Марта с черепами (fb2)

- Марта с черепами 1236K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дарья Варденбург

Дарья Варденбург
Марта с черепами

0

Пока я вела Дениса домой, его стошнило дважды. После второго раза он сделал пару шагов и сел на бордюр у помойки, под ольхой. В ветвях ольхи розовела пластмассовая кукольная рука – кто-то ее туда пристроил, запихнул в самую развилку, чтобы не упала.

– Давай, – говорю, – я тебя понесу. Садись на закорки.

Денис глянул на меня снизу вверх таким взглядом, будто его сейчас третий раз стошнит. Помолчали. Потом он говорит:

– Я ничего не помню.

– Ничего? – спрашиваю.

А он:

– Что я тут делаю?

Я взяла паузу – это надо было обдумать. С какого момента следует начать объяснять ему последовательность событий?

– Рыжий рубанул тебя фрамугой, ты упал, ударился затылком и потерял сознание на одну минуту.

Денис потер виски, лоб, потрогал затылок, а потом стал тереть глаза, нос и все лицо.

– Фрамугой? – пробормотал он невнятно из-под ладоней.

– Он ее из помойки вытащил, – пояснила я.

Денис отнял ладони от лица и покосился на помойку за своим правым плечом.

– Из другой помойки, – сказала я.

– Не помню, – сказал Денис. – Что вообще было-то?

Я уже открыла рот, чтобы начать описывать сегодняшний день с самого утра, но поняла, что это не имеет смысла, если Денис забыл не только день сегодняшний, но и вчерашний, и позавчерашний, и поза-поза…

– А что ты вообще помнишь? – спрашиваю.

Он взглянул на меня как больной енот из контактного зоопарка, потом повесил голову и опустил руки на свои рваные кеды. Мне захотелось погладить его стриженый затылок и тонкую шею, я уже дернула рукой, но тут меня осенило, что все это опять-таки не будет иметь смысла, если он…

– Денис, – говорю я, покрываясь мурашками, и голос какой-то не мой. – Денис, а ты помнишь, кто я такая?

1

Все началось два месяца назад, в конце марта.

Мы стояли друг перед другом, его правая рука лежала у меня на спине, и я чувствовала температуру этой руки через рубашку. Левой рукой он взял мою правую, и наши соединенные ладони ощутимо потели.

– Ты зачем это сделала? – прошипел он, глядя мне куда-то в шею.

Если бы я сделала полшага к нему, мои губы пришлись бы ему в лоб. Это значит, что он ниже меня на полголовы, а не на целую голову, как мне показалось сначала.

– Рука вспотела, – сказала я, высвобождая ладонь.

Я вытерла ладонь о рубашку, а он завел руку назад и незаметно, как ему казалось, потер ладонью о джинсы.

– Надо тальк взять, – сказала я. – Знаешь, как у скалолазов. Мешочек на пояс повесить.

Денис помычал. Я подняла руку, он поднял свою, и мы снова соединили ладони. Он слегка подался вперед и сказал негромко:

– Тальком младенцам попки посыпают. У скалолазов в мешочках магнезия.

– Окей, – говорю. – Спасибо за информацию.

– Мне играть? – крикнула сидевшая за фортепиано Лусинэ.

Я ответила «да», и Лусинэ, спотыкаясь и путаясь, заиграла вальс Штрауса. Я шагнула назад, Денис шагнул вперед, и мы задвигались под музыку, стараясь не сбиваться с «раз-два-три». С одной стены на нас смотрели Моцарт, Бетховен, Чайковский и Бах, с другой – Высоцкий, Шостакович и Курёхин. Парты мы сдвинули к окнам, чтобы они не мешали нам танцевать. Кроме нас троих, в кабинете музыки никого не было. Рита Георгиевна оставила ключи Лусинэ и отбыла, сказав на прощание, что за шкафом есть печенье и мы можем его съесть. Огромный шкаф большой протяженности, поставленный на некотором расстоянии от тыльной стены кабинета, скрывал за собой закуток с маленьким столом, электрочайником и запасами пряников и стоптанных туфель. Учителя тянет иногда побыть одному, и некоторым повезло соорудить себе в кабинете потайные комнаты – в моей старой школе такие были у исторички и математички. А у химички была целая лаборатория – и не за шкафом, а за каменной стеной, – туда она пускала только русичку и биологичку.

– Вид у нас, небось, – пробурчал Денис, двадцатый раз стукаясь со мной ботинками.

Я остановилась, разулась и велела разуться ему. Мы стали танцевать в носках, и дело пошло – наши ноги больше не натыкались друг на друга. Но, как оказалось, оставалась еще одна проблема – аккомпанемент. Каждый раз, когда Лусинэ доходила до того места, где Штраус, набрав разгон, вот-вот вырвется на новый уровень вихрения, она бесцеремонно затыкала композитору рот – просто обрывала игру и после секундного замешательства начинала вальс с начала.

– Я дальше не умею, – Лусинэ лучезарно улыбнулась, что было совершенно не к месту.

– Ты же сама вызвалась играть, – сказала я, не понимая.

– Ну да, – кивнула Лусинэ, продолжая улыбаться. – Больше никто не захотел.

– Ты же ответственная за кабинет музыки, – сказала я, все еще отказываясь понимать.

– Ну да. Больше никто не захотел быть ответственным.

– Так, – сказала я, высвобождаясь из рук партнера. – Ты же наш аккомпаниатор.

Я подошла к Лусинэ и встала над ней.

– Ну да, – подтвердила сияющая Лусинэ. – Больше нет никого.

Я повернулась вокруг своей оси, оглядывая класс. В углу рядом с умывальником стоял проигрыватель с колонками. В огромном шкафу у тыльной стены хранились, наверное, сотни старых пластинок.

– Там железно есть какой-нибудь вальс, – указала я Лусинэ на шкаф. – Будешь аккомпанировать на проигрывателе.

Мы втроем водрузили проигрыватель и громоздкие колонки на учительский стол и после некоторой возни подключили провода к правильным входам и выходам. Покопавшись на полках, нашли нескольких Штраусов. Пока мы перебирали диски, за шкафом пару раз что-то тихо стукнуло. Лусинэ каждый раз замирала и громким шепотом сообщала, что это мыши. Мы с Денисом заглядывали за шкаф, но ничего подозрительного не видели. Ни одной живой души, только крошки на столе Риты Георгиевны. В конце концов мы забрали оттуда пакеты с печеньем и сухарями, чтобы не соблазнять гипотетических мышей, и съели половину этой мучнистой чепуховины, запивая водой из-под крана.

Когда спустя два часа мы выходили из опустевшей школы, курящий в голых зимних кустах охранник затрещал ветками, пытаясь от нас схорониться (а ну как мы директору доложим про его незаконное курение на пришкольной территории). Мы обернулись, и я краем глаза заметила в окне кабинета музыки какое-то быстрое движение. Словно там было что-то – и исчезло.

2

Вообще-то мне следовало гораздо лучше понимать Лусинэ. Она вызвалась аккомпанировать нам с Денисом, потому что больше никто не захотел. А я вызвалась танцевать с Денисом, потому что больше никто не захотел.

В тот день наша классная И Дэ начала первый урок с внутренних монологов Раскольникова, а я начала считать дни до конца учебного года, загибая пальцы под партой. (Я умею считать и без пальцев, но голос И Дэ сбивал меня с толку.) В новой школе я просидела уже десять рабочих дней. С каждым днем я чувствовала, как извилины в моем мозгу всё гуще зарастают плесенью. Эта школа – с ее бледно-желтыми стенами, стертым линолеумом, тошнотворным запахом капусты из столовой, учителями, которые все были женского пола и вечно чем-то обеспокоены, одноклассниками, которые тоже были преимущественно женщинами и выглядели не бодрее улиток, – погружала меня в опасное сомнамбулическое состояние. Еще немного – и я стану как они. Или сойду с ума и с воем выпрыгну в окно. Или они меня съедят, предварительно усыпив.

– Лус, – позвала я шепотом и ткнула в мягкую спину одноклассницы шариковой ручкой.

Лусинэ ойкнула и обернулась.

– А куда вы своих парней дели? – шепотом спросила я. – Сож-жрали?

В классе было всего четверо мальчиков и двадцать одна, если считать меня, девочка.

– Они после девятого в колледж ушли, – прошептала Лусинэ и быстро отвернулась от меня, пока И Дэ не заметила.

Что за колледж? Побегу туда немедля. Хотя если парни, которые ушли, были примерно такие же, как те, что остались, не стоит топтать кроссовки. Потому что остались в этом классе: большой и грузный Харитонов на последней парте в углу, который ни с кем не разговаривал, ничему не улыбался и постоянно почесывался, два прыщавых приятеля Веня и Даня, которые общались только со своими телефонами, и маленький румяный Денис, который выглядел лет на двенадцать.

Пока я недоумевала, в какое тоскливое болото меня занесло, И Дэ внезапно перешла от духовного преображения Раскольникова к департаменту образования города Москвы и сообщила, что наша школа должна выставить на объявленный департаментом конкурс пару вальсирующих камикадзе. «Вальсирующие камикадзе» – это я от себя добавила.

– У нас уже есть один участник – наш Денис! – с воодушевлением объявила И Дэ и стукнула лакированными ногтями цвета баклажан по плечу Дениса.

Мне с моей шестой парты было видно, как покраснели его уши на второй.

– Девочки, кто составит Денису пару?

Гробовое молчание девочек.

– Ну же! – оглядела класс И Дэ. – Это очень престижный конкурс, плюс сто очков к вашему портфолио.

Какое еще портфолио, что она несет.

– Татьяна Геннадиевна столько сил приложила, чтобы наша школа участвовала, – продолжала И Дэ. Татьяна Геннадиевна – это директор, ее массивная цилиндрическая фигура и лишенное всяких эмоций лицо наводили меня на мысли о трубах парового отопления. – В лепешку буквально разбилась Татьяна Геннадиевна! Оля, ты?

Оля на первой парте мелко затрясла головой. И Дэ сжала худые руки с баклажанными ногтями в кулаки и еще раз обвела взглядом класс. Девочки изо всех сил старались не встретиться с ней глазами. Наблюдать все это было невозможно.

– Я буду участвовать, – сказала я.

И Дэ уставилась на меня, Лусинэ развернулась и уставилась на меня, все девочки уставились на меня. Веня и Даня оторвались от своих экранов и таращились на меня две секунды, прежде чем снова нырнуть в телефоны. Даже Харитонов бросил на меня непроницаемый крокодилий взгляд из-под полуопущенных век. И только Денис как сидел лицом к доске, так и остался.

3

– Так зачем ты это сделала? – повторил свой вопрос Денис, когда мы сперва попрощались с курящим в кустах охранником, затем – с Лусинэ, которой надо было в другую сторону, и остались одни.

– А ты зачем? – спросила я.

Навстречу нам катилась мелочь на самокатах, и нам пришлось разойтись в стороны, чтобы их пропустить. Потом мы снова стали сближаться, потому что разговаривать на расстоянии двух метров не очень удобно, и нечаянно задели друг друга локтями. Синхронно отшатнулись, после чего аккуратно соблюдали дистанцию минимум в полметра. Несмотря на два часа спотыкающегося вальса, мы чувствовали себя друг с другом жутко несвободно. Просто две дубовые колоды на ножках – одна метр восемьдесят, другая метр шестьдесят. Можно ли исполнить хоть сколько-нибудь приличный танец в таком деревянном состоянии?

– Я в другую школу буду поступать, – сказал Денис.

– М-м, – промычала я, продолжая размышлять о колодах.

– Девять конкурсов за этот год. Этот будет десятый. Это все для портфолио. Ботан из меня никакой, олимпиады по математике и физике я не выигрываю. Даже по русскому. Так что выехать могу только на портфолио.

– Погоди, что еще за портфолио? – очнулась я.

– Ну, папка такая с достижениями. Участвуешь в конкурсах типа «Дорогами боевой славы», «Боевое будущее», «Помоги мэру», «Кило крышечек»…

– Крышечек?

– Собираешь крышки от бутылок и сдаешь, а вырученные деньги идут на благотворительность.

– Тебе платят за крышечки?

– Да не мне! – потерял терпение Денис. – Я вообще никаких денег не видел и не знаю, где они. Мое дело – насобирать бутылок по помойкам, скрутить с них крышечки и отвезти на конкурс. И диплом для портфолио получить. У вас такого не было, что ли? Ты, вообще, где училась?

Я назвала номер своей старой школы. Денис резко остановился.

– Гонишь.

– С чего?

Он некоторое время смотрел на меня, пытаясь определить, вру я или нет. Потом выражение его лица изменилось, и он спросил почти сочувственно:

– Поперли?

Я помолчала, подыскивая слово, но потом решила согласиться с его определением.

– Поперли.

Он расслабился и двинулся дальше, я зашагала рядом.

– Завалила? Или за политику? – спросил он вроде бы небрежно, но было ясно как день, что ему страшно любопытно.

Я еле удержалась, чтобы не наплести какую-нибудь дикую историю, но честность взяла верх. Правда, вот так вот сразу и начистоту выложить ему всю историю я тоже была не готова. Пришлось уходить от ответа.

– В смысле – за политику? – переспросила я.

– Ну знаешь, сходит чел на митинг, а его потом припирают в школе к стенке, говорят, что ментам сдадут, родителей посадят, – начал объяснять Денис. – Сейчас такое часто. Сам читал.

– Я тоже читала, – кивнула я. – Нет, не за политику.

Мы подошли к перекрестку, и раньше, чем Денис успел снова что-нибудь спросить, я выпалила «Мне туда, пока!» и резко свернула налево. И пошла практически бегом. Он растерялся и даже не сразу крикнул мне вслед «пока». Этот его запоздалый прощальный крик прозвучал так неприкаянно, что мне стало совестно за свою хитрость. Я обернулась и крикнула:

– Завтра репетиция! После уроков!

И с улыбкой до ушей замахала ему, чтобы показать, какая я дружелюбная.

4

Моя старая школа, в которой я проучилась с первого класса до середины десятого, была пещерой Али-Бабы. Бассейн, телестудия, компьютеры, оркестр, китайский по пятницам, бальные танцы по средам, хоккейная команда, обмен с французами и никакой гнилой капусты на обед. Как я теперь понимаю, конкурсы департамента образования вроде тех, на которые положил свою жизнь Денис, просто меркли по сравнению с великолепием наших собственных конкурсов и событий. О будущем никто из нас не думал, портфолио не собирал, ради поступления куда-либо не старался: если ты уже в правильной школе, вопросов к будущему не возникает. По крайней мере, пока что-нибудь не случится и ты не вылетишь из этой золотой таратайки на ходу.

Фамилия директора была Панкратов, когда-то ее переделали в Домкратов, а потом сократили до Домкрата. «Домкрат буй» – было написано на каждом стуле и каждой парте, но только не на видной стороне, а на обратной, чтобы не так бросалось в глаза. На подоконнике под цветочным горшком, на двери туалета для учеников, куда учителя никогда не заходят. Написать заветное проклятие на видном месте было бы чересчур смело, на такое никто не решался. Домкрата все боялись по-настоящему. Когда он в первый и последний раз ругал меня, называя избалованной, безответственной, испорченной и манипулирующей своими родителями, я смотрела на его живот, туго обтянутый темно-синей жилеткой, на четыре темно-синие пуговицы, которые двигались вместе с животом в такт вылетающим изо рта словам, и держалась изо всех сил, чтобы не выпустить слезы наружу. Возразить ему, остановить, сказать что-нибудь – это мне даже в голову не пришло. Единственное, что я была способна сделать, – не дать ему увидеть, как по щекам потекут слезы. Мама стояла рядом со мной и тоже ничего не говорила. Когда он устал и закрыл рот, мы ушли.

Потом мама сказала, что молчала ради меня. Если бы я решила все-таки остаться в старой школе, неразумно было бы перечить Домкрату и сердить его. Но я-то не осталась. Через два дня папа сходил в канцелярию и забрал документы. Я с ним туда не пошла. Допустим, я струсила.

Маме мы ничего не сказали – она узнала о том, что я перешла в другую школу, только когда я уже туда перешла. Если бы они с папой к тому моменту уже не разъехались, ему бы не жить. Мама кидала стулья, била тарелки и кричала, что он (папа) испортил мне жизнь и лишил нормального аттестата, что вместо лучшей школы района он отправил меня в клоповник, что теперь я не смогу нормально сдать ЕГЭ и поступить на бюджет, что он запудрил мне мозги своей нищебродской анархической безответственностью, поэт хренов, что он пальцем не пошевелил, когда она надрывалась и продолжает, между прочим, надрываться… Дальше я уже не слушала, «нищебродской» превратилось в моей голове в Бродского, к нему прилепилось «поэт хренов», и я начала строить предположения, как именно поэт Бродский помог папе испортить мне жизнь. Если и есть что-то в моей жизни по-настоящему плохое, так это дни, когда родители кричат и ссорятся. Так что, может, и хорошо, что они разъехались.

Когда мама выдохлась, умылась и начала собирать осколки, я вышла из своей комнаты, остановилась на пороге кухни и четким голосом объявила:

– Папа мне ничего не пудрил. Я сама приняла такое решение. Мне шестнадцать лет!

– Фу-ты ну-ты, – саркастически отозвалась мама и нервно взмахнула веником.

Это прозвучало так обидно, что я чуть не крикнула ей, какая она мерзкая. Но это было бы по-детски. Вместо этого я крикнула:

– Я переезжаю к папе!

5

Если быть точной, я переехала к бабушке – папиной матери. За последнюю зиму бабушка преобразилась, и это вызывало у окружающих опасения. Она стала ходить в кино на фильмы про супергероев, тратить пенсию на короткие цветастые платья из секонд-хенда, пить много пива, забывать своих родственников, путать даты, много хохотать, отпускать идиотские шутки и пропускать приемы пищи. Когда она в феврале в цветастом платье и резиновых сапогах на босу ногу поехала на ипподром, папа решил, что состояние ее ума опасно для жизни, и перебрался к бабушке, чтобы за ней следить. К тому моменту они с мамой ссорились по пять раз в неделю, и это представляло опасность для моего ума и жизни. Признать, что они друг для друга никуда больше не годятся, и объявить развод родители почему-то не хотели. Возможно, для некоторых людей объявить такое слишком страшно. Они тянули и тянули эту резину, пока не подвернулся отличный предлог в виде внезапно повеселевшей бабушки. Папа переехал, они с мамой больше не должны были видеться, а в марте к папе присоединилась я.

Но если опять-таки быть точной, я хоть и переехала в бабушкину квартиру, но продолжала чуть ли не каждый день навещать старое жилище, где теперь осталась одна мама и ее восемь кактусов. Сначала я приходила, чтобы забрать то или это (я же не могла унести с собой все свои вещи за раз). Потом я стала приходить, чтобы нормально поесть (папа готовит черт знает что, а бабушка вообще забыла, как готовить). А поскольку мама последние несколько месяцев пропадает на своей новой работе с утра до вечера, я каждый раз старалась подгадать так, чтобы наверняка застать ее дома. К чему отрицать, я по ней жутко скучала.

6

«У меня сейчас мегаполоса!» – заявила мама, когда ее взяли на новую работу – придумывать и осуществлять рекламную кампанию банка «Восхождение». Мегаполоса – это значит, что мама надеется заработать наконец нормальные деньги (не знаю, сколько это в рублях) и готова ради них на многое. «Двести баннеров на тридцать слоганов!» – восклицает она, открывая глаза в семь утра. «Надо запилить ролики с альпинистами! Восхождение!» – бормочет она, валясь в постель в час ночи. «Один падает, другой протягивает ему руку, и вместе они водружают на вершине флаг с логотипом банка сорок пять на девяносто!» – продолжает она бормотать, когда в три часа ночи приходит на кухню за водой, чтобы проглотить снотворное. «Запили ролик с восхождением Иисуса на Голгофу, – посоветовал папа, когда еще не съехал к бабушке. – А на кресте – логотип банка». Мама всерьез подумывала, не предложить ли ей руководству такой вариант.

Итак, бросив Дениса на перекрестке, я сделала крюк по району, поглазела на скейтеров, которые оккупировали площадку у навсегда закрытого книжного магазина, и направилась к маме. Было уже семь вечера, я прождала ее до десяти. От нечего делать я наблюдала с балкона за гитаристом Сережей из нашего подъезда. Весной, как только температура воздуха поднимается выше пяти градусов по Цельсию, Сережа каждый вечер выползает во двор и бренчит под фонарем на детской площадке. Он выпивает три банки пива и, когда по темному небу над девятиэтажками проходит луч прожектора, стоящего на крыше далекого торгового центра, вопит этому лучу во всю глотку «Око Саурона!» – а потом бэмц-бэмц-бэмц по струнам и затягивает: «Нечего терять, о-о-ой нечего терять». Через некоторое время к нему, как обычно, подсаживается Мокрый Олег из первого подъезда. Мокрым я его называю за глаза, прозвище-то не слишком лестное. Красное лицо Олега постоянно мокрое – возможно, это как-то связано с тем, что он много пьет, в два раза больше Сережи. «Сирожа, дай денег на маслячко», – говорит Олег, подразумевая под «маслячком» алкогольные напитки в алюминиевых банках. «Олежа, та сколько можно», – отвечает Сережа и дает другу деньги. Я думаю, что здесь нет никакой логики: Олежа, в отличие от Сережи, не безработный, он каждый божий день трудится на теплоэлектроцентрали, но у него отчего-то никогда не бывает денег и платит за его алюминий гитарист Сережа, который не способен ни к какому регулярному труду и раз в месяц подрабатывает зазывалой с мегафоном на ярмарке белорусских товаров в бывшем Театре мимики и жеста.

Олег отлучился в магазин, Сережа остался один и заиграл с печальным посвистыванием «Я в коем веке помню вас». Я отправила маме пятое сообщение «когда придешь?», она в ответ пульнула «скоро, заяц». Хм, заяц.

Я подождала еще, съела весь борщ без остатка и сварила маме взамен борща кастрюлю гречки. Замерзшие Олежа и Сережа, шаркая ногами и устало похаркивая, покинули детскую площадку и разошлись по своим подъездам. Пустые алюминиевые банки вокруг скамейки посверкивали в темноте как стреляные великаном гильзы. Я погасила свет, заперла квартиру и пошла пешком к папе и бабушке. Сорок минут, тот же район, только другой конец.

7

Добралась я минут за двадцать, потому что, пройдя метров сто по улице, решила побежать. Во-первых, выполню свой план по спорту – каждый день нагружать себя физически – и поставлю галочку в календарь. Во-вторых, в одиночку на улице в пол-одиннадцатого вечера мне было не по себе – в голову лезли мысли о том, что юбка у меня слишком короткая, а спальные районы Москвы, согласно интернету и маминым разговорам, полны извращенцев. Бежать в юбке не очень удобно, поэтому я зашла за толстое дерево в темном дворе, сняла юбку и осталась в черных лосинах. Кроссовки, лосины, розовая косуха из кожзаменителя – сойду за бегуна. Подтянула лямки рюкзака, чтобы не болтался, и зарысила. «Молодец!» – крикнул мне черноглазый пузатый человек у киоска с шаурмой.

До бабушкиного дома я добежала уже вся мокрая, из последних сил взобралась на третий этаж. Бабушкин дом старый, в нем всего три этажа и лифта, понятно, никакого. Хотела позвонить, но вспомнила, что бабушка может уже спать, поэтому с грохотом скинула рюкзак на пол у двери и стала в нем рыться в поисках ключей. Нашла, повозилась с замком (руки после спорта дрожали) и открыла.

Бабушка не спала, хотя и была уже в постели. Из прихожей мне было слышно, как папа читает ей книжку. С тех пор, как она повадилась гулять по району по ночам, папа стал прятать ключи и читать ей вслух на ночь. Чтение ее успокаивало и отвлекало от мыслей о прогулках. «Осторожно ступая, Маделен подошла к животному на расстояние приблизительно трех метров, села на тракторное колесо и поставила рядом колбу с мензуркой», – читал папа. Я узнала книгу – это был Питер Хёг, «Женщина и обезьяна», – и сперва удивилась, потому что ее недавно читала мама. Как могла книга попасть от мамы к папе, если они не встречаются? Или они синхронно, не сговариваясь, купили одну и ту же книгу? Потом вспомнила: мама дала мне Хёга почитать, я забыла его сегодня в ванной, где папа, должно быть, его и нашел. Все объяснимо, и это как-то разочаровывает.

Я заглянула в бабушкину спальню и помахала обоим – бабушке, откинувшейся на гору из подушек, и папе, сидящему рядом с кроватью на полу с книгой в руках. Губы бабушки были густо накрашены моей помадой – видно, я ее тоже в ванной забыла. Жидкая, матовая, цвет «сумасшедший арбуз», не тестируется на животных. Папа выжидательно смотрел на меня, и я спохватилась:

– Бабушка, привет. Это я, твоя внучка Марта.

Поскольку бабушка постоянно забывала, кто есть кто, папа просил меня при каждом появлении докладываться по всей форме.

– Привет, Марта! – широко улыбнулась бабушка и махнула мне рукой в костяных браслетах.

8

Я ушла на кухню пить чай, и через некоторое время, когда бабушка задремала, ко мне присоединился папа. Он устало плюхнулся на табуретку и пробурчал:

– Поешь овсяного печенья.

На стоящей в центре стола тарелке лежали кривоватые лепешки, серые с вкраплениями черного, – папины самодельные печенья из овсянки с изюмом. На вкус они были все равно что приправленный изюмом картон.

– Я тебя к обеду ждал, – продолжил папа безо всякого особенного выражения.

Я чуть не чертыхнулась – и правда, мы же договаривались! У меня из-за вальса все из головы вылетело. Я поспешно взяла печенье и запихнула в рот.

– Очень вкусно, – сказала я, с усилием прожевав и проглотив. – Прости, пожалуйста.

Папа махнул рукой. Было видно, что он и в самом деле не обижается.

– А почему ты не позвонил? – спросила я.

– Не было необходимости, – пожал он плечами. – Решил, что у тебя дела. Или ты пошла к маме.

Мы посидели молча, потом я сообразила, что он так и сидит без ничего, и встала, чтобы включить чайник. Папа обреченно зевал, как старый пес.

– Я буду на конкурсе танцевать, – сказала я. – С мальчиком из класса. Он мне вот посюда.

Я показала, куда мне приходится макушка Дениса, и стала рассказывать, как вызвалась танцевать, и как мы репетировали, и как Лусинэ все время играла начало вальса. Папа оживился, перестал зевать и начал слушать, как он всегда меня слушал, – глядя внимательно и спокойно, улыбаясь и смеясь в смешных местах, так что у меня никогда не было ощущения, что он недоволен, куда-то торопится или думает о чем-то другом. Пока я рассказывала, чайник вскипел, я заварила чай и налила папе кружку.

– Пап, ты умеешь вальс танцевать? Как мне объяснить парню, что он должен вести?

Папа на секунду задумался, потом сказал:

– Никак. Сам поймет. Ты только сама не веди.

Тут уже я задумалась.

– Стань очень легкой в его руках, – добавил папа и помахал руками в воздухе, изображая что-то вроде занавески на ветру.

Я еще раз задумалась.

– Просто держи в голове, – сказал он и уткнулся в кружку.

Когда он допил чай и пошел в свою комнату работать (спать он, конечно, этой ночью опять не собирался), я помыла посуду и стала кружить по кухне, считая себе под нос «раз-два-три» и стараясь быть очень легкой. Но это оказалось так тяжело, что я скоро плюнула, нацепила наушники и скакала под SOAD между табуретками, пока не сбросила все напряжение без остатка.

9

В бабушкиной квартире две комнаты – в одной спит бабушка, в другой папа (хотя обычно он не спит, а работает, лежа в кровати с ноутбуком). Я сплю на кухне, в спальном мешке под столом. Прекрасно помещаюсь – голова упирается в стенку, ноги в холодильник. Когда я только заявилась сюда, папа собирался сам спать на кухне, уступив мне комнату, но я категорически отказалась. Я же не какая-нибудь избалованная морковка. Под столом даже уютно – лежишь как будто в палатке, а спальник пахнет костром и щекочет сосновыми иголками, которые в нем остались после позапрошлогоднего похода. Каждую ночь собираюсь сказать папе, что надо снова сходить в поход, и каждый раз наутро забываю об этом.

Я уже почти заснула, когда из бабушкиной комнаты донесся тоненький писк. Я затаила дыхание. Писк повторился и перерос в причитания. Я лежала, не шевелясь, и ждала, когда же папа услышит и выйдет из своей комнаты. Он же там не спит, а бодрствует. Бабушка запричитала громче и отчетливо выругалась, и я закрыла глаза, притворяясь спящей. (Перед кем? Меня же тут никто не видит.) В спальнике стало невыносимо жарко, но я не шевелилась. Наконец, когда я уже отчаялась и готова была встать, скрипнула дверь папиной комнаты, послышались его быстрые шаги, громкий возглас «Мама, я иду!» и звук распахивающейся двери бабушкиной спальни. Я выдохнула и рывком расстегнула молнию на спальнике, переживая одновременно муки совести за то, что я такая трусиха, и облегчение от того, что от меня ничего не потребовалось.

В своем новом состоянии бабушка испытывает не только недоступную здоровому человеку веселость и авантюризм, но и вещи менее приятные – среди прочего, она разучилась вставать по ночам в туалет. Подгузники для взрослых она надевать отказывается, ругается как черт, когда ее уговаривают. Хотя у папы все равно не хватило бы денег постоянно обеспечивать бабушку подгузниками. Одноразовые пеленки – это тоже слишком разорительно. Папа придумал собственную технологию – непромокаемый чехол от 120-литрового рюкзака, сверху большое махровое полотенце, сверху бабушка. Если ночью случается неприятность, надо просто попросить бабушку подвинуться и поменять мокрое полотенце на сухое. Стиральная машина работает без поломок, так что папа с этой проблемой пока справляется.

– Пап, тебе помочь? – позвала я его спустя несколько минут, когда он вышел в коридор со скомканным полотенцем в руках.

– Да не, спи, – отозвался он, оставив меня лежать под столом пристыженную и маленькую.

10

Бабушка будит меня каждое утро – просыпается в шесть тридцать, приходит на кухню, трогает меня ногой и смеется.

– Доброе утро, я твоя внучка Марта, – докладываю я из-под стола.

– Марта! – обрадованно ахает она и так резко открывает холодильник, что я едва успеваю поджать ноги. – Где пиво?

– Папа не велел давать тебе пиво по утрам, – говорю я сонным недовольным голосом.

– А не покатился бы он к едрене фене, – парирует бабушка. – Я ему не ребенок.

Она находит в холодильнике плавленый сырок, садится за стол и начинает жевать, стряхивая с губ налипшую фольгу от упаковки. Я выкручиваюсь из спальника, выползаю из-под стола и включаю чайник.

– Что сегодня будешь делать? – спрашивает бабушка.

– В школу пойду.

Бабушка несколько мгновений думает, нужно ли ей тоже в школу. Приходит к выводу, что не нужно, и спрашивает:

– Где пиво?

– В магазине, – говорю я.

Она громко смеется с набитым ртом, а я в это время думаю, сумею ли правильно применить метод Хаймлиха, если кусок плавленого сыра попадет ей не в то горло. К счастью, до сих пор все обходилось. Она дожевывает, я завариваю чай, заливаю кипятком овсяные хлопья и ставлю на стол две тарелки с этой размазней – ей и себе. Пока мы завтракаем, она рассказывает истории из своей жизни – обычно раз по пять одно и то же, но я не возражаю. Если состояние у меня пободрее, я начинаю бабушку подкалывать – говорю заранее, что сейчас произойдет в ее истории. Она изумляется: «Откуда ты знаешь?! Тебе кто-то рассказал?» А я отвечаю, что это просто интуиция. Но если мое состояние на уровне комы, я молча слушаю бабушкины байки, вставляю в подходящих местах «угу» и закладываю в себя ложками кашу.

Перед уходом я всегда бужу папу, чтобы бабушка не оставалась без присмотра. Будить его, конечно, жалко – спал он наверняка часа два, а до того сочинял какие-нибудь статьи для средств массовой информации, у которых постоянно кончаются деньги, или рекламные тексты для компаний, у которых деньги, наоборот, не кончаются, за что папа их ненавидит. Хотя, может, он их ненавидит не только за это или совсем не за это, но какая разница, ведь надо же где-то зарабатывать, как говорит мама.

11

В то утро я вышла раньше обычного, потому что бабушка доконала меня рекордным восьмикратным повторением одной из своих историй, а подкалывать ее у меня совсем не было сил – оставалось только тихо ретироваться. В школу я хожу пешком, даже когда опаздываю, потому как толкаться в переполненном трамвае охоты нет. И по улице плетусь еле-еле, смотрю по сторонам и пинаю камешки. Говорят, мир сейчас такой быстрый, что замедлиться и впасть в бездумное созерцание человеческому мозгу только на пользу. Надеюсь, мой мозг когда-нибудь меня за это отблагодарит.

Но хотя я и ползла по району, как чахоточная букашка, до школы добралась все равно слишком рано. Торчать в пустом классе – глупость, и я осталась во дворе. Вскарабкалась на железные лазалки, которые стоят на детской площадке чуть в стороне от входа в школу. Взгромоздилась на самый верх и стала наблюдать, как из дворов и переулков стекаются к школе ученики разных форм, размеров и цветов. Люблю смотреть на людей, когда они не обращают на меня внимания и ничего от меня не хотят.

Чем меньше времени оставалось до звонка, тем гуще становился поток, и вот в этом потоке появилась группа шумных парней, которые по-гусиному гоготали, глотали колу из литровых баклажек и дымили сигаретами. Подойдя к школьным воротам, они остановились, докуривая и сплевывая в грязный снег. Один из них держал в руке колонку, из колонки бухал тошнотворный рэп. Гогот, мат, оглушительная отрыжка, одинаковые шмотки – кто еще не понял, что это самая крутая в школе лига, тот слепоглухонемой. Рядом с опекающим колонки блондином-бультерьером курил рыжеволосый парень – одет он был чуть менее отвратительно, и лицо у него было чуть менее дуболомное. Если присмотреться, даже нормальное у него было лицо. Нос красивый, ничего так. И говорил он мало и не так громко и развязно, как остальные. Что он с ними делает – непонятно. Может быть, тоже от скуки мается, как я, и решил примкнуть.

Лазалка мелко затряслась. Я посмотрела вниз. Там стояла Лусинэ в своем голубом пуховике, раскачивала лестницу и приветливо улыбалась мне снизу.

– Можно к тебе?

Я кивнула, и она полезла вверх как была – в узкой юбке, прозрачных колготках, сапогах на каблуке и не сняв рюкзака.

– Не надо, не надо, – пропыхтела Лусинэ, когда я протянула ей руку.

Она медленно вползла на вершину и, повозившись, устроилась рядом со мной.

– У-ух! – выдохнула она тоненько и рассмеялась.

Это прозвучало так весело – мне сразу понравилось, что она ко мне залезла и что мы сидим тут с ней вдвоем.

– Лус, ты вон того знаешь, в зеленой куртке? – спросила я, выждав некоторое время для приличия.

Лусинэ прищурилась, вглядываясь в группу парней за воротами, и спросила:

– Рыжего? Он в девятом, кажется. Да, они все в девятом.

Надо думать, тоже в колледж уйдут в конце года.

– А как его зовут?

Лусинэ пожала плечами.

– Имя не знаю, а фамилия не то Петров, не то Борисов – что-то в этом роде, не запомнишь. Но его все Рыжим зовут, он откликается.

Парни докурили, вошли в ворота и потопали через двор к школе.

– А что, он тебе нравится? – хихикнув, спросила Лусинэ.

Видно, я все это время провожала Рыжего глазами.

– Я думала, тебе Денис понравился, раз ты с ним танцевать хочешь, – сказала Лусинэ.

Отвязаться от нее не представлялось возможным, пришлось выкручиваться.

– Некоторые вещи так сразу не объяснишь, – проговорила я и умолкла с многозначительным видом.

Лусинэ подняла брови. На мое счастье, ее отвлекли. Три неизвестные мне девчонки, проходя мимо нас по двору, закричали вразнобой:

– Эй, жирная, не свались! Юбка задралась, жопу видно!

Лусинэ густо покраснела, отвернулась и принялась исподтишка себя оглядывать, проверяя состояние юбки. Девчонки загоготали, и это вышло у них так похоже на тех дуболомов, что сомнений быть не могло – они из одной шайки.

– Это что за никчемные сыроежки? – спросила я Лусинэ.

Та как-то судорожно выдохнула и пробормотала:

– Маша, Даша и Наташа. Из девятого «А».

Больше всего мне хотелось сейчас спрыгнуть вниз, догнать этих троих и отколошматить. Я так делала когда-то – в первом классе, во втором, третьем, четвертом и пятом, пока мы все не повзрослели. Теперь я уже никого не луплю – старые детские способы выяснять отношения в нашем возрасте не годятся. Я буду выглядеть смешно, сыроежек мое нападение ничему не научит, а только подхлестнет. Правда, новых способов выяснять отношения я что-то пока не придумала.

– Ладно, пойдем, звонок скоро, – зашевелилась Лусинэ.

Гордиться мне нечем – я иногда поступаю как самый последний конформист. Вот и в этот раз: я вздохнула с облегчением, когда заметила, что сыроежки уже вошли в школу и не смогут увидеть, как Лусинэ долго и неуклюже ворочается наверху, спускает на лестницу то одну ногу, то другую, а я покорно сижу и жду, когда же она слезет, чтобы спуститься следом.

12

Дальше день пошел по идиотским рельсам – не иначе, возмездие за мою слабину и приспособленчество. На литре мы закончили «Преступление и наказание» и начали «Войну и мир», и весь класс совершенно гнусным образом смеялся надо мной, когда в ответ на вопрос И Дэ, читала ли я в учебнике про Толстого, как было задано, я сказала, что не читала, но «Война и мир» – любимая книга моего папы, и он возил меня в шесть лет в Ясную Поляну, откуда я помню могилу и пруд для утопления кошек. И Дэ с притворным огорчением нарисовала мне двойку, класс долго фыркал, а мне было стыдно, что я перед этими недоумками рассказывала такие личные вещи – про папу, про нашу поездку, про могилу без креста и доски (он же чуть не заплакал на этой могиле, папа мой, потому что месяц назад хоронил своего папу и был еще не в себе, – хорошо хоть, про это мне хватило мозгов не рассказывать).

После литры И Дэ сказала нам с Денисом задержаться и начала меня хвалить, что я такая отзывчивая девочка, помогу Денису выиграть конкурс, а Денису это очень нужно, «у него потенциал, он пойдет выше», но и мне тоже этот конкурс должен принести пользу, «еще все можно исправить». Она, похоже, считала меня преступником, которого надо вернуть на путь истинный. Это настолько не совпадало с тем, что я сама о себе думаю, что я изумилась и ничего не говорила, пока она нас не отпустила. Только когда мы оказались с Денисом в коридоре, я заметила, какой он багровый и сердитый.

– Слушай, если тебя так бесит И Дэ и этот конкурс, зачем ты в нем вообще участвуешь? Ну, будет у тебя портфолио на одну грамоту потоньше, что такого-то, – сказала я.

Денис от злости даже глаза сощурил.

– Это мой последний шанс, понятно? – зашипел он на меня. – Мы уже в десятом!

Я с недоумением посмотрела на него, и он взвился.

– Мне надо в нормальную школу при нормальном вузе! Чтобы сто процентов поступить! Эта школа – для дураков, лохов, придурков и дур!

Последнее слово он выплюнул мне в лицо, чтобы у меня не осталось сомнения, кого он имеет в виду под «дурами». Я сделала над собой усилие, чтобы не врезать ему.

– Я ни рожна не понимаю, как можно было перейти сюда, – Денис потряс руками, указывая на истертый пол, – из «панкратовки»! Она же при Академии управления!

«Панкратовкой» иногда называли мою старую школу – по фамилии директора. Правда, называли ее так в основном взрослые – родители одноклассников, библиотекари в районной библиотеке («Ты откуда, из „панкратовки“?»), репетиторы по английскому, к которым меня пару раз мама отправляла. А мы сроду такого слова не произносили. И что это за аргумент такой – «Она же при Академии управления»?

– Что мне, кипятком теперь писать, что она при непонятной академии мутного управления жаба знает чем? – процедила я.

Денис уставился на меня, тяжело дыша. Я ждала, но он ничего не говорил. Взгляд у него пополз в сторону, и стало ясно, что отвечать он не будет.

13

На географии я снова вляпалась. Проходили лесную промышленность, кто-то вспомнил про новый закон – депутаты Госдумы разрешили жителям России собирать по лесам валежник. Про этот валежник уже понаделали мемов, класс обсуждал их и хихикал. Тут мне в голову стукнуло выступить с предложением, я подняла руку и сказала:

– Давайте пойдем в поход, изучим лесное хозяйство на практике. Можно в Карелию на майские.

– С ночевкой? – спросил то ли Веня, то ли Даня.

– Конечно, – ответила я.

Тут все заржали, хотя предлагала-то я совершенно серьезно, а географичка сказала своим хриплым прокуренным голосом:

– Представляю, что вы там в походе устроите. Нет уж, это без меня.

Класс еще больше развеселился, сонливость как ветром сдуло. Все начали перекрикиваться и обсуждать варианты того, что можно устроить в походе. Выглядело это так, будто они целыми днями думают о сексе, и вот, наконец, им выпал шанс высказаться. И поскольку девочек было в пять раз больше, чем мальчиков, девочки чувствовали себя сильнее, подкалывали парней и быстро заставили их умолкнуть.

Географичка некоторое время наблюдала этот бедлам, и вид у нее был, как у наших соседей Олежи и Сережи, когда им с утра очень хочется опохмелиться. Может, ей и вправду хотелось опохмелиться, а эти ее неровные карандашные обводы вокруг глаз были сделаны так неаккуратно как раз из-за утренней дрожи в руках, – не знаю. В общем, она терпела, терпела, а потом не вытерпела и заорала:

– А ну замолчали все!

И мне:

– Ты мне время от урока съела!

И с таким отвращением и злостью на меня посмотрела, что у меня прямо голова закружилась.

14

К обеду я уже эту школу ненавидела, а от холодных макарон и горького лимонного компота стала ненавидеть еще больше. Повариха на раздаче не желала пойти мне навстречу и убрать с моей тарелки котлету, хотя я ей три раза сказала, что мяса не ем. Я предложила котлету Лусинэ, но она вежливо отказалась, пояснив, что ей и своей хватит. Пришлось оставить этот застывший комок фарша и жира нетронутым на тарелке. Когда я сдавала поднос с посудой, приемщица в окошке при виде моей целенькой котлеты громко буркнула «Зажрались». В следующий раз покрошу котлету вилкой, чтобы не задевать ее чувств.

Мы с Лусинэ вышли из столовой и пошли по коридору, а впереди топала эта шайка вместе с Рыжим. Я смотрела на него сзади – мне, в общем, нравились и его плечи, и спина, и бедра, и всё в целом – и понемногу отвлекалась на разные мысли романтического толка. Но тут шедший рядом с Рыжим бультерьер ни с того ни с сего протянул руку и крепко щелкнул проходящую мимо мелкую девочку по макушке. Девочка схватилась за голову и плаксиво завопила. Шайка громко зафыркала.

Тут я открыла рот и сказала погрубее и повесомее, что, мол, зачем трогать девочек, но грубые фразы у меня, честно говоря, не очень хорошо получаются – практики не хватает. Парни обернулись и заржали уже надо мной, кто-то из них снисходительно послал меня туда-то и туда-то, а девочка таращилась на меня с такой неприязнью, как будто это я ее щелкнула. Рыжий меня никуда не посылал и вообще молчал, но глядел на меня как-то странно, и я, поймав его взгляд, адски смутилась и больше на него не смотрела.

Зазвенел звонок, мы стали расходиться в разные стороны – мы с Лусинэ в одну, шайка в другую, девочка в третью. Я на ходу обернулась, чтобы посмотреть на Рыжего, и он в тот же самый момент обернулся и увидел, что я на него смотрю.

– А тебе идет, когда ты такая красная, – сказала Лусинэ, когда мы дошли до кабинета.

15

Репы в тот день не получилось. Денис сказал, что у него тренировка и надо еще за кимоно домой зайти.

– Кимоно? – переспросила я. – Ты каратист?

– Да, – ответил он с вызовом, как будто я могла не поверить или начать отпускать какие-нибудь шуточки.

– Круто, – сказала я, вложив в свой голос побольше уважения.

Так вот откуда у него эти синяки на руках от запястья до локтя. Я думала, его кто-то палкой колотит регулярно – отец-тиран или сумасшедший младший брат, лишенный эмпатии.

Денис помолчал, потом спросил:

– Завтра порепетируем? Ты можешь завтра?

Я кивнула.

– Могу.

– И я могу! – сказала стоящая рядом Лусинэ.

16

Когда мы шли из школы с Лус, она принялась рассказывать мне про какого-то мальчика, с которым познакомилась летом в деревне у дедушки, и это было так долго и неинтересно, что я изнывала от скуки. А Лусинэ все шла и шла со мной и на вопрос-намек «Ты вон на той улице живешь?» ответила, что да, на той, но сегодня у нее куча времени, она меня проводит. Мне пришло смс с рекламой от фирмы, которая делает уборку, – папа им звонил с моего телефона, узнавал, сколько стоит двухкомнатную квартиру отмыть, так они мне теперь рекламу шлют. Телефон запищал, я прочла сообщение и подумала, не соврать ли мне Лусинэ, что это от папы. Мол, бабушку в больницу отвезли, и мне надо срочно туда бежать. Я прямо поразилась своему коварству. Нет уж, лучше потерплю ее болтовню еще немного. Хоть один раз за день поступлю правильно.

– А потом оказалось, что он еврей, – сообщила Лусинэ.

Я даже остановилась от неожиданности.

– А… как это оказалось? – тупо спросила я.

– Дедушка его увидел и сразу понял.

– И… что? – недоумевала я.

Она начала нести какой-то бред про то, что евреи хитрые, друг за дружку держатся, только своим помогают, а ко всем остальным относятся как к людям второго сорта. Это ей дедушка рассказал.

– А ты не думаешь, что твой дедушка… – я запнулась, подыскивая слово, – запутался немножко?

Лусинэ начала с такой убежденностью уверять меня, что дедушка знает о евреях все, что я растерялась. Я прекрасно понимала, что это чушь, но не понимала, как можно переубедить Лус. Мы зашагали дальше, и тут мне пришло еще одно смс с рекламой уборки.

– Меня тут папа зовет, – сказала я, глядя в телефон. – Случилось кое-что. Побегу, пока!

Я бросила Лусинэ, как вчера бросила Дениса, и почесала по улице без оглядки.

17

Как я уже говорила, в старой школе у нас по средам были бальные танцы. Не сказать, чтобы я преуспела: вальс казался мне скукой смертной, ча-ча-ча – издевательством, а крики нашей балерины-предводительницы «Бедра работают!» только усугубляли это мучение. Половина занятия уходила на то, чтобы отыскать сбежавших мальчиков – они прятались от танцев по туалетам и раздевалкам, – а отыскав, привести их к повиновению. Если все шло уж совсем вкривь-вкось, нам позволяли для разрядки подурачиться, что означало станцевать сиртаки. Когда двадцать пять человек танцуют сиртаки, положив руки друг другу на плечи, и темп ускоряется, и кто-то поминутно ошибается и норовит повалиться на пол, увлекая за собой соседей, а те хохочут и вопят от восторга, все это похоже на восхитительную игру, где надо резво соображать и держаться на ногах. Всем сразу становилось ужасно весело, и даже балерина-предводительница, чье выражение лица обычно напоминало грустную воблу, в такие минуты оживлялась и принималась хлопать в ладоши. Жаль, что бальные среды целиком не отдали под сиртаки.

И вот, когда прошел еще один день и настало время нашей с Денисом второй репетиции, я отыскала в шкафу Риты Георгиевны пластинку Микиса Теодоракиса, который сочинил музыку для сиртаки, и сообщила Денису и Лусинэ, что сегодня мы займемся этим греческим танцем. Потому что сиртаки, как доказали опыты на танцорах Большого театра, отлично помогает почувствовать партнера, развивает координацию и благотворно влияет на кору головного мозга – а именно на те ее области, которые отвечают за танцевальную моторику. Все это я выдумала от начала до конца, но Денис и Лусинэ поверили и согласились. А мне было очень нужно, чтобы они согласились на сиртаки. Я не видела другого способа справиться с ужасающей неловкостью и смущением, которые меня одолевали при одном только взгляде на этих двоих. Ну не были они мне друзьями, хоть ты тресни. Я даже была готова отказаться от участия в конкурсе, кинув партнера и аккомпаниатора. А Денис и Лусинэ, наоборот, с утра были очень приветливы и постоянно обращались ко мне с вопросами – то про аминокислоты, то про эрозию почв, то про Пьера Безухова. Лусинэ попробовала задать личный вопрос – а что у меня вчера случилось, из-за чего я так быстро скрылась, – но я ее строго оборвала, сказав, что не хочу об этом говорить.

Итак, я велела им встать по обе стороны от меня, положить руки мне и друг другу на плечи и повторять за мной все, что я делаю. Заиграл Теодоракис, мы медленно двинулись по кругу – ногу туда-вперед, ногу сюда-назад. Поначалу музыка такая медленная, что с ногами любой разберется без труда. Но дальше дело пошло быстрее, и мне пришла охота позабавиться: я стала добавлять движения посложнее – качнуть ногой вперед-назад-вперед, колено вверх, качнуть назад, присесть на другое колено… Денис и Лусинэ постоянно путались, но это их только смешило, на что и был мой расчет. Это как в детской игре в ладушки – чем быстрее вы хлопаете друг друга по ладоням и чем больше ошибаетесь, тем веселее. Мы с мамой когда-то играли в ладушки в очередях в поликлинике – весь коридор стекался посмотреть, что это мы так хохочем и кого так звонко лупим.

К тому времени, как пластинка закончилась, мы насмеялись и накружились вволю. Лусинэ победно вскинула руки вверх и закричала:

– Еще, еще!

Ее черная кудрявая челка прилипла к потному лбу, щеки алели как два снегиря. Денис подошел к проигрывателю, переставил иглу на начало дорожки и включил. И они с Лусинэ, улыбаясь до ушей, протянули мне руки.

18

Когда мы уходили из кабинета музыки, я вспомнила то странное нечто, мелькнувшее в окне в прошлый раз. Лусинэ уже была готова запирать дверь и стояла у порога с ключом в руке. Я подбежала к шкафу и заглянула в каморку Риты Георгиевны – никого. Лусинэ меня позвала, но я, отдернув плотную коричневую штору, уставилась на широкий подоконник. Там лежало несколько крошек. Если в прошлый раз тут пряталась мышь, она должна быть размером с человека. Потому что нечто, замеченное мною в окне, было именно такого размера.

19

Темно-стеклянная башня, которую занимает банк «Восхождение», похожа на рукоять молота Тора – ладная и обвитая светящимися окнами офисов, она торчит на сорок этажей вверх в бурое вечернее небо и оставляет окружающие строения стелиться под ее ногами. Если бы Тор последовал примеру Архимеда и отыскал подходящую точку опоры, он бы взялся за эту башню и запросто перевернул Землю. А то и закинул бы планету куда подальше, в какую-нибудь черную дыру.

Башня совсем новая и блестящая, ее округлые бока такие гладкие, что колючие мартовские снежинки и сажа автомобильных выхлопов не задерживаются на их поверхности ни на полсекунды, а летят дальше и оседают на кустах и прохожих. Высоко-высоко, на самом верху, горят гигантские красные буквы – ВОСХОЖДЕНИЕ. Их видно от метро, от предыдущего метро и от предпредыдущего метро, так что, если захочется прогуляться, можно выйти на две остановки раньше и держать курс на висящие над городом буквы – не заблудишься.

После того как я не дождалась маму в прошлый раз, и стало ясно, что раньше одиннадцати она приезжать домой не будет, мы решили попробовать встретиться у нее на работе. Она сказала мне адрес, я погуглила маршрут, вышла на две остановки раньше и прошла остаток пути до башни пешком, чтобы убить время. Дойдя до подножия этой гигантской мензурки, я обошла ее кругом, задрав голову и глазея на передвижения крошечных человечков на ее этажах. Времени у меня по-прежнему оставался вагон – я приехала слишком рано. Сделав два круга, я промерзла до костей на пронизывающем ветру – вокруг башни явно образовывались возмущенные аэродинамические потоки. И хотя меня пугала перспектива торчать на первом этаже перед охранниками в ожидании мамы, я все-таки решила войти внутрь. В конце концов, всегда можно уткнуться в Уголовный кодекс.

20

– Кем ты хочешь быть? – переспросил папа, поднимая глаза от иглы.

Он сидел на кухне со своими серыми штанами и пытался зашить дыру на коленке. Это были его любимые штаны – и единственные, в которых он походил на приличного человека. Нитки он взял почему-то черные и стежки делал почему-то очень большие.

– Так кем ты хочешь, я не расслышал? – повторил папа, дергая запутавшуюся нитку.

Нитка запуталась окончательно.

– Адвокатом, – сказала я, не отводя глаз от папиного шитья. – Буду защищать людей в суде.

– Замечательная профессия! – одобрил папа и стал перегрызать нитку зубами.

Я взяла ножницы, пощелкала ими, чтобы привлечь его внимание, и показала жестом, что хочу отрезать ими нитку.

– Как думаешь, с чего мне начать? – спросила я, забирая у папы иголку и штаны. – Можно я немножко это распущу и сделаю потоньше? – Я указала на черные стежки.

– Да-да, конечно, – спохватился папа.

На столе стояла картонная коробка с нитками, я пошарила в ней и нашла серые.

– Так с чего мне начать, если я хочу быть адвокатом? – повторила я.

– Поступить на юридический… – начал папа, но я его перебила.

– Это я знаю! Что мне делать прямо сейчас?

Папа замолчал и стал глядеть на меня и улыбаться. Я нахмурилась и принялась сосредоточенно зашивать его штаны.

– Возьми в библиотеке Декларацию прав человека и Конституцию Российской Федерации для начала, – предложил папа. Потом нагнулся, посмотрел внимательно на мои стежки и сказал: – Отличная работа. Я бы так не смог.

21

Когда я была маленькая, я хотела быть: солдатом, ветеринаром, художником, киберспортсменом и развозчиком пиццы. Но последние года четыре у меня в голове на этот счет стало пусто – я понятия не имела, кем мне стать и куда идти после школы. Мама начала проявлять беспокойство и придумывать мне подходящую карьеру, чтобы не дай бог не искусство и не гуманитарные науки («Посмотри на нас с папой, где мы оказались!»), а что-нибудь востребованное – то есть такое, за что всегда заплатят. Меня ее прожекты неимоверно злили, она обращалась со мной как с наивным и не способным ни на что валенком, и от этой злости и сомнений – валенок я или нет – в голове пустело еще больше. Когда я перебралась к папе с бабушкой, меня это валеночное чувство немного отпустило, я начала смотреть по сторонам, что в данном случае означало – в папин ноутбук, а там у него было полно новостей про то, как кого-то без вины пытаются посадить и его защищают адвокаты. Маме я пока ничего не сказала. Когда я пришла в районную библиотеку и попросила Декларацию прав человека и Конституцию, там их не оказалось, зато был Уголовный кодекс в красной как клюква обложке, и я взяла его.

22

Вращающиеся двери протолкнули меня в нагретое и ярко освещенное фойе на первом этаже башни. Справа – три бежевые кадки с неизвестными мне тонкими деревьями, под кадками бежевые пластиковые стулья. Слева – кофейная стойка, за стойкой бородатый продавец в клетчатой рубашке и с круглыми глазами, похож на карпа. Прямо по курсу – позолоченные турникеты, перед турникетами прохаживаются два охранника в голубых форменных рубашках. В противоположность бородатому карпу они гладко выбриты, идеально пострижены и широкоплечи. Я потопталась, оглядываясь, потом тихо отступила к деревьям и набрала мамин номер.

– Уже?! – воскликнула мама и велела ждать ее на месте.

Я опустилась на пластиковый стул, ощущая, как он прогибается подо мной, и открыла Уголовный кодекс. Я ожидала, что речь в нем сразу же пойдет о преступлениях и соответствующих наказаниях, но Кодекс сперва перечислял свои задачи – защищать права и свободы человека, окружающую среду и безопасность, а также принципы – принцип законности, равенства, вины, справедливости и гуманизма. Было видно, что Кодекс писали хорошие люди с хорошими намерениями. В статье о принципе гуманизма говорилось, что наказание за преступление не может иметь своей целью причинение осужденному физических страданий или унижение его человеческого достоинства. Я перечитала эти слова несколько раз. Все, что я до сих пор слышала, читала и смотрела о тюрьмах и лагерях, говорило об обратном – там осужденные только и делают, что страдают, физически и морально, и ни о каком достоинстве говорить не приходится. Принцип работает такой: осудили – пострадай.

– Господи, это что у тебя?

Я подняла глаза от Кодекса – передо мной стояла мама и с удивлением разглядывала клюквенную обложку.

– В школе задали, – пробормотала я.

Мама понимающе протянула «а-а» и сунула мне в руку деньги.

– Возьми себе кофе, а я пока доработаю. Через полчаса спущусь!

Она постучала на каблуках прочь, просочилась через турникет и унеслась вверх на одном из лифтов, сдержанно мерцавших стальными дверями в глубине фойе. Я посмотрела на деньги, подняла глаза, чтобы посмотреть на кофейную стойку, и встретилась взглядом с продавцом. Он тут же расплылся в широкой улыбке, и его усы с бородой разъехались в стороны как мехи аккордеона. Мне ничего не оставалось, как встать, сунуть Кодекс под мышку и зашагать к нему.

– Привет! – поздоровался продавец, когда я приблизилась.

Я сразу пожалела, что у него такой глуповатый карповый взгляд, потому что, если бы не это, я бы немедленно захотела с ним познакомиться. А так я просто сказала:

– Черный чай, пожалуйста.

– Чая нет, к сожалению, – он огорченно надул губы. – Эспрессо, капучино, латте, флэт уайт, ванильный раф, цитрусовый раф, кокосовая сакура, малиновый миндаль.

И он воззрился на меня в ожидании ответной реплики.

– Кофе с молоком и сахаром, – пробормотала я.

Он поднял глаза к потолку, потом тряхнул головой, показывая, что понял меня, и пируэтом развернулся к своей кофейной машине. Пока он возился с кофе, я могла беспрепятственно разглядывать его со спины. Жаль, конечно, что к нему не приделаешь голову поумнее, но кого я обманываю: даже если бы он был что надо и я бы с ним познакомилась, где гарантия, что он захотел бы знакомиться со мной? Тьфу, какой я трус! Гарантии мне подавай. Сейчас познакомлюсь с ним назло себе из принципа. Но тут он повернулся, поставил передо мной дымящийся бумажный стакан, улыбнулся, и его милое румяное лицо на корню убило мою романтическую устремленность. Вернусь-ка я лучше к Уголовному кодексу.

– А это бесплатно, – и он положил на стойку плоскую шайбу шоколадного печенья.

Лифты раскрылись, выпуская из себя группки людей в пальто и теплых куртках. Переговариваясь между собой и бубня в телефоны, они просеялись через турникеты и устремились к выходу. Я некстати оказалась у них на пути, и они огибали меня не глядя, пока я осторожно, мелкими шагами продвигалась к деревьям в кадках, держа стакан и печенье.

23

К каждой статье Уголовного кодекса прилагались комментарии в несколько раз длиннее самой статьи. Когда я добралась до комментариев к статье про принцип гуманизма, я поняла, каким образом примиряются между собой и входят в союз тюремная жизнь и гуманистический идеал Кодекса. «Следует иметь в виду, что реалии отбывания наказания в ряде случаев могут причинить тому или иному субъекту и физические страдания, и унижение человеческого достоинства». Я поставила стакан с кофе на сиденье соседнего стула и сунула в рот печенье. Оно оказалось родным братом овсяных печений моего папы – такое же картонное и труднопреодолимое. Но поскольку бородатый продавец держал меня в поле зрения и то и дело мне улыбался, я решила из вежливости печенье прожевать. Двигая челюстями, я перечитала фразу из комментария еще раз. «В ряде случаев» и «тому или иному субъекту» – сказано аккуратно. У папы и мамы был друг, которого посадили за хранение наркотиков, он повесился через месяц. Меня тогда еще не было на свете, но я знаю эту историю, потому что мама за последние несколько лет рассказала мне ее сто раз, рассчитывая на то, что это заставит меня держаться от наркотиков подальше. Кстати, где тут статья про наркотики? Номер 228. За хранение в значительном размере – лишение свободы до трех лет, в крупном размере – от трех до десяти, в особо крупном – от десяти до пятнадцати. Я опустила книжку и принялась шарить глазами по этому бессмысленному сверкающему фойе, ища, на что бы посмотреть, чтобы успокоиться, потому что мне стало очень не по себе. Я чуть маме не позвонила, чтобы позвать ее немедленно сюда вниз – такой одинокой и покинутой я себя почувствовала. В сторону бородатого продавца я даже не косилась – увидит мои жалкие моргающие глаза и решит, что я ку-ку. Встречаться взглядом с охранниками тоже не хотелось – их форменные рубашки рождали нехорошие ассоциации с полицией. Проходящие мимо меня хорошо одетые, причесанные и довольные мужчины и женщины напоминали, что мои родители совсем не такие (что бы там ни воображала себе мама) и никогда такими не будут, да и я вряд ли. Я решила спрятаться в стакане с кофе, потянулась к нему и опрокинула. Кофейная жижа разлилась по бежевому стулу и весело закапала на светлый мраморный пол. Я охнула, вскочила, бросила Кодекс на стул и в растерянности обернулась к бородатому продавцу. Тот уже спешил ко мне с пачкой бумажных салфеток. Но его опередила неизвестно откуда возникшая женщина со шваброй и ведром на колесиках. Маленькая и безмолвная, она в несколько движений убрала лужу, почти неслышно проговорила что-то успокаивающее в ответ на мои неуклюжие извинения и быстро удалилась куда-то в дальний угол фойе, где скрывалась незаметная темно-серая дверь.

– Ну, ты готова? – весело спросила меня мама, чье появление я тоже прозевала.

24

«До свидания», – попрощалась я с бородатым карпом. Он дал мне еще одно печенье, и я несла его в руке как медаль, пока мы с мамой шли по темной улице. Мама болтала без умолку.

– А что ты волосы наверх не закалываешь? Тебе так гораздо лучше будет. Может, сходим сейчас куда-нибудь? Ты не голодная? Горячего чего-нибудь. Или в кино! О, мне говорили, в ЦДХ такая хорошая выставка сейчас. Нет, в ЦДХ мы уже не успеем. Но там рядом классное кафе. Нам с тобой обязательно надо куда-то сходить вместе!

– Я устала, – промямлила я.

Если бы я могла рассказать ей про принцип гуманизма, статью 228 и свое смятение. Но я заранее знала, что она меня не поймет, а всполошится и начнет расспрашивать, не употребляю ли я наркотики.

– В другой раз, – согласилась мама.

Я ожидала, что она продолжит говорить, но мама стихла, и мы шли какое-то время молча.

– Как дела у папы? – спросила она другим голосом, и сразу стало ясно, что предыдущий ее голос был фальшивым.

– Нормально, – ответила я. – Читает бабушке по вечерам.

Я не стала говорить, что читает он ту самую книгу, которую она дала мне. Мы снова замолчали и привычно-сердито шагали против холодного ветра, сунув руки в карманы и нахохлившись, а за нами в вышине горели буквы ВОСХОЖДЕНИЕ.

– Может, мы втроем куда-то сходим? – проговорила я, высовывая подбородок из воротника. – С папой.

– Ну не зна-аю, – протянула мама чуть погодя. – А с бабушкой кто останется?

– Я, – ответила я.

Мама бросила на меня взгляд, выражение которого я не смогла определить в темноте, и сказала устало:

– Посмотрим. Может быть.

Мы дошли до метро, доехали с пересадкой до дома, помахали поющим на детской площадке Олеже и Сереже («Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо»), вошли в подъезд, поднялись на лифте, и мама сказала:

– Я прошлой ночью проснулась от собственного храпа.

Я посмотрела на нее озадаченно, не понимая, что это за дурацкая история такая, что в ней смешного или примечательного, зачем она мне это говорит. И вдруг со мной что-то произошло, как будто с меня сдернули глухое покрывало, и мне на краткий миг стало ясно, о чем молчат люди, когда несут всякую чушь, и что на самом деле с ними происходит, когда они пытаются шутить и умничать. Как им бывает страшно и одиноко, когда они делают то или это и длят свою жизнь. Мое лицо сморщилось, я бросилась к маме и обняла ее.

25

Однако, – думала я, лежа ночью в своей старой постели в старой собственной комнате и чувствуя себя не вполне на своем месте, – тяжело жить на два дома и челночить от папы к маме и обратно. Есть ли шанс, что родители перегорят, помирятся и снова будут жить вместе? Допустим. Но куда в таком случае девать бабушку? Может быть, она умрет к тому времени? Ну, Марта, ты совсем уже. Дай мозгу в щи, чтоб так не думал. Заберем бабушку сюда и положим на кухне под стол, пусть живет.

По квартире разливался запах валокордина – мама тоже не спала. Я перевернулась на живот, подтянула левую ногу и попробовала расслабиться носом в матрас. Не выходит. Если я долго не сплю, у меня голова изнутри начинает чесаться, а мысли бегут по кругу как цирковые лошади. Оставалось только уплыть в царство романтических фантазий, чтобы прекратить этот бег. Героем сегодня будет Рыжий, а пойдем мы с ним в поход. Только без географички и моих новых одноклассников. Вдвоем в лесу. Неплохое начало. И если кто-то в этот момент представляет в своих фантазиях меня, я не против. Я же знаю, какая это мука – бессонница.

26

Хорошо, что назавтра был выходной и мне не надо было идти в школу и встречать там Рыжего, потому что фантазии мои оказались слишком яркими. Непонятно, как после такого на человека смотреть. Я даже опасалась, что сила моего воображения транслировала это кино прямиком в его сны. Впрочем, опасения поблекли после завтрака. Яичница и бутерброды легли ощутимым грузом в животе и вернули мне трезвое ощущение реальности. Разумеется, Рыжий никак не мог видеть то, что вообразила себе я.

Мы с мамой разыграли в «камень, ножницы, бумага», кому идти в магазин, а кому мыть полы. Победила я – и пошла в магазин. На улице было еще холоднее, чем вчера, и дуло прямиком из Арктики, хотя апрель – вот он уже. По вымерзшему асфальту бежали стайки околевших снежинок, полиэтиленовые пакеты вылетели из помойки и расселись на голых ветвях окрестных деревьев. Трепыхались рваными цветами на ветру – голубые, розовые, белые, черные. Мама вручила мне такой длинный список покупок, что я, закупившись, с трудом тащила набитые мешки домой. На обратном пути у танцующих на ветвях пакетов я встретила Нику – та пыталась запихнуть в контейнер для пластика сплющенную канистру из-под воды. Контейнер был переполнен и заперт, Ника наполовину затолкала канистру в щель под крышкой и пыталась теперь протолкнуть остальное. На ней была сиреневая дубленка, из-под дубленки торчали ничем не одетые ноги, пупырчатые от холода, на ногах весело желтели лимонные вьетнамки. Я обрадованно подтащила свои пакеты к помойке, бухнула их на асфальт и позвала Нику. Мы с ней не виделись с тех пор, как я ушла из старой школы. Чатились, конечно, но по-человечески живьем не встречались.

– Марта! – приветствовала меня Ника и добавила пару добродушных ругательств.

Она бросила свою канистру, и мы обнялись. От ее дубленки пахло сигаретным дымом самого отвратительного пошиба и сладкими духами – специфический запах Никиного жилья, где мать и отчим дымят как паровозы, а Ника поливает все вокруг дешевыми духами из китайского магазина – она даже в туалете поставила флакончик на случай чего.

– Ну как ты?

– Как ты?

Мы сказали это одновременно и рассмеялись.

– Что в классе? – спросила я и тут же поняла, что это лишний вопрос, потому что мне совершенно все равно, как там дела.

– Норм, а что им сделается, – ответила Ника. – Завуч хотела твоего клоуна купить. Говорила, каким-то ее знакомым он очень понравился, они готовы за него денег дать.

Я не сразу вспомнила, о каком клоуне речь.

– Я ей сказала, спрошу у тебя, – продолжила Ника. – Сорян, заметалась как лосось на икре. Вот, спрашиваю.

И она ухмыльнулась, уже зная мой ответ.

– Хрен им, а не клоун, – сказала я, и Ника одобрительно кивнула.

– Ну, а там как? – спросила она, мотнув головой в сторону.

Я поняла, что она про новую школу. Признаюсь, я сто раз представляла, как рассказываю Нике про это гиблое место и нехватку парней и как мы с ней вместе смеемся над этим. Но сейчас мне что-то не хотелось открывать рот.

– Нормально, – пожала я плечами.

Ника внимательно на меня посмотрела, потом развернулась и начала пихать торчащую из контейнера канистру, принуждая ее протиснуться внутрь окончательно. Канистра подчинилась, но не вполне, и ее четвертая часть все-таки осталась торчать снаружи. Ника чертыхнулась, имея в виду, что и так сойдет, и повернулась ко мне.

– А что за конкурс танцев?

Я уставилась на нее, соображая, откуда она может знать.

– Я твоего папу у метро встретила, – пояснила Ника. – Он мне сказал, ты с каким-то парнем танцевать будешь на конкурсе.

Она начала приплясывать на месте и потирать одну посиневшую ногу о другую.

– Ты так замерзнешь, – сказала я. – Давай спишемся.

Я подняла свои неподъемные пакеты и, покачиваясь, тронулась в направлении дома. Ника жила в другой стороне.

– Окэ, – согласилась она, шаркая вьетнамками по асфальту. – Только не забудь.

Мы начали расходиться в разные стороны.

– Приходи на тусу пятнадцатого, родичей не будет! – крикнула Ника. Она развернулась и шла задом наперед, глядя на меня.

Я тоже развернулась и пошла задом наперед. Мы удалялись друг от друга, смотрели друг на друга и смеялись. Так же мы с ней делали, когда были маленькие. Когда расстояние между нами выросло настолько, что стало трудно разглядеть лица, Ника вытянула руку вверх и замахала мне. Я остановилась, опустила пакеты на дорогу, подняла вверх обе руки, такие странно легкие без груза, и замахала ей в ответ. Она подпрыгнула на прощание, сунула озябшие ладони в карманы и помчалась домой, сверкая лимонными подошвами.

27

Всю первую половину десятого класса мы с Никой ходили на вязание крючком. Вместе с четырьмя девчонками помладше мы собирались по средам и пятницам в кабинете русского, и мастер по вязанию Лида учила нас делать петли и цепочки, столбики с накидом и без накида, столбики «в арку» и «под арку», круги и спирали. Из рассказов Лиды мы узнали, что у нее маленький сын и молодой муж, что она вяжет им свитера и шапки и что они только что переехали в Москву из Новосибирска, потому что муж получил здесь работу. Лида была красивая, и никого добрее я, кажется, не встречала – в школе-то уж точно. Наверняка они счастливы втроем – с мужем и сыном. Мы приходили к Лиде по средам и пятницам главным образом ради ее общества. Она могла бы учить нас солить огурцы или кирпичи формовать – мы бы все равно к ней ходили. За разговорами мы выучились вязать и навязали кучу поделок – мышей, ежей, кактусы в горшочках (горшочки тоже были вязаные), салфетки, прихватки и, наконец, улыбающихся скоморохов в колпаках, кафтанах и с длинными витыми ножками. На колпаки Лида посоветовала пришить бубенчики, а у меня дома как раз нашлись два одинаковых колокольчика, и я сделала раздвоенный колпак. В эти колокольчики мы когда-то звонили, когда были первоклассниками и поздравляли одиннадцатиклассников с последним звонком. Одиннадцатиклассники носили нас на руках по двору, а мы звонили изо всех сил, и все вокруг хлопали. Мой одиннадцатиклассник нашел на асфальте чей-то оброненный колокольчик, искал хозяина, но не нашел, и отдал колокольчик мне – в придачу к моему.

Теперь мой скоморох с двумя колокольчиками на раздвоенном колпаке висел в старой школе, пришпиленный к стенду «Наши мастера» вместе с поделками других вязальщиц. Выставку устроили незадолго до того, как я вылетела из школы, и мне в то время уже было не до выставки. А Лида ее даже не увидела – она уехала вместе с мужем и сыном обратно в свой Новосибирск сразу после Нового года.

Известие о том, что завуч хочет купить скомороха для каких-то своих знакомых, меня встревожило. С нее станется стибрить мою поделку, если я откажусь ее продавать. Еще пару дней назад мысль о том, чтобы заявиться в старую школу, довела бы меня до тошноты, но теперь я настолько возмутилась, представляя себе воочию похищение скомороха завучем, что решила пойти туда сегодня же.

28

– Куда ты столько накупила?! Давай сюда! – закудахтала мама, когда я появилась на пороге с перекошенным лицом.

Она выдернула у меня из рук пакеты и тут же уронила их на пол.

– Ты же мне сама сказала… – отдуваясь, проговорила я.

– Ух, наготовлю сейчас, – с шутливым воодушевлением ответила она и потащила пакеты по паркету в кухню. Один по пути порвался, из него выкатились два лимона и адыгейский сыр.

Подбирая потерянных, я пошла за мамой. Та вывезла пакеты на середину кухни и принялась вытаскивать из них покупки и раскладывать по полкам в холодильнике.

– К нам на обед кое-кто придет, – говорила она спиной ко мне. – Друг. Хороший. Мы с ним знакомы лет пять, что ли. Не помню. Он меня в последнее время здорово поддержал. Я вас давно хотела познакомить. Ты мясо не начала есть?

– Ты хочешь, чтобы я съела твоего друга?

Мама обернулась ко мне с недоуменным видом, а потом прыснула со смеху. Я тоже хихикнула за компанию, но вообще мне было не до смеха. Неизвестный друг, который должен вот-вот явиться и нарушить мое с мамой субботнее уединение, – так себе перспектива. Мне сразу захотелось убраться отсюда.

– Мне в школу зайти надо, – пробормотала я. И добавила для верности: – А еще папе с бабушкой помочь.

Мама на секунду застыла с улыбкой на лице, а потом эта улыбка скукожилась, и глаза стали такие огорченные, что я тут же пожалела о сказанном.

– Да-да, конечно, – проговорила она. – Извини. – И, с надеждой глядя на меня: – Но поесть успеешь? Я сейчас быстро что-нибудь…

Ну хоть так – поем, сделаю ей приятное и не буду чувствовать себя таким предателем.

29

Когда папа принес из канцелярии мои документы, он сказал, что пройдет время, и я освобожусь от всех неприятных чувств, связанных с директором Панкратовым и старой школой. Я больше не завишу от этих людей, я выпала из их системы, и все, что у меня вскоре останется, – воспоминания и трезвая оценка произошедшего. Правда, папа затруднился определить, сколько же в точности времени на это потребуется. Пока что я шагала к своей старой школе с лихорадочно бьющимся сердцем, и мне пришлось повторять про себя «Я от вас не завишу, я больше не в вашей системе», чтобы подавить волнение. Я от всей души надеялась, что по субботам Домкрат отдыхает дома.

Но он там был. Я прошла между колоннами, поддерживающими южное крыло, вошла во внутренний двор и увидела, что он стоит, широко расставив ноги, заложив руки за спину и выставив вперед живот, а по обе стороны от него стоят два наших охранника, которых мы когда-то прозвали Ведро и Кастрюля. У них были такие же голубые форменные рубашки, как у вчерашних охранников в башне «Восхождение». Я раньше как-то не обращала внимания на эту форму.

Домкрат и охранники стояли у входа и глядели на меня, неспешно переговариваясь и ухмыляясь. Я шла к ним через пустой внутренний двор, вымощенный плиткой, и темные окна школы смотрели на меня со всех четырех сторон. Пока я пересекала это пространство, я продолжала повторять, что ни от кого тут не завишу и мне на всех тут наплевать, и злость моя возгонялась с такой скоростью, что еще чуть-чуть, и у меня лопнула бы голова.

Но когда я приблизилась, они на меня едва взглянули – искоса, мельком. Я громко поздоровалась, и они, продолжая лениво разговаривать и уже вовсе не удостаивая меня взглядом, кинули в мою сторону по невнятному «здрасьте». Я поднялась по ступенькам и вошла в школу.

30

Пропуска у меня уже не было, папа сдал его в канцелярию вместе с заявлением «Прошу отчислить мою дочь», поэтому я пролезла под воротами турникета на карачках. В холле никого, только мигал лампочками автомат с шоколадной ерундой и глядели со стен фотографии отличников, чемпионов и призеров. Моя фотография там тоже была. Даже три. В составе команды по футболу (первый класс), актерской труппы (третий класс, ставили басни Крылова, я была раком с картонными клешнями) и в одиночку – за достижения в области сложения стихов (шестой класс, после которого у меня начался кризис и я перестала чего-либо достигать). Я подумала, не забрать ли мне эту третью фотографию с собой – групповые-то пусть остаются, я на них не одна. Даже подошла и заглянула за рамку, чтобы понять, как она к стене крепится. Потом думаю – меня это больше не должно волновать, пусть висит. И пошла в западное крыло к стенду «Наши мастера».

31

Если разобраться, доказательства преступных намерений завуча полностью отсутствовали. Я даже не скажу, по какой именно причине я считала ее способной на похищение скомороха. Мы с ней столкнулись лицом к лицу только однажды, когда во время летней трудовой практики я мыла окна в ее кабинете. К завучу пришла секретарь из канцелярии, они обсуждали агатовые серьги секретаря, а потом решили попить чай с пастилой, но пастилы не оказалось. «Девочку пошлем», – предложила секретарь. Они помолчали, и я услышала приближающиеся шаги завуча. Туп, туп, туп – стучали массивные каблуки белых туфель. Она подошла ко мне, показала сложенные банкноты, велела оставить окно в покое и пойти в магазин за углом. Добавила, что я могу себе тоже что-нибудь купить и «сдачу, разумеется, оставишь себе». «Не пойду», – буркнула я. «Почему это?» – завуч взметнула брови. «Не хочу», – буркнула я, отворачиваясь и принимаясь бешено тереть стекло скомканной газетой. Секретарь примирительным тоном вызвалась сходить за пастилой сама. С тех пор каждый раз, когда мы с завучем сталкивались в коридорах, мне казалось, что она смотрит на меня с отчетливой неприязнью. Что касается секретаря, то наши с ней пути больше ни разу не пересеклись, ведь, как я уже неоднократно говорила, мои документы из канцелярии забирал папа.

32

Скоморох висел в окружении ежей, мышей и кактусов, и его черные пуговичные глаза блестели с терпеливой мудростью брошенного животного. Я едва не ринулась к нему с возгласом «Как я могла тебя оставить!», но сдержалась и без звука начала вынимать из него булавки. Когда последняя булавка перекочевала из груди скомороха на свободный угол стенда и бедняга оказался у меня в руках, дверь учительского туалета за моей спиной отворилась, и я услышала:

– Ты что это делаешь?!

– Скомороха забираю, – хмуро ответила я, поворачиваясь к завучу лицом. – Здравствуйте.

– Почему это? – поправляя жакет, приблизилась завуч. На мое приветствие она не ответила.

– Потому что это мой скоморох.

– И что?

– Я его сделала.

– Не имеешь права.

Она смотрела на меня, вздернув подбородок и сжав бордовые накрашенные губы.

– Ты его сделала в стенах школы, – уже спокойнее заговорила она, обретая свою обычную уверенность. – Сделала на занятиях, которые тебе оплатила школа. У тебя нет никакого права его забирать, он принадлежит школе.

С каждым новым словом «школа» она все больше выпячивала грудь, словно подчеркивая свою значительность. Похоже, она подражала в этом приеме директору, только он обыкновенно выпячивал пузо.

Я на мгновение задумалась. Нужно было эффективно противостоять этому натиску или бежать со всех ног вместе со скоморохом.

– Статья двести сорок пятая Уголовного кодекса Российской Федерации, – громко и четко проговорила я, глядя завучу прямо в глаза. – Нарушение прав собственности лица в среднем размере карается штрафом в размере пяти месячных зарплат либо общественными работами в течение сорока дней либо лишением свободы до двух лет.

Главное – не делать пауз, чтобы слушатель не успел ничего сообразить. Выпустив в завуча эту пулеметную очередь, я развернулась и быстрым, но уверенным шагом пошла по направлению к холлу.

– По… постой! – донесся до меня растерянный зов завуча.

Не сбавляя хода, я свернула в северное крыло, прошла через холл мимо фотографий, на ходу сдернула свой портрет с гвоздя и нырнула под турникет. С наскока распахнула дверь и вылетела наружу. У меня мелькнула мысль, что, если завуч сейчас бросится за мной и заголосит во все горло «Держи ее!», стоящие на улице Домкрат и охранники запросто меня схватят, но придумывать обходные пути было поздно. К счастью, им оказалось совсем не до того, да и завуч так и не появилась. У входа в школу стояла газель, охранники и водитель выгружали из кузова новенькие стулья, а директор следил и командовал.

– До свидания! – крикнула я им всем, не желая выглядеть безмолвным беглым трусом, и пошла через внутренний двор. Они, по-моему, не ответили и вряд ли даже посмотрели в мою сторону. Я шагала, с гордостью и победой глядя на пустые окна школьных этажей.

33

На самом деле в статье 245-й Уголовного кодекса говорится о жестоком обращении с животным в целях причинения ему боли и страданий, а равно из хулиганских или корыстных побуждений, повлекшем его гибель или увечье. Я потом дома посмотрела.

34

В понедельник мне вылили на голову газировку. На перемене я поднималась по лестнице и, когда я оказалась на площадке второго этажа, кто-то с третьего ливанул мне на макушку струю. В первую секунду я подумала, что это моча, и содрогнулась. Задрала голову, чтобы увидеть гада, но там уже никого не было. Кто-то из проходивших мимо заржал, кто-то заговорил и засмеялся. Я провела рукой по мокрым волосам и поднесла ладонь к носу. Нет, это какая-то сладкая дрянь вроде спрайта. Высохнет – волосы слипнутся.

В туалете я, как смогла, отмыла голову под краном. Звонок уже прозвенел, когда я поднялась-таки на третий и вошла в кабинет географии.

– Купалась? – просипела географичка.

Одноклассники захихикали. Денис на второй парте и Лусинэ на пятой уставились на меня во все глаза.

– Нет, – на удивление спокойно ответила я и прошла к доске.

Географичка наблюдала за мной, сдвинув очки на нос.

– Мировое сельское хозяйство: вызовы и инновации? – саркастически осведомилась она, когда я развернулась лицом к классу и обвела сидящих за партами взглядом.

Пропустив остроту мимо ушей, я открыла рот.

– Возможно, вы уже знаете, что какой-то трусливый кретин вылил мне на голову газировку, – громко сказала я, обращаясь к одноклассникам. – После седьмого урока я буду ждать кретина на площадке у школы. Мы выясним наши отношения, как…

Я чуть не сказала «как мужчина с мужчиной», но тут явно требовалось что-то другое.

– …выясним наши отношения в открытую, – нашлась я. – Если только этот кретин не помрет от страха, пряча свою никчемную тушу в тараканьих щелях.

Кто-то крякнул, кто-то хмыкнул. Денис сидел с вытаращенными глазами, Лусинэ привстала на своем стуле и приоткрыла рот.

– Это что, дуэль? – без особенного удивления спросила географичка.

– Дуэль, – согласилась я.

– Йошкин кот, – вполголоса пробурчала географичка. И после секундного размышления спросила: – С чего ты взяла, что он тут?

– Ни с чего, – ответила я и пошла к своей парте.

Пока я шла по проходу, одноклассники делали свое дело – постили только что услышанное. Веня и Даня с бешеной скоростью тюкали пальцами по экранам, Оля на первой парте низко склонилась над планшетом, прикрыв его учебником, Харитонов на последней не догадался выключить звук у своего телефона, и его попытки набрать текст возвещали о себе громким дятловым стуком. Можно было держать пари, что через пять минут о дуэли будет знать вся школа.

35

К седьмому уроку я обросла толпой зевак, половина из которых считали, что я спятила устраивать дуэль, половина – что я сама облила себя газировкой за-ради хайпа. Но и те, и другие соглашались, что посмотреть будет любопытно. Они таскались за мной по коридорам на переменах и снимали меня, чтобы сразу выложить, а некоторые даже во время уроков лезли к нам в класс, выставив перед собой телефон. Мои одноклассники деликатно снимали меня исподтишка и не рисковали ко мне подходить после того, как в ответ на назойливые вопросы Вени и Дани о способе проведения дуэли я рявкнула: «Зубы повыбиваю, и дело с концом!» В глубине души я склонялась к тому, что зубы могут выбить как раз таки мне. Когда Лусинэ шепотом спросила у меня, будет ли у нас сегодня репетиция или в связи с дуэлью придется перенести, я подумала, что с высокой долей вероятности окажусь сегодня в больнице, так что какая тут, к ежам, репетиция. Вслух я ничего такого не сказала и ответила, что да, придется перенести на завтра. Денис меня избегал, и я в конце концов не выдержала и подошла к нему сама.

– Ну, что скажешь? – спросила я, нервничая.

– Придурочная, – процедил он сквозь зубы и скрылся в туалете.

36

Никто не пришел. То есть пришли все, но только не тот, кого я вызывала. Я стояла столбом на площадке, вокруг расположились зеваки с телефонами, мои одноклассники и вся начальная школа, включая ту мелкую девочку, которую я вздумала защищать на прошлой неделе. В отдалении поплевывали в снег Рыжий и его шайка, рядом с ними каркали вороньим смехом Маша, Даша и Наташа. За моей спиной маячил голубой пуховик Лусинэ, а за деревьями слонялся Денис и с раздражением поглядывал в мою сторону.

– Давай со мной дуэль! – крикнул какой-то мелкий мальчик, и в толпе засмеялись.

– С тобой я разве что станцую! – крикнула я ему в ответ, и мальчик, переглядываясь с приятелями, захихикал.

– Это что такое?!

Раздвигая толпу, ко мне с крейсерской скоростью двигалась И Дэ. Все разом стихли и отпрянули на безопасное расстояние. Лицо И Дэ дышало гневом, в голосе звучало что-то звериное.

– Ты что устроила, я тебя спрашиваю?!

– Ничего, – ответила я, притворяясь спокойной.

– Ты…! – она резко замолчала и повернулась вокруг своей оси, оглядывая собравшихся. – А вы что? Быстро разошлись! Не на что тут смотреть!

Все нехотя стали расходиться, но не слишком далеко, а так, чтобы было видно и слышно. И Дэ снова было ко мне подступила, но заметив, что вокруг по-прежнему чересчур людно, ухватила за руку и потащила к школе.

– Эй, эй, – протестующе забормотала я.

– Поговорим, и я тебя отпущу, – процедила И Дэ.

– У меня так синяки останутся, – сказала я.

И Дэ резко остановилась и разжала руку.

– Ты мне угрожаешь? – прошипела она.

– Нет, – удивилась я.

– У нас сейчас очень тяжелое время, – заговорила она тихо, подойдя чуть ли не вплотную. – Голова Татьяны Геннадиевны висит на волоске. Малейшее происшествие – и департамент нас слопает. А ты тут дуэли устраиваешь!

Я попыталась представить солидную голову директрисы висящей на волоске.

– На тебя вылили банку лимонада – неприятно, конечно, очень неприятно.

В голосе И Дэ появились жутковатые ласковые нотки, от которых у меня по хребту мурашки побежали. Вдобавок она положила ладонь мне на плечо и начала поглаживать.

– Я тебя очень понимаю, – продолжала она. – Но подумай вот о чем: в любом конфликте всегда виноваты обе стороны. Без причины никто никого не обливает. Давай сделаем так: ты сейчас пойдешь домой, а завтра мы с тобой на большой перемене сядем и обо всем поговорим.

Она сделала паузу, убрала ладонь с моего плеча и улыбнулась мне:

– Да, котик?

– Нет.

Я еле удержалась, чтобы не добавить «котик».

– Нет, – говорю. – Это не конфликт. Меня кто-то облил, а потом спрятался. Я его найду и с ним поговорю.

Ее улыбку как тряпкой стерли. Но я не стала дожидаться, пока она снова вцепится в меня гарпией, а повернулась и пошла к воротам.

– До свидания, Ирина Дмитриевна, – сказала я на ходу.

И Дэ ничего не ответила, но мне и не надо было.

37

Когда я пришла к папе, он в своей комнате спорил с кем-то по телефону.

– Вы думаете, ваши читатели не способны понять предложения длиннее пяти слов? Тогда зачем вы порубили мой текст на мелкие кусочки, да еще так дурно? Вы просто все исказили, вы что, не понимаете?

Через дверь было слышно, как папа быстро ходит из угла в угол.

– Нет, мне не нравится, когда с моим текстом проделывают подобное, да еще за те копейки, которые вы платите! – вскричал он после небольшой паузы. – Всего хорошего!

Я выждала несколько секунд и постучала в дверь. Папа открыл и уставился на меня бешеными глазами.

– Привет, – сказала я.

Вообще-то я надеялась, что мы с ним сядем на кухне, и я все ему расскажу про газировку и несостоявшуюся дуэль, и он меня пожалеет. Но по его виду мне стало ясно, что жалеть придется его.

– Привет, – ответил он после некоторого усилия.

– Чай сделать?

Он кивнул, попятился и рухнул на кровать. Но тут же вскочил, прошел в коридор, мягко отодвинув меня в сторону, и начал шарить по карманам своей куртки.

– Можешь одно дело сделать? – спросил он, вынимая кошелек и отсчитывая банкноты. – Сходи к дяде Толе, отдай ему деньги. Я у него занимал.

– Ладно, завтра схожу, – сказала я, запихивая деньги в карман джинсов.

– Лучше сегодня, – кашлянул папа. – И положи их, пожалуйста, в карман куртки. А то помнутся. Не очень хорошо отдавать долг мятыми купюрами.

Все это он выговаривал с некоторым трудом, преодолевая неловкость, и мне самой стало так неловко, что я решила пойти к дяде Толе прямо сейчас и поскорее с этим делом покончить.

38

В нашем районе три типа домов: самые старые – низенькие кирпичные, их строили в те времена, когда бабушка была маленькая и кончилась война; далее железобетонные панельные девятиэтажки – их строили, когда были маленькими папа и мама; и, наконец, новые семнадцатиэтажные корпуса, железобетонно-панельные внутри и для красоты облицованные кирпичом снаружи, – их начали втыкать на месте снесенных тут и там старых домов, когда была маленькой я. Возможно, лет через двадцать эти бело-рыжие семнадцатиэтажки сотрут с лица района все старые дома до единого. Я буду очень жалеть, потому что крошечные дома на восемнадцать квартир, как у бабушки, мне куда симпатичнее железобетонных муравейников.

Дядя Толя, папин старший брат, живет как раз в таком муравейнике, выросшем посреди квартала трехэтажных стариков. В стариках кипит любопытная жизнь. В одном живут китайцы – у них там общежитие, а на первом этаже настоящее китайское кафе. Меню написано иероглифами, и разобрать, где овощи, а где свиные уши, можно только по картинкам. В другом живут начинающие полицейские – это тоже общежитие, и у каждого полицейского по комнате с одним окном. У кого-то вместо занавески натянуто покрывало, и ясно, что он живет один. У соседа висят шторы и тюль, окно чисто вымыто, на подоконнике цветут декабристы в новеньких горшках, и ясно, что сосед живет с девушкой, и у них все хорошо. А у следующего занавеска оборвана, подоконник завален сосками, бутылочками, пластиковыми тарелочками, деревянными кубиками и обглоданными тряпичными зайцами, и тут уже очевидно, что он женился и обзавелся детьми. Рядом с двумя общежитиями стоит обыкновенный жилой дом – почти как у бабушки, только подлиннее, и квартир там не восемнадцать, а штук сорок. С одного конца дом оккупирован кошками – они живут в подвале и в хорошую погоду вылезают поваляться под окнами, а жильцы носят им еду в пластиковых коробочках из-под салатов. На другом конце дома раньше была пивная, и посетители, которых выставляли на улицу, иногда принимались колотить стекла в окнах первого этажа. Жильцы пожаловались полицейским из общежития, пивную закрыли, ее постоянные клиенты перекочевали было в китайское кафе, но тамошнее сливовое вино им пришлось не по вкусу. Другого алкоголя китайцы не подавали, и разочарованные таким положением дел пьянчуги покинули квартал. Все эти сплетни я знаю благодаря папе, а папа их узнал от самих жильцов, полицейских и китайцев – у него способность в два счета заводить знакомства на улице. Дядя Толя к обитателям старых домов и близко не подходит – они с женой передвигаются исключительно на машине и во время краткой прогулки от автомобиля до подъезда ни с кем не разговаривают.

Папа смешной, худой, вспыльчивый и вечно без денег. Дядя Толя нудный, пузатый, самодовольный и хорошо зарабатывает. Иногда мне кажется, что у этих двух братьев общее только одно – бабушка, их мама. Но дядя Толя к ней даже не заходит, поскольку давно и сильно на нее обижен.

– О, как ты выросла! Одиннадцатый уже?

Дядя раскрыл руки, как будто собираясь меня обнять, но не обнял, а жестом показал, чтобы я входила, и начал запирать все свои железные двери – одну перед лифтом и две на входе в квартиру.

Из кухни выглянула его жена, и я гаркнула «здравствуйте!». В детстве она меня постоянно уличала в том, что я с ней не здороваюсь, так что теперь я при встрече с ней ору, чтобы уж наверняка.

– Что ж так громко… – поморщилась она. – Здрасьте, здрасьте. Дай обниму.

Она подошла и обняла, приложившись к моей челюсти щекой, а потом отступила и встала рядом с мужем. Я вытащила деньги и протянула дяде.

– Вот. Папа…

– Да-да, – кивнул дядя. – Как у него дела? Статьи пишет? Работа есть?

– Есть, пишет, – начала я. – Читает бабушке по вечерам. Готовит, стирает. Печет овсяные печенья.

Дядина жена кивала как болванчик на пружинке, дядя разглаживал деньги, оба они молчали, поэтому говорить приходилось мне.

– Заходите как-нибудь в гости, бабушка будет рада, – сказала я, уже не зная, что бы такое сказать.

Жена покосилась на дядю, тот опустил руку с деньгами и поднял на меня глаза.

– Да-да, – сказал он и покачался с носка на пятку. – Да-да.

Наступило неловкое молчание, и я поняла, что самое время уйти.

– От Антона тебе привет, – сказал мне дядя, когда я уже была на лестничной площадке и он готовился запереть за мной последнюю железную дверь.

Это была очевидная ложь – про привет от Антона, – и я не поняла, зачем дяде понадобилось ее произносить. Мы с Антоном, его единственным сыном, не виделись уже года три, да и раньше особо не общались. Играли давным-давно вместе, когда наши родители встречались по каким-то праздничным семейным поводам, но моя мама быстро это прекратила, когда однажды я, пятилетняя, рассказала ей про нашу с Антоном игру в доктора («Раздевайтесь, я вас осмотрю»). Антон был старше меня на два года и сейчас уже учился на первом курсе журфака. Видеть его у меня не было ни малейшего желания.

– Ему тоже привет, – сказала я.

39

Как только я вышла из дядиного подъезда, мне в живот прилетел мяч. Следом за мечом прилетел Рыжий, с оханьем ругнулся и стал извиняться, пересыпая свою речь «как бы» и «типа». Я так опешила – сперва мяч, потом Рыжий, – что только молча хлопала глазами и хватала воздух ртом, схватившись за живот. На спортивной площадке напротив подъезда загалдели мальчишки. Вряд ли кто-то из них уже ходил в школу, но вели они себя очень уверенно и решительным тоном требовали от Рыжего бросить им мяч. Рыжий бросил. Мальчишки стали требовать, чтобы и сам Рыжий сию секунду вернулся на поле.

– Ща! – крикнул им Рыжий и, повернувшись ко мне, спросил, как я вообще.

Я выдохнула, что нормально, и припала к подъездной двери. Рыжий взял меня за плечи, переставил в сторону и прислонил к стене рядом, пояснив междометиями, что когда кто-нибудь будет выходить и дверь откроется, получится неудобно.

– Ты живешь тут, что ли? – поинтересовался он.

Я замотала головой и сказала:

– Дядя.

Помолчала и спросила:

– А ты?

Он кивнул в сторону дома с кошками и закрывшейся пивной.

– Марта, – представилась я и протянула ему руку.

Он озадаченно посмотрел на нее, потом вытащил из кармана свою правую и пожал.

– Леша.

– Леша, – рассеянно повторила я.

– Ну, Леша, – пожал плечами он.

– Рыжий, Рыжий! – заорали на площадке. – Иди к нам!

– Ща! – оглушительно заорал он, и я поморщилась.

Он повернулся ко мне, и пару секунд мы смотрели прямо друг на друга, глаза в глаза. Рыжий сдался первый и отвел взгляд.

– Мож тя, эт самое, – проговорил он, глядя в сторону, – до дома довести, чтоб ты не шлепнулась по дороге?

40

Футболисты на площадке негодующе взвыли, когда Рыжий крикнул им, что уходит. Он пообещал им вернуться через двадцать минут, и они притихли, но по выражению лиц было ясно, что они его осуждают.

– Через двадцать минут не успеешь, – сказала я и назвала улицу, где стоял бабушкин дом.

– Они все равно время определять не умеют, – ответил Рыжий. – Им что двадцать, что сорок.

Мы вышли из двора, свернули подальше от шумной проезжей части и двинулись по тихой боковой улице, предоставленной в распоряжение голубей, старух и матерей с колясками. Надо было начинать светскую беседу, и я стала спрашивать, с первого ли класса он ходит в эту школу и что он вообще о ней думает, но Рыжий отделался невнятным бурчанием и спросил меня, а что это я сегодня замутила такое.

– Ты про дуэль? – переспросила я, чтобы выиграть время и сообразить, как и что ему рассказать.

Честно говоря, я была уверена, что Рыжий прекрасно знает, кто меня облил. Его приятели и подружки выглядели самыми подходящими кандидатами в подозреваемые. И если он сейчас будет делать вид, что ни сном ни духом, я должна как-то так повести разговор, чтобы он себя выдал.

– Чо притух, Марти Макфлай? – спросил Рыжий.

Марти Макфлаем меня еще никто не называл (мартышкой, мартухой и восьмой мартой называли многие). Рыжий чуть не начал объяснять мне, кто такой Макфлай, но я заверила его, что знаю и кино смотрела.

– Ты просто молчишь чо-то долго, – сказал Рыжий. – Минут пять уже.

Да, с допросом свидетелей у меня совсем плохо. Не придумывается хитрость.

– Леша. Кхм. Ты знаешь, кто мне на голову газировку вылил?

– Не знаю, – глядя мне в глаза, ответил Рыжий. – Честно.

Либо виртуоз обмана, либо в самом деле не врет.

– И это не был кто-то из твоих друзей?

– Не был, – мотнул он головой. – На фига ваще?

Я кивнула, мы пошли дальше.

– Ты в следующий раз нам скажи, мы разберемся, – заговорил Рыжий. – Чо те самой?

Я задумалась, надо ли мне в ответ на такое предложение сказать «спасибо».

– А если это девчонка была? – спросила я. – Вы же не будете с девчонкой разбираться.

– Ну, растащили бы вас, – усмехнулся он.

Это прозвучало снисходительно и уже не совсем походило на обещание защиты – скорее, на влезание не в свое дело.

– А если я не хочу, чтобы нас растаскивали? – воинственно спросила я.

Он помолчал, поглядывая на меня искоса, потом улыбнулся:

– Как скажешь.

41

Он дошел со мной до бабушкиного дома, разговора о школе не получилось («А почему у вас почти все парни после девятого уходят?» – «А чо там делать?» – «А в колледже что делать?» – «Да ничо»), поэтому мы слушали его музыку, поделив наушники пополам. Само по себе это было не очень интересно, но мне нравилось, как от него пахнет, нравилось, что он почти с меня ростом и мне не приходится сильно сутулиться, нравилось, что у него хриплый голос. И нравилось, что мы идем очень близко друг к другу, связанные наушниками, и то и дело тыкаемся друг в друга локтями и плечами. Один раз я ему нечаянно наступила на ногу и, рассыпаясь в извинениях, коснулась ладонью его предплечья и почувствовала его мускулы через куртку и свитер. И хорошо, что он не стал доводить меня до двери, как какой-то влюбленный, а попрощался у входа во двор и не спросил мой номер, не стал лезть за смартфоном, чтобы добавить меня в друзья, а просто сказал «Пок» и ушел. Я взлетела на третий этаж как ракета Илона Маска.

42

Папа сидел со своим ноутбуком на кухне и был похож на нейрон, каким его рисуют в учебниках. Немытые волосы торчат дыбом в стороны как дендриты, тощее тело извивается как аксон.

– Пап, я красивая? – спросила я, появляясь на пороге.

Папа оборотил ко мне измученное лицо, прикрыл-открыл глаза, потом улыбнулся по-доброму и сказал:

– Когда ты такая оживленная, что-то есть.

Папа честный как доска и говорит что думает. Но у меня было отличное настроение, и я не обиделась, а пошла, довольная, мыть руки перед ужином. И пока стояла у раковины, само собой всплыло в голове, как я сегодня полоскала волосы в школьном туалете, а потом вспомнились слова И Дэ «На тебя вылили банку лимонада – неприятно, конечно». Почему она сказала «банку лимонада», с чего она решила, что там была именно банка и именно лимонада? У доски в кабинете географии я заявила, что мне на голову вылили газировку. Скорее всего, одноклассники запостили тот же текст. Тогда откуда взялась банка лимонада? Две версии: либо И Дэ сама опрокинула мне на макушку банку лимонада, и тогда она сумасшедшая, либо кто-то ей рассказал про банку, и она повторила эти слова. А кто ей мог рассказать такие детали про банку и лимонад? Тот, кто меня облил. Значит, если я выясню у И Дэ, кто ей все это доложил, я найду виновного.

– Марта, – позвал папа и негромко постучал в дверь.

Я открыла.

– Думал, ты заснула, – пробормотал папа. – Как поешь, сможешь бабушке почитать? У меня дедлайн.

– Ага, – с готовностью кивнула я. – Но ты бы лучше сам поспал.

– Потом, – вздохнул он.

43

Бабушка сидела поперек кровати, прислонившись к стене. Некоторое время назад, когда я забрала у нее свою помаду, она намазала губы найденным в аптечке фукорцином. Антисептический раствор фукорцина дает густой и яркий малиновый цвет и не смывается неделями, так что бабушка уже который день щеголяла малиновыми губами. На коленях у нее сидел мой скоморох, а на тумбочке у кровати стоял мой школьный портрет, прислоненный к баночке витаминных пилюль.

– Привет, бабушка. Это я, твоя внучка Марта, – представилась я как обычно и села на пол с книгой «Женщина и обезьяна» в руках.

– Марта, – обрадованно улыбнулась бабушка.

– Это я связала вот этого скомороха и подарила тебе, – не удержалась я от хвастовства.

Бабушка перевела взгляд на игрушку у себя на коленях, бережно взяла ее и приблизила к глазам.

– Спасибо, – с чувством сказала она, осмотрев скомороха с ног до колпака и позвенев колокольчиками. – Клевый малый.

– А это я в шестом классе, – указала я на портрет.

Бабушка уставилась на меня непонимающе, и ее улыбка погасла.

– Это я, Марта, – повторила я, тыкая пальцем в стекло, защищавшее фотографию.

Бабушка кашлянула, повернулась к окну и стала смотреть на горящий за окном фонарь. Потом она, не поворачивая головы, искоса глянула на меня с таким выражением, будто у меня не все дома. Я не понимала, в чем дело, но решила не обращать внимания. Раскрыла книгу на той странице, которую папа заложил проездным, и начала читать. «– Во всяком случае, он перед смертью узнает, что такое любовь, – заметила Маделен. Андреа Берден вывернула губы, обнажив зубы в некоем подобии улыбки. – Еще бы, узнает, – сказала она. – И давай я расскажу как». Дальше следовал рассказ о том, как находят друг друга и спариваются ягуары (речь шла о них), и, дойдя до слова «пенис», я запнулась и призадумалась, прилично ли, читая собственной бабушке, произносить такие слова. С одной стороны, бабушка может вознегодовать, но с другой это же нормальное научное слово, медицинский термин, и на языке древних римлян означает всего-навсего «хвост». Так что я прочитала, и бабушка не моргнула глазом – ее больше волновало, что Андреа Берден, которая произносила всю эту речь, довольно циничную по отношению к ягуарам и слушателям, прикрывала свою циничность заботой о благополучии животных и самоуверенно считала свои слова и поступки истиной в последней инстанции.

– Неприятная, – бормотала бабушка. – Плохо кончит.

Я была полностью с ней согласна. И поскольку сама я успела прочесть только первые тридцать страниц «Женщины и обезьяны», прежде чем книгу забрал у меня папа, нам с бабушкой было одинаково интересно следить за приключениями Маделен, которая решилась в одиночку спасать уникальную человекоподобную обезьяну от самоуверенных и обладающих властью людей вроде этой неприятной Андреа Берден. Мы читали, пока у меня не заныли мышцы языка. Бабушка немного расстроилась, но я пообещала ей продолжить завтра, и она согласилась лечь спать – со скоморохом у подушки.

На кухне папы уже не было, зато он был в своей комнате – лежал на кровати лицом вверх и храпел как дрель на низких оборотах. Рядом мигал синим огоньком спящий ноутбук. Я тихо закрыла дверь и на цыпочках удалилась на кухню расстилать свой спальник.

44

На следующий день в школе со мной здоровалась половина народу, и это было странно, потому что я большинство этого народу знать не знала, а встреть я кого-нибудь из них на улице, даже не вспомнила бы. Но человеку всегда приятно, когда с ним здороваются, а кроме того, я впервые ощутила, что эта школа не совсем мне чужая. На выходе из раздевалки я столкнулась с Рыжим, и он тоже со мной поздоровался и сказал «Увидимся», и я пошла в свой класс, должно быть, с идиотской улыбкой на лице, потому что шедшие навстречу Маша, Даша и Наташа поглядели на меня с презрением, а Маша – так даже с отвращением. Их злющие взгляды подпортили мне, конечно, настроение, но настоящая засада была впереди.

На обеде в столовой мы с Лусинэ, как всегда, сели вместе и стали ковыряться в еле теплом рисе, выковыривая из него комочки куриной кожи и сдвигая их на край тарелки. В столовую вошли Маша, Даша и Наташа и, проходя мимо нас, громко брякнули:

– Жирная!

– Жирафа носатая!

Первое предназначалось Лус, второе – явно мне. Сидящие за соседними столами затихли и уставились на нас. Лусинэ покраснела, опустила глаза и продолжила водить гнутой вилкой по рису. Маша, Даша и Наташа встали в очередь за едой, но повернулись лицом к нашему столику и с вызовом смотрели мне в глаза. У меня было три варианта: сделать вид, что я ничего не слышала (и тогда эти бабы-яги с высокой степенью вероятности распалятся еще больше), наброситься на них с кулаками (они опять-таки распалятся) или дискредитировать их в глазах всех присутствующих, применив иронию и сарказм. Высмеять их. Это мне как-то посоветовал папа, но я еще ни разу не пробовала. Похоже, пора.

– Чо пялишься? – громко сказала Маша. – Дылда сутулая!

– Поздравляю, – сухо и вежливо сказала я. – Ты замечаешь очевидное.

Взрыва смеха со стороны зрителей не последовало, но какое-то шуршание и шепот по рядам пробежали. Маша озадаченно мигнула, потом воскликнула:

– Да!

По ее тону можно было решить, что ожидается продолжение, но она замолчала и с напряжением таращилась в мою сторону.

– Ваша очередь, – сообщила я, кивнув в сторону поварихи, гремевшей тарелками.

Маша, Даша и Наташа как по команде обернулись и обнаружили, что, пока они меня задирали, их очередь действительно подошла и пора забирать подносы, пока повариха, не терпящая промедлений, не взбеленилась.

– Фу-у-у, – с облегчением выдохнула Лусинэ и поерзала на стуле, распрямляя сжатые плечи.

Но расслабляться было рано. Когда Маша, Даша и Наташа с подносами в руках проходили мимо нас, Маша задержалась и перехватила поднос так, чтобы удержать его одной рукой, прижимая к животу. Освободившейся левой она приподняла тарелку и плеснула на меня суп.

– Бе-е, какая ты неуклюжая! – громко воскликнула Даша, обращаясь ко мне.

– И грязная как свинья, – добавила Наташа.

Половина супа попала на пол, но другая половина угодила мне на плечо, грудь и колени. Кто-то из зрителей вскрикнул, кто-то свистнул. Маша бросила на меня торжествующий взгляд.

– Эй, полегче! – сказала я ей. – Я сегодня не собиралась работать ходячей рекламой кислых щей.

Мне стоило огромного труда сохранять спокойный вид, но я старалась изо всех сил, потому что понимала: только хладнокровная мина может спасти остатки моего достоинства.

Маша молча отвернулась и двинулась за подругами к свободному столу. Зато подала голос повариха:

– Это что там?! Убрала быстро!

Я с изумлением осознала, что обращается она ко мне.

– Это не она! – пискнула в мою защиту Лусинэ.

– Ничего не знаю, убирай! Швабра и ведро у уборщицы.

Лусинэ повернулась ко мне и, понизив голос, сказала:

– Я сейчас принесу.

Выбравшись из-за стола, она быстро пошла к выходу. Все продолжали на меня глазеть и переговариваться. Я взяла салфетку и стала счищать с себя налипшую капусту. Лусинэ вернулась, неся в одной руке, как знамя, швабру с болтающейся на ней половой тряпкой, а в другой ведро.

– Вставай, вставай! – поманила меня рукой повариха.

Я встала, взяла у Лусинэ ведро и швабру и произнесла последнюю на сегодня шутку:

– А можно я физику пропущу, раз такое дело?

Зазвенел звонок, и зрители потянулись сдавать подносы. Никто больше не обращал на меня особого внимания – только обходили стороной, пока я собирала шваброй суп, – да это и к лучшему. Я была сыта по горло общественным вниманием. Сосредоточилась целиком на механической работе и даже не заметила, когда ушли Маша, Даша и Наташа. Скоро в столовой остались только я, Лусинэ, повариха, наводившая порядок на раздаче, и невидимая приемщица посуды, которая разгружала подносы за перегородкой. Лусинэ пошла поменять воду в ведре и вернулась с Денисом – он раньше ушел из столовой и ничего не видел, но по разговорам одноклассников в кабинете физики понял, что случилась какая-то ерунда, и слинял с урока. На пути в столовую он встретил Лус, та ему все рассказала, уж не знаю в каких словах, и теперь Денис смотрел на меня, как на козла с тремя рогами.

– Что? – устало спросила я, опираясь на швабру.

– Ну ты железная, – сказал Денис.

Лучше бы он сказал что-нибудь другое и лучше бы они с Лусинэ не смотрели на меня с таким испуганным уважением. Я вдруг почувствовала себя не железной, а ровно наоборот.

– Я сейчас, быстро, – пробормотала я, сунула швабру Денису и почти бегом вылетела из столовой.

Добежала до ближайшего женского туалета, спряталась в дальнюю кабинку и начала реветь, время от времени спуская воду, чтобы она заглушала мои икающие рыдания.

45

Остаток дня я ходила в футболке Дениса, а он ходил в толстовке на голое тело. Благоухающую тухлой капустой рубашку я завернула в пакет и засунула в мешок со сменкой. Дома постираю.

После уроков Лусинэ предположила, что сегодня, наверное, репетиции тоже не будет, и поглядела на меня с сочувствием. Но я решила, что нечего позволять обстоятельствам вмешиваться в наши планы, и сказала, что еще как будет. Лусинэ и Денис несколько растерянно переглянулись, но вслух выразили одобрение.

В кабинете музыки я как-то сникла. За последние дни произошло столько всего, что вальс и все наши усилия, связанные с ним, поблекли и казались чем-то далеким и детским.

– Может, мы сиртаки потанцуем? – смущенно предложила Лусинэ. – Для разминки.

Денис пожал плечами.

– Сейчас, дайте подумать, – пробурчала я, садясь на парту.

Денис и Лусинэ, помедлив, последовали моему примеру и устроились на партах в разных концах класса. Некоторое время мы все трое молчали и задумчиво покачивали ногами.

– Можно я скажу как ак… аккомпаниатор? – спросила Лус, подняв руку.

Мы с Денисом кивнули.

– Мне очень понравилась музыка, под которую мы сиртаки танцевали, – начала Лусинэ. – Мне даже показалось, что она на вальс Штрауса похожа. Нет?

– Н-не знаю, – не уверенно ответил Денис. – Я в этом не шарю.

Лусинэ перевела взгляд на меня. Я попыталась вспомнить, как звучит одно и другое, и сравнить. На первый взгляд, что там может быть похожего – где Штраус и где Теодоракис. Но если подумать, что-то общее у них есть.

– Темп и разгон, – сказала я. – Поэтому они и кажутся похожими.

– Я и говорю! – воодушевилась Лусинэ. – И мне тут пришло в голову… а мы не можем вальс под сиртаки танцевать?

Мы с Денисом уставились на нее, а потом прыснули со смеху.

– Давайте попробуем, прикольно, – сказал Денис и спрыгнул на пол.

Лусинэ отыскала в шкафу пластинку Теодоракиса и поставила ее на проигрыватель, мы с Денисом встали друг напротив друга, он положил руку мне на спину, я ему на плечо. Лусинэ запустила пластинку, и мы, давясь от смеха, начали «раз-два-три». Кто бы знал – Теодоракис как родной пришелся вальсу, а вальс Теодоракису. По прошествии минуты композитор начал набирать темп, и нам с Денисом пришлось переключаться на третью скорость, чтобы не отстать. А следом и на четвертую, и на пятую, и наш вальс превратился в свистопляс. Лусинэ от смеха сползла на линолеум.

Мы станцевали сиртаки-вальс два раза подряд, а потом, вспотевшие и красные, растянулись на полу.

– А давайте еще под какую-нибудь музыку попробуем, – сказал Денис, когда мы немного отдышались.

– Рэпчик? – хихикнула Лусинэ.

– Хардкор, – фыркнул Денис.

– Хэви-метал! – сказала я.

– Панк!

– Майкл Джексон!

– «Гражданская оборона»!

– Цой жив!

– Лил Пип умер!

– «Пошлая Молли»!

– Буэ!

– А что?!

– «Дайте танк (!)»!

Переговариваясь и дурачась, мы перебрали пластинки в шкафу, потом стали перебирать треки в телефонах и танцевать под что попало. Майкл Джексон подошел неплохо (“Billy Jean” и “Smooth Criminal”), «Дайте танк (!)» тоже («Спам» и «Друг»), а Лил Пип и «Пошлая Молли» – никак. Очень просто оказалось танцевать вальс под «Восьмиклассницу» и «Группу крови» Цоя и «Мою оборону» «Гражданской обороны». Эксперимент с SOAD (“Toxicity”) также вышел удачным. Потом Лусинэ попросила Эда Ширана, Шакиру и Бейонсе, и мы станцевали, но уже из последних сил. Ширан показался нудным, Шакира – слишком роготрясной, а Бейонсе постоянно декламировала стихи и ломала ритм.

– Тут у меня японка одна была, – пробормотала Лус, шаря пальцем по экрану телефона.

– Не надо японку! – запротестовали мы с Денисом. – Завтра!

Покидали мы кабинет музыки страшно довольные репетицией и друг другом.

46

– В моей старой школе после четвертого класса всех делят на умных, средних и слабых. Умные идут в «А» класс, средние – в «Б», слабые – в «В». Говорят, что ашек учат по спецпрограмме, но на деле их только нагружают математикой, так что логарифмы из ушей лезут. У меня с математикой всегда окей было, и я без труда попала в «А», что, конечно, немного потешило мою гордость. Но со временем математики становилось все больше, а смысла все меньше. Ради чего мы всё это проделываем – чтобы в Академию управления попасть? Так себе цель. Мы даже не знали, чему там учат, в этой Академии – управлять, но чем? И как? И для чего? Какое это отношение к реальной жизни имеет? С началом десятого класса со мной что-то произошло. Я поняла, что не хочу больше тратить время на алгебру с геометрией, не хочу идти в Академию управления, не хочу учиться в «А» классе. Мама сказала, что у меня это пройдет, а папа сказал, что, раз я учусь там, где на самом деле не хочу учиться, я занимаю место другого человека – того, кто хотел бы там учиться, но не попал, потому что место оказалось уже занято мной. «Что за бред», – сказала мама, но я решила, что папа прав. Я написала заявление на имя директора, чтобы он разрешил мне перейти в «Б» или даже «В», без разницы, – мне это деление на сильных и слабых уже казалось тупостью. К моему изумлению, директор ответил, что не разрешит мне перейти и я окончу школу, как мне и положено, в «А». Родители предположили, что я испорчу директору хорошую картинку – с какой стати успевающая ученица собирается покинуть элитный класс и по своей воле присоединиться к отстающим? Так в «панкратовке» не делают! Честно говоря, я до сих пор не понимаю, почему Домкрату так важно было держать меня в «А». Но его отказ меня раззадорил. Я поговорила с папой (уже без мамы), и он посоветовал забастовать и перестать делать домашнее задание. Так я быстро стану двоечницей, и им придется меня перевести. Я так и сделала.

Денис и Лусинэ смотрели на меня круглыми глазами. Мы сидели на детской карусели в одном из дворов и ели пиццу («маргарита» за полцены, скидка до 17:00).

– Вот ты шизанутая, – проговорил Денис. – И папаша твой.

– Про папу молчи, а то получишь, – предупредила я.

Денис поднял ладонь в примиряющем жесте.

– А что дальше-то было? – спросила Лусинэ.

– План сработал: я быстро нахватала двоек и перестала понимать, о чем на уроках алгебры идет речь. Директор вызвал маму и устроил скандал, обозвал меня избалованной, сказал, что я верчу родителями и они мне все позволяют, и под конец сообщил, что переведет меня в «В», но аттестат у меня будет такой, что меня никуда не возьмут, если только я немедленно не возьмусь за ум.

– Ой, бедная твоя мама, – протянула Лусинэ, прижав ладони к щекам.

Я на секунду запнулась – первым моим желанием было возразить, что вовсе она не бедная, а хорошо приспособляющаяся, ведь она послушно внимала Домкрату, пока он разорялся, и даже звука поперек ему не сказала. Но потом я подумала: а вдруг Лусинэ права, и выносить ругань директора маме было мучительно? Ведь он ее, считай, обвинил в том, что она меня избаловала и позволяет собой крутить.

– А дальше? – нетерпеливо спросила Лус.

Я выдохнула и продолжила:

– Дальше мне было так противно там оставаться, что я попросила папу пойти и забрать мои документы. Домкрат, когда ругался, обещал, что меня не возьмет ни одна ближайшая школа, потому что они все уже присоединены к «панкратовке» и он ими сам рулит. Мы с папой погуглили и нашли вашу школу, которая никуда не присоединена.

– Потому что не нужна никому, – пробормотал Денис. – И вообще, ее закроют скоро, наверное.

– Не закроют! – горячо возразила ему Лусинэ.

Денис скептически сморщил нос.

– Короче, я взяла документы, пошла к вашей Татьяне Геннадиевне, и она меня сразу взяла, – закончила я рассказ.

– Она всех берет, – кивнула Лусинэ. – И это ее достоинство.

47

Попрощавшись с Денисом и Лусинэ, я сделала круг по району – надо было подумать. С одной стороны, я почувствовала некоторое облегчение, рассказав им эту историю с моей старой школой и Домкратом. Произошедшее уже не казалось таким кошмарным и унизительным – скорее, дурацким. Наверное, если я расскажу свою историю еще кому-нибудь раз десять, моя обида окончательно растает.

С другой стороны, реакция Дениса и Лусинэ меня задела. Денис сказал, что согласен с Домкратом: я избалованная, привыкла делать что хочу – сразу видно, что родители мне много чего позволяют. Лусинэ сказала, что понимает меня, но правила есть правила, их надо выполнять, в жизни часто приходится делать то, что не нравится, без этого все бы рассыпалось. «А если бы все стали делать что им захочется, что тогда?» Меня от этого праведного благоразумия перекосило, но я решила, что с вероятностью 90% это не собственные убеждения Лусинэ – она просто повторяет то, что говорят ей родители. Даже нравоучительную интонацию их повторяет и покачивает успокоительно головой, как будто я буйно помешанный из гнезда кукушки.

С третьей стороны, полезно узнать, как ты со своими поступками выглядишь в глазах других людей. Потому что в голову соседу не залезешь и все его мысли и резоны не прочтешь. И вообще, я начинаю подозревать, что сильно заблуждаюсь насчет своей способности понимать окружающих.

А с четвертой, мой рассказ и последующие реплики Дениса и Лусинэ, пусть даже и не слишком лестные, помогли мне окончательно убедиться в том, что я поступила тогда правильно, несмотря на несуразность забастовки. Ведь речь шла о моей жизни и моем выборе, что делать дальше со своей учебой, и у Домкрата не было никакого права решать это за меня.

«Неблагодарная! – тут же взревел в голове чей-то голос. – Школа столько тебе дала, столько усилий в тебя вложила, чтобы воспитать из тебя успешную всесторонне развитую личность и выпустить в жизнь, а ты плюнула своим учителям в лицо!» Подобную тираду могла произнести завуч, но мой мозг и без ее помощи неплохо справился. Я даже упивалась, говоря самой себе все эти вещи. Но потом приказала себе заткнуться, пнула подвернувшийся камешек и повторила, что мое настоящее и будущее – это только мое дело, а учителям я очень благодарна, и так будет всегда.

48

Мама не оставляла надежды познакомить меня со своим многолетним другом и пустилась на хитрость. Пригласила вечером в кафе неподалеку от башни «Восхождения», как будто бы один на один, а сама поджидала меня там с этим скромным Николаем, который приветливо сиял голубыми глазами и покоился в мягком кресле, как пшеничный каравай, – светловолосый, пухлощекий, с округлыми очертаниями лица и туловища. Я, пока ехала на эту встречу, представляла, как буду рассказывать маме про газировку и суп и спрошу ее, не думает ли она, что газировку на меня вылила та же Маша, что окатила меня щами. Но как только я увидела рядом с мамой ее пшеничного товарища, всякая охота что-либо обсуждать у меня пропала.

Мама представила нас друг другу, сообщила, что Николай раньше тоже был журналистом (как и она), но бросил это дело (как и она) и теперь собирается стать адвокатом («как и я», подумала я) и даже поступил на вечернее отделение юридического факультета.

– А что вы сдавали? – спросила я.

– Смотри, Марта, – Николай подался вперед и положил руки на столик. – У меня это второе высшее образование, поэтому я сдавал только обществознание и показывал свой первый диплом. Но если бы у меня его не было и я бы поступал после школы, – он сделал паузу и посмотрел на меня, – то мне нужны были бы хорошие результаты ЕГЭ по русскому, истории и обществознанию, плюс я бы сдавал дополнительный письменный экзамен по обществознанию.

Мама сидела вся очень прямая и вглядывалась в мое лицо.

– Тебе что, папа сказал, что я на адвоката хочу? – мрачно спросила я, метнув сердитый взгляд в ее сторону.

– Ну-у… да, – призналась мама. – По телефону.

Хорошая новость – они иногда разговаривают, плохая – папа выбалтывает мои секреты. Хотя я не говорила ему, что это секрет. Но мог бы догадаться!

– У тебя еще полтора года в запасе, так что если поднажмешь… – начал Николай, но я не дала ему договорить.

– Спасибо, – сказала я, ни на кого не глядя и вставая со стула. – Мне пора.

– Подожди! – ахнула мама. – Сейчас штрудель принесут!

– Вы его можете съесть сами, – проговорила я и, устыдившись своей резкости, добавила: – Мне правда пора. Я должна бабушке на ночь почитать, а то у папы дедлайн.

Николай уставился на свои руки, а мама уставилась на меня с возмущением и мольбой. Я обошла столик и ткнулась в ее ухо губами, что должно было означать поцелуй.

– Нет, нет, подожди, – ухватила она меня за руку.

– Мам, ну я правда пойду, – пробормотала я.

Оставаться было немыслимо. Мне хотелось как можно скорее покинуть это место и бежать без остановки до самого метро.

– Я тебя провожу, – пискнула мама и пошла за мной, не выпуская моей руки.

На улице она сказала громко и страшно:

– Что ты такая жестокая?!

На нас оглянулись несколько прохожих. Я сделала шаг, но мама преградила мне путь.

– А ты знаешь, что бабушка не хотела, чтобы ты рождалась! – чуть понизив голос, заговорила мама. – Она вообще не хотела, чтобы у твоего отца дети были! Что меня она терпеть не могла, это я молчу. Но она мне говорила, чтобы я аборт сделала, этот ребенок добра не принесет, а у сыночка ее здоровье слабое, нервы, ему нельзя!

Это звучало так дико и пугающе, что у меня сердце провалилось вниз, а мозг, наоборот, норовил скакнуть из черепной коробки вверх, и мне хотелось отчаянно закричать и заткнуть уши. Но я сделала над собой усилие, взяла маму за плечи и, глядя ей прямо в глаза, сказала:

– Мама, успокойся, пожалуйста, все хорошо.

Она сверкнула на меня яростными глазами, а потом сникла, потушила взгляд, всхлипнула и прислонилась лбом к моему плечу, и я поняла, какая она маленькая и какая я большая, давно переросла ее и теперь могу целовать ее в макушку, как когда-то целовала она меня. Она заревела у меня на плече, а я гладила ее по волосам и сама чуть не плакала, и люди проходили мимо и смотрели на нас.

– П-прости, п-пожалуйста, – заикаясь, выговорила мама.

– Т-ты меня т-тоже, – ответила я.

Мама выпрямилась, пошарила по карманам и выудила смятый комочек бумажного платка. Промокая глаза, она говорила, глядя вниз:

– Мне так жалко, что ты уже не маленькая. Что ничего нельзя вернуть. Я вчера сидела одна дома и смотрела видео из Дахаба, помнишь, мы там жили, когда тебе было два с половиной?

– Угу, – кивнула я.

– Ты была такая хорошая, такая смешная, – и мама снова захлебнулась плачем и уткнула в меня свое лицо.

– Мам, я тебя люблю, – еле выговорила я.

Мама зарыдала еще отчаяннее. Из-за того, что я пыталась сдерживать свой собственный плач, у меня страшно заболело в глотке и во лбу.

– Извините, – раздался рядом испуганный вежливый голос. – Все в порядке?

Это был Николай – он вышел из кафе и осторожно встал рядом с нами, теребя полы своего пиджака.

Я попыталась мимикой показать ему, что в целом все в порядке. Он понимающе кивнул и в растерянности приподнялся на цыпочках.

– Мам, – тихо сказала я ей в волосы. – Давай я сейчас поеду, а перед сном тебе позвоню, и мы поговорим. А завтра я к тебе приду перед школой, и мы позавтракаем, хочешь?

Мама кивала. Я погладила ее по спине, и она медленно отлепилась от меня. Комочек бумажного платка пришел в полную негодность, и мама вытерла мокрые глаза рукавом.

– Вы потом проводите мою маму до дома? – спросила я Николая.

Он с готовностью закивал. Она, пошатываясь и не поднимая глаз, отошла от меня и подошла к нему. Он взял ее за руку.

– Перед сном позвоню, – сказала я еще раз, прощаясь.

Я уходила задом наперед и махала ей, пока кафе не осталось за поворотом. Наверное, теперь я могла сказать, что познала на собственном опыте значение метафоры «сердце разбито».

49

У бабушки было трое детей: дядя Толя – старший, за ним Таня, которая погибла в 3 года – дедушка и бабушка везли детей на дачу, в них врезался грузовик, с тех пор дедушка никогда не садился за руль, а беременная моим папой бабушка покрылась пятнами экземы и потеряла способность говорить на два месяца. Когда папа родился, она решила, что он очень слабый и болезненный и его надо защищать. Что она и пыталась делать до недавнего времени, пока не сошла с ума и не избавилась от всех своих тревог. Я давно знала эту историю и знала, что бабушка не давала папе жизни, бесцеремонно его опекая и отгоняя от него друзей и подруг. Он ушел от родителей, как только смог заработать на койку в общаге – в 18 лет, – и жил там, совершенно счастливый, в окружении клопов и приехавших издалека юношей и мужчин. То, что сказала мне мама про бабушкино отношение к моему рождению, меня не огорчило – это было логично для человека в таком состоянии, в каком была тогда бабушка, я могла это понять. И потом, теперешняя бабушка превратилась в калейдоскоп, в котором пересыпаются и вспыхивают осколки сознания и памяти, и имела слишком мало общего с той ушедшей навсегда женщиной, мамой моего папы.

50

Следующие несколько дней в школе было спокойно, никто меня ничем не обливал и не оскорблял. Маша, Даша и Наташа проходили мимо и в упор меня не видели. И Дэ на мой вопрос, кто ей сказал про банку лимонада, ответила, что у нее свои источники и раскрывать она их не собирается, но уверена, что эти источники не виноваты. На репетициях мы с Лусинэ и Денисом продолжали экспериментировать с разной музыкой, и вальс у нас получался все лучше – я никогда еще не чувствовала себя так свободно в танце, да и Денис, кажется, тоже. Теперь он меня вел, а я чувствовала все его движения, и мы здорово работали вместе, как будто сто лет этим занимаемся. После репетиций меня ждал за углом Рыжий, и мы катались с ним по очереди на его скейте у навсегда закрытого книжного магазина – там был очень ровный асфальт и никаких прохожих, только другие скейтеры и пара ребят на великах. Каталась я не то чтобы очень хорошо, трюки, кроме олли, так и не освоила, да и олли у меня получался таким скромным и судорожным, что просто беда. Но других девчонок на скейтах не было, поэтому я могла наслаждаться своей исключительностью. Вставала я каждое утро в шесть и ходила к маме на завтрак – мы с ней сделали его традицией, и нам обеим пошло это на пользу. По вечерам я читала бабушке «Женщину и обезьяну», по пятницам водила ее по магазинам косметики, где она увлеченно выбирала и покупала помаду, карандаши для глаз, румяна и блестки. По выходным мыла в ее квартире полы и вытирала пыль. А по некоторым ночам, когда папа засыпал мертвым сном, я вместо него помогала бабушке избавиться от мокрого полотенца под задницей и получить сухое.

Однажды бабушка указала на мой портрет, по-прежнему стоявший рядом с ее кроватью на тумбочке, и сказала:

– Это моя Таня. В шестом классе.

Я застыла, не зная, надо ли мне возразить или согласиться.

– Теперь она уже взрослая, – продолжила бабушка. – Живет в Ленинграде.

– А-а, – протянула я. – Хорошо.

Бабушка пустилась в долгий рассказ о том, как Таня окончила университет и работает в каком-то исследовательском институте, она химик, у нее своя квартира, а еще она купила квартиру дедушке, который после развода с бабушкой уехал из Москвы и перебрался к дочери. Дедушка тем временем уже десять лет покоился в колумбарии Калитниковского кладбища и в разводе с бабушкой никогда не был.

Позже, когда бабушка уснула и мы с папой пили чай на кухне, я рассказала ему про бабушкины фантазии, и он огорченно покачал головой. С его точки зрения, это говорило об ухудшении ее состояния.

– Пап, – обратилась я к нему, выждав паузу, – а можно мне Танины фотографии посмотреть?

Мне хотелось узнать, какая она была и похожи ли мы с ней.

– Нет фотографий, – ответил папа. – Толя их разорвал на мелкие кусочки и спустил в унитаз.

– Зачем? – оторопело спросила я.

Папа некоторое время тер лицо ладонями, а потом ответил:

– Когда она умерла, ему четырнадцать лет было. Предполагаю, ему все это было очень тяжело. Он ее любил очень. Гулял с ней, играл, читал ей книжки. Пеленки ее стирал. Мне отец рассказывал. И когда все это случилось, ему невыносимо было смотреть на ее вещи и фотографии. Они его жгли огнем. Это может быть очень больно – смотреть на фотографии того, кто умер. Ты не читала «Глазами клоуна» Генриха Бёлля?

– Не.

– Почитай как-нибудь, – папа говорил, опустив голову, и водил пальцем по трещинам в столешнице. – Там главный герой вспоминает, как в конце войны погибла его старшая сестра, и он, тогда мальчишка, выбросил ее одежду из окна и сжег во дворе. Потому что ему было невыносимо видеть ее вещи. Я эту книгу прочел лет в тридцать, уже здоровый дурак, и только тогда понял, что с Толей произошло. Никто тогда не понял – ни отец, ни мать, – да и сам он толком не понял и не мог объяснить. Он уничтожил ее фотографии, все до единой, а мать потом целый год с ним как с чужим обращалась, мимо него буквально смотрела, и они с тех пор так и не помирились до конца. Что-то между ними тогда сломалось.

Он помолчал, ковыряя самую глубокую трещину ногтем, потом поднял на меня глаза и смущенно улыбнулся.

– Вот.

51

Когда потеплело и папа стал открывать в своей комнате балкон, я как-то выбралась на солнце с табуреткой, чтобы позагорать лбом и попить чай. Уже уходя, я случайно заметила на одном из кирпичей стены написанное графитным карандашом имя «Таня». Кто-то его написал здесь много лет назад. Отвернулся от деревьев к стене, достал карандаш и написал прописью. Сама Таня не могла – в 3 года она писать не умела. Вряд ли это были бабушка или дедушка – взрослые редко пишут имена любимых на стенах, это больше подходит детям и студентам. Папа? Он ее не знал, только слушал рассказы родителей. Остается Толя.

52

Мы шли с Лусинэ из районной библиотеки (я продлевала Уголовный кодекс, она взяла Толстого, который кончился в библиотеке школы) и встретили Дениса. Он шагал в сопровождении Оли с первой парты. Они держались за руки и влюбленно блестели глазами. Завидев нас, Денис страшно смутился и замедлил шаг.

– Привет! – вежливо поздоровались мы с Лусинэ.

Денис что-то неразборчиво буркнул, а Оля еще теснее прижалась к нему и бросила на меня торжествующий взгляд.

– Мы в библиотеке были, – сказала Лусинэ, показывая им Толстого, из которого сразу вылетели несколько листков и закружились над асфальтом. Лусинэ бросилась их ловить и запихивать обратно в книгу, высчитывая их надлежащее местоположение по номерам страниц.

Денис молчал, Оля тоже, и, чтобы прервать неловкую тишину, я сказала:

– У меня к тебе дело есть. Встретимся завтра перед школой?

Денис с недоумением посмотрел на меня.

– В восемь ноль пять, – продолжила я. – За турниками.

– Зачем? – спросил он.

– Покажешь мне кое-какие приемы, – сказала я.

Эта идея – попросить его научить меня каким-нибудь боевым приемам на всякий случай – пришла мне в голову сегодня на обеде, когда мне почудилось, что Маша, Даша и Наташа следят за мной и перешептываются.

– Ну ладно, – с неохотой проговорил Денис.

Оля метнула в меня еще один взгляд, на сей раз не торжествующий, а «желаю тебе провалиться сквозь землю».

– Мы пойдем, – сказал Денис и потянул за собой Олю.

– Пока! – доброжелательно крикнула им вслед Лусинэ.

Потом она повернулась ко мне, зажимая подмышкой непокорного Толстого, который так и норовил расползтись на части, и сказала с искренней радостью:

– Круто, что Денис нашел себе девушку. С таким ростом, как у него, это сложно. А Оля ему как раз подходит – такая же маленькая.

– Угу, – согласилась я.

Мы пошли дальше и некоторое время молчали, а потом Лусинэ хитро на меня глянула и сказала:

– Ты специально это сделала?

– Что? – не поняла я.

– Попросила его при ней научить тебя приемам?

– Нет, не специально, – честно ответила я.

– У нее такое лицо было, ой, не могу! – прыснула Лусинэ. – Я думала, она от злости лопнет, одни брови останутся!

Оля действительно очень густо подвела брови и была похожа на озабоченного досадными хлопотами лемура. Я вспомнила ее вид и улыбнулась, но на душе у меня было мутно. Меня все эти игры в ревность и соперничество за партнеров – кто кому принадлежит, кто на кого имеет право – приводили в недоумение. Я-то была только рада, что у Дениса теперь есть кто-то, кого он может обнимать, и не желала Оле ничего плохого.

53

На Пасху папа снова отправил меня к дяде Толе – на этот раз занять денег.

– У меня дедлайн, – сказал папа. – Я ему уже позвонил, он тебя ждет.

– Христос воскресе, – сказал мне дядя Толя, когда я к нему пришла.

– Здрасьте, – ответила я.

– Надо «воистину воскресе», – поправил меня дядя Толя.

Его жена смотрела телевизор. Я просунула голову в комнату и гаркнула:

– Здрасьте, тетя Люба! Воистину воскрес Христос!

Она подскочила от неожиданности и схватилась за грудь.

– Ох! Ты меня напугала! – Потом кивнула на экран и сказала мне: – Ты посмотри, что творят.

На экране какие-то мужчины и женщины кричали друг на друга, а рассаженные по рядам зрители хлопали. Потом началась реклама, и тетя Люба, тяжело поднявшись с дивана, начала маршировать на месте.

– Это для здоровья, – тихо пояснил дядя Толя.

Он поманил меня назад в прихожую и вложил мне в руку конверт.

– Вот, – негромко сказал он. – Передавай папе привет. И бабушке.

Я кивнула, а потом не удержалась и спросила:

– Дядя Толя, это вы написали на балконе «Таня»?

– Где? – переспросил он.

– На балконе в бабушкиной квартире. На стене. Простым карандашом.

– Не помню, – сказал он, помолчав. – Не я.

54

Денис ждал меня за турниками и смотрел на часы.

– Тормозишь, – сказал он.

– Извини, – пропыхтела я, с размаху скидывая рюкзак на землю.

– Так что надо? – довольно грубо спросил он.

– Научи меня приемам каратэ.

Денис поднял руку, скрючил пальцы и быстрым движением коснулся моего горла.

– Вот так за кадык хватаешь и сжимаешь изо всех сил, чтобы сломать. Но это не каратэ.

Он опустил руку. Я протянула свою и дотронулась до его кадыка. Денис отпрянул.

– А еще? – спросила я.

– Тебе это вообще зачем?

Я объяснила, что не собираюсь ни на кого нападать и надеюсь, что мне эти приемы никогда не понадобятся, но на случай экстренных ситуаций хорошо бы знать, как обороняться.

– Лучшая оборона – побыстрее убежать, – мрачно сказал Денис. – Я не шучу. У нас тренер всегда говорит: нападают на улице – беги. Это не спарринг в зале, когда все по правилам и ради спорта. На улице правил нет.

– Хорошо, хорошо, – закивала я. – Побегу. Но на всякий случай все равно покажи.

Денис протянул ко мне руки и приложил большие пальцы к моим глазным яблокам.

– Вот так нажимаешь и глаза выдавливаешь.

Я высвободилась и потянулась к его глазам, но он крепко схватил меня за запястья.

– Теперь ты меня так схвати.

Я взяла его запястья и сжала покрепче. Он крутанул руками и сразу освободился.

– Вот такое движение в сторону его больших пальцев, – он показал еще раз медленно. – А потом сразу в кадык. И в глаза.

– А между ног? – спросила я. На меня ведь не только Маша, Даша и Наташа могли напасть, но и мужчина какой-нибудь.

– Не советую, – покачал головой Денис. – Можно промазать. Он тогда взбесится и тебя прикончит.

Он шагнул в сторону, словно намереваясь меня обойти, потом сделал молниеносное движение рукой, я ощутила его ладонь у себя на лбу и тут же начала заваливаться назад. Денис поймал меня у земли и помог выпрямиться.

– Вот так кладешь ему руку на лоб и давишь вот таким движением, – показал он еще раз. – Попробуй на мне.

Я попробовала, но оказалось, что надо действовать быстрее и сильнее. Я попробовала второй раз, и получилось – Денис упал.

– Могла бы меня поймать, – проворчал он, поднимаясь и отряхиваясь.

– Извини, – сказала я и протянула руку, чтобы снять с него прилипшие прошлогодние листья.

Денис схватил мои пальцы – средний и безымянный – и стал выгибать их в обратную сторону. Я ойкнула и от боли присела. Он тут же отпустил и объяснил, как это сделать.

– Попробуй, – он протянул ко мне руку, как будто намереваясь меня схватить.

Я поймала его кисть, ухватилась за средний и безымянный пальцы и заломила. Денис выругался, зашипел и двинул мне свободной рукой в солнечное сплетение. Я мигом от него отцепилась и согнулась пополам.

– Сорри, – проговорил он, тряся пальцами и постанывая.

– Ничего, – выдавила я, когда смогла говорить.

Оказалось, что все это время за нами наблюдала И Дэ из окна учительского туалета на втором этаже, где она имела обыкновение дымить вейпом. Денису пришлось выслушать нотацию на тему того, что в такое ответственное время надлежит быть очень внимательным, собранным и не допускать промахов. «Вся твоя жизнь сейчас должна быть подчинена одной цели – собрать максимально достойное портфолио, освоить учебную программу на отлично и поступить, куда вы там с мамой решили». Мне И Дэ сказала только, что стыдно отвлекать товарища от учебы и вертеть хвостом. И добавила, что мы должны пожалеть Татьяну Геннадиевну – «департамент и так следит за каждым ее шагом, а тут дети прямо под окнами школы друг дружку молотят, куда это годится?!».

– Не надо было тебя слушать, – сердито сказал Денис, когда мы вышли из кабинета после головомойки.

Если бы он этого не сказал, я бы перед ним извинилась – я и сама собиралась. Но его слова прозвучали так несправедливо и трусливо (я что, во всем виновата?), что я заартачилась.

– И куда же вы с мамой решили поступать? – насмешливо спросила я.

Денис опустил глаза и пошел к лестнице.

– Никуда, – бросил он на ходу.

– В «панкратовку»? – продолжая насмехаться, спросила я.

– Не твое дело! – огрызнулся он.

Ну ясно, в «панкратовку».

55

Вечером на кухне папа слушал новости и одновременно писал статью.

– Пап, можно я завтра к Нике в гости пойду?

«Продолжается падение курса рубля, – сказали новости. – Курс евро впервые за два года превысил 77 рублей, а доллара – поднялся выше 62 рублей. На фондовой бирже произошел обвал котировок».

– Пап!

– А? – он оторвался от ноутбука и вопросительно поглядел на меня.

– Я завтра к Нике пойду. Допоздна.

– Хорошо, привет ей.

– А если что, с ночевкой можно?

«Капитализация российского рынка акций снизилась на 7 процентов. Причина падения – введенные в пятницу новые санкции США против России и обострение ситуации вокруг Сирии», – продолжали с выражением тараторить новости.

Я села с ним рядом и прислонилась к его плечу. Он рассеянно погладил меня по носу, не отрывая взгляда от монитора. Зазвонил телефон, он взял трубку.

– Да, привет. Нет. Да. Да. Это мама, – сказал он мне тихо и снова в трубку: – Нет. Да.

Потом он умолк, засопел, напрягся и выпалил:

– У меня нет никаких сбережений, мне нечего переводить в евро! Ты по поручению своего банка звонишь, что ли?

Мама бросила трубку. Папа посидел с телефоном в руке, помолчал и сказал мне:

– Можешь позвонить маме? Она на меня, кажется, обиделась.

– Не вопрос. А к Нике с ночевкой можно?

– Можно, – вздохнул папа. – Ты же будешь благоразумной?

– Еще как, – улыбнулась я.

56

На следующий день я зашла к маме, вытащила из своего ящика упаковку презервативов и кинула в рюкзак. Презервативы мне еще на прошлый день рождения подарил папа, и мы с Никой потом тренировались натягивать их на бананы и огурцы, положив перед собой энциклопедию «Что делать, если у тебя подростковый возраст». Хорошо, что папа предусмотрительно подарил мне целую дюжину – мы на эти тренировки извели восемь штук, в пачке еще оставалось четыре.

На сборище у Ники я позвала с собой Рыжего – собственно, потому я и прихватила презервативы. Мы с ним уже целовались и всякое такое, и теоретически у нас могло уже дойти до секса. Не то чтобы мне очень хотелось делать это именно в Никиной квартире, но мало ли как повернется. Надо быть готовой ко всему.

Я назначила Рыжему встречу у маминого дома, чтобы потом вместе дойти до Ники, и в условленный час ждала его, слоняясь по двору. Я зачем-то накрасила ресницы маминой водостойкой тушью, и теперь веки у меня при каждом моргании норовили слипнуться. Рыжий опаздывал, я позвонила – абонент недоступен. Я подождала, отжалась десять раз от скамейки, снова позвонила – недоступен. Я нашла под горкой чей-то лопнувший футбольный мяч и начала пинать его по площадке. Мимо прошел Шухрат со своей тележкой, сделанной из детской ванночки и коляски, – в тележке высилась гора мусора, которую Шухрат выгреб из бака под мусоропроводом в первом подъезде и теперь должен был довезти до помойки и там выгрузить. Потом Шухрат вернется и проделает то же самое со вторым подъездом, потом с третьим – и так далее, вдоль всего дома. Проходя мимо, он улыбнулся мне и помахал рукой в рабочей рукавице. Я замахала в ответ. Потом не удержалась и позвонила Рыжему – опять недоступен. Надо было отвлечься, иначе он увидит от меня 25 пропущенных звонков, когда его телефон снова заработает. Я стала думать, почему, собственно, у Шухрата такая странная тележка – явно он сам ее сделал. Почему ему не выдали какую-нибудь нормальную тележку в ЖЭКе? Потом я вспомнила, как Шухрат и его напарник Рустам укрепляют найденными на свалках дверьми и фанерными щитами переполненные помойные баки, чтобы из них не вываливался мусор на дорогу. И как они лазают на деревья, чтобы снять зацепившиеся за ветки пакеты. И как они аккуратно выуживают из контейнера и ставят на асфальт у помойки стеклянные бутылки для дяди Севы, старого, хромоногого и вечно пьяного, чтобы он мог сдать эти бутылки и получить за них несколько рублей. И как они таскают с помойки продавленные матрасы, поеденные молью одеяла, кривые стулья и прочий выброшенный жильцами скарб – наверняка у Шухрата с Рустамом куча знакомых семей, которым все это может пригодиться. Помойка – это их работа и их территория, к которой они относятся добросовестно и рачительно, обустраивают ее и улучшают, чтобы она приносила максимальную пользу. А ЖЭКу, видимо, до таких вещей дела нет.

Пока я так размышляла, срок опоздания Рыжего увеличился до сорока пяти минут. Я посмотрела на телефон в своей руке – не позвонить ли еще раз, – но поняла, что смысла нет. Охотнее всего я бы сейчас пошла к папе и бабушке, чтобы их присутствие меня утешило, но Ника прислала мне уже десяток сообщений «ты где???», и я пошла к ней.

57

– Восьмая Марта пришла! – громко объявил мой бывший одноклассник Смирнов, но его, к счастью, почти никто не услышал.

На кухне гремела музыка, лилось на пол пиво и толкалась половина класса – кажется, они пытались жарить курицу, смрад стоял изрядный. Из туалета и в туалет все время кто-то ходил, в коридоре обнимались уже порядочно выпившие гуманоиды – я не помнила их имен, они были из одиннадцатого. В большой, проходной комнате давила на уши какофония звуков – включенный на каком-то бессмысленном ток-шоу телевизор, горланящее радио и громко спорящие ашки, играющие на полу в карты. Тут же стоял стол с лоханками чипсов и маринованных огурцов и батареей бутылок. В комнате Ники еще одна толпа сгрудилась над планшетом, дымила сигаретами и смотрела какие-то видео. Сама Ника, размякшая и добрая, висела на плече Ильяса из 11 «А» (Ильяса я знала, мы в прошлом году вместе занимались в школьной телестудии и пытались вести блог про школьную жизнь). Увидев меня, Ника отлепилась от Ильяса и, подняв руки, бросилась ко мне, смешно ковыляя на каблах. Мы обнялись, и она обдала меня жарким алкогольным дыханием.

– Зверски, да? – сказала она с восторгом, но я не поняла, к чему именно это относилось.

Положив руку мне на плечо, она подвела меня к столу в большой комнате и пригласила взять еды и налить себе что-нибудь.

– Еще скоро эти будут – бедрышки… крылышки…

Она улыбнулась широченной улыбкой и прижалась носом к моей шее. Мы постояли так, потом она отстранилась и, хихикнув, сказала, что направляется в туалет, а я могу тут пока веселиться.

Веселиться у меня что-то совсем не получалось. То ли из-за пропавшего Рыжего, то ли из-за того, что я пришла позже всех и не успевала за их градусом веселья, но мне было так тоскливо и одиноко, как никогда. Я налила себе пива, сунула в рот чипсы и со стаканом в руке начала перемещаться по квартире, примыкая то к одной группе, то к другой, здороваясь с бывшими одноклассниками, молча улыбаясь незнакомым одиннадцатиклассникам, и с каждой минутой чувствовала себя все несчастнее. Продержавшись для приличия минут сорок, я подошла к Нике, сидевшей на коленях у Ильяса, и сказала:

– Я пойду, мне надо папе помочь. С бабушкой.

Похоже, папа и бабушка стали моей универсальной отговоркой.

– Почему? – огорчилась Ника.

– Потом расскажу.

Ника встала и встревоженно пошла за мной. На лестничной площадке она заглянула мне в лицо и спросила:

– Это не из-за того, что я с Ильясом?

– Что? Нет!

– Я чего-то подумала, вдруг он тебе нравился, а тут я, – икнув, продолжила она.

– Да нет же! – заверила я ее. – Он мне вообще не нравится. То есть нравится, он прикольный, но я вообще… Ну, ты поняла, короче.

– Слава богу! – вскричала Ника и в который раз за этот вечер бросилась мне на шею.

Я подумала, не оставить ли ей презервативы, но решила, что сами разберутся – не маленькие.

58

В час ночи, когда я уже лежала на кухне под столом и слушала в наушниках заунывные баллады, надеясь уснуть, мне пришло сообщение, что абонент доступен для звонка. Я подержала в руке телефон и решила первой не перезванивать. И даже не отвечать, если он позвонит мне прямо сейчас. Поговорю с ним завтра. Положила телефон на пол экраном вниз, свернулась в мешке калачиком и закрыла глаза, чтобы хмурые и повидавшие жизнь исполнители баллад поскорее проводили меня в сон.

59

– Труба села, не мог позвонить.

И смотрит на меня как ни в чем не бывало.

– Так ты прийти мог, – буркнула я.

– Я и пришел, тебя там не было.

– Куда пришел?!

Он назвал улицу, где стоял дом бабушки.

– Да нет! – воскликнула я. – Надо было прийти к дому моей мамы! Я ж тебе адрес сказала.

– У тебя домов столько, фиг поймешь, – он пожал плечами. – Ну лан, извини. Чо надулся, Макфлай?

Я глубоко вдохнула и выдохнула. Не помогло. Рыжий, очевидно, считал все произошедшее мелким недоразумением, а я вчера так переживала и была такая несчастная!

– Я, кстати, с девками поговорил, чтоб не лезли к тебе, – сказал он.

Я все еще переваривала его предыдущую реплику и ничего не ответила.

– Ты ж заметила, что не лезут? – уточнил он.

– А? Кто?

– Девки наши, – повторил он. – Маха, Даха и Натаха.

Я тупо смотрела на него, соображая, хочет ли он услышать от меня благодарность или просто так мне все это сообщает, для сведения.

– А лимонад на меня тоже они? – наконец сказала я.

– Нет, – сказал он. – Не они. Дался тебе этот лимонад. Пацан какой-нить мелкий с дури прикололся. Ну чо, пойдем?

Звонок прозвенел уже пять минут назад, в школу пыхтели последние опоздавшие. Мы с Рыжим спустились с железных лазалок и не спеша пошли через двор к крыльцу.

60

На очередную репетицию к нам явилась И Дэ.

– Ну, – сказала она, постукивая носком туфли по линолеуму. – Каковы успехи? У нас с вами две недели до выступления.

– Почему две? – удивилась я. – Девятого мая же. «Вальс Победы», танцевальный конкурс и поздравление ветеранов, призы участникам и награждение трех лучших.

– Милая моя! – с нехорошей интонацией воскликнула И Дэ. – «Вальс Победы» передвинули на 30 апреля, чтобы не отрывать ветеранов от парада! Они 9 мая нарасхват, их уже совсем мало осталось. Тебе что, Денис не говорил?

– Про ветеранов?

– Про тридцатое!

Я повернулась к Денису и увидела, что он уже пошел красными пятнами.

– Хм-м, забыл, – еле слышно пробормотал он.

И Дэ крякнула с выражением «а чего еще от тебя можно ожидать» и села за стол Риты Георгиевны.

– Ничего, две недели – это достаточно, – она улыбнулась нам ободряющей улыбкой. – Показывайте, что у вас есть.

Мы растерянно переглянулись, и я шепнула Лусинэ: «Давай Штрауса». Но поскольку к Штраусу мы за последние дни даже не притрагивались, он у нас куда-то завалился, и нам пришлось перебирать все пластинки. И Дэ громко вздыхала, стучала туфлями и говорила, что у нее скоро «селектор с департаментом», поэтому она очень спешит и просит нас шевелиться энергичнее.

– Ох, ну что вы такие несобранные! Вы на конкурсе так же будете?

Охотнее всего я бы запустила в нее Бахом и Генделем, чьи пластинки сейчас были у меня в руках, но Лусинэ как раз в этот момент обнаружила Штрауса между Свиридовым и Пяртом и победно воздела его вверх.

Танцевали мы из рук вон плохо. Наблюдающая за нами И Дэ заставляла нас нервничать, от Штрауса мы уже отвыкли, обретенные недавно навыки не работали без Майкла Джексона и «Гражданской обороны», и свобода движений, которая так радовала нас на прошлых репетициях, куда-то испарилась.

– Зашкварама, – шепнул мне Денис, когда мы деревянно кружились под Штрауса второй раз и догорали в огне стыда.

– Пипец пиперион, – согласилась я.

– Есть над чем работать! – провозгласила со своего места И Дэ. – Зря я вас оставила без присмотра, столько времени потеряли. Тебя же учили вальсу в твоей школе? – обратилась она ко мне. – Я на тебя, между прочим, рассчитывала.

Мы с Денисом сбились и встали.

– Выключи это! – крикнула учительница Лусинэ. Та испуганно остановила пластинку.

И Дэ выбросила вперед руку, поднесла ее к глазам и посмотрела на часы.

– Мне пора, – сказала она, поднимаясь.

Пройдя к двери, она остановилась, окинула нас взглядом и задержала его на Лусинэ.

– Но ты же не будешь выступать, верно?

– Поч-чему? – прошелестела Лусинэ, прижимая руки к груди.

– Они сами могут запись поставить. От каждой школы по два участника – партнер и партнерша, – объяснила И Дэ.

– Нет, подождите, – заволновалась я. – Лусинэ нам нужна, она аккомпаниатор.

– Если бы она на пианино играла, тогда другое дело, – возразила И Дэ. – Тот, кто включает запись, не аккомпаниатор, а… не знаю кто. Ассистент.

– Она член команды, – не сдавалась я. – Мы без нее не согласны.

– Ну что вы несете, – с усталой досадой проговорила И Дэ. – Все, опоздала из-за вас. Денис, привет маме передай.

Мы были так ошарашены, что забыли с ней попрощаться, а стояли молча и глядели на раскрытую дверь, в которую она вышла, и слушали звук ее удаляющихся шагов.

– А… при чем тут мама твоя? – спросила я у Дениса.

– Они подруги, – невнятно пробормотал он. – Старые.

По его виду было понятно, что ничего хорошего эта дружба ему не приносит. Я хотела было что-то ему сказать утешительное, ну хотя бы «блин», но тут Лусинэ пискнула:

– Я что, не буду участвовать?

– Хрен там, – сказала я решительно. – Будешь участвовать. Мы сами всё сделаем, и сделаем по-своему. Это мы вальс танцуем, а не И Дэ.

Лусинэ закивала, вынула платок и протрубила в него, высмаркивая нос.

– Нам нужен план действий, – продолжала я, – и концепция выступления. Чем мы побьем всех остальных? За счет чего сможем попасть в призы? Надо ли нам тащить с собой проигрыватель и колонки или там все это уже будет?

– Только давайте без Штрауса, – попросил Денис.

61

В том, чтобы отказаться от венского композитора, было здравое зерно, а не только желание кокнуть надоевший трек. Остальные участники конкурса сто процентов будут кружиться либо под Штрауса, либо под вальсы военных лет. «Ночь коротка, спят облака, и лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука». Но выйдем мы – и все сразу вздрогнут от неожиданности нашего музыкального сопровождения. Вот такой у нас был план.

62

Через два часа я снова оказалась в кабинете музыки, но уже не с Лусинэ и Денисом, а с Рыжим. Мы встретились у книжного магазина, но зарядил дождь, и кататься было невозможно. Тогда Рыжий сказал, что у него есть конура, и показал мне ключ. Он привел меня к школе, мы сказали охраннику, что идем готовиться к контрольной в читальный зал, и скрылись в коридоре. Рыжий довел меня до кабинета музыки и отпер ключом дверь. Выяснилось, что ключ он украл у Риты Георгиевны, когда та однажды на перемене оставила связку на столе.

– И… что ты здесь делаешь? – спросила я настороженно.

– Прихожу когда хочу, ухожу когда хочу, – ответил он довольным тоном. – Сижу у нее за шкафом, иногда сплю, иногда туплю, иногда ем.

– Сухари ее лопаешь? – спросила я, уже подозревая кое-что.

Он кивнул, улыбаясь.

– Так это ты тогда там сидел? – воскликнула я. – Когда мы в первый раз репетировали?

Он ничего не ответил и рассмеялся.

– А где ты прятался? Мы же всё обыскали.

– За шторой на подоконнике.

Я чертыхнулась. Как мы не сообразили тогда за шторой посмотреть?

– Подглядывал, значит, – подытожила я.

– Вы ржачно танцевали.

– Вуайерист, – сказала я, с трудом выговорив слово.

Он перестал смеяться, привлек меня к себе и попросил перестать злиться. Я перестала, и мы начали целоваться. Пятясь, он завел меня за шкаф и посадил на стол Риты Георгиевны, отодвинув в сторону пакеты с сушками и печеньем.

– Э, ты что делаешь?

– Давай, – сказал он хрипло.

– Что давай?

– Сейчас.

Я как-то заволновалась и стала вспоминать, где мои презервативы. Не смогла вспомнить и решила, что все равно делать это за шкафом в кабинете музыки мне совсем неохота. А что, если охранник решит проверить, все ли кабинеты заперты? Или Рита Георгиевна вспомнит, что забыла в своем столе какую-то жизненно необходимую вещь, и вернется за ней? Или сама Татьяна Геннадиевна вздумает пройтись по школе, дабы отвлечься от своих проблем с департаментом, и услышит подозрительный шорох?

– Нет, я здесь не хочу, – сказала я, останавливая его руки.

– Почему? – сказал он таким тоном, каким разговаривают с маленькими детьми, когда они капризничают и не хотят есть кашу.

– Потому что место дурацкое! – рявкнула я грубо, чтобы перебить его сюсюканье.

– Да нормальное место, – пробормотал он, подчиняясь и убирая руки.

Я слезла со стола и одернула свитер.

– Давай что-нибудь другое придумаем, – сказала я примирительно. – Я придумаю.

– Ну да, я-то ничо придумать не могу, – язвительно ответил он.

Мы выбрались из кабинета, встрепанные и сердитые, и пошли к выходу. Охранник посмотрел на нас удивленно, а потом принял осуждающий вид и покачал головой. Наверное, выглядели мы так, как будто и в самом деле сделали это. Рыжий взял свой скейт, прислоненный к стене у двери, и мы вышли на улицу. Когда мы были уже за забором школьного двора, Рыжий размахнулся и ударил скейтом о ствол стоящего у дорожки дерева. Скейту, кажется, ничего не было, а меня от этого оглушительного хлопка, похожего на выстрел, передернуло.

63

Однажды за завтраком мама спросила: о чем я со своим Лешей разговариваю? Я ей уже успела рассказать, что у меня теперь вроде как парень есть, познакомились там-то, выглядит так-то, звать Лешей.

– Да ни о чем, – ответила я.

Мы с Рыжим больше делали, чем говорили: катались на скейте, играли в футбол с его малолетними приятелями, ходили в парк и качались там на тарзанке (пожарный шланг, привязанный к ветке сосны над склоном), лазали по деревьям и даже бегали пару раз вечером, напялив треники и кроссовки. Книг он не читал, музыка нам нравилась совершенно разная – ему рэп и технодынц, мне панк-рубилово и зубодробительный метал (о симпатиях к стариканскому синтипопу я скромно умалчивала), – поэтому ни про книги, ни про музыку мы не говорили. Про кино тоже говорить было нечего – мы его смотрели, сидя в полупустых кинозалах и забавляясь близостью друг друга, но желания обсуждать фильмы после просмотра никогда не возникало, потому что фильмы эти были простые как подошва.

Один раз мы заговорили про то, что скоро конец учебного года, и Рыжий сказал, что пойдет в школу полиции.

– Зачем? – не поняла я.

– А куда еще?

– В смысле, ты правда хочешь стать… – я проглотила слово «мент» и заменила его «полицейским».

– Ну, когда дойдет до того, кому сесть, а кому сажать, я лучше буду тем, кто сажает, – сказал Рыжий.

– Ты, похоже, все продумал.

– Ага, – с вызовом ответил он. – И ствол буду носить по закону. И мудаков валить – тоже по закону.

– Каких мудаков?

Он посмотрел на меня зло, потом потоптался на месте и бросил:

– Тебе все равно не понять. Живешь как на облаке.

– Ну так объясни.

Но его красноречие, как видно, было на исходе, и он мне так ничего и не объяснил.

64

Мы с бабушкой уже дошли до того места, где Маделен бежит с обезьяной в леса и начинает вести дикую жизнь – скачет по деревьям, ловит блох и учит обезьяну говорить. Обезьяна, которая, к слову, самец, учится чрезвычайно быстро и вообще обнаруживает недюжинный интеллект. Маделен и обезьяна влюбляются друг в друга.

– Вот так затеи, – с удовольствием отметила бабушка.

В дверь позвонили. Я ждала, что папа откроет, но он, похоже, опять уснул. Пришлось пойти открывать самой. На площадке стояла высокая женщина в бордовом пальто и бордовой шляпке с деревянными ягодками вокруг тульи.

– Простите великодушно, – проговорила женщина. – Боюсь, я не вовремя. Мне так неудобно…

Она попросила позвать папу. Я отступила, пригласила ее войти и заглянула к нему в комнату. Точно, спит. Я мягко потормошила его и шепотом доложила, что к нему пришла дама.

– Вы извините меня, ради бога, – снова заговорила она, когда папа вышел в прихожую. – Вы меня помните?

– Здравствуйте, Лидия… – неуверенно начал папа, продирая опухшие глаза.

– Ивановна, – подсказала женщина. – Я знаю, что намерения у вас были самые лучшие, но вы меня поставили просто в отчаянное положение!

По ее последовавшему рассказу я поняла, что она директор районной библиотеки, проработала там больше двадцати лет, подняла библиотеку в десятку лучших по городу, вся ее жизнь – в библиотеке и ради библиотеки. Но вот недавно начальство объявило ей, что с сентября она будет работать в совсем другой библиотеке в другом районе, а на ее место пришлют нового директора, которого никто знать не знает, и какой в этих перестановках смысл – ведомо только начальству. Папа, узнав эту историю от возмущенных читателей библиотеки, написал статью, чтобы сообщить всем о явной несправедливости по отношению к Лидии Ивановне и ее подчиненным. Но теперь начальство Лидии Ивановны считает, что это она заказала ему такую статью, и грозит лишить ее премии.

– Ни в коем случае никаких статей, никаких обращений, протестов и пикетов, – горячо говорила папе Лидия Ивановна. – Мы все под микроскопом – чуть что, с нас снимают деньги! А у меня мама больная, ей лекарства нужны.

– Но тогда с вами можно делать все что угодно, – вежливо возразил папа.

– Господи, ну что мне еще сказать, чтобы вы меня поняли! – в отчаянии вскричала Лидия Ивановна и заломила руки.

– Что там за шум, едрить вашу?! – завопила бабушка из своей комнаты.

– Извините, это моя мама, она тоже немножко больная, – быстро проговорил папа, обращаясь к директору библиотеки, и крикнул в сторону бабушки: – Это ко мне пришли!

– Кто?! – заорала бабушка.

– Господи, – папа на мгновение закрыл лицо ладонями. – Может, вы чаю хотите? – отнимая ладони, обратился он к Лидии Ивановне. – Что я вас тут держу, проходите на кухню.

– Нет-нет-нет, – замотала та головой, с опаской поглядывая на дверь бабушкиной комнаты. – Я пойду. Но умоляю вас: удалите статью и напишите опровержение.

– Какое? – не понял папа.

– Что вы ошиблись, написали неправду.

– Но я же правду написал.

Они умолкли и некоторое время глядели друг на друга.

– Господи, – плаксиво пискнула директор.

– Хорошо, хорошо, – заторопился папа. – Я как-нибудь что-нибудь… Я вам очень сочувствую, честное слово. Но вы тоже меня поймите.

– Мне только до пенсии продержаться, – жалобно проговорила Лидия Ивановна, двигаясь к выходу.

Она вышла на площадку, попрощалась с нами и грустно затопала вниз по лестнице.

– Господи, – повторил папа, прислоняясь к стене прихожей.

Я закрыла входную дверь.

– Пап, а как же миссия журналиста – доносить до общества общественно значимую информацию? – спросила я. – Ведь люди должны быть в курсе, если кто-то рядом с ними злоупотребляет властью и заставляет других людей делать то, что они не хотят.

– Где ты этого начиталась? – простонал папа.

– В интернете. Ты что, выполнишь то, о чем она просит?

– Так, – сказал папа. – Пойдем-ка чаю попьем. А потом подумаем.

Единственное, что мы придумали, – это переписать статью, убрав из нее имена, номер библиотеки, название района и вообще любые детали, которые могли выдать Лидию Ивановну, и приделать к тексту предисловие, в котором будет сказано, что один из фигурантов статьи попросил об анонимности из соображений безопасности.

– Ужасно, – резюмировал папа.

65

Мы с Лусинэ и Денисом вовсю готовились к выступлению, но, чтобы держать И Дэ на расстоянии и не впускать ее в кабинет музыки, нам приходилось хитрить. Мы сфотографировали висящее в учительской расписание, где напротив фамилии каждого педагога были отмечены его уроки, выспросили у географички, когда проводятся селекторные совещания с департаментом и обыкновенные совещания с директрисой. Денис узнал у мамы, по каким дням они с И Дэ ходят на фитнес и маникюр. Потом, сидя в пиццерии над «маргаритой», мы свели всю эту информацию в одну таблицу и получили искомые данные – в какой день недели со скольки до скольки И Дэ занята и никак не может появиться у нас на вальсе. После этого мы стали назначать репетиции строго в эти дни и часы.

– Я уж запутался, когда тя ждать, когда нет, – недовольно говорил мне Рыжий. – Вы чо там с коротышкой каратистом мутите?

Я пропускала такие подколки мимо ушей, и мы шагали по улице в обнимку. Зимний холод ушел окончательно, солнце ударило сразу под 20 градусов. Из земли, еще вчера покрытой черной коркой растаявшего грязного снега, наперегонки лезли ярко-зеленые травинки. В один из таких жарких дней, когда у нас не было репетиции, потому что И Дэ была свободна, я отвела Рыжего в мамину квартиру, и мы наконец сделали это. Ничего чрезвычайного я не почувствовала, и оказалось, что мои одинокие фантазии дают мне гораздо больше, чем настоящий секс с живым парнем. Но сам факт того, что это произошло и я перешла на новый уровень своего существования и отношений с противоположным полом, чрезвычайно меня радовал. Теперь уже никто не скажет, что я чего-то не знаю. Теперь я могу пробовать и развивать эту сторону человеческой жизни – дорога открыта. Теперь…

– Тебе как, понравилось? – спросил Рыжий, глядя на меня и почесывая нос.

– Да-а, – с чистой совестью ответила я.

66

Лус меня позвала на день рождения. Приходи, говорит, больше никого не будет. Я, говорит, дни рождения не умею праздновать. Я тоже не умею, ответила я.

В назначенный час я стояла у нее на лестничной площадке с губной гармошкой в рюкзаке – купила ей в подарок. Дверь мне открыла Лусинэ – и за спиной у нее стояла толпа народу.

– Это мама, папа, Петя, Богдан, Лука, бабушка и дедушка, – представляла мне собравшихся Лусинэ.

Дедушка был розовый, лысый и с тяжелым пористым носом. Он вежливо мне улыбнулся, я протянула руку и представилась:

– Марта, еврей.

У меня, должно быть, тролль внутри сидит. Хорошо, что Петя, Богдан и Лука так вопили и скакали, что заглушили мои слова. Кажется, дедушка ничего не расслышал. Совершенно не изменившись в лице и не потеряв улыбки, он пожал мне руку. Зато расслышала Лусинэ и немедленно побагровела. Румяная, черноглазая и черноволосая, она была полной противоположностью своих родственников – бледных сероглазых блондинов. До сих пор я была уверена, что мама Лус должна быть армянкой (Лусинэ – армянское имя, как сказал мне папа), а отец русским, ведь как иначе объяснить фамилию Лус – Бирюкова? Но в этой семье на русских походили все, а на Лусинэ – никто.

Родственники рассосались по комнатам, чтобы нас не смущать, и с нами осталась только мама Лусинэ. Она проводила нас в гостиную, где был накрыт низенький столик на двоих, и принесла маленький торт, утыканный свечками. Я принялась разглядывать висящие на стенах фотографии – Лусинэ с братьями, Лусинэ с братьями и родителями, Лусинэ с братьями, родителями, бабушкой и дедушкой.

– Лусинэ у нас удочеренная, – сказала ее мама, с нежностью проведя по черной косе Лус.

Лусинэ уставилась на торт, а я уставилась на ее маму.

– Мы так детей хотели, а все никак, – продолжала ворковать та. – Нам посоветовали девочку взять, сказали, иногда помогает. Так и случилось, благодарение Господу, – и она перекрестилась и поклонилась пристроенному в уголке миниатюрному иконостасу, который я поначалу не заметила. – Через два года родился Богдан, потом Лука, а потом Петя. Подряд пошли. – Она засмеялась негромким смехом и сказала: – Пойду спички принесу.

Я проводила ее глазами, ошалев от такого откровения. Неужели она каждому встречному рассказывает, как они использовали Лусинэ в качестве катализатора рождаемости? Я перевела взгляд на подругу – та сжалась и повесила нос. А это ее день рождения, между прочим!

– Пойдем на улицу, – сказала я. – Погуляем. Пиццу съедим. Угощаю.

Лусинэ, не разжимаясь, с усилием кивнула. Я встала, взяла ее за руку и помогла подняться. Оставив торт на столике, мы вышли из комнаты, обулись, я взяла свой рюкзак.

– Мам, мы гулять! – слабым голосом крикнула Лус в сторону кухни, и мы быстро, пока нас не окликнули, выскочили на площадку и побежали вниз по лестнице.

Во дворе я остановила ее и сунула в руки губную гармошку.

– Тебе. Подарок. Играть легче, чем на пианино.

Лусинэ выдула из гармошки несколько нот.

– Ты извини, что я про еврея ляпнула, – сказала я. – Не знаю, что на меня нашло.

Лусинэ кивнула, не отрывая губ от гармошки, и продудела стремительную и беспорядочную руладу. Потом опустила гармошку и сказала:

– Тот парень мне письма пишет, ждет. Мы летом увидимся. А дедушке про это не обязательно говорить – так мне мама сказала.

Мы пошли за пиццей, и Лусинэ по дороге дудела. Мама звонила ей два раза, Лус ответила, что все в порядке, но прямо сейчас она не вернется.

– Они хорошие, я их люблю, – сказала она мне, выключая телефон. – Без них я бы сейчас была в настоящей, адской, леденящей душу жопе.

Мы замолчали, и обе, должно быть, представили леденящую душу жопу, потому что расхохотались одновременно.

67

До выступления оставалось два дня, и я спешно ушивала платье. Мы взяли костюмы напрокат у костюмера кукольного театра – это была заслуга Лусинэ и ее мамы, дружившей с этим самым костюмером. Денису достались фрак и цилиндр от костюма Пушкина из экспериментального спектакля «Так думал молодой повеса». Слева на фраке, там, где сердце, белой краской были нарисованы пики – как на игральной карте. Ботинки Пушкина оказались Денису велики. От цилиндра он тоже отказался, хотя костюмер убеждал, что в цилиндре мужчины выглядят выше ростом. Тогда цилиндр забрала Лусинэ, и этот головной убор неожиданно хорошо подошел к ее кроваво-красному платью Пиковой Дамы. Я сперва выбрала платье пушкинской жены цвета слоновой кости, но оно было мне чересчур коротко. Пришлось взять платье Миледи из спектакля «Три мушкетера и вампиры абсолютизма» (тоже экспериментальная постановка) – длинное, жемчужно-серое, обсыпанное блестками и очень широкое. Я подумала, какого же размера должна быть актриса, играющая Миледи, но костюмер объяснил, что это платье не на актрису, а на куклу – очень высокую и большую, которая должна в определенных сценах спектакля внушать ужас и трепет. На поясе Миледи висели маленькие черепа из папье-маше, их глазницы были обклеены кусочками золотой бумаги. Костюмер предложил черепа пока что снять, но я закричала, что нет-нет, ни за что, это лучшее, что есть в этом платье.

Когда я принесла наряд домой, бабушка немедленно захотела его надеть и поехать к какому-то Андрею танцевать твист. Я еле объяснила, что мне это платье нужно для выступления, а после выступления бабушка сможет его поносить. Я села на кухне ушивать костюм, бабушка села напротив с бутылкой безалкогольного пива, которое купил ей папа, и стала за мной наблюдать. Папа стучал в своей комнате по клавиатуре, но потом вышел к нам посмотреть на черепа.

– Гулять хочу, – сообщила бабушка, приканчивая пиво. – Где ключ от двери?

– Вечер, – ответил папа. – Ты уже три раза сегодня гуляла. Статью допишу, будем книжку читать.

Бабушка вопросительно поглядела на меня.

– Я почитаю, пап, – сказала я. – Иди работай.

Он согласился и ушел, мы с бабушкой остались на кухне одни, и тут у меня затренькал телефон – звонила Ника. Она заговорила со мной, и я подумала, что она помирает от смеха – такой у нее был сдавленный и прерывающийся голос. Но, вслушавшись в то, что она пыталась мне сказать, я поняла, что помирает она на самом деле от страха – а еще от снотворных таблеток, которых она наглоталась.

– Я… я т-такая глупая-а-а! – ревела она.

– Два пальца в рот и тошни быстро! – заорала я, вскакивая.

– Не получается-а-а!

– Соду в воде разведи! Папа!

Я ворвалась к нему в комнату и, заикаясь, выпалила, что Ника, таблетки, помрет, врача! Папа вытаращил глаза и открыл рот, но долго удивляться, слава богу, не стал, а схватил свой телефон и набрал 112.

– Она дома? Адрес? Какие таблетки? – спрашивал он меня, одновременно отвечая оператору: – Девочка 16 лет, выпила снотворные таблетки неизвестно какие, адрес…

– Ника! Ника! – орала я в свой телефон. – Сейчас скорая к тебе приедет!

– Мне оч…чень страшна-а-а, – рыдала Ника.

– Я к тебе бегу! Дверь открой! Заранее! – кричала я, уже представляя, как она лежит в обмороке, а я не могу попасть в ее запертую квартиру.

Не выключая телефон, я натянула кроссовки и вылетела из квартиры. Никогда так быстро не бегала. А за мной бежал папа.

68

Скорая прибыла одновременно с нами. Врачи не дали мне подойти к Нике, но я увидела, что она пока в сознании. Лицо у нее было белее бумаги, она тряслась и в ужасе искала меня взглядом, пока ее несли на носилках и задвигали в машину.

– А ты куда? – остановил меня врач, когда я хотела залезть внутрь следом за Никой.

– Я поеду, – сказал папа, кладя мне руки на плечи.

– Вы ее родственник? – с сомнением спросил врач.

– Дядя со стороны отца, – без запинки ответил папа.

– Полезайте, – буркнул врач.

– Марта! – жалобно позвала Ника из недр машины.

– Все будет хорошо! – дрожащим голосом ответила я. – Я твоих родителей подожду! Скажу им!

Ника разрыдалась с новой силой. Врачи захлопнули двери, машина заурчала и двинулась с места. Папа судорожно помахал мне в окно.

69

Я ходила перед Никиным подъездом туда-сюда, натыкалась на возвращающихся с работы людей, бормотала извинения и ходила дальше. Руки у меня тряслись, я зашла за куст и начала делать приседания, чтобы успокоиться. Чуть не прозевала маму Ники и отчима. Они шли и пили пиво из банок, завернутых в газеты, чтобы случайный полицейский не придрался. В свободной руке у каждого было по пакету, в которых угадывались очертания других банок. Я подбежала к ним и начала бестолково пересказывать события последнего часа. Они сперва ничего не поняли, но, когда я рассказала по новой, мама Ники охнула и осела на скамейку, а отчим выругался и полез за сигаретами.

– Она что, наркотики какие-то… – простонала мама Ники, отставляя банку и запуская пальцы в волосы.

– Снотворное.

– Ну да, где там! – хрипло воскликнула она. – Ты тоже, что ли, с нею?

Я замотала головой и начала было пересказывать в третий раз, но она с досадой махнула мне, чтобы я умолкла.

– В какой она больнице? – спросила она, раскачиваясь и глядя на меня снизу вверх тяжелым взглядом.

– Не знаю, – растерялась я. – Сейчас папе позвоню.

– А папа твой при чем?

– Он с нею поехал, чтобы она не одна была…

– А тут он как оказался?! – срываясь на крик, выпалила она и сразу сникла.

– Ника мне позвонила, мы с папой сюда прибежали, он скорую вызвал, – чувствуя подступающую дурноту, повторила я и стала набирать папу.

Отчим Ники все это время молча курил, глядя на меня сощуренными глазами. По его лицу невозможно было понять, что он в эту минуту чувствует и думает, – оно было похоже на выключенный телевизор.

Папа сказал мне номер и адрес больницы, я повторила его для Никиной мамы. Он добавил, что Ника в порядке, с ней ничего плохого больше не случится, и я тоже передала это ее маме. Та сидела, обессиленная, опустив плечи и руки.

– Вы к ней поедете сейчас? – спросила я негромко.

Она растерянно подняла глаза, посмотрела на меня таким же полным ужаса взглядом, каким смотрела Ника, когда ее уносили, и ответила:

– Да. Да. Надо ехать.

– Может, пакеты занесем? – предложил отчим.

Это были его первые слова за все это время, если не считать ругательств.

– Заноси, – поглядев на него, ответила мама Ники. – А я к дочери поеду.

70

Проводив Никину маму до остановки автобуса, я пошла домой к бабушке. Плелась как замазученная ветошь, цепляясь одной ногой за другую и занавесившись от мира патлами, и какой-то небольшой мальчик на большом велосипеде даже притормозил, чтобы на меня повнимательнее взглянуть.

Дверь квартиры была открыта. Я постояла на площадке, тупо глядя в нашу прихожую и пытаясь понять, что это означает. Воры?

– Что же вы вашу бабушку закрыли! – послышался снизу голос.

Я перегнулась через перила лестницы и на площадке второго этажа увидела нашего соседа снизу. Он кутался в клетчатый халат дичайших бирюзово-желтых цветов, из-под халата торчали голые бледные ноги в узловатых сиреневых венах.

– Я ее выпустил, – успокаивающим тоном сообщил он. – У меня же запасной ключ от ее квартиры есть, еще муж ее покойный мне его оставлял на всякий пожарный, как говорится.

Я молча смотрела на него, вцепившись в перила, и удары моего сердца сотрясали меня с головы до ног.

– Ваша бабушка нам в потолок стучала, – продолжал сосед. – И вот Сонечка…

Его жена в светло-розовом халате бесшумно появилась и встала рядом с ним – гигантская зефирина с лицом флегматичного бульдога.

– …Сонечка знает азбуку Морзе. И она определила, что ваша бабушка стучит SOS, «Спасите наши души» – три коротких, три длинных, три коротких. Тогда я взял ключ и…

– Куда она пошла?! – наконец смогла выговорить я.

– Она что-то говорила про вокзал, – развел руками сосед. – Она, если не ошибаюсь, вам записку оставила.

– Где?!

Он снова развел руками, и я бросилась в квартиру. Записка лежала на столе на кухне. «Поехала на вокзал встречать Таню. Обнимаю». Какой вокзал? Их в Москве как собак нерезаных. Надо подавить панику и применить логику. Бабушка думает, что Таня живет в Санкт-Петербурге, то есть Ленинграде, значит, в Москву она приедет оттуда, а все поезда из Ленинграда, то есть Санкт-Петербурга, приезжают на Ленинградский вокзал – по крайней мере, я на это очень надеюсь.

– Когда она ушла? – крикнула я, выскочив на площадку.

– А? – задрал голову сосед. Сонечка рядом с ним тоже подняла свое широкое задумчивое лицо.

– Когда вы ее выпустили? В котором часу это было?

Сосед с женой переглянулись.

– Часов в семь, – неуверенно ответил сосед. – По «Культуре» как раз «Идиот» заканчивался – с Юрием Яковлевым, знаете?

– Знаю! – рявкнула я и, захлопнув дверь квартиры, побежала вниз по лестнице.

– Все в порядке? – крикнул мне сосед, когда я пробегала мимо.

71

Я бежала к метро и делала в уме вычисления – на сколько минут я отстаю от бабушки. Выходило, что минут на пятьдесят в лучшем случае, а в худшем – часа на полтора. За это время она вполне могла сесть на какой-нибудь поезд и уехать в Мурманск, деньги-то от пенсии у нее, кажется, еще оставались. Телефон она свой не взяла – оставила лежать рядом с запиской.

Прежде чем спуститься на станцию, я позвонила папе и рассказала, что бабушка на вокзале, и я еду к ней.

– Ты с ума сошла, сиди дома! – закричал папа.

– Хватит на меня кричать! – закричала я.

Папа задохнулся и несколько секунд молча сопел.

– Марта, прости, пожалуйста, – проговорил он почти ровным голосом. – Я волнуюсь.

– Все под контролем, – сказала я.

– Я звоню в «Лизу Алерт», – сказал папа.

– Не нужно, я ее найду. Ты с Никой?

– Уже собирался домой. Ее мама здесь. Ника спит.

– Хорошо. Я пошла.

– Марта! – чуть не закричал папа.

– Звони в «Лизу Алерт», если тебе так будет спокойнее, – сказала я. – Но я ее точно найду.

72

– Скажите, пожалуйста, где тут можно дать объявление на весь вокзал?

Охранник в форменной голубой рубашке посмотрел на меня затуманенным взглядом, потом развернулся всем корпусом налево и вытянул руку:

– Вон туда иди.

В другое время я бы, наверное, сто раз подумала, прежде чем просить помощи у охранников – такую робость они во мне вызывали. Но сейчас у меня была миссия – найти бабушку, – и все мои мелкие страхи улетучились.

Я побежала к окошку «Справочное бюро», на которое мне указал охранник, но там была очередь пять человек, мне пришлось встать в ее хвост и в нетерпении переминаться с ноги на ногу. Я сочиняла свое объявление: «Елизавета Николаевна Рыбакова, вас ждет внучка Марта около…» Я огляделась в поисках заметного ориентира. Хоть бы памятник какой или фонтан. Ладно, пусть будет «около справочного бюро».

Внезапно мое внимание привлекла троица людей, которые поднимались по лестнице, ведущей от расположенного на нижнем этаже туалета. Две уборщицы с воздетыми вверх швабрами поддерживали под руки пожилую женщину в жемчужно-сером бальном платье. Все трое с величественной безмятежностью улыбались, на поясе женщины блестели черепа с золотыми глазницами, и выглядело все это как торжественный выход королевы в окружении гвардейцев с алебардами.

– Б-бабушка! – прошептала я потрясенно и бросилась к ней на нетвердых ногах.

– Марта! – узнала она меня. – Я ушила твое платье!

Выпустив руки уборщиц, она приподняла пышную юбку и кокетливо покрутилась. Уборщицы рассмеялись.

– Спасибо! – обратилась я к ним. – Спасибо большое! С ней все в порядке?

– Пожалуйста! – закивали уборщицы. – В порядке!

И, добродушно смеясь и оглядываясь на нас с бабушкой, они пошли вниз по лестнице, и их швабры прощально нам помахивали. Бабушка изящным бальным движением взяла меня под руку и повела к выходу.

– Я провожала Таню, – начала рассказывать она. – У нее все замечательно. Она взяла на работе отгул, мы с ней три дня гуляли по Москве, ходили во МХАТ, а теперь она едет на поезде в Ленинград и…

Тут бабушка вдруг запнулась, шумно вдохнула и со слезами в голосе прошептала, больно сжав мою руку:

– Я так по ней скучаю!

Я обняла ее, и мы, сцепившись как два краба, прошли мимо охранников и вышли на улицу.

– Ты ее снова увидишь, обязательно, – сказала я бабушке.

– Правда? – она посмотрела на меня мокрыми глазами.

– Правда, – подтвердила я, сама в ту минуту поверив в то, что говорю.

73

Следующие два дня я провела как во сне: ходила, говорила и выполняла все, что от меня требовалось, но то и дело ловила себя на мысли, что все это ненастоящее и мне только снится. Что на самом деле я все еще мечусь как тигр в клетке у Никиного подъезда в ожидании ее родителей или стою, остолбенев, перед раскрытой дверью пустой бабушкиной квартиры. Денис и Лусинэ, которым я вкратце рассказала о том, что произошло, взяли последний этап подготовки к выступлению на себя и раздавали в школе самодельные приглашения на «Вальс Победы» – нам нужны были болельщики. Рыжий, которому я тоже рассказала о наевшейся таблеток Нике и сбежавшей бабушке, нецензурно мне посочувствовал и предложил выкрасть Нику из больницы (она уже накидала мне сообщений, как ей там скучно) и достать для бабушки собачий GPS-ошейник («Пусть на руку намотает, как браслет»). Я поблагодарила, но сказала, что пока прошу его просто позвать на наше выступление своих друзей, а также Машу, Дашу и Наташу. Рыжий позвал, и Маша написала мне «Приду поржать».

В итоге пришли все: одноклассники, не одноклассники, мелкие из нашей школы и мелкие из футбольной команды Рыжего, сам Рыжий со своей шайкой, безбожно накрашенные Маша, Даша и Наташа, И Дэ, географичка, Рита Георгиевна, повариха и приемщица посуды из школьной столовой, очень серьезная и сосредоточенная Татьяна Геннадиевна, семья Лусинэ в полном составе, мама Дениса (маленькая, взволнованная, с букетами цветов, которые она пыталась спрятать за спину), моя мама (отпросилась с работы – небывалый случай), мой папа, наша элегантно накрашенная бабушка, улыбающиеся Шухрат и Рустам в начищенных ботинках, практически трезвый Олежа, у которого как раз был выходной после смены, и даже сосед бабушки снизу с женой Сонечкой. Не было Сережи, который сказал, что жутко извиняется, но у него сегодня митинг за свободу интернета. И еще не было дядя Толи, его жены и Антона – я их тоже приглашала, но дядя Толя сказал, что они уже решили ехать на дачу и желают мне успешного выступления.

Конкурс проходил в зале районной библиотеки, и первой, кого я увидела, войдя туда, была Лидия Ивановна в зеленом пиджаке и зеленой юбке с деревянными дубовыми листочками на подоле. Лидия Ивановна тоже меня увидела и, вздрогнув, отвела взгляд. Когда же в зал вошел папа вместе с толпой других зрителей, она густо покраснела и скрылась за одной из тяжелых портьер, закрывавших запасные выходы и входы.

Почти все пространство зала было освобождено для танцев, стулья стояли вдоль стен. У широкого окна сидели ветераны – шесть человек, белые и древние, как деревья. Они словно дышали и двигались в другом измерении – медленно, не с нами, прислушиваясь к внепланетным сигналам. Вокруг них стояли и сидели их родственники – они держали своих стариков за руки и шептали им на ухо, если казалось, что те не расслышали что-то важное. Зрители рассаживались, занимая постепенно все места, и я убедилась, что наши болельщики в явном большинстве. Те, кому не хватило стульев, становились у стены. Лусинэ краснотой своего лица соперничала с собственным платьем, Денис в нервном возбуждении стучал кулаком о ладонь и ладонью о кулак, я пыхтела как паровоз, практикуя успокаивающее дыхание, но в целом мы были в полной боевой готовности. Пары из других школ жались в уголках зала, окруженные учительницами и родительницами, и я – снова с удовлетворением – отметила, что все они похожи друг на друга как близнецы (белое платье, черный фрак, литры лака на прическах), и только мы выделяемся из общей массы. Насчет музыки я тоже не ошиблась – они танцевали под «Сказки Венского леса», «Случайный вальс» и «Амурские волны». У некоторых был аккомпаниатор, который играл на стоящем в правой стороне зала рояле, другие принесли флешку, которую Лидия Ивановна, вынырнув из укрытия, втыкала в пристроенный на подоконнике музыкальный центр. В роли ведущего выступал какой-то чиновник из департамента образования – молодой и немного обрюзгший мужчина с полными малиновыми губами, который пытался держаться иронично и раскованно.

– Приветствуем участников из гимназии имени Андрея Тарковского, нашего великого режиссера! Они дарят нашим дорогим ветеранам DVD-диски с отреставрированной копией фильма Тарковского «Иваново детство»!

Ведущий первый начал хлопать, к нему присоединились зрители, и под аплодисменты гимназисты подошли к старикам и вручили каждому по диску. На коленях у ветеранов уже высились горы подарков – цветы в горшочках, книги и хрустальные вазочки.

– А что, надо было ветеранам что-то дарить?! – громким шепотом спросил Денис.

Я пожала плечами.

– У нас ничего нет, – испугалась Лусинэ.

– Не ссы, мы просто что-нибудь им скажем, – сказала я.

– Ты скажешь, – хмыкнул Денис.

– Все трое скажем, как договаривались.

Гимназисты оттанцевали свое под Штрауса и принимали овации. Вальсировали они хорошо, ничего не скажешь. Да и многие другие тоже – наверняка с пяти лет занимались бальными танцами. Такой любительский уровень, как у нас с Денисом, я увидела пока что только у двух пар. Но мы рассчитывали покорить всех не техникой танца, а непредсказуемостью сюжета.

– Следующие наши участники – трио «Д. Л. М.»! – объявил ведущий. – Вы не ослышались – не пара, а трио, и приготовили они что-то совершенно… э-э… потрясающее, как сказала мне их учительница музыки Рита Георгиевна. Итак, попросим!

Зазвучали аплодисменты, мы с Денисом и Лусинэ вышли на паркет, но не прошли сразу в центр зала, как другие конкурсанты, а направились к ведущему, и Лусинэ попросила у него микрофон. Тот в замешательстве протянул его ей.

– Здравствуйте, – проговорила Лусинэ в микрофон и в испуге отпрянула, услышав свой усиленный динамиками голос.

Рита Георгиевна, стоявшая у стены напротив, ободряюще помахала рукой.

– Прежде чем начать, мы скажем несколько слов, – настороженно скосив глаза на микрофон в своей руке, продолжила Лусинэ. – Спасибо тем, кто нам помогал, – Рите Георгиевне, Ирине Дмитриевне…

И Дэ, прислонившаяся к стене рядом с Ритой Георгиевной, благодарно закивала.

– …и всей нашей школе – всем ее ученикам и сотрудникам.

Лусинэ обвела их всех взглядом – младших и старших.

– И нашим родителям, братья и сестрам, – добавила она, вызвав бурю ликования в рядах своих белобрысых родственников, и передала микрофон Денису.

– Уважаемые в-ветераны, – запнувшись, начал он, – вы все, кто пошел на войну и воевал там много лет. Мы не можем представить, что вам пришлось увидеть и испытать. И я не знаю, что бы я делал, окажись я, как вы, там.

Денис умолк, отчаянно округлив глаза, и я уже решила, что пора забирать у него микрофон, но тут он глубоко вздохнул и договорил:

– Не сердитесь, что мы иногда ведем себя как болваны. Просто мы не знаем того, что знаете вы. Спасибо вам. Мы вас любим.

И он с размаху пихнул микрофон мне. В зале висела пугающая тишина. Потом один из стариков, пятнистый и лысый, приподнял большую корявую руку и сказал Денису сиплым голосом:

– Спасибо!

Ведущий, сбросив оцепенение, захлопал, за ним растерянно повторили другие. Я поднесла микрофон к губам.

– И еще мы хотим сказать спасибо директору этой библиотеки Лидии Ивановне, она лучшая! Посвящаем свое выступление нашей подруге Нике, которая не смогла прийти, потому что лежит в больнице. Ника, выздоравливай!

И я показала пальцами знак победы, повернувшись к Рыжему, который снимал нас на телефон, чтобы потом отправить видео Нике. Рыжий ухмыльнулся и показал мне козу – значит, пока что все круто.

– Начинаем! – крикнула в микрофон Лусинэ, сняла с головы цилиндр и ловко вынула из него телефон.

На ходу водрузив цилиндр обратно на макушку, она быстро прошла к музыкальному центру. Там она переключила провода, подсоединив колонки к телефону, и запустила трек, который нам помогла записать Рита Георгиевна.

Я вручила микрофон ведущему, который еще не опомнился после нашей речи, и мы с Денисом вышли на середину зала. Зазвучали первые такты, мы одновременно сбросили обувь – я скинула туфли, которые мне пришлось одолжить у мамы, и они мне немилосердно жали, а он стянул свои кеды. Оставшись босиком, мы шагнули друг к другу, соединили руки и начали кружиться. Я старалась не смотреть на зрителей, но иногда они все же попадали в поле моего зрения, и мне казалось, что все они, кроме разве что ветеранов, сидят с разинутыми ртами. Денис улыбался мне с таким видом, будто хотел сказать, что пропади оно все пропадом, мы сегодня адски зажжем и нечеловечески круто станцуем на радость всем, кто захочет порадоваться.

Рита Георгиевна, которая оказалась монстром сведения, записала нам «До мажор» Сергея Курёхина вперемежку с сиртаки, Майклом Джексоном, «Гражданской обороной», Бейонсе (по просьбе Лус, конечно же), «Битлз», Высоцким, японским панк-роком, немецким хип-хопом и черт знает чем еще. «До мажор» оставался лейтмотивом, другие треки появлялись, вплетались в него, мерцали и гасли, словно их передавали безымянные радиостанции, – так бывает, когда крутишь ручку приемника, пытаясь настроить волну, и ловишь несколько сразу. От иных песен осталась лишь строчка, от других – две. С ритмом была полная неразбериха, и Денис считал вслух «раз-два-три» и вел меня. Это было исключительно дико – и ни на что не похоже, вот уж точно. В какой-то момент у меня на поясе лопнули нитки, и черепа разлетелись со стуком по всему залу и покатились под ноги зрителям.

Когда все закончилось и мы с Денисом остановились, мокрые и задыхающиеся, посреди зала, с ошалелыми улыбками глядя друг на друга, он прохрипел, что сейчас помрет. У меня сил говорить не было, но я бы тоже с удовольствием померла. Мы были на пике счастья и в следующую секунду рухнули в бездну ужаса – вокруг стояла тишина, в сто раз более пугающая, чем после речи про ветеранов, и только слышался редкий смех младших детей. Очень медленно мы повернулись к зрителям – я присела в реверансе, он поклонился. Некоторые взрослые переглядывались и перешептывались, другие всплескивали руками. Громко зааплодировали наши родители и знакомые, к ним присоединились приятели Рыжего. Маша, Даша и Наташа демонстративно захлопали, не переставая пережевывать жвачку. Рита Георгиевна пробиралась вдоль стены к багровой от волнения Лусинэ, а добравшись, обняла ее, как тренер фигуристку. И Дэ тоже была багровая, но, похоже, от возмущения – на лице у нее было ясно написано, что она бы такого вальса ни за что не допустила. Татьяна Геннадиевна сидела все с тем же серьезным выражением лица, какое у нее было сегодня с утра (да и в любой другой день), но моргала чаще обычного. Правда, по этим морганиям невозможно было понять, тронул ее наш танец или возмутил.

Мы с Денисом подобрали обувь и торопливо прошли в гущу своих болельщиков, чтобы спрятаться от взглядов. К нам протиснулась Лусинэ в цилиндре, по ее щекам текли слезы, но она улыбалась.

– Как же я счастлива, что все это кончилось! – выдохнула она.

– А я бы повторил, – сказал Денис.

Мы с Лус уставились на него, но он подмигнул нам, давая понять, что пошутил. Шепча извинения, к нам пробралась мама Дениса с измученным лицом и вручила каждому по букету. Чтобы они не помялись, нам пришлось поднять их повыше, и мы стояли, как три цветущих куста. Кто-то тронул меня за локоть, я оглянулась и увидела Лидию Ивановну, которая одними губами говорила мне «Спа-си-бо». Убедившись, что я ее поняла, она кивнула и скрылась за спинами зрителей.

– Ну что ж, – откашлявшись, сказал в микрофон ведущий, – абсолютно… э-э… неожиданное выступление трио «Д. Л. М.» запомнится нам надолго. А теперь – наши последние участники!

И он объявил пару из «панкратовки». Это были одиннадцатиклассники, которые несколько лет подряд представляли школу на всех танцевальных конкурсах. Вальсировали они безупречно, с застывшими улыбками на лицах, и словно летали по залу, легко касаясь паркета самыми кончиками туфель.

К Денису пробилась Оля и встала рядом с ним с многозначительным видом, давая всем понять, что она, во-первых, горда за Дениса, во-вторых, он ее парень, а в-третьих, она не считает, что мы с Лусинэ имеем хоть какое-то достойное внимания отношение к ее парню. Денис передал ей свой букет, и она окунула в него лицо, как мышка в крупу.

74

Жюри – три человека из департамента образования, три ветерана и три библиотекаря, – удалилось на совещание и вернулось через десять минут. Первое место досталось паре из «панкратовки», второе – гимназии имени Тарковского, третье – школе «Открытая перспектива». Ведущий раздал победителям дипломы, значки и призы – фотоальбомы «Москва в победном 1945 году». Мы с Денисом и Лусинэ переглянулись и по взглядам друг друга поняли, что каждый разочарован, но бодрится.

– Мы не планировали вручать специальный приз, – продолжил ведущий, оглядываясь на других членов жюри, – но кое-кто смешал нам карты. Благодарность от библиотеки и собрание сочинений Достоевского от департамента образования получает…

Он сделал паузу, набрал воздуха и выкрикнул в микрофон:

– Трио «Д. Л. М.»!

Под смех и аплодисменты мы с Денисом и Лусинэ вышли вперед.

– Благодарность получите после праздников у Лидии Ивановны, Достоевского мы пришлем в школу, – затараторил ведущий. – Поздравляю!

Ко мне подбежал один из футболистов Рыжего и, потянув за юбку, показал подобранный с пола череп.

– Можно я его домой возьму? Я его на крысу буду надевать, ей как раз по размеру!

75

Вечером, лежа под столом, я разговаривала с Никой по телефону. Она сказала, что в больничной палате уже все спят, и она говорит со мной, спрятавшись под одеялом, и что она посмотрела видео раз пятнадцать и каждый раз хохотала до икоты.

– Чистый гагарофл, оборжалась как младенец! – повторяла Ника.

Потом она помолчала и попросила никому не говорить в нашей старой школе о том, что с ней случилось.

– Я всем пишу, что котлетами отравилась, – сказала она.

Я пообещала, что не скажу, но призналась, что Денис, Лусинэ и Рыжий знают.

– Им можно, они не наши, – ответила Ника и без всякой паузы продолжила: – Меня Ильяс бросил. Всего-то месяц с ним прогуляли. Но я не из-за этого!

– Понятно, – промямлила я, никак не ожидавшая таких известий.

Мы обе замолчали. Было слышно, как Ника вздыхает и ворочается.

– Март, я не знаю, из-за чего, – прошептала она, словно отвечая на мой вопрос. – Мне было так…

Я поняла, что она вот-вот заплачет, и хотела сказать ей «не надо, не рассказывай сейчас», чтобы она не травила себе душу, но потом подумала, что когда же ей рассказывать, если не сейчас. Может быть, наоборот, она расскажет и ей легче станет, как мне когда-то с той историей про Домкрата.

– Расскажи мне что-нибудь, – попросила Ника, всхлипнув.

Я стала лихорадочно перебирать в уме последние события – что бы ей такое рассказать, чтобы она отвлеклась и утешилась? Про то, как я за бабушкой на вокзал ездила? Тоже мне, веселая история – сумасшедшая старуха, призрак дочери. И я начала пересказывать Нике «Женщину и обезьяну».

76

Начались майские праздники. Денис уехал в лагерь каратистов, Лусинэ со своим семейством отбыла в автобусный тур по Золотому кольцу, Нику не выпускали из больницы, мама сидела в башне «Восхождения» и доделывала то, что не успела доделать раньше. С бабушкой мне надо было гулять от случая к случаю, потому что папа после происшествия с вокзалом проводил с ней еще больше времени, чем обычно, и выгуливал ее до изнеможения по паркам и набережным. Так что у меня оставалась куча свободного времени, и я проводила целые дни в компании Рыжего, что очень быстро подорвало нашу романтическую историю. Со мной случилась катастрофа – мне стало скучно. Апатия и тоска сковывали меня всякий раз, когда мы с Рыжим начинали разговаривать или шли куда-то. Какое-то время меня выручали две вещи – скейт и секс, – но скоро и они превратились в мучение.

– Пап, что со мной такое? – спросила я папу, коротко рассказав ему, как обстоят дела. – Значит, я его не люблю? А как понять, что по-настоящему любишь?

Папа поднял глаза к потолку.

– Например, когда хочешь узнать про него все-все-все, – проговорил он. – Каким он был в детстве, как тогда выглядел, с кем дружил, что делал, как менялся. Что ему нравится, какие книги он читает, чего хочет добиться.

Я тоже задрала голову к потолку, словно там было написано «О-о-у, но это не любовь». Выходит, я поступлю с Рыжим точно как Ильяс с Никой – брошу его через месяц. Но и продолжать тоже не имеет смысла – это нечестно и мучительно. Надо с ним объясниться, но так, чтобы не обидеть. В конце концов, нам же было здорово вместе.

77

– Леша. Мне с тобой было очень хорошо. Ты замечательный.

Мы с Рыжим стояли у его дома. Я позвонила и настояла, что подойду сама – надо поговорить. Теперь я говорила те фразы, которые подготовила заранее, но каждое произнесенное слово казалось никуда не годным враньем.

– Мне, серьезно, было с тобой так… хорошо. Спасибо тебе… Уф, мне так стыдно.

Из подъезда общежития двое юных полицейских, в форме и с дубинками на поясе, выносили детскую коляску. Наверное, мне было бы легче, если бы Рыжий что-то сказал, но он молча глядел мимо меня, сжав губы и сощурив глаза.

– Прости, пожалуйста, – умоляюще протянула я. – Мне очень жаль. Давай будем друзьями. Я была бы очень рада дружить с тобой.

Рыжий не дослушал, отвернулся и быстро пошел прочь.

– С Денисом своим дружи! – бросил он через плечо.

Я осталась стоять и наблюдать полицейских, которые очень бережно опустили колеса коляски на асфальт и заглянули в нее, затаив дыхание, посмотреть на спящего.

Возможно, я бы могла объясниться с Рыжим лучше, не так неуклюже, но по большому счету это вряд ли помогло бы. Если один из двоих решил со всем покончить, другому неизбежно будет больно – ведь он-то к такому не готов, и получается, что бросают именно его, оставляют в одиночестве, забирают у него то, что было ему пока что нужно. Но не могла же я попросить Рыжего: «Я что-то устала, ты не мог бы меня бросить?» Хотя мне было бы так проще – уж со своим разочарованием я как-нибудь справлюсь, пусть лучше бросают меня, забирают свою любовь и оставляют мне мою чистую совесть.

Но, несмотря на нравственные муки, я чувствовала большое облегчение.

78

После праздников мы вернулись в школу, и оказалось, что за эти дни она премного изменилась. Департамент присоединил ее к империи Домкрата, и теперь по коридорам и кабинетам ходили бригады мужчин со складными метрами. Они измеряли проемы и проходы и говорили, что здесь надо повесить электронные доски, а здесь – вмонтировать уголки отдыха с пуфами и горшочными растениями. Сам Домкрат собирал параллели классов в актовом зале и каждой параллели рассказывал, как хорошо теперь будет жить и учиться. Встретив меня в коридоре, он потемнел глазками и сказал:

– Ну вот, мы снова встретились.

Я вежливо и холодно поздоровалась и прошла мимо с прямой спиной. Свершилось – мне теперь было абсолютно безразлично его присутствие. Сердце у меня стучало, конечно, но я могла совладать со своими чувствами. Что бы Домкрат теперь ни говорил и как бы ни поступал, это уже не могло повлиять на мою жизнь – на то, какая я и что собираюсь делать. Даже если в оставшийся до окончания школы год мы с Домкратом опять столкнемся лбами и он меня выгонит, я найду, куда пойти, – в городе еще полно школ, которые не имеют к нему отношения. И, поскольку я все-таки решила учиться на адвоката, у меня есть план действий на ближайшее время – я буду его придерживаться, и никакой директор меня с этого плана не собьет.

– Мне тоже нужен план, – серьезно проговорила Лусинэ, когда я рассказала ей и Денису о своих соображениях.

– А что ты будешь делать после одиннадцатого? – спросила я.

– Подумаю, – сказала Лусинэ. – Сегодня. Завтра вам скажу.

– А ты что? – я посмотрела на Дениса. – Тебе больше не надо идти в «панкратовку», она сама к тебе пришла.

Денис хмуро хмыкнул. Мы помолчали, переминаясь у турников и поглядывая по сторонам. Расходиться не хотелось, а чем заняться, никто не знал.

– Потанцуем? – неуверенно спросила Лус, поднимая руку с ключом от кабинета музыки.

– Да ладно! – гаркнул Денис.

– Го!

Когда мы вбегали в школу, навстречу как раз выходил Рыжий с Машей. Его рука лежала на ее плече, она обнимала его за талию, и по всему было видно, что они вместе. Я чуть не поперхнулась. Не то чтобы я склонна ревновать, но от неожиданности ревность во мне взыграла. Подавив ее усилием воли, я прошла в школу за Денисом и Лусинэ, но через пару шагов кое-что вспомнила.

– Я сейчас! – крикнула я им и развернулась.

Догнав Рыжего и Машу во дворе, я забежала вперед и преградила им дорогу.

– Привет, – запыхавшись, выдохнула я.

До этого момента они делали вид, что меня не замечают, но тут им пришлось на меня посмотреть.

– Чо надо? – спросила Маша светским тоном.

Я протянула Рыжему руку ладонью вверх:

– Отдай ключ, пожалуйста.

– Какой ключ? – не понял он.

– Который ты у Риты Георгиевны стащил.

Бледное лицо Рыжего стала заливать краска.

– С какого я те должен его отдавать?

– Я его ей верну, – сказала я и добавила: – Про тебя не скажу, не волнуйся.

– Вернешь? – с издевкой повторил Рыжий. – Или будешь с гномом кувыркаться?

Маша ухмыльнулась, а я даже не сразу поняла, про что Рыжий говорит. А когда поняла, задохнулась от негодования.

– Ты совсем, что ли?!

Рыжий сплюнул, сказал, что ничего не отдаст, и отодвинул меня с дороги. Они прошли мимо, и Маша окинула меня взглядом, в котором мешались жалость и презрение.

79

По дороге к кабинету музыки я увидела Татьяну Геннадиевну. Она сидела на банкетке, положив руки на колени, и печально смотрела в пол. Рядом стояла И Дэ с сочувственным видом. Школа уже опустела, и в коридоре, кроме них, никого не было. Я подошла поздороваться с Татьяной Геннадиевной, и она грустно мне покивала.

– Я сегодня последний день, – сказала она.

– Ой, – сказала я.

Она приложила ладонь к одной щеке, потом к другой, словно проверяя, на месте ли они.

– Мне ужасно жаль, – проговорила я. – Это несправедливо. Вы такого не заслужили.

Кажется, я повторяла фразу из какого-то фильма, но мне действительно было жаль Татьяну Геннадиевну.

– Двадцать лет в этой школе, – пробормотала она.

Что-то мне это напомнило.

– Департамент меня переводит, я теперь буду…

– Директором районной библиотеки? – воскликнула я, вспомнив Лидию Ивановну, которую грозили кем-то заменить.

– Какой библиотеки? – изумленно подняла на меня глаза Татьяна Геннадиевна. – Детского сада! В Новогирееве!

– Новогиреево – хороший район, – прошелестела сверху И Дэ.

– Угу, хороший, – пробурчала Татьяна Геннадиевна и посмотрела на учительницу. – Ты-то теперь администратором при Панкратове будешь, так ведь?

И Дэ развела руками с видом оскорбленной добродетели – мол, надо же кому-то работать, и разве она виновата, что выбрали ее?

– Я вам сочувствую, – очень серьезно сказала я Татьяне Геннадиевне, – и желаю удачи в детском саду.

80

Вечером в бабушкину квартиру явился с визитом дядя Толя. Он вручил мне коробку пастилы, сказав, что это мне от Антона с горячим приветом, и стал ждать бабушку на кухне. Бабушка выпорхнула из своей комнаты в наряде Миледи, который она выкупила у костюмера кукольного театра за две своих пенсии и теперь не снимала ни днем ни ночью. Черепа она пришила обратно на пояс.

– Мама, – потрясенно проговорил дядя Толя, медленно поднимаясь с табуретки.

– Сидите, – царственным жестом опустила его на место бабушка.

– Мама, это я, – пролепетал дядя Толя, с трудом улыбаясь.

Бабушка, нахмурив брови, с недоумением воззрилась на него, но через несколько секунд тень воспоминаний пробежала по ее лицу, и она недоверчиво спросила:

– Толя?

Он кивнул.

– Когда ты успел стать таким… старым? – потребовала ответа бабушка.

– Мама, но ты тоже… – начал дядя Толя, но вовремя остановился.

– Так и не женился, – сказала бабушка, оглядев его.

Дядя Толя хотел возразить, но она наклонилась, чмокнула его в редеющую макушку и удалилась в свою комнату, бросив на ходу:

– Заходи в субботу, хоккей посмотрим!

– Какой хоккей, она никогда не любила хоккей, – забормотал дядя Толя, растерянно глядя на папу, который стоял все это время, прислонившись к раковине, и наблюдал.

– Ты любил, – сказал папа. – Тридцать лет назад.

– Боже, – прошептал дядя Толя и опустил лицо в ладони.

Папа шагнул к нему и ободряюще похлопал по плечу.

– Все не так плохо, как кажется со стороны.

Дядя Толя мелко закивал, потом поднял лицо и сказал папе:

– У меня к тебе вопрос есть. Можем… обсудить?

И он как-то странно скосил глаза в моем направлении. Папа удивленно выпрямился, но потом кивнул и пригласил его в свою комнату. У дяди Толи явно был какой-то секрет.

Под дверью я подслушивать не стала, зато открыла на кухне окно. Папа и дядя Толя стояли на балконе, дядя Толя курил.

– Слушай, напиши моему дурню курсовую, а? – говорил дядя Толя уже совершенно другим тоном. – Он вот до сего дня проваландался, и ничего. А уже сдавать. Есть у меня человек, но я про тебя вспомнил. Всё лучше – деньги в семью. Заплачу как положено.

Папа какое-то время молчал, потом спросил:

– А сам Антон знает, что ты ему курсовую купить хочешь?

Видимо, дядя Толя кивнул.

– И что он по этому поводу думает? – спросил папа сдержанно.

– Да кто его спрашивает, что он думает! – с нервным смешком воскликнул дядя Толя. – Писал бы сам – никаких вопросов. Так профукал же все сроки! Буи пинал весь год!

– Так он, кажется, не хотел туда совсем поступать, это ты решил, – начиная уже терять сдержанность, сказал папа.

– Вот не надо мне сейчас вот этого, – недовольно протянул дядя Толя. – Мораль читать.

– Ты думаешь, это нормально? Порядочно? – уже не мог остановиться папа.

Дядя Толя шумно вздохнул и снова щелкнул зажигалкой.

– Легко быть порядочным, когда ты на… никому не нужен, – заговорил он, выдыхая дым. – Когда от тебя не зависит компания с полста сотрудниками, и у каждого дети, жены, бабки, дедки, внучки и жучки! И за всех ты отвечаешь – чтоб им было что есть завтра и послезавтра! Легко рассуждать о морали, когда тебе не нужно крутиться каждый гребаный день, из кожи вон лезть – пятнадцатый год подряд!

Дядя Толя распалялся все больше, в голосе его звучала глубокая обида.

– Да, я помню, что ты пятнадцатый год не щадишь себя ради размещения рекламных щитов на остановках, – спокойно проговорил папа. – Но при чем тут курсовая твоего сына?

После секундного замешательства дядя Толя послал его куда подальше, громко протопал через комнату в прихожую и выскочил из квартиры, оглушительно хлопнув дверью.

Папа вернулся на кухню, устало выдохнул и сказал мне:

– Все слышала? Я видел твой длинный любопытный нос.

Потом подошел, обхватил руками мою голову и прижал к себе.

– Красивый у тебя нос, извини.

Помолчал и говорит:

– Бедный дядя Толя.

На следующий день он занял денег у меня и у мамы (занял бы и у бабушки, да она всё спустила на платье) и сам пошел к дяде Толе возвращать долг. Папа мне ничего не объяснял, но я и так поняла, что ему неудобно оставаться у брата в долгу, раз они поссорились.

81

В пятницу вернулась из больницы Ника, и я пошла к ней в гости. Отчим был на работе, а ее мама осталась дома и пекла блины, чтобы накормить нас до отвала. Ника съела полтора – в нее пока много не влезало. Если бы я не проявила волю и не отказалась после четвертого, Никина мама закормила бы меня до потери пульса. Она была очень внимательна и добра, и мне пришло в голову, что если бы не съеденные Никой таблетки, такой перемены не произошло бы – она бы по-прежнему говорила с дочерью не больше, чем с водопроводным краном, и целыми вечерами лежала с пивом на диване, равнодушно уставившись в телевизор, а отчим курил бы рядом и орал «Ника, вытряхни пепельницу!». Хотя это была очень подлая мысль с моей стороны.

Мы с Никой поглазели на австралийских вомбатов на девяносто седьмом зоологическом канале и пошли гулять. Стояла жара, на кустах начала проклевываться сирень, на детской площадке Сережа и Олежа увлеченно пели «Поедем, поедем, пока еще жив». Напротив на скамейке, поставив тележку рядом, сидели Шухрат и Рустам – качали головами и подпевали там, где успевали за незнакомыми словами. С тех пор, как установилась летняя погода, дворники по вечерам присоединялись к Сереже и Олеже и слушали их песни, а Сережа и Олежа, стесняясь непьющих дворников, сократили количество потребляемых банок вдвое.

У магазина на углу мы встретили Дениса, и я познакомила его с Никой. Они друг другу понравились, и дальше мы гуляли втроем: съездили на трамвае на пруд, взяли там весельную лодку, катались час и выловили шесть дрейфующих пластиковых бутылок, чтобы потом выкинуть их на берегу в мусорный бак. Надеялись увидеть уток с утятами, но потом поняли, что еще рано – они, наверное, только яйца отложили.

Когда Ника устала, мы проводили ее домой, а потом Денис решил проводить меня к дому моей мамы, раз уж все равно рядом. И только мы повернули в нужном нам направлении, как появился Рыжий. Он, видно, первым нас заметил и теперь шел прямиком к нам – со злым лицом и на большой скорости.

– Стуканула про ключ? – рявкнул он, подходя.

Я хотела уточнить, о чем вообще речь, но он не дал мне сказать.

– Ваша клюка теперь главная, дуй, говорит, отсюда на…, повесила на меня фиг знает что и ключ в придачу! – орал он.

Я начала задавать наводящие вопросы, и они, хоть и помогли прояснить дело, взбесили Рыжего окончательно – он даже на визг сорвался. И Дэ, которая стала администратором школы и была теперь все равно что директор, подчиняющийся другому, вышестоящему директору, вызвала к себе Рыжего и велела ему забирать документы, чтобы ноги его в школе больше не было. Она напомнила ему обо всех его проступках, начиная с первого класса, и сигналах, которые поступали в его отношении из комиссии по делам несовершеннолетних за последние девять лет, и в довершение всего добавила про ключ Риты Георгиевны – явно чтобы поиздеваться, как сказал Рыжий.

Я хотела напомнить Рыжему, что он ведь и сам хотел уйти после девятого в школу полиции, но вовремя сообразила, что он-то хотел уйти сам, как человек, а его выпихнули как блохастую псину. И что особенно его оскорбило мое предполагаемое предательство.

– Я никому не говорила про ключ, – заверила я его. – Я бы никогда…

Рыжий выругался в том смысле, что он мне не верит, ведь я сама у него ключ просила, чтобы вернуть Рите. Я вспомнила про Машу, которая тогда присутствовала при нашем разговоре, и хотела уже про нее сказать, но тут вмешался Денис, и все пошло катастрофически насмарку.

– Хорош ее материть! – гаркнул он.

– Чо, гном, достаешь до нее? – вскинулся Рыжий.

Денис залился краской и, развернув левое плечо вперед, поднял кулаки.

– О-о, давай маваши гери! – издевательски пропел Рыжий и тут же получил от Дениса ногой в ухо.

Ошибка Дениса была в том, что он ударил не в полную силу, а слегка – надеялся, что Рыжий опомнится и на этом все завершится. Но Рыжий поступил ровно наоборот – впал в дикую ярость и, путаясь в кармане куртки, вынул на свет божий довольно страшный нож. Я мигом вспомнила приемы, которым учил меня Денис, попробовала обойти Рыжего и, шлепнув ладонь ему на лоб, завалить назад, но получила от него тычок в ребра, и оба они – Рыжий и Денис – в схожих выражениях пожелали мне поскорее уйти отсюда.

Рыжий размахивал ножом, Денис размахивал ногами, и нож в конце концов порезал ему штанину. Я решила, что пора начать беспокоиться всерьез, и хотела завопить «На помощь!», но потом вспомнила какую-то статью о том, что москвичи не откликаются на крики о помощи – они откликаются только на «Пожар!». А еще лучше, если «Пожар!» сопровождается воем автомобильной сигнализации. Я пнула со всей силы покрышку ближайшего припаркованного автомобиля, но он не издал ни звука. Тогда я вскочила на капот, перебралась на крышу и побежала по рядам машин – с крыши на капот, с капота на крышу – с громкими криками «Пожар!». Пока я этим занималась, Денис ухитрился выбить нож из руки Рыжего, но Рыжий не растерялся, отступил к помойке, цапнул торчащую оттуда разбитую фрамугу и, размахнувшись, зафиндилил ею Денису в голову повыше виска. Фрамуга разлетелась на куски. Денис упал, ударился затылком о бордюрный камень и потерял сознание. С воплями к нам бежали из маминого двора Шухрат, Рустам, Олежа и Сережа, который на бегу воинственно потрясал гитарой. Рыжий оценил обстановку и дал стрекача.

82

– Они хотели тебя в травмпункт на тележке везти, но ты ни в какую, – рассказывала я Денису, пока он сидел под ольхой.

– Чего я там не видел, в травмпункте, – проворчал Денис.

Он пощупал опухающую голову, огляделся и протянул мне руку, чтобы я помогла ему встать.

– Я тебя помню, – усмехнулся он, глядя мне в глаза. – Мы с тобой вальс танцевали.

83

Тренер потом все-таки отправил Дениса к врачу, когда Денис позвонил и сказал, что не придет на тренировку, потому что у него голова размером с арбуз. Врачи прописали ему покой и шину на шею, так как у Дениса обнаружился подвывих шейного позвонка. Денис решил с шиной в школе не появляться и закончить учебный год раньше обычного. Рыжего я в школе тоже больше не видела, и спрашивать у его друганов, где он и как, мне не хотелось. Оброненный Рыжим нож дворник Рустам разбил ломом для колки льда и выкинул.

В предпоследний день года ко мне в школе подошла Оля и объявила со сжатыми зубами и скрещенными на груди руками, что уходит в гимназию имени Андрея Тарковского.

– Поздравляю. Удачи, – ответила я, немного растерявшись.

Оля сморщила нос и процедила сквозь зубы:

– Это я на тебя тогда воду вылила.

– Лимонад, – машинально уточнила я.

Она передернула плечами и поглядела в сторону.

– Ты меня бесила, но теперь все в прошлом, – проговорила она быстро, не глядя на меня. – Денис тоже в прошлом. Я его бросила.

Ну и весна, все друг друга бросают.

– Ты же с ним хотела замутить, так? – снова уставившись на меня прищуренными глазами, спросила Оля.

– Я?

– Иначе зачем это все? – уверенная в своей правоте, продолжила она. – Зачем поднимать руку, когда спрашивают, кто с ним будет танцевать?

До меня медленно доходило.

– Так сама бы и подняла руку, – сказала я, выпрямляясь и расправляя затекшие плечи. Надоело мне подстраиваться, сутулиться и выспрашивать, чего они все от меня хотят. – Сама бы танцевала, выступала и получала Достоевского с благодарностью.

Оля посмотрела на меня вытаращенными глазами, словно не веря, до какой степени тупости может дойти десятиклассник, и воскликнула:

– Да что я, дура – себя на посмешище выставлять?!

84

Финита. Маму уволили вместе с еще сотней работников банка «Восхождение», который на полпути к вершине погрузился в пучину кризиса, и она со спокойной душой отвезет нас с Никой на старую дачу своих родителей. Будет лежать там, недвижима, под сосной, пока мы будем гонять на велах на Оку, скатываться с песчаных дюн, нырять в быстром течении и возвращаться домой в пять утра. Лусинэ едет с родней в деревню и встретится там со своим крашем. Обещала писать и держать в курсе. Денис не поехал в летний лагерь каратистов, а нашел какую-то волонтерскую программу на Белом море и уехал туда на два месяца. Сказал, что хочет побыть там, где его никто не знает. Может быть, по истечении двух месяцев он заедет к нам с Никой на Оку, если не решит поселиться на Белом море навечно. Обещал присылать смс – интернета у него там не будет.

Папа и бабушка остаются в городе. Дядя Толя вызвался по выходным водить бабушку гулять и подменять папу каждую третью ночь на дежурстве по махровым полотенцам и непромокаемому чехлу. Вместе они справятся до моего возвращения.

Татьяна Геннадиевна прислала мне очень странное послание – «У меня все супер!». Возможно, она перепутала и писала его вовсе не мне, а кому-то другому. Но я на всякий случай ответила ей «У меня тоже!» и налепила стикеров с танцующими скелетами.

К О Н Е Ц

Об авторе

Дарья Варденбург – участница 25 парусных гонок и волонтёрских программ. Ходила на дырявом надувном катамаране по Белому морю, в одиночку ездила на мопеде по Намибии. Журналистка и писательница.

Флибуста

Марта с черепами (fb2)

Дарья Варденбург Марта с черепами

0

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

Дарья Варденбург
Марта с черепами