Этикет темной комнаты (fb2)

- Этикет темной комнаты [Dark Room Etiquette] (пер. Ольга Михайловна Солнцева) 1761K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Робин Роу

Робин Роу
Этикет темной комнаты

Robin Roe

Dark Room Etiquette

Пролог

Я пью кофе с другом-статуей.

– Неплохо, верно? – говорю я. – Может, не так мило, как в Caffè Americano…

Мой друг и не думает смеяться в ответ. Он никогда не отличался хорошим чувством юмора.

Я со вздохом ставлю бумажный стакан обратно на стол. Прямо передо мной – старомодный телевизор с выпуклым экраном, и в нем отражается вся комната: ветхая панельная обшивка, блестящая, серебряного цвета дверь, древний диван, обитый узорчатой тканью, и я – за круглым столом, в центре всего этого. Если я сижу совершенно неподвижно, мое отражение кажется каменной статуей.

Машу рукой. Мутная рука машет в ответ.

Ага. Вот что бывает с людьми, в распоряжении которых слишком много свободного времени, – они разговаривают сами с собой и дружат с собственным отражением.

Выходя из этого состояния, перестаю притворяться, будто стакан с водой – это кофе, и беру кисточку для рисования. Я настроен завершить сегодня автопортрет или, по крайней мере, добиться того, чтобы стало понятно, что я рисовал человека. Изучаю свое лицо на экране телевизора, но оно напоминает отражения в комнате смеха, и потому мое творение выходит неровным и безликим, подобным зеленоглазой тени.

Может, мне лучше заниматься тем, что у меня хорошо получается.

Опускаю кисточку в воду, мою, а затем опускаю в синюю краску и начинаю наносить на тень-мальчика короткие мазки. Я так сосредоточен на этом занятии, что едва замечаю, как серебряная дверь у меня за спиной открывается.

Мои глаза вновь находят телеэкран, и какую-то секунду мне чудится, будто на пороге стоит статуя-папа. Но потом он шевелится, входит в комнату и ставит термос на стол рядом с моими акварельными красками. Иллюзия разрушается. Я поднимаю на него глаза, он ерошит мне волосы большой рукой, пахнущей машинным маслом.

– Ты целый день этим занимаешься? – спрашивает он, расстегивая верхнюю пуговицу на фланелевой рубашке.

– Да, сэр, почти.

Он, улыбаясь, сжимает мое плечо и показывает на коричневый бумажный пакет у него в руке.

– Это… – спрашиваю я как можно осторожнее, – сюрприз для меня?

Радостное выражение исчезает с его лица, а это значит, что спросил я недостаточно осторожно.

– В чем проблема? Ты же понятия не имеешь, что это такое.

– Когда ты утром сказал сюрприз… я подумал…

– Ты хочешь выйти на улицу.

Я молчу, а это то же самое, что «да».

Он роняет пакет на стол и тяжело опускается на стул напротив меня.

– Сам знаешь, это небезопасно.

– Всего на несколько минут. – Я пытаюсь не ныть, что очень трудно, потому что чувствую себя совершенно несчастным. – Никто меня не увидит.

– Мы не можем так рисковать.

– Но…

– Я сказал нет.

Смотрю на столешницу. Ничего не могу с собой поделать.

– Собираешься дуться?

– Не собираюсь.

– Тогда поменяй выражение лица.

Иногда выполнить подобный приказ невозможно, словно он велит мне превратиться в кого-то другого. Но я сосредоточиваюсь, расслабляю брови и губы. Перенастраивая все клетки лица, принимаю виноватое выражение.

Он двумя пальцами постукивает по пакету.

– Тебе не интересно, что здесь?

– Да, сэр, интересно. Я просто хочу…

– Хватит, – зло говорит он. – Ты не можешь получать все, что захочешь. А теперь дай мне свою ногу.

Я незаметно вздыхаю и стараюсь смотреть на него пустыми глазами.

Потом разворачиваюсь на стуле и вытягиваю ногу. Его пальцы касаются моей кожи. Он вынимает из кармана связку ключей, перебирает их и снимает у меня с ноги оковы. Нога теперь свободна, и я потираю лодыжку, кожа на которой слегка воспалена.

Он продолжает наблюдать за мной, я чувствую это, – и потому, подавив вздох, изображаю на лице благодарность и говорю:

– Спасибо.

Один

– Притормози.

Я раздраженно фыркаю и смотрю на спидометр. Не очень уж быстро я еду, а даже если и так, то с какой стати Лекс может командовать мной в моем собственном автомобиле?

Решив промолчать в ответ, я улыбаюсь Брие, сидящей рядом и радующейся жизни, словно мы едем на какую-то вечеринку, а не в школу, где нам предстоит пережить первый день в одиннадцатом классе.

Она скрещивает длинные ноги, ее темно-русые волосы волнами падают ей на плечи, она поправляет очки в черной оправе, которые носит исключительно из эстетических соображений. Ей нравится внезапно снимать их и поражать всех своей красотой. Это смешно, потому что особой разницы между нею в очках и без очков нет, в любом случае она выглядит потрясающе и похожа на эталон американской девушки с обложек модных журналов.

– Ты что, совсем не волнуешься? – спрашивает она.

Люк просовывает между ними свою лохматую блондинистую голову.

– Я волнуюсь!

– Это видно, – поддразниваю я его. – На тебе твоя лучшая рубашка со «Звездными войнами», и вообще…

Он весело кивает, а затем снова начинает обниматься с Лекс на заднем сиденье.

– Ты можешь поверить этому, Сайе? – Бриа сжимает мне руку. – Наконец-то нас допустят ко двору!

– Ко двору?

– Конечно, я пока еще не могу быть королевой на школьном балу – до тех пор, пока мы не станем двенадцатиклассниками. А вот принцессой – запросто!

– Ты уже принцесса, – говорю я ей, и она хлопает своими длиннющими ресницами, которые нарастила на прошлой неделе. Ее блестящие красные губы быстро-быстро двигаются – она рассказывает мне, какой будет тема бала и что мы должны сделать, чтобы наши наряды сочетались по цвету, ведь мы запомним этот вечер НА ВЕКИ ВЕЧНЫЕ!

Я, честно говоря, не понимаю, почему ее так волнует еще одна школьная вечеринка. На них никогда ничего интересного не происходит. Все та же дрянная музыка и сексуально подавленные учителя, следящие за тем, чтобы, танцуя, никто не жался друг к другу и не получал таким образом никакого удовольствия.

– У нас в запасе шесть недель, – напоминаю я ей.

Она таращит свои карие глаза.

– Ты прав! Нам столько всего еще надо сделать!

– Тебе нужно купить платье, а что еще?

– Да уж поверь мне, дел тут выше крыши. – Она треплет меня по плечу, словно мое невежество в этом вопросе поистине очаровательно.

– Ну, я должен спланировать афтепати.

– Но у тебя же целая команда помощников.

– Правда? – в разговор встревает сидящая на заднем сиденье Лекс.

Бриа кивает ей и снова обращается ко мне:

– Держу пари, ты будешь принцем, Сайе.

Я корчу гримасу. Король – это клево, но ребенок короля? Вовсе нет.

– Ага, наверное, – тем не менее соглашаюсь я и смотрю в зеркало заднего вида как раз в тот момент, когда Лекс округляет глаза.

Бриа оборачивается.

– Эй, Лекс, ты уже выбрала себе платье?

– Не уверена, что мне есть с кем пойти, – отвечает Лекс, и Люк тут же заверяет ее, что конечно же есть, но он должен сообразить, как пригласить ее наилучшим образом. Еще один взгляд в зеркало, и я вижу, как они улыбаются, глядя в глаза друг другу, будто это будет день их свадьбы.

– А ты? – Бриа обхватывает пальцами мое бедро. – Ты собираешься пригласить меня как-нибудь поромантичнее?

И не успеваю я ответить, как Лекс предостерегает меня:

– Если ты не притормозишь, нас оштрафуют.

– Сайе… – слышу я голос Люка. – Может, тебе действительно стоит сделать это.

Ловлю его взгляд в зеркале и хмурюсь. Мы с ним лучшие друзья с еще дошкольных времен, и он никогда прежде не выносил мне мозг – до тех пор, пока этим летом сюда не приехала Лекс. Она образовалась на праздновании Четвертого июля на городской площади, вся такая непростая и хорошенькая, как модель – с идеальными скулами и русалочьими волосами, и, выбрав Люка, потянулась к нему. Классно, что у него есть теперь подруга. Серьезно. Но я не понимаю, почему это должна быть девушка, постоянно бросающая на меня презрительные взгляды.

– Все прекрасно, – буркаю я. – Нас не остановят. И не оштрафуют.

И тут слышу вой сирены.

– О боже! Я же говорила! – Лекс явно вот-вот психанет, и Люк начинает бормотать, что все обойдется, а я тем временем съезжаю на обочину.

Бриа со скучающим видом проверяет телефон:

– Надеюсь, мы не опоздаем. У меня до занятий собрание школьного совета.

– Не опоздаем. – Я быстро целую ее. – Все хорошо.

Позади меня что-то громко бухает, я поворачиваюсь и вижу, что невероятных габаритов коп стучит дубинкой по тонированному окну. Нажимаю на кнопку, чтобы опустить стекло, он втискивает верхнюю часть тела в салон, а я вспоминаю, как ездил на сафари и лось сунул голову в наш автобус.

– Ты имеешь представление, с какой скоростью ехал? – рычит коп Лось.

– Да, приблизительное.

Он, похоже, на секунду теряет дар речи, а затем выходит из себя. Я остаюсь совершенно спокойным, и он опускает на нос очки и отчитывает меня, желая, по всей видимости, напугать как следует.

У него не получается.

Мы смотрим друг на друга до тех пор, пока его взгляд не падает на мой ярко-красный «Астон Мартин», а потом он опять смотрит на меня, и я распознаю хорошо знакомое мне выражение. Он завидует.

– Права и техпаспорт.

Вручаю их копу и тут же понимаю, что ему известно мое имя. Сайерс Уэйт.

На его лице высвечивается сразу несколько эмоций, а затем он возвращает мне карточки.

– Ограничусь предупреждением. Но тебе необходимо следить за тем, с какой скоростью едешь.

И он в раздражении отходит от машины.

Выезжаю обратно на дорогу, и Лекс спрашивает, медленно и ошеломленно:

– И что это было?

Бриа многозначительно улыбается ей.

– Тебе предстоит еще многое узнать об этом городе.

* * *

Мы находимся в квартале от школы, когда Бриа открывает окна шире и делает музыку громче. Стайки ребятишек оборачиваются и смотрят, как я мчусь мимо бронзового льва у главного входа и заезжаю на ученическую автостоянку.

Глушу двигатель, выбираюсь из автомобиля, и его тут же окружают мои друзья. От всех них исходит химический запах новой одежды и средств для волос. Бриа, оказавшись в своей стихии, переходит от человека к человеку, я же остаюсь с Люком и Лекс и вынужден смотреть, как они шепчут что-то друг другу на ухо.

Должно быть, у меня странное выражение лица, потому что Люк морщит в беспокойстве лоб.

– Эй, тебе одиноко? – спрашивает он без тени сарказма и кладет руку мне на плечо.

Я пытаюсь увернуться от него – невозможно выглядеть клевым, когда кто-то сочувственно обнимает тебя. Люк улыбается, будто я веду себя смешно, но руку убирает. Я пытаюсь принять более респектабельную позу и вижу приближающегося к нам Гаррета. Он в простой белой рубашке с закатанными рукавами, словно бриолинщик из пятидесятых годов прошлого века. Его густые черные брови слегка хмурятся, и он, что очевидно, взволнован не меньше меня.

– Привет. – Он прижимает свой большой кулак к моему кулаку. – Будешь в этом году ходить на силовые тренировки?

– Э. Нет. – Не могу представить, что пользуюсь спортивным оборудованием, пропитанным чужим потом. – А ты?

– Буду. Теперь я выжимаю триста фунтов лежа.

Я опять-таки не могу представить себя сидящим рядом с Гарретом и пытающимся повторить его достижения. Некогда мы с ним оба были мальчишками чуть ниже среднего роста, но ему повезло, и он продолжал расти, а мой рост оставался неизменным.

– Лекс! – зовет Бриа. – Если ты хочешь успеть на собрание, то нам, пожалуй, пора.

Люк отпускает руку Лекс и смотрит, как девочки исчезают в здании школы. Глаза у него жалобные, словно у брошенного под дождем щенка.

– Значит… – говорит ему Гаррет, – у тебя новая девушка?

Люк немедленно настораживается:

– А что?

– Просто удивлен.

– Почему?

Гаррет пожимает плечами.

– Очень уж она важничает. Говорит исключительно о Нью-Йорке, словно слишком хороша для кого-то из Техаса.

Лицо Люка освещает понимающая улыбка:

– Хочешь сказать, она тебя отшила.

– Она не против. Но я с Мариссой. – Глаза Гаррета прикрыты, но я замечаю мелькнувшее в них раздражение и издаю тихий стон. Мы не пробыли в школе и получаса, а он и Люк успели сцепиться. – Лекс известно, что ты Люк Биуокер?

Может, Люка и достает, что его так называют, но он не показывает вида.

– Гаррет, ты ведь в курсе, что у нас на дворе двадцать первый век, верно? – Он раскрывает руки, словно хочет обнять весь мир. – Сексуальность переменчива.

– Ага, может, для тебя оно и так. А я говорю, Лекс считает, что ей никто в подметки не годится, вот и все.

С лица Люка не сходит сияющая улыбка.

– Нет, не согласен. Просто у нее совершенно особенный вкус.

Я, удивленный, хлопаю его по спине.

– Да, она западает на тощих ребятишек, обожающих Йоду. Честно, Люк, она может оказаться твоей единственной надеждой.

Его взгляд загорается, когда он слышит эту безобидную отсылку к «Звездным войнам», но тут звенит звонок, и его лицо становится более серьезным:

– Ну ладно, одиннадцатый класс. Вот они мы.

Не знаю, кому пришла в голову гениальная идея собрать всех учеников в одном зале – в августе и под плохо работающим кондиционером, – но мой нос морщится от запахов дешевого дезодоранта и тысячи потных маек.

– Давай выберемся отсюда, – говорю я сидящему рядом со мной Гаррету. И он тут же начинает осматривать своими бледно-голубыми глазами помещение по периметру, напоминая мне снайпера.

Люк бросает на меня возмущенный взгляд.

– Это же первый день.

– И что?

– А то, что мне не нужны неприятности. – Люк твердит мне это с тех самых пор, как я хотел стянуть из класса песчанку. Нам с ним было тогда по пять лет.

– Тебя никто не спрашивает, – выразительно смотрит на него Гаррет.

Люк кривит губы и складывает руки на груди.

– Учителя все равно перекрыли все выходы.

Я оглядываюсь. Как ни печально, но он прав.

Я все еще пытаюсь обнаружить путь к спасению, когда в зал входит Марисса с телефоном в руке.

– Привет, Сайе! – Она улыбается и перелезает через мои колени, чтобы сесть рядом с Гарретом, и я понимаю, что он не врал, потому что эти двое немедленно начинают целоваться так усердно, что создается впечатление, будто они способны сделать друг другу больно.

Рядом садятся другие наши друзья, но я понятия не имею, где Бриа. Продолжаю оглядывать зал и морщусь, когда мой взгляд падает на Эбби Уайтли, агрессивную христианку, пытавшуюся затащить меня в ее церковь, когда мы учились в средних классах.

Кто-то стучит по микрофону, и я смотрю на сцену. Директор Гардинер, одетый в мятый коричневый костюм, прочищает горло.

– Рад снова видеть вас, ученики старшей школы «Лорел», – произносит он, и зал молчит достаточно долго для того, чтобы он успел объявить, что у него есть для нас настоящий подарок – он готов ознакомить присутствующих со всеми факультативами, которые можно будет взять в этом году.

Фантастика.

Мгновение спустя по залу начинает вышагивать театральный клуб. У них даже походка театральная, словно они учились ходить в классе, а не в реальной жизни.

Снова ищу глазами выходы. Они по-прежнему заблокированы.

Участники театрального клуба разыгрывают до смешного длинный скетч о необходимости подальше держаться от такого зла, как наркотики. Мы ерзаем на месте и таращим глаза. Потом они играют сцену похорон из «Стальных магнолий»^[1], и строгая, но справедливая публика начинает свистеть.

Дальше все идет по нисходящей. Появляются члены певческого клуба, шахматного клуба, компьютерного клуба, и публика ведет себя все наглее и все больше напоминает героев из «Повелителя мух». Когда какой-то чувак советует музыканту, как ему следует поступить с флейтой, к зрителям тяжелой походкой вновь выходит директор школы.

– Учителя. – Он прижимается губами к микрофону. – Будьте добры, запишите имена учеников, которые мешают нашему собранию.

Учителя начинают шастать по проходам, подобно вооруженным дубинками полицейским.

Гарднер какое-то время взирает на аудиторию, затем машет рукой в направлении кулис, и на сцене появляется мальчик с пухлыми щеками и головой в кудряшках; он выкатывает на сцену прикрытую простыней тележку. Колеса громко скрипят в притихшем зале.

– Здравствуйте, – произносит мальчик на удивление уверенным голосом – ведь на вид ему не больше двенадцати. – Меня зовут Эван Замара, и я сегодня представляю научный клуб.

Тут, по идее, зал должен был бы застонать, но ученики покорно молчат.

– Научный клуб планирует несколько замечательных мероприятий – в том числе вечеринку, во время которой мы будем смотреть на метеоритный дождь. – Мальчик оглядывает зал, словно ждет изумленного аханья, но в нем по-прежнему стоит тишина. – Предсказывают падение тысячи метеоритов в час – то есть шестнадцати метеоритов в минуту. В нашей теперешней жизни или даже в следующей не случится больше ничего подобного.

Среди учеников царит скука смертная.

Невозмутимый мальчик при помощи дистанционного пульта включает огромный экран за своей спиной, и мужской голос начинает вещать о том, как будет выглядеть в эту самую ночь звездное небо.

Люк ухмыляется и смотрит на меня взглядом маньяка.

Я трясу головой, давая ему понять, чтобы он прекратил это дело. Мы тащились от всего космического, когда нам было лет десять, но теперь мы слишком стары для подобного. И я начинаю думать, что иметь в друзьях человека, знающего тебя с пеленок, не всегда хорошо.

Тогда Люк выпячивает нижнюю губу и вновь обращает свое внимание на сцену, где все еще вещает ребенок из научного клуба.

– Метеоритный дождь выпадет девятнадцатого августа – то есть ровно через год.

Теперь ученики раздраженно перешептываются. С какой стати он долдонит нам об этом? Все немедленно забудут об этом невиданном дожде.

Проверяю телефон. Мы застряли в этом зале надолго, но дело, несомненно, подходит к концу.

– А теперь эксперимент, – объявляет мальчик.

Боже милостивый.

Он сдергивает с тележки простыню, и становится видно великое множество проводов и лампочек. Мальчик, вертя тонкими разноцветными проводками, объясняет суть эксперимента, и это скучно до невозможности.

– Если приглушить свет… – Он щелкает выключателем, и в зале становится немного темнее. – А теперь…

Но ничего не происходит.

Мальчик чешет в кудрявом затылке и снова вертит в пальцах проводки.

– Ну вот, сейчас.

По-прежнему – ничего. Если бы дело было в 1920-х годах, кто-нибудь непременно опустил бы на спину мальчика трость и прогнал бы со сцены. Он снова принимается за проводки, и мое терпение лопается. Нет ничего страшного в том, что мы пропустили два первых урока, но сейчас мы уже просиживаем перерыв.

– Думаю, мне следует подняться на сцену и прекратить его страдания, – тихо шепчу я.

Гаррет смотрит на меня взглядом, означающим, что он потрясен, но в хорошем смысле этого слова.

– Давай.

Люк таращит глаза и мотает головой, и я больше не могу выносить происходящего.

Я встаю.

Пока я иду по проходу, по моему ряду пробегает нервный смех. Прохожу мимо двоих учителей, они, похоже, не понимают, является мое поведение частью шоу или нет. Делая большие шаги, дохожу до центра сцены и смотрю на тысячу любопытных лиц передо мной.

Впитываю в себя все это.

Затем наклоняюсь к микрофону.

– Я просто хочу сказать, до чего же все это… экстраординарно. И, честно говоря, не понимаю, способен ли кто из нас выбрать из невероятного многообразия клуб по душе.

Зал ревет от смеха, словно я лучший из стендаперов, которых они когда-либо слышали.

– Думаю, нам необходимо время на то, чтобы переварить то, что мы увидели, и потому предлагаю разойтись. Немедленно.

Зал сотрясают громовые аплодисменты и топот ног. Курчавый мальчик смотрит на меня снизу вверх глазами Бемби, но тут же опускает взгляд на сплетение проводков.

Директор Гардинер вылетает на сцену и говорит в микрофон:

– Хорошо, мистер Уэйт, спасибо за то, что высказали свое мнение. – Его обиженный тон вызывает новый взрыв смеха. Он смотрит на свои стариковские часы. – Полагаю, все это слегка затянулось… Очень хорошо. Все свободны.

У тебя неприятности? – спрашивает Люк, подойдя ко мне в коридоре несколькими минутами позже.

– А ты как думаешь?

Люк, качая головой, шагает в ногу со мной.

– Какой у тебя урок?

Я показываю ему свое расписание, и его светлые брови взлетают ко лбу.

– Ты все еще изучаешь этот предмет?

– Ну да.

– Но это же так… так бесполезно.

– Ага, ага, te futueo et caballum tuum, – говорю я, и он чуть не лопается от смеха, подобно маленькому ребенку. Я учу его ругаться на латыни, и «да пошел ты и твоя лошадь заодно» – любимое его ругательство.

– Ну серьезно, почему бы тебе не взять испанский, или французский, или еще что-нибудь в этом роде? Или не заняться изучением искусства вместе со мной?

– Люк. У нас с тобой пять общих предметов.

– И что с того?

– И ты уже уговорил меня на психологию.

– Но ведь мисс Уэллс лучшая. Она еще и наша классная руководительница.

– О’кей. Значит, пять предметов и классная руководительница.

– Ну и что с того! Займись искусством.

– Не думаю, что это хорошая идея.

Я не смогу нарисовать что-нибудь даже под страхом смерти.

Когда я прихожу на третий урок, мистер Райвас закрывает газету и поправляет галстук-бабочку в тонкую полоску. Он выглядит как актер, работающий по системе Станиславского и готовящийся к исполнению роли преподавателя, вот только делает он все неправильно и кажется профессором из девятнадцатого века, а не современным учителем в старшей школе.

– Сайерс, – произносит он официальным тоном.

– Один и единственный. – Я обвожу взглядом пустой класс. Похоже, никто, кроме меня, не записался на углубленную латынь, и это очень странно, потому что из всех языков, что мне известны, латынь – самый, наверное, интересный.

– Ну и как ты провел лето? – спрашивает меня мистер Райвас по-латыни.

– Хорошо, – отвечаю я ему на английском. – Я был в Париже, но там скучно, потом рванул в Испанию, и это оказалось еще скучнее. А вы?

– Хмм. – Оy поглаживает бороду с проседью. – Моя машина сломалась, и потому я ездил в «Таргет» ^[2] на автобусе. Это было интересно.

Я хихикаю. У него хорошее, тонкое чувство юмора.

– Забавно.

– На латыни.

– Istud ridiculum est.

Он поправляет мое произношение, и я возражаю, говорю, что тут трудно быть в чем-то уверенным, и он улыбается мне и кажется довольным.

– Ну что, готов нырнуть в занятия с головой? – Он вручает мне учебник и расписание уроков, и скоро я начинаю путаться в спряжении глаголов и делаю это до тех пор, пока мой телефон – такой же ярко-красный, как и моя машина, – не начинает вибрировать на углу стола. Я получаю несколько эсэмэсок от отца:

Новая квартира.

Посмотри!

Листаю фотографии. На них обычная мечта холостяка – все такое модерновое и серебряное, со множеством окон, занавески же отсутствуют. Мой взгляд цепляет что-то за стеклянной от пола до потолка стеной.

Я пишу:

Это ОКЕАН?

И он отвечает:

Как насчет того, чтобы сходить в воскресенье в кино, и я все расскажу. Можем пойти в Риалто. Ты же любишь их места на балконе.

Ага. Тогда мне было десять лет. Мои большие пальцы зависают над экраном. Не уверен, что хочу пойти с ним в кино. Меня не радуют наши с ним развлечения, плюс к этому на выходных будет несколько школьных вечеринок. Но я не виделся с ним уже больше месяца.

Я все еще решаю, как поступить, когда у меня появляется чувство, будто за мной наблюдают, и не по-доброму. Поднимаю глаза и вижу старика, волком глядящего на меня из коридора. Он, неодобрительно пыхтя, вваливается в класс походкой копа из торгового центра. На поясе у него бренчит миллион ключей.

– Я могу вам чем-то помочь, мистер Элдерс? – спрашивает мистер Райвас.

– Этот ученик пользуется сотовым во время урока? – вопрошает старик.

– У меня все под контролем, – чинно отвечает мистер Райвас. – Но благодарю вас.

Старик с самым что ни на есть хмурым видом выходит из класса.

– Кто это был?

– Новый помощник директора.

– Он что, не знает, кто я такой?

– Сайерс. – Мистер Райвас смотрит на меня с легким неодобрением.

– Что? – Но я тут же понимаю, что он имеет в виду, и потому переспрашиваю на латыни: – Он не знает, кто я такой?

* * *

Перед звонком с последнего урока проскальзываю в задние двери, продираюсь сквозь толпу учеников и запрыгиваю в мой автомобиль с откидным верхом. Рядом нет никого, кто возражал бы мне, и потому я опускаю крышу и стремительно мчусь по моему городу. По мосту, мимо Уэйтовской библиотеки и площади и максимально быстро добираюсь до кованых железных ворот на границе моего района.

Сидящий в будке охранник кивает мне и открывает ворота, и я еду по извилистой дороге к моему дому. В детстве мы с Люком называли его замком, возможно, потому, что архитектор взял за образец настоящий замок во Франции. В детском саду, когда Люк пытался построить такой дом из «Лего», ему не хватало деталек. И он злил других детей тем, что забирал себе все башенки. У него всегда получалось что-то чудовищно-радужное, но в действительности Уэйт-Хаус – это чистота линий.

Белый камень.

Синяя черепичная крыша.

Все окна симметричны, все кустарники – аккуратные квадраты или идеальные круги.

Нажимаю на кнопку на дистанционном пульте. Открываются еще одни ворота, и я еду дальше по обсаженной деревьями подъездной дорожке к месту для парковки, вылезаю из автомобиля и иду по безупречной зеленой лужайке. Тут есть беседка, фонтаны, английский сад, греческие статуи, а на самом краю владений – густой лес. Моя мама каких только мероприятий здесь не устраивала, а всего через несколько недель этим займусь я. Мама обещала даже уехать на ту ночь, когда состоится вечеринка по поводу нашего возвращения с каникул, так что я буду здесь главным.

Дойдя до задней двери дома, я сосредоточиваюсь. Мне хочется побыть одному, но надо сначала пройти мимо миссис Марли, а для леди под семьдесят слух у нее просто невероятный.

Иду по мраморному черно-белому клетчатому полу большой комнаты – пока все хорошо, – вхожу в длинный арочный зал и почти добираюсь до лестницы, когда слышу:

– Сайе, солнышко? Тебе что-нибудь нужно?

Я конфужусь и смущаюсь, хотя рядом никого нет. Но, если честно, ни у одного из моих ровесников нет няни.

– Все хорошо, миссис Марли! – бросаю я через плечо.

– Хочешь, я принесу тебе что-нибудь перекусить?

Останавливаюсь на ступеньке. Думаю, она счастлива тем, что заботится обо мне, и потому отвечаю:

– Хорошо бы. – А затем прыгаю через ступеньки и вбегаю в свою комнату на третьем этаже. Во все окна льется солнечный свет, а заодно и раздражающий вой робота-газонокосилки. Закрываю жалюзи и бросаюсь на кровать, наконец-то оказавшись в блаженном одиночестве.

В семь часов запихиваю себя в черный костюм, чтобы отправиться на благотворительный вечер в пользу некоего места под названием Оук-Хилл, где работают с проблемными лошадьми, или, может, с проблемными детьми, занимающимися верховой ездой. Я особо не вникаю.

Моя мать ждет меня у подножия главной лестницы. На матери блестящее платье и какие-то сверкающие штуковины в светлых волосах. Я спускаюсь к ней, она поднимает голову, и ее лицо озаряет сияющая улыбка.

Тайна, которая умрет вместе со мной, заключается в том, что, когда мне было восемь лет, я купил нам с ней ожерелья лучших друзей – когда у каждого друга имеется половинка сердечка. Я долго носил его в школу – до тех пор, пока один мальчик постарше не спросил меня о нем и не объяснил, что нельзя иметь в качестве лучшего друга собственную мать.

Сейчас на маме нитка изумрудов, но она клянется, что по сей день та латунная половинка сердца – самое любимое ее ювелирное украшение.

– Ты очень мило выглядишь! – Она достает из сумочки телефон и со скоростью опытного стрелка наставляет на меня.

Я со стоном поднимаю руку, но она игнорирует мой жест, и потому я корчу ужасающие гримасы на каждый клик.

– Сайе! – Тон у нее сердитый, но при этом она громко и весело смеется. – Ну хватит – сделай нормальное выражение лица, всего один раз.

– Зачем? Ты же знаешь, нас здесь еще миллион раз сфотографируют.

– Но эти фотографии для меня. Так что перестань вести себя как подросток.

Представители нескольких медийных изданий, освещающих событие, спешат сфотографировать нас, и не успеваю я сказать маме «Что я тебе говорил», как нас затаскивают в переполненный бальный зал, где меня тут же окружают легионы ее друзей и коллег.

О боже, он такой красавчик!

У него золотые волосы.

Приглядывай за ним, Надин.

Все ее подмигивания и интонации сейчас гораздо двусмысленнее, чем обычно. Люк сказал бы, что это отвратительно, но мама, похоже, придерживается другого мнения.

Она толкает меня локтем в бок.

– К нам направляется красавчик Бакстер. Он в сенате штата, но, поговаривают, в будущем году будет баллотироваться на пост губернатора. – Она понижает голос до шепота: – Очаруй его.

Как только он подходит к нам, я протягиваю ему руку.

– Я слышал, вы будете нашим следующим губернатором.

Он, сияя отбеленными зубами, сердечно жмет мою руку.

– Я пока не могу ничего ни подтвердить, ни опровергнуть. – А затем, наклонившись ко мне, произносит: – Но мой план именно таков.

Мама одаряет меня одобрительной улыбкой, берет сенатора под руку, говорит, что он должен обязательно с кем-то там познакомиться, и они смешиваются с толпой.

Беру бокал шампанского с подноса, который несет официант, и нахожу темный уголок. Скучающе просматриваю сообщения в телефоне, но тут зал выразительно затихает, и я поднимаю голову.

В зал вошел мой дед. На нем синий фрак, у него стальной взгляд, и выглядит он суровым морским капитаном, но скоро выражение его лица смягчается, как и всегда, когда он видит мою маму. Он тепло обнимает ее, а потом ведет по залу, раздуваясь от гордости. Они целый час ведут светские беседы, после чего нас проводят в столовую, уставленную покрытыми белыми скатертями столиками со свечами. Я не против подобного уюта, но тут так темно, что я с трудом что-либо вижу.

Увеличив яркость на телефоне, делаю несколько снимков, а затем отсылаю один из них.

Тут же появляются комментарии вроде: «Где ты??» И конечно же: «Завидую!»

– Сайерс, – произносит дед тем повелительным тоном, каким разговаривает со всеми, кроме моей матери. – Почему твой телефон лежит на столе?

Мама весело смотрит на меня и подмигивает, что означает: «Мы и не думаем принимать его всерьез». Я, хихикая, продолжаю листать сообщения, и дед утомленно вздыхает, словно у него нет сил спорить со мной.

Мы приступаем к основному блюду нашей трапезы – приготовленному на гриле лососю под розмариново-масляным соусом и круглому стейку, слишком слабо прожаренному даже на мой вкус, – когда к нашему столу подходит мужчина примерно маминого возраста.

– Надин, это ты?

– Чарльз! – выдыхает она. – Как у тебя дела?

– Хорошо, хорошо. – Мужчина поворачивается к деду и почти что отвешивает ему поклон, словно перед ним король. – А как поживаете вы, сэр?

– Как нельзя лучше, – отвечает дед.

– Я ездил по делам в Хартвью и не мог поверить своим глазам – до чего же все там быстро идет в гору. Это место процветает! Кто бы мог подумать. – Дед приподнимает серебристую бровь, и мужчина быстро добавляет: – Я не имею в виду вас, разумеется.

Мой дед – агент по недвижимости и, по всеобщему мнению, обладает прямо-таки сверхъестественным даром – предвидит, что и сколько будет стоить в будущем.

– Боюсь, вам придется извинить меня. – Дед постукивает по часам на руке. – В девять мне нужно сделать один звонок.

– Конечно-конечно. – И в ту самую секунду, как дед встает и уходит, мужчина обращает все свое внимание на меня.

– Неужели это Сайерс!

– Это Сайе, – гордо отвечает мама, словно самолично сконструировала меня в некоей лаборатории. – Мой прекрасный мальчик.

– Когда я в последний раз видел тебя, ты учился в первом классе. – Издав смешок, он снова поворачивается к маме: – Как поживает Джек?

Мамина улыбка меркнет, снова она в шоке или ей больно, но она быстро берет себя в руки:

– Мы с Джеком расстались. – Она всегда говорит расстались, а не развелись, словно это не так стыдно.

– О… – Мужчина явно смущен. – Мне очень жаль.

– Такова жизнь. – Мама машет рукой, будто все это яйца выеденного не стоит, но я знаю, каково ей приходится. Я помню тот вечер, когда она обнаружила, что папа изменяет ей, и не с одной, а со многими женщинами. Мне известно об этом, потому что я имел обыкновение подслушивать их разговоры, вот я и слышал, как мама спросила: «Кто она?» А отец ответил что-то вроде: «Которая из них?» И во время ссоры крикнул: «Ты и твой отец стремитесь контролировать все и вся! А я, может, не хочу, чтобы меня поглотили Уэйты!»

Когда папа ушел, я покинул свое убежище, и мама крепко обняла меня. Я чувствовал, как сильно она дрожит, но ее голос звучал спокойно: «Все снова будет нормально, вот увидишь. Он попросит прощения – и станет умолять позволить ему вернуться».

Но он так и не сделал этого.

Два

Вхожу в раздражающе яркий кинотеатр и надеваю солнцезащитные очки. Я все еще не пришел в себя после вечеринки у Брэкстона, и хотя я позволил себе всего несколько кружек пива, сожалею об этом. Вечер был скучным, и выпивка лишь усугубила скуку. Надо было ограничиться кофе.

Замечаю отца в очереди в буфет. Он разговаривает с девушкой ненамного старше меня. На нем яркая «тропическая» рубашка, белые льняные брюки и лоферы на босу ногу. Я едва узнаю его, потому что у него теперь другой – иссиня-черный – цвет волос.

С какой стати я здесь? Может, если я медленно развернусь…

– Эй, привет! – зовет меня папа и машет руками.

Похоже, назад дороги нет. Я, вздыхая, пересекаю вестибюль, и отец толкает меня в плечо, словно мы с ним старые друзья по колледжу.

– Я уже купил билеты, так почему бы тебе не угостить нас попкорном? – Он говорит слишком громко, слишком театрально, словно мы соперники в какой-то телеигре.

– Ну, конечно, п… – начинаю я, но не успеваю завершить фразу, как он говорит девушке:

– Это мой племянник Сайе. – И подмигивает мне.

– Ага… Здравствуй, дядя Джек.

Он улыбается так, будто никогда не любил меня столь сильно, как в настоящий момент, и тут же переключает внимание на девушку. Помещение заполнено оживленными людьми, обожающими ходить в кино по воскресеньям днем, и я пытаюсь не слушать, как отец клеит девушку. Но это не легко.

До меня доносится, как папа спрашивает, занимается ли она спортом, я не могу удержаться от того, чтобы не посмотреть на нее, и ловлю выражение ее лица, говорящее о том, что она подумывает, а не встать ли в другую очередь. А может даже, не пойти ли в другой кинотеатр.

Я буквально закрываю лицо руками. Все это еще более неловко, чем ответный флирт женщин.

Мой телефон жужжит, и я спешу прочитать сообщение Люка:

Где ты?

В кино с папой, – отвечаю я. – Он заставляет меня называть его дядей Джеком, чтобы он смог закадрить студентку.

Ужас, – отвечает Люк и добавляет блюющий смайлик.

У него, конечно, свои тараканы в голове, – отвечаю я. – Но разве мы не все такие?

В понедельник утром, когда я иду на первый урок, Гаррет толкает меня своим острым локтем.

Слежу глазами за направлением его снайперского взгляда и вижу ребенка – того толстощекого мальчика, который провалил научный эксперимент во время собрания на прошлой неделе. Сегодня на нем майка с Доктором Кто, которая мала ему размера на два и туго обтягивает живот. Он идет осторожно, потому что несет большой плоский деревянный ящик, и улыбается при этом так, будто шагает на занятие «покажи и расскажи».

– Ну разве это не самое печальное зрелище на свете? – шучу я.

Мое остроумие вознаграждается смешком Гаррета, а потом его лицо принимает самое дружелюбное выражение, на какое он только способен.

– Привет! – кричит он, и мальчик цепляется кроссовкой за другую кроссовку – они у него какого-то клоунского размера. – Что там у тебя?

Кудрявый мальчишка подходит к нам с простодушной, не помнящей зла улыбкой.

– Это модель для биологии. Я взял за основу старую настольную игру «Операция».

Заглядываю в черный деревянный ящик, и хотя я не готов произнести это вслух, но то, что я вижу, кажется мне очень и очень прикольным. Я пусть и смутно, но помню эту игру: картонного чувака с полостями там, где расположены всякие жизненно важные органы, но сейчас передо мной скульптура, достойная музея.

Я не понимаю толком, из чего она сделана. Может, из глины? Но кажется она почти что стеклянной – под прозрачной плотью видны мышцы и кровеносные сосуды. На теле несколько разрезов, и в каждом из них филигранно сделанный орган.

– Ты сам это смастерил? – Я не могу скрыть восхищение.

Мальчик кивает, кудряшки трясутся, улыбка становится шире.

– Да, и это действующая модель. – Он показывает на красный провод, подсоединенный к двум маленьким металлическим клеммам.

– Вау, – дивится Гаррет. – Мы как-нибудь поиграем с тобой.

Я кошусь на него. Трудно сказать, серьезно он это говорит или нет. Наверное, нет, но вполне вероятно, что гениальный ребенок покорил и его. Звенит звонок, и коридоры заполняются гулом голосов. Гаррет ухмыляется мне, будто на что-то намекая, а потом поворачивается к мальчику и выбивает скульптуру у него из рук.

Она падает на пол и разбивается.

Я, сдерживая испуганный возглас, смотрю на осколки, затем на ребенка, который таращит на нас огромные обиженные глаза. Он даже не пытается скрыть своего огорчения, словно не понимает, что так было бы лучше, и вид у него до того жалобный, что я готов похлопать его по плечу, как похлопал бы Люка, но меня отвлекает чей-то пронзительный крик.

– Ээээй! – К нам летит парень с суставами как у марионетки и огненно-рыжими волосами, одетый в комбинезон с пятнами от травы на коленках, словно он фермер или кто-то в этом роде. – Что случилось, Эван?

– Ничего, – бормочет Эван и опускается на колени, чтобы собрать обломки сотворенного им произведения искусства. Некоторые органы вывались наружу, а прекрасно выполненное сердце разбилось на тысячу осколков.

Рыжеволосый смотрит на меня и Гаррета так, словно прекрасно понимает, что произошло. Он расправляет свои цыплячьи плечи – наверное, собирается отругать нас, но из его рта вырывается лишь сдавленный птичий клекот. Это так смешно, что я не могу удержаться – и смеюсь.

Гаррету все это не кажется таким уж смешным. Он делает шаг к мальчику-птице, и в голосе того начинает звучать страх.

Встревоженный Эван поднимает голову.

– Блэр, все о’кей. Правда.

– Эй, вы там, мальчики! – К нам направляется учитель.

– Пошли, – говорит мне Гаррет, и мы исчезаем в толпе.

Когда я сажусь за стол, мистер Райвас выразительно смотрит на часы на стене. Я довольно сильно опоздал, но, по крайней мере, он не добавляет саркастическое: «Очень мило с вашей стороны, что вы присоединились к нам». Он начинает просматривать какие-то бумаги на столе и берет в руки мою контрольную работу. На ней написано число 100 и три восклицательных знака.

– О. Клево. – Я откидываюсь на спинку стула.

– Отличная работа, Сайерс. Отличная. У тебя, похоже, прекрасные способности к языкам.

– Ага…

– И знаешь, что я думаю?

– Хмм? – Я рассеянно делаю глоток ванильного латте.

– Я думаю, ты сможешь достичь таких успехов во всем, к чему будешь прилагать усилия, а не только в латыни. – И, к моей досаде, он разражается речью типа ты-умный-но-не-стараешься, а для понедельника это слишком.

Продолжаю пить кофе и жду, когда мистер Райвас устанет, но спустя несколько минут понимаю, что мои ожидания напрасны.

– Мистер Райвас, ничего личного, но какое это имеет значение?

– Ты о чем?

– Я об отметке и о школе в целом.

Мистер Райвас ошарашенно смотрит на меня.

– В старшей школе ты готовишься к поступлению в колледж. Если у тебя хорошие отметки, то перед тобой открывается больше возможностей. А колледж – место, задающее вектор твоей карьеры. Так что, конечно же, все это очень и очень важно.

– А с вами было так же? Вы действительно хотели стать учителем?

– Разумеется.

Изучаю его лицо и пытаюсь понять, он говорит то, что, по его мнению, должен сказать, или же он вполне искренен. Похоже, ему и в самом деле нравится сидеть в этой комнатенке с вытертыми полами и плохой вентиляцией. И улыбается он так, будто ничего другого ему не нужно.

– Мои оценки не имеют для меня никакого значения, – объясняю я. – Я в любом случае поступлю в хороший колледж, а потом буду работать в семейной компании. Если захочу, разумеется. Не важно, буду я что-то делать или нет, деньги у меня не переведутся.

Мистер Райвас кивает сам себе, какое-то время смотрит в сторону, затем снова на меня. И, должно быть, я неправильно истолковываю выражение его лица, потому что на нем читается жалость.

Я начинаю думать, что мисс Уэллс может стать моим новым любимым учителем. Она не пичкает нас обидными проповедями, подобно мистеру Райвасу, а концентрирует наше внимание на предмете.

В данный момент она ведет седьмой урок – психологию и, не пользуясь учебными слайдами в PowerPoint, возбужденно вещает об исследованиях, доказывающих, что свидетельства очевидцев могут быть очень ненадежны. Оказывается, память у людей ужасающе неточна – а иногда мы просто-напросто «изобретаем» свои воспоминания.

Она погружается в детали эксперимента, во время которого психологи просили родителей рассказать своим взрослым детям, как они потеряли их в торговом центре, чего в действительности не было. И скоро дети не только вспоминали этот инцидент, но и разукрашивали его тоннами деталей типа где они были и как себя чувствовали, и выдумывали даже некоего персонажа, который якобы помог им найти членов их семей.

Люк до такой степени увлечен ее рассказом, что, похоже, вот-вот свалится со стула.

– Эти исследования показывают, до чего же просто внедрить в нашу память ложные воспоминания, – говорит мисс Уэллс, напоминающая мне современную Белоснежку с тонкими чертами бледного лица и короткими черными волосами. Рука Люка взмывает вверх, учительница улыбается ему, и ее ладонь принимает такую форму, что кажется, она собирается спеть что-то мультяшным животным. – Да, Люк?

– Получается, что воспоминания можно внедрить… но можно ли их стереть?

О боже, да он сейчас заговорит об инопланетянах, я его хорошо знаю.

Когда мы учились в начальной школе, то были одержимы пришельцами и всем с ними связанным, прочитали тонны книг, где приводились «правдивые» рассказы людей, похищенных некогда инопланетянами; эти люди утверждали, будто напрочь забыли о столь важных событиях в их жизни и вспомнили только после сеансов гипноза.

Теперь все это кажется смешным, но некоторые из подобных историй были ужасающими. Скажем, был среди рассказчиков один парень, который клялся и божился, что существо с другой планеты поместило его в освещенную красным светом комнату на космическом корабле, от пола до потолка заставленном аквариумами. И только когда он подошел к ним ближе, то обнаружил, что там вовсе не рыбы, а эмбрионы гибридов людей и пришельцев.

Я воспринимал подобные истории как страшилки и никогда не верил им. В отличие от Люка.

– Хм-м, – тянет мисс Уэллс и начинает рассказывать о разных видах потери памяти, таких как лакунарная амнезия и диссоциативная фуга, а затем перечисляет ментальные ловушки – говорит о синдроме Капграса, лимском и стокгольмском синдромах. Но добавляет, что все это сложно и пока что не изучено.

Я задумываюсь, а существует ли такое расстройство психики, при котором ты красишь свои волосы в иссиня-черный цвет и делаешь вид, что у тебя нет сына. Вполне возможно, случай моего отца описан в каком-нибудь медицинском журнале.

Мисс Уэллс продолжает говорить, и основной вывод, по всей видимости, будет таким: «Наш мозг – абсолютная тайна».

Три

– Сайе? – стучит в дверь моей комнаты миссис Марли.

Прячу лицо в подушку.

– Что?

– Уже восьмой час.

– Знаю, – протягиваю я, хотя понятия не имею о времени.

Слышу, как она неодобрительно кудахчет, и нащупываю на тумбочке телефон. Проверяю, какое сегодня число, и узнаю температуру воздуха – первое октября, пятнадцать градусов тепла. Это моя любимая погода, наверное, надо будет надеть легкую куртку.

Идти в спортивный зал уже поздно, и я сползаю на пол, чтобы по-военному отжаться, как меня научил Гаррет. Медленно сгибаю локти, опускаю грудь до тех пор, пока она не оказывается ниже сгиба локтей, и приподнимаюсь.

Когда я делаю это пятьдесят раз, мои бицепсы начинают гореть, но я не останавливаюсь.

Вниз, пятьдесят один.

Вниз, пятьдесят два.

И так до ста раз.

Придя таким образом в чувство, запрыгиваю в душ, а потом быстро, но внимательно изучаю свое отражение в зеркале. Физические упражнения дают результаты – мои руки определенно стали мощнее. Умываюсь и слегка хмурюсь, когда пальцы проходятся по младенчески гладкой коже. По-прежнему никаких признаков растительности на лице, но папа говорит, так у него было до самого колледжа.

Вздыхая, спускаюсь по лестнице на первый этаж, где мама указывает прислуге, как украсить дом опавшей листвой.

Когда я был маленьким, то умолял ее позволить нам на Хэллоуин превратить наше жилище в дом с привидениями, но она сказала, что это пошло и безвкусно, и я знаю, что у нас никогда не будут гореть в тыквах свечи.

Она улыбается, увидев меня.

– А что ты думаешь по этому поводу?

– Получится мило.

– Мне нужно поговорить с тобой. – Теперь у нее самое что ни на есть серьезное выражение лица. – Ты, скорее всего, слышал, что твой отец переезжает.

Я сразу замыкаюсь в себе.

– Ага.

– Хочешь поговорить об этом?

– Не-а.

– Сайе…

– А ты хочешь это обсудить?

Она молчит и смотрит на меня так, будто ей трудно иметь со мной дело.

– Я не против. А ты?

– Мама. – Запускаю пальцы в волосы. – Для меня это не имеет никакого значения. Я практически не вижусь с ним. – Но она определенно не верит мне. И это начинает раздражать меня. – Так оно и есть. – То есть, конечно, это странно, что папа решил перебраться в другую страну – и даже купил там дом, никому ничего не говоря, – но меня это совершенно не волнует. – Сейчас восемь утра. И мне необходим кофеин, а не разговор по душам.

– Хорошо-хорошо. – Она поднимает руки. – Давай сменим тему. Я еду в Даллас готовиться к праздничному вечеру и задержусь там, возможно, допоздна, так что ты будешь предоставлен сам себе. Но я могу попросить миссис Марли остаться после работы, если ты того хочешь.

– Мамочка, пожалуйста, не делай этого. Ведь мне шестнадцать.

Она улыбается и треплет меня по щеке пальцами с идеальным маникюром.

– Да, знаю. Совсем взрослый.

Потягиваю кофе из «Старбакса» – не значащееся в меню мокко и вполуха слушаю удивительно интересный рассказ о религиях мира. Но основное внимание я уделяю сообщению Брии:

Собрание отменяется. Хочешь пойти куда-нибудь после школы?

Мои пальцы летают по клавиатуре:

Как насчет моего дома? Там никого не будет.

Она тут же отвечает:

Давай встретимся на площади. А потом…

И добавляет подмигивающий смайлик.

– Миссис Симс! – Все фантазии, возникающие у меня в голове, немедленно улетучиваются при звуках возмущенного голоса Эбби Уайтли.

– Да, Эбби? – осторожно говорит учительница.

– Все это оскорбляет мою веру. Я не могу слушать о ложных кумирах.

Парочка учеников – прихожан той же церкви, куда ходит Эбби, поддакивают ей, и миссис Симс нервно заламывает руки. Откинувшись на спинку стула, закрываю глаза. Означает ли смайлик Брии то, о чем я думаю? Она говорила, что хочет подождать до вечера встречи после каникул, но, может, передумала.

– Вот по этой причине люди ненавидят воскресенья даже больше, чем понедельники, – ворчит кто-то из учеников, а еще кто-то кричит: – Я тоже христианин! Но это не означает, что мы не можем даже говорить о других религиях. Задавать вопросы – не кощунство.

Стараюсь отключиться от происходящего и представляю Брию у себя дома, в моей комнате, в моей постели. На ней кружевной топ… и она снимает его. А я снимаю…

– Нет, это действительно богохульство, – настаивает на своем Эбби. – Вспомните, что произошло с Люцифером! – В ее голосе звучит чувство превосходства. – Люцифер был любимцем Бога, но потом он задал Ему неуместные вопросы и был низвергнут в ад.

Некоторые ребята устремляют нервные взгляды в потолок, словно боятся, что Бог покарает и их.

– Значит, это Бог сотворил дьявола? – Невинный вопрос Люка звучит так, будто он смеется над Эбби, но я прекрасно понимаю, что спрашивает он искренне.

– Нет, – нетерпеливо отвечает она. – Бог сотворил Люцифера. Люцифер был ангелом, Его созданием, практически Его ребенком. Но встал на сторону зла.

Люк, похоже, обдумывает услышанное.

– Значит, Люцифер сможет выбраться из ада, если попросит прощения?

– Разумеется, нет. В аду оказываются навечно.

И я вспоминаю вот что. Няня, работавшая у нас до миссис Марли, пыталась добиться от меня хорошего поведения и сказала, что Бог составляет списки всех плохих и всех хороших наших поступков. А когда кто-то умирает, Он сверяется с этим списком, и если плохих поступков в списке больше, чем хороших, то отправляет этого человека в ад. И человек будет гореть там вечно. Никакого второго шанса и никакого выхода.

Все начинают спорить друг с другом и делают это так громко, что я едва слышу, как миссис Симс звонит в колокольчик.

– Ребята! Мы отклонились от нашей темы. Сядь, пожалуйста, Эбби.

Эбби опускает уголки губ, корча печальную гримасу, но делает, что было велено.

Миссис Симс тяжело вздыхает.

– Кто-нибудь еще хочет высказаться?

Руку поднимает девочка с длинными косами.

– Я хочу. Все это – бессмысленно. – И она начинает вещать о том, что наш мир – помойка. Голод, убийства и насилие доказывают, что Бога не существует.

– Как ты можешь так говорить? – Эбби выглядит искренне расстроенной. – Бог любит нас. Он послал своего единственного сына, Иисуса, чтобы тот умер на кресте во искупление наших грехов.

– Так значит, из ада невозможно выбраться? – В распахнутых глазах Люка плещется беспокойство, словно он воспринимает все услышанное очень серьезно. В этом заключается одна из проблем Люка. Он верит всему, что ему говорят, если это сказано авторитетным тоном.

– Да, – стоит на своем Эбби. – Невозможно.

Глаза у Люка становятся еще больше. Эбби вгоняет его в панику, и это начинает меня злить. Я со стуком ставлю стакан с кофе на стол.

– И что это за отец такой, если он позволил распять своего сына на кресте?

Все поворачиваются в мою сторону.

– Я считаю, он самый настоящий засранец.

Несколько секунд в классе царит ошеломленное молчание, а потом все разражаются хохотом.

– И это называется любовью? – продолжаю я.

Эбби смотрит на меня ледяным взглядом.

– Это называется жертвой.

Когда я прихожу в столовую, Люк сидит там в одиночестве за нашим столом у окна и с перекошенным от страха лицом пытается открыть пакетик с «Читос». Я с глубоким вздохом забираю у него пакетик и открываю. Он достает одну штуку и жует ее с самым расстроенным видом, с каким только можно жевать чипсы.

– Люк, это просто смешно. Ада не существует.

– А как же тогда людей наказывают за то, что они натворили?

– Ну ладно, ладно, хорошо. Мы просто заплатим штраф, купим – как там учительница назвала это? Индульгенцию? И попадем на небеса. Такой вариант тебя устраивает?

– Это не сработает! Нельзя купить избавление от ада!

– Люк, да я шучу.

Но он продолжает нервно постукивать пальцами по пакетику чипсов, и тут к нам присоединяются Лекс и Бриа. В руках у них пачки документов школьного совета, и девчонки похожи на двух бизнес-леди, вернувшихся с заседания совета директоров банка.

– И о чем мы разговариваем? – интересуется Бриа.

И я отвечаю:

– Об аде.

Лекс целует Люка в макушку и зарывает лицо в его светлые густые волосы. На ней стильный комбинезон, вполне пригодный для красной ковровой дорожки, а Люк в укороченных джинсах с подтяжками – так одеваются те, кому хочется выглядеть отличниками.

– Ты не попадешь в ад, малыш, – заверяет его Лекс.

Люк бросает на меня смущенный взгляд.

– Я написал ей о моих опасениях.

– А почему мы вообще говорим об этом? – желает знать Бриа.

– Эбби Уайтли напугала его до чертиков на уроке всемирной истории, – объясняю я.

– А что, если она права? – скулит он.

– Люк, хватит. – Протягиваю ему пакетик, и он берет еще одну чипсину. – Даже если ад есть, это ничего не значит. Ты – последний, кто туда попадет. – Честно говоря, мысль о том, что Люк может быть отправлен в ад, настолько абсурдна, что я не могу серьезно к ней отнестись.

– Сайе прав, – говорит Лекс. Вот уж не думал, что она когда-нибудь произнесет эти два слова.

– Ад – это так депрессивно. Может, поговорим о чем-нибудь повеселее? – Никто не возражает, и Бриа вручает мне квадратик золотой материи.

Я, сконфуженный, беру его.

– Э, что за прикол?

Люк хихикает, и это хорошо: значит, он успокаивается.

– Это образец цвета моего платья для нашей вечеринки! – сияет Бриа. – Твой галстук должен гармонировать с ним.

– А, понятно. – Отдаю ей лоскуток. – Мальчики будут в красных галстуках.

Улыбка Брии меркнет.

– Ты действительно хочешь одеться так, чтобы твой костюм подходил по цвету к костюмам других мальчиков?

Вместо того чтобы ответить, я съедаю еще одну чипсину, и Бриа издает блеющий звук, подразумевая, по всей видимости, что я баран, и это смешно, потому что другие меня копируют, а не я их, но я все же одаряю ее моей лучшей ослепительной улыбкой.

– Все остальные пары будут в сочетающейся одежде. Ты ведь знаешь об этом, верно? И ты затмишь всех этих стандартных девиц.

– О’кей. Прекрасно. Я согласна соответствовать твоему образу, но тогда, пожалуйста, пусть на афтепати будет слон.

Лекс громко смеется, думая, будто Бриа шутит, но не тут-то было.

– Бриа, я же говорил тебе: темой вечера будут великолепные 1920-е, а не цирк. Слон никак туда не впишется.

– Неправда. Помнишь фильм «Энни»? Там в самом конце большой вечеринки привели слона. А это были 1920-е.

Совершенно очевидно, что Бриа мечтает об этом с детства, и потому я сдаюсь.

– О’кей, ты меня убедила. Если такова твоя мечта, то почему бы и нет?

Бриа с визгом бросается мне на шею.

Лекс выглядит совершенно ошарашенной.

– Великому Гэтсби далеко до тебя, Сайе.

– Умоляю. Ты вообще читала эту книгу? Гэтсби не заморачивался насчет своих вечеринок – он все время держался в тени.

– Но ты-то будешь в центре внимания, правильно я понимаю? – ехидничает Лекс.

Бриа замирает и переводит взгляд с меня на Лекс, и создается впечатление, что она улавливает наконец ту напряженность, которая существует между нами вот уже несколько месяцев.

– Нет ничего плохого в том, чтобы быть на виду, верно? – наконец нарушает молчание Бриа, бросая на Лекс обиженный взгляд.

Лекс явно хочется поспорить, но, по всей видимости, сегодня у нее нет на это сил, и она начинает тыкать зубьями пластмассовой вилки в салат в миске. Вид у этого салата совершенно убогий – несколько чахлых листьев и одинокая помидорка-черри.

Кто-то проходит мимо нашего столика с подносом, уставленным мисками с ароматной едой, и я морщусь.

– Не могу дождаться, когда мы будем обедать не в школьной столовой. Поглощение еды здесь – признак… деградации.

– А меня удивляет, что такие люди, как ты, учатся в обычных школах, – бормочет Лекс, и это можно расценить как комплимент, вот только в ее голосе слышны фальшивые нотки.

– В девятом классе я учился в интернате.

– Неужели? – Ее идеально изогнутые брови взлетают вверх. – А почему ты оттуда слинял?

Не успеваю я и рта открыть, как Люк отвечает за меня:

– Слишком много правил и ограничений.

После школы Бриа садится на пассажирское сиденье моего автомобиля с открывающимся верхом, и спустя несколько минут я въезжаю в парковочный гараж на площади. Бриа обновляет блестящую красную помаду перед зеркалом в солнцезащитном козырьке, и мы выходим из машины. Жму на брелок, чтобы поставить машину на сигнализацию, и слышу привычное попискивание.

Когда мы входим в лифт, мой пульс начинает частить. Бриа обожает лифты, а это значит, что теперь я их тоже обожаю.

С озорной улыбкой она нажимает на кнопку с цифрой «шесть».

Мы устремляемся вверх, и я целую ее.

Мы ездим вверх-вниз столько раз, что я теряю счет. Мы целуемся до упада, и наконец я, выдохшийся, готов отменить кофе, но тут мы снова оказываемся на первом этаже, и на этот раз Бриа позволяет дверям лифта открыться.

Мы направляемся в «Старбакс», где наши друзья уже пьют ореховый латте с кленовом сиропом и тыквенный фраппучино. Здесь Люк и Лекс, Гаррет и Марисса и еще всякие люди – без пары, недавно образовавшие пары и те, кто вскоре образуют пары.

Они радостно здороваются с нами.

Взяв напитки, мы с Брией присоединяемся к ним. Разговор идет о том, как замечательно проходит этот год, а затем последует выпускной класс, а затем – о боже ты мой! – колледж!

Мне скучно, и я молча потягиваю кофе. Я подозреваю, что колледж – точно такое же место, как это, только почтовый индекс у него другой.

Мы сидим в кафе примерно час, когда я замечаю, что Бриа с хмурым видом смотрит в свой телефон. Толкаю ее локтем, и она показывает мне сообщение, только что присланное ее мамой:

Бебиситтер не пришла! Бетани дома ОДНА!

– Прости, Сайе, – вздыхает Бриа. – Похоже, я не смогу сегодня побыть с тобой.

Я довольно сильно расстроен – никогда еще дом не был только в моем распоряжении, – но встаю, чтобы уйти.

– Ребята, это никуда не годится! – протестует Марисса. – Мы даже не сделали селфи.

И не успеваю я глазом моргнуть, как она достает телефон, и все впечатывают свои лица в мое, фотографируясь. Телефон Брии снова подает признаки жизни, и она настаивает, что теперь ей точно надо идти.

Мы садимся в лифт – никаких поцелуев на этот раз, – и скоро я останавливаю автомобиль перед ее домом, на крыльце которого стоит, куксясь, ее сестричка.

– Хочешь войти? – предлагает Бриа. – Поможешь мне заниматься ребенком.

– Э… Думаю, это не мое.

– Наберешься опыта. Уверена, ты будешь хорошим отцом нашим детям!

– Нашим детям? – Но у нас и секса пока что не было. И мы все еще школьники.

– Поговорим об этом позже. – Бриа клюет меня в щеку и выходит из машины.

Когда несколько минут спустя я подъезжаю к своему дому, солнце уже садится. Проверяю телефон. У поста, в котором отметила меня Марисса, уже пятьсот лайков, и их становится все больше.

Беру чуть теплый кофе из держателя для стаканов и пью его, шагая по дорожке. Наступает холодная погода, и листья на деревьях начинают менять цвет, но сейчас слишком темно, чтобы разглядеть это. Опавшая листва кажется серой, а статуи – просто силуэтами с длинными тенями.

Странно – одну из статуй почему-то переставили, и она оказалась в одном ряду с деревьями.

Гадаю, кто мог сделать это. Они же такие тяжелые, и, чтобы переместить их, нужен вилочный погрузчик, то есть осуществить подобное спонтанно невозможно.

Кошусь в ту сторону, и вдруг меня осеняет.

Это не статуя.

На краю леса стоит какой-то мужчина и наблюдает за мной.

Четыре

Моя первая мысль – это, должно быть, садовник, что, конечно же, полная бессмыслица. У этого человека нет в руках нужных инструментов, да и сейчас слишком темно, чтобы работать во дворе.

Мужчина начинает сокращать расстояние между нами.

Делаю еще один глоток кофе.

Это крупный, приземистый парень с коротко остриженными волосами. Я не узнаю его, но он, должно быть, работает на мою маму. Может, имеет какое-то отношение к организации праздничного вечера.

Но с какой стати он здесь, если все остальные в Далласе?

Мужчина ускоряет шаг, и я обнаруживаю, что сую руку в карман и достаю мобильник.

– Не надо! – разносится по двору его глухой голос.

Мой палец в нерешительности зависает над экраном.

– Я новый охранник!

Мои глаза сужаются. На нем обычная зеленая армейская форма.

– Я не хотел напугать вас. – Теперь он всего в нескольких футах от меня.

– А я и не испугался.

Он открывает кожаную папку у него в руках.

– Это ведь Уэйт-Хаус, правильно?

– Да.

– Я обхожу эту местность.

– И зашли к нам?

– Прошу прощения. Территория такая большая, что трудно сказать, где начинаются и где заканчиваются ваши владения. А я зашел сюда со стороны леса.

– А почему вы совершаете обход? На это есть какие-то особые причины?

– Нет, вовсе нет. Но я считаю, что предосторожность – вещь хорошая. – Он шарит глазами вокруг, словно мы очутились посреди боевых действий, а я смотрю на дверь, желая поскорее очутиться в доме.

– Ну, рад был познакомиться с вами, – говорю я, надеясь, что он поймет, на что я намекаю.

– Взаимно.

Провожаю его до ворот и закрываю их за ним. Слова охранника не убедительны. Наш лес обнесен забором, и совершенно непонятно, как кто-то мог забрести сюда случайно.

Надо будет расспросить маму – допиваю кофе, – если не забуду.

Пять

Под «Успокаивающие звуки природы» мы работаем с учебниками на уроке мисс Уэллс. Она считает, это помогает сосредоточиться. Внезапно динамик над нашими головами оживает, чтобы сообщить утренние новости.

– Хорошего понедельника, старшая школа «Лорел»! – бодро говорит какой-то мальчик, его голос то и дело прерывается помехами. – Праздник по поводу возвращения с каникул состоится в эту пятницу! Вы уже купили билеты? – Бриа поворачивается ко мне с взволнованной улыбкой на лице. – Классные руководители раздадут бюллетени для голосования. Голосуйте.

Мисс Уэллс, как по приказу, начинает раздавать квадратные листочки оранжевой бумаги, и секунду спустя Бриа с визгом встает и сует мне под нос свой бюллетень. Мы с ней оба номинированы, равно как Лекс, Марисса и еще несколько человек из нашей тусовки.

Класс поздравляет нас, и Бриа делает старомодный реверанс, притворяясь, что на ней юбка, а не спортивные штаны, потом соединяет руки перед лицом, будто в молитве.

– Господи, пожалуйста. Пусть мы победим!

Закончив задание, я говорю мисс Уэллс, что мне нужно в учительскую.

Люк корчит гримасу, типа я-знаю-что-ты-врешь, но я игнорирую это, выхожу в коридор и встречаю там Гаррета и Брэкстона. Гаррет сегодня во всем черном, в то время как на Брэкстоне ярко-синяя кожаная куртка, а его волосы уложены в стиле аниме. Он расстегивает куртку, и я вижу бутылку с чем-то алкогольным, мы направляемся к крытой галерее, соединяющей два здания, и натыкаемся на Эвана Замару.

Его глаза распахиваются.

– Привет, Операция, – говорит Гаррет, и Брэкстон издает смешок. – А где твой бойфренд?

Полные щеки Эвана краснеют, несмотря на загар.

– Мы не бойфренды, – мямлит он.

– А кто? – Голос у Гаррета такой тихий, что его слова звучат пугающе.

Эван открывает рот, вроде как желая ответить, но вместо этого подается в сторону, и Гаррет встает у него на дороге. Мне хочется, чтобы здесь был Птица. Он забавный. Эван же просто прирос к месту, подобно печальному второкласснику, которого родители забыли забрать из школы после уроков. Он просто стоит, сжимая в пухлых руках учебники. У него на суставах еще остались ямочки, какие бывают у маленьких детей, и я задаюсь вопросом, а сможет ли он когда-нибудь пройти через пубертатный возраст, и тут меня огорошивает неожиданная мысль.

– Эй, ты – юное дарование или что-то в этом роде, верно?

Эван удивленно таращит на меня большие карие глаза.

– Э-э-э, я изучаю углубленно некоторые предметы, но вообще-то я десятиклассник.

– Ты перепрыгнул через несколько классов? – продолжаю допытываться я, и Брэкстон снова хихикает.

Двойная дверь за нашими спинами распахивается. К нам танцующей походкой приближается Люк, но внезапно останавливается, и вид у него становится озадаченным.

Гаррет со скучающим видом отходит от Эвана.

– Ладно, свободен.

Мальчик не сходит с места, словно боится, что Гаррет сделает ему подножку.

– Ну давай же. – Гаррет легонько гладит его по кудрявой голове.

Эван, будто очнувшись, проносится мимо сконфуженного Люка.

– А что было раньше? – спрашивает Люк, когда мы едем на машине к моему дому.

– Ты о чем?

– Об Эване Замаре. – Он смотрит на меня взглядом, каким дозволено смотреть только ему. – Вы что, пацаны, измываетесь над этим мальчиком?

– Измываемся над ним? А так в наше время еще говорят?

– Ты понимаешь, о чем я. Что вы с ним сделали?

– Ничего не сделали. Скажи лучше, в какое время вы с Лекс встречаетесь с нами в пятницу?

– Мы не встречаемся.

– Серьезно? Почему нет?

– Потому что Лекс в присутствии Гаррета чувствует себя неуютно.

Я расстроен.

– Но мы же хотели все вместе поехать на вечер на лимузине.

– Это было еще до того, как Брэкстон сказал, что он закажет лимузин, и все загорелись этой идеей.

– Значит, ты прекратишь общаться со своими друзьями лишь потому, что они не нравятся твоей девушке?

– Если бы речь шла только о вас с Брией, все было бы нормально. Лекс просто считает, что ты избалованный ребенок…

– Она так сказала?

– Что-то вроде этого. Но Гаррет – другое дело. Она его боится.

Я замолкаю. Не могу представить, что Лекс кого-нибудь боится.

– Почему? Да, его шутки не всегда милы, но он человек безобидный.

– Он вовсе не безобиден. Ему нравится обижать людей, причинять им боль. Он тащится от этого. Он чудовище, чувак.

– Да у тебя все чудовищно.

Люк на какое-то время затихает. А потом произносит:

– Сайе… можно я тебе кое-что скажу?

– Да ты и без разрешения скажешь. – Его лицо принимает обиженное выражение, и я издаю стон: – О’кей, о’кей, давай, говори.

Честные зеленые глаза Люка встречаются с моими.

– Ты больше не смеешься.

– Да я того и гляди расхохочусь прямо сейчас.

– Я серьезно.

– Это-то и смешно.

Он скрещивает руки на груди:

– Знаешь что? Есть разница между смехом над кем-то и радостным смехом. Я хочу спросить: ты больше ничего не хочешь?

– Чего, например?

– Я имею в виду вот что. Ты ничего не хочешь, потому что за тебя хотят другие.

Его слова смущают меня.

– Да о чем ты вообще говоришь?

– Я говорю, что кое-чего хочу. Для тебя.

– О’кей…

– Я хочу, чтобы в тебе снова проснулся интерес хоть к чему-то.

– Ты хочешь, чтобы у меня появилось хобби?

– Нет… цель.

– Цель? Ты что, подался в монахи?

Его голос смягчается:

– Я много думал об этом. У каждого человека должна быть цель, Сайе.

– Правда? А у тебя она есть? Какая?

– Ну… Цели у меня пока что нет. Но я ищу ее. Мы же все в ее поисках. Но в последнее время ты будто… отстранился. Я не хочу сказать, что в этом виноват Гаррет, но с тех пор, как ты начал общаться с ним в прошлом году, ты…

– Что я?

– Ты стал другим. Похожим… похожим на Брэкстона! Раньше ты считал его идиотом, и…

– А ты считал его интересным и симпатичным.

Люк морщит нос, подобно кролику.

– Брэкстона? Да ты спятил.

– Да-да, так оно и было. В четвертом классе ты послал ему открытку от тайного обожателя.

– Я послал ее брату Брэкстона.

– О. Ну так они два сапога пара.

– Вот только его брат не придурок, а Брэкстона ты всегда считал именно таким, а теперь вы с ним друзья? Об этом-то я тебе и толкую. Ты никогда не насмехался надо мной, но…

– С какой стати мне смеяться над тобой? – Теперь я серьезен и поворачиваюсь лицом к нему. – Мне до лампочки, кто там тебе нравится.

– Верно, потому что ты не издеваешься над людьми. Но Гаррет…

– Люк. – Мое терпение лопнуло. – Может, хватит? Мне не нужна проповедь о том, будто Гаррет – Антихрист, оказывающий на меня дурное влияние. Я способен сам принимать решения.

Шесть

В четверг Гаррет и Брэкстон курят одну сигарету на двоих, пока мы все стоим, прислонившись к моему автомобилю, припаркованному у школы. Тэннер – мускулистый двенадцатиклассник, занимающийся боксом вместе с Гарретом, – незаметно подкрадывается к нам и по очереди ударяет кулаком по нашим кулакам. На улице хорошо, воздух кажется хрустящим, но запах дыма раздражает меня.

Нетерпеливо просматриваю ленту в телефоне, но тут мое внимание привлекает громкий звук автомобильного глушителя. Минуту спустя на стоянку, дребезжа, вкатывается допотопный красный пикап с невероятных размеров колпаками на колесах.

– Похоже, Белла Свон перебралась в Техас, – шутит Гаррет.

Мы смеемся и смотрим, как дверца со стороны водителя со скрежетом открывается, и ждем, что наружу выпрыгнет какая-нибудь закусившая губу новая девица. Но вместо этого наблюдаем пухлощекого, с пружинами-кудряшками Эвана Замару, улыбающегося широченной – от уха до уха – улыбкой.

Могу поклясться, Бог, объединившись с Люком, доставил сюда этого ребенка просто для того, чтобы испортить мне настроение. Я вспоминаю лекцию, прочитанную мне на днях Люком, а также то, как Бриа говорила «бе-е-е» и фактически обозвала меня бараном.

– Операция достаточно большая для того, чтобы водить машину? – ошарашенно произносит Брэкстон.

– Милый грузовичок! – замечает Гаррет.

Улыбка Эвана гаснет, он быстро идет к школе.

Гаррет тушит сигарету черным байкерским ботинком и, подобно реактивной ракете, вместе с другими парнями устремляется за Эваном. Я какое-то время пребываю в нерешительности – это действительно так, – но потом мне приходит в голову мысль: с какой стати я должен отказываться от своего чувства юмора только потому, что у Люка его нет?

И я догоняю их.

– Если по чесноку, – говорит Тэннер, когда мы догоняем Эвана в коридоре, – этот грузовик – коллекционный экземпляр.

– Спасибо, – бормочет Эван.

– А я и не знал, что водить теперь разрешается с десяти лет, – в свою очередь ерничает Брэкстон.

Эван краснеет.

– Мне шестнадцать. Как раз сегодня исполнилось.

Вот дерьмо. По негласным правилам, нельзя задирать людей в их день рождения. Я смиренно пожимаю плечами, но Гаррет лишь выгибает темные брови и подходит ближе к Эвану.

– Твой день рождения сегодня? – спрашивает он.

Эван кивает, медленно.

– А почему ты нам этого не сказал? Брэкстон цепляет на лицо псевдовзволнованную ухмылку. – Мы бы приготовили для тебя подарок!

– Но ему было бы далеко до этого потрясающего грузовика, – добавляет Гаррет. – Как долго ты на него копил?

– Мне его купили родители.

– Страшно не хочется доводить это до твоего сведения, дитя… – Гаррет вроде как сочувственно сжимает шею Эвана, – но, думаю, они не слишком-то тебя любят.

* * *

На седьмом уроке – это психология – жужжит мой телефон.

Сообщение от Брии:

Ты все еще намерен отвезти меня и Мариссу домой?

Конечно, – отвечаю я.

Но сначала нам нужно переделать кое-какие дела в спортзале… Последние приготовления к завтрашнему вечеру!

Хочу было послать ей эмодзи с большим пальцем вверх, но меня отвлекают жалобный лай и визг, раздающиеся из динамиков.

Мисс Уэллс больна, а заменяющая ее учительница показывает нам старый документальный фильм и велит записывать значение встречающихся в нем терминов. В этом фильме ученый из 1970-х годов бьет током собак из тех же 1970-х. Половина собак способна прекратить это дело, нажав на рычаг, но собаки из другой группы могут жать на этот рычаг до посинения, поскольку удары током прекращаются, только когда решает ученый.

– До чего же это жестоко, – ноет Люк. – Почему вы заставляете нас смотреть такое? Хотите нас травмировать?

Большинство ребят поддакивают ему, но учительница шикает. На экране появляется надпись «ВТОРАЯ ЧАСТЬ».

Теперь собаки помещены в ящики, называющиеся шаттл-боксами – это один из новых для нас терминов, – и все, что нужно сделать животным, чтобы выбраться из них, так это перепрыгнуть через невысокую перегородку. Ученый снова начинает бить собак током и смотрит, что произойдет. Одна группа собак – те, что сумели добиться прекращения ударов током, – быстро соображает, как выбраться из ящиков, но собаки из второй группы просто лежат и скулят. Люк, похоже, вот-вот расплачется – заодно с ними.

О’кей. С меня довольно. Вожу пальцем по экрану телефона и читаю ленту.

За пять минут до звонка учительница включает свет, и я хватаю со стола Люка его работу, чтобы списать.

– Эй, я еще не закончил.

Игнорируя его протесты, корябаю ответы. На последний вопрос ответа у него нет, и я спрашиваю:

– А как нужно ответить на двадцатый вопрос?

– А что это за вопрос?

– Почему собаки из второй группы просто не перепрыгнули через стену?

Люк показывает на одну из фраз в перечне ответов, вид у него при этом печальный.

Выученная беспомощность.

– Они усвоили, что ничего не могут сделать для того, чтобы спастись. – Я пишу, а Люк продолжает говорить: – Это просто душераздирающе, понимаешь? Подумай только о значении…

Звенит звонок, я сую ему листок с его работой и направляюсь к двери.

За моей спиной раздается саркастическое:

– Пожалуйста!

Подойдя к парковке, вижу Гаррета, прислонившегося к моей машине. Вид у него очень клевый, он похож на гангстера. Мы берем стаканы с кофе и какое-то время разъезжаем на автомобиле, просто чтобы убить время, а затем снова направляемся к школе за девушками.

Въезжая на почти пустую стоянку, получаю сообщение от Брии:

Еще 20 минут? А может, хотите помочь???

Вздрогнув от мысли, что для этого придется войти в спортивный зал, в котором полно жизнерадостных детишек, отвечаю:

Мы подождем, – а потом передаю содержание сообщения Гаррету.

– Уже пять часов, – жалуется он. – В это время в школе остаются одни лузеры.

– Это не так. Белла Свон все еще здесь.

Гаррет окидывает парковку взглядом снайпера, и я засекаю момент, когда он замечает грузовик Эвана Замары. Улыбаясь щербатым ртом, он спрашивает:

– И что нам с этим делать?

– Что делать с пикапом? – Я не в настроении придумывать что-нибудь остроумное по этому поводу, но Гаррет уже распахивает дверцу автомобиля и быстро выходит из него. Достает что-то из заднего кармана и двигает кистью. От лезвия отражается солнечный свет, и до меня доходит, что в руке у него нож.

Какое-то время я пребываю в таком шоке, что теряю дар речи, но Гаррет буравит меня взглядом.

– Сайе. Ты идешь или нет?

Семь

– Ну и денек выдался! – Выходя из класса, Бриа пытается весело покружиться, но теряет равновесие из-за цветочной розетки ^[3], которую я привез ей домой утром.

Эта самая розетка оказалась гораздо больше, чем я думал, когда заказывал ее, она закрывает всю грудь Брии и спускается ниже колен. Бриа накидывает ее на шею, подобно ожерелью, потому что приколоть ее к блузке нет никакой возможности.

Практически все девочки в школе тоже красуются в подобных розетках, дополненных немыслимым количеством звякающих колокольчиков, так что создается впечатление, будто по коридорам шествует стадо коров. И некоторые учителя со страдальческим видом затыкают уши.

– Сайе… помоги, – просит Бриа.

– Да, конечно. – Я помогаю ей приподнять украшение весом в тонну, и Бриа вызволяет свои длинные волосы из-под шнура, а потом я снова опускаю шнур на шею, и мои ладони проходятся по ее коже.

– Мне нравятся твои руки! – говорит Бриа, гладя их кончиками пальцев. – Они такие мягкие и гладкие. Мне кажется, они даже мягче, чем мои руки!

И я искренне радуюсь, что Лекс не хихикает и не добавляет что-то вроде: «Это потому, что Сайе мальчик избалованный и не знает, что такое физический труд».

– Спасибо, – говорю я.

– Увидимся за обедом! – И с этими словами Бриа, чуть покачиваясь от тяжести розетки, вышагивает по коридору.

На уроке латыни мистер Райвас дает мне задание, но сегодня я не в настроении спрягать глаголы. Мой взгляд устремляется к открытой двери. По коридору идут наряженные в костюмы взволнованные ребята из театрального клуба, а также из школьного совета – в руках у них флайеры и скотч, и они готовы обклеить этими бумажками всю школу.

– Сайерс? – окликает меня мистер Райвас.

Поднимаю на него глаза:

– Да?

Он кладет на мой стол эссе, которое я сдал ему на прошлой неделе. Оно испещрено красными правками и разочарованными замечаниями.

– Ты способен на большее. – Он садится за соседнюю парту, совершенно неподходящую человеку его возраста. – Сайерс, ты даешь себе отчет в том, что многие в этой школе, в этом мире, ну, скажем, борются?

– Борются?

– Да. За самые разные вещи. Борются за то, чтобы выжить. Но ты… тебе дано столь многое. Тебе дарованы возможности, о каких большинство людей могут только мечтать.

– О’кей?..

– Я хочу донести до тебя следующее: наличие денег не подразумевает, что обладающий ими человек может бездействовать – он может делать что угодно.

Я вздрагиваю. Да что в последнее время происходит? Одна проповедь за другой.

– Мистер Райвас…

Но не успеваю я произнести еще хоть слово, как в класс, звеня колокольчиками, входит секретарша в цветочной розетке и протягивает ему записку.

Мистер Райвас читает ее и вздыхает:

– Тебя вызывают к директору.

Когда я вхожу в главное здание школы, девушка на ресепшене встречает меня дружелюбной улыбкой. Кивнув ей в ответ, иду дальше по коридору – к кабинету директора, и тут из него, зло сверкая глазами, вылетает Гаррет, комкающий в руке розовый листок бумаги.

– И ты здесь? – говорю я.

– В школу заявился отец этого мальчишки.

– Ты говоришь об Эване?

– Да, о нем. О ком же еще?

– Хм. Вот уж не думал, что он засек нас.

– Ну, директору он сказал, что так оно и было. И теперь Гардинер говорит, что мне запрещено участвовать в школьных мероприятиях в течение шести недель, а это значит, меня не будет на вечеринке.

– Прямо как в романе «Кэрри».

– Мистер Уэйт? – На пороге своего кабинета материализуется, подобно Дракуле, директор Гардинер. – Мне нужно поговорить с вами. – Он поворачивается к Гаррету: – А вы, молодой человек, возвращайтесь в класс.

Гаррет, прежде чем сорваться с места, бросает на него злобный взгляд. Я вхожу в кабинет и сажусь на диван, Гардинер со строгим выражением лица усаживается за свой стол. На стене за его спиной красуется огромных размеров флаг Техаса, словно хозяин кабинета – губернатор штата или еще какой начальник.

Стараюсь сдержать усмешку.

– Я сразу перейду к делу. Вы вчера намеренно изуродовали машину Эвана Замары?

– Нет. – Я откидываюсь на спинку дивана. – Я этого не делал.

– Интересно. – Гардинер опускает подбородок на сложенные руки. – А почему же он говорит, что сделали?

Скептически вздергиваю одну бровь, подражая отцу.

– Вы спрашиваете меня о том, что на уме у какого-то там ребенка, с которым я даже ни разу не разговаривал?

– Эван тоже сказал, что вы никогда с ним не общались. Он понятия не имеет, почему вы на него ополчились.

– Ополчились? Звучит немного драматично.

Гардинер ведет себя так, будто мы преступники или кто-то в этом роде.

– Ну, знаете ли, Эван Замара не годится в герои драмы. Но все это… очень беспокоит его, и он не способен справиться с происходящим.

Гардинер переигрывает. Эван не мог сказать ничего подобного.

– Не знаю, что вам ответить. Я практически не знаком с ним.

– Значит, вы не трогали его грузовик, не преследовали его в коридорах и не имеете никакого отношения к уничтожению его проекта?

– Я ничего не уничтожал.

– Ну да, только не вы. – Голос Гардинера начинает вдруг сочиться сарказмом. – Вы предпочитаете стоять в стороне и наблюдать за тем, как этим занимаются другие.

– И тебе ничего за это не было? – злится Гаррет, когда после окончания уроков я выезжаю с автостоянки. Не понимаю, почему он пребывает в таком шоке – ведь это не я накорябал на пикапе Эвана Замара огромными печатными буквами слово «тюфяк».

– Эй, да я же просто смотрел.

– Ага. Хорошо устроился.

– Ты придешь на мою вечеринку или как?

– А почему нет? Меня отстранили от танцев, а не от твоего дома.

Мы уже в десяти кварталах от школы, а он все еще кипятится.

– Гаррет, ты же сам не хотел идти на этот дурацкий вечер.

– Дело не в этом, Сайе! Я уже пригласил Мариссу и взял напрокат чертов смокинг, и эта сука не сможет сделать так, что я никуда не пойду.

Мы доезжаем до кованых чугунных ворот, у которых уже ждут несколько автомобилей наших друзей. Говорю охранникам, что все они со мной, ворота открываются, караван машин тянется за мной к дому. Повсюду приткнулись автомобили, доставляющие различные товары, двери дома – нараспашку, и обслуживающий персонал выгружает еду, фуршетные столы и коробки с хрустальными бокалами.

Ребята входят в дом и идут по коридору, а я проверяю, все ли готово к вечеринке. Самая большая комната совершенно преобразилась – здесь множество украшенных стеклянными бусами светильников, черно-золотой пол стилизовали под ар-деко, мебель – стулья, роскошные складные кресла – также выполнены в этом стиле. Трое мужчин вешают на стену огромное зеркало. Другие рабочие устанавливают вдоль стены сцену, на которой будет играть небольшой оркестр.

– Мистер Уэйт? – Навстречу мне идет организатор мероприятий, мужчина в твидовом пиджаке. – Все готово в срок. Счет за угощение получился немного дороже, чем мы договаривались, но…

– Все нормально.

Он записывает что-то в свой блокнот.

– Хорошо, сэр. Я сделал заметку.

Когда минутой позже я обнаруживаю ребят в домашнем кинотеатре, Гаррет беспокойно мечется туда-сюда перед экраном, загораживая его и мешая другим смотреть фильм, который Люк выбрал потому, что в нем идет речь о кругах на фермерских полях, якобы сделанных инопланетянами.

– Он рассказал своему папе, – возмущается Гаррет. – Ну кто так поступает?

Ребята хихикают, соглашаясь с тем, что Эван жалок, но это, похоже, еще больше злит Гаррета.

– Я ему покажу, я серьезно это говорю. Он не знает, что его ждет, но я с ним обязательно поквитаюсь.

– Мне кажется, это он уже с тобой поквитался, – буркает Люк, рот которого набит «Читос».

Все замолкают, поскольку внимание Гаррета сосредоточивается на Люке, смахивающем крошки с майки с Оби-Ван Кеноби.

– Что такое? – Люк смущенно приподнимает брови. – А чего вы ожидали, раз издеваетесь над ним вот уже несколько недель?

Гаррет делает в сторону Люка пару шагов.

– А почему ты суешься не в свое дело?

– Ты говоришь это в присутствии многих людей! Это нельзя назвать разговором наедине.

Ладони Гаррета сжимаются в огромные кулаки, и я, сам того не ожидая, встаю перед ним, защищая таким образом Люка.

– Остынь, чувак. Если тебе очень уж хочется пойти на вечер, то иди. Там будет столько народа, что никто из учителей тебя не заметит.

Он медленно выпрямляет пальцы и слегка расслабляется.

– Ну да, может, ты и прав.

– Все будет хорошо, – заверяю его я. – Ну что плохого может произойти?

Восемь

Я танцую с Брией медленный танец, на голове у меня золотая корона.

– Я же говорила, ты станешь принцем. – Бриа поднимает голову с моего плеча и улыбается, на ней тоже корона – сверкающая рубинами. – Говорила же? – Она берет мой красный галстук, притягивает меня к себе и прижимается губами к моим губам – это больше, чем поцелуй в щеку, но меньше, чем поцелуи в лифте.

Мое сердце бьется сильнее.

Она отстраняется от меня:

– Это похоже на сказку, верно? Принц и принцесса танцуют на облаках.

Вот только вместо облаков здесь картонные декорации, и мы с ней в душном спортивном зале старшей школы, окруженные следящими за порядком хмурыми учителями.

Но она так счастлива, что я подыгрываю ей:

– Ага, точно так.

Ее улыбка становится еще шире, она говорит:

– Сейчас вернусь. – Они с Мариссой берутся за руки и исчезают в толпе, и я иду на другой конец зала, где тусуются мальчики.

Брэкстон и Гаррет бездельничают, но, завидев меня, Брэкстон вопит:

– Сайе! А ты слышал, что сегодня к тебе явятся ребята и из других школ? Вместо того чтобы веселиться на собственных вечеринках.

Стараюсь спрятать гордую улыбку, проступающую на лице.

– Думаю, об этом уже везде судачат.

– Гардинер идет, – шипит кто-то из учеников, и все мы смотрим на направляющегося к нам директора.

Гаррет, не двигаясь с места, ждет, когда Гардинер подойдет к нему.

– Вас не должно быть здесь, – сурово говорит ему директор.

Несколько человек с любопытством смотрят в нашу сторону, а Гаррет словно врастает в пол, его глаза сверкают, подобно острым осколкам стекла. Он выше директора и, пользуясь этим, смотрит на пожилого человека сверху вниз.

– Пошли. – Гардинер обхватывает рукой бицепс Гаррета.

– Да пошел ты. – Гаррет вырывается из его хватки и идет прочь, но директор следует за ним, точно полицейский, и все в спортивном зале молча смотрят, как Гаррет выходит через двойную дверь в коридор.

Гаррет слоняется у лимузина, лицо у него потное и красное, словно бушующая в нем ярость начинает сказываться на сердечно-сосудистой системе.

– Да черт с ними, с этими танцульками, – примиряющее произносит Брэкстон. – Я уйду вместе с тобой.

– Легко тебе говорить, – презрительно усмехается Гаррет. – У тебя нет девушки.

– Я тоже готов уйти, – пытаюсь я разрядить обстановку. – И возьму с собой Брию и Мариссу.

Вернувшись в переполненный спортивный зал, вижу Брию на танцплощадке.

– Пошли отсюда, – говорю я.

– Что? – Бриа в шоке открывает рот. – Почему?

– Гаррета выставили вон.

– Но это не означает, что должны уйти мы.

– До конца вечеринки всего час. Никто не остается до конца.

– Остаются, если они принц и принцесса!

– И что прикажешь сказать Гаррету? Что меня не отпускает моя девушка?

– Ты не обязан ничего говорить ему! – Бриа смотрит на меня прищуренными глазами. – Если Гаррету дали пинка под зад, то это его проблемы.

К нам танцующей походкой подходит Марисса, но, почувствовав напряженность между мной и Брией, останавливается и спрашивает:

– Что случилось?

– Мистер Гардинер выгнал Гаррета, – объясняю я.

– И мальчики хотят, чтобы мы тоже свалили, – добавляет Бриа, скрестив обнаженные руки на груди.

– Вы это серьезно? – Марисса расстраивается не меньше Брии. – Мы же готовились к этому вечеру много месяцев! Ну не можем мы уйти, и все тут.

– То есть ни одна из вас не уйдет? – О боже, Гаррет страшно разозлится.

– Я точно останусь, – говорит мне Марисса.

– Я тоже, – вторит ей Бриа.

– О’кей, клево. Оставайтесь, если хотите, но я ухожу. – Я жду, что Бриа уступит мне, но она поджимает губы, разворачивается и растворяется в толпе танцующих.

Говорю шоферу, чтобы он ехал куда глаза глядят. Нас в лимузине десять человек, и, в отсутствие девушек, здесь достаточно места, чтобы растянуться на сиденьях. Ребята передают друг другу серебряное ведерко с пивом и чокаются бутылками. Мы снимаем куртки, ослабляем галстуки. Я пристраиваю корону на сиденье рядом с собой.

На светофоре Брэкстон высовывается из машины – крыша у нее открыта, – и кричит какой-то идущей по тротуару даме:

– Классная задница!

Она показывает ему средний палец, и все смеются.

Лимузин мчится дальше.

Парни продолжают пить, и скоро все расслабляются. Все, кроме Гаррета, смотрящего в никуда, подобно подросткового возраста горгулье.

– Расслабься, – говорю я ему. – Танцы скоро закончатся. Главное событие сегодняшнего вечера – моя вечеринка.

Но Гаррет продолжает беситься, и я не могу винить его в этом. Его только что унизили на глазах у всех.

– А Марисса все-таки осталась… – Он в ярости трясет головой. – Вот сука.

А затем снова невидяще смотрит в окно.

Некоторые из парней начинают фотографироваться, а потом вступают в пьяную перебранку. Внезапно все это начинает страшно раздражать меня. Мне не хочется провести следующий час в лимузине, набитом придурками. Плюс к этому Бриа злится на меня и, наверное, весь вечер будет пребывать в плохом настроении. И мне становится скучно.

Толкаю локтем Тэннера. У него всегда имеется целый арсенал чего-то тонизирующего.

Он поворачивается ко мне, волосы падают на его далеко не трезвые глаза.

– У тебя есть что-нибудь? – спрашиваю я.

Он лезет в карман и достает маленький пакетик.

– Что это?

– Таблетки. Помогут оттянуться… – Тэннер определенно выглядит расслабленным, но это не то, что мне нужно..

– И ничего более… духоподъемного?

Он пожимает плечами:

– Это все, что я смог достать.

Я вздыхаю:

– Проехали.

Мы делаем круги по городу, и мое беспокойство растет, но потом лимузин останавливается на красный свет, и Гаррет выпрямляется, глаза у него загораются.

– Что такое? – интересуюсь я, и он кивком указывает на окно. На другой стороне улицы, прислонившись спиной к стене кинотеатра «Риалто», стоит Эван Замара, и на его лице играет безмятежная улыбка.

Гаррет поджимает губы:

– Кажется, жизнь налаживается.

Выхожу из лимузина, и головы прохожих поворачиваются ко мне. Я не знаю, что должно произойти – не знаю даже, чего хочу, – но большими шагами направляюсь к Эвану, рядом с которым стоит девушка. Может, его сестра?

Да нет, судя по тому, как он смотрит на нее. Плюс к этому, на нем белая рубашка и брюки хаки, а на ней клетчатая юбка и высокие носки. То есть одеты они для свидания. Она на целых три дюйма выше Эвана, и ему приходится запрокидывать голову, чтобы одарить ее застенчивой улыбкой, но тут он замечает меня, и на его лице проступает паника.

Заставляю себя идти как можно медленнее, но все равно скоро оказываюсь нос к носу с ним.

– Здравствуй… – Делаю вид, что вспоминаю, как его зову. – Ты ведь Эван, верно?

Он опасливо кивает.

– Можно тебя на пару слов?

Все его тело напрягается. Ясно как божий день, что он не хочет говорить со мной, но все же бормочет девушке:

– Я сейчас. – А затем идет за мной вдоль стены.

– Послушай, Эван, – говорю я. – Я просто хочу извиниться перед тобой.

Его большие карие глаза распахиваются от удивления, он слегка склоняет голову набок.

– Честно, мы не хотели тебя обидеть.

– О… – Он выглядит ошарашенным. – Да ладно, все о’кей. Правда.

Видно, что он говорит это искренне. И мне тут же отпускаются все мои грехи.

Я нервничаю, но стряхиваю с себя это состояние.

– Позволь мне загладить вину. – Я подхожу к его девушке. – Я только что поговорил с Эваном, и если вы уже были в кино, то я буду счастлив подвезти вас домой на лимузине.

– О боже! – Она захлебывается от избытка чувств. – Правда?

Эван явно сомневается, но потом робко улыбается мне.

– О’кей. Спасибо… Сайе.

– Не за что.

Мы идем к лимузину. Окна у него тонированные, но я знаю, что Гаррет все это видит, и тайком показываю ему поднятые вверх большие пальцы.

– После вас, – говорю я им, открывая дверцу.

И они вот так просто забираются внутрь.

Эван с девушкой опускаются на сиденье в задней части салона. Парням приходится потесниться, чтобы освободить им место. Эван оглядывает лимузин, и его глаза становятся огромными, как планеты, когда его взгляд замечает Гаррета, у которого прекрасно получается выглядеть невозмутимым.

Гаррет поднимает бутылку с пивом, словно предлагает заключить мир.

– Без обид?

Ребенок опять вопросительно наклоняет голову, но потом его лицо разглаживается.

– Конечно.

Ему дают бутылку с пивом, и он берет ее, Гаррет чокается с ним своей бутылкой.

Мальчишка расслабляется еще больше и пододвигается ближе к своей девушке, которая изучает кнопки на панели.

– Я никогда еще не ездила на лимузине! – объявляет она.

– Шутишь? – говорит один из парней, и другие смеются. Но она продолжает улыбаться, будто не понимает, что над ней потешаются.

– Как тебя зовут? – спрашивает Гаррет.

Она тычет пальцем себе в грудь:

– Меня?

– Да, тебя. Кажется, мы раньше не встречались.

Гаррет пристально смотрит на нее, не то чтобы дружелюбно, но с таким выражением лица, какое появляется у него, когда он пытается произвести хорошее впечатление.

– О. Это потому, что я хожу в школу «Лоун стар». Я Ребекка.

– Красивое имя, – немного невнятно произносит Тэннер.

– Да, это так, – соглашается Гаррет.

Один из парней открывает крышу. Ветер начинает трепать длинные волосы Ребекки, она кладет щеку на плечо Эвана и улыбается ясной улыбкой. Мальчики шумят и дурачатся до тех пор, пока кто-то не закрывает крышу, словно запечатывает машину, и все внезапно замолкают.

Брэкстон откашливается и кокетливо улыбается Ребекке.

– Тебе и вправду нравится Эван?

– Дело в том, что девушка вроде тебя может заполучить любого парня, – добавляет Гаррет, наблюдая при этом за Эваном, и ему явно нравится нервное выражение, появившееся на лице последнего.

– Э… – Ребекка ненадолго, будто в смущении, замолкает. – Конечно, мне нравится Эван.

– Учишься в «Лоун стар»? – продолжает Гаррет. – А как вы познакомились?

– Мы дружили в средней школе, но я переехала…

– Но вы продолжали общаться.

Она кивает, вид у нее по-прежнему неуверенный.

– Мило. А у вас уже был секс?

Ребекка и Эван смущенно поеживаются, а все остальные в лимузине разражаются смехом.

– Э… – мямлит Ребекка, а Эван отвечает:

– Это наше первое свидание.

– О, Эван, – говорит Гаррет, голос у него сладкий, глаза потемневшие. – Первое свидание – это круто. – И он кладет руку на колено Ребекки.

Она замирает и не сводит глаз с руки Гаррета. На ней высокие носки и юбка ниже колен, так что обнаженными остаются лишь пара дюймов кожи, там-то теперь и покоится рука Гаррета.

Я чувствую, как все во мне напрягается – дело принимает неожиданный оборот.

Гаррет пристально, с очень странным выражением, смотрит в глаза Ребекки. Создается впечатление, будто он забыл о том, что нужно поиздеваться над Эваном, и целиком сосредоточился на ней, девушку будто пригвоздило к месту его взглядом.

– В-вообще-то, – заикается она, – нам пора домой. Я сказала маме…

– Расслабься. – Заклинание словно потеряло свою силу, Гаррет отпускает ее колено и откидывается на сиденье. Он ослабляет узел своего красного галстука и расстегивает верхнюю золотую пуговицу на белой рубашке. – Мы просто развлекаемся.

– Можно остановить машину? – подает голос Эван.

Но обращается он не к нам.

Его указательный палец жмет на кнопку интеркома, и не успевает никто возразить ему, как водитель тормозит у обочины тротуара.

Гаррет смеется.

– Да остынь ты. Ты же не хочешь, чтобы твоя девушка пешком топала до самого дома? – Он в свою очередь приводит в действие интерком:

– Не обращайте внимания. Едем в… – Он одаряет Ребекку широкой улыбкой. – Водителю нужно знать, где ты живешь.

Какую-то секунду она молчит, а потом слабым голосом произносит:

– Сикамор, 1398.

И лимузин едет дальше.

– Вы, ребята, очень уж скованные. – Тэннер снова вытаскивает из кармана пакетик с таблетками. – Хотите по одной?

Эван и Ребекка мотают головой, но видно, что им становится немного неловко – они думают, что могли понять все неправильно.

Несколько минут царит напряженное молчание, а потом лимузин останавливается.

– Вот здесь я живу. – Ребекка показывает на стоящий в тупике дом и быстро прощается со своим парнем: – Спокойной ночи, Эван.

– Спокойной ночи, – отвечает он, выглядя при этом сконфуженным и одновременно успокоившимся. Но как только она выходит из машины, он смотрит в затемненное окно и вскакивает на ноги. – Пожалуй, я тоже здесь выйду.

– Ты это серьезно? – спрашивает Гаррет самым что ни на есть уничижительным тоном. – А мы собирались пригласить тебя на вечеринку Сайе. Но как хочешь. – Гаррет машет рукой, словно Эван – комар у него перед носом. – Только сначала Брэкстон должен выяснить, во что обошлись нам незапланированные остановки.

– Верно, – соглашается Брэкстон и быстро выходит из лимузина. – Подожди секундочку.

– Прошу прощения. – Эван смотрит в пол. – Я не знал, что нужно будет доплатить за то, чтобы нас отвезли домой. – Он извиняется так искренне, что я испытываю искушение сказать ему, что Гаррет – то еще трепло, но вдруг лимузин резко срывается с места, дверца захлопывается и Эван тяжело падает на сиденье.

Разделительная перегородка медленно опускается, и Брэкстон – теперь на нем шоферская кепка – улыбаясь, поворачивается к нам.

– До конца вечера вашим водителем буду я.

Все смеются, а на лице Эвана появляется странное выражение. Похоже, он понимает две вещи сразу: ему не следовало садиться в этот лимузин, но уже слишком поздно исправлять ситуацию.

Девять

– C-спасибо. – Голос Эвана становится высоким и испуганным. – Спасибо за приглашение, но мне нужно домой.

Я жду, что Гаррет рассмеется и скажет «Шутка!». Но он делает большой глоток пива и снова неподвижно смотрит на Эвана. В лимузине повисает неприятное напряжение – хотя, может, напрягаюсь один я. Другие парни выглядят спокойными, продолжают пить пиво, некоторые из них ухмыляются. На нас на всех белые рубашки и красные галстуки. Может, мальчикам известно что-то, что не известно мне, может, пока меня не было в лимузине, они разработали некий план действий.

– Вы слышали, что я сказал? – Голос Эвана надламывается, и это вызывает новый раскат смеха.

– Да ладно тебе, Эван, – насмешливо говорит Гаррет. – Мы лишь пытаемся подружиться с тобой. – Он делает еще один большой глоток. – Ты ведь хочешь стать нашим другом, верно?

Мальчик молчит, его грудь вздымается, взгляд мечется от окна к окну.

– Эван, – мурлычет Гаррет, – отвечай, когда тебя спрашивают.

Эван сглатывает и одними губами произносит да.

Но со второй попытки ему удается выдавить из себя:

– Да. Я… хочу быть вашим другом.

Кто-то открывает дверцу в черную ночь и в черное поле.

– Все выходят, – приказывает Гаррет.

Парни, спотыкаясь, выбираются наружу, на траву – все они в разной степени пьяны, но Эван не двигается с места. Его голова по-прежнему опущена, длинные кудри падают на лицо. Мне видно, как резко поднимается и опускается его грудь, а сердце бьется с такой силой, что, кажется, его можно разглядеть под одеждой.

– Эван. – Гаррет стискивает зубы. – Я сказал, выходи.

Эван медленно поднимает взгляд… и становится видно, что на глазах у него блестят слезы.

Мой желудок резко сжимается. Я вовсе не хотел расстраивать Эвана до такой степени.

Поворачиваюсь к Гаррету. Похоже, он считает, Эван должен сполна расплатиться за содеянное – что бы это ни было. Блестящие глаза Гаррета, равно как и резкая линия рта, выражают холодную злобу, и создается впечатление, будто он готов немедленно вытащить Эвана из лимузина.

Но тут Эван поднимается с места и выходит из него сам, Гаррет следует за ним.

Я, чувствуя себя не в своей тарелке, слежу на ними взглядом.

И тут я понимаю, где мы находимся. Это амфитеатр.

Городские власти используют его для летних концертов, но принадлежит он отцу Брэкстона. Лимузин едет по траве и тыкается в каменную сцену напротив полукруга ступеней, поросших травой. Все это напоминает большой театр или цирк, который вот уже век-два как заброшен.

Вокруг тихо, не то что в городе, и небо здесь пугающе бесконечно.

Брэкстон подходит к двери с замком и отпирает его, набрав код.

– Да будет свет.

Оборудование оживает и бросает лучи на сцену, где большинство парней стоят неровным кругом вокруг Эвана. Глаза у него огромные, в них плещется страх.

За моей спиной Тэннер начинается вскачь подниматься по каменным ступеням. Совершенно выдохшийся, он роняет бутылку, и все вокруг оказывается усыпанным осколками. Не менее пьяный парень интересуется:

– Шо тут пс-ходит? Я дмал, мы едем на вечченку.

Господи, да что же мы вытворяем? Это же просто идиотизм. Эван страшно напуган, и во всем этом нет больше ничего смешного. Мне хочется вернуться к цивилизации вместо того, чтобы торчать с несколькими придурками в этой глухомани. Я собираюсь высказаться по этому поводу, и тут в кармане у меня звонит телефон.

Это Бриа, и как только я отзываюсь, она, перекрикивая какофонию звуков, издаваемых гостями, сообщает мне:

– Все уже здесь!

Или же мне кажется, что она кричит именно это. Трудно разобрать слова, звучащие на фоне рейва с ее стороны и воплей пьяных парней – с моей, я отхожу в сторонку и прижимаю телефон к уху как раз в тот момент, когда она произносит:

– Ты уже пропустил один танец – и не говори, что пропустишь еще и следующий!

– Думаешь, я хочу этого? – шиплю я в телефон. – Эта вечеринка – моя идея.

– Тогда где ты и что там делаешь?

– Все спятили. И мы оказались посреди гребаного ничто.

– Пожалуйста, приезжай.

– Приеду, – обещаю я, но не думаю, что Бриа мне верит, потому что она отключается, даже не попрощавшись.

Я злюсь, но беру себя в руки и иду обратно к парням.

Они какие-то странно притихшие, почти подавленные, и тут я замечаю…

– Эй, а где Эван и Гаррет?

Все они ерзают, молчат, и вид у них виноватый. Они смотрят в землю, я повторяю свой вопрос, и тогда один из них говорит:

– Гаррет увел Эвана.

– Увел? – переспрашиваю я. – Куда?

И как в плохой комедии, все они указывают в разных направлениях.

Окидываю взглядом поле, а затем поворачиваюсь лицом к стене деревьев за сценой. Знаю, что там лес, но сейчас так темно, что вижу я лишь одну черноту.

Проходит семнадцать минут. Я знаю это, потому что все время смотрю на экран телефона. Бриа выкладывает в инстаграм фотографии с вечеринки – оркестр, фейерверк, слон, – стараясь показать мне, как весело проводит время в мое отсутствие.

Подняв голову, я снова сканирую поле и лес. Твою мать. Да что здесь происходит? Гаррет избивает Эвана? Заставляет его собственными руками рыть себе могилу? Вариантов тут множество, и меня начинает тошнить. Но, конечно же, Гаррет не сделает Эвану больно. Он просто пугает его.

Другие парни вокруг меня потихоньку трезвеют, а Брэкстон радостно суетится и тычет во всех камерой своего телефона, словно новостной репортер.

– Как вы считаете, Тэннер, мы еще услышим о Эване Замаре?

Тэннеру явно нехорошо, он изо всех сил отталкивает телефон от своего лица.

– Перестань меня снимать. Я вообще не имею никакого отношения к Эвану.

Снова смотрю на телефон. Девятнадцать минут.

– Черт! – кричит Брэкстон. – Я только что получил сообщение от брата. Кто-то видел свет.

– И что? – спрашивает один из парней.

– Да то, что папаша сказал, чтобы я не смел приезжать сюда после того, как мы насвинячили здесь в прошлый раз. Он велел прислать копов! – Брэкстон смотрит на деревья. – Гаррет!

Но темнота остается совершенно неподвижной.

– Гаррет! – снова кричит Брэкстон. – Давай сюда – полиция едет!

Скоро все парни вопят в один с ним голос, зовя Гаррета, но безрезультатно.

А потом из леса выходит высокая фигура в сиянии накрахмаленной белой рубашки и золотых пуговиц.

Но я не вижу Эвана.

Жмурясь, вглядываюсь в темноту и жду, жду.

А затем наконец из нее появляется невысокая фигура.

Когда они подходят к нам, я могу разглядеть их лица.

Гаррет спокоен и собран. Эван выглядит потрясенным.

Он потрясен, но не побит. Я не могу расслабиться, внутри у меня все сжимается.

Брэкстон бежит к водительскому месту и заводит двигатель, остальные забираются внутрь.

Эван опускается на заднее сиденье, точно там, где они сидели с Ребеккой, вот только сейчас он сидит один.

Десять

Когда в понедельник утром звенит будильник, я выключаю его со стоном. Выходные обернулись для меня прямо-таки катастрофой. К тому времени, как мы в пятницу вечером добрались до моего дома, все, кроме Брии, Люка и Лекс, уже ушли. Бриа проинформировала меня о том, что новый охранник прекратил вечеринку, и я сказал, что ей следовало бы сообщить ему, что я уже еду. Лекс, разумеется, вмешалась и заявила, что я не имею никакого права упрекать в чем-то Брию, поскольку сам во всем виноват и меня там не было. А потом они уехали.

Войдя в свою комнату, я увидел на подушке профессионально выполненную фотографию нас с Брией на школьной вечеринке. Я бросил ее на стол, после чего попытался заснуть – обычно это получается у меня легко, – но на этот раз я ворочался всю ночь. Остаток уик-энда я провел в своей комнате.

Будильник снова звенит. Даже если я встану прямо сейчас, то все равно опоздаю.

Может, сегодня мне следует прогулять школу. Такая перспектива кажется очень заманчивой…

Но я заставляю себя подняться с постели.

Идя от машины к школе, я замечаю, что коридоры уже пусты, и это хорошо, но затем буквально из ниоткуда выскакивает одетый в комбинезон рыжеволосый и птицеобразный друг Эвана и набрасывается на меня.

– Что вы наделали? – вопит он.

Пожимаю плечами, словно понятия не имею, о чем это он, и продолжаю свой путь, но вместо того, чтобы отстать от меня, он сворачивает со мной за угол, а затем, не учитывая, что нас может видеть кто-то из учителей или учеников, он меня толкает.

Я, страшно шокированный, спотыкаюсь. Какой-то пробегающий мимо нас парень останавливается и открывает от удивления рот. То же самое делает и появившаяся в дверях учительница.

– Что вы сделали с Эваном? – снова кричит Птица, на этот раз прямо мне в лицо.

Звенит звонок на урок, и учительница выходит в коридор.

– Мальчики, идите к себе в классы.

– Именно это я и пытаюсь сделать, – говорю я ей, беспомощно показывая на ребенка с безумными глазами. Ученики в ее классе, сидя за партами, вытягивают шеи, чтобы увидеть, что происходит в коридоре, и все это принимает дурной оборот.

– Послушай, – говорю я. – Как там тебя зовут?

– Блэр, – рычит он.

– Хорошо, Блэр, должен сказать, что понятия не имею, о чем ты говоришь. Если у тебя имеются какие-то проблемы, то решай их со своим другом.

Теперь он выглядит так, будто вот-вот расплачется.

– Я не могу обратиться к нему, потому что его здесь нет. Он не вернулся.

Какого черта он говорит, что Эван не вернулся? С чувством неловкости вспоминаю выражение лица Эвана, вышедшего из леса, но притворяюсь, что мне это до лампочки.

– Это не моя проблема.

Учительница прочищает горло.

– Поговорите о ваших делах позже, мальчики.

Друг Эвана продолжает смотреть на меня невероятно печальными глазами, а потом его лицо искажает ярость.

– Ты и есть проблема! И перед Богом клянусь, ты заплатишь за это!

К тому времени, как я вышел из кабинета директора школы, прошло уже больше половины первого урока. Меня допрашивали в течение почти часа, и кто знает, что Блэр скажет, когда позовут его. Ну кто, скажите на милость, кричит так на кого-то? Я заплачу за это? Такое впечатление, будто он проклял меня.

Гаррет – идиот: это была его идея поиздеваться над Эваном. Но слетевший с катушек мальчик Птица преследует меня, а не его. Это невероятно. И кроме того, дебил Брэкстон снимал все на телефон. У него хватит мозгов, чтобы показать это видео кому ни попадя или спьяну выложить в интернет.

Достаю свой телефон. У меня не меньше двадцати новых сообщений.

Бриа:

Боже, ты в порядке??? Я слышала, на тебя напали!!!

Люк:

У тебя все хорошо? Напиши мне.

И опять Люк:

Меня не будет на втором уроке. Еду на экскурсию.

Визит в артгалерею – событие в данный момент очень заманчивое. Это куда лучше, чем весь день отвечать на неудобные вопросы.

Я останавливаюсь как вкопанный, а потом иду в противоположную сторону.

Еду вслед за школьным автобусом вот уже почти час – по обе стороны дороги сплошные зеленые поля. Мне бы хотелось забить адрес того места, куда мы направляемся, в навигатор, но езда за школьным автобусом – вроде как компенсация за то, что я не трясусь в нем вместе со всеми. Было нетрудно убедить мистера Райваса подсоединить меня к группе учеников, занимающихся рисованием и изучающих историю искусства, но никто не сказал мне, что поедем мы к черту на кулички.

Вид из окна не то чтобы привлекательный, но я начинаю постепенно расслабляться. Блэр может сколько угодно качать права, но он не знает, что произошло. Да, в действительности, ничего особенного и не случилось. Я уверен, что к тому времени, как я завтра приду в школу, все уже рассосется.

Проходит еще час, я начинаю гадать, а не разыграли ли меня. Дорога становится все уже и ухабистее, и я начинаю всерьез подумывать о том, чтобы повернуть назад, но тут автобус вписывается в извилистую грязную дорогу и останавливается у огромных деревянных ворот, похожих на те, что ведут в Парк юрского периода.

Выхожу на почти пустую автостоянку и разминаю ноги. Сегодня теплее, чем в предыдущие дни, поэтому я оставляю коричневую кожаную куртку в машине, а потом включаю сигнализацию. Дверь автобуса открывается, и из него вываливаются изучающие искусство школьники. Нахожу в толпе Люка. Он держит за руку Лекс и кажется сонным, но его губы растягиваются в широкой улыбке.

– Привет! – бросается он ко мне, таща за собой бедную девушку. – Что ты здесь делаешь? Ты же не рисуешь.

Я отмахиваюсь от него.

– У меня латынь. Это взаимосвязано.

– Ты ехал на автомобиле?

– А как иначе?

– Почему ты ничего мне не сказал? Автобус – такая гадость!

– Догадываюсь.

– Обратно еду с тобой.

– Вот и хорошо.

– Лекс тоже.

Смотрю на Лекс, которая, похоже, не так рада видеть меня, как Люк.

– Мы слышали, к тебе сегодня утром пристали, – говорит она.

– Пристали?

– Есть слово точнее?

Люк внимательно изучает меня глазами разволновавшегося щенка.

– Да что случилось?

– Ничего, – отвечаю я немного грубее, чем намеревался. – Просто небольшое недопонимание.

Люк явно не верит мне, но учитель рисования кричит:

– Эй! Давайте сюда!

Мы проходим в ворота. Люк обнимает Лекс за плечи и улыбается ей так, словно у них медовый месяц.

– Ты только посмотри на эти деревья. До чего же здесь красиво!

Я не стал бы так отзываться об этом месте. Вспоминаю, что когда был маленьким, то ездил с родителями в небольшую общину, которая давала представление о жизни первых поселенцев, а сейчас передо мной ее плохонькая средневековая версия.

– Я видел объявление, – говорит Люк. – Через пару недель здесь будет парк развлечений с привидениями.

– Правда? – оживляюсь я. – Звучит прикольно.

Лекс округляет глаза, а Люк доводит до ее сведения:

– Сайе не иронизирует. Он и в самом деле любит дома с привидениями.

Идем по тропинке мимо двух парней, одетых в пластиковые доспехи. Мы, по идее, находимся в городе привидений, только вот в нем нет ничего сверхъестественного, или зловещего, или хоть сколько-нибудь интересного. Я начинаю думать, что, пожалуй, лучше было бы остаться в школе. Мимо проходят девушки с ведрами молока, и Люку взбредает в голову посмотреть, как одна пожилая женщина взбивает масло.

– Я здесь подожду, – говорю я и прислоняюсь к деревянному ограждению.

Люк и Лекс уходят, а я достаю телефон. Пытаюсь поймать сигнал и тут слышу за спиной какое-то фырканье. Медленно поворачиваюсь и вижу перед собой морду коровы. Она кажется разъяренной и бьет копытами, стоя в большой луже. Я отшатываюсь от нее, но недостаточно быстро, и вся моя рубашка оказывается забрызгана зловонной грязью.

Я с мрачным видом, ругаясь, иду по тропинке.

– Ты куда? – окликает меня Люк. Останавливаюсь, чтобы они с Лекс могли догнать меня, его зеленые глаза распахиваются от изумления.

– Что случилось?

– Корова.

Лекс хихикает, а Люк лезет в свой рюкзак.

– Не волнуйся, друг! Я тебе помогу. – Он роется в рюкзаке, а потом триумфально воздевает к небу руку со скомканной майкой в ней.

– Смотри!

Я расправляю ее – Люк Скайуокер смотрит на закат двойного солнца. Я, вздыхая, стягиваю с себя испорченную рубашку и швыряю в ближайшую урну, а затем надеваю майку Люка. Он гордо улыбается, словно я надел ее по собственному желанию, и мы идем дальше.

Мне скучно до чертиков, но тут мой взгляд приковывает к себе L-образное здание с предупреждающим объявлением на двери: «Экспозиция не предназначена для маленьких детей и особо чувствительных людей».

– Прости, Люк. – Я хлопаю его по спине. – Тебе, как я понимаю, сюда лучше не соваться.

Он слегка хмурится, потом браво распрямляет плечи и входит внутрь.

Мы с Лекс идем за ним по скудно освещенному помещению, стены которого увешаны средневековым оружием: мечи, щиты и остроконечный стальной шлем, весящий, как гласит табличка под ним, шестьдесят фунтов.

Шагаем дальше по узкому коридору, где полно всяческих металлических штуковин – с их помощью протыкали тела, рвали их на части, отсекали и удаляли части тела и внутренние органы. Просто удивительно, до чего же изобретательны оказываются люди, когда дело доходит до придумывания новых способов причинять друг другу боль.

Мы молча покидаем Музей пыток и идем дальше.

Краем глаза вижу, как Лекс и Люк качают сцепленными руками взад-вперед. Пару минут спустя Люк останавливается и срывает для нее цветок.

Определенно, мне следовало остаться в школе.

Остаток дня мы слушаем скучнейшие лекции по средневековому искусству, что плохо, поскольку они совершенно не занимают меня, и мой мозг обдумывает на свободе то, что случилось сегодня утром. Мне нужно поскорее оказаться дома и расслабиться, приготовиться к завтрашнему дню в школе, и потому, как только учитель отпускает нас, я практически бегу к стоянке.

Лекс и Люк, напротив, радуются всему и вся, и когда наконец доходят до моей машины, то сначала никак не могут решить, кто сядет впереди, а потом оба смотрят на заднее сиденье.

– О нет, – говорю я, настраивая навигатор. – Я вам не таксист.

– Ну ладно, Лекс. – Люк отвешивает ей галантный поклон. – Ты можешь сесть впереди.

И она усаживается рядом со мной, а Люк пристраивается сзади, и я немедленно срываюсь с места, в то время как другие ученики все еще загружаются в автобус.

Люк и Лекс болтают о том, как замечательно провели день, а потом он вдруг замолкает и показывает на ветхую хижину, на которой корявыми красными буквами написано «НАЖИВКА». Навигатор велит мне повернуть направо, и на перекрестке мы видим группу мужчин, женщин и детей, размахивающих написанными от руки картонными транспарантами, сообщающими о том, что скоро грядет конец света, и призывающими покаяться.

– Похоже на фильм ужасов, верно? – Люка передергивает.

– Да уж. – Лекс тоже явно не по себе.

Послушно следую указаниям навигатора, и скоро мы выезжаем на дорогу пошире. Автобус нас пока еще не догнал. Смотрю на спидометр – я ехал со скоростью восемьдесят миль в час и даже не понимал этого. Когда вокруг нет других машин или каких-то зданий, то трудно сообразить, с какой скоростью едешь. К счастью, Лекс ничего этого не замечает, поскольку сосредоточена на том, чтобы вытянуть руку назад, дабы она и Люк не прожили целых два часа, не прикасаясь друг к другу.

Спустя какое-то время Люк и Лекс задремывают, и меня тоже клонит в сон, поскольку я устаю лицезреть пространство, в котором нет ничего, кроме донельзя унылого пейзажа. Жду, когда за окном появится «Старбакс», и тут навигатор начинает гонять меня из стороны в сторону.

– Какого черта? – У Лекс теперь сна ни в одном глазу, я слежу за ее взглядом, смотрю в окно и вижу лачугу с надписью «НАЖИВКА», выведенной корявыми красными буквами.

Люк трет глаза, садится прямо и тревожно спрашивает:

– Как считаешь, это другой магазин?

– Вряд ли, – мрачно отвечаю я.

Мы все пристально смотрим на навигатор, который велит мне повернуть направо, и мы проезжаем мимо той же самой митингующей толпы, что и раньше.

– Не надо было спать в автобусе. – Люк прижимает обеспокоенное лицо к оконному стеклу.

– А ты что-нибудь помнишь? – спрашивает меня Лекс. – Ты ведь проезжал здесь. Тебе знакомы эти места?

– Сайе всегда плохо ориентируется, – говорит ей Люк.

– Это неправда. Я просто ни на что, кроме автобуса, не смотрел.

Навигатор продолжает отдавать приказы. Направо, направо, налево, опять направо, – и мы снова оказываемся перед тем же магазинчиком.

– Странно все это, – ноет Люк. – Какой-то чертов Бермудский треугольник.

– Расслабься, – говорю я ему. – Мы всего в двух часах от дома, а не в открытом море.

Снова ввожу свой адрес в навигатор, и механический голос провозглашает:

«Маршрут неизвестен, введите новый, пожалуйста».

Внезапно Люк и Лекс разражаются смехом.

– Ну и что тут смешного? – недоумеваю я.

«Маршрут перестраивается. Маршрут перестраивается».

Они смеются еще того пуще.

– Ребята, уже довольно поздно.

– Знаю, – хихикает Люк, будто это некое восхитительное приключение, а не колоссальная потеря времени. Он что-то кудахчет в свой телефон, затем наклоняется вперед и стучит пальцем по экрану навигатора на приборной панели.

– Сайе, твой навигатор сломался.

Я обижаюсь и ощетиниваюсь.

– Просто мы находимся посреди нигде и этих дорог нет на карте. А мой навигатор в порядке.

– Сломался-сломался. Посмотри. – Люк увеличивает карту. – Он ведет себя так, будто мы еще в парке. Наверное, переохладился или еще что.

– Не может этого быть.

– Возможно, все дело в антенне, – как ни в чем не бывало говорит Лекс. – Я только что открыла навигатор на своем телефоне. Когда мы окажемся на шоссе, все станет просто.

Я продолжаю вести машину и поворачиваю, когда Лекс велит мне повернуть, на это уходит целый час, но в конце концов она произносит:

– Ну вот.

Поворачиваю направо, и мы оказываемся пусть не на шоссе, но на широкой двухполосной дороге, которая куда оживленнее, чем те грунтовые дороги, по которым мы только что петляли. Деревья уступают место унылому зеленому пейзажу, которым я «любовался» по дороге туда, и наконец-то места вокруг кажутся мне знакомыми.

– Как далеко мы от города? – спрашиваю я.

– Осталось пятьдесят миль, – говорит Лекс, и я сильнее жму на педаль, но вдруг Люк кричит прямо мне в ухо:

– СТОЙ!

Ударяю по тормозам.

– Я вижу кафешку, где можно перекусить.

– Ты что, издеваешься? Я думал, у тебя сердечный приступ или что-то похожее.

– Я хочу есть.

– Люк, нам остался всего час до дома. Давай поедем дальше.

– Но дом еще так далеко! Пожалуйста, Сайе, я умираю от голода. – Он смотрит на меня своими огромными умоляющими глазами, и я сдаюсь.

– Ну ладно. – Заезжаю на гравийную автостоянку, и Люк прямо-таки сияет от радости. – Ты действительно хочешь поесть здесь? У этого места даже названия нет. Написано просто «Ресторан».

Но он уже выпрыгивает из машины и входит внутрь забегаловки.

Открываю покосившуюся дверь и кашляю, задыхаясь от запаха кулинарного жира. Эта небольшая, полная посетителей столовая отсылает к тем простым временам, когда занавески в подобных заведениях были в клетку, столики – разномастными, а дощатые полы – основательно истертыми. Даже седовласая женщина, усадившая нас за шатающийся столик и поставившая перед нами хлебницу с булочками, кажется, перенеслась сюда из какой-то другой эры.

Лекс и Люк, намазывая масло на хлеб, сердечно улыбаются друг другу. Лекс замечает мое брезгливое выражение лица и поджимает губы.

– Прости, Люк. Видимо, Сайе слишком хорош для этого места.

Она совершенно не понимает причин моего недовольства, но я подыгрываю ей.

– Мы все слишком хороши для этого места. Но, похоже, оно пользуется популярностью у местных жителей.

– Кстати, о местных жителях: один из них очень уж внимательно наблюдает за тобой. – Лекс кивком указывает на кого-то за моей спиной.

Я, пожав плечами, раскрываю заламинированное меню, а Люк тем временем поднимает голову и вздрагивает.

– Ужас какой-то. У меня от взгляда этого типа мурашки по коже.

– А тебе неинтересно взглянуть на него? – спрашивает меня Лекс.

– Не-а.

– Наверное, ты сегодня особенно неотразим, Сайерс Уэйт.

Люк, не обращая внимания на наше препирательство, утыкается в меню.

– О боже, все здесь, похоже, такое вкусное.

Изучаю список блюд, и тут в нос мне ударяет аромат парфюма.

К столику подошла официантка – круглолицая, с длинными черными волосами девица подросткового возраста. Она разглаживает свое синее, вышедшее из моды платье и смотрит на меня так, будто ее вытолкнули на сцену, а она не знает ни слова своей роли. Жду, когда она примет у нас заказ, но она просто продолжает таращиться на меня, и я говорю:

– Можно мне не пережаренный стейк в панировке?

– Э… – Девушка говорит так тихо, что приходится сильно напрягать слух. – У нас есть только отбивные котлеты.

– Согласна на них, – отзывается Лекс.

– Я тоже, – радостно улыбается Люк. – И еще я хочу пирожное с шоколадным кремом!

– Вон там твое объявление висит? – Лекс указывает подбородком на прибитую к стене доску объявлений. – Моя мама ищет кого-нибудь, кто стал бы по четвергам присматривать за моим маленьким братом.

Официантка с довольной улыбкой кивает головой.

– У меня тоже есть братик. Я могу дать тебе мой телефон.

– А как насчет моего заказа? Можете приготовить стейк без масла? Средней прожарки.

Девушка быстро записывает наши заказы, в том числе и напитки, в блокнот и уходит.

Достаю из кармана телефон.

– Надеюсь, здесь есть вайфай.

Люк и Лекс, не обращая на меня никакого внимания, переплетают пальцы так, словно те подменяют собой куда более интимные части тела, и мне очень хочется не видеть этого. Я, скучая, выкладываю несколько фотографий кафе, и Бриа тут же отзывается:

– Где ты?

Коротко отвечаю:

В аду.

И посылаю ей фото меню.

Бриа отвечает несколькими плачущими эмодзи, и тут мой нос снова подвергается атаке трудновыносимого запаха.

Это вернулась наша официантка.

– Повар говорит, он все сделает, – обращается она ко мне.

– Э, о’кей, хорошо, – мямлю я, переключаю внимание на телефон и хихикаю над новой эсэмэской Брии.

– Сайе, – шипит Лекс несколькими секундами позже.

– Да?

– Ну почему ты так грубо себя ведешь? Она определенно запала на тебя.

– Официантка? – Улыбаюсь Люку, поддразнивая его: – А ты обратил внимание на то, что твоя девушка считает, будто я всем нравлюсь? Я не психолог, но она явно судит по себе.

– Просто будь мил с ней, – приказывает Лекс.

– Хорошо, не парься.

Но Лекс и не думает отступать.

– А ты знаешь, что она ходит в нашу школу?

– Правда? А с какой стати ей ездить сюда на работу?

– Не знаю, но она поет со мной в хоре, и она действительно хорошая, поэтому просто…

Действительно хорошая хористка приносит напитки, и мой нос тут же начинает чесаться и краснеет. Должно быть, у меня аллергия на ее духи. А затем, спустя три секунды, я снова начинаю задыхаться, потому что она возвращается и приносит еще хлеба.

Дойдя до ручки, вынимаю из бумажника двадцатку и кладу на стол.

– О’кей. Вот твои чаевые. И будь добра, не подходи сюда каждые несколько секунд.

И опять начинаю просматривать ленту в телефоне.

И слышу:

– Да что это такое, черт побери? – Голос у Лекс хриплый и сердитый, и злится она не понарошку, как обычно, а разъярилась не на шутку.

– Что?

– Что ты имеешь в виду под что? Да вот это самое! – И Лекс показывает на все еще лежащую на столе купюру.

– А что такого? – искренне смущаюсь я. – Я поступил хорошо.

Лекс, видимо, утратила дар речи, потому что несколько минут не произносит ни слова – до тех пор, пока официантка не приносит поднос с едой. На этот раз у нее сдержанное выражение лица. Лекс одаряет ее преувеличенно радостными улыбками, которые девушка, похоже, не замечает, я же пытаюсь отрезать кусок от жилистого серого мяса.

– Стейки готовят совсем не так, – ворчу я.

– Чувак, – Люк уже поглощает свою котлету, – перестань корчить из себя британского лорда, просто ешь, что дают. Готовят здесь хорошо.

Лекс смеется и тоже принимается за еду. Я в раздражении отодвигаю от себя тарелку.

Люк поднимает голову и с набитым ртом печально произносит:

– А где пирожное?

– Как ты можешь проглотить хоть кусок? Ведь тут так хреново.

Лекс смотрит на меня, будто хочет задушить.

– И в чем проблема на этот раз?

– А вас не достает аромат горелого масла, на котором жарился цыпленок, и дешевого парфюма официантки?

– Тебе есть дело до ее духов? – зубоскалит Лекс. – Да ты просто смешон.

– Ничего подобного. Я делаюсь больным от их запаха. Честно говоря, кто-то должен сказать ей, чтобы приняла душ и только потом обслуживала бы столики, потому что…

Маленькая дрожащая рука хочет забрать у меня тарелку.

– Повар сказал, что поджарит тебе другой кусок. За счет заведения.

Лекс выглядит совершенно шокированной, она открывает и снова закрывает рот.

– Нет, все хорошо, – бормочу я, слегка сконфуженный. – Просто забудь. – Девушка кивает и разворачивается, чтобы уйти. – Подожди. – Она снова смотрит на меня. – Мой друг хочет пирожное.

Она еще раз кивает и отходит от столика.

Лекс ошарашенно смотрит на Люка.

– Она слышала, что он сказал?

– Наверное. – Люк, обескураженный, таращится на меня. – Сайе, когда она вернется, извинись перед ней.

Раскрываю от изумления рот:

– Я должен извиниться?

– Да, Сайе, – настаивает Люк, являя строгую версию себя, принадлежащую какой-то другой, альтернативной, реальности. – Ты обидел ее.

Я не верю собственным ушам. С каких это пор Люк начал читать мне нотации? И я вовсе не хотел, чтобы она меня услышала.

– Но ведь она…

– Я хочу уйти отсюда, – перебивает меня Лекс. Вид у нее печальней некуда.

Скрещиваю руки на груди.

– В этом я с тобой согласен.

К нашему столику приближается какая-то другая официантка-подросток. Она приносит пирожное с шоколадным кремом.

– Теперь вами буду заниматься я, – говорит она и, должно быть, смотрит на нас пристально и сердито, но сказать трудно, потому что у нее практически нет бровей.

– Нам нужно идти. – Бросаю свою кредитную карту на стол, и она скользит по столешнице. – И будь добра, чек.

– Разумеется, – улыбается Безбровая.

И швыряет пирожное мне в лицо.

Менеджер пытается успокоить меня, в то время как Лекс и Люк надрываются от смеха.

– И это кажется вам смешным? – вскидываю я руки. – Она бросила в меня пирожное. Пирожное! Словно мы – персонажи какого-то старого водевиля!

– Это произошло случайно, – говорит Лекс. – Расслабься.

– Нет, не случайно.

Лекс лопается от смеха:

– О’кей, ты прав.

Встаю и пытаюсь вытереть салфеткой крем, капающий мне на штаны. Соседние столики пялятся на меня, потому что мне удается лишь еще больше размазать шоколад.

– Ох, Сайе… – осторожно произносит Люк.

– Что?

– У тебя крем в ухе. – Люк и Лекс переглядываются и снова хохочут.

Беру со стола ключи от машины.

– Приятного аппетита вам обоим.

Улыбка Люка гаснет.

– Подожди… Сайе…И как, по-твоему, мы доберемся до дома?

– Это не моя проблема.

– Сайе! – кричат они мне вслед, но я лишь ускоряю шаг и сажусь в свой автомобиль с откидным верхом, и, когда срываюсь с места, из-под колес летит гравий. Вижу в зеркале заднего вида, как Люк и Лекс машут мне руками с автостоянки, а потом они пропадают из моего поля зрения.

Несусь по черной дороге и тут понимаю, что совершенно не знаю, где нахожусь. Я не обращал внимания на дорогу, когда спасался бегством. Сбросив скорость почти до нуля, пытаюсь сориентироваться и нажимаю на иконку с домом на навигаторе.

«Маршрут неизвестен».

Мне теперь не до шуток – здесь нет даже уличных фонарей.

Хочу нащупать мобильник на приборной панели, но его там нет.

Хлопаю по карману. Тоже безрезультатно.

Пристроившись на грязной обочине, включаю верхний свет и ищу под сиденьем и между сиденьями, но телефона не нахожу.

Черт. Я, должно быть, оставил его на столе в ресторане.

С минуту я просто сижу, а над ветровым стеклом раскачиваются тени ветвей близстоящих деревьев. Это странно. По обе стороны от дороги возвышаются деревья, но я же отчетливо помню, что дорога шла среди пустых полей. Да к тому же она была намного шире.

Может, когда я рванул с автостоянки, то свернул не туда. Может, этот участок дороги уже. Вырулив на дорогу, разворачиваюсь и еду в противоположном направлении. И жду, что с секунды на секунду увижу огни кафе. Часть меня хочет остановиться и забрать телефон и, может, также Люка и Лекс, но от мысли о том, что придется вернуться туда, где мне швырнули в лицо пирожное, становится нехорошо.

Да, все это начинает доставать меня.

Часы на приборной панели кажутся теперь зловещими. Деревьев должно становиться все меньше, а дорога должна расширяться, но все происходит наоборот: дорога уже, деревьев больше. Качающиеся ветки закрывают небо, и дорога превращается в своего рода тоннель. В голове у меня звучит голос Люка: «Хреново!»

Продолжаю ехать предельно медленно и пересекаю небольшие дороги, названия которых мне незнакомы, или у них вообще нет названий. Не знаю, что делать, и включаю фары, жалея, что они недостаточно яркие.

Тишина начинает давить на меня, и я врубаю радио.

«ПОКАЙСЯ!!! – вопят колонки. – Святой отец смотрит на тебя! Он ВСЕГДА смотрит на тебя с любовью в сердце. Но в аду полно свободных мест. Есть там место и для тебя…»

Да уж, довольно противоречивое послание. Пытаюсь настроить радио, но без айфона выбор у меня невелик: нагнетание паники, шипящие помехи или музыка кантри.

Выбираю шипение.

Тут раздается характерный звук, и на приборной панели зажигается лампочка, сигнализирующая о пустеющем бензобаке. Мигает число 15.

Что это – отсчет в обратном порядке?

Снова останавливаюсь и ищу повсюду телефон. Под сиденьем, между сиденьями, даже в отделении для перчаток, хотя я никогда его туда не кладу.

Снова пытаюсь воспользоваться навигатором.

«Маршрут неизвестен».

«Маршрут неизвестен».

Ситуация совершенно абсурдная. Я не мог заблудиться. Выключаю приемник – он может съедать бензин – и еду в полной тишине, и тут в зеркале заднего вида что-то мелькает.

На достаточно большом расстоянии от меня горят фары автомобиля.

Впервые за то время, что я покинул кафе, кто-то едет по дороге. Мое тело обмякает от облегчения. Я вроде как дрейфовал в одиночку в открытом космосе, но вдруг там объявились и другие люди.

Высматривая хоть что-нибудь знакомое, продолжаю ехать. До такой степени медленно, что свет фар догоняет меня – и освещает заднюю часть автомобиля.

Смотрю в зеркало заднего вида. Воителя я видеть не могу, различаю только громоздкий кузов пикапа, на каких ездят фермеры. Чувство облегчения тут же покидает меня.

– Обгоняй, – бормочу я, ударяя по тормозам.

Но он не делает этого. А просто стоит за мной, пока я плетусь как черепаха. Сигнальная лампа на приборной панели снова мигает, ну и хрен с ней. Пусть парень забирает себе всю дорогу. Я показываю ему средний палец, отклоняясь вправо, чтобы развернуться, и в этот самый момент пикап решает обогнать меня. Стараясь не врезаться в него, выворачиваю руль вправо и на полной скорости слетаю с дороги.

Одиннадцать

С гулким стуком врезаюсь в забор с колючей проволокой. В голове звучит эхо удара, все мое тело болит, как во время езды по парку опасных развлечений.

Медленно оцениваю свое состояние. Шея слегка болит – придется сходить к мануальщику, – но больше никаких повреждений нет. Просто я слегка дезориентирован. Вылезаю из автомобиля и изучаю его. Фары светят в поле под каким-то странным углом, но этот автомобиль настолько технологичный, что мне кажется, будто шины должны накачаться сами собой, но вдруг я слышу позади себя шаги.

Оглядываюсь.

Это другой водитель. Фары его машины направлены в одну сторону, моей – в другую, так что виден лишь его силуэт, напоминающий силуэт пришельца.

– С тобой все хорошо? – спрашивает он, его говор характерен для жителей сельской местности.

Внезапно напряжение, которое копилось во мне на протяжении всего дня, выплескивается наружу.

– Нет, не хорошо. Ты чуть не убил меня! Посмотри на мою машину!

– Прости. Ты развернулся так быстро, что я никак не мог…

– Можно воспользоваться твоим телефоном? Нужно вызвать аварийку. Если, конечно, я сумею сообщить, где, черт побери, мы находимся.

Мужчина подходит ближе. Он оказывается между двумя потоками света, и у меня появляется возможность получше рассмотреть его. Высокий и широкоплечий, одет во фланелевую рубашку, и на нем самые настоящие ковбойские сапоги. Он похож на героя какого-то кондового фильма о ковбоях. Он примерно ровесник моих родителей, но у него бронзовая кожа, словно он никогда не пользуется средствами от загара. И выглядит он обеспокоенным. Боится, наверное, что я подам на него в суд.

Я мог бы это сделать.

– У меня нет с собой телефона, – говорит мужчина, что звучит скорее как «Я сення без трубки». – Но я могу помочь с колесом. Где у тебя запаска?

– В багажнике, где же еще. – Лезу в автомобиль и поднимаю маленький рычаг, чтобы можно было открыть багажник, но этот дебил не знает, как это сделать, и потому я иду к задней части автомобиля. – Да вот она, кнопка. – Я сам поднимаю крышку багажника. В нем лежат запасная покрышка и набор инструментов, только я понятия не имею, для чего они предназначены.

Мужчина закатывает рукава, обнажая мускулистые руки, и вынимает сразу и покрышку и инструменты. Он приступает к работе, а я сажусь в машину, страшно жалея, что у меня нет телефона и мне нечем занять себя, но наконец раздается стук в окно.

Нажимаю на кнопку и открываю его.

– Готово?

– Видишь ли… – Голос у него скорбный. – Мне очень неприятно говорить тебе это, но лопнула еще одна шина. Сам не знаю, как я этого не заметил.

– Что?

– Такая засада.

– А у тебя есть запаска?

– Обычно да, но я…

– Ты можешь хотя бы отвезти меня куда-нибудь, где есть телефон? Вот уж гребаное невезение.

Он вздрагивает, будто принадлежит тому времени, когда слово гребаный шокировало всех и вся, но потом коротко кивает.

– Я могу сделать это.

В его машине пахнет винилом, по́том и еще чем-то непонятным. К счастью, окна машины разбиты, и, когда она набирает скорость, в салон врывается свежий деревенский воздух. Мне не терпится оказаться дома и поведать всем историю о своих приключениях. Они услышат, что меня вез какой-то дикарь, и просто обалдеют.

Представляю себе эту сцену, и тут у меня появляется какое-то странное чувство. Поворачиваю голову и вижу, что мужчина наблюдает за мной. Я хочу спросить, что его так заинтересовало, но он дружелюбно улыбается мне.

– Как тебя зовут?

– Сайерс, – отвечаю я автоматически и тут же жалею об этом. С трех лет мне вбивали в голову, что я не должен говорить посторонним, кто я такой.

– Сайерс? – Мужику, к моему облегчению, это ни о чем не говорит. – Я Калеб. – Он снимает правую руку с руля и протягивает мне. Мне следовало бы пожать ее, но внезапно у меня возникает какое-то странное чувство, которое я не могу объяснить. Я все еще раздражен, но не только.

– Думаю, тебе лучше держать руль обеими руками, – наконец говорю я.

Его рука секунду висит в воздухе, а затем он снова кладет ее на руль.

– Еще далеко? – интересуюсь я.

– Не слишком. Как понимаю, ты любишь «Звездные войны». Я обратил внимание на твою майку.

– Ах да. – А я и забыл, во что одет. Люк Скайуокер и бинарное солнце. Этот парень, должно быть, хорошо видит в темноте.

– Ты фанат этого фильма?

– Ага, люблю его.

Он улыбается, не распознав сарказма в моем голосе.

– Какой эпизод у тебя любимый?

Я не смотрел «Звездные войны» с тех пор, как нам с Люком было десять, но отвечаю:

– Первый.

Мужчина серьезно кивает, словно это правильный ответ, и я начинаю думать, что, возможно, он асоциальный тип. Не похоже, чтобы он часто бывал на людях. Я выдыхаю, и мои плечи опускаются. Мне нужно выдержать еще несколько минут разговора ни о чем, и этот неудачный день подойдет к концу.

Смотрю на черное небо за окном.

И то самое чувство возвращается.

Мой взгляд падает на мужчину, и я вижу, что он смотрит на меня с выражением, которого я не понимаю, но все мои мышцы напрягаются.

– Разве мы не рядом с главной дорогой? – Стараюсь, чтобы мой голос звучал твердо.

– Мы едем туда. – Но дорога сейчас – практически велосипедная дорожка, такая узкая, что ветви деревьев бьются о пикап.

– Вообще-то… – Теперь я смотрю прямо перед собой, нервы у меня на пределе. – Ты можешь высадить меня прямо здесь.

Мужчина издает пугающий меня смешок и продолжает вести машину.

Мои руки сжимаются в кулаки. Я справлюсь с этим типом в случае чего. Ведь я много времени провожу в спортивном зале. Сотня отжиманий каждое утро. Пятьдесят подтягиваний.

– Я хочу, чтобы ты высадил меня.

– Сейчас слишком темно. Ничего не видно. На тебя могут наехать.

Во рту у меня становится сухо, и когда я пытаюсь говорить, то получается неразборчиво.

– В телефоне есть мои координаты. И фонарик.

Его брови сходятся на переносице.

– А я думал, телефона у тебя нет.

– Ну… Я считал, что нет, но…

– Мы скоро доедем.

– А я сказал, остановись!

Грузовик тормозит так резко, что я сильно наклоняюсь вперед.

Хватаюсь за ручку дверцы, но она не поддается. Дергаю ее, а мужчина тем временем просто спокойно смотрит на меня, и ни один мускул на его лице не дрогнул.

А затем он тянется ко мне.

Двенадцать

Его рука придвигается все ближе, а затем, минуя меня, он берется за ручку дверцы и поднимает ее.

Дверца с ржавым скрипом открывается.

Я на какое-то мгновение цепенею, но потом беру себя в руки, выпрыгиваю из машины и захлопываю дверцу.

Порываюсь немедленно побежать, но мне кажется, что этот мужчина – дикий зверь и он не станет преследовать меня до тех пор, пока я не начну улепетывать. И потому, вопреки всем своим инстинктам, заставляю себя идти.

Пикап медленно выезжает на узкую дорогу. Его красные габаритные огни освещают дорожное покрытие.

Смотрю через плечо и встречаюсь с мужчиной глазами в зеркале заднего вида. Меня снова подмывает рвануть с места, но я прилагаю все силы к тому, чтобы идти как можно медленнее.

Пикап проезжает вперед.

Просто оставь меня в покое. Просто уезжай.

И словно подчиняясь моим мыслям, мотор ревет, пикап на большой скорости мчится прочь. Мне казалось, что и раньше было темно, но ничто не может сравниться с той темнотой, которая наступила сейчас. Я понятия не имею, далеко ли моя машина, но она определенно находится не в одной миле от меня.

Дрожащими руками достаю из кармана ключи от нее и смеюсь – тем визгливым смехом, каким обычно разражаешься после пережитого страха, после того, например, как кто-то наскочит на тебя в доме с привидениями.

Нажимаю на брелок в надежде услышать знакомый писк и иду по дороге, стараясь не навернуться на неровном покрытии. Звуки вокруг напоминают о расслабляющих дисках мисс Уэллс, только, оказывается, они вовсе не успокаивают. И идея о том, что для того, чтобы расслабиться, нужно прислушаться к шуму природы, кажется теперь совершенно нелогичной. В ходе эволюции в нас выработался инстинкт, заставляющий спасаться от природы. Как можно быть спокойным, если ты окружен созданиями, стремящимися съесть тебя?

Стараясь как можно лучше вслушиваться в мнимую тишину, продолжаю жать на брелок, и чем дольше иду, тем сильнее мне хочется есть. Я не взял с собой ничего съестного, так что последней едой, которую я поглотил сегодня, стали «Читос», принесенные в школу Люком.

Усталый, испытывающий жажду и потный, плетусь дальше – и вдруг слышу слабое пип-пип. Вот они – два мигающих вдалеке габаритных огня. Громко вопя, подобно чуваку из школьного совета в день выборов, пробегаю остаток пути до моей машины, быстро сажусь в нее и завожу мотор. У меня перехватывает дыхание, когда на датчике горючего высвечивается семерка, но, может, мне все-таки хватит бензина, чтобы добраться до автострады. Остается лишь надеяться на удачу.

Выезжая задним ходом из проволочной ловушки, добираюсь до дороги и тут слышу громкий скрежещущий металлический звук. Сильнее жму на педаль. Мотор ревет, но машина не продвигается ни на дюйм.

Фантастика.

Ставя машину на ручник, смотрю на часы – до рассвета еще далеко, но разве я могу что-то предпринять? Остается лишь ждать. Я не знаю молитвы, которая помогла бы мне выбраться отсюда в темноте.

Нахожу полупустую бутылку с теплой водой. И делаю большой глоток.

В машине становится душно. Нет особого смысла экономить горючее, и я включаю кондиционер. Мне в лицо бьет прохладный воздух. Закрываю глаза. У моей мамы крышу снесет, когда она услышит мой рассказ. Держу пари, она даже организует для меня какое-нибудь путешествие, чтобы я смог отойти от пережитого потрясения. Я неделю не буду ходить в школу.

Куда бы я хотел поехать?

Греция? Италия? Да, Сперлонга. Горы, и океан, и…

Я понимаю, что на какое-то время задремал, когда, вздрагивая, просыпаюсь от света фар сзади.

Может, это милая пожилая дама, у которой имеются при себе бутерброды и мобильник. Включаю аварийную сигнализацию, но ничего не происходит. Моя машина совсем сдохла, пока я спал. По логике происходящего со мной этой ночью, приближающийся автомобиль промчится мимо и водитель даже не поймет, что я здесь застрял.

Жму на кнопку, чтобы открыть окна, забыв на секунду, что она тоже не сработает, а потом распахиваю дверцу и машу руками.

Приближающийся автомобиль притормаживает. Еще один ржавый пикап. Они в этих местах, должно быть, все не на шутку проржавели. Он останавливается и – вот дерьмо! – оказывается, что это тот же самый пикап.

Крупногабаритный мужлан выбирается наружу, и я захлопываю дверцу и запираюсь.

Почему он вернулся?

Он идет к кузову своего пикапа и с победной улыбкой вынимает из него покрышку. Я не двигаюсь с места, и его глаза сужаются, словно он сомневается в моей нормальности.

– Мне было плохо оттого, что я оставил тебя на произвол судьбы, – объясняет он достаточно громко, так что я слышу его через толстое стекло. – А с этим ты разгонишься до сотни миль в час.

Теперь до меня доходит смысл происходящего. Он увидел мою машину и понадеялся, что сможет подзаработать, а я веду себя совершенно непонятно. И я открываю дверцу.

– Супер. Если ты дашь мне свой адрес, мои родители пришлют тебе чек.

– Хорошо. – Он хмурится так, будто я нарушил некий ковбойский кодекс чести. – Иди и открой багажник. – Сам он направляется к моему автомобилю и возится с замком.

– Нужно нажать на кнопку, – объясняю я ему, но эта деревенщина по-прежнему не врубается.

Я в раздражении вылезаю на дорогу, на которой никого нет, кроме меня, сверчков и парня с уникальным ночным зрением. Нащупываю кнопку и открываю багажник. Свет внутри не загорается, и я не вижу инструментов.

– Ужасно темно, – жалуюсь я.

И чувствую горячее дыхание на своей шее.

– Боишься темноты? – слышу я совсем рядом, и это звучит как-то странно… оптимистично.

Разворачиваюсь, намереваясь поведать ему о личном пространстве, и мои глаза широко распахиваются. И его тоже. И я тут же понимаю, что он собирается что-то со мной сделать – и он понимает, что я понимаю.

– Тебе будет больно очень недолго, – говорит он.

Его рука теряет четкость очертаний, он делает укол мне в шею.

Я отталкиваю его, но руки становятся тяжелыми и не слушаются меня. И словно оставляют за собой расплывчатые следы.

– Ты… ты… – пытаюсь произнести я, но слова получаются у меня медленными, и невнятными, и длинными.

Подаюсь назад и смотрю на него затуманенными глазами.

Он держит что-то в руке – шприц.

Сердце у меня колотится. Я чувствую головокружение и ужас.

Поворачиваюсь к забору с колючей проволокой. Сразу за ним – деревья. Я могу спрятаться там. Я должен спрятаться.

Вот только ноги у меня ведут себя неправильно, и все это напоминает страшный сон, в котором тебя преследуют, а ты не способен оторвать ноги от земли.

Иду, шатаясь, и хватаюсь за забор. Острая боль в ладонях, и мир вокруг начинает вращаться.

Моргаю.

Я по другую сторону забора, деревья совсем рядом.

Я сделаю это. Я убегу.

А затем я чувствую руку на своем плече, и весь мир оборачивается темнотой.

Тринадцать

Мне нужно что-то вспомнить… что-то важное.

Черный туннель перед невидящими глазами.

Расплывающаяся комната в накренившемся мире. Надо мной нависает какая-то тень.

Тихо, как во время ночного снегопада.

Мне кажется, я все еще сплю.

Приподнимаюсь на пару дюймов.

И снова падаю.

Вытягиваю ноги. Голые пальцы скребут по холодному полу.

Встаю, качаюсь, туннель в голове начинает вращаться.

Чувствую щекой пол. На меня, словно глаз, смотрит пятно на деревянной доске. Слышу грохот, в поле зрения попадают сапоги.

Смотрю вверх… вверх… вверх на великана.

Это все на самом деле?

Он наклоняется, но я не могу разглядеть его лица. Одна его рука проскальзывает мне под плечи, другая – под колени, я оказываюсь в воздухе, словно сделан из облаков, и меня несут на небольшую кровать.

«Нет, нет, нет», – я способен произносить слова только мысленно.

Снова пытаюсь подняться и снова падаю.

Великан продолжает наблюдать за мной, мои глаза закрываются.

Мне нехорошо. Будильник пока не сработал, и у меня получается еще поспать до школы, но сегодня я туда не пойду. Нужно, чтобы миссис Марли принесла мне тайленол. Голова сильно пульсирует, и я думаю, что заболеваю.

Пытаюсь нащупать телефон. У меня это не получается, я не могу его найти. Мочевой пузырь полон, но если я пошевелюсь, меня вырвет. Глаза открываются – взрыв света. Модель аэроплана с ярко-красными крыльями качается надо мной.

Это не моя комната.

Мое сердцебиение стремительно, как ракета. Смотрю направо – на окне такие плотные шторы, что я не могу сказать, день сейчас или ночь. Смотрю налево – в деревянном кресле спит мужчина. У него черные волосы, квадратная челюсть и темная щетина. На нем фланелевая рубашка, синие джинсы, пыльные ковбойские сапоги, на руке большие часы на кожаном ремешке.

Воспоминания приходят вспышками.

Фары.

Авария.

Игла.

Мужчина – владелец пикапа.

Мои мысли бессвязны, это просто световые импульсы, они вспыхивают и тускнеют, словно в мозгу случилось короткое замыкание. Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем мозг проясняется настолько, чтобы я смог подумать:

«Он спит. Мне необходимо что-то предпринять, и НЕМЕДЛЕННО».

На небольшой деревянной тумбочке у кровати стоит лампа на круглом керамическом основании. Она кажется тяжелой. Достаточно тяжелой, чтобы вырубить кого-то, если хорошенько размахнуться.

Продвигаюсь к ней, сдерживая стоны, голова пульсирует все сильнее. Медленно, тихо протягиваю руку. Пальцы берутся за основание лампы. Еще чуть-чуть… Но тут пружины кровати громко взвизгивают, и глаза у великана открываются.

Четырнадцать

Мужчина всего одно мгновение пребывает в недоумении, но потом улыбается мне, и я не могу вспомнить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь смотрел на меня с таким счастливым выражением лица. Сердце колотится у меня в ушах: улыбка неадекватного человека – нечто ужасающее.

Внезапно уголки его губ опускаются, словно он разочарован.

– Ты не пнимаешь, хто я.

– Еще как пнимаю, хто ты, – я в панике и злобе имитирую его произношение. – Ты столкнул меня с дороги. Ты… ты…

Диким взглядом обвожу комнату. За спиной мужчины две двери. Та, что слева, приотворена. За ней ванная. Другая дверь – где, по всей видимости, выход, – закрыта. Мой взгляд обращается к окну справа. Оно ближе, и никто не стоит на пути к нему, но открыть его и выбраться наружу прежде, чем он сможет схватить…

Слышу скрежет дерева по дереву. Мужчина взялся ручищей за спинку кресла и придвигает его к кровати.

Быстро подаюсь назад и морщусь от этого внезапного действия.

– Ты в порядке? – Его лицо выражает что-то вроде сочувствия.

От боли я на секунду сильно зажмуриваюсь.

– Голова.

– Прости. – Мужчина протягивает мне руку.

– Н-не трогай меня. – Я делаю рывок в сторону, но нога цепляется за что-то.

Откидываю лоскутное одеяло и вижу нечто настолько невероятное, что мозг не в силах осознать это. В голове проносятся странные картинки – мышь, раздавленная металлическим зажимом мышеловки, нога в медвежьем капкане. Моя лодыжка прикована цепью к железной спинке кровати.

Начинаю издавать такие звуки, будто с силой хватаю ртом воздух и захлебываюсь, и никак не могу прекратить это.

– Все хорошо. – Мужчина снова тянется ко мне.

Я отпихиваю его, но мои движения недостаточно сильны и не скоординированы.

– Перестань, – злится он. – Ты не должен бояться меня. – И он треплет меня по щеке теплой и грубой ладонью.

– Ост-тавь меня в покое.

Он роняет руку и какое-то время изучает меня.

– Тебе нужно что-нибудь съесть.

Встав, он достает из кармана ключи. Грохоча сапогами по полу из твердой древесины, перебирает эти ключи, а потом отпирает одним из них дверь. И выходит из комнаты, закрыв дверь за собой.

Я тут же пододвигаюсь к краю матраса и тяну свои кандалы вниз, но не могу просунуть в них выпирающую кость щиколотки. Пытаюсь разомкнуть кажущееся старинным свинцовое кольцо, но оно не поддается.

Вижу короткую, довольно тонкую цепочку, соединяющую цепи на обеих ногах. Хватаю ее и тяну что есть сил, кряхтя от напряжения, но она гораздо прочнее, чем кажется.

Дверь распахивается.

– Я принес тебе аспирин, – как ни в чем не бывало говорит мужчина, словно не замечает, чем я занимаюсь. Разжимает кулак, и я вижу у него на ладони три маленькие белые таблетки.

Хочу послать его к черту, но голову снова пронзает боль. Оставив в покое цепь, тянусь к лекарству. Мои пальцы проходятся по его ладони, и я вздрагиваю от отвращения, но кладу таблетки себе в рот и глотаю их.

– Тебе нужно в туалет? – спрашивает он.

Киваю. Голова начинает пульсировать еще сильнее.

Он снова выуживает из кармана связку ключей и одним из них отпирает кандалы на моих ногах.

Какое-то мгновение я пребываю в шоке. Он снимает их?

Выбираюсь из кровати – и чуть не падаю.

Я пока еще недостаточно силен, чтобы драться с ним. Умудряюсь доковылять до туалета и плотно закрываю за собой дверь. Одной рукой расстегиваю брюки, другой – опираюсь о стену. Затуманенным взглядом окидываю крошечную комнату без окон.

Душевая без дверцы.

Раковина без зеркала над ней.

Унитаз без крышки.

– Может, тебе помочь? – Такое впечатление, что мужчина прижимается ртом прямо к двери.

Застегиваю молнию, а затем кручу ручку на двери – замка здесь нет. Но даже если бы и был, это ничего не изменило бы. Идти тут некуда. Начинаю задыхаться, и мне кажется, будто я оставляю свое тело. Словно некие высшие силы возносят меня в облачное небо, и я смотрю на то, что остается внизу.

Мужчина открывает дверь – и я падаю.

Тяжело дыша, пытаюсь отпихнуть его, но руки у меня как вата. Мягкие. Бесполезные.

– Ты еще недостаточно силен для такого, – добродушно говорит он. – Тебе надо лежать.

И последнее, что я вижу: лежу в кровати, а перед глазами у меня биллион черных мушек.

Пятнадцать

Просыпаюсь, будто от толчка, дезориентированный и в смятении, словно мое тело не понимает, почему я все еще здесь. Пытаюсь сесть. Меня подташнивает, но голова пульсирует не так сильно, как раньше. Чуть прояснившимся зрением изучаю комнату.

Мебели здесь немного. Только небольшая односпальная кровать, тумбочка и старые книжные полки, пристроенные между ванной и дверью. Молочного цвета стены оклеены обоями с повторяющейся сценкой – два мальчика запускают голубого воздушного змея. Полки заставлены книгами и игрушками: зелеными солдатиками, фигурками персонажей фильмов, пластмассовыми динозаврами. В доме, должно быть, есть ребенок, и я не могу понять, радует это меня или огорчает.

Машинально сую руку в карман за телефоном, но его там, разумеется, нет.

Мое дыхание учащается, становится шумным и прерывистым.

«Успокойся, – приказываю я себе. – Думай». Тому мужчине что-то от меня надо, потому что все чего-нибудь да хотят. Нужно просто понять, чего именно… а затем заставить его поверить, что он получит это.

И тогда он отпустит меня.

Дыхание выравнивается. Все будет хорошо. Я поговорю с… как там его зовут?

Вспоминаю слова моего дедушки. Имена важны. Ты получаешь преимущество, запоминая их. Если ты их забываешь, это идет тебе во вред.

Напрягаю память.

Калеб.

Мне просто надо поговорить с Калебом, и я тут же окажусь дома. Мама закажет принадлежащий компании самолет, и я полечу в Европу, где восстановлюсь после этой передряги. Придется пропустить учебный год. Но это о’кей, о’кей. Все будет о’кей.

Слышу, как в замочную скважину вставляют ключ.

«Спокойно, контролируй себя. У тебя получится».

В комнату входит мужчина, на нем другая фланелевая рубашка, туго обтягивающая плечи, но на этот раз никаких сапог, его ноги в одних носках. И я начинаю гадать – а где мои ботинки? Очень противно представлять, что он принес меня сюда, снял их, пока я спал, и уложил меня на…

– Это полезно для желудка. – Он протягивает мне дымящуюся кружку. У жидкости в ней слегка чесночный запах, и мысль о том, что это приготовлено им, вызывает во мне отвращение.

– Что это?

– Бульон.

Делаю осторожный глоток. Не бог весть что, но во мне просыпается голод, я вспоминаю, что не ел с… Меня опять охватывает паника.

Я не ел с той экскурсии, но когда это было? Как долго я был в отключке?

Мужчина откидывается на спинку кресла и молча изучает меня, пока я мелкими глотками пью бульон. Его руки спокойно лежат на бедрах, не то что мои – я крепко сжимаю в них теплую кружку. В комнате прохладно, но мужчина, похоже, не чувствует этого.

Допив бульон, говорю:

– Вкусно… Калеб.

Он замирает, и желудок у меня сжимается. Я просчитался. Он, должно быть, забыл, что назвал мне свое имя – похищенному не положено знать имя похитителя.

Но потом он улыбается какой-то странной горько-сладкой улыбкой:

– Правильно. Калеб.

Я с облегчением ставлю кружку на тумбочку. Пружины кровати скрипят при каждом моем движении, я чувствую тяжесть на лодыжке и опять почти что впадаю в панику, но справляюсь с этим.

– Калеб?

– Да? – с готовностью отзывается он.

– Мне нужно, чтобы ты снял с моих ног цепи и принес телефон. – Все хорошо – я говорю спокойно и внушительно, точно как мой дедушка, когда дает инструкции наемному работнику. Рот Калеба открывается, словно он совершенно шокирован моими словами, но я продолжаю – спокойно и вежливо: – Я гарантирую, что мы все уладим меньше чем за час. Мне просто нужно позвонить.

– Я боялся… – Такое впечатление, что он разговаривает сам с собой. – Именно этого я и боялся.

– Понимаю, – успокаивающе говорю я. Он и должен бояться. – Ты откусил больше, чем можешь прожевать, так почему бы тебе не позволить мне все уладить? Я застрахован от похищения, и потому…

– Похищения? – Его взгляд темнеет, и он смахивает пустую кружку с тумбочки. – Думаю, тебе нужно еще поспать.

И не успеваю я и слова сказать, как он выключает верхний свет и закрывает за собой дверь.

Я, ошарашенный, наверное, целую минуту сижу в янтарном свете лампы, но потом слегка очухиваюсь и смотрю на окно. Я не могу дотянуться до него в таком положении и потому переворачиваюсь на живот. Моя правая нога прикована к кровати, зато левая может коснуться пола. Я вытягиваюсь, почти что разрываясь надвое, но толку от этого никакого. Цепь недостаточно длинная.

Ловя равновесие и подпрыгивая, продвигаюсь к окну, пытаюсь пододвинуть кровать ближе к нему, но она не двигается с места. И это странно: она не может быть настолько тяжелой.

Осматриваю ее и вижу, что ножки прикручены к полу. Мое сердце снова начинает колотиться. Представляю, как он делает это. Представляю, как он готовит эту комнату для меня. Должно быть, он спланировал все заранее, а не импровизировал, узнав, кто я. И, должно быть, притворялся, что не знает моего имени.

Тогда почему он не хочет денег? В этом нет никакого смысла.

Догадка поражает меня, подобно выстрелу. Ответ настолько очевиден, что мне стыдно, что я не додумался до этого раньше. Блэр.

Это не может быть совпадением. Блэр был в такой ярости, что угрожал мне в школе – в присутствии свидетелей. Мог он нанять Калеба? В этом, должно быть, замешан и Эван. Если подумать, то Блэр и Калеб даже одеваются похоже. У них один и тот же провинциальный стиль.

О боже, возможно, они члены одной семьи.

Или, по меньшей мере, Калеб – друг семьи.

Готов поспорить, где-то здесь есть видеокамера. Я не вижу ничего похожего на стенах, и здесь слишком темно, чтобы толком разглядеть предметы на книжных полках, но на самом верху красуется чучело совы с большими стеклянными глазами. И я вспоминаю новостное сообщение о куклах-видеонянях с камерами в глазах.

Эван и Блэр, наверное, наблюдают за мной все это время. Меня охватывает стыд, потому что я вспоминаю, как сильно испугался, каким выглядел идиотом. Держу пари, эти социопаты хотят выложить видео с плачущим мной на ютьюбе.

Но ничего у них не получится.

Со злой улыбкой машу перед камерой рукой.

– Я знаю, что вы записываете это, Блэр.

И, обдумывая предстоящий мне разговор с Калебом, стараюсь держаться спокойно и мужественно.

Загорается верхний свет, и я понимаю, что снова спал. Должно быть, Калеб сделал мне укол какого-то сильнодействующего препарата.

– Принес тебе попить. – В руке у него высокая чашка. – Здесь много электролитов.

Теперь, когда я понял, что происходит, ситуация кажется мне абсурдной. Эта комната – определенно своего рода сцена. Подобно тому дурдому с привидениями, в котором были мы с Люком – с брошенными смирительными рубашками и электрошокерами, – вот только декорирована она под мерзкую детскую со странными обоями 50-х годов и винтажными игрушками.

Калеб дает мне чашку и садится в кресло. Совершенно очевидно, что ему не разрешили причинять мне боль. Эван и Блэр, возможно, тупицы, но никак не самоубийцы. И должны понимать, что их ждет, если они и в самом деле нанесут мне какой-то вред. Я не совсем понимаю, какую власть и почему они имеют над этим человеком. Калеб может быть дядей или двоюродным братом кого-то из них, и это хорошо. Кровь, возможно, гуще, чем вода, но деньги куда гуще, чем то и другое.

– Калеб?

Он садится на краешек кресла с готовностью, граничащей с маниакальностью.

– Да?

– Ты знаешь, кто я такой?

Между его бровями появляется озадаченная морщинка.

– Да, мне точно известно, кто ты.

– Значит, Блэр объяснил тебе, какими средствами располагает моя семья?

– Блэр? – Недоумение Калеба кажется вполне искренним, но дедушка говорил мне, что люди успешнее всего притворяются, когда врут тебе прямо в лицо.

– Перестань, – презрительно фыркаю я. – Он явно пытается свести со мной счеты. Думаю, вы, ребята, хотите отомстить мне.

– Я не хочу мстить…

– Но что бы вы там ни задумали, это необходимо прекратить. – Мой голос надламывается. Я, стараясь успокоиться, делаю глубокий вдох. – Ты отдаешь себе отчет в том, что совершаешь тяжкое преступление?

Его челюсть начинает двигаться вверх-вниз. Наверное, не следовало мне этого говорить.

И я быстро меняю тактику.

– Но ничего страшного не произошло. Мои родители будут благодарны тебе, узнав, что ты мне помог. Нужно лишь, чтобы ты принес телефон.

Мужчина ставит локти на бедра и прячет лицо в ладонях.

– Калеб… – И когда он поднимает глаза, я протягиваю руку и говорю: – Принеси мне телефон.

Но он не делает этого, и я совсем уж ничего не понимаю. Почему он не слушает меня? Стараюсь сохранять спокойствие, но меня охватывает неведомое прежде ужасающее чувство. Как, было дело, сказал мистер Райвас? Как он назвал состояние безнадеги и беспомощности? Я в полном смятении.

Да, так оно и есть.

– Ты ведь имеешь какое-то отношение к Блэру, верно? Он ненавидит меня, значит, и ты тоже?

– Я не ненавижу тебя, – сердито говорит мужчина.

– А что же тогда это такое? Я могу заплатить тебе сколько угодно. У меня очень много денег.

– Я не хочу денег!

– А чего же ты хочешь?

– Я хочу тебя…

Опускаю голову на изголовье кровати.

– Что не так? – Он, похоже, по-настоящему озадачен.

Во рту у меня пересохло. Я молчу.

– Тебе снова нужно в туалет?

Киваю, хотя это не так, и он снимает с меня кандалы. Я встаю, и оказывается, что мои икроножные мышцы очень ослабли, и я не понимаю, что тому виной – голод, страх или побочное действие лекарства. Закрывшись в туалете, стараюсь собраться с мыслями.

Я хочу тебя.

Я не дурак и не наивный ребенок. И понимаю, как это звучит. Но я понимаю также, что Блэр с Эваном жаждут моей крови. Они хотят напугать меня, а что является самым страшным из того, что может сказать мужлан, которому они заплатили? То-то и оно.

Внезапно на меня накатывает гнев, и я распахиваю дверь. Они пытаются издеваться надо мной – но не тут-то было. Калеб стоит, засунув руки в карманы, поза у него расслабленная. Он совсем не похож на безумных киношных похитителей, и мне кажется, это хороший знак.

– Калеб? – Я очень стараюсь говорить невозмутимо, даже дружелюбно. – Мне действительно нужно поговорить с мамой.

В его взгляде мелькает боль, а потом он берется за одеяло.

– Пора спать.

– Калеб… – говорю я повелительным тоном моего дедушки. – Хватит.

– Спать, – повторяет он, вроде как перестав сердиться, и я опять ничего не понимаю. Он должен хотеть, чтобы я позвонил. Он должен хотеть денег.

Опять смотрю на сову-камеру. Отступать унизительно, но будет еще хуже, если я попытаюсь схватиться с ним и проиграю, и потому я ложусь на комковатый матрас и позволяю ему запереть кандалы у меня на ногах.

– Оставить лампу включенной? – спрашивает он.

– Без разницы.

Его лицо принимает совершенно непонятное мне выражение, и он тушит верхний свет. В комнате темным-темно, как в пещере. Ни тебе лунного света, ни уличных фонарей, ни чего-то еще.

– Калеб… – Я не могу совладать со своим голосом – он дрожит. – Где мы?

Он не отвечает.

Шестнадцать

Когда я просыпаюсь, мужчина сидит в кресле и наблюдает за мной. Верхний свет включен, от кружки исходит сильный аромат кофе.

– Доброе утро, – говорит он, кивая на чашку, оставляющую мокрую окружность на тумбочке. Я тоже хочу выпить кофе, но быстрый взгляд на кружку говорит мне, что это опять бульон, который я успел невзлюбить.

Как долго я нахожусь здесь? Несколько дней? Неделю?

Из-за тяжелых штор и отсутствия в комнате часов невозможно понять, день сейчас или ночь.

Я все время сижу, Калеб же то стоит рядом, то смотрит на меня, то приносит бульон, но его недостаточно для того, чтобы у меня пропало чувство голода.

Гадаю, а чем занимается в настоящий момент мама. Представляю ее за кафедрой на телевизионной пресс-конференции. Они с дедушкой, сидящим рядом с ней, требуют моего благополучного возвращения.

Но если это так, то почему еще не заключена взаимовыгодная сделка?

– Пока ничего? – Калеб вырывает меня из моих мыслей.

– Чего «ничего»?

– Ты ничего не вспомнил?

И грустно говорит:

– Действие лекарств скоро закончится.

– А сколько ты мне скормил?

– Я не о тех лекарствах.

– А о каких?

Вместо того, чтобы ответить, Калеб медленно отпивает кофе, и я проглатываю свое разочарование. Все это не имеет смысла. Если ему не нужен выкуп, то происходящее должно быть расплатой за что-то, но он не похож на человека, стремящегося отомстить. Он не дотрагивается до меня за исключением тех моментов, когда снимает и надевает оковы, и он внимателен ко мне, как медсестра или няня.

– Ну давай же, – говорит он. – Пей свой бульон.

И я вспоминаю одну сказку, в которой ведьма заставляет маленьких детей есть, чтобы потом полакомиться ими. Вот только в глазах Калеба нет злобного жадного блеска. Одно лишь спокойное терпение. Но почему это спокойствие так пугает меня?

Вдруг мне в голову приходит такая вот мысль: я догадываюсь, отчего все так. В кино похитители всегда находятся на пределе по одной простой причине – они боятся, что их поймают.

Мои руки продолжают жаждать телефона, пальцы рассеянно барабанят по чему придется. Я зависаю где-то между тревогой и голодом – с одной стороны и злой скукой – с другой, когда Калеб входит в комнату и протягивает мне тарелку с самым настоящим бутербродом.

Поддеваю уголок идеально квадратного куска белого хлеба, будто отштампованного на заводе, и вижу блестящий кругляш мяса.

– Колбаса и сыр, – объясняет он.

Я, скорчив гримасу, опускаю хлеб на место.

– Попробуй.

Откусываю кусок, и оказывается, что либо бутерброд куда вкуснее, чем кажется, либо я так изголодался, что мои вкусовые рецепторы притупились, потому что я приканчиваю бутерброд быстрее чем за пару минут.

– А можно еще один? – спрашиваю я, но тут мой взгляд останавливается на глазах совы, и мне становится стыдно, что я клянчу еду, подобно какому-нибудь Оливеру Твисту.

Калеб издает смешок и чешет щеку, щетина на которой начинает походить на бороду.

– Думаю, можно.

Через несколько минут мне приносят еще один бутерброд. Его я поглощаю куда медленнее, обращая внимание на странные запахи и качество его ингредиентов, но все же он гораздо лучше бульона.

– Хочешь в туалет? – спрашивает Калеб, как только я кончаю есть.

– Ага.

Он снимает цепи, и, встав, я обнаруживаю, что чувствую себя хорошо – и даже больше, чем хорошо. Теперь я не кто иной, как Оливер Твист из последней сцены книги – я полон энергии, поскольку меня накормили мясом, притом что всю свою жизнь я питался исключительно баландой.

Но я не показываю этого. Воспользовавшись туалетом, ковыляю обратно и валюсь на кровать.

– Я таааак устал. – Наверное, я сильно переигрываю, подобно детишкам из школьного театра. Притянув колени к груди, закрываю глаза и обмякаю на кровати, словно проваливаюсь в глубокий сон. Слышу, как закрывается дверь, и мое сердце начинает биться быстрее.

Калеб забыл надеть мне на ногу цепь.

Неподвижно лежу, свернувшись клубочком, до тех пор, пока не убеждаюсь, что он не вернется с минуты на минуту, после чего начинаю сползать с кровати. Если Калеб в какой-то другой комнате следит за мной с помощью камеры в глазах совы, то он прибежит сюда в мгновение ока.

Добираюсь до края матраса. И почти…

И тут громко взвизгивает одна из пружин.

Я, замерев, смотрю на дверь.

Но Калеб не появляется.

Медленно продолжаю сползать вниз до тех пор, пока обе мои ноги не касаются пола, а потом бегу прямо к окну, отодвигаю штору и оторопело моргаю: от шока все перед глазами расплывается.

Я вижу кривой, неровный квадрат, свидетельствующий о том, что некогда на этом месте было окно, но потом его заделали.

Касаюсь его, чтобы удостовериться в этом. Твердая, холодная стена. И у меня снова начинает кружиться голова.

Смотрю на совиные глаза.

Калеб так и не появился. Может, у него нет доступа к записям. Может, только Эван и Блэр просматривают их, но они, скорее всего, сейчас в школе и понятия не имеют, что я тут вытворяю. Или, может…

Может, лучше не задаваться этим вопросом.

Добираюсь до двери и верчу ручку. Заперто. Калеб отпирает дверь ключом, чтобы выйти из комнаты, а уходя, захлопывает ее, так что она, должно быть, запирается автоматически.

Передвигаясь на цыпочках, изучаю комнату.

Санузел: здесь нет ничего острого или тяжелого.

Под кроватью: паутина и пыль.

Книжные полки: просто старые игрушки.

Кресло Калеба: слишком громоздкое, чтобы его можно было использовать как оружие.

Во всей комнате нет ничего полезного. Может, только за исключением лампы.

* * *

Прячусь за дверью, будто стою на стартовой линии и жду выстрела пистолета. Прокручиваю в голове возможные варианты развития событий. Калеб войдет, и, будем надеяться, руки у него окажутся заняты чашкой и тарелкой. Я положил под одеяло подушки, как это делали дети в старых телепередачах, когда хотели, чтобы их отсутствия не заметили, так что Калеб пройдет прямо к кровати. Он не будет знать, что я у него за спиной – до тех пор, пока лампа не обрушится ему на череп.

Затем я заберу у него ключи и захлопну за собой дверь, а затем…

А затем…

Что последует затем, представить трудно.

Я понятия не имею, что за пределами этой комнаты, да и за пределами дома. Подозреваю только, что вполне могу находиться за пределами Техаса. Возможно, я в горах, или в лесу, или в местах, очень далеких от цивилизации, и уйдет уйма времени на то, чтобы найти людей, способных помочь мне. А это значит, что бить надо посильнее – так, чтобы вырубить его.

Выпрямляюсь и несколько раз замахиваюсь лампой, желая потренироваться. Это не так просто, как мне казалось. Форма у лампы неподходящая для моих целей, а шнур путается под ногами. Я, морщась, собираю его в руке и повторяю попытку. Замахиваюсь еще несколько раз, а потом возвращаюсь в первоначальное положение и вырабатываю план.

Я ударю его по голове.

Он упадет, лишившись сознания.

Я заберу ключи.

Найду выход.

Руки у меня устали, а на верхней губе выступили капли пота. Меня начинает доставать мой собственный запах. С тех пор, как я здесь, я не принимал душ и не чистил зубы, на мне по-прежнему заляпанные кремом слаксы и майка Люка со «Звездными войнами». Когда мама пришлет за мной самолет, то, возможно, рядом окажутся журналисты. Нужно будет привести себя в порядок перед тем, как давать интервью.

И я снова перебираю в голове последовательность своих действий.

Вырубаю его.

Забираю ключи.

Нахожу…

Дверь распахивается.

Сдерживаю готовый вырваться вскрик. Калеб идет прямо к кровати, как я и предполагал.

Сдерживая дыхание, выхожу из-за двери.

И оказываюсь прямо за его спиной.

Что есть сил замахиваюсь лампой – как раз в тот момент, когда он разворачивается и оказывается со мной лицом к лицу.

Семнадцать

Удар лампой приходится ему по предплечью, а не по голове, лампа разбивается, и ее безобидные осколки рассыпаются по полу. Я ошарашен тем, с какой легкостью он отклонил удар и с какой легкостью и быстротой развалился мой план.

Его лицо искажают потрясение и гнев, а я тем временем вылетаю из комнаты. Пытаюсь закрыть за собой дверь, чтобы он оказался заперт в комнате хотя бы на пару секунд, но она отскакивает от его тела. Мои босые ноги стучат по дощатому полу, сердце колотится в ушах. Я страшно напуган и испытываю те же самые чувства, что и жертвы, преследуемые кем-то огромным и сильным.

Я оказываюсь в старомодной гостиной, мои глаза рыщут по сторонам.

Деревянная стена – деревянная стена – серебристая стена – нет, это дверь.

Бегу к ней.

Хватаюсь за дверную ручку, но тут мне в плечо вонзаются сильные пальцы.

Калеб разворачивает меня лицом к себе.

Я инстинктивно замахиваюсь на него кулаком.

Он с легкостью уворачивается и, держа меня за кисть, тащит сначала по гостиной, а потом по коридору. Пытаюсь высвободиться, но мои руки слишком слабые, и скоро он затаскивает меня во все ту же маленькую спальню.

Не успеваю я встать на ноги, как Калеб захлопывает дверь.

Большими шагами подходит к кровати и берет в руки мои оковы. Он, похоже, больше не сердится, но вид у него самый что ни на есть решительный.

– Иди сюда.

Отступаю, не спуская с него глаз, и наклоняюсь, чтобы поднять с пола один из самых больших осколков лампы.

Его глаза встревоженно расширяются.

– Положи это.

Держу осколок как меч, его острые края ранят мою тонкую кожу.

– О-открой дверь, Калеб. – Во мне бушует столько адреналина, что, готов поспорить, я обретаю сверхъестественную силу, словно мать, поднимающая грузовик, чтобы спасти из-под него своего ребенка.

Калеб продвигается вперед, походя на обороняющегося краба, и я делаю дикий выпад, намереваясь нанести ему сильный удар. Я убью его, если будет нужно. Он уворачивается, а затем каким-то образом – не знаю, как – хватает меня за спину и притягивает к своей груди, после чего заламывает мою левую руку, а другой рукой крепко сжимает мою правую кисть.

Мои пальцы немеют.

Мое оружие падает на пол.

Разворачиваюсь, выкручивая себе плечо, и замахиваюсь еще раз. Удар приходится ему в глаз. Калеб рычит сквозь стиснутые зубы – а затем отвешивает мне пощечину. Моя шея дергается так сильно, что, думаю, обязательно придется обратиться к мануальному терапевту. Держусь за пострадавшую щеку, находясь в состоянии шока. Он не должен был делать этого. Он не должен причинять мне боль.

Все вокруг кажется расплывчатым, когда он швыряет меня на кровать. Я снова переживаю короткое замыкание. В памяти остаются только хватающие меня руки и вонючий пот. В голове стремительно мелькают мысли о том, что чувствуешь, когда кто-то без разрешения трогает тебя, но это всего лишь отдельные кадры, и потому не понять, что же происходит на самом деле.

Я пропускаю момент, когда он берет меня за лодыжку. Следующее, что я помню: я снова прикован к кровати и стою посередине нее на коленях.

– Черт побери, я не хотел этого! – Калеб ходит по комнате и стреляет в меня мрачными взглядами. – Вот уж не знаю, что теперь с тобой делать.

– Да пошел ты, – говорю я, но это звучит не круто, как я того хотел, а как-то слабо и пискляво.

Калеб выпрямляется.

– Не хочу больше ничего подобного, слышишь меня?

– Пошел. Ты.

Он делает два больших шага к кровати, и я резко подаюсь назад. Меня охватывает стыд. Всего одна пощечина, и я готов сдаться.

Он с минуту пристально смотрит на меня, а затем поворачивается к двери, но прежде чем уйти, произносит:

– Я хорошенько обдумаю твое поведение. Лучше всего я усвоил за свою жизнь, что все может стать еще хуже, чем было.

Держу ладонь на пульсирующей щеке. Кожа на кистях рук ободрана, на руках красные пятна. Все тело болит, будто я на самом деле дрался, и я трясусь, словно адреналин во мне зашкаливает.

Я страшно накосячил. Кто знает, когда у меня опять появится возможность сбежать? Я так зол на себя, что на глазах выступают слезы.

Внезапно я вспоминаю о камере. Эван и Блэр наблюдали за происходящим? Хохочут ли они до упаду?

Поворачиваюсь к заделанному окну, чтобы они не могли видеть моего лица, и надолго остаюсь в таком положение.

За моей спиной со скрипом открывается дверь.

– Дай посмотрю руку, – хрипло приказывает Калеб.

Оглядываюсь. У него в руках бутылка с перекисью водорода и салфетка. Мне хочется отказаться из принципа, но, если в раны попадет инфекция, ничем хорошим это не обернется.

И я поворачиваюсь к нему.

В глазах Калеба появляется жалость. По мне, должно быть, понятно, что я плакал, и из-за этого я злюсь еще сильнее.

– Больно не будет, – с сочувствием говорит он. Взяв меня за кисть, он льет перекись на ладонь. Руку щиплет, и я морщусь от этого. Он успокаивает меня: – Сейчас пройдет, обещаю. Верь мне.

А потом он треплет меня по щеке, которую ударил.

Восемнадцать

Снимая в следующий раз с меня кандалы, Калеб ведет себя столь же осторожно, как и укротитель диких зверей с новым для него львом. Дрожу от гнева, когда он провожает меня в туалет. С силой захлопываю дверь прямо у него перед носом.

Делаю свои дела – ни зеркала, ни окна, ничего острого, – затем вылетаю в комнату, и все мои силы уходят на то, чтобы взобраться на кровать и замереть, пока он запирает на замок цепи у меня на ногах.

– Все в порядке? – интересуется он.

– Конечно. Мне все нравится.

Его челюсть немного напрягается, словно он и в самом деле распознал сарказм в моем голосе.

– Принесу тебе что-нибудь поесть.

Пока его нет, я киплю от ярости. Острая боль в щеке перешла в тупую, но она не исчезла и все время напоминает о том, что он ударил меня.

Калеб возвращается с двумя тарелками, на которых лежат несколько бутербродов с колбасой.

И меня смущает смесь благодарности и горечи, проступающая на его лице, когда он протягивает мне одну из тарелок.

– Знаю, тебе тяжело, – говорит он.

Я не удостаиваю его ответом.

Поставив другую тарелку себе на колени, он берет бутерброд и откусывает от него большой кусок.

– Ты собираешься есть?

Мне хочется швырнуть еду ему в голову.

– У тебя слабость?

– Я не голоден.

– Съешь хотя бы чуть-чуть.

– Нет.

На самом деле я очень хочу есть, но мне нравится отказываться. Я не могу покинуть комнату, но все же способен контролировать некоторые вещи.

– Ты должен поесть. – Судя по тону Калеба, я могу умереть от голода в следующие пять минут, что, конечно же, смешно. В голове у меня зарождается одна идея.

Похоже, Калеб догадывается, что я задумал, потому что в следующий раз входит в комнату с двумя мисками, пахнущими говядиной. В животе у меня урчит.

Он ставит одну миску на тумбочку, и дразнящий запах проникает мне в ноздри.

– Ну давай, – говорит он.

– Мне и так хорошо.

– Ты уверен, что с тобой все в порядке?

Пялюсь на стену прямо перед собой. Два мальчика все запускают и запускают воздушного змея.

– Значит, хочешь уморить себя голодом?

Я и бровью не веду.

– Ладно. – Калеб принимается за мясо. – Съешь, когда проголодаешься.

Он игнорирует мою отстраненность и просто тянет довольное ммм-ммм, приканчивая свою порцию, потом забирает нетронутую еду и уносит.

Оставшись один, барабаню пальцами по кровати. Бывало, я обходился какое-то время без еды – не намеренно, но иногда ты не думаешь об этом, а затем понимаешь, что не ел весь день, и тебе кажется, что ты умрешь от голода прямо на месте.

А затем ты ешь.

Никогда прежде я не страдал от отсутствия или недостатка еды. Мистер Райвас сказал мне как-то, что нельзя думать о двух вещах одновременно, вот я и перечисляю известные мне приветствия на разных языках.

Salve, bonjour, hola, buongiorno.

Но, вопреки воле, мои мысли возвращаются к еде. Пятизвездочные рестораны, экзотические блюда, которые я ел в других странах, паршивая столовка в школе. Представляю, что мои друзья собрались за нашим освещенным солнцем столом, но эта сцена быстро начинает казаться мне печальной. Бриа плачет и клянется никогда больше ни в кого не влюбляться, а Люк говорит, что других друзей у него не будет.

Я, недовольный собой, прогоняю эти мысли. Так ведут себя на похоронах, а я пока что жив. Думаю теперь вот о чем. Вместо того чтобы горевать, они составляют план по моему спасению. И они уже даже не в школе – они ищут меня. Да и вообще, занятий в школе нет. Их отменили, и они не возобновятся, пока меня не найдут.

Калеб возвращается с другой миской. По комнате разносится дразнящий аромат, я не могу не вдыхать его, и все клетки моего тела жаждут еды. Они чувствуют, что в ней есть протеин, углеводы, минералы.

Он подносит полную ложку к моему лицу, и та часть меня, которой правят инстинкты, открывает рот. Но я справляюсь с ними и продолжаю смотреть перед собой.

– Ну давай же, – умоляет он и на этот раз кажется не на шутку обеспокоенным. – А не то заболеешь. – Я молчу, он берет меня за подбородок, и я позволяю ему повернуть мою голову, но взгляд при этом не фокусирую. – Я могу заставить тебя поесть.

На несколько секунд я забываю о покорном лице, но потом снова невидяще смотрю в никуда.

Он оставляет в покое мой подбородок и начинает вышагивать по комнате. Минуты через две ставит миску на тумбочку.

– Я оставлю это здесь.

Продолжаю притворяться статуей, он разочарованно хмыкает и быстро выходит из комнаты, хлопая дверью.

Поворачиваюсь к миске.

Так хочется проглотить хотя бы кусочек, но что-то подсказывает мне, что если я сделаю это, то он все поймет, и потому я снова таращусь на стену.

– Я принес тебе кое-что… – Я ожидаю, что это опять еда, но Калеб держит под мышкой лампу с синим абажуром. – Как тебе? – спрашивает он, включая ее.

Я не отвечаю. И на этот раз не намеренно. Просто я устал.

Он издает рычащий звук, походя отчасти на пикап и отчасти на гризли, но я почти не замечаю этого. Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я ел в последний раз, но я голоднее, чем когда-либо в жизни.

Он садится в кресло и берет в ладонь мой подбородок. На этот раз я смотрю на него.

– Калеб… – Голос у меня хриплый. – Я поем, о’кей?

Его мощные плечи расслабляются, он, что совершенно ясно, чувствует облегчение.

– Я поем, если ты позволишь мне позвонить маме.

В глазах Калеба вспыхивает разочарование, он вскакивает, его лицо морщится и пульсирует, словно под кожу заползло что-то живое. У меня мелькает слабая, как во сне, мысль: «Именно так должны вести себя похитители».

Он тычет мне в лицо трясущимся пальцем:

– Эта женщина не мать тебе.

Это так неожиданно, что я начинаю заикаться:

– Ч-что?

Калеб мечется по комнате, останавливается, снова мечется и наконец садится на краешек кресла и прожигает меня бешеным взглядом.

– Мне нужно, чтобы ты выслушал меня, – вправду выслушал. Ты в состоянии это сделать?

Я киваю, в животе у меня появляется противное ощущение слабости.

– Те люди, которых ты считаешь родителями… они чужие тебе.

Продолжаю смотреть на него, ожидая кульминационного момента.

– Ты не их сын. А мой.

Девятнадцать

Голод способен сотворить с человеком странные вещи. Мой мозг не в силах четко работать. Работает он слишком медленно, словно мысли завязли в жидкой смоле и мне приходится как-то высвобождать их. Я пытаюсь понять Калеба и придумать, что ему ответить, но ничего умного в голову не приходит. Он, похоже, принимает мое молчание за хороший знак, и его глаза загораются еще ярче.

– Подожди здесь! – велит он мне, будто у меня есть выбор.

Он вылетает из комнаты, а затем возвращается с какими-то картонными коробками. И бросает их на пол рядом с кроватью.

– Ты только посмотри на все это! – Он поднимает одну коробку и переворачивает ее.

– Это твое. – Книжки в мягких обложках. Трансформеры. Игрушечный космический корабль. – И посмотри на это! – Он переворачивает другую коробку, и из нее мне на колени сыпятся дождем сотни фотографий.

На меня глядит маленький мальчик со светлыми волосами и зелеными глазами, похожими на мои.

Противное чувство в животе становится сильнее.

– Калеб…

– Знаю, ты не можешь сразу все вспомнить. Я не хочу торопить тебя и все портить, но ты не ешь, и у меня нет другого выхода.

Он берет несколько фотографий и сует одну из них мне в лицо – угрюмый дошкольного возраста ребенок с почти белыми волосами и пухлыми щеками. Берет другую фотографию – тот же мальчик, только на год старше, на нем синяя бейсболка, он улыбается достаточно широко, и видно, что у него нет одного зуба. Еще фотография – группа детей в футбольной форме. Калеб показывает на светловолосого мальчика в первом ряду, а затем кладет несколько снимков на кровать с требовательным:

– Смотри.

Перебираю море фотографий и выуживаю одну. Тот же самый светловолосый, зеленоглазый мальчишка стоит на берегу озера в толстой темно-красной жилетке. Переворачиваю фотографию и читаю надпись в верхнем левом углу: «Дэниэл – 8 лет».

– Это ты, Дэниэл. Все это ты.

Снимок выскальзывает у меня из пальцев.

О боже, все гораздо хуже, чем я думал.

Двадцать

– Калеб… – осторожно говорю я. – Ты ошибаешься. Я не знаю тебя.

– Знаешь. – Голос его звучит умоляюще. Я не отвечаю, и он бросается к полкам. – Здесь твои любимые. – Он сваливает трансформеры, солдатиков и синюю утку на кровать.

– Это не мое.

Он с болезненным стоном прячет лицо в ладонях.

– Что они с тобой сделали?

Я, сконфуженный, наблюдаю за ним. Он действительно верит тому, что говорит, или просто хочет внести сумятицу в мою голову? Смотрю на полку, на сову с огромными глазами-камерами. Интересно, что эту игрушку он мне не принес.

Калеб трет скулу.

– Пойду подогрею еду.

– Я не буду есть.

– Но ты же сказал, что поешь!

– Я сказал, что поем, если ты разрешишь позвонить маме.

– Ты не услышал меня? Она тебе не мать!

– Я не буду есть.

– Пожалуйста, – умоляет он. – Пожалуйста, не надо так. Я просто вернул тебя.

* * *

Наконец Калеб убирает все с кровати, садится в кресло, и мы ведем с ним такой вот разговор:

– Тебя зовут Дэниэл Емори. Ты исчез из парка, когда тебе было десять лет.

– Нет. Меня зовут Сайерс. Сайерс Уэйт.

– Сайерс? И ты считаешь, это твое настоящее имя?

Я устал, голоден, плохо соображаю.

– Да.

– Это не так. Тебя зовут Дэниэл Емори. Ты исчез из парка, когда тебе было десять лет.

– Какого черта, Калеб. Если бы все было, как ты говоришь, думаешь, я не знал бы этого? Я могу рассказать тебе о моей жизни с родителями. Что было на мне в мой первый день в детском саду. Что я…

– Эти воспоминания не настоящие.

– Бессмыслица какая-то.

– Тогда послушай. Зачем мне врать? Посмотри на меня – похоже, что я вру?

– Нет…

– Это потому, что я говорю тебе правду. Тебя зовут Дэниэл Емори. Ты исчез из парка, когда тебе было десять лет.

– Значит, ты снова со мной не разговариваешь?

Я молчу. У меня нет сил.

– Поешь. Пожалуйста.

Спорить дальше не имеет смысла, и я киваю. Я буду есть.

Калеб, явно чувствуя облегчение, ставит мне на колени миску.

– Что… что это такое?

– Овсянка. – Он, вне всякого сомнения, разочарован. – Ты любишь овсянку.

Я осоловело таращусь на нечто, напоминающее сырой песок с вкраплениями черных жуков. – В жизни ее не ел.

– Дэниэл…

– Не называй меня так.

– Сын.

– Так тоже не называй.

– Но ты мой сын, и я не могу отпустить тебя, пока мы не поставим тебя на ноги. Ешь, пожалуйста. Я положил туда изюм, как ты любишь. Ты ничего пока не помнишь, я знаю это, но если ты попробуешь…

Я не осознаю, что с силой отталкиваю от себя миску, пока не вижу ее валяющейся на полу. Калеб недоуменно смотрит на нее, мы оба какое-то время пребываем в шоке, а потом он поднимает на меня злой взгляд.

– Поосторожней, сын. Не кусай руку дающего.

К тому времени, как он возвращается, овсянка на полу высохла. Ему приходится отдирать ее от досок ногтями. Он мелькает у меня перед глазами, я вижу его как сквозь туман. Чувствую я себя очень странно.

– Калеб… – Все вокруг кажется серым, периферийное зрение дает сбой. – Мне нехорошо.

– Тебе нужно поесть, – слышу я его голос.

Мой пульс частит так, словно я действительно убиваю себя.

– О-о’кей.

– Ты не обманываешь меня? Ты будешь кушать?

Я киваю, комната у меня перед глазами качается из стороны в сторону.

Он возвращается – а я и не видел, как он уходил, – и приносит еще каши. Такое впечатление, что он хочет преподать мне урок. Я хочу взять ложку, но рука у меня такая слабая. Я не способен ее поднять. Калеб кладет свою руку на мою и отправляет ложку мне в рот. На меня накатывает тошнота.

– Мне совсем плохо.

– Нельзя ничего не есть четыре дня. – Он помогает мне отправить в рот еще одну ложку.

– Четыре дня?

Он убирает волосы у меня со лба. Я даже не моргаю.

Я сосредоточен на еде. Глоток за глотком.

– Видишь? – говорит он. – Вкусно, правда?

– Ммм-хмм, – признаю я. Действительно вкусно.

Двадцать один

Я съел две миски овсянки, выпил три чашки бульона и пять – электролитного напитка. Странное, нездешнее чувство наконец отпустило меня, и я ощущаю себя просто тупым. Голодовка не помогла. Она привела лишь к тому, что мыслил я недостаточно ясно, чтобы четко осознать, до чего же странную историю поведал мне мужчина. Она похожа на какую-то греческую трагедию или на оперетту на тему «Звездных войн». «Я твой давно потерянный отец». Полный идиотизм.

Блэр и Эван, должно быть, животы надорвали от смеха.

Внезапно меня пронзает такая вот мысль: «Почему они затягивают это представление?» Может, они и не хотели, чтобы дело зашло столь далеко. Может, не знают, как завершить его. Когда-то я видел фильм, в котором происходило нечто похожее. Некие парни похитили ребенка, желая разыграть родителей, а потом испугались, что попадут в тюрьму.

И убили его.

«Хватит», – приказываю я себе. Никто не собирается убивать меня.

И кроме того, есть множество фильмов, гораздо лучших фильмов, где похищенных ищут ФБР, и детективы, и тысячи следователей и полицейских, и в финальных сценах, когда все уже теряют надежду, их находят. Я выберусь отсюда. Обязательно.

Но мое сердце не желает успокаиваться.

– Эван? Блэр? – Смотрю в глаза совы. – Я все понял, о’кей? Вы победили.

Жду, что вспыхнет свет и, может, стены комнаты раздвинутся, как на съемочной площадке.

И продолжаю ждать.

Калеб вручает мне полотенце, кусок мыла и стопку сложенной одежды. Молча беру все это и отношу в ванную комнату. Кладу одежду в раковину, стягиваю с себя майку со «Звездными войнами», дизайнерские слаксы и трусы-боксеры и становлюсь под душ. В душевой тесно, как в гробу.

Когда я поворачиваю кран, вода из него вырывается мощными плевками, а потом едва капает, но моей коже очень приятно, и я стою так дольше, чем необходимо. Потом вытираюсь грубым полотенцем и перебираю одежду, которую дал мне Калеб: клетчатая фланелевая рубашка вроде тех, что носит он сам, синие джинсы – ненавижу джинсы – и запечатанный пакет с бельем. Сначала надеваю белье. Оно мне велико, а ткань колет кожу. Затем натягиваю джинсы. Они на размер меньше, чем нужно, и на колене у них дырка – и это не похоже на стилистический изыск.

Внезапно заподозрив неладное, хватаю из раковины фланелевую рубашку и внимательно изучаю ее. Протертые рукава, маленькая дырочка на воротнике, ветхая ткань. О боже, да это же ношеная одежда.

По телу бегут мурашки, бросаю рубашку на пол и быстро снимаю джинсы. Беру майку Люка и собираюсь надеть ее, но мне в нос ударяет сильный запах пота. Эту майку необходимо постирать. Да и слаксы заодно.

– Дэниэл? – Калеб три раза сильно стучит в дверь.

– Одну минуту. – Снова хватаю джинсы и рубашку. Они пахнут стиральным порошком. Таким же, каким пахнет Калеб. Но, по крайней мере, эта одежда чистая, а носить ее мне придется недолго. Прогнав из головы все мысли, быстро одеваюсь и выхожу из ванной.

Калеб кивает, будто ему нравится этот уродливый ансамбль и что я без возражений ложусь в постель.

Надев мне на ноги цепи, он подбирает с пола ванной грязные вещи.

– Эти штаны нужно отдать в чистку, – говорю я ему.

Он смотрит на меня немного ошарашенно.

– Они тебе больше не понадобятся.

– Хочешь сказать, что не вернешь их мне? – Мой вопрос звучит слегка сдавленно.

– Я дам тебе все нужное, – отвечает Калеб и выходит из комнаты.

Я нервничаю. В других обстоятельствах я выбросил бы свою одежду, учитывая ее плачевное состояние, но дело в том, что… других моих вещей здесь нет.

Калеб сидит в кресле, а я тем временем поглощаю кукурузные хлопья всех цветов радуги. Они сладкие и как-то странно действуют на мои чувства – это самое лучшее из того, что я здесь ел, и я до такой степени переполнен сахаром и взвинчен, что спрашиваю:

– Мы можем немного поговорить?

– Конечно. – Он улыбается, словно он мой друг.

– Знаю, тебе пришлось через многое пройти, а я не упрощаю тебе жизнь.

В его удивленных глазах появляется некое теплое чувство.

– Но я подумал… Почему бы нам не сесть в пикап и не поехать ко мне домой? Если вы с мамой поговорите, то мы сможем разобраться со всем этим. – Калеб сникает, и я тороплюсь высказаться: – Я… я понимаю, что ты не хочешь денег, но мы можем нанять армию детективов – лучших в мире, – чтобы они нашли настоящего Дэниэла.

– Но ты и есть настоящий Дэниэл.

– Выслушай меня, пожалуйста. Мои родители могут все уладить, но при условии, что ты выпустишь меня. Вспомни, каково тебе пришлось, когда пропал Дэниэл. Точно так же должны чувствовать себя и мои родители.

– Они украли тебя у меня!

– Но ты не можешь держать меня взаперти в этой маленькой комнате вечно. Я сойду с ума!

Крепко зажмурив глаза, пытаюсь подавить вспыхнувшее во мне отчаяние. Не знаю, как долго я смогу выносить все это. Если ты пытаешься привести доводы рассудка человеку, которого невозможно вразумить, то это сильно выматывает.

– Ты долдонишь одно и то же.

Мои глаза распахиваются.

– Ты слишком долго находился взаперти. И стал очень раздражительным.

– Я не раздражительный. Я просто…

– Дай мне несколько минут, хорошо?

И он оставляет меня одного, гадающего, а что бы все это значило. Я спрашивал его о поездке на пикапе, так, может, он хочет покатать меня на нем, чтобы я глотнул свежего воздуха.

Мое сердце колотится как сумасшедшее. Надежда – своего рода наркотик.

Дверная ручка поворачивается, и я крепко сжимаю губы, чтобы не выдать своего волнения. Калеб входит в комнату и высоко поднимает то, что держит в руках.

Это еще более длинная цепь.

Я почти что отрешенным взглядом смотрю, как он накидывает ее на железный прут спинки кровати и сжимает концы в кулаке. Потом отцепляет кольцо кандалов, прикрепленное опять же к спинке кровати, продевает его через два звена у него в руке и запирает. Моя лодыжка закована в цепь, прикованную к кровати.

Калеб с довольной улыбкой неторопливо идет к двери.

У меня в голове будто что-то тикает. Это чувство нарастает…

– Видишь? – Калеб показывает на полку. – Теперь ты сможешь дотянуться до всех твоих книжек и игрушек.

…и с силой выплескивается.

– Ты гребаный психопат! И я не твой ребенок!

Выпрыгиваю из постели и наступаю на Калеба. Его глаза становятся огромными.

– Я. Не. Дэниэл!

Цепь натягивается, как поводок, и я рву пальцами воздух.

– Выпусти меня отсюда!

– Сынок, просто выслу…

– ВЫПУСТИ! ВЫПУСТИ! ВЫПУСТИ!

Калеб печально смотрит на меня, затем разворачивается и тихо закрывает за собой дверь.

Я, разъяренный, с трудом передвигаюсь по комнате. Швыряю коробки. Берусь было за книжную полку, но она прикручена к стене, и я сметаю все с нее. Отрываю руки и ноги игрушечным человечкам. Переворачиваю тумбочку свободной ногой. Стаскиваю матрас на пол и кричу, кричу.

Мой мозг переполняют самые безумные образы – я несусь с такой скоростью, что прикрученная к полу кровать взмывает верх. И прорываюсь через дверь подобно ракете.

Я бегу.

Поднимаюсь в воздух.

А затем падаю на пол.

Какое-то время пребываю в оцепенении, но потом боль добирается до моего мозга. Мое горло, мое лицо, мои ребра, мои ноги.

Я с воем переворачиваюсь. Лежу на спине, подобно снежному ангелу, окруженный книгами и конечностями трансформеров, смотрю вверх. По щекам текут слезы, я не утираю их. Я уверен, что никто за мной не наблюдает. И не думаю, что кто-то когда-то наблюдал.

Калеб, вернувшись, останавливается в двери и опять оглядывает комнату. Все вещи Дэниэла убраны. Руки-ноги трансформеров приделаны обратно, книги стоят на полках, тумбочка – на своем месте, а синяя утка Дэниэла лежит на кровати рядом со мной.

– Прости. – Я смотрю на свои руки. – Прости меня за то, что я расшвырял вещи.

Он чуть слышно вздыхает.

– Все хорошо. Я приготовлю тебе поесть.

Его шаги доносятся теперь из коридора, но я не шевелю ни единым мускулом. Горячая боль пронзает лодыжку, а левая нога пульсирует, подобно сердцебиению… но я спокоен.

Теперь я понимаю.

Я знаю, что мне делать.

Все, что я делал прежде, никуда меня не привело, потому что суть происходящего не в выкупе и не в желании отомстить. Этот человек безумен. Вот я и стану голосом у него в голове.

Двадцать два

Пульсирующая боль в ногах нарастает. Мне нужно обезболивающее. Может, целый пакетик тех таблеток, какие имеются у Тэннера. И мне нужно в туалет. Как долго будет отсутствовать Калеб? Дверь открыта, и я могу позвать его, но тогда я растеряю остатки своего достоинства.

Смотрю в глаза, которые на самом-то деле вовсе не наблюдают за мной, и тут мне приходит в голову, что теперь не нужно дожидаться Калеба, который снимет с моих ног цепи. Потому что новая цепь достаточно длинная.

Эта мысль пугает меня. Но я отбрасываю страх и спускаю ноги с кровати – и… твою мать. Глаза немедленно наполняются слезами. О боже, ноги болят. Еще как болят.

Опускаю взгляд – боюсь смотреть, боюсь не смотреть, – но когда я перевожу на них взгляд, боль становится невыносимой, словно глаза как-то связаны с ней. Область под пальцами левой ноги уже распухла и стала малиновой – этой ногой я пнул тумбочку, словно футбольный мяч. А на правой лодыжке под кандалами появляется темное кольцо.

Мне страшно даже пошевелиться, но мой мочевой пузырь вот-вот лопнет, и я встаю, делаю один неуверенный шаг, и:

– Черт побери!

В комнату влетает Калеб и быстро оценивает ситуацию. Он поднимает меня и усаживает на кровать. Встает на колени и осматривает мои ноги. Такое впечатление, что его тошнит.

– Черт побери, Дэниэл. – Он достает из кармана ключи и начинает снимать кандалы. Это непросто, потому что мои ноги опухли и кандалы туго обхватывают их. И Калеб снова ругается. – Будем надеяться, что ты ничего себе не сломал.

Мое сердце екает от этой мысли. Нет, я не мог ничего сломать. С переломом я не сумел бы прибрать в комнате. Но потом вспоминаю, как один мальчик из школы играл последние двадцать минут матча со сломанным бедром. В его крови было столько адреналина, что он не заметил, как повредил ногу.

Калеб выходит из комнаты, оставив мои ноги свободными, а дверь широко открытой. Совершенно ясно, что я не смогу убежать. Минутой позже он возвращается с пакетиками льда и пытается пристроить их к моим ногам.

Я, морщась, отталкиваю его руки.

– Слишком холодно.

– Вот что получается, когда ты глупо себя ведешь. Сиди спокойно. – Он снова прижимает лед к моим ногам. – Видишь, к чему это привело, а?

Кусаю губы и сжимаю пальцы в кулаки.

– Ни к чему хорошему, – отвечает он на свой собственный вопрос.

Двадцать три

В комнате нет окон, а значит, и света, а в отсутствие света я не могу следить за временем.

Понятия не имею, как долго я пробыл в этой комнате. Калеб не велел мне вставать, пока у меня болят ноги, и я то и дело задаюсь вопросом: «А что, если я все-таки сломал их?»

Но это не так – я знаю, что это не так.

О’кей, может быть, сломана всего пара пальцев.

И, может, какая-нибудь кость стопы, но не главная, я знаю это.

Пальцы руки продолжают машинально искать телефон. Я просто хочу узнать время, погоду, что угодно. Мозг тухнет от безделья и жаждет хоть какой активности, но у меня в распоряжении имеются только эта кровать и эта комната. И Калеб.

Он относит меня в туалет на руках, и мне кажется, я в жизни не забуду чувства, когда кто-то несет тебя пописать.

Мне противно, что он трогает меня. Противно, что приходится мириться с этим, что я кладу руку ему на плечо, словно обнимаю.

Он всегда опускает меня на пол, как только мы оказываемся у двери в туалет, чтобы предоставить небольшое личное пространство, а я никак не могу избежать тех мучительных моментов, когда мне приходится переносить вес тела на одну ногу, чтобы спустить джинсы, прежде чем сесть.

Ненавижу писать сидя. Ненавижу пользоваться туалетом, когда он стоит по другую сторону двери и ждет, что я закончу свои дела, и тогда он отнесет меня обратно в кровать.

Но мне приходится терпеть все это, и когда я залезаю под одеяло, то получаю обезболивающее, и мне остается только сидеть.

Не думаю, что Калеб хочет, чтобы я чувствовал себя настолько несчастным. Когда он уходит, то дает мне одну из игрушек Дэниэла. Я рассматриваю ее, но роняю на кровать, когда Калеб возвращается, словно мне стыдно быть застигнутым за детской игрой. Стыд изобразить нетрудно.

Когда я понял, что это фигурки персонажей «Звездных войн», то издал истерический смешок и подумал, что Калеб похитил не того светловолосого и зеленоглазого подростка, который был ему нужен.

Гадаю, а как справлялся бы с подобной ситуацией Люк, окажись он на моем месте. Его бросают в дрожь даже глядящие на него старушки с катарактами и пялящиеся младенцы, а это просто убило бы его.

Иногда вместо игрушки Калеб дает мне почитать какую-нибудь книжку. Из тех, что понравились бы десятилетнему мальчику. Здесь есть книги о детях-супергероях и целые серии книг о животных. Из них я узнал про броненосцев – у них имеется костный панцирь, как у динозавров. А летучие мыши охотятся в темноте с помощью эхолокации.

На каждой книге на обратной стороне обложки невероятно аккуратным для ребенка почерком написано ДЭНИЭЛ ЕМОРИ. Иногда я могу даже рассмотреть под этим именем бледную карандашную линию, словно для того, чтобы его подпись оказалась идеально ровной, он пользовался линейкой.

В перерывах между едой, чтением и «игрой» в игрушки я рассматриваю фотографии Дэниэла, которые показывает мне Калеб. «Здесь ты в первый раз идешь в третий класс. Ты помнишь этого мальчика? Он переехал сюда из Вайоминга. Помнишь, как ты помогал ему завести друзей?»

Показывает он и фото спортивных команд, в которых играл Дэниэл: баскетбольная команда, футбольная, малая лига. «Помнишь, как ты забил три гола? Ты был лучшим игроком в команде».

Если верить Калебу, Дэниэл был умным, вежливым и способным ко всему на свете мальчиком.

Слушая эти истории, я все время киваю, словно впитываю в себя каждое слово, но при этом мысленно кричу: «Почему ты не можешь оставить меня в покое?»

Я продолжаю думать о том, как бы переубедить его, но не хочу форсировать события, боюсь выдать себя, боюсь, что Калеб поймает меня на лжи. И Потому заставляю себя ждать.

Терпение, терпение… оно станет одной из моих добродетелей.

Двадцать четыре

Мои ноги лежат на подушке. Правая лодыжка выглядит теперь куда лучше, и Калеб снова надел на нее кандалы. Верх левой ступни из малинового стал черным и синим, а потом отвратительного зеленого оттенка, но если я переношу на нее вес тела, она по-прежнему адски болит. Калеб берет с одной из полок какую-то фигурку и кладет на кровать. Пока он роется в коробке с фотографиями, я внимательнее приглядываюсь к игрушке. Краска у нее на лице стерлась, но это определенно Чубакка. Дэниэл, должно быть, постоянно играл с ней.

– Это мой любимец, – рискую сказать я, и у Калеба не то чтобы загораются глаза, его реакция гораздо незаметнее, но я почти уверен, что угадал.

Калеб показывает мне фотографию – на ней мальчик у озера, – и я готовлюсь выслушать еще одну историю из жизни Преподобного Дэниэла, но он спрашивает меня:

– Что ты помнишь?

– Что я помню? – повторяю я, пойманный врасплох.

– Попытайся, сын. Попытайся вспомнить.

– Ну… думаю, мы часто ездили туда.

Лицо Калеба мрачнеет – неверно.

– А может, снимок сделан, когда мы приехали туда в первый раз.

Его плечи и глаза слегка расслабляются – верно.

– И… – Думай, Сайе. Что там написано на обратной стороне фотографии? – Мне было восемь лет.

Глаза Калеба в ошеломлении расширяются.

– И?

Изучаю фотографию, которая у него в руке. Дэниэл в толстом темно-красном жилете.

– Плавать было холодно, и… – На месте Дэниэла я бы приставал к маме до тех пор, пока она не сдалась бы и не разрешила мне поплавать, не важно, холодно было или нет. – Но я продолжал проситься в воду.

Лицо Калеба снова темнеет – неверно.

Нет, Дэниэл не канючил. Он не был похож на меня. Он был хорошим.

– То есть мне хотелось делать это, но я понимал, что было слишком холодно. И я послушался.

Теперь Калеб улыбается, но мое колотящееся сердце не утихомиривается.

– Пойду принесу нам что-нибудь поесть, – говорит он и через несколько минут возвращается с двумя тарелками с яичницей и термосом с кофе под мышкой. У кофе просто невероятный, знакомый запах.

– Можно мне немного?

– Нет, – хмурится он. – Кофе только для взрослых. – Он вручает мне холодный стакан яблочного сока, и я делаю глоток. Желудок сжимается. Я действительно хочу кофе – горячего, сладкого, со сливками, успокаивающего.

Это желание так сильно, что я прошу:

– Совсем немного? Я замерз.

– Если тебе холодно, я принесу овсянку.

Откидываюсь на подушки.

– Нет, не надо, все хорошо.

Он издает смешок.

– Забавно ты теперь говоришь.

– Ты о чем?

– У тебя голос большого города.

Я никогда не считал пригород Далласа большим городом, но по сравнению с местностью, где мы сейчас находимся, так оно и есть. Меня пугает, что я понятия не имею, где мы сейчас.

Калеб отпивает из термоса.

– А еще что-нибудь помнишь?

Я не очень понимаю, о чем он спрашивает. Помню ли я еще что-то о том дне на озере? Или вообще обо всем?

– Э… – поднимаю глаза к потолку, делая вид, что вспоминаю. – Что-то помню. Но туманно.

– Это из-за экспериментов.

– Ну да… – киваю я на всякий случай.

Он потирает тяжелую челюсть, которая сегодня выбрита.

– Я хочу знать, что они вытворяли с тобой, но копать тут рискованно. Нужно, чтобы память вернулась к тебе естественным путем. Это случится, когда в твоем организме не останется лекарств.

– Сколько… сколько времени, ты думаешь, уйдет на это?

Он пододвигается ко мне.

– Ты умеешь хранить тайны?

Внезапно мне становится трудно сдерживаться, и я с преувеличенным вниманием оглядываю комнату.

– Думаю, да.

– Все изменится, когда пойдет метеоритный дождь.

Метеоритный дождь? Почему это словосочетание кажется мне таким знакомым?

И тут я вспоминаю. Огромный экран в темной аудитории в первый день в школе. И Эван Замара вещает: «В нашей теперешней жизни или даже в следующей не случится больше ничего подобного».

– Ты имеешь в виду метеоритный дождь, который пройдет в августе?

Глаза Калеба прямо-таки загораются.

– Ты знаешь об этом?

Я киваю.

– Это хороший знак, очень хороший.

Пытаюсь справиться с охватившей меня паникой. Я не могу оставаться здесь до августа. До него почти что год.

Жую пережаренную яичницу, пью сок, дрожу.

– Послушай, сын. Мне сегодня на работу.

Работа. В памяти возникают образы дедушкиного и маминого офиса – в небоскребе с огромными окнами, из которых виден Даллас до самого горизонта, и тысячи машин, и улиц, и людей.

– Не хочу оставлять тебя одного, но выбора у меня нет.

– Это… это о’кей.

– Подожди. У меня для тебя кое-что есть. – Он стремительно выходит из комнаты и возвращается с вращающимся офисным креслом, которое толкает по полу. На его сиденье лежит пакет из коричневой бумаги. – Ты же не думаешь, что я оставлю тебя на целый день без возможности передвигаться.

– Э, нет. Это здорово.

Это потрясающе. Он оставит меня одного на целый рабочий день – и в моем распоряжении будет несколько часов на то, чтобы освободиться. Смотрю, как он выкладывает на тумбочку воду в бутылке, крекеры, другие непортящиеся продукты.

– Я горжусь тобой, Дэниэл.

Я, ошарашенный, поднимаю на него глаза.

– Гордишься?

– Ну конечно. Даже представить не могу, как это страшно, но ты у меня храбрец.

Он проводит рукой по моим волосам, и по всему моему телу бегут мурашки. Это совсем не то, что я чувствую, когда меня ласкает мама, и я прихожу в раздражение. Это напоминает вторжение на чужую территорию. Словно кто-то проник в мой дом и грабит меня. Мне хочется отстраниться, но я заставляю себя сидеть смирно и притворяться, что я ничего не имею против.

* * *

Как только Калеб уходит, я плюхаюсь в офисное кресло и, отталкиваясь правой пяткой, еду на нем. Это получается у меня медленно – из-за цепи и боли, но я изучаю каждый дюйм комнаты. Ощупываю доски пола. Заглядываю под кровать. Я не знаю, что ищу. Может, скрепку для бумаг, чтобы поковыряться в замке? Аварийный люк?

Я изучаю все, что стоит на полках, и вдруг замираю на месте. Люк Скайуокер держит в руке крошечный световой меч.

Беру его, сую в замок на кандалах – и оказывается, что меч подходит к нему.

– Ни хрена себе!

Наклоняю ухо к кандалам, как это делают преступники в кино, словно могу слышать, как меч проворачивается в замке. Я не знаю, получается у меня что-то или нет, и тут слышу резкий щелчок.

Вынимаю меч – но от него остался лишь обломок.

– Нет, нет, нет. – Калеб будет отпирать кандалы, не сможет вставить ключ в замок и поймет, что произошло, и мои терпение и притворство пойдут псу под хвост.

Трясу ногой, стараясь, чтобы оставшийся кусочек меча выпал из замка, но это не помогает, и я лихорадочно осматриваю комнату в поисках другой крошечной вещицы, с помощью которой можно было бы достать обломок, но ничего не нахожу. Потерпев поражение, заползаю в кровать и смотрю в потолок.

Смотрю, и смотрю, и смотрю.

Когда я просыпаюсь, я по-прежнему один в комнате. Калеб действительно ушел надолго.

Трясу лодыжкой, пробуя вытряхнуть обломок. Не получается.

Съедаю несколько зачерствевших крекеров. Делать мне нечего, и я снова ложусь в кровать, опять сплю и, когда просыпаюсь, чувствую себя одновременно усталым и на взводе.

Опять жую крекеры, пялюсь в стены – мальчики все запускают и запускают воздушного змея. Трясу лодыжкой – и наконец-то! Обломок меча Люка падает на одеяло.

Улыбаюсь.

Но мое ликование кратковременно.

Каков период полураспада счастья?

В этой комнате он совсем недолог. Но что такое быстро и что такое долго? Мне кажется, Калеба нет пятнадцать часов, а может, и двадцать. Что, если с ним что-то случилось? Что, если он попал в аварию и не может добраться сюда? Что тогда будет со мной?

Ответ приходит немедленно. Я умру.

Умру, прикованный к кровати.

У меня создается впечатление, будто кто-то зажал мне рот и нос – я не могу дышать.

В глазах становится темно. У меня снова кружится голова.

Я по-прежнему пребываю в каком-то странном ступоре, когда спустя сто часов дверь распахивается и в комнату вваливается Калеб – с едой и улыбкой. Меня, как это бывает всякий раз, как он входит в комнату, охватывает страх, но чувство облегчения оказывается сильнее.

Двадцать пять

Мое левое колено лежит на сиденье вращающегося кресла, правая ступня – на полу, я отталкиваюсь ею и кружу по комнате, словно рыба в ведре.

Интересно, сколько сейчас времени.

В тот день, когда Калеб ушел на работу в первый раз, он, по его словам, отсутствовал всего несколько часов, но мне так не показалось. И никогда не кажется. Я не умею правильно рассчитывать время, и, может, сейчас время первого урока – всемирная история, – и мои одноклассники спорят о Боге, или же уже идет седьмой урок – психология, – и Люк убалтывает мисс Уэллс.

Вспоминаю один депрессивный урок психологии, на котором мы узнали об ужасах одиночного заключения в тюрьме. Помню, кто-то говорил что-то типа не-совершай-преступление-если-не-способен-вытерпеть такое, но мисс Уэллс быстро пресекла спекуляции на этот счет. Она назвала подобное заключение легализованной пыткой, я запомнил это, потому что она показала нам документальный фильм о журналисте, согласившемся на то, чтобы его заперли в одиночной камере на четырнадцать дней.

Охранник, наблюдавший за ним на мониторе, не мог поверить, как быстро развивались события. Сначала парень вел себя подобно обычному заключенному. Буквально через несколько часов он стал возбужденно расхаживать по камере. К третьему дню он не сводил глаз с бетонной стены, а через неделю настолько обезумел, что эксперимент пришлось прекратить раньше времени.

Кто-то из ребят постарше кашлянул в кулак «сучка», и мисс Уэллс разозлилась.

– Мы общественные создания, – сказала она. – Нам необходимо общение. Если нас его лишить, мы становимся депрессивными и даже склонными к самоубийству. – И она показала нам МРТ-снимки, доказывающие это. – Видите, как замедляется работа мозга после всего нескольких дней одиночества? Ну а дальнейшая изоляция оказывает на него примерно такое же воздействие, как черепно-мозговая травма.

Может, мне не стоит сейчас думать об этом. И кроме того – я не всегда один. У меня есть Калеб. Ха! Люк говорил, что я теперь никогда не смеюсь. Обломись, Люк, – да я хохочу. Я не в тюремной камере, но нахожусь в положении журналиста. Расхаживаю по комнате, не в силах остановиться. Или, точнее, раскатываю на офисном кресле.

Качу в туалет, потом к полкам. Отдергиваю шторы, словно на этот раз окно должно оказаться на месте, затем снова забираюсь в кровать и пялюсь в потолок, и спустя тысячу часов дверь распахивается и в комнату входит Калеб, пахнущий улицей.

Мне горько, и я сбит с толку: я ненавижу его, – и я скучаю по нему.

Мы ужинаем, немного разговариваем, и как раз, когда я оживаю, Калеб говорит, что пора спать. При мысли о том, что придется провести еще целую вечность в одиночестве, я чувствую панику.

Нужно найти способ убедить его, что мне необходимо выходить из помещения, и когда я окажусь снаружи, у меня появится шанс выбраться отсюда, но я прекрасно понимаю: Калеб не пойдет на это, пока не будет уверен, что я не сбегу. Нужно каким-то образом убедить его в том, что я не хочу убегать.

– Спокойной ночи, сын. – Калеб протягивает мне синюю утку Дэниэла, и я перекатываюсь на бок, слабый и опустошенный, но не в отключке, как прикидываюсь.

– Спокойной ночи, папа, – отвечаю я.

Мои глаза приоткрыты ровно до такой степени, чтобы увидеть, как его рот растягивается в счастливой улыбке.

Двадцать шесть

Гораздо труднее назвать Калеба папой в лицо. У меня это получалось довольно неплохо, когда я в полусне бормотал в подушку, но, когда я смотрю ему в глаза, в животе у меня все сжимается и меня начинает подташнивать, но я все же делаю это. Беру стакан с яблочным соком из его руки и говорю:

– Спасибо, папа. О да это кудаааа лучше, чем кофе.

Я даже улыбаюсь ему детской улыбкой. Но внутри у меня бушует злость, усилившаяся, пока я спал. Мне по-прежнему снятся кошмары и какие-то глупости, типа я спросил у отца, почему у нас с ним разные фамилии, но он отмахнулся, сказав, что это не имеет никакого значения и для меня же лучше носить фамилию Уэйт. Или же я вижу во сне день моего тринадцатилетия, на котором отец не объявился, потому что уехал на какой-то там остров со своей парикмахершей, и я пожаловался Люку: «Я бы хотел бы иметь отца, которому есть до меня дело».

Ну спасибо тебе, Вселенная. Теперь ты подарила мне папашу, которому я нужен до такой степени, что он посадил меня на цепь у себя дома.

– На здоровье, – говорит довольный Калеб. И протягивает мне кусок тоста с маслом.

С трудом запихиваю его в рот.

Калеб смотрит на часы у него на руке.

– Пора на работу. – Он хочет погладить меня по голове, но я невольно отшатываюсь. Шок, проступивший на лице Калеба, почти что смешон, а затем он неодобрительно говорит: – Никогда не увертывайся от меня, понял?

Я смеюсь – громким безумным смехом, который, как мне кажется, одобрил бы Люк.

Калеб хватает мою руку и притягивает меня к себе, так что я оказываюсь лицом к лицу с ним.

– Ты понял меня?

Во мне по-прежнему бушует злость, но теперь я способен контролировать ее. Не глупи, Сайе.

Подавившись своей гордостью, отвечаю:

– Да.

– Что да?

– Я сказал «да»! Я все понял. – Вырываю руку из его хватки и язвительно добавляю: – Я могу сказать это на двадцати гребаных языках, если это поможет: – Si, ja, etiam…

Калеб снова сжимает мне бицепс – на этот раз до кости. И я кричу от боли, а он пронзает меня злобным взглядом:

– Давай проясним все до конца.

Я сглатываю.

– Ч-что?

– Я баловал тебя, чтобы ты привык к условиям, в каких оказался, но я тебе не друг, а отец. А с отцом так не разговаривают.

Ирония заключается в том, что именно так я веду себя с отцом, когда ему удается разозлить меня, но Калеб это не Джек с его гавайскими рубашками и дурацкими лоферами. Он похититель.

– На мои вопросы ты должен отвечать «Да, сэр». – Глаза Калеба сверкают в дюйме от моих глаз. – Ты. Меня. Понял?

Во рту у меня становится сухо.

– Да, сэр.

Он отпускает меня, и я массирую болящую руку.

– Думаю, кому-то надо расстаться с плохими привычками. Ты никогда прежде так со мной не разговаривал.

И это верно, потому что Дэниэл был святым. Единственная его ошибка – то, что он взял да пропал. И во мне снова закипает гнев.

– Прошу прощения за мое несовершенство. – И усмотрев на лице Калеба виноватое выражение, начинаю развивать эту тему: – Я не понимаю, чего ты от меня хочешь. Каждый день оставляешь меня наедине с самим собой.

Теперь его глаза полны печали.

– Мне так жаль, что ты очень одинок, сын. Правда жаль.

Двадцать семь

Я все делаю правильно. Держу себя в руках, и отчаянно притворяюсь, и читаю книги Дэниэла – но ничего не меняется.

Каждый день я ковыляю по комнате, таща за собой цепь. Я перерыл все содержимое коробок Дэниэла. Разобрал фотографии Дэниэла, разложив их по возрасту. Дэниэл новорожденный на руках темноволосой женщины, должно быть, его матери. Дэниэл, в первый раз пришедший в детский сад. Дэниэл, задувающий десять свечей на торте. Я разложил фотографии по темам. Праздники: Дэниэл держит корзинку, полную пластмассовых пасхальных яиц. Дэниэл, одетый тираннозавром на Хэллоуин. Спорт: Дэниэл играет в тибол, в баскетбол, в футбол.

Я дремлю, весь день чувствую себя сонным, а иногда впадаю в панику и боюсь, что Калеб не вернется. Но он всегда возвращается. Он может отсутствовать тысячу часов, но потом обязательно приходит. И мы едим в моей комнате, и это еще хуже, чем одиночество, и в то же время лучше, чем одиночество.

Сегодня Калеб приносит нечто, называющееся пирогом Фрито – еще одно любимое блюдо Дэниэла. И, поглощая его, не могу не признать: он вкуснее, чем кажется на первый взгляд.

– Мм… папа? – говорю я, прожевав очередной кусок. – А где мои спортивные принадлежности? – Я отрепетировал эту реплику, и она звучит достаточно обыденно.

– Хорошая попытка, – хмыкает он. – Но если ты думаешь, что я позволю тебе играть во что-то дома, то очень ошибаешься.

– А можем мы пойти и поиграть на улице?

Лицо Калеба застывает, словно кто-то застукал его в самый неподходящий момент.

– Нет, – наконец произносит он. – Это пока не безопасно. Но я скажу тебе, что…

Он выбегает из комнаты и возвращается с пластиковой корзиной для мусора и небольшим мячом. Улыбаясь, кидает его мне, я выбираюсь из кровати и бросаю в корзину. И довольно сильно промахиваюсь.

И мы начинаем играть.

Калеб попадает в корзину раз за разом, но я почти каждый раз бросаю мяч мимо. Он кажется разочарованным, но это не разочарование, а скорее что-то зловещее. Дэниэл, по всей видимости, кидал мяч в корзину значительно лучше.

– Люди, которые забрали меня, ненавидели спорт, – говорю я. – Они не разрешали мне ни во что играть.

– Правда?

– Да… сэр.

– А чем же вы занимались?

– Э… – Обнаруживаю, что склоняюсь к правдивому ответу. – С мужчиной мы иногда смотрели кино.

– Но спортом не занимались?

– В общем-то, нет.

– Чушь какая-то! – взрывается Калеб и так сильно сжимает мяч, что он почти исчезает у него в кулаке. Понимаю, что прокололся, но не знаю, как исправить положение, потому что понятия не имею, где допустил ошибку. – Почему он не тренировал тебя?

Стараюсь не заикаться и не показать, что напуган.

– Не тренировал меня?

– Да! Они воруют спортивных, способных мальчиков и тренируют их. Вот почему они похитили тебя! Так почему вы не тренировались?

Так вот что думает Калеб? Он считает, что мои родители участвуют в некоем заговоре – крадут спортивных детей? Чего ради? Я так ошеломлен, что просто таращусь на него, но потом спохватываюсь и говорю:

– О. Да я тренировался. Просто я думал, ты имеешь в виду командные виды спорта. Он не допускал меня до них, но у нас был спортивный зал.

– Спортивный зал? – Калеб скептически приподнимает бровь.

– Да, и я каждый день занимался в нем. – В деталях рассказываю о поднятии штанги. – А еще у нас был бассейн – и беговая дорожка. Бегаю я быстро.

– Правда?

– Да, могу показать. Я… я… постоянно занимался спортом. Но в одиночку.

Он барабанит двумя пальцами по заросшему щетиной подбородку.

– В этом есть свой смысл.

Я продолжаю дрожать, но с облегчением выдыхаю.

– Они не хотели, чтобы ты сближался с кем-то, способным помочь тебе. – Он садится на край кровати, усталый и печальный. – Мне жаль тебя, Дэниэл. Эти чудовища не позволяли тебе заводить друзей.

Мозг сигналит мне «Кризис миновал» и «А теперь заткнись», но я понимаю, что должен добиться большего.

– Иногда мне этого не хватает. Я скучаю по детям моего возраста.

Он сочувственно кивает.

– Было бы клево опять стать членом команды. Подружиться с…

– Это не обсуждается. Не сейчас.

– Ну да. – Я не хочу торопить события. Внимательно наблюдая за ним, стараюсь говорить, как мальчик младше меня, лучше меня, без плаксивости, очень вежливо. – Я понимаю.

Двадцать восемь

Чей-то сумрачный голос проникает в мои сновидения и зовет меня: «Дэниэл, Дэниэл, Дэниэл».

Ворочаюсь под одеялом. Ноздри наполняются приятными запахами – пахнет патокой и корицей, – но потом я опять слышу тот же голос. Переворачиваюсь на другой бок и вижу, что дверь в мою комнату широко открыта.

– Дэниэл… – разносится по коридору голос Калеба. – Давай сюда.

Я, озадаченный, сажусь на кровати. Как, черт побери, я сделаю это? Но потом чувствую легкость в лодыжке. Откидываю одеяло – цепи на мне нет. А это может означать только то, что Калеб тихонько проскользнул сюда и снял с меня оковы, пока я спал.

– Дэниэл!

Торопливо ступаю на пол – он такой холодный, что жалит ноги. С нарастающим страхом выхожу в коридор, лодыжки у меня болят. Когда я был здесь в прошлый раз, то попытался сбежать.

– Эй? – зову я.

Нет ответа.

Я осторожно иду дальше по коридору и вспоминаю о домах с привидениями, к которым всегда питал особую любовь. Такой же длинный, узкий коридор, такая же дрожь в теле и готовность к чему-то пугающему.

Калеб выпрыгивает откуда-то и встает у меня на пути. На нем красный спортивный костюм, на подбородке фальшивая белая борода.

– ХО! ХО! ХО!

Я вскрикиваю и хватаюсь за сердце.

Он смеется и тянет бороду вниз.

– Это я!

Массирую грудь кончиками пальцев.

– Знаю… Я просто…

Он отпускает бороду, и она снова оказывается у него на подбородке.

– Иди со мной.

Все еще пошатываясь, следую за ним в обитую деревянными панелями гостиную. У стены стоит искусственная елка, опутанная гирляндой лампочек всех цветов радуги. Под елкой навалены запакованные подарки. Невозможно, чтобы сегодня было Рождество. Это означало бы, что я пробыл здесь вот уже два с половиной месяца, что на хрен невозможно.

Смотрю на Калеба. Могу поспорить, он улыбается под своей фальшивой бородой – ему, похоже, нравится мое шоковое состояние. Мне приходится скрывать охвативший меня ужас. Если бы я действительно был Дэниэлом, то разволновался и обрадовался бы. Я бы сказал: «Можно открыть их?»

Надеюсь, что говорю восторженно, и в то же самое время пугаюсь, что в моем голосе звучит страх.

Калеб криво усмехается.

– Ты всегда просил об этом слишком рано.

Во мне просыпается надежда. Может, сейчас действительно рано для рождественских подарков. И до Рождества еще недель шесть.

– Сегодня сочельник, – говорит он.

Во рту у меня становится кисло. В сочельники мама всегда устраивает роскошные вечеринки. На них собираются мои дедушка и двоюродная бабушка, любимая мамина двоюродная сестра Луанна, люди с маминой работы. А пока отец не ушел от нас, на такие вечеринки приходили гости и с его стороны.

– Ну да ладно, – говорит Калеб. – Можешь открыть один.

– Ч-что?

– Можешь открыть один подарок, – поясняет он и милостиво улыбается.

Подхожу к елке. Под ней лежат с дюжину подарков самого разного размера. Поднимаю глаза на Калеба и вижу, что он пристально наблюдает за мной. Для него важно, какой подарок я выберу. Сделав глубокий вдох, вытягиваю руки и легко ощупываю пакеты, словно в руках у меня счетчик Гейгера. Закрыв глаза, пытаюсь думать, как Дэниэл. Если он жив, то я прочитаю его мысли. Если он мертв, я вызову его дух. Скажи мне, Дэниэл, какой подарок ты хочешь?

Большой.

Это слово так отчетливо звучит у меня в голове, что я вздрагиваю.

Останавливаюсь на самом большом подарке.

– Можно открыть вот этот?

Калеб улыбается:

– Думаю, да.

Сажусь на колени и собираюсь разорвать оберточную бумагу, словно нетерпеливый мальчик восьми лет, но что-то останавливает меня. Вспоминаю ровный почерк Дэниэла, прямые линии под его подписью. Дэниэл не похож на обычного ребенка. Он аккуратен. Значит, я должен быть таким же.

Ногтями сдираю клейкую ленту. Это совсем не сложно. Клей превращается в труху, когда я провожу рукой по шву. Калеб одобрительно качает головой, и я вздыхаю с облегчением. Я все делаю правильно.

Бумага падает на пол, и я вижу картонную коробку, на которой нарисована туристическая палатка цвета хаки.

– Мы пойдем в поход? – На этот раз мое волнение совершенно искренне.

Калеб не отвечает, и я начинаю бояться, что разволновался слишком уж сильно. Наконец он кивает.

– Пойдем. Как только станет тепло.

– Как тепло?

– Вопросы из тебя сегодня так и сыпятся. – Счастливое выражение исчезает с его лица.

Я опускаю глаза, но он по-прежнему внимательно смотрит на меня. Я чувствую это.

– Я… просто мне ужасно нравится моя палатка. Не могу дождаться, когда буду пользоваться ею.

– Знаешь что… – Его голос спокоен, и я отваживаюсь снова взглянуть на него. – Как насчет того, чтобы поставить ее в гостиной?

– Урааа! – кричу я.

Дети кричат ура? А Дэниэл кричал?

Калеб улыбается, и я решаю, что кричал.

Он достает что-то из кармана красных спортивных штанов. Это перочинный нож. Когда Калеб разрезает коробку, мои глаза прикованы к лезвию, я представляю все то, что можно сделать с его помощью. Калеб достает палатку, приводит в действие механизм, и она раскрывается.

– Вау. – Я заползаю внутрь. – Это таааааак прикольно.

Застегиваю молнию на палатке и позволяю лицу принять нужное выражение. Позволяю себе прослезиться, и впасть в истерику, и представить рождественскую елку у меня дома.

Украсила ли мама дом в этом году? Она всегда нанимает какую-нибудь компанию, чтобы те оформили все поместье. У них имеются лестницы вроде пожарных, достающие до крыши. Сотрудники компании развешивают гирлянды и золотые фонарики. Мой чулок для подарков так велик, что я мог стоять в нем, когда был маленьким.

– Дэниэл?

Мне хочется застегнуть молнию.

– Что ты там делаешь?

Мне хочется никогда не выходить из палатки.

Но я изображаю улыбку и выползаю наружу.

– Хочешь есть? – спрашивает Калеб.

Ничуточки. Но я иду за ним к круглому деревянному и уже накрытому столу, стоящему посередине комнаты. Картофельные оладьи, яичница, жареный бекон. Мой желудок делает кульбит.

Отодвинув тяжелый стул, сажусь и не знаю, в какую сторону смотреть и на чем остановить взгляд. Может, это потому, что я многие недели смотрел исключительно на стены, а теперь передо мной что-то новое. Здесь опять же нет окон, но есть двери. Дверь слева открыта достаточно широко, и я понимаю, что за ней туалет. Справа дверь шириной добрых семь футов, доходящая до потолка. Ручки у нее нет. Прямо передо мной, за спиной Калеба, дверь серебряного цвета, через которую я пытался спастись. Она похожа на стальную сейфовую дверь.

– Дэниэл.

Калеб кивает на мою тарелку, я беру кусок ветчины и начинаю жевать. Но при этом продолжаю изучать комнату – обстановка и отделка здесь скудные. Плетеный ковер на полу, коричнево-оранжевый диван, пара книжных полок орехового дерева, заставленные старыми книгами и видеокассетами, но никаких лишних вещей, за исключением, может, глобуса. Картинки явно нарисованы Дэниэлом и прикреплены скотчем прямо к стенам. На них изображены лошади, парусные лодки и города, выполнены они карандашом и акварелью. Очевидно, помимо всего прочего, Дэниэл хорошо рисовал.

Оглядываюсь и вижу стоящий на полу громоздкий телевизор с выпуклым экраном, такие можно увидеть в музеях или антикварных магазинах.

– Дэниэл, – одергивает меня Калеб, и я вздрагиваю. – Ешь.

Поворачиваюсь к столу и беру вилку. Вонзаю ее в яичницу и жую, но вкуса не чувствую. Все, о чем я могу думать, так это: «У меня в руке вилка». И я представляю все то плохое, что могу вытворить с ее помощью.

Поев, Калеб вытирает рот бумажной салфеткой.

– Хочешь посмотреть телевизор?

Телевизор – это хорошо. Если я увижу новости или даже местную рекламу, то пойму, где мы.

– Да, – отвечаю я почти радостно.

– Иди и выбери фильм, – он кивком показывает на полки.

– А может, просто посмотрим телевизор?

– Кабельного телевидения нет, зато полно кассет.

Пытаясь скрыть разочарование, иду к полке, где стоят энциклопедии, романы в мягких обложках, а также видеокассеты. Что бы хотел посмотреть Дэниэл? Здесь есть и старые фильмы в черно-белых коробках, и несколько ситкомов 70-х или 80-х годов.

Вынимаю кассету из коробки, но у меня уходит где-то минута на то, чтобы сообразить, как вставить ее в видеомагнитофон. Поворачиваю ручку телевизора, и он включается с щелчком.

А потом звучит музыкальная заставка к «Звездным войнам».

Смотрю на Калеба, он улыбается, откинувшись на диване, – значит, я сделал правильный выбор.

Но тут я понимаю, что картинки все еще нет. Пытаюсь настроить телевизор с помощью ручек, но Калеб говорит:

– Экран сломан. – Он хлопает рукой по дивану, и я присаживаюсь на затхлую подушку как можно дальше от него.

Мы смотрим на пустой экран.

Люк Скайуокер жалуется на провинциальную жизнь, и тут Калеб произносит:

– Можно было бы заиметь новый телевизор, но я не могу заставить себя выбросить этот.

– Почему?

– Я помню его с детства. Думаю, я привязался к нему.

– Но разве ты не хочешь смотреть телевизор?

– Я теперь едва различаю что-то на экране. – Он, похоже, погрузился в свои мысли. – Забавно, до чего же мы привыкаем к вещам.

Когда начинаются титры, Калеб говорит мне, что скоро придет настоящий Санта и потому мне лучше лечь в постель.

Он хочет, чтобы я лег спать? Но ведь я только что проснулся.

Сколько сейчас времени? Мне хочется украсть его наручные часы.

Но я не спорю с ним. Он провожает меня в мою комнату и смотрит, как я залезаю под одеяло. Потом протягивает мне синюю утку и треплет волосы на макушке. На нем по-прежнему эта идиотская борода Санты.

– Почему у тебя такое лицо? – спрашивает Калеб.

– Мне грустно. – Эти слова срываются с моих губ прежде, чем я понимаю, что говорю. Калеб замирает на месте, и я быстро добавляю: – Потому что сочельник почти закончился.

Тогда он тепло улыбается мне.

– Понимаю тебя, сын. Но ты подумай вот о чем – в следующем году опять будет сочельник, а потом Рождество.

Двадцать девять

Следующий после Рождества день я провожу в своей комнате, где меня запер Калеб. Мы с семьей всегда уезжаем куда-нибудь до Нового года. Неделю расслабляемся на каком-нибудь экзотическом морском курорте – на берегу дружелюбного моря, и в январе я прихожу в школу с выгоревшими на солнце волосами и золотистым загаром.

Сегодня, пока Калеб на работе, время тянется куда медленнее, и мне почему-то более одиноко, чем обычно. Нет света – нет часов – нет времени. Стены как будто давят на меня, та же повторяющаяся сценка – два мальчика запускают воздушного змея вновь и вновь, пока мой мозг не тупеет окончательно или, может, отключается, подобно компьютеру, переходящему в спящий режим. А потом, через миллион часов, Калеб возвращается и разрешает мне пройти в гостиную.

Я, медленный и растерянный, сажусь на свое место за столом. Сейфовая дверь открыта – не слишком, но достаточно для того, чтобы я слышал, как он готовит ужин в кухне, словно принимает участие в каком-то паршивом кулинарном шоу. Он гремит кастрюлями и сковородками и бог знает чем еще, но если за этой дверью расположена кухня, то, могу поспорить, там имеется и выход из нее.

Он возвращается в гостиную с двумя тарелками.

Мой разум постепенно пробуждается.

После того как мы поели, Калеб отпирает одним из ключей сейфовую дверь и уносит тарелки из комнаты. Очень скоро он возвращается и вставляет другой ключ в замок в невероятно большой двери справа от меня. Это раздвижная дверь. Моя мама любит такие.

За ней – короткий коридор, ведущий в еще одну комнату.

Выходя из нее, он держит в руках какую-то плоскую коробку.

– Хочешь сыграть в шашки?

«Нет, черт побери», – отвечаю я мысленно, но вслух соглашаюсь:

– О’кей.

Он, улыбаясь, садится за стол и раскладывает доску, которой, судя по запаху, лет пятьдесят. Наверное, как и телевизору.

Я буду играть белыми шашками, Калеб – черными. Я не играл в эту игру лет с девяти-десяти, но после объяснений Калеба вспоминаю, как это делается.

– Ты когда-нибудь занимался с ним чем-то подобным? – спрашивает он.

С ним, то есть с человеком, который похитил меня.

Я фыркаю:

– Никогда.

Даже когда я был совсем маленьким, мы с папой практически не играли ни в какие игры. А когда несколько раз все-таки делали это, он поначалу вроде как проявлял интерес к игре, но быстро терял его.

Чувствую, что Калеб внимательно следит за мной, и веду себя спокойно, хотя все внутри меня напрягается. А что, если играть в настольные игры – это то же самое, что играть в баскетбол, и похититель принуждал меня к этому, чтобы стимулировать работу моего мозга или что-то в этом роде?

Губы у меня дергаются, я пытаюсь принять подобающее выражение лица. Создается впечатление, будто каждый мой жест подвергается изучению и классификации, и мне хочется закричать: «Хватит пялиться, оставь меня в покое!»

Медленно поднимаю глаза на Калеба… и вижу, что он смотрит на меня с жалостью.

Я успокаиваюсь, и мы продолжаем играть.

Калеб с легкостью выигрывает первую партию, но следующая дается ему куда труднее, у меня, похоже, есть шанс выиграть, я двигаю шашки по доске, готовясь крикнуть «дамка», и вдруг слышу три коротких звонка, напоминающих звонки в школе.

Калеб бросает на стол шашки, что у него в руке. Быстро, как в боевике, одной рукой обхватывает меня за талию и поднимает в воздух, делает два больших шага к дивану и ловким движением достает из-под него винтовку.

Я таращу глаза. Она была там все это время?

– Что…

– Тихо, – приказывает он, его голова наклонена на сторону, словно он прислушивается к чему-то, а затем ставит меня на ноги. – Иди к себе в комнату и закрой за собой дверь.

– Что происходит?

Он, зарычав, снова поднимает меня и бежит по коридору. Мое лицо горит от негодования: мне не десять лет. Он приносит меня в мою комнату и тут же выбегает из нее, закрыв дверь.

Дергаю ручку, но дверь, конечно же, заперта.

Да что же, черт побери, это такое? Что это за звуки? Может, их издает дверной звонок – и значит, кто-то пришел.

Прижимаю ухо к двери.

Тишина.

– Эй! – Колочу в дверь кулаками, затем снова прижимаю к ней ухо.

В коридоре раздаются чьи-то шаги.

– ЭЙ! – кричу я во все горло. – Я здесь!

Дверь распахивается.

Передо мной один только Калеб.

Выдавив улыбку, проглатываю разочарование, словно камешек с острыми краями.

– Что это был за звонок?

Он, холодно глядя на меня, берет из кучи одежды на полу пижамные штаны и швыряет их мне.

– Готовься ко сну.

Я, вздохнув, иду в ванную, чтобы переодеться и почистить зубы, а затем ложусь на кровать. Калеб запирает кандалы у меня на лодыжках.

Я снова спрашиваю:

– Что это было?

– На подъездной дорожке установлена сигнализация. Она дает знать, когда кто-то въезжает на нее.

– Здесь кто-то был? – слегка задыхаясь, спрашиваю я.

– Наверно, он просто развернулся.

– О.

– Но все могло быть серьезно, Дэниэл. – Он, сидя в своем кресле, так сильно наклоняется ко мне, что я быстро подаюсь назад. – Что, если это были бы они?

– Не понял…

– «Не понял», – повторяет он с сердитым смешком. – А это очень даже вероятно, и потому, если я велю тебе делать что-то… – Его лицо почти что касается моего, – ты обязан слушаться меня.

Пытаюсь кивнуть в ответ. Горло у меня пересохло.

– Сын… – теперь он говорит мягко и тихо. – Не бойся. – Он убирает волосы с моих глаз. – Обещаю тебе. Ни за что в жизни не позволю им найти тебя.

На следующий день, меряя шагами комнату, не могу не думать об этом происшествии. Кто-то въехал на подъездную дорожку, а это значит, дом не совсем на отшибе. Если бы я только мог оказаться снаружи…

Может, после ужина, когда Калеб повернется ко мне спиной, чтобы унести посуду, я схвачу стул… Но он слишком тяжелый. И кроме того, я прекрасно помню, что было, когда сработала сигнализация. Он поднял меня с такой легкостью, будто вешу я не больше запасного колеса, а потом достал ружье – четко, быстро, по-военному. Я мечтаю о том, что моя семья и друзья объявятся здесь и спасут меня, но Калеб услышит, как они приближаются. И он вооружен.

Я думаю все о том же и через миллион часов, когда мы ужинаем в гостиной. Кукурузный хлеб и суп из чечевицы. Я держу ложку, которая мне без надобности. Мысли проносятся в голове с сумасшедшей скоростью. Цепей на мне нет, я не напичкан лекарствами, – может, я смогу застать его врасплох, когда он отвернется. Нет, он слишком быстрый, слишком сильный.

Т-Ю-Ф-Я-К. Гаррет будто вырезал это слово у меня в мозгу, а не только вывел его на пикапе Эвана Замары. Гаррет не смирился бы с ситуацией, в какой оказался я. Не стал бы он сидеть здесь, подобно маленькому мальчику, и подыгрывать похитителю. Он бы боролся.

Хватаюсь обеими руками за стул, мое тело напрягается.

– Убери со стола, – говорит Калеб.

– Что?

– Встань и убери со стола.

Гаррет определенно не стал бы этого делать. Он бы послал Калеба куда подальше, а потом вырубил бы его и забрал ключи. А я?

Я собираю миски и ложки.

Калеб подходит к сейфовой двери и жестом показывает только после вас, и меня охватывает прямо-таки восторженное чувство. Никогда прежде он не разрешал мне входить туда. Это что-то да значит.

Мы оказываемся в узком коридоре. Справа расположена небольшая кухня с обшарпанными оранжевыми шкафчиками и коричневым линолеумным полом. Слева – стена, оклеенная теперь уже ободранными обоями, но, вытянув голову, я вижу еще один коридор.

– Дэниэл, – одергивает меня Калеб, я вхожу в кухню и ставлю грязные миски на стойку.

Воздух здесь затхлый и сырой. Может, когда-то в кухне прорвало трубы, и их толком так и не починили. Над раковиной висят выцветшие занавески в цветочек, но свет через них не проникает. Очевидно, это еще одна обманка.

Вздрагиваю, увидев часы на плите: впервые за все время, что я провел здесь, я узнаю, который сейчас час.

7:09.

Часы идут правильно?

Калеб машет передо мной бутылкой с моющим средством и мочалкой.

Он хочет, чтобы я мыл посуду вручную? Это просто омерзительно.

Но Дэниэл сделал бы это. И потому я беру вонючую мочалку, лью на нее жидкое мыло и начинаю тереть миску. Калеб споласкивает каждый предмет после того, как он вымыт мной, и кладет на сушилку, а потом мы возвращаемся в гостиную и играем в шашки, и это весело или хотя бы относительно весело. Знаю только, что мне доставляет какое-то странное удовольствие строить башню из его черных шашек.

После пятой партии Калеб говорит, что пора спать. Я готов попросить еще один разочек, словно мне и впрямь десять лет, но я беру себя в руки и молча шагаю по коридору, а Калеб идет сразу за мной. Когда я уже лежу в кровати, он поправляет мое одеяло, словно меня нужно укутать, а потом говорит вдруг:

– Я тебя люблю.

Я замираю. Мне следовало бы ответить тем же – Дэниэл сделал бы это. Но слова застревают у меня в горле.

Я могу соврать много о чем, но только не об этом.

Тридцать

– Хочешь сегодня побыть в гостиной, пока я буду работать? – спрашивает Калеб.

У меня уходит несколько секунд на то, чтобы понять его вопрос.

Мне не придется целый день пялиться все на те же стены?

– Правда? Ага. Да, сэр.

И еще того лучше – там есть какие-то двери. Там есть ружье.

Он снимает цепь с моих ног, и я встаю с кровати. Ноги почти не болят, лишь иногда дают о себе знать лодыжки. Я иду вслед за ним в гостиную, сейфовая дверь там распахнута. Пытаюсь придать своему лицу благодарное выражение, а не подозрительно счастливое.

Калеб хлопает по сиденью моего стула, и я сажусь, а потом он исчезает в коридоре.

Неотрывно смотрю на открытую дверь.

Должен ли я бежать? Есть ли у меня время на это?

Но он возвращается в гостиную, и под мышкой у него моя цепь.

– Дай мне ногу.

– Что?

– Дай ногу.

И тут я замечаю небольшую стальную петлю в полу под столом.

Я, упав духом, протягиваю ему ногу, и он крепит цепь к петле точно так же, как к железной спинке кровати.

– До вечера, – говорит он.

– Да… пока.

Сейфовая дверь закрывается, но я не двигаюсь с места. А просто сижу, долгое время ничего не делая и ни о чем не думая. Но потом наконец встаю. Цепь тащится за мной по полу, словно металлическая змея, когда я осматриваю против часовой стрелки комнату и пытаюсь выяснить, куда я могу добраться и до чего дотянуться.

Первая стена: раздвижная дверь – но это вряд ли.

Вторая стена: сейфовая дверь – до нее далеко; диван – не доберусь.

Третья стена: коридор, ведущий в комнату Дэниэла, – вряд ли, но возможно; ванная и туалет – да; книжные полки – да; рисунки Дэниэла – да.

Встав на колени перед телевизором, переключаю каналы. Помехи, помехи, помехи. Как в автомобильном радиоприемнике в тот вечер, когда я заблудился.

Выключаю телевизор и возвращаюсь к петле в полу. Трудно ли вырвать ее оттуда? Беру цепь в руки и тяну за нее, тяну, тяну.

Но петля не сдвигается с места ни на миллиметр.

Падаю на стул, опять погрузившись в разочарованный ступор, но потом заставляю себя выйти из него. Калеб пустил меня в гостиную. И это значительный прогресс.

«Но так ли это? – приходит мне в голову горькая мысль. – Ведь я по-прежнему сижу на цепи, только в другой комнате».

Не знаю, сколько времени я провел, сидя на стуле, но внезапно тишину разрывает звонок.

Я выпрямляюсь.

Может, это сосед.

Или полиция.

У меня в груди стучит надежда, я отчаянно хочу услышать голос, произносящий: «Сайерс Уэйт, теперь ты в безопасности».

Но вокруг опять стоит полная тишина – до тех пор, пока не открывается дверь и не входит Калеб.

Разумеется, это Калеб. Очевидно, сигнализация срабатывает, когда он подъезжает к дому, но я не мог слышать этого из спальни.

– Хорошо провел день? – спрашивает он.

Я вымотан, опустошен и готов расплакаться, но умудряюсь кивнуть ему:

– Да, сэр.

– У меня для тебя кое-что есть. – Он кладет на стол небольшой бумажный пакет. – Посмотри, – говорит он, потому что я не двигаюсь с места. Сую руку в пакет и достаю пачку белой бумаги для принтера и коробку с сорока восьмью восковыми мелками.

Мне не по себе. Калеб убежден, что я пропавший некогда Дэниэл – жертва заговора по превращению сообразительных мальчиков бог знает в кого. Но в то же самое время от меня требуется быть Дэниэлом, который никуда не исчезал, мальчиком, который так и не повзрослел, и необходимость быть тем и другим, притом что я не являюсь ни одним из них, – причина моей головной боли.

– Это… это здорово, – выдавливаю я из себя улыбку.

Калеб сияет улыбкой мне в ответ:

– Приготовлю нам ужин. Иди и немного порисуй.

С нервным спазмом в животе смотрю на стену, увешанную рисунками Дэниэла. Что сделает Калеб, узнав, что я не умею рисовать? Взорвется, как когда я не смог попасть мячиком в корзинку? Почувствует жалость, как когда я не смог вспомнить правила игры в шашки?

Я не хочу рисковать и вместо этого снова и снова вывожу мелким аккуратным почерком:

ДЭНИЭЛ

Тридцать один

Один в доме, я достаю из коробки мелки, катаю их по столу, бросаю на пол и снова собираю. Смотрю на рисунки Дэниэла. Лошадь, как мне кажется, изобразить довольно легко, это просто набор обычных геометрических фигур, и я вытаскиваю коричневый мелок и начинаю рисовать.

Прямоугольник на гнущихся ногах. Пока все идет неплохо.

Теперь прямоугольник вверх – шея. Нет. Это совершенно ужасно.

Жаль, что у меня нет карандаша с ластиком, но, когда я сказал об этом Калебу, он заявил, что карандаши – это слишком опасно. Я хотел объяснить ему, до чего же это безумная идея, но затаился и ответил: «О’кей, папа», хотя из-за этого живот скрутило спазмами.

Почему мне так трудно выговаривать слово «папа»? Это довольно простое слово, в нем всего два коротких, одинаковых слога.

– Папа, папа, папа… – Чем чаще я повторяю его, тем бессмысленнее оно становится. От него остаются лишь два звука: «п» и «а».

Вскочив на ноги, снимаю со стены один из рисунков Дэниэла и кладу на стол. Накрываю его чистым листом бумаги и начинаю водить мелком по проступающим линиям, мошенничая таким вот образом; а потом пытаюсь рисовать самостоятельно, и получается у меня просто ужасно и смехотворно, только мне почему-то не смешно.

Наверное, у меня вообще нет способностей к чему-либо.

Ну, может, за исключением языков. Мистер Райвас считает, что они даются мне легко, но это довольно бесполезный талант, если рядом нет никого, с кем можно было бы поговорить.

Калеб куда-то запропастился.

– Успокойся, Сайе, – громко приказываю я себе, когда мое сердце начинает колотиться быстрее. Он вернется – он всегда возвращается. И мы, как обычно, поужинаем и вымоем посуду, будем играть в настольные игры, и это окажется лучшей частью моего дерьмового дня, и сегодня я не умру.

Засовываю кассету с каким-то старым фильмом в видеомагнитофон, чтобы создать звуковой фон, и пытаюсь нарисовать еще одну лошадь. Просто невероятно, до чего же это трудно, тут очень важны мельчайшие движения руки, но если на это способен маленький ребенок, то у меня тоже получится.

Я рисую и рисую до тех пор, пока не слышу помехи.

Фильм закончился.

Беру еще один листок, обвожу просвечивающие линии, потом пытаюсь рисовать самостоятельно. Я повторяю эти действия, наверное, сотню раз, пока не добиваюсь наконец некоторого результата. Получилось не идеально, как у Дэниэла, но все-таки это похоже на лошадь.

У меня над головой звенит сигнализация.

Вскочив на ноги, вешаю рисунок Дэниэла обратно на стену и падаю на стул, как раз когда открывается сейфовая дверь.

– Привет, Дэниэл.

– О, привет, папа. – Делаю вид, что удивился при виде его. – А я рисую.

– Вижу, – с улыбкой говорит он, начинает перебирать листы бумаги и выбирает один рисунок – тот, который нарисовал я сам. – Это замечательно, сын.

Я чувствую облегчение, но не только. А кроме того и застенчивую гордость. Я прямо-таки надорвался ради этой лошади.

Тридцать два

Я завтракаю, а мой взгляд проходится по стене, на которой рядом с рисунками и акварелями Дэниэла красуются теперь и мои произведения. Я совершенствуюсь в этом деле и даже вырабатываю свой собственный стиль. Мои лошади худее и изящнее тех, что рисовал Дэниэл. Это беговые лошади.

Набираю в рот «Фрути пебблс», не понимая, что это: разноцветные кукурузные хлопья или же просто сахар, и тут ни с того ни с сего перед моим мысленным взором появляется кристально ясная картинка из детства: я с другими детьми бегу по лугу, и мы счастливо орем во все горло.

Внезапно мне до боли хочется очутиться на улице.

Калеб поворачивается ко мне, его глаза прищурены. Я ничего не говорил – даже не шелохнулся, но он просто знает. Словно он так пристально и так долго наблюдал за мной, что теперь умеет читать мои мысли, и иногда мне кажется, что если он не прекратит это дело, то я сорвусь.

Почему ты не можешь просто оставить меня в покое?

Он медленно отпивает кофе, затем ставит кружку на стол и берет сапоги.

Хорошо, просто уходи.

Натягивает сапоги.

Ага. Оставь меня одного. Оставь меня одного.

Он достает из кармана ключи.

Оставь меня одного, оставь меня одного – пожалуйста, не оставляй меня здесь одного.

– Папа? – Мой голос дрожит. – Как ты думаешь, можно мне сегодня пойти с тобой?

Он морщит лоб.

– Пойти со мной на работу?

– Да. Просто… Я не хочу… Я не хочу снова быть один. И могу я?..

– Это невозможно, сын. Небезопасно.

– А можно тогда мне выйти на улицу? Всего на несколько минут?

Он поджимает губы:

– Нет.

– Ну пожалуйста?

– Я сказал нет.

Так-то вот. Конец дискуссии.

Крепко закрываю глаза. Под веками на них выступают слезы.

Калеб встает, я на автопилоте тоже встаю и начинаю собирать грязную посуду.

– Помоем потом, – говорит он. – Сядь.

Сажусь и вжимаюсь в сиденье.

Калеб выглядит озадаченным.

– Дай мне ногу.

Я засовываю ноги дальше под стул и скрещиваю руки.

– Дэниэл.

– Почему ты продолжаешь делать это?

Он вздыхает и смотрит на часы на руке.

– Хорошо, давай поговорим.

Мое сердце пропускает удар.

– То, что те люди сделали с тобой… Они все перепутали у тебя вот здесь. – Он стучит двумя пальцами по моему лбу. – И я понимаю, что ты сбит с толку. Это будет продолжаться некоторое время. Я просто борюсь с твоими соблазнами, и, когда в голове у тебя прояснится, нам не придется больше делать это.

– Но у меня уже ясная голова.

Он с сомнением смотрит на меня:

– Правда?

– Да, сэр.

– О’кей. Тогда расскажи мне о том дне, когда они увели тебя.

– Ну, я помню, что был в парке… и…

– И что?

Я, боясь быть пойманным на лжи, молчу, и он удовлетворенно кивает.

– Но что, если я никогда этого не вспомню? Что, если их… их технологии стерли это из моей памяти? То есть я могу никогда не вспомнить всего… – Пытаюсь, чтобы мой голос звучал ласковее. – Но я помню, что скучал по тебе.

Лицо Калеба смягчается.

– Я… – Он сглатывает, голос у него хриплый от обуревающих его чувств. – Я тоже скучал по тебе. – А затем он хватает меня за лодыжку и прижимает ее к полу. И не успеваю я опомниться, как оказываюсь в кандалах.

– Это несправедливо! – вскакиваю я на ноги. – Ты словно наказываешь меня за то, что меня похитили, но я в этом не виноват!

Калеб поднимает руки.

– Я знаю это, сын.

– Да. Это была твоя вина. Ты позволил меня похитить, потому что ты ужасный отец!

Он отшатывается от меня, словно я отвесил ему пощечину. Его лицо – маска боли, а затем оно становится таким холодным, что я весь дрожу. Он молча смотрит на меня, и я жду, что он схватит меня или ударит, но вместо этого он берет термос со стола, вылетает в сейфовую дверь и захлопывает ее за собой с такой силой, что трясется стена. И все рисунки на ней трепещут.

* * *

Калеб все еще сердится на меня, когда спустя несколько часов мы садимся ужинать. Мы молчим, и в тишине кажется, что мы слишком громко стучим ложками и глотаем. Ясно, что он в бешенстве, но ясно также, что я сделал ему больно, и потому, как ни странно, чувствую себя виноватым.

Когда мы заканчиваем есть, он велит мне идти спать и даже не ведет меня по коридору, чтобы проследить за тем, как я выполняю его приказ. Я чищу зубы, надеваю пижаму, затем сажусь на край кровати, и тяжелое ощущение в груди не покидает меня. Знаю, что это идиотизм – расстраиваться из-за того, что мы с ним не будем играть в какую-нибудь дурацкую настольную игру или слушать фильм. Но все это напоминает мне о том, как, когда мне было то ли четыре года, то ли пять лет, родители уехали из города и оставили меня с нянькой, имени которой я не могу вспомнить.

Они делали это часто – мама с папой уезжали в какую-нибудь другую страну, где проводили отпуск «без детей», но в тот раз няня почему-то решила, что я несносный ребенок. Она большей частью игнорировала меня, и мне было так одиноко. Словно у меня в целом мире никого не было.

Жду, что Калеб все-таки войдет в комнату или удостоверится, что я закрыл дверь, но ожидание слишком уж затягивается. Выскользнув из комнаты, иду на цыпочках по коридору.

Он все еще сидит за столом, его лицо спрятано в ладонях. Он, должно быть, чувствует мое приближение, потому что поднимает голову.

– Я же велел тебе идти в твою комнату. – Он старается смотреть на меня, но взгляд получается неубедительным, потому что глаза у него красные и опухшие. Будто он проплакал несколько часов подряд.

Меня снова охватывает чувство вины.

– Я… Прости меня за то, что я сказал. Я не это имел в виду.

Он издает какой-то сдавленный звук, будто задыхается.

– Иди ко мне.

Пересекаю комнату, и он обнимает меня, положив мою голову себе на плечо. Он держит меня так с минуту, и я чувствую странное облегчение.

– Я сегодня так много думаю, – наконец произносит он, отпуская меня.

– О чем?

– О многом. В основном о маме. Жаль, что ты не знал ее. Когда она умерла, я умолял не хоронить ее. Я рассказывал тебе об этом?

– Нет…

– Я был еще совсем ребенком, младше тебя, но отец счел меня сумасшедшим. Он сказал, что нельзя не опустить тело в землю. Он так и назвал ее – тело. – Слезы льются по щекам Калеба, и темная щетина у него на подбородке становится мокрой. Смотреть на такое очень трудно, словно на рушащуюся гору или что-то еще, по сути своей нерушимое. – Я никогда не понимал его. Как можно похоронить того, кого любишь?

– Я… Я не знаю.

– Ну, для моего отца с тем, что мертво и похоронено, покончено навсегда. Я не мог больше разговаривать о ней. Не мог смотреть на ее фотографии, ничего такого. – Голос Калеба дрожит, он тяжело вздыхает. – Но я стал взрослым, женился, у меня появился ты. – Он отводит назад мои волосы. – Но потом твоя мать… она пробыла с тобой всего несколько месяцев, а потом тоже ушла. – Он опять плачет. – Знаешь, о чем я стал часто думать?

Я мотаю головой.

– Если бы я мог видеть людей, которых потерял, мне было бы не так тяжело. Если бы я просто видел их лица, даже не имея возможности разговаривать с ними, то смог бы пережить их смерть. Но я знал, что они под землей и что я никогда их больше не увижу… С этим я смириться не мог. – Он вытирает красные глаза. – Когда ты исчез, это стало последней каплей для меня, Дэниэл. Я думал, мне просто надо заснуть. Я засну, а когда проснусь, мы все будем вместе.

Заставить себя заснуть? Я хочу спросить и в то же самое время боюсь спросить.

– Но что-то остановило меня. Глубоко внутри я чувствовал, чувствовал, что найду тебя. – Он снова обнимает меня, крепко. – И я нашел.

– Дэниэл?

В полусне слышу над собой голос Калеба.

– Ммм?

– Мне нужно на работу. – Чувствую его руку в моих волосах.

Бормочу:

– О’кей.

– Веди себя хорошо.

– О’кей.

И он уходит. Не знаю, сколько времени проходит, я поворачиваюсь на другой бок – и не чувствую цепи. Калеб перестал надевать мне на ночь кандалы какое-то время назад, думаю, потому что невозможно уйти, не потревожив его, но он всегда надевает мне на ноги цепь, прежде чем отправиться на работу, неважно, где я остаюсь – здесь или в гостиной.

Открываю глаза. Дверь нараспашку.

Дверь открыта, и на мне нет цепи.

Окончательно проснувшись, выбираюсь из кровати.

– Папа?

Нет ответа.

Бегу по коридору в гостиную и хочу позвать его, но осекаюсь.

Сейфовая дверь тоже открыта.

Он действительно ушел на работу, не заковав меня? Если это правда, значит, он начал наконец доверять мне, и после нашего разговора прошлой ночью это вроде как логично.

Выбегаю через сейфовую дверь в узкий коридор. Кухня – справа от меня, стена с ободранными обоями – слева. Я поворачиваю влево и еще раз влево, прохожу через арку и оказываюсь в тесном холле. Сделав пару шагов, упираюсь в тупик и вынужден повернуть направо. У этого дома самая что ни на есть причудливая планировка – что-то вроде этого способен соорудить ребенок, в распоряжении которого имеются «Лего» и неуемная фантазия.

Продолжаю передвигаться зигзагами, пока коридор не упирается в огромную металлическую дверь, похожую на ту, что в гостиной. Она ведет на улицу, я чувствую это.

Сердце колотится как сумасшедшее, судорожно и взволнованно.

Кручу ручку. Заперто.

Всем своим весом бросаюсь на дверь, снова и снова бьюсь о нее, причиняя себе боль, но все напрасно. Дверь не поддается. Бегу обратно по сплетению коридоров и заглядываю под диван.

Ружья там нет.

Вскочив на ноги, хватаюсь за ручку раздвижной двери. Тоже заперта. Наверное, я смогу сломать ее, но я никогда не видел, чтобы Калеб покидал дом таким вот путем, а если я сломаю дверь зря…

Но, может, если я найду какой-нибудь подходящий инструмент, то смогу взломать замок.

Мчусь в кухню и начинаю открывать ящики. Ложки, лопатки, пластмассовые ножи и никаких острых предметов. Нет даже вилок. Так что, может, Калеб и стал мне больше доверять, но все же в определенных рамках.

Открываю шкафчики. Блинная мука, картошка, хлопья, консервы, много пластиковой посуды и несколько кастрюль, и ничего полезного я не нахожу… пока мне на глаза не попадается чугунная сковорода.

Беру ее в руки, проверяю, тяжелая ли она, и машу ею в воздухе. Орудовать сковородой гораздо легче, чем лампой, и если мне удастся ударить ею Калеба по голове, то это вырубит его, сомнений тут быть не может.

Трудно это – представить, что ты бьешь человека чем-то тяжелым с такой силой, что он теряет сознание. Возможно, будет много крови. И я вспоминаю Люка – он часто падал в обморок при виде крови.

Калеб впервые предоставляет мне столько свободы, и я уверен: сегодня он будет настороже. Придется немного выждать и только потом напасть на него.

Засовываю сковороду обратно в шкафчик и стою в растерянности. Смотрю на цветистые занавески на бесполезном окне и вдруг замечаю нечто странное. Занавески сходятся не плотно, и в щель между ними видна, опять же, оштукатуренная стена. Вот только это не штукатурка.

Рванув вперед, отдергиваю занавески. Прямо к стене прибиты пять деревянных планок, а за ними – настоящее окно.

Тридцать три

Перевешиваюсь через стойку и прижимаю лицо к деревянным доскам, мои ноги висят в воздухе. Через промежутки между досками проникает солнечный свет, но они так близко прибиты друг к другу, что ничего не разглядеть. Медленно забираюсь на стойку, берусь за конец одной из досок и тяну.

Ох. Сую поцарапанные кончики пальцев в рот.

Доска не сдвинулась с места, но я могу сделать это. Alis grave nil: «Нет ничего невозможного для тех, у кого есть крылья».

Вот только теперь я думаю: а что это может значить? Когда я впервые услышал эту фразу, она показалась мне духоподъемной. Словно военная песня. Но у меня нет крыльев.

Гоня прочь такие мысли, соскакиваю вниз и открываю ящики до тех пор, пока мне не становится ясно, что лучший инструмент из тех, что я имею в своем распоряжении, – ложка. Беру одну и пытаюсь подцепить доску, но та слишком плотно примыкает к стене. Я не оставляю попыток, давлю на ложку, и та сгибается пополам.

– Черт!

В порыве злости бью по доскам кулаком. Кисть пронзает острая боль, и я снова ору. С глазами, полными слез, прислоняю лоб к теплой древесине.

И чувствую солнечные лучи на своей коже.

Я занимаюсь этим несколько часов – вонзаю ложку в штукатурку, словно рою туннель, через который смогу выбраться отсюда. Терпение – одна из моих главных добродетелей. Если я отдеру хотя бы три доски, то пролезу в образовавшуюся дыру. Всего три доски и девять гвоздей стоят на моем пути к свободе.

Выпрямляю ложку в биллионный раз, когда срабатывает сигнализация.

Мои глаза устремляются на часы на плите.

6:00.

Сую ложку обратно в ящик и мчусь в гостиную. Несколькими секундами позже в нее входит Калеб. Надеюсь, он не заметит царапин на моих пальцах и ладонях и горящие щеки, но его глаза сразу же начинают сужаться.

– Что с тобой? – спрашивает он.

– Ничего.

– Не похоже, чтобы ничего. – Он направляется к столу, на котором лежит чистая бумага и мелки. – И чем же ты весь день занимался?

– Просто… – Стараюсь незаметно перевести дыхание. – Тренировался.

– Тренировался?

– Ага.

Он многозначительно смотрит на меня.

– Да, сэр?

– Да, сэр. Тренировался. Я привык делать это.

Он хмурится, и я не очень понимаю, что тому причиной – то, что я тренировался, или же он понимает, что я вру. Потом он отводит взгляд.

– Они здорово давили на тебя, да?

Кажется, он сочувствует мне, и я рискую ответить:

– Да, сэр. Но мне нравится выкладываться. Неподвижность вредна телу. Могу поспорить, я почти разучился бегать.

Он смотрит на меня ничего не выражающим механическим взглядом, будто превратился из человека в андроида.

– А зачем тебе бегать?

Я слишком нервничаю, чтобы ответить ему сразу же, но наконец выдавливаю из себя, заикаясь:

– В этом… В этом нет необходимости. Это просто… для забавы.

– Для забавы, – повторяет он, и я напрягаюсь с ног до головы, не зная, что еще сказать, но его глаза наполняются печалью. – Прости меня, Дэниэл. И о чем я только думал? – Он садится на диван, его лоб наморщен, словно осознание вины делает морщины на его лице глубже. – Я думал лишь о том, как обеспечить твою безопасность, но не о твоих потребностях. Это не жизнь для мальчика твоего возраста.

Дыхание у меня прерывается. Он собирается выпустить меня из дома. Он собирается…

– Иди сюда. – Я сажусь рядом с ним на диван, и он обнимает меня за плечи. – Ты понимаешь, почему я так поступаю?

Я осторожно киваю.

– Ты можешь дать мне еще немного времени? Ты веришь, что я знаю, когда придет пора?

– Метеоритный дождь?

– Да. После него все будет хорошо, обещаю тебе.

Слезы щиплют мне глаза. И я ничего не могу поделать с этим. Кое-как справляюсь с выражением своего лица, но внутренние механизмы – сердцебиение, и дыхание, и слезы – подчиняются мне куда хуже.

Я отворачиваюсь, он берет меня за подбородок и поворачивает мою голову к себе:

– В чем дело?

– Просто… до этого еще так далеко.

* * *

Я занимаюсь этим в течение многих дней, и у меня нет никаких других инструментов, кроме силы воли. Мои пальцы кровоточат и покрываются мозолями, а кисти пульсируют от напряжения, но мне плевать. Я отдираю доски.

С ревом, что есть сил, тяну одну из них – я бронзовый лев перед моей школой – и падаю со стойки, сильно ударяясь о линолеумный пол.

Лежу там, мне больно, кончики пальцев и бедра горят.

Встаю и опять берусь за дело. Реву. Тяну. Что есть сил.

Не остановлюсь, пока не отдеру их все.

Что-то там поддается.

Я, ошарашенный, издаю смешок, мой взгляд прикован к болтающимся в штукатурке гвоздям. Я с новыми силами тяну еще сильнее, и внезапно деревянная доска отделяется от стены, и три длинных гвоздя торчат оттуда, словно зубы.

Мое сердце бьется так, будто мне чертовски страшно. Оно в смятении.

Передо мной стекло размером два дюйма на четыре, вот только оно кажется запотевшим, как в душевой, и потому сквозь него ничего не видно. Берусь за другую доску. С ней я справляюсь быстрее. Всего через несколько минут поддается еще одна доска, еще три гвоздя-зуба торчат из стены. Осталось справиться с еще одной доской, и я смогу вылезти наружу.

Приступаю к ней – и тут мне по ушам бьет знакомый звон.

Тридцать четыре

Нет, нет, нет, я уже почти добился своего. Я вижу стекло. Могу просунуть руку и нащупать оконный замок. Но я не пролезу в образовавшееся отверстие, и у меня нет времени на то, чтобы отодрать последнюю доску и убежать.

Поднимаю одну из досок и засовываю гвозди в дырки от них, но доска теперь свободно болтается на стене. Длинные гвозди второй доски все еще торчат на виду. Вставляю их на прежнее место.

– Держитесь, пожалуйста, держитесь. – Смотрю на все это и словно заклинаю доски и гвозди, а потом бегу в спальню и притворяюсь спящим – я слишком взбудоражен, чтобы разговаривать.

– Дэниэл? – зовет меня Калеб. Я слышу, как он гремит кастрюлями на кухне, но глаза у меня закрыты.

Через какое-то время он снова зовет меня, на этот раз более настойчиво. И я иду в гостиную, где на столе стоят две миски с чили, вазочки с крекерами и тарелки с кукурузным хлебом и зелеными бобами.

– Хорошо провел день, сын?

– Да, сэр. – Крошу крекеры себе в миску, и руки у меня дрожат, но думаю, на этот раз не от страха. А от возбуждения. Как только он завтра уйдет, я выберусь отсюда.

– Ты сегодня какой-то тихий.

Я вылезу из того окна, и найду телефон, и вернусь домой. Надену свою одежду, и буду пить кофе, и гулять, и дышать свежим воздухом. И расскажу обо всем полицейским. Интересно, что станет с Калебом, когда я сделаю это. Думаю, его арестуют. То есть, конечно же, арестуют.

Во мне нарастают самые разные эмоции, а потом они преобразуются в гнев.

Вот чего он заслуживает.

– Дэниэл, ты не слушаешь меня.

– Прости… наверное, я просто устал.

– Ну, я тоже, – вздыхает он. – Я чертовски вымотался и подумываю о том, чтобы взять завтра выходной.

Я напрягаюсь. Нет, он не может поступить так. Он не может…

– Но у меня не получится.

– Какая жалость, – заставляю себя сказать это, а затем начинаю сосредоточенно есть чили. Не знаю, долго ли мне придется завтра бежать, так что нужно накопить как можно больше энергии. Откусываю большой кусок хлеба и ем бобы.

– Притормози, сын, – фыркает Калеб – Нельзя… – Он замолкает, потому что из кухни доносится стук. – Быстро! Иди к себе в комнату.

Делаю, как он велит, а в желудке у меня возникает какое-то очень неприятное чувство, потому что я прекрасно знаю, что это за шум.

Я нарезаю круги по комнате, когда Калеб открывает дверь и предельно серьезно говорит:

– Дэниэл?

– Да, сэр.

– Иди сюда.

Изо всех сил стараясь выглядеть заинтересованным, а не испуганным, шагаю за ним в кухню. Одна из досок, которую я с таким трудом оторвал, висит на гвоздях, открывая травящую душу часть окна. Калеб показывает на него, словно мне необходимо своими глазами увидеть, в чем заключается проблема.

– Это ты сделал?

– Нет.

Он делает два шага ко мне, и я инстинктивно отшатываюсь.

– Скажи правду.

– Я и говорю. Я этого не делал. – Он кивает, медленно, а потом снова поворачивается к стене и проводит ладонью по дыркам от гвоздей. – Эта старая стена могла расшататься… – Он снова смотрит на меня и делает еще несколько выверенных шагов ко мне. – Но, думаю, это твоя работа. – Я мотаю головой, и он впивается пальцами мне в плечо. – Не ври мне.

Я не знаю, что делать. Если он не сомневается, что это моих рук дело, то, может, сказав правду, я стану пользоваться у него большим доверием.

– Прости… Просто мне было любопытно.

– Любопытно, – повторяет он за мной, и я внимательно слежу за его лицом, но думаю при этом: я не умею читать по нему столь же хорошо, как умеет он.

Тридцать пять

Загорается верхний свет, и я моргаю. Калеб стоит, опираясь на стену, у него мрачное выражение лица. Он напоминает мне директора Гардинера, вот только того я никогда не боялся. Вся его суровость казалась напускной, сейчас же все по-настоящему.

– После того, что ты натворил, мне следовало бы оставить тебя здесь, – говорит Калеб.

Я, отвернувшись от него, тереблю отрывающийся кусочек лоскутного одеяла.

– Но, честно говоря, я тебя понимаю.

Я поднимаю голову:

– Правда?

– Я был таким же мальчишкой, как и ты. И это вполне естественно, что тебе хотелось посмотреть в окно.

Да, вполне естественно. Я быстро киваю, но пугаюсь, что переигрываю, и оставляю это дело.

– Эти мысли мучили меня всю ночь. Я оставил это окно, ну, по сентиментальным соображениям. Занавески для него сшила моя мать, и она… Но я совершил ошибку. Ты легко отодрал доски, и подумай теперь, как легко было бы кому-то из них залезть в дом. – Он искренне обеспокоен этим. – Моя обязанность – обеспечить тебе безопасность, а я оплошал. Опять. Прости меня, Дэниэл.

– Все… о’кей.

Его лицо выражает теперь облегчение. Он двумя большими шагами пересекает комнату и обнимает меня.

– Ну ладно, – говорит он минуту спустя. – Мне нужно на работу.

И он уходит, оставив дверь в мою комнату открытой.

Какое-то время я сижу неподвижно. Не может такого быть, чтобы он не запер сейфовую дверь.

Но в конце концов моя непоседливость одерживает верх, я иду в гостиную и резко останавливаюсь.

Сейфовая дверь открыта.

Бегу в кухню, отодвигаю занавески – и вижу, что окна за ними нет. Вместо него гладкая стена, и сильно пахнет свежей штукатуркой.

Я долго смотрю туда, где должно было быть окно. Разочарование застилает мне глаза подобно повязке, и я вообще ничего не вижу.

Это ощущение не проходит несколько дней.

Оно здесь, когда Калеб на работе. Когда Калеб дома. Когда я заперт в своей комнате ночью.

Но потом бинт начинает постепенно разматываться, я снова обретаю ясность зрения и продолжаю строить новые планы. Я не могу проходить сквозь запертые двери, не могу проходить сквозь стены, поэтому мне придется драться. Чтобы у меня появился шанс на победу, я должен стать сильнее.

Опускаюсь на пол и начинаю отжиматься. «Давай, Сайе, ты добьешься своего».

Вниз-вверх, раз.

Вниз-вверх, два.

Мои руки уже дрожат, на верхней губе выступает пот. В голове звучит голос высмеивающего меня учителя физкультуры: «Ты что, девица?»

Гоню этот голос прочь и продолжаю отжиматься.

Вниз-вверх, три.

Вниз-вверх, четыре.

Я понял, что мне нужно. Я стану таким сильным, что, ударив Калеба сковородой, вырублю его на хрен.

– Вниз-вверх, пять.

Внезапно в голове у меня возникает образ Калеба, выбивающего у меня из рук лампу, словно она легче перышка, словно я пустое место.

Вниз… вверх…

Падаю.

Тяжело дыша, перекатываюсь на спину и смотрю на пятно на потолке. Что со мной не так? Я с легкостью делал сто отжиманий.

Велю себе начать сначала – я отжался всего пять с половиной раз, – но не могу заставить тело собраться. Тяжелый груз сомнений в собственных силах прижимает меня к полу, словно я занялся чем-то совершенно непривычным для себя. Я был уверен, что, когда лекарство, которым накачал меня Калеб, перестанет действовать, я смогу убежать, но, если уж на то пошло, я стал слабее. И еще одна странная вещь, касающаяся памяти. Чем чаще я прокручиваю в ней то, как двигается Калеб, когда срабатывает сигнализация, тем страшнее мне становится. Он оказывается все сильнее, быстрее, непреодолимее, непобедимее.

Бинт снова начинает медленно обматываться вокруг моих глаз.

Калеб будит меня к завтраку, но я бормочу лишь:

– Я останусь в постели.

Зачем вставать? Чтобы быть запертым здесь? Быть запертым там? Какая разница?

Когда я просыпаюсь в следующий раз, Калеб дома, а это означает, что я проспал сутки напролет. Это должно бы обеспокоить меня, но у меня нет сил волноваться.

– Можешь выйти в гостиную, – говорит Калеб.

– Все в порядке… – Прячу лицо в подушке. – Я просто хочу спать.

Тридцать шесть

– У меня есть для тебя подарок.

– А? – Я чувствую себя усталым, сбитым с толку, не понимаю, он уходит на работу или только что пришел домой.

Он кладет на кровать что-то, напоминающее старый полароид.

– Фотоаппарат? – Калеб, должно быть, совсем спятил, но никогда прежде он не был намеренно жестоким, и вот оно. – Что я буду здесь снимать?

– Это не фотоаппарат, – смеется он. – Это стереоскоп. А это – кассета. – Он вставляет белую круглую картонку в щель, а затем подносит стереоскоп к моим глазам, но я ничего не вижу. – Посмотри на свет.

Делаю, как он говорит, и ахаю от изумления.

Это небо.

– Я так и знал, что тебе понравится.

Ясное синее небо, снежные вершины вдалеке и потрясающие желто-оранжевые полевые цветы на переднем плане. И это не просто картинка, но трехмерное изображение. Все на ней кажется таким настоящим.

– Потяни рычажок в сторону, – говорит мне Калеб.

Я делаю это, и моим глазам предстает новый пейзаж. Бесконечно простирающийся луг с множеством цветов.

– О-ох.

– Я найду для тебя еще пленки. У меня их где-то целая коробка… – Его голос удаляется, а может, я просто перестаю слушать, поглощенный новыми картинами.

ГОРЫ.

ЛЕСА.

ЛУГА.

У каждого кадра закругленные черные уголки, но глубина изображения до такой степени невероятна, что создается впечатление, будто смотришь в окно.

Ложусь, ставя стереоскоп себе на лицо. Он сползает вниз, и я закрепляю его с помощью фланелевой рубашки и смотрю, смотрю…

Калеб, как и обещал, приносит мне другие кассеты, и я чувствую себя прямо-таки просветленным. Мне так хорошо, что не приходится изображать улыбку – будто приставили пистолет к голове, – как это бывает, когда фотографируют в школе.

– Это здорово, действительно здорово. Мне ужасно нравится.

Он ерошит мне волосы, и я неожиданно для себя приникаю к нему, а не отшатываюсь. Пока мы завтракаем, стереоскоп лежит у меня на коленях, и я снова привязываю его к моему лицу, когда Калеб уходит.

– Дэниэл?

Я лежу на том же самом месте, на котором лежал, когда Калеб попрощался со мной сегодняшним утром, и у меня создается впечатление, будто времени прошло всего ничего. Достаю из-под рубашки стереоскоп и сонно моргаю.

У него в руках ведерко с мороженым, и он протягивает его мне как подношение.

Беру его и снимаю крышку. Руки у меня горят, мышцы расслабляются. Здесь разное мороженое: шоколадное, миндальное и со вкусом маршмеллоу. Как любит Дэниэл.

Медленно отправляю мороженое в рот, а Калеб читает мне рассказ о пиратах. Я слушаю вполуха, наслаждаясь вкусом. Он перестает читать и смотрит на меня с радостной улыбкой.

– Помнишь, ты нарисовал карту со спрятанными сокровищами? Ты тогда чуть было не сжег дом. Помнишь, что ты сказал пожарным, когда они потушили огонь?

Я молчу, и он сам рассказывает, как было дело:

– Ты сказал, что тебе было необходимо поджечь уголки карты, чтобы придать ей старинный вид.

Он смеется громким лающим смехом, и все у меня в голове встает на свои места, будто ураганный ветер развеял туман. Я настораживаюсь и смотрю вокруг прояснившимися глазами – впервые за долгое время.

Калеб продолжает вспоминать, но я вижу лишь огонь – и ярко-красную машину, в которой полно мужчин с топорами.

Тридцать семь

Наверно, это ужасная идея.

Я понимаю это, но не могу сдержать возбуждения и выпрыгиваю из кровати в ту самую секунду, как проснулся.

Я собираюсь устроить пожар.

Такой большой, что у Калеба не будет иного выхода, кроме как открыть двери, чтобы мы спаслись. Очевидно, что я не смогу сделать это, когда он дома, равно как и когда его дома не будет. Только он может отпереть дверь.

Вспоминаю, что было много лет тому назад. Первый класс. Школьная библиотека. Я сижу, скрестив ноги, на цветастом ковре вместе с Люком и несколькими другими детьми и слушаю рассказ о том, как выжить при пожаре.

Нужно держаться ближе к полу.

Если тебя настигает пламя, падай и катайся по полу.

Если ты не на первом этаже, то воспользуйся веревочной лестницей.

И я никогда не забуду встревоженное выражение на лице пожарного, предупреждающего: «Только не забирайтесь в шкаф. В нем невозможно спрятаться от огня».

Мысль о том, что можно оказаться в ловушке, невероятно ужасающа, и потому надо будет предельно точно рассчитать время.

* * *

Когда мы с Калебом завтракаем в гостиной (стереоскоп лежит у меня на коленях), я прочищаю горло и спрашиваю, стараясь говорить самым что ни на есть обычным тоном:

– Когда вернешься?

Он смотрит на меня поверх кружки с кофе:

– Около шести.

– Может, в шесть тридцать?

– Нет, не так поздно.

– В четверть седьмого?

Он хмурится, и я спешу сказать:

– Я хочу приготовить ужин. Надо, чтобы он не остыл.

– Приготовить ужин? – повторяет он, словно эта идея показалась ему совершенно абсурдной. – Нет. Тебе нельзя иметь дело с плитой.

– Прости, – буркаю я. – Я хотел сделать тебе что-нибудь приятное.

Он с удивлением ерошит мне волосы, затем встает и натягивает сапоги.

– Увидимся в шесть.

– Да, пока.

Поняв, что он ушел, я сразу бегу в кухню. Часы на плите показывают 7:03.

Если мой план сработает, то вместо очередного ужина с Калебом я сегодня вечером окажусь дома. Закрываю глаза и представляю летящий за мной самолет. Его дверь открывается, опускают трап, и мама, Бриа и Люк сбегают по нему. Но потом происходит что-то странное.

Я вижу их, но не могу разглядеть лица.

Они похожи на манекены с гладкими овальными головами.

Я сосредоточиваюсь. Помню, у мамы синие глаза и она завивает ресницы, и сокрушается, что нос у нее слишком заостренный. Помню, у Люка вечно лохматые светлые волосы и зеленые глаза и он считает, что у него очень маленький подбородок. У Брии же темно-русые волосы и карие глаза, она переживает, что ее верхняя губа длиннее нижней. Я помню все их черты, но их самих представить не могу.

И это беспокоит меня. Сильно.

Я стараюсь не думать об этом.

У меня в распоряжении одиннадцать часов.

Тридцать восемь

Поворачиваю ручку газовой плиты вправо. Два щелчка, и загорается пламя. Выуживаю из мусорной корзинки какую-то картонку. Мне остается лишь зажечь ее, но моя рука дрожит, потому что меня одолевают большие сомнения.

Может, нужно подождать до тех пор, пока не сработает сигнализация – чтобы не рисковать попусту.

Но я тут же отметаю эту идею. Для того, чтобы разгорелся настоящий пожар, нужно время, а если Калеб сможет затоптать огонь сапогами, то проку от моей затеи не будет.

Уже почти шесть. Пора.

Сую картонку в пламя. Ее уголок загорается, но быстро гаснет, и я опять сую ее в горелку. На этот раз огонь съедает угол картонки. Бросаю ее в мусорную корзину и зажигаю другую бумажку. Когда она вспыхивает, поворачиваюсь, чтобы бросить в мусорку и ее, но останавливаюсь.

Корзина горит уже в трех местах, словно огонь метался с места на место, пока я отворачивался. И я собственными глазами вижу, как он передвигается прыжками, подобно живому существу. Не распространяется, но прыгает.

– Черт. – Огонь уничтожает бумагу у меня в руке, и потому я так же бросаю ее в мусорную корзину.

Хватаю со стойки стереоскоп и, прижимая его к груди, смотрю, как отдельные языки пламени образуют одно большое пламя. Во мне просыпаются животные инстинкты, кричащие о том, что нужно бежать и прятаться.

Смотрю на часы – 6:07, но сигнализации не слышно.

Он опаздывает.

Не так чтобы очень, но вдруг я допустил чудовищную ошибку? Он может сильно опоздать.

Он может потерять счет времени, зайти в магазин, у машины может проколоться колесо. Но пламя еще не вышло из-под контроля. Еще есть время погасить его.

Хватаю шланг в раковине, но он слишком короток. Приходится подтащить корзину ближе к нему. Мне страшно подходить к ней, но я все же беру ее в руки – и внезапная боль выкачивает воздух из моих легких. Бросаю корзину, но пластик плавится прямо у меня в ладонях.

Корзина падает набок, и огонь моментально увеличивается в размерах.

Отшатнувшись от него, смотрю, как он бежит по потолку, а затем разделяется на две части.

Одна его часть, похожая на пальцы привидения, устремляется к занавескам.

Другая – бежит по потолку у меня над головой.

Мои щеки горят, словно опаленные. Закрываю лицо ладонями. Глаза отыскивают часы.

6:13.

Пламя продолжает распространяться, клонируя само себя.

6:14.

Вниз, подобно дождю, сыпется черный пепел.

6:15.

Очень много дыма, и я тяжело кашляю.

6:16.

Трещащее пламя добирается до плиты. Часы расплавляются. Меня плотно окутывает черный дым. Он такой густой, что мне больше не видны коридор и гостиная – я вообще ничего не вижу.

Выхода нет.

Тридцать девять

У меня в голове нет ни единой мысли. Один только страх. С каждым вздохом дым все сильнее обжигает легкие, я кашляю и готовлюсь умереть. Я умру здесь в одиночестве. Я кричу:

– Помогите! – Но никто не услышит меня, уже слишком поздно. Слишком… И тут невидимая рука хватает меня за воротник и тащит прочь.

Передо мной маячит лишь неясный силуэт Калеба, но я зарываюсь носом ему в рубашку, чувствуя такое облегчение, что едва могу устоять на ногах.

Он здесь, он здесь, слава богу, он здесь.

– Ложись! – Он прижимает меня к полу, затем бежит в задымленную столовую и совершенно исчезает из виду.

Что он делает? Он же должен вывести нас из дома. Это единственный возможный вариант.

В отчаянии смотрю через плечо на стену дыма, заграждающую коридоры. Мы должны…

Калеб вновь появляется в кухне с каким-то красным предметом в руках.

С огнетушителем.

Он выдергивает кольцо, направляет распылитель в сторону кухни и нажимает на ручку.

Проходит всего несколько минут, и пожар потушен.

Тяжело дыша, он опускается на пол посреди полной дыма комнаты. И наконец поворачивается ко мне.

– О чем, черт побери, ты только думал?

Медленно и неуверенно поднимаюсь на ноги. Моим рукам очень больно, и это ужасное чувство берет надо мною верх. Просто невероятно, до какой степени можно верить в план, который только вчера зародился в твоей голове, но если у тебя появляется надежда, то она способна заполнить каждую клетку твоего тела – и ты сам становишься надеждой.

– Ответь мне, Дэниэл!

А теперь я – страх. Я думал о том, что могу умереть, но не о том, что мне придется объяснять, с какой это стати я разрушил наш дом.

– Что я сказал тебе! – Он хватает меня за руку. И трясет. – Что я сказал, я сделаю, если ты еще раз устроишь нечто подобное?

Но я не могу знать, что он сказал Дэниэлу.

Калеб, рыча, тащит меня через раздвижную дверь и делает это так быстро, что я теряю точку опоры. Я лишь мельком вижу коридор, а потом он запихивает меня, должно быть, в свою спальню. Это простая и полупустая комната, и она так же обита деревянными панелями. В ней имеются большая кровать, полки с безделушками, но нет ни окон, ни, насколько я могу видеть, оружия.

Он распахивает шкаф. На задней стороне дверцы висят ремни. Он берет черный кожаный ремень и складывает его пополам, так что пряжка оказывается у него в кулаке.

Я отшатываюсь от него.

– Нет, подожди.

Но он не собирается ждать. Он впивается пальцами мне в плечо, разворачивает и замахивается ремнем, но я каким-то образом умудряюсь увернуться. И оказываюсь на некотором расстоянии от него.

– Подожди! – Поднимаю вверх руки. – Пожалуйста, просто послушай.

Его взгляд, полный ярости, кажется каким-то диким, он хочет снова схватить меня, но вдруг застывает на месте.

– У тебя ожоги? – Он потрясен и говорит хрипло.

Он берет мои кисти и поворачивает их ладонями вверх. Выглядят они ужасно, красные и блестящие от образующихся пузырей, они болят, и эта боль становится невероятно сильной и всеобъемлющей, как истерия. Он рассматривает их с тем же сочувственным отвращением, какое появилось на его лице, когда я повредил лодыжку, а затем подносит мою ладонь совсем близко к моим глазам.

– Это могло быть твое лицо, Дэниэл! Это могло быть все твое тело.

Стараюсь высвободиться из его хватки, и от простого напряжения мышц мне становится очень больно – из-за этой яростной агонии я не могу понять смысл его слов.

Не выпуская моей кисти, он тащит меня из своей комнаты по коридору в мою.

Меня тошнит от запаха дыма, исходящего от одежды и волос, я начинаю сильно потеть. Мысли путаются.

– Я… Мне нужно… какое-нибудь обезболивающее.

Он останавливается.

– Думаешь, я дам тебе обезболивающее? – Он смотрит на меня в яростном недоумении. – Ты сам во всем виноват. Теперь живи с этим.

Я совсем забыл о неминуемых последствиях шока. О тех звуках и содроганиях, которые следуют за долгими, истерическими рыданиями. Я не плакал так с раннего детства.

Когда горела кухня, мне было так страшно, меня охватила такая паника, что все мои сенсоры работали на пределе и мозг не мог осознать происходящее.

Теперь, лежа на кровати лицом вниз, я не ощущаю ничего, кроме боли.

Я больше не плачу, но не могу не дрожать. Хочу подставить ладони под холодную воду, но не могу включить кран, хочу спать, но не могу заснуть из-за боли.

Как люди справляются с подобными вещами? Они, должно быть, сильнее меня.

Смотрю на тени на стене, и постепенно дрожь утихает. Продолжаю смотреть до тех пор, пока мои мысли не останавливаются и мне остаются лишь боль и пустота.

Услышав, как открывается дверь, поворачиваю голову и вижу, что Калеб стоит на пороге с глубоко засунутыми в карманы руками. Он ничего не говорит, а просто долго наблюдает за мной.

– Ты в порядке? – наконец спрашивает он.

Я мотаю головой.

Он вздыхает, подходит к кровати и садится на стул.

– Я не хочу оставлять тебя в таком состоянии, Дэниэл, но ты не должен играть с огнем. Ты мог убить себя. Ты же понимаешь это, да? – Я молчу, и он впадает в отчаяние. – Или не понимаешь?

Он не хочет, чтобы я сердился на него, и я, наверное, мог бы воспользоваться этим, но я слишком устал, чтобы начать строить еще какие-то планы.

– Д-да. – Горло у меня болит. – Понимаю.

* * *

Вынырнув из сна, полного кошмаров, моргаю и вижу, что надо мной возвышается Калеб.

– Где ты хочешь сегодня остаться? – спрашивает он.

– Сэр? – Я делаю попытку встать, но, когда ладони касаются матраса, со стоном падаю обратно.

– Здесь или в передней комнате? В любом случае я запру тебя.

– О… – Я считал, что мы с ним, поговорив, наладили отношения, но, как оказалось, ошибался. – Здесь, – отвечаю я. Мне больно. Я не хочу двигаться.

Он, кивнув, начинает надевать на лодыжку цепь.

– Папа… – Глаза щиплет от слез. – Прости меня за занавески.

Я говорю это искренне – занавески сшила его мама.

Выражение лица Калеба меняется, взгляд становится мягче, но он произносит лишь:

– До вечера. – И поворачивается, чтобы уйти.

– Папа?

Он снова смотрит на меня.

– Это надолго? – Я смотрю на цепь.

– До тех пор, пока я не начну доверять тебе.

Не знаю, сколько времени прошло, но Калеб все-таки перестает приковывать меня.

Я замечаю, что дверь в комнату открыта, но мне кажется нереальным пройти по коридору одному и без оков. Сейфовая дверь закрыта, так что у меня нет доступа в разрушенную огнем кухню, но я не сомневаюсь, что добьюсь и этого. Если буду терпелив.

Калеб оставил мне мои любимые кукурузные хлопья «Фрути пебблс», я наливаю в миску молоко. Ладони наконец-то зажили – хотя на них остались ярко-красные шрамы, – так что это дается мне без труда, затем вставляю кассету в видеомагнитофон и падаю на диван.

Слушаю фильм и смотрю в стереоскоп. Когда фильм заканчивается, ставлю другой.

В середине третьего фильма я нахожусь в почти что безмятежном состоянии духа, и мне вдруг приходит в голову, что нужно выработать новый план. С пожаром не сработало, и что теперь? Внезапно у меня перехватывает дыхание – при одной только мысли о том, что я опять могу совершить ошибку. Я больше не испытываю боли, но страх перед ней не оставляет меня.

Боль проходит, но память о ней бесконечна.

Сорок

Сую в рот ложку овсянки. Не самый любимый мой завтрак, но в гостиной холодно – хотя отопление работает на полную мощность, – а горячая еда помогает согреться. Снимаю с лица волосы и убираю за уши. Заметив это, Калеб улыбается и говорит:

– Ты только посмотри. Они начинают виться.

Я здесь уже достаточно долго для того, чтобы волосы начали завиваться. Они падают мне на спину, закрывая воротник.

– Ничего, я постригу тебя.

В голове у меня звучит мамин голос: «В жизни не позволю никому, кроме Вирджинии, прикасаться к волосам Сайе». Словно это ее волосы, а не мои. Калеб возвращается с полотенцем, расческой и ножницами.

Ножницы – острые – оружие.

Он повязывает мне на плечи полотенце, и я закрываю глаза, представляя, что это черная накидка из высококлассного салона Вирджинии. Я почти ощущаю тамошние запахи. Краска для волос, лак, шампунь. Чувствую на волосах расческу, вслушиваюсь в чик-чик.

Моргаю, но здесь нет гигантского зеркала, я не могу следить за тем, как продвигается дело, и снова закрываю глаза. Руки рассеянно тянутся к карманам пижамных штанов, запечатанным воском. Я все время забывал в них мелки, и они размякли в стиральной машине, когда Калеб стирал пижаму.

Он опять расчесывает мне волосы, опять работает ножницами.

– О’кей. Готово. – Калеб надевает сапоги и зимнее пальто и уходит.

Запускаю пальцы в короткие волосы. И гадаю, как это выглядит.

Но, думаю, это не имеет особого значения. На секунду представляю, что кто-то, сидящий за столом напротив меня, говорит, что мне идет такая прическа. Руки опускаются ниже, залазят под одежду, нежно касаются тела. Потом начинают двигаться быстрее, и я сдерживаю дыхание, словно кто-то может слышать меня. И как только дыхание замедляется, я возвращаюсь мыслями к более невинным вещам. Компания, разговоры, человек, с которым можно было бы играть в настольные игры. Если бы у меня была возможность поговорить с кем-то в течение дня, мне, наверное, было бы не так тяжело.

Встаю и начинаю ходить по комнате.

Пробую сейфовую дверь – заперта.

Пробую раздвижную дверь – заперта. У меня начинается истерика. На мне нет цепи. Я могу пройти из гостиной в спальню. Но не могу выйти из дома.

Бросаюсь на кровать и смотрю в стереоскоп. Облака, какие видишь в окне самолета. Может, пора перестать думать о побеге и просто смириться с обстоятельствами – до тех пор, пока не пойдет метеоритный дождь. Вот только я стараюсь предугадать, как прореагирует Калеб, если магическое событие, которого он так ждет, не произойдет.

Сердце бьется стремительно и беспорядочно.

Что-то подсказывает мне, что я не желаю оставаться здесь, чтобы выяснить это.

Сорок один

День за днем тыкаюсь в запертые двери, нарезаю круги по дому, но не могу настроить свой ум на нужный лад. Это как если бы я раньше жил в больших часах с маятником, а сейчас довольствуюсь секундомером. Тик-тик-тик-тик. Цвета слишком яркие, мир слегка наклонен, и я замечаю какие-то фигуры периферийным зрением, но, обернувшись, никого не вижу.

Слоняюсь по дому и пытаюсь придумать хоть какой план, но мои мысли неясны и очень уж быстры. Мне нужно одержать над ним верх, но он слишком силен, слишком стремителен. Мне необходимо думать, планировать, но я не могу убежать – не могу драться. Я часы и бомба, и мысли у меня в голове крутятся все быстрее-быстрее-быстрее.

Воспоминание: средневековая камера пыток, в которой есть железный шлем, весящий шестьдесят фунтов. Мне необходим такой, чтобы удержать мысли в голове.

Звенит звонок. Он дома.

Нужно собрать все воедино, но мой ум – торнадо перепутанных черных проводов, и я не способен разобраться в них.

Слышу звук открывающегося замка. Сейфовая дверь распахивается – ужасный металлический звук проходится по моей коже, – а потом он говорит «привет» и что-то еще, но мне трудно понять, что именно, словно он пропускает каждое пятое слово.

– Я задал тебе вопрос.

Моргаю и осознаю, что мы сидим за столом и ужинаем. В моей миске с чили много покрошенных соленых крекеров.

– Ну? – говорит Калеб.

– Да, сэр, – отвечаю я автоматически и не узнаю свой голос.

Он поддевает вилкой зеленую фасоль и отправляет в рот. Вилка – что-то острое, оружие.

Не могу убежать, не могу драться, не могу убежать, не могу драться.

– Дэниэл!

Невидимая рука снимает с меня шлем, и мысли начинают выплескиваться из меня, как вода в фонтане. Калеб велит не говорить глупостей, затем вообще запрещает говорить, и я сжимаю пальцы в кулаки и бросаюсь на стену. Крик, стон, рычание.

Рука хватает меня за воротник и разворачивает.

– Не смей так себя вести. Ты мальчик, а не чертов зверь.

Но я именно он. Я – обнаженные когти и яд, я вырываюсь из рук Калеба и врезаюсь в телевизор. Он падает на бок. Экран разбивается.

Острое – стекло – оружие.

Тянусь к нему.

Но не успеваю ничего схватить – меня поднимают в воздух и несут к раздвижной двери. Калеб поворачивает ключ в замке и открывает ее. Нет, нет, нет, только не это.

– Папа, не надо! Прости меня!

– Не прощу, пока не перестанешь.

Падаю на пол, но его рука подхватывает меня и волочит по коридору, мимо двери в его спальню. Он отпирает вторую дверь справа, и я вижу за ней идущие вниз ступени.

– Будешь сидеть там, пока не научишься себя вести. – Он ведет меня по ступеням, и я чувствую такое облегчение, что больше не сопротивляюсь. А просто позволяю тащить себя вниз.

Сорок два

Темнота.

Мне должно быть страшно, но я не пугаюсь. Такое впечатление, что последнее время я спал, или был пьян, или торчал, но теперь проснулся и протрезвел. В голове мелькают обрывки того, что произошло. Я накричал на Калеба. Разбил телевизор. И он в ответ мог придумать что-то гораздо худшее, чем посадить меня в подвал, дабы я поразмыслил над тем, что натворил.

А подвал это пустяки.

Закрываю глаза. Открываю. Я не понимаю, каких размеров этот подвал – со шкаф или с самолетный ангар. Дрожу, обхватываю себя руками и прячу замерзшие босые ступни под себя. Воздух, должно быть, поступает сюда через вентиляционное отверстие или же через окно.

Преисполнившись надежды, встаю, вытягиваю руки вперед и иду до тех пор, пока пальцы не касаются каменной стены. Прижимаю к ней ладони, и оказывается, что она не такая холодная, как пол.

Иду по периметру. Проходит целая вечность, прежде чем я добираюсь до угла, иду тогда вдоль другой стены и останавливаюсь, почувствовав под ладонями не камень, а дерево.

Дверь.

Но я не знаю, что за ней – лестница или что-то еще.

Моя рука ложится на ручку и поворачивает ее. Заперто.

Продолжаю свой путь и скоро натыкаюсь на еще одну дверь. Она открывается, и я вхожу неведомо куда. Воздух здесь влажный, пахнет плесенью. Прохожусь руками по чему-то холодному и гладкому, ладоням становится мокро – туалет.

Гримасничая, нахожу два крана и с облегчением понимаю, что здесь есть проточная вода и мыло. Как следует вымыв руки, начинаю на ощупь исследовать это небольшое помещение, пытаясь найти что-то полезное, но ничего не нахожу и возвращаюсь обратно к стене. Почему-то я уверен, что обошел весь подвал.

Закрыв глаза, пытаюсь представить, где расположена подвальная комната, и не важно, открыты мои глаза или закрыты. В любом случае кругом – темнота.

Мне нужно сообразить, что делать, но я способен думать лишь о запахе: здесь пахнет так, будто я нахожусь в шести сотнях футов под землей, словно это – пещера, могила.

Обхожу подвал по периметру не менее трех раз; хочу узнать, а что же находится посередине. Делаю осторожный шаг: страшно идти, если не видишь, куда ступает твоя нога, – и считаю шаги. Один, два, три – спотыкаюсь о какой-то выступ в полу и машу руками, пытаясь ухватиться за что-нибудь, но безрезультатно – и падаю. Руку от локтя до кисти пронзает боль, вдруг передо мной возникает лицо Люка – улыбка на расплывающемся лице.

Если бы Люк не навязался ко мне в машину в тот день.

Если бы Люк не настоял на том, чтобы мы заехали в ресторан.

Если бы Люк не посмеялся надо мной.

Если бы не он, я был бы дома.

Его улыбка гаснет, и я вижу свою мать – силуэт без лица. Она в хорошем ресторане, на ней красивое платье. Кто-то гладит ее по руке и говорит, как это печально, что я пропал.

– Он был таким прекрасным, – говорит моя мать.

Он был. Он был.

– Да пошла ты! – От моего крика сердце словно ударяется о ребра. Она могла нанять лучших в мире детективов, чтобы они нашли меня, но не сделала этого. Ведь если бы сделала, я сейчас был бы дома.

Снова вижу плавающую улыбку Люка. Улыбка переходит в смех.

– Твою мать! – кричу я. – Я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя. Я… – У меня сжимается горло. – Пожалуйста, кто-нибудь, пожалуйста, найдите меня.

Время идет. Я не представляю, долго ли нахожусь здесь. Во мне просыпается чувство голода, и оно притупляет мой гнев. Страшно, что я ничего не вижу, но еще страшнее полная тишина. Я слышу себя – свое дыхание, свои проклятия, свое сердце. Ничего другого здесь нет.

У меня начинает болеть голова. Мои глаза закрыты, но телу важно видеть – пусть даже сквозь опущенные веки. Мне нужно поспать, чтобы пропустить происходящее.

Ложусь, но пол здесь ледяной, и я поворачиваюсь на бок, только вот у меня никак не получается пристроить руку под голову. Пытаюсь прислониться к стене. Она немного теплее пола, и моей спине чуть лучше, чем остальному телу.

Меня бьет дрожь.

Прижимаю колени к груди, дрожь не утихает. Я чувствую себя изможденным и в то же самое время странно взвинченным. Вспоминаю, как читал где-то, что, если тебе тепло, ты расслаблен и чувствуешь себя в безопасности, а если тебе холодно, тебя накрывает тревога, потому что тело не способно понять, от чего ты дрожишь – от холода или от страха.

И вдруг я слышу какой-то звук – вроде кто-то где-то скребется.

Похоже на змею.

Сажусь прямо. Здесь вполне могут быть змеи. Они любят темные места. Думаю о созданиях, способных жить в темноте. Летучие мыши, насекомые, крысы. Сердце бьется все сильнее. Здесь можно обнаружить кого угодно.

Нет. Здесь нет змей. Здесь только я. И я не боюсь темноты.

Я не боюсь темноты.

Я хочу в кровать. Хочу в мою кровать в моей комнате, где температура воздуха всегда идеальна. Я вижу эту комнату. Жалюзи открыты, там светло. Киноэкран, телескоп, модель самолета – нет, не верно. Это самолет Дэниэла, а не мой.

Снова окидываю мысленным взором свою комнату. Кровать, киноэкран, синяя утка.

Нет.

Начинаю сначала, но то и дело вижу вещи Дэниэла, они ведут себя как демоны, как захватчики, и чем усерднее я стараюсь не думать о них, тем быстрее две наши комнаты сливаются в одну.

* * *

Я опять слышу какой-то звук.

Который издаю не я.

Змеи – скорпионы – монстры – свет.

Дверь на лестницу открыта.

C облегчением встаю. Опять какой-то шум, шаги, и, кажется, что-то упало на пол.

– Папа?

Нет ответа.

Скрип закрывающейся двери, и я снова оказываюсь в темноте.

– Папа, подожди! – кричу я и ползу туда, откуда шел свет.

Натыкаюсь на что-то. Это бумажный магазинный пакет. Сунув в него руку, нащупываю бутылку с водой. Здесь еще два пакета с маленькими картонными коробочками. Открываю одну. Печенье. Еще одна коробка. Крекеры.

Этой еды мне хватит на несколько дней.

Перестаю плакать, но нос у меня забит, и потому запаха еды я почти не чувствую. Беру из коробки сырные крекеры, но в темноте трудно отправлять их точно в рот.

Делаю глоток яблочного сока, продолжаю есть, хотя голода больше не испытываю, просто это успокаивает меня. Помню, я читал и об этом: еда успокаивает не хуже, чем тепло.

Приканчиваю крекеры, запиваю их соком и слышу, как он плещется у меня в животе.

Я знаю выражение «стучать зубами», но всегда считал, что это некоторое преувеличение. В реальной жизни зубы не стучат. Но сейчас я дрожу так сильно, что дрожат мои челюсти и зубы стукаются друг о друга. Это несчастье. Это ад. И этот ад – наказание. Калеб, если бы хотел, мог бы включить отопление. Он может простить меня, забрать отсюда. Но ему надо, чтобы я страдал.

Бумажные пакеты пусты. Может, я ем слишком быстро.

А может, я здесь очень давно.

– Эй? – говорю я, просто чтобы услышать свой голос, и жду, что кто-то… Дэниэл… ответит мне. – Дэниэл, ты здесь? Эй?

Опять воспоминание.

Заснеженная вершина горы. Я, маленький и замерзший. На мне столько слоев одежды, что руки не сгибаются и торчат в стороны. Я кричу «привет», спустя мгновение слышу в ответ более громкое и утробное «ПРИВЕТ». Я, должно быть, совсем кроха, потому что помню, как поворачиваюсь к матери и тыкаю указательным пальцем в небо. Кто это?

И она объясняет: «Всего-навсего эхо».

Потому что рядом никого нет.

Я слышал свой собственный, ответивший мне голос.

Вижу в темноте всякие разные вещи. Вещи, которых здесь нет.

Акулообразный лимузин, заезжающий далеко в лес.

Амфитеатр.

Молодые люди без лиц, одетые в черные костюмы. У них длинные красные галстуки. Они пугающе одновременно развязывают их и держат в руках.

Мальчики – оружие.

И еще я вижу фигуру со стеклянной кожей, хрупкий мальчик выходит из леса.

Воспоминания, теперь очень ясные, сменяют друг друга. Я в комнате, должно быть, в кабинете, и напротив меня в высоком кожаном кресле сидит мужчина. За его спиной от пола до потолка – сотни аквариумов, подсвеченных красным, и мне становится страшно.

– Ч-что в этих аквариумах? – спрашиваю я мужчину.

Он улыбается, обнажая острые редкие зубы, но ничего не отвечает.

– Кто вы?

Его улыбка становится шире.

– А ты не знаешь?

Делаю резкий вдох. Да, знаю.

Это Джек.

Человек, укравший меня из парка, когда мне было десять лет.

В аду не жарко – там холодно.

В аду нет ярких красок – там бесконечная темнота.

Что сказала та девочка миллион лет назад? В залитой солнечным светом комнате, в окружении света и взирающих на нас глаз мы говорили о возлюбленном Сыне Господнем. Некогда это был Люцифер. Теперь это Иисус. Но мы тоже Божьи дети. В определенном смысле. Не такие, как Иисус. Мы не являемся Его любимцами и потому не способны делать то, что делает Он. Но Бог любит нас. Он готов на все ради нас. Если только мы не разочаровываем Его. Тогда Он отсылает нас вниз, где у нас нет права на еще один шанс, где нет выхода.

У меня болит горло. Должно быть, я слишком много кричал.

Кашляю, кашель влажный и отрывистый. Весь мир – холодный пол.

И тут что-то меняется.

Треугольник света. Скрип, шаги, звучащие все ближе и ближе. Крик рвет мне горло, слышу голос, произносящий:

– Дэниэл, Дэниэл. Мой бедный Дэниэл.

И я лечу в темноте и взмываю к свету.

– Папа? – Отрываю лицо от его теплой фланелевой рубашки. От него исходит яркий свет, он милостиво улыбается мне. – А я думал, мы никогда не выйдем отсюда.

– Мы?

– Дети… их отсылают вниз… но они никогда не возвращаются наверх.

Он выглядит встревоженным, но любящим. Кажется, он не понимает, о чем я говорю, хотя старается понять.

Мои глаза горят, когда он несет меня в мою многоцветную комнату с моим лоскутным одеялом. Оно теплое, оно дарит блаженство, ничто никогда не доставляло мне такой радости. Он кладет меня на кровать, но я не могу разжать руку, вцепившуюся в его рубашку, я боюсь отпустить ее.

– Ты… ты простил меня?

– Ну конечно, Дэниэл. Я всегда прощаю тебя. Ты мой сын.

Сорок три

Весь мир горит. Я проплываю над своим телом. А потом возвращаюсь в него.

Мои глаза широко распахнуты.

– Ну давай, сын, мы должны сбить жар.

Таблетки ложатся мне на язык, по горлу стекает вода.

Кашляю, выплевывая почти всю воду.

Прохладная салфетка проходится по шее и груди.

– Папа? – Я, моргая, вглядываюсь в его силуэт.

– Да, сын?

– Я… я вспомнил про эксперименты.

Салфетка вытирает мне лицо.

– Я был в его кабинете. Плохой человек, у него все эти аквариумы. Но там не рыбки. Там младенцы.

– Тсс, тсс, – успокаивает он меня. – Все наладится, когда начнут падать метеориты. Чудовища, забравшие тебя у меня, сделают все, чтобы разъединить нас во время этого дождя, но я не позволю им этого.

Выплываю на поверхность чернильно-черного водоема.

– А что произойдет?

– Во время метеоритного дождя время обратится вспять, сам увидишь. И доберется до того самого дня, когда ты пропал. Все станет как прежде.

Если это правда, то все, чем я сейчас являюсь, исчезнет.

Снова погружаюсь на дно черного водоема.

Мне кажется, я проснулся от длинного и ужасного сна. В голове прояснилось, и я больше не бесплотен, но из носа у меня течет, горло саднит, и грудь болит от сильного кашля.

Не думаю, чтобы я когда-нибудь прежде так болел. Я вообще практически не болел. Я всегда пил витамины и минералы. Меня регулярно осматривали врачи. У нас были свои нутрициолог и повар. Мама говорила, что болеть – безответственно. Если ты заботишься о своем теле, то с тобой не происходит ничего подобного.

Но, похоже, я плохо заботился о своем теле. Или же это плохо делал он.

Калеб кладет руку мне на лоб.

– Ты выглядишь получше.

Я и чувствую себя лучше, по крайней мере, голова соображает. Теперь я понимаю, что в подвале у меня были галлюцинации. Джек, конечно же, мой отец.

– Дэниэл, ты все понял?

– Сэр. – Я кашляю в кулак. Кашель отдается болью в спине.

– Ты усвоил урок, который я тебе преподал?

Не помню, чтобы он давал мне какие-то уроки, но киваю.

– Точно?

– Да, сэр. – Подвал – ничего не может быть хуже подвала. – Я больше не буду плохо себя вести.

– Хорошо, – говорит он. – Я тоже чувствовал себя ужасно из-за этого.

Я удивлен и внимательно смотрю на него.

– Правда?

– Правда. – Голос у него печальный. Он смотрит на часы и встает. – Тебе нужно еще поспать. – Он проходит по комнате в своих тяжелых сапогах и выключает свет.

– Папа! – Мне трудно дышать от охватившей меня паники.

Слышу его приближающиеся шаги, а затем щелчок. Лампа на тумбочке загорается янтарным светом, и способность дышать возвращается ко мне.

Папа с понимающей улыбкой гладит меня по голове.

– Ты всегда боялся темноты.

Я целыми днями лежу в комнате и дрожу под одеялами и фланелевыми простынями, Калеб не отходит от меня, и это хорошо. Я не хочу оставаться один, потому что чувствую себя просто ужасно. Мы играем в карты, и он дает мне мороженое, успокаивающее мое больное горло, но в конце концов я спрашиваю, а можно ли мне пойти в гостиную.

– Мне скучно.

Калеб улыбается.

– Тебе, должно быть, стало намного лучше.

Все тело у меня болит, и я чувствую себя… как это говорится? Своей собственной тенью. Вот как я себя чувствую. Тенью, эхом, незначительными остатками чего-то большего.

Но я киваю:

– Да, сэр.

– Ну тогда вперед. – Улыбка Калеба становится шире. – Прихвати с собой одеяло.

Туго обернувшись одеялом, иду по коридору и, войдя в гостиную, сажусь на диван напротив телевизора. Это тот же самый старый ящик, но у него новый экран. Мою кожу покалывает от нервного возбуждения, Калеб же молчит.

– Как насчет фильма? – Он вставляет кассету в видеомагнитофон и идет на кухню.

Слышу, как он вынимает из шкафчиков кастрюли и сковородки, а тем временем звучит музыкальная заставка к «Звездным войнам». Начинается «Новая надежда». До меня доносятся запахи томатного супа и масла, шипящего на сковородке, и я, закрыв глаза, снова ощущаю блаженство.

Я сижу в теплой комнате, на теплом диване, и ничто на свете не может быть лучше этого.

После ужина Калеб с загадочной улыбкой достает шахматную доску.

– Прежде ты был слишком мал, но, готов поспорить, сейчас у тебя это получится. – И он объясняет мне правила игры.

Я все время забываю, какая фигура как ходит, и не понимаю, почему это так – то ли я еще слаб, то ли шахматы – не мое, но Калеб терпелив, и, похоже, ему доставляет удовольствие учить меня чему-то.

Я вспоминаю своего отца. В основном меня учила мама, как делать все на свете. Ездить на велосипеде, завязывать шнурки, писать цифры и буквы. Джеку было скучно заниматься такими вещами – не то что Калебу, который светлеет лицом всякий раз, как видит меня, и проявляет интерес к каждому моему слову. Но, может, все изменится, когда я окажусь дома. Может, я буду больше стараться. Может, будет больше стараться он.

Или, может, он рад тому, что я пропал.

Эта мысль подобна пуле, застрявшей в теле. Она, ржавая и горячая, осталась у меня в груди. Без меня папе не приходится притворяться, что он – бездетный холостяк.

– Сын? – Рука Калеба замирает над какой-то фигурой, его брови озабоченно сходятся на переносице. – Ты в порядке?

Я не могу скрыть от него своих чувств, и в кои-то веки мне это совершенно безразлично.

* * *

Калебу сегодня нужно на работу, поэтому я беру стереоскоп и одеяло и перебираюсь на диван. Он вручает мне чашку горячего куриного супа и включает видеомагнитофон.

– До вечера, – говорит он.

– О’кей. До вечера.

Медленно приканчиваю суп и ложусь.

Все хорошо.

Я хорошо себя чувствую.

Я слушаю фильм, и наконец он кончается.

Становится тихо.

Я, сонный, лежу, не двигаясь. Мне уютно.

День идет своим чередом.

– Ты сегодня опять ленился? – поддразнивает меня Калеб, когда, прийдя вечером с работы, застает меня на диване облаченным в пижаму.

Я пожимаю плечами. Мне уже давно не хочется рисовать.

Он кладет руку мне на лоб.

– Надеюсь, ты уже не болен.

– Нет… – Не думаю, что я болен. – Я просто расслабляюсь.

– Хмм… иди и возьми что-нибудь почитать, пока я готовлю ужин.

– О’кей.

Медленный, сонный, я направляюсь к полкам, обвожу взглядом ряды романов и справочников и останавливаюсь, увидев книгу в твердой обложке, которую не замечал прежде.

«Языки мира».

Листаю ее тонкие, как у Библии, страницы. Это англо-многоязычный разговорник. Я дрожу от волнения. Я смогу выучить португальский и греческий, совершенствоваться в латыни и потрясти мистера Райваса, когда…

И я вздрагиваю, словно от толчка, как это бывает, когда ты понимаешь, что заснул в некоем месте, где не должен был засыпать.

Как долго я не помышлял о спасении?

Не могу сказать.

Мой взгляд падает на телевизор, из которого смотрит на меня мое же искаженное отражение.

Сорок четыре

Скоро я прихожу к тому же выводу, что сделал несколько месяцев назад: у меня нет выхода. Здесь две двери. «Сейфовая» дверь. Нет ни единого шанса выбраться через нее. Она слишком крепкая, чтобы ее можно было пробить, и замок на ней слишком сложный, чтобы его взломать, так что единственная моя надежда – раздвижная дверь. Может, за ней есть что-то такое, что поможет мне. Оружие, телефон, выход.

Ручки у нее нет, один лишь неглубокий паз. И маленькая замочная скважина, но у меня нет таких маленьких инструментов, чтобы можно было вставить в нее. Ухватившись за паз, тяну дверь в сторону. Она не поддается – я знал, что так и будет, – но повторяю попытку, опять безрезультатную, после чего принимаюсь ходить по дому.

Шагаю взад-вперед по коридору, в голове роятся всяческие фантазии. Что было бы, если бы я тем утром остался дома, а не отправился на загородную экскурсию.

Господи, и зачем только я потащился на эту идиотскую экскурсию? Ко мне тут же приходит ответ, четкий и безжалостный:«Ты не хотел думать о том, что сделал с этим мальчиком. С Эваном».

От этой мысли становится противно в желудке, и я продолжаю фантазировать. Теперь я в лимузине и вижу Эвана Замару, стоящего у кинотеатра «Риалто», он улыбается. Вместо того, чтобы выйти к нему, велю водителю ехать дальше.

И мы едем.

Продолжаю ходить по комнате, в голове звучит голос Люка: «Вы измываетесь над этим мальчиком?»

Мистер Гардинер говорит: «Он не может больше выносить это».

Все внутри у меня сжимается от ощущения вины, когда я снова представляю лицо Эвана – и почему я вижу его так ясно? Стараюсь вызвать в памяти лица Люка, Брии, моей матери. Не получается.

Зато Эвана я вижу четко. Завитки волос, пухлые щеки, огромные карие глаза, наполнившиеся страхом, когда Гаррет приказал ему выйти из лимузина.

Какого черта Гаррет повел его в лес и что он там с ним делал?

Я принимаюсь ходить быстрее.

Нужно сосредоточиться на здесь и сейчас.

Все начинает казаться подходящими инструментами. Шурупы, крепящие полки к стене. Если я смогу вывернуть их, то, может, они на что-нибудь да сгодятся. Или телевизор. Если я разберу его, то там будут металлические проводки, с помощью которых можно повозиться с замком.

Вот только я боюсь ломать телевизор. Калеб придет в ярость, к тому же я сомневаюсь, что он заменит его еще раз, а без фильмов и шоу на заднем плане в доме будет совершенно тихо.

Сейчас играет какой-то ситком, публика в студии ревет от смеха. Внезапно мне вспоминается первый день в одиннадцатом классе. Как я забрался на сцену и взглянул на лица в зале. Все смеялись и аплодировали мне.

Затем этот образ оборачивается залом, полным манекенов с холодными издевательскими улыбками. Почему они смеялись? Смеялись моим шуткам… или надо мной?

Нет, конечно же шуткам. Я же был принцем – все любили меня.

Но мои внутренности словно покалывает иголками. А так ли это?

Возьмем, например, Лекс. Или друга Эвана – Блэра. Многие ли ненавидели меня? Лекс. Блэр. Эван. Отец…

Останавливаюсь, пораженный одним воспоминанием. Когда мне было пять лет, я как-то попросил папу поиграть со мной, и он сказал: «Отстань от меня» – и махнул в воздухе рукой, будто отгонял комара. Но я канючил до тех пор, пока он не схватил ключи от машины и не вылетел из дома. Ничего особенного не произошло. Но я стоял и плакал у окна, глядя, как он уезжает, и сердце мое было разбито. Когда ты маленький, тебе бывает больно из-за всяких мелочей.

Напрягаю мозг, но не могу вспомнить, чтобы он хоть раз рассердился на меня за то, что я вытворял нечто опасное, а я то и дело рисковал. Взбирался на крыши домов, ездил без шлема на мотоцикле, превышал скорость на магистралях, садился в машины к незнакомым людям, но ему было плевать на все это – при условии, что я не пристаю к нему.

Придя домой, Калеб падает на диван и обнимает меня за плечи. Я рефлективно отвечаю на его объятия. У меня был плохой день – я ничего не делал, лишь слонялся по дому, и мне приятно оказаться в центре чьего-то внимания.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он.

Я начинаю думать, что он – единственный человек на свете, которому действительно есть до меня дело.

– Не знаю, – честно отвечаю я.

Он сжимает мое плечо.

– Сегодня займемся чем-нибудь интересным, хорошо?

Он сдерживает слово: после ужина мы играем в разные игры и едим мороженое. Он жалуется, когда я обыгрываю его в парчиси ^[4], а я радостно смеюсь.

– Это нечестно, – театрально произносит он, слегка подпрыгивая, и я смеюсь еще сильнее.

В кармане у него звенят ключи, и мне в голову приходит вот что: я хватаю свой стул, бью им его по голове и забираю эти ключи. Это пугает меня – моя неожиданная мысленная жестокость при том, что я не перестаю смеяться и мой рот полон шоколада.

Знаю, на самом-то деле я не сделаю ничего такого. Хотя бы потому, что он не даст мне подойти к нему. И вообще, одна мысль об этом вызывает у меня тошноту.

Я не хочу делать ему больно.

Сорок пять

Достаю из кармана серый мелок и набрасываю сценку: одинокий парусник в бушующем море. Намачиваю кисточку, опускаю ее в краску и заполняю нарисованный океан беспорядочными мазками. Переминаюсь с ноги на ногу. Пора немного походить.

Иду по коридору к себе в спальню.

Вернувшись в гостиную, хожу по периметру. Заглядываю под диван, иду вдоль полок. Тяну раздвижную дверь – и делаю резкий вдох.

Дверь движется.

Она въезжает в стену, образуя двухдюймовый просвет. Я тянул эту дверь бог знает как долго, и, должно быть, замок наконец пришел в негодность.

А может, это проверка.

Может, Калеб специально оставил ее незапертой, желая посмотреть, что я буду делать. Если я потяну ее дальше, то, держу пари, сработает сигнализация, он примчится домой и мало мне не покажется.

Сердце бешено колотится. Все ощущения обостряются. Нужно оставить дверь в покое.

Иду обратно к столу, но, когда я окунаю кисточку в воду, моя рука дрожит. Беру чистый лист бумаги и рисую на нем неровную синюю линию.

Медленно… медленно… мой пульс начинает выравниваться. Пронесло, ничего плохого не случилось. Я не поддался на провокацию, и, когда Калеб вернется, он увидит, что я вел себя точно так, как и должен был себя вести.

Но мне не дает покоя одна мысль. А что, если это была ошибка? Просто маленькая небрежность со стороны Калеба? Если это действительно случайность, то другого похожего шанса мне не выпадет.

Снова иду к двери, маясь и сомневаясь: поднимаю руку, роняю ее, и так снова и снова.

«Просто открой ее», – приказываю я себе.

Но рука не подчиняется голове.

«Пожалуйста, Сайе. Пожалуйста, попытайся. Ты же можешь сделать хотя бы это».

Рука трясется.

Пальцы дрожат.

Но потом слушаются меня.

Они берутся за выемку, надавливают вправо, и раздвижная дверь легко скользит в стену. Я вижу коридор, но не двигаюсь с места. Может, сигнализация сработает, когда я войду в него. Может, там есть такая же сигнализация, как на подъездной дорожке.

А может, и нет.

«Шевелись, Сайе».

Я чересчур насторожен и когда переступаю запретный порог: меня охватывает какое-то суеверное чувство. Отодвинув обе двери вправо, иду к двери в конце коридора и приказываю себе взяться за ручку.

На этот раз рука послушно подчиняется мне, но дверь оказывается запертой.

Слегка трясу ее. Она тоньше, чем остальные двери в доме. Может даже, у меня получится взломать ее. Но внутренний голос подсказывает: «Не стоит этого делать».

В голове проносятся возможные сценарии печальных последствий. Что, если за этой дверью всего-навсего бельевой шкаф или же комната без окон или оружия, а Калеб вернется домой и увидит, что я натворил? Нет, нужно поступить по-умному. Нужно пройти через эту дверь, но так, чтобы он ничего не заметил. На всякий случай.

Внимательно изучаю дверь.

Между дверью и дверной рамой имеется небольшой зазор, я бегу в гостиную и хватаю с полки видеокассету. Вынимаю ее из коробки, расплющиваю, бегу в другой конец коридора и вставляю коробку в щель, а сам наваливаюсь на дверь. Она мигом открывается.

Сердце колотится как сумасшедшее. Я, определенно, не должен проходить через нее, тут не может быть никаких сомнений. У меня звенит в ушах, словно сработала сигнализация.

Но на самом деле это не так, и я вхожу в темную комнату.

Воздух здесь плотнее, чем в остальном доме, и я слышу какой-то странный гул.

Нащупываю пальцами выключатель на стене и включаю верхний свет.

Передо мной простая квадратная комната с белыми стенами и белым полом, совершенно обыкновенная, вот только у всех стен стоят холодильники.

Один, два, три… всего их девять.

И это очень странно.

Зачем Калебу столько холодильников? И зачем их надо было запирать в специальной комнате?

Из-за дурных предчувствий у меня покалывает в позвоночнике, мой желудок тоже ведет себя довольно странно. Что-то подсказывает мне, что нужно как можно скорее убираться отсюда – здесь нет ничего, что могло бы пригодиться мне, – но тело игнорирует сигналы мозга, и я подхожу к ближайшему гудящему ящику.

Берусь за поцарапанную серебристую ручку и открываю дверцу. Воздух наполняется тяжелым холодным паром. Смотрю на куски льда у внутренней стенки, и понимаю, что это морозильник, а не холодильник.

Пар рассеивается, и я вижу смотрящие на меня зеленые глаза.

Время идет теперь не так, как ему положено.

Я уже у другой стены и открываю другую дверцу, опять смотрю в зеленые глаза.

Это глаза мальчика.

Он немного младше, чем предыдущий, ему, наверное лет тринадцать – четырнадцать. На его светлых волосах и ресницах лежит иней, и они сами вроде как превратились в иней: кажется, если я дотронусь до них, они растают.

Кажется, я зыбываю дышать.

Меня до мозга костей пронзает холод.

Здесь еще семь морозильников.

Мое тело двигается само по себе, словно я нахожусь на ленте конвейера, я открываю дверцу за дверцей, и наконец обнаруживаю, что стою в центре комнаты, окруженный замороженными мальчиками. Похожими на Дэниэла – похожими на меня.

И я понимаю.

Я не первый мальчик, которого похитил Калеб. Я не первый, кого он считал Дэниэлом.

От страха можно умереть, теперь я знаю это.

Душа способна пережить далеко не все.

Очнувшись от мрачных мыслей, обнаруживаю, что все еще стою посередине комнаты, окруженный взирающими на меня глазами.

Внезапно сильно вздрагиваю – нет. В действительности нас здесь нет. Но мое тело считает иначе. Оно бьется в конвульсиях и неожиданно сгибается пополам – меня рвет на белый плиточный пол.

Бегу в свою комнату, падаю на колени перед унитазом, меня опять выворачивает наизнанку. Замороженные мальчики теснятся вокруг. Мертвые глаза. Глаза как у статуй. Калеб. Он убил их.

«Сайерс, – твердо, как солдат, произносит голос у меня в голове. – Поторопись».

Трясу головой. Ужас, вызывающий головокружение. Не способен двигаться.

«Ты должен, – настаивает голос. – Иначе он все поймет».

Он поймет.

Это так невыносимо страшно, страшнее паники, и я бегу обратно в ту комнату, где на полу мои рвотные массы, а мальчики вокруг смотрят, смотрят, смотрят.

«Поспеши», – приказывает голос.

Захлопываю все дверцы.

Стаскиваю рубашку, вытираю пол, швыряю рубашку в раковину в туалете и включаю кран. Хватаю полотенце. Снова бегу в холодную комнату, чтобы подтереть остатки, и ощущаю зловоние. Он учует его – и поймет.

«Успокойся. Думай».

С невидящими глазами врываюсь в гостиную и налетаю на стол, опрокидывая чашку с водой для акварели, но у меня нет времени навести порядок. Бегу в ванную и хватаю кусок мыла. Сую его и полотенце под кран, после чего опять мчусь в комнату с морозильниками.

В этом гудящем пространстве оттираю пол мыльной тряпкой. Сильно и быстро – нужно, чтобы он был чистым. «Торопись».

Все нормально, у меня есть время, сигнализация на дорожке еще не сработала.

Если только…

А что, если звонок прозвенел, когда я был в ванной? Дверь в спальню была открыта, но вдруг я ничего не услышал из-за шума льющейся воды?

Не знаю.

Может, он уже здесь.

Начинаю терять чувство реальности.

«Пожалуйста, успокойся. Звонок не звенел. Его пока нет. Продолжай мыть пол».

Намыливаю тряпку и тру пол. Бегу за другим куском мыла и вижу, что раковина переполнена.

У меня уходят еще две рубашки на то, чтобы собрать воду с пола. Снова в гостиную. Раздвижная дверь и дверь в комнату с морозильниками все еще широко открыты. Мчусь по коридору, захлопываю вторую из них, наполовину закрываю раздвижную дверь, и тут меня охватывают сомнения.

Нужно ли убедиться, что замок сработал, или же стоит оставить все как было, на случай, если Калеб устроил мне проверку?

Не знаю.

Не знаю.

«Успокойся. Думай».

Это не проверка. Скорее, случайность, и я закрываю раздвижную дверь до конца; стою перед ней, тяжело дыша и обхватив руками мокрые колени. Все нормально. Просто нужно переодеться. И спрятать мокрые рубашки. У меня еще есть время.

В голове ревет сигнализация.

Сердце бьется так сильно, что мне становится больно, я прижимаю руки к груди и тут замечаю нечто странное. Под раздвижной дверью светлая полоса.

Голос кричит прямо мне в ухо: «Свет! Ты забыл выключить свет!»

По моим щекам катятся слезы, из-за них я ничего не вижу. «Дэниэл, помоги мне».

Впиваюсь пальцами в раздвижную дверь, но руки так сильно трясутся, что оказываются бесполезными.

«Пожалуйста».

И тогда, слава богу, дверь начинает поддаваться. Замок, должно быть, не защелкнулся, а может, он действительно сломан, но у меня нет времени размышлять над этим. Хватаю коробку из-под видеокассеты, бегу по коридору, сую коробку в щель, но теперь это не срабатывает.

Головокружение и паника.

Мысленным взором вижу Калеба.

Он вылезает из пикапа.

Почти доходит до двери.

Вытаскиваю коробку. Она порвалась. Нет времени бежать за другой.

«Успокойся, Сайерс. – Опять слышу командный голос. – Сосредоточься».

Переворачиваю коробку целой стороной вверх и засовываю в маленькую щель, в этот раз все получается. Врываюсь в комнату, мои глаза прикованы к хорошо различимым мокрым разводам на полу. Уши напряженно прислушиваются к тому, как ведет себя раздвижная дверь. Когда я услышу, как она открывается, будет слишком поздно.

Стаскиваю с себя спортивные штаны и вытираю ими пол, слушаю, слушаю, затем выключаю свет и снова закрываю дверь.

Бегу по коридору и слышу это – щелканье открывающегося замка.

Закрываю раздвижную дверь и что есть сил бегу в свою комнату. Запрыгнув в кровать, прячусь под одеялом.

– Дэниэл? – раздается голос Калеба.

Я не отвечаю, просто лежу на боку, прижав ноги к груди.

Тишина.

Он прошел в свою комнату? Учует ли он нечто странное? Запах рвоты, мыла?

Тишина, тишина, тишина.

А затем:

– ДЭНИЭЛ, ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ?

Он знает, он знает, он знает, он знает.

Тяжелые сапоги вышагивают по коридору.

Трясусь, трясусь. «Перестань трястись».

Распахнувшая дверь тяжело ударяется о стену.

– Дэниэл!

Вцепившись в одеяло обеими руками, натягиваю его на голову.

Сапоги стучат по полу.

– Что, черт побери, творится на полу? – Калеб вырывает у меня одеяло. – Ты пролил краску и… Дэниэл? – Его голос становится мягким. – Что не так?

Поднимаю на него глаза – в его взгляде, обращенном на меня, нет ничего, кроме беспокойства.

Но он убил их. Он убил их. Он убил их.

– Меня тошнит. – Я поднимаюсь, и перед лицом у меня появляется мусорная корзина.

На мою холодную спину ложится теплая ладонь.

Почему? Почему он убил их?

Рука гладит меня по спине.

Потому что…

Никто из них не был его настоящим сыном.

Рука исчезает и возвращается с влажным полотенцем. Вытираю им рот.

– Ох, Дэниэл. – Матрас рядом со мной пружинит. – Бедный ребеночек.

Перед глазами у меня все расплывается.

– Т-ты действительно мой папа, да?

– Ну конечно. Что это на тебя нашло?

Подползаю к Калебу и сажусь ему на колени. Он обнимает меня, и я разражаюсь утробными всхлипами.

– Папа. – Он укачивает меня, и я плачу у него на груди. – Пожалуйста, не позволяй никому обижать меня.

– Ни за что. – Он сжимает меня еще крепче. – Никогда никому не позволю тебя обидеть.

И я воспаряю, подобно облаку.

Маленькая лодка в спокойном море, оно так спокойно, что я могу заснуть.

Конечно, он не обидит меня. Я его сын.

Сорок шесть

На пороге Рождество. Елка украшена, мигают гирлянды лампочек. Мои подарки папе лежат под елкой. Три акварели и настольная игра, сделанная из разобранной коробки из-под кукурузных хлопьев. Папа ставит фильм и садится на диван. Я придвигаюсь к нему, и он поднимает руку, чтобы я мог положить голову ему на грудь.

Мы не раз отпраздновали Рождество, и Пасху, и Хэллоуин, но я весь день кое о чем думаю, и мои мысли не дают мне покоя.

– Папа?

– Хм-м?

– А когда у меня день рождения?

Он издает короткий смешок:

– Подарков под елкой тебе недостаточно?

– Достаточно… – Тереблю карман на его фланелевой рубашке. – Но мы никогда не отмечаем мой день рождения.

– Ну, думаю, это потому, что он не так уж и важен.

– Но сколько мне лет?

– Это не должно тебя волновать.

Иногда это смущает меня. Папа не сказал мне, когда падали метеориты, а я-то думал, мы будем смотреть на это вместе, но мы не смотрели, и я задаюсь вопросом, а может, что-то пошло не так. Вернулся я к началу или иду дальше?

Сажусь прямо, чтобы иметь возможность видеть его глаза.

– Так кто я, ребенок или взрослый?

– Ты не взрослый, – смеется он. – Даже близко не взрослый. Перестань волноваться по этому поводу. Я уже говорил тебе, что время – сложная штука. Оно может идти в разных направлениях.

– Но что…

– Дэниэл… – Похоже, он сердится. – Перестань ломать над этим голову.

Со вздохом падаю ему на грудь. Может, так действительно будет лучше.

Папа снова обнимает меня.

– Я люблю тебя, Дэниэл.

Мои веки становятся тяжелыми.

– Я тоже тебя люблю.

Я пока что не хочу засыпать, но мои глаза закрываются.

И я вижу женщину с золотыми волосами.

Она улыбается и ведет меня в золотую комнату с блестящим мраморным полом, похожим на гигантскую шахматную доску. Там стоит елка, такая высокая, что достает до неба. Чулок на каминной доске такой большой, что свешивается до пола. Но имя, написанное на нем… оно неправильное.

Там написано…

– Дэниэл.

Я издаю стон.

Там написано…

– Дэниэл.

Распахиваю глаза. Я по-прежнему сижу на диване, но фильм уже кончился.

– Тебе снился плохой сон, – говорит папа.

– Правда?

– Пошли, уложим тебя в кровать.

Он приводит меня в мою комнату, включает лампу и закрывает за собой дверь, но я засыпаю не сразу, как делаю это обычно. Опять появляется женщина в золотой комнате, и меня так сильно тянет к ней, что становится больно.

Широко открываю глаза, и золотая комната медленно наполняется фигурами. Я знаю их, они важны для меня. Стараюсь вспомнить, кто они такие, но внезапно у меня возникает ощущение, будто одна половина моего тела висит над обрывом. Дует ветер, идет снег, и мои ресницы покрыты льдом. Воспоминания совсем рядом, они вплетены в облака – я почти касаюсь их, – но если я хоть немного продвинусь вперед, чтобы схватить облако, то упаду.

На следующий день после Рождества я пытаюсь играть с моими подарками. Папа подарил мне три новые настольные игры, но они бесполезны в отсутствие партнера. «Лего» забавен, но даже он начинает надоедать, и тогда я беру переговорное устройство и говорю в микрофон:

– Привет? Прием.

Но слышу в ответ только треск.

Включаю обе рации, и устройство резко свистит. Смотрю в стереоскоп, направив его на светильник на потолке, и любуюсь облаками до тех пор, пока не слышу, что открывается раздвижная дверь.

Ворвавшись в гостиную, обнимаю папу за талию.

Он тоже крепко обнимает меня. Слишком крепко.

– Папа? Что-то случилось?

– Мне нужно уехать. – Голос у него очень напряженный.

– Но ты только что пришел.

– Не сегодня. В пятницу.

– А какой сегодня день?

Он издает какой-то неопределенный звук.

– Уже скоро.

– Значит… ты не хочешь ехать на работу в пятницу?

– Я говорю не о работе. Я должен буду уехать на несколько дней.

– Несколько дней? Куда?

Он падает на стул и прячет лицо в ладонях.

– Домой.

– Но ты же дома.

– Я имею в виду мой старый дом. В котором я вырос.

– А где это?

Но он ничего не отвечает.

Вечером, когда мы уже поужинали, я сижу на диване с миской попкорна и слушаю мой любимый фильм. Свет выключен, я слизываю соль с пальцев, и тут мои ноздри щекочет запах микстуры от кашля. Папа пьет ее из маленькой коричневой бутылочки.

– Папа, ты заболел?

– Почему ты спрашиваешь?

– Ты пьешь лекарство.

Он со смешком смотрит на бутылочку, но вид у него озабоченный.

– Да это просто на сон грядущий.

– Ты в порядке?

– Слушай фильм, – отвечает он, и я закрываю глаза.

Офицер Имперской армии спорит с Дарт Вейдером, и Вейдер говорит ему:

«Меня огорчает твое недоверие».

Сорок семь

Стоя в дверях папиной комнаты, смотрю, как он кладет в лежащий на кровати чемодан вещи: трое сложенных штанов, шесть рубашек, тюбик зубной пасты, галстук. Он делает это в спешке, возбужденно. Не думаю, что ему хочется уезжать, но совершенно очевидно, что я не смогу уговорить его остаться.

– Я бы хотел поехать с тобой, – говорю я.

Он смотрит на меня пронзительным взглядом.

– Ты же знаешь: тебе нельзя покидать этот дом.

– Да, сэр, знаю. Просто я хочу поехать.

Он несет чемодан в гостиную. Стол там завален пакетами с едой долгого хранения, для которой не нужен холодильник: он запрет раздвижную дверь на то время, что будет в отъезде. Папа угрюмо улыбается мне. Я понимаю, что ему пора ехать.

– Это не сработает, – говорит он.

– Что не сработает?

– Это.

– Ты о чем?

– Иди в свою комнату и дай мне подумать, – сердится он.

Быстро иду к себе и сажусь на краешек кровати. Он входит в комнату, его руки – глубоко в карманах.

– Теперь ты в порядке?

– Дэниэл… – У него странное выражение лица, будто ему жалко меня. – Я подумал. Пока меня не будет, нужно, чтобы ты был внизу.

– Внизу?

Он кивает.

– То есть в подвале?

Еще один кивок, и меня словно бьет током – так страшно мне становится.

– Нет! Пожалуйста! – соскакиваю я с кровати.

– Дэниэл, выслушай меня. – Он подходит ко мне, и я вжимаюсь в небольшое пространство между кроватью и стеной. – Это самое безопасное место из всех, где я могу оставить тебя. Это не наказание.

– Я… Ты не сердишься на меня?

– Я же только что сказал тебе: нет.

– Могу я взять туда стереоскоп?

– Если хочешь… – Он подходит ближе.

– А телевизор?

– Там нет электричества.

– Но если нет электричества, значит, нет света.

Он какое-то время молчит а потом отвечает:

– Я знаю.

С колотящимся сердцем переползаю через кровать и выбегаю из комнаты.

– Дэниэл. – Он следует за мной. – Иди сюда.

– Нет!

Пытаюсь залезть под диван, но он берет меня за талию и поднимает.

– Хватит говорить мне «нет»!

Он несет меня в холл и открывает дверь, ведущую в подвал. Пытаюсь уцепиться за раму, но он отдирает меня от нее с такой силой, что у меня горят ладони. Хватаюсь руками за воздух, но Калеб несет меня вниз, вниз, вниз, и с каждым его шагом вокруг становится все темнее и темнее.

Внизу он ставит меня на ноги.

У меня по щекам катятся слезы.

– Пожалуйста. – Я цепляюсь за его рубашку. – Мне очень страшно. Пожалуйста, не надо, если ты любишь меня.

– Дэниэл… – На его лицо падает верхний свет: никогда еще я не видел его таким опечаленным. – В этом мире не осталось никого, кого я люблю, кроме тебя.

С этими словами он заталкивает меня в подвал и запирает дверь.

Мое тело в подвале. Мой ум в небе.

Папа сказал, что вернется через несколько дней. Несколько – больше, чем два, но меньше, чем десять. Вот только время – не простая штука. Оно может идти медленно или быстро, назад и вперед. Несколько дней может означать вечность. Вечность бывает очень короткой.

Мои глаза постоянно в напряжении. Они пытаются видеть, то есть делать то, что положено делать глазам.

У меня есть пакеты с едой и вода.

У меня есть одеяла. Есть подушки.

Папа сказал, что это не наказание, но перед тем, как уехать, он очень сердился на меня. Может, это и не было наказанием, но теперь является таковым – должно являться.

Сейчас здесь не так холодно, как в прошлый раз, но по-прежнему очень темно. Летучие мыши видят в темноте. Они издают какие-то звуки, вибрацию. Это называется эхолокацией.

Пробую применить эхолокацию, щелкая языком, но в комнате по-прежнему темно.

Я хочу, чтобы папа вернулся домой.

Я не хочу быть один.

Грудь болит, голова болит, темнота делает мне больно.

В подвале я всегда бодрствую и одновременно всегда сплю. Грань между сном и бодрствованием довольно зыбкая.

Сейчас я сплю и вижу подсвеченные красным светом аквариумы с рыбками, но потом возвращаюсь, и здесь нет никаких аквариумов, так что, может, я нахожусь Нигде.

Лежа на подушке, вслушиваюсь в Ничто, когда неожиданно образуется Что-то. Какой-то скребуще-шаркающий звук.

Сажусь, дыша тяжело и быстро.

– Эй? – Мой голос отражается эхом. – Эй, эй, эй.

Вжимаюсь в стену… слушаю… слушаю…

И вот опять.

Рядом со мной что-то есть. И оно дышит.

Может, это какой-то зверь? Я слышу, как Что-то скользит по полу. Оно больше, чем мышь, или змея, или какое еще существо, способное проникнуть в подвал через вентиляционную решетку. Оно продолжает передвигаться по полу с тихим стоном.

Чудовище.

Стараюсь увернуться от него, а оно ползет дальше – скользящее-скребущееся-стонущее чудовище. Оно, должно быть, видит меня. Я снова щелкаю языком, но это опять не срабатывает. Я должен что-то предпринять, прежде чем оно заполучит меня. Я не могу убежать, значит, придется драться.

И, стоя на четвереньках, я бросаюсь туда, откуда доносятся звуки.

Воздух разрезает пронзительный крик.

И это кричит не чудовище… а девушка.

Сорок восемь

Девушка плачет, ее длинные волосы запутались у меня в пальцах. Иду назад, пока не утыкаюсь в стену.

– Прииивет?

Это невразумительное слово – не эхо.

– Привет? – повторяет она.

Обхватываю руками колени и подношу их к груди. Она еще какое-то время плачет, а потом начинает шептать – что-то обо мне и моем отце и о духе.

И это продолжается и продолжается.

Наконец я подаю голос:

– Как?

Шепот прекращается.

– Как ты сюда попала?

– Твой отец. Он… он сказал, что кто-то должен позаботиться о тебе.

– Он так сказал?

– Да. – Ее голос звучит испуганно. Пряди ее волос по-прежнему зажаты у меня в кулаках, и мне становится неловко.

– Я не хотел сделать тебе больно. Я думал, ты чудовище.

И слышу в ответ что-то среднее между смехом и плачем, а затем:

– Как тебя зовут?

– Дэниэл.

– Дэниэл?

Слово доносится до моих ушей и повисает в воздухе. В темноте слова звучат иначе.

Слышу, как она пододвигается ближе ко мне – будто ее молекулы перемещаются по подвалу. Испуганно отшатываюсь. Она затихает.

– Дэниэл… – Это слово снова приплывает ко мне. – Сколько тебе лет?

– Я… Я не знаю.

– А давно ты здесь?

– Не знаю.

– А ты знаешь, где мы?

– Мы Нигде.

Девушка начинает плакать.

– Можно включить свет? – спрашивает она позже.

– Хотелось бы, но света здесь нет.

– Что ты делаешь?

– Щелкаю языком.

– Щелкаешь языком?

– Хочу использовать эхолокацию: если щелкать правильно, в голове появляется карта и ты можешь видеть.

– Ты и вправду видишь?

– Ну… пока еще нет.

Слышу, как она снова передвигается по подвалу. Слышно, как ходит туда-сюда дверная ручка.

Говорю ей:

– Дверь заперта.

– А другая дверь здесь есть?

– Дверь?

– Или окно? Есть здесь другой выход?

– Я не должен думать о выходе. Я должен думать только о неправильных поступках.

– Но я ничего плохого не делала. Так что можешь сказать мне, где дверь.

– Здесь нет другого выхода. Только папа может входить и выходить.

– А… а он запирал тебя здесь раньше?

Мне стыдно рассказывать ей о моих прошлых неприятностях.

– Дэниэл? – снова хлюпает носом она. – Ты в порядке?

Странно, что она спрашивает об этом. Я же не плачу. Но ее вопрос звучит по-доброму, и у меня становится тепло на сердце.

– Да, в порядке.

– Хорошо, – говорит она.

А затем на какое-то время устанавливается тишина.

Наконец я снова слышу ее голос – твердый, волнообразный шепот-песнопение.

– Сейчас и в наш смертный час. – И так снова и снова.

– Это песня?

– Молитва. – Теперь она говорит громче, чище. – Святая Мария, молись за нас сейчас и в наш смертный час.

– Пришел наш смертный час?

– Нет, Дэниэл, – отвечает она. – Мы не умрем. Мы выберемся отсюда.

Сорок девять

– Выберемся?

– Да.

– Наружу?

– Да. Из этого дома.

– Нет, – мотаю я головой. – Я не могу.

– Дэниэл, послушай меня. – Ее голос приближается.

Испуганно скольжу вдоль стены.

– Я помогу тебе. Мы сделаем это вместе.

– Нет, нет, нет. – Я начинаю трястись. – Меня захватят плохие люди.

Закрываю рот ладонью. Мне не положено вести разговоры о плохих людях, но в темноте мои слова звучат гораздо значительнее, чем на свету. Они повисают в воздухе и неоднократно повторяются.

Плохие люди.

– Какие плохие люди?

Дышу в свои ладони.

– Дэниэл? Я могу помочь тебе выбраться отсюда.

– Нет! Я не могу никуда выбираться. Нет. Нет. НЕТ!

Она испуганно вскрикивает. Ее молекулы возвращаются на свои места. Мои тоже.

Она начинает что-то бормотать себе под нос – что-то о папе, и обо мне, и о духе. Не знаю, что это за дух. Может, она сама.

Кожа у меня холодная, словно я нахожусь на снежной вершине горы, и я дрожу, и дрожу, и дрожу.

Потом мы долго молчим, но это какое-то очень глубокое молчание.

А затем я слышу:

– А туалет здесь есть?

– Да, – отвечаю я, радуясь, что знаю что-то важное.

Говорю, что там же есть мыло и полотенце для рук.

Говорю, что у нас имеются подушки, и одеяла, и пакеты с едой.

Слышу, как она открывает и закрывает дверь. Слышу, как она пользуется туалетом, писает она тише, чем писаю я, а потом из бачка льется вода и дверь открывается.

Я спрашиваю у нее, а могут ли духи видеть в темноте.

Она отвечает, что не знает.

Слышу какую-то возню, а потом она снова молится. Издаваемые ею звуки успокаивают, и я засыпаю, а просыпаюсь в одиночестве. Никаких звуков. Не слышно ее дыхания. Дух был здесь, а теперь исчез. По моим щекам текут слезы.

– Дэниэл?

Я в изумлении сажусь:

– Ты здесь?

– Я здесь.

Я плачу еще горше.

– Я не люблю темноту.

– Все хорошо. – Ее молекулы направляются ко мне.

На этот раз я не двигаюсь, позволяю им приблизиться и чувствую ее руку на своем лице.

– Все хорошо, – повторяет она. Голос у нее яркий, будто желтый. Она кладет мою голову себе на бедро. Ее мягкие волосы падают мне на щеки, ее пальцы гладят меня по голове.

Дотрагиваюсь до прядей ее длинных волос.

– Какого цвета твои волосы?

– Черные.

– Как у моей мамы. Ты дух?

– Дух?

– Святой Дух?

– Нет, я не дух. Меня зовут Пенни.

Я опять засыпаю, а когда просыпаюсь, то лежу на прежнем месте, и моя голова покоится на животе Пенни. Он поднимается и опускается с каждым вдохом и выдохом, и моя голова тоже.

В животе у нее урчит.

– Пенни, а духи бывают голодными?

– Я не дух, Дэниэл.

– Ты живая?

– Да.

– И ты голодная?

– Да.

Я сажусь, но мне страшно отодвинуться от нее. Тяну руку, ожидая, что пройду через ее тело насквозь, но вместо этого чувствую ее кожу. Она не исчезла, и я подползаю к пакетам с едой и достаю коробки. Открываю одну, беру печенье и протягиваю ей.

– Держи.

Потом беру печенье для себя и начинаю хрустеть им. Шоколадное. Очень вкусное и сладкое.

– Подожди, – говорит она мне.

– Почему?

– Сначала нужно помолиться.

– Зачем?

– Поблагодарить.

– Папу?

– Бога.

Мы говорим спасибо, и она тоже хрустит печеньем. Передаю ей бутылку с водой и говорю, что у нас полно еще всякой еды, мы продолжаем есть и пить в молчании. Она наедается быстрее, чем я; я продолжаю есть, а она говорит:

– Дэниэл… где твоя мама?

– Она умерла, когда я был совсем маленьким.

– Мне очень жаль.

– А где твоя мама?

– Дома. – Ее голос надламывается на слове «дома», словно ей больно произносить его. – Она с моим маленьким братом. А у тебя есть сестры? Или братья?

– Нет. – Но с моим мозгом творится что-то странное, потому что произнесенные мной слова кажутся мне ложью, словно на самом-то деле у меня есть братья – может даже, много братьев. А может, я сам себе брат, как бинарный сын.

– Моему брату Николаю… пять лет. Он такой умный и смешной. Осенью пойдет в детский сад.

Продолжаю жевать.

– Дэниэл, я должна вернуться к нему и к маме.

– Но если ты уйдешь, я останусь один. – Теперь печенье кажется мне сухим и безвкусным, оно не лезет мне в горло.

* * *

Мы лежим на подушке, под одеялами, наши лица очень близко друг от друга, наше дыханье перемешивается. Не знаю, как долго мы находимся в подвале. Вечность или миг. Но мы много разговариваем. Она рассказывает о своей матери, и о Николае, и о своей лучшей подруге Нине Бишоп, и еще мы много спим, и мечтаем, и молимся, и я то и дело чувствую ее руки на своих волосах, и ее волосы на своих руках, и я счастлив.

– Ничто не длится вечно, – говорю я Пенни, когда она спрашивает, скоро ли папа выпустит нас. – Время – не то, что мы о нем понимаем.

Она продолжает рассказывать мне о семье и говорит, что надеется, что я когда-нибудь встречусь с ними.

– Я бы хотел этого. Когда это будет безопасно.

– Да, – соглашается она. – Когда будет безопасно.

Мы снова проголодались. Она передает мне упаковку круглых крекеров, но сначала мы должны сказать спасибо. Пенни говорит, что это очень важно. Ее молекулы движутся в каком-то непонятном мне направлении.

– Что ты делаешь?

– Крещусь.

– Как это?

Она берет мою кисть и двигает ею, а потом я жую крекеры, а она ест что-то мягкое, пахнущее яблочным пюре. Мы запиваем еду теплым апельсиновым соком с мякотью, а потом она расстилает одеяла и ложится.

Я кладу голову на подушку рядом с ее головой.

Она делает выдох.

Я делаю вдох.

– Пенни?

– Да?

– А Иисус правда Божий сын?

– Правда.

– И Бог распял его?

– Люди, – сонно вздыхает она. – Его распяли люди.

– Но Бог позволил им?

– Да… ради нас.

– Но я не хочу, чтобы он делал это.

– Что делал?

– Страдал.

– Но он страдал. Ради нас.

– А Бог действительно отправил Люцифера в ад, потому что тот спорил с ним?

– Люцифер восстал… – Она зевает. – Против Бога.

– Почему?

– Он считал себя равным Богу. Он был одержим гордыней.

– А почему они не помирились?

– Не думаю, что они могли это сделать.

– Но Люцифер мог извиниться. Или Бог мог простить его. Почему они не поступили так?

– Не знаю.

– А что, если бы Иисус сделал что-нибудь действительно плохое? Прогнал ли бы его Бог и стал ли бы он Сатаной в его собственном аду? Что, если бы он сговорился с Люцифером и они выступили бы вдвоем против одного?

– Давай немного отдохнем. Думаю, уже поздно.

– А может, рано. Может, солнце сейчас не светит.

– Да… может быть.

Но я чувствую, что она устала, и потому говорю:

– Нужно поспать.

Она тяжело вздыхает:

– Спокойной ночи, Дэниэл.

– Спокойной ночи, Пенни.

Придвигаю голову к ее голове, но боюсь погрузиться в сон.

Что, если Сын сделает нечто такое, чего не сможет простить ему Отец?

Она говорит, что ее полное имя Пенелопа, но брат зовет ее Пенни, а имя ее брата Николай, но она зовет его Никелем. Она говорит, это получилось случайно.

– У тебя есть отец? – спрашиваю я.

– Да. Но…

– Что?

– Он умер.

Сжимаю ее мягкую ладонь.

– Мне очень жаль.

– Дэниэл, я нужна своей маме. Действительно нужна.

Сжимаю ее руку сильнее, и Пенни делится со мной одним своим воспоминанием. О том, как она в первый раз пошла в среднюю школу, как ее мама заплела ей волосы в длинную французскую косу. Она говорит, ее мама умеет делать очень красивые прически.

Я улыбаюсь.

– Моя мама тоже любила причесывать меня. Отводила к большой специалистке в этом деле. К женщине… но я не помню, как ее зовут.

– Твоя мама? Но ты же сказал?..

– Что?

– Просто… Это не важно.

* * *

Любимая погода Пенни – дождь. Любимое время года – весна. Она любит бывать на улице.

– А мне нельзя выходить на улицу, – говорю я.

– Никогда?

– Никогда.

– Но, Дэниэл… это неправильно.

– Он должен прятать меня.

– Почему?

Теперь мне холодно, холодно, холодно. Я дрожу. Она тянется ко мне.

– Неправильно с его стороны держать тебя в подвале.

Она не понимает. Она плохо думает о моем отце, а это неверно.

– Нужно рассказать кому-нибудь об этом.

У меня начинают стучать зубы.

– Дэниэл, мне нужно, чтобы ты выслушал меня. – Она гладит меня по голове, и мне от этого так хорошо, что тело обмякает. – Твой отец… он пришел в ресторан, где я работаю.

– А что ты делаешь в ресторане, в котором работаешь?

– Обслуживаю столики. Слушай дальше. Твой папа пришел и…

– Какую еду он заказал?

– Дэниэл, выслушай меня.

Я сержусь. Хочу знать, что он ел.

– Я принимала у него заказ, и он спросил меня, не знаю ли я кого-нибудь, кто мог бы присмотреть за его сыном.

– За мной.

– Да. Я сказала ему о Ники, о том, как хорошо умею обращаться с детьми, и, когда моя смена закончилась, мы с ним вместе пошли на стоянку.

Мой желудок завязывается узлом. Я вою. Пенни продолжает гладить мне волосы.

– Я диктовала ему свой номер телефона, и… – Ее дыхание прерывается. – Он схватил меня. Он… он вколол мне что-то.

Я мотаю головой. Нет. Нет. Нет. Он не плохой человек.

– Дэниэл, он похитил меня, и он держит тебя здесь взаперти. Нам нужно выбраться отсюда.

– Но мы не можем.

– Можем. Когда он вернется, мы что-нибудь с тобой предпримем.

– Что-нибудь?

– Мы должны одержать над ним верх.

– Как?

– Мы будем ждать под дверью, и когда он откроет ее…

– Мы ударим его?

– Нам нужно выбраться отсюда.

Я начинаю плакать:

– Ты хочешь, чтобы я сделал больно своему отцу?

– Я просто хочу оказаться дома!

Оторвав руки от ее рук, ухожу в темноту.

– Дэниэл, послушай меня…

– Нет! Ты чудовище.

– Дэниэл, пожалуйста.

– НЕТ!

Надеваю на голову свой шлем.

Никаких мыслей. Никаких звуков.

Ничего.

Спустя вечность или один миг слышу, как шуршат пакеты. Слышу благодарственную молитву, слышу, как Пенни ест и глотает, а потом спрашивает:

– Ты проголодался?

Я не отвечаю. Я все еще зол на нее, но в то же время хочу быть рядом с ней, хочу, чтобы моя голова лежала у нее на коленях, а ее рука дотрагивалась до моих волос. Я ползу к ней, а потом отползаю от нее.

– Дэниэл…

Мое тело разворачивается к ней.

– Прости меня, – говорит она.

Подползаю ближе.

– Я больше не буду говорить об этом. Хорошо, Дэниэл? – Касаюсь ее руки, и Пенни позволяет положить голову ей на бедро. Гладит меня по голове, снимает волосы со лба и заправляет за ухо.

– И ты меня прости. – Протягиваю руку и касаюсь кончиками пальцев ее лица. Щеки у нее мокрые. – Прости меня, пожалуйста. Я не хочу, чтобы ты плакала.

– Все хорошо, мы в порядке. Мы помирились?

– Да. Помирились.

– Хорошо. Хочешь есть?

Она кладет мне в ладонь печенье. Откусываю от него и корчу гримасу. Это овсяное печенье. Я его не люблю, но я голоден и потому съедаю одну штучку. Пенни продолжает гладить меня по голове, пока я жую, но ее пальцы замирают, потому что над нашими головами раздается какой-то скрип.

– Дэниэл? – Ее голос дрожит.

– Нет, – говорю ей, быстро принимая сидячее положение. – Это хороший звук!

С лестницы слышны тяжелые шаги.

Дверь распахивается, давая место ослепляющему треугольнику света.

– Идите сюда, – слышу я голос своего отца.

Помогаю Пенни встать, и мы вместе поднимаемся по лестнице. Мои глаза вспоминают, как воспринимать свет, я узнаю силуэт отца и бросаюсь в его объятия.

– Я скучал по тебе! Я скучал по тебе! Я скучал по тебе, – бормочу я в его плечо.

Он тихо вздыхает:

– Я тоже скучал по тебе.

Поворачиваюсь к Пенни. Мы моргаем и впервые видим друг друга. У нее длинные темные волосы, карие глаза и круглые щеки.

Она такая красивая.

Пенни вытирает влажные щеки, и внезапно ее глаза широко распахиваются, она выдыхает:

– Сайерс.

Пятьдесят

Я сижу за столом с отцом и с Пенни, но не помню, как мы садились за него. Помню, как мы стояли наверху лестницы и она сказала что-то – что-то плохое, – а затем я сразу оказался здесь.

Мы с папой сидим на своих обычных местах, а Пенни – на кресле на колесиках. Мы молча едим. Горячая еда, а не печенье; это очень вкусно, вот только мой желудок отвык от такого количества пищи. У меня по-прежнему все расплывается перед глазами, но я не могу не наблюдать за Пенни. В подвале я видел ее только в своем воображении, а теперь она реальна.

– Ешь, Дэниэл, – приказывает папа, и его голос звучит резче, чем обычно, потому что я отвлекаюсь от еды.

Отправляю в рот ложку с супом, и тут Пенни говорит:

– Ну… – Ее голос кажется выше, чем в подвале. – Теперь, когда вы вернулись, думаю, я могу поехать домой.

Я сажусь прямее:

– Ты покидаешь нас?

– Нет, – говорит отец. – Она не уезжает.

Я с облегчением вздыхаю:

– Хорошо.

Пенни, изучая свою тарелку, шевелит губами, словно молится. Затем поднимает на нас свой решительный, но дружелюбный взгляд.

– Я могу приезжать и присматривать за Дэниэлом, когда будет нужно. Я не против.

Папа смотрит на нее, взгляд у него тяжелый:

– Мой сын говорил тебе, почему он не выходит из дома?

– Нет.

– Главное для меня – его безопасность.

– Понимаю, – отвечает Пенни. – И согласна с вами. Я не сделаю ничего, что может…

– Может что?

– Что может навлечь на меня опасность, – заканчиваю я мысль Пенни.

– Верно, – улыбается мне папа, а затем твердо смотрит на Пенни. – А твой отъезд опасен для него.

– Но я не…

– Мой ответ «нет»!

После ужина я спрашиваю папу:

– Можно я покажу Пенни мою комнату?

Его глаза сужаются, будто он хочет ответить отрицательно, но потом медленно кивает:

– Думаю, можно.

– Ура-а-а! Пошли, Пенни.

Она идет за мной в мою спальню, и я направляюсь прямо к городу из «Лего», который построил перед папиным отъездом, но тут меня настигает то самое слово:

– Сайерс.

Я разворачиваюсь и смотрю ей в лицо.

– Сайерс…Сайе… Не могу поверить, что это ты… Не верю своим глазам.

У меня мороз по коже.

– Н-нет. Меня зовут…

– Твоих родителей показывали в новостях, и твой друг Люк…

– Нет.

Падаю с вершины горы. Тру кулаком висок, сильнее, еще сильнее.

У Пенни широко распахиваются глаза.

– Прости. Только не надо так, ладно? – Она оборачивается на дверь, ее голос звучит испуганно: – Я… Я хочу увидеть твои вещи. Просто покажи мне свои вещи. – Она хватает что-то с моей полки. – Вот это! Что это такое?

Я медленно опускаю кулак.

– Окно.

– Окно?

– Это как окно. – Подношу стереоскоп к ее глазам.

– Видишь?

– Да.

– Через него можно увидеть красивые места.

– Это… красиво.

– Дэниэл? – Папа просовывает голову в дверь. – Пора спать.

– О’кей. – Подхожу к кровати и стаскиваю покрывало. – Ты можешь лечь с этой стороны, Пенни.

– Нет, – зло выпаливает папа. – Она не может остаться здесь.

– Почему? В подвале мы…

– Хватит спорить со мной, молодой человек, и перестань корчить недовольную физиономию.

Я перестаю хмуриться.

– Пожелай ей спокойной ночи, Дэниэл.

Грудь Пенни начинает быстро подниматься и опускаться, но я делаю так, как он велит мне. Говорю:

– Спокойной ночи, Пенни.

И смотрю, как она выходит с ним из комнаты.

* * *

Вернувшись, папа пододвигает свое кресло к моей кровати.

– Значит, здесь у нас девушка. Она тебе нравится?

– Да, сэр, – осторожно отвечаю я.

– Это хорошо. Я привез ее для тебя.

– Спасибо. Где она?

– Внизу.

У меня отвисает челюсть.

– Она сделала что-то неправильное?

– Просто у меня пока что нет подходящего для нее места.

В этом нет смысла: здесь стоят диван и моя кровать, да и одной Пенни в подвале страшно. Но папа не похож сам на себя, и я боюсь спорить с ним.

– Папа… что-то случилось?

– Ты о чем?

– Ну, тебя ведь не было.

Его взгляд становится пустым:

– Умер мой отец.

– О нет. – Совсем как отец Пенни. – Мне очень жаль. – Это так ужасно, что отец может умереть. Не знаю, что я буду делать, если что-то случится с моим папой.

– Ты последний, – говорит папа.

– Последний?

– Последний, в ком течет моя кровь.

Просыпаюсь с мыслью о Пенни; войдя в гостиную, нахожу ее там. Она сидит за столом, волосы у нее мокрые, на ней моя одежда. Я подбегаю к ней и сажусь как можно ближе, чтобы чувствовать запах мыла на ее коже.

– Привет, Пенни, – говорю я, но она не отвечает мне.

К нам присоединяется папа, и я ем вафли с большим количеством сиропа, он пьет кофе, но Пенни, похоже, не голодна – она не притрагивается к еде.

Когда я приканчиваю все, что лежит у меня на тарелке, папа встает и берет свой термос.

– Ты помнишь, что я тебе сказал?

– Сэр? – Но потом слежу за его взглядом и обнаруживаю, что он смотрит на Пенни, которая медленно кивает ему.

Папа тоже кивает ей, а затем треплет меня по голове.

– Веди себя хорошо сегодня.

– Я всегда веду себя хорошо.

Он с легкой улыбкой хмыкает и уходит, закрыв за собой сейфовую дверь. Я вскакиваю на ноги.

– Чем мы будем заниматься, Пенни?

Но она по-прежнему молчит. Наверное, устала. Цепь на ее лодыжке слишком коротка, чтобы она могла сесть на диван, и потому я тащу диван к ней. Одна его деревянная ножка шатается, и мне приходится двигать его осторожно, дюйм за дюймом. Пододвинув его достаточно близко к Пенни, говорю ей:

– Ты можешь лечь на него.

Она поднимается со стула и падает на диван. Как только ее голова касается диванной подушки, ее веки смыкаются. Да, она очень устала. Укрываю ее и слушаю целых два фильма, прежде чем она наконец просыпается.

– Хочешь есть? – спрашиваю я.

Она, медленно моргнув, кивает.

Папа оставил нам бутерброды с колбасой и сыром и пакет «Фритос». Выкладываю все это на тарелку и сажусь на диван рядом с ней. Пенни крестится, я тоже, а затем она начинает есть, медленно отдирая от хлеба корку.

– Раз тебе стало лучше, Пенни, мы можем чем-нибудь вместе заняться. – Показываю на стопку настольных игр и на мелки, на акварель и бумагу. – Нам с тобой будет весело, обещаю тебе.

– О’кей, – тихо говорит она, и я чувствую себя счастливее, чем когда-либо.

Это просто прекрасно, это просто блаженство, это просто мы.

– Ты двигал диван? – спрашивает папа, едва войдя в гостиную.

– Да, сэр. Чтобы Пенни могла сидеть рядом со мной.

Он вряд ли доволен этим, но снимает с ее ног цепь и разрешает нам читать книжки в моей комнате, пока он готовит ужин. Поев, мы усаживаемся на диване перед телевизором – я сижу посередине, расслабленный и счастливый, и не знаю, к кому из них мне лучше прислониться.

Когда фильм заканчивается, папа говорит, что пора спать.

По лицу Пенни видно, что ей становится очень страшно, и у меня скручивает желудок.

– Папа?

– Хм-м?

– Мне кажется, Пенни лучше не спускаться вниз.

– Так будет правильно? – хмурится он.

– Э… да, сэр.

Он, поднявшись с кресла, нависает надо мной.

– Это тебе решать?

Перевожу взгляд с папы на Пенни и обратно.

– Нет, сэр. Я думаю, нет.

– Ты думаешь? – Он буравит меня взглядом до тех пор, пока я не опускаю глаза.

– То есть, конечно, нет.

Папа, стоя надо мной, вздыхает.

– Она может спать на диване.

– Правда? Спасибо! – Я обнимаю его за талию.

Он кивает и начинает надевать ей на ноги цепь, а я бегу в свою комнату, хватаю любимые одеяло и подушку и возвращаюсь в гостиную.

– Держи, Пенни.

Она берет все это у меня, и я широко развожу руками, но папа хватает меня за плечо.

– И что, скажи на милость, ты делаешь?

– Просто хочу обнять ее…

– Не надо, – рявкает он и сжимает мою руку еще сильнее.

Смотрю на Пенни. Она смотрит на происходящее большими глазами. Как только папа отпускает меня, я бегу в свою комнату и ложусь в постель. Секундой спустя он врывается ко мне – такой сердитый, что я вжимаю голову в подголовник.

– Так теперь и будет продолжаться? Ты будешь перечить мне из-за этой девицы?

Мой большой палец тянется ко рту.

– Дэниэл… – смягчается он и проводит рукой по лицу. – Я просто не хочу, чтобы ты привязывался к ней, вот и все.

– Почему не хочешь?

– Потому что ее не должно быть здесь, когда все пойдет вспять.

– А я думал, это уже произошло.

– Нет… еще нет.

– А что тогда будет с Пенни?

– Это не важно. Имеем значение только мы с тобой.

* * *

Пенни по-прежнему много молчит, так что, пока папа на работе, я стараюсь чем-то занять ее. Показываю ей мой стереоскоп и «Лего». Роюсь в книгах на полках.

– Видишь? Это моя любимая. «Языки мира». Я учу сразу все. А ты говоришь на каком-нибудь?

– Я… я говорю по-испански.

– ¿De verdad? – взволнованно улыбаюсь я ей. – ¡Yo también hablo espanol! – Листаю тонкие страницы. – Слова – это код. Если ты выучишь эту книгу наизусть, то сможешь понимать кого угодно.

– Ты учился говорить по-испански по этой книге?

– Да. А ты?

– Мой отец родом из Гватемалы. Ты говоришь с акцентом… правильному произношению трудно научиться по книге. – Пенни медленно исследует комнату, цепь тянется за ней, потом она останавливается и кладет ладонь на глобус.

– Ты путешествовал?

– Где?

– Ну где-нибудь.

– Не знаю.

Она крутит глобус и останавливает его кончиком пальца.

– Ты был в Аргентине?

– Не уверен.

Она снова крутит его.

– А во Франции?

– Э…

– В Италии?

Перед глазами мелькает миллион картинок, словно я смотрю в стереоскоп на дикой скорости.

– Да.

– Ну и как там?

– Я был там не в реальности. А в воображении.

Она с задумчивым видом изучает меня, а затем снова принимается крутить глобус.

– А в Исландии ты был – в воображении?

Покрываюсь гусиной кожей.

– Не люблю холодные места.

– Там не так чтобы холодно.

– Ты там была?

– Только в воображении. – Вид у нее печальный. – Нам показывали фотографии на уроке географии. Я думала, она похожа на Антарктику, но на самом деле там очень красиво и много зелени. Если у нас будут деньги, мы поедем туда.

– Ты и я?

– Ну, я имела в виду маму, Никеля и себя, но ты тоже можешь поехать.

– Тогда мне нужно подучиться! На каком языке говорят в Исландии?

– На исландском.

Я смеюсь. Она подшучивает надо мной.

– Нет, правда, – стоит на своем она, и я листаю любимую книгу.

– О! Какие интересные буквы.

– У них есть одно приветствие, – говорит Пенни. – Не знаю, как сказать это по-исландски, но в переводе получается «спасибо тебе за прошлый раз».

Просматриваю страницы, но не могу найти такую фразу.

– Это то же самое, что «здравствуй»?

– Вроде того. Ты говоришь это друзьям при встрече. Типа… ты помнишь, как хорошо вам было в вашу последнюю встречу. – Она ласково улыбается мне: – Хорошо, правда?

Я улыбаюсь ей в ответ:

– Да.

* * *

Мы с Пенни сидим за столом, перед нами мелки и бумага. Она рисует маленького мальчика с темно-русыми волосами и карими глазами. А я рисую парусник.

– Дэниэл? – окликает она меня, не поднимая головы.

– Что?

– У тебя есть ключ?

– Ключ?

– Вот от этого. – Она вытягивает ногу, гремит цепью, и меня пронимает дрожь. Я почти забыл, что на ней цепь, и мне хочется сделать вид, что мы с ней совершенно свободны, как дети из книжки.

– Нет.

– А ты знаешь, где он?

– У папы. А это Никель?

Она кивает и рисует дальше. Бассейн, окруженный пальмами, и розовые фламинго.

– Николай любит воду. – Ее губы трогает легкая, как отблеск свечи, улыбка. – Ему пока что нужны надувные нарукавники, но он… скоро научится прыгать с вышки. Он настраивает себя на это, понимаешь? – На ее глаза наворачиваются слезы.

– Пенни, в чем дело?

– Мне нужно к нему.

– Но папа сказал, что это невозможно.

Она вытирает слезу на щеке.

– Пожалуйста, не грусти. – Руки у меня подергиваются: мне так хочется обнять ее. – Может, папа передумает. И отпустит тебя ненадолго, если только ты уйдешь недалеко. Где твой дом?

– Лорел.

– Лорел? Но такого места в действительности нет.

– Есть. Я помню тебя. Мы ходили в одну школу.

– Что? Нет, мы…

– Пожалуйста, выслушай меня. Этот человек похитил тебя, и если мы…

– Он не похищал меня. Он меня спас!

– И если мы поможем друг другу, то сможем выбраться отсюда.

– Нет! – Я вскакиваю с места и зажимаю уши.

– Сайе, пожалуйста.

Я дрожу, меня тошнит, я свешиваюсь с горы.

– Пожалуйста, перестань!

Сажусь на пол и плачу, она садится за стол и тоже плачет.

Какое-то время спустя слышу, как, подобно металлической змее, ползет по полу цепь, а потом чувствую ее пальцы у себя на голове. Тянусь к ней, чтобы проверить, не дух ли она, а потом отдергиваю руку.

– Прости.

– Все хорошо.

– Мне нельзя прикасаться к тебе. А не то у меня будут неприятности.

– Все хорошо, – опять говорит она. – Когда мы вдвоем, мы можем придерживаться других правил.

Она садится на пол рядом со мной и позволяет положить голову ей на бедро. Она гладит меня по голове, и это приятно – все как тогда, в подвале.

Пятьдесят один

Пенни говорит, что хочет освоить профессию, связанную с помощью другим людям, – стать, например, психологом, или социальным работником, или врачом, или учителем.

– А ты чем хочешь заниматься, когда вырастешь?

– Я не хочу взрослеть.

– Са… Дэниэл, не говори так.

– Но это правда. – Папы нет дома, но я понижаю голос до шепота: – Ты же знаешь, что меня похитили плохие люди?

– Да?

– Так вот, оно вернется к началу.

– Что вернется?

– Время.

– Время?

– Да. Скоро мне опять будет десять лет. – Она озадаченно смотрит на меня, и я пытаюсь объяснить: – Время бывает разное, и я живу в неправильном времени. Я должен вернуться к тому моменту, когда плохие люди похитили меня.

Пенни не отвечает, просто вынимает из пластиковых пакетов еду и кладет ее на тарелки.

– Иди поешь.

Я знаю, что она не верит мне, и это обижает меня, поэтому я поворачиваюсь к ней спиной и, лежа на полу, смотрю в стереоскоп, обратив его к потолку. Небо – лес – океан…

Пенни отнимает стереоскоп от моего лица.

– Иди ешь, – повторяет она, и я сердито смотрю на нее.

– Ты не веришь мне!

– Я просто не понимаю… но, поев, ты расскажешь мне о времени поподробнее, о том, как оно идет, о’кей?

Я все еще расстроен, но киваю в ответ. Она возвращает мне стереоскоп, и я, сев за стол, кладу его себе на колени. Мы крестимся и говорим спасибо за бутерброды с арахисовым маслом и джемом, за яблочный сок и картофельные чипсы. После еды Пенни становится на колени, и я, сделав то же самое, слушаю, как она молится.

– Господи, пожалуйста. Храни нас. Пожалуйста, пусть с Дэниэлом опять все будет в порядке.

– Пенни… я болен?

И после долгой паузы она отвечает:

– Да, в некотором смысле. Но тебе станет лучше.

Пенни рисует своего брата. Ники, Никеля, Николая. У него темные волосы и озорные глаза.

– Можешь рассказать мне еще одну смешную историю про него?

Немного подумав, она отвечает:

– Наверное, могу.

Я улыбаюсь и засовываю мелок в карман.

– У Николая в детском саду на стене висит маркерная доска. У нее есть печальная сторона и счастливая сторона. В начале каждого дня имена всех детей написаны на счастливой стороне, но если малыши проказничают, учительница стирает их имена со счастливой стороны и пишет на печальной стороне. А если они совсем уж плохо себя ведут, то рядом с их именами она ставит галочки. Ники решил сделать нечто вроде такой доски для меня и мамы: если кто-то из нас расстроит его, то он напишет имя этого плохого человека на печальной стороне. Он на самом деле думал, будто сможет заставить нас делать все, что пожелает. Ну, например, если он не захочет ложиться спать, то вытащит свой блокнот и посмотрит на нас устрашающим взглядом: «А вы уверены, что хотите оказаться на печальной стороне?»

Я смеюсь и представляю себе эту картину.

– Он такой забавный. Всегда запоминает новые шутки и загадки, да и сам по себе он очень смешной и милый… – Она не договаривает фразы. В ее глазах стоят слезы.

Пенни лежит на диване, закрыв лицо руками.

– Ну давай поделаем что-нибудь. – Я тяну ее за руку.

– Не сейчас. Мне надо подумать.

– О чем?

– Дэниэл… – Она перекатывается на другой бок и оказывается дальше от меня. – Почему бы тебе не пойти в свою комнату и не построить что-нибудь, а потом, когда твой папа придет домой, я посмотрю, что у тебя получилось, хорошо?

Мои плечи поникают:

– Хорошо.

Бреду к себе и добавляю несколько небоскребов в город из «Лего». Мне одиноко, хотя Пенни совсем рядом. А если она покинет нас, то я буду чувствовать себя так всегда.

Охваченный страхом, бегу в гостиную – и вижу, что она все еще здесь. Не исчезла, а просто спит. Опустившись на пол, прислоняюсь к дивану и жду, когда она проснется.

* * *

После ужина спрашиваю папу, можем ли мы поиграть в шашки.

– Все мы? – Он бросает на Пенни мрачный взгляд. – В шашки можно играть только вдвоем.

– Я не буду играть, – быстро говорит Пенни.

– Нет, я хочу, чтобы ты играла. – Я поворачиваюсь к папе. – А как насчет парчиси? В нее можно играть втроем. – Но он ничего не отвечает, а просто смотрит на Пенни, которая уставилась в пол, и тут до меня кое-что доходит. – Папа… ты не любишь Пенни?

Она вздрагивает, он тоже, – но мой вопрос остается без ответа.

Пока папа на работе, мы с Пенни сидим на диване и слушаем «Звездные войны».

– Дэниэл?

– Что?

– Зачем плохие люди похитили тебя?

– Чтобы ставить эксперименты.

– Какие эксперименты?

– Я… Я толком не знаю. – Иногда я пытаюсь вспомнить это, но у меня тут же начинает болеть голова. – Они похищали детей на протяжении нескольких лет, у них были свои цели.

– Какие цели?

– Я… – Я снова конфужусь. – Папа может объяснить это лучше, чем я.

– А ты думал, что они твои родители?

– Да. Они убедили меня в том, что я Сайе.

– Сайерс Уэйт.

– Верно, – смеюсь я. – Поверить не могу, что я считал это имя настоящим.

– А ты помнишь что-нибудь о них?

– Мне лучше о них не думать, так будет легче приноровиться к реальному времени.

– Понятно. Но ты все-таки что-то помнишь? Помнишь свой дом?

– Тот дом не был моим.

– Я говорю о доме, в котором ты жил.

У меня появляется какое-то неприятное ощущение в желудке.

– Папа не любит разговоры о том, что происходило, когда меня здесь не было. Он спрашивал, что они делали со мной, но говорит, все это только запутывает меня. Он больше любит разговаривать о тех хороших временах, которые настанут, когда все вернется к началу.

– Но мы с тобой, когда остаемся одни, живем по другим правилам, да?

Она смотрит мне в глаза. Я смотрю в ее глаза. Они желтые, как подсолнухи.

– Ты ничего не скажешь папе о том, что я тебе расскажу?

– Не скажу, обещаю.

Я делаю судорожный вдох.

– Я жил в замке. В нем было много окон.

Пятьдесят два

– Пенни? – Я, стоя на коленях у дивана, глажу ее руку.

Она тут же просыпается и садится.

– Почему ты не в своей кровати?

– Я не могу спать, – признаюсь я. – Можно я скажу тебе одну тайну?

– Да.

– Ты ведь знаешь, что, когда мне было десять лет, меня похитили плохие люди?

– Да?..

– И женщина сказала, что она моя мама?

Пенни кивает.

– Иногда… – Пододвинувшись к Пенни, я шепчу ей на ухо: – Иногда я могу вспомнить, какой она была до похищения.

– Правда?

– Да. Я помню ее в то время, когда мне было семь лет.

– А что ты помнишь?

– Ее не было в городе, но она собиралась забрать меня из школы, когда вернется, и я очень волновался. На мне весь день был кулон в виде разбитого сердца. – Указательным пальцем черчу в воздухе зазубренную линию. – Когда кончились уроки, я увидел ее машину в первом ряду парковки, где родители ждали детей, и побежал к ней. Перед школой висел дорожный знак, но я не стал обегать его, а постарался под него поднырнуть – и ударился головой. Помню, что была кровь, было больно, и та женщина выпрыгнула из машины и подбежала ко мне. – Я вздыхаю: – Но все это неправда. У плохих людей есть всякие приспособления. Они могут с их помощью имплантировать воспоминания.

Пенни сжимает мне руку:

– Но что, если все так и было?

Папа на работе. Я рисую парусники. Пенни рисует Николая. Иногда она пишет внизу листа «Пенелопа Валлес».

– Ты хорошо рисуешь, Пенни.

Она вздрагивает от неожиданности, будто находилась не в комнате, а внутри рисунка, и говорит:

– Хочешь, я нарисую тебя?

Я смущаюсь, но киваю.

– Хорошо, откатись от стола.

Я делаю, как Пенни просит, и она начинает рисовать, глядя то на меня, то на лист бумаги.

Кожу покалывает. Такое впечатление, что ее глаза гладят меня, и у меня по коже бегут мурашки, но это приятно. Приятно, когда на тебя так внимательно смотрят, особенно если это делает Пенни.

Она несколько раз меняет мелки – берет желтый, золотистый, коричневый, разных оттенков зеленые – и наконец произносит:

– Я закончила.

– Можно посмотреть?

Пенни, кивнув, дает мне рисунок, и я ошарашенно взираю на него.

Не знаю даже, каким я ожидал себя увидеть. Десятилетним пацаном? Столетним старцем? Но на ее рисунке я в каком-то промежуточном возрасте. Передо мной юноша в темном костюме и красном галстуке, и мне начинает казаться, будто кто-то на бешеной скорости нажимает на рычажок моего стереоскопа.

Машина с открытым верхом – короны – огонь – морозильники.

– Нет, – я возвращаю ей рисунок. – Это не я.

Пенни опускается на колени, и я сажусь рядом с ней. Мы благодарим за яблочный сок и шоколадное печенье. А потом крестимся.

– Пенни, а зачем становиться на колени?

– Чтобы выразить свое смирение.

Мы продолжаем молиться, я пытаюсь представить, как я выгляжу. Мальчик с ее рисунка и мальчик из моих воспоминаний, который прекратит свое существование, когда время пойдет вспять. Мои руки станут меньше. И тело тоже. Я забуду замок со всеми его окнами – и я забуду Пенни.

Она молится:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

– Пенни, а Бог он кто? Отец?

– И Сын, и Святой Дух.

– Не понимаю.

Она закрывает на мгновение глаза, словно желает сосредоточиться, а потом смотрит на меня.

– Главное, нужно понять, что Бог есть любовь в самых разных ее проявлениях. А любовь – сила, которую никто не может одолеть.

Мое сердце будто увеличивается в размерах, и я представляю любовь такую большую, что она заполняет и меня, и Пенни, и вообще все.

– Пенни, кого ты любишь?

– Многих. Маму… брата…

– А папу?

– Да. Очень люблю.

– С его стороны было несправедливо умереть. Несправедливо, когда случаются такие страшные вещи.

– Плохое случается со всеми, но знаешь, что я думаю?

– Что?

– Плохое может изменить тебя, изменить в любую сторону, оно может обозлить и ввергнуть в уныние, но может также сделать тебя лучше.

– А как мы узнаем, что из этого с нами произойдет?

Она снова сосредоточивается, ее похожие на подсолнухи глаза почти закрываются.

– Я думаю, у нас есть выбор.

Вымыв вместе с папой посуду, я нахожу Пенни сидящей на моей кровати, в руке у нее рисунок, на котором изображен Николай.

– Пенни?

Она не шевелится и даже не моргает.

– С тобой все хорошо?

Она не отвечает, но с ней явно что-то не так, я знаю это.

И я знаю, что мне надо сделать.

На подгибающихся ногах иду в комнату, где папа слушает телевизор.

Сажусь на диван рядом с ним и прижимаюсь головой к его руке.

– Папа, можно попросить тебя кое о чем? Это действительно важно.

– Действительно важно? – с улыбкой переспрашивает он. – И что же это такое?

– Ты можешь отпустить Пенни?

Он приподнимает меня за плечи и смотрит в глаза.

– Что она натворила?

– Н-ничего. Просто мне кажется, ей лучше вернуться домой.

– Она тебе больше не нужна? Ты это хочешь сказать?

– Нет. – Это абсолютно не так. Я даже представить не могу, как мне будет одиноко без нее. – Просто она скучает по своей семье.

– Дэниэл, теперь ее семья – это мы.

– Но ты сказал, когда время пойдет назад, ее здесь не будет.

– Я понимаю, что это сбивает тебя с толку, сын. – Он вздыхает. – Иди-ка лучше спать.

Я тоже вздыхаю и говорю:

– О’кей, – и плетусь в свою комнату, где Пенни по-прежнему сидит с портретом Николая в руках.

Я принимаю душ и надеваю пижаму, а когда выхожу из ванной, Пенни уже нет. Иду в гостиную пожелать ей спокойной ночи, но ее нет и там. Папа раскладывает доску для шашек.

– Давай сыграем парочку партий перед сном, – предлагает он.

Я сажусь напротив него, он передает мне белые шашки.

– Папа?

– Да, сын?

– Ты передумал?

– Ты о чем?

– Ты отпустил ее?

Он фыркает:

– Конечно, нет. Она внизу.

– Что?.. Почему?

– А разве это твое дело?

– Мое, если в этом виноват я.

Его взгляд стремительно обращается на меня, и я быстро отвожу глаза.

– Она не должна рассказывать тебе о тех людях. Если она сделает это еще раз, скажи мне. Понял?

Вместо того чтобы ответить, я твердым движением припечатываю белую шашку к доске.

– Дэниэл.

– Я понял.

Когда Пенни наконец оказывается наверху, у нее какой-то странный, невидящий взгляд, и я думаю, а не так ли выгляжу и я, когда возвращаюсь из подвала. Нам разрешено играть в моей комнате, но Пенни молчит, и вид у нее отсутствующий, а через какое-то время она засыпает.

Беру с полки книгу, забираюсь в постель и стараюсь переворачивать страницы как можно тише, чтобы не потревожить ее. Я читаю, но все больше смотрю на нее. На то, как открываются и закрываются ее потрескавшиеся губы, словно она разговаривает во сне. На то, как дрожат на фоне щек ее длинные ресницы – словно испуганные бабочки.

Наконец она просыпается и, моргая, смотрит на меня. Глаза у нее красивые, но пустые.

– Пенни… – Беру ее руку и провожу большим пальцем по сухой ладони. – Я буду скучать по тебе.

Ее ресницы опять трепещут, а глаза будто сверкают.

– Скучать по мне?

– Да. Когда ты уйдешь домой.

– Я не уйду домой. Он сказал…

– Я знаю, что он сказал, – шепотом говорю я и бросаю нервный взгляд в коридор. – Это будет наша с тобой тайна… но я собираюсь помочь тебе.

Пятьдесят три

Пенни делает глубокий вдох, а потом складывает ладони вместе перед своим лицом, будто молится.

Прошло уже немало времени с тех пор, как я пообещал помочь ей, и, когда мы остаемся одни, мы обдумываем наш план. Пенни считает, что нужно найти то самое средство, с помощью которого папа вырубил ее; наркотик должен быть где-то в доме, но я не верю, что он вообще существует. Такими вещами занимаются плохие ученые, а не мой папа.

Я сказал Пенни, что отвлеку его, а она тем временем выскользнет из дома, но она утверждает, что так ничего не получится. В этом случае нам понадобятся ключи, и, даже если мы каким-то чудом заполучим их, папа быстро обнаружит, что ее нет в доме.

– Кроме того, – говорит Пенни. – Мы должны бежать вместе.

– Мы что-нибудь придумаем, – обнадеживаю ее я, и она опять глубоко вздыхает.

– Ты когда-нибудь видел у него телефон? – Она задает мне этот вопрос не в первый раз.

– Вроде нет.

– Если бы мы смогли раздобыть нашу обувь, бежать было бы легче.

– Может, тут земля ровная.

– А может, здесь полно камней. Ты уверен, что совершенно не представляешь, где мы находимся?

– Не представляю.

Этот вопрос она тоже уже задавала мне.

Она начинает казаться измученной, и хотя ее глаза не такие пустые, как прежде, но живое, светящееся выражение, какое было на ее лице, когда мы только начали строить планы по ее спасению, исчезло.

– Мы еще раз все обдумаем, – обещаю я ей.

Я действительно хочу помочь Пенни, но мне страшно. Если все пойдет не по плану, то меня будет ждать наказание похуже подвала. Эта мысль вертится на периферии моего сознания, словно я вижу что-то краешком глаза, но когда поворачиваюсь в ту сторону, то ничего не обнаруживаю.

И тут я вздрагиваю, потому что Пенни садится прямо и ее глаза блестят.

– У меня появилась идея.

Пятьдесят четыре

Раздается звонок, Пенни сжимает мою руку. Мы слышим, как папа открывает дверь, и время словно замедляется. Папа кажется взбудораженным и не в духе.

На меня накатывают волны нервного возбуждения и огорчения.

– Привет, папа. – Я вскакиваю со стула, как отрепетировали мы с Пенни.

Он кивает мне, и в тот самый момент, как он освобождает лодыжку Пенни, я валюсь на пол.

– Дэниэл! – Он роняет цепь и бросается ко мне. – Что с тобой?

– Не знаю. – Обхватив голову, словно она у меня болит, говорю ему: – Думаю, у меня просто закружилась голова.

Он просовывает одну руку мне под колени, а другую под плечи, поднимает меня и несет на диван.

– Отдохни немного. – Его глаза полны тревоги, полны любви.

Я лежу и прислушиваюсь к папе и Пенни, готовящим ужин на кухне. Они не разговаривают, но звуки, издаваемые ими, различны. Она двигается спокойно и как бы деликатно, он – грубо, и их мягкие (ее) и тяжелые (его) движения образуют общий звуковой фон – до тех пор, пока они не вносят в гостиную бутерброды и нарезанные дольками фрукты.

Перед едой Пенни молится – и за себя и за меня.

Опускаю взгляд вниз, туда, где под столом лежат кандалы, все еще широко открытые и напоминающие пасть голодного зверя. Лежат они совсем рядом с ногой моего отца.

Комкаю бумажную салфетку и будто случайно роняю ее. Наклоняюсь, чтобы поднять, и верхняя половина моего туловища исчезает под столом. Время идет очень медленно, но и очень быстро, когда я беру в руки цепь и замыкаю ее на папиной лодыжке.

Он ничего не замечает. Я сажусь на свое место и беру бутерброд.

Медленно откусываю от него, хлеб размягчается у меня на языке.

А затем будто раздается взрыв, и папа вскакивает так стремительно, что его стул летит на пол. Он в течение нескольких секунд недоверчиво смотрит вниз, а затем переводит взгляд с меня на Пенни и обратно, и его лицо выражает сильнейший шок – ярость – шок – ярость.

Он с рычанием сует руку в карман и достает ключи. Пенни, испуганно вскрикнув, хватается за цепь, и он теряет равновесие.

Ключи выскальзывают из его пальцев и прыгают по полу.

Пенни бросается за ними.

Папа тоже.

Но Пенни ближе к ним. Завладев ими, она бежит к открытой сейфовой двери, я – за ней, и тут папа хватает меня за воротник.

Я сдавленно вскрикиваю, и Пенни стремительно поворачивается ко мне.

– Сайерс!

Хватает мою протянутую к ней руку. И тянет.

Майка рвется у меня на спине, и мы пулей вылетаем в сейфовую дверь. Папа, громыхая цепью, бежит за нами, а мы берем влево и мчимся по коридору. Добегаем до следующей металлической двери. Пенни дрожащими пальцами сует один из ключей в замок.

Ключ не подходит.

Она пробует другой.

Не подходит.

Еще один.

Забираю у нее ключи – руки у меня трясутся не так сильно – и начинаю один за другим засовывать их в замочную скважину. Папа по-прежнему ревет как зверь, и весь дом, кажется, трясется.

– А что, если он высвободится? – Пенни смотрит в коридор огромными, испуганными глазами.

– Нет, у него не получится. – Если бы ему были известны какие-то хитрости, помогающие избавиться от пут, он бы уже успел сделать это.

Вставляю еще один ключ, и он подходит идеально.

Замираю на месте.

Вот и все.

Мне остается лишь сказать:

– До свидания, Пенни.

– Что?

Поворачиваюсь к ней.

– Я не могу уйти.

Она качает головой.

– Сайе, нет! Ты должен идти со мной… Ты должен…

– Я не могу, Пенни. Я не могу оставить его.

– Но я…

– Пообещай, что ничего никому не расскажешь. О том, где мы. Обещаешь?

– Но мы должны уйти вместе. Мы должны…

Из гостиной доносится невозможная какофония звуков – скрежет металла и треск древесины, и я страшно пугаюсь, что он в конце концов сумеет освободиться.

– Пожалуйста, Пенни.

Она начинает плакать, но одновременно кивает:

– Ладно.

– Уходи. Как можно быстрее. – Я разворачиваюсь и бегу по коридорам.

Позади меня, слышу я, открывается дверь.

А потом я слышу, как она закрывается.

Пятьдесят пять

Иду словно зомби.

Я в полном недоумении.

По моему лицу текут слезы. Вытираю их ладонями, возвращаясь в гостиную, где папа ходит вокруг сломанного стула и перевернутого стола. Увидев меня, он резко останавливается. Все его тело обмякает от облегчения, но потом он снова напрягается.

– Где она?

– Ушла, – с запинкой отвечаю я.

– Дэниэл, – яростно шипит он. – Что ты наделал? Что ты наделал?

Я подаюсь назад, умудряясь оставаться недосягаемым для него.

– Дэниэл… – Теперь он говорит ровно. – Сейчас же принеси мне ключи, и я не трону тебя. Знаю, это была ее идея.

Я медленно мотаю головой.

Он, с отвисшей челюстью, отшатывается от меня, а затем берется двумя руками за цепь и тянет. Его мускулы и вены набухают, и я боюсь, что он может оказаться достаточно сильным, чтобы оторвать цепь от пола.

Но у него ничего не получается, равно как это не получалось и у меня.

– Прости, папа. Она скучала по своей семье.

– Она приведет сюда твоих похитителей!

– Она пообещала не делать этого.

– Неужто? Она пообещала? – саркастически рявкает он, но постепенно его голос начинает звучать все испуганнее. – Если она расскажет кому-нибудь… Дэниэл, они найдут тебя. Ты этого хочешь? Чтобы эти чудовища нашли тебя? Забрали тебя у меня и опять начали ставить свои эксперименты?

– Нет… – Я этого не хочу. Мысль об этом ужасает меня.

– Тогда, пожалуйста, сын. Отдай мне ключи.

Пятьдесят шесть

Под папины крики за спиной иду на кухню. Кладу ключи на стойку и сажусь на пол, скрестив ноги. Закрыв уши ладонями, не моргая смотрю на плиту, на которой когда-то светились часы.

Пенни где-то снаружи, в темноте.

Минуты тянутся как годы.

Время не то, чем кажется.

Я пребываю в некоем странном ступоре, а потом вдруг осознаю, что папа молчит.

Поднявшись с пола, заглядываю в гостиную. Он продолжает расхаживать по комнате, но походка у него шаткая, а лицо заливает пот.

– П-папа?

Дыхание у него тяжелое.

– Воды.

Бегу в кухню и хватаю бутылку. Хочу отдать ему, но, передумав, пускаю ее катиться по полу. Он обиженно смотрит на меня, но открывает ее дрожащей рукой и делает большой глоток. Кажется, он готов расплакаться, и мне трудно вынести это.

– Прости, папа.

– Они найдут тебя. Она расскажет им, где мы, они найдут тебя и заставят снова забыть меня.

– Не расскажет.

– Ты очень глупый, глупый мальчишка, если веришь в это. – Его ноги подергиваются, словно он готовится опять броситься ко мне. – Они убьют меня, как только окажутся здесь. Ты хочешь увидеть своего отца убитым?

– Нет…

– Тогда освободи меня!

Но я не двигаюсь с места, и выражение его лица – выражение лица человека, пережившего предательство, – настолько ужасно, что смотреть на него выше моих сил. Я иду на кухню, а папа кричит мне вслед, что я приговорил к смерти нас обоих, что мы уже покойники.

Я надеваю шлем, и меня здесь больше нет.

Возвращаюсь я через тысячу лет. Встаю, иду на негнущихся ногах в гостиную и вижу отца лежащим на полу, под его левым глазом набух похожий на веревку сосуд.

– Папа! – Я подбегаю к нему, он бросается вперед и хватает меня за лодыжку.

Я, потеряв равновесие, падаю и больно ударяюсь об пол локтями и позвоночником. У меня перехватывает дыхание, но не успеваю я набрать в легкие воздуха, как он подтаскивает меня к себе, засовывает руки в карманы и выворачивает их наизнанку.

– Где они? – кричит он.

– Ч-что?

Он переворачивает меня на живот, обыскивает мои задние карманы, а потом снова переворачивает на спину.

– Ключи! Где они?

Упираюсь босыми ногами в пол и пытаюсь отползти от него, но он, пригвоздив мою грудь к полу одной рукой, замахивается другой и бьет меня по лицу.

Боль от удара в челюсть отдается в ухе.

– Папа…

Он снова бьет меня.

Чувствую вкус крови во рту. В ушах звенит, перед глазами все плывет, я пытаюсь свернуться в клубочек, но он хватает меня за рубашку и заставляет сесть.

– Давай сюда ключи! – кричит он прямо мне в лицо.

– Послушай, пожалуйста, я…

Его ладонь ударяет меня по лицу в третий раз.

– СЕЙЧАС ЖЕ! СЕЙЧАС ЖЕ! СЕЙЧАС ЖЕ!

Я плачу.

– Хорошо. – Я хочу отодвинуться, но он по-прежнему держит меня за порванную рубашку.

– Пообещай, что, если я отпущу тебя, ты поступишь именно так. Пойдешь, возьмешь ключи и принесешь мне. – Я киваю, и он трясет меня.

– Скажи!

– Обещаю!

Он встает на ноги, одновременно поднимая меня с пола, и толкает в направлении кухни. Я спотыкаюсь, чуть не падаю, но удерживаю равновесие.

Хлюпая носом и вытирая глаза, беру со стойки ключи и направляюсь обратно в гостиную, но останавливаюсь.

Что, если ей надо еще время?

– Дэниэл. – Его глаза как магниты, они одновременно притягивают и отталкивают меня. – Ты обещал.

Я сомневаюсь еще несколько секунд.

– Дэниэл!

Преодолеваю расстояние между нами, и он вырывает ключи у меня из рук. Быстро работая кистью, открывает замок на цепи и швыряет оковы на пол, словно они вызывают в нем сильнейшее отвращение, а затем смотрит на меня, словно я отвратителен ему не меньше, чем они, и хватает сапоги.

– Ты уезжаешь?

– Конечно, уезжаю. Я еду за ней. И, Дэниэл?

– Д-да, сэр?

– Молись о том, чтобы я ее нашел.

Пятьдесят семь

Папа велел мне молиться о том, чтобы он нашел ее, но я молюсь, чтобы не нашел.

Мое лицо пульсирует, спина болит там, где я ею ударился, но я становлюсь на колени, осеняю себя крестом и молюсь:

– Пожалуйста, Господи. Сделай так, чтобы Пенни оказалась дома с Николаем, и своей мамой, и со своей лучшей подругой. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Я все еще стою на коленях, когда срабатывает сигнализация.

И я молюсь.

Звук открывающегося замка.

И я молюсь.

Дверь со скрипом открывается.

И я молюсь.

Папа высится подобно горе. Какую-то секунду я ничего не вижу, кроме него. Темный, напоминающий пришельца силуэт на пороге. Но потом он входит в комнату, а на его плече висит Пенни.

Я уничтожен, словно он наступил на меня огромным сапогом.

Она вся в ссадинах и неподвижна, будто…

– Она?..

Но тут ее рот приоткрывается, и я слышу невозможно тихое дыхание.

Спасибо.

Меня, как воздух – воздушный шарик, наполняет облегчение, но под папиным взглядом я сдуваюсь. Он говорит отрывисто:

– Иди в свою комнату и закрой дверь.

Я не в силах пошевелиться.

Что он собирается с ней сделать?

– Богом клянусь, если ты не послушаешься меня…

Встав, спешу в свою комнату, где прижимаю ухо к двери – горя желанием услышать его, услышать ее, услышать хоть что-то, – но мои уши слышат одну лишь тишину.

Проходит миллион лет, прежде чем дверь в мою спальню открывается.

Я моргаю, словно сидел в темноте. Папа молчит, лишь жестом подзывает меня к себе, и я иду за ним по коридору в гостиную, где накрыт стол на двоих.

Мне больно идти, больно сидеть, больно касаться ложкой губ, но я делаю все это, не жалуясь.

– Папа? – гоняю еду по тарелке. – Мне действительно очень жаль.

Он поднимает голову – словно безучастная машина – и смотрит на меня, как никогда прежде не смотрел.

– Правда?

– Да.

– Я думал о том, что ты сделал. О том, сколько раз тебе пришлось врать мне, чтобы придумать такое.

Мотаю головой, но он прав. Я не могу отрицать это.

– Я снова и снова прокручивал случившееся в уме и кое-что вспомнил. Она назвала тебя Сайерсом. – Он смотрит мне прямо в глаза. – Ты сказал ей, что тебя так зовут?

– Нет, я сказал ей, что я не он, но она не поверила, что я Дэниэл.

– Потому что ты не он.

У меня сжимается горло.

– Ч-что?

– Ты не мой сын.

Это как удар в солнечное сплетение. Мои глаза моментально наполняются слезами.

– Папа.

– Не зови меня так.

Он холоднее самого холодного. Темнее самого темного. Если Бог есть любовь, а любовь – сила, тогда это – отсутствие, вакуум, бессмыслица.

– Папа, пожалуйста.

– Я сказал, не называй меня так! Ты мне не сын. И никогда им не был.

Спрятав лицо в ладонях, я плачу.

– Почему ты так говоришь? Почему ты так говоришь?

– Потому что я наконец-то вижу, кто ты на самом деле.

Он встает. И холод берет меня за руку.

Холод стаскивает меня со стула.

Холод ведет меня через раздвижную дверь, а мою голову заполняют странные образы. Это я. Нет, многочисленные копии меня, выстроившиеся в круг. И все мы подобны статуям на снегу. Мы не можем двигаться, не можем разговаривать, и только наши ресницы сияют покрывающим их льдом.

Пятьдесят восемь

Я, всхлипывая, иду по выщербленным ступеням и валюсь на подвальный пол.

Слышу рядом с собой голос Пенни:

– Что случилось? Ты в порядке? – Ее длинные волосы касаются моих щек.

– Он с-сказал, что я н-не его сын. Сказал, что я не Дэниэл.

Чувствую ее дыхание на своем ухе:

– Но ты действительно не Дэниэл.

В течение долгого времени я живу в другого рода темноте. Теперь я никто, и, может, именно так человек чувствует себя после смерти или до рождения. Ты уже существовал. Или ожидаешь того, что будешь существовать. Вот только я ощущаю себя скорее душой, которой нужно вместилище, а не вместилищем, которому нужна душа.

И отдельные фрагменты.

Девичий голос. Мягкий, добрый, хороший. И пустота начинает заполняться новыми воспоминаниями. Они принадлежат не Дэниэлу. И не Сайе. Но ей. Это воспоминания о хорошей жизни с матерью, и братом, и лучшей подругой, и с Богом.

* * *

– Николай всегда берет с собой в парк много монеток по центу, – говорит девушка. – Он любит бросать их в фонтан. Завидев его, он отпускает мою руку и бежит к нему. И сразу же бросает в воду пригоршню монеток, но всегда оставляет несколько штук, чтобы я посмотрела, как он бросает, и сказала, что у него хорошо получается.

– Есть такое выражение: «Для меня нет чужих людей». Это про Николая. Мы идем с ним в торговый центр, и все тамошние менеджеры знают его. Все любят его и…

– У нашего дома большое крыльцо. Мама уставила его растениями в горшках и цветами. Весной в нашем саду расцветают многолетние растения – осенью они умирают, а на следующий год зацветают снова.

– …если нам холодно, мы пьем горячий шоколад – я и моя лучшая подруга Нина. Мы можем целый день проторчать в книжном магазине. Я обычно покупаю романы, и мы смеемся над обложками. Ну, в основном смеется Нина. Она читает вслух аннотации на задней стороне обложки, и мне становится неудобно. Но она говорит, нас не должно волновать, что о нас думают другие…

– Мой папа был очень веселым. И добрым. Он был из тех людей, которые могут подружиться с кем угодно. Они с Ники были два сапога пара. Когда мы…

– …ходим в церковь каждое воскресенье. После службы я всегда чувствую себя лучше. Словно я заново родилась. Но сильнее всего я ощущаю присутствие Бога во время долгих прогулок. Я чувствую более глубокую связь с ним, когда…

– …мы ходим в большой кинотеатр в Далласе. Но обычно – в кинотеатр «Риалто» в Лореле. Мне нравится, что он такой старый. Мне нравятся…

– Места на балконе.

Слышу резкий вдох.

– Да, – произносит она после долгой паузы. – Там есть балкон.

Пенни прижимает к моим губам крекер.

– Ну давай, съешь кусочек.

Но я не могу есть.

Она подносит к моему рту пластиковую бутылку, вливает в него немного сока, и ко мне вспышками приходят воспоминания. Машина без верха. Кареглазая девушка на пассажирском сиденье. Мальчик, похожий на меня. Я выдумал все это или я действительно знаю их?

Воспоминания мелькают у меня в голове.

Пенни хочет знать, что я люблю.

«Какой твой любимый цветок?»

– Разве бывают любимые цветы?

«Любимая песня?»

– Я не знаю никаких песен.

«Любимый день недели?»

– Все дни одинаковы.

«Любимый цвет?»

У Дэниэла синий. У Сайе красный. А у меня?

– Я не знаю.

* * *

– Ладно, а теперь спрашивай меня.

– О чем? – теряюсь я.

– О том, что я люблю.

Я жую печенье.

– Сайе?

Я так устал. Но спрашиваю:

– Какой у тебя любимый цветок?

– Гиацинт. У мамы сад, и она срезает для меня гиацинты. Знаешь, какой у них запах?

– Нет.

– Они пахнут счастьем. – И, немного помолчав, просит: – Спроси о чем-нибудь еще.

Мне требуется немало сил, чтобы придумать вопрос, но я крепко закрываю глаза и обнаруживаю в клетках мозга некоторый запас энергии.

– Какой у тебя любимый цвет?

– Зеленый, – отвечает она. – А у тебя?

Мой мозг протестует, пульсирует, вспыхивает и гаснет.

В темноте голоса обретают цвет, и голос Пенни…

– Желтый.

Чувствую, что она улыбается.

– Продолжай.

– Любимая песня?

– Их у меня много, но мне нравится старая музыка. Ну, «Сьюпримс», «Сайман и Гарфанкел» и Синди Лопер. Я выросла под эту музыку – мы с мамой слушали ее в автомобиле.

Опять молчание, а потом она гладит мою руку, я спрашиваю:

– Твой любимый день недели?

– Воскресенье.

– Да? – равнодушно произношу я. – А я слышал, некоторые ненавидят воскресенья еще сильнее, чем понедельники.

– Где ты это слышал?

Мозг опять не желает работать. В голове туман, и я не могу сообразить, действительно ли я где-то слышал это или же только что выдумал.

– Я больше не хочу разговаривать.

Опять видения. Я за рулем красного автомобиля. Вот только я слишком мал для того, чтобы водить его. Если только она не права и я действительно Сайе. Она хорошая, и добрая, и не стала бы врать – значит, так оно и есть. Я Сайе, у меня есть мать, и я живу в доме со множеством окон.

Но тогда получается, что врет папа, а он тоже не способен на это.

Может, я одновременно и Дэниэл и Сайе. Почему я должен быть кем-то одним из них?

– У нас кончилась еда, – говорит Пенни.

– Он принесет нам еще. Если передумает… И позволит мне снова быть Дэниэлом.

Пенни сжимает мне руку.

– Ты Сайе, помнишь? Сайерс Уэйт.

– Да.

Но я могу быть и тем и другим одновременно.

Над нашими головами раздается шум. Пол скрипит под тяжестью сапог, дверь открывается и впускает в подвал треугольник света.

На пороге возникает силуэт высокого мужчины.

– Мальчик, – говорит он. – Иди со мной.

Пятьдесят девять

Впитываю свет, цвета, его лицо, и чувство облегчения одерживает верх над страхом и всеми имеющимися у меня вопросами. «Кто я? Кто я теперь?»

Мы сидим за столом.

Лицо у него сухое и потрескавшееся, как почва в пустыне, которой необходим дождь.

Касаюсь его руки.

Он отшатывается от меня.

Кладу руки себе на колени.

После долгого молчания он произносит:

– Мне очень жаль.

Я преисполняюсь надеждой и любовью и…

– Но не могу больше держать тебя у себя.

Мое сердце начинает биться в странном, неровном ритме.

– Ты должен понять. Мне необходимо найти моего настоящего сына, пока не стало слишком поздно. Времени осталось немного.

– Но я твой настоящий сын. – Теперь, когда мы вместе, я почти уверен в этом.

Он словно постарел от горя:

– Я бы очень хотел, чтобы это было правдой.

Но это правда. Поему он не верит мне?

– Но даже если я не он, то почему ты не можешь оставить у себя нас обоих?

– Ты хочешь сказать… даже если я найду Дэниэла?

– Да. Мы могли бы жить здесь все вместе.

Он замирает, словно обдумывая мои слова.

А затем он ломается, словно электрический прибор, на который попала вода.

Я ковыляю к раковине в подвале и пью из сложенных чашкой ладоней до тех пор, пока вода не начинает плескаться у меня в животе и мне не начинает казаться, что меня вот-вот стошнит. Плещу воду на свои разгоряченные щеки, а потом ложусь рядом с ней.

– Ты в порядке, Пенни?

Она кивает, уткнувшись мне в плечо, но я голоден и знаю, что она тоже голодна. Мы уже перетряхнули все пустые коробки, слизали крошки, остававшиеся в пластиковых пакетах, выпили последние капли сока, но я снова перебираю пакеты и внимательно исследую их, словно на дне какого-нибудь из них может оказаться потайное отделение, где осталась еда.

– Он принесет нам еще еды, Пенни. Я знаю, он сделает это. – Но на самом-то деле я уже ничего не знаю.

Я лежу рядом с ней, пристроив лицо на руку, и вожу ртом по собственной коже – не кусаю ее, а просто жую, а Пенни тем временем молится.

– Это по-настоящему?

– Да, – с надеждой говорит Пенни. – Я тоже это чувствую.

Мы ползем на запах и натыкаемся на миски. Мгновение спустя тишину нарушают только нетерпеливые звуки, с которыми мы поглощаем мясной бульон и картошку. Мой желудок растягивается, чтобы вместить их, и я ем с такой скоростью, что едва чувствую вкус еды. И тут дерево скрежещет по камню – дверь распахивается с такой силой, что ударяется о стену.

Миску вырывают у меня из рук. Пенни испуганно вскрикивает – он забирает миску и у нее. Затем дверь захлопывается, а я все еще чувствую вкус говядины на языке.

– Почему? Почему он сделал это?

Пенни не отвечает.

Мы с ней свертываемся в один клубок, запах говядины висит в воздухе. Все внутри меня горит от неутоленного голода.

Не знаю, сколько времени проходит до того, как Пенни издает болезненный стон.

– Сайерс… мне нехорошо.

– А что не так?

Она давится съеденным, и я слышу, что ее рвет на каменный пол. В воздухе разливается запах желчи, и тут меня тоже начинает тошнить. Я глажу Пенни по спине, сердце бешено колотится, я вскакиваю.

Добегаю до туалета вовремя – меня рвет в унитаз. Колени впиваются в бетон, а голова пульсирует так, что мне кажется, будто мозг ударяется о череп. Никогда в жизни я не испытывал подобной боли.

Нас по очереди рвет в туалете.

Мы по очереди лежим на полу.

Иногда кому-то из нас хватает сил на то, чтобы погладить другого и сказать:

– Я здесь.

А иногда мы просто лежим рядом, не произнося ни слова.

Я лежу на правом боку, подтянув ноги к груди, лоб и верхняя губа покрыты холодным потом. Пенни рядом, от нас неприятно пахнет. Наши пальцы соприкасаются. Между приступами рвоты проходит все больше и больше времени, значит, надеюсь я, нам становится лучше.

– Еда, – говорит она. – Он должно быть… яд.

– Нет, он не мог этого сделать.

Но я знаю, что она права, и снова начинаю плакать.

Позже мне приходит в голову одна мысль. Я устал, но все же где-то глубоко внутри зажигается искра надежды.

– Он передумал.

– Что? – не понимает Пенни.

– Он забрал у нас еду. На самом-то деле он не хотел причинить нам вред. И это хорошо, верно? То, что он передумал.

– Да, – устало соглашается Пенни. – Это хорошо.

Теперь, когда нас больше не рвет и не тошнит, к нам возвращается чувство голода, отчаянное и грызущее.

– Пенни, мне страшно.

– Не бойся. Мы здесь не одни.

Меня бросает в дрожь:

– Здесь есть привидения?

– Нет, Бог.

Ее слова заставляют меня сесть.

– Ты не можешь Его видеть, но можешь чувствовать. – Она находит в темноте мои пальцы, и мы держимся за руки. – Ты чувствуешь Его?

Прижимаю свой лоб ко лбу Пенни. И мы дышим – мягко и тихо и близко друг от друга, и это хорошо, но…

– Я чувствую только тебя.

Меня будят какое-то шуршание и скрип закрывающейся двери. Направляясь туда, откуда доносились эти звуки, натыкаюсь на бумажные пакеты.

– Пенни! Он принес нам еду!

Она не отвечает, но я знаю, о чем она думает, потому что думаю о том же самом. Мы боимся есть, но мы так голодны, что не сомневаемся – мы попробуем поесть.

Мы молимся перед тем, как взять что-нибудь в рот.

Мы молимся перед тем, как съесть что-то еще.

Мы съели все крекеры, прикончили всю воду, и животы у нас не болят, головы не болят. Сил у нас прибыло, и темноту начинают заполнять воспоминания Пенни.

– Я люблю школу, – говорит она. – Ну, или, по крайней мере, кое-что в ней. Мне нравится, что там у меня есть друзья. Кто был твоим любимым учителем в младших классах?

– Точно не знаю…

– А у меня мисс Тернер, в третьем классе.

– Она была хорошей?

– Да, очень хорошей. Ты помнишь третий класс?

– Думаю, да. Там был мальчик… в моей бейсбольной команде. Он приехал из Вайоминга. Мы… нам нравилось все космическое, и я помогал ему.

– Как помогал?

– Я… я не знаю. – Это воспоминание Дэниэла или мое? – Все так перепуталось. Трудно понять, что было в действительности, а что нет.

– Ничего, – задумчиво говорит она. – Тогда давай фантазировать.

Сегодня Пенни хочет отправиться в Исландию.

– Я не люблю холод.

– Но там столько зелени, – говорит она. – Все вокруг зеленое. – Пенни любит зеленое.

И мы представляем, будто мы там. Мы исследуем лагуны и изумрудные скалы, а ночью, стоя на пляжах с черным песком, любуемся северным сиянием.

– Пенни, а как исландцы здороваются со старыми друзьями?

– Хм-м?

– Ну, когда они вспоминают о том, как виделись в прошлый раз?

– Спасибо за прошлый раз.

– Да… спасибо за прошлый раз.

И мы продолжаем фантазировать. Мы осматриваем замки и руины, видим океаны и тропические леса, путешествуем по разным планетам. Мы с Пенни путешественники во времени и астронавты. Мы можем отправиться, куда захотим.

– Сайерс, знаешь, куда я хочу поехать сегодня?

– Куда?

– Домой.

– Домой?

– В Лорел. – Пенни переплетает свои пальцы с моими. – Ты не против?

– Нет, – киваю я. – Не против.

– Посмотри, это мой секрет. Кедровая улица. Видишь, те два больших дерева – они будто обнимаются?

– Да, вижу.

– А это мой дом. – И она рассказывает о выкрашенном желтой краской доме с крыльцом, как у коттеджа.

– Красиво.

– А это мой любимый кинотеатр.

– «Риалто».

– Да.

– Мы идем по устланному красным ковром проходу. Бархатные шторы раздвигаются, и нам в спину сияет свет кинопроектора, так что на экране появляются наши гигантские силуэты. Мы выходим из кинотеатра на свежий солнечный воздух и идем по тротуару.

– Это моя школа, – говорит Пенни.

– А какая она?

– А ты сам не видишь?

– Смутно…

– Она из красного кирпича. Перед ней статуя приносящего удачу животного. Как ты думаешь, какого?

– Не знаю.

– Угадай, Сайе.

Я думаю.

– Это лев?

– Да, – улыбается Пенни. – Это лев.

– Какой у тебя любимый праздник? – спрашивает Пенни.

– Рождество. Папа разрешает мне сидеть допоздна и слушать фильмы.

– А когда ты был Сайе?

Когда я был Сайе?

– У нас проходили вечеринки со множеством гостей. Наш дом – прекрасен. Приезжали родственники и иногда – друзья. Только я не помню их имен.

– Люк Соломон. Он твой лучший друг.

– Верно. Так оно и есть. – Но внешний мир видится мне как в тумане. Она помнит его куда лучше, чем я. – А у тебя какой любимый праздник, Пенни?

– Тоже Рождество. В прошлом году я сфотографировала Николая. Он был ягненочком в рождественском представлении. Я так люблю эту фотографию. Она есть у меня в телефоне. Я бы хотела, чтобы ты увидел ее.

– Я вижу.

Фотография так и стоит у меня перед глазами.

Пенни любит дождь. Она любит плащи, и резиновые сапоги, и стук капель по окнам и крышам. Она любит выходить под дождь и промокать под ним, любит возвращаться в дом и переодеваться в теплую сухую одежду.

– Мы пойдем с тобой на улицу, Пенни?

– Да, на несколько минут. Давай наденем плащи.

Открываю шкаф в прихожей и вынимаю дождевик. Он желтый, как голос Пенни.

Спрашиваю:

– Ты готова?

– Готова. – Она открывает входную дверь, и мы выходим на улицу.

Мне в глаза бьет желтый солнечный свет.

– О, – выдыхаю я. Я чувствую все это. И это происходит в действительности.

– Так хорошо пахнет.

– Да, – соглашаюсь я. – Пахнет весной. Гиацинтами.

Дождь барабанит по нашему зонту. Пенни вертит его у нас над головами, потом отводит в сторону, и мы промокаем. Смеясь, врываемся в дом и переодеваемся в сухое, и обнимаемся под мягким одеялом.

Мы не в подвале, а наверху.

Мы можем пойти, куда пожелаем, но долгое время предпочитаем хорошо знакомые нам места. Балкон «Риалто». Дом Пенни, крыльцо этого дома и сад за ним. Я пробую испеченный ее мамой кокосовый пирог и домашний хлеб. Помогаю рвать цветы и ставить их в высокую вазу в гостиной. Пенни показывает мне стену ее комнаты, увешанную семейными фотографиями. Она так любит свою семью.

– А я не думаю, что когда-нибудь кого-нибудь любил, – признаюсь я.

– Любил. И любишь. Просто у тебя в голове все перемешалось. И ты в смятении.

– Вовсе нет.

– Тогда ты просто неправильно все помнишь. Твои родители, твои друзья. Я уверена, ты любил их.

– Да… любил. Но это не то же самое. Это скорее то, что у меня было, чем то, что я делал. И я всегда был таким… пустым.

– Может, тебе так кажется из-за чувств, одолевающих тебя сейчас. Я узнала об этом на уроках психологии. Скажем, когда тебе грустно, ты легко вспоминаешь все те случаи, когда тебе тоже было грустно.

– Но это значит, что я чувствую отсутствие любви в отсутствие любви.

– Что ты хочешь сказать?

– Я должен был бы чувствовать мое прежде без любви, потому что мне не хватает ее сейчас, но это не так. Во мне сейчас больше любви, чем когда-либо. – Я беру ее за руку. И только сейчас замечаю, какая эта рука маленькая, гораздо меньше моей. – Я люблю тебя, Пенни, и я знаю, что говорю. Я действительно люблю тебя.

Она делает долгий выдох и позволяет положить голову ей на бедро, запускает пальцы в мои волосы. И я почти что засыпаю.

Треугольник света сияет на противоположной стороне подвального помещения.

– П-папа? – Мой голос дрожит.

Но он не отвечает и уводит с собой не меня, а Пенни.

Шестьдесят

Я остаюсь один в темноте и ничего не чувствую, кроме страха.

Почему он это сделал?

Он может причинить ей боль.

Он уже поступал так с ней. Морил голодом. Подмешивал что-то в еду.

Он чуть не убил ее.

Внезапно вспыхнувшая ярость воспринимается мной как дар, знакомый и придающий сил.

Я весь горю, когда бросаюсь на стены, бьюсь головой о камень. Жар исходит из моей души – я уничтожу все, до чего дотронусь.

Это все длится до тех пор, пока под дверью не появляется полоска света и ко мне не возвращается страх, до основания разрушающий гнев.

Я слышу шаги.

Нет, шаги двух человек, спускающихся по лестнице.

Дверь распахивается. Закрывается.

– Пенни?

– Я здесь.

Лихорадочно ползу к ней, и мы заключаем друг друга в объятия.

– Я так боялся, что ты не вернешься. – И хотя я держу ее в своих руках, мне страшно, что она может раствориться в воздухе. – Что произошло? Он как-то обидел тебя?

– Со мной все хорошо, все хорошо. – И она шепчет: – Сайе… Я тоже тебя люблю.

Я чувствую горячие слезы на моем лице, или на ее лице, или на моем, или на наших лицах.

Я тебя люблю. Я тебя люблю. Я тебя люблю.

Позже я спрашиваю Пенни:

– Чего он хотел от тебя?

Она какое-то время молчит, а потом:

– Он запутался. Не знает точно, кто ты. Хочет, чтобы ты был Дэниэлом.

– Но я не он.

– Да. Я сказала ему, что если он действительно любит тебя, то должен отпустить.

Прохожусь большими пальцами по ее бровям, глажу щеки.

– Мне очень жаль, Пенни. Мне очень жаль, что я не соглашался с тобой прежде. Если бы я…

– Значит, так было предопределено.

– Считаешь? Значит, то, что произошло, должно было произойти?

– Я верю, что Бог направляет нас.

– Но как это возможно? Откуда ты знаешь, что в происходящем сейчас есть Бог?

– Бог везде.

– Даже здесь?

– Особенно здесь.

Сначала у нас кончается еда.

У меня так сводит живот, что становится невозможным представлять, будто мы где-то еще.

А затем из крана перестает литься вода.

Во рту у меня сухо и липко. Подвал – раскаленный чайник без воды, но мы продолжаем держаться близко друг к другу, хотя от этого наша кожа становится еще горячее.

– Сайе, помнишь о фотографии Николая в моем телефоне? – Голос у Пенни одновременно безутешный и отчаянный, какого я никогда не слышал прежде. – Мне нужно увидеть ее по-настоящему. Мне нужно взглянуть в лицо Ники.

– Ты обязательно увидишь его. – Теперь мы живем в будущем времени. – Увидишь, я тебе обещаю.

Она пристраивает голову мне на плечо, и ее дыхание становится ровнее.

Я говорю снова и снова:

– Увидишь, обязательно увидишь.

Я просыпаюсь от того, что мне снится странный сон. Папа… Калеб… Бог… был здесь внизу, со мной.

– Сын… – Он прижимает к моим губам ложку овсянки. – Ешь. Тебе нужно поесть.

Я, весь дрожа, пытаюсь оттолкнуть его, но у меня слишком слабые руки.

– Скоро… – Он льет мне в горло воду и сок до тех пор, пока я не начинаю кашлять. – Это случится совсем скоро. – Он держит мои руки, шепчет настойчиво, глаза у него горят, но я не могу сжать его руки в ответ. – Пожалуйста, Дэниэл, ты должен сосредоточиться. Это наш последний шанс. Если это не произойдет сегодня – то не произойдет никогда. – И я слышу, как он поднимается наверх один, сказав мне, что все будет хорошо.

Но это неправда. Хорошо не будет.

Затрудненное дыхание Пенни нарушает тишину.

– Сайе… ты в порядке?

– Я больше не могу выносить это, Пенни. Мне кажется, я угасаю. Словно кто-то повернул телескоп другой стороной и все, что я вижу, становится меньше и меньше.

– Сайерс… – Она дышит тяжело, будто говорить ей очень трудно, но голос у нее сильный. Она прижимает губы к моему уху: – Ты падаешь… внутрь себя. Ты должен… стать больше самого себя.

Проснувшись, я тяну к ней руку:

– Пенни?

Она не отвечает.

Я сажусь и снова зову ее.

Ответа нет, только гнетущая тишина, от которой больно ушам. Паника опутывает меня как лианы, она сжимает мне горло. Пенни не должна была умереть. Просто она без сознания где-то здесь, в подвале. Встаю на колени и хватаю руками воздух. Я ищу ее везде.

Но Пенни пропала.

Я прижимаюсь щекой к полу подвала. Остались только мы с Дэниэлом.

Нет, остался только я. Только мое сердце, мое дыхание.

И я один должен найти ее.

Преодолевая головокружение, поднимаюсь на колени, ползу к стене и передвигаюсь по периметру, ощупывая руками стены. И внезапно падаю, словно стена куда-то подевалась.

Нет, это дверь открыта на лестницу.

Нужно встать, и когда мне кажется, что ничего не получится, я вдруг поднимаюсь на ноги, словно сам Бог поддерживает меня. Мне кажется, я плыву, словно он несет меня вверх. Чувствую, как меня обнимают Его руки, и слышу, как Он бормочет что-то успокаивающее.

Бог может бормотать?

Он ставит меня на ноги.

Я, качаясь из стороны в сторону, шепчу:

– Пенни?

Ответа нет, вокруг такая темнота, что я не вижу собственных поднесенных к лицу пальцев. Ноги трясутся, но я продолжаю идти вперед, забирая влево, пока не натыкаюсь на что-то холодное и металлическое.

Сейфовая дверь.

Она, должно быть, заперта, она всегда заперта.

Но дверь, словно по волшебству, открывается.

Я продолжаю идти, все дальше и дальше, проход сужается и делает крутые повороты. Я дохожу до следующей двери, и она, как и предыдущая, распахивается сама собой. Пробираюсь дальше, уже готовясь увидеть еще один коридор, еще одну дверь. Коридоры и двери почему-то не кончаются. Следующая комната такая огромная, что у меня кружится голова. Воздух здесь сладкий и чистый, и до меня доносятся какие-то звуки. Будто стрекочут сверчки.

И это не комната.

Это открытое пространство.

Я глотаю воздух. Это все по-настоящему?

Моргая, смотрю в бесконечное небо и вижу сияние миллиарда звезд. Вытягиваю шею, пытаясь обозреть весь мир сразу, и вдруг вижу полоску света. Потом еще одну и еще одну.

Метеоритный дождь.

У меня перехватывает дыхание.

Это прекрасно, так прекрасно, что я не способен осознать происходящее. Глубина неба, чернильно-черная, и звезды, такие большие и яркие, что кажется, до них можно дотянуться рукой. Вдобавок ко всему происходит совершенное чудо – падают метеориты.

Я смотрю, смотрю, смотрю – и тут слышу надломленный голос:

– Не понимаю. Не срабатывает. Мы не возвращаемся туда, откуда пришли.

Вижу перед собой очертания человека. Плачущего.

– Папа? – вглядываюсь я в темноту. – Это ты?

Моргаю.

Открыв глаза, обнаруживаю, что рядом никого нет.

Мой взгляд снова обращается к звездному небу, но внезапно я вздрагиваю от какого-то громкого звука. Это то ли эхо взрыва, то ли гром, то ли выстрел. Я, словно сомнамбула, в смятении иду через высокую траву – туда, где, как мне показалось, возник этот звук.

Спотыкаюсь обо что-то и чуть не падаю.

И тут я вижу.

– О, – громко говорю я. И повторяю: – О.

Мой отец лежит совершенно неподвижно. Его тело обмякло, голова странно наклонена набок, лицо залито кровью. Глаза у него закрыты, рука вытянута в сторону. Он будто выронил ружье, которое лежит рядом с ним на траве. А вокруг нас продолжают падать метеориты.

Я здесь и не здесь.

Я вижу и не вижу, что происходит.

Это все реально и не реально.

У меня кружится голова, я разворачиваюсь и убегаю. Но сделав несколько шагов, падаю в черную ночную траву. Переворачиваюсь на спину, чтобы смотреть, как рушится Вселенная.

Шестьдесят один

Я просыпаюсь, вижу, что мне в глаза светят горячие лампочки, и моргаю.

Во рту сухо, облизываю губы, пытаясь сообразить, а что, собственно, предо мной. Что-то зеленое на периферии зрения, что-то белое, круг света. Это не лампочка, а солнце. А надо мной – небо в облаках, совсем как в стереоскопе; вот только изображения в нем квадратные, а представшая моим глазам картина бесконечно простирается во все стороны.

Моргнув, поворачиваю голову направо. Там, на расстоянии нескольких сотен метров, трехполосная дорога. Слева от меня – дом. Небольшой светло-коричневый прямоугольник, я бы не обратил на него никакого внимания, проходя мимо.

Я каким-то образом выбрался из него.

Папа… Калеб… он тоже был на улице, но… ко мне возвращается память. Метеориты, ружье, он убил себя, я видел это.

У меня по щекам текут слезы.

Шмыгая носом, смотрю на небо, на деревья, на зеленое. Здесь так много зеленого.

Пенни.

Она по-прежнему в доме. Мне нужно найти ее.

Пальцы вцепляются в траву. Пытаюсь встать. Не получается.

Упираюсь босыми ногами в землю. Не могу встать.

Беспомощно всхлипываю.

Взгляд возвращается к смутно видимой дороге. По другую ее сторону забор с колючей проволокой, за ним – пустое пастбище, и нигде в поле зрения нет домов или каких-то других строений.

– Помогите, – пытаюсь крикнуть я, но из горла вырывается лишь хриплый шепот, и я чувствую себя таким усталым.

Мне нужно отдохнуть… всего одну минутку.

Когда я снова открываю глаза, солнце уже поднялось выше. Вместо приятного тепла жарко так, будто каждый солнечный луч – лазер. Пот заливает мою рубашку, волосы.

Сил у меня не прибавилось, очень хочется пить. Облизываю сухие губы.

Летние запахи, летние звуки. Насекомые в траве. Птицы щебечут на деревьях. В глазах – солнце и пот.

Я бросаю еще один отчаянный взгляд на дом. С Пенни все хорошо?

Пожалуйста, вставай, Сайе.

Но мои глаза опять закрываются.

Меня будит какой-то шорох. Небо стало темнее, и меня охватывает паника – ко мне идут двое мужчин.

Или это один раздвоившийся мужчина? На них черные штаны, черные рубашки, черные ботинки. Они хотят украсть меня и Пенни.

Я должен бежать, должен спрятаться.

Но я способен лишь лежать, цепляясь за траву.

– Кто здесь? – грубым утробным голосом спрашивает один из мужчин. – Садись давай.

Я издаю жалобный стон.

Другой мужчина обращается ко мне куда вежливее:

– С тобой все хорошо, сынок?

Его ботинки, наполовину скрытые травой, подходят ближе, и он садится на колени рядом со мной. Глаза у него черные с желтыми крапинками, они словно частицы Вселенной. И я вижу в них подвал, и Пенни, и замороженного Дэниэла. Его глаза – зеркала, отражающие все изведанные мной ужасы.

Он выпрямляется. Слышны радиопомехи, он вызывает «Скорую помощь». Он говорит, что нашел мальчика. Мальчик истощен и дезориентирован.

Подъезжают какие-то машины. Из них выходят люди, слышу много накладывающихся друг на друга слов, вижу много нависающих надо мной фигур. Поворачиваюсь на бок и смотрю на белые облака. Они вовсе не похожи на те облака, что у меня в стереоскопе. Эти облака постепенно меняют свою форму.

Шестьдесят два

Я восстаю. Из небытия анестезии в бытие солнечного света.

Где мягко, где чисто, где хорошо.

Как мы оказались здесь, Пенни?

– Ты слышишь меня?

Моргаю.

Человек в белом халате.

«Доктор», – подсказывает мне мозг.

– Как ты себя чувствуешь?

Я лежу на кровати в комнате с настоящими окнами, из руки торчит игла капельницы.

Пенни рядом нет.

Отталкиваюсь от кровати свободной рукой.

– Она… с ней все хорошо?

Доктор не отвечает, но его лицо… он не может скрыть отразившихся на нем эмоций.

И ему нет необходимости отвечать мне, потому что я понимаю, понимаю.

Мышцы теряют силу, и я падаю на спину, словно из легких выкачали весь воздух.

* * *

Выпадаю из действительности на долгое время. А может, и совсем ненадолго. Время – не то, что нам кажется. Оно может ускоряться, и замедляться, и идти в разных направлениях. Вернувшись, вижу в дверях полицейского, который охраняет меня от тех, кто в коридоре, или, может, тех, кто в коридоре, от меня.

Он замечает, что я наблюдаю за ним, встает и исчезает из виду.

Минуту спустя в комнату входят доктор, медсестра и пожилая женщина в пушистом розовом свитере.

– Привет, – говорит женщина в свитере. – Я Рут. Можешь сказать, как тебя зовут?

Не знаю, какое имя она хочет услышать, потому молчу и поворачиваюсь лицом к окну. Занавеска задернута, но через нее все равно проникает свет. За моей спиной разговаривают.

Я слышу отдельные звуки, но не слова.

Я смотрю на свет.

Голоса становятся громкими и настойчивыми. Они говорят, что у них есть для меня вкусная еда, а если мне не понравится, что они принесли, то я могу просмотреть меню и выбрать что-нибудь на свой вкус.

У меня болит голова. Я не хочу есть, но к кровати подкатывают столик. С помощью рычага его поднимают выше. Какое-то мгновение я ощущаю что-то вроде голода, но потом кто-то снимает с тарелки крышку, и я вижу большой кусок мяса, который кажется мне отвратительным.

Я отворачиваюсь.

– Ладно, – говорит кто-то. – Давай посмотрим меню. О, да у нас тут макароны, и бутерброды с индейкой, и… – Голос опять куда-то пропадает, и я тоже – это продолжается до тех пор, пока чья-то гигантская рука не ложится мне на запястье, подобно наручникам.

Из моего горла рвется сдавленный крик. Я пытаюсь освободиться, но он сильнее меня. Из-за слез у меня все расплывается перед глазами, а он опускает кончики моих пальцев в чернила, и я свертываюсь в тугой клубок и лежу так, даже когда он отпускает меня.

Опять голоса.

Чего они от меня хотят?

Открываю глаза и вижу рядом с собой женщину. На ее бледное лицо падают пряди золотистых волос. У нее сухие губы, напудренное лицо и синие глаза.

И я вижу в них странную смесь глубочайшего горя и великой радости. Я вижу и то и другое одновременно.

– Сайе. – Она дотрагивается ладонью до моей щеки.

Похитительница.

Я дергаюсь от испуга, и женщина начинает плакать.

Мне кажется, что я сел. Кажется, принял ванну. Но все это сонный морок.

Протягиваю руку, но Пенни никогда больше не будет рядом со мной.

– Сайе? – Это золотоволосая женщина из невероятного множества моих микровоспоминаний. Мне кажется, я знаю ее, вот только фотография у меня в голове неверна. В реальности она меньше и старше и ее цвета тусклее. – Кто-то очень хочет тебя видеть.

В дверях появляется мужчина, он ярко одет, у него иссиня-черные волосы и улыбка во все тридцать два зуба. Он бодро пересекает комнату и садится на стул у моей кровати, как это делал папа.

Во рту у меня пересыхает.

– Не можешь даже сказать «привет»?

Отворачиваюсь к окну, но он продолжает говорить. Я не разбираю слов и воспринимаю только жизнерадостный тон, потом стул скрипит по полу, и мужчина что-то бурчит про себя.

– Пожалуйста, скажи, что ты шутишь, – просит женщина.

– С чего бы мне шутить? Я летел сюда восемь часов, а он не обращает на меня никакого внимания. – Женщина что-то невнятно отвечает ему, а он повышает голос: – Вот только не надо этого! Он вел себя так со мной много лет. Не знаю, почему на этот раз я ожидал чего-то иного.

– Он травмирован, Джек. Он не знает, как… – Теперь она умоляет его: – Я не справлюсь с этим в одиночку.

– Я очень сочувствую тебе. Действительно сочувствую. Но давай будем честными: если бы твой отец был жив, ты позвонила бы мне?

– Конечно, позвонила бы. Сайерс и твой сын!

И я опять исчезаю.

– Привет, Сайерс. – Это вернулась женщина в розовом свитере. Она входит в палату и идет к моей кровати. – Как ты себя чувствуешь?

Я не отвечаю, и она садится на стул рядом со мной.

– Все нормально, ты не обязан говорить. – Она кладет на тумбочку бумагу и небольшую коробку с восковыми мелками. – Может, что-нибудь нарисуешь?

Медленно открываю коробку и беру зеленый мелок. Подношу его к носу и вдыхаю запах воска. Я плохо умею общаться с людьми, но провожу мелком по белому листу.

– Что это? – спрашивает Рут.

Я продолжаю рисовать.

– Это Пенни?

Моя рука замирает. Откуда она знает?

А Рут говорит:

– Она поправляется.

Моя голова поднимается и резко клонится в сторону.

Рут смотрит на меня, ее глаза спокойны.

Но, должно быть, я не понял ее. Врач сказал мне…

Я думал… Я думал, он сказал…

В груди у меня стучит надежда.

Пенни жива?

Шестьдесят три

Рут улыбается и кивает, словно способна читать мои лихорадочные мысли.

– Она лежит дальше по коридору. И ей с каждым днем становится лучше.

Стук сердца отдается у меня в ушах.

Мне нужно спросить, что она имеет в виду, но я не могу произнести ни слова.

– Съешь что-нибудь, а потом пойдешь и навестишь ее, хорошо?

Нет. Если она говорит правду, то я должен увидеть Пенни сейчас же.

Свешиваю ноги с кровати, и Рут ошарашенно вскрикивает:

– Сайе… – Ноги у меня подгибаются, и она зовет: – Санитар!

В палату врывается мужчина в медицинском костюме и укладывает меня обратно в кровать. Секундой позже вбегает золотоволосая женщина и спрашивает:

– Что случилось?

Но я не могу говорить и истерически, разочарованно хриплю.

– Он расстроился, – объясняет Рут. – Он хочет видеть свою девушку.

Вокруг меня разговаривают шепотом, а потом медсестра в ярко-малиновой форме вкатывает в комнату инвалидное кресло.

– Я прокачу его по коридору, чтобы он мог мельком взглянуть на нее.

Тру кулаками глаза и пересаживаюсь с кровати на кресло, держа в руке капельницу, и медсестра вывозит меня в холодный светлый коридор, где неулыбчивые врачи пишут что-то в блокнотах. Ученые – эксперименты. Ребра в груди сжимаются: а что, если все они лгут мне, обманывают меня? Что, если они нарочно вводят меня в заблуждение?

Мы продвигаемся дальше по коридору, а потом я оказываюсь перед комнатой с открытой дверью.

Она там.

Глаза закрыты, черные волосы веером лежат на подушке. Ей тоже делают капельницу.

– Пенни.

Такое впечатление, что мой мозг не знает, можно ли верить увиденному, тому, что она и в самом деле жива. По палате заметно, что Пенни навещали. Мягкие игрушки. Сделанные вручную открытки. Странные розовые цветы, которые, кажется, состоят из множества каких-то других цветов: крошечные лепестки крепятся на толстых зеленых стеблях.

Глубоко вдыхаю их запах.

– Пахнут они просто удивительно, верно? – приглушенным голосом говорит медсестра. – Их принесла ее мать, но я не знаю, как они называются.

Гиацинты. Это, должно быть, они.

И правда – они пахнут счастьем.

Ощущение счастья охватывает меня всего, и я чуть не плачу.

– Какая милая женщина – ее мать, – продолжает медсестра. – И тот маленький мальчик, он так любит свою сестру. Я уверена, они придут сюда, как только у него кончатся занятия в школе.

Николай и мать Пенни. Не могу дождаться, когда познакомлюсь с ними в реальной жизни.

Из какой-то другой палаты раздается звонок.

– Я скоро вернусь. – Сказав это, медсестра бежит туда, и дверь за ней закрывается.

Какое-то время я просто смотрю на Пенни издалека, но затем подъезжаю к ее кровати.

Я смотрю на нее, и сердце у меня замирает.

Она такая худенькая.

На лице резко выступают кости, кожа восковая и лишенная красок.

Но она жива.

Она жива, и мы действительно здесь. Не только в моем воображении, но и в реальности.

Я снова шепчу ее имя, будто это единственное слово, которое я способен произнести. Ее ресницы дрожат. Я так счастлив, что почти не в силах вынести этого.

Ее глаза распахиваются – яркие подсолнухи вокруг черных зрачков.

Улыбаюсь так широко, что больно щекам.

– Привет, Пенни.

Она моргает, словно ей мешает видеть туманная дымка, а потом садится, больничная пижама не может скрыть, до чего же она истощена.

Глаза у нее ясные – и они становятся совершенно огромными, словно прямо за мной стоит некое чудовище.

Я быстро оборачиваюсь, но ничего не вижу.

Снова поворачиваюсь к Пенни – а она выбирается из кровати, словно хочет убежать от того, что увидела, но здесь никого нет. В комнате только Пенни и я.

– Пенни… все хорошо. Это лишь я.

Но она по-прежнему очень напугана. Нет, еще сильнее, чем прежде.

Ее грудь начинает вздыматься. Ноги у нее подгибаются, и она падает, как это сделал я несколько минут тому назад, и воздух пронзает громкое биканье – она отсоединилась от какого-то аппарата.

Я в панике подъезжаю к ее кровати с другой стороны. Ее ноги, такие беспомощные и худые, подтянуты к горлу. Капельница на месте, но тонкая трубочка сильно натянулась.

– Пенни, осторожно. – Я подъезжаю еще ближе.

Глаза огромные и испуганные, ладони отталкиваются от белого пола, помогая ползти прочь, а игла капельницы того и гляди выскочит из ее руки.

– Пенни, стой. – Уронив свою капельницу, добираюсь до нее.

Она бросается на меня. Трубочки наших капельниц перекрещиваются.

– Что ты делаешь? – слышу я за своей спиной голос медсестры. Она, похоже, в шоке.

– Она сделает себе больно, – пытаюсь сказать я, но медсестра перебивает меня:

– Поехали отсюда.

Я слушаюсь ее, а Пенни подается назад так сильно и быстро, что ударяется головой о стену. По комнате разносится звук удара.

Пенни замирает, ее лицо искажено из-за боли, а также из-за смятения.

Она медленно подносит к голове руку, а потом смотрит на свои пальцы в крови.

– О нет. Пенни…

Она кричит. В комнату вбегают другие медсестры, и она кричит громче, но голос у нее дрожит, словно отказывается подчиняться ей.

– Пенни, все хорошо, – умоляю я. – Не надо, пожалуйста.

Неожиданно я отъезжаю назад. Это медсестра тащит мое кресло прочь из комнаты. Меня охватывает совершенно ужасное чувство, и оно такое подавляющее, словно мне вкололи его. А что Пенни говорила о боли?

То, что причиняет тебе боль, меняет тебя.

И ты можешь стать как лучше, так и хуже, чем был.

Шестьдесят четыре

Медсестра вынимает иголку из моей руки. Я получил письменные рекомендации и визитки с телефонами нутрициолога и психиатра. Мне назначили противотревожные и обезболивающее таблетки.

– Я знаю, что это трудно, Сайе, – произносит золотоволосая женщина, моя мать. – Но тебе нужно больше говорить.

У меня уже это немного получается. Не помню когда, но я спросил врача, все ли хорошо у Пенни. Он не ответил, и тогда я поинтересовался, а нельзя ли мне увидеть ее, но он ответил: «Нет, но теперь она спокойнее». Это был мой последний разговор с кем-то.

А как-то раз, не знаю когда, я услышал, что моя мать говорит, что хочет забрать меня отсюда, потому что мне здесь плохо.

– Сайе, пожалуйста, – умоляет она меня сейчас. – Ты можешь поговорить со мной? – И лицо у нее такое печальное, что я хочу попробовать сделать это.

– Ты…

– Да? – наклоняется она ко мне.

– Волосы у тебя не черные.

– Черные волосы? – Она явно озадачена.

– И ногти у тебя не накрашены?

Она фыркает, должно быть, от смеха.

– Да, мои мысли заняты другим.

– Я… Я помню тебя. Папа сказал, что я забыл.

Она не понимает, о чем это я. И морщит в недоумении лоб.

– Джек так сказал?

– Нет, не он. А другой мой папа. – На ее лице появляются новые морщины, и она кладет мне на кровать черный бумажный пакет с ручками-лентами – в нем моя новая одежда, еще с ярлыками.

Когда я одет, медсестра говорит, чтобы я подъехал на своем кресле к машине, и вот я уже сижу на черном сиденье черного седана, а на руке у меня по-прежнему больничный браслет.

Я чувствую себя инопланетянином. И не могу не глазеть в окно на бесконечные зеленые поля и синее небо, на все расширяющийся и расширяющийся мир, на все его формы и изгибы.

Прижимаю щеку к оконному стеклу и засыпаю. И не просыпаюсь до тех пор, пока машина не останавливается перед белым каменным замком, у которого больше окон, чем я могу сосчитать.

На меня смотрит мое мерцающее отражение в блестящем, похожем на шахматную доску, мраморном полу. В воздухе висит запах моющих средств, словно целая бригада уборщиков только что покинула дом, но он кажется пустым, ведь в нем очень долгое время никто не жил.

– А где все? – спрашиваю я.

– Я отпустила их.

– Отпустила?

– Почему бы тебе не лечь в постель в твоей комнате? Я принесу что-нибудь поесть.

Но я не знаю, в какую сторону мне следует пойти, и у меня такое впечатление, будто мне нужен план дома.

Она показывает на широкую винтовую лестницу, и я поднимаюсь по ней наверх, наверх, наверх.

Добираюсь до своей комнаты на третьем этаже, но она предстает передо мной написанной по памяти картиной, на которой многие детали неверны. Во-первых, она гораздо больше, чем я помню. Здесь есть балкон – я совсем забыл о нем – и огромный, как в кинотеатре, экран на стене.

Касаюсь окон с открытыми жалюзи. Дотрагиваюсь до телескопа и коллекции каких-то предметов на полках, но мне кажется, что ничто из этого мне не принадлежит. Изучаю картины на одной из стен. Замечаю маленькую фотографию в позолоченной рамке. Симпатичные девушка и мальчик. Он одет в черный костюм, волосы у него аккуратно причесаны.

Это мой последний образ, когда я был Сайе.

Это он, я, мы.

Кто-то стучится в приоткрытую дверь. Я жду, что она распахнется, но этого не происходит, и я открываю ее сам. За ней стоит моя мать с подносом в руках, и выглядит это как-то странно и официально. Папа вошел бы без стука.

– Спасибо. – Беру у нее поднос и ставлю на столик.

Такое впечатление, будто она хочет что-то сказать, но лишь кивает мне, выходит из комнаты и закрывает за собой дверь. Я тут же снова распахиваю ее.

Она поворачивается и прижимает руки к груди, словно складывает крылья испуганная птица.

– Что не так?

– В-все хорошо. Я просто… – Я просто проверил, не заперла ли она меня.

– Точно?

Киваю, и на этот раз, уходя, она оставляет дверь открытой. Смотрю, как она исчезает за углом, беру с подноса тарелку и сажусь на пол напротив гигантской кровати.

Взяв бутерброд, поднимаю руку, чтобы перекреститься, но затем позволяю ей повиснуть в воздухе. Какой смысл в этом жесте? Мы с Пенни говорили спасибо. Пенни действительно имела это в виду, а я лишь подражал ей. Она молилась и благодарила за каждый кусок еды и за каждый луч света, но чего ради?

Кладу бутерброд обратно на тарелку.

Если его послал мне Бог, то пусть оставит себе.

Шестьдесят пять

Моя мать стучит в дверь спальни. Она никогда не входит без разрешения.

– Не заперто, – отзываюсь я.

И она входит, оглядываясь, как захватчик – terra incognita.

Она украла меня.

Я знаю, что это неправда, но эта мысль внушает мне беспокойство, и мама, должно быть, понимает, о чем я думаю, потому что на ее глазах появляются слезы.

– Ты действительно боишься меня?

– Нет…

Может быть.

Не знаю.

Она пристраивается на краешек дивана.

– Мы были так близки с тобой. Мы все делали вместе. Много путешествовали по всему миру. Ты был мне лучшим другом. Ты не помнишь этого?

Но предстающие передо мной образы – скорее сны, чем воспоминания.

– Я хочу помочь тебе, Сайе.

– Вряд ли ты способна на это.

– Ну, тогда, может, психотерапевт…

– Не думаю, что кто-то поможет мне.

– Пожалуйста, не говори так. Я только что вернула тебя себе.

– Он говорил то же самое.

– Кто?

– Папа… Калеб. Что он снова заполучил меня.

Смотрю на темнеющее окно, и меня бьет дрожь.

Новая странная напасть. Каждый вечер, когда солнце начинает садиться, сердце колотится у меня в груди и я трясусь от страха, как язычник, страшащийся того, что свет никогда не вернется.

– Сайе…

Я перевожу взгляд на нее.

– Может, тебе следует пойти в школу. Уже почти октябрь, и…

– Октябрь?

Это слово кажется мне иностранным и красивым, но октябрь и все остальные месяцы – просто выдумка. Попытка организовать то, что организовать невозможно. Секунды, часы, годы, часы на стене или в кармане. Никто не в силах обуздать время.

– Я просто подумала, что, может, тебе снова надо общаться со своими друзьями.

Слово пожалуйста повисает в воздухе, на ее лице проступает явная безысходность – оно как картина, о которой плохо заботились, – и внезапно я чувствую, что веду себя с ней жестоко.

– Ладно.

Ее глаза распахиваются от удивления и надежды.

– Правда?

– Да. Если ты хочешь, чтобы я пошел в школу, я пойду.

Шестьдесят шесть

Мать ждет меня у подножия лестницы.

– Сайе… солнышко, что ты надел?

Смущенно оглядываю себя. Свободные джоггеры, черная майка с изображением галактики, такая выцветшая, что кажется вывернутой наизнанку.

– Это хорошо для дома, но для школы нужно переодеться.

Я не понимаю, в чем, собственно, дело, но киваю и начинаю подниматься по лестнице.

– И надень какие-нибудь подходящие ботинки! – говорит она мне вслед.

Очутившись в комнате, натягиваю поверх рубашки дорогое темно-серое худи, потом сажусь на диван, снимаю сандалии и сую ноги в черные ботинки на шнурках.

Когда я встаю, они кажутся мне гирями на ногах.

Внизу мать оглядывает меня. Вряд ли она довольна, но ничего не говорит. По дороге просматриваю телефон, который она дала мне вчера вечером. Она сказала, что это новейшая модель, лучшая из всех. Как я понимаю, мой старый телефон в красном футляре так никто и не нашел.

– Я разговаривала с мистером Гардинером, – говорит она.

– С кем?

– С твоим директором.

– Ах да.

– Ничего нельзя было сделать, и потому ты пойдешь в одиннадцатый класс.

– Нормально.

– И я знаю, ты очень любил уроки латыни, но твой учитель вышел на пенсию.

– А Пенни?

Она напрягается и какое-то время ничего мне не отвечает. А потом говорит:

– Я навела справки. Она пока не будет ходить в школу.

Мы подъезжаем к раскинувшемуся в разные стороны двухэтажному зданию из красного кирпича, куда ходили мы с Пенни в темноте подвала.

– Здесь есть статуя льва.

– Что? – удивляется мама.

– Ничего…

Она кажется обеспокоенной, но принуждает себя весело улыбнуться и вручает мне распечатку с расписанием занятий.

– Школа пойдет тебе на пользу. Скоро ты снова станешь прежним стариной Сайе.

Шестьдесят семь

Мокрые листья хлюпают под моими ботинками, когда я вхожу на территорию школы. В густой толпе мне душно, все ребята в ней гораздо крупнее меня нынешнего, и, кроме того, я никак не могу сориентироваться, будто кто-то поменял планировку здания.

Просматриваю расписание.

Первый урок. Всемирная история. Кабинет 203.

А я еще даже не на нужном этаже.

У меня над головой трезвонит звонок – папа дома.

Нет, стоп. Это звонок на урок.

Все спешат, и я иду вместе с толпой, но в конце коридора останавливаюсь как вкопанный. К стене прикреплен гигантский баннер: «ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОСЛЕ КАНИКУЛ».

Такое впечатление, что я оказался во временной петле и перенесся в тот момент, когда пропал, или же я вообще никуда не пропадал.

Опять звонок.

Коридор пустеет.

Но я не могу оторвать глаз от баннера.

– Где ты должен сейчас быть? – Бухающий голос, раздавшийся у меня за спиной, заставляет меня подпрыгнуть. Медленно повернувшись, оказываюсь лицом к лицу с крупным стариком, на поясе у которого висит большая связка ключей.

– Я… Я не знаю, – честно отвечаю я.

– Не знаешь? – ухмыляется он.

– Нет, сэр.

– А ты слышал звонок минуту тому назад? – спрашивает он медленно, полным сарказма голосом.

– Да, сэр.

– Это значит, что начался первый урок.

Я, кивнув, пробегаю мимо него, заворачиваю за угол и взбегаю по лестнице, но к тому времени, как я нахожу двести третий кабинет, проходит двадцать минут. Мысль об опоздании и впечатляющем вторжении в кабинет посреди урока кажется мне столь ужасной, что я прячусь в туалетной кабинке и сижу там до звонка на перемену.

Следующий урок будет проходить в кабинете, расположенном совсем рядом с двести третьим, так что я прихожу туда раньше времени. Сажусь за самый последний стол и минутой спустя слышу, как кто-то откашливается. Подняв глаза, вижу, что на меня, хмурясь, смотрит какой-то парень. Я решаю, что, должно быть, занял его место. Он округляет глаза и усаживается рядом. Кроме него, никто меня не замечает.

В классе стоит взволнованный шепот. «Сегодня урок будет вести другая учительница, а она вредная!»

Звенит звонок. Меня охватывает дрожь.

Острые каблуки замещающей учительницы, стуча, направляются из коридора к учительской кафедре.

– Прежде чем вы спросите, – говорит она, строго оглядывая класс, – довожу до вашего сведения, что тест не будет перенесен только потому, что миссис Митчелл заболела. – Раздается всеобщий стон, но она игнорирует его и начинает перекличку. – Бет Абботт?

– Здесь, – говорит одна из девушек.

Меня назовут в конце. Если только учительница не выкликнет Дэниэла Емори. Но фамилии на е благополучно заканчиваются, равно как и фамилии на у, и я паникую, потому что в списке нет Сайерса Уэйта.

– Эван Замара?

Я хорошо помню его лицо – карие глаза, пухлые щеки, тугие завитки волос. Мальчик на сцене, за спиной которого экран с падающими метеоритами.

На другом конце класса поднимает руку высокий, стройный мальчик с широкими плечами и коротко остриженными волосами.

Он не может быть тем самым Эваном Замарой.

– Уберите со столов учебники, – говорит учительница. Мне нечего убирать, и я сижу тихо, пока она раздает толстые вопросники и зеленые листы для ответов. – У вас пятьдесят минут.

Раздается шорох страниц, но я застреваю в самом начале листа, на котором требуется написать ответы.

Имя:

Дэниэл – вот что хочет написать моя рука.

Имя:

Я знаю свое настоящее имя, но я так давно не писал его.

Заставляю руку вывести одну за другой буквы: С-А-Й-Е-Р-С.

И тут я немного расслабляюсь. Все это не так уж и трудно. Беру вопросник и читаю первый вопрос.

Беовульф верит, что результаты его усилий будут определены:

(а) Силой его тела

(б) Силой его ума

(в) Верой его людей

(г) Богом и Роком

Еще один приступ паники – я не читал эту книгу. По крайней мере, я так считаю.

Успокойся. Ничего страшного не случится, если ты не дашь ответа на этот вопрос. В памяти всплывает некогда слышанное: «Если сомневаешься, выбирай В».

Я чуть было не обвожу эту букву прямо в вопроснике, но вовремя вспоминаю, что делать этого не следует.

Нахожу единицу на… как это называется? Лист с вариантами ответа?

Шуршат страницы. Почти все перешли к следующей, а я так и не продвинулся дальше первого вопроса. Опять начинаю нервничать, но напоминаю себе, что нужно просто обвести В, и перехожу к следующему вопросу.

– Что ты делаешь?

Я не сразу понимаю, что учительница обращается ко мне.

Она шагает по проходу, ее яркие рыжие брови стоят домиком над прищуренными глазами.

– Ты думаешь, это смешно?

Я ничего не понимаю.

Несколько любопытных ребят поворачивают к нам головы.

Мне десять.

Нет, мне сто.

Времени нет, возраста нет.

– Это английский за одиннадцатый класс, и я не сомневаюсь, ты знаешь, что сканер считывает только ответы, написанные простыми карандашами.

Медленно перевожу взгляд на свою руку. В ней зеленой мелок. Я даже не подумал об этом, когда доставал его из кармана. Учительница вздыхает и берет со своего стола чистый лист с вариантами ответов и карандаш. И кладет мне на парту.

– Перепиши.

Карандаш катится ко мне, острый, как оружие. Я не могу прикоснуться к нему, это запрещено. Глупость какая-то – конечно же, я могу его взять. Более того, я должен это сделать.

Кто-то с кем-то шепчется. Две девушки в соседнем ряду наблюдают за мной. Справа от меня раздается тихий щелчок. Мальчик, чье место я занял, подносит к моему лицу телефон. Опять какое-то бормотание, и теперь на меня смотрят абсолютно все, и среди прочих взглядов я различаю взгляд Другого Эвана Замары.

– Тихо, – приказывает учительница, но шепот лишь усиливается.

Мои пальцы впиваются в бедра.

Мне хочется надеть на голову шлем.

Не могу убежать, не могу драться, не могу убежать, не могу драться.

Мне нужна Пенни. Я бы со всем справился, будь она рядом.

Часы на стене тикают, и тикают, и тикают.

Громкий звонок – папа дома.

«Нет, перестань думать об этом». Просто пришло время следующего урока. Вскочив с места, устремляюсь в шумный коридор. Мимо проносятся школьники, кто-то разговаривает с друзьями, кто-то открывает и закрывает шкафчик.

Но один за другим, почти одновременно, голоса стихают, и взгляды присутствующих обращаются к телефонам.

Я испуган и ничего не понимаю, но пытаюсь прогнать эти чувства, быстро заходя за угол коридора, где у шкафчиков толпится еще больше народа. Девушка с длинными русыми волосами смотрит на экран мобильника. Она поднимает глаза и таращится на меня, как на призрака. Именно им я себя и ощущаю.

Она направляется ко мне, но резко останавливается, ее глаза оглядывают меня от волос до ботинок. Ее лицо выражает смятение, словно она решила было, что узнала меня, но теперь не уверена в этом.

– Сайе? – Голос у нее дрожит. – Ты… ты выглядишь…

Звенит звонок, и озадаченные учителя высовывают головы из классных комнат. Кто-то кричит, что приехали журналисты, и некоторые дети бросаются к окнам.

– Хочешь поговорить с ними? – Девушка вытирает глаза мизинцами. – Я буду с тобой все это время.

Не успеваю я ответить, как двое мужчин в черных галстуках разгоняют собравшуюся толпу. Один из них просит пройти с ним, и меня ведут по коридору, а девушка – Бриа – остается позади.

Шестьдесят восемь

– Это возмутительно. – Мама разгневана, но держит себя в руках. Мы сидим с ней на диване напротив стола директора школы. – Вы клялись мне, что возвращение моего сына в школу пройдет незаметно.

Директор выглядит смущенным.

– Заверяю вас, я переговорил о возвращении Сайе всего с несколькими учителями.

– Значит, кто-то из них проболтался.

Его лицо морщится.

– Прошу прощения, мэм. В настоящее время полиция выдворяет отсюда этих репортеров.

– Но этого недостаточно.

– Он не виноват, – говорю я, и они замирают от удивления. – Меня сфотографировал мальчик из моего класса. Наверное, он выложил фотографию в интернет.

– Этого не должно было произойти, – быстро произносит учитель. – Я объявлю, что всякий, кто сделает это, будет наказан. – Он поворачивается к маме. – Мы хотим уладить это недоразумение не меньше, чем вы. Оно будет иметь негативные последствия для всех…

– Все меня не интересуют.

– Мэм, если…

– Я должна быть уверена, что мой сын в безопасности! – кричит мама, повергая меня в шок. Она, насколько я помню, никогда не кричит.

Лицо директора темнеет. Он раздражен? Зол?

Он встает на ноги, и внутри у меня все сжимается, я внимательно наблюдаю за ним, пытаясь прочесть его мысли. Сильно подаюсь назад – но он всего лишь идет к кулеру в углу кабинета. Наливает воды в бумажный стакан и протягивает моей матери.

Она берет его, руки у нее дрожат.

– Миссис Уэйт… – Теперь он говорит не официальным тоном, а успокаивающе. – Может, это и незаметно, но нас тоже волнует безопасность Сайе. Он через многое прошел, и наша задача сделать его возвращение в школу настолько безопасным и безболезненным, насколько это возможно. – Он украдкой смотрит на меня, и выражение его лица… Не уверен, что понял все правильно, но на его лице читается жалость.

Теперь, когда с моей анонимностью покончено, меня не покидает чувство, будто я выставлен на всеобщее обозрение, и, кроме того, я постоянно вижу полузнакомые лица. Они открыто пялятся на меня. Мне кажется, я помню, как люди делали это – с интересом, симпатией, жалостью, – но теперь в их глазах я вижу шок, ужас и, опять-таки, жалость.

Под такие вот взгляды я вхожу в классную комнату, где будет проходить следующий урок.

– Сайе? – обращается ко мне учительница с черными волосами и бледной кожей.

– Мисс Белл?

– Мисс Уэллс, – мягко поправляет она.

Но она похожа на Белоснежку:

– Я… Я помню вас.

Подбородок у нее дрожит.

– Давай усадим тебя.

Она подводит меня к свободной парте в первом ряду, а затем начинает урок.

Я стараюсь внимательно слушать ее, но взгляды всех в классе впиваются мне в кожу, как острые ногти. Оглядываюсь и вижу, что за мной наблюдает мальчик с огненными волосами – и в лице его столько ненависти, что я вздрагиваю.

Как только звенит звонок, возвещающий об окончании последнего урока, я быстро выхожу из школы и вдыхаю глоток чистого, не спертого воздуха. Мой взгляд прикован к небу, и я верчусь вокруг своей оси, чтобы обозреть его целиком.

Сегодня мне пришлось куда труднее, чем я ожидал. Мне хочется забраться в постель и просто поспать.

– Сайе! – Та девушка, Бриа, свешивается с заднего сиденья чьей-то машины. И я слышу: «Давай сюда!», «Мы едем пить кофе!», «Запрыгивай!» – произносимое на разные, одновременно звучащие голоса.

В этот самый момент оживает телефон у меня в кармане – пришло сообщение от мамы: «Жду тебя у ворот».

Мне хочется домой, но голоса в машине снова окликают меня, и я пишу маме: «Бриа зовет меня выпить кофе».

И мама тут же отвечает:

«О, хорошо! Поезжай! Развейся!!!»

Cажусь в битком набитую машину, Бриа кладет мою руку себе на колени. Кожу ладони покалывает. Пальцы пытаются вспомнить ее пальцы.

Такое впечатление, что она тоже старается вспомнить. Она скользит пальцами по моей ладони, останавливаясь на новых отметинах и на костяшках. Бриа по-прежнему держит мою руку, когда мы входим в яркую оранжевую кафешку под названием «Джава шайн». Я никогда здесь не был, по крайней мере, мне так кажется. Мы с Пенни не заходили сюда в своих фантазиях, в этом я совершенно уверен.

Все начинают делать сложные заказы, а когда наступает моя очередь, я теряюсь.

– Я… я не знаю… Э… – В горле сухо, я облизываю губы. – Э… яблочный сок – нет, кофе.

Официантка берет кофейник, наливает кофе в чашку и протягивает мне. Кажется, я справился со своей задачей. Делаю глоток. Мне не нравится. А может, я просто забыл вкус кофе.

Добавляю в него сливки и сахар. Снова пробую. По-прежнему горько, и я добавляю ванильный порошок, еще молока, еще сахара и присоединяюсь к ребятам, сидящим за тремя яркого серебристого цвета столиками.

Они все старше меня.

Нет, не старше.

Но выглядят старше. Словно один год прибавил им лет двадцать, мальчики стали крупнее, их челюсти очерчены четче, девушки смотрятся женщинами.

– Здесь мило, правда? – сияет Бриа. – Нас достал «Старбакс» – там все какое-то искусственное.

Кивнув, пододвигаю к столу тяжелый металлический стул. Звенят колокольчики на двери – я вздрагиваю, – оборачиваюсь, и меня охватывает чувство, которое можно назвать счастьем.

Это Люк. Его светлые волосы аккуратно причесаны, на нем вместо майки со «Звездными войнами» простая белая рубашка поло. На меня большой волной накатывают воспоминания.

Люк: ему то ли пять, то ли шесть лет, улыбается как безумный, у него не хватает передних зубов.

Я и Люк: семь или восемь, в костюмах штурмовиков на Хэллоуин.

Снова я и Люк: девять или десять, мы в моем кинотеатре смотрим на экран, полный звезд.

Пенни была права: Люк реален.

Эти воспоминания не стерты из памяти, они – здесь. Все они здесь.

Мое зрение проясняется.

Губы Люка крепко сжаты, он оглядывает кафе, его глаза встречаются с моими – и его руки падают вдоль тела, словно ему вручили пару тяжеленных камней.

Целую минуту Люк стоит неподвижно, и я начинаю гадать, очухается ли он. Потом он пересекает зал и пододвигает к столику стул. Одни ребята здороваются с ним, других явно впечатляет его появление, и я не понимаю, в чем тут дело. Такое впечатление, что он тоже куда-то пропадал на год.

Он ничего мне не говорит.

– Люк? – наконец обращаюсь к нему я.

– О. Привет. – Голос у него удивленный, словно он сел рядом со мной случайно, словно он только что заметил мое присутствие. Его взгляд скользит по мне, а потом он снова отводит его.

Обиженный и сконфуженный, сажусь на свое место. Начинаются малопонятные разговоры.

– Твои волосы… – говорит одна из девушек. – Они никогда не были такими длинными.

Я понятия не имею, хорошо это или плохо, и потому не могу сообразить, что лучше: поблагодарить или промолчать. Я подумываю, а не сказать ли ей, что мне долгое время не было позволено брать в руки ножницы и что даже сейчас, когда запрет уже не действует, я по-прежнему не способен на это.

Кто-то с интересом спрашивает:

– И что ты собираешься теперь делать, когда вернулся?

Теперь, когда я вернулся? Я привык фантазировать об избавлении. Прокручивал в голове фильмы, в которых людей похищают, потом освобождают, но на этом все и заканчивается. После этого ничего нет.

Все смотрят на меня, ждут, что я отвечу.

– Он поедет в Диснейленд, – говорит Люк, и сарказм в его голосе сбивает меня с толку.

Напряженное молчание длится до тех пор, пока какой-то парень, которого я не узнаю, не нарушает его.

– Ты расскажешь нам, что произошло? В интернете…

– Заткнись, Брэкстон, – обрывает его Люк. – Он не обязан нам ничего рассказывать.

– Да я просто спросил. Остынь.

– Сайе действительно не обязан что-то рассказывать, – соглашается Бриа. – Если только он не хочет этого…

– Ага, потому что мы приехали из-за тебя. Чтобы тебя выслушать.

Теперь все смотрят на меня блестящими жадными глазами.

У меня болят лодыжки. Ботинки жмут. Кто-нибудь заметит, если я их сниму? И что будет, если заметит? Наклоняюсь, чтобы развязать шнурки, и тут кто-то хватает меня сзади, и утробный голос гремит мне в ухо:

– Срань господня, ты действительно вернулся.

Стараюсь выровнять дыхание, а тем временем огромный парень с густыми черными бровями выдергивает из-под меня стул.

– А все думали, тот паршивый лузер убил тебя.

– О боже, Гаррет прав, – говорит Бриа. – Полиция считала, что Диллон Блэр и его друг…

– Эван Замара, – подсказывает кто-то.

– Эван стал таким сексуальным, – говорит какая-то девушка, но, когда ее соседка произносит тихое «Фу, Марисса», быстро поправляет себя: – То есть был бы, не будь он Эваном Замарой.

– Полицейские пришли к выводу, что Эван тут ни при чем – у него вроде как алиби.

– Но что касается того рыжего парня, Блэра, все говорят, его родители типа обанкротились, расплачиваясь с адвокатами.

– Так ему и надо, – фыркает Бриа. – Он угрожал убить тебя.

И я вспоминаю.

Блэр выталкивает меня на середину коридора.

Блэр кричит: «Богом клянусь, ты заплатишь за это!»

– Не сомневаюсь, этот парень ненавидит тебя, – хихикает кто-то. – На твоем месте я боялся бы повстречаться с ним в темном переулке.

Все опять молчат, а я слежу за направлением их взглядов, устремленных на… как там его зовут?

– Брэкстон, – рычит Люк.

Верно. Брэкстон.

Сидящие за столом хмуро смотрят на него, пока Гаррет не произносит:

– О чем, твою мать, вы все толкуете? – Он бьет меня в плечо, привлекая к себе мое внимание.

– В конце-то концов, чувак, тебя похитил серийный убийца!

Серийный убийца.

Никто прежде не называл так Калеба – по крайней мере, в моем присутствии.

Мне кажется, это неправда. Он не такой. Он… я не знаю.

Гаррет смотрит на меня прямо-таки с обожанием.

– Я не сомневался, твою мать, что ты удерешь от него. – И он вещает что-то о том, что выживают только сильнейшие, окружающие поддакивают ему на разные голоса, клянутся, что они тоже знали, что я обязательно спасусь, что, наверное, все это время я вынашивал хитрый план побега. Вскоре все голоса сливаются в одну сплошную какофонию, но я вычленяю из нее такую вот фразу:

«Никто не способен покончить с Сайерсом Уэйтом».

Шестьдесят девять

Когда я возвращаюсь в школу, все смотрят на меня иначе. Не с неловкостью и жалостью, а с неприкрытым восхищением, словно я совершил нечто немыслимое. Я единственный выживший среди многих жертв. И я не только не сломлен – но возвысился над собой.

Я должен быть благодарен моим старым друзьям за такое отношение, потому что, когда вчера вечером я впервые после своего возвращения открыл интернет, моя фотография, которую сделал тот мальчик, была повсюду.

Я снова и снова натыкался на худое, бледное лицо, состоящее почти из одних глаз. Я не узнавал их. В большинстве постов эта фотография соседствовала с моей фотографией, сделанной в десятом классе, и хотя я знаю, что сильно изменился с тех пор, но два этих снимка, оказавшись рядом, производили неизгладимое впечатление.

А комментарии…

«Бедный мальчик, наверное, этот монстр истязал его».

«Теперь он может начать выздоравливать».

«Рад, что он в безопасности».

«Он никогда не станет прежним».

– Что это на тебе? – смеется Бриа, найдя меня в коридоре после четвертого урока.

Я не понимаю, в чем дело, пока она не проводит пальцем по моему свитеру в красно-серую полоску.

– Это твой новый лук? – спрашивает она, словно считает, что отлично пошутила, но мне этот свитер нравится. Он мягкий, уютный, пахнет дождем. Мисс Уэллс выудила его из коробки с забытыми вещами, увидев, что я дрожу от холода. Я ничего не отвечаю Брие, и она опять смеется: – Вперед, мы едем обедать.

– Не думаю, что мне можно покидать территорию школы.

– Да ладно. – Бриа с игривой улыбкой округляет глаза. – Разве кто-то способен остановить тебя? – Она берет меня за руку и ведет на стоянку. – Где твоя машина?

– Меня привезла сюда мама.

Уголки ее губ опускаются, словно от разочарования, но она говорит:

– Все нормально. Поедем на моей. – И скоро мы подъезжаем к ресторанчику фастфуда. Бриа глушит двигатель и поворачивается ко мне, взгляд у нее сосредоточенный, настойчивый.

– Ч-что такое? – спрашиваю я.

– Я действительно скучала по тебе… – Она отводит волосы от моего лица, словно хочет, чтобы они лежали, как прежде. – Пока тебя не было, я все время вспоминала нашу последнюю встречу. И жалела, что не осталась. Я хотела бы, чтобы мы наконец… ну, ты понимаешь… – Она наклоняется ближе ко мне. – И до сих пор хочу.

Повисает напряженная тишина.

А потом она целует меня.

Я пытаюсь выровнять дыхание, а она просовывает язык мне между губ, и сердце у меня начинает бешено колотиться. Мне кажется, я испугался.

Бриа отстраняется от меня.

– Что не так?

– Все так.

– Усе? – хихикает она. – Боже, у тебя появился акцент.

– Правда? – А я и понятия не имел, что говорю теперь не как прежде.

– Ага. – Она достает из сумочки блестящий черный тюбик. – Надо немного подвести глаза. – Но она медлит, и я понимаю, что ей хочется накрасить глаза мне.

– О, – наконец выдаю я.

– Ты не против?

– Если хочешь.

Она проводит щеточкой по кончику своего мизинца и просит:

– Посмотри вверх.

Я смотрю вверх.

Она прижимает палец к коже у моего глаза и начинает размазывать тушь.

И улыбается:

– Так гораздо лучше.

Но я вовсе не чувствую себя лучше. Обвожу взглядом переполненный ресторанчик, где меня приветствуют те же посетители, что и в «Джава шайн». Мы заказываем бургеры и садимся за столик. Я потягиваю кока-колу, давясь углекислым газом и чувствуя, как ударная доза сахара – сказывается на сердцебиении.

– А, приветствую вас, госпожа президент, – обращается кто-то к направляющейся к нам девушке. Она высокая и красивая, у нее вьющиеся русалочьи волосы и серьезный взгляд. Лекс.

Она смотрит на меня, и ее рот приоткрывается, но она не произносит ни звука.

– Сайе, – наконец выговаривает она. – Как дела?

– Я… все хорошо.

– Ты хорошо выглядишь. – Такое обычно говорят людям после выписки из больницы, но мне кажется, она искренна.

– Спасибо. А ты теперь президент?

Между ее бровями обозначается озадаченная морщинка.

– Ну… школьного совета.

– Это хорошо. Прими мои поздравления. А Люк тоже здесь?

Брэкстон громко фыркает:

– Биуокер, наверное, заучивает где-то отрывки из «Библии».

Биуокер? Ах да. Я и забыл, что Люка так называют.

Лекс смотрит на Брэкстона, а Бриа печально качает головой:

– Люк практически неразлучен с Эбби Уайтли. Такие вот странные у нас дела.

– И в самом деле, – встревает в разговор еще один мальчик. – Церковь основательно промыла ему мозги.

И опять много голосов звучат одновременно. Раньше я тоже так разговаривал, но долгое время слышал всего один голос и теперь не понимаю, как это возможно – следить сразу за всеми репликами.

Слышу свое имя и вскидываю голову:

– Да?

Девушка неловко ерзает на месте:

– О. Да я же просто сказала Дэниэл. Ну ты знаешь, сына того мужика, который… Он много лет считался пропавшим, но теперь полиция заново открыла его дело.

Все начинают высказывать идеи о том, что тогда произошло. Я слышу: «Этот псих, определенно, убил его», «Если его до сих пор не нашли…», «Может, Дэниэлу удалось убежать». А потом кто-то говорит: «А ты, Сайе, что думаешь об этом? Что произошло с Дэниэлом?»

У меня в голове опять крутятся воспоминания. Калеб убеждает меня, потом я убеждаю его.

Ты настоящий Дэниэл.

Я настоящий Дэниэл.

Семьдесят

– Привет, Сайе! – окликает меня какая-то девушка, когда после уроков я выхожу на заднее крыльцо школы. Мимо течет поток школьников, энергичных, разговаривающих между собой. Некоторые из них улыбаются мне и машут руками. Подходит парнишка в куртке с эмблемой школы.

– Привет! Придешь ко мне на Хэллоуин завтра вечером?

Я вспоминаю, что недавно сказала мне Бриа: «Думаю, теперь тебя будут чаще, чем прежде, приглашать на всяческие вечеринки». А потом: «Надо будет устроить еще одну вечеринку у тебя дома!»

– Пока не знаю, – отвечаю я мальчику. – Может быть, и приду.

Он улыбается, дает мне листок бумаги со своим адресом и уходит.

Толпа начинает редеть, я чувствую, как у меня в кармане вибрирует телефон – приходит сообщение от мамы, она пишет, что опаздывает, но меня это не смущает. Мне нравится находиться на улице под широко раскинувшимся небом.

Кладу на крыльцо кожаную сумку и сажусь на верхнюю ступеньку ждать маму, и тут дверь за моей спиной распахивается, чуть не ударив меня по спине.

Вскакиваю на ноги и оказываюсь лицом к лицу с Эваном Замарой, одетым, подобно доктору или медбрату, в голубой медицинский костюм. Мой стереоскоп начинает отщелкивать кадры.

Эван: маленький, похожий на ребенка, с крупными завитками волос и ямочками на суставах пальцев.

Эван: высокий и стройный, с остриженными волосами и широкими плечами.

Это просто потрясающе: он стал таким высоким, что мне приходится откидывать голову назад, чтобы посмотреть ему в глаза, но, когда я делаю это, перед глазами проносится такое вот воспоминание. Эван на заднем сиденье лимузина. Его сердце колотится с такой силой, что видно сквозь одежду. Но мне кажется, что я оживил еще чьи-то воспоминания и понятия не имею, насколько они реальны. Может, просто мой мозг пытается справиться с тем, во что не хочет верить, и притворяется, будто все это делал другой человек. Словно я стал жертвой похитителя.

Но это был я. И мне стыдно до боли.

Эван проходит к лестнице, и я, не подумав, говорю ему вслед:

– Эван?

Его спина напрягается, он поворачивается и смотрит на меня.

– Что?

Из меня рвется наружу великое множество слов и мыслей, но получается сказать лишь:

– Странно… что теперь у нас общие уроки английского. – Это странно не только потому, что он моложе меня, но, как я помню, он действительно умен. – Ты же занимался по углубленной программе.

Он неохотно отвечает:

– Уже нет.

И мы с ним как-то странно застываем на месте, и создается впечатление, будто кто-то должен нажать на play, чтобы мы могли пойти дальше, каждый – своим путем.

Но вместо этого с моих губ слетает:

– Мы можем куда-нибудь пойти и поговорить?

– Поговорить? – Мышцы его лица искажаются, придавая ему враждебный вид.

Двое парней, идущих к своим машинам, оглядываются на нас.

Эван смотрит на них и тихо отвечает:

– Нет. Если хочешь что-то сказать мне, говори здесь.

– О, ладно. Я… – На его лице читаются недоверие и неприязнь, и я чувствую себя не в своей тарелке. – Я просто хотел сказать тебе… когда мы приставали к тебе… Я просто хотел…

– Не о чем нам разговаривать. – Эван поправляет на плече огромный рюкзак, обратив лицо к стоянке, словно он не в силах смотреть на меня.

– Просто, когда мы… когда я…

– Я помню, что ты сделал, – выпаливает он. – Вот только никогда не мог понять почему.

– Мы считали, что это смешно. – И только произнеся эти слова вслух, я понимаю, до чего ужасно они прозвучали.

– Почему?

– Ну, – пытаюсь я заставить работать свой мозг. – Честно? Если честно, то я не знаю.

Эван стискивает лямки рюкзака, его тело по-прежнему напряжено, глаза смотрят в сторону.

– Мне было бы легче, если бы я знал, когда вы, ребята, что-то со мной сделаете. Меня доставала неопределенность. Я умолял маму разрешить мне учиться дома.

Чувство вины разливается у меня в животе.

– Я не мог понять, как у вас получается оставаться популярными, если вы так обращаетесь с людьми.

– Наверное, это потому, что мы никогда не обижали кого-то значительного.

О боже, ну и ляпнул же я: глаза Эвана распахиваются. Если глаза могут бледнеть, то они у него побледнели, если глаза – это окна, то они распахнулись слишком уж широко. Я вижу, какие чувства обуревают его, как сильно ранят его мои слова, и думаю, что ему стоило бы носить солнечные очки, чтобы хоть как-то защитить себя. Небезопасно показывать людям столь выразительные глаза.

– Я… Прости меня, Эван. Я не то хотел сказать. Я думал так в прошлом. Что с некоторыми людьми нормально обращаться вот так, но сейчас я считаю по-другому.

– И при этом ты был очарователен, – добавляет он несколько презрительно.

– Нет…

– Все обожали тебя. Я обожал тебя.

– Ч-что?

– Ты был клевым, ты был старше, и ты был Сайерсом Уэйтом. Но ты прав: всем было без разницы, что ты вытворяешь.

– Я… Думаю, я был ненормальным.

– И ты приводишь свое безумие в оправдание?

Беспомощно мотаю головой. Я ничего больше не понимаю.

Еще одно воспоминание. Гаррет сквозь стиснутые зубы говорит: «Убирайся отсюда, Эван». Гаррет был очень злым. И потому с моей стороны было безумием молча сидеть в лимузине и наблюдать, как Гаррет выкидывает оттуда Эвана – но я поступил именно так. А затем сам вышел из него.

Почему?

Не помню.

А что было потом?

Я по-прежнему не знаю этого. Может, Гаррет напугал его или угрожал ему?

– Что произошло в лесу, куда Гаррет увел тебя?

Эван стоит совершенно неподвижно и какую-то секунду выглядит точно так же, как в тот вечер, у него те же самые испуганные глаза, но потом его лицо будто каменеет.

– Просто держись от меня подальше.

– Но…

Он, сделав три больших шага, нависает надо мной.

Я инстинктивно делаю шаг назад.

– Послушай меня.

Я, быстро вдохнув, киваю.

– Да, мы с тобой в одном классе, – тихо говорит он мне. – И я ничего не могу с этим поделать. Но я буду притворяться, что тебя здесь нет, и ты будешь делать то же самое. Я это серьезно.

– Прости меня, Эван. Я очень хочу, чтобы…

– Да, я услышал тебя. Просто я тебе не верю.

Семьдесят один

Где я?

Там, где темно и холодно, но это не подвал, не открытое пространство и не моя комната в доме Калеба. Я исключаю все возможные места, где меня нет, пока не вспоминаю, где нахожусь: в своей кровати, в своем доме, в ноябре.

Мне опять приснился страшный сон. Но его детали уже ускользнули от меня. И все, что я помню, это – холод. Беру со столика у кровати телефон: 3:00 утра.

Это случается со мной не в первый раз – я засыпаю, но спать не могу.

Выдвигаю верхний ящик тумбочки и беру таблетки от тревоги. Пузырек пуст, но я не помню, чтобы выпивал последнюю. В ящике есть и болеутоляющее. Оно действует на меня примерно так же, потому беру одну таблетку и смотрю на экран телефона, считая минуты.

Я снова опоздал. Должен был прийти вовремя, но заблудился.

Люк был прав: я не умею ориентироваться в пространстве.

Звенит звонок, и я ускоряю шаг.

– Кто следующий? – спрашивает мисс Уэллс, когда я быстро вхожу в класс.

Ни одной поднятой руки.

– Если желающий не найдется, я вызову кого-нибудь, – весело угрожает она, а я тем временем сажусь на свое место.

Надеюсь, она не станет вызывать меня. У моих одноклассников лежат на партах газеты, статьями из которых они готовы поделиться с присутствующими. Но я умудрился забыть о домашнем задании. Понимаю, что если меня вызовут, то я не умру, но у меня создается впечатление, будто мое тело больше не различает степени грозящих мне неприятностей. И не отличает небольшого неудобства от смертельной опасности.

Я забыл о домашнем задании?

Где мой красно-серый свитер?

Когда я вошел в здание школы… тот мужчина действительно наблюдал за мной?

– Последний шанс, – говорит мисс Уэллс, и из-за своей парты быстро встает Блэр, приподняв ее на какое-то время над полом. Некоторые ребята хихикают, когда он, спотыкаясь, идет к доске. Мисс Уэллс шикает на них, но лицо у Блэра такое же красное, как его волосы, а от дрожи в руках газета шелестит.

Я чувствую прилив симпатии к нему.

Он начинает читать:

– Сегодня были обнародованы новые детали дела об исчезновении Сайерса Уэйта. – И мое сердце замирает. – Полицейские обнаружили девять замороженных тел в морозильниках подозреваемого…

– Блэр, – задыхается от возмущения мисс Уэллс.

Одноклассники смотрят на меня со смесью ужаса и восхищения.

– Они принадлежат мальчикам от двенадцати до девятнадцати лет, блондинам с зелеными глазами.

Меня словно спихнули с вершины горы. Приземлившись, обнаруживаю, что оказался в холодном помещении. Вокруг меня замороженные мальчики. Их волосы и ресницы покрыты льдом, и все они смотрят, смотрят, смотрят.

– Блэр, хватит, – вскакивает с места мисс Уэллс.

Но Блэр читает еще громче:

– Полицейские не знают пока, подверглись ли они сексуальному насилию, но предположительно…

Мисс Уэллс вырывает газету из рук Блэра.

– Хватит, я говорю. Ты что, не слышишь?

Но Блэр, похоже, не слышит и не видит никого, кроме меня. Он с ледяной улыбкой пристально смотрит мне в глаза.

– Есть вещь, которую называют кармой…

– О боже, Сайе! Ты в порядке? – Марисса, Бриа и еще какие-то девочки окружают меня, как наседки, в полном людей коридоре. – Мы слышали, что выкинул Блэр!

– Но ты не переживай, – добавляет Бриа. – Он свое получит.

Они все кивают и, думаю, хотят быть милыми со мной, даже пытаются защитить – но они не понимают.

– Он ни в чем не виноват, – быстро говорю я им. – Это моя вина. Его семья обанкротилась из-за меня.

Но они игнорируют мои слова и с энтузиазмом обсуждают план превращения жизни Блэра в ад.

У меня на верхней губе выступают капли пота, а голова пульсирует так, будто кожу на ней натянули слишком уж туго, и я слышу слово НЕТ, только потом соображаю, что сам произнес его вслух, и кричу:

– Нет! Просто оставьте его в покое!

Коридор, заполненный ребятами, замирает.

Бриа стреляет взглядом в пялящихся на меня школьников, а Марисса хрипло говорит:

– Господи Иисусе, Сайе. Мы же просто хотим помочь.

Девушки взирают на меня настороженно, словно считают неуправляемым человеком.

И я начинаю плакать.

У потрясенных девушек отвисают челюсти.

Часть меня наблюдает за этой сценой и стыдится странного парнишки, рыдающего посреди школьного коридора.

– Сайе, – шипит Бриа. – Мне стыдно за тебя.

Семьдесят два

В окна моей комнаты стучит дождь. Это успокаивает меня.

Поэтому Пенни так любит дожди?

Зимние каникулы почти подошли к концу, мне не хочется идти в школу в понедельник, но сидеть дома я тоже уже не могу. Здесь одиноко: мне – в моем крыле и маме – в ее. Она ушла в себя после телефонного разговора со школьным психологом. Не знаю, что он ей наговорил, но она расстроилась так сильно, что уединилась на несколько дней.

Встаю с кровати и открываю длинные узкие окна. Дождь стучит громче, небо темное.

Сердце у меня колотится быстрее, и я спешу найти обезболивающее. Осталось всего три таблетки, а на пузырьке написано: «Отпускается только по рецепту врача». Это означает, что если мне потребуются еще таблетки, то придется ехать к доктору, поэтому надо растянуть то, что есть, на подольше. Но я закидываю все три в рот и запиваю водой.

Я только немного под кайфом. Так что планета наклоняется вправо всего на шестнадцать градусов.

Цепляюсь ногой за ногу и чуть не падаю.

О’кей, я улетаю, как воздушный змей, – ничего себе, выражение. Смешное.

Ага, я воздушный змей, и кто-то держит мою бечевку, но этот человек плохо справляется со своей задачей, и я то и дело натыкаюсь на дождевые облака.

Я никогда не любил дождь так, как любит его она. Никогда не хотел, чтобы вода в моем теле обернулась дождевой водой. Но сейчас я хочу этого. Промокший насквозь, иду по сверкающим улицам в даунтаун, где мерцают яркие сюрреалистические огни.

Ботинки у меня такие тяжелые, что, кажется, вот-вот утянут меня под землю. Стаскиваю их и продолжаю идти до тех пор, пока не оказываюсь у кинотеатра «Риалто», куда любили ходить мы с Пенни.

Тяну на себя стеклянную дверь. Заперто.

Но я хочу войти внутрь.

Хочу увидеть, как раздвигается красный занавес.

Хочу увидеть проекцию наших с Пенни фигур на киноэкране.

Бросаюсь на дверь. Она не поддается, и я давлю на нее все сильнее и сильнее, и на стекле, словно на покрытом льдом водоеме, появляется неровная трещина.

Я, ошеломленный, делаю несколько шагов назад.

Дверь остается закрытой.

Дождь по-прежнему льет как из ведра. Мои голые руки стали ледяными, вокруг темно, и страшно, и безлунно.

Убрав с лица мокрые волосы, иду, иду, иду – пока не оказываюсь напротив железных ворот, за которыми мой дом.

Я устал, а может, кто-то просто потянул за бечевку и притянул меня к земле.

Начинаю переходить дорогу, глядя на будку охранника, но дождь хлещет так, что рассмотреть что-то в маленькое окошко очень трудно. Я почти дохожу до будки, когда из нее выбегает охранник. Он неприязненно смотрит на меня и прижимает к уху телефон.

– Он здесь, – говорит он и окидывает меня мрачным взглядом.

– Мистер Уэйт, вас все ищут.

Меня охватывает изумление.

– Ну… – улыбаюсь я и протягиваю ему руки. – Вот вы и нашли меня.

Но он и не думает смеяться, а просто качает головой и жмет на кнопку.

Высокие ворота раздвигаются, и – о нет…

Я вижу бесчисленное множество полицейских машин с мигалками, словно сюда в полном составе явилось правительство, чтобы выследить меня.

Семьдесят три

Меня сопровождают в дом трое полицейских. Еще несколько дюжин слоняются по дому, но все они дружно замолкают, когда вхожу я. С меня льют потоки воды. Рядом с главной лестницей мечется взад-вперед моя мать, но, завидев меня, сразу сникает, почти что складывается пополам, словно ей на спину наступил великан.

– Слава богу, слава богу, – снова и снова повторяет она. А затем: – Где ты был?

– Э… – Полицейские с подозрением взирают на меня, а я по-прежнему нахожусь под кайфом, но стараюсь вести себя так, будто все нормально. – Я гулял?

Несколько полицейских раздраженно фыркают. Один из них бормочет что-то о том, что они столько времени потратили впустую, а еще один говорит:

– И часто ты прогуливаешься в три часа утра?

– Э… вообще-то, нет. – Теперь я напряжен и подавлен, а мама кричит на меня:

– Почему ты не взял с собой телефон? И где, черт побери, был охранник? Как так получилось, что ты ушел, а он даже не сказал мне об этом?

И я кричу в ответ:

– Я что, узник?

– Миссис Уэйт, – встревает в разговор мужчина, смахивающий на следователя. – С вашим сыном все в порядке, так что мы уходим. Советую вам получше приглядывать за ним.

Она вздрагивает. Я не могу понять, смущена она, сердита или обижена.

Полицейские тянутся к выходу, некоторые из них бросают на меня неодобрительные взгляды. Хлопает входная дверь, по дому разносится эхо, а потом становится тихо – до тех пор, пока мама не говорит:

– Так дело не пойдет, Сайерс. Тебе придется ставить меня в известность, чем и когда ты занимаешься.

– Почему? Раньше тебе не было до этого никакого дела.

Она отрывисто вздыхает.

– Нет, мне было до тебя дело, просто я никогда не думала… – И, покачав головой, продолжает: – У тебя было слишком много свободы.

Я какое-то время буравлю ее взглядом.

А затем разражаюсь хохотом, таким неудержимым, что хватаюсь за живот.

– Ты считаешь, у меня было слишком много свободы? Да я целых сто лет сидел взаперти! – Начинаю ходить по комнате, приволакивая ногу, словно на ней цепь, но мать не воспринимает мою шутку.

– Сайе, – говорит она надломленным голосом. – Я не это имею в виду, не об этом говорю.

Но я все смеюсь и смеюсь, и глаза у нее становятся как блюдца.

– Почему ты так себя ведешь?

Поднимаю руку и вонзаю себе в шею невидимую иглу.

– Ты под действием наркотиков?

У меня текут слезы, но все это так смешно.

– Сайе, ответь мне. Ты под кайфом?

– Еще бы!

– Что ты принял?

– Таблетки, которые ты мне дала.

– Те, что прописал тебе врач? Сколько таблеток ты выпил?

– До фига.

Ее рот кривится, словно она вот-вот расплачется. Она вытирает нос тыльной стороной ладони.

– И о чем ты только думал, Сайе? С тобой могло случиться все что угодно. Тебя могли… – Но она не договаривает фразы, словно боится произнести нечто страшное вслух.

– Что со мной могли сделать? – хихикаю я, на этот раз холодно и горько. – Похитить?

Семьдесят четыре

Резко просыпаюсь в весьма странной позе в своей кровати. Я плохо помню, что произошло ночью, но мне стыдно за то, что сохранилось у меня в памяти. Отдельные спутанные воспоминания. Я брожу по улицам. Прихожу домой и обнаруживаю там национальную гвардию.

Выбираюсь из кровати. Носки у меня все в глине, и я вспоминаю, что где-то по дороге снял ботинки. Стягиваю через голову майку, она застревает на голове, как повязка на глазах, и тут я вспоминаю еще кое о чем.

Я пытался ворваться в «Риалто»?

Похоже, что так.

Но это плохо, очень плохо.

Покусывая большой палец, начинаю ходить по комнате, и меня охватывает тревога. Мне хочется, чтобы рядом кто-то был, – не хочу оставаться в одиночестве в таком вот состоянии.

Мы никогда не бываем одни.

Так сказала мне Пенни.

Мне нужно увидеть Пенни.

Семьдесят пять

Нахожу в конце Кедровой улицы два обнимающихся дерева. В городке, возведенном на совершенно ровной местности, улица, на которой живет Пенни, идет вверх. Она никогда не говорила мне об этом. Но я догадываюсь, что не знаю о ней очень многого, о многом не спрашивал, или забыл спросить, или же у меня не было возможности задать ей какие-то вопросы.

Я хочу побыть здесь, но стремление поскорее увидеть Пенни ведет меня вверх по холму – мимо старых домов, по улице, по обе стороны которой растут деревья. Я знаю название улицы, но не номер дома, и потому внимательно смотрю вокруг – и вижу наконец желтый, коттеджного типа дом с большим крыльцом.

На крыльце за столом для пикников сидит и рисует фломастерами маленький мальчик с блестящими темными волосами. У него лицо с рисунков Пенни. Маленький подбородок, большие карие глаза.

Николай.

Но сейчас я не в состоянии разговаривать с ребенком. Нужно развернуться, уйти и вернуться сюда в другой день.

Но тут мальчик поднимает глаза.

Они у него становятся еще больше, лицо принимает настороженное выражение, и я делаю несколько шагов назад. Мне не хочется пугать его.

– Привет, – машу я ему с тротуара.

– Привет, – эхом отзывается он; голос у него совсем тоненький, как у мультяшного бурундука.

– Я пришел к твоей сестре Пенни.

– Ее нет дома.

– О, э, ладно. Э… – Я понятия не имею, как разговаривать с детьми. – Я могу подождать. – Сажусь на бордюрный камень и начинаю барабанить большими пальцами по коленям.

Минутой позже мальчик обращается ко мне:

– Ты любишь собак?

Поворачиваюсь к нему. Он стоит на верхней ступеньке крыльца.

– Э. Конечно.

– Я тоже. Я хочу собаку. Совсем маленькую, чтобы ее можно было носить вот так. – Он складывает руки, будто держит новорожденного, и выглядит это несколько странно, потому что сам он почти младенец.

Он пока еще мал для детского сада, а может, я просто не знаю, какие дети ходят в детские сады.

– Это очень… мило.

– Пенни не скоро вернется.

– Правда?

Он мотает головой, и его личико становится очень печальным.

– Ей часто снились страшные сны, – пытается объяснить он, сдвинув брови. – И ее отправили в лечебную школу. Она для тех, кто боится плохих парней и разговаривает об этом.

У меня сводит живот. Он говорит о психиатрической больнице?

– Хочешь, покажу тебе рисунок? – спрашивает он. И его фигурка в красном пальтишке и пижамных штанишках с рисунком леденцов в виде тростей кажется такой одинокой на фоне серого неба, что мне стоит большого труда не расплакаться.

Я взбираюсь по скрипучим ступенькам, он протягивает мне рисунок – на нем мальчик, на груди которого серебряная звезда размером с его голову.

– Это я, – говорит он. – Я стану полицейским, когда вырасту. И если кто-нибудь потеряется, я его найду.

В горле у меня начинает саднить. В глаза будто перцу насыпали.

– Сайерс?

Услышав свое имя, поворачиваюсь и вижу на пороге дома женщину с темными волосами до пояса. Это мать Пенни. У нее в руке керамическая лейка, словно она собирается полить цветы, но она ставит ее на пол и сдвигает очки с головы на глаза, чтобы лучше видеть меня.

Мать Пенни не может ничего знать о том, как ее дочь заполнила картинками своей жизни пустой сосуд, которым я был в подвале. О том, что я нюхал цветы в ее саду, что меня кормили воспоминаниями о приготовленной ею еде. Она не может этого знать, но она знает и потому смотрит на меня не как на человека, которого видит впервые в жизни, а как на кого-то, кого любит.

– Да. – В горле у меня стоит ком. – Я Сайерс.

– Хочешь войти?

Семьдесят шесть

Прихожая здесь именно такая, как описывала мне Пенни. В ней столько растений, что ее можно назвать оранжереей. Стены – разноцветные.

– Простите, что я явился без приглашения, миссис Валлес.

– Все хорошо. – Голос у нее тихий, доброжелательный. – Тебе здесь всегда рады.

Перевожу взгляд с ее лица на пол. Неожиданно осознаю, что на мне рубашка под смокинг и рваные джоггеры. Я и не подумал нацепить на себя что-нибудь приличное, когда покидал дом. Просто почти вся моя одежда грязная, а чистые вещи больше не появляются в шкафу, словно по волшебству.

– Как поживает твоя мама? – спрашивает миссис Валлес.

Я поднимаю на нее взгляд.

– Моя мама?

– Мы познакомились с ней, когда вы с Пенни лежали в больнице.

– О. Она… хорошо.

– Я думала о ней. О вас обоих. – Она вздыхает. – Пенни было плохо дома. – И у меня такое чувство, будто дела обстоят гораздо хуже, чем она говорит.

– Никель сказал, что она в школе?

Ее губы растягиваются в горько-сладкой улыбке.

– Никель. Так его называет только Пенни. – Она опять тяжело вздыхает. – Это программа предоставления ухода с проживанием. В Оук-Хилле. Ее там лечат, и там же она учится, чтобы не отстать от сверстников.

– О. Это хорошо. – И мне хочется спросить: «Можно мне увидеть ее?» Но я боюсь получить тот же ответ, что дал мне доктор в больнице, поэтому спрашиваю: – А когда она вернется?

– Все будет зависеть от ее самочувствия. Но мы надеемся, что в конце июня.

В конце июня? Но до этого еще так далеко, еще несколько месяцев.

– Я думал… – В горле у меня пересохло. – Я думал, что дома с ней все будет в порядке.

– Да… Я тоже так считала.

– В том доме она была такой сильной.

На глазах у нее наворачиваются слезы. Она снимает очки и вытирает лицо.

– Доктор, который лечит Пенни, сказал, что для некоторых людей характерно хорошо держаться в травматической ситуации, но, оказавшись в безопасности… Они расклеиваются.

Т-Р-У-С. Стучит у меня в голове. С каждым шагом все громче и громче.

Я не справился. Не смог выдержать там и десяти минут – извинился перед матерью Пенни и пятилетним мальчуганом и ушел восвояси. Спускаясь по холму, я слышал, как Николай кричит мне тоненьким голоском: «Приходи еще!»

Но мне вообще не стоило приходить туда. И о чем я только думал? Разумеется, Пенни далеко не в порядке. Когда я видел ее в последний раз… Я вспоминаю, как это было.

Пенни поднимается с больничной кровати, падает, у нее идет кровь.

Когда я дохожу до перекрестка, во мне неожиданно вспыхивает гнев. Насколько труднее приходилось Пенни из-за того, что я был рядом? Она все время утешала меня, заботилась обо мне. И даже теперь, о боже, я ждал от нее того же самого. Хотя это я должен был предложить ей свою помощь, а не получать ее.

Но как я могу кому-то помочь? Я боюсь темноты, боюсь всего на свете.

Я не всегда был таким. Прежде я успешно со всем справлялся. Знал, как писать контрольные, как заказывать кофе и целовать свою девушку. Я был нормальным.

Но плакать на улице чертовски ненормально. Тру глаза ладонями, и меня охватывает некое сильное чувство, с которым я не понимаю, что делать. Я знаю одно: мне необходимо избавиться от него к тому времени, как Пенни выйдет из больницы.

К концу июня мне необходимо измениться. Я возьму себя в руки, я буду в порядке, буду сильным, буду таким, каким ей нужно.

Семьдесят семь

Сейчас утро – предполагается, что утром все должно казаться лучше и ярче, но я чувствую себя еще хуже. И это совершенно непонятно, потому что я принял решение. Поклялся навести порядок в своей голове. Но почему я не чувствую себя собранным?

Все окна в моей комнате покрыты морозным узором. Прислоняю ладонь к стеклу, и за ним обнаруживается такой белый пейзаж, что я вздрагиваю. Взяв в руки мобильник, смотрю, какая сегодня погода. Ночью температура упала до ноля. Сейчас еще рано – я должен буду выйти из дома и пойти в школу через час. Мне нужно чем-то занять себя, поэтому я собираю одежду в стирку – она занимает половину моей комнаты, – а также грязную посуду, но не несу все это вниз, а запихиваю в комнату для гостей по другую сторону коридора.

Потом принимаю душ, слишком долго греясь под струями горячей воды, и одеваюсь в нормально пахнущую одежду. Спустившись в гостиную, обнаруживаю, что мамы там нет.

Она все еще сердится на меня?

Заглядываю в ее комнату. Она спит, лицо у нее расслабленное, и я не могу заставить себя разбудить ее.

И что теперь?

Идти в школу? Но на улице слишком холодно. А я нервничаю, когда холодно.

Пропустить школу? Мне придется весь день торчать одному в своей комнате.

Вызвать машину? Но я не хочу садиться в машину с незнакомым человеком.

Самому повести машину? Но я же помню: сломанный навигатор и темная дорога.

Любой вариант пугает меня, но мне кажется, что лучше всего – наименее страшно – пойти пешком. Я надеваю потерянный и вновь обретенный свитер и какие-то не слишком скользкие ботинки, но страх не отпускает меня. Мои нервы порядком истрепаны.

Когда я уже на полпути к школе, то готов на все, чтобы избавиться от этого состояния. Жаль, что у меня больше нет таблеток. На этот раз я был бы умнее и не стал бы принимать большую дозу. А выпил бы ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы успокоиться. Но мама ни за что не даст их мне. Внезапно вспыхнувшая надежда – приятель Гаррета. Он всегда умудрялся доставать таблетки. Как его звали?

Тэннер.

Достаю из коричневой кожаной сумки телефон. В «контактах» ровно два номера – мамы и Брии, поэтому впервые после возвращения я открываю Инстаграм ^[5].

Игнорируя тревожные сигналы в голове, нахожу контакт Тэннера и пишу, сразу переходя к делу: «Привет, чувак. Есть что-нибудь?»

Уже входя в школу, получаю ответ: «А что тебе нужно?»

Утром все словно в тумане. Психолог – тучный мужчина в вязаном жилете – позвал меня к себе в кабинет, чтобы сообщить, что в прошлом семестре я провалился по всем предметам, а потом выложил из толстой папки на стол множество бумаг. Мои контрольные, классные и домашние задания, квизы. Вместо ответов на вопросы – рисунки лошадей и парусников.

Лицо у меня горит, потому что он уведомляет меня о том, что мне придется заниматься летом, дабы исправить все это, а если моя успеваемость не улучшится, то речь пойдет о других мерах, но он не уточняет, о каких именно.

Четвертый урок у меня сегодня – экономика, единственный предмет, которого не было осенью. Нахожу свободное место за черным лакированным столом подальше от учителя, и минутой спустя в класс с важным видом вваливается Гаррет, который кажется еще крупнее, чем был до каникул. Руки у него почти что стволы деревьев, а к кистям будто привязаны булыжники.

Брэкстон, с волосами торчком и в дутой золотистой куртке, идет сразу за ним. Они кивают мне и садятся рядом. Получив учебники и программы занятий, мы оказываемся в подвешенном состоянии, как это обычно бывает в первый день после каникул. На полноценный урок времени не остается, и учитель разрешает нам делать, что хотим – в разумных пределах. Я рисую парусники на полях программы, а Гаррет и Брэкстон обсуждают какую-то новогоднюю вечеринку и сколько килограммов они способны поднять.

– Эй… – Гаррет берет меня за плечо и огорошивает вопросом: – Ты не против, если я приглашу на свидание Брию?

– Ч-что?

– Ну вы же вроде как расстались? – Я, должно быть, смотрю на него непонимающим взглядом, потому что он поясняет: – Она изменила свой статус.

– О.

– А тебе ничего не сказала?

Я качаю головой, и Брэкстон смеется:

– Ничего себе.

– Значит, все в порядке? – продолжает допытываться Гаррет.

– Ага. То есть, если мы не вместе…

– Хорошо, – скалит он зубы. – Просто решил уточнить.

Уши у меня горят, когда во время обеда я с трудом тащусь по грязной улице к автозаправке в четырех кварталах от школы, чтобы встретиться с Тэннером.

Едва я появляюсь там, как тонированное стекло одного из автомобилей опускается и высунувшаяся оттуда рука машет мне, словно это полуночное свидание, а не продажа и покупка наркотиков посреди белого дня. Открываю пассажирскую дверцу и застываю на месте – я совершил чудовищную ошибку и подошел не к той машине.

Но нет, это Тэннер. Просто у него теперь довольно неопрятная борода, и потому он выглядит старше.

Он щурит глаза:

– Так ты садишься или что?

Я колеблюсь еще несколько секунд, он напрягается и, похоже, вот-вот рванет с места, и я спешу забраться внутрь. Он, ведя машину, то и дело переводит взгляд с меня на дорогу и снова на меня.

– Чувак, ты так изменился. Волосы отпустил.

Он прав, волосы у меня теперь гораздо длиннее, чем прежде, но при этом не смотрятся прикольно, как у какого-нибудь рок-музыканта.

Тэннер высаживает меня в квартале от банкомата, пробормотав что-то насчет камер, но, как только я снимаю наличные, машет мне, чтобы я садился обратно в машину. Потом выезжает на дорогу – одна рука на руле, другая роется под задним сиденьем, – достает герметически запаянный пакетик и бросает мне на колени.

У меня уходит секунда на то, чтобы сообразить, что это.

– Травка? – рассматриваю пакетик на свет.

– Чувак, засунь это поскорее себе в сумку.

– Нет, мне нужны таблетки. Мои кончились.

– Я больше не торгую таблетками.

– Но я не хочу улететь, я хочу расслабиться.

Он смотрит на мою дергающуюся ногу.

– Это как раз то, что тебе нужно.

– Но как я буду это курить?

Он открывает отделение для перчаток и выуживает оттуда трубку.

– Это тебе от меня.

Я потерял пуговицу от моего любимого свитера – она оторвалась, должно быть, в промежутке между обедом и звонком с уроков, – и в образовавшуюся прореху задувает ледяной ветер. Может, пуговица потерялась в машине Тэннера. Нужно будет написать ему, когда приду домой, и спросить, не видел ли он ее.

Пересекаю мост, с которого свисают сосульки, и иду к пустому отрезку дороги. Здесь очень тихо, словно падающий снег приглушил все звуки. Перевешиваю сумку так, что она оказывается у меня на груди, и тут слышу рокот мотора. Он становится все громче, должно быть, приближается автомобиль.

Оглядываюсь и примерно в тридцати футах от себя вижу коричневый седан. Он не останавливается, а едет с такой скоростью, чтобы не обгонять меня.

Кто-то открыто следует за мной.

Семьдесят восемь

Начинаю гадать, что происходит, и прихожу к выводу, что машина едет так медленно из-за плохой погоды.

Сердце у меня колотится, я снова оглядываюсь. Коричневый седан продолжает тащиться за мной, словно водитель не хочет выпускать меня из виду. Замечаю уродливую вмятину на бампере и номер штата Иллинойс. Машина не здешняя. Вот еще одна возможная причина, по которой она едет так медленно, – водитель вполне мог заблудиться.

На перекрестке сворачиваю направо и краем глаза засекаю, что седан делает то же самое.

Меня преследуют.

Определенно, преследуют.

Теперь я смотрю прямо перед собой, в животе, а потом в груди появляется какое-то нехорошее ощущение. Проходя мимо пустой детской площадки, слышу, как скрипят на ветру качели. Обычно в парке полно родителей с детьми, но сейчас для прогулок слишком холодно.

Машина по-прежнему едет за мной.

Припускаю по детской площадке, под ногами хрустит заледеневшая трава.

Оказавшись на соседней улице, прибавляю шагу и обхожу близлежащий квартал, а когда снова оказываюсь на главной дороге, в воздухе раздается визг автомобильных покрышек – это тормозит преследующая меня машина.

Дверца со стороны водителя открывается, и из нее выходит мужчина с зализанными назад волосами.

Пассажирская дверца также распахивается, я вижу еще одного мужчину – он крупнее, коренастее первого – и бегу.

По крайней мере, пытаюсь бежать. Ноги движутся медленно и неуклюже, словно тело забыло, как это делается. Ботинки скользят по тротуару, хлюпают по лужам. Я в панике, сердце колотится где-то в горле.

Слышу звук шагов за спиной.

– Ты его видишь? – произносит кто-то из них двоих.

Иду быстрее, сумка бьет меня по спине, сердце, похоже, вот-вот взорвется, и тут на перекрестке появляется красный пикап с огромными колесами.

Из него вылезает Эван Замара, высокий и статный, как римская статуя, брови у него хмурятся, словно он чем-то обеспокоен, глаза останавливаются на преследующих меня мужчинах, и на лице появляется понимающее выражение, сопровождаемое полным отвращения взглядом.

Теперь, обернувшись, я вижу огромную камеру на плече того типа, который крупнее.

Он снимает меня.

Парень поднимает объектив выше.

– Сайерс! Расскажи нам о Калебе Емори.

И хотя я понимаю, что никто не собирается похищать меня, мое тело словно не верит этому. Оно дрожит все сильнее, колени подгибаются, я пыхчу, вдыхая холодный воздух, а перед глазами все плывет – я пропускаю много кадров и останавливаюсь на том из них, когда Эван стоит прямо напротив меня и решительно произносит:

– Садись, Сайе. Я отвезу тебя домой.

Эван мчится на своем пикапе по слякотной улице.

– Это были репортеры?

– Я… я не уверен. – Пытаюсь выровнять дыхание, сердце по-прежнему колотится. – Скорее папарацци. – Вырвавшийся у меня нервный смешок служит вроде как заменой таких вот слов: «Смешно, правда? За мной охотятся папарацци – абсурд какой-то».

– Это надо запретить. – Эван смотрит в зеркало заднего вида, словно боится, что за нами едут. Я поворачиваюсь, желая выяснить, так ли это, и он говорит мне: – Думаю, мы от них оторвались.

Опять неуверенно хохотнув, оседаю на сиденье, мозг пытается найти тему для разговора полегче, и я выдаю:

– Какой у тебя любимый цветок?

Эван поворачивается ко мне, глаза у него прищурены, кажется, он не понял моего вопроса.

– Что?

– Э… твой любимый цветок?

– О. Я никогда не задумывался над этим.

– Тогда какой у тебя любимый цвет?

– Э, синий. А может, серебряный. – Но смотрит он на меня так, будто я самый странный тип из всех, что он когда-либо встречал, и потому я снова меняю тему.

– Я… мне нравится твоя одежда. Это театральный костюм?

– Ты имеешь в виду медицинскую форму? – Я киваю, и он отвечает: – Я прохожу практику в местной больнице – бываю там несколько дней в неделю.

– И тебя это не достает?

– Что?

– Что тебя окружают больные люди.

– Нет, я хочу быть доктором, так что этого не избежать.

– Правда? Здорово.

Эван сухо кивает, думает, наверное, что я иронизирую, или же, вполне возможно, он все еще ненавидит меня. Он поступил как добрый самаритянин, помог мне, а теперь ему хочется, чтобы я заткнулся.

Но он спрашивает:

– Ну… а ты? – Такое впечатление, что он хочет поддержать вежливую беседу. – Чем ты собираешься заняться?

– Я? – Вопрос застает меня врасплох. – Я… я не знаю. До этого еще так далеко. Ведь мне всего… – Нет мне, конечно, не десять лет. – То есть кажется, что далеко.

– А что ты любишь делать?

Я люблю рисовать – такая мысль приходит мне в голову первой. Но это не обо мне, а о Дэниэле. Вот только мне тоже нравится рисовать, так что, может, все-таки обо мне. Или же о нас обоих. Я раскидываю мозгами – так что же сказал бы Сайе?

– Я словно на консультации у школьного психолога, – пытаюсь пошутить я.

– Тебе нужен психолог? – спрашивает Эван, и я не могу понять, серьезно он это или нет.

– Я… Думаю, мне нравятся языки.

– Да?

Похоже, ему стало интересно, и это вдохновляет меня на то, чтобы пуститься в рассуждения:

– Ага, это как код. И если он тебе известен, значит, ты способен понять кого угодно, а это, как мне кажется, подобно знанию законов Вселенной.

– Я чувствую то же самое по отношению к биологии. Типа если я пойму тело, то смогу решить любую проблему. – Эван улыбается, и это та самая простодушная улыбка, с какой он сто лет тому назад показывал мне свою «Операцию». – А ты говоришь на каком-нибудь иностранном языке?

– Я свободно владею испанским и французским. А в португальском и итальянском нет ничего сложного, если ты знаешь первые два. Еще я занимался латынью. Плюс к этому немного понимаю множество других языков. – И я начинаю сыпать французскими, исландскими и греческими фразами и улыбаюсь изумленному выражению лица Эвана.

Это странно, но впервые с моего возвращения мне становится почти что… комфортно.

Я все еще улыбаюсь, когда замечаю краем глаза дым, идущий из-под капота.

– Что это?

Эван включает аварийку.

– Все хорошо.

Но мне вовсе не кажется, что все хорошо. Мне кажется, что пикап сейчас взорвется.

Эван едва успевает съехать на обочину, как двигатель глохнет. Эван выходит из машины и стучит по капоту рукой в перчатке.

Вылезаю из машины вслед за ним, засовываю замерзшие пальцы в карманы.

– Нужно позвонить кому-нибудь?

– Нет, просто он перегрелся.

– А разве машина может перегреться зимой?

– Боюсь, что да. – Он поднимает на меня глаза. – Иди и жди меня внутри. На тебе даже куртки нет.

Замечаю, что Эван, не в пример мне, одет по погоде – на нем черная вязаная шапка, черные перчатки и серое шерстяное пальто поверх медицинского костюма. Залезаю в пикап и смотрю, как он несет от кузова к капоту что-то вроде пластиковой банки.

Осматриваюсь – по-прежнему ни следа тех мужчин.

Пару минут спустя Эван садится на водительское сиденье и поворачивает ключ зажигания. К счастью, мотор оживает, Эван выезжает на дорогу, но мы не возвращаемся к нашему разговору. Между нами снова повисает напряженное молчание.

Украдкой смотрю на Эвана…

И понимаю теперь.

Ему неудобно. Это написано на его лице, и я чувствую острый укол вины. Гаррет, Брэкстон и я насмехались над его неспособностью купить хорошую машину. В его день рождения. И как только мы могли?

Мне хочется попросить у Эвана прощения, но, когда я попытался сделать это в прошлый раз, ничего хорошего из этого не вышло.

Довольно скоро мы доезжаем до кованых железных ворот владений Уэйтов. Охранник открывает их, и Эван едет по извилистой дороге к моему дому. Когда он останавливается перед входом в него, я открываю было рот, чтобы поблагодарить его, что он подвез меня, но неожиданно для себя говорю:

– Хочешь зайти?

В большой комнате Эван снимает с головы вязаную шапку. Волосы у него такие короткие, что через них просвечивает кожа головы.

– Невероятное место. – Глаза Эвана повсюду – он изучает резьбу над дверью, лепнину на потолке. – Мне кажется, весь мой дом уместится в этой комнате.

Не знаю, как отнестись к такой вот похвале. Я даже не чувствую этот дом своим.

– Если хочешь, я покажу тебе его.

Подобные экскурсии всегда водила мама. Когда к нам приходили ее подруги или коллеги, она жестами обращала их внимание на картины и скульптуры. Некоторые произведения они узнавали, другие, принадлежащие подающими надежды художникам, видели впервые. Мама рассказывала им, где купила плитку – в Тоскане. Стропила – из старой церкви в Англии. А вот эта лампа приобретена на аукционе «Сотбис».

Я неожиданно смущаюсь, потому что мне не хочется хвастаться.

– Но это совсем не обязательно.

– Нет, мне хочется посмотреть, – настаивает Эван.

И я веду его в библиотеку, в солярий, в комнату матери, где великое множество фарфоровых кукол в образах обитателей миниатюрного города.

– Крипово? – спрашиваю я, заметив выражение лица Эвана.

– Ну…

– Мой лучший друг Люк всегда говорил, что так оно и есть.

– Люк, который «Звездные войны»?

Улыбаюсь краешком рта.

– Да. Ты знаешь его?

– Мы несколько раз разговаривали с ним.

– А со мной он не хочет больше разговаривать. – Я вовсе не намеревался говорить это вслух, тем более таким дрожащим, почти плачущим голосом, и потому перескакиваю на другую тему. – Хочешь посмотреть какой-нибудь фильм?

И Эван соглашается:

– Давай.

Мы поднимаемся по задней лестнице в мою комнату, и я кладу кожаную сумку на стол.

– Хочешь покурить? – спрашиваю я, вовсе не пытаясь произвести на него впечатление или что-то в этом роде. Просто невежливо было бы не предложить ему присоединиться ко мне.

– Нет, спасибо.

Пожимаю плечами, словно говорю «как хочешь», лезу в сумку и достаю запаянный пакетик. Пытаюсь нащупать трубку, которую дал мне Тэннер, и замечаю ошарашенный взгляд Тэннера.

– И это все время было у тебя в сумке?

– Э…

– Когда ты ехал в моей машине? – Я не знаю, что ему ответить. Очевидно, что так оно и было, но он и без того уже страшно шокирован, и если я скажу «да», то, по всей видимости, расстроится еще больше. – А что, если бы нас остановили? – И тут же сам отвечает на свой вопрос: – Нас бы арестовали.

– Ну я же не знал, что ты повезешь меня домой! – Я говорю это сдавленно и словно защищаясь, но при этом довольно громко.

– А я не знал, что при тебе пятифунтовый пакетик с травкой.

И я понимаю, что это все. Что третьего раза он не потерпит.

Это не должно было бы так уязвить меня, но на самом-то деле я уязвлен.

– Прости меня, Эван. – Я опускаю глаза. – Мне это не пришло в голову. Но если бы нас остановили, я бы сказал, что это мое. Я не позволил бы арестовать тебя.

Он молчит, и я смотрю на него. И не могу понять выражения его лица, и от этого мне становится очень не по себе.

– Так мы будем смотреть кино? – наконец спрашивает он. – Ты не говорил, что у тебя в спальне настоящий кинотеатр. – Уголок его рта насмешливо приподнимается, и мои губы растягиваются в счастливой улыбке.

– Ага. Это точно.

Эван садится на диван, я – на кровать и бросаю ему пульт, смотрю, как он листает каталог «Амазона», в котором великое множество комедий, и мелодрам, и документальных фильмов об убийцах, и останавливается наконец на каком-то ситкоме, который я еще не видел, потому что он вышел в прошлом году.

– Сойдет? – спрашивает он.

– Конечно, очень хорошо.

Он нажимает на play, и фильм начинается, но по какой-то причине я не могу сосредоточиться на нем и обращаюсь мыслями к окнам в комнате. Солнце сядет меньше чем через час, это неизбежно. Начинаю покусывать большой палец и поглядывать на пакетик с травкой. Если есть хотя бы один шанс на то, что она поможет мне успокоиться, я бы покурил внизу, но это будет выглядеть странно – словно я наркоман какой-то. И, может, когда я вернусь в комнату, Эван скажет: «Мне пора». А затем станет темно, и я…

– Ты нервничаешь?

Вынимаю палец изо рта.

– Что?

Эван повторяет свой вопрос:

– Ты нервничаешь?

Я киваю, и выражение его лица смягчается.

– Это часто с тобой случается? Часто тебя преследуют?

– Нет. – Но теперь я нервничаю еще сильнее, потому что думаю, что, может, и часто, а я просто не замечал этого? – То есть я так не считаю. Просто все хотят узнать о моем папе, но он ушел так…

Брови Эвана сходятся в одну линию, он явно смущен, и до меня доходит, что я сказал.

– О твоем папе? – эхом отзывается он.

Я не отвечаю, и он спрашивает:

– Ты ходишь к доктору?

– К доктору?

– К психотерапевту или психиатру?

Если бы меня спросил об этом кто-то еще, мне стало бы больно от его участия, но по какой-то причине к Эвану это не относится.

– Мама хочет, чтобы ходил.

– А ты не хочешь?

– Я был на паре сеансов. – Это если считать Руфь из больницы.

– И?

– Это не мое.

– Почему?

– Та женщина-психотерапевт… Я чувствовал себя с ней… неловко.

– Нужно искать врача, с которым тебе будет комфортно.

– Психотерапия подходит не всем, – говорю я.

– Но разговоры реально помогают. – Эван смотрит на меня очень серьезно и настойчиво, его глаза кажутся мне самыми добрыми из всех, какие я когда-либо видел, и неожиданно меня переполняет симпатия к нему.

– Я подумаю над этим.

Семьдесят девять

Я понимаю, что мне не следует курить перед школой, это ясно и дураку, но, когда срабатывает будильник, я тут же пугаюсь непонятно чего, и непонятно почему, мне ужасно хочется затянуться.

Приму душ – и действие травки прекратится.

Успокойся, Сайерс.

Пожалуйста, успокойся.

После душа я все еще дрожу – от холода, от страха. Я не знаю, чего боюсь, но меня охватывает такая паника, что я не способен вынести ее.

Нахожу и набиваю трубку. Делаю затяжку – задерживаю дыхание и выдыхаю.

Кашляю и сильно моргаю. Встаю и качаюсь из стороны в сторону.

Изучаю свое отражение в зеркале в ванной комнате.

Заметно, что я под кайфом? Мне кажется, нет.

Я переживаю либо самый удачный, либо самый неудачный момент в жизни – вот что проносится у меня в голове, когда нас ведут с первого урока по коридору, увешанному сердечками в честь святого Валентина, в классы, где будет проходить тестирование.

Мы с Эваном оказываемся в одной классной комнате. Радостно машу ему рукой, но он в ответ щурится, и я гадаю, а не кажется ли ему, что я под кайфом.

Сев за парту, внимательно выслушиваю указания учителя.

При помощи карандаша снимите печать с вопросника.

Внимательно прочитайте эссе.

Ничего не пропустите.

В вашем распоряжении один час.

Эван тут же приступает к заданию. У него точно такое же сосредоточенное лицо, как и пару недель тому назад, когда он чинил часы восемнадцатого века, стоящие в моей библиотеке. Он разобрал их, не нуждаясь ни в какой инструкции. Затем, сидя по-турецки на полу, изучил детали, как нечто прекрасное, – а потом снова собрал все это воедино, и часы пошли.

Эван отрывает взгляд от своей работы и делает недвусмысленный жест, говорящий, что мне тоже пора приняться за дело.

Я, вздохнув, обращаюсь к вопроснику, но слова словно клонятся на сторону, комната тоже, и не успеваю я выполнить и половины заданий, как учитель говорит, что время вышло.

– Сайерс… – шепчет Эван, выходя из класса на обед. – От тебя пахнет травкой.

– Правда? – нюхаю я рукав.

– Ага. Я вот думаю, может, ты куришь очень уж много…

– Я сделал всего одну затяжку. И я уже не под кайфом.

– Ты понимаешь, что эти тесты очень важны? Ты не можешь окончить школу, не написав их. – Эвана пугает моя успеваемость, и он не упускает случая напомнить мне о моем среднем балле. – И ты не должен курить до школы. Что, если кто-то из учителей унюхает?

Иногда мне кажется, что если бы Эван отвечал за меня, то его список правил был бы длиннее, чем в моей прежней школе-интернате. Внезапно включается мой Внутренний Наблюдатель и указывает на то, что я-в-прошлом не потерпел бы подобных наставлений.

Но сейчас они кажутся мне… приятными. Словно он действительно заботится обо мне.

– Знаю. Ты прав, Эван.

Так оно и есть. В учебе я отстаю почти что на год и потому обещаю заниматься усерднее, тут мы сворачиваем за угол, и я вижу Брию и Гаррета, целующихся у шкафчика. Ее пальцы запущены в его черные волосы, его руки сжимают ей бедра – все это нарушает правила поведения в школе. Гаррет замечает, что я наблюдаю за ними.

Он медленно ухмыляется и опускает руки ниже, обхватывая ягодицы Брии.

Я в смущении смотрю в сторону и встречаюсь взглядом с Эваном, который, вне всякого сомнения, тоже видит эту сцену. Но мы никак ее не комментируем, а просто идем в переполненную столовую.

Обычно я обедаю во вторую смену и с трудом отыскиваю местечко, где можно уединиться на сорок минут, но сегодня мое расписание нарушено. Мы с Эваном встаем в очередь и берем стейки, картошку фри и фруктовый салат.

У кассы Эван быстро показывает какую-то белую карточку и тут же засовывает ее в карман.

– А у меня нет обеденных карточек, – говорю я кассирше.

– Какой у тебя обед? Бесплатный или неполный?

– О-о, э, – заикаюсь я, глядя на Эвана, щеки которого становятся пунцовыми.

– Просто заплати, Сайерс, – говорит он мне, потому что я молчу.

Открываю бумажник и даю кассирше двадцатку.

Взяв сдачу, следую за Эваном к угловому столу, и он знакомит меня со своими друзьями, исключительно парнями. Не помню точно, что я думал о них прежде – возможно, ничего хорошего, учитывая, что все они во время еды смотрят в учебники, – но если все действительно так, то я очень сожалею об этом, потому что они – приятные, искренние ребята, которые стараются подключить меня к их разговору и не оставляют своих попыток, когда я не нахожусь с ответами.

Открываю пакетик с кетчупом и вдруг слышу громкий скрип ножек металлического стула по полу и обнаруживаю, что прямо напротив меня сидит Диллон Блэр.

Восемьдесят

– Привет, – слегка напряженно говорит Эван Блэру. – В чем дело?

– В чем дело? – повторяет за ним Блэр низким злым голосом. – Почему он здесь сидит?

– Все в порядке, – отвечает Эван. – Я его пригласил.

У Блэра отвисает челюсть.

– Значит вы, ребята, теперь друзья?

– Послушай, – пытается успокоить его Эван. – Почему бы нам не…

Блэр поворачивается ко мне.

– Хватит на меня пялиться. Никто с тобой не разговаривает.

Я опускаю глаза. И чувствую, как насторожились друзья Эвана.

– Раз ты сказал ему сесть здесь, – обращается к Эвану Блэр, – значит, можешь сказать и чтобы проваливал.

Все молчат, и Блэр выпаливает:

– Не понимаю тебя, Эван. Ты же все время твердил мне о том, что сделаешь с ним, когда у тебя будет такая возможность.

Я вздрагиваю и поднимаю голову. Это правда? Эван боится встретиться со мной взглядом.

– Сайерс, на самом деле все не так. Просто… – А затем он поворачивается к Блэру и бормочет: – То было раньше. А теперь… посмотри на него.

Блэр неприязненно окидывает меня взглядом с головы до ног.

– Он притворяется. – Я не понимаю, о чем он говорит. – Напрасно ты думаешь, что он не тот, что раньше. Сайерс Уэйт никогда не изменится.

Я воспринимаю его слова как пророчество или проклятие.

– Впрочем, как хочешь… – Блэр громко и цинично смеется. – Просто ты с ним поосторожней. Мы все знаем, что будет с тем, кто не поладит с Сайерсом Уэйтом, верно? – Блэр встает и говорит очень громко, чтобы его слышала вся столовая. И он добивается своего. Такое впечатление, что все замолкают и перестают есть, полностью сосредоточившись на происходящем. – Его психованный дедуля и психованная мамаша убеждают весь город в том, что ты – убийца. Они пытаются добиться увольнения твоих родителей. Никто не хочет иметь дело с родителями убийцы.

В горле у меня встает комок. Я ничего не понимаю.

– Блэр…

– Заткнись. – Он тычет в меня пальцем.

Я снова опускаю глаза, а секундой позже чувствую на спине чью-то руку. Кто-то из друзей Эвана гладит меня, бросая сердитые взгляды на Блэра.

Блэр морщится, словно его ударили.

– Почему ты смотришь на меня, как на злодея? – Он вонзает скрюченные пальцы в свою тощую грудь.

Не получив ответа, Блэр сникает. В глазах у него та же неприкаянность, какую я вижу в зеркалах, и мне нужно как-то исправить положение дел.

Встаю на ноги, производя тем самым большое впечатление на окружающих. Все взволнованно перешептываются. По столовой проносится слово драка. Эван тоже вскакивает и пытается обогнуть стол, но это же делают и другие ребята – те, которым хочется получше рассмотреть, что происходит, – и они преграждают ему путь.

Блэр нависает надо мной.

– Можешь морочить голову людям, верящим, что ты изменился, но со мной этот номер не пройдет! Ты все тот же заносчивый, надменный, великий и могучий…

Я опускаюсь на колени.

И все замолкают.

Опустив руки вдоль тела, поднимаю голову:

– Прости меня, Блэр.

Все как по команде выдыхают, потом раздаются отдельные смешки, но я игнорирую их и смотрю на Блэра, который в шоке взирает на меня.

– Ч-что ты делаешь? – умудряется выпалить он, прежде чем его взгляд начинает метаться по столовой, словно он совершенно ничего не понимает.

– Прости меня, – повторяю я. – Позволь мне исправить это.

– Ты ничего не можешь исправить. Ты сбрендил или что?

Теперь столовая дружно ревет от смеха. Блэр опять смотрит по сторонам, потом опаляет меня взглядом, разворачивается и начинает протискиваться сквозь толпу свидетелей произошедшего, так что я смотрю теперь в пустоту.

Мой взгляд утыкается в пол, я чувствую на щеках горячие взгляды сотен ребят.

Я не понимаю, что я сделал не так. Я принижаю, смиряю себя. Я думал, это будет правильно.

– Сайерс?

Поднимаю голову.

Эван стоит на том самом месте, где минуту назад стоял Блэр, лицо у него обеспокоенное.

– Хватит, Сайерс. – Он протягивает мне руку: – Вставай.

Восемьдесят один

Эван ходит по моей комнате на цыпочках, но я сплю очень чутко и потому все равно просыпаюсь от издаваемых им тихих звуков. Моргнув, вижу его с мокрыми после душа волосами, он странно бодр для субботнего утра.

Увидев, что я проснулся, он спрашивает:

– Ты в порядке? – Точно так же, как спрашивал вчера после обеда, и по дороге из школы домой, и вчера вечером, когда практически засовывал меня в постель.

Сажусь и тру глаза:

– Ага… Все хорошо.

Но он облокачивается на раму двери в мою комнату с таким видом, будто не знает, верить мне или нет, будто подозревает, что со мной что-то не так, – и может, он прав, потому что вчерашние события не поспособствовали моему внутреннему равновесию.

– Эван… как ты считаешь, люди могут меняться?

– Конечно, – немедленно отвечает он.

Это одна из тех особенностей Эвана, которые так нравятся мне. Он отвечает прямо, не оставляя места для сомнений.

– Почему ты в этом уверен?

– Ну, с точки зрения биологии мы постоянно трансформируемся. Мозг устанавливает новые нейронные связи, когда мы узнаем что-то новое, и девяносто восемь процентов наших атомов каждый год заменяются новыми.

– Правда? – Его слова успокаивают меня.

Представляю, что все частицы меня заменены чем-то получше.

– Так ты пойдешь со мной?

Я непонимающе смотрю на него.

– Мы собирались в библиотеку. Для исследовательской работы мне нужна одна книга.

Верно. Мы с ним говорили об этом. Но представив, что придется встать с кровати, я почти что падаю обратно на подушку.

– Давай просто купим эту книгу, хорошо? Я закажу ее.

– Но ее нет в продаже.

Мне хочется сказать ему, что он вполне может пойти в библиотеку без меня, потому что, ну кто делает домашние задания в выходные? Но если честно, то мы вместе работаем над этим проектом, поэтому я заставляю себя сесть на край кровати и начинаю натягивать носки.

Эван корчит гримасу:

– Приятель…

Я не могу притвориться, что понятия не имею, о чем это он. Я ходил в одних и тех же носках целую неделю.

– Мне нечего надеть.

– Как это?

– Вся моя одежда грязная. Нужно заказать еще.

Эван сдавленно хихикает.

– Сайерс, ты просто возьми и постирай свои вещи.

Мне не хочется признаваться, что я не умею пользоваться стиральной машиной, потому что это настолько простое дело, что даже стыдно. Но сослаться тут я могу лишь на фильмы, в которых добрые детишки пытаются вымыть посуду или постирать белье, но пользуются не тем мылом, какое нужно, и в результате разрушают свой дом.

– Сейчас посмотрю, может, что и найду, – бормочу я.

Ныряю в гостевую комнату на другой стороне коридора, производящую впечатление городской свалки – вот только мух там нет, – и, к несчастью, Эван оказывается у меня за спиной.

Он стоит и смотрит, лишенный дара речи.

– Э, помочь тебе? – наконец спрашивает он. Он очень мил – он всегда мил, но я не хочу, чтобы он думал, будто обязан помогать мне, потому что запас терпения у такого типа людей ограничен. И может, если кто-нибудь когда-нибудь скажет ему, что нужно прогнать меня, он прислушается к этому совету.

– Сайерс, все нормально, – говорит Эван, словно читает мои мысли. – Давай просто наведем порядок.

Под руководством Эвана я разбираю вещи на разные категории. Грязная посуда оказывается в одной груде, а одежду разных цветов нужно будет постирать раздельно. Эван добродушно говорит, что ему нужен защитный костюм или, по крайней мере, резиновые перчатки, и от его шутки мне становится не так неудобно.

Мы убираемся все утро, но это просто замечательно – выйти из дома в нормальном белье, а не в баскетбольных шортах под джоггерами.

Оказывается, в букинистическом магазине под названием «Осенние листья» есть экземпляр нужной нам книги, и мы идем туда, а не в библиотеку. Внутри действительно пахнет листьями или, может, засушенными цветами. Чем-то старым, но не неприятным. Здесь беспорядочные ряды дубовых полок и свисающие с потолка деревянные указатели: «Ужасы», «Романы», «Биографии», «Языки».

Когда Эван пару часов спустя подбрасывает меня до дома, в руках у меня два бумажных пакета с книгами, я собираюсь подняться с ними на второй этаж и тут слышу:

– Ты выглядишь счастливым.

Улыбка сползает с моего лица. Эти слова кажутся мне обвинением, но я смотрю на маму – она, одетая в пижаму, сидит на диване в гостиной – и понимаю, что говорит она искренне.

Наши отношения стали напряженными с того самого момента, как я заявился домой в три часа утра. Мы вели себя словно соседи по дому, а не члены одной семьи, и потому я удивлен, что она здесь.

– Ага, – осторожно говорю я. – У меня все хорошо.

– Где ты был?

– Уезжал с другом.

– Хорошо… это хорошо. – Она кивает и отводит взгляд, вид у нее почти что ошеломленный.

– Мама? – Я подхожу к ней и кладу пакеты с книгами на пол. – Ты в порядке?

– Я только что говорила по телефону с Луанной. – Это любимая мамина кузина. – Она опять выходит замуж.

Верно, я что-то такое припоминаю.

– Она хочет, чтобы я приехала на свадьбу в марте. Не куда-нибудь, а в Мексику. – Мама говорит об этом, как о чем-то невозможном, и я не понимаю почему. Она все время совершает такие поездки – в Кабо, в Рим, в Париж.

Ее плечи опускаются, она начинает медленно моргать, и глаза у нее становятся сонными, словно она может уснуть прямо сейчас, если я дам ей возможность сделать это, и внезапно я понимаю. Она не усталая – она очень печальная.

И следуя внезапному порыву, я говорю:

– Мама, ты должна ехать.

– О нет. – Она глубже вжимается в диван. – Для этого придется приодеться.

– Но ты же любишь это. – Она качает головой, и я продолжаю убеждать ее: – Ты должна ехать.

– Правда? – От просящейся на лицо улыбки уголки ее губ приподнимаются. – Ты говоришь совсем как твой дедушка. Он может быть очень настойчив… Когда ты пропал, он вел себя именно так. Пытался вытащить меня куда-нибудь, чтобы я общалась с людьми, но он – единственный человек, которого я была способна выносить. И когда он умер… Я не могла никого видеть.

Меня посещает странное воспоминание. Мама без лица в хорошем ресторане. Кто-то говорит ей, что ужасно жалко, что я пропал.

Но, конечно же, это не настоящее воспоминание, я вообразил его, когда был заперт в подвале. Я дрожу, вспоминая, как там было холодно, и снова смотрю на маму.

– Может, теперь все изменится.

– Думаю, будет неплохо… оттянуться.

– Да, конечно.

– Но сейчас неподходящее время для того, чтобы выдергивать тебя из школы. И ты же знаешь Луанну – нас с тобой ждет двухнедельная феерия.

– Но мне совершенно не обязательно ехать.

– Свадьба – не слишком подходящее развлечение для подростка, верно? – И выражение ее лица становится игривым – впервые за все то время, что сохранилось у меня в памяти.

Я от души радуюсь этому и чувствую, что широко улыбаюсь ей в ответ.

– Ну, свадьба это не так уж и плохо. Я вполне могу подраться с одинокими дамами за букет.

Мама весело смеется.

– Тебе действительно становится лучше, правда же, Сайе? Ты почти… почти как прежний?

Восемьдесят два

Когда я загружаю мамины чемоданы в такси, ожидающее у дома, только-только начинает светать. Я собираюсь засунуть сумку поменьше в багажник, и тут из машины быстро выбирается водитель и пытается забрать ее у меня.

– Позвольте мне, сэр.

– Все в порядке, – говорю я и с легкостью поднимаю чемодан побольше. Вау, да я стал куда сильнее. Готов поспорить, я могу одержать верх над Калебом.

При этой мысли я чуть не роняю чемодан.

Я не хочу причинять ему боль – слишком поздно для этого.

Я, потрясенный, сажусь рядом с мамой на заднее сиденье. Вчера вечером она сказала, что подбросит меня до школы по пути в аэропорт.

– Скоро мы отправимся с тобой в путешествие, – говорит она, когда я захлопываю дверцу. – Куда пожелаешь.

Мне трудно представить, что я сажусь в самолет и куда-то там лечу, но думать о таком приятно. Эта мысль не оставляет меня все время в школе, и с ней я сажусь после уроков в пикап Эвана.

По дороге просматриваю мамины сообщения.

Эван кивает на мой телефон.

– Что там у тебя?

– Мама отправилась в Кабо. И прислала мне фотографии.

Он озадаченно наклоняет голову:

– Она поехала в Мексику без тебя?

– Ну да. А ты всегда ездишь на каникулы с родителями?

– Мы, по правде говоря, никуда не ездим на каникулы.

– О…

– Ну, если ты сегодня вечером свободен, то, может, поужинаем у меня?

– Правда? – Эван никогда прежде не приглашал меня к себе. Я улыбаюсь и киваю. – Да, конечно.

На секунду на его лице появляется что-то вроде беспокойства, но очень скоро это выражение исчезает.

Эван как-то сказал мне, что весь его дом может уместиться в нашей большой комнате. Он преувеличил, но не слишком.

Мы пересекаем двор и входим в небольшой синий дом, где меня тут же берут в оборот две собаки размером с пони, которые, должно быть, очень любят знакомиться с новыми людьми. Они лижут мне руки и подпрыгивают, их лапы ложатся мне на грудь.

Эван стаскивает их с меня и ругает таким дружеским тоном, что они скулят от радости и вертятся вокруг ласкающих их рук Эвана. Он, смеясь, скидывает кроссовки.

Я показываю на свои ботинки:

– А мне нужно?..

Он кивает, и я следую его примеру, после чего вхожу за ним в небольшую гостиную, вбирая в себя жизнерадостное окружающее пространство. Ворсистое ковровое покрытие, семейные фотографии в рамках, множество окон и разномастные стулья и кресла. Но тут я замечаю выражение дискомфорта на лице Эвана.

– Что-то не так?

– Все так, – отвечает он слишком уж быстро, и я гадаю, не кажется ли ему, что я смотрю на его дом оценивающим взглядом. Боже, надеюсь, что нет.

– Эван, это ты? – доносится до нас звонкий женский голос.

– Да. Мама, я дома, – отзывается он, и его мать врывается в комнату, подобно фонтану энергии. У нее оранжевое платье и густые черные, собранные на макушке волосы.

– Привет, солнышко. – При виде Эвана ее лицо светлеет, а потом она выжидающе смотрит на меня: – И кто к нам сегодня пришел?

– Это мой друг. – Эван делает небольшую паузу. – Сайерс.

Ее рот немедленно образует неправильную букву О. Такое лицо бывает у людей, только что услышавших какие-то ужасные новости. Она конечно же знает обо мне – и видеть меня ей очень неприятно.

Мне хочется рвануть обратно к пикапу, но Эван кладет руку мне на плечо и ведет по коридору в самую маленькую из когда-либо виденных мной спален. Здесь с трудом помещаются двухъярусная кровать и телевизор, оставляя ровно столько места, сколько необходимо для мальчиков, играющих на полу в видеоигры.

Мальчик постарше очень худой и практически утопает в безразмерной футбольной фуфайке. Ему лет одиннадцать. Эван говорил, что у него есть брат, учащийся в средней школе. Другому мальчику лет семь-восемь, у него пухлые щеки и длинные крупные завитки, какие некогда были у Эвана, и по какой-то непонятной причине у меня спирает в груди дыхание.

Маленький кучерявый мальчик смотрит на нас, отводит взгляд и снова смотрит, будто не может поверить собственным глазам, а потом бросается к Эвану.

Эван улыбается ему сияющей улыбкой.

– Привет, Айзик. Это мой друг Сайерс.

Айзик, внезапно застеснявшись, опускает голову. Такое впечатление, что его настолько поразило появление брата, что до настоящего момента он буквально не замечал моего присутствия. Он явно обожает Эвана, и это действительно очень мило.

– А парня, который не отрывает взгляда от телевизора, зовут Джейкоб.

– Не мешай мне! – Джейкоб продолжает жать большими пальцами на геймпад.

Эван, совершенно на него не обидевшись, снимает рюкзак и бросает на одну из кроватей, и тут до меня доходит…

– Вы все живете в этой комнате?

– Ага. Здесь просторно и хорошо с тех пор, как мои старшие братья поступили в колледж. – Выражение лица у меня, должно быть, очень уж оторопелое, потому что Эван разражается хохотом. – Да шучу я. Нет у меня старших братьев.

Но тем не менее вот эти трое живут в одной крошечной комнате, что кажется мне просто безумием.

Слышу, как входная дверь открывается и закрывается, раздается мужской голос.

– Папа пришел, – объявляет Айзик.

– Ага, – соглашается Эван и обращается ко мне: – Готов поесть?

Я киваю, и Эван несет пристроившегося у него на бедре Айзика в гостиную, где стоит отец Эвана – волосы и кожа у него светлее, чем у старшего сына. Он не слишком крупный мужчина, но это восполняется суровым выражением лица. Такое впечатление, что мама Эвана уже ввела его в курс дела.

Воспоминание. Гаррет говорит: «Он рассказал своему папе. Ну кто так поступает?»

Это отец Эвана сообщил в школу о порче пикапа его сына после нескольких недель буллинга. И теперь он смотрит на меня так, словно с радостью надрал бы мне задницу, если бы это было разрешено законом.

– Можно тебя на пару слов? – говорит он Эвану, совершенно игнорируя меня.

Эван бросает на меня обеспокоенный взгляд.

– Сейчас вернусь. – Он идет вслед за отцом в другую комнату, а я остаюсь в одиночестве и нервничаю, и ерзаю, и вдыхаю запахи готовящейся на кухне еды. Пахнет хорошо, похоже, лазаньей и чесночным хлебом.

Минутой позже Эван возвращается в гостиную, лицо у него непроницаемое.

– Я отвезу тебя домой.

Похоже, на ужин меня не пригласили.

Мы обуваемся и идем к пикапу. По дороге мы молчим, и тут Эван говорит:

– Перестань.

Я осознаю, что покусываю большой палец и стучу головой по окну, словно разволновавшийся дятел. Вытерев мокрый палец о штаны, заставляю себя сесть прямо.

– Значит, твои родители ненавидят меня?

Он какое-то время молчит.

– Мне очень жаль, – наконец говорит он. – Нужно было предупредить их, что я пригласил тебя. А я подумал, что, познакомившись с тобой, они изменят свое мнение о тебе. Обычно они склонны прощать…

– Они хотят, чтобы ты перестал общаться со мной?

Эван одаряет меня обнадеживающей, как мне кажется, улыбкой.

– Они хотят попытаться сделать это.

Восемьдесят три

Но мы больше не общаемся с ним – с того самого дня. Подсчитываю, сколько времени прошло, и оказывается, всего несколько дней, но они кажутся вечностью, особенно если ты испытываешь стресс и не спишь, и у тебя кончилась травка. А я-то уж подумывал, что она мне больше не нужна, потому что я иду на поправку.

Но оказывается, я ошибался: без нее я не могу заснуть. Я написал моему другу – моему дилеру? – но он не знает, когда у него что-то появится, поэтому я изможден и возбужден одновременно, словно меня накачали успокоительным, но не позволяют заснуть.

Сейчас вечер пятницы, мама все еще в Мексике, а я лежу в постели, свернувшись клубочком.

Не могу вспомнить, чем я обычно занимался по пятничным вечерам. Все прежнее кажется подернутым дымкой, но, наверное, я проводил время с Люком. Я все надеюсь, что встречу его в коридоре и он скажет: «Эй, давай побазарим?» Или, может, он, словно осьминог, заключит меня в неожиданные объятия, как делал это раньше. Но где бы я ни натыкался на него, мы молча расходимся, и я больше не понимаю, это я избегаю его или он меня.

В последнее время по пятницам я тусовался с Эваном. Мы смотрели фильмы и заказывали пиццу, которая так ему нравится, и я догадываюсь, что я по-своему жалок, поскольку стал зависимым от него. Родители не разрешают ему общаться со мной, и, наверное, ему от этого легче. Теперь он может проводить время со своими настоящими друзьями. Нормальными ребятами. Это хорошо для него. Ему пойдет на пользу перерыв в наших отношениях. Я бы тоже с радостью отдохнул от себя.

Я снова пытаюсь вспомнить, что же я делал по пятницам?

Играл в настольные игры с Калебом.

Нет, не так. Кроме того, с Калебом у меня не было пятниц. Вообще не было дней недели, просто длинные безвременные отрывки, и я чувствовал себя таким одиноким. Все, что мне нужно было, так это компания, и не помню точно, когда я стал мечтать не о том, чтобы выбраться оттуда, а о товарище по камере.

Плохо ориентирующийся в полумраке, я вижу рядом со своей кроватью чью-то тень.

– Папа?

Но мне никто не отвечает. Здесь никого нет.

И когда разочарование тяжким грузом ложится мне на плечи, меня вдруг ошарашивает мысль, никогда не посещавшая меня прежде.

Я скучаю по нему.

Перестань, Сайе, ты вовсе не скучаешь по Калебу. Это безумие, это зло.

Но это правда. Меня грызет боль, я горюю, как горевали бы вы, если бы ваш настоящий отец покончил жизнь самоубийством. Мои глаза наполняются слезами, и наволочка на подушке становится мокрой.

Я хочу, чтобы он был здесь. Он успокоит меня, прижмет к себе.

Но он не сможет сделать это, потому что я никогда больше не увижу его.

У меня перехватывает горло – я уже знал это. Разумеется, знал. Но все же мне казалось, что это будет… временно. А на самом-то деле никогда?

Никогда.

Сваливаюсь с кровати, ослепший от паники. Что со мной не так? Я и вправду хочу вновь оказаться в том доме без окон и быть прикованным цепью к кровати?

Нет, нет.

Не знаю.

Я погружаюсь.

В глубокое синее море.

И на самом дне я вижу его в высокой ночной траве, глаза у него закрыты, будто он спит. Я помню это – я был болен и сбит с толку, но я понял. Он так и не проснулся. И я помню сокрушающую окончательность этого момента. Нет никакой возможности исправить. Никакой возможности вернуть.

А затем случился некоторый сбой в моем понимании. Что-то сказало мне НЕТ – все плохое можно исправить.

Но я был неправ.

И теперь я снова погружаюсь.

Глубже и глубже.

Пока не остаюсь только я.

Один в темной комнате.

И я знаю, как справиться с темнотой.

Нужно сохранять спокойствие и ждать, когда она исчезнет.

Восемьдесят четыре

С а а а а й е е р с с с…

Сайерс…

Я думаю, кто-то зовет меня по имени, но голос раздается слишком далеко, чтобы помочь.

– Сайерс.

И теперь я вижу его – посередине комнаты стоит Эван.

– Я сам вошел. – Он смотрит на меня. – Что ты делаешь?

Но я не в силах ответить ему.

Мое тело превратилось в лед, и я должен стоять совершенно неподвижно – иначе разобьюсь.

Я вижу это в уме. Сначала мои пальцы, уши и губы, затем руки и ноги и все остальное. Страх – это вселенная, и я снова падаю в себя. Это продолжается и продолжается, словно бесконечность открытого космоса. Мы глубоко внутри.

– Сайерс?

Голос Эвана возвращает меня на поверхность.

– Скажи мне что-нибудь.

Но я не могу. Если я попытаюсь, моя челюсть разобьется на куски.

– Сайе, ну хватит, ты пугаешь меня. Я не знаю, как помочь тебе, если ты молчишь.

Мне нужна помощь, нужна, и потому я шиплю, не разжимая губ:

– Я лед.

Он щурится так, будто я уравнение без знака равенства, и отходит на пару футов вправо, будто ему нужно посмотреть на меня под другим углом.

– Тебе холодно?

Нет, он не понимает.

Теперь я дышу быстро.

Моя грудная клетка вот-вот вырвется наружу.

– Если тебе холодно, то почему ты не ляжешь в кровать и не укроешься потеплее? – Он хватает меня за руку, словно хочет переместить куда-то, и я издаю панический вопль. Он стремительно отходит от меня, словно от машины со сработавшей сигнализацией.

– Черт, прости. Тебе больно?

Да. Мне больно. Он понимает. Я плачу от облегчения.

Но вслед за этим новый приступ паники – что, если мои слезы замерзнут, и глаза разобьются, и весь мир погрузится во тьму? Я должен сказать ему, прежде чем он тоже покинет меня.

Неприятный быстрый шепот сквозь зубы:

– Я л-лед. Если я пошевелюсь – то р-разобьюсь.

Выражение его лица медленно меняется, словно он знает что-то такое, чего не знаю я.

– Ты застыл, словно… – А потом он говорит: – Это не так, Сайерс.

Я был неправ – он не понимает. Я скоро умру.

– Думаю, все это у тебя в голове, Сайе. – Эван берет меня за кисть. Не обращая внимания на мой испуганный стон, он разжимает мне кулак. – Смотри.

Я смотрю, как он двигает моими пальцами. Мне плохо. Меня тошнит.

Затем он берет мою руку выше локтя – она поднята с того момента, как мое тело застыло, – и машет ею туда-сюда, согнув в суставе, как сделал бы это физиотерапевт.

– Видишь? Видишь?

Я почти киваю, но затем вспоминаю:

– Шея?

Он берет мою голову и кивает ею за меня: вверх-вниз.

Влага застилает мне глаза, и мне снова страшно:

– Глаза?

Он смотрит на меня с большим сочувствием. Просто удивительно, до чего же сокрушительным может быть сочувствие.

– С глазами у тебя все в порядке, Сайерс. Ты не лед.

И это, должно быть, правда. Моя челюсть цела, и ребра тоже. Меня покалывает, словно я оттаиваю. Но внезапно колени начинают крошиться – я разрушаюсь.

Эван ловит меня падающего и помогает устроиться на полу.

– Просто дыши, хорошо? – Он садится на корточки рядом со мной.

Ощупываю свои бедра – они целы – и прерывисто дышу.

– Ты в порядке, ты в порядке.

Я в порядке, я в порядке.

Конечно же я не заморожен.

Я просто схожу с ума.

Как долго я стоял так, словно статуя? Мне страшно подумать об этом. Теперь руки и ноги сводят судорогой, а во рту пересохло, я чувствую свой запах. Пахну я ужасно. Эван тоже должен чувствовать это, но он ведет себя так, будто не чувствует, хотя стоит очень близко ко мне, его карие глаза всего в нескольких дюймах от моих глаз. У Пенни тоже карие глаза, только ее глаза – подсолнухи, а его – янтарь, смола, сохраняющая вещи навсегда.

– Эван… почему ты так добр ко мне?

– Что ты хочешь сказать?

– Почему ты никогда не делаешь мне больно?

Он прямо-таки пугается, а потом его лицо расплывается в улыбке – такой дразнящей улыбкой одаривают маленьких детей.

– Мне не нравится причинять боль беспомощным созданиям.

Но все это не смешно. Я не думал об этом, когда он был меньше, был уязвимым, беспомощным.

И она тут же возвращается. Ослепительно-белая паника. Вскакиваю на ноги и надеваю шлем, но он почти сразу же становится тесен мне. Я издаю звуки, не похожие на слова, и я…

«Хватит, Дэниэл».

Я замираю.

«Ты мальчик, а не чертов зверь».

– Сайерс?

Он назвал меня Сайерсом. Он знает, что я не Дэниэл, он знает.

Не могу убежать…

– Что происходит?

Не могу драться…

– Говори, Сайерс.

Не могу убежать, не могу драться, не могу убежать, не могу драться…

– Посмотри на меня, Сайе. Пожалуйста.

Я смотрю и вижу Эвана, одного Эвана.

– Ты можешь убежать. И ты можешь драться. – Он не сводит с меня глаз. – На тебе нет кандалов.

Шарю глазами по комнате. Это как фотография с двойной экспозицией или же стереоскоп, застрявший между двумя кадрами. Окна спальни Дэниэла то появляются, то исчезают. Эван тоже. Я изо всех сил испуганно хватаю его за рубашку.

Он берет меня за руку и уводит из комнаты – на верхнюю ступеньку лестницы в подвал.

– Нет, прости меня! Отпусти меня, пожалуйста.

– Успокойся, Сайе. Я просто пытаюсь…

– ОТПУСТИ МЕНЯ! ОТПУСТИ МЕНЯ! ОТПУСТИ МЕНЯ!

Смена кадра. Лестницы в подвал больше нет. Есть лестница в моем доме. Эван бежит впереди, слетает по ступеням вниз. И широко распахивает входную дверь. Зеленая трава, и слепящее солнце, и огромное синее небо. Я не спускаюсь под землю – а выбираюсь оттуда.

– Ну давай, – взывает ко мне Эван.

Я, пошатываясь, спускаюсь по лестнице, иду по прихожей.

Прорываюсь через двери.

Теперь ночь.

Биллионы метеоритов проносятся по небу.

– О нет, – падаю я в траву.

Закрыв лицо ладонями, начинаю всхлипывать. Громкие, сотрясающие меня звуки.

Я не могу сделать это. Я не могу сделать это еще раз.

На мое плечо ложится рука – и возвращается дневной свет.

Я в смятении моргаю от яркого солнечного света, чувствую обнимающие меня руки, и мое лицо с силой утыкается в грудь Эвана. Он берет меня за голову, прижимает мое ухо к своей груди.

– Эван… – продолжаю плакать я. – Я не хочу драться.

– Хорошо, – успокаивает меня он. – Тогда побежали.

Восемьдесят пять

Останавливаюсь, чтобы перевести дыхание, на тенистой тропинке. Сколько я пробежал? Три мили? Четыре? Время всегда засекает Эван, но он сейчас на футбольном матче, в котором играет его младший брат, так что сегодня я сам по себе. В последнее время мы ежедневно совершаем пробежки – даже если я устал, даже если я не в настроении, мы обязательно бегаем.

Обхватываю руками колени, позволяя сердцебиению замедлиться, вдыхаю воздух ранней весны, пахнущий зелеными побегами, и испытываю чувство, можно сказать, умиротворения.

Эван считает, что физическая активность идет мне на пользу, и он прав – мне уже куда лучше. И он заметил это прежде, чем я.

Но я не думаю, что это благодаря пробежкам, скорее, я просто удостоверился в своей способности бегать.

Умом я понимал, что больше не заперт в доме или в подвале. Но, полагаю я, ум может оставаться в ловушке, даже если тело свободно.

Я вспоминаю вот о чем. О собаках в коробках. Тех собаках, которые лежали и покорно ждали, когда их ударят электрическим током, хотя легко могли убежать.

«Ты должен пойти со мной».

Внезапно вспоминаю, как Пенни умоляла меня убежать с ней. Дверь была не заперта. У нас был ключ. Я мог убежать.

Но я не сделал этого.

Я, нервничая, натягиваю цепочку, обхватывающую шею. Она скорее похожа на чокер, поскольку предназначена для ребенка, но когда мама вернулась из Кабо, мне показалось, что-то с ней не так, потому что она сразу же легла в кровать. Мне захотелось подбодрить ее, и я пришел к ней в комнату и показал на свое горло.

Она прищурилась, будто не поняла, в чем дело.

– Ты носишь ожерелье лучшего друга? – Она была удивлена, что оно по-прежнему на мне, а потом добавила: – И не стесняешься этого?

– Нет, – честно ответил я, но она не обрадовалась этому так сильно, как я того ожидал.

У меня, объективно говоря, не очень хорошо получается помогать маме, и это заставляет меня задуматься, а смогу ли я помогать Пенни. Июнь уже на пороге, и со мной все нормально, но мне этого недостаточно.

Я хочу быть человеком, на которого она может положиться.

Отпускаю цепочку и прислоняюсь спиной к дереву.

Достав из кармана телефон, открываю сайт, на который заходил великое множество раз. Оук-Хилл, медицинский центр, где лечится Пенни. Просматриваю фотографии подростков, катающихся на лошадях, на каноэ и идущих по берегу озера, словно они отдыхают в летнем лагере. Пенни как-то сказала, что на природе она чувствует присутствие Бога лучше всего. Я гадаю, а стало ли ей лучше сейчас.

Думаю, есть способ выяснить это.

Последним, что сказал мне Николай своим писклявым детским голоском, когда я поспешно уходил от них, было «Возвращайся скорее».

С тех пор прошло несколько месяцев. Он, вероятно, даже не помнит меня, но вот он я, стою на крыльце дома Пенни и жму на кнопку звонка. Через несколько секунд дверь открывается, и на меня, улыбаясь невероятной улыбкой, оторопело смотрит своими яркими глазами Николай.

– Сай-а? Сай-а! – радуется он, словно вновь обрел давно потерянного друга. Он весело скачет вверх-вниз и так смешно корежит мое имя, что я не могу не улыбнуться ему в ответ.

Он берет меня за руку и тащит в дом. Подойдя к двери во двор, распахивает ее. В живописном зеленом саду миссис Валлес, босая, с костылем под мышкой, поливает из шланга лужайку.

– Мамочка? – зовет ее Николай, и она поворачивается к нам. – Он вернулся!

Ее глаза за стеклами очков смотрят на меня с удивлением, а потом она, мягко улыбнувшись, говорит Николаю:

– Давай предложим гостю что-нибудь выпить?

– Да! – Он ведет меня в гостиную, где повсюду цветы. Они на обоях, на занавесках, тканью с рисунком тюльпанов обит диван. Николай подталкивает меня к нему: – Подожди здесь!

Сидя на диване, слышу, как стучат по плиточному полу костыли, потом Николай говорит, что он сам хочет налить мне виноградный сок, а потом он приносит его мне – осторожно, стараясь не расплескать, и в то же время быстро, как только может.

– Спасибо. – Я делаю глоток, и он снова улыбается так широко, что обнажаются все его молочные зубы.

Его мать, прислонив костыли к стене, осторожно опускается на мягкий стул.

– Вы повредили ногу? – спрашиваю я.

– Всего-навсего подвернула лодыжку. – Она машет рукой, будто тут совсем не о чем говорить. – Споткнулась о бордюр.

– О, очень жаль. Я знаю, каково это – не иметь возможности ходить…

– Да все нормально. Мы справляемся.

И я вижу, что так оно и есть. Выстиранная одежда аккуратно сложена на скамейке в углу – маленькие носочки, и рубашки, и штанишки, а в воздухе стоит запах свежеиспеченного хлеба. «Такова уж моя мама, – вспоминаю я слова Пенни. – Она не сидит без дела, даже когда ей больно, потому что всегда есть работа, которую надо переделать».

Николай тянет меня за рукав.

– Сай-а? Хочешь, загадаю загадку?

– Конечно.

– Что идет вверх и вниз, но стоит на месте?

– Не знаю. Что?

– Ступеньки!

Он выжидающе смотрит на меня и, когда я улыбаюсь, смеется так отчаянно, что чуть не валится с ног.

Я обнаруживаю, что тоже смеюсь, скорее над его реакцией на шутку, чем над чем-то еще. Мой взгляд обращается к стене с семейными фотографиями, совсем такой, как рассказывала Пенни. Здесь несусветное множество фотографий младенцев и школьных фотографий, а затем мое сердце будто сковывает холод. На одном из снимков я вижу гигантскую вывеску над придорожным ресторанчиком.

РЕСТОРАН.

И перед ним позирует на гравийной автостоянке Пенни. Она стоит рядом с девушкой с легкими светлыми волосами и невыразительными бровями. Обе девушки улыбаются в камеру, глаза у них блестят, одеты они в бледно-розовую форму официанток.

Меня будто сбили с ног.

– Пенни работала в ресторане?

Миссис Валлес прослеживает направление моего взгляда.

– Да… вместе со своей лучшей подругой Ниной. Этот ресторанчик принадлежит тетке Нины. – В ее глазах появляется беспокойство. – Пенни говорила, они обслуживали твой столик. А ты не помнишь?

– Нет…

Но я конечно же помню. Пенни в тот вечер – несколько жизней тому назад – работала официанткой. Это она услышала мои злобные слова.

И как так получилось, что я не узнал ее?

– Мне следует убрать отсюда эту фотографию, – говорит миссис Валлес. Голос у нее высокий и напряженный. – Это там Пенни была…

Похищена. Да, мне известно это.

– Я уже пыталась снять ее, но Пенни очень расстроилась. Сказала, что она напоминает ей о том, как все обстояло раньше… но то, что она хотела ее оставить… Я этого не понимала, не видела в этом никакого смысла… – Она замолкает, заметив обращенный на нее внимательный взгляд Николая.

Мне нужно спросить, как дела у Пенни сейчас – затем я сюда и пришел, но, наверное, не стоит затевать такой разговор в его присутствии.

– Мамочка? – подает он голос. – Пойдем в парк?

Она отрицательно качает головой:

– Нет, солнышко. Мне пока еще трудно ходить по траве, но скоро мы обязательно туда сходим.

Он явно огорчается, и я знаю, что, если бы Пенни была здесь, она выполнила бы его просьбу. Она говорила, что они с Николаем неразлучны с самого его рождения. И не успев осознать, что делаю, я предлагаю миссис Валлес:

– Я могу пойти туда с ним.

Но тут же чувствую себя полным идиотом. Миссис Валлес не отпустит своего сына со мной, тем более что я совершенно не умею обращаться с маленькими детьми.

Но не успеваю я взять свои слова обратно, как Николай высоко подпрыгивает от радости.

– Да, он может!

Миссис Валлес явно сомневается:

– Ты правда не против? Это совсем недалеко…

И я улыбаюсь, потому что помощь кому-то – даже совсем небольшая – приносит радость.

– Правда.

Как только мы доходим до парка, Николай срывается с места на скорости, кажущейся невозможной для таких коротеньких ножек. Когда я догоняю его, он пытается взобраться на странно высокие круглые качели.

– Помочь? – спрашиваю я.

Он поднимает руки, я воспринимаю это как «да», беру его за талию – неуклюже, словно тридцатифунтовую вазу, и опускаю на облюбованные им качели.

– Качай! – приказывает он.

Захожу ему за спину – он очень худенький и хрупкий на вид, и я пугаюсь, что сломаю ему позвоночник или еще что. Положив руку ему на пояс, я легонько толкаю его, так что качели уходят вперед дюйма на два.

Ники недовольно оглядывается на меня.

– Хочу высоко!

Я качаю его все сильнее и сильнее, пока не получается разогнаться так, как того хочет Николай, и он счастливо вопит во всю мощь своих легких. Тут возникает троица мамочек с детьми в прогулочных колясках. Они, подозрительно глядя на меня, усаживают их на качели.

Одна из мам говорит мне:

– Это качели для малышей.

– А.

Других детей, ожидающих своей очереди на качели, здесь нет, и, честно говоря, я сомневаюсь, что Николай весит больше, чем их дети, поэтому я не вижу причин уступать им и не собираюсь уводить его отсюда. Мамочки выразительно смотрят друг на друга.

– А можно теперь на горку? – просит Николай, почуяв, наверное, повисшее в воздухе напряжение.

– Конечно, – с облегчением выдыхаю я.

Он поднимает руки, я поднимаю его – и качели поднимаются вместе с ним.

Николай громко хныкает:

– У меня ноги застряли!

Дамы бросают на меня выразительные взгляды, я продолжаю тянуть Николая вверх, а он вскрикивает, словно в агонии. Я не должен был приводить его сюда. У меня совсем нет опыта общения с детьми, и чувствую я себя просто ужасно. Мне представляются пожарные, распиливающие качели, но тут ноги Николая высвобождаются.

Но, когда мы идем к горке, он продолжает печально всхлипывать. Мне очень хочется, чтобы здесь был Эван. У него есть младшие братья, и, держу пари, он знает, что делать с плачущими детьми.

– Все хорошо? – наконец спрашиваю я, слишком уж официально.

Николай кивает и трет глаза маленьким кулачком, а потом его лицо внезапно светлеет, и он бросается к высокому каменному фонтану с тремя чашами в форме морских раковин.

– У тебя есть монетки? – спрашивает он, когда я подхожу к нему.

– Нету. Прости.

Его маленькие плечи поникают. Он не закатывает истерику, он просто расстроен, но почему-то смотреть на него совершенно невозможно, и я начинаю непроизвольно рыться в карманах в надежде на чудо.

Неожиданно Николай громко вздыхает, я прослеживаю направление его изумленного взгляда и вижу блестящую на солнце медную монетку. Он подбегает к ней и зажимает в кулаке.

– А ты знаешь, что теперь можно сделать?

– Что?

– Можно бросить ее в фонтан и загадать желание. – Он закрывает глаза, его личико становится сосредоточенным, словно он молится.

– Я желаю, я желаю, я желаю.

И я почему-то знаю, чего он хочет. Он хочет, чтобы у Пенни все было хорошо.

Восемьдесят шесть

Мой нос подергивается от сильных запахов ладана, восковых свечей и чего-то там еще, чем пахнут церкви. Тут дает о себе знать мой Внутренний Наблюдатель, он говорит, что прежний я помер бы со смеху при мысли о том, что можно прогулять уроки ради похода в церковь. Надо уходить отсюда.

Но я совершенно уверен, что Пенни одобрила бы эту идею, и мои ноги проделывают весь путь к главному офису, где я спрашиваю у сидящей за столом женщины:

– Могу я поговорить со священником?

– А вы с ним договаривались?

– Договаривались? – Я об этом и не подумал. – Нет, мэм.

– Подожди минутку. – Она исчезает в коридоре, и через пару минут появляется седой мужчина в красном свитере, надетом поверх характерного одеяния священника.

– Здравствуй, – дружелюбно произносит он низким голосом. – Пойдем со мной. – Он говорит с акцентом, только я не знаю, с каким именно – может, северо-восточным? Может, он из штата Мэн? Священник ведет меня в заставленную мебелью комнату с огромным столом красного дерева. Книги, бумаги и статуэтки святых – всего этого здесь в изобилии, и беспорядок успокаивает меня. Священник берет дымящуюся чашку со стопки газет, на которой образовался круглый след от нее.

– Хочешь чаю?

– Нет, сэр, спасибо.

– Присаживайся. – Он показывает на два обитых зеленым велюром кресла с подголовниками.

– А разве мы не должны пройти в такую маленькую кабинку? – садясь, спрашиваю я.

Он издает смешок.

– Мы не так уж часто ими пользуемся, но ты не обязан называть мне свое имя, если только не хочешь этого.

– Ладно. Спасибо, сэр.

– Называй меня отец О’Коннор.

Отец. Это слово неожиданно причиняет мне боль, словно кто-то дотронулся до чрезмерно болезненного синяка.

– Чем я могу помочь тебе, сын мой?

И от этого слова мне тоже становится больно. Отец, сын, отец, сын.

– Я стесняюсь.

Его умные глаза смотрят сосредоточенно и терпеливо, словно в его распоряжении все время на свете.

– Как вы считаете, можно ли любить кого-то и одновременно ненавидеть?

Он делает глоток из кружки.

– Я бы сказал, что это обычное чувство. Люди, которых мы любим, вызывают у нас очень сильные эмоции. Но мы не то чтобы действительно ненавидим их.

– Или, может быть, мы на самом-то деле не любим их.

– Почему бы тебе не рассказать мне, что ты имеешь в виду, более конкретно?

– Ну, просто… мой отец. Он… Ну, я…

Говори, Сайерс! Это помогает. Я прямо-таки слышу, как Эван кричит мне эти слова. А потом то же самое говорит мне Пенни. Она верила в это, в исповедь.

– Просто… мой отец. Я ненавижу его. И я его люблю.

– Почему?

– Я ненавижу его, потому что он делал ужасные вещи. И люблю, потому что… не знаю почему. Я не должен любить его. Не знаю, с какой стати я испытываю к нему это чувство.

– Потому что любовь – наше естественное состояние.

Нет, это не естественно. Если бы только этот человек знал…

– Твой отец делал ужасные вещи?

Слезы щиплют мне глаза:

– Да.

– Но он заботился о тебе? И по-своему тебя любил?

Пара слезинок ползут у меня по щекам:

– Да.

– Тогда я скажу тебе это еще раз: любовь – наиболее естественное состояние человека и бытия. Мы рождаемся и не спрашиваем себя, заслуживают ли наши родители нашей любви. Не спрашиваем себя, поступают они правильно или нет, всегда ли они понимают, что делают. Нет, мы просто любим их всей душой. Мы приходим в этот мир готовыми любить каждого, кто встречается на нашем жизненном пути, и хорошо это или плохо, но именно так мы и поступаем.

Он вздыхает и ставит кружку на стол.

– В мире так много ненависти. Мы не можем отрицать этого, правда же?

Я мотаю головой.

– Где ты сегодня был? – спрашивает меня Эван, и голос у него такой, будто он лет на двадцать старше, чем на самом деле. Он, видимо, считает себя обязанным контролировать меня, и у меня нет возможности что-то от него скрыть.

– В церкви, – отвечаю, распахивая пошире дверь в спальню, чтобы впустить его.

– Сайерс.

– Правда.

Он смотрит на меня, прищурив глаза, словно пытается решить, правду ли я говорю, и я обижаюсь и ощетиниваюсь. Может, я и не рассказываю ему всего, но я никогда не лгу.

– Я не знал, что ты верующий, – наконец говорит он, бросая свой гигантский рюкзак на кровать.

– Да я не то чтобы… но я пытаюсь разобраться в себе. – Тут мне приходит в голову, что мы никогда прежде не разговаривали на такие темы, и мне становится любопытно: – А ты? Ты верующий?

– Ну… – Эван какое-то время смотрит на балкон, а потом снова обращает взгляд на меня. – Мама у меня баптистка, а дедушка был методистом, но я в Бога не верю.

– Не веришь?

Я потрясен, наверное, сильнее, чем следовало бы. Просто Эван такой хороший в том же смысле, в каком и Пенни, и потому я полагал, что они верят в одно и то же, что у них обоих имеются любимые экземпляры Библии, что их головы одинаково забиты всякими религиозными вещами.

– Значит, ты атеист?

Эван морщится.

– Мне странно называть себя атеистом, словно я занимаю некую прямо-таки официальную позицию по отношению к существованиюБога.

– Тогда ты агностик? Допускаешь, что Бог все-таки есть?

– Нет, я так не считаю.

Должно быть, взгляд у меня становится встревоженным, потому что он добавляет:

– Но к верующим я отношусь с пониманием. По правде говоря, мне безразлично, во что люди верят, имеет значение лишь то, что они делают.

Восемьдесят семь

Я сижу на полу в «Осенних листьях», прислонившись спиной к полкам, и листаю старую книгу. Эван тоже где-то здесь, но мы разбрелись в разных направлениях, как только вошли в магазин. В магазине есть целая секция, посвященная духовности, я не замечал ее прежде, потому что когда я здесь один, то пытаюсь молиться.

Священник сказал, что не обязательно подходить к делу согласно каким-то особым правилам – можно просто обращаться к Богу, но мне все же кажется, что, делая это, я обращаюсь к самому себе. Это такое переговорное устройство, работающее в одном направлении. Типа я кричу «привет» горной вершине, а отвечает мне одно лишь эхо.

Вот только иногда дело обстоит иначе.

Потому что иногда я чувствую нечто такое, что является не вполне мной, или же оно выше меня; возможно, это мое подсознание или, есть вероятность, я просто принимаю желаемое за действительное, но возникает ощущение, будто кто-то меня слушает. Или же, когда я бегаю в одиночку в лесу, то прислушиваюсь к кому-то. И, может, это нечто мимолетное, может, просто ветер шелестит листьями деревьев, но у меня создается впечатление, будто у Бога есть свой язык – и я смогу выучить его, если постараюсь.

– Нашел что-нибудь? – спрашивает Эван, прерывая мои размышления.

Я вижу, что у него под мышкой парочка романов. Поднимаясь на затекшие ноги, киваю и поднимаю с пола примерно дюжину отобранных мною книг.

– Это все? – шутит Эван, и я улыбаюсь.

Оплатив покупки, мы направляемся к моему дому, а там в солярий, куда мы перетащили столы из библиотеки, чтобы можно было разложить на них наши домашние задания. Янтарные глаза Эвана горят, и я великодушно не подшучиваю над тем, что он прямо-таки обожает делать уроки.

Беру учебник по всемирной истории и отвечаю на вопросы, приведенные в конце главы. В последнее время я начал делать все домашние задания и готовиться к тестам и перестал рисовать на уроках. Я стараюсь, действительно стараюсь.

Покончив с вопросами, открываю английско-исландский разговорник и начинаю выписывать из него фразы, а Эван тем временем делает химию. Он достаточно умен, чтобы самостоятельно одолеть программу старшей школы, если он того захочет.

– Почему ты бросил заниматься по углубленной программе?

– Я не бросал. – Но он ничего больше не объясняет, а ему вовсе не свойственно хранить что-то в секрете.

– Так что произошло?

– Э, ну… – Испытывать нехватку слов для него тоже нехарактерно. – Меня отчислили.

– Отчислили?

– Выгнали.

Не могу представить, что Эван способен на что-то столь плохое, чтобы его могли откуда-то выгнать.

– Почему?

Опять длинная, неловкая пауза, а потом:

– Я списывал.

Он выглядит таким пристыженным, что я невольно смеюсь.

– Эван, это не так уж и страшно. Все это делают.

– Нет, не все. – Он, кажется, шокирован. – Я никогда не делал этого прежде.

– Тебя в первый раз застукали за списыванием? – Я снова смеюсь, но Эван так расстроен, что я начинаю чувствовать себя виноватым из-за своего легкомысленного отношения к этому. – Прости, но я не могу представить, что они прогнали тебя за один-единственный проступок. Ты получал предупреждения?

– Это… все было не так. Когда учитель застукал меня, я стал все отрицать. Врать было глупо – он видел, как я списывал. Но я… я просто растерялся. И наехал на него.

Представление Эвана о наездах наверняка разнится от моего.

– Все было настолько плохо?

– Достаточно плохо для того, чтобы он вызвал школьного охранника.

– Черт.

– Ага.

– Ну, он отреагировал неадекватно.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что я уверен, ты не угрожал ему.

– Ну, я кричал, вышел из себя.

И я вспоминаю, как нечто подобное случилось со мной, когда Блэр прочитал ту статью.

– По-моему, это смахивало на паническую атаку. – А люди, похоже, не знают, как в таких случаях поступать.

Эван быстро вертит карандаш большим и указательным пальцами, и тот начинает казаться резиновым.

– Я не собираюсь оправдываться, но я действительно был на нервах.

– Это случилось в прошлом году?

– Да.

Примерно в то время, когда директор Гардинер сказал мне, что Эван не может больше выносить травлю.

У меня становится нехорошо в желудке.

– Я тогда страшно разозлился на себя, – продолжает он. – Стань я лучшим учеником в классе, мне было бы легче рассчитывать на стипендию.

– А ты был на пути к этому?

– В девятом классе у меня был самый высокий средний балл в классе.

– Но ты до сих пор учишься только на отлично.

– Да, но это не одно и то же. Отметки в обычных классах имеют совсем другой вес, и я не могу соперничать с теми, кто занимается по углубленной программе.

– О…

– Это просто… достает. Я совершил всего одну ошибку, и из-за этого до пятидесяти лет буду выплачивать долги. – Он оставляет в покое карандаш, и тот приобретает обычные очертания. – У меня нет оправданий.

Он снова принимается за химию, а я задумываюсь. В течение нескольких минут слышен лишь шелест переворачиваемых страниц и то, как карандаши царапают бумагу. Наконец я говорю:

– Эван?

– Хм-м?

– Я хочу заплатить за твою учебу в колледже.

Он вскидывает голову, и я улыбаюсь ему.

Он оставляет мою улыбку без ответа.

– Что не так?

– Сайерс, ты не можешь делать такие вещи.

– Но я стараюсь быть хорошим. А такой поступок даже нельзя назвать хорошим. Потому что для меня это пустяк.

Брови Эвана взлетают ко лбу.

– А ты знаешь, сколько стоит обучение в медицинской школе?

– Двести тысяч долларов?

– Какой же это пустяк?

– Я сказал, что это пустяк для меня.

– Сайерс… – Эван потирает переносицу, и у меня создается впечатление, будто я сделал ему больно. – Это зарплата моего отца за пять лет. Пять лет платы за жилье, за автомобиль, за электричество, за еду – и никаких сбережений. Ты это понимаешь?

– Да, понимаю. – Я разочарованно вздыхаю. – Но в том-то все и дело. Если у меня есть такие деньги и я могу потратить их на что-то хорошее… Мне просто очень хочется сделать что-то хорошее.

Выражение лица Эвана смягчается:

– Я знаю это.

Восемьдесят восемь

– Привет, Сайерс. – Мама Пенни с улыбкой открывает мне дверь. – А Ники спит.

– О, простите. Нужно было сначала написать.

– Не беспокойся, входи. – Она открывает дверь шире, и я вхожу в дом. Здесь всегда хорошо пахнет, похоже, стиральным порошком и открытыми окнами. – Вообще-то… – Она понижает голос до шепота. – Ты не мог бы побыть здесь, пока я сбегаю в магазин? Когда я хожу туда одна, получается гораздо быстрее.

– Конечно, – быстро отвечаю я, готовый помочь.

Сажусь на диван, обитый тканью в цветочек, а она перебрасывает через плечо сумочку.

– Я ненадолго.

– Не спешите.

Она идет посмотреть на спящего Ники, а потом уходит.

В доме тихо, только гудит холодильник и тикают часы. На стене напротив висит календарь, который Ники любит показывать мне каждый раз, когда я бываю здесь. Числа на его страницах зачеркнуты разноцветными крестиками – Ники считает дни до возвращения Пенни.

У меня перед глазами появляется картинка. Мы с Пенни в подвале в страхе прижимаемся друг к другу и плачем друг другу в волосы: «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя».

Медленно моргнув, я сильнее вжимаюсь в мягкую диванную подушку – и просыпаюсь оттого, что кто-то приподнимает мне веко.

Глаза Ники всего в сантиметре от моего глаза, и я вижу в нем свое перевернутое отражение. Резко подаюсь назад, а он зажимает себе рот ладошками и смеется. Я заснул в очень странной позе – моя голова под диванной подушкой, а не на ней, а ноги закинуты на подлокотник.

– Ты Златовласка! – кричит он, прыгая на диване. – А я медведь!

– Ты медвежонок? – спрашиваю я и тру глаза.

– Нет! – обиженно протестует шестилетний ребенок. – Я Медведь-Папа! – Он рычит, прыгает на мне и тянет меня за волосы. – Вот только Златовласка – не мальчик, – серьезно добавляет он.

– Тогда я буду ее братом.

– И моим братом!

– А я думал, ты Медведь.

– Я теперь Медведь-Брат.

Я теряю нить этого сюжета.

– Мы оба братья, и мы проникли сюда. – Он прикладывает палец к губам. – ШЕПЧИ!

Не думаю, что Ники понимает значение этого слова.

– А теперь мы братья-супергерои. – Он прилепляет к своей майке игрушечный полицейский значок, завладевает моей рукой и ведет меня – на цыпочках – по дому. – Не позволим плохим парням войти сюда. Хорошо? – Он поднимает на меня свои большие карие глаза.

– Договорились.

– Они не заберут меня, или тебя, или маму, или никого.

Я сжимаю его руку:

– Хорошо.

Восемьдесят девять

Мы с Эванам готовимся к экзаменам в шумном «Старбаксе». Мне все-таки придется пересдать предметы, которые я завалил осенью, но по двум предметам я даже могу заработать высшие баллы.

Открываю учебник по английскому, и тут в кафе входит Гаррет. Эван не замечает его, поскольку сидит спиной к двери. Я надеюсь, что Гаррет тоже нас не заметит, а просто купит кофе и уйдет. Но он оглядывает помещение, подобно снайперу, и его взгляд встречается с моим.

Его лицо становится удивленным, а потом – веселым. Словно ему кажется очень забавным, что он обнаружил меня здесь в обществе Эвана.

– Привет, Сайе. – Гаррет направляется к нашему столику с улыбкой хэллоуинской тыквы. – А я и понятия не имел, что вы приятели.

– Привет, – бормочу я, не ожидая от него ничего хорошего.

Рот Гаррета растягивается еще шире.

– И тебе привет, Операция.

Я не понимаю, о чем это он, пока не вспоминаю, что раньше мы так называли Эвана. Бросаю на него виноватый взгляд… а он весь съеживается.

Иначе не скажешь.

Плечи у него поникают, он, совершенно очевидно, чего-то боится, и я не понимаю, чего именно. Это имело смысл, когда он был меньше нас и мы могли загнать его в угол, если он был один, но сейчас-то мы на людях, и Гаррет один против нас двоих.

– Да не пугайтесь вы так, ребята, – смеется Гаррет. – Все клево. – И сжимает плечо Эвана у самой шеи.

Эван крепко обхватывает руками бумажный стакан с кофе, но в остальном остается неподвижен.

На меня накатывает сокрушительная волна противоречивых эмоций – испуг, смятение, гнев, – потому что это Эван, и он крупнее, и умнее, и лучше, чем кто-либо еще.

– Ну ладно… развлекайтесь. – Гаррет, подмигнув Эвану, опять – на этот раз слегка – сжимает ему плечо.

Краем глаза я смотрю, как Гаррет покупает кофе и исчезает в стеклянных дверях.

Эван возвращается к домашнему заданию, я тоже, но сосредоточиться не получается.

– Может, пойдем? – наконец говорю я.

Эван кивает, мы собираем наши вещи и идем к пикапу, но тот не заводится. Эван снова поворачивает ключ зажигания, но двигатель лишь неровно кряхтит в ответ.

В приступе внезапного гнева Эван бьет рукой по рулю. Потом в раздражении вылезает из пикапа и открывает капот.

Я тоже выхожу из машины и, стоя рядом с Эваном, беспомощно смотрю на ее внутренности.

– Все в порядке? – спрашиваю я.

– Нет! Я только что починил ее. – Он берется за крыло автомобиля и вжимает голову в плечи. Меня беспокоит его поведение, и я кладу руку ему на спину. Ладонью чувствую, как он делает несколько глубоких вдохов и выдохов, а потом выпрямляется, идет к кузову и копается в нем. Минуту спустя возвращается к капоту и начинает инструментом, названия которого я не знаю, что-то там исправлять, не понимаю, что именно.

– Можешь попробовать завести ее? – наконец спрашивает он почти подавленно.

– Ага, конечно. – Сажусь в машину, поворачиваю ключ, и двигатель оживает. – Работает!

Эван, явно успокоившись, кивает и садится на водительское сиденье.

По дороге домой мы покупаем пиццу, а приехав ко мне, сразу идем в кухню за тарелками. Я пытаюсь сосредоточиться для второго раунда занятий, но Эван предлагает посмотреть телевизор, если я не против, и мы находим новый научно-фантастический сериал, как я слышал, хороший.

Когда на экране появляются титры четвертого эпизода, я смотрю на часы – час ночи.

– Хочешь спать? – спрашиваю я.

– Да. – Эван начинает снимать с дивана вещи, чтобы можно было лечь.

Я залезаю под одеяло, чувствуя себя усталым, но по какой-то причине не могу расслабиться.

– Сейчас мне не помешала бы травка, – неожиданно для себя громко говорю я, готовый услышать от Эвана: «Ты в порядке, и наркотики тебе не нужны».

Но вместо этого он произносит:

– Дерзай, если ты этого хочешь.

Встаю и, пока он не передумал, беру кальян. Набиваю его, раскуриваю, делаю затяжку и тут понимаю, что Эван изучает меня.

– Хочешь попробовать? – спрашиваю я, хотя и уверен в том, что понял его неправильно.

Но он удивляет меня, кивнув в ответ, и я передаю ему кальян.

– И что только я делаю, – сокрушается он. Я зажигаю ему травку и говорю, когда можно вдохнуть. Он затягивается слишком уж сильно и начинает отрывисто кашлять. – А, горячо, – стонет он, не прекращая кашлять.

Бегу по коридору к кухонному холодильнику и достаю чашку со льдом. Вернувшись в комнату, вижу, что глаза у него слезятся.

– Положи в рот и пососи. Легче станет, – говорю я ему.

Эван берет лед с таким отсутствующим видом, что я рискую сделать еще одну затяжку. Раздается громкое бульканье, но он, похоже, ничего не слышит и не замечает.

Расслабленный и отяжелевший, я снова забираюсь в кровать, чувствуя себя куда лучше, чем несколько минут тому назад. Напряжение для меня теперь лишь абстракция. Я начинаю улетать. И тут чашка падает из руки Эвана. Он, делая какие-то неловкие движения, пытается поднять ее, но сдается и валится на диван.

Я приглушаю свет, но образ Эвана, такого маленького и напуганного, не идет у меня из головы, и я слышу, как говорю ему:

– Прости за сегодняшний день. Это было странно.

После долгой паузы он бормочет:

– Что именно?

– Кофе. Гаррет.

– О… Да все норм. – Он поворачивается на бок, и его лицо оказывается в тени.

– Эван?

– Хм-м?

– Ты не должен бояться его. Я понимаю, он может вести себя как засранец. Но он безобидный.

Я уже начинаю засыпать, когда Эван говорит:

– Он, знаешь ли, один из тех людей.

– Каких?

– Тех, которые любят ломать вещи просто ради того, чтобы увидеть их разобранными на части.

Девяносто

На уроке английского мои одноклассники теряют головы от радости. Из мобильника одной девушки слышится бравурная музыка, один парень отплясывает джигу в углу, все трещат без умолку – типичное сумасшествие в последний день занятий в школе, но оно меня не касается, поскольку через несколько недель я вернусь сюда в летнюю школу.

Над нашими головами оживает громкоговоритель:

– Внимание, двенадцатиклассники. – Директор Гардинер откашливается. – Пожалуйста, явитесь в зал ровно в два часа. Там состоится генеральная репетиция завтрашней выпускной церемонии.

Эван смотрит на меня так, словно думает о том же, о чем и я, – я должен был окончить школу вместе с ними.

Но я не завидую, и сердце у меня не болит. Мне это не суждено.

Все еще май, но солнце уже припекает, так что мы с Николаем превратились в жаворонков и приходим в парк задолго до того, как начинается жара. Мы бегаем уже целых два часа, и он начинает выдыхаться. Смотрю на телефоне, какая сейчас температура воздуха, – очень жарко.

– Пошли отсюда, – говорю я.

– Ага, – соглашается Ники. – Пошли отсюда.

Мы подходим к детской площадке, и тут возгласы играющих детей заглушает музыка, похожая на карнавальную. Минутой позже в край тротуара утыкается тележка с мороженым, и Ники обращает на меня взгляд диснеевского персонажа:

– Можно мне?

– Конечно.

Я никогда не говорю ему «нет». Если он хочет играть в парке целый час, мы будем играть там два часа. «Почитай мне сказку». А как насчет трех сказок? Чего бы он ни хотел, я удваиваю это, утраиваю.

Окошки тележки слишком высоко от земли, поэтому я приподнимаю его и даю возможность рассмотреть картинки на стекле. Он просит голову Микки Мауса на палочке.

Я покупаю мороженое, помогаю распечатать его, и не успеваем мы пройти квартал, как его мордашка оказывается перемазанной. Позади нас все еще играет какая-то старая музыка. Мне она кажется очень гадкой. Если подумать, то вообще все грузовички с мороженым – порядочная гадость. Интересно, сложно ли купить такой, чтобы приваживать маленьких детей? Тот усатый продавец был дружелюбен, может, даже слишком дружелюбен.

– Никогда не разговаривай с этим человеком, если меня нет рядом, – говорю я так строго, что лицо Николая, заглатывающего шоколадное ухо Микки, становится встревоженным. – Не разговаривай с любыми незнакомыми людьми.

– Да, я знаю.

– Знаешь?

– Да, знаю. Мы не разговариваем с незнакомыми людьми.

– Хорошо. – И через некоторое время жалуюсь: – Ужасно жарко.

– Ага! Ужасно, ужасно жарко!

Я хихикаю. Ники повторяет все, что говорю я, только делает он это гораздо воодушевленнее.

– Сайерс? – Он уже намного лучше выговаривает р. – Может, пойдем поплаваем?

– Давай. У меня есть бассейн. Надо только спросить разрешения у твоей мамы.

Он в удивлении таращится на меня, а затем пускается бежать с мороженым в руке. Взлетает на крыльцо и врывается в дом, я отстаю от него всего на несколько шагов. Миссис Валлес сидит на диване, обитом тканью с рисунком тюльпанов, с несколько озадаченной улыбкой.

– Ты не обязан вести его к себе плавать, – говорит она.

– Все нормально. Я не возражаю.

Ники вбегает в гостиную в красных плавках и нарукавниках.

– А у тебя есть в бассейне вот такая горка? – Он показывает рукой, какой изгиб должен быть у горки.

– Нет, чего нет, того нет.

– Хм-м. – Он словно приглаживает длинную, невидимую бороду. – Тогда нам лучше пойти в мой бассейн.

Я смеюсь:

– Как скажешь.

Миссис Валлес подвозит нас к бассейну на автомобиле, сказав, что он слишком далеко, чтобы идти к нему пешком в такую жару. Когда мы подъезжаем ко входу в него, я замечаю счастливую улыбку у нее на лице.

– Позвоните, когда соберетесь домой.

Кладу свой мобильник в рюкзак Николая с черепашкой-ниндзя.

– Позвоним.

И Ники эхом:

– Позвоним.

У городского бассейна дети сломя голову носятся туда-сюда, а взрослые гоняются за ними или отдыхают в шезлонгах. В небольшой закусочной под соломенной крышей продают хот-доги, начос, фруктовые напитки и газировку, в воздухе висит сладкий запах кокосового масла для загара. Сверкающий бассейн обсажен пальмами, между которыми возвышаются семифутовые изображения фламинго. Я никогда раньше здесь не был, но у меня почему-то возникает ощущение дежавю.

– Пошли! – Николай берет меня за руку, и мы прыгаем в воду.

– А, холодная, – говорю я.

– УЖАСНО ХОЛОДНАЯ!

Но мы быстро привыкаем и весело плещемся практически плечом к плечу с другими посетителями, и Ники визжит от смеха. Но потом притихает и со страхом и даже с завистью смотрит на длинную очередь детей, тянущуюся к вышке для прыжков.

– Хочешь прыгнуть? – спрашиваю я.

Он мотает головой, но спустя несколько секунд говорит:

– А ты будешь на меня смотреть?

– Конечно.

– Тогда… ладно.

Он выбирается из воды и бежит пристраиваться к очереди. Я подплываю ближе к вышке и машу ему. Он, улыбаясь, машет мне в ответ.

После того как прыгнули примерно десять ребятишек, приходит его очередь.

Он на цыпочках подходит к доске для прыжков и просто стоит на ней. Его руки, оттопыренные нарукавниками, и мокрые, торчащие во все стороны волосы заставляют вспомнить об испуганном утенке.

– У тебя получится! – кричу я ему.

– Твой братишка? – спрашивает женщина, держащая девочку с мокрыми хвостиками.

Я киваю, не зная, как объяснить, кем приходится мне Ники.

Он почти доходит до трамплина, но потом отступает, нервно заламывая руки – и я вспоминаю, что Пенни рассказывала мне, как Николай пытался набраться храбрости и прыгнуть с трамплина. Он ужасно хотел это сделать, но боялся.

Это тот же самый бассейн?

Я смотрю на пальмы и нарисованных фламинго.

Да.

Меня выдергивает из моих мыслей возглас женщины рядом:

– Давай, Ники! У тебя получится! – А потом она обращается к своей дочке: – Ты можешь подбодрить Ники? Видишь его? Видишь, какой он смелый?

Спустя какое-то мгновение еще одна женщина кричит:

– У тебя получится!

И скоро все в бассейне хлопают в ладоши и скандируют:

– Давай, Ники, давай! Давай, Ники, давай!

Ошарашенный Николай смотрит на взирающую на него толпу.

Кто-то добродушно смеется над забавным выражением его лица, и все продолжают подбадривать его.

Николай подходит к краю доски, сгибает колени – и прыгает.

Время – вещь непростая.

Слишком ли долго он находится под водой? Или проходит всего несколько секунд, прежде чем он выныривает на поверхность с недоуменной улыбкой на мордашке. Весь бассейн аплодирует ему, а он отфыркивается и плывет ко мне и обнимает меня за шею мокрыми ручонками.

Внезапно включается мой Внутренний Наблюдатель и отмечает, что всего несколько месяцев тому назад мне было не под силу общаться с Николаем. Я думал, мне нечего ему предложить, нечего дать. Скудный запас накопленной энергии приходилось приберегать на какой-нибудь сложный, непредвиденный случай. Я не осознавал этого, но часть меня поверила в то, что забота о ком-то способна меня опустошить. Но как говорится в одной из загадок Николая: что у тебя постоянно прибывает, если ты все больше это отдаешь?

Любовь. Она делает тебя больше, а Пенни была права: мы обязаны становиться больше.

– Сайерс? – слышу я голос Николая. – Ты видел?

– Да, видел.

– Я сделал это.

И я целую его в пахнущую хлоркой макушку:

– Ты сделал это.

Девяносто один

Эван нашел работу через два дня после начала каникул, но, если он не работает, а я не с Николаем, мы проводим с ним время в «Харвест хаус» – кафе с неоштукатуренными кирпичными стенами и скрипучими деревянными полами. Эвану нравится это кафе, потому что в нем много укромных уголков, где можно спокойно читать, а мне – потому что никто из школы здесь не бывает.

Сегодня Эван устал от работы, а я – от солнца, и потому сначала мы пьем фруктовый чай и только потом начинаем общаться.

– Что ты будешь делать в свой день рождения? – спрашивает он, порядком удивляя меня. Я всего раз мельком упомянул о своем скором дне рождения.

– Не знаю… – Я получаю часть наследства, и мама говорит, мне следует купить себе что-нибудь хорошее, но я не знаю, чего хочу. – Дни рождения не так уж и важны.

Эван корчит такую гримасу, будто я сказал нечто действительно ужасное.

– Кто говорит, что они не важны?

Калеб, это он сказал мне так.

Я молчу, и Эван утверждает:

– Ну, все-таки они важны. А восемнадцать лет – большое событие.

Восемнадцать.

Иногда мне кажется, что семнадцати мне никогда и не было, и я не понимаю толком, на какой возраст я себя ощущаю.

Лежащий на столе мобильник Эвана оживает. Он открывает его, а затем улыбается так широко, что становятся видны оба ряда белоснежных зубов.

– Хорошие новости? – спрашиваю я.

– Хочешь поужинать у меня дома?

По дороге Эван объясняет, что ему пришлось поговорить с родителями начистоту.

– Странно так близко дружить с кем-то и при этом все время врать о том, куда идешь.

– Они рассердились?

– Да, – морщится он. – Но, думаю, готовы смириться.

– Они правда сказали, что я могу прийти к вам?

– Это была их идея.

Я улыбаюсь, отвернувшись к окну и стесняясь того, что чувствую себя таким счастливым. А я и не понимал до этого вот момента, как сильно нуждался в их одобрении.

Спустя несколько минут мы уже оказываемся в доме Эвана и, сняв ботинки, проходим в маленькую гостиную, где ждет нас его отец, сидящий в обитом клетчатой тканью кресле. Лицо у него столь неприветливое, что я уверен: сейчас меня выставят вон.

– Эван, почему бы тебе не оставить нас на минутку. – говорит он, и это вовсе не вопрос.

– О, э… – Эван явно растерян, а я со своей стороны взглядом прошу его не оставлять меня одного.

– Мы недолго, – добавляет его отец.

Эван втягивает голову в плечи, словно извиняясь передо мной, и уходит.

Наступает тишина, слышно лишь, как слева от меня в окне работает кондиционер.

Я дрожу.

– Значит… – сурово начинает его отец. – Эван говорит, что вы проводили вместе много времени, пока твоей мамы не было в городе.

– Да, сэр. – Я засовываю руки в карманы. – Но она уезжала не на все это время.

– Сайерс, сядь, пожалуйста.

Усаживаюсь на деревянный стул с прямой спинкой и изучаю потертый ковер.

– Я знаю, что в прошлом у вас все было не так чтобы хорошо.

– Да, сэр. – Это еще мягко сказано.

– Но я доверяю словам Эвана. Если ты важен для него… значит, ты достоин этого.

Я, ошарашенный, поднимаю голову.

– И потому я доверяю тебе.

– Ла-адно.

– Не подведи меня.

Я сглатываю, удивленный и тронутый, и странно взволнованный.

– Не подведу.

Девяносто два

Первая половина моего дня рождения проходит очень официально. Мамины юристы приходят с документами, которые я должен подписать, и контрактами, которые нужно обсудить, но потом она везет меня обедать в хороший ресторан, и мы сидим в патио под огромными вращающимися вентиляторами.

Мама улыбается, наматывая пасту на вилку, и я не понимаю, радуется она сегодняшнему событию или же ей действительно стало лучше, но улыбаюсь ей в ответ.

– Это хорошо, верно? – спрашивает она. – То, что мы с тобой сегодня вдвоем? – У меня, должно быть, ничего не понимающий вид, потому что она добавляет: – Это вместо большой вечеринки.

– О. Ага. Это хорошо.

И я не лукавлю. Я и не думал ни о каких вечеринках, не то что прежде. Тогда мы закатили бы нечто грандиозное с сотнями гостей.

Приподнимаю свои длинные волосы, чтобы легкий ветерок обдувал потную шею. Не знаю, что удерживает меня от того, чтобы постричься, особенно летом – ведь теперь я могу брать в руки острые предметы. Да к тому же я в любое время могу пойти в салон красоты.

Короткие волосы – это хорошо.

Словно я начинаю все сначала.

* * *

Я жду Эвана перед домом и смотрю, как он выруливает на подъездную дорожку. Он выпрыгивает из своего пикапа, и глаза у него распахиваются.

– Вау, – говорит он. – Это круто.

Я слегка смущенно провожу рукой по коротко стриженным волосам, он вручает мне подарок и обнимает:

– С днем рождения.

Я, улыбаясь, разворачиваю бумагу. Это книга с очень прикольной обложкой. Читаю название:

– «Свободные люди»?

– Верно. Это, как считают, самый знаменитый исландский роман всех времен, а поскольку ты так любишь этот язык…

– Спасибо, Эван. – Провожу пальцами по выступающим буквам заглавия романа и поднимаю на него глаза:

– Я хочу кое-что тебе показать.

Веду его по стоянке, где припаркован новенький джип. Солнце играет на его серебристо-голубой поверхности, и он сверкает, словно океан.

– Вау. – Глаза Эвана становятся огромными. – Ты получил это на день рождения?

– Тебе нравится?

– Да, ужасно.

– Это тебе.

– Что? – Он так потрясен, что я смеюсь.

Подбрасываю в воздух ключи.

– Я купил его для тебя!

– Сайерс… – морщит он лоб. – Я не могу принять его.

– Что? – У меня начинает дергаться уголок рта.

– Мы уже говорили об этом.

Мы говорили о медицинской школе, а это не то же самое, что автомобиль.

– Это твой день рождения, Сайерс. Тебе нужно приобрести что-то для себя.

Я сникаю. Да, я могу купить себе машину, но у нас целый гараж прекрасных машин. Я могу купить что-то еще, но перспектива этого так же меня не радует, а вот это – именно то, что нужно, потому что мне доставили радость визит в автосалон и покупка автомобиля для Эвана.

– Пожалуйста, – говорю я с предельной искренностью. – Это единственное, чего я хочу.

– Это странно, что я ожидал, что вокруг него соберется толпа зевак? – говорит Эван, когда мы выходим из «Осенних листьев». – Это просто… действительно хорошо.

По дороге к моему дому он все время говорит о том, что тормоза срабатывают, стоит лишь коснуться педали, а если легонько нажать на газ, то ты летишь.

Но когда он паркуется рядом со своим старым красным пикапом, его улыбка меркнет.

– Что-то не так?

– Я думаю, а не обидятся ли мои родители.

– То есть?

– Они были так счастливы, что смогли купить мне этот грузовик. Для нас это было большим событием, понимаешь? Я не хочу, чтобы они думали, будто я не оценил их поступка.

– Они так не подумают, потому что хорошо знают тебя.

– Может…

Мы какое-то время сидим молча, а потом Эван нарушает тишину:

– Не могу поверить, что мы стали двенадцатиклассниками.

– Я тоже.

– А в следующем году колледж…

– Ага.

– Это было по-настоящему хорошее лето, правда же?

Мне хочется рассмеяться и напомнить ему о том, что лето только началось, но вместо этого я серьезно задумываюсь над его словами. Лето – прекрасное время года, и, бывало, я проводил его в Аспене или на средиземноморском побережье Франции. Но это лето?

– Ага, – улыбаюсь ему я. – Это лучшее лето в моей жизни.

Незадолго до полуночи я вхожу в мамин кабинет. Не знаю, что тому причиной – осознание, что теперь я официально считаюсь взрослым, а может, слова Эвана о колледже, – но впервые в жизни меня действительно волнует мысль о нем.

Эван уже сдал экзамены. Он сказал, что хорошо справился с заданиями, так что отметка у него должна быть высокой. Я же в прошлом году сдавал пробные экзамены и даже не поинтересовался результатами, но я уверен, что у мамы где-то хранятся записи об этом.

Смотрю в ее шкафу с документами. Ничего не нахожу.

Потом в старинном секретере. С тем же результатом.

Дергаю за ручку среднего ящика письменного стола. Заперто. Но я знаю, где она прячет ключ, и достаю его из потайного отделения комода. Вставив ключ в замок, выдвигаю ящик и вижу телефон в красном футляре.

Мой телефон – тот самый, что я забыл в ресторане миллион лет тому назад.

Девяносто три

Мне кажется, не стоит даже прикасаться к этому телефону, словно он может затянуть обратно в прошлое или сотворить нечто похуже, но любопытство заставляет взять его в руки и постучать по экрану. Он, что совершенно очевидно, разряжен, и я отношу его в свою комнату, нахожу зарядку и подключаю к сети.

И сразу же понимаю, по какой причине мама прячет его от меня. Должно быть, номер стал известен репортерам, потому что я читаю десятки просьб об интервью, а какие-то незнакомые мне люди утверждают, что у них есть информация о месте, где я нахожусь.

Я готов закрыть телефон, но что-то цепляет мой взгляд.

Сообщение от Люка.

Провожу пальцем по экрану, пропуская великое множество сообщений, и утыкаюсь взглядом в следующее:

Еду на загородную экскурсию

Это сообщение он послал мне в тот день, когда меня похитили.

А сразу под ним еще одно, которое, он, должно быть, написал, когда я выбежал из ресторана.

Понедельник, Окт. 12, 19:30

Какого черта, чувак. Возвращайся давай

20:00

Кончай выпендриваться

И что прикажешь нам делать??????

22:33

Мы ТОЛЬКО ЧТО приехали домой, мне пришлось

потратить 80 баксов на Убер,

спасибо тебе огромное

Вторник, Окт. 13, 9:33

Как я понял, ты решил сегодня сачкануть

Не мешало бы тебе хотя бы извиниться

13:07

Сайе, ГДЕ ТЫ? Только что звонила твоя мама,

сказала, ты не приехал домой

вчера вечером. Я звоню тебе, но

попадаю на автоответчик

Пожалуйста, перезвони мне

На какую-то минуту мне приходится перестать читать. Кладу телефон экраном вниз и отталкиваю от себя. Прошла целая вечность с нашего последнего с Люком разговора, но я помню, как испуганно дрожал его голос, когда он волновался, а волновался он часто. Не то что я: я вообще не имел обыкновения волноваться. Делаю глубокий вдох, затем беру телефон и читаю сообщение, присланное им на следующее утро.

Вторник, Окт 15, 11:06

Приехала полиция, разговаривают со всеми.

Твоя мама и отец тоже были здесь.

Состоялась пресс-конференция,

они просили об информации.

Какие-то ребята, даже не знающие тебя,

отвечают на вопросы. Стремно все это

Пятница, Окт. 16, 15:30

Мисс Уэллс расплакалась на уроке.

Мистер Райвас пришел успокаивать ее, и они

сказали нам, что очень любят всех своих

учеников, и я тоже расплакался

Да, перед всеми.

Тебе было бы стыдно за меня

Понедельник, Окт. 19, 11:06

Все молятся. Это была идея Эбби Уайтли.

Знаю, ты ее не любишь, но она не такая уж и плохая.

Она молится о твоем возвращении домой

Вторник, Окт. 20, 14:05

На урок английского пришла психолог

и сказала, мы можем приходить к ней,

если нам нужна ее помощь,

чтобы справиться с «переживаниями»

Ты бы гордился мной,

чувак, я сказал ей, чтобы она перестала говорить

о тебе, как о покойнике

Пятница, Окт. 23, 16:45

Ты не поверишь. Мэгги Уоттс

выплакивает глаза в Испанском клубе.

Она едва знала тебя.

Ты хоть раз разговаривал с ней? Знаю, не разговаривал

Она говорит, все это дает понять,

что жизнь слишком коротка.

В любую минуту любой из нас

может исчезнуть. Твое исчезновение

заставило ее понять, что ОНА может исчезнуть.

Я упомянул, что ем Читос, когда пишу тебе?

У меня искушение засунуть Читос

в ее сопливый нос

Прости. Ужасно так говорить.

В жизни не потрачу Читос на такое дело

Суббота, Окт. 24, 2:13

Сообщения больше не доставляются тебе.

Звучит по-идиотски, но каждый раз,

когда они помечались как доставленные,

мне казалось, ты читаешь их

Да, знаю, я же сказал, что это идиотизм

Вторник, Окт. 27, 12:06

Только что арестовали Диллона Блэра. Говорят, он убил тебя, но если бы ты был мертв, я почувствовал бы это. Я бы знал

Понедельник, Ноябрь 10, 9:36

Я начал ходить в группу для юношей в церкви Эбби.

Мы там не только молимся. Мы разговариваем о наших проблемах.

У многих парней проблемы с зависимостью,

а у мамы одного чувака рак.

И вот он я. Ни зависимости, ни рака.

Отгадай, что я делаю? Смешу людей

Да, среди неудачников я кажусь

гребным весельчаком

не *гребным

гребным

Забудь – мой телефон не позволит мне сквернословить

Но я

13:16

Прости. Миссис Симс заставляет меня убрать телефон

И его сообщения продолжают приходить, и иногда я смеюсь, но большей частью они волнуют меня – потому что он написал ужасно много. Такое впечатление, что он делился со мной каждой мыслью, которая приходила ему в голову все то время, что меня не было, и я читаю, ничего не пропуская. Это занимает некоторое время, но я уже прочитал все осенние и зимние сообщения и перехожу к весенним.

Среда, Апр. 7, 11:06

Ты слышал о Боге белых пятен?

Пробел – это то, что люди

не способны понять, и в прошлом таких пробелов было

гораздо больше. Например… что это за

пятна света в небе?

Если люди чего-то не понимают,

они называют это Богом

Но с развитием науки

число пробелов уменьшается. Мы знаем, что эти

пятна – звезды, и мы знаем, почему дни становятся короче,

но остающиеся пробелы продолжаем относить на счет Бога

И что, если я просто СЧИТАЮ, что Бог существует,

потому что многого не знаю или же просто хочу верить в него?

Вторник, Апр. 13, 23:30

Не думаю, что способен вспомнить, что было в моей жизни до тебя.

Я счастлив, что Бог определил нас в один подготовительный класс.

Не знаю, как ты оказался в нем. Разве у тебя не было

десятка нянек? Держу пари, твои родители хотели социализировать тебя.

Ха! Откуда им было знать, что ты подружишься со мной!

Среда, Апр. 14, 24:06

Я очень хочу, чтобы ты вернулся домой.

Если не ради меня, то ради твоей мамы.

Я видел ее сегодня.

И едва узнал

Если ты вернешься домой в целости и сохранности,

то знай, это будет моя заслуга,

потому что я молюсь об этом ежесекундно

Как ни странно, мне, скорее всего, будет страшно увидеть тебя

Четверг, Апр. 22, 2:30

В последнее время в голове у меня все время вертится одна мысль.

Как видеоклип, снова и снова.

Мы едем в машине, я вижу

ресторан и говорю, чтобы ты остановился,

а ты отвечаешь: Поехали дальше.

И это все повторяется и повторяется

Это я хотел, чтобы ты остановился.

Ты не хотел, а я умолял тебя

Мы были в часе езды до дома. Так-то вот.

Один час, и мы пошли бы в школу

на следующий день, и все было бы хорошо

Думаю, этот час убьет меня

Это его последнее сообщение. Листаю к началу, читаю все это еще раз, а потом нахожу голосовое сообщение, оставленное им для меня через два дня после последней эсэмэски.

Включаю голосовую почту.

«Привет. Это я. – Голос Люка заполняет комнату. – Я поехал в тот ресторан, и там была та девушка, Пенни. Ты помнишь ее? Она действительно милая. Уверен, она просто делала мне одолжение, но помогала искать какие-нибудь зацепки, и мы нашли в кладовой твой телефон. Я смотрю на него и знаю, что ты не можешь ответить, но все же надеюсь, что ты сделаешь это – безумие какое-то? – Его дыхание шипит, напоминая помехи. – Ты мой лучший друг, и я люблю тебя. Почему мы никогда прежде не говорили этого друг другу? Потому что мужчины из Техаса так не говорят».

Он смеется.

А потом начинает плакать.

«Прости меня, Сайе. Ты не вернулся, и я должен был понять, что что-то не так, но я был ужасно напуган и не мог рассуждать здраво. Я ничего не сказал твоей маме, и она ничего не знала о твоем исчезновении до следующего утра. Если бы мы начали искать тебя раньше, то нашли бы».

Пару минут слышно лишь, как Люк плачет, а потом он говорит:

«Я так виноват, Сайе, и я буду чувствовать себя виноватым до конца жизни».

Выслушав это сообщение, продолжаю в ошеломлении смотреть на телефон.

Люк считает, что это его вина? Вот почему он не разговаривает со мной? Потому что чувствует себя виноватым?

Нахожу его последнее сообщение, и мои большие пальцы надолго зависают над клавишами, а потом начинаю печатать ответ:

Ну… Я только что получил девять биллионов сообщений.

Прости, что так долго не отвечал

И тебе на заметку.

Я тоже тебя люблю

Девяносто четыре

Эван улыбается, входя в мою комнату. Похоже, он пропустил пару визитов к парикмахеру и волосы у него давно не стрижены, а неровная темная щетина вызывает в памяти неухоженную лужайку.

Внезапно его улыбка гаснет.

– Что случилось? – Он говорит это так осторожно, что мне хочется найти зеркало и посмотреть, не выгляжу ли я заплаканным. Этого не должно быть. Я в течение двадцати минут держал на глазах холодную салфетку, чтобы устранить припухлость, так что о моих чувствах я, по всей видимости, даю знать как-то по-другому.

Прочищаю горло:

– Ничего. Все хорошо.

Или, по крайней мере, так все складывается. Люк поехал с родителями в колледж, но сразу по его возвращении я встречусь с ним, и Пенни тоже скоро будет дома. Я был полон надежд, действительно был. Но этим утром мне ни с того ни с сего захотелось взять в руки стереоскоп, и я до сих пор не могу справиться с этим желанием.

Руки у меня чешутся, нервы напряжены, и я знаю, что успокоюсь, если немного подержу его в руках и просмотрю несколько снимков, но это просто какое-то безумие. Полный идиотизм – нуждаться в стереоскопе в комнате со множеством окон.

И теперь я гадаю, действительно ли я сумел восстановиться – ведь я считал, что все у меня хорошо, но, может быть, это не так. Может, я никогда не сумею прийти в норму.

Эван по-прежнему смотрит на меня испытующе и с беспокойством.

– Ты уверен?

– Вполне. Какую пиццу ты принес?

Вскоре мы уже сидим плечом к плечу у меня на кровати и смотрим какую-то семейную драму, как он слышал, хорошую. Сюжет развивается медленно, и я все время отвлекаюсь и ерзаю до тех пор, пока отец не заставляет своего сына наклониться над столом, чтобы он мог отстегать его ремнем. Странная сцена для фильма, снятого в этом столетии, поскольку ребенок здесь воспринимает свое наказание как нечто само собой разумеющееся, а отец избивает его в уверенности, что выполняет свой родительский долг.

– Странно, – говорю я. – Никто уже не бьет своих детей. – Эван издает какой-то несогласный возглас, и я с подозрением смотрю на него. – Твой отец когда-нибудь поступал так?

– Пару раз. – Он пожимает плечами, словно в этом нет ничего страшного, ничего травматического.

– Боже, прости меня, Эван. Это ужасно.

Он смотрит на меня с легкой насмешкой.

– Да все нормально.

– Нет, Эван, это далеко не нормально. – Он должен понимать, что это ненормально. – Мой папа… Боже, он никогда не бил меня ремнем.

– Твой папа? – Эван, наклонив голову, смотрит на меня вопросительно и озадаченно. Так смотрят на кого-то не вполне адекватного, и меня бросает в жар.

– Я не сказал ничего безумного.

– А я не говорю, что сказал. Просто…

– А твой папа бил твою маму?

– Разумеется, нет…

– А собак?

– Сайерс. – Эван останавливает фильм. – С какой стати ты так всполошился?

– Но ребенок… его сын… это в порядке вещей? – Я вскакиваю, руки у меня дрожат. – Это неправильно! На твоем месте я бы никогда с ним больше не разговаривал.

Взгляд Эвана тут же становится холодным.

– Мой отец – хороший человек.

– Это называется стокгольмский синдром.

– Что?

– Это когда жертва начинает ощущать привязанность с своему обидчику или похи…

– Ага, я знаю, что это значит, Сайерс.

– А как же твои младшие братья? – Мне удается выровнять дыхание, и я перестаю беспорядочно выпаливать отдельные слова. – Этот ублюдок бьет их?

Теперь вскакивает Эван.

– Не говори так о моем папе, не знаю, какая муха тебя укусила, но…

– Он запудрил тебе мозги! – Я начинаю нервно ходить по комнате. – А ты даже не понимаешь этого! Не собираюсь выслушивать россказни о том, что твой папа делает тебе больно и это нормально!

Эван запускает пальцы в волосы и опускает плечи, словно пытается обуздать себя.

– Мой отец не делает мне больно. Просто он пару раз за всю мою жизнь наказал меня.

– О боже, да ты слышишь себя? Наказал? Это стокгольмский…

– Хватит, Сайерс. Это не у меня синдром.

Я замираю на месте.

– Что ты хочешь сказать?

Он молчит, и я требую от него ответа:

– Ты имеешь в виду меня?

– Да, тебя. Тебя и Калеба. – Эван смотрит на меня так внимательно, так серьезно, как никогда прежде не смотрел. – Тот человек не был твоим отцом. Он был серийным убийцей.

И эти слова на фоне полнейшей тишины эхом разносятся по комнате и у меня в голове.

– Н-нет. Он был моим… – Мои глаза начинают затуманиваться. – Он не был…

– Был.

Прижимаю к вискам кулаки.

– З-заткнись. Не был. Он… он…

– Он похитил тебя. Он морил тебя голодом…

– Он любил меня!

Вытираю мокрые глаза обратной стороной ладони и вижу, что лицо Эвана смягчилось от жалости.

– Он делал тебе больно, Сайерс. Мне очень жаль, но это так. – И внезапно… я пуст. Эван что-то говорит и говорит, но его слова для меня – просто белый шум. Они ничего не значат. – Иногда это пугает меня. Потому что он не был твоим папой, и я не понимаю, как ты сможешь окончательно выздороветь, не признав этого. Ты должен восстать против него. Ты должен…

Я начинаю смеяться.

Это звучит так холодно и издевательски, что Эван замолкает с выражением шока на лице.

– Эван, кто ты такой, чтобы рассуждать об этом? – И хотя он выше меня, мне кажется, будто он где-то далеко внизу и нужно наклониться, чтобы разглядеть его.

– Сайе, я просто пытаюсь…

– Вон из моего дома.

Эван хватает ртом воздух, и по его глазам мне ясно все – то, в каком он смятении, как он обижен. Но потом он трясет головой, будто пытается вытрясти себя из этого состояния, пытается обрести контроль над происходящим.

– Сайерс, на самом деле ты не хочешь, чтобы я ушел.

Приподняв одну бровь, я выдаю улыбку, которая, похоже, способна сокрушить его.

– Нет, Эван, я очень этого хочу.

Девяносто пять

Сегодня мой первый день в летней школе. Прошло несколько недель с тех пор, как я в последний раз разговаривал с Эваном и с Богом, а теперь телефонный провод будто перерезан, и перерезал его я сам, или, возможно, связи между нами вообще никогда не было.

Все занятия проходят в одном помещении, здесь больше людей, чем я ожидал.

В перерыве на обед мне кажется, что у меня галлюцинации, потому что, могу поклясться, я вижу Гаррета, сидящего у дорожки через двор. Он не прилагает никаких усилий к тому, чтобы спрятать бутылку со спиртным; и я вспоминаю, как был таким же, как он, – в те времена, когда мне удавалось исправлять все плохое, что я успевал натворить.

Пересекаю двор широкими шагами.

– Хочешь поделиться?

Гаррет кажется застигнутым врасплох, а затем сердится на то, что его застигли врасплох.

– Нет, – выпаливает он.

Я устал – очень плохо сплю в последнее время – и потому выпаливаю в ответ:

– Ну и пошел. Мне пофиг.

Разворачиваюсь, чтобы уйти, но тут Гаррет протягивает мне бутылку. Его рука слегка трясется, и еще я замечаю его налитые кровью глаза и красные лоснящиеся щеки. Совершенно очевидно, что он пьян. Я, секунду посомневавшись, беру у него бутылку и сажусь рядом. Делаю глоток – спиртное обжигает желудок, – а потом он забирает ее у меня.

– Ну… – сурово спрашивает он. – У какой семилетней девчонки ты украл вот это? – Он кивает на мое ожерелье.

– Да пошел ты, – снова говорю я, и он улыбается, будто я ответил правильно. – Что ты здесь делаешь, Гаррет?

– Завалил пару предметов. – Он равнодушно пожимает плечами.

– Я тоже, – смеюсь я и снова беру бутылку.

На лице Гаррета проступает знакомое восхищение. Расположить его к себе оказалось совсем не трудно. Впервые за целую вечность что-то дается мне легко. Я выпил недостаточно, чтобы опьянеть, но, кажется, приблизился к этому состоянию.

Трясу бутылку.

– Это все, что у тебя есть? И ничего поинтереснее?

– Приходи сегодня на вечеринку к Брэкстону. Там будет Тэннер.

– Звучит заманчиво. – Звучит весело. А разве есть что-то плохое в веселье? Разве я обязан все время заниматься, или читать, или беспокоиться?

– Ты все еще дружишь с Операцией? С Эваном? – Гаррет ставит ударение на последнем слове, словно имя Эвана – само по себе шутка.

– Нет. – Отрицание падает у меня с языка, подобно камню. – Уже нет.

Гаррет расслабляется и смотрит на меня примерно так же, как смотрел, когда узнал, что я учу латынь. Словно я непостижим, но в хорошем смысле этого слова.

– Я никогда не мог понять, почему ты тусуешься с этим плаксой.

Это довольно безобидное оскорбление, но оно не соответствует действительности и потому вызывает у меня протест. Я все еще помню, каким был Эван тем вечером. Он тяжело дышал, его глаза были огромными от страха… Но он не плакал.

– Ну, ты же не был с нами все время, верно? – Гаррет, видимо, вспоминает тот же самый вечер, и в глазах у него появляется какой-то странный блеск, словно злой волшебник готов показать свой лучший фокус.

– Ты знаешь, что заставляет Эвана Замару плакать?

Я страшусь ответа, но все же медленно мотаю головой.

Гаррет с щербатой улыбкой наклоняется ко мне.

– Минет.

Девяносто шесть

Гаррет смеется. В голове у меня раздается пьяное, резонирующее буханье.

Он ведь это не серьезно? Когда он увел Эвана в лес, он… не могу поверить, что он это говорит, не могу поверить, что он это делал. Гаррет опускает бутылку себе на пах, переворачивает и льет алкоголь на землю. Опять смеется и делает еще один глоток, при этом кажется совсем обычным и расслабленным, словно уже думает о чем-то другом, словно то, что он сделал, ничего не значит.

От удара об асфальт бутылка разлетается на острые осколки, и до меня доходит, что я выбил ее из его руки. На лице Гаррета мелькает выражение шока, и оказывается, что я схватил его за горло и прижимаю к земле.

Гаррет моргает и ловит ртом воздух, его пальцы впиваются в мои. Его глаза выпучиваются – потом сужаются, и он бьет меня в лицо кулаком-кувалдой.

Я кренюсь к земле, перед глазами у меня звезды.

– Какого хрена, Сайе! – Гаррет вскакивает на ноги и трясет рукой.

Его слова эхом отдаются у меня в голове, я чувствую вкус крови во рту. Встав на колени, сплевываю ярко-красную слюну и, тяжело дыша, выпаливаю:

– Ты не сделал этого с ним!

– Прекрасно, – лыбится он. – Не сделал.

С ревом обхватываю его колени и тяну вниз.

Замахиваюсь, он уворачивается, и мой кулак со всего размаху ударяется о бетон. Костяшки пальцев разбиты, в ранки набивается белая пыль, и я понимаю, что мне должно быть больно, но почему-то ничего не чувствую.

Гаррет поднимается на ноги и осыпает меня ругательствами.

Внезапно меня подбрасывает в воздух, это его байкерский ботинок вонзается мне в ребра.

Вот это я чувствую.

Я что-то бессвязно кричу, из легких выходит весь воздух. Меня сотрясают рвотные позывы. Гаррет поднимает ногу, чтобы вмазать мне еще раз…

Я, перекатившись, оказываюсь вне его досягаемости и вскакиваю.

На висках Гаррета выступает пот, он защищает лицо огромными кулаками и кричит:

– Ты думаешь, я просто позволил ему уйти после того, что он сделал?

– Он ничего тебе не сделал!

Гаррет на секунду опускает левую руку, и я опять замахиваюсь, вот только рука у меня не работает, как должна работать, и лишь скользит по его подбородку.

Не успеваю я ничего предпринять, как Гаррет бьет меня в лицо, как настоящий боксер.

Один мой глаз заливает кровью.

Он снова бьет меня.

И снова.

В голове у меня и в кулаках будто грохочут барабаны. Я бросаюсь на него. Сильнее, чем, казалось бы, могу, швыряю на асфальт. Сажусь на него верхом. Он пытается сбросить меня, но я как безумный впиваюсь коленями в его подмышки и бью, бью, бью.

Девяносто семь

На сломанной руке – белый гипс. Пальцы слегка пульсируют. Голова пульсирует гораздо сильней. Мама молча везет меня из больницы домой. Она переговорила с доктором, убедилась, что обследование было проведено тщательно и были сделаны должные рекомендации, но при этом даже не взглянула на меня.

Я догадываюсь почему. После миллиона часов в приемной я совершил ошибку и зашел в интернет; видео драки уже было повсюду – заснятое с разных ракурсов на разные телефоны. Кажется, весь мир гадает, что же произошло – абсолютно у всех были фотоаппараты, но о чем мы говорили, не слышал никто.

– Мама? – Я наконец нарушаю тишину. – Можешь поговорить со мной?

– О чем ты только думал? – Она в ярости и говорит тихо. – Его семья подаст на нас в суд.

– Они не сделают этого.

– Конечно, сделают. Там было много свидетелей!

– Знаю, но…

– И они говорят, что начал ты. Что это ты набросился на него. Конечно же, они будут судиться с нами.

– Нет. Не будут.

Она поворачивается ко мне:

– С чего ты взял?

– Гаррет не захочет объяснять, почему я избил его.

Я жду, что мама поинтересуется, о чем это я, но она снова сосредоточивается на дороге.

– Прежде мы жили иллюзиями.

У меня уходит какое-то время на то, чтобы сообразить, что она говорит о прежнем прежде, и я согласен с ней. В моих воспоминаниях мы неуязвимы, что может плохо сказаться на других. Мы словно дети богов, и в нашем замке нет места кровавым разборкам.

– Это была иллюзия… – снова говорит она. – И она должна была рухнуть. Но разве кто думал, что все станет настолько плохо? Я потеряла всех. Мужа, отца, сына…

– Сына? – не понимая, переспрашиваю я. – Я здесь.

Но она вряд ли слышит меня, взгляд у нее становится рассеянным.

И теперь мне кажется, я понимаю.

Для нее меня все еще нет, потому что я не он. Потому что я никогда не стану прежним Стариной Сайе.

– Раньше ты любила меня больше.

Она косится на меня:

– Эт-то неправда.

– Правда. Все любили меня больше. Моя девушка, мои друзья, даже незнакомые люди. И все это время – все это время, когда я снова здесь, я стараюсь вернуть их любовь. Стараюсь стать таким, каким некогда был. Но сам не понимаю почему. Я не был хорошим человеком.

– Был. Ты был прекрасен. Ты был идеален.

– Не был. Ты понятия не имеешь, что я вытворял. Знаешь, почему Блэр в тот день угрожал мне? Потому что я…

– Нет! Я не желаю этого слышать. Тебе было шестнадцать. Все подростки совершают ошибки!

– Мама, пожалуйста. – Я должен признаться в этом, чтобы она знала правду и продолжала любить меня, а не некий конструкт у нее в голове. – Во мне было столько дерьма. Я не был хорошим, мама, я…

– И ты считаешь, что это хорошо? – кричит она в истерике, словно я рушу все, что у нее осталось.

– Нет, – сникаю я. – Но я пытаюсь быть хорошим.

Девяносто восемь

Сажусь в кабинке у окна и вытираю мокрые волосы. Дождь начался, когда я шел к Харвест-Хаусу, а теперь льет еще сильнее. Оглядываю через плечо пустое кафе с темными деревянными полами и укромными уголками. Промокшая от дождя рубашка липнет к телу, я весь дрожу.

Обхватываю кружку двумя руками – одна из них в гипсе, на другой заклеены пластырем костяшки, – но прячу их под стол, когда напротив меня садится Эван. Не прошло и месяца с тех пор, как мы виделись с ним в последний раз, но темные завитки его волос успели зажить собственной жизнью. Они свободно и беспорядочно падают ему на лоб, и из-за этого он почему-то кажется моложе.

Не знаю, с чего начать. Я написал ему и спросил, не может ли он встретиться со мной, планируя сразу же извиниться, но слова застряли у меня в горле.

– Привет, – наконец произносит он.

– Привет.

Он не может оторвать взгляда от моего левого глаза, от поблекшего синяка вокруг него, и его пальцы начинают постукивать по столу, словно ему не терпится разорвать что-нибудь, а потом снова сложить воедино. Руки успокаиваются, только когда он берет чашку с кофе, которую я поставил на его стороне стола.

– Спасибо, – бормочет он.

Я киваю, и мы молчим, пока Эван не спрашивает:

– Ты все еще сердишься на меня?

Я таращу на него глаза:

– Сержусь на тебя? Это ты должен сердиться на меня.

Взгляд у него мягкий, полный сожаления.

– Прости меня за то, что я наговорил тебе. Я не должен был поднимать эту тему, если ты не был готов к такому.

– Нет, все нормально. Правда. Ты пытался помочь, я знаю. – Ерзаю на месте, не представляя, как объяснить ему. – Просто… Я никогда не говорил о том, что происходило, когда я… ну, ты понимаешь, когда меня здесь не было.

Брови Эвана образуют одну линию.

– Ты никогда никому не рассказывал об этом?

– Нет. Я… Я не знаю, как это сделать. Просто большую часть времени это было так… так…

– Ужасно?

– Нормально. – Замечаю удивление на его лице, но продолжаю говорить: – Я хорошо относился к нему, понимаю, как это звучит, но так оно и было. Он вроде как был моим папой. И это была просто… жизнь. Мы смотрели телевизор, ужинали. Ну понимаешь, все было нормально. И на каком-то этапе все, что он говорил, начало обретать для меня смысл. Даже ужасные вещи.

– Например?

– Как… как его слова о том, что во время сильного метеоритного дождя волшебные существа обратят время вспять. Мне снова будет десять лет, и я забуду о моих родителях. И что мои родители не были моими родителями. Они были учеными-злодеями, ставящими эксперименты на детях.

Эван слушает, но не похоже, что он осуждает меня, а если не осуждает, значит я не способен объяснить все правильно.

– Не понимаешь? Что, черт побери, было со мной не так?

– Сайерс, он задурил тебе голову.

– О, не просто задурил. Он проник в нее, разорвал на части и перемонтировал – и я позволил ему сделать это.

– Продолжай…

– Я говорил тебе, что я и в самом деле верил, что я Дэниэл?

– Нет, не говорил.

– И что мы вновь, и вновь, и вновь праздновали Рождество, и я каждый раз верил в то, что все по-настоящему? На это ушли не годы, я поверил в это спустя всего несколько месяцев.

– Поверил, потому что у тебя не было другого выхода, – говорит Эван, словно констатируя факт. – Просто невероятно, на что способен наш мозг ради выживания.

– Но иногда я сомневаюсь в том, что выжил. Я притворялся, что я Дэниэл, а теперь притворяюсь Сайе и не знаю, кто я на самом деле!

Янтарные глаза Эвана полны сочувствия. В них столько сочувствия, что я невольно отвожу взгляд.

Дождь теперь не льет, а моросит – капли стекают по оконному стеклу, оставляя извилистые следы, – словно выдыхается, и я выдыхаюсь вместе с ним.

– Может, я это заслужил… Может, такова моя карма.

– Сайерс. – Голос Эвана задевает за живое, цепляет. Я снова смотрю на него и вижу слезы в его глазах.

– Ты не заслужил этого, уверяю тебя.

С минуту, наверное, я не могу говорить – потому что слишком ошеломлен отразившимися на его лице чувствами. А еще, думаю, потому что мне необходимо было услышать от него эти слова. Даже если я не целиком и полностью верю ему. Тянусь к своей кружке, уже остывшей, и его глаза, остановившись на моем гипсе, тревожно расширяются.

– Это Гаррет повредил тебе руку?

– А, нет, я сам сломал ее о его физиономию.

Но Эван не смеется, как я того хотел, а нервничает.

– Из-за чего вы подрались?

Я не собираюсь говорить ему этого. Никогда не скажу.

Но чувствую, в этом нет нужды, потому что он и без слов прекрасно понимает меня.

– Он… – Голос Эвана становится хриплым. – Он сказал тебе?

– Да, – отвечаю я, немного поколебавшись.

Вид у Эвана до того понурый, что я начинаю запинаться:

– Я… прости меня, Эван.

Он кивает, после чего кивает еще раз пятьдесят, и сердце у меня разрывается. Я не могу не представлять случившегося. Эван в лесу – маленький, напуганный и униженный. Кожа у него мертвенно-бледная, он умирает от стыда, и мне хочется обнять его, но на память приходит, что нельзя трогать того, кто ходит во сне, а Эван оказался в страшном сне, и нужно дать ему время на то, чтобы проснуться.

Жду до тех пор, пока не убеждаюсь, что не вспугну его, и говорю:

– Эван… ты тоже можешь рассказать мне все, сам знаешь. – Он молчит, и я добавляю: – Правда, Эван.

– Ага, – наконец произносит он. – Ага, знаю. – Какое-то время он изучает столешницу, а потом смотрит на меня: – После… после того вечера я думал, что отомщу ему или сделаю что-нибудь. Но я вижу его в коридорах, и он просто… улыбается мне. – Голос у Эвана надламывается. – Боже, это было так унизительно. Но мне кажется, в том-то и заключался весь смысл, понимаешь? Он хотел причинить мне такую боль, с которой я не смог бы справиться.

Я вспоминаю разговор с Люком, когда я сказал ему, что Гаррет безобиден, но он возразил мне, сказав, что Гаррет жесток: «Он не безобиден. Он любит причинять боль и тащится от этого».

– Я боялся встретиться с ним один на один и перестал ходить в школу. Перестал спать. Я был весь на нервах. – Эван запускает ладонь в волосы. – Родители думали, я спятил. И заставили меня пойти к психотерапевту.

– Помогло?

– Со временем… С первым ничего не получилось, и я нашел другого. Но в конце концов, да, помогло.

– Хорошо, – выдыхаю я. – Это хорошо.

Какое-то время мы сидим молча, вновь переживая то, что с каждым из нас произошло. Оба стараемся стать лучше, несмотря на негативный опыт, вроде как сделавший нас хуже.

– Эван… не понимаю, как ты можешь общаться со мной после такого. Но я не знаю, что делал бы без тебя последний год.

– Иногда я думаю… ладно, это прозвучит странно. – Он улыбается мне. – Но у меня такое чувство, будто я знал, что мы с тобой подружимся. Это как дежавю наоборот или что-то в этом роде.

У меня на глазах наворачиваются слезы.

– Ты действительно хочешь, чтобы мы опять стали друзьями?

– Сайерс. – У него слегка насмешливый, успокаивающий и снисходительный тон. – Мы никогда не переставали дружить.

Я улыбаюсь – радостно и с надеждой, но мне трудно сохранять такое выражение лица.

– Это не имеет смысла.

– Что не имеет смысла?

– Ничего. Ничего из этого. Все эти мальчики – и Дэниэл, настоящий Дэниэл. Не знаю, найдут ли его когда-нибудь. Но я здесь. Я здесь, а их здесь нет… И, кроме того, есть Пенни. Она спасла мне жизнь. Буквально спасла, но я не знаю, станет ли она когда-нибудь такой, как прежде. И она была очень близка со своей семьей, понимаешь? Они очень нуждались в ней. А я никому не был нужен.

Эван, выслушав меня, кивает с серьезным видом:

– Ну теперь-то нужен.

Мир – размытая акварель. К тому времени, как мы попрощались с Эваном, дождь прекратился. Эван предложил подвезти меня до дома, но я сказал ему, что у меня есть еще дела и я хочу пройтись. Я думал, это поможет мне собраться с мыслями, но теперь гадаю, а не оттягиваю ли я тем самым свой визит к Пенни.

Сегодня она возвращается домой.

Обхожу лужу, нервы у меня на пределе. Мне страшно, как никогда в жизни. Что, если ей не стало лучше? Или даже стало – но это будет длиться лишь до тех пор, пока она не увидит меня. И тогда она снова впадет в панику и сорвется.

И потом, есть нечто такое, что будет очень тяжело перенести, но я все время задаюсь этим вопросом: «Что, если она никогда не любила меня?»

Может, она говорила то, что, как она считала, должна сказать, чтобы выжить. Как Пенни видела происходящее? Она была взаперти со странным мальчиком, который считал себя кем-то другим. Это было невыносимо. Возможно, она не захочет видеть меня – ни сегодня, ни когда-либо еще, – и если это действительно так, я все пойму. И уйду.

Но прежде я обязательно должен поговорить с ней.

Я продолжаю идти. По мокрым от дождя улицам торгового квартала, мимо витрин магазинов, минуя перекрестки, и оказываюсь в жилом районе, где на улицах гораздо спокойнее.

С цветов в двориках перед домами стекает вода, и когда поднимается ветер, ветви деревьев стряхивают воду с листьев.

Мои ноги начинают болеть. Я продолжаю идти, делаю один шаг за другим, и вот… Я дохожу до Кедровой улицы и вижу обнимающиеся деревья.

Останавливаюсь, чтобы перевести дыхание, а в голове снова прокручиваются все сомнения, но я игнорирую их и начинаю взбираться на холм.

Я уже вижу сидящего за столом для пикников Николая, его личико морщится от усердия, он рисует что-то фломастерами, возможно, в подарок Пенни. Сердце у меня сжимается.

Смотрю на входную дверь. Надо подойти и постучать, но меня все еще одолевают сомнения, и тут к дому подъезжает автомобиль с тонированными стеклами.

Дверца со стороны пассажирского сиденья распахивается.

Из автомобиля выходит Пенни.

Ее длинные темные волосы струятся по плечам, щеки стали полнее, в руке большая зеленая сумка, карие глаза ищут кого-то – и находят меня.

Но не успеваю я опять забеспокоиться о том, что она думает, как на лице у нее появляется улыбка, такая прекрасная, что я не только вижу ее, но и чувствую. Совершенно невозможно не улыбнуться в ответ. Я снова иду по мокрому тротуару, и Пенни улыбается еще шире; она – маяк, она – солнечный луч.

С крыльца несутся радостные крики. Николай машет Пенни, его босые ноги под столом барабанят по полу – до такой степени он взволнован.

Я смеюсь. Этот момент – подлинный дар, и я не понимаю, почему мне даруется столь многое, но я преисполнен благодарности. За сегодняшний день и за завтрашний – и я замедляю шаг.

Это невероятно странное ощущение… но у меня такое чувство, будто я уже был здесь. Да, в этот самый момент. Мы с Пенни уже переживали происходящее сейчас. Эту сцену мы представляли себе, сидя в темном подвале. И потому я точно знаю, что произойдет дальше. Мы с Пенни побежим друг к другу прямо по лужам, улыбающиеся и вдыхающие воздух после дождя, и, добежав до крыльца, обнимем Николая и друг друга. И я скажу ей: «Спасибо за прошлый раз».

От автора

«Он никогда не станет прежним».

Сайерс слышит такое от незнакомца, рассуждающего о его будущем. Этот комментарий зацепил его, он заставил задуматься и меня. Я стала гадать: «А способны ли мы пережить серьезную травму?»

Когда мне было восемнадцать лет и я изучала психологию в университете, я ознакомилась с довольно печальной статистикой. Согласно Центрам по контролю и профилактике заболеваний США, чем сильнее травма, пережитая человеком в возрасте до восемнадцати лет, тем с большей вероятностью он будет иметь серьезные ментальные и физические проблемы в будущем. При тяжелой травме вероятность таких проблем может вырасти на 3000 процентов. Доктор Эмми Уэрнер, исследовавшая этот вопрос на протяжении сорока лет, пришла к такому же выводу. Она и ее коллеги наблюдали за детьми, которые росли в крайне неблагоприятных условиях, и оказалось, что, став взрослыми, эти дети, как правило, страдали от проблем с психикой, наркотиками или законом.

Я с ужасом читала подобные исследования, поскольку беспокоилась о маленьких мальчиках, которых воспитывала. Прошло несколько месяцев с тех пор, как мои племянники стали жить со мной, но четырехлетний ребенок продолжал страдать от ночных кошмаров. Он с криком просыпался посреди ночи, я бежала к нему в спальню, он бросался ко мне на руки, хватался за мою рубашку и обхватывал ногами мою талию.

Он никогда не говорил, что ему снилось, но со временем стал больше рассказывать о том, что же с ним произошло. Случившееся выходило за пределы моего понимания, хотя я прекрасно знала, каково это – расти в страхе.

Статистика о преодолении травм внушала большие опасения, но какая-то глубинная часть меня говорила: «Нет, подобные переживания не должны определять нашу судьбу».

Я продолжала изучать этот вопрос и получила степень магистра психологии. Тем временем моя семья и я лечились. Иногда нам приходилось бороться за существование, но все же мы выздоравливали. Сочетание борьбы и постепенного исцеления привело к тому, что я начала писать «Этикет темной комнаты».

Роман начинается как триллер – это история человека, у которого есть все, но однажды он это все теряет, и во многом его история так и остается триллером. По мере того как я писала, мне все больше хотелось исследовать последствия травматического события, выяснить, что же происходит с людьми после.

Все персонажи этой книги изо всех сил стараются справиться со своими личными проблемами, но травма может ощущаться как темная комната. Мы живем в ней или, может, она живет в нас и способна обернуться местом, откуда не всегда удастся спастись.

Но мне хотелось, чтобы эта история была посвящена надежде, поскольку ее очень много в нашем мире. Согласно данным Американской психологической ассоциации, некоторые методы лечения последствий психологических травм являются очень эффективными. К ним относятся когнитивно-поведенческая терапия, диалектическая поведенческая терапия, а также терапия десенсибилизации.

В последние годы я вновь просмотрела результаты длительных изысканий доктора Уэрнер. Да, иногда выводы бывали очень пессимистичными, но треть детей, переживших травмы, преодолели свой негативный опыт.

Доктор Уэрнер назвала эту группу подвергшиеся опасности, но непобежденные.

Такими я вижу героев этой книги.

Такими я вижу своих племянников.

Такой я стараюсь видеть саму себя.

И я надеюсь, что каждый, кто борется, может увидеть себя таким же. Это не значит, что мы отрицаем произошедшее, игнорируем нашу боль или же делаем вид, что у нас не бывает плохих дней. Напротив, для меня это означает, что нужно смотреть в лицо всему этому. Что нужно искать помощи, когда мы нуждаемся в ней, и получать новые виды лечения, даже если, как нам кажется, мы испробовали все, что только можно. И это значит, что необходимо напоминать себе: что бы с нами ни случилось, мы способны сильно и много радоваться – потому что из темной комнаты всегда есть выход.

Благодарности

Написание «Этикета темной комнаты» было одной из самых сложных задач в моей жизни. Во время работы я все время размышляла о благодарности. О том, как важно ее проявлять. Как важно ее чувствовать. И я хотела бы сказать спасибо вот этим людям:

Моей семье. Моей матери Джоан Роу, которая всегда без тени сомнения говорила мне: «У тебя все получится». Джошуа Кастилло, который вдохновил меня на образ Николая. А также Майклу и Брэлинн Роуз.

Моим друзьям. Кэйт Хоукс и Эмбер Смит. Без вас я не мыслю своей жизни.

Моим коллегам. Моему агенту Питеру Стейнбергу, всегда верившему в успех этой книги. Всем сотрудникам HarperTeen: Кристен Петитт, моему чрезвычайно одаренному редактору, которая поняла самую суть повествования. Клэр Вон – мягкому и добродушному ассистенту редактора в HarperTeen. И создателям обложки – дизайнеру Крису Квону и художнику Мартин Джоанне. О такой обложке я не могла и мечтать.

Моему духовному сообществу. Трейси Браун, Сандре Френсис, Веронике Валлес, Петре Велдес и Шерри Вудс. Когда у меня тяжело на душе, я всегда могу позвонить кому-нибудь из этих прекрасных женщин.

Книжному сообществу. Всем блогерам, библиотекарям, преподавателям и читателям, делившимся со мной своими историями, а также всем тем писателям, кто когда-либо был добр ко мне.

И моему сыну Джордану (Джо) Ро. Я никогда не забуду наш разговор, в котором он помог мне выстроить сюжет «Этикета темной комнаты». Он придумал самый главный сюжетный поворот, благодаря которому история сложилась в нечто целостное. А потом на протяжении долгих лет он читал рукопись, версию за версией, и давал детальные, ценные и гениальные комментарии – всегда с любовью и вниманием. Так что я не преувеличиваю, когда говорю, что без него я не справилась бы. Хотя, надо сказать, есть очень много вещей, с которыми я бы не справилась без Джо.

Примечания

1

Кинофильм Герберта Росса (1989). Экранизация одноименной пьесы Роберта Харлинга. Мелодрама.

(обратно)

2

Американская сеть магазинов розничной торговли.

(обратно)

3

Массивная цветочная праздничная гирлянда, которая надевается на шею.

(обратно)

4

Американская версия настольной индийской игры.

(обратно)

5

Принадлежит компании Meta, признанной в РФ экстремистской организацией.

(обратно)

Флибуста

Этикет темной комнаты (fb2)

Робин Роу Этикет темной комнаты

Пролог

Один

* * *

* * *

Два

Три

Четыре

Пять

Шесть

* * *

Семь

Восемь

Девять

Десять

Одиннадцать

Двенадцать

Тринадцать

Четырнадцать

Пятнадцать

Шестнадцать

* * *

Семнадцать

Восемнадцать

Девятнадцать

Двадцать

* * *

Двадцать один

Двадцать два

Двадцать три

Двадцать четыре

* * *

Двадцать пять

Двадцать шесть

Двадцать семь

Двадцать восемь

Двадцать девять

Тридцать

Тридцать один

Тридцать два

* * *

Тридцать три

* * *

Тридцать четыре

Тридцать пять

Тридцать шесть

Тридцать семь

* * *

Тридцать восемь

Тридцать девять

* * *

Сорок

Сорок один

Сорок два

* * *

Сорок три

* * *

Сорок четыре

Сорок пять

Сорок шесть

Сорок семь

Сорок восемь

Сорок девять

* * *

* * *

Пятьдесят

* * *

* * *

* * *

Пятьдесят один

* * *

Пятьдесят два

Пятьдесят три

Пятьдесят четыре

Пятьдесят пять

Пятьдесят шесть

Пятьдесят семь

Пятьдесят восемь

Робин Роу
Этикет темной комнаты