Говорящий сокол. Английские и шотландские народные баллады (fb2)

- Говорящий сокол. Английские и шотландские народные баллады (пер. Галина Сергеевна Усова) 409K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Фольклор

Говорящий сокол

Английские и шотландские народные баллады

НЕИССЯКАЕМЫЙ ИСТОЧНИК

1.

Народные баллады Англии и Шотландии представляют собой богатейший пласт старинной культуры этих стран, имеющий неоценимую художественную ценность. Без этих баллад английская литература и, в частности, поэзия, никогда не сложились бы в том виде, в каком мы их знаем сегодня и, в свою очередь, литература всей Европы, не говоря уже о литературе США и Австралии, тоже были бы иными, поскольку литературный процесс всех стран неразрывно связан между собой.

Поэтические тексты самих первоисточников складывались и распространялись в устной традиции начиная, примерно, с XIV века. Складывали их безвестные певцы, называвшиеся менестрелями, да, доподлинно известно, что они были именно певцами, а не рассказчиками и не декламаторами, потому что баллады в старину не декламировались, но пелись под аккомпанемент незатейливых струнных инструментов типа арфы — не путать с современной арфой, в отличие от нее средневековая арфа была небольшим портативным инструментом: всего несколько струн, натянутых на простую треугольную раму. Такой инструмент легко было носить за плечами странствующему менестрелю в его бродячей жизни: он ходил от одного замка к другому и развлекал знатных господ и их гостей своим пением, получая взамен кормежку и ночлег. Мелодии многих баллад иногда грустные и протяжные, иногда звонкие и задорные, сохранились до наших дней (хотя долгое время большинство собирателей интересовались лишь текстом, словами) и воспроизводится в современных сборниках старинных баллад (как, например, «Оксфордская книга баллад, отобранных и изданных Джеймсом Кинсли», 1969, издательство Оксфордского университета).

Слова и сюжеты баллад менестрели могли сочинять сами, а могли повторять известные им тексты других анонимных сочинителей. При каждом новом исполнении они зачастую вносили свои произвольные изменения в текст баллады, варьировали слова, добавляли или пропускали отдельные строфы, меняли сюжетные подробности или даже сам ход сюжета. Это происходило отнюдь не по причине дурной памяти (забыл одни слова, спел другие), не из-за небрежности. Нет, такое было в данную эпоху в порядке вещей. Менестрель, если он не являлся автором текста, непременно считал себя его соавтором и ничуть не сомневался в непреложном праве импровизировать по тем или иным соображениям. Таким образом, и получалось, что баллады, как и другие произведения устного народного творчества, имеют зачастую по нескольку вариантов текста, порой довольно сильно отличающихся друг от друга. Отдельные баллады известны знатокам и исследователям в 9, 15, а то и в 24 вариантах.

По мнению исследователей, старинные менестрели были людьми очень искусными не только в сочинении слов и в пении их, но и в исполнении музыки и пользовались в обществе большим уважением как люди, связанные с высшими сферами искусства.

Баллады исполнялись, разумеется, не только менестрелями. Со временем их сюжеты и строфы широко распространялись в народе, их распевали хором простые люди на шумных общих застольях или долгими зимними вечерами, совмещая пение с выполнением обычной домашней работы вроде шитья, прядения, починки рыбацких сетей, и прочее. Вальтер Скотт, например, ссылается на слова одной старой женщины: «Эта старая нортумберлендская баллада была записана из уст восьмидесятилетней женщины, матерью рудокопа свинцового рудника в Элстон-Муре… когда она была девчонкой, ее, бывало, распевали, если собирались повеселиться, до того, что прямо крыша звенела».

Кстати, текст этой бесхитростной и диковатой баллады опровергает сложившееся у нас мнение о том, что строфика баллады более или менее сводится к традиционным четверостишиям, построенным на сочетании четырехстопного ямба с трехстопным, где рифмуются четные строки, как, например:

В любви навряд ли повезет,

Когда в запасе нет

Сердечности, учтивых слов

И золотых монет.

(«Король Генри», перевод Ю.Даниэля)

Такой размер действительно часто встречается в балладе, но к нему все отнюдь не сводится. На самом деле размер и строфика баллад куда более разнообразны. Возьмем для примера хотя бы давным-давно прославившиеся у нас переводы Маршака:

Королева Британии тяжко больна,

Дни и ночи ее сочтены.

И позвать исповедников просит она

Из родной, из французской страны.

(«Королева Элинор»)

Или:

Послушайте повесть минувших времен

О доблестном принце по имени Джон.

Судил он и правил с дубового трона,

Не ведая правил, не зная закона.

(«Король Джон и епископ»)

С.Я.Маршак любил переводить баллады (как и все другие стихи) гладко, тщательно выправляя многочисленные ритмические сбои подлинника. На самом деле в народной балладе часто встречаются нарушения гладкости ритма, и это ничуть не мешает музыкальности и напевности, просто надо обладать поэтическим слухом, чтобы воспринимать такой ломаный размер:

Того гляди, придет зима,

Пора и на постой.

А в замке Родсон хозяйка сама

Славится красотой.

(«Эдом о'Гордон», перевод Игн. Ивановского)

Лишние безударные слоги при произнесении такой строфы «навешиваются» на ударные, и основной ритм сохраняется. Баллада, приведенная В. Скоттом в комментариях его к поэме «Мармион» (см. примечание 1) вообще состоит из разного размера строф.

Если вспомнить то, что сказано выше, о частых импровизациях авторов и исполнителей баллад на ходу, во время пения, станет ясно, что ритмические сбои открывают куда более широкий простор для вольного исполнения, не привязанного к строго выстроенному ритму. То же можно сказать и о построении строфы: в основном, баллада состоит из четверостиший, как правило, на концах четных строк, нечетные же строки чаще всего не рифмуются:

Жили два брата. Вместе росли,

Вместе учились в школе.

Один другому однажды сказал:

— Давай, поборемся, что ли?

(«Два брата», перевод Г. Плисецкого)

Но иногда, если исполнитель успевает подобрать рифмы к нечетной паре строк, звучат и они. Зачастую встречается в балладе внутренняя рифма, т. е., внутри одной строки, состоящей в этом случае из двух рифмующихся половинок:

Он, видно, отца разорит до конца,

Бездельник, повеса и мот!

……………………………………………

Сочту я за честь попить и поесть

И чокнуться с вами, друзья.

(«Робин Гуд и мясники», перевод С. Маршака)

Иногда вместо четверостишия (очевидно, как уж получалось по ходу исполнения) неожиданно возникает шестистишие с единой сквозной рифмой:

Мальчик охотничий нож

Выхватил на бегу,

Вепрю сердце пронзил,

Как пронзают врагу,

И с головой его

Вновь явился в кругу.

(«Мальчик и мантия», перевод Игн. Ивановского)

Рифмы в балладе часто простые, безыскусственные, какие первые придут в голову. В английском оригинале случается даже, что слово рифмуется само с собою: меня — меня, и пр. Но по-русски подобная строфа звучала бы очень уж убого, поэтому переводчики этой особенности не соблюдают.

Еще одна формальная особенность англо-шотландской баллады — наличие рефрена, то есть, постоянно повторяющиеся строки или двух строк, перемежающихся со значимыми строками, содержащими соответственный сюжет, как бы оттеняющий основной рассказ. Иногда рефрен состоит из какого-то имени или названия:

К двум сестрам в терем над водой,

Биннори, о Биннори,

Приехал рыцарь молодой,

У славных мельниц Биннори.

(«Баллада о двух сестрах», перевод С. Маршака)

или:

Чьей кровию меч ты свой так обагрил,

Эдвард, Эдвард?

………………………………………

То сокола я, рассердился, убил,

Мать моя, мать!

(«Эдвард», перевод А.К. Толстого)

И это «Биннори, о Биннори», «Эдвард, Эдвард», «мать моя, мать» упорно повторяется в одних и тех же местах строфы, создавая таинственную, лирическую, кое-где наводящую нагнетающий ужас интонацию, а кое-где и достигая комического эффекта. Рефрен, будучи самостоятельным, органически вплетается в сюжет баллады и придает ей дополнительные оттенки.

Темы баллад можно свести к нескольким основным группам. Естественно, что люди пели о том, чем жили, а в их жизни, как это бывает всегда, большое место занимали любовь, ревность, стремление к счастью, к богатству, и так далее. Любовь, как известно, случается счастливая и несчастливая. В ряде баллад описывается взаимная любовь двух молодых людей, соединению и счастью которых мешают родственники («Принц Роберт», «Трубач из Файви» и др.). Почти все истории из этой группы кончаются трагической смертью обоих влюбленных; часто повторяющийся мотив — выросшие из их могил растения (березка и шиповник), которые сцепляются ветвями, символизируя вечное неразрывное соединение влюбленных, несмотря ни на какие препятствия, даже после смерти:

Схоронили обоих в церкви одной.

Вырос куст белоснежных роз

Из ее могилы. А из его —

Куст шиповника произрос.

И росли два куста очень быстро, пока

Не уперлись в церковный свод,

И сплелись, как влюбленные, ветками там,

И дивился на это народ.

(«Прекрасная Маргарет и милый Вильям», перевод Г. Плисецкого)

Другая группа баллад повествует о неверной любви, об измене возлюбленного, который бросает любимую с нерожденным еще ребенком («Чайлд-Уотерс») или даже с восемью рожденными от него сыновьями («Лорд Томас и красавица Анна»), чтобы жениться на другой. В таких историях побеждает верность и бесконечная преданность. В балладе об Анне и лорде Томасе бедная Анна, бывшая подругой своего возлюбленного почти десять лет, безропотно встречает его на берегу, когда он привозит себе невесту, покорно передает сопернице дом и все хозяйство, добровольно делает приготовления к свадебному пиру

Я к свадьбе хлеба напеку,

И я сварю вам эль.

И провожу твою жену

На брачную постель.

(«Лорд Томас и Красавица Анна», перевод Г. Усовой)

В балладе «Чайлд-Уотерс» несчастная девушка охотно соглашается обрезать волосы и переодеться пажом, лишь бы любимый взял ее с собой, когда уезжает на поиски невесты:

И паж босой бежал в пыли,

А рыцарь скакал на коне,

Но не был учтивым и не сказал:

— Эллен, садись ко мне!

(Перевод Г. Усовой)

Она согласна на все лишения, только бы оставаться с ним рядом. Более того, она без малейших возражений отправляется на поиски девицы легкого поведения, дабы ублажить своего любимого, и по его приказу даже приносит эту девицу на руках, чтобы та не замочила ног. Такая преданная и самоотверженная любовь, согласно балладам, бывает вознаграждена. Невеста лорда Томаса (которая оказывается родной сестрой красавицы Анны; впрочем, имеет не такое уж решающее значение в развязке событий), разобравшись, в чем дело, жалеет Анну и добровольно отплывает назад, к родному крову, уступив Анне не только место счастливой супруги, но и семь нагруженных приданым кораблей; а Чайлд-Уотерс, убедившись в преданности своего пажа, решает сам жениться на девушке.

Ревность же обыкновенно бывает наказана — «Баллада о двух сестрах», или входящая в данный сборник баллада «Смерть лорда Уорристона», где погибают оба участника драмы.

В ряде баллад рассказывается о преступной кровосмесительной любви — такие истории особенно трагичны и непременно заканчиваются либо самоубийством, либо убийством, а иной раз — и тем, и другим. («Вавилон», «Стройная лань», «Лиззи Вэйн»).

Есть, наконец, веселые, комические баллады на любовный сюжет, часто описывающие всевозможные хитрости, содействующие счастливому соединению влюбленных («Говорящий сокол», «Смуглый Робин», «Хитрый клерк»). Есть и баллады-шутки: «Одураченный рыцарь», «Старуха, дверь закрой», «Старый плащ» и другие.

Балладные сюжеты часто связаны с колдовством, с нечистой силой, с ведьмами, домовыми, русалками — все это обычные образы народных сказок, поверий, преданий. В данном сборнике к этой группе относятся, например, «Принц и чудовище», «Отвратная змея и макрель», «Клерк Колвил». Перечисленные баллады целиком посвящены колдовским силам, но есть и баллады, относящиеся к другим тематическим группам, где участвуют и колдовские элементы: «Говорящий сокол», «Как Дуглас предал Нортумберленда» — историческое повествование, соответствующее реально происшедшим событиям, но в них принимает участие колдунья Мэри Дуглас.

Ряд баллад повествует о легендарных и полулегендарных личностях, например, о короле Артуре и рыцарях его Круглого стола, образующие отдельный цикл, восходящий к валлийским источникам. Такой же отдельный цикл, но куда более многочисленный, составляют баллады о знаменитом легендарном разбойнике, вершителе народной справедливости, смелом мастере кулачного боя, искусном лучнике, заступнике бедных и обиженных, поживающем в Шервудском лесу — о Робине Гуде. Поскольку все эти баллады очень хорошо известны русскому читателю в переводах С. Маршака, Н. Гумилева, М. Цветаевой и Игн. Ивановского, составитель данного сборника считает нецелесообразным включать их. Впрочем, Робин Гуд — не единственный демократический герой народных низов, были и другие. В этом сборнике можно найти баллады о браконьерстве, о наивной борьбе за справедливость, и прочее («Джорди», «Гилдерой» и др.)

Наконец, существует весьма многочисленная группа баллад исторических, как английских, так и шотландских, рисующих подлинные исторические события, зачастую происходящие на англо-шотландской границе (так называемое Порубежье).

Один из основных собирателей и издателей народных баллад Томас Перси (см. ниже(так сказал о значении исторической баллады в посвящении графине Нортумберлендской, что они «изображают обычаи и мнения отдаленных веков, тех веков, которые вовсе ушли бы из памяти, если бы благородные дела ваших предков не уберегли их от забвения» и если бы эти дела не были запечатлены в песнях, которые «сохранили и прославили эти события».

Исторические баллады, безусловно, представляют собой совершенно уникальное собрание описания драм и трагедий, в основу которых положены реальные исторические события, во время сочинения баллад всем известные, а потому особенно волнующие слушателя. Драматической и богатой неожиданными и часто кровавыми событиями была сама обстановка в XIV–XVI веках, особенно в Порубежье. Постоянные набеги, перестрелки, схватки отражали исторически сложившиеся отношения между Англией и Шотландией. Шотландия до 1707 года была самостоятельным государством, управлявшимся собственной королевской властью, хотя Англия неоднократно претендовала на господство над ней. В Шотландии жили вольные горцы, не покорявшиеся никому, дерзко нападавшие на владения соседей и угонявшие чужой скот. Многие из них стали героями народных баллад («Гилдерой»). Сложено множество баллад о трагических событиях, о предательстве, о жестоких убийствах. Очевидно, баллады сочинялись по свежим следам этих событий, а потому вызывали особенно бурные эмоции слушателей («Пожар во Френдрофте», «Граф Мэрри», «Парси Рид»). Есть баллады об известных исторических сражениях между английскими и шотландскими войсками: «Битва при Оттерберне», «Охота на Чевиотских холмах». Воспевали авторы баллад и известные бунты и мятежи («Северное восстание», вошедшее в настоящий сборник). Все эти баллады, как и рассказывающие о любви, очень человечны. Даже если мы, в отличие от современников, не знаем, кто такой граф Мэрри и почему его убил Хантли, мы не можем не проникнуться глубоким сочувствием к его трагической гибели, столь скупо, но выразительно описанной автором баллады, мы узнаем, какой достойный и благородный это был человек:

Был он храбрый и ловкий,

Брал кольцо на копье.

Мог бы стать королем он —

Вот мненье мое.

Был он храбрый и ловкий,

В мяч играл лучше всех,

И во всех состязаньях

Ждал графа успех.

Даже при том, что нам неизвестно, кто такой Парси Рид и по какой причине он сражается с Крозерами, и почему его так коварно предали братья Холлы:

Весь порох у него украли,

В ружье забулькала вода…

Но драматизм ситуации, но острота человеческой трагедии дошла до нас через века — это одно из неотъемлемых качеств народной баллады, и она так берет за живое нас, жителей конца XX века. И когда мы читаем короткую и крайне скупую по выразительным средствам балладу «Джордж Кемпбелл», где всего только и говорится, как конь возвращается без всадника, а навстречу выходит убитая новостью мать, и невеста, рвя на себе волосы, причитает:

Ах, зелен мой луг, урожай не сочтен,

Амбар не построен, а сын не рожден, —

комок застревает поперек горла. Автор баллады, казалось бы, говорит о страшной трагедии просто, перечисляя только главные детали: уздечка, перо на шлеме, меч на боку — и седло, все в крови. Но в этом и содержится глубоко драматическая кульминация…

Столь же трагична и баллада «Пожар во Френдрофте» — даже не зная, кто такие сгоревшие заживо в чужом замке братья и по какой причине леди Френдрофт обрекла их на столь мучительную смерть, нельзя не содрогнуться от самых простых слов:

Голова застряла в решетке окна,

Загорелись мои ступни.

Глаза выкипают из орбит,

И жарится плоть в огне,

И кровь моя в жилах уже кипит…

Бесхитростные слова верного слуги никого не могут оставить равнодушными:

Прыгайте, прыгайте же, милорд,

Как только подам вам знак!

А я уж поймаю вас на лету,

Не отойду ни на шаг!

Подобная простота и наивность, с которыми слуга выражает преданность хозяину, действуют на читателя, а тем более на слушателя, куда сильнее самых высокопарных монологов, и в ней не только человечность, но и глубочайший демократизм. Именно эту «приятную простоту и безыскусственные прелести» баллады отмечает Томас Перси, говоря, что они «компенсируют отсутствие более возвышенных красот и, если не ослепляют воображение, то часто трогают сердце».

Говоря об особенностях изобразительных средств баллады, кроме уже перечисленных (строфика, ритм, скупость и точность деталей), необходимо назвать еще две. Это, прежде всего, фрагментарность, то есть, неравномерность описания, отсутствие некоторых описательных звеньев. Хотя бы, в «Пожаре во Френдрофте» при всей обстоятельности описания пожара, при том, что рассказ начинается с упоминания точной даты («осьмнадцатого октября»), есть пропуски в последовательности эпизодов. Только что действие происходило во Френдрофте во время страшного пожара, — и вот, без всякого перехода:

Руки ломает, громко стенает

Жена его, волосы рвет

И верному Гордону говорит,

Стоя пред ним у ворот…

Место действия мигом, без всякого предупреждения или разъяснения переместилось, точно в кино. То же и в других балладах. Только что Анна разговаривала с лордом Томасом о его предстоящей свадьбе — и вдруг:

Один малютка на руках,

Бежит за ним второй,

Они на башню поднялись

И ждут отца домой.

Оказывается, нам ничего не сказали о том, что лорд Томас успел не только съездить в дальний путь за невестой, но уже возвращается обратно!

И еще одна художественная особенность баллады, делающая ее не просто повествованием, но произведением, родственным пьесе, — обилие прямой речи, при этом, как в подлинно драматическом произведении, почти, а иной раз совсем, отсутствуют указания на то, кто говорит. Баллада «Лорд Томас и красавица Анна» начинается с длинного диалога этих двух персонажей, а кто из них что произносит — понятно по содержанию реплик. Более того, Джеймс Кинсли, составитель оксфордского сборника народных баллад (1969) отмечает: «Я следовал ранней традиции, принятой в старых рукописях и перепечаток текстов баллад, не употребляя кавычек при передаче прямой речи: стихотворение, созданное для пения, в них не нуждается». (Тем не менее составитель данного сборника считает нужным расставить эти знаки препинания во избежание возможных недоразумений).

2.

Как это всегда бывает с произведениями устного народного творчества, баллада со временем перешла в бытование в среде крестьян, фермеров, рудокопов и прочего простого люда, образованные же слои общества стали относиться к ней с пренебрежением и постепенно вовсе позабыли. И вдруг _ все изменилось. В XVIII веке находилось все больше людей, которые серьезно заинтересовались полузабытыми старинными балладами, начали записывать их слова и собирать рукописные сборники, а позднее — издавать их в виде книжек.

Самые ранние рукописные записи старинных баллад относятся еще к XV–XVI векам, то есть, к эпохе, совсем не так далеко отстоящей от создания их текстов. Эти самодельные записи теперь бережно хранятся в известных библиотеках. В Эдинбургской Адвокатской библиотеке одна из самых почитаемых реликвий — рукопись Джорджа Бэннатайна, торговца. Летом 1568 года, во время свирепой эпидемии чумы, Бэннатайн перебрался из Эдинбурга в глухую шотландскую деревушку. В скуке вынужденной деревенской жизни он нашел себе занятие: начал записывать известные ему народные баллады и песни, предварив рукопись шуточным объяснением: «Записано все это во время чумы, когда от обычных трудов отдыхали мы». Эта уникальная рукопись, содержащая более 800 исписанных убористым почерком листов, — первый сборник народных баллад, как английских, так и шотландских.

Записи отдельных баллад, сделанные в конце XV-начале XVI вв., хранятся в библиотеке Британского музея.

В 1724 г. Алан Рэмси (1686–1750) издал печатный сборник шотландских баллад на основе рукописи Бэннатайна — «Смесь для чайного стола» — и второй сборник в том же году — «Неувядающее». Появились и другие сборники: Джеймса Уотсона (1706–1710), В. Томсона — «Каледонский Орфей» (1726–1733). Но особенный успех имела публикация сельского священника, став его впоследствии епископом, Томаса Перси (годы жизни 1729–1811), известного знатока и любителя старинной поэзии. Книжка в три небольших томика вышла в 1765 г. и называлась «Памятники старинной английской поэзии, состоящие из старых героических баллад, песен и других произведений наших ранних поэтов (главным образом, лирических), вместе с немногими более позднего времени».

Томас Перси не записывал тексты из уст исполнителей, не воспроизводил на бумаге строфы, известные ему с детства. Ему посчастливилось найти рукопись в завале дров во дворе дома своего приятеля — служанка использовала высохшие от времени листы на растопку, а потому в текстах иных баллад оказались зияющие пустоты. Перси добросовестно исправил драгоценные тексты, не только дописав отсутствующие строфы, но и убрав излишне грубо звучащие куски, внеся в подлинно народные баллады нотки сентиментальности и романтические красивости. Как выразился Ф. Фернивел, исследователь XIX века, когда принципы издания подлинных старинных текстов существенно изменились: «Перси обошелся с рукописью, как с крестьянской девчонкой-замарашкой, которую, прежде чем показывать приличным людям, следует привести в порядок. Он… напомадил „Наследника Линна“, подправил „Сэра Карлайна“ и „Сэра Олдингара“, припудрил все остальное».

Однако издание Перси было принято с восторгом. Балладами зачитывались, ими увлекались, поэты подражали им. Это объясняется не только сюжетами и качеством самих произведений, которые после сделались самыми известными и часто переиздаваемыми среди баллад, но и тем, что дух переделок Перси в высшей степени соответствовал эстетическим требованиям времени, эпохе предромантизма.

Позднее взгляд на фольклор стал иным, выработались более научные критерии, собиратели начали дорожить первозданными анонимными текстами, в течение столетий живших в народе и передававшихся из уст в уста. Но до этого было еще далеко.

Среди большого числа собирателей народных баллад (и песен) после выхода знаменитого сборника Перси следует отметить деятельность двух великих поэтов шотландского происхождения: Роберта Бернса (1759–1796) и Вальтера Скотта (1771–1832). Роберт Бернс, как известно, происходил из простонародья и сам всю жизнь занимался тяжелым фермерским трудом. Народные баллады, песни, предания окружали его с колыбели, это была та плодородная почва, благодатными соками которой был вскормлен и вырос в могучую фигуру мирового значения этот поэт. В дневнике Бернс писал: «В некоторых наших старых балладах я нахожу благородную возвышенность, чарующую нежность, которые отличают творения подлинных мастеров; и мне всегда больно было думать, что эти славные старые певцы — певцы, обязанные всем лишь природному гению и сумевшие описать подвиги героя, муки разочарования и томление любви такими правдивыми словами, — что певцы эти и самые имена их… навеки погребены в забвении.

О, славные и безвестные творцы! Так сильно чувствовавшие, так звонко певшие. Последний и ничтожнейший из свиты Муз, который, хотя и уступает вам во всем, все же хочет подражать вам и на своих слабых крыльях стремится за вами, — бедный и безвестный сельский поэт воздает эту дань вашей памяти!»

Бернс сотрудничал с Джеймсом Джонсоном, издавшим серию из шести сборников «Шотландский музыкальный музей» (1787–1803), с Джорджем Томасом в сборнике «Оригинальные мелодии и песни» (1793–1818). Бернс перерабатывал для них народные тексты и писал свои. Влияние фольклорных произведений, которое он впитывал вместе с материнским молоком, трудно преувеличить. Притом, что в поэзии Бернса преобладает лирическая сторона и он больше проявил себя как песенник, есть у него и балладная повествовательная стихия (поэма «Тэм о'Шентер», баллада «Джон Ячменное Зерно»).

Большое влияние баллады испытал на себе и родоначальник европейского исторического романа Вальтер Скотт. Он, как и Бернс, слыша народные баллады с детства, подолгу гостя на ферме у деда; он находился в окружении их исполнителей. С 15–16 лет увлеченный народной поэзией подросток стал записывать тексты услышанных баллад и даже предпринимал специальные экскурсии по глухим местам Шотландии, где еще сохранились тогда старики, помнившие старинные баллады. Результатом этих записей стали три тома «Песен Шотландской границы» (1802–1803). В предисловии Скотт говорит, что хочет познакомить читателей «с забытыми феодальными распрями варварских кланов, самые имена которых остались неизвестными цивилизованной истории». «Песни шотландской границы» — _ едва ли не первая публикация подлинно народных баллад, записанных непосредственно из уст исполнителей и не подвергшаяся стилизации. Один из современных Скотту критиков заметил, что в этой книге заключаются «зачатки сотен исторических романов», — заявление оказалось поистине пророческим. Знакомство с народной балладой отразилось не только в ранних поэмах Скотта («Песнь последнего менестреля», «Мармион», «Дева озера» и др.), но и в основном жанре уже зрелого писателя, в его исторических романах. Помимо того, что во многих романах В. Скотта персонажи поют или декламируют строфы из песен и баллад, зачастую сочиненных самим писателем и стилизованных под народные, кроме того, что романы эти изобилуют эпиграфами, заимствованными из народных текстов, либо стилизованных автором под таковые, _ сами сюжеты и образы многих персонажей связаны с народными балладами. Самый яркий и характерный тому пример — образы Робин Гуда, его вольницы, лесного отшельника и короля Ричарда Львиное Сердце из романа «Айвенго».

Громадное влияние оказала народная баллада и на поэзию Уильяма Блейка (1757–1827), у него тоже есть баллады и повествовательные стихотворения («Гвин, король Норвегии», «Вилли Бонд», «Длинный Джон Браун и малютка Мэри Бэлл» и др.). А современников Блейка, поэтов-романтиков Вордсворта (1770–1850), Кольриджа (1772–1834), Саути (1774–1843), и представить себе нельзя вне баллады.

И более поздних английских поэтов во многом сформировала народная баллада: Роберта Луиса Стивенсона (1850–1894), всем известна его прекрасная баллада «Вересковый мед», Альфреда Теннисона (1809–1892), разрабатывавшего большой цикл о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, Редиарда Киплинга (1865–1933) и других.

3.

В России издавна пришлась ко двору народная баллада Англии и Шотландии, она становилась все более известной и популярной у нас благодаря увлекавшимся этим жанром А.С.Пушкину, В.А. Жуковскому (он, правда, больший интерес проявлял к литературной романтической балладе, но ведь у ее истоков, как сказано выше, как раз стояла баллада истинно народная), А.К. Толстому и другим известным русским поэтам. Собственно, Пушкин первый и открыл для русского читателя этот богатейший культурный пласт. Именно подлинно народные произведения всегда привлекали его как более всего выразившие с неподдельной непосредственностью и образностью национальную самобытность, глубинные черты национального характера. Пушкин обратил внимание на одну из наиболее старинных баллад, опубликованных в свое время В. Скоттом — «Два ворона» — и перевел ее, правда, слишком вольно, чтобы можно было это считать переводом в полном смысле слова, что вообще характерно для переводов нашего величайшего поэта. Тем не менее, его «Два ворона» в предельной краткости текста передает весь драматизм, таинственность и колорит подлинника. Еще перу А.С. Пушкина принадлежит превосходное начало перевода шуточной «Баллады о мельнике и его жене».

В начале XX века переводами английских баллад занимались такие поэты как Н. Гумилев, М. Цветаева. Крайне любил баллады С.Я. Маршак, его перу принадлежат переводы 23 баллад, некоторые из которых превосходны, хотя Маршаку-переводчику свойственно стремление завысить, пригладить оригинал.

Во второй половине нашего века народные баллады успешно переводили Игн. Ивановский, Ю. Петров (он же — Ю. Даниэль), Г. Плисецкий и другие.

Я увлеклась народными балладами с детства, на студенческой скамье пробовала переводить их и возвращаюсь к ним то и дело. Эта книжка возникла в стремлении собрать и опубликовать результат многолетнего труда. Большинство этих баллад на русском языке печатается впервые. В иных случаях я бралась за переводы, когда меня не удовлетворял труд моего предшественника, иной раз переводы тех же баллад появились в печати позже, чем бралась за них я. Параллельные со мной переводчики, если они есть, перечислены в комментариях, о результате судить читателю.

Источниками текстов мне служили, в основном:

1. Оксфордский сборник баллад, составленный Кинсли (1969),

2. Пятитомник, издававшийся американским фольклористом Фрэнсисом Джеймсом Чайлдом (1825–1896), труд его издавался с 1882 по 1898 гг.,

3. Упомянутый выше трехтомник Томаса Перси.

Галина Усова

ДВА ВОРОНА{2}

Я шел один тропой лесной,

Вдруг стон раздался надо мной.

То ворон воронихе вслед:

«Где нынче раздобыть обед?»

«За лесом, там, где ров:

Пал рыцарь от руки врагов.

Никто о нем не пролил слез,

Лишь сокол, да жена, да пес.

Но пес охотится в лесах,

Но сокол реет в облаках,

А у жены теперь другой…

Так попируем мы с тобой!

Ему на горло сядь сейчас

И выклюй синеву из глаз,

А золото волос тогда

С собой захватим для гнезда.

Ох, многие о нем вздохнут,

Да не узнают, что он тут.

Лишь ветры будут много лет

Оплакивать его скелет».

ЛЕГЕНДА О КОРОЛЕ АРТУРЕ{3}

В Британии родился я,

И был мой пращур Брут{4}

Крещеный ли, язычник ли, —

Артуром меня зовут.

Я при рождении крещен

И с детства помнить мог:

Отец и Сын, и Дух Святой —

Один Единый Бог.

Четыреста девятнадцать лет

Изменчивых времен

Прошло с рождения Христа, —

И я свой занял трон.

И братство Круглого Стола{5}

Отрадой было нам.

Сто тридцать рыцарей вокруг

Могли усесться там.

Так много славных ратных дел

Свершали все они,

Что книги воспевают их

По нынешние дни.

В высоком замке Тинтагел{6}

На свет явился я,

Король был Утер{7}, мой отец,

Эджейна{8} — мать моя.

В пятнадцать лет я стал король

Британии родной,

Бурливой, как пивной котел, —

И в ней навел покой.

Набеги саксов я сдержал,

Прогнал их из страны,

Шотландию завоевал

Ценой большой войны.

Ирландию я покорил,

Норвежцев и датчан.

Я превратил в своих рабов

Монархов этих стран.

Я Галлию завоевал

И готов поборол,

И пал от моего меча

В сраженьи грозный Фролл{9}.

Я Луция{10} разбил в бою,

И в Рим вернулся он,

Отрядом в тысячу солдат

Надежно окружен.

Пять королей сыскали смерть

От моего меча,

И греческого короля

Я зарубил сплеча.

На похоронных дрогах труп

Я переправил в Рим,

И каждый год я вспоминал

О торжестве над ним.

Затем и сам я въехал в Рим:

Триумф со всех сторон,

И кардиналы мне занять

Тут дали римский трон.

Тут из Британии ко мне

Известие пришло,

Что Мордред{11} трон мой захватил

И всюду сеет зло.

С собой в дорогу прихватил

Жену и острый меч,

В Британию я поспешил

Предательство пресечь.

И на британском берегу,

Где Мордред ждал меня,

Потоки крови пролились

До окончанья дня.

А тут от старых ран погиб

Гавейн{12}, племянник мой,

(Ему когда-то их нанес

Сэр Ланселот{13}, герой).

И дрогнул Мордред предо мной

И к Лондону ушел,

И отступил он в Винчестер,

А после — в Корнуолл.

Но я преследовал его,

Отстав всего на шаг,

И наконец, сраженья день

Назначил мне мой враг.

Мы не на жизнь и не на смерть

Схватились, наконец,

Из тысяч ратников один

Остался мой боец.

Британской знати лучший цвет

Тот уничтожил бой.

Как переменчив жребий наш!

Бессилен спор с судьбой.

Изменники погибли все

В кровавый день войны.

Погибли все до одного

И с нашей стороны.

Я правил двадцать лет и два,

Не причиняя зла,

И только смерть в лихом бою

Корону отняла.

СЭР ЛАНСЕЛОТ ОЗЕРНЫЙ

Когда Артур возглавил двор

И был он молодой,

С победами из разных мест

Он приезжал домой.

В Британии компания

С полсотни душ была _

И собирались рыцари

У Круглого Стола.

Устраивали множество

Турниров и потех,

И рыцари Артуровы

Превосходили всех.

Но оставлял всех позади,

Когда сражались с ним,

Один Озерный Ланселот:

Он был непобедим.

Натешился турнирами

Он досыта — и вот

Пойти за приключеньями

Решил сэр Ланселот.

В лесу девицу встретил он,

И говорит она:

«Сэр рыцарь, приключеньями

Вся местность здесь полна!»

«Затем я и пришел сюда:

Я приключений жду!»

«Такого рыцаря я к ним

Сейчас же приведу!»

«Могучий рыцарь там живет,

Его обычай крут.

Скажи теперь, кто ты такой

И как тебя зовут?»

«Я — сэр Озерный Ланселот».

«Слыхала я, да-да.

Ни разу рыцарь то еще

Не сдался — никогда.

Три дюжины у него в плену,

Он четверых увел

Из рыцарей, которыми

Гордится Круглый Стол».

На берегу — могучий ствол,

Там медный гонг висит,

И в нем увидел Ланселот

Свой отраженный щит.

ОН грохнул так, что гонг сломал,

Пришел Тарквин на звон,

С лежащим рыцарем коня

За повод вывел он.

«Сэр рыцарь! — молвил Ланселот, —

Сними сей груз с коня

И положи: пусть отдохнет,

И одолей меня!

Ведь если верно понял я,

Так ты утратил честь,

И Братство Круглого Стола

Ты унижаешь здесь».

«Ты рыцарь Круглого Стола? —

В ответ Тарквина смех: —

На бой тебя, твоих друзей,

Я вызываю всех!»

«Что ж, защищайся поскорей!» —

Воскликнул Ланселот.

Коням пришпорили бока

И ринулись вперед.

Коней вдруг охватил угар,

И гривы их круты…

Тут копья нанесли удар,

И треснули щиты.

И затрещали у коней

В азарте позвонки,

И спешиться пришлось бойцам,

И обнажить клинки.

Враги схватились за мечи —

И ну махать, колоть,

Друг другу острием клинков

Чуть задевая плоть.

Вот оба ранены, в крови,

Дыхание частит.

«Дай руку!» — опершись на меч,

Тарквин врагу кричит.

«Клянусь! — _ Тарквин ему кричит,

Кровь отерев с лица, —

Что никогда я не встречал

Искуснее бойца.

Хотя есть рыцарь…» Ланселот

Спросил его: «Так что ж?»

«Его терпеть я не могу,

Он на тебя похож!

Я на тебя на все готов,

Хватило б только сил…»

«Скажи мне, кто твой лютый враг?» —

Сэр Ланселот спросил.

«Убийца брата моего,

Озерный Ланселот!

Вот бы его сюда: ему

Я предъявил бы счет!»

«Твое желание сбылось:

Сын Бана{14}, Ланселот

И рыцарь Круглого Стола

Перед тобою, вот!

Прими на бой ты вызов мой!»

«Ха-ха! — сказал Тарквин. —

Так значит, мертвым должен лечь

Из нас двоих один!

Раз ты Озерный Ланселот,

Сбылись мои мечты!

Так защищайся, коль живым

Остаться хочешь ты!»

Враги схватились за мечи

И за щиты опять.

Свирепо начали они

Друг друга поражать.

От крови вся земля красна,

От грохота дрожит.

Тарквин вдруг выбился из сил

И опустил свой щит.

Увидел это Ланселот.

Вкушая торжество,

Он на колени опустил

И скинул шлем с него.

А после шею пополам

Он раскроил ему —

И рыцарей освобождать

Тотчас пошел в тюрьму.

ЖЕНИТЬБА СЭРА ГАВЕЙНА

В Карлайле{15} жил король Артур

В былые времена.

С ним королева Гвинивер,

Красавица жена.

В покоях женских Гвинивер,

А рыцари страны

Все за Артура, как один,

Могучи и сильны.

Однажды в замке короля

Справляли Рождество.

Бароны съехались к нему

На это торжество.

Ходили чаши на пиру…

Вдруг мчится во весь дух

Девица прямо к королю

И на колени — бух!

«Артур, защиты я прошу!

Есть рыцарь-грубиян,

Он домогается меня,

Любовью обуян.

У Тирн Уолдинг^[1] он живет

В высоком замке враг.

Бойницы в небо поднялись,

И гордо реет флаг.

И путнику не миновать

Суровых этих стен.

И знатных рыцарей, и дам

Берет разбойник в плен.

Любого вдвое выше он,

Вынослив и силен.

С дубиной длинной никогда

Не расстается он.

Вчера — будь проклят тот барон! —

Напал он на меня

И надругался надо мной

Вот так, средь бела дня.

Сказала я: „Пойду в Карлайль!“

А он: „Зови, изволь!

Он рогоносец, твой Артур,

Он трус, а не король!“»

Король, клянясь холмом и долом,

Встает среди гостей:

«Нет, не останется надолго

Торжествовать злодей!

Подать мне меч Экскалибар{16}

И оседлать коня!

Барону этому вовек

Не одолеть меня!»

Он к Тирн Уолдинг прискакал;

И клич гремит у стен:

«Сразись со мной, злодей лихой,

Или сдавайся в плен!»

На зачарованной земле

Построен замок был,

И рыцарь, что по ней ступал,

В бою лишался сил.

Навстречу едет на коне

Тот грубиян-барон.

Поддался колдовству король,

И обессилел он.

«Сдавайся мне, король Артур,

И быть тебе в плену,

Вот разве — сможешь разгадать

Загадочку одну.

Но на святом твоем кресте

Ты клятву должен дать,

Что в Тир-Уолдинг ты придешь

На Новый год опять.

Что женщинам всего важней, —

Ты дашь тогда ответ.

К освобожденью твоему

Пути иного нет».

Король Артур, подняв ладонь,

Святую клятву дал,

И от жестокого врага

Сквозь лес он поскакал.

На запад путь держал Артур,

А после — на восток,

Всем хитрый задавал вопрос,

Кому он только мог.

Кто называет тонкий шелк,

Кто денежки, кто — власть,

Кто говорит — покой, кто — лесть,

А кто — к мужчине страсть.

На знамени вопрос он вывел

И приложил печать.

Все разные дают ответы,

Что верно — не понять.

Раз он скакал среди болот,

Задумавшись о том,

И дама в красном вдруг сидит

Меж дубом и холмом.

Такой была она урод!

Свернуло набок нос,

Где у людей бывает рот,

Там глаз, хитер и кос.

Волосья в стороны торчком,

Клубком зловещих змей;

Никто на свете существа

Не видывал страшней.

Приветствовала короля:

Не мог ответить он,

Уродством редкостным таким

Отменно поражен.

«Что ж ты не отвечаешь мне?» —

Она его зовет.

«Пусть я урод — но вдруг с тебя

Сниму я груз забот?»

«Ах, если снимешь груз мой с плеч,

Пообещать я рад:

Проси что хочешь у меня,

Любую из наград!»

«Так поклянись же на кресте,

Что выполнишь обет,

Тогда в печали помогу,

Раскрыв тебе секрет».

Король поклялся на кресте,

Что выполнит обет, —

И дама тут же на вопрос

Дала ему ответ.

«Теперь желание свое

Скажу, как ты хотел:

Пусть рыцарь женится на мне,

Пригож, и юн, и смел».

Пришпорил тут коня Артур,

Скакал по тропкам он,

Вот снова замок перед ним;

А вот и сам барон.

С дубинкой длинной на спине,

Могучий, точно ствол.

Не стало букв на полотне,

Когда он их прочел.

«Сдавайся мне, король Артур,

Сдавайся мне, король.

Земля твоя теперь моя,

Отдать ее изволь».

«Эй, руки прочь, барон жестокий!

Ты больно лют и лих.

И дай пока мне молвить слово

В защиту прав моих.

Сегодня я среди болот

Скакал себе верхом —

И даму в красном увидал

Меж дубом и холмом.

Она сама сказала мне:

Для женщин всех времен

Их воля прочего важней.

Я выиграл, барон!»

«Проклятье! То моя сестра! —

Вскричал барон в ответ.

— И потаскух ее страшней

На целом свете нет!

Так будь же проклята! клянусь,

За все ответишь мне!

Предательства я не прощу,

Сожгу тебя в огне!»

Часть II.

Помчал Артур коня домой

Во весь опор, и вот

Он королеву Гвинивер

Увидел у ворот.

«Какие новости, Артур?

Где грубиян-барон?

Повешен на кривом суку

Иль обезглавлен он?»

«Он невредим: непобедим

Тот дерзкий сумасброд,

На заколдованной земле

Он много лет живет.

Хотел страну мою отнять,

И были дрянь дела,

Но встретилась уродка мне,

Она меня спасла.

И гложет душу мне печаль:

Я обещать успел,

Что рыцарь женится на ней,

Пригож, и юн, и смел».

«Ах, не печалься! — сэр Гавейн

Ответил, наконец. —

Пускай уродка — я готов

Идти с ней под венец».

«Нет, нет, мой славный сэр Гавейн,

Не время для игры.

Я не женю тебя на ней,

Ты сын моей сестры.

Невеста — редкостный урод!

Свернуло набок нос,

Где у людей бывает рот,

Там глаз, хитер и кос».

«Пусть перекошен набок нос,

Пусть не на месте глаз,

Пусть скособочена спина, —

Женюсь я ради вас!»

«Ах, благодарствуй, сэр Гавейн,

Что смог меня спасти.

Мы с рыцарями едем в лес

Невесту привезти.

С собою соколов возьмем,

Охотничьих собак,

Как бы охотиться в лесу

Мы едем просто так».

Сэр Стефен тут, сэр Ланселот

Пришпорили коней,

А всю компанию ведет

Сам сенешаль{17}, сэр Кей.

Поехали в зеленый край

Сэр Беньер, сэр Беор

И благородный сэр Тристрам

Весь королевский двор.

Вот видят дуб среди болот,

Не сыщешь зеленей.

И дама в красном на траве —

Не отыскать страшней.

Когда взглянул, то отвернул

Свой взор в траву сэр Кей:

«Такая сунется обнять,

И в лес сбежишь скорей!»

Сэр Кей взглянул на даму снова:

«А нос-то свернут вбок!

Да, кто такую поцелует —

Тому и жизнь не впрок!»

«Молчи, сэр Кей! — сказал Гавейн, —

Молчи, не спорь со мной.

Найдется среди нас смельчак

Назвать ее женой».

«Ну, ничего себе! — сэр Кей

Сказал, — вот так жена!

Моя жена хотя бы мне

Понравиться должна!»

Позвали соколов назад

И кликнули собак.

Сказали все, что ни за что

В такой не вступят брак.

Заговорил король Артур:

«Свидетель белый свет,

Она уродка, видно всем;

Но как ей скажешь „Нет!“?»

«Спокойно, — вставил сэр Гавейн, —

Не спорьте, господа!

На этой даме я женюсь,

И я скажу ей: „Да!“»

«Спасибо, добрый сэр Гавейн,

Сбылись мои мечты.

О том, что я — жена твоя,

Не пожалеешь ты».

И даму взяли ко двору,

Прикрыли ей лицо.

С ней обвенчался сэр Гавейн

И ей надел кольцо.

Потом легли они в постель

И брак скрепили свой.

«Ах, повернись ко мне, мой муж,

И полюбуйся мной!»

Взглянул Гавейн — поверить он

Не мог глазам своим:

Теперь красавица жена

Лежала рядом с ним.

Алеют вишнями уста,

Пылает кожа щек,

Белеет шея, точно снег,

Во взоре — огонек!

Гавейн ее поцеловал

На белой простыне:

«Что за блаженство, — он сказал, —

Досталось в жены мне!»

Гавейн ее поцеловал,

С ней лежа бок о бок.

«Не верю, что моей женой

Душистый стал цветок!»

«Нет, это я, колдунья та,

Искусная к тому ж.

Все безобразие мое

Ты видел, милый муж.

Тебе, любимый муж Гавейн,

Придется выбирать,

Как быть — мне ночью или днем

Уродкой стать опять?»

Гавейн сказал: «Твоя краса

Мне по ночам нужней.

Средь бела дня не знаю я,

Что стану делать с ней».

«Днем дамы радости найдут

В веселье и в вине.

Так что же, прятаться от них

Придется бедной мне?»

«Как хочешь, — ей сказал Гавейн, —

Ведь ты моя жена.

По воле собственной своей

Ты поступать должна».

«Благословляю, сэр, тот миг,

Как шли мы под венец.

Теперь уродству моему

Навек пришел конец.

Отец мой в жены ведьму взял,

Что знала много чар,

И приготовила она

Мне худшую из кар.

Пришлось скитаться мне в лесах,

Где лишь ветра шуршат,

Обличье дали мне, в каком

Не приняли б и в ад.

Среди деревьев, мхов, болот

Пришлось мне жить одной,

Покуда рыцарь не придет,

Не назовет женой.

Но красоту бы не вернуть

Мне до скончанья дней,

Пока б не дал мне поступать

По воле он моей.

Был заколдован и мой брат,

И вся земля кругом,

И стал хитер он и жесток,

И жил он грабежом.

Теперь, благодаря тебе,

Пропало колдовство:

Красивой стать — моя судьба,

Стать рыцарем — его!»

Наутро парочка пришла

Со всеми вместе в зал.

«Что ж, поцелуй ее, брат Кей», —

Ему Гавейн сказал.

Сэр Кей ее поцеловал

В раскрытые уста:

«Так это кто? Жена твоя?

Та самая?» — «Да, та».

«Ну, повезло тебе, Гавейн, —

Вздохнул тогда сэр Кей. —

Нигде я леди не видал

Румяней и стройней».

«Я только дядю выручал,

Артура-короля,

Но от обильного дождя

Вся расцвела земля».

Под руку левую — Гавейн,

Под правую — сэр Кей,

И леди прямо к королю

Ведут они скорей.

Артур был их увидеть рад,

И Гвинивер пришла.

Все рыцари расселись тут

У круглого стола.

Артур на леди посмотрел

(Слегка смутилась та),

За доблести Гавейна он

Благодарил Христа.

Ходили чаши вкруг стола

Отменного вина,

Чтоб счастлив был и сэр Гавейн,

И юная жена.

СМЕРТЬ АРТУРА

На утро Троицы святой

Назначен был суровый бой.

Вскричали рыцари: «Увы!

Как спорить нам с лихой судьбой?»

Явился в спальню сэр Гавейн

С рассветным криком петуха,

И так сказал он королю:

«Подальше надо от греха!

Нам, дядя, важно не спешить,

Подумать над грядущим днем.

Сраженье можно отложить,

Чтоб нас судьба хранила в нем.

Цвет рыцарства увел с собой

Во Францию сэр Ланселот,

Поможет выиграть он бой,

Когда придет к концу поход».

Король созвал большой совет,

Забрезжил первый луч едва,

И перед знатью повторил

Гавейна мудрые слова.

Артура выслушали все,

И посоветовала знать,

Послать герольдов сей же час

Переговоры начинать.

Двенадцать рыцарей своих

Артур отправил в путь верхом:

Пусть к полю брани поспешат

И побеседуют с врагом.

Король Артур к войне готов,

Но воинство пусть подождет:

Сигналом к бою будет меч,

Который в воздухе мелькнет.

И Мордред лучших отобрал

Двенадцать рыцарей своих,

Договориться с королем

Он тоже посылает их.

Сэр Мордред тоже, мол, готов,

Но воинство пусть подождет:

Сигналом к бою будет меч,

Который в воздухе мелькнет.

Сэр Мордред дяде своему

Не доверяет до сих пор;

Дела подобные, увы! —

Для христиан такой позор.

И вот сошлись они вдвоем,

Чтоб все решить промеж собой,

Договорились обо всем,

На месяц отложили бой.

Как вдруг, откуда ни возьмись,

Гадюка — шмыг из-за кустов!

И в ногу рыцарю она

Вонзила острия клыков.

И рыцарь, раненый змеей,

Увидев эту тварь у ног,

Не понимая, что творит,

Блестящий выхватил клинок.

Бой начался. Струилась кровь,

Никто не знал такой войны,

И только по трое живых

Осталось с каждой стороны.

Бежать немногим удалось,

А остальных настигла смерть,

И столько крови никогда

Не видела земная твердь.

Король Артур остался жив — _

Он всем в бою являл пример,

И Лукан, гордый Глостер, с ним,

И виночерпий Бедовер.

Увидел мертвых возле рва,

Король сдержать себя не мог,

И мужественное лицо

Омыл горючих слез поток.

«За честь вы, рыцари мои,

За доблесть храбро полегли,

Неужто вам теперь лежать

За узким рвом в густой пыли?

Вы преданно служили мне —

И превратились в груду тел.

Чтоб снова вас сейчас поднять,

Я жизни бы не пожалел!

Но жив предатель! Жив злодей,

Он где-то прячет торжество,

Но месть моя за вас, друзья,

Падет на голову его!»

«Не надо! — герцог говорит. —

Ведь было встарь виденье вам,

Чтоб вы старались, как могли,

Не подходить к своим врагам!»

«Не останавливай меня,

Забыть о долге не могу, —

И ждет ли жизнь — _ иль ждет ли смерть,

Я отомщу сполна врагу!»

Схватил он верное копье

И сжал его, что было сил,

Слуга подвел ему коня,

Хоть страх кишки ему сдавил.

«Ах, горе мне! — вскричал король. —

Ведь это по моей вине

Такие рыцари в бою

Погибли из любви ко мне!»

Он взял копье на перевес,

Коню покрепче сжал бока:

«Предатель Мордред, берегись

И знай, что смерть твоя близка!»

Когда почуял Мордред смерть,

Поглубже он воткнул копье,

Он королю нанес удар,

Проклятье изрыгнув свое.

Так умер Мордред, обхватив

Руками дуба толстый ствол.

Артур же кровью истекал

И к герцогу назад пришел.

«Сэр Лукан, верный мой вассал! —

Артур такую держит речь, —

Кто мне поближе подойди,

Сними Эскалибар, мой меч.

Возьми мой меч Эскалибар

И в реку брось, предай волне,

А я под деревом умру,

Оружие не нужно мне.

Прощай же, мой заветный меч,

Тебя искусней в мире нет,

С тобой на боевых полях

Я много одержал побед.

С тобою, верный мой клинок,

Мы пожинали смерть и кровь;

Но пробил роковой мой час,

Тебя не обнажить мне вновь».

И герцог подошел к реке,

В волну швырнул он свой клинок,

Эскалибар же взял себе:

Его он выбросить не смог.

Дамасской стали тот клинок,

В сапфирах, в жемчуге эфес:

«Таким бросаться ни к чему,

Вот разве что попутал бес!»

И он вернулся к королю:

«Сэр Лукан, что там видел ты?»

«Я только видел, как играл

Волною ветер с высоты».

«Тогда ступай туда опять, —

Велел измученный король, —

И меч мой в волны зашвырни,

Чтоб раны не свербила боль».

Вернулся герцог вновь к реке,

Волнам он ножны бросил в дар,

Под деревом на берегу

Припрятал он Эскалибар.

Пришел опять он к королю:

«Сэр Лукан, что там видел ты?»

«Видал — с рассерженной волной

Играли ветры с высоты».

«Меня ты дважды обманул!

Ах, Лукан, Лукан — вот беда.

Уж если ты меня надул,

Кому же верить мне тогда?

Неужто ты меня предашь

За то, что меч прельстил твой глаз?

Ступай же, брось его в волну,

Не то умрет один из нас!»

И герцог вновь пошел к реке,

Упреком этим потрясен,

И, размахнувшись, бросил меч

Как можно дальше в воду он.

Рука мелькнула над водой

И погрузила меч в поток,

А герцог все стоял, стоял:

Увидеть никого не мог.

Так неподвижно он стоял,

Его сковало волшебство…

Потом под дерево пришел,

Но не нашел там никого.

Никто не видел короля,

Никто не знал его путей,

Но по теченью лодка шла,

И женский голос плакал в ней.

Но был ли там король Артур?

Никто не знал о короле,

Со дня печального никто

Его не видел на земле.

ОТВРАТНАЯ ЗМЕЯ И МАКРЕЛЬ{18}

«Мне было семь неполных лет,

Когда скончалась мать.

Отец женился на другой,

Зловредней не сыскать.

Меня она превратила в змею,

Что уползла под ель,

А после Мэйзри, сестру мою,

В увертливую макрель.

И по субботам та макрель

Является ко мне,

Отвратную голову мою

Ласкает в тишине,

Серебряным гребнем чешет ее

И моет в морской волне.

Семь королей убил я тут,

Уели той густой,

А ты мне все-таки отец,

Не то бы стал восьмой».

«Болтай, отвратная змея,

Ведь сказка — это ложь!»

«Не ложь. Я буду повторять,

Пока ты не поймешь.

Мне было семь неполных лет,

Когда скончалась мать.

Отец женился на другой,

Зловредней не сыскать.

Меня она превратила в змею,

Что уползла под ель,

А после Мэйзри, сестру мою,

В увертливую макрель.

И по субботам та макрель

Является ко мне,

Отвратную голову мою

Ласкает в тишине,

Серебряным гребнем чешет ее

И моет в морской волне.

Семь королей убил я тут,

У ели той густой,

А ты мне все-таки отец,

Не то бы стал восьмой».

Послал слугу он за женой.

«Скажи мне не тая,

Куда исчез мой милый сын,

Где Мэйзри, дочь моя?»

«Твой сын пажом при короле,

Режет мясо у стола,

И в свите королевы дочь,

Мила и весела».

«Ты лжешь, коварная, ты лжешь!

Лгала ты много недель.

Мой сын теперь — отвратный змей,

Он спрятался под ель.

А леди Мэйзри, дочь моя,

Увертливая макрель».

Она стегнула по змее

Серебряным кнутом.

Глядь — рыцарь встал, хорош, пригож

У ели под кустом.

Тогда она подула в рог,

На берег придя морской.

Все рыбы, только не макрель,

Вверх всплыли над волной.

«Меня ты превратила раз —

Не выйдет теперь в другой!»

Слугу послал он в лес собрать

Боярышник и дрок,

Развел костер на берегу

И эту леди сжег.

ПРИНЦ И ЧУДОВИЩЕ{19}

«Сюда, поди, поди, дитя,

Ко мне головку приклони.

И предскажу я не шутя

Тебе ужаснейшие дни.

Ах, много будешь ты страдать,

Отведаешь морскую соль,

И скал познаешь высоту,

И горечь слез, и сердца боль.

И будет у тебя не жизнь, —

Одна печаль, одна маета,

Спасешься, если трижды принц

К своим прижмет твои уста».

Узнала горя вкус она,

Отведала морскую соль,

На скалы лазила она,

Ее томила сердечная боль.

Звала и плакала она,

Чтоб сына к ней прислал король.

И услыхал королевский сын

(О том шепталась вся страна),

Что где-то есть уродина-тварь,

Что гибнет без него она.

Воскликнул принц: «Клянусь мечом!

Хочу я на нее взглянуть!»

Его брат Сеграмур сказал:

«С тобой и я отправлюсь в путь!»

Они построили легкий корабль,

Поплыли по морским волнам.

Зверь издали учуял их —

Огонь трещит навстречу гостям,

И так свирепо горел огонь,

Что не пристать к прибрежным камням.

«От берега дальше, Сеграмур!

Не то вместо нас поплывет зола.

Безумна, видно, злая тварь,

Что все леса здесь подожгла».

«Тебя я, рыцарь, не боюсь

И не покину эти места,

Пока меня прекрасный принц

Не поцелует трижды в уста».

Он перегнулся над скалой,

Поцеловал ее лишь раз,

Пребезобразнейшую тварь,

Какую только видел глаз.

«Тебя я, рыцарь, не боюсь

И не покину эти места,

Пока меня прекрасный принц

Не поцелует трижды в уста».

Он перегнулся над скалой

И дал ей поцелуй второй.

Она исчезла — и явилась

Опять уродливой и злой.

«Тебя я, рыцарь, не боюсь

И не покину эти места,

Пока меня прекрасный принц

Не поцелует трижды в уста».

Он перегнулся над скалой,

Поцеловал он в третий раз.

Исчезла тварь — а перед ним

Красавица — лучше не видел глаз!

«Любовь моя! — вскричал он тут, —

Теперь всю правду мне открой:

Морской ли змей тебя заклял,

Или коварный волк лесной?

Иль злая ведьма, иль колдун

Прочел заклятье над тобой?»

«Не змей морской, не волк лесной,

То мачеха моя была,

Что колдовала надо мной

И мне всегда желала зла.

Да будет проклята она!

Клыки ей пусть наполнят рот!

В Драконье логово она

Пускай на брюхе поползет!

И пусть весь мир вокруг нее

Не будет жалости к ней знать,

И до прихода Святого Мунго

Ей избавления не ждать!»

ЖЕСТОКАЯ МАТЬ{20}

Она присела там, где шла,

На лугу цветов ароматы,

И там ребенка родила,

Листы кустов примяты.

«Ты улыбнулся не к добру,

На лугу цветов ароматы,

Ведь я от жалости умру,

Листы кустов примяты».

Ножа мелькнуло острие,

На лугу цветов ароматы,

Дитя зарезала свое,

Листы кустов примяты.

Могилку вырыла при луне,

На лугу цветов ароматы,

«Не докучай, младенец, мне:

Листы кустов примяты».

Пошла к заутрене _ и вот,

На лугу цветов ароматы,

На паперти младенец ждет,

Листы кустов примяты.

«Дитя! Твоя была б я мать,

На лугу цветов ароматы,

В шелка б тебя стала наряжать,

Листы кустов примяты».

«Когда твоим я был вчера,

На лугу цветов ароматы,

Не видел от тебя добра,

Листья кустов примяты.

Ты проклята навеки, мать,

На лугу цветов ароматы,

И места в раю тебе не ждать,

Листья кустов примяты.

Ты проклята! Бездонен ад,

На лугу цветов ароматы,

И нет душе пути назад,

Листья кустов примяты».

ЮНЫЙ ХАНТИНГ{21}

«О, жена, ты не будешь мне сына качать,

Я уеду к Гэрлоху, к ней.

Там любимая — втрое лучше тебя,

Я люблю ее втрое сильней.

И даже пятки любимой моей

Белей твоего лица».

«Но сегодня со мной ты, мой муж, проведешь

Всю ночку, до конца».

Добрый эль она в Хантинга влила

И пива целый жбан.

И Хантинг, словно боров лесной,

Мертвецки сделался пьян.

Вино она в Хантинга влила —

И снова добрый эль,

И Хантинг сделался пьян, как вол,

И свалился к ней в постель.

Острый нож с ее пояса свисал,

И его она сняла

И глубокую рану этим ножом

Она Хантингу нанесла.

Уселась пташка на голову ей,

Чирикнула звонко: «Чи-ви!

О леди, зеленое платье свое

Не запачкай в его крови!»

«Зеленое платье от крови его

Постараюсь я уберечь.

Но ты уйми свой болтливый язык,

Сдержи свою дерзкую речь.

Слети же, слети же на руку мне,

Голове моей дай покой!

Серебром, серебром я тебе отплачу

И монетой золотой.

Каждый месяц клетку тебе менять

Стану собственной рукой».

«Не слечу я на руку, не слечу,

Не спущусь я с высоты:

Ведь вскоре то же, что с лордом своим,

Со мной проделаешь ты».

Натянула на ноги лорду она

Сапоги со шпорами тут,

А на шею ему подвесила рог,

Тяжелый достался ей труд.

А после спустила тело в поток,

Что люди Клайдом{22} зовут.

Глубокую яму нашла на дне,

Уложила лорда туда,

А на грудь навалила зеленый ил,

Чтоб труп не смыла вода.

А наутро явился к ней король,

На охоту он всех собирал;

Пусть бы юный Хантинг от него

По правую руку скакал.

Повернулась вправо она и кругом,

Поклялась содержимым двора:

«Я не видела сына твоего

Со вчерашнего утра».

Повернулась вправо она и кругом,

Поклялась молодой луной:

«Юный Хантинг, твой возлюбленный сын,

Вовсе не был ночью со мной.

Я боюсь, что в бурном Клайде вчера

Юный Хантинг мог утонуть».

И сзывает ныряльщиков король,

Чтоб за Хантингом им нырнуть.

И ныряли с берега одного,

И с другого ныряли опять.

«Если б Хантинг нам даже братом был,

Мы бы больше не стали нырять!»

И пташка, откуда ни возьмись,

Запорхала над ними тогда:

«Нет, юного Хантинга вчера

Не погубила вода,

Леди из замка убила его,

А потом спустила туда.

Только ночью ищите его,

Уходите днем от реки.

Ночью помогут его отыскать

Трупные огоньки{23}».

На ночь труды отложили они,

А днем ушли от реки.

Там, где безвинный рыцарь лежал,

Мерцали огоньки.

В глубокой ямине на дне

Был сложен зеленый ил,

Который леди собрала,

Чтоб юный Хантинг не всплыл.

За терновником, папоротником тогда

В леса послали людей,

Чтоб могли они развести костер

И леди сжечь до костей.

«Не виновна я, — она говорит, —

Это Кэтрин — вина на ней».

Швырнули Кэтрин они в костер, —

Отпрянуло пламя назад.

Не занялся подбородок огнем,

И щеки ее не горят.

Сверкнуло золото волос —

Но в огне они не трещат.

И вынули Кэтрин из костра,

И леди швырнули туда.

Сразу щеки ее загорелись огнем,

Подбородок вспыхнул тогда,

И скоро прекрасное тело ее

Поглотил огонь без труда.

КЛЕРК КОЛВИЛ{24}

Клерк{25} Колвил, раз с женой своей

По саду пышному ходил.

За пояс милой леди он

Пятнадцать фунтов заплатил.

«Клерк Колвил! К Слейнскому ручью

Не езди на лихом коне,

Не то погубишь жизнь свою.

О, сделай крюк! Дай слово мне!»

«Ах, что ты, милая моя?

Зачем волнуешься, о чем?

Неужто с женщиною я

Греху предамся над ручьем?»

Оставил он жену свою, —

Неважно, пусть ворчит она.

Поехал к Слейнскому ручью, —

Стирала дева там одна.

«Стирай же, девушка, стирай!

Как шелк твоей рубашки бел!»

«Ах, белокожий джентльмен,

Ты так пригож — и так ты смел!»

Он ручку белую берет,

Зеленый приподнял рукав.

Он положил ее в траву,

Словам своей жены не вняв.

«Ах, голова моя болит!» — _

Клерк Колвил не вскричать не мог.

«Отрежь-ка, — дева говорит, —

Моей рубашки ты клочок».

Нож костяной она дала,

Отрезал он клочок скорей.

Она ему стянула лоб,

Но голова болит сильней.

Кричит клерк Колвин: «Нету сил!

Мой лоб пронзает острый нож!»

«Теперь так будет до тех пор,

Пока ты, парень, не помрешь!»

Он острый обнажил клинок,

И руку он занес над ней,

Но рыбой сделалась она,

Потом — русалкой. И — в ручей!

«Мать! Гребнем причеши меня.

Жена! Постель мне приготовь.

Брат! Меч возьми мой и копье,

Русалки я познал любовь!»

ЧАЙЛД-УОТЕРС{26}

В конюшне Чайлд{27}-Уотерс стоял,

Гладил белого коня,

И юная леди пришла к нему,

Прекрасней белого дня.

«Чайлд-Уотерс, Христос тебя спаси,

О, сжалься надо мной:

Мне что-то тесен нынче стал

Мой пояс золотой.

Зеленый тесен мне наряд,

Чайлд-Уотерс, посмотри!

Чайлд-Уотерс, то твое дитя

Шевелится внутри!»

«Что ж, Эллен, если это так, —

Он отвечает ей, —

Возьми Чешир и Ланкашир,

Обоими владей.

Что ж, Эллен, если это так,

И ты не знаешь средства,

Возьми Чешир и Ланкашир —

Оставишь ему в наследство».

«Чайлд-Уотерс, лучше поцелуй,

Уста твои нежны.

Мне и Чешир, и Ланкашир

Не больно-то нужны.

Чайлд-Уотерс, лучше юный блеск

Твоих веселых глаз,

Чем и Чешир, и Ланкашир

В моем владенье сейчас».

«На север, Эллен, завтра в путь

Отправлюсь я верхом,

Искать красавицу жену

В краю далеком том».

«О, Чайлд-Уотерс, так позволь

Твоим мне стать пажом!»

«Что ж, если хочешь быть пажом —

Поедем со двора,

Но платье зеленое свое

Обрежешь до бедра.

И золото своих волос

Повыше подстригай,

А кто я и куда спешу —

В пути не открывай!»

И паж босой бежал в пыли,

А рыцарь скакал на коне,

Но не был учтивым и не сказал:

«Эллен, садись ко мне!»

Рыцарь ехал верхом, а паж босой

Бежал по стерне весь день.

Рыцарь не был учтивым и не сказал:

«Мой паж, башмаки надень!»

«Потише, Чайлд-Уотерс, — сказала она, —

Куда ты так гонишь коня?

Дитя в моем чреве не может терпеть,

Вот-вот разорвет меня!»

«Ты, видишь ли, реку, — рыцарь спросил, —

Мы с тобой на ее берегу!»

«Спаси меня, милосердный Господь,

Я плавать совсем не могу!»

Но сразу ее захлестнула в реке

По самую шею волна.

«Спаси и помилуй меня, Господь,

Я как-нибудь выплыть должна».

Когда она одолев поток

Догнала господина опять,

Он спросил ее: «Эллен, видишь ли ты

Все то, что мне видать?

Ты, видишь ли, Эллен, высокий дом,

Золотые ворота дугой?

Там двадцать четыре леди живут,

Одна прекрасней другой.

Ты, видишь ли, Эллен, богатый дом,

На башне — шпиль золотой?

Ту леди, что прекрасней всех,

Назову я своей женой».

«О, Чайлд-Уотерс, я вижу дом

И золото тех ворот.

И пусть же в сей прекрасный день

Тебя там счастье ждет.

О, Чайлд-Уотерс, я вижу дом

И яркий шпиль золотой.

И пусть же счастье будет с тобой

И с твоей молодой женой».

Так был прекрасен богатый дом,

И леди играли в нем.

А Эллен была прекраснее всех,

Но пошла в конюшню с конем.

Леди за шахматной доской

У дубового стола.

А Эллен была прекраснее всех,

Но коня на луг повела.

И рыцаря его сестра

Спросила: «Где ж ты

Себе такого взял пажа

Неслыханной красоты?

Но почему-то у него

Такой большой живот…

Чайлд-Уотерс, пришли его ко мне,

Пускай он отдохнет».

«Пажу, что по болотам путь

Проделал босиком,

Уют покоев дорогих

Пока что не знаком,

Пусть в кухне он свой ужин ест,

Дрожа перед камельком».

Когда поужинали все

И отправлялись спать,

Сказал Чайлд-Уотерс: «Слушай, паж,

Что я хочу сказать.

Ты в город пойди — и мне найди

Красотку на часок

И принеси ее сюда,

Чтоб с ней возлечь я смог.

Не опускай на дорогу, чтоб

Не замочила ног!»

И Эллен в городе нашла

Красотку на часок

И на руках ее несла,

Чтоб он возлечь с ней мог,

Не опуская ни на миг,

Чтоб не мочить ее ног.

«Позволь же мне мой, мой добрый сэр,

В ногах здесь лечь в кровать:

Ведь в этом доме места нет,

Чтоб мне теперь поспать».

Немного времени прошло —

И близко утро дня,

И рыцарь велит: «Вставай, мой паж,

Овсом накорми коня

И сена в кормушку ему добавь,

Чтоб лучше нес меня!»

И встала Эллен, и пошла,

Хоть было тяжко ей,

Овса и сена принесла,

Чтоб конь бежал быстрей.

Она на ясли оперлась

Дрожащею рукой.

Мать Чайлда, слыша громкий стон,

Качает головой:

«Вставай, Чайлд-Уотерс, поскорей,

Наверно, проклят ты:

В конюшне призраки кричат

И шарят, как кроты.

А может — кто-то рожает там

Под гнетом темноты!»

И Чайлд-Уотерс живо встал,

Шуршит рубашки шелк.

Из башни вышел он своей

И через двор пошел.

Он дверь конюшни распахнул,

Встал на пороге он

И притаился — и тогда

Услышал плач и стон:

«Ах, баю-баю, мой сынок,

Ты ножками — топ-топ.

Отец твой ляжет на кровать,

А мать — в сосновый гроб».

«Ну хватит, Эллен, — он сказал, —

Понарядней платье надень!

Знать, свадьбе и крестинам быть

В один и тот же день».

ЛОРД ТОМАС И КРАСАВИЦА АННА{28}

«Поуже ты стели постель:

Ведь спать тебе одной!

Поеду я за океан

И ворочусь с женой;

В почете и богатстве жить

Ей суждено со мной.

Кто к свадьбе хлеба напечет

И пива сварит мне?

И кто навстречу выйдет здесь

К ней, молодой жене?»

«Я к свадьбе хлеба напеку,

И я сварю вам эль

И провожу твою жену

На брачную постель».

«Но легким шагом ты должна

Навстречу ей идти,

Девичий пояс затянуть

И косы заплести».

«Ты знаешь, больше никогда

Девицей мне не стать:

Семь сыновей у нас с тобой,

Ребенка жду опять».

Один малютка на руках,

Бежит за ней второй;

Они на башню поднялись

И ждут отца домой.

«Смотри на берег, мой сынок,

Где стаи кораблей.

Себе невесту наш отец

Везет из-за морей».

«Иди же, матушка, домой,

Скорее вниз ступай:

Боюсь, что с башни можешь ты

Свалиться невзначай!»

Она покорно вниз пошла

По лестнице крутой;

А мачты светлым серебром

Блеснули над волной.

Она со всех помчалась ног

Навстречу молодым,

А мачты над волной блестят,

Сияют золотым.

Она взяла своих детей

И к берегу бегом,

И лорда Томаса они

Встречают ввосьмером:

«Привет, лорд Томас молодой,

В счастливый этот час!

Невеста юная, мы здесь

Приветствуем и вас!

Добро пожаловать домой!

Здесь ваше все кругом,

Все будут верно вам служить:

Богатство, слуги, дом».

«Спасибо, Анна, за привет

Гостеприимный твой.

В тебе я сходство нахожу

С пропавшею сестрой.

Заезжий рыцарь как-то раз

От нас ее увез,

И пролила я о сестре

С тех пор немало слез».

Тут вдруг у Анны полились

Слезинки по щеке,

Взяла батистовый платок

И скомкала в руке.

Подав вино и белый хлеб,

Вдруг сделалась бледна

И, чтоб румянец вновь вернуть,

Пригубила вина.

И, обнося гостей вином,

Она смотрела вбок,

Чтоб слез предательских следы

Никто узреть не мог.

Лорд Томас тоже грустен был

За свадебным столом,

Украдкой слезы утирал

Он шелковым платком.

Потом спросил он у гостей,

Смеясь своим словам:

«Кто из хозяек по душе

Пришелся больше вам?»

Пробили в ночь колокола;

Сэр Томас молодой

Препроводил свою жену

В супружеский покой.

И Анна в комнате одна

Лежит, лежит без сна.

«Пусть будет проклят этот день! —

Воскликнула она. —

Пускай бы семь моих детей

Мышами лучше стали,

А я бы, в кошку превратилась,

Ловила их в подвале!

Уж лучше зайцами в лесу

Скакать, бедняжкам, им,

А мне собакой их гонять

По травам луговым!

Ах, дети, дети — ничего

Нас впереди не ждет!

Кто мне всю жизнь переломал,

Пусть будет проклят тот!»

И лорда Томаса тогда

Оставила жена:

«Сама я с Анной сей же миг

Поговорить должна».

«Скажи мне, Анна, что с тобой,

О чем твоя печаль?

Быть может, хлеба и вина

Тебе вдруг стало жаль?

Скажи, где прежде ты жила

И кто был твой отец?

И были ль сестры у тебя

И братья, наконец?»

«Граф Вэмисса был мой отец,

Могу тебе сказать я,

И сестры были у меня,

И маленькие братья».

«Граф Вэмисса — и мой отец,

А ты — сестра моя;

Какой была, такой вернусь

В родимые края!

С моим приданым на молу

Здесь восемь кораблей,

Семь оставлю для тебя

И для твоих детей!»

ЮНЫЙ БЭКИ

Был Бэки рыцарь молодой,

Был смел и полон сил,

И он на службу королю

Во Францию уплыл.

Двенадцать месяцев прошло, —

Не повезло ему:

Влюбился в дочку короля

И заперт был в тюрьму.

Одна лишь дочь у короля,

Прекрасная Избел.

И вот пришла она в тюрьму,

Где рыцарь тот сидел.

«Пусть леди выручит меня —

Ей вычищу коней,

Пусть выручит меня вдова —

Я сыном стану ей.

Пусть дева выручит меня —

Надену ей кольцо

И подарю ей замок свой:

И башни, и крыльцо».

Вот босиком Избел спешит,

Чтоб поскорей успеть,

И ни чулки, ни туфли ей

Нет времени надеть.

Презрев отца монарший гнев,

Принцесса к Бэки мчится,

Украла звонкие ключи

И отперла темницу.

Вот Бэки перед ней предстал,

И жутко стало ей:

Отгрызли крысы у него

Все золото кудрей.

Дала и бритву для бритья,

И гребень для волос,

Сто фунтов сунула в карман

И не сдержала слез.

Дала она и скакуна,

Который мчался споро,

Дала уздечку и седло,

И псов свирепых свору.

Они друг другу поклялись

Три года подождать —

И свадьбу праздновать тогда,

И вместе быть опять.

И года Бэки не провел

В родном своем краю,

Английский герцог за него

Просватал дочь свою.

Иначе — земли отберут…

Вот горе, вот беда!

«Как же Избел мне известить,

Чтоб ехала сюда?»

Избел забылась крепким сном

На девичьей постели,

Вдруг к ней явился домовой

По прозвищу Блайнд-Белли.

«Проснись, проснись же, Изабел,

О, как ты можешь спать?

Ведь Бэки в этот самый день

С другой хотят венчать!

Иди же к матушке своей,

Девичий стыд забудь,

Двух дам придворных отбери

И позови их в путь.

Оденься в красное, одень

В зеленое двух дам,

И завяжите пояса:

Плыть в путь далекий вам.

На берег моря, вон туда,

Пойдите для начала:

Там много датских кораблей

Найдете у причала.

На борт вскочи — и закричи:

„На помощь, домовой!“ —

И поведу я ваш корабль,

Поспорю сам с волной».

И к матушке она идет,

Забыв девичий стыд,

Двух верных дам с собой зовет

И в дальний путь спешит.

Оделась в красное, они —

В зеленое. Стянуть

Пришлось покрепче пояса:

Ведь плыть им в дальний путь.

На берег на морской пошли

Все трое для начала.

Там много датских кораблей

Качалось у причала.

Потом на борт она взошла:

«На помощь, домовой!»

Блайнд-Белли сам повел корабль

И в спор вступил с волной.

Приплыли к Бэки. У ворот

Им музыка слышна.

Да, значит, нынче свадьбы день,

Подумала она.

Избел привратнику дала

Блестящие гинеи:

«Привратник гордый, позови

Мне жениха скорее!»

Взобрался на ступеньки тот

И на колено пал

Пред королевскою четой,

И вот что он сказал:

«Стоят три леди у ворот,

Стоят и Бэки ждут,

Столь статных леди никогда

Никто не видел тут.

Одета в красное одна,

В зеленом — две других,

И золотые пояса

Наряд венчают их».

Невеста золотую цепь

Поправила, гордясь:

«Они прекрасны? Но и мы

Здесь не ударим в грязь!»

А юный Бэки тут вскочил,

Взор увлажнил слезой:

«То ж из-за моря моя Избел _

Приехала за мной!»

Помчался по ступеням вниз,

И вот — он у ворот,

Избел узнал, поцеловал

И за руку берет.

«Ах, Бэки, разве ты забыл,

Как обручились мы?

Кто Бэки спас в тяжелый час

От гибельной тюрьмы?

Ведь я дала тебе коня,

Который мчался споро,

Дала уздечку и седло,

И псов свирепых свору».

Чтоб каждый в правду слов ее

Поверить сразу смог,

Собаки подбежали к ней

И улеглись у ног.

«Везите дочь свою домой —

Дай Бог ей светлых дней! —

Избел приехала за мной,

И я женюсь на ней».

«Что за обычай, объясни,

В родном твоем краю —

С утра жениться, а в обед

Услать жену свою?»

ГОРДАЯ МАРГАРЕТ{30}

Маргарет, славного рода дочь,

Летами еще молода.

Маргарет прекрасна, как день,

Очень душой горда.

Богатой леди была она,

Ее не коснулась боль.

Тщеславной леди была она,

Кузен ее — сам король.

Наряды ей шили из шелков,

Привозимых из-за морей.

Она любовалась своей красотой

Много ночей и дней.

Однажды гребнем чесала она

Концы золотых кудрей.

Вдруг рыцарь в белом шейном платке

Явился в зале ей.

«Зачем ты, рыцарь, пришел ко мне,

Что твой означает взгляд?

И почему ты выглядишь так,

Как мой любимый брат?

Как, рыцарь, ты на него похож!

Тот же отважный вид.

Но он в Дамферлайне{31}, в могиле сырой,

Месяц уже лежит».

«Милого брата твоего

Тебе напомнил я?

В могиле мирно мог бы я спать,

Если б не гордость твоя.

Забудь же тщеславие свое

И гордой не будь такой!

Увидела б ты, что я повидал —

Сразу бы стала иной.

Встанешь ли ты у церковных дверей —

А косы твои золоты.

Увидела б ты, что я повидал, —

О них забыла бы ты.

Встанешь ты у церковных дверей,

На груди золотая брошь.

Увидела б ты, что я повидал, —

Не ценила б ее ты ни в грош.

Забудь же тщеславие свое

И гордой не будь такой!

Увидела б ты, что я повидал, —

Сразу бы стала иной».

Пришел он — золото кос она

Чесала у стола.

Ушел он — сделалась больна

И соленые слезы лила.

ПРЕКРАСНАЯ ДЖЕНЕТ{32}

«О, Дженет, поспеши к отцу,

О, Дженет, поживей!

Его мгновенья сочтены,

Проститься с ним успей».

В покой отца проститься с ним

Торопится она.

«Скажи мне волю свою, отец,

Что делать я должна?»

«Что милого Вилли любишь ты,

Дошла до меня молва.

За лорда из Франции выйдешь ты,

Воля моя такова».

«За лорда из Франции выйти мне? —

Из груди ее рвется стон. —

Но он же старик — в мою постель

Клянусь, не ляжет он!»

И Дженет в комнату свою

Со всех помчалась ног.

Кто кроме Вилли к ней сюда

Еще прийти бы мог?

«Ах, Вилли, Вилли, пришла пора

Расстаться нам с тобой:

Заморский лорд, французский лорд

Уже в пути за мной,

И увезет французский лорд

Меня к себе домой».

«Ах, Дженет, как же наша любовь,

И что с ней делать нам?

Мне жизнь не в радость, если я

Свою любовь отдам!»

«Скажи Мег, Мэрион и Джин,

Что сочтены мои дни.

Скажи трем сестрам ты своим,

Чтоб ко мне спешили они».

Пошел он к Мег, Мэрион и Джин:

«Дни Дженет сочтены!»

Сказал, что три его сестры

Проститься с ней должны.

Кто нес чулки, кто башмаки,

Чтоб трех сестер обуть,

Кто шелк плащей им подавал,

Кто шарфом кутал грудь.

Сияла в небесах луна —

Они пустились в путь.

* * *

«Младенца я, Вилли, родила,

Сыночка твоего.

Возьми его, Вилли, возьми к себе:

Боюсь я нянчить его».

Младенца он взял, поцеловал

В подбородок, в щечку и в нос,

И под яркой-яркой высокой луной

К своей матери в дом повез.

«О, матушка! Поскорей открой:

В непогоду совсем я промок,

И светлые волосы мои

От ливня слиплись в комок.

Боюсь, что на этом стылом ветру

Погибнет мой бедный сынок».

И длинными пальцами она

Отодвинула молча засов

И в длинные ловкие руки свои

Взяла младенца без слов.

«Назад возвращайся, Вилли, назад,

С твоей милой поговори:

Там, где младенцу нянька нужна,

У него их будет три!»

Только Вилли расстался с Дженет

И умчался с ребенком в ночь,

Отец ее входит в покои:

«Оденьте к венцу мою дочь!»

«Отец, мне боль пронзает бок,

Болит у меня голова.

В невесты сегодня не гожусь:

Ведь я едва жива».

«Одеть невесту, прикрыть плащом:

Ведь ее сегодня берет

В жены старик, французский лорд,

Даже если она помрет!»

Кто надел веселый зеленый наряд,

Кто коричневый надел,

А Дженет в алом платье своем,

На нее весь город глядел.

Кто вороного оседлал,

Кто гнедого скакуна,

А на Дженет опять весь город глядит:

На молочно-белом она.

«О, Дженет, кто же к церкви святой

Коня поведет твоего?»

«Да кто же, если не Вилли мой,

Больше всех я люблю его».

Прибыли к церкви Марии святой,

И стала Дженет бледна.

Во время обряда несколько раз

Менялась в лице она.

Обед позади, и слышат все

Веселой музыки звук.

«Подружки невесты, будем плясать,

Скорей вставайте в круг!»

Тут входит старик, французский лорд:

«Потанцуем, невеста моя?» —

«Уйди, уйди, французский лорд,

Не могу тебя видеть я!»

Тут входит милый Вилли в зал,

Красавец молодой:

«Подружки невесты, встаньте в круг,

Танцуйте вместе со мной!»

«О, прежде совсем другие дни

Мы знали, Вилли, с тобой.

Подружки? Пускай отдохнут они,

А ты потанцуй со мной!»

Тут милый Вилли подошел

И с Дженет не сводит глаз.

«Пусть переломится спина,

Пойду с тобою в пляс!»

Она с милым Вилли пустилась в пляс,

И Вилли ее кружил —

Потом упала к его ногам,

А подняться не было сил.

И Вилли ключи от сундука

Слуге передал, звеня:

«Скажи ты матушке моей,

Что я свалился с коня.

Пусть к внуку будет она добрей:

Ему расти без меня».

Она лежит у церковных дверей,

А он — у церковных ворот.

Шумит листвой береза над ней,

Над ним шиповник цветет.

ПРЕКРАСНЫЙ ЛАКЕЙ{33},
или
КАК ЛЕДИ СДЕЛАЛАСЬ СЛУГОЙ

Жених убит, беда кругом,

Погиб отец, разграблен дом.

Мужской костюм теперь на ней,

И срезан шелк ее кудрей.

И сразу имя поменяла:

Вместо Элизы — Вилли стала.

«О леди, всех прошу я вас

Правдивый выслушать рассказ.

Всем леди я сейчас спою,

Как мучилась в родном краю.

Был род богат мой, славен дом,

Отец мой знатным был вождем.

Но умер он — и мне судьбой

Жених был послан молодой.

Он дом мне выстроил красивый;

Ах, я была такой счастливой!

Вокруг расцвел прекрасный сад,

Цветами яркими богат.

Явились воры ночью раз

И все разграбили тотчас.

Убит мой милый рыцарь был —

Мне жить там не осталось сил.

А слуги, как пришла беда,

Все разбежались кто куда.

Не помогла ничья рука мне, —

И сердце стало тверже камня.

Но я не уставала ждать,

Что Бог поможет мне опять.

Себе я имя поменяла:

Вместо Элизы — Вилли стала.

Не видя в том большой вины,

Камзол надела и штаны,

На голову — шапку из бобра,

Рапиру на бок из серебра.

А ленту золотом — на грудь,

И на коня, и в дальний путь.

Решилась, едучи верхом,

Слугой наняться в чей-то дом.

Был труден путь мой по земле

В мужском наряде и в седле.

Подъехала раз по утру

Я к королевскому двору.

Отвесив королю поклон,

Чтоб преданность увидел он,

Спросила, стоя на крыльце,

Мол, нет ли места при дворце?

„Встань, юноша, — сказал король, —

И службу получить изволь.

Но расскажи сначала нам:

Пригоден ты к каким делам?

В том зале, где пирует знать,

Сумеешь блюда подавать?

Иль там, где буду я обедать,

Возьмешься блюд сперва отведать?

Сумеешь ли подушки взбить,

При мне постельничим служить?

А можешь, если хочешь, даже

Встать в караул дворцовой стражи“».

Поклон отвесил Вилли вновь,

К монарху выразив любовь,

Сказал, улыбки не тая:

«Постельничим служил бы я».

Король созвал большой совет:

Согласны лорды или нет?

Был Вильям взят монарху в дом

Служить постельничим при нем.

Король со свитой как-то раз

Охотился в вечерний час,

Протяжно трубы их трубили.

Остался дома славный Вилли.

Был дома Вилли молодой,

Еще слуга — старик седой.

Вот опустел громадный зал,

А Вилли лютню в руки взял.

Присел к окошку Вилли юный

И пел, перебирая струны,

А голос звонок и высок —

Старик не вслушаться не мог.

«Отец мой был богатый лорд,

Он был отважен, смел и горд,

А мать — красавица к тому ж.

Был рыцарь доблестный мой муж.

И я красавицей была,

Богато ела и пила.

Большой, красивый, светлый дом

Был во владении моем.

И был в моем распоряженьи

Учитель музыки и пенья.

Служанки ловкие вполне,

Весь день прислуживали мне.

Но дом разграблен, умер муж,

Друзья оставили к тому ж.

Где прежний блеск, успех былой?

Ведь я теперь — слуга простой».

Но вот и вечер, наконец,

Король вернулся во дворец.

Он старика-слугу зовет

И речь такую он ведет:

«Что скажешь мне в столь поздний час?

Какие новости у нас?»

«Да вот, — отвечает, — теперь я знаю,

Что Вилли — леди молодая».

«Что ж, если так — я очень рад,

Ты будешь знатен и богат.

Но, если только это ложь,

На виселицу ты пойдешь!»

Король до правды вмиг дознался,

И жить старик-слуга остался.

Ведь прав был тот старик седой:

Был Вилли леди молодой!

Король признался, что влюблен,

Ее одел богато он.

Он улыбнулся ей светло,

Короной увенчал чело.

А чтоб чего не говорили,

Он в жены взял сейчас же Вилли.

Никто не слыхивал, ей-ей,

Чтоб королевой стал лакей!

В РАКИТНИКЕ ГУСТОМ{34}

«Когда на белом скакуне

С пружинистым седлом,

Нипочем твои три брата мне

В ракитнике густом».

«Плати-ка выкуп, славный Вилли,

Чтоб жизнь свою сберечь.

Но мне вам нечего отдать,

Вот разве верный меч».

Он обнажил свой верный меч,

Зарубил всех трех храбрецов

И так оставил их лежать

Меж ракитовых кустов.

Прослышала об этом мать,

Когда заалел восток,

Тотчас помчалась к королю,

Под собой не чуя ног.

Прослышала об этом дочь —

Во дворец пришла в тот же срок.

На колени упала несчастная мать,

Прямо в ноги королю.

«Встань, леди, встань. В чем просьба твоя?»

«Я такого не потерплю.

Твой придворный рыцарь ограбил меня, —

Наказать я его молю».

«Похитил рыцарь деньги твои,

Ворвался в твой дом и сад?

Или в темную звездную ночь унес

Богатый твой наряд?»

«Ох, этот рыцарь-негодяй

Ворвался ночью в мой дом,

И дочь мою он соблазнил,

И деньги украл, а потом

Убил моих трех сыновей

В ракитнике густом».

«Ты лжешь, ты лжешь, — тут дочь говорит, —

Ты лжешь моя, моя милая мать.

Ведь ночью в дом не врывался он,

И денег не мог он взять,

И дочь твою не соблазнял:

Бесчестной мне ли стать?

Он убил в ракитнике густом

Твоих сыновей троих,

Но они напали на него,

А он был один против них».

«Говори, красавица, еще!

И кровь мою волнуй!

Прощу я Вилли его вину

За один твой поцелуй!»

Поцеловала короля, —

Он их отпустил домой

И сам в седло ее посадил

У Вилли за спиной.

ГЛАЗГЕРИОН{35}

Сын короля, Глазгерион,

Прекрасным был арфистом.

В поисках королевы он

Играл и пел, неистов,

Пока всех леди не пленил

Звучаньем серебристым.

И дочь соседа-короля

Тогда ему сказала:

«Играй, играй, Глазгерион,

Мне сладких звуков мало,

Твоя бы арфа без конца

Мне сердце услаждала!»

«Будь, леди, счастлива; тебе

Открою я секрет:

Тебя, прекрасную, люблю

Всем сердцем я семь лет».

«Но приходи, Глазгерион,

Как все уснут, ко мне, —

Желанным гостем будешь ты

В блаженной тишине».

Так счастлив был Глазгерион,

Пошел к себе домой.

Пажа сейчас же он позвал:

«О, паж любезный мой!

Дочь короля Нормандии

Шепнула мне несколько слов,

Я должен к ней в покой прийти

До первых петухов!»

«Ложитесь, — паж сказал, — господин

На камень головой

И спите — я вас разбужу

Глухой порой ночной».

Но встал сейчас же паренек,

Штаны натянул мгновенно

И нацепил воротничок,

Чтоб выглядеть джентльменом.

Увидел покой он леди той

И стукнул в дверь в полсилы.

Как обещала, его она

В покой к себе впустила.

Но леди гость не уложил

В ее постель в углу,

А сам разлегся вместе с ней

На каменном полу.

Он поцелуя ей не дал

Ни разу в ночи глухой,

Он грубо обошелся с ней:

Он был мужик простой.

А дома снова разделся он

И снял воротничок

(Он был всего лишь крестьянский сын,

Тот хитрый паренек).

«Вставайте, — позвал он, — господин, —

Настал свиданья срок!

Коня вам, хозяин, оседлал,

А вот для него узда.

И славный вам завтрак я подам,

Когда в нем будет нужда».

И встал тогда Глазгерион,

Штаны натянул мгновенно

И пристегнул воротничок

(Ведь был он джентльменом).

Увидел покой он леди той

И стукнул в дверь вполсилы.

Как обещала, его она

В покой к себе впустила.

«Забыл ты перчатку — или браслет?

Стряслась ли какая беда?

Иль мало было моей любви,

Что ты вернулся сюда?»

Терновник, ясень и дуб{36} помянул

В сердцах Глазгерион.

«Леди, я вовсе сюда не входил

С тех пор, как был рожден!»

«Так значит, это твой хитрый паж

Обманом ко мне проник!»

И леди раскрыла острый нож,

Чуть не вырвался горестный крик:

«Я не стерплю, чтобы меня

Коснулся дерзкий мужик!»

Вернулся домой Глазгерион

В предрассветной тишине

И в горе позвал: «Эй, мальчик-паж,

Поди сейчас же ко мне!

Убил бы я человека в ночи —

Сказал бы тебе в тот же миг.

Но раз никого я сейчас не убил, —

Ты жизни лишил нас троих!»

И достал он тогда сверкающий меч,

Рукавом его осушил,

И голову хитрецу-пажу

Сейчас же отрубил.

А после себе пронзил он грудь

Так, что в камень уперся меч.

Из-за злого обмана пажа-хитреца

Всем троим вышло мертвыми лечь.

ДЖЕЛЛОН ГРЭЙМ{37}

Свистел в Серебряном Лесу

Джеллон Грэйм и напевал.

Пажа он кликнул своего

И в путь его послал.

«Беги, мой мальчик, поживей,

Ты должен мне помочь.

В дом Нежной Лилии поспеши,

До того как кончилась ночь».

И мальчик пояс застегнул,

Помчался, как олень,

И был у двери до того,

Как грянул новый день.

«Нежная Лилия! Спишь ли? Проснись

До начала ненастного дня!»

«Я не сплю, но кто это зовет

По имени меня?»

«Спеши, спеши в Серебряный Лес,

Но боюсь — не вернешься домой.

С тобою желает говорить

Джеллон Грэйм, хозяин мой».

«Ах, я поеду в Серебряный Лес,

Пусть мне не вернуться домой,

Но я хочу, чтобы Джеллон Грэйм

Поговорил со мной!»

Три мили всего проскакала она

И заметила вдруг со стоном:

Могила свежая ждала

Ее под дубом зеленым.

И встает из-за ближнего куста

Джеллон Грэйм, и ведет он речь:

«Что ж, Нежная Лилия, вот здесь

Тебе придется лечь».

И слезает она со спины скакуна,

На колени — прямо в траву!

«Пощади, пощади меня, Джеллон Грэйм,

Я еще поживу, поживу!

Твой младенец шевелится в чреве моем,

Он должен родиться сейчас.

Но если в крови моей будет лежать, —

Есть ли зрелище хуже для глаз?»

«Если только я тебя пощажу

И ты встретишь начало дня,

Я уверен, твой жестокий отец

С утра повесит меня!»

«Пощади, площади меня, Джеллон Грэйм,

И не бойся ссоры с отцом.

Я спрячу дитя в зеленом лесу,

И никто не узнает о нем!»

Но как не просила его она,

Пощадить ее он не мог:

Пронзил ее нож — и леди легла

Навек возле длинных ног.

Он долго смотрел — и не чувствовал к ней

Ни жалости, ни любви.

Но мальчика он чуть-чуть пожалел,

Что плавал в ее крови.

Взял этого мальчика Джеллон Грэйм,

Нанял нянек девятерых:

Троих — будить, троих — усыплять

И троих — для игр дневных.

Племянником мальчика он называл,

Что его сестрою рожден,

И надеялся, что никто никогда

Не поймет, откуда он.

Но вот — на охоту собрались,

Поскакали лесной тропой

И примчались к привалу в Серебряный Лес

В летний день золотой-золотой.

И у парнишки в ясных глазах

Сверкнули капли слез:

«Скажи мне правду, Джеллон Грэйм,

Ответь на мой вопрос!

Что ж матушка за мною слуг

Не вышлет до сих пор?

Меня в изгнании держать —

Ведь это стыд и позор!»

«На этом месте, мальчик мой, —

Ответил Грэйм со стоном, —

Я матушку твою убил,

Вон там, под дубом зеленым».

И мальчик мигом лук схватил,

Гибка тетива была,

И Джеллона Грэйма, просвистев,

Насквозь пронзила она.

«Лежи здесь вечно, Джеллон Грэйм,

Тебе я отомстил,

А рядом с матушкой моей

Ты лечь не заслужил».

ЛИЗЗИ ВЭЙН{38}

Лиззи Вэйн у отцовских дверей

Рыдает и волосы рвет.

Тут идет ее родной отец:

«Лиззи Вэйн, что тебя гнетет?»

«Я плачу, отец мой, из-за того,

Что рожать мне скоро срок,

Растет ребенок в чреве моем,

А во всем виноват мой дружок».

Лиззи Вэйн сидит у отцовских дверей,

Вздыхает и волосы рвет,

Тут подходит брат ее дорогой:

«Лиззи Вэйн, что тебя гнетет?»

«Я плачу, братец, из-за того,

Что родить мне скоро срок,

Растет ребенок в чреве моем,

А во всем виноват ты, дружок».

«Так ты обо всем сказала отцу?

Ты не скрыла ничего?»

И он хватает широкий меч,

Что висел на боку у него.

Отрубил он голову Лиззи Вэйн

И натрое тело рассек.

И бросился к матери милой своей,

И гнев свой сдержать не мог.

«Что такое печалит тебя, Джорди Вэйн?

Ты во всем мне признайся смело,

Потому что вижу я по лицу,

Что ты совершил злое дело».

«Злое дело, матушка, я совершил,

Злое дело, прости ты мне:

Отрубил я голову гончему псу,

Не хотел он бежать по стерне».

«Кровь гончего пса не так красна.

Джорди Вэйн, признайся мне смело,

Потому что вижу я по лицу,

Что ты совершил злое дело».

«Злое дело, матушка, я совершил,

И хуже я сделать не мог:

Я голову Лиззи Вэйн отрубил,

Тело натрое ей рассек».

«Ох, когда узнает отец,

Что ты сделаешь, милый сын?»

«Я сяду, матушка, в лодку без дна,

Поплыву в ней в море один».

«И когда же воротишься ты опять,

Джорди Вэйн, сыночек мой?»

«Как запляшут солнце с луной на лугу,

Я тогда ворочусь домой».

ПРИНЦ РОБЕРТ{39}

Принц Роберт леди кольцо посулил

И стал ей женихом.

Принц Роберт леди кольцо посулил,

Но не привел в свой дом.

«Благослови, благослови,

О, матушка моя!»

«Благословенья нет тебе,

Тебя проклинаю я!»

Служанку крикнула, чтоб та

Налила в стакан вина,

В вино велела всыпать яд

Дворецкому она.

И мать подносит стакан ко рту:

Ах, лживый алый рот!

И мать подносит стакан к губам,

Но только не капли не пьет.

Он подносит стакан к вишневым губам,

Раскрывает невинный рот.

Он подносит стакан к вишневым губам,

И яд в него течет.

«Ах, матушка, ты отравила меня!

А я твой наследник и сын.

Ах, матушка, ты отравила меня!

А я у тебя один.

Вот бы мальчика в легких башмаках,

Чтоб был он на ногу скор.

Чтоб побежал он в Дарлингтон

И позвал сюда Элинор!»

Встает тут мальчик в башмаках:

«Я, хозяин на, ногу скор!

И я побегу для вас в Дарлинтон,

Позову сюда Элинор!»

Примчался мальчик в Дарлинтон,

Стучится у ворот,

И Элинор ему сама

Отворяет, войти зовет.

«Свекровь к обеду вас зовет,

Поедем поскорей!

Свекровь к обеду вас зовет

Откушать вместе с ней!»

До Силлертауна двадцать миль,

Это долгий и трудный путь.

Но лошадь дика, а леди легка,

И некогда отдохнуть.

В Силлертауне в замке горюют все,

И каждый в траур одет.

Слышен плач вокруг и шепет слуг,

И мерцает факелов свет.

«О, где же нареченный мой?

Наверно, быть беде.

О, где же нареченный мой?

Я не вижу его нигде».

«Нареченный твой умер, — мать говорит, —

И сейчас он ляжет в прах».

«Нареченный твой умер», — мать говорит,

И укор у нее в глазах.

«Не получишь ты его земель,

И ни золота, ни серебра.

Пусть хоть натрое рвется сердце твое,

Не получишь его добра».

«Мне не нужно ни золота, ни серебра,

Ни земель — совсем ничего,

Но колечко с пальца он мне обещал,

И теперь я возьму его».

«Не получишь колечка с пальца его,

Не получишь колечка его.

Пусть хоть натрое рвется сердце твое,

Не получишь ничего».

Прислонилась она тогда к стене,

И лицо — белей, чем стена.

Разорвалось натрое сердце ее,

И рухнула на пол она.

И лежит он в церкви Марии Святой,

И близ клироса там же — она.

И шиповник возрос из могилы одной,

Из другой — березка стройна.

Ветвями тянутся они

Друг к другу в жару и в снег:

Шиповник, знать, с березкой той

Друг другу верны навек.

ВАВИЛОН{40}

Три леди вышли погулять

На заливном лугу,

Пошли цветочки собирать

У Форди{41} на берегу.

Нашли всего один цветок

На заливном лугу.

Из лесу вышел мужичок

У Форди на берегу.

Сестру он первую пальцем ткнул

На заливном лугу,

Перед собою повернул

У Форди на берегу.

«Ты будешь разбойника женой

На заливном лугу

Иль нож отведаешь стальной

У Форди на берегу?»

«Не буду разбойнику женой

На заливном лугу,

Пусть нож отведаю стальной

У Форди на берегу».

Ее зарезал, а потом

На заливном лугу

Уложил под розовым кустом

У Форди на берегу.

Сестру вторую пальцем ткнул

На заливном лугу,

Перед собою повернул

У Форди на берегу.

«Ты будешь разбойника женой

На заливном лугу?

Иль нож отведаешь стальной

У Форди на берегу?»

«Не буду разбойнику женой

На заливном лугу,

Пусть нож отведаю стальной

У Форди на берегу».

Ее зарезал, а потом

На заливном лугу

Уложил под розовым кустом

У Форди на берегу.

И младшую он пальцем ткнул

На заливном лугу,

Перед собою повернул

У Форди на берегу.

«Ты будешь разбойника женой

На заливном лугу?

Иль нож отведаешь стальной

У Форди на берегу?»

«Не буду разбойнику женой

На заливном лугу

И нож не отведаю стальной

У Форди на берегу!

Мой братец здесь в лесу живет

На заливном лугу,

За жизнь мою твою возьмет

У Форди на берегу».

«А как, скажи, зовется он

На заливном лугу?»

«Его прозвали Вавилон{42}

У Форди на берегу».

«О, как же мне не повезло

На заливном лугу!

Такое сестрам сделал зло

У Форди на берегу!

Раз обездолил я сестру

На заливном лугу,

Так пусть же я теперь умру

У Форди на берегу!»

Раскрыл он ножик поскорей

У Форди на лугу,

Расстался с жизнью он своей

У Форди на берегу.

СТРОЙНАЯ ЛАНЬ{43}

Ходила Мэй, бродила Мэй

Одна в саду зеленом,

И сквайр{44} пригожий молодой

Подходит к ней с поклоном.

Ходила Мэй, бродила Мэй

В саду под остролистом —

И к ней пригожий юный сквайр

Подходит дерзко, со свистом.

«Отдай мне свой зеленый плащ,

Какой он ни на есть,

А не отдашь зеленый плащ —

Возьму девичью честь».

За руки белые берет,

Кладет в высокий дрок…

Потом серебряный ей дал

Блестящий гребешок.

«Быть может, родится сынок,

Быть может — нет, как знать?

Но если свататься придешь,

Как мне тебя назвать?»

«Нет, свататься я не приду,

Приплыл я из-за моря.

Не стану свататься к тебе,

Пусть на девичье горе.

Зовут меня за морем люди Джек,

И Джоном зовут меня тут.

Но Джеком Рэндалом дома меня

У отца моего зовут».

«Ой, врешь, ой, врешь, мой парнишка лихой!

Родился ты лжецом на свет:

Одна я у лорда Рэндала дочь,

Других детей у нас нет!»

«Ой, врешь, ой, врешь, родилась на свет

Ты лгуньей, милая Мэй!

Ведь я у лорда — единственный сын,

Я приплыл из-за морей».

Рукой пошарила в платье своем

И острый ножик взяла.

Пронзила сердце свое насквозь —

И в то же миг умерла.

Он поднял милую сестру,

Со взором нежным и чистым;

Зарыл он милую сестру

Под зеленым остролистом.

Потом он пошел в зеленый дол

Повидаться неистов с отцом,

И плачет: «О, моя стройная лань

Под зеленым остролистом!»

«На что тебе твоя стройная лань,

Для чего тебе ее звать?

Восемь дюжин ланей в парке моем,

И ты можешь взять себе пять!

С копытцем серебряным сорок из них,

А тридцать других — с золотым».

«Ах, нет, ах, нет, моя стройная лань —

Под остролистом густым!»

«Да на что тебе твоя стройная лань,

Почему ты горюешь о ней?

Возьми себе лучших, оставь мне худших —

И охоться много дней!»

«Не надо мне ланей твоих, милорд,

Я счастья теперь не найду.

Ах, горе мое! Моя стройная лань

Под остролистом в саду».

«Пошел бы в покой к своей сестре,

Поздоровался бы с сестрой, —

Позабыл бы тогда и стройную лань,

И остролист густой».

ЮНЫЙ ДЖОНСТОН{45}

Пили полковник и юный Джонстон,

Известно, вино — не вода.

«Женись на моей сестрице,

А я — на твоей тогда».

«Земель и домов у вас много,

Но не женюсь я, нет.

В любовницы я взял бы

Ее на пять-шесть лет.

Нет, не женюсь я, Джонстон,

За весь достаток твой!

В любовницы возьму ее,

Когда вернусь домой».

За меч схватился Джонстон

На поясе своем,

Прервал на полуслове

Полковника мечом.

К сестре пошел — взгремела

Молотка дверного медь.

«Ах, братец, что так поздно?

Велю я отпереть».

«Я был в церковной школе,

Учил там клерков{46} петь».

«Мне сон приснился мрачный,

О чем он говорит?

Что тебя с собаками ищут,

А юный полковник убит».

«Собаки и соколы ищут

Меня со всех сторон:

Убил я полковника нынче,

А был твой милый он».

«Ох, если ты его убил —

Ах, горе, горе мне!

Пускай бы вздернули тебя

На самой высокой сосне!»

К любимой пошел — взгремела

Молотка дверного медь.

«Ах, милый, что так поздно?

Велю я отпереть».

«Я был в церковной школе,

Учил там клерков петь!»

«Мне сон приснился мрачный,

О чем он говорит?

Тебя с собаками ищут,

А юный полковник убит».

«Собаки и соколы ищут

Меня со всех сторон:

Ведь я полковника убил,

А был тебе братом он».

«Ах, если ты его убил, —

Ох, горе мне и печаль.

Но больше, чем брата моего,

Тебя мне, милый, жаль.

Входи же, Джонстон, в покой ко мне

И спать скорей ложись.

А я здесь сяду у окна

И сохраню тебе жизнь».

Еще и часу не прошло,

Как к ней вошел он в дом, —

Две дюжины рыцарей лихих

Подъехали верхом.

«Сидишь ты, леди, у окна,

Так не сочти за труд

Сказать: недавно сквайр в крови

Не проезжал ли тут?»

«Какой же цвет сокола его

И какая масть у собак?

И что за масть у его коня,

Что умчал его быстро так?»

«В крови его соколы, в крови,

Окровавлены пасти собак,

Но под ним молочно-белый конь,

Что умчал его быстро так».

«Джентльмены, слезьте, слезьте с коней:

Хлебом вас угощу и вином.

Быстрый конь перенес его через Лайн{47},

Для чего вам думать о нем?»

«Спасибо, леди, за хлеб и вино,

Но некогда нам выпивать:

Нам тысячу фунтов в награду дадут,

Если рыцаря сможем догнать».

«Лежи, милый Джонстон, тихо лежи

И доверься моей любви.

Ты можешь теперь спокойно спать:

Ускакали враги твои».

Но на поясе Джонстона — быстрый меч,

На раздумья времени нет,

И меч хватает он твердой рукой,

И вонзает в грудь Аннет.

«Милый Джонстон, что же тебе еще?

Мне нечего больше дать:

Ведь золото дал тебе мой отец,

И деньги дала моя мать».

«Прости, прости меня, Аннет,

Прости, что я поспешил.

Я думал — ты меня предала

И враг меня окружил.

Живи, живи, дорогая моя!

Живи, я прошу, со мной,

И никто из шотландцев никогда

Не нарушит твой покой».

«Ах, Джонстон, как могу я жить?

Не видишь ты ничего?

Из сердца раненного кровь

Струится моего.

Возьми же в руки арфу свою

И играй, струнами звеня,

И забудь навсегда свою любовь,

Будто не было меня».

Он в конюшне коня своего нашел

И на нем поскакал во тьму,

И двадцать четыре звонких стрелы

Прямо в сердце вонзились ему.

ГОВОРЯЩИЙ СОКОЛ{48}

«Говорящего сокола я пошлю,

Мою милую пусть найдет.

Пусть письмо он ей от меня передаст,

А потом ответ принесет».

«Но как твою милую мне узнать

И к ней подлететь с письмом?

Никогда ведь я ее не видал,

Мне голос ее не знаком».

«Мою милую сразу узнаешь ты,

И не надо ждать ее слов:

Она ведь — самый прекрасный цветок

Из всех английских цветов.

У самых дверей любимой моей

Кривая береза растет.

Сядешь — и пой меж зеленых ветвей,

Пока в церковь она не пойдет.

Умоются двадцать четыре леди

И в церковь пойдут чередой.

Платье расшито золотом чистым

Лишь у нее одной».

Нашел говорящий сокол дом,

На кривую березу сел.

Собиралась леди в церковь идти,

А сокол в ветвях запел.

«Ах, ешьте, пейте, служанки мои,

Будет сладко вам угощенье,

А я у решетчатого окна

Послушаю птичье пенье.

Так пой же, пой же, птичка моя,

Не молчи, а все время пой.

Я знаю: вчера тебе эту песню

Напел любимый мой».

Пел сокол весело сперва,

Потом затянул грустней.

Взъерошил перья он свои,

Посланье отдал ей.

«От любимого тебе письмо,

Он их три написал, любя.

Говорит, что больше не в силах ждать,

Говорит — умрет без тебя.

Умоляет письмо передать ему,

Сам тебе напишет — пять.

Говорит — ты на свете красивей всех,

Он не в силах больше ждать».

«Пускай печет он к свадьбе хлеб

И варит эль для нас.

Чтоб эль не скис, поеду я

В Шотландию сейчас».

Пришла к отцу и говорит,

Колени преклоня:

«Отец, исполнить обещай,

Есть просьба у меня».

«Проси, проси же, дочь моя,

Не жалко ничего,

Но не о том шотландце юном:

Не увидишь ты его.

Лишь о шотландце том не проси:

Не видать тебе его».

«Одну лишь просьбу я прошу

Исполнить, отец мой милый:

Если я в южных землях умру,

Пусть в Шотландии будет могила.

И в первой церкви, куда придешь,

Пусть звонят колокола,

Во второй же церкви распорядись,

Чтобы в честь мою месса прошла.

А в третьей церкви золота дай

На помин моей души.

В четвертой церкви до ночи молись,

Домой из нее не спеши».

Вернулась в покои она свои

Со всей прытью молодой

И лекарство снотворное приняла,

Хорошо размешав с водой.

И легла она на свою кровать

И забылась в объятьях сна,

И все прекрасное тело ее

Охватила смерть, холодна.

Вот ночь прошла, и день настал, —

Леди в спальне оставалась.

И поняли тут родные ее,

Что она внезапно скончалась.

Братья ее и родной отец

Мастерили ей гроб с утра:

Одна половина из золота,

Другая — из серебра.

Сестра ее и родная мать

Шили саван сестре дорогой:

С одной стороны — тончайший батист

И вышивка — с другой.

В первую церковь они пришли —

Затрезвонили колокола.

Потом во вторую церковь — там месса

За упокой прошла.

В третьей церкви золота дали,

Чтоб священник ее поминал.

Пришли потом в четвертую церковь:

Там ее возлюбленный ждал.

«Поставьте, поставьте скорее горб,

На невесту свою взгляну».

Щеки румяные, алые губки —

Улыбалась она ему.

«Отрежь мне хлеба, любовь моя,

И стаканчик вина налей,

Потому что только ради тебя

Я постилась девять дней!

Домой возвращайтесь, смелые братья,

И в рог свой подуйте тотчас:

По всем южным землям весть разнесите,

Как сестра провела всех вас!»

СМУГЛЫЙ РОБИН{49}

Король со свитою своей

Сидели за столом,

Король со свитою своей

Сидели за столом.

И дочери велел гостей

Он обносить вином.

Сновала дочка короля

То в зал, то на порог,

А Смуглый Робин на дожде

Промок и весь продрог.

К себе в покой она ушла

И села у окна,

И арфу со стены взяла,

И спела песнь она.

«Как сладко мне в саду поет

Малиновка моя!

Хочу дожить до дня, когда

С любимым встречусь я!»

«Ах, если твой язык не лжет

И любишь ты меня,

Скажи, когда к тебе прийти,

В какое время дня?»

«Отец мой сядет пить вино,

С ним Гилберт молодой,

И буду рада я впустить

Тебя к себе в покой».

Она привратнику вино

И пиво щедро льет,

И он напился, как свинья,

Принцесса тут берет,

Чтобы любимого впустить,

Ключи от всех ворот.

Вот ночь прошла, и день настал,

И солнце — тут как тут.

И Смуглый Робин говорит:

«А вдруг меня найдут?»

Принцесса же ему в ответ:

«Ты, милый, должен знать,

Что, как впустила я тебя,

Так выпущу опять!»

Спустилась в погреб поскорей,

Оставив молодца,

И в кружку налила себе

Хорошего вина,

И на ступеньки поднялась,

И встретила отца.

«Что это в кружке у тебя?

И что за странный вид?

В бочонках в погребе пускай

Вино мое стоит!»

«Отец, ударило вино

Мне в голову, не скрою,

И не могу сегодня я

Сидеть в своем покое».

«Иди скорее, дочь моя,

В зеленый лес гулять.

Иди, но только не забудь

С собой служанок взять».

Привратник тут заговорил

Спокойно и весомо:

«Служанки в лес пойдут одни,

Миледи будет дома».

«Их тридцать с лишним у меня,

Но в них мне что за прок?

Не знает ни одна, какой

Поможет мне цветок».

Она во всю помчалась прыть,

Вернулась в свой покой.

Вмиг Робин был переодет

Служанкой молодой.

Сыскалось платье для него,

Чулки из шелка — тоже,

Он туфли на ноги надел

Из самой тонкой кожи.

Лук спрятать на своей груди,

Стрелу — в рукав сумела,

А меч того, кто ей любим,

Припрятала вдоль тела.

К воротам девушки пошли,

Привратник им сурово

Пообещал: «Сочтем мы всех,

Даю вам в этом слово!

А как вернетесь из лесов —

Пересчитаем снова!»

Служанкой первой Робин был,

Вальяжно шел и прямо,

Залюбовался им король,

Сказал: «Вот это дама!»

Они ушли. А май сиял,

Цвела кругом земля.

Отныне больше не видать

Принцессе короля.

НЕВЕРНЫЙ ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ{50}

Высоко солнце над холмом

И низко у пруда.

Но там, где моя любовь живет,

Не заходит никогда, милый мой,

Не заходит никогда.

«Седлай мне черного коня

И проводи в дорогу.

В дорогу, милая моя,

Проедусь я немного».

«Когда вернешься, милый мой,

Когда тебя мне ждать?»

«Когда те холмы девять раз сгорят

Сгорят девять раз, любовь моя,

И расцветут опять».

«Но это долго, милый мой:

Наш сын, что еще не рожден,

Все будет ждать отца домой,

Никак не наречен, милый мой,

Никак не наречен».

Он повернул тогда коня

И помчался, как только мог.

Следом бежала его любовь

И цеплялась за сапог, милый мой,

И цеплялась за сапог.

На первом круге он купил

Ей чулки с шитьем золотым.

Вернуться домой ее просил

И не бежать за ним — милый мой! —

И не бежать за ним.

«Любовь за любовь, прошу тебя,

Любовь за любовью вслед.

Ведь я все еще люблю тебя,

А ты меня больше — нет, милый мой,

А ты меня больше — нет».

Подвенечное платье он ей купил,

Когда сделали круг второй.

Вернуться домой ее просил:

«Не беги же за мной, любовь моя,

Не беги же больше за мной!»

На третьем круге он купил

Брошь и перстень золотой

И слезы вытереть просил:

«Ты поедешь со мной, любовь моя,

Ты поедешь теперь со мной!»

Утешенье всем безутешным есть,

И хватает меду пчеле.

Утешенье всем безутешным есть,

Для меня ж ты один на земле, милый мой,

Для меня ж ты один на земле.

ТРУБАЧ ИЗ ФАЙВИ{51}

В Файви{52} белый цветок у ворот

Расцветает в летнее время,

Красивый, крупный — все его

Зовут в честь Эндрю Лэмми.

Цветок бы это мне на грудь

С его лепестками всеми:

Ласкала б его, целовала б его,

Как славного Эндрю Лэмми.

Впервые встретились в лесу

Мы в утреннее время.

Пять тысяч раз поцеловал

Мне губы, щеки, темя.

Был мой единственный ответ:

«Ах, ты, мой Эндрю Лэмми!»

«Мне надо ехать в Эдинбург,

Тебе побыть одной».

Вздохнула я, всплакнула я:

«Ах, если б мне с тобой!»

«Тебе я верность сохраню,

Иль не Эндрю Лэмми зовусь.

Не поцелую никого,

Пока к тебе не вернусь».

«И буду я тебе верна,

Не будь я маленькая дочка,

Не поцелую никого,

Пока не вернешься — и точка».

Вот воротился в Файви он,

Всем сердцем неизменен,

И хочет он просить руки

Дочки мельника, милой Энни.

«В Эдинбурге была у меня любовь,

И еще любовь была в Лейте{53},

И в Монтрозе{54} была у меня любовь,

И еще любовь в Далкейте{55}.

И на запад я ехал иль на восток,

А любовь у меня одна.

И на запад я ехал иль на восток, —

Все в Файви живет она.

Всем сердцем я ее люблю,

И нет нигде подобной,

Ее пером не описать

Ни вкратце, ни подробно».

Упрямый мельник не хотел

За Эндрю выдать Энни:

Пять тысяч марок у нее,

А у него — ни пенни.

Любовь не шутит, а душу крутит

И ставит на колени.

«Я за тебя теперь умру.

Прощай, прощай же, Энни!»

С кровати мать ее встает

И будит двух служанок:

«Ах, дочь, привиделись тебе

Кошмары спозаранок!

Кто, Энни, твой тревожить сон

Посмел в такое время?»

И с губ едва звучат слова:

«Ах, ты, мой Эндрю Лэмми».

Ее жестоко бил отец,

И мать жестоко била,

И сестры стали презирать,

А брат! Что с братом было!

Ее жестоко брат избил,

Нисколько не жалея:

«За Эндрю Лэмми — по спине,

В бок, по рукам, по шее!»

«Не стыдно ль, братец дорогой, —

Она увещевает, —

Лэрд Файви ездит тут кругом,

Зайдет — и все узнает.

И приласкает он меня,

И поцелует в темя,

А я скажу, что ты меня

Побил за Эндрю Лэмми».

А сестры встали у дверей,

Теперь ее жалея:

«Мычит коровушка твоя,

Иди, сестра, скорее!»

«Не стыдно ль, сестры, так жалеть —

И осуждать сурово?

Пусть лучше позовет труба,

Чем в Файви все коровы!

Любовь не шутит и душу крутит,

Любовь — такое бремя!

Я погибаю за любовь,

Умру за Эндрю Лэмми».

Тут в замок мельник шлет письмо,

Признавшись перед всеми,

Что дочь его околдовал

Трубач их — Эндрю Лэмми.

«Что ж, мельник, думаю, пора

Тебе согласье дать бы!»

«Я ни за что не соглашусь

На этакую свадьбу».

Лэрд Файви, прочитав письмо,

Поведал с грустью вскоре,

Что Энни, мельникова дочь,

Скончалась в страшном горе.

На крышу башни Эндрю встал —

Пусть слышат повсеместно, —

Разнесся звук его трубы

По всем лугам окрестным.

«Бывало, до утра гулял —

И не брала усталость.

А нынче, раз любимой нет,

Что в жизни мне осталось?

Любовь не шутит и душу крутит,

И ставит на колени.

Я умираю за любовь:

К тебе иду я, Энни!»

ДЖОННИ ШОТЛАНДЕЦ{56}

Поехал Джонни в Англию,

Там королю служил.

Поехал Джонни в Англию,

Там знаменосцем был.

Недолго был он в Англии,

И не хотел он зла,

Но вскоре дочка короля

От Джонни понесла.

Кухарки, слуги, кучера,

Придворные и знать

Сначала шепотком, потом

Вслух начали болтать.

Так слух дошел до короля,

Услышать новость смог,

Что дочь вот-вот рожать начнет,

Отец — шотландец Джок.

«Ну, если так, — сказал король, —

А верю я всему,

Сгною в неволе дочь мою,

Пускай идет в тюрьму!»

Дошло до Джонни. Он встает,

Чтобы людей спросить:

«Есть хоть один, кому бы мог

Я дело поручить?

Пускай бы к башне замка он

Прокрался в тишине,

Пускай бы леди там нашел

В решетчатом окне».

Поднялся юноша тогда

И говорит: «Рискну!

Согласен, Джонни, — он сказал, —

Пойду к тому окну!»

«Оденься, леди, и пойдем

В зеленый лес густой:

Уже давно тебя там ждет

Любимый Джонни твой».

«Оковы на ногах моих,

Удел мой — лишь печаль.

Браслеты на руках моих —

Не золото, а сталь.

Письмо я другу напишу

И приложу печать,

Любимому пошлю его —

И можно умирать».

Джон в первый раз прочел письмо —

И громко хохотал.

Второй он раз прочел письмо —

И громко зарыдал.

«Поеду в Англию, — сказал, —

Была иль не была!

Невесту милую свою

Избавлю я от зла».

Но тут встает его отец

И говорит: «Постой,

Туда-то доберешься ты, —

Вернешься ли домой?»

Но тут шотландский встал король:

Могуч, неколебим:

«Пятьсот шотландских храбрецов

Я посылаю с ним».

И Джонни наш вскочил в седло,

Нетерпелив и скор,

Пятьсот шотландцев холостых —

За ним во весь опор.

И Джонни наш вскочил в седло

Красавцем удалым,

На солнце волосы его

Блеснули золотым.

А в Лондоне заставил Джон

Звонить в колокола.

Дивился королевский двор —

Вот паника была!

Король спросил: «Да что стряслось

И в чем трезвона соль?

Аргилл{57} ли прибыл — или Джеймс,

Шотландии король?»

«Нет, не Аргилл, — такой ответ

Звучит со всех сторон. —

Шотландский рыцарь прибыл к нам,

Мак Нотан, славный Джон».

«Мак Нотаном тебя зовут?

Что ж в это верю я.

Тогда не твой ли носит плод

Под сердцем дочь моя?»

«Что ж, если так, — воскликнул Джон, —

А в это верю я, —

Пусть мой наследник будет он,

А мать — жена моя!»

«Постройтесь по трое сперва, —

Здесь есть один боец,

И каждой тройке в миг один

Положит он конец»_.

Тут храбрый юноша один

Протиснулся вперед:{58}

«Я буду биться что есть сил,

Пока он не умрет!»

Король на луг тогда зовет

Придворных за собой:

Все жаждут видеть, как пройдет

Последний Джонов бой.

Джон рану первую нанес:

Враг побелел, как снег.

Вторую рану Джон нанес:

Тот замолчал навек.

«Священника! — наш Джон кричит, —

Скорее нас венчать!»

«Чиновника! — король кричит, —

Контракт нам подписать!»

«Не надо денег и земли,

Пусть будет лишь со мной

Моя любовь: ее купил

Я дорогой ценой».

Шотландец Джонни рог берет

И дует что есть сил:

Пусть до Шотландии дойдет,

Что Джонни победил!

МЭРИ ХЭМИЛТОН{59}

Жил некий лорд с тремя дочерьми

В дальнем западном краю.

И явилась одна из них в Холируд

Предложить там службу свою.

Мэри Хэмилтон в церковь как-то пришла,

На груди ее ленты шуршат, —

И король священника не слыхал,

К Мэри был устремлен его взгляд.

Мэри Хэмилтон в церковь как-то пришла,

Ленты в волосы вплетены.

И король лишь о Мэри думать мог,

Не о боли своей страны.

Мэри Хэмилтон в церковь как-то пришла,

И перчатки у ней на руках.

И король о своей королеве забыл,

О поместьях и о деньгах.

Не была она при дворе короля

Год — и день еще как раз.

Не могла сидеть, не могла стоять,

От людских укрылась глаз.

И пошел король в монастырский сад,

Из земли можжевельник извлек,

Чтоб очистить чрево от плода, —

Ничего он добиться не смог.

Стали шептаться и там, и сям,

И упорно молва поползла:

Что Мэри слегла — ну что за дела? —

Что ребенка она родила.

Золотая тесьма в густых волосах,

Королева сама — к ней в покой:

«Где тут ребенок, который кричал

И отдых нарушил мой?»

«Ах, нет ребенка в покое моем,

Но все же на мне вина:

Я от колик в желудке кричала сейчас,

Я, видно, серьезно больна».

«Мэри Хэмилтон, я — королева твоя,

Придержи свой лживый язык!

И лучше скажи мне, где то дитя,

Чей я слышала жалобный крик?»

«Ах, я завернула его в платок,

Зашвырнула в морской прибой:

Пусть бы он потонул — или выплыть бы смог,

Только не был бы больше со мной».

«Мэри Хэмилтон, ты заслужила смерть,

И теперь готовься к ней.

Сохранила бы ты дитя живым —

Это было бы к чести твоей.

Мэри Хэмилтон, встань же, скорее встань

И покинь королевский дом.

Отвезут тебя в город Эдинбург;

Ты предстанешь перед судом».

Ах, как медленно, медленно встала она,

Собиралась совсем не спеша.

Рыдала она, стонала она,

И ныла ее душа.

Она тряслась на буром коне,

И не верилось ей никак,

Что к страшной виселице ее

Приближается каждый шаг.

«Джентльмены! Не надо, не надо спешить,

Лошадей не стоит гнать.

Вам таких измученных женщин, как я,

Не случалось еще провожать».

И вот они въехали в Кэннон Гейт{60},

По макушку в дорожной пыли.

Все женщины в окна смотрели на них

И слез сдержать не могли.

Парламентский Спуск проехали,

И еще другие места.

На нее глядели и плакали

Горожанки у Креста{61}.

«Не плачьте, не плачьте, женщины,

На мне такая вина!

Вчера я убила свое дитя

И теперь умереть должна».

На три ступеньки в суд поднялась,

Презирая свой позор.

Трижды громко смеялась она, но суд

Вынес смертный приговор.

«Сорвите платье, бросьте его —

И пускай лежит в пыли;

А глаза прикройте мне платком,

Чтоб не видели петли.

Четыре Мэри было нас,

Но окончилась жизнь моя.

Да, Мэри Битон и Мэри Ситон,

И Мэри Карайккл — да я.

Я королеве каждый день

Надевала ее наряд.

За то в награду для меня

Тут два столба стоят.

Я утром причесывала ее,

А на ночь стелила постель.

За это болтаются меж столбов

Крепчайшие из петель.

Королева, которой служила я,

Будет проклята с этого дня:

Ведь могла бы простить — но велела судить,

И нынче вздернут меня.

Ах, как счастливы, счастливы девушки те,

Кому не дал бог красоты,

А меня сгубил румянец щек

И лица моего черты.

Моряки, моряки, заклинаю вас всех,

Как отправитесь в край родной,

Ни отцу, ни матери не говорить,

Что я не вернусь домой.

Как волны морские вас принесут

К далекой нашей земле,

Не узнают пусть ни отец, ни мать,

Что я болтаюсь в петле.

Ах, матушка, знать не знала ты,

Качая меня по утру,

В какие края уеду я

И какою смертью умру.

Ах, отец мой, ты тоже знать не знал,

Как меня качал на руках,

Что когда-нибудь я, надежа твоя,

Закачаюсь на двух столбах.

Ах, если б узнали отец мой и мать,

Что сталось теперь со мной,

Примчались бы три мои брата сюда

И кровь пролилась бы рекой.

Не плачьте, женщины, обо мне,

Возвращайтесь в свои дома.

Та мать, что убила свое дитя,

Заслужила смерти сама».

СМЕРТЬ ЛОРДА УОРРИСТОНА{62}

А было мне пятнадцать лет,

Когда нашла мне мужа мать.

Пятнадцать было мне всего,

Я не могла им управлять.

Уорристон, Уорристон,

Речь только о твоей вине,

Когда пришла к тебе я в дом,

Всего пятнадцать было мне.

И вскоре муж уплыл в моря,

А я ребенка родила,

Мой муж еще не воротился,

И няньке я дитя сдала.

Но вот дошла однажды весть:

Вернулся муж из-за морей.

Я платье лучшее надела

И пела птички веселей.

Ребенка на руки взяла,

Несла, как любящая мать,

И вышла на скалистый берег

Милорда своего встречать.

Мой муж на палубе стоял,

Меня приветствовал, любя:

«Жена, я рад. Но от кого же

Младенец этот у тебя?»

Глядит сюда, глядит туда:

«Да что ты говоришь такое?

Была я слишком молода,

Когда сходилась я с тобою».

«Молчи, жена, не мой младенец,

Не верю я твоим словам:

Скажи, кого ты полюбила,

Пока я плавал по морям?»

Слеза катилась по щеке,

Жена ушла, едва жива.

«Ох, отомщу я негодяю

За эти грубые слова!»

Она у стюарда{63} спросила,

Как можно мужу отомстить,

И стюард дал такой совет,

Что лорда следует убить.

Решила нянька ей помочь:

Взяла откуда-то веревку

(За плату что не сотворишь!)

И петлю завязала ловко.

Хозяйский брат за стенкой спал,

Был крепок сон его ночной,

Но вдруг проснулся он от крика:

«Наверно, брат скончался мой.

Кто даст мне уголь и свечу?

И кто меня сопроводит?»

Пока свечу ему несли,

Он убедился: брат убит.

Хозяйку с нянькой вмиг в тюрьму,

Когда чуть-чуть еще светало.

У няньки сердце тверже камня,

А леди в обморок упала.

Пришел к ней брат ее родной,

О ней горюет, но бодриться:

«Все земли отдал бы свои,

Чтоб выкупить тебя, сестрица».

«Ох, братец, выкупить ты хочешь?

Не надо выкупать меня.

Я мужа своего убила,

Мне жить не хочется ни дня».

Пришла к ней мать ее родная,

Пришла, о дочери скорбя.

«Отдам монеты золотые,

Чтоб только выкупить тебя».

«Ах, выкупить меня ты хочешь?

Не надо выкупать меня.

Я мужа своего убила,

Мне жить не хочется ни дня».

Пришел отец ее родной,

Пришел о дочери скорбя.

Сказал: «Ох, дочка дорогая,

Смотреть бы дома на тебя!

Семь дочерей других имею,

И всех их пестую, любя.

Но отдал бы всех семерых,

Чтоб только выкупить тебя».

«Отец, зачем же выкупать?

Не надо выкупать меня.

Я мужа своего убила

И не достойна жить и дня».

Тут сам король заговорил

(И он в тюрьму пришел тогда):

«Ах, леди, я тебя прощаю,

Ведь ты годами молода!»

«Ах, просьбу выполни мою,

Прошу, прошу тебя, король!»

«Все будет выполнено точно,

Проси, проси меня, изволь!»

«Пусть солнце на меня не светит,

А ночью, ночью при луне

Меня на тот сведите холм

И голову срубите мне.

И пусть никто меня не видит,

Вы ночью, ночью при луне

Меня на тот сведите холм

И голову срубите мне».

Ее свели на холмик ночью,

Чтоб выполнить ее слова,

И в темноте никто не видел,

Как с плеч скатилась голова.

И сам король заговорил:

«Видал я много разных дел,

На запад ездил, на восток,

На казни разные смотрел.

Но не было еще ни разу,

Чтоб я кого-то так жалел.

Уорристон виновен сам,

С него не снимем мы вины

В том, что свою он смерть нашел

И в гибели его жены».

ПОЖАР ВО ФРЕНДРОФТЕ{64}

Осьмнадцатого октября,

Как грустно думать мне,

Лорд Джон и брат его Ротимей

Оба сгорели в огне.

Кони оседланы, и все

К отъезду готово было,

Но коварная леди Френдрофт{65}

Остаться их пригласила.

«Останьтесь, останьтесь до утра, —

Сказала с лживым лицом, —

Ведь такое было согласье

Меж моим и вашим отцом».

«Заедем в другой раз», — лорд Джон сказал.

Ротимей возразил: «Нет, Джон,

Уздечка лопнула у коня,

Боюсь, что я обречен».

В часовне колокола отзвенели,

И все разошлись на покой.

Лорд Джон и брат его Ротимей

Ночевали в спальне одной.

Сняли платье с плеча, погасла свеча,

И уснули бок о бок.

Но вскоре в покое поднялся

Синий густой дымок.

«Проснись, проснись, брат Ротимей,

Проснись скорей, заклинаю,

С молитвой к Всевышнему обратись:

Измена здесь большая».

Оделись они в единый миг

И выйти были готовы,

Но двери и окна все оказались

Заперты на засовы.

К окну решетчатому Джон

Через комнату прыгнул тотчас

И крикнул: «Это чья же рука,

Не дрогнув, заперла нас?»

Пока он в отчаянье стоял

У железной решетки окна,

Он леди Френдрофт внизу увидал,

На лужайке стояла она.

Он крикнул: «Смилуйся, леди Френдрофт,

Ведь в грех ты впадаешь сейчас.

Твой муж отца моего убил,

А ты убиваешь нас».

И громко ответила она:

«Накрепко заперта дверь.

Лорда Джона мне, конечно, жаль,

Но не жаль Ротимея, поверь.

На дне колодца лежат ключи,

Не выбраться вам теперь».

Лорд Джон вцепился в решетку окна,

И нет из огня пути.

Слуга его Гордон вышел вперед

В жажде его спасти.

«Прыгайте, прыгайте же, милорд,

Как только подам вам знак!

А я уж поймаю вас на лету,

Не отойду ни на шаг!

Прыгайте, прыгайте же, милорд,

Душа за вас болит.

Я уж поймаю вас на лету,

А Ротимей пусть горит!»

«Рыба не плавает в водопаде,

А в глине не вырастет рожь,

И даже самым свирепым пожаром

Нас с братом не разведешь.

Мне не прыгнуть никак, не прыгнуть никак,

Как ты меня ни мани:

Голова застряла в решетке окна,

Загорелись мои ступни.

Глаза выкипают из орбит,

И жарится плоть в огне,

И кровь моя в жилах уже кипит,

О горе, о горе мне!

Кольца мои я снимаю с пальцев,

Что так длинны и узки.

Передай ты эти кольца миледи,

И храни ее Бог от тоски.

Мне не прыгнуть никак, не прыгнуть никак,

Я первым сгорю из двух.

Погибла бренная часть моя,

А к тебе взывает мой дух».

Руки ломает, громко стенает

Жена его, волосы рвет

И верному Гордону говорит,

Стоя пред ним у ворот:

«Горе, горе тебе, Джордж Гордон,

Смерть ужасную ты заслужил:

Ты здесь живой стоишь предо мной,

А хозяина погубил».

«Я просил его прыгнуть, молил его прыгнуть,

Рукой подавал ему знак,

Я бы поймал его на лету,

Не сдвинулся б ни на шаг!

Он кинул мне кольца с пальцев своих,

Что так длинны и узки,

Велел их, миледи, вам передать —

И храни вас Бог от тоски!!»

О Софи Хэй{66}, о Софи Хэй,

Одела служанка ее,

Но она в исступленьи в тот же миг

Сорвала с себя платье свое.

«О горе мне, о горе мне,

С болью сердца не совладать.

Болело сердце на свадьбе с ним —

И сегодня болит опять».

ДЖОННИ ИЗ КОКЛСМУРА{67}

Встал Джонни майским утром,

Умылся на заре.

И отвязал своих собак:

«Резвитесь во дворе, друзья,

Резвитесь во дворе!

Собачки славные, за мной,

Вперед, не отставать!

Ведь я иду на Бродспер Хилл

Оленей пострелять».

«Ах, не ходи! — сказала мать, —

Послушай, Джонни мой,

Благословлю тебя, когда

Останешься со мной.

Я лучшим мясом угощу,

Я дам вина и рома,

И я тебя благословлю —

Останься только дома!»

Но дома не остался он

И не послушал мать,

А он пошел на Бродспер Хилл

Оленей пострелять.

Смотрел на запад, на восток

Почти что целый день

И под ракитовым кустом

Увидел — спит олень.

Он выстрелил — скакнул олень,

Стрела вонзилась в бок,

И между лесом и водой

Олень убитый лег.

Наелись крови, напились

Два верных пса и Джон,

И под ракитником в лесу

Сморил их крепкий сон.

А мимо глупый шел старик

И — прямо к лесникам,

Чтобы сейчас же рассказать

О том, что видел там.

«Что слышно нового, старик?»

«Да ничего, — сказал, —

Вот разве — рядышком в лесу

Я кое-что видал.

Когда сейчас я проходил

Кустарником лесным,

Юнец какой-то крепко спал,

И две собаки с ним.

Рубаха тонкая на нем,

Голландского шитья,

И золотом расшит камзол,

Заметил сразу я».

Все понял и заговорил

Тогда один лесник:

«То Джонни Кокслмур, ведь он

Оленей бить привык!»

Все понял и заговорил

За ним второй: «Так что ж,

Что это Джонни Коклсмур —

К нему не подойдешь!»

И первый выстрел лесника

В бедро ему попал.

Сказал племянник лесника:

«Еще — и он пропал!»

«Со мной стоять, не отступать,

Вы, верные собаки!

Сейчас покажем им, что мы

Выносливые в драке!»

Шесть лесников он порешил,

Семь — ранил тяжело.

«Ну, хватит убивать!» — сказал

И вмиг вскочил в седло.

«Да, чтоб ты проклят был, старик,

Ты глуп и простоват.

Ведь на тебе — вся эта кровь,

Я в ней не виноват!»

Примечания

1

Тирн Уолдинг — реально существующее озерко в Кемберленде, по дороге к Карлайлю. По преданию, там некогда стоял замок, но от него не сохранилось никаких следов. Тирн — озн. озеро на диалекте (прим. епископа Перси).

(обратно)

Флибуста

Говорящий сокол. Английские и шотландские народные баллады (fb2)