Дело прапорщика Кудашкина (fb2)

- Дело прапорщика Кудашкина 414K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Елисеевич Дьяков

ДЕЛО ПРАПОРЩИКА КУДАШКИНА

повесть

Претворить в жизнь, вынашиваемую с некоторых пор, идею обзавестись личным оружием, прапорщик Семён Петрович Кудашкин решил в 1987 году, за два года до своего увольнения в запас. В тот ничем не примечательный осенний день его вызвал заместитель командира полка по вооружению и, указывая на лежащие в углу кабинета три искорёженные гусеницами БАТа карабина СКС, спросил с сомнением в голосе:

– Глянь Петрович. Может, починишь… хотя бы один?

Кудашкин, присев на корточки, внимательно, поочерёдно осмотрел неодушевлённые жертвы только что закончившихся полковых учений. Тяжело, уперевшись рукой в паркет пола, он встал и, беспомощно разведя руки, ответил:

– Вряд ли, товарищ подполковник. Уж больно повреждения серьёзные, вона как их,– в голосе слышалась искренняя жалость, не перебивающая, в общем, смиренно-уважительной интонации, появлявшейся в голосе Кудашкина при общении с интеллигентным начальством, которое в полку прежде всего олицетворял зам. командира по вооружению, или проще, главный инженер полка. – Но я попробую что-нибудь,– готовность сделать всё от него зависящее, запечатлелось на уже изрядно изборождённом морщинами сероватом лице прапорщика, отчего он казался значительно старше своих сорока с небольшим лет.

– Да, возьми, попробуй. А не получится, чёрт с ними, спишем,– махнул рукой грузный лысоватый подполковник.

Они были ровесники, но лицо подполковника в противовес кудашкинскому смотрелось совершенно гладким, лишённым морщин и обвислости кожи. Лишь его неестественная краснота, переходящая в моменты чрезвычайного волнения или гнева в багровость, говорила, что и у главного инженера со здоровьем не всё в порядке. Впрочем, сейчас он казался спокойным, даже удовлетворённым, совершенно не мучимым думами об угробленных карабинах. Основанием для хорошего настроения служили успешно завершившиеся учения. Это обстоятельство сулило подполковнику осуществление его долгожданного перевода в штаб "корпуса". Перевода хоть и без повышения, зато в большой город и, главное, на спокойную, не нервотрёпную должность, позволяющую без укорота своего века дослужить до пенсии – естественное стремление любого офицера, осознающего себя уже "сошедшим с дистанции", ведущей к генеральским, или хотя бы к полковничьим должностям. Ну а то, что трое первогодков вместо того, чтобы, при перетаскивании кабелей от РЛС, забросить карабины за спину, просто побросали их на землю, дабы не мешали, а механик-водитель БАТа их не заметил… Так этого посредники из вышестоящего штаба никак не могли заметить, ибо к тому времени были уже основательно "угощены" и посему и видели, и передвигались с трудом.

В общем, оценка учений оказалась положительной, а потому можно тихо, без лишней огласки списать эти злополучные карабины. Слава Богу, восьмидесятые не шестидесятые, когда начинали служить и подполковник и прапорщик. Оружия стало много, а вот укомплектованность режимных частей личным составом с каждым годом проходила всё труднее: упала рождаемость, много призывников "косило" от службы. В шестидесятых совсем иначе обстояло – за оружие могли с командиров скорее голову снять, чем за раздавленного теми же гусеницами солдата. Ко всему ценность человеческой жизни во внутренних военных округах подняла афганская война. Потери в Афганистане заставили высокое армейское руководство требовать от командиров частей на территории Союза полностью исключить гибель личного состава, дабы общая картина со смертностью в вооружённых силах казалась не столь удручающей.

Семён Петрович, опираясь на свой более чем двадцатилетний опыт службы, понимал, что подполковник не станет требовать от него обязательного восстановления этих карабинов. Тем более, что на своей нынешней должности Кудашкин прямого отношения к ремонту карабинов не имел, ибо являлся заведующим склада стрелкового вооружения. Причина же, по которой именно ему, время от времени поручали чинить все эти СКСы, ПМы, ДШК, РПК и прочие, находящееся на вооружении полка карабины, пулемёты и пистолеты заключалась в том, что ранее он без малого десять лет был техником по ремонту стрелкового оружия. Именно тогда Семён Петрович и выучился этому делу. Должность техника по ремонту сократили в конце семидесятых. На складах в войсках накопилось столько оружия, что проще и дешевле стало обменять изношенное и повреждённое на новое, нежели чинить. Но всё-таки Кудашкина по старой памяти, иной раз вот так обязывали устранять какие-нибудь мелкие повреждения: заменить треснувший приклад, сломанный предохранитель, слишком тугую, или наоборот, слишком слабую пружину, выверить мушку. Для этих нужд у Семёна Петровича имелся набор специнструментов и запасных деталей.

У себя на складе, в огороженном закутке, оборудованном под мастерскую, Кудашкин скрупулёзно исследовал повреждённые карабины и пришёл к выводу, что подбирая недеформированные детали изо всех трёх один исправный собрать, пожалуй, можно. Однако окончательная подгонка и доводка потребует немало времени. С учётом того, что полк вот-вот собирались полностью перевооружить на автоматы АКМ, смысла в той работе не было и конечно зам. по вооружению предпочтёт просто списать карабины с книг учёта. И вот тут у Кудашкина и родилась эта самая мысль, обзавестись, используя подходящий момент, личным карабином. Его план основывался на докладе главному инженеру о невозможности восстановления ни одного из "калек" – это кроме самого Кудашкина никто проверить не мог. Но списание процесс долгий, а раз так, то всё это время повреждённые карабины будут находиться у него на складе, и он успеет собрать из трёх один исправный, довести его до ума, пристрелять, а затем, разобрав, вынести из полка по частям, спрятать дома и там хранить до своего увольнения из армии.

Зачем!? Ведь это страшный риск, держать дома не зарегистрированное, более того фактически похищенное оружие. Даже на охоту с ним не сходишь, к тому же Кудашкин не был охотником. Да и вообще Семён Петрович являл собой пример дисциплинированного, законопослушного, боящегося власть и начальство человека. Тем не менее, именно у него возник этот план, потому как он почему-то считал, что оружие ему в будущем обязательно понадобится…

                               2

Сколько себя помнил Семён Петрович, преобладающим чувством, определяющим в значительной степени его поведение, было чувство постоянной боязни. В детские годы низкорослый, щуплый, неагрессивный Сёма побаивался едва ли не всех мальчишек из своего и окрестных бараков, в котором ютилась его семья. Таких как он буквально с малых лет "забивали" более сильные, смелые, бойкие, которые к тому же в отличие от необщительных тихонь быстро сбивались в шпанецкие кодлы. Что касается родителей… В тех бараках, в общем, взрослые не встревали в ребячьи разборки, да и не до того было. Здесь жили тяжело добывающие свой скудный хлеб люди. От того, что родители страшно урабатывались за день у многих бытовало этакое равнодушие к собственным детям. Во всяком случае, у родителей Сёмы не возникало даже желания выяснить почему их сын приходит домой с расквашенным носом, или синяком. Они даже осуждали, если какая-нибудь мать, повинуясь ещё не до конца утраченному инстинкту защиты потомства, бежала ругаться с родителями обидчиков своего ребёнка. У каждого из предков Семёна имелась на этот счёт своя "философия".

– Мы люди тихие и ты тихий, тебе с ловченными не сладить. Всегда уступай сынок,– часто напутствовала его мать.

– Уж лучше отступись, лишь бы биту не быть,– вторил ей отец.

При этом родитель оправдывал своё серое существование в жизни:

– Вот я, хоть и не выбился никуда, зато битым сроду не был.

Таким образом, с детства общество в сознании Семёна делилось на три социальные категории: наверху начальники, потом ловченные или бойкие, которых впоследствии стали именовать "крутыми", и ниже всех такие же как он "смирные", которых позже стали называться "лохами". Именно этой специфической градации общества интуитивно придерживался Семён, а не официальной советской: рабочий класс, трудовое крестьянство, трудовая интеллигенция. Дружбу он водил с такими же как он ребятами, старался ни в чем не заступать "дороги" школьным и дворовым лидерам, как официальным пионерско-комсомольским, так и неофициальным шпанецким. Учился Сёма неважно, но благодаря примерному поведению и усидчивости его ни разу не оставили на второй год, и он благополучно на тройки дотянул восемь классов. Потом он поступил в ПТУ при химкомбинате, на строительство которого завербовались после войны молодожёны, мать и отец Семёна. По окончанию строительства они здесь же и остались работать. На комбинат после ПТУ пошёл и Семён, а потом призвался в армию. Скромные физические данные, скромный характер и необщительность – качества, которые обрекали Семёна Кудашкина на роль аутсайдера в любом коллективе. Но в такой коллективистской стране как СССР избежать коллектива оказалось невозможно. Подобная участь подстерегала и его младших брата и сестру. Брат так же был хлипок и ещё в большей степени испытывал проблемы с учёбой, в породу пошла и сестра, болезненная и некрасивая. В отличие от Семёна, младшим учителя не благоволили, и им каждому пришлось побывать в роли второгодников, даже ПТУ им оказалось не под силу. Мать иногда, во время праздничных застолий пускалась в более пространные объяснения проблем детей, да и своих заодно, обосновывая, опять же, всё наследственным фактором:

– У меня ведь вся родня такая, кого ни возьми. И головы у всех плохие и руки не больно проворны. А самое, что плохо, уж тихие мы больно, безответные, нас всегда и обойдут и обманут…

Отец не был столь критичен к природным данным своей родни, но жену по-своему и тут поддерживал:

– Да уж, кому как на роду написано, кому с кабинету командывать, а кому всю жисть во вредном цеху.

В то же время он обижался на своих предков, непоколебимо веря, что у них имелись возможности "выйти из грязи":

– Была в революцию заваруха, людишки снизу вверх и наоборот сигали. Кто тогда сумел в начальства выйти, они и для детей и внуков места хорошие застолбили. А мои, вот, не смогли, проморгали, так и остались в навозе. А сичас что, сичас уже ничего не сделашь, сичас ни снизу вверх, ни сверху вниз, всё устоялось, следующей заварухи ждать надо, а она может через сто лет, а то и боле будет. И вам ребята такая судьбина, как не рыпайтесь, вредного цеху всё одно не минуете.

Отец такое начал говорить, конечно, уже после 1956 года и только в приличном подпитии. Позже от матери Семён узнал причину этих отцовских словоизлияний, рисковых даже для "оттепельных" времён, сопровождаемых размазыванием по лицу пьяных слёз вперемешку с соплями. Претензии же отец имел к своему отцу, деду Семёна, погибшему на войне. Тот в двадцатых годах возглавлял комсомольскую ячейку в родном для обоих родителей селе на Тамбовщине. Во время семейных ссор отец не раз недобрым словом поминая родню матери говорил, что никогда бы её не сосватал, кабы его родитель сумел с комсомола затем перебраться в руководство сельсовета или колхоза. Тем не менее, свою родню он слабоголовой не считал, виня в основном лишь судьбу, случай. Но вот чтобы самому как-то изменить сложившееся положение вещей, он так и не сподобился, утешая самого себя мыслью, что де исторический момент упущен его отцом, а сейчас уже поздно, рвись не рвись, всё одно не выпрыгнуть.

Если мысли, типа определения своих детей, например, в техникум или институт и посещали обитателей бараков, то это были единичные случаи, к тому же тщательно скрываемые, ибо всё, что с этим связано: накопление денег, зубрёжка учебных дисциплин, это не поощрялось большинством барачного "общества". Здесь естественным и общепринятым считалось деньги пропивать, а в детской среде, особенно в мальчишеской, целыми днями гулять на улице, не учить уроки, само собой, плохо учиться, и, в конце концов, идти работать на градообразующий комбинат, через профильное ПТУ, или без оного. Ну, а вершиной, пределом мечтаний в достижении жизненных благ считалось получение от того же комбината благоустроенной квартиры с тёплым сортиром и горячей водой в кране…

Так и Семён после окончания ПТУ при комбинате, которое здесь по старинке именовали ремеслухой, распределился в один из многочисленных "вредных" цехов. В том цеху давали молоко, разбавленное конечно, но уже после трёх-четырёх лет работы все без исключения рабочие вместе со стажем зарабатывали себе начальные стадии целого сонма труднопроизносимых и быстропрогрессирующих специфических болезней. В цеху Семён проработал меньше года, до призыва на действительную службу. Но даже этого непродолжительного срока оказалось достаточно для возникновения у него твёрдого убеждения – никогда больше в этот цех, на этот комбинат не возвращаться. Вроде бы вполне здравая и естественная мысль, тем не менее, не вписывалась в миропонимание большинства окружающих… тех кто заботу о самих себе привычно перепоручали начальству, государству, в разговорах же нещадно хуля их за свою плохую жизнь. Фактически едва ли не все стороны их жизни "корректировали" всевозможные начальники.

У родителей Семёна первыми такими "корректировщиками" стали вербовщики, приехавшие в село, где они только отгуляли свою свадьбу. Шёл сорок пятый год. Война "прибрала" и деда Семёна и двух дядьёв, братьев отца и матери. Отца уберегла комбайнёрская бронь. Мужиков в колхозе почти не осталось, а план, особенно по хлебу требовали кровь из носу, грозили всевозможными карами вплоть до НКВДешных. В общем, отцу показалось, что на стройке будет легче. Да и его молодая жена тоже не горела желанием за пустые трудодни под коровами горбатиться. Имелась, правда, с её стороны и ещё одна причина, по которой она была не прочь поскорее покинуть родное село – большое количество вдов и свободных девок при возникшем после войны остром дефиците мужиков и парней. Но официально всё выглядело едва ли не геройством – по зову партии и комсомола ехали строить гигант отечественной индустрии. С тех пор родители Семёна привычно шли куда пошлют, вроде бы ища где лучше, но почему-то всё время оказывался на самых вредных и тяжких работах. И уже будучи в годах, не в состоянии что-то изменить, они в качестве утешения и оправдания перед собой и детьми придумали каждый себе схожие и отличные одновременно "теоретические обоснования" проживаемой ими столь серо жизни.

Семён родился в 1946 году, когда комбинат ещё строился, брат и сестра позже, когда родители в очередной раз поверили агитаторам, их уверениям, что работа на возводимом ими комбинате будет и нетрудная, а главное, очень хорошо оплачиваемая и со временем всем обязательно предоставят благоустроенные квартиры. Они остались…

В отличие от Семёна, его брат и сестра полностью уверовали в "философию" родителей и без колебаний связали и свои жизни с комбинатом, производящем различные неорганические продукты, в перечне которых были и сверх секретные элементы оружия массового поражения. Родители так и умерли, верные своим воззрениям на жизнь, в том же бараке, не дотянув даже до пенсии, так и не осуществив свою главную мечту жизни – понежиться на старости лет в тёплой ванне, туалете. Комбинат был огромен, тысячи рабочих, а жильё строили как обычно, по остаточному принципу. Вслед за смертью родителей погиб и брат, едва вернувшийся из армии – в цеху случилась авария. Сестре относительно повезло, она сумела устроиться не в цех, а в одну из лабораторий, где сначала работала мойщицей пробирок, а потом "выросла" до лаборантки…

Впрочем, последние события произошли уже в отсутствие Семёна. Он резким "гребком" выплыл из этого "судьбоносного" потока – как ушёл в армию, так в ней и остался. Однако и в армии поначалу он занял привычное место аутсайдера. Но постепенно, благодаря исполнительности и трудолюбию, ближе к концу срочной службы он был уже на очень хорошем счету. Армия показалась ему куда более пригодной для существования, чем химкомбинат. Следствием этого явился рапорт ефрейтора Кудашкина, с просьбой оставить его на сверхсрочную службу, что вызвало положительные отклики у командования части.

Самыми важными "кусковскими" должностями в советской армии считались старшинские, но самыми "хлебными" являлись, конечно, должности заведующих продовольственными и вещевыми складами. Именно эти престижные сверхсрочники, а впоследствии прапорщики имели возможность помимо получения денежного довольствия, "кормиться" непосредственно от места. Скромному Кудашкину, конечно, такая "золотодонная" должность не светила. Другое дело старшинская. Несмотря на самый высокий должностной оклад "куски" в старшины не рвались – уж больно нервная и хлопотливая работа. То, что Кудашкин по своему характеру совсем не годился в старшины, полковое командование не смущало. Ведь им просто нужен человек, должностное лицо, на которого можно "повесить" ротное имущество, и с кого можно спросить за внешний вид солдат и порядок в казарме. Так Кудашкин стал старшиной автороты, от которой открещивались все полковые сверхсрочники и старые и молодые. А вот Семёна удалось уговорить – он всё-таки унаследовал от родителей это качество, начальству всегда уступал.

На той, своей первой "кусковской" должности Кудашкин пробыл всего чуть больше года и, конечно, с обязанностями не справился. Что такое старшина да ещё в шоферском подразделении? Это голос, матерщина, пудовые кулаки. Увы, ни одним из этих "достоинств" Кудашкин не обладал. За год "старшинства" он оброс взысканиями, его постоянно склоняли на всех полковых собраниях и совещаниях, из его денежного довольствия регулярно производили вычеты за пропавшие полотенца, простыни, бушлаты… Неизвестно чем бы всё это кончилось, скорее всего Семён не выдержал бы и расстался с армией. В общем, как говориться, от судьбы не уйти, всё одно возвращаться на Родину, на химкомбинат, если бы…

                         3

Доклад Кудашкина о невозможности восстановления карабинов, как и положено, запустил бюрократическую машину. Зам. по вооружению дал команду начальнику службы РАВ подготовить и отправить в Округ соответствующие документы на списание. Где-то месяца через три эти бумаги вернулись со всеми нужными резолюциями, печатями, подписями и предписанием отправить повреждённое оружие на окружные склады с одновременным списанием с книг учёта части.

Семён Петрович за годы своей оружейно-ремонтной деятельности накопил приличный запас неисправных деталей от СКС. Ему, иной раз, приходилось даже целиком вытачивать на токарном станке и шлифовать наждачкой эти детали взамен неисправных, которые он не выбрасывал, словно предчувствуя, что пригодятся. Пригодились – сейчас он уцелевшие компоненты карабинов заменил неисправными из своего запаса. Таким образом, Кудашкин отправил в Округ три почти полностью негодных комплекта. Ну, а из извлечённых таким образом неповреждённых деталей он собрал карабин, не значащийся ни в одной учётной книге – свой собственный.

Работал Кудашкин осторожно, обязательно заперев дверь склада, в постоянном напряжении слуха. Если кто-то подходил к дверям, то он моментально сворачивал лежащие перед ним детали и инструменты в заранее разостланную плащ-палатку, и тут же всё прятал в порожний оружейный ящик. Ещё никогда Семён Петрович не трудился с таким вдохновением. Осознание работы только на себя включает психологические рычаги, обеспечивавшие и производительность и качество. Скурпулёзно, с любовью он соединял, подгонял приклад и затвор одного карабина со ствольной коробкой второго и газовой каморой третьего. Кое что пришлось подтачивать тончайшим надфилем, а несъёмный складной штык за ненадобностью отпилить. После сборки оставалось лишь пристрелять карабин – Кудашкину нужно было абсолютно точное оружие.

А пока что карабин он уложил в один из ящиков, где хранилось оружие НЗ. Кудашкин ничуть не опасался, что его может здесь кто-то обнаружить. Оружейный склад уже несколько лет никто по настоящему не проверял кроме его самого. А начальник службы РАВ, безгранично ему доверяя, лишь подмахивал инвентаризационные ведомости, ничуть не сомневаясь в соответствии цифр с наличностью хранящегося на складе оружия и боеприпасов. Впрочем, так оно и было на самом деле. Кудашкин окончил сборку своего карабина 15 сентября 1988 года. В этот день вот уже четыре года он посещал кладбище, ибо то был день смерти его жены…

Город, вернее городок, где дислоцировалась часть, в которой служил прапорщик Кудашкин, возник в результате строительства довольно крупной ГЭС, знаменитой не столько суммарной мощностью турбин, сколько своей почти стометровой высоты плотиной. Строительство происходило на рубеже пятидесятых и шестидесятых, наивысшей точки гидростроительной лихорадки в стране. Вслед за ГЭС возвели несколько небольших, но энергоёмких предприятий, а вокруг и рядом вырос город, на окраине которого и была размещён зенитно-ракетный полк для защиты плотины от нападения воздушного супостата. Энергоград вытянулся вдоль реки на узкой полоске ограниченной горами, упираясь "головой" в плотину, а "ногами" в воинскую часть. Самым заметным зданием в городе была горбольница, построенная возле самой реки на возвышенности, неком подобии берегового утёса и оттого видимая издалека, словно башня маяка. В той больнице впервые и встретились Семён и Нюра. Он попал сюда после тяжелейшего дорожно-транспортного происшествия, а она в результате, так называемой, производственной травмы. Что касается Кудашкина, то случившееся с ним случайностью не было, но знали об том немногие, в том числе и он сам.

В шофёрской среде, особенно в молодёжной, нередко случаются те самые бойкие, боевые, ловченные, а по научному, склонные к девиантному поведению особи, которым Семёну мать советовала всегда и во всём уступать. О том же говорило и то, что авторота в полку приносила львиную долю нарушений воинской дисциплины. Так обстояло и до Кудашкина, и при нём… и после. Ко всему, полное несоответствие Кудашкина облику и подобию старшины провоцировала оторвил-шоферов на всевозможные пакости в его адрес. Часто это делалось просто так, без повода, из озорства, желания "достать кусяру". Одной из немаловажных причин, толкавших наглое шофёрское воинство на подобные "акции", явилось то, что Кудашкин никогда не распускал руки, и не только потому, что был несилён, но и от того, что психологически не мог ударить первым. В полку же это неофициально считалось проявлением трусости – если офицер, или прапорщик не бьёт морды солдатикам, то он слабый, плохой командир. Как ни странно, такое мнение было распространено не только среди офицеров и сверхсрочников, но и у срочников, где процветал сержантско-стариковский мордобой.

Трусом, рохлей, тихушником слыл среди своих подчинённых и Кудашкин. Ему постоянно делали большие и маленькие подлянки: издевательский смех за спиной и в глаза, передразнивание из строя во время проведения вечерней поверки, игнорирование его распоряжений, "вещевые диверсии" и т.д. Это уязвляло куда сильнее, чем взыскания, вычеты и устная ругань начальства, начиная от ротного и кончая командиром полка. Он долго молча терпел, хотя и вычислил тех, кто ему особенно "вдохновенно" гадил: воровали новое постельное бельё, полотенца, бушлаты, котелки, вещмешки и продавали их вместе с ворованными запчастями к автомобилям гражданским за забором части, меняли на водку и самогон…

Сначала Кудашкин по неопытности надеялся, что самые злостные его недоброжелатели, которые помнили его ещё солдатом, уволятся и станет легче. Но эстафету уволившихся "стариков" тут же подхватили не менее бойкая поросль из бывших "годков" и всё повторилось. В конце-концов Семён вызвал к себе в каптёрку на откровенный разговор наиболее авторитетных нарушителей и заявил, что всё про них знает, и если они не угомонятся и не успокоят остальных, то он доложит об их регулярных самоволках и криминальной "торговле" прямо в политотдел, минуя ротного, который такого рода сор "из избы не выносил". Кудашкин никого не собирался "закладывать", тем более подводить командира роты и всю автослужбу полка, которая, разразись такой скандал, была бы просто сметена всесильным Политотделом брежневской эпохи. Он просто надеялся, что наиболее злостные нарушители испугаются и в роте появится, наконец, возможность наведения хоть какого-то подобия воинской дисциплины. Но "ловченные" не поняли его намерений и порешили действовать в ответ ещё более жёстко – так пугнуть "кусяру", чтобы у него раз и навсегда пропала охота "закладывать".

В тот памятный день колонна транспортно-заряжающих машин совершала тренировочный марш в окрестностях Энергограда. Маршрут в основном пролегал в горах и самыми сложными участками считались "серпантины", где дорога с одной стороны ограничивалась отвесной скалой, а с другой обрывом или пропастью. Кудашкин ехал старшим на замыкающей машине, которую напросился вести вместо вдруг заболевшего штатного водителя один из тех, кого он предупреждал в каптёрке, конопатый сержант с постоянно рыскающими злыми глазами. Семён не придал значения этой странной замене водителя. На одном из затяжных "серпантинов" замыкающая машина отстала от колонны и молчавший до того сержант, ведя ЗИЛ вблизи обрыва, кривя веснушчатое лицо в презрительной усмешке зловеще-весело заговорил:

– Что-то не нравишься ты мне старшина в последнее время!

Семён, укачанный беспрерывно чередующимися подъёмами и спусками, горной круговертью, в полудрёме неспешно обдумывал давно уже мучавший его вопрос: подавать, или ещё обождать рапорт об увольнении со сверхсрочной. Потому, лишь после неожиданных, как по содержанию, так и по тону, слов сержанта он увидел, что прямо под ним простирается бездна. Сержанта, видимо, не устроила слишком замедленная реакция на его недвусмысленный намёк, и он решил ещё "поддать страху":

– Ну, так что, старшинка хренов, как насчёт того, чтобы вниз сигануть, слабо, а?!…

Невероятно, но всегда всего опасающийся Семён сейчас совсем не испугался. Как-то сама собой из его общей усталости родилась мысль: "Зачем думать как дальше быть, решать все эти настоящие и будущие проблемы? Куда проще всё кончить разом, не мучиться без толку, уж больно тяжело жить". Промелькнувшее в сознании проявилось лишь в улыбке на его худом лице с отчётливо проступившей щетиной, улыбкой не геройской, не отчаянной, а усталой, безнадёжной…

Марш продолжался уже вторые сутки. На ночь остановились возле горной речки. Все начальники "приняв на грудь" повалились спать, а Кудашкин полночи организовывал дежурную службу, проверял сохранность "висящих на нём" палаток, шанцевого инструмента и прочего ротного имущества. Заснул он лишь под утро, еле встал, не успев ни отдохнуть, ни побриться.

Возможно, что состояние Кудашкина, эта выражающая, что угодно только не страх устало-спокойная улыбка, оказали столь завораживающее действие на сержанта. Он никак не ожидал, что старшина, которого считали самым "сыкливым" куском в полку, так отреагирует на его угрозу – ведь обрыв был со стороны старшины и водитель мог просто выскочить на дорогу, пустив машину в пропасть вместе с Кудашкиным. Сержант, видимо, на мгновение дольше чем нужно вглядывался в безразличную улыбку старшины, а может быть, сев за баранку чужой машины, он не успел как следует привыкнуть к её особенностям, норову, люфту руля…

Обрыв оказался метров сорок. Машина и прицеп, предназначенный для транспортировки боевых ракет, разъединившись, с жутким грохотом сделали несколько оборотов, разбрасывая по пути детали и такелаж. Сержант, как это нередко бывает в таких случаях с водителями, отделался лишь ушибами и сотрясением мозга, ибо судорожно вцепился в руль и таким образом удержался в кабине, которую на его счастье не смяло. А вот Кудашкина из неё выбросило на втором витке и при этом вскользь приложило подножкой по спине. Потом, как принято, говорили, что он родился в рубашке, ведь могло и не подножкой и не вскользь… впрочем, позвоночнику и так досталось, плюс сломанные рёбра, в нескольких местах нога, тяжелейшее сотрясение и вывихи…

                         4

Очнувшись в больничной палате, недвижимый, перебинтованный, весь в шинах, с подвешенной ногой… Семён сквозь марево смога, обволакивающее его чуть теплящееся сознание, через лабиринт обрывочных, сумбурных воспоминаний неизменно приходил к одной и той же успокаивающей мысли: ну вот и всё – отмучился. Это состояние продолжалось недели две, пока его кормили с ложечки, подсовывали под него "утку" и вместе с кроватью возили на рентген. Потом, когда стало ясно, что он таки "зацепился" на этом свете, Кудашкин искренне об этом пожалел, ибо больше всего боялся остаться никому не нужным беспомощным калекой. Потом сделали операцию на позвоночнике и он стал ощущать свои ноги. Затем пришлось прооперировать не желавшую срастаться ногу, в результате чего она стала короче. На костыли встал ещё месяца через три, когда немного окреп.

Осваивая азы ходьбы с помощью подпорок, Семён и повстречал в больничном коридоре девушку занятую тем же. Нюра попала в женскую травматологию после падения с лестницы на работе – она трудилась маляром. Больничный коридор и стечение отнюдь не радостных для них обоих обстоятельств создали те единственно возможные условия, при которых эти два крайне необщительных человека нашли друг друга. Впрочем, на этих совместных костыльно-коридорных прогулках о будущей женитьбе не было сказано ни слова. Кудашкин ещё не представлял, чем кончится его лечение, что с ним будет дальше. Ну, а Нюра, та вообще по ряду объективных причин не надеялась когда-либо выйти замуж. Им обоим исполнилось тогда по двадцать три года, но их разговоры не по возрасту отличались приземлённостью, о "болячках", тяготах жизни, работе… Они говорили о чём угодно только не о том, о чём говорят, встречаясь, абсолютное большинство парней и девушек их возраста. Нюра выписалась гораздо раньше Семёна. Навестить его она постеснялась, а он и не обиделся, и если бы она пришла, наверное, очень бы удивился.

Из больницы Кудашкин выписался уже зимой после десятимесячного лечения. Вышел на своих ногах, но ходил плохо и смотрелся постаревшим, изнурённым. Его сразу направили в окружной госпиталь, на предмет определения возможности продолжения им службы. И здесь, пожалуй, впервые в жизни, Кудашкину повезло по-крупному, будто, до того только хмурившаяся судьба, вдруг, ни с того, ни с сего, широко от души ему улыбнулась. Пожалел Семёна начальник окружной медкомиссии, чем-то понравился он полковнику-медику в больших очках.

– И куда же ты пойдёшь такой, если мы тебя комиссуем?– в лоб спросил Кудашкина полковник, оставшись с ним наедине в своём кабинете.– Профессия-то у тебя гражданская есть?

Помедлил с ответом Семён, понял, что маршрут его дальнейшего жизненного пути намечается сейчас, здесь.

– Есть, но с моей специальностью только на химпредприятии во вредном цеху можно работать.

– Даа… плохо дело,– врач то и дело поправляя очки перелистывал лежащую перед ним медицинскую книжку Кудашкина.– До пенсии тебе, сам понимаешь, далеко. Инвалидность мы тебе оформить можем, но так, боюсь, ещё хуже получится, ты ведь за неё копейки получать будешь, а на работу нормальную не устроишься.

Полковник что-то сосредоточенно обдумывал, а Семён в своей больничной робе ёрзал перед ним на стуле, словно порывался вскочить и встать по стойке "смирно", что в его положении сделать было крайне трудно.

– Ладно, возьму грех,– изрёк, наконец, полковник и внимательно посмотрел в глаза замеревшему Семёну.– Есть тут зацепка небольшая, но ты уж меня не подведи,– и словно спохватившись спросил:– А ты служить-то хочешь?

– Хочу,– чуть слышно выдохнул Семён.

Сейчас, когда перед ним замаячила перспектива возврата в родной Химгородок, да ещё в качестве инвалида, он без колебаний был готов терпеть издевательства, выговоры с руганью, вычеты из зарплаты – только не назад, не туда где родился и вырос. Даже "смертельный номер", полёт с кувырками на машине в обрыв, казалось ему меньшим злом, чем химкомбинат, барак, его обитатели и нравы.

Кудашкин не сразу осознал, что означает вердикт "годен к нестроевой". Понял уже в полку, когда там стали ломать головы, куда его пристроить, ведь нестроевых должностей в линейных частях несущих боевое дежурство нет. Но сплавлять куда-нибудь в военкомат, где часто находили пристанище именно таковые полукалеки, его не захотели. Семён же уяснил из всего этого одно – старшиной ему уже точно не быть. Тогда ему и предложили эту должность, техника по ремонту стрелкового оружия. В полку вообще не хватало сверхсрочников, потому командование решило придержать дисциплинированного, непьющего Кудашкина, словно забыв, что всего год назад его же "мешали с грязью". Уговорили Семёна без особого труда. Должность без подчинённых, спокойная. При этом пообещали, что ни на какие строевые занятия, смотры, марши, учения и прочие подобные мероприятия его не привлекать. Но что больше всего понравилось Кудашкину, так это освобождение от едва ли не самой тяжёлой служебной тяготы любого военнослужащего – нарядов на службу. То есть ему всего-то и дел, овладеть новой профессией, и сиди себе в мастерской да чини не спеша все эти карабины, пулемёты… Не раз добрым словом поминал Семён своего благодетеля в белом халате.

От всех этих положительных событий у Кудашкина даже самочувствие улучшилось, казалось, уже не так напоминала о себе ноющей болью укороченная нога, искривлявшая и без того пострадавший позвоночник. У него появилось нечто похожее на "вкус к жизни", он, в какой-то степени, даже ощутил себя вновь молодым и относительно здоровым, что предопределило возникновение естественных желаний… Семён вспомнил Нюру, с которой познакомился в больнице, ведь больше-то знакомых девушек у него и не было. Найти её не составляло труда – в единственном в городе женском общежитии все незамужние малярши жили в одной комнате. Период ухаживания длился недолго, три месяца…

Непрезентабельной смотрелись они парой: невзрачный болезненного вида, припадающий на одну ногу сверхсрочник и столь же некрасивая, остролицая и тоже далеко не "кровь с молоком" работница с большими неженскими руками в крапинках въевшейся в кожу краски. Нет, они не походили на влюблённых, испытывающих страстную тягу друг к другу. Просто они оба отлично понимали, что у них нет, и скорее всего не будет иных вариантов, что "провидение" как специально свело их, дабы не остаться ему бобылём-калекой, а ей старой девой-уродиной.

Нюра росла фактически без родителей. Мать, нагуляла её от проезжих демобилизованных фронтовиков, остановившимися на ночлег в их доме (по другой версии она была изнасилована теми демобилизованными). Так или иначе, но ту тайну мать Нюры унесла с собой в могилу, оставив девятилетнюю дочь круглой сиротой. До пятнадцати лет Нюра жила у тётки, после чего та ей откровенно сообщила, что дальше кормить её в ущерб своим детям не может. Но всё же на улицу она племянницу не выгнала, а определила на работу, где робкая неказистая девочка и выучилась нехитрому малярному ремеслу. В Энергоград она приехала по комсомольской путёвке, да так и осталась.

Поженились Семён и Нюра тихо, без свадьбы, словно опасались, что в пьяном застолье на них будут показывать пальцами и смеяться. Так что и в полку, и на работе у Нюры многие ещё довольно долго не знали, что они законные супруги. К тому же жить молодожёнам поначалу пришлось врозь, он как и прежде в холостяцкой квартире с тремя молодыми лейтенантами, она – в той же общаге. Потом, когда окончательно прояснилось, что квартиру в ближайшем будущем им не дадут, они стали снимать комнату. Квартиру от полка они ждали два с половиной года. Срок для "гражданской" очереди на жильё пустяковый, по меркам военных очередников того времени – немалый. Квартиру предоставили в четырёхэтажном ДОСе, однокомнатную, на первом самом непрестижном этаже. Но это была хоть и старая, но настоящая, благоустроенная квартира с туалетом, ванной, горячей водой – то, о чём как о высшем благе мечтали родители Семёна. С этого момента жизнь Семёна и Нюры окончательно вошла в размеренное русло. В этой спокойной обстановке в 1974 году у Кудашкиных родилась дочь Маша.

Сверхсрочники стали зваться прапорщиками и материальное положение семьи прапорщика Кудашкина год от года улучшалось, несмотря на то, что он занимал весьма скромную, неприбыльную должность, а Нюра оставалась тем же рядовым маляром. Удивительно, но у этих двух тихих, не обладавших крепкой жизненной хваткой людей всегда водились деньги. Вроде и Семён получал денежное довольствие значительно меньше офицеров, и Нюра своей кистью зарабатывала куда меньше чем иные "офицерши" и "прапорщицы" оседлавшие хлебные должности в полковом Военторге или Санчасти, да и побочных доходов они не имели, как "прапора" из вещевой и продовольственной служб. Тем не менее, именно к Нюре часто приходили занимать деньги едва ли не со всего ДОСа. Всё объяснялось просто, ни Семён, ни Нюра, с детства не приученные даже к средним советским стандартным развлечениям и полноценному питанию… Они очень мало тратили, ведя крайне экономный образ жизни. Даже когда супруги уже кое-что и могли себе позволить, они по привычке не покупали слишком дорогостоящие продукты, одежду, мебель. У них был простенький самый дешёвый черно-белый телевизор, они не ходили в кино, не говоря уж о концертах заезжих артистов. Нюра даже отпуска брала частично, а остаток деньгами и работала, ведь ей некуда было ездить – муж к своей родне её не возил, а с тёткой она связь не поддерживала. Впрочем, Семён тоже, после того как съездил на похороны отца, а через полтора года матери, отпуска проводил дома, занимаясь благоустройством своего жилья. Ходил он всё время в форме и другой одежды не имел. Нюра в свою очередь не покупала ни дорогих платьев, белья, обуви, украшений. Стоимость этих вещей по-прежнему её пугала, хотя она уже и средства имела и возможность, как жена военнослужащего отовариваться в Военторге на территории полка, единственной торговой точке в городе, где можно было приобрести качественные импортные товары. Всё это настолько соответствовало их схожему мировоззрению, что не могло вызвать ни у неё, ни у него негативной реакции: Нюра не видела ничего предосудительного в том, что у её мужа нет ни одного гражданского костюма, Семён – что его жена не имеет хорошего выходного платья.

Так и продолжался этот специфический лад и взаимопонимание, до тех пор пока не пришла пора Маше идти в детский сад. Нюра по той же укоренившейся в ней привычке и дочь одевала серо и дёшево. На этой почве в семье произошла первая крупная размолвка, вернее Семён неожиданно выказал норов, которого от него никак не ожидали. Никогда до того не повышавший голоса дома, он кричал на растерявшуюся жену, срывающимся на фальцет голосом:

– Не смей больше её в эти мешки наряжать… купи нормальные платья… в долг перестань давать, а её одень!!…

Нюра после некоторого замешательства попыталась оправдаться тем, что зачем, де, лишние деньги переводить, ведь всё равно и одежда и обувь пропадут, дочь растёт и через год-два другое покупать надо… Этим она словно подлила масла в огонь, Семён забыв о своей природной боязливости и звукопроницаемые стены их квартиры, продолжал кричать:

– Пусть, пусть пропадут!… Мы как собаки, родители как собаки… а её не позволю… не позволю, чтобы хуже других была… и на продуктах перестань экономить!! Почему она у нас такая худенькая? Самое вкусное покупай, сервелат, апельсины!…

Вместо того чтобы по обыкновению тихо пообедать он устроил жене скандал. А вечером "сарафанное радио" уже передавало информацию о "выступе" хромого тихушника. А "завёлся" Семён оттого, что следуя со службы домой мимо детсада увидел как жалко выглядит его дочь рядом с другими детьми военнослужащих. По-хорошему Семён должен был повиниться перед несправедливо ославленной им женой. Но этого не случилось, более того Нюра сразу приняла "к исполнению" критические замечания.

Впрочем, то что Маша стала появляться в детском саду и на детской площадке в нарядных платьицах, платочках, шубке и шапке не изменило её "социального статуса". Нюре о её статусе частенько напоминали во дворе ДОСа и в очередях в Военторге наиболее "борзые" офицерские жёны, а Маше с детской непосредственностью её ровесники, отпрыски "благородных" родителей, стремящиеся удовлетворить естественный инстинкт людского неравенства:

– Мой папа полковник (майор, капитан), а твой прапорщик и мой, что захочет, то твоему и прикажет…

Нюра и сам Семён спокойно воспринимали подобные сентенции в свой адрес – для них их нынешняя действительность стала чем-то вроде сбывшейся мечты о спокойной и относительно сытой жизни, своей крыше над головой. Они очень боялись всё это потерять, опять провалиться в ту яму, из которой только выбрались. От родителей эта унизительная терпимость как-то незримо передалась и Маше, несмотря на то что она не переживала барачного детства, и никогда не ложилась спать на голодный желудок. В тиши своей маленькой квартирки семейство Кудашкиных словно отгораживалось от не очень милосердного к ним окружающего мира, здесь они чувствовали себя в относительной недосягаемости от ощущения своей многогранной неполноценности. Они прятались от всего того, что их унижало, и более всего от общепринятых норм агрессивно-воинственного коллективизма, господствующего в обществе так называемого "развитого социализма", что для людей неактивных, малообщительных иной раз становились просто невыносимы. Отсутствие нежности во взаимоотношениях Нюры и Семёна с лихвой компенсировалось взаимодоверием. Ведь Нюра трезво себя оценивала и никогда не мечтала о "принце", который будет её "кинематографически" любить, одновременно обеспечивая всевозможными благами. В то же время Семёну чужды были мечты тех лейтенантов, бывших соседей по холостяцкой квартире, чтобы жена одновременно являлась и красавицей и генеральской дочкой. И у Семёна и у Нюры отсутствовал инстинкт присущий большинству людей – хоть как, но "приподняться" над как можно большим числом себе подобных. Потому они и прятались в стенах своей квартиры от этой вечной суеты, борьбы за так называемое повышение своего социального статуса.

Когда по вечерам Кудашкины всей семьёй сидели на диване у телевизора, Маша обычно располагалась между родителями, как бы осуществляя функцию скрепляющую, цементирующую семью. Она впитывала с обеих сторон ту нежность и любовь, которую почему-то Семён и Нюра оказались не в состоянии излить в отношении друг друга. Особенно сильной эта любовь была со стороны отца – Маша стала его принцессой, прекрасным цветком, светом в окне… смыслом жизни. В холе заботе и любви Маша росла милой, симпатичной девочкой. Когда Кудашкины все вместе выходили на люди, то те иной раз просто диву давались от бросающегося в глаза контраста. В воздухе как бы сам-собой повисал безмолвный вопрос: и как же таких паршивых родителей угораздило такую лапушку сотворить?

Всё бы хорошо, но для полнокровной жизни необходимо здоровье, а в семье Кудашкиных лишь Маша была абсолютно здорова. Семён периодически то в большей, то в меньшей степени испытывал последствия аварии – боли в позвоночнике, ноге, голове, быструю утомляемость. Особенно тяжело давались ему ночные дежурства. Увы, хоть и обещали не привлекать его в наряды, но прапорщиков в полку не хватало и в конце-концов Семён вынужден был согласиться два-три раза в месяц ходить дежурным по автопарку или КПП. Он не мог ни возмутиться, ни отказаться, ведь он жил под "домокловым мечом" опасности вылететь из армии не выслужив пенсии. После дежурств Семён приходил домой совершенно больным и потом ещё пару дней не мог войти в нормальный жизненный ритм.

Но если здоровье Семёна давно уже не внушало оптимизма, то хвори обрушившиеся на Нюру, едва ей исполнилось тридцать пять лет стали полной неожиданностью. Никогда не выглядевшая здоровой, но и никогда не жаловавшаяся она, напротив, производила впечатление двужильной. Но тут она стала таять буквально на глазах. Скорее всего, имело место сложение многих "составляющих": полуголодное детство и юность, последствия двадцатилетнего вдыхания ядовитых элементов лаков, красок и растворителей, продлённых и ночных смен в периоды месячных и квартальных штурмовщин… и, наконец, наследственность – и мать и бабка Нюры жили не долго.

Скорее всего, она уже давно испытывала недомогание, но всё переносила "на ногах", молча и никто, ни дома, ни, тем более, на работе ничего не замечал. Но, в конце концов "имунная плотина" стала рушиться – Нюра начала тяжело и беспрестанно болеть. Она болела едва ли не всем чем можно: и по-женски, и туберкулёз, и сердце, и зрение как-то быстро село. Так же тихо, как и жила Нюра угасла в сентябре 1984 года.

                               5

Глаза оставались одними из не многих органов Кудашкина, что не пострадали при аварии. Более того, его зрение даже после сорока оставалось как и прежде отличным. Данное обстоятельство во многом способствовало тому, что Семён Петрович наряду с официальной должностью, зав складом и ставшей неофициальной техника по ремонту вооружения, исполнял ещё одну неофициальную – пристрельщика карабинов. Не будучи отличным стрелком в период своей срочной службы, он постепенно, стараясь как можно чаще принимать участие в стрельбах, научился поражать мишени со стометровой дистанции только в десятки и девятки. Учтя эти успехи, Кудашкину с семьдесят седьмого года стали поручать пристреливать карабины всего полка. Таким образом, у Семёна Петровича появилась возможность так натренировать руку и глаз, что в восьмидесятых он стал абсолютно лучшим стрелком в полку.

Направляясь на стрельбище для пристрелки карабинов, которые по самым различным причинам начинали вдруг "мазать" даже в опытных руках, Кудашкин теперь брал и "свой". За три пристрелки он выпустил из "своего" десять 9-ти патронных обойм. От обоймы к обойме он улучшал результаты. Последние пять легли строго в десятки – оружие было в норме.

Насколько не походили на окружающее их большинство Семён и Нюра, настолько же нестандартно безо всякой романтики, типа показушных поцелуев на публике, и без излишней теплоты в домашней обстановке, складывалась их семейная жизнь. Но не только в этом заключались отличия. Так Семён из барачного детства вынес не страсть, а отвращение к спиртному. А Нюра так и не приняла за все годы супружеской жизни такой естественной женской привычки – попилить мужа. Конечно, говоря о семейных взаимоотношениях никак нельзя обойти вечную тему… любви. Как и у большинства людей с трудно складывающейся жизнью у них обоих это чувство как бы было заглушено, не являлось превалирующим в супружеских взаимоотношениях, не поднималось выше довольно прохладной физической близости. Они были верны друг другу, искренне переживали друг за друга. Вся их жизнь сложилась так, что на что-то отвлечённое, возвышенное просто не оставалось сил.

Рождение дочери что-то кардинально повернуло в сознании Кудашкина. Впервые увидев своего распеленатого ребёнка, этот шевелящий ручонками и ножёнками комочек, он прежде всего ощутил насколько беззащитно то, чему он дал жизнь. И это ощущение не проходило у него и после, когда дочь вышла из младенчества. Тогда же родилось и с годами крепло убеждение о необходимости защиты этого нежного ростка, его плоти и крови. Это был уже второй случай в жизни Семёна Петровича, когда он отверг напрочь семейную традицию плыть по течению, принимать все перипетии судьбы как фатальную неизбежность.

Приобретённый жизненный опыт не позволил усомнится и в том, от кого ему прежде всего надо защищать своего ребёнка. И хотя Семён Петрович посещал обязательные политзанятия, более того, числился членом Партии, тем не менее его даже мимолётно не посещали мысли, что на безопасность его дочери может посягнуть некий далёкий неведомый ему американский империалист, или не столь далёкий, но столь же неведомый китайский милитарист. Именно на этих "извергов" достаточно прозрачно намекалось, как на тех политзанятиях, так и во всех советских средствах массовой информации. Нет, на Кудашкина эта "лапша на уши" не действовала. Он не сомневался, что для Маши основная опасность тут, рядом, она рождалась примерно в одно с ней время, в таких же советских роддомах, ходила в такие же ясли, детсады, школы, шлялась по улицам, постигая азы девиантного существования. Это были волчата, прямые или духовные наследники волков, способных без мучений и раскаяния Раскольникова совершать поступки, на которое не способно смирное большинство человечества. Существа подобные Кудашкину по неписанным правилам обязаны были их бояться и уступать, всегда и во всём. Но Кудашкин один раз уже не испугался такого волчонка…

При мыслях о возможности пересечения путей его Маши с "маршрутом" какого-нибудь способного на поступок хмыря, в слабом, покалеченном теле Семёна Петровича сам собой загорался какой-то внутренний огонь, и он уже ощущал себя способным на поступок, несвойственный тихому, неактивному человеку. Это мироощущение окончательно сформировалось после смерти Нюры, когда Кудашкин остался единственным близким человеком для Маши. При этом непосредственной угрозы вроде бы и не было. Квартира, ДОС, окружающие их семьи военнослужащих, казалось, представляли достаточно надёжную защиту от люмпенской вольницы, столь хорошо знакомой Кудашкину по родному Химгородку. Но интуитивно Семён Петрович чувствовал, как по мере взросления дочери, эта, неявная пока опасность всё увеличивается. Всё чаще, особенно когда одолевали хвори, Кудашкин остро ощущал свою никчемность, несостоятельность прежде всего как защитника своего дитя. Слабый, больной и в то же время не сумевший занять на социальной лестнице того места, которое в силу своей высоты могло бы оградить его дочь хотя бы от посягательств "придонных" элементов общества.

По характеру Маша росла похожей на своих предков – тихой и скромной, а вот внешне… У неё наблюдалось примерно поровну черт отца, матери и, наверное, более ранних предков. Тем не менее, она в своём "законченном" виде не походила ни на приземистого с непропорционально короткими ногами отца, ни на костистую, бесфигурную, остролицую мать. Уже в раннем детстве в её фигуре опытный наблюдатель мог безошибочно определить строгие пропорции, а округлое со здоровым румянцем лицо гармонично сочеталось со светло-русыми густыми волосами, унаследованных от сверхтерпимой бабки, матери Семёна Петровича. Что называется, не в породу удалась у Маши и голова, вернее её способность к учёбе. До пятого класса она вообще являлась круглой отличницей, затем по мере усложнения школьной программы несколько сдала позиции, но оставалась твёрдой хорошисткой. Семён и Нюра, пока была жива, особенно радовались школьным успехам Маши, ведь они оба учились в своё время неважно. Они удивлялись, как это дочери почти без зубрёжки и особых усилий удаётся усваивать школьную программу, упуская из виду такие очевидные реалии как условия, в которых росли они и относительную обеспеченность, заботу и семейный покой, которые окружали их единственная дочь.

Оставшись без матери, Маша, несмотря на свой возраст, просто вынуждена была форсированно "взрослеть". Отец, особенно сначала, старался взять большую часть домашних забот на себя, но Маша постепенно, удивительно органично впряглась в пресловутое "домашнее ярмо". Произошло это без ущерба для учёбы, ибо на улице малообщительная Маша проводила не много времени. Семён Петрович спокойно примирился с возрастанием роли дочери в их семье, тем более что Маша быстро приноровилась к домашним делам и справлялась куда лучше его. Таким образом, к своим четырнадцати годам дочь стала полноправной хозяйкой прежде всего на кухне. Единственно на чём настоял Семён Петрович – он запретил ей стирать бельё руками. Для этой надобности была срочно приобретена стиральная машина, причём полоскал, отжимал и вывешивал бельё он сам, частенько прибегали и к услугам городской прачечной. В остальном Маша выучилась и пищу готовить, и продукты покупать, и чем дальше, тем больше хозяйствовала по своему усмотрению, всё смелее распоряжалась семейным бюджетом. В свои юные годы Маша в доме значила больше, чем мать, когда была жива, ведь дочь Кудашкин не то что игнорировать, голос на неё повысить не мог. Это в конце-концов привело к тому, что уже она нет-нет, да и покрикивала на отца.

Их единственную двадцатиметровую комнату Кудашкин перегородил ещё когда дочери исполнилось три года. Так у Маши образовался свой закуток с окном, кроватью, столом, тумбочкой. После смерти жены Кудашкин передвинул перегородку смонтированную из щитов клубной наглядной агитации так, что комната делилась пополам и у Маши имелся уже не закуток, а своя комната.

                         6

15 сентября 1988 года Семён Петрович встал в пять утра. Приступы кашля, следствие последнего дежурства, мучившие его уже второй день, под утро усилились. Боясь разбудить спящую за перегородкой дочь, он как был в зелёном армейском белье, которое не снимал даже летом, прошёл в ванную, плотно закрыв за собой дверь. Здесь он, наконец, прокашлялся, просморкался и умывшись, тихо, стараясь не шаркать тапочками, вернулся к постели, оделся. Заправив кровать-полуторку, на которой после смерти жены спал один, Кудашкин вышел на кухню и, опять плотно прикрыв дверь, начал готовить завтрак. Со вчерашнего ужина оставалась гречневая каша, и он к ней решил ещё пожарить яичницу с колбасой. Зажёг газ, достал из холодильника масло, нарезал колбасу, положил всё в сковородку, на газ и стал заливать яйцами.

За свои последние два десятка лет жизни-службы Семён Петрович привык воспринимать такой вот завтрак как само-собой разумеющееся, в то же время отлично зная, что за пределами ДОСов в большинстве семей Энергограда яйца, а особенно колбаса и сливочное масло на столах появлялись нечасто. Это осознание его ничуть не коробило, даже служило определённым моральным удовлетворением, ведь он в жизни сумел хотя бы это, относительно сытно кормить своего ребёнка – в стране Советов далеко не все родители могли это, да и не считали своим долгом.

Шум шипящего масла на сковородке и соответствующий аппетитный запах даже через дверь достигали слуха и обоняния спящей Маши. Её чуткий сон позволял, не пробуждаясь до конца фиксировать то, что отец поднялся, потом его тяжкий надрывный кашель в ванной. Всё было как обычно и не беспокоило её настолько, чтобы окончательно проснуться, но вот шипение сковородки сопровождаемое ароматами жарящейся колбасы, говорило о том, что отец посягнул на её обязанности, которые она выполняла в охотку, ибо ещё не удовлетворила детское тщеславие от ощущения себя взрослой, хозяйкой…

– Папка, ты чего тут?!– Маша с растрёпанными со сна волосами, с заспанными глазами, но свежая, румяная, в халатике уверенно распахнула дверь на кухню.

– Да вот Машенька… не спится… чего, думаю, зря лежать, решил вот завтрак затеять,– виновато улыбался Кудашкин, замерев с ножом в руке, словно пойманный на месте преступления.– А ты поспи ещё, рано ведь.

– Вот ещё,– всем видом Маша выражала недовольство.– Я сейчас,– она забежала в туалет, совмещённый с ванной, там умылась и вновь объявилась на кухне.– Иди – иди пап, я сама всё,– четырнадцатилетняя хозяйка уверенно прошла к газовой плите, на место смущённо отступившего отца.

– Да я бы и сам, Маш…– слабо попытался возразить Кудашкин, но дочь уже сноровисто переворачивала, отнятым у отца ножом, колбасные круги, чуть отворачивая лицо от "стреляющих" со сковородки капель растопленного масла…

Во время завтрака дочь продолжала строго заботится об отце, словно играла в увлекательную игру:

– … Чтобы всё съел..

– Да ты уж больно много мне наложила… Сама-то ешь.

Последнее замечание Семёна Петровича было излишним – Маша пытавшаяся подкормить плохо выглядевшего отца, сама на аппетит не жаловалась. Глядя на её стройную, но в то же время достаточно упитанную фигурку, можно было не сомневаться – в отличие от родителей пища у неё "на проход", в холостую не идёт. У неё уже чётко обозначились зачатки довольно объёмных женских форм и совсем не проступали рёбра, что являлось характерной особенностью её чрезмерно худой матери. На службу Семён Петрович уходил раньше, чем Маша в школу. Дочь как всегда привередливо оглядела его перед уходом.

– Сегодня же сходи в парикмахерскую, постригись, сколько раз тебе говорить. Нам же сегодня к маме идти,– укоризненно выговаривала Маша, глядя на неровную с сильной проседью редкую шевелюру отца.

– Непременно,– явно подыгрывал дочери Кудашкин.

– И масла купи, кончается уже, не забудь,– продолжала командовать маленькая хозяйка.

– Не забуду,– на этот раз уже на полном серьёзе, без подыгрыша заверил Семён Петрович, так как сливочное масло можно было купить только в одном месте в городе, в полковом магазине.

Перед уходом и он не удержался, чтобы в свою очередь сделать несколько робких напутствий дочери. При этом робость искусственная, напускная как бы мешалась с настоящей, ведь по мере взросления дочери, он всё более испытывал чувство стеснения, неловкости перед ней, основанном на безграничной любви и опасении, что не сможет быть ей достойным отцом, не сможет дать ей того, что она заслуживает, и самое главное… не сможет оградить, защитить…

– Как пойдёшь… это… поосторожнее, смотри ноги не промочи… всю ночь дождь лил… и через дорогу тоже…

Не то, не то хотел говорить ей каждое утро Семён Петрович, но не мог, боялся рассказать о том, чего он в самом деле опасался. Он боялся накликать беду и, ему почему-то казалось, что Маша ещё не достаточно взрослая, чтобы знать такое…

– Хорошо, хорошо,– снисходительно, словно не она, а отец был ребёнком, прервала его Маша.

В своём стремлении сделать всё, чтобы дочь не чувствовала себя сиротой, Семён Петрович добился даже большего – Маша ощущала себя не просто полноправным членом семьи, а обладающим решающим голосом. Такой реальной власти над Кудашкиным ещё не имел никто и никогда. Трудно сказать, чтобы из этого получилось, уродись Маша взбаламошной и капризной. Но командные нотки появились у неё лишь в пределах своей квартиры, и лишь в отношении боготворившего её отца. По жизни же она оставалась скромной и немногословной девочкой. Ни в школе, ни во дворе никто не догадывался, какая метаморфоза происходит с ней дома. Кудашкин же позволяя ей всё на "своей территории", не сомневался, что дочь никогда не поставит его в неловкое положение при посторонних. В их отношении первостепенную роль играло взаимное бережение.

В ДОСе Семёна Петровича считали образцовым отцом, ставя ему в заслугу прежде всего, что он не женится вторично, и избавляет дочь от сосуществования с мачехой. При этом даже соседи не догадывались об истинной роли Маши в семье прапорщика. Впрочем, это не очень интересовало окружающих. Куда занятнее было судачить о перспективах женить Кудашкина. Впервые за свою жизнь он предстал в роли завидного жениха, особенно по меркам захолустного Энергограда: прапорщик, наверняка скопивший не мало денег (ведь непьющий), с квартирой и почти взрослой дочерью. Это "предложение" подогревалось многочисленным "спросом": и в ДОСах и, тем более, в городе имелась масса "разведёнок" соответствующего возраста. На их несчастье Кудашкину подобные мысли просто не приходили в голову. Возможно, здесь сказались какие-то последствия той аварии, но почему-то окружавшие женщины не возбуждали у него естественного мужского внимания. Для него существовала только дочь и опасения за неё и её будущее.

Проверив целостность печатей на тяжёлых стальных дверях, Семён Петрович завершил формальности с начальником караула и вскрыл свой склад. Прежде чем запереться он отключил взревевшую сиреной сигнализацию, которая срабатывала на открывание дверей. Внутри склада царила кромешная тьма, ибо окон в этом со всех шести сторон ограниченном сплошными бетонными плитами и блоками пространстве согласно инструкции быть не должно. Кудашкин включил свет. Внутри склад делился на три отделения: одно небольшое, так называемый предбанник, где хранилось оружейное масло, кобуры, ружейные ремни, мотки оружейной бумаги, ветошь для чистки. Два других отделения были значительно обширнее и отгорожены от предбанника и друг от друга сплошной под потолок стальной решёткой. В одном располагались штабеля, сделанных из коротких толстых досок, ящиков с боеприпасами: патронами, гранатами, осветительными ракетами, взрывпакетами. В другом – собственно стрелковое оружие: карабины, автоматы, пулемёты, гранатомёты, пистолеты.

Кудашкин вскрыл решётчатую дверь и прошёл в отделение хранения оружия, в тот угол, где находилось, сложенное в длинные высокие зелёные ящики оружие НЗ. Сдвинув верхний ящик, он открыл нижний и достал "свой" карабин. Его предстояло разобрать и по частям вынести через КПП части. Процедуры выноса Кудашкина не боялся. Наряд на КПП, где он сам часто нёс службу в качестве дежурного, никогда не проверял сумки ни входящих, ни выходящих, даже пропуска требовали крайне редко, когда поблизости оказывался начальник штаба полка. Да и кого там проверять, если почти все офицеры и прапорщики знали друг-друга в лицо, служили бок о бок по многу лет.

Подержав карабин в руках, Семён Петрович словно ещё раз убедился в реальности его существования, после чего положил обратно в ящик и вновь поставил сверху другой. Он отложил разборку и вынос на следующий день, потому что сегодня ему предстояло после службы идти на кладбище и Маша после работы будет его ожидать. Кудашкин почему-то подумал, что это обстоятельство может помешать ему незаметно от неё спрятать принесённые детали карабина.

Кладбища в провинциальных советских городах, как правило, отличались неухоженностью. Посмотрит иной советский провинциал западный фильм с похоронными сценами, или хронику о каких-нибудь погребениях на московских престижных кладбищах – погорюет о костях своих близких, да заодно о будущем своих, которым также придётся лежать в сырости, воде, тесноте, в лишённом умозрительной эстетики месте. Как говорится, и при жизни по-человечьи не жили, и после смерти по-людски не лежать.

Кладбище Энергограда располагалось на склоне подступающей к городу невысокой сопки, и как бы сбегало к нему своими памятниками, крестами и могильными оградами. Здесь сначала хоронили гидростроителей, погибших ещё на рубеже пятидесятых и шестидесятых, при всевозможных авариях, прорывах перемычек, оползнях, а также в следствии болезней, вызванных ударным трудом. Их хоронили тогда за казённый счёт, с помпой и ставили большие гранитные памятники со звёздами. С них, с середины горы и начиналось кладбище. Ниже располагались более поздние покойники, большей частью под скромными фанерными или металлическими памятниками и крестами. Со стороны кладбище смотрелось как два совсем разных места захоронения – сверху сплошная парадная масса полированных гранитных плит, а снизу к ним бедными родственниками прилепились скромные будничные оградки. Впрочем, числом последние только к концу семидесятых примерно сравнялись с вышерасположенными. Внимательного наблюдателя данное обстоятельство не могло не навести на мысль о цене, за которой по обыкновению "не постояли" руководители и вдохновители той ударной стройки. В межсезонье кладбище имело плачевный вид, особенно в период весеннего снеготаяния – вода ручьями и ручейками иногда сливающимися в настоящие потоки устремлялась вниз по склону, подмывая и памятники и сами могилы. Какая начальственная голова надумала в те "гидростроительные" годы расположить кладбище на склоне сопки никто не помнил, но переносить его было и недосуг и не по средствам – заштатный маленький Энергоград уже не являлся "ударной стройкой" и лишних денег ему никто не выделял.

Жену Кудашкин похоронил так же тихо и скромно. Звезду ставить постеснялся, крест побоялся, тем более считал не в вправе, ведь Нюра не была ни крещённой, ни верующей. Впрочем, она не была и атеисткой, она просто существовала некоторое время на свете. Дешёвенький серый из неполированного гранита памятник, которые штамповал местный полукустарный цех, с чёрно-белой фотографией безо всяких идеологических и религиозных символов, пожалуй лучше всего подходил к могиле Нюры. Два раза в год, после снеготаяния и в день смерти Нюры, Кудашкин и Маша навещали могилу. Весной он поправлял ограду, подмытую могилу, осенью они вдвоём выпалывали выросшую за лето траву. Первые два года после смерти матери, Маша во время этих посещений не могла сдержать слёз, потом уже не плакала – мать постепенно отдалилась во времени, всем для неё стал отец.

Вечером Семён Петрович с Машей доехали на единственном в городе маршрутном автобусе до конечной остановки и пошли по пологому склону вверх, туда где начинались ряды кладбищенских оград. В руках Кудашкин нёс лопату, а Маша сумку. Травы на могиле Нюры оказалось сравнительно немного, в отличие от большинства соседних, некоторые из которых уже сплошь заросли многолетним бурьяном. Эти могилы были неухожены не оттого, что на них "плюнули" родственники, а оттого, что этих родственников не имелось вовсе, или они жили очень далеко. В основном то были могилы одиноких стариков, оставивших большую часть своей молодости и здоровья на сооружении плотины и не сумевших завести семей – кому нужны больные женихи и невесты. В восьмидесятых этих бывших гидростроителей-комсомольцев тоже хоронили за казённый счёт, но уже без помпы двадцатилетней давности, когда хоронили их погибших ровесников.

Маша тщательно пропалывала могилу, а Семён Петрович поправлял покосившуюся от оседания почвы ограду. Затем он вынул из сумки бутылку водки, которую тоже после объявления горбачёвской антиалкогольной компании стала в городе дефицитом, и без мучительного выстаивания в очередях её можно было приобрести только в том же Военторге… Он достал три рюмки, одну налил себе, вторую Нюре, третью, на донышке, Маше. Свою выпил не морщась как воду, Нюре вылил на могилу, Маша непроизвольно скривилась и смочила губы…

Несколько ниже могилы Нюры, словно аристократка среди простонародья возвышалась беломраморная плита с вделанной в неё цветной фотографией юной девушки необыкновенной красоты. На памятнике золотыми буквами в лучах готового вот вот скрыться за дальними сопками солнца, горела надпись: Виктория Куталёва 1971 – 1986.

                               7

Вика была единственной дочерью заместителя начальника политотдела полка майора Куталёва. Куталёвы приехали в Энергоград в 1982 году по замене из Германии и поселились в одном подъезде с Кудашкиными, только в двухкомнатной квартире и на третьем этаже. По характеру новый зам. начальника политотдела походил скорее на Кудашкина, чем на тех политработников, из которых "гвозди бы делать". Нет, не обладал он теми особыми "комиссарскими" качествами, которые так ценились в этой особой, привилегированной армейской касте тех лет, так как был по обывательски зауряден, то есть не энергичен, малоактивен, скромен. На языке карьеристов эти качества в сумме объединялись одним словом – не пробивной. В полку, глядя на Куталёва, диву давались, как такой, хоть и почти к сорока годам умудрился дослужиться до своей должности, и более того удостоился служить в самом престижном для советских военнослужащих месте, в Германии.

Впрочем, того, чего с точки зрения истинных советских политработников не хватало майору, имелось в избытке у его жены. Супруга майора являла собой образец истой "офицерши", что прежде всего выражалось в чрезмерной активной "жизненной позиции". Работая делопроизводителем в одной из служб полка, она без отрыва, так сказать, от "производства", участвовала едва ли не во всех существующих как в полку, так и в городе общественных организациях. Она довольно быстро стала членом полковой лавочной комиссии, активно участвовала в родительском комитете школы, обществе любителей книги… Конечно, здесь не обошлось без "интереса": члены лавочной комиссии первые просматривали и фиксировали поступавшие в Военторг товары, со всеми вытекающими отсюда последствиями, книголюбы курировали поступающую в городской книжный магазин остродефицитную в те годы художественную литературу…

Довольно быстро Куталёва стала неофициальным лидером среди офицерских жён своего "ранга". Общаясь в своём кругу, она любила вспоминать о своей жизни в Германии, куда попасть служить без определённого блата было непросто. Была ли случайностью служба там Куталёвых, так и осталось тайной. Фактом же являлось то, что жена майора, время от времени бурно переживала столь "глубокое пике" её семьи, особенно в плане комфорта и материального обеспечения. О том свидетельствовали соседи, слышавшие как "Куталиха" частенько пилит своего тихоню-мужа, за то, что не сумел найти для замены место получше, во всём виня его паталогическое "соплежуйство".

Чтобы описать дочь Куталёвых, Вику, необходимо охарактеризовать не только характер, но и внешность её родителей. Отец при всей своей смиренности обладал броской мужской красотой. Среднего роста, прекрасно сложённый, с иконописным лицом в обрамлении вьющихся чёрных с лёгкой сединой волос и ко всему большие голубые глаза. Немудрено, что внешне посредственная, но напористая мать Вики в своё время, будучи студенткой, увлеклась и женила на себе прекрасного, но тихого курсанта.

Глядя на Вику, у человека с определённым эстетическим вкусом вполне могла возникнуть мысль, что природа создала её в качестве образца жизнелюбия и внешнего облика человека. Унаследовав в женской ипостаси красоту отца и деятельный характер матери, она обладала ещё одним уникальным качеством – легко "вписываться" в жизнь, искренне ей радоваться. Училась она без напряжения, в основном на "четыре", но и посредственные оценки никогда не омрачали её настроения. Она любила производить впечатление и ей это удавалось. Про неё ходили всякие сплетни, но в свои пятнадцать лет она не знала любви даже в самом невинном её проявлении. Но, видимо, она не сомневалась, что, кого-кого, а её любовь никак не минет… в своё время. Она и не торопила её, то, для чего у неё всё имелось: красота, здоровье, любящие и относительно обеспеченные родители, многочисленные друзья, тайные и явные воздыхатели. Действительно, почему бы не смотреть на жизнь, как на непрекращающийся праздник, когда всё так хорошо.

Маша и Вика учились в одной школе. Конечно, подружками они быть никак не могли по ряду причин. Во-первых, Вика тремя годами старше, во-вторых, ей хоть и очень легкой в общении найти точки соприкосновения с чрезвычайно замкнутой Машей было непросто. Здесь сказывалось не столько то, что у девочек непохожие семьи, а то, что у Вики была жива-здорова мать, которая могла её очень многому научить. Жёны большинства полковых офицеров, в том числе и мать Вики, происходили из больших и средних городов, заканчивали институты или техникумы. Потому они могли дать, прежде всего, своим дочерям то, что не могла, не знавшая ничего кроме своей малярной кисти и общаги Нюра, как впрочем и ей подобные женщины, составлявшие подавляющее большинство женского населения Энергограда. Это и основы умения одеваться, пользоваться косметикой, подать себя в обществе, накрыть стол, наконец, уроки естественного женского кокетства. Оттого даже не столь блистательные как Вика девочки из офицерских семей, в общем-то, ничем особо не примечательные, живи они в большом городе… Но здесь они резко выделялись на фоне сермяжной массы местных энергоградских девчонок. Тут ещё надо учесть такой немаловажной для советской действительности и тех лет фактор, что не только денежные доходы служили основой имущественно-социальной градации граждан, но и уникальный советский критерий – возможность "достать" качественные, остродефицитные промтовары и продукты питания.

В восьмидесятых, с началом афганской войны в СССР общий уровень жизни по сравнению с семидесятыми заметно снизился. Прежде всего, это стало заметно в снабжении по линии ОРСов меленьких городов и рабочих посёлков. В Энергограде эта тенденция привела к тому, что у военных оказалась самая сытная "кормушка" в городе, ибо Военторг снабжался почти как прежде. Не только масло, колбасу, яйца, мясо, но и кондитерские изделия приличного качества – всё это, кроме имеющих спецпайки высших городских чиновников, руководителей ГЭС и прочих предприятий, могли себе позволить только военные, офицеры, прапорщики и члены их семей. Отсюда естественная вечная зависть, предтеча ненависти более голодных к более сытым и, само-собой презрение более сытых к более голодным.

До "критического" состояния, конечно же, скорее доходит склонная к максимализму молодёжь – подростки. В то же время естественное стремление вырваться с социального дна с одной стороны, и интерес к жуткой "экзотике" этого дна – с другой, нередко приводят к межсоциальным контактам. Это имело место во все времена. В среде детей энергоградских военнослужащих ходило презрительное прозвище детей местных пролетариев – паровозники. Так вот, для многих юных паровозниц мечтой было знакомство с мальчиком из ДОСов, а пределом мечтаний "подцепить" молодого лейтенанта. Само-собой молодых паровозников тоже тянуло к "военным" девочкам. Впрочем, в восьмидесятых интерес к воинской части резко возрос и среди взрослого населения Энергограда в виде увеличения количества желающих поступить на службу в качестве прапорщиков. Раньше этого не наблюдалось, ибо "кусковская" служба престижной не считалась. Конечно, и в этом случае главную роль сыграл Военторг, ведь в городских магазинах лишь вермишель да консервы минтая можно было купить всегда и без ограничений.

Социально-имущественное разделение в школе особенно стало заметно благодаря Вике. К восьмому классу она уже была лидером среди сверстниц и, образно говоря, законодательницей мод. Именно она ввела среди девочек на уроках физкультуры костюм для аэробики, подчёркивающий всё великолепие её не по возрасту роскошного тела. Быть физически привлекательный – мечта каждой девушки. Многие из них для достижения этой привлекательности ограничивают себя диетой, изнуряют бегом, занимаются с отягощениями, делают пластические операции. Вика обладала этим даром, так сказать, задаром, безо всяких усилий, тренировки, диет. Лицо ей досталось от отца – иконописный образ, только написанный не по византийским канонам, а в манере старых владимирских богомазов, писавших своих богородиц с округлых русских красавиц. Здоровый румянец, но не переходящий в чрезмерную, плебейскую краснощёкость, необыкновенной голубизны глаза, в которых, казалось, вмещалась вся радость, что водилась в этом, в общем-то, не очень радостном мире. Её каштановые волосы вились сами по себе и сами по себе принимали то единственное положение, в котором они в наибольшей степени украшали свою обладательницу. Возможно, её фигура удовлетворила бы не каждого ценителя, но, несомненно, запоминалась она сразу: рост – чуть выше среднего, не худа, не костиста, как большинство её ещё не оформившихся сверстниц, но и не толста, ни одна часть её тела не выходила за пределы общей зрительной гармонии, за исключением тех, что контрастно подчёркивают женственность. Например, грудь была несколько великовата для её пятнадцати лет, ноги несколько полноваты выше колен… Вообще, что касается ног, они были не от ушей, но достаточно длинные, а главное удивительно резвые, не знающие устали. Трудно сказать какой бы стала Вика, доживи она до девичьей зрелости, но тогда, в последний год своей жизни, она была вот такой.

Не только из-за внешности выделялась Вика, смотрелась как человек из несколько другого мира. Нет, а из-за того, что она в том, другом мире побывала, жила там целых пять лет. Именно так, ибо для зачуханной советской провинции жизнь в ГДР… То была жизнь на другой, чудесной планете, куда обычному советскому человеку попасть – лотерейная удача. Вика много рассказывала подругам про ту жизнь, которую, живя в Энергограде, невозможно было представить, про тамошние чистоту, порядок, обилие промтоваров и продуктов в магазинах, о вкусе невиданных в российской провинции фруктов, типа киви, бананов… По её рассказам, такой вожделенный для местных жителей здешний Военторг в сравнении представал некоей захудалой лавчёнкой. Во всё это верилось с трудом, ну а то, что в ГДР не было хулиганства, а хулиганы как таковые отсутствовали, так сказать, как класс – это воспринималось вообще какой-то фантастикой. К некоторым своим рассказам Вика прилагала и наглядные доказательства. Она носила платья самого модного покроя и расцветок, как и обувь – всё это было приобретено за границей впрок. Особое впечатление производила косметика, которую Вика не только показывала, но иногда и дарила подругам. О существовании таковой не то что "паровозницы", и многие "военные" девочки даже не подозревали. На авторитет Вики работало и то, что она многое умела. Активные люди, как правило, не боятся осваивать неведомое. К тому же ей во многом помогала мать. Вика за свою короткую жизнь успела поучиться в музыкальной школе и посещать ряд кружков. Она умела немного играть на фоно, петь, танцевать, шить стильные юбки и шорты. Куталёвы привезли из-за границы такие вещи, о которых в середине восьмидесятых могли только мечтать даже относительно состоятельные жители больших советских городов: японские видиомагнитофон и телевизор, несколько дрезденских чайных сервизов "Мадонна"… Естественно всё это вызывало зависть у соседей по ДОСу и далеко не всегда белую…

Ввиду крайне незначительной по численности номенклатурной прослойки, в которую входила партийно-административная и хозяйственная верхушка, население Энергограда делилось в основном на состоятельных "вояк" и нищих местных: работников ГЭС, небольших промышленных и коммунальных предприятий, железнодорожников, представителей "чернорабочей" интеллигенции (врачи, учителя). Противостояние этих "каст" определённым образом создавало интригу, "подсаливало" пресную жизнь заштатного городка. У местных в зависимости от возрастной категории отношение к противоположной стороне изменялось от простой неприязни у более пожилых людей, которых не мог не возмущать хотя бы такой факт, что даже сопливый лейтенант имел зарплату большую, чем пятидесятилетние заслуженные работники ГЭС, до проявлений настоящей нетерпимости у подростков. Столкновения переходящие в драки время от времени случались и в школе, и на танцах, и в фойе единственного в городе кинотеатра… прямо на улице. Почти всегда побеждали "паровозники", как более злые от осознания своей ущербности, к тому же на их стороне, как правило, был значительный численный перевес. В общем, всё как у "красных" и "белых" в Гражданской войне.

Неприязнь имела место и во взаимоотношениях девушек и девочек. И хоть до драк здесь не доходило, но пренебрежение с одной стороны и зависть с другой ощущалась буквально во всём. Зависть "паровозниц" "воячки" нередко подогревали, провоцировали. Высшим шиком для девочек-старшеклассниц из ДОСов считалось принести в школу какой-нибудь остродефицитный субтропический фрукт, те же апельсины, которых в городе не было на прилавках уже несколько лет, а в Военторге иногда выбрасывали… Так вот те апельсины прилюдно очищались, разделялись среди своих и с нарочитым смакованием съедались, вызывая непроизвольное сглатывание слюны и выделение желудочного сока "вхолостую" у противной стороны.

Оказавшись волею судеб в стане "воячек" Маша Кудашкина являлась крайне пассивным её членом и апельсины предпочитала есть дома. Напротив, Вика, по природе вовсе не злая, тем не менее, в силу своёй лидерской натуры, встала во главе своей "партии" одноклассниц и с увлечением играла в эту игру, "доставая" несчастных "паровозниц". В тоже время именно Вика, рано ставшая осознавать, что она как никто пользуется успехом у мальчишек, ради спортивного интереса оказывала те или иные знаки внимания то одному, то другому. Именно она стала заочной причиной драк уже не на кастовой основе. На восьмое марта именно в её парте оказывалась львиная доля подарков от соклассников и классный руководительнице приходилось её "раскулачивать", отдавать часть даров девочкам вообще оставшимся без оных. Вика воспринимала это как и всё в жизни, легко делясь с дурнушками скромными мальчишескими подарками, как щедрая богачка, у которой и так всего "выше крыши"…

             8

Семён Петрович убрал увядший букетик, что положила еще весной на могилу Маша, помог дочери выполоть траву. Кудашкин редко сейчас вспоминал о жене и единственно, что косвенно напоминало ему о ней кроме этой могилы стало обстоятельство, наполнявшее его собственную жизнь смыслом и беспокойством – наличие Маши. И это беспокойство было в значительной степени связано с тем, что произошло с неподалёку здесь упокоившейся Викой Куталёвой.

Вика, конечно, никак не могла предполагать, что разделит судьбу главной героини своего любимого литературного произведения, рассказа Бунина "Лёгкое дыхание". Она взахлёб пересказывала его подругам, и, конечно, не сомневалась, что ей как и Оле Мещерской дано то самое "лёгкое дыхание", позволяющее легко и непринуждённо скользить по жизни, всем нравится, вызывать восхищение, умиление…

Убийца был двумя годами старше Вики. В стае "паровозников" он не являлся вожаком, ибо не обладал ни большой физической силой, ни лидерскими качествами. Но что сразу бросалось в глаза при виде его бесстрастно-холодного будто маска лица, так это наличие способности спокойно сделать то, на что большинство смертных или вообще неспособны, либо делают в глубоком помрачении рассудка. Где он впервые встретил Вику, на танцах или просто на улице? Но фактом стало то, что именно он стал оказывать знаки внимания девочке из "другого стана". Как ни странно Вика, тогда её исполнилось 14 лет, ответила и они несколько месяцев, что называется "дружили", ходили вместе в кино, на танцы. Видимо ей было интересно встречаться с парнем старше себя, о котором ходило что-то вроде легенд. Он был бесстрашен и жесток в драках. Невысокий, щуплый… но какая-то нечеловеческая сила духа помогала ему вставать всякий раз, когда его сбивали с ног… и в итоге он никогда не бывал битым, ни в стычках один на один, ни стенка, на стенку. Его побаивались и "вояки", и свои. Встречаясь с Викой, он как будто становился другим, жестокий уличный боец, презиравший всех и вся, включая собственных родителей, казалось, становился совсем ручным, готовым выполнять любую её прихоть. Но трагедии в духе "Вестсайдской истории" не случилось, всё получилось куда прозаичнее и страшнее, по-русски, как у Бунина в "Лёгком дыхании".

То ли Вике наскучило общение с ПТУшником, то ли родители убедили её, что он ей не пара, да и вообще рано об этом думать, сначала надо школу кончить, потом институт… Она прекратила выходить на свидания, а он… Трудно сказать, что подвигло этого сына шофёра и прачки, но он предпринял поистине титанические усилия, чтобы вернуть расположение Вики. Он часами просиживал на лестнице в её подъезде, подстерегал у школы, передавал записки. Над ним смеялись, он жестоко расправлялся с насмешниками… Что-то незримо назревало. Но внешне городок продолжал жить своей скучной убогой жизнью, не ожидая беды – ведь так трудно поверить в возможность той дикости, которая, казалось, невозможна в реальности, а только в книгах или кино.

Вика избегала своего ухажёра. Она перестала ходить на танцы, в кино, но он упорно продолжал искать встречи с ней. Окончив своё ПТУ по специальности электрослесарь, он приложил массу усилий, чтобы распределится не на ГЭС, или железную дорогу… а в школу, на мизерную ставку электромонтёра. Начался очередной учебный год, и он теперь мог видеть её ежедневно. В тот день до его восемнадцатилетия оставался ровно месяц, а Вике до шестнадцатилетия чуть меньше полгода. Он заглянул в класс, где шёл урок и сказал учительнице, что её вызывает директор. Когда та вышла, в класс зашёл он и, подойдя к сидящей за партой Вике, вынул самодельный стилет и произнёс:

– Ты всё ещё не хочешь меня видеть?

Вика смотрела на узкое блестящее лезвие расширенными от ужаса глазами. А он словно спеша поскорее исполнить задуманное стал наносить удары, рвать и кромсать это восхищавшее всех тело. Вика кричала, а ученики, и "вояки", и "паровозники" в оцепенении смотрели, как её убивают, не веря в то, что видели собственными глазами.

Убийство стало событием, о котором потом в Энергограде говорили и помнили очень долго. На суде убийца как всегда держался спокойно и ничуть не раскаивался в содеянном. Он без сожаления, но и без усмешки объяснил мотивы своего поступка… что ждать больше не мог, ибо по достижению восемнадцатилетия ему могли дать и "вышку", а так его ещё будут судить как малолетку и больше десяти лет не дадут. На вопрос, зачем он это вообще сделал, ответил ещё более просто: не хотел чтобы она кому-нибудь досталась, раз не будет моей. Семён Петрович присутствовал на суде и более всего его поразил не цинизм убийцы, и даже не психопатичная угроза его младшего брата, что он перережет всех… Нет, Кудашкин не мог понять поведения отца и матери Вики. Создавалось впечатление, что и этот тихий, скромный майор и его бойкая, гонористая в жизни жена… хоть они оба сейчас и убиты горем, но, тем не менее, больше боятся угроз этого мальчишки, чем стремятся наказать убийцу дочери. Это было видно невооружённым глазом, Куталёв боялся, боялся дружков убийцы Вики. Он не смог её защитить и даже не хотел отомстить – это не укладывалось в голове Кудашкина. Казалось, чего уж больше терять, единственную дочь убили, какой смысл жить дальше, а Куталёв, здоровый мужик, трясётся от страха. Да он бы за свою Машу зубами… И тут Семён Петрович понял, что своими едва держащимися в дёснах зубами, своими слабыми руками, калечными ногами он ведь тоже своей дочери не защитит, даже если и не испугается. А то что Маша может оказаться в подобной ситуации… такой возможности он конечно не исключал. Вот тогда и решил Семён Петрович обзавестись личным оружием, дабы иметь шансы в столкновении с молодыми, сильными, наглыми… способными на поступок.

Маша была истинной дочерью своих родителей, скромной и не требовавшей невозможного, но в то же время определённые интересы у неё к пятнадцати годам обозначились. Их сформировали в значительной степени телевизор, книги, окружающие её вне дома офицерские дети. Бесед с отцом о планах на будущее, о жизни у них почти не случалось. Они и без этих разговоров не сомневались друг в друге. Она – что он сделает всё ради неё, он – что дочь сама решит как жить, что делать. И когда Маша сказала, что хочет закончить десятилетку, а потом поступать в институт, Семён Петрович с готовностью её поддержал:

– Конечно, учись Машенька, грамотным всегда легче на свете жить. Пока я жив…

Сказать-то сказал, а сам тем временем мучился думами: школу-то здесь в Энергограде Маше никак не успеет кончить, ведь его документы на увольнение вот-вот начнут готовить, в госпиталь уже гонят, на обязательное перед увольнением обследование. Конечно, надо бы задержаться в армии ещё на пару лет, но уговаривать начальство Семён Петрович так и не научился, спасибо хоть позволили ему, полукалеке, до пенсии дотянуть. Ох, как боялся предстоящего переезда Кудашкин, зная, что ехать придётся туда откуда его призвали в армию, в родной город при градообразующем химкомбинате. По величине Химгородок был примерно таким же как Энергоград, но там не располагалась никакая воинская часть и пролетарская вольница не имела должного противовеса. В этой связи Кудашкин очень опасался за свою Машу, становящуюся всё краше и по этой причине внушающую Семёну Петровичу и гордость и всё более усиливающееся беспокойство.

                         9

Карабин в разобранном виде Семён Петрович в несколько приёмов перенёс домой, завернув в оружейную бумагу и промасленные тряпки, положил на дно ящика, где хранил всякий инструмент, куда дочь никогда не заглядывала. Таким же образом он переправил несколько пачек патронов калибра 7,62 мм и изогнутых "сборов", оснований для обойм. Приказ на увольнение в запас пришёл в мае 89-го года, когда Маша сдавала экзамены за восьмилетку. За лето Кудашкин собирался переехать, чтобы дочь не потеряла ни одного учебного дня.

Маша никогда не бывала в родном городе отца, хотя там жила его сестра. Кудашкин после смерти родителей вообще с сестрой не стремился особо родниться. Он знал что та, считая брата по сравнении с собой значительно более богатым и удачливым, очень надеялась на материальную помощь и в письмах постоянно зазывала в гости. Он изредка, раз года в три-четыре ездил к сестре, но ни Нюру, пока была жива, ни Машу с собой не брал. И после увольнения из армии он не хотел к ней ехать, разведёнке с двумя детьми, и помогать ей не хотел. Нет, дело тут было не в жадности, просто он считал, что все его скопленные за время службы деньги принадлежали Маше, и потому не мог пожертвовать никому другому ни рубля, даже сестре и племянникам.

Как не хотел Кудашкин ехать к себе на родину, также и не хотел оставаться в Энергограде. Эти города были в общем-то близнецы-братья, бедные, грязные. Только Химгородок куда более экологически ущербный. Но он располагался в центре России и Кудашкину казалось, что оттуда дочери будет легче впоследствии перебраться куда-нибудь в более приспособленное для жизни смирных людей место, где побольше порядка, где власть не даёт разгуляться особям склонным к девиантному поведению. Более всего Кудашкин хотел устроить жизнь Маши в большом городе, чтобы она там же могла учиться в институте. Но это, увы, была абсолютно несбыточная мечта. Теоретически они, конечно, могли попытаться жить в областном центре, но получить там квартиру – вряд ли. А вот в родном Химгородке ему по закону, как призванному оттуда, обязаны были предоставить жилплощадь в трёхмесячный срок. Из писем сестры он знал, что химкомбинат продолжает строить дома для своих рабочих, а значит есть шанс получить квартиру и ему, ибо вряд ли кто ещё из отставников поедет в такую неперспективную "дыру", а потому он наверняка окажется единственным в "военной" очереди на жильё.

Всё это Семёну Петровичу подробно объяснили в энергоградском райвоенкомате, куда он обратился за консультацией. А это означало, что им с Машей всё-таки придётся обосноваться в Химгородке, являвшийся по существу скорее большим рабочим посёлком, нежели городом. Так как ВУЗов там, естественно, не было, то Маше предстояло после окончания школы ехать в областной центр и поступать там, и в случае удачи там же и жить. А на это требуются деньги. Это прежде всего учитывал Кудашкин – он не хотел ни в чём ограничивать дочь и потому до предела ограничил ту сумму, которую необходимо было потратить на подарки сестре и племянникам.

Склад Кудашкин сдал легко, без замечаний, а в контейнере, в котором отправил вещи и мебель, упаковал и карабин, разобрав и спрятав его по разным ящикам. Его квартиру тут же занял молодой бесквартирный прапор. Маша восприняла переезд спокойно, даже с интересом – она впервые покидала город, в котором родилась. Впрочем, чувства родины к нему она почему-то совсем не испытывала, как наверное каждый человек, который рос в явно выраженном ущербном месте и с детства готовился к тому, что из него он всё равно рано или поздно уедет.

В отличие от Энергограда город химиков окружали не горы, а лесостепь. Но во всём остальном то был такой же "медвежий угол", интерес к которому Советская Власть ограничивала интересом к химкомбинату, дававшему этому городу жизнь. Расчёт Семёна Петровича на то, что он окажется единственным военным пенсионером в этом городке полностью оправдался. На обговорённую законом трёхмесячную очередь его поставили одного, но предупредили, что квартиру придётся ожидать не меньше года – именно к этому сроку намечалась сдача очередной новой заводской пятиэтажки. Так что год предстояло где-то перекантоваться.

Сестра сразу предложила поселиться у неё, в её барачных "хоромах". Но Семён Петрович поблагодарив отказался, хотя сестра очень надеялась, что брат с племянницей поселятся у неё, надеялась на помощь. Она где-то раздобыла денег, устроила им встречу с застольем, с гостями. Но увидев приглашённых соседей по бараку, племянников десяти и двенадцати лет, уже вовсю куривших и норовивших прикладываться к рюмке, несмотря на истеричные окрики матери… В общем, Семен Петрович окончательно после этого застолья решил, что Маше в таком окружении не место. К тому же он опасался, что когда его вещи окажутся в тесной сестринской квартирке, пронырливые племянники вполне смогут обнаружить части карабина. И вообще из-за тесноты контейнер пришлось бы разгружать частично в сарай с плохой крышей и там вещи наверняка бы попортились. Кудашкин снял две комнаты у одной старушки, ветерана строительства химкомбината и вещи разгрузил туда. Контейнер дошёл без проблем, и карабин прибыл вместе с прочими пожитками.

Население Химгородка к середине восьмидесятых годов стабилизировалось где-то на отметке двадцать тысяч человек. В основном это были рабочие и служащие химкомбината. Кроме того город выполнял функции райцентра и имел ряд соответствующих этому статусу учреждений. Классовый состав определялся местом проживания. Город имел неофициальное "районирование". Прежде всего"Буржуйгородок" – коттеджи где проживали значимые работники районной администрации. "Пятаки"– два с небольшим десятка блочных пятиэтажек с квартирами, имевшими стандартный советский набор бытовых удобств. Здесь в основном обосновались семьи управленцев, инженерно-технического персонала химкомбината и наиболее удачливых работяг, а также инвалидов, потерявших здоровье в процессе ударного труда на комбинате. И, наконец, большая часть населения города проживала в так называемом "Самострое".

Собственно с "Самостроя" и начался ещё в пятидесятых этот город: бараки одноэтажные и двухэтажные, трущобы-времянки. В них жили первостроители комбината и его первые рабочие, такие как родители Кудашкина, а сейчас ютились их дети и внуки, и так же ожидали получение квартир в "Пятаках". Но комбинат явно не спешил с обеспечением своих рабочих благоустроенным жильём. Если в шестидесятых и семидесятых строительство велось относительно высокими темпами: в год строители сдавали одну и закладывали вторую пятиэтажку, то в восьмидесятые эта "скорость" упала примерно вдвое. Ко всему оборудование состарилось и комбинат перестал "давать" план. Этим в основном объясняли то, что более или менее сносное до семидесятых годов снабжение резко ухудшилось. Все винили в ухудшении жизни этот пресловутый план, и никто афганскую войну и гонку вооружений, съедавших уйму средств у и без того не богатой страны. И здесь город делился на более благоустроенных "пятаковцев" и оным обделённым самостроевцев. Ну, а немногочисленные "аристократы" из "Буржуйгородка" как бы "парили" над схваткой.

Сестра Кудашкина проработала в своей лаборатории на комбинате уже двадцать лет, но её очередь на квартиру подходила ещё не скоро, где-то как раз к выходу на пенсию. Ей, конечно, было обидно, что некоторые даже меньше её проработавшие умудрялись получать вожделенные ордера, или втиснуться в очередь раньше её. Добавил желчи этой несчастной уже давно мучавшейся без мужика, и в тридцать восемь смотревшейся на пятьдесят, её родной брат. Он сразу дал понять, что не собирается ни материально помогать, ни воздействовать на требующих твёрдого мужского окрика её сыновей. После того как он отказался поселиться у неё, она буквально возненавидела его. Тут ко всему выяснилось, что за братом уже закреплена квартира в следующем, строящимся в Пятаках доме. То есть он почти сразу получал то, что она ждёт не дождётся столько времени, мучаясь в самостроевском бараке.

Старуха, у которой Кудашкин снял две комнаты фактически жила в областном центре у сына, присматривая за внуками. Таких полупустых квартир в двухэтажных бараках в городе имелось немало. Здесь доживали свой век первостроители химкомбината по различным причинам не удостоенные жилья в Пятаках. Семён Петрович будучи по жизни "белой вороной" таковой и остался. Необщительный от природы, он в детстве и молодости не завёл много друзей-приятелей и вернувшись на родину не застал и тех немногих, что когда-то у него были. Кто уехал, убегая от бесперспективности местного бытия, кто спился, кто загнулся на работе… от работы. Так что приехал Кудашкин фактически в чужой город, почти безо всякой связи с прошлым. Переехав на квартиру, он сразу ограничил общение с сестрой, а та, уяснив, что все заботы брата сконцентрированы на Маше, возненавидела и племянницу, видя в ней главный корень зла. Сама никогда никого не любившая, не знавшая этого чувства, и отношения брата и племянницы были ей чужды, ненавистны. Неприязнь передалась и племянникам Кудашкина, они стали нарочито грубо с употреблением мата разговаривать с Машей. Кудашкин в ответ тут же отвадил их и от своего нового временного жилья, после чего отношения между родственниками фактически прекратились.

                         10

Дом, в котором Кудашкины недорого сняли квартиру был не совсем барак. Когда в пятидесятых строили химкомбинат в качестве первоначального более или менее пригодного для существования жилья построили несколько восьмиквартирных двухэтажек из сухой штукатурки. Тогда это были временное жильё для руководящего персонала строительства. Отопление в этих домах печное, вода в колонке во дворе и обязательный атрибут подобных городов-скороспелок, ужасные дощатые общественные туалеты – половина женский, половина мужской. Позднее, когда пустили первую очередь комбината и население города быстро стало расти, рядом с бараками и двухэтажными щито-сборными домами стали появляться и строения самовольной застройки, с чего и пошло название Самострой. Многие семейные жители бараков, отчаявшись быстро дождаться благоустроенной квартиры в Пятаках, строили себе жильё сами из подручных и ворованных средств, не желая жить в общественных жилищах и ходить в общественные туалеты. Сначала власть с этим самостроем пытались как-то бороться, но потом смирилась.

Если говорить о преступности, то естественно её рассадником являлся именно Самострой, и носила она в основном хулиганский и бытовой характер. Родители, в большинстве своём страдающие профессиональными заболеваниями и алкоголизмом, или не следили за детьми, или не могли с ними справиться. В этих условиях формировались разнообразные подростковые шайки, остриё агрессии которых было направлено против "пятаковских" ребят. Дрались в основном на танцплощадке у Дома Культуры химиков, возле кинотеатра … Естественно подростки рано начинали пить, курить дешёвую "дурь", под "этим делом" совершали и правонарушения. В Химгородке подростки и мальчишки не играли в футбол или хоккей, там никогда не заливали катков, а единственный стадион почти не функционировал. Досуг молодёжи состоял в основном из карт, "спиртбола" и "махаловок".

Так же по пьяни совершил своё первое правонарушение и Николай Короленков. В неполные шестнадцать лет он залез ночью за компанию в вино-водочный магазин, оказал сопротивление наряду милиции. Совершеннолетние участники той "акции" попали во взрослую колонию, а он в детскую, но вышел уже тоже из взрослой. Вернулся Короленков совсем другим человеком – начинающий хулиган превратился в законченного преступника. Внешне он производил впечатление, будто побывал не в тюрьме, а в санатории с усиленным питанием – настолько окреп и заматерел. Когда он после отсидки объявился дома в Самострое даже родная мать, уборщица его с трудом опознала. Вскоре Короленков стал настоящим "королём" всей самостроевской шпаны, её непререкаемым лидером. Для этого ему время от времени приходилось доказывать свою силу, смелость и особенно жестокость. Сила его основывалась на очень сильном ударе справа – видимо в колонии ему его кто-то хорошо "поставил". Смелость он доказал как в драках с "пятаковцами", так и тем, что умел держать себя с блюстителями порядка. Но основной составляющей его авторитета, несомненно, служила специфическая жестокость, качество доставшееся ему по наследству от отца. Тот ещё во время строительства комбината снискал себе известность тем, что любил издеваться над бездомными животными и время от времени избивать до полусмерти жену. Но вот здоровьем и силой папаша не обладал и потому более ни в чём не "преуспел", бесславно умерев, простудившись по пьянке.

С тех пор, как самостроевских пацанов возглавил Николай для "пятаковцев" настали плохие времена – их регулярно и сильно били, причём одно присутствие "Короля" наводило на противника панические настроение. С началом кооперативного движения в Химгородке тоже появились мелкие частные бытовые предприятия, парикмахерсеие, ателье, торговые палатки и магазинчики. Все они почти сразу стали платить "Королю" "дань". С деньгами власть "Короля" ещё более усилилась и он даже в некотором роде смог взять за "лацканы пиджака" и сам Буржуйгородок, через отпрысков семейств отцов города и руководителей районного звена. Не рискуя просто воздействовать на них физически, он выяснил, что в среде юных "буржуинов" процветает морфинизм. Эту моду завезли дети-студенты руководящих родителей. "Король" взялся поставлять им ампулы и одноразовые шприцы, найдя соответствующие каналы в области.

Такая вот подпольная жизнь текла во внешне вроде бы стопроцентном советском пролетарском городе химиков. Комбинат по прежнему дымил, отравляя людей и атмосферу, старшее поколение "Буржуйгородка" вроде бы продолжало руководить городом и районом, а младшее балдеть от инъекций морфия, в Пятаках по прежнему наслаждались так называемыми удобствами счастливцы местного масштаба, ну а Самострой влачил своё существование, надеясь всё-таки дождаться этих самых удобств… А после восьми вечера улочки городка поступали почти в полную зависимость от "Короля" и его шайки, вечер и ночь было их время. Их побаивались и властьимущие – у всех были дети и все за них боялись, надеясь, что когда-нибудь за верную службу партии и правительству, за руководство огромным комбинатом, цехами… их заметят, повысят, переведут из зловонного города-душегуба и они уедут, навсегда забыв этот кошмар.

У милиции с "Королём" имелся негласный договор – они старались не пересекаться на встречных курсах, иногда даже в чём-то сотрудничали. "Король", в свою очередь, строго-настрого запретил своим архаровцам "наезжать" на детей начальников и ментов. При таких делах как всегда хуже всех, конечно, приходилось массе смирного населения города. Впрочем, "Король" оказался достаточно благоразумным, он не творил в городе откровенный беспредел даже в отношении "лохов". Свою власть он демонстрировал не так уж часто, но делал это так, что все были в курсе и сомнения в том, кто истинный хозяин после восьми часов вечера у жителей Химгородка не возникали. Вот в такой город приехали Семён Петрович с Машей.

                         11

Встав на учёт в райвоенкомате, Семён Петрович довольно быстро устроился на работу. Устроился сторожем в одну коммунальную структуру и ещё на полставки туда же электриком. Во время службы он выучился работать по электричеству, когда проводил сигнализацию на свой склад. Маша тем временем отнесла свои документы в местную школу. Девятый класс ей предстояло заканчивать в той же самой школе, в которой закончил восьмилетку её отец.

Зимой жители старых промерзавших строений вместо пробок в электросчетчики вставляли разнообразные "жуки" и подключали самодельные обогреватели типа "козёл". Куда деваться, чтобы Маша не мёрзла Семён Петрович тоже "усилил" пробки в квартире и изготовил "козла" из нихромовой проволоки, закрыв его сверху кожухом. Угля, который разрешали приобретать для топки печей на всю зиму не хватало и люди из Самостроя приноровились в тёмные зимние ночи подворовывать его из куч возле котельных, что отапливали Буржуйгородок или Пятаки. Куда хуже обстояло дело с продуктами питания. Привыкшие к относительно сытной военторговской кормушке, Кудашкины уже на собственных желудках ощутили насколько хуже военных питаются в стране простые провинциалы. В Химгородке свою особую кормушку имели только обитатели "Буржуйгородка", да высшее руководство химкомбината, а для остальных в магазинах без ограничений продавались только те же минтай да вермишель.

Несмотря на то, что жизнь стала куда более скудной и суровой Маша стойко её выдерживала. Что касается денег, то они не нуждались и по сравнению со своими новыми соседями жили в общем неплохо – пенсия отставного прапорщика была выше чем зарплата многих работающих на комбинате, а с учётом того, что Кудашкин подрабатывал… В общем, денег хватало и не надо было расходовать собранные за службу и положенные на сберкнижку средства. Но что Маша переносила на новом месте с трудом – это отсутствие ванны в квартире и необходимость ходить в общественные баню и особенно туалет. Отец видя это говорил:

– Потерпи немножко дочка, скоро у нас опять будет квартира с удобствами.

В ожидании своего жилья Семён Петрович распаковал только самые необходимые вещи, а остальные продолжали пребывать в ящиках, чехлах, мешках, занимая больше половины той комнаты, в которой разместился он сам. Среди этих не распакованных вещей покоился и разобранный на запчасти карабин. По поведению дочери Кудашкин пытался определить, каково ей на новом месте, в новой школе. Несмотря на заметно ухудшившееся питание и условия Маша продолжала хорошеть, видимо за все предыдущие сытые и спокойные годы под её организм был заложен такой хороший фундамент, что он легко справлялся с временным ухудшением качества жизни. Отец видя это продолжал испытывать одновременно и гордость и жуткую тревогу. Здесь он ещё больше боялся за дочь.

Школ в Химгородке имелось две: старая в Самострое и новая в Пятаках. Маше по месту своего временного проживания ходила в старую. Школа была явно переполнена, но в основном до восьмого класса. Большинство молодой поросли Самостроя в девятом и десятых классах не учились, они уходили либо в ПТУ при химкомбинате, либо подавались в область учится в техникумах, либо вообще никуда не поступали, устраивались работать или болтались без дела. Требования в самостроевской школе оказались заметно ниже, чем в Энергограде, и она тамошняя хорошистка здесь стала почти отличницей, одной из лучших учениц. Объяснялось это просто: в прежней школе многими учителями являлись жёны офицеров, закончившие в своё время престижные московские, ленинградские, киевские и минские ВУЗы. Здесь же они почти сплошь являлись выпускниками близлежащего областного "педа", к тому же часто заочницы. Отношения с соклассницами поначалу не сложились. Маша и в Энергограде имела мало подруг, а в уже сложившееся девичье сообщество с её необщительностью включиться было крайне сложно. Удивило её то, что здесь в девятом классе оказалось совсем мало парней, да и те смотрелись какими-то пришибленными и в классе никакой "погоды" не делали. Вся "волевая накипь" молодого поколения химгородцев обреталась в ПТУ и на улицах.

Многие новые одноклассницы Маши дружили с мальчиками уже не учившимися в школе и дружили не бескорыстно, ибо парни состоявшие в сообществе возглавляемом "Королём" могли служить и опорой, и защитой на улице, танцах… Рядом с таким парнем даже вечером на улице можно было себя чувствовать в относительной безопасности. Вообще-то улицы Химгородка, всё равно какие, освещённые, асфальтированные в районе Пятаков, или с разбитыми фонарями "поднятые" грунтовки в Самострое пустели с наступлением сумерек. Взрослые с опаской смотрели сквозь тюлевые занавески на улицу, утешали себя рассуждениями, что так и надо, что нечего вечерами по улицам шляться. О том, что вечера особенно весенние и летние – это время влюблённых, свиданий и поцелуев… такие мысли в Химгородке уже давно никому и в голову не приходили. Все смотрели лирические фильмы по телевизору, слушали задушевные песни по радио… но все также свыклись с мыслью, что ничего такого не может быть в их городе, ни тихих вечеров, ни влюблённых парочек, ни песен кроме пьяно-застольных и блатных. Впрочем, таких городов, городков, посёлков в СССР в то время насчитывалось куда больше чем таких, где всё это было возможно. В "пролетарских" населённых пунктах центра, востока и севера России не было жизни от шпаны, на юге из-за диких межнациональных отношений.

А старшее поколение в Химгородке также как и в других подобных городах словно страусы в песок засовывали головы в телевизор и "жили" вихрями Перестройки, веющими с экрана, рассуждали во что выльется объявленная в стране антиалкогольная компания. Замученные профессиональными болезнями, они лишь в подсознании иногда допускали мысли о ненормальности положения сложившегося в городе, но не позволяли подобным мыслям из этого подсознания выйти, даже на кухне было не принято говорить о том, с чем давно смирились. Милиция же заключила с "Королём" негласное соглашение, согласно которому «менты» не очень притесняли "королевских" ребят, ну а те в свою очередь не наглели без меры. Это означало, что немногих появившихся в городе кооператоров можно "щипать", но ни-ни поднять руку на какое-нибудь государственный магазин или контору. Можно отнять зарплату у подвыпившего работяги, если кочевряжится, то и морду разбить, но без "мокрухи". Можно бить морду тем же сыновьям работяг, "зажимать" их дочерей, но лучше не трогать отпрысков всевозможных начальников, ну и конечно родственников сотрудников милиции. Такое "экологическое" равновесие могло быть обеспечено только при наличии железной дисциплины в "королевской" стае. "Король" эту дисциплину обеспечивал. Контроль над коммерческими ларьками позволил ему организовать там тайную торговлю дешевой "самопальной" водкой, привозимой из области. Глава самостроевских хулиганов всё более начинал походить на "крёстного отца". К нему стали обращаться с разными мелкими просьбами и "Король" иногда брался разрешать некие проблемы, если просители могли заплатить, или быть чем-то ему полезными в будущем.

Семён Петрович так давно не жил в родном городе, что просто не мог быть в курсе всех этих дел, а сестра то ли намеренно, то ли нет, не ввела его в курс. Но чувство инстинктивной тревоги, тем не менее, его никогда не покидало. Он часто вспоминал суд над убийцей Вики Куталёвой, и слова произнесённые там одним солдатом-дагестанцем, сидящим рядом с ним. На суде присутствовало очень много солдат и едва ли не все офицеры и прапорщики полка. Когда зачитали коллективное письмо всего личного состава части, требование вынести смертный приговор убийце… тогда его четырнадцатилетний брат прямо перед родителями убитой разбрызгивая слюни истошно заорал:

– Всех суки порежу, если братана кончат!!

Увидев как испуганно сжались отец и мать Вики, тот солдат покачав головой произнёс:

– Нэт, у нас такого не прощают, у нас вэсь род мстит роду убийцы…

Семён Петрович перебрал так и не распакованные вещи, убедился что все части карабина на месте. Он не мог избавиться от этого чувства, что карабин может понадобится. Конечно, куда приятнее было мечтать о том, что вот Маша доучится в девятом, что этим летом сдадут дом, в котором их ожидает квартира и таким образом будут сняты множество бытовых проблем. На новом месте, в новой школе дочь спокойно закончит десятый класс, поедет в область, поступит там в институт, а он будет ей всячески помогать, высылать деньги. Он жил этими планами, мыслями, однако тревога ни на минуту не оставляла, и он нет-нет, да и поглядывал на ящики, где были спрятаны части карабина.

                         12

Зима с 89-го на 90-й годы выдалась суровой. Семён Петрович как мог благоустраивал своё временное жильё, Маша потихоньку вживалась, училась и привычно выполняла работу по дому. Как ни ограждал её отец, но все мерзости советского провинциального существования, связанные с отсутствием так называемых "удобств", та же переноска воды в вёдрах от колонки, подступы к которой покрывал ледяной панцирь… С этим Маша столкнулась впервые. Она всё сносила безропотно, и пожалуй сам отец более страдал от осознания, что дочь мучается, чем она, по крайней мере внешне. Напротив, когда он приходил с работы его как всегда уже ждал и стол и протопленная печь.

Весна пришла с опозданием, но как-то сразу превратила занесённые снегом улицы городишка в хлюпающе-текущий бедлам. Бледные с врождённо-наследственной патологией отпрыски химкомбинатовских работников разделившиеся на "овец" и "волков" тоже проснулись от зимней полуспячки, чтобы энергичнее исполнять заведённый здесь порядок. Днём школа, ПТУ… просто лаботрясничанье, вечером танцы под крышей ДК, пока холодно, и на открытой танцверанде когда потеплеет, шатание возле ДК, кинотеатра, или кафе "Ласточка", превращавшегося вечером в ресторан. В этом кафе-ресторане "Король" в доле с кооператорами стриг работяг, которым просто некуда было больше пойти, чтобы выпить в более или менее приличной обстановке. А когда нагрузившись плохой водки вперемешку с разбавленным пивом, "овцы" не нетвёрдых ногах выходили из "Ласточки" их в тёмных переулках грабили. Подростки потом отдавали часть добычи "Королю".

Унижение женщин в городе являлось делом обычным. Правда откровенных изнасилований официально вроде бы не было, во всяком случае подобных заявлений и жалоб в милицию никто не подавал. Семейно бытовые избиения давно уже стали вполне обыденным явлением, так что их как бы уже и за правонарушения не считали, возможно опять же потому, что до убийств как-то не доходило. Случались избиения учительниц бывшими учениками, одноклассниц, девчонок часто унижали на танцах, но всё как-то спускалось на тормозах, ибо, опять же, никого не убивали. На дискотеке при ДК погоду делали в основном "свои в доску" парни, работающие на "Короля" и девчонки, которые "ходили" с ними. "Своим" девчонкам тоже перепадало иногда по пьяни, под горячую руку, но они "своих пацанов" никогда не закладывали. Прочие оскорблённые женщины и девушки, если им некуда было отсюда бежать, тоже предпочитали отмалчиваться.

Что касается "Короля", то он строго следил за тем, чтобы его кореша не сильно зарывались, чем обеспечивал отсутствие в городе "мокрухи". Данное обстоятельство позволяло в свою очередь местному райотделу милиции ходить в передовиках по области. Сам Король вполне удовлетворялся любовницей, которая работала машинисткой в Райисполкоме и была его четырьмя годами старше. На танцплощадке он изредка появлялся в окружении свиты и обычно не надолго, лениво скользя взглядом по лицам, пытающихся ему понравится девушек. Но стать "королевой" никому из них так и не посчастливилось, а машинистка нигде не афишировала своей близости к "Королю", их даже никто не видел вместе. По всему, то, что имея возможность "поиметь" едва ли не любую женщину в городе, "Король" к этому не стремился, говорило, скорее всего, о его весьма скромных сексуальных потребностях. Он очень любил просто унижать, но его не отягощённый ни образованием, ни воспитанием, тем не менее очень изворотливый ум подсказывал как и до каких пределов можно всё это делать, без последствий для себя. Непродолжительная "отсидка" во взрослой колонии дала ему много в плане "науки унижения". Правда, там унижали его, но опять же, это продолжалось недолго и он не успел оставить в зоне много здоровья. И вот сейчас он молодой, сильный с уголовным опытом "волк". "Волком" он был, конечно, сравнительно некрупным, но в своём городишке, где осесть считали "западло" не только "авторитеты", но и воры средней руки, Король, конечно, оказался вне конкуренции. Для "понта", он хвастал, что водит дружбу с самыми крутыми "законниками", и случай чего те сразу прибудут ему на помощь.

Привычка безнаказанно издеваться над женщинами имела семейные корни. Самостроевские мальчишки с самого раннего детства привыкали к тому, что отцы по пьянке избивают матерей. Они видели, что это совершенно ненаказуемо, то есть это можно. Эти нравы довольно часто проявлялись на танцах, которые для местных девчонок являлись едва ли не единственным развлечением в городе. Однажды где-то в начале восьмидесятых отец избитой на танцах девушки, мужик физически очень крепкий, попытался отомстить обидчикам. Самостроевская шпана так его отходила, что он три месяца провалялся в больнице. Уголовное дело как открыли, так и закрыли – пострадавший был простым работягой. После того случая, никто уже не рисковал ни за кого вступаться, но опять же всё имело определённые границы, били, но не калечили, и в открытую не насиловали – Король не допускал беспредела, честно выполняя "договор" с ментами. А словесные оскорбления или прилюдное насильное лапание… в Химгородке это считалось обыденным явлением.

Конечно, отпрыски местных "сливок" на те танцы не ходили. Здесь самостроевцы при желании творили расправу над "пятаковцами" и неприсоединившимися своими. Имелись, конечно, "неприкасаемые" и кроме "барчат", так называемые комсомольские активисты районного звена, были единицы и среди "не своих" парней и девушек. Они или учились где-нибудь в других городах, или вообще не гуляли по вечерам, не ходили на танцы, лишая себя естественного молодёжного времяпровождения в лучший период жизни большинства людей – юности.

Уехать в будущем из Химгородка мечтали вся "не своя" молодёжь. Среди старшеклассников таковых было абсолютное большинство. Маша довольно скоро осознала ненормальную экологическую обстановку этого "химического рая". Но вот ненормальный моральный климат, царящий здесь она быстро постичь не могла, для этого нескольких месяцев пребывания в городе, к тому же фактически проводя всё время в школе и дома, этого времени оказалось недостаточно. Пока же она видела, что её новые подруги в этой, с малых лет, борьбе с ужасными бытовыми условиями приобрели особые качества позволявшие сосуществовать с такими, казалось, невыносимыми явлениями, как повсеместное сквернословие, пьянство отцов, а иногда и матерей, ранний цистит, заработанный зимой в уличных туалетах, плюс наследственные и экологические болезни. Конечно она видела далеко не всё.

Где-то ближе к весне у Маши наметились приятельские отношения с двумя девочками из её класса. Они жили неподалёку и вместе возвращались из школы, общались на переменах. Обе неплохо учились и внешне производили впечатление скромных и тихих. Все знали, что Кудашкины скоро переедут в Пятаки и это накладывало свой отпечаток на отношение к Маше одноклассников – ей завидовали. Но внешне это ни в чём не проявлялось, и она никак не могла понять истинное отношение к себе. Ей трудно было осознать, что её новые подруги ещё не скоро заимеют благоустроенное жильё, и ещё долго будут ходить в эти ужасные уличные сортиры, где в дырки посматривают мальчишки, что их родители это положение вещей вовсе не считают таким уж ненормальным – они все по другому никогда не жили. Тем более она не могла понять, что завидуют и её красоте, здоровью, наличию заботливого непьющего отца, завидуют и ждут… ждут момента, чтобы расквитаться за все мерзости своей жизни, чтобы ввергнуть в эту мерзость и её. Её ненавидели в классе, ненавидели кто больше, кто меньше, некоторые даже не осознавали этого, ненавидели ненавистью обиженных, несчастных с рождения, вдруг обнаружив рядом с собой более счастливую, а Маша казалась им счастливицей.

                   13

К концу марта степь вокруг города очистилась от снега, частично поглощавшего вредные выбросы комбината. Чуткий организм Семёна Петровича сразу стал болезненнее реагировать на эти выбросы, осуществляемые обычно по ночам. Кляня комбинат с его планом, он стал плотно закрывать форточки, беспокоясь не столько о себе, сколько о Маше. Но она была настолько крепка, что эти выбросы никак не сказывались на ней. Тем временем ей исполнилось шестнадцать лет. По телевизору в Перестройку стали показывать некоторые передачи до того находившиеся под запретом, например конкурсы красоты. Из этих передач Маша впервые услышала о стандартах которыми должны обладать конкурсантки… и вдруг узнала, что она, всегда считавшая себя слишком худенькой по сравнению, например, с такими признанными красавицами как Вика… Она с удивлением обнаружила, что по этим стандартам она совсем не худа, даже несколько полновата. И ещё, она не могла понять почему на тех конкурсах все такие длинные, просто "стропилы" какие-то, каждая девушка под метр восемьдесят и выше, а у неё, самой высокой девочки в школе всего метр шестьдесят семь, и этого мало, и вес у неё пятьдесят восемь кило и это оказывается слишком много. Как же так, она всегда считала себя высокой и стройной? Таким образом, весной в расстроенных чувствах, только по разным причинам пребывали и отец и дочь.

Маша частично уже жила интересами своих подруг и знала, что те регулярно ходят на танцы в городской ДК. Подруги не раз приглашали её с собой, но она поначалу на отрез отказывалась. Как и все тогдашние девушки их возраста они обсуждали кинофильмы, которые смотрели по телевизору или в кинотеатре, говорили о киноартистах, о модных певцах и ансамблях. Подруги были удивлены, когда узнали, что у Маши есть кассетная аудимагнитола, которую ей подарил отец на день рождения ещё в Энергограде. Так или иначе, разговоры об абстрактных развлечениях переходил к единственному реальному в городе, к танцам в ДК, про то, какую музыку там заводили, кто кого приглашал и провожал. Машу не могло не интересовать то же, что и её ровесниц, к тому же она здесь совсем не ощущала себя некой золушкой на вторых ролях – здесь не было таких красавиц как Вика. Не только экология и снабжение, народ здесь в среднем оказался куда беднее чем в Энергограде, где тон задавали относительно обеспеченные девочки из военных семей. А здесь… даже при её скромности Маше было во что одеться, в чём выйти, ибо отец ни в чем ей не отказывал, и из Энергограда она привезла немало импортных военторговских шмоток. Подогревало интерес Маши к тому, что происходит здесь в ДК и то, что она ещё ни разу не была ни на каких танцах.

Подруги не без задней мысли описывали это увлекательно, даже забавно, как некоторые парни смущаются, когда приглашают, как они смешны, неловки. Но при этом ни та, ни другая не упомянули, что они наступают на ноги… Подруги ничего не сказали и о том, что далеко не все парни столь неловки и нерешительны. Они умолчали о таких бытовавших на танцплощадке "приёмах", как выхватывание приглянувшейся девушки в "круг", просто, рывком не говоря ни слова, ухватив её за руку, а то и прямо за шею, или о нарочитых обниманиях в танце, что в других местах посчитали бы за откровенное хамское лапание. Причём лапали вовсе не для того чтобы насладится прикосновением, а просто так, для форса.

В Энергограде Маша тоже не ходила на танцы. Но там она ощущала себя "прапорщицей", и потому стеснялась, думая что будет выглядеть не лучшим образом в среде офицерских дочек, тем более что ей постоянно напоминали о её "социальном статусе". Здесь же она была одета лучше, моднее местных самостроевских девиц и главное… она вдруг как-то сразу стала понимать, что в той же школе самая красивая. Об этом говорили и завистливые глаза соклассниц и красноречивые взгляды парней вроде бы невзначай окидывавшие её с головы до ног, невольно задерживавшиеся на её уже хорошо обозначившихся округлостях. Некоторые посмелей стали предлагать нечто вроде дружбы… Маша оказалась к этому явно не готова и заливаясь непроизвольной краской отказывалась и от приглашений сходить в кино и уж тем более от приглашений в ДК. Она вообще по вечерам из дома не выходила. Как у высокотехничного футболиста, умеющего благодаря своему мастерству на поле избегать столкновений с заведомыми "костоломами", у Маши была своя врождённая "техника души", осторожность поведения и поступков, позволявшая ей избегать неприятных для любой девушки ситуаций. Благодаря этому она даже смогла в некоторой степени успокоить, постоянно переживавшего за неё отца. Но даже она не могла предположить насколько грубо, фактически без правил играют на этом "наждачном" поле химкомбинатовского "стадиона", что здесь может не спасти никакая "техника", никакая осторожность.

Семён Петрович хоть в последние годы службы и крайне редко бывал в родном городе, но о многом догадывался, ведь сформировавшийся к восьмидесятым "правопорядок", начинал складываться ещё когда он здесь жил. С детских лет он помнил слухи об случавшихся здесь изнасилованиях, о которых жертвы не заявляли, боясь мести насильников, а ещё пуще огласки. Он понимал, что с тех пор ситуация вряд ли изменилась, даже догадывался, что она ухудшилась. Но он надеялся на их с дочерью малозаметность, скромность, что они смогут затеряться в толпе, прожить здесь эти два года, а потом Маша поступит в институт, будет жить в областном центре, где он снимет для неё комнату в спокойном районе. А может удастся и сменять двухкомнатную квартиру которую им тут обещают на однокомнатную в области… При этом Кудашкин как-то упускал из виду, что Маша по мере взросления становится всё менее малозаметной, тем более на столь сером фоне.

Семён Петрович когда дежурил, отсутствовал сутками, в другие дни, тоже случалось задерживался, и Маша в летние каникулы коротала время одна у телевизора, или изображая танцевальные движения у зеркала под приглушённую музыку своей магнитолы. В один из таких вечеров её посетили подружки, они заранее условились вместе прогуляться. Но пришли они не в четыре часа дня, как договаривались с Машей, а в шесть…

– Ой, девочки, что же вы так поздно, я уж вас и не жду,– недовольно встретила Маша своих одноклассниц на пороге временной квартиры.

– Да вот… так уж вышло. У Вальки мать в больнице, она её навещать ходила и задержалась, ну а я её прождала,– оправдывалась Света, невысокая худенькая с острыми скулами и почти без намёка на наличие груди и бёдер. Валя, напротив, была довольно высокой и грузной, но сложённой непропорционально – слишком тяжёлая вверху и наоборот "лёгкая" внизу. Казалось, что её тонким ножкам стоит немалого труда носить эти мощные плечи и не по девичьи массивную грудь. Валя с готовностью поддакнула Свете – они сговорились зайти к Маше попозже, чтобы уговорить её пойти на танцы.

– Ну, что идём?– как уже дело решённое, предложила Валя.

– Куда? Поздно ведь,– возразила Маша, бросив взгляд на часы.

– Как куда, на дискотеку,– ты что маленькая, папочки боишься?– всё резче напирала Валя.

Подруги, как бы не замечали машиных колебаний и смущения, они с любопытством осматривали первую комнату и через приоткрытую дверь всматривались во вторую, где были видны так и не распакованные вещи. Им, конечно, очень хотелось узнать, что Кудашкины привезли с собой. Об их по местным понятиям состоятельности ходили слухи, не содержавшие, однако, конкретной оценки. Дескать, привёз "прапор" воз добра, но каков воз… Подруги не первый раз были в этой квартире, но впервые в отсутствие Семёна Петровича. Поэтому они осмелели:

– А что это у вас?– спросила Валя и указала на подоконник, где стоял чайный сервиз "Мадонна", который был распакован и вынут из ящика для того, чтобы убедиться, что не разбился за время путешествия в контейнере. Сервиз Кудашкины купили у Куталёвых. После убийства Вики их сразу перевели на новое место службы, и они поспешили распродать часть своих вещей.

– Это немецкий сервиз, мы там где папа служил его купили,– Маша не стала уточнять с чем связана эта покупка.

Подруги в восхищении оглядывали дрезденскую посуду, а Маша испытывала неловкость. Возможно, чтобы поскорее преодолеть эту неловкость, и избежать дальнейших расспросов, имеющих материальную основу, она согласилась пойти с подругами. При этом она сама себя успокаивала, что только их проводит и вернётся. Маша оделась как обычно, но даже её простенькое ситцевое небесно-голубое платье так удачно облегало её одновременно и стройную и налитую в нужных местах фигуру, что она не могла не бросаться в глаза, особенно рядом с Валей и Светой, местными гадкими утятами, коим природой и выпавшей на их долю жизнью не суждено было превратиться в прекрасных лебедей.

                         14

Танцы из ДК на открытую танцверанду перенесли где-то в конце мая. Танцверанда представляла огороженную и асфальтированную круглую площадку. Молодёжь танцевала под музыку, несущуюся из колонок довольно скверной аппаратуры, не воспроизводящих всю положенную гамму звуков, но "орущую" весьма громко.

Дискотека в тот день начинались как-то вяло, аппаратура хрипела что-то, танцующих насчитывалось немного, особенно когда "врубали" быстрый танец, да и танго в основном танцевали как в старые добрые времена девушки с девушками. Народ прибывал крайне медленно. Возможно, то что стоял ещё светлый день подействовало на Машу расслабляюще, но ей вдруг непреодолимо захотелось ощутить то, к чему влекла её здоровая девичья, женская суть – подёргаться, поизгибаться, подвигаться под музыку. Она хотела испытывать то же, что и большинство её сверстниц. Потому, когда Света уже возле танцверанды предприняла очередную попытку её уговорить, Маша как-то удивительно легко согласилась. Они купили билеты, вошли за ограду. Из колонок хрипел Антонов, потом наступила очередь Леонтьева, Пугачёвой, "Машины времени"… Подружки втроём вышли на быстрый танец и, образовав "свой круг", двигались в такт музыке. Маша впервые "дёргалась" на публике и чувствовала, что у неё получается неплохо, что на неё смотрят и смотрят не со смехом, не с презрением, а как-то по-другому. Как?… Этого она пока понять не могла…

Музыка, до того не прерывавшаяся, неожиданно смолкла где-то в девятом часу. Было ещё светло, но уже не по дневному, а по вечернему. Заминку вызвало то, что на танцверанду пришёл атаман "своих в доску" самостроевцев. Маша ничего не поняла, только увидела как напряжённо и испуганно смотрели по сторонам Света и Валя. "Король" со свитой не часто посещал эти, как он их называл, танцульки. В эпоху борьбы за трезвость, то бишь винно-водочного дефицита, он неплохо зарабатывал на нелегальной продаже водки, что требовало его постоянного и пристального внимания, особенно по вечерам и ему было не до танцев. Но изредка, чтобы наглядно продемонстрировать, что "для того и волк в лесу, чтобы зайцы боялись", он удостаивал своим посещением городскую дискотеку. Его сопровождали несколько мрачных парней лет по двадцать с небольшим. Самостроевцы из "своих", находившиеся ранее на танцверанде и до того особо не "светившиеся", приветствовали атамана и его ближайших корешей, стали вести себя намного развязнее и наглее. "Король" распорядился поставить кассету "Наутилуса Помпилиуса" и, уже начавший набирать прохладу вечер прорезала энергично-ритмичная мелодия сверхмодных "Гороховых зёрен". Маша с подружками не пошла на этот раз танцевать и стояла у ограды, а в центре в нарочитом показном кураже лихо отплясывали "свои" самостроевцы и их подружки, изображая нечто соответствующее словам, несущимся из колонок:

– Ух, мы вырастили племя!

Маша хоть и сама ощущала тревогу, но с удивлением отметила, как повели себя её подружки, как со страхом они смотрят на выход, уже перекрытый дружками "Короля", выполнявших его приказ: всех впускать, никого не выпускать. Сам "Король" не танцевал, он скучающе разглядывал своих "вассалов" беснующихся в танце, кто по зову организма, кто под воздействием его атаманского взгляда. Так же беснуется, или выдаёт нечто вроде телодвижений, аплодисментов или словесных восхвалений перед особами обличёнными всё равно какой властью большинство рода людского…

К "Королю" на полусогнутых подскакивали его "шавки" и что-то ему вполголоса докладывали. Он слушал невнимательно, лениво двигал челюстями, жуя жвачку. От хороших харчей и относительно спокойного "царствования" на своём неформальном троне, "Король" сильно заматерел и напоминал в своём широком пиджаке большой несгораемый шкаф. Но вот один из "помошников" передал Королю сообщение, которое его вроде бы слегка заинтересовало. Он вгляделся в тройку девчонок сгрудившихся неподалёку от выхода, надёжно перекрытого его корешами.

– Что-то не разгляжу,– небрежно отозвался он на сообщение одного из "шестёрок", что на танцах объявилась новая "тёлка".

– Сичас… я её на медленный танец приглашу, и ты её ближе посмотришь. Она в самостроевской школе учится, сто процентов целка, она в десятый перешла, тёлка что надо, титьки, жопа, всё ништяк. Пахан у неё прапор на пенсии, чуть живой ходит. Они в прошлом году приехали, рядом с нашим двором живут. До сих пор на танцы не ходила, дома сидела, первый раз вышла,– подобострастно докладывал "шестёрка", желая выслужиться перед "атаманом". Но "Король" не особо заинтересовался, ибо стало уже смеркаться, а включённого освещения оказалось явно недостаточно, к тому же и танцующие мешали ему разглядеть новую "тёлку".

– Ну, так я её приглашу, а ты глянь… а "Король"?

К "Королю" часто обращались либо с просьбами, либо вот так, предлагая разнообразные услуги. Эти мальчишки и парни таким образом надеялись приблизиться к нему, подняться в неофициальной самостроевской шпанецкой иерархии, а если повезёт, то и пробиться в ближайшее "королевское" окружение, в число особо доверенных лиц, через которых он и осуществлял руководство, суд и расправу. "Король" ничего не ответил, скорее всего, так и не разглядев ту, на которую ему указывал этот шустрый малый. Но тот, видя что "атаман" не выказывает интереса, решил проявить инициативу – он давно уже, что называется сам "положил глаз" на Машу, видя её из окон своего барака, когда она шла в школу, или из школы. Он уже сообразил, что эта девочка "чистая" во всех отношениях, что для Химгородка и тем более Самостроя было редкостью. Он решил указать на неё "Королю", за что тот должен отметить его, рядового члена самостроевского братства.

Маша ничего не спрашивала у подружек, она всё поняла сама. Они встали в небольшой кучке таких же "не своих" девчонок. Для них танцы на сегодня закончились, так как бал продолжался только для "своих". Но "свои" не выпускали с дискотеки "не своих" как парней, так и девушек, наслаждаясь их страхом и растерянностью. По местным меркам это было ещё терпимо, случалось и хуже, когда "свои" парни начинали насильно вырывать "не своих" девчонок в свой круг, даже в том случае если девушку сопровождал парень – что он мог сделать против кодлы. Потом "не своих" девчонок уже в "кругу" перекидывали от одного к другому, попутно откровенно лапая с издевательским смехом и соответствующими словесным сопровождением. Если всё же за них кто-то пытался вступиться, смельчаков жестоко избивали прямо здесь же, или после танцев без свидетелей. Справедливости ради надо отметить, что подобным образом "братство" отрывалось не часто, только в присутствии своего атамана и его ближайших сподвижников, зная что он, в случае чего, всё уладит и с ментами, и с администрацией ДК. Ну а "Король" посещал дискотеку не более двух-трёх раз за месяц. Именно с таким посещением к несчастью и совпал первый выход Маши Кудашкиной в "свет".

"Шестёрка", дождавшись когда "дикая" музыка сменится спокойным антоновским шлягером "Под крышей дома", решительно направился к Маше. Та почувствовала непосредственно грозящую ей опасность, когда от неё как от чумной вдруг шарахнулись подруги. Валя и Света почти одновременно куда-то исчезли в мелькающем многолюдье и полумраке твнцверанды, а перед ней стоял невзрачный неряшливо одетый парень лет семнадцати или чуть старше, и с наглой ухмылкой оглядывал её всю. Маша испуганно попятилась к самой ограде. Парень хмыкнул, сплюнул через губу и подступил к ней вплотную:

– Пойдём, потанцуем, чего стоишь, паришься?– приглашение, по местным стандартам прозвучало довольно вежливо. Видимо каким-то шестым чувством "шестёрка" чуял, что грубое выволакивание этой слишком уж скромной девушки в круг здесь не пройдёт.

Парень был невысок и Маша в своих босоножках на "горке" оказалась заметно выше. Его глаза бегали по ней снизу вверх и назад, он раздевал её ими. Впрочем, такого рода взгляды она иной раз ловила на себе и в Энергограде, не подозревая об их истинной причине. Так смотрели на девушек и женщин солдаты в увольнении. Но то были взгляды в основном украдкой, из-под тишка. Здесь же имело место настолько беспардонное откровенное зрительное ощупывание её бёдер, груди… Маша ужаснулась и от этого взгляда, и от внешнего вида приглашавшего её на танец кавалера-коротышки. У него были грязные ногти, обувь, давно не мытые свалявшиеся сальные волосы, несвежая рубашка…

– Извините… я… я не танцую,– растерянно пролепетала Маша, бросая растерянные взгляды по сторонам в поисках исчезнувших куда-то подруг.

В Энергограде, она слышала, девчонки иногда вот так же сбившись в группы успешно отбивали пристающих к ним парней. Но здесь были совсем другие нравы, другая ситуация, здесь диктатура пролетариата достигла своей высшей и последней фазы – диктатура детей беднейших пролетариев, не желающих ни работать, ни учиться, то есть диктатура молодых люмпенов.

"Шестёрка" на мгновение даже растерялся, такие отказы на предложения со стороны "своих" самостроевских ребят, здесь давно уже не "культивировались", ибо были не безопасны. Напротив, "не свои" девицы стремились заиметь себе парня среди "своих", обзавестись защитником.

– Ты что сучка, не поняла?!– лицо "шестёрки" стало наливаться кровью.– А ну пошли!

Но Маша прижавшись спиной к ограде стала скользить по ней в сторону, стремясь поскорее выйти из сектора обзора его злых глаз-щёлок.

А дискотека тем временем шла своим чередом. Танцующие и стоящие стали с интересом оглядываться, привлечённые неврастеническим ором "шестёрки", наблюдать. "Шестёрка", по пути оттолкнув кого-то, догнал Машу и схватил её за руку, рванул на себя, но она хоть и на каблуках сумела устоять. То ли страх придал ей силы, то ли относительно устроенная и сытая жизнь способствовала аккумулированию в ней большой энергии, но она устояла. Несколько минут шестёрка пытался выдернуть новенькую девушку в "круг". Она уперлась ногами в пол веранды, а второй рукой схватилась за изгородь, и он не смог её сдвинуть, оторвать. В драках самостроевские пацаны частенько остервенением компенсировали недостаток физических сил, жестокостью подавляли волю к сопротивлению. Но здесь наблюдалось совсем иное, страх напротив усилил в Маше волю к сопротивлению. На возню у ограды уже смотрела вся дискотека.

– Во, тёлка здоровая, Кобыздох-то сдох уже, а ей хоть что… Если она ему сщас вмажет в харю, он сразу сядет… Глянь он уже мокрый весь… Кобза бросай, не по чину баба, каши мало ел…

Всеобщий издевательский смех совсем подорвал силы "шестёрки". Тяжело отдуваясь он отпустил Машу. Не зная как быть, он растерянно оглянулся на Короля. Тот тоже усмехался, переговариваясь с кем то из своих приближённых, и пренебрежительно кивая на "шестёрку". Видя, что выставлен на всеобщее посмешище, "шестёрка" буквально взревел:

– Пойдёшь сука, или я тебя!…– он рывком выхватил окуда-то сзади самодельный нож – самый веский аргумент любого люмпена.

Маша так и стояла, держась за изгородь, ни жива, ни мертва. Голоса и смех стихли мгновенно, едва в тусклом свете блеснула "финка", лишь из усилительных колонок по прежнему хрипело что-то напоминавшее мелодию танго.

– Эй, Кобза, падла, убери заточку, а то я тебя, суку, ей же и попишу!– впервые за весь вечер "Король" повысил свой "скрипучий" голос почти до крика.

"Шестёрка" на глазах превратился в совсем другого человека, он мгновенно спрятал нож, втянул голову в плечи и виновато взглянул на атамана.

– Вали отсюда и в темпе!– тут же было выдано конкретное "руководство к действию".

Обстановка разрядилась, толпа смехом и шутками сопроводила позорное отступление "шестёрки". Возле Маши, находящейся в некотором трансе, и не вполне ещё осознавшей, что опасность вроде бы миновала… возле неё вновь очутились Валя и Света. Нарисовав улыбки, они стали её наперебой расхваливать?

– Ну, ты молодец, Машка… Не далась Кобзе…

– А кто он такой?– так до конца, и не придя в себя, автоматом спросила Маша.

– А ты разве его не знаешь, шпана, в каждом классе по два года сидел, сейчас в ПТУ… Недалеко от вас живёт. Это его сам "Король" шуганул…

– А ну девки, расступись!– раздался тот же скрипучий голос, но прозвучал он уже рядом и Маша увидела его обладателя совсем близко.

Это был рослый рыжеватый парень с широченными плечами и квадратной физиономией, молодой, но уже далеко не юный, лет двадцати пяти. Одет дорого, по местной моде, так называемый импортный прикид: свободный пиджак, брюки-слаксы, кроссовки на толстенной подошве. Пиджак и слаксы, делали и без того крупного "Короля" ещё более объёмным, особенно рядом с местными парнями, в основном невысокими и поджарыми.

– Молодец деваха, хорошо этого слюнявого отшила. Ты кто будешь, почему я тебя раньше не видел?

Маша глядела на этого монстра и ужас вновь, ещё сильнее охватывал её, на этот раз она не могла вымолвить ни слова в ответ.

– Ты что немая?… Ладно не боись, не съем. Пойдём со мной подёргаемся,– Король протянул свою широкую ладонь с непропорционально короткими, толстыми пальцами, на которых тускло сверкали два кольца-печатки. Подружки вновь разлетелись в стороны.

Маша не понимала, что происходит. Нет, она, конечно, допускала, что её будут приглашать на танец парни, но… Она не могла представить, что первый будет представлять из себя нечто мелкое и мерзкое, а второй огромное и ужасное. Лицо "Короля" с некоторой натяжкой можно было посчитать и симпатичным, если бы не шрам приобретённый в колонии, отчего его выражение даже когда он улыбался получалось зловеще-мрачным. А Маша ожидала, что к ней будут подходить скромные, стесняющиеся мальчишки, но никак не молодой хулиган и тем более зрелый урка. Ей в этот вечер определённо не везло. Она вновь растерянно оглянулась по сторонам. На этот раз подружки отошли не далеко и пожалуй со смешанным чувством опаски и восхищения взирали на приглашавшего Машу верзилу. Маша, конечно, осознала, что на этот раз к ней проявил интерес какой-то местный "авторитет". От этого она напугалась ещё больше, но нашла в себе силы ответить:

– Извините, но я совсем не танцую… я просто посмотреть пришла.

Теперь и у "Короля" сощурились глаза, он недоумённо тряхнул головой. На них смотрели все, кто присутствовал на танцверанде – "новенькая" отказывала уже не простой "шестёрке", а самому "Королю".

– Не понял юмора, – "Король" выглядел крайне удивлённым.

– Ты что, Машка совсем дура… ты знаешь кто это!?– зашипела на неё Валя, делая угрожающие знаки глазами.

– Иди сейчас же!– вторила ей Света.

Они обе конечно мечтали о таком ухажёре. Ведь "Король" был героем в глазах едва ли не всех девушек в городе от пятнадцати до двадцати пяти лет.

– Вы меня извините пожалуйста, но я не могу… я никогда, я в первый… я не умею,– сбивчиво пыталась пояснить свой отказ Маша.

– Ничего не тушуйся, я быстро научу,– широко усмехнулся Король, сверкнув золотыми фиксами.

– Нет, нет… я не пойду… не хочу, простите..– уже чуть не плача упиралась Маша и сделала попытку отойти, затеряться в толпе.

– Стой мокрощёлка, покочевряжилась и будя, пошли пока добром прошу,– "Король" заступил ей дорогу. По его недовольному лицу легко читалось, что он с трудом переносит эту роль просителя, в которой уже давно не бывал.

– Я не хочу, не хочу!– с отчаянием воскликнула Маша, пятясь к выходу.

– А я хочу … а ну стой!– Король сейчас ощущал примерно то же, что несколько минут назад опозоренный принародно Кобза.

И он тоже схватил Машу за руку и резко рванул на себя. Её сопротивление на этот раз было бесполезным – она оказалась в его объятиях.

– Как она на ощупь-то, строптивая коза?– ерничая спрашивали из толпы.

Король не спеша, шаг за шагом затягивал пытающуюся упираться Машу вглубь танцующих, вокруг слышался смех и похабные крики.

– Поставь медленный!– не оглядываясь крикнул "Король" парню менявшему кассеты, которого ввиду глухой провинциальности города ещё не именовали диск-жокеем.

Над танцверандой поплыло танго. Маша продолжала упираться, вырываться… Но со стороны казалось, что огромный взрослый парень совершенно беспрепятственно облапил молоденькую девушку и кружит её в танце. Но она всё-таки уличила момент, когда он решил обнять её ниже талии и на мгновение ослабил "тиски", отпустил её руку, которую до этого сжимал так крепко, что она занемела. Рука, которая скорее судорожно чем осознанно, не выпускала маленькой сумочки с зеркальцем и косметикой… Зачем только она её вообще взяла? Она просто не привыкла ходить куда-то с пустыми руками, тем более, что на танцы идти совсем не собиралась. Почувствовав некоторую свободу после относительного "удушья", Маша рванулась, резко, сильно… и сумочка с размаху описав дугу угодила "Королю" прямо в рот. Удар получился не то чтобы сильным, но в чувствительное место. Верхняя губа "Короля" тут же вздулась и окрасилась кровью.

– Во, как поцеловала,– приглушённо, но явственно раздалось на фоне хриплого ритма танго.

"Король" не сразу понял, что произошло. От неожиданности он даже совсем отпустил Машу и потрогав губу увидел на пальцах кровь. Почти все танцующие замерли в тех позах, в которых их застало столь невиданное происшествие – Маша сделала то, на что уже давно никто не отваживался в Химгородке, включая милиционеров, пустила кровь местному атаману. Это получилось нечаянно, но факт был налицо. Маша почувствовала, что случилось нечто из ряда вон выходящее.

– Извините, я… я не хотела,– со слезами в голосе прошептала она.

Но "Король" не слушал, гнев уже закипал в нём – ведь его унизили… унизили перед всеми, и он обязан отомстить, отомстить с лихвой, здесь, сейчас, немедленно, ведь под угрозой был его авторитет "крутого", никогда никому не прощающего…

– Ах ты сучара!… Ну, сегодня ты заслужила хорошую порку, по полной программе,– "Король" испепелял и без того оцепеневшую Машу зверским взглядом.

– Эй шарманщик, музон громче и всем плясать… вокруг плясать!– он обозначил круг охватывающий его и Машу.

Из колонок вновь грянуло залихватское:

            Нас выращивали дённо

            Мы гороховые зёрна

–

"Король" теперь уже ухватил Машу за волосы, резко пригнул, тут же перехватил поперёк тела и поднял так, что она оказалась вверх ногами, а головой вниз. Он задрал ей подол, обнажив ноги и бёдра, белоснежные шёлковые трусики. Маша кричала, билась, но её крики заглушала музыка, а "Король" был настолько силён, что легко одной рукой держал её на весу, а второй в такт музыке бил своей короткопалой ладонью. Вокруг шла дикая пляска, словно оргия рядом с жертвенным костром или местом казни. "Свои в доску" пляшущей массой оградили центр танцверанды, где атаман производил показную экзекуцию непокорной "тёлки". Раз, два.... семь, восемь,– отсчитывали стоявшие рядом "особо приближённые", а короткопалая ладонь веско опускалась на девственной чистоты машины трусики.

– Пустите, пустите меня… что вы делаете… как вам !!…

Крики Маши тонули в общем шуме, хриплой музыке и дружном смехе, причём особенно усердствовали "свои" девчонки.

– "Король"?! Ты её по голой, по голой хрястни, вона она у неё какая шикарная… Даа, хороша корма, такой бы засадить…– неслись советы и пожелания из толпы.

"Король" может и не собирался ещё более унижать эту незадачливую деваху, но игнорирование смачных просьб могли воспринять как слабость, чего находясь на "троне" он позволить себе не мог. Он тут же "откликнулся" на пожелание масс, нарочито небрежным движением спустил с Маши трусики и последние пять шлепков прозвучали настолько звонко, что даже перекрыли музыку "Наутилуса". Шестнадцать… восемнадцать… двадцать!

– Вот это да… вот это наказал,– местные молодые эротически озабоченные особи, насмотревшись совсем недавно официально разрешенных эротических фильмов в специальном зале кафе-ресторана, теперь увидели и кое что непосредственно, вживую.

– Всё… вали отсюда!– Король отшвырнул Машу.

Она упала, но тут же не переставая рыдать вскочила, оправила юбку, трусы и даже не ища потерянную сумочку побежала к выходу.

– Куда!?– раскинул руки один из стоящих у выхода "своих".

– Пропусти, хватит с неё на сегодня!– крикнул "Король".

Он больше не смотрел на танцующих, он вдруг устал. Нет, его не мучила совесть, эта малолетка получила то, что заслужила. Он приказал больше на танцверанде никого не удерживать, пусть катятся, он и без того уже наглядно продемонстрировал, кто здесь хозяин, да и его пацаны теперь долго взахлёб, с восхищением будут вспоминать зрелище, которое устроил для них их атаман. Сам же он не был особым эротоманом и девственная чистота, совершенство оскорблённой и униженной им девушки его сначала не возбудила. Но чуть позже и у него, под воздествием воспоминаний от только что произошедшего, возникло нечто вроде желания. Он махнул рукой и что-то сказал подручным и они все пошли прочь… "Король" провёл эту ночь в Пятаках на квартире у любовницы.

                         15

Семён Петрович задержался на работе, домой вернулся в девятом часу вечера и сразу забеспокоился – впервые Маши не оказалось дома. В записке дочь сообщала, что пошла гулять с подружками. Записка также заботливо сообщала, что ужин на плите и ничего больше, ни куда пошла, ни когда вернётся. Кудашкин вроде немного успокоился, но не надолго. Сумерки сгущались и он не мог усидеть дома, вышел во двор встречать Машу. Семён Петрович, конечно, осознавал, что Маша выросла и рано или поздно будет уходить из дома по вечерам, гулять. Знал, но надеялся, что это произойдёт всё-таки несколько позже, когда ему удастся возвести вокруг неё хоть какую-то защиту, в виде квартиры в более спокойном районе, а затем в областном центре. Хотя стопроцентной гарантии не будет, но там всё-таки не Самострой и уличный беспредел имеет какие-то границы и закон её хоть как-то, но будет защищать. Ну, хотя бы как в Энергограде. Однако Маша ушла так неожиданно, и Кудашкин предчувствовал что-то недоброе. Этим летом она не раз уходила с подружками, но позже семи тридцати вечера ни разу не задерживалась. Кудашкин бегал во двор, на улицу, возвращался домой, не зная что и думать, ведь так долго Маша задержаться просто не могла – значит что-то случилось!

Минуло десять часов, когда Семён Петрович не столько услышал, сколько почувствовал, что кто-то стоит у колонки во дворе и льет воду. Он глянул в окно. Маша, он узнал её в полумраке, стояла возле колонки и что-то там делала. Кудашкин уже не сомневался, что с дочерью неладно, возможно даже случилось то, чего он с подспудным страхом ожидал давно. И всё же он не бросился к ней. Во-первых, у него немного отлегло от души – она была жива, а если сразу не идёт домой, значит есть причина и не стоит её пугать своим появлением, расспросами. Если что и случилось, то этого уже не изменить и поднимать лишний шум привлекать соседей ни к чему. Он стал наблюдать из-за занавесок и понял, что Маша замывает платье – у него всё оборвалось внутри.

Когда Маша, наконец, вошла на её свежеумытом у колонки лице просматривались явственные следы от недавних слёз, спутанные волосы, мокрое платье, тёмные отметины синяков на ногах, оторванная пряжка на одной босоножке.

– Что случилось, почему так поздно?– спросил Кудашкин как можно спокойнее, но лицо… лицо ему не подчинялось.

– Ничего… просто задержалась у девчонок,– голос Маши прозвучал непривычно глухо, неприветливо, отчуждённо. Она сразу прошла в свою комнату и больше оттуда не вышла, отказавшись от ужина.

Семён Петрович давно уже научился понимать дочь с полуслова, потому не решился допытываться от неё всей правды. Он не сомневался, что Маша ничего ему не скажет, ибо сквозь слёзы, застывшие в её глазах читал то, что со стыдом и страхом давно уже ожидал услышать: "А что ты можешь, ты старый калека, никто и ничто в этой жизни. Тебя ведь самого всю жизнь унижали, а теперь и меня, по наследству. Разве ты можешь кого-то защитить, бессильный, больной, никчемный…" Он больше всего боялся, что наступит день, когда он услышит примерно это. Но что же с ней, его кровиночкой приключилось, ради которой он только и живёт, что с ней сделали? Всё-таки по некоторым признакам он понял, что самого страшного видимо не случилось – Машу не изнасиловали. Скорее всего её как-то обидели местные хулиганы. Но как, и от кого это узнать? Спросить напрямую у дочери он не мог. Он стыдился себя, он слишком боялся услышать: "А что ты можешь?…" Нет он может, может, но об этом нельзя говорить вслух. Семён Петрович поглядел на не распакованные ящики, в которых были спрятаны части карабина. Хотя ещё не известно когда дойдёт до дела, сможет ли он… Мозг Кудашкина работал на "повышенных оборотах" и постепенно вырисовывалась последовательность действий. Если то, что случилось с Машей получит огласку, то в Самострое уже завтра будут про это говорить, и он обязательно узнает либо от сестры, либо от соседей. Если же огласки не произойдёт, то есть ничего особенно страшного и не случилось, может её случайно толкнули, она упала, запачкала платье. Тогда, когда Маша успокоится, можно спокойно всё выяснить у неё. А может и вообще ерунда, между девчонками произошла ссора, мало ли что, – с надеждой размышлял Кудашкин, но сам в вероятность последних измышлений верил мало.

На следующее утро отец и дочь делали всё чтобы вести себя как всегда, будто ничего не было, но напряжение от этой "игры" испытывали оба. В произнесённых фразах чувствовалась недосказанность: отец хотел и не решался спросить, дочь всё время говорила о постороннем. Но то что она, сославшись на недомогание, отказалась выходить на улицу и Кудашкину пришлось самому идти в магазин… это говорило о том, что Маша серьёзно, болезненно переживает. Семён Петрович так и не решившись "пытать" дочь, в тот же день, благо он был свободен от дежурства, отправился к сестре. Уже по тому, что оба племянника, увидев его, помчались в свою барачную квартирёшку, Кудашкин понял – здесь явно что-то знают. О том же говорила сдержанность сестры и характер её взглядов на сыновей – она будто негласно от чего-то их предостерегала. После обмена рядом ничего не значащих общих фраз Семён Петрович осторожно приблизился к интересующей его теме:

– Вчера Маша моя гуляла где-то, домой поздно пришла сама не своя, не знаю что и думать и спросить боюсь,– в голосе чувствовалась тревога и какая-то растерянность, беспомощность.

Видимо, именно эти нотки в голосе брата и растопили холод в настроении сестры, её обиду на брата и племянницу:

– Ты сам-то сильно не переживай Сёма. На танцах она вчера была. Вон мои ребята тоже там рядом отирались, видели её.

– На танцах?… Что видели?– тихо, словно боясь спугнуть нелюбимых племянников, или услышать что-то ужасное, спросил Кудашкин.

Племянников, Сашку и Федьку, которых ещё буквально пару минут назад распирало торжественно, громко объявить, как публично опозорили дядькину дочку, которую они из-за неприязни к нему как бы уже и не считали двоюродной сестрой… Но услышав этот тихий с какими-то жуткими интонациями голос, оба мальчишки словно языки проглотили. Кудашкин пронзительно немигая смотрел на них, смотрел долго и юные самостроевцы под этим взглядом почувствовали себя крайне неуютно. Им конечно и хотелось поведать своему позорному дядьке (бывший прапорюга и жадюга) о случившемся на дискотеке, но было и боязно, неизвестно как он отреагирует.

– Так что же там случилось на танцах… с Машей?– Семён Петрович уже конкретно смотрел на старшего Сашку.

Племянник поёжился, отвёл глаза.

– Не знаю… Сама что ли сказать не может?

Сашка попытался юркнуть к выходу, но Кудашкин с неожиданным для себя проворством перехватил его и буквально пригвоздил на месте, схватив за плечо.

– Давай, говори… всё по порядку.

– Саш, расскажи ему,– уже со слезами в голосе попросила мать.

На её глазах уже не раз били сыновей, за разорение частных огородов, за украденный велосипед… – она не могла их защитить, не могла и наказать. Сыновья росли сами по себе, как в поле трава, аккумулируя ненависть к окружавшему их миру.

– Чё рассказывать-то,– хмуро рыскал глазами и пытался высвободиться Сашка,– Пусти, чё вцепился-то!

– Пусти ты его Сёма, он всё одно не скажет… Да с "Королём", первым здешним бандюгой твоя Маша связалась, побил он её… Отпусти парня.

– Как побил?– переспросил Кудашкин и ухватил выворачивающегося племянника и второй рукой.

Сашке стало больно – кисти рук Кудашкина, в отличие от остальных частей его тела в результате многолетних занятий со слесарными инструментами обрели немалую силу и цепкость.

– Как-как… по жопе ей настучал,– взвыл племянник.

От неожиданности услышанного Кудашкин разжал ладони, и племянник отскочил к двери.

– При всех, прямо на дискотеке трусы с неё снял и налупил,– говорил словно добивал дядьку племянник, готовый стремглав выскочить за дверь.

Семен Петрович из бледного стал серым, а сестра тут же вытолкала обоих сыновей от греха на квартиры, вернулась и принялась не то успокаивать, не то выговаривать брату:

– И зачем она вообще туда пошла, ведь девчонка-то тихая, а у нас шпана по вечерам чего хочет то и творит на тех танцах. Ты Сём не переживай, плюнь, не ссильничали главное, а уж по заднице так у нас тут над редкой девкой так вот не изгаляются. Никакого укорота на них нет. Ты только сам не вздумай связываться, или в милицию заявлять. Этого "Короля" и милиция, и начальство сторонятся. Квартиру получите из трущобы уедете, будете жить как люди. А это всё забудется.

– Как же это могло случиться?– будто не слыша, что говорит сестра, спросил Кудашкин.

– Ох ты Господи, да так. Я же со слов своих ребят знаю-то. Вроде танцевать она с этим бандюгой не пошла, сумкой его по морде, а он её вот…

                         16

Вот оно… случилось. Семён Петрович шёл домой не видя дороги. Ему сигналили шофера, ожесточённо свистел маневровый тепловоз, когда он переходил железнодорожное полотно. Случилось то, чего он неосознанно ждал едва ли не со дня рождения Маши. С того самого дня, когда он, наконец, обрёл смысл существования на этом свете, когда у него появились обязанности диктуемые не извне, а его сердцем и мозгом. Он очень сомневался в своей способности выполнить одну из этих, сформированных его душой, сознанием, обязанностей – он не сможет защитить дочь, а если такое случится, её сильно обидят, не сможет отомстить. Так же, как не смог майор Куталёв, как не могли очень многие в этой стране, где святой обязанностью мужчины является защита Родины, но о защите детей, семьи… почему-то в советском обществе такую обязанность негласно отменили. Семён Петрович давно уже задумывался над этой проблемой. Он видел, что защитить своих детей могут только те, кто сумел занять высокий руководящий пост, или те кому по долгу службы вменялось защищать всех граждан. Так что же, таким как он вообще не стоит иметь потомков, или воспитывать их как бандитов, чтобы могли сами за себя постоять? А если это девочка, так кого же воспитывать из неё… урлу?

Семён Петрович впервые не смог сразу выйти к дому, заблудившись в грязных переулках Самостроя. Но зато он всё обдумал и всё для себя окончательно решил, ведь он уже столько лет предчувствовал нечто подобное случившемуся… для чего и обзавёлся карабином.

Когда пришёл домой, там было всё как всегда, ужин на плите, в квартире прибрано.

– Ты куда ходил пап?– поинтересовалась уже тоже слегка обеспокоенная Маша – она очень боялась, что отец не решаясь спросить у неё, будет выяснять случившееся с нею у посторонних.

– Да на работу заскочил, а там задержаться пришлось,– в свою очередь включился в игру в недосказанность Семён Петрович.

Маша внимательно посмотрела на отца. Но тот был озабоченно-бесстрастен и она успокоившись, стала накрывать на стол… В последующие дни Маша вела себя как обычно, но на улицу не выходила и подружки к ней больше не заглядывали. Семён Петрович, конечно, сильно мучился от того, что дочь не говорит ему ничего о своём публичном унижении, не сомневаясь, что она уверовала в его полную беспомощность – и в самом деле, куда ему, фактически инвалиду против первого урки в городе. Но он и вида не подавал, хлопотал, готовился к предстоящему переезду на новую квартиру. Но сдача дома всё откладывалась, хотя Кудашкин уже получил смотровой ордер и свою квартиру видел. Это была двухкомнатная малогабаритка, за которую, что называется здешние жители здоровья и самой жизни не жалели… Впрочем, Кудашкин никогда не мучился осознанием, что забирает чью-то заработанную "кровью" жилплощадь, тем более сейчас, когда назрела необходимость поскорее расстаться с Самостроем.

Итак, страшное оскорбление нанесено и он должен был отвечать. А ответить можно только одним способом, никакие другие в его положении не годились, ведь он не мог даже набить морду обидчику дочери, он с ним просто не справится – он мог его только убить. Мысль обратится в суд ему даже в голову не пришла, он понимал, что это бесполезно. Несмотря на массу свидетелей Маша не была ни изнасилована, ни искалечена, а унижение… к этому здесь так привыкли, за это даже пятнадцать суток не давали. Забыть всё?… Он не мог – ему было стыдно перед Машей. С этим бременем он не мог жить. Находиться с ней рядом он мог только обманывая её, втихаря готовясь к мести. И он готовился. Улучив момент, когда Маша, наконец, собралась с духом и покинула их жилище, пошла в магазин, он вскрыл нужные ящики и достал части карабина, сосредоточил их в одном мешке.

На ближайший выходной Кудашкин с рюкзаком за плечами выехал за город в знакомый ему с детства лесной массив, состоящий в основном из дубов в сорока километрах от Химгородка. Сюда его ещё петеушником не раз вывозили на сбор желудей для подсобного хозяйства комбината. Место достаточно глухое, никаких населённых пунктов. Именно отсюда лесостепь сменялась сплошными лиственными лесами. Сказавшись Маше, что едет в область по своим пенсионным делам, он неприметно сумел вынести рюкзак, в котором лежали разобранный карабин и патроны. Он слез с автобуса у дачного посёлка, тут же углубился в лес, и часа полтора шёл по нему. Он помнил такое место, где его вряд ли могли увидеть… и услышать – ему необходимо было проверить как боеготовность СКС, так и верность своего глаза и руки. В самом карабине, впрочем, он не сомневался – вряд ли от разборки, путешествия в контейнере и новой сборки он растерял свои боевые качества. Большее беспокойство вызывало его собственное состояние – нервы, зрение. На эти вопросы, он и надеялся получить ответ в глухой чаще леса.

Он долго простоял на лесной поляне, прислушиваясь к возможным человеческим звукам. Но слышались только птичьи голоса, да шорох тревожимой ветром листвы – Кудашкин далеко отошёл и от жилья, и от шоссе. Стоял конец июня, трава еще не успела вырасти и сюда не забредали пока даже деревенские косари. Наконец Семён Петрович решился – небо хмурилось, не исключалась возможность дождя, что грозило сорвать мероприятие по организации контрольной пристрелки. Кудашкиню скинул с плеч рюкзак, достал завёрнутые в ружейную бумагу части СКС. Он столько раз собирал и разбирал карабин, что мог делать эту операцию даже на ощупь с закрытыми глазами. Потом он прикрепил на кору толстенного дуба стандартную мишень, которую тоже привёз из части, отмерил сто шагов и залёг в невысокой траве, привычным движением "утопил" обойму в магазин карабина, передёрнул затвор, плотно прижал приклад к плечу и приник к мушке совмещая её прорезь с центром мишени.

После первого выстрела прислушался. В едином шумовом фоне леса ничего не изменилось. Тогда он вновь совместил мушку с мишенью и уже не останавливаясь выпустил остальные восемь пуль. Семён Петрович, конечно, осознавал, что за то короткое время, что прошло после его увольнения из армии невозможно растерять те навыки, что он приобрёл на полковом стрельбище за годы службы. Но то, что все девять 7, 62 милимитровых кусочков свинца окажутся строго в "десятке", он никак не ожидал. Учитывая небольшую площадь "яблочка" отдельные пули вошли едва ли не одна в одну. Кудашкин всё же решил выпустить ещё обойму. Сменив мишень, он на этот раз стрелял из положения стоя – результат оказался тот же. Дальнейшая пристрелка была бессмысленной – и карабин и стрелок находились в полной боевой готовности.

Однако с выполнением задуманного пришлось повременить, так как сначала было необходимо дождаться предоставления квартиры. Семён Петрович не сомневался, что после "акции" его сразу или чуть позже арестуют, потом состоится суд. Воспользовавшись этим, его непременно "выкинут" из очереди на квартиру, и Маша останется без крыши над головой. Потому, он сначала решил осуществить ряд подготовительных шагов. Прежде всего оформил на дочь доверенность на право получения денег с его сберкнижки, где лежали все скопленные за службу деньги. Маша что-то заподозрила, но Кудашкин вроде бы развеял те сомнения, объяснив, что делает это на всякий случай, дескать здоровье его плохое. Маша никогда не интересовавшаяся, какие у отца сбережения искренне удивилась, что на книжке у него денег почти на два "Москвича".

– Это всё тебе на учёбу,– как-то буднично пояснил он, показывая сберкнижку и доверенность.

– Папа ты хорошо себя чувствуешь?– тревожно спросила Маша.

Семён Петрович в ответ грустно улыбнулся и ответил соответственно:

– Да кто его знает дочка, вон мать тоже вроде ничего, а раз и померла. Вот это всё твоё и квартиру как получим… я тебя ответственной квартиросъёмщицей сделаю. Только боюсь не получится, тебе ведь восемнадцати нет. Но и без этого ты прописана там будешь, и никто тебя уже выгнать не посмеет.

Квартиру обещали ещё к майским праздникам, но ордер на вселение выдали лишь в середине июля. Семён Петрович спешил и уже к августу оформил все документы, после чего состоялся переезд. Наконец всё было готово: Маша прописана в двухкомнатной квартире в относительно спокойном районе и могла распоряжаться всеми его деньгами. Она забрала документы из самостроевской школы и десятый класс должна заканчивать уже в другой школе, где контингент был получше, ведь здесь училось немало детей комбинатовских начальников и инженерно-технического персонала. Теперь уже ничего не препятствовало заплатить "Королю" по "счёту". Никакой "внутренней борьбы" Кудашкин не испытывал, никаких мучений типа "быть или не быть", или "кто я тварь дрожащая или право имею". Потому Маша ничего особенно в этот период в поведении отца не заметила. К тому же хлопоты, связанные с переездом и обустройством притупили её изначальную тревогу, одновременно помогая забыть хотя бы на время о происшествии на дискотеке. Она обладала такими волевыми качествами, что могла в себе задавить столь свежие воспоминания, заставить себя жить как прежде, хотя бы ради отца. В то же время она с удивлением отметила, что случившееся не получило широкой огласки, ведь по местным понятиям ей не так уж и досталось. От подружек, которые тогда спровоцировали её пойти на танцы, она впоследствии узнала, что таких строптивых иной раз просто избивали, калечили и даже насиловали в кустах возле танцверанды. Ей казалось, что и отец не в курсе, и чтобы совсем его успокоить, она старалась казаться не очень угнетённой.

Они оба "играли" свои роли, не желая огорчать, причинять боль друг другу. В этом "театре" роль музыкального сопровождения и "шума за сценой" играли переезд и обустройство на новом месте – они оба занимались этим с упоением.

                               17

В августе время уже стало поджимать. Семён Петрович понимал, что до осени откладывать никак нельзя. Он решил убить "Короля" на той же танцверанде, во время дискотеки. Никакого высшего смысла Кудашкин в это не вкладывал, просто это был для него самый удобный способ. На танцверанду открывался хороший обзор с чердака расположенного рядом ДК. Именно с чердака и решил стрелять Семён Петрович. Да и его дежурка находилась неподалёку. С открытой площадки под крышу ДК танцы переносили где-то в середине сентября и Кудашкин не хотел откладывать до последних дней.

На том чердаке ему приходилось бывать не раз, так как здесь были проложены электролинии питающие как само здание, так и танцверанду. Сюда он поднимался, когда помогал местным электрикам делать различные отводы, подключать "сварку" и другие энергоагрегаты. Сюда же он принёс и спрятал за электрощит с костями и черепом карабин. "Короля" Кудашкин караулил несколько вечеров. Он даже менялся со сменщиками, чтобы его дежурства выпадали на вечера когда организовывались танцы. "Король" пожаловал в последнее воскресенье августа.

Семён Петрович услышал характерный вой, которым королевская рать приветствовала появление "его величества". Он закрыл дежурку и быстро по чёрному ходу поднялся на чердак. Балансируя в чердачной полутьме между электрокабелями, коробками со всевозможным культмассовым хламом: плакатами, транспорантами, декорациями, знамёнами… Кудашкин добрался до заделанного толем чердачного окна. Он всё подготовил заранее, потому толь уже был освобождён от гвоздей и сейчас быстро вынут. Танцверанда как на ладони предстала перед Кудашкиным. Он неспеша огляделся – внизу находилось нечто вроде городского парка и слабоосвещённая площадка танцверанды, в обрамлении металлической изгороди. Он прикинул, что может помешать именно эта изгородь и то, что при быстром приближении сумерек станет слишком темно. Он стал в толпе танцующих искать "Короля". Кудашкин до сих пор не знал, как выглядит первый бандит в городе, которого он обязан убить, но почему-то не сомневался, что узнает его.

До танцверанды было недалеко, что-то метров тридцать-сорок. От ДК её отделяли невысокие деревья и кусты сирени. Чердак располагался значительно выше, и обзор фактически ничто не закрывало, а небольшое, для такого стрелка как Кудашкин, расстояние повышало шансы на поражение цели. "Короля" он вычислил по габаритам и прикиду: тот единственный оказался в "коже". Он как всегда стоял в стороне и к нему время от времени подбегали его шавки. "Король" явно скучал, опёршись своими широкими кожаными плечами на ограду – ничего занимательного он сегодня не наблюдал. Ограда больше всего сейчас беспокоила Семёна Петровича. Попасть с такого расстояния для него было несложно, но он боялся, что пуля может задеть металлические прутья ограды и срикошетив изменить направление. Зато не оправдались опасения о помехах со стороны стоящих рядом. "Король" большую часть времени находился в относительном одиночестве. Опасения рикошета заставили Кудашкина поспешить, пока еще не совсем стемнело и можно хорошо наверняка прицелится между прутьями. Он осторожно достал из-за щита карабин завёрнутый в мешковину, быстро его собрал, установил на нижний срез чердачного окна, проверил упор. Под окно он набросал сваленные здесь старые драные матрацы. Матрацы для Кудашкина сыграли роль "рояля в кустах", благодаря им он соорудил отличную "стрелковую позицию".

Приклад плотно упёрся в плечо, глаз привычно нашёл прорезь прицела, повёл его до совмещения с рыжей головой, возвышающейся над саженными кожаными плечами. Кудашкин ещё никогда не напрягал так зрение, стараясь точно определить проём между прутьями. Момент для выстрела появился тогда, когда очередная "шавка" что-то сообщила своему патрону и тот, видимо рассмеявшись, наклонил голову к плечу зажатому как раз меж прутьев.

Большая рыжая голова упёрлась в проём ограды, затылком к Кудашкину и замерла. Её обладатель похоже чему-то возрадовался, а сообщивший это радостное нечто, тут же отбежал на полусогнутых. Семён Петрович среагировал мгновенно – весь его организм был в готовности к такой механической реакции. Он пальцем опустил вниз скобу предохранителя, плотнее прижал приклад к плечу, в последний раз убедился, что мушка совмещена с рыжей мишенью и, как он делал бессчетное количество раз, медленно без рывка плавно надавил на курок…

Выстрела, как и рассчитывал Кудашкин, никто не услышал. Хлопок, издаваемый карабином сам по себе не так уж и силён, а децибелы несущиеся из усилительных колонок, глушили всё в радиусе не менее ста метров. "Король" неестественно дёрнул головой, судорожно ухватился за ограду и потому не упал, а сполз по ней. Семён Петрович не сомневался что попал, никто не помешал, и рыжая голова оказалась там где надо, между прутьями ограды. Всё произошло намного проще и быстрей, чем он предполагал. Не стал он и лишний раз смотреть вниз, убеждаться в результате выстрела – если уж пуля выпущенная из карабина Симонова попадала в голову, шансы обладателя этой головы остаться в живых, как правило, были нулевые.

Кудашкин быстро завернул карабин в мешковину, разбросал матрацы, приладил на место толь и, прислушиваясь к начавшейся на танцверанде панике, спешно стал спускаться вниз, через чёрный ход к своей дежурке. Там он спрятал карабин, сел на табурет и стал ждать, когда за ним придут и заберут… В последние дни уходя дежурить в ночь он непроизвольно задерживал взгляд на Маше, как бы прощался с ней. В этот раз она подшивала новые шторы и всецело этим занятая не обратила внимания на странный взгляд отца. Он испытывал явное облегчение от того, что наконец осуществил то что, в общем-то, очень давно планировал, и на вопрос самому себе: смогу ли я, наконец получен ответ. Сейчас его беспокоил другой вопрос: сможет ли понять его дочь?

За окном дежурки бегали, кричали, проносились машины, милицейские и "скорой помощи". Семён Петрович тяжело вздохнул, но спокойно пошёл открывать дверь, услышав стук в неё. На пороге стоял местный участковый милиционер.

– Петрович, ты случайно здесь на улице подозрительных личностей не видал?

– Нет вроде,– обречённо ответил Кудашкин.– А что случилось?

– Как что… ты что дрых что ли, не слышал? Самого "Короля" пятнадцать минут назад завалили.

– Да ну,– через силу изобразил удивление Кудашкин и вдруг осознал, что его пока даже не подозревают.– А что насмерть?

– Наповал, мозги вышибли.

– И кто же его так-то?– этот вопрос он как ни старался не мог задать без лёгкой дрожи в голосе.

– Да чёрт его знает. Видно не наши, уж больно классно сработали, с одного выстрела и даже никто ничего не слышал и не видел, хоть и народу кругом толпа стояла. Ясное дело, профессионал работал. Наверное, заказали его, видимо что-то с бандюгами из области не поделил. Я тебя чего спрашиваю-то, ты ж тут уже давно сидишь, может кого нездешних видел?

– Да кого я тут увижу, я ведь не то что нездешних я и здешних-то почти никого не знаю…

Милиционер ушёл, а Семёна Петровича уже охватила настоящая дрожь – он понял что у него есть шансы вообще избежать наказания, хотя сам внутренне был готов сдаться и во всём сознаться. Ещё пять минут назад заторможенно-спокойный, он стал лихорадочно соображать, как лучше спрятать карабин. От обречённости не осталось и следа.

                               18

Весть об убийстве "Короля" мгновенно облетела Химгородок. Но Маша почти не выходила на улицу и оставалась в полном неведении. Потому она не обратила внимания на возбуждённое настроение отца, вернувшегося после ночного дежурства. Молча поев, он как всегда лёг спать, а Маша продолжала заниматься многочисленными делами по обустройству ещё не обжитого жилья. Но где-то в полдень к ней вдруг заявились Валя и Света. Это был их первый визит в новую квартиру Кудашкиных, к тому же Маша их не приглашала, собираясь вообще прекратить все общения со своими прежними подружками, не желая вообще вспоминать о том, что с ней произошло, к тому же теперь ей предстояло учиться в другой школе. Она холодно их встретил, не пустила дальше прихожей, сославшись на то, что отец отдыхает после дежурства, да и в квартире пока ещё беспорядок. Но подружки пожаловали не столько смотреть квартиру, сколько сообщить сногсшибательную новость. Они вполголоса, но взахлёб, перебивая друг дружку, рассказали о том, что случилось вчера, чему они, не пропускавшие ни одной дискотеки, тоже стали свидетелями.

Маша услышав об убийстве изменилась в лице и озадачила подруг тем, что тут же выставила их из квартиры. Она совсем не обрадовалась известию, на что рассчитывали те, неся ей эту благую весть, напротив заявила, что ни говорить, ни думать на эту тему не желает и вообще ей надо срочно начинать готовить обед, кормить отца, дескать, девочки извините, в другой раз…

Маша поняла всё сразу, и умом и сердцем. Фактов набиралось так много, и то что случилось это в дежурство отца, и то что он ни словом не обмолвился о том, сразу лёг спать. Теперь она уже и сама не сомневалась – отец давно уже знает про её унижение на дискотеке, и вот так поступил. Она затряслась в беззвучных рыданиях. Именно в таком состоянии, вытиравшую обильные слёзы с покрасневшими глазами её и увидел возле своего дивана очнувшийся от неспокойного сна Семён Петрович.

– Папка… зачем… зачем ты это… что теперь будет?– прошептала сквозь слёзы Маша, увидев что отец открыл глаза.

Кудашкин сел на диване, на котором прикорнул не раздеваясь, продолжая по инерции ожидать, что за ним вот-вот придут. Его лицо стало серым от кругов под глазами и щетины – он забыл побриться утром, тупо и нудно болела голова в затылочной части. Взглянув на дочь, он понял, что врать и выкручиваться бесполезно.

– Так уж случилось Машенька. Ты уж меня прости старого дурака… но я не мог иначе… прости дочка,– теперь уже по щетинистой щеке Кудашкина прокатилась слеза.

Маша кинулась отцу на шею и теперь они уже плакали вместе, Маша не сдерживая рыданий, Кудашкин беззвучно.

– Зачем, зачем… я же специально тебе ничего не говорила… зачем?!

– Стыдно мне Машенька… всегда было стыдно рядом с тобой… ты вон какая, а я… если бы я не сделал… в глаза тебе смотреть не смог бы… не мог я иначе… Помнишь Куталёвых… не мог я жить как тот майор… после такого… Ждать я не мог, чтобы он тебя где-нибудь ещё, безнаказанно… лучше я его.

– Ох, папка, папка… какой ты… и ведь всё молча. Ну, зачем, здесь же всё не так как там, с Викой. Здесь же всё случайно получилось, я бы никогда больше ни на какие танцы не пошла, и с ним бы не встретилась.

– Прости Машенька… я так решил… Он ведь бил тебя, а я его не могу… я болен, слаб, я только так мог. Если бы не сделал, жить с тобой рядом не смог бы, от стыда не смог бы… Прости дочка.

– А что теперь?… Тебя же теперь посадить могут!– Маша в испуге оглянулась на дверь, будто их кто-то подслушивал.

– Что будет, то будет,– а мне хоть теперь перед тобой не стыдно.

– Да что ты заладил, стыдно, не стыдно. Я тебя хоть раз, хоть словом попрекнула за что-нибудь.

– Я сам себя попрекал. А теперь что уж… Я почти всё что мог для тебя сделал, квартира у тебя есть, деньги тоже. Десятый класс кончишь, аттестат получишь, в область езжай, в институт поступай. Вот только квартиру эту на областную не успел я сменять, чтобы там тебе не в ощежитии мыкаться… Прости.

Но дочь словно не слышала последних слов отца, она порывалась сказать своё:

– Я ведь чувствовала, чувствовала… Всё понять не могла, зачем тебе ружьё это, что ты разобрал и в ящиках прятал. Знала бы, давно выбросила… Где оно сейчас?

– На работе спрятал.

– Выбрось куда-нибудь подальше. Может обойдётся, на тебя не подумают. Слышишь папка?

– Не знаю дочка… просто так не выбросишь. Как уж получится. Если я там наследил, то всё равно вычислят. А если нет… тогда вывезу в лес и выброшу…

В семье Кудашкиных потекли однообразные дни. И отец и дочь каждый день, каждую минуту ждали милицию. Где-то через неделю Семён Петрович с величайшими предосторожностями вывез разобранный карабин и весь запас патронов в лес, где делал пристрелку и, заприметив место, закопал, предварительно законсервировав по всем правилам. Дочери потом сказал, что утопил в лесном озере.

Тем временем приехал следователь из области, а по городу продолжали упорно ходить слухи, что "Короля" замочил заезжий киллер, нанятый областными бандитами с ним повздорившими, то ли из-за водочных дел, то ли из-за морфия или "дури", или ещё чего-то подобного, "Король" ведь много чем занимался.

Следователь оказался немолодым. До пенсии ему оставалось немного и на это "мёртвое" дело, в дальний район его отправили по причине того, что ему уже не надо было боятся за карьеру – она у него и так не получилась, и очередной "висяк", нераскрытое дело в его послужном списке ничего бы не изменило. А то, что дело "мёртвое" в прокуратуре смекнули сразу. Завален бандитский лидер районного масштаба, до того, в общем, мирно сосуществовавший с местной партийно-хозяйственной верхушкой и с милицией, то есть не рыпавшийся на власть, иногда даже с ней сотрудничающий, по божески осуществлявший "стрижку" кооператоров, опять же не в ущерб власти. Вывод: в городе и районе не может быть "весомых" лиц заинтересованных в организации столь хорошо подготовленного покушения. Отсюда единое мнение и у местной власти, и у милиции – это гастролёр, скорее всего нанятый областными бандитами. Но искать убийц или заказчиков, не имея ни одной конкретной зацепки, в области, в почти миллионном городе дело муторное и малоперспективное. Потому следователя заранее проинструктировали: "Ты у нас сотрудник опытный, битый, терять тебе нечего, пошарь для вида в этом вонючем городишке, нагони там страху на тамошнее начальство. В общем, поверни так, что убийца не из области приехал, а вообще со стороны, из далека." А то что, хоть и не Бог весть какого, но всё-таки криминального авторитета мог завалить какой-то лох… Такую версию даже не рассматривали.

Следователь хоть и был не очень удачлив, но работал уже давно. Приехав в Химгородок почти уверенным, что это дело рук гастролёра, он довольно быстро разобрался, что убийство совершено не профессионалом, а просто хорошим стрелком. К такому выводу он пришёл, ознакомившись с результатом экспертизы – пуля выпущена с чердака ДК из карабина СКС. Киллеры никогда не прибегали к услугам такого старого и не очень удобного оружия, хоть и обладавшего страшной убойной силой. Осмотрев чердак следователь уже не сомневался – убийца местный, ибо приезжему было куда проще застрелить Короля где-нибудь с близкого расстояния из пистолета с глушителем, чем лезть на чердак, рискуя получить удар током от проложенных там электрокабелей, нюхать запах кошачьей мочи. Нет, сюда мог попасть только человек не раз здесь бывавший. А таковых могло быть сколько угодно, тем более что замок на двери чёрного хода можно открыть гвоздём.

Следователь, никому не сказав ни слова о своих догадках, ни шатко ни валко продолжал расследование. Он зашёл в райвоенкомат и потребовал учётные карточки всех демобилизованных из армии за последние годы, обращая особое внимание на бывших "афганцев", так как скорее всего они могли привезти с собой оружие. Но эти действия вызвали лишь саркастические усмешки и в военкомате и в местных органах власти – именно "афганцы" ходили в основных подручных у "Короля" и, что называется, кормились из его рук. Следователь побеседовал со всеми и убедился в их полной непричастности. Старому сыскному волку уже стали в открытую намекать, что он не там "роет землю". Он же отшучивался, что и сам это знает, но раз начальство требует, надо все варианты проработать.

Допросив всех бывших солдат, следователь уже почти разочаровавшись в своей версии о местных корнях убийства, спросил в военкомате, все ли карточки уволенных в запас военнослужащих ему предоставили.

– Солдаты и сержанты все,– недовольным голосом ответила ему женщина ведающая документацией.

– А что разве у вас есть уволенные офицеры?– с усмешкой осведомился следователь, ничуть не сомневаясь, что ни один уважающий себя офицер после службы в такую дырень не поедет.

– Офицеров нет, а вот один прапорщик в прошлом году приехал.

Увидев личное дело Кудашкина, следователь аж застыл на несколько мгновений, прочтя в его послужном списке запись о том, что он девять лет пребывал в должности техника по ремонту стрелкового оружия и имеет многочисленные благодарности от командования за отличную стрельбу. Тут же имелся его нынешний адрес в Химгородке и сведения, что работает электриком и сторожем в организации под патронажем которой находится и ДК, а значит вполне мог пройти на чердак. Теперь он уже почти не сомневался, что нашёл убийцу, но виду не подавал и заучив на память все данные отставного прапорщика: возраст, должности, адрес части в которой служил…, он сделав разочарованное лицо отдал папку с личным делом служащей военкомата:

– Нет, не то, этот вряд ли мог.

– Уж это точно, даже я вам скажу, такой, наверное, и мухи прибить не сможет, тихий уж очень, да и больной совсем, еле ходит. Сорок четыре года, а на вид старик уже,– снисходительно улыбнулась служащая.

Следователя охватил профессиональный азарт, азарт ищейки напавшей на след. Он позвонил в область, причём прямо на квартиру своему коллеге и верному другу, чтобы их никто даже случайно не мог подслушать и попросил его без лишнего шума выяснить, какое стрелковое оружие находится на вооружении в части, где служил Кудашкин. На следующий вечер он также позвонил другу и тот поведал, что до восемьдесят пятого года в том полку на вооружении состояли карабины СКС-75. Следователь повинуясь какому-то необъяснимому чувству заставил друга поклясться, что тот об этом никому ни на работе, ни где… а сам пошёл в гостиницу, где остановился и долго без сна лежал на койке уставившись в потолок, снедаемый думами и сомнениями.

Сомнений вроде бы не должно быть – он благодаря своему богатому опыту довольно быстро раскрыл это дело. Тем не менее путей перед ним оказалось два: предоставить убийцу начальству, что называется, тёпленьким, заслужить благодарность или… или представить всё так, как все того и ждали, и здесь и в областном управлении – объявить убийцей неведомого заезжего киллера и положить дело в архив на полку. Конечно, за это его вряд ли поблагодарят, возможен даже выговор, но к этому все уже давно, что называется, морально готовы. Более того, в этом дышащем отравой городке все откровенно рады, что первый городской бандюга "сыграл в ящик", а его "свита" пока поджала хвост и можно простому смирному люду вздохнуть свободно, до тех пор, пока какой-нибудь новый "король" или "принц" не объявится.

Следователь колебался. С одной стороны, профессиональные амбиции нуждались в удовлетворении – у него уже давно не было "громких" раскрытий. В то же время он понимал, что даже это удачное расследование вряд ли что изменит в его службе. С другой стороны, его очень занимала личность отставного прапорщика Кудашкина. Как решился этот больной, изломанный человек на такое, что послужило причиной?

Следователь пошёл по адресу указанному в военкоматовской учётной карточке и от соседей узнал, что Кудашкины недавно получили новую квартиру и переехали. Он "разговорил" бывшую соседку Кудашкиных, старуху-пенсионерку. Из неё "выудил", что Кудашкины хорошие, положительные люди и отец, и дочь. Ни криков, ни ругани, "сам" непьющий, смирный, только на вид уж очень болезненный, кашляет сильно, особенно по ночам, аж через стенку слыхать и ходит плохо. Дочка тоже тихая, вежливая, всегда здоровается, а однажды зимой, когда одна из местных старух поскользнувшись упала на обледеневших подступах к колонке и не могла подняться, так та помогла и довела до самой квартиры. И учится хорошо, а уж красавица, сразу видать не здесь росла, здесь на этой химии такие не урождаются и не вырастают.

Следователь слушал, поддакивал, ведь он представился соседке сослуживцем "самого", пришедшим по старому адресу известному ему по переписке. Словоохотливая одинокая бабка поведала, что та дочка тоже пострадала от этого "фулюгана", которого недавно "кокнули". На вопрос, а что с ней случилось, бабка рассказала, что где-то в начале лета дочка прапорщика отказалась танцевать с Королём, а тот бандюган, жарь его черти, при всех прямо на танцплощадке ей юбчонку задрал да ещё и трусы спустил и отшлёпал… «Вот рожа бесстыжая чего наделал, слава Богу нашлись и на него ухари, давно уже пора прибить его, сколь он над людями тут измывался и архаровцы его, и всё им сходило, как с гуся вода. А уж над девками тут давно измываются на тех танцах. Это ишо што, и сотрясениями мозгов, и с зубами выбитыми оттуда ворочались, и сильничали, да только никто не признавался, боялися ево и дружков евонных…»

После разговора с соседкой следователь уже не колебался. Но прежде чем уехать он захотел посмотреть на этого человека, слабосильного инвалида, оказавшегося способным на то, чего не посмел ни один здоровый мужик в этом городе. Теперь он знал настоящий адрес Кудашкиных и пришёл к новому дому, выросшему на окраине "Пятаков", района щегольски возвышающегося над солидными коттеджами "Буржуйгородка" и убогими трущобами "Самостроя". Следователь вычислил подъезд и присел напротив, но новую лавочку. Шло заселение. Счастливые обладатели ордеров въезжали со своим небогатым скарбом, надеясь, что наконец вырвались из "самостроевского" придонья и здесь их ожидает лучшая доля.

Следователь подождал часа полтора и, наконец, увидел их. Кудашкина он узнал по фотографии из "личного дела", и по описанию словоохотливой бабки: невысокий, худой, невзрачный, припадающий на одну ногу. Рядом шла дочь, девушка в тот период развития, когда из облика симпатичной девочки уже явственно просматриваются зачатки настоящей долгосрочной женской красоты. Отец и дочь шли молча, печать тревоги, забот лежали и на его сером, изборождённом ломаными морщинами лице, и на её чуть бледном, округлом лице с пленительными ямочками на щёчках и подбородке. Следователь сразу понял, что она в курсе всех "дел", что эта рано повзрослевшая девочка всё знает и ждёт… ждёт ареста отца. И по всему она жалеет, но не осуждает его… а может даже гордится. Дочь бережно держала отца за локоть.

Следователь проследовал за ними, держась на некотором расстоянии, пока Кудашкины не скрылись в дверях промтоварного магазина. Через большие стёкла витрины он видел, как дочь выбирает отцу рубашки, бельё, а тот отмахивается, видимо говоря, что ему ничего не нужно, ведь "там" ничего не понадобится, что ему выдадут всё казённое. Скорее всего, дочь вытащила отца в магазин, чтобы приготовить его к возможному аресту, чтобы он был одет во всё новое, а тот столкнувшись с такой "взрослой", присущей жене, но не дочери заботой… стеснялся, но не отвергал, и в конце-концов подчинялся.

Следователь не мог больше на это смотреть. У него тоже были дети, сын и дочь. Сын такого же возраста, что и эта девочка. Способны ли его дети вот так… если он… если с ним?… А способен ли он, если с его детьми?…

Вечером следователь пошёл в единственное в городе кафе-ресторан. Он демонстративно заказал одного пива и его расчёт вскоре оправдался: с соседних столов ему прислали сначала бутылку вина, а затем и подсели осиротевшие подручные "Короля". Выпили и вскоре "королята" осторожно, издалека стали расспрашивать, изображавшего немалую степень опьянения, следователя как продвигается "дело". Они переживали не столько за бывшего атамана, сколько оттого, что он перелопатил в военкомате карточки местных "дембелей". Следователь заплетающимся языком успокоил их, дескать никого не подозревает и начал откровенно "плакаться", что теперь начальство ему шею намылит за то что ничего не "накопал". Да и как тут "копать" если убийцы давно уж нет не то что в городе, но и вообще ни в области, и нигде поблизости, ищи ветра в поле. Теперь остаётся заказчиков искать, а они разве здесь, они может в области, а может и ещё дальше, да и вообще это люди, видимо, весомые с деньгами, они-то алиби себе сумели обеспечить, разве к ним подступишься. А его вот, старого следака теперь во всех грехах, в некомпетентности обвинят, в общем, сделают козлом отпущения…

Следователь до того вошёл в роль, что собрал вокруг себя не только бывших "королят", но и простых зевак, любителей на халяву допить из недопитых рюмок. Таким образом, очень много народа узнали, что убийца не найден, и более того поиски фактически прекращены. Следователь, конечно, сильно рисковал, эта "демонстрация" могла ему выйти боком – невзначай, кто-нибудь отсюда мог звякнуть в его управление, поведать о его пьянстве по кабакам, вместо работы в поте лица. Но уж очень ему хотелось, чтобы хоть как-то это дошло до бывшего прапора и его дочки, что они могут жить спокойно и не заготавливать вещи для отсидки, не "сушить сухари". Ради этого он так легкомысленно, не по возрасту рисковал.

В сентябре Маша пошла в десятый класс, и здесь уже от новых подруг узнала, что областной следователь, нажравшись как свинья в ресторане, плакал оттого, что не может найти убийцу, что его совсем не здесь искать надо… и что вскоре после этого он отбыл восвояси. Маша в тот день не дожидаясь конца занятий, в большую перемену, прибежала домой, благо новая школа находилась в пяти минутах ходьбы. Она торопливо поведала как раз пришедшему с очередного ночного дежурства отцу… радостные вести.

– Хорошо Машенька, раз так может и пронесёт,– устало отреагировал на возбуждённый рассказ дочери Семён Петрович.

На своей работе он тоже слышал о загуле следователя в ресторане перед отъездом. О том же говорил ему и тот знакомый участковый. Всё вроде бы складывалось хорошо, вот только смущало Кудашкина, что следователь, человек немолодой и до того две недели проведший в городе совершенно незаметно, вдруг так публично "выступил". Семён Петрович, чувствовал, что здесь что-то кроется, какая-то загадка. Однако тяжесть, камнем лежавшая на нём несколько последних месяцев, и особенно последних недель, которая давила на разум, вязала буквально по рукам и ногам… эта тяжесть как-то заметно пошла на убыль. Словно оковы спали с Кудашкина, и ему вновь захотелось жить. Семён Петрович знал зачем и для кого ему надо жить, и жить ещё долго.