Создатель Лун с иллюстрациями Сантьяго Карузо (fb2)

- Создатель Лун с иллюстрациями Сантьяго Карузо [сборник litres] (пер. Анна Иосифовна Блейз,Галина Игоревна Эрли) 4652K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роберт Уильям Чамберс

Роберт Чамберс
Создатель Лун

Robert W. Chambers

The Maker of Moons & Other Tales

© 2012, de las ilustraciones: Santiago Caruso

© Г. Эрли, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2024

* * *

Предисловие Сантьяго Карузо

Эта подборка, продолжающая серию из четырех рассказов, которые связаны между собой трагической историей «Короля в желтом» (1895), извлечена из сборников «Создатель Лун» (1896) и «Тайна выбора» (1897). Стихотворения, предваряющие прозу, окутывают старинные легенды флером литературного изящества: автор этих рассказов был не столько беспокойным мечтателем из провинции, сколько дилетантом, вдохновлявшимся богемной жизнью «прекрасной эпохи». Но если в те времена Чамберс не уступал известностью лорду Дансейни, то сегодня его помнят в основном лишь как автора «Короля в желтом», ибо эта про́клятая книга – предтеча «Некрономикона», созданного знаменитым мифологом из Провиденса. Каждый рассказ Чамберса словно ожерелье тончайшей работы, а в целом все их можно назвать связующим звеном между литературой Северной Америки и той мрачной и набожной фантастической прозой, которую незадолго до него представил француз Марсель Швоб в своем сборнике «Король в золотой маске» (1892), переписав ряд легенд и исторических эпизодов в сверхъестественном ключе. Чамберс разворачивает свои сюжеты с типично французским благоразумием, но благодаря обилию подробностей ткань его повествования зачастую превращается в изысканный гобелен, пропитанный экзотическими ароматами и наводящий на мысли о Ближнем Востоке или еще более отдаленных уголках Земли. Так происходит, например, в рассказе «Создатель Лун» – жемчужине этого сборника. Некий вымышленный китайский культ ставит под угрозу самые основы экономики Соединенных Штатов, а все элементы, из которых Лавкрафт впоследствии сформирует миф о Ктулху, разложены перед читателем, как на витрине: тут и представители замшелой аристократии, пытающиеся сохранять американскую версию хороших манер перед лицом древнего варварского народа; тут и зловещая, смертоносная фауна, связанная с экзотическим культом, – вечное отражение ксенофобии правящего класса.

Однако герои Чамберса отличаются от лавкрафтовских: их дерзания вдохновлены не только любопытством к потустороннему, но и поисками любви. Не стоит поспешно упрекать его героев в мизогинии: они действуют строго по тем канонам служения прекрасной даме, которые христианство когда-то утвердило в самом сердце рыцарского Средневековья и которым всецело подчинялся сам Чамберс, будучи истинным джентльменом. Один из основных мотивов его прозы – торжество любви (сколь бы ребяческие и сентиментальные формы она ни принимала с точки зрения наших современников) над страхом, который порождает вторжение сверхъестественного ужаса в повседневную жизнь.

Известно, что мифическая Каркоза, родина Короля в Желтом, заимствована из сновидческого рассказа Амброза Бирса «Житель Каркозы», но между этими двумя писателями есть и другая точка пересечения: бирсовский «Случай на мосту через Совиный ручей» явно перекликается с рассказом Чамберса «Врата Горя», в котором последнее слово дикой природы, истребляемой белыми людьми Северной Америки, звучит не менее весомо и громко.

Впрочем, и другие рассказы Чамберса во многом опираются на традицию Бирса – это становится очевидно всякий раз, когда встреча цивилизованного человека с дикой природой оборачивается нелегким испытанием, а буржуазный дух истекает кровью на шипах проклятия, которым проигравшая сторона Истории клеймит мечту отчаянных первопроходцев и сорвиголов. Так, изгой обретает мимолетное блаженство лишь для того, чтобы погрузиться в пучину истинной муки; путник из рассказа «Исская дева» тщетно пытается вернуть видение бретонской Атлантиды, а нечестивый мертвец возвращается спустя столетия, чтобы обрушить грозное пророчество на потомков своего врага. Переверните страницу – и вы услышите шелест крыльев. «Вестник» уже здесь.

Вестник

I

– Пуля вошла сюда, – сообщил Макс Фортен, приставив средний палец к круглому гладкому отверстию точно посередине лба.

Я сел на холмик сухих водорослей и снял с плеча охотничье ружье.

Коротышка-химик осторожно ощупал края пулевого отверстия – сначала средним пальцем, затем большим.

– Дайте-ка мне еще раз взглянуть на этот череп, – сказал я.

Макс Фортен поднял его с земли.

– Такой же, как и все остальные, – заметил он.

Я кивнул, даже не протянув руки. Фортен на миг растерялся, но затем аккуратно положил его в траву у меня под ногами.

– Как и все остальные, – повторил он, протирая очки носовым платком. – Я подумал, может, вы захотите увидеть один из этих черепов, вот и принес его сюда из гравийного карьера. Парни из Банналека^[1] всё еще там копают. Пора бы уже и честь знать.

– Сколько всего черепов? – поинтересовался я.

– Они нашли тридцать восемь, а в списке значатся тридцать девять. Все свалены грудой в гравийном карьере, на краю пшеничного поля Ле Бьяна. Ле Бьян собирается остановить их.

– Пойдемте, – сказал я и, подхватив ружье, двинулся прямиком через скалы. Фортен пошел по одну руку от меня, Малыш побежал по другую.

– У кого этот список? – спросил я, закуривая трубку. – Вы сказали, есть какой-то список.

– Нашли латунный цилиндр, а в нем – скрученный листок с этим списком, – ответил химик и добавил: – Не стоит здесь курить. Если хоть одна искра попадет в пшеницу, ну, сами понимаете…

– Не волнуйтесь, у меня есть крышка для трубки, – улыбнулся я.

Полюбовавшись, как я пристраиваю на раскаленную чашечку трубки насадку с дырками вроде перечницы, Фортен продолжил:

– Список составили на плотной желтой бумаге; в этом латунном цилиндре она отлично сохранилась с тысяча семьсот шестидесятого. Сами увидите.

– Что за дата?

– Список датирован апрелем тысяча семьсот шестидесятого года. Он сейчас у бригадира Дюрана. Написан не по-французски.

– Не по-французски? – удивился я.

– Нет, – торжественно подтвердил Фортен. – По-бретонски.

– Но в тысяча семьсот шестидесятом на бретонском еще не писали и не печатали книг^[2], – возразил я.

– Разве что священники, – обронил химик.

– Я слыхал лишь об одном священнике, который писал по-бретонски, – начал я.

Фортен украдкой взглянул на меня.

– О Черном Монахе? – уточнил он.

Я кивнул.

Фортен открыл было рот, чтобы продолжить, поколебался и наконец упрямо стиснул зубами пшеничный стебель, который жевал на ходу.

– Ну, так и что насчет Черного Монаха? – переспросил я, но напрасно. Проще заставить звезды свернуть со своих путей, чем разговорить заупрямившегося бретонца.

Минуту-другую мы шли в тишине.

– Где бригадир Дюран? – спросил я, прикрикнув на Малыша: тот ломился через посевы, словно по дикому верещатнику. Между тем вдалеке показался край поля, а за ним – темные, влажные громады скал.

– Дюран – там, отсюда уже видать. Смотрите, это он стоит чуть позади мэра Сен-Жильда^[3].

– Понятно, – сказал я.

И мы двинулись прямо вниз по выжженной солнцем, заросшей вереском тропе для скота.

Когда добрались до края поля, Ле Бьян, мэр Сен-Жильда, окликнул меня. Я сунул ружье под мышку и подошел к нему, огибая пшеницу.

– Тридцать восемь черепов, – произнес он своим тонким высоким голосом. – Остался всего один, и я против дальнейших поисков. Полагаю, Фортен вам сообщил?

Я пожал ему руку и ответил на приветствие бригадира Дюрана.

– Я против дальнейших поисков, – повторил Ле Бьян, нервно перебирая серебряные пуговицы, которые покрывали всю переднюю часть его куртки из сукна и бархата, отчего та напоминала нагрудник чешуйчатых доспехов.

Дюран поджал губы, подкрутил огромные усы и заткнул большие пальцы за пояс с саблей.

– Что до меня, – заявил он, – то я за дальнейшие поиски.

– Дальнейшие поиски чего? Тридцать девятого черепа? – уточнил я.

Ле Бьян кивнул. Дюран нахмурился, глядя на залитое солнцем море, колышущееся, словно чаша расплавленного золота, от скал до горизонта. Я проследил за его взглядом. На блестящих скалах, силуэты которых темнели на фоне сверкающего моря, сидел, задрав к небу свою жуткую голову, большой баклан, черный и неподвижный.

– Где этот список, Дюран? – спросил я.

Жандарм порылся в своей почтовой сумке и достал латунный цилиндр около фута длиной, с мрачным видом отвинтил крышку и вытряхнул свиток плотной желтой бумаги, густо исписанной с обеих сторон. Этот свиток он и вручил мне по кивку Ле Бьяна, но я ничего не смог разобрать в грубых каракулях, тускло-коричневых от времени.

– Переведете, Ле Бьян? – Я почувствовал, что теряю терпение. – Ну и горазды вы с Максом Фортеном наводить тень на плетень!

Ле Бьян подошел к краю ямы, где копали трое мужчин из Банналека, отдал приказ или два по-бретонски и повернулся ко мне.

Я тоже приблизился к яме и увидел, что люди из Банналека стаскивали квадратный кусок парусины с груды чего-то, что я на первый взгляд принял за булыжники.

– Смотрите! – пронзительно воскликнул Ле Бьян.

Я присмотрелся. Это была груда черепов. Миг спустя я уже спускался по гравийному склону. Люди из Банналека хмуро поздоровались со мной, опираясь на кирки и лопаты и вытирая загорелыми руками потные лица.

– Сколько? – спросил я по-бретонски.

– Тридцать восемь, – ответили они.

Я огляделся. За грудой черепов лежали две груды человеческих костей. Еще дальше – холмик из какого-то ржавого лома, железного и стального. В этой куче я разглядел проржавевшие штыки, лезвия сабель и кос, а кое-где – потускневшие пряжки с обрывками жестких ремней, твердых, как железо.

Я подобрал пару пуговиц и поясную застежку. На пуговицах был изображен королевский герб Англии; на застежке – английская военная эмблема с цифрой «27».

– Мой дед рассказывал об ужасном английском полке, Двадцать седьмом пехотном. Они высадились тут, неподалеку, и штурмовали форт на берегу, – произнес один из банналекцев.

– Ага! – отозвался я. – Значит, это кости английских солдат?

– Да, – ответили люди из Банналека.

Ле Бьян уже кричал мне сверху, чтобы я поднимался.

Отдав работникам застежку и пуговицы, я выбрался на край раскопа.

– Ну, – сказал я, придерживая Малыша, чтобы тот не вскочил и не принялся меня облизывать, – полагаю, вы знаете, что это за кости. Что собираетесь с ними делать?

Ле Бьян сердито насупился.

– Час назад тут был один человек. Англичанин. Проезжал на какой-то колымаге в Кемпер. Что, по-вашему, он хотел сделать?

– Купить мощи? – с улыбкой предположил я.

– В точку! Вот же свинья, а? – выкрикнул мэр Сен-Жильда. – Жан-Мари Трегунк – это он нашел кости – стоял там, где стоит сейчас Макс Фортен, и знаете, что он ответил? Плюнул на землю и сказал: «Английская свинья! За кого ты меня принимаешь, за осквернителя могил?»

Я знал Трегунка – серьезного голубоглазого бретонца, который уже не первый год едва сводил концы с концами и не мог позволить себе даже кусочка мяса на обед.

– Сколько этот англичанин предложил Трегунку? – спросил я.

– Двести франков за одни только черепа.

Я подумал об охотниках за реликвиями и покупателях сувениров с полей сражений нашей гражданской войны.

– Тысяча семьсот шестидесятый – это было давно, – заметил я.

– У почтения к мертвым нет срока давности, – возразил Фортен.

– Мало того, – продолжал я, – английские солдаты пришли сюда, чтобы убить ваших отцов и сжечь ваши дома.

– Они были убийцами и ворами, но теперь они мертвы, – сказал Трегунк, поднимаясь к нам с пляжа. С его шерстяной куртки капала вода, а на плече он нес длинные грабли, какими прочесывают берег во время отлива.

– Сколько ты зарабатываешь в год, Жан-Мари? – спросил я, повернувшись, чтобы пожать ему руку.

– Двести двадцать франков, месье.

– Сорок пять долларов в год! – воскликнул я. – Ну и ну! Ты стоишь большего, Жан. Ты не мог бы заняться моим садом? Жена сказала спросить тебя. Думаю, на ста франках в месяц мы бы с тобой столковались. Ну что ж, Ле Бьян, за дело! Фортен или вы, Дюран! Кто-нибудь, переведите мне этот список на французский!

Трегунк так и застыл, выпучив на меня свои голубые глаза.

– Можешь приступать хоть сегодня, – улыбнулся я ему. – Если, конечно, оплата тебя устраивает.

– Устраивает, – сказал Трегунк, с глупым видом шаря по карманам в поисках трубки. Ле Бьяна это вывело из себя.

– Ну так иди и работай! – прикрикнул на него мэр.

Трегунк запоздало сдернул передо мной картуз, повернулся и, стиснув рукоять граблей изо всех сил, зашагал через вересковую пустошь к Сен-Жильде.

Некоторое время мэр сосредоточенно изучал свои серебряные пуговицы, а потом заметил:

– Вы предложили ему больше, чем получаю я.

– Тоже мне, – усмехнулся я. – Что вы делаете за свое жалование? Играете в домино с Максом Фортеном в кабаке «Груа»?

Ле Бьян покраснел, но Дюран звякнул саблей и подмигнул Максу Фортену, а я со смехом подхватил насупившегося мэра под руку.

– Вон там, под обрывом, есть тенистое местечко, – сказал я. – Пойдемте, Ле Бьян, прочитаете мне, наконец, этот список.

Не прошло и минуты, как мы укрылись в тени скалы. Я растянулся на земле, опершись подбородком на руку, и приготовился слушать. Жандарм Дюран сел, закрутив усы так лихо, что кончики их стали острыми, как иглы. Фортен прислонился к скале, полируя очки и скользя по нам рассеянным, близоруким взглядом, а мэр Ле Бьян уселся посередине, скатал свиток и сунул его под мышку.

– Прежде всего, – начал он пронзительным голосом, – я закурю трубку, а пока буду ее раскуривать, расскажу вам, что знаю о нападении на тот форт. Мой отец рассказывал мне, а ему – его отец.

Мэр мотнул головой в сторону разрушенного форта – квадратной каменной постройки на утесе над морем, от которой уже не осталось ничего, кроме осыпающихся стен. Затем он неторопливо достал кисет, кремень с трутом и трубку с длинным чубуком и микроскопической чашечкой из обожженной глины. Чтобы набить такую трубку, требуется минут десять пристального внимания. Чтобы выкурить – всего четыре затяжки. Очень уж она бретонская, эта бретонская трубка. Квинтэссенция всего бретонского.

– Продолжайте, – подбодрил я его, закуривая сигарету.

– Форт, – сказал мэр, – был построен при Людовике XIV. Англичане дважды его захватывали. В 1739-м Людовик XV восстановил его. В 1760 году англичане снова напали. Подошли от острова Груа на трех кораблях, взяли форт штурмом, разграбили Сен-Жюльен – вон там, по соседству, – и начали жечь Сен-Жильда. На стенах моего дома до сих пор видны следы от пуль. Но подоспели люди из Банналека и Лорьяна с пиками, косами и мушкетонами и задали англичанам жару. Те, кто не убежал, теперь лежат там, внизу, в гравийном карьере, – тридцать восемь покойников.

– А череп тридцать девятого? – спросил я, докуривая сигарету.

Мэр закончил набивать трубку и начал убирать кисет с табаком.

– Череп тридцать девятого, – пробормотал он, сжимая чубук кривыми желтыми зубами, – череп тридцать девятого – это не мое дело. Я велел людям из Банналека прекратить копать.

– Но чей же он, этот недостающий череп? – не отставал я.

Мэр даже головы не поднял: все его внимание сосредоточилось на том, чтобы высечь искру. Наконец, трут занялся: он поднес его к трубке, сделал уже упомянутые четыре затяжки, выбил пепел и с важным видом положил трубку в карман.

– Недостающий череп?

– Да, – нетерпеливо подтвердил я.

Мэр медленно развернул свиток и начал читать, переводя с бретонского на французский:

НА СКАЛАХ СЕН-ЖИЛЬДА

13 апреля 1760 года

В этот день по приказу графа Суазика, главнокомандующего бретонскими войсками, кои стоят ныне в лесу Керселек, на этом месте были преданы земле тела тридцати восьми английских солдат 27-го, 50-го и 72-го пехотных полков, погребенные с принадлежавшим им оружием и снаряжением.

Мэр прервался и задумчиво взглянул на меня.

– Продолжайте, Ле Бьян, – сказал я.

Мэр перевернул свиток и продолжил читать написанное на обороте:

Вместе с ними было захоронено тело того подлого предателя, который сдал форт англичанам. Способ его казни был следующим: по приказу благороднейшего графа Суазика предателю сперва заклеймили лоб раскаленным наконечником стрелы. Железо прожгло плоть и было прижато ко лбу так сильно, чтобы клеймо отпечаталось на самой кости черепа. Затем предателя вывели на двор и приказали встать на колени. Он признался, что помогал англичанам. Будучи священником и французом, он попрал свои духовные обеты, чтобы добыть для англичан пароли. Эти пароли он выманил на исповеди у молодой бретонки с острова Груа, которая частенько приплывала на лодке к своему мужу, служившему в форте. Когда форт пал, эта женщина, обезумевшая от гибели мужа, разыскала графа Суазика и сообщила, как священник заставил ее рассказать все, что она знала о форте. Священника схватили в церкви Сен-Жильда в последний момент: он уже собирался в Лорьян. Когда его арестовали, он проклял эту женщину, Мари Тревек…

– Что? – воскликнул я. – Мари Тревек!..

– Мари Тревек, – повторил Ле Бьян. – Священник проклял Мари Тревек и всю ее семью и потомков. Его расстреляли, поставив на колени и надев на него кожаную маску, потому что бретонцы, которым поручили казнь, боялись стрелять в священника, пока лицо его оставалось открытым. Священник этот был не кто иной, как аббат Сорг, более известный как Черный Монах, прозванный так за смуглое лицо и черные брови. Его похоронили с колом в сердце.

Ле Бьян умолк, поглядел на меня и вернул рукопись Дюрану. Жандарм сунул свиток обратно в латунный цилиндр.

– Итак, – сказал я, – тридцать девятый череп – это череп Черного Монаха.

– Да, – подтвердил Фортен. – Надеюсь, они его не найдут.

– Я запретил им продолжать, – раздраженно напомнил мэр. – Ты сам это слышал, Макс Фортен.

Я поднялся и взял ружье. Малыш подошел и ткнулся мордой мне в руку.

– Прекрасный пес, – заметил Дюран, тоже вставая.

– Почему вы не хотите, чтобы его череп нашелся? – спросил я Ле Бьяна. – Было бы любопытно посмотреть, действительно ли клеймо прожгло ему лоб до кости.

– В этом свитке есть еще кое-что, чего я вам не прочел, – мрачно сказал мэр. – Хотите знать что?

– Конечно, – ответил я, не скрывая удивления.

– Дай-ка мне еще раз этот свиток, Дюран, – сказал он и прочитал приписку снизу:

Я, аббат Сорг, изложивший вышесказанное по принуждению моих палачей, написал это собственной кровью, и с нею я оставляю свое проклятие. Да падет мое проклятие на Сен-Жильда, на Мари Тревек и на ее потомков! Я вернусь в Сен-Жильда, когда мои останки будут потревожены. Горе тому англичанину, которого коснется мой клейменый череп!

– Какая гадость! – поморщился я. – Думаете, он и вправду написал это собственной кровью?

– Я собираюсь проверить, – сказал Фортен, – по просьбе господина мэра. Хотя не стану делать вид, будто эта работа мне по душе.

– Видите, – сказал Ле Бьян, протягивая мне свиток, – здесь подпись: «Аббат Сорг».

Я с любопытством взглянул на бумагу.

– Это наверняка Черный Монах, – сказал я. – Он был единственным, кто писал по-бретонски. Наконец-то раскрылась тайна его исчезновения! Это удивительное открытие, Ле Бьян! Вы ведь отправите этот свиток в Париж?

– Нет. – Мэр упрямо выдвинул подбородок. – Его следует вернуть в яму – туда, где лежит все прочее, что осталось от Черного Монаха.

Я посмотрел на него и понял, что спорить бесполезно. Но все же сказал:

– Для истории это будет большая потеря, месье Ле Бьян.

– Тем хуже для истории, – отрезал просвещенный мэр Сен-Жильда.

Так, перекидываясь словами на ходу, мы вернулись к гравийному карьеру. Люди из Банналека понесли кости английских солдат в сторону кладбища Сен-Жильда, на восточные скалы. Там уже стояли в молитвенных позах какие-то женщины в белых чепцах, а за ними, среди крестов, мелькала темная риза священника.

– Они были убийцами и ворами, но теперь они мертвы, – пробормотал Макс Фортен.

– Почтение к мертвым, – напомнил мэр Сен-Жильда, провожая взглядом банналекцев.

– Если верить этому свитку, то священник проклял Мари Тревек с острова Груа и ее потомков, – сказал я, тронув Ле Бьяна за руку. – Я знаю об одной Мари Тревек, которая вышла замуж за Ива Тревека из Сен-Жильда…

– Это она и есть, – подтвердил Ле Бьян, бросив на меня косой взгляд.

– О! Значит, это предки моей жены.

– Вы боитесь проклятия?

– Что? – рассмеялся я.

– Но был же случай с Пурпурным Императором, – робко сказал Макс Фортен.

Вздрогнув, я взглянул на него, но тут же пожал плечами и поддел ногой гладкий кусок камня, который лежал у края ямы, полузасыпанный гравием.

– Думаете, Пурпурный Император допился до чертиков из-за того, что происходил от Мари Тревек? – презрительно спросил я.

– Конечно нет, – поспешно ответил Макс Фортен.

– Конечно нет, – пропищал мэр. – Я просто… Эй! Что это вы пинаете?

– А? – Я посмотрел под ноги, невольно ткнув носком сапога еще раз в то же место. Гладкий камень поддался и выкатился из разрыхленного гравия.

– Тридцать девятый череп! – воскликнул я. – Черт побери, это башка Черного Монаха! Смотрите! На ней и правда выжжен наконечник стрелы!

Мэр попятился. Отступил и Макс Фортен. Некоторое время я молча смотрел на них, а они – куда угодно, только не на меня.

– Мне это не нравится, – наконец произнес мэр сиплым, высоким голосом. – Совсем не нравится! В свитке сказано, что он вернется в Сен-Жильда, когда его останки будут потревожены. Мне это не нравится, мсье Даррел…

– Чушь! – отмахнулся я. – Сейчас этот старый черт в таких местах, откуда ходу нет. Ради всего святого, Ле Бьян, о чем вы толкуете? 1896-й год на дворе!

Мэр посмотрел на меня.

– А еще там сказано: «Англичанин». Вы – англичанин, месье Даррел, – объявил он.

– Вы прекрасно знаете, что я – американец.

– Это одно и то же, – упрямо сказал мэр Сен-Жильда.

– Нет, не одно и то же! – взвился я и столкнул этот чертов череп ногой на дно ямы. – Засыпьте его. Можете и свиток закопать вместе с ним, если уж вы так настаиваете, но, по-моему, лучше было бы отослать его в Париж. Не смотрите так мрачно, Фортен! Или вы и правда верите в призраков? Эй! Да что с вами такое в самом деле? На что вы уставились, Ле Бьян?

– Пойдемте, пойдемте, – дрожащим голосом забормотал мэр, – пора нам убираться отсюда. Вы видели? Ты видел, Фортен?

– Видел, – прошептал Макс Фортен, бледный от испуга.

И они вдвоем припустили по залитому солнцем пастбищу, а я поспешил за ними, требуя объяснить, в чем дело.

– Спрашиваете, в чем дело? – пропыхтел мэр, задыхаясь от возмущения и ужаса. – Череп сам переместился вверх, обратно из ямы!

С этими словами он рванул во всю прыть, и Макс Фортен тоже прибавил ходу. Я проводил их взглядом, повернулся к яме и собственным глазам не поверил: череп снова лежал на краю карьера, точно там же, откуда я столкнул его вниз. Несколько секунд я таращился на него, ощущая, как невыразимый холод крадется по спине и все волосы на загривке становятся дыбом. Потом я повернулся и пошел прочь, стараясь не заорать. Так я сделал пару десятков шагов, но тут меня поразила абсурдность всего происходящего. Я остановился, сгорая от стыда и досады, и двинулся обратно.

Череп лежал на том же месте.

«Я сбросил туда какой-то камень вместо черепа», – пробормотал я себе под нос и прикладом ружья толкнул череп за край ямы. Когда он ударился о дно, Малыш, мой пес, внезапно поджал хвост, заскулил и понесся прочь через вересковую пустошь.

– Малыш!

Но в ответ на мой удивленный и сердитый окрик он лишь прибавил ходу. «Что за чудеса с этой собакой? – подумал я. – Никогда такого не было».

Машинально я заглянул в яму, но черепа не увидел. Я перевел взгляд. Череп снова лежал у моих ног, почти вплотную.

– Боже правый! – выдохнул я и вслепую ударил по нему прикладом.

Череп взлетел и кружась покатился по стенкам ямы на дно. Я смотрел на него, затаив дыхание, растерянный и смущенный. Потом попятился от ямы прочь, не сводя с нее глаз. Шаг, десять, двадцать… Глаза мои всё еще были прикованы к яме: я почти ожидал увидеть, как эта ужасная штука выкатывается наверх. Наконец, я повернулся к раскопу спиной и зашагал домой через поросшую дроком и вереском пустошь. Дойдя до дороги, ведущей от Сен-Жильда к Сен-Жюльену, я бросил последний торопливый взгляд через плечо. В ярких лучах солнца на краю ямы белело что-то голое и круглое. Возможно, это был камень; их тут валялось предостаточно.

II

Войдя в сад, я сразу увидел Малыша, развалившегося на каменном крыльце дома. Он искоса посмотрел на меня и вильнул хвостом.

– И тебя совсем не мучит совесть, глупый ты пес? – спросил я, оглядывая верхние окна в поисках Лис.

Малыш перекатился на спину и протестующе поднял переднюю лапу, словно отгоняя беду.

– Не веди себя так, как будто у меня привычка избивать тебя до смерти, – возмутился я, и не зря: сроду я не поднимал руки на это свинское животное! – И нет, не подходи. Даже не думай, что я расчувствуюсь и стану над тобой кудахтать. Пусть этим занимается Лис, если захочет, а мне за тебя стыдно, и вообще, пошел ты к черту!

Малыш юркнул в дом, а я пошел следом и сразу поднялся на второй этаж, в будуар жены. Но там никого не было.

– Куда она подевалась? – растерялся я, пристально глядя на Малыша, который уже был тут как тут. – Ага, вижу. Ты не знаешь. Не делай вид, будто тебе что-то известно. И пошел прочь с дивана! По-твоему, Лис обрадуется, если у нее весь диван будет в шерсти?

Я позвонил в колокольчик и услышал от Катрин и Фины, что они не знают, куда ушла «мадам». Тогда я пошел к себе, принял ванну, сменил слегка перепачканный охотничий костюм на домашний с теплыми, мягкими бриджами и, уделив еще несколько минут своему туалету (теперь, женившись на Лис, я стал к этому особо внимателен), спустился в сад и уселся на стул под фиговыми деревьями.

– Где она может быть? – задумался я.

Малыш бочком подкрался ко мне в поисках утешения, и я простил его ради Лис. Он сразу оживился и принялся прыгать.

– Ты, прыгучий бесенок, – проворчал я, – что на тебя сегодня нашло? Если еще раз удерешь, получишь заряд дроби под хвост, чтоб веселее бежалось.

До сих пор я едва осмеливался думать об ужасной галлюцинации, жертвой которой стал, но теперь наконец решился посмотреть правде в глаза, слегка покраснев от стыда при мысли о своем поспешном отступлении.

– Подумать только, – произнес я вслух, – я и впрямь поддался на эти бабушкины сказки Фортена и Ле Бьяна и увидел то, чего не было! У меня сдали нервы, как у школьника в темной спальне.

Теперь-то я понял, что принимал за череп обычный круглый камень и вместо самого черепа столкнул в яму пару булыжников.

– Да, нервы у меня ни к черту! – продолжал я. – Должно быть, печень шалит, коль скоро мне такое мерещится. Ну да ничего, Лис скажет, что мне принять.

Еще некоторое время я огорчался, досадовал и стыдился, с отвращением думая о Ле Бьяне и Максе Фортене. Но в конце концов перестал строить догадки, выбросил из головы мэра, химика и череп и задумчиво закурил, глядя, как солнце клонится к водам океана. Когда над волнами и вересковыми пустошами сгустились сумерки, сердце мое наполнилось мечтательным, беспокойным счастьем – счастьем того рода, которое известно всем, кому довелось полюбить.

Пурпурный туман медленно растекался над морем; скалы потемнели; лес тоже окутался мраком.

Внезапно небо над головой вспыхнуло прощальным заревом – и мир снова просиял.

Облака один за другим впитывали розовый отсвет; скалы раскрасились этим удивительным оттенком; болота и пастбища, вереск и лес горели и трепетали нежным румянцем. Порозовели белоснежные крылья чаек, круживших над песчаной косой; морские крачки скользили по глади медленной реки, пронизанной до безмятежных глубин теплыми отблесками облаков. Защебетали птицы, уже задремавшие было в кустах живой изгороди, а вдалеке, на мелководье, сверкнул серебристым боком лосось.

Нескончаемый рокот океана только подчеркивал тишину. Я сидел неподвижно, затаив дыхание, словно слушатель, внимающий первым глухим раскатам орга́на. Внезапно покой разорвал чистый свист соловья, и первый лунный луч посеребрил пустыню вод, затянутых туманом.

Я поднял голову. Лис стояла в саду, прямо передо мной.

Мы поцеловались, взялись за руки и стали прохаживаться по усыпанным гравием дорожкам, глядя, как лунные лучи искрятся на песчаной косе, а полоса прибоя отступает все дальше и дальше. Широкие клумбы белых гвоздик дрожали от белых мотыльков, порхающих над ними целой стаей; октябрьские розы благоухали, наполняя соленый ветер тонкой сладостью.

– Милая, – сказал я, – где Ивонна? Она пообещала, что будет с нами на Рождество?

– Да, Дик, она сегодня подвезла меня домой из Плугара. Шлет тебе свою любовь. Я не ревную. Как успехи на охоте?

– Заяц и четыре куропатки. Они в оружейной. Я сказал Катрин, чтобы не трогала их, пока ты не посмотришь.

Думаю, я отдавал себе отчет, что Лис не очень-то интересны ружья и дичь, но она всегда делала вид, что ей это нравится, и насмешливо отрицала, будто проявляет интерес только ради меня, а не из чистой любви к охоте. Вот и сейчас она потащила меня осмотреть добычу, пусть и довольно скудную, сделала мне приятные комплименты и тихонько вскрикнула от восторга и жалости, когда я вытащил из сумки за уши огромного зайца.

– Он больше не будет есть наш латук, – сказал я, пытаясь оправдать убийство.

– Бедненький зайчик… но какая красота! Дик, ты ведь замечательно стреляешь, правда?

Я уклонился от ответа и достал куропатку.

– Бедняжки! – прошептала Лис. – Жалко их… не правда ли, Дик? Но ты такой молодец…

– Мы их приготовим, – осторожно сказал я. – Позови Катрин.

Катрин пришла и забрала дичь, а Фина Лелокард, горничная Лис, вскоре объявила, что ужин готов, и Лис пошла переодеться.

Несколько секунд я стоял, блаженно размышляя о ней и говоря себе: «Мальчик мой, ты счастливейший человек на свете: ты влюблен в собственную жену!».

Я вошел в столовую, посмотрел на тарелки, улыбнулся до ушей и снова вышел, встретил Трегунка в коридоре, улыбнулся и ему, заглянул на кухню, улыбнулся Катрин и поднялся по лестнице, все еще сияя.

Я уже собирался постучать в дверь будуара, но она открылась сама. Лис выбежала в коридор, заметила меня и, вскрикнув с облегчением, прижалась к моей груди.

– Кто-то заглядывает мне в окно! – сообщила она.

– Что? – гневно воскликнул я.

– Какой-то человек, переодетый священником. И на нем маска. Наверное, он взобрался на лавр.

Я сбежал по лестнице и выскочил на крыльцо. Залитый лунным светом сад был абсолютно безлюден.

Подошел Трегунк, мы вдвоем осмотрели живую изгородь и кустарник вокруг дома и до самой дороги.

– Жан-Мари, – сказал я наконец, – выпусти моего бульдога – он тебя знает – и поужинай на крыльце, понаблюдай за садом. Моя жена говорит, что этот тип переоделся священником и носит маску.

Трегунк сверкнул белозубой улыбкой:

– Думаю, он больше не осмелится сюда прийти, месье Даррел.

Я вернулся и увидел, что Лис тихо сидит за столом.

– Суп готов, дорогой, – сказала она. – Не волнуйся, наверняка это был какой-то глупый шутник из Банналека. Никто из Сен-Жильда или Сен-Жюльена такого бы не сделал.

Я был слишком возмущен, чтобы ответить, но Лис продолжала настаивать, что это всего лишь чья-то дурацкая шутка, и мало-помалу я тоже начал смотреть на происшедшее в таком свете.

Лис рассказала мне об Ивонне и напомнила, что я обещал пригласить Герберта Стюарта, чтобы они могли познакомиться.

– Какая коварная дипломатия! – заметил я. – Герберт сейчас в Париже, изо всех сил трудится на Салон.

– А тебе не кажется, что он мог бы выделить неделю, чтобы пофлиртовать с первой красавицей Финистера? – с невинным видом спросила Лис.

– Первая красавица? Ну, это уж точно не об Ивонне!

– А о ком же тогда?

Я лишь смущенно рассмеялся.

– Полагаю, ты имеешь в виду меня, Дик, – сказала Лис, мило зардевшись.

– Наверное, я тебе уже надоел?

– Надоел? Да ты что, Дик! Как ты можешь такое говорить?

После того как подали кофе и сигареты, я рассказал о Трегунке, и Лис полностью одобрила мой поступок.

– Бедный Жан! Он, наверное, очень обрадовался? Какой ты добрый!

– Ерунда, – ответил я. – Нам и правда нужен садовник, ты сама так сказала, Лис.

Но Лис поцеловала меня, а потом наклонилась и обняла Малыша, а тот присвистнул носом, сентиментально проявляя признательность.

– Я очень счастливая женщина, – произнесла Лис.

– Сегодня Малыш плохо себя вел, – заметил я.

– Бедный Малыш! – сказала Лис улыбаясь.

Когда ужин закончился, Малыш захрапел перед ярко пылающим камином – октябрьские ночи в Финистере часто бывают холодными, – а Лис свернулась калачиком в кресле со своей вышивкой и бросила на меня быстрый взгляд из-под опущенных ресниц.

– Ты прямо как школьница, Лис, – поддразнил я. – Не верю, что тебе уже шестнадцать.

Она задумчиво откинула назад свои густые блестящие волосы. Ее запястье было белым, как пена прибоя.

– Неужели мы уже четыре года женаты? Не могу поверить, – сказал я.

Она бросила на меня еще один быстрый взгляд и с легкой улыбкой коснулась вышивки, лежавшей у нее на коленях.

– Понятно, – сказал я, тоже улыбаясь вышивке. – Как ты думаешь, подойдет?

– Подойдет? – переспросила Лис и рассмеялась.

– Значит, ты совершенно уверена, что тебе… э-э-э… нам это понадобится?

– Совершенно, – кивнула Лис, заливаясь нежным румянцем и поднимая свое рукоделие – крохотную одежку, украшенную кружевом и сложной вышивкой.

– Это великолепно, – сказал я. – Только не утомляй глаза чересчур, дорогая. Можно я выкурю трубку?

– Конечно, – согласилась она, выбирая моток бледно-голубого шелка.

Некоторое время я сидел и молча курил, глядя, как ее тонкие пальцы мелькают среди разноцветных шелков и золотых нитей. Вскоре она опять заговорила:

– Напомни, Дик, какой у тебя герб?

– Мой герб? Э-э-э… что-то там вздыбленное на чем-то таком в том же духе…

– Дик!

– Да, любовь моя?

– Не валяй дурака!

– Но я и правда забыл. Самый обыкновенный герб, в Нью-Йорке у всех такие. В каждой семье должен быть герб.

– Какой ты противный, Дик! Ну тогда пошли Жозефину наверх за моим альбомом.

– Ты хочешь вышить мой герб на этом… что ты там вышиваешь?

– Именно так. И мой собственный герб – тоже.

Я подумал о Пурпурном Императоре и слегка озадачился.

– А ты и не знал, что у меня тоже есть герб? – улыбнулась она.

– И что на нем? – осторожно поинтересовался я.

– Вот увидишь. Позови Жозефину.

Я позвонил в колокольчик, вошла Фина, и Лис тихим голосом отдала ей распоряжения. Горничная поспешила прочь, кивая головой в белом чепце и приговаривая: «Бьен, мадам!». Через несколько минут она вернулась с потрепанным, затхлым томом.

Я взял книгу в руки и осмотрел старинный переплет – когда-то он был лазурным с золотом, но краски почти выцвели.

– Лилии! – воскликнул я.

– Флер-де-лис, – скромно уточнила жена.

– О! – изумленно сказал я и открыл книгу.

– Ты никогда раньше не видел этот альбом? – спросила Лис с коварным блеском в глазах.

– Ты же знаешь, что нет. Эй, а это что такое? Ого! Значит, перед «Тревек» должно стоять «де»? Лис де Тревек? Тогда с какой стати Пурпурный Император…

– Дик! – воскликнула Лис.

– Ладно, – сказал я. – Ну прямо глаза разбегаются! Про кого бы мне почитать первым делом? Про сьера де Тревека, который в одиночку отправился к шатру Саладина, чтобы добыть лекарство для его величества Луи? Или вот – и это все здесь, черным по белому! – про маркиза де Тревека, который предпочел утонуть на глазах у Альвы, но не сдать Испании знамя с королевскими лилиями? Здесь все написано. А кстати, дорогая, как насчет того солдата по фамилии Тревек, который был убит в том старом форте на скале?

– Он отказался от «де», и с тех пор все Тревеки были республиканцами, – сказала Лис. – Все, кроме меня.

– И ты совершенно права, – кивнул я. – Нам, республиканцам, настало время завести себе нормальную феодальную систему. Любовь моя, я пью за короля!

Я поднял свой бокал с вином и посмотрел на Лис.

– За короля, – откликнулась Лис, снова зардевшись.

Она разгладила крошечную одежку, лежавшую у нее на коленях, прикоснулась губами к бокалу – в глазах ее светилась нежность. Я осушил свой бокал за короля.

Помолчав немного, я решил:

– Я буду рассказывать королю сказки. Его величеству понравится.

– Его величество, – тихо повторила Лис.

– Или ее, – рассмеялся я. – Кто знает?

– Кто знает? – пробормотала Лис с легким вздохом.

– Я знаю несколько сказок о Джеке – покорителе великанов, – объявил я. – А ты, Лис?

– Я? Нет, о покорителях великанов я не знаю, но знаю всё и об оборотне, и о Пламенной Жанне^[4], и об Оборванце в пурпуре^[5]… О, да я, оказывается, знаю целую уйму историй!

– Ты такая умная! – сказал я. – А я буду учить его величество английскому.

– А я – бретонскому, – ревниво воскликнула Лис.

– Я буду приносить королю игрушки, – сказал я. – Больших зеленых ящериц с вересковой пустоши, маленьких серых кефалей, которые будут плавать в стеклянных шарах, крольчат из леса Керселек…

– А я, – сказала Лис, – принесу королю – моему королю – первую примулу, первую ветвь боярышника, первый жонкиль.

– Наш король, – сказал я, и в Финистере воцарился мир.

Я откинулся на спинку кресла, лениво перелистывая занятный старый альбом.

– Я ищу герб, – пояснил я.

– Герб, дорогой? Это голова священника со стреловидной отметиной на лбу, на поле…

Я сел прямо и уставился на жену.

– В чем дело, Дик? – улыбнулась она. – В этой книге все написано. Хочешь прочесть? Нет? Тогда я сама расскажу. Дело было во время третьего Крестового похода. Жил-был монах, которого люди называли Черным Монахом. Он стал отступником и продался врагам Христа. Сьер де Тревек ворвался в сарацинский лагерь всего с сотней копий и захватил Черного Монаха в самой гуще вражеского войска.

– Так вот откуда взялся герб, – тихо сказал я, но про себя подумал о клейменом черепе в яме. Что бы это значило?

– Да, – ответила Лис. – Сьер де Тревек отрубил голову Черному Монаху, но сначала он заклеймил ему лоб наконечником стрелы. В книге говорится, что это был благочестивый поступок и что сьер де Тревек заслуживает всяческих похвал. Но мне кажется, клеймить людей – это жестоко, – вздохнула она.

– А ты не слыхала о каком-нибудь другом Черном Монахе?

– Слыхала. Был такой в прошлом веке здесь, в Сент-Жильда. Говорят, на солнце он отбрасывал белую тень. И еще – он писал на бретонском. Вроде бы оставил хроники, но я их не видела. Его звали Жак Сорг – так же, как одного старого хрониста и еще одного священника. Некоторые говорят, он был прямым потомком того предателя. Конечно, от первого Черного Монаха можно было всего ожидать. Но даже если у него и был ребенок – это еще не значит, что последний Жак Сорг произошел от него. Говорят, этот человек был святым. Настолько добрым, что ему не дали умереть, а забрали живым на небо, – добавила Лис, глядя на меня глазами, сияющими детской верой.

Я лишь улыбнулся.

– Но он и правда исчез, – настаивала Лис.

– Боюсь, его путь лежал в другом направлении, – шутливо сказал я и, не подумав, поделился с ней утренней историей.

Я совершенно забыл о человеке в маске, заглядывавшем ей в окно, и вспомнил только тогда, когда увидел, что с лица ее схлынула краска. Я принялся ласково увещевать ее:

– Лис, милая, это была всего лишь выходка какого-то нелепого шутника. Ты и сама так сказала. Ты же не суеверна, любовь моя?

Она посмотрела мне в глаза, медленно вытащила из-за пазухи маленький золотой крестик и поцеловала его. Но ее губы дрожали, когда она прикоснулась ими к символу веры.

III

На следующее утро, часов около девяти, я вошел в таверну «Груа», сел за длинный выцветший дубовый стол и кивнул Марианне Брюйер, а та, в свою очередь, приветственно качнула своим белым чепцом.

– Ну, моя банналекская умница, скажи мне: чем побалует таверна «Груа» путника перед долгой дорогой?

– Сидр? – спросила она по-бретонски.

– С капелькой красного вина, – добавил я.

Она принесла восхитительный сидр Кимперле, и я плеснул в него немного бордо.

Марианна смотрела на меня, и в ее черных глазах плясали смешинки.

– Что это ты так раскраснелась, Марианна? – спросил я. – Жан-Мари заходил?

– Мы с ним поженимся, месье Даррел, – ответила она со смехом.

– С каких это пор Жан-Мари Трегунк потерял голову?

– Голову? О месье Даррел, вы, должно быть, хотели сказать «сердце»!

– Точно, – кивнул я. – Жан-Мари – практичный парень.

– Это все благодаря вашей доброте… – начала девушка, но я поднял руку со стаканом.

– Это все благодаря ему самому. За твое счастье, Марианна! – и я хлебнул сидра от души. – А теперь, – продолжал я, – скажи-ка, где я могу найти Ле Бьяна и Макса Фортена?

– Месье Ле Бьян и месье Фортен наверху, в большом зале. По-моему, они изучают пожитки Красного Адмирала.

– Чтобы отослать их в Париж? Ага, я так и знал. Можно мне к ним подняться, Марианна?

– С Богом, – улыбнулась девушка.

Я постучал в дверь большого зала на втором этаже, и мне открыл коротышка Макс Фортен. Его очки и нос покрывала пыль; шляпа, украшенная бархатными ленточками, сбилась набекрень.

– Входите, месье Даррел, – сказал он. – Мы с мэром пакуем вещи Пурпурного Императора и бедняги Красного Адмирала.

– Коллекции? – спросил я, проходя в комнату. – Будьте очень осторожны с этими коробками для бабочек! Крылья или усики могут сломаться от малейшего удара.

Ле Бьян пожал мне руку и указал на огромную кучу коробок.

– Они все с пробковым дном, – сказал он, – но мы с Фортеном все равно обкладываем их войлоком. Перевозку оплачивает Энтомологическое общество Парижа.

Объединенные коллекции Красного Адмирала и Пурпурного Императора поражали воображение. Я поднимал и осматривал коробку за коробкой с великолепными бабочками и мотыльками; каждый экземпляр был тщательно подписан на латыни. Пылали багрянцем бабочки-медведицы; желтушки являли взору целые симфонии оранжевых и бледно-желтых тонов; коробки с нежно-серыми и пыльно-бурыми бражниками перемежались подборками ярких, пестрых Ванесс.

В отдельной просторной коробке в гордом одиночестве красовался пурпурный император, он же большая радужница, Apatura Iris, – тот роковой образец, который дал Пурпурному Императору его прозвание и оборвал его жизнь.

Я вспомнил эту бабочку и загляделся на нее, вздернув бровь.

Ле Бьян поднял голову – он сидел на полу, заколачивая деревянный ящик, уже заполненный коробками.

– Итак, – сказал он, – решено, что мадам, ваша супруга, отдает всю коллекцию Пурпурного Императора городу Парижу?

Я кивнул.

– Безвозмездно?

– Да, в подарок, – подтвердил я.

– В том числе и коробку с Пурпурным Императором? Эта бабочка стоит больших денег, – заметил Ле Бьян.

– Вы же не думаете, что мы захотим продать этот образец? – резко ответил я.

– На вашем месте я бы его уничтожил, – произнес мэр своим тонким голосом.

– Это было бы глупо, – возразил я, – как тогда, когда вы вчера закопали обратно тот латунный цилиндр со свитком.

– Это не глупо, – упрямо сказал Ле Бьян, – и я предпочел бы не обсуждать тему свитка.

Я посмотрел на Макса Фортена, но тот сразу же опустил глаза.

– Вы – пара суеверных старух, – проговорил я, засунув руки в карманы. – Готовы проглотить любую сказку.

– Ну и что с того? – нахмурился Ле Бьян. – Правды в них обычно больше, чем лжи.

– О! – я усмехнулся. – Значит, мэр Сен-Жильда и Сен-Жюльена верит в Человека-Волка?

– Ну, в Человека-Волка, пожалуй, нет.

– Тогда в кого же? В Пламенную Жанну?

– Это черт знает что такое! – вспылил я. – Только не говорите, монсеньор мэр, что вы сохранили чистую детскую веру в великанов!

– Великаны и вправду существовали, – проворчал Макс Фортен. – Это всем известно.

– Надо же, а еще химик! – презрительно бросил я.

– Послушайте, месье Даррел, – пискнул Ле Бьян, – вы сами знаете, что Пурпурный Император был ученым. А если я скажу вам, что он всегда отказывался включить в свою коллекцию Вестника Смерти?

– Что-что?

– Вы меня прекрасно поняли. Я имею в виду того мотылька, который летает по ночам. Некоторые зовут его мертвой головой, но мы в Сен-Жильда называем его Вестником Смерти.

– А-а, – сказал я, – вы об этом! Но это же обычный бражник, просто крупный. С чего это его прозвали вестником смерти?

– Именно так его зовут в Сен-Жильда уже не одну сотню лет, – вмешался Макс Фортен. – Об этом упоминает даже Фруассар в комментариях к «Хроникам» Жака Сорга. Книга есть в вашей библиотеке.

– Сорг? А кто такой этот Жак Сорг? Я его не читал.

– Жак Сорг был сыном какого-то монаха-расстриги… забыл, как его звали. Это было во времена Крестовых походов.

– Боже правый! – не выдержал я. – С той самой минуты, как я столкнул этот череп в яму, я только и слышу, что о Крестовых походах, монахах, колдовстве и смертях, и мне, честно сказать, уже надоело. Как будто мы вернулись в Темные века! Известно ли вам, Ле Бьян, какой нынче год от Рождества Господа нашего?

– Тысяча восемьсот девяносто шестой, – ответил мэр.

– Вот именно! А вы, точно два деревенских олуха, боитесь какой-то бабочки!

– Не просто какой-то бабочки, – заметил Фортен. – Это же Вестник Смерти! Если он влетит в окно, жди беды.

– Одному Богу известно, почему Он пометил одно из Своих созданий желтой мертвой головой на спине, – произнес Ле Бьян, возведя очи горе, – но полагаю, это было предупреждение, и считаю неправильным от него отмахиваться.

– Послушайте, Ле Бьян, – сказал я, – допустим, если дать волю воображению, то на грудной клетке некоторых крупных бражников можно разглядеть череп. Но и что с того?

– А то, что его лучше не трогать, – сказал мэр, покачивая головой.

– Если взять его в руки, он пищит, – добавил Макс Фортен.

– Некоторые животные все время пищат, – заметил я, пристально глядя на Ле Бьяна. – А кое-кто и визжит.

– Свиньи, – подхватил мэр.

– Ага, и ослы, – добавил я. – Послушайте, Ле Бьян, вы хотите сказать, что и правда видели вчера, будто этот череп выкатился наверх из ямы?

Мэр поджал губы и молча взялся за молоток.

– Не упрямьтесь, – сказал я, – я задал вам вопрос.

– А я отказываюсь отвечать, – огрызнулся Ле Бьян. – Фортен видел то же, что и я, пусть он рассказывает.

Я испытующе посмотрел на маленького химика.

– Я не стану утверждать, что видел, как он подымается из ямы сам по себе, – сказал Фортен, не скрывая дрожи, – но… но тогда как он оказался снова на краю?

– Да это вообще был не он! Просто какой-то желтый булыжник, который вы приняли за череп, – ответил я. – У вас сдали нервы, Макс.

– Очень уж… э-э-э… необычный булыжник, месье Даррел, – сказал Фортен.

– Я стал жертвой той же галлюцинации, – продолжал я, – и с сожалением должен признать, что дал себе труд столкнуть в яму два безобидных булыжника, каждый раз воображая, будто я сбрасываю череп.

– Это и был череп, – заметил Ле Бьян, угрюмо пожав плечами.

– Это говорит лишь о том, – продолжал я, не обращая внимания на мэра, – как легко принять цепочку совпадений за сверхъестественное вмешательство. Вот, например, вчера вечером моей жене показалось, будто в окно ее спальни заглянул какой-то священник в маске…

Фортен и Ле Бьян разом вскочили, бросив молотки и гвозди.

– ЧТО? Что вы сказали? – воскликнул мэр.

Я повторил. Макс Фортен побледнел, как мел.

– Боже мой, – пробормотал Ле Бьян, – Черный Монах в Сен-Жильда!

– Р-р-аз… разве вы не слыхали старое пророчество? – заикаясь, выдавил Фортен. – Фруассар цитирует его из «Хроники» Жака Сорга: «Когда Черный Монах восстанет из мертвых, люди из Сен-Жильда будут кричать в постелях. Когда Черный Монах восстанет из могилы, да помилует Бог Сен-Жильда!».

Я рассердился не на шутку:

– Аристид Ле Бьян! И вы, Макс Фортен! Хватит с меня этого вздора! Какой-то придурок из Банналека побывал в Сен-Жильда, чтобы подшутить над такими старыми дураками, как вы. Если вам не о чем поговорить, кроме детских сказок, я подожду, пока вы придете в себя. Доброго утра.

И я вышел вон, не желая признаться себе, что все это тревожит меня больше, чем хотелось бы.

День выдался туманным и пасмурным. Тяжелые, налитые влагой тучи висели на востоке. Я слышал, как прибой гремит о скалы, а высоко в небе кричат серые чайки. Прилив наползал на речные пески, подымаясь все выше и выше, пляж уже затопило, в воде колыхались водоросли и мелькали серебристые песчанки.

То и дело над рекой пролетали кроншнепы, по двое и по трое, – все они стремились прочь от моря. Робкие крачки скользили над краем пустоши в поисках какого-нибудь тихого, уединенного озерца, где можно было бы переждать надвигающуюся бурю. Другие птицы сбивались стаями на полях, оглашая округу беспокойным щебетом.

Дойдя до скал, я сел и оперся подбородком на стиснутые руки. Остров Груа уже скрылся за гигантской завесой дождя, которая неслась через океан за много миль отсюда. На востоке, за белым семафором на холмах, сгрудились над горизонтом черные тучи. Вскоре прогремел гром – и гребень грозы озарился первыми нитями молний, все еще тонкими и далекими. Под обрывом у моих ног ярился прибой, над ним метались дрожащие крачки.

Я посмотрел на восток. Дождь шел над Груа и Сен-Барбом, да уже и над семафором. Высоко в штормовом вихре пронеслось несколько чаек; туча поближе волочила за собой пелену дождя; небо полыхало молниями; грохотал гром.

Когда я поднялся, собираясь идти, на тыльную сторону моей руки упала холодная капля, затем еще одна, и еще – на лицо. Я бросил последний взгляд на море, где волны разбивались на странные белые фигуры, казалось, тянувшие ко мне руки, чтобы схватить. Затем что-то шевельнулось на скале… что-то черное, как сама скала, за которую оно держалось, – мерзкий баклан, запрокинувший к небу свою безобразную голову.

Я медленно побрел домой через мрачную пустошь, где стебли дрока мерцали тусклой металлической зеленью, а вереск, уже не фиолетовый и не пурпурный, поник мокрыми, бурыми стеблями среди серых камней. Влажный торф скрипел под моими тяжелыми сапогами, терновник царапал колени и локти. И все было залито странным светом, бледным и призрачным, а долетавшие с моря брызги секли мне лицо, пока оно не онемело от холода.

Широкими полотнищами, шеренга за шеренгой, волна за волной дождь захлестывал бескрайние болота, хотя ветра, который гнал бы его с такой скоростью, я не чувствовал.

Когда я вошел в сад, Лис стояла в дверях и махала мне, чтобы я поторопился. Только теперь я осознал, что промок до нитки.

– Как тебе вообще взбрело в голову гулять, когда собралась такая гроза? – спросила она. – Да с тебя ручьями течет! Живо иди в дом и переоденься! Я положила тебе на кровать теплое белье.

Я поцеловал жену, поднялся на второй этаж и переоделся в сухое.

Спустившись в столовую, я увидел, что в камине пылает плавник, а Лис сидит в кресле за вышивкой.

– Катрин говорит, что рыбаки из Лорьяна вышли в море. Как ты думаешь, милый, с ними ничего не случится? – спросила Лис, подняв на меня свои голубые глаза.

– Ветра нет, а значит, и шторма не будет, – сказал я, глядя в окно.

Далеко за болотами проступали сквозь туман черные скалы.

– Ну и ливень! – ужаснулась Лис. – Иди к огню, Дик.

Я уселся на меховой ковер перед камином, сунул руки в карманы и положил голову на колени Лис.

– Расскажи мне сказку, – попросил я. – Я чувствую себя так, будто мне лет десять.

Лис поднесла палец к алым губам. Мне всегда нравилось, как она это делает.

– А ты будешь сидеть тихо-тихо? – спросила она.

– Тихо, как смерть, – пообещал я.

«Смерть», – отозвался эхом чуть слышный голос.

– Это ты сейчас сказала, Лис? – Я обернулся, чтобы заглянуть ей в лицо.

– Нет! Я думала, это ты, Дик!

– Кто же сказал «смерть»? – спросил я в испуге.

– Смерть, – прошелестел тот же голос.

Я вскочил и огляделся. Лис тоже поднялась, уронив на пол иглы и вышивку, и тяжело оперлась мне на руку. Казалось, она вот-вот лишится чувств. Я подвел ее к окну и приоткрыл его, чтобы дать ей воздуха. Но в то же мгновение цепная молния расколола небеса, громыхнул гром, и в комнату ворвался дождь, увлекая за собой что-то живое и трепещущее. Оно издавало странные звуки: то ли скрип, то ли писк и билось о ковер мягкими влажными крыльями.

Мы вместе склонились над ним – Лис крепко держалась за мою руку – и увидели, что это бабочка «мертвая голова», насквозь промокшая.

Хмурый день медленно клонился к вечеру, пока мы сидели у камина, взявшись за руки, и говорили о печали, смерти и тайне. Ибо Лис верила, что есть на земле такие тайны, которые невозможно понять, и они должны оставаться безымянными во веки веков, пока Бог не свернет свиток жизни и всему не придет конец. Мы говорили о надежде и страхе, о вере и тайне святых, о начале и конце, о смертной тени греха, о знамениях и о любви. Бражник так и лежал на полу, трепеща своими мрачными крыльями в тепле камина, и на его спине отчетливо проступал зловещий рисунок – череп и скрещенные кости.

– Даже если это и впрямь Вестник Смерти, – промолвил я, – чего нам бояться, Лис?

– Те, кто любит Бога, должны приветствовать смерть, – пробормотала Лис и поднесла к губам свой нательный крестик.

– Бабочка может погибнуть, если я выпущу ее в бурю, – немного помолчав, сказал я.

– Пусть остается, – вздохнула Лис.

Поздно вечером, когда она уже уснула, я еще какое-то время сидел у ее кровати и читал «Хронику» Жака Сорга. Свечу я прикрыл колпачком, но Лис стала ворочаться во сне, и в конце концов я спустился с книгой в столовую, где в прогоревшем очаге шуршал белый пепел.

Бабочка по-прежнему лежала на ковре перед камином. Сначала я подумал, что она мертва, но, приглядевшись, увидел в ее янтарных глазах проблески огня. Тень ее, падавшая на пол в свете мерцающей свечи, была снежно-белой.

Я продолжал листать страницы «Хроники», влажные и липкие, синие и золотые инициалы оставляли у меня на руках хлопья позолоты и лазури.

«Это вовсе не бумага – это тонкий пергамент», – сказал я себе.

Я поднес выцветшую страницу к пламени свечи и стал читать, усердно переводя в уме: «Я, Жак Сорг, видел всё это своими глазами. Я видел, как в часовне Святого-Гильдаса-на-Скалах служили черную мессу. Содеял же это настоятель Сорг, мой родич по крови, за каковой смертный грех сей отступник был схвачен благороднейшим маркизом Плугастеля и осужден на казнь, дабы жгли его раскаленным железом, доколе истерзанная душа его не покинет тело и не отлетит к своему господину – диаволу. Но когда Черный Монах лежал в склепе Плугастеля, его господин, Сатана, пришел в ночи, освободил его и перенес через сушу и море к Махмуду – он же Солдан или Саладин. Я же, Жак Сорг, путешествуя после по морю, своими глазами видел этого родича моего, Черного Монаха из Сен-Жильда, летящего по воздуху на огромном черном крыле, и было то крыло Сатаны, его господина. И видели его еще двое матросов с того корабля».

Я перевернул страницу. Крылья бабочки на полу затрепетали. Я читал все дальше и дальше, хотя глаза мои уже слезились в дрожащем свете свечи. Я читал о битвах и святых, я узнал, как великий Солдан заключил договор с Сатаной, а затем добрался и до сьера де Тревека и прочитал, как он схватил Черного Монаха посреди шатров Саладина, и вывел его в поле, и отрубил ему голову, сперва заклеймив лоб. «И прежде чем он принял муку, – говорилось в “Хронике”, – он проклял сьера де Тревека и весь его род, и сказал он, что непременно вернется в Сен-Жильда. За то насилие, которое ты чинишь надо мной, я и над тобою учиню насилие. За то зло, которое я терплю от твоих рук, я сотворю зло над тобой и твоими потомками. Горе твоим детям, сьер де Тревек!». Тут раздался шум сильных крыльев, и моя свеча вспыхнула, как от внезапного сквозняка. Жужжание наполнило комнату, огромный бражник метался туда-сюда, бился о потолок и стены. Я отбросил книгу и вскочил. Теперь мотылек трепетал на подоконнике, я накрыл его рукой, но проклятая тварь и правда пискнула под моей ладонью, и я отпрянул. Внезапно он устремился к пламени свечи, свет снова вспыхнул и погас, и в тот же миг в темноте за окном шевельнулась тень. Я поднял глаза. Лицо в маске таращилось на меня из-за стекла.

Недолго думая, я выхватил револьвер и выпустил в незваного гостя все пули. Но лицо продолжало надвигаться, стекло таяло перед ним, как туман, и сквозь дым от выстрелов я заметил, как что-то быстро скользнуло в комнату. Крик застрял у меня в горле, я попятился и упал навзничь, в каминную золу.

* * *

Открыв глаза, я обнаружил, что лежу в очаге, головой на холодном пепле. Я медленно встал на колени, поднялся, превозмогая боль, и доковылял до стула. На полу лежал мой револьвер, ярко сверкавший в бледном свете раннего утра. В голове у меня мало-помалу прояснялось. Вздрогнув, я посмотрел на окно. Стекло было цело. Я наклонился, поднял револьвер и открыл барабан. Все патроны были расстреляны. Я машинально защелкнул барабан обратно и сунул револьвер в карман. «Хроники Жака Сорга» лежали рядом, на столе, и прежде чем закрыть их, я взглянул на страницу. Она была забрызгана дождем, чернила потекли, вся превратилась в разноцветную кляксу, черную, с потеками золотого и красного. Спотыкаясь, я побрел к двери и уже на пороге боязливо оглянулся. Бабочка «мертвая голова», дрожа, ползла по ковру.

IV

Судя по солнцу, было около трех часов дня. Должно быть, я спал: разбудил меня стук копыт за окном. С дороги доносились крики. Я вскочил и распахнул окно. На дороге стоял Ле Бьян, всем своим видом являя беспомощность, а Макс Фортен рядом с ним сосредоточенно полировал очки. Несколько жандармов, только что прибывших из Кимперле, топали и бряцали своими саблями и карабинами за углом дома – я понял, что они ведут лошадей ко мне на конюшню.

Лис села в кровати и засыпала меня вопросами: она была еще сонная, но гомон за окном ее сильно встревожил.

– Не знаю, – ответил я. – Выйду посмотреть, что это значит.

– Такое впечатление, будто тебя пришли арестовать, – сказала Лис, бросив на меня испуганный взгляд.

Но я только поцеловал ее и рассмеялся, так что она немного успокоилась и улыбнулась мне в ответ. Я накинул пальто, взял кепку и поспешил вниз по лестнице.

Первым, кого я увидел на дороге, оказался бригадир Дюран.

– Добрый день, – поздоровался я. – Вы снова пришли меня арестовать? Какого дьявола все это значит?

– Нам телеграфировали час назад, – бодро произнес Дюран, – и я полагаю, на то есть веская причина. Посмотрите-ка сюда, месье Даррел!

Он указал на землю у меня под ногами.

– Боже правый! – воскликнул я. – Откуда тут эта лужа крови?

– Именно это я и хочу выяснить, месье Даррел. Макс Фортен нашел ее на рассвете. Смотрите, вся трава вокруг тоже забрызгана. Кровавый след тянется в сад, через клумбы и к окну вашей столовой. Но есть и другой след – отсюда через дорогу и дальше, до самых скал, оттуда – до гравийного карьера, оттуда – через болото к лесу Керселек. Мы уже выступаем на поиски. Хотите к нам присоединиться? Боже ж ты мой, этот тип истекал кровью, как бык! Макс Фортен клянется, что это человеческая кровь, кабы не он, я бы не поверил.

В этот момент маленький химик из Кимперле приблизился к нам, все еще протирая очки цветным носовым платком.

– Да, это человеческая кровь, – подтвердил он, – но одно меня озадачивает: кровяные тельца – желтые. Я никогда раньше не видел человеческой крови с желтыми тельцами. Но ваш английский доктор Томпсон утверждает, что он…

– Ну так это человек или нет? – нетерпеливо перебил Дюран.

– Да, да, – закивал Макс Фортен.

– Тогда мое дело – его выследить, – отрезал верзила-жандарм и скомандовал своим людям: «По седлам!» – а меня спросил: – Вы ничего не слышали вчера вечером?

– Я слышал дождь. И странно, что дождь не смыл эти следы.

– Они, должно быть, появились после того, как дождь прекратился. Видите это большое пятно? Смотрите, под ним даже трава прогнулась. Тьфу!

Это был плотный, неприятного вида сгусток крови. Я отступил на шаг, горло мое стиснул спазм отвращения.

– Моя гипотеза, – сказал бригадир, – такова: какие-то рыбаки, вероятно, островитяне, перебрали коньяка и по дороге домой подрались. Кого-то из них порезали, и они добрели до вашего дома. Правда, след только один, а у меня в голове не укладывается, как могло столько крови вылиться из одного человека. Но допустим, раненый сначала доплелся до вашего дома, потом вернулся на дорогу и побрел дальше бог весть куда, пьяный и умирающий. Такова моя гипотеза.

– Очень хорошая гипотеза, – спокойно сказал я. – И вы хотите пойти по следу?

– Да.

– Когда?

– Да прямо сейчас! Присоединитесь?

– Я догоню вас позже. Вы поедете до самого Керселека?

– Да. Вы нас услышите, мимо не проедете. Эй, Макс Фортен, ты идешь? А ты, Ле Бьян? Ладно, возьмите двуколку!

Бравый жандарм протопал за угол, в конюшню, и вскоре вернулся верхом на крепком сером коне, сабля сверкала сбоку от седла, светло-желтые обшлага мундира сияли безупречной чистотой.

Собравшаяся вокруг небольшая толпа – женщины в белых чепцах и детишки – расступилась. Дюран тронул коня шпорами и двинулся по дороге в сопровождении двух верховых. Ле Бьян и Макс Фортен уселись в грязную двуколку мэра.

– Вы идете? – пронзительно крикнул Ле Бьян.

– Через четверть часа, – ответил я и вернулся в дом.

Когда я открыл дверь столовой, бражник бился в оконное стекло своими мощными крыльями. Мгновение я колебался, но затем подошел к окну и открыл створку. Бабочка выпорхнула, покружилась над клумбами и устремилась через вересковую пустошь к морю. Я созвал слуг и расспросил их. Ни Жозефина, ни Катрин, ни Жан-Мари Трегунк не слышали ночью ничего подозрительного. Тогда я велел Жану-Мари седлать мне лошадь, а пока я говорил с ним, из спальни спустилась Лис.

– Дорогая… – начал я, подходя к ней.

– Ты должен рассказать мне все, что знаешь, Дик, – перебила она, серьезно глядя мне в лицо.

– Но рассказывать нечего! Просто пьяная драка. Кого-то ранили.

– И ты собираешься ехать – куда, Дик?

– На опушку Керселека. Дюран, мэр и Макс Фортен поехали по следу.

– Какой еще след?

– Ну, там осталась кровь…

– Где?

– Вон там, на дороге.

Лис перекрестилась.

– Этот след… он доходит и до нашего дома?

– Да.

– Близко?

– До окна столовой, – сдался я.

Пальцы Лис крепче сомкнулись на моей руке.

– Ночью мне приснился сон…

– Мне тоже… – начал я, но умолк, вспомнив о расстрелянных патронах.

– Мне приснилось, что ты в большой опасности, а я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, чтобы спасти тебя, но у тебя был револьвер, и я крикнула, чтобы ты стрелял.

– Я и правда стрелял! – воскликнул я.

– Ты… ты стрелял?

Я заключил ее в объятия.

– Милая моя, – сказал я, – произошло что-то странное, и я пока не понимаю что. Но, конечно, этому должно быть объяснение. Одним словом, вчера ночью я думал, что стреляю в Черного Монаха.

Лис только ахнула.

– Об этом и был твой сон?

– Да, да, об этом! Я умоляла тебя выстрелить…

– И я выстрелил.

Я почувствовал, как испуганно бьется ее сердце, и прижал ее к себе еще крепче. Некоторое время мы стояли молча.

– Дик, – произнесла она наконец, – возможно, ты убил эту тварь.

– Если это был человек, то я в него точно попал, – мрачно ответил я. – А это был человек! – добавил я, взяв себя в руки и досадуя, что едва не расклеился. – Кто же еще! На самом деле все просто. Только это был не пьяный драчун, как думает Дюран. Это был пьяный идиот, который решил над нами подшутить и поплатился за свою шутку. Думаю, я нашпиговал его пулями и он уполз умирать в лес. Ужасно! Зря я начал стрелять, не подумав, но эта парочка идиотов, Ле Бьян и Макс Фортен, со вчерашнего дня донимали меня и довели до истерики, – сердито добавил я.

– Ты стрелял, но оконное стекло не разбито, – тихо заметила Лис.

– Ну, значит, окно было открыто. А что до… до остального, то у меня несварение на нервной почве, и все это дело с Черным Монахом для меня уладит доктор.

Я посмотрел в окно на Трегунка, ожидавшего с лошадью у ворот.

– Дорогая, думаю, мне лучше поехать к Дюрану и остальным.

– Я тоже поеду.

– О нет!

– Да, Дик.

– Не надо, Лис.

– Пока тебя не будет, я буду каждую минуту умирать от волнения.

– Ехать верхом слишком утомительно, и одному богу известно, какое неприятное зрелище может нас поджидать. Только не говори, что думаешь, будто во всем этом и правда есть что-то сверхъестественное!

– Дик, – мягко ответила она, обвивая руками мою шею, – я – бретонка. Смерть – это дар Божий. Когда мы вместе, я не боюсь. Но без тебя… о муж мой, если ты уедешь один, я стану бояться Бога, который может отнять тебя у меня!

Мы поцеловались – торжественно и просто, как двое детей. Затем Лис поспешила переодеться, а я, ожидая ее, расхаживал взад-вперед по саду. Вскоре она вышла из дома, на ходу натягивая тонкие перчатки. Я подсадил ее на лошадь, поспешно отдал распоряжения Жану-Мари и тоже вскочил в седло.

Теперь бок о бок с Лис трястись от ужаса при мыслях о том, что случилось или еще может случиться, стало попросту невозможно. Более того, за нами увязался Малыш. Я испугался, что кони вышибут ему мозги, и попросил Трегунка поймать его, но хитрый щенок увернулся и помчался за Лис, которая уже выехала на дорогу и пустила лошадь рысью.

«Ну ладно, – подумал я. – В любом случае ничего страшного: мозгов у него и так нет».

Лис ждала меня на дороге рядом с сен-жильдасской часовней Пресвятой Девы. Она перекрестилась, я приподнял кепку, затем мы тряхнули поводьями и поскакали в сторону леса Керселек.

По пути мы почти не разговаривали. Мне всегда нравилось наблюдать за Лис в седле. Ее точеная фигура и прелестное личико были воплощением молодости и изящества, ее вьющиеся волосы блестели, как золотые нити.

Краем глаза я заметил, что Малыш, этот избалованный щенок, весело скачет рядом, даже не подозревая, что может угодить под копыта. Мы приближались к черным скалам. Внезапно оттуда вылетел грязный баклан и пересек нам дорогу, тяжело хлопая крыльями. Лис легко справилась с лошадью, вставшей на дыбы от неожиданности, и указала на птицу стеком.

– Вижу, – сказал я. – Похоже, ему с нами по пути. Странно будет увидеть баклана в лесу, да?

– Это дурной знак, – сказала Лис. – Знаешь, какая пословица есть в Морбиане? «Когда баклан летит от моря прочь, в лесу смеется Смерть, а умный лесоруб строит лодку».

– Как бы я хотел, чтобы в Бретани было поменьше пословиц, – вздохнул я.

Впереди уже показался лес – сквозь заросли дрока там и сям мелькали мундиры жандармов и поблескивали серебряные пуговицы на куртке Ле Бьяна. Живая изгородь была невысокой. Мы без труда перемахнули через нее и рысью направились к Ле Бьяну и Дюрану, которые о чем-то спорили, размахивая руками.

Когда мы подъехали, они церемонно поклонились Лис.

– Чудовищно! Реки крови! – пропищал мэр. – Месье Даррел, по-моему, не стоит, чтобы мадам ехала дальше.

Лис натянула поводья и посмотрела на меня.

– Да, это кошмар! – подтвердил Дюран, приближаясь ко мне. – Такое впечатление, что тут прошел целый полк раненых. Кровавый след уходит в глубь леса. Петляет в зарослях. Иногда мы теряем его, но всякий раз находим снова. Я просто не понимаю, как из одного человека могло вытечь столько крови: тут хватило бы на двадцатерых!

В чаще кто-то аукнул – другой голос отозвался на крик.

– Это мои люди, – пояснил бригадир. – Идут по следу. Один Бог знает, что они там найдут!

– Может, поскачем обратно, Лис? – предложил я.

– Нет. Давай проедем вдоль западной опушки и спешимся. Солнце сегодня такое жаркое! Хочется немного отдохнуть, – сказала она.

– К западу отсюда все чисто, – заверил Дюран.

– Вот и славно, – ответил я. – Позовите меня, Ле Бьян, если что-нибудь найдете.

Лис пустила свою кобылу вскачь, я последовал за ней по пружинистому вереску, а Малыш побежал за нами веселой рысью. Примерно в четверти километра от того места, где остался Дюран, мы углубились в залитую солнцем чащу. Я снял Лис с седла и перекинул поводья обеих лошадей через ветку. Затем, подав жене руку, помог ей добраться до плоского замшелого камня, который нависал над мелким ручейком, журчавшим среди буковых деревьев. Лис села и сняла перчатки. Малыш ткнулся носом ей в колени, получил незаслуженную ласку и с явным сомнением подошел ко мне. Мне не хватило духу отругать его за непослушание, но все же я заставил его лечь к моим ногам, что ему совсем не понравилось.

Я положил голову на колени Лис и, глядя на небо сквозь сплетенные ветви, признался:

– Думаю, я убил его. Это просто ужасно.

– Ты ведь не знал наверняка, кто это. Вдруг это был грабитель? И потом… разве ты хоть раз стрелял из револьвера за последние года четыре – с того дня, когда сын Красного Адмирала пытался тебя убить? Я точно знаю, что нет.

– Нет, – с удивлением подтвердил я. – Совершенно точно, ни разу. А что?

– А ты не помнишь, как я попросила, чтобы ты дал мне зарядить твой револьвер, когда Ив сорвался с цепи и поклялся убить тебя и отца?

– Помню. И что?

– Ну так вот. Я сначала отнесла патроны в часовню Святого Гильдаса и окунула их в святую воду. Только не смейся, Дик, – мягко попросила Лис, накрывая мои губы прохладными пальцами.

– Я и не думал смеяться, любовь моя.

Октябрьское небо было как бледный аметист, а солнце пылало рыжим пламенем сквозь желтую листву дубов и буков. В воздухе плясала и колыхалась мошкара, паук соскользнул с ветки и повис на полпути к земле на конце своей паутинки.

– Хочешь спать, милый? – наклонившись надо мной, спросила Лис.

– Ну… немного. Ночью я и двух часов не проспал, – ответил я.

– Ну так поспи, если хочешь, – сказала Лис и ласково коснулась моих век.

– Тебе не тяжело держать мою голову?

– Нет, Дик.

Погружаясь в дрему, я слышал, как журчит ручей под буками и гудят лесные мошки. Затем и они затихли.

Очнувшись, я понял, что сижу на земле и в ушах у меня звенит от крика, а Лис съежилась рядом, обеими руками прикрывая лицо, побелевшее, как мел.

Когда я вскочил на ноги, она снова вскрикнула и вцепилась мне в колени. Малыш зарычал было, но тут же попятился и заскулил, опустив уши и поджав хвост. Я наклонился и оторвал от себя Лис.

– Не уходи, Дик! – взмолилась она. – О Боже, это Черный Монах!

Я перепрыгнул через ручей и продрался сквозь кусты в чащу. Вокруг никого не было. Я стал внимательно оглядываться, осматривая каждый ствол, каждый куст. И вдруг я его увидел. Он лежал, распластавшись на поваленном дереве, голова его покоилась на руках, тело окутывала ржаво-черная ряса. Волосы у меня встали дыбом под кепкой, на лбу и скулах выступил пот, но я взял себя в руки при мысли о том, что передо мной человек и, по всей вероятности, смертельно раненный. Да, смертельно! Ибо внизу, у меня под ногами, по камням и палой листве, по дну неглубокой ложбины, тянулся свежий кровавый след и обрывался там, где под деревьями простерлась безмолвная фигура в черном.

Я понял, что он не смог бы идти дальше, даже если бы ему хватило сил: прямо перед ним влажно поблескивала трясина. Когда я шагнул вперед, под ногой хрустнула ветка. От этого звука человек в черном шевельнулся, но тут же вновь уронил голову на руки. Я подошел к нему и стал спрашивать, куда он ранен, но тут подоспели Дюран и прочие.

– Кто ты такой, что прячешь лицо под маской и надел на себя рясу священника? – грозно вопросил жандарм.

Ответа не последовало.

– Смотри… у него вся ряса в засохшей крови! – громко шепнул мэр Максу Фортену.

– Он не заговорит, – сказал я.

– Возможно, он слишком тяжело ранен, – прошептал Ле Бьян.

– Я видел, как он поднял голову, – возразил я. – А моя жена видела, как он сюда приполз.

Дюран шагнул вперед и дотронулся до фигуры в рясе.

– Говори! – скомандовал он.

– Говори! – дрожащим голосом повторил Фортен.

Выждав секунду-другую, Дюран резко сдернул с раненого маску и запрокинул ему голову. Мы смотрели в глазницы черепа. Дюран застыл как вкопанный, мэр пронзительно взвизгнул. Скелет осыпался внутри полусгнивших одежд и рухнул перед нами на землю. Между голыми ребрами и оскаленными зубами хлынул поток черной крови, орошая поникшую траву. Скелет содрогнулся, приподнялся и упал в черную тину. Поверхность болота забурлила радужными пузырьками воздуха. Останки медленно погружались на дно, а когда скрылась последняя кость, из трясины вырвалось и поползло вдоль берега какое-то существо – блестящее, дрожащее, слабо бьющее крыльями.

Это была бабочка «мертвая голова».

* * *

Будь у меня побольше времени, я рассказал бы вам, как Лис переросла свои суеверия, ибо правды о происшедшем она так и не узнала – и не узнает никогда, потому что дала мне слово не читать эту книгу. Я рассказал бы вам о короле и его коронации и о том, как замечательно ему подошла коронационная мантия. Рассказал бы и о том, как Ивонна и Герберт Стюарт поехали охотиться на кабана в Кимперле и упустили гончих – те промчались через карьер и прямиком в город, где сбили с ног трех жандармов, нотариуса и старуху. Но я и так уже слишком заболтался, а Лис зовет меня послушать, как король говорит, что он хочет спать. А заставлять ждать его величество никак нельзя.

Исская дева^[6]

Mais je croy que je Suis descendu

on puiz Tenebreux onquel disoit

Heraclytus estre Verete cachee^[7].

Три вещи непостижимы для меня,

и четырех я не понимаю: путь орла

в небе, пути змеи на скале, путь

корабля в море и путь мужчины к деве.

Притч. 30:18–19

I

Все это запустение начало давить на меня. Я сел, чтобы поразмыслить, вспомнить какой-нибудь ориентир, который поможет мне найти выход из нынешнего положения. Если бы я только мог отыскать океан, все сразу стало бы ясно, потому что со скал можно увидеть остров Груа. Отложив ружье и скрючившись за камнем, я поджег трубку и посмотрел на часы. Около четырех часов дня. Я брожу вокруг Керселеца с самого рассвета. Накануне, стоя на скале вместе с Гульвеном и глядя на мрачные болота, по которым сейчас блуждаю, я считал эти пространства лугами, что простираются до самого горизонта. И хотя я понимал, насколько обманчивы расстояния, все же не мог представить, что те непримечательные травянистые впадины, которые я видел, на самом деле необъятные равнины, покрытые дроком и вереском, а то, что казалось мне разбросанными валунами, на самом деле огромные гранитные скалы.

– Это нехорошее место для приезжего, – сказал старый Гульвен, – лучше возьмите проводника.

Но я беспечно ответил:

– Не потеряюсь.

Теперь было ясно, что я заблудился. Я сидел и курил, щурясь от морского ветра, дующего прямо в лицо. Со всех сторон тянулись вересковые пустоши, покрытые цветущим дроком и гранитными утесами. Ни дерева, ни тем более людского жилища не было видно вокруг.

Наконец я поднял ружье, повернулся спиной к солнцу и вновь тронулся в путь. Не было смысла идти по ручьям, которые время от времени пересекали мой путь, потому что они впадали не в океан, а бежали куда-то в глубь материка и питали глухие трясины. Я несколько раз пробовал идти по руслам, но ручьи выводили меня к болотам или к тихим прудам, из которых выпархивали перепуганные бекасы. Я начал уставать. Ружье давило мне на плечо, несмотря на двойную прокладку. Солнце садилось все ниже и ниже, сияя на фоне золотистого дрока и вереска.

Я уходил от него вслед за собственной тенью, которая будто удлинялась с каждым шагом. Ужас скользил по ногам, похрустывал под подошвами, осыпался вокруг желтыми цветами. Впереди дыбился кустарник, заслоняя путь. Между вереском начал попадаться папоротник, однажды из болотной осоки послышалось сонное кряканье дикой утки. Мне встретилась лиса, а когда я наклонился к ручью, чтобы напиться, в соседних камышах тяжело захлопала крыльями цапля. Казалось, я добрался до края равнины.

Наконец я понял, что дальше идти бесполезно, что придется провести ночь на болотах, и, совершенно измотанный, опустился на землю. Еще мягко пригревал вечерний солнечный свет, но уже поднимался морской бриз, ноги в промокших сапогах понемногу коченели. Высоко в небе кружились болотные чайки, словно листки белой бумаги, с далекого болота послышался одинокий птичий крик. Мало-помалу солнце пряталось за равнину, и зенит вспыхнул отраженным светом зари. Я смотрел, как небо меняет цвет с бледно-золотого на розовый, а затем приобретает оттенок тлеющего огня. Надо мной заметались тучи мошкары, а выше рассекали воздух летучие мыши. Веки мои начали смежаться. Внезапно я пробудился от какого-то резкого шума в кустах и открыл глаза. Прямо перед моим лицом колыхалась огромная птица. Мгновение я смотрел на нее, не в силах пошевелиться, затем что-то прыгнуло рядом со мной, и птица метнулась в папоротники.

Я моментально вскочил на ноги, вглядываясь в заросли. Из кустов вереска неподалеку донеслись звуки борьбы, а затем все стихло. Я шагнул вперед, держа ружье наготове, но, подойдя ближе, закинул его за плечо и застыл в молчаливом изумлении. На земле лежал убитый заяц, а на нем сидел великолепный сокол. Один коготь он вонзил в шею животного, а другим крепко держал его безвольное тело. Но меня удивил не просто вид сокола, сидящего на добыче. Я видел такое не раз. На когтях птицы было что-то вроде поводка, а с него свисал металлический кругляш, похожий на колокольчик. Птица устремила на меня свои безжалостные желтые глаза, а потом занялась добычей. В тот же миг среди вереска послышались торопливые шаги, из темноты вынырнула девушка. Не взглянув на меня, она подошла к соколу, просунула руку в перчатке ему под грудь и оторвала его от добычи. Ловко накинув на голову птицы маленький колпак и все так же держа ее на перчатке, девушка наклонилась за зайцем. Лапки животного она опутала веревкой и привязала ее к своему поясу. А после этого пошла обратно по своим следам. Когда она проходила мимо, я приподнял фуражку, и она едва заметно кивнула в знак приветствия.

Я был так восхищен открывшейся картиной, что мне и в голову не пришло искать у незнакомки спасения. Однако, когда она отошла, я опомнился: если я не хочу в эту ночь спать на продуваемой всеми ветрами пустоши, то мне следует поскорее заговорить. При первых моих словах она заколебалась, а когда я подошел к ней, мне показалось, что в ее прекрасных глазах мелькнул страх. Я смиренно объяснил ей свое неприятное положение, она вспыхнула, с любопытством оглядывая меня.

– Очевидно, что вы не из Керселеца, – сказала она.

В ее нежном голосе не было и следа бретонского акцента, мелодия ее речи была мне незнакома, и все же казалось, что я слышал подобную речь когда-то раньше, в ней чувствовалось что-то странное и неопределимое, похожее на мотив старинной песни. Я объяснил, что приехал из Америки и впервые в Финистере^[8], охочусь ради собственного развлечения.

– Американец, – повторила она тем же мелодичным голосом. – Я никогда прежде не встречала американцев. – С минуту она помолчала, потом, взглянув на меня, добавила: – Если бы вы шли всю ночь, то не смогли бы добраться до Керселеца даже в сопровождении проводника.

Веселенькая новость!

– Мне бы найти крестьянскую хижину, где можно было бы поесть и переночевать.

Сокол у нее на запястье заклекотал и помотал головой. Девушка погладила его блестящие перья и посмотрела на меня.

– Посмотрите вокруг, – мягко сказала она. – Видите край болот? Север, юг, восток, запад. Видите что-нибудь, кроме вереска и папоротников?

– Нет, – ответил я. – Эти пустоши – заброшенное место. Войти сюда легко, но иногда вошедшим не суждено их покинуть. Здесь нет крестьянских хижин.

– Что ж, если вы укажете, в какой стороне Керселец, завтра мне потребуется меньше времени, чтобы вернуться туда.

В ее глазах промелькнуло выражение, похожее на жалость.

– Ах, войти на пустоши легко, довольно нескольких часов. Выйти – другое дело, это может занять столетия.

Я изумленно уставился на нее, решив, что неправильно ее понял. Прежде чем я открыл рот, она вытащила из-за пояса свисток и свистнула.

– Вам нужно присесть отдохнуть, – сказала она мне. – Вы проделали долгий путь и устали. – С этими словами она подобрала свои юбки и, сделав мне знак следовать за ней, направилась сквозь заросли папоротников к плоскому камню.

– Они придут прямо сюда, – сказала она и, присев на один край валуна, предложила мне сесть на другой конец. После свечение небес начало угасать, в розовой дымке слабо замерцала одинокая звезда. Длинный колеблющийся клин перелетных птиц плыл на юг у нас над головами, на болотах кричал чибис.

– Эта вересковая пустошь прекрасна, – тихо сказала она.

– Прекрасна, но жестока к чужакам, – ответил я.

– Прекрасна и жестока, – мечтательно повторила она. – Прекрасна и жестока.

– Как женщина, – глупо добавил я.

– О! – воскликнула она и посмотрела на меня, затаив дыхание. Ее темные глаза встретились с моими, и мне показалось, что она рассердилась или испугалась. – Как женщина, – вполголоса повторила она, – жестокие слова. – Потом, помолчав, добавила, словно про себя: – Жестоко с его стороны говорить такое!

Я принялся сбивчиво извиняться за свою необдуманную, хотя и безобидную реплику. Девушка казалась такой встревоженной, что я решил, что сболтнул нечто ужасное, сам того не зная, и, обливаясь потом, припомнил ловушки, которые французский язык расставляет для иностранцев. Пока я пытался исправить впечатление, с пустоши донеслись голоса и девушка поднялась на ноги.

– Нет, – сказала она с легкой улыбкой на бледном лице. – Я не приму ваших извинений, сударь, но уверяю вас, вы ошибаетесь. И это будет моей местью. Смотрите, вот идут Хастур и Рауль.

В сумерках показались две мужские фигуры. У одного на плечах висел мешок, а другой нес перед собой обруч, словно официант поднос. Обруч был привязан ремнями к его плечам, и по краю сидели три сокола в колпаках и со звенящими колокольцами. Девушка подошла к сокольничему и быстрым движением отправила своего сокола на обруч, там он быстро устроился между своими товарищами, а те покачали головами в колпаках и взъерошили перья, колокольцы на их ремешках вновь зазвенели. Второй мужчина шагнул вперед, почтительно поклонился, забрал зайца и бросил его в мешок.

– Это мои ловчие, – объяснила девушка, поворачиваясь ко мне с мягким достоинством. – Рауль – хороший сокольничий, когда-нибудь я сделаю его обер-егермейстером. Хастур бесподобен. – Двое молчаливых мужчин вежливо поклонились мне. – Я сказала, что докажу вам, как вы ошибались, сударь, – продолжала она. – Моя месть будет состоять в том, что вы окажете мне любезность и в моем доме найдете пищу и кров.

Прежде чем я успел ответить, она заговорила с сокольничими, и те сразу двинулись через вересковую пустошь. Милостивым жестом она предложила мне следовать за ней. Не знаю, сумел ли я убедить ее в своей глубочайшей благодарности, но она, казалось, слушала меня с удовольствием, пока мы шли по росистой траве.

– Вы не устали? – спросила она.

В ее присутствии об усталости я совсем позабыл и сказал ей об этом.

– Ваша галантность выглядит несколько старомодной, – сказала она, а когда я смутился, тихо добавила: – О, мне это нравится. Мне нравится все старомодное. Так приятно слышать от вас красивые речи.

Болота вокруг нас затихли под призрачной пеленой тумана. Ржанки перестали кричать, замолкли сверчки и прочие мелкие луговые создания, но мне казалось, что, как только мы удалялись, они вновь заводили свои песни. Двое высоких ловчих шагали по вереску далеко впереди нас, и слабый перезвон колокольчиков долетал до наших ушей как бы издалека.

Внезапно из тумана выпрыгнула великолепная гончая, за ней еще одна, и еще, и еще, и наконец полдюжины псов запрыгали вокруг девушки, идущей рядом. Она ласкала и гладила их рукой в перчатке, разговаривала с ними в причудливых выражениях, которые запомнились мне из старинных французских рукописей.

Затем соколы на обруче, который нес ловчий впереди, принялись бить крыльями и кричать. Откуда-то за пределами видимости донеслись звуки охотничьего рога. Собаки бросились на его зов и исчезли в сумерках, соколы захлопали крыльями и тревожно закричали на своем насесте, а девушка начала напевать песню рога. Ее чистый голос мягко зазвучал в ночном воздухе.

Пока я прислушивался к ее прекрасному голосу, впереди вырастала неясная серая громада, которая скоро обрела отчетливые контуры. Раздавались радостные звуки рога, лаяли гончие и клекотали соколы. В воротах мерцал факел, сквозь открытую дверь дома струился свет. Мы прошли по шаткому деревянному мосту, а когда прошли надо рвом и ступили на небольшой каменный двор, огороженный стенами со всех сторон, мост со скрипом и скрежетом поднялся позади нас. Из открытых дверей вышел мужчина и, склонившись в приветствии, подал девушке чашу. Она прикоснулась к ней губами, затем, вернув ее, прошептала: «Примите мое гостеприимство».

В этот момент один из ловчих подал другую чашу, но, прежде чем передать ее мне, подал ее девушке, и та ее пригубила. Сокольничий сделал жест, чтобы забрать чашу обратно, но девушка заколебалась на мгновение, а затем шагнула вперед и сама подала мне чашу. Я почувствовал, что это акт необычайной любезности, но не понимал, чего от меня ждут, и замешкался. Девушка покраснела. Я сообразил, что должен действовать быстро.

– Мадемуазель, – запинаясь, проговорил я, – незнакомец, спасенный вами от опасностей, которых он не в силах вообразить, осушает эту чашу из рук самой нежной и прелестной из всех французских хозяек.

– Во имя Его, – пробормотала она, крестясь, пока я пил. Затем, шагнув в дверной проем и обернувшись ко мне, она подала руку и ввела меня в дом, повторяя снова и снова: – Добро пожаловать в крепость Ис.

II

На следующее утро я проснулся под звуки рога и, спрыгнув со старинной кровати, подошел к занавешенному окну, сквозь которое пробивался солнечный свет. Рог умолк, когда я выглянул во двор внизу. Человек, похожий на двух вчерашних сокольничих, словно брат, стоял посреди своры собак. За спиной у него висел изогнутый рог, в руке он держал длинный хлыст. Собаки поскуливали и визжали вокруг него в предвкушении, в огороженном дворе слышался топот лошадей.

– По коням! – крикнул кто-то по-бретонски, и оба сокольничих с соколами на запястьях въехали во двор, заполненный собачьей сворой. Затем я услышал другой голос, от которого кровь застучала у меня в жилах.

– Луи, гони собак как следует, не жалей ни шпор, ни хлыста. Ты, Рауль, и ты, Хастур, следите за птицами и по возможности обращайтесь с ними помягче. Жардине – послушная птица, но тебе, Рауль, придется нелегко с этим дикарем. Дважды на прошлой неделе он слетывал с вертлюга, хотя и привык к залову. Эта птица пролавливается часто, и вабить ее не так-то просто.

Может, я сплю? Старинный язык соколиной охоты, на котором написаны древние манускрипты, исчезнувший старофранцузский звучал в моих ушах, пока лаяли собаки и звенели колокольцы соколов под топот беспокойных лошадей. Она вновь заговорила на сладостном, полузабытом языке:

– Если ты, Рауль, предпочтешь избежать лова со своим слетком, я не стану тебя неволить. Жаль было бы портить такой прекрасный день с плохо обученным челигом. Оставить его дома, возможно, было бы правильнее. Нужно время, чтобы он вловился.

Тогда сокольничий Рауль поклонился, привстав на стременах, и ответил:

– Если мадемуазель будет угодно, я предпочел бы оставить этого сокола себе.

– Именно это мне угодно, – сказала она. – Я знаю, что могу поучиться у тебя соколиной охоте, мой дорогой Рауль. Мсье Луи, седлайте коня!

Охотник с рогом метнулся в арку и через мгновение вернулся верхом на сильном вороном жеребце в сопровождении ловчего.

– Ах, скорее, скорее, трубите в рог, Луи!

Серебристая мелодия охотничьего рога заполнила двор, гончие рванулись в ворота, и с мощеного двора донесся стук копыт по подъемному мосту. Скоро звуки затихли и затерялись в вересковых пустошах. Рог звучал все дальше и дальше, пока не превратился в слабый отзвук, и песня парящего жаворонка не заглушила его. Я услышал, как голос внизу ответил на чей-то вопрос из дома:

– Я не жалею об охоте, поеду в другой раз. Следует быть учтивой к гостю, запомни, Пелажи!

Из дома донесся слабый голос:

– Учтивой!

Я разделся и помылся с головы до ног ледяной водой из огромного глиняного корыта, что стояло на каменном полу у моей кровати. Затем огляделся в поисках одежды. Моя исчезла, но на скамье у дверей лежала чужая. Я был вынужден облачиться в костюм, который положили туда, вероятно, потому что моя одежда не просохла. Все было на месте: шляпа, башмаки, охотничий камзол из серебристо-серой домотканой материи, – однако плотно облегающий костюм и бесшовные туфли принадлежали иному веку. Мне припомнилась странная одежда трех ловчих во дворе. Я подумал, что это какой-нибудь местный бретонский наряд, но, одевшись и встав перед зеркалом между окон, понял, что выгляжу как молодой средневековый охотник, а не как современный бретонец. Поколебавшись, я надел шляпу. Могу ли я спуститься вниз и предстать перед хозяйкой в этом чудно́м обличье? Ничего не поделаешь, моя собственная одежда исчезла, в старинной комнате не было следов колокольчика, чтобы позвать слугу, поэтому я удовольствовался тем, что вытащил из шляпы соколиное перо, и, открыв дверь, спустился вниз.

У камина в большой комнате у подножья лестницы сидела старая бретонка и ткала пряжу. При моем появлении она подняла глаза и, дерзко улыбаясь, пожелала мне доброго утра на бретонском языке, я с улыбкой ответил ей по-французски. В ту же минуту появилась хозяйка дома. Она ответила на мое приветствие с грацией и достоинством, от которых у меня защемило сердце. Ее прелестные темные вьющиеся волосы были увенчаны головным убором, который окончательно развеял все сомнения об эпохе, к которой относился мой собственный костюм. Ее стройная фигура была изящно обтянута домотканым охотничьим платьем, отделанным серебром, на запястье, затянутом в перчатку, она держала одного из своих любимых соколов. С естественной простотой она взяла меня за руку и повела во двор, в сад. Усевшись за стол, мило пригласила меня присоединиться к ней. Потом с мягким странным акцентом расспросила о том, как я провел ночь, удобен ли костюм, который старая Пелажи приготовила для меня, пока я спал. Я взглянул на свою одежду и обувь, которые сохли на солнце у садовой ограды, и возненавидел их. Какое убожество по сравнению с моим нынешним изящным костюмом! Я сказал ей об этом со смехом, но она серьезно согласилась со мной.

– Мы выбросим вашу одежду, – тихо промолвила она.

Растерянный, я попытался объяснить, что не смогу принять подарка и что, хотя в этой части страны принято проявлять гостеприимство, но по возвращении во Францию я буду выглядеть в этом наряде просто нелепо.

Она рассмеялась и покачала хорошенькой головкой, невнятно пробормотав что-то по-французски. Потом выбежала Пелажи – на подносе у нее стояли две миски с молоком, буханка белого хлеба, фрукты, блюдо с медовыми сотами и бутыль темно-красного вина.

– Я еще не завтракала. Не будете ли вы столь любезны присоединиться ко мне? Признаться, я очень голодна, – улыбнулась хозяйка.

– Я до самой смерти запомню каждое ваше слово, – вдруг выпалил я, чувствуя, как загорелись щеки.

«Она решит, что я сошел с ума», – добавил я про себя, но она повернулась ко мне с сияющими глазами.

– Ах, значит, мсье знаком с рыцарским кодексом?..

Она перекрестилась и преломила хлеб. Я сидел и смотрел на ее белые руки, не смея поднять глаз.

– Прошу вас, ешьте! Почему у вас такой встревоженный вид?

Почему? Теперь я знал ответ. Я отдал бы жизнь за то, чтобы прикоснуться губами к этим розовым ладоням, – теперь это я знал. С того момента, как вчера вечером на пустошах я заглянул в ее темные глаза, я полюбил. Всеобъемлющее и внезапное чувство лишило меня дара речи.

– Вы нездоровы? – вновь спросила она.

Как человек, который подписывает себе приговор, я тихо ответил:

– Да, я болен от любви к вам. – Поскольку она молчала, неподвижно замерев, та же сила вновь невольно шевельнула мои губы, и я сказал: – Я, недостойный самой легкомысленной из ваших речей, злоупотребляющий гостеприимством, с дерзкой самонадеянностью отвечаю на вашу любезность. Я люблю вас.

Она опустила голову на руки и тихо ответила:

– «Я люблю вас». Мне очень дороги ваши слова. «Я люблю вас».

– Тогда я добьюсь взаимности.

– Добейтесь.

Я застыл, глядя ей в лицо. Она тоже молчала. Ее милое личико покоилось на ладонях, и, когда ее глаза встретились с моими, я понял, что ни слова не произнес вслух. Это наши души говорили друг с другом. Я выпрямился, чувствуя, как юность и счастье заструились в каждой моей жилке. Она, с ярким румянцем на прелестном лице, словно только что пробудившись от сна, смотрела вопросительно, и я задрожал от восторга. Мы прервали молчание, заговорив каждый о себе. Я назвал свое имя, она назвала свое. Мадемуазель Жанна д'Ис.

Она рассказала о смерти родителей, о том, что девятнадцать лет провела в этом маленьком укрепленном форте вместе со своей няней Пелажи, Глемарком Рене – слугой и четырьмя сокольничими – Раулем, Гастоном, Хастуром и Сьер-Пирью Луи, который служил еще ее отцу. Она никогда не выходила за пределы вересковых пустошей, никогда не видела ни одной живой души, кроме слуг и Пелажи. Как она узнала о Карселеце? Возможно, слуги говорили об этом месте.

От своей няньки Пелажи она слушала предания о Волколаке, о Жанне Фландрской^[10]. Пряла лен, занималась вышиванием. Развлечением ее были только соколы и гончие. Встретив меня на пустошах, она так испугалась, что едва не упала при звуке моего голоса. Правда, она видела корабли со скал, но, насколько хватало глаз, вересковые пустоши, по которым она бродила, были лишены следа человека. Старая Пелажи рассказывала, что, заблудившись среди этих равнин, человек может никогда не вернуться, потому что они заколдованы. До встречи со мной она никогда не думала, правда ли это. И не знала, бывали когда-нибудь ее слуги снаружи, могут ли они уйти с пустошей, если захотят? Книгам, по которым Пелажи учила ее читать, было по несколько сотен лет.

Обо всем этом она рассказывала мне с наивной серьезностью, присущей лишь детям. Она с легкостью произнесла мое имя и уверила в том, что если меня зовут Филипп, то во мне течет французская кровь. Она не проявляла ни малейшего желания узнать что-либо о внешнем мире, и я подумал, что россказни няньки лишили ее всякого интереса к чужим землям.

Мы все еще сидели за столом. Она бросала виноград мелким полевым птицам, что бесстрашно подлетали к нашим ногам. Я заикнулся было об уходе, но она и слышать об этом не хотела, и не успел я опомниться, как дал обещание остаться на неделю, чтобы поохотиться с соколом и гончими. Я также получил дозволение приезжать к ней из Карселеца и навещать ее после моего ухода.

– Не знаю, что буду делать, если вы не вернетесь, – невинно сказала она, и я, понимая, что нельзя пробуждать ее внезапным признанием в любви, сидел молча, едва осмеливаясь дышать.

– Вы часто будете приезжать? – спросила она.

– Очень! – ответил я.

– Каждый день?

– Каждый день.

– О, я так счастлива! Приезжайте посмотреть на моих соколов!

Она встала, вновь взяла меня за руку с детской непосредственной властностью, и мы пошли через фруктовый сад к лужайке у ручья. Там из травы виднелись пятнадцать-двадцать пней, и на каждом, кроме двух, сидело по соколу. Птицы были привязаны к насесту ремнями, а те, в свою очередь, крепились стальными замками прямо на когтистых лапах. Струи чистой родниковой воды протекали извилистым потоком мимо каждой птицы.

Соколы подняли крик, когда появилась девушка. Она переходила от одного к другому, лаская, поднимая на запястье или наклоняясь, чтобы поправить ремень.

– Разве они не милые? – спросила она. – Вот этот – сапсан. Мы называем его беспородным, потому что он умеет хватать добычу только во время открытой погони. Это голубой сокол. В соколиной охоте его называют благородным, потому что он поднимается высоко над долиной и, кружась, падает на добычу. Это северный кречет, тоже благородный. Это дербник, а это терселет – с ним охотятся на цаплю.

Я спросил, как она выучила старинный язык соколиной охоты. Этого она не помнила, но предположила, что, должно быть, отец научил ее, когда она была совсем маленькой.

Потом она отвела меня к соколиному гнезду.

– В соколиной охоте птенцов называют гнездари, – пояснила она. – Молодики – это те, кто готов покинуть гнездо и могут перепрыгивать с ветки на ветку. Птица, которая еще не вылиняла, называется слетком. Сокол, вылинявший в неволе, – это вешняк. Птицу, которую поймали уже после линьки, называют старой. Рауль научил меня наряжать сокола. Хотите, покажу, как это делается?

Она уселась на берегу ручья среди птиц, а я бросился к ее ногам, весь внимание. Исская дева подняла розовый пальчик и серьезно начала:

– Сначала нужно поймать сокола.

– Я попался, – ответил я.

Она очень мило рассмеялась и сказала, что меня будет несложно учить, так как я слишком доверчив.

– Просто я уже приручен, пойман и привязан.

Она радостно засмеялась:

– О мой храбрый сокол, так ты вернешься на мой зов?

– Я ваш, – серьезно ответил я.

Румянец залил ее щеки, и она вновь подняла пальчик:

– Так слушайся же графиню Жанну д'Ис.

Она погрузилась в задумчивость, глаза ее неотрывно следили за летними облаками.

– Филипп, – произнесла она наконец.

– Жанна, – прошептал я.

– Вот и все. Филипп и Жанна.

Она протянула мне руку, и я коснулся ее губами.

– Добейтесь меня, – сказала она, и на этот раз тело и душа говорили в унисон. После неловкого молчания она добавила: – Давайте лучше поговорим о соколиной охоте.

– Начинайте, – предложил я. – Итак, вы поймали сокола…

Жанна д'Ис взяла меня за руку и рассказала, как с бесконечным терпением молодого сокола приучают садиться на запястье, как мало-помалу он привыкает к звенящим колокольцам и к ремешкам на лапах.

– Сначала их кормят досыта, – рассказывала она. – Потом постепенно уменьшают корм, который в соколиной охоте называют паштетом. По прошествии многих дней эти птицы привыкают слетать на запястье за пищей. Паштет привязывают к концу веревки, или леурра, и учат птицу подлетать, как только ловчий начинает крутить леурр над головой. Сначала я роняю паштет, и, когда подлетает сокол, он находит пищу на земле. Через некоторое время он учится хватать ее в движении, когда леурр крутят над головой или тянут к себе. После этого сокола легко научить нападать на дичь, ведь он уже почувствовал вкус к охоте.

Раздался пронзительный крик одного из соколов, и Жанна встала, чтобы поправить ремешок, но птица все еще хлопала крыльями и клекотала.

– Осторожно, Филипп!

Я огляделся и сначала не увидел ничего, что вызывало у птицы беспокойство. Теперь уже все соколы присоединились к ней. Затем взгляд мой упал на плоский камень у ручья, с которого вскочила девушка. Серая змея медленно ползла по валуну, и глаза ее сверкали на плоской треугольной голове, как капли воды.

– Змея…

– Ведь она не ядовита? – спросил я.

Девушка указала на черное V-образное пятно:

– Это верная смерть, гадюка.

Я наблюдал, как змея медленно выползает по гладкому камню на солнечный свет. И шагнул вперед, чтобы рассмотреть ее поближе, но Жанна схватила меня за руку.

– Нет, Филипп, я боюсь!

– За меня?

– Да, Филипп, я люблю тебя.

Тогда я обнял ее и поцеловал в губы, повторяя без конца одно слово:

– Жанна, Жанна, Жанна.

Когда она, дрожа, прильнула ко мне, я почувствовал, как что-то кольнуло меня в ногу, но не придал этому значения и был укушен снова. Острая боль пронзила меня. Я заглянул в нежное лицо Жанны д’Ис, целуя, приподнял и оттолкнул от себя. Затем, наклонившись, оторвал гадюку от лодыжки и растоптал ей голову. Помню слабость и оцепенение. Помню, как упал на землю. Сквозь медленно стекленеющие глаза я видел белое лицо Жанны, склоненное надо мной. И когда свет в моих глазах погас, я все еще чувствовал ее руку на своей шее и бархатную щеку на холодеющих губах.

* * *

Я открыл глаза и в ужасе огляделся. Жанна исчезла. Я видел ручей и плоский камень, раздавленную гадюку в траве, но соколы и пни исчезли. Я вскочил на ноги. Сад, деревья, подъемный мост и обнесенный стеной двор исчезли. Я тупо уставился на груду серых развалин, увитых плющом. Между ними проросли огромные деревья. Я пополз вперед, волоча одеревеневшую ногу, и тут с верхушки дерева слетел сокол, взмыл ввысь и, описывая сужающиеся круги, исчез в облаках.

– Жанна! Жанна! – закричал я, но голос замер у меня на губах. Я упал на колени в траву. По воле Божьей, сам того не ведая, я стоял на коленях перед разрушенным каменным храмом в честь Скорбящей Божией Матери. Я увидел печальное лицо Девы, вырезанное из холодного камня. Я увидел крест и тернии у ее ног и прочитал под ними:

Помолитесь о душе Жанны Исской.

Она умерла молодой

из любви к Филиппу, незнакомцу.

1573 г.

На холодной плите лежала женская перчатка, все еще теплая, благоухающая.

Врата Горя

В небо сокол стремится, навстречу ветрам,

И в лесную чащу – олень,

А мужские сердца – к девичьим сердцам

Испокон и по нынешний день.

Редьярд Киплинг

I

Видать, не годились они для такой работы. Они накинули веревку ему на шею и связали запястья плетьми калины, но он опять упал ничком и забился, силясь перевернуться, корчась в палой листве и расшвыривая комья земли, как ягуар, угодивший в капкан. Ему удалось вырвать у них веревку. Сжав ее в окровавленных кулаках, он впился белыми зубами в путы, раздирая джутовые волокна, стараясь перегрызть, ослабить, развязать узлы.

Талли дважды огрел его крюком для смолы. Твердое, как камень, тело даже не вздрогнуло под глухими ударами.

Задыхаясь, облепленный перегноем и гнилыми листьями, перепачканный кровью человек сел на земле и свирепо уставился на обступивших его мужчин.

– Пристрели его! – хрипло выдохнул Талли, смахивая пот с загорелого лба.

Бейтс, отдуваясь, присел на поваленный ствол и вытащил револьвер из заднего кармана. Человек, сидевший на земле, наблюдал за ним, в углах его рта выступила пена.

– Посторонись, – негромко велел остальным Бейтс, но голос и рука его дрожали.

– Кент… – проговорил он запинаясь. – Может, все-таки в петлю?

Человек на земле обжег его яростным взглядом.

– Тебе ж так и так помирать. – Бейтс очень старался, чтобы это прозвучало убедительно. – Каждый тебе это скажет, кого хошь спроси. Спроси вон Сойера-Левшу, спроси Дайса, Морковку… Все скажут: его надо вздернуть. Правда же, Талли? Бога ради, Кент, не упрямься. Дай парням тебя вздернуть и покончим с этим.

Человек на земле засопел, но продолжал смотреть на Бейтса в упор горящими глазами.

Талли перевел дух и снова на него бросился. Взметнулась листва, захрустели ветки, пыхтя и рыча, молотя и пиная друг друга, двое катались в подлеске, пока Дайс и Морковка не опомнились и не поспешили товарищу на помощь. Левша Сойер ухватил конец веревки, но джутовые волокна разошлись – и Левша замахал руками, пытаясь удержать равновесие.

– Он меня душит! – заорал Талли.

Дайс выбрался из общей свалки, пошатываясь и причитая над сломанным запястьем.

– Стреляй! – крикнул Сойер, оттаскивая Талли прочь. – Давай, Джим Бейтс! Пристрели его, бога ради!

– Посторонись! – выдохнул Бейтс, поднимаясь с поваленной коряги.

Толпа расступилась – кто вправо, кто влево, – грянул выстрел… еще один… еще… Внезапно из клубов дыма вышла высокая фигура, нанося удары во все стороны – резкие, как щелчки кнута.

– Он удирает! – раздались крики. – Стреляй!

Послышался топот тяжелых ботинок. Звук удалялся, стихал за деревьями. Бейтс отвернулся, ошеломленный, охваченный слабостью.

– Стреляй! – взвизгнул Талли.

Но Бейтса мутило. Дымящийся револьвер выпал из его руки, побелевшее лицо сморщилось, светлые глаза превратились в щелочки. Впрочем, это длилось лишь миг – совладав с собой, Бейтс припустил за остальными, ныряя под низкие ветви и продираясь сквозь густой ивняк и заросли болиголова.

Кент далеко опередил их, но было слышно, как он ломится через кусты, точно молодой лось в ноябре. «Хочет добраться до берега», – сообразил Бейтс. Остальные тоже догадались. Серая полоска моря уже мерцала впереди, за краем леса, и сквозь лесную тишь пробивались отголоски прибоя, плескавшего о скалы.

– У него там каноэ! – гаркнул Талли. – Сейчас уйдет!

Кент и впрямь уже уходил: стоя на коленях на носу лодки, он вставлял весло в уключину. Встающее солнце сверкнуло красной молнией на глянцевитой лопасти, каноэ пробкой взлетело на гребень волны, зависло в облаке брызг и ухнуло на глубину, заскользило, накренилось, завертелось, снова взмыло на гребень и упрямо двинулось дальше, раскачиваясь и выписывая кренделя.

Талли бросился в воду – навстречу прибою, ярившемуся в бухте между прибрежных скал. Волна ударила его в обнаженную грудь, и без того мокрую от пота. Бейтс уселся на обкатанный водой черный камень, провожая лодку безучастным взглядом.

Лодка между тем уменьшилась до серебристо-серого пятнышка, и когда Морковка, бегавший в лагерь за ружьем, наконец, вернулся, попасть в нее стало не легче, чем в голову гагары под вечер. Так что Морковка, по натуре парень прижимистый, выстрелил только раз, а про себя порадовался, что сберег остальные патроны. Каноэ, все еще чуть заметное вдали, уходило в открытое море. Где-то там, за горизонтом, лежали рифы – цепочка скал, голых, что твои черепа. У основания, где их подтачивало море, рифы были черными и скользкими, но макушки их сверкали белым от помета морских птиц.

– Он идет на Врата Горя! – шепнул Бейтс Дайсу.

Дайс, постанывая и баюкая сломанное запястье, повернул к морю бледное от боли лицо.

Вратами Горя звали последний, самый дальний риф – остроконечный утес, расщепленный надвое и отполированный водой. Оттуда за день пути на веслах, если бы кто отважился на такой переход, можно было добраться до узкого, вытянутого в длину лесистого островка, который на картах этого мрачного побережья значился под именем «Горе».

За всю историю побережья отправиться на Врата Горя, а оттуда – на остров рискнули только двое. Первым был спятивший от рома зверовщик, он уцелел и вернулся. Вторым – какой-то юнец из колледжа, его изломанное каноэ нашли в море, а день спустя волны вынесли в бухту его изломанное тело.

Потому-то, когда Бейтс шепнул это Дайсу, а Дайс крикнул остальным, всем стало ясно, что Кент и его каноэ долго не протянут, и они повернули обратно, в лес, хмурые, но довольные тем, что дьявол возьмет свое, а значит, и Кент получит, что ему причитается.

Левша промямлил что-то о воздаянии грешным. Хозяйственный Морковка предложил план, как разделить имущество Кента по-честному.

Добравшись до лагеря, они вывалили вещи Кента на одеяло.

Морковка составил список: револьвер, два крюка для смолы, меховая шапка, никелированные часы, трубка, новая колода карт, сумка для смолы, сорок фунтов еловой смолы и сковородка.

Морковка стасовал колоду, вытащил джокера и меланхолично бросил его в костер, а остальные карты раздал по кругу. Колода оказалась крапленой.

Когда все пожитки их бывшего компаньона распределились строго по жребию – так, чтобы никому не представилось случая смухлевать, – кто-то вспомнил о Талли.

– Он там, на берегу, – просипел Бейтс. – Всё смотрит за каноэ.

Поднявшись, он подошел к холмику на земле, прикрытому одеялом. Потянул было за край, но передумал и отвернулся.

Под одеялом лежал брат Талли, которого этой ночью застрелил Кент.

– Лучше б дождаться, пока Талли придет, – смущенно сказал Морковка.

Бейтс и Кент давно друг друга знали: работали вместе не первый год.

Талли вернулся в лагерь час спустя.

В тот день он больше не проронил ни слова. А наутро Бейтс нашел его на берегу: Талли копал яму.

– Вот ты где, Талли! Ну, сдается мне, сегодня никому кусок в горло не полезет.

– Точняк, – сказал Талли. – Тащи лопату.

– Хочешь тут его закопать?

– Угу.

– Чтобы он, типа как, слышал волны?

– Типа того.

– Славное местечко.

– Угу.

– А головой куда?

– Туда! Чтобы он увидел эту чертову лодку! – с яростью выкрикнул Талли.

– Да он же… вроде как не может видеть, – опешил Бейтс. – Он же помер, не?

– Тут песок. Он его в два счета раскопает, когда эта лодка вернется. А она вернется! И Бад Кент будет сидеть в ней, живой или мертвый. Тащи лопату!

Суеверный страх мелькнул в глазах Бейтса.

– Мертвецы… – с сомнением начал он. – Мертвецы, они ж того… ни черта не видят… Или нет?

Талли обернул к нему лицо, искаженное злобой.

– Врешь! – проревел он. – Мой брат все может видеть, живой он там или помер! И он еще увидит, как Бада Кента вздернут! Он из могилы встанет, чтобы на это поглядеть! Попомни мое слово, Билл Бейтс! Попомни мое слово! Как бы глубоко я его ни зарыл, он раскопает этот песок и позовет меня, когда лодка приплывет обратно. И я услышу его! Я приду! И мы с ним вместе поглядим, как вздернут Бада Кента!

Они похоронили брата Талли на закате, лицом к морю.

II

Зеленые волны бьются во Врата Горя день-деньской. Белые на макушках, черные у основания, две островерхие скалы кренятся в стороны, точно буйки, ограждающие проход. На этих отполированных морем каменных столбах гнездуются морские птицы – белокрылые, с блестящими глазами, они высиживают яйца, чистят перья, хлопают крыльями и щелкают оранжевыми клювами в облаках водяной пыли, реющей над рифом.

Сгрудившись вместе, рассевшись рядами друг над другом, они еще нежились в объятиях пуховой дремы, когда восходящее солнце прочертило на волнах багряную сетку лучей. Когда же море вспыхнуло под солнцем полудня, опаловая волна бесшумно, сонно толкнулась в основание рифа, и птицы так же сонно принялись потягиваться, расправляя крылья.

И в безмолвие вод скользнуло каноэ, бронзовое от солнца, усыпанное от носа до кормы самоцветами соленых капель. За кормой тянулся бриллиантовый шлейф, продернутый водорослями, а на носу сидел обливавшийся потом человек. Чайки взметнулись ввысь, закружились над скалой и над морем, крики их наполнили небо, отдаваясь эхом от камней и расходясь, как круги по воде.

Лодка заскребла дном по отмели, черной, как смоль, водоросли заколыхались, отлипая от бортов, крабики бросились врассыпную, торопясь укрыться в прозрачных глубинах зеленых теней. Таково было пришествие Бада Кента на Врата Горя.

Он вытащил каноэ до половины на выступ скалы и сел, тяжело дыша, положив загорелую руку на нос лодки. Так он просидел целый час. Пот высох под глазами. Морские птицы вернулись, ворчливо перекрикиваясь между собой. На шее багровел след от веревки: соленый ветер разъедал натертую кожу, а солнце жгло, как раскаленный докрасна стальной ошейник. Кент то и дело трогал шею, а однажды даже плеснул на нее холодной соленой водой.

Далеко на севере над морем висела дымка – плотная и неподвижная, как туман над Большой Ньюфаундлендской банкой. Кент не сводил с нее глаз: он знал, что там такое. Там, за туманом, лежал Остров Горя.

Остров Горя круглый год укрыт стеной тумана: непроглядные белые бастионы окружают его со всех сторон. Корабли огибают его десятой дорогой. Ходят слухи о горячих источниках на острове: мол, вода из них стекает в море, оттого над ним вечно клубится пар.

Зверовщик вернулся оттуда с россказнями о лесах, оленях и цветах, укрывающих остров сплошным ковром, но он пил без просыху, так что спрос с него был невелик. Тело студента, прибитое к берегу в заливе, было изуродовано до неузнаваемости, но говорили, будто в руке он сжимал багровый цветок, полуувядший, но огромный, как сковорода для смолы.

Обо всем этом и думал Бад Кент, неподвижно лежа рядом со своим каноэ, сгорая от жажды и дрожа от напряжения каждой жилкой измученного тела. И не страх вгонял его в бледность, проступавшую даже сквозь густой загар, а страх перед страхом. Нельзя ни о чем думать… нужно задушить страх на корню, чтобы не отвести взгляда, не отвернуться ни на миг от этой стены тумана, перегородившей море. Стиснув зубы, он обратился к страху лицом, посмотрел в его пустые глаза – и собственные его глаза победно сверкнули. Бад Кент победил страх.

Он поднялся. Чайки снова сорвались с насиженных мест и разразились заполошными воплями, захлопали крыльями так громко, что эхо в скалах отозвалось резкими щелчками.

Бурые водоросли снова заколыхались и разошлись под острым носом каноэ, уходя в глубину, по сторонам от лодки заплясала сверкающая зыбь, омывая нос и корму – шлеп! шлеп! – покатились мягкие волны. Кент опять встал на колени. Отполированное весло взлетело, погрузилось в воду, снова взлетело и погрузилось вновь. Птицы остались далеко позади, но гомон их еще долго стоял у него в ушах, покуда в мягком плеске весла не утонули все прочие звуки, а море не превратилось в океан безмолвия.

Не было ветра, чтобы остудить горячий пот на щеках и груди. Солнце выжгло перед ним огненную тропу, по ней он и вел свое каноэ через пустыню вод. Неподвижный океан расступался, пропуская лодку, и сминался зыбью за бортами, звеня, искрясь и пенясь, как невинный и веселый лесной ручеек. Человек в лодке окинул взглядом бескрайнюю равнину вод, и страх перед страхом снова поднялся из глубин его души и стиснул горло. Опустив голову, словно израненный бык, он вытряхнул из себя этот страх и вонзил в воду весло по-мясницки, по самую рукоять.

И вот, наконец, он подошел к стене тумана. Поначалу тот был разреженный, легкий и прохладный, но постепенно прогревался и делался всё плотней, и страх перед страхом вцепился ему в загривок, но человек в лодке продолжал грести не оглядываясь.

Каноэ устремилось в туман, серые волны катились ему навстречу – высокие, вровень с бортами, глянцевитые и бесшумные. Густые столбы, окутанные клочьями сумрака, плыли над водой, отбрасывая на лодку мелькающие пятна теней. Исполинские фигуры, сотканные из пара, вздымались до небес и там, на головокружительной высоте, распадались на облака, обрывками погребальных пелен неподвижно повисавшие над морем. Гигантские полотнища тумана дрожали и колыхались, потревоженные ходом каноэ, белесый полумрак сгущался, сменяясь угрюмой мглой. Но вот наконец посветлело, туман поредел и превратился в дымку, дымка – в легкое марево, а марево разошлось и растворилось без следа в ясной синеве небес.

Переливаясь жемчугами и сапфирами, море плескалось на серебристой отмели.

Вот так Кент и приплыл на Остров Горя.

III

Волны накатывали на серебристую отмель одна за одной, рассыпаясь толчеными опалами и разливаясь шипящей пеной на звонких песках. Вспорхнули стайки береговых птичек: раскрыв крылья, ярко блеснувшие под солнцем, они понеслись прочь от воды – туда, где раскинулся белый пляж, опушенный лесом, испятнанный тенями деревьев.

Вода кругом была мелкой и прозрачной, как хрусталь: сквозь нее виднелись и складки песка на дне, и пурпурные водоросли, и крошечные морские твари, кишевшие под водой и прыскавшие врассыпную от каждого удара весла.

Мягко, точно бархат по бархату, каноэ заскользило днищем по песку.

Беглец поднялся, шатаясь, и кое-как перешагнул через борт. Спотыкаясь, выволок лодку на берег, под деревья, перевернул ее кверху дном и сам рухнул рядом, лицом в песок. Страх перед страхом ушел, отступил перед усталостью, но голод, жажда и лихорадка сражались со сном, и Баду Кенту снилась веревка, терзавшая его шею, снилась лесная погоня и выстрелы. Снился лагерь и его сорок фунтов сосновой смолы, и Талли, и Бейтс. Снился костер и закопченный чайник, вонь заплесневелых одеял, засаленные игральные карты и его новая, с иголочки, колода, которую он несколько недель прятал от ребят, чтобы сделать им приятный сюрприз. Все это мелькало под его закрытыми веками, пока он лежал ничком, носом в песок, и только лицо мертвеца так ему и не приснилось.

Тени листвы мелькали на его белокурой стриженой голове. Вокруг порхала бабочка, присаживаясь то на ногу спящего, то на тыльную сторону бронзовой от загара руки. От полудня и до самого вечера гудели пчелы, собиравшие мед на деревьях, что стояли в полном цвету. Листья едва шелестели, птички вернулись на берег и расселись вдоль кромки воды, слабый прилив сонно полз по песку, а в нем отражалось небо. Подкрались сумерки – и зенит потускнел, где-то далеко в лесу шевельнулся ветерок, звезда блеснула и погасла, разгорелась вновь, мигнула и вновь засияла.

Наступила ночь. Под деревьями заметались ночные бабочки, жук, круживший над грудой водорослей, упал на песок и затих. Где-то за деревьями прорезался звук – журчание лесного ручейка, льющееся бесконечной мелодией. Беглец слышал его сквозь сон, музыка ручья пронизывала все его видения, словно серебряной иглой, и колола его, как иглой – колола пересохшее горло и растрескавшиеся губы. Но он продолжал спать, спеленутый от головы до пят ночной прохладой.

Ближе к рассвету проснулась и запищала птица. Встрепенулись и другие – растревоженные, еще полусонные. Чайка на берегу расправила смятое крыло, почистила перья, взъерошила клювом пух, сделала пару шагов к морю и снова задремала.

Из-за туманной отмели повеял бриз, под ветром встопорщились перья спящих чаек, зашелестели листья в лесу. Хрустнула ветка, переломилась и упала. Кент шевельнулся, вздрогнул всем телом и пробудился. Первым делом он услышал песню ручья – и, спотыкаясь, поплелся на звук. Ручеек отыскался сразу за деревьями – узкий, но глубокий, он едва мерцал в сером утреннем свете. Кент лег на живот и окунул лицо в воду. Рядом с ним из лужицы пила птичка – пушистая, с блестящими глазами, совершенно бесстрашная. Когда он наконец встал, не обращая внимания на капли, стекавшие по губам и подбородку, ноги держали его уже тверже.

Он достал нож, выкопал несколько белых корешков, выступавших из-под земли на берегу, отскреб их ножом от грязи, ополоснул в лужице и съел. Когда он вернулся к лодке, уже совсем рассвело, но вечная пелена тумана, висевшая вдали над морем, еще скрывала солнце из виду. Кент поднял каноэ, водрузил его себе на голову днищем кверху и отнес в чащу, прихватив заодно весло и шест. Там поставил его на землю и постоял немного, в задумчивости поигрывая складным ножом, то выкидывая, то пряча лезвие. Затем окинул взглядом деревья. Там были птицы, оставалось только придумать, как до них добраться. Посмотрел на ручей. Песок хранил следы его пальцев, но было и кое-что еще: смахивало на след острого оленьего копыта.

У Кента не было ничего, кроме ножа. Он снова выкинул лезвие и уставился на него.

В тот день он питался моллюсками: выкапывал их из песка и поедал сырыми. Побродил по мелководью, пытаясь бить рыбу шестом, но поймал только желтого краба. Надо было как-то развести огонь. Он нашел камешки, с виду похожие на кремни, и собрал горку высохших на солнце водорослей. Попытался высечь искру, но только содрал себе в кровь костяшки.

Ночью он слышал оленя и никак не мог заснуть: все думал и думал. Наконец за стеной тумана рассвело, и Кент поднялся, напился из ручья и поел еще моллюсков, раздирая их белоснежными зубами. И снова началась борьба за огонь. Кент жаждал огня так, как никогда не жаждал воду, но все было напрасно: кровь капала со сбитых пальцев, а нож без толку чиркал по кремню.

С головой тоже было что-то неладно. Казалось, белый пляж вздымается и опадает, как огромный ковер на ветру, а птицы, бегавшие по пляжу, вдруг стали большими и жирными, как куропатки. Кент гонялся за ними, швыряясь раковинами и кусками плавника, пока не почувствовал, что валится с ног: пляж – или ковер, или что там это было – так и ходил ходуном, долго по такому не побегаешь. Той ночью олени будили его несколько раз: Кент слышал, как они плещутся в ручье, храпят и хрустят ветками. Наконец, он вскочил и попытался подкрасться к ним, держа нож наготове, но оступился, упал в ручей и только тут сообразил, какая это глупая затея. Дрожа, он побрел обратно к лодке: дорогу пришлось искать ощупью.

Настало утро – и он снова пришел к ручью, напился и полежал на песке, пестревшем свежими следами копыт, похожими на сердечки. Потом набрал моллюсков и глотал их сырыми, выковыривая из раковин, кривясь и скуля. Сухими блестящими глазами он смотрел на белый пляж – тот по-прежнему колыхался, то вспухая горбом, то опадая, и так целый день. Время от времени Кент опять начинал гоняться за береговыми птицами, но вскоре падал, растянувшись во весь рост: коварный песок так и норовил поставить ему подножку. Беглец поднимался со стоном, отползал под тень деревьев и, не прекращая постанывать, следил за певчими птичками, перепархивавшими с ветки на ветку.

Его руки, липкие от крови, продолжали машинально бить кремнем о сталь, но Кент так ослабел, что уже не мог высечь даже холодной искры. Он подумал о грядущей ночи – и ему стало страшно: вдруг он опять услышит, как большие теплые олени ломятся через кусты? Страх схватил его за горло. Кент наклонил голову, стиснул зубы и снова по старой привычке вытряс его вон. Потом побрел куда-то в чащу, безо всякой цели, размахивая на ходу израненными руками, пробираясь через кустарник, натыкаясь на стволы, ступая по мягкому мху, валежнику и заплесневелым кочкам.

Солнце уже садилось за пеленой тумана, когда он вышел из леса на другой пляж – теплый, ласковый, расцвеченный алыми отсветами вечерних облаков. И там, на песке, он увидел спящую девушку, окутанную лишь шелковистым покровом длинных черных волос, с телом стройным и гладким, с кожей нежной и смуглой, точно дивный цветок, расцветший на желто-рыжем прибрежном песке. Чайка с криком пронеслась у нее над головой, и глаза – глубокие и темные, как ночь, – открылись. Затем приоткрылись и губы с тихим, еще полусонным возгласом:

– И-хо! – Девушка встала, протирая бархатные глаза. – И-хо! – изумленно вскричала она опять. – И-наа!

Золотистый песок улегся под ее узкими стопами. Щеки ее заалели.

– И-хо! И-хо! – прошептала она и спрятала лицо в волосах.

IV

Звездный мост изогнулся над морями небес, от берега до берега, день за днем, ночь за ночью по нему ходят солнце и луна. В вигвамах исанти^[11] об этом знали давно, сотни лет. Часке поведал это Харпаму, а Харпам рассказал Хапеде, от нее знание перешло к Харке, а от Виноны – к Вехарке^[12]. Вести расходились вширь, как круги по воде, переплетались, как уто́к с основой, и, наконец, достигли Острова Горя. Какими путями? Бог весть! Может статься, Вехарку, щебетавшую в камышах, подслушал Не-ка, высоко в ноябрьских тучах Не-ка поведал об этом Кей-ошку, а тот рассказал Шингебису, а тот рассказал Скииске, а та – Сэсоке^[13]. И-хо! И-наа! Ну, не диво ли? Такова участь всякого знания, что приходит на Остров Горя.

Красное зарево гасло, тени ползли по песку. Девушка раздвинула шелковый занавес волос и посмотрела на незнакомца.

– И-хо! – вновь прошептала она в тихом восторге.

Ибо она поняла, что он – это солнце! В синих сумерках он перешел звездный мост; он пришел к ней!

– И-то!

Она шагнула ближе, дрожа и млея в экстазе: ей явилось святое чудо!

Он – Солнце! Кровь его струится в небесах на рассвете, кровь его пятнает облака ввечеру. Из глаз его, тлевших, как две голубые звезды, еще не ушла синь небес, а тело его было белым, как грудь Луны.

Она раскинула руки ладонями кверху, робко расправила пальцы. Поглядела на него снизу вверх. Затем глаза ее медленно закрылись, длинные ресницы задрожали.

Она стояла перед ним, как юная жрица, застыв неподвижно, только по телу порой пробегала внезапная дрожь, а на округлой шее трепетала жилка. Так она поклонялась ему, нагая, но не знающая стыда, – даже когда он, покачнувшись, тяжело рухнул ничком, а вечерний бриз, прокравшись над песками, взъерошил его стриженые кудри, как ветер порой колышет мех мертвого зверя, лежащего в пыли.

Когда утреннее солнце появилось из-за стены тумана, она увидела: вот же оно, солнце! И, взглянув на него, простертого у ее ног на песке, поняла, что это лишь человек. Просто человек, бледный, как смерть, и испачканный кровью.

И все же – чудо из чудес! – изумление перед божеством в ее глазах стало глубже, а тело ее будто млело и оседало на песок, трепетало и снова млело.

Да, у ног ее лежал человек, но ей было проще видеть в нем бога.

А ему снилось, что он дышит огнем – да, огнем, которого жаждал так, как никогда не жаждал воды. Обезумев от радости, он упал перед этим огнем на колени. Он потирал ладони, изодранные в кровь, окунал руки в багряные языки пламени. Была у него и вода – прохладная, благоуханная, окроплявшая его горящую плоть, омывавшая глаза, волосы, горло. Затем пришел голод, жестокая, раздирающая боль, которая жгла, сжимала и терзала его кишки, но и это тоже прошло, и ему снилось, что он уже поел и все его тело стало теплым. Затем ему приснилось, что он заснул и в этом сне больше не видит снов.

Однажды он проснулся и увидел, что она лежит рядом с ним, вытянувшись на песке, крепко сжимая мягкие ладони и улыбаясь во сне.

V

Дни побежали быстрее, чем прилив по желто-рыжему пляжу, а ночи, полные звездной пыли и синевы, приходили, исчезали и возвращались вновь, чтобы иссякнуть на рассвете, как иссякает аромат фиалки. Они считали часы. Часы рождались и умирали золотыми пузырьками, что подмигивали миллионами глаз вдоль берега, испещренного пеной. Часы заканчивались и начинались, мерцали переливами и таяли, как пузырьки в легчайшей радужной дымке.

В мире еще оставался огонь – он вспыхивал от ее касаний и там, где она выбирала. Лук с тетивой из шелка ее собственных волос, стрела с опереньем морской птицы и наконечником из острой раковины, леска из серебряного сухожилия оленя, крючок из отполированной кости – все эти тайны он узнавал, и узнавал их, смеясь, щека к щеке со своей нежной наставницей.

В первую ночь, когда они только смастерили лук и приладили блестящую тетиву, девушка провела его к ручью через лес, озаренный луной. Там они долго стояли, перешептываясь, прислушиваясь и снова что-то шепча, хотя ни один не понимал звуков голоса, который успел уже полюбить.

Глубоко в чаще леса скребся и фыркал Кауг-дикобраз. Потом они услышали, как Вабозе-кролик бежит вприпрыжку – скок-поскок, скок-поскок – по сухой листве в сиянии луны. Бесшумно проплыла по воздуху Скииска, древесная кряква, – великолепная, как плавучий цветок.

Над безмятежным серебром океана гагара-Шингебис всколыхнул своим бессмысленным смехом благоуханную тишину, пробудив ото сна Кей-ошка, серую чайку. Затем по глади ручья пробежала рябь. Послышался мягкий всплеск, тихий шелест песка.

– И-хо! Смотри!

– Я ничего не вижу.

Его возлюбленный голос был для нее лишь мелодией без слов.

– И-хо! Та-хинка, красная оленуха! Э-хо! За ней придет рогач!

– Та-хинка, – повторил он, накладывая стрелу на тетиву.

– Э-то! Та-мдока!

И он натянул лук – так, что серые перья чайки на конце стрелы защекотали ухо, – и тьма вокруг загудела, вторя музыке тетивы.

Так умер Та-мдока, матерый олень о семи отростках рогов.

VI

Словно подброшенное в воздух яблоко, мир вертелся поверх руки, запустившей его в пространство.

И вот однажды, ранней весной, Сэсока-малиновка проснулся на рассвете и увидел девушку у подножия цветущего дерева. Та держала на руках младенца, закутанного в шелковые пелены ее волос. Кауг-дикобраз поднял свою игольчатую голову от его слабого вскрика. Кролик-Вабозе замер, трепеща пушистыми боками. Кей-ошк, серая чайка, переступал по пляжу на цыпочках.

Кент стоял на коленях, одной загорелой рукой обхватив их обоих.

– И-хо! И-на! – шепнула девушка и подняла младенца в розовых пламенах рассвета.

Но Кент дрожал, глядя на них, и глаза его были полны слез. На бледно-зеленом мху лежали их тени – три тени. Но тень младенца была белой как пена.

Это был их первенец, так что его назвали Часке, и девушка пела, баюкая его на шелковых полотнищах своих волос, – пела весь день напролет в сиянии солнца:

На волнах безмятежного океана качался Шингебис-гагара – слушал песню, молча пощипывая клювом свою атласную грудь. В лесу Та-хинка, красная оленуха, повернула изящную голову навстречу ветру.

В ту ночь Кент думал о мертвых – впервые с тех пор, как прибыл на Остров Горя.

– Акэ-у! Акэ-у! – чирикал Сэсока. Но мертвые не возвращаются.

– Любимый, сядь к нам поближе, – прошептала девушка, заглянув в его беспокойные глаза. – Ма-канте масека^[15].

Но он посмотрел на младенца и на его белую тень на мху и только вздохнул:

– Ма-канте масека, любимая! Смерть сидит и смотрит на нас из-за моря.

Теперь впервые он познал нечто большее, чем страх перед страхом: он познал страх. А со страхом пришло горе.

До сих пор он и не догадывался, что горе прячется в лесу.

Теперь он это знал. Но счастье, вечно рождавшееся заново, когда две маленькие ручки обвивали его шею, когда слабые пальчики сжимали его руку, – то счастье, которое понимал Сэсока, что-то щебеча своей супруге, насиживавшей яйца, которое понимал Та-мдока, когда вылизывал своих пятнистых оленят, – это счастье давало ему отвагу, чтобы встречать горе спокойно, будь то во снах или в глубинах леса, и помогало ему смотреть в пустые глаза страха.

Теперь он часто думал о лагере: о Бейтсе, с которым когда-то делил одеяло, о Дайсе, которому сломал запястье, о Талли, брата которого застрелил. Он даже как будто слышал выстрел, так внезапно грянувший в зарослях болиголова, снова видел сквозь дым высокую фигуру, валящуюся навзничь в кусты. Оказалось, он помнит и суд – весь до последней мелочи: руку Бейтса, лежащую у него на плече, и Талли – рыжебородого, с дикими глазами. Талли требовал его смерти, а Дайс всё сплевывал и сплевывал сквозь зубы, затягивался трубкой и пинал черные концы поленьев, торчавшие из костра. Помнил он и приговор, и ужасный смех Талли, и новую джутовую веревку, которую сняли с упаковок смолы, уже увязанных на продажу.

Иногда он вспоминал об этом, бродя по мелководью с рыболовным копьем – длинной палкой, на которую была насажена острая раковина, и тогда рыбе удавалось уйти. Иногда он задумывался об этом, стоя на коленях у лесного ручья и вслушиваясь сквозь шум воды, не плеснет Та-хинка в зарослях жерухи, и тогда оперенный прут пролетал далеко мимо цели и со свистом уносился в лес, Та-мдока топал и фыркал, и даже белая рысь, отдыхавшая на гнилой колоде, прижимала усы и ускользала в темную, глубокую чащу.

Когда ребенку исполнился год – часы и часы, отмеренные закатами и восходами, – он уже вовсю болтал с птицами и окликал Не-ка, дикого гуся, а тот отвечал из поднебесья: «На север! На север, любимый!»

Но когда пришла зима – а на Острове Горя не бывает морозов, – Не-ка, дикий гусь, пролетая высоко в облаках, закричал иначе: «На юг! На юг, любимый!». И ребенок отвечал тихим шепотом на неизвестном языке, пока мать не задрожала и не прикрыла ему лицо шелком своих волос.

– О мой любимый! – сказала девушка. – Часке окликает всех живых существ – и Кауга-дикобраза, и Вабозе, и серую чайку, Кай-ошка. Он зовет их всех, и они его понимают.

Кент наклонился и посмотрел ей в глаза.

– Тише, любимая. Это не то, что меня пугает.

– Что же, любимый?

– Его тень. Она белая, как пена на волнах. А по ночам… я видел…

– Что?

– Воздух вокруг него пылает, как бледная роза.

– Ма канте масека. Остается только земля. Я говорю как на пороге смерти… я знаю, любимый!

И голос ее развеялся, как летний ветер.

– Любимая! – воскликнул он.

Но она преображалась у него на глазах: воздух подернулся дымкой, волосы разлетелись клочьями мглы, стройная фигура закачалась, растворяясь и тая, заклубилась, как туман над прудом.

И дитя у нее на руках стало туманной фигурой, розоватой и смутной, словно след от дыхания на зеркальном стекле.

– Остается только земля. И-на! Это конец, любимый!

Эти слова вышли из тумана – тумана, бесформенного, как эфир; тумана, что обступил его со всех сторон, нахлынув отовсюду разом: с моря, с облаков, от земли у него под ногами. Обмирая от ужаса, он шагнул вперед, протягивая руки:

– Любимая! И ты, Часке! О любимая! Аке-у! Аке-у!

Далеко над морем, в тумане, вспыхнула и тотчас погасла розовая звезда.

Закричала морская птица, взмыв над пустыней вод, затянутой туманом. И снова он увидел розовую звезду – она стала ближе, замерцала, отразилась в воде.

– Часке! – выкрикнул он.

Ему ответил голос, приглушенный удушливым туманом.

– О любимая, я здесь! – снова крикнул он.

Плеск на мелководье, всполох в тумане, пламя факела… И лицо – белое, мертвенно-бледное, ужасное – лицо мертвеца. Он упал на колени, закрыл глаза и снова открыл. Перед ним стоял Талли с мотком веревки.

* * *

И-хо! Смотри: это конец! Остается только земля. И песок, и опаловая волна на золотистом пляже, и сапфирное море, и звездная пыль, и ветер, и любовь – всё умрет. И сама смерть тоже умрет и ляжет на берегах небес, точно выбеленный солнцем череп, что так и остался лежать у Врат Горя – блестящий, пустой, впившийся зубами в песок.

Создатель Лун

Я слышал, о чем говорили говоруны,

их говор о начале и конце,

Я же не говорю ни о начале, ни о конце.

Уолт Уитмен, «Песня о себе», пер. К. Чуковского

I

О Юэ Лао и Сине я не знаю больше, чем вы. Это дело тревожит меня необычайно, и я убежден, что его необходимо прояснить. Возможно, то, что я пишу, поможет правительству Соединенных Штатов сберечь деньги и жизни. Возможно, это побудит к действию научный мир, но даже если нет – это положит конец ужасной неопределенности, в которой томятся по меньшей мере двое.

Точное знание всегда лучше неопределенности. Если правительство пропустит мое предупреждение мимо ушей и не отправит сей же час основательно снаряженную экспедицию, жители штата могут взять дело в свои руки, и тогда на месте нынешних лесов и цветущих лугов по берегам озера в Кардинальских лесах останется лишь черная, выжженная пустошь.

Часть истории вы уже знаете: газеты Нью-Йорка наперебой кричали о так называемых подробностях.

Наверняка известно не так уж много: Баррис поймал «Блескуна» на горячем – если не сказать «на блестящем»: золотом у него были набиты не только карманы, но и ботинки, и даже в грязных кулаках он сжимал пару золотых слитков. Золотом я это зову намеренно. Вы-то можете называть как хотите. И вам известно, что за птица был этот Баррис… а, впрочем, если я не начну с начала и не изложу по порядку обо всем, что мне довелось пережить, проку вам от моего рассказа не будет.

Третьего августа сего года я стоял в магазине «Тиффани» и беседовал с Джорджем Годфри из отдела оформления. На стеклянном прилавке между нами лежала свернувшаяся кольцами змея – изысканный образчик точеного золота.

– Нет, – ответил Годфри, – это не моя работа. И очень жаль. Это же настоящий шедевр, дружище!

– А чья? – спросил я.

– Я и сам был бы счастлив узнать, – сказал Годфри. – Мы купили ее у одного старого прохиндея. Говорит, что живет в деревне, где-то в районе Кардинальских лесов. По-моему, это рядом с Озером Звездного Света…

– Звездным озером? – уточнил я.

– Ну, кое-кто зовет его Озером Звездного Света, но это без разницы. Так вот, этот мой сельский Рувим заявил, что выступает от лица ваятеля, создавшего эту змею. Представляет его, так сказать, для всех практических и деловых целей. И, само собой, не задаром. Мы надеемся, он принесет еще что-нибудь. А это мы уже продали музею Метрополитен.

Лениво облокотясь на стеклянную витрину, я следил за пристальным, опытным взглядом золотых дел мастера, склонившегося над рукотворной змеей.

– Шедевр! – бормотал он себе под нос, поглаживая блестящие кольца. – Нет, ты только посмотри на текстуру! Во дает!

Но я уже не смотрел на змею.

Что-то шевелилось… что-то ползло наружу из пиджачного кармана Годфри – ближайшего ко мне кармана! Что-то мягкое и желтое, с крабьими ножками, поросшими грубым желтым волосом.

– Черт побери! – вскрикнул я. – Что это у тебя в кармане? Оно ползет наружу… Годфри! Хватай его скорее!

Он быстро повернулся и вытащил существо из кармана левой рукой. Я отпрянул, потому что Годфри взбрело на ум помахать этой дрянью прямо у меня перед носом. Он засмеялся и посадил существо на прилавок.

– Видал когда-нибудь такое? – спросил Годфри.

– Нет, – честно ответил я, – и надеюсь, что больше никогда не увижу. Что это?

– Не знаю. Спроси в Музее естественной истории – тебе и там не скажут. И в Смитсоновском институте только руками разведут. А я так думаю, это недостающее звено между морским ежом, пауком и чертом лысым. На вид ядовитое, но я не нашел ни зубов, ни даже рта. Спросишь, может ли оно видеть? Вот эти штуковины – да, похожи на глаза, но выглядят так, будто нарисованные. Такую невозможную тварь мог бы смастерить какой-нибудь японский скульптор, но в голове не укладывается, что ее сотворил Бог. К тому же она кажется недоделанной. У меня безумная идея, что это существо – только часть какого-то более крупного и еще более странного организма… Оно такое одинокое на вид, такое безнадежно зависимое, такое отвратительно незавершенное! Я собираюсь использовать его как модель. Я переяпоню этих чертовых японцев, не будь я Годфри!

Существо медленно ползло по стеклу в мою сторону.

Я попятился.

– Годфри, – сказал я. – Того, кто сделал бы такую пакость, я бы своими руками удушил. На кой ляд тебе сдалось плодить таких гадов? Японский гротеск я еще понимаю, но этого… этого паука…

– Это краб.

– Краб, паук, слепой червяк… бр-р-р! Какая разница? На черта он вообще тебе сдался? Это же кошмар… мерзость…

Я возненавидел это существо с первого взгляда. И это было первое в моей жизни существо, к которому я испытал настоящую ненависть.

Вот уже некоторое время я чуял в воздухе странный едкий влажный запах. Я пожаловался Годфри, а тот ответил, что так пахнет эта тварь.

– Тогда убей ее и закопай! – сказал я. – А кстати, откуда она взялась?

– И этого я тоже не знаю, – хохотнул Годфри. – Она сидела на ящике, в котором привезли золотую змею. Думаю, за это надо спросить со старины Рувима.

– Если в Кардинальских лесах водятся такие твари, – сказал я, – то я уже жалею, что собрался в Кардинальские леса.

– Что, на охоту? – спросил Годфри.

– Да, с Баррисом и Пьерпонтом. Почему ты не прибьешь эту дрянь?

– Езжай на свою охоту и отстань от меня, – засмеялся Годфри.

Я бросил еще один взгляд на «краба», брезгливо вздрогнул и распрощался с Годфри до декабря.

Тем же вечером, пока длинный состав нашего экспресса до Квебека еще тащился мимо платформ Центрального вокзала, мы с Пьерпонтом и Баррисом устроились в курительном вагоне. Старина Дэвид с собаками выехал заранее: бедные животные терпеть не могли багажный отсек, но специальных удобств для охотников ни на Квебекской, ни на Северной дороге не предусмотрено, так что Дэвиду с тремя гордон-сеттерами предстояла нелегкая ночь.

Кроме нас троих, в вагоне никого не было. Баррис, стройный, крепкий, румяный и загорелый, барабанил пальцами по подоконнику и курил короткую ароматную трубку. Рядом, на полу, лежал его ружейный футляр.

– Когда я стану головою сед, – томно протянул Пьерпонт, – и обрету, быть может, мудрость лет… вот тогда я перестану флиртовать с милыми служанками. А ты, Рой?

– И я, – сказал я и посмотрел на Барриса.

– Это вы насчет той горничной в наколке из спального вагона? – уточнил Баррис.

– Да, – сказал Пьерпонт.

Я улыбнулся, потому что я тоже ее приметил.

Баррис подкрутил свои жесткие седые усы и зевнул.

– Шли бы вы, детки, на боковую, – сказал он. – Эта многоуважаемая горничная – сотрудница Секретной службы.

– Ого! – оживился Пьерпонт. – Одна из ваших коллег?

– Могли бы, между прочим, нас познакомить, – заметил я. – Не пришлось бы скучать в пути.

Баррис достал из кармана телеграмму, с улыбкой повертел ее между пальцами и передал Пьерпонту. Тот начал читать, и брови у него поползли вверх.

– Бред какой-то… – пробормотал он. – А-а, наверное, шифровка! Подпись: «генерал Драммонд»…

– Тот самый генерал Драммонд, – кивнул Баррис. – Директор Секретной службы США.

– Что-то интересное? – спросил я, зажигая сигарету.

– Что-то настолько интересное, – сказал Баррис, – что я собираюсь вникнуть в это дело всерьез.

– И разрушить наше охотничье трио?

– Нет. Хотите послушать? Билли Пьерпонт! Желаете знать, о чем толкует генерал Драммонд?

– Да, – ответил этот безупречный молодой джентльмен.

Баррис обтер платком мундштук своей трубки, прочистил проволочкой чубук, пару раз затянулся и откинулся на спинку сиденья.

– Пьерпонт, – сказал он, – помните тот вечер в нашем уютном тесном кругу, когда мы с генералом Майлзом и генералом Драммондом рассматривали золотой самородок, который нам принес капитан Мэхан? Вы ведь тоже его разглядывали, если не ошибаюсь.

– Да, – сказал Пьерпонт.

– И это было золото? – спросил Баррис, барабаня пальцами по оконному стеклу.

– Да, – ответил Пьерпонт.

– Я тоже его видел, – вмешался я. – Конечно, золото.

– И профессор Лагранж тоже видел, – подхватил Баррис. – И тоже сказал, что это золото.

– Ну и что? – поторопил Пьерпонт.

– Ну и то, – сказал Баррис, – что это вовсе не золото.

Пьерпонт помолчал немного, а затем осведомился, какие проводились анализы.

– Обычные, – пожал плечами Баррис. – Монетный двор США подтвердил, что это золото. Все ювелиры, которые его видели, – тоже. Но это не золото… и все же… в некотором роде золото.

Мы с Пьерпонтом переглянулись.

– Ну что ж, – сказал я, – настало время нас удивить. Баррис, ваш звездный час! Что же это такое было?

– На практике – чистое золото, – сказал Баррис, не скрывая наслаждения, которое всегда доставляли ему такие моменты. – Но на самом деле – не золото. Что такое золото, Пьерпонт?

– Золото? Химический элемент, металл…

– Ошибаетесь, Билли Пьерпонт, – отрезал Баррис.

– Когда я ходил в школу, это был химический элемент, – вступился я за друга.

– Возможно, и был, но вот уже две недели, как перестал, – сказал Баррис. – И, не считая генерала Драммонда, профессора Лагранжа и вашего покорного слуги, вы, молодые люди, – единственные в целом свете, исключая, впрочем, еще одно лицо, кому об этом стало… или было известно.

– Вы хотите сказать, что золото – это сплав? – медленно проговорил Пьерпонт.

– Именно так. И Лагранж тоже его получил. Позавчера ему удалось изготовить крохотную пластинку чистого золота. Тот самородок был искусственным.

Неужели Баррис был способен так морочить нам голову? Или, быть может, все это какая-то колоссальная афера? Я посмотрел на Пьерпонта. Тот пробормотал что-то – мол, это решает проблему серебра^[16] – и обернулся к Баррису, но в его лице было нечто такое, отчего нам сразу расхотелось шутить. Мы с Пьерпонтом прикусили языки.

– Не спрашивайте меня, как это делается, – тихо сказал Баррис. – Я не знаю. Но я знаю, что где-то в Кардинальских лесах засела банда, которая знает, как делать золото – и действительно его делает. Вы понимаете, какая это опасность для всех цивилизованных стран. Этих людей, разумеется, необходимо остановить. И мы с Драммондом решили, что остановлю их я. Где бы и кто бы ни были эти златогонщики, их нужно переловить, всех до единого, или перестрелять, раз уж на то пошло.

– Перестрелять, – повторил Пьерпонт, владелец золотого рудника «Кросс-кат», находивший свои доходы слишком скудными. – Уверен, что профессор Лагранж будет благоразумен. Науке ни к чему такие открытия, которые перевернут вверх тормашками весь мир!

– Ах, малыш Билли! – рассмеялся Баррис. – Вашим доходам ничто не угрожает.

– Надо полагать, – сказал я, – в самородке был какой-то дефект, который и дал профессору Лагранжу наводку.

– Именно. Он вырезал дефект, прежде чем отправить самородок на анализ. Потом поколдовал над этой бракованной частью и разделил золото на три составных элемента.

– Великий человек, – сказал Пьерпонт. – Но будет величайшим в мире, если сумеет сохранить свое открытие в тайне.

– Вы это о ком? – спросил Баррис.

– О профессоре Лагранже.

– Два часа назад профессор Лагранж был убит выстрелом в сердце, – с расстановкой промолвил Баррис.

II

Пять дней мы провели в охотничьей сторожке в Кардинальских лесах, прежде чем конный посыльный доставил Баррису телеграмму с ближайшей телеграфной станции. Та находилась в Кардинальских Ручьях – деревеньке на лесотранспортных путях, которые стыкуются с Квебекской и Северной дорогами на узле Три-Риверс, в тридцати милях к югу.

Мы с Пьерпонтом сидели снаружи, под деревьями, заряжая кое-какие особенные гильзы, с которыми собирались поэкспериментировать. Баррис – загорелый, осанистый – стоял рядом, аккуратно держа трубку наотлет, чтобы в наш пороховой ящик не попала искра. Стук копыт по траве всполошил нас. Тощий посыльный натянул поводья, остановившись перед дверью. Баррис подошел и взял запечатанную телеграмму, вскрыл ее и ушел в дом, но вскоре вернулся, на ходу перечитывая то, что написал в ответ.

– Это нужно отправить незамедлительно, – сказал он, глядя посыльному прямо в глаза.

– Незамедлительно, полковник Баррис, – откликнулся этот растрепанный простачок.

Пьерпонт поднял голову, а я улыбнулся посыльному, который уже подбирал поводья и устраивался в стременах. Баррис вручил ему записку с ответом и кивнул на прощание. Копыта глухо застучали по траве, прогрохотали по гравию, звякнули удила, лязгнули шпоры – и посыльный скрылся из виду. Трубка Барриса погасла, и он повернулся к ветру спиной, чтобы снова зажечь ее.

– Странно, – заметил я. – Этот ваш посыльный – местная деревенщина, а говорит так, будто прямиком из Гарварда.

– Он и правда из Гарварда, – сказал Баррис.

– Интрига набирает обороты, – усмехнулся Пьерпонт. – Ваша Секретная служба нашпиговала агентами весь лес?

– Нет, – покачал головой Баррис. – Только телеграфные станции. Сколько унций дроби вы кладете, Рой?

Я сказал ему, продемонстрировав стальной мерный стакан, сложенный до нужной риски. Баррис кивнул, а через пару минут присел рядом с нами на складной стул и взял кримпер^[17].

– Телеграмма была от Драммонда, – сообщил он, – а посыльный – один из моих людей, как вы, мои умные мальчики, догадались и сами. Эх! Говорил бы он по-здешнему, вам бы и в голову не пришло!

– Но маскировка хороша, – похвалил Пьерпонт.

Баррис крутил кримпер в руках, глядя на кучу заряженных гильз.

Затем он взял одну и обжал ее.

– Не надо, – сказал Пьерпонт. – Вы слишком крепко давите.

– Чье-то ружьецо дает отдачу слишком сильненько, когда гильзы обжаты слишком крепенько? – просюсюкал Баррис. – Что ж, тогда кому-то придется обжимать свои гильзочки самому… а куда, кстати, подевался его человечек?

«Его человечек», завезенный в свое время из Англии, был настоящей диковиной: чопорный, выбритый до блеска, вымытый до скрипа и с вечной кашей во рту. Звался он Хаулит. В качестве камердинера, охотничьего гида, оруженосца и обжимщика гильз скрашивал Пьерпонту беспросветную тоску бытия: если бы можно было дышать за хозяина, Хаулит бы, пожалуй, и дышал. Однако Баррис так донимал Пьерпонта насмешками, что в последнее время тот начал кое-что делать сам. К своему изумлению, он обнаружил, что самостоятельно чистить ружье не так уж скучно, потом зарядил на пробу пару гильз и остался очень доволен собой, зарядил еще несколько, обжал их и пошел завтракать с большим аппетитом. Так что теперь, когда Баррис спросил, где «его человечек», Пьерпонт не ответил, а только зачерпнул целую чашку дроби и торжественно пересыпал ее в наполовину заполненную гильзу.

Старина Дэвид вышел с собаками, и, конечно же, началась суматоха: Войю^[18], мой гордон, взмахнул своим великолепным хвостом над столиком с гильзами, и с десяток еще не запечатанных патронов покатились по траве, извергая порох и дробь.

– Дайте собакам пробежаться милю-другую, Дэвид, – сказал я. – Часа в четыре мы пойдем на охоту в Папоротники.

– Два ружья, Дэвид, – добавил Баррис.

– Вы не пойдете? – спросил Пьерпонт, провожая взглядом Дэвида с собаками.

– У меня дичь покрупнее, – лишь сказал Баррис.

Взяв кружку пива с подноса, который Хаулит только что разместил рядом с нами, он сделал долгий глоток. Мы молча последовали его примеру. Пьерпонт поставил свою кружку на траву и снова взялся за гильзы.

Мы заговорили об убийстве профессора Лагранжа и о том, как по запросу Драммонда нью-йорские власти засекретили это дело. Мы были уверены, что Лагранжа застрелил один из банды златогонщиков, и предполагали, что остальные теперь будут начеку.

– Ну, они знают, что рано или поздно Драммонд за ними придет, – сказал Баррис, – но не знают, что божья мельница уже завертелась. Газетчики из Нью-Йорка, сами того не понимая, сыграли нам на руку: один проныра-репортер сунул свой красный нос в дом на 58-й Стрит и вынес оттуда на манжетах колонку о «самоубийстве» профессора Лагранжа. Билли Пьерпонт, мой револьвер висит у вас в комнате, я и ваш захвачу…

– Берите на здоровье, – сказал Пьерпонт.

– Меня не будет до утра, – продолжал Баррис. – С собой возьму только пончо и немного хлеба с мясом, не считая пары громобоев.

– Нынче ночью будет громко? – спросил я.

– Нет, и я думаю, не раньше, чем через несколько недель. Просто хочу кое-что разнюхать. Рой, вам не кажется странным, что в этих чудесных краях никто не живет?

– Это вроде тех потрясающих затонов и стремнин, какие встречаются на любой реке с форелью. Красота невероятная, да только рыба туда и носа не кажет, – сказал Пьерпонт.

– Вот именно… И одному богу известно почему, – кивнул Баррис. – Похоже, в этих местах люди не селятся по тем же таинственным причинам.

– Тем лучше для охоты, – заметил я.

– Охота здесь хороша, – согласился Баррис. – Видали бекасов на лугах у озера? Их там тьма-тьмущая! Замечательные луга.

– Это естественно, – пожал плечами Пьерпонт. – Туда, можно сказать, не ступала нога человека.

– Тогда это сверхъестественно, – возразил Баррис. – Пьерпонт, хотите пойти со мной?

Точеное лицо Пьерпонта вспыхнуло.

– Чертовски приятно, что вы предложили… если можно…

– Бросьте! – сказал я, обидевшись, что он спросил не меня. – Что проку от малыша Вилли без его человечка?

– И верно, – серьезно кивнул Баррис. – Вы ведь не сможете взять Хаулита. Такие дела.

Пьерпонт пробормотал что-то, но я расслышал лишь «подери».

– Тогда, – сказал я, – сегодня после обеда в Папоротниках будет только одно ружье. Ну что ж, удачи вам с холодной трапезой, а главное – с холодной ночевкой. Не забудь пижаму, Вилли, и не спи на сырой земле.

– Оставьте Пьерпонта в покое, – потребовал Баррис. – Вы пойдете в следующий раз, Рой.

– А, тогда ладно. Это в тот раз, когда настанет время пострелять?

– А я? – огорчился Пьерпонт.

– И вы, сын мой! Хватит ссориться! Попросите Хаулита собрать нам рюкзаки – только легкие, понимаете? И без бутылок: они звенят.

– Зато моя фляжка не звенит, – сказал Пьерпонт и удалился готовиться к ночному приключению.

– Все-таки странно, – вернулся я к своей мысли, – что в этих местах никто не селится. Не знаете, Баррис, сколько народу живет в Кардинальских Ручьях?

– Двадцать, считая телеграфиста и не считая лесорубов: те приходят и уходят, нигде не задерживаются подолгу. Среди этих двадцати – шестеро моих.

– Есть ли на свете хоть одно место, где у вас нет своих? Может, в «Четырех сотнях»^[19]?

– Там у меня тоже люди – друзья Билли, только он об этом не знает. Дэвид говорит, прошлой ночью налетело много вальдшнепов. Так что сегодня вы точно без добычи не останетесь.

Затем мы потолковали об ольховой роще и болоте, а там уже и Пьерпонт вышел из дома, и настало время прощаться.

– Au revoir, – сказал Баррис, застегивая свой рюкзак. – Пойдемте, Пьерпонт, и не ступайте на сырую траву.

– Если не вернетесь к завтрашнему полудню, – сказал я, – мы с Хаулитом и Дэвидом пойдем по вашим следам. Говорите, курс на север?

– На север, – подтвердил Баррис, сверяясь с компасом.

– Мили на четыре есть тропа… – начал Пьерпонт.

– …которой мы по ряду причин не сможем воспользоваться, – любезно закончил за него Баррис. – Не волнуйтесь, Рой, нам ничто не грозит. И будьте так добры, воздержитесь от поисковых экспедиций, потому что только этого нам еще не хватало!

Разумеется, он знал, о чем говорит, и я не стал спорить. Когда охотничий плащ Пьерпонта перестал мелькать за деревьями, я остался один на один с Хаулитом. На мгновение он встретился со мной взглядом, а затем вежливо опустил глаза.

– Хаулит, – сказал я, – отнеси эти гильзы и прочие причиндалы в оружейную, да смотри, ничего не урони. Войю сегодня утром не поранился в колючих кустах?

– Нет, мистер Карденхи, сэр, – ответил Хаулит.

– Тогда ничего больше не роняй, – сказал я и пошел прочь, оставив его предаваться вежливому недоумению. Ведь он сроду не уронил ни одной гильзы. Бедняга Хаулит!

III

Часа в четыре пополудни я встретил Дэвида с собаками в рощице по дороге к Папоротникам. Все три сеттера – Войю, Гамэн и Мёш^[20] – были в отличной форме. Дэвид утром подстрелил вальдшнепа и несколько рябчиков, и теперь собаки бодро возились в кустах. Я подошел, держа под мышкой ружье и попыхивая трубкой.

– Какие виды на сегодня, Дэвид? – спросил я, едва удержавшись на ногах, когда псы радостно бросились на меня, повизгивая и виляя хвостами. – Постой-ка… а Мёш почему хромает?

– Он наступил на колючку, сэр. Я ее вытащил и остановил кровь, но боюсь, в рану попал камешек. Если не возражаете, сэр, я бы увел его домой, – ответил Дэвид.

– Да, побережем его, – сказал я. – Гамэна тоже забирай, сегодня мне хватит одной собаки. Как обстановка?

– Прекрасно, сэр. Рябчики – в четверти мили от молодых дубов. Вальдшнепы – большей частью в ольшанике. Бекасы на лугах кишмя кишат. Еще что-то у озера – не могу сказать наверняка, но, когда я шел через кустарник, кряквы подняли гвалт и так пронеслись через лес, словно за ними гнался добрый десяток лисиц.

– Ну да, наверное, лиса, – сказал я. – Возьми собак на поводки: им уже пора научиться стоять спокойно. Вернусь к обеду.

– Еще кое-что, сэр, – сказал Дэвид, все еще стоя с ружьем под мышкой.

– Что?

– Я видел человека в лесу, около дубов… по крайней мере, так мне показалось.

– Лесоруб?

– Не думаю, сэр… если только среди них не водится китайцев.

– Китайцев? Ну нет! Хочешь сказать, ты видел тут, в лесу, китайца?

– Я… думаю, да, сэр… не могу сказать точно. Когда я добежал до дубов, его там уже не было.

– А собаки его заметили?

– Точно сказать не могу. Они вели себя странно. Гамэн лег и заскулил, но, возможно, у него просто случились колики. Мёш тоже захныкал, но это, быть может, от той колючки в лапе.

– А Войю?

– Войю больше всех встревожился, сэр, и шерсть у него на загривке встала дыбом. Но я заметил, как рядом под деревом пробежал сурок.

– Тогда ничего странного, что Войю навострил уши. Это, Дэвид, был не китаец, а просто пень или кочка. Бери собак и ступай.

– Должно быть, так, сэр. До свидания, сэр, – сказал Дэвид и пошел, а мы с Войю остались вдвоем.

Я посмотрел на пса, а пес – на меня.

– Войю!

Он сел на землю и просительно замахал передними лапами. Его чудные карие глаза светились надеждой.

– Ах ты пройдоха, – сказал я. – Куда пойдем: в ольшаник или на горку? На горку? Отлично! Вперед, за рябчиками! К ноге, дружище, и покажи мне чудеса самообладания.

Войю побежал за мной по пятам, с достоинством игнорируя и нахальных бурундуков, и тысячи таких заманчивых и важных запахов, которые обычная собака тотчас бы бросилась изучать.

Вскоре мы углубились в чащу. Желто-бурый осенний лес полнился хрустом валежника и палых листьев, сбивавшихся в кучи под ногами и плывших по ветру. Тихие ручейки, спешившие к озеру, принарядились по сезону: разукрасились алой кленовой листвой и желтой дубовой. Солнце играло в заводях, где сновали туда-сюда стайки гольянов, хлопотавших о своих маленьких, но, без сомнения, очень важных делах. Далеко позади остались сверчки, стрекотавшие в высокой ломкой траве на опушке леса.

– Давай! – скомандовал я Войю.

Собака рванулась вперед, обежала круг и зигзагами понеслась сквозь папоротники, а потом, в одно мгновение, застыла неподвижно, словно отлитая из бронзы. Я двинулся за ней, подняв ружье. Через два-три шага – ну, самое большее через десять – из зарослей взвился крупный рябчик и устремился в чащу, ломясь через кусты. Прогремел выстрел, лесистые утесы отозвались эхом, а за тонкой пеленой дыма рухнуло наземь что-то темное, в облаке перьев – бурых, как листва под ногами.

– Апорт! – скомандовал я.

Войю сорвался с места. Не успел я и глазом моргнуть, а он уже несся галопом ко мне, изогнув шею и не забывая вилять напружинившимся хвостом, аккуратно удерживая в розовой пасти целый ворох пестрых бронзовых перьев. Торжественно возложив птицу к моим ногам, он устроился рядом: шелковистые уши легли поверх лап, морда опустилась на землю.

Я сунул рябчика в сумку и наклонился к Войю, показывая без слов, как я им доволен. Потом сунул ружье под мышку и махнул собаке – мол, пора идти.

Часам к пяти вечера я выбрался на небольшую поляну и сел отдышаться. Войю подошел и плюхнулся передо мной.

– Ну что? – спросил я.

Войю с печальным видом протянул мне лапу – я взял ее.

– Вернуться к ужину мы уже точно не успеем, – сказал я, – так что можно расслабиться. Знаешь, а ведь это ты виноват. У тебя что, колючка в лапе? Ну-ка, посмотрим… Ага, вот! Видишь, я вытащил. Теперь можешь нюхать и лизать сколько влезет. Только не слишком вываливай язык, а то потом ото мха его не очистишь. Что ты так пыхтишь? Полежать-отдышаться не хочешь? Нет, эти папоротники нюхать не надо. Даже не смотри туда, слышишь? Сейчас мы с тобой покурим, потом подремлем чуток и вернемся домой при свете луны. Только представь себе, какой у нас будет роскошный ужин! И как Хаулит будет рвать на себе волосы, когда мы не вернемся вовремя! Подумай, сколько всего ты сможешь порассказать Гамэну и Мёшу! Подумай, какой ты сегодня молодец, хороший пес! Вот так, старина. Вижу, ты устал. Ну, поспи со мной немного.

Войю и вправду подустал. Он растянулся на листьях подле меня, но я не понимал, спит он на самом деле или нет, пока задние лапы у него не начали подергиваться. Тут-то я понял, что ему снятся славные подвиги. Я, возможно, тоже прикорнул, но, когда поднялся и открыл глаза, солнце, казалось, не сдвинулось ни на дюйм. Войю вскинул голову, прочел у меня по глазам, что я пока еще никуда не иду, несколько раз хлестнул хвостом по сухой листве и со вздохом улегся обратно.

Я лениво огляделся вокруг и только теперь заметил, какое волшебное место я выбрал для отдыха. То была овальная поляна в самом сердце леса, устланная ровным ковром зеленой травы. Окружавшие ее деревья были гигантскими: сплошная круговая стена из зелени, заслонявшая всё, кроме бирюзового овала над головой. И только сейчас я обратил внимание, что посреди этой зеленой поляны притаилось озерцо, кристально чистое, сверкающее, как зеркало в траве, рядом с гранитным блоком. Удивительная симметрия деревьев, поляны и прозрачного озера, казалось, просто не могла возникнуть по прихоти случая. Раньше я не видел эту поляну и ни разу не слышал о ней от Пьерпонта или от Барриса. Это было настоящее чудо – водоем, сверкающий и чистый, как бриллиант, изысканный и правильный, как римский фонтан, оправленный в изумрудную зелень. И эти величественные деревья – они тоже принадлежали не Америке, а какому-то древнему, овеянному легендами французскому лесу, где на бессолнечных полянах высятся мраморные статуи, поросшие мхом, всеми забытые, а в сумерках леса таятся феи и витают изящные призраки из страны теней.

Я лежал и смотрел на залитый солнцем густой подлесок, где багровели кардинальские лобелии, смотрел, как длинный пыльный сноп солнечных лучей падает в воду наискосок, подцвечивая бледным золотом плавучие листья. Сквозь узкие темные прогалины между деревьями проносились птицы, словно струи пламени, – великолепные кардиналы в багряных одеждах, давшие имя и самим лесам, и деревне в пятнадцати милях отсюда, и всей этой местности.

Я перевернулся на спину и посмотрел на небо. Какое бледное! Бледнее, чем яйцо малиновки. Казалось, я лежу на дне колодца, меж зеленых стен, вздымающихся к небу со всех сторон. И, лежа так, я вдруг почувствовал, что воздух становится слаще. Благоухание сгущалось, делалось все отчетливее, и я подумал: должно быть, ветер принес его откуда-то издалека, с лилейных полей. Но не было никакого ветра, воздух оставался недвижен. Золотистая муха села мне на руку – муха-цветочница. Казалось, эта благоуханная тишина встревожила и ее.

И тут Войю зарычал у меня за спиной.

Я замер совершенно неподвижно, едва дыша: глаза мои были прикованы к фигуре, которая двигалась вдоль края озерца, в луговых травах. Войю перестал рычать и теперь молча скалился, напружинившись до дрожи.

Наконец, я вскочил и быстро пошел к водоему, пес побежал следом. Фигура – женская фигура – медленно повернулась к нам.

IV

Она стояла неподвижно, пока я не подошел. Вокруг была такая тишина, что, заговорив, я испугался собственного голоса.

– Нет, я не заблудилась, – сказала она тоном ровным и плавным, льющимся, как вода. – Какой у вас красивый пес! Он не подойдет?

Прежде чем я успел ответить, Войю подобрался к ней и уткнулся шелковистой мордой ей в колени.

– Не может быть, – сказал я, – чтобы вы пришли сюда совсем одна.

– Одна? Ну да, я пришла одна.

– Но до ближайшего жилья далеко. Кардинальские Ручьи, должно быть, милях в девятнадцати отсюда.

– Я не знаю, что это за Ручьи, – сказала она.

– Сен-Круа – это уже в Канаде и по меньшей мере в сорока милях. Как же вы попали в Кардинальские леса? – удивленно спросил я.

– В леса? – повторила она, и в голосе ее появилось легкое раздражение.

– Ну да.

Она ответила не сразу: некоторое время просто стояла, нахваливала Войю и ласково его поглаживала.

– Ваш пес мне нравится, он очень красивый. Но мне не нравится, когда меня допрашивают, – тихо промолвила она. – Меня зовут Изонда, и я пришла к источнику, чтобы посмотреть на вашего пса.

Я опешил, но через пару секунд взял себя в руки и сказал, что уже через час начнет темнеть. Но она не ответила и даже на меня не взглянула. Тогда я зашел с другой стороны:

– Этот водоем… вы назвали его источником… восхитительный источник! Я его раньше не видел. Даже не верится, что все это сотворила природа.

– Да ну? – сказала она.

– А вы так не думаете? – спросил я.

– Никогда об этом не задумывалась. А давайте вы мне оставите своего пса, когда уйдете?

– Моего… моего пса?

– Если вам не жалко, – сказала она просительно и впервые за все время посмотрела мне в глаза.

На миг наши взгляды встретились, а затем на лицо ее словно набежала тень. Я увидел, что она смотрит мне на лоб – пристально, неотрывно.

Пока я соображал, что происходит, она подошла ближе, не отводя глаз. Я вспомнил, что у меня там едва различимая метка, родимое пятно – крошечный полумесяц прямо над бровью.

– Это шрам? – спросила она, сделав еще шаг ко мне.

– Вы про этот полумесяц? Нет.

– Нет? Вы уверены?

– Абсолютно, – ответил я, пораженный ее настойчивостью.

– Родимое пятно?

– Да… но почему вы…

Она отступила, и я увидел, что с ее щек схлынула краска. На миг она прижала руки к глазам, словно пытаясь отгородиться или изгладить мое лицо из памяти. Затем медленно опустила руки и села на длинный каменный блок, полукругом окаймлявший источник. К своему удивлению, я заметил на этом камне резьбу. Войю снова подошел к девушке и положил голову ей на колени.

– Как вас зовут? – спросила она после долгой паузы.

– Рой Карденхе.

– А меня – Изонда. Это я вырезала на камне стрекоз. И рыб, и ракушки, и бабочек – всё, что вы тут видите.

– Вы?! Они изумительно нежные… но это не американские стрекозы…

– Нет, они красивее. Видите, у меня с собой молоток и резец.

Она достала молоточек и резец из странной сумки, висевшей у нее на боку, и протянула мне.

– Вы очень талантливы, – сказал я. – Где вы учились?

– Что? Я нигде не училась… я просто всегда это умела. Видела всякие вещи и вырезала их из камня. Вам они нравятся? Когда-нибудь я вам покажу и другие вещи, которые я сделала. Если бы у меня был большой кусок бронзы, я могла бы сделать вашу собаку, такую же красивую, как в жизни.

Внезапно ее пальцы разжались – и молоток упал в источник. Я наклонился и погрузил руку в воду, пытаясь его нащупать.

– Вон он, там, сверкает на песке, – сказала она, склоняясь рядом со мной над источником.

– Где? – спросил я, глядя на наши лица, отраженные в воде. Пока что я отваживался смотреть ей в лицо так долго только в отражении.

Гладь водоема передавала изысканный овал ее лица, густые волосы, глаза. Я услышал шелест ее шелкового платья, мелькнула белая рука и выхватила молоток со дна, взметнув облако брызг, разбивая отражение.

Но вскоре потревоженное озерцо успокоилось, и снова я увидел в воде ее глаза.

– Послушайте, – произнесла она тихо. – Как вы думаете… вы еще придете к моему источнику?

– Приду, – сказал я. Мой голос прозвучал глухо: в ушах стоял шум воды.

По поверхности озерца промелькнула быстрая тень. Я протер глаза.

Там, где ее лицо только что отражалось рядом с моим, больше ничего не было, лишь розовеющее вечернее небо, в котором светилась одинокая звезда.

Я выпрямился и обернулся. Девушка исчезла. Я увидел бледную звезду, мерцавшую надо мной в сумерках, увидел высокие деревья, неподвижно застывшие в тихом вечернем воздухе, увидел собаку, прикорнувшую у моих ног.

Сладкий аромат рассеялся – в ноздри ударил тяжелый запах папоротника и перегноя. Внезапно мною овладел какой-то слепой страх. Я схватил ружье и бросился бегом через лес, уже погружавшийся во тьму.

Пес мчался за мной, с треском продираясь через подлесок. С каждой минутой становилось все темнее, но я продолжал идти. По лицу градом катился пот, голова шла кругом. Как я добрался до той рощицы, где несколько часов назад мы говорили с Дэвидом, – убей бог, не помню. Тут я свернул на тропинку и вдруг заметил краем глаза человеческое лицо. Оно выглядывало из темных кустов и словно следило за мной – ужасное лицо, совершенно желтое, скуластое и узкоглазое.

Я застыл как вкопанный. Собака у меня за спиной зарычала. Затем я бросился прямо на него, на это лицо, вслепую ломясь через кустарник, но последний закатный луч уже угас, и когда я опомнился, то понял, что еще шаг – и я безнадежно потеряюсь в этом лабиринте кустов и сплетающихся лоз, а значит, надо возвращаться на тропу, пока не поздно.

Когда я вышел к позднему ужину, собственное мое лицо было бледным, как мел, и к тому же изрядно исцарапанным. Хаулит прислуживал мне с немым укором в глазах, потому что суп, дожидаясь меня, перестоял, а рябчик оказался совсем постным.

Дэвид накормил собак и привел их в дом. Я придвинул кресло поближе к огню и поставил пиво рядом на столик. Собаки свернулись у моих ног, важно моргая на трескучие фонтаны искр, которыми вспыхивали пылающие в очаге массивные березовые поленья.

– Дэвид, – сказал я, – ты говорил, что видел сегодня китайца.

– Да, сэр.

– А что ты теперь об этом думаешь?

– Я мог и ошибиться, сэр…

– Но ты так не думаешь. Какой виски ты налил сегодня в мою флягу?

– Обычный, сэр.

– И сколько?

– Около трех глотков, как обычно, сэр.

– Как, по-твоему, не могла ли с этим виски выйти какая-то оплошность? Может, в него что-нибудь попало… например, какое-то лекарство?

Дэвид улыбнулся и сказал:

– Нет, сэр.

– Ладно, – кивнул я. – Мне приснился необычный сон.

Произнеся «сон», я приободрился и утешился. До сих пор я не смел произнести это не то что вслух, а даже про себя.

– Необычный сон, – повторил я. – Около пяти часов вечера я заснул в лесу, на той красивой поляне с источником… то есть с озерцом. Ты знаешь это место?

– Нет, сэр.

Я описал его подробно дважды, но Дэвид лишь покачал головой.

– Говорите, резной камень, сэр? Мне такого не попадалось. Разве что вы имеете в виду Кардинальские Ручьи…

– Нет-нет! Эта поляна далеко оттуда. А возможно ли, чтобы какие-то люди жили в лесу между этими местами и границей Канады?

– Тут никого нет до самого Сен-Круа – по крайней мере, насколько мне известно.

– Ну и, конечно же, – продолжал я, – когда мне показалось, что я вижу китайца, это была просто игра воображения. Меня слишком впечатлили твои слова, вот и все. Да и ты, разумеется, не видел никакого китайца, Дэвид.

– Наверное, нет, сэр, – с сомнением произнес Дэвид.

Я отослал его спать, сказав, что собаки останутся со мной до утра, а когда он ушел, хлебнул эля от души – «чтоб черта посрамить»^[21], как говаривал Пьерпонт, – и закурил сигару.

Потом я подумал о Баррисе с Пьерпонтом и холодном ночлеге, который им предстоял, – ведь я знал, что они не посмеют разжечь костер, – и меня пробила дрожь сочувствия, несмотря на тепло, шедшее от каминной трубы, и потрескивающее пламя.

«Расскажу Баррису и Пьерпонту эту историю и отведу их посмотреть на источник и резной камень, – подумал я. – Но до чего же удивительный сон… Изонда… если это и вправду был сон».

Тут я встал, подошел к зеркалу и внимательно изучил бледную метку над бровью.

V

На следующее утро, около восьми, когда я уныло таращился в свою кофейную чашку, которую как раз наполнял Хаулит, Гамэн и Мёш вдруг заскулили, а миг спустя на крыльце раздались шаги.

– Привет, Рой! – Пьерпонт топоча ввалился в столовую. – Где мой завтрак, черт подери? Где Хаулит?.. А, вот ты где. Никакого кофе с молоком, ты слышишь? Тащи отбивную и яйца. Только гляньте на эту собаку! У нее сейчас хвост оторвется…

– Пьерпонт, – сказал я. – Ты сегодня на редкость говорлив, но оно и к лучшему. Где Баррис? Да ты же по уши промок!

Пьерпонт сел и стащил задубевшие от грязи легинсы.

– Баррис завернул в Кардинальские Ручьи. Ему надо было телефонировать. По-моему, он хочет, чтобы прислали еще людей… Лежать, Гамэн! Ты идиот! Хаулит, три яйца пашот и еще тост… Так о чем я говорил? А, да, про Барриса. Он кое-что нашел и надеется, что это поможет напасть на след наших златогонщиков. Веселая выдалась ночка… Ну да он сам тебе все расскажет.

– Билли! Билли! – воскликнул я, всем своим видом выказывая приятное удивление. – Ты учишься говорить! Ушам не верю! Ты теперь сам заряжаешь гильзы, сам носишь ружье и сам стреляешь, а тут еще и это… О, а вот и Баррис, и тоже по уши в грязи. Вам, ребята, и в самом деле стоит переодеться… пф-ф! Что за ужасный запах?

– Наверное, вот от этого, – сказал Баррис и бросил что-то перед очагом, где оно задрожало и принялось извиваться. – Попалось мне в лесу, у озера. Не знаете, Рой, что это может быть?

И тут я понял, что это очередной отвратительный паук или крабочервяк, вроде того, что Годфри показывал мне у «Тиффани».

– То-то мне сразу подумалось – знакомая вонь! – сказал я. – Ради всех святых, Баррис, уберите его подальше от обеденного стола!

– Но что это? – повторил он, снимая с плеча ружье и полевой бинокль на ремне.

– Я расскажу вам все, что знаю, но только после завтрака, – отрезал я. – Хаулит, возьми метлу и вымети это чудовище на дорогу. Что смешного, Пьерпонт?

Хаулит выкинул мерзкое существо за дверь, а Баррис и Пьерпонт удалились сменить свои промокшие от росы облачения на что-нибудь посуше. Пришел Дэвид и забрал собак на прогулку, а несколько минут спустя Баррис вернулся и занял свое обычное место во главе стола.

– Ну что? – спросил я. – Есть о чем рассказать?

– Не так уж много. Они засели в лесу по другую сторону озера, эти златогонщики. На одного из них я сегодня точно надену наручники. Не уверен, что уже знаю, где их главное логово, но одного, считай, поймал. Пьерпонт очень помог – нет, я не шучу! – и знаете что, Рой? Он хочет вступить в Секретную службу!

– Малыш Билли?!

– Вот именно. Я его отговорю, не волнуйтесь. Ну так что это была за тварь – в смысле, та, которую я принес? Хаулит ее выбросил?

– Теперь он может принести ее обратно, если вам угодно, – пожал я плечами. – Я уже позавтракал.

– Не надо! – Баррис торопливо глотнул кофе. – Это уже неважно, рассказывайте так…

– По справедливости надо было подать вам этого паука на тосте, – проворчал я.

Тут вошел Пьерпонт – сияющий, посвежевший, только что из ванной.

– Давай рассказывай, Рой, – потребовал он, и я рассказал им о Годфри и его гадком питомце. – В толк не возьму, что он в нем нашел! – воскликнул я, завершив свою повесть, и бросил сигарету в камин.

– Вам не кажется, что существо японское? – спросил Пьерпонт.

– Нет, – сказал Баррис, – оно антихудожественное, гротескное, вульгарное и омерзительное. Это какая-то недоделанная дешевка…

– Вот именно, недоделанная дешевка, – подхватил я. – Как американский юморист.

– Точно, – кивнул Пьерпонт. – Дешевка. А что насчет золотой змеи?

– О, это другое дело. Ее купил музей Метрополитен. Тебе надо это увидеть, она прекрасна.

Баррис и Пьерпонт закурили, мы все втроем поднялись и вышли на лужайку, где между кленами висели гамаки на цепях.

Мимо прошествовал Дэвид с ружьем под мышкой, собаки бежали за ним.

– Три ружья на лугах в четыре часа пополудни, – распорядился Пьерпонт.

– Рой, – сказал Баррис, когда Дэвид поклонился и двинулся дальше, – чем ты занимался вчера?

Этого вопроса я ждал. Всю ночь мне снились Изонда и поляна в лесу, где я видел отражение ее глаз в зеркале кристального источника. Все утро, принимая ванну и одеваясь, я убеждал себя, что это всего лишь сны, и если я попытаюсь разыскать поляну и этот вымышленный камень с резьбой, то лишь выставлю себя на посмешище.

Но теперь, когда Баррис спросил, я внезапно понял, что должен рассказать ему всё.

– Послушайте, ребята, – начал я, – сейчас я расскажу вам кое-что очень странное. Можете смеяться сколько угодно, но прежде хочу задать Баррису пару вопросов. Вы бывали в Китае, Баррис?

– Да, – сказал Баррис, глядя мне прямо в глаза.

– Китаец может работать лесорубом?

– Вы видели китайца? – спросил он вполголоса.

– Не знаю. Но мне показалось, что да, и Дэвиду тоже.

Баррис и Пьерпонт переглянулись.

– Вы его тоже видели? – Я повернулся к Пьерпонту, адресуя вопрос и ему.

– Нет, – помолчав, сказал Баррис, – но я точно знаю, что здесь, в этих лесах, есть китаец или, по крайней мере, был.

– Черт! – воскликнул я.

– Да, – серьезно кивнул Баррис. – Черт, если угодно… или дьявол… из секты Куэнь-Юинь.

Я придвинул свой стул к гамаку, где лежал Пьерпонт, протягивавший мне шар из чистого золота.

– Ну? – поторопил я Барриса, разглядывая шар, украшенный замысловатой резьбой, – похоже, художник хотел изобразить клубок переплетенных драконов.

– Ну так вот, – Баррис протянул руку за шаром. – Этот золотой шар с резными драконами и китайскими иероглифами – символ Куэнь-Юинь.

– Где вы его взяли? – спросил я, и волосы у меня на голове зашевелились от предчувствия чего-то страшного и неминуемого.

– Сегодня на рассвете Пьерпонт нашел его на берегу озера. Это символ Куэнь-Юинь, – повторил он. – Ужасных Куэнь-Юинь, китайских колдунов, самой смертоносной, самой дьявольской секты, какую только носила земля.

Мы с Пьерпонтом молча попыхивали сигаретами, а Баррис поднялся и стал расхаживать между деревьями взад-вперед, теребя седые усы.

– Куэнь-Юинь – колдуны, – произнес он, остановившись, наконец, перед гамаком Пьерпонта. – И это не фигура речи. Я видел их… видел, какие черные дела они творят, и повторяю вам со всей ответственностью: как в небесах есть ангелы, так и на земле есть бесы, и они – самые настоящие колдуны. Все эти бредни про индийскую магию и йогов… ха! – вскричал он. – Говорю вам, Рой: Куэнь-Юинь имеют абсолютную власть. Сотни миллионов человек послушны им душой и телом, телом и душой! Знаете ли вы, что происходит во внутренних землях Китая? Знает ли об этом Европа хоть что-нибудь? Способен ли хоть кто-то представить, что на самом деле творится в этой необъятной адской яме? Вы читаете газеты, слышите всю эту пустую дипломатическую болтовню о Ли Хунчжане^[22] и императоре, видите отчеты о морских и сухопутных сражениях, знаете, что Япония вздымает потешные бури на рубежах Великого Неведомого. Но вы и слыхом не слыхивали о Куэнь-Юинь, о них не знает ни один европеец, не считая, быть может, одного-двух случайных миссионеров. И я говорю вам: когда пламя этой преисподней проложит себе путь через континент и дойдет до побережья, взрывная волна захлестнет полмира – и да поможет Бог второй половине!

Сигарета Пьерпонта погасла – он зажег другую и устремил на Барриса тяжелый взгляд.

– Ладно, – сказал Баррис уже потише. – На сегодня хватит. Знаете… я тут наговорил лишнего… зря я это сделал… даже если вы с Пьерпонтом все забудете… Это все кажется таким невозможным, таким далеким… все равно что представить, что солнце когда-нибудь погаснет. Сейчас важно другое. Речь о том, возможно ли – и насколько вероятно, – что здесь, в лесу, находится китаец… китаец из секты Куэнь-Юинь.

– Если он тут, – сказал Пьерпонт, – то, возможно, наши златогонщики именно ему обязаны своим открытием.

– Лично я не сомневаюсь в этом ни на секунду, – произнес Баррис со всей серьезностью.

Я снова взял золотой шарик и стал рассматривать выгравированные на нем символы.

– Баррис, – сказал Пьерпонт, – я не могу поверить в колдовство, пока ношу охотничий костюм от Сэнфорда, в кармане которого лежит неразрезанный томик «Герцогини»^[23].

– И я не могу, – сказал я, – ведь я читаю «Ивнинг пост» и точно знаю, что мистер Годкин^[24] не допустил бы ничего подобного. Эй! Что такое с этим золотым шаром?

– В чем дело? – мрачно осведомился Баррис.

– Он… он… он меняет цвет… фиолетовый, нет, красный… то есть нет, зеленый… Боже правый! Эти драконы шевелятся у меня под рукой!

– Быть того не может! – пробормотал Пьерпонт, подавшись ко мне из гамака. – Да это и не драконы…

– Да! – воскликнул я, вне себя от волнения. – Это такие же твари, как та, которую притащил Баррис! Гляди… видишь, как они ползают и крутятся?

– Брось его! – скомандовал Баррис, и я тотчас же бросил шар на землю.

Мы сгрудились над этой загадочной вещицей, даже встали на колени, чтобы рассмотреть получше, но она уже вернулась к прежнему виду: на траве лежал золотой шар, покрытый гротескными фигурками драконов и причудливыми символами.

Пьерпонт, слегка раскрасневшийся, подобрал его и передал Баррису. Тот положил шар на стул и сел рядом со мной на землю.

– Фух! – выдохнул я, отирая пот с лица. – Как вы провернули с нами этот фокус?

– Фокус? – презрительно выплюнул Баррис.

Я взглянул на Пьерпонта – и сердце у меня ушло в пятки. Если это не фокус, то что же это такое было? Пьерпонт посмотрел мне в глаза, покраснел еще сильнее и проворчал:

– Это чертовски странно.

– Чертовски, – подтвердил Баррис и попросил меня рассказать вчерашнюю историю еще раз, от начала и до конца, с того момента, как я встретился с Дэвидом в рощице, и до того, как рванулся в темные кусты, когда увидел там желтую маску, ухмылявшуюся, как призрачный череп.

– Попробуем отыскать источник? – помолчав, спросил я.

– Да, и… э-э-э… эту даму, – Пьерпонт сделал неопределенный жест.

Это уже начинало бесить.

– Не валяй дурака! Кроме того, тебе вовсе не обязательно идти с нами.

– Нет уж, я пойду, – возразил Пьерпонт. – Если только вы не считаете меня слишком неосторожным…

– Заткнись, Пьерпонт! – рявкнул Баррис. – Это не шутки. Я ни разу не слыхал о такой поляне с источником, но, в конце концов, никто еще не изучил эти леса вдоль и поперек. Так что, по крайней мере, попытаться стоит. Рой, вы найдете дорогу?

– Легко, – ответил я. – Когда выступаем?

– Прощай, охота на бекасов, – вздохнул Пьерпонт. – Но что такое бекасы, когда у тебя есть шанс отыскать деву из грез во плоти… – Я вскочил, уязвленный до глубины души, но Пьерпонт даже не потрудился сделать вид, что раскаивается, и расхохотался так заразительно, что я раздумал дуться. – Прекрасная дама принадлежит тебе по праву открытия, – добавил он. – Обещаю и клянусь не посягать на твои грезы… Я буду грезить о других прекрасных дамах.

– Давай-давай, – сказал я. – Сейчас позовем Хаулита, и он уложит тебя баиньки. Баррис, если вы готовы… мы еще можем успеть обратно к ужину…

Баррис стоял рядом и пристально смотрел на меня.

– В чем дело? – забеспокоился я, сообразив, что он разглядывает мой лоб, и тотчас вспомнив об Изонде и белом полумесяце.

– Это родимое пятно? – спросил Баррис.

– Да, а что?

– Ничего… просто интересное совпадение…

– Что?! Ради Бога, Баррис…

– Этот шрам… точнее, родимое пятно… Это след драконьего когтя… полумесяц, символ Юэ Лао…

– Что еще за Юэ Лао? – вскипел я.

– Юэ Лао, Лунный Старец, Создатель Лун. Дзил-Нбу секты Куэнь-Юинь… Это все китайская мифология, но, короче говоря, они верят, что Юэ Лао вернулся, чтобы править Куэнь-Юинь…

– От вашего разговора, – вмешался Пьерпонт, – так и несет павлиньими перьями и желтыми куртками^[25]. У тебя, Рой, остался сувенир на память от детской ветрянки, а Баррис морочит нам голову. Пойдемте, ребята, поздороваемся с девой из грез. Кстати, Баррис, я слышу стук копыт – вот и ваши люди.

Двое всадников, заляпанных грязью, остановились у крыльца и спешились по знаку Барриса. Я заметил, что у обоих при себе были магазинные винтовки и тяжелые кольты. Оба проследовали за Баррисом в столовую, держась послушно и весьма почтительно, а вскоре из домика донесся звон тарелок и бутылок и негромкий певучий голос Барриса.

Полчаса спустя эти двое вышли, отсалютовали мне и Пьерпонту, вскочили на коней и умчались в сторону канадской границы. Прошло еще минут десять, Баррис так и не появился, и мы пошли за ним в дом. Он молча сидел за столом, наблюдая за золотым шариком, который теперь горел ярко-алым и оранжевым огнем, словно живой уголь. Оцепеневший Хаулит стоял за спиной Барриса, разинув рот и выпучив глаза.

– Вы идете? – спросил Пьерпонт с легкой дрожью в голосе.

Баррис не ответил. Шар медленно возвращался к бледно-золотистому цвету, но лицо, которое обратил к нам Баррис, было белым, как простыня. Он встал и усмехнулся, но мы все заметили, какое мучительное усилие он над собой сделал.

– Дайте мне карандаш и бумагу, – сказал Баррис.

Хаулит все принес. Баррис подошел к окну и быстро что-то написал. Затем сложил бумагу, сунул ее в верхний ящик письменного стола, запер ящик, вручил мне ключ и указал на дверь, подразумевая, что последует за нами.

Когда мы вновь очутились под кленами, он посмотрел на меня. Прочесть хоть что-то по его лицу было решительно невозможно.

– Вы сами поймете, когда использовать ключ, – сказал он. – Идемте, Пьерпонт. Надо попытаться отыскать источник Роя.

VI

Источник на поляне мы искали до двух часов пополудни. Затем Баррис предложил прекратить поиски – и мы направились через лес к рощице, где уже ждали Дэвид и Хаулит с нашими ружьями и тремя собаками.

Пьерпонт беспощадно дразнил меня «девушкой моей мечты», как он ее называл, и, если бы Баррис не проявил такой же интерес, как Изонда, к белому шраму у меня на лбу, я бы давно уже успокоился на мысли о том, что мне и вправду все это приснилось.

Но, увы, отделаться таким объяснением было невозможно, а другого у меня не было. Поляну мы так и не нашли, хотя раз пятьдесят я замечал знакомые ориентиры, по которым казалось, что до нее уже подать рукой. Баррис был молчалив: за все время поисков он едва обронил пару слов. Я никогда еще не видел его таким подавленным. Впрочем, когда впереди показалась рощица, где каждого из нас поджидала порция холодного рябчика и бутылка бургундского вина, он как будто вернулся в свое обычное расположение духа.

– За девушку-мечту! – Пьерпонт встал, поднимая стакан.

Мне это не понравилось. Даже если она и впрямь была только сном, насмешливый голос Пьерпонта не на шутку раздражал меня.

Возможно, Баррис все понял – так или иначе, он велел Пьерпонту пить свое вино и не бузить, и тот повиновался с такой детской доверчивостью, что Баррис с трудом удержался от улыбки.

– Что там с бекасами, Дэвид? – спросил я. – Ты говорил, на лугах их сейчас полно.

– На лугах, сэр, не осталось ни единого бекаса, – со скорбным видом сообщил Дэвид.

– Не может быть! – воскликнул Баррис. – Не могли же они все разом сняться!

– Увы, сэр, – промолвил Дэвид таким похоронным тоном, какого мы за ним никогда еще не замечали.

Мы втроем уставились на старика с любопытством, ожидая, как он объяснит эту досадную, но поистине сенсационную новость. Дэвид покосился на Хаулита, но Хаулит молчал, возведя очи горе.

– Я шел… – начал старик, пристально глядя на Хаулита, – …шел тут с собаками, мимо этой самой рощи, и вдруг услышал в кустах какой-то шум. И увидел Хаулита – он шел мне навстречу очень быстро. Я бы даже сказал, – уточнил Дэвид, – что он, не побоюсь этого слова, бежал. Ты ведь и правда бежал, Хаулит?

Хаулит церемонно кашлянул и ответил:

– Да.

– Прошу меня извинить, – произнес Дэвид, – но я предпочел бы, чтобы Хаулит дальше рассказал сам. Он видел то, чего я не заметил.

– Продолжайте, Хаулит, – скомандовал Пьерпонт, очень заинтригованный таким поворотом дела.

Хаулит снова кашлянул, прикрыв рот своей здоровенной красной лапищей.

– Дэвид все верно говорит, сэр, – начал он. – Я стоял в сторонке, наблюдал за собаками – ну, как они работают. А Дэвид стоял во-он за тем пятнистым буком – раскуривал трубку, сэр. И тут я вдруг вижу – из кустов голова торчит! И держит палку, будто так и нацелилась на собак, сэр…

– Голова держит палку? – сурово уточнил Пьерпонт.

– Голова и руки, сэр, – пояснил Хаулит. – Руки-то и держали палку, раскрашенную такую, сэр. Ну, я и говорю себе: «Эге, – говорю, – Хаулит, что-то тут нечисто». И рванул к Дэвиду, да только тот малый меня заметил, и, когда я к Дэвиду подбежал, его уже и след простыл. Дэвид мне говорит, да так громко: «Эй, Хаулит, кой черт тебя… простите, сэр!.. ты откуда?» А я ему: «Бежим! Там китаец, как бы он чего не сделал нашим собакам!» Дэвид мне: «Какой еще китаец?» – а сам уже ружьем по кустам водит. Тут я вроде как опять его заприметил, и мы побежали. Бежим, бежим, собаки за нами по пятам… да только все напрасно, сэр, так и не поймали мы того китайца».

Хаулит кашлянул и скромно отошел в сторону, к собакам.

– Я закончу, – сказал Дэвид.

– Валяй, – странным голосом согласился Баррис.

– Ну так вот, сэр, когда мы с Хаулитом остановились, он уже был на скале над южным лугом. Я заметил, что там уйма птиц собралась, не одна сотня, большей частью ржанки да улиты, и Хаулит тоже их видел. Но тут, не успел я и слова ему сказать, в озере что-то как плюхнет! Будто целая скала обвалилась! Я со страху так и сиганул в кусты, и Хаулит аж присел, а все те бекасы взлетели разом – а я говорю, их там не одна сотня была, – и как заорут все с испугу, да еще и кряквы над лугами понеслись невесть куда, будто у них на хвосте сам черт.

– Продолжай, – все тем же странным голосом велел ему Баррис.

– А нечего тут продолжать, сэр. Бекасы так и не вернулись.

– Что же это такое плюхнуло в озере?

– Не знаю, что это было, сэр.

– Может, лосось прыгнул? Как, по-твоему, лосось мог настолько перепугать этих уток с бекасами?

– Нет… да нет же, сэр! Так громко и полсотни лососей не плюхнут. Скажи, Хаулит, я прав?

– Не плюхнут, – подтвердил Хаулит.

– Рой, – помолчав, подал голос Баррис, – после того, что мы услышали от Дэвида, вопрос с охотой на бекасов на сегодня закрыт. Я возвращаюсь домой и забираю с собой Пьерпонта. Хаулит и Дэвид с собаками – тоже домой. Вы, если хотите, можете пойти с нами, а нет – так настреляйте нам рябчиков на ужин и будьте обратно к восьми, если хотите узнать, что мы с Пьерпонтом выяснили прошлой ночью.

Дэвид свистнул, подзывая Гамэна и Мёша, и зашагал к дому вслед за Хаулитом, подхватившим корзину с остатками пикника. Я подозвал Войю, взял ружье и кивнул Баррису:

– Буду к восьми. Ждете, небось, что я изловлю кого-нибудь из этих златогонщиков?

– Ага, – пробормотал Баррис, не реагируя на шутку.

Пьерпонт заговорил было о китайцах, но Баррис жестом велел ему шагать да помалкивать и сам двинулся по тропе к дому, следом за Хаулитом и Дэвидом. Когда они скрылись из виду, я сунул ружье под мышку и повернул прямиком в лес, Войю потрусил за мной.

Я пытался выбросить китайца из головы, но ничего не получалось. Он меня нервировал, и я уже твердо решил: если он появится опять, призову его к ответу. Пусть объяснит, что он забыл в Кардинальских лесах. А если не объяснит, доставлю его к Баррису как подозреваемого… нет, – сказал я себе, – доставлю его к Баррису в любом случае, просто чтобы его мерзкая физиономия больше не мелькала в лесу. Интересно, что же это «плюхнуло» в озере, как выразился Дэвид?

«Должно быть, все-таки большая рыба, лосось, – подумал я, – вероятно, после погони за китайцем у Дэвида и Хаулита просто сдали нервы». Но тут Войю заскулил, я утратил нить размышлений, поднял голову – и застыл на месте.

Прямо передо мной раскинулась потерянная поляна.

Пес уже несся по бархатной траве к резному камню, на котором сидела стройная фигурка. Я увидел, как моя собака нежно прижалась своей шелковистой головой к ее шелковой юбке; я увидел, как ее лицо склоняется к Войю, и, затаив дыхание, медленно ступил на залитую солнцем поляну.

Как будто немного робея, она протянула мне белоснежную руку.

– Теперь, когда вы пришли, – промолвила она, – я могу показать вам и другие мои работы. Я говорила вам, что эти стрекозы и мотыльки, вырезанные в камне, – это еще не всё, что я умею? Почему вы так на меня смотрите? Вам нехорошо?

– Изонда… – пробормотал я.

– Да? – отозвалась она, чуть зардевшись.

– Я… я не ожидал вас снова увидеть! – выпалил я. – Вы… я… мне… я думал, мне приснилось…

– Вы видели сон? Обо мне? Может, и так, но что же в этом странного?

– Странного? Н-нет… но… куда вы исчезли, когда… когда мы с вами вместе наклонились над источником? Я видел ваше лицо… ваше отражение рядом с моим… а потом внезапно его не стало… только синее небо и звезда…

– Просто вы заснули, – сказала она. – Не помните?

– Я… заснул?

– Ну да, – кивнула она. – Я подумала, что вы очень устали, и пошла к себе.

– К себе?.. Куда?

– К себе домой. Там я мастерю всякие красивые вещи. Вот, принесла одну показать вам.

Она протянула мне статуэтку – массивную золотую ящерицу с распахнутыми крыльями, тоже из золота, но такими хрупкими и тонкими, что солнечный свет пронизывал их насквозь, пятная землю пламенеющим узором.

– Боже правый! – воскликнул я. – Это потрясающе! Где вы научились такое делать? Изонда, этой работе нет цены!

– Это хорошо, – сказала она с неожиданной серьезностью. – Мне так жалко продавать свои работы! Но мой приемный отец все равно забирает их и куда-то отсылает. Я уже вторую такую сделала, но вчера он сказал, что заберет ее. Наверное, он очень бедный.

– Как он может быть бедным, если он дает вам золото на обработку? – изумился я.

– Золото! – вскричала она. – Золото! Да у него целая комната этого золота! Он сам его делает.

В полном расстройстве я опустился на землю у ее ног, а она с некоторым беспокойством спросила:

– Почему вы так на меня смотрите?

– Где живет ваш приемный отец?

– Здесь.

– Здесь?!

– В лесу, у озера. Но вы бы ни за что не нашли наш дом!

– Дом?!

– Ну конечно! Или вы думали, я живу на дереве? Что за глупости! Мы с приемным отцом живем в красивом домике – маленьком, но очень красивом. Он делает золото, но люди, которые забирают готовое, никогда не приходят к нам домой. Они не знают, где мы живем, а если бы и знали, все равно не смогли бы войти. Отец складывает слитки золота в холщовую сумку. Когда сумка наполнится доверху, относит ее в лес, где живут эти люди, а что они дальше делают с золотом – я не знаю. Как было бы хорошо, если бы он продавал свое золото и разбогател! Тогда я смогла бы вернуться в Иань, где река течет под тысячей мостов и сады благоухают так сладко!

– И где же этот город? – спросил я слабым голосом.

– Иань? Не знаю. Знаю только, что воздух там полон сладости, а серебряные колокольцы звонят день-деньской. Вчера я носила на груди засушенные бутоны лотоса из Ианя – и весь лес вокруг стал душистым. Вы заметили?

– Да.

– А я прошлой ночью все гадала, заметили вы или нет. Какая у вас красивая собака! Я ее обожаю! Вчера я больше думала о вашей собаке, но потом, ночью…

– Ночью… – повторил я едва слышно.

– Потом я стала думать о вас. Почему вы носите драконий коготь?

Я невольно вскинул руку ко лбу, прикрывая шрам.

– Что вы знаете о драконьем когте? – спросил я сквозь зубы.

– Это символ Юэ Лао, а Юэ Лао – глава Куэнь-Юинь, так говорит мой приемный отец. Это он мне рассказал все, что я знаю. Мы жили в Иане до моих шестнадцати лет. Сейчас мне восемнадцать, вот уже два года мы живем здесь, в лесу. Смотрите! Алые птицы! Вон, видите? Откуда они здесь? Точно такого же цвета, как в Иане!

– Где находится Иань, Изонда? – спросил я, ощутив, как на меня нисходит какое-то убийственное спокойствие.

– Иань? Я не знаю.

– Но вы же там жили?

– Да, и очень долго.

– За океаном, Изонда?

– За семью океанами и за великой рекой, длиною от Земли до Луны и даже еще длиннее.

– Кто вам это сказал?

– Как кто? Мой приемный отец! Это он мне все рассказывает.

– Вы мне скажете, как его зовут, Изонда?

– Я не знаю. Он – мой приемный отец, вот и все.

– А вас как зовут?

– Вы же знаете! Изонда!

– Да-да, Изонда, но дальше как?

– Просто Изонда, и всё. А у вас что, два имени? Да что же вы на меня так смотрите?

– Ваш приемный отец правда делает золото? Вы сами видели?

– Ну да. Он и в Иане его делал. Мне так нравилось смотреть на искры по ночам: они кружились, как золотые пчелы! Знаете, Иань такой красивый, если, конечно, он весь такой же, как наш сад и окрестные сады. Из моего сада было видно тысячу мостов, а за ними, вдалеке, – белую гору…

– А люди? Расскажите мне о людях, Изонда, – мягко перебил я.

– Люди? Жители Ианя? Я видела, что они там кишат, как муравьи… миллионы и миллионы… видела, как они ходят по тысяче мостов, туда и сюда…

– Но как они выглядели? Они одевались так же, как я?

– Не знаю. Они были очень далеко – крохотные, как мошки. Шестнадцать лет я смотрела на них день за днем из своего сада, но за все это время ни разу не вышла на улицы Ианя, потому что отец запрещал мне покидать сад.

– Так вы не видели вблизи ни единой живой души? – воскликнул я в отчаянии.

– У меня были птицы. Высокие были птицы, серые с розовым… Мне казалось, они очень мудрые.

Она наклонилась над источником и провела своей точеной ручкой по мерцающей глади воды.

– Зачем вы меня обо всем этом спрашиваете? – прошептала она. – Вы чем-то недовольны?

– Расскажите мне о своем приемном отце, – не отступал я. – Он похож на меня? Одевается так же, как я? Говорит, как я? Он американец?

– Американец? Не знаю. Но нет, он одевается не так, как вы, и выглядит по-другому. Он старый, очень-очень старый. А говорит… иногда – как вы, а иногда – как говорят в Иане. Я тоже умею говорить и так, и эдак.

– Тогда скажите что-нибудь так, как говорят в Иане, – потребовал я. – Скажите… Ох, Изонда! Почему вы плачете? Я вас обидел? Я не хотел… я и представить себе не мог, что вы расстроитесь! Ну же, Изонда, простите меня… смотрите, я на коленях у ваших ног, я молю о прощении!

И тут я потерял дар речи: я увидел золотой шарик, подвешенный к поясу Изонды на золотой цепочке. Я увидел, как он трепещет, словно живой. Увидел, как он меняет цвета, переливаясь то багряным, то пурпурным, то пламенно-алым. Это был символ Куэнь-Юинь.

Изонда склонилась надо мной и нежно коснулась моей руки. На ресницах у нее блестели слезы.

– Зачем вы мне задаете все эти вопросы? Мне от них больно… вот здесь… – она прижала руку к груди. – Так больно… не знаю, почему. Ах, ну вот опять у вас глаза такие строгие и холодные! Вижу, вы заметили золотой шарик, который я ношу на поясе! Хотите узнать и о нем?

– Да, – прошептал я, не в силах оторвать глаз от игры красок, но пока я смотрел, пламя угасло и шарик снова стал одноцветным, бледно-золотым.

– Это символ Куэнь-Юинь, – сказала она дрожащим голосом. – Зачем вы меня расспрашиваете?

– Он ваш?

– Д… да.

– Где вы его взяли? – выкрикнул я.

– Мой… мой приемный отец…

Вдруг она оттолкнула меня со всей силой, на какую были способны ее нежные ручки, и спрятала лицо в ладонях.

Если бы я только мог обнять ее… осушить поцелуями слезы, что медленно текли у нее между пальцами… сказать, как я люблю ее… как мне больно видеть ее такой несчастной… В конце концов, кого это касается? Она улыбнулась сквозь слезы, и чистая любовь и нежность, сиявшие в ее глазах, вознесли мою душу выше луны, что уже тускло поблескивала в синеве озаренных солнцем небес. Охватившее меня счастье было таким внезапным, таким всепоглощающим, что я упал на колени, сжимая ее руку, и возвел глаза к этому лунному лику, мерцающему в небесной лазури. Но тут что-то шевельнулось в высокой траве у моих коленей, и в ноздри мне ударил сырой едкий запах.

– Изонда! – воскликнул я.

Но я больше не чувствовал ее руки в своей – лишь бессильно сжимал кулаки, холодные и мокрые от росы.

– Изонда! – крикнул я снова.

Язык едва ворочался от страха, но я продолжал кричать, как будто очнулся ото сна… от жуткого, кошмарного сна. Ноздри трепетали от едкого сырого зловония, я чувствовал, как в колено мне тычется это мерзкое существо, то ли рептилия, то ли краб. Почему так быстро стемнело? И где я?.. Где?.. Оцепеневший, озябший, израненный до крови, я лежал навзничь, как труп, на пороге собственного дома, Войю вылизывал мне лицо, а Баррис нависал надо мной в свете фонаря, полыхавшего и чадившего на ночном ветру, точно факел. Фу! От удушливой вони этого фонаря я очнулся и снова крикнул:

– Изонда!

– Какого черта с ним стряслось? – пробормотал Пьерпонт, подхватывая меня на руки, как ребенка. – Баррис? Он что, ранен?

VII

Через несколько минут я уже стоял на своих двоих и кое-как добрел до спальни, где Хаулит успел приготовить горячую ванну и стакан виски (тот был еще горячее). Пьерпонт осторожно стер с моей шеи запекшую кровь. Ранка была крохотной, почти невидимой – не порез, а скорее, след от укола. После мытья в голове немного прояснилось, а когда я облился холодной водой и глотнул скотча, стало совсем хорошо.

– Так, – сказал Пьерпонт. – Допивай виски и ложись. Жареного вальдшнепа хочешь? Отлично. Вижу, ты приходишь в себя.

Баррис и Пьерпонт понаблюдали, как я сижу на кровати, свесив ноги, и сосредоточенно обгладываю дужку вальдшнепа, запивая его бордоским.

Пьерпонт облегченно вздохнул.

– Дело на десятку, значит^[26], – усмехнулся он. – А я-то думал, тебя пырнули ножом.

– Я не был пьян, – возразил я, похрустывая сельдереем.

– Только чуть-чуть навеселе? – уточнил Пьерпонт, так и лучась сочувствием.

– Довольно! – возмутился Баррис. – Оставьте его в покое. Еще сельдерея, Рой? От него спится крепче.

– Я не хочу спать, – заявил я. – Когда вы с Пьерпонтом пойдете ловить златогонщика?

Баррис сверился со своими карманными часами и со щелчком захлопнул крышку.

– Через час. Только не говорите, что вы пойдете с нами!

– Еще и как… Пьерпонт, налей мне кофе, будь так любезен! Еще и как пойду. Хаулит, принесите-ка новый ящик панателл^[27]… да-да, импортных, что помягче. А графин оставьте. Так вот, Баррис, сейчас я буду одеваться, а вы с Пьерпонтом сидите смирно и слушайте, что я вам расскажу. Дверь заперта?

Баррис встал, запер дверь и снова сел.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Скажите мне, Баррис, где находится город Иань?

В глазах Барриса мелькнуло нечто, похожее на неприкрытый ужас, казалось, он даже забыл, как дышать.

– Нет такого города, – выдавил он наконец. – Или… я что, говорил во сне?

– Такой город, – невозмутимо продолжал я, – где река течет под тысячей мостов, где благоухают сады, а воздух полнится звоном серебряных колокольцев…

– Хватит! – рявкнул Баррис и дрожа поднялся со стула. Он словно разом состарился лет на десять.

– Рой, – процедил Пьерпонт, – какого дьявола? Зачем ты мучаешь Барриса?

Секунду-другую я смотрел на Барриса, а он – на меня. Потом Баррис сел обратно.

– Продолжайте, Рой, – вздохнул он.

– Придется, – заявил я. – Потому что теперь я уверен, что все это мне не приснилось.

Я рассказал им все, но даже мне самому происшедшее казалось таким смутным, таким нереальным, что временами я умолкал, смаргивая жгучие слезы: невозможно было представить, чтобы взрослые разумные люди в лето Господа нашего тысяча восемьсот девяносто шестого обсуждали подобные вещи всерьез. Я боялся Пьерпонта, но он даже не улыбнулся. Что до Барриса, то он сидел, уронив голову на грудь и сжимая обеими руками незажженную трубку.

Когда я умолк, Пьерпонт медленно повернулся и уставился на Барриса. Дважды он открывал рот, словно собираясь что-то спросить, но так и не решился.

– Иань – это такой город, – мечтательно, как сквозь сон, проговорил Баррис. – Вы об этом хотели спросить, Пьерпонт?

Мы оба кивнули.

– Иань, – повторил Баррис, – это такой город, где великая река струится под тысячей мостов, где воздух полнится благоуханием садов и звоном серебряных колокольцев.

– Где этот город? – спросил я почти беззвучно, одними губами.

– Город этот, – то ли жалобно, то ли с досадой промолвил он, – лежит далеко-далеко. За семью океанами и за великой рекой. Далеко, как луна, – от земли, и даже еще дальше.

– Что вы имеете в виду? – нахмурился Пьерпонт.

– Ах, – сказал Баррис, с явным усилием поднимая на него запавшие глаза. – Я просто использую аллегории, принятые в чужой стране. Не обращайте внимания. Я ведь рассказывал вам о Куэнь-Юинь? Ну так вот, Иань – это самое их средоточие. Он укрыт в недрах этой гигантской тени, называемой Китаем, – смутной и необъятной, как полуночное небо… таинственного континента, неизведанного, неприступного…

– Неприступного… – шепотом повторил за ним Пьерпонт.

– Я видел его, – все тем же мечтательным тоном продолжал Баррис. – Я видел мертвые равнины Черного Катая, я перевалил через горы Смерти, уходящие вершинами в безвоздушную высь. Я видел тень Шаньги, простертую над Абаддоном. Лучше умереть в миллионах миль от Йезда и Атер Кведаха, чем увидеть своими глазами белый лотос в тени Шаньги! Я спал в руинах Шаньду, где никогда не утихает ветер, а мертвецы рыдают без устали: «Улулле!».

– И видели Иань, – мягко напомнил я.

Он медленно повернул ко мне лицо, искаженное глубокой печалью:

– Иань… Я жил там… и там я познал любовь. Даже когда я испущу последний вздох, когда драконий коготь сойдет с моей руки… – он закатал рукав, и мы увидели белый полумесяц, сверкающий чуть выше локтя, – …когда свет моих очей померкнет навеки, даже и тогда я не забуду город Иань. Это ведь мой дом… мой дом! И эта тысяча мостов над рекой, и белая гора вдалеке, и благоуханные сады, и лилии, и этот ласковый летний ветер, напоенный гудением пчел и музыкой колокольцев, – это всё мое! Думаете, я прекратил работать с Куэнь-Юинь из-за того, что они боялись драконьего когтя на моей руке? Да, Юэ Лао мог даровать многое, но неужели вы думаете, что я признал бы за ним и право отнимать? Или он – сам Шаньги, в тени которого не смеет поднять голову белый лотос? Нет! Нет! – выкрикнул он со свирепой страстью. – Не Юэ Лао, не этот чародей, Создатель Лун, подарил мне мое счастье! Оно было настоящим! Не какой-нибудь призрак, что может лопнуть в мгновение ока, словно мыльный пузырь! Может ли колдун сотворить и дать мужчине женщину, которую тот полюбит? Или Юэ Лао равен могуществом самому Шаньги? Шаньги – истинный Бог! И в своей бесконечной доброте и милости он вернет мне женщину, которую я люблю, когда сочтет нужным. Я знаю, что она ждет меня у Божьих стоп.

После этой тирады воцарилась напряженная тишина, в которой я мог расслышать стук собственного сердца. Пьерпонт был бледен и смотрел на Барриса с жалостью. А Баррис, наконец, встряхнулся и поднял голову. Страшно было видеть, как изменилось его загорелое краснощекое лицо.

– Слушай! – Он устремил на меня ужасный пронзительный взгляд. – У тебя на лбу печать драконьего когтя, и Юэ Лао это известно. Если ты не можешь избежать любви, то прими ее как мужчина, ибо в конце концов тебя ждет такая мука, какой не знают и грешники в аду. Напомни, как ее зовут?

– Изонда, – ответил я, не пытаясь отрицать очевидное.

VIII

В девять вечера мы схватили одного из этих златогонщиков. Не знаю, как Баррис расставил свою ловушку, – всё, что я видел, можно изложить за пару минут.

Засаду устроили на Кардинал-роуд, примерно в миле от дома. Мы с Пьерпонтом, держа взведенные револьверы, разместились по одну сторону от дороги, под ореховым деревом, а Баррис сел по другую, положив на колени винчестер. Я только успел спросить Пьерпонта, который час, и он полез в карман за часами, как издалека донесся гром копыт. Лошадь неслась галопом, топот приближался, нарастал, накрывал нас с головой. И в тот самый миг, когда всадник промчался мимо нас, винтовка Барриса полыхнула огнем. Конь и седок рухнули в пыль, как подкошенные.

Пьерпонт мгновенно ухватил ошеломленного всадника за ворот (коня убило наповал), и, поскольку было уже совсем темно, мы подожгли связку сосновых веток, чтобы рассмотреть, кого же мы поймали. Тут же подъехали двое парней Барриса.

– Хм! – нахмурился Баррис. – Да это же Блескун, или я буду не я!

Мы сгрудились вокруг: всем было любопытно поглядеть на Блескуна. Тот оказался рыжим, толстым и давно немытым, с красными поросячьими глазками, так и сверкавшими злобой.

Баррис методично обшарил его карманы, Пьерпонт при этом держал Блескуна, а я держал наш импровизированный факел. Блескун оказался ходячим золотым прииском: и карманы, и подкладка, и сапоги, и шляпа были набиты золотом, и даже в грязных своих кулаках он сжимал пару ярких слитков. Баррис переложил это «самогонное золото», как мы его между собой называли, в карманы своей охотничьей куртки и отвел пленника в сторону, чтобы допросить. Через несколько минут он вернулся и махнул своим парням – мол, забирайте. Мы проводили их взглядом: ведя лошадей в поводу, они неторопливо удалялись в темноту, а между ними угрюмо ковылял Блескун со связанными руками.

– Кто такой этот Блескун? – спросил Пьерпонт, убирая револьвер в карман.

– Самогонщик, контрабандист, фальшивомонетчик и разбойник с большой дороги, – ответил Баррис. – И, вероятно, убийца. Драммонд примет его с распростертыми объятиями – и, полагаю, убедит его признаться в том, о чем он отказался сообщить мне.

– Он что, ничего не сказал? – поинтересовался я.

– Ни слова. Ну всё, вам тут больше нечего делать.

– Что значит «вам»? А вы что, не пойдете домой?

– Нет, – только и сказал Баррис.

Какое-то время мы втроем шагали по темной дороге молча. Я гадал про себя, что намерен предпринять Баррис, но он не сказал больше ни слова, пока не дошел с нами до самого крыльца. Тут он пожал руку Пьерпонту, потом мне, попрощался так, словно собирался в дальний путь, и двинулся к воротам.

– Когда вы вернетесь? – крикнул я ему в спину.

Он остановился, подошел к нам и снова пожал руки с такой дружеской нежностью, какой я никогда за ним не замечал.

– Я собираюсь, – произнес он, – прикрыть эту златогонную лавочку. Вы, ребята, понятия не имели, чем я занимался все эти дни, когда ходил прогуляться по вечерам после ужина. Но теперь я вам расскажу. Между делом я прикончил уже четверых… Мои ребята прикопали их у ручья, аккурат за четырехмильным камнем. В живых осталось трое: Блескун, которого мы взяли, еще один разбойник по прозвищу Желтяк, и третий…

– Третий? – нетерпеливо повторил Пьерпонт.

– Третьего я еще не видел. Но я знаю, кто он и что он такое, – да, знаю! И если в его жилах течет человеческая кровь, то нынче ночью она прольется.

Не успел он договорить, как послышалось тихое влажное чавканье. Через луговину, раскисшую в грязь, к нам молча приближался всадник, в звездном свете вырисовывался лишь силуэт. Когда он подъехал, Баррис зажег спичку – и мы увидели, что через луку седла переброшен труп.

– Желтяк, полковник Баррис, – отрапортовал верховой, приветственно коснувшись широкополой шляпы.

Сообразив, что нам представили мертвеца, я вздрогнул и отступил на шаг. Глаза трупа были широко раскрыты, тело уже окоченело.

– Опознан, – сказал Баррис. – Отвезите его к четырехмильному столбу, Джонстон, а пожитки отправьте в Вашингтон. Да смотрите, не забудьте опечатать!

Всадник со своей ужасной ношей развернулся и пустил коня легким галопом, а Баррис снова, в последний раз, пожал нам руки. И двинулся прочь – весело, с какой-то шуткой на устах, а мы с Пьерпонтом зашли в дом и битый час просидели у огня в прихожей, задумчиво помалкивая и потягивая трубки. Наконец, Пьерпонт не выдержал и вскричал:

– Как жаль, что Баррис не взял с собой хоть одного из нас!

В душе я был с ним согласен, но все равно возразил:

– Баррис знает, что делает.

Это соображение ничуть нас не успокоило и не вызвало желания продолжать разговор. Спустя несколько минут Пьерпонт пожелал мне спокойной ночи и кликнул Хаулита, чтобы тот принес горячей воды. Когда Хаулит окружил его должной заботой и увел на боковую, я погасил все лампы, кроме одной, отослал собак с Дэвидом и отпустил Хаулита на ночь.

Ложиться не хотелось: я знал, что все равно не усну. На столе у камина лежала книга. Я открыл ее и пробежал глазами пару страниц, но мысли мои блуждали далеко.

За распахнутыми ставнями сияли звезды. Луны этой ночью не было, но все небо искрилось звездной пылью, заливая луг и лес светлым сиянием, ярче лунных лучей. Далеко в лесу мне почудился голос ветра – ласкового, теплого ветерка, шептавшего имя «Изонда».

«Слушай», – вздыхал голос, и деревья, колыхавшиеся на ветру, вторили ему дрожью каждого листочка: «Слушай!». И я слушал.

Там, где высокие травы трепетали от трелей сверчка, я слышал ее имя – «Изонда», я слышал его в шорохе жимолости, над которой порхали серые ночные мотыльки, я слышал его в росе, каплющей со стрехи, – кап, кап, кап. Тихий луг шептал ее имя, журчанье лесных ручьев повторяло: «Изонда, Изонда», – и, наконец, вся земля и все небо заполнились нежным перезвоном: «Изонда, Изонда, Изонда». В кустах у крыльца запел соловей, и я прокрался на веранду послушать. Он умолк, но вскоре опять запел, на сей раз подальше от дома. Я отважился выйти на дорогу. Новая рулада донеслась из чащи, и я пошел на голос соловья, потому что знал: это поет Изонда.

Выйдя на тропу, уводившую от главной дороги в Папоротники, я замешкался, охваченный внезапными сомнениями, но красота ночи манила неудержимо, а соловьи уже распевали наперебой по всему лесу. При звездном свете я отчетливо различал каждый кустик, каждую травинку и цветок: без луны не было и теней. И луг, и ручей, и рощица серебрились в бледном сиянии. Планеты свисали с высокого свода, подобно огромным светильникам, а сквозь паутину их лучей на землю взирали недвижные звезды, спокойные и безмятежные, точно очи самих небес… Я брел по пояс через дебри золотарника, влажные от росы, ступал по полянам, поросшим поздним клевером и диким овсом, шагал мимо черники и тернослива, мимо кустов шиповника, усыпанных багряными ягодами, пока, наконец, тихий лепет ручья Вир-Брук не подсказал мне, что тропа закончилась.

Но я не хотел останавливаться, потому что издали веяло густым ароматом кувшинок, а за невысокими лесистыми утесами и еще дальше, за сырой луговиной, поблескивала серебром озерная гладь и тихо бормотали сонные водяные птицы. Я чувствовал, что надо добраться до озера. И путь был открыт – если я смогу пролезть сквозь густую поросль молодых трав и не угодить в западню калиновых кустов.

Соловьи умолкли, но и без них в лесу хватало всякой живности. Гибкие, проворные тени то и дело перебегали мне дорогу: гладкие норки, ускользавшие во тьму от звука моих шагов, поджарые ласки и мускусные крысы, торопившиеся куда-то на свидание или охоту. Никогда раньше я не видал такого оживления среди мелких лесных существ в ночное время. Я начал задумываться, куда все они так спешат и почему все бегут в одном направлении. Между тем по кустам мимо меня проскакал заяц, а следом, задрав хвост, промчался кролик. Когда я добрался до рощицы молодых буков, меня обогнали две лисы, чуть подальше, ломая ветки, из подлеска выскочила лань, за ней по пятам трусила рысь с горящими, как угли, глазами.

Но лань ее не интересовала, и на меня она тоже не обратила ни малейшего внимания. Как и все кругом, рысь просто неслась на север.

Спасалась бегством!

«Но от кого?» – удивился я про себя. Ни лесного пожара, ни урагана, ни потопа не наблюдалось.

Если Баррис прошел той же дорогой, может, это он всполошил лесных обитателей? Нет, едва ли. Даже если бы по лесу прошагал целый полк, он и то не вызвал бы такого массового исхода.

– Что же могло стрястись? – подумал я, провожая взглядом промчавшуюся мимо куницу. – Что могло так напугать всех этих зверей в такое время суток?

Я поднял глаза к небу. Безмятежное сияние звезд меня успокоило, и я двинулся дальше, через узкую полоску ельника, спускавшуюся к берегам Озера Звездного Света.

Дикая клюква и плети калины цеплялись за ноги, ветви деревьев обдавали меня росой, а еловые иглы нещадно царапали лицо, но я продолжал брести, спотыкаясь о замшелые бревна и увязая в топкой земле, пока наконец не добрался до самого берега, усыпанного галькой.

Ветра не было, но по озеру быстро катились волны: я слышал, как они плещут о каменистый берег. В бледном свете звезд тысячи кувшинок возносили свои полузакрытые чаши к небесам.

Я лег на живот, вытянулся во весь рост и, подперев подбородок рукой, стал смотреть на озеро.

Ш-ш-ш-хлоп… Ш-ш-ш-хлоп… Волны накатывали на берег, вздымались все выше, подступали все ближе и ближе, и вскоре пленка воды, тонкая и сверкающая, как лезвие ножа, подобралась к моим локтям. Я не понимал, в чем дело: уровень воды поднимался, хотя дождя не было уже давненько. Казалось, всё озеро выходит из берегов: я слышал, как волны шуршат в зарослях камышей, да и в прибрежной траве неподалеку уже плескалась вода. На волнах покачивались кувшинки, их влажные широкие листья то уходили на глубину, то поднимались снова, и вот уже озеро превратилось в сплошной волнующийся, мерцающий ковер цветов. До чего же сладкий и густой аромат шел от водяных лилий!

Тем временем вода начала понемногу спадать, волны отступали, обнажая прибрежную полосу белой гальки, сверкающей, точно пена в налитом до краев бокале шампанского.

Я подумал, не могло ли какое-то животное, проплывшее во мраке вдоль берега, вызвать такой разлив? Может, косяк крупных лососей? Но нет… разве что струя за кормой тяжелой лодки… Может, Вир-Брук переполнился из-за внезапного дождя, пролившегося где-то в лесу? Другого объяснения не было, но, когда я переходил Вир-Брук, мне не показалось, что он стал шире обычного.

Пока я так лежал, размышляя, возник легкий ветерок, и я увидел, что листья кувшинок поднялись вновь и вся поверхность озера побелела. Вокруг вздыхали ольхи, я слышал, как шевелится лес у меня за спиной: сплетенные ветви тихо терлись друг о друга. Какая-то птица – должно быть, сова – выплыла из ночной темноты, спикировала, взмыла в небеса и снова исчезла во мраке, а затем я услышал далеко над водой ее слабый вскрик: «Изонда!».

Сердце мое переполнилось. Я уткнулся лицом в песок и закричал, призывая ее по имени. Когда я поднял голову, глаза у меня были влажны – с озера снова летели брызги, – а сердце билось тяжело и глухо: «Ее больше нет! Ее больше нет!». Но сердце мое лгало: не успел я запрокинуть лицо к безмятежным звездам, как увидел, что она стоит рядом со мной, и я вновь произнес ее имя, очень нежно: «Изонда!».

Она протянула мне обе руки.

– Мне было одиноко, – сказала она, – и я вышла на поляну, но в лесу все звери чего-то боятся, и я тоже испугалась. Что-то случилось? Олени бегут в холмы.

Взявшись за руки, мы подошли к берегу. Плеск воды на камнях и на отмелях едва не заглушал наши голоса.

– Почему вы меня бросили, не сказав ни слова? Там, на поляне, у источника? – спросила она.

– Я вас бросил?!

– Ну да! Вы стояли, а потом внезапно кинулись куда-то в лес, через кусты, и собака побежала за вами… Ох, ну и напугали же вы меня!

– Я что, правда вот так взял и убежал?

– Да… после того, как…

– После чего?

– После того, как поцеловали меня…

И тут мы с ней оба наклонились и заглянули в зеркало черной воды, мерцающее звездами, точь-в-точь, как тогда наклонялись над источником на поляне.

– Помнишь? – спросил я.

– Да. Смотри, вода усыпана серебряными звездами… и всюду плавают белые лилии, а там, внизу, глубоко-глубоко, сияют звезды.

– Что это за цветок у тебя в руке?

– Белый лотос.

– Расскажи мне о Юэ Лао, Дзил-Нбу секты Куэнь-Юинь, – прошептал я, приподнимая ей голову, чтобы видеть ее глаза.

– Ты и правда хочешь об этом услышать?

– Да, Изонда.

– Все, что я знаю, – теперь твое, как и я сама. Я, и все, что я есть. Наклонись ближе. Ты хочешь знать про Юэ Лао? Юэ Лао – Дзил-Нбу секты Куэнь-Юинь. Прежде он жил на луне. Он старый… очень, очень старый. И когда-то, еще до того, как он стал править Куэнь-Юинь, он был тем старцем, который связывает серебряной нитью людей, предназначенных друг другу, и после того уже никто не может помешать их союзу. Но все изменилось с тех пор, как он стал править Куэнь-Юинь. Он испортил всех Синь – это китайские добрые духи – и создал из их изуродованных тел чудовище, которому дал такое же имя. Этот Синь ужасен: он обитает не только в собственном теле, но и в телах своих омерзительных миньонов, а их у него тысячи! Это живые твари, но без глаз и безо рта. Когда движется Синь, движутся и они… точь-в-точь, как мандарин и его свита… На вид это отдельные существа, но они – его части. Если ранить одно из них, Синь корчится от боли. Это очень страшно! Гигантская живая туша, а со всех сторон от нее эти твари, точно отрубленные пальцы, что все еще шевелятся вокруг огромной чудовищной руки.

– Кто тебе это рассказал?

– Мой приемный отец.

– И ты в это веришь?

– Да. Я сама видела одно из этих созданий, спутников Синя.

– Где, Изонда?

– Здесь, в лесу.

– Так ты думаешь, что и Синь – тоже здесь?

– Наверняка где-то здесь… должно быть, в озере.

– Значит, эти твари могут жить под водой? В озерах?

– Да, и в семи морях. Но я не боюсь их.

– Почему?

– Потому что на мне символ Куэнь-Юинь.

– Но мне-то есть чего бояться, – улыбнулся я.

– Тебе тоже ничего не грозит. Ведь ты в моих объятиях. Рассказать тебе еще о Синь? Когда Синь готовится убить человека, появляются Псы-Йет, которые мчатся в ночи…

– Что за Псы-Йет, Изонда?

– Безголовые псы. Это духи убитых детей. Они мчатся в ночи через лес и громко плачут.

– И ты в это веришь?

– Да. Ведь я носила желтый лотос…

– Желтый лотос?

– Желтый – цвет веры. Так считается…

– Где?

– В Иане, – прошептала она.

Мы помолчали немного, а затем я спросил:

– Изонда, ты что-нибудь знаешь о Боге?

– Бог – это Шаньги.

– Ты когда-нибудь слыхала о Христе?

– Нет, – тихо ответила она.

В верхушках деревьев снова зашуршал ветер. Изонда сжала мои руки крепче.

– Изонда, ты веришь в колдунов?

– Да. Куэнь-Юинь – колдуны. Юэ Лао – колдун.

– А ты видела их колдовство?

– Да. Я видела миньонов Синя.

– А еще что-нибудь?

– Мой оберег… золотой шар, символ Куэнь-Юинь. Ты же видел, как он меняет цвета? Видел этих извивающихся рептилий?

– Да. – Я коротко кивнул и вздрогнул от нехорошего предчувствия. Баррис говорил о колдунах совершенно серьезно, без тени иронии, и я действительно видел своими глазами резных рептилий, которые ползали и извивались на поверхности сияющего шара.

– И все же есть Бог, – произнес я вслух, – а колдовство – лишь пустое слово.

– Ах, – вздохнула Изонда, прижимаясь ко мне еще ближе, – в Иане говорят по-другому: есть Куэнь-Юинь, а Бог – лишь пустое слово.

– Это ложь! – прошипел я.

– Тише! – воскликнула Изонда. – Они могут услышать! Не забывай, что у тебя на лбу метка драконьего когтя.

– Что это значит? – спросил я, вспомнив такую же белую отметину на руке Барриса.

– Разве ты не знаешь? За теми, кто отмечен драконьим когтем, приходит Юэ Лао. Иногда это к лучшему, а иногда – очень плохо… Если ты оскорбишь его, он тебя убьет.

– И ты в это веришь! – возмутился я.

– Я это знаю, – вздохнула Изонда.

– Кто тебе это все рассказал? Твой приемный отец? Да кто же он такой… неужто китаец?

– Не знаю… Он не такой, как ты.

– Ты… ты рассказывала ему что-нибудь обо мне?

– Он о тебе знает… но нет, я ему ничего не говорила… Ах, это что такое? Смотри! Это нить, серебряная нить у тебя на шее… и у меня!

– Откуда она взялась? – изумился я.

– Должно быть… должно быть, это Юэ Лао связал меня с тобой… в точности, как и говорил мой приемный отец… Он сказал, что Юэ Лао нас свяжет…

– Чепуха! – фыркнул я и схватил эту серебряную нить, но, к моему удивлению, она растаяла у меня в руке, как дым.

– Что за чертовы фокусы! – прошипел я сердито, но злость тут же ушла, а все тело мое, с головы до ног, содрогнулось от ужаса. У самой кромки воды, так близко, что можно было добросить камнем, стояло какое-то существо, скрюченное и горбатое… То был маленький старичок, он держал голой рукой раскаленный уголь и дул на него, рассыпая искры. Уголь разгорался все ярче, отбрасывая на песок, под ноги старику, красные блики, в свете его я разглядел туго обтянутое кожей, похожее на череп, старческое лицо… О, что за лицо это было! Круглое и желтое, как луна, озаренное отсветами огня… и на этом лице – глаза змеи, искрившиеся, подобно этому раскаленному углю… Я сказал «углю»? О нет, то был не уголь, а золотой шар, пятнавший тьму багровыми всполохами, – зловещий символ Куэнь-Юинь.

– Смотри! Смотри! – выдохнула Изонда, трепеща всем телом. – Луна восходит из его ладони! О, я думала, это мой приемный отец, но это сам Юэ Лао, Создатель Лун… нет, нет! Это мой приемный отец! О боже! Он и есть Юэ Лао!

Леденея от ужаса, я упал на колени и потянулся за револьвером в карман куртки, но что-то схватило меня и сковало по рукам и ногам, точно сеть, сплетенная из тысяч и тысяч крепчайших шелковых нитей. Я забился, пытаясь вырваться, но сеть лишь стянулась туже – вокруг нас с Изондой, со всех сторон, – сдавила нас, прижала друг к другу. И вот мы уже лежали связанные вместе, спеленатые по рукам и ногам и дрожащие, как пара голубей, угодивших в силки.

А это существо на берегу! Какой ужас охватил меня, когда я увидел, как из его ладони огромным серебристым пузырем и впрямь поднимается луна, всплывая все выше и выше в безветренном воздухе… а за ней – еще одна, и еще! Одна за другой эти гигантские луны срывались с его пальцев и возносились ввысь – они усеяли весь небосвод, заливая землю алмазно-белым сиянием.

Внезапно с востока подул могучий ветер, и до наших ушей донесся протяжный, заунывный вой – такой странный и призрачный, что наши сердца на мгновение замерли от страха.

– Псы-Йет! – всхлипнула Изонда. – Слышишь? Они бегут через лес! Синь где-то рядом!

Сухой камыш вокруг нас зашуршал, как будто сквозь него пробирались какие-то мелкие твари, и воздух наполнился сырой едкой вонью. Я узнал этот запах. Я увидел, как жуткие существа, похожие то ли на пауков, то ли на крабов, выползают на берег сотнями, целыми тысячами, сминая камыши своими мягкими, желтыми, ворсистыми телами. Они ползли мимо нас, отравляя воздух, сталкиваясь между собой, извиваясь, высоко подняв свои слепые безротые головы. Полусонные, сбитые с толку птицы вспорхнули и заметались в беспомощном страхе, кролики прыснули из своих нор, ласки понеслись прочь, скользя, как тени. Вся живность, что еще оставалась в лесу, скрывалась от нашествия этой мерзости, выползавшей из озера. Где-то пискнул испуганный заяц, всхрапнул на бегу олень, протопал медведь – и все это время я задыхался и хрипел в ядовитом воздухе.

Вновь попытавшись вырваться из опутавшей нас шелковой сети, я бросил на колдуна взгляд, полный смертельного страха, и в ту же секунду увидел, как он поворачивается на месте…

– Стоять! – донесся голос из кустов.

– Баррис! – закричал я в мучительным рывке, пытаясь скинуть путы.

Я увидел, как колдун бросился вперед, и в тот же миг громыхнул револьвер Барриса – раз, другой, третий. Колдун упал у края воды, на гальку, полыхавшую белым сиянием, а Баррис выбежал на свет и выпустил еще три пули в это существо, корчившееся у его ног.

А затем случилось ужасное. Из чернильных глубин озера восстала тень – неведомая бесформенная масса, гигантская, безымянная, зияющая одной сплошной пастью.

Огромная волна прокатилась до самого берега и сбила Барриса с ног, другая швырнула его на камни, третья захлестнула с головой и утащила под воду, а затем безликая тень обрушилась на него… и я лишился чувств.

* * *

Итак, вот и все, что я знаю о Юэ Лао и Сине.

Я не боюсь насмешек, которыми осыплют меня ученые и репортеры, ведь я рассказал чистую правду. Баррис погиб, а тварь, которая его убила, жива по сей день: она таится в Озере Звездного Света, а пауки, что ей служат, расползлись по Кардинальским лесам. Все птицы и звери разбежались – и в лесах не осталось ничего живого, кроме этих тварей, приходящих в движение всякий раз, как их владыка Синь переворачивается с боку на бок в глубинах озера.

Генерал Драммонд понимает, как много он потерял, лишившись Барриса, и мы с Пьерпонтом тоже понимаем. Его завещание обнаружилось в ящике стола, ключ от которого Баррис мне отдал. Оно было завернуто в бумагу. Развернув ее, мы прочли:

Колдун Юэ Лао – здесь, в Кардинальских лесах. Я должен убить его, иначе он убьет меня. Он сотворил и вручил мне женщину, которую я полюбил, – да, сотворил! Я сам это видел! Он создал ее из бутона белого лотоса. Когда у нас родилась дочь, колдун пришел снова и потребовал отдать мою возлюбленную. Я отказался. Он ушел. В ту же ночь мои жена и ребенок бесследно исчезли, а на подушке я нашел бутон белого лотоса. Имей в виду, Рой: быть может, эта девушка твоей мечты, эта Изонда, – моя дочь. Помоги тебе Бог, если ты ее любишь! Ибо Юэ Лао одной рукой дарует, а другой – отнимает, как будто он сам Шаньги, сам Бог! Я убью Юэ Лао прежде, чем покину эти леса, – или он убьет меня.

Франклин Баррис

Теперь миру известно, что думал Баррис о Куэнь-Юинь и о Юэ Лао. Я видел, какая шумиха поднялась в газетах уже из-за тех сущих крох информации о демонах Куэнь-Юинь и о Черном Катае, которые как-то обронил Ли Хунчжан. Так вот, Куэнь-Юинь перешли в наступление.

Мы с Пьерпонтом укрепили сторожку в Кардинальских лесах. Если правительство организует отряд, чтобы прочесать озеро и очистить леса от ползучей мерзости, мы готовы по первому же зову принять в этом участие и, если потребуется, возглавить операцию. Но людей понадобится немало, и вооружить их следует до зубов, потому что тело Юэ Лао мы так и не нашли, а я боюсь его – живого или мертвого. Что, если он выжил?

Пьерпонт нашел нас с Изондой на берегу на следующее утро – мы так и лежали без сознания. Ни трупа, ни следов крови он не заметил. Возможно, его унесло волнами, но я боюсь, что он все еще жив, и Изонда тоже боится. Его жилище мы отыскать не смогли, не нашлась больше и та поляна с источником. Единственное, что сохранилось у Изонды от ее прежней жизни, – золотая змея, выставленная теперь в музее Метрополитен, и золотой шар, символ Куэнь-Юинь, но он больше не меняет цвета.

Пока я пишу эти строки, Дэвид с собаками ждет меня во дворе. Пьерпонт в оружейной заряжает патроны, а Хаулит все таскает ему эль, кружку за кружкой. Изонда склонилась ко мне через стол. Ее рука легла на мою, и я слышу ее голос:

– Может, хватит уже на сегодня, милый?

Примечания

1

Банналек – город в регионе Бретань, на северо-западе Франции. – Здесь и далее прим. пер.

(обратно)

2

Долгое время бретонский язык оставался исключительно устным. Литературный бретонский был разработан искусственно лишь в XIX веке.

(обратно)

3

Сен-Жильда – город в регионе Бретань, на северо-западе Франции.

(обратно)

4

Имя, под которым во французские легенды вошла Жанна Фландрская (ок. 1295–1374), герцогиня Бретани, возглавившая оборону города Энбон во время войны за Бретонское наследство.

(обратно)

5

Персонаж вымышленного сборника народных легенд, который фигурирует в другом (одноименном) рассказе Чамберса.

(обратно)

6

Хронологически это первый рассказ цикла «Король в желтом».

(обратно)

7

«Полагаю, я достиг потаенного места, где, согласно Гераклиту, словно в бездонном колодце, скрыта истина» (ст. – фр.). – Перефразировка изречения, приписываемого Гераклиту: «Истина лежит на дне колодца». Цитата из романа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль».

(обратно)

8

Финистер – департамент в Бретани, самый западный регион Франции.

(обратно)

9

Но верю я: когда спустились мы

В Долину Тени, в царство Духа Тьмы,

Он мне сказал, что истина сокрыта

В писаниях туманных Хараклита.

Пьер Беранже. Двойная охота

(обратно)

10

Жанна Фландрская, или Жанна де Дампьер (1295–1374) – герцогиня Бретани, активная участница войны за Бретонское наследство.

(обратно)

11

Исанти – одно из четырех основных племен индейского народа оджибве.

(обратно)

12

Имена на языке оджибве: Часке означает «первый сын», Харпам – «солнце» или «день», Хапеда – «сердце», Винона – «первая дочь». В книге Х. Л. Гордона «Легенды Северо-Запада» (1881), на которую опирается Чамберс, «Харка» и «Вехарка», интерпретируются как традиционные имена для пятого сына и пятой дочери.

(обратно)

13

Названия птиц на языке оджибве: Нека – дикий гусь, Кей-ошк – чайка, Шингебис – гагара, Скииска – кряква, Сэсока – малиновка.

(обратно)

14

В книге Гордона дается такой перевод этой колыбельной с языка оджибве: «Качайся, качайся, малыш, баю-бай; ты не останешься один, не будешь плакать в одиночестве. Мама тебя бережет, она рядом. Спи, мой малыш, сладко спи. Качайся, качайся, малыш, баю-бай. Мама приглядит за тобой, она рядом. Тихо, тихо, качайся, малыш. Тихо, тихо – пока я пою: э-ве, ва-ва – баю-бай, э-ве, ва-ва – баю-бай».

(обратно)

15

«Ибо мое сердце печально».

(обратно)

16

Имеется в виду затяжной спор о денежном стандарте, начавшийся в 1873 году, когда конгресс США исключил серебряный доллар из списка законных платежных средств. Против этого выступили владельцы серебряных рудников и другие сторонники «свободного серебра», и запрет был отменен, но борьба между приверженцами золотого и серебряного стандартов продолжалась до 1900 года, когда золотой доллар был объявлен единственным стандартом для всех видов валют.

(обратно)

17

Кримпер – клещи для обжима гильз.

(обратно)

18

Войю (фр. Voyou) – «Хулиган», «Бандит».

(обратно)

19

Название элитного клуба в Нью-Йорке, основанного в 1892 году и объединявшего 400 самых богатых и влиятельных людей города.

(обратно)

20

Последние две клички в переводе с французского означают «Сорванец» и «Малой».

(обратно)

21

Цитата из пьесы У. Шекспира «Генрих IV» (акт III, сцена 1).

(обратно)

22

Ли Хунчжан (1823–1901) – влиятельный сановник, в конце XIX века фактически руководивший внешней политикой Китайской империи.

(обратно)

23

«Герцогиня» – псевдоним ирландской писательницы Маргарет Вульф Хангерфорд (1855–1897), книги которой пользовались большой популярностью в конце XIX века, а также название одного из ее романов, опубликованного в 1887 году.

(обратно)

24

Эдвин Лоуренс Годкин (1831–1902) – американский журналист, главный редактор газеты «Ивнинг пост» в 1883–1899 годах.

(обратно)

25

Популярные ассоциации с Китаем в конце XIX века: павлиньи перья – традиционный символ императорской власти, бессмертия и духовного возрождения, а также отличительный знак, которым награждали за особые заслуги; желтая куртка – почетная одежда, которую жаловали отличившимся чиновникам в эпоху династии Цин (1636–1911).

(обратно)

26

Пьерпонт подразумевает принятые в Нью-Йорке в конце XIX века меры наказания за пьяный дебош: штраф в размере десяти долларов или арест на десять суток.

(обратно)

27

Разновидность сигар, сравнительно тонких и некрепких.

(обратно)

Оглавление

Предисловие Сантьяго Карузо

Вестник

Исская дева[6]

Врата Горя

Создатель Лун