Остров (fb2)

- Остров (пер. Татьяна Львовна Шенявская) 671K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сигридур Хагалин Бьёрнсдоттир

Сигридур Хагалин Бьёрнсдоттир
Остров

Гумми посвящается

Нет человека, что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий — часть континента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа: меньше — на каменную скалу, на поместье друзей, на твой собственный дом. Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством. А потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол, он звонит и по тебе.

Джон Донн (1572–1631)^[1]

Этими словами Эрнест Хемингуэй предварил свой роман «По ком звонит колокол».

ПРОЛОГ

Услышьте меня.

Мы здесь. Мы живы.

Нас связывают тысячи разных нитей: слова, голоса, касания, кровь, песни, провода, дороги, беспроводные сообщения. Мы смотрим на одно и то же солнце на небе, слушаем одни и те же песни по радио, бормочем одни и те же слова себе под нос, когда моем посуду после ужина.

В этом заключается принадлежность к обществу. К нации или человечеству. От человека зависит, где провести границу.

Некоторые события связывают нас сильнее, делают еще ближе. Свадьбы, рождение детей и похороны собирают вместе семьи; катастрофы, войны и спортивные игры объединяют нации, заставляют самых разных людей идти в ногу.

Случается и так, что происходящее захватывает все человечество, переплетает судьбы всех людей, гравитация словно получает импульс, и мир сужается. Мгновение — он становится теснее, и каждый живущий помнит, где он был в ту самую минуту, когда пришла весть.

А иногда мир уменьшается до одного-единственного человека. Одного маленького человека в пустынном фьорде.

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

Из серых сумерек вырывается свет, сверкает над горным хребтом и молоком стекает во фьорд. На прибрежной гальке появился на свет второй ягненок, он тоже темно-рыжий, как и первый.

Чертова тварь, так нестись к морю, чтобы родить, можно подумать, она хотела утопить бедолагу. Я смываю кровь с рук, бедолага тем временем неуклюже ковыляет к матери вместе с братом. Овца еще не оправилась, а резвые ягнята ведут отчаянную борьбу с силой земного притяжения, дрожа на тоненьких ножках, борются за свою жизнь на пути к соску матери.

Собака зевает и кладет морду на передние лапы, она устала от поисков. Я высматриваю воронов и чаек, других непрошеных гостей, боюсь, что они налетят на ягнят, оставшихся на хуторском пастбище. Нам нужно домой.

Рыжуха косится на меня своими недоверчивыми овечьими глазами; в них нет ни благодарности, ни послушания. Она лучшая в стаде, всегда ведет за собой других овец, которые лишь слепо следуют за ней. И то, что она не хочет рожать дома, а несется на берег, словно намереваясь броситься в море прямо во время ягнения, не сулит ничего хорошего.

Я беру ягнят на руки и шагаю домой. Тира показывает дорогу, овца следует за нами с громким блеянием, успевая на ходу скусывать бледные травинки. Весна в этом году ранняя. Вероятно, обернется июньскими морозами. Выбор у нас невелик.

Капли талого снега стекают с пожухлой травы, дорога превращается в ручей; то и дело на скалах и горных склонах раздается громкий шум, — зима выпускает фьорд из своих когтей, глыбы снега и камней сползают в море. И всякий раз сердце стучит, как неисправный поршень: они здесь, нашли меня, черт возьми.

Нет, еще нет.

Иногда беспокойство гонит меня к фьорду и на склоны, откуда я осматриваю свое маленькое королевство, эту бесплодную голодную вотчину, и убеждаю себя, что она хорошо скрыта от посторонних глаз в скалах и кустарнике; покинутый хутор, в котором, кажется, уже не одно десятилетие никто не живет, Голодный дом, имевший когда-то другое, более оптимистичное название. Нынешнее не искушает судьбу, я на него полагаюсь.

На небе ни облачка; нигде не вижу струек дыма, не слышу ни лая собак, ни человеческих голосов, ни шума моторов. Однако я этому не доверяю, скрываюсь в доме, как лиса в норе, как бокоплав под камнем, беглый преступник с двумя похищенными ягнятами. Дневной свет — ненадежный друг, но после бесконечной темной зимы я не могу его проклинать.

Загоняю Рыжуху с ягнятами к другим овцам, затем иду в дом. Встаю на пороге, закрываю глаза и втягиваю носом воздух; в доме пахнет влажностью, овечьим пометом и мокрой псиной. Резкий запах несет удивительное чувство защищенности.

Дверной косяк был когда-то выкрашен в белый цвет, но теперь посерел от старости, стал гладким и мягким на ощупь, как женская рука, и я глажу его, проходя в дом. Это одна из тысячи дурных привычек, которые наполняют мое существование, составляют мне компанию или что-то вроде того.

Восемь ступенек, и я в старой общей комнате, где на конторке под маленьким окном меня ждет дневник. Страницы истрепались и отсырели. Сегодня 15 мая, примерно. Безоблачное небо, штиль, восемь градусов тепла. Рыжуха родила двух темно-рыжих ягнят. Могло быть и хуже.

Я кутаюсь в одеяло, достаю из выдвижного ящика варежки и стараюсь не смотреть на маленькую чугунную печку. Слишком ясная погода, чтобы топить, все равно что запустить сигнальную ракету.

Остается только писать. Вспоминать и записывать. Однажды я назвал себя летописцем современности, и в этом что-то есть. Нет худа без добра. Сейчас я могу описывать давние события, сожалеть о том, что произошло, обуздать прошлое, вспомнить, как распалась связь, как потух свет и опустилась тьма.

ХЬЯЛЬТИ

Xьяльти Ингольфссон хорошо помнил, где его застала новость об атаке на башни-близнецы в Нью-Йорке. Он сидел в дорогом баре Копенгагена, собираясь вернуть на кухню заказанные королевские креветки, и с нетерпением ждал, когда подойдет кто-нибудь из официантов. Еще пару минут назад они сновали по залу, а теперь словно испарились. Извинившись перед cпутницей — однокурсницей-датчанкой, снисходительно принявшей его приглашение выпить после занятий, — он отправился искать официанта. Поиски привели на кухню, где все работники бара столпились перед телевизором и смотрели, как пассажирский самолет вонзается в небоскреб, будто нож в кусок масла. Не сказав ни слова, Хьяльти удалился через боковые двери и, вернувшись на место, объявил девушке, что официанты смотрят фильм про катастрофу. Она впервые за день рассмеялась, допила белое вино и попросила у него отксерокопировать конспекты.

И только когда по пути домой он увидел тот же сюжет на экранах всех телевизоров в магазине электротоваров, до него дошло, что это не фильм; пока он сидел в темном баре, ковыряя вилкой скрюченные креветки, без малейшей надежды на то, чтобы спутница провела с ним ночь, мир съежился, превратившись в маленький шарик, и уже никогда не будет прежним.

Намного позже, совсем в другой жизни, на маленькой кухне в Рейкьявике Хьяльти размышляет о том, что это событие сподвигло его научиться готовить. Он потягивает сухой херес и смотрит на кусок мяса, плавающий в теплой воде. Возможно, он и не достиг всего, что задумывал, не создал себе имя в международной политике, никогда не передавал репортажи из Ирака или Афганистана, но сегодня вечером он поразит своих гостей идеальной говяжьей вырезкой су-вид.

Мария еще не вернулась домой. Она не разделяет его восторженного отношения к готовке «в вакууме» и называет ее «физическим опытом». Когда бросаешь кусок сырого мяса на шипящую сковородку и тыкаешь его, определяя готовность, — вот где искусство, азарт, серьезная кулинария. А вакуум, как она говорит, презрительно морща нос, лишь выхолащивает хорошего бычка.

Хьяльти точит нож, чтобы нарезать грибы на мелкие кусочки. Совместное проживание на деле оказалось не таким уж приятным.

К приходу друзей вроде все готово, французский картофельный пирог подрумянился в духовке, салат на столе, беарнский соус в миске над горячей водой. Осталось только перед самой подачей бросить вырезку на горячую сковородку. И дождаться Марии. С извинительной улыбкой он помогает гостям раздеться, мол, Мария немного задержалась на репетиции. Затем смешивает джин с дорогим тоником и добавляет тонкие ломтики огурца. Они чокаются в гостиной коричневыми хрустальными стаканами, улыбаясь и глядя друг другу в глаза. В такое темное время года просто жизненно необходимо встречаться с друзьями, вместе веселиться, обсуждать работу, СМИ, политику, рынок, делать групповые фото и, подобрав подходящий фильтр, выкладывать их в «Инстаграм». Ваше здоровье!

Наконец приходит Мария, и в дом врывается вихрь извинений и любезностей, она целуется с гостями, хвалит Хьяльти за аромат еды и даже не забыла купить клубнику к десерту, залпом опрокидывает в себя напиток, в то время как другие цедят, позвякивая льдом в пустых стаканах.

Мария смеется с его друзьями, болтает с их женами, рассказывая о репетиции и демонстрируя мозоли на пальцах, ставит пластинку с какой-то странной музыкой, пока все идут к столу; такая милая, обходительная, очаровательная и всегда немного чужая. Затем оглядывает стол:

— А где будут сидеть дети?

— Дети?

— Мои дети, ты что, забыл?

— Я на них не рассчитывал. Может, закажем им пиццу?

Над столом повисает ледяная тишина, Мария бледнеет, гости уткнулись в свои тарелки.

Она встает, приносит посуду и приборы для двоих и зовет ребят, даже не взглянув на Хьяльти. Тут же приходит Элиас в нарядной рубашке и, робко поздоровавшись, садится вплотную к матери, а Маргрет занимает место рядом с Хьяльти, с вызовом рассматривая стоящие на столе блюда.

Широко улыбаясь, Хьяльти начинает резать мясо; если Мария не возьмет двойную порцию, то всем должно хватить.

— Разрешите представить особых гостей нашего сегодняшнего вечера: юный Элиас и ее мелодраматическое сиятельство Маргрет.

Маргрет тянется за картофельным пирогом, и он в шутку слегка шлепает ее по руке: типа, еще не пожелали приятного аппетита, дорогуша, и вообще, первыми берут гости.

Она в недоумении смотрит на него, а Мария взвивается; мол, спасибо тебе, конечно, но я буду воспитывать своих детей сама, и пошло-поехало. Приятный вечер испорчен; разговоры за столом стали натянутыми, дети поели без аппетита и разбежались по комнатам. Мария глотает красное вино — стакан за стаканом; похоже, только и ждет, когда уйдут гости. Хьяльти галантно их обхаживает, громко смеется над анекдотами; по пути на кухню роняет и разбивает тарелку. На десерт они едят приготовленный Марией карамельный пудинг, и Халльдор возит по тарелке упругими светло-коричневыми кусочками, приговаривая «интересно». После кофе с кальвадосом гости благодарят за прекрасный вечер и, предложив в следующий раз встретиться у себя, уходят.

Они с Марией стоят на кухне одни, посреди обломков испорченного вечера, и орут друг на друга до глубокой ночи. Их ссоры и раньше никогда не были безобидными; в пылу перебранки, когда движет ненависть, так легко ранить друг друга. Но эта перепалка стала самой ожесточенной за все время их короткого и шумного совместного проживания. Элиас тихо открывает двери в комнату сестры, Маргрет протягивает ему руку, позволяет забраться под одеяло, и, обнявшись, они слушают, как их мать разрывает отношения со своим гражданским мужем.

В итоге Мария от него уходит. Она плачет, а ему кажется, что она уже ушла, и сейчас, глядя на ее серое лицо с темными кругами у глаз, на то, как она съежилась и стала прозрачной от бессонницы и печали, он испытывает лишь облегчение. Когда наконец наступил понедельник, их голоса были хриплыми и беззвучными.

— Ну вот. Мне нужно идти на работу.

Она понуро кивает.

— Я соберу вещи, когда ты уйдешь. Возьму только нашу одежду, книги, музыкальные инструменты и то, что принадлежит ребятам, остальное обсудим позже.

«Музыкальные инструменты» Мария опять произносит неправильно. За полтора десятилетия, прожитые в Исландии, она так и не избавилась от акцента. Во время их продолжительных перепалок ее речь теряет беглость, хромает грамматика, это неравная игра, но он не сдерживается и поправляет ее, как ребенка, бесцеремонно и надувшись от важности. Меня зовут не Яльти, понимаешь?

Она переезжает к своей подруге Инге, дети там уже с утра субботы, пока они разбирались, препарируя умершую любовь и разрывая отношения. Ты все погубил. Я такой, как есть.

Он идет в ванную и бреется, из зеркала на него — глаза в глаза — смотрит холостяк. Когда он выходит, Мария все еще сидит, глядя в пол, длинные черные волосы спадают по щекам. На ней свитер, когда-то красиво выделявший ее женственные очертания и маленькую грудь, а теперь висящий мешком.

Она поднимает глаза. Ты эгоцентричный и эгоистичный ребенок.

На него накатила волна усталости, он бы все отдал за то, чтобы прекратить эти разговоры, притвориться, что ничего подобного никогда не было.

Я сделал все, что мог.

«Все, что мог» означает «ничего».

На работу он идет пешком, это все же лучше, чем соскребать снег и лед со стекол и садиться в холодную машину.

Обычное январское утро, суровое и темное; на улице гололед, от холода жжет в легких. Он старается идти как можно быстрее, ботинки скользят, и от пальто мало проку на ледяном ветру. Он никого не встречает, кроме двух воронов, которые дразнят друг друга в свете фонаря, поочередно пикируют с фонарного столба и снова взлетают, не приземляясь, описывают плавную дугу и опять садятся на фонарь, каркая и смеясь.

Так рано на работе почти никого нет, заведующая отделом новостей пристально, изучающе смотрит на него.

— Видок что надо. Нездоров?

Бросив на нее косой взгляд, он приносит себе кофе, садится и включает компьютер. Новой информации практически нет, Сеть в основном перебирает старые новости.

Сотрудники постепенно подтягиваются, сонно здороваются, включают мониторы и настольные лампы. Письменные столы, прогнувшиеся под пыльными рождественскими украшениями и кипами бумаг, один за другим превращаются в теплые световые шары в сумеречном зале.

Утренняя летучка проходит вяло, Ульвхильд делает ставку на международный отдел и конференцию по проблемам беженцев в Берлине, о местных новостях можно лишь строить туманные предположения или продолжать отслеживать слабые ссылки.

— А потом кто-то, возможно, позвонит, — говорит он, уткнувшись в чашку с кофе.

— Кто-то, возможно, и позвонит, — вторит она ему с усмешкой.

— С тобой все в порядке? — спрашивает заведующая после летучки. — Ты ужасно выглядишь.

— Всего лишь бессонная ночь. Ничто так не приводит в надлежащий вид, как несколько чашек кофе.

Он думал было позвонить Лейву и рассказать ему о событиях прошедших выходных, но решил отложить звонок, нет никакого желания выслушивать отеческие беспокойства брата, его нотации: «А ты хоть раз заглядывал к маме после Рождества?» Хьяльти глубоко вздыхает, отгоняя от себя эту мысль.

Мария, очевидно, собирает вещи, освобождает свою половину шкафа, разрезает их жизнь надвое. Она достала из кладовки чемодан, складывает блузки и брюки, черное платье, которое он подарил ей в прошлом году, платье концертмейстера. Оно ей очень идет, воротник открывает длинную белую шею и красивые ключицы. Он выбрасывает эти картины из головы и принимается за утренние дела.

Много позже, когда хаос возьмет верх, ему вспомнится именно этот момент: мог ли он остановить ее, уговорить дать им еще один шанс, если бы позвонил, вернулся домой?

Он вовсе не сложный человек. Его мать часто говорила совершенно серьезно: Хьяльти нужна хорошая жена, будто он был ее самой большой проблемой. Словно преступник или депрессивный больной. Однако ни тем, ни другим он не был и, вообще, считает себя вполне удачным экземпляром.

Но он не выносит непорядок. Терпеть не может хаоса и финансовых затруднений, плохо пахнущих больных, невкусную еду, использованные бумажные платки и липкие пластиковые игрушки на полу в ванной. Он просто-напросто хочет, чтобы вещи лежали на своих местах, чтобы отношения были естественными, чтобы ему не приходилось каждый день собирать мусор с пола и пылесосить, а иначе в квартире нельзя находиться. И он должен признать, что иногда их совместная жизнь с Марией и детьми вызывала у него внутреннее сопротивление.

Но он никогда не обращался с ними плохо. В этом она не права.

Домой он не звонит. Вооружившись диктофоном и блокнотом, идет отлавливать министров после заседания кабинета. В городе тихо и темно, здание правительства кажется пустым, только несколько неуклюжих министерских машин на стоянке. Заседание перенесли на день раньше, обычно правительство заседает по вторникам, но СМИ пронюхали об изменении. Журналисты сидят в промерзшем вестибюле; конкуренты, они обмениваются приветствиями и ждут сообща в упрямом молчании.

Наконец внутри послышалось движение, и появились министры, все одновременно. Вот незадача, теперь разных интервью не сделать; некоторым из правительства удалось сбежать. Уже на улице ему удается поймать министра финансов, худого мужчину, с ловкостью уходящего от вопросов, если они не конкретны, и министра образования, который, похоже, знает о планируемой оптимизации системы образования не больше, чем сам Хьяльти. Ничего дельного из этого не выйдет.

Начинает светать. За «Харпой»^[2] обретает очертания Эсья; гора стеной защищает город от ветра, несущего лютый холод. Хьяльти оборачивается и оказывается лицом к лицу с Элин Олафсдоттир.

— Здравствуй. Давно же мы не виделись.

Они чмокнулись в щеку. На ней светлое пальто, а глаза еще синее и яснее, чем при их последней встрече.

— Тебя сегодня послали в засаду? — спрашивает она лукаво. — А я думала, ты уже вырос из таких заданий.

— Никому не стыдно пойти на заседание правительства, это источник новостей.

— Но не сегодня, так ведь?

— Да, сегодня как-то вяло. У вас что-нибудь слышно?

— У нас всегда что-нибудь слышно. Экономика плавно развивается, общество процветает, народ никогда прежде так хорошо не жил. Но об этом вы ведь не расскажете.

— Нет, мы стараемся обходить хорошие новости. Мы как злые гномы. Начинаем каждый день с того, что решаем быть злыми. Особенно с политиками.

— Это заметно.

Она немного замешкалась, затем наклонилась к нему, понизила голос:

— Можешь спросить министра иностранных дел, почему он не на встрече в Берлине.

И с чего вдруг Элин заговорила о беженцах. Ведь это не ее сфера.

— А может, ты сама мне расскажешь? Он уже вышел?

— Лучше спроси его сам. — Она улыбнулось, глядя ему прямо в глаза. — Была рада тебя увидеть, нам нужно как-нибудь встретиться и поговорить. Ты ведь знаешь, где меня найти.

Да, он знает где; Элин Олафсдоттир, министр внутренних дел, бывший преподаватель политологии, неожиданно возглавившая партийный список в северном избирательном округе Рейкьявика. Большая идеалистка или опасный противник, в зависимости от того, с кем говорит, всегда в белом, всегда элегантна. Она сбегает по ступенькам здания правительства на высоких каблуках, водитель выходит и открывает перед ней дверь черного как смоль джипа. Она усаживается и улыбается Хьяльти, затем подтягивает в салон красивые ноги. Стиль продуман, власть ей к лицу.

Он возвращается в редакцию с интервью, взятым у обиженного министра иностранных дел, который был слишком недоволен тем, что его оставили дома, чтобы об этом молчать. Коалиционное правительство трещит по швам; только Хьяльти раздобыл эту информацию, это сенсация.

— Новость на первую страницу, — весело говорит Ульвхильд. — И часто ты получаешь такие наводки от своих прежних подружек?

Хьяльти усмехается, она не прежняя подружка.

— Мы лишь давно знакомы, учились вместе в гимназии, затем изучали политологию. Элин не в моем вкусе.

— Ясно. Но не теряй бдительности, ладно? Она ведь сообщит тебе только то, что ей выгодно. Быстро же она поднимается, эта девушка.

Хьяльти вздыхает, об этом они уже говорили. В кресле заведующего отделом новостей Ульвхильд совершенно на своем месте. Она всегда знает лучше; резко и беспощадно правит язык и стиль человека; смотрит через плечо. В ее представлении политика и СМИ находятся в постоянном конфликте, политик старается очернить журналиста и управлять им, а тот, в свою очередь, прилагает все усилия, чтобы разоблачить политика и поставить его на колени. Хьяльти иного мнения, ему ничто не мешает общаться с политиками на приемах, чокаться с ними и выпивать, закусывая канапе, хранить одни секреты и пускать в оборот другие. Поэтому ему доверяют, он часто получает информацию раньше других, пока люди типа Ульвхильд сидят и ждут пресс-релизы.

На столе — грязные салфетки и чашки с давно остывшим недопитым кофе, недочитанные отчеты и региональные новостные газеты, которые никто не торопится просмотреть. Ульвхильд уже давно перестала красить волосы, и долгие годы беспощадной редакторской работы оставили глубокие морщины между бровями; она смотрит на него с воинственным блеском в глазах.

Он мотает головой. Я тебя услышал. Но тебе не нужно беспокоиться насчет нас с Элин. Мы только старые знакомые.

— Вот и обхаживай эту свою старую подружку, — говорит Ульвхильд, ласково улыбаясь. — Пока это будет приносить новости.

Старые подружки, ну да ладно. Он идет в туалет, где его рвет кофейного цвета желчью, затем умывается холодной водой, разглядывая себя в грязном зеркале: раздраженный, глаза красные. Ему бы радоваться обретенной свободе, а он чувствует лишь глубокое и искреннее презрение к самому себе. Ему за сорок, холостяк, топчется на месте, в то время как его ровесники поднимаются по служебной лестнице, устраивают конфирмацию своих детей и обновляют джипы. Он рассматривает себя в зеркале, волосы практически целы. Любимчик женщин еще не начал увядать, почти; он бьет по плоскому животу под сшитой на заказ рубашкой. Выше голову, Хьяльти Ингольфссон.

Дома почти ничто не указывает на то, что еще менее суток назад здесь жила семья из четырех человек. Книжные полки зияют образовавшимися пустотами, в шкафу болтается лишь несколько рубашек и костюмов. В ванной одна зубная щетка, в спальне детей поразительно пусто. Даже рисунки Элиаса исчезли, лишь несколько пятен от липучек, как синяки на стенах.

Мария забрала музыкальные инструменты из гостиной, она пыталась научить Хьяльти их названиям и объяснить разницу в звучании, но он их все так и не запомнил. Уд, дульцимер, кантеле, музыка из другого времени и исчезнувшего мира, грустная и завораживающая; руки у Марии тонкие, но достаточно сильные для того, чтобы ударять по струнам, исполнять пиццикато, водить смычком, настраивать, глаза полуоткрыты, а губы сжаты от сосредоточенности. Теперь в гостиной царит тишина.

Он смотрит в окно и съедает поздний ужин, сэндвич с копченой бараниной и итальянским салатом. Ловит свое отражение в стекле опустевшего окна, а раньше здесь цвели спатифиллумы и пеларгонии. Они напоминали Марии о родных краях. Зябли в сероватых сумерках, бросая вызов Эсье и ревущему Атлантическому океану.

Спатифиллумы, или женское счастье. Конечно же.

Принесли газету, Ульвхильд поместила интервью с министром иностранных дел на первую страницу, как и собиралась. Хьяльти идет на кухню, хватает недоеденный бутерброд, открывает бутылку кьянти и погружается в чтение.

— А у нас нет интернета, — сообщает Ульвхильд, когда он на следующий день приходит на работу с давящей болью в висках после вчерашнего красного вина. — Не только в нашем здании. Похоже, вся сеть телекоммуникаций грохнулась. С трех часов ночи мы не получили ни одной фотографии, ни одного сообщения.

Она смотрит на него.

— Ты можешь этим заняться?

Сонный ночной дежурный сидит за компьютером и пытается отыскать работающие сайты. По крайней мере, телефонная связь, кажется, в порядке, телефоны в редакции звонят, все до единого, трезвон граничит с физическим насилием. На настенных телевизорах застыли новостные каналы, неподвижные ведущие новостей и прогноза погоды с открытыми ртами показывают на Кардифф, Киев и Лос-Анджелес.

Хьяльти садится за телефон и начинает унылый и вялотекущий разговор с провайдером. Операторы выясняют причину неисправности, скоро распространят пресс-релиз. Затем связывается с тараторящим пресс-секретарем Управления почты и телекоммуникаций; проблему расследуют, на нынешнем этапе мало что можно сказать. Хьяльти пытается на него надавить, кто-то же должен дать интервью. Всяко лучше, чем ничего. Через десять минут Ульвхильд включает радио, начались утренние новости, в потрескивающем эфире раздается голос начальника управления.

— Это глобальный сбой, но мы не знаем, где именно он произошел. Сеть практически повсеместно нарушена, телефонная связь функционирует, но только внутри страны, позвонить за границу нельзя. Высказывалось предположение, что сбой связан с повреждением подводных кабелей.

Ведущий спрашивает о спутниках, и начальник, закашлявшись, уходит от ответа.

— Мы считаем наиболее вероятным, что причиной поломки стали проблемы с электричеством, например короткое замыкание в каком-то системном блоке. Наш технический отдел совместно с операторами мобильной связи предпринимают все усилия, чтобы найти ответ. Подводные кабели проложены из разных стран и выходят на сушу в различных местах страны, что практически исключает возможность их одновременного повреждения. Скорее всего, это поломка в нашей системе.

— А какие могут быть причины?

Начальник снова закашлялся.

— В одном случае подобная поломка произошла по вине экскаваторщика, который повредил кабель. В другом его прогрызли крысы. Так что причин может быть много. Мы с вами живем на острове в Атлантическом океане и поэтому в общении с внешним миром неизбежно зависим от техники.

Ведущий благодарит начальника за интервью и прощается с ним, Ульвхильд тяжело вздыхает и выключает радио, уж она бы выудила из него побольше.

Со стороны принтеров раздается допотопное урчание, факс выплевывает лист бумаги и пищит.

Начальник Центрального полицейского управления принял решение обнародовать информацию о ситуации неопределенности, которая сложилась в стране вследствие коммуникационного сбоя и характеризуется тем, что развитие событий может поставить под угрозу безопасность людей и / или населенных пунктов. На данном этапе началась совместная работа сотрудников отдела по защите населения и других организаций, специализирующихся на решении подобных проблем. В усиленном порядке проводятся мероприятия по наблюдению, расследованию, мониторингу и оценке. В силу специфического характера аварии производится регулярная оценка угрозы информационной безопасности. Следите за дальнейшей информацией от отдела по чрезвычайным ситуациям.

— Они понятия не имеют, что происходит, — говорит Ульвхильд, внимательно просмотрев полученное сообщение. — Даже электронную рассылку сделать не могут.

В международном отделе явно обеспокоены: фотографии и сообщения из-за рубежа не приходят с ночи. Если в мире произойдет теракт, разразится война или природная катастрофа, они даже не узнают. Другие коллеги Хьяльти, напротив, работают с катастрофической скоростью, старомодный главный редактор буквально искрится нервным ожиданием.

Они сидят у телефонов и звонят в аэропорт, в гостиницы, в банки, где снуют бледные от страха экономисты и операторы; биржа замерла, и нет никакой возможности следить за котировками на зарубежных фондовых рынках.

— Хьяльти, сходи в Управление телекоммуникаций и поговори с начальником, — отдает распоряжение Ульвхильд, не глядя на него. — Возьми достойное интервью.

Он садится в такси, довольный тем, что удалось выбраться из редакционного гама. Ехать недалеко; он закрывает глаза, пытаясь избавиться от тяжелого шума в голове. В управлении напряженная нервная атмосфера и суетливая беготня. Приходится долго ждать на коричневом диване, прежде чем начальник наконец распахнул дверь и позвал к себе в кабинет, всем своим видом давая понять, что корень его проблем не короткое замыкание в системном блоке, а Хьяльти Ингольфссон.

Он включает диктофон, и начальник повторяет ответы, уже прозвучавшие по радио: ведутся работы по устранению сбоя, но его причины еще не выяснены. После интервью начальник садится на край стола и изучающе смотрит на Хьяльти. Проворный мужчина, лысый и бородатый, рукава рубашки закатаны, высокий лоб изрезали глубокие морщины.

— Вы же понимаете, что мы здесь все технари, — говорит он. — Инженеры, электротехники, программисты. Наша работа — поиск технических объяснений и решение проблем. Однако в данном случае мы не можем найти никаких объяснений, мы проверили кабели, разъемы и блоки, абсолютно все, никаких поломок. По крайней мере, на суше с нашей стороны.

— Что вы имеете в виду?

Начальник помотал головой.

— Информация, конечно, конфиденциальная, но вам следует об этом знать. Конфиденциально. В настоящее время связь между Исландией и окружающим миром осуществляется по трем подводным кабелям. Они все не подают признаков жизни. Еще старый кабель Cantat, который теперь используется только в экстренных случаях, и он тоже не работает. Кроме того, есть кабель, о котором знают немногие, его проложили американские спецслужбы в годы холодной войны. Мертвый.

Хьяльти чувствует, что у него немеет лицо.

— Все эти кабели не связаны друг с другом, — продолжает начальник. Он идет к висящей на стене карте Исландии и знаком подзывает Хьяльти.

— Danice проложен из Ютландии до Фарерских островов с выходом на сушу в Сейдисфьорде. Гренландский кабель идет от Ньюфаундленда через Какорток в Гренландии и заканчивается на побережье Ландэйясандур. Cantat проложен до Вестманнаэйяра. Старый шпионский кабель доходит до Рейкьянеса, но он здесь не отмечен.

Начальник смотрит на Хьяльти.

— Конечно, всему этому есть естественное объяснение. Но это еще не все. На случай аварий у нас существует канал спутниковой связи через Норвегию. Правда, диапазона частот хватает только на телефонные разговоры и банковские операции, но предполагалось, что связь будет осуществляться даже в случае неисправности всех остальных каналов.

Он снова поворачивается к карте.

— Станция в Гувунесе должна в круглосуточном режиме поддерживать коротковолновую радиосвязь с ирландской станцией в Баллигеррине для обеспечения международных полетов и обмениваться сообщениями со станциями в Лондоне, Норвегии, Канаде и Гренландии. В третьем часу ночи вся эта связь прекратилась.

— Я вообще не понимаю, о чем вы, собственно, говорите.

Начальник мрачно посмотрел на Хьяльти.

— Мы потеряли связь. И понятия не имеем почему.

В связи с серьезной аварией в системе телекоммуникаций и возникшей вследствие этого неопределенностью с международной связью и перевозками специалисты по защите населения организовали координационный центр.

Особое волнение вызывает тот факт, что деятельность Исландской метеорологической службы практически парализована, поскольку спутниковые системы связи и навигации не функционируют.

Когда Хьяльти вышел на улицу, у него защебетал телефон. Звонила Ульвхильд. Хорошая новость: Сеть восстановили. Плохая новость: она работает только внутри страны, но, по крайней мере, мы сможем публиковать новости на сайте. Надо бы наведаться в отдел по чрезвычайным ситуациям.

По дороге в координационный центр Хьяльти заглянул в газету и уединился с главным редактором. Тот, укрывшись за завалом на столе, почесывает толстый живот и, похоже, не особо удивлен новостям от связистов.

— Ты знаешь, что утренние рейсы отменили? Не отзываются суда, которые находятся за пределами наших территориальных вод, словно их там нет. Такое ощущение, что связь полностью разорвана и вокруг нас возникла глухая стена.

— Вы что-нибудь слышали? — спрашивает Хьяльти.

Главный редактор связан с властными кругами, даже слишком тесно, как считают некоторые, иногда его видят за ланчем в компании политиков и чиновников, с которыми главному редактору не подобает встречаться; говорят, все это неспроста. Страна-то маленькая.

— В основном подозревают хакерскую атаку, — отвечает главный. — Только более масштабную и лучше организованную, чем обычно. Чтобы такое устроить, нужно было взломать одну из самых надежных систем в мире, а для этого потребовались совместные усилия многих хакеров. Невероятное предположение.

— И зачем кому-то это делать?

Он пожимает плечами. Кто знает? Китобои, русские; возможно, терроризм или шантаж. Он мнется. Если это вообще хакерская атака. Но другие версии еще более абсурдные.

— Другие версии? Какие?

Главный покачал головой. Никто не знает. Люди уже, конечно, напридумывали всякого. Но ведь если что, нам бы тогда сообщили, не так ли? И связь со всем миром вдруг ведь не обрывается, правда?

На лбу у главного проступает пот, но он старается бодро улыбаться. Только это все строго между нами. Отсутствие связи в течение нескольких часов не повод для паники. И мы должны призывать людей сохранять спокойствие.

Выходя от главного редактора, Хьяльти натыкается на Ульвхильд, в тяжелых раздумьях стоящую у кофемашины. С пустой чашкой.

— Ума не приложу, что нам говорить людям. Мы так мало знаем. Сообщаем разрозненные сведения: типа, здесь сломалось, там не функционирует, не давая никакого обзора, не рисуя целостной картины.

Она вынимает из сахарницы кусочек сахара и кладет его на стол перед собой. Международной телефонной связи нет. Никакой электронной почты, никакого интернета. С ночи в стране отменены международные рейсы, ни один самолет из-за рубежа не приземлялся, последние улетевшие не выходят на связь с авиадиспетчерами. И с судами такая же история: на экранах радаров береговой диспетчерской службы с ночи нет никакого движения. Даже радиолюбители не могут связаться с окружающим миром.

Выстроив шесть кусочков сахара в красивый ряд, она смотрит на них с озабоченным видом. Шесть нерешенных проблем, шесть разорванных жизненно важных коммуникаций, шесть неразгаданных загадок, но в голове Ульвхильд уже сложилась цельная картина, и она ей не нравится.

Общественность пришла к аналогичным выводам. Люди уходят с работы и спешат позаботиться о том, что им ближе; заполнившие улицы машины направляются на заправки, в детские сады, продуктовые магазины или банки; нужно снять деньги, наполнить бензобаки и канистры, купить рис, консервы, сухое молоко и подгузники, забрать и привезти домой ненаглядных чад. Но есть и такие, кто качает головой в ответ на истерику своих сограждан; разве вы не слышали новости, это всего лишь какие-то проблемы с электричеством. Наслаждайтесь свободой от всех этих войн, терактов, пыток и жестокости, от стихийных бедствий, голода, международных регламентов, звездных сплетен и скандалов; какое отношение это имеет к нам с нашей мирной жизнью, светом и стихами в январской темноте посреди океана, на шестьдесят пятом градусе северной широты и восемнадцатом градусе западной долготы?

Скорее всего, так и спрашивают.

Три железных двери, три этажа вниз, три ступеньки наверх — и попадаешь в бункер, откуда особый отдел при Центральном полицейском управлении координирует мероприятия по защите населения в случае стихийных бедствий и катастроф. В зале с низким потолком наряду с полицейскими напряженно трудятся спасатели, технический персонал и специалисты по связям с общественностью. Обстановка в бункере серьезная и строгая, сообразно сложившейся ситуации.

Руководитель мероприятий, рыжеволосый великан с красным лицом лет около пятидесяти, раскладывает пачки чипсов и печенья вокруг видавших виды кофемашин.

— Привет, дружище, ты будешь нас сегодня контролировать?

— Да, — отвечает Хьяльти, — и постараюсь вам не мешать.

Он находит себе стол и открывает компьютер, все наготове. За тем лишь исключением, что никто, судя по всему, понятия не имеет, что в действительности происходит. На обветренных лицах спасателей заметна растерянность. Их место там, где на карту поставлена жизнь человека, в зоне снежных лавин, извержений и ураганов, все эти разговоры о спутниках и подводных кабелях им чужды.

Два часа дня, он берет короткое интервью у руководителя и записывает его. Ситуация не изменилась. Интернет и телефонная сеть функционируют только внутри страны. Всех просят сохранять спокойствие, ведутся работы по восстановлению связи. В международном аэропорту скопилось большое количество людей, одни ждут возможности улететь, другие — вестей о своих родных и близких, туда уже направлены спасатели. Аэропорт не отправляет и не принимает самолеты. Остановлены международные морские перевозки.

— А чем объясняется такой сбой? Это могла быть хакерская атака?

Голос руководителя спокоен, но тверд. Многое указывает на вмешательство извне, и никаких признаков системного сбоя, однако пока слишком рано делать выводы. Мы должны сосредоточиться на безопасности людей и просим их проявлять самообладание. Восстановление связи — это всего лишь вопрос времени.

Хьяльти загружает материал в базу; когда он управляет мышкой, у него дрожат руки. Это что-то новое, не напряженное оживление, которое царит здесь обычно во время стихийных бедствий, а необъяснимое чувство пустоты на краю пропасти.

Открывается центральная дверь, голоса ненадолго стихают, но затем возобновляется многоголосая болтовня.

Появляется министр внутренних дел. С уверенным и серьезным видом она обходит собравшихся, приветствуя всех рукопожатием. Хорошо, что вы держите нас всех в тонусе, хорошо иметь дело с опытными людьми, мы поручили нашим лучшим специалистам разобраться в ситуации, скоро все должно разъясниться.

На нее приятно смотреть, люди непроизвольно выпрямляются; да, все прояснится.

Она замечает Хьяльти и улыбается ему:

— Привет, у тебя есть кофе?

Кофе у него не тот, чтобы им угощать, тем не менее он протягивает ей одноразовый стаканчик с мутным сероватым напитком, она отпивает и морщится.

— Странные настали времена, Хьяльти. А ты, часом, не сник?

Элин всегда была крепким орешком, в гимназии даже слишком жесткой, и он старался особо с ней не общаться. Он хорошо помнит одни школьные дебаты, когда какой-то задира попытался наехать на нее на гендерной почве, мол, что это девчонка себе вообразила, и она буквально размазала обидчика, не оставив и мокрого места, на трибуне она била так же сильно и точно, как на гандбольном поле. Никто не хотел оказаться перед Элин в воротах, стать ее мишенью; только с ней в одной команде. Светлые косички, вязаный свитер, большие смеющиеся глаза, которые в любой момент могли сверкнуть насмешливым блеском. С тех пор она изменилась, стала женственной и элегантной, почти по-матерински нежной, но под белым жакетом скрывается прежний, хорошо знакомый ему хищник.

— Да, нетривиальная ситуация. А что вы собираетесь делать?

Она трясет головой.

— Президент и премьер оба за границей, связи с ними нет, с другими тоже. И нам ничего не остается, как бросить все свои силы, чтобы держать страну на плаву. Позже пройдет пресс-конференция, мне… правительству нужно дать какие-то разъяснения и призвать людей сохранять спокойствие. Связь совсем скоро восстановят. Все будет хорошо.

— Когда ты это говоришь, я почти верю.

— Ответственность лежит не только на мне. — Она понизила голос: — Нам нужно объединиться. Я рассчитываю на твою помощь. Важно, чтобы СМИ ответственно подходили к освещению ситуации и руководствовались безопасностью и благосостоянием людей. Я надеюсь на тебя, ты справишься.

— Моя работа — просто излагать новости.

— Конечно. Но сообщать новости можно по-разному.

Еще нет и четырех, а многие уже давно вернулись с работы. Над безлюдными улицами сгустились холодные сумерки, но из окон домов исходит теплый свет, почти повсеместно горят свечи. Семьи сидят у компьютеров, радиоприемников и телевизоров, разговаривают вполголоса, ждут новостей.

Беспокойная стайка журналистов собралась у самого большого телеэкрана в редакции; ну вот, начинается.

— Дорогие исландцы! Я хотела бы обратиться к вам в это сложное время в связи с беспрецедентной ситуацией.

Лицо Элин освещают бесконечные вспышки, она смотрит прямо в объектив камеры, говорит без бумажки. Она серьезна, но излучает тепло и уверенность.

— Как мы все знаем, в стране уже более двенадцати часов отсутствует сообщение с внешним миром. Никто не может связаться с другими странами ни по телефону, ни по интернету, ни через спутник, ни по радио. То же касается и обратной связи. Как следствие, прекращены морские и воздушные перевозки. Все указывает на то, что причиной послужила техническая неисправность. Я встречалась с экспертами, и все они единодушны в том, что, скорее всего, это нарушение связи является следствием сбоя, вызванного поломкой оборудования или хакерской атакой. Наиболее вероятной причиной такого обрыва служит техническая неисправность. Повторяю: нет ни малейшего основания полагать, будто случилось что-то более серьезное.

В самое ближайшее время альтинг утвердит проект чрезвычайного закона, содержащего меры по преодолению последствий обрыва связи. Они призваны гарантировать устойчивость инфраструктуры нашего общества в создавшейся трудной ситуации и функционирование телекоммуникационных и компьютерных сетей внутри страны, включая платежную систему финансовых организаций. В целях предотвращения штурма банков введены временные ограничения на снятие наличных средств.

— Я верю, — говорит Элин, мужественно улыбаясь в объектив, — что вскоре мы будем с грустью вспоминать об этом дне, когда мы оказались столь едины и решительно противостояли трудным обстоятельствам. Но он также послужит нам напоминанием о том, что нужно постоянно улучшать инфраструктуру телекоммуникаций и связь с окружающим миром.

Она делает паузу и оглядывает присутствующих в зале.

— Дорогие соотечественники! Наш народ живет на этой земле уже более тысячи лет. Мы регулярно испытываем на себе мощь природной стихии, добываем пропитание в море и живем тем, что дает нам эта земля. Мы сохранили наш язык и культуру, создали бессмертные произведения искусства, построили сильное общество всеобщего благосостояния, в котором все имеют доступ к образованию. Давайте не будем отчаиваться. Сохраним спокойствие и проявим солидарность. Не будем делать запасы продовольствия и топлива. Хотела бы также попросить всех, кто ждет вестей от своих любимых, находящихся за рубежом, набраться терпения. Я искренне сопереживаю вам, почти у каждого из нас есть родственники и друзья за границей; заверяю, что мы делаем все, что в наших силах, чтобы как можно быстрее наладить связь. И в заключение я хочу поблагодарить спасателей за то, что они согласились помогать полиции в обеспечении законности и порядка в стране, пока связь с внешним миром не будет восстановлена. Ваш вклад, как всегда, неоценим.

Трансляция закончилась, в редакции царит глубокое молчание.

— Вот такие у нас новости, — говорит наконец Ульвхильд, выключая телевизор. — Белая королева стала премьер-министром, а спасателям раздали оружие.

— Спасательные команды еще не вооружили, — возражает Хьяльти.

Еще нет.

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

Серая карандашная линия останавливается на серой бумаге в сероватых сумерках, начало темнеть.

Я не собирался об этом писать. Хотел написать что-то доброе, исцеляющее, что меня согрело бы и помогло забыть об одиночестве. Воспоминания, которые накатывают на меня днем, пока я вскапываю огород, рыбачу в море или кормлю овец, всегда о чем-то теплом и ароматном — яблочном пироге, горячем кофе, дразнящем облаке парфюма в отапливаемом торговом центре, бензине в новой машине, спагетти болоньезе, пене для бритья, мяте, апельсинах. Когда я пытаюсь перенести эти ароматные воспоминания на бумагу своими грубыми руками, в трещинах и с въевшейся грязью, выходит лишь какая-то бесконечная маета, старые ссоры, давние обиды на людей из другого мира, имен которых я почти не помню. Вероятно, было бы лучше сосредоточиться на яблочном пироге, съесть больше апельсинов.

Я встаю и ковыляю вниз по лестнице; спустившись, могу наконец выпрямиться, наверху я в полный рост не помещаюсь. Наступило время собрать овец, загнать их в дом, погреться возле них на ночь.

Тира следует за мной, выбегает на улицу и ждет меня у калитки, виляя хвостом. Для нее наступает кульминация дня: побегать по каменистому горному склону, между скал и снежных шапок, сосредоточенно и сурово собирая овец, заслужить за труды похвалу и, возможно, рыбью чешую. Мне навстречу выходит только Мани, старый баран, он злится, что ему не дают позабавиться с овцами, но в конце концов в доме они оказываются все вместе.

Я вхожу вслед за овцами и забираю от них Светлушку, ласково держа ее за рог: пришло время доить. Она уже привыкла, ведет себя так, словно ее это не касается, и больше не пытается брыкаться. Она рада освободиться от молока, бедняжка, выручает меня, пока я не смогу доить других овец, разлучив их с ягнятами. Светлушке бояться этого расставания не нужно, ее ягненок был слабым и умер вскоре после появления на свет, в одночасье.

Двенадцать овец, ровно столько, как говорили, могла прокормить эта земля, тринадцатую всегда забирала лиса.

Я глажу овцу по холке, она тощая, но это поправимо. Волею небес и на нашем краю света отступят сугробы и появятся новые ростки. Мы всё переживем, говорю я овце и осторожно забираю из-под нее ведро.

Молока Светлушка сегодня дает немного, около двух чашек. Сверху в желтой пене плавает грязь от овечьей шерсти. Постаравшись ее слить, я морщусь и большими глотками выпиваю пойло прямо из ведра. Парное овечье молоко имеет мало общего с пастеризованной бурдой в картонных пакетах из моего детства и тем, что добавляют в кафе, когда делают латте или макиато, оно густое и жирное и заряжает меня калориями.

В какой-то момент молоко просится наружу, однако мне удается удержать его в желудке, и я чувствую, как первобытная энергия наполняет мое тело от пальцев рук до пальцев ног, даже различаю признаки жизни в вялом члене. И в этом конце когда-то была сила, говорю я, поглаживая Светлушку за ухом.

Тире достаются лишь остатки старого тюленьего мяса, и вонь стоит такая, что я потом не пускаю ее к себе наверх. Она обиженно сворачивается калачиком у входной двери, но у всего есть предел, в том числе у моей любви к ней и терпимости к вони от собачьих газов.

Наступает вечер, и никто из обитателей Голодного дома не помнит, каково это — быть сытым. Я устраиваюсь за своей конторкой, точу карандаш и продолжаю вспоминать.

Элин будет премьер-министром

Изменениями в кабинете министров планируется сбить волну протестов

РЕЙКЬЯВИК, 23 января. — Министр внутренних дел Элин Олафсдоттир вчера объявила альтингу об изменениях в правительстве. Председатель альтинга, исполняющий в отсутствие президента Исландии его обязанности, назначил Элин исполнять обязанности премьер-министра в силу его отсутствия.

Министр финансов Аринбьерн Олафссон по той же причине возьмет на себя обязанности министра экономики, министр образования Ингибьерг Л. Лейфсдоттир временно займет пост министра общественного развития и здравоохранения, а министр иностранных дел Скули Халльдорссон получит пост министра промышленности и экологии.

Депутаты поднялись со своих мест и встретили это решение аплодисментами.

По словам нового премьера, решение беспрецедентное, но в свете сложившейся ситуации необходимое.

«Я считаю, что неправильно назначать новых министров, пока не выяснится судьба тех, кто оказался за границей, когда прервалась связь с внешним миром, — сказала Элин на заседании альтинга. — Действующие министры возьмут на себя обязанности своих отсутствующих коллег до восстановления связи».

Перемены вследствие беспорядков

Изменения были обнародованы после того, как вчера полиция и спасатели применили дубинки и слезоточивый газ для усмирения протестующих у здания альтинга.

Беспорядки начались, когда пограничная служба объявила о том, что попытки установить связь с внешним миром не принесли результатов. Три самолета и вертолет, направленные в Гренландию, Шотландию, Норвегию и на Ньюфаундленд, исчезли с радаров над Атлантическим океаном и не выходят на связь.

Кроме того, ничего не известно о местонахождении сторожевых кораблей «Тор», «Тюр» и «Эгир», а также исследовательского судна «Арни Фридрикссон», с тех пор как десять дней назад они покинули исключительную экономическую зону.

Протестующие критиковали нерешительность властей, говорили, что страной фактически никто не управляет, и требовали до Пасхи провести новые выборы.

В своей речи перед депутатами Элин не затронула ни вчерашних событий, ни требований митингующих. Она только попросила председателя альтинга осуществлять полномочия президента страны ввиду отсутствия того, а первого вице-спикера временно заменить его в альтинге.

«Эрик Йоханнессон уже почти четыре года прекрасно исполняет обязанности председателя альтинга. Народ доверяет ему временно исполнять обязанности президента Исландии ввиду отсутствия последнего», — сказала премьер-министр, а также пожелала новому председателю парламента Вальгерд Хауксдоттир большой удачи и успехов в работе.

ХЬЯЛЬТИ

Страна затерялась в ледяных водах Северной Атлантики, между 65-м градусом северной широты и 18-м градусом западной долготы. За то короткое время, когда на небе светит зимнее солнце, все становится острее. Хьяльти сидит за письменным столом и смотрит в окно на это зрелище: грязный, промерзший город, клочья пластиковых пакетов свисают с деревьев, как поникшие флажки после вечеринки. Лужайки во дворах скованы толстым слоем льда. Впереди отвратительная весна.

Хоть бы снег выпал.

Об отсутствии связи постоянно говорится в выпусках новостей и на главных страницах электронных СМИ; в целях экономии бумаги их газету почти перестали печатать, она теперь выходит только по выходным. Элин тоже сократила пресс-конференции, проводит их по понедельникам и четвергам: краткие обзоры положения дел, несколько вопросов и ответов. Над страной навис страх, жизнь продолжается, но по вечерам люди не выходят из дома, сидят при свечах за закрытыми дверями и говорят тихим голосом.

Хьяльти еще не зажег ни одной свечи. Вот уже четыре недели он проводит на работе с утра до ночи, приходит даже в свои выходные, не может спать. Хьерлейв и Ульвхильд сообща пытаются уговорить его взять отпуск, но он только отмахивается, мол, лучше других в теме и всем требуется помощь.

Я должен позвонить Лейву, думает он, и сходить к маме. Но ни того, ни другого не делает, ему невыносима даже мысль о пустоте и страхе во взгляде матери, о затхлом кисло-сладком запахе в отделении заболеваний головного мозга.

Ему нужно работать.

Мы не боимся.

Нам нечего бояться.

Мы живем здесь почти двенадцать столетий и можем сами себя обеспечить. Иногда бывает трудно, иногда бывает холодно, но мы всё преодолеваем. Мы по-прежнему здесь, с нашим красивым древним языком, сагами и стихами, нашими зелеными равнинами, морем, полным рыбы, реками, дающими нам энергию. У нас самые сильные мужчины и самые красивые женщины, они дают жизнь самым крепким и смелым детям в мире. Мы живем дольше всех. Мы держимся вместе и делаем то, что нужно делать. Вперед, Исландия!

Вперед, Исландия! Толпа ликует, а молодой человек ходит по сцене, подняв сжатый кулак. За ним, над ним и вокруг него появляются зеленые луга, северное сияние и водопады, исландский флаг. Запел многоголосый хор, и зрители подхватили: «Когда и поле зеленеет, и прочь бежит зима, и солнце землю греет».

— Он очень убедителен, этот парень, — говорит Хьяльти.

Элин кивает:

— Он ведет людей за собой. Его, конечно, еще нужно подшлифовать, но ребята его любят.

Она поворачивается к нему:

— Ты в порядке?

Такого личного вопроса на ревущем стадионе он не ожидал, он здесь только для того, чтобы говорить о Зимнем фестивале, самом крупном телевизионном событии после того, как из их жизни ушло Евровидение.

— Ты роскошна, — произносит он.

Белая королева сегодня полностью соответствует своему прозвищу. Она в облегающем белом платье, на плечах небесно-голубая шаль, светлые локоны спадают по спине, это не та строгая женщина в офисном костюме, полная решимости, которую люди привыкли видеть в телевизоре.

— Спасибо, — отвечает она, тянется к его руке и сжимает ее, прикосновение изящное и в то же время неуместное.

Произнося свою речь, молодой человек поочередно смотрит либо на заполнившую стадион толпу, либо в объектив, который указывает ему продюсер. Камера то снимает оратора крупным планом, то выхватывает сценки из зала; самые интересные кадры продюсер отправляет на экраны телевизоров: молодая женщина качает цветущего ребенка, пожилые супруги наливают друг другу чай из термоса, группа подростков, раскрасивших лица в цвета исландского флага, энергично машет в камеру. Веселье ударной волной прокатилось по стадиону; похоже, здесь собралась половина нации, на время позабыв о своих переживаниях и тревогах и радуясь тому, что весна уже не за горами и жизнь, несмотря ни на что, идет своим чередом.

На сцену вбегает детский хор, девочки в белых платьях и мальчики в синих жилетках, тонкие голоса поют о морозе, ягнятах, ржанках и пастухах. Толпа их почти не слышит, но это никому не мешает, ведь песни всем хорошо знакомы с детства, и некоторые даже подпевают. Потом доходит очередь до Элин.

Излучая оптимизм и улыбаясь, она быстро поднимается на сцену, и кажется, будто парит.

— Дорогие исландцы, всем радостного праздника! Вперед, Исландия! Поздравляю нас с тем, что мы есть! С тем, что у нас такая страна, наша республика! И давайте хорошенько поаплодируем Синдри Снайру! Он и другие члены команды сегодня с трех часов будут раздавать автографы и играть в футбол с детьми!

Она встает у микрофона и оглядывает толпу.

— Дорогие соотечественники! Прежде всего я хочу выразить вам свою благодарность. Хочу поблагодарить за ваше мужество, драйв и настрой. Вот уже месяц, как мы остались без связи с внешним миром. Не буду вдаваться в подробности, мы и без того тратим достаточно времени на тревожные размышления и беспокойство. Но важно только то, что мы здесь, в нашей замечательной стране, которую мы обрели Божьим промыслом, и нам здесь хорошо! Многие боялись, что начнется хаос, что, оставшись без связи с заграницей, общество поддастся панике. Однако этого не происходит.

Она делает паузу и смотрит на собравшихся, ее белокурые волосы отсвечивают золотом, глаза блестят.

— Вы проявили выдержку и здравый смысл. Но прежде всего солидарность. Наш народ, отложив в сторону раздоры и деловые конфликты, сосредоточился на том, чтобы не утратить самообладание, сохранить мир и идти вперед. Я особенно благодарна вам за толерантное отношение к нашему правительству. Мы оказались перед лицом серьезных испытаний, были вынуждены взять на себя обязанности тех представителей власти, которые сейчас находятся за границей, и провести реорганизацию нашего общества, модернизировать систему управления в центре и на местах, во многом изменить наши приоритеты. Однако перемены еще не закончились. На самом деле они только начинаются.

Ее красивое лицо потемнело.

— Хочу быть честной: я не собираюсь ограничиваться благодарностями. Сегодня праздник, и мы, собравшись вместе, радуемся, но дела могли бы обстоять и лучше. Хотя в основном люди нас поддерживают, нашлись и те, кто выступает против нас, против своего народа. Вы знаете, о ком я говорю. Они сеют смуту и провоцируют беспорядки, пытаются разжечь страх и ненависть, призывают к индивидуализму вместо солидарности. Разумеется, исландское общество всегда открыто для критики. Но только для конструктивной. В наших исключительно трудных условиях, когда солидарность должна ставиться выше всего, критику, которая подрывает и разрушает устои общества, нельзя рассматривать иначе как государственную измену.

Толпа слушает молча, затем раздается хлопок, за ним еще и еще, кто-то кричит: «Вперед, Исландия!», и ему вторят десятки тысяч голосов. На лице Элин появляется улыбка.

— Да, вперед, Исландия! Я знаю, что наш народ не даст сбить себя с пути, завести в тупик. И, пользуясь случаем, хочу представить очень важных для нас сейчас людей.

На сцену выходит группа из восьми человек и располагается у микрофонов. Переминаясь, они растерянно улыбаются друг другу и зрителям.

— Поприветствуйте: Гудлауг Мани Халльдорссон, доцент, специалист в области экономики. Он руководит этой командой высококлассных ученых и социальных критиков, этой координационной группой нашего будущего.

Лысоватый мужчина в сером костюме выходит вперед и, улыбаясь, кланяется, толпа вежливо хлопает, в воздухе повисает вопрос.

— Дорогие исландцы! Мани и его коллеги будут нашими проводниками. Им надлежит найти самые лучшие и успешные пути, которыми мы сможем идти вперед. Координационная группа подчиняется непосредственно мне… и правительству. Ее роль состоит в разработке мер, гарантирующих нам достойный уровень жизни в изоляции. Это интересная и сложная задача, решение которой предполагает некоторый возврат к старым добрым ценностям, но также внедрение инноваций и изобретений, придуманных исландским народом. Мани и его коллеги смотрят в будущее, они верят в новую и стабильную Исландию, где мы все будем пользоваться благами земли, живя в мире и согласии.

Элин широко улыбается.

— Нам нужно быть оптимистами и перестать говорить об отсутствии связи. Бесполезно зацикливаться на утраченном. Давайте посмотрим с другой стороны: Мы вернули свою независимость! Давайте скажем вместе: «Вперед, Исландия!»

Стадион вторит словам, их подхватывают телезрители в своих гостиных, Элин смеется, широко раскинув руки, затем берет руку экономиста и поднимает вверх: вместе мы справимся. Мы веками преодолевали трудности и преодолеем снова.

Присутствующие забеспокоились, кто-то хочет нарушить стройные ряды, вбить клин в их братское единство; девять фигур в черном, завязавшие рот платками, одна с мегафоном.

КОГДА ПРОЙДУТ ВЫБОРЫ?

Толпа неодобрительно зашикала, некоторые постарались остановить протестующих.

ЧЕГО ТЫ БОИШЬСЯ, ЭЛИН ОЛАФСДОТТИР? КОГДА ИДЕМ ГОЛОСОВАТЬ?

Всеобщее возбуждение сменяется потасовками и криками, люди пытаются выбраться, увести детей, полицейские и спасатели пробираются в хлынувшей им навстречу толпе. Схватив оператора, Хьяльти отводит объектив от смутьянов и направляет на духовой оркестр, гремит «Страна моего отца». Прямая трансляция Зимнего фестиваля завершилась.

На улице ясно и холодно, и повсюду развеваются флаги. Люди бегут от беспорядков на стадионе, застегивая пуховики и натягивая шапки на головы детей, многие толкают перед собой коляски с младенцами и магазинные тележки, нагруженные продуктами и одеждой. Водитель, маневрируя, медленно проезжает мимо полицейских машин и бегущих людей, затем прибавляет скорость. Хьяльти и Элин расположились на заднем сиденье, он благодарит ее за предложение подвезти. Его газета попала под запрет на использование машин, и теперь он рад возможности выбраться из столпотворения у стадиона. Она сидит задумавшись, затем произносит:

— Вот самая большая угроза. Нам нечего бояться, кроме собственного страха. Они его разжигают. Некоторые готовы обречь народ на гибель, лишь бы прийти к власти. Чтобы властвовать над руинами.

Элин смотрит на него.

— Ты ответственный человек, Хьяльти. Нам приходится полагаться на тех, кто проявляет ответственность. И обладает здравым смыслом.

Он хотел было спросить, будет ли она выдвигать свою кандидатуру на выборах. В самом начале Элин говорила, что нужно как можно быстрее провести выборы, ведь ситуация в стране изменилась. Вот и премьер-министр в Берлине, да и что такое сегодня Берлин. Однако она уже довольно давно об этом не упоминала, и он решает, что для таких вопросов не самое подходящее время. Потому прощается, еще раз поблагодарив за то, что его подвезли.

Ульвхильд внимательно смотрит на него.

— Ты сделал вид, что не знаешь о протестах? Ни фотографии, ни строчки?

— Все уже закончилось, — говорит он. — И не нужно преувеличивать: протестовало только несколько человек.

— На мой взгляд, это странная журналистика. И не тебе решать.

— Мы не можем сейчас публиковать все без разбора. Ведь для того, чтобы разжечь пожар, требуется так немного. Нельзя пугать людей. Нам нечего бояться, кроме самого страха, — добавляет он. — Уинстон Черчилль.

— Нет, это сказал Рузвельт. Черчилль сказал, что общество, в котором люди не могут высказывать свое мнение, не имеет будущего.

— Просто сейчас такие обстоятельства, Ульвхильд. Мы должны проявлять ответственность, мы не можем делать вид, что ничего не изменилось, продолжать публиковать новости обо всем без разбора. Нельзя разжигать смуту и беспорядки. Мы можем прекрасно выполнять свою работу без этого.

Ульвхильд смотрит на него своими серыми глазами.

— Ты стал смешивать политику и журналистику. Ведь ты теперь на ее стороне?

Хьяльти только вздыхает. Похоже, Ульвхильд так и не смогла смириться с переменами. Свято веря в свои незыблемые журналистские идеалы, она каждый день приходит на работу и насаждает их в редакции, пока не вмешивается главный редактор и не корректирует выбранный ею курс. Крестоносец, так они называют ее за глаза.

— Мы должны публиковать позитивные новости, которые сподвигнут наших читателей на добрые дела, рассказывать о том, что вдохнет в них оптимизм, смелость и решимость. Мы не можем лишать их мужества и призывать опустить руки. Мы здесь не для того.

Хьяльти понижает голос:

— Большинство, похоже, это понимает, почему же ты так держишься за прошлое? Если ты собираешься и впредь работать в газете, тебе придется исправиться.

После фестиваля и перебранки с Ульвхильд он выжат как лимон, но все же решает позвонить Лейву. Брат работал в ночную смену, он явно спросонья, отвечает хрипло и немного растерянно, но о том, чтобы Хьяльти перезвонил позже, и слышать ничего не хочет.

— Ничего страшного, я уже проснулся. Какие новости?

— Да все хорошо. — Голос у Хьяльти неестественно громкий и радостный. — Только хотел тебя услышать, ты ведь недавно ходил к маме?

— На выходных, а Гудрун была вчера. Никаких изменений.

— Я скоро к ней загляну. Может быть, даже завтра.

— Да, ты уж сходи, — говорит Лейв сухо. — О Марии что-нибудь слышно?

— Практически ничего, я целыми днями на работе. Сейчас так много дел.

— Смотри не перетрудись. Хочешь с нами сегодня поужинать?

Хьяльти совсем не хочется сидеть с Лейвом и Гудрун в их красивом и уютном доме, любоваться видом из большого панорамного окна, стараться поддерживать непринужденную беседу и делать вид, что он не замечает их печали. Видеть, как они всякий раз вздрагивают, когда звонит телефон, снова и снова высказывают предположения, изображают из себя оптимистов.

— У ребят там определенно все в порядке, — говорит Гудрун, — и они наверняка тоже беспокоятся о нас.

A Лейв только сидит, низко опустив голову и не произнося ни слова.

Хьяльти начинает извиняться, но Лейв прерывает его, приглашая в конюшню.

В конном деле Лейв такой же, как и во всем, за что берется: в конюшне безупречно чисто и уютно пахнет сеном и навозом, лошади ржут от удовольствия, когда хозяин поднимает засов и входит в денник. Он здоровается с ними по именам, ласкает и выводит в загон на прогулку, а сам тем временем вычищает навоз. Хьяльти смотрит, как работает брат, и его охватывает знакомое чувство восхищения и нетерпения. Лейв, совершенный аккуратист, натягивает перчатки на сильные ухоженные руки, берет одну из лопат, так красиво развешенных на стене, что не похоже, чтобы ими когда-нибудь пользовались. Он подходит к работе с научной точностью и щепетильностью; убрав навоз, моет пол, обильно поливая его водой, тщательно очищает лопату и вешает ее на место. У него почти не дышит нос, но глаза светятся удовольствием; Лейв стал хорошим хозяином. Легко представить его окружным врачом девятнадцатого века, который объезжает своих пациентов верхом, в пенсне и с докторским чемоданчиком, в перерывах между тем, как он лихо справляется с сенокосом и убоем овец.

Они беседуют о том о сем, связи нет, и ситуация яснее не становится. Лейв очень грустный, но хорошо держится, извне нет ничего нового, как и у других, однако отсутствие новостей — уже хорошая новость. Он очень беспокоится за свою больницу, возникла нехватка лекарств. У оптовиков осталось мало противораковых препаратов, говорит он, больничных запасов снотворного и антибиотиков хватит разве что на весну, он боится, что дефицит отразится на его пациентах.

— Помоги мне дать корм, а потом выпьем кофе.

Пока брат приводит лошадей, держа их под уздцы, Хьяльти ходит за сеном, стараясь не уронить его на пол. Дружелюбные существа, темные и теплые, глаза светятся; жуют сено своими сильными челюстями, доверительно урча. Хьяльти гладит одну кобылу по морде; это Звездочка, поясняет Лейв, ее хозяйка Лоа. Кобыла фыркает и добродушно смотрит на него, глаза — бездонные озера терпения.

Такое же бездонное терпение в глазах брата. Банка с кофе пуста, но он включает электрочайник, приносит пакетики с чаем и две чашки со сколами. Одно лицо, одинаковые складки и морщинки, Лейв, как часто поддразнивала Мария, — его более удачная копия.

— Ничуть не более удачная, — возражал Хьяльти. — Просто у него другое призвание. Мы же не могли оба стать детскими кардиологами со страстью к порядку и нимбом святости в придачу. И потом, я моложе и красивее.

— Ну и что ты собираешься делать? — спрашивает старший брат.

— С чем?

— Насчет Марии.

Хьяльти не знает, что и сказать.

— Понятия не имею, Лейв. Пусть будет как будет.

— Ты пытаешься убедить себя. Не хочешь, по крайней мере, попробовать дать вашим отношениям второй шанс?

— Что бы я ни делал, все было не так. Ей вечно казалось, что я недостаточно хорошо обращаюсь с детьми, не хочу их… я же заботился о них, водил в кино, разрешал делать все что угодно в квартире. Она явно увидела во мне какое-то глобальное решение своих проблем — деньги, горячая еда по вечерам, нянька. Но я не могу заниматься воспитанием детей от других мужчин.

— Да ну? Я-то думал, это Маргрет присматривала за младшим братом, когда их мама вечером играла на концертах.

— Ты на чьей стороне — на моей или на ее?

— Ни на чьей. — Лейв чешет бороду. — Вы с Марией были прекрасной парой. Но принять мать с двумя детьми непросто. Либо берешь все разом и становишься членом семьи, либо находишь себе другую женщину. Ты не можешь одно выбрать, а от другого отказаться, типа, я буду жить с вашей мамой, а вас не хочу.

— Я этого и не делал.

— Дети — наивные существа, они любят всех, кто к ним добр. Видимо, тебе нужно было прилагать больше усилий. Мог бы, например, их тоже пригласить в Лондон, когда вы с Марией ездили туда осенью.

Если братец вытащил его сюда, чтобы читать нотации в духе Марии, он не станет их выслушивать. Собравшись уходить, направляется к лестнице, но Лейв останавливает его, взяв за руку.

— Подожди, Хьяльти. Давай поговорим как взрослые люди.

Чертов умник.

— Ты не понимаешь. Я пытался наладить контакт с ребятами, но из этого ничего не вышло. Маргрет меня вообще не приняла, она закрылась и не реагировала, когда я к ней обращался. Я чувствовал себя осужденным насильником. А малыш Элиас, он ведь не совсем такой, как другие дети. У него нет друзей, он только бесконечно погружен в книги, рисует и играет сам с собой; как я, по-твоему, должен был сблизиться с таким ребенком? Я пытался сводить его в кино и на детскую площадку, но ничего не получилось. Так что это дети меня отвергли, они поставили свою маму перед выбором, а не я.

Хьяльти теряет нить разговора, слезы брызжут из глаз, из носа течет. Он на ощупь берет бумажное полотенце, а Лейв, потупив глаза, смотрит в свою чашку.

— Послушай, брат, может быть, еще не поздно все исправить. Прошел месяц, надо бы встретиться с Марией и поговорить.

— Она была в курсе того, что происходит, — ворчит Хьяльти, не отнимая от лица полотенце. — Даже стала переводчиком между нами. Я что-нибудь говорил Маргрет, затем Мария повторяла, пока та наконец не отвечала. Словно я говорил по-китайски. Совершенно невыносимо.

— Они всего лишь дети. Дети умеют нажимать на нужные кнопочки, чтобы свести с ума. Так они рвутся к самостоятельности, ищут себе применение. — Лейв наливает еще чая, его глаза наполнены печалью. — Но они не могут нести ответственность за свои отношения со взрослыми. Это за них делаем мы, мы устанавливаем им цели и вознаграждаем за хорошее поведение. Это как приручать лошадей.

Послушавшись брата, Хьяльти позвонил Марии и со второй попытки добился встречи. Она отвечала холодно и отчужденно, но в конце концов согласилась поговорить с ним.

И вот он уже у дверей Инги; с тех пор, как он был здесь в последний раз, она отремонтировала дом, ходили слухи о бесконечной веренице рукастых любовников, которых она заводила исключительно для того, чтобы они ломали перегородки, перекладывали пол, красили. Ремонтный отдел, так он называл Ингу в то время, когда они с Марией еще были счастливы, и Мария смеялась: ты ужасный человек, Хьяльти, ты об этом знаешь?

Инга открывает дверь и, не здороваясь, отступает в сторону, пропуская его в гостиную. Мария сидит на диване и сосредоточенно смотрит телевизор.

— Привет.

Хьяльти решается сесть, не понимая, куда ему деть руки.

— Как дела? Как ребята?

— Все отлично. Им здесь хорошо, они чувствуют, что им рады.

Он не поддается на провокацию, ведь он здесь не для того, чтобы ссориться.

Мария сидит на диване, поджав ноги, на ней синяя рубашка, в ушах большие серебряные серьги, черные локоны обрамляют лицо. Подперев щеку рукой, она не отрывает глаз от телевизора, словно в комнате больше никого нет; ему физически больно видеть ее и не иметь возможности обнять, оказаться за пределами ее орбиты и в неконтролируемом вращении лететь прочь.

— Мария, мы можем поговорить откровенно?

От ее взгляда веет леденящим холодом: что ты от меня хочешь?

Ay, María. Oh, Marie, in your arms I’m longing to be^[3]. Как же мне снова завоевать тебя, думает он и не может ничего сказать.

Она разгневана и неописуемо красива, Мария Ана Пачеко, черные глаза и королевский нос, узкие плечи и сильные руки, мозоли на пальцах от игры на скрипке и на диковинных струнных инструментах, которыми мир пренебрегает; он смотрит на эти руки, когда-то гладившие его по щеке, по волосам, по животу и ниже. Этими маленькими, но сильными руками она обычно открывала для него банки с вареньем; кто же теперь будет открывать банки в его жизни?

— Я хочу перед тобой извиниться. Попросить у вас всех прощения. Хочу найти какое-то решение.

Она слушает его молча.

— Знаю, что виноват, не смог наладить контакт с ребятами. Но причина не в том, что я их не люблю или не хочу узнать поближе, просто я не умею общаться с детьми. Мне нужно этому научиться.

Он слышит шорох у себя за спиной, там стоит Маргрет, длинноногая двенадцатилетняя девчонка, она становится очень похожей на свою мать. И смотрит на него с таким видом, словно обнаружила в школьной сумке прошлогодние бутерброды, никакого сожаления.

— Что скажешь, Маргрет. — Он делает отчаянную попытку. — Думаешь, мы сможем научиться дружить?

— Не знаю, — она растягивает слова и водит ногой по ковру. — Мама, можно мне за компьютер?

— Есть курсы для приемных родителей, — говорит он, когда Маргрет уходит, — чтобы помочь им в общении с приемными детьми. И психологи. Я готов это рассмотреть.

Мария молчит.

— Я люблю тебя, хочу быть с тобой и с твоими детьми, — повторяет он, стараясь поймать ее взгляд. — Знаю, что вел себя неправильно, но я много размышлял об этом и думаю, что все можно исправить. Только если ты дашь мне еще один шанс.

Она прерывает его. То, что произошло тогда при гостях, не так страшно, но показательно для ситуации в целом. Сколько раз ты о них забывал, не брал в расчет, ни к чему не подпускал. Не то чтобы плохо с ними обращался, ты их просто не замечаешь. Не уверена, хорош ли ты для нас. Хочу, чтобы мои дети тебя полюбили. Но боюсь, ты их обманешь, предашь нас.

— Я бы никогда вас не предал, Мария.

— Дело не в тебе, а во мне. Я из тех женщин, для которых дети всегда на первом месте. Тебе же они вечно мешали, ты постоянно ревновал меня к ним. Ты обещал стать им отцом — и кем стал? Никем. Если я к тебе вернусь, значит, я плохая мать. Боюсь, ты не добрый человек.

Хьяльти повесил голову. Эти ужасные слова озвучили его собственные страхи. Вдруг сердце у него слишком маленькое и способно вместить только эту маленькую женщину? Она лежит там, свернувшись в тесноте, и не может двинуться, не причинив ему беспокойства, не заставив его рассердиться и потерять терпение. И в этом маленьком сердце, вероятно, нет места для детей, по крайней мере от других мужчин. Для Маргрет и Элиаса. Но они все хорошо помещаются в сердце Марии, там нет тесноты и так много обжитых уголков, что легко можно заработать агорафобию и потерять ориентацию в пространстве. Вот и теперь, когда она вырвала его из своего сердца, он заблудился и не в состоянии найти дорогу домой.

— Можно я поговорю с Элиасом, прежде чем уйду?

— Он уже лег.

— Пожалуйста.

Она вздыхает, встает с дивана, семенит босыми ногами в коридор, заглядывает в гостевую комнату и знаком велит ему следовать за собой. Ребенок, съежившись, лежит под теплым одеялом, маленькое тело в фланелевой пижаме, черная голова на подушке, глаза светятся в полумраке. Ему всегда холодно.

— Привет, дружок, — говорит Хьяльти. — Хочу пожелать тебе спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отвечает Элиас тонким голоском. Похоже, он даже не особо удивился.

— Как тебе здесь, парень? Все свои вещи от меня забрал?

— Да. Все хорошо.

Они молчат.

— Я сейчас пойду, но, возможно, мы с тобой еще встретимся.

— Ладно.

Хьяльти собирается уходить, Элиас поднимает голову с подушки и добавляет:

— Не грусти, что ты один. Иногда лучше быть одному.

— Пока, дружок, — говорит Хьяльти и закрывает дверь, вероятно, в последний раз. Опыт их совместной жизни не удался.

МАРИЯ

Тягу к безнадежным мужчинам она унаследовала от матери. Все передается по женской линии, хорошее и плохое, яд и сласть. Родить двух детей от разных мужчин, отъявленных мерзавцев, чтобы они общались с детьми, не может быть и речи, — да что с ней не так?! Ей, вероятно, надо радоваться, что не забеременела еще раз — от этого эгоистичного, инфантильного мужчины, престарелого подростка, покорившего ее тем, что ухаживал за ней, готовил еду, водил в театр и на французские фильмы, от человека, который всегда удивлялся, когда вдруг вспоминал, что у нее есть… да, абсолютно верно, дети.

Она стоит у окна гостиной и смотрит ему вслед, пар от его дыхания легкими облачками клубится в холодном вечернем воздухе, он — пароход, на полной скорости уплывающий от нее.

Вдруг Мария почувствовала рядом с собой движение, ее ладонь крепко и тепло сжала маленькая детская рука. Она наклонилась и обняла Элиаса. Cariño^[4], ты еще не спишь?

— Мама, ты грустишь?

Она задумалась, дыша ему в волосы, да, немного. Но ведь иногда надо и погрустить.

— Мне тоже грустно.

— А что случилось?

Он молчит.

— У меня нет друзей, — вдруг говорит он. — Я не умею их заводить. Вот и Хьяльти не стал моим другом.

— У тебя еще будут хорошие друзья, сердце мое. А насчет Хьяльти не беспокойся.

— Это из-за моей темной кожи?

У нее перехватило дыхание, как от удара кулаком в живот. Раньше она ничего подобного от него не слышала.

— Любовь моя, не нужно так думать. Она обхватила руками его лицо, посмотрела ему в глаза. Ты самый красивый, лучший мальчик в мире, и у тебя обязательно появятся хорошие друзья. Ты просто их еще не встретил. В том, что Хьяльти не был мне настоящим мужем, виноваты только мы с ним, но никак не ты.

— Ты уверена?

— Это Хьяльти должен жалеть, что не смог стать тебе папой. Так будет к лучшему, он недостаточно хорош для нас.

Элиасу очень хотелось иметь папу, но Хьяльти, похоже, никогда особо не интересовала эта роль. Он был нетерпелив, его раздражали разбросанные на полу вещи, оставленная после завтрака на столе грязная посуда, следы от пальцев на зеркале в ванной. Элиас старался радоваться ему, не мешать, сидел в основном в своей комнате и занимался ерундой, никогда не знал, что сказать. И вот теперь, когда они ушли, поселились у Инги, пока мама ищет новый дом, у него появилось чувство, что во всем этом есть и доля его вины.

Мария относит его в кровать, гладит по щеке своего любимого, такого красивого мальчика и напевает ему, пока его веки не становятся тяжелыми и он наконец не засыпает.

Вернувшись в гостиную, она обнаружила, что ее оккупировала Инга с дымящейся чашкой чая и подозрительно пахнущей ароматической свечкой, она сидит на диване в комбинезоне и мужской рубашке, с ноутбуком на коленях и сосредоточенно листает новостные сайты. Она смотрит на Марию, которая усаживается на диване рядом с ней.

— Все в порядке? Ты ведь не собираешься снова сходиться с красавчиком?

— Нет, я не приму его назад. Мне не хватает его, того, как он ко мне относился. Когда мы были вдвоем. Но этого недостаточно.

— Конечно, нет, — соглашается Инга. — Недостаточно только быть милым. — Она снова смотрит на экран. — Не нравится мне все это. Еще и месяца не прошло, а уже заговорили о нехватке товаров.

— Мы скоро избавим тебя от своего присутствия, — говорит Мария. — Мы не можем вечно сидеть у тебя на шее, особенно сейчас.

— Да не беспокойся ты из-за этого. Вы можете оставаться здесь, сколько хотите. В нынешней ситуации даже лучше жить вместе.

— Я тебе ужасно благодарна, что ты нас приютила, но это не может продолжаться долго. Нам нужно обустраивать свою собственную жизнь. Моя старая квартира пустует, мы можем въехать сразу после выходных. И даже аренда сильно не подорожала.

— Поступай как знаешь, но мне действительно не помешает, если вы останетесь.

Мария понимает, что слова подруги логичны и разумны, но ей жизненно необходимо иногда оставаться одной, а Инга слишком шумная и очень часто сидит дома, чтобы они могли долго жить вместе. Марию практически не беспокоят проблемы со связью, они отошли в тень ее собственного разрыва. Техническая болтовня о терабайтах и подводных кабелях ее совсем не трогает, хотя она вроде как должна сходить с ума от переживаний за оставленных на родине близких; просто невозможно охватить все одновременно.

— Ты не против, если я поиграю? — спрашивает она. — Завтра репетиция, а я совсем не готова.

— Без проблем, — отвечает Инга.

Мария приносит скрипку, настраивает ее, делает глубокий вдох, и вот уже льется светлая музыка. Вторая скрипка в струнном дуэте Стива Райха сама по себе звучит несколько многотонно и однообразно, но она как звонкое пение птиц или ручей в лесу, словно солнечный свет, пробивающийся сквозь молодую весеннюю листву. И сердце наполняется надеждой, «месяц харпа поет арфой в серой листве»^[5].

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

Моей жизнью больше не управляют часы, я свободен от их постоянного тиканья. Опускаются сумерки, значит, день клонится к вечеру. И вот я уже сижу в своем закутке и быстро записываю сцены из прошлой жизни в другом мире, укутавшись в шерстяное одеяло и согревая руки дыханием. Они бы не были высокого мнения о новом поселенце — хозяева, которые когда-то жили здесь, мои предки. Они не сидели и не царапали в тетрадках при дневном свете, здесь вязали, валяли шерсть, штопали и пряли кровоточащими пальцами, пока что-то могли различить. Иногда я закрываю глаза и вижу, что здесь наверху снова их жилая комната, что в ней сидят хозяин и хозяйка, работники, дети, иждивенцы, каждый на своей кровати. Я пытаюсь представить себя на их месте, размышляю о том, что они ели, разговаривали ли друг с другом или только ругались, а в перерывах монотонно бормотали слово Божие. Вечерами я ищу помощи у их видавших виды душ, которым невероятным усилием воли удавалось выживать на этих камнях, на самой суровой земле, где смогли обосноваться европейцы и сохранить свою культуру через холодные и жестокие века.

Но они были друг у друга. Не сидели здесь наедине с собой, не боролись за свое психическое здоровье, разговаривая с собакой, овцами или подвешенными под потолком тресковыми головами. И они хорошо знали то, чем занимались, учились работать друг у друга, им не приходилось вновь и вновь изобретать старые приемы и навыки, когда ягнились овцы, когда нужно было сушить рыбу или разделывать тушу тюленя. Иногда я бы многое отдал даже за мимолетное общение с каким-нибудь исправным хозяином, чтобы задать ему простые вопросы и не учиться всему на собственном опыте.

Меня, однако, ничто не смогло бы подготовить к холоду и сырости, удушающей вони. Но овцы стали моими спасителями. Тепло от них поднимается ко мне наверх, поддерживает во мне жизнь в самые холодные месяцы. Блеяние для меня как белый шум, я его теперь почти не слышу, не более, чем нос улавливает идущий от овец запах. Сначала мне жгло глаза, и они слезились от этой вони, но со временем мы соединились, овечий запах и я, стали одним целым.

Завешиваю окно овечьей шкурой, прибиваю ее гвоздями так, чтобы наружу не проникал даже слабый свет, и молча благодарю за солнечную батарею, которая всего лишь за четверть часа отделяет мою жизнь от жизни прежних хозяев Голодного дома.

ОБЗОР ИСТОРИИ КОНЦА СВЕТА

I

Жизнь продолжается. Словно ничего и не произошло. Мы по-прежнему просыпаемся по утрам, разливаем по чашкам чай, потому что кофе закончился, чистим зубы и отправляем детей в школу, плетемся на работу и ищем новые решения старых проблем. Шестеренки трудовой жизни должны вращаться, люди это понимают, но сейчас они вращаются по замкнутому кругу, в то время как раньше были звеньями в сложном механизме мировой экономической системы. Вся наша деятельность рассчитана теперь исключительно на нас самих, мы производим для внутреннего рынка, оказываем услуги своим согражданам. Мы начали думать по-новому, изготовляем детали из местного сырья, восстанавливаем старые запчасти, решаем проблемы, все уладится. Мы богатый народ, у нас много природных ресурсов, есть энергия, изобретательность, мы находим возможности поддерживать этот маленький, но сильный механизм в рабочем состоянии.

А затем детали начинают постепенно выходить из строя, у шестеренок ломаются зубцы, и поскольку их не заменяют, узлы отказывают, конвейеры деформируются и останавливаются. Учителя учат, врачи лечат, а тем временем в пустых магазинах увольняют персонал, на Фондовой бирже глядят в пустоту темные экраны, погасла реклама, стихли и опустели кафе. Мы наблюдаем, как день ото дня растут цены на товары первой необходимости, и хотя никому не нужно возить купюры в магазин на тачке, мы с трудом верим цифрам на кассовом терминале за литр молока, батон, пакет картошки. Мы набираем ПИН-код дрожащим пальцем, а потом обсуждаем проблему с менеджером по расчету заработной платы, тот пожимает плечами и повышает зарплату, суммы ведь не имеют никакого значения, крона в свободном падении.

Инженеры и изобретатели — герои нашего времени, они выдвигают теории развития современного общества без ископаемого топлива, без пластика, без резины. Мы слушаем с восторгом и ждем практического воплощения, электрических двигателей для рыболовных судов, упаковки из переработанного пластика, туалетной бумаги из водорослей, моющих средств из коровьей мочи, но развитие идет медленно, первичное производство сложное и дорогое. Они соревнуются в беге со временем, шестеренки вращаются все медленнее, ВВП падает, превращается в маленькую точку на горизонте, фокус сужается.

Жизнь продолжается, словно ничего и не произошло, но стандарты меняются, потребности стали не такими, как раньше. Когда нет работы или зарплата — это всего лишь относительная величина на счете в банке, которая завтра потеряет смысл, мы находим новые решения, новые способы выжить. Власти распределяют продукты, детей кормят скиром^[6] и кашей в школах, пожилых людей в домах престарелых тоже, счастливчики получают зарплату рыбой и картошкой. А мы, остальные, увозим в деревню плоские экраны, компьютеры и картины Кьярваля и возвращаемся домой с сыром, маслом и говядиной, статусные символы громоздятся теперь в деревенских домах.

Постепенно каждый становится близким самому себе, каждый за себя, мы суем коробки с яйцами или полицейскому, или акушерке, которая принимает новорожденного. Мы принимаем участие в протестах перед альтингом, Государственным советом, Университетом Исландии, и никаких зрелищ, больше еды, мы стоим в бесконечных очередях в распределительных центрах, где нас отмечают в списках. Ингибьерг Эйнарсдоттир, бизнес-администратор, безработная, замужем, трое детей. Мы забираем коробку с едой, она слишком легкая, ставим в магазинную тележку и толкаем домой. И надеемся, горячо и искренне надеемся, что этого хватит, чтобы сегодня вечером дети не легли спать голодными.

Жизнь продолжается, потому что у нас нет иного выбора, мы несем свою ношу, кто-то уходит в море, кто-то уезжает на хутор, оставляя детей и стариков на попечение другим. Мы надеемся на лучшее и работаем как волы, лучше поменьше думать и не размышлять о том, как может распасться общество, словно обтрепанный канат, словно ткань, которая расползлась на тысячу нитей.

Изменившиеся приоритеты

Государственный бюджет с учетом новых обстоятельств

РЕЙКЬЯВИК, 13 марта. — Расходы на университеты, здравоохранение и учреждения культуры сократятся более чем наполовину, если проект, предложенный министром финансов, получит одобрение альтинга. Парламентская оппозиция критикует новый проект бюджета, подчеркивая беспрецедентность сложившейся ситуации, когда утвержденный три месяца назад бюджет был аннулирован.

Выступая сегодня вечером на первом обсуждении своего проекта, министр финансов Аринбьерн Олафссон, отвечая на критику, указал, что январский разрыв связи сделал прежний бюджет нереальным. Теперь в него внесены изменения, продиктованные актуальными нуждами народного хозяйства.

«Не имеет смысла обсуждать расходы на финансирование учреждений, которые не могут служить своей изначальной цели без связи с внешним миром, — сказал министр финансов. — Больницам теперь некуда расходовать средства, запланированные на покупку лекарств, медицинских инструментов и оборудования».

Университеты закроют устаревшие специальности

Министр добавил, что университетам следует пересмотреть свои задачи и закрыть подразделения, утратившие целесообразность: «Мы расходуем миллионы на преподавание французского, испанского и литературоведения. Эти средства можно направить на реализацию новых решений, которые позволят обеспечить демографическую безопасность и подготовиться к будущему».

Несколько десятков человек собрались перед зданием альтинга, чтобы выразить протест против запланированных изменений и потребовать сохранения прежнего бюджета. Когда сторонники вынужденных мер стали выступать в защиту правительства, возникла потасовка. Полицейские и спасатели сдерживали толпу, зачинщики беспорядков были арестованы. Сведений о пострадавших нет.

ХЬЯЛЬТИ

— Задание на самом деле несложное, — говорит экономист, откинувшись на диван. — Все зависит только от нас.

Он изменил свой стиль, пышная борода уравновешивает редкие волосы, серый пиджак уступил традиционному свитеру. Презентация на стене самого большого конференц-зала министерства называется «Новая Исландия — самодостаточное развитие и экономическое процветание». На слайдах графики, диаграммы и макроэкономические показатели; присутствующие ерзают на своих местах.

— Нам нужно только заниматься тем, чем исландцы всегда занимались, начиная с заселения страны. Сегодня мы лучше технически оснащены, у нас больше знаний, а еще есть вся эта наша энергия и человеческий капитал, мы можем стать абсолютно самодостаточными. Это наш национальный проект.

Он постоянно вставляет й в слово проект и произносит про-й-ект. Хьяльти испытывает неодолимое желание его поправить: послушай, дружище, это называется проект, не бери на себя то, что ты даже не можешь нормально произнести, но сдерживается: он здесь не на своем поле. Он вообще не понимает, что делает на этом заседании в министерстве, с копией подписки о неразглашении в кармане, все строго конфиденциально.

Элин стоит у окна и смотрит на город, на это, по мнению Координационной группы, препятствие на пути к самодостаточности и экономическому процветанию страны, город, который нужно уменьшить.

Она поворачивается к Хьяльти.

— Ты же понимаешь, куда мы держим курс, — обращается она к нему. — Наше общество кардинально изменится. Координационная группа и была создана для того, чтобы выдвинуть радикальные идеи. По сути, их отчет провозглашает революцию, основанную на оптимизме и радости созидания. У нас нет времени на скепсис или отчаяние. Вопрос лишь в том, как мы претворим это в жизнь.

Мани сложил руки на коленях.

— Разумеется, мы не первые, но предшественников называть не хочется. Мы шутим, что немного похожи на экономистов Сталина, это ведь на самом деле не что иное, как централизованное плановое хозяйство.

— Но мы ведь не собираемся никому об этом говорить, — прерывает его Элин.

Она смотрит на Хьяльти.

— Нам нужно найти более подходящее название. Самодостаточное народное хозяйство, активное благосостояние, что-нибудь в этом духе.

Он кивает; судя по всему, ему надлежит давать советы по привлечению СМИ.

— Продовольственные ресурсы Исландии, например. Конечно, можно найти привлекательный бренд для такого оригинального сценария. Однако насколько этот план реален? Как вы собираетесь заставить тысячи образованных горожан с их специфическими работами переехать в деревню, обрабатывать землю и ходить в море? План ведь исходит из этого, если я его правильно понимаю.

— Обстоятельства нашей жизни изменились, — говорит Элин. — Либо мы адаптируемся к ним, либо пасуем. Мы сейчас не самодостаточны, нам нужно удвоить производство продовольствия в стране. А это нельзя сделать, программируя компьютерные игры, делая маникюр или публикуя рецензии на книги. Нам нужно возделывать! Пасти скот и ловить рыбу. — Глаза у нее горят, она показывает на слайд на стене. — Мы будем не сельскохозяйственными рабочими, мы станем бондами, которые возделывают землю, разводят скот и выходят в море ловить рыбу, как в старые добрые времена. Так мы всегда жили здесь, на самом краю океана.

Мани сияет, его коллеги на седьмом небе. Они прибавляли к ночи день и высчитывали производство продуктов питания, энергетические возможности и прирост населения для того, чтобы министр смогла дать им зеленый свет, запустить реализацию их плана.

— Как можно решать судьбу целого народа? Могут ли несколько благонамеренных людей сформулировать новый общественный договор, решить, что именно и как производить, расселить людей в сельской местности, отправить банковских служащих и графических дизайнеров в море, а косметологов и композиторов на сенокос? Можем ли мы?

На все вопросы Хьяльти Элин отвечает спокойно и взвешенно.

— Мы делаем то, что нужно. Народ нас поддерживает. Мы работаем на благо народа.

Слово берет планировщик Координационной группы, мужчина средних лет и крепкого телосложения, он рассказывает историю одного восточноевропейского города. Это был старый промышленный центр, который процветал на восточной стороне железного занавеса, но начал угасать после окончания холодной войны. Его историческая часть производила угнетающее впечатление, ее заполонили безликие жилые коробки, возведенные коммунистами на месте взорванных дворцов и церквей. Количество рабочих мест в городе уменьшилось, и многие жители уехали. В конце концов мэр решил, что для спасения города его надо уменьшить. Фактически отстроить заново. К решению задачи они подошли творчески: расселили коробки, выплатив жильцам компенсацию, и взорвали их, посадили на освободившемся месте деревья и кусты, а среди них разбили площадь и проложили улицы, превратив тем самым то, что осталось от города, в дивный зеленый оазис.

— В этом как раз заключается и наша задача, — вторит ему Элин. — Уменьшить столицу, использовать ее энергию, перенаправив в регионы. Построить биофильное, самодостаточное общество. Нам нужно только найти правильные понятия.

Она кивает Мани, который меняет флешку, ищет новый документ и выводит его на экран.

ОТЧЕТ

Координационной группы правительства Исландии об усилении самодостаточности исландского народного хозяйства (далее — Координационная группа), об опыте планового хозяйства (далее — самодостаточное народное хозяйство) и социальной инженерии (далее — управление преобразованиями) в свете истории.

КОНФИДЕНЦИАЛЬНО

Координационная группа по усилению самодостаточности исландского народного хозяйства при правительстве Исландии

Попытки Координационной группы выяснить обстоятельства, которые привели к разрыву связи, не дали никаких результатов. Все еще нельзя исключать, что он произошел по причине технической неисправности и в других странах продолжается обычная жизнь, но по какой-то причине они не могут с нами связаться. Однако по мере того, как проходит время, это объяснение становится все менее вероятным.

Измерения радиации и химический анализ морской воды не показали повышения уровня радиоактивного загрязнения, хотя это не исключает события, связанного с атомной энергией, экологической катастрофы или террористического акта. Исследовательские экспедиции, направленные Морской пограничной службой и Институтом морских исследований в соседние страны, не вернулись, нет никаких новостей от тех, кто решил испытать удачу и покинуть страну морским или воздушным путем.

— Мы приостановили эксплуатацию оставшихся самолетов и кораблей в целях обеспечения безопасности и экономии топлива, — вставляет Элин в сообщение Мани. — Координационная группа сосредоточила основное внимание на развитии национального сегмента, в настоящий момент это более важная задача, чем выяснение причин разрыва связи.

Мани продолжает.

В этих обстоятельствах принимаемые государством меры имеют решающее значение для жизни и безопасности людей. Для достижения наилучшего результата необходимо, чтобы все наши решения были подкреплены новейшим техническим оборудованием и самой надежной статистикой. Управление преобразованиями — это научная система, которая используется для управления природными и человеческими ресурсами с целью обретения обществом свободы, благосостояния и счастья.

Хьяльти поднимает руку, Мани делает паузу и вопросительно улыбается.

— Вы говорите об управлении преобразованиями, но в действительности речь идет о социальной инженерии. Такую же использовали Сталин и Гитлер, ведь так?

— Нет. Не волнуйтесь, я как раз к этому подхожу. Диктаторские режимы в значительной степени дискредитировали понятие «социальная инженерия». Поэтому мы предпочитаем более гибкое и современное понятие «управление преобразованиями». Чтобы управлять преобразованиями, власти могут использовать разные рычаги, в частности принятие законов, регулирование экономики, налогообложение, администрирование.

Мани делает перерыв в показе слайдов и приводит пример. Когда руководители красных кхмеров задумали провести реформы, они обратились к самому Мао Цзэдуну, тогда уже лежавшему на смертном одре. Он посоветовал им учесть ошибки Большого скачка, который довел страну до голода и стоил жизни миллионам китайцев, и отказаться от политики слишком быстрых изменений. Кхмеры к Мао не прислушались и, вернувшись в Камбоджу, опустошили города. Все должны были возделывать землю, рыть оросительные каналы и вносить вклад в самодостаточное развитие и процветание общества. Последствия хорошо известны: миллионы мужчин, женщин и детей, которых согнали на каторжные работы, были замучены, казнены, умерли от голода или болезней. Эта необдуманная попытка управления экономикой получила название камбоджийского геноцида.

— Не уверена, что нам нужно такое сравнение, — холодно заметила Элин. — Все разговоры о плановом и рыночном хозяйстве, о коммунизме и капитализме в наших обстоятельствах бессмысленны. У нас два выбора: либо пустить все на самотек, обрекая людей на голод и варварство, либо изменить общество, адаптировав его к новым условиям. Мы должны верить в то, что это возможно, и ссылаться на опыт красных кхмеров в данном случае вряд ли стоит. Разве я не права?

— А мы не собираемся этого делать, — смиренно отвечает ей Мани. — Просто нам нужно хорошо представлять себе, что именно мы обсуждаем. Чтобы извлечь уроки из истории и не повторить ошибок прошлого.

Он передает слово историку Координационной группы, элегантной женщине средних лет. Она говорит без бумажки, но так складно, будто читает по книге.

В тысяча сто семьдесят седьмом году до Рождества Христова в мире произошел крах цивилизации. Великие царства бронзового века — от Месопотамии до Греции — исчезли. Многие города, в которых прежде кипела жизнь, процветали торговля и культура, были сожжены дотла или засыпаны песком. Жители, еще недавно носившие шелка и пурпур, занимавшиеся бухгалтерским учетом и ювелирным делом, литературой и искусством, бежали в сельскую местность, облачались в шкуры и грубошерстное сукно, становились земледельцами и охотниками.

Искусные древние письменности Египта, Шумера и Крита были забыты и утрачены, лишь в гробницах и сожженных библиотеках глиняные таблички волею случая закалились в огне и сохранили надписи. Место крупнейших цивилизаций древности заняли неграмотные земледельцы и скотоводы; боевые колесницы царей и фараонов отступили перед натиском воинственных варваров и разбойников, убивавших и грабивших беззащитное население. Наступили темные времена, которые продолжались до тех пор, пока в восьмом веке до Рождества Христова греки не вернули утраченный светоч цивилизации и не озарили его светом свои города-государства.

От этой искры родился свет, позднее ставший могущественной Римской империей, заложившей основы мировой цивилизации, к которой мы принадлежим. Наш немногочисленный народ на самом краю океана, возможно, единственное, что осталось от западной культуры. Разумеется, этого нельзя утверждать, но мы будем исходить из данного предположения. Пока мы не установим связь с другими обществами, они для нас практически бесполезны.

Докладчица сделала паузу и вопрошающе посмотрела на Элин, которая кивала ей с серьезным видом; затем она откашлялась и продолжила.

Причины, которые привели к краху цивилизации более трех тысяч лет назад, неизвестны. Несомненно, их было много, самых разных. Все они и вызвали то, что золотые гиганты пали со своих пьедесталов. Катастрофа стала следствием ряда факторов: набеги кочевников, восстания угнетенных народных масс против развращенной элиты, климатические изменения, неурожаи и голод, эпидемии и стихийные бедствия. Возможно, есть объяснение более простое и состоит оно в том, что общества прошлого застыли в своем развитии и утратили способность приспосабливаться к изменившимся обстоятельствам. По мнению Тойнби, они столкнулись с проблемами, которые не смогли решить. Сработал также эффект домино, когда распадалось одно царство, другое, зависящее от экономических связей с ним, тоже не могло сохранять свою целостность, оставшись, к примеру, без импорта пшеницы, или олова, или еще чего-нибудь. Такая участь постигла, в частности, жителей Крита, откатившихся назад в своем развитии, когда прекратилось регулярное морское сообщение и остров оказался в изоляции.

Похожее собрание, наверное, имело место в каком-нибудь белоснежном критском дворце три тысячи лет назад, подумал Хьяльти, советники в белых одеждах стоят на почтительном расстоянии от правителя, которому даже за золотой маской не удается скрыть страх и гнев: где же корабли, что нам делать со всем этим оливковым маслом, где зерно?

Многие ученые считают, что цивилизации, подобно людям, рождаются, чтобы умереть, и такое развитие неизбежно. В истории человечества можно найти немало подобных примеров: майя в Центральной Америке, индская цивилизация, империя Хань в Китае. Цивилизации либо распадаются и сливаются, либо некоторое время пребывают в спячке, чтобы потом проснуться, обретя иные формы, как, например, западная культура после темных веков Средневековья.

Цивилизация, к которой мы относимся, является законной наследницей Просвещения и Возрождения и через Средние века уходит корнями к Римской империи, а далее по генеалогической цепочке к городам-государствам Древней Греции, философии, трагедиям, демократии, Пифагору. Наша культура замирала и бурно развивалась, погружалась в спячку и просыпалась изменившейся и освеженной, а мы постоянно создавали новые средства передвижения, произведения искусства, школы, книги, храмы, национальные ассамблеи, корабли и оружие, ракеты и электростанции.

Вероятно, один из этих движущих механизмов культуры в конце концов оказался сильнее и разрушил ее, однако этот аспект мы затрагивать сейчас не будем. Единственное, что нам нужно знать, — это то, что исландский народ все еще жив и мы в состоянии обдумывать такие проблемы.

Мани благодарит историка за выступление, поворачивается к проектору и вставляет новый слайд.

ПРИЗНАКИ СИСТЕМНОГО РАСПАДА ОБЩЕСТВА:

• прекращают действовать системы централизованного управления, в частности государственной власти;

• исчезают традиционные правящие классы, например знать, духовенство, чиновники;

• разрушается централизованная экономическая система;

• исход людей из городов в сельскую местность, сокращение численности населения.

Координационная группа по усилению самодостаточности исландского народного хозяйства при правительстве Исландии

— Такое развитие событий может занять долгое время, часто почти целый век, — поясняет Мани. — Но это то, что нас ждет, если мы ничего не предпримем. У нас есть три пути.

Он показывает следующий слайд.

1. Регресс и упрощение. В результате катастроф общества меняются таким образом, что сложноорганизованные метапопуляции распадаются и снова превращаются в простые, примитивно организованные и рассеянные сообщества.

— Это признак так называемых темных веков, — говорит он, широко улыбаясь. — Цивилизация впадает в спячку и сохраняется лишь слабым отголоском в эпических песнях о героях и сказаниях об ушедшем золотом веке.

2. Слияние и поглощение. Большинство обществ вливаются в более крупные, динамичные и сильные цивилизации и становятся их частью.

— До недавнего времени это была судьба большинства цивилизаций Нового времени, которые влились в западную цивилизацию. И наконец, третий путь, он прост.

3. Вымирание. Все члены обществ умирают.

— Вот, пожалуйста, — заключает Мани с довольным видом. — Таковы перспективы развития данной ситуации. Второй путь для нас нереален, поскольку контакта с другими обществами нет. Остаются первый и третий — регресс и упрощение или вымирание.

Темные века или смерть.

Существительное «общество» в этом ужасном списке упоминается во множественном числе, словно общества распадаются чуть ли не каждый день или один и тот же апокалиптический сценарий реализуется одновременно в нескольких местах.

— Но мы сидим здесь, — говорит Хьяльти, — и значит, ничего из этого еще не началось. А государство (то есть вы, элита) обсуждает, что будет дальше.

— Потребовалось всего лишь два месяца, чтобы централизованная экономическая система развалилась. Крона быстро обесценилась, и население полагается на бартер, а не на товарно-денежные отношения. Всем ясно, что для экономики этого недостаточно. Общество уже начало распадаться, люди объединяются в примитивные группы, основанные на родовых связях, дружбе, соседстве или общих интересах. Нам нужно вмешаться, если мы не хотим, чтобы в стране наступила новая эпоха Стурлунгов^[7].

— Так уж и эпоха Стурлунгов? Может, перейдем ближе к теме?

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что мы образованный, просвещенный и цивилизованный народ. Живем в хорошо построенных и отапливаемых домах, у нас есть законы и суды. Мы катаемся на лыжах, совершаем конфирмацию своих детей и печем пиццу из полбяной муки по пятницам.

— А как пицца из полбяной муки должна предотвратить распад общества? Это все… так сюрреалистично.

— Почему ты пригласила в эту кунсткамеру именно меня? — спрашивает Хьяльти, пока Элин с таинственным видом закрывает двери своего кабинета.

— Я только мешала вам и этим вашим спекуляциям о конце света. Интересно ведь получилось?

Она с улыбкой открывает шкафчик, достает из него небольшую пачку и маняще размахивает ею.

— Хочешь кофе?

Хьяльти потерял дар речи.

Пока Элин мелет зерна, насыпает кофе во френч-пресс и заливает кипятком, кабинет наполняется ароматом. Этот запах прежних будней, былого утра понедельника с чашкой кофе и пролистыванием иностранных новостных сайтов, тронул больную струну его души.

— Тебе с молоком? — спрашивает она, наливая кофе.

Хьяльти трясет головой, подносит чашку к губам и делает глоток; мягкий и горячий кофе пробуждает в нем свет, не горевший уже несколько месяцев.

Элин устраивается на диване, сбросив туфли и поджав ноги, и потягивает кофе.

— Я не могу настаивать на том, чтобы мы форсировали реформы. Нам нужно убедить людей.

— Проще сказать, чем сделать. Историю нельзя отмотать назад, как видеокассету. Ты вряд ли сможешь заставить всех горожан переселиться в горные долины и заняться овцами.

— Конечно, нет, дурачок, об этом никто и не говорит. Мы должны сохранить базовую инфраструктуру. Будут функционировать больницы, насколько это возможно без лекарств. Нам нужны полицейские и работники магазинов. Компьютерщики, изобретатели, мотористы. Как только система заработает, люди снова начнут доверять платежным средствам, и мы откажемся от этого ужасного товарообмена. Странно видеть дряхлых стариков, ковыляющих на черный рынок, чтобы обменять на продукты микроволновку или старые настенные часы.

— Нет, — продолжила она, тряхнув головой, — на хутора или в море отправятся другие. Наша молодежь, студенты, экономисты, деятели искусства и рекламщики. И никто никого не будет принуждать. Мы не станем разлучать семьи, оказывать давление. Но, думаю, многие готовы уехать из города и работать в теплицах или ходить в море, зная, что у них всегда будет вдоволь еды и крыша над головой. Мы просто обеспечиваем занятость населения.

Она улыбается, и голубые глаза сверкают весельем. Ее неубиваемый оптимизм заразителен, она рассуждает так, словно развернуть целую нацию и задать ей новое направление — всего лишь игра и достаточно только поговорить с людьми, объяснить им, убедить. Для этого и нужна политика, которая наконец принесет пользу. И для этого есть СМИ, для этого ты здесь, ты сможешь распространить информацию, донести до людей правду, разъяснить им ситуацию.

— Я в этом не уверен, — говорит Хьяльти с сомнением в голосе.

Он по-прежнему работает в газете, сидит за столом и пишет статьи, как другие, но при этом осознает, что связь с Элин начала влиять на его работу. Коллеги не говорят об этом в его присутствии, но он знает, каким выглядит в их глазах, как бы он сам назвал себя еще несколько месяцев назад.

— Крот, — смеется Элин. — Я прошу тебя только выполнять свою работу. Ты можешь писать, о чем хочешь и что думаешь, критиковать, задавать неудобные вопросы, скармливать идеи оппозиции. Это твоя работа. Если бы мне был нужен пропагандист, я бы не стала к тебе обращаться, нашла бы кого-нибудь другого. Но эти идеи должны выдержать стресс-тест. Демократическое обсуждение. У меня к тебе только одно требование: чтобы ты был в курсе событий, ознакомился с предысторией и знал, о чем говоришь. А в остальном работай, как привык.

— Элин, я не знаю, получится ли это. Я теперь слишком погружен в эти планы. Не могу же я одновременно играть в шахматы и описывать игру.

— Конечно, можешь, — возразила она ледяным тоном. — Мир изменился и предъявляет новые требования. Мы вечно жалуемся на то, что нас мало, что все мы друг другу родственники, на тесноту нашего мира, но сейчас мы можем полагаться только на себя. Нам необходимо извлечь пользу из нашей близости, превратить слабые стороны в сильные. И ты, старый друг, мой ключ к народу.

Он попытался прочитать в ее глазах, что именно она имеет в виду под «ключом».

Его мать, вероятно, скончается мирно, как часто пишут в некрологах. Она угасает, а он сидит у края кровати и наблюдает слабое мерцание ее жизни.

Он не был у нее полтора месяца и постоянно чувствует новые уколы совести: когда на входе его не узнает охранник и требует предъявить удостоверение личности, когда сообщают, что мать перевели в вонючую восьмиместную палату на цокольном этаже, когда видит, как сильно она съежилась и похудела с их последней встречи. Когда санитар, не тратясь на притворное сочувствие, объявляет, что мать умирает, Хьяльти обещает самому себе приходить к ней каждый день, но знает, что, скорее всего, нарушит это обещание.

Пока она не утратила связи с миром, осознавала разницу между жизнью и смертью, отличала своих детей от других людей, осознавала, что пожилая женщина вообще может умереть в окружении своих близких или когда их не будет рядом, понимала, что значат сами слова «пожилая женщина», «родные и близкие», для нее не было страшнее судьбы, чем умереть в одиночестве.

Хьяльти стоит у кровати матери, вслушиваясь в ее слабое свистящее дыхание, и пытается вспомнить, когда ему еще удавалось общаться с ней, видеть слабый блеск понимания в ее глазах, пока он не потух, исчезнув в бездне, поглотившей ее душу. Это было очень давно.

В доме престарелых, похоже, нет врача, только священник, который велеречиво рассуждает о жизни и памяти после смерти, будто Слово Божие излагает научно доказанные факты. Утрата связи с внешним миром стала для церкви эликсиром жизни. Скамьи заполнены напуганными душами, священники без устали утешают, наставляют, проповедуют, но этот просто фанатично убежден в том, что Бог вознесет душу матери из усталого тела и напомнит ей о вере, надежде и любви.

Хьяльти в этом не уверен, темнота в глазах матери за последние три года настолько сгустилась, что в них едва ли вернется свет, и просто невероятно, чтобы ее душа это пережила. На самом деле он не знает, почему его так заботят эти мысли, ведь он никогда не верил в жизнь после смерти, но если ее кто-то и заслуживает, так это его мать, которая долго умирает и никак не может испустить последний вдох.

Она была красивой женщиной, любила веселые компании, и большинство воспоминаний Хьяльти, связанных с ней, были светлыми, но немного поверхностными и несерьезными. Он всегда чувствовал себя в тени брата, и хотя мать относилась к нему с нежностью и делала всяческие поблажки, в центре ее внимания был Лейв, именно его она воспитывала, с ним разговаривала, он был ее закадычным другом и советчиком, и к нему она обратилась за помощью, когда неожиданно умер их отец. Хьяльти никогда ни с кем не обсуждал, что чувствовал себя в семье побочным продуктом, своего рода домашним животным, но это чувство овладевает им снова всякий раз, когда он смотрит на мать, на череп под натянутой серой кожей, впалые глаза, налет на пожелтевших зубах.

Когда болезнь начала съедать ее мозг изнутри, первым она забыла его. Отец и другие родственники были ей ближе, но дольше всех она помнила Лейва, вцеплялась в него мертвой хваткой, а после его ухода оставалась неконтролируемая дрожь и наступала темнота. Хьяльти знал, что так проявляется болезнь, он же может только наблюдать процесс разрушения.

Теперь она лежит, формально еще живая, а ему ничего не остается, как желать мирной и красивой кончины.

Он протягивает руку и кладет матери на лоб, гладит ее по щеке.

Мама.

МАРИЯ

Центр города изменился. Весна приближается, но день выдался холодный и ветреный, с промозглого неба падают крупные капли дождя. Мария крутит педали и внимательно рассматривает улицу; изменения коснулись почти каждого дома. Многие сувенирные лавки выстояли, стеганые или кожаные варежки на меху и традиционные свитера пользуются спросом, но модные магазины и рестораны уступили место стихийным рынкам, которые забиты сушеными тресковыми головами и мешками с мукой, газовыми баллонами, шерстяными одеялами и бывшими в употреблении электроприборами. Повсюду люди, они идут пешком или едут на велосипедах, нагруженные сумками и рюкзаками. Никогда еще так не бывало, чтобы центр не пробуждался к новой жизни, думает она, пусть даже эта жизнь возникла из хаоса, безработицы, дефицита.

Дождь хлещет на черный пакет для мусора, которым она обмотала лежащую на багажнике сумку, аккуратно и тщательно привязав ее крепкой веревкой. Скрипка не должна промокнуть, иначе округлый корпус перекосится и сломается душка — тонкая распорка из еловой древесины, от которой зависит звучание. Инструмент тихо отзывается, когда Мария въезжает на тротуар или съезжает с него, либо реагируя на неровности на дороге, но звучит мягко и умиротворенно, напевает свою дорожную песенку, а не жалуется на грубую транспортировку.

Войдя в здание концертного зала, Мария снимает капюшон и развязывает шарф, затем затаскивает велосипед на верхний этаж, с трудом поднимаясь по ступенькам. Руки замерзли, и она дует на них, сжимает и разжимает пальцы, пытается отогреть их под мышками. Ей следовало бы прийти пораньше, нет ничего хуже, чем играть холодными пальцами.

Ее коллеги-струнники уже должны были занять свои места и настроить инструменты, однако они стоят, сбившись в кучку, и вполголоса разговаривают.

…Необходимые изменения приоритетов, просто нет средств сохранять все по-прежнему. Людям сейчас нужна только классическая патриотическая музыка. А такое редко исполняют.

Она присоединяется к группе, ее встречают настороженные взгляды.

— Привет, Мария, ходят разговоры, что нас закроют, — сообщает виолончелист Стейнгрим.

— А разве не об этом постоянно твердят?

Он качает головой.

— На этот раз все серьезно. Уже идут обсуждения в альтинге, правительство пересмотрит расходные статьи бюджета и перераспределит денежные средства. Они говорят, что у государства больше нет денег на симфонический оркестр и театры. Оставят лишь маленький духовой оркестр, который будет исполнять патриотическую музыку на разных торжественных мероприятиях.

Она едва сдержала улыбку; наивные дети, неужели для них это действительно полная неожиданность? Когда всерьез рассуждают о том, есть ли деньги на школы и больницы, когда поступают лишь продукты и электроэнергия, электроэнергия и продукты? Сельское хозяйство, рыболовство, электростанции. Мария почти не следит за новостями, но даже она знает, что этот народ всегда думает в первую очередь о том, чтобы наполнить желудок и заправить машину, и лишь потом может говорить об искусстве и литературе. Это люди, которые ели свои рукописи.

— Мы продолжим играть, не беспокойтесь, — заверяет один из скрипачей. — Создадим новые оркестры и отправимся с концертами по стране, будем таким образом зарабатывать. И люди будут продолжать платить за наши концерты.

— Сейчас, когда никто не может выехать за границу и мы ничего не слышим из внешнего мира, потребность общества в нашем оркестре только возросла, — вторит ему Стейнгрим, садясь и устанавливая виолончель. — И мы дадим концерт сегодня вечером, мы, струнники, покажем, на что способны. Сыграем так, что сорвет крышу.

Ей передается их наивная убежденность, все отступает перед музыкой. Музыка еще звучит у нее в голове, когда она вечером подъезжает к концертному залу и видит стоящих перед ним людей. Оркестранты, конечно, убедили друг друга, что слушателей будет много, что люди поддержат свой оркестр, но очередь за билетами ее тем не менее удивила.

Мария подоткнула синее концертное платье под длинный пуховик, надела шерстяные носки и резиновые сапоги, туфли на высоком каблуке болтаются в пластиковом пакете на руле. Ей нужно быть готовой к выходу на сцену за полчаса до начала. Она подъезжает к группе перед входом и только тут понимает, что никакая это не очередь. Но уже поздно. На площади перед концертным залом проходят сразу два митинга, люди развернули плакаты и скандируют лозунги. Когда она пытается протиснуться ко входу, одни кричат ей: «Арфа фальшивит!», «Хлеба, не зрелищ!». Другие, напротив, выкрикивают слова поддержки. Противники с криками пошли друг на друга, двое мужчин средних лет подбегают к Марии и валят ее наземь вместе с велосипедом: чертовы паразиты, объедаете наших детей, бесовская какофония! Мария пытается защитить скрипку и, падая, подставляет руку.

Локоть пронзает резкая боль, охватывающая и всю руку; женщина средних лет в громоздкой дубленке и щуплый подросток помогают ей подняться.

— С вами все порядке, дорогуша? Это просто варвары! Какие дикари, — говорит женщина с дрожью в голосе, а подоспевшие охранники провожают Марию внутрь.

Она опирается на стойку продажи билетов, с трудом сдерживая слезы, но ни за что не доставит этим людям на улице удовольствия увидеть себя плачущей. Прибегает дирижер: не ранена? Она показывает ему опухающий на глазах локоть, это правая рука, которая держит смычок.

— Играть сможешь? — спрашивает он.

Странный вопрос; разумеется, нет, но она стиснула зубы.

— Если у тебя есть обезболивающее и ты начнешь с меня, я сыграю Райха.

— Две таблетки вольтарена, а затем джин-тоник, только очень разбавленный.

И она вновь обретает уверенность в себе; боль в локте невыносима, но она не будет о ней думать. Ей еще не приходилось играть выпившей на концерте, только в Нью-Йорке, когда она работала в пиццерии и аккомпанировала полушутя-полусерьезно поющим официантам.

Раз уж тогда я смогла сыграть «Очи черные» после целой бутылки красного вина, то сейчас, после одного серого коктейля, дуэт я точно сыграю.

Ирена, играющая с ней в паре, смотрит на нее обеспокоенно: уверена, что сможешь? Вряд ли хорошо запивать лекарство алкоголем.

В этом вся Ирена, думает Мария, занятия йогой, пищевые добавки, она не будет бороться, стиснув зубы, она не такая, как я.

— Возьми себе один за компанию, — говорит Мария, смеясь. — Тогда мы обе будем навеселе, и никто ничего не заметит.

Ирена трясет головой, у нее никакого чувства юмора. Концерт сейчас начнется, и Мария смотрит в зеркало: волосы взлохмачены, глаза горят, щеки от выпитого зарумянились. Накраситься так и не удалось, но это неважно, только бы рука не подвела и смычок не изменил на восходящей мелодической линии.

Слушатели собираются в полутемном зале, их немного, взъерошенные и растрепанные после уличных нападок, на бледных лицах удивление; покашливая, рассаживаются по местам, недовольно бормоча: «Куда мы, собственно, пришли?»

Струнный ансамбль выходит на сцену, рассаживается, скрипки, виолы, виолончели, контрабасы. Мария чувствует в животе знакомую ноющую боль, впервые она появилась, когда ей было пять, и теперь всегда повторяется во время концертов, в самом начале, а потом уходит, ее вытесняет музыка.

Они поднимаются с мест и приветствуют дирижера, он кланяется и взмахивает палочкой. Это произведение как поединок, как игра; Мария с Иреной бросают друг другу лучи, cверкающие отражения, подхватывают друг у друга мелодическую линию, играют с ней и бросают назад, другие струнные — это шум реки, свист ветра. Как только Мария начинает играть, она перестает думать о боли, о поврежденном локте, об алкоголе, который тихо кипит в крови, она парит в небесном свете.

А потом срывает крышу. Взрыва они не слышат, только чувствуют удар, который выбрасывает их в зал. Рояль раскалывается, и черные лакированные куски дерева и горящие струны летают по залу, вонзаясь в лица слушателей.

Когда Мария очнулась, вокруг было тихо и темно. Тяжелая боль шумит в затылке, как заведенный мотор, на лице подсохшая кровь. Она прижата чем-то мягким и тяжелым, ощупью ищет скрипку, но не находит; вокруг пятно из осколков, темноты и жижи. Она делает слабые попытки освободиться, но в конце концов ей удается сбросить с себя этот пресс, виолончелиста Стейнгрима. Сомнений быть не может, это его тело, на лице застыло удивление, но голова висит на коже с одной стороны и вот-вот оборвется. И кровь на ней его. Он закрыл ее своим телом, защитил, когда огромные стеклянные пластины падали с потолка, срезая все, что оказывалось перед ними.

Она с трудом, шатаясь, встает на ноги и оглядывает зал. Кошмар разрушения и смерти, крыша обрушилась, тонны стекла, бетона и стали пробили глубокую щель в полу. Тела, хаотично лежащие в нелепых позах, не подают признаков жизни; вдруг она слышит слабый стон из-под обломков бетонной стены, но сдвинуть ей ничего не удается; она хочет позвать на помощь, вместо этого издает только сдавленный кашель, а потом вытекает серая жижа; ее рвет, и она пытается выбраться наружу.

Передняя часть здания еще держится, хотя стеклянная оболочка осыпалась; Мария выбирается через проем в стене, на улице мерцают огни, подъезжают скорые и пожарные; ей навстречу бегут люди, укладывают на носилки и уносят в машину, она все время пытается сказать, что внутри под обломками стены концертного зала есть кто-то живой и его надо спасать, но из нее выходит только эта серая жижа.

ХЬЯЛЬТИ

Он не может вымолвить ни слова. Она такая маленькая, хрупкая и беспомощная в этой большой больничной палате. Лежит с закрытыми глазами, с синяками, белая кожа разодрана, правый локоть сломан. Но, как считают врачи, более серьезных повреждений нет, голова в порядке и внутренние органы не задеты. «Просто чудом, — сказал совсем юный врач, повстречавшийся ему в коридоре. — Завтра она уже сможет поехать домой. Сильно наглоталась пыли, но она уже вся из нее вышла».

Он приносит стул и садится у края кровати, берет ее руку, левую, свободную от бинтов; почти прозрачная кожа, темные линии на ладони. Веки приходят в движение, она открывает глаза и смотрит прямо на него, словно ждала его прихода, как раньше, когда они делили кровать и просыпались бок о бок, обнаженные, сплетясь ногами под одеялом.

— Мария, любимая моя, — шепчет он еле слышно, — как ты?

— Прекрасно, как видишь. С такой реакцией на музыку я еще не сталкивалась.

Ее охватил приступ кашля, выдернув руку из его ладони, она гладит сероватую слизь на пододеяльнике.

— Просто очаровательно, — вздыхает она. — Жаль, что ты меня не видел до того, как смыли кровь.

— А тебе рассказали, что именно произошло?

— Ты, разумеется, знаешь больше моего. Я ведь всего лишь очень везучий скрипач. Шестьдесят человек погибли, это последнее, что я слышала. Почти все музыканты из моего оркестра.

— Шестьдесят два, — поправляет он тихо. — Вас выжило лишь трое. И только твоя жизнь вне опасности.

Она медленно поднимает темные опухшие веки, из уголков глаз текут слезы. Она ничего не говорит, а он продолжает, словно ведет выпуск новостей. Полицейские сообщили ему, что примитивное взрывное устройство, похоже, заложили в рояле. Оно, однако, не должно было вызвать такие разрушения, но дефекты несущих конструкций привели к тому, что крыша и стеклянная оболочка треснули и здание обрушилось. Нет никакой информации о подозреваемых, но говорят о спланированном преступлении и просят граждан оказать содействие. Короче говоря, полицейские понятия не имеют, кто это сделал, избиратели или сторонники радикального сокращения, требующие закрыть все учреждения культуры и образования.

Но Мария знает, чьих рук дело; ей неизвестно, как их зовут и как они выглядят, но она видела налитые злобой глаза двух мужчин, поваливших ее на землю перед концертным залом, помнит охватившие ее ненависть и страх, когда она, стоя в вестибюле, смотрела на толпу, бушевавшую снаружи. Она знает, кто это сделал, он и в ней, и во всех, этот пронзительный панический страх; он вырывается наружу густой серой жижей, и ее рвет прямо на одеяло.

Вскочив, Хьяльти пулей вылетает в коридор и зовет на помощь. Прибегает санитарка — ну, это всего лишь небольшие последствия; вытирает Марии лицо мокрым полотенцем, меняет одеяло и протягивает стакан воды. Потом изучающе смотрит на Хьяльти:

— А вы ее муж?

— Нет, — отвечают они хором.

— Я уже ухожу, — добавляет он, извиняясь, а затем спрашивает Марию: — А как ребята? Я могу что-нибудь для них сделать?

Она удивленно поднимает брови:

— Да нет, Хьяльти. Они у Инги, им там хорошо. Но все равно спасибо.

— Но ты ведь дашь мне знать, если что?

— Договорились.

Она закрывает глаза и отворачивается.

— А сейчас Марии нужен отдых, — строго говорит санитарка. — Посещения разрешены только членам семьи и близким родственникам.

И он уходит, чувствуя себя словно бы отвергнутым.

МАРИЯ

Пока они едут в больницу, ей удается держаться и не плакать. От оркестра остались только духовые и ударные, и рожки играют для нее увертюру к «Волшебной флейте», тихо и печально, без необузданности и ожидания струнных. И она, плача, обнимает их, этот грустный брасс-ансамбль, всех оставшихся в живых музыкантов Симфонического оркестра Исландии. Но охвативший ее холод и этот ужасный ледяной осколок в сердце заставляют сказать, что нет худа без добра, теперь не придется распускать оркестр, и музыканты, ее друзья и коллеги, смотрят в пол, застыв в молчании.

У них одна болезнь, ужасное угрызение совести; она охватывает всех, кто выжил, а не погиб вместе со своими друзьями, хотя и был далеко, когда все происходило, дома в гостиной смотрел новости по телевизору, ужинал или ворчал на детей, пока рвалась нить времен, как кожа на шее Стейнгрима, упавшего на Марию, когда стеклянная пластина срезала ему голову.

Они ушли, а она сидит и размышляет, отогреется ли когда-нибудь, будет ли ей хорошо, как прежде, когда она снова обнимет Элиаса и Маргрет, вернутся ли к ней чувства, утраченные после того, как этот холодный осколок стекла вонзился ей в сердце.

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

Пришли лисицы, они с визгом рыщут вокруг дома, и я внезапно просыпаюсь. Не могу понять, где я, но затем кошмар теряет хватку. Лежу не двигаясь и смотрю в потолок, жду, пока сердце и дыхание успокоятся.

Самые плохие сны — это те, в которых все по-прежнему. Где жизнь идет обычной колеей, когда ездишь на машине и останавливаешься на красный, ходишь меж полных полок в продуктовом магазине, сидишь в итальянском ресторане и выбираешь между пиццей и пастой. И вдруг мир рушится, самолетам больше негде приземляться, дороги ведут к отвесным скалам, на тарелке бьется живое сердце. Все люди ушли, необъяснимым образом исчезли в каких-то ужасных местах, а ты сам несешь ответственность за то, что их туда отправил.

Агагага, смеются на улице лисицы.

Я поднимаю доску и шарю под ней; какое же хорошее чувство спать рядом с заряженным ружьем. Расстегиваю молнии на спальнике и ощупываю ноги, флисовые брюки и фуфайку, теплый свитер и добротный жилет из овчины. По крайней мере, нет дождя.

Лисицы обнаглели, никогда еще они не подбирались так близко к дому. Когда я вышел, звери уже исчезли, но выгонять овец все же опасно. Однажды лиса утащила у меня ягненка и почти лишила его морды. Тот, кто видел искусанного лисицами ягненка, не захочет терпеть их вблизи себя.

Подозреваю, что нора где-то на каменистом склоне фьорда, примерно год назад я видел там беременную лису. Зову Тиру, забрасываю на плечо ружье, беру ржавый капкан и отправляюсь.

Берег каменистый, идти трудно, а в некоторых местах вообще можно только по дну отступившего при отливе моря. Я захватил с собой посох и проверяю им каждый раз, прежде чем ступить; мне совсем не светит закончить свои дни в зыбучем песке. У меня есть три часа до прилива.

Я не охотник, нигде не замечаю следов присутствия лисы. Брожу, переворачиваю камни, ругаясь и проклиная все на свете, никаких признаков норы. Тира равнодушно рыскает по берегу, на охоте от нее мало пользы.

Время на исходе, мне нужно вернуться до прилива. Я достаю капкан, осторожно его устанавливаю и кладу внутрь кусок тухлого тюленьего мяса, присыпая зубья землей. Должно сработать.

Успокаиваю свою совесть, что это нужно для хозяйства. В Средние века даже был закон, обязывающий каждого хозяина убивать одну взрослую лису за каждые шесть овец, которые у него истребили лисы. Но все-таки мне не по душе оставлять на склоне орудие убийства. Я представляю, как острый металл вонзается в мягкую светло-коричневую лапу, и не могу отделаться от мысли, что у нас есть что-то общее, старые лисы в логове на самом краю мира.

На обратном пути снова слышу лису и замечаю ее выше по склону, она явно возвращается к себе в нору; белая зимняя окраска уже сменилась летней серой, однако ее отчетливо видно на фоне скалы. Я навожу ружье, но лиса быстро скрывается за большими камнями, постоянно отрывается от меня, уходя из зоны выстрела.

Бегу вверх по склону, молча преследую лису, вижу, как она мелькает в каменистом ландшафте. Задыхаюсь от возбуждения, это поединок между человеком и хищником, и я твердо намерен защитить свои владения; чувствую, как в крови кипит охотничий инстинкт.

Едва не угодив в капкан, лишь в самый последний момент замечаю его зубья, и они чудом не захлопываются на моей ноге, но, споткнувшись, падаю навзничь и чувствую в ноге пронизывающую боль. Капкан, однако, лежит нетронутый, а я поранился об острые камни. Выругавшись, сажусь, локоть разодран, вся спина в ссадинах. Но хуже всего дело обстоит с левой икрой, разорванная штанина пропитана кровью.

Опираюсь на посох, ружье забрасываю на плечо, не хватало только прострелить себе голову при падении. Тащусь вниз по склону, мучаясь от боли и стыда, не видя лисы.

Берег практически непроходим, и мне нужно идти по краю моря; вода выше колен; я мертвой хваткой вцепился в посох и чувствую, как соль разъедает рану до кости. Тире плавание не доставило никакого удовольствия, и, оказавшись на суше, она долго отряхивается, затем ложится и осуждающе смотрит на своего хозяина.

— Пойдем, — говорю я и ковыляю домой, по возможности достойно.

Агагага.

«Харпу» не взорвали

Расследование выявило недостатки проекта

РЕЙКЬЯВИК, 20 апреля. — Дизайнерские просчеты и слабые несущие конструкции стали причиной обрушения концертного зала «Харпа» 28 марта текущего года. К такому выводу пришли полицейские столичного региона.

Как заявил сегодня на встрече с журналистами начальник Центрального полицейского управления Вильхьяльм Харальдссон, у следствия нет оснований считать произошедшее преступлением.

В результате обрушения погибли шестьдесят четыре человека, в основном музыканты Симфонического оркестра Исландии и пришедшие на их концерт слушатели.

«В ходе тщательного полицейского расследования было установлено, что неустойчивость несущих балок и стеклянной оболочки стала следствием ошибок в расчетах, которые допустили архитекторы и инженеры, проектировавшие здание, — сказал начальник управления. — Ни химический анализ, ни инженерная экспертиза не выявили остатков взрывного устройства».

По его словам, здание обрушилось, а не взорвалось.

«Среди архитекторов и инженеров, проектировавших здание, не было ни одного исландца. Рабочие, которые монтировали стеклянную оболочку, приехали из Китая. Что они знали о природных условиях и климате в Исландии?»

Критикует следствие

По мнению экс-директора концертного зала Гудрун Блендаль, заключение полиции вызывает много вопросов.

«Свидетели, находившиеся во время происшествия как внутри здания, так и снаружи, однозначно заявляли, что причиной обрушения стал мощный взрыв, — написала она в заявлении, направленном в СМИ сегодня во второй половине дня. — Находившееся в зале показали, что взорвался концертный рояль Steinway. Но их показания в материалах дела отсутствуют».

Гудрун высказала недовольство ходом следствия: «Просто немыслимо, чтобы полиция провела качественное расследование и раскрыла такое сложное дело за три недели».

Полицейские опровергают критикy, указывая, что обычно их упрекают в медлительности.

«Вполне ожидаемо, что после такого большого количества жертв быстро распространяются разного рода теории заговора, — заявил начальник управления, — и что те, кто должен был отвечать за порядок в концертном зале и за безопасность работающих в нем людей и посетителей, теперь чешут затылки и стараются отвести внимание от себя».

Единственный выживший свидетель от комментариев отказался.

ХЬЯЛЬТИ

Золотистая жидкость как солнечный свет в первый день лета. Она тонкой струйкой льется в бокал, пузырьки сначала погружаются на дно, затем быстро всплывают на поверхность, в стакане поднимается мягкая пена.

— Это действительно настоящее шампанское? — спрашивает Хьяльти, на что Элин иронично кивает головой и просит бармена показать бутылку.

— Вот так-то, дорогой. «Вдова Клико». И его много в запасе.

Хьяльти смакует вино, испытывая одновременно и наслаждение, и чувство вины: опустошать государственные запасы шампанского в такой момент исландской истории сродни запретной любви.

— Все же праздник, — говорит Элин.

И точно: в красиво украшенном банкетном зале собрался весь кабинет министров, вместе со своими супругами или партнерами. Мужчины в темных костюмах, женщины в коктейльных платьях, с укладками, в ушах и на толстых запястьях фамильные украшения. Музыкантам удалось выманить присутствующих из-за столов, чиновники и политики закружились в танце, одни развязали галстуки, другие сбросили высокие каблуки.

— Нам нужно также отметить удачную презентацию, — произносит она. — Все прошло просто замечательно. И я считаю, что ты сыграл в этом далеко не последнюю роль.

Хьяльти трясет головой, незаслуженная похвала опьяняет его как шампанское, вызывает такое же приятное чувство вины.

— Я тут ни при чем, — возражает он. — Вы провели отличную презентацию, и люди сейчас ждут конкретных решений. Можно бесконечно спорить о том, насколько хороши предпринимаемые меры, но если народ видит, что правительство что-то делает, предлагает планы и им следует, это внушает доверие.

— О, ты запустил все это вместе с нами, а твоя газета очень хорошо об этом писала, и другие СМИ пошли по ее стопам. — Она достает телефон и начинает листать сайты ухоженным пальцем с красивым маникюром. — Мы видели, что руководитель нового агентства по трудоустройству за одну неделю дал восемнадцать интервью, все крупнейшие сетевые СМИ публиковали интервью со знаменитостями, которые делились своим удачным опытом жизни в деревне, все информационные выпуски и аналитические колонки газет подробно и позитивно освещали налоговые льготы. По сути ни одного отрицательного отзыва.

— Кроме реакции парламента, — замечает Хьяльти, и она становится раздраженной.

— Естественно, оппозиция это все критиковала. У этих людей только выборы на уме, они не отдают себе отчета в том, как мало у нас времени. Если летом не сбалансировать расстановку сил, нам конец. Все висит на волоске: производство продуктов питания, численность населения, технический прогресс, и часики тикают.

— Разумеется, честнее было бы прямо сказать людям, что вы пытаетесь предотвратить голод, — говорит он и допивает вино.

— Это и без того ясно, комментарии здесь излишни. Да и такое брюзжание не в моем стиле.

Она ставит пустой бокал на стойку, зовет официанта и просит его налить. Затем поворачивается к Хьяльти:

— А может, больше не будем о работе?

Мы только работаем, думает Хьяльти, или нет? Почему она приглашает его на этот банкет, ведь он тайный консультант, теневой сотрудник министерства, да еще сидит практически вплотную к нему? Вопреки обыкновению она уступчива и любезна, не перебивает его, язвительно не поправляет.

Другие сотрудники правительственной канцелярии, похоже, изо всех сил стараются им не мешать. Элин поприветствовала всех рукопожатием и смотрит им в глаза, они наелись до отвала: омары, говяжий стейк, шоколадный торт, угощение из другого мира, другого времени; они мертвой хваткой вцепились в бокалы с шампанским, это их волшебный сундучок, машина времени, противоядие от кошмара трех последних месяцев.

Они с Элин стоят у барной стойки, выпивают и наблюдают, как повышается градус вечеринки. Музыка становится громче, танец бесшабашнее, двое мужчин ссорятся, и дело доходит до потасовки, несколько молодых юристов прыгают, танцуют как казаки, заместитель министра обнимает длинноногую секретаршу, а его жена ушла домой.

— У нас большой прессинг, и всем нужна отдушина, — говорит Элин, глядя ему в глаза и запустив руку под пиджак.

Позже ночью, когда она, приведя его в гостиничный номер, задирает платье и призывно смотрит на него, а он сидит как идиот в кресле и размышляет, оставила ли она нижнее белье дома или незаметно сняла раньше вечером, ему вдруг приходит в голову, что весь ход событий был спроектирован и их отношения начиная с января тоже часть сценария, что Элин лишила страну связи с миром только для того, чтобы его соблазнить.

Он слышит, как ему в затылок смеется Мария: Хьяльти, ты эгоцентричный и эгоистичный ребенок, и он знает, что выхода у него нет, он не может уйти. Он развязывает галстук и, опустившись на колени, кладет дрожащие руки ей на бедра, гладит живот, грудь, ищет одобрения в ее глазах и лишь затем, крепко держа ее за ягодицы, прислоняется лицом к ухоженному лобку, лижет солоноватую жидкость. Она держит его голову обеими руками и стонет, а когда он пытается встать, словно пьяный, поднимает его на ноги, толкает на кровать, стягивает с него брюки, забирается на него, садится сверху и овладевает им, словно он ей принадлежит, всегда принадлежал.

МАРИЯ

В комнате холодно, но ей все равно, наплевать на все, кроме музыки, которая без конца звучит у нее в голове; скрипки повторяют одну и ту же мелодию, тема как преломление света; виолы и виолончели подхватывают внизу, словно солнце светит сквозь весеннюю листву в лесу и отражается в зеркале ручья, и арфа поет свою песню в серой листве.

Она делает внушительный глоток джина из бутылки, алкоголь обжигает слизистые желудка и кишечника, но ей до лампочки, она жмет на кнопку пульта, и снова начинается дуэт, шесть минут света должны осветить темноту, а шесть глотков джина — смыть серую слизь. На диске царапина, он всегда заедает на двадцать шестой секунде второй минуты, она уверена, что именно тогда все и произошло, раздался треск, и погас свет, и друг накрыл ее своим телом, по какой-то необъяснимой милости не дав ей умереть. Раздается тихий стук, она едва слышит, но крепче заворачивается в простыню. В дверях стоит Маргрет, ничего не говорит, только смотрит на нее и осуждает изо всех своих слабых сил.

— Что ты хочешь? Разве не видишь, что я работаю?

— А что мы будем есть? — спрашивает Маргрет ровным голосом.

Мария не знает.

— Сколько времени?

— Уже девять, и Элиас голодный.

— А ты не можешь сварить пасту?

— Ее нет, вчера закончилась.

— Не ной, милая. — Мария дрожа встает, получше затягивает простыню и по возможности не шатаясь идет на кухню, открывает холодильник и смотрит в пустоту. — Есть крекеры. И сардины. Вы сможете поужинать крекерами и сардинами. Полезно и вкусно.

— Мама, так не ужинают, — говорит Маргрет. Элиас стоит у нее за спиной и испуганно смотрит на мать.

Мария опускается на стул и разглядывает детей сквозь алкогольный туман: расплывчатые очертания Маргрет, Элиас с тремя глазами.

— И что я должна делать? — спрашивает она их. — Мой оркестр взорвали. И концертный зал. У меня нет денег и нет еды. Я безработный скрипач в самой последней стране мира, которой уже не нужна музыка.

— Ладно, мама, будем есть крекеры и сардины, — соглашается Маргрет, а затем обращается к брату: — Иди умойся перед ужином.

Когда тот уходит, она поворачивается к Марии, глаза горят: ты, безнадежная алкоголичка. Мария не знает, то ли дочь действительно это произносит, то ли она сама читает ее мысли, но вскакивает со стула и дает дочери пощечину.

— Ты научишься проявлять к матери должное уважение, — шипит она и, пошатываясь, идет в свою комнату.

В холод, свет и опьянение.

ЛЕЙВ

Изо рта ребенка на белоснежное одеяло льется кровь, парализованный страхом отец смотрит на кровавую лужицу.

— Она умирает?

Лейв тянется за простынкой и вытирает новорожденной девочке лицо.

— Вовсе нет, это всего лишь небольшая рвота. Красивый и здоровый малыш, кричит как лев. А у вас, дорогая моя, на сосках ранки. В молоке кровь. Ребенку от этого вреда не будет, но, если собираетесь и впредь кормить грудью, нужно залечить.

Атлетически сложенная акушерка приходит сменить постель и перевязать грудь, мать подчиняется. Заменить грудное вскармливание почти нечем.

Лейв выходит в коридор, идет мимо кабинетов. Это не его отделение, наблюдение новорожденных, но теперь всем нужно действовать сообща. К тому же ему доставляет определенное душевное успокоение смотреть на этих здоровых новорожденных детей, большинство из них выносливые, и лишь немногих приходится выхаживать в кувезах, слабых, недоношенных, рожденных с пороком сердца. Для них сейчас мало что удастся сделать.

Он пришел сюда после того, как не смог оказать помощь, теперь нет возможности отправлять больных в высокотехнологичные больницы за границу, лекарства закончились, последний наркоз израсходовали на его маленьких пациентов.

— Добро пожаловать в девятнадцатый век, — сказал анестезиолог по окончании последней операции. — Отныне в нашем распоряжении только водка и кожаные ремни.

Как выяснилось, он был не совсем прав, у ветеринаров еще оставались какие-то запасы, грубые и примитивные лекарства; использовать их на маленьких детях все равно что экскаватором наводить порядок в шкафу с фарфором.

Врач без пенициллина, без болеутоляющего, без вакцины, какая ему цена? Он благодарит за то, что нашел здесь прибежище, где многие сильны и оптимистичны, хотя обеспокоенные родители с вытянутыми лицами вполголоса разговаривают над кроватками. Он вряд ли вынес бы работу в реанимации или в онкологии, где морфий израсходовали уже много недель назад и по коридорам эхом разносятся мучительные стоны.

Он все еще дежурит в детском отделении, здесь лучшее лекарство — время, и стойкость детей достойна восхищения. Маленькие тела борются с болезнями, опухолями, инородными организмами, он плачет вместе с родителями мальчика, который умирает от простого аппендицита; раньше, когда были лекарства, его бы непременно спасли.

Но многие живы, хотя теряют сознание от боли, когда им собирают сломанные кости; жар и озноб так сильно терзают маленькие тела, что ему кажется невероятным, чтобы они выжили.

Лейв никогда не был верующим человеком, верил только в науку и из вежливости ходил на похороны и конфирмации, но сейчас он начал советовать людям предаться молитве. Он не очень уверен, что его слушают, но многих это успокаивает, всех впавших в отчаяние родственников, которые сидят у кроватей больных, сложив руки и закрыв глаза, и молятся, вероятно, впервые в жизни совершенно серьезно.

И кто знает, вдруг это поможет; он не собирается мнить себя истиной в последней инстанции.

Добро пожаловать в девятнадцатый век. Он ведь был не самым плохим, правда? Век Шуберта и Вагнера, Пастера и Рентгена. Их достижениями люди пользуются до сих пор, вот только с вакцинами дело теперь обстоит совсем плохо.

МАРГРЕТ

Велосипед мчится вперед, и кажется, что скорость можно выжимать безгранично. Она несется вдоль моря, ветер рвет волосы, слезятся глаза, но это так здорово, словно ты лидер «Тур де Франс» в желтой майке. Она уже почти забыла, как трудно ей было взять этот велосипед, Эмбле пришлось ее торопить: давай быстрее, они скоро выйдут из магазина, срезай замок и пулей уезжай. Наверняка стоил миллион, говорит Эмбла, и слишком хорош, чтобы на нем можно было показаться, нужно будет сразу от него избавиться.

Батарейки, мясо, шоколад, она думает о том, что сможет выручить за этот велосипед; пытается подавить угрызения совести: что ты натворила, Маргрет, всегда такая правильная и честная? Чувствует себя комком грязи, маленькой воровкой, она обманула маму и Элиаса, что она скажет им, когда заявится с охапкой продуктов? Как сможет все объяснить?

— Подожди меня! Ты едешь слишком быстро!

Она останавливается и, оглянувшись, смотрит, как Эмбла ползет на своей рухляди, кудрявые рыжие волосы растрепались, худое тело работает как заведенное, дождевик и джинсы в обтяжку, из глаз летят искры гнева.

— Это нечестно, — говорит Эмбла, наконец доехав и толкнув ее. — Тебе и в голову не приходит меня подождать, а ведь я повезу тебя домой. Bitch, — добавляет она смеясь, и Маргрет протягивает ей бутылку с водой, вот, подкрепись, тебе нужно ускориться.

Они снова пускаются в путь, к белым зданиям в стиле традиционного исландского дома с остроконечной крышей, а рядом с ними торговый центр. Земля обетованная. Улицы совсем пустые.

— Жуть, — роняет Эмбла, и она права.

На стоянке полно машин, трейлеров и несколько старых выцветших карнавальных платформ, ожидающих праздника, которого теперь никогда не будет. Стоянка безлюдна, водители оставили машины, израсходовав последние капли бензина, и передвигаются теперь иначе. Народ сменил свои мазды, вольво и ренджроверы на магазинные тележки.

Люди слезают с велосипедов и ведут их под уздцы вдоль молчаливых магазинов, и Маргрет думает о том, что разумнее было бы приехать компанией побольше. Последний раз они были здесь перед Рождеством, тогда все кишело нагруженными под завязку машинами и нервно затоваривающимися семьями, завороженные малыши не могли отвести глаз от игрушек. Теперь слышен только шум ветра и крик одиночных чаек, по тротуару летает мусор, и не души.

— А с кем мы здесь встречаемся? — шепчет Маргрет.

— Парня зовут Храфн, — отвечает Эмбла. — Он принимает разные вещи и платит за них едой. Думаю, он здесь живет, вечно здесь торчит.

У Эмблы есть старший брат, и это дает ей преимущество перед другими подругами, часто она лучше информирована, чем они, но иногда ей только так кажется. Однако это не имеет значения, информация теперь стоит дорого, разного рода сведения, которые получают не в книгах и даже не в Сети, об обменных рынках и лавках, где можно приобрести еду и вещи, которые все считали давно распроданными, где обменивают товары, назначая им цену, и не задают слишком много вопросов.

Но здесь не видно никакого Храфна, они ткнулись в каждую оказавшуюся на пути дверь, все заперты. Наконец обнаружили открытую в мебельном магазине. Вошли, вкатив велосипеды, осмотрелись. Последний раз Маргрет была здесь, когда они переехали к Хьяльти; ходили между книжными полками и стеклянными столиками, как любая другая среднестатистическая семья, купили большой диван, чтобы всем вместе смотреть телевизор.

Магазин занимает два этажа, соединенных лифтом и эскалатором, и сейчас не очень похож на обычный мебельный салон. Диваны, полки и позолоченные оленьи рога свалены в кучи и завешаны шторами и половиками, магазин превратился в палаточный лагерь, где временное жилье стало формой существования. В здании царит мертвая тишина, ее нарушает лишь регулярный шум эскалатора, перевозящего самого себя.

— Эй! Есть кто живой? — кричит Эмбла, бесстрашная, отчаянная Эмбла.

Сначала голос у нее оказывается неожиданно тонким, затем становится все громче и громче; вскоре на верхнем этаже появляется парень в фуражке и темных очках и встает, скрестив руки.

— И что вы хотите?

— Мы ищем Храфна, — кричит Эмбла, — продаем велосипед.

— Мне велосипед не нужен, — отвечает парень. — И мы ничего не покупаем.

Эмбла собирается еще что-то сказать, но Маргрет толкает ее, пойдем отсюда. Они разворачиваются и хотят выйти, однако у дверей стоят два парня, девочки отражаются в темных очках одного из них, другой ухмыляется.

— Ну что, девчонки, что-нибудь продаете?

— Нет-нет, мы уходим, — отвечает Маргрет и хочет открыть дверь, но та заперта и не поддается.

— Посмотрим, что нам предлагают. — Ухмыляющийся парень берет велосипед Эмблы, та хмурится, но ослабляет хватку, Маргрет протягивает ему свой велосипед, парень опускает его на пол, даже не взглянув.

— Мы собирались его продать, — говорит она тихим голосом. — Это отличный велосипед.

Он подходит к ней вплотную, такие странные черные глаза, бледная кожа, оспины, от него исходит запах сигарет, кислого молока и кожи.

— Стащила?

— Нет, — она растерялась. — Вернее, да. Он просто стоял у какого-то магазина.

Прижав Маргрет к стеклянной двери, он смотрит ей в глаза и улыбается, обнажив нечищенные зубы, она пытается увернуться от резкого запаха изо рта и навязчивой близости, но он почти на голову выше нее, сильный, хотя и худой. Ей кажется, что она задыхается, он не может, она еще совсем ребенок, маленькая, слабая девочка, перепуганная настолько, что не в состоянии вымолвить ни слова, надеется только, что не расплачется и не описается от страха, и тут приходит Эмбла, милая Эмбла, хватает его за плечо.

— Эй, оставь ее в покое, псих, выпусти нас!

Не отводя взгляда от Маргрет, он вышвыривает Эмблу в стеклянную дверь, ухмыляется еще шире, обхватывает скулы Маргрет и притягивает ее лицо к своему, она вырывается и пытается закричать, но лишь слабо мяукает, а он запихивает липкий язык ей в рот.

У Маргрет темнеет в глазах, затем рот вдруг наполняется кровью, а парень лежит на полу, одной рукой зажав кровоточащий рот и держа другую между ног. Корчится и стонет от боли, а она в ярости вытирает язык дождевиком.

Эмбла, как безумная, барабанит в стеклянную дверь, пойдем, Маргрет, надо отсюда выбираться. Парень с верхнего этажа и еще несколько ребят бегут вниз по лестнице, одни на вид моложе их с Эмблой, другие явно старше, парню наверняка уже шестнадцать. Они хотят вбежать в магазин, но там еще ребята; они окружены.

Парень со второго этажа подходит к лежащему на полу и пинает ногой: ну ты и идиот. Смотрит на Маргрет.

— Ты откусила ему язык?

Она мотает головой; не издав ни слова, снова вытирает рот рукавом.

— Простите его за такое поведение, Сьонни идиот. Становится еще безумнее, когда выпьет. Однако отличный сторож.

Маргрет наконец обрела дар речи.

— Вот именно, отличный сторож. Вы что здесь, все спятили? — кричит она на парня, который у них явно за главного. — Почему ты его не остановил?

Он снимает темные очки и сует их в карман, его голубые глаза смеются: а ты крута.

— Вы считаете, что можете вторгаться и торговать, как взрослые дамы.

— Нет, — отвечает Эмбла. — Мы только собирались узнать, не купите ли вы этот велосипед.

Парень пожимает плечами, мы, конечно, можем взять, но много за него не дадим, нам самим нужна еда. Он достает пачку купюр из заднего кармана.

— Могу заплатить деньгами, если хотите. Пятьсот тысяч? Сто?

Девочки отрицательно трясут головой.

— Мы слышали, что у вас есть консервы и замороженное мясо, — говорит Эмбла. — Батарейки и другие полезные вещи.

Парень кивает.

— Да, все считают, что здесь рай на земле, полно еды, всяких вкусностей и кайфа, ребята здесь свободные и сытые, и в школу ходить не надо. Ребята приходят сюда каждый день, думая, что у нас что-то вроде отеля класса люкс. Но это не так.

— Мы вовсе не собираемся сюда переезжать, — отрезает Маргрет. — Просто хотим уйти домой.

— Стина, открой дверь.

На девчоночье имя откликается парень в зеркальных очках, достает связку ключей и открывает.

Парень рассматривает украденный велосипед, говорит, что даст за него немного. Протягивает Маргрет руку в татуировках, она берет ее в свою, смотрит в эти ясные глаза.

— Меня зовут Храфн, и никто не называет меня Крумми.

Она отвечает почти без раздумий, здесь она не Маргрет, не маленькая послушная Маргрет.

— Меня зовут Мара, — представляется она. — А это моя подруга Эмбла.

— Мара, как ночного демона? И ты сущий кошмар?

— Иногда, — признается она, посмотрев на Сьонни, тот бросает на нее злой взгляд, держась рукой за рот.

— Пойдем, — приглашает Храфн, — покажу вам место. Наш дворец. Детский дворец, — смеется он.

Она следует за ним, а Эмбла за ней c недоверчивым видом. Они проходят через весь магазин, в каждой витрине устроен маленький домик. На полу лежат матрасы, окруженные полками и сложенной мебелью; натянутые сверху покрывала и ковры обеспечивают жителям покой. Место напоминает Маргрет лагеря беженцев, которые она видела в репортажах из других стран, пока еще приходили новости из-за границы. Только никаких бородатых мужчин, никаких худых женщин с маленькими детьми на руках. Здесь одни ребята, младшим лет десять, старшим — шестнадцать-семнадцать; сгрудились на мягкой мебели, играют и болтают. На одном кресле девочка с щенком на руках; никого красивее Маргрет в жизни не видела: длинные, почти белые волосы, большие миндалевидные глаза. Наверное, ровесница, как и ей, уже тринадцать. Девочка смотрит на них безучастно, на ней кожаная куртка и ошейник, в ушах большие кольца; сидит в компании мальчишек постарше. На полу перед ней маленький мальчик со светлыми вьющимися волосами, играет в компьютерную игру.

Храфн ходит как король по своему королевству, это Бенни, там Арндис, Йои, Толстячок, Вилли; они запомнили почти все имена. Йоханна — так зовут девочку с белыми волосами.

Они следуют за ним и попадают в темное пространство, заполненное большими овальными формами и странным химическим запахом. Здесь мы храним надувные замки, поясняет он, и они узнают зал, в котором в детстве отмечали дни рождения, где полиэтиленовая скатерть была вечно липкой от газировки и сахарной ваты и детские голоса эхом разносились под ритмы техно. Теперь здесь полная тишина, которую нарушает лишь шум насосов, вдувающих воздух в замки, на полу разбросаны бутылки и банки из-под пива, использованные презервативы.

Другие магазины разгромлены; пол магазина игрушек усыпан кубиками, мячами и обезглавленными куклами; рыбки в зоомагазине спят вечным сном брюхом кверху в вонючей коричневой воде.

У двери продуктового магазина раздается тихий, но грозный рык, Храфн осторожно открывает двери и ласково разговаривает с собаками, которые его узнают, виляют хвостами, с интересом принюхиваются к девочкам. Эмбла засовывает руки под мышки, она боится собак. Храфн приветствует парней, сторожащих еще не распроданные богатства; морозилки работают, и на полках что-то есть. Шоколад, однако, закончился, овощной холодильник пуст.

Он кладет несколько вещей в корзину, смотрит на Маргрет.

— У вас есть морозилка?

Она кивает. Давно уже не видела так много еды. Они получают большую пачку риса, кокосовую стружку, пшеничную муку, консервированные персики, свеклу и пасту, несколько банок сардин, сливочное масло и полный пакет замороженной кровяной и ливерной колбасы.

— Это никто не берет, — Храфн морщится, затем, помедлив, кладет им на самый низ замороженного цыпленка, немецкую суповую курицу.

— Подойдет? — спрашивает он.

Конечно. Затем Эмбла спрашивает, есть ли женские прокладки. Вопрос приводит Храфна в замешательство, забавно видеть этого самоуверенного парня таким растерянным, и подружки смеются, впервые за долгое время, и он смеется вместе с ними, выписывая в воздухе какие-то знаки, это вон там сзади, берите сколько хотите.

Они вешают два пакета на руль велосипеда Эмблы, Маргрет садится на багажник с третьим в обнимку, и они трогаются с места, красные от волнения и радости. На подъеме с парковки Эмбла буксует, и Маргрет криками подгоняет ее, оборачивается и машет Храфну и мальчикам, которые стоят на улице и курят сигареты, заложив руки в карманы. Храфн как бы непроизвольно поднимает руку, и она тотчас замолкает; меня зовут Мара, думает она, мне двенадцать лет, я воровка, я влюблена.

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

Темнота поглотила меня, окружила, как смоляные лужи, вязкая, и поблескивает. Пытаюсь освободиться, наладить дыхание, но смола растекается по лицу и подавляет сознание, не могу двинуться.

Я не собираюсь умирать.

Мысль обретает форму и проникает в подкорку, пробуждает к жизни слова и проталкивает их в горло, к языку, я кричу и внезапно просыпаюсь от собственного голоса.

Больше нет темноты, нет зимы. Солнце пробивается сквозь тусклое стекло и светит прямо мне в глаза, я отворачиваюсь; спальник мокрый от пота, сознание затуманено.

Поднимаюсь на дрожащих ногах, от температуры меня трясет, и рана дергает. Я должен добраться до ручья и набрать себе воды; лекарств, черт возьми, никаких.

Ковыляя, спускаюсь, беру котелок и открываю дверь на улицу. Собака, обогнав меня, выскакивает из влажной полутьмы. Весна пошла в атаку, сугробы тают, и муха жужжит на катышках навоза во дворе. Подволакивая ногу, добираюсь до ручья и ложусь на берегу, опустив лицо в омут и подставив его холодному течению. Затем переворачиваюсь на спину и вглядываюсь в небесную синеву. Морской песочник, принарядившись, похоже, озабочен строительством гнезда. А ты молодец, воображала.

Если я умру, жизнь здесь продолжит свой привычный ход, все останется как прежде. Небо будет ясным или грозовым, дягиль и лесная герань скроют мои следы, баклан и крапивник на своем посту, а лиса рыщет по камням и отмели в поисках добычи. Овцы меня мало замечают; пощипав траву на берегу, поднимаются выше в горы; только бы их не занесло снегом. Ничто из этого на самом деле не имеет никакого значения.

Тира тычется в меня мордой и тихо воет, знает, что это лучше, чем лизать лицо. Возможно, ты и будешь по мне скучать, бедолага.

Я сажусь и опускаю котелок в ручей, лучше взяться за дело, чем лежать, мучаясь от слабости и приступов жалости к себе. Плетусь домой, развожу огонь и ставлю воду, черт с ним, с дымом, на этот раз.

Я снимаю бинты с раны и морщусь от боли, они черные от крови, гноя и грязи. Прокипятив тряпку, пытаюсь прочистить рану, но меня едва не рвет от боли, приходится до хруста стиснуть зубы. Заставить себя снова перевязать рану не могу, пусть лучше дышит.

Поднимаюсь наверх, ложусь в постель и забываюсь в беспокойном сне; в сновидениях только горе и утраты, любимые и давно пропавшие лица, слишком короткие и полные боли жизни. Тьма накрывает меня снова.

Лидеры правительственной оппозиции лишены депутатской неприкосновенности

РЕЙКЬЯВИК, 15 мая. — Пятеро руководителей Коалиции избирателей были задержаны и заключены под стражу сегодня утром, после того как парламент лишил их депутатской неприкосновенности. Их подозревают в преступлениях против государства и представителей власти. Среди арестованных Видар Мар Йонссон, председатель Коалиции, его заместитель Астрид Эйнарсдоттир и Вигнир Видарссон, секретарь Коалиции и сын Видара Мара.

Обвинения еще не сформулированы, но под преступления против государства подпадают, в частности, теракты, призывы к свержению государственного строя, лишение жизни президента или лица, исполняющего его обязанности. Обвиняемым грозят длительные тюремные сроки вплоть до пожизненного заключения.

«Ведется следствие, информация будет публиковаться по мере прояснения обстоятельств дела», — говорится в заявлении столичной полиции.

«В наше неспокойное время, когда только государство может выступать гарантом безопасности и интересов граждан, власти, по мнению парламента, вправе применять такие временные меры, — заявил в своем сегодняшнем выступлении председатель альтинга. — Мы проголосовали за лишение неприкосновенности четырех депутатов, чтобы полиция смогла начать в отношении них следственные действия».

Аресты в альтинге

Аресты в день слияния министерств

Аресты произошли вскоре после того, как было объявлено о том, что все министерства объединяются в одно под руководством премьер-министра.

Правительственная оппозиция выступила против этого слияния.

Коалиция избирателей образовалась в феврале текущего года, когда три оппозиционные партии объединились с целью продвижения своей избирательной кампании. Она поддерживала радикальную оперативную группу «Избиратели», обвиненную в весенних беспорядках, в разжигании протестов и вражды.

И хотя руководство Коалиции отрицает свою причастность к этим преступлениям, наши источники в полиции утверждают, что Коалиция является политическим крылом «Избирателей» и стоит за организацией их мероприятий.

Адвокат Видара Мара заявил в интервью, что считает произведенные аресты нарушением конституции и международных норм по правам человека. Он намерен подать жалобу в Верховный суд.

Адвокат назвал своих подзащитных политзаключенными.

ХЬЯЛЬТИ

Бьярки встает из-за письменного стола, все еще держа в руке телефонную трубку, его глаза искрятся надеждой. В «Бонусе» на набережной точно есть рис и картофель.

— А не сделать ли нам об этом новость? — Он смотрит сначала на Ульвхильд, затем на главного. — Это ведь означает, что в портовых складах еще не все запасы исчерпаны. Разве не прекрасная новость?

Бьярки — хороший товарищ и наивная душа. Он легко адаптировался к изменившимся приоритетам главного редактора и делает познавательные новости о домашнем огородничестве и разведении кур, на днях подготовил отличные материалы о возрождении больших семей и стариках, довольных тем, что после закрытия домов престарелых они получили возможность провести последние годы жизни в окружении родных.

— Да-да, дорогой, поторопись, — соглашается главный, и Бьярки бежит разыскивать фотографа и пригодный велосипед с прицепом, чтобы переправить домой то, чем заодно удастся обзавестись.

— Я думаю поехать с ними, — говорит Хьяльти, и Ульвхильд строго поднимает глаза.

Он ведь должен готовить материал об экспериментах с электромоторами на маломощных судах, однако там что-то пошло не так и на сюжет не тянет. Но она не возражает, связь Хьяльти с Министерством сделала его неприкосновенным, никто на работе не комментирует его решений.

И вот они едут на другой конец города, дорога идет вниз, а ветер дует им в спину, дождь хлещет по плащам, но они в солнечном настроении; он, Бьярки и фотограф Эйнар, три мальчика в поисках клада. Рис, то и дело повторяет Бьярки, и Хьяльти представляет себе, как четверо его детей едят рисовую кашу, а сам Бьярки гордо восседает во главе стола; иногда крупно везет даже и на такой работе. Его жена была учительницей, и теперь ей остается только пилить мужа и детей, выискивать товары по сниженным ценам и вязать.

Молва о рисе долетела не только до них, на запад устремился людской поток: одни на велосипедах, другие толкают магазинные тележки или детские коляски, группа женщин впряглась в большой автомобильный прицеп и тащит его за собой, как быки плуг. Перед магазином царит хаос, некоторые стоят в очереди, но кто-то пытается прорваться, расталкивая локтями стариков и родителей с маленькими детьми на руках. Повсюду раздаются крики: послушай, дорогой, иди в конец очереди, мы ждем дольше твоего. Широкоплечий бугай лет двадцати кричит на мужчину средних лет в круглых очках под зонтом: заткнись, или я тебя ударю. Очкарик, однако, оказывается не из пугливых, складывает зонт, зацепляет плечо обидчика ручкой и тянет изо всех сил. Парень с рыком оборачивается и, добравшись до противника, хватает того за плечи и бодает в лицо, и когда журналисты протискиваются сквозь толпу, размахивая пропусками, мол, мы здесь по работе, ничего не будем покупать, им открывается жуткое зрелище из смеси крови и разбитых очков.

Под недовольное бурчание толпы они заходят внутрь. В магазине ситуация не лучше, там почти ничего не осталось, кроме молока, только немного мяса в холодильнике и безграничный выбор соусов для гриля, которые, похоже, никогда не закончатся. В самом дальнем углу ящики с рисом и картошкой, там толпа теснее.

Женщина, забравшись на какое-то возвышение, кричит в толпу:

— Он кончился, рис кончился!

Ее заглушает протестная волна, люди орут, свистят и еще быстрее пробираются к ящикам. Эйнар влезает на прилавок и направляет камеру на толпу, смотрит вниз на своих коллег и кивает, рис действительно кончился. Бьярки от разочарования совсем сникает: давайте, что ли, выбираться из этого безумия? Но Эйнар уходить не хочет. «Подождите, отличные кадры», — приговаривает он, щелкая без остановки. Шум у дверей усиливается, большие и крепкие мужчины расчищают себе путь в магазин.

— Все вон! — орет один из них. — Это полиция, магазин закрыт. Все вон!

Они не в форме и мало похожи на полицейских. Начинают выталкивать людей из магазина против течения, над толпой разносится громкий детский плач. Раздавшийся выстрел меняет все, у одного из них оказывается дробовик, и он стреляет в воздух, к таким аргументам народ прислушивается. Толпа бросается на улицу, люди застревают в дверном проеме и пытаются никого не раздавить.

Человек с ружьем направляет ствол на Эйнара, спускайся, парень, вместе с камерой. Это бородач с длинными волосами, собранными в жалкий хвост, в оранжевой куртке дорогого бренда, зрачки расширены.

Подняв свободную руку, Эйнар откладывает камеру и спускается с прилавка. Затем человек с ружьем протягивает ладонь. Карту памяти, отдайте мне карту памяти. Эйнар собирается возразить, но, передумав, достает из камеры карту и кладет ему на ладонь. Мужчина ждет с протянутой рукой, пока фотограф копается в своих карманах и достает еще две карты.

— Послушайте, вы же не заберете их, — говорит Хьяльти. — Это наши фотографии. Для выпуска новостей.

— Теперь не ваши, — отвечает ему бородач. — Они в распоряжении полиции. — Он засовывает карты в карман.

— Так вы из полиции? — спрашивает Хьяльти. — И удостоверение у вас есть?

— Я из команды спасателей. И ты не можешь у меня ничего требовать. Пошли вон.

Он толкает их ружьем, и они убираются прочь, униженные и разъяренные, даже фотографий нет, ехали почем зря через весь город.

Люди, подавленные, по одному разбредаются под дождем; перепуганные работники магазина запирают двери, задвигают ставни и засовы.

— Они совсем обнаглели, — бурчит Бьярки, надвигая на лоб капюшон дождевика. — Это не настоящие спасатели.

Хьяльти смотрит на него. Бьярки сделал сюжет об изменениях в командах спасателей после того, как их вооружили и объединили с особым отрядом полиции, откуда к ним пришли новые люди и быстро заняли руководящие посты; маленькие мужчины с большими мускулами и с огромной жаждой мести. Он привез свидетельства и фотографии жестокого обращения с людьми, связанного с этими командами, но новость так и не появилась. Бьярки вызвал к себе главный, и у них состоялся долгий разговор, после чего Бьярки почти перестал критиковать.

— Ну, по крайней мере, на этот раз они предотвратили жертвы в магазине, — говорит Хьяльти. — Так что и от них есть какая-то польза.

— Только не надо думать, что они пришли сюда для этого, — Эйнар показывает на вход в магазинную подсобку в торце магазина.

Работники выносят мешки с рисом и картошкой и грузят их в грузовик, а несколько спасателей стоят рядом и ждут.

Верзила в куртке следит за журналистами, он закинул ружье на плечо и ухмыляется, похлопывая рукой по карману, в котором лежат карты памяти из их камеры.

— Черт возьми, остаться без таких кадров! — вздыхает Эйнар.

Он завернул камеру в черный полиэтиленовый пакет. Теперь их ждет лишь поездка по мокрому городу, длинный подъем при встречном ветре.

На обратном пути Хьяльти понимает, что пора искать новую работу.

Он звонит по тайному номеру Элин, но она не отвечает. Отправляет сообщение и ждет ответа. Им овладевает беспокойство и неприятное осознание собственной несостоятельности. Они не разговаривали с праздника. Его не приглашают на встречи с Координационной группой. И он уже начал считать, что выполнил свою задачу и Элин в нем больше не нуждается.

Ульвхильд проходит мимо его стола с чашкой чая в руках, останавливается и смотрит на него с любопытством.

— У тебя все в порядке? — спрашивает она.

Он кивает:

— Да, все отлично.

— Дозвонился? — спрашивает она.

Он трясет головой.

— Постарайся взять у нее интервью, видео для Сети. Мы должны подробно расспросить ее о правительственной оппозиции, об отношении правительства к арестам.

— Попробую, но она не отвечает. На твоем месте я бы не был слишком оптимистичным.

— Ты отлично справишься. И помни — никакой зависимости.

И в этот момент звонит желанный номер; он делает Ульвхильд знак удалиться и отвечает, в трубке тишина.

— Алло, — повторяет он.

Элин тяжело вздыхает:

— Привет, давненько мы с тобой не общались.

Хьяльти чувствует, что краснеет до ушей, рад, что между ними полгорода.

— Да, ужасно давно, — вторит он, не упомянув, что пытался ей дозвониться, дрожащей рукой в тяжелом похмелье после праздника набирал ее номер, но в ответ получил только смайлик.

Он все еще немного обижен на такое легковесное продолжение их маленького приключения, однако рад ее слышать.

— Чего ты хочешь? — спрашивает она.

Всего так много, что он не знает, с чего начать. Правительственная оппозиция, вспоминает он, руководители Коалиции. Что с ними будет?

— Это дело полиции и дознавателей, я не могу об этом говорить.

— Но ты ведь в курсе.

— Да, но рассказать могу только строго конфиденциально, и ты не сможешь это использовать.

Она повторяет старую речь о беспрецедентных обстоятельствах и вызовах, с которыми столкнулась страна, ему это все известно, сам помогал ей сочинить текст; и теперь нетерпеливо стучит по столу, слушая, как она упоминает отсутствие президента и премьер-министра, апатию и страх в январе. И за кого она его принимает?

— Мы не можем провести выборы сейчас, — продолжает она. — Не можем спрыгнуть с борта в океан, нам нужно привести корабль в порт. А тогда и выбирать. Но правительственная оппозиция отказалась проявить терпение, отвергла наше предложение о сотрудничестве. В создавшейся ситуации это попросту равносильно государственной измене. А потом, — она понижает голос, — полиция вдруг узнает, что они готовят теракт. Неизвестно, что именно они собирались сделать: взорвать здание альтинга или захватить правительство в заложники, или все вместе, но полиция считает вполне возможным, что приняли какое-то решение еще до перерыва в работе парламента и спешили претворить его в жизнь.

— Невероятно, — Хьяльти не скрывает удивления. — Они, возможно, не всегда объективны, но чтобы учинить такое насилие — верится с трудом.

— Послушай, — говорит она. — Насколько я понимаю, полиция сейчас расследует причастность «Избирателей» к взрыву в концертном зале.

— А разве это не классифицировали как несчастный случай?

— Официально да. Мы… Полиция сочла, что целью было вызвать страх и панику в обществе. Единственный путь помешать достижению запланированного эффекта — замять дело.

— Это нужно опубликовать, — произносит Хьяльти после некоторого молчания. — Шестьдесят четыре человека погибли. Такое нельзя замалчивать. Какой бы ни была ситуация в обществе, — продолжает Хьяльти, хотя она пытается его перебить, — власти не могут распространять неверные сведения о подобных делах.

Она не желает давать ему интервью, не хочет ничего добавить к тому, что уже сообщила конфиденциально.

— От этой информации мне нет никакого проку. Раз я никак не могу ее использовать.

— Твоя проблема. Эта информация off the record, ты давал подписку.

Они оба молчат, в нем закипает гнев.

— Послушай, — вдруг начинает она. — А что ты делаешь сегодня вечером? Хочешь встретиться?

Он не знает, откуда ветер дует. Встретиться? Зачем?

— Поговорить о делах, обсудить ситуацию. Мы так давно не виделись.

— Приглашаешь меня на ужин?

Элин смеется своим глубоким смехом.

— Нет, на такое я не способна. Ты можешь встретиться со мной в министерстве, в моем кабинете, около девяти.

Она кладет трубку, а он остается сидеть, совсем сбитый с толку. Она охладела к нему, а теперь снова зовет вернуться в тепло, приглашает к себе в кабинет, к кофе и шампанскому, а может быть, и дальше — к своему горячему и сильному телу. Он смотрит вокруг себя, на пыльную редакцию, забитую бумагами и устаревшим оборудованием, на его худых и отчаявшихся коллег, и думает о том, что было бы неплохо их покинуть, перебраться поближе к раскаленному добела ядру власти, выйти на орбиту Элин Олафсдоттир и совершить посадку.

МАРИЯ

Мария вытирает руки и оценивает проделанную работу. Спина горит, ноги не гнутся, но она довольна, вся в земле с головы до пят и страшно довольна.

— Смотри, Элиас, — кричит она в сторону балкона, и он отрывает глаза от книги.

Рядом с ним стакан с водой, и он, как Маленький принц, прищуриваясь, всматривается в огород.

— Здесь мы посадим картошку, а здесь будут репа, редис и листовая капуста, — объясняет ему мать, указывая на квадратные грядки. — Потом посадим здесь белокочанную и краснокочанную капусту. Как тебе?

Элиасу нравится огород, но перспектива ждать урожай его не вдохновляет.

— Мама, я хочу есть, — откликается он, и радость сменяется знакомым страхом, что овес и картошка уже заканчиваются.

— Я уже иду, дружок, подожди, только уберу лопату.

Мария поднимается пешком, лифт не работает, и никто, похоже, не знает, как его отремонтировать. Стучит к соседке.

— Здравствуй, Торни, я буду кормить ребят, не хочешь с нами перекусить?

— Спасибо тебе за заботу, дорогая. Ко мне сегодня зайдет племянник, приехал сегодня утром, обещал что-нибудь принести.

Мария улыбается, ей трудно скрыть свою радость, пожилая женщина ест мало, но сейчас каждый рот на счету.

Она стряхивает с себя землю и ставит на плиту кашу. С теплотой думает о рассаде, которая прорастает в прачечной, тянет сильные зеленые линии жизни к небу; спасибо тебе, Господи, за повседневные чудеса садоводства.

Мария осеняет себя крестом и стыдится этого, детская вера подкрадывается к ней в самый неожиданный момент; воспоминания о витражах, в которых преломляется свет, приятном запахе влажности в исповедальне, аромате воска и фимиама, громогласный отец Мигель, «радуйся, Мария, благодати полная». С католичеством она попрощалась, когда переехала сюда, на север, наряду с коварной и высокомерной риторикой женоненавистничества, похотливыми и насмешливыми окликами мужчин на улице, и, хотя их называли комплиментами, она всегда чувствовала себя так, словно ее закидывают собачьим дерьмом.

И вот она стоит здесь, на этом скалистом острове в Северной Атлантике, в квартире на окраине города, возможно последнего города в мире, помешивает кашу и считает картофелины, три Элиасу, четыре Маргрет, себе достаточно двух, тогда на выходные хватит. Она старается больше не думать о картошке, чтобы не вернулся этот ужасный страх высоты над пропастью неопределенности и пустоты, которая с этой зимы разверзлась под ее ногами. Однажды вдруг.

Иногда она звонит домой, набирает до боли знакомый номер и ждет сигнала, связи нет, но она сидит на кровати, приложив трубку к уху, и шепчет: «Алло, мама, у тебя все в порядке? Я только хотела тебя услышать, я хотела бы звонить чаще, чаще ездить к тебе в гости, пригласить тебя в Исландию». И плачет, маленькая, стойкая Мария плачет в телефон и в одеяло, затем кладет трубку.

Они едят овсянку и картошку, мать с дочерью жуют медленно, чтобы сэкономить на порции, Элиас быстро поглощает и просит добавки, мать отдает ему свою картошку. Сливочного масла, однако, им всегда хватает.

Мария ставит тарелки в мойку и берет в руки щетку для мытья посуды, но в этот момент слышит звонок в дверь. Приоткрывает, не снимая цепочки. На пороге стоит высокий бородатый мужчина, краснощекий и слегка сутулый, не знает, куда девать руки.

— Я вам кое-что привез, — говорит он, протягивая полиэтиленовый пакет. — Это сайда. Я племянник Торни.

Она снимает цепочку и приглашает его войти, но тот отказывается, торопится, ему нужно возвращаться на судно.

Мария стоит со слезами на глазах, держа в руках рыбу; вот они, пути Господни, шепчет старый католический призрак. Ой, замолчи, отвечает она самой себе.

МАРА

Она лежит на полиэтилене и смотрит в темноту, сердце отбивает тяжелый такт, который эхом отдается в груди, ей кажется, что она медленно парит по кругу, раньше ей не приходилось пить.

— Все в порядке? — спрашивает он, и она мотает головой, но только чтобы его подразнить.

— Что-то не так? — спрашивает он озабоченно, и она смеется.

— Да ничего, дурачок.

И он тоже смеется, так они и лежат, смеясь, бок о бок, совсем без одежды. Однако ей ничуть не холодно, она прижимается к нему, а он такой теплый, как печка.

— Тебе было хорошо? — спрашивает он снова, и она, подумав, отвечает, что хорошо, хотя на самом деле было плохо, намного хуже, чем ей думалось. Ведь в фильмах, которые она смотрела и какие любят мальчики, девочкам всегда хорошо; наверное, плохо бывает только в первый раз.

Сейчас ей все равно, она с ним, а он с ней; рад, когда она приходит в гости, обнимает, просит разрешения поцеловать. Никто еще не рисковал поцеловать ее после бедного Сьонни. Она вынимает у него изо рта сигарету и делает вид, что курит, отбрасывает волосы назад и помигивает ему, ну, подходи, раз такой смелый.

С ним она взрослая, сильная и сексуальная, а не худой испуганный ребенок. Она больше не может ждать, когда перестанет быть маленькой, и знает, что здесь может повзрослеть.

Он тянется за одеждой и начинает одеваться, она на ощупь ищет брюки, под ней что-то липкое, похоже на кровь.

— Храфн? — Голос нерешительный, неуверенный, голос испуганного ребенка.

Он мягко улыбается, поглаживая ее по бедру, закуривает. Все в порядке, сладкая моя. В первый раз часто бывает кровь. Он протягивает ей сигарету, она берет, втягивает в себя дым и с кашлем выпускает обратно, в сигарете явно не только табак. Надевает брюки и футболку, встает; надувной замок ходит у нее под ногами, и она, не удержавшись прыгает, надувной потолок хватает ее и снова бросает. Ему никак не удается подняться на ноги, и он, ругаясь, катается по матрасу с брюками в руках, а она все прыгает, смеясь, крича от радости, с болью в промежности и сигаретой между пальцами, она свободна, стала взрослой.

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

Я снова просыпаюсь, на этот раз от рыка собаки. Уже день, над фьордом удивительная тишина, птицы молчат, и овцы успокоились, сосредоточенно обгладывают траву на холмах, едва та появляется из-под сугробов.

Я наблюдаю за собакой сквозь полусон. Тира совсем не глупа, попала сюда подросшим щенком, ее предки были либо страстными пастухами, либо заядлыми вислоухими рыболовами, дворняги — лучшие собаки. Тира некрасива, но точно знает, куда направляется каждый ягненок, у нее твердая поступь, она бегает без устали и не боится воронов. А еще она не лает, явно понимает, что нам нужно сидеть тихо, не хочет выдать своего хозяина.

Сейчас эта молчаливая собака не играется, она лежит на передних лапах, отведя уши назад, и тихо, но угрожающе рычит, задние лапы дрожат, глаза мечут искры. Пришли гости.

ОБЗОР ИСТОРИИ КОНЦА СВЕТА

II

Мы не знаем, что произошло. Мы — сбитые с толку дети, ходим на ощупь с повязкой на глазах в игре, которую не понимаем. Догадок много — столько, сколько нас самих, у каждого своя гипотеза, одна другой невероятнее, и никто не хочет слышать чужие.

Никто не проявляет ни малейшего интереса к обсуждению необъяснимой лакуны, зияющей на карте мира и в наших умах. Что стало с Бостоном? С Копенгагеном, Мадридом, Марокко? А эти названия вообще еще имеют смысл? Мы этого не знаем, но если мы действительно остались одни, то они значат лишь то, что мы в них вкладываем, воспоминания, оставшиеся у нас от поездок туда, когда мы останавливались перекусить или рассмотреть картины, витрины магазинов или объекты всемирного наследия, а затем продолжали свой путь.

Некоторые из этих мест стали нашим домом, мы там родились, ходили в школу, работали, создавали семьи и основывали фирмы. Но нас объединяет то, что мы приехали сюда и остались застигнутые врасплох изоляцией, задыхаясь в этой тесноте, грызущей неопределенности, бродим как дети в темноте и кричим: где вы? Мы боимся не только того, что остались одни, но и того, что вдруг это какой-то омерзительный розыгрыш, шутка всемирного масштаба, что нас бросили одних на самом краю океана и никто не хочет о нас знать, а в тех местах, которые мы когда-то называли заграницей, жизнь идет своим чередом.

Там все было иначе, но мы знали, кто мы, сравнивая себя с другими, могли смотреть на мир и определять свое место в нем.

Какой же в этом смысл теперь, когда мы остались одни, когда больше не с кем сравнивать, только горстка неприкаянных бедолаг с багажом в аэропорту, готовых улететь домой и взирающих на табло вылета, delayed, delayed, cancelled, и искорки надежды затухают в их глазах. Они больше не годятся для сравнения, превратившись в призраков, обитающих в гостиничных номерах, среди исландских свитеров и ярких водонепроницаемых курток, со своими плюшевыми игрушками, сделанными в Китае и проделавшими долгий путь перед тем, как их по заоблачным ценам продали китайским туристам в исландских сувенирных магазинах. Теперь эти игрушки уже никогда не вернутся на родину, как и купившие их туристы.

Можно было и посмеяться, если бы эти бедолаги не оказались столь беспомощны, когда им больше нечем платить за гостиницу; они обращаются в свои посольства, но посольства не в состоянии вместить всех, и им приходится искать работу, работать за еду и крышу над головой.

А мы смотрим на этих людей искоса. Когда-то вы были для нас источником дохода, теперь же стали обузой, объедаете нас, отнимаете у нас рабочие места, так что убирайтесь прочь в свои отели, кричит группа молодых людей на парализованного страхом старика, который роется в помойке, надеясь найти что-нибудь съедобное. Кредитки не действуют, все кроны истрачены. Он отвечает по-английски, но его не слушают, мы здесь говорим по-исландски, черт возьми; затем, повалив на асфальт, плюют на него. Все происходит на главной улице посреди бела дня, и люди спешат помочь старику подняться, оттирают плевки, звонят в полицию, но зло свершилось.

Эта история, как и другие ей подобные, молнией разносится среди туристов в центре города, и они больше не решаются покидать гостиницы в одиночку, ходят группами, когда на улице мало прохожих; крадутся белой ночью в своих водонепроницаемых куртках, вызывая у нас еще большую неприязнь и подозрительность, зомби с фальшивыми паспортами, граждане государств, канувших в пустоту.

Начался сенокос

Никогда еще не начинали так рано

РЕЙКЬЯВИК, 8 июня. — В некоторых хозяйствах на севере и юге страны начали заготовку сена. К сенокосу приступили на три недели раньше обычного, чему очень способствует погода: весна в этом году выдалась теплой и солнечной, но и дождей выпало достаточно. В некоторых хозяйствах начали косить в минувшую пятницу, то есть еще на первой неделе июня.

Йоханнес Олафссон из Эйафьорда говорит, что травы много, потому что погода всю весну была хорошая, без заморозков. «Я приступил к заготовке сена на три недели раньше. Мы никогда еще так ранo не начинали».

В этом году фермерам также не придется жаловаться на нехватку рабочей силы. По всей стране люди предлагают свои услуги на долгое или короткое время. «Многие готовы работать за еду, — говорит Йоханнес. — Конечно, чтобы смастерить косу или хорошо косить, требуются навыки, но есть и более легкая работа».

Сенокос на юге страны тоже впервые в истории начался так рано. Погода в регионе стоит сухая и теплая, и скошенная трава быстро сохнет, что позволит уже через пару дней связать сено в тюки и перевезти в сарай.

ХЬЯЛЬТИ

Ржанка еще не прилетела, но никто об этом не упоминает. Может быть, по вечерам и говорят вполголоса у себя на кухне или в супружеской постели, но Хьяльти этого не знает. Обычно любящий поспорить народ в эти дни многое умалчивает, никто не обсуждает исчезнувшую правительственную оппозицию, министерства, объединенные в одно Министерство, иностранцев, попрятавшихся по гостиницам, никто не упоминает, что ржанка еще не прилетела.

Все решили быть добрыми, оптимистичными и позитивными, думает он, паркуя велосипед в кладовке под Министерством и поднимаясь на лифте в свой кабинет. Он тесный, но довольно уютный, с видом на море.

Договор с Министерством гарантирует ему более высокую зарплату, чем он получал на журналистской работе, и доступ к государственным продовольственным хранилищам. Он стоит не так высоко в министерской табели о рангах, чтобы пользоваться электромобилем, но ездит за своей еженедельной порцией фарша, картофеля и помидоров на электромотоцикле. У одиночек есть свои преимущества, думает он, проносясь мимо усталых отцов семейства, толкающих перед собой тележки с продуктами, не хотел бы он нести бремя забот по снабжению продуктами кого-то еще, кроме себя.

В июне, впрочем, будет намного легче. Город такой же, как всегда, хотя молодежь в основном уехала работать в деревню, косить сено, полоть сорняки, ловить рыбу в море. Все будет в порядке, все уладится, так люди говорят, некоторые даже расположились на лужайке перед альтингом с темными очками на носу и с мороженым в вафельном стаканчике в руке, бренчат на гитаре, пока их не прогоняет полиция; считается небезопасным, когда собирается много народу.

Хьяльти включает компьютер, пролистывает почту и берется за интервью о питании исландцев на протяжении веков.

— Идея в том, — сказал Мани во время их первой встречи, после того как Хьяльти устроился на работу в Министерство, — чтобы снять научно-популярное видео и распространить его в социальных сетях с целью привлечь внимание общественности к самодостаточному исландскому образу жизни и побудить как можно больше людей переехать из города в деревню.

Поэтому Хьяльти поручили руководить группой журналистов, кулинарных блогеров и коучей, которые cобирают материал о размеренной жизни на хуторах, садоводстве и огородничестве, о приготовлении пищи из местных сезонных продуктов. Он отгоняет мысль о том, что и сам превратился в кулинарного блогера. Вообще-то он пишет нечасто, но сегодняшняя проблематика ему интересна, и он принимается за работу.

Олев Оттесен, биохимик из университетского центра экспериментальной патологии, проследила редкое, специфически исландское заболевание, наследственный геморрагический инсульт, вплоть до шестнадцатого века. Эта генетически обусловленная патология стоила жизни сотням людей, в основном молодым. Олев и ее коллеги постарались проследить родословные носителей гена до общего предка. Родился он, по всей вероятности, около 1550 года в Брейдафьорде. Семьи, которые являются носителями болезни, происходят из Западной Исландии, а одна ветвь перебралась в южную часть страны.

— Мы заметили, что раньше носители этого гена жили очень долго, — говорит Олев. — Столько же, сколько их сверстники, которых мы привлекли для сравнения. И хотя в шестнадцатом веке ген мутировал, умирать от этой болезни, судя по всему, стали относительно недавно. Первые случаи с летальным исходом зафиксированы около тысяча восемьсот двадцатого года, и вплоть до первой половины двадцатого века возраст смертельно больных постоянно снижался. Сейчас большинство умирает примерно в тридцать. В то время как продолжительность жизни в целом увеличивается.

Гипотеза Олев и ее коллег состоит в том, что исследуемое заболевание впервые проявилось, когда в первой половине девятнадцатого века начались изменения в пище исландцев.

— До этого наши соотечественники питались очень однообразно. И ели не так много мяса, как считалось ранее, — утверждает Олев. — В основном на столах были сушеная рыба, сброженное масло и скир. Затем начали ввозить некоторые продукты, например сахар. Зерновые, картофель и другие овощи были доступны немногим. Еду исландцы не солили, хотя и производили соленую рыбу и соленое мясо на экспорт. В девятнадцатом веке все быстро переменилось. Если прежде около четверти энергии потребляли в виде углеводов, то к концу девятнадцатого века эта цифра возросла до половины, доля жиров изменилась примерно с половины до одной трети, также стало меньше протеинов. Увеличилось потребление соли и сахара.

Наследственный геморрагический инсульт проявляется как раз в то время, когда начинает меняться питание людей, а продолжительность жизни страдающих этим заболеванием уменьшается по мере того, как пищевые привычки приближаются к современным.

Олев исследовала старые способы хранения продуктов, имитируя условия проживания исландцев в прежние века. Примерно половину энергии исландцы получали из жиров, в основном из несоленого масла. Его долго хранили и даже использовали как средство расчета, но при хранении масло прокисало и приобретало неприятный запах и вкус.

— Мы до сих пор говорим, что чувствуем запах масла, когда предчувствуем неприятности, — добавляет Олев, приподнимая крышку традиционного деревянного короба. Вонь неописуемая и в то же время знакомая, словно века голода и бедности оставили в генах свой след. — Это может показаться невероятным, но плесень в масле была не проклятием, а благословением, — объясняет Олев, соскребая палочкой серо-голубую пленку и засовывая ее в пробирку. — Наши исследования показали, что грибок плесени не ядовит и в большинстве случаев содержит все жизненно необходимые питательные вещества. В основном витамин C.

— Витамин C? — переспрашивает Хьяльти.

Она кивает.

— Да, это ответ на самый животрепещущий вопрос в исландской истории — в аспекте питания: откуда люди получают витамин С? Почему не все поголовно страдали от цинги в стране, где из зелени на столах были только ягоды и мох и в отдельных случаях водоросли? Мы считаем, что нашли ответ: благословенный запах масла.

Хьяльти сохраняет интервью, он не знает, какие выводы о самодостаточном образе жизни могут сделать его зрители из этого материала, придется ли заплесневелое масло по вкусу ведущей группе, на которую все должны равняться. Нужно получше обработать интервью, попросить Элин его посмотреть.

После резкого всплеска, связанного с летним праздником, их отношения снова вернулись в спокойное состояние. Хьяльти этому рад, хотя в обострении по большей части он был виноват сам. Элин сразу же стала такой, какой и должна быть, — профессиональной, утонченной и прямой, в то время как он нервно семенил вокруг нее, неуверенный в последствиях удивительной метаморфозы в гостиничном номере. Первое время он задавался вопросом, повторится ли это, не захочет ли она чего-то большего, не считает ли, что он должен сделать первый шаг, или второй, в зависимости от того, как считать; что он сам об этом думает. Но она прерывала все его попытки заговорить об этом либо взглядом, либо просто не обращая на него никакого внимания. И он постепенно успокоился, вспоминая об этом случае как о неприятном спящем полицейском на своем благополучном пути в управленческий аппарат.

К нему вернулось душевное равновесие, и он наслаждался возможностью уединиться в кабинете и работать под умиротворяющее гудение министерского компьютера и мерцание люминесцентных светильников на потолке.

Он стучится к ней в кабинет, у нее как раз сидит Мани, и они что-то обсуждают, на письменном столе лежит толстая стопка бумаг с таблицами и графиками. Мани поднимает глаза и, улыбнувшись, здоровается, затем засовывает бумаги в папку.

— Мы закончили? — спрашивает он, и Элин кивает.

— Да, отлично.

Однако ее одолевают мрачные мысли.

Мани встает и собирается уйти, но Хьяльти просит его сесть:

— Хочу показать вам новый сюжет.

Он ставит свой ноутбук на ее письменный стол так, чтобы им обоим был виден экран, и запускает интервью с Олев в белом халате, которое он наложил на фотографии сбивающих масло женщин в национальных костюмах и обитателей хутора, собравшихся для домашнего чтения при свете жировой лампы.

— Ух ты! — восторженно восклицает Мани. — Интересно. Витамин C, говоришь?

— Это не пойдет, — резко произносит Элин.

— Почему? — спрашивает Хьяльти. — Ведь это именно то, что мы планируем делать: освещать традиционный исландский быт.

Она разочарованно смотрит на него.

— Мы наняли тебя делать оптимистичные научно-популярные материалы о том, как на старых руинах можно построить новую самодостаточную Исландию. Тебе действительно кажется, что нашему народу непременно нужно услышать это интервью? Заплесневелое масло. Наследственные болезни, вызванные изоляцией и инбридингом. Блестящее наследие, нечего сказать.

— Это просто выдающиеся исследования, они показывают нашу способность адаптироваться, как прежде люди приспосабливались к скудному питанию и изоляции страны. Разве не это сейчас важно?

— Важно лишь то, что условия нашей жизни принципиально изменились. Мы используем геотермальную энергию, научились лучше возделывать землю. Нет нужды напоминать людям о заплесневелом масле, ведь у нас есть репа и помидоры. Если мы что-то и хотим выращивать, так это лимоны и апельсины, даже бананы. А для этого не нужно размышлять о малочисленности и опасности наследственных заболеваний, в этом отношении у нас нет повода для беспокойства, пока нас более десяти тысяч.

— Это как раз то, что люди сейчас должны услышать, — говорит Хьяльти. — Что мы обладаем особыми наследственными способностями к выживанию, что исландцы самой природой приспособлены к жизни в Исландии. Мне следует только смонтировать интервью, изменить акценты, смягчить информацию о наследственном геморрагическом инсульте, уделить больше внимания будущему, выращиванию овощей и тому подобному. Ты будешь довольна, вот увидишь.

— Отлично, — подытоживает она. — Но старайся не забывать, что мы здесь делаем. Мы будем вселять в людей мужество, а не лишать их силы духа. Вперед, Исландия! Помнишь?

— Вперед, Исландия, — повторяет он, закрывая за собой дверь.

ЛЕЙВ

Нужно бы покосить лужайку. Он бы покосил ее мощной газонокосилкой Bosch, которую приобрел на распродаже в Bauhaus прошлой осенью. Тогда он и представить себе не мог, что будет проклинать себя за то, что не купил вместо нее электрическую, та была дешевле и достаточно мощной.

Он бы косил лужайку, пока Гудрун приводила бы в порядок клумбы, погрузившись в прополку и борясь с упрямыми корнями одуванчиков. Она могла бы позагорать; вынесли бы красивые шезлонги из акации и матрасы, которые они просушили осенью, она лежала бы в шезлонге в красном платье, купленном перед их поездкой на Тенерифе в прошлом году, надев большие солнечные очки, и позвала бы его присоединиться, принеся апероль со льдом и долькой апельсина в бокалах littala, они бы послушали музыку, а вечером пришли бы гости; вот так должен проходить этот солнечный субботний день.

Лейв смотрит на заросшую лужайку и непрополотые клумбы и вздыхает. Ему пришлось взять выходной, он не может работать целыми днями, за дежурства в больнице развернулась настоящая битва. И дело не только в зарплате, но и в радости иметь работу, служить какой-то цели, есть домашнюю колбасу с картофельным пюре в столовой, носить белый халат и отличаться, таким образом, от жалких бедняг, толпами бродивших по улицам города в поисках работы, еды или чего-нибудь еще, что имело бы для них какую-либо ценность.

Гудрун, эта веселая, общительная женщина, больше не выходит из дома; они только собрались наслаждаться жизнью после того, как уехали дети. Уехали учиться за границу.

Первые дни она не отходила от телефона, да и он тоже; они непрерывно звонили — детям, в университеты, в посольства. Постоянно общались с другими родителями, чьи дети, как они выяснили, учатся в Орхусе и Стэнфорде; телефон не замолкал, вселяя искорку надежды: а вам удалось связаться? Вы что-нибудь слышали? Но она все более слабела и слабела, пока наконец не погасла. Гудрун перестала брать телефон, выходить из дома, постригаться и делать маникюр. Эта роскошная женщина осунулась и посерела; глаза, которые прежде светились веселым задором и радостью созидания, теперь потухли. Она не плачет, не говорит об этом, только лежит неподвижно в кровати рядом с ним, а он не решается даже дотронуться до нее: боится, что она превратится в пыль, в груду пепла на льняной простыне цвета дамасской розы.

Лейв заходит в дом и спускается в подвал, старается даже не смотреть в сторону комнат детей. В них все так, как оставили ребята. Аккуратный кабинет Лауруса, старый письменный стол из тика, перешедший сыну от него; постель убрана, в шкафу расставлены в строгом порядке книги по фармакологии. Подростковая комната Лив; на полке старые плюшевые мишки, подсвечники, подвесные украшения и черно-белые фотографии, которые она сделала, когда их в школе учили фотографировать. Она так увлеклась, что решила ехать учиться на фотографа, и они отпустили ее сразу после гимназии, маленькую папину дочку, той же осенью, что и Лауруса, который уехал в зарубежную магистратуру.

Нет, в сторону их комнат он даже не смотрит, идет прямо в гараж, там, по обыкновению, полный порядок, вольво вымыт до блеска, есть даже немного дизеля, если понадобится куда-нибудь поехать, но об этом он никому не сказал, даже Гудрун.

Из гаража можно попасть в другое помещение, под домом, в подвал без окон, на который они не получали разрешения. Они всегда хотели устроить здесь что-нибудь этакое, например настоящий домашний кинотеатр с удобными мягкими креслами и автоматом для попкорна или боулинг, либо приспособить для выращивания конопли, но в конце концов там образовалась просто кладовка, одно из помещений, заставленных коробками с домашней бухгалтерией и гимназическими проектами, мягкой мебелью друзей и родственников, которые привезли ее на хранение, когда уезжали учиться за границу, а потом так и не забрали, поскольку она вышла из моды.

Он осторожно открывает дверь. Гудрун? Она, конечно, там. Снова начала считать: консервы, сухое молоко, рис, батарейки, защитная одежда. В руке у нее список в папке с зажимом, и она регулярно что-то помечает в нем карандашом. Она вычислила, что они смогут продержаться как минимум два года, если не будут шиковать, особенно если удастся доставать что-нибудь еще, например рыбу.

У старушки Гудрун, его веселой и работящей жены, это прямо пунктик какой-то. Она решительна и сосредоточенна, считает и записывает, глаза горят, а седеющие волосы взлохмачены от возбуждения. Наконец она нашла применение кинозалу. Заметив его, она оборачивается. Нам нужны лампочки, лучше всего фотолампы.

Он вздыхает, задумывается, почему бы нет.

— А что мы дадим взамен?

Она вспыхивает. Найди что-нибудь, мебель или деньги, может быть какой-то инструмент?

— Дорогая, у всех достаточно мебели и денег. Это не то, что людям сейчас нужно.

Она делает предостерегающий жест, мол, ты сам найдешь решение. Затем вдруг оживляется: удобрение, у нас есть два мешка удобрений, помнишь, мы их приготовили для лужайки и клумб, можем их отдать.

— Посмотрим, — говорит он и выходит, поднимается наверх, в свой домашний кабинет.

Сев за письменный стол из красного дерева, унаследованный им от отца, главного врача, он открывает компьютер, вводит пароль.

Связь сегодня отличная, в такую дивную погоду пользователей немного. И необычно мало идиотов, использующих социальную сеть, чтобы вылить на соотечественников свои теории заговора и паранойи. Спекуляции и аферы, продажа жилья, рынок сбыта, новое и б/у — он просматривает страницы, ищет объявления насчет лампочек, но не находит. Фитолампы достать практически невозможно, они предназначаются садоводам. Он оставляет короткое объявление на двух самых посещаемых сайтах. Нужны лампочки. Хороший обмен. Посмотрим, думает он, вдруг кто-то возьмет за них кухонный комбайн. A удобрение он отдаст только в самом крайнем случае.

Он слышит шум на улице и выглядывает в окно: трое мужчин катят во двор тачку. Он спускается и выходит на солнечный свет.

— Добрый день, чем могу вам помочь?

Получилось немного напыщенно, но зато вежливо и приветливо. Посреди их запущенного двора стоят три крепких молодых парня в майках и рабочих брюках, им явно около двадцати, ровесники Лауруса, но полная его противоположность. Накачанные мускулы вот-вот разорвут загорелую, покрытую татуировками кожу рук, прищуренные глаза под красными лбами, короткая армейская стрижка.

— А вы совсем не косили, — говорит один из них. Звучит не как вопрос, а как констатация факта.

— Еще руки не дошли, — отвечает Лейв и в шутку спрашивает: — А вы что, из комитета по благоустройству?

Они даже не улыбаются.

— Мы собираем траву, вы же знаете: Самодостаточная Исландия. Сегодня все должны покосить и высушить траву.

— Это как-то прошло мимо. Да, объявление по радио, совершенно верно. Так это была обязанность?

— Все вольны вносить свою лепту, — говорит второй, скрестив руки. — Все, кто хочет помочь сельскому хозяйству.

Они не угрожают прямо, эти парни, но они большие, сильные и настроены решительно, так что он решает им не перечить:

— Я сегодня покошу. Если только вы сами не хотите поработать. В моей газонокосилке закончился бензин, а времени покосить ручной совсем нет.

Старший прерывает его:

— Ты справишься, мужик. Мы придем за сеном после выходных, и оно должно быть сухое, понял?

Они гуськом уходят. Смех, да и только: три гориллы принуждают невинного горожанина к сельским работам. Но ему не смешно, сердце колотится в груди, и Лейв размышляет, у кого из соседей можно одолжить газонокосилку; скверно, если придется обрезать секатором, спина не выдержит.

Он пытается понять, какая будет погода, небо ясное, но на западе гряда облаков. Поднимается ветер; он зябко шевелит плечами, этот солнечный субботний день мог бы сложиться совсем иначе. Однако никогда еще такого не было, чтобы он не покосил лужайку.

МАРИЯ

Она всегда любила запах рассады помидоров. Многим он не нравится, напоминает, как пахнет кошачья моча, но Мария всегда связывала его с чем-то чистым и зеленым, с солнцем в бабушкином саду, базиликом, который она выращивала в горшках, чтобы отгонять мух, с горохом, клубникой, салатом. С деревьями, которые ломились от авокадо, яблок, лимонов и миндаля, со всем, что они тогда выращивали, мамин сад запомнился ей ароматным пиром. Золотистое солнце, жужжащие мухи и сама мама в резиновых сапогах и старом платье тычет вилами в землю и торжествующе приговаривает: mira las patatitas, смотри, какая картошечка, сегодня вечером устроим пир!

Но сейчас она не в южном городе. Ветхая теплица требует ремонта, стеклянная крыша, правда, установлена недавно, но стены покрылись мхом и водорослями. Воздух пропитан удушливым запахом серы, который почти перебивает резкий запах помидорной зелени, вонь от тысячи тухлых яиц, благословенный запах горячей воды от геотермальных источников.

— У вас есть хоть какой-то опыт работы?

Хозяин внимательно разглядывает томатный куст, словно вопрос предназначен ему, срезает несколько побегов и только затем поворачивается к Марии. Типичный исландец, думает она, коренастый, уже немного раздался в талии, маленькие голубые глаза. У них дома такие, как он, всегда выделялись из толпы на пляже красной шеей и выцветшими космами.

— Да, с работой в огороде я знакома с детства. И здесь, в Исландии, тоже овощи выращивала, капусту, картошку и все такое. Но не в теплице.

Хозяин смотрит на нее с недоверием.

— Вы ведь испанка? — Он шмыгает носом и плюет на пол. — Мы, вообще-то, решили брать на работу только исландцев, тогда сможем получить грант по программе поддержки национального производителя.

— У меня исландское гражданство, — отвечает она. — Я живу в стране уже пятнадцать лет, мои дети родились здесь.

— Слышно, что вы иностранка. И видно. А кем, говорите, работали, скрипачкой? — Он мотает головой. — Скрипкой теперь много не заработаешь. Понаехали к нам толпы музыкантов, художников, астрологов, я их всех философами называю. Но сейчас им не до славы. Голодные бедолаги, как и все другие, переселяются с семьями на восток. С их-то тонкими руками. И работать совсем не умеют. Никогда ничем полезным не занимались. — Он смотрит на Марию. — Не то что исландцы.

— Я умею работать, всю жизнь работаю. С детства. И когда сюда приехала, бралась за любую работу, в ресторанах, домах престарелых, пока не получила место в оркестре.

В ее голосе появились просящие нотки, которые она терпеть не может.

— Все так говорят.

Он не злой человек, только раздувается от осознания собственной значимости. Да и трудно не раздуваться, когда вдруг оказываешься среди самых важных людей страны. Хозяин, производитель продуктов питания, один из столпов общества, как называет их премьер-министр, один из тех, кто может спасти эту нацию от нужды и несчастий.

Он только занимался своим делом и старался прожить на то, что давало тепличное хозяйство, попутно принимая туристов, а теперь, когда сказка кончилась, бледные помидоры и тощие огурцы вдруг стали невероятно ценными. Словно все эти годы он сидел на золоте, сам того не ведая. И потянулся человеческий поток, всех этих хорошо одетых людей, которые раньше ходили в «Харпу» и университет и считали себя лучше других; теперь же они здесь и хотят работу, все что угодно, хотят работать за еду. Разумеется, он им сочувствует, и его, конечно, беспокоит сложившаяся ситуация. Но сам он, похоже, вытащил счастливый билет или взлетел на вершину, пока другие находились в свободном падении, и от этого у него сорвало крышу.

А еще перед ним стоит эта маленькая темноглазая женщина в синем пуховике, и он думает взять ее на работу. И ведь не азиатка. Не то чтобы он был расистом, просто эти люди очень непохожи на нас, другая культура и все такое. Она, конечно, не исландка, но он ее хорошо понимает. И под ногтями у нее грязь, он заметил. Земля.

— Вы сказали, у вас есть дети? И что вы будете с ними делать?

— Возьму с собой. Отдам их в местную школу, они смогут помогать после уроков и в выходные.

— Детям здесь не место.

— Я воспитываю их одна, у них никого больше нет.

— Ничем не могу помочь. У меня не детский сад.

— Пожалуйста.

Глаза у нее — заглянуть и пропасть.

— Очень сожалею. Но у меня не благотворительное общество.

Потупив взгляд, она собирается уходить.

— Разве что…

Она оборачивается, в глазах вспыхивает искорка надежды.

— Наверное, мы могли бы договориться. Если сойдемся, я ничего не имею против того, чтобы дети здесь жили.

Надежда в глазах сменяется гневом.

— Я не могу на это пойти, — говорит она резко. — До свидания.

Когда она едет на своем скрипучем велосипеде, по щекам текут горькие слезы; чертовы теплицы, это было последнее место, где она попытала удачу. Лето светлое и ароматное, но осень угрожающе нависает, а за ней притаилась зима, серая и холодная, воет от голода. Она должна найти работу.

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

Я тысячу раз убивал спасателя в мечтах и во сне, он всегда большой и мохнатый, как медведь, с рыжими волосами и красноватым лицом, прячет презрительную ухмылку под поцарапанными черными «авиаторами», одет в драную куртку, пережившую немало опасных приключений и жестоких стычек. Обычно я стреляю прямо в лоб, хотя иногда попадаю сначала в бедро или в живот, стою, склонившись над ним, и смотрю, как он корчится и молит о пощаде, затем навожу прицел между глаз и спускаю курок.

В других снах побеждает спасатель, я в страхе пытаюсь убежать, но он мчит на снегоходе и оказывается быстрее, слышу его жестокий смех и выстрел из ружья, чувствую жгучую боль в плече. У этих снов есть варианты. Иногда до того, как грянет выстрел, меня раздевают догола и унижают, иногда я возвращаюсь в столицу, жду, когда меня вместе со всеми загонят на корабль, вижу, как они расхаживают с поднятыми ружьями и ножами, таскают женщин за волосы, ставят к стенке детей.

Спускаясь по лестнице, проклинаю себя за то, что не перевязал рану, ее дергает, когда я наступаю на ногу, кровавый гной брызжет при каждом шаге. Теперь они точно придут, чертовы падальщики, слетятся на запах заражения. Лучше бы я не кипятил воду, не разжигал огонь. Черные точки перед глазами, сухой язык сморщился во рту, всему свой черед.

У дверей я прислушиваюсь, затем очень медленно открываю, жду у косяка, затаив дыхание. Скалы закрывают дом с юга и востока, в этом и большое достоинство, и недостаток: он не защищен от западного ветра, когда тот с воем проносится над горами; и сурового северного, который накрывает холодом со скал дом и фьорд; в то же время Голодный дом скрыт от глаз тех, кто приходит единственным наземным путем. И вот сегодня он затаил дыхание в тишине.

Плетусь к скале, стараюсь двигаться бесшумно, но обессилевшая нога волочится по земле; быстрей, не хватало только, чтобы они пришли именно сейчас. Сажусь, прислонившись к скальной стене, и крепко сжимаю веки, скрежещу зубами, боль накатывает волнами, я хочу умереть стоя, они могут пристрелить меня, но не раньше, чем я выстрелю в них. Встаю и навожу ружье, отступаю за скалу, приготовившись стрелять, и вижу их. Вижу, черт возьми, как они выходят из ущелья по ту сторону фьорда, пробираются через сугробы. Их несколько, пятеро или шестеро, первый в красной куртке, еще не подошли на расстояние выстрела.

У меня нет с собой бинокля, но есть время спрятаться. Могу пойти в ложбину.

Критикует продавцов

Продовольственные магазины не могут обеспечить надежное снабжение

РЕЙКЬЯВИК, 25 июля. — Премьер-министр критикует продовольственные магазины и оптовые продуктовые базы за неспособность наладить бесперебойное снабжение населения продуктами питания. Она подчеркивает, что в этом вопросе жители городов и поселков городского типа сильно зависят от торговли.

«Хозяева магазинов, однако, проявляют преступную халатность, — заявляет Элин Олафсдоттир. — Пустые полки в магазинах шаговой доступности вызывают беспокойство и сеют панику, провоцируют людей делать запасы, опустошая магазины в других районах».

Она указывает, что правительство готово к сотрудничеству с представителями оптовой и розничной торговли, чтобы найти решение проблемы и оптимизировать товарооборот.

Топливный кризис

«Мы знаем, что дефицит топлива вносит свои коррективы, — говорит премьер-министр. — Да, крупные моторные суда пришвартованы, но меры, предпринятые правительством с целью экономии топлива, позволили маломерным судам выходить в море и по большей части обеспечивать внутренний спрос. Около шестисот судов по всей стране с начала лета уже выловили более семи тысяч тонн рыбы».

Премьер-министр опровергает сообщения о грозящей нехватке продовольствия. Это политические интриги правительственной оппозиции и безответственных СМИ. Они усугубляют ситуацию, поскольку многие попались на пропагандистскую уловку и начали запасаться продуктами и другими товарами первой необходимости. В некоторых местах даже произошли беспорядки.

«Нам всем нужно объединиться для достижения общей цели, — подытожила Элин. — Каждый должен проявить ответственность и выдержку и продумать, что именно он может сделать для продовольственной безопасности всей страны».

ХЬЯЛЬТИ

— Важно помнить, для чего мы здесь, — говорит Хьяльти, оглядывая свое старое рабочее место. Он даже рад прийти сюда снова, в эту маленькую пыльную комнатку, повидать некоторых прежних коллег. Они внимают ему как завороженные, наш человек в Министерстве.

— Мы должны помогать нашему народу развиваться, а не тянуть его назад, критикуя все, что делается для поступательного развития.

Он скромно улыбается.

— Я считаю себя одним из вас, хотя и перешел в Министерство. У нас общая задача — освещать жителям страны путь вперед.

Главный редактор улыбается, поглаживая лысину, это в высшей степени верно, дружище, мы, разумеется, не упустим из виду. Хорошо, что можно и впредь к тебе обращаться.

Дневная смена заканчивается, сотрудники собирают свои вещи, надевают велосипедные шлемы, дававшие им слабое ощущение защищенности в этом ненадежном мире. Мужчины на прощание пожимают ему руку, женщины целуют, благодарят за подарки от Министерства, картофель и баранину, Бьярки хлопает его по плечу и радостно предлагает устроить вечером барбекю.

Ульвхильд не целует и не прощается, она сидит, положив ноги на стол, и делает вид, что не замечает его, следит за новостями. На самом деле ничего особенного в них нет, новостная редакция Государственного телевидения в последнее время специализируется на пресс-релизах Министерства, публикует красивые фотографии загорелых людей на сенокосе и коров на пастбище, транслирует обращения Элин, показывает, как она приветствует работников рыбной промышленности или работает граблями на лугу. Она сменила стиль, костюм уступил место летним платьям и традиционным исландским свитерам, светлые косы уложены венком.

Хьяльти придвигает стул к столу Ульвхильд и смотрит вместе с ней.

— Традиционные фестивали под открытым небом, устраиваемые в выходные коммерсантами, в целом проходят хорошо, хотя теперь они организуются вблизи городов, — говорит диктор, улыбаясь. — Корреспондент Оск Халльдорсдоттир находится в Хейдмёрке. Похоже, здесь разбили палатки почти все жители страны.

— Да, — соглашается корреспондент, — по сведениям полиции, вчера и сегодня в Хейдмёрке на фестиваль собралось около десяти тысяч человек. Многие пришли сюда с палатками и рюкзаками, у кого-то даже фляжки в рюкзаках, и сегодня здесь царят радость и веселье. К нам присоединяется Синдри Снайр, руководитель организационного комитета.

— И как все прошло?

С каждым репортажем волосы у этого футболиста становятся все светлее, а сам он загорелее и сильнее. Светлые глаза смотрят прямо в объектив камеры, он одет в традиционный исландский свитер, на ремне через плечо висит гитара. Он освоился, заполонил собой всю летнюю программу на телевидении, разъезжает по стране с развлекательным шоу, на радио постоянно появляется в компании зарекомендовавших себя эстрадных артистов и музыкантов. Содержание его выступлений не блещет разнообразием.

— Здесь все прошло просто замечательно. Люди пришли с семьями и друзьями, радость и веселье охватили всю нацию.

— Некоторые беспокоились, что определенные силы могут воспользоваться таким большим стечением народа в наше непростое время и спровоцировать беспорядки и насилие, но ведь для этого не было оснований?

— Абсолютно. Но хорошо, что вы об этом спрашиваете. Всегда находятся люди, которые считают, что все улетит в тартарары, однако этого не происходит. Нам весело, и мы вместе, большего нам не надо. За безопасностью следят спасатели, и делают это профессионально.

— Появилась информация, что кого-то на фестиваль не пропустили, вы как-то можете это прокомментировать?

— Да, это важно для успешно проведенного мероприятия. Не допускать лиц, которые способны его сорвать. У нас сегодня серьезный семейный праздник. Не могли же мы пропустить тех, кому там не место? Мы их отсекаем. Мы их вышвыриваем!

Он поворачивается к толпе и, подняв сжатый кулак, кричит: «Вперед, Исландия!» И тысячи голосов отвечают ему: «Вперед, Исландия!» Затем молодой человек берет гитару и, сделав несколько аккордов, орет: «Когда и поле зеленеет, и прочь бежит зима, и солнце землю греет». И все подхватывают.

— На этом мы заканчиваем нашу трансляцию. Веселого праздника! — прощается Оск, смеясь.

Диктор благодарит ее и переходит к следующей новости.

— Этот парень заматерел, — замечает Хьяльти.

Ульвхильд косится на него.

— Неужели тебя беспокоит Синдри Снайр? Разве вы с ним не в одной команде?

— Нет. Что ты имеешь в виду?

— Все знают, что он работает на Министерство. Если что-то происходит с ведома и благословения Элин Олафсдоттир, он тут как тут со своими фанатами и лозунгами.

— Мы не в одной команде.

Она придвигается к нему, сверлит взглядом.

— У меня дома есть приборчик, называется сахарный термометр. Я пользуюсь им при варке варенья. Опускаешь в варенье, и он показывает точную температуру, и сразу ясно, пора снимать с плиты или нет. Так вот, этот светловолосый верзила и есть сахарный термометр твоей Элин. Она регулярно опускает его в свое варенье, следит за настроениями и, когда люди перестают остро реагировать на брутальность, проводит свои решения. Это называется фашизм, Хьяльти.

— Элин не фашистка. Я бы никогда не стал участвовать ни в чем подобном.

— Надеюсь, что нет. И Элин, вероятно, не фашистка, потому что еще не время. Но как только термометр покажет нужную температуру, она ею станет, помяни мое слово.

— Ты спятила, Ульвхильд. Вот уж не думал, что тебе это грозит.

— Чья бы корова мычала. Приходишь сюда, нагруженный взятками, и учишь нас, как делать новости: ни слова о правительственной оппозиции, о побирающихся детях и стариках, о верзилах, которые разъезжают по стране и забирают у людей все, что хотят. И не дай бог взъерошить хоть перышко на ангельских крылышках твоей Элин, ни единого неприятного слова в ее адрес.

— Я ушел. Мне тебя жаль.

— Иди и больше здесь не показывайся. И картошку свою забери, видеть ее не хочу.

Хьяльти не отвечает. Он выходит в мягкую летнюю ночь, начинает смеркаться. Заводит скутер и мчится, но не домой, а по направлению к центру. Она наверняка еще на работе, она всегда на работе, ему нужно с ней поговорить.

Он приветствует охранников, показывает им пропуск, подносит его к валидатору, набирает код. Затем ввозит скутер через заднюю дверь и запирает его в подвальном чулане, а сам садится в лифт и поднимается на министерский этаж. Там встречает секретаршу — серую мышку в больших очках и с пучком на голове, любезно здоровается; она, как всегда, рада его видеть и впускает в кабинет Элин: подождите здесь, она скоро придет.

Хьяльти садится на кожаный диван «Mies van der Rohe», черный и блестящий, как лакрицы. Элин заменила картину над диваном: кобальтовая абстракция Хафстейна Аустманна уступила место идиллическому пейзажу Асгрима Йонссона с его овальными холмами и яркими красками гор.

Через несколько минут он встает и подходит к кабинету; там все, как обычно, в полном порядке, нож для бумаги лежит на тонкой стопке бумаги, компьютер мирно жужжит, несмотря на черный экран.

На зеленом сукне лежит потрепанная тетрадь, из нее торчат цветные стикеры, на обложке он читает:

Продовольственная безопасность и прирост населения^[8]

Немного подумав, Хьяльти повинуется инстинкту, берет отчет и открывает.

Перепись населения 1703 г. — это, несомненно, самый известный и уникальный источник. Она была предпринята с целью изучения ситуации, сложившейся в стране вследствие серьезных экономических трудностей предшествующих десятилетий, когда исландцы умирали от голода, особенно много умерло в период 1694–1702 гг. По оценкам, голод стал тогда причиной смерти 9000 человек, что, вероятно, составило около шестой части общей численности населения.

В 1703 г. в Исландии насчитывалось 50 358 жителей. В 1801 г., согласно переписи, их было 47 240. После массовой смертности в 1783–1785 гг. число исландцев сократилось до 38 363. И на всем протяжении XVIII в. общая численность населения, насколько можно судить, ни разу не превысила показатель 1703 г.

Общая численность населения Исландии

1703–2016

Источник: Статистическое управление Исландии

В первой половине XIX в. в Исландии была широко распространена теория, согласно которой в стране могут одновременно проживать не более 45 000, максимум 50 000 человек. Дальнейший демографический рост в конечном итоге неизбежно приводит к спаду. Совершенно очевидно, что в отношении старого исландского общества с его застойной экономикой эта точка зрения справедлива. Вопрос в том, действительно ли стагнация неизбежна.

На следующих страницах приведены таблицы, содержащие статистику по демографии, производству продуктов питания и климату.

Согласно отчету, численность населения превысила 100 000 жителей в 1926 г., 200 000 — в 1968-м.

Хьяльти пролистывает отчет и останавливается на заключении; прислушивается: снаружи никакого движения.

Всем ясно, что ситуация в Исландии радикально изменилась за один век. Технический прогресс, развитие торговли и международных связей привели к интенсивному росту населения и таким быстрым социальным изменениям, что исландцу девятнадцатого века, каким бы плодотворным и прогрессивным ни было его мышление, современное общество показалось бы незнакомым и непонятным. Однако после того, как параметр «международная торговля и международное сообщение» был удален из государственного бюджета, нам тем не менее приходится ставить себя на его место в вопросе о пределе роста численности населения. Исландцам удалось создать эффективную энергетическую инфраструктуру, и сегодня выработка электроэнергии даже превышает потребности. Излишки используются в сельскохозяйственном производстве продуктов питания, будь то выращивание фруктов и овощей в теплицах или зерновых, картофеля и других корнеплодов на подогреваемых полях. Техническое обслуживание оборудования и адаптация двигателей к нехватке ископаемого топлива — это временные трудности, с которыми инженеры и техники могут справиться за относительно короткое время.

Развитию животноводства, будь то традиционное разведение овец и коров или содержание свиней и птицы на агрофермах, препятствует отсутствие в стране многих видов кормов и готовых удобрений, растениеводство ограничено культурами, которые можно выращивать, утилизируя отходы жизнедеятельности домашних животных. В настоящее время проводятся эксперименты по производству более эффективных удобрений, но они пока не дали ожидаемых…

Из приемной доносится бормотание нескольких голосов, разобрать слов Хьяльти не удается, но это пришла Элин. Покинуть кабинет слишком поздно, и он садится в кресло, положив перед собой открытый отчет. Дверь распахивается, она смотрит на него с непроницаемым видом, похоже, совсем не удивилась, застав его в министерском кресле.

— Добрый вечер. А ты поздно.

— Но ведь и ты еще здесь. Домой совсем не уходишь?

— Интересы Исландии обязывают. Не могу себе позволить работать только в присутственные часы.

— Замечательный документ. Я столько времени провожу, заседая вместе с вами, с тобой, Мани и Координационной группой, а потом некоторые моменты изящно отодвигаются в сторону, видимо, как менее важные. Среди них — нехватка продовольствия в стране.

— Нет, — отвечает она. — Это принципиальный вопрос, лежащий в основе всего, Координационной группы и всех наших заседаний. И ты его никогда не задаешь.

— Двести тысяч человек. Это то количество жителей, которое страна сейчас может прокормить, судя по отчету. А что ты собираешься делать с остальными? С оставшимися ста пятьюдесятью тысячами?

— Но есть и позитивные моменты. Невероятный прогресс за два века. В начале девятнадцатого века страна кормила менее пятидесяти тысяч человек, в конце века — чуть более девяноста тысяч. Плоскогорье кипело жизнью, а потом корабли повезли самых бедных в Америку. Так что сегодняшние двести тысяч — это замечательный результат для такой маленькой нации. Они смогут жить очень хорошей жизнью.

— Что будет с остальными? — повторяет он.

Она трясет головой.

— Мы не знаем. И нет никакого основания паниковать, можно усовершенствовать судовые двигатели, перевести их на электричество или биотопливо, тогда суда будут доплывать до богатых рыбой районов и вылавливать больше. Но это вопрос статистический. Удастся ли прокормить растущее население, выращивая траву и злаки или выращивая рапс и производя из него масло для кораблей? Как нам представляется, независимо от того, что мы выращиваем, численность населения будет постоянно возвращаться к указанному показателю. Пропускная способность пастбищ, производство кормов для рыбных и агропромышленных ферм, теплицы — это все ограниченные ресурсы.

— Двести тысяч — ужасно мало. А не попробовать ли увеличить число рабочих рук, ведь когда их много, работа спорится?

— Хьяльти, еще не факт, что прогнозы сбудутся. Это наш самый мрачный сценарий, осенью посмотрим, насколько фермерам удалось увеличить производство, сколько выловят маломерные суда. Лето было хорошим, все настроены довольно оптимистично. Тем не менее нам, видимо, придется принять некоторые трудные решения. Несложно представить себе, что происходит, когда триста пятьдесят тысяч человек борются за продовольствие, рассчитанное на двести тысяч. Люди создают группы, слабые терпят поражение и голодают, сильные побеждают и управляют страной, угнетая и подвергая насилию. Это будет гражданская война со всеми страданиями, какие только можно себе представить.

Она подходит к окну и смотрит на город.

— Это нелегкая ноша. Взгляни на меня, как бы я хотела сейчас лечь где-нибудь в позе эмбриона, и пусть другие спасают мир или то, что от него осталось. Но я не могу себе этого позволить. Это мой проект, и я не сдамся, пока стою на ногах. Я не собираюсь рожать своего ребенка в ад на земле, если могу его предотвратить. На это у меня есть полгода.

У Хьяльти голова идет кругом. Ребенок — у них это одна из запрещенных тем.

— А какая судьба уготована всем этим людям? Что вы собираетесь с ними сделать? Забить как скот? И о какой цивилизации тогда можно будет говорить?

— Как такая ерунда вообще могла прийти тебе в голову? — спрашивает она сердито. — Мы цивилизованная нация. И найдем оптимальное для всех решение. Мы надеемся, — продолжает она с напором, — что не придется высылать всех и страну покинут лишь те, кто захочет уехать.

МАРИЯ

Добравшись до дома, она едва держится на ногах от усталости. Уже за полночь. Мария с трудом поднимается по лестнице с велосипедом, ноги почти не слушаются. Поворачивает ключ в замке, но цепочка блокирует дверь и не позволяет ее открыть.

— Маргрет, — зовет она тихо, затем громче. — Маргрет, я дома.

Из глубины квартиры на нее смотрят два глаза.

— Элиас, ты еще не спишь? Сними, пожалуйста, цепочку.

Он не шевелится, по-прежнему смотрит на нее в сумерках коридора. Она повышает голос.

— Элиас, открой. Мне нужно войти.

— Маргрет нет дома, — говорит он тихо. — Ее вообще сегодня не было.

Страх окончательно отнимает у Марии силы, в глазах чернеет. Где же она?

— Открой мне, пожалуйста, милый мой.

Наконец он поднимается с пола, снимает цепочку и открывает дверь своей матери, которая, наклонившись, сгребает его в охапку и относит на диван в гостиной.

— Дорогой мой малыш, ты целый день просидел один?

Уткнувшись в плечо матери, Элиас буравит ее носом, крепко обнимает, стараясь покрепче вцепиться руками в пуховик.

Она так сердита и расстроена, что едва может дышать, ноздри раздуты, голос дрожит. Где эта девчонка? Она верила ей, доверила младшего брата, такого хрупкого и чувствительного, словно у него нет кожи и вообще никакой защиты от окружающего мира. Его сестра, напротив, такая самостоятельная и ответственная, дерзкая и умная; она и возложила на девочку эту ответственность, а та подвела.

Ее вновь охватывает страх, на Маргрет это непохоже, наверное, что-то случилось. Вечно гоняет где-то на своем велосипеде, иногда пропадает часами. Неужели угодила в лапы какому-то насильнику или попала в аварию?

Она хватает трубку и набирает номер дочери, однако у той выключен телефон. Уже час ночи, но она звонит Эмбле, ее отец в полусне бормочет какие-то возражения, однако будит дочь и передает ей трубку.

— Мы с Маргрет уже давно не общаемся, я много недель ее не видела. Она теперь дружит с ребятами из торгового центра, они наверняка в курсе.

Эмбла старается держаться по-взрослому, подбодрить Марию.

— Маргрет, она крутая, с ней все в порядке, как пить дать.

Мария благодарит девочку и кладет трубку. Она не знает, что предпринять, не может оставить Элиаса, да и сил на поиски совсем нет. Полиция уже давно не выполняет своих обязанностей, и, если не можешь хорошо заплатить, звонить им не имеет смысла.

В конце концов, глубоко вздохнув, набирает старый номер, который удалила из телефона, но все еще помнит наизусть. Она звонит Хьяльти.

Затем снимает пуховик, берет Элиаса на руки и относит его в кровать, лежит, свернувшись вокруг него кольцом, как это делают хищники вокруг своих детенышей, и ждет, не смыкая глаз.

ХЬЯЛЬТИ

Он не знает, что делает там. Почему срывается посреди ночи по тревожному звонку женщины, которая оттолкнула его от себя, вычеркнула из своей жизни.

Торговый центр окутан темнотой, четырехугольные башни торчат как сломанные зубы. Хьяльти осматривается, прикидывая, как будет действовать дальше. Здание безлюдно и заброшено, но изнутри доносятся низкие звуки, словно у этого монстра есть сердце и оно бьется.

В одном помещении слабо мерцает свет. Он медленно подходит ко входу, но никаких людей не видно. Двери заперты, стекла замазаны черной краской, но внутри играет музыка и явно слышится какое-то движение. Он стучит. Никакого ответа. Стучит снова, сильнее, сжатым кулаком по стеклу, впустите меня, мерзавцы.

В замке поворачивается ключ, и выглядывает прыщавый подросток, пристально смотрит на него, в носу кольцо, которое явно предназначалось для того, чтобы придать ему устрашающий вид, но вместо этого делает его похожим на тощего бычка. Через приоткрытую дверь доносится ритмичная музыка, виден мерцающий свет.

— Я ищу Маргрет, — Хьяльти старается говорить авторитетным тоном. — Ей тринадцать лет, и она должна вернуться к себе домой. Ее мать хочет, чтобы она вернулась.

— Выметайся. Нет здесь никакой Маргрет, — отвечает парень треснувшим голосом.

Он собирается захлопнуть дверь, но Хьяльти успевает подставить ногу, без глупостей, дорогой, я намерен поискать ее сам. Парень орет, и не успевает Хьяльти опомниться, как получает пинок в живот; он корчится от боли и падает на тротуар. Из дверей с криками и воплями вываливаются подростки, у одних в руках бутылки, у других сигареты, удары сыплются один за другим. Прыщавый замахивается бейсбольной битой, Хьяльти закрывает глаза и пытается защитить лицо рукой.

Вдруг крики стихают, и спокойный голос, перекрывая музыку, спрашивает:

— Ты его знаешь?

— Да, — тихо отвечает Маргрет. — Он когда-то жил с моей мамой.

Хьяльти чувствует ее присутствие, прикосновение ее рук, она пытается помочь ему встать. Его захлестнула волна радости, затем волна стыда за то, что она видит его таким, избитым и израненным; он, шатаясь, поднимается на ноги.

— Маргрет, с тобой все в порядке?

— Меня зовут не Маргрет, — говорит она сквозь зубы, — меня зовут Мара. И что, черт возьми, ты здесь делаешь?

Хьяльти едва узнает ее, она выросла, накрасила глаза черными тенями. Он пытается восстановить самоуважение, распрямляет спину, но чувствует себя ужасно, эти отморозки, похоже, сломали ему ребра.

— Твоя мама прислала меня за тобой. Она чуть жива от беспокойства. Пойдем домой, дорогая моя.

— Не пойду. И не тебе указывать, что мне делать. Ты мне не папа.

Хьяльти охватил гнев.

— И что, ты собираешься здесь жить? В этой дыре? А как же твоя мама и маленький брат? Ты оставила его одного на целый день, о чем ты думала?

Маргрет отводит взгляд, ничего не говорит. Парень в кожаной куртке загораживает ее.

— Послушайте, она никуда с вами не пойдет. Теперь она живет здесь.

— Она не может здесь жить, — не сдается Хьяльти. — Ей всего тринадцать. Она еще ребенок. Я слышал, чем вы занимаетесь, кражи и насилие, бесконечные вечеринки, на которых за еду и алкоголь любой может получить доступ к маленьким детям под наркотой.

Парень угрожающе идет прямо на него с перекошенным от гнева лицом.

— Вам не следовало приходить сюда и указывать, что нам можно, а что нельзя. Здесь мы сами заботимся о себе. И никто нам не указ. Это наш дом.

— У Маргрет есть дом. Есть мать, которая заботится о ней и беспокоится за нее; младший брат, о котором она должна заботиться. Позвольте мне отвезти ее домой, — его голос звучит почти умоляюще.

Но Маргрет, выйдя вперед, шипит: «Никуда я с тобой не пойду, черт возьми». И, повернувшись к парню, обнимает его за шею и целует глубоким, страстным поцелуем, назло Хьяльти.

Парни теснят Хьяльти, толкают его, замахиваются дубинками и кастетами. Он поднимает руки, ладно, успокойтесь, будет, как вы хотите.

— Но я могу хотя бы поговорить мирно с тобой?

Маргрет смотрит на парня, тот кивает и делает остальным знак разойтись, а сам закуривает, не спуская с них глаз.

— С тобой точно все в порядке? Они ничего тебе не сделали?

— Точно в порядке, — отвечает Маргрет, вращая глазами. — Это мои друзья. Мы вместе веселимся. Так что у тебя нет шансов забрать меня домой, не хочу целыми днями ждать там маму.

— Ты же знаешь, она ищет работу. Чтобы вас обеспечивать.

— Флаг ей в руки. Здесь, по крайней мере, еда. И они добры ко мне. Как семья.

— Эта твоя так называемая семья на самом деле просто банда, и еда ворованная. А ты предпочитаешь их матери и маленькому брату, за которого несешь ответственность. Они на меня набрасываются, а ты называешь их семьей. Можешь гордиться собой и своими друзьями.

— Замолчи, — коротко отрезает Маргрет.

Натянув на голову капюшон, она возвращается к своим друзьям, к парню в кожаной куртке.

— Я только пытаюсь тебе помочь, — кричит он ей вслед, но она даже не удостаивает его взглядом.

Он садится на скутер и набирает скорость. Болит спина, куртка грязная и рваная. Придется рассказать Марии, что ничего не вышло, и в очередной раз ее разочаровать.

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

Я почти не продвинулся. Должно быть, неудачно наступил на раненую ногу и потерял сознание от боли; очнувшись, кричу как раненый зверь. Меня охватило отчаяние, трудно поверить, во что я превратился, печальное зрелище, грязное и бородатое существо, чуть живое от страха и одиночества, пропахшее гнилью и навозом после зимы, проведенной в тесном соседстве со скотом и испортившимися припасами.

Мое тайное убежище — это небольшая пещера у подножия отвесных скал. Когда я ее нашел, она уже была неплохо спрятана от посторонних глаз, а я еще закрыл вход большой каменной плитой. Очень постарался расчистить пещеру. Но сейчас, вглядываясь в полумрак, проклинаю себя за то, что пожалел времени и не сделал ее более пригодной для обитания; на мокром и холодном камне трудно найти удобное положение, склизкие стены покрыты мхом. Дрожу от холода и жара, долго я здесь не выдержу.

Если выберусь, если рана на ноге заживет, устрою баню. Обещаю самому себе. Выгребу из дома навоз и помоюсь. Расчешу бороду и волосы, постараюсь выстирать свои лохмотья.

Если мне еще суждено не только с ревом корчиться от боли в собственных испражнениях.

Лежу в горячей и ароматной воде. «Это соли и масла, лаванда и мускус», — поясняет она, гладя мне плечи, лоб, грудь. «Если хочешь, я тебя вымою». Хозяйка скалы схватила меня, уволокла к себе из человеческого мира и не собирается отпускать.

Иногда моя голова проясняется, и я в страхе начинаю подсчитывать запасы, думаю, мне неплохо удалось скрыть следы своего пребывания, скудные пожитки я рассовал по щелям и ямам, домашнюю утварь и бочку с солониной накрыл старыми овечьими шкурами и дерном. Следы стараюсь спрятать под нечистотами, орудуя веткой как метлой. Они, разумеется, найдут сушеную рыбу и мясо, но все же, надеюсь, не поймут, какой они давности, и решат, что обитатели покинули это место задолго до их прихода, оставив ценный белок чайкам и мясным мухам. Пытаюсь успокоить себя тем, что они не астрофизики.

Снова погружаюсь в полуобморочное состояние, в мягкие руки, которые гладят меня, растирают и ласкают мое усталое, больное тело, поднимаюсь на поверхность только подышать, из мягкой теплой воды, из этих маленьких сильных рук.

Основание для оптимизма

Исландия быстрыми шагами идет к устойчивости и продовольственной безопасности

РЕЙКЬЯВИК, 5 августа. — «Несмотря на то что торговля с другими странами на некоторое время прервалась, у нас нет оснований опасаться дефицита продуктов в стране», — заявила сегодня премьер-министр Элин Олафсдоттир, представляя новый отчет о производственном потенциале сельского хозяйства и рыболовства.

Эксперты Министерства считают, что, судя по производству прошлого года, эти отрасли могут легко накормить всех жителей страны.

Изобилие продовольствия^[9]

Из отчета следует, что поголовье крупного рогатого скота в стране насчитывает 74 444 животных, из них 26 159 молочных коров. Численность поголовья овец равна 490 000, взрослых свиней около 3600 и кур-несушек 226 000.

Общее производство мяса в прошлом году составило около 30 000 тонн. Среднестатистический житель страны употребил 82 кг мяса, что примерно соответствует объему производства на душу населения. Также на каждого было продано 42 литра молока и молочных продуктов.

В прошлом году заготовили 2,5 млн кубометров сена, преимущественно силоса в рулонах. Урожай картофеля составил 8260 тонн, а зерна — 6227 тонн. Кроме того, было собрано почти 6000 тонн свеклы, моркови, помидоров и капусты.

Общий улов рыбы в прошлом году превысил миллион тонн, и примерно 750 000 тонн выловлено в территориальных водах.

Рыбоводческие хозяйства произвели в прошлом году около 8300 тонн рыбы, в основном лосося и гольца.

Жир с каждой травинки

Элин выразила свою радость по поводу результатов отчета. «В Исландии с каждой травинки стекает жир, — процитировала она. — Нам нечего бояться».

По ее словам, прекращение импорта нефти, удобрений и пластмасс не является причиной для беспокойства.

«Есть временные технические решения. Лучшие ученые и изобретатели страны работают над тем, чтобы начать внутреннее производство, которое будет лучше и экономичнее, чем иностранные ресурсы».

Однако подробности этой работы держатся в строжайшей тайне.

ХЬЯЛЬТИ

В голодные годы человеком движет стремление выжить. Все остальное отходит на второй план; человеческое общение подчиняется животному инстинкту добывания еды. Это влечет за собой разрушение нравственных ценностей и социальных связей, отрицание устоев семьи, законов и правил. Люди слоняются бесцельно, возникают массовые беспорядки. В ареалах голода процветают кражи, разбой, насилие и убийства. Известны даже случаи каннибализма, но это явление редкое, и его предпочитают замалчивать.

Хьяльти закрывает отчет и вздыхает. Мани стоит по другую сторону полированного стола для заседаний, скрестив руки на груди, и ждет, напряженно барабаня пальцами по рукам. Он в традиционном исландском свитере, произведенном, вероятно, согласно его шерстяному проекту, превзошедшему все ожидания; нация сидит и вяжет из того, чем благословенные овечки одарили ее этим летом. Некоторые инициативные предприниматели наладили производство ткацких станков, в планах на осень — начать массовый выпуск шерстяного полотна.

— Господи, помоги нам всем, — думает Хьяльти, готовя репортажи об этих оптимистичных и инициативных людях и рассылая их по соцсетям.

Географическая изолированность дала нам бесценный исторический опыт, иначе мы бы не научились обходиться собственными силами, голь, как говорится, на выдумки хитра. Дряхлых стариков вытащили из кроватей, чтобы они вспомнили, как нужно прясть, ткать, доить, сводить концы с концами; все эти несчастные люди закончат свои дни в том же промозглом кошмаре, где родились, и ничего в жизни не желают они так страстно, как выбраться из него и залечь в свои теплые постели в обнимку с айпадами.

Но никто не может сравниться в оптимизме и инициативности с этим экономистом, он рассуждает о прогрессе и устойчивом развитии, перечисляет последние достижения, как делать вьючные седла из переработанного фиброармированного пластика, косы — из непригодных к использованию машин; стекла вынули из окон пустых торговых центров, банков и адвокатских контор и с бесконечной любовью и нежностью перевезли в геотермальные теплицы на юго-западе страны.

А сейчас Мани перейдет к самому важному — продовольственной безопасности; затем, как всегда, будет много вопросов, и на все он даст подробные ответы. При одной только мысли об этом Хьяльти становится нехорошо.

Хьяльти решает приготовить на ужин обычную еду. Пастуший пирог из фарша и овощей, покрытых слоем картофельного пюре и посыпанных тертым сыром. Он чувствует, как во рту текут слюни, надо сделать большой пирог, его хватит на несколько дней. Кормят в Министерстве отлично, но он уже давно не готовил обычной еды и успел по ней соскучиться.

На ступеньках к дому он различает какую-то серую груду. Ею оказывается Ульвхильд в поношенном плаще.

Он удивленно здоровается, они никогда раньше не наведывались друг к другу в гости, он вообще не помнит, чтобы когда-нибудь видел ее вне работы.

— Они меня выгнали.

Он приглашает ее войти, эта новость скорее расстроила его, чем удивила. Ульвхильд берет стакан воды и садится на диван в пустой гостиной.

Она рассказывает, что ей не пришлось забирать из редакции много вещей. Те, что накопились за четверть века работы на этом месте, с лихвой поместились в обычный пакет. Несколько книг, чашка с ее именем, две шерстяные кофты и пачка визиток, которые она никогда никому не раздавала. А еще было то, что исчезало в валиках печатной машины и затем появлялось на страницах газеты, тысячи колонок новостей, интервью, прогнозов, информации, все это в конце концов оказывалось в мусорных баках соотечественников, крохотный фрагмент истории человечества, который так легко забывается.

— Думаю, я всегда оставалась верной своим убеждениям, — говорит она. — Пыталась выбрать лучшую из имеющихся версий правды и изложить ее на хорошем исландском языке. Только и всего. И в итоге именно это стоило мне работы.

— Я пытался тебя предупредить. Но ты так и не перестала задавать трудные вопросы.

— Знаю. Я жертва собственного идиотизма.

Она сидит высоко подняв голову, поставив стакан воды на столик перед собой, бледная и раздраженная, вырванная из естественной среды обитания и поэтому беспомощная. Хьяльти с ней согласен, она вела себя по-идиотски. Даже дети, достающие своих родителей бесконечными вопросами типа «что будет на обед?», «когда начнется школа?», «как у вас с работой?», увидев в их глазах страх и растерянность перед неопределенностью, все же останавливаются. Либо кто-то не выдерживает и кричит: «Не знаю! Замолчите!» И они замолкают, стараются заняться делом, сидят с младшими братьями и сестрами, пока родители бродят в поисках работы и еды.

— И что ты будешь делать?

Она смотрит на него своими серыми глазами и отвечает на удивление бодро:

— Что-нибудь найдется.

— Ты связана с «Избирателями»?

— С «Избирателями»? — Она сверлит его взглядом, кто сейчас передо мной — друг и коллега или сотрудник Министерства?

— Брось.

— Да, я действительно собираюсь с ними поговорить. Вместо того, чтобы ходить в море, хотя дядя и предложил мне рыбачить вместе с ним. Я считаю, что женщина на шестом десятке, ведущая сидячий образ жизни, принесет больше пользы за письменным столом, чем в рыбацкой лодке.

В этом Хьяльти отнюдь не уверен, он-то вполне мог себе представить, как эта строптивая коренастая женщина стоит на палубе в оранжевом комбинезоне и громким голосом раздает указания и отпускает непристойные шутки.

— Ты ввязываешься в очень опасную игру. «Избирателей» хватают при первой возможности. Можешь попасть из огня в полымя.

— Хуже не будет. Я одинока, все вложила в эту работу, и теперь у меня ничего нет. Ничего. И чтобы иметь средства к существованию, я просто вынуждена обратиться к «Избирателям», но тем самым я невольно подтвержу слух, что я одна из них и гнула их линию в редакции. Это увольнение стоит мне не только заработка, но и репутации.

— Не связывайся с ними. Они опасны, подстрекают к протестам и беспорядкам, дестабилизируют обстановку. А мы не можем себе этого позволить. Все понимают, что случится, если сейчас пройдут выборы. Страна погрязнет в гражданской войне, и нация погибнет. Нам сейчас нужна стабильность. Закон и порядок. Мы оказались в беспрецедентной ситуации и должны к ней адаптироваться.

Ульвхильд смотрит на него с подозрением, и он замолкает, но затем говорит:

— Мне очень жаль. Я могу чем-то помочь?

— Только тем, что перестанешь перенюхиваться с этой своей бывшей любовницей и убивать в стране все, что называется интеллектуальным и критическим мышлением.

Она стукнула стаканом по столу, затем продолжила:

— Люди голодают, они в отчаянии. Нам нужна серьезная дискуссия, демократическая, а не за закрытыми дверями министерских кабинетов. Жизнь в стране постоянно ухудшается, еду из продуктовых складов раздают близким друзьям членов правительства, эти так называемые спасатели становятся все агрессивнее.

Ульвхильд фыркает.

— Элин ничего не предпринимает, а тем временем ее маленький флейтист разъезжает по стране, вербуя никчемных людей и разжигая шовинизм.

— Мое участие или неучастие мало что меняет.

— Нет, все меняет, — произносит она с горящим взглядом. — Эти молодчики безвредны, пока у них нет сторонников. Но если рядом с ними появляются одаренные и образованные люди, они становятся опасными. И ты хорошо вписываешься в эту схему. Не только как политтехнолог, но и как обычный способный и образованный человек. Однако пока люди типа тебя участвуют в этом, борьба за цивилизованное общество проиграна.

Она встает со словами, что, вообще-то, приходила к нему за помощью.

— Но я поняла, что справлюсь сама. Тебе сейчас намного труднее. Дай знать, если смогу что-нибудь для тебя сделать.

Ульвхильд надевает пальто и уходит, с шумом закрыв за собой дверь. Хьяльти стоит у окна и смотрит, как она, не оборачиваясь, шагает по улице. Он жалеет ее, но в то же время рад, что она ушла. Пытается вспомнить, есть ли у него мускат, он ведь будет готовить пастуший пирог.

МАРИЯ

Бесконечная равнина, плоско и однообразно стелющаяся под колесами их велосипедов, исчезает в кустарнике за их спинами, в осень, налетевшую откуда-то с севера. Дождь то приходит, то уходит, вокруг все укутано плотным серым шелковым занавесом, мимо проплывают поля и луга, зеленые, желтые, коричневые, полные обещаний сытого желудка.

Быстро они явно не доберутся, мальчику тяжело, он кашляет с мокротой и хрипами, у нее прицеп, нагруженный самым необходимым, в нем сухая одежда и обувь, несколько книг, еда на дорогу, целая и невредимая, бережно упакованная в спальник и одеяло. Все остальное она оставила, но угрызения совести, страх и гнев следуют за ней так же неуклонно, как дождь, водят у нее в голове медленный, тяжелый хоровод в такт с ногами, которые крутят педали.

Неблагодарная паршивка.

Несносная девчонка.

Моя маленькая девочка.

Она трясет головой, пытаясь избавиться от ощущения тяжести, смотрит через плечо на Элиаса, мокрого и грязного, само отчаяние, шлет ему свою самую радостную улыбку.

— Выше голову, капитан!

— Я устал, мама!

— Я знаю, любовь моя. Мы скоро приедем! Давай только побыстрее выберемся из этого дождя.

— Мама?

Велосипед под ним раскачивается, как лодка, он медленно едет вперед, усталый, сильно петляя.

— Что, дружок?

— Почему Маргрет не поехала с нами?

— Она живет у друзей.

— А почему не захотела поехать с нами?

— Она приедет позже. Только немного с ними побудет.

— Думаешь, она нас найдет?

— Конечно, дружок. Она позвонит, и я тогда поеду и заберу ее.

Молчание.

— Почему мы тоже не можем жить у ее друзей?

— Они подростки, Элиас. Мне нужно найти работу и еду для нас. А ты еще слишком мал, чтобы там жить.

— Но там ведь есть маленькие ребята, такие как я.

— Есть, Элиас. Но у них, вероятно, нет ни мамы, ни папы. Дети должны жить с родителями.

— А почему Маргрет не с тобой?

Мария вздыхает. Сын словно заезженная пластинка, всю дорогу из столицы, от самого торгового центра, как только стало ясно, что ей не удастся уговорить Маргрет ни по-хорошему, ни по-плохому. Она не может до нее достучаться, пробиться сквозь этих так называемых друзей, курящих травку и пьющих всякий ужас, девочки размалеваны, как путаны… Мария превращается в свою мать, она знает это, и ее пробирает дрожь. Она становится воплощением всего того, что заставило ее саму броситься прочь из дома, мотаться по Европе, куря гашиш и распивая алкоголь, пока Провидение не привело ее, худую и злую, как дикая кошка, в Гаагу, где она оказалась у замечательного преподавателя скрипки, а оттуда в музыкальную академию в Нью-Йорке. Разве, имея за плечами такое прошлое, она не должна просто доверять дочери?

Она такая маленькая.

Ей только тринадцать.

Ливень смывает слезы с ее щек, из серости вдруг возникают огромные сверхъестественные существа и машут руками до самого неба. Мария смеется, это знак. Дорога приводит двух печальных испанцев на допотопных транспортных средствах в целый лес ветряных мельниц.

— Смотри, Элиас, ветряные мельницы, — кричит она. — Ты будешь Дон Кихотом, а я Санчо Пансой!

Мальчик оживляется и прибавляет скорость, изо всех сил крутя педалями и разбрызгивая вокруг грязь. Мария старается держаться рядом, они делают рывок, перекрикиваясь на испанском, своем тайном языке.

Смеясь и тяжело дыша, они въезжают в деревню. Мария осматривается, она ожидала увидеть небольшой город, а эти несколько домиков даже деревней с трудом можно назвать. Улица пустынна, единственное большое сооружение — картофелехранилище, которое возвышается над деревней как гигантский дом с дерновой крышей, а еще серое здание по другую сторону большой канавы, делящей поселение на две части. Там в окнах горит свет, и, подъехав, они видят лошадей на лужайке и несколько велосипедов у входа. Вдали неясно виднеются ветряки, их лопасти в медленном танце кружатся над деревней. Мария стучит, а затем осторожно открывает дверь. Они попадают в тепло, их окутывает аромат еды, доносятся голоса и (невероятно, но факт) живая музыка.

— Добрый вечер, — кричит она.

Музыка и разговоры смолкают. Между створками двери образуется щель, и появляется потрепанная голова; веснушки, шелушащаяся кожа, красные дреды. Мужчина выглядит как отбеленный в хлоре растаман. Увидев их, расплывается в улыбке до ушей.

— Добрый вечер, добро пожаловать в «Солнечный остров»! Ужасно рад вас видеть. Вы промокли до костей.

Двери открываются, и к ним устремляется людской поток, молодые и старые, мужчины и женщины, все улыбаются; полные любопытства и обеспокоенные лица; руки стягивают с них мокрую одежду, укутывают в шерстяные одеяла, суетятся вокруг них с полотенцами. Вы наверняка устали и проголодались, проходите и отдыхайте, ты, должно быть, Мария, а ты Элиас, мы уже начали беспокоиться, проходите быстрее, мы тут пируем.

Ошеломленная происходящим, Мария вдруг осознает, что стоит в рекреации старой школы и, словно рыба, глотает воздух ртом. Затем они проходят в актовый зал, где за длинным столом сидят люди и едят, в мисках у них горячий суп. Из кухни прибегает Инга, в фартуке, надетом поверх комбинезона. «Мария, дорогая моя, ты приехала!» Она обнимает подругу так крепко, что той становится тяжело дышать, затем поворачивается к Элиасу, берет его на руки и прижимает к себе. «Мой большой мальчик, проехал на велосипеде весь путь!»

Их отводят на почетные места, Инга ставит перед ними миски с супом и устраивается рядом; растаман садится напротив и представляется. Его зовут Эрн Ульв, он председатель местного колхоза. «Солнечный остров», так он называется. Вероятно, мы могли бы подыскать более сельскохозяйственное название, но это предложила моя дочь, оно красивое и нам понравилось.

Он предлагает домашнее пиво, однако Мария, поблагодарив, отказывается, спасибо, я не пью. На сцену выходят два молодых человека с флейтой и гитарой и с радостным азартом исполняют «Андалузский танец» Гранадоса в честь новых гостей. Мария тронута, она смотрит, как сын поглощает суп, хорошо приправленный, наваристый, наполняющий теплом с головы до пят. «Он из конины», — объясняет Инга извиняющимся тоном. Местные жители всегда ели конину, хотя церковь давным-давно наложила на нее запрет. Но картофель и морковь выкопали сегодня утром, перец чили и приправы прямо из теплицы. Мария вылавливает из супа кусочки мяса и собирается отправить их в миску Элиаса, однако Инга останавливает ее, не нужно, всем хватит.

— Да, здесь достаточно еды и работы, — говорит Эрн Ульв, улыбаясь Инге. — Деревня больше не называется Тикквабайр, она получила новую жизнь и новое название. «Солнечный остров» позволяет нам начать все заново, хорошо жить, пользуясь тем, что дает нам земля, и создавать доброе, гармоничное общество. Мы не верим, что все крутится исключительно вокруг производительности и прибыли, людям необходимо время, чтобы радоваться и танцевать, думать и создавать. Дети здесь ходят в школу, у нас есть курсы для взрослых, где можно не только научиться таким практическим вещам, как огородничество или монтаж и эксплуатация электрооборудования, но также заниматься йогой и философией. У всех жителей «Солнечного острова» есть те или иные способности, то, чем они могут поделиться с другими.

— Я рассказала им о тебе, — перебивает его Инга. — Об игре на скрипке, испанском языке и зеленых пальцах. И Эрн Ульв сказал, что ты идеально подходишь.

— Спасибо. — Мария смотрит в миску. — У меня нет слов, я будто в рай попала. Мы скитались, никому не нужные, точно хлам. Я уже очень давно не была желанным гостем.

Она глядит на Ингу, они, улыбаясь, берутся за руки; как здорово иметь хорошую подругу.

Элиас, положив голову на стол, тихо похрапывает, и Мария поднимает его на руки. «Мне нужно переодеть его во что-нибудь сухое и уложить. Мы сможем устроиться в каком-нибудь углу?»

— Вы будете жить у меня, — отвечает Инга. — Дождь стих, я отведу вас домой.

Дом маленький, немного обветшал, но держится неплохо, тянется мансардой в вечернее небо; красивый сад опоясан кустами роз.

— Розовый сад, — шепчет Мария на ухо Элиасу. — Мы дома.

МАРА

Так или иначе, ко всему привыкаешь. Она не знает, как это происходит, словно какие-то маленькие вещи внутри нее перемещаются, их каждый день передвигают, все ближе к ее сердцевине.

Становится легче, когда что-то примешь, покуришь, понюхаешь или выпьешь вина, которое им раздает Сьонни, его делают из молока или сыворотки, или чего-то еще в этом духе, и пить его невозможно, если только не подмешать в него кокс, тогда оно еще ничего. И вот ты уже вовлечен в настоящий момент, находишься в хорошем настроении вместе с другими ребятами, сосредоточен на самосовершенствовании, на том, чтобы чувствовать себя частью группы, что-то рассказывать другим, заставляя их слушать и смеяться. Главная цель — быть вместе.

Легче было вместе с Храфном, вернее, пока она оставалась у него одна, потому что она по-прежнему с ним, хотя знает, что он встречается и с другими девочками, дарит им подарки, обнимает у всех на виду. Это причиняет ей боль, но она не собирается выставлять ее напоказ, только отбрасывает назад свои тяжелые темные локоны и смеется, когда ее спрашивают об этом; мы с ним свободные люди.

И когда мальчики приходят к ней в палатку или уводят на старый склад, пытаются поцеловать и все такое, ей кажется, что она мстит; пусть не думает, что она его собственность, она вольна целоваться с другими мальчиками. Некоторые из них даже довольно милые, но не такие голубоглазые и сильные, как Храфн, не настолько милы. Ее друзья.

Йоханна видит ее насквозь. Они загорают на крыше, одни во всем мире, и когда подруга напоминает, что Храфн спит и с ней, Мара чувствует, как закипает от гнева. Не проронив ни слова, она отворачивается, а Йоханна продолжает: просто он такой, спит со всеми. Не стоит особенно надеяться.

— У нас все по-другому, — произносит Мара сквозь зубы. — Он меня любит. А я люблю его. Но он не только мой, и я это принимаю.

Йоханна молчит. Она почти никогда не улыбается, задумчиво смотрит на мир своими темными миндалевидными глазами. Вообще-то Мара считает ее очень умной, но сегодня она просто невыносима.

— Может быть, он тебя и любит, но это какая-то недобрая любовь. Из-за него ты ходишь грустная, я же вижу. Иногда напуганная.

— Да замолчи ты. — Мара закрывает глаза.

Они не всегда торчат в торговом центре, иногда совершают вылазки по округе и проверяют престижные дома и пустые школы, затем идут в долину, где издавна держат кур, свиней и лошадей. Но там нужно быть настороже, хозяева охраняют животных и огороды. В коттеджи проникать легче, многие жители их давно покинули, другие ретируются, едва их завидев, запираются в спальнях, позволяют банде сорванцов все разграбить, далеко не каждый может встретить их с ножом, дубинкой или кастетом в руке.

Иногда отец семейства оказывает сопротивление, выходит к ним с оружием или с таким угрожающим видом, что они решают побыстрее смыться; некоторые хозяева состоят в отрядах спасателей, в их дворах по-прежнему припаркованы большие джипы, на окнах особые знаки, в такие дома лучше не соваться. Храфн говорит ей, что полиция даже как-то раз устраивала зимой облаву и он не хочет, чтобы это повторилось снова.

— Полицию и спасателей лучше не злить. Ты ведь понимаешь, мы, конечно, смутьяны и все такое, но их намного больше, и у них ружья. И нам жизненно необходимо иметь с ними хорошие отношения.

Им весело, они так молоды и сильны, что энергия струится по телу, когда они мчатся по пустым улицам на своих велосипедах, крича от радости.

Летом людей в городе совсем мало, многие, взяв с собой детей, уехали искать работу, заготавливать сено, выкапывать картошку, строить новые теплицы. Их дома теперь пустуют целыми кварталами, на столе в кухне открытая пачка хлопьев, у входной двери вопящий от голода кот.

Она не загадывает на будущее, не вспоминает о маме с Элиасом, держит их за пределами этого мира. Но иногда они приходят к ней во сне; просыпаясь, она не сразу понимает, где находится, думает, что мама сидит на кухне за чашкой кофе и читает газету, а тепло в кровати рядом с ней — Элиас, но там оказывается Храфн, и никакой кухни, никакого кофе, никакой любимой мамы.

Мама собиралась найти работу на востоке, Мара сказала, что она не раб, чтобы гнуть спину на картофельной плантации, корячиться в грязной жиже, выкапывая картошку. Они ссорились целый вечер. Мама кричала, что она совсем от рук отбилась, неблагодарная эгоистка, дрянная девчонка, не думает об Элиасе, а Маргрет в ответ, что ей пофиг, что это не ее сын, что таким, как Мария, вообще нельзя заводить детей. Элиас стоял в дверях с дрожащей нижней губой; когда она заметила брата, было уже слишком поздно, он все слышал. Маргрет выскочила, хлопнув дверью, и мама выбежала за ней с криками «ты мне больше не дочь» и «домой можешь не приходить», но потом, когда велосипед увозил ее прочь, вдогонку неслось «Маргарита, прости меня, не уезжай, возвращайся домой».

Но пустая квартира, где нет ни людей, ни еды, — это не дом; мама с Элиасом уехали, домашний телефон не отвечает, его отключили. Мама долго пыталась забрать ее отсюда и в конце концов, должно быть, сдалась.

На полках ближайшего «Бонуса» еды тоже стало совсем мало, и, хотя они об этом не говорят, она видит, что Храфн обеспокоен, слышит, как он вполголоса обсуждает это с большими ребятами. Их вылазки становятся длиннее, охватывая все новые районы и магазины, но, похоже, еды больше нигде нет. Молоко, мясо и овощи, которые привозят в город, теперь, как говорит Храфн, сразу же отправляются в гавань, там большие продуктовые склады, а оттуда распределяются по рынкам и магазинам центральных кварталов, и спасатели следят за тем, чтобы мы не грабили склады.

Иногда им везет, как, например, когда Сьонни достал целый мешок свинины, упавший с машины, когда его везли в город, и они устроили барбекю за домом, даже собаки были сыты.

Храфн приходит к ней вечером, и она старается не показать, насколько рада его видеть, старается быть холодной и расслабленной, не хочет прыгать вокруг него как щенок.

— Смотри, — говорит он, вытаскивая из кармана джинсов тонкую золотую цепочку. — Это тебе.

Цепочка слишком короткая, чтобы носить на шее, и слишком длинная для запястья, она надевает ее на щиколотку. Мара целует Храфна в щеку, удивленная и радостная, он уже давно не дарил ей подарков.

— Послушай, милая, у меня созрел план. Я знаю, что нам делать.

Он сильно возбужден, явно что-то принял, в глаза вернулся смех.

— Я тут встретил парня, своего школьного друга, мы учились в одном классе. Тогда он был полный псих, сейчас же стал спасателем, и, по его словам, все у него в шоколаде. Дел у них невпроворот. Я рассказал ему о нас, как мы здесь живем, а потом мне пришла идея устроить для них вечеринку.

— Для спасателей? Нам надо, чтобы они сюда приходили?

— Нет, нам ни к чему, чтобы они заявлялись и били нас, но если придут и повеселятся вместе с нами, тогда, возможно, захотят нам помогать. Принесут пожрать и все такое.

— Ладно, — соглашается Мара. Похоже, он знает, что делает, хотя идея насчет спасателей ей не особо нравится.

— И вот еще что. Мы должны помогать друг другу. Мы обеспечим вино и дурь, приукрасим немного бывший магазин игрушек, поставим там диджея. А вы, девочки, — он гладит ее по голове, накручивает волосы на палец, — уж будьте с ними поласковей.

— Что ты имеешь в виду? Танцевать и все такое?

— Да, танцевать и быть милой с ними. Мы пустим их в надувные замки.

— В надувные замки? — переспрашивает Мара. — Но они ведь взрослые.

И тут до нее доходит, что он имеет в виду.

— Мы пустим их в надувные замки, и ты поможешь их развлечь, — продолжает он, крепко взяв ее за волосы и потянув назад. — Понимаешь?

— Да, Храфн. Я понимаю.

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

Собака лежит, надежно укрывшись позади меня, и тихо рычит. Как от сторожа от нее мало толку. Голова ватная, в ушах шум. Но все же я рад, что Тира со мной.

Не знаю, сколь долго лежу здесь. Умираю от холода и голода, нога затекла. На рану даже смотреть не хочется.

Наверху слышится треск, кто-то осторожно ходит по гравию. Обхватываю собаку и зажимаю ее морду рукой, только бы молчала. Шаги останавливаются; может быть, овца. Стараюсь дышать тихо, но от нервного напряжения выходит громкое шипение, которое эхом разносится по ложбине.

Шаги слышатся снова. Легкие, так ступает человек, никакого сомнения. Затем они удаляются, и звонкий голос кричит: «Здесь никого нет».

Детский голос. Очевидно, они пришли с детьми. Детям нечего терять, кроме своей души. Наркокурьеры, убийцы, рабы, они делают самую грязную работу только за то, чтобы их погладили по голове и накормили.

Выжидаю, слышу другие голоса, чистые и звонкие, ничего не понимаю. Зачем они посылают детей в долину? Что мне теперь делать? Тихо лежать, пока кто-нибудь из них сюда не спустится? Закончить дни свои как упавший в яму ребенок из страшной сказки?

Уже вечер, а гости все не уходят. Неужели решили обосноваться в моем доме, будут рыться в моих тряпках и лакомиться моей едой, лишат жизни ягнят? Когда долину накрывает аромат вареного мяса, я вскакиваю, но раненая нога подгибается, и я чуть не падаю навзничь.

Нет, черт возьми. Я не собираюсь умирать здесь как трус, пока эти разбойники пируют за мой счет. Попробую их перестрелять, хотя бы нескольких из них, и не растерять остатки самоуважения в последних хрипах.

Я вешаю ружье на плечо и ползу по мокрым, скользким камням, осторожно поднимаюсь над каменистым склоном, стараюсь держаться за кустами, надеясь, что меня не видно. Боль ослепляет, лежу, пережидая ее, как роженица схватки.

Слабый запах дыма смешивается с ароматом еды из дома. Там точно пир. Медленно ползу, продираясь сквозь густой кустарник, острые ветки рвут волосы и царапают лицо, с трудом продвигаюсь к дому. Несколько моих непрошеных гостей спустились к морю и ходят по берегу в поисках ракушек и кусков дерева, чего-нибудь полезного.

Дыхание у меня тяжелое и с хрипами, со лба и шеи течет холодный пот, ружье дрожит в руках. Плетусь вдоль стены дома, на мгновение останавливаюсь у двери, затем резко вхожу и стреляю.

Удар ружья после выстрела чуть не сбивает меня на пол; беспорядочно оглядываюсь и вижу глаза, искаженное ужасом лицо, женщина, нет, девочка, она обнимает ребенка, защищая его своим телом. Я промахнулся. Слава богу.

Урожай картофеля уменьшился

РЕЙКЬЯВИК, 4 сентября. — «Дожди в этом году отличные, но нужно также солнце и тепло, — говорит Атли Мар Хардарсон из Хорнафьорда, который специализируется на разведении картофеля. — Солнечных дней требуется намного больше, чем было этим летом».

По его словам, урожай в этом году будет меньше, чем в прошлом. Кроме того, уборка картофеля еще не началась. «В последние дни выпали интенсивные осадки, которые не позволили выкопать картофель, — объясняет Атли. — Люди ходят по колено в воде».

Местные картофелеводы в целом удовлетворяют спрос населения, и урожая прошлого лета хватило до нынешнего июня. Однако Атли выразил сомнение в том, что объем этого урожая будет таким же большим.

ХЬЯЛЬТИ

Туловище тихо раскачивается на ветру, голова касается земли, глаза вылезли из орбит и остекленели. Задние ноги кобылы связаны, ее подвесили на автопогрузчик со вспоротым брюхом, внутренности вместе с потрохами других лошадей блестят в контейнерах для рыбы; мероприятия в стойлах прошли быстро и четко.

Хьяльти находит Лейва в пустой конюшне, тот не отрываясь смотрит на стену, где красивыми рядами все еще развешена упряжь. Когда Хьяльти кашлянул, брат вздрагивает.

— Привет, — здоровается он растерянно. — Прогулки верхом теперь не получится.

— Я узнал, что сегодня пройдет операция в здешних конюшнях. Мне очень жаль.

Лейв слабо улыбается.

— Наверное, это к лучшему. Нам трудно сюда ездить, и лошади практически одичали. Гудрун больше в этом совсем не участвует. Я должен был продать их еще весной, но не смог себя заставить.

Он смотрит на мертвую кобылу в открытую дверь. Звездочка. После отъезда дочери на нее никто не садился.

— Вы же получите компенсацию за лошадей?

— Мы получим одну тушу. Остальное заберет Министерство, в счет продуктовых запасов на зиму.

Он пожимает плечами.

— Нам придется самим заготовить мясо, но это того стоит. И о сене заботиться теперь не нужно.

Лейв весь съежился, словно постарел. Ему чуть за пятьдесят, но лохматые брови и корни волос поседели. Блестящий педиатр сгорбился, серый пуховик на нем висит. Впервые в жизни Хьяльти ощущает себя старшим братом.

— Вам ничего не нужно? — спрашивает он. — Еды хватает?

Лейв качает головой.

— Достаточно, я ем на работе и приношу остатки Гудрун. Еда так себе, но иногда кажется, что столовая — это единственное отделение в нашей больнице, которое может продолжать свою работу. Нужно признать, мы абсолютно беспомощны. Люди умирают от простейших вещей, переломов и поноса. Вернулось жуткое средневековье.

Он смотрит на Хьяльти, оценивающе разглядывает его ухоженную бороду, выглаженную рубашку.

— Ты хорошо выглядишь, мама бы тобой гордилась. Она всегда была уверена, что ты далеко пойдешь.

Они не виделись с июня. Хьяльти представляет себе брата запертым в бетонном подвале без окон вместе с Гудрун, нездоровый блеск в ее глазах, единственное прибежище для него — работа, где дети мрут как мухи от незначительных болезней. А теперь и лошадей увозят на этих ужасных автопогрузчиках, чтобы превратить их в серый фарш, гомогенизированный гуляш.

— Может, нам уехать отсюда? — спрашивает он. — Не хочешь заглянуть на чашку чая?

— Нет, дружок, я поеду с ними, — отвечает Лейв. — Они обещали подбросить меня домой, вместе с тушей. Но здесь наверху есть чай, если хочешь.

И Хьяльти плетется за ним наверх, слушает мирное журчание чайника, смотрит, как брат возится с чашками и чабрецом. Как же давно они вот так здесь вдвоем не сидели.

Лейв тоже помнит их посиделки. Приготовив чай, садится напротив брата.

— От Марии что-нибудь слышно?

— Мы уже давно не общались. У нее были большие проблемы с дочерью, ушла летом из дома, а ей всего тринадцать. Живет в каком-то наркопритоне. Мария собиралась с Элиасом в деревню, это последнее, что я знаю.

Лейв отпивает чай и, морщась, трясет головой.

— Наверное, тебе нужно ей позвонить. Узнать, все ли у них в порядке.

Хьяльти ерзает на стуле.

— Я не уверен, что она обрадуется моему звонку. Когда мы разговаривали в последний раз, она ясно дала понять, что не примет от меня никакой помощи.

— Времена меняются, — говорит Лейв. — Нам в реанимации это хорошо видно. Поступает все больше пациентов с ранами и травмами, полученными в результате применения физической силы. Грубая физическая сила, организованное варварство. Жертвами становятся представители определенных групп — иностранцев, мусульман, всех, кто отколот от чужой скалы.

— Ну, скажешь тоже, — Хьяльти удручен, — организованное варварство. Ты в своем уме? Мы в Министерстве ничего об этом не слышали. А ведь должны бы, разве нет?

Лейв смотрит на него из-под мохнатых бровей.

— На прошлой неделе мы взяли к себе семью. Родители попали в нашу страну как беженцы более двадцати лет назад. Отец работал в столичной девелоперской компании, мальчиком на побегушках в столовой, что-то в этом духе. Он стащил какую-то мелочь, еду для своих детей; конечно, он не должен был так поступать. Но фирма направила к нему домой каких-то головорезов, когда семья как раз ужинала. Обнаружив еду, они повалили его, связанного, ничком на стол и высекли в назидание другим, чтобы неповадно было воровать у исландцев. А жену и детей заставили на это смотреть. Потом каждый из членов семьи получил удар хлыстом по лицу. Метку, как говорили отморозки. Их клеймили как иностранцев. — Лейв опустил взгляд в чашку с чаем. — Самому младшему было три года.

— Мария и ее дети — граждане Исландии, — возражает Хьяльти, но брат его перебивает:

— Те люди тоже. Думаю, нынешней зимой Исландия совсем не подходящее место для одинокой матери с темнокожим ребенком.

— А что я могу для них сделать? Они меня не хотят, если ты помнишь. Трудно оказать помощь тому, кто не хочет иметь с тобой никакого дела.

— Можешь отправить их во фьорд, — советует Лейв. — Конечно, потребуются определенные усилия, но там вполне можно наладить жизнь. И ты бы мог ей в этом помочь.

Хьяльти смотрит на брата как на сумасшедшего.

— Во фьорд? Я не был там с детства. Там ведь ничего нет.

— Там есть дом, — говорит Лейв с грустной улыбкой. — Там есть рыба, тюлени, небольшой участок земли у теплого ручья, где, по рассказам деда, люди пробовали выращивать картошку. Не всем так повезло.

Хьяльти соглашается и думает о Гудрун в подвале без окон. Пожалуй, передам его слова Марии, если услышу ее снова.

МАРИЯ

Остается только смеяться. Работать и смеяться. Повсюду грязь, она скопилась на домах, сапогах, лицах и волосах, течет под воротники, в термосы, собирается в ушах и вытекает из уголков глаз; похоже, грязь дождем льется с неба. Люди бок о бок ходят по щиколотку в грязи там, где когда-то был огород с красивыми рядами величественной картофельной ботвы, а теперь он превратился в огромную грязную лужу, целое Средиземное море грязи. Они копаются руками в мокрой земле, роют лопатами и вилами, выуживают картофелины.

Осенний воздух грозит морозами, северное сияние уже танцует в перерывах между вторгающимися в страну циклонами, и теперь важно спасти ценный картофель. Каждый клубень, который находят в грязной жиже, — это символ победы человеческого духа, маленькая гирька, склоняющая чашу весов к покупке рыбы, скира и масла, одежды и запчастей, сала для свечей к зиме и удобрения к весне.

Мария больше не думает о руках, она уже давно перестала за ними ухаживать и вычищать песок из-под ногтей по вечерам. Она превратилась в гору мускул, жира и сухожилий, быка, который пробирается через грязную жижу, перепахивая ее крепкими копытами. На самом деле, говорит она Инге, это чем-то похоже на игру в оркестре, коллективная работа над общей целью, будь то идеальное исполнение сложной симфонии или чулан, наполненный красивым овощем. Каждое утро она первым делом находит маленькую картофелину, выкапывает ее, тщательно очищает от земли и, поднося к свету, возносит беззвучные благодарности за это маленькое чудо, затем засовывает ее в рот и жует, скрипя зубами. Она берет только одну, первая свежая и сладкая; горечь появляется в картошке номер два.

В обеденный перерыв она встречается с Элиасом, целует его в грязную щеку и стоит вместе с ним в очереди к раковине в доме культуры, чтобы смыть основную грязь. Они садятся на свое место за длинным столом и слушают истории и болтовню за простой едой: картофельный суп, суп из порея, омлет с луком и картошкой, отваренная солонина. Они научились ценить шкварки, кусочки конины, которые много часов томились в собственном жиру. Элиас примиряется сразу, а Марии требуется несколько попыток, прежде чем голод подавляет отвращение от желтого жира и навязчивых запахов.

Пока идет сбор урожая, уроки в школе отменены. Дети постарше собирают картошку и мох вместе с родителями, малыши окучивают морковь и свеклу, пропалывают грядки. Элиасу, похоже, пребывание здесь идет на пользу, в глазах появился здоровый блеск, он начал разговаривать с другими детьми, хотя Мария не замечала, чтобы он с кем-то подружился. Дети ходят маленькими перепачканными группами, и под грязью они совершенно одинаковые.

Она старается звонить Маргрет каждый день, хотя мобильная связь плохая, набирает снова и снова, пока та не отвечает, холодная, своенравная. Да, еды у нее достаточно. Да, чувствует себя хорошо. Нет, повидаться не хочет.

Мария рассказывает ей о колхозе, о еде, музыке, вечерних посиделках, слышит все возрастающее отчаяние в собственном голосе, описывает эту насквозь промокшую деревушку как скаутский лагерь на солнечном побережье. Маргрет ничего не рассказывает себе, иногда спрашивает о брате; брат с сестрой перебрасываются парой слов, прежде чем та кладет трубку, скорее всего вращая глазами в ответ на назойливость матери.

Я ее безвозвратно потеряла, думает Мария, начала терять после взрыва. Струна между нами заледенела.

Вечерами она лежит в кровати и не может заснуть, несмотря на усталость, ворочается и пытается придумать, как же вернуть свою девочку, заслужить ее доверие, вновь стать ей матерью. Что делать родителю, которого отвергает ребенок? Можно быть матерью без ребенка?

Закрывая глаза, она каждый раз видит Маргрет, грязную, голодную, изнасилованную, избитую. Пьющую, курящую, обдолбанную. Постоянное беспокойство гложет ее изнутри, смех на мокрых от дождя полях становится утомительным, шутки в доме культуры по вечерам превращаются в пустой звук.

— Мы обсудим это на сегодняшней посиделке, — говорит Инга, и Мария смотрит на нее, точно на сумасшедшую.

— Какого черта? Я знаю этих людей считаные дни и должна излить перед ними душу? Это что, секта?

— Нет, это общество, — отвечает Инга. — Мы сейчас твоя семья. Семьи обсуждают проблемы и находят решения. Позволь мне ввести Эрна Ульва в курс дела, а он ознакомит остальных.

Мария сомневается, но уступает, совершенно растерянная.

Вечером она почти не чувствует вкуса еды, механически жует колбасу, отдает свое картофельное пюре Элиасу. В конце ужина Эрн Ульв поднимается на сцену, включает акустическую систему и берет микрофон. Он шевелит обветренными губами, его улыбка наполнена самоуверенностью, несмотря на кожную болезнь и приземистое тело; он одет в изношенную футболку с логотипом хеви-метал-группы и джинсы, ему в диапазоне от тридцати до пятидесяти с хвостиком.

— Дорогие сестры и братья, дорогие жители «Солнечного острова», — говорит он, размахивая ярко-красными дредами до плеч. — Хочу выразить всем благодарность за ваш ценный вклад в наше общее хозяйство на этой неделе. Дни выдались непростые, недельный урожай составил четыре тонны, а всего за лето мы собрали уже тридцать пять тонн. Но остается еще много нетронутых полей, что обещает хороший урожай. — Он распростер объятия. — «Солнечный остров» вносит свою лепту, чтобы было чем кормить страну этой зимой.

В задних рядах раздается ворчание, пожилой мужчина тянет руку, он один из тех, кто вложил в колхозную копилку свои земли, Мария знает, что их называют старейшинами.

— Ведь это гораздо меньше, чем мы собрали к этому времени в прошлом году, — замечает он. — Отсутствие техники и погода оказывают свое негативное влияние.

— Нас также беспокоит плесень, — вторит ему одна из женщин. — Мы недостаточно опрыскивали этим летом, и некоторые поля заражены плесенью, мы все это знаем. Какой смысл в том, чтобы собрать хороший урожай, если потом он сгниет в хранилищах.

— Плесень затронула лишь ничтожно малую часть урожая, — заверяет Эрн Ульв. — Важно то, что мы обменяем картошку на мясо, рыбу и молоко, теплую одежду для наших детей, запасные детали для машин. Единственное, что нам сейчас нужно, так это несколько сухих дней, чтобы вымыть и высушить картофель, тогда мы будем богаты.

Мария слушает оживленное обсуждение болезней растений, цен на рынке, платы за электричество и соображений Эрна Ульва по поводу того, как вдохнуть в старое картофельное производство новую жизнь, развивать новые продуктовые линии. Они собираются провести отопление в огороды, собирать по два урожая в год, морковь, свеклу и капусту.

— Но самое главное — это наше доброе сообщество. Огородничество — цивилизованное и благородное занятие. В поте лица своего мы выполняем несложную работу и не жалеем времени на духовное развитие, делимся друг с другом дружбой, обмениваемся подарками.

Он смотрит на Марию.

— Однако довольно разговоров о работе. Теперь обратимся к нашей семье. Недавно к нам присоединились сестра Мария и маленький брат Элиас. Они пришли к нам десять дней назад и уже внесли свой вклад в наше общее дело, работали вместе со всеми и радовали нас своим присутствием и дружбой. Сестра Мария, мы еще не слышали, как ты играешь. — Он смеется и подмигивает ей. — Сейчас самое время. Так что иди сюда и расскажи немного о себе. Поприветствуем сестру Марию аплодисментами.

Она открывает футляр и вынимает скрипку, поднимается на сцену под шум аплодисментов, ладони потные от волнения и осознания того, в каком виде она будет давать концерт, после рабочего дня чистыми были только спортивные брюки и шерстяные носки. Ее руку обхватила маленькая теплая рука, Элиас провожает ее на сцену.

— Добрый вечер, — говорит она в микрофон, стараясь произносить как можно лучше. — Меня зовут Мария, а это Элиас, и мы хотим поблагодарить вас за теплый прием, за то, что позволили у вас остаться. Я уже давно не играла на скрипке. — Она смеется. — И руки у меня давно уже не настолько чистые, чтобы на ней играть. Однако мне хочется сыграть вам маленькую пьесу, отрывок из любовной мелодии Бетховена.

Зал свистит и хлопает, Эрн Ульв тоже аплодирует, обнимает ее за плечи и по-братски прижимает к себе.

— Мы хотим поблагодарить вас за то, что вы живете с нами, работаете с нами и играете для нас. Но прежде, чем ты начнешь, не могла бы ты рассказать нам, почему здесь оказалась.

— Я приехала сюда, — говорит она, смущаясь, — в поиске новых возможностей. Работы для скрипачей теперь очень мало, а у нас в Исландии нет родственников, которые могли бы помочь. В городе я работу не нашла, и нам в буквальном смысле было нечего есть. — Она смотрит на Элиаса. — А потом позвонила Инга и пригласила нас сюда, и мы решили попробовать. Мы очень благодарны.

Она улыбается и сжимает руку Элиаса.

— Ты ведь была в концертном зале, когда произошел несчастный случай?

— Верно.

Она не стала поправлять, что несчастный случай — это лишь официальная версия, а на самом деле все это было спланировано.

— Да, я единственная, кто выжил в концертном зале. Мне очень повезло.

— Нам тоже повезло, что ты выжила; не только малышу Элиасу, но и всем, кто познакомился с тобой здесь. Но вас ведь не двое? Есть, видимо, и сеньор Мария?

— Нет, — смеется она. — Никакого сеньора Марии. Я одинока. Но у меня есть еще один ребенок. Дочь Маргрет осталась в столице. Ей двенадцать, нет, тринадцать лет.

— Где она? Почему не приехала с тобой?

— Она… отказалась ехать с нами. Ушла из дома. Живет с друзьями в бывшем мебельном магазине. Я… я звоню ей каждый день, у нее все хорошо, но я смертельно боюсь за нее. Собираюсь убедить ее приехать сюда как можно быстрее.

— А скажи мне, дорогая сестра Мария, как она смогла отказаться поехать с тобой? Разве она не слишком мала, чтобы принимать самостоятельные решения?

Марию прошиб пот.

— Маргрет всегда была самостоятельной. И решительной. И еще… я оттолкнула ее, после того несчастного случая. Пила, недостаточно заботилась о ней, и она не может мне этого простить. Но сейчас я бросила пить. Пришла в себя. И собираюсь убедить ее вернуться. Я сделаю все, чтобы убедить ее приехать сюда.

— Вы слышали, братья и сестры. Поможем Марии и Элиасу вернуть Маргрет? — спрашивает Эрн Ульв, зал аплодирует и скандирует: «Да, обязательно, дорогая сестра Мария».

Элиас прыгает от радости: мама, они собираются нам помочь.

— Когда соберем урожай, мы выделим тебе в помощь несколько сильных мужчин, чтобы вы поехали искать твоего ребенка, — обещает Эрн Ульв.

Мария так благодарна, что обнимает его, не скрывая слез.

— Спасибо, — шепчет она ему на ухо.

— Буду рад помочь, подруга, — тихо отвечает он, крепко прижимая ее к себе.

Она, смеясь, кладет скрипку под щеку, взмахивает смычком, в зал льется музыка, наполняя собой братьев и сестер; они сидят и слушают, закрыв глаза, сытые и умиротворенные, и накопленная в поле усталость отпускает их.

Он приходит к ней ночью, она вздрагивает, когда открывается дверь, не сразу видит, кто пришел.

— Что ты здесь делаешь? — шепотом спрашивает она, стараясь не разбудить Элиаса.

Наверное, у него есть новости о Маргрет, но он только трясет головой, садится в кресло у окна, безучастно смотрит на нее.

— Ты же знаешь, что я здесь делаю.

Маленькая комната на чердаке вдруг начинает сужаться.

— Подожди, не буди его, — просит она, медленно поднимаясь и хватая Элиаса в охапку.

Она выносит сына из комнаты, стоит в коридоре, обдумывая побег. Мысли, планы, расчеты роятся у нее в голове, она думает о вечерних посиделках, картошке, пути в столицу и предстоящей зиме, осколке стекла и бутылке джина, мужчине, который стоит сейчас в ее спальне, о его бесстыдном требовании, но прежде всего об Элиасе и Маргрет, о сильных мужчинах, которые поедут с ней в столицу забрать ребенка, он обещал.

Она не стучит в дверь Инги, просто открывает ее и молча кладет спящего ребенка рядом с подругой, выходит и закрывает за собой. Делает пять длинных шагов по коридору, останавливается у двери и посылает молитву, или проклятие, в вечность, затем переступает через порог с вопросом:

— Что ты хочешь?

— На колени, — отвечает он, расстегивая брюки. — На колени, сестра Мария, я благословлю тебя.

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

Хьяльти, просыпайся.

Я не могу открыть глаза, они словно застланы черным туманом. А к конечностям будто привязали гири. Все черно, кроме красной раны на ноге.

Чувствую, как к губам поднесли что-то холодное, вода, боже правый, вода, на лоб положили горячее и мокрое.

Хьяльти, ты должен проснуться. Посмотри на меня.

Я слышу шепот, моргаю и упираюсь в тревожные глаза, большие и карие, нахмуренные брови.

— Что это значит, черт возьми? Что ты здесь делаешь?

Она переспрашивает, и я захожусь в кашле, из груди вырывается хриплый клекот, затем повторяю:

— Что ты здесь делаешь?

— Тебя ищу, — отвечает она и кладет мне под голову красное и мокрое, спасательный жилет. — Начнем с раны, она гноится. Тебе придется стиснуть зубы. Будет больно.

Не в силах вымолвить ни слова, я смотрю на нее: совсем девчонка, сколько ей? Четырнадцать, пятнадцать? Худосочная, длинные ноги, как во время их последней встречи, только теперь еще суровый блеск в глазах. Она сосредоточилась на его ране, действует быстро и уверенно, черные локоны падают на нахмуренные брови, тонкая шея и чеканный подбородок напоминают о ее матери.

— Маргрет, малышка, — бормочу я хриплым голосом. — Я думал, ты уплыла на корабле.

Она не поднимает глаз, закусила губу.

— Нет. Я не уплыла на корабле.

— А как тебе удалось избежать? Где ты была?

Она косится на меня, ничего не отвечает, продолжая чистить рану, и так сильно давит на нее тряпкой, что я ору от боли. Мне не нужно ничего знать. У маленькой девочки разные пути выживания, когда вокруг нее рушится общество и исчезают близкие ей люди, и пути эти нелегкие, ни один из них ей не хочет обсуждать со старым и грязным мужиком на самом краю моря, своим бывшим несостоявшимся отчимом, чертовым дураком Хьяльти.

Я снова погружаюсь в темноту.

Проблема с туристами решена

Премьер-министр называет решение временным

РЕЙКЬЯВИК, 18 октября. — Министерство договорилось с ISAVIA об аренде помещений бывшего международного аэропорта для временного размещения иностранных туристов. Министерство взяло на себя решение проблем иностранцев в мае, после того как переговоры между Департаментом по иммиграции и Ассоциацией туроператоров зашли в тупик.

Когда в январе текущего года была прервана связь с окружающим миром, в стране оказалось около 20 000 иностранных туристов. Кроме того, в Исландии проживает около 27 000 иностранных граждан.

«Важнейшая задача — найти решение проблемы туристов, — заявила сегодня Элин Олафсдоттир на встрече с журналистами. — И пока идет поиск долговременного решения, мы должны обеспечить этим людям пропитание и крышу над головой».

Какое-то количество иностранцев находится в аэропорту с весны, но Министерство рассчитывает перевезти туда туристов, которые до сих пор проживают в гостиницах и хостелах по всей стране.

Элин заверила, что местным жителям не нужно беспокоиться по поводу соседства с таким большим количеством иностранцев. «Мы организуем патрулирование, чтобы обеспечить безопасность как иностранных, так и наших граждан».

Она рассказала, что работа над поиском долговременного решения проблемы идет успешно и результаты будут обнародованы в ближайшие месяцы.

МАРИЯ

Джипы тесным строем появляются на горизонте, становятся все ближе и ближе, как полчище саранчи атакуют заиндевелые поля.

Колхозники стоят на пронизывающем холоде и наблюдают за приближением спасателей, кто-то заговорил было о том, что надо бы защищаться, но Эрн Ульв быстро пресек подобные речи.

— У них ружья, а среди нас есть старики, дети и беременные женщины. Попытаемся с ними договориться. Вдруг они согласятся на дань, возьмут, например, немного картошки.

Машины медленно приближаются, и жители «Солнечного острова» расходятся, матери уводят детей в здание школы, пожилые люди торопятся домой. Мария крепко держит Элиаса за руку, никто ничего не говорит, но в воздухе витает страх. Они собираются в самом большом классе; карта мира как напоминание о далекой мечте, стены покрыты рисунками плодов и уборки урожая.

Подростки кучкой садятся на пол, малышей матери держат на руках. Мария стоит у окна, за шторой, и следит за происходящим на улице, но слов разобрать не может. Там остались Эрн Ульв, старейшины и другие смелые жители деревни, в их числе Инга. Это маленькая, но сильная группа, около двадцати человек. Глядя на их упрямые затылки, руки в карманах курток, Мария ощущает удивительное тепло; это мои люди, думает она, несмотря ни на что.

Ко всему можно привыкнуть, любила повторять ее мама. Ой, мама, если бы ты знала.

Машины въезжают в поселок, минуют развалины завода и старый магазин, останавливаются на лужайке у картофелехранилищ, среди комбайнов и пустых прицепов. Большинству из тех, кто выходит из машин, нет и двадцати, одни широкоплечие и мускулистые, другие тощие и, похоже, совсем недавно конфирмовались. Вооружены дробовиками и дубинками. У их главного большое оружие на спине, такое же было у гвардейцев на родине Марии, ручной пулемет, любимое оружие старых фалангистов.

— Спасатели, — фыркает Силла, стоящая рядом с Марией с хныкающей малышкой на руках. — Это бандиты, торчки. Криминальный сброд из Рейкьявика.

Мария не отвечает, только смотрит, как их люди решительно, но спокойно идут в сторону картофелехранилищ, они безоружные и в своих резиновых сапогах выглядят немного забавно, особенно на фоне пришельцев в красно-синих куртках; некоторые отстегнули рукава, чтобы показать сильные, с татуировками руки.

Колхозники стоят в нескольких метрах от спасательной команды, и Эрн Ульв что-то говорит, а человек с пулеметом ему, похоже, односложно отвечает. Эрн Ульв размахивает руками, указывая то на картофелехранилища, то на деревню. Как бы Мария хотела быть сейчас там, слышать, что происходит. Но вдруг командир отдает приказ и вскидывает пулемет, колхозники поднимают руки, к Эрну Ульву подходит худой парень и ранит его в живот, тот падает на колени, а парень, смеясь, сует ружье ему в рот и смотрит на своего командира, который одобрительно кивает. Мария отталкивает Элиаса от окна и кричит женщинам и детям:

— Бегите, бегите так быстро, как только сможете!

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

Снова придя в себя, я встречаюсь глазами с худым ребенком, судя по всему лет девяти, спутанные светлые локоны. Мальчик это или девочка, определить трудно. Ребенок подозрительно смотрит на меня и крутит между пальцами гильзу, у него нет ни малейшего основания доверять взрослым мужчинам, тем более тем, кто в него стреляет.

Приподнявшись, стараюсь бодро улыбаться. У меня нет температуры, и рана болит не так сильно. Она зеленая, от повязки исходит терпкий запах.

— Я положила на рану тысячелистник и манжетку, — объясняет Маргрет, затем обращается к ребенку: — Пойди, дружок, посмотри, как у них дела.

Мальчик встает и ловко спускается вниз, на нем залатанные лыжные брюки и резиновые сапоги, но теплый свитер, похоже, сравнительно новый.

— Кто они? — спрашиваю я.

Она пожимает плечами, просто ребята. Они тоже останутся, как и я.

— А сколько им лет?

— Хрольв младший, ему восемь. Мы с его сестрой Йоханной жили вместе, когда уплыли корабли, она моя ровесница. Джеку, думаю, двенадцать, а Нине девять, они позже к нам присоединились.

— И что вы здесь делаете?

— Тебя ищем.

— Меня? Как ты меня нашла? Кто обо мне знает?

— Мама наказала тебя искать. Прежде чем уехала. Написала, чтобы я искала тебя здесь. — Маргрет подняла глаза. — Она написала мне, что у тебя есть дом на самом краю мира и что здесь меня найдут не скоро.

Рыболовецкие суда получат электромоторы

Дизельные двигатели на судах скоро уйдут в историю.

РЕЙКЬЯВИК, 5 ноября. — Вполне реально перевести часть судов исландского рыболовецкого флота на электродвигатели уже в следующем году. Об этом сообщает Олав Хьяльмарссон, председатель Ассоциации кораблестроителей. По его словам, работа идет полным ходом и двигатели на экспериментальных судах лишь минимально работают на дизельном топливе.

Запасы дизельного топлива в стране быстро сокращаются, и власти запретили рыболовецким судам выходить в море на дизельных двигателях. По мнению Олава, это хорошо согласуется с интересами исландских кораблестроителей. «Мы также должны выполнить требования наших заказчиков по уменьшению расходов топлива и повышению эффективности его использования и работаем в этом направлении», — говорит Олав.

Он подчеркивает, что все кораблестроители страны руководствуются в своей работе экологическими интересами. Полностью или частично электрифицированные суда — вот к чему все стремятся.

«Совершенно очевидно, что в сложившихся условиях необходимо использовать электроэнергию не только в сельском хозяйстве, но и в рыболовстве».

Он говорит, что самым большим препятствием является нехватка лития для аккумуляторов и технически грамотного персонала. «Нам приходится вновь обращаться к опыту предков. Большинство судов будут оснащены также веслами и парусами».

ХЬЯЛЬТИ

Аэропорт больше не аэропорт. Названия у этого места нет, но в Министерстве его называют туристическим центром. Словно можно отправиться в путешествие по своему желанию и доброй воле, будто жаждущие туристы могут выбрать здесь интересные маршруты и туры и есть иные направления, кроме крыши над головой и простого способа выжить.

Здание не изменилось, возвышается как скала над пустынным ландшафтом, но вокруг удивительно тихо, никаких машин, автобусов, самолетов.

Сейчас, по-видимому, обед. Оскар выключает машину, выходит и ставит ее на подзарядку. Ездят теперь немногие, и Хьяльти благодарен Элин за то, что, отчаявшись отговорить его ехать, она предоставила ему машину и этого рослого сопровождающего.

Парень немногословен, не спрашивает, что понадобилось пресс-секретарю Министерства в туристическом центре, куда ездят только в случае крайней необходимости.

Внутри висит кислый органический запах дома престарелых, свинарника и чего-то еще, более примитивного, запах голода и грязи, жизни и смерти.

Они пробираются в полутьме между сваленных в кучу дорожных сумок, одежды и мебели. Тощая собачонка недоверчиво смотрит на них, затем исчезает за стойкой регистрации. Рядом с туалетом невыносимая вонь.

Хьяльти старается ни до чего не дотрагиваться, пол скользкий от грязи.

— Где они? — спрашивает он, и Оскар указывает наверх.

— Нам нужно пройти через рамку металлоискателя.

У него под курткой ружье, однако он, похоже, весь как на иголках, на лбу блестят капельки пота.

Они поднимаются по лестнице, запах усиливается. Перед металлоискателем установлено сваренное из стальных решеток заграждение. На посту двое одетых в черное мужчин с автоматами наперевес и в белых респираторах.

— Стоять, — рычит один из них. — Кто там, черт возьми?

Они поднимают руки, и сопровождающий кричит:

— Привет, Андрес, это Оскар Аринбьярнарсон. Помнишь меня?

Андрес опускает автомат:

— Привет, дружище, а что ты здесь делаешь?

Они обмениваются рукопожатиями и похлопывают друг друга по плечу. Это Йоханнес, он новобранец, привыкает. Оскар указывает на Хьяльти: этот из Министерства, работает на Элин.

— На экскурсию? — спрашивает Андрес. Он лысый и тощий, как жердь. — Заглянуть в такс-фри, да?

Парни смеются, Хьяльти старается улыбаться; вонь кошмарная, у парней в глазах странный блеск, зрачки расширены.

— Он ищет женщину и двух детей, — уточняет Оскар, и Хьяльти протягивает письмо из Министерства.

— Как ее зовут? Мария?

— Мария Ана Пачеко, — отвечает Хьяльти, стараясь выпрямиться и принять важный вид. — Министерству нужно с ней поговорить. Она здесь с двумя детьми.

— Только придется искать самому, мы не ведем никаких списков, — Андрес пробегает глазами по письму и возвращает его. — Можешь покопаться в этом хламе, вдруг что-то приглянется.

Парень поворачивает ключ в замке, и калитка с громким скрипом открывается. Они входят в нейтральную зону, и Хьяльти хватает ртом воздух, в зале непостижимо много народу. Умопомрачительный шум и крики; похоже, вся толпа устремилась в маленький кафетерий, где раздают дневной паек. Андрес презрительно ухмыляется. На полу повсюду багаж и мусор, спальники, покрывала и матрасы, и люди пробираются прямо по чужим вещам, чтобы добраться до еды.

— Как свиньи, — брезгливо комментирует Оскар. — Посмотри только, как они себя ведут. Отталкивают стариков и детей, едва не топчут их.

Женщина с младенцем падает на пол, когда молодой мужчина поднимается на стол и прыгает в толпу, это дикари, чертовы туристы.

Прибегают еще охранники, один стреляет в воздух, они бьют людей прикладами, get in line, god damn it^[10], и постепенно наводят порядок, люди стоят в очереди с озабоченными лицами, держа в руках миски и чашки, растрепанные и грязные, некоторые ранены, голова забинтована или рука на примитивной перевязи.

— Вчера привезли мало еды, — поясняет Андрес, — и теперь они думают, что больше кормить не будут. Жадность невероятная.

Они пробираются между горами мусора и людьми, которые что-то хлебают, а после еды вылизывают миски и пальцы.

— Чем вы их кормите? — спрашивает Хьяльти.

— Тем, что есть, — Оскар пожимает плечами. — Скиром, иногда мясным супом. В такой толчее найти Марию нет шансов. Худые лица похожи друг на друга.

Но есть другие залы и коридоры, сопровождающие их парни держат оружие наготове, и люди расступаются. Тех, кто замешкался, охранники прогоняют с дороги пинками.

Подбегает мужчина с маленькой девочкой на руках, она не двигается, не держит голову.

— Please sir, please help us, my daughter is very ill. She needs a doctor, she needs medicine^[11].

— Чертовы азиаты, — бормочет Андрес и, подойдя к нему, орет: — Move back, we don’t have medicine for you, we don’t have medicine for our own children^[12].

— Please sir, — просит мужчина.

Андрес тычет ему оружием в живот, и отец отходит в сторону, смотрит на них, в глазах все разочарование мира; пиджак в пятнах, рубашка вылезла из брюк, но волосы девочки аккуратно заплетены в косички, ее черные ресницы словно нарисованы на бледном лице.

— Наглеют, однако, — говорит Оскар и добавляет, обращаясь к Хьяльти: — Ты должен начать ее искать, мы не выдержим так целый день.

— А мы не можем ее вызвать? — спрашивает он, чувствуя, что долго находиться там не сможет, его просто-напросто вырвет.

Но Андрес трясет головой:

— Не получится; если вызвать одного, придут тысячи, и все будут говорить, что их зовут именно так.

Так что они идут дальше, пробираясь сквозь это плохо пахнущее людское болото; горестные лица сливаются в одно. Хьяльти видит ее лицо то у витрины с косметикой, то у пустых полок книжного магазина, но все это иллюзия, обман зрения. Марией могла оказаться любая из этих голодных иностранок, которые больше всего желали бы, чтобы нога их не ступала на эту проклятую землю. В конце концов он сдается. Лица мелькают у него перед глазами, женские голоса сводят его с ума, ему невыносима грубость охранников, которые топчут тяжелыми сапогами все, что ни попадется на пути, орут и направляют ружья на маленьких детей и стариков. Элин, видимо, была права, эта поездка безнадежна.

Они уже направляются к выходу, когда он чувствует в своей руке маленькую теплую ладонь. Смотрит вниз и видит его, более худого и с еще большими, чем когда-либо прежде, глазами, со смущенной улыбкой.

— Элиас, — говорит Хьяльти, наклоняясь и обнимая худое тельце. — А где твоя мама?

— Вон там, — показывает мальчик и ведет его в угол, где, прислонившись к стене, сидит Мария и что-то сосредоточенно записывает в маленькую черную записную книжку.

Она поднимает глаза и видит их, издает сдавленный крик, вскакивает и бросается навстречу. Они с Хьяльти обнимаются, ему с трудом верится, что он нашел ее; гладит по щеке дрожащей рукой.

Мария худая и грязная, но по-прежнему говорливая, черные глаза сияют.

— Хьяльти, забери нас отсюда, мы не должны здесь находиться. Ведь у нас исландское гражданство. — Она с ненавистью смотрит на охранников. — Но они меня не слушают, отказываются проверять, называют нас иностранцами.

Хьяльти поворачивается к Андреасу, исполненный праведного гнева:

— Эта женщина живет здесь пятнадцать лет и уже давно получила исландское гражданство. И ее дети, разумеется, тоже. У меня есть распоряжение, что ее нужно отпустить. — Он протягивает охраннику письмо из Министерства.

— Собирай свои вещи, — командует Андрес Марии, и она начинает спешно запихивать свои пожитки в спортивную сумку, Хьяльти пытается ей помочь.

— А где Маргрет?

— Она сбежала, живет где-то в городе со своей компанией. Мы здесь вдвоем с Элиасом. Мне нужно ее найти.

Хьяльти берет сумку Марии, она улыбается ему с благодарностью и облегчением, держа Элиаса за руку.

— Мальчик останется здесь, — говорит Андрес.

Хьяльти смотрит на него.

— Что ты имеешь в виду?

— Женщина может идти, у тебя есть на это бумага. А ребенок останется.

— Мы не оставим ребенка здесь, это ее сын. И он может пойти с нами. Это указано в письме.

— В письме значится, что у тебя есть разрешение забрать Марию Ану Пачеко и тех ее родственников, которых разрешено взять с собой, согласно параграфу двенадцатому директивы о передвижениях иностранцев в стране.

— Ну, и что не так? — Хьяльти чувствует, что у него холодеют пальцы.

— Он черный, — отвечает Андрес.

Хьяльти теряет дар речи. Затем выдавливает:

— Где в директиве написано, что необходимо изолировать людей другой расы? Он исландец!

— Его папа норвежец, — вмешивается Мария, — они уже много десятилетий живут в Норвегии.

— Заткнись, баба, — кричит охранник и толкает ее прикладом. — С тобой вообще никто не разговаривает.

Элиас плачет, тихо подвывая, уткнувшись лицом в бок матери, она в ужасе смотрит на Хьяльти, обхватив ладонями голову сына.

— Хьяльти, сделай что-нибудь, — просит она. — Ты должен что-то сделать.

— Я позвоню премьер-министру, — говорит он Андресу хриплым голосом. — Ты так просто не отделаешься.

— Звони, жалуйся мамочке. Думаешь, она не знает, что подписывает? Действительно, дала тебе разрешение вывести отсюда целый хвост негров? Спроси ее.

Хьяльти выбирает номер дрожащими руками, пробует прямой рабочий номер, домашний; наконец дозванивается до секретаря; нет, к сожалению, ее сейчас нет. Он оставляет сообщение, просит перезвонить, это сигнал бедствия, голос у него дрожит, и он с трудом подбирает слова.

Андрес стоит у него над душой, скрестив руки, Оскар смотрит на часы.

— Нам нужно идти. Либо ты забираешь бабу, либо нет.

Мария обнимает сына, вцепившись в него мертвой хваткой.

— Я шагу не сделаю без него, и не мечтай. — Она выдвинула подбородок, глаза искрятся гневом. — Забирай свое письмо, Хьяльти, и ступай прочь.

— Мария, мне очень жаль. Я это улажу. Вернусь и заберу вас.

— Думаешь, она не знает, что делает, — шипит Мария. — Думаешь, это не она установила эти правила, твоя любимая белая королева. И ты на нее работаешь. Позволяешь ей творить такое. Это ты обрек нас всех на этот ад. Прочь отсюда, и больше не показывайся.

Он не может ничего сказать. Должен поговорить с Элин, уладить недоразумение и вернуться за Марией. Следуя за верзилами к выходу, он оборачивается и видит, что мать и сын стоят крепко обнявшись.

Когда они уже подходят к калитке, Мария с Элиасом их догоняют. Они держатся за руки, Элиас вытирает слезы и сопли рукавом свитера, а Мария вкладывает Хьяльти в руки скрипку и, задыхаясь, говорит:

— Найди ее, Хьяльти. Даже если ты не сможешь помочь нам, ты сможешь спасти ее. Спаси Маргрет!

Она пристально смотрит ему в глаза, он кивает. А затем уходит. Идет за гориллой в машину и всю дорогу сидит окаменев, положив скрипку на колени, ничего не понимая, не понимая, как эти вежливые, хорошо воспитанные люди, с которыми он общается, сидит на заседаниях, ест в столовой, как они могут стоять за всем этим ужасом, этим адом, безграничным насилием, голодом и грязью.

В город они едут молча, Оскар высаживает его на площади у Министерства. Здесь все обыденно и буднично, несмотря на уличные беспорядки и сожженные урны, несмотря на пеньки, оставшиеся от срубленных деревьев, и вооруженных до зубов спасателей, охраняющих Министерство.

Босоногая Элин замерла в позе лотоса в своем кабинете и смотрит в окно, выходящее на море. Когда он входит, она сидит к нему спиной. Лодыжки все еще стройные, несмотря на беременность. Глядя на ее ухоженные пятки, он спрашивает:

— О чем вы думаете? Как можно допускать такое?

— Мы? — Она поднимается на ноги и тянет руки вверх. — А ты разве здесь не работаешь? Не сидел на заседаниях, когда принимались эти решения?

— Элин, это концлагерь. Люди умирают. Их бьют и морят голодом, вонь там невыносимая, все туалеты не работают.

— Брось, — говорит она язвительно. — Что-то тебе это в голову не приходило, когда мы обсуждали решение проблемы с иностранцами. Когда решили разместить туристов в аэропорту и ты организовывал рекламную кампанию о надежном убежище для иностранцев в лучшем аэропорту Европы.

— Я не знал, что там будет вооруженная охрана. Или что люди будут голодать.

— Сейчас все голодают, Хьяльти. Кроме нас с тобой, потому что Министерство заботится о своих. И хотя в стране нехватка продовольствия, мы обеспечиваем иностранцев едой, пусть и в небольшом количестве.

— Люди там умрут, Элин, уже есть больные.

— Этим людям повезло, что они здесь. В туристическом центре у них есть крыша над головой, они не окажутся на улице. Мы не в состоянии помочь всем сразу, приходится расставлять приоритеты. Ты же сначала заботишься о своей семье, а уже потом о чужих людях? И мы стараемся им помогать.

— Ты знала, что они не выпустят Элиаса? Знала, когда писала это письмо?

Она пожимает плечами, сидя на краю письменного стола, смеряя его взглядом своих голубых глаз.

— Правила есть правила. Нельзя сначала установить регламент передвижения иностранцев, а потом позволить негритятам бегать по улицам. Это по крайней мере странно.

— Элин, он гражданин Исландии. Он здесь родился.

— Перед нами стоит определенная задача. — Медленно, как непонятливому, объясняет ему Элин. — Мы должны сплотить нацию, сомкнуть наши ряды и привить людям чувство гордости за то, что нас объединяет. Мы не можем позволить себе слабость и дать бастардам разрушить нашу целостность. Я не расистка, училась за границей, у меня есть друзья разной расы и национальности. Это хорошие люди, но они нам чужие. Иностранная кровь разбавит исландскую, которую мы унаследовали от предков. Разве не для того исландские дети веками умирали от болезней, холода, голода и тяжелой жизни, чтобы потомки выживших стали крепче? Мы предаем их память, позволяя иностранцам смешиваться с нашей нацией.

Он слушает ее речь с открытым ртом, как идиот, и не отрываясь смотрит на красивую, талантливую Элин, цветущую, розовощекую, беременную, которой он доверял и за которой слепо следовал.

— Я со всем соглашусь, если ты дашь им свободу, — просит он. — Если ты отпустишь Марию и Элиаса.

Она мотает головой.

— То, о чем ты меня просишь, аморально и тебя недостойно. Ты просишь, чтобы я нарушила правила ради тебя, а это не что иное, как коррупция.

— Эти правила мерзкие и отвратительные и недостойны тебя. Ты же можешь спасти. Очень тебя прошу, сделай это.

Она смеряет его холодным взглядом.

— Я кормлю тебя из своей тарелки и плачу зарплату из своего кошелька, ты пользуешься всеми привилегиями, которые дает мое положение. Я тебя подобрала и приблизила к себе, сделала своим советником и доверенным лицом. А ты платишь мне тем, что бегаешь за иностранной бабой и требуешь, чтобы я спасала ее сына.

— Элин, это все из-за ребенка? Из-за того, что я его отец?

Она минуту смотрит на него.

— Нет. К моему ребенку ты не имеешь никакого отношения. — Она сделала шаг к нему. — Не переоценивай себя, мужик, я не питаю к тебе ни малейшего интереса. Лишь требую, чтобы ты проявлял преданность, сосредоточился на заданиях, которые я тебе поручаю, подчинялся мне, черт возьми. Чтобы потрудился выказывать хоть немного благодарности и уважения к своей стране, к своему народу. А не можешь — лучше убирайся!

Он несколько мгновений размышляет. Да, вероятно, лучше так. Пожалуй, я пойду.

МАРГРЕТ

Она одна.

Стоит там, где когда-то была гостиная, и рассматривает обломки того, что было ее домом, здесь давно никто не живет. У открытых дверей балкона образовалась лужа, на полу разбросаны рваные и грязные книжки.

Кто-то явно ходил по квартире и забрал то немногое, за что можно получить хоть какие-то деньги. Исчезли музыкальные инструменты и холодильник, шкафы на кухне зияют пустотой.

Кто-то побывал в спальне Марии, на полу мусор, на матрасе темные пятна.

— Мама, — шепчет она, опершись на дверной косяк, — куда ты ушла, мамочка?

Она одна, она их потеряла, и все, что она знала и любила, исчезло.

Из шкафов пропала одежда, но в неубранной ванной гордо стоят в стакане три зубные щетки.

Наконец она открывает дверь в свою комнату, смотрит на руины своей детской жизни и закрывает. Она сама виновата. Покинула их, оставила мать дома одну с Элиасом, думала, что всегда сможет вернуться, когда захочет.

Она растеряна, не знает, где их искать. Поездка в Тикквабайр не принесла ничего, кроме историй о насилии, убийствах и грабежах; Марии и Элиаса не было среди тех, кого нашли после ухода бандитов, ни среди живых, ни среди мертвых. «Их словно земля поглотила», — сказала женщина, с которой она разговаривала, только что похоронившая своего мужа и не знавшая, чем будет зимой кормить детей. «Они все забрали», — пояснила она, но все же дала ей в дорогу несколько картофелин.

Нужно все осмыслить, напрячь ум, бросить ныть. Может, мама оставила ей какую-то весточку? Она снова обходит гостиную, ищет в обивке дивана, заглядывает под столешницу, листает книги. Ничего.

Снова открывает дверь своей комнаты, бродит среди хлама, поднимает старые игрушки и покрывала, пролистывает учебники и испанский словарь. Дыхание учащается, сердце вот-вот выскочит из груди. Она проводит вокруг себя рукой в темноте, не зная, что именно ищет, и вдруг вспоминает о соседке.

Выскочив на лестничную клетку, барабанит в дверь соседней квартиры, нажимает звонок трижды, ждет целую вечность, снова звонит. Наконец слышит за дверью мужской голос:

— Мы вооружены. Кто там?

— Меня зовут Маргрет. Я дочка Марии, которая жила рядом с вами. Я ее ищу.

Сквозь дверь доносится приглушенное бормотание, затем мужчина громко говорит:

— Мы ничего о ней не знаем. Убирайся!

— А Торни дома? Я только хотела спросить, не оставляла ли мама что-нибудь для меня. Письмо, записку или что-то в этом духе.

— Нет, ничего, — отвечает мужчина. — Оставь нас в покое.

Уже почти спустившись, Маргрет слышит, как открывается дверь, и до нее доносится голос Торни:

— Постой, для тебя кое-что есть.

Маргрет бежит наверх, перескакивая через две ступеньки; на лестничной клетке стоит пожилая женщина в заляпанном банном халате и тапочках и дрожащей рукой протягивает скрипку.

— Тут тебя искал мужчина. Сказал, что это скрипка твоей мамы. Извини, я в последнее время все забываю. — Она с опаской смотрит на парня в дверном проеме, затем гладит Маргрет по руке. — Правильнее отдать ее тебе. Твоя мама ко мне всегда хорошо относилась, пока не уехала. Хотя и была иностранкой, — добавляет она, закрывая двери.

Маргрет подносит скрипку к лицу и вдыхает пыль и древесную смолу, слабый аромат Марии. Весточка от мамы. Когда-то Мария пыталась научить ее играть, но Маргрет это быстро надоело, ведь скрипка ей в жизни не пригодится.

В тяжелом раздумье она спускается по лестнице, пытаясь понять, что хотела сообщить мать, останавливается, подносит скрипку к уху и трясет ее. В ней что-то есть. Что-то легкое. Когда трясешь, раздается тихое царапанье.

Маргрет со страхом смотрит на рабочий инструмент своей матери, затем оглядывается вокруг и с силой бьет им по перилам. Инструмент с плачем ломается, из него вылетает сложенный листок бумаги. Она поднимает его с пола и разворачивает.

Это фрагмент карты. На обратной стороне несколько строк, написанных мелким почерком Марии.

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

Ребята вернулись, их голоса серебряными колокольчиками звенят в тишине, моя хибара наполнилась жизнью. Они стоят внизу и смотрят на меня, я сажусь и внимательно разглядываю этих маленьких дикарей. Они настороже, упрямые, недоверчивые; лица, полные надежды. Что это за ужасный оборванец смотрит на них сверху? Да еще с ружьем. Их больше, но я старше, больше и сильнее.

Маргрет реагирует мгновенно. Ребята, познакомьтесь с Хьяльти. Он жил с моей мамой, это его дом. И он не будет в нас стрелять. Она решительно смотрит на меня, и я бормочу, нет, не буду, простите за ружье, я думал, это спасатели.

Маргрет продолжает. Это Йоханна, Джек, Нина, с Хрольвом ты уже встречался. Ребята работящие, многое умеют. И мы голодные.

Они забили ягненка.

Я ничего не могу на это сказать, лежу беспомощный в кровати и борюсь с болезнью, пока они гоняют овец, смеясь, как маленькие веселые лисы. Не Тира ли помогла им загнать в угол бедного черного барашка, а потом смотрела, как они тащат его, блеющего и брыкающегося, на двор и медленно лишают жизни тупым ножом. Он был красивым, и я, наверное, сохранил бы ему жизнь, чтобы использовать как производителя, но теперь поздно об этом думать, шанс протек в песок с кровью, которая капает из обрубка его шеи, образуя лужу во дворе.

Вранье, что дети не причиняют вреда. Они внимательно рассматривают труп, с интересом и смешками вскрывают тело и исследуют внутренности, вынимают кишки и прощупывают пальцами почки. Джек берет голову и, смеясь, бегает по двору, насадив ее на палку, Йоханна окунает пальцы в кровь и разрисовывает малышам лица, проводит линию от корней волос до кончика носа, две под глазами, себе красит губы и затем облизывается с усмешкой. Светлые, почти белые волосы запачканы кровью, дети все вымазались в крови, словно принимали участие в каком-то удивительном жертвоприношении.

Я вздыхаю и ковыляю вниз по лестнице, лучше мне самому проследить за разделкой несчастного животного. Мы подвешиваем крохотные окорочка на балку под потолком, а из остального варим суп, шкурку разрываем на кусочки, она явно ни на что не сгодится.

От блюда с мясом исходит аромат и поднимается пар; разделяя на волокна, усиленно жуем мясо, запивая бульоном из мятых алюминиевых кружек. Дети набрали мидий, корней одуванчиков и ложечницу, сварили с мясом, устроили пир.

— Это самая настоящая походная похлебка, — говорю я, робко дуя на свой суп, не помню, когда в последний раз ел на людях.

Мне кажется, они принимают меня за чудака с ракушками и водорослями в бороде, словно я хлебаю из рога и бормочу. Они не разговаривают за едой, только смотрят на меня и друг на друга, улыбаясь, хихикая, с застрявшими между зубами желтыми кусочками моллюсков.

Еще совсем недавно они ходили в школу, ели хлопья на завтрак, а по пятницам ужинали пиццей. Играли в футбол или занимались гимнастикой, по вечерам зависали на YouTube, летние каникулы проводили на даче или в Бенидорме. А сейчас, как лисы, крадутся по пустошам и оползням, питаясь всем, что попадется. Осиротелые, беспомощные, однако самым убогим каким-то образом оказался я, старик в доме у моря.

Я обвожу взглядом компанию, мы успокоились и больше не боимся друг друга. Как говорил Лейв, это всегда происходит, когда люди сидят вокруг кастрюли с горячим супом и делят еду, преломляют хлеб. Мозг вырабатывает окситоцин, тот же гормон, когда люди занимаются любовью или матери кормят детей грудью. Биологическая любовь. Любовь все прощает и все терпит, но, возможно, эта врачующая сила, которая нас связывает, — всего лишь гормон. Наука дает свой ответ, смеялся Лейв, а человек должен верить в то, что хочет.

Я делаю вторую попытку прервать тишину.

— Вам повезло, что вышли к Голодному дому. Здесь бесконечные бухты и фьорды, могли бы ходить все лето.

— У Мары была карта, — поясняет парнишка, которого они называют Джеком, он, видимо, с Филиппин.

— Где ты взяла карту?

Маргрет смотрит в тарелку.

— У мамы. Она была в скрипке.

— Можно посмотреть?

Она поднимает глаза, достает сложенный лист бумаги. Грязный, истрепанный и теплый. Она не сразу отдает его, это последняя ниточка, связывающая ее с Марией, последнее благословение матери. Но он выполнил свою миссию, она в конце пути.

Я аккуратно разворачиваю листок, это копия карты, маршрут нарисован шариковой ручкой, в обход населенных пунктов, по горам и пустошам, вниз к фьорду. Голодный дом обозначен смайликом. Именно там, где я и говорил Марии.

Смотрю на карту, затем на перепачканных в крови детей вокруг себя.

— Вы проделали такой путь. И что дальше? Что вы собираетесь делать? Здесь нет ничего для вас.

— Здесь нет их, — говорит она. — Здесь мы в безопасности. Здесь есть ты.

Рождественская драка в Smáralind

Десятки нарушителей спокойствия в тюрьме

РЕЙКЬЯВИК, 25 декабря. — Полиция и спасатели задержали около семидесяти человек, учинивших вчера беспорядки в торговом центре Smáralind. По меньшей мере четыре человека погибли, среди них пятилетний мальчик, и десятки получили ранения.

«Это теперь такой дух Рождества — вести себя как дикари?» — прокомментировал происшествие руководитель спасателей Синдри Снайр Халльдорссон по окончании операции.

Торговый центр с лета закрыт, но в последний месяц в нем иногда незаконно продавали продукты и другие товары первой необходимости. В новостях также сообщалось о том, что здесь ведут свою нелегальную деятельность торговцы наркотиками, нелегальные ростовщики, проститутки и попрошайки.

Беспорядки вспыхнули в сочельник, когда на площадь перед торговым центром пришли тысячи людей сделать покупки к Рождеству. Запасы у нелегальных торговцев быстро закончились, и оставшихся с пустыми руками покупателей охватила ярость.

«Это было большое разочарование, — сказал свидетель, пожелавший не называть свое имя. — Люди притащили разные ценности, чтобы обменять их на еду, и совершенно обезумели, когда она закончилась».

Свидетель сообщил, что сначала люди направили свой гнев на торговцев, которые быстро сбежали, но вскоре началась потасовка уже между обманутыми покупателями. Люди бились не на жизнь, а на смерть, некоторые пустили в ход ножи и дубинки.

Прибывшие на место полицейские и спасатели рассеяли толпу, окатив смутьянов водой. Синдри Снайр считает, что эти беспорядки никак не связаны с протестами против правительства.

«Операция прошла хорошо, — сообщил он. — Негодяи оказались за решеткой и получат заслуженные сроки».

МАРА

Она думает о них как о животных. Делит на волков, медведей и лис, научилась безошибочно определять, стоит им появиться.

Йоханна выслушивает ее определения и задумчиво кивает. Она понимает, что Мара имеет в виду. Но зачем? Они все равно все хотят одного: поиметь худых, грязных детей, а потом бросить им крохи, чтобы не умерли с голоду.

Йоханна еще тщедушнее Мары, но отдает всю еду Хрольву, однако Мара ей завидует, ведь они, по крайней мере, вместе. Она почти перестала думать о матери и Элиасе, не может вспоминать о них без слез, а здесь такое правило, что, как только заплачешь, сразу выгоняют. Их перестали выпускать, называют отбросами, твердят, что не могут позволить им грабить в столице, что надо поддерживать закон и порядок. Говорят и смеются, словно сказали что-то забавное. У дверей всегда вооруженная охрана.

Большинство больших мальчиков постарались к ним присоединиться, превратились в лис, маленьких, испуганных и злых, готовых на все, оскорбляющих и унижающих младших, только бы волки их приметили. Держись подальше от лис, объясняет Мара Хрольву, и он серьезно кивает. Присоединились, однако, не все, Храфн исчез, и Сьонни тоже; Йоханна уверена, что они мертвы.

Мара не представляет, чтобы Храфн умер, он слишком умен для этого, слишком непринужденный, с этими его смеющимися глазами; авантюрист, сказала бы мама.

Она не будет думать о маме. И о Храфне тоже. Хотя он и заслуживает смерти за то, что все разрушил. Пустил сюда волков, лис и медведей, позволил им бить ребят, таскать за волосы на матрасы и насиловать, морить их голодом, украсть у них все ценности, велосипеды, телефоны, одежду.

Маре, Йоханне и Хрольву повезло больше других. Они втроем живут в палатке Храфна, девочкам удается Хрольва оберегать, за исключением того единственного случая, когда он потерялся, а потом они нашли его спящим на старом складе; он был голый и дрожал, ему обрезали светлые волосы, однако повреждений не было. Он ничего не захотел им рассказывать, но не плакал, и быстро уснул. Волосы вырастут, повторяет Йоханна и гладит брата по щеке; у них обоих темные миндалевидные глаза.

Девочкам приходится уходить с мужчинами, и Мара старается думать об этом как о работе, она закрывает глаза и в мыслях уносится отсюда, открывает потайную дверь в самый дальний уголок своего сердца, где хранит маму и Элиаса, иногда также Храфна, чуточку Храфна.

Она знает, что нужно делать, и всегда выбирает медведя. Когда за ними приходят, она опознает его, смотрит ему в глаза и устанавливает контакт. Так она обеспечивает себе относительную безопасность, медведи не стремятся оскорбить, иногда даже извиняются, дают больше еды.

Только бы не напороться на волка, их немного, но они хуже лис. Волки оскорбляют, иногда набрасываются стаей.

Она перестала употреблять спирт и клей; берет, когда дают, но не всё, ей нужна ясная голова.

Ей надо отсюда выбраться, она знает, что в городе устроили лагерь, и Мария может быть там. Жить в лагере несладко; медведи рассказывают, что там холодно, мало еды и люди работают почти круглые сутки. Но хуже, чем здесь, быть не может. Она выберется и возьмет с собой Йоханну и Хрольва.

Однажды ночью, пока медведь будет спать рядом с ней, насытившись наркотой, мясом и сексом, она достанет свой маленький перочинный нож и перережет ему сонную артерию, мягко, словно гладит по щеке маленького ребенка, а когда он истечет кровью, заберет у него оружие и ключ. Выберется, разбудит Йоханну и Хрольва, возьмет еду, которую прячет под их кроватью, и они вместе исчезнут в ночи. Если их кто-то остановит, она его застрелит. Украдет два велосипеда, чтобы все подумали, будто они поехали по шоссе, а они вместо этого отправятся к морю и утопят в нем велосипеды. Затем проберутся по каменистому берегу в город и найдут Марию и Элиаса. Она спасет их всех, а потом, следуя карте, уведет на край света.

Все будет хорошо. Они всего лишь звери.

ХЬЯЛЬТИ

Они тихо уплыли на кораблях. Поднялись по трапу, разошлись по каютам, трюмам, исчезли в тесноте и духоте темного корабельного брюха. Лишь немногие провожали их взглядами, большинство людей отвернулись, стояли к причалам спиной, закрылись.

Пятьдесят тысяч человек.

Мы, провожавшие их на последнем отрезке пути, пытались отыскать в протекавших мимо угрюмых толпах знакомые лица, но в холодной тьме это было нелегко. Худые и грязные, похожие друг на друга, некоторые несли на плечах маленьких детей или толкали перед собой инвалидные кресла с больными и стариками.

Мы искали лица друзей, родных и близких, наших гостей и коллег. Иногда даже удавалось найти; кто-то, услышав свое имя, откликался, поднимал руку в знак прощания. Тех, кто пытался вырваться из рядов уезжающих или, напротив, слишком близко к ним подходил, безжалостно избивали, но никого не застрелили, мы бы услышали.

Толпа, вероятно, могла бы за себя постоять и даже одержать верх над полицейскими, но духа борьбы не было. Никто не взял на себя лидерство и не повел к победе. Казалось, они просто хотят покончить с этим раз и навсегда, вырваться из грязи, голода и холода, использовать даже малейший шанс обрести достойное существование. Нас, смотревших им вслед, было слишком мало, и мы были слишком разрозненны и надломлены, чтобы выказать протест, и между нами и ними стояли полицейские, защищенные шлемами и щитами, вооруженные ружьями, дубинками и перцовым аэрозолем.

— Они ответили молчанием на наше предложение уехать домой, — сказала премьер-министр в своем последнем телеобращении года. — Иностранцы имеют право вернуться на родину и воссоединиться с семьей. Исландский народ обеспечил их кораблями и топливом на обратную дорогу. Это решение далось нам нелегко, ведь топливо необходимо нашим рыболовецким судам, которые кормят страну. Но мы должны проявить социальную ответственность, должны показать сочувствие в действии.

Она держала на руках своего ребенка и улыбалась холодной улыбкой. Я выключил телевизор.

Люди шептались, что это все фальшивка. И как только суда окажутся в открытом море, капитаны выведут из строя двигатели и вернутся на лодках, бросив людей на произвол судьбы, рассчитывая, что неуправляемые корабли затонут во время шторма или их отнесет на мель, и пассажиры будут обречены на медленную смерть от голода и жажды. Некоторые даже утверждали, что суда затопят в океане, чтобы он поглотил всех иностранцев, туристов, беженцев, мусульман, протестующих, правительственную оппозицию, всех тех, кто не пришелся ко двору или не покорился.

Я спустился в порт и видел, как они уходили. Кажется, увидел и их.

Серое лицо Марии, черные глаза Элиаса; похоже, он меня заметил, повернулся ко мне, посмотрел на прощание, но я не уверен, там было темно, и я промолчал, не окликнул их. Стоя на причале и глядя на исчезающие в темноте корабли, думал о том, что рвется последняя ниточка связи. Мы одни.

Потом я ушел.

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

Фьорд заснежен, и солнца не видно с осени до февраля. Лето светлое и солнечное, но очень короткое, его почти нет, как говорят те, кто провел здесь детство в беспрестанных заботах по хозяйству и мимолетных играх.

Одним из них был мой дед, кривоногий и с впалой грудью после перенесенного в детстве рахита. Он тепло вспоминал это место, лебедей и тюленей на зеркальной поверхности фьорда, лютики внизу у моря, но до конца жизни наотрез отказывался сюда съездить.

Он рассказывал мне истории, которые я теперь рассказываю детям по вечерам. О крылатом чудовище на горе в устье фьорда, о гигантской лошади с огромными пальцами вместо копыт и такими большими крыльями, что они оставляли следы на снегу, когда она взлетала. Малышка Нина вспоминает, что когда-то у нее был пластмассовый крылатый конь. Я рассказываю им о Пегасе, и мы дружно решаем, что чудовище на горе, возможно, и есть неправильно понятый конь поэтов, что, когда жившие здесь люди представили его, их буквально парализовал страх, и фантазия стала их проклятием.

Я пугаю их маленькой пастушкой по ту сторону фьорда, призрак которой появляется после того, как хозяйка привязала ей к спине маслобойку и отправила искать овец в непогоду. Сливки должны были превращаться в масло на худой детской спине, но девочка замерзла насмерть. Появления призрака так подействовали на обитателей хутора, что они бежали, и хутор пришел в запустение.

— Я бы тоже вернулась призраком, — говорит Йоханна сердито, — и убила бы эту мерзкую хозяйку.

— Ты ее когда-нибудь видел? — спрашивает Джек.

Я мотаю головой:

— Это всего лишь старые истории, однако странно, как жителям фьорда удалось исказить невинную колыбельную:

* * *

Новые обитатели Голодного дома живут, примирившись со страхом. Дикие и самодостаточные, дети меня не слушаются, но заботятся друг о друге и обо мне. Мне нужно научить их всему, что умею сам: ловить и разделывать рыбу, ухаживать за овцами, доить их, забивать и разделывать мясо, охотиться на тюленей и бакланов, ощипывать линяющих гусей и лебедей, собирать яйца, ягоды и мох и сохранять на зиму. Кто знает, может, они и выживут. Тогда это будет моим наследием, маленькие ростки общества на самом краю океана.

У нас нет ни книг, ни музыкальных инструментов, но Маргрет поет чистым голосом, а Джек знает страшилки, от которых волосы встают дыбом, дети вырезают и рисуют на прибрежном песке.

И одной летней ночью, когда солнце танцует над морской гладью в устье фьорда и окутывает золотом наше суровое существование, они вытаскивают на воду лодку и гребут навстречу полночному солнцу, раздеваются и по очереди прыгают с кормы в холодную воду. Их смех доносится до старика, который сидит на камне у края, размышляет о темноте и свете, о минувшем и предстоящем и знает, что история еще только начинается.

Иногда мир такой маленький, что вмещает только одного старика и пятерых бездомных детей на пустынном фьорде.

Но мы здесь. Мы живы.

Услышьте нас.

Примечания

1

Пер. А. В. Нестерова. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Harpa («арфа») — концертный зал и конференц-центр в Рейкьявике.

(обратно)

3

Ах, Мария. О, Мари, в твоих объятиях я жажду оказаться (англ.).

(обратно)

4

Дорогой, милый (исп.).

(обратно)

5

Цит. из стихотворения Халльдора Лакснесса «Исландская колыбельная»; харпа, название которого в исландском языке омонимично слову «арфа» (harpa), — первый летний месяц по традиционному календарю, делившему год на два полугодия — зиму и лето; начало месяца — Первый день лета — приходится на четверг в период с 19 по 25 апреля.

(обратно)

6

Skyr — традиционный исландский кисломолочный продукт.

(обратно)

7

Период внутренней борьбы в Исландии XIII в., считается одним из самых жестоких и кровавых периодов в истории страны.

(обратно)

8

Сведения на приводятся по книге Gísli Gunnarsson Upp er boðið Ísaland (1987).

(обратно)

9

Сведения на приводятся по книге Gísli Gunnarsson Upp er boðið Ísaland (1987).

(обратно)

10

В очередь, черт возьми (англ.).

(обратно)

11

Пожалуйста, сэр, помогите, моя дочь очень больна. Ей нужен врач, ей нужны лекарства (англ.).

(обратно)

12

Назад, у нас нет лекарств для вас, у нас нет лекарств для наших собственных детей (англ.).

(обратно)

13

Текст и стихотворение взяты из книги Guðrúnu Ásu Grímsdóttur Árbók Ferðafélags Íslands (1994).

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

ХЬЯЛЬТИ

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

ХЬЯЛЬТИ

МАРИЯ

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

ОБЗОР ИСТОРИИ КОНЦА СВЕТА

  I

ХЬЯЛЬТИ

МАРИЯ

ХЬЯЛЬТИ

МАРИЯ

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

ХЬЯЛЬТИ

МАРИЯ

ЛЕЙВ

МАРГРЕТ

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

ХЬЯЛЬТИ

МАРИЯ

МАРА

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

ОБЗОР ИСТОРИИ КОНЦА СВЕТА

  II

ХЬЯЛЬТИ

ЛЕЙВ

МАРИЯ

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

ХЬЯЛЬТИ

МАРИЯ

ХЬЯЛЬТИ

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

ХЬЯЛЬТИ

МАРИЯ

МАРА

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

ХЬЯЛЬТИ

МАРИЯ

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

МАРИЯ

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

ХЬЯЛЬТИ

МАРГРЕТ

ГОЛОДНЫЙ ДОМ

МАРА

ХЬЯЛЬТИ

ГОЛОДНЫЙ ДОМ