференции, своего рода мини-Версаля июня 1916 года.

Однако если механизмы экономической жизни Поднебесной можно наблюдать воочию, то с дореволюционной Россией всё обстоит сложнее. Модель, о которой мы говорим, трудно выявить: едва возникнув, она в конце 1915 года она была сломана. Причиной стал общий кризис, в который погружалась империя. Отказ Николая II утвердить правительство, ответственное перед Думой, резко усилил оппозиционный настрой в элитах. В этих условиях управленческая бюрократия как самостоятельный субъект начала размываться. Государственная дума, выступавшая для неё подспорьем в модернизации, вышла (наподобие Дум первого и второго созывов) на самостоятельную траекторию, снова сконцентрировавшись исключительно на политике.

Группа ведущих генералов во главе с начальником штаба российских войск М.В. Алексеевым фактически приняла сторону оппозиции. Именно военные оказали немыслимое ранее давление на питерские банки, проводя обыски и выемки документов. Тогда же была поставлена точка в борьбе государства с товариществом братьев Нобель, за которой пристально следили деловые и политические круги не только России, но и Европы. Победа Нобелей, поддержанных московским купечеством, знаменовала собой реанимацию типично олигархической модели развития. Её приверженцы рвались к власти, что в течение двух десятилетий ограничивало правительство в лице столичной банковской группы. Особенно усердствовали теперь купеческие тузы, в 1860-1870-х годах остававшиеся на вторых ролях. Войдя в образ главных поборников прогресса, они силились устранить со своего пути всё, что препятствует олигархическому разгулу, и превратить государство в «служанку» своих интересов. В феврале 1917 года казалось, что всё у них получилось, но победа была пирровой. Если им что и удалось, так это уничтожить и предать забвению наработки правительственных технократов.

Уроки, которые можно извлечь из этого периода российской истории, таковы. Политической состоятельности невозможно добиться, если замыкаться на охранительстве или угождать «стерильному либерализму». Опираться нужно на консервативное развитие, исходя из реалий, а не мечтаний, пусть красивых и увлекательных. Наш собственный опыт, извлечённый из забвения, позволит сформировать привлекательную опору для нынешнего реформаторского курса. Даст возможность продемонстрировать, что отсутствие пиетета перед западными стандартами не означает погружения в средневековое мракобесие. На повестке дня — необходимая историческая легитимация государственного курса. Курса, возвращающего современную Россию в её собственный цивилизационный контекст. Надеемся, данная книга будет шагом в этом направлении.

Примечания

1

Давыдов М.А. Двадцать лет до Великой войны: российская модернизация Витте — Столыпина. СПб., 2016. С. 45.

(обратно)

2

Гиндин И.Ф. Государство и экономика в годы управления С.Ю. Витте // Вопросы истории. 2007. № 4. С. 111.

(обратно)

3

Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. Сергей Юльевич Витте и его время. СПб., 1999. С. 83–97.

(обратно)

4

Ильин С.В. Витте. М., 2006.

(обратно)

5

Кригер-Войновский В.Н. Записки инженера. Воспоминания, впечатления, мысли о революции. М., 1999. С. 81.

(обратно)

6

Лопухин А.А. Отрывки из воспоминаний. М-Пг., 1923. С. 4.

(обратно)

7

Палеолог С.Н. Около власти. Очерки пережитого. М., 2004. С. 207.

(обратно)

8

Гурко В.И. Что есть и чего нет в «Воспоминаниях» графа С.Ю. Витте // Русская летопись. Вып. 2. Париж, 1922. С. 58–154.

(обратно)

9

Мосолов А.А. При дворе последнего императора. Записки начальника канцелярии министра двора. СПб., 1992. С. 27.

(обратно)

10

Клячко-Львов Л.М. Памятная записка // РГАЛИ. Ф. 1208. On. 1. Д. 1. Л. 1.

(обратно)

11

Изнар Н.Н. Заметки инженера // Вопросы истории. 2004. № 4. С. 94.

(обратно)

12

Витте С.Ю. Национальная экономика и Фридрих Лист // Вопросы экономики. 1992. № 2, 3.

(обратно)

13

Антонов Н.Р. Экономическое учение славянофилов. М., 2008. С. 185.

(обратно)

14

Хвостов И.С. Из старого времени // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 195. Л. 95.

(обратно)

15

Либровиг С.Ф. На книжном посту. Воспоминания, записки, документы. Пг., 1916. С. 285–289, 297–298, 309–310, 315–317.

(обратно)

16

Каренин В. Владимир Стасов: очерк жизни и деятельности. Ч. 2. Л., 1927. С. 609; Куликов С.В. Граф И.И. Толстой и реформа Императорской Академии художеств // Во главе Императорской Академии художеств. Граф И.И. Толстой и его корреспонденты. 1889–1898 годы. М., 2009. С. 54.

(обратно)

17

Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 годы (22 ноября 1893 года). СПб., 2014. С. 64.

(обратно)

18

Шванебах П.Х. Витте и переворот (заметки очевидца) // Исторический архив. 2010. № 5. С. 136.

(обратно)

19

Путилов А.С. Воспоминания и граф Витте // РГАЛИ. Ф. 1337. On. 1. Д. 217. Л. 14.

(обратно)

20

Головин К. Мои воспоминания. СПб., 1910. Т. 2. С. 252.

(обратно)

21

Врангель Н.Е. Воспоминания: от крепостного права до большевиков. М., 2003. С. 275–276.

(обратно)

22

Лопухин А. А. Обрывки воспоминаний. С. 68.

(обратно)

23

Глинский Б.Б. Период твёрдой власти (исторические очерки) // Исторический вестник. 1912. № 7 (Т. 129). С. 686.

(обратно)

24

Абалкин Л.И. Экономические воззрения и государственная деятельность С.Ю. Витте // Витте С.Ю. Собрание сочинений и дополнительных материалов. М., 2002. Т. 1. Кн. 1. С. 12.

(обратно)

25

Львов Н.Н. Граф С.Ю. Витте и П.А. Столыпин // Столыпин глазами современников. М., 2008. С. 145.

(обратно)

26

Чернышев И.В. Аграрно-крестьянская политика России за 150 лет. Пг., 1918. С. 248–250.

(обратно)

27

Головин К. Наша финансовая политика и задачи будущего. 1887–1898 годы. СПб., 1899. С. 40.

(обратно)

28

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 5 февраля 1905 года (выступление И.Л. Горемыкина) // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 19. Л. 9-10.

(обратно)

29

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 5 февраля 1905 года (выступление И.Л. Горемыкина) // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 19. Л. 14.

(обратно)

30

Ковалевский В.И. Из воспоминаний о графе С.Ю. Витте // РГАЛИ. Ф. 1208. Оп. 1.Д. 24. Л. 2.

(обратно)

31

Изнар Н.Н. Заметки инженера // Вопросы истории. 2004. № 9. С. 91–92.

(обратно)

32

Тхоржевский И.И. Последний Петербург. Воспоминания камергера. СПб., 1999. С. 54–55.

(обратно)

33

Богдановиг А.В. Три последних самодержца. М.-Л., 1924. С. 156 (запись от 6 марта 1892 года).

(обратно)

34

Ргоррег S.M. Was nicht in die Zeitung kam. Erinnerungen des Chefredaktenes der «Birschewyja wedomosti». Frakfurt a. M. 1929. S. 393.

(обратно)

35

Воспоминания жизни Ф.Г. Тернера. Т. 2. СПб., 1911. С. 221.

(обратно)

36

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. М., 1960. С. 36.

(обратно)

37

Кривенко B.C. В Министерстве двора. Воспоминания. СПб., 2006. С. 260.

(обратно)

38

Кривенко B.C. В Министерстве двора. Воспоминания. СПб., 2006. С. 188.

(обратно)

39

КуломзинА.Н. Пережитое. Воспоминания. М., 2016. С. 423

(обратно)

40

Кстати, вернувшись во власть осенью 1905 года, Витте продемонстрировал крайне неуважительное отношение к тому, кого называл «рыцарем» и чей портрет держал в кабинете. Он начал порочить Воронцова-Дашкова, требовать его удаления в связи со слабым здоровьем, предлагал вынести на правительство вопрос о разделе наместничества на три генерал-губернаторства. Все эти предложения Витте излагал императору до тех пор, пока тот не отверг планы по реорганизации наместничества, повелев оставить Воронцова-Дашкова на прежней должности. См.: Мемория Совета министров об изменении полномочий Наместника Кавказского. 2 января 1906 года // ГАРФ. Ф. 543. On. 1. Д. 461. Л. 2–8 (резолюция Николая II).

(обратно)

41

Полоцов А. А. Дневник государственного секретаря (запись от 5 декабря 1889 года). Т. 2. М., 2005. С. 259.

(обратно)

42

Куломзин А.Н. Пережитое. Воспоминания. С. 511.

(обратно)

43

Чихачёв Николай Матвеевич // Государственный совет Российской империи. 1906–1917 годы. Энциклопедия. М., 2008. С. 311–312.

(обратно)

44

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 99–105.

(обратно)

45

Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания. СПб., 2009. С. 118. В своих мемуарах Витте сполна «отплатил» Чихачёву, обвинив его в полном развале флота, что и стало одной из причин поражения в Русско-японской войне 1904–1905 годов, см.: Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 309.

(обратно)

46

Дневник Т.Н. Филиппова (запись от 27 августа 1892 года) // РГИА. Ф. 728. On. 1. Д. 1.Л.49.

(обратно)

47

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 241.

(обратно)

48

Дневник Т.И. Филиппова (запись от 27 августа 1892 года) // РГИА. Ф. 728. On. 1. Д. 1.Л. 47.

(обратно)

49

Дневник Т.И. Филиппова (запись от 27 августа 1892 года) // РГИА. Ф. 728. On. 1. Д. 1.Л. 47–48.

(обратно)

50

Шванебах П.Х. Денежное преобразование и народное хозяйство. СПб., 1901. С. 38–41.

(обратно)

51

Гиндин И.Ф. Государство и экономика в годы управления С.Ю. Витте // Вопросы истории. 2007. №.10. С. 93.

(обратно)

52

Мемуары графа С.Д. Шереметева. Т. 1. М., 2004. С. 85.

(обратно)

53

Майков П.М. Второе отделение Его Императорского Высочества канцелярии. 1826–1882 годы. СПб., 1906. С. 404.

(обратно)

54

Майков П.М. Второе отделение Его Императорского Высочества канцелярии. 1826–1882 годы. СПб., 1906. С. 401.

(обратно)

55

Милютин Д.А. Воспоминания. 1863–1864 годы. М., 2003. С. 290.

(обратно)

56

Государственная канцелярия. 1810–1910 годы. СПб., 1911. С. 267.

(обратно)

57

Государственная канцелярия. 1810–1910 годы. СПб., 1911. С. 302–303.

(обратно)

58

Записка помощника статс-секретаря Государственного совета С.К. Гогеля «Губернские присутствия смешанного состава как органы административной юстиции на местах». 14 мая 1905 года // РГИА. Ф. 1243. On. 1. Д. 2. Л. 261–261 об.

(обратно)

59

Записки князя Дмитрия Александровича Оболенского. 1855–1879 годы. СПб., 2005. С. 347.

(обратно)

60

Скалъковский К.А. Наши государственные и общественные деятели. СПб., 1890. С. 300.

(обратно)

61

Общий обзор развития и деятельности государственного контроля в царствование государя императора Александра III. 1881–1894 годы. СПб., 1901. С. 25–30.

(обратно)

62

Общий обзор развития и деятельности государственного контроля в царствование государя императора Александра III. 1881–1894 годы. СПб., 1901. С. 40–45.

(обратно)

63

Дневник государственного секретаря Е.А.Перетца. 1880–1883 годы. М., 1927. С. 81.

(обратно)

64

Д.М. Сольский (некролог) // Русское слово. 1910. 30 ноября.

(обратно)

65

Зайончковский П.А. Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880-х годов. М., 1964. С. 417, 429; Он же. Российское самодержавие в конце XIX века. М., 1970. С. 115.

(обратно)

66

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 207. В мемуарах эту реорганизацию Минфина Витте целиком и полностью приписывает себе, однако архивные документы этого не подтверждают. В деле о создании департамента и тарифных органов министерства никаких следов присутствия Витте в каком-либо качестве не обнаруживается // РГИА. Ф. 1152. Оп. 11 (1889). Д. 19.

(обратно)

67

Половцов А. А. Дневник государственного секретаря (запись от 20 июня 1889 года). Т. 2. С. 226.

(обратно)

68

Дневник государственного секретаря Е.А. Перетца. 1880–1883 годы. С. 9–10.

(обратно)

69

Propper S.M. Was nicht in die Zeitung kam. Erinnerungen des Chefredaktenes der «Birschewyja wedomosti». Frakfurt a. M. 1929. S. 412.

(обратно)

70

Письмо С.Ю. Витте к Д.М. Сольскому. 13 января 1893 года // РГИА. Ф. 1162. Оп. 6. Д. 503. Л. 84.

(обратно)

71

Куломзин А.Н. Пережитое. Воспоминания. С. 422.

(обратно)

72

Формулярный список Д.М. Сольского // РГИА. Ф. 1162. Оп. 6. Д. 503. Л. 69 об. Хотя это награждение не обошлось без Витте, старавшегося укрепить отношения с нужным ему руководителем Департамента экономии Государственного совета.

(обратно)

73

Менделеев П.П. Воспоминания // ГАРФ. Ф. 5971. On. 1. Д. 109. Л. 1, 8–9.

(обратно)

74

Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. М., 2000. С. 95.

(обратно)

75

Джунковский В.Ф. Воспоминания. М., 1997. Т. 1. С. 519.

(обратно)

76

Редигер А.Ф. История моей жизни. Воспоминания министра. М., 1999. Т. 1. С. 422.

(обратно)

77

Записки князя Дмитрия Александровича Оболенского. 1855–1879 годы. С. 452; Половцев А. А. Дневник государственного секретаря. Т. 2. М., 2005. С. 233, 448.

(обратно)

78

Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел. С. 54.

(обратно)

79

Коковцов В.Н. Обрывки воспоминаний из моего детства и лицейской поры. М., 2011. С. 251–252.

(обратно)

80

Путилов А.С. Воспоминания и граф Витте // РГАЛИ. Ф. 1337. On. 1. Д. 217. Л. 93.

(обратно)

81

Письмо Э.Д. Плеске к Д.М. Сольскому. 5 февраля 1904 года // РГИА. Ф. 694. Оп. 2. Д. 204. Л. 2.

(обратно)

82

Коковцов В.Н. Обрывки воспоминаний из моего детства и лицейской поры. С. 252.

(обратно)

83

Об этом оставил воспоминание сын члена Госсовета А.А. Половцева, передавшего — со слов вел. кн. Владимира Александровича — разговор Николая II с вел. кн. Павлом Александровичем по поводу женитьбы последнего на разведённой особе. См.: Половцев А.А. (младший). Воспоминания // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 1.Д. 118. Л. 236–237.

(обратно)

84

Путилов А.С. Воспоминания и граф Витте // РГАЛИ. Ф. 1337. On. 1. Д. 217. Л. 19.

(обратно)

85

Нарышкина Е.А. Мои воспоминания под властью трёх царей. М., 2014. С. 278–279.

(обратно)

86

Клеймихелъ М. Дворцовые интриги и политические авантюры. Российская аристократия при последних Романовых. М., 2013. С. 127.

(обратно)

87

Клеймихелъ М. Дворцовые интриги и политические авантюры. Российская аристократия при последних Романовых. М., 2013. С. 128, 131.

(обратно)

88

Скальковский К.А. Наши государственные и общественные деятели. С. 544.

(обратно)

89

Мамонов А.В. М.Т. Лорис-Меликов: к характеристике взглядов и государственной деятельности // Отечественная история. 2001. № 5. С. 36, 42.

(обратно)

90

Кони А.Ф. Граф М.Т. Лорис-Меликов. Т. 5. С. 193 // Кони А.Ф. Собр. соч.: В 8 т. М., 1968.

(обратно)

91

Каннегисег И.С. Впечатления, заметки и встречи // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 245. Л. 33.

(обратно)

92

Милютин Д.А. Дневник. 1879–1881 годы. М., 2010. С. 159.

(обратно)

93

Пантелеев Л.Ф. Из воспоминаний прошлого. М., 1934. С. 611.

(обратно)

94

Толстая А. А. Записки фрейлины. Печальный эпизод из моей жизни при дворе. М., 1996. С. 40; Пантелеев Л.Ф. Из воспоминаний прошлого. С. 618.

(обратно)

95

Интересная находка (Протокол допроса В.Н. Коковцова Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства в сентябре 1917 года) // Вопросы истории. 1964. № 4. С. 101.

(обратно)

96

Нольде Б.Э. Далекое и близкое. Париж, 1930. С. 123.

(обратно)

97

Письмо государственного секретаря Н.В. Муравьева в Министерство финансов. 17 декабря 1892 года // РГИА. Ф. 1162. On. 1. Д. 6а. Л. 292–292 об.

(обратно)

98

РГИА. Ф. 1162. On. 1 (1892). Л. 910–911.

(обратно)

99

Журнал соединенных департаментов государственной экономии, законов, гражданских и духовных дел. 16,18, 28 января; 4 февраля 1893 года // РГИА. Ф. 1152. Оп. 11 (1893). Д. 1346. Л. 428–435.

(обратно)

100

Половцов А. А. Дневник. 1893–1909 годы (запись от 22 февраля 1894 года). С. 82–83.

(обратно)

101

Половцов А. А. Дневник. 1893–1909 годы (19 ноября 1894 года). С. 102.

(обратно)

102

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 67.

(обратно)

103

Ивановский А.В. Воспоминания инженера // ОР РГБ. Ф. 414. К. 2. Ед. хр. 2. Л. 176.

(обратно)

104

Ганелин Р.Ш. Николай II, С.Ю. Витте, И.Л. Горемыкин и проект петербургской круговой железной дороги // Проблемы социально-экономической истории России. Сб. статей. СПб., 1891. С. 218–219; Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 годы (запись от 7 июня 1901 года). С. 301.

(обратно)

105

Журнал Соединенных департаментов экономии и промышленности, науки, торговли по рассмотрению отчетов Государственного банка за 1898–1899 годы. 4 апреля 1902 года // РГИА. Ф. 587. Оп. 52. Д. 123. Л. 136.

(обратно)

106

Гиндин И.Ф. Государство и экономика в годы управления С.Ю. Витте // Вопросы истории. 2007. № 4. С. 78.

(обратно)

107

Мемуары графа И.И. Толстого. М., 2002. С. 236.

(обратно)

108

Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 95.

(обратно)

109

Иващенков Анатолий Петрович // Члены Государственного совета Российской империи. 1801–1906. Энциклопедический справочник. СПб., 2007. С. 338–341.

(обратно)

110

Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания. С. 128.

(обратно)

111

Шидловский С.И. Воспоминания. Т. 1. Берлин, 1923. С. 80–81.

(обратно)

112

Кн. Оболенский В. А. Моя жизнь и мои современники. Воспоминания // Ф. 5881. Оп. 2. Д. 540. Л. 154.

(обратно)

113

Всеподданнейший доклад С.Ю. Витте «Об ограждении бюджетного равновесия». 1902 год // ГАРФ. Ф. 543. On. 1. Д. 279. Л. 33.

(обратно)

114

Чествование графа Д.М. Сольского // Новое время. 1902. 3 января.

(обратно)

115

Ярошевская Е.М. Состав Государственного совета в период реакции 80-х — начала 90-х годов XIX века (характеристика государственных деятелей) // Вестник московского университета. Серия 8. История. 1982. № 5. С. 48–49.

(обратно)

116

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. С. 528.

(обратно)

117

Гронский О.Г. Государственная власть Российской империи и проблемы формирования основ аграрного курса на рубеже XIX–XX веков. М., 1999. С. 31.

(обратно)

118

Например, Протокол заседания Особого совещания по делам дворянства. 6 декабря 1897 года // РГИА. Ф. 1283. On. 1. Д. 229. Л. 10–14; Протокол заседания Особого совещания по делам дворянства. 5 января 1898 года // Там же. Л. 57–58.

(обратно)

119

Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 124–126.

(обратно)

120

Сидоров А. В Киеве (из воспоминаний бывшего цензора) // Голос минувшего. 1918. № 7–9. С. 134.

(обратно)

121

Мусин-Пушкин В.В. Воспоминания // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 168. Л. 53.

(обратно)

122

Письмо Г.Б. Иллоса к М.М.Стасюлевичу. 13 ноября 1902 года // М.М. Стасюлевич и его современники в их переписке. СПб., 1912. Т. 5. С. 501.

(обратно)

123

Дневник генерала А.Н. Куропаткина. М., 2010. С. 107, 112.

(обратно)

124

Журнал департамента государственной экономии о финансовых сметах министерств, главных управлений и о государственной росписи доходов и расходов на 1903 год. 30 декабря 1902 года // РГИА. Ф. 1152. Оп. 13. Д. 264. Л. 77.

(обратно)

125

Дневник генерала А.Н.Куропаткина. С. 157.

(обратно)

126

Кони А.Ф. Сергей Юльевич Витте. Обрывки воспоминаний. М., 1925. С. 27–28.

(обратно)

127

Крыжановский С.Е. В.К. Плеве // Новый журнал. 1975. № 118. С. 137.

(обратно)

128

Киреев А.А. Дневник (запись от 27 апреля 1902 года) // ОР РГБ. Ф. 126. К. 13. Л. 135.

(обратно)

129

Письмо С.Ю. Витте обер-прокурору Св. Синода К.П. Победоносцеву. 25 марта 1905 года // Красный архив. 1928. № 5 (30). С. 112.

(обратно)

130

Киреев А.А. Дневник. 1905–1910 годы. М., 2010. С. 19.

(обратно)

131

Воспоминания Н.А. Вельяминова о Д.С. Сипягине // Российский архив. История Отечества в свидетельствах и документах. XVIII–XX века. Т. 6. М., 1995. С. 382–383.

(обратно)

132

Из дневника кн. А.Д. Оболенского // Красный архив. 1925. № 4–5 (10–11). С. 75.

(обратно)

133

Дневниковые записи С.Д. Шереметева о С.Ю. Витте (запись от 2 февраля 1904 года) // Отечественная история. 1998. № 2. С. 154.

(обратно)

134

Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 годы (запись от 15 сентября 1905 года). С. 468.

(обратно)

135

Всеподданнейший доклад Д.М. Сольского. 31 августа 1905 года // РГИА. Ф. 1544. Оп. 1.Д. 5. Л. 11 об.

(обратно)

136

Всеподданнейший доклад Д.М. Сольского. 31 августа 1905 года // РГИА. Ф. 1544. Оп. 1.Д. 5. Л. 12.

(обратно)

137

Киреев А.А. Дневник. 1905–1910 годы (запись от 14 сентября 1905 года). М., 2010. С. 87.

(обратно)

138

Из архива С.Ю. Витте. Воспоминания. СПб., 2003. Т. 1. Рассказы в стенографической записи. Кн. 2. С. 728.

(обратно)

139

Фабрицкий С.С. Из прошлого. Воспоминания флигель-адъютанта Государя императора Николая И. Берлин., 1926. С. 66–67.

(обратно)

140

Письмо Николая II к Марии Федоровне. 29 сентября 1905 года // Красный архив. 1927. № 3. С. 161.

(обратно)

141

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 242; Т. 3. С. 300–301.

(обратно)

142

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 216–217.

(обратно)

143

Записки князя Дмитрия Александровича Оболенского. СПб., 2005. С. 268.

(обратно)

144

Дневник государственного секретаря Е.А. Перетца. 1880–1883 годы. С. 9.

(обратно)

145

Это касалось даже подчиненных Витте по министерству, которые тянули всю черновую работу. К примеру, он позабыл упомянуть об И.И. Кауфмане. Этот сотрудник Минфина, входивший в круг Бунге, — признанный знаток денежного обращения России и Европы, автор популярных трудов в этой области, был одним из идеологов денежной реформы 1897 года. Витте не стеснялся говорить, что учился у Кауфмана, который открыл перед ним «широкие, до того неведомые мне горизонты». Однако в виттевских мемуарах места для него не нашлось. См. Памяти И.И. Кауфмана // Биржа за неделю. 1916. № 1–2. С. 7.

(обратно)

146

Гурко В.И. Что есть и чего нет в «Воспоминаниях» графа С.Ю. Витте // Русская летопись. Вып. 2. Париж, 1922. С. 147–148.

(обратно)

147

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 170.

(обратно)

148

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 143.

(обратно)

149

Глинский Б.Б. Период твердой власти (исторические очерки) // Исторический вестник. 1912. № 7 (Т. 129). С. 686.

(обратно)

150

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. 1914–1917 годы. Т. 1. М., 2017. С. 202.

(обратно)

151

Хвостов И.С. Из старого времени // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. Он. 1. Д. 195. Л. 94.

(обратно)

152

Последний год жизни С.Ю. Витте (По дневникам наружного наблюдения 1914–1915 годы) // Вопросы истории. 2004. № 3. С. 123–142; № 4. С. 53–84; № 5. С. 27–57.

(обратно)

153

Юшневский П.П. Воспоминания судебного следователя по особо важным делам // ОР РГБ. Ф. 261. К. 21. Ед. хр. 12. Л. 43.

(обратно)

154

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 212.

(обратно)

155

Коцонис Я. Как крестьян делали отсталыми. М., 2006. С. 64.

(обратно)

156

Изнар Н.Н. Заметки инженера //Вопросы истории. 2004. № 5. С. 89.

(обратно)

157

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 88–89.

(обратно)

158

Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел. С. 99.

(обратно)

159

Propper S.M. Was nicht in die Zeitung kam. Erinnerungen des Chefredaktenes der «Birschewyja wedomosti». S. 411.

(обратно)

160

Ковалевский В.И. Воспоминания // Русское прошлое. 1991. № 2. С. 79.

(обратно)

161

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. С. 254–255.

(обратно)

162

Государственная канцелярия. 1810–1910 годы. СПб., 1911. С. 393–394.

(обратно)

163

Государственная канцелярия. 1810–1910 годы. СПб., 1911. С. 416.

(обратно)

164

Собко Е.М. Государственный совет в эпоху Александра III. М., 2007. С. 45–46.

(обратно)

165

Тхоржевский И.И. Последний Петербург. С. 31.

(обратно)

166

Любимов Д.Н. События и люди. Воспоминания 1902–1906 годов // РГАЛИ. Ф. 1447. Оп. 1.Д. 39. Л. 15.

(обратно)

167

Лопухин В.Б. Записки бывшего директора департамента Министерства иностранных дел. СПб., 2008. С. 107.

(обратно)

168

Лопухин В.Б. Записки бывшего директора департамента Министерства иностранных дел. СПб., 2008. С. 116.

(обратно)

169

Путилов А.С. Воспоминания и граф Витте // РГАЛИ. Ф. 1337. On. 1. Д. 217. Л. 89.

(обратно)

170

Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 111–112.

(обратно)

171

Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 112.

(обратно)

172

Ивановский А.В. Воспоминания инженера // ОР РГБ. Ф. 414. К. 2. Ед. хр. 2. Л. 175; Глинка Я.В. Одиннадцать лет в Государственной думе. Дневники и воспоминания. 1906–1917 год. М., 2001. С. 42.

(обратно)

173

Тхоржевский И.И. Последний Петербург. С. 32.

(обратно)

174

Мещерский В.П. Дневники // Гражданин. 1913. № 21. С. 17.

(обратно)

175

Мещерский В.П. Дневники // Гражданин. 1913. № 21. С. 17.

(обратно)

176

Лопухин В.Б. Записки бывшего директора департамента Министерства иностранных дел. С. 116.

(обратно)

177

Путилов А.С. Воспоминания и граф Витте // РГАЛИ. Ф. 1337. On. 1. Д. 217. Л. 82.

(обратно)

178

Шевырев А.П. Во главе «константиновцев»: великий князь Константин Николаевич и А.В.Головнин // Александр II: трагедия реформатора. Сб. статей. С. 53–54.

(обратно)

179

Ковалевский М.М. Моя жизнь. Воспоминания. М., 2005. С. 400.

(обратно)

180

«Никогда еще он не говорил так откровенно со мною». Воспоминания М.М. Ковалевского о встречах с С.Ю. Витте накануне роспуска II Государственной думы // Исторический архив. 2010. № 5. С. 127.

(обратно)

181

Савич Н.В. После исхода. Парижский дневник. 1921–1923 годы. М., 2008. С. 5960 (запись от 16 апреля 1921 года).

(обратно)

182

«Никогда еще он не говорил так откровенно со мною». Воспоминания М.М. Ковалевского о встречах с С.Ю. Витте накануне роспуска II Государственной думы // Исторический архив. 2010. № 5. С. 128.

(обратно)

183

Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания. С. 165.

(обратно)

184

Львов Л. (Клячко Л.М.). Переписка графа С.Ю. Витте и П.А. Столыпина // Русская мысль. 1915. № 3. С. 151–152.

(обратно)

185

К назначению графа Витте // Финансовое обозрение. 1911. № 18–19. С. 4.

(обратно)

186

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. 1914–1917 годы. Т. 1. С. 355.

(обратно)

187

Слухи о графе С.Ю. Витте // Русское слово. 1913. 1 октября.

(обратно)

188

ГАРФ. Ф. 102. 00. 1910. Д. 339. С. 165 об.

(обратно)

189

Военный дневник великого князя Андрея Владимировича (1914–1917 годы). М., 2008. С. 184.

(обратно)

190

Татищев Б.А. Из записок // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 2. On. 1. Д. 72. Л. 6.

(обратно)

191

Мусин-Пушкин В.В. Воспоминания // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 168. Л. 32.

(обратно)

192

Поливанов А.А. Из дневников и воспоминаний по должности военного министра и его помощника. М., 1924. С. 110 (запись от 24 февраля 1912 года).

(обратно)

193

Каннегисерг И.С. Впечатления, заметки и встречи // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 245. Л. 30–31.

(обратно)

194

Выступление Н.С. Авдакова // Государственный совет. Стенографический отчёт. Сессия II. Заседание 15 от 2 июня 1907 года. Спб., 1907. Стб. 575.

(обратно)

195

Сидоров А.В Киеве (из воспоминаний бывшего цензора) // Голос минувшего. 1918. № 7–8. С. 138.

(обратно)

196

Васильев Н. Витте (к первой годовщине смерти графа С.Ю. Витте) // Биржа за неделю. 1916. № 8–9. С. 5.

(обратно)

197

Васильев Н. Витте (к первой годовщине смерти графа С.Ю. Витте) // Биржа за неделю. 1916. № 8–9. С. 5.

(обратно)

198

Васильев Н. Витте (к первой годовщине смерти графа С.Ю. Витте) // Биржа за неделю. 1916. № 8–9. С. 6.

(обратно)

199

Любимов Д.Н. События и люди. Воспоминания 1902–1906 годов // РГАЛИ. Ф. 1447. Оп. 1.Д. 39. Л. 13.

(обратно)

200

Осоргин М.М. Воспоминания или что я слышал, что я видел и что я делал в течение моей жизни. 1861–1920 годы. М., 2009. С. 578.

(обратно)

201

Крыжановский С.Е. В.К. Плеве // Новый журнал. 1975. № 118. С. 139.

(обратно)

202

Письмо П.А. Столыпина к О.В. Столыпиной. 4 марта 1905 года // Столыпин П.А. Переписка. М., 2007. С. 570.

(обратно)

203

Письмо П.А. Столыпина к О.В. Столыпиной. 4 марта 1905 года // Столыпин П.А. Переписка. М., 2007. С. 571.

(обратно)

204

Мусин-Пушкин В.В. Воспоминания // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 168. Л. 60–61.

(обратно)

205

Письмо Николая II к Марии Федоровне. 11 октября 1906 года // Красный архив. 1927. № 3. С. 204.

(обратно)

206

Бельгард А.В. Воспоминания. М., 2009. С. 284.

(обратно)

207

Кафафов К.Д. Воспоминания о служебной деятельности и моих переживаниях // ГАРФ. 5881. Оп. 2. Д. 390. Л. 87, 108–109.

(обратно)

208

Палеолог С.Н. Около власти. Очерки пережитого. М., 2004. С. 39.

(обратно)

209

Львов Л. (Клячко Л.М.) Звёздная палата // Минувшие дни. 1928. № 3. С. 23.

(обратно)

210

Мейендорф Александр Феликсович // Государственная дума Российской империи. 1906–1917 годы. Энциклопедия. М., 2008 год. С. 366–367.

(обратно)

211

Мейендорф В.М. Мемуары фрейлины императрицы. М., 2012. С. 102–103.

(обратно)

212

Письмо П.А Столыпина к А.Н. Шварцу. 25 декабря 1907 года; Письмо П.А Столыпина к А.Ф. Мейендорфу. 25 июля 1910 года // Столыпин П.А Переписка. М., 2007. С. 186, 620.

(обратно)

213

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 199.

(обратно)

214

Осоргин М.М. Воспоминания, или Что я слышал, что я видел и что я делал в течение моей жизни. 1861–1920 годы. С. 578.

(обратно)

215

Шидловский С.И. Воспоминания. Ч. 1. Берлин, 1923. С. 187.

(обратно)

216

Харламов Н.П. Записки бюрократа. Воспоминания // ОР РГБ. Ф. 261. К. 20. Ед. хр. 6. Л. 67 об.

(обратно)

217

Герасимов А.В. На лезвии с террористами // «Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. М., 2004. Т. 2. С. 225.

(обратно)

218

Крылов А.Н. Воспоминания. Л., 1984. С. 168.

(обратно)

219

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. 1914–1917 годы. Т. 1. С. 445, 448.

(обратно)

220

Покровский Н.Н. Последний министр в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел. С. 55, 61.

(обратно)

221

Менделеев П.П. Воспоминания // ГАРФ. Ф. 5971. On. 1. Д. 109. Л. 88–89.

(обратно)

222

Менделеев П.П. Воспоминания // ГАРФ. Ф. 5971. On. 1. Д. 109. Л. 56.

(обратно)

223

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 годы. Кн. 1. М., 1992. С. 206.

(обратно)

224

Коковцов В.Н. Обрывки воспоминаний: из моего детства и лицейской поры. С. 252.

(обратно)

225

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. 1914–1917 годы. Т. 1. С. 445.

(обратно)

226

Кн. Голицын А.Д. Воспоминания. М., 2008. С. 288.

(обратно)

227

Кн. Оболенский В.А. Моя жизнь и мои современники. Воспоминания // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 540. Л. 468.

(обратно)

228

Новый государственный контролёр // Финансовая жизнь. 1916. № 4. С. 67.

(обратно)

229

Путилов А.С. Период кн. Н.Д. Голицына. Воспоминания // РГАЛИ. Ф. 1208. Оп. 1.Д.46. Л. 5.

(обратно)

230

Игнатьев Н.П. Из воспоминаний // Новый журнал. 1944. № 9. С. 281–282.

(обратно)

231

Лопухин В.Б. Записки бывшего директора департамента Министерства иностранных дел. С. 146.

(обратно)

232

Татищев Б.А. Из записок // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 2. On. 1. Д. 72. Л. 45.

(обратно)

233

История ВКП(б). Краткий курс. М., 1946. С. 156.

(обратно)

234

Программа КПСС // XXII съезд КПСС. Стенографический отчёт. Т. 3. М., 1962. С. 246.

(обратно)

235

Гиндин И.Ф. Государственный банк и экономическая политика царского правительства (1861–1892 годы). М., 1960. С. 407–408.

(обратно)

236

Подробно о «новом направлении» в советской историографии и его судьбе: Поликарпов В.В. От Цусимы к Февралю. М. 2008. С. 11–117.

(обратно)

237

Тарновский К.Н. О социологическом изучении капиталистического способа производства // Вопросы истории. 1964. № 1. С. 122.

(обратно)

238

Тарновский К.Н. О социологическом изучении капиталистического способа производства // Вопросы истории. 1964. № 1. С. 127.

(обратно)

239

Бовыкин В.И. Введение // Рабочий класс в первой русской революции. М., 1981. С. 6–8.

(обратно)

240

Троцкий Л.Д. История русской революции. М., 1997. Т. 1. С. 34–40.

(обратно)

241

Поликарпов В.В. Государственная власть и монополии в начале XX века // Поликарпов В.В. От Цусимы к Февралю. С. 50–51.

(обратно)

242

Любимов Д.Н. События и люди. Воспоминания. 1902–1906 годы // РГАЛИ. Ф. 1447. On. 1. Д. 39. Л. 72–73.

(обратно)

243

Например, Зайончковский П.А. Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880-х годов. М., 1964; Он же. Российское самодержавие в конце XIX столетия: политическая реакция 80-х — начала 90-х годов. М., 1970.

(обратно)

244

Об обстоятельствах публикации работы см.: Захарова Л.Г. Путь к теме // Захарова Л. Г. Александр II и отмена крепостного права в России. М., 2011. С. 5–32.

(обратно)

245

Христофоров И.А. «Аристократическая» оппозиция Великим реформам (конец 1850-х — середина 1870-х годов). М., 2002.

(обратно)

246

Например, Воронин В.Е. Русская самодержавная власть и либеральная правительственная группировка в условиях политического кризиса (конец 70-х — начало 80-х годов). М., 2010.

(обратно)

247

Большакова О.В. Власть и политика в России XIX — начала XX века. Американская историография. М., 2008. С. 138–152.

(обратно)

248

Гаман-Голутвина О.В. Политические элиты России. Вехи исторической эволюции. М., 2006. С. 216–220.

(обратно)

249

Например, Куликов С.В. Бюрократическая элита Российской империи накануне падения старого порядка (1914–1917 годы). Рязань, 2004; Бородин А.П. Петр Николаевич Дурново. Русский Нострадамус. М., 2013.

(обратно)

250

Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т. 2. М., 1994. С. 114.

(обратно)

251

May В.А, Реформы и догмы. Государство и экономика в эпоху реформ и революций (1861–1929 годы). М., 2013. С. 45–46.

(обратно)

252

Качалов Н.А. Записки тайного советника. М., 2012. С. 193.

(обратно)

253

Плансон А.А. Былое и постоянное. СПб., 1905. С. 281.

(обратно)

254

Суворова Е.Ю. К вопросу о политико-экономических представлениях либеральной бюрократии эпохи реформ // Общественное сознание в кризисные и переходные эпохи. Сб. статей. М., 1996. С. 18.

(обратно)

255

Судьбы России: доклады и записки государственных деятелей императорам о проблемах экономического развития страны (вторая половина XIX века). СПб., 1999. С. 107–159.

(обратно)

256

Чернуха В.Г. Программная записка министра финансов М.Х. Рейтерна (сентябрь 1866 года) // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1978. Т. 10. С. 278.

(обратно)

257

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. М., 1960. С. 122–123.

(обратно)

258

Дельвиг А.И. Полвека русской жизни. М.-Л., 1930. Т. 2. С. 310–390.

(обратно)

259

Феоктистов Е.М. За кулисами политики и литературы. 1848–1896 годы //За кулисами политики. 1848–1914 годы. М., 2001. С. 196.

(обратно)

260

Феоктистов Е.М. За кулисами политики и литературы. 1848–1896 годы //За кулисами политики. 1848–1914 годы. М., 2001. С. 196.

(обратно)

261

Степанов В.Л. Либерально-экономический «эксперимент» в России (вторая половина 1850-х — первая половина 1870-х годов) // Петр Андреевич Зайончковский. Сб. статей и воспоминаний к столетию историка. М., 2008. С. 498.

(обратно)

262

Дельвиг А.И. Полвека русской жизни. С. 394–395.

(обратно)

263

Ламанский Е.И. Воспоминания. 1840–1890 годы. Пенза, 1995. С. 116.

(обратно)

264

Плансон А.А. Былое и постоянное. С. 221–222.

(обратно)

265

Всеподданнейший доклад министра путей сообщения. 23 января 1870 года // РГИА. Ф. 446. Оп. 26. Д. 17. Л. 11.

(обратно)

266

Соловьева А.М. Железнодорожный транспорт России во второй половине XIX века. М., 1975. С. 113.

(обратно)

267

Передовая // Русские ведомости. 1872. 26 сентября.

(обратно)

268

Куломзин А.Н., Рейтерн-Нолькен В.Г. М.Х. Рейтерн: биографический очерк. СПб., 1910. С. 40.

(обратно)

269

Ляховский В.М. К вопросу о фиктивных компаниях в России // Исторические записки. Т. 76. М., 1965. С. 284.

(обратно)

270

Погребинский А.П. Строительство железных дорог в пореформенной России и финансовая политика царизма // Исторические записки. М., 1954. Т. 47. С. 160.

(обратно)

271

Селигмен Б. Сильные мира сего: бизнес и бизнесмены в американской истории. М., 1976. С. 135–155.

(обратно)

272

Согрин В.В. Исторический опыт США. М., 2010. С. 248–249.

(обратно)

273

Согрин В.В. Исторический опыт США. М., 2010. С. 10–11.

(обратно)

274

Леонов Л. М. Русский лес. Т. 9. С. 145 // Леонов Л.М. Собр. соч.: В Ют. М., 1984.

(обратно)

275

Финансовое духовное завещание М.Х. Рейтерна (февраль 1877 года) // Судьбы России: доклады и записки государственных деятелей императорам о проблемах экономического развития страны (вторая половина XIX века). С. 161–162.

(обратно)

276

Финансовое духовное завещание М.Х. Рейтерна (февраль 1877 года) // Судьбы России: доклады и записки государственных деятелей императорам о проблемах экономического развития страны (вторая половина XIX века). С. 171–172.

(обратно)

277

Погребинский А. П. Строительство железных дорог в пореформенной России и финансовая политика царизма // Исторические записки. Т. 47. С. 175.

(обратно)

278

Лосицкий А. Выкупная операция. СПб., 1906. С. 14.

(обратно)

279

Нечто о «смутной» партии (передовая) // Гражданин. 1886. 27 апреля.

(обратно)

280

Фадеев Р.А. Письма о современном состоянии России (письмо XII) // СПб., 1882. С. 137.

(обратно)

281

Мусин-Пушкин В.В. Воспоминания // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 168. Л. 76.

(обратно)

282

Мусин-Пушкин В.В. Воспоминания // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 168. Л. 76.

(обратно)

283

Боханов А.Н. Государство и власть // Россия в начале XX века. М., 2002. С. 304.

(обратно)

284

Примером этому может служить: Антонов Н.Р. Экономическое учение славянофилов. М., 2008.

(обратно)

285

Иванов А.А. Правые в русском парламенте: от кризиса к краху (1914–1917 годы). M-СПб., 2013. С. 248–271.

(обратно)

286

Соловьев К.А. Хозяин земли русской? Самодержавие и бюрократия в эпоху модерна. М., 2017. С. 8–9.

(обратно)

287

Например: Германская история в новое и новейшее время. М., 1970. Т. 1. С. 392–402.

(обратно)

288

Например.: Рингер Ф. Закат немецких мандаринов. Академическое сообщество в Германии. 1890–1933 годы. М., 2008. С. 175–186.

(обратно)

289

Ковалевский М.М. Моя жизнь. Воспоминания. М., 2005. С. 104.

(обратно)

290

Шмоллер Г. Наука о народном хозяйстве, её предмет и метод. М., 1897.

(обратно)

291

Витте С.Ю. Национальная экономия и Фридрих Лист // Вопросы экономики. 1992. № 3. С. 143–144.

(обратно)

292

Бернацкий М.В. Теоретики государственного социализма в Германии и социально-политические воззрения князя Бисмарка. СПб.,1911. С. 202.

(обратно)

293

Schmoller G. Grundriss der allgemeinen Volkswirtschaftslehre. Leipzig. 1923. Bd. II. S. 626.

(обратно)

294

Маркс К. Замечания на книгу А. Вагнера «Учебник политической экономии» // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. Т. 19. М., 1961. С. 375.

(обратно)

295

Энгельс Ф. К жилищному вопросу // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. Т. 18. М., 1961. С. 256.

(обратно)

296

Исаев А. Смитианизм и марксизм перед судом профессора Шмоллера // Научное обозрение. 1898. № 4. С. 811.

(обратно)

297

Вагнер А. Социальный вопрос. СПб., 1906. С. 15.

(обратно)

298

Бернацкий М.В. Теоретики государственного социализма в Германии и социально-политические воззрения князя Бисмарка. С. 197.

(обратно)

299

Scmoller G. Was verstehen wir unter dem Mittelstande? Hat er im XIX. Jahrhundert zu-oder abgenommen? Gottingen, 1897. S. 26.

(обратно)

300

Scmoller G. Was verstehen wir unter dem Mittelstande? Hat er im XIX. Jahrhundert zu-oder abgenommen? Gottingen, 1897. S. 32–33.

(обратно)

301

Оболенская C.B. Политика Бисмарка и борьба партий в Германии в конце 1870-х годов. М., 1992. С. 114.

(обратно)

302

Булгаков С.Н. История экономических и социальных учений. М., 2007. С. 380.

(обратно)

303

Энгельс Ф.К жилищному вопросу // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. Т. 18. С. 256.

(обратно)

304

Иоллос Г.Б. Письма из Берлина. СПб., 1904. С. 273.

(обратно)

305

Иоллос Г.Б. Письма из Берлина. СПб., 1904. С. 338.

(обратно)

306

Иоллос Г.Б. Письма из Берлина. СПб., 1904. С. 272.

(обратно)

307

Тотомианц В.Ф. Из моих воспоминаний. София, 1943. С. 25, 32.

(обратно)

308

Иоллос Г.Б. Письма из Берлина. С. 273.

(обратно)

309

Иоллос Г.Б. Письма из Берлина. С. 269.

(обратно)

310

Фон Зибельд А. Эпоха великих реформ в Японии. СПб., 1905. С. 64.

(обратно)

311

Grimmer-Solem Е. German social science, Meiji conservatism and the Peculiarties of Japanese history // Journal of World History. 2005. Vol. 16. № 2. P. 207, 209.

(обратно)

312

Grimmer-Solem Е. German social science, Meiji conservatism and the Peculiarties of Japanese history // Journal of World History. 2005. Vol. 16. № 2. P. 192.

(обратно)

313

Pale К. Meiji Conservatism // The Cambridge history of japan. 1989. Vol. 5. P. 674–720.

(обратно)

314

Савельева И.М. Американское профсоюзное движение в отражении буржуазных реформистских концепций конца XIX — начала XX века // Формирование пролетариата: проблемы историографии и источниковедения. М., 1980. С. 173.

(обратно)

315

Мальков В.Л. Джон Коммонс и висконсинская школа // Историк и историки: историография всеобщей истории. Сб. статей. М., 1966. С. 249.

(обратно)

316

Аскольдова С.М. Основные направления американской буржуазной историографии рабочего движения // Вопросы истории. 1966. № 5. С. 41.

(обратно)

317

Ковалевский М.М. Моя жизнь. Воспоминания. С. 106–109.

(обратно)

318

Чупров А.И. О современном значении и задачах политической экономии. М., 1874. С. 12–13.

(обратно)

319

Чупров А.И. История политической экономии. М., 1918. С. 208–223.

(обратно)

320

Аникин А.В. Путь испытаний. Социально-экономические пути в России до марксизма. М., 1990. С. 311.

(обратно)

321

Внутреннее обозрение // Вестник Европы. 1881. № 11. С. 372.

(обратно)

322

Письмо А.И.Маркова к М.М.Стасюлевичу. 30 октября 1887 года // М.М. Стасюлевич и его современники в их переписке. СПб., 1912. Т. 2. С. 340–341.

(обратно)

323

Тотомианц В.Ф. Из истории русской экономической мысли. Мюнхен, 1956. С. 8.

(обратно)

324

Левин И.И. Дух российской экономической науки // Левин И.И. Акционерные коммерческие банки России. М., 2010. С. 430–431.

(обратно)

325

Тотомианц В.Ф. Из моих воспоминаний. С. 22–23.

(обратно)

326

Тотомианц В.Ф. Из моих воспоминаний. С. 23–24.

(обратно)

327

Тотомианц В.Ф. Из моих воспоминаний. С. 32.

(обратно)

328

Тотомианц В.Ф. Из моих воспоминаний. С. 25.

(обратно)

329

Святловский Я. Людвиг Брентано. Его жизнь, воззрения и школа. М., 1896. С. 32.

(обратно)

330

Иванюков И.И. Политическая экономия как учение о процессе развития экономических явлений. М., 1891. С. 54–56.

(обратно)

331

Ветринский Ч.В. А. Гольцев // Памяти Виктора Александровича Гольцева. Статьи, воспоминания, письма. М., 1910. С. 9.

(обратно)

332

Ковалевский М.М. Из воспоминаний о В.А. Гольцеве // Там же. С. 117.

(обратно)

333

Оболенский В.А. Моя жизнь и мои современники. Воспоминания // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 540. Л. 135.

(обратно)

334

Струве П.Б. Густав Шмоллер. Некролог // Известия Российской Академии наук. 1917. Ноябрь. С. 1233–1234.

(обратно)

335

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. 1914–1917 годы. Т. 1. С. 152.

(обратно)

336

С.И. Тимашев: жизнь и деятельность. Избранные сочинения. Тюмень, 2006. С. 11–12.

(обратно)

337

Озеров И.Х. Воспоминания // ОР РНБ. Ф. 541. On. 1. Д. 4. Л. 15, 32.

(обратно)

338

Щетинина Г.И. Озеров И.Х. и его воспоминания // История и историки. Историографический ежегодник. М., 1978. С. 234.

(обратно)

339

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 170.

(обратно)

340

Всеподданнейший доклад С.Ю. Витте (конец 1896 года) // ГАРФ. Ф. 543. Он. 1. Д. 281. Л. 14–16.

(обратно)

341

Будучи известным экономистом и ректором Киевского университета, Н.Х. Бунге на протяжении 1860-1870-х годов привлекался к работе различных правительственных комиссий, начиная с комитетов, готовивших отмену крепостного права, возглавлял Киевскую контору Государственного банка.

(обратно)

342

Цвайнерт Й. История экономической мысли в России. 1805–1905 годы. М., 2007. С. 242–243.

(обратно)

343

Степанов В.Л. Н.Х. Бунге. Судьба реформатора. М., 1998. С. 51.

(обратно)

344

Ковалевский В.И. Воспоминания // Русское прошлое. 1991. № 2. С. 26–27.

(обратно)

345

Программная записка Н.Х. Бунге Александру II «О финансовом положении России». 20 сентября 1880 года // Судьбы России: доклады и записки государственных деятелей императорам о проблемах экономического развития страны (вторая половина XIX века). С. 200.

(обратно)

346

Программная записка Н.Х. Бунге Александру II «О финансовом положении России». 20 сентября 1880 года // Судьбы России: доклады и записки государственных деятелей императорам о проблемах экономического развития страны (вторая половина XIX века). С. 182–183.

(обратно)

347

Картавцев Е.Э. Николай Христофорович Бунге // Вестник Европы. 1897. № 5. С. 17.

(обратно)

348

Бунге Н.Х. Загробные заметки // Река времён. Кн. 1. М., 1995. С. 222–223.

(обратно)

349

Локоть Т.В. Бюджетная и податная политика России. М., 1908. С. 168.

(обратно)

350

Ленин В.И. Что такое «друзья народов» и как они воюют против социал-демократов? // Полн. собр. соч. Т. 1. С. 267–268.

(обратно)

351

Шмоллер Г. Борьба классов и классовое господство. М., 1906.

(обратно)

352

Герасимов А.Я. На лезвии с террористами // «Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. Т. 2. М., 2004. С. 157.

(обратно)

353

Мартов Л. Развитие крупной промышленности и рабочего движения. Пг., 1923. С. 27.

(обратно)

354

Письмо Д.М. Сольского к М.М. Стасюлевичу. 16 декабря 1897 года // М.М. Стасюлевич и его современники в их переписке. Т. 1. СПб., 1911. С. 342–343.

(обратно)

355

Арсеньев К.К. Взгляд в прошлое «Вестника Европы» // Вестник Европы. 1909. № 1. С. 216.

(обратно)

356

Внутреннее обозрение // Вестник Европы. 1883. № 10. С. 787.

(обратно)

357

Внутреннее обозрение // Вестник Европы. 1883. № 5. С. 355.

(обратно)

358

Внутреннее обозрение // Вестник Европы. 1884. № 11. С. 384–385.

(обратно)

359

Внутреннее обозрение // Вестник Европы. 1886. № 6. С. 778.

(обратно)

360

Внутреннее обозрение // Вестник Европы. 1887. № 2. С. 828.

(обратно)

361

Внутреннее обозрение // Вестник Европы. 1887. № 2. С. 822.

(обратно)

362

Арсеньев К.К. Новый обличитель русского либерализма // Вестник Европы. 1886. № 5. С. 358.

(обратно)

363

Арсеньев К.К. Новый обличитель русского либерализма // Вестник Европы. 1886. № 5. С. 358.

(обратно)

364

Из общественной хроники // Вестник Европы. 1884. № 11. С. 461.

(обратно)

365

Из общественной хроники // Вестник Европы. 1884. № 11. С. 461.

(обратно)

366

Чичерин Б.И. Собственность и государство. Ч. 1. М., 1882. С. 401–403; Ч. 2. М., 1883. С. 94–97.

(обратно)

367

Чичерин Б.И. Собственность и государство. Ч. 2. М., 1883. С. 104.

(обратно)

368

Чичерин Б.И. Собственность и государство. Ч. 2. М., 1883. С. 108.

(обратно)

369

Литературное обозрение (Чичерин Б. Собственность и государство в 2 частях) // Вестник Европы. 1883. № 3. С. 760.

(обратно)

370

Письмо Г.Б. Иоллоса к М.М. Стасюлевичу. 14 октября 1899 года // М.М. Стасюлевич и его современники в их переписке. Т. 5. СПб., 1912. С. 501.

(обратно)

371

Из общественной хроники // Вестник Европы. 1887. № 1. С. 448.

(обратно)

372

Слонимский Л. Социальный вопрос // Вестник Европы. 1894. № 1. С. 319.

(обратно)

373

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 368–369.

(обратно)

374

Хроника // Вестник Европы. 1882. № 4. С. 809.

(обратно)

375

Хроника // Вестник Европы. 1882. № 4. С. 798.

(обратно)

376

Внутреннее обозрение // Вестник Европы. 1884. № 11. С. 463–464.

(обратно)

377

Из общественной хроники // Вестник Европы. 1885. № 3. С. 448.

(обратно)

378

Нольде Б.Э. Далекое и близкое. Париж, 1930. С. 38.

(обратно)

379

Внутреннее обозрение // Вестник Европы. 1885. № 1. С. 365.

(обратно)

380

Внутреннее обозрение // Вестник Европы. 1885. № 1. С. 363.

(обратно)

381

Ковалевский М. Вольные школы общественных наук // Страна. 1906. 14 марта (орган партии демократических реформ).

(обратно)

382

Шелохаев В.В. Либеральная модель переустройства России. М., 1996. С. 261.

(обратно)

383

Открытое письмо проф. В.И. Герье лидеру «Союза 17 октября» А.И. Гучкову // Российские либералы: кадеты и октябристы. М., 1996. С. 411.

(обратно)

384

Слонимский Л. Накануне новой Думы // Вестник Европы. 1907. № 1. С. 337.

(обратно)

385

Внутреннее обозрение // Вестник Европы. 1907. № 3. С. 331.

(обратно)

386

Овсянико-Куликовский Д.Н. Воспоминания. Пг., 1920. С. 161.

(обратно)

387

Письмо М.М. Ковалевского к А.И. Чупрову. 14 декабря 1905 года // Исторический архив. 1993. № 6. С. 176.

(обратно)

388

Письмо М.М. Ковалевского к А.И. Чупрову. 14 декабря 1905 года // Исторический архив. 1993. № 6. С. 176.

(обратно)

389

Маклаков В.А. Отрывки из воспоминаний // Московский университет. 1755 — 1930 годы. Юбилейный сборник. Париж, 1930. С. 298.

(обратно)

390

Передовая // Страна. 1906. 28 ноября.

(обратно)

391

Киреев А.А. Дневник (запись от 14 октября 1902 года) // ОР РГБ. Ф. 126. К. 13. Л. 168 об. — 169.

(обратно)

392

Киреев А.А. Дневник (запись от 31 июля 1903 года) // ОР РГБ. Ф. 126. К. 13. Л. 252.

(обратно)

393

Дневник генерала А.Н. Куропаткина (запись от 25 февраля 1904 года). М., 2010. С. 169.

(обратно)

394

Выступление В.М. Пуришкевича (заседание от 7 марта 1913 года). IX съезд уполномоченных дворянских обществ 39 губерний. 3–9 марта 1913 года // Объединенное дворянство. Съезды уполномоченных дворянских обществ. Т. 3. М., 2002. С. 122.

(обратно)

395

Выступление кн. П.Л. Ухтомского // IX съезд уполномоченных дворянских обществ 39 губерний. 3–9 марта 1913 года // Объединенное дворянство. Съезды уполномоченных дворянских обществ. Т. 3. М., 2002. С. 105.

(обратно)

396

Польской С.В. Двор и «придворное общество» в после петровской России // Правящие элиты и дворянство России во время и после петровских реформ (1682–1750 годы). Сб. ст. М., 2013.

(обратно)

397

Курукин И.В. Анна Иоанновна. М., 2014. С. 258–279.

(обратно)

398

Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. СПб., 1861. С. 173–174.

(обратно)

399

Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. СПб., 1861. С. 174.

(обратно)

400

Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. СПб., 1861. С. 180.

(обратно)

401

Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. СПб., 1861. С. 184–185.

(обратно)

402

Propper S.M. Was nicht In die Zeitung kam. Erinnerungen des Chefredaktenes der «Birschewyja wedomosti» Frakfurt a. М., 1929. S. 90–91, Княжна E.Долгорукая рассчитывала, что конституционные устремления либералов помогут ей противостоять не принимавшему её двору и укрепиться уже в качестве законной супруги Александра II, поэтому она пошла на союз с либеральной группой в правительстве, возглавляемой М.Т. Лорис-Меликовым, Два его ближайших сподвижника, Д.А. Милютин и А.А. Абаза, должны были стать свидетелями при заключении брака с императором. Трагическая гибель Александра II перечеркнула эти планы.

(обратно)

403

Письмо князя В.П. Мещерского к великой княгине Марии Федоровне (супруге цесаревича Александра Александровича). Конец 1870 года // ГАРФ. Ф. 677. Оп. 1. Д. 106. Л. 6. (на франц. языке).

(обратно)

404

Нарышкина Е.А. Мои воспоминания. Под властью трёх царей. М., 2014. С. 268.

(обратно)

405

Мосолов А.А. При дворе последнего императора. Записки начальника канцелярии министра двора. СПб., 1992. С. 122–123.

(обратно)

406

Геруа Б.В. Воспоминания о моей жизни. Париж, 1969. Т. 1. С. 44–45.

(обратно)

407

Черевин и Александр III // Голос минувшего. 1917. № 5–6. С. 96–97.

(обратно)

408

Половцов А.А. Дневник государственного секретаря (запись от 3 ноября 1890 года). Т. 2. М., 2005. С. 340.

(обратно)

409

Куломзин А.Н. Пережитое. Воспоминания. М., 2016. С. 391.

(обратно)

410

Мемуары великой княгини Ольги Александровны. М., 2003. С. 70.

(обратно)

411

Мемуары великой княгини Ольги Александровны. М., 2003. С. 82.

(обратно)

412

Половцов А.А. Дневник государственного секретаря (запись от 30 июня 1889 года). Т. 2. С. 230.

(обратно)

413

Мемуары великой княгини Ольги Александровны. С. 134.

(обратно)

414

Сухомлинов В.А. Воспоминания. М.-Л., 1926. С. 214.

(обратно)

415

Качалов Н.А. Записки тайного советника. М., 2102. С. 194.

(обратно)

416

Фабрицкий С.С. Из прошлого. Воспоминания флигель-адъютанта Государя Императора Николая И. Берлин., 1926. С. 48.

(обратно)

417

Комаровская Е.Л. Воспоминания. М., 2003. С. 120, 123–124.

(обратно)

418

Письмо вел. кн. Михаила Михайловича к Николаю II. 12 августа 1914 года // Николай II и великие князья. Родственные письма к последнему царю. М.-Л., 1925. С. 93.

(обратно)

419

Письмо вел. кн. Дмитрия Павловича к Николаю II. 18 ноября 1913 года // Николай II и великие князья. Родственные письма к последнему царю. М.-Л., 1925. С. 49.

(обратно)

420

Фабрицкий С.С. Из прошлого. Воспоминания флигель-адъютанта Государя Императора Николая II. С. 115.

(обратно)

421

Фабрицкий С.С. Из прошлого. Воспоминания флигель-адъютанта Государя Императора Николая II. С. 56 — 57.

(обратно)

422

Вел. кн. Гавриил Константинович. В Мраморном дворце. М., 2007. С. 113.

(обратно)

423

Трубецкой В.С. Записки кирасира. М., 1991. С. 15.

(обратно)

424

Трубецкой В.С. Записки кирасира. М., 1991. С. 182.

(обратно)

425

Барятинская М. Моя русская жизнь. Воспоминания великосветской дамы. 1860–1918 годы. М., 2006. С. 69.

(обратно)

426

Энгельгард Б.А. Потонувший мир. Воспоминания // ОР РГБ. Ф. 218. К. 218. Ед. хр. 305. Л. 119.

(обратно)

427

Воронович Н.В. Потонувший мир. Очерки прошлого. 1891–1920 годы. М., 2001. С. 165.

(обратно)

428

Куломзин А.Н. Пережитое // РГИА. Ф. 1642. On. 1. Д. 196. Л. 11.

(обратно)

429

Ивановский А.В. Воспоминания инженера // ОР РГБ. Ф. 414. К. 2. Ед. хр. 2. Л. 141.

(обратно)

430

Трубецкой В.С. Записки кирасира. С. 135.

(обратно)

431

Епанчин Н.А. На службе трех императоров. М., 1996. С. 324.

(обратно)

432

Мосолов А.А. При дворе последнего императора. Записки начальника канцелярии министра двора. С. 173.

(обратно)

433

Епанчин Н.А. На службе трёх императоров. С. 217.

(обратно)

434

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. 1914–1917 годы. Т. 1. М., 2017. С. 92.

(обратно)

435

Васильчиков Б.А. Воспоминания. М., 2003. С. 216–217.

(обратно)

436

Энгельгард Б.А. Потонувший мир. Воспоминания // ОР РГБ. Ф. 218. К. 218. Ед. хр. 305. Л. 120.

(обратно)

437

Саблин Н.В. Десять лет на императорской яхте «Штандарт». СПб., 2008. С. 52.

(обратно)

438

К тому же родная сестра Гессе являлась фрейлиной вел. кн. Елизаветы Фёдоровны — родной сестры императрицы Александры Федоровны.

(обратно)

439

Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 1. М., 1998. С. 96.

(обратно)

440

Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 годы. (Запись от 22 июля 1901 года). СПб., 2014. С. 307.

(обратно)

441

Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 годы. (Запись от 22 июля 1901 года). СПб., 2014. С. 296, 354.

(обратно)

442

Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 годы. (Запись от 22 июля 1901 года). СПб., 2014. С. 308.

(обратно)

443

Дневник Алексея Сергеевича Суворина. М., 2000. С. 416 (запись от 8 мая 1901 года).

(обратно)

444

Киреев А.А. Дневник. 1905–1910 годов (запись от 2 апреля 1905 года). М., 2010. С. 45.

(обратно)

445

См., например: РГИА. Ф. 1328. Оп. 2. Д. 68.

(обратно)

446

Витте С.Ю. Воспоминания. М., 1960. Т. 3. С. 79.

(обратно)

447

Епанчин Н.А. На службе трех императоров. С. 314.

(обратно)

448

Саблин Н.В. Десять лет на императорской яхте «Штандарт». С. 309.

(обратно)

449

Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 1. С. 405.; Василъчиков Б.А. Воспоминания. С. 217–218.

(обратно)

450

См., например, устав общества «Русский монархический союз»; Бутми Г. Конституция и политические свободы; «Книга русской скорби» (за подписью В.М. Пуришкевича), письма И.И. Восторгова, Л.М. Тихомирова и др. // РГИА. Ф. 1328. On. 1. Д. 1142,1143, 1229; Оп. 2. Д. 172, 469 и др.

(обратно)

451

К.Р. [Вел. кн. Константин Романов.] Дневники. Воспоминания. Стихи. Письма. М., 1998. С. 332.

(обратно)

452

Допрос В.Н. Воейкова // Падение царского режима. М-Л., 1926. Т. 3. С. 73.

(обратно)

453

Вел. кн. Гавриил Константинова. В Мраморном дворце. С. 113.

(обратно)

454

Воейков В.Н. С царем и без царя. Воспоминания последнего дворцового коменданта Государя Императора Николая И. М., 1994. С. 61.

(обратно)

455

Воейков В.Н. С царем и без царя. Воспоминания последнего дворцового коменданта Государя Императора Николая И. М., 1994. С. 37.

(обратно)

456

Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел. М., 2015. С. 198.

(обратно)

457

РГИА. Ф. 528. On. 1. Д. 1512. Л. 4 об. — 5; Д. 1453. Л. 1.

(обратно)

458

РГИА. Ф. 547. Оп. 3. Д. 3489. Л. 14–15.

(обратно)

459

РГИА. Ф. 655. On. 1. Д. 967. Л. 3–3 об.

(обратно)

460

Зимин И.В. Царские деньги. Доходы и расходы Дома Романовых. M-СПб., 2011. С. 289.

(обратно)

461

Чавчавадзе Д. Великие князья. Екатеринбург, 1998. С. 124.

(обратно)

462

Мордвинов А.А. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. М., 2014. Т. 1. С. 129–131.

(обратно)

463

Дьякова И.А. Из конфиденциальной переписки А.Ю. Ротштейна // Исторические записки. Т. 115. М., 1987. С. 229; Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. С. 263.

(обратно)

464

РГИА. Ф. 528. On. 1. Д. 758. Л. 4–5.

(обратно)

465

Мордвинов А.А. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Т. 1. С. 346.

(обратно)

466

Мосолов А.А. При дворе последнего императора. Записки начальника канцелярии министра двора. С. 76–77.

(обратно)

467

Граббе П.А. Окна на Неву. Мои юные годы. СПб., 1995. С. 30.

(обратно)

468

Журнал совещания учредителей АО «Кувака» и представителей банков, согласившихся финансировать предприятие (совещание прошло в здании Русского торгово-промышленного банка). 12 июля 1916 года // РГИА. Ф. 634. On. 1. Д. 220. Л. 1–3.

(обратно)

469

Доклад правления АО «Кувака» // РГИА. Ф. 616. On. 1. Д. 836. Л. 5–7.

(обратно)

470

Минарик Л.П. Экономическая характеристика крупнейших земельных собственников конца XIX — начала XX века. М. 1971. С. 14, 16, 18.

(обратно)

471

Минарик Л.П. Экономическая характеристика крупнейших земельных собственников конца XIX — начала XX века. М. 1971. С. 25.

(обратно)

472

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 годы. М., 1992. Кн. 2. С. 164.

(обратно)

473

Ивановский А.В. Воспоминания инженера // ОР РГБ. Ф. 414. К. 2. Ед. хр. 2. Л. 137–138.

(обратно)

474

Менделеев П.П. Воспоминания // ГАРФ. Ф. 5971. On. 1. Д. 110. Л. 81.

(обратно)

475

Василъчиков Б.А. Воспоминания. С. 233–234.

(обратно)

476

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. 1914–1917 годы. Т. 1. С. 96.

(обратно)

477

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. 1914–1917 годы. Т. 2. С. 59.

(обратно)

478

С.И. Тимашев: жизнь и деятельность. Избранные сочинения. Тюмень, 2006. С. 8–9.

(обратно)

479

Ивановский А.В. Воспоминания инженера // ОР РГБ. Ф. 414. К. 2. Ед. хр. 2. Л. 270–271.

(обратно)

480

Иосиф Иосифович Новицкий // Государственный совет Российской империи. 1906–1917 годы. М., 2008. С. 185.

(обратно)

481

Ивановский А.В. Воспоминания инженера // ОР РГБ. Ф. 414. К. 2. Ед. хр. 2. Л. 166.

(обратно)

482

Саблин Н.В. Десять лет на императорской яхте «Штандарт». С. 285.

(обратно)

483

Формулярный список Виктора Андреевича Иванова-Мясоедова // РГИА. Ф. 229. Оп. 10. Д. 2028. Л. 1-27.

(обратно)

484

Формулярный список Николая Леонидовича Щукина // РГИА. Ф. 1409. Оп. 9. Д. 232. Л. 1-16.

(обратно)

485

Формулярный список Петра Николаевича Думитренко // РГИА. Ф. 229. Оп. 229. Д. 2259. Л. 1–8.

(обратно)

486

Первая мировая война. Энциклопедия в 2 частях. Ч. 1. М., 2014. С. 54.

(обратно)

487

Дельвиг А.И. Полвека русской жизни. М., 2014. С. 976.

(обратно)

488

Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания. СПб., 2009. С. 81.

(обратно)

489

Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел. М., 2015. С. 133.

(обратно)

490

Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел. М., 2015. С. 134.

(обратно)

491

Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел. М., 2015. С. 135.

(обратно)

492

Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел. М., 2015. С. 135.

(обратно)

493

Формулярный список Михаила Александровича Остроградского // РГИА. Ф. 1341. Оп. 548. Д. 224. Л. 1-12.

(обратно)

494

Подробно о нем: Соловьёв Ю.И., Кипнис А.Я. Дмитрий Петрович Коновалов. М., 1964.

(обратно)

495

Степанов П.И. Воспоминания геолога // Памяти академика П.И. Степанова. М., 1952. С. 43–44.

(обратно)

496

Ананьич Б.В. Кредитная канцелярия и правительственный контроль за кредитными учреждениями // Деньги и кредит. 1995. № 4. С. 64–65.

(обратно)

497

Ананьич Б.В. Кредитная канцелярия и правительственный контроль за кредитными учреждениями // Деньги и кредит. 1995. № 4. С. 62–63.

(обратно)

498

Ивановский А.В. Воспоминания инженера // ОР РГБ. Ф. 414. К. 2. Ед. хр. 2. Л. 139.

(обратно)

499

Коммерсант. 1914. 4 февраля.

(обратно)

500

Альманах современных русских государственных деятелей. СПб., 1897. С. 996.

(обратно)

501

Кредитная канцелярия и Б.Ф. Малишевский // Утро России. 1910. 9 марта.

(обратно)

502

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. М., 1960. С. 361.

(обратно)

503

Формулярный список Леонида Фёдоровича Давыдова // РГИА. Ф. 560. Оп. 23. Д. 615. Л. 14–28.

(обратно)

504

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 годы. Кн. 2. М., 1992. С. 185–186.

(обратно)

505

Запрос о деятельности директора кредитной канцелярии Давыдова // Утро России. 1910. 13 февраля.

(обратно)

506

Мещерский В.П. Дневник (27 октября 1913 года) // Гражданин. 1913. № 42. С. 11.

(обратно)

507

Формулярный список Дмитрия Ивановича Никифорова // РГИА. Ф. 587. Оп. 13. Д. 342. Л. 1-13.

(обратно)

508

Программа нового директора кредитной канцелярии // Коммерсант. 1914. 12 февраля.

(обратно)

509

25-летний юбилей Д.И. Никифорова // Финансовая жизнь. 1916. № 1. С. 7; Юбилей Д.И. Никифорова // Биржа за неделю. 1916. № 1–2. С. 9.

(обратно)

510

Путилов А. С. Период кн. Н.Д. Голицына // РГАЛИ. Ф. 1208. On. 1. Д. 46. Л. 44.

(обратно)

511

Путилов А. С. Период кн. Н.Д. Голицына // РГАЛИ. Ф. 1208. On. 1. Д. 46. Л. 45.

(обратно)

512

Формулярный список Конрада Евгеньевича Замена // РГИА. Ф. 587. Оп. 8. Д. 127. Л. 1-12.

(обратно)

513

Формулярный список Владимира Юльевича Мебеса // РГИА. Ф. 587. Оп. 12. Д. 668. Л. 1-10.

(обратно)

514

Формулярный список Генриха Августа Вороновича // РГИА. Ф. 560. Оп. 23. Д. 836. Л. 7-11.

(обратно)

515

Формулярный список Владимира Валентиновича Розенберга // РГИА. Ф. 560. Оп. 23. Д. 660. Л. 1–3.

(обратно)

516

Розенберг В. Итоги банковского съезда // Торгово-промышленная газета. 1916. 14 июня.

(обратно)

517

Биржа. 1916. № 16–17. Май. С. 5–6.

(обратно)

518

Сильная мера // Новое время. 1913. 11 июня.

(обратно)

519

Бернацкий М. Правительственный надзор над коммерческими банками // Промышленность и торговля. 1916. № 19. С. 542.

(обратно)

520

Ананьич Б.В. Кредитная канцелярия и правительственный контроль за кредитными учреждениями // Деньги и кредит. 1995. № 4. С. 64.

(обратно)

521

Летопись жизни и творчества В.И. Сафонова. М., 2009. С. 45.

(обратно)

522

С.И. Тимашев: жизнь и деятельность. Избранные сочинения. С. 12–13.

(обратно)

523

Формулярный список Андрея Кинтилиановича Голубева // РГИА. Ф. 587. Оп. 4. Д. 595. Л. 1-36.

(обратно)

524

Петров Ю.А. Крах Алчевского и фирма Рябушинских // Отечественная история. 1995. № 4. С. 57.

(обратно)

525

Формулярный список Дмитрия Тимофеевича Никитина // РГИА. Ф. 587. Оп. 13. Д. 303. Л. 1-21.

(обратно)

526

Формулярный список Виктор Антоновича Арцимовича // РГИА. Ф. 587. On. 1. Д. 807. Л. 1-10.

(обратно)

527

Формулярный список Александра Петровича Петрова // РГИА. Ф. 587. Оп. 15. Д. 451. Л. 10–22.

(обратно)

528

Формулярный список Густава Густовича фон дер Остен-Дризена // РГИА. Ф. 587. Оп. 14. Д. 375. Л. 9-33.

(обратно)

529

Иван Иванович Назимов // Биржа. 1913. № 45. С. 3.

(обратно)

530

Озеров И.Х. Воспоминания // ОР РНБ. Ф. 541. On. 1. Д. 1. Л. 126.

(обратно)

531

Половцов А.А. (младший). Воспоминания // ГАРФ. Ф. 5881. On. 1. Д. 118. Л. 93.

(обратно)

532

Киреев А.А. Дневник (запись от 10 июня 1895 года) // ОР РГБ. Ф. 126. Оп. 12. Л. 21 об.

(обратно)

533

Половцов А.А. Дневник государственного секретаря (запись от 20 октября 1890 года). Т. 2. С 335.

(обратно)

534

Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания. С. 85.

(обратно)

535

Propper S.M. Was nicht In die Zeitung kam. Erinnerungen des Chefredaktenes der «Birschewyja wedomosti». S. 161–162.

(обратно)

536

Корш E.B. Двадцать лет на железных дорогах (1889–1908 годы). Воспоминания о железнодорожной службе. СПб., 1910. С. 90–91.

(обратно)

537

Воспоминания жизни Ф.Г. Тернера. Т. 2. СПб., 1911. С. 219.

(обратно)

538

Дневник Алексея Сергеевича Суворина. М., 2000. С. 92 (запись от 20 января 1893 года).

(обратно)

539

Дневник Алексея Сергеевича Суворина. М., 2000. С. 102. (запись от 2 марта 1893 года).

(обратно)

540

Черникова Н.В. Портрет на фоне эпохи: князь Владимир Петрович Мещерский. М., 2017. С. 414–415.

(обратно)

541

Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 годы. (Запись от 29 октября 1894 года). С. 90.

(обратно)

542

Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 годы. (Запись от 29 октября 1894 года). С. 90.

(обратно)

543

Киреев А.А. Дневник (запись от 30 июля 1893 года) // ОР РГБ. Ф. 126. Оп. 11. Л. 426 об.

(обратно)

544

Письмо А.К. Кривошеина к Николаю II. 10 апреля 1896 года // ГАРФ. Ф. 543. Оп. 1. Д. 611. Л. 7 об. — 9 об.

(обратно)

545

Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 годы (запись от 16 декабря 1894 года). М., 2014. С. 117.

(обратно)

546

Куломзин А.Н. Пережитое. Воспоминания. М., 2016. С. 409.

(обратно)

547

Завадский С.В. На пути к революции. 1905–1918 годы. М., 2017. С. 43.

(обратно)

548

Proper S.M. Was nicht In die Zeitung kam. Erinnerungen des Chefredaktenes der «Birschewyja wedomosti». S. 185.

(обратно)

549

Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания. С. 80.

(обратно)

550

Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 годы. (Запись от 27 декабря 1894 года). С. 120.

(обратно)

551

Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания. С. 82.

(обратно)

552

Куломзин А.Н. Пережитое. Воспоминания. С. 561.

(обратно)

553

Фейгин Ф.И Моя автобиография // ОР РНБ. Ф. 808. On. 1. Д. 5. Л. 273 об.

(обратно)

554

Завадский С.В. На пути к революции. 1905–1918 годы. С. 45.

(обратно)

555

Корш Е.В. Двадцать лет на железной дороге (1889–1908 годы). Воспоминания о железнодорожной службе. С. 99.

(обратно)

556

Шидловский С.И. Воспоминания. Берлин, 1923. Ч. 2. С. 34.

(обратно)

557

Письмо Д.М. Сольского к Николаю II. 29 апреля 1896 года // ГАРФ. Ф. 543. On. 1. Д. 611. Л. 1.

(обратно)

558

Андреев Д.А. Дело Кривошеина: взлет и падение «Ростовского Кречинского» // Вестник Московского университета. Серия 8. История. 2013. № 2. С. 15–32.

(обратно)

559

Письмо князя В.П. Мещерского к министру финансов С.Ю. Витте. Весна 1896 года // РГИА. Ф. 1622. On. 1. Д. 448. Л. 2.

(обратно)

560

Половцов А. А. Дневник государственного секретаря (запись от 12 июня, 17 июня 1889 года; 2 ноября 1890 года). Т. 2. С. 224, 226, 340.

(обратно)

561

Кривошеин А. К. Записка о дворянском вопросе и мерах к упрочению дворянского сословия. Февраль 1897 года // ГАРФ. Ф. 543. Он. 1. Д. 494. Л. 9 об.

(обратно)

562

Отчего гибнет дворянство и чем можно его спасти? // РГИА. Ф. 1283. On. 1. Д. 150. Л. 1–1 об.

(обратно)

563

Отчего гибнет дворянство и чем можно его спасти? // РГИА. Ф. 1283. On. 1. Д. 150. Л. 1–1 об.

(обратно)

564

Записка уполномоченного дворянством Воронежской губернии // РГИА. Ф. 560. Оп. 26. Д. 99. Л. 50.

(обратно)

565

Письмо И.И. Воронцова-Дашкова в Особое совещание по делам дворянства. 15 мая 1897 года // РГИА. Ф. 1283. On. 1. Д. 4. Л. 47 об.

(обратно)

566

Мнение Харьковского губернского предводителя дворянства графа В.Л. Капниста по вопросам Высочайше утвержденного совета по делам дворянского сословия. 5 июня 1897 года // РГИА. Ф. 560. Оп. 26. Д. 99. Л. 446 об.

(обратно)

567

Воронцов-Дашков И.И. Записка по вопросу о принятии некоторых мер по улучшению положения поместного дворянства. 15 мая 1897 года // РГИА. Ф. 560. Оп. 26. Д. 97. Л. 159 об.

(обратно)

568

Головин К.Ф. Наша финансовая политика и задачи будущего. 1887–1898 годы. СПб., 1899. С. 131–132.

(обратно)

569

Замечания министра финансов на записку губернских предводителей дворянства о нуждах дворянского землевладения // РГИА. Ф. 560. Оп. 26. Д. 98. Л. 14 об. — 115.

(обратно)

570

Замечания министра финансов на записку губернских предводителей дворянства о нуждах дворянского землевладения // РГИА. Ф. 560. Оп. 26. Д. 98. Л. 99.

(обратно)

571

Замечания министра финансов на записку губернских предводителей дворянства о нуждах дворянского землевладения // РГИА. Ф. 560. Оп. 26. Д. 98. Л. 100–100 об.

(обратно)

572

Замечания статс-секретаря С.Ю. Витте по поводу журнала Особого совещания по делам дворянского сословия // РГИА. Ф. 560. Оп. 26. Д. 97. Л. 187 об. — 188 об.

(обратно)

573

Головин К.Ф. Наша финансовая политика и задачи будущего. 1887–1898 годы. С. 93.

(обратно)

574

Письмо Д.С.Сипягинав Особое совещание по делам дворянства. 12 мая 1897 года// РГИА. Ф. 1283. On. 1. Д. 4. Л. 29–34.

(обратно)

575

Записка министерства финансов «О льготах, дарованных заемщикам государственного Дворянского земельного банка со времени его учреждения» // РГИА. Ф. 593. On. 1. Д. 351. Л. 196–196 об., 200.

(обратно)

576

Замечания министров финансов по поводу соображений статс-секретаря И.Н. Дурново по проекту о мерах к облегчению положения заемщиков Государственного Дворянского земельного банка. 3 мая 1897 года // РГИА. Ф. 593. On. 1. Д. 351. Л. 269.

(обратно)

577

Замечания министров финансов по поводу соображений статс-секретаря И.Н. Дурново по проекту о мерах к облегчению положения заемщиков Государственного Дворянского земельного банка. 3 мая 1897 года // РГИА. Ф. 593. On. 1. Д. 351. Л. 209, 254.

(обратно)

578

Письмо в Комитет финансов предводителей дворянства Московского Г.Н. Трубецкого, Петербургского А.Д. Зиновьева, Орловского М.А. Стаховича, Херсонского Н.П. Сухомлинова. 9 мая 1897 года // Там же. Л. 310–310 об.

(обратно)

579

Протоколы заседаний Комитета финансов. 5,9 мая 1897 года // Там же. Л. 325-342об.

(обратно)

580

Протоколы заседаний Комитета финансов. 5,9 мая 1897 года // Там же. Л. 343.

(обратно)

581

Соображения министра юстиции по внесенной на рассмотрение Особого совещания по делам дворянства сословия записке Рязанского, Саратовского, Тульского губернских предводителей дворянства // РГИА. Ф. 560. Оп. 26. Д. 98. Л. 141–141 об.

(обратно)

582

Протокол, образованной Высочайшим повелением в составе Особого совещания по делам дворянского сословия, комиссии для предварительного рассмотрения вопроса о долгосрочном кредите для помещиков. 23 марта 1899 года // РГИА. Ф. 1283. On. 1. Д. 16. Л. 176.

(обратно)

583

Протокол, образованной Высочайшим повелением в составе Особого совещания по делам дворянского сословия, комиссии для предварительного рассмотрения вопроса о долгосрочном кредите для помещиков. 23 марта 1899 года // РГИА. Ф. 1283. On. 1. Д. 16. Л. 103–103 об.

(обратно)

584

Записка Новоладожского предводителя дворянства Д. Нарышкина. 20 мая 1897 года // РГИА. Ф. 560. Оп. 26. Д. 99. Л. 158.

(обратно)

585

Мнение Харьковского губернского предводителя дворянства графа В.Л. Капниста по вопросам Высочайше учрежденного совета по делам дворянского сословия. 5 июня 1897 года // РГИА. Ф. 560. Оп. 26. Д. 99. Л. 455 об.

(обратно)

586

Мещерский В.П. Воспоминания. М., 2001. С. 576–577.

(обратно)

587

О задолженности дворянских имений // Московские ведомости. 1897. 4 мая.

(обратно)

588

Записка А.Н. Куломзина в Особое совещание по делам дворянского сословия. 15 мая 1897 года // РГИА. Ф. 1283. On. 1. Д. 142. Л. 4.

(обратно)

589

Шванебах П.Х. Наше податное дело. СПб., 1903. С. 172.

(обратно)

590

Письмо кн. В.П. Мещерского к министру финансов С.Ю. Витте. Весна 1896 года // РГИА. Ф. 1622. On. 1. Д. 448. Л. 2 об.

(обратно)

591

Дворянский вопрос // Московские ведомости. 1897. 17 апреля.

(обратно)

592

Киреев А. А. Дневник (запись от 3 февраля 1897 года) // ОР РГБ. Ф. 126. К. 12. Л. 104 об.

(обратно)

593

Записка барона П.Л. Корфа «О порядке рассмотрения дел о пользах и нуждах поместного дворянства». 13 апреля 1898 года // ГАРФ. Ф. 543. On. 1. Д. 495. Л. 10–10 об.

(обратно)

594

Записка барона П.Л. Корфа «О порядке рассмотрения дел о пользах и нуждах поместного дворянства». 13 апреля 1898 года // ГАРФ. Ф. 543. On. 1. Д. 495. Л. 11–14.

(обратно)

595

Львов Л. (Клячко Л.М.). Звездная палата // Минувшие дни. 1928. № 3. С. 14.

(обратно)

596

РГИА. Ф. 1283. On. 1. Д. 38. Л. 272–272 об.

(обратно)

597

К примеру, см: Журнал высочайше учрежденного Особого совещания по делам земельного кредита (Записка Гайсинского уездного предводителя дворянства В.П. Завойко о крестьянском банке). 7 ноября 1903 года // РГИА. Ф. 593. On. 1 Д. 411. Л. 147–149; Журнал высочайше учрежденного Особого совещания по делам земельного кредита (записка гофмейстера высочайшего двора А.П. Струкова). 7 мая 1904 года // РГИА. Ф. 593. On. 1 Д. 411. Л. 178–179 об.

(обратно)

598

Письмо П.А. Столыпина «О преобразовании канцелярии МВД» в Государственную думу. 9 января 1908 года // РГИА. Ф. 1283. On. 1. Д. 38. Л. 274–274 об.

(обратно)

599

Соловьев Ю.Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX века. Л., 1973. С. 268.

(обратно)

600

Подробно о Н.Х Бунге: Степанов В. Л. Бунге: судьба реформатора. М., 1998.

(обратно)

601

Любимов Д.Н. События и люди. Воспоминания 1902–1906 годов // РГАЛИ. Ф. 1447. On. 1. Д. 39. Л. 168–169.

(обратно)

602

Шипов Д.Н. Воспоминания и думы о пережитом. М., 2007. С. 256.

(обратно)

603

Милюков П.Н. Воспоминания. Т. 1. М., 1990. С. 236; Т. 2. С. 64.

(обратно)

604

Ленин В.И. Революционный авантюризм // Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 6. С. 384; Ленин В.И. Новые события и старые вопросы // Там же. Т. 7. С. 61.

(обратно)

605

Янжул И.И. Воспоминания о пережитом и виденном. М., 2006. С. 281, 288.

(обратно)

606

Выписка из письма А.В. Кривошеина к Е.Г. Кривошеиной. 16 июля 1904 года // ГАРФ. Ф. 102. ДП. Оп. 265. 1904. Л. 97.

(обратно)

607

Романов В.Ф. Старорежимный чиновник. Из личных воспоминаний от школы до эмиграции. 1874–1919 годы // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 598. Л. 167.

(обратно)

608

Крыжановский С.Е. В.К. Плеве // Новый журнал. 1975. № 118. С. 138.

(обратно)

609

Вячеслав Константинович Плеве. Краткий биографический очерк. СПб., 1904. С. 9.

(обратно)

610

Записки Михаила Васильевича Сабашникова. М., 1995. С. 282.

(обратно)

611

Короленко В.Г. История моего современника. Т. 7. С. 147–148 // Короленко В.Г. Собр. соч. в 10 т. М., 1954–1956.

(обратно)

612

Любимов Д.Н. События и люди. Воспоминания 1902–1906 годов // РГАЛИ. Ф. 1447. Оп. 1.Д. 39. Л. 59.

(обратно)

613

Выступление министра внутренних дел В.К. Плеве на заседании соединённых департаментов Государственного совета по делу об учреждении старост на промышленных предприятиях. 7 мая 1903 года // РГИА. Ф. 1153. On. 1. Д. 153. Л. 82–92 об.

(обратно)

614

Половцов А.А. Дневник государственного секретаря (запись от 25 января 1892 года). Т. 2. М., 2005. С. 442.

(обратно)

615

Иностранцы в России. Воспоминания американского посланника Уайта // Исторический вестник. 1906. № 1. С. 292.

(обратно)

616

Иностранцы в России. Воспоминания американского посланника Уайта // Исторический вестник. 1906. № 1. С. 292.

(обратно)

617

Милютин Д. А. Дневник. 1891–1899 годы (запись от 5 сентября 1894 года). М., 2013. С. 314.

(обратно)

618

Вячеслав Константинович Плеве. Краткий биографический очерк. С. 25.

(обратно)

619

Романов В.Ф. Старорежимный чиновник. Из личных воспоминаний от школы до эмиграции. 1874–1919 годы // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 598. Л. 169.

(обратно)

620

Высочайше утвержденное Утверждение Государственного совета. 30 марта 1901 года // ПСЗ-З. № 19883. Т. 21. Отд. 1. СПб., 1903. С. 177.

(обратно)

621

Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. М., 2000. С. 42.

(обратно)

622

Янжул И.И. Воспоминания о пережитом и виденном. С. 285.

(обратно)

623

Суни Л.В. Самодержавие и общественно-политическое развитие Финляндии в 80-е — 90-е годы XIX века. Л. 1982. С. 128–129.

(обратно)

624

Киреев А.А. Дневник (запись от 17 апреля 1902 года) // ОР РГБ. Ф. 126. К. 13. Л. 134 об.

(обратно)

625

Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 годы (запись от 5 апреля 1902 года). СПб., 2014. С. 354.

(обратно)

626

Фабрицкий С.С. Из прошлого. Воспоминания флигель-адъютанта Государя Императора Николая II. Берлин., 1926. С. 105–106.

(обратно)

627

Бородкин М.М. Из новейшей истории Финляндии. Время управления Н.И. Бобрикова. СПб., 1905. С. 99.

(обратно)

628

Бородкин М.М. Из новейшей истории Финляндии. Время управления Н.И. Бобрикова. СПб., 1905. С. 103–104, 130–131.

(обратно)

629

Бородкин М.М. Из новейшей истории Финляндии. Время управления Н.И. Бобрикова. СПб., 1905. С. 186.

(обратно)

630

Всеподданнейший доклад Н.Х. Бунге. 11 апреля 1892 года // Русский архив. 1913. № 12. С. 779.

(обратно)

631

Сергиевский Н.Д. К вопросу о финляндской автономии и основных законах. СПб., 1902.

(обратно)

632

Куломзин А.Н. Пережитое. Воспоминания. М., 2016. С. 860.

(обратно)

633

Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 годы (запись от 15 апреля 1902 года). С. 361.

(обратно)

634

Епанчин Е.А. На службе трёх императоров. М., 1996. С. 168.

(обратно)

635

Врангель Н.Е. Воспоминания: от крепостного права до большевиков. М., 2003. С. 287.

(обратно)

636

Янжул И.И. Воспоминания о пережитом и виденном. С. 288–289.

(обратно)

637

Письмо В.К. Плеве к А.А. Кирееву. 31 августа 1903 года // Красный архив. 1926. № 5. С. 202.

(обратно)

638

Письмо В.К. Плеве к А.А. Кирееву. 31 августа 1903 года // Красный архив. 1926. № 5. С. 202.

(обратно)

639

Кауфман А.Е. Русский энциклопедист (из воспоминаний о Н.А. Демчинском) // Исторический вестник. 1915. № 2. С. 508.

(обратно)

640

Кауфман А.Е. Русский энциклопедист (из воспоминаний о Н.А. Демчинском) // Исторический вестник. 1915. № 2. С. 508.

(обратно)

641

Речи консерватора // Гражданин. 1902. 11 апреля. С. 4.

(обратно)

642

Мещерский В.П. Дневник // Гражданин. 1902. 9 июля. С. 18.

(обратно)

643

Мещерский В.П. Дневник // Гражданин. 1902. 24 октября. С. 17.

(обратно)

644

Соловьёв Ю.Б. К истории происхождения Манифеста 26 февраля 1903 года // Вспомогательные исторические дисциплины. 1979. Т. 11. С. 201.

(обратно)

645

Линевич Н.П. Дневник. 1904–1906 годы // Русско-Японская война. Из дневников А.Н. Куропаткина и Н.П. Линевича. Л., 1926. С. 112.

(обратно)

646

Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 2. С. 118.

(обратно)

647

Допрос С.Е. Крыжановского // Падение царского режима. Т. 5. М-Л., 1926. С. 387.

(обратно)

648

Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 2. С. 119.

(обратно)

649

Любимов Д.Н. События и люди. Воспоминания 1902–1906 годов // РГАЛИ. Ф. 1447. Оп. 1.Д. 39. Л. 276.

(обратно)

650

Из дневника кн. В.Н. Орлова // Былое. 1919. № 14. С. 57.

(обратно)

651

Из дневника кн. В.Н. Орлова // Былое. 1919. № 14. С. 57.

(обратно)

652

Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1991. № 2. С. 118.

(обратно)

653

Клячко-Львов Л.М. За кулисами старого режима. Воспоминания журналиста. Т. 1. Л., 1926. С. 110.

(обратно)

654

Крыжановский С.Е. В.К. Плеве // Новый журнал. 1975. № 118. С. 141.

(обратно)

655

Шипов Д.Н. Воспоминания и думы о пережитом. С. 219–223.

(обратно)

656

Оболенский В.А. Моя жизнь и мои современники. Воспоминания // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 540. Л. 314.

(обратно)

657

Янжул И.И. Воспоминания о пережитом и виденном. С. 307–309.

(обратно)

658

Журнал Особого совещания. 5 февраля 1900 года // РГИА. Ф. 1574. Оп. 2. Д. 58. Л. 110.

(обратно)

659

Журнал Особого совещания. 5 февраля 1900 года // РГИА. Ф. 1574. Оп. 2. Д. 58. Л. 114–115.

(обратно)

660

Записка обер-прокурора Св. Синода К.П. Победоносцева к министру внутренних дел В.К. Плеве. 5 декабря 1902 года // ГАРФ. Ф. 102. ОО. 1898. Д. 12. Ч. 3. Л. 88.

(обратно)

661

«До сего времени нас не признают, а только терпят». Стенограмма встречи министра внутренних дел В.К. Плеве с уполномоченными старообрядцами. 4 февраля 1903 года // Исторический архив. 2013. № 3. С. 184 (публикация Селезнева Ф.А.).

(обратно)

662

«До сего времени нас не признают, а только терпят». Стенограмма встречи министра внутренних дел В.К. Плеве с уполномоченными старообрядцами. 4 февраля 1903 года // Исторический архив. 2013. № 3. С. 180 (публикация Селезнева Ф.А.).

(обратно)

663

Вячеслав Константинович Плеве. Краткий биографический очерк. С. 49–50.

(обратно)

664

Подробно об отношении Плеве к еврейскому вопросу: Рахманова Н. Еврейский вопрос в политике В.К.Плеве // Вестник Еврейского университета в Москве. 1995. № 1.

(обратно)

665

Гинзбург С. Поездка Теодора Герцеля в Петербург // Еврейский мир. Минск-Иерусалим, 2006. С. 208.

(обратно)

666

Фейгин Ф.И. Моя автобиография // ОР РНБ. Ф. 808. On. 1. Д. 5. Л. 246 об. — 247.

(обратно)

667

Особый журнал Совета министров «О пересмотре постановлений, ограничивающих права евреев». 27, 31 октября, 1 декабря 1906 года // Особые журналы Совета министров царской России. 1906 год. М., 1982. С. 763.

(обратно)

668

Слиозберг Г.Б. Дела минувших дней. М., 2000. С. 309.

(обратно)

669

Кауфман А.Е. М.И. Драгомиров — генерал-губернатор (из отрывков воспоминаний) // Русская старина. 1913. № 4. С. 168.

(обратно)

670

Погожев А. Из воспоминаний о В.К. фон Плеве // Вестник Европы. 1911. № 7. С. 263.

(обратно)

671

Погожев А. Из воспоминаний о В.К. фон Плеве // Вестник Европы. 1911. № 7. С. 263.

(обратно)

672

Романов В.Ф. Старорежимный чиновник. Из личных воспоминаний от школы до эмиграции. 1874–1919 годы // ГАРФ. Ф. 5881. Он. 2. Д. 598. Л. 169.

(обратно)

673

Соловьёв К.А. Хозяин земли русской? Самодержавие и бюрократия в эпоху модерна. М., 2017. С. 266.

(обратно)

674

Соловьёв К.А. Хозяин земли русской? Самодержавие и бюрократия в эпоху модерна. М., 2017. С. 266.

(обратно)

675

Любимов Д.Н. События и люди. Воспоминания 1902–1906 годов // РГАЛИ. Ф. 1447. On. 1. Д. 39. Л. 188–189.

(обратно)

676

Любимов Д.Н. События и люди. Воспоминания 1902–1906 годов // РГАЛИ. Ф. 1447. On. 1. Д. 39. Л. 102–103.

(обратно)

677

Крыжановский С.Е. Воспоминания. Берлин, 1938. С. 27.

(обратно)

678

Мусин-Пушкин В.В. Воспоминания // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 168. Л. 66.

(обратно)

679

Бобринский А.А. Дневник // РГАДА. Ф. 1412. Оп. 8. Д. 292. Л. 148 об.

(обратно)

680

Мусин-Пушкин В.В. Воспоминания // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. Оп. 1.Д. 168. Л. 67.

(обратно)

681

Данный Сенату именной высочайший указ «О возложении на Совет министров, сверх дел ему подведомственных, рассмотрения и обсуждения, поступающих на Высочайшее имя от частных лиц и учреждений видов и предложений по вопросам усовершенствования государственного благоустройства и улучшения народного благосостояния». 18 февраля 1905 года // ПСЗ-З. № 25852. Т. 25. Отд. 1. СПб., 1908. С. 133.

(обратно)

682

Львов Л. (Клячко Л.М.) Звездная палата // Минувшие дни. 1928. № 3. С. 14.

(обратно)

683

Крыжановский С.Е. Воспоминания. С. 190.

(обратно)

684

Арбузов А.Д. Из близкого прошлого. Воспоминания директора департамента // ОР РНБ. Ф. 1000. Оп. 2. Д. 54. Л. 5.

(обратно)

685

Крыжановский С.Е. Воспоминания. С. 41.

(обратно)

686

Либрович С.Ф. На книжном посту. Воспоминания, записки, документы. Пг., 1916. С. 319.

(обратно)

687

Новицкий В.Д. Из воспоминаний жандарма. М., 1991. С. 163.

(обратно)

688

Колышко И.И. Великий распад: Воспоминания. СПб., 2009. С. 71–72.

(обратно)

689

Всеподданнейший доклад Д.Ф. Трепова. 16 февраля 1905 года // ГАРФ. Ф. 543. Оп. 1.Д. 536. Л. 152–153.

(обратно)

690

К вопросу об организации будущего представительства // Русские ведомости. 1905. 6 июля.

(обратно)

691

Герасимов А.В. На лезвии с террористами // «Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. Т. 2. М., 2004. С. 181.

(обратно)

692

Бранд А. Листья пожелтевшие. Передуманное и пережитое. Белград, 1930. С. 32–33.

(обратно)

693

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. С. 370.

(обратно)

694

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. С. 371.

(обратно)

695

Представление соединенных департаментов гражданских и духовных дел, государственной экономии, промышленности, науки и торговли. 19 марта 1905 года // РГИА. Ф. 1243. Он. XVI (1). 1905. Д. 2. Л. 341–348.

(обратно)

696

Представление соединенных департаментов гражданских и духовных дел, государственной экономии, промышленности, науки и торговли. 19 марта 1905 года // РГИА. Ф. 1243. Он. XVI (1). 1905. Д. 2. Л. 342 об — 343.

(обратно)

697

Высочайше утвержденное мнение Государственного совета «Об устранении отступлений в порядке издания законов». 6 июня 1905 года // ПСЗ-III. № 26545. Т. 25. Отд. 1. С. 407–408.

(обратно)

698

Оболенский В.А. Моя жизнь и мои современники. Воспоминания // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 540. Л. 356.

(обратно)

699

Оболенский В.А. Моя жизнь и мои современники. Воспоминания // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 540. Л. 382.

(обратно)

700

Оболенский В.А. Моя жизнь и мои современники. Воспоминания // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 540. Л. 382.

(обратно)

701

Ефимовский Е.А. Лицо и изнанка (12 лет в партии народной свободы) // Возрождение. 1956. № 56. С. 141.

(обратно)

702

Ковалевский М.М. Моя жизнь. Воспоминания. М., 2005. С. 340.

(обратно)

703

Доклад В.Е. Якушкина на Общероссийском съезде земских и городских деятелей в Москве. 12–15 сентября 1905 года // Либеральное движение в России. 1902–1905 годы. М., 2001. С. 404.

(обратно)

704

Доклад В.Е. Якушкина на Общероссийском съезде земских и городских деятелей в Москве. 12–15 сентября 1905 года // Либеральное движение в России. 1902–1905 годы. М., 2001. С. 406.

(обратно)

705

Козлинина Е.И. За полвека. 1862–1912 годы. Воспоминания, очерки и характеристики. М., 1913. С. 509–510.

(обратно)

706

Милютин Д.А. Дневник. 1979–1881 годы (запись от 29 декабря 1879 года). М., 2010. С. 131–132.

(обратно)

707

Милюков П.Н. С.А.Муромцев. Биографический очерк // Сергей Андреевич Муромцев. Сб. статей. М., 1911. С. 44.

(обратно)

708

Милюков П.Н. С.А.Муромцев. Биографический очерк // Сергей Андреевич Муромцев. Сб. статей. М., 1911. С. 44.

(обратно)

709

Из записок Ф.А. Головина // Красный архив. 1933. № 3. С. 146.

По мнению Сольского, в текущей обстановке Москве требовался губернатор, адаптированный к либеральным взглядам. Таковым и являлся П.П. Дурново. Через несколько лет за чрезмерный либерализм его даже лишат присутствия в Государственном совете, членом которого он состоял. См: Бобринский А.А. Дневник // РГАДА. Ф. 1412. Оп. 8. Д. 294. Л. 152.

(обратно)

710

Докладная Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в г. Москве в Департамент полиции. 27 июля 1905 года // ГАРФ. Ф. 102. ОО. 1905. Д. 1000. Ч. 1. Т. 2. Л. 113.

(обратно)

711

Джунковский В.Ф. Воспоминания. Т. 1. М., 1998. С. 67.

(обратно)

712

Письмо присяжного поверенного Д. С. Ивашинцова к Д.М. Сольскому. 26 сентября 1905 года // РГИА. Ф. 694. Оп. 2. Д. 303. Л. 1.

(обратно)

713

Бельгард А.В. Воспоминания. М. 2009. С. 228.

(обратно)

714

Комаровская Е.А. Воспоминания. М., 2003. С. 144–145.

(обратно)

715

Комаровская Е.А. Воспоминания. М., 2003. С. 60–61.

(обратно)

716

Земцы и сенатор Постовский // Освобождение. 1905.18 (5) сентября. С. 506.

(обратно)

717

Выписка из письма В. Вернадского к Е.А. Короленко в Петербург. 27 июля 1905 года // ГАРФ. Ф. 102. ОО. 1905. Д. 1000. Ч. 1. Т. 2. Л. 160.

(обратно)

718

Докладная записка Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в г. Москве в Департамент полиции. 29 июля 1905 года // ГАРФ. Ф. 102. ОО. 1905. Д. 1000. Ч. 1. Т. 2. Л. 159–159 об.

(обратно)

719

Киреев А.А. Дневник. 1905–1910 годы. М., 2010. С. 88.

Вильям Стэд (1849–1912), британский журналист, много писал об английском флоте. С 1871 года издавал газету «Северное эхо», с 1890 — Review of reviews. В ходе Гаагской международной конференции был представлен российскому императору Николаю II, в последующие годы имел у него аудиенции, где, в частности, обсуждал проблемы политических реформ. Погиб во время катастрофы на «Титанике» в 1912 году.

(обратно)

720

Стэд. В. В защиту моей жизни // Слово. 1905. 14 сентября; Беседа с В. Стэдом // Русские ведомости. 1905. 15 сентября; Стэд В. Царь и народ // Московские ведомости. 1905.16 сентября.

(обратно)

721

Ковалевский М.М. Моя жизнь. Воспоминания. М. 2005. С. 342–343; Киреев А.А. Дневник. 1905–1910 годы. С. 88.

(обратно)

722

Например, Добрый мистер Стэд // Сын Отечества. 1905 16 сентября; Еще о мистере Стэде // Сын отечества. 1905.17 сентября.

(обратно)

723

Подробно об этом сюжете: Пыжиков А.В. Грани русского раскола. М., 2013. С. 383–422.

(обратно)

724

Крыжановский С.Е. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 2, С. 126–127.

(обратно)

725

Менделеев П.П. Воспоминания // Ф. 5971. On. 1. Д. 109. Л. 60.

(обратно)

726

РГИА. Ф, 1544. On. 1. Д. 24. Л. 106.

(обратно)

727

Кони А.Ф. Сергей Юльевич Витте. Обрывки воспоминаний. М., 1925. С. 32.

(обратно)

728

Замечания графа С.Ю. Витте на проект Основных государственных законов. 9 марта 1906 года // РГИА. Ф. 1544. On. 1. Д. 23. Л. 411.

(обратно)

729

Письмо С.Ю. Витте к барону Э.Ю. Нольде. 20 февраля 1906 года // РГИА. Ф. 727. Оп. 2. Д. 56. Л. 1.

(обратно)

730

Всеподданнейшее прошение проф. О.О.Эйхельмана. 31 марта 1906 года // РГИА. Ф. 1544. On. 1. Д. 24. Л. 25 об.

(обратно)

731

Колышко. И.И, Великий распад. Воспоминания. С. 146.

(обратно)

732

Колышко. И.И, Великий распад. Воспоминания. С. 160.

(обратно)

733

Ргоррег S.M. Was nicht In die Zeitung kam. Erinnerungen des Chefredaktenes der «Birschewyja wedomosti». S. 263–264.

(обратно)

734

Маклаков В.А. Власть и общественность на закате старой России (Воспоминания современника). Т. 3. Париж, 1936. С. 558.

(обратно)

735

Куликов С.В. Государственная дума и Государственный совет в проектах Основных законов П.А. Харитонова, А.П. Соломона и графа А.Ф. Гейдена // Таврические чтения. 2010. СПб., 2011. С. 29–99; Он же. Народное представительство Российской империи (1906–1917 годы) в контексте мирового конституционализма начала XX века; сравнительный анализ // Таврические чтения. 2009. СПб., 2010. С. 11–108.

(обратно)

736

Бельгард А.В. Воспоминания. С. 284–285.

(обратно)

737

Допрос С.Е.Крыжановского // Падение царского режима. Т. 5. С. 385.

(обратно)

738

Выступление Н.С. Таганцева // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия II. Заседание 14 от 30 мая 1907 года. Стб., 527.

(обратно)

739

Журнал Высочайше учрежденного Особого совещания при Государственном совете для предварительного рассмотрения Уголовного уложения. 1901 год // РГИА. Ф. 1151 (1898). Т. XII. Д. 1356.

(обратно)

740

Балыбин В.А. Уголовное уложение Российской империи 1903 года. Дисс. на соиск. науч. степ. канд. юрид. наук. Л., 1982.

(обратно)

741

Балыбин В.А. Уголовное уложение Российской империи 1903 года. Дисс. на соиск. науч. степ. канд. юрид. наук. Л., 1982. С. 70, 126, 145 и др.

(обратно)

742

Киреев А.А. Дневник (запись от 7 мая 1903 года) // ОР РГБ. Ф. 126. К. 13. Л. 232 об.

(обратно)

743

Заметки Н.М. Романова (великий князь Николай Михайлович) //Красный архив. 1931. № 6. С. 27.

(обратно)

744

Таганцев Н.С. Несколько слов по поводу одного прискорбного юбилея // Право. 1913. № 12 (27 марта). С 731–733.

(обратно)

745

Журнал Особого совещания для пересмотра действующего Правительственного сената и выработки законоположений о местных административных судах. 16, 20, 23, 26, 30 марта; 1,6, 9 апреля; 9, 12, 14, 19, 21, 25, 29 мая; 1, 4, июня 1905 года // РГИА. Ф. 1243. On. XVI (1). Д. 4. 314–410.

(обратно)

746

Выступление А.А. Сабурова // Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия II. Заседание от 13 от 19 мая 1907 года. Стб. 394–395.

(обратно)

747

Выступление П.Н. Дурново // Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия II. Заседание от 13 от 19 мая 1907 года. Стб. 413.

(обратно)

748

Выступление П.Н. Дурново // Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия II. Заседание от 13 от 19 мая 1907 года. Стб. 404.

(обратно)

749

Выступление С.С.Манухина // Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия II. Заседание от 13 от 19 мая 1907 года. Стб. 456.

(обратно)

750

Выступление С.Ю. Витте // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия И. Заседание 14 от 30 мая 1907 года. Стб. 536, 542.

(обратно)

751

Выступление Н.С. Авдакова // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия II. Заседание 15 от 2 июня 1907 года. Стб. 575.

(обратно)

752

Выступление В.А. Маклакова // Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 2. Часть 2. Заседание 39 от 18 февраля 1914 года. Стб. 819.

(обратно)

753

Выступление В.А. Маклакова // Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 2. Часть 2. Заседание 39 от 18 февраля 1914 года. Стб. 820.

(обратно)

754

Выступление И.Г. Щегловитова // Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 2. Часть 2. Заседание 39 от 18 февраля 1914 года. Стб. 837.

(обратно)

755

Нольде Б.Э. Далекое и близкое. Париж, 1930. С. 37.

(обратно)

756

Тирпиц А. Воспоминания. М., 1957. С. 187.

(обратно)

757

Васильчиков Б.А. Воспоминания. Псков, 2003. С. 217–218.

(обратно)

758

Вороновиг Н.В. Потонувший мир. Очерки прошлого. 1891–1920 годы. М., 2001. С. 112–113.

(обратно)

759

Цеклинский А.В. «Какая несокрушимая сила, воля чувствовалась в нем» // Столыпин глазами современников. М., 2008. С. 48.

(обратно)

760

Мемуары великой княгини Ольги Александровны. С. 133.

(обратно)

761

Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 583.

(обратно)

762

Письмо П.А. Столыпина к вел. кн. Марии Павловне. 17 марта 1911 года // Столыпин П.А. Переписка. М., 2007. С. 411.

(обратно)

763

Протокол заседания Особого комитета по делам дворянского сословия. 21 марта 1898 года // РГИА. Ф. 1283. On. 1. Д. 229. Л. 122.

(обратно)

764

Шидловский С. И. Воспоминания. Т. 1. С. 169.

(обратно)

765

Выступление А.Н. Брянчанинова. Журнал заседания IV съезда дворянских обществ. Заседание от 10 марта 1908 года // Объединённое дворянство. Съезды уполномоченных дворянских обществ. Т. 1. М., 2001. С. 585–586.

(обратно)

766

Выступление В.Н. Ознобишина // Объединённое дворянство. Съезды уполномоченных дворянских обществ. Т. 1. М., 2001. С. 581.

(обратно)

767

Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. С. 58.

(обратно)

768

Киреев А.А. Дневник (запись от 9 мая 1897 года) // ОР РГБ. Ф. 126. К. 12. Л. 119.

(обратно)

769

Шидловский С.И. Воспоминания. Т. 1. С. 66–67.

(обратно)

770

Из переписки Николая и Марии Романовых в 1908–1910 годах // Красный архив. 1932. Т. 50–51. С. 190.

(обратно)

771

Стенограмма заседания бюджетной комиссии от 5 марта 1913 года // Государственная дума. Доклады бюджетной комиссии. IV созыв. Сессия 1. СПб., 1913. Стб. 17.

(обратно)

772

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 годы. Кн. 2. С. 118.

(обратно)

773

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 годы. Кн. 2. С. 121.

(обратно)

774

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 годы. Кн. 2. С. 196–197.

(обратно)

775

Кафафов К.Д. Воспоминания о служебной деятельности и личных переживаниях (1888–1920 годы) // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 390. Л. 112.

(обратно)

776

Украинцев Н.П. Воспоминания, связанные со службой в прокурорском надзоре Петроградского военного округа // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 687. Л. 19 об. — 20.

(обратно)

777

Украинцев Н.П. Воспоминания, связанные со службой в прокурорском надзоре Петроградского военного округа // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 687. Л. 19 об. — 20.

(обратно)

778

Докладная записка свиты Его императорского величества графа А. П. Шувалова Государю императору. 7 сентября 1913 года // РГИА. Ф. 1328. Оп. 2. Д. 173. Л. 24–24 об.

(обратно)

779

Докладная записка свиты Его императорского величества графа А. П. Шувалова Государю императору. 7 сентября 1913 года // РГИА. Ф. 1328. Оп. 2. Д. 173. Л. 24–24 об.

(обратно)

780

Письмо свиты Его императорского величества генерал-майора А.П. Шувалова к В.Н. Орлову. 5 апреля 1914 года // РГИА. Ф. 1328. Оп. 2. Д. 173. Л. З6-З6 об.

(обратно)

781

Письмо дворцового коменданта В.Н. Воейкова к графу А.П. Шувалову. 19 апреля 1914 года // РГИА. Ф. 1328. Оп. 2. Д. 173 Л. 42.

(обратно)

782

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 3. С. 319–320.

(обратно)

783

Куликов С.В. Необычайно презрительное отношение к самой промышленности и торговле. Придворные и предприниматели в начале XX века // История глазами историков. Межвуз. сб. науч. трудов. СПб., 2002. С. 224.

(обратно)

784

Ивановский А.В. Воспоминания инженера // ОР РГБ. Ф. 414. К. 2. Ед. хр. 2. Л. 186.

(обратно)

785

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 годы. Кн. 2. С. 129.

(обратно)

786

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 годы. Кн. 2. С. 141.

(обратно)

787

Бер М.А. Воспоминания // ОР РНБ. Ф. 1000. Оп. 9. Д. 18. Л. 190.

(обратно)

788

Ленин В.И. Третья дума // Полн. собр. соч. Т. 16. С. 142.

(обратно)

789

Милюков П.Н. Воспоминания. Т. 2. М., 1990. С. 177.

(обратно)

790

Допрос П.Н. Милюкова // Падение царского режима. М.; Л., 1925. Т. 6. С. 316.

(обратно)

791

Дякин В.С. Русская буржуазия в годы Первой мировой войны. Л., 1967. С. 101.

(обратно)

792

Шаховской В.Н. Так проходит мирская слава. 1893–1917 годы // Русское возрождение. 1995. № 62. С. 117–118.

(обратно)

793

Наумов А.Н. Из уцелевших воспоминаний. Нью-Йорк, 1953. Кн. 1. С. 143.

(обратно)

794

Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. М.; Пг., 1923. С. 208.

(обратно)

795

Василъчиков И.С. То, что мне вспомнилось… М., 2002. С. 46, 121.

(обратно)

796

Воейков В.Н. С царём и без царя. Воспоминания последнего дворцового коменданта государя императора Николая II. С. 73–74.

(обратно)

797

Шавельский Г. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Нью-Йорк, 1954. Т. 1. С. 89.

(обратно)

798

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. Т. 2. С. 44–45.

(обратно)

799

Винавер М.М. Наше правительство (Крымские воспоминания 1918–1919 годы). Париж, 1928. С. 174–175.

(обратно)

800

Письмо Н.С. Брасовой к вел. кн. Михаилу Александровичу. 10 июня 1915 года// ГАРФ. Ф. 668. On. 1. Д. 77. Л. 63 об.

(обратно)

801

Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел. С. 153.

(обратно)

802

Путилов А.С. Период кн. Н.Д. Голицына. Воспоминания // РГАЛИ. Ф. 1208. On. 1. Д. 46. Л. 28–29.

(обратно)

803

Протопопов С.Д. Дневник. 1913–1914 годы (запись от 17 февраля 1914 года) // РГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Д. 42. Л. 125.

(обратно)

804

Мусин-Пушкин В. В. Воспоминания // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 168. Л. 86.

(обратно)

805

Еще о новом курсе // Русские ведомости. 1914. 23 мая.

(обратно)

806

Донесения Л.К. Куманина из министерского павильона Государственной думы // Вопросы истории. 2000. № 2. С. 22.

(обратно)

807

Допрос графа П.Н. Игнатьева // Падение царского режима. Т. 6. М.; Л., 1926. С. 9.

(обратно)

808

Ознобишин А.А. Воспоминания члена IV-ой Государственной думы. Берлин, 1927. С. 225.

(обратно)

809

Друцкой-Соколинский В.А. На службе Отечеству. Записки русского губернатора. Орел, 1994. С. 38–39.

(обратно)

810

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. 1914–1917 годы. Т. 2. С. 82

(обратно)

811

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. 1914–1917 годы. Т. 1. С. 478.

(обратно)

812

Друцкой-Соколинский В.А. На службе Отечеству. Записки русского губернатора. С. 157.

(обратно)

813

Палеолог М. Дневник посла (запись от 22 августа 1916 года). М., 2003. С. 563.

(обратно)

814

Кафафов К.Д. Воспоминания о служебной деятельности и личных переживаниях // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 390. Л. 159.

(обратно)

815

Сидоров А. Из записок московского цензора (1908–1917 годы) // Голос минувшего. 1918. № 1. С. 106–107.

(обратно)

816

Мусин-Пушкин В.В. Воспоминания // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 168. Л. 124.

(обратно)

817

Шавельский Г. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 2. С. 55, 59.

(обратно)

818

Романов А.Ф. Николай II и его правительство (по данным Чрезвычайной следственной комиссии) // Русская летопись. Вып. 2. Париж, 1922. С. 25.

(обратно)

819

Из воспоминаний графа П.Н. Игнатьева // Новый журнал. 1944. № 8. С. 108.

(обратно)

820

Завадский С.В. На пути к революции. 1905–1918 годы. М., 2017. С. 128.

(обратно)

821

Александра Федоровна — Николаю II. 13 ноября 1915 года // Переписка Николая и Александры. 1914–1917 годы. М., 2013. С. 384.

(обратно)

822

Александра Федоровна — Николаю II. 19 декабря 1915 года // Переписка Николая и Александры. 1914–1917 годы. М., 2013. С. 421.

(обратно)

823

Александра Федоровна — Николаю II. 19 декабря 1915 года // Переписка Николая и Александры. 1914–1917 годы. М., 2013. С. 421.

(обратно)

824

Брянский В.В. Записки // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 92. Л. 126.

(обратно)

825

Брянский В.В. Записки // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 92. Л. 121.

(обратно)

826

Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел. С. 163.

(обратно)

827

Путилов А. С. Период кн. Н.Д. Голицына. Воспоминания // РГАЛИ. Ф. 1208. On. 1. Д. 46. Л. 40.

(обратно)

828

Сводка московского охранного отделения о настроениях общества. 23 сентября 1916 года // Буржуазия накануне февральской революции. Сбор. док. Л., 1927. С. 77.

(обратно)

829

Савич H.B. Воспоминания. СПб.; Дюссельдорф, 1993. С. 174–175.

(обратно)

830

Новиков М.М. От Москвы до Нью-Йорка. Нью-Йорк, 1952. С. 210.

(обратно)

831

Саблин Н.Б. Десять лет на императорской яхте «Штандарт». С. 316.

(обратно)

832

Саблин Н.Б. Десять лет на императорской яхте «Штандарт». С. 216–217.

(обратно)

833

Украинцев Н.П. Воспоминания, связанные со службой в прокурорском надзоре Петроградского военно-окружного суда // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 687. Л. 10 об.

(обратно)

834

Письмо вел. кн. Михаила Александровича к Николаю II. 11 ноября 1916 года // ГАРФ. Ф. 601. On. 1. Д. 1301. Л. 156 об.

(обратно)

835

Еропкин А.В. Записки члена Государственной думы. Воспоминания 1905–1928 годы. М., 2016. С. 46.

(обратно)

836

Выступление В.А. Бобринского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 2. Заседание 56 от 29 апреля 1908 года. Стб. 2513.

(обратно)

837

Ивановский А.В. Воспоминания инженера // ОР РГБ. Ф. 414. К. 2. Ед. хр. 2. Л. 192.

(обратно)

838

Ивановский А.В. Воспоминания инженера // ОР РГБ. Ф. 414. К. 2. Ед. хр. 2. Л. 192.

(обратно)

839

Еропкин А. В. Записки члена Государственной думы. Воспоминания 1905–1928. С. 45.

(обратно)

840

Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. М., 2000. С. 599.

(обратно)

841

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 годы. Кн. 1. М., 1992. С. 301.

(обратно)

842

Цветков С.А. Министерство внутренних дел и товарищ министра А.А. Макаров // РГАЛИ. Ф. 1208. On. 1. Д. 50. Л. 2.

(обратно)

843

Харламов Н.П. Записки бюрократа. Воспоминания // ОР РГБ. Ф. 261. К. 20. Ед. хр. 5. Л. 2.

(обратно)

844

Бобринский А.А. Дневник (запись от 2 октября 1910 года) // РГАДА. Ф. 1412. Оп. 8. Д. 294. Л. 6 об.

(обратно)

845

Протопопов С.Д. Дневник. 1913–1914 годы (запись от 17 января 1914 года) // РГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Д. 41. Л. 118 об.

(обратно)

846

Выступление В.М. Пуришкевича // Государственная Дума. Стенографические отчеты. IV созыв. Сессия 1. Часть 1. Заседание 7 от 5 декабря 1912 года. Стб. 302.

(обратно)

847

Выступление В.А. Маклакова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. IV созыв. Сессия 1. Часть 1. Заседание 8 от 7 декабря 1912 года. Стб. 332.

(обратно)

848

Выступление А.Ф. Керенского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. IV созыв. Сессия 1. Часть 1. Заседание 9 от 8 декабря 1912 года. Стб. 421.

(обратно)

849

Вильгельм II. Битва императоров: почему мы воевали с Россией. М., 2014. С. 156–170.

(обратно)

850

Шацилло К.Ф. Последняя военно-морская программа царского правительства // Отечественная история. 1994. № 2. С. 163.

(обратно)

851

Выступление П.Н. Крупенского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 3. Заседание от 23 мая 1908 года. Стб. 1250.

(обратно)

852

Выступление П.Н. Крупенского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 3. Заседание от 23 мая 1908 года. Стб. 1324.

(обратно)

853

Выступление А.А. Бобринского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 3. Заседание от 23 мая 1908 года. Стб. 1324–1325; Выступление А.С.Паскина // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 3. Заседание от 23 мая 1908 года. Стб. 1312–1313.

(обратно)

854

Всеподданнеыйший доклад кн. А.П. Ливена «Памятная записка по поводу закона о флоте и судостроительной программе». 30 января 1912 года // ГАРФ. Ф. 543. Оп. 1.Д. 123–127. Л. 16.

(обратно)

855

Выступление А.И. Шингарева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 5. Часть 4, Заседание 150 от 6 июня 1912 года. Стб. 3853–3854.

(обратно)

856

Выступление А.И. Шингарева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 5. Часть 4, Заседание 150 от 6 июня 1912 года. Стб, 3855–3856.

(обратно)

857

Выступление В.М. Соколова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III.Сессия 1. Часть 3. Заседание 71 от 23 мая 1908 года. Стб. 1315–1316.

(обратно)

858

Выступление А.П. Вабянского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III.Сессия 1. Часть 3. Заседание 71 от 23 мая 1908 года. Стб. 1258.

(обратно)

859

Выступление Н.Н. Львова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III.Сессия 1. Часть 3. Заседание 71 от 23 мая 1908 года. Стб 1262.

(обратно)

860

Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 3. Заседание 78 от 22 марта 1910 года. Стб. 1466.

(обратно)

861

Выступление А.П.Вабянского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 3. Заседание 71 от 23 мая 1908 года. Стб. 1254.

(обратно)

862

Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 3. Заседание 72 от 25 мая 1908 года. Стб. 1394.

(обратно)

863

Выступление П.А. Столыпина // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия 3. Заседание 36 от 13 июня 1908 года. Стб. 1708.

(обратно)

864

Думским требованиям о сенатской ревизии в Морское министерство посвящено специальное исследование: Афанасьев Г.Ю. Политический вклад III Государственной думы в решение задач по воссозданию военно-морского флота России // Таврические чтения 2011. СПб., 2012. С. 104–116.

(обратно)

865

Редигер А.Ф. История моей жизни. Воспоминания военного министра. Т. 2. М., 1999. С. 313.

(обратно)

866

Редигер А.Ф. История моей жизни. Воспоминания военного министра. Т. 2. М., 1999. С. 318.

(обратно)

867

Редигер А.Ф. История моей жизни. Воспоминания военного министра. Т. 2. М., 1999. С. 324–325.

(обратно)

868

Выступление В.Н. Коковцова // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия 4. Заседание 26 от 19 марта 1909 года. Стб. 1416.

(обратно)

869

Выступление П.Н. Дурново // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия 4. Заседание 26 от 19 марта 1909 года. Стб. 1345–1350; Выступление С.Ю. Витте // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия 4. Заседание 26 от 19 марта 1909 года. Стб. 1351–1352.

(обратно)

870

Письмо П.А. Столыпина к Николаю II. 22 марта 1909 года // П.А. Столыпин. Переписка. М., 2007. С. 55.

(обратно)

871

Киреев А.А. Дневник. 1905–1910 годы (запись от 26,27 марта 1909 года). М., 2010. С. 311–312.

(обратно)

872

Интересная находка (Протокол допроса В.Н. Коковцова Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства в сентябре 1917 года) // Вопросы истории. 1964. № 4. С. 100.

(обратно)

873

Крылов А.Н. Мои воспоминания. Л., 1984. С. 157–158.

(обратно)

874

Григорович И.К. Воспоминания бывшего морского министра. СПб., 1993. С. 30–31.

(обратно)

875

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 годы. М., 1992. Кн. 1. С. 294.

(обратно)

876

Григорович И.К Воспоминания бывшего морского министра. С. 48.

(обратно)

877

Выступление А.А.Уварова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 3. Заседание 78 от 22 марта 1910 года. Стб. 1924.

(обратно)

878

Выступление С.Ю. Витте // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия 4. Заседание 26 от 19 марта 1909 года. Стб. 1354.

(обратно)

879

Саблин Н.В. Десять лет на императорской яхте «Штандарт». СПб., 2008. С. 289.

(обратно)

880

Кафенгауз Л.Б. Синдикаты в русской железной промышленности. М., 1910. С. 13, 17.

(обратно)

881

Выступление В.И. Тимирязева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 3. Заседание 79 от 13 мая 1909 года. Стб. 643.

(обратно)

882

Выступление А.Ф.Бабянского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 3. Заседание 61 от 7 мая 1909 года. Стб. 130–131.

(обратно)

883

Выступление Н.М. Егорова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 4. Заседание 105 от 30 апреля 1909 года. Стб. 374–375; Выступление Н.М. Егорова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 3. Заседание 81 от 16 марта 1909 года. Стб. 790.

(обратно)

884

Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 3. Заседание от 7 мая 1908 года. Стб. 112.

(обратно)

885

Выступление А.Ф. Бабянского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 4. Заседание 105, от 30 апреля 1909 года. Стб. 393.

(обратно)

886

Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 3. Заседание 79 от 13 мая 1909 года. Стб. 644.

(обратно)

887

Уральцы и их съезд // Финансовое обозрение. 1912. № 6. С. 12.

(обратно)

888

Выступление С.И. Тимашева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 3. Заседание 68 от 10 марта 1911 года. Стб. 301.

(обратно)

889

Вяткин М.П. Горнозаводской Урал в 1900–1917 годах. М-Л., 1965. С. 274–282.

(обратно)

890

Вяткин М.П. Горнозаводской Урал в 1900–1917 годах. М-Л., 1965. С. 290.

(обратно)

891

Отношение правления Соединенного банка в правление Азово-Донского банка о согласии принять участие в синдикате для реализации акций общества «Лысьвенский горный округ наследников графа П.П. Шувалова». 2 января 1914 года // Монополии в металлургической промышленности России. 1900–1917 годы. Документы и материалы. М., 1963. С. 311–312.

(обратно)

892

Выступление Н.П. Шубинского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 1. Заседание 10 от 30 октября 1909 года. Стб. 1026.

(обратно)

893

Выступление Г.А. Шечкова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 1. Заседание 12 от 2 ноября 1909 года. Стб. 153-1154.

(обратно)

894

Выступление И.Г. Щегловитова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 1. Заседание 13 от 4 ноября 1909 года. Стб. 1318.

(обратно)

895

Выступление А.Б. Нейгарда // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия VII. Заседание 30 от 17 февраля 1912 года. Стб. 1760.

(обратно)

896

Выступление А.С. Стишинского // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия VII. Заседание 31 от 18 февраля 1912 года. Стб. 1898–1899.

(обратно)

897

Выступление М.С. Аджемова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 5. Часть 4. Заседание 132 от 16 мая 1912 года. Стб. 1506.

(обратно)

898

Выступление М.С. Аджемова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 5. Часть 4. Заседание 132 от 16 мая 1912 года. Стб. 1508–1509.

(обратно)

899

Выступление А.И. Гучкова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 5. Часть 4. Заседание 132 от 16 мая 1912 года. Стб. 1517.

(обратно)

900

Выступление Н.Н. Кутлера // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 5. Часть 4. Заседание 132 от 16 мая 1912 года. Стб. 1563.

(обратно)

901

Выступление Н.Н. Кутлера // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 5. Часть 4. Заседание 132 от 16 мая 1912 года. Стб. 1567–1568.

(обратно)

902

Выступление И.Г. Щегловитова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 5. Часть 4. Заседание 132 от 16 мая 1912 года. Стб. 1574.

(обратно)

903

Выступление И.Г. Щегловитова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 5. Часть 4. Заседание 132 от 16 мая 1912 года. Стб. 1603–1604.

(обратно)

904

Крылов А.Н. Мои воспоминания. С. 142.

(обратно)

905

Редигер А.Ф. История моей жизни. Воспоминания военного министра. Т. 1. С. 531.

(обратно)

906

Редигер А.Ф. История моей жизни. Воспоминания военного министра. Т. 1. С. 216–217.

(обратно)

907

Дневник великого князя Константина Константиновича // ГАРФ. Ф. 660. On. 1. Д. 48. Л. 10-1З об.

(обратно)

908

Показания А.А. Поливанова // Падение царского режима. Т. 7. М.-Л., 1927. С. 64–65.

(обратно)

909

Сухомлинов В.А. Воспоминания. М.-Л., 1926. С. 140.

(обратно)

910

Редигер А.Ф. История моей жизни. Т. 1. С. 535.

(обратно)

911

Редигер А.Ф. История моей жизни. Т. 2. С. 292.

(обратно)

912

Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 3. Заседание 74 от 27 мая 1908 года. Стб. 1588–1589.

(обратно)

913

Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 3. Заседание 74 от 27 мая 1908 года. Стб. 1588–1589.

(обратно)

914

Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 3. Заседание 74 от 27 мая 1908 года. Стб. 1599.

(обратно)

915

Записка вел. кн. Николая Николаевича к Николаю II «Об окончательном падении престижа великих князей». 1908 год // Николай II и великие князья. Родственные письма к последнему царю. М.; Л., 1925. С. 27–28.

(обратно)

916

Редигер А.Ф. История моей жизни. Т. 2. С. 216.

(обратно)

917

Из переписки Николая и Марии Романовых в 1907–1910 годах // Красный архив. 1932. Т. 50–51. С 188.

(обратно)

918

К.Р. [Великий князь Константин Романов.] Дневники. Воспоминания. Стихи. Письма. М., 1998. С. 327.

(обратно)

919

Киреев А.А. Дневник.1905–1910 годы (запись от 21 августа 1908 года). С. 269–270.

(обратно)

920

Показания А.А. Поливанова // Падение царского режима. Т. 7. С. 177.

(обратно)

921

Сухомлинов В. А. Воспоминания. С. 191.

(обратно)

922

Харламов Н.П. Записки бюрократа. Воспоминания // ОР РГБ. Ф. 261. К. 20. Ед. хр. 4. Л. 11–12.

(обратно)

923

Харламов Н.П. Записки бюрократа. Воспоминания // ОР РГБ. Ф. 261. К. 20. Ед. хр. 4. Л. 29 об.

(обратно)

924

Лукомский А.С. Очерки из моей жизни. Воспоминания. М., 2012. С. 201–203.

(обратно)

925

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 годы. Кн. 1. С. 294.

(обратно)

926

Поливанов А.А. Из дневников и воспоминаний по должности военного министра и его помощника. М., 1924. С. 63 (запись от 11 марта 1911 года).

(обратно)

927

Лукомский А.С. Очерки из моей жизни. Воспоминания. С. 207–208.

(обратно)

928

Гурко В.И. Война и революция в России. Мемуары командующего Западным фронтом. 1914–1917. М., 2007. С. 314–315.

(обратно)

929

Выступление А.Ф. Бабянского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 3. Заседание 74 от 27 мая 1908 года. Стб. 1603.

(обратно)

930

Выступление Т.О. Белоусова //Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 3. Заседание 74 от 27 мая 1908 года. Стб. 1630.

(обратно)

931

Редигер А.Ф. История моей жизни. Т. 2. С. 216.

(обратно)

932

Энгелъгард Б.А. Потонувший мир. Воспоминания // ОР РГБ. Ф. 218. К. 305. Ед. хр. 3. Л. 323.

(обратно)

933

Допрос А.И. Гучкова // Падение царского режима. Т. 6. М.; Л., 1926. С. 291.

(обратно)

934

Козодой В.И. Александр Иванович Гучков и Великая русская революция. Новосибирск, 2015. С. 65.

(обратно)

935

Письмо главного редактора «Московских новостей» Л.Н. Тихомирова к дворцовому коменданту В.А. Дедюлину. 20 марта 1909 года // РГИА. Ф. 1328. On. 1. Д. 1143. Л. 113-11З об.

(обратно)

936

Грулев М.В. Записки генерала-еврея. М., 2007. С. 228.

(обратно)

937

Сухомлинов В. А. Воспоминания. С. 180.

(обратно)

938

Сухомлинов В. А. Воспоминания. С. 190.

(обратно)

939

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 годы. Кн. 1. С. 294.

(обратно)

940

Воейков В.Н. С царём и без царя. Воспоминания последнего дворцового коменданта императора Николая II. М., 1995. С. 109.

(обратно)

941

Тарсадзе А. Четыре мифа Первой мировой. М., 2007. С. 83.

(обратно)

942

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 годы. Кн. 2. С. 52.

(обратно)

943

Инцидент Мясоедова и Б.А. Суворина // Русское слово. 1912. 17 апреля.

(обратно)

944

Дуэль А.И. Гучкова с Мясоедовым // Русское слово. 1912. 19 апреля.

(обратно)

945

Это обращение к премьеру не случайно: ведь Мясоедов — племянник М.А. Сольской, чей супруг сыграл решающую роль в карьере Коковцова, и ей было небезразлично, что её близкого родственника обвиняют в измене.

(обратно)

946

Выступление Ю.Н. Данилова (начальник канцелярии Военного министерства) // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 5. Часть 4. Заседание 126 от 7 мая 1912 года. Стб. 748.

(обратно)

947

Маннергейм К.Г. Мемуары. М., 1999. С. 48.

(обратно)

948

Харламов Н.П. Записки бюрократа. Воспоминания // ОР РГБ. Ф. 261. К. 20. Ед. хр. 4. Л. 21.

(обратно)

949

Харламов Н.П. Записки бюрократа. Воспоминания // ОР РГБ. Ф. 261. К. 20. Ед. хр. 6. Л. 32–32 об.

(обратно)

950

Шацилло К.Ф. «Дело» полковника Мясоедова // Вопросы истории. 1967. № 4. С. 109.С. 111.

(обратно)

951

Врангель Ф.Г. В обновленной России. Воспоминания. Встречи. Мысли. СПб., 1908. С. 111.

(обратно)

952

Шидловский С.И. Воспоминания. Берлин, 1923. Т. 1. С. 113.

(обратно)

953

Шидловский С.И. Воспоминания. Берлин, 1923. Т. 1. С. 113.

(обратно)

954

Автобиографические записки С.И.Тимашева // С.И. Тимашев: жизнь и деятельность. Тюмень, 2006. С. 251.

(обратно)

955

Автобиографические записки С.И.Тимашева // С.И. Тимашев: жизнь и деятельность. Тюмень, 2006. С. 251.

(обратно)

956

Автобиографические записки С.И.Тимашева // С.И. Тимашев: жизнь и деятельность. Тюмень, 2006. С. 251.

(обратно)

957

Еропкин А.В. Записки члена Государственной думы. Воспоминания 1905–1928 годы. С. 61.

(обратно)

958

Выступление В.Н. Коковцова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. сессия 1, Часть 2. Заседание 42 от 12 мая 1913 года. Стб., 912.

(обратно)

959

Еропкин А.В. Записки члена Государственной думы. Воспоминания 1905–1928 годы. С. 61.

(обратно)

960

Яшунский И. Государственный контроль и Государственная Дума // Право. 1913. № 11. (17 марта). С. 660.

(обратно)

961

Обзор деятельности Государственной думы третьего созыва. 1907–1912 годы. Ч. 1 Общие сведения. СПб., 1912. С. 22, 24, 26.

(обратно)

962

Шидловский С.И. Воспоминания. Т. 1. С. 121.

(обратно)

963

См.: Выписка из письма Г. Алексеева к А. Алексееву в Петербург. 30 мая 1913 года // ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 988. Л. 67.

(обратно)

964

Меньшиков М. Разъехались // Новое время. 1913. 6 июля.

(обратно)

965

Меньшиков М. Разъехались // Новое время. 1913. 6 июля.

(обратно)

966

Выступление П.Н.Крупенского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 3. Заседание 79 от 13 марта 1909 года. Стб. 693.

(обратно)

967

Еропкин А.В. Записки члена Государственной думы. Воспоминания 19051928 годы. С. 57.

(обратно)

968

Мусин-Пушкин В.В. Воспоминания // Архив Дома Русского зарубежья им. А. И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 168. Л. 92.

(обратно)

969

Глинка Я.В. Одиннадцать лет в Государственной думе. Дневник и воспоминания. М., 2001. С. 73.

(обратно)

970

Глинка Я.В. Одиннадцать лет в Государственной думе. Дневник и воспоминания. М., 2001. С. 93.

(обратно)

971

Васильчикова Л.Л. Исчезнувшая Россия. Воспоминания. 1886–1919 годы. СПб., 1995. С. 155.

(обратно)

972

Финансовое обозрение. 1915. № 3. С. 40–41.

(обратно)

973

Лодыженский А.А. Воспоминания. Париж, 1984. С. 40.

(обратно)

974

Лодыженский А.А. Воспоминания. Париж, 1984. С. 40.

(обратно)

975

Мансырев С.П. Мои воспоминания о Государственной думе (1912–1917 годы) // Историк и современность. Берлин, 1922. Т. 2. С. 12.

(обратно)

976

Шидловский С.И. Воспоминания. Т. 2. С. 43.

(обратно)

977

Выступление Д.И. Гершенвица // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 3. Заседание 67 от 9 марта 1910 году. Стб. 151.

(обратно)

978

Выступление Д.И. Гершенвица // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 3. Заседание 67 от 9 марта 1910 году. Стб. 151.

(обратно)

979

Высочайше утвержденные правила о порядке рассмотрения Государственной росписи доходов и расходов, а равно о производстве из казны расходов, росписью не предусмотренных. 8 марта 1906 года // ПСЗ-III. № 27503. Т. 26. Отд. 1. СПб., 1909. Стб. 223–224.

(обратно)

980

Выступление М.С. Аджемова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 1. Заседание 19 от 12 января 1908 года. Стб. 1168–1169.

(обратно)

981

Показания А.И. Шингарева // Падение царского режима. М.; Л., 1927. Т. 7. С. 11.

(обратно)

982

Выступление В.А. Мясоедова-Иванова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 2. Заседание 51 от 24 апреля 1908 года. Стб. 1914.

(обратно)

983

Выступление В.А. Мясоедова-Иванова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 2. Заседание 51 от 24 апреля 1908 года. Стб. 1914.

(обратно)

984

Выступление В.А. Мясоедова-Иванова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 2. Заседание 51 от 24 апреля 1908 года. Стб. 1916.

(обратно)

985

Выступление В.А. Мясоедова-Иванова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 2. Заседание 51 от 24 апреля 1908 года. Стб. 1917.

(обратно)

986

Выступление В.А. Мясоедова-Иванова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 2. Заседание 51 от 24 апреля 1908 года. Стб. 1918–1919.

(обратно)

987

Выступление В.А. Мясоедова-Иванова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 2. Заседание 51 от 24 апреля 1908 года. Стб. 1922–1923.

(обратно)

988

Выступление Н.Л. Маркова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 2. Заседание 51 от 24 апреля 1908 года. Стб. 1927.

(обратно)

989

Выступление А.П. Вишневского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 4. Часть 3. Заседание 73 от 5 марта 1911 года. Стб. 3671.

(обратно)

990

Выступление А.Д.Мешковского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 1. Часть 3. Заседание 67 от 7 апреля 1913 года. Стб. 1254.

(обратно)

991

Выступление Н.М. Егорова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 2. Заседание 52 от 25 апреля 1908 года. Стб. 2018.

(обратно)

992

Выступление В.В. Жуковского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 2. Заседание 51 от 24 апреля 1908 года. Стб. 1936.

(обратно)

993

Выступление А.И.Шингарева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 2. Заседание 51 от 24 апреля 1908 года. Стб. 1952.

(обратно)

994

Выступление В.Н. Коковцова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 2. Заседание 51 от 24 апреля 1908 года. Стб. 1980–1981.

(обратно)

995

Выступление В.Н. Коковцова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 2. Заседание 51 от 24 апреля 1908 года. Стб. 1981.

(обратно)

996

Выступление А. А. Уварова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 2. Заседание 51 от 24 апреля 1908 года. Стб. 1985.

(обратно)

997

Выступление В.Н. Коковцова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 1. Часть 2. Заседание 51 от 24 апреля 1908 года. Стб. 1995.

(обратно)

998

Высочайше утвержденное положение об Особой Высшей комиссии для всестороннего исследования железнодорожного дела в России. 21 сентября 1908 года // ПСЗ-III. № 31015. Т. 28. Отд. 1. СПб., 1911. С. 722.

(обратно)

999

Петров Николай Павлович // Государственный совет Российской империи. 1906–1917 годы. Энциклопедия. М., 2008. С. 205–206.

(обратно)

1000

Савич Н.В. После исхода. Парижский дневник. 1921–1923 годы (запись от 16 апреля 1921 года). М., 2008. С. 59–60.

(обратно)

1001

Выступление Д.П. Козырева (Министерство путей сообщения) // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 4. Часть 3. Заседание 73 от 5 марта 1911 года. Стб. 3658.

(обратно)

1002

Что сделала высшая железнодорожная анкетная комиссия // Новый экономист. 1913. № 22. С. 5.

(обратно)

1003

Выступление Н.В. Некрасова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 3. Заседание 67 от 9 марта 1909 года. Стб. 221.

(обратно)

1004

Голицын А.Д. Воспоминания. М., 2008. С. 296–297.

(обратно)

1005

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. С. 259.

(обратно)

1006

Корш. Е.В. Двадцать лет на железной дороге (1889–1908 годы). Воспоминания о железнодорожной службе. СПб., 1910. С. 67–68.

(обратно)

1007

Выступление В.Н. Коковцова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 2. Заседание 65 от 2 марта 1909 года. Стб. 2826.

(обратно)

1008

Выступление В.Н. Коковцова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 2. Заседание 65 от 2 марта 1909 года. 2833.

(обратно)

1009

Выступление С.В.Рухлова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 3. Заседание 67 от 9 марта 1910 года. Стб. 184–185, 193.

(обратно)

1010

Выступление С.В.Рухлова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 3. Заседание 67 от 9 марта 1910 года. Стб. 201.

(обратно)

1011

Выступление Щукина Н.Л. (товарищ министра путей сообщений) // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 3. Заседание от 68 от 10 марта 1910 года. Стб. 285–286.

(обратно)

1012

Выступление Д.П. Козырева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 3. Заседание 67 от 9 марта 1910 года. Стб. 237, 241.

(обратно)

1013

Выступление Д.П. Козырева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 4. Часть 3. Заседание 73 от 5 марта 1911 года. Стб. 3658–3659.

(обратно)

1014

Выступление Д.И. Гершенвица // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 5. Часть 3. Заседание 113 от 21 апреля 1912 года. СПб., 3041–3042.

(обратно)

1015

Передовая // Утро России. 1910. 19 августа.

(обратно)

1016

Выступление В.Н, Коковцова // Государственная Дума. Стенографические отчеты, Созыв III, Сессия 2, Часть 2. Заседание 61 от 25 февраля 1909 года, Стб. 2480.

(обратно)

1017

Выступление В.Н, Коковцова // Государственная Дума. Стенографические отчеты, Созыв III, Сессия 2, Часть 2. Заседание 61 от 25 февраля 1909 года, Стб. 2475.

(обратно)

1018

Показания А.И. Шингарева // Падание царского режима. Т. 7, С. 12–13.

(обратно)

1019

Журнал комиссии о новых железных дорогах по вопросу о сооружении железнодорожной линии в Северозаволжском и Прикамском крае. Март-апрель 1911 года // РГИА, Ф. 23. Оп. 10, Д. 232 Л. 403–404.

(обратно)

1020

Подробнее об этом см.: Пыжиков А.В. Питер — Москва: схватка за Россию. М., 2014, С. 163–166.

(обратно)

1021

Выступление В.М. Вершинина // Государственная Дума, Стенографический отчет. Созыв IV, Сессия 1, Часть 2, Заседание 32 от 27 марта 1913 года. Стб. 109–112,

(обратно)

1022

Выступление В.Н. Некрасова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 1. Часть 3. Заседание 68 от 7 июня 1913 года. Стб, 1272, 1279.

(обратно)

1023

Выступление С.Ф.Вебера // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 1. Часть 3. Заседание 68 от 7 июня 1913 года. Стб. 1272.

(обратно)

1024

Доклад о ревизии Московско-Казанской железной дороги // Утро России. 1913. 20 августа.

(обратно)

1025

Пережитки поссессионизма (грандиозный процесс против общества Московско-Казанской железной дороги) // Коммерсант. 1914. 20 мая.

(обратно)

1026

О выкупе в казну Московско-Казанской железной дороги // Торгово-промышленная газета. 1917. 30 мая.

(обратно)

1027

Шелохаев В.В. Конституционно-демократическая партия в России и эмиграции. М., 2015. С. 105.

(обратно)

1028

Оболенский В.А. Моя жизнь и мои современники. Воспоминания // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 540. Л. 450–451.

(обратно)

1029

Выступление И.Л. Горемыкина // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв I. Сессия 1. Том 1. Заседание 8 от 13 мая 1906 года. СПб., 1906. Стб. 322.

(обратно)

1030

Выступление Ф.И. Родичева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв I. Сессия 1. Том 1. Заседание 8 от 13 мая 1906 года. Стб. 327.

(обратно)

1031

Выступление Ф.Ф.Кокошкина // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв I. Сессия 1. Том 1. Заседание 8 от 13 мая 1906 года. Стб. 335–336.

(обратно)

1032

Савич H.B. Воспоминания. СПб.; Дюссельдорф, 1993. С. 57.

(обратно)

1033

Еропкин А.В. Записки члена Государственной думы. Воспоминания 1905–1928 годы. С. 58.

(обратно)

1034

Выступление А.И. Шингарева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 5 от 24 октября 1908 года. Стб. 223.

(обратно)

1035

Выступление А.И. Шингарева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 5 от 24 октября 1908 года. Стб. 225.

(обратно)

1036

Выступление А.И. Шингарева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 5 от 24 октября 1908 года. Стб. 227–228.

(обратно)

1037

Выступление А.И. Шингарева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 5 от 24 октября 1908 года. Стб. 234.

(обратно)

1038

Выступление А.И. Шингарева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 5 от 24 октября 1908 года. Стб. 238–239.

(обратно)

1039

Выступление А.И. Шингарева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 5 от 24 октября 1908 года. Стб. 243.

(обратно)

1040

Выступление А.И. Шингарева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 5 от 24 октября 1908 года. Стб. 262.

(обратно)

1041

Выступление Ф.И. Родичева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание S от 24 октября 1908 года. Стб. 481–482.

(обратно)

1042

Выступление Ф.И. Родичева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание S от 24 октября 1908 года. Стб. 479.

(обратно)

1043

Выступление П.Н. Милюкова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 5 от 24 октября 1908 года. Стб. 618.

(обратно)

1044

Выступление П.Н. Милюкова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 5 от 24 октября 1908 года. Стб. 620–621.

(обратно)

1045

Выступление П.Н. Милюкова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 5 от 24 октября 1908 года. Стб. 623.

(обратно)

1046

Выступление П.Н. Милюкова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 11 от 5 ноября 1908 года. стб. 774, 778.

(обратно)

1047

Выступление С.И. Келеповского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 13 от 10 ноября 1908 года. Стб. 998–999.

(обратно)

1048

Выступление А.Д. Голицына // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 11 от 5 ноября 1906 года. Стб. 802.

(обратно)

1049

Выступление А.Д. Голицына // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 11 от 5 ноября 1906 года. Стб. 804.

(обратно)

1050

Выступление А.Д. Голицына // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 11 от 5 ноября 1906 года. Стб. 807.

(обратно)

1051

Выступление А.Д. Голицына // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 11 от 5 ноября 1906 года. Стб. 808–809.

(обратно)

1052

Голицын А.Д. Воспоминания. М., 2008. С. 303.

(обратно)

1053

Василъчикова Л.Л. Исчезнувшая Россия. Воспоминания. 1886–1919 годы. СПб., 1995. С. 136–137.

(обратно)

1054

Выступление А.В. Кривошеина // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 13 от 10 ноября 1908 года. Стб. 1030–1034.

(обратно)

1055

Выступление А.И. Лыкошина (Министерство внутренних дел) // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 1. Заседание 12 от 7 ноября 1908 года. Стб. 911–912.

(обратно)

1056

Письмо помощника управляющего делами Совета министров к товарищу министра внутренних дел А.И. Лыкошину // РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 406. Л. 170.

(обратно)

1057

Выступление С.И. Шидловского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 2. Заседание 56 от 20 февраля 1909 года. Стб. 2057.

(обратно)

1058

Выступление С.И. Шидловского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 2. Заседание 56 от 20 февраля 1909 года. Стб. 2059.

(обратно)

1059

Выступление С.И. Шидловского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 2. Заседание 56 от 20 февраля 1909 года. Стб. 2056.

(обратно)

1060

Выступление С.И. Шидловского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 2. Заседание 56 от 20 февраля 1909 года. Стб. 2074.

(обратно)

1061

Выступление В.Р. Буцкого // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 2. Заседание 56 от 20 февраля 1909 года. Стб. 2085–2086.

(обратно)

1062

Выступление А.И. Лыкошина // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 2. Заседание 56 от 20 февраля 1909 года. Стб. 2081.

(обратно)

1063

Выступление А.И. Лыкошина // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 2. Заседание 56 от 20 февраля 1909 года. Стб. 2081.

(обратно)

1064

Выступление С.И. Шидловского // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 2. Часть 2. Заседание 56 от 20 февраля 1909 года. Стб. 2076.

(обратно)

1065

Выступление А.С. Постникова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 4. Часть 1. Заседание 7 от 11 августа 1911 года. Стб. 556–557.

(обратно)

1066

Выступление С.И.Тимашева // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия XII. Заседание 4 от 18 февраля 1916 года. Стб. 248.

(обратно)

1067

Выступление А.В. Васильева // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия XII. Заседание 4 от 18 февраля 1916 года. Стб. 266.

(обратно)

1068

Записка министерства финансов «К вопросу о преобразовании действующей налоговой системы». 23 декабря 1915 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 11. Д. 622. Л. 30 об.

(обратно)

1069

Выступление А.А. Бубликова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 4. Часть 1. Заседание 7 от 11 августа 1915 года. Стб. 612.

(обратно)

1070

Боханов А.Н. Вопрос о подоходном налоге и крупная буржуазия // Исторические записки. Т. 114. М., 1986. С. 286–287.

(обратно)

1071

Выступление М.М. Алексеенко // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 1. Часть 2. Заседание 42 от 10 мая 1913 года. Стб. 907–908.

(обратно)

1072

Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел. М., 2015. С. 106.

(обратно)

1073

Выступление В.Н. Коковцова // Государственный совет. Сессия VI. Заседание 32 от 26 марта 1911 года. Стб. 1528–1530; Выступление В.Н. Коковцова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 1. Часть 2. Заседание 42 от 10 мая 1913 года. Стб. 950.

(обратно)

1074

Выступление Н.Н. Кутлера // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 2. Заседание 45 от 12 февраля 1910 года. Стб. 1203.

(обратно)

1075

Русская парламентская делегация за границей в 1916 году (Доклад Милюкова в Военно-морской комиссии) // Красный архив. 1933. № 5 (58). С. 23.

(обратно)

1076

Выступление А.С. Постникова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 4. Часть 1. Заседание 7 от 11 августа 1915 года. Стб. 365.

(обратно)

1077

Об отмене некоторых ограничений в правах сельских обывателей и лиц других бывших податных состояний. 6 октября 1906 года // ПСЗ-З. № 28392. Т. 26. Отд. 1. СПб., 1909. С. 891–893.

(обратно)

1078

Выступление И.Т. Евсеева // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 4. Часть 3. Заседание 52 от 7 июня 1916 года. Стб. 4931.

(обратно)

1079

Еропкин А.В. Записки члена Государственной думы. Воспоминания 1905–1928 годов. С. 56.

(обратно)

1080

Польско-кадетский разрыв // Новое время. 1913. 15 июля; 18 июля.

(обратно)

1081

Выступление Я.С. Гарусевича // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 1. Часть 3. Заседание 75 от 12 июня 1913 года. Стб. 20672068.

(обратно)

1082

Ефимовасий Е.А. Памяти В.А. Маклакова // Возрождение.1957. № 68. С. 119–121.

(обратно)

1083

Крестьяне и еврейский вопрос // Новое время. 1916. 19 мая.

(обратно)

1084

Выступление В.А. Маклакова // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 4. Часть 3. Заседание 50 от 31 мая 1916 года. Стб. 4703–4726.

(обратно)

1085

Чествование В.А. Маклакова // Русское слово. 1916. 4 июня.

(обратно)

1086

Выступление М.Н. Фридмана // Государственная Дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 4. Часть 3. Заседание 52 от 7 июня 1916 года. Стб. 4884.

(обратно)

1087

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 18 декабря 1904 года (выступление П.П. Семенова) // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 18. Л. 273–274.

(обратно)

1088

Дружинин Н.М. Государственные крестьяне и реформы П.Д. Киселёва. Т. 2. М., 1958. С. 113.

(обратно)

1089

Билимович А. Германское землеустроительное законодательство. Т. 1. Киев, 1908. С. 102–103.

(обратно)

1090

Захарова Л.Г. Самодержавие и отмена крепостного права в России (1856–1861 годы). М., 1984.

(обратно)

1091

Дружинин Н.М. Киселёвский опыт ликвидации общины // Академику Борису Дмитриевичу Грекову ко дню 70-летия. М., 1952. С. 371–372.

(обратно)

1092

Материалы исследований из разных регионов страны хранятся в фондах Министерства государственных имуществ. См.: РГИА. Ф. 398. Оп. 12. Д. 4338а.

(обратно)

1093

Некоторые материалы обследования российских губерний по практике наследования имущества опубликованы в ряде номеров «Журнала Министерства государственных имуществ» за 1862 год. См.: Барыков Ф. Обычаи наследования у государственных крестьян» // Журнал министерства государственных имуществ. 1862. № 9. С. 4.

(обратно)

1094

Барыков Ф. Обычаи наследования у государственных крестьян» // Журнал министерства государственных имуществ. 1862. № 9. С. 5.

(обратно)

1095

Барыков Ф. Обычаи наследования у государственных крестьян» // Журнал министерства государственных имуществ. 1862. № 9. С. 6–7.

(обратно)

1096

Христофоров И. А. Судьба реформ: русское крестьянство в правительственной политике до и после отмены крепостного права (1830 — 1890-е годы). М. 2011. С. 24.

(обратно)

1097

Давыдов М.А. Двадцать лет до Великой войны. Российская модернизация Витте — Столыпина. М., 2016. С. 30–33.

(обратно)

1098

Христофоров И.А. Судьба реформ: русское крестьянство в правительственной политике до и после отмены крепостного права (1830-1890-е годы). С. 82, 98.

(обратно)

1099

Стенографические протоколы заседаний Высочайше учрежденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 18 декабря 1904 года (выступление П.П. Семенова) // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 18. Л. 278; Стенографические протоколы заседаний Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 5 февраля 1905 года (выступление А.С. Стишинского) // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 19. Л. 36–37.

(обратно)

1100

Стенографические протоколы заседаний Высочайше учрежденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 15 декабря 1904 года (выступление А.С.Ермолова)) // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 18. Л. 181.

(обратно)

1101

Семёнов-Тян-Шанский П.П. Мемуары. Т. 3. Пг., 1915. С. 229.

(обратно)

1102

Семёнов Н.П. Освобождение крестьян в царствование императора Александра II. Хроника деятельности комиссий по крестьянскому делу. Т. 2. СПб., 1890. С. 383.

(обратно)

1103

Семёнов-Тян-Шанский П.П. Мемуары. Т. 3. С. 230.

(обратно)

1104

Семёнов Н.П. Освобождение крестьян в царствование императора Александра II. Хроника деятельности комиссий по крестьянскому делу. Т. 2. С. 289.

(обратно)

1105

Выступление А.С. Стишинского // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 27 от 18 марта 1910 года. Стб., 1861.

(обратно)

1106

Изгоев А.С. Общинное право. СПб., 1906. С. 15.

(обратно)

1107

Журналы заседаний комиссии находится в РГИА. Ф. 1263. On. 1. Д. 3652а.

(обратно)

1108

Стенографические отчеты лиц, приглашенных в Высочайшую учрежденную комиссию для исследования нынешнего положения сельского хозяйства и сельской производительности. 6 декабря 1872 года // РГИА. Ф. 1263. On. 1. Д. 3652 (2). Л. 13.

(обратно)

1109

Стенографические отчеты лиц, приглашенных в Высочайшую учрежденную комиссию для исследования нынешнего положения сельского хозяйства и сельской производительности. 6 декабря 1872 года // РГИА. Ф. 1263. On. 1. Д. 3652 (2). Л. 13.

(обратно)

1110

РГИА. Ф. 1263. On. 1. Д. 3652а. Л. 19 об.

(обратно)

1111

Стенографические протоколы заседаний Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 29 декабря 1904 года (выступление А.А.Риттиха) // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 18. Л. 404.

(обратно)

1112

Христофоров И.А. Судьба реформ: русское крестьянство в правительственной политике до и после отмены крепостного права (1830-1890-е годы). С. 204, 301.

(обратно)

1113

Передовая // Московские ведомости. 1885. 17 сентября.

(обратно)

1114

Правила «О привидении в известность пространства крестьянских земель посредством съемки их на планы». 11 июня 1877 года // РГИА. Ф. 1291. Оп. 53. Д. 1. Л. 191а-ю.

(обратно)

1115

Фактический материал о надеждах крестьянства на уравнительный передел земель в 1878–1880 годах содержится: РГИА. Ф. 1282. Оп. 2. Д. 1081.

(обратно)

1116

Например: Донесение Новгородского губернатора в МВД. 28 августа 1879 года // РГИА. Ф. 1282. Оп. 2. Д. 1081. Л. 307 об.

(обратно)

1117

РГИА. Ф. 1282. Оп. 2. Д. 1081. Л. 120.

(обратно)

1118

Циркуляр Министерства внутренних дел губернаторам. 27 марта 1881 года // РГИА. Ф. 1282. On. 1. Д. 676. Л. 6.

(обратно)

1119

Победоносцев К.П. Курс гражданского права. Т. 1. М., 2005. С. 466–479.

(обратно)

1120

Ефименко А. Исследования народной жизни. М., 1884.С. 139.

(обратно)

1121

Ефименко А. Исследования народной жизни. М., 1884.С. 139.

(обратно)

1122

Горемыкин И.Л. Свод узаконений и распоряжений правительства об устройстве сельского состояния и учреждений по крестьянским делам. Т. 1. СПб. 1893. С. 305.

(обратно)

1123

Горемыкин И.Л. Свод узаконений и распоряжений правительства об устройстве сельского состояния и учреждений по крестьянским делам. Т. 1. СПб. 1893. С. 76.

(обратно)

1124

Высочайше утвержденное мнение Государственного совета «О порядке разрешения семейных разделов в сельских обществах, в которых существует общинное пользование мирской полевою землей». 18 марта 1886 года // ПСЗ-З. № 5578. Т. 6. Отд 1. СПб., 1888. С. 116–117.

(обратно)

1125

Записка из апелляционного дела, поступившего на рассмотрение общего собрания вследствие Всеподданнейшей жалобы крестьянина Ковенской губернии Франца Армоласа на определение 1-го отделения 3-го департамента Сената по спору с крестьянином Иваном Ясинским о земле // РГИА. Ф. 1151. Оп. 10 (1887 год). Д. 96. Л. 2-29.

В последующем данное дело стало важным «козырем» аграрных дискуссий. См.: Объяснения к проекту I раздела «Общего положения о крестьянах». 1904 год // РГИА. Ф. 1291. Оп. 122. Д. 70. Ч. II. Л. 91; Труды Редакционной комиссии по пересмотру законодательства о крестьянах. Т. 5. СПб., 1904. С. 420; Выступление П.А. Столыпина // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 31 от 26 марта 1910 года. Стб., 1605.

(обратно)

1126

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности. 5 января 1905 года (выступление С.Ю. Витте) // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 19. Л. 56–57.

(обратно)

1127

Высочайше утвержденное мнение Государственного совета «О некоторых мерах к предупреждению отчуждения крестьянских наделов. 14 декабря 1893 года // ПСЗ-З. № 10151. Т. 13. Отд 1. СПб., 1897. С. 653–654.

(обратно)

1128

Выступление С.И.Шидловского // Государственная дума. Стенографические отчеты. III созыв. Сессия 2. Часть 1. Заседание 4 от 23 октября 1908 года. Стб., 154–156.

(обратно)

1129

Давыдов М. А. Двадцать лет до Великой войны. Российская модернизация Витте — Столыпина. М., 2016. С. 36.

(обратно)

1130

Журнал заседаний соединенных департаментов «О мерах к предупреждению отчуждения крестьянской земли». 10, 17, 20, 24, 28 апреля 1893 года // РГИА. Ф. 1149. On. XI (1893). Д. 77. Л. 393–393 об.

(обратно)

1131

Журнал заседаний соединенных департаментов «О мерах к предупреждению отчуждения крестьянской земли». 10, 17, 20, 24, 28 апреля 1893 года // РГИА. Ф. 1149. On. XI (1893). Д. 77. Л. 808.

(обратно)

1132

Соображения члена Государственного совета Н.Х. Бунге по вопросу о неотчуждаемости крестьянской надельной земли. 16 ноября 1893 года // Там же. Л. 677–689 об.

(обратно)

1133

Журнал заседаний соединенных департаментов «О мерах к предупреждению отчуждения крестьянской земли». 10, 17, 20, 24, 28 апреля 1893 года // РГИА. Ф. 1149. On. XI (1893). Д. 77. Л. 813 об.

(обратно)

1134

Журнал заседаний соединенных департаментов «О мерах к предупреждению отчуждения крестьянской земли». 10, 17, 20, 24, 28 апреля 1893 года // РГИА. Ф. 1149. On. XI (1893). Д. 77. Л. 813 об.

(обратно)

1135

Журнал заседаний соединенных департаментов «О мерах к предупреждению отчуждения крестьянской земли». 10, 17, 20, 24, 28 апреля 1893 года // РГИА. Ф. 1149. On. XI (1893). Д. 77. Л. 425 об.

(обратно)

1136

Главные основания поземельного устройства крестьян и инородцев, водворившихся в губерниях Тобольской, Томской, Енисейской и Иркутской на казённых землях. 23 мая 1896 года // ПСЗ-З. № 12998. Т. 16. Отд. 1. СПб. 1899. С. 503–505.

(обратно)

1137

Материалы по исследованию землепользования и хозяйственного быта сельского населения Иркутской и Енисейской губернии в 2 томах, (составители Астырев Н.М., Личков Л.С., Смирнов Е.А.). СПб., 1889–1890.

(обратно)

1138

Материалы об этом содержатся в РГИА. Ф. 1149. Оп. 12 (1896). Д. 30.

(обратно)

1139

Корнилов А.А. Воспоминания // Минувшее. Исторический альманах. 1991. № 11. С. 23–24.

(обратно)

1140

Корнилов А.А. Воспоминания // Минувшее. Исторический альманах. 1991. № 11. С. 54–55.

(обратно)

1141

Корнилов А.А. Воспоминания // Минувшее. Исторический альманах. 1991. № 11. С. 54–55.

(обратно)

1142

Чернуха В.Г. Крестьянский вопрос в правительственной политике России в 6070-х годах. Л. 1972. С. 74.

(обратно)

1143

Чернуха В.Г. Крестьянский вопрос в правительственной политике России в 6070-х годах. Л. 1972. С. 77.

(обратно)

1144

Шванебах П.Х. Наше податное дело. СПб., 1899. С. 141.

(обратно)

1145

Письмо А.С.Ермолова к С.Ю.Витте. 17 апреля 1898 года // РГИА. Ф. 560. Оп. 26. Д. 62. Л. 13.

(обратно)

1146

Бунге Н.Х Загробные заметки // Река времён. Кн. 1. М., 1995. С. 222–223.

(обратно)

1147

Наиболее подробной работой о голоде в 1891–1892 годах остается монография: Robbins. R. Famine in Russia 1891–1892. The imperial government respond to a crisis. New York, 1975.

(обратно)

1148

Данный труд Ермолова имел высокую репутацию в финансово-экономических кругах: Тернер Ф.Г. Государство и землевладение. Ч. I. СПб., 1896. С. 322; Шванебах П.Х. Денежное преобразование и народное хозяйство. СПб., 1901. С. 38–39.

(обратно)

1149

Ермолов А.С. Неурожай и народное бедствие. М., 2017 (репринт 1892 года). С. 169.

(обратно)

1150

Куломзин А.Н. Пережитое. Воспоминания. М., 2016. С. 904–905.

(обратно)

1151

Высочайше утвержденное мнение Государственного совета «О порядке отсрочки и рассрочки недоимок выкупных платежей». 7 февраля 1894 года // ПСЗ-З. № 10528. Т. 14. Отд. 1. СПб., 1896. С. 44.

(обратно)

1152

Высочайше утвержденное мнение Государственного совета «О мерах к обеспечению сельским обывателям всех наименований уплаты выкупного долга» 13 мая 1896 года 11 ПСЗ-З. № 12955. Т. 16. Отд. 1. СПб., 1899. С. 125.

(обратно)

1153

Тернер Ф.Г. Экономическое положение крестьян в России // Вестник Европы. 1898. № 7. С. 49.

(обратно)

1154

Высочайше утвержденное положение «О порядке взимания окладных сборов с надельных земель сельских обществ». 23 июня 1899 года // ПСЗ-З. № 17286. Т. 19. Отд. 1. СПб., С. 804–815.

(обратно)

1155

Тернер Ф.Г. Крестьянское законодательство // Вестник Европы. 1900. № 1. С. 27, 35.

(обратно)

1156

Тернер Ф.Г. Крестьянское законодательство // Вестник Европы. 1900. № 1. С. 24.

(обратно)

1157

Ермолов выступал за снижение фискальной нагрузки на крестьянство. Однако Витте, очутившись в кресле министра финансов, внёс пакет законопроектов о повышении косвенных налогов, включая недавно отменённый соляной. Эта инициатива в корне противоречила тому, к чему призывал Ермолов. Его отношения с новым министром явно не складывались, и Витте пересадил того в кресло министра земледелия и государственных имуществ, по сути, избавившись от авторитетного сотрудника.

(обратно)

1158

Нужды сельского хозяйства и меры их удовлетворения по отзывам земских собраний. СПб., 1899. С. 2.

(обратно)

1159

Нужды сельского хозяйства и меры их удовлетворения по отзывам земских собраний. СПб., 1899. С. 5–6.

(обратно)

1160

Нужды сельского хозяйства и меры их удовлетворения по отзывам земских собраний. СПб., 1899. С. 8.

(обратно)

1161

Нужды сельского хозяйства и меры их удовлетворения по отзывам земских собраний. СПб., 1899. С. 19–20, 41–42, 49–51 и др.

(обратно)

1162

Журнал заседаний Высочайше утвержденной Комиссии исследования вопроса о движении с 1861 по 1900 год благосостояния сельского населения среди земледельческих губерний, сравнительно с другими местностями Европейской России. 10,18, 20, 21, 23, 24 октября 1903 года // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 78.

(обратно)

1163

Журнал заседаний Высочайше утвержденной Комиссии исследования вопроса о движении с 1861 по 1900 год благосостояния сельского населения среди земледельческих губерний, сравнительно с другими местностями Европейской России. 10,18, 20, 21, 23, 24 октября 1903 года // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 78. Л. 110.

(обратно)

1164

Журнал заседаний Высочайше утвержденной Комиссии исследования вопроса о движении с 1861 по 1900 год благосостояния сельского населения среди земледельческих губерний, сравнительно с другими местностями Европейской России. 10,18, 20, 21, 23, 24 октября 1903 года // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 78. Л. 115 об.

(обратно)

1165

Журнал заседаний Высочайше утвержденной Комиссии исследования вопроса о движении с 1861 по 1900 год благосостояния сельского населения среди земледельческих губерний, сравнительно с другими местностями Европейской России. 10,18, 20, 21, 23, 24 октября 1903 года // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 78. Л. 114.

(обратно)

1166

Ермолов А.С. Наш земельный вопрос. СПб., 1906. С. 36–37.

(обратно)

1167

Журнал заседаний Высочайше утвержденной Комиссии исследования вопроса о движении с 1861 по 1900 год благосостояния сельского населения среди земледельческих губерний, сравнительно с другими местностями Европейской России. 10, 18, 20, 21, 23, 24 октября 1903 года // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 78. Л. 106 об, 108 об.

(обратно)

1168

Письмо директора департамента окладных сборов Н.Н. Кутлера к И.П. Шипову. 11 ноября 1903 года // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 78. Л. 98.

(обратно)

1169

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 10 января 1904 года // Там же. Л. 248 об. — 249.

(обратно)

1170

Сидельников С.М. Аграрная политика самодержавия в период империализма. М., 1980. С. 40–50; Симонова М.С. Кризис аграрной политики царизма накануне первой российской революции. М., 1987

(обратно)

1171

Выступление С.И.Шидловского // Государственная дума. Стенографические отчеты. Ill созыв. Сессия 2. Часть 1. Заседание 4 от 23 октября 1908 года. Стб. 154.

(обратно)

1172

Доклад Председателя Высочайше учрежденной в 1888 году Комиссии по поводу падения цен на сельскохозяйственные произведения в пятилетие (1883–1887 годы). СПб., 1892.

(обратно)

1173

ГАРФ. Ф. 586. On. 1. Д. 120–150.

(обратно)

1174

Стишинский Александр Семёнович // Государственный совет Российской империи. 1906–1917 годы. М., 2008. С. 261–262.

(обратно)

1175

Романов В.Ф. Старорежимный чиновник (из личных воспоминаний) // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 598. Л. 169.

(обратно)

1176

Новиков А. Записки земского начальника. СПб., 1899. С. 23.

(обратно)

1177

Тернер Ф.Г. Государство и землевладение. Ч. I. СПб., 1896. С. 164–165.

(обратно)

1178

Тернер Ф.Г. Государство и землевладение. Ч. I. СПб., 1896. С. 147, 148–149.

(обратно)

1179

Тернер Ф.Г. Государство и землевладение. Ч. I. СПб., 1896. С. 166–167.

(обратно)

1180

Выступление М.С. Аджемова // Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 1. Заседание 15 от 9 ноября 1909 года. Стб. 1559.

(обратно)

1181

Выступление М.С. Аджемова // Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Часть 1. Заседание 15 от 9 ноября 1909 года. Стб. 1559.

(обратно)

1182

Очерк работ Редакционной комиссии //Труды Редакционной комиссии по пересмотру законодательства о крестьянах. Т. 1. СПб., 1903. С. 15.

(обратно)

1183

Очерк работ Редакционной комиссии //Труды Редакционной комиссии по пересмотру законодательства о крестьянах. Т. 1. СПб., 1903. С. 15.

(обратно)

1184

Очерк работ Редакционной комиссии //Труды Редакционной комиссии по пересмотру законодательства о крестьянах. Т. 1. СПб., 1903. С. 16.

(обратно)

1185

Очерк работ Редакционной комиссии //Труды Редакционной комиссии по пересмотру законодательства о крестьянах. Т. 1. СПб., 1903. С. 18.

(обратно)

1186

Очерк работ Редакционной комиссии //Труды Редакционной комиссии по пересмотру законодательства о крестьянах. Т. 1. СПб., 1903. С. 34.

(обратно)

1187

Проект «Устава о договорах» // Труды Редакционной комиссии по пересмотру законоположений о крестьянах. Т. 4. СПб., 1904. С. 31–32.

(обратно)

1188

Проект «Устава о договорах» // Труды Редакционной комиссии по пересмотру законоположений о крестьянах. Т. 4. СПб., 1904. С. 11–12.

(обратно)

1189

Проект «Устава о договорах» // Труды Редакционной комиссии по пересмотру законоположений о крестьянах. Т. 4. СПб., 1904. С. 261–262.

(обратно)

1190

Очерк работ Редакционной комиссии //Труды Редакционной комиссии по пересмотру законодательства о крестьянах. Т. 1. С. 53.

(обратно)

1191

Проект «Положения о волостном суде» // Труды Редакционной комиссии по пересмотру законодательства о крестьянах. Т. 3. СПб., 1904. С. 16.

(обратно)

1192

Проект «Положения о волостном суде» // Труды Редакционной комиссии по пересмотру законодательства о крестьянах. Т. 3. СПб., 1904. С. 17–18.

(обратно)

1193

Проект «Положения о надельных землях» //Труды Редакционной комиссии по пересмотру законодательства о крестьянах. Т. 5. СПб., 1904. С. 424.

(обратно)

1194

Проект «Положения о волостном суде» // Труды Редакционной комиссии по пересмотру законодательства о крестьянах. Т. 3. С. 14–15.

(обратно)

1195

РГИА. Ф. 1291. Оп. 122. Д. 70. Ч. XI. Л. 3-17.

(обратно)

1196

Именной Указ, данный Сенату «Об учреждении губернских совещаний по пересмотру законодательства о крестьянах». 8 января 1904 года // ПСЗ-З. № 23860. Т. 24. Отд. 1. СПб., 1906. С. 8–9.

(обратно)

1197

Дякин В.С. С.Ю. Витте и двухтомник «Влияние урожаев и хлебных цен на некоторые стороны русского народного хозяйства» // Монополии и экономическая политика в конце XIX — начале XX века. Сб. статей. Л., 1987. С. 1987. С. 106–125.

(обратно)

1198

Заседания Особой сельскохозяйственной комиссии под председательствованием товарища министра земледелия и государственных имуществ А.А.Нарышкина // РГИА. Ф. 395. On. 1. Д. 588. Л. 155–157 об.

(обратно)

1199

Записка министра финансов к управляющему делами комитета министров. 13 мая 1898 года // РГИА. Ф. 560. Оп. 26. Д. 62. Л. 99 об. — 100.

(обратно)

1200

Гурко В.И. Что есть и чего нет в «Воспоминаниях» графа С.Ю. Витте // Русская летопись. 1922. Кн. 2. С. 77 (Париж).

(обратно)

1201

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. М., 1960. С. 527–528.

(обратно)

1202

Гурко В.И. Что есть и чего нет в «Воспоминаниях» графа С.Ю.Витте // Русская летопись. 1922. Кн. 2. С. 97 (Париж).

(обратно)

1203

Корнилов А.Л. Воспоминания // Минувшее. Исторический альманах. 1991. № 11. С. 85.

(обратно)

1204

Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 годы (запись от 9 февраля 1902 года). СПб., 2014. С. 337.

(обратно)

1205

Выступление С.Ю. Витте // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия VII. Заседание 32 от 20 февраля 1912 года. Стб. 1962.

(обратно)

1206

Выступление М.Я. Говорухо-Отрока// Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия VII. Заседание 32 от 20 февраля 1912 года. Стб. 1392–1393.

(обратно)

1207

Выступление М.К.Киниорского // Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 1. Часть 1. Заседание 8 от 7 декабря 1912 года. Стб. 350–351.

(обратно)

1208

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 23 ноября 1902 года; 11 января 1903 года // РГИА. Ф. 1233. Оп. 1. Д. 116. Л. 530–535.

(обратно)

1209

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 8 февраля 1903 года // РГИА. Ф. 1233. Оп. 1. Д. 116. Д. 24. Л. 13–21.

(обратно)

1210

Предложения МВД для обсуждения подготовленных Редакционной комиссией законопроектов в губернских комитетах // РГИА. Ф. 1263. Оп. 2. Д. 5630. Л. 2-15; Д. 5625. Л. 244 (резолюция Николая II; «Одобряю»).

(обратно)

1211

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 12 марта 1905 года (выступление С.Ю. Витте) // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 19. Л. 309.

(обратно)

1212

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 12 марта 1905 года (выступление С.Ю. Витте) // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 19. Л. 282–283.

(обратно)

1213

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 23 марта 1905 года (выступление С.Ю. Витте) // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 19. Л. 369.

(обратно)

1214

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 8 января 1905 года (выступление П.Л. Лобко) // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 19. Д. 18. Л. 471.

(обратно)

1215

Журнал заседаний Высочайше утвержденной Комиссии исследования вопроса о движении с 1861 по 1900 год благосостояния сельского населения среди земледельческих губерний, сравнительно с другими местностями Европейской России. 10, 18, 20, 21, 23, 24 октября 1903 года // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 78. Л. 251.

(обратно)

1216

Гурко В.И. Что есть и чего нет в «Воспоминаниях» графа С.Ю. Витте // Русская летопись. 1922. Кн. 2. С. 103. (Париж).

(обратно)

1217

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. С. 536.

(обратно)

1218

Шидловский С.И. Воспоминания. Берлин, 1923. Ч. 2. С. 34.

(обратно)

1219

Сборник решений Правительствующего Сената по крестьянским делам. СПб., 1889.

(обратно)

1220

Горемыкин И.Л. Очерки истории крестьян в Польше. СПб., 1869.

(обратно)

1221

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 5 февраля 1905 года (выступление П.П.Семенова) // РГИА. Ф. 1233. Оп. 1. Д. 19. Л. 16–17.

(обратно)

1222

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 5 февраля 1905 года (выступление И.Л. Горемыкина) // РГИА. Ф. 1233. Оп. 1. Д. 19. Л. 9-10.

(обратно)

1223

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 12 марта 1905 года (выступление И.Л. Горемыкина) // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 19. Л. 374.

(обратно)

1224

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 12 марта 1905 года (выступление И.Л. Горемыкина) // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 19. Л. 376.

(обратно)

1225

Стенографические протоколы заседаний Высочайше утвержденного Особого совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности. 12 марта 1905 года (выступление И.Л. Горемыкина) // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 19. Л. 378–379.

(обратно)

1226

Выступление А.С. Стишинского // РГИА. Ф. 1233. On. 1. Д. 19. Л. 380–381.

(обратно)

1227

Протоколы заседаний Высочайше учрежденного Особого совещания о мерах к укреплению крестьянского землевладения. Май-октябрь 1905 года // РГИА. Ф. 1212. On. 1 (XVI). Д. 2, 3.

(обратно)

1228

Данилов В. П. Крестьянская революция в России // Политические партии в российских революциях в начале XX века. М., 2005. С. 33, 35.

(обратно)

1229

Выступление С.Ю. Витте // Государственный совет. Стенографический совет. Сессия V. Заседание 29 от 22 марта 1910 года. Стб. 1452.

(обратно)

1230

Протокол Высочайше учрежденного Особого совещания о мерах к укреплению крестьянского землевладения. 22 ноября 1905 года // РГИА. Ф. 1212. On. 1 (XVI). Д. 3. Л. 83 об. — 84.

(обратно)

1231

Бехтеев С.С. Хозяйственные итоги истекшего 45-летия и меры к хозяйственному подъему. Т. 2. СПб., 1906. С. 209.

(обратно)

1232

Выступление И.Л. Горемыкина // Государственная Дума. Стенографический отчет. Сессия 1. Заседание 8 от 13 мая 1906 года. СПб 1906. Стб. 321–324.

(обратно)

1233

Выступление В.И. Гурко // Государственная Дума. Стенографический отчет. Сессия 1. Заседание 12 от 19 мая 1906 года. Стб. 519.

(обратно)

1234

Выступление А.С. Стишинского // Государственная Дума. Стенографический отчет. Сессия 1. Заседание 12 от 19 мая 1906 года. Стб. 514.

(обратно)

1235

Выступление А.С. Стишинского // Государственная Дума. Стенографический отчет. Сессия 1. Заседание 12 от 19 мая 1906 года. Стб. 514.

(обратно)

1236

Выступление гр. И.И. Капниста // Государственная Дума. Стенографические отчеты. III созыв. Сессия 3. Часть 1. Заседание 2 от 12 октября 1909 года. Стб. 40.

(обратно)

1237

Мусин-Пушкин В.В. Воспоминания // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 168. Л. 127.

(обратно)

1238

Владимир Иосифович Гурко // Государственный совет Российской империи. 1906–1917 годы. С. 71.

(обратно)

1239

Формулярный список Лыкошина Александра Ивановича // РГИА. Ф. 1341. Оп. 548. Д. 196. Л. 1-13.

(обратно)

1240

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 3. С. 392.

(обратно)

1241

Именной Высочайший Указ «О дополнении некоторых постановлений действующего закона, касающихся крестьянского землевладения и землепользования». 9 ноября 1906 года // ПСЗ-З. № 28528. Т. 26. Отд. 1. СПб., 1908. С.

(обратно)

1242

Выступление М.М. Ковалевского // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 26 от 16 марта 1910 года. Стб. 1211.

(обратно)

1243

Мнение главноуправляющего землеустройством и земледелием Б.А. Васильчи-кова о порядке издания правил, проектированных МВД. 2 ноября 1906 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 406. Л. 77.

(обратно)

1244

Особый журнал Совета министров «О дополнении некоторых постановлений, действующего закона, касающихся крестьянского землевладения и землепользования». 10 октября 1906 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 406. Л. 102 об.

(обратно)

1245

Особый журнал Совета министров «О дополнении некоторых постановлений, действующего закона, касающихся крестьянского землевладения и землепользования». 10 октября 1906 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 406. Л. 104–104 об.

(обратно)

1246

Письмо главноуправляющего землеустройства и земледелия к управляющему делами Совета министров Н.В. Плеве. 14 октября 1906 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 406. Л. 65.

(обратно)

1247

Мнение главноуправляющего землеустройством и земледелием Б.А. Васильчи-кова о порядке издания правил, проектированных МВД. 2 ноября 1906 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 406. Л. 77.

(обратно)

1248

Обсуждение земельного законодательства в Государственном совете до сих пор находится в тени прений в Госдуме. Как считается в литературе, законопроект 9 ноября 1906 года прошёл в верхней палате «без сколько-нибудь существенных возражений», что совершенно не соответствует действительности // Смирнов А. Ф. Государственная дума российской империи. 1906–1917 годы. М., 1998. С. 357.

(обратно)

1249

Выступление А.С. Стишинского // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 25 от 15 марта 1910 года. Стб. 1127.

(обратно)

1250

Выступление М.С. Красовского // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 25 от 15 марта 1910 года. Стб. 1131.

(обратно)

1251

Выступление П.А. Столыпина // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 25 от 15 марта 1910 года. Стб. 1136.

(обратно)

1252

Выступление П.А. Столыпина // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 25 от 15 марта 1910 года. Стб. 1138.

(обратно)

1253

Выступление П.А. Столыпина // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 25 от 15 марта 1910 года. Стб. 1141–1142.

(обратно)

1254

Выступление С.Ю. Витте // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 25 от 15 марта 1910 года. Стб. 1148–1149.

(обратно)

1255

Бехтеев С.С. Хозяйственные итоги истекшего 45-летия и меры к хозяйственному подъему. Т. 1–3. СПб., 1902–1911.

(обратно)

1256

Выступление С.С.Бехтеева // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 25 от 15 марта 1910 года. Стб. 1166.

(обратно)

1257

Выступление С.С.Бехтеева // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 25 от 15 марта 1910 года. Стб. 1168.

(обратно)

1258

Выступление С.С.Бехтеева // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 25 от 15 марта 1910 года. Стб. 1169–1170.

Бехтеев привёл интересные данные о росте российского сельскохозяйственного экспорта: в 1850 году — 36 млн пудов, в 1866-105, в 1878-350, в 1888-490, в 1905-695 млн. Если община и является в чём-то повинной, иронизировал он, так не в сокращении вывоза, а в его увеличении // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 25 от 15 марта 1910 года. Стб. 1173.

(обратно)

1259

Выступление М.С.Красовского // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 25 от 15 марта 1910 года. Стб. 1177.

(обратно)

1260

Выступление Д.А. Олсуфьева // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 25 от 15 марта 1910 года. Стб. 1182.

(обратно)

1261

Выступление Д.А. Олсуфьева // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 25 от 15 марта 1910 года. Стб. 1184.

(обратно)

1262

Выступление Д.А. Олсуфьева // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 25 от 15 марта 1910 года. Стб. 1185.

(обратно)

1263

Выступление М.М. Ковалевского // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 26 от 16 марта 1901 года. Стб. 1207.

(обратно)

1264

Выступление А.С. Стишинского // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 27 от 18 марта 1910 года. Стб. 1288–1289.

(обратно)

1265

Выступление А.С. Стишинского // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия V. Заседание 28 от 18 марта 1910 года. Стб. 1345.

(обратно)

1266

Выступление И.О. Коровина-Милевского // Государственный совет стенографический отчет. Сессия V. Заседание 30 от 24 марта 1910 года. Стб. 1492.

(обратно)

1267

Выступление А.И. Лыкошина // Государственный совет стенографический отчет. Сессия V. Заседание 30 от 24 марта 1910 года. Стб. 1542–1543.

(обратно)

1268

Выступление А.С. Стишинского // Государственный совет стенографический отчет. Сессия V. Заседание 29 от 22 марта 1910 года. Стб. 1430.

(обратно)

1269

Выступление П.А. Столыпина // Государственный совет стенографический отчет. Сессия V. Заседание 31 от 26 марта 1910 года. Стб. 1604.

(обратно)

1270

Кауфманн А.А. Аграрный вопрос в России. М., 1919. С. 128–129.

(обратно)

1271

Кауфманн А.А. Аграрный вопрос в России. М., 1919. С. 128–129.

(обратно)

1272

Выступление В.Н. Тенишева // Государственная дума. Стенографические отчеты. III созыв. Сессия 3, Часть 1. Заседание 12 от 2 ноября 1909 года. Стб. 1249–1250.

(обратно)

1273

Выступление Г.А. Шечкова // Государственная дума. Стенографические отчеты. III созыв. Сессия 3, Часть 1. Заседание 12 от 2 ноября 1909 года. Стб. 1153–1154.

(обратно)

1274

Выступление М.С. Андрейчука // Государственная дума. Стенографические отчеты. III созыв. Сессия 3, часть 1. Заседание 10 от 30 октября 1909 года. Стб. 1087.

(обратно)

1275

Выступление М.Д. Челышева // Государственная дума. Стенографические отчеты. III созыв. Сессия 3, часть 1. Заседание 10 от 30 октября 1909 года. Стб. 1068.

(обратно)

1276

Лурье С.В. Как погибала русская община // Крестьянство и индустриальная цивилизация. Сб. статей. М., 1993. С. 153.

(обратно)

1277

Аврех А.Я. П.А. Столыпин и судьбы реформ в России. М., 1991. С. 180–190.

(обратно)

1278

Выступление С.С. Манухина // Государственный Свет. Стенографический отчет. Сессия VII. Заседание 30 от 17 февраля 1912 года. Стб. 1754–1755.

(обратно)

1279

Протокол заседания комиссии для обсуждения, внесенного Государственной думой законопроекта о преобразовании волостного суда. 30 ноября 1910 года // РГИА. Ф. 1162. Оп. 3. Д. 89. Л. 5.

(обратно)

1280

Выступление П.А. Столыпина // РГИА. Ф. 1162. Оп. 3. Д. 89 Стб. 10–12.

(обратно)

1281

Выступление И.Г. Щегловитова // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия VII. Заседание 30 от 17 февраля 1912 года. Стб. 1790.

(обратно)

1282

Кабанов В.В. Школа А.В.Чаянова или организационно-производственное направление русской экономической мысли // История СССР. 1990. № 6.

(обратно)

1283

Чаянов А.В. Что такое аграрный вопрос? // Чаянов А.В. Избранные произведения. М., 1989. С. 42.

(обратно)

1284

Макаров Н.П. Крестьянское хозяйство и его эволюционность. Т. 1. М., 1920; Челищев А.Н. Теоретические основания организации крестьянского хозяйства. Харьков, 1919.

(обратно)

1285

Коцонис Я. Как крестьян делали отсталыми. М., 2006. С. 162–163.

(обратно)

1286

Тернер Ф.Г. Государство и землевладение. Ч. I. СПб., 1896. С. 166.

(обратно)

1287

Тернер Ф.Г. Государство и землевладение. Ч. I. СПб., 1896. С. 178.

(обратно)

1288

Тернер Ф.Г. Государство и землевладение. Ч. I. СПб., 1896. С. 178.

(обратно)

1289

Рогалина Н.А. Борис Бруцкус — историк народного хозяйства России (18741938 годы). Автореферат на соискание степени канд. ист. наук. М., 1999. С. 15; Чаянов А.В. Основные линии развития русской сельскохозяйственной мысли за два века. М., 1927. С. 238–239.

(обратно)

1290

Протокол заседания комиссии для обсуждения внесенного Государственной думой законопроекта о преобразовании волостного суда. 30 ноября 1910 года // РГИА. Ф. 1162. Оп. 3. Д. 89. Л. 11–12.

(обратно)

1291

Сельскохозяйственное ведомство за 75 лет его деятельности (1837–1912 годы). Пг., 1914. С. II–V (предисловие).

(обратно)

1292

Письмо Государственной думы к министру финансов В.Н. Коковцову. 7 ноября 1908 года // РГИА. Ф. 592. On. 1. Д. 219. Л. 2–3.

(обратно)

1293

Письмо А.В. Кривошеина к П.А. Столыпину. 23 ноября 1909 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 5. Д. 458. Л. З-З об.

(обратно)

1294

Журнал заседаний Сельскохозяйственного совета. 10,17,18,19, марта 1909 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 6. Д. 378. Л. 312–320.

(обратно)

1295

Журнал заседаний Сельскохозяйственного совета. 10,17,18,19, марта 1909 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 6. Д. 378. Л. 318.

(обратно)

1296

Туган-Барановский М.И. Борьба ведомств // Речь. 1911. 21 января.

(обратно)

1297

Когда в начале 1904 года Коковцов занял пост министра финансов, то главный ведомственный журнал «Вестник финансов, торговли и промышленности» сразу поместил обзор работы Редакционной комиссии, что при том же Витте представить было сложно // Вестник финансов, промышленности и торговли. 1904. № 2.

(обратно)

1298

Проект учреждения Министерства сельского хозяйства. 18 января 1910 года // РГИА. Ф. 592. On. 1. Д. 649. Л. 61–70.

(обратно)

1299

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания 1903–1919 года. Кн. 1. М., 1992. С. 360.

(обратно)

1300

Зак А.Н. Крестьянский поземельный банк (1883–1910 годы). М., 1911.

(обратно)

1301

Справка о деятельности Крестьянского банка. Ноябрь 1909 года // РГИА. Ф. 592. Оп. 44. Д. 561. Л. З об. — 4.

(обратно)

1302

Письмо министра финансов В.Н. Коковцова к главноуправляющему землеустройства и земледелия кн. Б.А. Васильчикову. 1 июня 1907 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 3. Д. 506. Л. 9–9 об.

(обратно)

1303

Письмо министра финансов В.Н. Коковцова к главноуправляющему землеустройства и земледелия кн. Б.А. Васильчикову. 1 июня 1907 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 3. Д. 506. Л. 9–9 об.

(обратно)

1304

Особый журнал Совета министров «О мерах по ускорению перехода принадлежащих Крестьянскому банку земель в собственность сельского населения. 13 июня 1907 // РГИА. Ф. 1276. Оп. 3. Д. 506. Л. 23–24 об.

(обратно)

1305

Письмо С.С. Хрипунова к товарищу министра финансов С.Ф. Веберу. 5 февраля 1910 года // РГИА. Ф. 592. On. 1. Д. 649. Л. 184.

(обратно)

1306

Письмо С.С.Хрипунова к товарищу министра финансов С.Ф. Веберу. 5 февраля 1910 года // РГИА. Ф. 592. On. 1. Д. 649. Л. 195 об, 197–197 об.

(обратно)

1307

Особый журнал Совета министров. 28 сентября 1910 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 6. Д. 378. Л. 441 об.- 442.

(обратно)

1308

Особый журнал Совета министров. 28 сентября 1910 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 6. Д. 378. Л. 441 об.- 442.

(обратно)

1309

Письмо В.Н. Коковцова к управляющему делами Совета министров Н.В. Плеве. 10 декабря 1910 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 6. Д. 378. Л. 477–477 об.

(обратно)

1310

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания 1903–1919 года. Кн. 1. С. 370.

(обратно)

1311

Передача Крестьянского банка (Беседа с М.М. Алексеенко) // Речь. 1910.21 декабря.

(обратно)

1312

Особый журнал Совета министров «О главных основаниях взаимоотношений Крестьянского банка с сельскохозяйственным ведомством». 6 июня 1911 года // РГИА. Ф. 592. On. 1. Д. 351. Л. Зоб. — 04.

(обратно)

1313

Журнал совещания по обсуждению проекта устройства государственного сельскохозяйственного банка. 1, 5, 8, 10, 13, 20, 24 мая 1910 года // РГИА. Ф. 395. Оп. 1. Д. 2116в.

(обратно)

1314

Заседание от 8 мая 1910 года (выступление С.С.Хрипунова) // РГИА. Ф. 395. Оп. 1. Д. 2116 в. Л. 34–34 об.

(обратно)

1315

Выступление А.В. Кривошеина // РГИА. Ф. 395. Оп. 1. Д. 2116 в. Л. 35 об.

(обратно)

1316

Выступление А.В. Кривошеина // РГИА. Ф. 395. Оп. 1. Д. 2116 в. Л. 38.

(обратно)

1317

Выступление А.В. Кривошеина // РГИА. Ф. 395. Оп. 1. Д. 2116 в. Л. 35.

(обратно)

1318

Выступление А.В. Кривошеина // РГИА. Ф. 395. Оп. 1. Д. 2116 в. Л. З6 об. — 37.

(обратно)

1319

Львов Л. Сельскохозяйственный банк // Речь. 1910.14 декабря.

(обратно)

1320

Сельскохозяйственный банк // Русское слово. 1910.16 декабря.

(обратно)

1321

Переписка с домом «Братья Лазар» // РГИА. Ф. 395. On. 1. Д. 1929а. Л. 117–122.

(обратно)

1322

Письмо директора Волжско-Камского банка П.Л. Барка к А.В.Кривошеину. 31 июля 1910 года // РГИА. Ф. 395. On. 1. Д. 1929а. Л. 74–74 об.

(обратно)

1323

Письмо В.Н.Коковцова к А.В.Кривошеину. 31 августа 1913 года // РГИА. Ф. 395. On. 1. Д. 1929а. Л. 179 об. — 180.

(обратно)

1324

Письмо В.Н.Коковцова к А.В.Кривошеину. 31 августа 1913 года // РГИА. Ф. 395. On. 1. Д. 1929а. Л. 180об. — 181.

(обратно)

1325

Письмо В.Н.Коковцова к А.В.Кривошеину. 31 августа 1913 года // РГИА. Ф. 395. On. 1. Д. 1929а. Л. 180.

(обратно)

1326

Именной Высочайший указ, данный Сенату «О выдаче Крестьянским Поземельным банком ссуд под залог надельных земель». 15 ноября 1906 года // ПСЗ-З. № 28547. Т. 26. Отд. 1. СПб. 1909. С. 279–281.

(обратно)

1327

Отзыв Министерства финансов на журнал особого совещания по проекту государственного сельскохозяйственного банка // РГИА. Ф. 395. On. 1. Д. 1929а. Л. 102–116.

(обратно)

1328

Гронский О.Г. Государственная власть в России в годы «великих потрясений» (1905–1917 годы). М., 2000. С. 311–312.

(обратно)

1329

Кошко И.Ф. Воспоминания губернатора. Пг., 1916. С. 224.

(обратно)

1330

Докладная записка управляющего Казанского отделения Крестьянского банка к директору Крестьянского банка. 26 июля 1908 года // РГИА. Ф. 592. Оп. 44. Д. 544. Л. 20.

(обратно)

1331

Материал об этом: Сиделъников С.М. Аграрная политика самодержавия в период империализма. М., 1980. С. 273–285: Гронский О.Г. Государственная власть в России в годы «великих потрясений» (1905–1917 годы). С. 31–34.

(обратно)

1332

Выступление С.В. Бородаевского // Труды Первого Всероссийского съезда деятелей по мелкому кредиту и сельскохозяйственной кооперации в Петербурге 11–16 марта 1912 года. СПб., 1912. С. 256.

(обратно)

1333

Подколзин Б.И. Петербургский кружок кн. А.И. Васильчикова и зарождение кооперативного кредита в России (I860- 1870-е годы). Автореферат на соискание учёной степени канд. ист. наук. М., 1994.

(обратно)

1334

Подробнее об этом: Пыжиков А.В. Грани русского раскола: заметки о нашей истории, М., 2013. С. 281–287.

(обратно)

1335

Матвеев С. Из жизни современного крестьянского мира // Русское богатство. 1913. № 9. С. 133–134.

(обратно)

1336

Полупанов Д. Друзья-враги сельской кооперации // Вестник кооперации. 1915. № 5. С. 46–47.

(обратно)

1337

Тотомианц В. Кредитная кооперация в России // Вестник кооперации. 1910. № 3. С. 15.

(обратно)

1338

Хейсин Л. Современное состояние кредитной кооперации в России // Вестник кооперации. 1916. № б, С, 73–74.

(обратно)

1339

Матвеев С. Из жизни современного крестьянского мира // Русское богатство. 1913. № 9. С. 134.

(обратно)

1340

Трубецкой Е.Н. Новая земская Россия (Из наблюдений земского деятеля) // Русская мысль. 1913. № 12. С. 11.

(обратно)

1341

Трубецкой Е.Н. Новая земская Россия (Из наблюдений земского деятеля) // Русская мысль. 1913. № 12. С. 12.

(обратно)

1342

Письмо министра финансов В.Н. Коковцова к обер-прокурору Святейшего синода. 25 октября 1906 года // РГИА. Ф. 582. Оп. 4. Д. 13288. Л. 2–4.

(обратно)

1343

Письмо В.Н.Коковцова к митрополиту Санкт-Петербургскому и Ладожскому Антонию. 1 августа 1907 года // РГИА. Ф. 582. Оп. 4. Д. 13288. Л. 31–31 об.

(обратно)

1344

Тарновский К.Н. Мелкая промышленность в России в конце XIX — начале XX века. М., 1995. С. 134.

(обратно)

1345

Штанге А.Г. Основные задачи содействия кустарной промышленности. 1902 год // РИГА. Ф. 1233. On. 1. Д. 42. Л. 46–47.

(обратно)

1346

Обзор кустарных промыслов в России (предисловие Д.А. Тимирязева). СПб., 1902. С. XIX.

(обратно)

1347

Тарновский К.Н. Кустарная промышленность и царизм // Вопросы истории. 1986. № 7. С. 39.

(обратно)

1348

Отзыв управляющего отделом промышленности Н.П.Лангового на представление Министерства земледелия и государственных имуществ об увеличении кредитов на нужды кустарной промышленности. 9 августа 1901 года // РГИА. Ф. 20. Оп. 2. Д. 1804. Л. 208.

(обратно)

1349

Отзыв управляющего отделом промышленности Н.П.Лангового на представление Министерства земледелия и государственных имуществ об увеличении кредитов на нужды кустарной промышленности. 9 августа 1901 года // РГИА. Ф. 20. Оп. 2. Д. 1804. Л. 205.

(обратно)

1350

Внутреннее обозрение // Русское экономическое обозрение. 1901. № 10. С. 134.

(обратно)

1351

Ермолов А.С. Наш земельный вопрос. СПб., 1906. С. IV.

(обратно)

1352

РГИА. Ф. 1212. On. 1. Д. 1. Л. 229 об.

(обратно)

1353

Письмо А.В. Кривошеина к П.А. Столыпину. 10 июня 1910 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 6. Д. 378. Л. 82 об.

(обратно)

1354

Труды деятелей по кустарной промышленности. СПб., 1910. Т. 1. С. 3, 19, 22–24.

(обратно)

1355

Выступление С.Т. Морозова. Выступление С.В.Бородаевского // Труды деятелей по кустарной промышленности. СПб., 1910. Т. 1. С. 377, С. 562–563.

(обратно)

1356

Выступление А.В. Кривошеина // Труды III Всероссийского съезда деятелей по кустарной промышленности в Петербурге. Вып. IV. СПб., 1914. С. 119.

(обратно)

1357

Выступление члена Государственного совета Е.Ф. Турау // Труды III Всероссийского съезда деятелей по кустарной промышленности в Петербурге. Вып. IV. СПб., 1914. С. 122.

(обратно)

1358

Выступление члена Государственного совета Е.Ф. Турау // Труды III Всероссийского съезда деятелей по кустарной промышленности в Петербурге. Вып. IV. СПб., 1914. С. 131.

(обратно)

1359

Воронцов В.П. Задача кустарной промышленности в России // Труды III Всероссийского съезда деятелей по кустарной промышленности в Петербурге. Вып. I. С. 33.

(обратно)

1360

Коцонис Я. Как крестьян делали отсталыми. С. 153–154.

(обратно)

1361

Выступление И.В. Годнева // Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 2. Часть 5. Заседание 98 от 30 мая 1914 года. Стб. 6–7.

(обратно)

1362

Письмо В.Н. Коковцова к П.А. Столыпину. 12 января 1910 года //РГИА. Ф. 426. On. 1. Д 804. Л. 15 об.

(обратно)

1363

Письмо А.В. Кривошеина к министру иностранных дел С.Н. Сазонову. 7 декабря 1910 года // РГИА. Ф. 426. On. 1. Д 804. Л. 8–8 об.

(обратно)

1364

Письмо А.В. Кривошеина в Совет министров. 1 июля 1911 года // РГИА. Ф. 1405. Оп. 531. Д. 806. Л. 110.

(обратно)

1365

Письмо А.В. Кривошеина в министерство юстиции. 25 июля 1911 года // РГИА. Ф. 1405. Оп. 531. Д. 806. Л. 103.

(обратно)

1366

Выступление В.Н. Коковцова // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия VI. Заседание 32 от 26 марта 1911 года. Стб. 1517–1518.

(обратно)

1367

Выступление В.Н. Коковцова // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия VI. Заседание 32 от 26 марта 1911 года. Стб. 1517–1518.

(обратно)

1368

Письмо В.Н. Коковцова к П. А. Столыпину. 14 апреля 1911 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 5. Д. 458. Л. 150.

(обратно)

1369

Письмо В.Н. Коковцова к П. А. Столыпину. 14 апреля 1911 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 5. Д. 458. Л. 151.

(обратно)

1370

К вопросу о монополизации хлебной торговли // Финансовое обозрение. 1912. № 6. С. 4–5.

(обратно)

1371

Журнал заседаний межведомственного совещания по вопросу о сооружении и эксплуатации элеваторов в России. 5, 12 марта 1912 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 5. Д. 458. Л. 547–558.

(обратно)

1372

Финансовое обозрение. 1913. № 12. С. 2–3.

(обратно)

1373

Записка о сооружении Государственным банком элеваторной сети в России. 1912 год // РГИА. Ф. 587. Оп. 56. Д. 1272. Л. 2–3.

(обратно)

1374

Записка о сооружении Государственным банком элеваторной сети в России. 1912 год // РГИА. Ф. 587. Оп. 56. Д. 1272. Л. 4.

(обратно)

1375

Особый журнал Совета министров. 25 ноября 1910 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 5 Д. 458. Л. 122–122 об.

(обратно)

1376

Автобиографические записки С.И.Тимашева // Тимашев С.И. Жизнь и деятельность. Тюмень. 2006. С. 242.

(обратно)

1377

Гайда Ф.А. Власть и общественность в России: диалог о пути политического развития (1910–1917 годы). М., 2016. С. 380–383.

(обратно)

1378

Гронский П.П. Государственная дума и земская реформа // Русские ведомости. 1914. 17 января.

(обратно)

1379

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания 1903–1919 годы. Кн. 2. С. 265.

(обратно)

1380

Письмо ГУЗЗа в Совет министров. 15 августа 1913 года // РГИА. Ф. 426. Оп. 3. Д. 525. Л. 32–32 об.

(обратно)

1381

Письмо государственного контролера П.А. Харитонова к А.В. Кривошеину. 25 сентября 1913 года // РГИА. Ф. 426. Оп. 3. Д. 525. Л. 57–57 об.

(обратно)

1382

Письмо В.Н. Коковцова к А.В. Кривошеину. 18 ноября 1913 года // РГИА. Ф. 426. Оп. 3. Д. 525. Л. 62 об. — 63.

(обратно)

1383

Особый журнал Совета министров. 9 января 1914 года // РГИА. Ф. 426. Оп. 3. Д. 525. Л. 143.

(обратно)

1384

Особый журнал совета министров. 15 февраля 1914 года // РГИА. Ф. 426. Оп. 3. Д. 525. Л. 149.

(обратно)

1385

Дякин В.С. Деньги для сельского хозяйства. СПб., 1998. С. 327–330.

(обратно)

1386

Литвинец Б. Сельскохозяйственный банк // Биржевой день. 1914. 7 апреля.

(обратно)

1387

Вот отрывок из письма Мигулина: «Вы — единственный человек в России, который мог бы обсудить этот вопрос беспристрастно и поставить его на очередь. Другие просто не решатся на это по новизне, грандиозности трудности дела». 28 июня 1914 года // РГИА. Ф. 566. On. 1. Д. 64. Л. 1 об.

(обратно)

1388

Записка П.П. Мигулина «Основания устава сельскохозяйственного банка» // РГИА. Ф. 566. On. 1. Д. 64. Л. 20–21.

(обратно)

1389

Письмо министра финансов П.Л. Барка к А.В. Кривошеину // РГИА. Ф. 566. On. 1. Д. 64. Л. 253–255.

(обратно)

1390

Письмо А.В. Кривошеина к министру финансов П.Л. Барку. 10 августа 1915 года // РГИА. Ф. 566. On. 1. Д. 64. Л. 258–258 об.

(обратно)

1391

О присутствии Российской империи на Дальнем Востоке с середины XVII по конец XIX века см.: История России: Россия и Восток. СПб., 2002. С. 502–754.

(обратно)

1392

Ухтомский Э.Э. // Русский консерватизм середины XVIII — начала XX века. Энциклопедия. М., 2010. С. 535–538.

(обратно)

1393

Ухтомский Э.Э. Путешествие Государя Императора Николая II на Восток. СПб., 1895. Т. 2. Ч. 3. С. 65.

(обратно)

1394

Схиммельпеннинк ван дер Ойе Д. Навстречу Восходящему солнцу: как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией. М., 2009. С. 72–73.

(обратно)

1395

Мультатули П.В. Внешняя политика императора Николая II (1894–1917 годы). М., 2013. С. 206–208.

(обратно)

1396

Рыбаченок И.С. Дальневосточная политика России 90-х годов XIX века на страницах русских газет консервативного направления // Внешняя политика России и общественное мнение. М., 1988. С. 125–146.

(обратно)

1397

Письмо Э.Э. Ухтомского Николаю II. 22 октября 1895 года // ГАРФ. Ф. 601. On. 1. Д. 1370. Л. 31.

(обратно)

1398

Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания. СПб., 2009. С. 39.

(обратно)

1399

От редакции // Санкт-Петербургские ведомости. 1986. 6 января.

(обратно)

1400

От редакции // Санкт-Петербургские ведомости. 1986. 6 января.

(обратно)

1401

N.N. Россия как всемирное государство (часть 2) // Санкт-Петербургские ведомости. 1897. 3 февраля.

(обратно)

1402

Кн. Путятин В. Герб и трон Византии // Санкт-Петербургские ведомости. 1897. 28 июня.

(обратно)

1403

Ухтомский Э.Э. К событиям в Китае. Об отношениях Запада и России к Востоку. СПб., 1900. С. 43.

(обратно)

1404

Маслов И. Наши задачи на Дальнем Востоке // Санкт-Петербургские ведомости. 1899. 24 апреля.

(обратно)

1405

Мясоедов-Иванов В.А. В какой степени Великий Сибирский путь может оправдать возлагаемые на него надежды. 23 января 1902 года // ГАРФ. Ф. 543. On. 1. Д. 361. Л. 10.

(обратно)

1406

Подробно о нем: Уманский А.Л. Русский министр иностранных дел кн. А.Б. Лобанов-Ростовский. СПб., 1896.

(обратно)

1407

Никольский Б.В. Дневник. 1896–1918 годы. Т. 1. СПб., 2015. С. 104, 116.

(обратно)

1408

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. С. 44.

(обратно)

1409

Витте С.Ю. Конспект лекций о народном и государственном хозяйстве, читанных Его Императорскому Величеству Великому князю Михаилу Александровичу в 1900–1902 годах. СПб., 1912. С. 217.

(обратно)

1410

Грум-Гржимайло Г.Е. Современные условия русской торговли в Западном Китае // Санкт-Петербургские ведомости. 1896. 11 апреля.

(обратно)

1411

В чьих руках торговля Владивостока? // Санкт-Петербургские ведомости. 1896. 24 апреля.

(обратно)

1412

Бородовский Л. К вопросу о Дальнем Востоке // Санкт-Петербургские ведомости. 1897. 21 июня.

(обратно)

1413

Всеподданнейший доклад Министра финансов С.Ю. Витте Николаю II о необходимости установить и затем непременно придерживаться определенной программы торгово-промышленной политики. Февраль 1899 года // Материалы по истории СССР. Т. 6. М., 1959. С. 189.

(обратно)

1414

Гольмстрем В. «Вечный жид» // Санкт-Петербургские ведомости. 1897. 22 апреля.

(обратно)

1415

Английская предприимчивость и английские капиталы (передовая) // Санкт-Петербургские ведомости. 1899.12 июня.

(обратно)

1416

Медведский К. Что такое «Московские ведомости» г. Грингмута? // Санкт-Петербургские ведомости. 1898. 29 ноября.

(обратно)

1417

Сергеев Е.Ю. Политика Великобритании и Германии на Дальнем Востоке. 1897–1903 годы. М., 1998. С. 67.

(обратно)

1418

Волконский А.М. Записка «О необходимости усиления нашего стратегического положения на Дальнем Востоке». 1897 год // ГАРФ. Ф. 543. On. 1. Д. 173.

(обратно)

1419

Передовая // Санкт-Петербургские ведомости. 1896. 29 апреля.

(обратно)

1420

Передовая // Санкт-Петербургские ведомости. 1896. 29 апреля.

(обратно)

1421

Передовая // Санкт-Петербургские ведомости. 1896. 29 апреля.

(обратно)

1422

Стэд о Китае (передовая) // Санкт-Петербургские ведомости. 1898.10 ноября.

(обратно)

1423

Стэд о Китае (передовая) // Санкт-Петербургские ведомости. 1898.10 ноября.

(обратно)

1424

Подробнее об этом: История Китая / Под ред. А.В. Меликсетова. М., 1998. С. 353–361.

(обратно)

1425

Ухтомский Э.Э. К событиям в Китае. С. 75.

(обратно)

1426

Кн. Трубецкой С.Н. Письмо в редакцию // Санкт-Петербургские ведомости. 1900. 31 августа.

(обратно)

1427

Кн. Трубецкой С.Н. Письмо в редакцию // Санкт-Петербургские ведомости. 1900. 31 августа.

(обратно)

1428

Еще к вопросу о разделе Китая (передовая) // Санкт-Петербургские ведомости. 1900. 13 сентября.

(обратно)

1429

Еще к вопросу о разделе Китая (передовая) // Санкт-Петербургские ведомости. 1900. 13 сентября.

(обратно)

1430

Сыромятников С.Н. Судороги дракона // Россия. 1911. 9 октября.

(обратно)

1431

Стараниями либеральных деятелей Государственная дума превратилась в некий штаб по поддержке китайской революции, а П.Н. Милюкова даже именовали её представителем в России: Морозов А.В., Мингалеев P.P., Новиков Д.Е. Внешнеполитический курс России на Дальнем Востоке в оценке либеральной прессы (1906–1914 годы) // Россия в XVIII–XX веках. М., 2000. С. 90–91.

(обратно)

1432

Выступление Ф.Н.Чиликина // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 41 от 24 марта 1908 года. Стб. 973.

(обратно)

1433

Выступление А.И. Шингарева // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 41 от 24 марта 1908 года. Стб. 948.

(обратно)

1434

Выступление А.И. Шингарева // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 41 от 24 марта 1908 года. Стб. 952.

(обратно)

1435

Выступление А.И. Шингарева // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 41 от 24 марта 1908 года. Стб. 953.

(обратно)

1436

Выступление Н.Н. Львова // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 44 от 29 марта 1908 года. Стб. 1459–1460.

(обратно)

1437

Выступление Н.Н. Львова // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 44 от 29 марта 1908 года. Стб. 1461.

(обратно)

1438

Выступление Н.С. Розанова // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 44 от 29 марта 1908 года. Стб. 1469.

(обратно)

1439

Выступление А.И. Шингарева // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 41 от 24 марта 1908 года. Стб. 960.

(обратно)

1440

Выступление Н.Л. Маркова // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 41 от 24 марта 1908 года. Стб. 895.

(обратно)

1441

Выступление Н.Н. Львова // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 41 от 24 марта 1908 года. Стб. 938.

(обратно)

1442

Выступление А.Ф. Бабянского // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 44 от 29 марта 1908 года. Стб. 1446.

(обратно)

1443

Выступление А.А. Уварова // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 41 от 24 марта 1908 года. Стб. 948.

(обратно)

1444

Выступление В.М. Пуришкевича // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 44 от 29 марта 1908 года. Стб. 1320.

(обратно)

1445

Передовая // Россия. 1908. 28 марта.

(обратно)

1446

Письмо в редакцию (избиратель) // Россия. 1908. 25 марта.

(обратно)

1447

Письмо в редакцию (избиратель) // Россия. 1908. 25 марта.

(обратно)

1448

Выступление Председателя Совета министров П.А. Столыпина // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 44 от 29 марта 1908 года. Стб. 1405.

(обратно)

1449

Выступление Председателя Совета министров П.А. Столыпина // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 44 от 29 марта 1908 года. Стб. 1414, 1415.

(обратно)

1450

Передовая // Россия. 1908. 1 апреля.

(обратно)

1451

Выступление В.И. Тимирязева // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия III. Заседание 32 от 30 мая 1908 года. Стб. 1396.

(обратно)

1452

Выступление В.И. Тимирязева // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия III. Заседание 32 от 30 мая 1908 года. Стб. 1398.

(обратно)

1453

Семенов-Тян-Шанский В.П. То, что прошло. Т. 1. СПб., 2009. С. 521–522.

(обратно)

1454

Выступление барона П.Л. Корфа // Государственный совет Стенографический отчет. Сессия III. Заседание 32 от 30 мая 1908 года. Стб. 1445.

(обратно)

1455

Выступление Г. А. Крестовникова // Государственный совет Стенографический отчет. Сессия III. Заседание 32 от 30 мая 1908 года. Стб. 1422.

(обратно)

1456

Выступление А.Б.Нейдгарда // Государственный совет Стенографический отчет. Сессия III. Заседание 32 от 30 мая 1908 года. Стб. 1441.

(обратно)

1457

Выступление Министра путей сообщения Н.К. Шоффгаузена-Шауфуса // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия III. Заседание 33 от 31 мая 1908 года. Стб. 1519–1520.

(обратно)

1458

Выступление В.И. Тимирязева // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия III. Заседание 32 от 30 мая 1908 года. Стб. 1398.

(обратно)

1459

Наши сообщения // Биржевые известия. 1908. 9 мая.

(обратно)

1460

Минеральные богатства нашего Дальнего Востока // Утро России. 1910. 20 июня.

(обратно)

1461

Неиспользованные богатства // Финансовое обозрение. 1910. № 27. С. 7.

(обратно)

1462

Представление Министерства путей сообщения в Государственную думу. 20 июня 1916 года // РГИА. Ф, 1278. Оп. 7. Д. 859. Л. 5.

(обратно)

1463

Представление Министерства путей сообщения в Государственную думу. 20 июня 1916 года // РГИА. Ф, 1278. Оп. 7. Д. 859. Л. 5.

(обратно)

1464

Пути сообщения в 1911 году // Финансовое обозрение. 1912. № 2. С. 9.

(обратно)

1465

Сухомлинов В.А. Воспоминания. М., 1926. С. 165–166.

(обратно)

1466

Выступление А.И. Шингарева // Государственная дума. Стенографический отчет. IV созыв. Сессия 4. Заседание 22 от 16 февраля 1916 года. Стб. 1779.

(обратно)

1467

Записка «Южно-Сибирская железная дорога и обслуживаемый ею район» // РГИА. Ф. 616. On. 1. Д. 471. Л. 17–18.

(обратно)

1468

Записка «Южно-Сибирская железная дорога и обслуживаемый ею район» // РГИА. Ф. 616. On. 1. Д. 471. Л. 33.

(обратно)

1469

Новые водные пути // Финансовое обозрение. 1913. № 10. С. 1–2.

(обратно)

1470

Беляков А.А. Внутренние водные пути России в правительственной политике конца XIX — начала XX века // Отечественная история. 1995. № 4. С. 129.

(обратно)

1471

Новые водные пути // Финансовое обозрение. 1913. № 10. С. 1–2.

(обратно)

1472

Экономические выгоды от использования водных сил // Россия. 1911. 28 октября.

(обратно)

1473

Романов В.Ф. Старорежимный чиновник. Из личных воспоминаний от школы до эмиграции. 1874–1919 годы // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 598. Л. 180–181, 199.

(обратно)

1474

Новые водные пути // Финансовое обозрение. 1913. № 10. С. 1.

(обратно)

1475

Записка «Государственное и местное значение Заволжской железной дороги». 1909 год // РГИА. Ф. 616. On. 1. Д. 450. Л. 38 об.

(обратно)

1476

РГИА. Ф. 23. Он. 10. Д. 231. Л. 86.

(обратно)

1477

Шимановский В. Прекрасное начинание // Торгово-промышленная газета. 1910. 1 апреля.

(обратно)

1478

Шимановский В, Наш внутренний рынок и экспорт в московском освещении // Торгово-промышленная газета. 1910. 23 мая.

(обратно)

1479

Подробнее об этом: Пыжиков А.В. Питер — Москва: схватка за Россию. М., 2014. С. 163–166.

(обратно)

1480

Выборы в Государственный совет // Утро России. 1911. 12 октября.

(обратно)

1481

Подробно об этом см.: Китанина Т.М. Военно-инфляционный концерн в России. 1914–1917 годы. М., 1969.

(обратно)

1482

Пояснительная записка Министерства путей сообщения. 28 апреля 1916 года // РГИА. Ф. 273. Оп. 6. Д. 2977. Л. 1.

(обратно)

1483

Представление Министерства путей сообщения в Государственную думу. 20 июня 1916 года // РГИА. Ф. 1278. Оп. 7. Д. 859. Л. 18.

(обратно)

1484

Пути сообщения и подъем производительных сил // Новое время. 1916. 6 ноября.

(обратно)

1485

Задачи железнодорожного строительства на севере России // Новое время. 1916. 1 ноября.

(обратно)

1486

Мобилизация промышленности // Промышленность и торговля. 1916. № 3031. С. 110.

(обратно)

1487

Совещание представителей областных ВПК // Промышленность и торговля. 1916. № 43. С. 344.

(обратно)

1488

Парижская экономическая конференция союзников не упоминается даже в серьезных исследованиях: Емец В. А. Очерки внешней политики России в период Первой мировой войны. М., 1977; Васютин B.C. Внешняя политика России накануне Февральской революции. 1916 — февраль 1917 года. М., 1989; Никонов В.А. Крушение России. 1917 год. М., 2011; Мулътатули П.В. Внешняя политика императора Николая II (1894–1917 годы). М., 2013.

(обратно)

1489

Бабичев Д.С. Россия на Парижской союзнической конференции 1916 года по экономическим вопросам // Исторические записки. Т. 83. М., 1986. С. 46–47.

(обратно)

1490

РГИА. Ф. 23. Оп. 8. Д. 189. Л. 22–24.

(обратно)

1491

РГИА. Ф. 23. Оп. 8. Д. 189. Л. 77.

(обратно)

1492

Экономическое сближение держав согласия и среднеевропейский союз // Русское слово. 1916.14 июня.

(обратно)

1493

Загорский С. О. Война после мира (по поводу Парижской экономической конференции союзников). Пг., 1917. С. 144.

(обратно)

1494

РГИА. Ф. 1024. On. 1. Д. 53. Л. 10.

(обратно)

1495

РГИА. Ф. 1276. Оп. 11. Д. 622. Л. 316.

(обратно)

1496

Francis D. Russia from American embassy. New-York., 1921. P. 24.

(обратно)

1497

Передовая // Русские ведомости. 1916. 19 апреля.

(обратно)

1498

Текст шифрованной телеграммы агента министерства торговли и промышленности во Франции Баташева. 13 марта 1916 года // РГИА. Ф. 23. On. 1. Д. 427. Л. 1.

(обратно)

1499

РГИА. Ф. 1470. On. 1. Д. 364. Л.96–97.

(обратно)

1500

РГИА. Ф. 23. On. 11. Д. 702. Л. 5–8.

(обратно)

1501

Передовая // Русские ведомости. 1916. 19 января.

(обратно)

1502

Котляревский С. Единение союзников // Русские ведомости. 1916. 20 января.

(обратно)

1503

Экономическая конференция // Утро России. 1916. 11 июня.

(обратно)

1504

Передовая // Русские ведомости. 1916. 28 января.

(обратно)

1505

Передовая // Русские ведомости. 1916. 28 января.

(обратно)

1506

М-ский М. Общность интересов держав согласия// Русские ведомости. 1916. 17 мая.

(обратно)

1507

Сидоров А.Л. Финансовое положение в России в годы Первой мировой войны (1914–1917). М., 1960. С. 308.

(обратно)

1508

Который Рафалович? //Утро России. 1916. 14 апреля.

(обратно)

1509

Передовая // Русские ведомости. 1916. 21 июня.

(обратно)

1510

Путилов А. С. Период Голицына. Воспоминания // РГАЛИ. Ф. 1208. On. 1. Д. 46. Л. 56–57.

(обратно)

1511

Выступление А.И. Шингарева // Государственная дума. Стенографический отчет. IV созыв. Сессия 4. Часть 3. Заседание 60 от 20 июня 1916 года. Стб. 5793.

(обратно)

1512

Выступление А.И. Шингарева // Государственная дума. Стенографический отчет. IV созыв. Сессия 4. Часть 3. Заседание 60 от 20 июня 1916 года. Стб. 5800.

(обратно)

1513

Международное финансовое положение царской России во время мировой войны (Доклад А.И. Шингарева в Военно-морской комиссии ГД. 20 июня 1916 года) // Красный архив. 1934. Т. 3 (64). С. 13–14.

(обратно)

1514

Международное финансовое положение царской России во время мировой войны (Доклад А.И. Шингарева в Военно-морской комиссии ГД. 20 июня 1916 года) // Красный архив. 1934. Т. 3 (64). С. 9.

(обратно)

1515

Международное финансовое положение царской России во время мировой войны (Доклад А.И. Шингарева в Военно-морской комиссии ГД. 20 июня 1916 года) // Красный архив. 1934. Т. 3 (64). С. 12.

(обратно)

1516

Прилежаев В.В. Воспоминания // РГАЛИ. Ф. 1208. On. 1. Д. 45. Л. 17–18.

(обратно)

1517

Письмо вел. кн. Николая Михайловича к Николаю II. 28 апреля 1916 года // Николай II и великие князья. Родственные письма к последнему императору. М.; Л. 19125. С. 65–67.

(обратно)

1518

Инструкция для представителей Императорского российского правительства на предстоящей в Париже экономической конференции союзных государств // РГИА. Ф. 23. Оп. 11. Д. 493. Л. 1.

(обратно)

1519

Инструкция для представителей Императорского российского правительства на предстоящей в Париже экономической конференции союзных государств // РГИА. Ф. 23. Оп. 11. Д. 493. Л. 16–17.

(обратно)

1520

Министерство финансов. 1802–1902 годы. Ч. 2. С. 217.

(обратно)

1521

Инструкция для представителей… С. 139.

(обратно)

1522

Инструкция для представителей… Л. 34–35.

(обратно)

1523

Инструкция для представителей… Л. 18.

(обратно)

1524

Галин В.Ю. Капитал Российской империи. Практика политической экономии. М., 2015. С. 11.

(обратно)

1525

Выступление С.Ю. Витте // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия VII. Заседание 53 от 18 апреля 1912 года. СПб., 1912. Стб. 3405.

(обратно)

1526

Подробно об этом см.: Лор Э. Русский национализм и Российская империя: кампания против «вражеских подданных» в годы Первой мировой войны. М., 2012.

(обратно)

1527

Инструкция для представителей Императорского российского правительства… // РГИА. Ф. 23. Он. 11. Д. 493. Л. 4.

(обратно)

1528

Программа вопросов, предложенных к обсуждению на Конференции союзных держав в Париже // РГИА. Ф. 229. Оп. 4. Д. 2065. Л. 28–29.

(обратно)

1529

Программа вопросов, предложенных к обсуждению на Конференции союзных держав в Париже // РГИА. Ф. 229. Оп. 4. Д. 2065. Л. 30–31.

(обратно)

1530

Н.Н. Покровский об итогах экономической конференции // Коммерсант. 1916. 6 июля.

(обратно)

1531

Бабичев Д.С. Россия на Парижской союзнической конференции 1916 года по экономическим вопросам // Исторические записки. Т. 83. М., 1986. С. 55.

(обратно)

1532

Текст шифрованной телеграммы агента министерства торговли и промышленности Баташева. 27 августа 1916 года // РГИА. Ф. 23. Оп. 8. Д. 191. Л. 54.

(обратно)

1533

Письмо министра иностранных дел Временного правительства М.И. Терещенко к министру торговли и промышленности Временного правительства С.Н. Прокоповичу. 10 августа 1917 года //РГИА. Ф. 23. Оп. 8. Д. 191. Л. 1–2.

(обратно)

1534

РГИА. Ф. 1276. Оп. 12. Д. 556. Л. 60–60 об.

(обратно)

1535

Гурко В.И. Война и революция в России. Мемуары командующего Западным фронтом. 1914–1917 годы. М., 2007. С. 297.

(обратно)

1536

Фридман М.И. Предстоящая экономическая борьба // Торгово-промышленная газета. 1916. 18 августа.

(обратно)

1537

Злободневная задача экономической политики (передовая) // Новое время. 1916. 15 ноября.

(обратно)

1538

Письмо министра финансов П.Л. Барка к министру торговли и промышленности В.Н. Шаховскому. 30 сентября 1916 года // РГИА. Ф. 23. Оп. 8. Д. 191. Л. 66–66 об.

(обратно)

1539

Пуанкаре Р. На службе Франции. Воспоминания за девять лет. М., 1936. С. 317–318.

(обратно)

1540

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. 1914–1917 годы. Т. 2. С. 205.

(обратно)

1541

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 годы. Кн. 2. М., 1992. С. 331.

(обратно)

1542

Харламов Н.П. Записки бюрократа. Воспоминания // ОР РГБ. Ф. 261. К. 20. Ед. хр. 6. Л. 4.

(обратно)

1543

Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. Т. 1–2. М., 1934. С. 513.

(обратно)

1544

Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. Т. 1–2. М., 1934. С. 511–512.

(обратно)

1545

Допрос А.А. Нератова // Падение царского режима. Т. 6. М.; Л., 1926. С. 212.

(обратно)

1546

Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. М., 1991. С. 175–176.

(обратно)

1547

Кн. Шаховской В.Н. Так проходит мирская слава (1893–1917 годы) // Русское возрождение. 1995. № 62. С. 147–148.

(обратно)

1548

Берти Л. За кулисами Антанты. Дневник Британского посла в Париже. 1914–1919 годы. М.; Л., 108.

(обратно)

1549

Соловьёв Ю.Я. Воспоминания дипломата. 1893–1922 годы. М., 1939. С. 284–285.

(обратно)

1550

Вл. кн. Кирилл Владимирович. Воспоминания. М., 2006. С. 174.

(обратно)

1551

Тирпиц А. Воспоминания. М., 1950. С. 198.

(обратно)

1552

Фабрицкий С.С. Из прошлого. Воспоминания флигель-адъютанта Государя императора Николая И. Берлин., 1926. С. 121.

(обратно)

1553

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. Т. 1. М., 2017. С. 111.

(обратно)

1554

Кн. Жевахов Н.Д. Воспоминания товарища обер-прокурора Св. Синода. Т. 2. М., 1994. С. 127.

(обратно)

1555

Соломон Г.А. Красин. По личным воспоминаниям автора и с опытом характеристики // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 658. Л. 83–85.

(обратно)

1556

Русские промышленные ценности на Амстердамской бирже // Биржа. 1913. № 46. С. 7.

(обратно)

1557

Голландские капиталы в России // Биржа за неделю. 1917. № 5. С. 6.

(обратно)

1558

Голландские капиталы в России // Биржа за неделю. 1917. № 5. С. 6.

(обратно)

1559

Русско-голландский банк // Финансовая жизнь. 1916. № 44. С. 696.

(обратно)

1560

Передовая // Биржа и русская промышленность. 1915. № 2–3. С. 1; Морголис И. Перспективы русско-американского сближения // Торгово-промышленная газета. 1917. 19 июля.

(обратно)

1561

Сенин А.С. Александр Иванович Гучков. М., 1996. С. 65–66.

(обратно)

1562

Передовая // Финансовая газета. 1916. 17 марта.

(обратно)

1563

Письмо Петроградских банков в министерство финансов (на бланке Петроградского международного банка). 3 марта 1916 года // РГИА. Ф. 560. Оп. 26. Д. 1503. Л. 270 об.

(обратно)

1564

Лебедев В.В. Русско-американские экономические отношения. 1900–1917 годы. М., 1964. С. 274–279.

(обратно)

1565

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. 1914–1917 годы. Т. 2. С. 113–114.

(обратно)

1566

Лебедев В.В. Русско-американские экономические отношения. С. 251.

(обратно)

1567

Журавлева В.И. Заокеанское путешествие С.Н. Сыромятникова, или Как убедить американцев изучать Россию // Новая и новейшая история. 2015. № 4. С. 87–100.

(обратно)

1568

Русско-американский банк // Голос Москвы. 1915. 5 февраля.

(обратно)

1569

Российско-американское сближение // Финансовая газета. 1915. 5 ноября.

(обратно)

1570

Русско-американский договор // Финансовое обозрение. 1915. № 7. С. 13.

(обратно)

1571

Зак А. Из Нью-Йорка. Ближайшее будущее русско-американских экономических отношений // Вестник финансов, промышленности и торговли. 1916. № 17. С. 176–177.

(обратно)

1572

Зак А. Из Нью-Йорка. Ближайшее будущее русско-американских экономических отношений // Вестник финансов, промышленности и торговли. 1916. № 17. С. 176–177.

(обратно)

1573

Русские процентные бумаги в Америке // Финансовая газета. 1916. 25 октября.

(обратно)

1574

Ткаченко С.Л. Американский банковский капитал в России в годы Первой мировой войны. СПб., 1998. С. 80–81.

(обратно)

1575

Ткаченко С.Л. Американский банковский капитал в России в годы Первой мировой войны. СПб., 1998. С. 82.

(обратно)

1576

Вопрос о судьбе Донецко-Московской магистрали // Финансовое обозрение. 1917. № 4. Январь.

(обратно)

1577

Московско-Донецкий бассейн // Раннее утро. 1917. 24 февраля.

(обратно)

1578

Американские капиталы в России // Утро России. 1917. 4 февраля.

(обратно)

1579

Борьба вокруг Московско-Донецкой магистрали// Коммерсант. 1917. 19 января.

(обратно)

1580

Магистраль Московско-Донецкого бассейна // Коммерческий телеграф. 1917. 2 августа.

(обратно)

1581

Письмо министра иностранных дел Временного правительства П.Н. Милюкова к Председателю правительства Г.Е. Львову. 9 апреля 1917 года // РГИА. Ф. 23. Оп. 11. Д. 550. Л. 2–3.

(обратно)

1582

Биржевые ведомости. 1917. 9 августа (утро).

(обратно)

1583

Письмо Н.Н. Покровского к Председателю Временного правительства А.Ф. Керенскому. 8 августа 1917 года // ГАРФ. Ф. 1778. On. 1. Д. 368. Л. 230–231.

(обратно)

1584

Прилежаев В.В. Воспоминания // РГАЛИ. Ф. 1208. On. 1. Д. 45. Л. 66.

(обратно)

1585

См., например: Иностранное предпринимательство и заграничные инвестиции в России. М., 1997.

(обратно)

1586

Бовыкин В.И. Финансовый капитал в России накануне Первой мировой войны. М., 2001. С. 34.

(обратно)

1587

Гиндин И.Ф. Государство и экономика в годы управления С.Ю. Витте // Вопросы истории. 2007. № 4. С. 83.

(обратно)

1588

Гиндин И.Ф. Государство и экономика в годы управления С.Ю. Витте // Вопросы истории. 2007. № 4. С. 83.

(обратно)

1589

Положение о пошлинах за право торговли и других промыслов. 1 января 1863 года // ПСЗ-2. № 39118. Т. 38. Отд. 1. СПб., 1866. Л. 3-15. Разрешение о совмещении государственной службы и коммерческой деятельности просуществовало до конца 1884 года, когда было запрещено, см.: «О порядке совмещения государственной службы и участия в торговых и промышленных товариществах и компаниях, а равно в общественных и частных кредитных установлениях». 3 декабря 1884 года // ПСЗ-З. № 2559. Т. 4. СПб., 1887. С. 541–543.

(обратно)

1590

Положение о пошлинах за право торговли и других промыслов. 9 февраля 1865 года // ПСЗ-2. № 41779. Т. 40. Отд. 1. СПб., 1867. С. 170–175, 59.

(обратно)

1591

В качестве примеров сошлёмся на Высочайше утвержденный устав Товарищества Измайловской бумагопрядильной мануфактуры. 10 февраля 1861 года. Учредители — петербургский купец первой гильдии Ф. Мейер, потомственный почётный гражданин Л. Прен, московский купец второй гильдии Р.Гилль // ПСЗ-2. № 36603. Т. 36. Отд. 1. СПб., 1863. С. 90; Высочайше утвержденный Устав Товарищества Шлиссельбургской ситценабивной мануфактуры. 15 января 1865 года. Учредители — выборгский первостатейный купец Э. Морган и подданные Великобритании В. Губард и Д. Максвелл с капиталом в один миллион рублей серебром // ПСЗ-2. № 41686. Т. 40. Отд. 1. СПб., 1867. С. 51; Высочайше утвержденный Устав Товарищества под названием «Алтон-льнопрядильня». 11 февраля 1866 года. Учредители — Г. и Ф. Робинсоны, Ф. и О. Гар, Г. Нип. // ПСЗ-2. № 42996. Т. 41. Отд. 1. СПб., 1868. С. 103–104; и др.

(обратно)

1592

Нифонтов А. С. Формирование классов буржуазного общества в русском городе второй половины XIX века // Исторические записки. Т. 54. М., 1955. С. 246.

(обратно)

1593

Миронов Б.Н. Социально-политическая история России. Т. 1. СПб., 1999. С. 116.

(обратно)

1594

Докладная записка уполномоченных Московского Товарищества по приобретению Николаевской железной дороги // РГИА. Ф. 1263. On. 1. Д. 3344. Л. 462–463.

(обратно)

1595

(обратно)

1596

Передовая // Московских ведомостей. 1868.14 июля.

(обратно)

1597

РГИА. Ф. 1263. On. 1. Д. 3533. Л. 332–335.

(обратно)

1598

Письмо Общества для содействия русской промышленности и торговли в распорядительный комитет по устройству промышленного съезда в Москве. 17 января 1872 года // ЦИАМ. Ф. 143. Оп. 1. Д. 32. Л. 39.

(обратно)

1599

Письмо министра финансов М.Х Рейтерна в Министерство внутренних дел. 23 мая 1872 // РГИА. Ф. 1286. Оп. 32. Д. 286. Л. 2–5.

(обратно)

1600

Половцов А.А. Дневник государственного секретаря. Т. 1. М., 2005. С. 132.

(обратно)

1601

Передовая // Московские ведомости. 1884. 29 января.

(обратно)

1602

Передовая // Московские ведомости. 1884. 29 января.

(обратно)

1603

Половцов А.А. Дневник государственного секретаря. Т. 1. С. 212–213.

(обратно)

1604

Половцов А.А. Дневник государственного секретаря. Т. 1. С. 209–210.

(обратно)

1605

Ярмарочная хроника // Нижегородские губернские ведомости. 1887. 26 августа.

(обратно)

1606

Записка Министерства финансов «Об общем пересмотре таможенного тарифа» в Государственный совет. 1891 год // РГИА. Ф. 1152. On. 11. Д. 225. Ч. 5. Л. 526.

(обратно)

1607

См., например: Петров Ю.А. Династия Рябушинских. М., 1997; Морозовы и Москва. Сб. статей. М., 1998; Купеческая Москва. Образы ушедшей российской буржуазии. Сб. статей. М., 2007; Чумаков В.Ю. Российский капитал. От Демидовых до Нобелей. М., 2008; Жукова Л.Н., Жукова О.Г, Русское купечество. Гении дела и творцы истории. М., 2014; и др.

(обратно)

1608

Внутреннее обозрение // Русская мысль. 1887. № 4. С. 179.

(обратно)

1609

Внутреннее обозрение // Русская мысль. 1887. № 4. С. 179–180.

(обратно)

1610

Бугров А.В. Московская контора Государственного банка Российской империи. М., 1999. С. 95.

(обратно)

1611

Бугров А.В. Московская контора Государственного банка Российской империи. М., 1999. С. 95.

(обратно)

1612

Наше банковское дело. Письмо 3 // Русские ведомости. 1873. 11 сентября.

(обратно)

1613

Наше банковское дело. Письмо 2 // Русские ведомости. 1873. 12 августа.

(обратно)

1614

Подробно о жизненном пути Ф.В.Чижова см.: Симонова И. Федор Чижов. М., 2002.

(обратно)

1615

Дельвиг А.И. Полвека русской жизни. М., 2014. С. 1044.

(обратно)

1616

Чижов Ф.В. Дневник (запись от 18 мая 1874 года) // ОР РГБ. Ф. 332. К. 3. Ед. хр. 1. Л. 25 об.

(обратно)

1617

Чижов Ф.В. Дневник (запись от 3 мая 1874 года) // ОР РГБ. Ф. 332. К. 3. Ед. хр. 1. Л. 18.

(обратно)

1618

Чижов Ф.В. Дневник (запись от 25 марта 1875 года) // ОР РГБ. Ф. 332. К. 3. Ед. хр. 3. Л. 42.

(обратно)

1619

Чижов Ф.В. Дневник (запись от 28 февраля 1875 года) // ОР РГБ. Ф. 332. К. 3. Ед. хр. 3. Л. 30.

(обратно)

1620

Чижов Ф.В. Дневник (запись от 28 февраля 1875 года) // ОР РГБ. Ф. 332. К. 3. Ед. хр. 3. Л. 30.

(обратно)

1621

Чижов Ф.В. Дневник (запись от 16 марта 1875 года) // ОР РГБ. Ф. 332. К. 3. Ед. хр. 3. Л. 52 об. — 53.

(обратно)

1622

Чижов Ф.В. Дневник (запись от 28 февраля 1875 года) // ОР РГБ. Ф. 332. К. 3. Ед. хр. 3. Л. 30.

(обратно)

1623

Чижов Ф.В. Дневник (запись от 5 ноября 1875 года) // ОР РГБ. Ф. 332. К. 3. Ед. хр. 4. Л. 65.

(обратно)

1624

Выступление А.С. Ермолова // Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия IV. Заседание от 20 мая 1909 года. Стб. 2014.

(обратно)

1625

Выступление А.С. Ермолова // Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия IV. Заседание от 20 мая 1909 года. Стб. 2014.

(обратно)

1626

Выступление А.С. Ермолова // Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия IV. Заседание от 20 мая 1909 года. Стб. 2015.

(обратно)

1627

Выступление В.Н.Коковцова // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия VI. Заседание 32 от 26 марта 1911 года. Стб. 1518–1519.

(обратно)

1628

«Дерзаю выставлять на Ваше усмотрение плоды моих занятий». Письма Д.И. Менделеева Николаю II // Исторический архив. 2004. № 4. С. 188.

(обратно)

1629

Белоголовый Н.А. Воспоминания и другие статьи. М., 1897. С. 209.

(обратно)

1630

Всеподданнейший отчет о произведенной по Высочайшему повелению сенатором Кузьминским ревизии г. Баку и Бакинской губернии. 1905 год // РГИА. Ф. 1535. Оп. 1. Д. 1. Л. 186, 201.

(обратно)

1631

Записка «О влиянии иностранцев и заграничных капиталов на промышленность юга России». 1898 год // ГАРФ. Ф. 543. On. 1. Д. 306. Л. 5 об. — 6.

(обратно)

1632

Записка «О влиянии иностранцев и заграничных капиталов на промышленность юга России». 1898 год // ГАРФ. Ф. 543. On. 1. Д. 306. Л. 6 об..

(обратно)

1633

Выступление министра внутренних дел В.К. Плеве на заседании соединенных департаментов Государственного совета по делу об учреждении старост в промышленных заведениях. 7 мая 1903 года // РГИА. Ф. 1153. On. 1. Д. 153. Л. 92 об.

(обратно)

1634

Туган-Барановский М.И. Русская фабрика. М., 1934. С. 323.

(обратно)

1635

Дневник академика В.П. Безобразова // Русская старина. 1914. № 2. С. 346.

(обратно)

1636

Янжул И.И. Воспоминания о пережитом и виденном. 1864–1909 годы. М., 2006. С. 223–224.

(обратно)

1637

Письма из Москвы // Вестник Европы. 1885. № 2. С. 843.

(обратно)

1638

Внутреннее обозрение // Русская мысль. 1887. № 6. С. 147.

(обратно)

1639

Найденов Н.А. Воспоминания о виденном, слышанном и пережитом. М., 2007. С. 219.

(обратно)

1640

Русские ведомости. 1872. 4 июня. С. 5 (вся полоса).

(обратно)

1641

Кони А.Ф. Дело Овсянникова // Кони А. Ф. Собр. соч., В 8 т. М., 1966. Т. 1. С.41.

(обратно)

1642

Дельвиг А.И. Полвека русской жизни. Воспоминания. Т. 2. М.; Л., 1930. С. 525–526.

(обратно)

1643

Перегудов А.В. Фарфоровый город. М., 1932. С. 198–199.

(обратно)

1644

Торговое и промышленное дело Рябушинских М., 1913. С. 13.

(обратно)

1645

Качалов Н.А. Записки тайного советника М., 2012. С. 604–605.,

(обратно)

1646

Качалов Н.А. Записки тайного советника М., 2012. С. 604–605.

(обратно)

1647

Качалов Н.А. Записки тайного советника М., 2012. С. 604–605.

(обратно)

1648

Якутии Ю. Пора домой! // Кокорев В.А. Экономические провалы. М., 2002. С. 7–17.

(обратно)

1649

Письмо Н.С. Лескова к И.С. Аксакову. 27 ноября 1874 года // Лесков Н.С. Собр. соч. в 11 т. Т. 10. М., 1958. С. 365.

(обратно)

1650

Письмо Н.С. Лескова к И.С. Аксакову. 27 ноября 1874 года // Лесков Н.С. Собр. соч. в 11 т. Т. 10. М., 1958. С. 363–364

(обратно)

1651

Письмо Н.С. Лескова к И.С. Аксакову. 5 декабря 1974 года // Лесков Н.С. Собр. соч. в 11 т. Т. 10. М., 1958. С. 367.

(обратно)

1652

Письмо Н.С. Лескова к И.С. Аксакову. 27 января 1875 года //Лесков Н.С. Собр. соч. в 11 т. Т. 10. М., 1958. С. 378.

(обратно)

1653

Письмо Н.С. Лескова к И.С. Аксакову. 1 марта 1875 года // Лесков Н.С. Собр. соч. в 11 т. Т. 10. М., 1958. С. 382.

(обратно)

1654

Письмо Н.С. Лескова к И.С. Аксакову. 1 марта 1875 года // Лесков Н.С. Собр. соч. в 11 т. Т. 10. М., 1958. С. 382.

(обратно)

1655

Юшневский П.П. Воспоминания судебного следователя по особо важным делам // ОР РГБ. Ф. 261. К. 21. Ед. хр. 12. Л. 25.

(обратно)

1656

Юшневский П.П. Воспоминания судебного следователя по особо важным делам // ОР РГБ. Ф. 261. К. 21. Ед. хр. 12. Л. 25.

(обратно)

1657

Юшневский П.П. Воспоминания судебного следователя по особо важным делам // ОР РГБ. Ф. 261. К. 21. Ед. хр. 12. Л. 43.

(обратно)

1658

Юшневский П.П. Воспоминания судебного следователя по особо важным делам // ОР РГБ. Ф. 261. К. 21. Ед. хр. 12. Л. 32–34.

(обратно)

1659

Юшневский П.П. Воспоминания судебного следователя по особо важным делам // ОР РГБ. Ф. 261. К. 21. Ед. хр. 12. Л. 51.

(обратно)

1660

Бурышкин П.А. Москва купеческая. М., 1991. С. 172.

(обратно)

1661

Салтыков-Щедрин М.Е. Убежище Монрепо. Т. 6. С. 391–392 // Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч. в 10 т. М., 1988.

(обратно)

1662

Салтыков-Щедрин М.Е. Благонамеренные речи // Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч. в 10 т. М., 1988. Т. 5. С. 172.

(обратно)

1663

Салтыков-Щедрин М.Е. Благонамеренные речи // Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч. в 10 т. М., 1988. Т. 5. С. 172.

(обратно)

1664

Салтыков-Щедрин М.Е. Благонамеренные речи // Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч. в 10 т. М., 1988. Т. 5. С. 173.

(обратно)

1665

Салтыков-Щедрин М.Е. Благонамеренные речи // Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч. в 10 т. М., 1988. Т. 5. С. 113.

(обратно)

1666

Салтыков-Щедрин М.Е. Благонамеренные речи // Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч. в 10 т. М., 1988. Т. 5. С. 128.

(обратно)

1667

Тенишева М.К. Впечатления моей жизни. М., 2006. С. 389–390.

(обратно)

1668

Перов В.Г. Рассказы художника. М., 1960. С. 66.

Справедливости ради нужно отметить, что современники той поры выделяли среди купеческой массы П.М. Третьякова — известного собирателя русской живописи. Кроме того, он искренне поддерживал художников, постоянно заботясь об их нуждах. См., Стасов В.В. Первая выставка (1871 года) // Стасов В.В. Избранные сочинения. Т. 1. М., 1950. С. 52.

(обратно)

1669

Горький М. Фома Гордеев // Горький М. Собр. соч. в 17 т. М., 1960–1963. Т. 3. С. 211.

(обратно)

1670

Горький М. Фома Гордеев // Горький М. Собр. соч. в 17 т. М., 1960–1963. Т. 3. С. 217.

(обратно)

1671

Ремизов А.М. Пруд // Ремизов А.М. Собр. соч. в 10 т. М., 2000. Т. 1. С. 33.

(обратно)

1672

Ремизов А.М. Пруд // Ремизов А.М. Собр. соч. в 10 т. М., 2000. Т. 1. С. 43.

(обратно)

1673

Ремизов А.М. Пруд // Ремизов А.М. Собр. соч. в 10 т. М., 2000. Т. 1. С. 206.

(обратно)

1674

Ремизов А.М. Пруд // Ремизов А.М. Собр. соч. в 10 т. М., 2000. Т. 1. С. 292–293.

(обратно)

1675

Степанов В.Л. Министр финансов М.Х. Рейтерн и Александр II: история отношений и сотрудничества // Александр II: трагедия реформатора. Сб. статей. СПб., 2012,2015. С. 73.

(обратно)

1676

Докладная записка министра торговли и промышленности В.Н. Шаховского к Председателю Совета министров И.Л. Горемыкину. 13 января 1916 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 12. Д. 202. Л. 1 об. — 2.

(обратно)

1677

Постановление Особенной канцелярии по кредитной части «О восстановлении обращения звонкой монеты». 17 февраля 1883 года // РГИА. Ф. 694. Оп. 2. Д. 59. Л. 1-42.

(обратно)

1678

Куломзин А.Н. Пережитое. Воспоминания. М., 2016. С. 500.

(обратно)

1679

Куломзин А.Н. Пережитое. Воспоминания. М., 2016. С. 501.

(обратно)

1680

Письмо министра государственных имуществ М.Н. Островского в Министерство внутренних дел. 6 сентября 1887 года // ГАРФ. Ф. 102. Д-2. 1887. Д. 142. Л. 4–4 об.

(обратно)

1681

Письмо министра финансов И.А. Вышнеградского к министру государственных имуществ М.Н. Островскому. 3 марта 1888 года // ГАРФ. Ф. 102. Д-2. 1887. Д. 142. Л. 19 об.

(обратно)

1682

Письмо министра финансов И.А. Вышнеградского к министру государственных имуществ М.Н. Островскому. 3 марта 1888 года // ГАРФ. Ф. 102. Д-2. 1887. Д. 142. Л. 20–21 об.

(обратно)

1683

Письмо министра финансов И.А. Вышнеградского к министру государственных имуществ М.Н. Островскому. 3 марта 1888 года // ГАРФ. Ф. 102. Д-2. 1887. Д. 142. Л. 22.

(обратно)

1684

Ерманский А. Крупная буржуазия до 1905 года // Общественные движения в начале XX века (под редакцией Л. Мартова, П. Маслова, А. Потресова). Т. 1. СПб., 1909. С. 346.

(обратно)

1685

Каннегисерг И.С. Впечатления, заметки и встречи // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 245. Л. 31.

(обратно)

1686

Представление Особенной канцелярии по кредитной части. 14 марта 1895 года // РГИА. Ф. 1162. On. 1 (Т. XVI). Д. 9. Л. 2–5.

(обратно)

1687

Представление Особенной канцелярии по кредитной части. 14 марта 1895 года // РГИА. Ф. 1162. On. 1 (Т. XVI). Д. 9. Л. 5 об.

(обратно)

1688

Письмо министра юстиции Н.В. Муравьева к государственному секретарю В.К. Плеве. 15 ноября 1895 года // РГИА. Ф. 1162. On. 1 (Т. XVI). Д. 9. Л. 24 об. — 25.

(обратно)

1689

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов российской империи. 1914–1917 годы. Т. 1. С. 485.

(обратно)

1690

Докладная записка Н.Х. Бунге к Д.М. Сольскому «О выпуске новых кредитных билетов». 23 февраля 1893 года // РГИА. Ф. 694. Он. 2. Д. 67. Л. 10.

(обратно)

1691

Докладная записка Н.Х. Бунге к Д.М. Сольскому «О выпуске новых кредитных билетов». 23 февраля 1893 года // РГИА. Ф. 694. Он. 2. Д. 67. Л. 10 об.

(обратно)

1692

Представление Соединенных департаментов государственной экономии, законов и гражданских и духовных дел «О разрешении заключения сделок на российскую золотую монету». 6 апреля 1895 года // РГИА. Ф. 1566. On. 1. Д. 374. Л. 1 об.

(обратно)

1693

Речь С.Ю. Витте на общем собрании Государственного совета. 28 декабря 1895 года // ГАРФ. Ф. 543. On. 1. Д. 281. Л. 34.

(обратно)

1694

Речь С.Ю. Витте на общем собрании Государственного совета. 28 декабря 1895 года // ГАРФ. Ф. 543. On. 1. Д. 281. Л. 34.

(обратно)

1695

Федорченко Е.П. Денежная реформа С.Ю. Витте и Г.Я. Сокольникова: общее и отличное // Экономический журнал. 2001. № 1. С. 225.

(обратно)

1696

Внутреннее обозрение // Русская мысль. 1895. № 5. С. 214.

(обратно)

1697

Большаков С. Наш новейший «капитализм» // Русский труд. 1898. 25 апреля.

(обратно)

1698

Дневник А.С. Суворина (запись от 14 апреля 1896 года). М. 1999. С. 215.

(обратно)

1699

К.Р. [Великий князь Константин Романов.] Дневники. Воспоминания. Стихи. Письма. М., 1998. С. 215 (запись от 12 марта 1896 года).

(обратно)

1700

Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 2. М., 1960. С. 96.

(обратно)

1701

Сложный процесс введения золотой валюты сжато и профессионально изложен: Шванебах П.Х. Денежное преобразование и народное хозяйство. СПб., 1901.

(обратно)

1702

Финансовые фантазии А.Я. Антоновича // Московские ведомости. 1896. 9 апреля.

(обратно)

1703

Постановление Московского биржевого общества // Московские ведомости. 1899. 22 января.

(обратно)

1704

Постановление Московского биржевого общества // Московские ведомости. 1899. 22 января.

(обратно)

1705

Бутми Г. Вопрос о валюте и общественном значении // Русский труд. 1898. 20 мая.

(обратно)

1706

Никольский Б.В. Дневник. 1896–1918 годы. Т. 2. СПб., 2015. С. 24–25.

(обратно)

1707

Из Москвы // Русский труд. 1897. 19 июля.

(обратно)

1708

Подробнее об этом см.: Соловьев Ю.Б. Противоречия в правящем лагере России по вопросу об иностранных капиталах в годы первого промышленного подъема //Из истории империализма в России. Сб. статей. М.; Л. 1959. С. 361–380.

(обратно)

1709

Докладная записка в. кн. Александра Михайловича императору Николаю II о нецелесообразности передачи российской нефтяной промышленности на Каспии иностранным компаниям и о мерах по развитию нефтедобычи на участках в Бакинском уезде. 20 марта 1898 года // ГАРФ. 543. On. 1. Д. 579. Л. 1–9.

(обратно)

1710

Арбузов А.А. Из близкого прошлого. Воспоминания директора департамента МВД // ОР РНБ. Ф. 1000. Оп. 2. Д. 54. Л. 6–7.

(обратно)

1711

Журналы заседания первого съезда уполномоченных дворянских обществ. 23 мая 1906 года // Объединенное дворянство. Съезды уполномоченных дворянских обществ. Т. 1. М., 2001. С. 68.

(обратно)

1712

Всеподданнейшее прошение вел. кн. Александра Михайловича // ГАРФ. Ф. 543. Оп. 1.Д. 579. Л. 1–2.

(обратно)

1713

Покровский Н.Н. Последний в Мариинском дворце: воспоминания министра иностранных дел. М., 2015. С. 57.

(обратно)

1714

О разрешении бельгийскому АО «Сумские машиностроительные мастерские» открыть свои операции. 15 ноября 1896 года // РГИА. Ф. 1263. Оп. 2. Д. 5209. С. 178–178 об.

(обратно)

1715

Грегори П. Экономический рост Российской империи (конец XIX — начало XX века). М., 2003. С. 41.

(обратно)

1716

Биржевые итоги (передовая) // Биржевые ведомости. 1899. 4 января.

(обратно)

1717

Биржевые итоги (передовая) // Биржевые ведомости. 1899. 4 января.

(обратно)

1718

Федоров М. Письма о русской промышленности и иностранных капиталах // Торгово-промышленная газета. 1899. 24 января; 26 января; 27 января.

(обратно)

1719

Откровенные ходатаи // Торгово-промышленная газета. 1899. 29 января.

(обратно)

1720

Параллели (передовая) // Санкт-Петербургские ведомости. 1897. 19 мая.

(обратно)

1721

Иностранные капиталы и иностранные предприниматели // Биржевые ведомости. 1899. 13 февраля.

(обратно)

1722

Иностранные капиталы и иностранные предприниматели // Биржевые ведомости. 1899. 13 февраля.

(обратно)

1723

Иностранные капиталы и иностранные предприниматели // Биржевые ведомости. 1899. 13 февраля.

(обратно)

1724

Еще раз об иностранных капиталах // Биржевые ведомости. 1899. 14 февраля.

(обратно)

1725

Витте С.Ю. Конспект лекций о народном и государственном хозяйстве, читанных Его Императорскому Величеству великому князю Михаилу Александровичу в 1900–1902 годах. СПб., 1912. С. 52.

(обратно)

1726

Всеподданнейший доклад С.Ю. Витте Николаю II о необходимости установить и затем непременно придерживаться определенной программы торгово-промышленной политики империи // Материалы по истории СССР. Т. 6. М. 1959. С. 181–182 (публикация И. Ф. Гиндина).

(обратно)

1727

Всеподданнейший доклад С.Ю. Витте Николаю II о необходимости установить и затем непременно придерживаться определенной программы торгово-промышленной политики империи // Материалы по истории СССР. Т. 6. М. 1959. С. 185.

(обратно)

1728

Всеподданнейший доклад С.Ю. Витте Николаю II о необходимости установить и затем непременно придерживаться определенной программы торгово-промышленной политики империи // Материалы по истории СССР. Т. 6. М. 1959. С. 184.

(обратно)

1729

Всеподданнейший доклад С.Ю. Витте Николаю II о необходимости установить и затем непременно придерживаться определенной программы торгово-промышленной политики империи // Материалы по истории СССР. Т. 6. М. 1959. С. 176–177.

(обратно)

1730

Протокольная запись выступления министра финансов и министра внутренних дел М.Н. Муравьева на совещании министров под председательством Николая II по вопросу об основаниях действующей в России торгово-промышленной политики. 17 марта 1899 года // Материалы по истории СССР. Т. 6. С. 202.

(обратно)

1731

Протокольная запись выступления министра финансов и министра внутренних дел М.Н. Муравьева на совещании министров под председательством Николая II по вопросу об основаниях действующей в России торгово-промышленной политики. 17 марта 1899 года // Материалы по истории СССР. Т. 6. С. 202.

(обратно)

1732

Половцов А.А. Дневник. 1893–1909 годы. СПб., 2014. С. 307–308.

(обратно)

1733

Протокольная запись выступления… // Материалы по истории СССР. Т. 6. С. 204–205.

(обратно)

1734

Протокольная запись выступления… // Материалы по истории СССР. Т. 6. С. 204–205.

(обратно)

1735

Иностранные капиталы // Коммерсант. 1910. 17 августа.

(обратно)

1736

Гурко В.И. Устои народного хозяйства России. СПб., 1902. С. 77–78.

(обратно)

1737

Мосягин А.Г. Судьба золота Российской империи в срезе истории. 1880–1922 годы. М., 2017. С. 50.

(обратно)

1738

Особый журнал Совета министров «Об устройстве кредитов для городов и земств». 21 мая 1911 года // РГИА. Ф. 592. On. 1. Д. 351. Л. 10–10 об.

(обратно)

1739

Особый журнал Совета министров «Об устройстве кредитов для городов и земств». 21 мая 1911 года // РГИА. Ф. 592. On. 1. Д. 351. Л. 10–10 об.

(обратно)

1740

Особый журнал Совета министров «Об устройстве кредитов для городов и земств». 21 мая 1911 года // РГИА. Ф. 592. On. 1. Д. 351. Л. З об. — 6.

(обратно)

1741

Мигулин П.П. Иностранный капитал в России // Новый экономист. 1913, № 2. С. 5.

(обратно)

1742

Ванаг Н.Н. К методологии изучения финансового капитала в России // Историк-марксист. 1929. Т. 12. С. 9–10.

(обратно)

1743

Ронин С.Л. Иностранный капитал и русские банки. М., 1926. С. 133.

(обратно)

1744

Грановский Е. Иностранный капитал в системе монополистического капитализма в России // Вестник Коммунистической академии. 1927. Т. 22. С. 77.

(обратно)

1745

Гиндин И.Ф. Некоторые спорные вопросы истории финансового капитала в России // Историк-марксист. 1929. Т. 12. С. 68.

(обратно)

1746

Труды Первой Всесоюзной конференции историков-марксистов. 28 декабря 1928-4 января 1929 года. Т. 1. С. 318–385.

(обратно)

1747

Ванаг Н.Н. Письмо в редакцию // Историк-марксист. 1932. № 4–5. С. 358.

(обратно)

1748

За революционную бдительность, за большевистскую партийность (передовая) // Историк-марксист. 1935. № 1 (41). С. 7.

(обратно)

1749

История ВКП(б). Краткий курс. М., 1946. С. 156.

(обратно)

1750

Петров Ю.А. Российская экономика в начале XX века // Россия в начале XX века. М., 2002. С. 178.

(обратно)

1751

Государственный долг и денежное обращение Китая // Вестник финансов, промышленности и торговли. 1910. № 34. С. 294.

(обратно)

1752

В Совете министров // Русское слово. 1912. 4 ноября.

(обратно)

1753

Выкуп в казну Варшавско-Венской железной дороги // Финансовое обозрение. 1912. № 1. С. 165; Письмо Ф.Г. Тизенгаузена к министру финансов Российской империи. 5 марта 1911 года // РГИА. Ф. 597. Оп. 2. Д. 165. Л. 3.

(обратно)

1754

Выступление В.Н. Коковцова // Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия VII. Заседание от 17 декабря 1911 года. Стб. 860.

(обратно)

1755

Гиндин И.Ф. Коммерция и политика (из истории франко-русских взаимоотношений 1912–1913 годы) // Французский ежегодник. 1962. М., 19163. С. 238.

(обратно)

1756

Гиндин И.Ф. Коммерция и политика (из истории франко-русских взаимоотношений 1912–1913 годы) // Французский ежегодник. 1962. М., 19163. С. 244–249.

(обратно)

1757

Письмо комиссара Временного правительства по Министерству торговли и промышленности В.А. Степанова в Министерство юстиции Временного правительства. 14 апреля 1917 года // РГИА. Ф. 37. Оп. 65. Д. 1939. Л. 15.

(обратно)

1758

Письмо комиссара Временного правительства по Министерству торговли и промышленности В.А. Степанова в Министерство юстиции Временного правительства. 14 апреля 1917 года // РГИА. Ф. 37. Оп. 65. Д. 1939. Л. 16–18.

(обратно)

1759

Заключение угольной секции Особого совещания по топливу, принятое в заседаниях 31 марта, 13 мая, 24 июня, 1 августа 1916 года по проекту основных положений закона об урегулировании договорных отношений между собственниками земли и горнопромышленниками // РГИА. Ф. 37. Оп. 77. Д. 285. Л. 11 об.

(обратно)

1760

Развитие горной промышленности (беседа с министром торговли и промышленности кн. В.Н. Шаховским) // Новое время. 1916. 16 ноября.

(обратно)

1761

Записка об урегулировании арендных отношений между владельцами недр и горнопромышленниками // РГИА. Ф. 37. Оп. 77. Д. 285. Л. 20–21.

(обратно)

1762

Письмо Совета съездов горнопромышленников Юга России к министру торговли промышленности кн. В.Н. Шаховскому. 20 февраля 1917 года // РГИА. Ф. 37. Оп. 65. Д. 1939. Л. 2 об.

(обратно)

1763

Иностранные и русские капиталы в каменноугольной промышленности // Финансовая газета. 1916. 23 августа.

(обратно)

1764

Иностранные и русские капиталы в каменноугольной промышленности // Финансовая газета. 1916. 23 августа.

(обратно)

1765

Заключение угольной секции Особого совещания по топливу, принятое на заседании 31 марта, 13 мая, 24 июня, 1 августа 1916 года по проекту основных положений об урегулировании договорных отношений между собственниками земли и горнопромышленниками // РГИА. Ф. 37. Оп. 77. Д. 285. Л. 10 об. — 11.

(обратно)

1766

Кринский Б.И. Права на недра и углепромышленность // Финансовая газета. 1916. 13 августа.

(обратно)

1767

Значение брюссельской биржи для России // Утро России. 1910. 9 июля.

(обратно)

1768

Обзор печати // Новый экономист. 1913. № 39–40. С. 8.

(обратно)

1769

Гиндин И.Ф. Государство и экономика в годы управления С.Ю. Витте // Вопросы истории. 2007. № 4. С. 86.

(обратно)

1770

Гиндин И.Ф. Государство и экономика в годы управления С.Ю. Витте // Вопросы истории. 2007. № 4. С. 86.

(обратно)

1771

Шаховской Д.И. Доклад на Учредительном съезде «Союза освобождения». 3–5 января 1904 года // Либеральное движение в России. 1902–1905 годы. М., 2001. С. 69.

(обратно)

1772

См.: Олсуфьев Д.А. Революция (из воспоминаний о 90-х годах и о моем товарище Савве Морозове) // Возрождение. 1931. 27 июля; Он же. Москва и революция // Возрождение. 1931. 31 июля.

(обратно)

1773

Например: Экономические беседы // Русские ведомости. 1909.17 марта; 1909. 21 апреля; Гольдштейн И.М. Апология синдикатов // Русские ведомости. 1909. 8 декабря; Рябушинский В.П. Отечество и армия // Московский еженедельник. 1909. 2 мая; Четвериков С.И. Общество и промышленные союзы // Московский еженедельник. 1909. 5 декабря; и др.

(обратно)

1774

Новиков М.К вопросу о политической роли русской буржуазии // Русские ведомости. 1913. 10 октября.

(обратно)

1775

Предисловие // Великая Россия. Сборник статей по военным и общественным вопросам. Кн. 2. М., 1911. С. 7.

(обратно)

1776

Розенталь И.С. «И вот общественное мненье!» Клубы в истории российской общественности (конец XVIII — начало XX века). М., 2007. С. 268.

(обратно)

1777

Русское слово. 1912. 4 марта.

(обратно)

1778

Шарапов С.Ф. Русские исторические начала и их современное приложение. М., 1908. С. 14–15.

(обратно)

1779

Буржуазия и государство // Новое время. 1912. 22 апреля.

(обратно)

1780

Буржуазия и государство // Новое время. 1912. 22 апреля.

(обратно)

1781

Столыпин А.А. Заметки // Новое время. 1912. 20 октября.

(обратно)

1782

Озеров И.Х. Воспоминания // ОР РНБ. Ф. 541. On. 1. Д. 4. Л. 12.

(обратно)

1783

Лопухин В.Б. Записки бывшего директора департамента Министерства иностранных дел. СПб., 2008. С. 82.

(обратно)

1784

Путилов А.С. Воспоминания и граф Витте. Из личных воспоминаний // РГАЛИ. Ф. 1337. Оп. 1. Д. 217. Л. 75.

(обратно)

1785

Общество и промышленники // Финансовое обозрение. 1910. № 18. С. 2.

(обратно)

1786

Организация бельгийского купечества // Утро России. 1910. 12 февраля.

(обратно)

1787

Король купцов // Утро России. 1913. 1 августа.

(обратно)

1788

Боязнь призраков // Новое время. 1912. 18 апреля.

(обратно)

1789

Наши промышленники в роли государственных деятелей // Финансовое обозрение. 1910. № 4. С. 4.

(обратно)

1790

Залшупин А. Иностранные капиталы и русские сбережения // Биржевые ведомости. 1899. 26 марта.

(обратно)

1791

Ванаг Н.Н. Финансовый капитал в России накануне мировой войны. М., 1925. С. 25.

(обратно)

1792

Озеров И.Х. Что делать? М., 1913. С. 88, 373.

(обратно)

1793

Савич Н.В. После исхода. Парижский дневник. 1921–1923 годы (запись от 24 марта 1921 г.). М., 2008. С. 50.

(обратно)

1794

Тенишева М.К. Впечатления моей жизни. М., 2006. С. 420.

(обратно)

1795

Тенишева М.К. Впечатления моей жизни. М., 2006. С. 391.

(обратно)

1796

Подробно о нём см.: Черняк А.Я. Семён Николаевич Банков. М., 1984.

(обратно)

1797

Игнатьев А.А. 50 лет в строю. Воспоминания. М., 2002. С. 394; Сидоров А.Л. Экономическое положение России в годы Первой мировой войны. М., 1973. С. 111–112.

(обратно)

1798

Банков С.Н. Мои мемуары // ОР РГБ. Ф. 218. К. 303. Ед. хр. 1. Л. 113.

(обратно)

1799

Новое акционерное общество // Коммерсант. 1916. 5 июня; 20 июня.

(обратно)

1800

Лемке М. 250 дней в ставке. Пг., 1920. С. 87.

(обратно)

1801

ГАРФ. Ф. 102.00. 1916. Д. 347. Л. 67 об.

(обратно)

1802

Хромов С.С. Леонид Красин. Неизвестные страницы биографии. 1920-19126 годы. М., 2002; Шишкин В.А. «Полоса признаний» и внешнеэкономическая политика СССР. М., 1983.

(обратно)

1803

В.А. Маклаков — В.В. Шульгину. 5 апреля 1921 года // Спор о России: В.А. Маклаков — В.В. Шульгин. Переписка. 1919–1939 годы / Публ., вступит, ст. и примеч. О.В. Будницкого. М., 2012. С. 66.

(обратно)

1804

Ипатьев В.Н. Жизнь одного химика. Воспоминания. Нью-Йорк, 1945. Т. 2. С. 176–177.

(обратно)

1805

Ипатьев В.Н. Жизнь одного химика. Воспоминания. Нью-Йорк, 1945. Т. 2. С. 183.

(обратно)

1806

Троцкий Л.Д. Об особенностях исторического развития России // Правда. 1922. 2 июля.

(обратно)

1807

Троцкий в Бакинском совете // Правда. 1924. 16 апреля.

(обратно)

1808

Троцкий за уступки капиталу // Возрождение. 1926. 12 февраля.

(обратно)

1809

Доклад Зиновьева на заседании Ленинградского совета рабочих и крестьянских депутатов. 8 апреля 1924 года // Правда. 1924. 15 апреля.

(обратно)

1810

Выступление Г.Е. Зиновьева // XIII съезд РКП(б). Стенографический отчёт. 2331 мая 1924 года. М., 1924. С. 72.

(обратно)

1811

Большевики и буржуазия // Последние новости. 1922. 16 марта.

(обратно)

1812

Бутовский В. Иностранные концессии в народное хозяйство СССР. М.; Л., 1928. С. 35–36.

(обратно)

1813

Перед конференцией в Генуе // Последние новости. 1922. 10 февраля.

(обратно)

1814

Гильфердинг Р. Финансовый капитал. Исследование новейшей фазы в развитии капитализма. М., 1959.

(обратно)

1815

Гершенкрон А. Экономическая отсталость в исторической перспективе. М., 2015. С. 71.

(обратно)

1816

Гершенкрон А. Экономическая отсталость в исторической перспективе. М., 2015. С. 79–80.

(обратно)

1817

Гершенкрон А. Экономическая отсталость в исторической перспективе. М., 2015. С. 76.

(обратно)

1818

Гершенкрон А. Экономическая отсталость в исторической перспективе. М., 2015. С. 157.

(обратно)

1819

Гершенкрон А. Экономическая отсталость в исторической перспективе. М., 2015. С. 78.

(обратно)

1820

Гершенкрон А. Экономическая отсталость в исторической перспективе. М., 2015. С. 260.

(обратно)

1821

Гершенкрон А. Экономическая отсталость в исторической перспективе. М., 2015. С. 80.

(обратно)

1822

Грегори П. Экономический рост Российской империи (конец XIX — начало XX века). М., 2003.

(обратно)

1823

Гиндин И.Ф. Русские коммерческие банки. Из истории финансового капитала в России. М., 1948.

(обратно)

1824

Петров Ю.А. Коммерческие банки Москвы. Конец XIX века — 1914 год. М., 1998.

(обратно)

1825

Гиндин И.Ф. Банки и экономическая политика в России (конец XIX — начала XX века). М., 1997. С. 213.

(обратно)

1826

Несомненно, это препятствие куда более значимо, чем восторги вокруг фигуры Витте, о котором шла речь в первой главе. Последний, напомним, не мыслил иной модели развития, кроме как сверху, с настойчивостью выставляя себя её создателем, хотя запускалась она до его вхождения в правительство и продолжалась после того, как он покинул властный олимп.

(обратно)

1827

Высочайше утвержденный устав Петербургского частного коммерческого банка. 28 июля 1864 года // ПСЗ-2. № 41122. Т. 39. Отд. 1. СПб., 1867. С. 664–668.

(обратно)

1828

Бабст И.К. Наше банковское дело (Письмо 3) // Русские ведомости. 1873. 11 сентября.

(обратно)

1829

Высочайше утвержденный устав Московского купеческого банка. 1 июня 1866 года // ПСЗ-2. № 43360. Т. 41. Отд. 1. СПб., 1868. С. 613–622.

(обратно)

1830

Гиндин И.Ф. Банки и экономическая политика в России (конец XIX — начало XX века). С. 270.

(обратно)

1831

Бабст И.К.Наше банковское дело (Письмо 3) // Русские ведомости. 1873. 11 сентября.

(обратно)

1832

Ламанский Е.И. Воспоминания. 1840–1890 годы. Пенза, 1995. С. 105–106.

(обратно)

1833

Гейлер И.К. Сборник сведений о процентных бумагах России. СПб., 1871. С. XLVII.

(обратно)

1834

Передовая // Русские ведомости. 1871. 11 сентября.

(обратно)

1835

Передовая // Русские ведомости. 1871. 11 сентября.

(обратно)

1836

Передовая // Русские ведомости. 1871. 12 сентября.

(обратно)

1837

Найденов Н.А. Воспоминания о виденном, слышанном и испытанном. М., 2007. С. 220.

(обратно)

1838

Частный коммерческий банк // Биржа и русская промышленность. 1915. № 14. С. 3–4.

(обратно)

1839

Передовая // Русские ведомости. 1871. 12 ноября.

(обратно)

1840

Саломатина С.А. Формирование системы акционерных коммерческих банков в 60-х — первой половине 70-х годов XIX века // Экономическая история. Ежегодник. 1999. М., 1999. С. 382–383.

(обратно)

1841

Лизунов П.В. Петербургская биржа и её хозяева // Предпринимательство и предприниматели России от истоков до начала XX века. М., 1997. С. 83. Проводимые подписки на акции железнодорожных обществ были скромнее, чем на акции банков. К примеру, подписка на Привислинскую железную дорогу превысила номинал в 173 раза, а на Уральскую линию — в 65 раз. См.: Передовая // Русские ведомости. 1874. 17 апреля.

(обратно)

1842

Д.Д. Наши бумажные ценности. СПб., 1870. С. 5; Передовая // Русские ведомости. 1871. 4 ноября.

(обратно)

1843

Вести из Москвы // Московский телеграф. 1831. Ч. XXXIII. С. 396.

(обратно)

1844

Никифоров Д. Москва в царствование Александра II. Воспоминания. М., 2013. С. 184–185.

(обратно)

1845

Передовая // Русские ведомости. 1874. 22 мая.

(обратно)

1846

Феоктистов Е.М. За кулисами политики и литературы. 1848–1896 годы // В кн.: За кулисами политики. 1848–1914 годы. М., 2001. С. 197.

(обратно)

1847

Высочайше утвержденное мнение Государственного совета «Об учреждении частных кредитных установлений». 31 мая 1872 года // ПСЗ-2. № 50913. Т. XLVII. Отд. 1. СПб., 1875. С. 757–758.

(обратно)

1848

Перипетии борьбы за учреждение этого банка см., РГИА. Ф. 1152. Оп. 8 (1873). Д. 108.

(обратно)

1849

Высочайше утвержденное мнение Государственного совета «Об изменении и дополнении существующих ныне правил относительно открытия новых акционерных коммерческих банков». 5 апреля 1883 года // ПСЗ-З. № 1484. Т. 3. СПб., 1886. С. 105–106.

(обратно)

1850

Скалъковский К.Л. Наши государственные и общественные деятели. СПб., 1890. С. 172.

(обратно)

1851

Лебедев С.К. Санкт-Петербургский международный коммерческий банк во второй половине XIX века: европейские и русские связи. М., 2003. С. 66–68.

(обратно)

1852

Лебедев С.К. Санкт-Петербургский международный коммерческий банк во второй половине XIX века: европейские и русские связи. М., 2003. С. 55–56.

(обратно)

1853

Левин И.И. Акционерные коммерческие банки в России. М., 2010. С. 316–317.

(обратно)

1854

Ананьич Б.В. Банкирские дома в России. 1860–1914 год. Л. 1991. С. 41.

(обратно)

1855

Бовыкин В.И., Петров Ю.А. Коммерческие банки Российской империи. М., 1994. С. 226–228.

(обратно)

1856

Морозан В.В. Деловая жизнь на юге России (XIX — начало XX века). СПб., 2014. С. 317.

(обратно)

1857

Кригер-Войновский Э.Б. Записки инженера. Воспоминания, впечатления, мысли о революции. М., 1999. С. 32.

(обратно)

1858

Погребинский А.П. Строительство железных дорог в пореформенной России и финансовая политика царизма // Исторические записки. Т. 47. М., 1954. С. 175–176.

(обратно)

1859

Гиндин И.Ф. Русская буржуазия в период капитализма: ее развитие и особенности // История СССР. 1963. № 2. С. 69; Беляев С.Г. Петербургские банкиры в начале XX века // Из глубины времен. 1996. № 5. С. 7.

(обратно)

1860

Кафафов К.Д. Воспоминания о служебной деятельности и личных переживаниях (1888–1920 годы) // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 390. Л. 56–57, 86.

(обратно)

1861

Дневник Т.П. Филиппова // РГИА. Ф. 728. On. 1. Д. 1. Л. 8.

(обратно)

1862

Бовыкин В.И. Финансовый капитал в России накануне первой мировой войны. М., 2001. С. 166.

(обратно)

1863

Банковская хроника // Банки и биржа. 1914. № 23. С. 14.

(обратно)

1864

Коковцов В.Н. Обрывки воспоминаний: из моего детства и лицейской поры. М., 2011. С. 207.

(обратно)

1865

Чествование Утина // Утро России. 1910. 24 апреля.

(обратно)

1866

По поводу ликвидности наших банков // Вопросы банков, биржи и финансов. 1915. № 8. С. 3.

(обратно)

1867

Русский торгово-промышленный банк (к характеристике деятельности) // Коммерсант. 1914. 8 ноября.

(обратно)

1868

Дела Петербургского частного коммерческого банка // Финансовое обозрение. 1916. № 8. С. 4.

(обратно)

1869

Общие собрания (Русский для внешней промышленности банк) // Банки и биржа. 1914. № 13. С. 10.

(обратно)

1870

Тарновский В.В. История Сибирского торгового банка (1872–1917 годы). Воспоминания // Труды Государственного Исторического музея. Вып. 46. М., 1976. С. 137.

(обратно)

1871

Тарновский В.В. История Сибирского торгового банка (1872–1917 годы). Воспоминания // Труды Государственного Исторического музея. Вып. 46. М., 1976. С. 153.

(обратно)

1872

Утро России. 1913. 10 апреля.

(обратно)

1873

Граф B.C. Татищев // Финансовая жизнь. 1916. № 4. С. 69–70.

(обратно)

1874

Дело о Соединенном банке в Сенате // Биржа. 1913. № 43. С. 14.

(обратно)

1875

Гиндин И.Ф. Банки и экономическая политика в России (XIX — начало XX века). М., 1997. С. 352.

(обратно)

1876

Банковская хроника // Банки и биржа. 1914. № 3. С. 10.

(обратно)

1877

Козлинина Е.И. За полвека. 1862–1912 годы. Воспоминания, очерки, характеристики. М. 1913. С. 410–411.

(обратно)

1878

Хвостов И.С. Из старого времени // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 195. С. 113.

(обратно)

1879

Биржевые вопросы дня // Биржевые ведомости. 1910. 3 марта (утро).

(обратно)

1880

Слияние Китайского и Северного банков // Утро России. 1909. 3 декабря.

(обратно)

1881

Гиндин И.Ф. Государство и экономика в годы управления С.Ю. Витте // Вопросы истории. 2007. № 8. С. 68.

(обратно)

1882

Дмитрий Иванович Дармолатов // Биржа за неделю. 1916. № 36–37. С. 9.

(обратно)

1883

Морозан В.В. Деловая жизнь на юге России (XIX — начало XX века). С. 331.

(обратно)

1884

«Парии» Азово-Донского банка // Банки и биржа. 1914. № 7. С. 5.

(обратно)

1885

Темченко Г.А. В «спящем банке» // Банки и биржа. 1913. № 10. С. 3.

(обратно)

1886

Темченко Г.А. В «спящем банке» // Банки и биржа. 1913. № 10. С. 3.

(обратно)

1887

Банки и фондовая биржа (Волжско-Камский банк) // Финансовое обозрение. 1915. № 15. С. 12.

(обратно)

1888

Очередные балансы коммерческих банков // Финансовое обозрение. 1912. № 13. С. 5.

(обратно)

1889

Коммерческие банки в 1913 году // Новый экономист. 1914. № 29. С. 8.

(обратно)

1890

Левин И.И. Акционерные коммерческие банки России. М., 2010. С. 277.

(обратно)

1891

Хандке X. Социальное сближение и связи между дворянством и буржуазией в Германии в конце XIX века // Крупные аграрии и промышленная буржуазия России и Германии в конце XIX — начала XX века. Сб. статей. М., 1988. С. 154.

(обратно)

1892

Хандке X. Социальное сближение и связи между дворянством и буржуазией в Германии в конце XIX века // Крупные аграрии и промышленная буржуазия России и Германии в конце XIX — начала XX века. Сб. статей. М., 1988. С. 163.

(обратно)

1893

Хандке X. Социальное сближение и связи между дворянством и буржуазией в Германии в конце XIX века // Крупные аграрии и промышленная буржуазия России и Германии в конце XIX — начала XX века. Сб. статей. М., 1988. С. 167, 174.

(обратно)

1894

Леман К. Промышленность и банки Германии (конец XIX — начало XX века) // Производительные силы и монополистический капитал в России и Германии в конце XIX — начале XX века. Сб. статей. М., 1986. С. 195.

(обратно)

1895

Шмелькин М.Г. Еще раз о реформе германского императорского банка // Биржевые ведомости. 1899. 26 февраля.

(обратно)

1896

Министерство финансов и наши коммерческие банки // Вопросы банков, биржи и финансов. 1915. № 8. С. 15.

(обратно)

1897

Ананьич Б.В. Банкирские дома в России. 1860–1914 год. Л., 1991. С. 41.

(обратно)

1898

См., например, Лизунов П.В. Еврейские биржевики и банкиры дореволюционного Санкт-Петербурга // В кн.: Частное предпринимательство в дореволюционной России: этноконфессиональная структура и региональное развитие (XIX — начало XX века). М., 2010. С. 409.

(обратно)

1899

Гиндин И.Ф. Банки и экономическая политика в России (XIX — начало XX веков). М., 1997. С. 91–92.

(обратно)

1900

Письмо И.П. Мануса в правление Русско-Азиатского банка. 3 июня 1911 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 145. Л. 9-10.

(обратно)

1901

Письмо И.П. Мануса в правление Русско-Азиатского банка. 3 сентября 1911 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 167. Л. 1.

(обратно)

1902

Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания. СПб., 2009. С. 139.

(обратно)

1903

Юбилей А.З. Иванова // Финансовая жизнь. 1916. № 40. С. 628.

(обратно)

1904

Говорят… // Финансовая жизнь. 1916. № 34–35. С. 552.

(обратно)

1905

Банки и биржа. 1913. № 2. С. 9.

(обратно)

1906

Словарь банкиров и биржевых деятелей // Банки и биржа. 1913. № 37. С. 10.

(обратно)

1907

Совещание банков // Коммерсант. 1914.25 ноября.

(обратно)

1908

К разного рода слухам // Биржа и русская промышленность. 1915. № 2–3. С. 10.

(обратно)

1909

Биржа и русская промышленность. 1915. № 25–26. С. 5–6.

(обратно)

1910

Новоселов о своем неутверждении // Банки и биржа. 1913. № 2. С. 9–10.

(обратно)

1911

Беседа с Л.Л. Габриловичем // Там же. С. 10.

(обратно)

1912

Дело Захария Жданова // Биржа. 1912. № 3. С. 13.

(обратно)

1913

Каменка об исключении Жданова и Ландовского // Коммерсант. 1914. 30 мая.

(обратно)

1914

На старую тему (о нашей финансовой прессе) // Биржа. 1916. № 16–17. С. 28.

(обратно)

1915

Озеров И.Х. Воспоминания. 1905–1917 годы // ОР РНБ. Ф. 541. On. 1. Д. 4. Л. 14–15.

(обратно)

1916

Банковская анархия // Финансовое обозрение. 1912. № 12. С. 3.

(обратно)

1917

Банковское дело // Финансовое обозрение. 1912. № 9. С. 17.

(обратно)

1918

О банкирских учреждениях // Финансовое обозрение. 1912. № 8. С. 11.

(обратно)

1919

Законопроект о банкирских конторах // Новое время. 1912. 4 апреля.

(обратно)

1920

Законопроект о банкирских конторах // Новое время. 1912. 4 апреля.

(обратно)

1921

Дело о волго-бугульминских хищениях // Русское слово. 1912. 11 января.

(обратно)

1922

Дело о волго-бугульминских хищениях // Русское слово. 1912. 11 января.

(обратно)

1923

О злоупотреблениях и лицах привлеченных к суду по этому делу см.: РГИА. Ф. 597. Оп. 2. Д. 160. Л. 28–30.

(обратно)

1924

Дело о хищениях на Волго-Бутульминской железной дороге // Русское слово. 1912. 15 января.

(обратно)

1925

Эн-Янков И.М. В царстве спекуляций // Банки и биржа. 1913. № 10. С. 5.

(обратно)

1926

Злоупотребления Сибирского банка и постановление суда // Русская промышленность. 1914. 15 марта. С. 10–11.

(обратно)

1927

Русская промышленность. 1914. 10 мая. С. 11–25.

(обратно)

1928

«Большой день» в Сибирском банке // Биржа. 1913. № 13. С. 6–11.

(обратно)

1929

Письмо директора Особенной канцелярии по кредитной части Д.И. Никифорова к председателю правления Азово-Донского банка Б.А. Каменке. 1 августа 1914 года // РГИА. Ф. 616. On. 1. Д. 217. Л. 95–95 об.

(обратно)

1930

Кулаев И.В. Под счастливой звездой. Воспоминания. Тяньцзин, 1938. С. 189–190.

(обратно)

1931

Письмо министра торговли и промышленности кн. Шаховского в Совет министров. 2 июля 1915 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 11. Д. 328. Л. 2.

(обратно)

1932

Крылов А.Н. Мои воспоминания. Л., 1984. С. 214.

(обратно)

1933

Письмо министра торговли и промышленности кн. В.Н. Шаховского к председателю совета министров И.Л. Горемыкину. 31 июля 1915 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 11. Д. 328. Л. 14–14 об.

(обратно)

1934

Письмо директора Сибирского торгового банка М. А. Соловейчика к министру финансов П.Л. Барку. 16 июля 1915 года // Там же. Л. 15–15 об.

(обратно)

1935

Кредиты частным банкам // Коммерсант. 1914. 1 марта.

(обратно)

1936

Выступление Б.И. Каразина (Харьковская губ.) // Государственная дума. Стенографические отчеты. IV созыв. Сессия 1. Часть 3. Заседание 55 от 27 мая 1913 года. СПб., 1913. Стб. 7.

(обратно)

1937

Темченко Г.А. Непроизводительные кредиты // Банки и биржа. 1913. № 15. С. 1–12.

(обратно)

1938

Гиндин И.Ф., Шепелев Л.Е. Банковские монополии в России накануне Великой октябрьской социалистической революции // Исторические записки. Т. 66. М., 1965. С. 21.

(обратно)

1939

Коммерческие банки на Петербургской бирже // Банки и биржа. 1914. № 22. С. 2.

(обратно)

1940

Роль концентрации кредита в экономической жизни России (передовая) // Финансовое обозрение. 1912. № 21. С. 2.

(обратно)

1941

Крах финансового господства Москвы // Утро России. 1910. 1 октября.

(обратно)

1942

Банковские дельцы из чиновников // Утро России. 1910. 8 сентября.

(обратно)

1943

Саломатина С.А. Коммерческие банки в России: динамика и структура операций. 1861–1917 годы. М., 2004. С. 192.

(обратно)

1944

Очередная клоунада // Финансовое обозрение. 1913. № 12. С. 2.

(обратно)

1945

Русско-Азиатский банк на Балканах // Финансовое обозрение. 1913. № 10. С. 3; № 11. С. 13.

(обратно)

1946

Зак А.Н. Русский банк в Болгарии // Биржа. 1913. № 25. С. 4–5. (Осуществлению этих планов помешала война. — А.П.).

(обратно)

1947

Тарновский В.В. История Сибирского торгового банка (1872–1917 годы). Воспоминания // Труды Государственного Исторического музея. Вып. 49. М. 1976. С. 156.

(обратно)

1948

Тарновский В.В. История Сибирского торгового банка (1872–1917 годы). Воспоминания // Труды Государственного Исторического музея. Вып. 49. М. 1976. С. 156.

(обратно)

1949

Наши Банки // Финансовое обозрение. 1913. № 4. С. 2.

(обратно)

1950

Хрулев С.С. Наш ипотечный кредит (Опыт выяснения состояния землевладения и зависимости от его задолженности). СПб., 1898. С. 16–17.

(обратно)

1951

Хрулев С.С. Наш ипотечный кредит (Опыт выяснения состояния землевладения и зависимости от его задолженности). СПб., 1898. С. 16–17.

(обратно)

1952

Высочайше утвержденный всеподданнейший доклад министра финансов «О представлении министерству финансов право назначать уполномоченных от Министерства финансов в земельные банки». 15 августа 1901 года // ПСЗ-З. № 20615. Т. 21. Отд. 1. СПб., 1903. С. 871–872; Высочайше утвержденное мнение Государственного совета «Об утверждении правил об упрочении деятельности частных банков». 29 апреля 1902 года // ПСЗ-З. № 21366. Т. 22. Отд. 1. СПб., 1904. С. 246–247 (пункт 6).

(обратно)

1953

Проскурякова Н.А. Земельные банки Российской империи. М., 2002. С. 200–201.

(обратно)

1954

Проскурякова Н.А. Земельные банки Российской империи. М., 2002. С. 221.

(обратно)

1955

Проскурякова Н.А. Земельные банки Российской империи. М., 2002. С. 217–218.

(обратно)

1956

Шацилло К.Ф. Государство и монополии в военной промышленности России (конец XIX в. — 1914 год). М., 1992. С. 151.

(обратно)

1957

Бовыкин В.И. Банки и военная промышленность России накануне Первой мировой войны // Исторические записки. Т. 64. М., 1959. С. 93.

(обратно)

1958

Буранов Ю.А. Акционирование горнозаводской промышленности Урала (1861–1917 годы). М., 1982; Сапоговская Л.В. Горнозаводская промышленность Урала на рубеже XIX–XX веков. Екатеринбург, 2007.

(обратно)

1959

Банки и уральская промышленность // Биржа за неделю. 1917. № 2. С. 8–9.

(обратно)

1960

Проект коммерческого банка для Урала // Банки и биржа. 1913. № 19. С. 13.

(обратно)

1961

Первой концессией, выданной после долгого перерыва, стало утверждение проекта на проведение Северо-Донецкой ветки. См., Концессия на Северо-Донецкую железную дорогу // Промышленность и торговля. 1908. № 12 (15 июня). С. 734.

(обратно)

1962

Рухлов и частное железнодорожное строительство // Деньги. 1914. 8 июня.

(обратно)

1963

Палтусова И.Н. Частные железные дороги России в годы промышленного подъёма (1909–1914 годы). Автореферат на соискание учен. степ. канд. ист. наук. М., 1986. С. 11.

(обратно)

1964

Железнодорожный заем // Русское слово. 1913. 8 октября.

(обратно)

1965

Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903–1919 годы. Кн. 2. С. 146–147.

(обратно)

1966

Русский железнодорожный заем в Париже // Банки и биржа. 1914. № 7. С. 5–6.

(обратно)

1967

Лебедев С.К. Банки и железные дороги. Иностранные предпринимательские группы в железнодорожном строительстве (середина XIX — начало XX века). С. 380.

(обратно)

1968

Москва — Сибирь // Утро России. 1912. 29 апреля.

(обратно)

1969

Протокол заседания представителей русских банков и членов русского консорциума, принимающих участие в образовании Трансперсидской железной дороги. 7 февраля 1912 года // РГИА. Ф. 616. On. 1. Д. 467. Л. 4–7 об.

(обратно)

1970

Проект не осуществился из-за позиции англичан, не желавших открывать доступ в Индию и не согласовавших территории, по которым планировалось прокладывать железную дорогу. См., Звегинцев А.И. Справка о положении дела // Там же. Л. 24–26 об.

(обратно)

1971

Совещание о великом индийском пути // Финансовое обозрение. 1911. № 1. С. 12.

(обратно)

1972

Письмо правления Русско-Азиатского банка к управляющему Ново-Уренгского отделения Русско-Азиатского банка И. И. Фрюлингу. 30 сентября 1913 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 853. Л. 262 об.

(обратно)

1973

Протокол заседания представителей банков. 17 мая 1912 года // РГИА. Ф. 616. Оп. 1.Д. 452. Л. 10–13.

(обратно)

1974

Протокол заседания представителей банков. 16 августа 1911 года // РГИА. Ф. 634. Оп. 1.Д. 80. Л. 20–21.

(обратно)

1975

РГИА. Ф. 1276. Оп. 7. Д. 28. Л. 490, 501.

(обратно)

1976

Письмо министра финансов В.Н.Коковцова к председателю правительства П.А. Столыпину. 7 марта 1911 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 7. Д. 628. Л. 1–1 об.

(обратно)

1977

Письмо директора Особенной канцелярии по кредитной части Л. Ф. Давыдова к А.И. Вышнеградскому. 14 марта 1911 года // РГИА. Ф. 616. On. 1. Д. 217. Л. 51.

(обратно)

1978

Письмо В.Н. Вольтмана к министру путей сообщения С.В. Рухлову. 7 мая 1915 года // РГИА. Ф. 616. On. 1. Д. 490. Л. 36–44.

(обратно)

1979

Письмо правления Петербургского международного банка в правление Русско-Азиатского банка. 8 июня 1911 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 594. Л. 1–2.

(обратно)

1980

Письмо А.И. Путилова к И.П. Манусу. 1 июня 1911 года// РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 594. Л.3.

(обратно)

1981

Доклад правления общему собранию акционеров Ленского золотопромышленного товарищества. 28 сентября 1912 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 602. Л. 61.

(обратно)

1982

Еропкин А.В. Записки члена Государственной думы. Воспоминания 1905–1928 годы. М., 2016. С. 75.

(обратно)

1983

Письмо Чарльза Рольнера в АО «Lena Goldfeild». 11 сентября 1913 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 590. Л. 190–190 об.

(обратно)

1984

Договор Государственного банка с Ленским золотопромышленным товариществом. 28 сентября 1916 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 602. Л. 203–205.

(обратно)

1985

Письмо А.И. Вышнеградского к А.И. Путилову. 11 мая 1916 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 390. Л. 291.

(обратно)

1986

В.И. Тимирязев и его национализм // Финансовое обозрение. 1912. № 14. С. 3.

(обратно)

1987

Синдикатский акт. Сентябрь 1913 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 804. Л. 3–6.

(обратно)

1988

Табачный трест // Биржа. 1914. № 4. С. 3.

(обратно)

1989

Например, Совет министров не утвердил слияние, инициированное крупными табачными фирмами «Лаферм», «Богданов» и «Габай» // Банки и биржа. 1913. № 24. С. 1.

(обратно)

1990

Письмо А.Н. Богданова к А.И. Путилову. 16 июня 1913 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 799. Л. 5.

(обратно)

1991

См., например: Письмо правления Русско-Азиатского банка к П.Я. Боброву. 12 августа 1913 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 799. Л. 34–34 об.

(обратно)

1992

Расписка членов правления общества «В.И. Асмолов» правлению Русско-Азиатского банка. 16 июня 1913 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 799. Л. 131.

(обратно)

1993

Протоколы заседания правления «Russian Tobbaco company limitied // РГИА. Ф. 630. On. 2. Д. 804. Л. 114–125.

(обратно)

1994

Наша экономическая победа // Финансовое обозрение. 1912. № 7. С. 13.

(обратно)

1995

Каценеленбаум 3.С. Коммерческие банки и их торгово-комиссионные операции. М., 1912. С. 83–84.

(обратно)

1996

Приобретение банками сахарных заводов // Финансовая жизнь. 1915. № 18. С. 404; Протокол Чрезвычайного общего собрания пайщиков Тульско-Черкасских свекло-сахарных заводов. 30 июня 1915 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 779. Л. 82–82 об.

(обратно)

1997

Письмо правления Русско-Азиатского банка к Л.И. Бродскому. 20 мая 1915 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 779. Л. 9-10.

(обратно)

1998

Собрание сахарозаводчиков в Киеве // Банки и биржа. 1913. № 45. С. 5.

(обратно)

1999

Гефтер М.Я. Из истории монополистического капитализма в России (сахарный синдикат) // Исторические записки. Т. 38. М., 1951. С. 107–131.

(обратно)

2000

Давыдов М.А. Соглашения рафинеров (1900–1917 годы) // Монополистический капитализм в России. Сб. науч. трудов. М., 1989. С. 112.

(обратно)

2001

РГИА. Ф. 23. Оп. 12. Д. 579. Л. 103.

(обратно)

2002

Протокол общего собрания АО «Южные маслобойные и химические заводы Саломас». 5 ноября 1913 года // РГИА. Ф. 597. Оп. 2. Д. 377. Л. 13.

(обратно)

2003

Письмо правления Русско-азиатского банка в правление Ростовского-на-Дону купеческого банка. 20 сентября 1914 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 763. Л. 6; Письмо правления Русско-Азиатского банка к И.Е. Паенсону. 20 сентября 1914 года //РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 763. Л. 7; Письмо правления Русско-Азиатского банка к И.С. Гольдбергу. 20 сентября 1914 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 763. Л. 8.

(обратно)

2004

Письмо членов правления АО «Волжского маслобойных и химических заводов Салолин» И.С. Гольдберга и Н.П. Алексеева в правление Русско-Азиатского банка. 30 сентября 1914 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 761. Л. 93–93 об.

(обратно)

2005

Письмо членов правления АО «Волжского маслобойных и химических заводов Салолин» И.С. Гольдберга и Н.П. Алексеева в правление Русско-Азиатского банка. 4 декабря 1914 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 761. Л. 102.

(обратно)

2006

Возможен ли у нас торговый флот? // Финансовое обозрение. 1911. № 12. С. 2.

(обратно)

2007

Торговый флот и судостроение // Финансовое обозрение. 1911. № 22–23. С. 5.

(обратно)

2008

Оборудование торгового флота как неотложная задача ближайшего будущего // Торгово-промышленная газета. 1916. 9 июля.

(обратно)

2009

Оборудование торгового флота как неотложная задача ближайшего будущего // Торгово-промышленная газета. 1916. 9 июля.

(обратно)

2010

Пузырев В.П. Торговый флот России в первую мировую войну. 1914–1917 годы. М., 2001. С. 17.

(обратно)

2011

Продажа РОПиТ судов, захваченных у немцев // Финансовая жизнь. 1915. № 17. С. 383.

(обратно)

2012

Новый товарищ министра торговли и промышленности // Финансовая жизнь. 1915. № 3. С. 39.

(обратно)

2013

Письмо председателя правления РОПиТ А. Молчанова к министру торговли и промышленности кн. В.Н. Шаховскому. 23 июля 1916 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 13. Д. 116. Л. ЗЗ-ЗЗ об.

(обратно)

2014

Памятная записка к особому совещанию // РГИА. Ф. 1276. Оп. 13. Д. 116. Л. 26 об.

(обратно)

2015

Письмо министра торговли и промышленности кн. В.Н. Шаховского к премьеру Б.В. Штюрмеру. 23 сентября 1916 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 13. Д. 116. Л. 29 об.

(обратно)

2016

Создание торгового флота (записка А.И. Вышнеградского и М.С. Плотникова) // Финансовая газета. 1917. 30 января.

(обратно)

2017

Голицын А.Д. Воспоминания. М., 2008. С. 353–354.

(обратно)

2018

Морской банк // Утро России. 1916. 19 июня; Морской банк // Финансовая газета. 1916. 20 июля.

(обратно)

2019

К вопросу о развитии торгового флота // Вестник банков и промышленности. 1917. № 4. С. 8–9.

(обратно)

2020

Нардова В.А. Начало монополизации нефтяной промышленности России. 1880—1890-е годы Л., 1974. С. 7–8.

(обратно)

2021

Нардова В.А. Начало монополизации нефтяной промышленности России. 1880—1890-е годы Л., 1974. С. 7–8.

(обратно)

2022

Записки помощника управляющего тарифным отделом министерства путей сообщения Н.Н. Изнара // РГИА. Ф. 1101. On. 1. Д. 778. Л. 210–211.

(обратно)

2023

Изнар Н.Н. Записки инженера // Вопросы истории. 2004. № 10. С. 90.

(обратно)

2024

Изнар Н.Н. Записки инженера // Вопросы истории. 2004. № 10. С. 91.

(обратно)

2025

Изнар Н.Н. Записки инженера // Вопросы истории. 2004. № 10. С. 89–90.

(обратно)

2026

Доклад В.И. Рагозина // Труды Первого съезда нефтепромышленников. Стенографический отчет. 26 октября — 8 ноября 1884 года. Баку, 1885. С. 4–5.

(обратно)

2027

Pia desidena нефтепромышленников (передовая) // Биржевые ведомости. 1893. 23 сентября.

(обратно)

2028

Изнар Н.Н Записки инженера // Вопросы истории. 2004. № 10. С. 87–88.

(обратно)

2029

Записка чиновника Министерства финансов С.И. Гулишамбарова «Об учреждении нефтяного банка для ссуд под нефтяные товары» // Труды Первого съезда нефтепромышленников. Стенографический отчет. 26 октября — 8 ноября 1884 года. С. 270–273.

(обратно)

2030

Из записки управляющего Бакинским отделением Волжско-Камского банка С.Т. Тихонова об угнетенном состоянии местного керосинового рынка. 4 апреля 1891 год // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1883–1914 годы. Документы и материалы. М.; Л., 1961. С. 147.

(обратно)

2031

Выступление Г.З. Тагиева // Труды Первого съезда нефтепромышленников. Стенографический отчет. 26 октября — 8 ноября 1884 года. С. 134.

(обратно)

2032

Дьяконова И.А. Нобелевская корпорация в России. М., 1980. С. 53.

(обратно)

2033

Хагелин К.В. Мой трудовой путь. Записки человека, которому сопутствовала удача. М., 2013. С. 108–109.

(обратно)

2034

Хагелин К.В. Мой трудовой путь. Записки человека, которому сопутствовала удача. М., 2013. С. 110.

(обратно)

2035

Нардова В.А. Начало монополизации нефтяной промышленности России. 1880-1890-е годы. С. 17.

(обратно)

2036

Иностранцы в России // Каспий. 1893. 6 марта.

(обратно)

2037

Доклад В.И. Рагозина // Труды Первого съезда нефтепромышленников. Стенографический отчет. 26 октября — 8 ноября 1884 года. С. 5.

(обратно)

2038

Матвейчук А.А., Фукс И.Г. Истоки российской нефти. Исторические очерки. М., 2008. С. 315.

(обратно)

2039

Записка о деятельности фирмы Ротшильда. 5 декабря 1888 года // РГИА. Ф. 575. Оп. 11. Д. 293. Л. 323–325.

(обратно)

2040

Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1883–1914 годы. Документы и материалы. С. 673.

(обратно)

2041

Выступление Амбарцумова // Труды V съезда нефтепромышленников. Стенографический отчет. 22–30 апреля 1889 года. Баку, 1889. С. 23.

(обратно)

2042

Извлечение из отчета С.И. Гулишамбарова по поездке в Англию и Соединенные Штаты // Вестник финансов, промышленности и торговли. 1902. № 25 (23 июня). С. 547.

(обратно)

2043

Standart oil Trust и русские синдикаты (передовая) // Биржевые ведомости. 1893. 6 октября.

(обратно)

2044

Согрин В.В. Исторический опыт США. М., 2010. С. 249–250.

(обратно)

2045

Выступление Тагиева // Труды Бакинского отделения Русского технического общества. 1886 год. Вып. 1. Баку, 1887. С. 4–5.

(обратно)

2046

Выступление Тагиева // Труды Бакинского отделения Русского технического общества. 1886 год. Вып. 1. Баку, 1887. С. 4–5.

(обратно)

2047

Вестник финансов, промышленности и торговли. 1894. № 12 (20 марта / 1 апреля). С. 750.

(обратно)

2048

Карцов Ю.С. Хроника распада. Воспоминания // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 76. Л. 57.

(обратно)

2049

Нардова В.А. Начало монополизации нефтяной промышленности России. С. 46–58.

(обратно)

2050

Pia desidena нефтепромышленников // Биржевые ведомости. 1893. 23 сентября.

(обратно)

2051

Нефтяной отдел (отчет о заседании комиссии) // Каспий. 1893. 12 октября.

(обратно)

2052

Поворот в нефтяном деле // Каспий. 1893. 24 октября.

(обратно)

2053

Нефтяной отдел // Каспий. 1894. 5 октября.

(обратно)

2054

Нефтяной отдел // Каспий. 1893. 18 декабря.

(обратно)

2055

Предписание министра финансов С.Ю. Витте председателю правления Госбанка о предоставлении экспортным нефтепромышленным фирмам кредита для уплаты тарифов на перевозку керосина по Закавказской железной дороге. 5 мая 1894 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1883–1914 годы. Документы и материалы. С. 164.

(обратно)

2056

Каспий. 1885. 25 февраля.

(обратно)

2057

Письмо Бакинского биржевого комитета в министерство финансов. 25 мая 1891 года // РГИА. Ф. 268. Оп. 2. Д. 1128. Л. 12–12 об.

(обратно)

2058

Письмо Бакинского биржевого комитета в министерство финансов. 4 июня 1892 года // РГИА. Ф. 268. Оп. 2. Д. 1128. Л. 55 об.

(обратно)

2059

Журнал совещания по вопросу о тарифе на перевозку по Закавказской железной дороге керосина, вывозимого за границу. 21 февраля 1894 года // РГИА. Ф. 268. Оп. 2. Д. 1128. Л. 105–105 об.

(обратно)

2060

Журнал совещания по вопросу о тарифе на перевозку по Закавказской железной дороге керосина, вывозимого за границу. 21 февраля 1894 года // РГИА. Ф. 268. Оп. 2. Д. 1128. Л. 107–107 об.

(обратно)

2061

Журнал совещания по вопросу о тарифе на перевозку по Закавказской железной дороге керосина, вывозимого за границу. 21 февраля 1894 года // РГИА. Ф. 268. Оп. 2. Д. 1128. Л. 108.

(обратно)

2062

По поводу нового соглашения керосинозаводчиков // Каспий. 1895.16 мая.

(обратно)

2063

Фурсенко А.А., Шепелев Л.Е. Нефтяные монополии в России и их участие в борьбе за раздел мирового рынка в 90-х годах XIX века // Материалы по истории СССР. Т. 6. М., 1959. С. 94–98.

(обратно)

2064

Новое соглашение керосинозаводчиков // Каспий. 1895. 1 июня.

(обратно)

2065

Фурсенко А.А. Первый нефтяной экспортный синдикат в России (1893–1897 годы) // Монополии и иностранный капитал в России. Сб. ст. М.; Л., 1962. С. 56.

(обратно)

2066

Волобуев П.В. Из истории монополизации нефтяной промышленности дореволюционной России (1903–1914 годы) // Исторические записки. Т. 52. М., 1955. С. 80–81.

(обратно)

2067

Ахундов Ю. Монополистический капитал в дореволюционной Бакинской нефтяной промышленности. М., 1959. С. 208.

(обратно)

2068

Телеграмма начальника Бакинского губернского жандармского управления полковника Карпова в департамент полиции. 18 января 1905 года // ГАРФ. Ф. 102. ОО. 1905. Л. 1141. Л. 14.

(обратно)

2069

Очерк забастовочного движения рабочих в Бакинском нефтяном районе за 1903–1906 годы. Баку, 1907. С. 73, 75.

(обратно)

2070

Чернов В.М. В партии социалистов-революционеров. Воспоминания о восьми лидерах. СПб., 2007. С. 49–50.

(обратно)

2071

Чернов В.М. В партии социалистов-революционеров. Воспоминания о восьми лидерах. СПб., 2007. С. 49–50.

(обратно)

2072

Докладная записка фабричного инспектора Батумского округа Д.Я. Сущевского. 3 апреля 1910 года // РГИА. Ф. 37. Оп. 70. Д. 569. Л. 13–14.

(обратно)

2073

Телеграмма на имя Вашего Императорского Величества от генерал-адъютанта И.И. Воронцова-Дашкова. 10 сентября 1905 года // ГАРФ. 543. On. 1. Д. 456. Л. 13.

(обратно)

2074

Даниель-бек П.А. Русский экспорт и мировой рынок в период с 1904 по 1911 год. М., 1914. С. 148, 152.

(обратно)

2075

Докладная записка фабричного инспектора Батумского округа Д.Я. Сущевского. 3 апреля 1910 года // РГИА. Ф. 37. Оп. 70. Д. 569. Л. 12 об.

(обратно)

2076

Корзухин И. Нефтяная промышленность в 1911 году// Вестник финансов, промышленности и торговли. 1912. № 30. С. 151.

(обратно)

2077

Корзухин И. Нефтяная промышленность в 1911 году// Вестник финансов, промышленности и торговли. 1912. № 30. С. 155–156.

(обратно)

2078

Падение майкопских акций // Коммерсант. 1910. 12 мая.

(обратно)

2079

Экономические заметки // Утро России. 1910. 27 июля.

(обратно)

2080

Нефть в России и других странах // Биржа. 1913. № 45. С. 5–6.

(обратно)

2081

Майкопская нефтяная горячка // Торгово-промышленная газета. 1910. 10 июня.

(обратно)

2082

Гончар Т.В. Майкоп и англичане // Деньги. 1914. 11 февраля.

(обратно)

2083

Справка «Нефтяная промышленность Румынии». 1912 год // РГИА. Ф. 1458. Оп. 1.Д. 267. Л. 375.

(обратно)

2084

Справка «Нефтяная промышленность Румынии». 1912 год // РГИА. Ф. 1458. Оп. 1.Д. 267. Л. 378.

(обратно)

2085

Винда В. Майкопский нефтяной район и его государственное значение // Биржа. 1916. № 8. С. 12.

(обратно)

2086

На севере диком // Финансовое обозрение. 1910. № 2. С. 8.

(обратно)

2087

Выступление В.А. Карякина // Государственная дума. Стенографические отчеты. III созыв. Сессия 2. Часть 1. Заседание 33 от 17 декабря 1908 года. Стб. 2929.

(обратно)

2088

Нефть на Ухте // Биржа. 1912. № 29. С. 11–12.

(обратно)

2089

Нефтяной отдел // Финансовое обозрение. 1913. № 16. С. 13.

(обратно)

2090

Выступление И.Я. Павловича // Государственная дума. Стенографические отчеты. III созыв. Сессия 2. Часть 1. Заседание 33 от 17 декабря 1908 года. Стб. 2949.

(обратно)

2091

Письмо директора-распорядителя Саруханово-Куринского АО М. Сарухнова к министру торговли и промышленности С.И. Тимашеву. 30 января 1911 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1883–1914 годы. Документы и материалы. С. 503–504.

(обратно)

2092

Письмо директора-распорядителя Саруханово-Куринского АО М. Сарухнова к министру торговли и промышленности С.И. Тимашеву. 30 января 1911 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1883–1914 годы. Документы и материалы. С. 503–504.

(обратно)

2093

Вышетравский С.А. Нефтяное хозяйство России за последнее десятилетие. М., 1920. С. 60–61.

(обратно)

2094

Вышетравский С.А. Нефтяное хозяйство России за последнее десятилетие. М., 1920. С. 63–64.

(обратно)

2095

Треволнение нефтяного рынка// Финансовое обозрение. 1911. № 13. С. 9.

(обратно)

2096

Хагелин К.В. Мой трудовой путь. Записки человека, которому сопутствовала удача. С. 282.

(обратно)

2097

Царицынский рынок // Нефтяное дело. 1909. № 20. С. 17. Правда, в воспоминаниях Хагелина сотрудничество Нобелей с братьями Меркульевыми изображено исключительно радужным и абсолютно взаимовыгодным. См.: Хагелин К.В. Мой трудовой путь. Записки человека, которому сопутствовала удача. С. 280–283.

(обратно)

2098

Письмо Г.З. Тагиевак Э.Л. Нобелю. 11 июня 1911 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности. 1883–1914 годы. Документы и материалы. С. 513.

(обратно)

2099

Докладная записка управляющего Каспийским отделом Восточного общества товарных складов В.Г. Хелиуса в Правление общества. 6 августа 1908 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности. 1883–1914 годы. Документы и материалы. С. 425–426.

(обратно)

2100

Докладная записка управляющего Каспийским отделом Восточного общества товарных складов В.Г. Хелиуса в правление общества. 19 октября 1908 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1883–1914 годы. Документы и материалы. С. 429.

(обратно)

2101

Докладная записка фабричного инспектора Батумского округа Д.Я. Сущевского. 3 апреля 1910 года // РГИА. Ф. 37. Оп. 70. Д. 569. Л. 12.

(обратно)

2102

Донесение Бакинского отделения товарищества «Братья Нобель» в правление товарищества об обсуждении на заседании Бакинского биржевого комитета вопроса о создании нефтяного синдиката. 30 марта 1910 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1883–1914 годы. Документы и материалы. С. 472.

(обратно)

2103

Докладная записка управляющего Каспийским отделом Восточного общества товарных складов В.Г. Хелиуса в правление общества. 5 февраля 1909 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1883–1914 годы. Документы и материалы. С. 435.

(обратно)

2104

Письмо заведующего коммерческой частью Бакинского отделения товарищества «Братья Нобель» А.А. Плаксина в правление товарищества о переговорах с А.О. Гукасовым относительно планов создания общества для продажи русских нефтепродуктов («Проданефть») и его предполагаемого состава. 28 мая 1910 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1883–1914 годы. Документы и материалы. С. 477.

(обратно)

2105

Письмо заведующего коммерческой частью Бакинского отделения товарищества «Братья Нобель» А.А. Плаксина в правление товарищества о переговорах с А.О. Гукасовым относительно планов создания общества для продажи русских нефтепродуктов («Проданефть») и его предполагаемого состава. 28 мая 1910 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1883–1914 годы. Документы и материалы. С. 477–478.

(обратно)

2106

Всероссийский съезд представителей промышленности и торговли // Утро России. 1910. 5 мая.

(обратно)

2107

Нефтяные товары // Торгово-промышленная газета. 1910. 19 мая.

(обратно)

2108

Фурсенко А.А. Нефтяные тресты и мировая политика. 1880-е годы — 1918. М.; Л., 1961. С. 316.

(обратно)

2109

Келосов Л.Н. Очерки истории промышленности и революционной борьбы рабочих Грозного против царизма и монополий (1893–1917 годы). Грозный, 1962. С. 182–183.

(обратно)

2110

Бовыкин В.И. Российская нефть и Ротшильды // Вопросы истории. 1978 № 4. С. 41.

(обратно)

2111

Поэтому ранее ее относили к английскому капиталу, что, конечно же, неверно. В постсоветский период наконец перестали преувеличивать роль заграничной «одежды», именуя «Ойл» квазииностранной компанией. См.: Гурушина Н.Н., Поткина И.В. Английские капиталы и частное предпринимательство в России // Иностранное предпринимательство и заграничные инвестиции в России. Сб. статей. М., 1997. С. 100–101.

(обратно)

2112

Наши нефтяные дела // Финансовое обозрение. 1912. № 1. С. 15.

(обратно)

2113

Наши нефтяные дела // Финансовое обозрение. 1912. № 1. С. 15.

(обратно)

2114

Политика бакинских нефтепромышленников // Финансовое обозрение. 1912. № 17. С. 1–2.

(обратно)

2115

Товарные операции банков // Финансовое обозрение. 1912. № 16. С. 3.

(обратно)

2116

Уральцы и их съезд // Финансовое обозрение. 1912. № 6. С. 12.

(обратно)

2117

Эта партия, созданная в начале 1890-х годов, ставила целью освобождение Армении от турецкого ига. Однако затем, недовольная отношением царских властей к Армянской церкви, включилась и в антироссийскую борьбу.

(обратно)

2118

Дело редактора «Баку» // Русское слово. 1912. 7 марта.

(обратно)

2119

Островский А.В. Кто стоял за спиной Сталина? СПб., 2002. С. 502–503.

(обратно)

2120

Хагелин К.В. Мой трудовой путь. Записки человека, которому сопутствовала удача. С. 215.

(обратно)

2121

Дело Тагиева // Русское слово. 1912. 9 марта.

(обратно)

2122

Дело Тагиева // Русское слово. 1912. 9 марта.

(обратно)

2123

Дело Тагиева // Русское слово. 1912. 11 марта.

(обратно)

2124

Продажа пароходства Тагиева // Биржа. 1912. № 1. С. 6.

(обратно)

2125

Эфенди-заде Д.М. Формирование монополистического капитала в торговом судоходстве на Каспийском море // Труды Государственного исторического музея. Вып. 46. М., 1976. С. 203, 206.

(обратно)

2126

Протокол общего собрания акционеров Бакинского купеческого банка. 28 апреля 1914 года // РГИА. Ф. 597. Он. 2. Д. 141. Л. 41–42; Русско-Голландский банк // Финансовая жизнь. 1916. № 44. С. 696.

(обратно)

2127

Перелом конъюнктуры нефтяных предприятий // Деньги. 1913. 3 декабря.

(обратно)

2128

Банки и биржа. 1914. № 23. С. 7.

(обратно)

2129

Банки и биржа. 1914. № 23. С. 7.

(обратно)

2130

Финансовое обозрение. 1914. № 6. С. 14.

(обратно)

2131

Собрание пайщиков товарищества «Лианозов и сыновья» // Биржа. 1913. № 7. С. 9.

(обратно)

2132

Спекуляции и массовые аресты на бирже // Коммерческий телеграф. 1916. 14 января.

(обратно)

2133

Среднеазиатская нефть // Нефтяное дело. 1911. № 4. С. 27.

(обратно)

2134

Нефтяное дело // Финансовое обозрение. 1913. № 20. С. 13.

(обратно)

2135

Новое акционерное общество «Эмба — Каспий» // Биржа. 1913. № 27. С. 15.

(обратно)

2136

Дела товарищества «Нефть» // Банки и биржа. 1913. № 32. С. 4–5; Товарищество «Нефть» // Финансовое обозрение. 1913. № 8. С. 18–19.

(обратно)

2137

РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 322. Л. 4–5.

(обратно)

2138

Выступление В.А. Виноградова (Астраханская губ.) // Государственная дума. Стенографические отчеты. IV созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 36 от 5 апреля 1913 года. Стб. 437.

(обратно)

2139

Выступление А.М. Масленникова (Саратовская губ.) // Государственная дума. Стенографические отчеты. IV созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 33 от 29 марта 1913 года. Стб. 254.

(обратно)

2140

Выступление А.М. Масленникова (Саратовская губ.) // Государственная дума. Стенографические отчеты. IV созыв. Сессия 1. Часть 2. Заседание 33 от 29 марта 1913 года. Стб. 257.

(обратно)

2141

Выступление С.И. Тимашева // Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 1. Часть 2. Заседание 31 от 22 марта 1913 года. Стб. 40.

(обратно)

2142

Передовая // Русские ведомости. 1913. 23 марта.

(обратно)

2143

Выступление А.И. Коновалова (Костромская губ.) // Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 1. Часть 2. Заседание 33 от 29 марта 1913 года. Стб. 235.

(обратно)

2144

Нефть // Банки и биржа. 1914. № 16. С. 13.

(обратно)

2145

Темченко Г.А. В «спящем» банке // Банки и биржа. 1913. № 10. С. 3.

(обратно)

2146

РГИА. Ф. 595. Оп. 2. Д. 362. Л. 19.

(обратно)

2147

Подсчитано по: Протоколы общих собраний акционеров Волжско-Камского банка // РГИА. Ф. 595. Оп. 2. Д. 32.

(обратно)

2148

Основными акционерами много лет были семьи Кокоревых и Мухиных, а также дружественные им люди: Прозоров, Ратьков-Рожнов, Брадке, Верховская, Анадины и др. См.: Коммерсант. 1910. 7 апреля; Банки и биржа. 1913. № 10. С. 3.

(обратно)

2149

Общее собрание товарищества «Братья Нобель» // Нефтяное дело. 1909. № 11. С. 38–39.

(обратно)

2150

Селезнев Ф.А. Конституционно-демократическая партия в 1905–1917 годах: экономическая программа и отношения с буржуазией. Нижний Новгород, 2012. С. 207.

(обратно)

2151

Перелом конъектуры нефтяных предприятий // Деньги. 1913. 3 декабря.

(обратно)

2152

Нефтяная явь // Банки и биржа. 1913. № 36. С. 6–7.

(обратно)

2153

Письмо правления германского «Учетного общества» Э.Л. Нобелю о повышениях курса нефтяных акций на берлинской бирже. 17 сентября 1913 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1883–1914 годы. Документы и материалы. С. 597–598.

(обратно)

2154

РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 313. Л. 45.

(обратно)

2155

Приезд Розенберга // Банки и биржа. 1913. № 4. С. 6.

(обратно)

2156

Закрытие кредита // Биржа. 1913. № 28. С. 9; Банковская хроника // Банки и биржа. 1913. № 39. С. 11.

(обратно)

2157

Финансовое обозрение. 1913. № 16. С. 2.

(обратно)

2158

Общее собрание акционеров Нобеля // Коммерсант. 1914. 21 мая.

(обратно)

2159

Алияров С.С. Нефтяные монополии в Азербайджане в период Первой мировой войны. Баку, 1974. С. 57–58.

(обратно)

2160

Письмо правления товарищества «Братья Нобель» владельцам акций о новом увеличении основного капитала товарищества до 30 млн рублей в связи с расширением им своих торгово-промышленных операций. Начало 1912 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1883–1914 годы. Документы и материалы. С. 521–522.

(обратно)

2161

Протокол соглашения между товариществом «Братья Нобель» и дирекцией германского «Учётного общества». 18 декабря 1911 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 297. Л. 7–8.

(обратно)

2162

Собрание акционеров товарищества «Братья Нобель». 26 сентября 1914 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1914–1917 годы. Документы и материалы. Л., 1973. С. 16–17.

(обратно)

2163

Товарищество Нобель // Коммерсант. 1914. 29 сентября.

(обратно)

2164

Финансовая жизнь. 1915. № 22. С. 543.

(обратно)

2165

Письмо Военного министра В.А. Сухомлинова к Председателю Совета министров И.Л. Горемыкину о необходимости ограничить вывоз русских нефтепродуктов за границу. 1 апреля 1915 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1914–1917 годы. Документы и материалы. С. 38–39.

(обратно)

2166

Ган. А. «Братья Нобель» и германские капиталы // Биржевой курьер. 1916. 12 января.

(обратно)

2167

Его величество «Ойл» // Биржа и русская промышленность. 1915. № 31–32. С. 3–4.

(обратно)

2168

Нефтяное дело. 1915. № 15. С. 38–39.

(обратно)

2169

Письмо одного из держателей ценных бумаг русских нефтяных предприятий в редакцию французского журнала «Экономическое развитие». Октябрь 1913 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1883–1914 годы. С. 610.

(обратно)

2170

Письмо одного из держателей ценных бумаг русских нефтяных предприятий в редакцию французского журнала «Экономическое развитие». Октябрь 1913 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1883–1914 годы. С. 611.

(обратно)

2171

Письмо правления Петербургского международного банка к Т.В. Белозерскому. 27 мая 1914 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 322. Л. 53; Письмо правления Петербургского международного банка к С.Г. Лианозову. 27 мая 1914 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 322. Л. 55 и др.

(обратно)

2172

Подсчитано по: Алияров С.С. Нефтяные монополии в Азербайджане в период Первой мировой войны. С. 57.

(обратно)

2173

Ходатайство ЦВПК перед управляющим Военным министерством о содействии в доставке железа для нефтяных промыслов товарищества «Бр. Нобель». 22 июля 1915 года // История создания и развития оборонно-промышленного комплекса России и СССР. 1900–1963 годы. Документы и материалы / Военная промышленность России в начале XX века (1900–1917 годы). Т. 1. М., 2004. С. 514–515.

(обратно)

2174

Протокол учредительного собрания акционеров Северно-русского общества внешней торговли. 29 февраля 1916 года // РГИА. Ф. 616. On. 1. Д. 823. Л. 12–13.

(обратно)

2175

Биржа. 1916. № 10–11. С. 13–14.

(обратно)

2176

Селезнев Ф.А. Конституционно-демократическая партия в 1905–1917 годах: экономическая программа и отношения с буржуазией. С. 168–169, 176, 180.

(обратно)

2177

Подсчитано по: Алияров С.С. Нефтяные монополии в Азербайджане в период Первой мировой войны. С. 57.

(обратно)

2178

Письмо Петроградского международного коммерческого банка в правление Русско-Азиатского банка. 13 января 1916 года // РГИА. Ф. 630. Он. 2. Д. 322. Л. 98.

(обратно)

2179

Письмо петроградского финансиста И.П. Мануса в правление Русско-Азиатского банка. 5 апреля 1916 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1914–1917 годы. С. 111–112.

(обратно)

2180

Биржа. 1916. N«23–24 (3 июля). С. 7–8.

(обратно)

2181

Чрезвычайное собрание пайщиков и акционеров товарищества «Братья Нобель» // Коммерсант. 1916. 2 августа.

(обратно)

2182

Что представляет теперь товарищество Нобель? // Финансовая газета. 1916. 21 октября.

(обратно)

2183

Нефть (недоразумения с выпуском товарищества «Бр. Нобель») // Финансовое обозрение. 1916. № 18. С. 19.

(обратно)

2184

Письмо Русско-Азиатского банка к Э.Л. Нобелю, К.В. Хагелину, К.С. Литорину. 4 августа 1916 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 303. Л. 14.

(обратно)

2185

Зив В. Финансовая структура нефтяной промышленности // Торгово-промышленная газета. 1917. 5 февраля.

(обратно)

2186

Доклад правления русского товарищества «Нефть» // Финансовая газета. 1917. 17 января.

(обратно)

2187

Хагелин К.В. Мой трудовой путь. Записки человека, которому сопутствовала удача. С. 302.

(обратно)

2188

Гефтер М.Я. Земельная политика царизма в Азербайджане и захват крупным капиталом нефтяных месторождений (конец XIX — начало XX века) // Вопросы истории сельского хозяйства, крестьянства и революционные движения в России. М., 1961. С. 383.

(обратно)

2189

Гефтер М.Я. Земельная политика царизма в Азербайджане и захват крупным капиталом нефтяных месторождений (конец XIX — начало XX века) // Вопросы истории сельского хозяйства, крестьянства и революционные движения в России. М., 1961. С. 383.

(обратно)

2190

Сокин Я. Бакинская нефтепромышленность в прошлом и настоящем // Банки и биржа. 1914. № 12. С. 3–4.

(обратно)

2191

Сокин Я. Бакинская нефтепромышленность в прошлом и настоящем // Банки и биржа. 1914. № 12. С. 3–4.

(обратно)

2192

Сокин Я. Бакинская нефтепромышленность в прошлом и настоящем // Банки и биржа. 1914. № 12. С. 3–4.

(обратно)

2193

Выступление И.И. Дмитрюкова // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 2. Часть 1. Заседание 33 от 17 декабря 1908 года. Стб. 2960.

(обратно)

2194

Выступление В.А. Карякина // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 2. Часть 1. Заседание 33 от 17 декабря 1908 года. Стб. 2913–2914.

(обратно)

2195

Выступление В.А. Карякина // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 2. Часть 1. Заседание 33 от 17 декабря 1908 года. Стб. 2913–2914.

(обратно)

2196

Выступление В.А. Карякина // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 2. Часть 1. Заседание 33 от 17 декабря 1908 года. Стб. 2917.

(обратно)

2197

Выступление И.П. Шипова // Государственная дума. Стенографический отчет. III созыв. Сессия 2. Часть 1. Заседание 33 от 17 декабря 1908 года. Стб. 2938.

(обратно)

2198

Вышетравский С.А. Нефтяное хозяйство России за последнее десятилетие. М., 1920. С. 36.

(обратно)

2199

Выступление И.И. Дмитрюкова // Государственная дума. Стенографические отчеты. III созыв. Сессия 2. Часть 3. Заседание 81 от 16 марта 1909 года. Стб. 824–825.

(обратно)

2200

Выступление И.И. Дмитрюкова // Государственная дума. Стенографические отчеты. III созыв. Сессия 2. Часть 3. Заседание 81 от 16 марта 1909 года. Стб. 827–829, 831.

(обратно)

2201

РГИА. Ф. 32. Оп. 2. Д. 11. Л. 59–68.

(обратно)

2202

Изнар Н.Н. 50 лет в строю. Воспоминания // Архив «Дома Русского зарубежья» им. А.И. Солженицына. Ф. 2. On. 1. Д. 159. Л. 123–124.

(обратно)

2203

Подробно о нем см.: Соловьёв Ю.И., Кипнис А.Я. Дмитрий Петрович Коновалов. М., 1964.

(обратно)

2204

Журнал заседаний Особого совещания по вопросу о сдаче нефтепромышленникам без торгов казенных нефтяных участков. 20 ноября 1903 года, 12,14 августа 1904 года // ГАРФ. 1138. On. 1. Д. 2683. Л. 4–6.

(обратно)

2205

Хроника // Нефтяное дело. 1910. № 11. С. 26.

(обратно)

2206

Кавказское нефтяное управление // Нефтяное дело. 1910. № 5. С. 31; Самостоятельное нефтяное управление в Баку // Нефтяное дело. 1910. № 7. С. 30.

(обратно)

2207

Второй съезд деятелей по практической геологии и разведочному делу // Нефтяное дело. 1912. № 2. С. 7–8.

(обратно)

2208

Выступление кн. А.Н. Лобанова-Ростовского // Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия VII. Заседание 72 от 5 июня 1912 года. Стб. 4728.

(обратно)

2209

Выступление П.О. Гукасова // Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия VII. Заседание 72 от 5 июня 1912 года. Стб. 4722.

(обратно)

2210

Выступление П.О. Гукасова // Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия VII. Заседание 72 от 5 июня 1912 года. Стб. 4725.

(обратно)

2211

Выступление П.О. Гукасова // Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия VII. Заседание 72 от 5 июня 1912 года. Стб. 4735.

(обратно)

2212

Выступление Н.С. Авдакова // Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия VII. Заседание 72 от 5 июня 1912 года. Стб. 4731.

(обратно)

2213

Выступление Г.А. Крестовникова // Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия VII. Заседание 72 от 5 июня 1912 года. Стб. 4768.

(обратно)

2214

Выступление Д.П. Коновалова // Государственный совет. Стенографические отчеты. Сессия VII. Заседание 72 от 5 июня 1912 года. Стб. 4734.

(обратно)

2215

Представление министра торговли и промышленности С.И. Тимашева в Совет министров о результатах торгов на нефтеносные участки, произведённых 17 мая 1913 года в Баку. 8 июля 1913 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1883–1914 годы. Документы и материалы. С. 589–594.

(обратно)

2216

Что это такое? // Банки и биржа. 1913. № 40. С. 8.

(обратно)

2217

Докладная записка 21 бакинской нефтяной фирмы к министру торговли и промышленности кн. В.Н. Шаховскому с ходатайством об образовании паевого товарищества для эксплуатации новых нефтяных площадей в Бакинском районе. 16 июня 1916 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1914–1917 годы. Документы и материалы. С. 146.

(обратно)

2218

Докладная записка 21 бакинской нефтяной фирмы к министру торговли и промышленности кн. В.Н. Шаховскому с ходатайством об образовании паевого товарищества для эксплуатации новых нефтяных площадей в Бакинском районе. 16 июня 1916 года // Монополистический капитал в нефтяной промышленности России. 1914–1917 годы. Документы и материалы. С. 149.

(обратно)

2219

Под благовидным предлогом // Биржа и русская промышленность. 1915. № 33–34 (16 сентября).

(обратно)

2220

Законопроект «Об устройстве распоряжением Министерства торговли и промышленности казенных нефтепромыслов на Апшеронском полуострове». 16 сентября 1916 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 12. Д. 506. Л. 4.

(обратно)

2221

О сдаче некоторым нефтепромышленным фирмам в аренду без торгов под добычу нефти, казенных участков в Бакинском районе. 23 декабря 1916 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 12. Д. 607. Л. 38 об.

(обратно)

2222

О сдаче некоторым нефтепромышленным фирмам в аренду без торгов под добычу нефти, казенных участков в Бакинском районе. 23 декабря 1916 года // РГИА. Ф. 1276. Оп. 12. Д. 607. Л. 39.

(обратно)

2223

Постановление Временного правительства «О предоставлении льгот по аренде казенных нефтеносных участков Бакинского района, доставшихся на торгах 24 мая 1915 года и 2 мая 1916 года. 23 мая 1917 года // ГАРФ. 1779. On. 1. Д. 1192. Л. 4–5.

(обратно)

2224

Гиндин И.Ф. Банки и экономическая политика в России (XIX — начало XX века). М., 1997. С. 355.

(обратно)

2225

Подробно об этом см.: Пыжиков А.В. Питер — Москва: схватка за Россию. М., 2014.

(обратно)

2226

Рабенек А. Хлопчатобумажные мануфактуры Москвы и Подмосковья // Возрождение. 1965. № 161. С. 97.

(обратно)

2227

Рабенек А. Хлопчатобумажные мануфактуры Москвы и Подмосковья // Возрождение. 1965. № 161. С. 100.

(обратно)

2228

Ильин С.В. Формирование капиталистических групп в хлопчатобумажной промышленности Центрального промышленного района России (90-е годы XIX века — 1914). М., 1990. С. 15.

(обратно)

2229

Гиндин И.Ф. Московские банки в период империализма // Исторические записки. Т. 58. М., 1956. С. 59.

(обратно)

2230

Ильин С.В. Формирование капиталистических групп в хлопчатобумажной промышленности Центрального промышленного района России (90-е годы XIX века — 1914). С. 10, 14.

(обратно)

2231

РГИА. Ф. 587. Оп. 56. Д. 1131. Л. 37–38.

(обратно)

2232

Бурышкин П.А. Москва купеческая. М., 1991. С. 80.

(обратно)

2233

Возможна ли торговая война с Америкой? // Утро России. 1912. 10 декабря; 11 декабря; 13 декабря.

(обратно)

2234

Хлопок // Биржа. 1913. № 38. С. 9–10.

(обратно)

2235

В 1892 году выпускник юрфака Московского университета Кривошеин удачно женился на Елене Карповой (внучке Т.С. Морозова), породнившись с именитой купеческой семьёй. Его супруга была дочерью Анны Морозовой. Знаменитый Савва Морозов — родной брат Анны, а её сестра Юлия — жена Г.А. Крестовникова, главы Московского биржевого комитета. В 1911 году именно Кривошеин (вместе Крестовниковым и С. Морозовым) являлся душеприказчиком одной из самых богатых женщин дореволюционной России — М.Ф. Морозовой (матери Саввы, погибшего в 1905 году) // Кривошеин К.А. Александр Васильевич Кривошеин. Судьба российского реформатора. М., 1993. С. 37, 44; Поткина И.В. На Олимпе делового успеха: Никольская мануфактура Морозовых. 1797–1917 годы. М., 2004. С. 280.

(обратно)

2236

Совещание об орошении Туркестанского края // Промышленность и торговля. 1909. № 16 (15 августа). С. 215–216.

(обратно)

2237

Хотамов Н.Б. Роль банковского капитала в социально-экономическом развитии Средней Азии (начало 90-х годов XIX века — 1917 год). Душанбе, 1990. С. 141–174.

(обратно)

2238

Особый журнал Совета министров. 12 января 1912 года // РГИА. Ф. 23. Оп. 9. Д. 143. Л. 3–4.

(обратно)

2239

Выступление В.Н. Коковцова // Государственный совет. Стенографический отчет. Сессия VI. Заседание 32 от 26 марта 1911 года. Стб. 1516–1517.

(обратно)

2240

А.В.Кривошеин в Фергане // Русское слово. 1912. 28 марта.

(обратно)

2241

А.И. Кузнецов о поездке А.В.Кривошеина в Туркестан // Утро России. 1912. 10 апреля; Будущее туркестанского хлопководства // Голос Москвы. 1912. 22 июля.

(обратно)

2242

Записка главноуправляющего землеустройства и земледелия о поездке в Туркестанский край // РГИА. Ф. 391. Оп. 4. Д. 2046. Л. 36–36 об.

(обратно)

2243

Особый журнал Совета министров. 5 декабря 1912 года // РГИА. Ф. 23. Оп. 9. Д. 143. Л. 235–237.

(обратно)

2244

Журнал заседаний Комиссии по хлопководству. 6 марта; 5 мая; 2 июня 1912 года // РГИА. Ф. 1278. Оп. 2. Д. 3448. Л. 2-12.

(обратно)

2245

Кривенко В.С. Закавказские степи и переселение // Новое время. 1913. 3 июля; Хлопководство в Закавказье // Утро России. 1913. 5 июля.

(обратно)

2246

Автобиографические записки С.И.Тимашева // Тимашев С.И. Жизнь и деятельность. Тюмень. 2006. С. 242.

(обратно)

2247

Каценеленбаум 3.С. Коммерческие банки и их торгово-комиссионные операции. М., 1912. С. 82.

(обратно)

2248

Пластов П.П. Роль коммерческих банков в хлопковом деле // Биржа. 1913. № 40. С. 3.

(обратно)

2249

Хотамов Н.Б. Роль банковского капитала в социально-экономическом развитии Средней Азии (начало 90-х годов XIX в. — 1917 год). С. 212–216.

(обратно)

2250

Лаверычев В.Я. Монополистический капитал в текстильной промышленности России (1900–1917 годы). М., 1963. С. 46–47.

(обратно)

2251

Приобретения Азово-Донского банка // Банки и биржа. 1913. № 11. С. 7.

(обратно)

2252

Коммерсант. 1914.13 марта.

(обратно)

2253

Коммерческий телеграф. 1913. 27 марта.

(обратно)

2254

Записка М.Рябушинского «Цель нашей работы» об итогах деятельности концерна Рябушинских и планах дальнейшей экспансии. Ноябрь 1916 года // Материалы по истории СССР. Т. 6. М., 1959. С. 630.

(обратно)

2255

Письмо заведующим московским отделением Азово-Донского банка к Б. А. Каменке. 10 мая 1914 года // РГИА. Ф. 616. Оп. 2. Д. 124. Л. 20.

(обратно)

2256

Бовыкин В.И. Банки и военная промышленность России накануне Первой мировой войны // Исторические записки. Т. 64. М., 1959. С. 93, 113.

(обратно)

2257

Письмо И.В. Юнкера в правление Азово-Донского банка. 2 октября 1910 года // РГИА. Ф. 616. On. 1. Д. 306. Л. 2–4.

(обратно)

2258

Письмо М. Мебеса в правление Азово-Донского банка. 29 апреля 1911 года // РГИА. Ф. 616. On. 1. Д. 58. Л. 3.

(обратно)

2259

Селезнев Ф.А. Конституционно-демократическая партия в 1905–1917 годах: экономическая программа и отношения с буржуазией. Нижний Новгород. 2012. С. 168–169, 176, 180.

(обратно)

2260

Пользуясь случаем… // Биржа и русская промышленность. 1915. № 25–26. С. 9.

(обратно)

2261

Протокол учредительного собрания акционеров Северно-русского общества внешней торговли. 29 февраля 1916 года // РГИА. Ф. 616. On. 1. Д. 823. Л. 12–13.

(обратно)

2262

Письмо правления Торгового дома «Вогау» к Д.И. Дармолатову. 20 мая 1913 года // РГИА. Ф. 616. On. 1. Д. 465. Л. 24–25.

(обратно)

2263

Подсчитано по: Протокол общего собрания акционеров Азово-Донского банка. 27 марта 1914 года // РГИА. Ф. 616. On. 1. Д. 79. Л. 84–85.

(обратно)

2264

Слияние банков // Банки и биржа. 1915. № 12. С. 12.

(обратно)

2265

Гиндин И.Ф. Московские банки в период империализма // Исторические записки. Т. 58. С. 59.

(обратно)

2266

Экономические и финансовые обзоры // Финансовое обозрение. 1912. № 5. С. 12.

(обратно)

2267

кн. Голицын А.Д. Воспоминания. М., 2008. С. 350.

(обратно)

2268

кн. Голицын А.Д. Воспоминания. М., 2008. С. 350.

(обратно)

2269

Переписка правления Русско-Французского банка с Петербургской городской управой. 1913–1915 годы // РГИА. Ф. 636. On. 1. Д. 16. Л. 30–65.

(обратно)

2270

Русско-Французский коммерческий банк // Биржа. 1913. № 36. С. 10.

(обратно)

2271

Слияние банков // Банки и биржа. 1915. № 31. С. 12; Рубинштейн преуспевает // Банки и биржа. 1915. № 4. С. 13.

(обратно)

2272

Говорят… (трюк молодого банкира) // Финансовая жизнь. 1915. № 33. С. 739.

(обратно)

2273

Совещание кредитной канцелярии о слиянии Русско-Французского банка с Рижским коммерческим // Вопросы банков, биржи и финансов. 1915. № 1. С. 11.

(обратно)

2274

О слиянии банков: Киевского частного коммерческого и Русско-Французского банка // Банки и биржа. 1913. № 20. С. 10.

(обратно)

2275

Журнал заседаний совета Азово-Донского банка. 30 сентября 1913 года // РГИА. Ф. 616. On. 1. Д. 71. Л. 15.

(обратно)

2276

Балансы коммерческих банков (баланс Русско-Французского банка на 1 июня 1915 года) // Финансовая жизнь. 1915. № 26. С. 619; Баланс Русско-Французского банка на 1 марта 1916 года // Финансовая жизнь. 1916. № 22–23. С. 373.

(обратно)

2277

Подробно о Московском частном банке см.: Петров Ю.А. Коммерческие банки Москвы (конец XIX в. — 1914 год). М., 1998. С. 232–245.

(обратно)

2278

Письмо правления Русско-Французского банка в правление Русско-Азиатского банка. 30 января 1915 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 127. Л. 1–2.

(обратно)

2279

Письмо правления Русско-Французского банка в правление Русско-Азиатского банка. 20 июня 1915 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 127. Л. 3–3 об.

(обратно)

2280

Борисов А. История одной большой аферы // Банки и биржа. 1915. № 4. С. 1

(обратно)

2281

Борисов А. Продолжение одной большой аферы // Банки и биржа. 1915. № 5. С. 2.

(обратно)

2282

Московский частный банк // Голос Москвы. 1915. 28 января.

(обратно)

2283

Записка М.П. Рябушинского… // Материалы по истории СССР. Т. 6. С. 630.

(обратно)

2284

Русско-Французский банк // Биржа и русская промышленность. 1915. № 42. С. 7.

(обратно)

2285

Слияние банков // Банки и биржа. 1915. № 12. С. 12.

(обратно)

2286

Общее собрание акционеров «Юнкер-банка» // Финансовая жизнь. 1916. № 12. С. 166.

(обратно)

2287

Общее собрание акционеров «Юнкер-банка» // Финансовая жизнь. 1916. № 12. С. 166.

(обратно)

2288

Коммерсант. 1916. 10 июня; 25 июня; Сделка Русско-Французского банка с Д.Д. Филипповым // Коммерческий телеграф. 1916. 15 марта.

(обратно)

2289

Коммерческий телеграф. 1916. 10 ноября.

(обратно)

2290

Коммерческий телеграф. 1916.10 марта; 11 марта.

(обратно)

2291

Финансовое обозрение. 1916. № 7. С. 32.

(обратно)

2292

Покупка шести сахарных заводов // Коммерсант. 1916. 30 марта.

(обратно)

2293

Внутренний немец (передовая) // Утро России. 1914. 25 ноября.

(обратно)

2294

Внутренний немец (передовая) // Утро России. 1914. 25 ноября.

(обратно)

2295

Дякин В.С. Первая мировая война и мероприятия по ликвидации так называемого немецкого засилья // Первая мировая война. Сбор, статей. М., 1968. С. 231–234.

(обратно)

2296

Новое акционерное общество // Коммерсант. 1916. 5 июня; 20 июня.

(обратно)

2297

Харламов Н.П. Записки бюрократа. Воспоминания // ОР РГБ. Ф. 261. К. 20. Ед. хр. 6. Л. 51–51 об.

(обратно)

2298

Доклад министра торговли и промышленности в Совет министров о деятельности торгового дома Вогау и необходимости ликвидации его дел // Материалы по истории СССР. Т. 6. С. 666–671.

(обратно)

2299

Гиндин И. Ф. Московские банки в период империализма // Исторические записки. Т. 58. С. 63.

(обратно)

2300

Письмо правления Торгового дома Вогау к правительственному инспектору при Торговом доме в Москве. 14 апреля 1916 года // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 559. Л. 4–5.

(обратно)

2301

Продажа Белорецких заводов // Утро России. 1916. 21 июня.

(обратно)

2302

Новая перегруппировка сил в области русской промышленности // Вопросы банков, биржи и финансов. 1916. № 19. С. 19–20.

(обратно)

2303

Письмо Н.А. Второва к члену правления Русско-Азиатского банка М.Л. Бутри // РГИА. Ф. 630. Оп. 2. Д. 559. Л. 17.

(обратно)

2304

Петров Ю.А. «Московские немцы»: западноевропейские предприниматели в Москве // Частное предпринимательство в дореволюционной России: этно-конфессиональная структура и региональное развитие. XIX — начало XX века. М., 2010. С. 516–517.

(обратно)

2305

Поливанов А.А. Из дневника и воспоминаний по должности военного министра и его помощника. Л., 1924. С. 172.

(обратно)

2306

Воронкова С.В. Материалы Особого совещания по обороне государства. М., 197S. С. 26–27.

(обратно)

2307

Безак Ф.Н. Воспоминания о Киеве и о гетманском перевороте // Верная гвардия. М., 2008. С. 373.

(обратно)

2308

Шацилло К.Ф. Из истории экономической политики царского правительства в годы Первой мировой войны (о причинах секвестра военно-промышленных предприятий) // Об особенностях империализма в России. М., 1963. С. 217.

(обратно)

2309

Журнал № 16 от 17 октября 1915 года // Журналы Особого совещания для обсуждения и объединения мероприятий по обороне государства. М. 1975. С. 349–350.

(обратно)

2310

Журнал № 22 от 7 ноября 1915 года // Журналы Особого совещания для обсуждения и объединения мероприятий по обороне государства. М. 1975. С. 400–401.

(обратно)

2311

Журнал № 25 от 18 ноября 1915 года // Журналы Особого совещания для обсуждения и объединения мероприятий по обороне государства. М. 1975. С. 426, 431.

(обратно)

2312

Журнал № 25 от 18 ноября 1915 года // Журналы Особого совещания для обсуждения и объединения мероприятий по обороне государства. М. 1975. С. 430.

(обратно)

2313

Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. Нью-Йорк, 1960. С. 69.

(обратно)

2314

Ревизия банков (передовая) // Финансовое обозрение. 1915. № 21. С. 2.

(обратно)

2315

Выступление А.И. Шингарева // Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 4. Часть 2. Пг., 1916. Заседание 34 от 10 марта 1916 года. Стб. 3128–3129.

(обратно)

2316

Выступление А.И. Шингарева // Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 4. Часть 2. Пг., 1916. Заседание 34 от 10 марта 1916 года. Стб. 3130.

(обратно)

2317

Выступление П.Л. Барка // Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 4. Часть 2. Пг., 1916. Заседание 34 от 10 марта 1916 года. Стб. 3132.

(обратно)

2318

Выступление Н.Н. Покровского // Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 4. Часть 3. Заседание 38 от 17 марта 1916 года. Стб. 3553.

(обратно)

2319

Выступление А.И. Шингарева // Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия 4. Часть 3. Заседание 38 от 17 марта 1916 года. Стб. 3554.

(обратно)

2320

Лукомский А.С. Воспоминания. Т. 1. Берлин, 1922. С. 117.

(обратно)

2321

Цехановский М.Ю. Генерал Н.С. Батюшин. Воспоминания // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 721. Л. 1–3.

(обратно)

2322

Украинцев Н.П. Воспоминания, связанные со службой в прокурорском надзоре Петроградского военно-окружного суда // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 687. Л. 4 об.

(обратно)

2323

Страховое общество «Русь» // Вопросы банков, биржи и финансов. 1915. № 4. С. 12; Страховое общество «Волга» // Биржа и русская промышленность. 1915. № 16–17. С. 12; На каком якоре укрепляется «Якорь» // Биржа за неделю. 1916. № 22. С. 6.

(обратно)

2324

Объяснения бывшего управляющего министерством юстиции Н.А. Добровольского, данные им верховной следственной комиссии при Временном правительстве. 12 апреля 1917 года // ГАРФ. On. 1. Д. 503. Л. 23.

(обратно)

2325

«Популярная личность» // Коммерсант. 1916. 11 июля.

(обратно)

2326

К аресту Рубинштейна // Утро России. 1916. 14 июля.

(обратно)

2327

Батюшин Н. С. Тайная военная разведка и борьба с ней. М., 2002. С. 151–152.

(обратно)

2328

Батюшин Н. С. Тайная военная разведка и борьба с ней. М., 2002. С. 136.

(обратно)

2329

Барк П.Л. Воспоминания последнего министра финансов Российской империи. Т. 2. С. 231–232.

(обратно)

2330

Протопопов С.Д. Дневник. 1916–1917 годы (запись от 28 августа 1916 года) // РГАЛИ. Ф. 359. On. 1. Д. 46. Л. 57.

(обратно)

2331

Донесение Киевского губернского жандармского управления в департамент полиции. 3 октября 1916 года // ГАРФ. Ф 102.00.1916. Д. 48. Ч. 32. Л. 77–77 об.

(обратно)

2332

Коммерческий телеграф. 1916. 25 октября.

(обратно)

2333

Мелетьев В. Сахарные ходоки // Киев. 1916. 23 октября.

(обратно)

2334

Аресты сахарозаводчиков // Финансовое обозрение. 1916. № 19. С. 6.

(обратно)

2335

Цехановский М.Ю. Генерал Н.С.Батюшин. Воспоминания // ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 721. Л. 16.

(обратно)

2336

Васильев Н. О банковских гарантиях // Биржа за неделю. 1916. № 34. С. 3.

(обратно)

2337

Коммерческий дневник // Утро России. 1916.1 сентября; 2 сентября.

(обратно)

2338

Планы Московского промышленного банка // Коммерческий телеграф. 1916. 27 октября.

(обратно)

2339

По поводу преобразования Частного банка в Промышленный // Биржа и банки. 1915. № 17. С. 2.

(обратно)

2340

А.А. Давидов в Земском союзе // Биржа за неделю. 1916. № 23. С. 5; Частный или «несчастный» // Биржа за неделю. 1916. № 27. С. 7.

(обратно)

2341

Учётно-ссудный банк // Биржевой курьер. 1917. 10 февраля.

(обратно)

2342

Усиленная скупка акций Русско-Азиатского банка // Биржевой курьер. 1917. 9 февраля.

(обратно)

2343

Подробно об этом: Китанина Т.М. Исторические условия формирования группы Путилова — Стахеева — Батолина // Очерки истории российских фирм: вопросы собственности, управления, хозяйствования. СПб., 2007.

(обратно)

2344

Хотя его собственные дела шли далеко неблестяще. Весной 1913 года даже действовало собрание кредиторов А.Д. Протопопова: его задолженность достигала почти 2 млн рублей. См.: Протопопов С.Д. Дневник. 1913–1914 годы (запись от 3 апреля 1913 года) // РГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Д. 41. Л. 286.

(обратно)

2345

Экономическая политика // Биржа и русская промышленность. 1916. № 1. С. 22.

(обратно)

2346

Труды 1-го съезда представителей металлообрабатывающей промышленности. 29 февраля-1 марта 1916 года. Пг., 1916. С. 33.

(обратно)

2347

Выступление А.И. Путилова // Труды 1-го съезда представителей металлообрабатывающей промышленности. 29 февраля-1 марта 1916 года. Пг., 1916. С. 86.

(обратно)

2348

Предсмертная записка А.Д. Протопопова // Искандеров А. А. Закат империи. М., 2001. С. 561.

(обратно)

2349

Биржа и А.Д. Протопопов // Коммерсант. 1916. 21 сентября.

(обратно)

2350

Передовая // Коммерческий телеграф. 1916. 30 сентября.

(обратно)

2351

Брянский В.В. Записки // Архив Дома Русского зарубежья им. А. И. Солженицына. Ф. 1. On. 1. Д. 92. Л. 126.

(обратно)

2352

Шаховской В.Н. Так проходит мирская слава. Воспоминания // Русское возрождение. 1995. № 62. С. 162.

(обратно)

2353

Шаховской В.Н. Так проходит мирская слава. Воспоминания // Русское возрождение. 1995. № 62. С. 162.

(обратно)

2354

Протопопов С.Д. Дневник. 1916–1917 годы (запись от 6 октября; 17 ноября 1916 года) // РГАЛИ. Ф. 389. On. 1. Д. 46. Л. 103, 133.

(обратно)

2355

Колышко И.И. Великий распад. Воспоминания. СПб., 2009. С. 140.

(обратно)

2356

Дополнительные показания А.Д. Протопопова // Падение царского режима. Т. 4. М.; Л., 1925. С. 94.

(обратно)

2357

Ревизия московских мануфактур // Коммерческий телеграф. 1916. 19 октября.

(обратно)

2358

Обыски и аресты в хлопковых фирмах // Коммерческий телеграф. 1916. 28 октября.

(обратно)

2359

Хлопковая история (беседа с С.Н. Третьяковым) // Раннее утро. 1916. 21 октября.

(обратно)

2360

Тревога мануфактуристов // Раннее утро. 1916.19 октября.

(обратно)

2361

Коммерческий телеграф. 1916. 2 ноября.

(обратно)

2362

Кригер-Войновский Э.Б. Записки инженера. Воспоминания, впечатления мысли о революции. М., 1999. С. 89.

(обратно)

2363

Биржа. 1917. № 12. С. 194.

(обратно)

2364

Выборы в совет фондовой биржи // Биржа за неделю. 1917. № б. С. 8.

(обратно)

2365

Татищев Б.А. Из записок // Архив Дома Русского зарубежья им. А.И. Солженицына. Ф. 2. On. 1. Д. 72. Л. 33.

(обратно)

2366

Гиндин И.Ф. Некоторые итоги в области изучения финансового капитализма в России // Вестник коммунистической академии. 1929. Кн. 33. С. 196.

(обратно)

2367

Фурсенко А.А. Русский Вандербильт // Вопросы истории. 1987. № 10. С. 183.

(обратно)

2368

Шемякин И.Н. О некоторых экономических предпосылках Великой Октябрьской социалистической революции // Социалистические преобразования в СССР и их экономические предпосылки. М., 1959. С. 60.

(обратно)

2369

Допрос И.Ф. Манасевича-Мануйлова // Падение царского режима. М-Л., 1926. Т. 2. С. 53; Допрос М.М. Андроникова // Падение царского режима. М-Л., 1926. Т. 1. С. 400.

(обратно)

2370

Вонлярлярский М.В. Мои воспоминания. 1852–1939 годы. Берлин, 1939. С. 227.

(обратно)

2371

Коммерческий дневник // Утро России. 1915. 22 мая.

(обратно)

2372

Банки и сахарная промышленность // Финансовое обозрение. 1916. № 3. С. 20.

(обратно)

2373

Шапорина Л.В. Дневники. Т. 1. М., 2011. С. 65.

(обратно)

2374

Показания А.Ф. Керенского по делу об убийстве царской семьи // Российский архив. Вып. VIII. М., 1998. С. 245.

(обратно)

2375

Крупные сделки с сахарными заводами // Финансовая жизнь. 1916. № 3. С. 54.

(обратно)

2376

Банки и фондовая биржа (Киевский частный банк) // Финансовое обозрение. 1916. № 11. С. 11.

(обратно)

2377

Ашбер У. Между Западом и Россией. 1914–1924 годы. Из воспоминаний «красного банкира» //Из глубины времен. 1993. № 2. С. 25.

(обратно)

2378

Шемякин И.Н. О некоторых экономических предпосылках Великой октябрьской социалистической революции. С. 61.

(обратно)

2379

Гиндин И.Ф., Шепелев Л.Е. Банковские монополии в России накануне Великой Октябрьской революции // Исторические записки. М., 1966. Т. 68. С. 26.

(обратно)

2380

Протокол заседания правления Русского торгово-промышленного банка. 24 ноября 1915 года // РГИА. Ф. 634. On. 1. Д. 115. Л. 71.

(обратно)

2381

О предложении К.И. Ярошинского купить 15,3 тыс. акций Киевского машиностроительного завода. 3 апреля 1916 года // РГИА. Ф. 634. On. 1. Д. 115. Л. 80.

(обратно)

2382

Общее собрание акционеров Русского торгово-промышленного банка // Коммерсант. 1917. 21 мая.

(обратно)

2383

Биржа. 1916. № 11–17. С. 12.

(обратно)

2384

Записка М.П. Рябушинского… // Материалы по истории СССР. Т. 6. С. 631.

(обратно)

2385

Скупка акций Торгово-промышленного банка // Коммерческий телеграф. 1916. 16 февраля.

(обратно)

2386

Акционерное дело // Финансовая газета. 1916. 12 мая.

(обратно)

2387

Записка М.П. Рябушинского… // Материалы по истории СССР. Т. 6. С. 631.

(обратно)

2388

Семенов Е. Русские банки заграницей и большевики. Париж. 1926. С. 57–58.

(обратно)

2389

Семенов Е. Русские банки заграницей и большевики. Париж. 1926. С. 57–58.

(обратно)

2390

Приток денежных вкладов в Русский торгово-промышленный банк // Финансовая газета. 1916. 10 октября; Биржа. 1916. № 37–38. С. 15.

(обратно)

2391

Коммерсант. 1917. 23 марта.

(обратно)

2392

Донесение Киевского губернского жандармского управления в Департамент полиции. 9 декабря 1916 года // ГАРФ. Ф. 102. ОО. 1916. Д. 48. Ч. 32. Л. 97–97 об.

(обратно)

2393

Письмо Н.С. Брасовой к вел. князю Михаилу Александровичу. 9 июля 1916 года // ГАРФ. Ф. 668. On. 1. Д. 79. Л. 53 об.

(обратно)

2394

Объяснение бывшего управляющего министерством юстиции Н.А. Добровольского, данное им верховной следственной комиссии при Временном правительстве. 12 апреля 1917 года // ГАРФ. On. 1. Д. 503. Л. 25–27.

(обратно)

2395

Харламов Н.П. Записки бюрократа. Воспоминания // ОР РГБ. Ф. 261. К. 20. Ед. хр. 6. Л. 40.

(обратно)

2396

Письмо вел. кн. Михаила Александровича к Николаю II. 11 ноября 1916 года // ГАРФ. Ф. 601. On. 1. Д. 1301. Л. 156 об.

(обратно)

2397

Лаверычев В.Я. Монополистический капитал в текстильной промышленности России (1900–1917 годы). М., 1963. С. 325–326.

Обстоятельный Лаверычев нашел лишь один эпизод с участием Московского банка в коммерческом проекте за этот период. В середине сентября 1917 года банк совместно с Московским купеческим банком открыл кредит Московско-Казанской железной дороге. Добавим, что в советское время пассивность Рябушинских объяснялась вполне традиционно: предчувствием пролетарской революции. Правда, непонятно, почему у других капиталистов продолжалась акционерная горячка, едва ли только потому, что они не были столь проницательны.

(обратно)

2398

Протокол № 9 заседания правления Русского торгово-промышленного банка о продаже Киевскому частному банку паев Тульско-Черкасского товарищества свекло-сахарных и рафинадных заводов. 13 января 1917 года // Экономическое положение России накануне Великой Октябрьской революции. Документы и материалы. Ч. 1. М., 1957. С. 146.

(обратно)

2399

Борьба вокруг Московского частного банка // Коммерческий телеграф. 1917. 28 января; 1 февраля.

(обратно)

2400

Коммерческий телеграф. 1917. 16 сентября.

(обратно)

2401

С.М. Жорио // Биржа за неделю. 1917. № 7. С. 11.

(обратно)

2402

Русский для внешней торговли банк // Биржа и русская промышленность. 1915. № 35. С. 7.

(обратно)

2403

Докладная записка о Международном банке // Коммерческий телеграф. 1917. 8 марта; Международный банк и департамент полиции // Коммерческий телеграф. 1917. 28 апреля.

(обратно)

2404

Протокол заседания Правления Русского торгово-промышленного банка. 24 апреля 1917 года // РГИА. Ф. 634. On. 1. Д. 258. Л. 1–1 об.

(обратно)

2405

Письмо правления Киевского частного банка в правление Русского торгово-промышленного банка. 24 апреля 1917 года // РГИА. Ф. 634. On. 1. Д. 257. Л. 2–2 об.

(обратно)

2406

Коммерческий телеграф. 1917. 12 сентября.

(обратно)

2407

Борьба вокруг Петроградского международного банка // Коммерческий телеграф. 1917. 8 августа.

(обратно)

2408

Ган А. Борьба двух финансовых групп (вокруг пакета Петроградского международного банка) // Коммерсант. 1917. 19 октября.

(обратно)

2409

Протокол заседания правления Русского торгово-промышленного банка. 17 июля 1917 года // РГИА. Ф. 634. On. 1. Д. 258. Л. 14.

(обратно)

2410

Коммерсант. 1917. 28 июля.

(обратно)

2411

Шатающиеся миллионы // Коммерсант. 1917. 25 октября.

(обратно)

Оглавление

Вступительное слово

Глава первая Что скрывает феномен С.Ю. Витте

Глава вторая Идеологические источники, движущая сила модернизации

Глава третья Придворные круги vs финансово-экономическая бюрократия

Глава четвёртая Политическое реформирование империи

Глава пятая Государственная Дума в контексте модернизации

Глава шестая Аграрные вариации

Глава седьмая Новая геополитическая стратегия

Глава восьмая Проблема иностранного капитала

Глава девятая «Банковская революция»

Глава десятая Взаимоотношения с крупным бизнесом (на примере нефтяной отрасли)

Глава одиннадцатая Неудавшийся штурм Москвы

Заключение