Бронзовая Сирена (fb2)

- Бронзовая Сирена 357K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Яковлевич Иваниченко

Юрий Иваниченко
БРОНЗОВАЯ СИРЕНА^[1]

Повесть

ЧАСТЬ I

21 августа, полдень. М. Шеремет

То, что на остров попал именно я, — чистая случайность. Просто дежурил в тот день, вот и все.

Сидел в своем следственном отделе, отвечал на телефонные звонки, «подгонял» текущие бумаги. И был готов выехать в любую точку Крыма, где требовалось наше вмешательство.

Если бы не график, я с удовольствием взял бы отгул, почитал, повозился с Таткой, сварил что-нибудь на обед, а если бы и выбрался из дома, то лишь к вечеру, когда спадет жестокая августовская жара.

Трудно жить в эту пору: асфальт мягкий, зыбкий, ненадежный, каменные бока домов раскалены, скупые речушки, и так едва ползущие через город, пересохли — сизым облаком растекается по улицам запах зноя. К тому же несколько дней подряд резко менялось атмосферное давление, гремели мгновенные грозы, и ни вечера, ни ночи не приносили настоящего облегчения. А сердечникам приходится совсем плохо: только за это утро два человека свалились прямо на улице — и это при том, что ребята из «скорой помощи» работали с достаточной оперативностью.

Впрочем, у меня были и особые причины плохо себя чувствовать. Накануне я поссорился с Ингой.

Наверное, во всем виноваты ее вечерние гости. Собрались как раз те, с кем я никак не могу примириться. Маэстро со своей восторженной свитой, художник, длинный, тощий и вислоусый, да маленький крикливый тип — не то местный поэт, не то пациент Инги, — зверинец, да и только. Обычно меня забавляло, что Инга, существо рациональное, врач по профессии, психоаналитик по призванию, находит с ними темы для разговоров. Но в тот вечер чувство юмора мне решительно изменило. Сначала было еще ничего: я с интересом слушал рассказ художника о Старике, соратнике то ли Кандинского, то ли Кончаловского — кажется, тогда я впервые услышал об «особой точке» в живописи. Ну а потом — когда речь зашла о человеке, который слишком долго шел к своей цели и теперь преувеличивает ее значение, что показалось мне банальным, — я заскучал. Тут-то и отозвался Маэстро. Странный человек: знает, что я его не выношу, а обращается непременно ко мне. Помню, я все глубже старался вдвинуться в кресло, а он хватал меня за пуговицы и вещал, вещал… Я и сорвался. «Навтыкал» и ему, и художнику, а когда они разобиделись, еще и повздорил с Ингой.

Я как раз пытался вспомнить подробности ссоры, когда меня срочно вызвали наверх. Пришла радиограмма, немного с опозданием (ходила по радиоузлам), но довольно внятная: нам предстояло добраться до острова. Надо было спешить.

…Бочкообразная тесная жестянка вертолета громыхала, тряслась и жутко ухала в невидимые ямы, хотя, если говорить по справедливости, крепко сбитый смуглый летчик был мастером своего дела. Но нам с дядей Пашей, судмедэкспертом, и инспектором уголовного розыска, приятелем и верным помощником Васей Рябко, от его мастерства было совсем не радостно. А тут еще кончилась «лоскутная» суша, и под растопыренным шасси застыло пустое, чуть выпуклое голубоватое пространство, расчерченное в косую линейку.

Дядя Паша болезненно морщился, ерзал на откидном неудобном сиденье. Вася нудно сосал конфеты; я злился; а потом мы увидели остров.

Сначала он казался лишь смутным географическим пятнышком в бирюзовой пустыне, потом все исчезло, небо и море перекосились, мелькнул здоровенный рыжий каменюка в белом пояске пены, и как-то сразу под нами оказалась суша. Затем промелькнули скалы, палатки, плоский зеленый треугольник дыма от шашки, пестрые фигурки людей, камни — все в непривычном ракурсе; желудок подвернуло к горлу, толчок — и можно, наконец, выпрямиться.

На место происшествия прибыли довольно быстро.

Итак, остров Дозорный, или, как его называют рыбаки, Кара-Тепе. Площадь — 1,6 км², постоянного населения нет.

Пока лопасти отмахивали вхолостую, летчик поведал и о прочих достопримечательностях: пещера (одна), источник (один, и препоганый), рыбалка (первый сорт), развалины (порядком). Остров удален от морских путей, у рыбаков пользуется дурной славой, а поэтому никем не посещается. Насчет туристов все понятно: смотреть не на что и ломать нечего, и вообще — погранзона. А вот что касается рыбаков — это странно. Наверное, утонул кто-то поблизости.

Кроме как в лоциях и толстых географических книжках, остров нигде не упоминается. Ничего удивительного здесь нет: кому они нужны, эти 1,6 км² скал да развалин?

В давнем прошлом на острове жили какие-то греки, потом турки, рыбаки или пираты, в недавнем — геофизики и геологи из газоразведки, а сейчас — шесть археологов. Пять живых и один мертвый.

Лопасти винтов наконец замерли. Липкая августовская духота вползла в открытую дверцу.

Все пятеро стояли на краю площадки — две женщины и трое мужчин. Загорелые, в шортах и джинсах, и с одинаковым выражением напряженного ожидания на лицах, как будто из маленького вертолета должны были появиться по меньшей мере трехногие пришельцы.

Капитан спрыгнул и приставил дюралевую лесенку. Дядя Паша, как всегда будничный и даже как будто сонный, перешагнул через борт и, вытащив чемоданчик, пошел к археологам. Следом выкатился Вася. Сгибаясь в три погибели в низком проеме, вышел и я.

Мутило от жары.

Чуть впереди остальных археологов стоял мужчина в очках, лет сорока. Видимо, старший.

— Вы — Савелко? — спросил я, вспомнив фамилию, которой была подписана радиограмма.

— Дмитрий Константинович. К вашим услугам.

— Советник юстиции Шеремет. Вот мои документы.

Савелко при чтении, пожалуй, излишне высоко вскинул голову. «Наверное, злоупотребляет чтением лежа, — подумал я. — И брюшко у него, кажется, намечается…»

— Опишите, что произошло, — сказал я ему.

Савелко заговорил. Голос глуховатый, плохая дикция. Он явно нервничал. Обе девушки прислушивались к тому, что он говорил, очень внимательно, должно быть, каждое слово повторяя про себя; один из парней избегал прямого взгляда, покачивался с пяток на носки, сжав челюсти и сплетя пальцы. Другой, невысокий, жилистый, выглядел почти спокойным…

— Где сейчас труп?

Судебно-следственный термин «труп» резанул слух: девушки вздрогнули.

Савелко запнулся и помедлил с ответом. Наконец выдавил:

— В гроте. Вот там, — он указал на ближние скалы.

— Труп не трогали? — быстро спросил судмедэксперт.

— Ну как же? — удивился Савелко. — Его же надо было вытащить из воды, и мы думали… мы надеялись… ну, искусственное дыхание, массаж.

— Кто вытаскивал труп из воды?

— Я… Собственно, втащил в лодку Володя Макаров, — он указал на рослого, дочерна загорелого пария, упорно отводившего взгляд. Услыхав свое имя, Макаров впервые взглянул прямо — и я удивился растерянности его глаз. — Еще была… Ну, на берегу, Света Сербина, — теперь он повернул лицо к заплаканной блондинке.

— Вы, Дмитрий Константинович, Макаров и Сербина проведете нас к гроту. А вы, Василий Андреевич, допросите остальных, — распорядился я.

Вася что-то хотел сказать, но промолчал — со следователем при исполнении не спорят — и повел своих археологов к ближним палаткам.

Вдали едва различимо ахали и охали волны. Их слабые ритмичные всхлипы словно увязали меж темных жестких стеблей горчака.

— Вы видели сами, что произошло с Георгием Мистаки? — переспросил я у Савелко, все еще не двигаясь с места.

— Нет. Точнее, немного позже… Я прибежал на крик.

— Чей крик?

— Володи… Макарова.

— Откуда вы прибежали?

— С Белого мыса. Я там работаю.

— Это далеко?

— Здесь все близко.

— Как далеко вы находились от места происшествия?

— …Метрах в ста…

Савелко хотел еще что-то сказать, но в это время протяжно заскрипела и грохнула, закрывшись, дюралевая дверца вертолета. Звук получился мерзкий, но, по-моему, не настолько, чтобы привести цветущего мужчину в полуобморочное состояние. На него стало тяжело смотреть. Это, кажется, заметил и летчик — во всяком случае, излишне резко открыл дверь и вставил туда распорку, помянув кого-то при этом вполголоса недобрым словом.

Я отвернулся, чтобы не видеть бледной мокрой физиономии археолога. Давила тишина. Даже верещания цикад не раздавалось — наверное, из-за жары. Будто уши заложило ватой… Точно полдень на кладбище…

— Пойдемте к гроту, — сухо сказал я.

Быстро, едва ли не бегом, мы дошли до скал; вертолетчик перехватил саквояж дяди Паши и что-то зашептал судмедэксперту на ухо, видимо, выясняя обязанности понятого. Я и Савелко немного обогнали остальных и чуть убавили шаг.

— Вы услышали крик — на этом, кажется, мы остановились?

— Да. И сразу побежал к бухте.

— Что именно Макаров кричал?

— Слов не разобрал. Но сразу поднял: произошло что-то такое… Знаете, бывает предчувствие…

— В котором часу вы услышали крик?

— Около восьми.

— А точнее?

— Точно не помню. Восемь, восемь десять…

— А раньше ничего не слышали?

— Нет… Не обратил внимания…

— Вы сразу пошли к бухте?

— Да. Побежал.

— Вы узнали голос?

— Конечно. Мы же столько вместе…

— Что он кричал? О чем, примерно?

— Наверное, звал… Звал Георгия.

— Что вы в это время делали?

— Работал. Попалось несколько интересных бусин…

— Сколько вы бежали до бухты?

— До пляжа? Минуты три… Может, меньше…

— Покажите, где вы находились, когда услышали крик.

Мы подошли к краю невысокого — метра два — обрыва, отвесно уходящего в воду. Сдавленно шипя, короткие волночки тыкались в гладкий камень.

Справа и слева, постепенно снижаясь, уходили в море усеянные валунами мыски. Чуть поодаль, в точности по оси бухты, косо торчала из воды осклизлая ржавая скала — будто латинский парус под ветром. До нее было метров двести.

Я огляделся. Палаток не было видно. Горбы холмов закрывали почти весь остров. Только слева от бухты, в сотне метров, поднимался из моря высокий мыс; видимо, он и назывался Белым — из-за грязно-серого цвета плоских скал.

Кромка берега — видимое очертание бухты — казалась очень гладкой, будто вычерченной по лекалу, только кое-где валуны сползали в море. За камнями, слева, отсвечивала дюралевым бортом наполовину вытащенная из воды «казанка» без мотора. Я подошел к самому обрыву и посмотрел вниз. Вода была удивительно прозрачной, но дна я все-таки не увидел. Только чуть покачивались облака и мое слабое отражение, будто кто-то смотрел на меня оттуда, из мертвой воды.

— Так где вы были? — спросил я.

— Пойдемте, покажу, — поспешно ответил Дмитрий Константинович.

— Немного позже, — сказал я. — Сначала — на место происшествия.

Мы прошли по тропинке почти у самой воды, обогнули большой валуи и вышли к гроту.

На нешироком галечном пляжике в беспорядке валялись два легководолазных комплекта, полотенца, одежда, шнуры, коробки; шелестела перелистываемая ветром канцелярская книга.

Я вошел в грот. Следом, аккуратно ступая, прошуршал по гальке дядя Паша. Вертолетчик, заглянув, отошел от входа и затих. Труп лежал навзничь с подогнутой ногой и вывернутой рукой. Кожа чистая, никаких ран; следов удушения тоже не видно.

Поручив подобный осмотр трупа судмедэксперту, я предложил Савелко пройти на Белый мыс.

В отдалении от бухты валуны стали редеть, появились обтесанные камни, обломки старой черепицы; еще несколько поворотов — и мы у разрушенных домов.

Стены тут были высотой едва ли в метр; между камнями росла тусклая колючая травка. Ночью здесь, наверное, жутко.

Развалины размечены квадратами из натянутого шпагата — будто обрывок чудовищной паутины зацепился за мертвое жилье. Нагретый воздух струился у камней, придавая всему какой-то нереальный облик. Так бывает, когда у тебя внезапно и резко повышается температура: только что был здоров и жил в нормальном мире — и вдруг масштаб и очертания вещей изменяются, все начинает стираться, дрожать, тишина давит, как тяжелое стеганое одеяло, и чудится за всем какой-то незнакомый, странный смысл…

С усилием я подошел ближе. Теперь в глаза бросились признаки человеческого существования: ярко сияли хромированные плоскости транзисторного приемника, лучились линзы теодолита, блестел золотом колпачок авторучки, сверкали отточенные лезвия инструментов. Вещи, вещи… Мне даже показалось, что их слишком много.

— Я сидел здесь, — Савелко указал на штормовку, расстеленную с внешней стороны под стенкой, — и только спустился в шурф, как услышал крик.

— В восемь?

— Примерно так. Поймите, мы все работаем не по часам. В половине восьмого я слушал новости, потом выкурил сигарету…

— Где в это время были остальные?

— Света… Сербина — в лагере. Ее очередь дежурить. Бирюков и Левина — на Греческом доме, это с другой стороны, за лагерем, там шест с флажком… И двое — внизу, в бухте. Макаров и Георгий.

— А где находится пещера?

— Пещера — на юго-западе, тоже на другой стороне острова. — Савелко указал туда, где чуть виднелся линялый флажок.

— Вы видели, что все находилось именно на тех местах, которые вы назвали?

— Да. То есть нет. Отсюда ничего не видно. Но должны были — мы так работаем…

— Значит, в принципе, любой может находиться где захочет, кроме Белого мыса, а вы и знать не будете?

— Но позвольте… Так рассуждать…

— Вы можете вспомнить, по какой дороге бежали к бухте? Вы ведь бежали?

— Отсюда только одна тропинка.

— Что, больше никак нельзя пройти?

— Можно, через камни. Но мы там никогда не ходим. Очень неудобно.

— А со стороны лагеря?

— Примерно от того места, где мы стояли, ну, возле бухты, а потом вдоль берега.

— Сколько это занимает времени?

— Минуты четыре, пять — не больше.

— Значит, отсюда ближе?

— Да, но дорога хуже.

— Вы все-таки смогли бежать.

— Не понимаю. Бежал, конечно. А что?

— Сербиной было добираться дальше и дольше, но она вас опередила.

— Разве? Не знаю… Я не обратил внимания… Она там была, но когда?.. А это важно?

— Нет. Пойдемте. По вашей тропинке.

Две минуты мы шли, петляя между камнями. Все это время я прислушивался, но со стороны бухты не доносилось ни звука. И только выйдя к самой воде, метрах в десяти от лодки, я услышал знакомое бормотание дяди Паши.

Путь напрямик преграждал остро сколотый скальный обломок. Пришлось обойти его, подняться на соседний плоский валун и только тогда выйти к неширокому галечному пляжу.

У лодки сидел на камне дядя Паша; ворча и приговаривая, он заполнял протокол осмотра тела. Сербина стояла рядом и, прикусив припухлую губу, смотрела вдаль — туда, где на самом горизонте небо медленно закрывалось сизой дымкой. Понятой курил и старался не вглядываться внутрь грота. У входа сидел, прислонясь к желтой ракушечной плите, Макаров. Он не смотрел в нашу сторону. Я подошел к гроту. Савелко отстал. Кажется, умышленно.

Собственно, это был не грот. Просто две толстые плиты, вздыбясь, образовали неровный шатер — примерно три на четыре метра. Света было достаточно: лучи еще высокого августовского солнца пробивались сквозь многочисленные щели и трещины.

Света было вполне достаточно, чтобы рассмотреть сведенное судорогой мертвое тело атлета: руки, окаменевшие в странном жесте, — будто он что-то отталкивал в последний миг, и восковое лицо с застывшим выражением ужаса.

Мистаки Георгий Феодосьевич, 27 лет, аспирант кафедры античной культуры Института археологии, автор шести собственных и трех совместных статей, мастер спорта по плаванию, руководитель и организатор секции аквалангистов…

На гальке еще была заметна полоса — видимо, тело втащили в грот волоком.

— Внешних повреждений, ранений, признаков удушения нет… ссадины на боку, спине, локте — вероятно, когда вытаскивали, — дядя Паша протирал свои бифокальные очки. Потом поднял глаза, чуточку растерянные, как обычно у людей с плохим зрением, и тихо спросил: — Как его угораздило, а?

21 августа, 18 часов. Василий Рябко

Тело Георгия перенесли в вертолет. Летчик торопился — хотел вернуться засветло, и у нас почти не было времени для разговоров. Я даже засомневался, понял ли дядя Паша, кому передать записки и что в первую очередь узнать на материке. Но было уже поздно: вертолет на мгновение завис, качнулся и, набирая скорость, пошел на восток.

Струя соленого ветра соскользнула с наших лиц, секунда — и по гладким округлым спинам волн пробежала быстрая рябь.

Формально мы могли задержать вертолет на пару часов, снять все показания и вернуться с ним обратно. В порядке экономии горючего и своего времени. И — закрыть дело, еще не открыв, потому что пока все происшедшее укладывалось в картину естественной скоропостижной смерти. Почти укладывалось. И не очень-то хотелось «копать» дальше, а хорошо бы отдохнуть денек на этом курорте, не возвращаться в наше «напрягалово»…

Вертолет было видно долго — пятнышко рядом с тяжелой тучей на горизонте. И только когда в небе стало совсем пусто, мы вернулись в лагерь.

Четверо археологов молча ужинали. На столе, чуть в сторонке, стояли три полные миски. Для нас и… Почему-то пришло в голову, что третья — для Георгия, и только позже заметил, что нет за столом Сербиной.

Археологи старались не смотреть ни на нас, ни друг на друга. Мы тоже не спешили с разговором. Глотая безвкусные макароны, я осмотрелся еще раз.

Четыре палатки: три поменьше, четвертая большая — целый шатер. Все аккуратно распялены. Пологи откинуты: на острове нет комаров. Надувные матрасы; складные алюминиевые стульчики; пара шезлонгов; большие фанерные ящики, которые служат и столами, и тумбочками, и сундуками. Одежда, инструмент, мелкие вещи, тряпки на веревках. Обжитое место.

Лагерь расположен удачно: сравнительно ровная площадка в небольшой низине, вокруг — скалы, несколько живописных валунов, три кустика и чахлая старая олива. На юге и западе хорошо видно море, близкое, густо-синее — картинка, и только мгновенные колючие блики на волнах напоминают о том, что она не нарисована.

Молча мы выпили кофе. Все. Пора за дело. Надо еще допросить главного свидетеля, Володю Макарова, и, если все нормально, вернуться на берег. С погранкатером. Формальности будут выполнены.

Конечно, я уже доложил основную информацию, собранную за день, — и о частых неполадках с компрессором, и о неисправностях аквалангов, и о взаимной раздраженности островитян, и о том, что покойный Георгий был вчера совсем не в восторге, когда Мария Левина заставила показать ей найденную им статуэтку Сирены. Но — все это мелочи, а не улики и не мотивы.

Пока не просматривалось ничего, что бы препятствовало закрытию этого дела. Предварительные результаты вскрытия нам сообщат сюда, на остров, еще до прихода катера, а лучшей изоляции подозреваемых и не придумаешь. Если ничего сомнительного для следствия вскрытие не покажет, то дело надо передавать инспекции облсовпрофа, или как там она теперь называется…

21 августа. Допрос.

Макаров Владимир Афанасьевич, 26 лет, холост, образование неоконченное высшее, препаратор кафедры античной культуры, аквалангист…

Допрос ведет сов. юстиции Шеремет. М. П.

— …Какова цель ваших погружений?

— Какая? Это и есть наша работа. Подводная археология.

— Вы давно этим занимаетесь?

— Третий сезон.

— А Георгий Мистаки?

— Давно. Лет шесть, наверное.

— Только вы двое можете работать под водой?

— Нет, почему же. Наш отряд специально так подобран, что все могут, но…

— Но?

— Ну так получилось, что пока на подводных работах были только мы. Толя с Мишей застряли на Греческом доме, а Света вообще к этому не очень…

— Группу формировал Савелко?

— Можно и так сказать. Вообще-то начальство распорядилось… Частично — с подачи Георгия.

— Было много желающих?

— Нет. Кто согласился, тот и поехал.

— И как, планы оправдываются? Нашли вы подводный город?

— Нет. Здесь и не могло быть города — остров и в античные времена был слишком мал, чтобы прокормить горожан.

— Хотите сказать, что он стал еще меньше?

— Да, а разве вы не знаете? Он же опустился почти на пять метров. Хорошо видна старая береговая лилия.

— Увы, это не общеизвестно. Я до сегодняшнего дня вообще не знал о существовании острова Дозорного.

— Ну, в принципе, не такое уж это неведомое место. Здесь недавно и нефтяники были, и гидрологи, кажется; и вообще, нам еще до начала сезона сказали, что под водой остатки прибрежных строений.

— И это подтвердилось?

— Конечно. Ерина не ошибается.

— Кто?

— Да наша замдиректриса. Она по этой местности Георгия и Дэ Ка инструктировала.

— Почему вы работали именно в этом месте?

— А больше фактически негде. Мы обошли весь остров, но везде большие глубины, с аквалангом и нашей паршивой аппаратурой там не поработаешь, и дно крутое, обрывы; если что здесь и было, то давно ушло в глубину.

— А бухта мелководная?

— Порядка двадцати метров. Но дно — как плоское корыто и не заиленное. Хороший чистый песок. Это вроде как место схождения двух подводных гряд. По сути, единственное место, которое по-настоящему перспективно… С нашей аппаратурой.

— Где вы работали вчера?

— Там же. В бухте. Сегодня третий день.

— Расскажите подробно все, что происходило сегодня. По порядку.

— А что происходило? Все как обычно. Взяли барахло…

— Что именно?

— Вы все видели. Там, на берегу.

— Взяли вещи и пошли?

— Да. К гроту. Георгий начал собираться в воду.

— Как он вел себя?

— Не понимаю.

— Я спрашиваю, он все делал как обычно? Вы ничего подозрительного не заметили?

— Да нет… Вроде все путем…

— Вы давно знакомы с Георгием?

— Два года и семь месяцев.

— Такая точность?

— Сегодня было время сосчитать… До вашего прилета.

— Раньше работали с ним?

— Вы имеете в виду под водой? Да.

— Следовательно, вам достаточно хорошо известны его привычки?

— Да. Все было как обычно.

— Что он взял в воду?

— Ничего. Сумку, вилку. Фотоаппарат лежал в лодке.

— Что делали вы в это время?

— Помог ему надеть акваланг. Пожалуй, и все.

— А он помог надеть акваланг вам?

— Нет. Он шел один.

— Он погружался один?

— Он предпочитал все и всегда делать самостоятельно.

— Мне приходилось слышать, что правила одиночных погружений не рекомендуют.

— В опасных или неизвестных местах. Но не в такой бухточке.

— Георгий хорошо знал эти воды?

— Он готовился к работе на острове, я же говорил вам, с зимы.

— Чья вообще была идея вести раскопки на Дозорном?

— Ериной. Ну, ученого совета. Он «уверен», что здесь — золотое дно.

— А вы как считаете?

— Мы работаем по античности. А наверху — средневековье, и то бедно представленное. Здесь как-то по-цыгански жили, смешение стилей, какие-то случайные вещи… Если не считать вчерашнего, еще ничего интересного не найдено.

— А что нашли вчера?

— Георгий нашел вещицу. Настоящая греческая работа. Прямых аналогий нет, разве что у Эванса на Крите…

— Что за вещь?

— Статуэтка, бронзовое литье: женщина — такая хищная, крылатая… Неужели Дэ Ка, ну Дмитрий Константинович, вам ее не показывал?

— К сожалению, нет.

— Покажет. Обязательно. Когда станет говорить об огромном научном значении нашей работы и о трагической, нелепой случайности, вынуждающей прекратить дальнейшие исследования на самом интересном месте.

— Почему прекратить?

— Кто теперь полезет в эту бухту?

— А вы?

— Я? Избавь Бог!

— Почему?

— Потому что я не верю в трагические, нелепые случайности.

— Вы считаете, что Георгий Мистаки умер не естественной смертью? И не в результате несчастного случая? Я правильно понял?

— Я сказал, что не верю в трагические нелепые случайности.

— Не понимаю вас.

— Вам когда-нибудь приходилось бояться? Бояться, что называется, до потери пульса?

— Страха не испытывают только некоторые сумасшедшие.

— Вы меня не поймете… Да и не хотите понять.

— Я очень хочу вас правильно понять.

— Страх… Нет, это не просто страх. Я не знаю, мне показалось… Там, под водой, что-то было! И Георгий это увидел.

— На Георгия кто-то напал под водой?

— Или что-то. Мне, во всяком случае, так кажется.

— Вы его видели?

— Видел… Точнее…

— Расскажите, пожалуйста, подробно, начиная от того момента, как Георгий вошел в воду.

— Он пошел, а я остался на берегу…

— Почему все-таки вы работали по одиночке?

— Георгий так хотел.

— Почему?

— Трудно сказать… Ну, мне нездоровилось, а он и не настаивал. Есть же работа и на берегу. Скажем, заправлять акваланги.

— У вас есть компрессор?

— Да. Сейчас свой.

— А раньше?

— Брали напрокат. Георгий на себя оформлял.

— Где ваш компрессор находится?

— Там же, у грота. Метрах в десяти есть хорошая площадка, мы ее еще с моря увидели, когда только приплыли на остров.

— С Георгием был условный сигнал о помощи?

— В принципе, да. Собственно, не о помощи, а призыв. Постучать «7».

— Как постучать?

— Морзе. На дне — по камню или железке.

— А если не на дне?

— Всплыть и позвать.

— Крик можно не услышать. Так же, как и стук.

— В бухте акустика, как в театре. Любой шорох слышен.

— Допустим. Георгий сегодня подавал сигнал?

— Нет.

— Вы отходили от берега, когда он был в воде?

— Нет.

— А заправлять акваланг?

— Я не запускал компрессор.

— Второй акваланг был заправлен?

— Не знаю.

— Как же вы собирались работать, не проверив акваланг? Вы же опытный спортсмен.

— Долго, что ли? Пока Георгий… Ну, в общем, я рассчитывал успеть.

— Понятно. Георгий вам доверял?

— Что? Заправку? Но ведь это обычное дело.

— И все-таки объясните, почему вы сегодня не собирались погружаться.

— Я же говорил.

— Не помню.

— Я говорил, что боялся.

— Чего или кого вы боялись?

— Вы хотите, чтобы я сказал: «Я боялся, что на меня под водой нападет гражданин Н. и попытается меня убить».

— Мне хочется понять, чего может бояться в воде опытный аквалангист.

— Как раз этого я и не могу сказать. Не знаю. Боялся — и все.

— С вами прежде такое бывало?

— Страх перед водой? Нет. Хотя пугаться в воде приходилось.

— И никакой причины на этот раз не существовало?

— Какие там причины… Если бы знал, не боялся бы. Думаете, мне приятно это всем вам долдонить?

— Не думаю. Я, кстати, не любопытства ради сюда прибыл. Георгий…

— Кстати, я и его отговаривал.

— Что вы сказали Георгию?

— Сказал, что работать в бухте нельзя. Что там какая-то гадость…

— И что он ответил?

— Что в Черном море акул не бывает.

— Вас устроил такой ответ?

— А что я, по-вашему, мог ему сказать?

— На этом разговор и кончился?

— Нет. Георгий попросил объясниться.

— Если можно, расскажите дословно.

— Дословно не могу. В общем, он спросил, в чем дело, почему я отказываюсь работать. И еще — не заметил ли я чего-нибудь особенного в последние дни.

— Он был взволнован?

— Мы все взвинчены, разве не видно?

— Он, следовательно, тоже?

— Да… Был, пожалуй. Хотя держался.

— Что вы ему ответили?

— Сказал, что не могу — и все, что дурное предчувствие, и лучше не лезть в воду.

— А сами вы пытались понять, отчего у вас появилось это предчувствие? Может быть, во время погружений вы что-то действительно заметили?

— Лучше в этом не копаться, а то, по-моему, после этого — прямой путь в желтый домик. Посудите сами. Бухта по форме — корыто: ни трещин, ни пещер, гладкое дно, прозрачная вода, никакого течения… И тем не менее меня буквально выворачивало от страха при мысли о погружении в бухту.

— А Георгий… Ему не было страшно?

— Он же герой! Одиссей нашего времени. Если и боялся, то не подавал виду. И потом Дэ Ка нас подгонял.

— В бухте много рыбы?

— Рыбы? Там даже крабов нет. Рыба — на западном, где пещера.

— Вы утром знали, что не пойдете в воду?

— Я же говорил.

— Зачем же вы взяли гарпунное ружье?

— Я его не брал. Это Георгий.

— Выходит, он или боялся, или готовился? К чему?

— Вы правы. Он действительно готовился. Очень внимательно смотрел в воду с крутого берега бухты. Но ружье он оставил на берегу.

— К чему он готовился? Постарайтесь понять. Подумайте еще раз. Вы же единственный, кто был с ним рядом. Понимаете, как это важно?

— Я уверен только в том, что Георгий что-то задумал…

— Значит, в его поведении все-таки было что-то необычное?

— Я его знаю давно… Вел он себя как всегда, только внутренне подобрался сильнее обычного… Но я сам был в таком состоянии… Да, пожалуй, после того, как он выкопал эту Сирену…

— Что выкопал?

— Сирену. Ну, статуэтку, я же говорил. Подобные изображения называют сиренами — может, слышали или читали?

— Да. Так что же Георгий?

— Сначала, это вчера, он как ошалел. Сразу было понятно, как ему повезло. А он всегда… в общем, любил, нравилось, когда ему везло. Поставил ее на камень и смотрел, смотрел… Потом заторопился, хотел еще раз идти в воду, но я не пустил.

— Почему?

— Темнело. А у него фонарь слабый.

— После того, как нашли Сирену, кто-нибудь еще погружался в бухте?

— Да, я. Поставил буек в квадрате 27, где он ее нашел. Ну и покопал немного вокруг.

— Вы ничего не заметили тогда особенного… Необычного?..

— Необычного? Да ничего я не видел. Все как всегда. Вот только мне начали мерещиться всякие ужасы…

— Что именно?

— Чушь, в общем-то. Показалось, что берега — гладкие и крутые — начали сближаться и вот-вот меня раздавят. Мерзкое чувство: ничего не вижу — ни берегов, ни чего-либо еще, — и все равно ясно чувствую — вот-вот они сойдутся и раздавят.

— Вы рассказали об этом Георгию?

— Нет.

— Почему?

— А собственно, зачем? Берега же не могут двигаться. Значит, это что-то со мной не в порядке. И я вышел цел и невредим, тошнило только весь вечер. Нервы…

— Кстати, о нервах. Вы обращались к врачу?

— У нас нет врача. Светка училась в меде, но она по другой части.

— Я имею в виду — раньше.

— Нет. К невропатологу — нет.

— У Георгия были враги?

— Сегодня Георгий был в воде один. В смысле, что другого человека там не было.

— Почему вы не отвечаете на вопрос?

— Не хочу.

— Вы кого-то или чего-то боитесь?

— Послушайте, нельзя мерить людей на свой аршин. Может, вам это не понравится, но я скажу: у вас, сыщиков, мозги в одну сторону работают. Если труп — значит, и убийца есть, а кто? И я должен ворошить всем потроха, кого-то подставлять. А потом вы у других будете выпытывать обо мне.

— Спасибо за откровенность. Не буду вас разубеждать. По крайней мере, сейчас. И все же, были у него враги?

— Мы все друзья. Достаточно? Или перечислить поименно?

— Не стоит. Где Георгий нашел статуэтку?

— Квадрат двадцать семь. Он так сказал. Вырыл в песке — вроде как неглубоко лежала.

— Далеко от берега?

— Метров пятнадцать. Да вы же видели — там наш буек стоит.

— Что там еще было, в этом квадрате?

— Точно не могу сказать… Но, как и в других, наверное, — обломки амфор и пифосов, балластные камни…

— Почему вы начали с двадцать седьмого квадрата?

— Почему начали? Просто очередь пришла. И потом, это же не порядковый номер, а координата…

— Понимаю. А что вы находили раньше?

— Пока интересного мало, но раскапывать еще и не начинали, так, внешний осмотр, прикидка. Собирали всякую мелочь…

— Например?

— Черепки — в смысле поздняя керамика, грузила от сетей, ржавые железки, пара монет, нож с рукояткой, складной…

— Какие монеты?

— Советские — пятаки двугривенный образца шестьдесят первого года. Нож, кстати, тоже советский, завод «Метиз», город Павлово-на-Оке. Это все, что вас интересует?

— Это все меня интересует. А как была воспринята остальными эта находка?

— Какая?

— Статуэтка. Сирена.

— Ну как вам сказать… Сейчас у меня такое ощущение, что Георгий не хотел ее показывать остальным… Сразу… Во всяком случае, разозлился, когда к нему пристала Маша… И Савелко.

— И почему, по-вашему?

— Наверное, хотел как следует обдумать… Еще поработать, без ажиотажа… Да, наверное, хотел подумать, посмотреть. А так занесли как находку в походный журнал, и Савелко быстренько уволок ее в свою палатку.

— Посмотрели — и все?

— Когда рассматривали, то рассуждали, спорили.

— Кто именно?

— Мария с Георгием. Это у них система.

— Значит, в основном заинтересовалась Левина?

— Да, пожалуй. Но вообще-то всем, кроме Георгия, было не до того.

— А до чего?

— У каждого свое. Дэ Ка дрожит за свою шкуру, Светка… Бирюков и Левина злятся на Дэ Ка, а обо мне узнаете от остальных.

— Что угрожало Савелко?

— Угрожало?

— Вы сказали, что он дрожит за свою шкуру.

— Одно время он у Ериной был в фаворе, а теперь дрожит — она ему спуску не дает. Старается о каждом его неверном шаге докладывать.

— И давно он в немилости?

— Да с зимы, наверное. А что?

— Ничего. Давайте вернемся к сегодняшнему утру. Еще раз, по порядку.

— Встали в шестом часу. Поели. Дэ Ка сказал утреннюю речь. Послушали и разошлись. Спустились к гроту. Столкнули лодку. Георгий начал обряжаться.

— Вы разговаривали с ним?

— Да, конечно.

— О чем?

— Он спросил, не переменилось ли мое настроение.

— А вы сказали ему, что чувствуете беду, видели плохой сон и тому подобное?

— Просто посоветовал ему не ходить в бухту.

— Что он ответил?

— Хмыкнул и попросил заправить второй акваланг.

— Чей?

— Кажется, мой. Мы особенно не различали.

— Когда Георгий заправил свой?

— Я его заправлял. Вчера вечером. В присутствии Георгия.

— Который сидел и смотрел на Сирену?

— Сделал перерыв. Представляете, совпадение? Движок не заводился, и он помог.

— Дальше.

— Проверили легочный аппарат, Георгий надел комплект и пошел в воду.

— С берега?

— С лодки. А я остался на берегу. Не мог отойти.

— Предчувствие?

— Да.

— В ясное солнечное утро?

— Не заметил… Мне послышался какой-то скрежет. Ерунда, впрочем. Хотя в ту минуту я был уверен, что слышу его — противный такой, даже в животе заныло…

— Громкий скрежет? Металлический? Какой?

— Я так не могу сказать… Нет, это не простой звук… Да я и не уверен, был ли звук вообще.

— Постарайтесь вспомнить. Подумайте.

— Целый день только и думал: звук это или, может, просто ощущение — как в голове иногда, знаете, в жар, кажется, бывает, или когда долбанет что-нибудь по каске…

— Вы воевали? Была контузия?

— Легкая. Представляете, уже в Кабуле, в аэропорту, накрыли минами… Нет, пожалуй, внешнего шума тогда не было.

— Георгий далеко проплыл?

— Почти до нашего буйка. Он нырнул с кормы, как обычно, спиной, сгруппировался, развернулся и пошел. Шел точно на квадрат, быстро… А потом… потом почему-то остановился, начал кружить, метаться, будто боролся с кем-то…

— Вы все это видели?

— Каждый выдох — пучок пузырей…

— Значит, по пузырям было видно, что он метался под водой?

— Да.

— И что вы сделали?

— Ничего.

— Вы сознавали, что ваш товарищ в беде?

— Да, я был в этом уверен.

— И не пытались ему помочь?

— Хотел, но не мог. У меня подкосились ноги, появилась какая-то жуткая дрожь и слабость, чувство неотвратимой опасности… Кажется, я закричал…

— А потом?

— Потом увидел его.

— Кого?

— Георгия… Он всплывал… Еще живой… Дергался, будто его хлестали бичом… А у самой поверхности воды Георгий затих… мертвый.

— Откуда вы знаете, что он был мертв в воде?

— Я его втащил в лодку.

— Как вы в нее попали?

— То есть?

— На ней же отплыл Георгий.

— Нет, он с нее нырнул. Лодка стояла у берега.

— Когда вы сели в лодку?

— Как только увидел, что он всплывает.

— Ноги перестали подкашиваться?

— Мне было очень плохо. Физически. Но я заставил себя. Как бы отключился от тела. Когда я увидел, как Георгий бьется в воде, меня будто обожгло изнутри… Грести почти не пришлось — каких-то десять метров, наклонился — а он смотрит на меня, уже совсем мертвый… Вы видели его лицо? Тогда это было еще страшнее. Как я сам не кончился, не знаю. Трясло меня, а тут еще мачта по спине…

— Вы сломали мачту?

— Сама упала. Я потом смотрел — раскрутилась муфта, она и выпала.

— В тот самый момент, когда вы наклонились за борт? Странное совпадение.

— Странно, что не попала по голове. Было бы два трупа.

— Вы говорили, что видели в воде что-то…

— Говорил… Но я не уверен.

— И все-таки, что вы видели?

— Я не уверен, что видел. Понимаете — смутная быстрая тень, как от крыла самолета. Но в воде что-то было — голову на отсечение.

— Почему вы так уверены? Потому что Георгий погиб?

— Я знаю, что задним числом все можно обосновать. Но это я почувствовал сразу, там же. Когда схватил Георгия, сунул руки в воду — как будто не вода, а что-то живое. Как гигантская медуза — холодная и упругая… Упади я за борт — конец. Это точно.

— Когда вы увидели Савелко?

— Савелко? Уже подгребая к берегу. И Светку.

— Она прибежала раньше?

— Наверное.

— Вы не видели?

— Представьте, нет.

— Понимаю. Вы не заметили, они входили в воду?

— Нет. Сразу от берега — обрыв, очень глубоко. Это все знают. Полоса гальки узкая. Они ждали, пока я причалю. Савелко помог перенести Георгия в грот. Он очень тяжелый…

— И все же втащить его в лодку вы смогли…

— Перевалил.

— Никто не попытался оказать Георгию помощь?

— Пробовали. Искусственное дыхание, закрытый массаж… У него в легких не было ни капли воды, я с трудом разжал ему зубы — почти перекусил загубник акваланга… Но ничего не помогло.

— В каком состоянии была Сербина?

— Сначала ничего, делала массаж сердца, а потом… когда поняла… Ну, кричала, истерика, в общем.

— Что вам известно о ее взаимоотношениях с Георгием?

— Они… Когда-то были очень близки… Потом все поломалось. Больше года тому.

— Вам это рассказывал Георгий?

— Нет. Для полной ясности скажу — вы все равно это услышите от других, — что сейчас Светлана…

— Ваша любовница?

— Можно и так. Но я предпочитаю говорить «невеста».

— Это было известно и Георгию?

— Да.

— В каких он был отношениях с Левиной?

— Вооруженного перемирия.

— Из-за чего?

— Не знаю.

— Что-то личное?

— Не знаю. Скорее всего нет.

— Совместная работа Левиной с Бирюковым — это только совместная работа?

— А вы спросите у них.

— Тогда последний вопрос: что, по-вашему, произошло?

— Не знаю.

21 августа. В. Рябко

То, что казалось невозможным, — произошло: уснул на Родине, проснулся в суверенной державе. Теперь могу поверить во что угодно. Даже в месть эллинских богов; но только полагаю, что они не стали бы наворачивать сложности. Пришибли б этого Мистаки на берегу, когда у него впервые зашевелилась вредная, с их точки зрения, мысль, да и только. Зачем — вода, акваланг, бухта, невесть какой компрессор?

Итак, что мы имеем?

Мужской труп. То ли угрохали человека, то ли подставили, то ли сам напоролся. Но на что? Череп, кости — целы, внешних повреждений нет. Умер, как утверждают свидетели, но в легких воды нет. Так. Остановка сердца. Множественные разрывы капилляров. Глубина двадцать метров — не так уж и мало. Резкая декомпрессия? Плохо я в этом разбираюсь. Даже срочную служил не во флоте, в береговой обороне. И водолазов поблизости не водилось. Чтоб не водились, бросали в море, на учениях, пиропатроны. Фрогменов глушить. И рыбку. Хорошо глушили. Всплывала брюхом кверху. У людей кости целы, множественные разрывы капилляров. Гидромолот… — этим не то что фрогменов, субмарины плющили, как пустые консервные банки. Много ли человеку надо? Хороший пиропатрон… Можно просто гранату — почем они сейчас? По десять баксов, кажется? А ребята работали в прошлом сезоне в Приднестровье — оттуда и что посущественней могли тем летом вывезти, чем пару гранат. Археологов, небось, вовсе не «шмонали». Пиропатрон, взрывпакет, граната, мина, бомба, то есть если и был в бухте взрыв, то не меньше, чем трое — Макаров, Сербина, Савелко — должны были его слышать. Как этот парень сказал? «В бухте акустика, как в опере». Каждый шорох слышно. А взрыв, подводный, блямкает дай Боже! Жаль, с собой гранат нет, а то бы бросил — в порядке следственного эксперимента. Эти трое не услышать взрыв не могли. И если уверяют, что ничего-ничего такого не слышали, а взрыв был, значит — врут. Сговорились. Уж во всяком случае жених с невестой сговорятся запросто, а Савелко? А Савелко? Может, профессору промолчать выгодно? Не слышал — и все. И нет никаких убийц в коллективе. И все, что Георгий успел написать — теперь принадлежало ему. И девочку можно «за веревочку подергать», вкусненькую девочку. Чтобы скрашивала одинокие профессорские ночи после того, как прочие дамы отвернулись. Сейчас такую на девальвированные профессорские харчи не купишь.

Впрочем, Георгий мог найти что-нибудь ценнее, чем бронзовое литье. Золото уж точно от воды не портится… Найти — и поделиться только с шефом. Надо ли приплетать дружка-соперника или чужих баб?

Но и бронза тоже может быть дорогой. Очень дорогой. Ника Самофракийская — без головы, а стоит куда больше, чем профессор со всеми потрохами. Если настоящая вещь, да хорошо продать — не через польских или греческих посредников, а через серьезную антикварную фирму в Швейцарии или Голландии… Кстати, куда там пан профессор намылился поехать? Вот, пожалуй, и версия…

Вряд ли сам Савелко бросил гранату; но настроить Макарова, помочь тому «завестись» до последнего предела мог. Георгию с Макаровым было что делить.

О том, что Светлана липла к Георгию и только в последнее время снизошла до Макарова, мне доложили сразу. Как и об особых отношениях Георгия с институтским начальством в лице директрисы.

Очень даже было что делить. Две совершенно противоположные личности — везунчик и пахарь, красавчик и серяк, кумир и затычка, да еще повязанные одной бабой… Нет, это Мистаки мог поверить в бескомпромиссную дружбу мужскую — я в такое не поверил.

Итак, если исходить из убийства, версии такие.

Первая — Макаров из личных счетов подпустил Георгию пиропатрон или гранату. Просто бросил вслед… Возможно, Георгий увидел — отсюда маска ужаса на лице, — но сделать ничего не мог. Лодку тряхнуло. Могла упасть мачта. Сербина прибежала на взрыв — ерунда, что «сердце подсказало», — но Георгий был уже мертв. Удостоверилась, врач-недоучка. И — решила, что живой Вовочка лучше мертвого Гошеньки, а посему о взрыве никогда и никому ни слова. Дальше… Если вдруг Савелко и в самом деле не слышал взрыв, то могла помолчать, пока Макаров пошарит на дне, подберет осколки, а потом поднять крик.

Так, а если Савелко прибежал сразу? Вторая версия: не на крик — на взрыв? Тогда с ним в открытую — если бы заранее знать, что профессору выгоднее попридержать язык и ничего постороннего не слышать. Возможно? Возможно. Если знали Бирюков и Левина, то знали и Сербина с Макаровым о напряженных отношениях между Савелко и покойным. Наверняка они знают куда больше, чем сказали мне. И времени для переговоров, пока не пришли Бирюков и Левина, достаточно. На чем можно «расколоть» их по первой версии? Должно быть, — вбив клин между показаниями Макарова и Сербиной; вызвать спецов и тщательно проверить дно — поискать следы взрыва, произвести скрупулезный обыск, хотя Макаров наверняка прятал гранату или что иное не в своих личных вещах. Поразведать у друзей, знакомых и коллег, здесь и на берегу, не связан ли сейчас или в прошлом В. Макаров с оружием и взрывными устройствами. Хотя все непросто: вот и парочка эта — не дураки, вряд ли языки развяжут. А «вещдоков» может и не быть.

По второй версии — шансов больше. Савелко вроде рыхловат и расколоться ему не так опасно — подумаешь, смолчал о взрыве. О репутации заботился. Можно попробовать раскопать их совместные интересы с Георгием, связи на берегу и за границей. А начинать опять-таки надо с бухты — не осталось ли каких следов от взрывного устройства. Слишком мало времени у Макарова оставалось, чтобы все проверить. Следы должны быть.

21 августа. Бирюков и Левина

Не бывает следствий без причин. Молодой здоровый аквалангист не мог умереть просто так, через пять минут после погружения в тихую и теплую воду. Не слыхал я еще ни об одном случае такой смерти. Должна, обязательно должна быть причина. И почему-то я подумал, что смогу найти ее. Очень хотелось докопаться до сути. Такой я стал.

Я прошелся немного. На востоке, там, где все больше разливалась густая туча, море потемнело. И прибой зашумел сильнее. Далеко-далеко на северо-востоке, там, где проходит гряда подводных скал, на волнах вспыхивали ржавые от закатного света барашки. Но ветер сюда не долетал, и неподвижный знойный воздух охватывал все тело. Вода почему-то не манила, хотя сразу же за площадкой, где летчик сажал вертолет, был небольшой пляжик.

В конце концов я уговорил себя искупаться позже, после захода солнца, и вернулся в лагерь.

Светланы по-прежнему не было видно.

Я присел рядом с Васей, пересказал допрос. Надо было поговорить с Бирюковым и Левиной. О Георгии, о работе, об острове. Часто бывает, что обстоятельства жизни определяют и обстоятельства смерти.

Бирюков возился у плиты. Левина была здесь же, в лагере — сидела у входа в палатку и пыталась читать.

Поскольку официальный допрос Вася уже произвел, можно было поговорить без протокола.

На мои вопросы Бирюков не то чтобы отмалчивался, но говорил мало или изредка вставлял реплики в монолог Марии. Взвешивал свои слова. Я подумал, что руки его куда более выразительны, чем речь. Руки жили, двигались, переживали, порою просто заменяли слова. Жилистые, твердые руки с желтыми подушечками мозолей. Могут ли эти руки ласкать? Не знаю. Но зато они наверняка умеют многое делать. Сам Бирюков худощав, смугл, ничего особенного лицо не выражает. Мастеровой, один из сотен тысяч, что каждый день идут через проходную. А здесь ни проходной, ни смены нет — вот и работают руки от зари до зари. Выяснилось, что на нем держится почти все хозяйство лагеря. В институте тоже, даже гарпунное ружье Георгию изготовил он. Хотя опытные аквалангисты — я знаю это — редко доверяют вещам, изготовленным чужими руками.

Бирюков напряженно следил за разговором, поддерживал слова Марии, а руки его все время вертели, как игрушку, небольшой клапан. Только позже я понял, что это клапан от легочного аппарата акваланга.

Я уже говорил о Марии: невысокая, не особенно расположенная к полноте брюнетка. Красивая, пожалуй, Но, на мой взгляд, ее чертам недостает мягкости. Пожалуй, излишне твердо вылеплен подбородок, жестковаты обветренные губы и резок вырез ноздрей. У нее высокий лоб. Волосы собраны в узел. Наверное, с другой прической в вечернем платье она была бы женственнее. Голос мягкий грудной. Мария старалась смотреть в глаза. Бирюков — на клапан. А разговор у нас пошел совсем необычный для беседы следователя прокуратуры и случайных свидетелей.

— Вы верите в сны? — сказала она.

— В сны? Наверное, нет, — ответил я.

— Я тоже не верила. До появления на этом острове.

— Вы хотите сказать, что ваши сны имеют какое-то отношение к смерти Георгия? Так?

— Не знаю. Не хочу обманывать ни вас, ни себя. Я пятый сезон в экспедициях, но такого… таких снов — не было.

— А дома?

— Дома я их вообще редко вижу.

— А вы? — спросил я у Бирюкова.

— Я тоже. Да я и в экспедициях крепко сплю. За день нагорбишься так, что лишь бы лечь, — сказал Бирюков, не поднимая головы.

— Почему вы спросили, верю ли я в сны?

— Иногда очень трудно… очень трудно объяснить что-то человеку, который не может представить себя на твоем месте. И потом — это странное состояние днем… Не каждый день. Иногда мне кажется, что наш остров — лаборатория. Весь, целиком. У меня подруга, одноклассница, она биолог. Я как-то была у нее на работе, в лаборатории. Там такой стеклянный колпак, и под ним — мухи. Они там, под колпаком, летают, едят, дерутся, размножаются, дохнут. А она смотрит на них сквозь стекло — они все меченые — и записывает. Понимаете, о чем я? Такое ощущение, что мы здесь — мухи под стеклянным колпаком.

— Любопытное сравнение.

— Вы поймите ее правильно, — не сдержался Бирюков. — Нервы, жара… Что-то нам всем здесь неладно живется… А теперь смерть Георгия… Расскажи про сон, — попросил Бирюков Марию.

— Сон… Вчера я долго не могла заснуть. Светка ворочалась, потом ушла к костру, разговаривала с Георгием… Было поздно, может быть, около часа ночи. Потом я наконец уснула. И сразу, как мне кажется, начался этот сон. Собственно, начался он предыдущей ночью, я его сразу узнала. А это — продолжение… Я была у себя дома, в городе. Вся стена почему-то была в паутине. Я взяла тряпку, чтобы ее смахнуть, но как только я к ней прикоснулась, стена рухнула, даже не рухнула — попросту исчезла, не вся, часть, и там, в проломе, как в двери, появился Георгий. Только постаревший — совсем седой. Он как-то странно поднял руки — вот так — и говорит: «Позволь мне войти в дом». Я спросила: «С чем ты пришел?» Он не ответил, только раскрыл плащ — на нем перевязь и пустые ножны. Он вошел в дом, как будто знал, где лежит то, что ему нужно, и направился к стеллажу. «Здесь, — говорит, — есть обо мне». И стал брать с полки книги. Снимает, а они у него в руках исчезают, так что все время остается только одна книга. Потом улыбнулся, поднял руку — и вышел. Я стою в комнате, стена цела, только паутины нет. И на полке осталась одна книга. Я взяла ее в руки — но не могу прочесть название. И все страницы на каком-то забытом языке… А до того, накануне, снилась пещера. Пещера, вот эта, на острове. А в ней — нет, не клад. Дверь с ключиком. Я открыла — и попала в свою комнату. Только ее было трудно узнать, все разбросано, перевернуто… И почти всю ночь я наводила порядок.

— Мы были в этой пещере. Она небольшая, можно идти только метров пять, а потом — завал почти до свода, — отозвался Бирюков.

— Над завалом узкая щель, я едва протиснулась. А дальше, буквально через три метра, свод снижается. Обычная пещера, сырая и затхлая. Пол каменный, культурного слоя нет. Это — позади завала. А впереди, у входа в пещеру, мы решили немного покопать… но теперь вряд ли придется.

— Из-за Георгия?

— Да, но не из-за его смерти. Он вчера вечером нашел под водой, в бухте, великолепную вещь…

— Сирену?

— Вы ее видели?

— Еще нет.

— Его находки — амфоры, балласт (там, в бухте, балласт античного корабля) заставляют меня, хотя планы были другие, серьезно заняться работой в бухте… Я хочу, я должна там работать.

— Но акваланг требует специальной подготовки.

— Мария хороший ныряльщик, — твердо сказал Бирюков. — Правда, в технике не очень смыслит…

— Мария, простите, а вы не боитесь?

— Я не люблю работать под водой. Одно дело — когда просто купаешься, и совсем другое — когда нужны сосредоточенность, аккуратность. Все эти водоросли, медузы, слизняки… Мерзко.

— Я вообще не хотел, чтобы она работала в бухте… И Володя паникует, чертовщину несет… — выдавил Бирюков.

— Никто не говорит, что там теперь приятно работать. Все-таки человек умер, как бы я к нему ни относилась.

— Вы были не в ладах с Георгием?

— Да.

— Из-за чего, если не секрет?

— Какие здесь секреты? Он был… В общем, не считался он ни с кем…

Бирюков и Левина ушли. Какое-то время я сидел, мучительно осознавая свою беспомощность.

Все было гладко. Не зацепиться. И, похоже, Георгий умер естественной смертью, а прочее казалось только следствием разболтанных нервов.

Так я себя уговаривал и даже рот открыл сказать Васе, чтобы собирался домой. Но тот, потягиваясь, заявил, что пойдет готовить постели, а я тут без него чтобы не обижал Сербину, потому как она, во-первых, нервная, а во-вторых, ей и без меня несладко.

Потом Василий нежно погладил брюшко и, обращаясь к столу, пробурчал длинно и невнятно нечто насчет «фанатика-шефа», который теперь непременно будет докапываться до какой-то «абсолютной» истины, хотя ее в природе не существует, потом еще что-то в этом духе и закончил скорбным сожалением, что мне достались такие слабые сигареты.

«Фанатик-шеф», то есть я, злобно закашлялся и пошел на южный берег, к пляжу.

Там я стащил мокрую рубашку, отвратительно жаркие брюки и, соорудив из всего этого что-то вроде подушки, лег и уставился лицом в пространство.

Здесь меня и нашла Сербина.

21 августа. В. Рябко

Время после ужина и до отбоя — самое лучшее время. Любой подтвердит. И еще светло — август на дворе.

Отдал полпачки сигарет Матвею Петровичу — пусть немного нервы поуспокоит. Жалко, конечно, — фиг с него сдерешь, — но так лучше. Законники всегда мешают делу, Матвей хоть из лучших, но тоже не подарок; здесь же, на пятачке, столкновения неизбежны.

Сербина — с нею я тоже хотел побеседовать — стреляет глазами в его сторону. Сейчас найдет предлог или «сорганизует» ситуацию, и пойдет за ним.

Пусть.

Я подошел к палатке, где негромко переговаривались Мария с Бирюковым, и поскребся в брезент:

— Можно?

Нет, в палатку нельзя. Выбрались наружу, привычно пригибаясь и придерживая полог. Бирюков тут же проворчал, что-де милиция вежливая пошла, спрашивает и извиняется. В ответ я только шутливо посетовал, что вот не захватил служебный кабинет, чтобы вызвать их повестками поодиночке, и на том успокоились.

Обрадовал бы их мой кабинет…

— Скажите, Мария Семеновна, почему вы занялись археологией?

Бирюков хохотнул, а Мария переспросила чуть удивленно:

— Что, не женское дело?

— Не знаю, — сказал я, присаживаясь на складной брезентовый стул. — На мой взгляд, не женское. Экспедиция, раскопки, палатки, небось, полгода вне дома…

— «Пахать» приходится, — поддакнул Бирюков.

— Ничего особенного, — медленно выговорила Мария, чуть опустив густые, будто наклеенные ресницы. — В поле лучше, чем в городе. Боюсь только, что скоро и на такую поисковую группу карбованцев не хватит.

— А вы не ответили.

— Зачем вам? Это же дело личное.

— И все же?

— Интересно было. Да и сейчас интересно. Таких мест, как наше Причерноморье, на земле раз-два и обчелся. Мне вообще казалось когда-то, что все, что называют периферией и провинцией, наоборот — центр жизни, — улыбнувшись, Мария стала по-настоящему красивой. Словно раскрылось ее лицо, высветились сквозь смуглую кожу и резковатость лепки древние незатухающе женственные черты. И глаза вспыхнули, серо-синие.

— Но вы так и не сказали, что вас привлекает в археологии.

— Это что, продолжается допрос?

«Допросов ты не видала, барышня», — подумал я.

— Нет, конечно. Просто выяснить еще кое-что хочу для себя.

— Например?

— Например, почему Георгий Мистаки стал археологом, а не, к примеру, десантником. А спросить у него, простите, никак.

— Но я — совсем другое.

— Вот именно.

— Почему стал — не так сложно… И не во всем мы контрастны. Начинали примерно в одно время — конец семидесятых, разгар застоя. В десантники его бы не взяли. Мы же с ним инвалиды по пятой графе, греков тоже не везде жаловали…

Тень проплыла по загорелому лицу, и печаль задержалась у глаз.

— У меня это, пожалуй, призвание, а он… Знаете, когда некуда деться, археология — удачное занятие.

— Со временем у нас неплохо, — поддакнул Бирюков, — ездим много… и тупорылых с их идеологией сюда валилось не так, чтоб очень. Здесь же и спина крепкая нужна, и шарики в голове, а престижа — так, не очень: не первостепенная отрасль народного хозяйства.

— Да, я заметил, народ у вас умелый, с руками и головой.

— Ничего.

— Небось все доводится перепробовать — от рации до подрывного дела? И акваланги, и компрессоры…

— Приходится.

— Неужто в институте учили?

Мария усмехнулась:

— Жизнь научит. Все надо делать самому.

— По штату не положено становиться академическими крысами, — Бирюков отщелкнул окурок за валун.

Экономные, точные, уверенные движения у Бирюкова. Жилистый, кирпично-загорелый, шрамики на скуле и губе. Лицо не слишком выразительное, но сквозь рыхлость пробиваются резкие, чуть хищные черты:

как писал Саша Вишневой прежде, чем его столица шарахнула по голове. Бирюкова-то как, интересно, на смиренную ниву занесло? Явно уж не по пятой графе. Впрочем, неужели не ясно? За юбку держится. За шортики, которым очень даже есть что обтягивать.

— У вас хорошая армейская закалка чувствуется, — сказал я, внимательно всматриваясь в лицо Бирюкова. — Афган?

— Глаз наметанный, — бросил Бирюков и взял новую сигарету.

Из штабной палатки доносились всхлипы морзянки и радиоголосов — Савелко ловил волну.

Небо на северо-востоке темнело. Набрякало тучами. Вечером будет дождь. А может быть, и ночью. И утром. Будет лить и лить, и не приметят нас больше вертолеты, приплывут корабли, а вода поднимется, захлестнет остров, и длинные серые волны покатят поверху…

— Вы спрашивали, почему он стал археологом, а я сегодня спрашивала себя: почему он им остался.

— И?..

— Спрашивала — но и не смогла ответить. Возможно, тут личное. Мне давно хотелось, чтобы Георгий занялся чем-то другим. Компьютерами бы торговал или ушел бы в политику…

— Он тебе мешал?

Бирюков насторожился.

— В науке так не бывает. Времена Лысенко давно прошли.

Мария отмахнулась:

— Конечно, мы работали по смежным темам, Да и организационно сказывалось, что они с Дэ Ка в связке, больше даже: Дэ Ка ему подыгрывал и, конечно же, покрывал, ну и, естественно, Ерина, мать-настоятельница, лелеяла и холила… Пока динамо не крутнул со Светкой. Извините. Это неважно.

— Да. Но суть в том, что последние годы Георгий не работал на науку, а как бы наоборот, старался выжать какую-то корысть… Я его назвала Индианой Джонсом… в глаза…

— На совете кафедры, — подбросил Бирюков.

— Не нужно все это ему стало — в нормальном понимании. Ну и я занимался бы тем, что может дать быструю и прямую выгоду…

Интересно, она что, не понимает, что при хорошем раскладе можно извлечь и быструю, и прямую, и большую выгоду из археологических находок? Хорошая античная ваза или статуэтка…

Статуэтка… может стать товаром и обернуться большими деньгами. Индиана Джонс… Не понимает — или подталкивает меня к версии?

— Скажите, а кроме вас, обращал кто-нибудь внимание на поведение Георгия? Ну, что он стал неправильно относиться к науке, или как это сказать?..

— Кто как, — хмыкнул Бирюков.

Мария промолчала.

— Савелко, например? — поинтересовался я.

Мария поджала губы, помолчала и ответила, цедя слова:

— Они же в связке. Георгий был руками… А возможно, и головой связки.

— А зачем тогда ему ваш Дэ Ка? Неужели и сейчас субординация так много значит, и Савелко — предел?

— Я об этом не задумывалась, — Мария говорила вроде бы искренне, и в глазах, потемневших как небо над островом, не было лукавства…

И все же я ей не верил.

А тут еще Бирюков подбросил:

— Вы что, думаете, Савелко такой уж одуванчик? Хитрован, еще какой. И чутье у него…

— Да, — кивнула Мария, что-то явно вспоминая…

— Чутье? Вы имеете в виду — археология как чутье?

— Ну да, конечно, — быстро подтвердил Бирюков.

— То есть он может сразу определить ценность находки, — мне очень хотелось побольше потоптаться на этой теме, но мучительно не хватало специальных знаний. Кроме Индианы Джонс, мои познания в археологии исчерпывались парой-тройкой детективов, где раскручивалась «мокруха» вокруг египетских и этрусских сокровищ.

— Конечно, — кивнула Мария, — это элементарно. Чутье у него на места поисков. Иногда кажется, что у него в голове карта. Во всяком случае, по античному периоду. Практически безошибочен…

— Не скажи. А характеристики? Да и здесь, на острове…

— Что на острове? — дернулась Мария. — Здесь у него попадание… Просто это все предназначалось Георгию…

— А теперь достанется вам?

— Науке, — холодно бросила Мария.

— Естественно, — согласился я. — Но работать… Исследовать — это так называется? — будете вы? Наверное, и Володя Макаров — он же аквалангист?

— Надеюсь, — все так же холодно обронила Мария. Она надеялась и была чем-то весьма озабочена. Только вовсе не трупом Георгия Мистаки.

— У вас уже было обсуждении ситуации? Планов работ?

Отозвался Бирюков:

— Так, поговорили немного.

— И?

— Да перепугался вроде Дэ Ка. Хочет вообще свернуться. То ли боится, то ли что…

— Рано еще об этом говорить, — бросила Мария, — а вообще-то поздно. Мне надо письмо дописать. Я могу идти?

«Что-то здесь не так», — подумал я.

— Да, конечно.

Мария поднялась и спросила Бирюкова:

— Передашь письмо с катером?

Бирюков молча кивнул.

— А когда будет катер? — поинтересовался я, когда Мария скрылась в палатке.

— В одиннадцать. Плюс-минус пять минут.

— Пограничники, что ли? — спросил я, изображая неведение.

Бирюков усмехнулся:

— Пограничники. Рейсовые сюда не ходят.

— Ну да, — я усиленно покивал. — Что, и почту возят?

— Да велик ли труд? Ладно, я тоже пойду — плавник пособираю, пока видно.

Я тоже поднялся — пора немножко постучать морзянку.

И спросил вдогонку Бирюкова:

— Так что, Савелко собирается прекратить работы?

— Во всяком случае, мечтает нас всех эвакуировать. На всякий случай.

М. Шеремет

Я совсем не обрадовался ее визиту. Кроме всего прочего, я не привык разговаривать со свидетелями, лежа в плавках на песочке.

Сербина села рядом; наверное, специально дожидалась темноты, чтобы не так заметны были припухшие от слез веки. И все-таки она выглядела очень хорошо. Мне моментально припомнилась фраза из какого-то грошового романа: «Он любил женщин, точнее, блондинок».

Сербина была блондинкой того спортивно-лирического типа, который в последние годы стал массовым. Подобные существа улыбались с афиш и рекламных проспектов, таращились из витрин и огрызались из-за прилавков, кочевали по экранам и пляжам… Я считал их чем-то вроде говорящих кукол, может быть, потому, что не приходилось прежде всерьез разговаривать с ними. Я сел, угостил Сербину сигаретой, поднес спичку и подумал, как же заговорить с этим очаровательным манекеном.

Светлана заговорила первой. Она спросила, есть ли в моем нравственном кодексе такие понятия, как «честное слово» и «профессиональная тайна». Я сказал, что есть.

Тогда Светлана попросила под честное слово сохранить в тайне все, что она скажет.

Я немного поколебался и — пообещал.

Но все, что мне сказала Светлана, не представляло тайны ни для кого, разве что для Макарова. Сербина попросила, чтобы Владимира Макарова убрали с острова. Немедленно. Пока он не натворил глупостей. А натворит он их непременно, если останется здесь.

— Но почему именно его?

— Неужели обязательно все объяснять, — сдвинула выгоревшие брови Светлана, — неужели смерти Георгия недостаточно?

Я заверил, что не жажду новых жертв и немедленно эвакуирую всех, если только будет необходимость. Но прежде хотел бы узнать, в чем дело, почему она заботится именно о Макарове.

— Поймите, Володя — близкий мне человек… Мы скоро поженимся, и я не могу смотреть… Он ведь пойдет, пойдет за Георгием, и я не смогу его остановить!

— Пойдет за Георгием? То есть умрет?

— Не знаю. Не дай Бог. Нет, я имела в виду — не хочу, чтобы он повторил судьбу Мистаки. Ни в чем. Он — слабее.

— Вы любили его? Георгия?

— Да.

— Почему же так получилось, что вы не с ним… Ну, пока он был жив?

— Не понимаете? Не хочется об этом говорить.

— Светлана, я не любопытства ради спрашиваю. Это может быть важно.

— Да что тут важного… Просто не смогла оставаться с ним. Да ему никто по-настоящему и не был нужен.

— Он отталкивал людей?

— Нет. Просто он был… Он играл в сильного человека. Но получался человек с больным самолюбием. А с таким невыносимо было быть рядом. Ему нужно было утверждаться во всем, что проходило через его руки… Простите, я что-то не то говорю.

— Не волнуйтесь.

— Все еще свежо… У него не могло быть даже друга. А тем более женщины, которой нужно чувствовать, что она — не приз в игре, а личность. Георгия называли Одиссеем, он такой же самолюбивый и жестокий, только вот цели у него нет. Он не воевал, только выдумывал бои, сам их сочинял, сам для них придумывал правила… Лишь бы играть, играть подольше, позанятнее… Вам проще. Вы мужчина. Вы, наверное, никогда не почувствуете, что это такое, что это за чувство, когда тобой играют. Ты думаешь о себе, что ты живой человек, которого можно любить или ненавидеть, — и вдруг понимаешь, что ничего этого нет. Ты — фигурка. Тобой играют.

— Вы судите слишком строго.

— Его почти никто не понимал.

— О чем он говорил с вами вчера вечером?

— Доложили? Да ни о чем особенном.

— Но что все-таки он сказал?

— Он… Всегда хотел и оттолкнуть, и удержать одновременно… Тем более сейчас, когда с Володей стало серьезно. На него это похоже — отпустить, но только на полшага, чтобы в любую минуту можно было схватить.

— И на этот раз тоже?

— У него появился козырь, а с козырем он не мог не попытаться сыграть.

— Козырь?

— Ну да. Эта Сирена. Вы ее видели?

— Еще нет.

— Посмотрите… Такая дрянь, я бы ее в море выбросила. Кусок бронзы, безделушка, а они все из-за нее с ума сходят.

— Они — это Володя и Георгий?

— Мало?

— Нет, не в этом дело. Я спрашиваю, а другие разве никак не прореагировали на его находку?

— Ну что вы! Так у нас не бывает. Каждый пытается что-то показать. Один — как это хорошо, другие — как это важно.

— Показать? А на самом деле?

— А на самом деле каждый думает: «Почему не я?»

— Георгию завидовали?

— Почти все.

Я присматривался к ней со все возрастающим интересом. Черты лица, несомненно, миловидные, но не более — ни привлекательными, ни одухотворенными их не назовешь. И в то же самое время ощутил, что в сочетании простых черт, сдержанной мимики и проницательного и острого взгляда есть что-то особенное, возможно, то, что на Востоке называют «зернышком перца». Длинные ноги, загорелые и исцарапанные, как у мальчишки. Фигура, несмотря на возраст, не развита, как будто ее тонкая загорелая кожа, оттененная золотистым пушком, не более чем искусно сшитая одежда, такая плотная, что сдерживает напор молодости. Привлекательная, в сущности, девушка. Но тем не менее ее внешность была проще, зауряднее, чем ее речь. Я даже заподозрил на минутку, не повторяет ли она чужие слова, как хорошо выученный урок?

— Почему вы вообще с ним сблизились? Если он был таков, как вы описываете, можно было бы обойтись без него. Вы же понимали, что он постарается смять, подчинить вас как личность?

— Лучшего не было. И казалось, когда он развязался со своей стервой, что все серьезно… Я тогда была совсем еще девчонкой. А он превосходил всех окружающих — вы даже не представляете, насколько. Быть рядом с таким человеком… Самое главное, что я все представляла иначе — возвышенно, что ли. Быть подругой гения… как это замечательно! Но при этом надо же начисто отречься от себя!

— Наверное, Володя не такой.

— Ему нужна нянька. Да еще вбил себе в голову, что ни в чем не уступает Георгию, старается даже манерами походить на него. Смешно и глупо.

— Мне показалось, что Володя не так уж плох.

— Я и не говорю, что плох. Сам по себе он многого стоит и многого может добиться.

— С вашей помощью?

— Да. И не надо иронии.

— Не буду. Хотя не знаю, так ли неприятно будет вам услышать мое мнение о Володе. Я считаю, что ваш выбор удачен.

— Вы правы. Я очень хочу, чтобы вы поняли — Володю надо отсюда убрать. И пусть он не знает, что по моей просьбе.

— Скажите, а остальные? Остальным, по-вашему, ничего не угрожает?

— Может быть, и угрожает. Лучше, конечно, уйти всем. Сошел лидер — сошла команда.

— Вы занимались велоспортом?

— Да. Но это неважно. Я говорю не о спорте. Опасность есть.

— Какая именно?

— Если бы я знала…

— Как у Георгия было с сердцем?

— В медицинском плане?

— Да, конечно.

— Великолепно. Я в этом немного разбираюсь. Он был хорошо сделанной машиной. И потом — не пил, не курил, тренировался. Вы думаете, что… Нет, это исключено. Его должно было хватить на сто лет, не меньше.

Светлана задумалась. Я тоже молчал. Какой-то вопрос, важный вопрос я никак не мог осмыслить. Наконец, Сербина заговорила. На этот раз в ее голосе не было дрожащей, острой нотки — то ли злости, то ли отчаяния. Осталась только боль.

— Я тоже боюсь. Конечно, было не раз плохо, и страшно. Но сейчас хуже. И как-то некуда деться. Такая пустота… Раньше, когда очень плохо, уйдешь в свой угол, свернешься калачиком — и все проходит. А здесь ничего не помогает.

— Но что вам здесь может угрожать? Кто?

— Здесь нельзя жить.

— Здесь, на острове?

— Да.

— Но здесь жили люди. Есть же дома, остатки дорог…

— Володя говорит, что на острове жили как-то по-цыгански… Случайные здания, случайные вещи…

— Каменный дом случайно не построишь.

— А то, что на острове не нашли ни одного захоронения, ни одного скелета, по-вашему, тоже случайность?.. — при этих моих словах Светлана посмотрела на меня со спокойным интересом. Тогда я спросил: — Скажите, когда вы говорили с Георгием вчера вечером, вам не показалось, что он тоже чувствует какую-то опасность?

— Вы думаете, он очень много говорил?

— Думаю, что немного.

— Скорее всего, нет. Не чувствовал. Говорил об Истории — с большой буквы, конечно. С ним нельзя просто так разговаривать.

— Вы поссорились?

— Да, наверное. Собственно, он этого не хотел. Я сорвалась, вам достаточно будет, если я скажу, что мне стало тошно все это выслушивать бог весть в какой раз. Он и прежде совершал великие перевороты в археологии, но до сих пор ничегошеньки не перевернул. Хотя был способен… Способен на очень многое. А тут он совсем перегнул. Он нашел, по его словам, не просто Сирену, а ключ к каким-то Великим Тайнам. Ну, я и сказала, что все его Великие Тайны, может быть, только приличные деньги, которые дадут за бугром, и пусть бережет такие высказывания для восторженных первокурсниц. Или для греческих дурочек.

— Но теперь-то вы понимаете, что он был прав?

— Почему?

— Потому, что боитесь за Володю Макарова.

— Ничего вы не поняли. Тайны — не там, где он их искал.

— А где же?

— Если бы я знала. Это, в общем, аллегория… Он уже мысленно давно был там, на своей «исторической Родине».

— Не понял. Он же грек?

— Да. И собирался уехать в Грецию.

— Вас не звал с собой?

— Нет, конечно. Никого он не звал. Наоборот, хотел обрубить все…

— То есть он уже не рассматривал здешние дела серьезно?

— И да, и нет. Знаете… Талантливый человек… был. И увлекающийся… И одновременно хотел жить совсем иначе… Я боюсь за Володьку. Он останется на острове?

— Я запрещу погружения, пока все не выяснится.

— Ну что же. Желаю выяснить поскорей.

Я остался один. Темнело. Надо было идти в лагерь, наверняка уже поступили радиограммы по запросам. Надо было, пожалуй, еще раз поговорить с Марией. Надо было обязательно посмотреть, что же это за Сирена. Надо было, но я не двигался…

Суета сегодняшнего дня смешала мысли. Слова, образы, лица кружились, проплывали, как спицы колеса Фортуны… Мне внезапно показалось, что я слышу скрип громадного древнего колеса. Нет, не показалось — действительно я слышал, только не скрип, а мощный, нарастающий гул, будто что-то надвигалось большое и неотвратимое, — и вдруг жестокий, ослепляющий луч света ударил мне в лицо. Я застыл, дыхание перехватило, еще чуть-чуть — и…

Свет погас. Через несколько секунд, когда зеленые круги в глазах растаяли, я различил причаливающий катер.

Сзади засопел Вася — черт его знает, когда он пришел. Катер сдавленно рокотал, отрабатывая задний. Вася протянул мне полотенце и, насвистывая, пошел навстречу поджарому моряку.

Я старательно вытер мокрое, липкое лицо и с удивлением вспомнил, что так и не искупался.

21 августа. В. Рябко

Очень хотелось мне поговорить с Дмитрием Константиновичем, Дэ Ка Савелко. С самого утра хотелось, с того самого момента, когда я впервые посмотрел ему в глаза, когда разглядел всю его потную, испуганную, напряженную, малосимпатичную физиономию, и еще больше чуть позже — когда Дэ Ка стал уверять, что ничего-ничего не слышал, сердце же подсказывало ему бежать к бухте, а там уже готовенький труп.

Не поверил, когда Дэ Ка расписывал, какой у них маленький, но дружный научный коллектив.

Что смерть Георгия Мистаки крепко тряхнула профессора, это понятно. Вот только сама смерть или ее обстоятельства?

Конечно, легко себе представить, сколько неприятностей свалится на академическую проплешину из-за смерти подчиненного, даже если произошел просто несчастный случай. Надо объяснить по инстанциям все известные обстоятельства, доказать соблюдение правил техники безопасности, что не совсем просто. Если не патология, не внезапный паралич сердца, если все же что-то рвануло, если завтра водолазы найдут следы — тоже придется много чего доказывать: кто, откуда, почему, зачем…

Зачем — самый что ни на есть деликатный вопрос. Так ли уж был нужен пану профессору Георгий? Как это сказала Мария? «В связке был руками… и головой».

Рубеж отмечен четко: накануне Георгий поднял со дна морского статуэтку Сирены, вещь ценную — и открыл себе дорогу к самостоятельным действиям. Возможно, Георгию еще был нужен Савелко, если там, на дне, стоящие вещи: отобрать, что пойдет на обогащение науки, а что — на личное, вывезти добро с острова, возможно, переправить покупателям. Но не исключено, что Георгий мог справиться и сам, разве что, так сказать, скинув пару «крох» со своего стола в карман Дэ Ка.

А теперь перевернем ситуацию; что же Дэ Ка? Получил «крохи» — и остался у разбитого корыта? Это Индиане Джонсу в каждой серии выпадают если не пещеры Аладдина, то чаша Грааля. Нашим профессорам везет меньше. Устранение Георгия решает немало проблем для Дэ Ка. Кое-что уж просматривается.

И еще важно: может ли профессор все или почти все делать сам? Или же с привлечением кого попроще, того же Макарова, например?

Конечно, неплохо бы найти причиной всему бабу… Очень уж они контрастны: еще нестарый, но уж очень неказистый Дэ Ка и чернокудрый двухметровый атлет Мистаки… — все ли там чисто у профессорской жены с дорогим учеником?

Ладно, это — на потом.

Если все так, как я предполагаю, если решили Савелко и Георгий заработать на раритетах или как там эти штуки называются, то профессор выигрывает. Крупно выигрывает, даже если получит крепкую вздрючку по службе. Страсти улягутся, пусть даже до следующего сезона, — и можно вернуться на остров с подходящей командой, без всяких там слишком умных Левиных, чтоб только руки рабочие… Крупно выигрывает профессор. Вот только мотив и труп являются основанием для подозрения, но не для уголовной ответственности. Доказательство насильственной смерти — нет. Алиби… на момент смерти — есть, хотя и сомнительное (Макаров и Сербина вроде помнят, вроде — нет)… Но если и нет, не столь важно. В воде Георгий был один.

В момент смерти.

А раньше?

Раньше — это полсуток, темная половина, когда не все и не всегда следят друг за другом.

Место — известно. Макаров отметил квадрат находки буйком. Логично, что Георгий будет погружаться именно там. Георгий — потому что Макаров категорически отказался лезть в воду. Блажь такая нашла. Временное недомогание. Из тех, которые трудно проверить… И легко спровоцировать парой удачно подобранных таблеток. Знал Дэ Ка, что Макаров не пойдет в воду? Наверное. А чтобы наверняка — мог стравить воздух из его акваланга.

И тогда — остановка за малым. Взрывпакет, и чтобы взорвался, когда Георгий окажется неподалеку. Посильная задача? Для специалиста — семечки. Вот только Дэ Ка, насколько мне известно, совсем не тот специалист.

К сожалению, я тоже не специалист. Даже не знаю наверняка, останутся ли вещественные следы, вещдоки, от современного взрывного устройства, сработавшего под водой… И останутся ли эти следы через сутки после взрыва. Раньше, к сожалению, водолазов не привезут.

Сукин сын Савелко, неужели он все рассчитал — и уйдет безнаказанным?

Нет, не будь я Васей Рябко, если не упаду ему на хвост при первой же попытке утащить с острова хоть бусину!

21 августа. Д. К. Савелко

Как ни верти, из двух зол надо выбирать меньшее. Самому выбирать, а не ждать, пока выбор сделают за меня. Конечно, я и так много терял — своими руками закрывал сундук с кладом. Но так хоть оставался какой-то шанс.

Я рассказал следователю сказку. Из разряда тех, которые сочиняют дилетанты. О том, какие ужасные опасности подстерегают тех, кто пытается проникнуть в тайны древнего мира.

Чего только не было в этой сказке! И загадочные смертельные болезни, поражающие первооткрывателей древнеегипетских пирамид, и таинственные космические излучения в районе острова Пасхи, и хитроумные ловушки, неведомо кем построенные в джунглях Перу и Венесуэлы, и следы актинидов и лантанидов в старых тибетских гробницах…

Стыдно, конечно, но что поделаешь? Не ждать же, пока он всерьез начнет разбираться в наших взаимоотношениях. Столько у нас набралось за три года совместной работы…

А так — рано или поздно ему надоест копаться в чужой сфере деятельности и останется только одно желание — закрыть дело: не по несчастному случаю, а по ненасильственной смерти.

Лучше я не смогу выкрутиться. Да и все остальные — тоже. А слушал следователь хорошо. Лучше, чем наши студенты. Правда, и атмосфера была подходящей — поздний вечер, необитаемый островок посреди моря, бронзовая Сирена…

Конечно, Шеремет расспрашивал меня о взаимоотношениях Георгия с остальными.

В принципе, можно многое рассказать. Ведь все друг у друга постоянно на виду. С Бирюковым Георгий дружил со студенческой скамьи, как-то даже выручал парня, а совсем недавно они вконец рассорились. Из-за Марии. Здесь у них непримиримый разлад. Чем-то Мария с Георгием похожи, да и занимаются одной проблемой.

Мария не дура, знает, почему второй год не может попасть в аспирантуру. Кто же ее возьмет, если тема та же, что и у Георгия, а выводы совсем не те. А ведь упрямая, ничем другим не хочет заниматься. Мне что, мне еще лучше. А вот ей… И ни от своих работ, ни от своей теории не хочет отступиться. А ведь уже заканчивала бы аспирантуру. И защитилась бы. Голова есть… У Георгия, конечно, — характер, а то до открытой войны с Марией дошло бы.

О Светлане рассказывать было бы нечего — Шеремет и так уже многое знал.

Интересно, понимал ли он, что Светлана пошла бы за Георгием в огонь и в воду, только бы он ее позвал?

А вот Макаров это понимал. Не знаю, я бы не смог так с Георгием после всего этого…

Вот такие наши дела.

А Шеремет клюнул на мою сказочку. Клюнул, потому что забрал Сирену и ушел куда-то со своим напарником.

Опасно, конечно, ему было давать — поцарапает экспонат. Но лучше уж так, чем позволить ему свободно копаться в наших делах.

Савелко Дмитрий Константинович, 41 год, русский, разведен, образование высшее, кандидат наук, автор шестнадцати собственных и совместных статей, заведующий сектором кафедры античной истории Института археологии…

21 августа. В. Рябко

Рация у профессора оказалась вполне приличной. Оттащив ее от командирской палатки подальше, я достал свой верный журнал кодов и сел за работу. Связь у нас, у пограничников, и на флотской базе спасательских работ, естественно, круглосуточная. Трупов у нас пока, Бог миловал, немного, это вам не Абхазия и не Карабах, так что после сорока минут эфирной ругани мне ее гарантировали. Если не на утро, то во всяком случае на день.

Еще полчаса заняло выколачивание медицинского заключения о вскрытии. Наконец, наш дежурный связался с дядей Пашей по домашнему телефону, выслушал то, что медэксперт пожелал рассказать своими словами, а потом пересказал мне: шоковая остановка сердца, множественные разрывы капилляров, в том числе и во внутренних органах; незначительные повреждения легких и ушей. Воды в легких нет, прижизненных травм, переломов нет.

Получается, насколько я могу судить по своему куцему опыту, гидравлический удар был, но далекий и слабый. Такой, что мог тряхнуть, напугать, но никого не убить. Разве что у молодого здоровяка-аквалангиста — совсем-совсем ни к черту сердце, что мог вот так умереть от страха. Что не соответствует ни результатам вскрытия, ни словам Сербиной (Матвей наверняка передал все точно), ни элементарной логике. Со слабым сердцем мастером не станешь.

Если просто испугался, запаниковал, — тогда бы захлебнулся. А вот — всплыл (значит, легкие полные воды), зубы сжаты так, что перекушен загубник.

Какое все-таки удивительное дело — жизнь! Чем больше разбираешься, тем большим чудом кажется, что все эти связи и взаимозависимости работают. Иногда еще как работают! Брали как-то одного зверюгу — он даже после трех автоматных очередей выжил; а потом, в камере смертников, зуммер услышал — и каюк! Инфаркт.

Я еще немного поработал на рации — оставил точные инструкции для утреннего запроса в Гидрофизический институт, — и взял журнал радиограмм.

Последние записи, как я и ожидал, — сообщения в Институт археологии Ериной и в мою контору — о несчастном случае. Есть здесь пара сомнительных моментов (почему — Ериной и почему так сразу: «несчастный случай»), но это — мелочи.

Предыдущие записи — интересного мало. Исходящие отчеты по работе, очень скупо, просьба переслать почту и продукты. Входящие — тоже сухо, язык канцелярский: «обратите особое внимание», «форсируйте», «держите под личным контролем». «Форсируйте работы в бухте Узкой» — только за август трижды. «Сообщайте о результатах работы в бухте Узкой» — тоже трижды. Подписано Ериной. Видимо, она у них вроде главного толкача.

Я выглянул из палатки и, разглядев неприкаянного Савелко, поманил его к себе.

Матвей все еще не возвращался. В воздухе плавало предощущение грозы. Да что предощущение: на темном северо-востоке раздражающе ярко змеились молнии.

Савелко внешне сплошное «не»: невысок, нестар, некрасив, неэнергичен… Похоже, и не слишком умен — хотя от слишком умной Марии у меня до сих пор на зубах скрипит. И не понравилось мне, как обшарил он взглядом командирскую палатку, едва просунув голову под полог.

— Смотрите, ничего ли я не поломал? — сказал я.

— Нет, почему же? — запротестовал Савелко, неловко усаживаясь на брезентовый стульчик, — это ваше право…

«Нет у меня такого права, — мысленно усмехнулся я, — и не дай Бог, чтоб отломилось». А вслух спросил:

— Почему вы так сосредоточились на раскопках в бухте Узкой или, как теперь ее лучше называть, в бухте Мистаки?

— Почему «сосредоточились»? Это самый перспективный участок.

— Первая значительная находка там сделана только вчера. Откуда же вы взяли, что «участок» такой «перспективный»?

Савелко поерзал, поводил в воздухе руками и наконец сообщил:

— Исходя из общих соображений. Самое удобное место для причаливания, там же наверняка были портовые сооружения…

— Мест для причаливания полно. И удобных в том числе. Что же, везде клады?

— Нет, но это же упрощенный взгляд. На самом деле надо учитывать ряд факторов: смещение береговой линии, коммуникации, расположение наземных построек…

— Подождите. Я так понял, что вы заранее вычислили: искать здесь, так?

— В принципе, так, — подтвердил Савелко, внезапно успокаиваясь, — только эту заслугу я не могу приписать себе. Самым заинтересованным был Георгий, он очень верил в подводную археологию. И это совпадало с мнением руководства института.

— А вас это, надо понимать, не слишком интересовало?

— Почему же? Работы в комплексе давали возможность реконструировать всю культурную систему. Такой подход сейчас общепризнан.

Почему он так резко успокоился? Наверное, решил, что на покойника и начальство можно валить все что угодно.

— Следовательно, вы просто исполнитель. Вам указывают место работы, и вы действуете в соответствии с инструкцией?

— Я не совсем понимаю, к чему вы ведете, — ответил Савелко, и глаза его забегали.

— У вас репутация очень прозорливого руководителя. Любая точка — удача.

Савелко вымученно улыбнулся:

— Если бы так. Четыре последних удачных сезона, к сожалению, не моя заслуга. Скорее, это Нина Тарасовна… И Георгий.

— Нина Тарасовна?

— Ну да, Ерина, замдиректора нашего института. Совершенно блестящее предвидение. Я, собственно, не в курсе ее метода, но результаты удивили всех.

— И Георгия?

— Нет, не думаю. Он же был ее ближайшим помощником. Скорее всего, знал заранее.

— Скорее всего?

— Видите ли, несмотря на… ну, скажем, вынужденно ограниченный круг общения, с ней мы разговаривали немного… И не обо всем.

— Может быть, Сербина или Макаров знают больше?

— Затрудняюсь сказать. Вряд ли. То, что касается Ериной, для него не было предметом обсуждения. Тем более со Светланой… Да, так что работы в бухте Узкой были запланированы заранее, и ответственным был Мистаки.

Последнюю фразу Савелко выговорил быстро и отчетливо, словно хотел акцентировать мое внимание именно на ней.

— Почему же Ерина понукала вас лично, — я раскрыл журнал радиограмм: — «форсировать работы в бухте Узкой»?

Савелко вдруг взмок, но после паузы все же ответил достаточно спокойно:

— Радиограммы адресовались мне, конечно. Я же руководитель. Но разговаривал не только я. Есть же и неформальная часть. Приглашали на переговоры всех… Ну, то есть тех, с кем конкретно хотели общаться. Это же у нас почти единственная связь… И не считается нарушением…

— Да… У вас многое не считается нарушением…

— О чем вы? — встрепенулся Дэ Ка.

Увы, это я еще для себя самого не сформулировал. Просто чувствую: что-то не так. И сказал наобум:

— К примеру, вы не доложили о такой важной находке.

— Как не доложил? — засуетился Дэ Ка. — Георгий вчера беседовал с Ниной Тарасовной… Только записать в журнал я позабыл. Знаете, как бывает: сначала отвлекся, а потом не до того было…

— А о чем они говорили?

— Точно не знаю, я выходил… Но если это важно, то можно спросить у Нины Тарасовны.

— Сейчас?

— Нет, она: наверное уже дома, но завтра… Возможно, она сюда прибудет. А в поисковый журнал находку внесли. И очень оживленно обсуждали…

«Так оживленно, что в результате Георгий лишился жизни», — чуть не ляпнул я. Но сдержался. И перебрался в центр лагеря, к костру и приемнику.

Гроза подкатывала все ближе, бедный транзистор трещал, превращая музыку в нечто непотребное… Вчера тоже была гроза, и наверное, в рации тоже трещало и завывало, пока Георгий докладывал своей патронессе о Сирене, этом бронзовом подтверждении правильности ее таинственного метода.

Ерина… Нет, не припоминаю. Хотя какой-то Ерин, помимо всем известного генерала, фигурировал. Нет, не в деле… У трупа множественные разрывы капилляров. Наверное, Георгий испытывал боль. Хотя это не смертельно. И гидромолот, если он был, — тоже не смертельный… И в крови никаких особых признаков яда не обнаружено. А какой-то зуммер прозвонил, и Георгий увидел свою смерть. И умер в ужасе. И не верю я, совершенно не верю, что Георгий в самом деле настаивал, чтобы Макаров тоже шел в воду, по крайне мере пока он сам не покопается возле места, где нашел Сирену… И совсем не верю, что Сербина и Савелко просто так, безо всякого сигнала, сбежались к бухте, когда Макаров втаскивал в лодку тело Георгия…

21–22 августа. М. Шеремет

В брезентовую «дверь» протиснулся Вася: пришли ответы на радиограммы.

Передали подробный ответ на запрос в институт (я ожидал ответ только завтра), а главное — заключение экспертизы. Трудно объяснить, почему оно меня так расстроило.

Я отыгрался на Васе, потребовал от него практически невозможного: добиться, не позже завтрашнего дня, приезда аквалангистов и специалиста-психиатра.

Пухлая физиономия Рябко вытянулась до невозможности, но возражать он не стал. Видимо, решил, что психиатр и в самом деле не повредит. Я, конечно, не считал, что кто-то из островитян страдает душевной болезнью. Но что-то же происходило здесь с ними странное, с ними со всеми… Я не мог найти слова, чтобы назвать это своим именем, только ощущал какую-то необычность в их настроениях, словах, снах… но вот как объяснить, что именно меня настораживало, я пока не знал. Ладно. Утро вечера мудренее.

Я вытащил из ящика Сирену, прихватил из-под навеса бесхозный складной стульчик и отправился на самую высокую точку острова. Это была скала метров пятнадцати-семнадцати высотой с усеченной вершиной. Она круто обрывалась к юго-западному берегу, с противоположной от бухты и скалы стороны острова. Где-то неподалеку находилась пещера, куда мы решили завтра непременно пойти.

Со стороны лагеря шла, ответвляясь к развалинам Греческого дома, сравнительно пологая каменистая тропинка. Площадка почти ровная. Здесь, пожалуй, никто не помешает обдумать события прошедшего дня. На острове вряд ли есть еще место, где спокойно можно уединиться. Тихо. Неумолчный дальний голос прибоя только подчеркивает покой. Влажные запахи морских испарений, водорослей, прохладный ветер, острое звучание трав. Все это вместе рождало умиротворение.

Институтские материалы в целом подтверждали все, что я успел узнать на острове. Положение Дмитрия Константиновича и в самом деле было весьма неблагополучным. Похоже, что как минимум руководить сектором он больше не будет. Остальные характеризуются хорошо.

Мои мысли вернулись к Сирене. Я поднял фонарь и начал внимательно рассматривать статуэтку. Небольшая, увесистая, наверное, цельнолитая, высотой сантиметров 25, она изображала странное существо с полуразвернутыми мощными крыльями и женским лицом. Существо сидело в напряженной, какой-то упругой позе, звериные мышцы взбугрились, крылья застыли перед мощным взмахом; а на тонко вылепленном лице — выражение хищной радости, видимо, от ощущения собственной силы или от сознания беспомощности его жертвы. Кстати, это лицо было не из тех, в которые стоит вглядываться предгрозовой ночью, на крошечном островке, после сумасшедшего дня.

Я выключил фонарь.

Уже наступила настоящая ночь. Душно и темно. Какое-то время я следил, как гаснут звезды. Видно, циклон, сползший с Балкан, весь день поливал холодным дождем золотые пляжи Мамайи и Бургаса, гремел гривастыми валами в брекватеры Одессы и Констанцы, разгонял яхты в лиманах и теперь добрался до острова. Звезды утонули. Где-то далеко полыхали еще беззвучные молнии. Я выключил фонарь, но при каждой вспышке видел Сирену, темную и шершавую от времени. Над морем полыхало все чаще и чаще, и крылатая тварь, казалось, ехидно подмигивала мне античными глазами: «Ну как, философ? Получается?»

Нет, не получалось.

Если разобраться, у меня был только один сравнительно бесспорный факт: Георгий Мистаки умер около восьми утра от паралича сердца, без признаков отравления и особых телесных повреждений. И все. Как раз достаточно, чтобы сделать заключение о ненасильственной смерти, подписать бумаги и закрыть дело. Потому что предчувствия, сны, загадочные разговоры, невнятный рассказ Макарова и страхи Сербиной ничего не значили, по крайней мере — для здравомыслящего человека. Да, можно позавидовать здравомыслящим людям. Хотя бы потому, что все на свете они делают спокойно и трезво. Они все знают-понимают, и никаких проблем для них не существует. И так все просто и ясно, что зубами заскрипеть хочется.

Я попробовал, но так и не смог вообразить на своем месте здравомыслящего человека. Место на редкость неподходящее. Не располагает…

Мысли как-то путались и сбивались, и, наверное, от курева противно скрипело в ушах. А задача у меня простая: выяснить, что произошло с Георгием Мистаки. Нужна истина, совсем не эпохальная, но лишь бы знать, что сделано все возможное.

Не верю я в случайности. Не верю, что здесь произошла именно эта нелепая случайность: возникла ситуация, которая уже никогда не сможет повториться. Одно дело — автокатастрофа или даже обвал в горах, а совсем другое, когда в исхоженном, плаваном-переплаванном Черном море, где и акул-то настоящих нет, однажды утром появляется неведомое чудовище и от нечего делать убивает человека. Непостижимо как, но убивает. И потом исчезает. Надолго? Может быть, оно еще в бухте?

…И появилось чудо-юдо как раз тогда, когда Георгий был под водой один, именно он и только он, а его напарник, чтобы не стать жертвой случая, даже не заправил акваланг.

Как-то странно все.

Должны ли что-то значить эти разговоры о предчувствиях, снах?

И Сирена, эта медяшка со знакомым лицом, всплывающая в каждом разговоре, значит ли чего она?

А если прав Савелко? Если все мы обречены? Все, все вместе, и я с ними — мне и сейчас уже кажется, что скала не высится в темном пространстве, а стиснута все сужающейся петлей…

Полыхнуло, и в мертвенном свете молнии мне показалось, что бронзовая женщина осела на когтистых лапах, готовясь взлететь…

Что это со мной? Так недолго и запаниковать. Нет, мне надо разобраться. Спокойно во всем разобраться. Допустим, Георгия убили. Мне приходилось слышать, например, что совсем незначительная примесь чужеродного газа в воздухе баллонов на глубине может стоить жизни аквалангисту. А Георгий спустился глубоко. Значит, если концентрация этой примеси невелика, то без специальных анализов могли ее не обнаружить. И почему я не отправил акваланг на экспертизу? Но если это предположение верно, тогда что виной тому — злой умысел или случайная течь в выхлопной трубе компрессора?

Мне нужно остаться одному. Мне нужно подумать. Я не имею права придавать значение своим ощущениям.

А если всем на острове так же не по себе? А если… Если из какой-то расселины в скале сочится ядовитый газ, и он оказался смертельным для Георгия?

Нет, зацепиться пока не за что. Может быть, влияние Сирены? Или чего-то, что было с ней рядом? Мог же Георгий увидеть такое, от чего всплыл мертвый, с искаженным от страха лицом? Умереть можно и от страха, и при этом, кажется, тоже происходит паралич сердца. Но чего же так испугался здоровенный опытный пловец?..

Я вновь почувствовал, как новая волна ужаса неожиданно накатила на меня, заставила вцепиться в камни, закусить губы и неимоверным усилием воли удержаться от падения. Близкая чернота пропасти надвинулась — нет, кажется, это я поплыл! — и нет ни просвета, ни скалы, нет ничего, нет меня… я парю, беззащитный, в холодных сумерках, и отовсюду, из ничего, меня охватывают невидимые щупальца, парализуют движения, и в светящемся пространстве все ближе и ближе подлетает, мерно взмахивая огромными жесткими крыльями, чудовищная хищница…

И вдруг пронзительный, несовместимый с мертвым островом свист хлестнул по мозгу, заставил меня вывернуться и, сначала едва ли не ползком, затем быстрее — перебежками и, наконец, сумасшедшим галопом, броситься к лагерю.

Я понял сразу — резко, дико и грубо свистел стравливаемый из баллонов акваланга сжатый воздух. Кто-то открыл вентиль, и сжатый до ста атмосфер воздух с адским свистом выбрасывался в атмосферу.

Я бежал, падал, бежал, но, только ободрав руки и колени, понял, что не успею. И хотя остров был не таким уж и большим, места на нем, кажется, для всего хватало.

Свист слабел. Вся надежда, думал я, только на Василия. Но влетев в лагерь, я остановился, не в силах произнести ни слова: тихо покачивалась лампочка, брякал крышкой чайник над костерком, томно вздыхал приемник, а Вася сладко дремал, развалясь в шезлонге.

Я собрался было припомнить ему все, что набралось за годы сотрудничества, но тут до меня дошло: здесь, в лагере, — тишина. Проклятая акустика этой древней груды камней сыграла свою замечательную роль: ничего напоминавшего свист сжатого воздуха здесь не было слышно. Так, легкое шипение, различимое, если специально прислушаться.

Я разбудил Васю, хотя спешить уже было некуда. За три-четыре минуты, которые потребуются, чтобы в темноте достичь грота, баллоны окончательно опустеют, а следы — какие уж тут следы, если там целый день топтались все обитатели острова, включая нас!

И еще сразу бросилось в глаза: лагерь пуст. Во всех палатках темно, никакого движения. И очень тихо…

Мы, конечно, спустились к гроту. Резко посвежело: гроза накрыла остров. Загрохотали за вогнутой скалой волны, дробно залопотал по темному зеркалу бухты дождь. Мы стояли, склонясь над аквалангом с отвинченным от баллонов легочным аппаратом и открытыми вентилями…

22 августа. М. Шеремет

Слишком глубок и убедителен сговор. Если он существует. И слишком много проблем, кажется, решено единым махом со смертью Мистаки. Для каждого из обитателей острова. Или мне так хочется считать?

Лицо Георгия… Я увидел его спустя десять минут после прилета. И все остальное время воспринимал окружающее каким-то искаженным, как и черты его лица. Что ни говори, действует. Словно кто-то умышленно, одним расчетливым движением постарался выбить меня из колеи, заставил по-иному смотреть на мир. И ни мгновения не оставил мне для передышки, для того, чтобы я мог отстраниться, посмотреть на события под иным углом.

Просто удивительно: только что, меньше часа тому, со мной произошло… не знаю даже, как назвать, но что-то очень и очень странное, а я принял его как должное. Не мог же я заразиться мистикой от Левиной или Савелко?

Если подумать, то преступнику, конечно, выгодно, чтобы я перепугался и прекратил расследование: неважно пока, как ему удалось устроить мне этот припадок на скале, но почему же из игры хотят вывести именно меня? Я не один — есть же Вася, и с ним надо очень считаться. Ленив немного, но жесткий и очень неглупый. Почему, выбивая меня из круга, обходят Василия?

Что-то нескладно получалось.

Я вспомнил дневные допросы, напряженные, порой по-настоящему встревоженные лица археологов, их убежденность… Кроме Савелко. Этот что-то явно сочинял. Или замалчивал. Может быть, тут и не было сговора? Честно говоря, я уже готов был состряпать теорию насчет пучка космических лучей, ударившего точно в пятачок острова, но Вася… — он рубил мою теорию на корню. С ним-то ничего не происходит. Я прислушался: вот он знакомо протопал, вполз в палатку и уютно засопел.

Видимо, я слишком серьезно подошел ко всем этим разговорам. Хотя не раз и не два в ходе бесед и допросов проскальзывало что-то, говорящее об их тревоге.

САВЕЛКО: Мне все время казалось — что-то произойдет.

МАКАРОВ: Вам когда-нибудь приходилось бояться, бояться до судорог и потери пульса?

СЕРБИНА: Самое страшное — ждать. Ждать, когда придет твоя очередь.

БИРЮКОВ: Я готов верить в вещие сны. Здесь, на острове, я слишком много о них слышал.

ЛЕВИНА: Все мы втайне знали, что нас ждет что-то страшное. Вам никогда не приходило в голову, что наш мир — карточный домик, тронешь одну карту — и все посыплется…

И говорили они с такой убежденностью… Неужели можно так точно и последовательно все это отрепетировать? А зачем? Улик и так практически нет.

Странный сговор, что и говорить! Не то что нельзя ни за что ухватиться, но даже не чувствуешь, что же главное.

Никто не подтверждал (и не опровергал) рассказ Макарова; никто не услышал ни слова из ночного разговора Сербиной и Георгия; никто не подчеркивал свою, или чью-либо полную непричастность к компрессору — а кроме Марии обращаться с ним умели все, — однако никто не позаботился об алиби на то время, когда стравили баллоны акваланга.

И вообще, получалось так, будто собственные ощущения, все эти тревоги и непонятные страхи волновали каждого больше, чем опасность быть обвиненным в убийстве. Или все они полностью непричастны, или уверены в полной безопасности.

Но тогда… Мне даже стало холодно. Я — человек, далекий от всякой мистики, однако в нынешнем состоянии я готов был поверить, что в нашем тихом Понте Эвксинском завелась некая медузоподобная тварь, перечеркивающая своим существованием нынешнюю классификацию видов; кажется, мог даже поверить, что абсолютно здоровый мастер подводного спорта в тихой бухте пугается собственной тени и умирает от страха.

Поверить во что угодно, но только не в то, что некий преступный гений, сколь бы гениален он ни был, мог заведомо знать, что растяпа-следователь не отправит акваланг Георгия на экспертизу, — иначе почему он ждал ночи, чтобы стравить воздух?

Внезапная тишина прервала мои рассуждения. Какое-то время я лежал неподвижно, пытаясь понять, что произошло.

Наконец вздохнул: просто кончился дождь.

Я выглянул из палатки. Свежевымытые звезды раскатились по небу, и только на юго-западе, там, где волочился между морем и небом хвост грозы, все реже и реже сверкали далекие молнии.

Море утихало.

ЧАСТЬ II

22 августа, утро. М. Шеремет

К шести лагерь был на ногах. Я разбудил Васю. На столе, рядом с пустой консервной банкой и чьим-то ножом, стоял раскрытый железный ящик. Там сидела Сирена — крылатая птица-женщина с умным и хищным бронзовым лицом. Все ее обходили как гадюку в банке: знаешь, что не укусит, а все равно страшно и неприятно.

Со мной никто не хотел встречаться взглядом. Мне казалось, что археологи чем-то разочарованы: тем ли, что я все еще жив, либо тем, что до сих пор не вытряхнул из рукава готовенькую, тепленькую разгадку.

Остров тем не менее показался мне под утренним солнцем маленьким и уютным, как будто и не было прошлой ночи.

Савелко, испросив согласия, распорядился продолжать наземные работы. Лагерь быстро опустел. Мария немного задержалась; я подумал, что она хочет со мной о чем-то поговорить, и на всякий случай отослал Васю. Честно говоря, я сам ждал этого разговора — даже если бы дело свелось только к пересказу очередного сна. Но разговор не получился: Левина, только мельком взглянув на меня, домыла посуду и отправилась к Греческому дому. Начинать же какие-либо разговоры первому мне пока не хотелось.

Одолжив фонари и саперные лопатки, я отправился в пещеру вместе с Васей. Провозились мы там часа полтора, но пробраться в заваленную ее часть так и не удалось. В этой небольшой пещере, совсем не романтичной, было довольно сыро, узкий лаз у потолка над горой обломков был явно мал, а тяжеленные неподатливые плиты полуобрушенного свода решительно действовали на нервы. Пришлось удовлетвориться тем, что я просунул в лаз руку с фонарем и, старательно вывернув шею, увидел только серый тусклый камень.

В десять прилетел вертолет. Вася Рябко все-таки удивительное существо: обеспечил все, что я просил. Даже сверх программы прибыло официальное лицо института. Курчавый аквалангист сказал, что врач и остальные (водоплавающая команда) прибудут следующим рейсом. «Экономия на марше»: вместо одной большой машины дважды гоняют маленькую.

Пока бравый моряк разгружал свой тяжелый скарб и с помощью Васи оттаскивал его от вертолета, мне пришлось познакомиться с официальным лицом.

Звали это официальное лицо Нина Тарасовна, она-то и была заместителем директора. Невысокая, весьма добротно одетая пепельная блондинка моего возраста. Лицо сразу показалось мне знакомым, но где именно и когда мы встречались — сказать трудно. Впрочем, это обычное дело: в Симферополе все ровесники друг друга хоть немного, но знают. Пожалуй, красива — прямой нос, хорошая линия бровей и узких губ, выразительная лепка твердого подбородка.

Интересная — и несимпатичная. На лице — выражение легкого нетерпения и тяжелого превосходства. Такое иногда бывает у старых учительниц. Манеры тоже были под стать — резкие, сухие, властные; весьма неглупа.

Нине Тарасовне вполне хватило получасовой беседы, чтобы испортить мне настроение. Большой опыт владения «ньюспиком», а возможно, еще и выдающееся природное дарование. По нынешним временам я уже, пожалуй, поотвык от бурного потока совковых обкатанных фраз, к каждой из которых придраться трудно, а по всем вместе невозможно ни поспорить, ни понять, что же сие означает. Давно я уже не участвовал в таких «играх». Короче, после того, как Ерина отбыла в направлении Савелко, я вздохнул с облегчением.

Нина Тарасовна привезла на остров еще и привет из моей конторы. В пакете находились письменное заключение судмедэкспертизы, личные дела и характеристики на шестерых археологов и частное послание от милого друга, «надежды и опоры», Саши Дидыча. Послание было недлинное и вполне дружеское: Саша заходил ко мне домой, и он сообщал теперь, что у Татки все хорошо. Меня немного отпустило. Затем уже в благом расположении духа я прочел ту часть письма, в которой Саша радостно отчитал меня за странное поведение на острове (не иначе как Вася по рации наболтал) и посоветовал поскорее вернуться домой. Тем более, что, по заключению экспертизы и предварительным материалам дела, в управлении сложилось мнение: дальнейшее расследование по нашей линии прекратить и квалифицировать смерть Георгия как ненасильственную — «если у следователя Шеремета нет достаточных оснований для продолжения работы».

Не нравится мне, что все советуют вернуться домой. Не люблю я таких советов. С детства не люблю, чтобы все самое интересное происходило без меня.

Тем временем обстановка на небе накалялась, собиралась гроза или даже, судя по размерам туч, небольшое светопреставление. Я и Вася, нехорошо обругав вконец испортившийся климат, решили, что второй вертолет не прилетит. Но все-таки он прилетел.

Боюсь, у меня был не слишком умный вид, когда по трапику на рыжие камни слетела Инга.

Инга… Много чего между нами было неприятного, мучительного, во многом мы не доверяли друг другу, порой даже серьезно считали, что все кончено на вечные времена. Не случайно мы до сих пор не решились съехаться и оформить по закону наши отношения.

И тем не менее я мгновенно забыл, где и зачем я нахожусь, когда она, тоненькая, стройная, в джинсах и облегающей блузке, подошла ко мне вплотную и поймала узенькой горячей ладошкой мое запястье. Прощай, ясная голова…

Впрочем, я забыл о Васе. Друзья — на то и друзья, чтобы объявляться в самое неподходящее время. По доброте душевной, естественно. А у Василия этой самой доброты оказалось столько, что лишь минут через пять мне удалось оттащить его от Инги и упросить заняться делом: помочь аквалангистам разгрузить вертолет. Потом пришлось поработать и мне, и даже Инге — резко хлестнул густой дождь. Мы бросились перетаскивать свой и чужой скарб в палатки. Все забили, пришлось ставить новую. Гремело вовсю, и очень доброкачественный дождь рьяно поливал остров. Море, небо — все стало мокрым и беспросветно серым.

Конечно же, «чистой случайностью» можно назвать то, что мы с Ингой остались последними под дождем, еще более «случайным» было то, что мы оказались вдвоем в палатке…

Инга надела свитер, «выловила» где-то сухую сигарету, и мне пришлось второй раз за сегодняшнее утро рассказывать все сначала, притом с мельчайшими подробностями.

Кто-то очень умный уверял, что лучший способ понять — это допытаться объяснить другому.

Меня, как и ливня, хватило минут на сорок, причем я говорил, практически ничего не скрывая, разве что некоторые свои предположения. Но, боюсь, я невольно убедил Ингу в том, что на острове окопалась банда сумасшедших во главе со следователем Шереметом.

Во всяком случае, Инга посмотрела на меня с профессионально-жалостливым любопытством и выскользнула из палатки — пошла разыскивать Василия на предмет исследования его психической устойчивости.

22 августа. Василий Рябко

Одна из самых банальных фраз на свете: «После грозы все почувствовали облегчение». Но попробуй сказать иначе, если все и вправду посветлели. Все, даже мрачный Макаров.

Девушки захлопотали у огня — работы им явно прибавилось. Пошли в ход подручные средства: Макаров уже ожесточенно взламывал консервные банки, Бирюков драил кастрюлищу, а самого усатого аквалангиста отправили к роднику за водой.

Я стоял и с наслаждением вдыхал свежий острый запах гниющих водорослей. Рядом, в каких-то трех шагах, Ерина атаковала Матвея. Волей-неволей я слышал почти весь разговор. Ох, и весело же они беседовали! Матвея Петровича, слава Богу, я знаю давно, привык уже. Но здесь он, кажется, нашел орешек не по зубам.

Я не слышал, с чего это там у них началось. Не прислушивался. А сейчас Нина Тарасовна сообщала, что ознакомилась с ходом работ археологической поисковой группы. Она не скрывала от представителя столь компетентного органа, каковым является прокуратура, что у руководства института имелся целый ряд сомнений в целесообразности раскопок на острове Дозорном в силу принадлежности его к погранзоне, а также в связи с недостаточной пригодностью Савелко Дмитрия Константиновича для руководящей работы в таких условиях, хотя имелись основания полагать, что с задачей он справится — при должном контроле со стороны администрации…

Однако полученные первые результаты говорят о целесообразности дальнейших поисков. Правда, наземные работы пока — она подчеркивает, пока — не принесли больших успехов, но есть основания считать, что работы и в данном направлении перспективны. Что же касается подводного поиска, то его значение трудно переоценить. Окончательные выводы, разумеется, делать еще рано, тем не менее находка бронзовой статуэтки, которую она, Нина Тарасовна, уверенно относит к периоду высокой классики, является неоспоримым свидетельством устойчивых торговых и культурных связей острова и материка в античные времена. А это определенным образом меняет устоявшееся представление о характере навигации эллинов. Кроме того, сама находка представляет значительную художественную ценность.

Из всего вышеизложенного можно сделать только один вывод, а именно: надо продолжать и даже усиливать, доводя до уровня фундаментальности, археологические работы как на самом острове, так и в прилегающей акватории, то есть в прибрежных водах.

Причем она обращает особое внимание на то, что раскопки только на острове могут и не дать ответа на важнейшие, с точки зрения исторической науки, вопросы, например о размерах и даже о наличии на острове постоянного, устойчивого поселения в античный период, потому что, как известно, в последующие времена произошло существенное оседание острова, и прибрежные строения могли оказаться под водой. Следовательно, основные усилия необходимо сосредоточить на подводных изысканиях. Но, к сожалению, эта область еще чрезвычайно молода, энтузиастов мало, а противников и скептиков более чем достаточно. И факт безвременной кончины одного из пионеров, инициаторов этого дела в нашем институте, аспиранта Мистаки, которого все очень любили и ценили, может сыграть очень неблагоприятную роль. И в психологическом, и в организационном плане. Здесь каждый день, каждый час промедления с началом работ усугубляет положение. Так что она выражает надежду, что будет позволено в самое ближайшее время возобновить работу, не в ущерб расследованию, но и не создавая проблемы вокруг этого крайне неприятного, но, к сожалению, столь естественного в жизни случая.

— Матвей сказал, что не считает возможным сейчас всерьез обсуждать вопрос о каких-либо работах, потому что пока можно быть уверенным только в факте смерти Георгия, но ни в коем разе не в ее естественности.

К моему немалому удивлению, Нина Тарасовна немного посопела, выложила на стол кулаки и довольно круто сменила тон.

Теперь ее интересовало, на чем основаны утверждения товарища Шеремета о неестественности кончины Георгия.

Матвей ответил, что подозревает наличие некоего фактора, который может послужить причиной гибели еще кого-то из числа лиц, производящих работы.

Нина Тарасовна, само собой, воспылала гневом: упоминание о каких-то внешних факторах, по ее мнению, свидетельствовало о низком уровне естественнонаучной подготовки. Она лично считает своим долгом авторитетно засвидетельствовать, что все факторы уже давным-давно известны, а среди известных нет ни одного, который мог бы иметь какое-либо отношение к смерти аспиранта Мистаки. Если бы не лично ее, Нины Тарасовны, уважительное отношение к компетентной организации, она вынуждена была бы отметить, что все эти разговоры граничат с обскурантизмом.

Далее она поинтересовалась, не докатился ли товарищ следователь до предположения — в наше-то время! — о существовании в физической реальности описанных Гомером (если эта фамилия о чем-то говорит оппоненту) сирен, которые и умертвили талантливого научного сотрудника.

Вот тут уже, как я понял, Матвей не выдержал. Он заявил, что ни его лично, ни прокуратуру в целом не интересуют ее, Нины Тарасовны, рассуждения, которые уж никак не могут повлиять на ход расследования. Но поскольку она считает глупостью и безответственностью все, что не совпадает с ее взглядами, то в сугубо воспитательных целях он обязуется доставить и положить на ее рабочий стол гомеровскую сирену, причем непременно живую и трепыхающуюся.

Выложил — и ушел.

Был полдень, и было тихо и душно.

Аквалангисты дружно обхаживали дам. Дамы вяло сопротивлялись. Нина Тарасовна, подумав какое-то время, тяжко вздохнула, подозвала перепуганного Савелко и стала вполголоса полоскать теперь уже его мозги.

22 августа, полдень. М. Шеремет

Аквалангисты привезли аппараты заправленными — оказывается, у них так положено. Я почти совсем успокоился. К гроту спустились впятером, нагруженные, как верблюды.

Пока аквалангисты совершали свой отработанный ритуал облачения, мы с Васей вычерпали из лодки воду и принялись устанавливать мачту. Это оказалось совсем не сложно: и болты, и гайки, скреплявшие муфту, валялись на дне лодки, под решеткой.

Бухта была такой тихой и приветливой, что я удивился, вспомнив, что вчера нашел ее зловещей. Вода будто светилась изнутри, негромко шептала, наталкиваясь на камни. Скалы отсвечивали старым воском. Косоугольный останец, торчащий у горла бухты, напоминал крыло огромной морской птицы.

Мы столкнули лодку и отчалили: я на веслах, Вася устроился на носовой банке. На корме, при полном снаряжении, включая жуткое пороховое ружье, сел старший из аквалангистов, Армен. Двое других, полностью готовые к погружению, остались на берегу.

Мы медленно удалялись от берега. Я греб и, сам не зная почему, опускал весла в воду осторожно, бесшумно, как контрабандист. Вася и Армен вглядывались в нежно-бирюзовую глубину. В тишине мы доплыли до буйка — оранжевого пенопластового кубика.

Здесь было глубоко, очень глубоко — тонкая оранжевая леска уходила в ничто, как бы растворяясь в голубоватой бездне. Вода была чистая, прозрачная, но дна я не мог разглядеть. Ни рыб, ни медуз тоже не было видно. Не отрывая взгляда от манящей бездны, я опустил руку за борт. Обыкновенная теплая вода. А что, собственно, еще могло быть?

И тут внезапно я услышал голоса:

— Да что там они?

— Буек, кажется, тянут.

— Какого черта? Посмотреть же надо сначала…

Я подскочил, чуть не перевернув лодку. Армен и Вася уставились на меня, как на фокусника. Несомненно, они посчитали, что я чревовещаю на два голоса. Разубеждать их было некогда. Я приложил палец к губам — знак молчания, — и мы снова склонились над водой.

— Чего этот длинный прыгает? — явственно спросил кто-то неподалеку.

Васино лицо вытянулось. Армен раскрыл рот, порываясь что-то сказать.

— Наверно, увидел на дне… Может, мину?

— Не похоже, скорее что-то в воде.

Тут уж до меня дошло. Не поднимая головы, я негромко позвал: «Славик! Леша!»

Ластоногие ребята на берегу дружно завертели головами:

— Слышал?

— Кто это?

— Не пугайтесь, свои, — сказал я, почти касаясь губами воды.

Действительно, акустика в бухте была потрясающая. Я посмотрел на медленно проясняющуюся Васину физиономию, мысленно сплюнул через левое плечо и сказал: «Пора. Командуй, Армен».

Пятясь, аквалангисты вошли в воду. Как я и ожидал, сразу шел обрыв, почти на всю глубину бухты. На какую-то секунду ребята задержались — наверное, проверяли аппараты — и без всплеска скрылись.

Армен подобрался, опустил маску и замер. Два пенных бутона, пузырьки воздуха, почти одновременно распускаясь на поверхности, двинулись к нам. Судя по пузырькам (я вспомнил рассказ Макарова), аквалангисты плыли ровно, уверенно. Какое-то время все внутри сжималось, наверное, потому, что я ежесекундно ждал опасности. Но проходили секунды, минуты, и постепенно напряжение спадало. Все было спокойно. Как-то даже неправдоподобно спокойно.

Покружив у дна, ребята — две почти неразличимые тени — начали всплывать. Вскоре обе мокрые головы с фырканьем появились у борта.

— Опасных объектов на дне и в воде не обнаружено. Дно гладкое, песчаное, глубина 23 метра. В районе якоря буйка поднят предмет, — доложил Славик, протягивая что-то вроде большой двузубой вилки, отполированной до зеркального блеска. На пластмассовой рукоятке четко выделялись две большие греческие буквы: гамма и мю. Георгий Мистаки.

— Внимательно осмотреть дно в радиусе десяти метров от якоря, — командовал Армен. — И постоянно вести наблюдение за водой. Копать пока не надо. Потом — на берег.

Я протянул Леше бокс с фотоаппаратом:

— Сделайте снимки по всему периметру зоны. Панорамой. Пленки можно не жалеть, хватит.

Через полчаса мы были на берегу. Все прошло благополучно. Настолько благополучно и тихо, что просто удивительно. На что же напоролся Георгий? Дно — как садовая дорожка у образцового хозяина: чистое и присыпанное песочком. В квадратах двадцать семь, двадцать восемь, сорок три, сорок пять (по разметке археологов) местами под песком угадывались округлые предметы — амфоры и отесанные камни. Но непосредственно на дне, на поверхности песка, кроме «вилки» Георгия ничего не было. Песок — и все. Даже следов раскопок не видно — занесло, наверное. В квадрате 27, неподалеку от буйка, лежал, косо врытый в песок, тяжеленный каменный круг. Армен не разрешил его поднимать, опасно — очень тяжелый. Вряд ли что там было особенно интересное — больше всего круг походил на мельничный жернов.

Течения аквалангисты не заметили. В общем, тишина и покой, как в ванной. Место, как будто специально созданное для тренировки новичков. Вот только ни Георгий, ни Володя Макаров не были новичками…

Возле компрессора, где сидела Инга, появился еще один силуэт: пришла Светлана.

Пока солнце стояло высоко, ребята совершили еще одно погружение. На этот раз пошли Армен со Славиком. Они проплыли по всей бухте, от отвесной скалы, напоминавшей парус, до желто-серой гладкой стены, которой оканчивалось у вершины желобообразное дно. Проплыли и посредине, не теряя из виду друг друга и внимательно осматриваясь, потом обогнули скалу-парус и совершенно благополучно выбрались на берег.

Пусто. Следов взрыва и остатков штатных взрывных устройств не обнаружено. Хотя полностью исключить это они, естественно, не могут.

— Человек, говоришь, погиб? Вроде как от страха помер? Не знаю, дорогой, не знаю, — Армен, растирая казенным полотенцем мощный волосатый торс, говорил без умолку. — Больной, наверное, твой человек был, или в мозгах у него того, затемнение. Нечего там, внизу, бояться. Понимаешь? Бычков — и тех нету. Ничего вообще нету. Ни-че-го. Может, он какой больной был, человек этот? Нет? А почему ты знаешь, что нет? Человеку что, много надо? Живет-живет, а потом раз — и помер. У нас так с одним парнем недавно было. Спать лег — и не проснулся. В постели, понимаешь, прямо в постели. А в воде, понимаешь, похуже бывает… Плохо стало, ну сердце там, а всплыть не успел, вот и помер. А насчет бухты — точно говорю, ничего там нет, совсем ничего, как в моей миске после обеда. Оно тоже плохо, когда совсем уже ничего нет, непривычно как-то, море все-таки, не бассейн, но об этом уже ученому думать надо. Слушай, приезжал к нам ученый — я тогда рыбаком был, с братьями рыбачил в Очакове, — приезжал, воду пробовал, приборы всякие запускал, много думал и сказал: «Вот здесь ставь сети». Мы поставили. Конечно, есть рыба, много рыбы. Хороший ученый. Я с тех пор во всякую науку верю. На том месте, что он нам показал, правда, еще дед наш сеть ставил, но дед-то у нас голова был!

…Наконец все хозяйство было собрано. Я попросил заправить акваланги — на всякий случай, не дежурить же у компрессора ночью, — и мы, изрядно голодные, отправились к палаткам.

Отрицательный результат — тоже результат. Собственно, я и не надеялся, что разгадка будет лежать на поверхности. Каждый получает такого противника, которого заслуживает сам. Или еще хуже. Нет, я совсем не был разочарован тем, что мы, в сущности, ничего не нашли. И с удовольствием отметил, что у Васи Рябко кислый-прекислый вид. Чутье явно подсказывало моему напарнику, что к настоящему моменту успокаиваться еще рано.

В лагере на нас посмотрели, мягко говоря, удивленно. Не чаяли, наверное, счастья лицезреть нас в полном составе. И только благодаря громадному душевному здоровью Армена и его водоплавающей команды постепенно все развеселились, пошли традиционные застольные разговоры, хотя и несколько сдержанные. Но жизнь есть жизнь, мужчины старались наперебой, и через полчаса глаза женщин уже оживленно блестели. Я с удивлением услышал, как свободно и чисто смеется Мария. Наверное, сегодня обошлось без снов.

Инга и здесь оказалась на высоте, уверенно распоряжалась скромным застольем. Она все время была в центре внимания, так что мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы увести ее после ужина.

22 августа, вечер. Инга

Сколько тебе вариантов наговорить? Три? Или пять? Ты прав: когда их столько, всем грош цена. Знаешь что, давай отщипнем понемногу от всех. Меня ведь тоже интересует это происшествие. Твой Вася правильно сделал, что позвал меня на этот остров. Тебе здесь было бы плохо без меня. И знаешь, я уже на тебя не сержусь за то… за тот вечер. Я тоже перегнула. Не обижайся, сам виноват.

Да, ты хочешь знать, что с нашими милыми археологами? Можешь не сомневаться — они все совершенно в порядке. Никаких психических отклонений нет.

Конечно, небольшой невроз, но ничего другого и не следует ожидать. Здесь же непривычная обстановка, вынужденная изоляция в небольшом и психологически плохо подобранном коллективе, а самое главное — такая трагедия… Они еще держатся молодцом. Даже Сербина, человек неуравновешенный.

Но все равно, с медицинской точки зрения все они здоровы. Тебя это не радует? Меня, ты знаешь, тоже. Да, да, правильно — у всех без исключения навязчивое чувство опасности. Не характерно это для них. Не того уровня люди.

Ты не пытался проанализировать, что это за группа?

Странно, я думала, что это обязательно для следователя. Так вот, слушай. Не знаю, может быть, тебе это и не пригодится, но на всякий случай запомни: у них нет лидера. Я его, во всяком случае, не обнаружила.

Подумай, естественно ли, нормально ли, когда пять человек, молодых, здоровых, да еще объединенных общим делом, вдруг одновременно ощущают себя заброшенными, беспомощными и чуть ли не обреченными, а окружающий мир — таинственным и враждебным?

Нет, милый мой, так не бывает. Подобное ощущение довольно редко посещает в обычных условиях здоровых людей. Даже в наше время.

Вот что могло произойти: если бы в такое состояние вдруг впал лидер (неважно, почему), он мог бы навязать его остальным. Такие случаи описаны.

А Георгий — это говорят все — был меньше всех остальных подвержен этому… беспокойству. Ты знаешь, что его называли Одиссеем? Жаль, что с ним теперь уже не познакомишься… Во всяком прозвище есть доля истины, ну, по крайней мере, проявляется наблюдательность. Лично для меня в гомеровском Одиссее самое значительное — это несокрушимая психологическая устойчивость. У него внутри пружина. Принимал десятки обличий, проходил сквозь испытания и не сбивался с пути домой, на Итаку. Ни боги, ни люди не могли сломить… Я бы очень хотела узнать — тебе, кстати, тоже бы помогло, — какая была доминанта у Георгия, что было стержнем его жизни. Я довольно много говорила о нем с археологами, но главное все еще непонятно. Цель его вроде известна — хотел обрубить все хвосты и уплыть в Элладу. Но это тактическая цель, не доминанта.

Ладно, оставим Георгия. Вначале я думала, что они сговорились, стараются что-то скрыть. Зачем — не мое дело. И не важно. Потому что вскоре поняла, что сговора нет.

Ты молодец. Находка для психолога, я всегда это говорила. Уверена, что ты очень точно передал твое вчерашнее состояние. Нет, детали неважны. О них можно догадаться. Твой рассказ — точная картина маниакально-депрессивного психоза с расстройством вегетативной системы. Ты-то хоть заметил сам, сколько раз за вчерашний день у тебя менялось настроение, даже больше — состояние? Прямо качели: раскачало и выбросило.

Понимаешь, почему это важно? Ты не в психологической группе, заведомо вне ее, и потом ты вообще маловнушаем. Если бы не ты, мне и в голову бы не пришло… Ну, в общем, я поверила бы, что не сумела выявить лидера группы, и все.

Когда я прослеживала цепочки передачи внушения в группе, они каждый раз замыкались на разных людях. Никакой системы в этом не было. Ты знаешь, мне самой даже как-то не по себе стало. Такое впечатление, будто на острове, кроме них шестерых, был еще кто-то. Некто безоговорочно авторитетный, чуть ли не всевластный и в то же время неизвестный, невидимый.

Быть может, на всех повлиял какой-нибудь тутошний газ? Не знаю. Я в этом не разбираюсь. Впрочем, был один интересный случай где-то в Англии. Там чуть ли не целый городок в одночасье тронулся. Галлюцинации, причем все ужасные, вопли, паника, из окон прыгают… Читал? Да, правильно, в муку случайно попали семена спорыньи, и все, кто ел хлеб из этой муки, впали в наркотический бред.

На действие обычных ядов тоже не похоже — мне, во всяком случае, такое не попадалось. И вскрытие ничего не показало. Опять же твой Рябко… В котором часу с тобой приступ случился? Ну вот, я уже ровно столько же на острове, сколько ты вчера, и ничего. И с нашими бравыми аквалангистами все в порядке. А они, в отличие от тебя, еще и под водой побывали.

Ты заметил, что у аборигенов мысли все время вертятся вокруг этой Сирены? Она у них — буквально смысл всех бед. Редкая вещица?

Цепочка совпадений? Не преувеличивай. Да, я прекрасно понимаю: Георгий нашел — назавтра погиб, ты взял — и чуть не помешался. А о Савелко ты забыл? Он с ней в палатке сколько был и днем, и ночью, и живехонек. Ты же говорил, что статуэтка — обычное бронзовое литье. Здесь я совершенно не могу ничего сказать. Ты понимаешь куда больше меня, вот и дерзай.

Конечно же, ты захочешь сам во всем разобраться. Но послушай: лучшее, что ты можешь сделать, что ты должен сделать, — это уехать отсюда. И как можно скорее. Я сама не совсем понимаю, почему я тебе так говорю, но поверь — я искренне. Есть же такая штука — интуиция.

Ты любишь обо всем судить здраво. И поступать соответствующим образом. Здесь же все зыбко, все на какой-то грани. Как сам остров — грань волн и камней, прошлого и настоящего. С практическими мерками, боюсь, трудно будет подойти… Черт, почему я не мужчина? У женщины всегда больше корней, она как бы корабль на якорях. Ты не думай, что я против тебя что-то имею. Я как раз и не хочу, чтобы ты выкинул какой-нибудь номер. Так что лучше уезжай. Татка скучает, и дел у тебя наверняка много.

И поверь, что ничего на свете не изменится, если ты чего-то здесь недорасследуешь. Тем более, что я уверена: со своей задачей ты уже прекрасно справился. Дальнейшее — не твоя область.

23 августа, утро. М. Шеремет

Я плохо спал. Мне снился Одиссей. Будто в подзорную трубу я вижу: он стоит привязанный к мачте чернобокого корабля. Я далеко-далеко, поэтому ничего не слышу, и только видно мне, как вдруг его могучее бронзовое тело напрягается, как он, сотрясаемый судорогами, силится порвать канаты, извивается в нечеловеческом напряжении, беззвучно раскрывает рот и, наконец, обвисает на путах, совершенно обессиленный. Или мертвый?

А эллины гребут, низко склоняясь к веслам, и пот блестит на покрытых боевыми рубцами спинах. Беззвучно пенится вода. И вот уже корабль удаляется от острова. Медленно ворочаются длинные весла. Кормчий, воздев руки к небесам, радостно кричит, а затем, широко размахнувшись, бросает что-то в сторону острова.

Вот уже я вижу, что это — статуэтка Сирены. Но вдруг она оживает и, мощно взмахнув крыльями, летит стремительно ко мне с застывшей хищной усмешкой на окровавленных устах…

Я проснулся от собственного резкого движения и долго лежал, вслушиваясь в шум волн.

Светало. Из соседней палатки доносился храп и сонное ворчание.

У Одиссея было лицо Георгия Мистаки.

Медленно, как это бывает после внезапно прерванного сна, я начал возвращаться в день нынешний.

День нынешний. Всего трое суток тому, вечером, я сидел у Инги и старательно разглядывал Маэстро. А еще днем раньше, в такой же предутренний час, меня разбудило прикосновение упругих волос Инги. Я лежал так же, как и сейчас, закинув руки за голову, и видел в полутьме ее смуглое точеное тело, и тепло ее узенькой ладошки прожигало мне грудь…

Оказывается, как хорошо было в те дни! Жизнь казалась исчислимой и вечно наполненной любовью. Кажется, тогда мы нашли себя. Или это лишь кажется? А потом… Да, что-то было и потом. Именно в тот последний вечер, когда мне казалось — еще усилие, и рухнет все, разделяющее нас долгие годы.

Что-то было… Почти без усилий я видел во всех деталях гостиную в слоистом дыму, вислоусого художника, профиль Инги, темные окна…

На всю стенку у него доска. «Спас нерукотворный». Реставрировал по заказу какого-то фирмача. Голубые глазищи, русая с проседью борода, лихорадочный румянец на щеках, тепло-розовые губы с запекшейся корочкой. Все как положено: глаза в самую душу смотрят, не отвязаться, под кожей будто кровь пульсирует, цвета немного смещены, но так, что не раздражают, а наоборот, заставляют смотреть и смотреть.

Но подходит Старик к доске и своей маленькой желтой ладошкой закрывает часть полутораметрового лика. Закрывает одно пятнышко. И — все пропало. Лоб — коричневый, желто-коричневые щеки, почти черные, с каким-то сизым отливом губы, мрачные темно-серые глаза.

Контур, естественно, тот же, но все мертво. А тут Старик отводит руку — и доска оживает. Причем не сразу, вроде как постепенно, чем дольше смотришь, тем сильнее.

Несколько секунд — и уже ни за что не верится, что краски только что могли пропасть невесть куда. Тут Старик тебя за руку — и поближе, к самому лицу, вплотную подводит, так, чтобы нельзя было охватить все в целом. Смотришь — и опять ничего, перелив коричневого и только. Мертвая доска, убитая временем.

А Старик, набивая глиняную трубочку травкой, заглядывает в глаза и говорит, болезненно морщась: «Особая точка. Есть только одна особая точка — одна на всем полотне. Все остальное мазня! Всю живопись теперь — в топку паровоза, как старые фотографии, потому что я открыл особую точку! Я ее сорок лет искал!»

— Ну и? — спросил кто-то из слоистого облака.

— Лажа это все, — обронил художник и прикурил от собственного окурка, — лажа. Ничего сверхумного. Элемент психологии восприятия. Когда смотришь на полотно, взгляд описывает сложную ломаную. У всех почти одинаковую. На плоскостях — пореже, на деталях — погуще. И у каждой картины, если она сбалансирована, говорят, есть максимум плотности — точка, через которую взгляд непременно и часто проходит. Если там цветовое пятно, оно как бы размазывается по всему полю. Угадай такую точку и цвет в пятне — может быть, что-то получится. А может, и нет. Дело везения. Так что можно смело считать, что никакой особой точки нет.

— И все-таки она есть, особая точка, — раздельно сказала Инга.

Я осторожно вытащил из рубахи спящего Василия сигарету и отодвинулся, насколько позволяла палатка, от его раскаленного тела.

Особая точка… Мне захотелось домой. Взять Татку за руку и повести в зоопарк: «Смотри, Таточка, это слон. Помнишь, как его зовут? А это крокодил, только не Гена, а просто. А вот осел. Посмотри внимательно, доченька, на кого он похож?» Толком не помню, как я оказался на обрыве у этой проклятой бухты. Скорее всего, перелетел по воздуху. Все, что застыло в моем сознании, вдруг тронулось с места и пошло, разгоняясь…

…У острова дурная слава — эллины приносят жертвы местным божествам — в бухте акустика, как в опере, все резонирует — особая точка — под водой ничего нет, даже бычка — остров опустился — циклон шел с Балкан по азимуту бухты — все раздражены, взвинчены — Одиссей, привязанный к мачте, — будто упругое тело в холодной воде — мачта сама раскрутилась и упала — скала, вогнутая внутрь бухты, — они все нормальные, и это плохо — вся соль — низкие частоты…

…Одиссей, Сирена — циклон над морем — под водой никого — акустика, как в опере, — падает мачта — чистая физиология — низкие частоты — особая точка…

И над всем этим мертвое лицо Георгия с окаменевшей гримасой смертельного ужаса и боли!

Мне было горько и стыдно.

Тайна бронзовой Сирены! Осторожно — пришельцы!

Если бы не смерть человека, я бы, пожалуй, посмеялся над страхами, снами, предположениями, ночным своим приступом…

В этот утренний час все казалось простым и убедительным. Я даже удивился, как мог не догадаться раньше, что причина смерти Георгия — редчайшее совпадение: он оказался накануне бури в бухте, природном образовании, концентрирующем морской инфразвук.

Действительно странно: в первый же вечер, да чего там — через три часа после прилета у меня были на руках все карты, оставалось только их правильно разложить. Вспомнить школьный курс физики да пару пустяков, слышанных позже.

Удивителен механизм сознания: обрывок фразы, паутинка в лесу, газетная строка, невольно услышанный разговор могут обернуться открытием… А потом все кажется просто, будто иначе и быть не могло. И даже удивляешься — все очевидно.

Я заметил с первого дня, что бухта по форме напоминает акустический резонатор гигантских размеров. И, конечно, мог посчитать, какова примерно собственная частота резонанса. Сейчас мне даже кажется, что я и тогда помнил, а не выловил только что из головы, что обертоны сверхнизких частот напоминают тележный скрип…

Но чем дольше я думал, тем ясней становилась для меня правильность моих предположений.

Выстроилась вся цепочка: от уникального природного явления, резонатора морского инфразвука, — до Сирен, бестий, олицетворявших для эллинов тревожный, манящий, смертельный звук.

Чудесное утро. В направлении Греческого дома чинно маршировал Савелко. У ближней скалы Володя Макаров шептал что-то на ухо непричесанной Светке. Бирюков, пристроившись на камнях, с отвращением чистил свежих бычков. Вертолетчики и Армен с хорошо наигранным удивлением рассматривали пустую бутылку из-под «Экстры».

Все это было хорошо, и все это означало только одно: надо «сворачиваться» и лететь на материк.

Я начал с того, что, отдав необходимые распоряжения, усадил Васю к рации.

Говорят, что в наше время, если постараться, можно достать даже камешек с Луны. Не пробовал, не знаю. Но что Василию удалось (у него в Гидрометцентре пароходства невеста) «заказать» на завтрашний вечер небольшой, но исключительно удобный штормик — факт!

Будет шторм — запоют сирены.

Если серьезно, то нам просто повезло еще раз. Просто — повезло.

ЧАСТЬ III

24 августа. Матвей

Хорошо решать бытовые проблемы, так сказать, на визу или, по крайней мере, на своем уровне. «Пузырь»-другой, ну там еще «баунти» какой или «ланком» подходящей девочке — и всего-то делов. Но чем выше поднимаешься, тем больше бумажек требуется для решения все того же пустяка.

В Гидрофизе все обстояло точно так же, как везде. Ребята готовы были взять аппаратуру на денек-другой и съездить за мой счет хоть на Дозорный, хоть на Шикотан. Но поскольку мне надо было официальное заключение, пришлось идти со своими бумагами по инстанциям до самого верха, до директорской приемной, и еще добрых полчаса промаяться там.

Наконец двери кабинете распахнулись, и мне явился сам В. С. Ерин.

— Что там за несчастный случай на Дозорном? — вскинул глаза над листком нашего запроса Ерин.

— Погиб человек во время подводных работ, — коротко ответил я.

— Подробнее нельзя? Я в курсе, что там работают археологи.

«Откуда, интересно?» — и тут только у меня в голове связалось! И связалось даже больше, чем требовалось, чтобы понять, что В. С. Ерин и Н. Т. Ерина — не просто однофамильцы; но самое главное — догадаться, что за гениальной прозорливостью Нины Тарасовны стоит прекрасный ученый, директор полтысячи светлых умов, Виктор Степанович Ерин.

Так меня отчетливо озарило, что я даже пропустил продолжение фразы Ерина и включился, когда он уже говорил:

— …и я предупреждал, что пребывание в точке такой концентрации геофизических факторов небезопасно. Впрочем, только долгое пребывание.

— Вы официально предупредили руководство Института археологии?

Виктор Степанович блеснул на меня стеклами своих «хамелеонов» и развел руками:

— Увы, нет. Так что часть вины на себя принимаю. Что там случилось? Кто погиб? Я же их почти всех знаю лично.

— Внезапная смерть во время погружения. Неофициально могу сказать — похоже н а гидроудар, но не слишком сильный. А вам разве Нина Тарасовна не рассказала?

— Нет… Она еще не звонила…

Не испуг и не растерянность: какая-то печаль и тревога промелькнули на его лице.

— Произошло это в бухте Узкой, на северо-восточной оконечности острова — если вы помните его географию.

— Помню. Я там в позапрошлом году побывал, с комплексной экспедицией… Бухта Узкая — достаточно интересное место, — Виктор Степанович прищурился, будто читая с невидимого листа, и продолжил: — Там отмечены достаточно существенные амплитуды морского инфразвука… Очень опасная частота. Судя по вашему запросу, — он кивнул на листок, — вы пришли к такому же мнению?

— Да, — подтвердил я, испытывая мучительное желание закурить. — И хотим проверить, не могло ли это стать причиной смерти аквалангиста.

— В принципе, такая теория есть, — кивнул Ерин, — но амплитуда должна быть очень большой. На два порядка выше, чем показали наши измерения. Следовательно, вы хотите перепроверить нас?

— Почему — перепроверить вас? У вас, как я понимаю, академические цели. Мы же производим следственные действия, чтобы установить, мог ли природный фактор послужить причиной… получается, что несчастного случая. У вас есть аппаратура для проверок?

— Есть и аппаратура, и люди; этим занимались Кузнецов и Лейфер, наши научные сотрудники; результаты исследований представлены здесь, в статье. — Виктор Степанович положил передо мной невзрачную книжицу «Гидрофизического журнала» за третий квартал прошлого года. И продолжил: — Но, к сожалению, наши экспедиционные суда сейчас далеко, и решение о повторных исследованиях, при самой благоприятной позиции Ученого совета, может быть принято не ранее октября.

— А эти, Кузнецов и Лейфер, они тоже — далеко?

— Нет, здесь, но доставка…

— Доставку мы обеспечим.

Ерин пожал плечами и что-то черкнул в календаре.

А я спросил после паузы:

— Вы считаете, что наша версия беспочвенна?

Виктор Степанович помолчал, откинувшись на спинку высокого кресла; потом глаза его блеснули, и он заговорил:

— Нет, пожалуй. По нашим данным, амплитуды невелики, прямой угрозы не могли составить — так, неприятные ощущения; но у вас есть основания предполагать, что в конкретном случае произошло сильное воздействие, гидроудар, так?

— По результатам вскрытия…

— Если организм ослаблен воздействием нескольких факторов — и на Кара-Тепе они есть: и магнитная аномалия, и выделения родона, и еще некоторые, скажем, недостаточно изученные эффекты; и если состояние организма неудовлетворительное, плюс психический настрой — могут возникнуть проблемы. Гидроакустический удар как катализатор. Вы улавливаете?

— Да.

— Вы не знаете, не было ли у потерпевшего сильного стресса? Если у него сердце слабое… Кстати, вы сознательно утаиваете, кто пострадал?

— Погиб научный сотрудник Георгий Мистаки. И у него было, по нашим данным, вполне здоровое сердце.

— Что же… — протянул Виктор Степанович после паузы, во время которой я вполне мог насмотреться на его лицо — лицо человека, который что-то быстро и сосредоточенно считает в уме, — возможно… Возможно, я недооценил… Возможно, истинная картина в том, что Георгий попал под воздействие аномально мощного инфразвука. По нашим данным, больших выбросов не происходило, и я недостаточно энергично предостерег… А ситуация, видимо, усугубилась. Конечно, теперь надо проверить — и принять меры безопасности. Да, если вопрос с транспортом у вас решен, мы окажем максимальное содействие. Когда вы хотите приступить?

— Немедленно.

— Кузнецова и Лейфера ко мне, — приказал Виктор Степанович в переговорник и вытащил из стола стандартный бланк экспедиционного задания.

24 августа. М. Шеремет

…Пахло смолой, нагретым деревом, сыромятной кожей, морем. Нежная Эос выгнула злато-розовый стан над винно-зеленым простором. Беззвучно взлетают над волнами дельфины, гонцы великого Посейдона. Спокоен Понт Эвксинский, доволен великий Бог щедрой жертвой. Даже Нот, грозный ветер, ломающий мачты, присмирел и только ровно вздувает четырехугольный парус. Вскрикивает рожок, и, повинуясь его сладкому и призывному пению, раз за разом спускаются весла, вспенивая воду. Вот уже с грохотом, недоступным слуху смертных, выкатывается огненная колесница Аполлона…

— Да, конечно, — крутит стриженой головой Вася, — такая «мышеловка» может дать скорый результат. Но может и не дать. Фактов у нас пока очень мало. Дай Бог, чтобы за пару месяцев мы смогли бы наверняка раскопать всю их цепочку вывоза и сбыта. Разве что сами расскажут…

…Монотонно поет рожок. Но у него есть и другие песни. Он их бережет для праздника в честь благополучного возвращения. Все ближе и ближе оливковые рощи родной Эллады. Сокращая путь, корабль ушел далеко от пустынных киммерийских берегов; звезды и светило указывают ему прямой путь к скалам пролива, стоящим как памятник подвигу аргонавтов.

Остро пахнет сыромятная кожа, выделанная сильными руками бородатых скифов. Под шкурами стоят амфоры с херсонесским вином, золотой пшеницей Ольвии, пифосы со сладкими ягодами Калос-Лимена, и на самом дне, рядом с округлыми камнями балласта, лежат ноздреватые слитки пантикапейского железа.

Будет чем торговать в гостеприимном Архипелаге, будет с чем вернуться в свою гавань, будет обильным пир и богатой жертва богам-олимпийцам. Надувай же парус, попутный ветер! Отмеряйте путь домой, длинные весла!..

— Могут и сами рассказать. Особенно если возьмем «в работу» Дэ Ка. Но все это уже другая часть дела. Важно сейчас убедиться, что парня подставили сознательно. Чтобы сами проявились — и те, кто в деле, и кто заранее все знал. А зачем, почему и как — будем выяснять. Во всяком случае, будет повод к новым следственным действиям.

— Да, пока они чистые и гордые…

— …Остров, — сказал кормчий, налегая могучей грудью на кедровый комель весла. Резче и выше взвизгнул рожок, ниже склонились курчавые головы гребцов, громче зашипела вода под острым носом корабля.

Медленно всплывал неведомый берег. Острый глаз мореплавателей различал уже зеленые пятна пастбищ меж скалами, белые стены невысоких домов, дымок костров.

Спокойны золотосмуглые лица. Если же не мирные козопасы обитают на острове — тяжелы мечи, остры копья, обильно смазаны волчьим жиром луки: привычны не только к веслам руки мореплавателей.

Ближе и ближе остров. Видна уже удобная гавань, защищенная от свирепого Нота скалой, похожей на парус. Вот и люди видны на берегу у бухты. Головы их не сверкают бронзой шлемов, нет в их руках изукрашенных щитов и длинноострых копий. Не бой, а пир ждет мореплавателей. Так скорее же в гавань, в глубину бухты!

Нет, не погибли. Хотя однажды кормчий — быть может, его звали Эврилох? — сорвал голос и кожу с ладоней, но отвел корабль в сторону от каменного паруса, от сирен, повторяющих странными скрипучими голосами великую песнь моря.

Хотя однажды корабль ушел от Острова. Ушел и унес в Архипелаг, в Элладу, тревожную весть о непонятной, неумолимой, смертельной опасности, таящейся на маленьком каменистом островке в огромном море.

О тайне, грозной и манящей, как гордая богиня. О женщине, прекрасной женщине, чей голос губит мореплавателей. О крылатой сладкоголосой хищнице Сирене.

— Сознайся, Петрович: а еще ведь и любопытство заедает?

— Конечно, хочу проверить — вызывает ли этот дьявольский котел, бухта — в которой бьются чудовищным пульсом стоячие волны морского инфразвука, — галлюцинации, устойчивые, ужасающие видения. Уцелевшие перед штормом в воде могли бы называть их сиренами…

— Убей, не помню, у кого, но читал, что наука — лучший способ удовлетворить любопытство за государственный счет. Но ты же не ученый. Смотри, нарвешься…

— Ладно тебе. Может, мне уже никогда не придумать такую красивую сказку.

…Проходили корабли мимо Острова, но не часто их приход совпадал со штормом на северо-востоке. Сирены молчали. Корабли заходили в гавань, будто созданную провидением для корабельной стоянки, моряки пополняли запасы и уходили в море, принося к далеким берегам память о гостеприимном береге. А те, кто знал тайну Острова, были мертвы или же сумели навсегда ее сохранить…

— Если бы ты еще первым придумал. А так — другие; и мало что придумали — использовали. Неглупо использовали.

— Надеюсь. Надеюсь, докажем.

…Но однажды заворочался в недрах земли чудовищный Тифон, всколыхнулось море и заколебалась, как плот на волне, суша. Вновь напряг бессмертные мышцы Тифон — но не смог вырваться из-под каменной громады, только потряс до основания море и землю. Поднялась огромная волна, с ревом прокатилась над низкими скалами острова — и отхлынула, оставив на нем оголенные скалы и развалины.

В третий раз потряс землю Тифон — и с грохотом опустился остров в море, и только несколько скал осталось, возвышаясь своими мертвыми гранями над мертвой водой…

Бессмертные сирены не умерли. Но пели они теперь глубоко под водой, и все твари морские избегали бухты, где звучали, предвещая штормы, смертельные голоса.

Как и прежде, проходили по морю корабли, приходили к Острову — теперь мертвому — и благополучно уходили дальше.

Сирены пели под водой; лишь иногда снились тяжелые сны мореплавателям, и тяжкий скрип, будто доносящийся из глубины воды и камней, смущал их души. Да внезапно казалось тем, кто купался в бухте, что берега, ровные, как точеные, сближаются и готовы раздавить их.

И они в страхе выбирались на сушу и приносили жертвы: богам-олимпийцам, если они еще верили в силу своих богов, и властителям морским и земным, более живучим в суеверных душах. Разные жертвы приносили мореплаватели: внутренности белых птиц и кровь черных козлов, пшеничные зерна и сладкое вино, воск и мед. И фигурки из бронзы.

Сиренам спокойно жилось и пелось под водой. Никто не опускался в их недоступный холодный мир, никто не тревожил хищниц. А им, бессмертным, не нужна пища.

Но однажды пришел этот самолюбивый человек, Георгий Мистаки — наперекор страху и сомнению. Только прикоснулся к древней тайне, провел ладонью по поверхности… А сирены не прощают праздного вмешательства в их древние дела…

Вот только сам ли он пришел?

24 августа. В. Рябко

Холодный атмосферный фронт шел по расписанию. Сейчас он поливал дождем усатых пастухов на острогах Родоп, свистел и выл шквалами в фермах мостов и нефтевышек Плоешти, гнал короткую волну по Дунаю и Днестру. Над молдавскими селами гудели провода и дружно раскачивались высоченные сизые тополя; прокуренные до желтизны деды где-то на окраине Калареша хором твердили, что климат нынче совсем не тот, а потом, покачивая седыми головами, смаковали самодельное вино.

Каких-то полчаса — и шквал резанет по крышам Измаила, забьется в портальных кранах Ильичевска, сдует вечерних купальщиков с гальки Лонжерона и песочка Аркадии.

Каких-то полчаса — и гигантская энергия атмосферного фронта яростным ветром ударит в гулкую грудь моря. Упругие колебания полетят в толще воды, отражаясь ото дна, подводных гор, разбиваясь об отмели и острова…

Полностью в курсе нашей «мышеловки» была — увы, тут ничего не поделаешь — только Инга. Сказать, что она с восторгом восприняла наш план, будет явным преувеличением.

Мне тоже нерадостно — дело делом, но можно в воду и не идти. Только сделать шаг… Впрочем, страховка крепкая — капроновый шнур в палец толщиной. Мы ничего не скрывали. Наоборот, собрали всех островитян и, пока гидроакустики налаживали аппаратуру, достаточно громко и внятно рассказали, что случайно наткнулись на явление резонанса морского инфразвука и решили проверить, какие здесь амплитуды и частоты. И вообще у Матвея Петровича появилась мысль, что воздействие инфразвука может вызвать видения — ну, скажем, вроде мифологических Сирен.

На северо-востоке, откуда шел шторм, небо темнело, сливаясь по цвету с морщинистой кожей огромного моря.

Аппаратура стояла у самой кромки воды. Рокотал движок, заставляя наливаться краской глазки контрольных ламп. Гидроакустики вслух, громко, зачитывали показания приборов.

На маленьком экране осциллографа сменялись картины. Вот из путаницы кривых выделилась восьмерка, а затем эллипс, гладкий, как контур оливы. Совпадение частот!

Кузнецов выкрикнул значение частоты, Лейфер — амплитуды. Матвей опустил маску и шагнул к воде.

— Стойте! — Савелко будто проснулся и бросился к Матвею. — Сейчас в воду нельзя!

Он подбежал и схватил Матвея за руку — в полушаге от обреза воды.

— Действительно, — поднял голову Лейфер, — там же сто децибел, я не знаю точно, как это подействует, но…

Ощутимо — и непередаваемо скрипело, в самом деле, в глубине, будто переваливалась по ухабам перегруженная телега.

— Ладно, — сказал Матвей, высвобождая руку, — подождем, пока…

Я не могу с уверенностью сказать, что именно произошло. Не видел. Не отрываясь смотрел на хищное женское лицо.

Но вытаскивать помогал — страховочный линь Матвей доверил, конечно же, мне.

* * *

Совет Министров Республики Крым

Председателю.

Копия: журнал «Природа»

Как стало известно, по заказу Института археологии начаты изыскательские работы спецмонтажным управлением треста «Главводжелезобетон» на острове Дозорном. Цель — обеспечение безопасности подводных археологических работ в акватории, прилегающей к острову. В частности, планируется возведение противоакустической дамбы и изменение с помощью взрывов геометрии некоторых скал, концентрирующих морской инфразвук.

Осуществление этих работ приведет к необратимому уничтожению уникального природного явления — естественного резонатора инфразвуковых колебаний, открытого и описанного сотрудниками нашего института тт. И. Кузнецовым и Б. Лейфером (см. ЭИ АН, вып. 9, серия 3, рег. № 2436 «О феномене естественного инфразвукового резонатора»).

Исследование процессов, происходящих в бухте Мистаки указанного острова, представляет огромный научный интерес как для гидрофизиков, так и для биологов, биофизиков, акустиков и представителей ряда научных дисциплин.

Отклики, поступившие непосредственно после публикации статьи «О феномене естественного инфразвукового резонатора», показывают, что возможностью изучения в природных условиях инфразвука такой большой мощности (до 100 дб, по данным Кузнецова — Лейфера) заинтересовались широкие научные круги. На октябрь — ноябрь с. г. планируется организация комплексной научной экспедиции на остров Дозорный. Уже поступил ряд заявок от видных ученых на участие в экспедиции. Рассматривается вопрос о создании на острове постоянно действующей гео- и гидрофизической базы, которая может стать центром проведения широких исследований.

Мы отнюдь не намерены оспаривать, что подводные работы в бухте Мистаки сопряжены, в определенные периоды времени, с опасностью. Действительно, резонируемые в бухте колебания сверхнизкой частоты в период, предшествующий некоторым атмосферным явлениям, представляют серьезную угрозу для человеческого организма.

Но необходимо учесть, что в природе существует великое множество объектов, потенциально опасных для человека (вулканы, гейзеры, водопады и т. д.), тем не менее никто не ставит вопрос об их ликвидации. Достаточно принять ряд мер, преимущественного организационного плана, чтобы свести к нулю возможность нахождения людей под водой во время резкого возрастания интенсивности колебаний.

Руководство же Института археологии, движимое, как мы полагаем, исключительно научными соображениями и желанием обеспечить безопасность (неважно, какой ценой) своих сотрудников при проведении исследования уникального скопления материальных остатков периода античности, обнаруженного на дне бухты, не учитывает, что реализация их поспешных планов принесет не только большой ущерб физической науке, но и вызовет широкое возмущение в авторитетных кругах научной общественности. Всякие взрывные и строительные работы в акватории острова приведут к полному и необратимому уничтожению того, что было создано природой за тысячелетия; необдуманные действия в расчете на скорейший результат также могут вызвать экологические последствия, которые пока никто не в состоянии оценить, и представляют собой недопустимую трату бюджетных ассигнований.

Просим Вас принять самое решительное участие в защите уникального природного явления нашего края. Всякое промедление и нерешительность могут привести к невосполнимой потере.

С уважением —

директор Гидрофизического института, доктор физико-математических наук В. Ерин.

М. Шеремет

Все оставляет след. Неважно, материальный или чисто психологический — след остается. В этом доме когда-то помещалась женская ремесленная школа. Остзейская баронесса, вдова, озабоченная служением Богу и людям, отвела длинный и бестолково спланированный дом под классы, мастерские и спальни для бедных девочек, собранных со всей Таврической губернии. Здесь они жили и учились — совсем недолго. До войны оставалось три года, до переворота — шесть.

Кто здесь, в этом доме, только ни хозяйничал.

Теперь здесь музей и отделы Института археологии.

От моей конторы до Института — двенадцать минут ходьбы. За это время (идти через центр) встречаешь полсотни знакомых. И тех, кто здоровается, и тех, кто просто знает, как тебя зовут, и тех, кто старается остаться незамеченным.

Дверь образца 1911 года. Гулкие чугунные лестницы. Дешевый одноцветный линолеум. Приемная — сколько я их навидался на своем веку!

Кабинет — три на четыре. Три десятка рослых томов энциклопедий, папки, немного посуды, кофеварка. Два телефона. Знакомая статуэтка на краю стола — Сирена с Кара-Тепе. Пепельница. Настольный «Ронсон». Селектор. Отчетливая тень прошлого, особо отчетливая потому, что Нина Тарасовна похожа на классную даму. В моем представлении. Почему — не знаю.

— Не ожидала, — сообщила дама, указывая на стул, — на моей памяти вы — первый чин из прокуратуры, который сюда пожаловал.

— Хорошо бы и последний.

— Действительно, — кивнула Нина Тарасовна и пододвинула блюдце с виноградом. — Вы даже не представляете, сколько еще предстоит писанины по этому несчастному случаю.

Уже знает, что несчастный случай? А ведь заключение оформлено только сегодня утром. Еще одна прелесть маленького города.

— Я принес копию официального заключения… И свое частное определение.

— В адрес института? Разрешите ознакомиться.

И даже руку протянула к моему кейсу.

— Успеется. Сначала я расскажу своими словами. С самого начала.

— Тогда это, наверное, долго. Может быть, кофе?

Я молча кивнул и, наблюдая, как Ерина заправляет кофеварку, почувствовал, что напряжение нарастает. Словно я уже сказал все, и она мне все ответила, а теперь мы вместе гадаем, что же дальше.

— А начало, по-вашему, что? — спросила Нина Тарасовна.

— Полагаю, добрый жест Виктора Степановича. Наверно, никому из археологов больше так не повезло, чтобы специалисты первоклассного института, одни из лучших в мире, выявили — да еще и за бесплатно — перспективные места для археологических работ. На суше… И на море.

Нина Тарасовна пододвинула мне чашку — рука не дрожит — и кивнула:

— Ерина упрекнуть нельзя: помочь самой бедной академической отрасли — это благородный поступок.

— Конечно. Даже если это помощь прежде всего супруге, а затем уже отрасли.

— А что, помощь мужа должна ограничиваться только чисткой половиков?

— Конечно же, нет. Может быть, кому-то и показалось бы чрезмерным, что муж так помогает жене в работе, что даже забывает об интересах своей фирмы и научной этике, но не мне. Меня даже не удивляет, что он знал по именам ваших подчиненных… Знал даже о состоянии их здоровья.

— Археология выигрывала — и это главное.

— Да, и археологи вам глубоко признательны. Настолько, что работали над вашей диссертацией, даже не заикаясь о вознаграждении.

— Это тоже есть в определении? Или устные домыслы?

— Устные… Пока.

— Полагаю, таковыми и останутся. Несмотря на известную бесцеремонность вашего ведомства, вы не станете подавать данные, не подкрепленные фактами.

— А фактов быть не может, — в тон продолжил я.

— Не может.

— А если у Георгия дома остались черновики?

— Не остались, — быстро сказала Нина Тарасовна; потом изменила тон и светски вымолвила: — Пейте кофе. Остынет.

— Хороший кофе.

Ерина взяла тонкую белую сигарету из плоской пачки на столе и закурила.

— Мы раньше не пересекались? — поинтересовалась она, щурясь от дыма. — Лицо ваше кажется мне знакомым. Сразу показалось, еще на острове.

— Город тесен. Виделись, но не пересекались. Не ваш уровень — всякие там Кузнецовы, Лейферы, Мистаки… Впрочем, последний, конечно, статья особая. Разве не так?

— Не понимаю! — раздраженно бросила Ерина.

Я постарался усмехнуться:

— Мне, по-мужски, это представляется логичным. Это, конечно, против законов и этики, но легко понять. Не можешь избавиться от молодого соперника по-хорошему, избавляешься по-плохому. С помощью того оружия, которым владеешь лучше всего.

— Продолжайте, — кивнула Ерина, — это забавно.

— Виктор Степанович — ученый. Почти бог в своем деле. И вы все его слушаетесь, как бога. Он вычислил, не мог не вычислить, что бухта Узкая временами становится смертельно опасной. И если в это время туда направить Георгия, то соперник будет устранен, и никакого криминала не обнаружится. Можно даже немного пошутить в прессе по поводу безответственности археологов. Не так ли?

— Вы его переоцениваете, — позволила себе улыбнуться Нина Тарасовна, — ничего такого он не думал и не делал. И даже не предполагал, что в бухте может быть смертельно опасно. Иначе бы предупредил — ведь на месте Георгия мог оказаться кто угодно из наших.

— Вы считаете, он так плохо знал Георгия? Из всех островитян только Георгий мог пойти наперекор страху и боли — вы же знаете, когда поют сирены, это страшно…

— Вам, конечно, виднее.

— Не только мне. Виктор Степанович принимал личное участие в исследовании бухты. Полтора года тому. Но поскромничал — в отчетах Лейфера и Кузнецова об этом ни слова.

— Он просто не тщеславен. И не мелочен.

— Мне очень нравится, как вы его защищаете. Не тщеславен, не мелочен, не слишком хорошо знал Георгия, непременно предостерег бы от смертельной опасности… А в подтексте — не ревнив, не мстителен… Облако в штанах… И знаете, это совпадает с мнением о нем. И вообще, вся эта семейная история— для Виктора Степановича прошлое. Прошло, быльем поросло и водой смыто. Водой той самой бухты, куда вы так точно направили Георгия Мистаки.

— Блеф!

— Ну конечно, блеф. Даже если Георгий рассказывал третьим лицам о вашей «наводке», даже если вы так ускоряли работы на острове, что существенно (и доказуемо) помогли взять в Гидрофизе недостающее подводное оборудование, даже если очевидно, насколько хорошо вы знаете своих подчиненных, знаете, кто на что пойдет и что переступит…

— Откройте кейс, — потребовала Ерина, доставая новую сигарету.

— Ну что ж, это уже ответ. — Я отщелкнул замки и продемонстрировал содержимое кейса: в нем не было диктофона.

— Вы удовлетворены?

— Нет, — бросила Ерина, выпустила пахнущее ментолом облачко дыма и спросила:

— Зачем вам это? Несчастный случай — так несчастный случай. Что еще ловить? Меня?

— Вы очень умная женщина, Нина Тарасовна. Даже не важно, сами ли вы догадались связать морской инфразвук с залежами эллинских пожертвований сиренам, или кто помог. Неважно. Вы продумали и выстроили цепочку: поиск раритетов — вывоз с острова — вывоз за рубеж на исследовательском корабле Гидрофиза — сбыт.

— Это цепочка ваших бездоказательных предположений.

— Я не собираюсь склонять вас к чистосердечному признанию. Достаточно, что механизм предельно ясен. Неясно только, почему вы так старались подставить Георгия — неужели он стал настолько самостоятелен, что представлял опасность? Вы знали, что он собирается уехать в Грецию?

— Все знали.

— Это же так удобно: жил бы парень в Элладе, вы ему — товар, он вам — баксы, и по старой любви все с обоюдной выгодой…

— Мне такая жизнь не нужна, — резко бросила Ерина.

Что-то промелькнуло в ее лице. Едва ли передаваемое словами, нечто такое, что схвачено безвестным создателем бронзовой Сирены.

— Это ваш просчет, Нина Тарасовна. Остались бы все живы — и нам бы не пришло в голову соваться в археологические дела. Савелко с Георгием насобирали бы ценностей, исполнительные олухи вывезли бы их в нужную страну, а уж вы со своими связями продали бы их за очень хорошую цену…

— Вспомнила! — внезапно сказала Нина Тарасовна. — Действительно, виделись, но не пересекались. Вас тогда называли просто Матвей, и форма с маленькими звездочками…

— С одной.

— Допустим, вы правы, работала такая цепочка. Только допустим, понимаете?

— Да.

— И все очень просто. Время — деньги, форсировали работу, не привлекая посторонних, ну и немного недооценили опасность. Если уж у Ерина мозги не сработали, то у прочих — тем паче. Вот и все.

— Значит, деньги? Я даже не представлял раньше, сколько стоит настоящее античное рукоделие. Я полагаю, не надо подчеркивать, что теперь мы понимаем, насколько это дороже нефти и красной ртути. Ничего больше не вывезете, все возьмем под контроль — до последней заколки… Как она называется?

— Фибула, — машинально бросила Нина Тарасовна, щурясь сквозь облачко ментолового дыма.

А потом сказала официальным тоном:

— Благодарю вас за своевременное предупреждение… Руководство института и я лично усилим воспитательную работу с сотрудниками и привлеченным персоналом на предмет повышения ответственности за правильный учет, хранение и использование предметов, представляющих культурную ценность. Особенно в том, что касается острова Дозорный — там я возьму под свой личный контроль и проведение работ, и научный анализ полученных результатов. Мы уже провели, — она стучала ухоженным ногтем по папке с тиснением «Ученый совет», — предварительное обсуждение данного вопроса. Пока не будут закончены строительные работы, полагаю, Гидрофизический институт поможет нам в установке необходимой аппаратуры. Если у вас есть еще рекомендации на этот счет, будем рады применить их в практической деятельности. Вы удовлетворены?

Я медленно кивнул, потом вынул из кейса официальные бумаги о завершении расследования.

Что-то я не учел.

Будь у нас суд присяжных, я вышел бы на суд. С тем, что у меня есть. С догадками и полупризнаниями. Вышел бы, зная, что самый искусный адвокат не помешает мне сказать вслух, что и зачем было совершено.

— Георгий был честным человеком, — негромко сказал я, не заботясь о логике разговора. — Вы не смогли его ни подчинить, ни изгадить — и убили. Он уже вам снится — и будет стоять перед глазами всю оставшуюся жизнь. Все время, пока вы будете стареть и ощущать свою ненужность новому миру. И самой себе.

— Замолчи! — прошипела Ерина, сжимая основание статуэтки. — Замолчи!..

Бронзовая Сирена… Особая точка этого лета — когда Прошлое проступает сквозь кровь Настоящего.

Она летела, она приближалась. Я видел каждую черточку хищного прекрасного лица…

Примечания

1

Журнальный вариант.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ I

ЧАСТЬ II

ЧАСТЬ III