Символ веры (fb2)

- Символ веры 1507K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Григорьевич Ярушкин - Леонид Юрьевич Шувалов

Александр Ярушкин, Леонид Шувалов
Символ веры

Прославим роковое бремя,

Которое в слезах народный вождь берет.

Прославим власти сумрачное бремя,

Ее невыносимый гнет.

B ком сердце есть – тот должен слышать, время,

Как твой корабль ко дну идет.

Осип Мандельштам

Часть первая

Глава первая
КРОВЬ НА СНЕГУ

1

Отпустив полицмейстера и начальника жандармского управления, томский губернатор Азанчеев-Азанчевский раздраженно подошел к балконной двери.

Дверь была высокая, узкая. Сквозь двойное стекло просматривались размытые морозным туманом кресты на пятиглавом Троицком соборе. И снег. Везде белый, даже тенями не тронутый снег.

Губернатор зябко повел плечом.

Если верить телеграмме, полученной из Петербурга, а не верить ей он никак не мог, в столице снег сейчас залит кровью, а дворники и городовые свозят сейчас окровавленный снег к прорубям, а кто-то уже умудрился разгон антиправительственной демонстрации назвать Кровавым воскресеньем.

Смутьяны и плебеи — причина крови. Большой крови! — тут нечего отрицать. Но он, губернатор, не потерпит ничего такого во вверенном его руководству городе. Никаких кровавых воскресений, никакой смуты! Любое волнение следует задавить прямо в зародыше! Только такие действия и идут во благо народу, чтобы там ни утверждали народившиеся повсюду социалисты.

Вернувшись к рабочему столу, губернатор опустился в кресло и наугад раскрыл страницы Сибирского торгово-промышленного календаря на новый, 1905 год. На глаза попался прогноз: «Зима — чрезмерно жестокая и в конце великие морозы; во весь год везде на хлеб дороговизна, почему и жалкое состояние простого народа; в июле и августе спадает несколько цена на хлеб; овес во весь год дорог. Весна — холодная и вредная земным плодам. Лето — ветреное и чрезмерно дождливое. Осень — сырая с переменным ветром».

«Жалкое состояние простого народа»… Губернатор поморщился. Еще более жалким, чем жестокие зимы, его делают игры социалистов, не гнушающихся ничем, даже прямым преступлением.

Он перевернул страницу календаря.

«Января 1-го жестокие морозы, днем ветрено, 10-го мороз, до 18-го переменная погода, ветры с морозом и снегу довольно…»

Стояло 10 января.

И было морозно.

Губернатор с досадой захлопнул календарь.

Вошел младший чиновник для особых поручений.

— Ваше превосходительство, — сказал он негромко. — Просят принять профессор университета Малиновский, отставной сотник Потанин и присяжный поверенный Вологодский.

Чиновник почтительно уставился на губернатора бесцветными выпуклыми глазами.

— Просите, — разрешил губернатор.

И сдержанно кивнул визитерам:

— Присаживайтесь, господа.

Чиновник бесшумно выскользнул из кабинета, а губернатор, нахмурившись, глянул на посетителей.

— До меня дошло, господа, что 12 января сего года вашими усилиями предполагается банкет по случаю 150-летия Императорского Московского университета. Верно ли это?

Губернатор смотрел на присяжного поверенного Вологодского, но вместо него ответил отставной сотник Потанин.

— Именно так, ваше превосходительство. Интеллигенция Томска решила отметить это событие, ведь оно касается и Сибири. Многочисленные выпускники данного университета достойно трудятся на благо просвещения Сибири. Это стоит внимания, ваше превосходительство.

Губернатор хмуро рассматривал Потанина.

Отставной сотник… Почему-то люди склонны замечать в человеке только одну сторону. Ему, губернатору, говоря о Потанине, не раз напоминали: с детства раннего привержен знаниям, еще в отрочестве собирался уйти в Петербург, хотя бы как Ломоносов, пешком, удивить столицу азямом и лаптями. Да, конечно, губернатор не отрицал, своего Потанин добился: попал в Петербургский университет, путешествовал по Заилийскому Алатау, участвовал в закладке города Верного, обследовал Центральную и Северо-Западную Монголию, Северный Китай, Восточный Тибет, Большой Хинган, издал массу трудов, посвященных разнообразным научным дисциплинам, но для него, губернатора, Потанин — всего лишь отставной сотник, ибо неумерен в желаниях, вредоносен во взглядах. Напрасно забывают, что тот же исследователь Потанин, подающийся часто как звезда сибирской науки, дружил с апостолом разрушения, Бакуниным, и угодил в тюрьму по делу сибирских сепаратистов. Отставной сотник не только открывал новые земли и описывал далекие путешествия. Находясь в Свеабургской крепости, он бил молотком щебень, возил таратайки с камнем, колол лед, пилил дрова, был и собакобоем и дровораздователем, и огородником, а затем, для окончательного успокоения, был выслан в Никольск и в Тотьму. Вологодской губернии. Его домик на Почтамптской улице, здесь, в Томске, всегда открыт самым разным людям, есть подозрение, далеко не всегда благонадежным.

Губернатор сухо спросил:

— Распорядителем предполагаемого банкета являетесь вы, господин Потанин?

— Не только я, но и господин Вологодский, и господин Малиновский. Нас уполномочил на это многочисленный кружок городской интеллигенции.

— Стало быть, собрание намечается многолюдное… — губернатор неодобрительно покачал головой. Не знают они, что ли, о событиях в Петербурге? — Нет, господа. Проведение банкета считаю сейчас крайне несвоевременным.

— Но ваше превосходительство!

Губернатор встал, показывая, что аудиенция закончена:

— Надеюсь, вы поняли, что ваш банкет не может быть разрешен губернской администрацией?

Он произнес это так твердо, что визитерам осталось только откланяться.

Никаких сборищ! Он, губернатор, не допустит никаких сборищ! В Томске, вверенном ему, кровь не прольется, как бы ни подталкивали к этому народ самого разного сорта провокаторы.

Впрочем, столь строго губернатор относился вовсе не к каждому. По крайней мере, звонок начальника губернского жандармского управления Романова он выслушал достаточно спокойно:

— Ужин по подписке? В помещении железнодорожного клуба? Я вижу, без торжеств обойтись мы никак не можем… Кто инициатор ужина?

— Кружок юристов, ваше превосходительство. Гражданские лица, учившиеся в Московском университете и желающие отметить Татьянин день. Люди в высшей степени положительные: присяжные поверенные Головачев, Вейсман, Лурье, Вершинин…

— Каким образом эти господа предполагают осуществлять допуск участников ужина в клуб?

— По именным билетам, ваше превосходительство.

Губернатор усмехнулся. Отставной сотник Потанин, конечно,

окажется на этом ужине, но с другой стороны… если вход именной, вряд ли в клуб попадут лица неблагонадежные…

— Все же я хотел бы поговорить с председателем совета старейшин железнодорожного клуба… как его там?

— Инженер Жемчужников.

— Вот-вот… — губернатор вздохнул: — До вас, конечно, уже дошли известия о случившемся в Петербурге, Сергей Александрович?

— К сожалению.

— Как у нас в городе?

— Пока ничего особенного, но слухи, конечно, ходят… Всякие слухи…

— Как студенты? Как рабочие?

— Пока никаких особых волнений не отмечено.

Прежде чем повесить трубку, губернатор еще раз вздохнул:

— Дай-то Бог… Надеюсь, наш Томск не войдет в историю как город смутьянов.

— Очень хочется надеяться.

— Если будут какие-либо изменения в настроениях, немедленно телефонируйте, Сергей Александрович.

— Естественно, ваше превосходительство!

2

Валерий Владимирович Высич неторопливо поднимался по Воскресенскому взвозу.

Порывистый ветер скручивал колючий снег в упругие вихревые спирали, гонял по улицам, пуржил вокруг редких столбов, украшенных керосиновыми фонарями.

Ветер пронизывал борта пальто, но Высич не прибавлял шагу. Возле дома номер двенадцать он должен был оказаться ровно в четверть восьмого. Ровно в это время Высич там и оказался.

Михаил Игнатьевич ждал на противоположной стороне улицы под большим, обшитым досками двухэтажным домом, за которым неясно высилась сквозь снежную замять высокая звонница Воскресенской церкви.

Убедившись, что ничего подозрительного поблизости не наблюдается, Высич торопливо пересек улицу.

— Здравствуйте, товарищ Никанор, — протянул ему руку Михаил Игнатьевич.

Оглянувшись, они укрылись за углом, там по крайней мере не так дуло.

— Завтра в Железнодорожном собрании состоится некий ужин. Татьянин день, юбилей Московского университета… Вы ведь, товарищ Никанор, в этом университете учились?

— Недолго, — улыбнулся Высич.

— Так вот… Вам следует побывать на этом ужине. Есть решение комитета превратить застолье в социал-демократический митинг. В России революция, мы не должны отставать.

— Что именно должен сделать я?

— Мы отпечатали некоторое количество пригласительных билетов, вам нужно отнести их в университет товарищу Ментору. Помните такого?

— Конечно. Но эти билеты… Вы уверены, что устроители не заметят подделки?

Михаил Игнатьевич усмехнулся:

— Билеты отпечатаны в той же типографии и на том же самом станке.

— Ясно, — кивнул Высич. — Где я заберу билеты?

— У Хабибулина. Начало банкета в девять часов вечера, но вам, конечно, следует появиться в клубе немного раньше…

— Понял.

— Тогда до встречи.

Распрощавшись, они разошлись, и Высич немедленно отправился к Хабибулину.

Утром следующего дня он был уже в университетском анатомическом театре, где и встретил того самого лобастого юношу, с которым чуть было не рассорился при первой встрече в номерах Готлиба.

— Наконец-то! — насмешливо протянул Ментор. — Мы уже всех настроили, каждому объяснили, чем придется заниматься, а билетов все нет и нет! Неужели нельзя было доставить их с вечера?

Высич спокойно осмотрел студента.

Студенческая тужурка, черные усики, волнистые, не особенно длинные, зачесанные назад волосы. Узкие скулы, черноглаз, говорит с апломбом, не без высокомерия, часто с укором…

«Любопытно, — подумал Валерий, — Ментор сам придумал себе кличку или кто-нибудь наградил?» Ментором звали друга Одиссея, которого он оставил наставником своего сына, уходя в поход на Трою, но в любом менторстве всегда есть оттенок превосходства. Местные острословы легко могли отметить такую черту характера, она вряд ли приятна окружающим.

Высич усмехнулся и юноша сразу вспыхнул.

— Разве я сказал что-нибудь смешное?!

— Ну что вы, — успокаивающе качнул головой Высич. — Просто я предпочел бы поговорить с вами на улице. Здесь пахнет формалином, да и люди… — Высич незаметно покосился на снующих вокруг студентов и служителей анатомички.

Даже не набросив на плечи шинели, студент порывисто вышел вслед за Высичем, который незамедлил поинтересоваться:

— Простудиться не боитесь?

— Я постоянно занимаюсь закаливанием организма, — с чувством явного внутреннего превосходства сообщил Ментор, шагая по узкой снежной тропинке. — Профессиональный революционер обязан уметь бороться с любыми невзгодами. Даже с климатическими. Разве не так?

Высич понимающе кивнул. Студент смешил его, но сердить собеседника Валерию не хотелось. Он просто расстегнул пальто и извлек из кармана пачку пригласительных билетов.

3

Получив приглашение на банкет, Ромаульд Озиридов долго не раздумывал. Отчего бы не провести пару-тройку дней в губернском центре, не повидать однокашников?

Утром двенадцатого января присяжный поверенный Озиридов уже был в Томске.

Как всегда, Озиридов остановился в гостинице «Россия». Он не без удовольствия провел день в праздности, лишь вечером, тщательно осмотрев себя в зеркале и оценив явные преимущества своего нового костюма, неторопливо спустился на улицу.

— Извозчик! На Никитинскую!

— К Железнодорожному собранию?

— Именно.

— Э-э-э, барин! — развеселился извозчик. — Вы уже третий сегодня. Спектаклю там дают, что ль?

— Банкет, — коротко отозвался Озиридов.

— Хорошее дело!

— Ты, любезный, на дорогу посматривай, не ровен час, в сугроб завезешь.

Извозчик даже обиделся.

Поднимаясь по ступеням, неторопливо оглядываясь, не мелькнет ли где знакомое лицо, Ромуальд Иннокентьевич заметил прохаживающегося под окнами клуба сухощавого господина в пальто с дорогим воротником, с тростью.

Странно, странно… Всмотревшись пристальнее, Озиридов хотел было окликнуть показавшегося очень знакомым господина, но в поле его зрения попали городовые, насупленно взирающие на прибывающую публику, и, торопясь, Озиридов сам сбежал вниз.

— Как ты тут оказался? — негромко спросил он, подходя к господину с тростью.

Высич, казалось, не удивился встрече:

— Аллаверды, мой друг!

Нервно пожимая жесткую ладонь друга, Ромуальд Иннокентьевич поспешно, словно отмахиваясь, пробормотал:

— Аллаверды, аллаверды!.. Валерий, ты что, опять?..

Высич широко улыбнулся:

— По случаю Татьяниного дня и юбилея родного университета отпросился у нарымского пристава!

Озиридов нахмурился:

— Вечно ты со своими шуточками! Сбежал?

— Если быть точным в формулировках, — усмехнулся Высич. — Уплыл.

— Неужели ты собираешься идти в зал? — оглянувшись на городовых, встревоженно спросил Озиридов.

— Почему бы и нет? — развел руками Высич и вынул из кармана билет. — Меня же пригласили…

— Зачем тебе это надо?

Высич усмехнулся не очень добродушно:

— Хочу послушать, о чем ваш брат, либерал, толковать будет. Очень любопытно.

— Это безумие! — всплеснул руками Ромуальд Иннокентьевич. — Тебя снова поймают и снова посадят. А я в каком положении окажусь? Среди приглашенных Житинский, другие…

— Не беспокойся, Цицерон, — употребляя студенческое прозвище Озиридова, сказал Высич. — Я не буду с тобой рядом сидеть.

— Ты меня не так понял! — обиделся Озиридов. — Я пекусь исключительно о твоем благе!

— Тогда пойдем, — предложил Высич.

Появляться в обществе беглого ссыльного никак не входило в планы присяжного поверенного, однако, бесшабашно сбив на затылок шапку, он подхватил приятеля под руку и, проходя мимо городовых, рассмеялся внешне непринужденно, так, будто ему только что рассказали не очень пристойный анекдот.

Один из городовых, пожевывая заиндевевшие усы, проводил веселых господ понимающим и завистливым взглядом.

— Ваши билеты? — протянул руку дежуривший в дверях мужчина в мешковато сидящей визитке, но со взглядом уверенным, понимающим, что к чему в этой жизни.

— Василий Августович, голубчик! — приобнял его Озиридов. — Как я рад вас видеть!

Василий Августович поднял на Озиридова свои уверенные глаза и несколько секунд смотрел. Стараясь припомнить, где и при каких обстоятельствах им доводилось встречаться. Но так ничего и не припомнив, лишь растянул в вежливой полуулыбке тонкие губы.

При всем желании Озиридов тоже не мог бы сказать, где раньше видел этого человека, назвать, по какому ведомству тот служит и как его фамилия, но по странной прихоти памяти, каким-то совершенно непостижимым образом в голове, лишь только он взглянул на дежурного, вспыли его имя и отчество.

— Василий Августович, как ваше драгоценное здоровье? — продолжал наседать Озиридов. — Сколько же мы с вами не виделись? Вы совершенно не изменились! Все такой же бодрячок! Нет, определенно, годы над вами не властны!

— М-да, м-да…

Тем временем, небрежно махнув перед носом Василия Августовича своим пригласительным, Высич неторопливо прошел в вестибюль, разделся и отошел к окну. Заметив это, Ромуальд Иннокентьевич оставил наконец дежурного и, пообещав непременно отыскать его чуть попозже, поспешил к гардеробу, с улыбкой раскланиваясь с многочисленными знакомыми.

Он понимал, что было бы свинством не подойти к Высичу, однако, сделав несколько шагов в его сторону, уперся в столь ледяной взгляд приятеля, что сразу же, с облегчением, повернулся в сторону распахнутых дверей в зал.

На длинных столах, устланных жесткими от крахмала скатертями, поблескивал хрусталь, серебрились приборы. Приглашенные, сбиваясь в компании по три-четыре человека, проходили в залу, вспоминая студенческие годы, перебирая преподавателей, оживленно жестикулируя. Обычная атмосфера несколько припозднившегося праздника. Впрочем, то тут, то там Озиридов начал замечать то студента в плохонькой тужурке, то вообще чрезвычайно простое лицо, явно не вписывающееся в круг приглашенных.

— Петр Васильевич, — ухватил Озиридов за руку присяжного поверенного Вологодского. — Это что, тоже приглашенные?

Вологодский удивленно повел плечом:

— Понятия не имею.

Но неизвестные его явно заинтересовали. Позвав кого-то из учредителей, он озабоченно направился к двери.

А в клубе действительно творилось что-то странное. Перед дверями смущенно замерли устроители, потому что снаружи доносились раздраженные голоса: «А ну, открывайте! У нас тоже билеты есть! Двери сломаем!»

— Откуда у них билеты? — удивился кто-то, подбегая к окну.

— Господа! Это явная провокация. У входа скопилось множество людей, но они не могли получить пригласительных билетов!

— Они прибывают, господа!

— Безобразие! Где полиция?

— А что полиция может сделать? Вон я вижу их. Человек пять. Этого мало, господа, мало.

— Зато этих вон сколько!

— Они же действительно сломают двери!

— А может, открыть, господа? Может, меньше беспорядка получится?

— В самом деле! Губернатор нас предупреждал.

— Ни в коем случае! Следует вызвать полицию.

— А почему не казаков? — саркастически поинтересовался кто-то. — В стране революция, а мы на народ плюем.

— Революции так не делаются!

— Ха! Можно подумать, он знает, как делается революция! Якобинец нашелся!

— Господа, прекратите! — прерывая общий гвалт, раздался уверенный голос Потанина. — Я призываю всех к спокойствию и предлагаю впустить в зал студентов. В самом деле, как мы сейчас выглядим в их глазах?

Устроители переглянулись, но всем было ясно, двери собрания долго не выдержат напора толпы.

— Впустите их!

И шумная толпа ворвалась в зал.

— Господа! — послышался чей-то голос. — Почему бы нам не начать собрание, коль уж все собрались?

— Правильно! Пора!

— Кого выберем в председатели?

Присяжный поверенный Лурье выкрикнул:

— Григория Николаевича Потанина!

— Надеюсь, ни у кого не будет возражений против кандидатуры?

— Потанина председателем!

— Потанина!

— Секретарем Кийкова!

— Годится!

На сцену быстро вынесли стол, поставили стулья.

Собравшиеся, теснясь, пропустили к сцене Потанина и Кийкова. Григорий Николаевич шел неторопливо, не глядя по сторонам. Поднявшись по ступеням, он, прежде чем опуститься на стул, долгим взглядом, в котором читалось и спокойствие, и интерес к происходящему, обвел зал.

Присяжный поверенный Кийков уже разложил бумаги, приготовил карандаш и недоумевающе смотрел на продолжавшего молчать Потанина. А тот, понимая, что любое его слово почти наверняка будет встречено молодежью в штыки, выжидал. Ему было ясно: рабочие и студенты ворвались в клуб не для того, чтобы вместе с либералами праздновать Татьянин день. Слухи о кровавых событиях в столице, все эти дни расползавшиеся по городу и будоражившие жителей, сейчас, казалось, превратились в грозовые тучи, сгустившиеся вдруг в тесном и душном зале.

Видя медлительность председателя, Кийков порывисто поднялся:

— Господа! Считаю возможным открыть наше собрание, посвященное 150-летию Московского университета!

Не успел он договорить, как зал взорвался негодующими возгласами:

— К черту юбилей! В России революция!

— Царизм расстреливает народ, а вы болтовню разводите!

— А им это неинтересно! У них Татьянин день!

— Долой самодержавие!

— Долой позорную войну!

— Свободу политическим ссыльным!

Кийков растерянно закрутил головой, застучал карандашом по столу, но на него никто не обращал внимания.

На сцену выбежал возбужденный раскрасневшийся юноша в расстегнутой рабочей куртке и, рванув ворот косоворотки, срывающимся голосом выкрикнул:

— Народная кровь захлестнула улицы Петербурга! Пали от царских пуль сотни ни в чем не повинных людей! Сатрапы не пощадили ни женщин, ни детей, ни стариков! Предлагаю почтить память жертв Кровавого воскресенья вставанием!

Стало так тихо, что Озиридов даже расслышал, как за окном переговариваются городовые.

Потом пронесся шорох. Те, кто сидел, встали. Кому раньше не досталось стула, замерли неподвижно.

Высич, оставшийся в вестибюле рядом с молоденьким чертежником из городской управы Сергеем Костриковым, известным среди томских социал-демократов под партийным псевдонимом Серж, покосился на входную дверь: в нее то и дело заглядывали с опасливым любопытством продрогшие полицейские. А из зала уже неслось нестройное:

— Вы жертвою пали в борьбе роковой любви беззаветной народу, вы отдали все, что могли за него, за честь его, жизнь и свободу…

Костриков шепнул Высичу:

— Я в зал, хочу послушать выступления, а вы тут посматривайте…

— Хорошо, — кивнул Валерий, внутренне усмехнувшись. И что же, эти молодые люди считают, что они самые умные и самые разумные! Все бы им командовать…

А речи в зале уже лились вовсю.

После либерально настроенного юриста, встреченного недовольным шиканьем, на сцену поднялся бывший студент, революционер-нелегал Николай Баранский по прозвищу Николай Большой, который тут же выкрикнул в зал призыв начать забастовку по всей линии Сибирской железной дороги. По его мнению, озвученному громким голосом, это был бы достойный ответ на расстрел безоружной демонстрации в Петербурге.

Зал неистово зашумел. Озиридов вовсе не собирался выступать, но тут не выдержал:

— Друзья! — крикнул он, взобравшись на сцену. — Да, настало новое время, время больших перемен, но надо ли торопить эти перемены искусственно? Неужели вы думаете, что правительство не понимает всей необходимости, всей насущности коренного улучшения жизни простого народа? Да, мы должны помочь народу, но законным путем, путем петиций и протестов, без угроз и оружия. Только там можно добиться истинных свобод, по которым изголодался народ российский! Да, правительство допустило ошибку, страшную ошибку, поддавшись 9 января минутной слабости и растерянности, но мы же первые и должны извлечь из всего произошедшего правильные уроки. Только уверенной ровной поступью, постоянным неуклонным, но законным давлением на власть предержащих можно добиться победы. Выдержка и спокойствие, вот что сейчас главное. А любой вооруженный протест — это безумие! Чистое безумие! Мы только спровоцируем местные власти на сопротивление, а в итоге прольется кровь томичей!

Озиридов говорил, забыв обо всем. Ему казалось, слова его доходят до сердец, он не замечал злого напряжения зала, вдруг разразившегося криками:

— Долой!

— Зануда либеральная!

— Гоните его к чертям собачьим!

— Бумагомаратель!

Ромуальд Иннокентьевич сгорбился. Весь его трепет сразу пропал. Он видел в зале чужие, действительно чужие ему лица и ощутил страх перед ними. Опустив плечи, он торопливо покинул сцену, на которую уже выскочил вихрастый студент в тужурке Томского технологического института.

— Тут вот господа либералы призывают нас к спокойствию! — запальчиво крикнул он. — Спасибо за совет. Мы оставляем вам эту возможность: почтительно выпрашивать немного свободы! Вставайте на колени и тяните жалостно руки к тем, кто якобы и наградит вас свободой. Вы же о себе думаете, а не о народе! Вот почему вы должны помнить: когда мы вырвем власть из рук царского самодержавия, вам она не достанется. Мы передадим ее пролетариату, мы передадим ее народу, от имени которого вы осмеливаетесь вести свои пылкие речи.

— Да здравствует Учредительное собрание! — раздался крик из зала.

«Сумасшедшие!» — выругался про себя Озиридов и поднялся с места, пробиваясь к выходу. Только в вестибюле он перевел дух.

— Выступал ты, честно скажу, красноречиво, — проговорил Высич, подходя к нему. — Но зря ты пытаешься толковать о парламентской борьбе. Неужели не понятно, что терпение кончилось?

Озиридов, все еще не пришедший в себя, вытер взмокшее лицо платком, обиженно выпятил губы.

— Зря дуешься, — улыбнулся Валерий.

— Ты воспитанный человек! Дворянин! — вспылил Ромуальд Иннокентьевич. — Что общего у тебя может быть с этими?..

Потрясая рукой, он пытался найти слово пообиднее, но ничего подходящего в голову не приходило. Покрывшись досадливым румянцем, он в отчаянии замолчал.

— Я уже давно не дворянин, — холодно улыбаясь, отчетливо проговорил Высич. — Я беглый политический преступник. Всего лишь беглый преступник. Прости, Цицерон, но с «этими» у меня гораздо больше общего, чем с тобой.

— Ну, как знаешь! — запальчиво вскинул брови Озиридов, но все же взял себя в руки и уже спокойнее произнес: — Валерий, мне наплевать, какую веру ты исповедуешь. Будь ты хоть трижды социалистом, меня это не трогает. Для меня ты друг и всегда будешь оставаться другом. Я своих привязанностей не меняю!

— Ладно, давай без излияний, — смягчился Высич, ощутив, что, несмотря на свои ошибки и заблуждения, Озиридов ему дорог, как дороги бывают только друзья юности, и вместе с этим ощущением ему стало неловко за себя, за свою холодность. Он опустил глаза: — Еще увидимся, поговорим…

Озиридов понимающе кивнул и, дотронувшись до руки приятеля, пробормотал:

— Хорошо, хорошо… Пойду подышу…

Проводив Озиридова, Высич ощутил на себе чей-то внимательный взгляд.

«Ага, филер! Затаился в тени гардероба». С этим филером Высич уже сталкивался дважды: на пристани, наступив ему на ногу, и на тайной квартире, откуда ему едва-едва удалось ретироваться.

Усмехнувшись, Высич направился прямо к филеру.

— Здравствуйте, господин агент!

Филер растерянно отпрянул, пытаясь выдавить из себя улыбку, но это у него получалось весьма неубедительно, и он сам это почувствовал, буркнул еще более растерянно:

— Служба…

Высич взял его за рукав:

— Почему бы вам не заглянуть в зал? Там интересно, я могу вас представить публике. Как вы на это смотрите?

— Отстаньте! — филер попытался выдернуть рукав из пальцев Высича. — Я городовых крикну!

— Да вы что? — удивился Высич. — Разве вам не приказали всеми способами соблюдать порядок? — И догадался: — А-а-а, вы, наверное, домой торопитесь! Что ж, прошу… Это прямо в двери!

— Вы пожалеете о ваших шуточках! — прошипел филер, боязливо оглядываясь на стекающихся в вестибюль студентов, весьма непохожих на людей, обычно приглашаемых на торжественные обеды.

— Возможно, — вежливо согласился Высич и нарочито громко произнес: — До следующего свидания, господин шпион!

Филер, сверкнув глазами, сжал кулаки, но заметив, что на них обращают внимание, заторопился к выходу. Высич проводил его до дверей и даже помахал на прощание.

Через некоторое время дверь широко распахнулась и в вестибюль в сопровождении городовых, широко расправив грудь, вошел полицмейстер Попов.

Не успел Высич подать знак членам боевой дружины, как полицмейстера окружили взволнованные устроители банкета. Оглядев их, Попов гневно произнес:

— В чем дело, господа? Кто вам позволил превращать легальное собрание в противозаконное сборище?

Вологодский выступил вперед, приложил ладони к груди:

— Константин Ардальонович! Поверьте, это помимо нашей воли! Ничего такого и в уме не держали. Напротив, прилагаем все силы к недопущению беспорядков.

Полицмейстер поморщился и зыркнул на сгрудившихся возле дверей в зал дружинников, чьи решительные лица не предвещали ничего хорошего.

— Ввиду крайнего возбуждения толпы и во избежания нежелательных последствий не советую применять силу, — поспешно вставил присяжный поверенный Головачев. — Не следует вам заходить в зал. Опасно.

Попов сердито крутнул ус, зло закусил губу, но здравомыслие победило. Больше для очистки совести, чем для острастки, он бросил:

— Надеюсь на ваше благоразумие, господа.

Не прощаясь, развернулся и, бренча шпорами, затопал к выходу, пытаясь хотя бы внешне соблюсти достоинство.

Высич облегченно вздохнул и, решив, что больше ничего серьезного полиция предпринимать не станет, протиснулся в зал, где кто-то из членов Томского комитета РСДРП уже зачитывал резолюцию:

— Признавая, что только общенародное собрание неизбежно положит конец самодержавию царя, заменив его самодержавием народа, мы, участники данного собрания, не желая превращать свои пожелания в пустые слова, решительно заявляем: Учредительное собрание, свободно избранное народом, не может быть никогда распущено царским самодержавием, а потому есть только один путь: царская монархия должна быть уничтожена восстанием народа! Признавая, что всякий честный гражданин в настоящий исторический момент обязан активно поддерживать революционное движение пролетариата, настоящее собрание приветствует призыв Сибирского социал-демократического союза ко всеобщей политической стачке по линии Сибирской железной дороги как наиболее конкретный способ борьбы с царским самодержавием в Сибири! Привет петербургским рабочим! Вечная память павшим борцам за свободу народа!

Из рук в руки передавались прокламации, потом по кругу пошла студенческая фуражка, куда бросали деньги, столь необходимые для приобретения оружия, типографского оборудования и помощи арестованным.

4

Сани, запряженные тройкой коренастых лошадей, неслись по Никитинской улице.

Услышав вырывающиеся из ярко освещенных окон Железнодорожного собрания звуки пения, один из седоков, Лешка Зыков, ткнул извозчика кулаком:

— Погодь-ка!

Тот натянул вожжи. Коренник, остановленный на полном ходу, всхрапнул и запрокинул заиндевевшую морду.

— Слышь, Никишка, — приподнимаясь в санях, проговорил Лешка. — Никак сицилисты гуляють? Вон и городовые ходят. Ясное дело!

— Хрен с имя! — лениво выругался старший брат, подтягивая сползшую с ног медвежью полость. — Поехали!

— Да погодь, посмотрим, — протянул Лешка, выбираясь из саней. — Архангелы-то вон как шебутятся… Не ндравится, видать. Ходют туды-сюды…

Сидящая в санях закутанная в белую пуховую шаль женщина выпростала из муфты узкую кисть и, вытянувшись, провела кончиками пальцев по плохо выбритой Лешкиной щеке.

— И охота тебе, Лешенька? — играя голосом, проворковала она. — Поедем лучше пить шампанское!

— Сичас, Манюня, — отстранил ее руку Лешка, всматриваясь в стоящего на крыльце высокого мужчину в расстегнутом пальто, который, ломая спички, никак не мог прикурить. Спичка наконец вспыхнула и Лешка хохотнул, тыкая брата в плечо:

— Знакомая личность! Пристяжной Новониколаевский! Ей-богу, ен!

— Где? — недовольно пробурчал Никишка.

А Манечка при этих словах встрепенулась и выглянула из саней, но тут же, узнав Озиридова, отпрянула.

Никишка вспомнил Чуйский тракт, крытый двор кержака Евсеева, направленный на него ствол револьвера, дележ денег, вырученных от продажи федуловского чая… Вспомнил и не захотелось ему встречаться с присяжным поверенным.

— Ну его, подлюку, к шутам! — с обидой бросил он. — Едем!

— Правда, Лешенька, зачем он тебе нужен? Поедем, поедем скорей! — бойко подхватила Манечка.

Лешка высморкался в снег, тыльной стороной ладони утер свернутый набок нос и, сойдя с саней, лениво направился к Железнодорожному собранию.

Ромуальд Иннокентьевич, нервно затягиваясь папиросой, увидев перед собой ухмыляющуюся физиономию Зыкова, остолбенел. Наслаждаясь его растерянностью, Лешка, осклабившись, пропел:

— Здрась-те-е! — и, заметив, как Озиридов стрельнул глазами в сторону городовых, дурашливо развел руками: — Не извольте беспокоиться, господин пристяжный. Мы же не злодеи какие. Честные торговцы, у кого хоть спросите. Хошь у энтого архангела, ен завсегда мясцо в нашей лавке берет, не жалеем для служивых лучшего куска! Так что вы не сумлевайтесь. И вообще, кто старое помянет, тому глаз вон.

Все еще настороженно Озиридов проговорил:

— Ну, здравствуй, Алексей Зыков…

Лешка хитро прищурился:

— Вроде вы на сицилиста не похожи, а тоже оттедова… Ишь, как славно поют…

Лицо Ромуальда Иннокентьевича, еще не забывшего обидных выражений и выкриков, невольно скривилось.

— Марсельеза, — почти не шевеля губами, отозвался он.

— Стало быть, вы энтих бузотеров не шибко уважаете! — почтительно констатировал Зыков, помолчал и, оживившись от пришедшей в голову идеи, предложил: — Можа, тады нам кумпанию составите? Гуляем мы сегодня с брательником. Уважьте, господин пристяжный!

Озиридов представил себя в компании с братьями Зыковыми… Здорово получается: присяжный поверенный и разгулявшиеся убийцы! Но неожиданно для себя самого он вдруг рассмеялся:

— А что, уважу! — и решительно сбив шапку на затылок, с обреченной веселостью выдохнул: — Гульнем!

— Вот енто по-нашенски! — обрадованно воскликнул Зыков. — Ты не боись, не забидем. Мы с Никишкой ноне смирные! Как-никак, свое дело имеем!

Манечка, увидев, что Озиридов приближается к саням, забилась под полость, спрятала лицо в пушистый воротник. А когда Лешка и Озиридов ухнулись рядом, вовсе отвернулась.

— Гони! — рявкнул на извозчика Никишка.

Обожженные кнутом кони рванули с места. Лешка не удержался и повалился на Манечку с веселым криком:

— Погуляем, Манюня!

У ресторана на Миллионной сани замерли.

Озиридов выбрался вслед за братьями, машинально подал руку женщине. Она замешкалась, воротник открыл лицо, и Ромуальд Иннокентьевич, увидев ее зеленые, испуганные, но тотчас же ставшие нахальными и насмешливыми, чуточку прищуренные глаза, почувствовал, как его охватывает тупая оторопь. От чувства этого он оправился лишь в отдельном кабинете ресторана, устроившись за столом прямо напротив Манечки.

— Извините, не успел представиться, — сухо, стараясь скрыть невесть откуда рвущуюся наружу язвительность, проговорил Ромуальд Иннокентьевич, пристально глядя в глаза женщине, которая так ему когда-то нравилась. — Присяжный поверенный Озиридов.

Манечка улыбнулась:

— Мария Кирилловна…

— А вас-то как, извиняюсь, величают? — переводя изучающий взгляд с Манечки на присяжного поверенного, с хмельной вежливостью осведомился Никишка: — Ить, кады встречались, не до представлениев было…

— Ромуальд Иннокентьевич, — кивнул Озиридов.

Откинувшись на высокую спинку мягкого стула, Никишка

переспросил заинтересованно:

— Как?

Отчетливо произнося каждую букву, Озиридов повторил:

— Ромуальд Иннокентьевич.

— Будя тебе, Никишка! — одернул брата Лешка. — Обыкновенное имя: Ромальд, да Ромальд… и с такими живут. Слышь, Иннокентьич, че пить-то будешь?

Озиридова до судороги покоробило это неуклюжее покровительство. Он уже начал досадовать на себя, что сморозил несусветную глупость, согласившись поехать с Зыковыми, однако после нескольких рюмок водки это ощущение потихоньку отпустило его.

Закурив папиросу, Озиридов рассеянно следил, как официант с прилизанными, уложенными на прямой пробор волосами, сноровисто меняет приборы и бутылки. Краем глаза он видел и раскрасневшееся от шампанского красивое нежное лицо Манечки, таинственные полукружья ее грудей, вызывающе поглядывающие из тесного лифа; он видел, как льнет Манечка к Лешке… Слишком уж наигранно льнет… Наверное, хочет насолить ему, Озиридову…

Вернулось раздражение.

Вытащив из серебряного ведерка со льдом тяжелую бутылку, Озиридов хмыкнул: какому идиоту пришло в голову назвать превосходное шампанское чуть ли не юридическим термином — «Карт-бланш»?

Шампанское и… неограниченные полномочия! Бред!

— Разливай, Иннокентьич, че на него смотреть! — хохотнул Лешка.

Озиридов наполнил бокалы.

— А кстати, где ваш меньшой?

Спрашивая, Озиридов намеренно избегал имен. Назвать братьев Алексеем Маркеловичем или Никифором Маркеловичем язык не поворачивался — убийцы. А назвать Лешкой и Никишкой, как то предлагали сами братья, это как бы ставить самого себя на одну с ними доску.

Лешка, снимая руку с обнаженного плеча Манечки, лениво переспросил:

— Степка, что ли?

— Ну да. Он, конечно.

— В Сотниково, — хмуро проронил Никишка.

— Ага, при папаше остался, — подтвердил Лешка. — Надежу имеет на скорую кончину родителя. Я-то кумекаю, опростоволосился брательник, дюже папаша у нас крепкий. Годов двадцать еще протянет, не менее.

— Ладно тебе, — буркнул старший брат. — Ботало!

Из общего зала донеслись звуки задорной музыки. Никишка, пошатываясь, поднялся из-за стола, подошел к дверному проему, отдернул тяжелую, бордового бархата, гардину. Постоял с нелепой улыбкой.

— Мамзельки канкан пляшут, — обернувшись, сообщил он. — Айда, Леха, сблизи на ляжки поглазеем.

Лешка осклабился, облапил Манечку:

— Нам Манюня тута еще шибче отчебучит. Покажет, какие я ей ноне чулочки задарил.

Манечка слабо оттолкнула его:

— Иди ты…

— Шутю! — дурашливо пугаясь, отпрянул Лешка и повернулся к Озиридову: — Идем, Иннокентьевич, поглазеем!

Выпитое почти не подействовало на присяжного поверенного, но, тем не менее, он ответил совсем пьяно, сильно заплетающимся языком:

— Канкан — непристойный французский танец. Не пойду.

— Как хочешь, Иннокентьич, — хмыкнул Лешка, вслед за Никишкой выходя из кабинета.

Едва за ними опустилась гардина, как Озиридов, не мигая уставился на Манечку:

— Не ожидал, что ты до такой степени опустишься…

— До какой? — спокойно уточнила Манечка.

Ромуальд Иннокентьевич задохнулся от возмущения. Зеленоватые же глаза Манечки смотрели на него спокойно и насмешливо.

— До какой же? Договаривай, Ин-но-кенть-ич!

Озиридов скомкал салфетку, отшвырнул ее.

— Как ты могла связаться с этими подонками?

— Обнакновенно, — подражая Лешкиному говору, развела руками Манечка. — Так же, как и с тобой.

— Прекрати паясничать! И не смей проводить подобные параллели!

— А чем, собственно, ты отличаешься от Лешеньки? — вынимая из озиридовской коробки папиросу, ровным голосом спросила Манечка.

Ромуальд Иннокентьевич больно сжал ее запястье. Манечка негромко проронила:

— Отпусти.

Отбросив руку, Озиридов прошипел:

— Дрянь! Девка!

— Не лайся, — потирая побелевшее запястье, сказала Манечка. — Лешеньке пожалуюсь…

— Все равно дрянь!

— Да, дрянь! Мне нужен мужчина, способный не только насладиться моим телом, но и одевать это тело в модные вещи, вкусно кормить, вывозить, если не в театр, то хотя бы в ресторан. А душу свою я уже давно продала. И ты знаешь кому!

Ромуальд Иннокентьевич сидел, опустив плечи. Манечка закурила, выпустила дым тонкой струйкой, усмехнулась:

— Тебе, тебе! Надеюсь, помнишь, сколь наивный взгляд был у меня, когда ты подошел ко мне в тот вечер в саду «Буф»? А как ты очаровал меня красивыми фразами? Для тебя ничего не стоило вскружить голову гимназистке, а через месяц овладеть ею… Через год эта игрушка тебе надоела, и ты вполне интеллигентно выставил меня… Но получилось, что выставил прямо на улицу. Домой мне путь был заказан… Ну, да Бог тебе судья! Все вы одинаковые. Те, что были после тебя, поступали примерно так же… Один Житинский, даром что тюремщик, оказался добрым старичком. Не его бы жена, глядишь, я и сейчас жила бы в той квартирке на Обрубе. Когда расставались, плакал, денег дал… Надолго ли их хватило? Как говорится — увы и ах… Теперь вот Лешенька… Не в хоромах живу, но у Зыковых вполне приличный дом на Почтамптской, да и лавка на базаре доход стабильный дает. А мужики они оборотистые, может, в солидные купцы пробьются.

Лицо Ромуальда Иннокентьевича покрылось красными пятнами, в душе стало пусто.

— Я не задумывался… — отрешенно проговорил он.

— И не надо, — махнула рукой Манечка.

— Ты же должна меня ненавидеть…

— Полно тебе!

Озиридов с надеждой устремил к ней взгляд:

— Ты меня прощаешь?

— Прощаю, — вздохнула Манечка.

Ромуальд Иннокентьевич несмело улыбнулся, не замечая или стараясь не замечать язвительной интонации, с которой обращалась к нему Манечка.

— Тогда давай выпьем, — проникновенно бархатным голосом предложил он, но в кабинет, резко откинув гардину, шумно вломился Лешка, таща за собой брата.

— Че?! Втихую хлещете?! — заржал он, переводя взгляд с Манечки на покрасневшего присяжного поверенного.

— Я уже скучать начала, — потянулась к Зыкову Манечка. Лешка увернулся от ее рук, рухнул тяжело на плюшевый диван, протяжно, со стоном, зевнул:

— И там скукотища… Мамзельки тошшие, ножонки синенькие, в пупырышках, и жопенки — во! — с мой кулак, ничуть не больше. Смотреть — и то противно.

— Да ладно, — протянул Никишка. — Мамзельки как мамзельки.

— Слышь, братуха, можа, к цыганам? — оживился Лешка. — Хучь песни душевные послухаем?

— Можно и к цыганам…

— Иннокентьич, ты с нами али остаешьси? — Лешка вперился в Озиридова мутноватым взглядом.

Озиридов нахмурил лоб, глянул на Манечку, кивнул:

— С вами.

5

Не желая смущать заключенных видом безвинно наказанных, а порка Белова, Комарина и Почекая действительно возмутила весь Александровский централ, начальство воспользовалось первым же этапом, чтобы избавиться от причины возмущения. И в первых числах ноября вся троица, сбивая ноги о схваченную морозцем бугристую грязь извивающегося вдоль Ангары тракта, шагала от Иркутска к селу Листвяничному, дугой изогнувшемуся на берегу Байкала.

В Листвяничном каторжан загнали на обледенелую баржу и в тот же день старенький пароходик, шумно фыркая, потянул ее на север. Так шли под пронизывающими ударами ветра-«баргузина» до самого Нижнеангарска.

Затерянный среди лесистых сопок острог, построенный бог знает когда рядом с процветающими, а ныне истощенными и заброшенными соляными копями…

К Рождеству острог завалило снегом. На работы каторжан водили по пробитым в сугробах коридорам. Как-то вечером, присев на корточки перед печкой, Яшка Комарин в который уже раз завел речь о побеге:

— Сгинем в этой яме. Ходу давать надо!

Анисим промолчал, но Комарин ждал ответа. Пришлось буркнуть:

— Выдюжим.

— Ты, Аниська, и впрямь святой! — не выдержал Комарин. — С тебя только мучеников писать. На каторгу попал за чужой грех, выпороли тебя за чужую ошибку, а ты все одно долдонишь — выдюжим!

— Прав Яшка, сдохнем. До весны не доживем, — сумрачно поддержал Почекай и шепнул, оглядываясь: — Тикать надо! Тикать!

— Вот, правильно человек рассуждает! — совсем завелся Комарин. — Сразу видно, хочет человек на вольном солнышке погреться. Трюхать надо отсюда, трюхать! Пока держат ноги… Соглашайся, Аниська, а то с Почекаем вдвоем уйдем. Зря я, что ли, провиантом тайком запасаюсь?

— Тикать! Тикать надо! — повторял Почекай, тоскливо глядя в огонь.

Анисим поскреб бороду, вздохнул:

— Да я и сам понимаю. Только как?

— Другой разговор! — обрадовался Комарин. — Как, это я придумаю.

— Дойдем ли? Ведь в Нижнеангарск не сунешься, обходить надо…

Почекай покачал головой:

— Тут твоя правда, Аниська. В Нижнеангарск точно не сунешься — споймают.

Комарин решительно заявил:

— Кумекал я уже над энтим, кумекал. Мимо пойдем. Перемахнем через хребет — и тайгой на Усть-Кут выйдем. А там видно будет.

Единственный взгляд Почекая затянулся сомнением:

— Через хребет-то махнем… А как махнуть через тюремный заплот?

— Думал и над энтим, — отмахнулся Комарин. — Способ имеется.

— Ну? — придвинулся к нему Почекай.

— Потом скажу. Позже, — подмигнув, осклабился Яшка.

— А с кандалами как? — спросил Анисим Белов, поправляя тяжелый метал на ноге.

— Дело нехитрое. Спилим. — уверенно заявил Комарин. — Значица так… Раз все согласные, завтра в ночь и трюхаем.

Почекай и Белов спали, когда Яшка Комарин потихоньку сполз с нар. Стараясь никого не задеть, пробрался в дальний угол общака, где похрапывали старожилы острога, воры в законе, с которыми Яшка сразу нашел общий язык, да еще и встретил среди них одного своего давнего знакомца, уважающего Яшку за «нахальный и веселый ндрав».

— Слышь, Пистон, — шепнул Яшка в самое ухо своему знакомцу. — Открой шары-то, заспишься.

— Чего тебе? — хмуро буркнул Пистон, но глаз не открыл.

— Просьбица, значить, у меня…

— Нашел время…

— Важная просьбица, Пистон, отлагательства не терпящая…

Пистон наконец разлепил глаза:

— Базарь.

Комарин прилег рядом, зашептал жарко в ухо. Пистон удивился, выслушал, почесал голову:

— Вот энто да! Сам этакое придумал?

— А то как! — не без гордости отозвался Яшка. — Кумекал.

— То-то я и гляжу… — Пистон нахмурился, будто вдруг засомневавшись, переспросил: — Точно сам придумал?

— Вот те крест!

— Ишь ты, — в голосе Пистона было слышно уважение. — Который год сижу, отседова еще никто не сорвался… Тайга. Загибните али волна^[1] настигнет.

Яшка нетерпеливо спросил:

— Так поможешь?

— Ты, Комар, не зуди… — почесал грудь Пистон. — Энто дело прокумекать надоть. Тут же такая раструска^[2] пойдет, как вас хватятся…

— Дык, следов-то не останется… — сдавленно гоготнул Яшка и повторил, вглядываясь в темноте в лицо Пистона: — Поможешь?

— Когда собрались? — помолчав, обронил Пистон.

— Завтра, — выдохнул Яшка.

— Лады, перетолкую с мазуриками… Иди, не мешай, — переворачиваясь на бок, пробурчал Пистон. — Я тут маменьку, покойницу, во сне увидал…

Комарин знал, что на слово Пистона можно положиться, и, добравшись до своих нар, моментально забылся.

На другую ночь, лишь только арестанты угомонились и из-за ближней сопки выполз молочный серп месяца, вдоль бревенчатой стены барака скользнуло несколько теней. Выглянув из-за угла, Пистон всмотрелся в прикорнувшего на вышке солдата в огромном тулупе, обернулся, подал знак. Заключенные гуськом перебежали к тонкой, одиноко стоящей саженях в четырех от высокого забора, сосне.

Яшка проворно обхватил ствол и, ловко перебирая кривыми ногами, взобрался на самую макушку, закачавшуюся под его тяжестью. Поймал брошенную Пистоном веревку, обвязал вокруг дерева, подергал, проверяя, выдержит ли. Перекрестился и махнул рукой.

Анисим, Почекай и Пистон с приятелями молча, продолжая коситься на вышку, потянули за веревку. Верхушка сосны медленно, словно нехотя, изогнулась в напряженную дугу, замерла, удерживая усилиями сцепивших зубы людей. Они видели, как Яшка осторожно уперся ногами в почти лишенный веток, выгнувшийся горизонтально ствол, приподнялся, напоминая в эту минуту взъяренного и испуганного кота, как впились его пальцы в обломленные ветром сучья.

Комарин коротко, едва слышно свистнул.

Каторжники в нерешительности переглянулись. Пистон свирепо завращал глазами, прошипел:

— Как махну, отпущай! Током разом, а то не перелетит!

Все смотрели на темнеющие невдалеке высокие заостренные

бревна острожного забора. Поежились, будто морозом вдруг пахнуло на них.

Пистон рубанул воздух ладонью.

Скользнув, веревка ожгла ладони.

Сосна со стоном распрямилась и, подобно камнеметной машине, швырнула Яшку в небо.

Распластавшись спинами по стене барака, арестанты тревожно уставились на вышку, но фигура дремавшего часового оставалась неподвижной. И только потом арестанты перевели взгляды на слабо покачивающуюся верхушку дерева.

Из-за забора, словно из другого мира, донесся тихий свист.

Пистон восхищенно осклабился:

— Во дает Комар! Живой!

Поправив за спиной тощую котомку и припутанные к ней, наспех изготовленные из коротких тонких досок неуклюжие, но столь необходимые в зимней тайге снегоступы, Почекай поклонился остающимся, перекрестился и неловко полез на сосну.

Пока он карабкался, Пистон поймал веревку и арестанты вновь налегли на нее, пригибая сосну.

Сосна распрямилась и прижавшимся к стене показалось, что они услышали сдавленный вскрик.

— Трухнул Почекай, — нервно хмыкнул кто-то.

— Будя! — оборвал его Пистон.

Потуже затянув пояс, Анисим деловито потопал к дереву. Перекрестился, вцепился в ствол. Руки сами перехватывали ветки, ноги вжимались в неровности коры, а глаза нет-нет да и вскидывались в сторону застывшего на вышке солдата: спит или нет? Дремлет или притворяется?

Наконец руки нащупали узел, завязанный Комариным.

До земли было не более семи саженей, но даже с такой высоты острог показался Анисиму маленьким, а фигуры вцепившихся внизу в веревку каторжан какими-то смешными, искаженными.

Но вот веревку потянули, ствол подался и Анисим судорожно обхватил дерево. Веревка напряженно дрожала, ее дрожь передалась и Белову. Он испугался: а как вдруг упустит момент, когда нужно оторваться от разогнувшегося ствола?

Ловить этот момент Анисиму не пришлось. Им будто выстрелили, как из камнемета, и, описав дугу, он ввалился всем телом в сугроб.

Задыхаясь, отплевываясь, греб руками, как собака, никак не мог сообразить, где небо, где земля, все перепуталось. Выполз на свет божий совсем удушенный. Жадно хватал губами морозный воздух.

— Аниська!

Встревоженный Комарин подполз, лег рядом на снег.

— Почекай куда-то пропал, — прошептал он.

Помогая друг другу, они поднялись, огляделись по сторонам. Вокруг чернела тайга. Привязав к ногам снегоступы, оба, прислушиваясь, осторожно пошли вдоль забора.

— Кажись, сюда падал, — Яшка остановился под старой сухой сосной. — Не видать?

— Можа, не сюда? — вопросом ответил Анисим, вглядываясь в нетронутый снег.

— Сюда, — теряя уверенность, пожал плечами Комарин.

Слабый стон над самой головой заставил Анисима вздрогнуть. Яшка тоже изменился в лице.

— Почекай! — тихо и испуганно позвал он.

Прямо над ними, проткнутый насквозь острым суком, впившись скрюченными пальцами в голый, давно потерявший кору ствол, висел Почекай. Сук вошел ему в живот, разворотил внутренности и, сломав ребро, торчал из спины, вызывая чувство дикой и страшной неуместности.

Сознание вернулось к Почекаю, и он в надежде ослабить чудовищную боль, еще теснее прильнул к старой сосне. Хрустнув зубами, опустил голову, увидел Комарина и Белова.

— Сухари возьмите… — просипел он, едва шевеля окрашенными кровяной пеной губами.

Анисим и Яшка не могли сдвинуться с места и, не мигая, смотрели. Как пальцы правой руки Почекая разжались, обвисла и поползла с плеча лямка котомки, как, собрав остатки сил, Почекай дернулся и сбросил котомку к ногам приятелей.

Анисим рванулся было к дереву, но хрип Почекая остановил его:

— Помер я, хлопцы…

По лицу Почекая скользнула странная судорога, и почти сразу приняло оно спокойный, даже умиротворенный вид.

— Кончился Микола, — снял Яшка шапку.

Белов потянул с головы свою.

Подобрав котомку Почекая, Комарин шепнул:

— Идем…

— Похоронить бы… — прошептал Анисим, сам понимая несбыточность своего желания.

— Оставь, — дернул его Комарин. — Вишь, правду говорил о себе Почекай. Невезучий он. Вот опять не повезло.

— Как сказать, — оглядываясь, но уже устремляясь за Комариным, прошептал Белов. — Может, это нам не повезло…

— Крестись, дурак! — оборвал его Комарин и вышел вперед, начиная торить тропу.

6

После ареста Николая Илюхина, занимавшегося доставкой партийной литературы из Томска в Новониколаевск, это дело было поручено Петру Белову.

Приехав в губернский центр семнадцатого января, он поздним вечером постучал в дверь явочной квартиры, находившейся в старом одноэтажном доме с высоко расположенными маленькими окнами и завалинкой чуть ли не в человеческий рост. Дом стоял неподалеку от приземистого Благовещенского собора, и частые гости не привлекали к себе внимания. Целыми днями у паперти собора толкались приезжие, и подпольщики приходили и уходили, оставаясь незамеченными.

К двери долго не подходили. Петр постучал еще раз. Обернувшись, оглядел освещенную слабым светом торчащего на углу церковной ограды фонаря заснеженную площадь, которая хорошо просматривалась из темноты. Площадь была пуста.

Наконец из-за двери раздался встревоженный женский голос:

— Кто там?

— Я бы хотел видеть Василия Кузьмича, — тут же отозвался Петр.

— Он съехал.

— Тогда я оставлю ему записку, может, он еще зайдет к вам.

— Да, он забыл свои очки, — ответила женщина, и Петр услышал звуки отодвигаемого засова.

Пройдя в комнату, Петр улыбнулся стройной рыжеволосой девушке. Всякий раз он ловил себя на мысли, что она чем-то неуловимо напоминает Катю, смущался от этого, и хозяйка, чувствуя его смущение, весело щурила голубые глаза.

— Как добрались?

— Без приключений, — пожал плечами Петр.

Девушка лукаво глянула:

— Сегодня могу порадовать вас, Путник.

Петра Белова она знала лишь по партийному псевдониму, да и самому Петру о ней было известно немного — что зовут ее Вера, но и то, уверенности, что это ее настоящее имя, у него не было.

Видя растерянность гостя, девушка звонко рассмеялась.

— Не бойтесь, не два тюка литературы… Вы спрашивали о товарище Никаноре…

Петр действительно пытался найти Никанора и спрашивал о нем Веру.

— Было дело, — не понимая, к чему она клонит, ответил Петр.

Вера широко улыбнулась:

— Обернитесь.

Петр обернулся. За его спиной, прислонившись плечом к косяку, стоял, улыбаясь, Валерий Высич — Никанор.

— Так, значит, это ты — Путник? — пожимая Петру руку, сказал Высич.

— Бомбей — очень красивый город… — радостно улыбнулся Белов.

Высич усмехнулся:

— Помнишь…

Ничего не понимающая в их разговоре девушка, спохватившись, всплеснула руками:

— У меня же самовар поставлен!

Она выбежала из комнаты, а Высич и Белов уселись за круглый, покрытый дешевенькой скатертью стол. Закурив, Валерий долго смотрел на Петра, узнавая и не узнавая его. Потом негромко проговорил:

— То, что ты в Обской группе, мне известно. Слышал твою кличку. А вот больше ничего о тебе не знаю.

— Шибко-то и рассказывать нечего, — замялся Петр, понимая, что о нелегальной работе он не имеет права говорить. — Живу, как все…

Высич понял, усмехнулся:

— А я вот бежал из Нарыма, остался здесь, тоже на нелегальном положении. В последнее время в боевой дружине. А когда мы с тобой на станции Тайга встретились, прокламации распространял.

— Значит, унтеры меня из-за вашей листовки сцапали? — рассмеялся Белов.

— Ты уж прости, — хмыкнул Высич, улыбаясь. — Вину я загладил.

— Старика-кондуктора так напугали, что он всю дорогу причитал да на меня косился.

Высич развел руками:

— Издержки… Слушай, а как твой отец? Мы ведь вместе с ним в здешнем тюремном замке блох на нарах ловили.

— Я знаю, он писал о вас, — при упоминании отца Петр погрустнел. — Очень вы ему приглянулись. Давно писем не было, а в последнем писал, что грозятся этапом куда-то на Север отправить.

Высич покачал головой:

— Да-а-а… Ты знаешь, а я поверил, что Анисим ни в чем не повинен. Не тот он человек.

— Спасибо, — серьезно сказал Петр. — Я в это всегда верил, а теперь знаю точно. Даже знаю, кто настоящий убийца.

Он рассказал Высичу о письме Андрея Кунгурова, полученном сестрой из далекой Маньчжурии. Выслушав, Высич поджал губы.

— Только кого теперь в этом убедишь!

— Здесь где-то Зыковы, в Томске, — тяжело проронил Белов.

Услышав угрозу в его голосе, Высич нахмурился:

— Ты это оставь. Отцу этим не поможешь, а себе и всем нам навредишь.

Петр отмолчался, лишь неопределенно дернул плечом. Затушив папиросу, Высич поинтересовался:

— Ты когда в обратный путь?

— Возьму литературу — и назад.

— С оружием обращаться умеешь? — прищурился Высич.

Петр поднял на него глаза, скупо пояснил:

— Приходилось. Так спрашиваете или с целью какой?

— Завтра состоится демонстрация, правда, не совсем обычная, — Валерий выдержал паузу, во время которой Петр выжидающе смотрел на него, продолжил: — Комитет решил провести вооруженную демонстрацию, ответить на расстрел петербургских рабочих. Однако народ будет в основном необстрелянный — рабочие, студенты. Толком оружие держать не умеют, а для обучения времени нет.

— Вы предлагаете мне принять участие? — оживился Петр.

— Предлагаю. Но с одним условием…

Петр непонимающе нахмурился:

— С каким?

Высич нарочито сурово произнес:

— С этой минуты ты должен обращаться ко мне на «ты». — И рассмеялся: — А то какое-то неравенство получается.

— Принято, — улыбнулся Белов.

— Наговорились? Можно нести самовар? — услышали они голос Веры.

— Можно! С превеликим удовольствием чайку попьем! — потирая ладони, отозвался Валерий.

Напившись чаю с баранками, Высич поднялся из-за стола и, поблагодарив хозяйку, положил руку на плечо Петра:

— Литературу после заберешь. Сейчас идем ко мне, переночуешь.

Петр распрощался с девушкой, оделся и вышел на улицу. Глаза привычно и зорко оглядели пустынную площадь. А вскоре появился Высич с тяжелым саквояжем в руках. Не выходя на освещенное место, протянул револьвер.

— Держи. Попадаться нам не резон, у меня их тут двадцать две штуки.

Ощупав в темноте оружие, Петр спросил:

— Кольт?

— Да. Заряжен.

Белов опустил револьвер в карман тужурки, и они быстро зашагали по заснеженной улице.

7

Часы пробили полночь, а в кабинете губернатора все еще горел свет.

Сидя за столом, губернатор хмуро рассматривал одутловатый бритый подбородок полковника Романова. Прерывая затянувшееся молчание, полковник недовольно кашлянул.

— Ну-с… И что? — проговорил наконец губернатор. — Вы что, действительно не догадывались о намечающихся беспорядках?

Полицмейстер Попов, косо глянув на Романова, вздрогнул, словно губернатор обратился с вопросом к нему, а не к начальнику жандармского управления.

— Догадывался, ваше превосходительство, — подчеркнуто твердо отозвался Романов. — Но поскольку не был уведомлен о точной дате событий, не решился известить вас.

— Ах, не решились… — Губернатор выразительно посмотрел на полковника. — А вот Министерство внутренних дел весьма озабочено положением, сложившимся в нашем городе. Вы сами меня уверяли, уважаемый Сергей Александрович, что банкет в Железнодорожном собрании не будет носить политического характера, а во что это вылилось? В самую разнузданную антиправительственную сходку! Мало того, что вам не были известны тайные планы преступников из так называемого Сибирского союза РСДРП, вы до сих пор не удосужились установить личности главных деятелей этого акта!

— Не совсем так, ваше превосходительство, — негромко возразил полковник Романов. — Личности ораторов и всех прочих деятелей выясняются. Кроме известных нам господ Потанина и Кийкова, которые лишь номинально руководили собранием, установлены и другие: бывший студент университета Баранский, статистик при заведующем землеустройством Алтайского округа Швецов и прапорщик запаса, присяжный поверенный округа Московской судебной палаты Рождественский.

— И это все? — язвительно спросил губернатор.

Полковник медленно качнул головой:

— Пока все. Но агенты продолжают работу по выявлению остальных неблагонадежных лиц.

— М-да-а… Неважно мы печемся о безопасности государства, — как бы про себя проговорил губернатор.

— Осмелюсь напомнить, что я предлагал направить к Железнодорожному собранию усиленный наряд полиции, однако вы посчитали это излишним, — с глубоко запрятанной в глазах иронией сказал полковник Романов.

Губернатор сделал вид, будто не расслышал этой реплики, и перевел взгляд на полицмейстера:

— Извольте объяснить, уважаемый Константин Ардальонович, почему вы не приняли действенных мер к прекращению сборища? Вы же туда выезжали.

Попов поежился, ответил тусклым голосом:

— Не решился употребить силу… Помещение клуба крайне неудобное, в особенности входы… Если бы я дал команду нижним чинам разогнать собравшихся, могли бы быть жертвы и с той и с другой стороны, уж больно все были возбуждены. К тому же в двенадцать часов ночи собрание было закрыто и все разошлись, ничем не нарушив уличного порядка.

— Надо было арестовать зачинщиков! — с досадой бросил губернатор.

Полицмейстер взволнованно потеребил усы, не зная как ответить, но догадавшись, что молчанием ставит себя еще в более неловкое положение, махнул на все рукой и откровенно признался:

— Боязно стало. Они бы меня разорвали.

Губернатор поджал губы и недовольно посмотрел на Попова, однако ему стало приятно оттого, что тот не мудрствуя лукаво смог признаться в своей слабости. Повернувшись к полковнику Романову, он уже более спокойным тоном проговорил:

— Сергей Александрович, в Петербурге выразили неудовольствие нашей инертностью. Я получил шифрованную телеграмму от самого министра внутренних дел, князя Светополк-Мирского… — вынув из стола лист бумаги с текстом телеграммы, губернатор прочитал: — В случае повторения подобных попыток принимать самые энергичные меры к недопущению беспорядков.

— Я знаком с текстом телеграммы, — кивнул начальник жандармского управления.

— Тем лучше, — пряча листок в стол, сказал губернатор. — Что вы намерены предпринять?

Полковник Романов принял сосредоточенный вид, секунду помедлил, потом сказал:

— По моим сведениям, в готовящейся демонстрации собираются принять участие около семи-восьми сотен рабочих и студентов. Многие будут вооружены револьверами. Поэтому без помощи казаков, как мне кажется, полиции не справиться.

— Безусловно, безусловно… — торопливо поддакнул Попов. — Сил полиции явно будет недостаточно.

— Хорошо, я распоряжусь, — произнес губернатор и шевельнул рукой. — Продолжайте, Сергей Александрович.

— Для того чтобы демонстрация не была столь многолюдной, предлагаю блокировать все наиболее крупные типографии и мастерские, заперев в них рабочих, которые представляют для нас наибольшую опасность, будучи главными носителями революционных настроений.

Губернатор повернулся к Попову:

— Вы слышите?

— Конечно, ваше превосходительство, — заверил полицмейстер. — Сразу после начала рабочего дня выставлю оцепление из нижних чинов полиции. Муха не пролетит!

— Полагаю также необходимым направить усиленные наряды полиции на Почтамтскую и прилегающие к ней улицы и переулки, — закончил полковник Романов.

— Разумно, — одобрил губернатор, но тут же досадливо спросил: — Вам не кажется, Сергей Александрович, что пора положить конец распространению прокламаций? Весь город ими запружен. Куда ни глянешь, везде эти гнусные листки!

— Действительно, — угодливо глядя на губернатора, подтвердил Попов. — Городовые уже замаялись соскабливать их с заборов. Каждое утро только этим и занимаются.

Начальник жандармского управления покосился на Попова, который хотел еще что-то добавить к своей реплике, но, поймав этот взгляд, прикусил язык.

— Установить местонахождение подпольных типографий пока не удается, — коротко ответил Романов и выразительно взглянул на напольные часы, стоящие в углу кабинета.

Губернатор потер виски:

— Как у нас все плохо… Когда же мы будем спокойно спать? Когда же народ утихомирится?

Романов вздохнул:

— У нас еще, ваше превосходительство, довольно сносно. За Уралом вообще черт знает, что творится. В Москве бастуют десятки тысяч фабрично-заводских рабочих. В Риге только залпами удалось рассеять многотысячную толпу бунтовщиков. В Варшаве всеобщая политическая забастовка. То же самое в Лодзи… Не знаю, справимся ли с японцем. В армии после сдачи Порт-Артура упаднические настроения, а тут, как назло, эти беспорядки…

— Бог с ними со всеми, — слабо взмахнул рукой губернатор. — С нас спросят за нашу губернию…

Видя, что губернатор снова впадает в прострацию, полковник Романов поднялся и звякнул шпорами.

— Разрешите откланяться, ваше превосходительство?

— Да, да… Уже поздно.

Попов последовал за Романовым, но на пороге кабинета замешкался. Губернатор вопросительно посмотрел на него:

— Что-то еще?

— Спокойной ночи, ваше превосходительство.

— Вряд ли я сегодня засну, — невесело ответил губернатор и еще долго смотрел на закрывшуюся дверь.

8

Остановив извозчика, Высич дождался, пока в сани сядет Белов, оглянулся и, бросив саквояж на сиденье, уселся сам:

— К университетским клиникам.

Проезжая мимо Технологического института, Петр загляделся на огромное трехэтажное здание. Перехватив его взгляд, Высич усмехнулся, указывая на прохаживающихся небольшими группками студентов.

Такие же группки прогуливались и возле университетских клиник.

Высич еще издалека заметил лобастого студента-медика, нервозно вышагивающего перед подъездом, над которым висела длинная вывеска «Аптека». Заметив подъезжающие сани, студент бросился навстречу.

— Сейчас ругать будет, — наклонившись к Петру, хмыкнул Высич.

Не успел извозчик отъехать, как Ментор, словно не замечая незнакомца, стоящего рядом с Высичем, сердито бросил:

— Товарищ Никанор, мы ждем, а вы…

Высич достал часы и демонстративно щелкнул крышкой:

— Я прибыл на две минуты раньше.

— Вы привезли?.. — покосившись на Петра, спросил студент.

Высич приподнял тяжелый саквояж:

— Двадцать две штуки…

— Идемте, — буркнул Ментор, обращаясь исключительно к Высичу, и устремился к подъезду.

Высич жестом остановил Петра, последовал за студентом и вскоре уже вернулся без саквояжа.

— С гонором парень, — усмехнулся Белов, кивая в сторону подъезда, куда вошел Ментор.

— Есть такое дело! — ответил Высич, увлекая Петра за собой. — Давай-ка прибавим шагу, надо бы до начала демонстрации повидаться с товарищами, кое-какие детали обсудить.

Чем ближе они подходили к почтово-телеграфной конторе, тем чаще им встречались городовые. Лица полицейских чинов были нахмурены, в глазах, рыскающих по прохожим, просматривалась тревога.

— Похоже, им что-то известно, — шепнул Петр.

— Да, кажется, проведали, — вздохнул Высич.

У здания почтамта полицейских было еще больше. Кутаясь в башлыки, они стояли вдоль стен, отделанных под белый камень, негромко переговаривались, глядя на прибывающих отовсюду людей.

Заметив Михаила Игнатьевича, Высич подошел к нему, представил Петра:

— Путник, товарищ из Новониколаевска.

— Замечательно, что и вы с нами, — пожимая Петру руку, улыбнулся Михаил Игнатьевич, потом посерьезнел: — Нам каждый обученный человек дорог. Полиция с самого утра заперла рабочих, никого не выпускают.

— То-то я гляжу, одни студенческие куртки вокруг, — озабоченно проговорил Высич.

— Да нет, нескольким десяткам печатников удалось прорваться… Вот что, товарищ Никанор, как только колонна построится, занимайте место на левом фланге. В случае нападения полицейских будете прикрывать безоружных.

Через некоторое время демонстранты выстроились в колонну. Впереди взметнулось красное знамя и заколыхалось, вызывая у полицейских тихую ярость начертанным на нем лозунгом: «Долой самодержавие!» Но пока полицейские не предпринимали активных действий, а выстроившись шпалерами по тротуару, двинулись вместе с колонной вниз по Почтамтской.

В голове колонны запели Марсельезу, и ее подхватили сотни голосов:

— Вставай, поднимайся, рабочий народ, вставай на борьбу, люд голодный…

Петр впервые участвовал в такой многолюдной демонстрации, и от чувства сопричастности, от мысли, что и он является частичкой этой живой, многоликой массы, по его телу пробежали колючие мурашки.

Колонна свернула направо, к строящемуся пассажу купца Второва, и там движение внезапно замедлилось. Послышались крики:

— Казаки! Казаки!

Петр обернулся.

С Воскресенской горы во весь опор, молча, без улюлюканья, неслась казачья сотня.

Петр рванулся было вперед, чтоб вместе с другими дружинниками встретить приближающихся казаков, но Высич поймал его за рукав:

— Куда?!

Он взглядом указал Петру на городовых, которые до этой минуты мирно шагали по тротуару, а теперь напряженно вцепились в рукоятки шашек, несомненно, готовясь пустить их в ход.

Казаки были уже совсем близко. Отчетливо виднелись оскаленные морды лошадей и такие же оскаленные, чубатые физиономии седоков. Блеснули над папахами клинки шашек.

Раздался нестройный залп дружинников.

Казачья сотня смешалась, кони заплясали на месте, встав на дыбы, испуганно заржали. На лицах казаков появились растерянность и недоумение.

Петр облегченно вздохнул, решив, что опасность миновала, но в этот момент городовой, стоявший у въезда на мост через реку Ушайку, выхватил револьвер. Почти сразу по демонстрантам открыли огонь и другие полицейские.

— Укрывайтесь в пассаже! — крикнул Высич мечущимся под пулями безоружным студентам.

Оттолкнув в сторону окаменевшую от ужаса курсистку, встав на колено, Петр положил ствол кольта на сгиб локтя. Револьвер вздрогнул, пыхнув порохом. Один из набегавших на демонстрантов городовых выронил шашку и, зажав предплечье, бросился в подворотню.

Казаки оправились от испуга и теперь, мстя за свой страх, с животной яростью врезались в толпу, полосуя налево и направо нагайками и оголенными шашками.

Руководимые дружинниками демонстранты отходили к строящемуся пассажу купца Второва, где загодя были пробиты проходы в близлежащие улочки и переулки.

Со стороны базара к месту побоища уже валила вдохновленная полицейскими агентами толпа — лабазники, лавочники, уголовники. В воздухе замелькали дубины, колья, гири на ремешках, даже ломы.

— Кроши сицилистов!

— Ишь, падлы, супротив веры!

— Царя им не надо! Бей!

Боевая дружина преградила путь вопящей толпе, но на дружинников тут же насели казаки и полиция. Вскрики и стоны раненых смешались с матершиной лабазников и конским ржанием.

Увернувшись от лошади, Петр не уберегся от удара по голове. Хорошо, шашка пришлась плашмя. Белов упал, но тут же вскочил, увидев, как рядом два озверевших лабазника топчут сапогами упавшего студента. Забыв про боль, Петр кинулся к дерущимся и ударом кулака сбил одного из нападавших. Развернул другого лицом к себе и замахнулся рукоятью револьвера. И вдруг застыл.

— Лешка? Зыков?

Толстогубый Лешка будто нечистую силу увидел перед собой:

— Петруха?!

Ярость, столько времени копившаяся в Белове, исказила его лицо так, что Зыков в ужасе шарахнулся в сторону.

— Ты че? Ты че?

Но Петр уже нажал курок револьвера. Лешка Зыков взвизгнул, прикрываясь, но выстрела не последовало.

Сообразив, как ему повезло, и взвизгнув еще страшней, еще неистовей, Лешка бросился бежать, забыв даже про валяющегося на снегу брата.

Оглянувшись, выругавшись, Петр сам, как подброшенный пружиной, метнулся к пассажу, рванул на себя незапертую дверь.

9

В квартире, которую снимал Высич, было совсем темно, но огня Петр не зажигал. От света сильней начинала болеть голова. Лежал на кровати, смотрел сквозь окошко на совсем темное вечернее небо.

Высич сам привел его к себе на квартиру. — Сиди и не высовывайся! — приказал он. — Даже если задержусь, сиди, жди, не вздумай выходить даже в сени.

И вот ожидание… Для чего, интересно, собрались сейчас члены подкомитета, в который входил и Высич? В общем-то, Петр знал, для чего.

И хмурое лицо Высича, когда он, наконец, появился, его ничуть не удивило.

Высич, не зажигая лампы, опустился на стул, размял папиросу, закурил.

— Видишь, как ты неудачно приехал в Томск.

— Ну почему? — возразил Петр. — В нашем деле без опыта не обойтись.

— Больно уж горек опыт, — вздохнул Высич. — Около двухсот раненых, почти сотня арестованных… Кононова убили, нашего печатника. Жалко, ровесник твой.

— Ты знал его?

— Встречался… Да ты его видел, но знамя нес. Зверски его убили, лицо изуродовано. Ухо отрублено. Шашками, подлецы, рубили. Офицер потом выстрелом добил…

— Сволочи, — только и сказал Петр.

Высич помолчал, потом пытливо глянул на него:

— С кем это ты там сцепился? Лавочники какие-то? Я уж совсем было тебе на помощь бежать собрался, да ты здоров — сам их отпугнул.

— Старые знакомые… — поморщился Петр. — Братаны Зыковы…

Высич понимающе кивнул.

— Когда в Новониколаевск ехать хочешь?

— Утром и поеду.

— Так уже и светает, — улыбнулся Высич.

Петр поднялся, сжал ладонями гудящую после удара голову.

— Я к Вере за литературой.

— Я провожу, — предложил Высич.

Молча, поглядывая по сторонам настороженно, сходили они на конспиративную квартиру, а потом Высич проводил Петра на вокзал. Без всяких приключений Петр сел в поезд.

10

Прокурор Томского окружного суда смотрел на посетителей из-под кустистых насупленных бровей. Он старался скрыть недовольство, но помимо воли оно читалось в каждой черточке ухоженного стареющего лица.

Посетители слегка стушевались.

— Садитесь, господа, — глухим голосом проговорил прокурор, понимая, что дальнейшее молчание может быть воспринято как признак дурного тона, и не желая прослыть невежей даже в глазах этих мелких чиновников.

Все трое опустились на расставленные вдоль стены стулья. Однако тут же, словно ища поддержки друг у друга, переглянулись и нестройно поднялись.

— Слушаю вас, господа…

Посетители поочередно представились:

— Делопроизводитель городской управы Блиновский.

— Докладчик городской управы Барсуков.

— Крапп… Бухгалтер управы.

Прокурор, не вставая, коротко кивнул:

— Очень приятно… Что заставило вас обратиться ко мне, господа?

Барсуков суетливо раскрыл папку, которую до сих пор крепко сжимал под мышкой, вынул оттуда несколько исписанных листов хорошей бумаги, передал их Блиновскому.

— Четыре дня назад, то есть восемнадцатого января сего года, в нашем городе произошли события, на которые мы считаем своей обязанностью обратить внимание прокурорского надзора.

— Вы лично? — вырвалось у прокурора, прекрасно знавшего от секретаря, что депутация обратилась к нему по поручению группы чиновников.

У Блиновского пересохло в горле, он сдержанно прокашлялся, намеренно помолчал и, отчеканивая слова, пояснил:

— Отнюдь… Мы уполномочены передать настоящее заявление, подписанное двадцатью служащими Томской городской общественной управы!

— Что же конкретно вы имеете сообщить? — нахмурился прокурор.

Блиновский, покраснев от волнения, ответил, почти не сдерживая гнева:

— Во вторник, находясь в здании, где мы служим, мы были невольными свидетелями возмутительных сцен, совершенных под окнами и вблизи помещения городской управы! Мы видели, как кучка демонстрантов, собравшихся около недостроенного пассажа Второва, была рассеяна выстрелами и шашечными ударами полицейских чинов и казаков…

— Позвольте, господин Блиновский, — прервал его прокурор. — Вы говорите — кучка демонстрантов. Однако мне достоверно известно, что нарушителей общественного порядка было свыше четырехсот человек. Кроме того, револьверный огонь начали они… Чем же вы возмущены?

Барсуков, набравшись смелости, крепче прижал к себе папку и выступил чуть вперед:

— Но ведь казаки и полицейские избивали не только демонстрантов, они били и других лиц, совершенно случайно оказавшихся в это время на Почтамтской и в соседних переулках.

— Да, да, — робко подтвердил Крапп. — И мы представили…

Прокурор перевел взгляд на него:

— Что вы представили, господин Краппен?

— Крапп, — извиняющимся тоном поправил бухгалтер. — Мы представили себя в положении тех лиц, которые по своим делам, без всякой осведомленности о происходившем, могли оказаться на улице.

Блиновский, чувствуя, что сослуживец говорит несколько не о том, ради чего они пришли, перебил его:

— Иван Владимирович, разрешите я продолжу?

— Извините, — прикладывая ладони к груди, прошептал Крапп.

Стараясь выглядеть спокойным, Блиновский произнес:

— После того как толпа была рассеяна, дальнейшая задача, как нам представляется, заключалась в задержании демонстрантов с целью привлечения их к законной ответственности. Однако вместо этого началось жестокое, не вызванное необходимостью и воспрещенное законом избиение нагайками и шашками. Казаки и полицейские чины избивали и калечили попадающихся им лиц, не разбирая ни пола, ни возраста, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей. Ужас, негодование и сознание полной беззащитности личности от произвола и кровавого насилия охватывают нас, когда пред взором нашим встают виденные нами сцены. — Блиновский перевел дыхание, потряс в воздухе зажатыми руке листами, срывающимся голосом закончил: — В настоящем заявлении мы отметили только некоторые из этих диких сцен.

Прокурор нетерпеливо протянул руку:

— Не утруждайтесь, я сам прочту.

— Как вам будет угодно, — сказал Блиновский, подошел к столу и передал заявление.

Приняв листы, прокурор нахмурился и принялся читать, быстро перескакивая глазами с одного абзаца на другой.

«… на углу Ямского переулка и Почтамтской улицы, на тротуаре у места Некрасова, человек пять казаков, городовых и объездных в течение нескольких минут избивали неподвижно лежавшего, неизвестного нам, бедно одетого человека. Или можем отметить много случаев, когда конные объездные и казаки устремлялись за проходившими по Ямскому переулку и наносили им удары, причем эти лица, очевидно, не были намечены к задержанию… Много было таких случаев, когда лицам, подвергнутым задержанию, двое-трое конных или пеших провожатых с разных сторон наносили удары кулаками, нагайками и обнаженными шашками… Того же восемнадцатого января и в последующие дни мы узнали, что городовые, объездные и казаки производили бойню не только на Почтамтской улице, но и по улицам Дворянской, Спасской, Магистратской и другим… Нам известны законы, разрешающие употреблять насильственные меры и оружие в определенных случаях, но, с другой стороны, известны нам и законы, положительно запрещающие всякие насильственные действия по отношению не только к подозреваемым в преступлениях, но даже и относительно признанных судом виновными… Мы заявляем, что в наблюдавшихся нами восемнадцатого января случаях прямо нарушены были 345 и 346 статьи Уложения о наказаниях, то есть совершены были преступные деяния, которые не могут и не должны остаться без наказания… Высочайший Указ от 12 декабря 1904 года, требующий соблюдения строгой законности, дает нам надежду на то, что со стороны Прокурорского надзора будут приняты все меры к подробному и всестороннему выяснению как фактов совершения вышеуказанных преступлений, так и установлению личностей потерпевших и виновных».

— М-да, — оторвавшись от чтения документа, разлепил губы прокурор. — Занятно… И каких же последствий вы, господа, ожидаете от подачи вашего заявления?

— Наша совесть не позволяет нам молчать, — сказал Блиновский. — Мы ожидаем расследования и надеемся получить возможность лично перед органами судебной власти изложить известные нам обстоятельства преступлений, совершенных низшими полицейскими и воинскими чинами.

— Хорошо, хорошо, — пожевал губами прокурор, откладывая заявление. — У вас все, господа?

Барсуков и Крапп с облегчением кивнули. Блиновский проследил за тем, с какой привычностью бумага была отложена в сторону, и уже без особой надежды проговорил:

— Повестки о вызове нас для дачи показаний просим послать по месту нашей службы.

Как только дверь за депутацией затворилась, прокурор связался по телефону с начальником губернского жандармского управления.

— Добрый день, Сергей Александрович.

— Здравствуйте, Анатолий Григорьевич, — отозвался Романов.

— У меня сейчас была депутация из городской управы…

— С петицией?

Прокурор по интонации полковника догадался, что тот улыбается.

— Уже знаете? — хмыкнул он.

— Служба такая…

— И содержание вам известно?

— В общих чертах, — ответил полковник.

— Я направлю вам копию заявления.

— Если вас не затруднит, — сказал Романов. — Честно говоря, содержание сего документа меня не очень интересует. А вот лица его подписавшие… велите список приложить.

— Хорошо, Сергей Александрович, велю. Они все в заявлении указаны.

— Благодарю, Анатолий Григорьевич.

— Да не за что, — протянул прокурор, потом добавил: — Сергей Александрович, вам не кажется, что нижние полицейские и воинские чины, разгоняя демонстрацию, несколько переусердствовали, так сказать, проявили излишнее рвение?

— Время такое, — вздохнул начальник жандармского управления. — Революция. Вы же знакомы с содержанием телеграммы министра внутренних дел.

Прокурор тоже вздохнул:

— Знаком… Но ведь наши либералы ничего этого понимать не хотят, не клюнул их еще жареный петух. Профессура возмущена, требует немедленного прекращения насилий над молодежью. Как-никак пятьдесят два человека подписали петицию. На всю Россию шум подняли.

— Пусть их, — усмехнулся на другом конце провода полковник Романов. — Чем им еще заниматься? И университет, и Технологический бастуют. От безделья и строчат.

— Так-то оно так, но вы, Сергей Александрович, все-таки примите к сведенью то, что я вам сказал.

— Непременно, Анатолий Григорьевич.

Опуская трубку на рычаг, прокурор поморщился. В ответах Романова явственно слышалось какое-то, пусть и едва уловимое, но пренебрежение, и от того, что всякие солдафоны и жандармы теперь начинают играть все большую роль в деятельности государственного аппарата, оттесняя все прочие ведомства, прокурору стало еще больше обидно. Вспомнилось вычитанное когда-то: даже знаменитый Муравьев, прозванный либералишками «вешателем», до такой степени презирал жандармов, что на рекомендательных письмах лиц, которых он подозревал в причастности к этому кругу, писал: «Может быть принят, но только по жандармскому ведомству!»

Прокурор усмехнулся и нажал кнопку электрического звонка. Дождавшись секретаря, передал ему заявление:

— Снимите копию и перешлите с курьером в жандармское управление. Фамилии подписавших укажите как можно разборчивее.

Секретарь понимающе кивнул.

Глава вторая
В ГОРОДЕ И В ЛЕСАХ

1

Анисим и Яшка шли на северо-восток. Они давно потеряли счет времени, речушкам, через которые переходили, сопкам, через которые переваливали. Их обмороженные лица покрылись струпьями. Сил хватало только на то, чтобы дышать да переставлять усталые ноги. Шли молча, тупо глядя перед собой. Вот лечь и не вставать! Никогда больше не вставать! Но рядом шел другой, и оставшемуся в живых пришлось бы вдвое тяжелей.

Сухари доели бы давно, не окажись Яшка таким удачливым: то здесь, то там разыскивал беличьи кладовые — где горсть кедровых орехов, где грибы сушеные.

Шли…

С утра открылся вдруг перед ними распадок, разрезанный черной, незамерзающей даже в мороз речушкой. Над заснеженными берегами курилась легкая туманная дымка.

Комарин остановился внезапно, ткнул рукой в сторону виднеющегося из-за деревьев угла бревенчатой постройки:

— Люди! Аниська, люди!

— Обходить надоть, — тревожно шепнул Белов растрескавшимися губами.

Яшка потянул воздух ноздрями:

— Жилым не пахнет.

— Мало ли…

— И собак не слышно.

— Ох, попадемся!

— Все одно пропадать…

В голосе Комарина прозвучала такая обреченность, что Анисим понял: Яшка теперь в сторону не свернет.

Чем ближе подходили они к бревенчатой избушке, тем осторожнее становились их шаги. Каждое движение было по-звериному выверенным, пугливым, готовым и к отпору, и к неожиданному прыжку.

Тишину нарушало лишь журчание речки.

Пушистый нетронутый снег расстилался вокруг зимовья. Ни тропинки, ни следов человека, только одинокая строчка, оставленная лисой.

— Никого, — облегченно, но со скрытым разочарованием выдохнул Комарин.

Анисим глянул на снежную подушку, совсем закрывшую крохотное оконце.

— Никого… И, похоже, давненько…

Только теперь, когда напряжение спало, Яшка обратил внимание на густые клубы пара, валившие из-за сугроба, нависающего над скальным обрывом.

— Глянь, Анисим…

— Че это там? — устало повернул голову Белов.

— Черти чай кипятят! — хмыкнул Комарин, направляясь к сугробу.

В круглой проталине, в углублении, явно расширенном руками человека, пузырилась мутноватая вода. Яшка, скинув рукавицу, опустил в воду палец.

— Горячая!

— Да ну?! — не поверил Анисим.

— Раздевайся! — неожиданно гаркнул Комарин.

— Сдурел? — попятился от него Анисим. — Мороз…

— Раздевайся! — еще яростней, еще веселее гаркнул Яшка. — Живем, Аниська! Теперь живем!

Глядя на худющее, с выпирающими ребрами, сухое тело Комарина, Анисим покачал головой. Вот тайга зимняя что с человеком делает! Ведь и сам такой же… ну, сколько бы они еще протянули? Неделю? Две?

Яшка, скинув одежду, топтался по ней, не решаясь ступить в воду. Кожа его покрылась пупырышками.

— Ой, сварюсь!

Не оглядываясь на дружка, он все же ступил в яму, ушел в воду по колено, потом, взвизгнув, присел, и, глядя на него, Анисим сам бросился в горячую воду.

Перехватило дыхание, промороженное тело пронзили миллионы сладких иголок. Щекоча, поползли по коже мелкие пузырьки, как живые, убаюкивали, укачивали Анисима. Век бы так лежать. Всю дорогу, считай, о таком вот блаженстве и думал, не зная, конечно, сбудется ли.

Глаза закрылись сами собой.

— Эй, Аниська! — вывел его из забытья голос Комарина. — Кончай дрыхнуть, навсегда в яме останешься.

— А че? — разлепил веки Белов.

— Вода, конечно, целебная, да сидеть в ней долго не надо. Сомлеешь, захлебнешься, тащи тебя потом. А то, говорят, мужики с той воды становятся совсем к бабам неспособные. Буряты сказывают, энто ихние чертяки под землей котлы кипятят. А в земле-то дырки имеются, вот и прорывается горячая водичка. Одним словом, родник тут под нами, чуешь, задницу-то как печет?

Почувствовав ломоту в суставах, Комарин повернул к Анисиму торчащую из воды плешивую голову:

— Все… Отогрелись — и будя. Давай вылазить.

Дверь зимовья никак не поддавалась.

Уже с четверть часа Комарин и Белов, отбросав снег, пытались открыть дверь, но все попытки оказывались безрезультатными.

— Неужто изнутри заперто? — недоуменно проговорил Яшка, вытирая пот со лба. — Или мы такие слабые?

— Похоже, изнутри, — сказал Анисим, прислоняясь к бревнам стены. — А это что за царапины?

Яшка пригляделся, провел ладонью по глубоким бороздам на толстых досках, из которых была сколочена дверь, хмыкнул:

— Мишка, кажись, тут до нас побывал. Ишь, как старался…

— Че делать-то будем? — не глядя на товарища, спросил Белов.

Комарин вздохнул:

— Крышу придется разбирать.

Они долго возились, пока удалось снять несколько тесин с пологой крыши избушки; потом, напрягая ослабшие мышцы, с трудом сорвали с места тяжелое бревно, отдышались, сев прямо на снег, и лишь после этого Яшка заглянул внутрь. Оторвавшись от щели, он перекрестился с несвойственной ему набожностью и тихо проронил:

— Покойник.

Анисим тоже перекрестился.

Второе бревно вынули быстро. Комарин скользнул внутрь, отпер дверь, закрытую на тяжелый засов и выскочил на улицу.

Стараясь не шуметь, вместе они вошли в зимовье.

На полатях, запрокинув голову, задрав седую бороду и аккуратно сложив на груди иссохшие руки, лежал старик в белой полотняной рубахе до колен, в новых портах и онучах.

— В чистое обрядился, — уважительно заметил Яшка. — Давненько помер…

Спокойное, умиротворенное лицо старика, обставившего свою кончину с извечной народной простотой, придало уверенности беглецам.

Комарин вертел головой, оглядывая зимовье. Увидел на столе запыленную бутыль, лепешку рядом с ней и набитый чем-то кожаный мешочек, обрадовался.

— Вот дед! И помянуть чем оставил!

Подняв мешочек, Яшка взвесил его на ладони. Оторопел:

— Глянь, Аниська!

Жадно, задрожавшими вдруг руками, попытался развязать, но сыромятный ремешок ссохся, стал каменным. Яшка даже пустил в ход зубы.

— Золото! — плечи Комарина вдруг опали, как от великой усталости.

Анисим пальцем выковырнул из мешочка самородок величиной с ноготь, покрутил его равнодушно:

— Хлеба бы…

— Энто же золото! — возмущенно воскликнул Яшка. — Не понимаешь, что ли?! Мы на него не только хлеба, мы на него…

Анисим вздохнул:

— Сейчас-то чего с него толку?

— Ну, дурень! — суетился Комарин. — Теперь будем жить! Еще как будем жить!

— Не наше оно, золото, — досадуя на приятеля, напомнил Белов.

Опустившись на чурбан, Яшка Комарин наклонил голову и долго смотрел на Анисима:

— Ты в своем уме? Ты чего, впрямь думаешь, что покойничек золото на стол выложил просто так?

— Может, и не просто, — согласился Анисим, машинально потянул к себе кусок валяющейся рядом с высохшей лепешкой бересты, удивился, разглядев на ней какие-то знаки. — Глянь-ка, ты грамотный…

Комарин выхватил бересту, вгляделся:

— Буквы! Старик, значит, написал… — и медленно, почти по слогам, стал разбирать: — «Люди добрые… Сегодня помру… Похороните как следоват… Припасы в ларе… Ермил…» Вот! — закричал Яшка. — А ты говоришь «не наше»! Все наше! Ермил обо всем позаботился, оставил все добрым людям! То бишь, нам с тобой, Аниська!

Не торопясь, они хлебнули из четверти, закусили промерзшей лепешкой и вышли из избы. Топором, найденным в зимовье, нарубили сухих сосенок, расчистив от снега площадку, разожгли широкий костер. Твердо решили: деда Ермила по-христиански положат в землю. Пусть пока мерзлота оттаивает.

— Гроб бы сколотить… Только из чего? — оглядываясь по сторонам, проговорил Белов.

Комарин раздумчиво протянул:

— Не может быть, чтобы такой хозяйственный мужик, как наш дед Ермил, и о таком деле не подумал… Не поверю, быть того не может!

Они обошли зимовье и под снегом, наметанным к задней стене, действительно отыскали покоящийся на поленнице дров выдолбленный из кедрового ствола гроб.

— Ишь, экую домовину дед Ермил сработал! — одобрительно присвистнул Комарин и, почесав затылок, с сомнением в голосе спросил: — Дотянем ли?

— Дотянем, — кивнул Анисим, приподнимая широкий конец домовины.

Кое-как они втиснули гроб в зимовье, бережно уложили в него негнущееся тело старика, сходили за крышкой. Анисим взял медный чайник, стоящий на печке, пошел к реке, а Комарин принялся за детальный осмотр избы.

Когда Анисим, вскипятив на жарко пылающем костре воду, вернулся, Яшка с довольным видом сообщил:

— Живем, Аниська! Жратвы хватит! Два ружья имеется, припас к ним! Сетешка! До весны проживем… На, завари.

Белов взял пахучие ломкие смородиновые листья и бросил их в чайник. В зимовье сразу запахло летом.

Грея руки о берестяную кружку, неторопливо прихлебывая душистый напиток, Анисим посматривал на приятеля. Потом все-таки поинтересовался:

— Ты че про весну-то разговор завел? Здесь, что ли, оставаться решил?

— Не могет быть, чтоб дед в энтой глуши за просто так жил, — почесал плешивую голову Комарин. — Золотишко-то где-то неподалеку мыл. Старый же, далеко ходить тяжело было.

А нам этого не хватит? — Анисим кивнул в сторону мешочка с песком и самородками.

Комарин сокрушенно покачал головой:

— Ох, и дурень ты. Золото, оно такое. Сколько ни есть, все мало. Такой фарт, и упустить! Ладно, айда могилу рыть.

Анисим пожал плечами, подхватил заступ и вышел следом за Яшкой.

2

Сотниковский священник отец Фока обвенчал молодых сразу после Покрова.

Еще вчера желтели березы, багрово горели осины, еще вчера мужики стригли овец и засыпали картошку в ямы, а вот сразу вдруг лег снег. Старики говорили: это на лютую и снежную зиму. А и хорошо, говорили. Такие зимы всегда к хорошему урожаю.

Свадьба Тимофея Сысоева да Кати Коробкиной собрала все село. Свободные от дел сотниковцы толпились у паперти. Кто в церковь войти не смог, заглядывали через головы, слушали бас отца Фоки:

— Сочетается браком раб Божий Тимофей…

Тимофей стоял растерянно. Он то ликовал уже от одной мысли, что вскоре Катя станет принадлежать только ему, то вдруг сжимала ему сердце неявная какая-то, но тяжелая, как камень, тревога. Летом сысоевские сваты от Коробкиных вернулись ни с чем, а под осень зато к Сысоевым сам Кузьма Коробкин пожаловал. Тимофей заглянул в горницу, а Коробкин во всю спорит с отцом. Бог их знает, что обсуждали, но, увидев сына, Лука Ипатьевич плеснул в стакан чуток самогона, подмигнул:

— Дочерь вот евонная согласная, а сам-то… торгуется!

Тимофей сипло выдавил, не веря своему счастью:

— Не упорствуйте, папаша…

— Эк тебя разобрало! — даже обиделся Лука Ипатьевич.

Кузьма Коробкин меж тем, опорожнив стакан и стукнув его

донышком по столу, веско заметил:

— Катька моя — девка ладная. Кому другому и не отдал бы, так что ты не сквалыжничай, сват, сына послухай!

Только тогда, Тимофей понял: дело решенное.

Мучило, конечно. Помнил, как бесстыдно смотрела Катька на Петьку Белова, как диковато все сманивала парня куда-то… Так ведь в прошлом все это, че поминать?..

Отец Фока сунул крест под губы Тимофея, и тот испуганно вскинул голову.

«Боже мой, — подумала Катя. — Этот угловатый нелюдимый парень, он ее муж?… Что ж будет? Что ж будет?…»

А бывало, Тимофей бил Катю.

Бил подолгу, молча. Не девкой ведь пришла к нему. Бил, а потом, как сраженный, падал на пол, плакал, закрывая лицо широкими крестьянскими ладонями.

Горькие и беспросветные дни…

Днем Катя помогала свекрови по хозяйству, всем телом ощущая ее непреклонную ненависть — догадывалась свекровь о многом, а ночами долго не могла уснуть. Страшил и пугал Тимофей, безмолвно притихший рядом, но и обида непонятная брала — ишь, лежит. Когда однажды Тимофей, не выдержав, развернул ее все же к себе, раздвинул коленом ноги, она даже обрадовалась смутно и все ж его оттолкнула.

Задохнувшись от ярости, Тимофей принялся охаживать ее кулаком, но она и не пыталась уклоняться от ударов. Испугавшись собственного неистовства, Тимофей, как был, в исподнем выскочил на крыльцо, закурил жадно, растерянно, а Катю вдруг снова пронзила странная жалость. Когда продрогнув, Тимофей вновь вернулся в постель, она уже не стала его отталкивать…

Как-то вдруг Катя поймала на себе ощупывающий взгляд свекрови. Ребенок Петра уже не желал скрываться. Надо было решаться на что-то, и Катя решилась.

Вечерам пошла навестить родителей.

Мать обмерла, услышав что Катя в тягости.

— Виданное ли дело, — запричитала она. — Не успела в замуж, а пузо уже к носу лезет. Под кого ж ты это подкатилась, срамница?

Катя неласково глянула на мать:

— К Варначихе сходи. Я обожду.

— К Варначихе?

Мать подняла выцветшие, а когда-то такие же зеленые, как у дочери, глаза и непонимание в них сменилось страхом. Но вытащив из сундука серебряный рубль, добыв из кладовой кусок сала, она, увязав узелок, засеменила все-таки к двери.

Когда Катя появилась в землянке, Варначиха прокаливала над каганцом толстую вязальную спицу. На кривом столе стоял самогон. Приложившись беззубым ртом к бутыли, старуха зелье не проглотила, а спрыснула на руки, неспешно обмыв их.

— Хлебнешь для храброшти?

Катя покачала головой.

— Как желашь, как желашь… Ложишь туды… — И глянула на мамашу: — А ты, шердешная, штупай… Подожди за порогом… Штупай, штупай…

Несколько дней Катерина не поднималась с постели. Тимофей, переживая болезнь жены, ходил по избе сам не свой, только свекровь все нехорошо жмурилась.

Но болезнь отступила, все пошло своим чередом.

К Великому посту Катя ровным голосом сообщила, мужу, что она в тягости.

Просветлев, Тимофей впервые обнял ее нежно и просто.

3

Шла уже середина апреля, а зима все еще давала о себе знать крепким морозцем, по утрам схватывающим лужи.

Катя затопила потухшую за ночь печь, набросила на плечи кацавейку и, подхватив в сенях подойник, выбежала во двор. У дверей хлева она поскользнулась, не удержалась на ногах и упала. Подойник покатился по обледеневшей земле. Протяжно охнув, Катя поднялась, подобрала подойник, вошла в хлев. Коровы неторопливо повернули к ней свои глупые глаза, тягуче замычали.

Все еще кривясь от боли в пояснице, Катя похлопала по раздутому боку пегой буренки, ласково проговорила:

— Ну, милая, че ты?..

Подставив чурбачок, Катя присела и почувствовала, как боль спустилась вниз живота. Она не смогла сдержать стона, но потянулась за подойником. От этого движения боль стала совсем нестерпимой, прожгла все тело, ударила в голову, замутила сознание. Катя медленно, словно засыпая, повалилась набок.

Когда она приоткрыла веки, на нее равнодушно смотрели выпученные глаза жующей нескончаемую жвачку коровы. Боль немного отступила, пришла опустошающая слабость, и Кате вдруг подумалось, что она сейчас умрет, а этого ей так страшно не хотелось, что уже от самой этой мысли она зашлась в истошном, по-животному безнадежном крике.

Тимофей ворвался в хлев в одном исподнем. За ним прибежал Лука Ипатьевич. Оба застыли, не зная, что делать. По лицу Кати бежали слезы, и она отвернулась, чтобы не видеть вытаращившегося от испуга и непонимания Тимофея.

Вошла свекровка. Поджав губы так, что они превратились в одну узкую синеватую полоску, нахмурилась. Оглядела побуревшую юбку, скользнула глазами по оголившимся до колен ногам, произнесла едко:

— Че, скинула?

И столько в ее голосе было злости, почти не скрываемой ненависти, столько желания, чтобы сноха вообще больше не поднялась и никогда не переступала их порога, что Кате стало жутко.

— Скинула! — почти выкрикнула Катя, перебарывая захлестывающую ее волну жути и обезволивающей слабости.

Свекровь молча вышла.

Тимофей хотел подхватить Катю на руки, но она отстранила его, закусив губу, перевернулась на живот, уперлась в усыпанный соломой земляной пол, с трудом разогнула колени, оторвала пальцы от пола, медленно распрямилась и, пошатываясь, побрела к дверям, скользя ладонью по пыльной бревенчатой стене.

Тимофей с ужасом уставился на пятно крови, расплывшееся на том месте, где только что лежала Катя.

— Че вылупился?! — ткнул сына в плечо Лука Ипатьевич, сердито сплюнул и добавил: — Айда в избу!

Торопливо кивнув, Тимофей послушно поплелся за отцом.

В комнате он взглянул на неподвижно лежащую лицом к стене Катю, хотел что-то сказать, но махнул рукой и, круто развернувшись, вышел. Схватив с гвоздя полушубок, слепо всунул руки в рукава и, не застегиваясь, широкими шагами пересек двор.

В кабаке никого не было, только в дальнем углу, примостившись возле печи, громко швыркал жидким чаем хромоногий Митька Штукин.

Услышав, как хлопнула входная дверь, из-за пестрой засаленной занавески вышел кабатчик Тихон Лобанов. При виде Тимофея рыжие брови кабатчика поползли вверх, казалось, даже правый глаз, затянутый бельмом, и тот выражал удивление. Редким гостем в заведении был Тимоха Сысоев, а уж в этакую рань его вообще никто не видел.

— Очищенной… полуштоф, — не поднимая головы, буркнул Тимофей.

Пожав круглыми, как у бабы, плечами, Лобанов выставил перед Тимофеем толстостенный полуштоф из помутневшего от времени стекла, зеленоватую рюмку, тарелку с куском ржаного хлеба, луковицей и ржавой селедкой.

Митька Штукин заинтересованно пересел поближе. Завистливо проследил, как Тимофей жадно, словно заливая пожар, паливший внутренности, опрокинул одну за другой три рюмки и, сморщившись, хрустнул луковицей. У Митьки во рту появилась сладкая слюна. С тех пор как проломили череп его бывшему хозяину Василию Христофоровичу Кунгурову и забрили в солдаты сына Кунгурова — Андрея, Штукин, и раньше-то перебивавшийся с хлеба на воду, вовсе остался не у дел. В доме Кунгуровых все пошло прахом. Торговлю перехватил давний конкурент Зыков, маслодельня стала лишней обузой, так как крестьяне понесли молоко тому же Зыкову, и вдова Кунгурова, сердобольно поохав, выставила Митьку, разрешив по доброте душевной ночевать в опустевшей избенке, где раньше стоял проданный теперь за полцены Зыкову сепаратор с диковинным названием «Альфа-Лаваль». Работник из Митьки с его искалеченной ногой был никудышный, а податься ему было некуда. Правда, летом удавалось пристроиться в подпаски, зимой же он целыми днями торчал в кабаке в надежде, что захмелевшие мужики раздобрятся и угостят нехитрой закуской, а то, глядишь, и рюмку нальют. Тихон Лобанов терпел Штукина, как терпят юродивых, да еще и, подвыпив, Митька искусно изображал, крики одуревших мартовских котов, блеянье рассерженного мануйловского козла, ловко кричал петухом, заливисто выл по-волчьи. Короче, и мужиков веселил, и кабаку способствовал в процветании.

— Здорово, Тимоха! — Штукин подсел еще ближе и с наслаждением вдохнул запах сельди.

Тимофей молча поднял глаза. Помолчав, окликнул кабатчика:

— Семеныч! Дай еще рюмку.

Лобанов принес зеленую рюмку, поставил перед Штукиным. Тот выжидательно глянул на вновь задумавшегося Тимофея, но торопить его не стал, дождался, пока тот сам вспомнит о нем.

— Ну, чего ж ты?

— Дак я что? Я как все. — Занюхав рюмашку рукавом драного зипуна, Штукин совсем растрогался: — Спасибочки тебе, Тимофей Лукич. Вот дай тебе Бог счастья.

— Счастья? — переспросил Тимофей, придвигая рассеянно тарелку с луковицей и сельдью поближе к Штукину. — Какое там счастье, Митрий…

Митька, не решаясь на большее, отломил кусочек хлеба, с наслаждением пожевал. Потом вздохнул:

— Тебе ли, Тимофей Лукич, жалиться?.. Вот и хозяйство у вас справное, папаша у тя негневливый, супруга дюже славная, детков хороших нарожат…

Тимофей посерел. Дрожащей рукой наполнил рюмку, расплескивая водку по столу. Выпил. Пряча руки, произнес осевшим голосом:

— Наливай сам.

Осторожно косясь на изменившегося в лице Тимофея, Штукин поспешно расправился еще с одной рюмкой, предложил:

— Тимоха, хошь журавлем покурлычу?

Сысоев отрицательно покачал головой. Чуть погодя невесело усмехнулся:

— Давай, Митька, лучше споем.

— Я ить… — замялся тот, — петь-то не шибко мастак… Ты попой, на душе: легче станет…

Тимофей тяжело вздохнул, обхватил голову ладонями, тоскливо затянул:

— Во лузях, во лузях зеленых, во лузях… вырастала трава шелковая, расцветали цветы лазоревые… Уж я той травой выкормлю коня, выкормлю, выглажу его…

Внезапно оборвав песню, он громыхнул кулаком по столу:

— Семеныч! Водки! Счастье заливать будем!

Кабатчик неодобрительно проронил:

— Не шуми… Счас принесу…

После третьего полуштофа Тимофей, убедившись, что водка его не берет, вышел из кабака. Зажмурился от яркого солнца и, не разбирая дороги, зашагал к дому.

Едва он сбросил полушубок, мать процедила сквозь зубы:

— Ушла твоя…

— Куда? — опешил Тимофей.

— Уж и не знаю… Можа, к родителям, а можа, ишшо куды…

Собрала узел и ушла…

— Как… узел?

— Обнакновенно.

— Че ж мне таперя делать? — глядя сквозь мать, которая стояла посреди комнаты, сложив руки на животе, потерянно проговорил Тимофей.

Мать хмыкнула:

— Ну уж, во всяком разе, не бежать за ее подолом. Ты ж мужик! Понятие о себе должон иметь, гордость. Да и на че она тебе нужна такая? Родить — и то путем не могет.

— Маманя! — вскрикнул Тимофей.

— Попридержи язык-то! Только и горазд, что на мать орать! Лучше бы за своей смотрел… Недаром она к Варначихе бегала, вот таперя и скидыват!

Сжав пальцами виски, Тимофей силился понять, к чему клонит мать, но никак не мог.

— К Варначихе? — переспросил он — Зачем?

— Да ты совсем ослеп! Уж и не знаю, чем она тебе глаза застит? Да брюхатую ж взял!

— Маманя! — испуганно пятясь и прикрываясь руками от ее слов, будто от летящих камней, надрывно выкрикнул Тимофей. — Побойтесь Бога!

— Мне его нечего бояться, я греха на душе не имею! Пущай Катька твоя Бога боится! Люди, они все видят! От них не скроешься!

Руки Тимофея безвольно обвисли, он зашатался, словно в голову ему ударило все выпитое.

4

Когда Катя пришла к родителям, мать, взглянув в ее обескровленное лицо и странно спокойные глаза, ойкнула. Кузьма Коробкин подозрительно уставился на дочь, молчал.

— Не могу я там больше жить, — едва слышно выдавила Катя.

Кузьма решительно вскочил с лавки.

— Ты энто че надумала? — вытянув шею, визгливо заорал он. — Отца позорить?!

— Не могу я, — отворачивая лицо, простонала Катя. — Не могу!

— Мне до энтого дела нет! Я ж за тебя, паскуду, перед обчеством срам принимать должон! Иди, откель пришла, чтоб мои глаза тебя не видели!

Кузьма потряс над дочерью острыми кулаками.

Мать вступилась:

— Че уж ты, отец, так-то разбушевался? Вишь, дите не в себе… Отойдет, вернется… Куды ей от мужа… В церкви как-никак венчаны. — Она обняла Катю за плечи и повела к кровати. Усадив, заговорила, словно успокаивая саму себя: — Ведь правда, доченька… Вернешься ведь… Ну обидел тебя мужик, со всякой быват, перемелется, мука будет… Твой-то отец помоложе кады был, тоже шибутной был, натерпелась я… И ниче, живем, таперя образумился малость… Как же от мужа уходить?.. Нельзя. Да и дите у вас будет, нельзя ему без отца…

— Не будет дитя, — разлепила сухие губы Катя.

Кузьма, который сердито супился, делая вид, что ему безразличны эти бабьи разговоры, вскинулся:

— Ты че энто буровишь?

Мать, чтобы не вскрикнуть, зажала лицо ладонями, и только полные слез глаза безмолвно и отчаянно вопрошали.

— Скинула я, — злясь на себя и на весь свет, отрезала Катя.

Она хотела этого ребенка, ждала, когда он родится, надеялась,

что любовь к нему навеки вытеснит из сердца воспоминания о Петре. Она даже смирилась с постоянным присутствием мужа, с его тяжелой, обременительной, заставляющей все время чувствовать свою нескончаемую вину, любовью. И теперь не знала что делать. Ее тело было пусто, и в душе с новой силой всколыхнулось прошлое.

Кузьма прикрикнул на заголосившую было жену:

— Цыц, баба!.. Че воешь, как по покойнику? Скинула, снова забрюхатит, такое ваше дело… — Достав с печи кисет, скрутил самокрутку, выпустил густой клуб дыма, проговорил, щурясь: — Ты, Катька, могешь покеда здесь побыть… К вечеру, чтобы домой шла… Не то прибью.

Уже стемнело, и Кузьма стал недовольно поглядывать на дочь, когда дверь распахнулась. Катя оторвала голову от подушки.

Тимофей стоял, сняв шапку, и смотрел в пол.

— Проходи, зятек, проходи, — засуетился Кузьма. — Давненько в гости не захаживал. Счас бабы пельменев подадут, у меня пузырек припрятан.

Он помог Тимофею раздеться, усадил за стол, прикрикнул на жену и дочь, чтобы те побыстрее накрывали на стол.

Катина мать принесла из ледника холщовый мешок с замороженными пельменями, и вскоре миска с дымящимся и распространяющим вкусный запах варевом стояла перед мужчинами.

Все молчали, только Кузьма говорил без умолку.

Катя старалась не смотреть, как Тимофей машинально, словно выполняя ненужную работу, поглощает пельмени, как опрокидывает рюмку за рюмкой, как сопит, глядя перед собой, и, кажется, не слышит, о чем говорит тесть, и в ней поднималась все та же вечная невольная, вызывающая тошноту жалость.

— Ну, бабы, ну, бабы! — балаболил Кузьма — Налепили энтаких пуговиц, в рот сунешь, будто воздух глоташь. Сколько раз говорил — лепи, чтоб было за че укусить. Большому-то куску и рот рад. Нет, все с форсом.

Наконец Тимофей поднял голову и взглянул на Катю. Взгляд его был долгим и тоскливым:

— Пойдем домой, что ль?

Не говоря ни слова, Катя взяла узелок, оделась и, не прощаясь с родителями, вышла. Тимофей буркнул неразборчивое:

— Прощевайте…

Немного постояв, сгреб полушубок и вышел следом.

Шли молча, только слышно было, как похрустывает ломкий ледок под тяжелыми шагами Тимофея. Увидев высокие ворота дома Сысоевых, Катя замерла, словно наткнулась на препятствие.

Резко обернулась к Тимофею:

— Не могу я…

— Пойдем, — сипло произнес он.

— Не неволь, не могу, — прижав узелок к груди, выдохнула Катя.

— Пойдем… Нет мне без тебя жисти…

Он стоял перед ней большой, нескладный, жалкий в своей растерянности.

Ощущение никчемности своего существования, даже его вредности, пронзило Катю, и она, внутренне вздрогнув, поняла вдруг, чего ей хочется — умереть, исчезнуть, чтобы избавить других, чтобы самой избавиться от страданий, которые переполняют ее.

— Пойдем, — еще раз повторил Тимофей.

Как-то само собой вырвалось у Кати:

— Не люблю я тебя, Тимоша… Слышь? Не люблю…

Лицо Тимофея исказилось:

— По Петрухе маешься?

— Не знаю…

Тимофей внезапно рухнул на колени, обнял ее ноги, жарко заговорил, запрокинув голову:

— А я знаю, знаю! Не надо мне твоей любви. Одной моей на двоих хватит. Только вернись. Пальцем больше не трону. Жисти без тебя нет, сердце ноет. Помру от тоски. Иссушила ты меня хуже болести…

Катя молчала.

Ночь. Звезды над селом. Луна…

Что делать?

5

Забренчал телефон. Ротмистр Леонтович поднял трубку, легким прикосновением ладони поправил безупречный косой пробор и негромко проронил:

— Слушаю.

— Добрый день, Сергей Васильевич, — донесся до него голос новониколаевского полицмейстера Шестакова. — Вам известно, что в Железнодорожном собрании только что закончилась противоправительственная сходка?

Леонтович улыбнулся, его узенькие усики насмешливо дрогнули:

— В самом деле?

— Произносились речи самого крайнего содержания, — не уловив иронии, воскликнул Шестаков.

— Должно быть, призывали к свержению самодержавия, к поражению в войне?..

— Совершенно верно! А теперь они вышли на улицу.

— Следовало предполагать, — с оттенком превосходства перебил Леонтович. — Сегодня по европейскому календарю первое мая, а в этот день, как вам, вероятно, известно, господа пролетарии демонстрируют свою солидарность.

Полицмейстер обиженно протянул:

— Так вы уже информированы, а я, старый дурак, распинаюсь…

— Плохим бы я был жандармским офицером, коли не знал бы о готовящихся беспорядках, — примирительно отозвался Леонтович. — Не серчайте. Я уже распорядился отправить взвод Звенигородского полка навстречу манифестантам.

— Они же могут пустить в ход оружие! — встревоженно воскликнул Шестаков.

— Могут, — ровным голосом ответил ротмистр. — Более того, должны. Им отдан такой приказ.

— Побойтесь Бога, Сергей Васильевич! Это же будет повторением петербургских событий! Да и в Томске… Забыли разве?

— Возможно, — хладнокровно согласился Леонтович.

— Как можно так говорить? — возмутился Шестаков. — Губернатор с нас головы снимет!

— Я так не думаю. И вообще, ваша горячность кажется мне несколько неуместной, либеральничаете, уважаемый.

Шестаков замолчал, затем вновь сбивчиво заговорил. Он не понимает… Ведь среди демонстрантов явно много обыкновенных обывателей, затесавшихся в толпу из простого любопытства… А общественное мнение?.. А то-то и то-то?..

Ротмистр слушал вполуха. Судьба железнодорожных рабочих, вышедших на улицу, тем более судьба новониколаевских мещан, была ему безразлична. Гораздо больше занимали его слухи о готовящемся объединении двух социал-демократических организаций — Обской и Городской групп РСДРП.

После провала Ивана Ивановича, агента, внедренного к эсдекам под именем Капустин, после того как он, Леонтович, вынужден был перевести агента в Читу, подальше от этих мест, он никак не мог найти надежного информатора. Все одни слухи, слухи, а он хотел знать точно: кто? где? когда?

— Ладно, ладно, — раздраженно прервал он полицмейстера. — Поступайте, как находите нужным.

…Солдаты перекрыли Кузнецкую, преградив демонстрации все выходы на Николаевский проспект.

Увидев впереди серые шинели, Петр Белов повернулся к Ашбелю:

— Говорил я, надо брать оружие…

Ашбель вытянул тщедушную шею, вгляделся в расхаживающего перед строем офицера.

— Не думаю, что будут стрелять. Комитет принял правильное решение…

— Нет, револьверы бы дружинникам не помешали, — вздохнул Петр.

— Верно кумекаешь, — холодно прищурившись, улыбнулся подошедший к ним Соколов.

Колонна замедлила движение, остановилась.

Офицер, придерживая шашку, сделал несколько шагов навстречу, резко взмахнул рукой:

— Р-разойдись!

— Сам разойдись! — задиристо крикнул один из дружинников, рабочий с паровой мельницы.

Ашбель тронул Петра за плечо:

— Скажи Иннокентию, чтобы не ввязывался.

Кивнув, Белов поспешил туда, где над толпой торчала вихрастая голова дружинника Кехи в сбитом на затылок картузе.

Офицер, остро чувствуя враждебность остановившихся перед ним мастеровых в перепачканных мазутом и машинным маслом тужурках, снова взмахнул рукой:

— Разойдись!

Но колонна медленно тронулась с места и стала надвигаться. Офицер отбежал, дал команду изготовиться к стрельбе. Солдаты четкими движениями вскинули винтовки. В наступившей тишине раздался стук копыт.

— Глянь-ка! Сам полицмейстер пожаловал! — ткнул Петра в бок Кеха.

— Точно, — выдохнул приятель Кехи, Капитон, и даже моргнул изумленно.

Тем временем Шестаков подскакал к строю, натянул поводья, неловко спешился и стал что-то негромко, почти на ухо, разъяснять офицеру. Выслушав его, офицер недовольно бросил шашку в ножны и повернулся к солдатам:

— Отставить!

Кеха удивленно посмотрел на Петра:

— Чего это полицмейстер такой добрый сегодня?

— Да старый, вишь, не хочет лишних забот, — хмыкнул, улыбнувшись, Петр. — Да и обстановка нынче не та. По всей Сибири не та. Побаиваются.

…В приоткрывшуюся дверь кабинета глянула по-детски наивная, однако и хитрая физиономия унтер-офицера Утюганова:

— Разрешите?

— Входи, — коротко бросил ротмистр, отрываясь от донесения, в котором сообщал полковнику Романову о событиях, имеющих место в Новониколаевске.

Унтер-офицер вытянулся перед ротмистром.

— Ну? — Леонтович выжидательно взглянул.

Похлопав белесыми ресницами, унтер бесхитростно выложил:

— Прибегал унтер-офицер дополнительного штата Мышанкин. Он говорит, полицмейстер снял посланный нами взвод.

— Согласовано, — словно отрезал Леонтович.

— Еще Мышанкин докладывает, что телеграфист со станции, Рыжиков, повел людей к почте, а там к ним служащие подключились. Толпа сейчас идет на проспект.

— Где Мышанкин сейчас?

— Обратно побег.

Ротмистр брезгливо осмотрел унтера:

— У тебя щетка одежная имеется?

— Так точно! — вытянулся унтер.

— Ну так пойди и почисть мундир!

— Слушаюсь!

Поскрипывая сапогами, Леонтович прошелся по кабинету и в задумчивости остановился перед телефоном.

— Вот что, — негромко, но твердо приказал он, дозвонившись до казарм, где были расквартированы казаки. — На Николаевском, возле аптеки Ковнацкого, антиправительственные элементы распоясались. Разогнать!

6

Время было предобеденное, и в Новониколаевской почтовотелеграфной конторе царила тишина.

Татьяна Белова, управившись с уборкой, вышла на улицу. Теплый июньский ветерок слабо колыхал успевшие покрыться тонким слоем пыли листья стройных топольков. Татьяна отошла от крыльца, села на лавочку и, прикрыв глаза, подставила лицо солнцу.

Услыхав свое имя, она вздрогнула, обернулась. Перед ней стояла Катя.

— Ой! — невольно вырвалось у Татьяны.

— Здравствуй, — негромко проговорила Катя, перебирая пальцами край туго обтягивающей тонкую талию кофты.

— Приехала вот…

— А я слышала, ты замуж вышла, — еще больше удивляясь, произнесла Татьяна. — За Тимку Сысоева.

— Не пожилось, — потупившись, коротко и негромко проронила Катя.

Татьяна всплеснула руками:

— Господи! И из дому ушла?

Катя потупилась еще больше.

— Как же ты теперь будешь?

— Не знаю, — пожала плечами Катя. — Решила вот с тобой посоветоваться… Больше у меня никого в городе нет…

— Подожди здесь, я сейчас. Только у начальника отпрошусь.

Татьяна бегом бросилась в контору.

Когда они подошли к дому Илюхиных, где продолжала квартировать Татьяна, Катя невольно замедлила шаг.

— Идем, идем, — заметила ее нерешительность Татьяна. — Если не желаешь Петьку видеть, так он здесь не живет. Я его почти и не вижу.

В комнате она сразу усадила гостью за стол:

— Ешь, ты же с дороги.

Но Катя стеснялась и почти ничего не ела. Ее настроение передалось Татьяне, и та тоже сникла, замолчала, едва слышно вздыхая, принялась разглаживать скатерть тонкими пальцами. Всхлипнув, Катя вдруг прижалась к Татьяниному плечу и разрыдалась. Слезы, скопившиеся за долгие месяцы, разом вырвались наружу.

Татьяна пыталась успокоить Катю, но потом поняла, что ей нужно выплакаться, и только бережно гладила вздрагивающую спину. А Катя рыдала громко, в голос, и никак не могла остановиться. Наконец она стихла, вытерла покрасневшие глаза концами платка, заговорила неожиданно спокойным, отрешенным голосом, будто рассказывала не о себе, а передавала слышанную от кого-то историю.

Татьяна не перебивала, не задавала вопросов.

Катя рассказала о своем замужестве, неудачной беременности, умолчав, правда, о том, что до этого избавилась от ребенка, которого должна была родить от Петра, о своем решении уйти из дома Сысоевых, о том, как Тимофей упросил ее вернуться.

— Думала, все уляжется, но, видать, не судьба. Каждая жилка во мне противилась, а я все пыталась с ним жить. Он, должно быть, чувствовал… Угрюмый ходил, пасмурный, а как скинула я во второй раз, напился… Думала, живой не останусь, так избил. Наутро опять на колени бухнулся, прощения просил, обещал забыть все, не трогать. Недели не прошло, снова отдубасил. Еле до кровати доползла.

Татьяна слушала с широко раскрытыми глазами. Она чувствовала, что Катя чего-то не договаривает, и смутно догадывалась, что во всем этом есть доля вины ее брата. На глаза накатывались слезы.

— Вот и решилась… — после долгого молчания выдавила Катя.

— Родители-то хоть знают? — шмыгнув носом, спросила Татьяна.

— Не заходила к ним… Отец бы назад погнал… сразу и подалась в город.

— Добралась-то как? — подперев щеку ладонью, жалостливо проговорила Татьяна.

— Игнат Вихров подвез, он на базар поехал. Я и упросила его, сказала, что к дохтуру надоть.

— Тебе работу надо искать, — раздумчиво произнесла Татьяна.

— Надо, — грустно подтвердила Катя, которая и представить себе не могла, какую работу она может найти и где.

— Намедни начальник наш спрашивал, не знаю ли какую девушку, чтобы за ребенком приглядывала. У его знакомого дите без присмотру осталось. Прежняя нянька замуж вышла за приказчика, вот и некому стало ходить… Давай, я поговорю?

— Не знаю, смогу ли?.. Господское дите-то… Боязно, — нерешительно произнесла Катя.

Но Татьяна уже загорелась:

— Че мочь-то? Дите как дите. Они все одинаковые. Кашу сваришь, накормишь, погулять выведешь, спать уложишь — вот и вся забота.

— А жить где?

— У господ и будешь. Отведут комнатенку али с дитем. Согласная?

Катя подумала и кивнула.

На другой день, ближе к вечеру, они отправились по адресу, полученному от начальника почтово-телеграфной конторы.

Двухэтажный особнячок, в котором снимал квартиру бухгалтер городской управы Виталий Александрович Полуэктов, находился в самом начале Сибирской, неподалеку от вокзала, разыскать его не составило труда.

Дверь открыла манерная дама лет двадцати пяти. Преувеличенно удивившись, она крикнула, сложив руки на груди:

— Виталик!

На ее крик из комнаты неторопливо вышел немолодой господин в домашней бархатной куртке.

— Вы хотите предложить свои услуги по уходу за ребенком?

Татьяна и Катя одновременно кивнули.

— Ну-с? И кто же эта смелая особа?

Татьяна опомнилась и подтолкнула Катю. Катя сделала шаг вперед. Хозяйка придирчиво оглядела ее и чуть приспустила ресницы.

— Я думаю, вы нам подойдете, — важно сказал Виталий Александрович. — Позвольте узнать, как вас зовут?

Густо покраснев, девушка ответила:

— Катя.

— Милое имя, не правда ли? — обернулся к жене Полуэктов.

Та улыбнулась и, уже возвращаясь в дом, поинтересовалась:

— Я тебе больше не нужна?

— Да, Мариночка, спасибо. Я сам обо всем договорюсь.

Поскольку Катю оплата занимала меньше всего, договорились быстро. Татьяна попрощалась, а Полуэктов провел Катю по дому, заодно объяснив ее обязанности.

— А вот и поручаемый вам субъект, — улыбнулся Виталий Александрович, вводя Катю в детскую. — Звать его Сережа и сейчас ему почти три года.

Кудрявый русоволосый субъект Сережа хитро кивнул.

— Вот твоя новая няня, — наставительно сказал Полуэктов. — Ее зовут Катя. Ты должен слушаться Катю, Катя будет тебе помогать во всем, а если ты начнешь шалить, она все расскажет мне, и я лишу тебя сладкого.

Мальчик рассмеялся:

— А гулять она меня будет?

— Обязательно, — улыбнулся Виталий Александрович и повернулся к Кате: — Здесь рядом сад «Альгамбра», место тихое и спокойное. Именно там и можно прогуливать этого сорванца.

Катя кивнула.

— А сейчас можете отдохнуть, — вновь важно объявил Полуэктов. — Ваша комната рядом. Прямо с утра можете заняться нашим ангелом.

7

Небо над городом посерело в ожидании рассвета. Петр зябко повел плечами, посмотрел на шагающего рядом Исая. Тот почувствовал взгляд, виновато улыбнулся:

— Извини, что-то задумался…

— Я говорю, Тимофей правильно заявил на комитете, что либо вооруженные демонстрации, либо вообще не стоит соваться, чтобы не подставлять свои спины под казацкие нагайки.

— Нет, не правильно, — возразил Ашбель, и его острая черная бородка воинственно выпятилась.

— Че не правильно-то? — запальчиво возразил Петр. — На Первое мая казаки исполосовали нас, в следующий раз повторится то же самое.

Ашбель печально вздохнул:

— Так-то оно так… Однако ты не учитываешь, что с каждым разом наши демонстрации становятся все более многочисленными. Не случайно ЦК считает демонстрацию самой видной формой борьбы. Кстати, ты знаком с письмом «К нашим тактическим задачам»?

— Читал, — буркнул Петр.

— Тогда я не понимаю твоей позиции. Ведь четко и ясно сказано, что всякое серьезное политическое событие в стране должно непременно вызвать со стороны организованного пролетариата уличный протест в виде демонстрации, а всякой демонстрации должна предшествовать широкая массовая агитация при помощи листков, и особенно массовых собраний.

— Это-то до меня доходит, но все равно обидно быть битым, — с юношеским упрямством возразил Петр.

— А для того, чтобы меньше быть битыми, — мягко улыбнулся Исай, — нужно поскорее объединить группы. Пока мы не объединились, все наши действия битьем и будут кончаться.

— Так, вроде все согласны. По-моему, сегодня с Ортодоксом уже никто не спорил.

— Да… За Ортодоксом опыт объединения Томского и Сибирского союза, — раздумчиво проговорил Ашбель. — Теперь дело за общим собранием групп.

Они подошли к дому, где снимал квартиру Исай.

— Зайдешь?

Петр отказался:

— Нет, хотел к сестре заглянуть.

— Привет передавай, Евдоким Савельевич, кажется, приболел. Зайди, проведай. Может, от Николая какие вести есть.

Распрощавшись с Ашбелем, Белов пересек железнодорожные пути, прошел по Владимировской и, прежде чем свернуть в проулок, ведущий на Саратовскую, огляделся. Все было спокойно.

Стараясь не шуметь, осторожно открыл калитку… и замер.

На ступенях высокого крыльца, накинув на плечи старый полушубок, сидел Илюхин.

— Ну, чего столбом встал? — ухмыльнулся Евдоким Савельевич, пыхнув едким махорочным дымом. — Проходи, не боись.

— А вы че, дядя Евдоким не спите? — усаживаясь рядом, спросил Петр.

— Не спится… Лежал вот, про Кольку думал, про Ваньку… Сдавать я что-то, Петя, стал… Не знаю, дождусь ли их… Хвороба какая-то привязалась. Днем-то креплюсь, а к вечеру совсем худо становится.

Петр посмотрел на Илюхина-старшего. Если в прошлом году, когда они познакомились, Евдоким Савельевич выглядел крепким, словно сбитым, говорил отрывисто и резковато, то сейчас его мышцы обмякли, одряхлели, да и голос стал тихим, по-старчески слабым. Видимо, подкосили старого слесаря арест младшего сына и призыв старшего в армию.

— Что слышно от Кольки? — спросил Белов.

Илюхин сделал длинную затяжку, долго откашливался.

— Получил весточку… Этапом сейчас идет… В Туруханский край… А вот от Ваньки давно ничего нет… Как прислал последнее письмо из-под Мукдена, так ничего и нет… А ведь япошки-то покрошили там наших солдатиков…

— Да вы не переживайте, дядя Евдоким. Если бы что случилось, сообщили бы. Видать, времени нет у Ивана сесть за письмо.

Илюхин невесело вздохнул:

— Может, и так… Сеструха твоя говорит, будто почта теперь шибко долго идет, особливо с театру военных действий… Ладно, беги, порадуй. А то обижается на тебя Танюха, дескать, совсем пропал.

Петр поднялся, прошел по двору и постучал в окошко пристройки. Тотчас занавеска отдернулась, и он, увидев встревоженное лицо сестры, широко разулыбался.

Татьяна с радостной суетливостью заметалась по комнатке, не зная, чем угодить младшему брату.

— Голодный, поди? — сочувственно протянула она. — Похудел, вытянулся.

— Да брось ты, — набычился Петр, смущаясь от того, что заботливые слова Татьяны приятны ему. — Запричитала!

— Вижу-то тебя редко. Ты ешь, ешь, — пододвигая миску с холодной картошкой, говорила Татьяна, а сама все смотрела, и насмотреться не могла на брата.

Петр принялся сосредоточенно снимать побуревшую влажную кожуру с картофелины.

— Ты-то как живешь?

— Вот в воскресную школу ходить стала, — скромно опустив глаза, ответила Татьяна. — Читаю уже понемногу.

— В Железнодорожную?

— Да. У нас Клавдия Сергеевна преподает литературу. Полянская. Какая женщина! В самом Петербурге училась, на Бестужевских курсах, за границей была… Знаешь, как она рассказывает про Толстого!

Петр с улыбкой посмотрел на сестру:

— А больше она вам ни о чем не рассказывает?

Татьяна потупилась. Рассмеявшись, Петр сказал:

— Ладно, не буду выпытывать… Конспираторша!

Скрывая румянец, Татьяна вскочила:

— Вот и самовар поспел!

Они пили чай, разговаривали, пытаясь в недолгий час общения втиснуть все, что накопилось за долгие дни разлуки, все, чем можно поделиться лишь с близким, родным человеком.

— Намедни Катю видела, — негромко проронила Татьяна, испытующе глянув на брата из-под густых ресниц.

Петр отставил стакан в сторону, нахмурился.

— А че не спрашиваешь, где я ее видела? — склонив голову, произнесла Татьяна. — Или уже все равно?

— Ну и где? — не отвечая на второй вопрос, спросил Петр, чувствуя, как к горлу подкатывает сухой комок.

— Ко мне она приходила, на почту.

Белов удивленно посмотрел на сестру. Та торопливо пояснила:

— Разладилось у них с Тимкой Сысоевым. Вот и перебралась в город. Сейчас в няньках служит у бухгалтера Полуэктова.

— Ясно, — через силу проговорил Петр, стараясь хоть как-то прервать тяжелое затянувшееся молчание.

Большие карие глаза сестры смотрели на него с укором. Петр не выдержал:

— Чего ты?

— Мне кажется, Петя, ты в чем-то виноват перед ней, — робко сказала Татьяна и, увидев заходившие на его скулах желваки, испуганно заверила: — Нет, Катя ничего не говорила, но. я почувствовала… Сама почувствовала…

Петр сжал подбородок пальцами, тихо ответил:

— Может, и виноват… Но зачем я ей нужен? Все время в разъездах, на нелегальном положении, в любую минуту арестовать могут… Ну правда, зачем я ей?

В стену, отделяющую пристройку от дома Илюхиных, громко застучали.

Петр метнулся к окну, выглянул в щель между занавесками.

— Околоток!

Ойкнув, Татьяна побледнела, застыла в растерянности. Петр мгновенно окинул комнатку взглядом, сел на разобранную кровать, стал быстро стягивать сапоги.

— Если спросит про меня, скажешь — полюбовник.

Он торопливо, раздирая подкладку пиджака зацепившимся курком, выдернул из кармана револьвер, сунул под подушку.

Потом, скинув пиджак и расстегнув ворот рубахи, развалился на кровати.

Околоточный надзиратель стучал в дверь все более требовательно, по-хозяйски. Когда от его ударов задребезжал крючок, Петр шепнул:

— Иди.

Татьяна уже пришла в себя и, открыв дверь, даже сделала вид, будто застегивает верхнюю пуговицу домашней кофточки.

— Почему не открывала? — входя в комнату, басовито полюбопытствовал околоточный, пощипывая пышную бакенбарду, переходящую в не менее пышный ус. — А это кто? Хахаль?

Под взглядом полицейского Татьяна съежилась. Тому показалось, что девушка смутилась, и он, уже добродушней, добавил:

— Дело молодое, только и поиграться…

Петр, делая вид, что конфузится, спустил босые ноги на пол, поддакнул:

— Верно изволили заметить, вашество…

Околоточный совсем уже по-компанейски подмигнул, но сразу и посуровел:

— Ты кто таков будешь?

Пугливо обуваясь, Петр заискивающе посмотрел на него снизу вверх:

— Буфетчик я, вашество, с пароходу «Владимир». Бийский мещанин, вообче-то. Шкулов фамилие мое, Сенькой кличут.

Околоточный пристально глянул на Татьяну:

— Давно его знаешь?

Девушка замялась.

— С начала навигации, вашество, знакомы, — вставил Петр. — Вы не сумлевайтесь, я с самыми серьезными намерениями.

— Ладно, — кашлянув, оборвал его полицейский, — замолотила молотилка. Паспорт-то имеешь?

— Обязательно. Токмо он у капитана. Для сохранности, значица.

— Проверю! — для острастки погрозил мясистым пальцем околоточный и снова повернулся к Татьяне: — Отца давно видела?

Татьяна широко раскрыла глаза:

— Отца? Так он же на каторге!

Убедившись, что удивление на ее лице самое что ни на есть искреннее, полицейский на всякий случай переспросил:

— Значит, не появлялся?

— Нет…

Татьяна удивленно перевела взгляд на Петра, и он, боясь, что сестра каким-нибудь неловким словом выдаст его, подскочил, будто его шилом ткнули:

— Как «на каторге»! — он размахивал возмущенно руками, радуясь, что успел сунуть револьвер обратно в карман. — Как «на каторге»? Ты же говорила, он помер!

И повернулся возмущенно к околоточному:

— Вот, вашество! И верь таким! Я ведь к ней всяко серьезно, а у нее папаша — каторжник!

— Ну, ну, братец, не вопи, как оглашенный. И вообще, ступай-ка отсюда. А то пароход без тебя отчалит.

— Нет, обманщица! — не унимался Петр. — Да ноги моей больше здесь не будет!

Когда околоточный медлительно проследовал на улицу, Петр выбрался из густой черемухи, которой зарос весь дальний край огорода.

— Ну, о чем он еще спрашивал? — негромко поинтересовался он у сестры, снова появляясь в пристройке.

— Да странно как-то… Сперва об отце, а потом про моего брата Петьку все любопытствовал… Я ему сказала, что уж и забыла, как ты выглядишь.

Петр улыбнулся и погладил сестру по плечу:

— Действительно… Только что же это он все про отца? Не случилось ли там чего?

Татьяна только молча и тревожно покачала головой.

На этом они и расстались.

8

Прошла весна, таежное лето было в самом разгаре, а Анисим и Яшка все еще не трогались в путь.

Комарин, как одержимый, продолжал поиски золота. Он уже облазил все окрестности реки выше по течению, впадающие в нее ручьи, осыпи на склонах близлежащих сопок и теперь подолгу пропадал, забираясь все ниже и ниже. Иногда Анисим не видел его по нескольку дней.

Возвращался Яшка усталый, голодный, искусанный гнусом, но по-прежнему неунывающий. И каждый раз успокаивал приятеля, уверяя, что не сегодня-завтра фортуна повернется к ним лицом. Анисим усмехался про себя и отмалчивался. Отговаривать Комарина от этой, как он считал, заранее обреченной на неудачу затеи ему надоело. Яшка все равно, отоспавшись, нагружался инструментом и отправлялся мыть песок. Первое время он таскал с собой и Анисима, но быстро заметил, с какой неохотой тот помогает ему, с каким безразличием всматривается в оставшиеся на дне лотка камешки, каким насмешливым взглядом следит за его азартными торопливыми движениями. Заметил и вспылил: «Ну тебя к лешему, Аниська! Глаз у тебя дурной! Сиди лучше в зимовье, толку больше будет».

Спорить Анисим не стал. Сохраняя остатки охотничьих припасов, ставил силки, ловил рыбу, готовился к дальней дороге.

Как всегда, Комарин появился под вечер. Устало опустившись сосновый сутунок, брошенный у дверей в избушку, он вытер взмокший лоб.

— Намаялся!

Белов поставил перед ним котелок с ухой.

— Хлебца бы, — вздохнул Яшка.

— Муки нет, — ответил Анисим. — Осталось чуток, на дорогу берегу. — Когда двинемся-то?

Яшка сделал вид, что не расслышал вопроса. Отирая бороду, икнул:

— Хороша ушица.

— Осень на носу, — продолжал Анисим.

Яшка покрутил головой, посмотрел в быстро темнеющее небо, зачем-то принюхался.

— Лето ишшо, — оптимистично протянул он.

— Сам же говорил, что в конце августа уже холода пойдут.

— Так ведь не каждый год такое быват, — возразил Комарин. — Быват, и до самого снега теплынь стоит.

— Уходить надо, — упрямо повторил Анисим.

Яшка вскочил на ноги:

— Какой ты все же! Золото под ногами вот-вот обнаружится, а ты все одно заладил — уходить да уходить!

— Ты об энтом золоте с зимы талдычишь…

— Нет, ты, Аниська, ей-богу, дурень! Все одно найду! — запальчиво воскликнул Комарин. — Нельзя нам без золотишка, право слово! С им-то и документ справить можно, и дело свое завести. Разумеешь?

— Разумею, — глядя под ноги, буркнул Белов.

— Ну вот, — обрадовался Яшка.

— Разумею, что и энту зиму куковать здеся будем… Экий ты, Яков, ненасытный!

— Осуждаешь? — обидчиво засопел Комарин. — А я, может, помереть в богатстве желаю, а не под забором али в ночлежке. О тебе, промежду прочим, тоже пекусь.

— Осталось же золото от деда Ермила, — с упреком в голосе проговорил Анисим. — Неужто мало?

Комарин досадливо затряс перед его лицом растопыренными ладонями:

— Ну, чего ты егозишь? Че тебе там делать? Разве здесь плохо?

— Устал я от энтой жизни. Сидим, как зверье в берлоге.

— На каторгу опять захотел?

— Да хоть на каторгу. Там хоть люди.

— Стало быть, я уже тебе и не человек?

— На дочь глянуть бы хоть одним глазком… — мечтательно протянул Анисим. — На сына…

— Заладил! — в сердцах махнул рукой Яшка. — На дочь… на сына… тьфу!

Анисим помолчал. Потом, медленно выговаривая каждое слово, сказал:

— Ты, Яков, как хошь, а я завтра ухожу.

— Сгинешь в тайге один-то.

— Все одно, ухожу.

Камарин только сплюнул, глядя в темное от тоски лицо Анисима.

9

Жарким июльским днем в сосновом лесу за речушкой Вторая Ельцовка, бегущей по дну крутого, поросшего полынью оврага, начали появляться самые разные люди. То мукомолы с фабрики, то приказчики, а то и просто деповские рабочие, приодетые как на праздник. Собрание, на которое все они явились, должно было наконец завершить объединение действующих в Новониколаевске социал-демократических групп.

Петр и Кеха, давно знавшие друг друга, стояли за толстой рыжей сосной, поглядывая за тропинками. Одуряюще пахло папоротником.

Достав из жилетного кармана увесистые дешевые часы, Кеха форсисто щелкнул крышкой:

— Однако вот-вот должны начинать… Много людей-то будет?

Петр пожал плечами:

— Мы вот пятерых пропустили. Думаю, и на других пикетах так же. Вот и прикинь.

— Наберется до полусотни, — прикинул Кеха и насторожился: — Глянь! Вон еще идут!

Петр обернулся.

По тропинке действительно шли неторопливо двое. Вроде похожи на деповских мастеровых…

— Знаешь кого-нибудь?

Петр покачал головой и сунул руку в карман. Рубчатая рукоятка «Смит-Вессона» надежно легла в ладонь. А Кеха, наоборот, посвистывая, вразвалку вышел из-за сосны.

— Здорово, мужики! Куды путь держите?

Незнакомцы замерли. Тот, что постарше, крупноносый, с выпяченной нижней губой, неуверенно глянул на попутчика:

— За грибами вроде идем…

Его попутчик, мужчина полноватый, округлый, меланхолично подтвердил:

— Эт точно. За грибами, робята, за грибами.

Пароль незнакомцы назвали не совсем верно, и Петр, затаясь за сосной, внутренне подобрался.

— Чего же без корзин? — помедлив, спросил Кеха.

— Забыли, — уже увереннее ответил крупноносый, и оба облегченно вздохнули.

Вторая часть пароля была названа верно, и Кеха недоуменно обернулся. Петр вышел из-за сосны.

— Подождите немного, — попросил он незнакомцев и кивнул Кехе: — Поговори с ребятами, я сейчас!

Кеха понимающе кивнул.

На поляне Петр сразу бросился к Соколову:

— Слышь, Тимофей! Странно там… Двое вот пришли, путаются чего-то…

Соколов обеспокоился:

— Эй, Каменотес! Давай сюда!

Каменотес, каменщик Андрей Полторыхин, один из руководителей боевой дружины, ждать себя не заставил.

— Вместо «за опятами» сказали «за грибами»? Вот тебе и штука! — развел руками Каменотес. — Непременно надо взглянуть на этих грибников.

Присевшие на траву незнакомцы, услышав шорох папоротников, разом обернулись. Их глаза смотрели выжидающе, но без особой тревоги.

— Добрый день, — кивнул Соколов, приблизившись.

Незнакомцы поднялись на ноги, поздоровались.

— Пойдемте со мной, — позвал полноватого мастерового Каменотес.

— А вы со мной, — кивнул крупноносому Соколов.

Петр отошел вместе с Соколовым. Укрылись за сосенками и Соколов, пригладив ладонью усы, прищурился:

— Кто вам передал пароль?

— Да Овчуков, — торопливо ответил крупноносый, еще сильнее выпячивая нижнюю губу. — Он у нас на станции работает.

— А для чего вы шли сюда?

— Дык как… Собрание объединительное… — опасливо глянул на Соколова незнакомец.

Соколов кивнул Петру:

— Сходи-ка за Овчуковым.

И снова обратился к незнакомцу:

— Фамилия как?

— Иван Буланкин.

— Вот, Овчуков, — хмыкнул Соколов, дождавшись гармониста с перекинутой через плечо гармонью. — Что ты скажешь, Овчуков, об этом человеке? Говорит, на собрание шел, а пароль, говорит, сказал ему ты.

Петр осторожно встал за спиной Овчукова.

— Ты че ж, Иван, с паролем обмишулился? — удивился гармонист.

— Да вот, — виновато развел руками Буланкин. — Грибы и грибы, че-то я, верно, спутал.

— Я в кузне вчера что сказал? — укоризненно поднял плечо Овчуков. — За опятами!.. Не за грибами, а за опятами!.. Есть разница?

— Да какая? — виновато удивился Буланкин. — Опята — не грибы разве?

— Ладно, — остановил Буланкина Соколов. — Проверка закончена, можете проходить. Вот только… Этот ваш спутник… Его-то вы хорошо знаете?

— Впервые вижу. Сам ко мне подошел. Тоже, говорит, на собрание? Я и кивнул… Он многих знает из наших — Полунина, Шамшиных, Митяя Шамшурина.

— Ладно. Идите. И впредь пароль запоминайте точно.

Соколов, Петр и Овчуков присоединились к Полторыхину, беседующему со вторым незнакомцем. Увидев их, Полторыхин озадаченно покачал головой:

— Путается товарищ. Не помнит, кто ему сообщал пароль. Утверждает, что шел именно за грибами…

Последнее прозвучало многозначительно. Петр кивнул Полторыхину:

— Он же вообще не называл пароль. Тот, которого мы сейчас проверяли, сказал пароль, а этот молчал, ничего не говорил, ни полслова.

— Я не вас в компании с жандармом видел? — резко спросил Соколов.

Незнакомец обиженно произнес:

— Как вы можете, товарищ?! Что вы такое говорите?!

— А как разговаривать с такими? — фыркнул, подходя к Соколову, франтоватый молодой человек. Его Петр встречал в январе в Томске, даже знал его фамилию — Фортов, и партийную кличку — Голова. Кажется, когда-то Фортов учился в Технологическом. — Как еще разговаривать с такими? Пароль вы толком не знаете, ведете себя странно, да и фамилия ваша никому тут ничего не говорит.

Он резко прищурился:

— Лежнин? Так ведь вас звать?

Лежнин вздрогнул:

— Ну так что ж? Чем плоха фамилия?

— Плоха не фамилия. Плохо то, что вы многих успели увидеть и многих знаете…

— Ошибка! — вдруг осознал происходящее Лежнин и протестующе вскинул руки: — Роковая ошибка!

— Чем вы можете подтвердить свою принадлежность к организации?

— Ну как? — заторопился Лежнин. — Я многих знаю… — И спохватился, сообразив, что именно многих ему и не надо знать.

Петр вынул из кармана револьвер и демонстративно крутнул барабан.

— Вы что это? — просипел Лежнин. — Не надо меня убивать. Я сам все скажу. Меня заставили!

— Кто?

— Ротмистр Леонтович!

После допроса, длившегося почти час, дружинники выяснили немало интересного. Между прочим, и адреса квартир, где агенты встречались с жандармскими офицерами.

— Веселенькое дельце, — сплюнул Соколов, закончив допрос. — Давайте посовещаемся, товарищи.

Еще через полчаса Соколов вновь встал перед сидящим на траве Лежниным. Лицо его было строгим.

— Ваше существование грозит гибелью нашей организации, — сказал Соколов. — Сама жизнь ваша является угрозой для многих членов нашей организации. Исходя из всего этого, мы приговариваем вас к смертной казни.

Лежнин рванулся в сторону, но в него вцепились Петр и Овчуков. Гармонь, слетевшая с плеча Овчукова, повисла на ремне и, медленно растягиваясь, тоскливо простонала.

— Приведите приговор в исполнение, — сурово проронил Соколов.

Полторыхин подтолкнул смертельно бледного Лежнина:

— Шагай, гадина!

И повел его глубже в лес.

10

Рябой крестьянин в пропотевшей косоворотке смущенно мял в руках старенький выгоревший картуз, испуганно поглядывал на полицмейстера.

— Ну, приехал ты косить сено, — поторопил его Шестаков. — Дальше-то что было?

Испытывая неловкость за то, что предстал перед таким большим чином не в праздничной одежде, крестьянин, словно ища поддержки, глянул на околоточного надзирателя. Тот недовольно нахмурился:

— Ты, Котов, не молчи, рассказывай его высокоблагородию, чего мне говорил.

— Стало быть, кошу я сено, кошу. Тут, извиняюсь, по нужде приспичило. Отошел в лесок. Глядь, а там лежит… Покойник, стало быть. Спинджак расстегнут, рубаха, прости господи, вся в крови. По лицу мухи зеленые ползают… Жутко мне стало, я и побег до их благородия, господина околоточного.

Шестаков свел брови:

— Место запомнил?

— Обязательно. Мы ить завсегда там сено косим, на неудобицах, стало быть.

Вскоре пролетка, в которой тряслись и задыхались от пыли полицмейстер, околоточный надзиратель и маленький, узкоплечий и остроносый агент сыскной полиции, катилась в сторону Второй Ельцовки. Впереди маячила телега крестьянина Котова. Он то и дело оглядывался, проверяя, не отстало ли высокое начальство, покрикивал на лошадь.

За оврагом свернули в лес. Стало прохладнее. Пролетка уже не сотрясалась, а мягко покачивалась на чуть поскрипывающих рессорах, разрезая колесами высокую сочную траву. Шестаков снял фуражку, откинул со лба седые волосы, отер большим платком пот.

— Кажется, прибыли, — сообщил агент, увидев, что телега остановилась под толстой сосной и крестьянин бежит навстречу.

Он спрыгнул с подножки, заспешил к Котову:

— Показывай.

Подойдя к резному зеленому островку папоротников, крестьянин опасливо ткнул пальцем:

— Тама…

Агент раздвинул руками зеленые стебли.

— Ну что? — спросил Шестаков.

— Пулевое… Прямо в сердце.

Околоточный задумчиво покрякал, посетовал, обращаясь к полицмейстеру:

— Давненько на моем участке ничего этакого не случалось… Если бы еще топором или вилами — это понятно… А тут…

Агент отошел от трупа, закусил нижнюю губу.

— Пойду-ка по лесу поброжу, — энергично произнес он и скрылся за кустами.

Околоточный открыл портсигар, предложил папиросу Шестакову. Они закурили, отошли в сторонку.

Спустя некоторое время из кустарника, совсем не там, где его ждали, вынырнул агент.

— Ваше высокоблагородие, похоже, на полянке, что шагах в ста отсюда, сборище какое-то происходило, — понизив голос, чтобы не услышал крестьянин, пояснил агент. — Трава истоптана, везде окурки самокруток и папирос, бутылочки.

— Пикник? — вздернул бровь полицмейстер.

— Видимость пикника, — довольный своей проницательностью, улыбнулся агент. — Бутылочки-с имеются, однако винцо в них давненько испарилось. Донышки абсолютно сухие.

Шестаков непонимающе нахмурился.

Агент улыбнулся:

— Ну, как же… По моему разумению, бутылочки эти с собой принесли… Они сразу были пустые…

— Вот как?

Вдруг, будто поняв что-то, агент снова бросился к папоротниковому островку. Разгреб резные стебли, всмотрелся в убитого и вернулся обратно. Шумно дыша, зашептал на ухо полицмейстеру:

— Ваше высокоблагородие, вспомнил!.. Встречался я с ним… Это вспомогательный сотрудник ротмистра Леонтовича…

— Вызовите ротмистра!

Леонтович прибыл быстро.

Кивнул полицмейстеру, прошел к папоротникам, нагнулся над трупом. «Черт!» — выругался он про себя. Лежнин не из лучших агентов, но он все-таки рассчитывал на него…

— Отправьте тело в анатомический театр, — приказал ротмистр негромко. — И позаботьтесь, чтобы не произошло огласки. Никаких мер по расследованию смерти принимать не следует.

— Но родственники…

Ротмистр резко перебил полицмейстера:

— Нет у этого человека родственников!

Глава третья
ПРЕДАТЕЛЬСТВО

1

В жаркое время дня Ромуальд Иннокентьевич Озиридов любил иногда, если позволяли обстоятельства, прогуляться по негустому сосняку, подступающему с северной стороны к городскому саду «Альгамбра». Иной раз заглядывал и в сам сад, где можно было посидеть в приятном холодке на террасе одного из павильонов, наблюдая, как скучающие молодые люди загоняют в лузы бильярдные шары, поглядывая на прохаживающихся в тени высокого дощатого забора барышень с белыми зонтиками.

Сегодня был как раз такой день. Озиридов с утра заехал к Федулову, но у купца никаких поручений к нему не оказалось, и Ромуальд Иннокентьевич, навестив от нечего делать пару не очень близких приятелей, возвращался домой.

Извозчичья пролетка почти бесшумно катилась по мягкой глубокой пыли. Казалось, весь город вымер. Даже не было слышно стука копыт. На спине и под мышками возницы темнели потные разводы. Ромуальд Иннокентьевич, брезгливо скривившись, отвел глаза. Взгляд упал на янтарно-желтые стволы сосен, на их черно-зеленые кроны.

— Останови-ка, любезный, — вяло попросил Озиридов.

Спустившись с подножки, он сунул монету в протянутую заскорузлую ладонь и, помахивая тростью, направился к сосняку. Войдя в лесок, Озиридов снял легкую широкополую шляпу, отер лоб платком, распустил галстук, достал портсигар. Не без приятности поглядел на тяжелую крышку, на которой была выгравирована затейливая монограмма, состоящая из переплетенных букв «О», «Р», «И».

Вспомнил, какую легкую блаженную грусть испытал, получив посылку от Ниночки, посетовал, что никак не удосужится выбраться в Барнаул к этой чудесной женщине, и, раскрыв портсигар, закурил дорогую папиросу.

Поковырявшись тростью в муравейнике, Ромуальд Иннокентьевич лениво подумал, что вот ведь какая мелкота, а туда же — снует, копошится, что-то предпринимает, куда-то торопится.

Идя по тропинке, он вдруг увидел в траве застывшую с оскаленной пастью, готовую броситься на него крысу. Ромуальд Иннокентьевич даже отшатнулся. Замахнулся тростью, чтобы прогнать наглую тварь, но крыса продолжала оставаться неподвижной, только скалила острые желтые зубы. Осмелев, присяжный поверенный выставил вперед трость.

Крыса не шелохнулась. Тогда он осторожно ткнул ее кончиком трости. Крыса безвольно, с тихим шорохом повалилась на бок.

— Вот черт! — облегченно выдохнул Озиридов и, приглядевшись, нервно хмыкнул. — Мумия?.. Должно, давно издохла… М-да… Почему это мертвые всегда внушают такой страх?..

Прогулка явно была испорчена, и Ромуальд Иннокентьевич не в очень хорошем расположении духа вошел в ворота сада «Альгамбра». А войдя, и вовсе поморщился от досады.

На деревянной эстраде, закрытой от солнечных лучей дощатой полусферой, по бокам которой прилепились две башенки, призванные изображать минареты и служить костюмерной для актеров-любителей, рассаживались новониколаевские пожарные, готовясь к репетиции.

Назойливо поблескивали духовые инструменты, пергаментно желтел большой барабан. По краю сцены расхаживал в задумчивости хорошо знакомый Озиридову тучный брандмайор, выполнявший в оркестре роль дирижера.

Озиридов, не желая попадаться на глаза разговорчивому брандмайору, торопливо направился в дальний угол сада. На душе отпустило, когда мимо него на палочке с конской головой из папье-маше, размахивая прутиком, словно саблей, неуклюже проскакал белокурый карапуз.

— Сереженька! Вернись! — услышал Озиридов и обернулся.

За мальчиком спешила стройная девушка в белой кофточке и в темной юбке, прекрасно подчеркивающей легкую, хорошо сложенную фигурку. Ее лицо, а особенно широко поставленные зеленые глаза показались Ромуальду Иннокентьевичу знакомыми. Но где он мог видеть эту хорошенькую мещаночку?..

В Кате действительно трудно было узнать ту деревенскую девушку, что почти год назад приходила к Озиридову, разыскивая Петра. Она похудела, глаза казались еще более крупными, а лицо, потеряв прежний румянец, приобрело необычное, несколько загадочное выражение. К тому же одевала ее теперь хозяйка, модница Марина Львовна, и все ее бывшие наряды были весьма к лицу симпатичной девушке.

Где же он видел ее?.. Озиридов никак не мог этого вспомнить.

Катя же сразу узнала присяжного поверенного.

Растерявшись, не зная как ей следует вести себя, она только кивнула и торопливо бросилась за воспитанником, напрямик мчавшимся к воротам.

Когда, поймав Сережу, она вернулась, Озиридов внезапно вспомнил ее появление.

«Да, — подумал он, — расцвел цветок! Распустился бутон! Кто бы мог подумать?!»

И решительно подошел к скамье.

Держа в руке широкополую шляпу, он добродушно и широко улыбнулся:

— Это вы? Здравствуйте, дружочек… Собственным глазам не верю… Как вы похорошели!.. И как, как вы оказались здесь? Какими судьбами?

Катя смущенно улыбнулась:

— Так уж вышло…

— Ну и прекрасно вышло! — воскликнул Ромуальд Иннокентьевич. — Такой девушке грех жить в какой-то деревне, где ее красоту и оценить-то некому.

Катя еще больше смутилась и принялась поправлять Сереже выбившуюся рубашку. Присяжный поверенный присел рядом и неожиданно почувствовал себя так хорошо, что даже сам удивился. Пригладив бородку, полюбопытствовал:

— Вы у кого служите?

Катя коротко ответила:

— У Полуэктовых…

— У Виталия Александровича! — вырвалось у Озиридова таким тоном, словно бухгалтер городской управы, которого он терпеть не мог за то, что тот на одном из вечеров, в общественном собрании, ни с того ни с сего приревновал его к своей жене, был его наиближайшим приятелем.

— Вы его знаете? — взмахнула изогнутыми ресницами Катя.

— Мне ли не знать… Приятный человек… Весьма…

К своему стыду, Ромуальд Иннокентьевич сознавал, что имя девушки совершенно вылетело из головы. Пришлось схитрить:

— И как же Полуэктов называет вас? По имени и отчеству?

— Нет, просто Катей.

— Да, Катенька, а этот ваш жених?.. — Озиридов сделал вид, что затрудняется назвать фамилию, потом прищелкнул пальцами. — Ну да, Белов! Что с ним? Где он?

Катя пожала плечами и грустно ответила:

— Не знаю…

— Выходит, не сложились ваши отношения?

— Не сложились…

Озиридов сокрушенно покачал головой, искоса поглядывая на девушку и наслаждаясь плавной линией ее шеи.

— Извините, — тихо поднялась Катя. — Нам с Сережей пора, ему нужно обедать.

— Не хочу уходить, — категорически заявил мальчик.

Ромуальд Иннокентьевич шутливо погрозил пальцем:

— Няню нужно слушаться, а то я ее заберу, каково тебе тогда будет?

Подумав, Сережа серьезно ответил:

— Плохо будет.

Озиридов расхохотался. Потом спросил у мальчика:

— Тебе нравится в этом саду?

— Очень, — кивнул тот. — Мы здесь каждый день гуляем.

— Вот как! — вскинул брови присяжный поверенный и, посмотрев на смутившуюся девушку, добавил: — Тогда буду приходить к вам в гости.

— Приходите, — согласился Сережа и внезапно спросил: — А у вас конь есть?

Ромуальд Иннокентьевич развел руками:

— Увы, мой друг, ни коня, ни жены, ни няни.

Катя и Сережа ушли, а Озиридов с глуповатой улыбкой на лице продолжал сидеть на скамье и отбивать на колене такт бравурного марша, исполняемого духовым оркестром Новониколаевской пожарной команды.

На следующее утро, часам к одиннадцати, он уже сидел на той же скамье и в ожидании Кати курил одну папиросу за другой. Самым странным было то, что он действительно ощущал странное и непривычное волнение.

Завидев входящих в ворота Катю и Сережу, Ромуальд Иннокентьевич поспешил навстречу.

— Вы знаете, Катенька, это очень символично, что мы с вами встретились именно в «Альгамбре», — сказал он девушке, в то время как Сережа, получив в подарок калейдоскоп, сидел в траве, разглядывая чудесные узоры, меняющиеся при каждом повороте картонной трубки.

— Альгамбра — это Испания, — пояснил Озиридов, улыбаясь. — Это Гранада. Это загородный дворец мавританских государей. Далеко-далеко от нашей холодной и неуютной Сибири, на берегах теплого Средиземного моря, между Гибралтаром и Пиренеями… Страна любви, серенад и кастаньет, — Озиридов даже прищелкнул пальцами.

Все радовало Озиридова, а Катя, никогда раньше не слышавшая таких восторженных и складных речей, смотрела на него во все глаза. Это, конечно, еще больше распаляло присяжного поверенного.

— В самом этом слове столько страсти, возвышенности!.. В нем мечты… Нет, нет, я действительно считаю: перст судьбы то, что мы встретились именно здесь.

— Зачем вы так? — заливаясь краской, шепнула Катя.

— С такой девушкой, как вы, я могу говорить только о прекрасном, — как бы оправдываясь, произнес Ромуальд Иннокентьевич.

Он уже знал: Катя к нему привыкнет.

Так оно и случилось.

Прошло не так уж много времени, а Катя, входя в «Альгамбру», уже привычно оглядывалась: где же Озиридов? И если его в саду не оказывалось, она вдруг ощущала какую-то странную пустоту.

2

Уединившись в дальней комнате большого бревенчатого дома, на самой окраине Томска, там, где проходит дорога на село Заварзино, Анисим и Яшка разделись, стянули сапоги и развалились на пуховых перинах.

— Уважает Дымок, — благодушно протянул Комарин, оглядывая с кровати довольно тесную комнатенку, в которой, несмотря на дневное время, были наглухо закрыты ставни и тускло светила лампа. — Самую лучшую аппартаменту отвел. Здесь мы с тобой, Аниська, как у Христа за пазухой, не то, что в меблирашках.

— Яков, а че у хозяина прозвище такое диковинное? — подал голос Анисим.

Яшка с наслаждением пошевелил взопревшими пальцами ног, почесал плешивую голову, хмыкнул:

— Дымок-то? Так он и есть Дымок. Раньше-то, когда помоложе был, шибко озорничал, сказывают. Но только в каталажку ни разу не попадался, уходил от архангелов. Словно дым растворялся. Вот и прозвали. Да и фамилие у него подходящее — Стародымов.

В дверь осторожно постучали.

Яшка торопливо сбросил ноги на пол, одернул рубаху, под которой прямо на теле хранил в кожаном поясе таежное золотишко, поправил жилетку, приосанился.

— Чего церемонии разводишь? Заходи.

В комнату бочком проскользнул хозяин, невысокий, сутуловатый старик с узкими плечами. На его сморщенном лице, единственным украшением которого был крупный сизый нос, светилась добродушная улыбка.

— Зашел узнать, как разместились, не надо ли чего? — усаживаясь на краешек табурета, проговорил он.

Комарин окинул его насмешливым взглядом:

— Ладно соловьем-то петь. Поди любопытно, откуда Яшка Комарин на твою голову сверзился, а?

Продолжая улыбаться, старик покхекал, потом сказал, ни мало не смутившись:

— Не скрою, Яшенька, антиресно, откель ты взялся. Слух прошел, на каторгу тебя законопатили. А тут вдруг такой гость!.. Да ишшо в энтакой одеже и обслугу по первому разряду требует… Как же не антиресно?

Комарин ухмыльнулся, извлек из кармана тугую пачку ассигнаций, постучал ею об ладонь. Подал одну купюру старику:

— Пожрать бы чего…

Тот принял деньги, опустил в карман меховой душегрейки, и, придерживая рукой поясницу, поднялся:

— Сейчас чего-нибудь сварганим.

Через некоторое время Яшка беспокойно заводил носом:

— Салом жареным пахнет…

Анисим принюхался. Через неплотно прикрытую дверь в комнату проникал с кухни дурманящий запах.

— Айда, робяты, поснедаем, — заглянул старик.

Отставляя опустевшую тарелку, Яшка проговорил:

— Что-то пусто в твоей избе? Али перевелись мазурики?

Хозяин покосился на Анисима:

— Кхе, кхе…

Комарин хмыкнул понимающе. Успокоил:

— Ты, Дымок, его не боись. Свой мужик. Вместе с каторги бежали.

Старик, как ни в чем не бывало, ответил:

— Не время сейчас. К ночи нагрянут. Только твоих-то дружков уж и нету. Опосля того как тебя сцапали, погуляли они совсем маненько, — грустно потряс головой Дымок. — Архангелы засаду устроили, улицу перекрыли. Вот они возле пристани и рванули через Томь, да в полынью угодили. Так вместе с кошевкой и ушли в воду

Комарин перекрестился, залпом опрокинул рюмку, поморщился.

— Ты-то где пропадал? — спросил старик, подавая ему соленый огурец.

Хрустнув огурцом, Яшка долго жевал, печально глядя в одну точку. Потом ответил:

— Я-то?.. В разных местах. И в Александровском централе, и по Байкалу на казенный счет поплавал, и в остроге, что возле Нижнеангарска… Оттуда мы с Аниськой и убегли. Ишшо один с нами был… невезучий. А мы вот выбрались, зиму в тайге просидели, я бы там и сейчас сидел, больно там воздух душистый, да вот Аниська сманил. Еле живыми до Усть-Кута доползли, чуть в болотах не утопли, но видно, не судьба утопнуть. В Усть-Куте сладили нечистые бирки^[3], приоделись, отъелись и дальше подались. В Тулун уже на тройке прибыли. Оттуда по чугунке сюда прикатили. Теперь, вишь, с тобой сидим.

Старик стрельнул острыми глазками, кашлянул:

— Кхе, кхе… На желтенькаю пшеничку^[4] наткнулись, что ль? Али приискового какого повстречали на узенькой тропке?

— Там, где мы с Аниськой хаживали, тропок и вовсе нет, — подперев ладонью отяжелевшую голову, протяжно проговорил Комарин.

— С чего ж энто, Яшенька, лопатник^[5] у тебя потолше, чем у иного аршина^[6]? — с усмешечкой полюбопытствовал Дымок.

— В зимовье золото нашел. Дед Ермил помер, царство ему небесное, вот нам с Аниськой и осталось наследство.

Поняв его по-своему, старик мелко захихикал:

— Ну и шутник ты, Яшенька.

Анисим, до этого молча сидевший за столом, хмуро проронил:

— Правду он говорит. Дед уже умер, кады мы в зимовье попали…

Опасливо глянув, старик поспешно согласился:

— Разве ж я сумлеваюсь? Упаси господь! Чтоб таким сурьезным робятам да не верить? Кушайте, кушайте. Еще штофчик принесть?

— Валяй, — расслабленно махнул рукой Яшка.

После второго штофа Комарин задремал, положив голову прямо на стол, и даже слегка подхрапывал. Анисим продолжал сосредоточенно молчать. Чувствуя себя не очень уютно рядом с угрюмым незнакомцем, Дымок беспокойно теребил реденькую бородку. Наконец решился на вопрос:

— Надолго к нам?

Анисим пожал плечами:

— Не знаю… Вообче-то, мне в Новониколаевск надо, да вот Яков сюда уговорил заехать. Опасно, говорит, с детями встречаться.

— Верно советует Яшенька, — поддакнул старик. — Токмо к детям сунешься — архангелы тут как тут. Завсегда так быват… На дитях, да на полюбовницах наш брат палится.

Анисим вздохнул, подхватил обмякшего приятеля, дотащил до комнаты, уложил на кровать и лег сам.

Проснулся он среди ночи. За стеной пиликала гармошка, кто-то заунывным голосом тянул тоскливую тюремную песню, заливисто хохотали и взвизгивали женщины, басили мужики.

Анисим потряс Комарина за плечо. Тот оторвал от подушки голову, прислушался.

— Ложись. Мазурики гуляют. Мы ж с тобой на малине обосновались. Привыкай.

После этих слов Яшка уронил голову на подушку и мирно засопел.

3

Ромуальд Иннокентьевич с удивлением услышал в прихожей голос купца Федулова, торопливо сунул в ящик стола лист бумаги, который он в задумчивости изрисовал чертиками. Чертики у Озиридова получались по большей части грустные, с опущенными уголками губ, сутулые, с поджатыми хвостиками, что, в общем-то, было и не удивительно. Последние недели он находился в меланхолическом настроении и оживлялся лишь, встречаясь в саду «Альгамбра» с Катей. Дела свои он несколько запустил, но вовсе не хотел, чтобы купец застал его в праздности. Быстро разложив на зеленом сукне стола федуловские бумаги, он поспешил навстречу нежданному гостю.

— Парфен Лаврович, что же это вы себя утруждаете? — с почтением пожимая короткопалую руку Федулова, с легкой укоризной проговорил присяжный поверенный. — Я совсем было к вам собрался!

— Мимоходом, мимоходом, милейший, — обнажая в улыбке крепкие желтоватые зубы, ответил тот. — Какие уж утруждения? Дай, думаю, заскочу, авось Ромуальд Иннокентич составил договор.

Озиридов тоже разулыбался:

— Ох, и пришлось же повозиться! Хотелось каждый параграф половчее построить, все предусмотреть. Буквально минуту назад закончил.

Лицо присяжного поверенного было так искренно, что никому бы и в голову не пришло подумать, составлен еще два дня назад и по типовым образцам.

Федулов дружески приобнял Озиридова за плечи, похлопал по спине:

— Вот и славно.

Ромуальд Иннокентьевич, спохватившись, обернулся к вошедшей в кабинет домоуправительнице:

— Самоварчик нам! Самоварчик!

Клавочка послушно кивнула и отправилась на кухню. Федулов проводил ее долгим взглядом.

— А мы пока чего-нибудь покрепче, — потирая ладони, заговорщически наклонился к купцу Озиридов.

— Избави бог! Пожалейте старика! — замахал тот руками. — Совсем хиреть стал. Как употреблю, месяц на нее проклятую смотреть не могу. А во вторник мы так с Козловым в его винных погребах, извиняюсь, нахрюкались, на утро себя в зеркале не узнал. Думаю, что за образина такая? Гы-гы-гы!.. Так что увольте!

В столовой они немного поговорили о том о сем, дождались, когда Клавочка принесет самовар, уселись и принялись пить чай.

За чаем Ромуальд Иннокентьевич обратил внимание, что всякий раз, когда Клавочка подходила к столу, чтобы подлить гостю свежей заварки или добавить в розетку варенья, тот замирал и не без удовольствия косил глазом на мелькающие возле него пухлые локотки. И Озиридову внезапно пришла в голову забавная мысль. Нет, конечно, она и раньше крутилась в мозгу, но так ясно и отчетливо оформилась только сейчас.

— Парфен Лаврович, мне неловко просить, — как бы тушуясь, обратился он к купцу. — У вас не найдется места для… молодой… порядочной… девушки?..

Федулов проследил за его устремленным на дверь, за которой скрылась Клавочка, взглядом; вопросительно крякнул.

— Видите ли, обстоятельства сложились таким образом, — продолжил присяжный поверенный, доверительно понизив голос, что я вынужден расстаться с моей домоуправительницей…

Широкое лицо Федулова приняло лукавое выражение. Немного помедлив, он посмотрел с прищуром прямо в глаза присяжного поверенного:

— С хорошими домоуправительницами не расстаются. Али проворовалась?

Озиридов возмущенно замахал руками:

— Что вы! Что вы! Обижаете, Парфен Лаврович! Неужели бы я посмел в этом случае рекомендовать?..

Федулов сгреб в кулак курчавую бороду, раздумывая, выпятил губы.

— Тогда, извиняюсь, не уразумею.

Конфузливая улыбка скользнула по лицу присяжного поверенного. Словно испытывая чувство вины, он приложил руку к груди:

— Сердцу не прикажешь…

— Даже так? — хмыкнул купец и, погрозив толстым пальцем, добавил: — И хороша замена?

Озиридова покоробил излишне фривольный тон, каким это было сказано, он даже удивился, что подобное могло его задеть. Однако выдавать истинные чувства было не в его правилах. Он деланно улыбнулся:

— Весьма недурна.

— Тады по рукам! — хохотнул Федулов.

Озиридов подошел к двери и позвал:

— Клавочка!

Девушка появилась быстро. Выжидательно улыбнулась.

Взглянув на обозначившиеся на ее пухлых щеках ямочки, Федулов ощутил, как по телу разливается бодрящая теплота.

— Клавочка, — стараясь не смотреть девушке в глаза, суховато проговорил Озиридов, уже самой этой интонацией проводя черту, за которой оставалось все, что еще вчера они считали общим.

— Еще чаю? — робко спросила Клавочка, вдруг почуявшая что-то неладное.

Озиридов огладил бородку, помолчал, потом с деланным оживлением заметил:

— Да вот, Клавочка, любезный Парфен Лаврович согласился выручить нас с тобой… Я не говорил, но так получилось, что в настоящий момент я попал в несколько затруднительное финансовое положение… Это означает, к сожалению, что держать прислугу я теперь не смогу…

Клавочка побледнела.

— Но любезный Парфен Лаврович наш друг, — добавил Озиридов. — Он согласен взять тебя на службу, Клавочка.

— Конешно, конешно, — подтвердил Федулов, дивясь ловкости Озиридова.

Глаза Клавочки наполнились слезами, она вся подалась вперед, и Озиридов торопливо выхватил из бумажника несколько ассигнаций, сунул их в побледневшие пальцы Клавочки:

— Тут жалованье за два месяца.

Федулов одобрительно усмехнулся:

— Вот это широко! Это по-нашенски, по-купечески!

— Надеюсь, Парфен Лаврович поможет тебе с переездом.

— Конешно! Какой разговор! — Федулов, не торопясь, встал из-за стола. — Часам к шести будьте готовы. Я Федьку пришлю.

Девушка не шелохнулась.

Купец усмехнулся:

— Да ты не боись, милочка. Парфен Лаврыч никого не забижает, окромя своих конкурентов.

4

После долгого затворничества в доме старика Стародымова Анисим и Яшка Комарин впервые вышли на свет божий.

— А вот погуляем да зимней одежы купим, — предложил Комарин. — А то зима подойдет, нам на ноги вздеть нечего.

Он хлопнул Анисима по плечу:

— А вот счас прямо и пойдем, Аниська! А?

Анисим согласился.

— Рулим на базар, — подзывая извозчика, объявил Комарин. — И дохи белые купим, и бурки. А?

Пока ехали, Анисим с любопытством озирался на многочисленные вывески, коими были украшены практически все каменные двухэтажные постройки. «Торговый дом И. В. Смирнов и сын»… «Г. М. Голованов»… «Модный магазин И. О. Заславского»… «Торговый дом Михайлов и Малышев»… «Торговый дом Евграф Кухтерин и сыновья»…

— Ишь, скоко их развелось, — невольно покачал головой Анисим.

Комарин одобрительно кивнул.

— Энто ты верно заметил… В Томске всяких Тит Титычей хоть пруд пруди. Сплошь прасолы, все кругом провоняли салом да кожами. Порядочного купчишки уже и не сыщешь… Совсем иное дело — Иркутск. Тамошний купец, он чем промышляет? Золото в Рассею везет, соболишек, чай китайский. А скотом торговать, энтого ему и на дух не надо. Иркутянин, он цену капиталу знает. А энти тут, что я. Им бы напиться да нагуляться. Вот и вся забота. Сказывают, были тут тузы золотопромышленные — Филимоновы, Атопковы, Сосулины, да все вышли. Одно название улицы от них и осталось — Миллионная.

Копыта лошади гулко застучали по деревянному мосту через Ушайку. Свернув у высокой дощатой башенки с остроконечной зеленой крышей, увенчанной почерневшим от дождей гербом Российской империи, пролетка покатила к базарным рядам, сложенным из красного кирпича.

— Останови-ка, — по-барски небрежно приказал извозчику Комарин, пошарил в кармане и сунул ему полтину.

Побродив по базару, они купили все, что было намечено, и Анисим уже отыскивал глазами пролетку, когда Комарин лукаво взглянул на него:

— Аниська, скажи-ка сколько сейчас часов?

— Да к полудню, — посмотрев на солнце, прикрытое осенними тучами, отозвался Белов.

— Не-е, ты мне точно скажи, — настаивал Яшка с веселым оскалом.

— Откель же мне знать, — дернул плечом Анисим.

— Вот то-то и оно! — назидательно поднял вверх палец Комарин, потом ткнул им в сторону вывески, на которой были изображены карманные часы не меньше аршина в поперечнике: — Пойдем-ка!

— Да брось ты, на что нам часы?

— Как «на что»? — Яшка посмотрел на приятеля, словно на полоумного. — Да без них, как без рук!

Анисим неопределенно хмыкнул и пошел за Комариным.

В небольшом магазинчике им навстречу выскочил юркий приказчик. Еще когда Яшка брался за ручку стеклянной двери, приказчик по сверткам в руках понял, что эти солидно одетые мужики заходят не из праздного любопытства, а с вполне серьезными намерениями. Приказчик с умильной улыбкой помог Комарину уложить свертки на подоконник, стряхнул невидимую пылинку с его рукава и осведомился:

— Чего изволите?

— Часы, братец, изволю, — надувшись, как гусак, ответствовал Яшка.

Приказчик подвел его к застекленному прилавку.

— Вот-с, глядите… Все часы, безусловно, верные и прочные, проверены лично хозяином с полным ручательством на пять лет. Обратите внимание на вот эти. Часы серебряные, восемьдесят четвертой пробы, высшего сорта, анкерные, стоят всего пятнадцать рублей, заводятся головкой. Если желаете подешевле, с ключикам, то и того меньше — одиннадцать рублей пятьдесят копеечек.

— Ты мне энту дрянь не предлагай, на кой она мне? — остановил приказчика Яшка. — Золотые есть?

— Только американского золота «дубле», — извиняющимся тоном ответил тот. — Вам такие не подойдут, больно непрезентабельные. Рекомендую вот эти-с. Очень массивные, хотя и серебро. Три крышки, точность хода изумительная, а какой звон! — приказчик причмокнул губами, изображая то наслаждение, которое будет получать Тамарин, купив именно эти часы.

— Сколько?

— Двадцать три рубля.

Яшка толкнул локтем Анисима:

— Как? Берем?

— Дело твое…

— Значит, берем.

Обернувшись к приказчику, Комарин сурово посмотрел на него:

— А цепь?

— Забыл-с, — приказчик сокрушенно хлопнул себя по лбу. — Прилагается бесплатно, причем весьма изящная.

— Давай-ка пару энтих, с тремя крышками… и цепи.

Опустив в жилетные кармашки приобретенные часы, Анисим и Яшка вышли из магазинчика, провожаемые услужливым приказчиком.

Проходя мимо мясного ряда, Комарин внезапно остановился.

— Чего ты? — спросил Анисим.

— Глянь, экая краля! — восхищенно выдохнул Яшка, кивком указывая на молоденькую мещаночку, вышедшую из лавки.

Анисим проследил за его взглядом. Девушка, манерно приподняв длинную юбку, аккуратно поставила ногу в высоком ботинке на ступеньку пролетки, уселась и протянула руку за корзиной, которую нес приземистый парень в кожаном фартуке, надетом поверх малиновой косоворотки, с засученными рукавами. Стараясь не запачкать в грязи начищенные до блеска сапоги, мясник подал корзину барышне и повернулся.

Он скользнул глазами по фигурам Комарина и Белова, откинул со лба густой чуб и хотел было шагнуть к дверям лавки. Даже уже взялся за ручку, но вдруг закостенел спиной и застыл. Медленно, словно боясь того, что он увидел, парень оглянулся.

Анисим бы и не обратил на него внимания, но то, что мясник замер перед самой дверью, заставило его насторожиться. Яшка тоже сразу уловил, что заминка каким-то образом связана с ними; сбросив вальяжный вид, сунул руку за пазуху и, сжав костяную рукоятку спрятанного там финского ножа, мгновенно напружинился, готовый в любую секунду отшвырнуть покупки в сторону и вступить в драку!

Анисим смотрел в расширившиеся глаза Лешки Зыкова и, не слыша собственных шагов, приближался к нему.

Лешка одним прыжком оказался в лавке, но захлопнуть дверь не успел. Сапог Анисима не дал ему этого сделать. Яшка, не раздумывая, саданул в дверь плечом и, опережая приятеля, ввалился в лавку. Лешка отскочил к прилавку и, перевалившись через него, отпрянул к висящей на ржавом крюке говяжьей туше. Его рука нашарила топор, воткнутый в колоду, и на толстых губах сразу появилась нахальная улыбка.

Никишка Зыков смотрел на ворвавшихся против света, падающего в лавку через широкое окно, и поэтому не мог ничего понять. Однако он машинально ухватил с прилавка длинный тесак.

Не спуская глаз с лавочников, Комарин резким толчком руки, в которой поблескивало лезвие финки, задвинул засов. Не поворачивая лица к Белову, спросил негромко:

— Слышь, Аниська, кто энто?

— Зыковы, — хмуро процедил тот, бросая свертки прямо на затоптанный пол и осторожно спускаясь по ступеням.

Яшка облегченно протянул:

— А-а-а… Стало быть, энто те самые паскуды, из-за которых ты, Аниська, шури-мури в остроге хлебал?

Узнав Белова, Никишка изменился в лице, облизнул пересохшие губы. Испуганно выдавил:

— Вы че, мужики? Че задумали-то?

— Должок за вами, робяты, — добродушно улыбаясь, проговорил Комарин, расслабленной походкой приближаясь к прилавку.

Лешка рывком высвободил из колоды топор и, подавшись вперед, полюбопытствовал угрюмо:

— Енто какой ишшо?

Он видел, что у Анисима в руках ничего нет, что тот не двигается с места и ничем не обнаруживает своих намерений, но, когда их взгляды встретились, Лешка разом понял, что никакой топор против Анисима ему не поможет. А поняв, просипел вдруг севшим голосом:

— Да энто, значить… Звиняй, дядя Анисим…

— Прости уж ты нас, Христа ради, — подхватил и Никишка. — Ить мы ж то тут вроде и ни при чем. Ить нам-то тоже на каторгу неохота. Сам посуди, мы же тебя не оговаривали. Так получилось. Уж прости нас.

— Ишь как лихо скумекали! — налегая грудью на прилавок, весело заявил Яшка. — Старика угрохали, Аниську на каторгу отправили, а сами, робята, как «бы и ни при чем? А?

Анисим глядел на заробевших Зыковых и было странно, что он не ощущает в себе ни злости, ни обиды, ни желания мстить.

Зыковы вызывали в нем лишь скуку, смешанную с равнодушием.

Все, что произошло с ним когда-то, теперь, после каторги, после побега, после зимней тайги и избушки деда Ермила, после того, как они с Яшкой все же остались в живых, показалось вдруг Анисиму мелким и незначительным. Ну, получилось так, попал на каторгу. Что ж теперь? Ничего не попишешь. Не он первый, не он последний… Видно, прогневил чем-то Бога. Может, ранней смертью жены, которую повез, не спросив, в Сибирь… Может, поруганной дочерью… Ведь не усмотрел же… А может, тем, что до сих пор жалеет, что не от его руки принял жестокую смерть старик Кунгуров… Но, в конце концов, Бог простил его, вывел ведь из тайги, не бросил зверям на пропитание…

— Пойдем, Яшка, — вздохнул Анисим, повернулся и шагнул к двери.

Комарин непонимающе сплюнул. Лешка и Никишка обмякли.

— Ишь, пойдем!.. — Яшка все еще непонимающе спрятал нож и, нагнувшись, начал подбирать свертки. — Вообще-то, робяты, отступное с вас полагается…

Никишка первым пришел в себя. Помогая Комарину, забормотал:

— Дык мы разве против? Да мы с полным нашим удовольствием!

— Ладно, опосля договоримся. Я забегу. — Яшка угрожающе глянул в бегающие глаза Никишки. — Вот физия у тебя не внушающая… Всякое могет быть… Так вот, упреждаю… Неровен час, архангелы про нас прознают…

— Господь с тобой! — обиделся Никишка.

— Мы их сами не жалуем, — буркнул и Лешка.

Комарин уже с улыбкой тряхнул головой:

— Я к чему это? Слышали, небось пожары на энтом базаре часто случаются… Домишко-то сгорит, жалко, поди, будет?

— Жалко, — подтвердил Никишка.

А Лешка осклабился:

— Ладно пужать… сами соображаем…

Поудобнее перехватив покупки, Комарин, не прощаясь, взошел по ступенькам.

У дверей обернулся:

— Ну, не скучайте… Забегу как-нибудь.

Никишка только кивнул.

Уже на улице Комарин похлопал Анисима по плечу и ухмыльнулся добродушно:

— Ладно… Идем, праведник!

5

Жить в одном городе с Катей и не видеть ее Петр не мог. Раньше, когда она была в Сотниково, когда он знал, что она обвенчана с Тимофеем Сысоевым, у него хватало сил заставить себя не думать о Кате, но теперь…

Петр часто менял квартиры, однако везде ему снились одни и те же сны. Видел, как он встречает Катю, и всякий раз это происходило внезапно и на одном и том же месте: на углу Кабинетской и Асинкритовской улиц.

Лодка медленно скользила вдоль Медвежьего острова, на котором Петр с дружинниками обычно упражнялись в стрельбе. Мимо проплывали узкие пожелтевшие листья тальника, вдруг обвиваясь вокруг опущенных в воду пальцев Петра. Слева, нависая над самой Обью, чернели на яру могучие сосны.

Напротив сухарного завода дружинники причалили к берегу, спрятали лодку и поодиночке направились через лес к городу.

Остановившись на крыльце двухэтажного особнячка, Петр решительно постучал.

— Вам кого? — удивленно распахнув глаза, проворковала модная молодая дама, открыв дверь.

— Катю можно повидать? — смущаясь пристального, чуть насмешливого взгляда, спросил Петр.

Все так же насмешливо, но и с непонятной обидой женщина ответила:

— А где же взять вашу Катю?

— Это квартира Полуэктовых? — слегка растерялся Петр.

Дама манерно сплела руки:

— Квартира-то Полуэктовых, только вот Кати у нас нет.

— Как «нет»? — начиная досадовать на излишнюю разговорчивость хозяйки, буркнул Белов.

— Сбежала от нас ваша Катя, — улыбнулась дама и по ее лицу скользнула тень любопытства, смешанного с иронией: —

Вы, должно быть, муж Кати?.. Видите, как получается… От вас сбежала, от нас…

— Нет, не муж! — отрезал Петр и шагнул с крыльца.

— Постойте! Не сердитесь! Я не хотела вас обидеть! — воскликнула Полуэктова.

Он обернулся:

— Я не сержусь…

— Катя, насколько мне известно, теперь служит у господина Озиридова, присяжного поверенного…

— У Озиридова? — ошарашенно переспросил Петр.

Полуэктова многозначительно подтвердила:

— Да… И говорят, он очень доволен своей новой прислугой.

Петр вспыхнул, бросил на женщину тяжелый взгляд. Увидев, как заалел небольшой шрам на правой брови парня, как заиграли желваки на его скулах, Марина Львовна поспешно прикрыла дверь.

Белов сам не понял, как очутился у дома Озиридова.

Катя, проводив Ромуальда Иннокентьевича, отправившегося по делам, перемыла посуду и теперь, сидя в кресле-качалке, перелистывала иллюстрированный журнал.

Услышав звонок, она удивленно подняла голову, отложила журнал, неторопливо пошла открывать.

Увидев Петра, побледнела было, но тут же взяла себя в руки:

— Проходи.

Продолжая стоять на пороге, он смотрел на нее во все глаза, узнавая и не узнавая. Длинные изогнутые ресницы девушки взволнованно дрогнули, взгляд повлажнел, она тихо повторила:

— Проходи… Я одна…

Петр не шелохнулся. Слова, казалось, застряли в горле. Но наконец выдавил:

— Я за тобой пришел.

Катя побледнела и прислонилась к стене. Первым порывом было броситься на грудь Петру, выплакаться, поведать, как одиноко ей без него, но она уже давно была не той Катей, которую знал когда-то этот парень с густыми, упрямо сведенными бровями.

— Нет, — сказала она, беря в себя в руки. — Никуда я не пойду

— Почему?

— Неужто не понимаешь?

— Почему? — повторил Петр. — Ведь я пришел за тобой.

Сдерживая рвущиеся из груди рыдания, Катя почти простонала:

— Не-ет!

Петр шагнул к ней, она в ужасе выставила перед собой руки:

— Уходи… Мне здесь хорошо… Неужто не понимаешь? Сплю я с ним… Сплю!

Петр закрыл глаза. Казалось, он не слышит ее:

— Идем, Катя. Я все сделаю, чтобы ты простила…

— Нет! — повторила Катя и закрыла перед ним дверь.

Сколько Петр простоял перед закрытой дверью, он не смог

бы сказать. Из оцепенения его вывел удивленный голос присяжного поверенного:

— В гости пожаловали, молодой человек? А что ж тут стоите?.. Проходите.

Но появление Петра Озиридова нисколько не обрадовало.

— Проходите, чего же?.. Вот, прошу…

Петр очнулся.

— Да нет, — сказал он, как бы оправдываясь. — Может, как-нибудь в другой раз…

— Тогда не смею задерживать…

Улыбнувшись Кате, Озиридов прошел в кабинет и закрыл за собой дверь. Телефон поблескивал на столе, Озиридов торопливо крутнул ручку.

— Барышня, соедините меня с ротмистром Леонтовичем. — И дождавшись, ответа, почти успокоенно проговорил: — Сергей Васильевич? Добрый день! Вот Озиридов вас беспокоит. Как бы вот по-дружески пожурить вас хочу.

— Пожурить? — удивился Леонтович и усмехнулся: — Чем мог провиниться перед вами рядовой жандармский ротмистр?

— Иду я по Михайловской, — неторопливо, уже войдя в роль, сказал Озиридов, — и вдруг вижу, навстречу мне, ничуть не скрываясь, шагает так называемый нелегал Петр Белов… Помните, вы сами мне рассказывали о его похождениях?..

— И куда же он направлялся?

— Кажется, в сторону станции. Только поймите меня правильно, Сергей Васильевич…

— Ну что вы! — воскликнул ротмистр. — Разумеется, этот звонок останется между нами!

И повесил трубку.

Медлительно улыбнувшись, Озиридов со вздохом подошел к буфету. Наполнив рюмку коньяком почти до самого верху, он одним махом выпил его.

6

Унтер-офицер Утюганов стоял перед Леонтовичем, опустив голову… Разбитая челюсть ныла, вместо слов получалось одно мычание. Рядом, покачивая повешенной на локоть тростью, вытянулся прилично одетый господин, впрочем, тоже несколько расстроенный.

Ротмистр раздраженно заметил:

— Мышанкин, прекратите болтать тростью!

Филер мгновенно спрятал трость за спину.

— А теперь, милейшие, расскажите подробно, как вы сумели упустить этого мальчишку Белова?

Мышанкин покосился на унтера и тот даже замычал что-то, но ротмистр, поморщившись, указал на филера:

— Говорите вы.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — подобрал живот Мышанкин. — Сразу же после того, как вы отдали приказ, я поймал пролетку и неподалеку от станции заметил интересующее нас лицо. Двигался за ним на почтительном, но разумном расстоянии и слежку вел со всеми мерами предосторожности. Правда, в этом особой необходимости не было…

Леонтович замер с зажженной спичкой в руке и недоуменно приподнял бровь:

— Как так?

— Объект двигался по улице без всякой опаски, — повторил филер, унтер-офицер дополнительного штата Мышанкин. — Он даже ни разу не оглянулся. Шел, даже не меняя направления, будто его ничто не интересовало. У меня создалось впечатление, что он был чем-то подавлен.

Ротмистр наконец раскурил папиросу и язвительно выдохнул:

— Да вы, милейший, оказывается, психолог…

— Без знания человеческой души и физиогномики в нашем деле никак не возможно…

— Вы попроще, унтер-офицер, попроще, — осадил Леонтович. — С чего вы взяли, что Белов чем-то, как вы изволили выразиться, подавлен?

Мышанкин, забывшись, снова повесил трость на сгиб руки, облизнул губы.

— Плечи опущены, взгляд — в землю, походка тяжеловата, рот плотно сжат и уголки губ книзу…

— Довольно! — прервал его ротмистр. — Обойдемся без ваших изысканий! Докладывайте дальше.

Филер поспешно кивнул и, спрятав трость за спину, продолжил:

— Довел я его до дома нумер восемнадцать по Переселенческой. Послал дворника сообщить вам. Потом, согласно вашим указаниям, наблюдал за домом до одиннадцати часов вечера. Объект никуда не отлучался, его квартиру никто не посещал. Когда прибыли полицейские и унтер-офицер Утюганов, я проводил их на второй этаж, где, как мной было установлено, снимал квартиру Белов. Утюганов постучал в дверь, объект спросил, кто?..

Леонтович насмешливо скривился:

— А Утюганов ответил, что принесли телеграмму.

Унтер-офицер, не отнимая руки от разбитой, подло ноющей челюсти, мычанием подтвердил правильность догадки. Уловив в голосе начальника скрытую иронию, Мышанкин позволил себе понимающе улыбнуться:

— Абсолютно верно-с… Белов дверь не открыл, пришлось выламывать. Первым проник в комнату Утюганов и… Одним словом, против него была применена физическая сила.

— М-мгу, — горестно качнул головой Утюганов, но тут же зажмурился от боли.

Мышанкин опустил глаза, чтобы не выдать мелькнувшую в них усмешку.

— После этого объект высадил плечом оконную раму и, как мне известно из пояснений полицейского кучера, сбил его с козел и, воспользовавшись той же самой пролеткой, скрылся. Городовые не успели ничего сделать. Правда, произвели несколько выстрелов вслед, однако при обнаружении пролетки на углу Сибирской и Нарымской улиц крови на сиденье не было.

— Бездарно, — резюмировал Леонтович.

Оба унтер-офицера повинно склонили головы.

Ротмистр вышел из-за стола, приблизился к Мышанкину:

— С хозяином дома беседовали?

— Так точно-с, ваше высокоблагородие. Утверждает, что ни сном, ни духом. Белов поселился у него всего четыре дня назад под видом мещанина Черноярова Александра Дмитриевича.

— Владелец дома не носил паспорт на прописку?

— Утверждает, что настаивал на этом, но Белов под различными предлогами уклонялся.

Леонтович сердито скрипнул сапогами и повернулся спиной к подчиненным.

7

Забастовка московских железнодорожников вынудила Центральное бюро Всероссийского железнодорожного союза, несмотря на колебания либеральной его части, поддержать решение Московского комитета РСДРП, и в ночь с шестого на седьмое октября одна тысяча девятьсот пятого года, с подмосковной станции Перово по всем железным дорогам страны была передана телеграмма с призывом прекратить работу.

Стачка парализующей волной катилась по Транссибирской железной дороге.

Обская группа РСДРП, объединившаяся с городской, вела широкую разъяснительную работу среди железнодорожников. Это было непросто, ведь в последний год на дорогу пришло множество кустарей, мелких собственников, крестьян, стремящихся укрыться от призыва в действующую армию. Протяжный гудок возвестил о начале забастовки и на станции Обь.

Сразу после митинга рабочие паровозного депо захватили станционный телеграф, посадив там своего представителя, без разрешения которого не могла теперь быть отправлена ни одна телеграмма. А основная масса бастующих двинулась в город, остановив по пути работы на мукомольне, на мельнице Туркина, на лесопильном заводе Чернышова.

Несколько раз дорогу демонстрантам преграждали полицейские и казаки, но пускать в ход оружие не решались: демонстрантов охраняла боевая дружина и солдаты МосковскоЗвенигородского полка, примкнувшие к ним еще на станции.

Обыватели, встревоженные событиями, закрывали ставни домов, купцы вешали на двери лавок и магазинов пудовые замки.

Возле Новобазарной площади к демонстрантам ринулась было толпа черносотенцев, но при виде изготовившихся к стрельбе членов боевой дружины откатилась назад.

На собрании в железнодорожном клубе был избран стачечный комитет.

Петра Белова Исай Ашбель разыскал на улице. Петр вместе с другими дружинниками охранял подступы к клубу.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил Петр.

Исай коротко ответил:

— Стачком выбрали.

— Кого? — заинтересовался Кеха.

— Полунина, Бушуева, Евграфова, Овчукова, Пыжова и Минского,

— А Минский — это кто такой? — озадаченно наморщил лоб Кеха.

Петр пояснил:

— Томский товарищ, представитель Сибирского союза. Да ты его видел на митингах, на маевку он приезжал.

— А-а, — вспомнив, протянул Кеха и с уважением добавил: Сильный оратор.

Ашбель отозвал Петра в сторону:

— У меня к тебе разговор. Решено направить тебя в Томск за литературой. Явка та же, у Веры.

— Понятно, — ничуть не удивился Белов. — Когда отправляться?

— Сейчас, — улыбнулся Исай. — Заодно переговоришь там, выяснишь, есть ли новые указания ЦК, и как сами томичи готовятся к вооруженному восстанию.

— Постой! — удивленно замер Петр. — Как же я доберусь? Движение-то остановлено.

— Только для правительства, — снова улыбнулся Ашбель.

8

Закинув ногу на ногу, в кабинете Леонтовича сидел начальник отделения Жандармского управления Сибирской железной дороги ротмистр Жихарев, рыхловатый мужчина лет сорока с закрученными вверх усами.

— Что-то вы нынче в партикулярном платье, коллега? — усмехнулся Леонтович.

— Тут не только партикулярное, в дамское нарядишься! — ворчливо отозвался тот. — Черт знает, что творится! Поезда стоят, углем не загружают, водой не заправляют, телеграф оккупирован забастовщиками. Представляете, сидит там некий молодой человек и решает, какую телеграмму отправить, а с какой повременить! И ведь не арестуешь! Разорвут!

— Да-а, — сочувственно покивал Леонтович, потом поинтересовался: — Не Рыжиков, случайно, фамилия молодого человека, командующего телеграфом?

Жихарев озадаченно выпучил глаза:

— Рыжиков. А вам откуда известно?

— Предполагаю… Этот телеграфист давно у меня на примете… В июле он принимал весьма энергичное участие в организации митинга близ ипподрома, причем прибывшие из Томска ораторы появились на митинге как бы под его охраной.

— Что же вы меня не уведомили своевременно? — обиженно надул губы Жихарев. — Не по-товарищески получается, Сергей Васильевич.

Леонтович развел руками:

— Не серчайте, коллега… Сведения-то непроверенные… не хотел вводить в заблуждение. Вчера вот, к примеру, поступила информация, что Рыжиков до начала забастовки находился в оживленных сношениях с телеграфистом станции Кривощеково Кашинцевым. А о чем беседовали, одному Богу известно…

— Скорее уж черту, — печально проговорил Жихарев, потом угрюмо выпятил подбородок. — Может, арестовать всех?

— Чревато эксцессами. Как бы самим не оказаться в каталажке.

— С них станется… — Жихарев вздохнул: — Водки у вас нет?

— Не держу.

— Плохо… Все плохо…

— Наберитесь, терпения, — подбодрил Леонтович Жихарева. — Придут и лучшие времена. В России смут было много, да все канули в Лету. Наше дело фиксировать факты и ждать.

— Хорошо вам говорить — ждать, — насупился Жихарев. — А на станции воинские эшелоны! Солдатня того и гляди вокзал разнесет. Отправки требуют. Разбаловали их в Маньчжурии, чуть что, хватаются за оружие.

— А вы чего хотели? — заметил Леонтович. — Они же кровь проливали, а им за это Портсмутский мир! Квантунскую арендованную область и всю южную ветку КВЖД япошкам отдали. Южную половину Сахалина — им же. Оплатили содержание военнопленных, предоставили право рыбной ловли в территориальных водах… Чего ж удивляться, что даже офицеры бесятся? Надо не злиться, а использовать сложившуюся ситуацию.

— Каким образом?

Леонтович улыбнулся:

— Растолкуйте солдатикам, что отправку задерживают вовсе не власти, а забастовщики. Подскажите солдатикам, что мы все с удовольствием бы помогли героям добраться до дому, но делами на дороге крутит-вертит стачечный комитет.

— Разумно, — потер руки Жихарев, оживляясь. — Пойду-ка распоряжусь. Пусть унтер-офицер Лощинский всерьез этим займется.

И поднялся, щелкнув каблуками:

— Честь имею!

9

Эшелон, в котором возвращался домой Андрей Кунгуров, остановился, не доезжая станции Обь. Солдаты, привыкшие за время долгого пути из Маньчжурии к бесконечным и беспорядочным стоянкам, высыпали из вагонов, загомонили. Начальник эшелона послал кого-то из унтер-офицеров узнать, в чем дело.

Андрей и те солдаты, которым предстояло добираться до своих деревень из Новониколаевска, торопливо распрощались с попутчиками и зашагали по насыпи.

Собственно, с сослуживцами Андрей распрощался еще в госпитале, перед отправкой, и сейчас, удаляясь от теплушки, испытал лишь легкую грусть. Все мысли Кунгурова были заняты ожиданием встречи с Татьяной, которую он решил непременно разыскать в городе. Это желание заглушало даже тоску по матери.

Запыхавшийся унтер попался навстречу:

— Вам хорошо, а мы надолго застряли! Мазута бастует! Пойду наших подниму! Удумали, домой не пущают!

Возле вокзала грозно шумела толпа солдат с эшелонов, забивших все пути. Подзуживаемые офицерами нижние чины наседали на начальника станции. Тот, испуганно бледнея, отвечал, что ничем помочь не в состоянии, поскольку всем теперь ведает стачечный комитет. Внезапно в поле его зрения попал проходивший мимо машинист паровоза.

— Уважаемый! — окликнул начальник станции. — Объясните, пожалуйста, почему остановлено движение?

Мигом окружив седоусого паровозника, солдаты с криками и бранью принялись требовать, чтобы он немедленно подогнал к составу локомотив. Железнодорожник попытался вырваться, но это еще больше озлобило толпу. На машиниста посыпались удары.

Именно в этот момент у вокзала появился Петр Белов. Не раздумывая, он бросился в толпу:

— Не тех бьете!

— А ты еще кто такой?

Солдаты оборачивались, сплевывали угрожающе, но вид у Петра был столь решительный, что самые ретивые разжали кулаки.

— Сами подумайте! — крикнул Петр. — Разве этот машинист виноват в том, что вы терпите по пути домой? Страна поднимается на борьбу с самодержавием, а вы собственных братьев бьете!

— Ты нас не пужай!

— Мы свое отвоевали, домой хотим!

— Молод ишшо. Скажи лучше, пошто нас тут держат?

Понимая, что каждое неловкое слово может вызвать взрыв

возмущения, Петр громко заговорил:

— Наша стачка направлена против царя, против властей, против купцов, нажившихся на вашей крови! Мы боремся с самодержавием, ввергнувшим вас в войну, мы хотим, чтобы власть была передана Учредительному собранию! Ну кто вас может еще защитить, кроме Учредительного собрания?

Солдаты зашумели.

Машинист, улучив момент, шепнул:

— Спасибо, браток.

— Полунина знаете? — быстро спросил Белов.

— Михаила Ивановича? Конечно.

— Бегите в стачком к нему. Объясните ситуацию.

Пользуясь тем, что солдаты отвлеклись на шумный спор,

машинист нырнул в толпу.

— Слышь, паря, — ухватил Петра за рукав прихрамывающий пожилой солдат. — Ну, отдадите власть энтому собранию, а с переселенцами как? У переселенцев-то жизнь изменится?

Петр улыбнулся:

— Так для того я и кричу вам: вместе давайте бороться! Не будем вместе бороться, снова нас друг на друга натравят.

И крикнул, дождавшись посыльного от Полунина:

— Товарищи солдаты! Стачком постановил всех вас отправить по домам! Эшелоны с солдатами, возвращающимися из Маньчжурии, больше задерживаться не будут! Долой самодержавие!

Солдаты недружно откликнулись.

Андрей Кунгуров стоял в толпе и никак не мог понять: Петр ли это Белов выступает перед солдатами?.. Вроде и голос тот, и физиономия, а вот говорит грамотно, гладко. Узнал все-таки, протолкался сквозь толпу:

— Здорово, Петр…

Белов удивился:

— Ты?

— Как видишь, — хмуро бросил Андрей. — Как Татьяна-то? Все на почте работает?

— Ушла… — буркнул нелюбезно Петр. — Чего тебе до моей сестры?

— Ну, ладно. Бывай тогда…

— Бывай, — отвел взгляд Петр.

Кунгуров тяжело зашагал к выходу на привокзальную площадь.

Виноватое чувство охватило Петра. Может, догнать? Чем виноват Андрей, если жизнь так складывается? Но, подумав, махнул рукой и побежал к паровозу, на котором собирался добраться до станции Тайга.

10

Андрей бродил по Старобазарной площади, всматривался в лица торгующих всякой всячиной крестьян. Выискивал односельчан, чтобы с ними добраться до Сотниково.

После разговора с Петром на душе было тоскливо. Если уж Петька так его встретил, то что говорить о Татьяне? Она и вовсе не захочет его видеть. Ведь все письма к ней остались без ответа. Он желал и боялся встречи с Татьяной. Чувство чужой вины с новой силой захлестнуло Андрея, он даже был рад, что Петька соврал, сказав, будто Татьяна уже не работает в почтово-телеграфной конторе. А то, что тот соврал, Андрею было яснее ясного.

Отгоняя от себя невеселые мысли, он зашагал быстрее.

— Эй, служивый, табачку не желаешь? — окликнул Андрея знакомый голос.

Обернувшись, он увидел Терентия Ёлкина.

Худющии, длинный и нескладный Терентий стоял возле телеги, к которой была привязана полугодовалая телка, и держал в руке граненый стакан махорки.

— Подставляй карман! Почти задаром отдаю, — все еще не узнавая Андрея, привычно выкрикивал Елкин.

— Кощей! — обрадовался Кунгуров. — Не признал?

— Ой! — по-бабьи всплеснув руками, воскликнул Терентий. — Андрюха?! Живой никак? Вот мамаше-то радость! А то все по тебе убивается. А ты, звон, живехонек!

— Как видишь.

— Че ж энто вы японца-т не побили? Силенок, что ль, не хватило? Аль охоты? — мелко хихикнув, поинтересовался Ёлкин.

— Тебя не было, вот и не побили!

Терентий, догадавшись, что сказанул что-то не то, засуетился:

— Ты, Андрюха, не серчай, энто я так, для разговору. Мы ж понимам долю вашу солдатскую. Ить я к тебе со всей душой. Бери махру-т, присаживайси, устал, поди, по городу-т шастая.

Кунгуров осторожно, стараясь не потревожить еще не до конца зажившую рану в правом боку, забрался на телегу. Незастегнутая шинель распахнулась и Ёлкин увидел на его груди два Георгиевских креста.

— Ох, ты! Ерой! — присел от восхищения Терентий. — Цельных два! Отличилси! Самый ты, Андрюха, таперя в деревне еройский мужик будешь! Ни одна девка не откажет! Да и баба-т тож! Они у нас ноне до мужиков шибко злые. А мужиков-т и нетути! Почитай пол-Сотниково на японскую забрили. Ты-т у нас первым ушел, а после и других парней потащили. И запасных. А потом и до ратников добрались. Слава богу, я-т по возрасту вышел.

Кунгуров поморщился:

— Зачастил! Махры лучше отсыпь!

— Разе ж я против? С нашим удовольствием. Подставляй пригоршню, ерой.

Закурив, Андрей спросил:

— Вернулся кто-нибудь?

— Пашка Жданов без руки пришел; Савелий Лепёшкин контуженный, глазами хлопат, а говорить не говорит; Филька Туркин весь осколками изранетый, с печи не поднимается; Балаханов Иван, тот вроде целый весь, но как бы не в себе, все глазами смотрит, а то вдруг царя-батюшку матерным словом поминать зачнет. Энтим ишшо подвезло. А коли всех поминать, кто головы сложил, язык заболит да и отвалится… Баб вдовых — море. Так что есть кому вам, ероям, усладу доставить.

— Хватит молоть, крупорушка! — оборвал Ёлкина Андрей. — Все тебя не в ту сторону несет.

Тот втянул продолговатую голову в плечи, затряс жидкой бороденкой:

— Энто верно, энто верно. От радости я, что ты хоть справный вернулся! При всем, значица, мужском имуществе… Не обессудь уж, Андрюха!

— Справный — криво усмехнулся Кунгуров, помолчал, глядя прямо перед собой, и спросил? — Ты, Терентий, долго намереваешься торговать?

— Дык, как сказать? Телушку сбагрю, да и домой. Махру-т энто я так, для развлечения прихватил. Авось, думаю, кто купит. Не сумлевайся, доставлю тебя до мамаши.

— Как там она?

Ёлкин неуверенно повел плечом:

— Дык… пробивается поманеньку. Тяжко, конечно, ить сколько ртов, да все несмышленыши… Хоть бабку Бог прибрал… Все облегчение…

— Когда?

— Да в прошлом месяцу схоронили, — ответил Ёлкин и плаксиво сморщился: — Вот и огорчил тебя ненароком. Извиняй.

Досадуя на болтливость односельчанина, Кунгуров слез с телеги и сказал:

— Терентий, ты меня дождись.

— Без тебя с места не тронусь, — заверил его Ёлкин.

Андрей бесцельно, лишь бы избавиться, хоть на время, от Ёлкина, шел сквозь шумную толпу и неожиданно для себя остановил какого-то железнодорожного служащего.

— Господин хороший, где тут у вас почта?

Тот объяснил, и Андрей скоро оказался возле здания почтовотелеграфной конторы.

В помещение конторы он вошел широкими отчаянными шагами, боясь передумать и вернуться назад, так и не повидав Татьяны. Спросив у барышень, принимающих почтовые отправления, как ему найти Белову, Андрей двинулся по коридору.

Татьяна, заслышав отчетливые шаги, повернула голову… и обмерла. Швабра выпала из ее рук, твердо стукнулась об пол. Андрей зачем-то начал застегивать шинель. В горле стало сухо. Наконец его губы дрогнули?

— Здравствуй…

Испуганная той радостью, которая охватила ее при виде Андрея, Татьяна прикрыла руками вспыхнувшие щеки, закусила нижнюю губу.

Андрей глядя в ее расширившиеся глаза, видел в них только испуг, и все слова, копившиеся в нем все эти долгие месяцы, застыли, обжигая горло холодом сомнений. Он понимал, что пришел не для того, чтобы стоять, глядя на ее вздрагивающий подбородок, молчать. Но поделать с собой ничего не мог.

— Ты вернулся?

— Да… Вот пришел…

— Как ты?

— Живой, — грустно усмехнулся Андрей.

— Домой едешь?

— Куда же мне еще…

— А я вот, видишь…

— Как ты тут? — с трудом спросил Кунгуров.

Татьяна неопределенно приподняла хрупкие плечи.

Суетливо сдернув со спины вещмешок, Андрей принялся

развязывать тугой узел.

Вкладывая в безвольную руку Татьяны расписанный длиннохвостыми золотыми рыбками шелковый платок, он пробормотал:

— Китайский… В Мукдене купил…

Пальцы Татьяны не шелохнулись.

— Возьми, — жалобно, с горечью в голосе, проговорил Андрей.

— Спасибо, — сорвалось с ее губ.

Помявшись, он вопросительно поднял глаза:

— Пойду я… Ёлкин, на базаре дожидается…

Татьяна промолчала.

Андрей тряхнул головой, повернулся неловко, пошел к двери.

— Случится быть в городе, заходи, — глядя в ссутулившуюся спину Кунгурова, сказала Татьяна.

Он замер, обернулся к ней:

— Хорошо…

Трясясь на телеге по пыльной, избитой колесами дороге, Андрей не слышал говорка Терентия Ёлкина. Он вспоминал последние слова Татьяны, мысленно повторял их раз за разом, молчал и улыбался сам не зная чему.

11

Сотниковский пристав Платон Архипович Збитнев шел по главной улице села. Завидев телегу, он свел брови и всмотрелся в седоков. В одном из них он без труда узнал Ёлкина, а вот второго, в солдатской шинели, признать не смог, как ни вглядывался.

Поравнявшись с приставом, Ёлкин соскочил на землю, сдернул шапку:

— Доброго здоровьица, ваше высокоблагородие, — с поклоном проговорил он.

Збитнев наконец узнал Кунгурова, но продолжал делать вид, что солдат ему незнаком.

— Кого это ты привез? — с ноткой суровости спросил Збитнев.

Ёлкин торопливо заулыбался:

— Ероя! Энто же Андрюха Кунгуров! С войны вернувшийся! При двух Георгиевских крестах!

Збитнев благосклонно улыбнулся в пышные рыжеватые усы. Слегка пожурил:

— Героям тоже полагается уважение начальству оказывать.

Продолжая сидеть на телеге, Андрей сбил папаху на затылок,

посмотрел прямо в глаза приставу.

— Извиняйте, — нехотя выдавил он, — чего-то ноет, не могу приветствовать, как полагается.

Стараясь держать себя в руках, Платон Архипович подкрутил вверх кончик уса.

— Ну, вот видишь, братец, героем вернулся…

— Вам спасибо, — пряча взгляд, буркнул Андрей.

Пристав укоризненно покачал головой:

— Все обиду держишь…

— Служба у вас такая, — хмыкнул Кунгуров.

— Ты, братец, случаем, не контуженный? — с деланным участием полюбопытствовал Платон Архипович, подойдя ближе.

— Бог миловал.

— Дерзок стал, братец Кунгуров, — неторопливо, будто взвешивая каждое слово, проговорил Збитнев.

— Жизнь научила.

Плотный стриженый затылок станового пристава побагровел:

— Так так… Стало быть, заразы революционной нахватался по дороге…

Кунгуров кольнул его недобрым взглядом. Словно не замечая этого, Платон Архипович произнес с дружеской интонацией в голосе:

— Вылечим… Мы ее крапивой-с, крапивой-с… Народное средство… Как рукой всякую хворь снимает… Правда, Терентий?

Ёлкин затряс жидкой бороденкой:

— Устамши Андрюха, с дороги… Такую путю длинную проделал, как тут не устать? Вы уж не серчайте, ваше высокоблагородие, на речи евонные.

— Я и не серчаю, — ответил Збитнев. — Отдохнет, одумается, за хозяйство возьмется, не до дерзостей будет. Старички наши не очень поважают смутьянов.

Пристав поправил фуражку, расправил широкую грудь и двинулся вверх по улице, туда, где виднелась крытая выкрашенным в зеленый цвет железом четырехскатная крыша его большого дома, смотрящего широкими окнами на раскинувшееся вдоль реки село.

Боязливо покосившись на удаляющегося станового, Терентий виновато сказал:

— Ты, Андрюха, энто… тово…

Кунгуров прервал:

— Поехали.

Ёлкин бочком запрыгнул на телегу, хлестнул лошадь вожжей, прикрикнул фальцетом:

— Но! Холера!

Проснувшись ранним утром, Андрей долго лежал на спине, глядя в потолок и слушая, как мать, шаркая ногами, копошится возле печи, шикает на младших, чтобы они не подняли старшего сына раньше времени.

Сидя за столом, он неторопливо ел блины; улыбался братишкам, не спускавшим глаз с Георгиевских крестов; отмалчивался, когда приставали с просьбами рассказать, как он бил японцев; смурнел, видя постаревшую, обрюзгшую мать.

Потом Андрей долго курил у окна.

— Зыковы где? — не оборачиваясь, спросил он.

Рябое лицо матери исказила плаксивая гримаса. Она закусила кончик платка, тонко заголосила:

— Андрюшенька, сыночек, не связывайся ты с имя, родителя твово все едино не вернешь! Ну их! Обо мне, о младшеньких подумай! Как жить-то будем, ежели с тобой че случится? И так все хозяйство из-за Зыковых прахом пошло! Пожалей ты нас, Христа ради!

— Здесь они, что ль? — все так же глядя в мутное стекло, обронил Андрей.

— Супостатов-то и нету. Токмо Степка при Маркел Ипатиче остался. Так он что, он же тихий, муху не забидет. Хозяйством занимается, жениться вроде собрался на Феньке кабатчиковой. Не трожь ты его, Христом Богом молю!

— Не трону, — буркнул Андрей, накинул на плечи шинель и вышел из избы.

У ворот Зыковых лохматый заспанный работник в легком кожушке лениво обтесывал новую доску для забора.

— Здорово? — подойдя к нему, проговорил Кунгуров.

— Ух, ты! — шмыгнул носом работник. — Вернулся. Здорово, Андрей Васильич? К хозяину, че ль? Дык он баню пошедши топить. Можа, ишшо догонишь.

— Степка где?

— Энтот тута. В анбаре. Позвать?

— Сам зайду,

— Ну-ну, — кивнул работник, исподтишка вглядываясь в хмурое лицо Кунгурова.

Толкнув тяжелые ворота амбара, Андрей остановился.

Из полумрака показалась невысокая фигура Степки Зыкова. Он не мог понять, кто стоит в проеме, и встревоженно спросил:

— Ты что ль, Кондратий?

Андрей, не отвечая, затворил за собой ворота, шагнул навстречу. Степка, еще не понимая, кто перед ним, невольно отступил.

— Здорово, — наконец глухо произнес Кунгуров.

Узнав этот голос, Степка съежился, страх захолонул сердце, метнулся в ноги, приморозил их к земляному полу.

— Чего молчишь? Здороваются с тобой, — приблизившись вплотную, сквозь зубы сказал Андрей.

Степка беззвучно открыл рот и тут же с исказившимся от боли лицом отлетел к стене. Андрей рывком, от которого затрещала рубаха на груди Степки, поднял его на ноги и ударил еще раз, уже в лицо. Тот взвизгнул, метнулся к воротам, но, сбитый Андреем, покатился по земле. На четвереньках, быстро перебирая руками и ногами, пополз к выходу. Кунгуров поймал его за ворот и с силой потянул на себя.

— Пусти! — полузадушенно прохрипел Степка, не делая попытки вырваться.

— Где Лешка?

— Уехали они.

— Куда?

— Откель же мне знать?

Андрей накрутил воротник рубахи на кулак, ткань врезалась в Степкино горло, и тот, придушенно закатив глаза, потянулся скрюченными пальцами к шее, но на мгновение потерял сознание и обмякнул. В голове зазвенело, перед глазами поплыли красные круги, расплывающиеся в бесформенные пятна.

— Врешь! — услышал он над собой. — Где Лешка?

Жадно и судорожно хватанув воздух посиневшими губами,

Степка просипел:

— В Томске… Лавка у них на базаре…

Отпустив его, Кунгуров пошел к воротам.

— Андрюха! Токмо не говори им, что энто я про них сказал, — жалобно попросил Степка, растирая шею. — Они ж меня за энто припишут…

— Правильно сделают, — бросил Андрей через плечо.

На улице он столкнулся с подбегающим к дому встревоженным Зыковым-старшим. За ним поспешал работник.

— Здорово, Маркел Ипатьич, — мрачно сказал Кунгуров.

Старик остановился, тяжело дыша, спросил:

— Ты че с сыном исделал?

Андрей усмехнулся:

— Живой твой выкормыш.

Зыков облегченно вздохнул. На подгибающихся ногах он тихонько подошел к врытой у калитки скамейке, опустился на нее и дрожащими пальцами начал сворачивать самокрутку.

Глава четвертая
ПЛАМЯ НАД ТОМСКОМ

1

Уже несколько дней Петр находился в Томске, но встретить Высича ему никак не удавалось. У кого он ни спрашивал, ответ всегда оказывался примерно тем же: вот только что видели, вот только что был, вот только что появлялся…

За ужином Вера, хозяйка конспиративной квартиры, где останавливался Петр, усмехнулась:

— Ладно, не расстраивайся, завтра увидишь своего товарища Никанора. Он с утра будет на митинге в Технологическом. Лишь бы солдаты не вмешались. Сегодня вот, — пожаловалась она, — окружили железнодорожный клуб, пришлось расходиться. Правда, вопрос с забастовкой успели решить. Товарищ Никанор сказал, движение на дороге уже приостановлено.

— Да, поезда стоят, — подтвердил Петр.

Сразу с утра он отправился к Технологическому институту, но попасть вовнутрь ему не удалось: здание плотным кольцом оцепили солдаты.

Студенты, курсистки, рабочие в растерянности переминались на проезжей части улицы, солдаты хмуро поглядывали на все прибывающую, на глазах растущую толпу. Перед строем солдат, нервно пошлепывая перчаткой по ладони, прохаживался молодой подтянутый поручик.

Петр услышал знакомый голос:

— Товарищи! Митинг состоится! Следуйте все к Народному дому!

Кричал, взобравшись на невысокую тумбу, студент-медик, с которым Петр уже встречался в прошлый свой приезд в Томск.

Студенческая тужурка, усики, волнистые, зачесанные назад волосы… Ментор нисколько не изменился. Услышав от Петра, что он разыскивает товарища Никанора, Ментор долго и подозрительно щурился. Все же ответил:

— Ищи в Народном доме.

Туда и поспешил Петр.

Толпа, обрастающая на каждом углу бежавшими из своих учреждений гимназистами, остановилась у большого кирпичного здания, украшенного по всему фасаду цветными узорами. Над окнами второго этажа виднелась вывеска: «Народная бесплатная библиотека».

Петр с трудом, но пробрался в переполненный зал. Впрочем, послушать выступающих, а среди них он сразу увидел Высича, ему не удалось. Кто-то тревожно крикнул у входа:

— Казаки!

Петр тотчас бросился к дверям. Какой-то рабочий ухватил его за рукав:

— Ты куда, паря? Забьют!

— Двери закрыть надо!

Сквозь раскрытые створки дверей Петр сразу увидел подходящих к Народному дому солдат. Здесь же кружили на лошадях казаки, доставая нагайками разбегающихся студентов.

Один из казаков, дурачась, припирал лошадью к стене растерявшегося худенького студента в простых круглых очках. Все происходило рядом с Петром, он видел усы казака, его смеющиеся черные глаза, слышал беспомощное тяжелое дыхание студента, пытающегося прикрыть рукой очки. Это ему, конечно, не удалось. Брызнули стекла, студент вскрикнул, и Петр, выхватив револьвер, направил его на казака, мгновенно поднявшего лошадь на дыбы.

— Давай сюда! — Петр втащил студента за двери.

— Ты, паря, зря револьвертом махаешься, — укорил Петра все тот же рабочий. — Вот ты бы пальнул, так и они сразу бы пулять стали. Солдатики не любят, кады перед ними леворьвертами играют. У них винтовки, не то что твоя фуколка.

Петр улыбнулся:

— Да ладно… Я и курок-то не взводил.

Рабочий не выдержал, ухмыльнулся:

— Спужал казачка-то…

За окнами начало темнеть, у выступающих охрипли голоса, все устали, однако выйти из Народного дома было уже невозможно. На другой стороне улицы, за оцеплением, появлялись испуганные родители, пытались передать гимназистам, попавшим в Народный дом, продукты. Солдаты отмалчивались. Молодая, хорошо одетая дама в шляпке с вуалью прорвалась к поручику:

— Господин офицер, неужели нельзя выпустить детей?

Поручик любезно улыбнулся:

— Приказ, мадам. Не могу.

— Но там же дети!

— Приказ, мадам. Не могу.

— Неужели у вас нет сердца? — настаивала дама. Но на все ее слова поручик отвечал одно: «Приказ, мадам. Не могу».

А когда на него набросилось сразу несколько женщин, он укоризненно покачал перед собой перчаткой:

— Если вы так заботитесь о детях, почему же вы отпускаете их на антиправительственные сходки?

И приказал солдатам:

— Оттесните толпу!

2

…На улице стемнело. Зажглись фонари.

Усталость и нервное ожидание сделали свое дело: люди в Народном доме притихли, кое-кто даже пытался устраиваться на ночлег.

Высич долго всматривался в неясные фигуры солдат, держащих оцепление, потом обернулся к Петру:

— Попробую проскочить.

— Может, и мне с тобой?

— Оставайся здесь. Мало ли что… Все-таки у тебя оружие.

Осторожно, стараясь не скрипнуть, не стукнуть шпингалетом, Высич открыл окно и бесшумно скользнул вниз. Почти сразу Петр потерял его из виду.

…В Городской управе томичи, возмущенные осадой Народного дома, окружили городского голову Алексея Ивановича Макушина.

Высич появился в самый нужный момент.

— Алексей Иванович! — раздавалось со всех сторон. — В Народном доме наши дети! Там гимназисты и ученики, надо же что-то предпринимать! Вы городской голова, мы выбирали вас, так сделайте что-нибудь!

Макушин растерянно развел руками:

— Господа, я разговаривал с губернатором… Что я еще могу сделать?

— Да хоть что-нибудь! — взвинченно воскликнула дама в сбившейся набок шляпке. — Надо же что-то делать!

— А если обратиться к преосвященному Макарию? — посоветовал кто-то.

— Нашли к кому обращаться…

Высич понял, что споры могут продолжаться до утра.

— Господа! Я только что из Народного дома! — громко произнес он.

Множество глаз устремилось на него.

— Положение складывается критическое! — продолжил Высич. — Губернатор через офицера передал, что согласен снять осаду и освободить женщин и детей лишь в том случае, если все мужчины будут препровождены в тюрьму. Но подростки категорически отказываются воспользоваться этим предложением. Требуют, чтобы освободили всех.

— Продукты хоть удалось передать?

— Нет. Офицеры раздражены. Солдаты устали и начинают звереть. Казаки перепились и еле держатся в седлах, — ответил Высич. — В любую минуту они могут сорваться, вломиться в помещение и начать бойню.

— Надо создать милицию, вооружить ее!

Макушин испуганным жестом остановил нервные выкрики:

— Господа! Призываю вас к спокойствию! Я немедленно направляюсь к губернатору. Еще раз попробую уговорить его.

— Мы должны не просить, а требовать! — возразил стоящий рядом с городским головой адвокат Вольфсон.

Тот укоризненно посмотрел на него:

— Но господин Вольфсон, нельзя быть столь прямолинейным.

— Требовать! — упрямо повторил Вольфсон. — И идти не одному, а с гласными. Добиваться немедленного освобождения без всяких условий!

Когда депутация отбыла, встревоженные родители кинулись к Высичу с расспросами. Напряжение немного спало, но тут кто-то опять выкрикнул:

— Сколько можно ждать! Больше чем уверен, они ничего не добьются! Нужно всем идти к губернатору!

— И в случае отказа ударить в набат! — поддержал Вольфсон. — Призвать всех к оружию и спешить на выручку осажденным!

— Правильно!

— Все к дому губернатора!

— Пусть попробует отказать!

Толпа выплеснулась на улицу и двинулась к резиденции Азанчеева-Азанчевского. События в Народном доме взбудоражили весь город, и когда толпа оказалась под окнами губернаторского дома, она уже насчитывала почти тысячу человек.

3

Азанчеев-Азанчевский держался непреклонно:

— Я уже сказал вам, уважаемый Алексей Иванович, что мое решение окончательно.

— Но ваше превосходительство, — воскликнул Макушин. — Подумайте о последствиях!

Губернатор упрямо повторил:

— Я бы попросил не устраивать истерики. В Народном доме собрались антиправительственные элементы, и они должны быть арестованы.

Вмешался кто-то из гласных:

— Жители города опасно возбуждены, ваше превосходительство. Они готовы на все, может пролиться кровь.

— Тем хуже для зачинщиков!

— Если произойдут беспорядки, ваше превосходительство, ответственность падет на губернскую администрацию.

— Не беспокойтесь. Я сумею отчитаться перед Министерством внутренних дел. — Губернатор встал. — Господа! Не смею вас больше задерживать.

Переглянувшись, члены депутации потянулись было к выходу, но в кабинет торопливо вошел младший чиновник по особым поручениям и шепнул что-то на ухо губернатору.

— Господа, — поднял руку Азанчеев-Азанчевский, — прошу вас, подождите несколько минут.

И шагнул в дверь, ведущую в соседнюю комнату.

Увидев губернатора, с дивана вскочил жандармский агент.

— Ну, что там у вас? Докладывайте. Но покороче.

Агент вытянулся:

— Ваше превосходительство, под окнами вашего особняка собралась толпа. Собравшиеся грозят разнести все, если осада Народного дома не будет снята.

Губернатор помолчал. Наконец выговорил почти спокойно:

— Можете идти.

И, оставшись один, неторопливо и устало подошел к окну. Медленно приподнял тяжелую штору.

Да, толпа…

Вернувшись в кабинет, ни на кого не глядя, он приказал чиновнику по особым поручениям:

— Снимите казаков и солдат.

…Городского голову, появившегося на крыльце губернаторского дома, толпа встретила напряженным, даже враждебным молчанием.

— Господа! — взмахнул рукой Макушин. — Губернатор распорядился снять осаду.

Над толпой сразу пронесся восторженный гул:

— Победа!

— Ура!

— Качать Алексея Ивановича!

Макушин протестующе выставил перед собой ладони:

— Не стоит, господа! И вообще, довольно шуметь. Расходитесь, прошу вас.

Но кто-то уже бросил клич двигаться к Народному дому, и толпа шумно покатилась по улице.

Высич шел в толпе.

Солдат и казаков у Народного дома уже не было. Из здания выходили осажденные. Повсюду слышались радостные голоса, смех.

Среди студентов, остановившихся на перекрестке, Высич заметил Ментора. Подошел, тронул его за плечо. Тот обернулся:

— А, это вы, товарищ Никанор! Видели, как бежали сатрапы? Думали удушить революцию, не тут-то было! — Ментор торжествующе обернулся к сокурсникам: — Да здравствует революция!

Студенты подхватили:

— Долой самодержавие!

— Долой тиранов!

— Да здравствует Учредительное собрание!

Высич улыбнулся, спросил негромко:

— Путника не встречали?

— Товарища из Новониколаевска? — уточнил Ментор и кивнул. — Я видел его. Он просил передать, что будет ожидать вас у Веры.

— Спасибо.

…Обеспокоенная долгим отсутствием постояльца, Вера чутко вслушивалась в каждый звук, сама удивляясь, что это она так странно волнуется за крепкого, явно умеющего постоять за себя мужчину? Услышав шаги, радостно бросилась навстречу:

— Вы? — чуть разочарованно проговорила она.

— А что, Путник еще не вернулся? — спросил Высич, удивленно подняв брови.

— Еще нет… Я слышала, у Народного дома волнения…

Высич, уловив в голосе девушки тревогу, успокоительно

заметил:

— Ничего страшного. Все там утряслось. — И спросил: — Чайком угостите?

Наливая чай, Вера задумалась, и Высичу пришлось окликнуть ее:

— Боюсь, вы ошпарите руку.

Вера, ойкнув, поспешно закрыла кран самовара.

— Задержался где-то…

Высич молча кивнул. Он вдруг понял, девушке не до разговоров, и не стал ей мешать. Сидели, пили чай молча.

Приближающиеся шаги услышали одновременно. Высич сам открыл дверь. Обрадовался, увидев Петра:

— Где пропадаешь?

— Гимназистов разводил, по домам, — весело оправдывался Петр. — Страшновато было одних отпускать.

— Да, — покачал головой Высич. — Казаки и солдаты раздражены, они не то что гимназистов, они старух и младенцев готовы бить.

Вера, волнуясь, передала чашку Белову. Он взял ее, не замечая состояния девушки, спросил у Высича:

— Завтра в Городской управе митинг. Примем участие?

— Обязательно! — кивнул Высич. — Будут наши ораторы, нельзя либералов без присмотра оставлять. Публики, думаю, соберется много, сегодняшняя осада только подлила масла в огонь. Слышал, люди на случай новой осады хотят прийти с продуктами.

Вера покраснела:

— Я вам тоже приготовлю что-нибудь.

Высич улыбнулся:

— Не стоит. Отсиживаться — это не лучший метод борьбы. И уж в любом случае — не наш.

Петр тоже улыбнулся.

Глядя на раскрасневшуюся довольную девушку, он произнес негромко, словно подведя чему-то итог:

— Похоже, скоро решится: или мы, или они…

4

К двенадцати часам дня Петр и Высич пришли в Городскую управу.

Народу собралось много, более полутора тысяч, а публика все прибывала.

— Действительно, с провизией, — хмыкнул Петр, указывая Высичу на господина с корзинкой в руке. Под салфеткой угадывалась то ли бутыль, то ли крынка. — Здорово подготовились!

— Ладно, — усмехнулся Высич. — Идем. Сейчас выступления начнутся.

— Первым на сцену вышел присяжный поверенный Вологодский.

Его слушали внимательно, но оживления в зале его речь не вызвала. Все те же старые призывы решать все возникающие проблемы мирным путем и тем же мирным путем добиваться принятия конституции, ограничивающей власть монарха.

К трем часам зал был забит, митинг пришлось перенести в Общественное собрание. Ходили по рукам прокламации, то и дело слышалось:

— Долой сатрапа!

— Да здравствует Учредительное собрание!

Высич и Петр с трудом отыскали место на хорах.

Либеральные ораторы, возглавляемые Вологодским, безуспешно пытались унять страсти. Их доводы выглядели бледными, предлагаемая тактика — половинчатой. В конце концов, доведенные до отчаяния улюлюканьем и насмешками, либералы оставили зал.

Руководство собранием перешло к большевикам.

Обстановка в зале все больше накалялась, но когда распорядитель, невысокий плотный мужчина в кожанке, назвал очередного оратора, в зале вдруг наступила тишина.

Темноглазый высокий человек вышел на сцену и поднял руку — Кто это? — склонившись к Высичу, поинтересовался Петр.

— Броннер. Учился в университете, был исключен за революционную деятельность, продолжил медицинское образование в Берлине. Входил в группу содействия «Искре».

Петр уважительно покачал головой.

Внезапно на сцену вскочил молодой человек в мундире почтово-телеграфного ведомства и протянул Броннеру какой-то листок. Бегло просмотрев его, Броннер шагнул к краю сцены:

— Товарищи! Только что стало известно о телеграмме Трепова. Я прочитаю вам, какой приказ отдан этим министерским деятелем всем губернаторам России. «Холостых залпов не давать, патронов не жалеть».

Голос Броннера звучал гневно, темные глаза, казалось, еще больше потемнели. И над притихшим залом отчетливо раздавались слова:

— Товарищ министра внутренних дел надеется запугать нас жестокостью. Мы ее уже видели, мы знаем, на что способно правительство! Пусть не надеются на наше отступление! Вооруженной силе мы противопоставим вооруженную силу восставшего народа!

Из первых рядов послышался клич начать сбор средств на вооружение. Зал встретил предложение одобрительным гулом. Из рук в руки пошли шапки, которые быстро наполнялись деньгами, кольцами, часами, серьгами. На сцену взбежал подтянутый прапорщик, облизнул пересохшие губы.

— В ответ на приказ Трепова, равнозначный заявлению, что в борьбе с революцией правительство готово залить Россию кровью, мы можем сказать только одно — борьба! борьба! борьба! Не словами, а делом докажем свою верность народу! Мы не оставим этот зал, пока не дадим Ганнибалову клятву: победить или умереть!

Заметив вопросительный взгляд Петра, Высич пояснил:

— Эсер. Толковый малый.

Митинг продолжался еще долго и закончился троекратно повторенным лозунгом: «Да здравствует вооруженное восстание!»

5

Октябрьская стачка парализовала движение на железной дороге. Станции и разъезды были забиты эшелонами, повсюду шли митинги и собрания.

Впрочем, желание Андрея Кунгурова встретиться с братьями Зыковыми было столь велико, что, не найдись иного выхода, как идти до Томска пешком, он бы пошел!

Однако ему повезло. Тайгинские паровозники, приехавшие за прокламациями, возвращались домой, и взяли с собой Андрея. На станции Тайга он договорился с машинистом паровоза и на следующее утро прибыл в Томск. Поблагодарив железнодорожников, Кунгуров спрыгнул с паровоза и зашагал в город.

Томский базар, раскинувшийся на просторной площади между Томью и впадающей в нее Ушайкой, Андрей отыскал без особого труда.

Он неторопливо переходил от одной лавки к другой, всматривался в их сумеречные глубины, ожидая вот-вот увидеть физиономию Лешки Зыкова и внутренне напрягаясь всякий раз, когда замечал хотя бы отдаленно похожее лицо. Но ни Лешки, ни Никишки встретить никак не мог.

Возле прилавка, на котором громоздились разнокалиберные бочонки с маслом, он остановился, свернул самокрутку. Молодой, с тугими и румяными щеками торговец глянул на него:

— Слышь, служивый, ищешь, что ль, кого? Гляжу, который раз уже круголя даешь, а ниче не покупаешь.

— Ищу, — буркнул Андрей.

— Можа, я помогу чем? Почти всех тутошних знаю.

— Зыковых ищу.

Лавочник расплылся в улыбке:

— О-о! Ляксея и Никифора, стало быть! Земляк, что ль?

— Земляк, — хмуро проронил Кунгуров.

— Трудно их найтить, — все так же жизнерадостно сообщил лавочник. Они таперя в обчественную деятельность ударились. По митингам ходют, по собраниям. В Союз вступили, то ли «Русского народа», то ли «Михаила Архангела». За царя, стало быть, да за веру радеют. А то у нас нонче всяких бунтовщиков развелось…

— Лавка-то их где?

— Да вона. Токмо она у их третий день закрытая. Говорю же тебе, на собраниях братовья. В Мещанскую управу сходи, там наши верозаступники заседают. Али домой к ним загляни.

— Знал бы, где живут, заглянул, — раздумчиво проговорил Кунгуров.

— Дык на Почтамтской, токмо нумера ихнего дома не знаю.

Андрей хмыкнул:

— Найду.

Поднимаясь по Почтамтской, он пытливо рассматривал прохожих. Их было много, словно не будни стояли, а престольный праздник.

Долгие розыски и расспросы привели Андрея к дому Зыковых. Сойдя с дощатого тротуара, он толкнул калитку, постоял на крыльце, прислушиваясь, потом решительно застучал в дверь. Послышались легкие шаги.

Увидев перед собой статную женщину в красивом платье, Кунгуров опешил.

Манечка тоже удивленно разглядывала насупленного незнакомца в расстегнутой солдатской шинели без погон. Наконец проговорила:

— Вам кого?

— Я, наверное, не туда попал… Зыковых мне надо, — негромко произнес Кунгуров.

— Туда, — улыбнулась Манечка. — Только их нет. К вечеру появятся. А вы кто?

— Я потом еще зайду, — уклонился от ответа Андрей, повернулся и вышел со двора.

У здания Коммерческого училища его внимание привлекла огромная толпа. Здесь были учащиеся мужской и женской гимназий, реального и ремесленного училищ, повивального и учительского институтов, железнодорожного училища, — всего человек триста. Они оживленно переговаривались, ожидая возвращения депутации, посланной к директору с требованием прекратить занятия.

Полицмейстер Попов, получив сообщение о том, что учащиеся средних учебных заведений сорвали занятия и с революционными песнями идут к Коммерческому училищу, директор которого, не в пример другим, пока еще удерживал своих подопечных от участия в беспорядках, поспешил к губернатору.

Выслушав полицмейстера, Азанчеев-Азанчевский мрачно поинтересовался:

— Ну и что же вы намерены предпринять?

Попов вытянулся:

— Дозвольте, ваше превосходительство, навести порядок с помощью казачьей сотни?

Губернатор смерил его взглядом, помолчал.

— Ну что ж, Константин Ардальонович, действуйте, — проговорил он, взвешивая каждое слово.

В казармах напряжение не спадало уже несколько дней. Казаки ходили взбудораженные, раздраженные нелепыми приказаниями губернской администрации, которая то велела хватать всех бунтовщиков подряд, то вдруг выпускала их, как это случилось в Народном доме. Патрулируя по улицам, казаки ощущали ненависть и презрение, сквозившее во взглядах горожан. Не понимая этой ненависти и относя ее, как им объясняли офицеры, на счет «кочевряжения» интеллигенции, которая мается от безделья и сама не знает чего хочет, казаки только и ждали приказа, позволившего бы им пустить в ход нагайки и рассеять все смутное, все непонятное. И когда полицмейстер привстал на стременах и вправду назвал их братьями и защитниками престола и веры, у казаков будто дыхание новое открылось. Приосаниваясь, вылетали они на разгоряченных лошадях за ворота казарм.

Улицу перед Коммерческим училищем запрудила толпа.

Перейдя со строевой рыси на намет, казаки заулюлюкали. Толпа испуганно всколыхнулась, и только вблизи казаки вдруг увидели, что несутся на толпу, состоящую в основном из гимназистов и реалистов.

Но останавливаться было поздно. Полицмейстер скомандовал:

— В нагайки!

Лютея от того, что и на этот раз им противостояли вовсе не какие-то там преступники, казаки бросились на толпу.

Крики и визг взметнулись над улицей.

Андрей Кунгуров, замешавшийся в общую бучу, увидел, что казак сбил лошадью гимназиста. Оттащив мальчишку к стене, Андрей выпрямился. Он был взбешен, уши заложило как от разрыва снаряда. Он видел разъятые в криках рты, но голосов не слышал. Бросилось в глаза бледное лицо институтки и тут же исчезло, ибо казак на скаку ухватил институтку за косы и поволок за собой.

Метнувшись наперерез, Кунгуров ухватился за уздцы, рванул уздцы на себя, раздирая металлическим мундштуком черные влажные губы лошади.

— Зашибу! — прохрипел казак, замахиваясь нагайкой.

Андрей и его голоса не услышал. Взбешенный всем увиденным, оскорбленный явной несправедливостью происходящего, он поймал казака за руку и рванул на себя.

Рывок оказался настолько мощным, что казак вылетел из седла. Уже не думая о том, что он делает, Андрей подмял его под себя и опустил кулак на бородатую физиономию.

Другой казак попытался достать Андрея шашкой, но проскочил мимо.

В этот момент слух вдруг прорезался и Андрей услышал отчаянный крик:

— Дяденька!

Обернувшись, увидел, как скачущий на него казак срывает с плеча карабин.

Лишь укрывшись в подъезде какого-то дома, Кунгуров заметил, что рукав его шинели рассечен, а папаху он потерял. Хотел было пойти поискать, да вовремя раздумал. Прислонясь к холодной стене, начал скручивать самокрутку.

6

Потрясенные избиением учащихся горожане требовали объяснений у городского головы Макушина. Но тот лишь разводил руками, не зная на что решиться. Наконец с отчаянием в голосе проговорил:

— Хорошо, господа! Хорошо! Заседание Городской управы будет проведено и петиция подана губернским властям. А сейчас настоятельно прошу всех разойтись! Помещение тесное. Разойдитесь, господа, разойдитесь.

— Нечего нам расходиться!

— Если здесь тесно, давайте перейдем в театр!

— Правильно, там и проведем заседание!

— Нужно положить произволу и беззаконию конец!

— Все в театр!

Макушин морщился, но упорствовал:

— Нет, господа! Заседание будет проведено здесь, и без посторонних!

— Не выйдет!

— Черта с два! Только с нами!

— Пойдемте, Алексей Иванович!

Обреченно вздохнув, Макушин пошел к выходу. Его плечи ссутулились, словно их тянула к земле массивная цепь — знак городского головы.

Андрей Кунгуров и сам не заметил, как влился в толпу, направляющуюся к зданию театра.

Оказавшись в театре, он слегка растерялся, подавленный великолепием обстановки, но потом стал прислушиваться к звучащим со сцены речам. Большинство ораторов открыто поносило местную администрацию, обвиняло губернатора в превышении власти и требовало для него немедленного наказания.

Немолодой офицер, военный врач, как понял по знакам различия Кунгуров, завершая свою речь, воскликнул категорически:

— Предлагаю немедленно арестовать губернатора за все жестокие расправы, творимые в городе по его приказам!

Зал подхватил:

— Арестовать!

Многие кинулись к выходу.

— Остановитесь! — воздел руки над головой Макушин. — Это же безумие!

Кто-то поддержал городского голову:

— Господа! Сами нарвемся на казаков и на солдат. Они только и ждут такой возможности.

Толпа заколебалась. Мало-помалу все снова расселись по местам.

Оглянувшись, Кунгуров увидел невдалеке Петра Белова, увлеченно переговаривающегося с сухощавым подтянутым мужчиной. «Подойти? — подумал он. — Все же знакомый, из одного села…» Но вспомнил последнюю встречу с Петром и подходить не стал.

Спорили до самого вечера. Неожиданно для всех в зал вбежал запыхавшийся парень, рявкнул во всю мощь молодой глотки:

— Манифест! Царь издал манифест! Царь даровал народу свободы!

Зал восторженно взревел. Но поднялся на сцену темноглазый подтянутый товарищ Броннер и, спокойно зачитав манифест, закончил свою речь так:

— …Это кажущиеся свободы! И объявлены они правительством только потому, что оно боится всеобщей политической забастовки, всеобщего всенародного восстания. Манифест — это ловушка, маневр для передышки! Правительство пытается выиграть время, собраться с силами и разделаться с революционным народом. Не верьте манифесту! Да здравствует вооруженное восстание!

Митинг еще продолжался, когда Андрей вышел на улицу и направился к дому Зыковых.

— Они еще не возвращались, — ответила Манечка, узнав в слабом свете керосинового фонаря утреннего гостя. — Можете подождать.

— Ладно, пойду я, — буркнул Андрей.

— Что-нибудь передать?

Он криво усмехнулся:

— Скажите, Кунгуров по ихнюю душу приезжал…

Манечка обеспокоенно глянула, пытаясь разглядеть выражение его лица, но Андрей быстро повернулся и шагнул к калитке.

Он шел по ночным улицам, не разбирая дороги, не задумываясь, куда идет и где будет ночевать. Все, что он увидел и услышал за этот день, делало его ненависть к Зыковым мелкой, почти ненужной.

Казачий патруль, заметив бредущего по мостовой солдата в распахнутой шинели и без папахи, придержал коней, насторожился. Андрей поднял голову, постоял в задумчивости и, не обращая на казаков внимания, свернул в переулок, ведущий к станции.

— Догнать? — подав лошадь вперед, спросил один из казаков.

— Не вишь, что ль, перебрал мужик, — остановил его старший патруля.

7

Преосвященный Макарий, догадываясь, зачем губернатор пригласил его на экстренное совещание, продолжал отмалчиваться, ждал, когда тот обратится с просьбой. Он поглядывал на начальника жандармского управления, на полицмейстера, потом снова задерживал колючий взгляд на Азанчееве-Азанчевском.

— После оглашения манифеста представителем так называемого Томского комитета РСДРП смутьяны приняли решение заменить Городскую думу органом революционного самоуправления, — ровным голосом докладывал полковник Романов. — Список кандидатов, в который вошли и большевики, и эсеры, а также обращение к населению вы уже видели. А вчера эти выборы состоялись. Сегодня, когда закончат подсчет голосов, в Томске будут уже две власти…

Едва заметная ухмылка, скользнувшая по губам полковника, раздражила губернатора, но понимая, что сейчас не время для конфликтов, он сдержался.

Повернулся к Попову:

— Были беспорядки во время выборов?

— На удивление, все обошлось спокойно, — поспешно ответил полицмейстер. — Только на Соборной площади один из благонамеренных обывателей был поколочен. Он стал кричать, чтобы жидов не выбирали, за это и пострадал. А в театре, Народном доме и Технологическом никаких беспорядков.

Начальник жандармского управления сухо возразил:

— Это внешняя сторона событий. На самом деле манифест не привнес успокоения. Рабочие и студенты продолжают призывать к восстанию. Не далее как вчера, во время митинга в Технологическом, когда декан механического отделения Тихонов возмутился, что аудитории и мастерские, где находятся инструменты и машины, заняты всяким сбродом, ему крикнули: «К черту ваши машины, профессор! Тут сломалась государственная машина и надо подумать, как ее чинить!» Так что не все столь благополучно, как это видится уважаемому Константину Ардальоновичу.

Полицмейстер молча проглотил пилюлю и поддержал Романова:

— Разумеется, брожение идет. Нужны крутые меры.

Губернатор наконец перевел взгляд на преосвященного Макария:

— Может, вы нам подскажете выход из сложившейся ситуации? Вообще-то, к двадцать пятому я ожидаю две тысячи войск, но…

— Понимаю, — кивнул Макарий. — Двадцать пятое далеко… Чернь нужно давить чернью… И немедленно!

— Да, несколько сотен благонадежных граждан из «Союза русского народа» многое могут сделать, — согласился полковник Романов. — Особенно, если им не будет препятствовать полиция…

Попов понял его с полуслова:

— Я распоряжусь. Более того, оденем нижних чинов в партикулярное платье. И тоже их в толпу, в толпу!

— Надеюсь, вы, ваше преосвященство, не оставите без благословения верноподданнические порывы народа? — спросил губернатор, стараясь не глядеть в глаза Макарию.

Тот чуть заметно улыбнулся:

— Не оставлю.

8

Анисим Белов изнывал от безделья.

В ночных гулянках притона он не участвовал, испытывал отвращение к подобным забавам. По ночам подолгу не мог уснуть. Мешали пьяные выкрики за стеной, визг женщин, неотступные мысли о детях, увидеть которых он не мог, понимая, что первая же ошибка снова приведет его на каторгу.

Днем Анисим помогал Дымку по хозяйству; отремонтировал стайку, поправил забор, переложил печь, наколол дров чуть ли не на всю зиму, наконец, подшил все пимы, какие только нашлись в дому. Дымок поначалу косился на Анисима, но потом понял, что движет мужиком. Сразу подобрел, проникся благодарностью. Все чаще и чаще стал приглашать Анисима к самовару. За долгими чаепитиями Дымок бесконечно пересказывал какие-то свои давние приключения и похождения, Анисим слушал внимательно, но в детали не вникал, такой чужой, такой далекой казалась ему воровская, презираемая им самим, жизнь.

И Яшка вдруг куда-то пропал на несколько дней. На вопрос, где он может быть, Дымок только хмыкнул:

— Никуды твой Яшка не денется. Фардыбачит где-нибудь, а можа, краля какая попалась. Спи. Чего в таку рань поднялся?

— Не спится.

Вздохнув, Анисим вернулся в свою комнатенку. Смотрел молча на облака сквозь тесное узенькое окошко.

Осторожно скрипнула дверь.

В комнату боком, понуря голову, протиснулся Яшка Комарин и, глядя на приятеля, упал на кровать.

Анисим зажег лампу.

Яшка торопливо отвернул к стене почерневшее от перепоя, с лиловым синяком под глазом, опухшее лицо, горестно выдохнул:

— Че хошь, Аниська, делай со мной, только я самая распоследняя скотина.

Анисим продолжал разглядывать плешивую голову Комарина.

— Только скотина-то так не делат, как я. Стало быть, я хуже всякой твари… Гад я ползучий, — почти всхлипнул Яшка. — Ты знаешь, Аниська, чего со мной приключилось?.. Ну че ты молчишь?! Мне и так совестно.

Анисим пожал плечами:

— Ты же ничего не сказал.

Яшка резко сел на кровати, обхватил голову руками, закачался из стороны в сторону:

— Пропил, проиграл я наши обчие денежки! Свои проиграл, и твои проиграл! Нищие мы с тобой таперя, друг-приятель мой разлюбезный! Ни копеечки не осталось! Все спустил! Даже часы новые, и те, сволочь я энтакая, продул! А ведь как все хорошо началось! Такая карта поперла! Все спустил… Все…

— Будя, тебе, — разжал губы Анисим. — Все одно шальные деньги. Как пришли, так и ушли.

— На че жить-то будем? Хоть опять в разбой подавайся! — со слезой в голосе воскликнул Яшка.

— Да есть у меня маненько, — проронил Анисим. — Проживем.

— Есть? — с загоревшимися глазами подался к нему Комарин. — Дай, а?! Пойду отыграюсь! Точно отыграюсь!

— Не дам, — буркнул Анисим. — Все одно спустишь.

Яшка сразу обмяк:

— И то верно, спущу…

Внезапно из комнаты, где еще спали уставшие после разгульной ночи квартиранты деда Дымка, раздались встревоженные хриплые крики:

— Стрема!

— Чертова рота во дворе!

— Мелкая раструска!

Комарин вскочил, завертел головой. Анисим тоже поднялся на ноги, замер прислушиваясь. По всему дому катился испуганный топот.

В дверь просунулась всклокоченная бороденка Дымка:

— Робяты! Околоточный нагрянул!

Комарин метнулся к окну, готовый высадить его ударом плеча.

— Подстрелют! — остановил Дымок. — Городовые кругом!

Околоточный надзиратель обвел властным взглядом сгрудившихся в углу комнаты постояльцев деда Стародымова. Анисим и Яшка стояли впереди, и Анисиму казалось, что околоточный видит его насквозь и вот-вот скажет: «Ты, беглый каторжник Белов…»

Но вместо этого околоточный благодушно усмехнулся, поправил лежащую на коленях шашку, скрипнул табуретом.

— Трухнули, — удовлетворенно констатировал он.

Увидев, что полицейский чин продувает папиросу, Дымок

суетливо подскочил, поднес спичку.

Комарин, решив, что все равно пропадать, расплылся в язвительной усмешке:

— Удивились, ваше благородие. До сих пор в толк не возьму, как энто вы не побрезговали в наши апартаменты наведаться?

Околоточный осадил его взглядом:

— Никшни! Предложение есть, господа мазурики…

«Господа мазурики» озадаченно загудели. Выдержав паузу, полицейский в полной тишине повторил:

— Итак, имеется предложение. Либо вы сию минуту отправляетесь на экскурсию в тюремный замок, либо…

Слова «экскурсия» никто из присутствующих не понял, но упоминание о тюремном замке вызвало тяжелые вздохи и возмущенный ропот. Высокий, со впалой грудью и аристократически тонкими, хотя и грязноватыми, пальцами, похожий на небогатого мещанина, вор недовольно осклабился:

— Энто за что ж, ваше высокоблагородие? Вроде за руку не ловили…

— Ты, Дохлый, рот закрой, не дыши перегаром. Вспомни, как третьего дня у Верхозина, владельца ломовых конюшен, в бильярдной бумажник «позаимствовал»…

— Не брал я лопатника! — негодующе фыркнул Дохлый.

— Ты это судье расскажешь, — ласково улыбнулся околоточный, — а заодно пояснишь, как бумажник Верхозина оказался у твоей сердечной подруги — Гутьки Твердохлебовой…

Вор-карманник скис, отвел глаза. Дед Стародымов по-лисьи шагнул к полицейскому:

— Ваше высокоблагородие, вы сказывали о каком-то предложении…

Посерьезнев, околоточный произнес:

— Революционеры народ бунтуют, над верой православной изгаляются. Урезонить их надо бы. Послужить, как говорится, царю и Отечеству.

— Так мы ж завсегда, — с готовностью сложил руки на животе Дымок.

— Сегодня манифестация патриотическая будет. Поддержите. Всех бунтовщиков бить не жалеючи. Лавки жидовские, магазины можете потрясти. Православных купцов не трогать! Ясно?

— Ага, мы по лавкам, а архангелы нас цап-царап, — обиженно бросил Дохлый.

— У вас сейчас других забот хватает, — сурово отрезал околоточный. И нехотя добавил: — Препятствий со стороны полиции не будет. Слово даю.

9

Полицмейстер Попов нервничал. До назначенного времени оставалось совсем немного, а предводитель томских мещан купец Самгин-Косицин все еще не появился. Не слышно было и верноподданных горожан.

Попов нетерпеливо подошел к окну.

У Иверской часовни Божьей Матери ковырялся прутиком в замерзшей луже какой-то мальчишка, у Богоявленской церкви, как всегда, толклись старухи.

Полицмейстер закурил. Взгляд его оживился. Вон они, добрые горожане! К городскому полицейскому управлению шумно подтягивалась черная колонна с трехцветным знаменем, с поблескивающими иконами.

В кабинет полицмейстера, дыша водочным перегаром, ввалился Самгин-Косицин.

— Запаздываете, Сергей Дмитриевич…

Купец отер крупной ладонью пот со лба.

— Извините, ваше высокоблагородие… Пока народ собрался, взбодрился… Наставить же народ надо было… Я им целую речь произнес…

— Объяснили, что полиция и войска окажут поддержку?

— А как же!

— Как настроение народа?

— Самое патриотическое.

— Славно! Очень славно!

Подставив стул, Попов снял со стены портрет императора Николая II и торжественно вручил его купцу. Самгин-Косицин приподнято заверил:

— Не извольте тревожиться, ваше высокоблагородие! Дадим острастку бунтовщикам и смутьянам! Постоим за Бога, веру и Отечество!

Портрет императора был встречен черносотенцами радостным гулом.

— С государем императором всех сицилистов перекрошим! — пьяно заорал Лешка Зыков, и черная толпа, как огромная многоногая гусеница, потянулась в сторону Базарного моста.

— Боже, царя храни! Сильный, державный, царствуй во славу, во славу нам!..

Окружив полукольцом здание Городской управы, мясники, лабазники, уголовники, переодетые городовые разразились неистовой бранью в адрес либеральствующих господ, потакающих всякой нечисти, всем этим студентам и голодранцам.

Препоручив портрет императора косоватому быстренькому мещанину, Лешка Зыков азартно вывернул из мостовой булыжник и запустил его в окно управы.

Перекрывая звон летящего на мостовую стекла, Самгин-Косицин зычно призвал:

— Движемся к дому архиерея! Попросим его преосвященство благословить нас на борьбу с супостатами.

Кто-то увидел жмущегося к стене юношу в студенческой фуражке:

— Студент!

Толпа набежала, мелькнули в воздухе кулаки и дубины. Когда озверевшие люди отхлынули, на грязной истоптанной мостовой остался истерзанный неподвижный труп юноши.

Архиепископ Макарий встретил участников патриотической манифестации на крыльце своего дома.

Получив благословение, шумная черная толпа неутомимо двинулась к Соборной площади.

10

Петр и Высич митинговали в аудитории Технологического, когда в зал вбежал запыхавшийся Ментор.

— Товарищи! — прервал он оратора. — Черная сотня громит еврейские магазины! Пьяные лавочники растерзали студента Евстафьева, убили мещан Яропольского и Гейльмана! Убит ученик железнодорожного училища Шарыгин. Полиция бездействует. К оружию, товарищи!..

— Где сейчас черносотенцы? — спросил Высич.

Ментор перевел дыхание:

— Часть на молебне в новом соборе, часть возле Управления железной дороги. А в Управлении служащие и некоторые члены их семей, ведь им сегодня обещали выдать жалованье. Могут быть большие жертвы, товарищи! Идемте в Городскую управу, там должны вооружить охрану!

— В управу!

Невдалеке от Соборной площади дружинники Высича слились с отрядом городской охраны, собранным из интеллигенции и эсеров. Командовал милиционерами крепкий широкоплечий студент Нордвиг, чем-то и правда напоминающий викинга.

Черносотенцы, заметив приближающихся дружинников и милицию, заулюлюкали, завопили. Как раз закончился молебен в соборе, и оттуда тоже выкатилась толпа. А за оградой собора замелькали винтовки солдат и медленно выдвинулась из переулка казачья сотня.

— Отходим в Управление железной дороги! — крикнул Нордвиг, сразу оценив ситуацию. — Здесь нас сомнут.

Высич поддержал его:

— В Управление!

Держа револьверы наготове, дружинники медленно отступили к зданию.

Черносотенцы напирали. Из их толпы полетели в дружинников камни, Петр вдруг услышал:

— Эй, Петруха! А вот подь сюда, я тебя приголублю!

— Зыков!

Петр рванулся было к толпе, но Высич ухватил его за руку:

— С ума сошел?! Ни выстрела! Иначе казаки сразу начнут ответную стрельбу.

Скрипнув зубами, только сильней сжал рукоять револьвера.

Один за другим дружинники и милиционеры нырнули в здание, заперли за собой вход. Кто-то кинулся к черному входу — свободен ли? Но за дверями черного хода, будто он уже сто лет там стоял, маячил казачий караул.

Дружинников сразу обступили испуганные служащие.

Чиновник службы сборов, долговязый нескладный старик с пышными бакенбардами, сразу понял, кто командует вооруженными людьми, прорвавшимися в Управление. Радуясь, он пожал руку Нордвигу:

— Слава богу! Теперь мы в относительной безопасности.

Высич, выглянув в окно, невесело заметил:

— Вот именно, что в относительной…

Чиновник горячо возразил:

— Не скажите, не скажите! До вашего появления мы вообще не знали что делать. Эти пьяные люди… Они же совсем потеряли разум! Они бьют, убивают! Архитектор Оржешко пытался уйти, его перехватили и изувечили. Уж и не знаем, что теперь с ним… На углу Почтамтской убили Вольфсона…

— Не беспокойтесь, мы защитим вас! — выступил вперед Ментор, но Нордвиг прервал его:

— Сколько в здании скопилось народу?

Старик на секунду прикрыл глаза:

— Порядка тысячи человек. Но здесь не только служащие, здесь их жены, дети… Слава богу, мои домочадцы за мной не увязались…

— Смотрите! Белый флаг! — с надеждой в голосе выкрикнул стоящий у окна служащий.

Петр подскочил к окну.

Взобравшись на каменный фундамент соборной ограды, выполняющий для пехотинцев роль своеобразного бруствера, и держась за металлические прутья, приземистый офицер в чине капитана размахивал над головой белым полотнищем.

— Думаю, нужно пойти и выяснить, чего они хотят, — всматриваясь в маячащую фигурку, негромко проговорил Нордвиг и шагнул к дверям. — Кто со мной?

Ментор качнулся, словно намереваясь последовать за ним, но что-то остановило его. Он зорко оглядел дружинников.

— Товарищи, есть охотники?

— Давайте я пойду, — предложил Петр.

Нордвиг с сомнением оглядел его рабочую тужурку:

— Не стоит.

Петр замер у окна.

Казалось, Нордвиг, Высич и незнакомый Петру дружинник никогда не пересекут пространство, отделяющее здание Управления от собора. Наконец навстречу делегации вышел капитан в сопровождении двух унтер-офицеров.

Толпа в зловещем молчании наблюдала за переговорами. Впрочем, переговоры не оказались долгими. Проговорив что-то, капитан нервно отвернулся от парламентеров. Оскальзываясь на подмерзшей земле, унтеры еле поспевали за ним. Толпа опять заулюлюкала, бросая камни и ругательства отступившим Высичу и его товарищам.

— Чего они требуют? — спросил Нордвига старый чиновник.

— Сдачи оружия и ареста всех дружинников и милиционеров.

— Вы согласились? — негромко спросил старик, тревожно сцепив на груди пальцы рук.

— Отвергли, — коротко ответил Нордвиг.

Услышавшие ответ одобрительно зашумели:

— Слава богу!

— Без охраны нам отсюда не выбраться.

— Хоть какая-то защита…

Нордвиг нахмурился:

— Прощу, господа, всех подняться на второй этаж. Внизу находиться опасно.

Будто в подтверждение его слов раздался звон выбитых стекол, в помещение полетели булыжники.

Служащие ринулись на второй этаж, внизу остались только дружинники.

— Забаррикадировать двери! — приказал Высич.

Петр и Ментор, напружившись, опрокинули шкаф, набитый папками, прямо на дверь. Вход теперь был надежно защищен, но погромщики уже пытались лезть в окна.

Ментор схватил Нордвига за руку:

— Нужна помощь!

— Попробуй проскочить, — разрешил Нордвиг. — Беги к Макушину, а от него в комитет. Сзывай всех товарищей!

Скинув студенческую тужурку, Ментор бросился по коридору в дальний угол здания, откуда еще можно было выскользнуть из ловушки.

Дружинники отступили на второй этаж.

Больше часа Нордвиг пытался связаться по телефону с Городской управой, в конце концов, это ему удалось,

— Алексей Иванович! Господин Макушин! — крикнул он в трубку. — Я говорю из Управления Сибирской железной дороги. Положение у нас катастрофическое. Охрана, вооруженная управой, слишком слаба, чтобы удержать погромщиков. Их поддерживают войска.

— Чем я-то могу вам помочь? — раздраженно ответил Макушин. — Я ничего не знаю о вашем положении.

— Разве посланный нами студент не добрался до вас?

— Никакого студента у меня не было.

— Как не было?

— А вот так и не было, — раздраженно ответил городской голова.

— Не прорвался Ментор, — сокрушенно покачал головой Высич.

— А может, он сперва кинулся в комитет? — предположил Петр.

Нордвиг прикрикнул на них:

— Тише! Мешаете говорить! — И крикнул уже в трубку: — Алексей Иванович, переговорите с губернатором. Он должен остановить вандалов!

— Губернатор в курсе происходящего, — сухо ответил Макушин. — Я несколько раз докладывал губернатору о положении в городе. Он отказывается что-либо предпринимать.

— Но ведь могут погибнуть безвинные люди!

— Вы взялись защищать их, вот и защищайте, — отрезал Макушин и бросил трубку телефона.

Какое-то время Нордвиг тупо смотрел перед собой, потом грохнул кулаком по столу:

— Сволочи!

— Еще бы! — усмехнулся Высич. — У либералов хороший нюх. Они сразу чуют, где назревает опасность. Так что, друзья, надеяться мы можем теперь только на самих себя и на комитет.

11

Нордвиг угрюмо смотрел в глаза полицмейстеру Попову. Тот, покачиваясь с пятки на носок и заложив руки за спину, холодно улыбнулся:

— Если вы отказываетесь сдаться, то хотя бы не задерживайте желающих покинуть здание.

Он оглядел поломанную мебель, разбросанные по полу документы, встревоженные лица сгрудившихся у лестницы чиновников.

— Вы гарантируете неприкосновенность людей? — спросил Нордвиг.

— Надеюсь, моего слова достаточно?

Служащие загудели. Нордвиг повернулся к ним:

— Мы никого не задерживаем. Решайте сами, господа.

Попов взглянул на часы:

— Сейчас четверть пятого. Тех, кто выйдет в течение ближайших десяти минут, не тронут.

Полицмейстер покосился на Нордвига, положил руку на шашку и, позвякивая шпорами, вышел из помещения.

Высич предупредил заспешивших к дверям чиновников:

— Господа, не слишком ли вы доверяете этому человеку?

— Толпа под окнами, а солдаты и полиция далеко, — поддержал его Петр.

Часть чиновников остановилась в нерешительности, но несколько человек все же покинули здание. Оставшиеся поднялись на второй этаж. Дружинники снова забаррикадировали вход.

Вскоре внизу послышались пьяные голоса:

— Эй, антиллегенция, примай своих! Нам они ни к чему!

Петр помог Высичу отодвинуть шкаф, и, держа наготове

револьверы, они сбежали в вестибюль. На полу, корчась от боли, валялись двое из тех, кто доверился обещаниям полицмейстера.

— Остальные убиты, — простонал окровавленный чиновник, пытаясь встать на ноги.

Пуля царапнула по бетонному полу совсем рядом с Петром, взвизгнула, вонзилась в стену, и лишь после этого он услышал звук выстрела. Отшатнувшись, Петр крикнул, чтобы Высич уводил раненых, а сам метнулся к окну. В наступивших сумерках он различил приближающуюся группу черносотенцев, к которой зигзагами бежал долговязый лабазник. Он так смешно задирал ноги и так часто оглядывался, что Петр невольно усмехнулся и опустил револьвер.

Октябрьская ночь накатилась быстро. Подавленные ужасом, чиновники и члены их семей слепо и, казалось, даже безразлично наблюдали за тем, как погромщики развели посреди площади костер, как они, подобно неистовствующим шаманам, кружили вокруг огня в диком первобытном танце. По зданию расползлась гнетущая тишина.

Лешка Зыков, отбежав от костра, ткнул локтем брата:

— Слышь, Никишка, им-то, видать, там холодно… Как думаешь, не погреть?

Никишка опасливо глянул в сторону казаков:

— А энти дозволят?

— Тебе же Самгин говорил, поддержка полная, никаких припятствиев.

— Хрен его знат, дом-то казенный, — с сомнением покачал головой Никишка.

— Э-э-э! — махнул рукой Лешка. Выхватив из костра горящую палку, гаркнул: — Робяты! Айда красного петуха пушшать!

— Айда! — отозвались сразу несколько хриплых и пьяных голосов.

Тишина, царившая в Управлении дороги, взорвалась криком:

— Горим! На первом этаже подожгли мебель!

Паника быстро разрасталась.

— Петр, беги к черному ходу, как бы там лабазники не прорвались, — бросил Высич. — Наших там мало.

Спустившись по лестнице, Петр увидел девушку, рвущуюся из рук дружинников.

— Пустите меня! — рыдая, кричала девушка. — У моего папы магазин, мне никто ничего не сделает! Отпустите меня, я хочу уйти! Я не хочу сгореть заживо!

Петр попытался успокоить девушку, но, взвизгнув, она вырвалась из рук дружинников, мгновенно откинула засов и выскочила во двор.

— Куда? — крикнул Петр. — Убьют!

Но девушка уже подбежала к забору. К ее ужасу, из-за забора полетели камни, послышался мат, и вдруг возникла над забором пьяная взлохмаченная физиономия.

В отсветах пламени, вырывающегося из окон первого этажа, Петр узнал Лешку Зыкова. Перебросив через забор тяжелое тело, Зыков присел и пьяно пошел на онемевшую от ужаса девушку:

— Попалась, сицилистка! Щас я покажу тебе революцию!

В два прыжка Петр оказался рядом. Ударом кулака он сбил Зыкова на землю и направил на него револьвер. Вид оружия так подействовал на Лешку, что, мгновенно отрезвев, он по-кошачьи взлетел на забор.

— Сицилисты бегут! Держи сицилистов! — раздались жуткие голоса.

— Лупи сицилиста!

Петр ухватил девушку за руку:

— Бежим!

Но девушка как закаменела. Она слышала ругань, уханье, звуки ударов и рев Лешки Зыкова: «Робяты, я ж за царя! Я ж свой!»

Никто, кажется, не слышал в толпе ни одного слова. Через минуту прямо к ногам девушки грохнулось переброшенное через забор изуродованное тело Зыкова.

— А-а-а! — завопила девушка.

Схватив ее в охапку, Петр бросился к зданию. На крыльце его встретил Нордвиг.

— Второй этаж загорелся, — мрачно сообщил он, держа в опущенной руке револьвер. — Будем прорываться.

Отпустив девушку, Петр прислонился к стене.

Он видел, как выскакивают из горящего здания люди, как они пытаются вырваться на улицу. Но сам Петр, прикрыв лицо полой тужурки, бросился обратно в горящее здание. Где-то в дыму еще раздавались испуганные голоса.

12

Пламя поднималось все выше и выше. Оно захватило уже и третий этаж. Загорелся расположенный рядом с Управлением театр Королева.

Осажденные выпрыгивали в окна, спускались по водосточным трубам, но тех, кому удавалось ускользнуть от пуль, встречали озверевшие от крови и безнаказанности черносотенцы.

В соборе служили молебен.

Губернатор, выйдя на террасу своего дома, молча смотрел на завораживающие сполохи пожара.

Неслышно вошел чиновник по особым поручениям:

— Ваше превосходительство, там опять депутация.

— Чего они хотят? — не оборачиваясь, спросил губернатор.

— Требуют прекратить ужасы.

— Требуют? — усмехнулся губернатор. — Передайте им, что я теперь ничего не могу сделать. Теперь всем дарованы свободы.

Чиновник тенью скользнул за дверь.

Сразу по окончании молебна Анисим Белов вместе со всеми вышел на площадь. Весь этот день казался ему сном. Ни в каком, правда, даже в самом страшном, сне он и представить себе не мог, что люди способны на такую жестокость. В его голове не укладывалось, как это, в общем-то, мирные горожане, люди, имеющие семьи, детей, вдруг бросают все и, вопя и улюлюкая, бегут увечить, грабить, убивать? Ведь их-то никто к тому не принуждал, как принуждали обитателей воровских притонов!

Уголовники, разгромившие под предводительством Дохлого часовой магазин старого еврея, успевшего сбежать еще до их появления, кинулись в магазин готового платья, и Анисим остался в разгромленном магазине один.

Сброшенные на пол настенные часы, словно прихрамывая, тикали, выбрасывая из своих внутренностей надломленный рычаг. Под ногами похрустывало битое стекло, из глубины магазина неслось нескончаемое кукованье обезумевшей механической кукушки. Весь день ее крик преследовал Анисима. Где бы он ни находился, что бы ни слышал, в ушах стояло только одно это механическое безумное кукование.

От горящего здания Управления пыхнуло жаром. Анисим отпрянул, и вдруг ему показалось, что в одном из окон мелькнуло лицо сына. Пораженный, Анисим бросился к горящему Управлению, побежал вдоль него, не обращая внимания на рои сыплющихся сверху искр.

— Петька! — изо всей мочи крикнул он.

Кто-то ухватил Анисима за плечо, отпихнул от огня.

Сгорбившись, брел Анисим по какой-то пустой улице.

— Аниська! — окликнул его, выскочив из-за угла, запыхавшийся Яшка Комарин. — Ты где запропал? Смотри, что у меня? — и потянул было из-за плеча узел, набитый каким-то барахлом.

Анисим не ответил. Шел как шел, медленно переставляя ноги.

— Ты че, Аниська? Тебя там шандарахнули, что ли?

Анисим молчал.

— Да ты погодь! Ты же не туда идешь. Нам вон в тот переулок.

Анисим остановился и поднял на Яшку усталые глаза:

— Не вернусь я к Дымку.

— А куды же? — озадаченно спросил Яшка.

— Не знаю.

— Да ладно, Аниська, айда разговеемся — и вся хандра уйдет!

Анисим по-бычьи напрягся:

— Нет, все. Ухожу я. Прощевай, Яков. Не поминай лихом.

Комарин хотел схватить его за плечо, но столько решимости

и боли прозвучало в голосе Анисима, что он отступил, только и вымолвив:

— Да куды ж ты пойдешь?

— А, где людей нет. Видно, по-людски можно жить токмо там, где их нет…

Яшка шмыгнул носом, на его глаза навернулись слезы:

— Ну, ежели так… Тогда прощевай… Я тут останусь, лиходействовать буду… Планида моя такая. — Скинув узел, он неловко облапил Анисима: — Прощевай, друг.

13

Азанчеев-Азанчевский сидел за письменным столом и задумчиво покачивал пальцем бронзовое пресс-папье. Наконец, очнувшись, он хмуро глянул на полицмейстера:

— Установили число жертв?

— Точно установить пока нет возможности, но, думаю, никак не меньше двух сотен, — ответил Попов и не без удовлетворения заметил: — Забыл доложить вашему превосходительству, что руководитель отряда, вооруженного Городской управой, некто студент Нордвиг, обнаружен среди трупов. Опознали по остаткам одежды.

— Идите.

Когда удивленный полицмейстер удалился, губернатор вызвал дежурного чиновника:

— Запишите текст телеграммы.

Чиновник присел за специальный столик, приготовился записывать.

Прохаживаясь по кабинету, поглядывая сквозь окно на обгоревший остов Управления Сибирской железной дороги, губернатор продиктовал:

— Петербург… Товарищу министра Трепову. Двадцать первого октября после богослужения в соборе толпа патриотических манифестантов с портретом государя собралась у губернаторского дома, прося моего выхода… Увещевания преосвященного и мои оказались бесполезными… Тысячная толпа разгромила дом городского головы и почти все еврейские магазины… Человеческих жертв за двадцать первое число — семь… К полудню следующего дня погром еврейского имущества прекратился, русские лавки торговали до четырех часов… Известны единичные случаи применения холодного оружия войсками… Двадцать третье октября прошло спокойно, количество постов охраны сокращено… Двадцать пятого ожидаю прибытия войск, необходимых для предупреждения более крупных беспорядков, которые могут возникнуть при погребении погибших… Революционеры притихли, но, несомненно, озлоблены неудачей своего выступления… Сегодня начали работать типографщики… Я лично занят умиротворением различных партий…

Губернатор смолк.

Подождав, чиновник поднял голову:

— Все, ваше превосходительство?

— Подпись.

Через несколько дней Азанчеев-Азанчевский телеграфировал в Министерство внутренних дел, что похороны лиц, убитых во время беспорядков, прошли в Томске спокойно.

Часть вторая

Глава первая
БУНТ В СОТНИКОВО

1

Роняя с губ пену, испуганно косясь на седока влажным глазом, конь напористо тащил дровни по рыхлому снегу. Затянутое серой пеленой небо, казалось, покоилось прямо на верхушках сосен, угрюмо обступивших узкую просеку. Раздраженный медлительностью хода, Степка Зыков в который раз с яростью опустил кнут на заиндевелую спину коня.

С тех пор как Степка улизнул из-под тяготившей его опеки старших братьев и вернулся в Сотниково, начав хозяйствовать вместе с отцом, он здорово изменился. Вроде бы и росту прибавилось, и плечи развернулись. Даже осанка появилась соответствующая, и уверенность легла на кругло курносое лицо. Но сейчас Степка затравленно озирался.

Различив в снежной круговерти темную фигуру всадника, замершего на краю просеки, Степка было натянул вожжи, но тут же ожег коня:

— Пошел!

Только узнав лесного объездчика Кабинетского имения Ярцева, он остановил сани.

— Беда, Флегонтыч! Беда!

Заиндевелые брови объездчика вздернулись вопросительно. Сдерживая лошадь, шарахнувшуюся от Зыкова, он недовольно откинулся в седле:

— Чего шумишь, как оглашений? Ты толком говори.

Степка хватал воздух ртом, задыхался.

— Ну, говори! Чего там? — подхлестнул его недовольно Ярцев.

Степка наконец выпалил:

— Убили! Татаркина убили!

Ярцев свесился с седла, схватил Зыкова за отвороты полушубка, притянул к себе:

— Что?!

— Ей-богу! Топором! — прохрипел тот, задрав лицо, обрамленное светлой пушистой бородкой.

Не разжимая впившихся в овчину пальцев, Ярцев свирепо сверкнул глазами:

— Где?

Степка втянул голову в плечи.

Объездчики лесной стражи были не бог весть каким начальством, но крестьяне, и даже богатые, старались избегать встреч с ними, испытывая к суровым, живущим на кордонах людям, призванным стеречь вотчину самого государя императора, чувство робости. Но если с чиновниками Кабинетского имения, в чьем ведении находились принадлежащие царской фамилии земли, леса, воды и недра, крестьянам приходилось сталкиваться нечасто, то с «полесовщиками» дело обстояло иначе. Переселенцы, изголодавшиеся в России по лесу, прибывая в Сибирь, с оторопью узнавали, что и здесь положение не лучше. Правда, лесу-то было довольно, но вот взять его… Не каждый зажиточный старожилец мог позволить себе заплатить за пару саженей дров столько же рублей сколько за лошадь. И крестьяне рубили тайком. Рубили и попадались объездчикам. Богатые отделывались взяткой, бедных били, секвестировали у них бревна и штрафовали.

— Где? — шевельнув обледеневшими усами, повторил Ярцев.

Степка, словно очнулся:

— Там!.. У оврага!

Объездчик отшвырнул Зыкова, ударил каблуками в гладкие бока лошади, но отъехав шагов на тридцать, повернул назад, спешился.

Степка настороженно отступил к дровням.

— Ты сам-то здесь как оказался? — поправляя ремень берданки, медленно спросил Ярцев.

— Дык, лес на сруб присматривал…

Глядя в его расширившиеся зрачки, объездчик сурово спросил:

— Порубочный билет имеется?

— Не сумлевайтесь, Сергей Флегонтыч, — зачастил Степка. — Все как полагается. Папаша с самим господином помощником управляющего Шванком договаривался. Выкупили билет. Вот и поехал присмотреть.

Объездчик подошел вплотную.

— Куда ж ты этак летел?

— К приставу. Сообщить о злодействе.

— И давно ты нашел Татаркина? — насупился Ярцев.

Степка раскрыл рот, замер, потом торопливо пояснил:

— Дык… До бурана… Еще светло было.

Вставив ногу в стремя и взявшись за луку седла, Ярцев резко обернулся:

—  Покажи-ка билет!

Степка кивнул, подышал на покрасневшие руки, суетливо полез за пазуху.

Повернувшись спиной к ветру, объездчик в сгустившихся сумерках вгляделся в порубочный билет. Убедился, что все в порядке, кивнул хмуро:

—  Езжай к приставу, скажи, я у трупа ждать буду.

—  Ага! — запрыгивая в сани, крикнул Степка.

Ярцев остановил его:

—  Слышь, Зыков, ты поблизости тут никого не встречал?

—  Нет… Страсти какие!.. — зачастил Степка. — Видел хлысты нарубленные, видно, приготовил кто… Опять же, следы…

— Ладно, езжай, — махнул рукой Ярцев. — А то скоро совсем стемнеет.

Степка хлестнул коня, но, как только объездчик скрылся из виду, снова пустил его легкой трусцой.

Ставни в доме станового пристава были закрыты. Зыков поднялся по ступеням, оббил снег с пимов, постояв, боязливо дернул шнурок звонка.

—Чего тебе? — в лицо Зыкову ударил свет. Пристав Збитнев появился с керосиновым фонарем в руке.

—Беда приключилась, ваше благородие, — сорвав шапку с головы, приглушенно выкрикнул Степка.

—Да ты полегче, — поморщился Збитнев. — Чего там еще случилось?

— Объездчика Татарника убили.

Платон Архипович нахмурился:

— Насмерть?

— Да совсем насмерть! — глуповато ответил Степка. — Голову топором разнесли! Ярцев туда поскакал, сказал, будет вас ждать возле трупа.

—Ну да… Где ж еще… — зябко и недовольно повел широкими плечами пристав и приказал: — Ты, любезный, беги к уряднику Саломатову и возвращайся ко мне вместе с ним.

Артемида Ниловна, увидев хмурого супруга, спросила:

— Кто приходил?

Платон Архипович, не отвечая, застыл над пасьянсом, от которого его оторвал приход Степки Зыкова. Потом сердито смешал карты, одним глотком осушил уже пригубленную рюмку коньяка, всем корпусом повернулся к Артемиде Ниловне.

— А-а-а! — досадливо махнул он рукой. — Опять не слава богу! Объездчика кто-то пришиб.

Глазки Артемиды Ниловны округлились, щеки задрожали, она обхватила их пухлыми ладонями.

— Господи! Что же это творится?! Кто же это его?

Пристав свел щетинистые брови к мясистой переносице:

—Переселенцы, поди, лес рубили, а он застукал. Вот и расправились.

—Какой кошмар! — всплеснула руками супруга. — Пойду прилягу, голова разболелась.

— Иди, голубушка, отдохни. Тем более сейчас Саломатов заявится, да и Зыкова придется допрашивать.

Массируя виски, Артемида Ниловна заботливо проговорила:

—Конечно, конечно! Не идти же в этакую пургу и темень в присутствие.

Когда супруга удалилась, Платон Архипович привел в порядок мундир, закурил и с кислой миной принялся дожидаться урядника.

Наконец на крыльце послышался топот, пристав нехотя поднялся со стула.

Дыхнув перегаром, урядник Саломатов рявкнул:

— Здравия желаю, ваше благородие!

— Потише, Федор Донатович, супруге нездоровится, — упрекнул Збитнев и поморщился: — Снова вы…

Кирпичнокрасная физиономия урядника приняла недоуменное выражение:

— Так э-э… Вчера же Крещение Господне было…

Збитнев саркастически хмыкнул:

— Вечно у вас… То Обрезание, то Крещение, потом Сретение начнется. Нельзя так, братец, нельзя. Я же объяснял обстановку в губернии.

Степка стоял у порога, жался к массивной вешалке, стараясь быть как можно меньше и неприметнее, но его глаза искоса и настороженно ощупывали полицейских.

— Значит, так, братец, — кашлянул Платон Архипович. — Поезжай немедля к Шванку, сообщи о случившемся. Пусть пошлет кого-нибудь забрать тело да место заметить.

— Понял, ваше благородие! — выпучив бесцветные глаза, гаркнул Саломатов.

Уловив в голосе подчиненного большую неохоту, Збитнев погрозил пальцем:

— Немедля поезжай!

Урядник зло зыркнул на Степку, принесшего весть, из-за которой ему предстояло в такую непогоду тащиться несколько верст до усадьбы Кабинетского имения. Степка виновато спрятал глаза.

— Слушаюсь, ваше благородие, — выдохнул Саломатов и неловко повернулся на каблуках.

Степка сидел на краешке диванчика, выжидательно смотрел на плотный загривок пристава. Наконец тот обернулся и осведомился с улыбкой:

— Как здоровье Маркела Ипатьевича?

— Слава богу, не жалуется…

— А братовья как поживают?

— Никишка-т вроде ниче. А вот Лешки-т не стало, убили его в Томске, — понурившись отозвался Степка. — Перед Рождеством письмо получили…

Платон Архипович сочувствующе зацокал языком, хотя о смерти Лешки Зыкова узнал еще две недели назад. Поделился горем Маркел Ипатьевич.

Степка тоже покачал головой, добавил:

— За веру Лешка пострадал, за царя… Никишка отписал, что сицилисты бунтовщики растерзали брательника.

— Да-а… Парадокс… Кто бы мог подумать… Братец твой, пожалуй, самый варначистый из вас троих был. И глянь-ка, за правое дело Богу душу отдал!

Хотя Платон Архипович говорил как бы в задумчивости, не глядя на собеседника, Степка почувствовал, что все его тело сковывает страх. Он не знал, как расценить и что ответить на слова станового пристава, потому счел за лучшее промолчать.

— Значит, говоришь, Татаркина кто-то убил? — посмотрел в упор пристав.

— Топором, — облизнув губы, кивнул Степка.

Пристав не отводил взгляда:

— И ты, Степан Маркелыч, должно быть, случайно на месте преступления оказался?

— Ваша правда, случайно, — поспешно согласился Зыков. — Мы с папашей затеяли еще одну маслодельню поставить. Сепаратор уже выписали. Папаша в имении договорился относительно лесу, билет выкупил. Вот я и поехал присмотреть.

— Да-а… Теперь у Зыковых конкурентов в селе нет… — многозначительно проговорил Збитнев. — Старик Кунгуров-то на том свете, а из Андрюшки хозяин никудышный…

Как ни был напряжен и напуган Степка, упоминание о Кунгуровых сразу навело его мысли на прошлое. Он ведь знал, что приставу известны все детали той двухлетней давности истории с убийством старика. А потому, ухватясь за последнюю фразу, Степка торопливо заговорил:

— Куды ему, Андрюхе! Он ить все больше лясы точит с маньчжурцами да лапотонами. Соберутся в кабаке — и давай царя на чем свет костерить.

— Чего ж твой будущий тесть на них не прикрикнет?

— Дык боится Тихон Семеныч… Таким вот слова поперек не скажи. Погромят!

Платон Архипович хмыкнул:

— Скорее прибыль Тихон Семеныч боится потерять.

Степка заискивающе поддакнул:

— И не без того…

Пристав снова насупился:

— Ну, приехал ты в бор… А дальше?

— Ну… — растерялся Степка от столь резкой смены разговора. Он все же совладал с волнением, разъяснил: — Еду, гляжу, чей-то санный след. Любопытно стало, кто ж енто? Подъехал. Сани стоят, лошадь к сосне привязана… Ближе подошел, а в санях он лежит… Татаркин, значица…

— И в каком положении лежал?

— Ничком лежал. Шапка рядом.

— Дышал?

— Куды там! — шмыгнул носом Степка. — Видать, давненько его, весь затылок развален.

Збитнев попытался перехватить взгляд крестьянина, но Степка упорно глядел себе под ноги.

— Ты ничего не трогал?

— Упаси господи! Как кровь увидел, сразу до вас побег. Тут и встретился с Ярцевым.

— Следы-то какие-нибудь были возле саней?

Степка задумался, рассудительно ответил:

— Истоптано все было. Никак не меньше трех человек на объездчика навалились.

Платон Архипович, внимательно разглядывая свои широкие коротко остриженные ногти, небрежным тоном спросил:

— Слушай, братец, не ты ли, случаем, Татаркина-то?..

Степка медленно поднял голову. Долго, с непроизвольно

отвисшей челюстью, смотрел на пристава. Тот добродушно улыбался.

— Побойтесь Бога, ваше благородие! — всхлипнул Степка. — Не способный я на энтакое злодейство! За че напраслину-т на невинного возводите?!

Збитнев перестал улыбаться.

— Довольно!.. Какие мысли имеешь по поводу убийства? Поди уж пораскинул мозгами?

Степка вытер нос тыльной стороной ладони. Все еще всхлипывая, ответил:

— Хлысты там приготовленные… Верно, лапотоны без билету нарубили… Вон Иван Балахонов третьего дня из того же края восемь хлыстов привез. Да и другие маньчжурцы в бор хаживают.

Словно забыв о существовании Зыкова, Платон Архипович щелкнул золотым портсигаром, постучал мундштуком папиросы по крышке, закурил, наполнив комнату ароматом хорошего табака.

Степка Зыков сидел, сложив руки на животе, и боялся пошевелиться.

2

— Петруха! — изумленно воскликнул сторож магазина купца Фоменко, разглядев в темноте пришельца, постучавшего в дверь черного хода незадолго до полуночи.

Белов радостно улыбнулся:

— Я, Гаврилыч, я…

Старик, моргая слезящимися глазками, осмотрел плохо освещенную улицу, заговорщическим шепотом проговорил:

— Проходь!.. Вроде никого.

Петр шагнул через порог. Еще раз окинув взглядом пустынный тротуар, Гаврилыч суетливо загремел засовами.

— Петруха, ну надо же, Петруха! А я думаю, че энто у Исайки такая хитрющая физия была, кады ен про гостя речь завел? Сам-то, конечно, ниче не спрашиваю, понимаю, дело-то тайное, супротив властей. Оказывается, ен про тебя говорил! Вот счастье-то! Я уж и не чаял свидеться. Помру, думаю, так и не увижу Петьку.

— Чего это ты, Гаврилыч, про смерть разговоры затеял? — укоризненно сказал Петр. — Вон еще какой бодрый!

Старик и в самом деле не изменился. Все та же сухонькая фигура в видавшем виды зипуне, свалявшаяся бороденка, шаркающая, но живая походка.

— Скажешь тоже! — сипло хихикнул он. — Тощий заяц, ен до смерти скачет.

В жарко натопленной каморке сторожа они опустились на широкие ящики, в которых Фоменко получал из самого Парижа принадлежности дамского туалета. Гаврилыч подпер щеку ладонью, вздохнул:

— Где ж ты пропадал, Петруха?

— В Томске был.

Старик мелко покивал, потом озабоченно склонил голову набок:

— Ой! Че энто у тебя на шее?

Петр поправил шарф, но от взгляда старика не ускользнул след ожога.

— Где ж энто тебя так?

— Да все там же, — смущенно ответил Белов.

Из горящего здания Управления Сибирской железной дороги они с Высичем вырвались за несколько секунд до того, как рухнула крыша. Вместе с небольшой группкой уцелевших служащих кинулись прямо на опьяненных кровью и пожаром черносотенцев, и те при виде черных от копоти лиц, тлеющей одежды, сверкающих ненавистью глаз расступились, поняв звериным своим чутьем, что револьверы, зажатые в руках этих двух, на этот раз будут стрелять. На рывок ушли последние силы. До конспиративной квартиры добрались лишь глубокой ночью. Несколько дней Вера не отходила от Высича и Петра. Да и потом, когда они пришли в себя, ухаживала, как заправская сестра милосердия.

До нового, тысяча девятьсот шестого, года Петр и Высич пробыли в Томске, а потом, выправив документы, разъехались: Высич отправился в Барнаул, Белов вернулся в Новониколаевск.

— Говорят, власти-то в Томске шибко лютовали? — прервал затянувшееся молчание Гаврилыч. — А у нас обошлось… Правда, манихвест затырить хотели. Леонтович, сказывают, такое удумал, знакомец наш с тобой общий. Сговорился с попами, чтоб те проповеди читали, будто манихвест бунтовщики выдумали. Не тут-то было! Телеграфисты сразу сообчили кому надоть. Листовки уже поутру по всем заборам висели, даже на церквах и жандармском управлении, — старик хихикнул, обнажив беззубые десны, и, понизив голос, добавил: — Сам пару штук на афишную тумбу прилепил, Исайка доверил…

Петр сдержал улыбку.

— Мы тоже тут не лыком шиты, — похвалился Гаврилыч. — Токмо-токмо бастовать кончили. Цельных две недели купцам душу мотали. Опять Маштаковы и прочие со своими домочадцами за прилавками стояли. Все едино сдались!.. А вот на Оби сходка неудачная вышла, казаки разогнали. Я-то сам не был, но сказывают, коих со льда еле живыми подняли. У Исайки вон по сю пору спина от нагайки не разгибается, речи ен там говорил. А за речи счас калечут… Или еще энтакую прибаутку слыхал: Это все враки, что побили нас макаки, а вот это так не враки, что нас бьют везде казаки…

Старик погрустнел, завздыхал, пошел ставить чайник. Вернувшись, скрутил самокрутку, посмотрел на Петра:

— Народ говорит, царь к нам какого-то енерала послал. Кажись, Мюллером кличут.

— Меллер-Закомельский, — подтвердил Белов. — На расправу едет. А из Харбина Ренненкампф.

— Тоже енерал?

Петр молча кивнул.

— Надо же, — почесал плешивую голову Гаврилыч. — Как ни енерал, так немец… Че-то Исайка припаздывает?

И действительно, Кроткий появился почти на час позже условленного времени. Запыхавшись от быстрой ходьбы, он проговорил:

— Извини, Петр. Патрули кругом. Как ввели с двадцать третьего декабря военное положение, совсем проходу не стало.

— В Томске то же самое.

Гаврилыч внезапно оживился:

— Слышь, Исайка, намедни частушка в ухо влетела. Забавная.

Понимая, что старику не терпится пропеть частушку, Ашбель улыбнулся:

— Ну-ка?

Прокашлявшись, Гаврилыч сиплым, дребезжащим голосом запел:

— В божий храм веду сестру ли, все патрули да патрули. В гости к тетушке Федуле, все патрули да патрули. Кучер громко гаркнет «тпру ли», все патрули да патрули. Нос нечаянно потру ли, все патрули да патрули…

Петр, знавший продолжение незатейливой частушки, замахал на старика руками:

— Хватит, хватит!

— Э-э, всю малину испортил, далее-то позабористее! — засмеялся Гаврилыч, но тут же и посерьезнел: — Ладно. Вы тут разводите свои секреты, а я пойду в дозор. Если кто объявится, шумну.

Когда сторож вышел из каморки, лицо Исая стало серьезным и озабоченным. На высоком матово-белом лбу прорезались морщины, в карих, обычно мягких, с едва уловимой усмешкой глазах поселилась тревога. Настроение передалось и Петру.

— Я тебе вчера говорил о решении комитета усилить бдительность в связи с приближением карательной экспедиции, — негромко произнес Кроткий. — Так вот, чтобы предупредить возможные провалы, постановили начать наблюдение за явочными квартирами жандармерии.

— По тем адресам, которые назвал казненный Лежнин?

— Да… Утром пойдешь на мельницу к Иннокентию. Будете вместе с ним и Капитоном присматривать за одним домишкой по Межениновской. В детали тебя посвятит Каменотес. Помнишь Андрея Полтарыхина? Сам к нему не ходи, направь Капитона.

— Ясно.

Взгляд Ашбеля погрустнел.

— Ты чего? — насторожился Петр.

— Попрощаться хочу, долго теперь не увидимся.

— Уезжаешь?

Исай покачал головой:

— Глаза полиции намозолил. Особенно во время последней стачки. Да и наш старший приказчик, Вася Тихий, по-моему, наушничает… Короче, ухожу на нелегальное.

— На «технику»? — догадался Петр.

Кроткий задумчиво пригладил острую черную бородку, улыбнувшись, одними глазами, подтвердил предположение товарища.

3

Помощник управляющего Кабинетским имением Шванк приехал затемно. Платон Архипович пригласил раннего гостя за стол, но Шванк к еде не прикоснулся, потягивал горячий чай из стакана в массивном серебряном подстаканнике. Збитнев, любивший завтракать плотно, протянул укоризненно:

— Что ж вы, Максимилиан Пирсович, расстегайчик отведайте. Осетрина отменная.

Шванк ответил:

— Благодарствую. Не в моих правилах с утра сытно кушать.

— Хозяйку обидите.

— Благодарствую, — повторил Шванк. — Привычек не люблю менять.

Артемида Ниловна приложила руки к пышной груди:

— Неужто расстегайчики невкусные получились?

Столько огорчения прозвучало в ее словах, что Шванк все же

уважил хозяйку. Отщипнул кусочек пирога, пожевал. Поднял глаза на пристава:

— Труп я распорядился поместить в ледник.

Артемида Ниловна поперхнулась чаем и торопливо поднялась из-за стола:

— Вы уж поговорите. А я вам что-нибудь соберу в дорогу.

Проводив хозяйку взглядом, Шванк опять глянул на пристава:

— Урядник ваш благополучно вернулся?

— Понятия не имею, — сдвинул брови Збитнев. — А что? Пьян был?

— Как мужик.

Платов Архипович усмехнулся:

— Похоже, нам всем скоро придется менять привычки.

— Ничто не должно влиять на модус вивэнди цивилизованного человека, — бесстрастно отозвался Шванк.

— Не скажите, любезный Максимилиан Пирсович. Не случайно правительство ввело военное положение во всех уездах, прилегающих к линии Сибирской железной дороги. Русский мужик тяжел на подъем, да если вдруг расшевелится… Участившиеся случаи самовольной порубки леса во вверенном вам имении — только начало…

— Имеете в виду убийство объездчика?

— Конечно.

— Ну, — не согласился Шванк, — для Сибири это обычное происшествие. Помните, Некрасов писал…

Збитнев недовольно покрутил ус:

— Поэты — сословие вредное. Стихов не читаю.

— А напрасно, — опять не согласился Шванк. — Среди поэтов попадаются люди с метким глазом… Вот этот Некрасов… Позволю напомнить… — Бесстрастно, будто давая отчет, Шванк процитировал: — Там гробовая тишина, там беспросветный мрак. Зачем, проклятая страна, открыл тебя Ермак?

— Вы, Максимилиан Пирсович, прямо как наш уважаемый учитель Николай Николаевич. Он, я о Симантовском говорю, тоже все вольнодумцев цитирует.

Сравнение Шванку не понравилось. Он суховато поморщился и ответил:

— Просто у меня трезвый взгляд на вещи.

— Хороша гробовая тишина, — хмуро хмыкнул Платон Архипович. — Весь Алтайский горный округ бурлит. Там имение разгромили, тут старосте бока намяли…

Шванк равнодушно улыбнулся:

— Лес рубят — щепки летят.

Збитнев всем корпусом повернулся, посмотрел на настенные часы.

— Что-то Рогов задерживается.

— Обычная российская расхлябанность, — констатировал Максимилиан Пирсович.

Фельдшер ввалился в расстегнутом полушубке, не раздеваясь, плюхнулся на диван.

— Извините, господа. Дорогу замело к чертовой матери! Еле добрался.

Шванк покосился на его обрюзгшую физиономию, но ничего не сказал. Пристав предложил:

— Чайку горячего?

— Не приемлет душа. Лучше водки.

Платон Архипович достал из буфета графинчик, хотел налить и Шванку, но, перехватив его взгляд, передумал. Рогов опрокинул рюмку, посопел и принялся жевать расстегай.

— Теперь будем дожидаться урядника? — посмотрел на пристава Шванк.

Фельдшер, продолжая жевать, воскликнул:

— Чего его дожидаться? Он у ворот, в санях сидит.

— Тогда в путь, господа? — направляясь в прихожую, проговорил Платон Архипович. — Пока погода благоприятствует.

Натягивая на плечи шубу, Шванк попросил пристава:

— Вы бы послали урядника за Ярцевым? Он в кабаке ждет. Выйдя на крыльцо, пристав крикнул:

— Федор Донатович, быстро за Ярцевым в кабак! Саломатов вскинулся, хлестнув застоявшуюся лошадь.

Фельдшер хохотнул негромко:

— Рискуете, Платон Архипович! Пускать козла в огород… Но урядник вернулся быстро, хотя и явно повеселевший.

Фельдшер упал в свою кошевку, Збитнев устроился за урядником, Шванк ткнул объездчика в спину:

— Трогай!

Пурга улеглась, оставив после себя заметенные снегом дороги. Солнечные лучи, отражаясь от снега, слепили глаза. Тяжело всхрапывая, лошади неслись напрямик. В лесу Ярцев безошибочно свернул на просеку, на которой вчера повстречал Степку Зыкова.

— Далеко еще? — спросил пристав.

— С версту, — отозвался объездчик.

Вскоре санный поезд, петляя меж сосен, выкатился к оврагу.

— Здесь, — махнул рукой Ярцев. — А сани Татаркина вон там стояли, я место вешкой отметил.

Оглядывая заснеженную поляну, фельдшер Рогов ворчливо протянул:

— И стоило сюда тащиться…

Збитнев тоже досадливо крякнул:

— М-да! Боюсь, осмотр места происшествия мало что даст. Вчера-то ты, Сергей Флегонтович, чего-нибудь здесь узрел?

— Чего узреешь? — развел руками объездчик. — Приехал, тут уже все замело. Одни хлысты были видны. А сейчас и их скрыло.

Збитнев проследил за его взглядом и поинтересовался:

— Много нарублено?

— Штук тридцать.

— Как же это Татаркин обмишулился? — недоуменно повел плечами Платон Архипович, уставившись на торчащую из сугроба вешку.

Урядник привстал в санях:

— Слышь, Флегонтыч, ружьишко-то хоть было при нем?

— Было, — мрачно подтвердил Ярцев. — Он же сюда специально ехал. Хотел подстеречь порубщиков.

Збитнев раздумчиво произнес:

— Степка говорил, что Татаркин ничком лежал. Ударили его по затылку. Стало быть, не очень опасался задержанных.

— Выходит так, — согласился объездчик. — К кому попало спиной не повернешься. Служба-то у нас рисковая, глаз да глаз нужен. А Татаркин сроду осторожный…

— Когда ты подъехал, он еще теплый был? — спросил у объездчика Платон Архипович.

— Кажись, теплый, — насупился Ярцев. — Я ж его переворачивал, он еще не начал коченеть.

— Долго мы здесь будем? — повернувшись к приставу вполоборота, безразличным тот поинтересовался Шванк.

Скрывая раздражение, тот ответил:

— Сколько понадобится.

Не уловив настроения начальника, Саломатов глуповато разулыбался:

— А че здесь делать-то? Не видно ни шиша.

Платон Архипович кольнул его взглядом из-под сведенных бровей:

— Ты, братец, вместо того чтобы разговоры разводить, берика лучше жердь, да пошуруй тут. И ты, Сергей Флегонтович, займись.

Ярцев быстро вырубил несколько шестов из тонких длинных сосенок, и они с урядником и Збитневым принялись тыкать ими в снег. Фельдшер некоторое время следил за их действиями, потом, озябнув, выбрался из кошевки, прихлопнул руками:

— Ну-ка и я погреюсь! Составьте компанию, Максимилиан Пирсович!

Шванк не отозвался, всем видом демонстрируя, что происходящее его ни в коей мере не касается. Лишь поправил опустившийся воротник шубы.

— Ну, как хотите, — сказал Рогов и энергично вонзил шест в сугроб.

Нащупав что-то, он опустился на колени, разгреб снег руками и с торжествующим воплем поднялся на ноги:

— Рукавица!

Пристав довольно прогудел:

— Весьма любопытная находка. Дайте-ка.

Он повертел ее в руках и, заметив бурое пятнышко, задумчиво помычал. Потом посмотрел на объездчика:

— Не Татаркина?

Склонившись поближе, Ярцев покачал головой:

— Нет… Его на нем были.

— Хорошо, — протянул Збитнев. — Давайте еще пошуруем, начало многообещающее. Может, орудие преступления попадется.

Однако дальнейшие поиски результата не дали. Продрогшие и злые, они приехали в усадьбу Кабинетского имения. Довольно быстро осмотрев труп, фельдшер сообщил:

— Чего ж… Убит топором. Смерть, наверное, наступила мгновенно…

— Это мы и сами видим, — нахмурился пристав. — В котором часу могло это случиться?

Фельдшер почесал плохо выбритую морщинистую щеку и не очень уверенно ответил:

— Вчера… Где-то между полуднем и восемью вечера…

Шванк покачал головой. Видимо, привычки его были непоколебимы, поскольку он предложил:

— Надеюсь, господа, вы не откажетесь пообедать со мною?

— Охотно, — ответил Збитнев. — Такие прогулки нагуливают аппетит.

И приказал уряднику:

— А ты, Федор Донатович, езжай в Сотниково, присмотри за народишком. Завтра с утра займемся осмотром подворьев. Может, у кого найдем свежие хлысты.

Саломатов разочарованно выдохнул:

— Слушаюсь!

Желая смягчить его разочарование, пристав улыбнулся:

— Да Федор Донатович… Там в санях узелок… Артемида Ниловна что-то нам в дорогу собрала… Не побрезгуй, перекуси, любезный.

4

Терентий Ёлкин испуганно вытаращился на урядника:

— Дык… Э-э… Можа, без меня обойдетесь? Человек-то я маленький… Да и делов по хозяйству набралось.

— Пошли, — мотнул головой Саломатов.

— Куды ж энто? — продолжал упираться Терентий. — Че мне-то делать? Ить всего-навсего сторож лесной на обчественном наделе. К Кабинетским дачам касания не имею. И вообче, коли смертоубийство стряслось, стражников полагается привлекать. Кузьму Коробкина, к примеру, али других. Им сподручнее.

Саломатов втянул носом воздух, рявкнул:

— Без разговоров! Одевайся, мать твою!

— Можа, в избу пройдете, Федор Донатыч? — заюлил Терентий. — У нас кое-что для сугреву имеется.

— Ты че, Кощей, мзду мне сулить надумал? — завращал глазами урядник.

На его крик в сени просунулась лохматая головенка Веньки, и Ёлкин, срывая злость на сыне, шикнул:

— Пшел отседа!

Венька пискнул и мигом скрылся в избе. Ёлкин, разведя руками, виновато заулыбался, стараясь расположить к себе урядника. Тот подумал и больно ткнул Ёлкина кулаком под ребро.

— Ой! Разе можно? — обиженно съежился Терентий.

— Можно, — ухмыльнулся Саломатов. — Одевайся!

— Иду ужо…

Ёлкин, словно на привязи, трусил позади урядника и, понимая, что односельчане неодобрительно отнесутся к его участию в осмотре дворов, всем своим видом показывал, что действует по принуждению. На вытянутом лице Терентия блуждала извиняющаяся улыбка, он то и дело теребил жиденькую бороденку, крутил длинной шеей. Узкие плечи были горестно опущены.

В сельской управе досматривающих уже дожидались староста Мануйлов и стражник Кузьма Коробкин.

— А где остальные? — возмущенно осведомился Саломатов.

Мануйлов расправил окладистую бороду, кашлянул:

— Не желают. Лука Сысоев так тот заявил, что он кабинетским не помощник. Да и другие…

— Ну-ну, — с угрозой протянул урядник. — Погоди, со всеми разберемся. Айда подворья проверять.

Кузьма Коробкин, воинственно выставив бороду, первым вышел из избы, повернулся к Саломатову:

— С кого начнем?

— С маньчжурцев велено начинать, — ответил тот и зашагал к дому Ивана Балахонова.

Ёлкин и здесь пристроился в конце процессии. Проходя мимо заплота, огораживающего двор Балахоновых, Коробкин язвительно заметил:

— Гляньте-ка, Федор Донатыч, бревнышки-то кое-где недавно ошкуренные. Чтоб ен билет выкупал, чего-то не слыхал.

Саломатов одобрительно крякнул.

Калитка оказалась на запоре. Толкнув ее ногой, Саломатов рассерженно буркнул:

— Ишь, среда бела дня позакрывались!

Мануйлов принялся тарабанить.

— Хозяева! Открывайте! — властным голосом позвал он.

Иван Балахонов вышел на крыльцо в одной солдатской рубахе с темными пятнами невыгоревшей ткани на месте погон и хмуро закурил:

— Кого там нелегкая принесла?

— А то не узнаешь? — начиная вскипать, бросил Мануйлов.

— Ты, че ли, Пров Савелыч? — уже приближаясь к калитке, спросил Балахонов.

— Открывай! — рявкнул урядник.

Балахонов распахнул калитку, встал в проеме, давая понять, что приглашать в избу не намерен.

— В лесу давно был? — спросил урядник.

— Че я там забыл?

— А заплот чем чинил?

— А вам какое дело?

Саломатов побагровел, выпучил глаза:

— Ты как разговариваешь с представителем властей? Шибко свободным себя возомнил? Я те покажу!

Он сунул под нос крестьянину волосатый кулак. Балахонов перехватил руку, стиснул ее. Урядник потянулся к кобуре, и Мануйлов, заметив это движение, поспешил на помощь.

— Ты че, варнак, обезумел? — брызжа слюной, прикрикнул он на крестьянина.

Балахонов разжал пальцы.

— Отойдь с дороги, двор осматривать будем! — зло буркнул Саломатов, надвигаясь.

— Че стоишь, как истукан? — визгливо встрял Коробкин.

Балахонов вперил в него тяжелый взгляд, помедлил и отступил в сторону. Не глядя на вошедших, поднялся на крыльцо, сел на ступеньку, достал кисет.

— Ну, давайте, шарьтесь, коли охота есть, — свертывая самокрутку подрагивающими пальцами, криво ухмыльнулся он.

— Есть охота, есть, — многозначительно заметил Саломатов, направляясь к амбару.

Мануйлов и Коробкин двинулись к хлеву. Ёлкин продолжал топтаться у ворот. Заметив это, урядник скомандовал:

— Ну-ка, Терентий, дуй в поветь!

Терентий, стараясь не глядеть на Балахонова, бочком прошел через двор, осторожно приоткрыл покосившуюся щелястую дверь и тут же сообщил:

— Нет тут ничего энтакого.

— Ты, Кощей, в отхожем посмотри, — посоветовал Балахонов.

Терентий тоненько хихикнул, а когда урядник скрылся в амбаре, приложил руки к груди:

— Ты, Иван, извиняй. Сам понимашь, я человек подневольный.

— Молчи уж…

Из хлева выскочил взбудораженный Коробкин, погрозил Балахонову сухоньким кулаком, юркнул в амбар. Тотчас оттуда появился Саломатов и, злорадно щеря пожелтевшие зубы, проговорил:

— Ну че, варнак, допрыгался? Лес крадешь?

— Ить удумал, под навоз запрятал! — восторгаясь собственной пронырливостью, воскликнул Коробкин.

Мануйлов, выйдя во двор, сообщил уряднику:

— Так и есть. Восемь хлыстов.

Медленно ступая, Саломатов взошел на крыльцо, посмотрел на Ивана сверху вниз. Тот продолжал сидеть.

— Ты, поди, и уханькал объездчика?

— Белены, что ль, объелся? — распрямляясь, буркнул Балахонов.

— Поговори еще! — сказал урядник и ткнул его кулаком в бок.

Балахонов задохнулся от обиды:

— Ты!.. Меня за всю войну даже офицеры пальцем не трогали! — и двинул урядника по желтым зубам.

Устояв да ногах, Саломатов выхватил револьвер. Но на Балахонове уже повисли Коробкин и Ёлкин.

— Опомнись, Иван! — запричитал Ёлкин. — Ты че ж энто творишь? На каторгу захотел? О детях подумай! Как можно руку на государев слугу подымать?

Схватившись за разбитую губу, Саломатов прошипел:

— Запереть его в холодную, подлюку!

5

Кабатчик Тихон Лобанов неторопливо протирал тряпицей граненые рюмки и вздыхал, поглядывая на рассевшихся за столом мужиков. Недостатка в посетителях как бы и нет, а что пьют-то? Родимый чай. А какой с чаю навар? Да еще и власти ругают почем походя. Конечно, их бы и турнуть можно, так ведь в другое место переберутся, вообще никакой прибыли…

Он вздохнул.

Мужиков понять можно. Кто с войны вернулся, хозяйства свои застал разоренными. Где было бабам да малолеткам управиться, если даже такие мужики, как Мануйлов, Сысоев, Зыков, и те покряхтывают под грузом податей да налогов? Вот и расплодилось бедняцких дворов, как опят на трухлявом пне.

Дверь открылась.

На пороге, глуповато щерясь, наклонив и без того кривую голову, появился вдруг Митька Штукин, еще по весне тихонько исчезнувший из села.

— Че холод пускаешь? — ворчливо хмыкнул кабатчик нежданному гостю. — Проходи, коль явился.

— Здравствуйте, люди добрые, — в пояс поклонился Штукин, боязливо стаскивая с головы облезший треух.

Гомон в кабаке стих. Мужики оборачивались, пытались разглядеть, кто там еще явился?

— Свой, что ли?

— Да никак Штукин! — узнал кто-то.

Андрей Кунгуров, прищурясь, обрадовался:

— Митька!

Мужики зашумели.

— Глянька, живехонек! — хохотнул Васька Птицын, обнажив длинные зубы, делающие его похожим на морщинистого зайца.

— Во дает! — выдохнул его приятель, тоже из курских переселенцев, чернобородый Игнат Вихров.

На лицах мужиков появились улыбки. Митька засмущался еще больше, стыдливо запахнул драный зипун. Видя его нерешительность, Кунгуров перешагнул через лавку, обняв за плечи, подвел Штукина к столу и усадил рядом с собой.

Мужики пристали к Митьке с расспросами.

— И где я только ни хаживал, — жадно хлебнув горячего чаю, ответил Митька. — Почитай всю губернию исколесил. Везде одно и то же. Плохо крестьянину живется. А все почему? Слыхал я от знающих людей, будто в манихвесте царском всем полная свобода дадена. Живи как хошь, управляйся сам. Но ить никакой возможности мужику нет. Мешают чиновники да купцы. Им царь — не указ. Он им и вовсе не нужен. Вот они тайком от государя и зажимают нашего брата.

— Чего-то ты не то несешь, — остановил его Кунгуров.

Митька испуганно захлопал глазами:

— Дык чего слышал, то и говорю. Можа, и врут людишки.

Вернувшийся с войны без руки Павел Жданов вступился за Штукина:

— Верно Митька толкует. От кабинетских и терпим притеснения! У них лесу навалом, а у нас крыши соломой крыты.

Андрей досадливо бросил:

— Да я не к тому! Что чиновники — сволочи, понятно. Но ведь они не свое добро стерегут, а царское. От него все это и идет. Кто народ в прошлом годе расстреливал?

Игнат Вихров хмыкнул:

— Такие же служивые, как ты, и расстреливали.

Лицо Жданова налилось кровью, и, ухватив Игната за грудки единственной рукой, он жарко дыхнул:

— Ну, ты! Че мелешь? Андрюха два Георгия получил на войне! А я с пустым рукавом откеда вернулся?

Вихров, поняв несуразность своих слов, виновато отпрянул, проговорил оправдываясь:

— Не к тому я! Че взбеленился?

Кунгуров схватил Жданова за полу шинели:

— Сядь! Раскипятился, в самом деле!.. Стреляли-то и правда солдаты. Нас бы вывели с тобой, тоже никуда не делись бы! Супротив приказу не каждый попрет. Да и чего мы тогда понимали? За Бога, царя и Отечество! А царь-то, он и отдавал приказы. Он и есть самый главный злодей. На его совести твоя рука, что под Мукденом осталась. Вся кровь на нем.

Говорил Андрей громко, запальчиво. Кабатчик, слушая, морщился, как от изжоги. Потом не утерпел и осторожно, но стараясь сохранить достоинство, пробурчал:

— Эй! Че расшумелись? Нарветеся с энтакими разговорами.

Митька Штукин глянул на него, неожиданно просветлел и без всякого злого умысла, а так просто, чтобы поделиться забавной новостью, брякнул:

— Слышь, робяты! Совсем запамятовал. В Глыбоком-то кабак начисто разгромили. По бревнышку разнесли.

Лобанов хотел рявкнуть на Штукина, но лишь зыркнул глазом, шевельнул по-бабьи покатыми плечами и удалился, прикрыв за собой цветастую занавеску.

Мужики загоготали. Митька непонимающе обвел их взглядом.

— Ну ты отчебучил! — хлопая по тощей Митькиной спине, давился от смеха Птицын. — Таперя Тихон тебя не пустит в свое заведение, смутьяна энтаково.

Смех оборвался, когда в кабак влетел запыхавшийся Коська, десятилетний сын Балахонова.

— Мамка послала, — размазывая по щекам слезы, всхлипнул он, — велела сказать…

У него перехватило дыхание, и не в силах произнести ни слова мальчишка только судорожно икал.

— Что велела-то? — подался вперед Кунгуров.

— Папаньку в холодную увели.

— За что?

Мальчишка снова всхлипнул:

— Уряднику в морду дал.

Мужики оторопело переглянулись. Андрей встал, подошел к Коське, склонился к нему:

— Из-за чего?

— Пришли они и давай везде шарить. Урядник, староста и Коробкин с Кощеем. А у папаньки под навозом хлысты были спрятаны, мы их из лесу привезли, анбар совсем завалился.

Вихров взъерошил бороду:

— Нашли хлысты-то?

— Ага, — шмыгнул носом Коська. — Урядник на папаньку и накинулся, вроде он объездчика прибил. А папанька ему в морду. А он револьверт вытащил. Мамка выскочила, а Коробкин ее шибанул. А мне Кощей, кады папаньку за ворота увели, ухи надрал.

— Ступай домой, — подтолкнул его к двери Кунгуров, — мамку успокой, а мы тут покумекаем.

Мальчишка ушел. Мужики напряженно притихли. Андрей повернулся, вгляделся в мрачные лица:

— Что делать будем?

Вихров глазами показал на занавеску. Жданов поднялся, неслышно подошел и отдернул ее.

— Тихон Семенович, ты бы домой сходил, проведал, — уважительным тоном предложил он застывшему посреди закутка Лобанову. — Мы тут присмотрим…

Кабатчик покосился на мужиков, буркнул:

— Нашлись сторожа!

Жданов продолжал стоять перед ним. Сообразив, что противиться мужикам не стоит, Лобанов непослушной рукой сдернул с гвоздя полушубок, сердито напялил шапку и медленно вышел на улицу.

Опустившись на лавку, Андрей положил на стол сжатые кулаки, хмуро, ни к кому не обращаясь, проговорил:

— Ну что, пусть Иван в каталажке сидит?..

Мужики загудели, но высказаться первым никто не торопился.

— Всем лесу не хватат, все тайком рубим, — осторожно подал голос рыжий Аверкий Бодунов.

— Вы-то что! — тоненько протянул Митька Штукин. — Я вот в соседней волости был, так тамошние мужики цельными селами в борах кабинетских промышляют. Да не тайком, а в открытую. Объездчики их пуще, чем огня боятся.

Сидор Мышков, добродушный увалень лет сорока, почесал затылок:

— Энто совсем другое дело, ежели всем миром… А мы ведь, всяк по себе…

— Будем по своим подворьям прятаться, всех пересажают, — сказал Кунгуров. — Рабочие да студентики воюют, не боятся, а мы сидим, как бирюки. Кого опасаемся-то? У нас властей-то: пристав с урядником да кабинетские чиновники. Неужто и дале терпеть будем?

— Айда, мужики, Ивана освобождать! — резанув воздух единственной рукой, крикнул Жданов.

Кто-то вскочил, шумно засобирался. Только вислоносый Гошка Фатеев покачал кудлатой головой, негромко, но так, чтобы расслышали, сказал:

— Ага… А ежели он и впрямь Татаркина ухайдакал? Тады как?..

— Никак! — отрезал Вихров и криво ухмыльнулся в густую бороду: — Пущай не чипляется! Жисти от энтих полесовщиков нету. Ты забыл, как Татаркин тебе бока намял, када в прошлом годе с сухостоиной спымал?

Фатеев снова покачал годовой:

— Было дело. Дык не убивать же полесовщиков за энто.

— Заладил! — оборвал его Жданов. — Вечно со своими страхами! Как тебе только медаль за Порт-Артур повесили? Ясно же, что Николке конец, раз манихвест появился! А раз свобода и права, значица, земля и лес всему миру принадлежат, а не Кабинету. Сами будем распоряжаться! И нечего объездчикам свой нос совать, куда не следоват!

Кунгуров подхватил:

— Все верно, Павел, говоришь, Только надо всем мужикам на сход собраться и приговор об энтом написать. И еще нужно всем миром отказаться от уплаты податей. У самих избы валятся и дети голодные. За войну-то все соки повысосали! Чего нам на других спину гнуть?

— Ну, ежели приговор будет, — с сомнением проговорил Гошка Фатеев, задумчиво потирая кончик носа, — тады другое дело…

— Э-э! Буду я ждать, пока вы бумаги калякаете, — махнул рукой рыжий Аверкий. — Надоть успевать! Рубить лес, кому сколько на нужды требуется!

— Ага, мы в лес, а там Ярцев с берданкой, — сказал Фатеев.

Вихров снова криво ухмыльнулся в бороду:

— Полесовщиков, коли соваться будут, сократить!

Кунгуров направился к двери:

— Хватит разговоры разводить! Пошли Ивана выручать!

Мужики, переворачивая лавки, гурьбой вывалили на улицу. Митька Штукин заметался на крыльце, схватил Андрея за рукав:

— Слышь, можа, мне тута остаться? Обещали ж Тихону постеречь. Не по-людски получается.

— Оставайся, — улыбнулся Кунгуров.

— Дык… Без меня-то управитесь? — озабоченно осведомился Митька.

Андрей рассмеялся:

— Постараемся! Вечером к нам приходи, мать без тебя скучает. Да и братишки.

Митька расчувствовался и прослезился. Андрей бросился догонять мужиков.

6

После стычки с Балахоновым, отправив его в каталажку и решив, что виновник всех бед пойман, Саломатов отправился домой. Радости никакой он не испытывал. Рассматривая в зеркале распухшую губу, матерился, загнав всех домочадцев в кухню.

— Ну, гадюка! Допрыгаешься ты у меня!

Ругань его прервал кабатчик.

— Федор Донатыч, — от порога боязливо выкрикнул он. — Чего-то там мужики шебушатся!

— Мне-то что?

— Да вот, — замялся кабатчик, — кажись, хотят Ваньку Балахонова высвобождать.

— Как это?

Лобанов торопливо пересказал услышанное в кабаке.

— Ты смотри, что удумали! — выругался Саломатов, перепоясываясь портупеей. — Вот жисть пошла! У меня на всех каталажки не хватит.

Спустились с крыльца вместе, но на улице Лобанов, крестясь, бросился в переулок:

— У меня, Федор Донатыч, заведение без присмотра оставлено.

Урядник только сплюнул.

Проверив запоры на дверях холодной, он пожал плечами и вышел на крыльцо. Как это «освобождать Ваньку»? Это ж все одно, что против царя пойти!

Увидев вдали мужиков, он вдруг осознал: а ведь и впрямь мужики сейчас злые, на все способные. Окликнул проходившего мимо учителя:

— Господин Симантовский?

Учитель, пошатавшись, остановился, уперся замутненным взглядом в урядника. Саломатов чертыхнулся про себя, но повторил как можно любезнее:

— Господин Симантовский, добегите до пристава, передайте, что тут беспорядки намечаются.

Симантовский икнул:

— Беспорядки?.. Нет… Политикой я не занимаюсь…

— Пьянь! — выругался урядник.

И встретил подошедших близко мужиков казенным, с хрипотцой, голосом:

— А ну, остановись! Куда прете?

Мужики молча полукольцом окружили крыльцо. Это их молчание больше всего напутало Саломатова. Выдернув револьвер из кобуры, он выкрикнул:

— Не подходи! Стрелять буду!

— Ишь ты, напугал, — усмехнулся Андрей Кунгуров. — Ты пораскинь мозгами, Федор Донатович, что делаешь? Ведь невинную душу сунул в холодную.

— Отойдь, говорю!

Кунгуров, уже без усмешки, добавил:

— Выпускай Балахонова — и разойдемся по-хорошему…

— Ваньку выпустить? — совсем озлился Саломатов и сунул дулю под нос Кунгурову: — А это видел? — И уткнул ему в грудь револьвер: — А ну отходи!

Стоявший в стороне Павел Жданов, увидев наведенный на Кунгурова револьвер, с невероятной для однорукого ловкостью выхватил из изгороди кол и с силой махнул им по руке урядника.

Саломатов вскрикнул от неожиданности и боли, схватился за руку. Револьвер полетел в снег. Гошка Фатеев тут же сунул его ногой в снег подальше от греха.

Мужики бросились на урядника. Повалили. Саломатов не сопротивлялся, только прикрыл голову руками и издавал глухие стоны вперемежку с ругательствами.

— Ключи заберите!

— Да вот они! — крикнул Аверкий Бодунов. — Гоните урядника в шею!

Охая и негромко матерясь, Саломатов поднялся. Изумленно глянув на мужиков, он бросился бежать вверх по улице к дому станового пристава. Кто-то ухарски свистнул ему вслед.

Иван Балахонов, уже не чаявший оказаться на воле, оторопело смотрел на своих спасителей. Его трясло от холода. Он повторял только одно:

— Ну, мужики, спасибо…

Сидор Мышков, стянув полушубок, накинул его на плечи Балахонова:

— Вот ведь змей! Засадил человека в энтот ледник в одной рубахе!

Клацая зубами от холода и волнения, Балахонов пошутил:

— Так ведь холодная, она и есть холодная. Как иначе?

Мужики, взвинченные всем произошедшим, с радостью ухватились за шутку. Подталкивая друг друга локтями, хлопая по спинам, разразились дурацким и громким хохотом.

Кто-то предложил:

— Айда обратно к Лобанову!

Громко переговариваясь, продолжая хохотать над шуткой Ивана Балахонова, плотной толпой двинулись к кабаку.

Возле кабака топтался Митька Штукин. Глядя на его недоуменную физиономию, развеселились еще больше.

— Че энто ты такой скукоженный?

— Да Тихон выставил, — обиженно пожал плечами Митька. — Иди, говорит, отседа, оратор! А я, робяты, разве орал?

— Будешь знать, как к кабатчику в сторожа наниматься! — под общий смех поддел Штукина Бодунов.

Жданов потянул Митьку за рукав:

— Не боись, пошли. С нами не выгонит.

Пропустив мужиков в кабак, Андрей Кунгуров придержал Балахонова. Спросил, помявшись:

— Иван… Не ты объездчика?..

— Сдурел, что ли? — с досадой бросил Балаханов. — Не знаю даже, где его пристукнули!

— У оврага вроде…

— Я в тот день и в бору-то не был, — уже спокойнее ответил Иван. — Четвертого дня рубил. Слышал, у оврага тоже кто-то лес валит в два топора.

— Не видел кто?

Балахонов мотнул головой. Андрей задумчиво посмотрел вдоль улицы, негромко произнес:

— Черт! Не ко времени все энто. Приставу убийство полесовщика только на руку.

Первым побуждением Збитнева, увидевшего измочаленного урядника, было немедленно расправиться со смутьянами, которые посмели поднять руку на государственного человека. Он даже стал надевать шинель, однако, выслушав едва шевелящего губами Саломатова, передумал, кликнул супругу.

Артемида Ниловна по голосу мужа поняла, что что-то стряслось, выбежала в прихожую… и остолбенела.

— Боже мой! Федор Донатович! — всплеснула она руками.

— Не причитай! — оборвал ее Платон Архипович. — Воды нагрей и примочки приготовь.

Саломатов скривился, потрогал заплывший глаз:

— Не надо примочек, так заживет.

Мелко крестясь, Артемида Ниловна поспешила на кухню. Повесив шинель, Збитнев пригласил урядника в комнату, усадил на диван, налил водки в большой хрустальный фужер.

Водка обжигала разбитые губы, но Саломатов выпил ее одним глотком. Прокашлявшись, с яростью прошепелявил:

— Стражников собрать надоть. Всех в каталажку! Запомнил я тех, кто усердствовал!

Збитнев выдержал паузу и спросил:

— Кто, говоришь, верховодил?

— Заправлял-то Кунгуров, но сам не лез. Да Жданов однорукий… Он и револьвер выбил. А то бы я их!

— Как «выбил»? — подался вперед Платон Архипович.

Саломатов со злой обидой ответил:

— Обнакновенно. Колом по руке заехал…

— М-да… Стало быть, теперь у них еще и револьвер… Плохо, братец, плохо… Не следовало оружие оставлять…

— Дык, ясное дело… но против кола не попрешь…

— Понимаю, Федор Донатович, — смилостивился Збитнев, но продолжал укоризненно покачивать головой.

— Арестовать их всех надоть! — упрямо повторил Саломатов.

Платон Архипович помолчал, поцокал языком.

— Арестовать — штука нехитрая. Только что после этого делать будем? Мужик сейчас порченый. Особенно эти, с медалями да Крестами. Они ж по дороге домой революции нанюхались, листков всяких начитались, которые им в эшелонах агитаторы пачками подсовывали. На бессилие властей насмотрелись. Видели, как вольготно себя пролетарии чувствуют, самим свободы захотелось. Нельзя их трогать.

— Как «нельзя»? А далыле-то как жить, ваше благородие? Так и повадятся кажный день уряднику морду чистить! — возмущенно воскликнул Саломатов. — А морда у меня одна…

— А ты, Федор Донатович, глаза им не мозоль. Сиди дома.

— Сами велели убивца разыскивать, а теперь — сиди…

Збитнев повысил голос:

— Не препирайся! Убийством объездчика займусь я. А ты потихоньку собери самых надежных стражников, объясни, что вся эта смута не надолго. Пусть приглядывают да сообщают, коли мужики что серьезное надумают. Ясно?

— Слушаюсь, ваше благородие!

— Иди, Федор Донатович, на кухню, умойся, — уже мягче проговорил Збитнев. — Посчитаемся еще с твоими обидчиками.

7

Петр взбежал на паперть церкви, оглянулся. Народу на привокзальной площади почти не было. Припозднившиеся торговцы закрывали свои ларьки, скучали на козлах закутанные в тулупы извозчики, тер прихваченное морозцем ухо городовой.

Убедившись, что слежки нет, Белов снял шапку, перекрестился и шагнул через порог.

Кеха стоял в дальнем углу, и его лицо в колышущемся свете восковых свечей казалось донельзя набожным, а от этого — неузнаваемым.

— Здорово, — шепнул Петр.

— Наше вам… — не поворачиваясь, ответил Иннокентий.

— Замерз?

— Угу… Но седня лучше, чем вчера. Не так холодно.

Петр придвинулся ближе:

— Приходил кто-нибудь?

— А… Шляются всякие. Баба прибегала после обеда. Муж у нее счетоводом в Алтайском мукомольном товариществе работает.

Петр озадаченно нахмурился:

— Че она там делала?

Хмыкнув, Кеха покосился на него:

— Известно че… Сказал бы, да в церкви такое говорить не полагается.

— Да брось ты, — буркнул Петр недоверчиво.

— Ей-богу! — осенил себя широким крестным знамением Иннокентий. — Она еще Мышанкина на пороге в щечку чмокнула, а он энтак к ручке прильнул. Через забор видал.

— Больше никого не было?

— He-а… Сам он уходил, но с полчаса как вернулся. Сидит. Ставни заперты, свет горит.

Белов был слегка разочарован результатами наблюдения, но делать было нечего, нужно продолжать. В таких делах терпение просто необходимо.

— Передай Капитону, чтобы к восьми утра приходил.

— Покеда, — не глядя на Петра, прошептал Кеха и направился к выходу.

Подняв воротник полушубка и поглубже нахлобучив шапку, Петр прогуливался по Межениновской, стараясь не выходить на пятачки света, падающего от редких тусклых фонарей. Но вот со стороны станции показалась долговязая фигура. Петр сначала не обратил на нее внимания, однако, присмотревшись, узнав жандармского унтер-офицера Утюганова, Петр отступил в тень забора. Утюганов воровато глянул по сторонам и шмыгнул в калитку дома, за которым велось наблюдение.

Немного выждав, Белов перешел улицу, приблизился к дому, осторожно открыл калиточку палисадника. Стараясь, чтобы не скрипнул снег под ногами, подобрался по узенькой тропке к закрытым ставням. Прислушался, но ничего, кроме невнятного бормотания, не было слышно. Он затаил дыхание и прильнул к щели. Однако увидел лишь край стола и тарелку с грибами. Чья-то рука пронесла над столом бутылку, чуть позже в поле зрения Петра попала другая рука, воткнувшая вилку в соленый груздь.

Петр чуть не выругался вслух, вышел из палисадника и перешел на другую сторону Межениновской.

Часа через два оба унтер-офицера, пошатываясь и поддерживая друг друга, вывалили на улицу, направились к станции.

Петр последовал за ними.

Мышанкин и Устюганов влезли в извозчичьи санки.

Понимая, что сегодня никаких событий на явочной квартире жандармов не предвидится, Белов поспешил к сестре, с которой не виделся уже несколько месяцев.

8

Платон Архипович Збитнев неторопливо и с достоинством двигался по главной улице Сотниково. Степенность, с какой он вышагивал, была призвана показать крестьянам, что он, становой пристав, не придает особого значения происшествию у каталажки.

Завидев пристава, Маркел Ипатьевич Зыков еще за десяток шагов сорвал с седой головы шапку, одним этим уважительным движением отделяя себя от смутьянов.

— Здравствуй, Маркел Ипатьевич, — благодушно прогудел Збитнев, оценив лояльность степенного домохозяина. — Как торговлишка? Как самочувствие?

— Спасибо, ваше благородие, — смяв о грудь окладистую бороду, поклонился Зыков. — Поманеньку. Времена-то ноне тревожные…

— Образуется.

— Уж и не знаю, — вздохнул крестьянин.

— Чего уж ты, Маркел Ипатьевич, прибедняешься? — мягко укорил пристав. — Слыхал я, ты свое предприятие расширяешь, новую маслодельню решил отстроить?

— Была мыслишка, — глянув из-под бровей, согласился Зыков. — Токмо таперя и не знаю, дело ли затеял. — Сицилисты-то ишь как народишко замутили, и царь сплоховал с энтим манихвестом. Свободы какие-то… Траву сорную с корнем полагатся рвать.

— Вырвем, — усмехнулся Платон Архипович и без перехода спросил: — Как это тебе удалось у Шванка порубочный выкупить? Строго сейчас с лесом.

Зыков кашлянул в кулак, делая вид, что конфузится, проговорил:

— Жисть она какая? Ты к человеку по-доброму и он к тебе таким же манером.

— И на сколько же хлыстов Шванк расщедрился?

Зыков запустил широкие приплюснутые пальцы в бороду, переспросил:

— Максимилиан Пирсович-то?.. Дык э-э-э… С дюжину… дозволили…

Становой пристав сморщил лоб, словно что-то прибрасывая в уме, поинтересовался:

— А хватит на сруб?

— Вообче-то, маловато, но и на энтом спасибо. В заначке маненько имеется, Дык мы и не рубили ишшо по билету. Степка присматривать поехал, а вишь, как вышло. Таперя опасаюсь и в бор-то соваться.

— Правильно, Маркел Ипатьевич, — кивнул Збитнев. — Повремени пока.

— Спасибо за умный совет, ваше благородие, — натягивая меховую рукавицу, поклонился старик.

Збитнев одобрительно хмыкнул:

— Хорошие у тебя шубинки. Давно собираюсь себе такие сшить. А то в наши морозы в перчатках не разгуляешься.

Озадаченно оглядев рукавицу, Маркел Ипатьевич проговорил:

— Да, теплые, аж руки горят. Дед Вихров сладил. Уж девятый десяток разменял, а ишь какой умелец!

— Смотри-ка! — покачал головой становой пристав, потом добавил: — Ну да ладно, Маркел Ипатьевич, служба…

— Понимаю, — рассудительно протянул Зыков и верноподданнически вытаращился. — Вы тово, ваше благородие, не сумлевайтесь. Ежели че, дык мы лапотонов укротим. Есть у нас ишшо благонамеренные хозяева.

Платон Архипович поблагодарил крестьянина за патриотический порыв и, распрощавшись, зашагал дальше.

Из крытого жердями двора Вихровых раздавался сухой стук топора и звонкое бряканье разлетающихся поленьев. Збитнев толкнул калитку.

— Хозяин?!

Поглощенный своим занятием, Игнат вздрогнул. Воткнул топор в колоду, медленно обернулся.

— Здравствуй, крестьянин Вихров, — ровным, без эмоций, голосом повторил Платон Архипович.

Игнат отер взмокший лоб, облизнул пересохшие губы. Только после этого, совладав с волнением, ответил:

— День добрый…

— Отец дома?

— В избе, куды ему деться…

— Позови-ка, братец, — все тем же тоном попросил Платон Архипович.

— Прихворнул он, — хмуро пояснил Игнат.

Голос станового пристава стал жестче:

— Позови. Мне его не надолго надо.

Вихров пожал плечами и без особой охоты направился к крыльцу. Платон Архипович проводил его тяжелым взглядом. Через несколько минут Игнат, придерживая за плечи, вывел во двор закутанного в тулуп старика, похожего на стручок засохшего гороха. Бережно усадил его на сосновый сутунок.

— Здравия желаю, вашбродь, — тряся головой, выговорил старик. — Звиняйте, что уважение оказать не могу. Хворь кака-то прилипла. Хвельдшер сказывает, от старости энто. Че, дескать, тебя лечить, все одно скоро помрешь. И то верно. Сам чую, к весне помру. Надоело мне тут. К старухе пора, скучает, поди…

Пристав добродушно улыбнулся:

— Живи дед, не торопись на тот свет. От тебя-то никакого вреда нету.

Говоря это, он не смотрел в сторону Игната, но тот по многозначительности интонации понял, что последняя фраза адресована ему, и насупился.

— От тебя, дед, одна только польза, — продолжал улыбаться Збитнев. — Шубинки вон какие славные шьешь.

Игнат непонимающе следил за становым.

— Дык, таперя и на энто не способный. Пальцы-то ходуном так и ходют. Ложку ко рту поднести не могу, — посетовал старик. — Почитай с самой осени иглу в руки не брал. Нету от меня пользы, одни со мной заботы.

Платон Архипович деланно огорчился:

— Вот те раз! А я хотел тебе заказ дать.

— Звиняйте, вашбродь…

— Да что уж там, — прогудел Збитнев и подал старику рукавицу, найденную на месте убийства объездчика. — Посмотри-ка, не твоя ли работа?

Дед Вихров дрожащими руками вывернул шубинку. Вглядываясь в шов, поднес к подслеповатым глазам.

— Моя, вашбродь. Летом шил для Маркелы Ипатича. Пять пар исделал.

Старик хотел вернуть рукавицу, но она выскользнула из его непослушных пальцев. Игнат подобрал руковицу, протянул приставу. Тот задержал на нем взгляд:

— Спасибо за услугу, любезный. И тебе, дед, спасибо.

Завернув рукавицу, Збитнев вышел со двора.

Сотниковский священник отец Фока, отслужив утреннюю службу, вернулся домой и теперь, лежа на диване, лениво перебирал струны гитары. Пристава он встретил мажорным аккордом. Предложив Збитневу стул, скинул ноги на пол, отложил гитару.

— Говорят, вашего урядника побили? — не без лукавства осведомился он.

Платон Архипович хмуро улыбнулся:

— Побили.

— Так и до нас скоро доберутся, — засмеялся отец Фока и его тонкие брови игриво изогнулись: — Как считаете?

— Могут, — язвительно подтвердил Збитнев. — У нас в Сибири попы да полицейские в большом почете.

Священник изящным движением поправил зачесанные назад длинные черные волосы, усмехнулся в густую бороду:

— Ропщет паства, ропщет…

— О чем-нибудь интересном ропщет?

— Суета сует, — развел руками отец Фока, — о свободах рассуждают, подати не хотят платить.

— Свечки-то хоть покупают?

— Покупают, только кому ставят — не понятно.

— Вы не забывайте наставлять паству на путь истинный, — посуровев, напомнил Платон Архипович.

Другой бы, может, и обиделся на подобный тон, но отец Фока хохотнул, как ни в чем не бывало:

— Стараюсь! Бабки слушают, иной раз, как я про супостатов да про конец света вверну, аж слезы льют горькие. Аки кающаяся Магдалина!

Збитнев покачал головой, достал портсигар, закурил.

— Мужики совсем в церковь не ходят?

— Почему? Ходят. Мануйлов ходит, писарь сельской управы, Сысоевы, Зыковы…

— Ну, эти-то понятно, — перебил Збитнев. — А другие?

— Ёлкин постоянно бывает, Коробкин, — перечислял священник, понимая, что не они интересуют пристава, и в душе посмеиваясь над ним, — Варначиха недавно наведывалась.

— Все шутите? — начиная раздражаться, остановил священника Платон Архипович.

— Время такое забавное. Только и остается шутить. Вот решил к вам с прошением обратиться.

Збитнев свел брови, недоверчиво посмотрел:

— Какое еще прошение?

— По примеру преосвященного Макария… Ныне особенно много прихожан, кои забыли о говении, исполнении долга исповеди и святого причастия. Знаете, что придумал наш епископ?

— Не знаю, — отрезал Збитнев.

— И не догадаетесь! — рассмеялся отец Фока. — Он обратился к начальнику Сибирской железной дороги с письмом, в котором просил обязать всех служащих исполнить христианский долг. Так сказать, в административном порядке.

— И что Штукенберг? — безо всякого любопытства спросил Платон Архипович.

Красивое лицо священника выразило полнейшее недоумение:

— Должно быть, заставил… Хорошо бы и нам данному примеру последовать: выстроить мужиков колонной — и в храм Божий!

Збитнев поморщился:

— Будет вам! Я вас убедительно прошу быть теперь посерьезней и уведомить меня, если до ваших ушей дойдет что-нибудь этакое… — Он покрутил пальцами в воздухе. — Крамольное… Дерзкое…

Отец Фока вздохнул и тоскливо закатил глаза:

— Боже мой, оставить бы приход да закатиться в Париж! Подальше от бунтов, от порубок, от смертоубийств!.. Кстати, Платон Архипович, кто все же объездчика-то живота лишил?

— Веду дознание, — сухо ответил Збитнев.

Обхватив гриф гитары, отец Фока бережно пробежал длинными пальцами по струнам и, как бы подведя итог разговору, покачал головой:

— Все от лукавого.

9

В избе Кунгуровых было тихо. Ребятишки давно забрались на палаты и видели седьмые сны. Евдокия Евлампиевна остановившимся взглядом смотрела на медленно ползущий по лучине желтоватый язычок пламени, и на ее рябом лице поблескивали слезы. Она слышала, как Андрей, споткнувшись обо что-то в сенях, чертыхнулся, как он осторожно прикрыл за собой дверь, как разделся. Слышала, но продолжала смотреть на обуглившийся кончик лучины, который вот-вот должен был с шипением упасть в плошку с водой. Только рука невольно коснулась щек, смахнула слезы.

Андрей подошел, сел рядом.

— Опять с мужиками разглагольствовал?

— Опять.

— Лучше бы пимы ребятам подшил, совсем прохудились.

— Подошью.

— Бросил бы ты энту политику, а, Андрюшенька… И так по селу токмо и разговоров, будто ты мужиков супротив царя мутишь.

— Че их мутить-то? — негромко отозвался Андрей. — Они сами теперь умные. Натерпелись.

— Ну и был бы как все, а то заводилой выходишь. Засодют ведь, — всхлипнула мать. — Обо мне подумай, о братишках. Старая же я совсем, не подниму их без тебя.

Андрей промолчал.

— Че тебе убийство полесовщика далось? — жалобно посмотрела на сына Евдокия Евлампиевна. — Ну, убили, ну и царство ему небесное. Тебе-то че, больше всех надоть? Ходишь, расспрашиваешь… Поди, Ванька Балахонов и отправил его на тот свет.

— Да нет, мать, — задумчиво возразил Андрей. — Не верю я, чтоб Иван такое сделал.

— Э-э-э… Верю не верю…

Поднявшись с лавки, Андрей зачерпнул ковшиком воды, выпил неторопливыми глотками. Потом повернулся к матери:

— Я вот размышляю… Не сам ли Степка объездчика пристукнул?

Лицо Евдокии Евлампиевны испуганно сморщилось, глаза наполнились слезами:

— Мало мы от Зыковых претерпели, дык ты опеть с имя связываешься?.. Ну, дознаешься, что Степка, че с того? Станет пристав с тобой разговаривать! Нужон ты ему больно!..

— Ежели Степка убил, то почему другие за него должны ответ держать? — нахмурился Андрей. — Вчера Балахонова обвинили, завтра — еще кого. Становой же не успокоится. Ему козла отпущения найти надобно. И искать он будет среди нашего брата. Вот и хочу наперед его доискаться.

— Можа, зря ты, Андрюшенька, на Степку-то? — молитвенно сложила руки Евдокия Евлампиевна. — Смиреный он. Можа, по злобе ты? Отца простить не можешь? Так ведь, Лешку-то Бог наказал… Мне тоже на их морды глядеть противно, да терплю. И ты угомонись.

Ничего не ответив, Андрей заменил догоревшую лучину, спросил:

— Говорят, Настасья Ёлкина видела Степку в тот вечер?

Евдокия Евлампиевна сдержала вздох, обреченно закивала

головой:

— Опеть ты об энтом! Ну, видала, че с того?

Андрей резко поднялся:

— Пойду потолкую с ней.

Он сдернул с гвоздя полушубок, вышел. Мать проводила его поникшим взглядом и снова уставилась на огонек лучины.

Увидев на пороге Кунгурова, Терентий Ёлкин оробел, отступил на шаг, пропуская позднего гостя в избу.

— Че энто ты, Андрюха, на ночь глядя? — трусовато улыбнулся он. — Али случилось чего?

— Поговорить надо, — не очень дружелюбно ответил Кунгуров.

Мгновенно прикинув в уме, для какого разговора мог явиться один из зачинщиков нежданной смуты, налетевшей на Сотниково, Ёлкин съежился, зачастил заискивающе и просительно:

— Ты, Андрюха, не горячись. Я ж не по своей воле Ивана-то Балахонова в каталажку отводил. Сам понимашь, по указке урядниковой. А как не подчиниться? Семья ить, детишки. И вообче, я, можа сказать, самая распоследняя спица в ихней колеснице. Ничем я перед тобой и другими маньчжурцами не провинился. Так что не горячись.

Андрей досадливо перебил его:

— Не к тебе я, к Настасье Калиновне.

Терентий озадаченно выпятил челюсть, зыркнул на жену, которая, сидя за прялкой, без особого любопытства поглядывала на них.

— О чем с ей говорить-то? — изумился Терентий.

— Ладно тебе соваться, — подала голос Настасья. — Проходи, Андрей. Че хотел-то?

— Мать говорила, ты Степку Зыкова в тот вечер, когда полесовщика убили, видела?

Ёлкин суматошно воскликнул, потрясая козлиной бородкой:

— Ниче она не видела! Ты, Андрюха, баб не слухай, они че попало буровят! Такое уж ихнее племя зловредное.

Недовольно посмотрев на Терентия, Кунгуров перевел взгляд на потупившуюся Настасью:

— Так видела Степку?

Та покосилась на мужа, за спиной гостя грозящего жилистым кулаком, подняла глаза на Андрея:

— Видела.

Ёлкин не выдержал:

— Че ты видела? У вас же, у баб, все не как у людей! Все вверх тормашками! Мозги-т куриные. Не слухай ты ее, Андрюха. Давай лучше очищенной примем.

Не обращая на него внимания, Кунгуров спросил:

— Где ты Степку видела?

Досадливо махнув рукой, Терентий уселся на лавку и отвернулся, показывая всем своим видом, что происходящее его совершенно не касается.

— Я от Марфы Туркиной шла, затемно ужо. Венька у них весь вечер пропадал, вот за ним и пошла. А ен сидит, слушает, как Филимон байки про войну рассказывает. Еле уволокла.

— Ходишь к кому попало и пацана пускаш, — буркнул Терентий, не поворачивая головы.

— Идем мы с Венькой, — продолжала Настасья. — Пуржит. Гляжу, на дороге, там где тропка к проруби, дровни чьи-то стоят, а никого нет. Ну, стоят и стоят. Пошли дальше. Ужо в проулок свертать стали, те дровни нас и обогнали.

— Ну и че? — выставил вперед длинную руку Ёлкин. — Ниче ж не видала, а туды же! Одно слово — бестолочь! Брось ты энто дало, Андрюха! Че с нее возьмешь?

Настасья поджала губы. Помолчав, проговорила:

— В дровнях Степка сидел.

— И куда он поехал?

— Да к церкви, я еще удивилась, че энто он не домой, — развела руками Настасья.

Кунгуров задумался, потом уточнил:

— Так ты не видела, куда Степка ходил?

— Да мне ни к чему, — протянула Настасья.

— К речке он ходил! — раздался звонкий мальчишеский голос.

Андрей обернулся и увидел торчащую из-за занавески лопоухую головенку старшего сына Ёлкиных, Веньки. Терентий, подскочив, кинулся к печи:

— Я те!

Венька тут же скрылся за занавеской и уже оттуда добавил:

— Я от мамки отстал, смотрю, дядька Степан по тропке от проруби идет.

— Цыц, сказал! — прошипел Терентий, пытаясь дотянуться до сына. — Ухи оборву!

— Папанька, больше не буду! — пискнул тот, забиваясь подальше.

Ёлкин в торопях неловко поставил ногу на лавку, но она опрокинулась. Загремели, падая на пол, чугуны. Потирая ушибленную лодыжку, Терентий обиженно ругнулся:

— У-у! В рогу ногу!

Чтобы не прыснуть со смеху, Настасья принялась разглядывать узелок на пряже. Андрей тоже подавил улыбку, натянул шапку:

— Прощевайте…

Торопливо проводив гостя, Терентий захлопнул дверь и крикнул жене:

— Трекало! Башки когда-нибудь через тебя лишусь!

На следующее утро Андрей Кунгуров поделился своими подозрениями с Павлом Ждановым. Тот поправил пустой рукав и задумчиво почесал в затылке:

— Так-то оно так… Вот токмо в толк не возьму. Ну какой хрен Зыковым самовольно рубить? Деньги у них есть, да и порубочный они всегда у Шванка купят… Даже застукай Татаркин Степку, что ж не договорились бы? До мзды Татарник всегда охочь был.

— А если не Степка, то кто?

Жданов попытался свернуть самокрутку. Андрей пришел на помощь:

— Давай кисет…

Горько усмехнувшись, Жданов протянул ему кисет и клочок бумаги:

— Вот, с куревом и то не управлюсь. Вроде одну только руку потерял, а уже не мужик. Вроде как половинка мужика…

Затянувшись едкой махрой, рассудил:

— Я так полагаю, могли объездчика и наши порешить. Больно уж он всем надоел. Дыхнуть не давал.

— Но я ведь со всеми говорил, — насупился Кунгуров. — Неужели бы мне да сказали?

— Щас! — хмыкнул Жданов. — Держи карман шире! Парень ты ничего, тебя многие уважают. Только пораскинь мозгами, кому это хочется на каторгу?

Глава вторая
ЖИЗНЬ ПО МАНИФЕСТУ

1

На худощавого железнодорожника Петр обратил внимание лишь в тот момент, когда железнодорожник, стрельнув по сторонам глазами, неожиданно нырнул в калитку жандармской явки, занятой сейчас унтер-офицером дополнительного штата Мышанкиным.

Петр удивился. Он совсем было собрался прокрасться поближе к окну, но калитка приоткрылась и оттуда выглянул Мышанкин. Убедился, что улица пуста, постоял еще с минуту и осторожно прикрыл за собой калитку. Только тогда Петр отлепился от серого забора и удвоил внимание.

Железнодорожник вышел из дома нескоро. Петр успел замерзнуть, дожидаясь его, и чуть ли не обрадовался, когда тот появился. Опасливо оглядываясь, железнодорожник направился к станции, но у церкви свернул направо и пошел, не останавливаясь, к паровозному депо.

В депо Петр сразу метнулся за паровоз, пригнанный для ремонта; надеялся из-за паровоза лучше рассмотреть незнакомого железнодорожника, но ему повезло — возле паровоза в замасленной спецовке стоял Буланкин. Курил, выпятив свою крупную нижнюю губу.

— Не знаешь, кто это?

Буланкин хмыкнул:

— Тот, что ли, который к мойке идет?

— Ну да.

Буланкин удивленно пожал плечами:

— Че ж не знать? Стасик это, наш машинист. Еще недавно помощником ездил, вот перевели. А че?

— Хорошо его знаешь?

— Да как «хорошо»? Ну, парень, как парень.

— В организации состоит?

— На кружке встречал, а в группе ли он, не знаю. Но вроде нашей веры парень.

— Православный, что ли?

Буланкин обиделся:

— Шуткуешь? Я ж для конспирации.

— Да ладно, — усмехнулся Петр.

— Я тебе говорю, свой парень. В стачке участвовал, с нашими общается.

— А по характеру?

— Да какой характер? Я ж его знаю так… Здоровкаемся, вот и все. Однако мужики о нем хорошо отзываются. Не вертопрах, старательный, перед начальством хвостом не крутит. Вышел в машинисты, дом купил.

— Скопидомничает небось?

Буланкин задумался, повел крупным носом:

— Да с какой стороны посмотреть… Может, скопидомничает, а может, копейке счет знает. У меня вот, к примеру, гроша ломаного за душой нет, а хорошо ли это? Вот заболею или помру — что семье делать. У меня семеро по лавкам… А Стасику проще, холостой он. И с денежками бережлив… И спросил:

— А ты че им интересуешься?

Петр ответил уклончиво:

— Да так… Надо для одного дела. Ты, Иван, о моем интересе сильно не распространяйся.

— Понимаю.

К Тимофею Соколову Петр пришел, когда тот уже собирался ложиться.

— Ну, что там?

Не раздеваясь, Петр опустился на табурет и рассказал о подозрительном машинисте по имени Стасик. Соколов слушал, пощипывал свои татарские усики и на глазах мрачнел.

— Да-а-а… — наконец протянул он. — Сведения не из приятных. Надо ставить в известность комитет, серьезная история. А вам всем придется усилить наблюдение за жандармской явкой.

— Надо бы о Стасике разузнать побольше.

— Соколов взъерошил коротко стриженные волосы, прищурился на отблески огня, вырывающиеся из печи:

— Разузнаем… Все разузнаем. Думаю, власти, зная о приближении войск Меллера-Закомельского, хотят нанести нам мощный удар.

— А вы что-нибудь выяснили? — поинтересовался Белов.

Соколов покачал головой:

— По другим местам вроде чисто… Вполне возможно, что, этот ваш Стасик — единственный провокатор… Впрочем, — невесело усмехнулся он, — и единственного вполне достаточно.

Он поднялся:

— Да ладно, черт с ним! Разберемся. Садись, выпей чаю.

— Не откажусь, — согласился Петр.

Соколов наполнил стаканы.

— Грейся.

Потягивая крепкий чай, Петр скосил глаза:

— Что там слышно из Красноярска?

— Вот оттуда ничего хорошего не доносят. Город запружен войсками. Рабочих и железнодорожный батальон загнали в деповские мастерские, отрезали от всего мира. Ни питья, ни еды. А потом обстреляли из винтовок и пулеметов.

Помолчав, Соколов потянулся к кисету. Петр молчания не прерывал.

— Ну, понятно, наши отстреливались, — наконец проговорил Соколов и с горечью добавил: — Да только что сравнивать? Заставили прекратить сопротивление, всех покидали в тюрьму…

— Сволочи! — негромко бросил Петр. — Залили Россию кровью и до Сибири добрались.

— Чита еще держится.

— Держаться-то держится, только так похоже, что Меллер и Ренненкампф договорились, именно в Чите встретиться.

— Ладно, посмотрим. Пусть Меллер еще у нас повоюет.

Соколов поднял на Петра встревоженный усталый взгляд:

— В ближайшее время придется уходить в подполье. Замереть, притихнуть. Дождемся момента…

Он не стал продолжать. Взгляд его вдруг переменился, стал жестким.

— Главное сейчас — даже не это.

— Ну? — поторопил его Петр.

— Главное сейчас — помешать Леонтовичу. Лишить ротмистра глаз и ушей. Понимаешь, о чем я?

— Конечно, — кивнул Белов. — Этим и займемся.

2

Ожидая урядника, Платон Архипович просматривал доставленные накануне циркуляры уездного полицейского управления, невесело покряхтывал, покачивал головой.

— Притащил, ваше благородие! — отрапортовал Саломатов, появляясь в дверях кабинета.

Збитнев сочувственно оглядел помощника, все еще красующегося синяками, и благодушно поблагодарил:

— Спасибо за службу, братец. Ступай домой, отдохни.

— И то верно, ваше благородие, пойду. Бок че-то побаливает, дышать затруднительно. Урядник уже потянулся к дверной ручке, когда Збитнев все тем же благодушным тоном поинтересовался:

— Револьвер не обнаружился?

— Все сугробы облазил, — угрюмо обернулся Саломатов. — Видать, кто-то прибрал.

— Плохо, — как бы про себя произнес Платон Архипович, затем громче добавил: — Федор Донатович, давай-ка сюда зыковского работника, а потом — отдыхать…

— Слушаюсь, — необычным для него тусклым голосом ответил урядник, вышел в коридор и позвал: — Кондратий, их благородие требуют.

Давно хлопнула за урядником входная дверь, простучали по ступеням крыльца подкованные сапоги, а Платон Архипович все смотрел на замершего перед ним в неудобной позе работника Зыковых. На заспанном лице Кондратия появилась тревога и, чтобы скрыть это от пристава, он понурил лохматую голову и продолжал стоять, не смея пошевелиться.

Будто выйдя из забытья, Збитнев с деланным восторгом протянул:

— Вот ты какой, Кондратий!..

Кондратий исподтишка покосился на пристава; не зная, что сказать и как реагировать на подобное восклицание, промолчал.

— А мне говорят — Кондратий да Кондратий… — словно впервые видит его, проговорил пристав.

— Че «Кондратий»? — наконец решился тот.

— Че, че — передразнил Платон Архипович. — Говорят, самый главный бунтовщик в селе. Мужиков мутишь, против царя и веры речи ведешь.

Работник опешил. Он старался никогда ни во что не ввязываться, ревностно служил хозяевам, а в последнее время вообще не выходил со двора, боясь оказаться замешанным в каких-нибудь беспорядках.

Нагнав на себя суровость, Збитнев рыкнул:

— В тюрьму захотел? На каторгу? Ишь, какой сельский пролетарий выискался! Сгною!

У Кондратия задрожали колени. Шмыгнув носом, он пролепетал:

— Вы че, ваше благородие?

— А ниче! Сгною — и все дела! — прикрикнул становой.

— Дык… Ни сном, ни духом, — простонал Кондратий и, сгорбившись, рухнул на колени: — Пощадите!..

Платон Архипович подошел к нему вплотную, задумчиво произнес:

— Пощадить?.. А зачем?..

— Дык, невиноватый я!

— Это как сказать… Тебе кажется, что невиноватый, а по мне, так ты самый, что ни на есть злодейский мужик в Сотниково.

Глаза работника расширились от ужаса:

— Я-я-я?!

— Да, ты, — уставшим голосом сказал Платон Архипович и вернулся за стол. — Выкладывай, как объездчика жизни лишил. Или и тут отпираться будешь?

Кондратий судорожно сглотнул и тихо заплакал.

— Будет тебе, — скривился Збитнев. — Умей ответить за содеянное, коли натворил. Не будь бабой. — Ведь рубили же вы с Зыковыми лес у оврага?

— Рубили.

— Ну, вот. Хоть здесь правду сказал, — удовлетворенно хмыкнул Платон Архипович. — Сколько хлыстов заготовили?

— Тридцать…

— Не врешь, — подтвердил пристав и грозно спросил: — Почему больше, чем по порубочному билету полагается.

— Маркела Ипатич так наказал.

Отвечал Кондратий, не поднимая головы, но Збитневу и не надо было видеть его глаз. Он понимал, что нагнал на работника достаточно страху и тот теперь расскажет все, о чем знает.

— С кем рубил? — уже мягче поинтересовался Збитнев.

— Со Степкой.

— Опять не врешь, — похвалил Платон Архипович. — А чего Степка один в лес поехал?

— Кады? — осмелился посмотреть на него Кондратий.

— Кады, кады… Когда Татаркина нашли мертвым.

— Разведать, не сперли ли хлысты. Хотели на другу ночь вывозить.

— А ты, Кондратий, умный мужик, — дружелюбно улыбнулся Платон Архипович.

— Кумекам маненько, — подобострастно хихикнул работник, вытирая кулаком слезы.

— Вот и скумекай, куда Степкины рукавицы делись.

— Потерял, должно, где-то. Без их из лесу вернулся. Руки, как морковки.

— А топор? — навис над столом Збитнев.

— Тоже пропал, — озадаченно проговорил Кондратий.

Збитнев поморщился:

— Будет тебе на коленях-то. Вставай.

— Спасибо, ваше благородие, — распрямляясь, поблагодарил Кондратий.

— Дровни, на которых Степка приехал, никуда не делись? — насмешливо вскинул щетинистые брови становой пристав.

— Хе-хе… Куды ж они денутся? В повети, — облегченно шмыгая носом, ответил Кондратий.

Пристав снова вышел из-за стола, прошелся по кабинету, остановился перед работником. Постояв в раздумьи, велел:

— Под любым предлогом возьми те дровни и приезжай сюда. Хозяевам — ни гугу!

Решивший, что все страхи позади, Кондратий облегченно вздохнул. Збитнев задержал на нем тяжелый взгляд:

— Жду здесь.

Ждать приставу пришлось довольно долго.

Наконец в дверь просунулась лохматая голова Кондратия:

— Тута они, на задах поставил.

— Молодец.

— Дык еле-еле управился, — с бахвальством посетовал работник Зыковых. — Подвезло, что Лобанов опеть к Маркеле Ипатичу насчет свадьбы пришел. Вот и удалось вывернуться.

Выйдя на улицу, Платон Архипович неторопливо обошел присутствие и приблизился к саням.

— Точно, те самые? Без вранья?

— Ага, — заговорщически подтвердил Кондратий. — Самые они…

Пристав склонился, не снимая перчаток, аккуратно разгреб солому, вгляделся.

Снова раздвинул солому. И так, вершок за вершком обследовал все дровни. Обнаружив на одной из досок едва заметные бурые пятнышки, удовлетворенно помычал, подозвал Кондратия:

— Засвидетельствуй-ка, братец.

Тот поспешно перегнулся пополам, вперил испуганный взгляд в замерзшие следы:

— Кровушка…

— Вот именно.

Платон Архипович подал ему полтинник, с металлом в голосе наказал:

— Ни-ко-му! Если что — живо на каторгу отправлю! Уразумел?

— Не сумлевайтесь, ваше благородие, — поспешно заверил Кондратий и, уловив повелительный кивок пристава, ухватил лошадь за уздцы.

3

Не глядя по сторонам, Збитнев шел по улице к дому Зыковых.

Он обдумывал предстоящую беседу с Маркелом Ипатьевичем, и от этого его лицо время от времени растягивалось в язвительной и ублаготворенной ухмылке. Платон Архипович не сразу расслышал натужный шепот:

— Ваше благородие!..

Пристав остановился.

— Ваше благородие!..

Только теперь пристав заметил, что калитка дома Ёлкина чуть приоткрыта и оттуда на него таращится Терентий. Сведя брови, пристав хотел прикрикнуть на крестьянина, но тот умоляюще приложил костлявый палец к бледным губам.

— В чем дело? — тоже невольно переходя на шепот, спросил пристав.

Состроив трагическую мину, Терентий просипел:

— Ради Христа, зайдите, ваше благородие!

Пристав заколебался, досадуя на придурковатую таинственность, вынуждающую отзываться на приглашение, однако во всей долговязой фигуре Ёлкина было столько мольбы, что Платон Архипович переборол себя и зашел во двор.

— Ну?

Терентий навалился на калитку, словно во двор с минуты на минуту могли ворваться неизвестные враги и стянул треух.

— Ну? — нетерпеливо повторил Збитнев.

— Не знаю, как и начать, — замялся Терентий, но под взглядом пристава торопливо выпалил: — Мужики лес рубить собираются! Кабинетский… Прямо завтра и собираются.

— Откуда знаешь? — насупился Збитнев.

— Самолично слыхал, как Аверкий Бодунов о том сговаривался.

— С кем же он сговаривался?

— С Мышковым, с Птицыным, с Игнатом Вихровым, — загибая пальцы, принялся перечислять Терентий.

Збитнев прервал:

— Когда собираются?

— Я же говорю, завтра! Поутру!

— Куда именно? — подкрутил рыжеватый ус Платон Архипович.

— К оврагу, — преданно вздохнул Ёлкин. — Они обыкновенно там рубят. Место удобное.

— Обнакновенно, говоришь? — улыбнулся пристав. — Стало быть, и ты там бывал?

Ёлкин поперхнулся, отвел глаза, Збитнев успокаивающе похлопал его по плечу, констатировал:

— Бывал…

Терентий хотел возразить, но понял, что пристав видит его насквозь, и еще ниже опустил голову.

— Что же ты, братец, сразу не сообщил? — укоризненно произнес Збитнев. — А если бы я здесь не проходил? Тогда как?

— Можа, урядник бы прошел али батюшка, — ответил Ёлкин, который уже несколько часов толкался во дворе, прислушиваясь к доносящимся с улицы шагам.

— Ну, а если бы не прошли?

Втянув голову в плечи, Терентий признался:

— Боязно, ваше благородие. Ить мужики прознают, голову, как петуху, отчекрыжут. А у меня ить семья, детишки.

— Спасибо, крестьянин Ёлкин.

Выйдя со двора, пристав передумал идти к Зыковым, решив, что это всегда успеется, и спустя полчаса впряженная в легкую кошевку резвая лошадь уже вывезла его за околицу Сотниково.

Помощник управляющего кабинетским имением Шванк встретил принесенное Збитневым известие со свойственным ему безразличием:

— Ну-ну, значит, и у нас начинается. Как говорится, не минула чаша сия.

Немного досадуя на сухость Шванка, Збитнев сложил руки на затянутом в мундир упругом животе, поинтересовался:

— Что же вы намерены предпринять?

Восково-желтое лицо помощника управляющего осталось все таким же беспристрастным:

— Задержать порубщиков. С вашей помощью, естественно.

— Увы, — развел руками Платон Архипович. — Ничем не смогу выручить. Сам занят, а урядник плохо себя чувствует.

Сухая кожа на лбу Шванка задумчиво сморщилась. Через секунду он ответил:

— Я не в претензии. Сами справимся. А вы, значит, не хотите рисковать?

Платон Архипович свел брови.

— Остерегаюсь, любезный Максимилиан Пирсович. Берегу себя для будущих дней.

На лице помощника управляющего заиграло подобие улыбки:

— Испугались инцидента с Завьяловым?

Пристав удивился, он никак не думал, что Шванку известно содержание циркуляра, полученного самим приставом только сегодня утром. Но виду он не показал. Деланно удивился:

— А что случилось с подполковником Завьяловым? Вы, наверное, имеете в виду помощника начальника губернского жандармского управления?

— Вот именно, — коротко кивнул Шванк. — Неужели вы ничего не слышали?

— Уверяю вас!

— Бийские мещане вместе с крестьянами и нижними чинами запаса на сотнях подвод выезжали в боры и нещадно рубили.

Распространялись тысячи листовок подстрекающего характера. Подполковник Завьялов прибыл в Бийск и сразу арестовал трех зачинщиков беспорядков.

— И что же дальше? — спросил Платон Архипович, хотя был прекрасно осведомлен о происшедшем.

— Тысячная толпа освободила арестованных из тюремного замка, пронесла на руках через весь город, а потом выволокли на улицу Завьялова, сорвали погоны, сломали шашку и… — Шванк сделал паузу, посмотрел на собеседника и все так же беспристрастно продолжил: — И угостив табуретом по голове, в повозке, украшенной метлой, провезли по улицам.

Платон Архипович огорченно покачал головой:

— Ай-ай-ай…

Шванк кисло улыбнулся:

— В цивилизованной стране подобное просто невозможно.

— Вы бесконечно правы, Максимилиан Пирсович, — согласился Збитнев, сдерживая нарастающую ярость и твердо решив при случае наступить Шванку на ногу. В фигуральном смысле, разумеется. Он поднялся, опустил подбородок на грудь:

— Честь имею.

4

Еще до рассвета с десяток крестьянских саней выехали из Сотниково и молчаливой вереницей потянулись вдоль берега Ини. Оказавшись в бору, мужики сбросили с себя оцепенение, стали перекликаться нарочито бодрыми голосами.

— Эй, Аверкий! Че шапку снял, лес спалишь! — хохотнул Василий Птицын.

— Спотел чегой-то! — повернулся рыжий Аверкий.

— Со страху, поди? — поддержал Птицына Игнат Вихров, поудобнее устраиваясь в дровнях. — Эй, Сидор! Дрыхнешь, что ль?

Мышков, услышав свое имя, отвернул высокий воротник полушубка:

— Морокую…

— Об чем? — заинтересованно приподнялся в санях Егор Косточкин, вдовый сорокалетний мужик из старожильцев.

— Дык, дело-то нешуточное затеяли. Энто ж не ночью тайком рубить. В открытую идем, — ответил Мышков.

Вихров большим пальцем зажал ноздрю, шумно высморкался в снег. Лихо сдвинув шапку на затылок, ободряюще воскликнул:

— Вся округа лес валит! Таперя все угодья наши!

— Аверкий, че Гошка-то Фатеев не поехал? — спросил Птицын.

— Сперва говорил, будто медвежья болесть прихватила, — ухмыльнулся Бодунов. — А потом речь про приговор завел. Пока, говорит, на сходе всем миром не решат кабинетский лес рубить, не поеду. Я так полагаю, Андрюха Кунгуров с Пашкой Ждановым дурость затеяли с энтим приговором. Че ждать, пока рак на горе свистнет!

— А как полесовщики нагрянут? — не меняя позы, подал голос Сидор Мышков.

Вихров осклабился в густую черную бороду, вытащил из-под соломы берданку, потряс ею в воздухе:

— Есть чем встретить!

— Шибко-то ружьишком не махай, спрячь, — укорил Косточкин. — Так и до греха недалеко.

Птицын подхлестнул лошаденку, беззаботно ухмыльнулся:

— Греха бояться — в лес не ходить!

Добравшись до места, крестьяне осмотрелись, поставили дровни так, чтобы в случае необходимости можно было быстро выбраться на просеку, достали топоры. Мышков, всматриваясь в серую хмарь бора, негромко проговорил:

— Тут где-то Татаркина порешили…

В повисшей тишине слова прозвучали неожиданно отчетливо, и мужикам стало не по себе. Задрав голову, Аверкий глянул на верхушки сосен, слабо освещенные осторожно пробравшимися вдоль оврага первыми лучами солнца. Нарочито весело, чтобы ободрить остальных, он проговорил:

— Погодка-то! Подстать!

Мужики стояли по колено в снегу и не решались двинуться. Даже Игнат Вихров погасив едкую улыбку, настороженно примолк. Аверкий обвел односельчан взглядом, стянул рукавицы, глубоко вздохнул, перекрестился широко и основательно. Затем, поплевав на ладони, с хмурой серьезностью кивнул:

— Ну, робяты, с Богом!

Деловито прикидывая в уме, на что сгодится та или иная лесина, крестьяне молчаливо разбрелись.

Игнат Вихров выбрал сосну потолще, сгодится сменить подгнившие столбы в амбаре. Выбрав, постоял возле, провел ладонью по бугристой коре, сунул рукавицы за кушак, отступил и, прищурившись, зычно ахнул, вонзая топор. Дерево отозвалось сухим каменистым звоном.

Со всех сторон послышались сначала робкие, как бы испытующие, а потом все более веселые и разухабистые удары топоров. С затаенным шелестом покачнулись, обсыпая снегом, строевые сосны и, вздымая белую пыль, рухнули, огласив бор треском ломающихся сучьев.

— Поберегись!

— Пошла родимая! Отскочь!

Расслышав грохот падающих деревьев, четверо объездчиков лесной стражи, посланные помощником управляющего кабинетским имением для предотвращения самовольных порубок, пришпорили лошадей, которые и без того напрягали все силы в беге по рыхлому и вязкому, как песок, снегу.

Ярцев, назначенный Шванком старшим, обернулся к остальным:

— Санный след!

Объездчики еще ниже склонились к гривам лошадей; обгоняя один другого, устремились к просеке.

Первым заметил приближающихся всадников Василий Птицын. Отбросив упавшую на глаза слипшуюся прядь волос, он замер с широко расставленными ногами, крикнул сорвавшимся голосом:

— Полесовщики!

И хотя крестьяне были поглощены работой, их головы разом повернулись. Все это время каждый ожидал и был внутренне готов в любой момент услышать тревожный возглас. Спины медленно распрямлялись, пальцы сильнее впивались в отполированные за долгие годы шершавыми руками топорища.

Стихло.

Постанывал растревоженный бор. Покачивались, роняя остатки снежных шапок, колыхающиеся деревья. Удушливо всхрапывали лошади лесной стражи.

Остановившись шагах в двадцати от порубщиков, объездчики неторопливо спешились. Понимая, что разговор предстоит трудный и долгий, Ярцев выжидал, медлительно привязывая лошадь к молоденькой сосне. Остальные молча смотрели на мужиков, незаметно для смелости касаясь локтями винтовок, висевших за спиной.

Наконец Ярцев поднял голову и, стоя вполоборота к крестьянам, сурово проронил:

— Рубите?

— Рубим! — с вызовом шагнул навстречу Игнат Вихров. — Нельзя, что ль?

Выдержав его взгляд, свирепея, но стараясь не показывать этого, Ярцев с язвительной рассудительностью произнес:

— Почему же? Рубите, коль порубочные билеты выкупили.

— А коли нет? — так же язвительно, но с угрозой произнес Игнат.

— Тогда худо вам, робяты, придется, — отдирая с усов намерзшие сосульки, негромко проронил Ярцев. И вдруг сорвался, рявкнул в голос: — Худо!

Этого оказалось достаточно, чтобы мужики, загудев, разом сгрудились вокруг Вихрова. Рыжий Аверкий, перекрывая гомон, надсадно выкрикнул:

— Не пужай! Как бы самому не пришлось в кусты прыгать!

Мужики нервно хохотнули.

Скинув с плеча бердану, Ярцев взял ее наперевес. Остальные объездчики тоже потянули винтовки из-за спин.

Насупившись, мужики поудобнее перехватили топоры. Их глаза сузились, отмеряя расстояние, отделяющее их от полесовщиков. Косточкин, старожилец, выступил вперед, заговорил примирительно, даже чуть заискивая:

— Мы ить не так, не с бухты-барахты. Мы ить по закону. Ить в манихвесте царском свобода всем дадена. Разве не слыхали, Сергей Флегонтыч, что царь-батюшка отказался от своих имениев? Стало быть, о нас заботу проявил, потому как нужды наши добрым сердцем учуял. Разрешено таперя, господа полесовщики, лес брать кому скоко надобно. Мы ить не ради забавы, не обогатиться желам, а чтобы, значица, по миру не пойти. Сами понимаете, никак невозможно крестьянину без лесу. А купить нам не на что.

Ярцев невежливо осадил:

— Ну ты и разговорился! Кидайте топоры в сани, грузите хлысты, сами на своих одрах и повезете в усадьбу. Шванк вам все про ваши свободы растолкует.

Объездчики негромко засмеялись, оценив шутку Ярцева.

Рыжий Аверкий, моргнув, не поверил было, а потом, озлясь, выбросил перед собой руку, а другой стукнул по сгибу локтя:

— А энтого не хошъ! «Грузите»!

Лицо объездчика исказила ярость. Резко вскинув приклад, он попытался дотянуться им до Бодунова, но тот уверился и, осклабившись, повторил жест:

— Накось!

— Ах ты!.. — задохнулся Ярцев гневно.

Видя, что он вскидывает винтовку, целясь в Бодунова, Игнат Вихров, прячась за спинами мужиков, метнулся к дровням и нашарил под соломой липкий от мороза ствол своей берданки.

Бодунов отступил.

— Сдрейфил? — презрительно сплюнул Ярцев.

— Ага… — странно клонясь, будто хотел упасть на колени, выдохнул Бодунов.

Объездчики так и решили: испужался мужик на колени сейчас хлопнется, но в последний момент Аверкий неожиданно распрямился, прыгнул на Ярцева и сбил его с ног. Ухватившись за оружие, оба покатились по сугробу, и Егор Косточкин бросился к ним, может, желая разнять, но кто-то из полесовщиков не выдержал и почти машинально нажал на спусковой крючок.

Звук выстрела хлестко разнесся в затихшем бору. Изумленно раскрыв глаза, Косточкин покачнулся, схватился руками за живот, потом медленно, ни на кого не глядя, поднес левую руку к глазам.

— Кровь, — выдохнул он, и лицо его искривилось.

Побелев, все так же с открытыми глазами, он рухнул на снег.

Мужики и объездчики завороженно уставились на темнеющий под Косточкиным снег.

— Кровь… — выдохнул он еще раз.

Все разом подняли, глаза на объездчика, чей выстрел все еще эхом катился над Инюшенским бором. Не выдержав общего молчания, весь в ужасе от содеянного, объездчик рванулся к лошади, вскочил в седло и ожег лошадь нагайкой.

— Пошла-а-а!..

Лошадь рванула, взметывая из-под копыт снег.

— Гнида! — заорал на весь бор Игнат Вихров и, не целясь, выстрелил из берданы в сторону удаляющегося объездчика.

Ярцев, отпихнул опешившего Бодунова, вскочил и бросился бежать, утопая в снегу. Другие объездчики рванули следом за ним. Но их никто не преследовал.

Бережно уложив Косточкина на дровни, мужики прикрыли его тулупом. Он даже не стонал, только дышал тяжело, хрипло. Аверкий, привязав свою лошадь к саням Косточкина, понурившись проговорил:

— По домам, что ли?

Не понимая, как нелепо звучат его слова, Васька Птицын оторопело развел руками:

— Это как же?.. А хлысты?..

— Пусть ими Шванк подавится.

Вихров сплюнул под ноги и бросился в сани.

— Пшла!

Безмолвной вереницей крестьянский пустой обоз потянулся назад в Сотниково.

Все молчали. Бор постепенно редел, становилось светлее, будто выезжали из ранней ночи, из непрошеной тьмы.

— Пошла!.. Пошла!..

Только эти крики и скрип полозьев нарушали тишину.

А когда лошади вытянули сани к обрывистому берегу реки, на разлив снежный, широкий, глаза мужиков прямо заслезились от слепящей глухой белизны.

5

Охваченный послеобеденной дремой, учитель Симантовскии лежал на диване. Глаза его высветлила скука. Не хотелось ни о чем думать. Даже сны в последнее время ему не снились. А может, снились, но он о них не помнил.

Заслышав на крыльце топот, Симантовский лениво вздохнул. Кто еще там приперся?

Хмурые физиономии ввалившихся в дом мужиков Симантовского не успокоили. Поднявшись наконец с дивана, он растерянно оглядел вошедших:

— Чем могу?..

Сидор Мышков, теребя в руках шапку, поклонился и ответил за всех:

— Извиняйте, господин учитель, что энтакой гурьбой заявились. За советом мы. Вы как есть человек образованный и к мужикам понятие имеете… не откажите.

Распрямив узкую спину, Симантовский слабо улыбнулся:

— Милости прошу. Проходите. Всегда готов послужить народу. Всегда.

Мужики шумно отрясали снег с пимов, смущаясь, сгрудились у порога. Симантовский уже увереннее улыбнулся:

— Проходите, ради бога, рассаживайтесь.

Еще больше смущаясь, подкашливая, не зная куда спрятать неуклюжие руки, мужики расселись кто на диване, кто на стуле, а кто на принесенной из кухни лавке. Устроились наконец. Устремили смущенные взгляды на чуть порозовевшее лицо учителя. Тот, оперевшись на стол заложенными за спину руками, в задумчивости покусывал нижнюю губу. Казалось, даже набрякшие под глазами мешки стали меньше, разгладились протянувшиеся от крыльев носа к углам рта морщины.

Видя, что крестьяне продолжают молчать, он изобразил внимание:

— Чем могу служить?

Аверкий ткнул Мышкова локтем. Сидор покосился и провел ладонью по волосам, потом, испытывая неловкость от того, что приходится говорить сидя, в то время как господин учитель стоит, сказал:

— Мы, значица, посоветоваться…

— Относительно лесу, — поддакнул Василий Птицын. — Антиресуемся, чья же все-таки правда? Кабинетских али наша? По манихвесту, стало быть…

— Там ить о свободах говорится, — вставил Аверкий.

Симантовский обхватил подбородок длинными пальцами, размышляя, как вести себя с крестьянами, насколько сейчас опасен становой пристав и что будет, если оттолкнуть мужиков. Прикинув, что всегда может оправдаться перед полицией, сославшись на недалекость, свойственную сибирскому крестьянину, он счел весьма забавным подлить немного масла в разгорающийся огонь.

— Действительно, под давлением народа, возмущенного несправедливым своим положением, Николай Второй был вынужден даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах подлинной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний, союзов…

Аверкий повернулся к односельчанам:

— Че я вам говорил? Раз свобода, значица, лесом таперя мир распоряжается.

— Ага, видали мы седня энту свободу, — угрюмо заметил Игнат Вихров, запустив пальцы в бороду.

Симантовский подался к нему, заботливо осведомился:

— Что-нибудь случилось?

— Случилось, — буркнул Вихров. — Объездчики Косточкину брюхо наизнанку вывернули. Из берданы…

От этой его угрюмости Симантовский и в самом деле встревожился, торопливо отвел взгляд, посмотрел на Мышкова, которого знал как спокойного и рассудительного крестьянина:

— Не совсем понимаю?..

Сидор тяжело вздохнул, пояснил, с трудом роняя слова:

— Поехали мы седня в кабинетский бор хлыстов нарубить, совсем измаялись без лесу-то. Анбар ли починить, заплот подладить. А взять негде.

— Энто точно, — грустно подтвердил Птицын.

— Ну, так вот… — продолжил Сидор. — Рубим себе, никого не трогаем. А тут, как на грех, полесовщики налетели. Вот и подстрелили Егорку Косточкина… А у его пятеро малолетков да теща-старуха…

Аверкий почесал рыжую голову; чувствуя вину в том, что подбил мужиков на порубку, уныло проронил:

— Кончится таперя Егорка.

Озабоченно крутнув шеей, Симантовский с придыханием спросил:

— За фельдшером послали?

— Послать послали, токмо че он сделает? Кишки-то мы, почитай, со снега сгребали, — ответил Аверкий и, вяло махнув рукой, добавил: — Кончится таперя Егорка…

Симантовскому стало жутковато, к горлу подступила тошнота.

— Боже мой… Из-за какой-то лесины…

Мужики примолкли. Нарушил молчание Сидор Мышков:

— Господин учитель, старожильцы сказывают, будто в ранешние времена из кабинетских имениев лесок-то задаром отпускали. Али брешут?

Выйдя из забытья, Симантовский уверенно кивнул:

— Абсолютная правда. Дело в том, что еще с прошлого века существует сервитут на отпуск крестьянам строевого и мелкого леса из лесных дач Кабинета.

Мышков приподнялся, извиняющимся тоном проговорил:

— Мы люди темные… С чем энтот… сервитут едят?

— Сервитут? — снисходительно улыбнулся учитель. — Это латинский термин, юридический. Сразу и не соображу, как его попроще растолковать. Одним словом, это право пользования частью чужой собственности. Не всей, а только частью. Вот, например, идете вы по кабинетскому бору. Собираете шишки для самоваров, грибы, ягоды. Вам же никто не препятствует?

— Не-ет, — раздумчиво промычал Мышков. — Полесовщики не цепляются.

— Вот видите! — почти радостно воскликнул Николай Николаевич. — Не цепляются. А почему? Потому что вам предоставлено это право. То бишь, вы имеете сервитут на сбор упомянутых плодов.

Мужикам никогда и в голову не приходило, что можно запретить собирать ягоды, и сказанное учителем показалось занятным. Они принялись удовлетворенно переглядываться, словно каждый хотел сказать другому, что это именно ему первому пришла мысль обратиться за разъяснениями к столь умному и знающему человеку.

Игнат Вихров, все еще хмурясь, спросил:

— Дык давали раньше лес, али нет?

Симантовский торопливо кивнул:

— Безусловно, и в начале сервитут был довольно-таки щедрым. На двор выходило по полсотни хлыстов, по сотне жердей и кольев, да по пяти кубических саженей дров!

Все оживленно загалдели:

— Вот энто да-а!

— Солидно!

— При энтакой жисти и самовольничать — грех!

— И не говори, ноне бы так…

Вихров оборвал повеселевших односельчан:

— Эк вас разнесло! Кады энто было!

Симантовский поддакнул ему, горько улыбнулся, давая понять, что принимает крестьянскую нужду близко к сердцу и негодует вместе с ними.

— К сожалению, это действительно было давно. Теперь отпуск леса в таком количестве стал пределом мечтаний народа.

— Хе, в таком! — брякнул Аверкий Бодунов. — Хоть бы в треть такого.

Добродушное лицо Мышкова погрустнело:

— В соседнем имении в прошлом годе по два хлыста да по десять жердей выделили. А у нас так уже третий год ни шиша не дают, хоть тресни. Шванка говорит, закон такой вышел, чтоб вообче за так не давать лесу.

— Врет немчура! — уверенно заявил Игнат Вихров. — Не могет быть, чтоб в одном имении давали, а в другом крестьянину от ворот поворот.

Симантовский помедлил и осторожно возразил:

— Нельзя сказать, что врет… Просто имеет место коллизия между законодательными актами. Помощник управляющего

имением, очевидно, ссылается на закон от одна тысяча восемьсот девяносто девятого года. Этим законом действительно прекращен отпуск леса.

Василий Птицын удивленно ощерился, закрутил головой, словно приглашая остальных в свидетели:

— Че ж энто получается? У соседей нет закону, а у нас он есть? Потешно…

Улыбнувшись поощрительно, Симантовокий проговорил:

— Таковы наши российские законы! Издать-то издадут, а с какого срока он должен начать действовать, указать и запамятуют!

— Раз не указали, значица, и не действует, — рассудительно сказал Сидор, снова задумался, почесал лоб и попросил: — Вы, господин учитель, все-таки растолкуйте нам, темным людям, могем мы лесом кабинетским пользоваться али не могем? Уж не сочтите за труд.

Симантовский быстро прошел к этажерке, отыскал нужную тетрадь, перелистал.

— Я как-то специально занимался этим вопросом. Делал выписки из Лесного устава. — Найдя нужную страницу, прочел вслух: — Статья четыреста девяносто первая гласит: «Все принадлежащие Кабинету, приписанные к горным заводам Алтайским леса, состоят в непосредственном заведывании заводского управления». А статья четыреста девяносто четвертая уточняет: «Все леса, растущие в пространстве занимаемом заводами, приисками, ломками некоторых камней и другими казенными, а также на Алтайских горах, лежащих между Бийской линейною дорогой и китайской границей, принадлежат к ведомству Алтайских заводов».

Мало что понимая из сказанного учителем, крестьяне притихли, засопели, пытаясь разобраться в частоколе мудреных слов. Не обращая внимания на их затруднения и чувствуя внезапный прилив красноречия, Николай Николаевич с жаром воскликнул:

— Казалось бы, положение Лесного устава бесспорно Но… с ним сталкивается другой законодательный акт! Закон от восьмого марта одна тысяча восемьсот шестьдесят первого года! Насколько вам известно, по этому закону населению предоставляется право пользоваться всеми усадебными, пашенными, сенокосными и другими угодьями в размерах, в каких ныне угодья сии в их пользовании состоят! Подчеркиваю, друзья мои! И другими!

Аверкий Бодунов внимательно вперился в учителя, потом озадаченно спросил:

— Энто че ж получается? По синим планам половина Инюшенского бора должна миру принадлежать? Так выходит?

Другие крестьяне, еще пытаясь сообразить, каким манером односельчанин пришел к такому выводу, тоже уставились на Симантовского. Тот кивнул:

— Правильно. При межевании, или, как вы называете, по синим планам эти леса отошли в состав крестьянских дач, то есть миру. А Кабинет наложил на них лапу, оставив вам лишь кустарники, осиновые и березовые колки.

Мужики зароптали.

— Вот сволочи! — выдохнул Вихров

— Че ж энто такая несправедливость вышла? — спросил Мышков.

— Чиновники толкуют закон так, как им выгодно. В данном случае под другими угодьями они подразумевают не весь лес, а лишь худшую его часть, — вздохнул Симантовский, разводя руками.

Николай Николаевич знал, что разъясняет закон весьма произвольно, даже более того — неверно, поскольку государь император никогда не страдал альтруизмом, и отдавать лучшие лесные угодья крестьянам ему не пришло бы в голову. Закон как раз и говорил о том, что сельской общине дозволяется пользоваться лишь кустарниками, осиновыми и березовыми колками, не превышающими пятидесяти десятин в каждой грани. Но Николай Николаевич лишь патетически взмахнул рукой:

— Друзья! Вы имеете право на лес, и вас несправедливо лишают этого права!

Вихров поднялся, напялил шапку, мрачно процедил:

— Ну, мы их…

— Благодарствуйте, господин учитель, — поклонился Мышков.

Симантовский помялся, чуть слышно сказал, сплетя пальцы:

— Вы уж меня не выдавайте. Я вам от всей души… Нехорошо, если до полиции слух дойдет…

— Нетто мы не понимаем? — развел руками Аверкий. — Не сумлевайтесь, молчать будем, как рыбы.

Когда мужики угрюмой толпой покинули квартиру учителя, он ощутил слабость в ногах, опустился на диван, провел ладонью по внезапно взмокшему лбу.

6

Двухэтажный, сложенный из толстых бревен дом на Красноярской, в котором Петр уже несколько дней снимал квартиру под чужой фамилией, походил на картонную коробку из-под обуви, поставленную на попа. Комнаты, и те, что сдавались жильцам, и те, что занимали сами хозяева, были высокие, но тесные и неуютные. А Белову досталась еще и холодная. Видимо, подрядчик, желая потрафить будущему домовладельцу, решил сделать окна на европейский манер. Стекла-то он не пожалел, а вот о крутых сибирских морозах забыл. В комнате Петра, как он ни топил печь, тепла не было.

Соколов поежился, запахнул пальто:

— Прохладненько у тебя.

— Да ничего, я как-то уже привык, — равнодушно ответил Петр.

— Ну, ладно. Мы с тобой, кажется, все обговорили, — поднимаясь со стула, сказал Соколов. — Смотрите за этим Стасиком, глаз не спускайте. По заданию комитета его проверили. Ничего утешительного. С кем ни беседует, у всех стремится выяснить побольше о нашей группе, а недавно, как сообщил один товарищ из паровозников, стал интересоваться, как стать членом организации, от кого это зависит.

На лестнице раздались тяжелые шаги. Тимофей быстро глянул на Белова:

— Кого-нибудь ждешь?

— Нет, — так же быстро шепнул тот.

Тимофей отступил за печь, переложил револьвер из кармана пиджака в пальто. Петр покосился на него, шагнул к двери, в которую уже нетерпеливо стучали.

— Кто? — ровным голосом спросил он.

— Я это! Я!

Распахнув дверь, Петр жестко проговорил:

— Не знаешь, как надо стучать?

Кеха отмахнулся, прошел в комнату, плюхнулся на стул:

— Торопился шибко, вот и забыл, как условились.

— Насколько мне известно, ты, Иннокентий, сейчас должен находиться на Межениновской, — склонился к нему сзади Соколов. — А через два часа тебя должен сменить Петр.

Кеха от неожиданности вздрогнул, резко обернулся и, узнав старшего товарища, разулыбался:

— Испужал!.. Так и заикой остаться недолго.

— В самом деле, почему ушел с поста? — стараясь говорить как можно тише, спросил Петр.

— Так я и объясняю — торопился! — обиделся Кеха. — Прежде-то туда только Мышанкин приходил, а сегодня сам Леонтович пожаловал! А следом этот хлюст заявился.

— Стасик? — переспросил Соколов.

— Ну!

— Почему ты ушел? — нахмурился Петр.

— Почему, почему?! Я же и объясняю! Находиться там, ну никакой возможности нету! Мышанкин, как та лягавая, по улице кренделя выписывает. То туды, то сюды.

— Ну ладно… Это ты правильно… На глаза Мышанкину лучше не попадаться, — раздумчиво заметил Соколов, посмотрел на Петра и добавил: — Сегодня ничего не предпринимайте, а утром я к тебе зайду. Ясно?

Ожидавший нагоняя Кеха облегченно вздохнул и тоже взглянул на Белова, всем своим видом показывая, как тот был неправ в своем недовольстве.

7

— Почему не подготовили список? — Леонтович раздраженно раскурил папиросу, выдохнул дым в лицо агенту. — Я вас предупреждал, сегодня список должен быть у меня. Вам что, Мышанкин не передал мое распоряжение?

Стасик виновато улыбнулся:

— Передал, но…

— Какие могут быть «но»?

Совсем оробев, агент машинально вытер вспотевшие ладони о брюки. Его движение не ускользнуло от ротмистра. Он сухо бросил:

— Ну?

— Я не успел установить все адреса… Трудно узнать сразу… Могу назвать лишь членов стачечного комитета, тех, кто заправлял октябрьской забастовкой на железной дороге…

— Ну, любезный, — высокомерно прервал его Леонтович, — этих я и сам знаю. Вы мне дайте точные записи!

Стасик поежился и развел руками.

— Шляпа! — констатировал Леонтович, обжигая агента взглядом.

— Ваше высокоблагородие, записи у меня имеются, но…

— Опять «но»?

— Так ведь боязно носить их с собой. А ну увидит кто? Смутьяны и так ныне бешеные, вот прямо к каждому присматриваются.

Леонтович закинул ногу на ногу:

— Вы что, спятили? Неужели оставили записи дома? А если вы действительно на подозрении и в ваше отсутствие к вам в квартиру заберутся ваши же «соратники»?.. А?.. Что тогда скажете?..

Стасик глянул на ротмистра с искренним испугом.

— Угадал? Дома оставили?

— Да, — еще более испуганно выдохнул Стасик. — Но как вы могли догадаться?..

— Любезный, я не первый год служу по жандармскому ведомству. Правда, одного я всегда не понимал: почему агенты, как правило, тугоумны и так жадно любят деньги? Ведь вы же ради денег нам служите?

Стасик низко склонил голову.

— Нет, вы, ей-богу, наивный человек… — Ротмистр раздраженно пригладил темные усики. — Решили разбогатеть, а службы от вас — на ломаный грош. Глядя на вас, невольно убедишься, что марксисты кое в чем правы: от каждого по способностям, каждому по труду… Пожалуй, с сегодняшнего дня я начну вас субсидировать именно по этому принципу. Вы мне сведения, я вам деньги. А то вы с нас уже более чем достаточно получили. И в машинисты вас перевели, и домишко вот вы купили… Не слишком ли жирно? Вы не находите?

— Я буду стараться, — еле слышно выдавил Стасик.

— Да уж постарайтесь, — усмехнулся ротмистр. — Через два дня, самое позднее, я должен получить список.

И опять усмехнулся:

— Уверен, записи вы держите дома в комоде, под бельем. Правильно говорю?

— Правильно…

— Так вот, запомните… Под бельем в комоде ценности, как правило, держат лишь недалекие обыватели…

8

Пупырчатые бока круглой чугунной печки уже остыли, но в тесном подвале было душно. Пахло типографской краской и свежим деревом — пару недель назад стены обшили досками. Сам домик был куплен супругами Ольховыми как раз из-за удобного подполья и уединенного расположения домика. Деньги на домик Ольховы получили из партийной кассы.

Исаю Ашбелю было жарко от висящей над наборной кассой семилинейной керосиновой лампы, спина затекла от долгого стояния, но Исай с удовольствием ощущал в пальцах, приятную тяжесть свинцовых литер. Одна к другой — складывались слова. Слово к слову — складывалась гневная подпольная листовка.

Иногда Исаю казалось, что приказчиком в магазине Фоменко он работал когда-то невероятно давно… И еще иногда он ловил себя на мысли: вот закончит сейчас набор, чисто вымоет руки и пойдет домой, к Дарье… Ах, Томск, Томск… Как это все далеко…

Разогнув спицу, Исай размялся, сделав несколько резких движений. Борис Ольхов, пристроившийся в стороне, улыбнулся:

— Помогает?

— Еще как! Присоединяйся.

— Попозже, — от улыбки на щеках Бориса обозначались мягкие, совсем детские ямочки.

Опустив голову, Борис вновь склонился над печатным станком. Скрипнула крышка над головой, потянуло сквознячком. Исай поднял голову.

— Боря, Саша! Сколько же можно? — раздался звонкий голос Ирины, и в подвал, улыбаясь, заглянуло ее смешливое, с острым носиком и маленьким ртом, лицо: — Самовар уже на столе!

Борис ответил на улыбку жены:

— Погоди маленько, мы скоро.

— Никаких «скоро»! Сейчас же умываться и за стол! — нарочито строго скомандовала Ирина.

— Что ж, Александр, придется подчиниться, — посмотрел на Исая Ольхов.

Тот развел руками:

— Я не против.

На покрытом хрустящей белой скатертью столе самодовольно возвышался, сверкая начищенными медными боками и медалями, пузатый самовар, вокруг которого теснились чашки, тарелки, вазочки.

— У-у, прямо королевский ужин! — потер ладони Исай. — Так вы нас совсем избалуете.

Ирина рассмеялась:

— Трудно вас избаловать. Вы же с моим Борей ничего, кроме работы, не замечаете.

— Как это так? — деланно возмутился Борис. — Александр же оценил твое искусство. Не зря, видимо, я тебе преподнес на именины Толковую поваренную книгу.

— Вот и удивляюсь, как заметили, — снова рассмеялась женщина. А что касается твоего презента, то при наших средствах из шестисот простых и изысканных блюд я смогла освоить лишь пять, да и те из самых постных.

Борис с самым серьезным видом произнес:

— А что, у тебя прекрасно получается пшенная каша, которой ты потчуешь нас по утрам. Не правда ли, Александр?

— Лучшей я не ел! — подтвердил Исай.

За столом он чувствовал себя очень уютно. Ирина то и дело заботливо ухаживала за мужчинами, с ее лица не сходила улыбка, лучились карие с синеватыми белками глаза. Было как-то по-семейному тихо, только за стенами гудел в сугробах колючий январский ветер.

Заметив, что Исай задумался, Ирина обиженно проговорила:

— Саша, вы так и не попробовали варенья.

— Извините, — грустно улыбнулся он, посмотрел на женщину и уже в который раз с удивлением понял, что при всей внешней несхожести она чем-то неуловимо напоминает ему Дарью.

— Никаких извинений не принимаю, — накладывая в розетку пахучее малиновое варенье, шутливо проговорила Ирина.

Борис бережно укорил ее:

— Твоя настойчивость смущает товарища Кроткого.

— Разве Борис прав? — изумленно вскинула брови Ирина.

Исай поспешно заверил:

— Ну, что вы! — и, посмотрев на Ольхова, покачал головой: — Борис, ты не прав!

Кроткий поблагодарил хозяйку, поднялся из-за стола:

— Идем в подземелье?

— Да, надо идти. Дел еще куча, — заторопился Борис.

Ирина недоуменно посмотрела на них:

— Но ведь уже первый час.

— Мы недолго, — успокоил ее Борис.

Под утро Исай оторвал покрасневшие глаза от шрифта, обернулся к Ольхову:

— Борис, иди отдыхай. А то придешь в свою страховую контору и заснешь за столом.

— Скажу, что кутил всю ночь, — усмехнулся тот.

— Раз поверят, второй… Нет, надо тебе что-то решать со службой.

— На службе я хоть жалованье получаю… Ирина может не понять…

Исай решительно возразил:

— По-моему, ты преувеличиваешь. Ирина умная женщина и понимает, что совмещать подпольную деятельность со службой очень трудно. А насчет средств на жизнь не сомневайся — комитет поможет. Дело-то нужное делаем.

— Как-нибудь сам заработаю на жизнь, — вздохнул Борис. — Партийная касса не бездонна. Я все-таки четыре курса университета окончил. В конце концов, могу уроки на дому давать.

— Уроки — это еще куда ни шло, — согласился Кроткий.

Они поднялись наверх, осторожно, стараясь не звякнуть металлическим кольцом, прикрыли крышку подвала, набросили половичок и, ступая на носках, направились к своим комнатам. Однако все их ухищрения оказались тщетны.

— Наконец-то… Разве можно так изводить себя? — сонным голосом сказала Ирина и уже более бодро добавила: — Больше ни за что вам не поверю. Обманщики! Будете теперь ложиться спать по моей команде! Ясно?

Мужчины посмотрели друг на друга и засмеялись.

9

За ночь комната выстыла. Вскочив, Петр сразу кинулся разжигать печь. Почернела, закоробилась под спичкой бумага, запахло смолой, огонь весело охватил щепки, жадно облизал брошенные в печь поленья.

К приходу Соколова медный чайник, выданный хозяином, видимо, в качестве компенсации за постоянный холод в комнате, сердито и громко булькал. В толстостенной сковороде скворчало сало.

Раздался условный стук.

Соколов кивнул, пожал Петру руку, и сразу стало ясно, что явился он, в общем, с новостью, не очень приятной. Но он усмехнулся, потер ладони:

— Вишь, нюх какой. Как раз к картошке приспел.

— Вот и славно, — обрадовался Петр. — Садись. Я как раз на двоих сготовил.

Но радости его Соколов не поддержал.

Ели молча.

Иногда, скашивая глаза, поглядывали друг на друга, но, встречаясь взглядами, опускали их, не торопились начать разговор, из-за которого, собственно, и встретились.

— Чайку?

— Ага… И покрепче…

— Это можно.

Опять помолчали. Первым не выдержал Петр. Спросил в лоб:

— Что решил комитет?

Соколов провел ладонью по щеке, помолчал, нахмурился, начал издалека:

— Понимаешь, Петр… Обстановка складывается архитяжелая. Со дня на день на станцию прибудет карательная экспедиция Меллера-Закомельского. Возможны аресты…

Сжав зубы, Петр заиграл желваками. Потом посмотрел прямо в глаза Тимофею:

— Давай без длинных предисловий.

— Не спеши… — одними губами улыбнулся тот и, отчетливо произнося каждое слово, продолжил: — Взвесив все за и против, комитет считает доказанной провокаторскую деятельность Стасика. Кроме того, после долгих размышлений и дебатов комитет пришел к выводу, что предатель представляет для организации огромную опасность. Поэтому у нас нет иного выхода…

Петр стиснул стакан так, что побелели кончики пальцев.

— Комитет постановил уничтожить предателя физически, — жестко закончил Тимофей. — Казнь поручается вашей тройке.

Набычившись в ожидании этой фразы, теперь, когда она была произнесена, Петр даже испытал облегчение.

— Когда? — спросил он.

— Сегодня.

— Где лучше это сделать?

— Предателя известят… — Соколов вынул часы, посмотрел на циферблат. — Наверное, уже известили, что ровно в семь вечера у паперти железнодорожной церкви его будет ожидать представитель комитета…

— Его этот вызов не встревожит?

— Не должен. В последнее время Стасик проявил завидное стремление стать членом группы. Вот ему и объяснят, что встреча связана как раз с приемом в группу.

— Ясно.

— Ну и ладно, коль ясно… Детали проведения операции обдумайте сами. Не имею морального права давать рекомендации, и — еще… Имейте в виду, у Стасика могут быть записи… Так вот, все записи изъять.

— Понятно. А за домом на Межениновской наблюдение продолжать?

— Нет. Снимите. Надобность в наблюдении отпала.

Соколов ушел, а Петр все сидел за столом. Скатывал шарики из хлебного мякиша, мял их, снова скатывал. Потом резко, так, что опрокинулась табуретка, встал и оделся.

Привычно поглядывая, не увязался ли за ним филер, Петр прошел по Михайловской. Проходя мимо дома присяжного поверенного Озиридова, не отдавая в том отчета, чуть сбавил шаг. Глаза невольно повернулись к окнам.

«Ладно. Не стоит отвлекаться, — приказал он сам себе. — Да и Катя давно не хочет видеть меня». Наклонив голову, упрямо, будто навстречу ветру, заспешил к почтово-телеграфной конторе.

Каморка под лестницей была заперта. Остановив пробегавшую мимо барышню, Петр спросил:

— А вы не скажете, где Белова?

— Танюша? — барышня с откровенным интересом взглянула на хмурое лицо Петра. — Ее второй день нет. Сторож справлялся, говорит, заболела.

— Спасибо, — буркнул Петр, поворачиваясь к выходу.

— Подождите! Вы ведь адрес не спросили.

— Сам знаю.

Обеспокоясь, Петр прибавил шагу. Ближе к дому Илюхина припустил чуть ли не бегом.

Татьяна, заботливо укутанная одеялом, лежала в постели. Волосы разметались, по подушке, лицо горело. Глаза, затуманенные болезнью, были полуприкрыты.

— А вот и братец пришел, — ласково и негромко сказала Татьяне жена Илюхина, чем-то сама немного напоминающая своего мужа. — Поди, сердце подсказало, что сестричка хворает.

Петр благодарно улыбнулся Илюхиной, скинул полушубок и наклонился над постелью. Татьяна открыла глаза.

— Вот простыла где-то… — прошептала она виновато.

— Лежи, лежи, — остановил ее Петр. — Я мешать тебе не буду, на минуточку заскочил.

— Дело какое?

— Да так… Но заскочить решил… Мало ли…

— И правильно сделал, — понимающе улыбнулась Татьяна. — Знаю я твои дела. Опять исчезнешь на полгода.

— Да ну, — улыбнулся Петр. — Ты, главное, поправляйся. И не вставай раньше времени.

— Я-то что… — шепнула Татьяна… — Я за тебя беспокоюсь. Дела у тебя опаснее, чем моя болезнь. Дай слово, что осторожен будешь.

— Даю, — улыбнулся Петр.

— Ну и ладно.

Татьяна улыбнулась, и столько ласки и заботы мелькнуло в ее глазах, что у Петра невольно защемило в груди.

10

Закончив службу, отец Фока остался в пустой церкви и совсем уже собрался домой, когда поблизости послышалось осторожное покашливание. Озадаченно хмыкнув, отец Фока вышел из-за иконостаса.

— Кто там таится? — басом спросил он, вглядываясь в пространство. — Выходи на свет, раб Божий, незнаемый.

— Дык не таюсь я…

С удивлением отец Фока увидел долговязого Терентия Ёлкина.

— Какой же я незнаемый, — тихонечко проговорил Терентий. — Эн то ж я, обнаковенный христианин.

Терентий нагнулся, и отец Фока протянул руку для поцелуя.

— С чем пожаловал в храм святый?

Терентий, рухнув на колени, повалился в ноги священнику:

— Груз на душе, батюшка. Отпустите грехи!

— Ну, ну, — озадаченно хмыкнул отец Фока, разглядывая лысеющую макушку Ёлкина. — Поднимись на ноги. Чего это на тебя нашло?

Задрав лицо, все еще стоя на коленях, Ёлкин выдавил с робостью:

— Покаяться хочу.

— Так кайся, раб Божий, коли охота приспела, — сурово прогудел отец Фока.

— Страшусь я, батюшка, как бы в селе нашем опеть бы смертоубийства не случилось. Егорка Косточкин вот помер. Грех у меня на душе. Услышал я вот, мужики сызнова учинить лиходейство задумали, а как мне остановить? Страшусь всего! А ведь опеть кровушка может пролиться.

— О чем ты?

— Так неладное затеяли мужики, сам слышал. Вместо того чтобы по-христиански простить друг другу, об отмщении говорят. Кордон решили пожечь, полесовщику Ярцеву голову оторвать.

— Разве он Косточкина живота лишил?

— Если и нет, дык он у полесовщиков главный. Вот и озлобились мужики. Проучить решили, чтобы впредь в живых в них пулять никто не посмел. И чтоб лес рубить не мешали.

Неприязненно оглядев Ёлкина, отец Фока покачал головой:

— Ох, не по адресу, раб Божий, пришел каяться… Тебе к становому приставу надо…

Терентий торопливо зашептал:

— Страшусь! Страшусь! Ох, мужики заметят. У меня ж детки. А меня, слабого, зашибить, что раз плюнуть… — и добавил осторожно: — Мужики-то… Они ить уже подались на расправу…

— Подались? — возмутился священник. — Так какого же черта ты пустомелешь?

И торопливо перекрестил рот:

— Прости, Господи!

Становой пристав встретил запыхавшегося священника удивленно:

— Что это с вами, батюшка?

— Да вот, исповедовал сейчас одну овцу Божью, Платон Архипыч. Вы вот отдыхаете, а мужики отправились громить кордон Ярцева…

— Надо же, — качнул головой Збитнев. — Второго дня сожгли сторожевую избушку, теперь опять за свое… Совсем осатанели.

Равнодушие пристава задело отца Фоку.

— Вы ж обязаны предотвратить.

— Обязан, — сокрушенно согласился пристав. — Только делать этого не намереваюсь.

— Это почему ж?

— И-и-и, батюшка! Это в вас гордыня взыграла! А у меня, знаете ли, нет желания, чтобы вы же меня и отпели в ближайшие дни. Ну ни малейшего нет такого желания…

— Это что ж получается? Убивать будут?

— Это их дело, — уже строго сказал пристав. — Они не ваш дом громят и не мой. Они в Кабинетское имение отправились, а там епархия Шванка. Разберется он как-нибудь с нашей российской расхлябанностью.

— А полиция?

Платон Архипович укоризненно улыбнулся:

— Ну, вы слишком многого требуете от меня, отец Фока. Даже в городе не могут совладать с бунтовщиками. А у них там и казаки, и пулеметы. А я? Что у меня есть?

Отец Фока решительно встал.

— Погодите, батюшка. Уж не на кордон ли вы решили ехать?

— Вот именно.

— Ну что ж… Ваша паства, вам ее и оберегать…

Через несколько минут под удивленными взглядами сотниковских баб отец Фока верхом проскакал по главной улице. Черная ряса развевалась и бабы долго еще обсуждали, куда ж это понесло неуемного священника?

11

По хмурым лицам дружинников Петр сразу увидел, что задание им очень не по душе. Но ни Кеха, ни Капитон не сказали ни слова. Просто сидели и молчали.

— Никто никого не принуждает, — насупился Петр. — Дело добровольное, но необходимое.

— Че ты нам мораль читаешь, — хмыкнул Кеха.

Капитон помялся:

— Мы, конечно, не отказываемся, но…

— Угрызений совести испугался?

— А че? — сказал Капитон. — И это дело важное. Только ведь как посмотреть… Может, этого придурка Стасика попугать хорошо? Такие шкуры всего боятся. Наверняка забудет дорогу к жандармам.

— Держи карман шире, — глянул на Капитона Петр. — Ты его припугнешь, он тебе всего наобещает, а потом сразу побежит в жандармерию.

Капитон неопределенно пробурчал:

— И такое может быть…

Петр сухо сказал:

— Ты его за человека принимаешь, а он враг. Понимаешь? Враг!

— Так-то оно так, — все еще сомневался Капитон. — Но ведь где-то и человек, существо живое…

— Заладил! — вспылил вдруг Кеха. — Этот твой человек нас жандармам продает! Его-то небось не заботит, загонят нас на каторгу или нет.

— Из-за этого Стасика, — поддержал Кеху Петр, — наши товарищи могут погибнуть. Причем самые лучшие… Ты даже не представляешь, как могут быть страшны обыватели, подобные Стасику. В Томске я своими глазами видел, что получается, когда они начинают чувствовать свою безнаказанность. Поверь мне, они никого не жалеют!

— Правильно! — подхватил Кеха. — А Стасик не просто обыватель, самый что ни на есть жандармский холуи! Слыхал, как Меллер с нашими товарищами расправляется? Никого не щадит. У него в поезде и виселицы, и гильотины, и станок для сечения имеются. Путевые обходчики после Меллера на насыпи трупы обезглавленные подбирают.

— Да знаю я, — посуровел Капитон.

— Чего же тогда воду мутишь? — бросил Кеха. — О деле надо думать.

— Мы никогда не были теми, кто подставляет левую щеку, получив удар по правой. Не были и не будем! — твердо сказал Белов. — Иуда должен умереть.

— Понимаю я, че вы меня уговариваете! — ощетинился Капитон.

— Никто тебя не уговаривает, — спокойно ответил Петр. — Пойми и то, что Стасик умрет не потому, что предает тебя, Кеху, меня, Тимофея, Полунина… Он наш классовый враг, который готов в любой момент нанести удар исподтишка! Если уже не нанес. Мы отдали себя революции. И свои личные чувства обязаны запрятать подальше. Довольно дебатов. У нас мало времени.

Кеха одобрительно хохотнул, хлопнул Капитона по широкой спине:

— Здорово он тебя!

Петр оборвал Иннокентия:

— Все. Не до шуток.

Лица дружинников стали сосредоточенными. Петр с силой провел ладонью по лбу, негромко сказал:

— После встречи с Тимофеем я прикинул, как все лучше сделать. Отведем его к лесопилке Чернышева, там и приведем приговор в исполнение.

— Толково, — кивнул Кеха. — В лесу выстрела не так слышно будет. Да и скрыться легче.

Обсудив детали предстоящей операции, дружинники вышли из дома и к семи часам вечера уже подходили к привокзальной площади.

Стасика не было видно. Кеха прошел в церковь. Капитон направился к ларьку, где торговали пирогами. Петр остановился у паперти. Среди редких прохожих он издалека заметил знакомую фигуру. Стасик шел, озираясь по сторонам, то ускоряя, то замедляя шаг. Приблизившись к паперти, он бросил на Петра пытливый взгляд, но не сделал попытки заговорить, а принялся прогуливаться поодаль с самым безмятежным видом.

Капитон тоже узнал жандармского осведомителя. Коротким кивком уведомил об этом Петра, неторопливо подошел к Стасику.

— Это я должен вас встретить, — тихо проговорил он.

Глаза Стасика опасливо ощупали Капитона, но тут же губы

растянулись в понимающей улыбке. Покосившись на подошедшего Петра, он вопросительно заморгал.

— У нас мало времени, товарищи ждут, — сказал Белов.

Стасик снова понимающе улыбнулся:

— Да, да…

Ему не объяснили, сколько человек придут на встречу, но, увидев двух рослых парней с не очень приветливыми физиономиями и третьего, который показался из дверей церкви, Стасик каким-то обостренным чувством вдруг понял, как мало эти парни годятся на роль провожатых.

Заметив его состояние, Петр прикоснулся к локтю Стасика, сказал спокойно и уверенно:

— Что же мы стоим?

Лихорадочно соображая, что предпринять, провокатор услужливо кивнул, но с места не сдвинулся. В полусотне шагов от них из-за извозчичьих саней выплыл городовой. Придерживая шашку, лениво оглядел площадь.

Петр перехватил взгляд Стасика и плотно сжал губы. Капитон улыбнулся:

— Так мы идем или нет?

Рот провокатора начал открываться в пока еще беззвучном крике. Кеха потянулся за револьвером, спрятанным на поясе. Но Петр глазами остановил его, выхватил из кармана складной нож, подаренный Высичем перед тем, как они расстались. Услышал показавшийся невероятно громким щелчок раскрытого лезвия. Почувствовал, как взлетела рука, словно и не его она вовсе, а живет свой жизнью. Удивился, как легко лезвие вошло в грудь Стасика, как раз напротив сердца. Увидел, как погас взгляд предателя и его погрузневшее тело осело на грязный, истоптанный множеством ног снег. Петра затошнило, в голове гудел колокол, и только через секунды он понял, что это бухает кровь.

Прохожие бросились врассыпную.

Тишина треснула от испуганных криков. Над площадью повисла протяжная и заливистая трель свистка. Городовой бежал, тяжело топая сапогами.

Кеха и Капитон оцепенели.

— В карманах посмотрите! Записи! — шепотом крикнул Петр, все еще ощущая тошноту и гудящую пустоту в голове.

Капитон опустился на колено, выдернул из пиджака провокатора записную книжку.

— Уходим! — скомандовал Петр, начиная приходить в себя.

12

Степка Зыков, которому вчера заглянувший на огонек пристав шепнул по секрету, что объездчик Ярцев винит в смерти Татаркина именно его, Степку, подначивал мужиков:

— Робяты, че ж мы смотрим? Неужто не смогем его выкурить оттедова?

Крестьяне, мрачнея от собственной решимости, угрюмо и сторожко продвигались к кордону, окруженному высоким, сложенным из ядреных лесин, заплотом. Ноги увязали, и мужики, медленно вытягивая пимы из снега, подходили все ближе и ближе.

Привязанные к деревьям лошади, тревожась от тишины, наступившей после криков и брани, прядали ушами, всхрапывали, перебирали ногами. Из-за заплота вынырнула голова объездчика Ярцева.

Мужики замерли.

Над бревнами показался ствол берданки. Вращая глазами, Ярцев крикнул:

— Последний раз говорю, не суйтесь! Поубиваю!

Игнат Вихров, который стоял шагах в десяти от изгороди, мрачно бросил:

— О себе подумай. Жить-то всего ничего осталось, а туды же… «Поубиваю»!..

Объездчик вскинул винтовку, прижал приклад к скуле. Яростно закусив ус, прищурился, с тихой угрозой произнес:

— Остерегись, Игнат. Тебе первому и размозжу башку.

Расстояние было слишком мало, чтобы Вихров не понимал нависшей опасности. Но он подавил расползающуюся по телу слабость, пренебрежительно хмыкнул в черную бороду:

— Попади ишшо, потом хвастай.

Он внезапно насторожился, вытянул шею, довольно усмехнулся:

— Глянь-ка, Флегонтыч! Кто энто у тебя по двору шастат?!

Решив, что кому-то из мужиков незаметно для него удалось проникнуть на кордон, Ярцев резко обернулся. Сутунок под его ногами перевернулся, и объездчик, взмахнув руками, словно утопающий, вместе с винтовкой мгновенно исчез из виду.

Мужики переглянулись. Потом, разгадав уловку односельчанина, загоготали. Метнувшись к заплоту большими прыжками, Игнат на бегу прокричал:

— Не робей! Щас мы его!

Рыжий Аверкий Бодунов скинул шапку, крепко ругнулся, подбадривая себя, и бросился за Игнатом. Крестьяне со всех сторон облепили изгородь.

— У, падла кабинетская!

— Захапали лес, таперя расчет держи!

— Бей лихоимца!

— Ишь, пужать удумал!

— Бей гадюку!

Степка Зыков тоже сделал несколько шагов вперед, визгливо заорал:

— Поднавались, мужики!

Ухватившись за верхнее бревно, Вихров хотел было перекинуть тело через заплот, но люто взвыл и свалился в снег.

— По пальцам, мразь, норовит!

Он замотал в воздухе разбитыми пальцами, закрутился на месте, с размаху сунул их в снег.

— Радуйся, что не по башке! — снова показываясь над изгородью, злорадно отозвался Ярцев.

Выстрелив в воздух, он завопил:

— Отойдь! Поубиваю!

И хотя все ждали этого, выстрел прозвучал неожиданно. Каждому показалось, что стреляют именно в него. Теряя рукавицы и шапки, крестьяне откатились к лесу, сгрудились.

— Эге, как он нас! — выглядывая из-за дерева, хихикнул Степка Зыков.

Вихров, угрюмо баюкая раздробленные пальцы, процедил:

— Кончать его надо, робяты.

— Эй, мужики! — окликнул Ярцев. — Вспомнили Егорку Косточкина? А?

Глянув в сторону кордона, Аверкий утер нос рукавом полушубка:

— Сейчас сам вспомнишь, ублюдок!

Вихров поднял глаза:

— Хорош лаяться! Бери лучше мою бердану, в дровнях она, под соломой.

Аверкий кивнул, побежал к саням. Вернулся повеселевший.

— Слышь, порт-артурец! — обратился он к Гошке Фатееву. — Как вас там японец выкуривал?

Фатеев пятерней взлохматил кудлатую голову, раздумчиво ответил:

— Тут надоть одним палить, чтоб полесовщик высунуться не мог, а другим, стал быть, на приступ… Ворота рубить надоть.

Чтобы не оказаться в числе тех, кому придется бежать по открытому пространству, Степка проворно вытянул из дровней укрытую рогожей винтовку, уложил ствол на удобный сучок, выстрелил. Защелкали ружья других мужиков.

Чья-то пуля вспучила кромку бревна рядом с головой объездчика, и он был вынужден пригнуться. Но не успели мужики приблизиться к воротам, как Ярцев высунулся совсем в другом месте и ответным выстрелом снял шапку с бегущего впереди всех Вихрова Уже из-за забора крикнул:

— Ну как, Игнат, цела башка?

Ворота кордона затрещали под ударами топоров и навалившихся человеческих тел. Перекрывая треск, шум, гвалт, раздался густой бас, не раз прежде приводивший мужиков в трепет поучительными рассказами об участи грешников на том свете. Мужики разом оглянулись. К кордону на полном скаку верхом мчался сотниковский священник.

— Остановитесь, рабы Божьи!!! — во всю мощь легких призывал отец Фока.

— Батюшка?! — озадаченно выпучился Василий Птицын, и топор в его руке опустился.

— Че энто он? — протяжно удивился Сидор Мышков.

— Попа принесла нелегкая! — с досадой сплюнул Вихров.

Спрыгнув с коня, священник побежал к воротам. Мужики, не очень дружелюбно поглядывая на него, нехотя расступились. Отец Фока обернулся к ним, простер руки:

— Дети мои! Что же вы делаете? Неужели Всевышний даровал вам жизнь, чтобы подняли вы длань свою на ближнего своя? Искушение сатанинское овладело вами! Лишило разума! Нет греха боле тяжкого, чем желать погибели ближнему своему!

Игнат Вихров насупился:

— Ты бы, батюшка, того… Шел бы отседова, Христа ради…

. Гневно сверкнув глазами, отец Фока прогудел:

— Уста твои, раб Божий Игнат, извергают непонятное мне! Во грехе упорствуешь!

Встретившись с ним взглядом, Игнат почувствовал, что начинает колебаться, и, с раздражением слыша в своем голосе отсутствие уверенности, буркнул:

— Не мешай, батюшка.

Подоспевший Аверкий громко сказал:

— Слышь, батюшка! Не дело затеял. Ить так по запарке и тебя могем уханькать!

— Нечаянно! — язвительно поддакнул кто-то из мужиков.

Красивое, а сейчас ставшее грозным лицо священника пылало праведным негодованием, но крестьяне же справились с оторопью. Рыжий Аверкий обогнул отца Фоку и с коротким смешком вогнал топор в хрястнувшие под ударом доски. Священник подскочил, вырвал топор и зашвырнул его далеко в сугроб.

— Уйди от греха, — прошелестел Аверкий, сжимая кулаки. Вихров шагнул к попу:

— Не стой костью в горле. Все одно Ярцева кончим. Священник побледнел, раскинул руки:

— Ненависть вам глаза застит! Не допущу!

— Экая помеха, — хмыкнул все тот же язвительный голос.

Отец Фока медленно отступил к воротам, прижался к ним спиной. С отчаянной решимостью воскликнул:

— Если вы хотите убить объездчика, убейте сначала меня! Если думаете сжечь кордон — я войду в него и там сгорю!

Вихров угрюмо пошутил:

— Че нам тебя убивать? Живи пока.

Никто не рассмеялся, только опять послышалось язвительное:

— Ему лавры мученика спать не дают.

— Едет кто-то! — вглядываясь в мелькающую за соснами кошевку, настороженно сообщил Аверкий.

Кошевка подъехала, из нее выпрыгнули Кунгуров, Жданов и Балахонов.

— Что ж вы, мужики, делаете? — укоризненно улыбнулся Андрей, подходя ближе.

Жданов заправил пустой рукав шинели под ремень, закрутил головой:

— Очумели, мать вашу!

— Не было же уговору полесовщиков громить! — возмущенно сказал Балахонов.

Вихров хмуро глянул на Жданова:

— Собачиться приехали?

— Нет, на вас дураков посмотреть, — отрезал тот.

Не давая разгореться конфликту, Кунгуров удивленно протянул:

— Сидор, и ты здесь?

Мышков склонил голову вбок. Андрей хлопнул по плечу Фатеева:

— И ты, Гошка, здесь? Поди, осадой командуешь?

— Ен у нас за фельдмаршала, — со смешком ответил Аверкий.

— То-то и вижу, — посерьезнел Андрей. — Воюете… Пораскинули бы лучше мозгами, стоит ли кровушкой хорошее дело поливать? Ярцев-то че вам сдался? Его дело холуйское. Сами хотите, чтоб по справедливости было, а варначите. Стыдно мне за вас, особливо за маньчжурцев.

Фатеев и другие мужики, вернувшиеся с войны, под его взглядом потупились, закряхтели.

— Неужто не навоевались? — продолжал Андрей. — Не на того кидаетесь. По углам шепчетесь, будто семьи ваши староста обжулил, пособия зажал, а разобраться с ним побаиваетесь. А вот Ярцева бить — за ради бога — только свистни!.. И кумпания подобралась варначеская, один Степка Зыков че стоит! Он, что ли, у вас заправлял?

— Скажешь тоже, — обиженно бросил Вихров.

— А где Степка-т? — не увидев Зыкова, удивился Аверкий.

Жданов едко заметил:

— Он не такой дурак, как вы! Пошумел — и ноги в руки. Поди, уже лес валит для умножения своего капиталу.

— Вот те фрухт! — задумчиво потрогал вислый нос Гошка Фатеев. — А орал, почитай, больше всех.

— По дороге он нам встретился, — пояснил Кунгуров.

Отец Фока, поняв, что кровопролитие отменяется, понуро прошел за спинами мужиков, сел на лошадь и, не оглядываясь, потрусил в село. Андрей посмотрел на согбенную спину священника, грустно улыбнулся:

— Попа чуть не пришибли…

Аверкий довольно осклабился:

— А че? Запросто могли! Мы такие! Нам ежели вожжа под хвост попадет, пиши пропало.

Жданов с прищуром обошел вокруг Бодунова. Аверкий подозрительно покосился на него:

— Че энто ты круголя тут даешь? Чего меня рассматривать?

С серьезным видом Жданов ответил:

— Дык ищу, где у тебя хвост помещается.

Мужики разразились хохотом.

Ярцев, который до этого осторожно выглядывал из-за заплота, высунулся по грудь. Заметив его, Андрей дождался, когда стих смех, сказал:

— Флегонтыч, никто тебя тюкать не будет, только ты в лес не суйся.

Ярцев обиженно огрызнулся:

— Служба у меня такая.

— А ты забудь про нее, — посоветовал Кунгуров. — И другим объездчикам накажи, чтобы на рожон не лезли. Свои головы, чай, дороже, чем государев лес.

— Оно понятно, — отозвался Ярцев. — Только ты бы лучше об этом Шванку сказал.

— Пока ты ему доложи, — сердито бросил Жданов. — А мы опосля растолкуем, ежели не уразумеет. В других-то волостях кабинетские усадьбы давно на дрова разобрали. Энто мы тут маненько замешкались.

Мужики побрели к саням, а Андрей задержался у кордона.

— Флегонтыч, ты мне вот что скажи… Степан чего на тебя озлился?

— Зыков, что ли? — устало навалился грудью на верхнее бревно Ярцев.

— Ну да. Никогда он с нашими мужиками не якшался. А тут на тебе?..

Объездчик задумчиво потеребил ус, не зная отвечать или нет. Потом решился:

— Шибко я его в смерти Татаркина подозреваю. Некому боле. Да и рожа у него была, когда мы встретились…

— Говорил кому-нибудь о своих подозрениях?

Ярцев вздохнул:

— Кому я скажу? Только становому.

Кунгуров покачал головой, помолчал. Уже направившись к кошевке, где его ждали Балахонов и Жданов, обернулся:

— А мешать нам, Флегонтыч, остерегись…

Глава третья
ПЛАМЯ

1

Не снимая шинели, пристав сел на предложенный Симантовским ветхий стул, глянул в растерянные глаза учителя и произнес язвительно:

— Что, народовольческие инстинкты проснулись?

Симантовский нервно хрустнул пальцами:

— Не понимаю вас.

— Неужели? — с не меньшей язвительностью спросил пристав.

Симантовский спрятал за спицу дрожащие руки и повторил неожиданно резко:

— Не понимаю вас!

Збитнев удивился. Не словам, а тону, каким они были сказаны.

— Вы вот что, любезный Николай Николаевич… Я к вам не в гости зашел, а по службе. Провожу некое дознание. И соблаговолите по такому случаю обращаться ко мне соответственно занимаемой мною должности.

Злясь на самого себя, на свою вечную бесхарактерность, Симантовский попытался улыбнуться:

— Неужто меня в убийстве объездчика заподозрили?

Пристав презрительно подкрутил ус:

— Не смешите, любезный. Какой из вас душегуб? Вы излишне о себе мните.

Симантовский наконец сел на диван. Закинул ногу на ногу, отвалился на спинку. Судорожно искал ответ поязвительнее. Это не укрылось от глаз пристава:

— Хотите возразить?

Симантовский вспылил:

— Не смейте так со мной разговаривать! Я вам не мальчик для битья!

— Что я слышу, любезный? — пристав заинтересованно уставился на учителя. — Не волнуйтесь так, кондрашка может хватить. Эк вас затрясло! Пьете, должно быть, многовато.

— Прошу прекратить! — взвизгнул учитель, вскакивая.

— Садитесь, садитесь, — замахал руками пристав. — Так у нас разговор не пойдет.

— Что вас интересует? — затравленно выкрикнул Симантовский.

— Ну вот, это лучше, — резюмировал пристав. — Перейдем к делу. По всему стану мужики валят кабинетский лес. Хорошо ли это?.. — Он задумчиво подкрутил ус и сам ответил: — Безусловно, нет. На что направлены устремления мужиков? Только ли на обзаведение строительным материалом и дровами? — Он опять подкрутил ус: — Вы вот молчите, а я и на этот раз отвечу — нет! Своими деяниями мужики покушаются на собственность Его императорского величества.

— При чем тут я?

— Не перебивайте, — осадил учителя пристав. — И до вас доберемся… Итак, мужики рубят лее. Рубят целыми толпами, а лесная стража не может им воспрепятствовать. Лесная стража вынуждена прятаться от порубщиков…

Збитнев выдержал паузу и опять поднял глаза на Симантовского:

— А по всему Сотниково циркулируют слухи о том, что на беззаконие мужичков подбил не кто иной, как учитель местной школы…

— Слухи — это всего лишь слухи, — вызывающе заметил учитель.

— Ничего, найдутся и свидетели, — спокойно пообещал пристав. — Не стройте на этот счет никаких иллюзий.

Холодея от внутренней дрожи, от ярости и мерзкого страха, пронизывающего все его существо, Симантовский воскликнул:

— Господин становой пристав, вы, наверное, ослепли! В России революция. Пока вы обзаведетесь свидетелями, вас самого может снести волна народного гнева!

— Красиво говорите, — пристав побагровел. — Но я бы советовал вам подумать над своими словами.

Задыхаясь от собственной дерзости, Симантовский бросил:

— А почему бы это вам не подумать?

Збитнев, подавляя острое желание ударить учителя, выдохнул с угрозой:

— Красиво, красиво поете… Но только вы, как всегда, припоздали… Видно, газет давно не почитывали. Смею заверить, скоро от этой так называемой революции только кровь на снегу останется… А от таких, как вы… — Пристав презрительно сплюнул.

— Не пугайте!

— Нет, буду пугать! — ощерился Збитнев. — Карательные войска генерал-лейтенанта Меллера-Закомельского уже подходят к Новониколаевску. Да и командующий войсками Сибирского военного округа Сухотин начинает показывать бунтовщикам, где раки зимуют. Так что не обольщайтесь, любезный Николай Николаевич.

— Вам не залить пожар народной войны! — Симантовского затрясло.

Пристав медленно встал, и учитель испуганно прикрыл руками лицо. Ему показалось, пристав собирается ударить его. Но пристав только усмехнулся презрительно:

— Честь имею!

И вышел.

Проводив его взглядом, Симантовский в отчаянии схватился руками за голову.

2

Командир Седьмого армейского корпуса генерал-лейтенант барон Меллер-Закомельский, направленный правительством для наведения порядка на железных дорогах, Самарско-Златоустовской и Сибирской, спешил. На станции Обь, едва поезд остановился у перрона, он собрал в купе совещание.

Выслушав отчет жандармского полковника Ковалинского, желчно распорядился:

— Накажите местным властям, а особо чинам жандармерии и полиции, принимать саше строгие меры по отношению к виновным в беспорядках!

— Ротмистры Жихарев и Леонтович уже принимают меры. Ими арестовано несколько зачинщиков.

— Мало, мало! — вспылил генерал-лейтенант. — Я вижу, здесь та же картина, что и везде. Власть попустительствует, ваши люди проявляют нерасторопность. Похоже на то, что все ждут моего появления.

Флигель-адъютант Скалой негромко процитировал:

— Вот приедет барин, барин нас рассудит…

— Вот, вот! — Меллер-Закомельский поднял желтые злые глаза на жандармского полковника: — Среди задержанных, насколько я понял по вашему отчету, есть некий нижний, чин с военного Сухарного завода?

— Так точно! Задержан, благодаря усердию полковника Боярского.

— Вот видите, и тут заслуга не вашего ведомства! Втолкуйте же своим сотрудникам, что принятие самых беспощадных мер — ныне насущная необходимость. Не бойтесь крови. Народ туп. Он понимает только битье. Бескровные наказания не производят на него впечатления.

Помолчав, генерал-лейтенант добавил:

— Арестованных прикажите погрузить в эшелон.

— Как заложников?

— Вот именно. Вы свободны, полковник. Надеюсь, вы не забудете о расклейке наших извещений?

— Никак нет!

— И еще, и еще раз проинструктируйте часовых? В случае появления у поездов агитаторов пусть не раздумывают пускать в ход оружие! Всех подозрительных незамедлительно задерживать!

Проводив взглядом жандармского полковника, генерал-лейтенант перевел взгляд на скучающего Скалона:

— Вам, кажется, нечем заняться, господин флигель-адъютант? Ступайте к командиру Звенигородского полка, он уже давно дожидается аудиенции.

— Что ему сообщить? — вскочил флигель-адъютант.

— Напомните ему, что в конце ноября прибывшая из Красноярска рота железнодорожного батальона вместо усмирения забастовщиков сама приняла участие в беспорядках. А командир Звенигородского полка не принял никаких мер, ибо не был уверен в надежности собственных нижних чинов.

— Слушаюсь!

Но выходя из купе, флигель-адъютант обернулся:

— Побеседовать доверительно? Или посечь?..

— Без лишнего, но построже, — наконец улыбнулся генерал-лейтенант.

Оставшись один, Меллер-Закомельский глянул в окно.

Пустой перрон, истоптанный снег… Кое-где часовые из нижних чинов лейб-гвардии Кексгольмского полка… Пустыня…

— Итак, — негромко сказал генерал-лейтенант вслух. — Остается отчет его величеству…

Вагон тряхнуло, то подцепили заправленный паровоз. Одиноко звякнул станционный колокол, лязгнули в морозном воздухе буфера. Перрон медленно поплыл назад.

— Пустыня, — вслух сказал генерал-лейтенант.

Как только поезд исчез за поворотом, на перроне появилось несколько деповских рабочих. Негромко переговариваясь, они подошли к расклеенным на стенах вокзала извещениям.

«Сим извещаю, в случае покушения с политической целью на жизнь лиц, меня сопровождающих чинов гражданской полиции и служащих железной дороги, через час после покушения все арестованные, находящиеся при эшелонах и содержащиеся в тюрьмах как заложники, будут незамедлительно расстреляны. Генерал-лейтенант Меллер-Закомельский».

— Сволочи!

— Трясутся за свои шкуры!

— Понятно теперь, зачем они закидывают арестованных в поезд!

Поругиваясь, не глядя больше на листы извещений, железнодорожники угрюмо потянулись к мастерским.

3

«Доношу вашему высокоблагородию, что одиннадцатого сего января я по приглашению начальника отделения жандармского полицейского Управления Сибирской железной дороги ротмистра Жихарева в одиннадцать часов вечера совместно с полицией присутствовал при обысках и арестах за забастовочное и революционное движение у следующих лиц: слесарей депо станции Обь — Брылина, Крутикова, Меринова, токарей депо — Евграфова и Демидова, телеграфистов станции Обь — Иванова, Ципленкова, Скрынник и Баранина, помощника начальника станции Обь Михайлова и главного кондуктора обских бригад Тутуболина. Все поименованные лица тогда же были арестованы и двенадцатого января отправлены в Томск для заключения в тюрьму. Об изложенном доношу. Унтер-офицер Мышанкин».

Дочитав написанное размашистым почерком донесение, ротмистр Леонтович обмакнул перо в чернильницу, вывел в правом верхнем углу: «секретно», подождал, пока высохнут чернила и спрятал документ в сейф. Потом немного посидел в задумчивости, крутнул ручку телефона. Дожидаясь, когда его соединят со станцией, закурил.

— Жихарев слушает.

По голосу ротмистра Леонтович понял, что тот находится в приподнятом настроении, и таким же тоном ответил:

— Здравия желаю, коллега!

— Ба! Сергей Васильевич! — радостно воскликнул Жихарев. — Где вы запропали?

— Я-то всегда на месте, это вас совершенно невозможно застать в кабинете, — улыбнулся Леонтович.

Жихарев довольно расхохотался:

— Тут вы правы! Кручусь, как заводной.

— Надеюсь, насущные заботы вас не очень огорчают?

— И опять вы правы, Сергей Васильевич! Я даже получаю от них некоторое удовольствие. Теперь мы всех революционеров скрутим в бараний рог!

— Ну вот, видите, как у вас все хорошо, — с деланной завистью проговорил Леонтович и с укором добавил: — А с коллегой успехами поделиться не хотите…

— Какие уж тут успехи! — с затаенной гордостью отозвался Жихарев.

— Скромничаете, — протянул Леонтович. — Только из донесений моих людей и узнаю. Будто бы лишь сейчас догадавшись, о чем идет речь, ротмистр Жихарев несколько даже разочарованно удивился:

— Ах, вы об этом?.. Так уж два дня прошло, как я деповских пошерстил…

Леонтович снисходительно заметил:

— В минуты печали вспоминаем друг о друге, а в минуты радости… А ведь не кто иной, как я еще осенью говорил вам, что надо набраться терпения и ждать наступления лучших времен…

— Полноте, Сергей Васильевич! Какие могут быть между друзьями обиды? — самодовольно ответил Жихарев. — Приезжайте-ка лучше ко мне. Я сейчас распоряжусь, чтобы ужин в кабинет подали. Коньячок эриванский у меня припасен. Право слово, приезжайте!

Леонтович на секунду задумался: стоит ли тащиться по морозу, чтобы провести вечер в обществе Жихарева? Решил, что, возможно, стоит, любезно заверил:

— Сейчас буду. Спасибо за приглашение.

Через четверть часа, наказав кучеру ждать, Леонтович уже входил в кабинет ротмистра.

Пористое лицо Жихарева сияло, кончики усов были лихо подкручены. Пожав Леонтовичу руку, он произнес:

— И славно, что заехали! А то все служба да служба. Некогда посидеть по-дружески, запросто.

Выпив, перекусив, они закурили.

— Благодать, — отдуваясь, заметил Жихарев. — Люблю поесть. Опять, кажется, переел.

Леонтович вежливо улыбнулся.

— Сергей Васильевич, — благодушно отвалился на спинку стула Жихарев. — Вот вы давеча сказали у меня в кабинете нельзя поймать, а сами где пропадали? Полковник Ковалинский мне накачку давал, а вы от той накачки ускользнули. И на службу звонили вам, и домой. Этот ваш кикимор, Утюганов, одно долбил: его высокоблагородие только что были, но вышли! Пришлось мне за двоих отдуваться перед полковником.

Леонтович опять улыбнулся. Узнав о приближении отряда Меллера-Закомельского и догадываясь, что надолго на станции Обь он не задержится, ротмистр усадил за стол Утюганова и научил его, как следует отвечать по телефону. Сэкономил и время и нервы.

— Ох, вы и жук, Сергей Васильевич! — погрозил пальцем Жихарев.

— Да и вы, как гляжу, не лыком шиты, — пригубив коньяк, отозвался Леонтович. — Подсунули барону вместо революционеров черт знает кого…

— Ну как? — обиделся Жихарев. — Там, конечно, всякие были, та и революционеры тоже. В конце концов, Сергей Васильевич, барон прав: всех надо драть!

— Так-то оно так, — задумчиво заметил Леонтович. — Но ведь барону что? Он приехал, выпорол, повесил и укатил себе дальше. У него голова не болит, ему все равно, как после него будут жить оставшиеся. В этом и есть главная прелесть карательных экспедиций. Напугал и уехал! А нам тут жить…

Жихарев озадаченно выпятил губу:

— М-да, это вы точно заметили…

— То-то и оно! — поднял указательный палец Леонтович. — Нам с вами здесь еще не один день служить. Особенно не полютуешь.

Согласно кивнув, Жихарев, уже начиная пьянеть, подтвердил горестно:

— В этом вы правы. Всегда найдется сволочь, нажмет на спусковой крючок. Револьвер бабахнет — и вот нет уже ротмистра Жихарева… А с другой стороны… Вы бы видели, как полковник требовал от меня именно решительных действий!

Леонтович вновь поднял рюмку:

— Единственное, чем действительно помогла экспедиция барона, так это его извещения. Революционеры теперь притихли, не хотят подставлять под пули своих арестованных товарищей. Вот под эту марку, — подмигнул Леонтович, — мы их и почистим.

— Да, — согласился Жихарев. — С заложниками барон хорошо придумал.

— Сколько человек вы уже арестовали?

— Одиннадцать, — не без гордости сообщил Жихарев. — Правда, один очень активный ушел. Вы, наверное, знали его — телеграфист Рыжиков.

— Найдем, — философски заверил Леонтович. — Я ведь тут тоже кое-какие аресты наметил. Хочу вплотную заняться бывшими членами стачечного комитета.

— Ну? У меня они тоже в списке! Почему бы нам не скооперироваться, Сергей Васильевич?

— Именно это я и хотел вам предложить.

Лицо Жихарева раскраснелось от коньяка. Он даже стукнул кулаком по столу:

— Никакого спуску революционерам! Никакого!

И поднял глаза на Леонтовича:

— А вы знаете, Сергей Васильевич, что барон устроил вчера на станции Иланской? Его на перроне делегация пролетариев встретила с петициями в руках, а барон приказал расстрелять их на месте. А потом его солдатики взялись за депо, в котором пролетарии на митинг собрались. Человек пятьдесят на тот свет отправили.

— Порядок стоит на силе, — подтвердил Леонтович. — Кстати, коллега, вы уже допросили своих арестованных?

— Вас что-то конкретное интересует?

— Конечно. Убийство машиниста возле церкви…

Жихарев лукаво покачал пальцем:

— Небось вашего человека укокошили?.. Я думал, вы уже разобрались с этим. Городовой ведь видел парней.

— Видеть-то видел. Один даже мне знаком, ушел прошлым летом от Мышанкина и Утюганова… Но ведь попрятались, никак не могу нащупать. Ни одного приличного агента не осталось.

— С агентами, точно, туго, — подтвердил Жихарев. — У меня сейчас тоже только всякая шушера осталась. Сейчас прочту, что один такой мне в отчете пишет…

Пошатнувшись, Жихарев встал и открыл тяжелую дверцу сейфа.

— Я ему поручил выяснить, имеются в Каинске бундовцы, а он мне доносит… — Жихарев, давясь от смеха, прочел: — С достоверностью выяснить не удалось, но старые патриотные евреи указывают на некоторых нынешних молодых, не соблюдающих точно святости субботы, едящих свинину и другие запрещенные съестные припасы, говорят, что таковые и есть члены Бунда, так как хотят быть евреями и не соблюдать их законов… Каково?

Леонтович рассмеялся и, дождавшись, когда Жихарев покончит с веселым отчетом, спросил:

— Среди тех, кого вы отправили в Томский тюремный замок, есть, наверное, слабонервные, а? Уступили бы?

Жихарев, все еще веселясь, махнул рукой:

— А вот есть! Берите! Крутиков некто. Он в Новониколаевске недавно… До этого в Барнауле на пароходах слесарничал… А здесь слесарничал в депо. Берите. Дарю.

— Спасибо, — поднял рюмку Леонтович. — За наш союз!

4

Ашбель обеспокоенно глянул на Ирину. Она была бледна, на бледный лоб упала волнистая прядка. На руке, нервно прижатой к виску, явственно выделялась каждая жилка.

— Ты нас отрываешь, — сказал Борис. — Мы только разработались. — И осекся, увидев бледность жены: — Что-нибудь случилось?

— Боря, я в городе была. Там что-то ужасное происходит!

— Ты об арестах?

— Почему ты так спокойно говоришь об этом? Ведь жандармы хватают всех подряд. Говорят, весь стачком схватили.

— Хватают тех, кто оказывается под рукой.

— Боря! Может, вам на время уйти в подполье?

— А мы разве в подполье сидим? — усмехнулся Борис.

—Перестань! Нельзя сводить все к шуткам! Сюда тоже может

нагрянуть полиция!

— О нашей типографии знают только два члена комитета, — напомнил Ашбель.

— Ну и что? Их тоже могли схватить. А за кого сейчас можно поручиться?

Ашбель покачал головой:

— За ваших людей я ручаюсь.

— Саша! Вы же разумный человек. Ну кому сейчас нужны ваши листовки?

Ольхов виновато покосился на Ашбеля и укоризненно протянул:

— Ирина…

Она повернулась:

— Что «Ирина»? Ты на себя посмотри! Кожа да кости! Думаешь, соседи не строят догадок, почему ты вдруг оставил прилично оплачиваемую службу и занялся уроками? Это только тебе, эгоисту, мнится, что никто ничего не замечает! Что за жизнь эти твои уроки? Что за жизнь это твое сидение в подполье? Весь керосином пропах… Думаешь, вечно тебя будут подкармливать из партийной кассы? Все! Кончено! Уверена, про вас уже позабыли.

Ведь даже за листовками уже три дня никто не приходит.

Ольхов не выдержал:

— Ирина!

— В чем-то она права, — остановил Бориса Ашбель. — Время действительно нелегкое. Но вы, Ирина, должны понять — мы не на время! Мы навсегда! — И покачал головой: — Придет время, Ирина, вы этот час вспомните со смехом. А сейчас простите… Нам надо закончить дело.

Ирина всхлипнула:

— И вы меня простите… Все так страшно… Подать ничего не могу… Устала.

Борис достал из буфета пузырек с бромом, накапал в чашку, подал Ирине.

— Пойди в спальню, поспи, — предложил он. — А мы скоро закончим.

И полез вслед за Ашбелем в подвал.

Стопка листовок росла. Работали молча. Коптит лампа, пахло краской и керосином. Ашбель вдруг сказал:

— Борис, есть у меня кое-какие сбережения…

— Перестань! — отрезал Ольхов. — Я не собираюсь жить на сбережения друзей.

Вновь молчание установилось в подвале. Наконец Ашбель глянул на мирно тикающие ходики:

— Ой, Борис! А ведь и спать, пожалуй, пора. Опять от Ирины нагоняй получим…

Борис рассмеялся, но неуверенно. Уже поднимаясь по лестнице, спросил негромко:

— Александр! А если за листовками правда никто не придет?

Ашбель усмехнулся:

— Не придумывай.

И, гася лампу, добавил:

— Придут обязательно. Помни это. Не сегодня, так завтра придут. Листовки наши теперь людям как хлеб нужны!

5

Мороз стоял не очень крепкий, но по стиснутой сугробами Болдыревской улице несло поземку. Когда унтер-офицер Мышанкин добрел до почтово-телеграфной конторы, лицо у него побагровело, как у наплакавшегося младенца.

Сбив снег с воротника, повесив трость на сгиб локтя, Мышанкин неторопливо поднялся на второй этаж, громко притопывая промерзшими башмаками. Перед открытой дверью сортировки он остановился и негромко позвал:

— Господин Сырцов!

Узкоплечий, начинающий лысеть молодой человек, сидевший за столом, обернулся. Прежде чем выйти, он незаметно сунул в карман конверт, извлеченный из стола.

В коридоре унтер-офицер взял молодого человека под руку:

— Спасибо, что позвонили, господин Сырцов.

— Все же зря вы сюда пришли… Неровен час…

— Ну, ну, господин. Сырцов! Я все же не в полицейской форме, правда?

И спросил быстро:

— Письмецо Рыжикова при вас?

Сырцов снова покосился на открытую дверь:

— Нам лучше пройти на лестницу.

— А чего ж… Пройдемте… Увидит кто, ничего дурного не подумает… Ну встретились на лестнице двое… Правильно предложили, господин Сырцов. Письмо с сегодняшней почтой пришло?

— Да, с сегодняшней. Как увидел, так и позвонил вам.

— Кому адресовано?

Вынув конверт, Сырцов сунул его унтер-офицеру:

— Можете взглянуть… Анне Ладжевской…

— Ладжевская… Ладжевская… — покрутил конверт в руке Мышанкин. — Ну как же, как же! Это же городская акушерка!

Сырцов нехотя подтвердил:

— Кажется.

— Занятно, — пробормотал Мышанкин, разглядывая конверт. — А еще занятнее заглянуть в текст…

— Простите! — возразил Сырцов обеспокоенно. — О таком у нас уговору не было.

— Уговору? — удивился унтер-офицер. — Вам что, неинтересно узнать, что пишет из Любовичей в забытый Богом Новониколаевск некий государственный преступник Дмитрий Рыжиков?

— Верните письмо! — почти выкрикнул Сырцов.

— А вот шуметь не надо, господин Сырцов, — ухмыльнулся Мышанкин. — Сослуживцы могут услышать… А то и, не дай бог, начальство… За перлюстрацию-то чужих писем сами знаете, что полагается…

— Отдайте письмо! — прошипел Сырцов, быстро оглядываясь по сторонам. — Что за шуточки вы затеяли?

Мышанкин враз посуровел:

— Подбирайте слова, милостивый государь! Это у вас, а не у меня из кармана при свидетелях прокламации изъяли!

— Мне их подсунули!

— Так все говорят, — опять ухмыльнулся Мышанкин. — К тому же это вы, а не я участвовали в антиправительственной стачке.

— Но позвольте! Я всего лишь как все.

— Вот как все и поедете в Томский тюремный замок? Хотите?

— Не хочу.

— Правильно, — оценил его слова Мышанкин и опустил письмо в карман.

— Но позвольте, — опять запротестовал Сырцов. — Зачем уносить письмо. Если хотите, я сам вам его вскрою.

— Вижу, вижу, имеете кое-какой опыт, — многозначительно хмыкнул унтер-офицер. — Но лучше, если этим займется ведомство, в котором я служу. Ясно? Завтра письмо будет доставлено вам в целости и сохранности, тогда и отправите его по назначению.

Сырцов сломленно кивнул:

— Только, ради бога, доставьте.

— Но, знаете ли, — улыбнулся Мышанкин чуть ли не ласково, — есть у меня еще две маленькие просьбицы…

— Слушаю.

— Одна, значит, так, пустяк… Ну, сами понимаете об интересе нашем к особе Дмитрия Рыжикова в вашей конторе знать не должны. Ясно?

Сырцов кивнул.

— А во-вторых, значит, есть у вас уборщица Татьяна Белова… Так вот, если к ней заявится молодой человек приятной наружности, хотя и чуть хмуроватый с виду, незамедлительно сообщите мне. Роста он выше среднего, крепко сложен, темный блондин, лицо круглое, опушенное светлой бородкой… Бородки, впрочем, может и не быть… А из особых примет — шрамик, рассекающий правую бровь… Запоминается?

— Как с фотографии, — уныло согласился Сырцов. — Только я все же не понимаю…

— А и не требуется понимать! Не требуется от вас этого! — ласково оборвал его Мышанкин. — И без того вы много делаете. Но вот если этот молодой человек появится в конторе, очень советую сообщить мне и задержать до моего появления.

Татьяна Белова наконец вышла на работу. Болезнь отняла у нее много сил. Вымыв полы, она почувствовала слабость и сердцебиение. Опустившись на табурет, она замерла в своей каморке под лестницей. Прозрачные и темные полосы, перемежаясь, плавали перед глазами. Вдруг вспомнила почему-то отца, потом Андрея Кунгурова… Забылась совсем, потому и не сразу расслышала приглушенные голоса на лестнице…

Вдруг до нее дошло: это же о Петре говорят! Это его кто-то собирается задержать при первом появлении!

Заскрипели ступеньки.

Поняв, что каморку ее могут проверить, Татьяна бесшумно метнулась к двери и что есть силы вцепилась в холодную дверную ручку. Шаги и правда остановились перед каморкой. Ручку подергали и отпустили.

Мышанкин, успокоенный, отправился к Леонтовичу.

Прочтя вскрытое письмо, в котором Рыжиков сообщал день своего приезда в Новониколаевск, ротмистр улыбнулся:

— Шерше да фам.

Мышанкин вытянулся.

— Письмо передайте ротмистру Жихареву, — приказал Леонтович. — Этот Рыжиков разыскивается обской жандармской полицией… А вы, Мышанкин…

— Слушаюсь!

— Вы, Мышанкин, загляните утром к кассиру. Хорошую службу, следует хорошо оплачивать.

— Премного благодарен!

Щелкнув каблуками, довольный Мышанкин повернулся и вышел из кабинета.

6

Сославшись на болезнь и необходимость посетить доктора, Татьяна отпросилась у начальника почтово-телеграфной конторы и, не чуя под собой ног, бросилась бежать.

— Так нету его, милая, в депо Евдоким Савельич, — развела руками жена Илюхина и встревоженно посмотрела на девушку: — Чегой-то на тебе лица нет?

Татьяна лишь слабо отмахнулась:

— Потом, потом.

Старуха крикнула вслед:

— Платок-то накинь! Опять сляжешь!

В депо Татьяна быстро отыскала старого слесаря.

— Дядя Евдоким! — кинулась она к нему и расплакалась.

Евдоким Савельевич вытер ветошью руки, отложил напильник, с деланной сердитостью пробурчал:

— Хватит реветь-то. Говори, че стряслось?

Рабочие посматривали на них с недоумением, и Илюхин отвел Татьяну в сторонку. Озабоченно повторил свой вопрос.

— Вы не знаете, где Петр? — всхлипнула девушка.

— Откуда ж мне знать? — опасливо оглянувшись, ответил Илюхин. — Зачем он тебе?

— Нужен, — жалобно сказала Татьяна.

— Не ведаю я, где он есть, — виновато проговорил Евдоким Савельевич и всерьез рассердился: — Че стряслось-то?

— Нужен он мне, очень!

— Заладила, — досадливо буркнул Илюхин.

Татьяна с надеждой впилась в него заплаканными глазами. Евдоким Савельевич поскреб щеку, крякнул.

— Попробую разыскать, коли невтерпеж…

Радостная улыбка появилась на лице Татьяны, но тут же погасла, и девушка, придвинувшись, озабоченно зашептала:

— Дядя Евдоким, только передайте, чтобы ни в коем случае не приходил на почту. Нельзя ему туда. Пусть домой приходит. Очень нужно!

— Да понял я все! Иди, а то мастер увидит.

Весь вечер Татьяна провела в ожидании брата и на следующий день, едва закончив работу, побежала домой. Петр появился около полуночи. Радуясь встрече и стараясь не показать беспокойства, обнял Татьяну за плечи:

— Здорово, сестричка!

— Все глаза проглядела! — посетовала она. — А тебя все нет. Нельзя же так.

— Тань, ну я ж на нелегальном, — извиняясь, протянул Петр. — Че ты всполошилась?

— Полиция тебя ищет!

Петр улыбнулся:

— Это для меня не новость. А ты откуда об этом знаешь?

Татьяна сбивчиво рассказала о визите унтер-офицера. Внимательно выслушав, Петр нахмурился:

— Только для этого и приходил?

— Кажется, — неуверенно ответила Татьяна.

— Ты весь разговор слышала?

— Весь… Но как-то на другое внимания не обратила…

— Какие-нибудь еще фамилии жандарм упоминал? Попытайся вспомнить.

— Про какого-то Рыжикова говорил, про письмо…

— Кому письмо? — насторожился Петр.

— Вроде городской акушерке…

Петр долго сидел молча. Потом порывисто поднялся:

— Спасибо, сестренка. Извини, мне надо торопиться.

— Посидел бы.

— Не могу. И ты не теряй меня, какое-то время меня не будет. Так нужно. Сама понимаешь.

Татьяна вздохнула:

— Как не понять…

— Понадобится передать что, попроси Клавдию Сергеевну Полянскую.

— Нашу учительницу?

Петр с улыбкой кивнул:

— Ее… наш человек.

Через час с небольшим Белов осторожно постучался, в закрытый наглухо ставень городской акушерки. Привычная к ночным посещениям, Ладжевская встретила Петра так, будто и не ложилась. Аккуратная прическа, строгий взгляд. Правда, выдавала красная полоска на щеке — отлежала.

— Схватки начались? — деловито осведомилась Ладжевская.

Петр непонимающе захлопал глазами.

— Вы на извозчике? Далеко ехать?

Петр вдруг понял: его приняли за будущего счастливого отца. Он невольно улыбнулся:

— Извините, не надо никуда ехать. Я несколько по другому делу.

— Это по какому же? — насторожилась Ладжевская.

— Вы ведь получили письмо от Дмитрия Рыжикова?

— О чем вы? Не понимаю? Какой еще Рыжиков?

Петр затрудненно пожал плечами:

— Мне трудно вам объяснить… Но, понимаете, мы с Дмитрием сейчас в одном положении… Я, как и Дмитрий, вынужден скрываться…

Ладжевская холодно рассматривала Петра.

— Понимаете… Мне сообщили, что письмо, которое вы подучили, от Дмитрия, побывало в жандармерии…

— Странно… Откуда бы вам могли что-то сообщить о частном письме?

— Неважно. Главное сейчас — не это. Вам Дмитрий сообщал что-нибудь о приезде?

— Да, — все еще подозрительно ответила Ладжевская.

— И скоро он приезжает?

— Зачем вам это знать?

— Да не об этом я. Поймите! Жандармы знают, когда должен появиться Дмитрий. И как только он появится, они арестуют его.

— Не знаю почему, но мне хочется вам верить, — расстроенно кивнула Ладжевская.

— Надо, надо верить, — быстро сказал Петр. — Иначе Дмитрий пойдет на каторгу.

— Но что можно сделать? — обеспокоилась женщина.

— Дайте ему телеграмму. Пусть отложит поездку.

— Но я же не знаю адреса! — сокрушенно воскликнула акушерка. — Только город, и все…

— Мы вам подскажем, — с улыбкой проговорил Петр.

— Но ведь телеграмму тоже могут перехватить!

Петр снова улыбнулся:

— Раз уж вы поверили мне, то доверьтесь окончательно. Мы постараемся, чтобы ваша телеграмма попала к Дмитрию, минуя чужие руки.

7

Масленицу сотниковцы отпраздновали не столь бурно, как в прошлые годы, но все же с претензией на веселость и беззаботность. Никто не поминал о трудностях и заковыках бытия, о сожженных избушках лесной стражи, о самовольно вырубленных хлыстах, однако уже в первый день Великого поста по дворам пошли мужики из запасных чинов и ополченцев, созывая односельчан на сход. Беднота и разоряющиеся середняки шли охотно, но крепкие домохозяева, хотя и тешили себя надеждой вразумить на сходе лапотонов, в общем, не торопились.

Народу в большой пятистенок сельской управы понабилось много. Мужики вполголоса перебрасывались новостями, дымили едкой махрой. Потом поднялся один, второй, загомонили, заговорили о наболевшем. Староста Мануйлов никого не мог остановить и лишь зыркал глазами, утирая ладонью выступающий от злости и негодования пот. Казалось, если бы он мог, и испепелил бы взглядом Андрея Кунгурова, забивавшего головы мужикам, на его взгляд, всякой вредной дребеденью. Но дребедень или не дребедень, мужики Кунгурова слушали, и Кунгуров совсем распалился:

— Вот, мужики, власти, конешно, хотели бы приостановить приговор, чтобы мы не рубили лес на кабинетских землях. Только неужто ж мы пойдем у них на поводу?

— Да ни в жисть! — крикнул кто-то.

Сидящие впереди старший Зыков со Стенкой, кабатчик Лобанов, Тимоха Сысоев с отцом, и сын старосты Гаврила изумленно подняли головы на этот выкрик, испуганно заерзал притулившийся возле них Кузьма Коробкин, опасливо крутнул длинной шеей Ёлкин.

— Ни в жисть энтих кровопийцев не буду слухать! — вскочил Иван Балахонов. — Они не о слабомочных крестьянах пекутся, а за государево добро черными душами болеют! Им власть слаще пряника али ломпасейки! Ишь, какие пузы отъели!

Над рядами вспыхнула рыжая голова Аверкия Бодунова:

— Верно Иван выражается! Им на нас начхать! А коль так, то и нам на них плювать с высокой сосны! Надобно, мужики, другой приговор постановить. Наш, крестьянский! Чтоб, значица, как положено: весь кабинетский лес — миру!

Кустистые брови Мануйлова сошлись к переносице, лицо налилось кровью. Оторвав широкий зад от лавки, староста рявкнул:

— Ты че, рыжий, совсем опупел? Народ вздумал бунтовать? В каталажку захотелось?

Аверкий окрысился:

— Ты, Пров Савелыч, лучша бы язык прикусил! Поостерегся лаяться-то!

— Живо охолостим, не с чем к Глашке будет бегать-то! — с места прокричал Вихров.

Заливисто, щеря длинные заячьи зубы, захохотал Васька Птицын. Мужики сдержанно засмеялись. Коробкин подскочил, воинственно затряс в воздухе сухим кулачком:

— Цыц, охальники! Креста на вас нет!

Мануйлов сгреб в кулак окладистую бороду, сдержался.

— Ишь, соплей перешибить можно, а туды же — вякает! — зло удивился Аверкий.

Подыскивая слова, Коробкин злобно шипел, как гусак.

— Ладно вам! — остановил перепалку Кунгуров. — Давайте приговор выносить!

Староста, все еще пытаясь спасти положение, укоризненно повернулся к Андрею:

— Опомнись! Папаша-то твой, Василий Христофорыч, из уважаемых был, царство ему небесное. А ты куды котишься? Куды народ несмышленый толкашь?

Кунгуров глянул на Мануйлова тяжелым взглядом и, не отвечая, обратился к крестьянам:

— Кроме лесу в том приговоре надо порешить с податями. Висят на нас, как ярмо!

Мужики одобрительно зашумели:

— Это точно.

— Жисти от податей никакой!

— Все жилы вытянули!

— Мочи больше нет.

— Ага, им давай, а сам щи лаптем хлебай!

Из угла раздалось энергичное блеяние. Староста недоумевающе обернулся. Блеянье повторилось. Вихров озадаченно пожал плечами:

— Кажись, мануйловский козел…

— Ага! — радостно отозвался Аверкий Бодунов. — От ихнего двора ишшо один козел явился!

— Да энто Митька Штукин балует! — крикнул Павел Жданов.

Переждав гогот, Штукин поднялся, поклонился на три стороны, тоненько проговорил:

— Извиняйте, люди добрые… Словцо молвить хотел…

Маркел Ипатьевич неторопливо встал, обвел мужиков серьезным взглядом, пригладил смазанные коровьим маслом седые волосы, степенно произнес:

— Я так полагаю. Кажен сверчок должон знать свой шесток. А на сходе токмо домохозяева слово имеют. Эдак и мой Кондратий выступать наладится. Али хлеще того, бабы сюды заявятся и судачить зачнут. Негоже энто, мужики.

Он так же неторопливо сел, сложил руки на колени. Крестьяне, признавая правильность подобного суждения, замешкались, стали переглядываться.

— Говори, Митрий! — разрешил Андрей. — Таперь всякий свое слово имеет.

Игнат Вихров подбодрил Штукина:

— Давай, Митька! Че волынку тянешь?

Митька виновато улыбнулся:

— Просто пословица на ум пришла. Про нашу, стало быть, жисть крестьянскую. Один с сошкой, а семеро с ложкой. Картинку я об энтом видал. Мужичонка хиленькой, лошаденка неказистая. Землицу, стало быть, пашут. А энти-то, которые с ложками, ажно в очередь выстроилися, словно за святым причастием. Первый, значица, прости господи, сам царь батюшка, за им поп, за им охвицер.

— Митька! — рыкнул староста грозно. — Ты че мелешь? Щас за урядником пошлю!

Штукин испуганно скосил голову, Аверкий подзадорил его:

— Не боись! Говори, че хотел! Мысля какая твоя? К чему клонишь?

— Я хучь и не домохозяин, — послушно кивнул Штукин, — а так кумекаю: на кой черт вам энти подати сдались? Не платите, и все. Я вот в соседней волости христарадничал, дык тамошние мужики там давно от податей отказались.

Андрей живо подхватил:

— И правильно сделали! Я тут справлялся. Тут такое дело получается. В девяносто седьмом мы всем миром две тысячи двести три рубля податей выплатили, а в прошедшем году на нас повесили цельных пять тысяч двести двадцать один рубль!

— Ого!

— Я ж говорю, жилы тянут!

— От, язва их возьми!

— Энто ж, экие деньжи-ищи!

— Иде взять-то?

— Штаны последние сымай! — угрюмо посоветовал Жданов.

Кунгуров обратился к крестьянам:

—Вот и давайте соображать: платить али нет!

Мануйлов заорал во всю глотку:

— Дык, вы ж и так не платите! Срок-то ишшо первого декабря истек! Меня ужо в волости пропесочили за вас! Глядите, мужики, допрыгаетесь, солдат нашлют! Тады окромя податей, за постой платить миру придется!

Кунгуров проговорил вроде и негромко, но все услышали:

— Не заплатили и не будем платить. Объявим общую забастовку и навсегда откажемся от податей и натуральных повинностей.

— Надоело задарма горбатиться! — поддержал Павел Жданов.

— Правильно, Андрюха! — гаркнул Балахонов.

Рыжий Аверкий взвизгнул:

— Бастуем!

Мануйлов схватил писаря за рукав:

— Че глазами хлопашь? Пиши! Все, Архипка, пиши! Пущай власть потом дознаются, кто народ мутил!

Писарь испуганно застрочил, разбрызгивая чернила по листу серой бумаги. Андрей усмехнулся:

— Пиши, щелкопер! Все одно платить не будем!

— И лес рубить не бросим! — с угрозой выкрикнул Вихров.

Старший Зыков обернулся к односельчанам, укорил:

— Неладное удумали! Супротив царя идете! Паршивым сицилистам уподобились! Стыдно мне за вас, совестно.

— Кады энто у тебя, Ипатич, совесть была?! — захорохорился Штукин. — Хозяина моего, Василия Христофорыча, слопал! А таперя про совесть запел! Варнак ты старый! И сыны у тебя такие ж!

Степка подпрыгнул, как ужаленный, срывающимся голосом заорал на Штукина:

— Замолчь, сволочь!

Игнат Вихров, расталкивая мужиков и перешагивая через лавки, двинулся к Степке:

— Вякаешь, сучье отродье? Правда не нравится?! Щас я тебе пасть-то заткну!

Степка дернулся в его сторону, но Тимоха Сысоев повернулся, преградил дорогу Игнату, прикрикнул:

— Оставь! Чего разлютовался?

Повиснув на плече приятеля, Птицын жарко зашептал в ухо:

— Брось ты их, Игнатушка, брось!

Вихров стряхнул Птицина, но дальше не пошел. Давясь от злости, Степка Зыков опустился рядом с бордовым от злости отцом.

— Ну что, мужики, так и порешим? — спросил Кунгуров.

Крестьяне загалдели. Лука Сысоев пихнул сына локтем, и

они, не глядя по сторонам, стали пробиваться к выходу. Мануйлов досадливо крякнул, вскинул руки:

— Православные! Не слухайте Андрюху! Ахвярист он, прощелыга самый натуральный! Революциев нанюхался и вас баламутит! Одумайтесь! Он вас всех на каторгу приведет! Будете кандалами звякать!

Кунгуров ощетинился:

— Энто еще посмотреть надо, кто из нас двоих ахвериет! Не хотел говорить, да ты сам, Пров Савелыч, напросился. Кто моей мамаше пособие не выдавал, пока я на войне японской был? А оно нашим семьям по статье тридцать восьмой Устава о воинской повинности причиталось!

— Как «не выдавал»? — всплеснул руками староста и поглядел на писаря, словно призывая его в свидетели.

— А так! Когда совсем не давал, а когда меньше положенного. Наши семьи тебе — не собаки, чтобы им кость обглоданную швырять! Захапаешь большую половину, остальное им. Нате, облагодетельствовал староста! Ворюга ты, Пров Савелыч!

— На нашей беде жировал! — поддержал Павел Жданов.

Мануйлов хватанул ртом воздух, с надрывом крикнул:

— Поглядите, люди добрые! Экую напраслину возводят! А я ж не просто так, я же староста, я ж миром на то поставлен!

— Крестьянским начальником да становым приставом на должность воздвигнут! — визгливо возразил Аверкий. — Миром-то не прикрывайся!

— Ах, ты рыжий паршивец! — затряс кулаками Мануйлов. — Власть поносишь! Укатаю на Сахалин!

— Эк, тя разнесло! — ехидно развел руками Аверкий. — А ить точно Андрюха говорит — зажимал солдаток.

Митька Штукин тонко и пронзительно пискнул:

— Вор ен! Баб и дитятей обкрадывал!

— Дык… — совсем растерялся староста. — Я бумаги могу показать!

Но то, что он невольно попятился, а главное, стал оправдываться, ссылаясь на бумаги, убедило мужиков в правоте слов Андрея Кунгурова. Они угрожающе зашумели.

— Верни, староста, что нахапал! — сумрачно бросил Игнат Вихров

Зыков прикрикнул на него:

— Не возводи поклеп на начальство!

— Молчи, варнак! — истерично крикнул Маркелу Ипатьевичу Митька Штукин.

Видя, что крестьяне наваливаются на старосту, Коробкин раскинул руки:

— А ну пошли! Не дозволю на власти наскакивать! Терентий Ёлкин незаметно растворился в толпе. Схватив Коробкина в охапку, Балахонов отбросил его к дверям:

— Катись, пока цел!

Мужики шумно обступили старосту.

— Верни пособия!

— У детей крохи отобрал! Вертай, гад!

— Ишь, ряшку с наших пособиев отрастил!

— Подбородки-то из-под бороды выпирают!

— Ох, и жиру, робяты из старосты натопится!

— Дык, ишшо подпалить надоть!

— Петуха запросто пустим красного!

Степка по поручению отца успел сбегать к уряднику. Незаметно вернувшись, шепнул:

— Не идет он, папаша. Говорит, сами разбирайтесь, дескать…

Маркел Ипатьевич промолчал, послушал, о чем кричат мужики, склонился к Степке:

— Айда домой.

Гаврила Мануйлов, увидев, что Зыковы направляются к выходу, оторопело бросился к ним:

— Куда же вы?

— Дела у нас, — буркнул Маркел Ипатьевич. — Все едино тут толку не будет.

Крестьяне распалялись все больше и больше и Мануйлов принялся испуганно креститься:

— Не брал я пособиев! Ей-богу!

— Тебе соврать, что с крестом, что без креста!

— Надоть у него в избе пошукать! Поди там награбленное попрятал!

Вихров долго смотрел на старосту, потом задорно предложил:

— Давайте, робяты, весь их кулачий корень изведем. А?.. Мануйлов отступил к стене, прильнул к ней, ощущая всем телом выпуклости бревен. Задохнулся.

Писарь Архипка, пытаясь спасти начальство, дрожащим голосом предупредил:

— Слышь, Игнат! А я ить все пишу!

Кто-то из мужиков, будто бы случайно, задел чернильницу локтем. Она опрокинулась, и на бумаге расплылось бесформенное фиолетовое пятно. Кто-то выбил из-под писаря табурет.

Гаврила Мануйлов кинулся на Вихрова, но упал, запнувшись о выставленную Птицыным ногу.

— Не трожьте старосту, мужики! — остановил Кунгуров. — Пусть живет лиходей!

Андрея поддержали Мышков, Фатеев и Павел Жданов, Игнат Вихров нехотя согласился:

— Обождем. Но домину евонную все одно покрушим. И ты, Андрюха, путю нам не преграждай.

— И правда, Андрюха, не суйся. Сам ведь за справедливость радеешь, — примирительно заметил Аверкий Бодунов и повернулся к односельчанам: — Не робей, мужики!

— А мы и не робеем!

Вихров шагнул к портрету царя, висевшему на стене, и рванул раму скрюченными пальцами. От рывка рама разлетелась вдребезги, захрустело под сапогами стекло. Староста рявкнул:

— Не трожь особу государя императора!

Но Вихров яростно топтал портрет.

Мануйлов бросился было на смутьяна, но его схватили и прижали к стене.

Срывая со стен портреты членов царской семьи, крестьяне злорадно матюгались:

— А вот мы ей, августейшей родительнице!..

— И Марии Федоровне, и Алексашке ейнему!..

— А вот супружнице Николашкиной!.. И цесаревичу! И дочкам евонным!..

Мануйлов с ужасом и со слезами на глазах взирал на разгром.

8

Заслышав шум толпы, становой пристав накинул шинель и вышел на крыльцо. Со взгорка он ясно разглядел мужиков, вьющихся вокруг дома старосты. Злобный лай собак, сменившийся жалобным визгом, ржание лошадей, мычание коров. Пристав явственно видел, как слетели с петель тесовые ворота, как, блея, вылетел со двора обезумевший мануйловский козел.

— Платон Архипович! — крикнул с улицы растрепанный отец Фока. — Вы же видите, что делается! Почему вы не вмешаетесь?

— Во что? — как бы не понимая о чем идет речь, устало спросил Збитнев.

— Да вы не видите разве, что на селе творится?

— Вижу… — пристав прикрыл глаза.

— Так стоите-то почему? Они же к вам сейчас пойдут!

Пристав перекрестился.

Он уже сам видел, толпа направляется к его дому, и, не слушая больше священника, молча бросился тропкой через огород к берегу реки.

— Остановитесь, рабы Божьи! — выбежал навстречу толпе отец Фока.

— Смотри, опять поп! — удивился кто-то и в одно мгновение священника схватили, с гоготом раскачали и зашвырнули далеко в сугроб.

— Охлодись, отче! — хохотнул Птицын.

Ведя толпу к дому пристава, Кунгуров внутренне сжимался: правильно ли они поступают? И никак не мог найти верный ответ. Перед дверью пристава толпа на мгновенье замерла. Рыжий Аверкий поймал в руку костяной шарик звонка и, резко дернув, оборвал шнурок. Звонок, впрочем, мужикам и не был нужен: дверь они сразу вышибли, шумно вломились в дом.

Артемида Ниловна, белая, как мел, замерла посреди кухни.

— Ишь, отъелась, зараза!.. Да щас мы ей!.. Митька, пощекочи приставчиху!..

Но даже Штукин сердито зарделся:

— Бога побойтесь!

Глаза Артемиды Ниловны наполнялись влажным брезгливым ужасом.

— Да не бойтесь, не снасильничают, — буркнул Кунгуров. — Мужики только пужают.

Но Вихров уже надвинулся на Артемиду Ниловну:

— Куда кабана своего спрятала?

Вместо ответа Артемида Ниловна, смертельно побледнев, мешком рухнула на пол.

— Оморок! — раздумчиво удивился Мышков.

— Нашли на кого кидаться! — укорил Андрей. — Чего баба вам сделала? Вы пристава ищите.

— Да нет пристава, убег, — огорченно сообщил Аверкий Бодунов, уже успевший облазить весь дом, не отказав себе в удовольствии разгромить хрустальную горку. Теперь он возбужденно крутился вокруг граммофона, размышляя, как бы половчее свернуть ему лебединую шею.

— А ну пусти, — отодвинул Аверкия в сторону Птицын.

— Че, играть на нем могешь? — обрадовался Аверкий.

— Да че уметь-то? — напыжился Птицын.

Осторожно крутнув ручку, он опустил головку с иглой на пластинку и замер в ожидании, блаженно сложив руки на животе. Мужики примолкли. Сквозь шипение и шорохи, изумив всех, донесся чистый и сильный голос:

Кто-то нечаянно задел граммофон. Визгливо поехала по пластинке игла, но прежде чем на виновника успели зашикать, из блестящей трубы вновь вырвалось:

Застывший было Вихров вдруг с маху опустил топор на крутящуюся пластинку. В лица обиженных мужиков брызнули черные обломки.

— Чего ты! — скривился Гошка Фатеев. — Хоть бы дослушать дал. Гадай теперь, кто там чего вспоминает…

— Придурок ты, Игнат, — рассердился Жданов.

Вихров ругнулся, поворачиваясь, и увидел входящего в избу учителя.

Пряча страх, Симантовский покачал укоризненно головой:

— Мужики, это ж нехорошо — женщину обижать. Женщина она и есть всегда женщина.

Сидор Мышков растерянно развел руки:

— Дык не прикасались мы к ней. Она сама в оморок повалилась.

— Да очухалась, очухалась уже! — крикнул рыжий Аверкий. — Бабы, они завсегда как кошки живучи.

Кунгуров шепнул учителю:

— Николай Николаевич, вы бы забрали ее да увели бы отсюда…

— Конечно, конечно! — заторопился Симантовский, радуясь, что есть причина исчезнуть из приставского дома.

Под усмешки и скабрезные шуточки мужиков он поднял Артемиду Ниловну и накинул на ее плечи шубу.

— Не допрет толстопятую! — хохотали мужики.

— Он крепкий!

— Не думал бы допереть, пришел бы разве?

Оглядываясь, Симантовский повел Артемиду Ниловну из избы.

Когда дверь за ними захлопнулась, мужики деловито, будто выполняя обыденную работу, с гиканьем начали крушить мебель.

9

Маркел Ипатьевич отер усы, отложил ложку. Глядя на отца, и Степка торопливо закончил завтрак. Старший Зыков перевел хмурый взгляд на жену. Та серой тенью скользнула к столу, убрала посуду и, не проронив ни слова, вышла.

— Я вот о чем кумекаю, — поглаживая тронутую сединой окладистую бороду, проговорил Маркел Ипатьевич. — В лавке нам седня делать нечего, мужики-то все едино в бор подались, какая уж тут торговлишка…

Степка согласился:

— Да… Лучше чуток убытку, чем полный раззор. Опасно нынче глаза мужикам мозолить.

— Вот то-то и оно. Покуда власти не очухались, и нам надоть леску запасти. Упустим времечко, локти кусать будем. Эдак недолго и в последних остаться.

— Дык… Рисково энто, папаша. Объездчики хоть и не суются, а, поди, на бумагу все пишут. Как бы потом не откликнулось, — осторожно возразил Степка.

Маркел Ипатьевич задумчиво покряхтел:

— Потом суп с котом будет, как-нибудь выкрутимся. Саломатова мужики в каталажку заперли. Становой вообче неизвестно куда сгинул. А с полесовщиками найдем обчий язык.

Степка ехидно осклабился:

— Становой-то утек, а бабу евонную учитель пригрел…

Маркел Ипатьевич сурово зыркнул на сына, сплюнул:

— Тьфу! Че суешься, куды не просют? Чую я, свадьбу надоть побыстрее сыграть, а то у тебя один блуд на уме!

Угрызений совести Степка не испытал, но потупился и сделал постное лицо. Отец принял все за чистую монету, благодушно проговорил:

— Больно ты у меня квелый, к сердцу все шибко близко принимашь. Нету в тебе хватки. Старшие-то, хоть варнаки варнаками, но цепкие до коммерции.

— Лешка дочиплялся вон, упокой, господи, его душу, — обиженно сказал Степка.

Маркел Ипатьевич перекрестился, посмурнел:

— Неча было в политику лезть. Одно дело — душой за царя и отечество, а другое — в обчества всякие соваться. Зато Никишка во как развернулся. И ведь ни копейки же я им не дал. А все одно. Видать, порода наша такая. Струнка торговая имеется. Ну, да че о Никишке говорить. Отрезанный он ломоть. Ты же у меня разъединственный наследник. Все тебе отписал. Вот помру, будешь марку Зыковых держать.

Чтобы скрыть язвительную ухмылку, Степка еще ниже опустил голову, но когда отец завел речь о наследстве, насторожился.

— Ну, че уж вы, папаша, помирать собрались. Вон, какие еще крепкие, — укоризненно протянул он.

— Ладно, — махнул рукой Маркел Ипатьевич. — Всему свой срок. Собирайся, а я пойду Кондратия пошевелю.

Узнав, что хозяева надумали ехать за лесом, Кондратий встревожился:

— Страшно… А ну как мужики увидят? Оченно они на вас, Маркела Ипатич, обиженные.

— Хорош языком трепать — осадил работника старший Зыков. — В другое место поедем.

— А ежели полесовщики? — пугливо поежился Кондратий.

В поветь заглянул Степка:

— Едем, что ль, папаша?

— Тут ишшо один сумлевающийся нашелся, — насмешливо отозвался Маркел Ипатьевич.

Степка принял суровый вид, прикрикнул на работника:

— Че рот разявил? Запрягай давай!

— Не боись, Кондратий, ежели че, дык ты ж подневольный, — успокоил работника Маркел Ипатьевич. Давайте-ка вместе со Степаном Маркелычем запрягайте.

Покосившись на отца, Степка нехотя принялся помогать засуетившемуся работнику.

К полудню Зыковы отправили Кондратия домой уже со вторыми дровнями, груженными отборным лесом. Передохнув, скинули полушубки и снова взялись за топоры.

— Отстаешь, Степан Маркелыч! — поддел сына Зыков.

Степка покосился на него, поджал губы. Маркел Ипатьевич споро и ловко тюкал топором, подрубая толстую сосну. Две лежали рядом.

А Степка все еще не мог справиться с одной. Он скинул шапку и заработал азартнее.

— Топорище не обломи! — усмехнулся Маркел Ипатьевич. — Ишь, размахался!

Сосна осторожно хрустнула, начиная подламываться, и Степка, отбросив топор, уперся в ствол шестом. Он давил изо всех сил, но дерево стояло, упрямо веря, что через несколько мгновений оно само превратится в хлыст с обрубленными ветвями.

От напряжения Степкино лицо исказилось, покраснело, губы подергивались.

— Давай, давай, Степан Маркелыч! — насмешливо подзадорил отец.

Степка недовольно оглянулся, но Маркел Ипатьевич уже не смотрел на него.

Степка поднажал сильнее и… шест соскользнул, а Степка полетел в снег. Оказавшись прямо под сосной, он испуганно глянул вверх. Дерево, спружинив, клонилось теперь совсем не в ту сторону, куда он хотел его столкнуть.

— Папаша! — заорал Степка, поняв внезапно, что отец стоит как раз под падающей сосной. — Остерегись!

Маркел Ипатьевич обернулся. В глазах его скользнул ужас.

— Остерегитесь, папаша! — снова крикнул Степка.

Сосна наваливалась, Маркел Ипатьевич слышал шорох рассекающих воздух веток. Скакнув в сторону, он споткнулся, упал и быстро побежал по снегу на четвереньках. Но выбраться из опасной зоны не успел. Дерево мягко накрыло Маркела Ипатьевича и сразу стало тихо.

Степка ошеломленно сидел в снегу.

Наконец до него дошло случившееся. Взвизгнув, он кинулся к сосне, полез, царапаясь, под ее темные лапы.

— Папаша! — почему-то шепотом звал он. — Папаша!

Хриплый стон заставил его вздрогнуть. Дернувшись, Степка обмяк. Из-под ветвей смотрело на него синее от удушья, ставшее вдруг незнакомым лицо Маркела Ипатьевича. Одними губами он выдавил:

— Подважь… Грудь раздавило… Больно.

Степка, всхлипнув, ухватился за ствол.

— Шест возьми…

— Щас, папаша, щас… Вы уж потерпите маненько!..

— Сил нет… Торопись…

Степка выбрался из-под густых лап, захлопотал, зашарил глазами в поисках потерянного шеста. Где этот проклятый шест?

— Че ж так долго, ирод… — простонал Маркел Ипатьевич.

— Щас, папаша…

— Скоро ты?..

Степка увидел шест, побежал к нему, но внезапно передумал, вернулся.

— Вы уж потерпите, папаша, — со слезами попросил он. — Щас найду…

— Мочи… моей… нету… — жалким голосом выдохнул Маркел Ипатьевич.

— Бегу ужо, бегу.

Степка схватил шест, принялся подсовывать под ствол, но руки плохо слушались, и ему никак не удавалось этого сделать.

Из горла Маркела Ипатьевича вырывались хриплые булькающие звуки. Глаза закатывались, фиолетово-черные губы покрылись пузырьками кровавой пены.

— Щас, папаша, щас, — причитал Степка, бестолково дергая шест.

— Больно мне…

— Уж потерпите, папаша!

— Нутро горит…

Степка хлюпнул носом, навалился на шест, но ствол даже не шелохнулся, будто не крепкий парень пытался приподнять его, а дряхлый старик. Маркел Ипатьевич рванулся и дерево дрогнуло. Шест выпал из Степкиных рук, но он тотчас подхватил его:

— Щас, папаша, щас…

Последний раз глянув на сына, Маркел Ипатьевич просипел:

— Варнак…

Размазывая по щекам слезы, Степка бросился к нему, увидел, что он мертв, и разрыдался.

Из оцепенения его вывел голос работника.

— Эге-гей! Где вы? — беспокойно кричал Кондратий.

Степка зачерпнул пригоршней снег, приложил к пылающему лицу. Глухо отозвался:

— Здесь.

Опасливо ступая, Кондратий приблизился:

— А Маркела Ипатич где?

— Померли папаша. Сосной придавило.

Кондратий втянул голову, невольно попятился. Степка остановил его взглядом.

— Господи… — выдохнул работник.

— Шапку сними, — пасмурно проронил Степка.

Сорвав треух, Кондратий суматошно закрестился. Его глаза искали и не могли найти тело. Наконец он решился, пролепетал едва слышно:

— Где Маркела Ипатич-то?

— Помоги сосну поднять.

Вдвоем они легко оттащили верхушку дерева, опустили чуть поодаль, подошли к вмятому в снег трупу. Степка рухнул на колени, провел негнущимися пальцами по векам отца, припал к его расплющенной груди, хрипло и отчаянно зарыдал. Кондратий постоял, тоже всхлипнул, утер глаза.

— Че уж так убиваться, хозяин… Славно Маркела Ипатич пожил… добра вон сколько…

Степка затих, вслушиваясь в непривычное хозяин, покосился — не с издевкой ли сказана? Поднялся. Зорко огляделся, сурово проговорил:

— Хлысты до завтра подождут. Помоги-ка донести родителя.

Они уложили тело на дровни. Кондратий взял лошадь под уздцы, а Степка, не надевая шапки, зашагал следом за санями.

10

Волокна сухого мяса застревали между зубов. Платон Архипович, пытаясь извлечь их, перекосил широко рот, отчего его физиономия приняла сатанинское выражение. Вытащив пальцы, он вытер их платком, поцыкал зубом, неприязненно посмотрел на Варначиху:

— Где ты только такое взяла?

Старуха мелко захихикала, обнажая беззубые десны. Тусклый огонек каганца испуганно заметался. Тень от вислого носа запрыгала по морщинистым щекам, в жгуче-черных глазах вспыхнули и заскакали отсветы пламени.

Становой пристав сердито бросил:

— Тьфу! Ведьма!

— Ты, шоколик, не шибко шуми, — назидательно прошепелявила Варначиха. — Времечко ноне швободное.

— Швободное, — ворчливо передразнил пристав. — Молчи уж, карга старая!

— Че поддевашь? — обиделась Варначиха. — Ешь, пьешь, живешь у меня второй день даром, а поддевашь.

Збитнев брезгливо оглядел убогую землянку, с потолка которой, сложенного из полусгнивших бревен, сыпалась труха. Он повел плотной короткой шеей, будто и сейчас что-то упало за шиворот:

— Я же дал тебе рубль!

Старуха закачала головой:

— Э-эх, шоколик!.. Шкоко я тебе попередавала…

Сурово глянув на нее, Збитнев буркнул:

— Разговорилась!

— А че, поболтать я люблю, — хихикнула Варначиха. — Токо шобишедников нету. Коли нелюбопытно тебе, че в Шотниково проишходит, я шпать буду. Ночь ужо на дворе. И так ради тебя, шоколик, по морожу шарашилась.

Старуха перекрестилась на прокопченный угол, где никогда и не бывало иконы, поперхала и полезла на кособокую печь. Збитнев поймал ее за щиколотку.

— Ты че, охальник, лапашь? — возмутилась Варначиха. — Шроду никто не лапал!

— Тьфу, кикимора! — сплюнул пристав. — Поди, и раньше-то не особенно зарились.

Старуха забралась на печь, сгорбилась под нависшими бревнами, обиженно фыркнула:

— Много ты жнаашь!

Збитнев провел ладонью по шинели, сплюнул, сердясь. Варначиха, устраиваясь поудобнее в куче грязного тряпья, заменяющего постель, продолжала бубнить:

— Охальник, лапат! Ишь, шуштрый какой. Лапат…

— Заладила, — досадливо оборвал Платон Архипович. — Рассказывай, что в селе творится.

Варначиха наконец расположилась, свесила с печи голову:

— В Шотниково-то?.. Мужики вольготно живут. Кабатчика вот побили. Жыковскую лавку маненько порушили. Правда, ниче не брали, Андрюха Кунгуров не велел. Он у них вроде как начальник. Шлухают мужики Андрюху. Ерой как-никак.

— Еще что? — хмуро поторопил Збитнев.

— Довольны мужички. Говорят, крашота беж влаштей. Бор рубят. К Шванке ходили. Так пужанули, што он бумагу каку-то накалякал, штобы полешовщиков иж бору убрать…

— Неужто написал?

— Напишал, — кивнула старуха. — Куды ему деватына?

— Сробел Шванк, — удовлетворенно констатировал Платон Архипович.

— Хоть и немчин, а шоображат, — согласилась старуха. — Голова одна, новую не купишь.

— Саломатова видела?

— Как же я, шоколик, его увижу? В каталажке он.

— Живой хоть? — заботливо поинтересовался Збитнев.

— Живой, — махнула рукой Варначиха. — Мужики, они шумливые, но нежлые. Шаломачиху к нему пущают. Ш голоду твой урядник не помрет.

— Меня не ищут? — приподнял бровь Платон Архипович.

Старуха сокрушенно закачала головой:

— Ищут.

Збитнев вздохнул. Глаза Варначихи злорадно сверкнули, но она тут же прикрыла их дряблыми веками, участливо посетовала:

— Как бы не проведали, где ты, шоколик, хоронишша…

— Не каркай! — набычился пристав. Помолчав, испытующе посмотрел на старуху: — Или уже продала?

Она боязливо хихикнула:

— Што ты, шоколик?

— Смотри, ведьма! У меня же с собой револьвер, — глухо проговорил Збитнев.

Старуха закрестилась:

— Че ты меня пугашь. Штарая я.

— Супругу мою видела?

— Как же я ее увижу? У учителя она проживат. Поди жива, ждорова.

Збитнев задумчиво засопел, нервно подкрутил ус. Спросил угрюмо:

— А учитель как?

— В почете он у мужиков. Они его таперя как батюшку шлухают. Вот и жене твоей при ем хорошо.

— Разболталась! — недовольно одернул Платон Архипович. — Скажи лучше, где тебя черти так долго носили?

— Черти-то? На Маркелу шмотреть ходила.

— Что на него смотреть? — недоуменно сдвинул брови Платон Архипович.

— На покойника-то шмотреть вщегда любопытно, не то што на живого, — философически прошамкала Варначиха. — Чиштенькой такой, шмиренный. Лежит-полеживат, а душенька его к облакам ужо отлетела.

Збитнев подался вперед, вытаращил глаза:

— Как «на покойника»? Ты чего несешь?

— Обнакновенно. Лешиной его придавило.

— Лешиной?

Старуха раздраженно пожевала губами. Сердито пояснила:

— Хлыштом! Они в бор поехали: Маркела, работник ихний, да Штепка. Вот и придавило.

— Выходит, Степка теперь всему хозяин, — раздумчиво проговорил Платон Архипович.

Увидев, что пристав поднялся с лавки, Варначиха удивленно спросила:

— Куда энто ты, шоколик, на ночь глядя?

— По ягоды, — отрезал пристав и, пригнувшись, вышел из землянки.

Степка Зыков сидел у гроба и немигающим взглядом смотрел на сложенные на груди руки Маркела Ипатьевича. На подернутое восковым налетом лицо взглянуть не решался, словно боясь, что отец разомкнет фиолетовую полоску губ и снова прохрипит: «Варнак!»

Напротив сидела мать. В ее запавших глазах, прозрачных, как озерная вода ранней осенью, не было ни печали, ни слез. Успокоенно распрямились сухие плечи.

В комнату неслышно вошел Кондратий, на цыпочках приблизился к гробу и, боязливо косясь на покойника, склонился к Степкиному уху:

— Степан Маркелыч, вас выйти просют.

— Кто еще? — не меняя позы, проронил тот.

— Становой.

Степка вскинул голову:

— Збитнев?

— Они-с…

Поднимаясь, Степка буркнул матери:

— Принесло…

Мать продолжала сидеть, как сидела.

Набросив на плечи полушубок, Степка спустился с крыльца. Сквозь щели между жердями навеса во двор проникали белые полоски лунного света. Одна из них наискось рассекала хмурое лицо станового. Потянувшись к фонарю, Степка чиркнул спичкой.

— Не утруждайся, — остановил его Збитнев.

— Тады в избу пройдемте, — предложил Степка. — Темно тут, да и холодно.

— В темноте, да не в обиде, — хмыкнул Платон Архипович. — Не большой я любитель на покойников смотреть.

В словах пристава Степке послышалась скрытая угроза, и он толкнул в спину переминающегося рядом с ноги на ногу Кондратия:

— Ступай отседа. Развесил уши, дармоед!

— Дельный из тебя, Степан Маркелович, хозяин получается. Не даешь спуску лоботрясам, — вроде как похвалил становой пристав.

И снова Степке стало неуютно от тона, каким это было сказано. Он передернул плечами:

— Морозец…

— Морозец, — согласился пристав и тут же спросил: — Лесина-то сама на папашу упала или ты помог?

Глаза Степки впились в освещенную луной переносицу Збитнева. Сглотнув комок, он негодующе, но с робостью выдохнул:

— Как можно?!

Платон Архипович шевельнулся, и полоска света переместилась на поползшие в улыбке губы.

— Кто тебя знает, — негромко и почти добродушно прогудел он, как бы советуясь с самим собой: — Лешка у вас варнак… старика Кунгурова жизни лишил. Демида Колотыгина кто-то из вас на тот свет спровадил. Объездчик Татаркин — твоих рук дело. Вот я и прикинул…

— Не убивал я Татаркина! — прижал руки к груди Степка.

— Да брось ты, — лениво отозвался Збитнев.

— Ей-богу!

— А Бога-то не боишься в свидетели брать? — то ли шутливо, то ли серьезно спросил пристав. — Я бы на твоем месте поостерегся.

— Не убивал я! — надрывно прошептал Степка.

Платон Архипович потрогал заросший щетиной подбородок. Рассудительно проговорил:

— Да я понимаю твое состояние. Вчера был просто Степка, а сегодня — Степан Маркелович. Хозяин. Капитал солидный. Терять-то все это не хочется. Да и на каторге не сахар. За двух покойничков-то ближе Сахалина не поместят.

— За каких двух? Не убивал я отца!

Этим восклицанием Степка выдал себя, и Платон Архипович благодушно протянул:

— А Татаркина, стало быть, признаешь?

— Че вы меня на словах ловите?

Платон Архипович надвинулся грозно, шикнул:

— Разорался! Ночь кругом, потише надо… Рукавица твоя у меня, а на ней кровушка объездчикова. И на дровнях кровь, должно, от топора, что под соломой прятал. Куда дел-то его?

Каждое слово пристава придавливало Степку, словно пятипудовые мешки с мукой.

— Топор, спрашиваю, куда дел? — повторил Збитнев.

— В прорубь, — обреченно ответил Степка.

Пристав усмехнулся:

— Что признался чистосердечно — это хорошо. Это разжалобит присяжных. Но вот срок каторжных работ от этого меньше не станет. Да тут еще и подозрительная смерть папаши, а ты как-никак наследник…

— Не убивал я папашу! — перекрестился Степка.

— Доказывай… Кондратий возьмет и брякнет, как ты хозяином хотел стать, — сказал Платон Архипович и вздохнул: — Ладно, не трясись. С Маркелом Ипатьевичем мы душа в душу жилили. И с тобой найдем общий язык. Не время сейчас, потом продолжим.

— Не поскуплюсь! — иступленно заверил Степка.

— Я знаю, — кивнул пристав. — А теперь запрягай кошевку. Поеду…

Степка кинулся в конюшню, вывел оттуда лучшего жеребца, срывая ногти, открыл ворота повети, суматошно принялся запрягать.

Збитнев по-хозяйски устроился в кошевке, прикрыл ноги услужливо поданным тулупом.

— Чего смотришь? Отпирай.

Степка побежал к воротам, раскрыл их и снова бросился к кошевке. Зашептал горячо:

— Ваше благородие, вы бы с Андрюхой Кунгуровым разобрались. Шибко он народ мутит. Все мужики под его дудку пляшут. Страсть какой сицилист стал! А уж священную особу императора российского он куды только, прости господи, ни посылат!

— С чего это ты Андрюхой озаботился? — язвительно усмехнулся Платон Архипович и шевельнул вожжами.

Жеребец послушно пошел.

Степка побежал рядом с кошевкой.

— Давай выкладывай, какой у тебя интерес, — нетерпеливо придержал лошадь Збитнев.

Торопясь, Степка затараторил:

— Андрюха-то, ишь… Он ведь тоже меня насчет Тараторкина пытал… Вот как бы дознался до чего-то, и так подходил и этак…

— И ты признался? — повернулся к Степану Збитнев.

— Да ну! Дурак я, што ли?

— Ну ладно, — остро глянул на Степана пристав. — Разберемся с Андрюхой.

— Дай бог! Дай бог!

Глядя вслед кошевке, скользящей сквозь призрачный лунный свет, Степка Зыков неистово и возбужденно крестился:

— Ох, дай-то бог!

11

Кеха удрученно молчал, Петр прошелся по комнате. На его скулах играли желваки, от волнения порозовел рассекающий бровь.

— Че ты все ходишь-то? — вспылил Кеха. — Если я виноват, так и скажи!

Петр разомкнул губы:

— Ни в чем ты не виноват.

— Ума не приложу, как это получилось?! — сокрушенно уронил руки Иннокентий.

— Может, за вами филер топал?

— Да мы проверяли…

— Куда вас понесло среди бела дня? — с горечью сказал Петр. — Я же просил — не высовывайтесь!

Покаянно опустив голову, Кеха тяжело вздохнул:

— С мельницы — домой, из дома — на мельницу. Туда в потемках, обратно по темну. Устали мы. А тут, как на зло, выходной. Капитону ломпасеек захотелось…

— Дернуло же вас!

Кеха вскочил:

— Ну кто же знал, что этот городовой в лавку припрется?!

— Может, дожидался вас там?

— Да нет! У него кулек с сахаром в руках был, — возразил Иннокентий. — Он как Капку увидел, так и выронил. А сам на нем повис и ну орать благим матом! Лавочник подскочил, я его сшиб, да куда там! Дворники на крики подоспели… Такая куча-мала получилась!

— Сам-то как вырвался?

— Да я и не понял, — озадаченно пожал широкими плечами Иннокентий. — За углом очухался, притаился. Думаю, поведут Капку — отбить попробую. Не вышло… Полицейских понаехало. Забросили его в ящик — и поминай, как звали. Эх! Если бы револьвер был! Тебя послушались, не стали брать.

Уловив в голосе приятеля укоризну, Петр сердито отрезал:

— Правильно, что не взяли!

— Че уж правильного? — буркнул Кеха.

— А то! Стрельбу бы начал, еще и тебя прихватили бы. Ничего хорошего из этого не вышло бы. Сейчас какие против Капитона улики? Только городовой опознал его. Этого мало, а нашли бы револьвер?

— М-да-а… — потупился Иннокентий.

— Тебе надо сменить квартиру, — почти приказал Белов.

Иннокентий возмущенно вскинулся:

— Ты че говоришь? Ты в Капке сомневаешься?! Да он, ты знаешь! Да я в нем!..

Петр невозмутимо продолжил:

— И на мельнице больше не появляйся.

Кеха обиженно насупился, потом нехотя согласился:

— Ладно.

— Зря дуешься. В Капитоне я не сомневаюсь. Просто не совсем убежден, что все это чистая случайность, — примирительно проговорил Белов. — К тому же жандармы — не такие уж ослы. Могут каким-нибудь образом проведать, где он работает, где живет…

— Да понял я все, — невесело отозвался Кеха, поднял глаза на товарища: — А как же быть с Рыжиковым?

Петр улыбнулся:

— Придется мне без тебя его встречать. Слишком ты теперь знаменитая личность.

— А тебя-то на станции не узнают? — озабоченно оглядел его Иннокентий.

— Бороду сбрею, — заглянув в осколок зеркала над умывальником, ответил Петр.

— Слушай, а никого другого нельзя послать?!

— Нельзя. Сам знаешь, многие явки провалены, связь нарушена. Да и кто бы ни пошел, все равно риск. Лучше уж я. Тем более, Дмитрия хорошо в лицо знаю. И он меня.

Помолчав, Кеха посоветовал:

— Револьвер возьми. Не за ломпасейками идешь.

— Убедил, — усмехнулся Петр.

Через полчаса, чувствуя, как непривычно мерзнут голые щеки, уже стоял, прислонившись к кирпичной стене водокачки. Иногда его настороженный взгляд устремлялся на виднеющийся вдалеке станционный перрон, по которому в ожидании прибытия поезда из России прохаживались встречающие. Но тут же Петр отворачивался и смотрел в сторону моста через Обь, обозначенного в темноте керосиновыми фонарями над сторожевыми будками.

Паровоз он раньше услышал, чем увидел. Отправляясь со станции Кривощеково, тот огласил пустынную заснеженную округу визгливым гудком. Тут же в небо взлетели красные точечки искр. Прогромыхав по мосту, состав изогнулся своим коротким членистым телом и скрылся в выемке.

Когда паровоз, торопливо посапывая, миновал водокачку, Петр отделился от стены, побежал вдоль насыпи, а когда с ним поравнялся предпоследний вагон, запрыгнул на подножку. Метрах в пятидесяти от перрона Петр отпустил поручни и соскочил на землю.

Нахлобучив на глаза шапку и подняв воротник тужурки, он быстро шел почти вплотную к вагонам, вглядываясь в окна. Из полутьма на него поглядывали возбужденные и спокойные, радостные и равнодушные лица. Однако Рыжикова среди них не было.

Жандармский унтер-офицер Утюганов внимательно следил за рослым парнем, которого раньше среди встречающих он почему-то не заметил. Как парень попал на перрон? Да и знакомое в нем что-то чудилось…

Мышанкин, стоя у входа на перрон, тоже внимательно поглядывал на пассажиров. Когда Утюганов оказался рядом, потянул его за рукав:

— Этот там… Ну, ты сам за ним следишь… Лицо что-то знакомое… Рыжиков? Нет?..

— Вспомнил! — хлопнул по лбу Утюганов. — Белов это! Точно, Белов!

— А ну дуй за городовыми! — быстро скомандовал Мышанкин. — А я к Белову!

— Ага, — выдохнул Утюганов, бросаясь к зданию вокзала.

Поглощенный розысками Петр не сразу заметил Мышанкина, а потом было поздно — на него тяжело навалились городовые.

— Попался, голубчик!

Петр резко присел, пытаясь вырваться, но его сбили с ног, а вынырнувший из-за городовых Мышанкин выхватил из его кармана «смит-вессон». Держа револьвер за ствол, помахал им перед Беловым:

— Улика-с…

Утюганов, подняв Петра, дохнул сипло:

— Арестован, голубчик, на основании Положения о государственной охране!

Мышанкин хмыкнул удовлетворенно, поинтересовался язвительно:

— Чего это ты, Белов, так неосмотрительно на белый свет выполз?

Петр промолчал, осторожно напрягая мышцы, чтобы определить, крепко ли его держат городовые?

— В молчанку играешь? Ну, ну! — хмыкнул Мышанкин и вдруг, будто вспомнив что-то, хлопнул себя ладонью по лбу. — Ой, чего это я? Совсем ведь запамятовал. Ты ведь, Белов, небось Рыжикова встречаешь? Ну, так тут, скажу тебе, незадача вышла и для нас, и для тебя. Чегой-то не приехал Рыжиков, испугался, наверное. Вишь, даже к бабе своей не поехал, вот как испугался. Правда, у нас-то утешение есть: хоть тебя взяли.

— Пошел ты! — вяло отозвался Петр.

— Ишь, осерчал, — понимающе протянул Мышанкин. — Ну, это чего ж… Ясно… Товарища не встретил, сам вляпался. — Да ты не беспокойся, Белов, встретитесь где-нибудь на этапе.

Городовые, радуясь остроте, заржали.

На площади Петр неожиданным рывком высвободил руку, пнул в живот Утюганова, но вырваться не смог — городовые тотчас обрушили на него удары ножен.

В санях Утюганов, морщась от боли, пообещал:

— Я теперь с тобой, сволочь, посчитаюсь. И за седня, и за все прошлое.

— Вот-вот, — напомнил Мышанкин, ухмыльнувшись. — За кашку манную еще посчитайся.

Утюганов побагровел. После первой встречи с Беловым он действительно пару недель питался лишь кашами — все из-за сломанной челюсти.

У подъезда Мышанкин распорядился:

— Арестованного наверх. Прямо к ротмистру Леонтовичу!

Глава четвертая
СПОРЫ И ПАМЯТЬ

1

Колокольчик в прихожей бренчал и бренчал.

На дворе стояла глубокая ночь, а потому Ромуальд Иннокентьевич воспринял бренчание колокольчика всего лишь как эпизод сна, в котором он вновь ехал по пыльному Чуйскому тракту и никак не мог добраться до места.

Откинув жаркое одеяло, он перевернулся на другой бок, но уснуть уже не смог. Оторвал голову от подушки, прислушался. Действительно, бренчит… Хотел кликнуть Катю, но решил, что в такое время к дверям подойти лучше самому.

Встал, нащупал ногами тапочки, зажег свечу.

— Ого! — удивился.

Часы показывали около пяти утра.

В халате, со свечой в руке Озиридов поспешил к двери.

— Кто там?

— Збитнев!

— Кто? — не поняв, переспросил Озиридов.

— Пристав Збитнев Платон Архипович из Сотниково! — досадуя на то, что его сразу не признали, повторил становой.

Физиономия Озиридова озадаченно вытянулась. Пожав плечами, он попросил:

— Одну минутку, Платон Архипович.

Заперев дверь за гостем, оглядел его быстрым ощупывающим взглядом и с заботливой миной покачал головой:

— Эк вас снегом занесло!

Збитнев стянул шинель, шумно встряхнул ее, хотел повесить, но Озиридов не дал ему этого сделать:

— Позвольте уж мне за вами поухаживать. Вы ведь с дороги. Устали, продрогли.

Вынув платок, Збитнев расправил его, тщательно вытер мокрые пышные усы, невесело хмыкнул:

— Ваша правда.

Присяжный поверенный провел гостя в комнату, усадил на диван, конфузливо покосился на свои виднеющиеся из-под халата молочно-белые щиколотки:

— Извините… Я сейчас…

Грузно откинувшись на спинку дивана, Платон Архипович отрешенно улыбнулся:

— Не извольте беспокоиться.

Вскоре Озиридов вернулся из спальни. Его рыжеватая бородка была аккуратно расчесана, волосы бережно уложены так, чтобы скрыть намечающуюся лысину. Свободная бархатная куртка скрадывала полноту Озиридова и придавала ему вальяжность.

— Коньяку? — предложил он незваному гостю.

— Если можно — водки, — с трудом приподняв потяжелевшие веки, попросил Збитнев.

Ромуальд Иннокентьевич наполнил внушительную рюмку, подал приставу. Себе плеснул коньяка.

— Сейчас принесу что-нибудь закусить.

Збитнев вздохнул:

— Не стоит…

Когда он выпил, Озиридов предложил:

— А что если нам поставить самоварчик?

— Не откажусь.

Озиридов кивнул так обрадованно, будто только и мечтал о том, чтобы в шестом часу утра испить чаю со становым приставом. Выйдя из столовой, осторожно приоткрыл дверь комнаты для прислуги. Позвал негромко:

— Катюша.

Девушка слышала, как бренчал колокольчик, слышала мужские голоса и давно лежала с открытыми глазами.

— Что, Ромуальд Иннокентьевич?

Озиридов скользнул в комнату, присел на край кровати, коснулся губами ее щеки:

— Гость у нас. Чайку бы…

— Хорошо, — улыбнулась Катя.

Задержав ладонь на теплом бедре, укрытом цветастым одеялом, Ромуальд Иннокентьевич шепнул:

— Вот и славно.

Когда Катя, накрыв на стол, легко выскользнула из столовой, Збитнев вопросительно поднял щетинистые брови:

— Коробкина, что ли? То бишь Сысоева Екатерина?

Ромуальд Иннокентьевич с самым серьезным видом подтвердил догадку гостя. Подкрутив усы, пристав одобрительно хмыкнул:

— Расцвела… Не узнать… Вот пожила успокоенной жизнью — и совсем другой человек… А то все в синяках ходила. Тимоха, муж, от души ее дубасил в Сотниково. А сейчас, ишь ты! Гладкая, холеная, кровь с молоком.

Говоря это, пристав, как бы невзначай, взглянул на порозовевшие щеки хозяина. Озиридов, подавив желание сказать резкость, индифферентно улыбнулся:

— Цивилизация…

Дождавшись, когда гость напьется чаю, Ромуальд Иннокентьевич ненавязчиво поинтересовался:

— В город вас какие-то дела привели?

— Роковые обстоятельства, — помрачнел Платон Архипович.

— Крестьяне волнуются?

— Увы и ах! Совсем мужик от рук отбился. Вот вы, либералы, и все о свободах вещали, а мужик на ус мотал. Теперь вы в городах сидите, газетки почитываете. Конечно, ваше дело — сторона. Это нам, царским сатрапам, приходится расхлебывать.

В словах пристава звучала неподдельная горечь, и Озиридов, искренне посочувствовав ему, даже ощутил себя в некоторой мере виноватым перед этим усталым, в мятом мундире человеком.

— Кто же мог предвидеть подобный ход событий? — тихо проронил он и добавил: — Только нас осуждать за это нельзя. Правительству следовало бы давненько приспустить пар. Ан нет. Дождались, пока котел взорвался.

— Вам-то бояться нечего, — сумрачно улыбнулся Збитнев. — Вас-то кипятком не ошпарит. Далеконько стоите. А я почитай прямо на нем сидел, на котле том самом…

— Неужели все так страшно? — подался вперед Озиридов.

— Страшно, — после небольшой паузы с чувством произнес Платон Архипович.

Расспрашивать Озиридов не решился. Они закурили, думали каждый о своем.

— В общем-то, манифест какой-то половинчатый вышел, — задержав над пепельницей папиросу, наконец проговорил присяжный поверенный, стряхнул пепел и задал риторический вопрос: — Может, это и есть ошибка правительства?

Збитнев воспринял восклицание неожиданно болезненно:

— Дурость, а не ошибка! Не манифест мужикам нужен, а хорошие розги! Они этот манифест всяк по-своему читают. Свобода — и вся недолга! А коли так — бей, круши! А у нас в Сотниково ваш приятель Симантовский мужикам и вовсе головы заморочил.

Озиридов холодно поправил:

— Не приятель. Бывший однокашник. Вот и все знакомство.

— Хоть как его называйте, он лучше не станет, — вяло махнул рукой пристав. Подперев подбородок, проговорил поникшим голосом: — Наведу порядок, буду в отставку проситься. Надоела мне вся эта кутерьма до чертиков.

Озиридов понимающе вздохнул:

— Не говорите, Платон Архипович. Я вот тоже подумываю бежать от этой суеты.

Взгляд станового пристава стал цепким. С едва уловимой завистью ответил:

— Вам сам Бог велел. Коли за простую телеграмму мне сто рублей пожаловали, значит, доход ожидали немалый. Чую я, не с бухты-барахты Никишка Зыков торговлю в Томске завел. Отец-то ему денег не давал. Откуда капиталишко-то? Не иначе как с федуловского чаю в гору пошел, не иначе…

Озиридов пожал плечами, словно желая показать, что говорить-то, собственно, не о чем:

— Возможно, и так… Но мне докопаться до истины не удалось.

В начале десятого Збитнев, поблагодарив за гостеприимство, покинул дом присяжного поверенного.

Ромуальд Иннокентьевич прошел в кабинет, сел за письменный стол. Задумчиво нащупал ручку, обмакнул перо в амфору, которую держала на коленях бронзовая гречанка в пикантной тунике. На листе бумаги стали одна за одной появляться фиолетовые пальмы, к ним подкатывались игривые барашки волн. Для полноты картины Озиридов изобразил вверху лучистое солнце и, отбросив перо, громко крикнул:

— Катюша!

Когда дверь открылась, Ромуальд Иннокентьевич окинул Катю просветленным взглядом и воодушевленно сообщил:

— Весну мы с тобой будем встречать в Венеции!

Девушка, не успев обрадоваться, ощутила лишь испуг и неуверенность. Мысли, несвязные и лихорадочные, метались, все перепуталось у нее в голове, взволнованно затрепетали тонкие крылья носа, на глазах появились слезы.

Глядя на похорошевшую девушку, Ромуальд Иннокентьевич ликовал. Ему хотелось издать торжествующий возглас: «Эх! Какой же я молодец!» Однако вместо этого он поднялся, ласково взял Катю за плечи, заглянул в глаза:

— Решено?

Она опустила веки и благодарно улыбнулась.

2

Жандармский ротмистр Леонтович долго смотрел на взбудораженного собственным рассказом станового пристава. Потом, словно извиняясь, развел руками:

— Рад бы помочь, да не имею никакой возможности. Где же их, казаков, на все полицейские станы наберешься?

Збитнев запальчиво хлопнул себя по колену:

— Как же мне тогда наводить порядок?

Поправив волосы, Леонтович повторил в который раз:

— Обращайтесь к полицмейстеру. Пусть он направит несколько человек. Главное ведь — арестовать зачинщика. Как вы говорите его фамилия?

Набычившись, Платон Архипович буркнул:

— Кунгуров Андрей.

— Вот этого Кунгурова и надо арестовать, остальные сами утихомирятся.

— Зря вы так полагаете, — возразил Збитнев. — Это не город. Деревня! Понимаете? Мужик терпит, терпит, а как закусит удила, нет с ним никакого слада!

Ротмистр сухо взглянул:

— Раньше нужно было проявлять заботу о поддержании порядка. Сладко ели, сладко спали, а теперь хотите все взвалить на плечи нашего ведомства. Белов Петр из вашего села?

— Из нашего, — озадаченно протянул пристав.

— Вот видите, — укорил Леонтович.

— Ничего я не вижу! Казаки мне нужны! — сердито надулся Платон Архипович. — А вы мне про Белова толкуете.

Узкие усы ротмистра неприязненно дернулись.

— Да. Про Белова, — отчеканил он. — Вашего села крестьянин. Активный член большевистской боевой дружины.

— В Сотниково Белов уже года два нос не кажет, — парировал Збитнев. — Под моим надзором обыкновенным крестьянским мальчишкой рос. А что отец у него угадал на каторгу, так то по рядовому убийству. Этот Белов здесь, в Новониколаевске, испортился. Вам его теперь и ловить.

Леонтович усмехнулся:

— Уже поймали.

— Ну и слава богу. Значит, и у вас дела на поправку пошли. Надо бы и нам пособить. Пошлите казаков, господин ротмистр.

Леонтович недовольно поднялся из-за стола:

— Извините… Все, что мог…

Збитнев засопел, тоже поднялся:

— Ладно. Не хотите, пойду к полицмейстеру. Кланяться буду. Без казаков я в село вернуться не могу. Порядок порядком, а голову сейчас потерять легко.

Леонтович язвительно улыбнулся:

— Так-то вы служите.

Збитнев хмуро бросил:

— Век бы такой службы не видать! — Но, подойдя к двери, обернулся и добавил уже другим голосом: — Впрочем, извините… Устал я… Всю ночь не спал…

3

Неделю спустя Збитнев возвращался в Сотниково. Запряженный в зыковскую кошевку жеребец, почуяв близость села, поддал ходу. Командир казачьего отряда — чернявый, узколицый, подтянутый подъесаул Бянкин, пришпорив коня, нагнал кошевку:

— Далеко еще?

Платон Архипович вышел из задумчивости:

— Версты полторы осталось.

Подъесаул диковато хохотнул:

— Погреемся скоро! А то мои орлы закоченели! — И спросил: — Заводил сразу будем брать?

— Сразу, — без улыбки отозвался пристав.

Всю эту неделю он провел в Новониколаевске. Полицмейстер, выслушав его, не в пример Леонтовичу, согласился послать в Сотниково казаков для восстановления порядка.

Придержав коня, подъесаул обернулся к отряду:

— Подтянись! Гляди веселей!

Казаки зашевелились в седлах, поглядывая на появившиеся вдали окраинные избы. Збитнев кивнул:

— Я вам покажу дом Кунгурова. С него и начнем.

— А нам без разницы, — весело отозвался подъесаул.

Главная улица Сотникова была пуста, будто стояла ночь, а не день. Даже ставни на некоторых избах были прикрыты. Лишь настороженно побрехивали из-за заборов собаки.

Бянкин озадаченно шевельнул усами:

— Спят, что ли?

Не поддержав шутки, Платон Архипович процедил сквозь зубы:

— Как же… Схоронились по дворам. Выжидают.

У дома Кунгуровых пристав выбрался из кошевки, размял затекшие ноги и шагнул к калитке. Толкнув рукой, посмотрел на Бянкина:

— Заперто.

Тот подал знак. Несколько казаков спешились, молча вышибли калитку, пропустили вперед пристава и следом за ним затопали по крыльцу. Войдя в избу, Збитнев, не обращая внимания на шарахнувшихся ребятишек, уставился на Кунгурову.

— Где сын?

Ее рябое лицо искривилось в плаксивой гримасе.

— Н-не знаю… Ушел куда-то…

— Давно?

Старуха бросила боязливый взгляд на хмурые физиономии казаков, на поигрывающего нагайкой подъесаула, опустила голову. Бянкин шагнул к ней:

— Долго молчать будешь?

Кунгурова смотрела на нетерпеливо постукивающий по полу носок сапога и сжималась все больше. Подъесаул ядовито ухмыльнулся, скомандовал:

— Разложите ее на лавке.

Отпрянув от надвинувшихся казаков, старуха заголосила:

— Креста на вас нет! Я вам в матери гожусь! При детях-то хоть бы не злодействовали!

Бянкин снова ухмыльнулся:

— Пускай сызмальства знают, что бунтовать нехорошо.

— Говори, где сын, — устало произнес Платон Архипович. — Некогда нам на тебя время тратить.

— Не знаю я, — всхлипнула старуха. — Ванька Балахонов прибежал, вместе куды-то подались.

Пристав с кислым лицом повернулся к Бянкину:

— Ну ее… Пошли.

— Живи, ехидна корявая! — для острастки замахнувшись нагайкой, сверкнул глазами подъесаул.

Уже на улице Збитнев предложил:

— Заглянем-ка к одной распутной бабенке.

— Это можно! — хохотнул Бянкин.

Платон Архипович, которого веселость подъесаула начинала раздражать, поморщился, но ничего не сказал. Подъехав к небольшому домишке, вошли. Навстречу поднялся староста Мануйлов:

— Ну, слава богу! Наконец-то! Заждались мы. Совсем сладу не стало с мужиками.

— Кто это? — полюбопытствовал Бянкин, ткнув Мануйлова в плечо кончиком нагайки.

Збитнев пояснил:

— Староста сельский.

— Миром назначенный, — торопливо пояснил Мануйлов.

— Аа-а, — глядя не на него, а на стоящую у печи пышногрудую женщину лет тридцати, протянул подъесаул. — Ясно.

Оправдывая перед приставом свое пребывание в этом доме, Мануйлов сгреб бороду в кулак, потупился:

— Э-э… Я… Вот, спасибо Глафире, приютила… Не знаю, был бы живой, али нет… Дом-то супостаты совсем раскатали… Мои в бане обретаются.

Оглядывая низкую комнату, подъесаул оживленно потер руки, подмигнул Глафире:

— Стало быть, квартируют у тебя. Это хорошо. К вечеру баньку ж топи. Я здесь жить буду.

На удивление ясные светло-голубые глаза женщины открыто смотрели в скуластое лицо казачьего офицера.

— Живите, — слетело с ее полноватых губ.

Мануйлов зыркнул на Глафиру из-под кустистых бровей, недовольно потер волосатое ухо. Збитнев вздохнул.

— Значит, определились. Подъесаул остановится здесь, — сказал он внушительным тоном и, обращаясь к старосте, добавил: — Подумай, по каким дворам разместить казаков.

— Сколько их? — обиженно спросил Мануйлов.

— Полусотня… Куда мужики подевались?

— В окно видал, как они ватагой к управе потопали. Видать, проведали о вашем прибытии. С кольем да с берданами шли.

Бянкин оторвал взгляд от широко и наивно распахнутых глаз хозяйки, усмехнулся:

— Никак, обороняться удумали? Разгоним.

Подергав бороду, Мануйлов проговорил с сомнением:

— Кто его знат…

— Я знаю! — хлопнув нагайкой по голенищу сапога, отрезал Бянкин. — Пошли, староста. Будешь у нас в авангарде.

Мануйлов, ища защиты, подался к становому приставу. Тот успокоил его:

— Шутит подъесаул, шутит. Саломатов-то где?

— Вчерась ишшо в заточении был, — торопливо кивнул Мануйлов. — Так мне идтить?

— Идтить, идтить, — задумчиво передразнил его Платон Архипович, повернулся к подъесаулу: — Надо бы несколько человек направить, освободить урядника из каталажки.

Бянкин хмыкнул:

— Направлю. Хватит ему бока пролеживать. Пусть с обидчиками разбирается.

Завидев столпившихся у сельской управы мужиков, вооруженных вилами, топорами, дубинами, а кое-кто и ружьями, Бянкин натянул поводья, скомандовал отряду остановиться.

Потом, легко коснувшись шпорами поджарых боков коня, выехал вперед.

— Ай да войско собралось! — насмешливо крикнул он, привставая в стременах. — Никак с нами сражаться решили?!

Крестьяне насупленно молчали. Из-за плеча Кунгурова высунулась рыжая голова Аверкия Бодунова:

— He-а, не с вами! Турка воевать надумали! Вот кумекам, с какого бока подступиться. Можа, посоветуете?

Андрей оборвал его:

— Будет тебе околесицу нести!

Дивясь нахальству мужика, Бянкин хохотнул:

— Посоветую! Берите-ка ноги в руки — да по домам!

— Че-то охоты нету, — осклабился Васька Птицын. — Можа, лучше вам восвояси отправиться?

— Ага, — весело согласился подъесаул. — Сейчас отправимся. Только прежде вам бока намнем!

Игнат Вихров нарочито медленно положил берданку на плечо, проронил:

— Попробуй сперва.

Платон Архипович подошел к Бянкину, оглядел мужиков и хмыкнул с угрозой:

— Давайте-ка по-хорошему…

— Ой! — дурашливо присел Аверкий. — К нам вернулся становой! С прибытием вас в родные места! Не извольте беспокоиться, господин пристав, супруга ваша в целости и сохранности. Никто ее и не попользовал.

— Че ты за учителя-то ручаешься?! — насмешливо выкрикнул Птицын. — Он хоть и навроде энтого подъесаула, лядащий, а могет…

Загривок Збитнева побагровел, глаза выпучились. От возмущения он только давился словами. Бянкин крутнул коня на месте, фальцетом выкрикнул:

— Молчать! Лапотники! Последний раз говорю — р-разойдись!

Андрей Кунгуров посмотрел на казаков, замерших в ожидании команды, и крикнул:

— Робяты! Вы такие же служивые, как и мы! Пока мы дрались с японцем, наши семьи пухли с голоду, терпели притеснения! А таперя, когда мы справедливости требуем, нас бунтовщиками объявили! Вас на усмирение прислали!

Он рванул шинель, казаки увидели на его груди нацепленные специально для этого случая Георгиевские кресты.

— Поди знаете, как эти цацки достаются?!

— Чего горланишь? — удерживая гарцующего коня, свирепо выкрикнул Бянкин. — На войне, может, ты и был героем, а сейчас как вижу, полное дерьмо стал!

— Ты, вашбродь, фронтовиков не трожь! — выбравшись из толпы, взмахнул трофейным тесаком Павел Жданов, и пустой рукав его шинели хлестнул воздух.

Бянкин окинул его презрительным взглядом:

— Тоже мне вояка нашелся! Должно, под паровоз по пьянке попал?

Задохнувшись от негодования, Жданов с перекосившимся лицом метнулся к подъесаулу. Увидев занесенный клинок, один из казаков сорвал карабин и, не прикладывая к плечу, выстрелил. Тесак в руке Жданова дрогнул, крестьяне с ужасом уставились на разорванную сквозной пулей шинель, но Павел продолжал машинально надвигаться на подъесаула. Один за другим хлопнуло несколько выстрелов. Опрокинутый пулями Жданов распластался на снегу.

Понимая, что любое промедление может казакам дорого стоить, Бянкин выхватил шашку и со свистом крутнул ее над головой:

— В нагайки!

Збитнев поспешно отступил в сторону.

Андрей Кунгуров, увидев, что тело Жданова вот-вот будет растоптано лошадьми, в несколько прыжков оказался возле него, широко раскинул руки.

Из толпы крестьян раздалось несколько выстрелов. Ощетинившись вилами, толпа молча ждала приближающихся казаков.

— Этого хватайте! — крикнул, указывая на Кунгурова, пристав.

Андрей нагнулся, потянулся за лежащим в снегу тесаком Жданова, но схватить его не успел. Лошадь ударила его на всем скаку и, отлетев в сторону, он потерял сознание.

4

Вставив кирпич на место, Збитнев придирчиво оглядел стену и успокоенно вздохнул. Несколько минут он сидел на перевернутом бочонке, тупо глядя на пропыленное оконце полуподвала, до половины заваленное снегом. Кисло пахло вываленной на пол квашеной капустой.

Наверху послышались шаги. Платон Архипович угрюмо посмотрел на потолок. Ходил кто-то в подкованных сапогах. Чуть помедлив, Збитнев грозно окликнул:

— Кого там принесло?

Шаги замерли.

— Кто там шарашится? — повторил Збитнев, кладя руку на кобуру.

На голос начальника отозвался урядник:

— Я энто, Саломатов!

Збитнев грузно поднялся, отряхнул шинель и, тяжело ступая по скрипучим ступеням, вышел на свет.

— Здорово, Федор Донатович, — щурясь, сказал он.

— Здравия желаю, ваше благородие! — рявкнул Саломатов, вытягиваясь во фрунт.

— Выглядишь ты бодренько, — проговорил Збитнев. — Видно, сытно тебе в каталажке жилось.

Саломатов преданно вытаращился:

— Так точно! Смутьяны дозволяли супруге моей провизию в камеру доставлять.

С досадой глянув на кирпично-красную физиономию урядника, Платон Архипович раздумчиво произнес:

— Ты, должно быть, благодарность к ним испытываешь?

— Никак нет! Кое с кем я уже посчитался.

— Когда же успел?

— Дык, как меня казаки ослобонили, без промедленья к управе побег… — начал объяснять урядник.

Пристав оборвал его:

— Закончилось там?

— У управы-то? — переспросил урядник и торопливо кивнул: — Закончилось. Таперя казаки по селу мужиков гоняют.

— Кроме Кунгурова кого-нибудь арестовали?

В бесцветных глазах урядника появилось довольство:

— Обязательно! Игнатку Вихрова, Ваньку Балахонова, Ваську Птицына и змея энтого рыжего, Бодунова. Всех в каталажку препроводили. Ну уж они-то у меня не зажируют!

Пристав склонил голову набок:

— Ты, Федор Донатович, никак при револьвере?

Саломатов разулыбался, приоткрыл кобуру, демонстрируя

рубчатую рукоятку «смит-вессона»:

— Так точно! Обнаружился револьвер. Мужиков разогнали, а он и лежит прямо возле крыльца.

Збитнев пожевал губами, потом спросил:

— Казаки сильно усердствовали?

У Саломатова вырвался удовлетворенный смешок:

— Хе-хе! Постарались. Правда, убитых всего двое: Пашка Жданов да Сидор Мышков. Зато ранетых — навалом, десятка два. Впредь наука мужикам будет!

— Радоваться-то нечему, — хмуро пробасил Платон Архипович. — Мужики зло долго помнят.

Саломатов озадаченно стрельнул глазами, но тут же опустил голову и сокрушенно закивал:

— Энто верно. К тому же и казаки пострадамши.

Збитнев вскинул брови:

— Много?

— Одному бок вилами распороли, да двум черепушки раскроили. Окромя энтого подъесаулу, извиняюсь, задницу прострелили.

Сдержав улыбку, Платон Архипович спросил:

— За фельдшером послали?

— Так точно. Степка Зыков поехал.

Збитнев помолчал. Урядник, ожидая приказаний, стоял навытяжку.

— Вот что, Федор Донатович. Ступай прямо сейчас за Мануйловым и вместе с ним займитесь взиманием податей. Пошли кого-нибудь в имение. Пусть Шванк направит своих объездчиков секвестировать лес у мужиков.

— Понял! — радостно осклабился урядник.

— Вот и слава богу… А я к учителю загляну.

— Ему тоже следоват горячих всыпать, — неприязненно произнес Саломатов. — Мутил мужиков.

Збитнев повысил голос:

— Не твоего ума дело. Сам с ним разберусь. Иди, Федор Донатович, не медли!

— Слушаюсь, ваше благородие!

Симантовский, увидев в окно приближающегося пристава, испуганно забегал по комнате. Артемида Ниловна тоже увидела супруга и обессиленно обмякла на стуле. Мечущийся взгляд учителя остановился на ней.

— Да не сидите вы, как пришибленная! — истерично воскликнул он.

Губы Артемиды Ниловны виновато скривились:

— А-а?..

— Вы же радоваться должны! Радоваться! — воздел руки Симантовский.

Артемида Ниловна попыталась изобразить улыбку, но от этого лицо ее стало еще плаксивее. Симантовский раздосадованно взвизгнул:

— Черт вас подери с вашей бабской непосредственностью! Плачьте тогда, что ли!

Едва Платон Архипович переступил порог, Артемида Ниловна кинулась ему на шею, рыдая протяжно и горько. Збитнев застыл, пристально разглядывая учителя. Симантовский трясущимися руками ощупывал бледное лицо. Наконец ему удалось улыбнуться, но улыбка получилась жалкой и заискивающей.

— От радости супруга ваша… Нервы… Натерпелись мы страха… Я все опасался, как бы мужики не передумали. Ведь могли и не послушать меня?..

Отняв от груди руки Артемиды Ниловны, Збитнев холодно проговорил:

— Благодарствую…

— Если бы не Николай Николаевич, не знаю, чтобы со мной было, — сквозь рыдания пролепетала Артемида Ниловна.

Платон Архипович сдержанно вздохнул:

— Вы, Артемида Ниловна, ступайте домой. Наводите порядок. Я скоро буду.

И от этого леденящего «вы», от каменного выражения лица супруга женщине стало не по себе. Медленно, словно ноги увязали в глубоком песке, она подошла к вешалке, сняла шубу.

Раскуривая папиросу, Платон Архипович некоторое время рассматривал в окно удаляющуюся жену. Наконец повернулся к Симантовскому. Тот, не зная как разорвать тягостное молчание, сказал нелепое:

— Д-день сегодня х-хороший… С-солнышко…

— Х-хороший, — с мрачной улыбкой подтвердил пристав.

Выпущенная им струя дыма обволокла лицо учителя. Разогнав дым вялыми движениями ладони, Симантовский промямлил:

— Слава богу, все кончилось.

— Для кого кончилось, а для кого только начинается, — многозначительно проговорил Збитнев.

Взгляд учителя приковала пульсирующая жилка на правом виске станового пристава, и он облизнул пересохшие губы:

— Не понимаю…

— Чего ж тут непонятного? — с сожалением в голосе проговорил Платон Архипович, приближаясь к замершему у стены Симантовскому.

Когда пальцы пристава крепко обхватили его узкий затылок, Симантовский вздрогнул, съежился, но не сделал попытки высвободиться. Почувствовав, как лицо расплющилось от удара о стену, он только взвизгнул от боли и еще больше сжался. Однако Збитнев отпустил учителя и, брезгливо отерев ладонь о полу шинели, полюбопытствовал:

— Что же вы нынче не обзываете меня сатрапом? Почему не кричите про пожар народной войны? Не угрожаете расправой?..

Размазывая по щекам кровь, Симантовский невнятно выдавил:

— Простите…

— Почему я должен вас, Николай Николаевич, прощать?

— Виноват я…

— Это мне понятно. Но за старое-то надо ответ держать. По должности я обязан отправить вас как политического преступника в Томский тюремный замок.

— Помилуйте! — молитвенно сложив окровавленные пальцы, взмолился Симантовский.

— Я вас помилую, а завтра казаки уедут, и вы подговорите крестьян сжечь мой дом, — покачал головой Платон Архипович.

Учитель горячо воскликнул:

— Никогда!

Збитнев с омерзением оглядел его и враз посуровел:

— Ладно распинаться! Не стану вас трогать. Но учтите, если поползут слухи, связанные с пребыванием моей супруги в вашем доме… Удавлю собственными руками!

— Ничего же не было, — простонал Симантовский.

— Знаю, — отрезал Збитнев. — Потому и предупреждаю.

Не обращая внимания на причитающую супругу, Збитнев бродил среди своей порушенной мужиками мебели. Изредка поддевал какой-нибудь обломок носком сапога, невесело хмыкал.

В дверь постучали. Збитнев открыл.

— Ну, наконец-то! — обрадованно пророкотал священник, входя в дом. — Уж и не чаял свидеться!

Искренность, с какой это было сказано, подкупала, и Платон Архипович невольно разулыбался:

— Здравствуйте, Фока Феофанович! Счастлив видеть вас живым и здоровым.

— Что со мной сделается? — развел руками отец Фока и рассмеялся: — Потузили немного агнцы Божьи, в снегу поваляли, да тем и утешились.

— Разберемся с обидчиками, — пообещал становой пристав.

Отец Фока отмахнулся:

— Я не в претензии. Им предстоит суд Божий.

— Зря вы так.

— Христос терпел и нам велел! — снова рассмеялся священник, обвел комнату взглядом. — Смотрю, полиходействовали у вас мужички изрядно!

Збитнев невесело, но тоже усмехнулся:

— Добро наживется. Главное, сами целы.

— Так-то так, но граммофон, к примеру, приказал долго жить, — констатировал отец Фока. — Да и пастушок вдребезги…

Шевельнув ногой раскрашенные куски гипса — все, что осталось от барельефа, украшавшего тумбочку, Збитнев вздохнул:

— Дураки. Своего не признали.

Отец Фока снова весело рассмеялся:

— Тоже, видать, карбонарий был. Ну да ладно, не буду вам мешать.

В дверях отец Фока столкнулся с фельдшером Роговым.

— Ох и высокое у вас крылечко, Платон Архипович, — задыхаясь, выдохнул фельдшер, и от него густо пахнуло перегаром.

Отец Фока укоризненно покачал головой:

— Успели уже?

Обрюзгшее лицо фельдшера расплылось в улыбке:

— По делу… Оперировал-с…

— И как казаки? — спросил Збитнев. — Раны серьезные?

— А, ерундистика, — отмахнулся Рогов. — Летальных исходов не предвидится. Разве что подъесаулу не повезло.

— А что такое?

Фельдшер подозрительно хихикнул:

— Я у него пулю извлек из ягодицы. Теперь ни на лошадь, ни на бабу. Лежит бедняга, на Глафиру слезно взирает. Зато староста ваш доволен.

Пристав и священник переглянулись, и отец Фока не удержался, прыснул:

— Все от лукавого!

Збитнев тоже улыбнулся, но тотчас нахмурился, переспросил:

— Пулю, говорите?

— Нуда, револьверная, — заверил Рогов и полез в карман. — Я ее на всякий случай приберег.

Развернув кусочек бинта, Платон Архипович принялся разглядывать пулю. Любопытствуя, священник склонился к нему:

— Экая гадость тупорылая…

— Похоже, от «смит-вессона», — ни к кому не обращаясь, заключил Платон Архипович и спрятал пулю в карман.

Фельдшер оглядел собеседников:

— Я вот что предлагаю, господа! Не отметить ли нам водворение порядка?

Збитнев посетовал:

— И присесть-то не на что… Да и запасы мои винные…

— У меня спирт есть! — не дал договорить Рогов. — Пристроимся как-нибудь. Состроив благолепную физиономию, отец Фока укоризненно пробасил:

— Не суетись, раб Божий Матвей! Осталась на этой земле тихая обитель! Господа, предлагаю двинуться ко мне. Имеется отменная закуска!

Фельдшер и священник спустились с крыльца, а Платон Архипович задержался в прихожей.

— Артемида! Дверь затвори! — сурово рявкнул он.

Съежившись под его взглядом, Артемида Ниловна послушно бросилась исполнять приказание.

5

Ольхов погладил лоб ладонью и виновато взглянул на Ашбеля:

— Александр, я отлучиться должен. Понимаешь, Ирина совсем расклеилась. Нервы, должно быть. Договорилась с доктором на двенадцать, я ее провожу.

Исай кивнул:

— Ради бога, Борис. Я понимаю. Нам нелегко, ей еще труднее.

— Она так болезненно восприняла все эти аресты… Хоть бы за листовками кто зашел. Может, хоть это успокоило бы Ирину.

Исай улыбнулся:

— Придут еще. Иди собирайся.

Перед уходом Ольховых Ашбель все же на минуту поднялся наверх. Бледная Ирина попыталась улыбнуться:

— Вот, Александр, увожу от вас напарника.

— Не навсегда, — отшутился Исай.

— У доктора всегда много пациентов. Если чуть задержимся, не тревожьтесь.

— Я подожду.

— Идем, Ирина, — позвал Борис. — Чем быстрее вернемся, тем лучше.

Они вышли, и Ашбель, задумчиво пройдясь по квартире, снова спустился в подпольную типографию.

Щелкнув крышкой карманных часов, ротмистр Леонтович удовлетворенно хмыкнул, резко поднялся и, подойдя к двери кабинета, распахнул ее:

— Утюганов!

— Слушаю, ваше высокоблагородие! — отозвался выросший, словно из-под земли, унтер-офицер.

— Уже без четверти двенадцать.

— Так все готовы, — захлопал белесыми ресницами унтер-офицер.

— Городовых Шестаков прислал?

— Ждут.

Леонтович оживленно похлопал кулаком по ладони:

— Прекрасно. Мышанкин где?

— Наблюдает за домом. Как вы и распорядились.

— Прекрасно, — повторил ротмистр и приказал: — Рассаживайтесь по саням, я сейчас спущусь.

Вскоре четверо саней остановились неподалеку от дома Ольховых. Леонтович бодро выпрыгнул на снег, скомандовал:

— Перекрыть улицу. Окружить дом. Только тихо. Всех подозрительных задерживать.

Откуда-то вывернулся озябший Мышанкин, подбежал к ротмистру.

— Как? — спросил тот.

— Ушли, — негромко, чтобы не слышали остальные, ответил филер. — Полчаса назад. Объект на месте.

Видя, что полицейские и жандармы уже заняли указанные позиции, Леонтович подозвал Утюганова:

— Возьми двух городовых поздоровее и за мной.

Ротмистр упругими шагами приблизился к воротам, осторожно, со знанием дела, повернул щеколду. За ним во двор вошли Утюганов и городовые. Унтер-офицер вопросительно глянул на Леонтовича. Тот погрозил пальцем, затянутым в лайковую перчатку и приглушенно наказал:

— Никаких «вам телеграмма»!.. Разом вышибайте дверь!

— Чтоб очухаться не успел? — угодливо улыбнулся Утюганов.

— Ломайте! — начиная раздражаться, прошипел Леонтович.

— Слушаюсь! — унтер-офицер махнул рукой.

Городовые с разбегу врезались в дверь. Со звоном отлетел засов и полицейские ввалились в сени.

Исай, услышав грохот, вскинул голову и метнулся к лампам, быстро погасил их. Замер в темноте.

Леонтович ногой откинул половичок, прикрывающий крышку подвала, и вынул револьвер.

— Открывай! — указав стволом на металлическое кольцо, велел он Утюганову.

Унтер-офицер поддел кольцо двумя скрюченными пальцами и, резко рванув, отпрянул в сторону.

Сноп света упал к ногам Ашбеля.

— Товарищ Кроткий! Рекомендую без глупостей! — крикнул Леонтович. — Надеюсь, вы понимаете, что сопротивление бесполезно…

Знание жандармами партийного псевдонима резануло слух Исая. Он плотно сжал губы, затаился.

— Выходи, Кроткий! — потребовал Леонтович.

— Я привык, когда ко мне обращаются по имени, — отозвался Исай.

Утюганов возмущенно завращал глазами. Ротмистр усмехнулся:

— Ну, если вы настаиваете, Александр…

— Благодарю вас, — громко сказал Ашбель, направляясь к лестнице.

По его голосу ротмистр понял, что допустил ошибку, но тут же пришел к выводу, что ничего страшного не произошло.

6

Несколько обиженный тон, которым ротмистр Жихарев поинтересовался, как идут дела, доставил Леонтовичу удовольствие. Переложив трубку телефонного аппарата в левую руку, он не без гордости ответил:

— Прекрасно.

— Слышал, вы подпольную типографию вчера накрыли? — с затаенной завистью спросил Жихарев.

— Вас правильно информировали.

В трубке послышалось сопение, и Леонтович предложил с несвойственной ему благожелательностью:

— А не посидеть ли нам вечерком? Давненько мы с вами не виделись.

— Давненько, — согласился Жихарев.

— Приезжайте, коллега, ко мне на квартиру часиков… в восемь. Устраивает?

— Вполне.

Положив трубку, Леонтович вызвал унтер-офицера Утюганова и, подавая ему деньги, сказал:

— Возьми кучера и поезжай в магазин. Купи всего необходимого для ужина на двоих. Сдачу оставишь себе.

— Для двоих?.. — с наивным выражением лица спросил Утюганов и сделал многозначительную паузу.

Леонтович усмехнулся:

— Мужчин.

— Понятно, ваше высокоблагородие, — слегка потускнел унтер-офицер, прикинув, что в этом случае много сдачи не окажется.

— Ты, Утюганов, свою выгоду помни, но не скаредничай, — предупредил ротмистр.

— На квартиру доставить? — со вздохом спросил унтер-офицер.

— Да. Скажешь кухарке, чтобы без четверти восемь все было готово.

Часам к десяти вечера ротмистры, дымя папиросами, сидели друг против друга за шахматной доской. Жихарев проигрывал уже третью партию и угрюмо дулся.

— Взялись, так ходите, — ехидно заметил Леонтович.

Пальцы Жихарева, сжимавшие голову черного коня, вспотели. Поморщившись, он осторожно переставил фигуру. Леонтович видел, что конь попадает под бой, однако нарочно медлил. Лишь через минуту воскликнул:

— Кажется, у меня появился шанс!

Пока Жихарев судорожно оглядывал доску, пытаясь определить, откуда грозит опасность, Леонтович продолжал выжидать. Но как только глаза соперника уперлись в ферзя, которым можно было безбоязненно поразить фигуру, поспешил снять черного коня с доски.

— Совсем маленький, но шанс, — назидательно повторил Леонтович.

Жихарев, тяжело вздохнув, взъерошил волосы:

— Всегда я этим цветом проигрываю!

— Предыдущую партию вы играли белыми…

— Невезенье.

Сделав еще один неудачный ход, Жихарев сгреб фигуры:

— Сдаюсь.

— Не огорчайтесь, отыграетесь в следующий раз. На теорию подналяжете, дебютики повторите… — добродушно усмехнулся Леонтович. — В нашей работе без умения просчитывать варианты никак нельзя. Кстати, спасибо вам за Крутикова.

— Удачно съездили в Томский тюремный замок?

— Как вам сказать? — уклончиво ответил Леонтович. — Крутиков и впрямь оказался таким, как вы его обрисовали, слабеньким.

— Навел на след? — предположил Жихарев.

— Ну, скажем так, небесполезно я съездил…

Жихарев выпил, промокнул губы салфеткой:

— Сергей Васильевич, типографию вам Крутиков указал?

— Что вы! Тут другое, — интригующе протянул Леонтович. — Тут, коллега, психология. Совершенно неожиданный информатор объявился.

— Все темните, — отмахнулся обиженно Жихарев. — А я вот от вас никогда ничего не скрываю. Даже ваших людей к своим операциям привлекаю.

— Да-а… С Рыжиковым вы хорошо сработали, — пряча улыбку, похвалил Леонтович.

Жихарев расцвел:

— Этот Рыжиков, он думал, что если сойдет с поезда в Кривощеково, так мы его не поймаем… А я его у Ладжевской поджидал. Сижу, распиваю чаи, стучится… Тут мы его и накрыли.

— Что-то не верится, чтобы городская акушерка вас в такой ситуации чаем потчевала.

Жихарев довольно усмехнулся:

— Это я так, к слову… Да вы, благодаря моей операции тоже в тот день не без улова были. Вашего агента у церкви ведь этот Белов зарезал?

Леонтович недовольно хмыкнул:

— Догадки. Городовой его не опознал. И очная ставка с предполагаемым сообщником ничего не дала. Молчат оба, как пни.

— А вы их по части первой сто второй статьи пустите, — посоветовал Жихарев. — За принадлежность к преступному сообществу!

— Придется, — жестко сжал губы Леонтович.

Жихарев удивился:

— Что это вы, Сергей Васильевич, все так близко к сердцу принимаете? Другой жандарм бросит политического в кутузку и никакого дознания не ведет. Прокуратура там что-то тявкает, а ему плевать. А вы все до чего-то дознаться хотите! На кой вам ляд эти большевики? Посадили их — и слава богу. Пусть сидят. Против многих ведь и улики имеются. Нет разве?

— У одного Фортова два пуда нелегальщины изъяли, — подтвердил Леонтович. — У Шамшина Василия — пятьдесят экземпляров гектографических изданий и револьвер. У Полтарыхина — флаги с революционными призывами.

На рыхлом лице Жихарева отразилось изумление:

— Сколько же человек вы взяли?

— Кроме упомянутых, Бушуева, Киркова, Чернышева, Александрова, Казанина. — Леонтович начал загибать пальцы, потом махнул рукой. — Короче, мы неплохо потрудились. Взято примерно восемьдесят членов так называемой Обской группы РСДРП.

— Похоже, мы их под корень!

— Мечты, мечты… — протянул Леонтович.

7

Не успел Высич отойти от вагона, как перед ним вырос уже знакомый ему филер:

— С приездом в Томск, господин доктор!

Тотчас Высича схватили с двух сторон.

— На конференцию пожаловали? Ждем, ждем!

Осведомленность филера поразила Высича. Тем не менее он усмехнулся:

— Рад вас видеть, господин шпион!

— Мое почтение, — приподнял барашковую шапку филер. — Довелось все же свидеться. Помните, я вам обещал встречу, еще тогда, в январе?

Городовые, обыскав Высича, недоуменно обернулись к филеру:

— Ничего такого нет!

— Не беда, — ухмыльнулся филер. — На нем грехов на все сто лет отсидки.

— И давно вы меня ждете? — насмешливо осведомился Высич.

Поддавшись его тону, филер посетовал:

— Да уж третий день. Прямо заждались.

— Именно меня?

— Не только, — проговорился филер и взъярился: — Молчать! Я здесь задаю вопросы.

— Как хотите, — хладнокровно пожал плечами Высич. — Похоже, вы меня повезете в тюрьму? Карета, наверное, под боком?

— Не беспокойтесь, озаботились! — огрызнулся филер и приказал городовым увести задержанного.

На протяжении всего пути до Томского тюремного замка Высич дразнил филера и вывел-таки его из себя. Доставив Высича в замок, филер даже не пошел в тюремную контору, предоставив оформлять задержанного городовым.

Побеседовать с выходцем из дворянской семьи, бывшим народовольцем, а ныне активным членом большевистской партии в тюрьму прибыл сам начальник Губернского жандармского управления полковник Романов. Войдя в кабинет смотрителя замка, он протянул руку бросившемуся навстречу Читинскому:

— Доброе утро, Константин Николаевич!

— Сергей Александрович! — Читинский даже растерялся. — Какими судьбами?

Опустившись на стул, Романов начал:

— К вам доставили важного политического преступника…

Житинский всплеснул пухлыми руками:

— Ах, по делам!.. Да, да… В последнее время ваше управление поработало! А нам, тюремщикам, от политических одни только заботы и хлопоты. То ли дело — уголовный элемент! Зайдешь в камеру, гаркнешь на них, они и рады свое уважение выказать. А политические… Они на любое слово как волки огрызаются. Все камеры ими забили, в загородном исправительно-арестантском отделении у Николая Ивановича Леонтовича вообще места нет.

Романов сухо прервал смотрителя:

— Распорядитесь доставить в кабинет некоего Высича.

Бритые щеки Читинского изумленно обвисли:

— Кого?

— Высича! — отчеканил полковник. — Именно Высича! Кажется, пару лет назад он уже изучал ваше заведение?

— Ну как же… Начинаю припоминать… — потирая лоб, опасливо пробормотал Житинский. — Он, кажется, граф…

— Бывший, — еще суше уточнил полковник. — Лишен всех прав наследования.

Житинский метнулся к двери:

— Сейчас прикажу!

Вскоре в кабинет ввели Высича.

Отослав надзирателя, полковник Романов долго и внимательно разглядывал независимого арестанта. Высич в свою очередь изучал полковника.

— Высич? Валерий Владимирович?

— Вы не ошиблись.

— Тридцати пяти лет?

— И опять вы не ошиблись, полковник.

— Партийная кличка «Товарищ Никанор»?

— А вот сейчас не пойму, о чем вы?

Романов повысил голос:

— Да о вашей принадлежности к преступному сообществу, именуемому некоей Российской социал-демократическои партией!

— И такая есть?

Романов усмехнулся:

— Если я правильно понял, таким вот образом вы даете мне понять, что отказываетесь от показаний?

Высич улыбнулся, но его голубые глаза дохнули холодком:

— Вы на удивление понятливы, полковник.

Романов перевел взгляд на Читинского:

— Одиночная камера у вас найдется?

— Все заняты, — развел руками Читинский.

— Срочно освободите одну для бывшего графа, — приказал Романов. — И как склонного к побегам заключите его в ножные кандалы. Сейчас выпишу постановление.

Приняв из рук Читинского ручку и лист бумаги, полковник быстро набросал привычный текст. Протянул Высичу:

— Ознакомьтесь.

— Верю на слово, — усмехнулся Высич.

— Не по правилам, — сухо возразил Романов. — Придется зачесть. — И негромко, но твердо прочитал:

— «Постановление. Тысяча девятьсот шестого года, апреля одиннадцатого дня, я, отдельного корпуса жандармов полковник Романов, принимая во внимание имеющиеся в Томском губернском жандармском управлении сведения о личности Высича В. В., на основании статьи двадцать первой Положения о Государственной охране, Высочайше утвержденного 14 августа 1881 года, постановил: его, Высича В. В., впредь до разъяснения обстоятельств настоящего дела содержать под стражей в Томском тюремном замке, о чем ему и объявить. Копию сего постановления препроводить смотрителю названного замка и господину прокурору Томского окружного суда. Все. Подпись».

— У вас хорошая дикция, — небрежно похвалил Высич.

Житинский осуждающе покачал головой.

Через полчаса Высич с любопытством изучал свое новое жилище. Камера оказалась узкая, темная, сырая. Он сел на сколоченные из двух широких досок нары, позвенел кандалами и невесело усмехнулся.

Прошло несколько дней.

Однажды хмурый старик из уголовников, разносивший под присмотром надзирателя обеды, незаметно подбросил под нары катышек бумаги. Высич слегка дернул веком, давая понять, что все заметил. Дождавшись, когда камеру заперли, жадно развернул бумажку.

«Просись в общую камеру. Путник».

— Белов! — вспомнил Высич и сразу развеселился. Загремел кулаками в дверь.

В окошечке мигнул злой глаз надзирателя:

— Хватит стучать!

— Прошу пригласить старшего надзирателя!

— Чего? — протянул коридорный.

— Прошу пригласить старшего надзирателя. Имею заявление.

— На меня, что ли, жаловаться собрался?

— Ни в коем случае.

— Ну, смотри, — с легкой угрозой предупредил коридорный. — Щас накормлю вашего брата, тогда и позову.

Старший надзиратель даже не стал переступать порога камеры:

— Какое еще заявление?

— Прошу перевести меня в общую камеру.

— Это еще почему?

— Ввиду пошатнувшегося здоровья! — отчеканил Высич.

Ошеломленный его дерзостью, старший надзиратель протянул:

— Ну, по тебе не видно… Сиди, куда определили!

И обернулся на всякий случай к коридорному:

— Перестукивался?

— Никак нет. Не замечен. Смиренный.

Не сказав больше ни слова, старший надзиратель отправился восвояси. Уже вслед ему Высич выкрикнул:

— Требую смотрителя замка!

— Переживешь!

Коридорный с упреком зыркнул на Высича сквозь глазок.

— Чего ж ты так?

Когда перед сном заключенным скомандовали поверку, Высич демонстративно улегся на нары и даже сунул руки под голову. Появившийся старший надзиратель побагровел от ярости:

— Немедленно встать!

— Заболел.

— Встать! — повторил надзиратель.

— Не могу встать. Плохо себя чувствую.

— Ах так… — Надзиратель крикнул коридорному: — После поверки — в карцер!

В карцере оказалось еще более промозгло. Высоко под потолком едва теплилась керосиновая лампа. Встав на ящик параши, Высич дотянулся до лампы.

Коридорный пил чай, когда до него донесся запах гари. Он закрутил головой и выскочил в коридор. Из карцера валил дым. Подбежав к двери, коридорный суетливо принялся перебирать ключи, причитая:

— Ты че ж делашь такое? Сгорим же все, к чертовой матери!

Распахнув дверь, он остолбенел.

Высич сидел на корточках и грел руки над разложенным из обломков ящика костерком. Подняв голову, пожаловался коридорному:

— Знобит что-то… Говорю, захворал я… Пригласите смотрителя замка…

— Да ночь на дворе! — отчаялся коридорный. — Где я его возьму?

— Не знаю…

Коридорный сапогами затоптал головешки и забрал лампу:

— Сиди в темноте. Утром кликну смотрителя.

Узнав о происшествии в карцере, Житинский только вздохнул. Но отправился к арестанту.

— Вы что ж это, голубчик, делаете? — оторопело укорил он, осмотрев закопченные стены карцера. — Ведь интеллигентный человек, из дворян, а вот ведь что позволяете себе, именитых родственников позорите.

— У меня заявление, — оборвал его Высич.

— Ну заявление, ну и что? Зачем же портить имущество. Оно ведь из нашей казны общей. За порчу имущества можно прямо под суд попасть.

Высич сложил руки на груди:

— Прошу меня выслушать.

— Ну ладно, — немного успокоился Житинский. — Что там у вас?

— Требую перевода в общую камеру! Я задержан без предъявления конкретных обвинений и, думаю, никаких доказательств моей так называемой преступной деятельности у вас тоже нет. Не думаю к тому же, что побег с места ссылки дает вам основание держать меня в карцере.

Житинский пожал плечами:

— Есть приказ полковника Романова.

— Тогда прикажите принести чернила и бумагу. Буду писать жалобу на имя прокурора.

— Вы что, сбесились? — изумился Житинский. И захлопал глазами. — Можно ведь все это сделать без грохота, без угроз.

— Вот и сделайте, — усмехнулся Высич. — А если не сделаете, я немедленно объявляю бессрочную голодовку.

— Успокойтесь…

Тяжело вздыхая, изумленно оглядываясь, Житинский вышел из камеры и, грохая тяжелыми сапогами, двинулся по коридору, дивясь наглости «политиков».

8

Отправив арестованных в Томск, пристав Збитнев посчитал свою миссию исполненной. С помощью казаков он навел порядок и в других селах вверенного ему стана. Однако через полмесяца из уездного полицейского управления пришла бумага, предписывающая приставу на месте провести дознание, которое позволило бы судебному ведомству разобраться в случившемся.

К делу Збитнев приступил без особого рвения. Догадывался, как поведут себя на дознании мужики. И верно. Он уже половину сотниковских мужиков допросил, а они лишь простодушно хлопали глазами и рассказывали о чем угодно, только не о бунте. Получалось, что ни Кунгуров, ни Вихров, ни Птицын, ни Бодунов ничем таким вот не выделялись, а смущали мужиков убитый объездчиком Егор Косточкин, погибшие от казачьих пуль Жданов и Мышков да опять бесследно исчезнувший Митька Штукин. Большего добиться Збитнев не мог.

Размышляя, почему написанные его рукой протоколы так куцы и бессодержательны, Збитнев не скрывал от себя: «Крестьяне здорово изменились. Они уже не боялись властей. Я и сам здорово изменился, — сказал он себе. — По крайней мере, раньше я мужиков не боялся, а теперь боюсь».

— Печально, — сказал Збитнев вслух. — Следует признать, что сие открытие печально.

Он прошелся по кабинету, раздраженно сложил в кипу исписанные листки.

В дверь просунулась сияющая физиономия Саломатова.

Збитнев поморщился, как от изжоги:

— Чего тебе?

— Дык, за Ёлкиным посылали. Привел, — осклабился урядник.

— Подожди.

— Слушаюсь! — рявкнул Саломатов и закрыл дверь.

Платон Архипович перевел взгляд на сидящего с безучастным видом Тимоху Сысоева. Обмакнул перо в чернильницу, вздохнул:

— Значит, писать, что ты не слышал, как Кунгуров призывал к отказу от уплаты податей и натуральных повинностей?

— Пишите, — пожал плечами Сысоев.

— Ты же был на сходе?

— Ну был.

— И не слышал?

— Не-а, — глядя под ноги, мотнул головой Тимоха.

Пристав укоризненно причмокнул губами:

— М-да… Тимофей, тебе ли укрывать бунтовщиков? Ведь ты из благонадежной семьи. Отец у тебя — степенный домохозяин. Должен понимать, что смутьяны не только против царя выступали, но и против вас, тех, кто покрепче, кто своим горбом все нажил.

— Я о своем мороковал… Не слушал…

Збитнев снова вздохнул:

— Не хочешь, как хочешь. Придет время, еще натерпитесь от голытьбы. Отец-то почему не пришел?

— Прихворнул.

— Стало быть, хитрит Лука Ипатьич… Ну-ну… Ладно, Тимофей, ступай. Вели Ёлкину заходить.

Войдя в кабинет, Ёлкин заискивающе разулыбался:

— Доброго здоровьица, ваше благородие. Явился вот!..

Не успел пристав усадить крестьянина, в коридоре послышалась громкая перепалка. Кричал урядник и, как Збитнев понял по голосу, кабатчик Лобанов. Один не пускал, а второй рвался в кабинет. Ёлкин заинтересованно прислушивался. Лицо Збитнева исказила недовольная гримаса.

— Что там стряслось? — зычно окликнул он.

Заглянул разгоряченный Саломатов. Хотел что-то сказать, но не успел. Лобанов отпихнул его, ввалился в кабинет, сорвал шапку.

— Ваше благородие! Оградите!

— От чего? — спокойно спросил Збитнев.

Лобанов дернул округлыми плечами, покосился на Ёлкина:

— Не могу при энтом!

— Дык, я че?.. Я ниче… Могу и выйтить… — развел руками Терентий.

— Ишь, обрадовался, — грозно глянул на него Платон Архипович. — На улице ожидай!

Пока тот пятился к двери, Саломатов схватил его за шиворот, дернул:

— Иди давай, Кощей! Уши развесил!

Оставшись вдвоем с кабатчиком, Збитнев поморщился:

— Ну что у тебя?

Лобанов утер внезапно набежавшие слезы, и его бельмастый глаз часто заморгал.

— Недосуг мне, — устало и зло процедил пристав. — Не тяни кота за хвост.

— Дочерь мою ссильничали! — с отчаянием выпалил Лобанов.

— Ну и чего орать? — повысил голос пристав. — Я думал, что-то серьезное…

Лобанов осекся и уже тише продолжил:

— Дык ей же под венец со Степкой Зыковым идтить. Как же порченую-то отдавать? Срам!

— Стыд — не дым, глаза не выест. Кто попользовал-то?

Лобанов шмыгнул носом:

— Казак, которого ко мне на постой определили. Она седни поутру доить пошла, а он подкараулил. Как душа почуяла, сунулся я туды, а он ужо штаны застегиват.

Збитнев хмыкнул:

— Иди охладись на крыльце. Сейчас пошлю Саломатова за подъесаулом. Разберемся. Только ты, Тихон Семенович, язык попридержи. Сам понимаешь, не в твоих интересах…

— Дык, понимаю, — сумрачно поскреб затылок Лобанов.

Велев уряднику взять кошевку и съездить за Бянкиным,

Збитнев приступил к допросу Ёлкина. Однако тот отвечал обиняками, строил придурковатые рожи, несколько раз принимался всхлипывать. Не вытерпев, пристав громыхнул кулаком по столу:

— Вертишься, как ужака под вилами!

Голова Терентия втянулась в плечи, глаза испуганно забегали, затряслась жидкая бороденка:

— Простите, Христа ради! Детишки ж у меня. Баба опеть на сносях. Неужли бы не сказал, коли чего видел? Вы же меня знаете, как облупленного. Я завсегда патриотный был. За царя, значица, и за веру православную.

— Началось, — угрюмо вздохнул Збитнев. — Будешь давать показания против бунтовщиков?

— Буду.

— Кто срывал портрет государя императора?

— Не видал, — поспешно перекрестился Терентий. — Ушедши я был.

— Слышал ли ты, крестьянин Ёлкин, как Кунгуров и Бодунов призывали к забастовке?

Терентий изобразил глубокую задумчивость, почти радостно ответил:

— Че-то энтакое было… Басту-уем, кричали…

— Так, — склоняясь над протоколом, прогудел Платон Архипович. — Дальше…

— Че «дальше»? — уронив голову на острое плечо, переспросил Терентий.

Пристав посмотрел в его преданные глаза:

— Кто это кричал?

— Че не знаю, то не скажу, — выпятив губу, огорчился Ёлкин. — Слышал, кричали. А кто?.. Разе в энтакой сумятице признаешь?..

Пристав приподнялся, упер раскоряченные руки в столешницу, прошипел:

— Пшел вон!

Вскочив со скамьи, Терентий бочком скользнул к двери:

— Извиняйте, ваше благородие, ежели че не так сказал. Мы за всегда…

— Пшел!

Выскакивая из кабинета, Ёлкин как был в поклоне, так и ткнулся головой в грудь подъесаула Бянкина. Тот оторопел от неожиданности, но тут же беззлобно, однако с силой вытянул его по согнутой спине нагайкой. Терентий пискнул и поторопился исчезнуть.

Бянкин хохотнул, слегка прихрамывая, приблизился к столу, протянул руку приставу.

— Присаживайтесь, — ответив на рукопожатие, сказал Збитнев.

Осторожно опустившись на предложенный стул, Бянкин беззаботно пояснил:

— До чего неудобная рана. Никогда не считал это место столь необходимым для жизни.

— Михаил Ерофеевич, — сообщил пристав, — нижний чин вашего отряда изнасиловал дочь кабатчика.

— Когда? — с искренним недоумением воззрился на пристава Бянкин.

— Сегодня утром.

Подъесаул рассмеялся:

— Вот те клюква!

— Не понимаю вашего тона, — нахмурился Платон Архипович. — Крестьяне озлоблены. Это может привести к новым беспорядкам. Хорошо, это оказалась дочь кабатчика. Он не пользуется уважением среди сельчан. Не дай бог, какую девку из бедных опозорят… Мужики и так ропщут, что приходится кормить казаков и их лошадей.

— Это я знаю, — согласился Бянкин. — Обжорной командой называют. Только насчет Феньки папаша сильно заблуждается. Насколько мне известно, у Феньки с моим нижним чином обоюдные амуры. Он уж всему отряду уши прожужжал, как она его задарма водкой потчует, а он по утрам в хлеву свое отрабатывает.

Збитнев предложил:

— Может, вы сами все это объясните обиженному родителю? Я велел его позвать.

— С удовольствием, — хохотнул Бянкин.

Тихон Лобанов, выслушав приукрашенный подробностями рассказ подъесаула, шел домой мрачнее тучи. Прежде чем войти в избу, взял в конюшне вожжи, намотал на руку. Через некоторое время улица огласилась истошными воплями Феньки.

Поговорив с подъесаулом о текущих делах, Збитнев приступил к очередному допросу.

— Итак, Коробкин, ты являешься стражником?

Кузьма вытянул шею, кивнул:

— Уполномочен обчеством.

— Значит, тебе сам Бог велел показания правдивые давать.

— Точно так, — согласился Коробкин и поинтересовался: — А как другие-то мужики? Указывают на зачинщиков?

Платон Архипович пристально посмотрел на него:

— Чего ты на других киваешь?

— Дык, негоже от обчества отбиваться-то, — рассудительно сказал Кузьма.

— Не хочешь показывать на смутьянов? — посуровел Збитнев.

Коробкин не отвел взгляда:

— Я как все. Вы сами прикиньте, ваше благородие. До суда далеко, а мужицкая расправа — вот она, под боком с вилами ходит. Ночи щас темные, дороги узкие. Не обессудьте, ваше благородие. Я уж лучше, как все. Коли в чем виноватый, сажайте в тюрьму, все одно спокойней будет, чем на Андрюху Кунгурова аль на Игнатку Вихрова показать.

Слушая разглагольствования крестьянина, Збитнев не ощущал ни ярости, ни раздражения. Странно, но мысли этого вертлявого мужика вполне согласовывались с его собственными. Поэтому на душе становилось еще тоскливее.

— Иди, — тихо сказал Платон Архипович. — Пусть Зыков заходит…

Когда Степка уселся напротив, Платон Архипович долго и не мигая изучал его встревоженную физиономию. Не говоря ни слова, прошел к двери, приказал Саломатову:

— Разгони всех к чертовой матери. Буду их завтра трясти. Да и сам ступай отдыхать.

Урядник тычками выставил мужиков из присутствия, проорал, чтобы те не толкались на улице, а шли по домам, и с чувством исполненного долга прошествовал мимо окон. Збитнев проводил его взглядом, повернулся к Зыкову:

— Вот так, Степан Маркелович, надумал я в отставку уходить.

Такой поворот событий заставил Степку озадаченно отвесить нижнюю губу. Збитнев продолжил:

— Покончу с делами и уеду.

Зыков чувствовал, что нужно поддержать разговор, но не мог выдавить из себя ни слова.

— Чего молчишь? — свел брови Збитнев. — Пришла пора рассчитываться!

— Я же не против, — пролепетал Степка.

Перехватив его взгляд, пристав холодно предупредил:

— Не надейся дешево откупиться.

— Да и в помыслах такого не держал, — испугавшись того, как легко Збитнев угадал промелькнувшую у него мысль, торопливо заверил Степка.

— Верю, — хмыкнул Платон Архипович.

— А-а-а… скоко? — робко протянул Степка.

— «Скоко»! — саркастически передразнил Збитнев. — А голова твоя скоко стоит?

Степка закусил губу, молчал.

— Вот видишь, дорого, — резюмировал Збитнев и усмехнулся: — Даже цену назвать затрудняешься. Но мне так много не надо, скромные у меня запросы. Довольно будет и трети твоего капитала.

— Скоко?! — ошалело переспросил Степка, подавшись вперед.

— Трети, — с улыбкой повторил Збитнев.

Начиная соображать, что с ним не шутят, Степка обмяк, протянул плаксиво:

— Как «трети»? Нету у меня стоко… В обороте ж капитал да в недвижимости…

— Это твои проблемы, Степан Маркелович.

Степка затих, потом глянул вопросительно:

— С полтыщи ассигнациями наскребу…

— Ассигнации без надобности, — отрезал Платон Архипович. — В крайнем случае, серебром.

— В раззор вводите! — взмолился Степка.

— Терпи? Жизнь — штука дорогая. Даю тебе сроку до Пасхи.

9

В течение недели Высич отказывался от пищи. И в течение этой недели Житинский ни разу не заглянул в камеру голодающего. Впрочем, смерть «политика», причем голодная смерть, смотрителя тюрьмы ничуть не устраивала. В конце концов, он все же приказал перевести упрямца в общую камеру.

С улыбкой на осунувшемся, обросшем черной щетиной лице Высич переступил порог общей камеры. Его обступили. Кто-то протянул сало и хлеб.

— Возьми, товарищ. От передачи осталось.

Кто-то подвел Высича к нарам, принес воды.

— А-а-а, Путник — обрадованно протянул Высич. — Чего молчишь? Что там, на воле?

— Ты поешь сперва.

— Поесть мы всегда успеем, — засмеялся Высич, вгрызаясь в сало. — Давай хотя бы познакомь меня со своим товарищем, — Высич кивнул на сидящего рядом с Петром Андрея Кунгурова.

— Кунгуров. Андрей. Мой земляк, — улыбнулся Петр.

Высич, слышавший эту фамилию от Анисима Белова, вопросительно глянул на Петра.

Петр снова улыбнулся.

Когда Кунгурова втолкнули в камеру, Петр ничуть ему не обрадовался, принял сухо. Пару дней даже словом с ним не обмолвился, но узнав о волнениях в Сотниково и о роли, сыгранной в этих волнениях Андреем, невольно потянулся к земляку и неприязнь его рассеялась.

— Земляк и друг, — твердо повторил Петр.

Высич протянул руку:

— Зовите меня Никанор.

— Андрей свой человек, — уважительно пояснил Петр. — Его как зачинщика арестовали. Он с мужиками навел страх на казаков там, в Сотниково.

Кунгуров смутился:

— Чего ты меня нахваливаешь?

— А че? — совсем развеселился Петр. — Ты, товарищ Никанор, не гляди, что Андрей такой тихий. Он еще на японской два Георгия заработал.

Высич с неподдельным интересом рассматривал Андрея. Вспомнив короткое свое пребывание в Сотниково, спросил:

— Старушка там у вас проживает. — Как она? Имя такое интересное — Варначиха.

Андрей усмехнулся:

— А как же, жива. Шастает по улицам.

При случае привет передавай. Я у этой Варначихи как-то останавливался.

Кунгуров посмурнел:

— Когда он, этот случай, представится?

— Представится! — похлопал его по плечу Петр. — Надолго ты здесь не задержишься. Я наших мужиков знаю, ничего такого на зачинщиков они не покажут. А без доказательств держать тебя в тюрьме никто не станет.

— Это точно, — многозначительно добавил Высич. — Я помню. Мужики у вас серьезные…

Петр рассмеялся:

— Это ты про тех, что тебя дубинкой отделали? Не боись. У нас не все такие. А кулачье, вот Андрюха говорит, теперь поджало хвост. Даже пристав — и тот бежал из села.

Кунгуров кивнул:

— Только с казаками и решился вернуться.

Высич понимающе кивнул:

— Трудно пришлось?

— Повоевали маненько, — вздохнул Андрей. — Пашку Жданова японцы не убили, свой казак пристрелил. Сидор Мышков такой тихий был, тоже пристрелили… А меня вот и еще четверых в тюрьму. Меня сюда, их — в загородный.

Проснулся Высич вечером. Рядом на нарах спорили.

— Вы уже допрыгались со своим вооруженным восстанием, — тянул чей-то скрипучий голос. — Манифест надо было использовать, а не бегать по улицам с револьверами.

— Вот-вот! Вы за это и в октябре ратовали, — узнал Высич голос Белова. — Нет, чтобы выйти с оружием против правительства!

— Чего же вы не занялись объединением? — ехидно спросил скрипучий голос. — Надо было прежде объединить все демократические силы, а потом уж и брыкаться с револьверами в руках!

— Дались вам эти револьверы! Чем дальше, тем больше вы, меньшевики, начинаете походить на самых заурядных либералов. Все, что вы сейчас говорите, вы говорили и год, и два назад.

— Верность идее! — протянул тот же скрипучий голос. — Все же ответьте, как вы теперь думаете с нами объединяться? Или вы еще не слышали, что началась подготовка к четвертому съезду РСДРП?

— Слышал, — отрезал Петр. — Но обсуждать это сейчас не собираюсь.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Объединимся, — буркнул Петр. — Уверен, что меньшевики не все такие мягкотелые. Хотя будь моя воля, все равно бы не стал из одной чашки с меньшевиками щи хлебать.

— Это почему же?

— Да потому, что я не с мелко буржуазными попутчиками, а с пролетарскими революционерами. Заранее могу предсказать, придет момент — вы в кусты свернете.

— Ага. Это вам, наверное, интеллигенты не по душе. Правильно говорю? Это вы, похоже, просто интеллигентов не любите.

— Если интеллигент — большевик, он мне по душе, — без колебаний ответил Петр.

— Да сами-то вы какой пролетарий? По всему видно, что из крестьян. А заладили одно — рабочий класс, да рабочий класс. Талдычите и талдычите!

— Ну и что, что из крестьян? Между прочим, крестьяне — первейший союзник пролетариата в борьбе за свободу. Крестьянам ох как несладко живется.

— И все равно сибирскому мужику начхать на все революции. Он только и думает, как бы пожирнее да послаще пожрать, да поспокойнее выспаться. Такой уж у нас мужик. Нашему крестьянину социализм, что корове седло! Хозяйства у мужиков крепкие, от добра добра не ищут.

— Ага, крепкие, — угрюмо проронил Кунгуров. — Ошибаетесь, господин хороший. Съездили бы да посмотрели, как народ живет.

— Действительно! — вступил в разговор еще кто-то. — Я вам вот что скажу! Самая революционная масса — это крестьяне. И никто лучше нас, эсеров, этого не понимает. Революция будет, но она начнется в деревне. И знамя свободы над Россией водрузит не пролетарий, а мужик!

Откуда-то из дальнего угла камеры, где, видимо, тоже прислушивались к спору, задиристо крикнули:

— Эсеровские штучки! Нашлись защитники крестьянства! Наши барнаульские пимокаты-большевики по селам ездили, крестьян на восстание поднимали, а эсеров я что-то не приметил!

Эсер крутнулся на нарах, вгляделся в полумрак:

— Я вас, к примеру, сейчас тоже не вижу, но это не значит, что вы не существуете!

В камере засмеялись. Высич, слушая перепалку, улыбнулся.

— А вы очки наденьте! — ответили из угла. — А то так всю революцию проглядите!

— Не прогляжу! — возмутился эсер. — К вашему сведению, наша организация в Бийске выпустила несколько тысяч листовок!

— Листовки — это хорошо, — громко сказал Белов. — Только важно, что в них. Чтобы цели понятны были, чтобы знал крестьянин, ради чего кровь проливает. А вы, к сожалению, своими листовками отрываете мужика от рабочих.

Эсер возмущенно раскрыл рот, но ответить не успел. Загремел замок, скрипнули шарниры открываемой двери.

— На поверку! — гаркнул коридорный надзиратель.

После поверки заключенные начали укладываться.

Взбивая соломенный тюфяк, Петр тихо проговорил:

— Валерий, мы с тобой думали, что Ментора тогда черносотенцы убили, а он жив… Меня с поезда вели в тюрьму, я его видел.

Высич кивнул:

— Знаю, что жив. Но ни в Городской управе, ни в комитете он не появлялся. Мне в Барнауле один товарищ сказал, что Ментор объяснил это тем, что не смог прорваться.

— Его ранили?

Устроившись на нарах, Высич пожал плечами:

— Говорил, что избили…

Петр уловил в голосе друга сомнение, спросил:

— Не веришь?

— Как сказать… Он, в самом деле, почти полмесяца ни с кем из организации связь не поддерживал, дома сидел… Ну да бог с ним! — Высич придвинулся ближе! — Ты жениться думаешь?

— Че?! — удивленно приподнял голову Петр.

— С волей сообщение есть? — не реагируя на его недоумение, спросил Высич.

— Через соседнюю камеру. Там мой новониколаевский приятель сидит. Я тебе о нем говорил — Кроткий. На «технике» схватили… Что-то надо передать?

— Понятно, — задумчиво протянул Высич. — Я не случайно завел разговор о твоей женитьбе… Попроси Кроткого, чтобы связались с томскими товарищами. Твоей невестой будет Родионова Ксения Васильевна.

— Родионова, так Родионова, — усмехнулся Петр. — Симпатичная хоть?

Высич улыбнулся:

— Это сюрприз. Сам увидишь.

Попросив Кунгурова покараулить у дверей и дождавшись, когда коридорный удалился от их камеры, Петр быстро отстучал вызов. Из соседней камеры сразу и радостно ответили. Приложив ухо к стене, Высич шепотом надиктовал Петру текст сообщения.

— Ловко ты насобачился, — уважительно покачал головой Андрей. — Прямо как телеграфист. Поди, штуку эту какой-нибудь арестант удумал?

Высич хмыкнул:

— Точно, арестант. Сидел в камере такой вот немец по фамилии Шпаун. Он и придумал так вот перестукиваться.

— Додумался ведь!

— С тоски до чего не додумаешься! Этот Шпаун разработал свою систему и стал стучать. И до тех пор стучал, пока в соседней камере не догадались что к чему. Так весь свой сигнальный код и передал соседям.

— Слушай! — удивился Петр. — Но этот Шпаун, он же немец, а я по-русски стучу.

— Ну, а за это ты декабристов должен благодарить, — улыбнулся Высич. — Я вам потом расскажу про них.

10

Часы в столовой пробили одиннадцать.

Артемида Ниловна перевернулась на другой бок, приглушенно всхлипнула. В доме стояла томительная тишина. Ни заснуть, ни забыться. Мысли, мысли… «И зачем это Платон Архипович решил бросить Сотниково? Зачем уезжать отсюда? Здесь все так привычно. Страшно, конечно, смотреть на мужиков, хмурые ходят, но ведь поуспокоили их казаки. Если понадобится, снова можно вызвать казаков. Мужики любят силу».

Не слыша, как ворочается в постели жена, пристав сидел за столом в кабинете. Достав плотный большой конверт, он вложил в него протоколы допросов. Подумав, туда же сунул свое прошение об отставке и заклеил конверт. Разогрев над свечой брусок красного сургуча, припечатал конверт, притиснул в пяти местах печатью, бросил пакет в ящик стола.

Потянувшись, встал. Погасив лампу, тихонько подошел к дверям спальни, прислушался. «Спит, кажется, супруга», — решил он и тихонечко, стараясь не скрипнуть, притворил дверь спальни.

Беспокойно ворочаясь, Артемида Ниловна слышала, как муж неторопливо спускается в полуподвал. Видно, устроил тайник там. Раньше, не задумываясь, спросила бы об этом Платона Архипыча, но сейчас боялась.

Поддев лезвием ножа кирпич, пристав неторопливо извлек из открывшейся ниши два кожаных мешочка с серебром, полученным от Степки Зыкова. Запустив руку в нишу поглубже, нащупал и другие мешочки, среди них один с золотым песком. Вынул его, попробовал на вес, потом осторожно, с большим интересом высыпал на широкую ладонь тяжелые желтые крупинки. Ишь, цвет какой! Радостно на душе! А ведь если подумать, то сколько душ этот цвет ложно к себе поманил, прямо в ад ввел…

Збитнев вздохнул.

Услышав хлопок двери, Артемида Ниловна вскочила с кровати, босиком подбежала к окну. Сквозь щель между неплотно прикрытыми ставнями различила в густых сумерках плотную фигуру мужа.

Было безветренно. В холодном весеннем воздухе стоял одуряющий запах цветущей черемухи. Поскальзываясь на подмерзшей тропинке, Збитнев спустился в лог и толкнул дверь землянки. Из темноты раздалось:

— Кого нелегкая принешла?

— Не спишь, Варначиха? — невесело спросил Збитнев.

— Не шплю, шоколик, — в тон ему вздохнула старуха. — Вешна… Птахи шнуют, жверюшки…

Платон Архипович чиркнул спичкой, поднес к каганцу. Землянка осветилась слабым светом. Варначиха с любопытством свесилась с печи, наблюдая, как пристав располагается на лавке. Потом не выдержала:

— Че энто ты, шоколик, пожаловал? Опеть мужики шалят?

— Отшалились, — не сводя глаз с мерцающего огонька, отозвался Платон Архипович.

— Эге, — недоумевающе протянула старуха. Пригляделась и спросила: — Шмурной ты че-то?

— Шмурной, — хмыкнул пристав.

— Че надо-то? — негромко, но обеспокоенно поинтересовалась Варначиха.

— Да сам не знаю…

— Можа, выпьешь, шоколик?

— Нет. Пить не стану.

Старуха завозилась в тряпье. Ждала, что скажет столь неожиданный гость. Но пристав молчал.

— Бояжно мне че-то, — прислушиваясь к своим ощущениям, сама себе сказала Варначиха.

Расслышав ее бормотанье, Платон Архипович опустошенно проговорил:

— Чего тебе-то бояться? Ни разбойники тебя не трогают, ни мужики, ни полиция. Живешь себе, что трава сорная.

Старуха поджала губы:

— Жла я никому не делаю, вот и не трожут.

— Сколько уж лет небо коптишь. Помрешь, кому твой песочек золотой достанется? Поди, зарыла где-нибудь в логу, да и место запамятовала.

— Иж жемли вжято, жемле и доштанетша, — сторожко поглядывая на мрачную фигуру гостя, иирист ответила старуха.

— Много у тебя еще песка-то осталось? — равнодушно спросил Платон Архипович.

— Нету пешка! — выкрикнула Варначиха. — Тебе пошледний отдала!

— Врешь, ведьма!

Варначиха окрысилась:

— А коли и ешть — не дам!

— Тьфу, расшумелась, — вздохнул Збитнев. — Зачем оно тебе?

— Одному тебе надобно! Жолотишко, оно штарошть греет!

— Не дашь? — снова вздохнул пристав.

Старуха забилась в угол и с неожиданной злобой фыркнула:

— Не дам!

— Черт с тобой, сам возьму, — махнул рукой Збитнев.

Он поднялся с лавки, отодвинул ее в сторону, вынул из ножен шашку и принялся методично втыкать лезвие в землю. Старуха, выгнув спину, скрючилась на печи. Бешено разгорелись ее черные глаза.

— Ну вот, — почувствовав, что острие шашки уперлось во что-то податливое, пробасил Збитнев. — А говорила, нету.

С каким-то странным шипением Варначиха свалилась на спину приставу.

Обломанные колючие ногти впились в его плотный загривок. Збитнев от неожиданности вскрикнул и, потеряв равновесие, ткнулся головой в земляную стену. В следующее мгновение он локтем сшиб старуху на пол. Падая, Варначиха затылком ударилась об угол печи. Збитнев поднял фуражку, буркнул беззлобно:

— Сама напросилась.

Потом что-то встревожило его. Он внимательнее всмотрелся в запрокинутое лицо старухи, в закатившиеся глаза, в отвисшую беззубую челюсть. Невольно подался назад.

— Ты что, старая?

Ни один мускул на сером лице Варначихи не дрогнул. Платон Архипович нашарил каганец, поднес к губам старухи. Пламя не шелохнулось.

— Тьфу, ведьма! — в сердцах бросил Збитнев.

Распрямившись, он долго сопел носом, нервно покручивал ус. Потом уверенными движениями выкопал из земли мешочек, наполовину заполненный золотым песком. Не развязывая, сунул в карман. Быстро, но тщательно обыскав землянку и убедившись, что больше ничего ценного тут нет, Збитнев взял стоящую в углу четверть с самогоном, зубами выдернул тугую пробку, расплескал вонючую жидкость, а остатки вылил на тело старухи.

Выйдя наружу, отдышался и, размашисто перекрестившись, через порог стал бросать горящие спички в землянку. Многие гасли еще в полете. Наконец вспыхнуло и занялось синеватым пламенем трепье на печке, загорелась обильно политая лавка, огонь побежал по затасканной одежонке старухи.

Выбравшись из лога, Збитнев оглянулся. Черный дым и языки пламени вырывались из-под прогнивших бревен.

Где-то через час после возвращения пристава на крыльце послышались чьи-то шаги, затарабанили в дверь. Артемида Ниловна испуганно приподнялась на локте:

— Стучат…

— Слышу.

— Открыть?

— Лежи! — буркнул Збитнев. — Не твое это дело. Сам открою.

Артемида Ниловна послушно скользнула под теплое одеяло, всхлипнув от острой жалости к себе. Открыв дверь, пристав раздраженно глянул на урядника:

— Чего еще, Федор Донатович?

— Да вот, Платон Архипыч, Варначиха горит!

Подавив нарочитый зевок, Збитнев спросил:

— Сама-то Варначиха где?

— Дык кто знает? Там, наверное.

— Послал мужиков тушить?

— Да там уже все провалилось. Чего тушить-то?

— Кто сообщил?

— Парни с девками у реки хороводились, вот и увидели огонь. Побежали, а к землянке уже не подступиться.

— Сожгли, может, Варначиху?

— Дык кому она нужна? — удивился урядник.

— Это верно, пожалуй, — кивнул пристав и закурил. Неторопливо. Удовлетворенно.

11

— Вот вы говорите — вооруженное восстание. А Меллер-Закомельский проехал по Сибири, и все, нет никакого восстания, — тянул свое длинноволосый худощавый меньшевик. — Надо легальные методы использовать. Ле-галь-ные! От них и толку больше и крови меньше.

Пока Белов обдумывал ответ, Высич, глядя в серый тяжелый потолок камеры, процитировал:

— Поэзия! — желчно бросил меньшевик. — Вас не поймешь, к чему вам все это? Революционер должен быть трезв! Трезв и расчетлив!

— А что? — поддержал Высич, поднимая голову. — Насчет трезвости вы правы. Врагов надо трезво травить. Как партизаны в восемьсот двенадцатом травили Наполеона.

— Интересно, где бы базировались ваши партизаны сегодня? — не без ехидности осведомился меньшевик.

Теперь голову поднял Кунгуров:

— Да крестьяне бы помогли. И провиантом, и воинской силой. У наших мужиков даже ружья есть. А ружей не хватит, в дело вилы пойдут.

— Да зачем вам, крестьянам, тянуться за пролетариями? — непонимающе воскликнул эсер. — Крестьяне — сами по себе могучая сила. Зачем вам большевики? Они же только радеют за пролетариев.

Из дальнего угла камеры раздался возмущенный возглас:

— Хо-хо!

Барнаульский пимокат спрыгнул с нар и крикнул эсеру:

— А вы читали об аграрной программе РСДРП? Нет? Ну, тогда и рассуждали вам об этом не надо.

Эсер задохнулся от негодования:

— Я свободный борец. Я не подчиняю свою волю чуждым влияниям!

Высич примирительно кивнул ему:

— Не стоит так волноваться. Вы же видите, здесь, в этой камере, эсеровская пропаганда ни на кого не подействует. И вообще задумайтесь. Ошибки свои надо признавать и анализировать. Я, например, вышел из народовольцев.

Эсер насмешливо хмыкнул.

Петр тоже хмыкнул, но поддержал Высича:

— Вы вот, товарищ эсер, спрашиваете, что могут дать крестьянам большевики. Да прежде всего землю! Слышали о таком — национализация земли?

— Ага, — скрипуче протянул меньшевик. — Национализация! Это значит, — повернулся он к Кунгурову, — что землю отнимут не только у царя и у помещиков, но и у крестьян!

— Как так? — опешил Кунгуров. — Кому же она будет принадлежать?

— А государству, — так же скрипуче бросил меньшевик.

Высич вскинулся:

— Не передергивайте, товарищ! Во-первых, это будет демократическое государство, в котором властвовать будет народ, а во-вторых, землей будут пользоваться крестьяне.

Совсем запутавшись, Кунгуров глянул на Петра:

— Что же это за катавасия получается?

— Не катавасия, — возразил Петр. — Просто никакой частной собственности на землю, чтобы мироеды и кулаки не плодились.

Кунгуров задумчиво поскреб затылок и неуверенно тронул Петра за рукав:

— Ну, если так… Может, оно и справедливо… — Он оглядел камеру. — Только кто за все это воевать будет? Вон даже эсеров и меньшевиков похватали.

Уловив в голосе Андрея отчаяние, Петр со спокойной уверенностью похлопал его по плечу:

— Да мы же с тобой и повоюем!

Развить мысль ему не дал голос надзирателя:

— Белов, на свиданье! Невеста заявилась к тебе!

Высич незаметно подмигнул:

— Не тушуйся, жених.

Войдя в комнату для свиданий, разделенную частой решеткой, Петр растерялся.

За решеткой стояла Вера. Вера из Томска, у которой он когда-то квартировал. Неважно, что звали ее сейчас Ксенией Родионовой, Вера это была! Ее голубые глаза смеялись. Огнем горели золотистые пряди, не потускнев даже под шляпкой с густой вуалью.

Беззлобно ткнув Белова в плечо, надзиратель назидательно прогудел:

— Успевай, женишок. Через пятнадцать минут отправишься в камеру.

Приблизившись к решетке, Петр осторожно прикоснулся губами к щеке девушки. Вера скосила глаза на надзирателя:

— Целуй же…

Надзиратель отошел в сторону, подозрительно на них поглядывая. Ткнувшись через решетку в ухо Петра, девушка шепнула:

— Говори. Я отвлеку надзирателя.

И заговорила о чем-то обычном, связанном с совсем обыкновенными вещами, в то время как Петр незаметно нашептывал ей, как доставить в камеру книги… связаться с подпольщиками… наладить связь с членами комитета…

— Хватит миловаться! — прогудел надзиратель, подходя ближе. — Прощевайтесь!

Лицо Веры побледнело:

— Береги себя… Я приду… В следующее воскресенье…

Петр кивнул. В камеру он вошел быстро, но хмуро.

— Что, невеста не понравилась? — хмыкнул Высич.

Петр тоже хмыкнул, оглядел камеру:

— А Кунгуров где?

— Увели твоего дружка. Насчет мужиков ты прав оказался, не дали они никаких показаний. Увидишь, выпустят теперь твоего дружка. И засомневался вдруг:

— Вроде крепкий парень, но вот что он вынесет из наших споров?

— Не боись, — усмехнулся Петр, все еще поглощенный мыслями о Вере. — Память, товарищ Никанор, это такая штука, что ею мы и живем. Потому что, думаю, вся она у нас на крови.

Высич помолчал, потом кивнул понимающе.

* * *

Глубокой ночью 15 декабря 1918 года в подвальной допросной камере Омской тюрьмы сотрудник колчаковской контрразведки полковник Леонтович кричал в лицо истерзанному побоями Высичу, бывшему графу и разведчику Красной армии:

— Ты каждого мне припомнишь! Ты каждую мне фамилию назовешь! Начинай с Белова! Я тебе память восстановлю!

Распухшими губами Высич негромко ответил:

— Не суетитесь, любезный… Память — это такая штука… Как ее ни верти, она все равно вывернет по-своему… Придумывать ничего не хочу, что знаю, то помню, но правда ведь до вас не дойдет… Потому и говорю, не суетитесь, любезный…

И выдавил презрительно:

— Тоже мне! Заговорил о памяти!

Примечания

1

Погоня — (жаргон).

(обратно)

2

Тревога — (жаргон).

(обратно)

3

Нечистые бирки — фальшивые паспорта (жаргон).

(обратно)

4

Желтенькая пшеничка — золото (жаргон).

(обратно)

5

Лопатник — бумажник (жаргон).

(обратно)

6

Аршин — купец (жаргон).

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  Глава первая КРОВЬ НА СНЕГУ

  Глава вторая В ГОРОДЕ И В ЛЕСАХ

  Глава третья ПРЕДАТЕЛЬСТВО

  Глава четвертая ПЛАМЯ НАД ТОМСКОМ

Часть вторая

  Глава первая БУНТ В СОТНИКОВО

  Глава вторая ЖИЗНЬ ПО МАНИФЕСТУ

  Глава третья ПЛАМЯ

  Глава четвертая СПОРЫ И ПАМЯТЬ