Свой — чужой (fb2)

- Свой — чужой (Свой-чужой) 2546K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Константинов - Евгений Александрович Вышенков

Андрей Константинов
Свой — чужой

© Андрей Константинов, 2007

© ООО «Издательство АСТ», 2022

* * *

Предисловие к настоящему изданию

Со времени написания романов «Тульский — Токарев» и «Свой — Чужой» минуло полтора десятка лет. За эти годы изменилось очень многое — и в стране, и в мире, и в нас самих. Тем не менее, я считаю, что эти романы нельзя назвать устаревшими. Конечно, само Время, среду, в которых разворачиваются события, уже можно отнести к ушедшей натуре, но не они были первой производной творческого замысла. Эти романы прежде всего о людях, о человеческих взаимоотношениях и нравственном выборе. Работая над ними, я пытался добиться ощущения максимальной сопричастности к происходящему, с тем, чтобы по прочтении у читателя осталось послевкусие в виде невольного размышления о том, как бы он сам поступил, оказавшись в подобных ситуациях. Да, как автор я даю ответы на этот вопрос, но это вовсе не означает, что эти ответы правильные. В идеале читатель должен решить для себя сам.

Знаю, многие современные читатели воспринимают меня в первую очередь как создателя литературной основы телевизионной криминальной саги «Бандитский Петербург», действие которой разворачиваются на фоне лихих 90-х. Мне подобное восприятие не очень нравится. Но так оно сложилось, и при таком подходе можно сказать, что роман «Тульский — Токарев» — это, условно говоря, предисловие к 90-м, а «Свой — Чужой» — эпилог к ним. К слову, оба романа также были экранизированы, поэтому читатель, заботами загруженный или просто ленивый, может их не прочесть, а посмотреть. Но лично я от этих экранизаций не в восторге, мне кажется, в обоих случаях создатели так и не поняли основные идеи романов.

«Тульский — Токарев» — это история про Абсолютное Зло, с которым можно справиться лишь одним способом — всем миром навалившись. Да и тогда не факт, что получится. Плюс в данном случае мне захотелось поиграть в настоящего маньяка, так что этот роман — определенного рода фантазия, но фантазия, основанная на абсолютных реалиях ленинградского уголовного розыска. В этой связи мне было лестно узнать, что «Тульский — Токарев» стал в определенной степени культовой книгой в среде сотрудников уголовного розыска, чего я, признаться, никак не ожидал.

А вот «Свой — Чужой» это история про то, как заканчивается История. Здесь — не по-фукуямовски, а по… «бандитско-петербургски». Это время умирания недолгой (и слава богу!) эпохи, когда правили бал главари ОПГ и те сотрудники милиции, которые мало чем от этих главарей отличались. Это история о столкновении двух идеологий, о том, как трудно порой отличить «своих» от «чужих», о том, что в нашей национальной ментальности «соблазн товарищества» (по Толстому), свой или чужой подчас важнее, чем правда-неправда. А еще «Свой — Чужой» — это печальный роман о невероятном, «арктическом» одиночестве Героя, чего опять-таки не поняли создатели одноименного сериала.

Андрей Константинов

Санкт-Петербург

20 декабря 2021 года

Предисловие к первому изданию

Обычно предисловие к книге писать значительно легче, чем саму книгу, — оно и понятно: и объем поменьше, и задача — попроще…

Но в данном конкретном случае, честно скажу, я изрядно помучился именно с написанием предисловия. Нет, книга тоже давалась нелегко — и не мне одному, кстати, потому что роман «Свой — чужой», как и «Тульский — Токарев», мы делали вдвоем с моим другом еще с университетских времен Евгением Вышенковым.

Сразу хочу оговориться: «Свой — чужой» — это не продолжение «Тульского — Токарева». «Свой — чужой» скорее продолжение разговора на тему, поднятую в «Тульском — Токареве», но продолжить этот разговор мы решили в несколько ином ракурсе. Возникает вопрос — если разговор, то с кем, собственно? На этот вопрос ответить как раз легче всего — с Вами, Уважаемый Читатель, только с Вами…

С другими вопросами сложнее. Предполагается, например, что в предисловии автор должен кратко объяснить — о чем, собственно говоря, книга? Чтобы получить полный и развернутый ответ на этот вопрос, нужно просто прочитать книгу. Ну а если не прятаться за спасительную формулу: «Читайте роман, там все написано»? Если не прятаться — тогда, наверное, станут понятными мои сетования на то, что писать предисловие было трудно…

«Свой — чужой» — это не детектив и не боевик. И это не «производственный роман», где рассказывается о технологии внедрения сотрудника МВД в «мафию» и о технологии обратного процесса — внедрения человека «мафии» в МВД.

Мы с Евгением старались написать книгу о жизни, но так, чтобы ее интересно было читать.

Если коротко, то «Тульский — Токарев» — это роман о мужской дружбе и воинской доблести, а «Свой — чужой» — книга о мужской вражде и о столкновении разных «правд жизни». «Свой — чужой» в какой-то мере — роман о том, какой тяжелой и кровавой может быть дорога к раскаянию, к попыткам понять, что мир не делится просто на «белых» и «черных».

Нам с Евгением хотелось рассказать историю о красивых людях, красивых, несмотря на то что каждый из главных героев — ошибается, ошибается каждый по-своему, но цена ошибки каждого — очень высока.

Наверное, книга в целом получилась грустной, хотя я надеюсь, что некоторые страницы заставят Вас, Уважаемый Читатель, и улыбнуться. Очень не хотелось делать очередную бандитско-милицейскую «штамповку» — и не авторам судить, насколько они смогли справиться с этой задачей…

Любопытна история написания романа «Свой — чужой». К этой работе нас с Евгением в какой-то мере подтолкнула одна очень уважаемая компания, производящая кинофильмы и телесериалы. Эта компания очень хотела в свое время купить права на экранизацию «Тульского — Токарева», но опоздала, договор был заключен с другой фирмой. И тогда мне было сделано необычное предложение, что называется «втемную», — предложение о приобретении прав на следующее, еще не написанное произведение… Такое в моей практике случилось впервые. Это обстоятельство нас с Евгением ко многому обязывало. Нам не хотелось подводить людей, поверивших в нас «авансом». Мы понимали, что в данном случае выкладываться нужно, может быть, даже больше, чем в обычном режиме.

И вообще, несмотря на то что сама задумка «Своего — чужого» появилась достаточно давно, — неизвестно, сколько бы мы с Евгением «раскачивались», если б не необычные предложения московских кинопроизводителей.

Мы надеемся, что в скором времени сумеем увидеть экранизацию нашего романа.

А напоследок скажу еще вот что: если какие-то эпизоды в романе «Свой — чужой» покажутся кому-то очень похожими на некие события, случившиеся в реальной жизни, — «делов не знаю», это всего лишь совпадения. И еще: не стоит усматривать в романе даже попыток некоего морализаторства…

Андрей Константинов, 18 ноября 2004 года

Часть 1. Разработка

I. Юнгеров

13–15 января 2000 г., Санкт-Петербург

…«Гости съезжались на дачу»… В принципе, эту историю можно было бы начать и так — в доброй классической манере, но… Но тогда сразу же, с первых же строк, пришлось бы чуть-чуть погрешить против истины. Дело в том, что гости не съезжались на дачу, — их свозили.

Маленькая такая деталь, но, как известно, именно в деталях и прячется дьявол…

Итак, гостей свозили на дачу… Впрочем, это была и не совсем дача. Это было… Черт его знает, что это было такое и какое именно слово лучше всего подходило к загородному… дому… нет, не дому… сооружению, принадлежавшему Александру Сергеевичу, — и опять же не Пушкину, а Юнгерову — «человеку и пароходу», известному в Петербурге все же чуть меньше, чем классик русской поэзии. Зато даже Пушкину, обладавшему, как и многие гении, даром предвидения и способностью опережать время, вряд ли бы (пусть и в творческих грезах) привиделась огромная домина господина Юнгерова — четырехэтажная плюс один этаж под землей.

Строение это начали возводить еще в самом начале девяностых, когда вкусы и возможности даже у самых «продвинутых» в Питере были все же советскими. Потом вкусы и финансовые возможности начали меняться, а домину все строили и строили, меняя проекты на ходу. Грандиозное строительство, напоминавшее чем-то возведение пирамиды серьезным фараоном, не прекращалось даже после того, как хозяин сел в конце девяносто второго года. Сел господин Юнгеров за «вымогательство в составе организованной группы» и получил, между прочим, семь лет — а в те времена нужно было очень постараться, чтобы получить такой срок за вымогательство. Сия «чисто бандитская» статья в те лихие годы по сложившейся практике оборачивалась для привлеченной по ней братвы тремя (ну в крайнем случае — четырьмя) годами в приговоре. Но семь… Крепко, видать, насолил Юнгеров со своей командой кому-то наверху, поговаривали в бандитском Петербурге…

Освободившийся по УДО Александр Сергеевич влил новые деньги, энергию и идеи в возведение загородного особняка, и примерно за год до описываемого сейчас события «стройка века» в основном завершилась. «В основном» — так как совершенно она закончиться не могла в принципе: Юнгеров не позволил бы, ему все время приходили в голову новые и новые идеи разных переделок, дополнений и т. д. и т. п. Такой уж он неугомонный был человек, вечная стройка отражала состояние его души, и если строить было больше нечего, то Александр Сергеевич с тревогой ощущал признаки надвигавшейся меланхолии.

С учетом всего этого домина вышла, мягко говоря, необычной. Получился этакий поражающий воображение гибрид рыцарского замка, купеческого терема и современного европейского дома… Разумеется, все это великолепие было окружено огромным парком, границы которого очерчивали едва ли не крепостные стены и — берег очень красивого карельского озера. В парке, само собой, было полно разных бань, беседок, охотничьих домиков и летних кухонь — даже сам господин Юнгеров назвал бы точное число этих подсобных сооружений лишь после небольшой заминки.

Александр Сергеевич свое загородное имение называл «Аэродромом», что было неудивительно, так как его самого в определенных кругах именовали Юнкерсом. Господин Юнгеров в последнее время, представляясь разным интересным людям — возможным партнерам и просто состоявшимся личностям с нормальным чувством юморa, — величал себя «бывшим бандитом, а ныне — мирным магнатоолигархом». Если собеседник в ответ на такую саморекомендацию по-человечески улыбался, то он становился Александру Сергеевичу интересен и у знакомства появлялась взаимоинтересная перспектива — либо деловая, либо «отношенческая». С теми же, у кого Юнгеров после своей коронной фразы видел в глазах тень опасения, он старался знакомство не продолжать.

К рубежу тысячелетий Юнкерс подлетел не только с багажом интересной биографии. Мир изменился — изменился и Александр Сергеевич. Гангстерские войны, заливавшие Питер кровью в начале и середине девяностых, отгремели. Выжившие в них лидеры должны были становиться капиталистами, если хотели выжить «социально». Юнгеров быстро научился зарабатывать, а не «отбивать лавэ завтра». Ему стали интересны проекты с глубокой перспективой в будущем. Команда Юнкерса, не распавшаяся после посадки лидера и большинства его окружения, сумела перерасти из преступного сообщества в настоящую финансовую структуру. «Мы теперь — мирные люди, — шутил по этому поводу Юнгеров, — но у нас есть бронепоезд, он на ходу, а на каком запасном пути мы его прячем — мы никому не скажем»^[1]. Империя Александра Сергеевича включала в себя рынки и магазины, заводы и кинотеатры, она проводила престижные теннисные турниры и создавала фонды для математически одаренных детей. Биографию свою Юнгеров никогда ни от кого не скрывал и не пытался «подчистить», однако потратил достаточно сил, средств и нервов, чтобы питерские СМИ, после нескольких выигранных адвокатами Юнкерса судебных процессов, называли его не иначе как «авторитетным предпринимателем», а не «одним из лидеров бандитского Петербурга». Да и вообще к двухтысячному году в Питере в определенных кругах вспоминать об «интересном прошлом серьезных людей» стало признаком невоспитанности. С Александром Сергеевичем считались, с ним имели дела и политики, и чиновники самого высокого уровня — а куда им было деваться? Обойти такую глыбищу было трудно… да и стоило ли? Империя Юнкерса платила государству колоссальные налоги, и государство эти деньги принимало… И все же… Иногда Юнгерову, несмотря на все богатство и на все возможности, которые даже и не снились обыкновенному человеку, чудился порой шепоток за спиной: «Бандит…» В глаза, конечно, никто ничего не говорил, но… Наверное, похожие ощущения испытывали раньше приписные дворяне, попав в общество столбовых, — все очень вежливо, но…

Стало быть, гостей свозили на «Аэродром Юнкерса». Свозили — не потому, что насильно, и не потому, что гости сами бы не смогли добраться — у большинства приглашенных, конечно же, имелись и собственные машины, а у некоторых — и персональные шоферы… Но — Александр Сергеевич не мог позволить гостям в этот день, когда по всей России празднуют старый Новый год, добираться своим ходом. Господин Юнгеров собирались гулять — и не просто гулять, а с выходом, заходом и чечеткой. Дело в том, что именно в этот день Александра Сергеевича угораздило родиться. И именно в двухтысячном году ему исполнилось ровно сорок лет. Надо сказать, что Юнкерс никогда свои дни рождения особо широко не отмечал, а иногда не отмечал и вовсе. А тут вдруг решил, и не просто решил, а «чтоб все по-взрослому было». Поэтому гости были предупреждены заранее о том, что за ними заедут, и о том, чтобы не рассчитывали откланяться ранее чем через день. По такому случаю отказать Александру Сергеевичу никто не смог, потому что собирал он не абы кого, а людей близких, почти родных, тех, кого любил и кто любил его. Причем приглашал Юнкерс персонально — без мужей-жен, с которыми вопросы заранее «утрясались» — в каждом случае по-разному, но всякий раз без ущерба для приглашенного. Юнгеров и его люди умели объяснять и убеждать не только силой, но и обаянием.

Всех гостей свезли к «Аэродрому» почти синхронно и торжественно препроводили в огромную залу — кухню, стены которой были сложены из гранитных валунов. («Моя кухонька, — любил иногда похвастаться Юнкерс, — легко атомную войну переживет!»)

На стол, больше похожий на волейбольную площадку, поставили много всякого разного…

(Когда повар спросил, как накрывать, и начал было перечислять что-то, Юнгеров разозлился:

— Что ты мне своим образованием манерным тычешь?! Ты пойми: надо, чтоб с душой… Придут друзья, родные мне люди, близкие женщины… Надо, чтоб вот как… Не так, чтоб черную икру ложками, а… чтоб тоже ложками, но… Короче! Ты же у нас по заграницам учился? Ну и давай! Некоторые будут из небогатых, но надо, чтоб и они… Понял?

— Чего уж тут не понять, — вздохнул специалист по разным кухням, которому Юнгеров не разрешал лишь картошку на сале жарить, и отправился «колдовать». Колдовал он трое суток.)

Когда все расселись, хозяин встал во главе стола и обвел гостей глазами. Стало тихо. Александр Сергеевич вдруг потянулся с хрустом всем своим громадным сухим телом, смешно сморщил курносый нос. Прищурил зеленый глаз, провел рукой по коротким с проседью волосам, кашлянул и начал:

— Граждане!

По залу плеснул смешок. Александр Сергеевич чуть смутился, но тут же продолжил:

— Дамы и господа! Товарищи! Ну, не умею я речей говорить, дорогие мои. И вести себя прилично не научился — так, чтоб в собственном доме это органично получалось. Недолго позаставлять себя могу — это если с чужими, а так… Но не в этом дело, и не об этом, как говорится, речь… Так вот: я вам всем верю. Люблю и верю, а потому верю, что не обидитесь… За столом сегодня все свои. И вы всё друг про друга знаете, конечно, хотя многие за одним столом оказались впервые… Так уж вышло… Я пару недель назад чего-то такое мямлил про то, что, дескать, сорок лет не отмечают, не справляют — не вправляют… А потом решил — какого черта?! Суеверия какие-то дикие, так еще недолго — и в гороскопы верить начнешь… И захотелось мне собрать всех у себя. Чтоб за моим столом, в моем доме, сидели и смотрели на меня те, кто мне не просто дорог, кто мне… помог. Помог искренне, и в тяжелые дни, и в светлые, помог как товарищ, как человек, который знает, что он прав по самому гамбургскому счету. Я рад смотреть вам в глаза, я вас всех обнимаю. И говорить сегодня буду я, и не потому, что я — это я… Я буду говорить искренне сокровенное про каждого. И тем самым самому себе подарок сделаю. Я во всем этом великолепии только идею подготовил, зато какую! Кстати, я не репетировал, так что… Черт его знает, с кого же начать… Ну не по алфавиту же… Мы же — люди! Вот буду просто на вас смотреть и говорить. Если получится что-то невпопад — простите и не хмыкайте… А пока — для затравки — приму-ка я в вашу честь… шампанского! Вы все знаете — я шипучку не пью. Но по такому случаю… Вот — урожай хрен знает какого года… Ну, дорогие мои, за вас!

Александр Сергеевич напузырил бокал через край, чокнулся с теми, до кого дотянулся, остальных обвел глазами и махнул драгоценную влагу залпом, а потом хрястнул хрусталем об пол. Все загомонили, зазвенели приборами, засмеялись и расслабились. Юнгеров куражливо помотал головой и, пробормотав известную присказку по поводу первой и второй^[2], потянулся к пузатой бутыли водки:

— А давай-ка мы, брат, водки треснем… А?

Эту фразу Юнкерс адресовал не кому-нибудь, а полковнику Крылову Петру Андреевичу, заместителю начальника уголовного розыска всего Петербурга.

— А то! — ухмыльнулся полковник. — Дай-ка бутылек…

Крылов был одногодком Юнгерова, но — почти совсем седым. Седина ему, конечно же, шла. В Петре Андреевиче крепкая крестьянская жилка чувствовалась даже со спины. В драках он не «рукопашничал», а сразу целился в кадык, в разговорах при первом знакомстве всегда норовил чуть разозлить собеседника, чтобы понять его натуру. Злить же умел просто взглядом — прямым и твердым, как бревно в лоб.

— Нетушки, Петя, — Юнгеров не позволил полковнику разлить. — Я говорю сегодня, я и ухаживаю… Специально лакеев разогнал. Сами как-нибудь справимся, если не передеремся… А что? Люди собрались разные, не факт, что все друг с другом ладят… Ничего, если какие-то трения — так это лишь до первой атаки…

Александр Сергеевич ловко наполнил два стопарика, которые когда-то называли «сталинками». Их ему специально нашли на толкучке, Юнгеров и Крылов обожали пить именно из них. Крылов, надо сказать, вообще любил все «сталинское», а у Юнкерса так проявлялась ностальгия по деду — кадровому военному, «сталинскому соколу». Еще покойный дед ассоциировался у хозяина со стоявшим тут же, на «кухоньке», резным, метра три высотой, «генеральским» буфетом.

Держа в одной руке стопарик, Юнгеров, умудряясь не расплескивать его содержимое, начал обходить остальных и разливать: вина, водки, коньяки и всякое разное остальное — кому что нравилось. Разливая, приговаривал, чтобы паузу заполнить:

— Вот это — это… один олигарх говорил, что круче нету… А это — это из Испании с уважением прислали — вроде бы какой-то гений любил… а это… это… хрен знает, что это, но, думаю, не отравимся…

Когда у всех было налито, Юнкерс поднял высоко свой стопарик и сказал весело, но с надрывом:

— Давай, ребята, закусь разбирай, чтоб быстро не напиться! Схряпаем это усе! Мы ведь можем и сало, лично я больше всего люблю жареную картошку с докторской колбасой, но! Но сегодня мы будем есть ЭТО! Вот так им всем!

Он заражал своей энергией — и аппетит просыпался даже у тех из гостей, кому поначалу и есть-то не очень хотелось, — да как удержаться в таком раблезианском, но очень русском разгуле?

— Пью за Петра! — Юнгеров опрокинул в себя стопарь, закусил чем-то с чьей-то тарелки, подышал носом и, пока все заедали тост, начал негромко рассказывать — впрочем, акустика в «кухоньке» была отменной, так что слышали все отчетливо каждое слово, даже на противоположном конце людоедского дубового стола: — Итак, Петр Крылов, прошу любить и жаловать! Первый он мне под руку подвернулся — стало быть, так тому и быть! А дело было так: много лет назад, в другой жизни, привезли меня в один таежный лагерь. Не скажу, что как падаль по грязи волокли, но и малиновые дорожки не стелили… Подустал я от всей этой пурги на корточках, от овчарок промозглых и вохры в вонючих тулупах. Чуть отоспался на новом месте — и зовет меня к себе кум^[3]. Ну, захожу. Захожу так — уважая себя, но настороженно. Мало ли… А вдруг — там устав такой, что с порога да в рыло? А за столом сидит человек, лоб трет устало. И спрашивает вдруг: «А чего это ты шапку в коридоре снял, а не при мне в кабинете?» Я молчу, руки на яйцах замочком сложив. Ну не за спиной же мне их держать, как мужику?! А он снова спрашивает: «Откуда и зачем?» Мол, не звали. А я ему: «Пришел за дело, но вину не признаю, да и не доказана она, кстати!» Он ухмыльнулся и зубом цыкнул: «Чую, звонком^[4] отсидишь». Я в ответ: «Не хотелось бы, конечно, но ежели именно так родине-матушке надо — готов пострадать, пика не услышишь!» Он: «Все семь?» Я: «На одной ноге, ежели поперло на характер!» Да… И вот посмотрел ты тогда на меня, Петя, по-человечески. Вот, дорогие мои, это как бывает, женщина на мужчину глянет через стол… и вроде бы муж не замухрышка рядом, а уже кое-что понятно… Я взгляд тот поймал и тоже глазами улыбнулся… А кум Крылов говорит: «Иди с Богом, отдыхай, впереди вечеров не счесть, успеем еще покалякать про всякое разное». И снова рукой лоб трет… Вот прямо как сейчас!..

И Юнгеров положил руку на плечо полковнику, действительно чуть смущенно потиравшему лоб. Крылов хмыкнул, схватил два ножа и начал осторожно делить ими на части какую-то диковинную снедь в тарелке — видимо, скатерть забрызгать боялся. Но все же забрызгал. Александр Сергеевич плеснул себе и ему водки, и они выпили — только вдвоем. Юнкерс крякнул:

— Хорошо пошла! Эх, была не была! Счастье — есть! Да… А потом, потом много чего было… Друг друга брали на «рры». Потом стебались друг над другом — интересно нам так было. Потом кофе растворимый пили до полуночи, рассказывая про жен и про не жен… потом резня была в шестом отряде из-за трехлитровой банки с коньяком… потом… потом мы друзьями стали и вместе много чего хорошего сделали для зоны. Ну… и для себя тоже. Короче, это вот — Петр Крылов — он меня на свободу вытащил! Кум! А мне так с ним понравилось, что даже и выходить не хотелось. Жалко расставаться было — ужас! Прям хоть обратно за КСП^[5] прыгай! И стал я тут кумекать. Напряг мозг. И — вытащил Петра из его тайги к нам в Питер. Непросто это было, а самым непростым — его самого уговорить. Но — сладилось, и стал он у нас начальником, и притом любимым начальником у многих! Ой, сколько же он у меня крови выпил! Ты, Петр, лоб-то не три… Я не буду говорить о том, насколько в Питере меньше упырей стало, — многие наслышаны… Первого пойманного здесь душегуба-насильника он забил в мясо, сам чуть не сел… Да… Тот маньяк — вменяемый, кстати, — когда мальчиков насиловал, то рвал им все… Простите, милые дамы, но как по-иному объяснить… Впрочем, которые за этим столом — сами не из слабонервных… Да, так вот тогда Петя все ж таки не сел — его внутренняя правда мира защитила…

Сидевшим за столом не надо было объяснять, что Крылов помог Юнгерову выйти на волю побыстрее не за деньги, — Александр Сергеевич никогда бы не посадил за стол среди своих купленного человека. Но Юнкерс все же решил сказать и об этом, словно отвечая на чьи-то злые шепотки:

— И если где какой-нибудь пес поганый лает, что, дескать, Крылов — человек Юнгерова… Я и мои друзья — мы все хрястнем его по харе и скажем: «Врешь, животное, Крылов — человек, опер прекрасный и — друг Юнгерова, а этого тебе, курица копытная, никак не понять!» Некоторые пытались… Ну, начальник ГУВД Крылову даже сказал как-то: «Ты, Петр, парень видный и незаменимый, а все же будь поосторожнее». А он поосторожнее — не стал! Нельзя дружить осторожно. Помнишь?

— Да всякое было, — Крылов усмехнулся и налил себе еще стопарь. — Я как-то одному коллеге сказанул, когда он объяснял нам, что тебя привлекать надо, правда, сам не мог четко сформулировать за что… Я ему так, по-уральски, в харю прицелился и говорю: «Юнгеров не очень хочет, чтобы у него что-то эдакое нашли, и поэтому он сделал так, чтобы у него никогда и не искали…» Тот и не нашелся, что ответить. Сейчас, кстати, большой человек в центральном аппарате и с тобой в хороших отношениях.

— Володька, что ли? — усмехнулся Юнкерс.

— Он, — хмыкнул полковник. — Еще пальцем мне тыкал… Я ему сказал — пальчик-то побереги, сломаю…

— А что ж ты мне раньше-то не рассказывал?

— А велико ли событие? — приподнял плечи Крылов. Александр Сергеевич рассмеялся и махнул рукой:

— Ой, да не сбивай ты меня, бес… Я сам собьюсь… Да, многие начальники хороши хотя бы тем, что за деньги твои же тебе же зла и не сделают. А вот с Петром у нас совсем другая песня… Да, кстати, о песнях… Где песни?

Юнкерс покрутил головой, ища мажордома Гошу, бывшего оперного певца:

— Гоша, а где песни? Я тут распорядился немного, сейчас будут песни — правильные, наши песни!

«Кухоньку» закачал вальс «Амурские волны», сменившийся на «На сопках Маньчжурии».

Пять дней назад Юнгеров объяснял чесавшему затылок Гоше:

— На один диск собрать «Славянку», «Мы так давно не отдыхали», «Нас извлекут из-под обломков» и так далее… Ты же музыкант, Гоша, хоть и бывший. Ты общую интонацию уловил? А то тебя самого вместе с консерваторией из-под обломков извлекут. Привыкли, понимаешь, к попсе… Поставь раком все музыкальные салоны. Денег не жалеть. Чтоб за такие деньги они, в случае чего, сами и спели, и сплясали…

Александр Сергеевич выпил с Крыловым на брудершафт:

— Я обнимаю тебя, Петя! Я ни о чем не жалею! И не пожалею ни о чем! Я счастлив, что меня привезли в твой лагерь! А Хозяин^[6], Хозяин-то у нас был какой! Ой! Ай! Как из кинофильма про ужасы тридцатых годов! В папахе, в тулупе, с портупеей, пьяный в хлам! Вспомнить жутко!

— Да ну тебя, Сергеич… аж озноб пробежал, — и впрямь поежился Крылов. — Уф… До сих пор…

— А все ж таки мы его на свою сторону убедили, — победно заулыбался хозяин «Аэродрома». — Недавно в гости приезжал…

— Да уж докладывали… — хмыкнул Крылов. — Хулиганство заминать пришлось… Витрины в китайском ресторане словно не бывало.

— В японском! — Денис, правая рука Юнкерса по жестким вопросам, поднял палец. — Что значительно дороже, между прочим! Тонна баков — это без праздника внутри и мусоров в территориальном.

Александр Сергеевич, вспомнив разбитую витрину, захохотал в голос. Отсмеявшись, утер слезу:

— Я, как его увидел — ласточкой стреноженного, так низкий поклон отвесил помощнику дежурного отделения, которому он этак — по-хозяйски — нос на сторону убрал… Спасибо, говорю, братец, от души порадовал… Нос-то недорого встал, в полсотни зеленых всего… А радости-то сколько было… Кричу Хозяину сквозь слезы: «Гражданин начальник, тут вам не лагеря, в Питере нельзя в харю без разбору тыкать». А он рычит: «Сопли утри мусоркам своим питерским! Двадцать минут старика вязали. Да конвой за это время этап до Перми проволочь может!» Ой, беда была…

За столом между тем постепенно делалось шумно. Денис Волков уселся и развалился поудобнее. В него уже не очень лезло, но он норовил еще попробовать по кусманчику с каждого блюда.

Денису было немногим больше тридцати лет, и он был красив редкой мужской красотой, не имевшей ничего общего со смазливостью. С такой внешностью ему надо было бы играть положительных героев в фильмах, но, когда он открывал рот, многие удивлялись некоторому несоответствию между его речью и внешностью. Впрочем, в последнее время это несоответствие стало сглаживаться — после того как Юнкерс объявил о «демобилизации» своей бригаде братков и о том, что ему нужны теперь не бойцы, способные съездить на десять «стрелок» в день, а грамотные менеджеры, юристы и экономисты. Денис пошел учиться. И не куда-нибудь, а в университет. Вот только факультет выбрал несколько неожиданный — географический. Когда его спрашивали о причинах такого странного выбора, Денис отвечал, что, мол, бабка его всегда говорила, дескать, нормальный человек должен хорошо знать географию. Он это говорил всерьез, хотя многие воспринимали сказанное как шутку. Бабушку свою, дочку врага народа, Волков очень любил. Дед его, с малолетства мотавшийся по лагерям, познакомился с ней в Сусумане. Странно, но лагерный оголец и девушка из интеллигентной семьи с корнями всю жизнь крепко держались друг за друга, и от их союза родились красивые и сильные дети, обладавшие необычными способностями. Часть этих свойств от отца, видимо, перешла к Денису. Волков, например, ни разу в жизни не обращался к дантисту, а клыки у него были — как на рекламных буклетах. Он ими иногда открывал пивные бутылки. У него не закладывало уши во время перелетов на самолетах. Денис абсолютно не боялся щекотки и мог смешивать любую пищу — кефир со шпротами или дыню с хреном. Он не потел в жару, не дрожал в холоде и мог целый час не моргать. Еще он умел двумя пальцами ловить на лету муху. Однажды он на спор проехал на машине за рулем весь Невский — маленькая деталь — с завязанными глазами. Маневрировал он по голосовым командам рядом сидевшего приятеля, взопревшего от напряжения. Да, при этом он еще и курил. Фактически Денис руководил оставшейся при Юнкерсе маленькой личной бригадкой, но, поскольку дел для нее в последнее время находилось немного, Александр Сергеевич еще использовал Волкова как адъютанта для сложных поручений и как человека, способного заткнуть собой любую дыру в империи. Однажды Денис даже руководил целым заводиком — месяца полтора, пока не нашли приемлемую кандидатуру в директорское кресло. Как-то раз Волков сказал: «Если будет надо, я могу и „маленького лебедя“ на сцене станцевать без подготовки. Вот только за реакцию зрителей не ручаюсь».

Юнгеров почти никогда не видел его выпившим и сейчас смотрел на него, чуть захмелевшего и подпевавшего грянувшему из динамиков «Варягу», с умилением: «Друг ты мой дорогой, сколько ж ты натерпелся от меня! Я сейчас расскажу друзьям про золото… Не про то, что в слитках в федеральном хранилище, а про неровного, шершавого самородка, про тебя, дорогой ты мой…»

Александр Сергеевич вдруг улыбнулся, вспомнив про то, как Денис сел. У него и посадка вышла странной: за несколько дней до того, как замели самого Юнкерса с ближним кругом, машину Волкова зацепили своей разбитой «девяткой» два каких-то полублатных черта. Остановились. Блатари решили завиноватить франта в белой рубашке и вынули ножи. Денис вынул ножку от стола, которую всегда возил с собой. Взмахнул он ею всего два раза, потом долго вздыхал, глядя на трупы, потом вызвал милицию. Так что в «Крестах» он оказался чуть раньше всей остальной «грядки» и как бы отдельно от «коллектива» Юнгерова. В том смысле, что его не привязывали к банде (видимо, из-за неразберихи и несостыкованности в картотеках различных служб), а просто вломили «превышение необходимой обороны». В «Крестах» он провел полтора года и на свободе оказался раньше всех, так как суд, признав его виновным, постановил «ограничиться отсиженным». Денис потом смеялся: «Правду, значит, говорят, что раньше сядешь — раньше выйдешь».

Александр Сергеевич положил руки Денису на плечи и сказал громко, для всех:

— Волков Денис, он… Помните, как Джон Сильвер представлял свою бригаду… тьфу ты, команду: «Посмотрите на эти лица, это все — опытные моряки…» Да… А вы гляньте на его лицо — это вам не бычье в «мерсаках». В нем искорка есть, за то и бабы любят! Ален Делон! А я его как личность увидел, дай бог памяти, еще в далеком восемьдесят восьмом году. Они тогда — молодежь наша боевая — решили на Валаам прокатиться, ну и, конечно же, нашли какую-то такую же братву на теплоходе… Ой! Что там было! Даже баграми кидались… Короче, с корабля их снимали с ОМОНом… Но история-то на этом не закончилась. Дело в том, что эти пацаны разбили Денису плейер, стоивший восемнадцать долларов США… Ну, естественно, забивается «стрела»… Тогда правила такие были. Хорошо, я вовремя узнал — меня как током дернуло. Я и с татарской стороны Ноиль Рыжий успели приехать к разбору. Денис орет казанцу: «За плейер ответишь — едем в лес вдвоем, одна машина, две доверенности, одна лопата, два ножа! Ну!» А «казанский»-то тоже с придурью, щекой дергает… Ноиль уж на что сам отморозком был (царствие небесное, застрелили его в девяносто втором), а головой так покрутил, сигаретой затянулся и тихо-тихо говорит: «Хорошо. Я куплю ребенку плейер…» Во были времена! Во — Денискины рассказы! А потом, когда Денис вышел, а меня еще в лагерь не отправили, — мы тогда на Лебедева^[7] тусовались. Денис подъехал и с гаражей соседних мне кричит по поводу одной острой тогда темы: «Александр Сергеевич, не волнуйтесь, я решу вопрос!» И показывает над головой гранатомет! У меня чуть инфаркт не случился! Еле утихомирили его, чтобы он не нарешал ничего сгоряча-то… Сам ведь только-только освободился — и с гранатометом по городу! Иногда мне кажется, что мы тогда жили в одном из кругов ада, но зато дышали полной грудью… А Денис стал одной из моих рук — не знаю, правой или левой, но рука эта называется «любой ценой!» Есть у него присказка про дверь… Скажи-ка мне ее, Дениска, еще раз, вместо тоста!

Волков встал, одернул пиджак, сидевший на нем, как на известном шоумене, и поднял красивую пузатую рюмку с коньяком какой-то умопомрачительной выдержки:

— Если нет ключа — надо добыть отмычку, если отмычка не открывает — надо выломать дверь, если дверь не вышибается — надо снять ее с петель, если петли внутри — надо уронить стену. Все. Маленькое дополнение — это если надо любой ценой и если это надо тебе. За тебя! — Денис выпил и сел под общий смех и аплодисменты. Юнгеров надулся гордо, будто аплодисменты сорвал он сам:

— Во как! Видали?.. Я… мне легко вспоминать те годы, ту прошлую жизнь, когда мы много чего накосорезили… Легко потому, что от крови удержались и народ по параднякам не валили. Бог упас от душегубства, хотя вокруг такая резня стояла! Трудно было в крови не запачкаться… А вот пронесло. И я очень хорошо помню, как еще до посадки собрал всех своих и стал объяснять, что надо жить мирно и что убивать мы не будем… До тех пор пока не убьют кого-нибудь из нас… В этот момент под сводами зала грянула песня «Каким ты был, таким ты и остался». Денис, улыбаясь, стал подтягивать. К нему присоединились остальные гости. Юнгеров вздохнул и сказал тихонько — не то чтобы таясь, а просто не во весь голос:

— Я, Дениска, помню, как ты после того моего выступления пришел ко мне и сказал: «Спасибо, Александр Сергеевич!» Я: «За что?» А ты: «А за то, что мы вроде как мирные люди и все такое… Ведь в случае чего валить-то бы мне пришлось. Спасибо. Но вы не сомневайтесь — если надо, я сделаю… если очень надо…» Спасибо тебе, Дениска… Я тогда и тебе, и себе пообещал: хорош, давайте начинать жить по-людски! Я обещаю тебе, Денис, мы не будем больше ронять стенки. Мы найдем, купим, воспитаем специалистов, которые нам культурно этак откроют дверь. А за дверью будет накрытый стол, где нам не будут тыкать в харю нашим прошлым… Хотя, конечно, сколько волка ни корми, а шакалы все равно найдутся!

— Не! — закричал сидевший напротив Евгений Шохин, гендиректор одной очень известной питерской фирмы, некогда носивший псевдоним Женя Маленький. — Лучше так: сколько волка ни корми, а у медведя все равно толще!

Стол грохнул хохотом, и Юнгеров пошел к Жене, по дороге наваливая всем подряд на тарелки всякую снедь горстями и — наливая, наливая, наливая… ему было хорошо, его несло:

— На юбилеях принято много слов хороших говорить юбиляру, как о покойнике, — либо хорошее, либо ничего. Но я-то еще жив! И поэтому говорю я сам, и говорю правду, и она мне нравится!

Наконец он добрался до Шохина, тот вскочил, чокнулся с Юнгеровым и, перед тем как опрокинуть в себя граммов сто (долларов на двести), крикнул:

— Гвардия выпивает, но не сопьется!

Стол согласно ухнул в ответ. Александр Сергеевич обнял Шохина:

— За тебя, Женя, за мою гвардию! Пару слов, маэстро…

Музыку кто-то притушил, и голос Юнкерса разлетелся по залу:

— Женя — это отдельная история… Он присоединился к нам в самую лихую годину — почти все сели… В общем — прижали нас к реке и накрыли пулеметами. Вокруг Антанта, Мурманск сдан, хозяйство трещит и начинает рушиться… Вот тогда Женя и появился, как черт из табакерки, говорит — хочу с вами, вы — правильные, я лучше с умными потеряю… И коллектив свой небольшой привел… Мы даже сначала, грешным делом, решили, что прокладка^[8] чья-то… Так ведь не бывает… Ан бывает! Ты выиграл, Женя! Он, кстати, настоящий предприниматель, Божьей милостью. У него всегда порядок, как в операционной. Дайте ему и его людям Дрезден в руинах после американской бомбежки — и он сделает из него место экскурсионного обслуживания! Сердце воина, ум бухгалтера! Он всегда мне вместе с деньгами приносил отчеты, я злился: «Какого черта, если я вам перестану доверять, то все — приплыли!» А он все равно приносил, потому как порядок есть порядок! Обратили внимание, какие универсамы в городе стали? Это его заслуга! Я ведь могу только завоевывать новое пространство, а его еще нужно осваивать и обживать… Кто-то, может, считает, что осваивать и обживать — это женская функция… Я вам сейчас расскажу про эту «женщину»! Порезали как-то нашего парня… Давно это было… Хочется сказать — так давно, что мне это рассказывал мой дед, а ему — его дед, а тот слышал это от самого Чингиза! Да… Приехал Женя с этой темой к нам в тюрьму, мы сидим, обсуждаем — трем… А Женя молчит, молчит… Он и тогда выглядел, как богатый английский физик. Однажды его даже с принцем Чарльзом перепутали… И вот сидит этот «принц» и говорит: «А чего гонять-то, эти уроды в „Астории“ часто сидят, ну, я захожу в кафе и спрашиваю их старшего в лоб, берет ли он на себя ответственность за ту резню. Если он отвечает, что берет, я бью его в башню железом, а там посмотрим, как оно сложится!» А?! Каков!! Женя, я целую твое сердце! Я так рад, что ты остался несудимым — с твоим-то характером!

Над столом дрожал воздух. Кто-то запел «Там вдали за рекой». Подхватили хором — и получилось очень душевно, как на студенческих посиделках. Гости уже ели по-семейному, плюнув на манеры и этикет. Кто-то вкусно облизывал пальцы, причем не себе, а соседке, кто-то радовался, что горячий бараний жир стекает с подбородка прямо на итальянский шелковый галстук ручной работы. При этом — странное дело — никто не становился похож на загулявшее новорусское быдло.

Между тем Юнгеров поймал взгляд симпатичной тридцатипятилетней дамы в смелом декольте — а демонстрировать ей было что. Явно будучи уже навеселе, она хулигански провела язычком по верхней губе, глядя Юнкерсу прямо в глаза. Александр Сергеевич ринулся к ней, схватил рукой за шею, запустил пятерню в густые золотистые локоны и поцеловал крепко. В этой крепости, однако, было не очень много эротики, скорее больше ощущалась благодарность к былой страсти — уже погасшей. Почти.

— А вот Лариса… Она… Когда-то, когда еще на бензоколонках не хватало бензина, мы лихо подъехали к заправке, где она работала королевой. И я увидел в окошечке красивую женщину, которая плакала и от этого была еще красивее… Выяснилось, что и до этой бензоколонки, у самого Смольного расположенной, бандюги добрались, а мы тогда очень не любили бандитов, потому что сами были ими… Денис и его люди сумели уладить вопрос без стрельбы… Помнишь, Денис, ты ворвался в какой-то офис и ногой пробил «одиннадцатиметровый» прямо в голову какому-то уроду?

Денис заломил бровь, вспоминая, и неуверенно спросил:

— Это, кажется, на Рубинштейна было?

Юнкерс пожал плечами, продолжая смотреть Ларисе в глаза:

— …Так пох… Бог с ними, с бандитами этими. Я о другом. Когда меня с Лебедева дернули в лагерь на этап — я, сидя на корточках, вдруг увидел, как ты, Лариса, стоишь на перроне — на грязном, заплеванном перроне, — плачешь и крестишь меня… Крестила, по-моему, наоборот, неправильно, но какая разница, листва все это… И вот ты тогда на перроне — а я не ждал, не знал… В общем, и это тоже дало мне силы выжить. И я рад, что ты есть, что ты здесь, рад всему, что было…

У Ларисы, ныне директрисы очень крупного модного магазина, глаза набухли слезами. Они с Юнгеровым никогда не клялись друг другу в верности и… В общем, отчасти и ее сексуальные похождения за время отсидки Юнкерса (а ему, конечно же, рассказали) решили судьбу бурного некогда романа. Но — только отчасти. На самом деле Александр Сергеевич ни с одной женщиной вместе долго не выдерживал — даже с самой-самой. Он эту свою черту знал и, когда она проявлялась, чувствовал комплекс вины, раздражался, причем раздражение выплескивалось именно на ту, которая в данный момент находилась рядом…

Лариса хорошо понимала Юнгерова, иллюзий никогда не строила, может быть поэтому и спала легко с другими мужиками, пока он сидел. Слова, публично произнесенные Александром Сергеевичем, значили для нее очень много — это было словно прилюдное объяснение в любви, словно возведение ее в некий особый статус. Почти что в статус бывшей жены. Кстати, Лариса была замужем — все время знакомства с Юнгеровым. Разводиться она не собиралась, ее муж, шофер-дальнобойщик, был хорошим человеком и очень любил сына. Ну и жену, конечно, тоже. Нет, жену он почти боготворил. Юнкерс еще раз посмотрел Ларисе в глаза — и в этом взгляде было столько всего, что сидевшие рядом даже притихли. Александр Сергеевич постарался улыбнуться:

— Мы, Ларисон, недавно с тобой поругались крепко на одну производственную тему… Подраспустила ты девиц в своем магазине — им из-за маникюра уже некогда клиентами заниматься… И будем ругаться еще… Но… То, что я сказал до этого, — главное. Оно перевесит все. Спасибо тебе.

— А может, я до сих пор по ночам в подушку плачу? — не без вызова, полушутя-полусерьезно тряхнула волосами Лариса. Заодно и грудями атмосферку всколыхнула — мужики же вокруг были не слепыми.

— Нужен я тебе! — попробовал отшутиться Александр Сергеевич. — Вокруг молодые ухажеры… Ты ж в цвету вся!

— Дурак ты! А я… я тоже рада всему!

— Ну и ладушки, ну и мир… Свои же люди! Да, чтоб ты рожи не корчила, скажу: если б ты тогда на перроне на коленях стояла — не поверил бы в искренность.

— Это почему?

— В восторженность не верю.

— Ну и дурак!

— Дурак не дурак… Лариса, ты всегда для меня останешься особенной. Только с тобой можно было нарушать все заповеди Божьи одним махом! А помнишь, как в мастерской у художника… Ты напилась тогда и, голая, танцевала под «Вологду». Я с тех пор эту эротическую песню спокойно слушать не могу! «Девять с половиной недель» погулять вышли.

— Спасибо тебе, Санечка, хороший мой.

Чтобы не заплакать, Ларисе пришлось залпом выпить полфужера крепкой граппы — она перебила грусть.

А Юнгеров уже ухватил за щеки бывшего своего одноклассника Вадима Колесова:

— Вадик, дружище Ва-а-дик! Чего притих — обожрешься! Вадик — наш капиталист. Не барыга, не делец — капиталист. Ходячий капитал. Если пропустить графики и диаграммы, то увидим его суть. А суть такая: когда меня этапировали в уральские леса, через пару месяцев на Урал прибыл и Вадик! Он тогда еще такими деньжищами, как сейчас, не ворочал, но в пищевой промышленности вес уже имел солидный. Так вот: приехал Вадик на Урал, ходил по колено в говне и по горло в проблемах, но… Местные пищевики популярно объяснили местному ГУЛАГу, что будет, если в лагеря, например, перестанут поставлять в долг подсолнечное масло и крупу. В итоге меня резко перестали трогать, согласно каким-то там (а на самом деле я очень хорошо знаю — согласно каким) указаниям. Сначала трогать перестали, потом перестали обращать внимание… Из уха в ухо передавали: «Не трожь Юнгерова, а то на Урал снова страшный Вадик приедет — как комиссар». Милый ты мой, я ведь знаю, я очень хорошо понимаю, каких это тебе нервов и сил стоило… Потом, помнишь, у тебя еще документы украли и ты с такими матюками до Питера добирался! Эх! Дорогой ты мой теоретик капиталистической законности…

— Чего уж там, — шмыгнул носом в громадную хрустальную пивную кружку польщенный Колесов. — Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!

— Твоя правда, дружище! Мы же с Вадиком двоечниками на одной парте с первого по десятый… А это дорогого стоит… В десятом мы мечтали о сигаретах «Антарктида» — они были с жутким таким белым фильтром, и ввиду полной неприемлемости цены казались нам верхом шика… Все было: педсоветы, двор, салюты и драки на них… Потом — вихрь перемен, первые ларьки, ушел госстрах, пришел братаноужас. Мы не думали — не успевали, дрались за жизнь и помогали друг другу, и все понимали, как легко не дожить, и поэтому не говорили об этом… И мы дожили. Дожили! Теперь вон там, у окошечка, стоит специальный короб, в котором поддерживается определенная температура и влажность. В этом коробе — сигары со всех концов света. Скатанные вручную, между прочим. Проблема в том, Вадим, что мы с тобой их не любим и не курим. И «Антарктида»-то наша — она была повкуснее.

— Сто пудов! — согласился Вадим и тут же вынул из кармана пиджака кожаную книжку с золотым обрезом, что-то черканул в ней. — Я дам задание — найти «Антарктиду»… ящик — и привезти.

— По рукам!

С другого конца стола Денис, краем уха услышавший что-то про Антарктиду, крикнул:

— Если к пингвинам надумали — меня не забудьте!

— Тебя забудешь, как же… Себе дороже.

Между тем гости начали уже и местами меняться, и кучковаться по интересам — Крылов, тот присоседился к Ларисе и завороженно смотрел на ее шею, чтобы не упираться взглядом в грудь, а та в ответ кокетливо поводила плечами — да, мол, между прочим, очень даже и…

А хозяин имения все говорил и говорил. Но говорил складно, грубо, но романтично. Его слушали с человеческими улыбками. Он тронул всех: и сотрудника ФСБ, который сначала стеснялся больше всех, а потом (через триста граммов) перешел на мат и уже на нем только и изъяснялся, причем никому это слух не резало; и директора небольшого магазина, который много лет назад оказал Юнгерову такую услугу, что… черт возьми… и сказал, что за это ему ничего не надо; и своего тренера, который когда-то вытащил пацаненка Сашу с набережной и начал учить азам жизни, которого — единственного на свете, Александр Сергеевич называл ШЕФОМ; и водителя, который всегда молчал, а если уж что происходило, говорил: «Дела!» — что равнялось длинной нобелевской речи (этот водитель был когда-то танкистом, во время войны в Приднестровье подбил что-то не то, и его объявили в розыск как преступника. Юнгеров его принял и спрятал и верил в него, как в Луну, — в том смысле, что она никогда никуда не денется с неба); и еще очень-очень многих…

Отдельные слова Юнгеров захотел сказать о сидевшей очень тихо и скромно следователе прокуратуры Ольге. Впрочем, тихо и скромно она сидела недолго — аккурат до тоста Юнгерова:

— Прошу тишины!

Зал смолк, взгляды скрестились на уже чуть покачивающемся Юнгерове, который — немыслимое дело — вдруг изящно изогнулся и поцеловал руку следователю.

— О как! — оценил жест сидевший рядом с Ольгой черноволосый парень, в котором гости (некоторые с удивлением) узнали известного питерского журналиста Андрея Обнорского.

— А ты, Андрюха, думал небось, что так только ты умеешь? Ладно, сейчас не о тебе, сейчас об Оленьке… Джентльменов не прошу встать только потому, что некоторые уже того… подустали… Так вот. Ольга. За этот «праздник» я плачу отдельно. Ты, Оленька, не обижайся… Мы познакомились, когда она в свою районную прокуратуру решила меня вызвать свидетелем по какому-то там делу. Я, конечно, посмеялся и отмахнулся — времени нет свидетелем ходить и все такое. Но она меня достала. Меня! Дело дошло почти до привода с милицией. Меня! А вопрос-то какой-то говенненький был — знаком ли был я с неким убиенным, которого я на самом деле последний раз видел лет за семь до того, как его, неугомонного, к облегчению многих повзрослевших людей, застрелили два его же дольщика. И дело-то раскрыли быстро. Но Ольга Дмитриевна допросила полгорода. Всех достала — ей исчерпывающая картина нужна была. Это я потом узнал. А тогда, когда я злющий-презлющий к ней в кабинетик ввалился, решил, что это меня, так сказать, персонально власть снова повоспитывать решила. И с порога ей: «Деточка, может, я тебе просто нравлюсь и ты так вот познакомиться со мной хочешь? Так скажи прямо, я люблю, когда тетеньки в форме…» А она мне: «Если вы считаете, что мне нравятся богатые жлобы, то напрасно. Берите стул, садитесь. Фамилия, имя, отчество, год и месяц рождения!» Я аж рот раскрыл. Вот так, слово за слово, и подружились. И когда я ее о чем-нибудь прошу, а прошу частенько, то чую, как Оля встает на лыжню. Она же мастер спорта, лыжи, дальние дистанции. Ее можно попросить и забыть. Она до цели дойдет. Я уже вспоминал «Остров сокровищ», помните, Сильвер жути нагонял: «Все боялись Флинта. Все боялись. А Флинт — боялся меня». Так вот — я боюсь Олю. Как-то раз она решила, что я — неправ. Так вот: ногой была выбита дверь, за которой я лежал в постели с женщиной. Страшно подумать, что бы получил кто угодно, кроме нее, за подобный фортель. А тут я просто смотрел в потолок, слушал ее ор и улыбался, радуясь, что жизнь устроена так интересно.

— Идиот! — фыркнула, все выдержав, в бокал с вином следователь Оля, чем полностью подтвердила все вышесказанное.

— У-у, вы какая! — умильно взглянул на соседку журналист Обнорский, уже хорошенький от своего любимого джина. — А с виду — так очень даже скромная, тургеневская, я бы сказал, дама… Между прочим, я в журналистике в основном криминальное направление осваиваю и… И мне тоже очень нравятся красивые тетеньки в форме. Особенно в прокурорской. Я…

— Да подождите же вы, святой отец! — прервал Юнгеров этот «заезд по ушам». — Погоди, Андрюха, к Ольге приставать, дай про тебя скажу. Тебя, конечно, и так все знают.

— Знаем, знаем! — с разными интонациями закричали с разных концов стола. Обнорский по-брежневски помахал рукой, вздыхая с напускной скромностью, адресованной явно той же Ольге: дескать, да, известен, да, популярен, — но, боже, как же я устал от этой славы…

Юнгеров хмыкнул:

— Знаете, да не все! Многие в городе голову ломали — почему это у Юнкерса такие отношения с Обнорским странные, — этот журналист про него такого-сякого в своем «Бандитском Петербурге» понаписал, а они при встречах ржут и обнимаются… А мы с Андреем вместе борьбой занимались. Он помладше меня года на три, но… В общем, был случай. Были мы на югах, на сборах спортивных. Андрюха тогда еще только в десятый класс перешел. Тренеры куда-то разъехались, ну и мы, старшие, решили винцом домашним разжиться, расслабиться чуток. Кинули жребий — идти мне выпало в горную абхазскую деревушку. А одному — скучно, вот я и молодого прихватил — Андрюху, стало быть. Взяли три трехлитровые банки. А до деревеньки-то километров семь с гаком, это если не по шоссе, а по горным тропинкам. Ну и на обратном пути оступился я, банку с вином разбил, ногу вывихнул, да еще огромный кусок стекла себе в ступню засадить умудрился. Так Андрюха его руками вытащил, ногу мне майкой своей перетянул и километра три меня на закорках пер. И две свои банки с вином! А сам-то худенький тогда был, как подо мной не сдох — до сих пор не понимаю! Как у меня шрам на ноге зачешется — так, Андрюха, тебя вспоминаю. Вот он, шрам-то!

И Юнгеров, сорвав с правой стопы ботинок и носок, легко задрал ногу и, вращаясь на одном каблуке, продемонстрировал собравшимся длинный толстый шрам на ступне.

— Браво! — закричала Светлана Шереметьева, балерина, известная не только в Питере, но и во всем мире. Было непонятно, к чему относился ее возглас, — то ли к героическому поступку молодого Обнорского, то ли к способности Юнкерса крутиться на одной ноге.

— То-то и оно, что «браво», — согласился с ней Юнгеров, ловко надевая обратно носок и ботинок. — Ну, потом наши дорожки немного разошлись… А когда Андрюха из своих странствий по Ближнему Востоку вернулся — я же его к себе в коллектив звал. Помнишь?

— Помню, — хмыкнул Обнорский. — Обещал мне, что я через пару месяцев на «мерседесе» ездить буду!

— И ездил бы! — убежденно кивнул Александр Сергеевич. — Если бы согласился… Сел бы потом с нами, как человек, потом бы по-человечески вышел… Но — не согласился. Сказал: «Я в последний раз хочу попробовать по-честному!» Ну и… Нашел себе приключений на жопу. Мимо лагеря все равно не проскочил, но и сел не по-людски, вообще ни за что, потом откинулся не по-людски — с полной оправдаловкой и горячими извинениями от властей^[9]. Ну а итог вы все видите. Популярность и все такое… Кстати, он в своем «Бандитском Петербурге» обо мне почти ничего и не переврал. Более того, почти четверть из того, что там есть, я же ему и рассказывал. Больше, конечно, не о себе… Так, надеялся втайне, что своего источника-то он расписывать не будет. Расписал. Придраться не к чему — он своих намерений не скрывал, а мне в то время все по барабану было. Теперь-то мне, конечно, такой «пиарчик», мягко говоря… Но из песни слов не выкинешь, что было, то было.

— Это все уже история, — засмеялся Обнорский. — Ее исправлять — дело безнадежное. Мы все помрем, а истории наши потомкам достанутся.

— Во! — потянулся к нему с рюмкой Юнгеров. — Давай, чтобы наша история была долгой-долгой… Чтоб еще успели выправить то, что в молодости накосорезили…

…Всем было уютно и хорошо. Для большинства многое услышанное о соседях по столу было в новинку, но в новинку приятную. Пошли братание и перебирание общих знакомых…

…Юнгеров, уже изрядно покачиваясь, добрался до самого конца стола — там сидел Егор Якушев, молодой парень, закончивший юрфак. Егор еще не успел ничем особенным отличиться, но он старался, и глаза его горели. Александр Сергеевич относился к нему как к сыну, потому что был в свое время очень близок с его покойным отцом. Юнкерс потрепал мальчонку по жестким русым вихрам, заглянул в серые серьезные глаза, нажал большим пальцем на кончик тонкого, с легкой горбинкой носа:

— Бип! Барин дома?

— Дома! — откликнулся на старую игру Егор.

— Бип! Гармонь готова?!

— Готова!

— Бип! А поиграть можно?

— Можно!

Юнгеров схватил парня за уши и начал легонько подергивать их в стороны, словно гармонь:

— Трам-даридам-дидари-дари! Эх, Егор Валерьевич, уверен, что пройдет время, и смогу я о тебе вот так же сказать: «Вот человек из эпоса! Он ошибался, но рисковал! Он строил наш храм! А храм наш будет с крестами… Мы же с тобой одни фильмы любим! Ты же свой?!»

— Свой, — чуть суховато ответил Егор, но суховатость эта объяснялась чуть пересохшим от волнения горлом. Егор почти единственный из присутствовавших практически не пил ничего спиртного — его пьянила атмосфера.

Отец Егора — известный в прошлом спортсмен Валерий Якушев по прозвищу Волга, был застрелен первым в той большой пальбе, которая началась в Питере в 1991 году. Волга был в коллективе Юнкерса, и не на вторых ролях. Как-то раз они вдвоем отобрали у «челнинских»^[10] машину, которую те отняли у их кооператора. А потом на проблемную по этому поводу «стрелку» Волга поехал один. Он был очень дерзким. Как ни странно, его собеседник тоже приехал один. Ну и Волга слегка перебрал со своими вечными издевками. Когда собеседник почесал грудь под курткой, Волга подколол его: «У тебя что, сердечко, что ты за грудь-то держишься?!» Визави молча вынул наган, мол, — не сердечко. Волга перешел на нажим: «Раз плетку достал — так стегай!» Это было сказано высокомерно, потому что безоружный Волга хотел эмоционально переломить ситуацию в свою пользу. Но переломить не получилось — парень молча выстрелил. Возможно, он потом, здраво рассудив, и пожалел об этом, но тогда спокойно выстрелил. Волга погиб. Парня не нашли — тогда еще плохо умели искать. Через год его расстреляли у автостоянки. Это сделал не Юнгеров, но все подумали на него. А он еще специально отнекивался таким образом, чтобы утвердить мнение некоторых жуликов и оперативников. В те времена молва о способности убивать давала опасные, но козыри… Волга не был Юнкерсу таким уж другом. Но он был в рядах первых, и у него первого кончилась жизнь. Юнгеров считал, что по Божеским законам — он должен Волге, и поэтому всем помогал семье погибшего. Хотя настоящей-то семьи у Волги не было — была женщина, родившая ему сына, для которого он все не мог найти время, чтобы оформить отцовство. Это обстоятельство, кстати, оставило будущую биографию Егора «чистой» — для поступления в некоторые учреждения лучше быть безотцовщиной, чем сыном погибшего бандита, фигурировавшего в разных системах учетов…

Юнгеров полюбил Егора и к его совершеннолетию сумел сделать так, чтобы парень смог жить под фамилией отца, — благо, что она была не самой редкой. Егор этого очень хотел, и это стало для него лучшим подарком. А Юнгерову с недавних пор стало казаться, что Волга был его настоящим другом, таким, какого уже больше никогда не будет, и что в тот день они должны были ехать на ту «стрелку» вместе. Александр Сергеевич забыл, как Волга сам в тот вечер легко сказал: «Поеду один, поступим от противного. На одного они руку не поднимут». И Юнгеров тогда легко с этим согласился, потому что ему тоже надо было успеть еще на две «стрелы». Живой и неуживчивый Волга превратился в легенду, а память о легенде священна.

Из невеселых воспоминаний Александра Сергеевича вырвала какая-то суета у входа. Он оторвался от чутко притихшего Егора и вышел на середину зала, несколько раз хлопнув в ладоши. Не сразу, но стало тихо. Юнгеров, как опытный конферансье, выдержал паузу, а потом сказал:

— Можно я всех немножко шокирую? Сейчас сюда приведут человека, который не хотел приходить, но его привезли специально обученные люди. Он думает, что я хочу ему зла. Это не так. Я никого не хочу унизить. Прошу досмотреть наш разговор до конца.

Под перешептывание заинтригованных гостей на середину зала вышел чуть подталкиваемый охранником Юнгерова плотный человек лет сорока пяти. Ему было явно неуютно, он был зол и смущен.

Александр Сергеевич сделал жест рукой:

— Прошу! Это бывший старший оперуполномоченный по особо важным делам. Андрей, если не ошибаюсь, Евгеньевич, Вьюгин. Когда-то именно он, и сейчас уже совсем не важно — почему, засадил нас в тюрьму. Я бы не сказал, что он блистательно доказал что-то, скорее, нашел кое-что… Сели мы совсем по иной причине, и не он принимал решение на посадку. Но он не совершил ни одного незаконного действия, ни одной низости. Нам ничего не подбрасывали. Он был спокоен, строг и вежлив. Я давно уже посмотрел все оперативные материалы того времени, переговорил с операми, которые ему помогали, все выяснил, в том числе — и кто на нас стучал. Своих там не было, это главное, а вода ушла вся. И сегодня я говорю тебе — спасибо, Андрей. Ты не хотел нам добра, но, причиняя в какой-то мере зло, — всех нас спас. Мы с тобой ни разу по-настоящему, по-человечески не разговаривали, поэтому ты, наверное, удивлен. Но ты нас спас, в том числе и от самих себя. Мы сели в девяносто втором году. Всем все ясно? Помните ту бойню, которая, начавшись в 1991-м, заканчиваться начала только году в девяносто шестом? Все стреляли во всех… И если б мы не сели, то нас бы уже либо закопали на «аллеях героев», либо мы сами… в крови перемазались бы, да в ней же потом и растворились, утопили бы свои человеческие сущности и превратились бы в вурдалаков. От всего этого нас уберегли тюремные стены. Андрей, я искренне приношу извинения за потраченные тобой сегодня нервы. Я не приглашаю тебя за этот стол — это было бы неправильно. И если бы ты согласился сесть за этот стол — это было бы неправильно вдвойне. Я при всех говорю тебе: спасибо. Я знаю, что у тебя не все в порядке со здоровьем близких тебе людей, — и постарался помочь тебе в этой проблеме. Врачи сами на вас выйдут. Платить им не надо. Прошу тебя — если сможешь, не сейчас, а когда тебя с уважением повезут обратно в город — прими мой подарок. Не обижай нашу молодость. Не ищи в моих словах ничего, кроме того что я сказал. Спасибо, что дослушал. Все.

Бывший опер обвел зал колючим взглядом, катнул желваками и, так и не сказав ни единого слова, быстрыми шагами вышел прочь. Его очень корректно довели до лимузина, усадили, по дороге объяснив, что если он просто кивнет, то от него ничего не нужно, даже паспорта, а в Питере уже будет ждать его новенькая черная «Волга», оформленная на его имя, застрахованная, украшенная тюнингом и блатными номерами. Для того чтобы взять ее, не требовалось рисковать или совершать какой-то поступок.

Садясь в лимузин, бывший опер все так же молча кивнул и со странным выражением на лице оглянулся на чудовищный дом. Ему вдруг захотелось вусмерть нажраться, и его взяла тоска из-за того, что он вдруг отчетливо понял — больше никогда в жизни он не попадет на такой вот банкет, пусть даже и в странном статусе «краткосрочного» гостя. Все было предусмотрено — в лимузине был бар, и Андрей Евгеньевич, бывший опер, а ныне сотрудник частной охранной фирмы, тяжело пил всю дорогу до Питера, щуря в окно глаза…

А тем временем в «кухоньке» Юнгеров извинялся перед гостями:

— Простите мне, дорогие мои, эту выходку… Вывернул я на вас свое подсознание… Да… Ну, раз уж вы все это вытерпели, то предлагаю наконец-то нажраться в жопу! Пардон-с, в… Ну, в общем, все всё поняли. Сорок лет есть сорок лет. Имеем право погудеть. Похметология утром гарантирована.

Собственно говоря, гостей уже и особо уговаривать не требовалось. Вздохнул с грустью лишь чекист, непонятно когда успевший перебраться под бочок к балерине Светлане Шереметьевой:

— Да-а, вы, я смотрю, по-серьезному тут все настроились… А мне завтра, в девять тридцать, в Большой дом на службу государеву…

— Момент! — Юнгеров успокаивающе выставил вперед ладонь, другой рукой извлекая из кармана мобильный телефон и по памяти, на ощупь, набирая номер. — Але, Василич… Это я… Да спасибо, спасибо, ты же поздравлял уже… Да… Слушай, у меня к тебе просьба. У меня тут ротмистр Лагин… Нет, как раз еще сидит и вполне огурцом… Да… Но хочет нажраться вместе со всеми и немножко покрушить незаконно нажитое. Слушай, сделай мне подарок — поставь ему отгул за прогул. Люблю я его. Ладно. Спасибо. Обнимаю тебя.

С видом фокусника, у которого получился трюк, Александр Сергеевич отвел от уха трубку и проинформировал Лагина:

— Ну что, товарищ майор! Теперь права не имеешь отказаться! Начальник твоей службы приказал, чтоб в дрова и с битьем посуды.

— Сделаем! — невозмутимо пообещал майор Лагин, наливая себе коньяку в фужер для шампанского. — Это дело мы любим, умеем… Двери, там, вышибать, хозяев пужать…

И — понеслось. Кстати, как это ни странно, майор ФСБ Лагин оказался, по-видимому, единственным, кто как раз ничего и не разбил, — может быть, благодаря опеке балерины Шереметьевой. Когда майор опрокинул в себя фужер, ему почему-то захотелось рассказать Светлане, что литерное мероприятие по врезанию микрофонов через пол соседей к фигуранту называется тоже «Светланой».

— А почему? — округляя глаза, спросила прима.

— А хрен его знает, — честно ответил чекист, — хорошо еще, что не «Никодим».

— Угу, — глубокомысленно кивнула уже сильно «вдетая» балерина, переварила услышанное и сделала неожиданный, прямо скажем, вывод: — Так вы подводник?

Контрразведчик некоторое время, пытаясь сконцентрироваться, молча смотрел артистке в глаза и ответил на всякий случай по комитетовской привычке уклончиво:

— Офицер флота никогда не будет приставать к женщине до тех пор, пока ясно не поймет, что она сама этого хочет!

— М-м-м, как интересно! — вздернула брови Светлана. — А хотите, я вам покажу зимний сад?

Лагин, покачиваясь, встал:

— Боюсь, что да!

И помог встать Шереметьевой, имя которой почему-то забыл. Ему пришлось обходиться обезличенными обращениями:

— Э-э-э… Барышня-красавица! А знаете, какая красотища в иллюминаторах во время срочного погружения? Один раз я ка-ак увидел… рыбу!

— Да что вы! — прижала руку ко рту балерина. — Немедленно расскажите!

И потащила майора на второй этаж, в сторону, прямо противоположную зимнему саду. Их тихому выходу практически не помешал Вадим Колесов, который с двухсотдолларовой сигарой во рту умудрился лбом вдребезги разбить стеклянную дверь.

Юнгеров заорал в восторге:

— Ай, молодца Вадик! Это серьезно, это полторы штуки долларов! Ой, порадовал! Все за счет заведения!

И, пародируя Олега Табакова в фильме «Человек с бульвара Капуцинов», добавил:

— «Это серьезно, Билл, это очень серьезно!»^[11]

А разгул набирал обороты. Лариса, обнимая за талию Крылова, мотала головой от его очередной «военной истории»:

— …И тут, Ларисон, я со всего размаху ка-ак уебался!

Лариса втолковывала ему свое:

— Полковник, это все хуйня, ты пойми, женщину ведь тоже довести можно, особенно если без желания к ней.

— М-м-можно, — согласился Крылов, слизывая икринки, упавшие в декольте Ларисы. — Но ты послушай…

Обнорский с Женей начали играть в «коробок» на раздевание, причем предупредили, что при любом результате раздеваться они заставят следователя прокуратуры Ольгу. Ольга хохотала и ловила рукой коробок… Денис вызвонил свою девушку — приехали четыре, и все такие — ВАУ! Других-то, собственно, и не ждали. Вновь прибывшим налили штрафные, и особо буйные поехали с ними кататься на снегоходах. Разумеется, где-то через километр все вошли в один и тот же сугроб. К ним была отправлена спасательная экспедиция. Водитель Юнгерова молча доставил всех обратно живыми и невредимыми. Он даже не сказал «Дела!» — хотя две девицы уже были без бюстгальтеров. Потом приехало варьете в костюмах Снегурочек (все ж таки Новый год, хотя и старый, о котором все как-то подзабыли в суете), но их канкан перешибла своим балерина Шереметьева, уже вернувшаяся к тому времени со второго этажа в колготках другого цвета и без одной сережки. Потом один искусствовед из Эрмитажа (доктор наук, между прочим) плясал на бис гопака в рыцарских доспехах — в домике Юнгерова этих рыцарей было несколько, дань прошлой моде, все на них постоянно натыкались. Потом хором пели казачьи песни. Потом мастер спорта по лыжам и следователь прокуратуры Оля все-таки сломалась под словесным поносом Обнорского и стала исполнять стриптиз, но почему-то в режиме чечетки. Известный режиссер и профессор-математик боролись на руках, причем математик громко матерился, но почему-то только на английском и французском. Режиссер во время поединка заснул.

…В минуту просветления Юнгеров вдруг осознал, что сидит в обнимку с вазой, полной черной икры. При этом он светски беседовал с Федором Степановичем Бессчастных, профессором Первого медицинского института и ныне наимоднейшим в Питере диетологом. Александр Сергеевич брезгливо тыкал в икру ложкой и излагал свой взгляд на диеты и раздельное питание:

— …Меня, когда на первое свидание трехсуточное в лагере вызвали, — первая мысль: поем! А на столе в комнате свиданий — три рюкзака со всем-всем. Я поковырялся в них и ужаснулся: не хочу! Прошло полдня, я — снова к еде и снова — не очень! Твою мать! И вдруг понимаю, что хочу лагерного пустого горохового супа с крупно порезанной картошкой! Хоть ты тресни… И до сих пор того супа хочу, да разве такой сваришь… А это все, что на столе стоит, — это не еда. Это — тема для социологов: «Что нужно держать у себя в холодильнике, чтобы ощущать свою принадлежность к классу угнетателей».

Юнкерс вздохнул со всхлипом, бухнул ложку черной икры в бокал с вином, перемешал, выпил и скривился:

— Господи, хуйня какая!

— Очень верное замечание, батенька! — согласился с ним профессор. — Я вам так скажу: я вот срочную на Балтийском флоте… Так вот: макароны по-флотски — самая здоровая пища. Но — настоящие. Их надо есть после четырех часов качки в море. Потом — блевать. Это очень полезно.

— Блевать?

— Блевать, сударь мой, непременно блевать! Сейчас этого многие недооценивают… И еще — селедка! Очень серьезный продукт. Еще викинги… Да можно пример и из более близкой истории привести: вы знаете, что комендант Шлиссельбургской крепости кормил заключенных народовольцев селедкой каждый день?

— Во зверь! — ужаснулся Юнгеров. — Сатрап какой…

— Напротив, батенька! — торжествующе воздел указательный палец вверх профессор-диетолог. — В селедке — все витамины и другие очень полезные организму соединения. Узники выходили из заключения просто гвардейцами: волосок к волоску, с румянцем на щеках и с крепкими зубами!

— Угу, — сказал Александр Сергеевич, переваривая информацию. — Действительно. Тогда я сейчас селедочки нам найду, раз такое дело…

Найти селедку ему помешала вырулившая откуда-то Лариса — довольная и раскрасневшаяся:

— Юнгеров, ты меня хорошо знаешь?!

— Надеюсь, — опасливо ответил Александр Сергеевич.

— Тогда… Такое дело, Саш… Мы бы хотели с твоим начальником уголовного розыска где-нибудь выпить… Вдвоем.

Юнкерс хмыкнул понимающе:

— Выпить — хоть тони… Если завтра стыдно не будет — значит, не утонула.

— Ну-у, Саш…

— Ладно, ладно… Второй этаж, комната с сиреневой ванной. Ты же сибаритка.

— Спасибо, любимый! Мне ведь тоже надо как-то мстить тебе за твоих баб!

— О как! А сейчас разве в этом дело?

Лариса отвела глаза и вздохнула:

— Саша, он — настоящий полковник!

Юнкерс погладил ее по голове:

— Я рад, если вам с Крыловым хорошо. Честно. Только раз уж так все складывается — не сводите все к одному блядству. Вы достойны друг друга…

Лариса ушла искать своего настоящего полковника, бросив на прощание загадочную фразу: «Если что — ты знаешь, где нас найти».

И вот уже после этого Александр Сергеевич нажрался наконец-то до полной отключки памяти. Ему ничего не снилось, только под утро, перед самым пробуждением, выплыло откуда-то лицо Егора Якушева. Юнкерс даже во сне удивился — Егор никогда в жизни ему не снился. Волга — да, бывало, а вот Егор — никогда…

…Пробуждение было трудным. Открыв глаза, Юнкерс нашел себя в громадной кадке вокруг пальмы в зимнем саду. Рядом на кремовом рояле спал Обнорский — почему-то босой, но с женской туфлей в одной руке. Туфля, судя по всему, принадлежала следователю Оле.

— Дела, — сказал Александр Сергеевич и сам испугался своего голоса. Он откашлялся, собрался с силами и крикнул: —Люди-и! Есть живые? Давайте опохмеляться, лю-юди-и…

…Опохмелялись уже, конечно, не так люто, как выпивали накануне. Пошатнувшееся здоровье поправили хорошей парилкой и купанием в бассейне, а для желающих организовали и прорубь в озере. Потом все ели уху с костра и делились обрывочными воспоминаниями о празднике, напрасно пытаясь составить целостную картину. Всем было очень хорошо, а потому, когда повеяло легкой грустью от того, что праздник закончился, все как-то разом заторопились в Питер — чтобы грусть эта не успела стать сильной. Прощаясь, Юнгеров спросил сразу всех:

— Народ, я вас не сильно замучил?

Ответила за всех балерина Шереметьева, твердо поддерживавшая за локоть несколько размякшего эфэсбэшника Лагина:

— Народ с радостью встречает… освободительную армию батьки Бурнаша!^[12]

Так что разъезжались с хохотом и шутками, несмотря на дрожь в руках и тяжесть в головах…

Когда все гости отбыли, Александр Сергеевич побродил по дому (он, кстати, пострадал не сильно, по крайней мере снесенных стен хозяин не обнаружил), попарился еще разок, поплавал в бассейне и, завалившись на кровать в своей спальне, нажал на пульт телевизора. Случайно он попал на какой-то добротный гангстерский фильм. В экране на всю стену кто-то надрывался: «Обыщите все кругом!.. Найдите его!..» А потом стильные мужчины в галстуках все время стреляли и бегали друг за другом.

«Если бы все было так просто!» — усмехнулся невесело Юнгеров и начал было задремывать. Но вдруг еще один эпизод на экране заставил его почему-то вздрогнуть. Один из персонажей фильма — гробовщик — объяснял какому-то парню: «Я просто приехал в этот город, чтобы заработать деньжат. Что за город без гробовщика? Я имею право узнать, чем все это закончится! Будем партнерами? Ты же не будешь стрелять в спину?» Собеседник гробовщика пожал плечами и ответил: «Я делал вещи и похуже!»

У Александра Сергеевича неизвестно с чего заныло сердце. Он выругался, подумал, что пить надо все-таки меньше, дождался пальбы на экране и под нее, успокоенный, наконец-то уснул.

В эту ночь ему снились сны — разные и в основном беспокойные. А под утро приснился сон вовсе нехороший. Увидел Александр Сергеевич лицо одного, ныне покойного, старого знакомого. Знакомец был при жизни человеком неприятным и подлым, хотя улыбался всегда красиво. Вот с такой красивой улыбочкой покойник во сне открыл Юнгерову дверь, через которую Александр Сергеевич вышел к берегу заросшего пруда. На песчаном берегу в старинном кресле сидела задумчивая старуха, которая долго разглядывала Юнгерова, а потом сказала: «Вот и снова я, касатик…» Юнкерс проснулся со стучащим сердцем и в холодном поту. Он был человеком абсолютно не суеверным и ни в какие вещие сны не верил, а над теми, кто любил порассуждать на эту тему, всегда остроумно издевался. Но дело в том, что эту старуху Юнгеров уже однажды видел во сне. Это было в ночь перед его арестом.

Тогда она показала ему рукой на странный дом… А когда, много месяцев спустя, Александр Сергеевич прибыл в колонию, то увидел и узнал дом из того сна. Это был его барак.

Случай этот Юнкерс никогда никому не рассказывал, чтобы его придурком не сочли, и старуху ту постарался забыть.

Когда он действительно о ней почти забыл, она о себе напомнила…

Приняв контрастный душ, Юнгеров практически успокоился и вышел на кухню (маленькую, а не в зал-«кухоньку») в почти нормальном настроении, но там его снова словно током ударило, потому что за столом сидел и пил чай с сушками, поджидая его, Юрий Петрович Ермилов. Юрий Петрович был консиглиори, то есть советником Юнгерова. И ведал Ермилов вопросами стратегической безопасности «империи». Когда-то Юрий Петрович был кадровым офицером, но, отслужив честно «двадцать пять календарей»^[13], встал под знамена Юнкерса. Познакомились они еще до ареста Александра Сергеевича — и довольно странным образом. Как-то раз Юнкерс со своей братвой «нахлобучили» один договорной магазин, где директор все никак не мог понять, нужна ему «крыша» или нет, и, к своему удивлению, обнаружили в подсобке ящик ручных гранат, спрятанный между турецкими «пропитками»^[14]. Разумеется, тут же поехали эти гранаты опробовать, и, конечно же, недалеко, на Елагин остров. И там, чуть ли не на глазах патрульного милиционера, стали члены «коллектива» Юнкерса эти гранаты по парку расшвыривать. Но ни одна не взорвалась — видимо, вся партия была с каким-то дефектом. А на все это хулиганство, кроме притихшего молоденького милиционера, еще смотрел некий человек в морской форме и с погонами капитана второго ранга. Он и заметил — спокойно так, — что надо бы, мол, все раскиданное обратно собрать. Юнкерс ухмыльнулся и предложил — тебе, мол, надо, ты и собирай. А кавторанг взял — и собрал! Вот так и познакомился Юнгеров с Ермиловым — а именно так звали того спокойного офицера. Юрий Петрович всю свою сознательную жизнь провел на флоте, но делами там занимался… специфическими. Он был специалистом по диверсиям и мероприятиям, эти диверсии профилактирующим. Александр Сергеевич потом к нему и в Кронштадт ездил, и даже стал помогать, чем мог, экипажу одного корабля…

Юрий Петрович был очень динамичным человеком, долг свой исполнял блистательно и не верил никому. Конечно, он был наемником, но наемником, которому не нравится фраза: «Только за деньги». Руководствовался он одним своим правилом: «Если все спокойно, значит, получена не вся необходимая информация». При этом Ермилов никогда не дергал по пустякам, и уж если он сидел утром на кухне загородного дома Юнгерова, если приехал без предварительного звонка, значит, основания на то имел серьезные.

Юнкерс рукой растер грудь под халатом, вздохнул и пожаловался, не здороваясь:

— Сон мне хреновый приснился, Петрович. Мерзостный такой сон. С перепою, наверное…

Ермилов, как и большинство моряков, был человеком суеверным, невзирая на предельный прагматизм, поэтому покачал головой:

— Думаю, Сергеич, что неспроста этот звоночек.

— Ясный пень, — согласился Юнгеров, наливая себе чай. — Раз уж ты тут сидишь, то и аналитиком быть не надо…

— А по-твоему, я на хорошие новости не способен? — улыбнулся Ермилов.

— Способен-то, может, и способен… — шумно отхлебнул из своей кружки Александр Сергеевич. — А только радостного ты мне не говоришь. И хорошего про людей не говоришь, только плохое.

— Плохое или про плохих?

— Ну… ну хорошо, про плохих… и что?

— Ничего, — пожал плечами Юрий Петрович. — Просто я хочу, чтобы их не было. По крайней мере — рядом.

— Ты прямо как один из первых последователей Христа…

— Не тяну. Скорее я — марксист, работающий в малых формах. То есть пытаюсь способствовать строительству коммунизма в твоей капиталистической империи.

— Во как! — покрутил головой Юнкерс. — Ладно, Петрович, не томи… а то я решу, что ты этими разговорами мне пилюлю сластишь, и начну нервничать.

— Есть! — Ермилов отставил от себя кружку и весь внутренне подобрался, как во время доклада командующему. — В общем, у меня две новости, и обе — не очень. Начну с той, которая проще и конкретнее: ты мне поручил выяснить, сколько ассоциация рынков собирает на подношения власти и сколько эта самая власть реально переваривает.

— Ну, — прищурился Юнгеров. — Так что, крадут суки?

— Разумеется, — спокойно кивнул Юрий Петрович. — Причем дела еще хуже, чем мы предполагали. Председатель ассоциации реально собирает на эти цели каждый месяц двадцать две тысячи тугриков. По моим подсчетам, на сегодняшний день власти из них перепадает не больше пяти. Итого: за год скоммунизжено не менее ста пятидесяти тысяч долларов. Теперь понятно, почему многое не получается с тендером на пятна под новые застройки. Мы-то считали, что чиновничья братия всё в полном объеме получает… Принципиально понятно?

— Понятно, — сжал зубы Юнкерс. — И кто крысы? Пофамильно!

Ермилов покачал головой:

— Не крысы, а крыса. Одна штука. Председатель — тот, кто передает взятки. Наша ошибка заключалась в том, что мы позволили одному человеку взять все контакты себе. Он освоился, и поскольку сам — далеко не дурак, то…

— Понятно! — вскочил и забегал по кухне, забыв про чай, Александр Сергеевич. — Чего тарахтеть! Значит, так надо: под залегендированным предлогом встретиться с парой чиновников из крупных. Разговор поведи так, чтобы они от тебя услышали про истинные суммы, которые мы им должны были выплатить и готовы выплачивать в дальнейшем. Удивись их удивлению и сделай так, чтобы они устроили мини-скандал без выноса сора из избы. Так как юридически мы платим копейки, то фактическую сторону мало кто знает… Исходя из вышеизложенного, мы занимаем позицию оскорбленных в лучших чувствах. Типа, нам противно, и все такое… Пусть с председателем разбираются чинушки и другие члены ассоциации. Уверен, что некоторые не сдержатся и в сердцах наугрожают. И вот через пару дней после разбора полетов и его смещения и изгнания… Ты его имущественное положение проверял?

— Конечно. Огромная хата, кухня в мраморе.

— Очень хорошо. — Юнгеров сел и снова отхлебнул чаю. — Так вот, хату — сжечь! И не дверь, а всю квартиру, до основания! Зачем? А затем, чтобы потом некий водевильный злодей позвонил ему на мобильник: «Получил, мразь?! Не советуем ремонтировать, сожжем снова, зарежем…» — ну и так далее. Он, конечно же, ломанется к ментам. А злодей должен ему позвонить с таксофонной карты, чтобы, когда менты все перепроверят и карту эту вычислят, чтобы на ней был еще звонок к… Кто там еще самый высокомерный в ассоциации?

— Жданов.

— Вот, чтобы на карте еще был звонок Жданову. Мол, братва наугрожала и тут же отзвонилась Жданову и отчиталась. Точка. И с этого времени взятки носит наш человек. Надо будет — свой гешефт отдадим. Перетянем на себя одеяло, и затем, под ассоциацию, чинушки образованные нам решат все другие вопросы. Так что — нет худа без добра.

— Мудро, — бесстрастно отозвался Ермилов. — Мудро, Христофор Бонифатьевич^[15]. А ты уверен, что лучший вид на этот город — из кабины пикирующего бомбардировщика?

Юнгеров засмеялся:

— Намекаешь на то, что я давно уже не Юнкерс, а солидный предприниматель-капиталист? Ладно, извини за этот розыгрыш. Отставить самовозгорание проводки. Будем жить по-новому, так сказать, с человеческим лицом. Просто выгнать его, как пса плешивого, и всему городу объявить, кто таков. Он ведь уже привык жить хорошо. Затраты по уровню. Тяжело ему будет с девяносто восьмого на семьдесят шестой бензин пересаживаться. А ты проследи за тем, чтобы его никто не посмел взять на серьезную работу. Вопросы?

— Никак нет.

По лицу Юрия Петровича было абсолютно непонятно — поверил он в «розыгрыш» или решил, что Юнкерс просто ловко вывернулся после слишком грубоватого для нынешнего времени захода на атаку. Александр Сергеевич правильно истолковал бесстрастность своего советника по безопасности (или «старпома», как он его еще называл). Юнгеров усмехнулся и тихо спросил:

— Петрович, я тебе никогда не рассказывал, как однажды чуть было бесповоротно не изменил свою судьбу?

«Старпом» молча качнул головой.

— Тогда слушай. Заодно узнаешь, что я понимаю под бесповоротным изменением судьбы. Давным-давно вспыхнуло во мне… ну, назовем это злостью. Ефим такой, знаешь его конечно, довел меня. Вот ну на каждой «стрелке», кроме как с моими, везде кричал, что я — мент. Почему — непонятно. Оснований — никаких, кроме того, что мы с ним всегда друг друга недолюбливали. Кстати, сам-то Ефим, как выяснилось позже, состоял на связи в РУБОПе…^[16] нет, тогда еще ОРБ^[17] было, под ласковым псевдонимом Котов. Ну вот. Стало быть, этот Ефим-Котов везде орет, что я-де мент, а его люди подговаривают одного фраера, чтобы он на меня заяву написал. Ну полный пиздец с перебором. Короче, у меня все забурлило, взял я пулеметик Дегтярева, подъехал на битой «копеечке» к тыльной стороне бани строившейся, которая аккурат напротив его кафе «Вечер» возводилась, и залег, как в кино про партизан. Все продумал, подстилочку положил, чтоб не жестко и не холодно было…

Лежу я, значит, с пулеметом в обнимку, а прямо передо мной — выход из кафе, все в огнях, все как на ладони. Думаю, вот, мол, они выходить сейчас начнут — тут я их и причешу. Передернул затвор… Красиво, да?

Лицо Ермилова выражало удивление. Мысленно он перебирал все крупные расстрелы того времени, но о пальбе у «Вечера» ничего почему-то не вспоминалось.

— Продолжай, — сказал Юрий Петрович, потерев висок. — Никогда ни о чем подобном не слышал…

Юнкерс усмехнулся:

— Ну-с, стали они выходить. Ефим, шалавы какие-то, братва его… А я смотрю на них через прицел, словно… как вот в компьютерной игре. Эмоций — никаких. Даже интересно. А потом — раз… и не выстрелил. Не передумал, не опомнился, а просто — не выстрелил почему-то, и все… И только потом, ночью, когда я засыпал с одной проституткой (кстати, классная девушка, все торты мне пекла, пока я в «Крестах» чалился), я понял, что чуть было не изменил бесповоротно свою судьбу. Ефима, кстати, возненавидел еще больше — за то, что я из-за него, твари, чуть было душегубом не стал. Вот так.

— Я понял, Сергеич, — сказал Ермилов и улыбнулся.

— Что ты понял, старпом? — поддел его интонацией Юнгеров.

Юрий Петрович снова улыбнулся:

— Не переживайте так, ваше сиятельство. Я все понял. И по поводу председателя ассоциации — тоже. И вообще я искренне горжусь тобой.

— Это что, юмор такой? — насторожился Александр Сергеевич.

— Нет. Я серьезно. Я услышал приятное, но ты не хочешь этого понять.

— Загадочный ты человек, Петрович, — хмыкнул хозяин «Аэродрома».

— Никак нет. Загадочные — они замкнутые, а я — скрытный, и то из-за занимаемой должности.

Юнкерс покрутил головой:

— Я всегда удивлялся твоему умению жонглировать словами, и все — в твою пользу. Забываешь, чего хотел.

— А чего ты хотел?

— Ой, — вздохнул Александр Сергеевич. — Я хотел воли… Воли! Да девку сытную! Да щей горячих… Эх… Петрович, ты вот жену свою любишь?

— Люблю, — пожал плечами в ответ на внезапный поворот разговора Ермилов.

Юнгеров закурил, глубоко затянулся и вздохнул:

— А я вот — нет. Ни одну не любил.

— Я не вкладываю в это…

— Ой, вот только не надо тонкостей, — замахал рукой, разгоняя сигаретный дым, Юнкерс. — Я тебя умоляю! Ладно, одну хреновую новость мы переварили, ничего страшного, пробздимся и дальше жить будем, и даже знаем, как именно. Давай вторую.

Ермилов помолчал, тоже закурил, видимо формулируя мысль, а потом махнул рукой, решив не мудрить, и вывалил, словно булыган из самосвала:

— «Чужой». У нас — кто-то «чужой».

Вот тут Юнкерсу сразу и сон вспомнился, и ощущение удара под дых возникло, и вообще показалось, что мир сузился, будто стены сделали по полшага внутрь. Александр Сергеевич снова схватился за грудь и хрипло попросил:

— Поясни.

— Собственно, у меня даже косвенных данных нет о том, кто это может быть, — спокойно и даже как-то нагловато для такого заявления сообщил «старпом». — Мне один верный человек шепнул, москвич, я ему еще по прошлой жизни доверял абсолютно… Шепнул, что менты имеют «чужого» в твоем ближнем круге. Сделано это для глубокой разработки, цель которой, я думаю, тебе объяснять не надо… Или надо?

— Не надо, — помотал головой Юнгеров. — И… чего теперь?

Ермилов пожал плечами:

— А чего теперь… Теперь — ничего, надо всех своих поперебирать, посмотреть там… Мероприятия определенные провести, чтобы вычислить этого «чужого». Я давно говорил…

— Э-э!!! — замахал руками Юнгеров. — Стоп машина! Эко ты попер! Тебе бы только «врагов народа» ловить, как в тридцатые! Мы так с ума сойдем! Мы станем такими же, как они, как те, кто к нам шпионов засылает и у себя все время своих же подозревает! Это же… это Средневековье какое-то!

В крайнем раздражении Александр Сергеевич вскочил, опрокинув стул, — от этого разозлился еще больше и выбежал из кухни. Как многие лидеры, он был человеком настроения и очень сердился на самого себя, когда замечал проявления этой грани своей натуры. Хотя, конечно же, грань эта проявлялась намного чаще, чем казалось самому Юнгерову.

Юнкерс пометался по дому, глянул в монитор видеонаблюдения и увидел на черно-белом экране, как по парку бегают кавказские овчарки. Хозяин «Аэродрома» схватил рацию и хотел было наорать на охрану («кавказцы» недавно покусали рабочего-молдаванина), но сдержался, поняв, что просто хочет сорвать на ком-то «изжоговую» тоску от информации «старпома». А «изжога» не проходила. Юнгеров начал даже непроизвольно перебирать в уме всех, кто был на празднике, потом опомнился, плюнул на пол в сердцах.

Юнкерс понимал, что Ермилов не изгалялся над ним, похмельным. «Старпом» был человеком очень специальным и не любил раньше времени «открывать шампанское». Юрий Петрович отличался особой внимательностью и гениально умел обращать внимание на косвенные признаки. Он дружил с очень многими, и эти многие легко делились с ним общей (а иногда и очень конкретной) информацией. Обрывки новостей и информации Ермилов стыковал и систематизировал. Как правило, эти осколки мозаики не касались впрямую «империи Юнкерса», но советник знал, что мир — «имеет форму чемодана», в котором все взаимосвязано. Именно эта система стыковок и систематизации позволила Юрию Петровичу совсем недавно высветить любопытную ситуацию вокруг троллейбусного парка. Внешне там все было очень скучно — какая-то возня мышиная, кто-то какие-то «крышные» деньги переводил под видом несуществующих информационных услуг… В этом парке мутили противники Юнкерса, хотевшего в близкой перспективе прибрать предприятие к своим рукам. И вдруг Ермилов натолкнулся в этом клубке на «своего» человека, который, мягко говоря, ну никак не должен был там оказаться. И этот человек никогда никому ничего не говорил о своем интересе к троллейбусникам. Не говорил — значит, утаивал. И Юнкерс тогда согласился со «старпомом», что раз такая петрушка, то человек этот внутренне уже больше не ИХ и рано или поздно пойдет на прямую измену, если уже не пошел… Так что с точки зрения прагматической резон в предложении Ермилова начать «отработку ближнего круга», конечно же, был. Юнкерс не хотел соглашаться с этим предложением по причинам, так сказать, эмоционально-идеологического характера. Весь его нрав противился тому, чтобы его «империя» начала жить по глобально-универсальному закону дворцовых интриг, согласно которому никому нельзя верить и за всеми надо следить, поощряя взаимный стук «подданных» друг на друга. Александр Сергеевич не желал замечать очевидного — того, что на самом-то деле этих интриг в его царстве более чем хватало. Просто они были, так сказать, «подпольными», официально не санкционированными. И еще одно соображение останавливало Юнгерова — «оперативная отработка ближнего круга», конечно же, в любом случае могла выявить много всякого мелкого дерьма — ведь в абсолютно каждом человеке есть не только светлые стороны. Зачастую именно какая-нибудь неприятная мелочь способна поломать отношение к человеку. А Юнкерс инстинктивно боялся этого, боялся разочарований, поскольку так же инстинктивно сознавал, что, именно будучи человеком настроения, несколько идеализировал своих близких. Есть вещи, которые лучше не знать… Примеры были. Давным-давно, еще сидя в «Крестах», Александр Сергеевич случайно узнал, как однажды ночью его Ларису прямо на заправке, где имелась уютная кушеточка, естественно — по ее же доброму соглашению, «отодрали» разом два ухаря. Один из них потом сел и оказался в одной хате с Юнкерсом, не зная, что и Александру Сергеевичу та кушеточка хорошо знакома. А тюремные разговоры — долгие, причем про баб говорить безопаснее всего… Некоторые детали в рассказе ухаря точно указывали на то, что он не врет. Юнгеров не был ни ханжой, ни ангелом. И Лариса была женщиной взрослой и свободной, и, конечно же, Юнкерс тот случай никаким предательством не счел. Но… Все равно внутри что-то если не сломалось, то треснуло. Вот таких «трещинок» Александр Сергеевич и боялся, боялся не буквально, конечно, а… подсознательно. Ну примерно так, как здоровые мужики боятся идти к дантисту и находят каждый раз кучу отговорок, чтобы перенести визит на потом. Ну и, кроме того, Юнкерс понимал, каким объемом негатива (и не только) станет располагать Ермилов, санкционируй он эту самую «оперативную отработку». Такой объем сокровенной информации дает объективную власть над людьми. Не учитывать этого обстоятельства Александр Сергеевич также не мог…

Походив по дому и не то чтобы успокоившись, но, скорее, собравшись, Юнкерс вернулся на кухню, где Ермилов невозмутимо тянул очередную кружку чая с вареньем и сушками. Юнгеров молча сел напротив, подняв опрокинутый при выбегании стул, и подпер щеку ладонью:

— Петрович… Что ж они не угомонятся никак? Я ж за свое отчалился — в отличие от многих. Что же им еще нужно?

Юрий Петрович прекрасно понял, кого Юнкерс имеет в виду под местоимением «они», хотя и не смог бы, пожалуй, сформулировать это в одном предложении. Советник усмехнулся — жестко, по-волчьи:

— Ты, Александр Сергеевич, сам человек загадочный. Вроде умный, а иногда, извини, какой-то юношеский романтизм мешает тебе понимать простые вещи. «Им» нужен ты. Вернее, как раз не нужен — в нынешнем твоем качестве.

— Но почему?! — сморщил лоб хозяин «Аэродрома». — Ведь я же… не только разгуляево, я же… Я строю, я дело делаю, мы столько для города…

— При чем здесь это? — махнул рукой Ермилов. — Проблема вообще в другой плоскости лежит. Ты с какого-то времени внутренне решил, что выше государства, к которому ты относишься с плохо скрываемой брезгливостью. Ты посчитал, что государства — в твоем, имперском, понимании — нет, что оно как бабка в маразме: так сказать, учитывать надо, но считаться необязательно. Власть такого не прощает — и особенно тем, кто какие-то конкретные вещи делает вроде бы и на пользу тому самому государству. Ты ведь как бы решил отделиться — выстроил империю, в которой стал фараоном, с умопомрачительной властью внутри и с таким же авторитетом снаружи. Абсолютное большинство представителей настоящей, государственной, власти ты искренне и заслуженно не уважаешь — да, решаешь с ними вопросы, умеешь быть обаятельным, конечно же щедрым, но за всем этим стоят твои гордыня и высокомерие, и щедрость твоя для них оборачивается унизительными подачками. Ты же им, как псам, кости швыряешь — мол, нате, зажритесь, только не гавкайте. И они это чуют. Как собаки. И ненавидят тебя за это. Любят тебя только друзья, а в друзья ты берешь ой не всех. А остальные — они видят, как ты живешь, видят, что считаешь себя человеком вольным, независимым и имеющим право. А с чего у тебя такое право? Это ты решил, что выстрадал его, вырвал у судьбы — своим риском, своим сидением на киче, своей работой сумасшедшей. Ты считаешь, что расплатился за все сполна, — но они-то так не считают. Вот в чем дело. Ты для власти — чужой. Приблуда. А поэтому и твоя «фараонная» власть в твоей «империи» — она ворованная, незаконная, так как никто тебя ею не наделял. Не «помазали» тебя.

— Вона… — У Юнкерса, явно не ожидавшего такого монолога, даже рот открылся. — А я-то, по скудоумию своему бандитскому, думал, что власть — она от Бога.

— От Бога, — легко согласился Ермилов. — Но распределяют ее специально обученные люди. Так сказать, «помазанники», специально уполномоченные. У нас же бизнес всегда на дефиците делался, а самый главный дефицит сейчас — это дефицит власти. Вот так. Так что все, что не через «помазанников», то блуд. Блуд от лукавого. И даже не блуд, а бунт — против настоящей, законной власти. А бунты нужно подавлять — лучше в зародыше и непременно жестоко, в назидание другим. Кстати, чем больше в этом нелогичного — тем лучше, потому что власть должна быть таинственной и непознанной. Вот так.

Александру Сергеевичу в лицо бросилась кровь, и он от души жахнул кулаком по дубовому столу:

— А вот ни хрена не «вот так»! Отсосут они, «помазки» твои! Отсосут, утрутся, а потом еще и жопы растопырят! Хера я им на колени встану! Лучшая оборона — это атака! Монгольская конница не знала поражений, потому что умела идти только вперед!

— В каком смысле? — заломил бровь Юрий Петрович.

— В прямом! «Чужого» у нас организовали?! Ну, суки-пидоры! А мы им своего «чужого» засунем! Хотя их вонючие секреты и даром мне не нужны!

— Какого такого «своего чужого»? — откровенно напрягся Ермилов, не понимая, о чем идет речь, а точнее — пугаясь понять.

— Такого! — Юнкерс, которого изрядно «зацепило», сел на эмоцию, как черт на кочергу, и теперь уже лихорадочно импровизировал в «полете». — Засунем к ним в мусарню нашего парня, такого, чтоб лучшим там стал, и…

— Это кого же, стесняюсь спросить?! — У «старпома» дрогнули крылья носа, он и сам не заметил в интересном повороте разговора, как чуть повысил интонацию, следуя за уже откровенно орущим в бешенстве Юнкерсом:

— Кого?! Да что у нас, своих надежных пацанов мало?! Да хотя бы… хотя бы…

И выплыло в этот момент перед глазами Александра Сергеевича лицо Егора — прямо как в том пьяном сне под утро. Его фамилию Юнкерс и выкрикнул — по своему любимому принципу, что первое решение — оно самое верное:

— Якушев! Чем тебе не кандидат?! Что, не сможет?! Да еще как сможет!

Юрию Петровичу вдруг показалось, что «император» просто бредит с перепоя, и он снова попытался сбить эмоции логикой:

— Сможет-то он, может, и сможет, но… Зачем?

— А затем! Чтоб знали, суки!..

— Нет, если чтобы знали — тогда точно не надо…

— Ну оговорился я! Не чтобы они знали, а чтоб я сам знал… И вообще…

Юнгеров схватил сигарету со стола, закурил и смолк, зло сопя. Ермилов также молчал, не желая спровоцировать еще одну вспышку. Он надеялся, что дурацкая идея относительно Егора сама собой рассосется, когда Юнкерс успокоится. К сожалению, Юрий Петрович при этом очень хорошо знал характер своего шефа, бычье упрямство которого редко позволяло отказываться от спонтанно родившихся идей, и особенно родившихся от того, что за живое зацепили. Вот и сейчас Ермилов видел, что Александр Сергеевич не столько успокаивается, сколько уже обдумывает идею внедрения Егора. Когда молчание стало казаться тягостным, Юнгеров почти весело прищурил левый глаз и спросил:

— Значит, ты полагаешь, что эта моя идея с Якушевым-младшим — пустые хлопоты?

«Старпом», видя, что сбываются его худшие предположения, даже встал и прошелся по кухне, перед тем как ответить:

— Не хлопоты, а… а опасная химера! И дело даже не в том, что с государством нельзя в такие игры играть…

— А в чем?

— А в том, что ты на кураже не можешь просчитать всего… в том числе все возможные последствия… А еще — ты убежден, что все, кто рядом, — являются твоим зеркальным отображением. А это — спорно.

Юнгеров несогласно помотал головой:

— Егор, конечно, сын Валеры. Но отец — это не только тот, кто родил, но и тот, кто дал шанс и направление в жизни.

Ермилов остановился, упер кулаки в стол и навис над Юнкерсом:

— Ты Волгу на кладбище давно навещал? Ты видел, как старший Якушев глядит с могильного гранита на Южном? Он и с того света смотрит нагловато и себе на уме. И стоит этак игриво — одна нога вперед, мол, как оно, пацаны?

— Это ты к чему? — привстал по-медвежьи и Александр Сергеевич. — К тому, что яблоко от яблоньки недалеко укатывается?

Юрий Петрович вздохнул и сел:

— Егор — славный мальчик. Но он — романтик. Тот романтик, который искренне верит, что умрет за царя и отечество. Но он еще ни разу не воевал за «царя», поэтому — большой вопрос; станет ли он «Сусаниным».

В глазах Юнгерова вспыхнули огоньки:

— А мы его что, в тыл к полякам засылаем, что ли?

— Так точно, ваше сиятельство, — кивнул Юрий Петрович, начавший уже уставать от этого дикого разговора.

От недопонимания сути своей идеи Юнкерс аж плюхнулся обессиленно обратно на стул:

— «Ну вы, блин, даете!»^[18] Ты искренне считаешь, что я собрался засылать его куда-то с секретным шпионским заданием? Мне что, нужен несмышленый опер? Я что, — шмаль^[19] у метро надумал продавать?! Опомнись! Юра, что происходит? Ты меня понимать разучился? Хорошо, из уважения к тебе — разжую. Да, мне приятно будет вставить твоим «помазкам» пистончик. Но только ради этого… Ну не настолько же я самодур. Я и так о судьбе Егора думал, прикидывал. Он юрфак закончит, ему что — в нотариусы идти? А уголовный розыск — это школа. Это — интересная жизнь. Это — уважение к своим силам. А он сможет, я вижу! А мы… мы подсобим. Я, я, как дед мой, — хочу видеть его «офицером в форме». Ну а если спустя много-много лет он сможет и нам какую-нибудь пользу принести… Так до тех времен еще дожить надо. Мысль понятна?

— Понятна, — кивнул Ермилов, в очередной раз поражаясь природной способности Юнгерова по-налимьи изворачиваться, маскируя даже для самого себя подлинные побудительные мотивы своих «идей» путем их трансформации по ходу пьесы: — Понятно-то оно понятно, но… Попав в иную систему, Егор начнет меняться. И интересы иного стереотипа поведения могут перевесить.

Александр Сергеевич взялся за сердце:

— Мне плохо. Если вокруг — все сумасшедшие, значит, это мне пора на уколы. Какие интересы?! Мы давно занимаемся бизнесом и уже много лет — не звериным! Я дошел уже до того, что искусственные кредиты беру в банке, чтобы все считали, что мне денег не хватает! Если нам куда-то штирлицев засылать, так это в налоговую, в арбитражи и… к ебени-матери!..

Юрий Петрович успокаивающе положил руку на плечо шефа:

— Ну не расходись ты так! Мне ведь Егор тоже симпатичен, а мы сейчас не новогодний розыгрыш обсуждаем — о судьбе парня толкуем…

— Ты что, думаешь, я без его согласия… — возмутился было Юнгеров, но Ермилов не дал ему договорить:

— Разумеется, я так не думаю! И разумеется, он согласится! Он для тебя на что хочешь согласится. Тем более ты ему не детей насиловать предложишь. И дело не в том, что я опасаюсь его предательства. Не к немцам в тыл идет. Но — по нашей системе координат — все равно к НИМ. От НАС. А на той стороне — тоже могут найтись красивые душой люди. Егор еще совсем пацан. В нем стержня нет, мнения своего. А потому он и может искренне поменяться. Сам не заметит. А потом — случись какая карательная экспедиция до нас — он помучается-помучается и нашу-то гимнастерочку на их бушлатик и поменяет! Егор воспитывался как крепкий и порядочный парень. Он не воровал и не выживал на улицах. У него нет того здорового цинизма, который сквозит в нашем хохоте над пошлыми анекдотами. Он правильный парень, но… В этом и слабость его — пока эта правильность еще угловатая, жизнью не обтесанная. Он пока еще не понимает, что Семья — первична, что бы в ней ни происходило. Он еще тянется пока к справедливости в общечеловеческом плане. Вот некорректный виртуальный пример: ты случайно на машине сбил беременную, и она умерла. Для Дениса это ничего не изменит. А для Егора?

«Старпом» резко замолчал, исчерпав все свои аргументы. Александр Сергеевич улыбнулся, поняв, что выиграл спор и на этот раз, не дав себя убедить:

— Да-а, навел ты тень на плетень… Получается, по-твоему, что пока наш Як-Ястребок Юнкерсу не товарищ… Да насрать! Я тут читал воспоминания одного немецкого аса: «…русских „Яков“ было немного — на меня навалились пятеро». Это я шучу, конечно. Ну а если серьезно — я в Егора верю. Свой он. На улицах не воровал, это верно, но — в паре налетов участвовал, ты этого не знал, верно?.. Если таким, как он, заранее не верить — тогда жить неинтересно. И потом, что мы горячимся раньше времени? Действительно, ведь еще и его самого спросить надо…

Ермилов только усмехнулся, не обманываясь последней фразой Юнкерса. Юрий Петрович понял, что судьба Егора Якушева практически решена.

II. Якушев

Прошлое: 1996, 1997 и совсем немного настоящего 2000 г.

Надо сказать, что Егор Якушев, не ведавший о том, какая карьера уготована ему Юнкерсом, действительно участвовал в налетах. Точнее, в налете — поскольку случай такой был всего один, зато какой! Именно та история подарила Егору прозвище Ястребок. Дело было в 1996 году, в сентябре, когда Егор только-только приступил к занятиям на втором курсе юрфака. Юнгеров еще вовсю чалился, на хозяйстве в его коллективе были Женя Шохин и Денис Волков, которым Александр Сергеевич поручил за парнем присматривать и «в блуд не втравлять». Ну поручил так поручил. Егорку и не таскали с собой на «стрелки», не давали никаких щекотливых поручений, но — юноша все-таки крутился, так сказать, в «среде обитания» Дениса и Жени, а среда эта была, мягко говоря, стремной. Ну а как иначе могло быть? Девяносто шестой год на дворе стоял, самое, можно сказать, бандитское времечко. Со всей его колоритной этнографией. Егорка, само собой, в этой тусовочке был почти своим — в молодые годы люди знакомятся легко и непринужденно.

Так вот, среди прочих аборигенов Бандитского Петербурга жили-были в то время два налетчика: Крендель да Сибиряк. Не сказать чтобы были они шибко дерзкими. И везучими их тоже назвать было трудно — не жировали ребята. Про них весь Центр знал, многие опера получали информацию, но до реализации дело все как-то не доходило: то не с руки кому-то, то — не до них, а один опер «выстроился» было, да и свалился с приступом аппендицита. Вот и получилось, что хотя их частенько «заметали» и пару раз даже отметелили хорошо — но не «приземлили». Было у этой парочки свойство, особенность такая интересная: за что ни возьмутся — ну все наперекосяк. То есть не то чтобы все совсем не получалось всегда, но получалось так, как никто и не ожидал. При этом они еще и лаялись страшно: друг на дружку, как черт на Петрушку. Как говаривала «центровая» сутенерша Тома: «Два друга — хер и подпруга».

Сибиряк был мешковатым молчуном. Он всегда очень тщательно пережевывал все свои мысли. Ему очень хотелось достать анчоусы и съесть их. Он считал, что это такие фрукты, которые растут в Испании. При этом он, как ни странно, обладал неплохим чувством юмора.

Крендель же был бабником и ужасным задирой. Когда он выпивал, то обычно начинал защищать всех, кто сидел рядом с ним, и причем именно тогда, когда этого делать ну никак не надо было бы. Крендель всегда таскал с собой томик Блаватской^[20], который обожал читать с разных страниц.

— Ничего не понимаю, но интересно как! — причмокивал он над томиком.

…Да, так вот: как раз в сентябре девяносто шестого года Крендель получил интересную наколку от одного прохвоста. Этот прохвост был студентом биолого-почвенного факультета и набой дал ни много ни мало, а на квартиру графини. Этот кретин так и сказал:

— Там живет настоящая графиня, ей графский титул еще Екатерина пожаловала.

Сибиряк, правда, попытался вычислить, сколько ж лет должно было бы быть графине, но не смог. Аргументов против у него не было, но что-то его крестьянскую душу настораживало…

Да, стало быть, графиня. А раз графиня, то, само собой, у нее жемчугов-бриллиантов видимо-невидимо.

— Ну не могли же все чекисты отобрать! — убеждал налетчиков студент-прохвост. Налетчики сомневались.

— Чекисты, значит, не смогли, а мы сможем? — чесал в затылке Крендель. Но студент-наводчик все щебетал и щебетал соловьем — дескать, живет графиня одна-одинешенька…

— Ага, — кивал Сибиряк. — И дверь у нее нараспашку… Однако же в итоге налет решили все же совершить. План был намечен грандиозный: представляются бабке историками или журналистами, запихивают графине кляп в рот и валидол туда же (вернее, наоборот), потом собирают жемчуга в огромный мешок — и ноги в руки!

Сказано — сделано. Пошли наши друзья на дело. Надо сказать, графиня-то жила не где-нибудь, а на Невском, а проспект этот обладает магической особенностью — на нем всегда, и чаще всего в неподходящее время, встречаешь знакомых, причем, как правило, — иногородних.

Только Крендель купил у метро газету, чтобы хотя бы знать, из каких они журналистов будут, как Сибиряк встретил какого-то капитана, своего однополчанина, с которым они вместе бедовали на мысе Дежнева. Бедовали так люто, что не зайти в кафе и не выпить по этому поводу было никак нельзя. Короче, через пару тостов стало ясно, что это надолго, и Крендель начал нервничать, потому что налет срывался. Вот тут в то самое кафе и зарулил Егорка Якушев. Крендель, увидев знакомое лицо, очень обрадовался и тут же взял Егора в подельники, а тот не особо и сопротивлялся — молодость, романтика в заднице играет и, честно говоря, уже достала опека дяди Жени и дяди Дениса — туда, мол, не ходи, этого, мол, не делай, твое дело — хорошо учиться…

Короче, Сибиряк остался пить с капитаном, а грабить графиню пошли Егор и Крендель.

…Первая неожиданность поджидала их прямо в нужной парадной — там на первом этаже находился опорный пункт охраны правопорядка, из приоткрытой двери которого доносилась песня в исполнении Газманова. Налетчики переглянулись.

— Это… это даже хорошо, — попытался успокоить напарника Крендель.

— Ну… смотря для кого, — дипломатично не стал спорить Егор, чувствовавший себя стажером.

Медленно, как будто мраморная лестница могла скрипеть, подельники стали подниматься на третий этаж.

— Похоже, информация у вас не «левая», — разглядывая лепнину, украшавшую парадную, шепнул Якушев. — Лестница явно графская…

— Если что, потом расскажешь! — кивнул в ответ Крендель. Наконец они остановились перед заветной дверью — солидной, с медной ручкой.

— Трудно не вышибить дверь, а решиться на это! — наставническим тоном высказал Крендель мысль чужую, но верную.

— Трудно не сесть, а выйти, — развил тему Егор, подражая «реальным пацанам» и стараясь выглядеть умудренным.

Крендель вздохнул, перекрестился и поднес было руку к звонку, но Якушев в последний момент его удержал:

— Погоди… Дай хоть на газету глянуть!

Старший налетчик протянул младшему купленную газету. Егор развернул ее и хрюкнул:

— Ну ты даешь! Это же… эротика! Мы что, ее о дореволюционных любовниках интервьюировать собрались?!

Крендель виновато вздохнул и, свернув газету в трубочку, решительно нажал на звонок.

— Толик, это ты? — раздалось за дверью.

Егору захотелось детским голосом ответить: «Я, бабушка!» — но напарничек его опередил. Крендель был далеко не дурак и понимал, что представляться сотрудниками эротического издания было бы явным перебором. Выдать себя за историков? Но, как назло, он начисто забыл все, что вычитал из Блаватской. Поэтому он вышел из ситуации по-другому:

— Мосгаз! — рявкнул Крендель и сам ойкнул, вспомнив, что находится в Питере. Однако графиню, видимо, такой ответ настолько удивил, что она безропотно открыла. Крендель надулся от гордости, а Егор, удрученно глянув на напарника, вежливо обратился к хозяйке — маленькой опрятной старушке, растерянно хлопавшей глазами на пороге:

— Здравствуйте! Вы только не нервничайте…

— Ой, — прижала руки к груди и попятилась в глубь квартиры аристократка. — Что-то с Толиком?

— Да что ему будет, — успокоил ее Крендель, вваливаясь в прихожую и оглядываясь. Квартирка была что надо. Егору бросилась в глаза мебель из красного дерева и небольшая, но, похоже, мраморная статуя.

— Слава богу, — облегченно вздохнула старушка и всплеснула руками. — А то он в своем цирке новый номер отрабатывает: видите ли, удерживает на груди «КамАЗ», груженный щебнем! Я так переживаю.

Налетчики растерянно переглянулись. Крендель собрал волю в кулак и, как старший, взял инициативу в свои руки:

— «КамАЗ» — это серьезно… Поэтому — работаем быстро. Так, бабуся, у нас времени мало. Это — ограбление! О-гра-бле-ни-е! Мы — бандиты! Не надо стоять столбом, можно охать, но не громко!

— Ты про фамильные драгоценности спроси! — шепотом подсказал Егор.

— Не учи ученого! — нервно огрызнулся Крендель. Оба экспроприатора суетились, опасаясь внезапного возвращения Толика, вылезшего из-под «КамАЗа». Онемевшую графиню они под руки отвели в гостиную и усадили в глубокий диван. Егор нашел пакет с медикаментами и сунул старушке в руки.

— Правильно! — одобрил действия «стажера» Крендель. — Бабуся сама выберет, что от сердца помогает. Так, все — дуй быстро в соседнюю комнату и шукай там золото-бриллианты. И — шевелись, родной, а то нам самим гипс от черепно-мозговой травмы понадобится!

Дальнейшие события показали, что последней фразой мастер-налетчик сам себя сглазил. Егор шмыгнул во вторую комнату, однако найти там ничего не успел. Его внимание привлекла большая семейная фотография, висевшая в красивой рамке на стене. На снимке огромный человечище держал на руках семь-восемь взрослых родственников.

— Мамочка! — ойкнул Егор и некоторое время, словно завороженный, смотрел на фотографию, не двигаясь, потому что колени внезапно ослабли. Из ступора его вывел донесшийся из гостиной звук тупого удара с последующим странным чмоканьем. Якушев метнулся обратно к подельнику с бабусей. Мизансцена в гостиной выглядела следующим образом: графиня сидела на корточках перед Кренделем, лежавшим на полу в позе политрука, первым шагнувшего из окна и поймавшего подлую фашистскую пулю. Голова неподвижного налетчика была вся в крови.

— Вы чего это? — растерянно спросил Егор. Он начал затравленно озираться, испугавшись, что в квартиру все-таки незаметно вернулся Толя.

— Ох, голубчик, недоглядела я! — запричитала графиня, судорожно ища в пакете с медикаментами бинт и йод. Рядом с поверженным напарником охреневший вконец Якушев увидел огромного бронзового орла, мощно и гордо раскинувшего свои крылья. Постепенно до Егора дошло, что же случилось…

А дело было в том, что Крендель своим пытливым взором усмотрел, как ему показалось, тайник в старинном резном книжном шкафу. Профессионал квартирных разбоев дергал дверку и так и сяк и наконец уперся ногой и рванул. Шкаф качнулся, и сверху упала бронзовая птица, клюнув налетчика прямо в темя. Весившая килограммов десять скульптурная композиция стояла на самом краю шкафа высотой три с половиной метра, поэтому птица спикировала со скоростью достаточной… Егор застонал, будто ранили его самого, подхватил бесчувственного Кренделя и потащил к двери, на ходу укоряя хозяйку:

— Не по-людски это, бабушка! Он же вам ничего плохого не сделал.

Графиня меленько кивала и виновато разводила руками. У самого порога графской квартиры Крендель застонал, начиная приходить в себя.

— Потерпи, браток, — по-фронтовому пыхтел Егор, пятясь задом.

— Засада-а, — выдохнул Крендель и мужественно прошептал: — Брось меня, спалимся вдвоем.

— Русские своих не бросают! — серьезно ответил Якушев, вытаскивая тело напарника на лестничную клетку. Графиня семенила рядом, пытаясь приложить полотенце к голове пострадавшего. Внезапно на Егора упала какая-то тень, заслонившая солнечный свет из огромного лестничного окна.

— Ой, — ласково сказала бабушка, — Толик вернулся!

— Пиздец! — взвизгнул Егор и зажмурился. — «КамАЗ»!

Человек, похожий на Кинг-Конга, что-то рыкнул, одной рукой взял Кренделя, свисавшего со спины Якушева, приложил к своей необъятной груди, как ребенка, и побежал вниз. Егор решил, что Толик понес его в опорный пункт охраны правопорядка, но цирковой монстр стремительно выбежал на улицу. В «опорнике», кстати, все было хорошо — там теперь рыдала над несчастной женской долей Татьяна Буланова. Якушев опомнился и, успев вежливо сказать графине «до свидания», бросился за унесенным другом — кто его знает, этого Толю, может, он решил на помойку тело выбросить? Но силач Анатолий, как оказалось, просто хотел помочь — он уже ловил машину. Егор еще долго кланялся и благодарил его, прежде чем уехать…

Ночью пьяный Сибиряк менял повязку раненому другу и приговаривал:

— Ох и повезло же вам! Если бы не попугай чугунный, то этот Толя вас бы к себе в цирк забрал! У него был бы новый номер — жонглирование тушками прибандиченных придурков! Алле — ебс, ебс, ебс!..

Егор молчал. У него, как у вышедшего из первого боя, просто не было слов.

В этот момент в дверь позвонили — это явился студент-наводчик, который так торопился получить свою долю за разбой, что не смог дождаться утра.

— Ну как? — с тайной надеждой спросил студент-прохвост, как только Сибиряк распахнул перед ним дверь.

— Каком кверху! — ответил Сибиряк и резко вжарил горе-наводчику под дых. Студент икнул и, падая, разбил себе голову, так что его тоже пришлось перебинтовывать…

Через неделю они все вчетвером пошли в цирк. По Анатолию во время выступления ездили машины, а он рвал корабельные цепи. Двое из славной четверки стеснительно прикрывали лица программками. На двух головах красовались чалмы из бинтов. Когда Толик, раскланявшись, гордо ушел с арены, Сибиряк повернулся к съежившемуся рядом студенту, своему дальнему родственнику:

— Еще один подобный выкрутас с твоей стороны, и я расскажу этому… виконту занимательную историю про его бабушку и провороненные чекистами жемчуга! Понял, урод?

— Понял, — прошептал студент. Кстати, после того случая он стал жить почти честно.

А Крендель навсегда возненавидел антиквариат и почему-то голубей. Конечно же, тема эта стала широко известной в узких кругах, правда, реагировали на нее по-разному. Денис Волков, тот ржал как сумасшедший, а Женя Шохин, наоборот, ничего смешного и веселого не увидел и надавал Егору подзатыльников. Контроль за Якушевым был усилен, и больше он в сомнительные бандитские истории не попадал, хотя, конечно же, кое-какие приключения с ним происходили: а куда деться, если на определенные гены накладываются молодость, характер и воспитание, полученное в специфической среде?

Один такой случай произошел почти ровно через год после памятного налета, но этот эпизод был полностью противоположным эпопее с бронзовой птицей. На этот раз Егор, как и положено будущему юристу, наоборот, проявил высокую гражданскую сознательность — правда, совершенно неожиданно для самого себя.

Все вышло случайно. Якушев засиделся в факультетской библиотеке и уже достаточно поздним вечером побрел по Малому проспекту Васильевского острова к метро. На углу 15-й линии прямо перед его носом пронеслись по направлению к Среднему три какие-то личности. Егор остановился и поправил сумку, которую задел один из бежавших, — и тут же ее снова зацепил и сбросил ремень с плеча четвертый, бежавший за троицей следом. Якушев, которого аж крутануло на месте, выругался и хотел было догнать толкнувшего его человека, чтобы отвесить ему пендель, но вдруг увидел, как этот четвертый выдернул из-за пазухи пистолет.

— Стоять! — заорал гнавшийся за троими и выстрелил в воздух. Троица резко сбросила темп движения. А человек с пистолетом попытался выстрелить еще раз — видимо, чтобы окончательно убедить убегавших остановиться. Выстрела не последовало — по-видимому, переклинило патрон в патроннике. Человек ругнулся и начал нервно дергать затворную раму.

Она не желала поддаваться. Те, за кем он гнался, оценили этот момент. Они переглянулись и, рассыпавшись дугой, двинулись к своему преследователю — но явно не с целью сдаваться.

— Ну что, дядя Степа^[21], гавкнула твоя плеточка? — зло выдохнул один. — Сейчас отберем твою пукалку, получишь завтра пиздюлей от начальства!

Егор даже не успел понять, что человек с пистолетом был, видимо, сотрудником милиции, догнавшим тех, кого он хотел задержать. Якушеву просто понравилось, что парень не попятился, а перехватил пистолет, как ударный инструмент, и шагнул троице навстречу. На помощь он не звал. Вот эта его лихость все и определила — Егор принял решение мгновенно и направился к месту намечавшейся схватки. Все четверо не обращали на него внимания, поглощенные исключительно друг другом, — а зря, между прочим. Когда трое бросились на одного, Якушев уже практически поравнялся с ними. Незнакомец успел встретить одного рукояткой пистолета в голову, но остальные двое кинулись ему в ноги и повалили на асфальт. Незнакомец отчаянно брыкался, но один уже выкручивал из его руки оружие, второй, схватив за волосы, пробил коленом в лицо. Человек по-прежнему молчал и продолжал сопротивляться. Егор с хорошего замаха ноги пыром ударил одного из нападавших в голову, а второго, уже вырвавшего пистолет и поднявшегося, швырнул через себя, словно на тренировке на борцовском ковре. Вот только асфальт — не ковер, особенно хорошо это ощущается при вхождении в него головой. Незнакомец, шатаясь, встал, первым делом бросился к своему оружию, выпавшему из руки повстречавшегося с асфальтом гражданина, а потом дошел до того первого, кого он ударил рукояткой. Тот сидел на четвереньках и держался за голову. Драться он явно больше не собирался. Тем не менее спасенный Егором парень чуть обошел сидевшего и, тяжело дыша, еще дважды ударил его пистолетом по голове. Потом он повернулся к лежавшим и, все так же молча сопя, несколько раз пнул их ногами. И только после этого взглянул на своего спасителя:

— Ты кто?

— Я? Егор, — чуть растерянно ответил Якушев.

— Так, — кивнул незнакомец. — А я — Валера. Будем знакомы. Ты кирпичей поблизости не видишь? Или камней больших?

— Нет, — удивленно оглянулся вокруг Егор. — А что?

— А ничего, — сказал Валерий. — Надо бы этих пидорасов еще камнями.

— Зачем? Они же уже не рыпаются…

— А для науки… Чтоб знали, как на мента руку поднимать.

Егор промолчал. Он не мог понять, шутил парень или говорил всерьез. Валерий наконец-то отдышался, отряхнулся кое-как и, так и не поблагодарив за помощь, сказал:

— Так, Егор. Раз уж ты тут так вовремя оказался, помоги-ка еще мне, брат, доставить это мясо в шестнадцатое^[22], тут недалеко.

Якушев начал было отнекиваться, потому что ему не очень хотелось выступать в роли дружинника: драка-то — это одно дело, тем более когда трое на одного, а помощь в приводе — совсем другое… Но Валера обладал достаточным командирским напором и от неуверенных возражений просто отмахнулся…

Уже в милиции выяснилось, что оперуполномоченный Валерий Штукин почему-то в одиночку решил задержать трех ранее судимых за разбои граждан — они к тому же еще и находились в федеральном розыске.

В прокуренных кабинетах уголовного розыска Егору пришлось провести пару часов — его опрашивали, давали что-то подписывать, все куда-то носились — в общем, Якушев совсем одурел от этой суеты. Под конец, когда его уже отпустили домой, в отделение нагрянул какой-то большой начальник. Все забегали и засуетились еще больше. Начальник решил лично пожать руку герою. Якушеву снова пришлось представляться и рассказывать, как оно все так получилось. Узнав, что Егор учится на третьем курсе юрфака, большой милицейский чин обрадовался и, улыбаясь глазами, обернулся к стоявшему тут же рядом Валерию:

— Ну, Штукин, хорошо хоть, что твой спаситель — юрист, вроде как близкий нам по профилю. А то спас бы тебя какой-нибудь гражданский математик — стыдоба бы замучила. Ты все, я смотрю, геройствуешь? Голой жопой на раскаленные гвозди? Ну-ну. На этот раз — могло бы и не прокатить.

Штукин только усмехнулся в ответ. Начальник построжал:

— Чего лыбишься? Думаешь, если я тебя в прошлый раз спас, то и на этот раз стал бы из говна вытаскивать?

Валерий что-то буркнул в ответ. Егор понял, что у начальника и этого Штукина уже была какая-то интересная история, но расспросить он, конечно, постеснялся.

— Ладно, студент, — повернулся начальник к Егору. — Молодец ты. Очень нам помог. Мы тебе на факультет официальную благодарность пришлем.

— Да не надо! — вскинулся было Якушев, но его возражения приняты не были.

— Надо-надо! И поверь, это самое малое, что мы можем сделать. И обязаны сделать — не только для тебя, сынок, но и для себя — чтоб людьми себя не перестать чувствовать. Люди — они за доброе дело всегда должны спасибо говорить — чем могут. Вот мы тебе и скажем. И стесняться тебе, парень, нечего — ты хороший мужской поступок совершил. Эти трое — те еще хрюны, с биографиями. Так что… Побольше бы таких, как ты. И нам бы — побольше. Ты, часом, после учебы в милиции не хотел бы поработать?

— Да я как-то… — совсем смутился Егор, по понятным причинам считавший милицию социально чуждой.

— Понятно, — чуть по-иному понял его смущение начальник. — После юрфака-то в уголовный розыск вроде как не очень престижно… Зато у нас весело. И орлы такие — не соскучишься…

(При этих словах Штукин сделал вид, что потупился.)

— Ладно, студент. Ежели все же надумаешь к нам — я поспособствую. Зовут меня Виталием Петровичем, фамилия — Ильюхин, звание — полковник, должность — заместитель начальника уголовного розыска. Учись, думай. Если что — найдешь меня, сообразишь как. Спасибо еще раз.

…Когда Егор вышел на набережную, он поймал себя на том, что добрые и искренние слова Ильюхина ему очень приятны, но он как бы стесняется этого. Удивительного в этом ничего не было — в глазах «наставников» Якушева, таких как Денис и Женя Шохин, похвала от ментов выглядела, прямо скажем, неочевидным достоинством. При этом Егор понимал, что они оба совсем не осудили бы его за совершенный поступок, скорее, даже наоборот, но… Но все равно это было, как бы это сказать… не по понятиям, что ли…

Так что эту свою историю Егор от Дениса и Жени скрыл — скрыл и про пришедшую на факультет благодарность, которая, кстати, даже помогла ему легче сдать сессию — по юрфаку весть о его подвиге разлетелась мгновенно. Не рассказал он об этом случае и только-только освободившемуся Юнгерову — но не потому, что «не по понятиям», а чтобы не выглядело хвастовством…

Вспомнил Егор об этом своем приключении только в странном разговоре с Александром Сергеевичем, состоявшемся через несколько дней после сорокалетия Юнгерова. К слову пришлось — ведь Юнкерс как раз и начал уговаривать Якушева идти работать в уголовный розыск. Александр Сергеевич даже как-то неожиданно обрадовался, историю оценил, попенял за то, что раньше ничего не знал о ней. Конечно же, Юнгеров уговорил своего воспитанника. Уговорил и настойчиво посоветовал заход в уголовный розыск делать именно через полковника Ильюхина.

III. Ильюхин

9–11 ноября 1999 г.

Информация, которой Ермилов «обрадовал» Юнгерова и которой тот, конечно, не стал делиться с Егором, была не только не совсем корректной, но и не совсем точной. И Юнкерс, наверное, удивился бы, если бы узнал, что самое прямое отношение к этой теме имеет тот самый Ильюхин, через которого он посоветовал действовать Якушеву…

…Заместитель начальника Управления уголовного розыска ГУВД Санкт-Петербурга и Ленинградской области полковник милиции Виталий Петрович Ильюхин был мужчиной жестким, обладал взрывным, но отходчивым характером, тело же его и мысли были стремительными, несмотря на то что возраст уже перевалил за сорок шесть. В работе он уважал надрыв и не переваривал словосочетания «не могу». При этом с подчиненными он общался, используя в основном иронично-вежливую интонацию, что придавало ему какую-то трудноописуемую старорежимность. Он очень уважал жизненную правду, любил пить холодную водку под горячую картошку и презирал пухленьких мужчинок. Однажды он увидел собачку породы левретка — долго не мог понять, что это такое, а потом его, привыкшего к трупам самой разной живописности, затошнило. Перед ним трепетали, хотя голос он повышал редко. Сотрудники его очень уважали и уважать не переставали даже тогда, когда с треском вылетали из его кабинета: упаси бог перед Ильюхиным надувать щеки, не владея ситуацией! Руки полковник, конечно, не распускал, но бумаги на пол мог швырнуть запросто. Вернее, даже не швырнуть, а брезгливо так из рук выпустить…

При реализации информации по особо опасным группам он всегда заходил в адрес первым. И рявкал он при этом следующее: «По норам, суки!» — в чем совпадал, кстати, со своим коллегой Крыловым. (Сотрудники еще шушукались у них за спинами — кто же с кого слизал вот это «по норам». Практически никто не верил, что никакого плагиата не было. Просто никто особо не прислушивался, какую интонацию два полковника вкладывают в обращение «суки», — а она у них была принципиально разной. Трудно, конечно, копаться в таких нюансах, но для составления верного психологического портрета — полезно. Так вот, Ильюхин слово «суки» произносил с привычной матерно-ругательной интонацией. «Сука» же в исполнении Крылова имела явное отношение к понятию «ссученный вор», и это очень сильно меняло оттенок фразы.)

Да, так вот Ильюхин был матерым пинчером, который никого не жалел, но и к себе относился столь же бесцеремонно. В управлении придумали про него пословицу: «Есть плохие менты, есть хорошие легавые, а еще есть Ильюхин».

…Виталий Петрович очень хорошо помнил, когда именно завертелась вся эта история, — на следующий день после празднования Дня милиции… Хотя нет, на самом деле все, наверное, началось за день до 10 ноября…

Ну да, конечно, это было накануне Дня милиции, 9 ноября. Именно в тот день с утра Ильюхин понял, что вокруг персоны Юнгерова идет какая-то нездоровая возня. А понял это Виталий Петрович, когда внимательно всмотрелся в бумаги, с которыми к нему на подпись пришел начальник «угонного» отдела майор Филин. В бумагах этих предлагалось ни много ни мало осуществить определенные технические оперативные мероприятия в отношении Александра Сергеевича Юнгерова, так как он, предположительно, мог иметь отношение к «каналам транспортировки в Россию автомобилей, угнанных в Европе». Прочитав обоснование, полковник вздохнул и посмотрел майору в глаза:

— Вот читаю я бланки, заполненные тобой с большой любовью к делопроизводству, и восхищаюсь твоей щенячьей глупостью.

— Не понял вас, — достаточно резко вскинулся Филин, но Виталий Петрович продолжал, будто не услышал его реплики:

— Потрясающе! Кругом жопа — и ладно бы круглая. А то квадратная, неприятная… По твоей линии серия отъемов дорогих тачек — а результаты пока нулевые! Притом каждый второй терпила^[23] — черт-те кто и с боку зонтик. Все со связями, поэтому звонки мне идут со всех уровней: найдите, помогите, пресеките! Причем уровни в основном намного выше нашего! А мне сказать пока нечего, я только крякаю, надеясь, майор, на тебя. А ты мне на подпись разработочку подкладываешь! Да какую! Оказывается, есть в нашем городе губернском мафиозный дон Юнгеров! Да что вы? Как? Откуда? Какая новость!

Ильюхин сжал зубы и спросил через короткую паузу:

— Ты мне скажи: ты эту вот информацию из газет навырезал или у тебя в отделе Интернет подключили? А?! Черт его знает что… «Следствие ведут колобки»…

На щеках Филина проступили пятна нервного румянца:

— А собственно, почему такой тон, Виталий Петрович? Вы полагаете, что Юнгерова не в чем заподозрить или эта фигура не по нашему, так сказать, рангу?

Полковник покачал головой и очень невесело усмехнулся, прекрасно понимая, что Филин просто «включает дурака»:

— Заподозрить Юнкерса, конечно, есть в чем. Последние годы его какие только службы не подозревали — понту мало оказалось. И ранг тут твой ни при чем. Я вообще не очень понимаю, какое касательство уголовный розыск имеет до Юнгерова. Мы что — РУБОП? Или господин Юнгеров от тоски да с перепою действительно начал угонами заниматься? Тебе самому-то не смешно?

Пятна на щеках Филина расцвели еще ярче; но он забормотал, совершенно не желая сдаваться:

— Зачем же так?.. Один из доходов его «империи», пусть и не основной… Левые борта с Европы…

Когда-то давно Филин был штурманом, поэтому, особенно когда он волновался, в его речи проскакивали авиационные термины.

— «Борта» — передразнил его Ильюхин. — Вэвээс! «Ассу» смотрел?.. Ты и мыслишь-то в рамках рапорта.

Полковник хотел было кое-что объяснить майору, но передумал. Формально Филин обставился так, что за хвост его было не поймать. Виталий Петрович раздраженно схватил книгу, лежавшую на столе (написанную одним его знакомым из Крыма), и завертел ее в руках. Книга называлась «Дореволюционная периодическая печать Таврической губернии». Ильюхин внезапно разозлился на этого своего знакомого: полковник очень уважал чужой труд, но никак не мог понять — как можно писать такие книги, когда вокруг столько всякого интересного? (Ильюхину никогда не приходило в голову, что кто-то может задаваться почти таким же вопросом, но в его адрес: как можно таскать из подвалов куски расчлененных трупов, когда вокруг столько всякого интересного.)

Пауза затягивалась. Наконец Виталий Петрович со злостью швырнул книгу на стол и снова посмотрел на Филина:

— Ну так что: большие доходы у Юнкерса с угонов? А? А может, он тачки в Азию гонит через Калмыкию?

— Если вы против… — сглотнул слюну Филин, но полковник снова не дал ему договорить:

— Если через Калмыкию — против, потому что это беспредел! Другое дело, если бы он через Хакасию гнал…

Филин засопел, но сдержался:

— Я имел в виду… Вы принципиально против разработки? Тогда скажите почему. Начальник — вы…

Вот тут уже не сдержался Ильюхин:

— Я против знаешь чего? Против «левых» заказов со стороны, которые отвлекают силы от основной работы! Да, конечно, зарплаты у нас маленькие! Да, все кушать хотят! Но только халтура халтуре рознь! Ребятки, Юнгерова «вежливые люди» заебались разрабатывать!

(«Вежливыми людьми» полковник называл эфэсбэшников — давно, еще со времен КГБ.)

Виталий Петрович кивнул на лежавшие перед ним бумаги:

— Скажи, вот эта вся липа — это для того, чтобы Юнкерсу ПТП^[24] поставить?

— А почему нет?! — начал все же срываться на злость Филин.

— А потому, что мы пилоты! А небо наш родимый дом! Твою мать, а? Да у тебя под двадцать терпил, которые самых-самых навороченных иномарок лишились! Ну почему вы не хотите нормально с ними договориться, потом нормально поработать в рамках своих непосредственных обязанностей, а потом получить свои честно заработанные «премиальные»? Не-ет… Тут въебывать надо, чтобы терпиле машину вернуть. А ПТП — тут и делать-то ничего не надо, правда? Хоп — и бабки на кармане, все довольны… Куды ты лезешь? Ты не понимаешь, что с огнем играешь? Хорошо еще, что ты ко мне пришел, а не к Крылову. Крылов бы с тобой разговаривать не стал — ты бы уже писал секретный рапорт о том, кто тебя и твоих орлов надоумил на это, откуда заказ поступил. И все бы ты, друг сердечный, написал! В том числе и про то, почем нынче ОД^[25]! А потом Юнгеров бы вас перекусил, как в фильме ужасов!

— Почему? — оторопел майор.

— Потому, — устало ответил Виталий Петрович. — Я смотрю, тебе последнему неизвестно то, про что даже журналисты знают. Сходи к Обнорскому в Агентство журналистских расследований. Проконсультируйся. Может, он тебе расскажет про Крылова…

Филин занервничал, не понимая, переступил с ноги на ногу и решился спросить:

— А… а есть разница между вами и Крыловым?

— Есть. Хочешь спросить, в чем именно она заключается?

— Так точно.

— Объясняю. Крылов — не человек Юнгерова. Юнгеров — не человек Крылова. Но! Они просто друзья, понимаешь? Еще с лагеря. А я им не друг, хотя врагом тоже не объявлялся. Понял теперь?!

Майор настолько охренел и испугался, что тут же выдал перл:

— С лагеря… Крылов что, сидел?! Ильюхин даже застонал:

— Все! Иди на хуй, друг-разработчик! Боже ты мой!

Филин резко развернулся к дверям, но полковник его задержал:

— Постой-ка… Дай-ка я тебе еще дожую, а то, боюсь, ты до конца еще не понял… Заказец на Юнгерова, который кто-то из твоих оперков откуда-то приволок, — дело хорошее… Ну а прокатило бы у вас, подписал бы я, не вчитавшись… А вы подумали о том, что заказчик этот — он бы почитал добытые вами сводки, кое-что узнал бы про Юнгерова, потом то да се… А потом кто-то Юнкерса завалит… И?!

— Вы считаете, что мы помогаем тому, кто собрался Юнгерова валить?!

— Помолчи, пожалуйста! Я не к тому, что это ляжет на вас! Юнгерова и кто-то другой завалить может! И тогда Крылов начнет рыть! И наткнется на вашу липовую разработку, непонятно для кого сделанную. И вот тогда невежливые люди (а у Юнкерса есть такой Денис — ой, он невежливый бывает) будут вопросы задавать, и вам придется на них отвечать! А ответы они не в прокуратуру направят, что было бы для нас геморройно, но переживаемо. Куда? А туда! И еще потом пару трупов оформляй! Нравится такой расклад? Думаешь, такого быть не может? Очень даже может. Так что опомнитесь, господа разведчики. Иди.

Филин потянулся было за своими бумагами, но Ильюхин властно прихлопнул их пятерней. Майор, весь в красных пятнах, вышел.

Полковник закурил. Он злился на себя за то, что разметал бисер и предупредил Филина. Крылов-то бы над ним поизгалялся всласть… Виталий Петрович задумался. Крылов… В принципе, Ильюхин мог бы и без Филина выяснить, откуда пришел заказ. Скорее всего — от каких-то конкурентов Юнгерова… Выяснить точно, а потом случайно сказать Крылову… Коллега бы оценил это «случайно». Но… Но что-то мешало Виталию Петровичу так поступить. Крылов тянул Ильюхина в компанию Юнгерова, но Виталий Петрович тактично уклонился, хотя знал, что «империя» Юнкерса давно отошла от уголовщины… И тем не менее… Полковник брезгливо полистал оставленные майором бумаги: предлагаемая разработка имела условное наименование «Дьявол».

«Идиоты… — скривился Ильюхин. — Они бы еще назвали „Диабл“. Какой же он… Демон он печальный (Ильюхин вспомнил стихотворение Лермонтова „Печальный демон, дух изгнанья, летал над грешною землей…“ и т. д.), Юнгеров…»

Ильюхин помнил, как его сажали. Помнил, как после ареста Александра Сергеевича несколько старших офицеров уговаривали одного директора универмага: «Все, нету больше группировки Юнкерса! Они теперь — на долгие года! Так что смело можете давать правдивые и исчерпывающие показания». Директор осторожно поинтересовался: «А „долгие года“ — это примерно сколько?» «Да лет пятнадцать!» — в азарте пообещали сотрудники. «А вы полагаете, молодые люди, что я себе всего пятнадцать лет жизни отмерил?» — улыбнулся их молодости мудрый директор…

Ильюхин лично с Юнгеровым знаком не был, но слышал о нем, конечно, много. И многое в этой фигуре импонировало полковнику. Виталий Петрович хорошо знал историю посадки Юнкерса, знал и подоплеку, достаточно мерзкую, сводившуюся все к той же войне кланов и имевшую не очень большое отношение к законности. Многие в той истории отличились, показали себя во всей красе. Ильюхин-то, слава богу, в том дерьме не замарался, он просто видел, как замарались другие… Наблюдал и молчал. А что ему — к журналистам надо было бежать? «Ой, у нас тут известного бандита сажают по заказу его врагов на надуманных основаниях…»

Тогда многие считали, что, когда бандиты расправляются друг с дружкой руками милиции, — это хорошо. Воздух чище будет… Уже когда Юнгеров сидел, Ильюхину довелось впрямую столкнуться с его «оппонентом». Этот «оппонент» пересекся в одном бизнес-вопросе со школьным товарищем Виталия Петровича и проявил себя очень нехорошо. Правда нехорошо, но в рамках закона. Товарища своего Ильюхин защитил, а «оппоненту» не преминул показать в личном разговоре кое-какую свою осведомленность о совершенной некогда подлости:

— Вы думаете, когда Юнкерс выйдет — он вас из крупнокалиберного пулемета расстреляет?

— А что, есть информация? — не понял такого юмора и испугался воротила бизнеса.

— Есть кой-какая… — с деланым безразличием повел бровями Ильюхин.

— Так поделитесь… Это же все меняет! — Бизнесмен имел в виду свое резко изменившееся отношение к товарищу Виталия Петровича.

Ильюхин серьезно посмотрел в поросячью морду капиталиста и без улыбки сказал:

— Говорят, он вас собирается топором зарубить…

До «оппонента», наконец, дошло, что над ним издеваются, и Виталий Петрович нажил себе еще одного недоброжелателя…

Полковник вынырнул из воспоминаний и попытался сосредоточиться на дне сегодняшнем. Так предупредить все-таки Крылова или нет? Ильюхин не мог понять своего отношения к этому человеку, занимавшему такую же должность, что и он сам. Не мог — и от этого раздражался. А когда Виталий Петрович уставал или раздражался, не находя ответов на вопросы, которые задавал сам себе, он норовил проехаться по территориальным подразделениям уголовного розыска — под любыми, часто совершенно надуманными предлогами. Для Ильюхина «территория» всегда была своеобразным «душем» от усталости, склок и бумаг, пусть даже самых интересных. Полковник страшно любил грязные, прокуренные «кельи» отделений с их вечным цинизмом, сторублевыми гешефтами и сплошной отчетной липой с рукоблудством.

Вот и сегодня Виталий Петрович решил поехать в 16-й отдел — так в последнее время переименовали отделение. Ильюхина часто тянуло именно на набережную Лейтенанта Шмидта — там когда-то работал начальником розыска его друг, Василий Токарев…

В машине полковник почти успокоился — вот только правый ботинок почему-то стал сильно жать на больной палец, словно там какой-то внутренний шов вылез. Ильюхин этот ботинок и снимал, и изнутри подошву щупал… «внутренний шов» не исчезал. Когда доехали до 16-го, полковник бросил водителю:

— Я тут жалом повожу, а ты — в управление. Загляни в квартирный отдел, спроси, не нужны ли колеса. Отсюда доберусь сам.

— Вас понял, — кивнул водитель. Его звали Пашей Юртаевым, и он работал с Ильюхиным не первый год. Знал полковника получше многих оперов, но никогда ни с кем о Виталии Петровиче не сплетничал. Паша не заикался и о вечных переработках — вкалывал, не жалея ни себя, ни подвески. Ильюхин его никогда не хвалил, зная, что Юртаев умудряется халтурить, и не где-нибудь, а у дорогих отелей… А там, где иностранцы, там и… много чего остального-всякого. Как-то раз Виталию Петровичу принесли рапорт по поводу Юртаева: дескать, примите меры… использует служебный транспорт в целях нездорового обогащения… ну и так далее. Ильюхин сбросил писульку со стола, сказав принесшему ее только одну фразу: «Жопу подотри!» Об этом узнали все, кто надо, и угомонились по поводу Паши навсегда…

Полковник вошел в 16-й отдел и, не привлекая к себе внимания, проследовал к двери в уголовный розыск. Дверь была приоткрыта. Ильюхин тихо прошелся по коридорчику и прислушался. В одном из кабинетов раздавались крики.

— Ты тупорылый, Кеша! Даже на конкурсе тупорылых ты займешь второе место, потому что тупорылый! Я тебе с ночи долдоню: сосед сверху тебя опознать может — это раз! Олежка, кореш твой, не сука и молчать не будет — это два! В хате у тебя скатерть со скока^[26], в которую вы вещи заворачивали, — это три! Хули тебе еще надо?

— Это тебе, начальник, надо, раз ты четвертый час надрываешься, — откликнулся, видимо, тугодум Кеша.

— Ты действительно без пиздюлины не понимаешь? А?!

— Если у тебя на руках все козыри — так веди на парашу! А явка^[27] смягчает вину, но увеличивает срок.

Ильюхин улыбнулся, вспомнив себя молодым, и вошел в кабинет. Из троих находившихся в этой комнатушке в лицо его не знал никто. С битым вором Кешей полковнику пересекаться не доводилось, а оперуполномоченные Володя Потемкин и Боря Уринсон были еще совсем салагами.

— Дядя, тебе чего? — обернулся к вошедшему Потемкин.

Именно он только что отвесил Кеше звонкий подзатыльник. Володя был парнем здоровым и характер имел «штурмовой». Наверное, он был бы незаменимым офицером в десанте. Борис Уринсон считал себя интеллигентом, потому что жил с художницей и поэтому несколько раз ходил на выставки. Он любил подолгу и издалека разговаривать с жуликами.

— Не «чего», а «что»! В театр мало ходите, молодые люди. Сквернословите громко, руки распускаете… Это же незаконно…

Полковник аж разулыбался про себя: «Попались, голубчики». Брови Потемкина поползли вверх:

— Ты… правозащитник! Ты из-под какой коряги вылез?

— Так… мимо проходил… — Полковник пожал плечами и по-хозяйски уселся на стул спиной ко второму оперу. Умного Уринсона эта борзость чуть насторожила.

— Документ! — рявкнул Потемкин.

— Называйте меня просто: Евлампием Барбитуратовичем, — ласково улыбнулся Виталий Петрович. — Ильюхин мое фамилие.

Уринсон начал приветствовать за спиной полковника, он хотел состроить рожу Потемкину, но не успел.

— Слушай, ты, Дормидонт… — Потемкин тоже не успел закончить фразу — и, наверное, к лучшему. В кабинет влетел неизвестно как пронюхавший о визите начальства начальник уголовного розыска района Ткачевский и гаркнул:

— Товарищи офицеры!!!

Потом Ткачевский начал бодро докладывать о проводящихся оперативно-розыскных мероприятиях. Потемкин стоял по стойке «смирно» и смотрел в потолок. По окончании доклада Ильюхин кивнул Ткачевскому и спросил ласково опера:

— Ну-с, отец Ебукентий, что соколом не смотришь?

— Не признал начальства! Гитлер капут! — Потемкин перевел виноватый взгляд с потолка на полковника.

— Напрасно, друг мой, — хмыкнул Виталий Петрович. — Начальство надобно либо по харям узнавать, либо спинным мозгом чувствовать. М-да… А что до твоего раскаяния — так колоться и на суде не поздно. Правда, Кеша? — На последних словах Ильюхин резко повернулся к задержанному и ласково потрепал его по загривку.

Кеша дернул ноздрями, сбросил ногу с ноги и от неожиданности подтвердил сентенцию полковника относительно раскола на суде:

— Ага… Но лучше по одному… за группу больше дают.

Фраза эта вырвалась у Иннокентия машинально и чуть ли не против его воли, чему сам задержанный очень удивился, а потому насторожился и лихорадочно начал просчитывать свои шансы в неожиданно изменившейся ситуации. Полковник смотрел на уголовника с поощрительной, почти ласковой улыбкой.

Кеша был ловким, дважды судимым квартирным вором и потому на чистосердечное признание смотрел здраво, то есть как на фраерскую блажь. Своих Иннокентий не сдавал, правда, своими считал всего нескольких воров на свете. Через несколько секунд задержанный внутренне решился и обозначил привставание:

— Товарищ генерал…

— Слабо, Кеша, слабо! — добродушно улыбнулся Виталий Петрович и правой рукой мягко усадил вора обратно: — Ты присядь… Поведать чего хочешь?

Кеша заерзал задом по зеленому табурету, на котором кто-то когда-то умудрился вырезать душераздирающую надпись: «Отсосете, козлы!»

— Мне бы потолковать с вами с глазу на глаз. — Голос Иннокентия упал почти до шепота.

Полковник закивал, словно ему предложила что-то очень приятное и интересное симпатичная женщина:

— Вопросов нет! Всегда рад потолковать с бывалым человеком.

Ильюхин поднял глаза на стоявших по стойке смирно Ткачевского, Потемкина и Уринсона и негромко скомандовал:

— Все на выход!

Ткачевский выставил оперов из их собственного кабинета чуть ли не пинками и аккуратно прикрыл за собой дверь. Ведя Потемкина и Уринсона по коридору к своему кабинету, Ткачевский на всякий случай продолжал тактично и всепонимающе улыбаться. И только закрыв плотно дверь своего «бункера», начальник уголовного розыска района начал орать, но не очень громко. Орал Ткачевский минуты две, и все больше затейливым матом, так что самыми цензурными словами в этой страстной речи были, наверное, «пидормоты» и «головожопусы». Потемкин и Уринсон вздыхали и перебирали пальцами свою одежду, словно пятиклассники, попавшиеся в школьном туалете завучу за курением…

Между тем Кеша, оставшись наедине с полковником, без спросу схватил сигарету из лежавшей на столе пачки, нервно затянулся и забормотал:

— Короче, я вижу, ты здесь начальник…

— И не только здесь, — чуть «поджал» Виталий Петрович. Кеша кивнул:

— И это я вижу. Я это… не первоход, оперов знаю… ты вкуриваешь? Так вот: на мне сегодня одна квартира, больше не наскребете, да и с ней надо еще попариться… ты не злись… Зато я знаю за налет, что был на Суворовском третьего дня.

Полковник мгновенно напрягся:

— Это тот, что с трупом и похищенной картиной Клеверова?

Иннокентий заинтересованное напряжение почуял мгновенно, а потому начал разгонять сигаретный дым уже чуть ли не вальяжными движениями руки:

— То, что жмурик на них, я не слыхал, но… но это даже к лучшему. А клевер там или ромашка — я не спец… но если дам адресок того, кто взял картину… да и остальной хлам… А? Как?..

— Заманчиво, — повел шеей Виталий Петрович. — А адресок-то точный или на глазок — вроде «третий этаж в четвертом или пятом парадняке»?

— Точный! — успокоил собеседника Кеша и заржал: — Этот чертополох вам стучит, когда ему надо… а тут просто так хапнул у залетных — видать, барыш перетянул оперативный интерес. Но иногда заглатывать хлопотно — крючок могут выдрать вместе с желудочным соком…

Ильюхин, сердце которого застучало, словно дизельный мотор, скрестил руки на груди:

— И что ж за это, если все «в цвет»?

Иннокентий тонко улыбнулся, словно дипломат на официальных переговорах:

— Сам понимаешь: барыга с лету сдаст хлопцев… и их не пляшут!

— И ты ни при чем?

— А как «при чем», ежели он сдает? — изумился вор. Полковник одобряюще усмехнулся:

— Ну ты рысь крученая! Что просишь-то?

Кеша недоуменно повел головой:

— Ну не конфет же в камеру?! Ты ж седой уже волчара: соскакиваю я тогда с квартиры и — краями… Как в море корабли…

Виталий Петрович решение принял мгновенно, но для понта подвигал бровями, повздыхал, похмурился и только через не слишком длинную паузу махнул рукой:

— Черт с тобой! Даю слово, что если картина будет сегодня у меня в кабинете, то ты уйдешь.

Кеша слизнул с верхней губы выступившую легкую испаринку:

— А мне только и полагаться, что на твою порядочность. Смотри, начальник, мне «вышак не ломится»!^[28]

В последней фразе сильно нервничавший, несмотря на внешнюю раскованность, вор все же не удержался от легкого намека на угрозу. Полковник скривился, будто съел что-то кислое:

— Не порти песню!

— Да я так… для блезиру, — засуетился Кеша, поняв, что ляпнул лишнее: — Извини дурака.

— Бывает, — согласился Ильюхин, подходя к двери и широко ее распахивая: — Ткачевский! Витя! Заводи тарантас, седлай коней, готовь своих кавалеристов к атаке!

Теоретически Виталий Петрович мог бы забрать «тему» к себе в главк, но из педагогических соображений решил не делать этого. К тому же если Кешу отпускать, то именно на 16-м повиснет очередной «глухарь» нераскрытой квартирной кражи — оно, конечно, «глухарем» больше, «глухарем» меньше… Но все-таки… И вообще — Ильюхин уважал и любил «окопы»…

Кеша не соврал. Ткачевский, Потемкин и Уринсон изъяли картину и прочий похищенный скарб быстро, нагло и красиво. Убийц скупщик сдал, еще не успев доехать до набережной Лейтенанта Шмидта. Иннокентия пришлось отпустить, а Потемкину полковник лично показал, как в материале навести тень на плетень. Показал настолько убедительно, что молодой опер чуть было сам не поверил в полную невиновность Кеши. В результате была сочинена (а точнее, практически продиктована) выжимающая слезу дотошнейшая справка, заканчивавшаяся сакраментальной фразой: «…не представилось возможным». Уже собравшись было уходить из отделения, Виталий Петрович задержал взгляд на Уринсоне — Борис почему-то выглядел менее возбужденным успехом, нежели просто излучавшие азарт Потемкин и Ткачевский.

— Чего такой кислый? — поинтересовался полковник.

— Депрессия, — пожал плечами Уринсон. — Вялость всю неделю… Бывает, товарищ полковник… У меня жена — художница, у нее через неделю выставка в Варшаве, так тоже дома — сплошные нервы… Ничего…

— Нет «чего»! — рявкнул вдруг Ильюхин.

Потемкин вздрогнул, схватил переполненную окурками пепельницу и побежал ее вытряхивать почему-то на улицу. Виталий Петрович между тем скомандовал Уринсону:

— Открой-ка сейф!

— Мой?

— Так… приплыли. А чей еще, муж художницы?! Борис быстро открыл свой сейф.

— Так, четвертое снизу дело — мне!

Уринсон выкинул папку, и полковник раскрыл оперативно-поисковое дело по факту разбойного нападения на гражданку Корзун Н. Я.

В нехорошей тишине зловеще шелестели страницы.

— Ага… Гражданка Корзун… сняли полупальто, серьги… Помнишь?

— Само собой, — бормотнул Уринсон. Ильюхин кивнул:

— Я не спрашиваю тебя, почему так мало бумаг… Я сам знаю — почему. Я даже не говорю, что все бумаги, которые есть, — липа. Нет проблем! Расскажи-ка ты мне, касатик, приметы похищенного. Весь список назубок!

Борис округлил глаза:

— Откуда же я все приметы…

— Конечно! Откуда приметы! Завтра на рынке кто-нибудь продавать ее серьги будет, а откуда же приметы у твоей агентуры?! А?! Когда в отпуск идешь, депрессия?!

— Че-через п-пять дней, товарищ полковник… Мы же с женой на ее выставку в Варшаве собирались…

— Это хорошо, что на выставку, — потер ладони Виталий Петрович, и вправду будто обрадовавшийся. — Значит, билеты уже купили?

— Так точно! — в ужасе пискнул Уринсон.

— Чтобы кончилась депрессия и началась жизнь — свой билет завтра сдашь к фене с едреней! Вечером сегодня разосрешься по этому поводу с женой-художницей! Меня можешь козлом назвать раз двадцать, но не более! Смотри — проверю! Диван у вас в кабинете есть? Ну вот и славно! Значит, перетопчешься, ежели она тебя выгонит! Чай не на полу, как мы — лет двадцать назад. Раздобудешь подножного корма, непоследним человеком станешь! Глядишь — и депрессии нет, и жить охота! Не слышу?!

— Будет исполнено! — вытянулся еще больше по стойке смирно опер, хотя дальше, казалось бы, уже было некуда.

— Конечно, будет! — рыкнул Ильюхин. — Еще бы не было! А как раскроешь разбой — ко мне с рапортом на отпуск. И — в костюмчике к жене на выставку. А там — эстеты и эстетки смачные… Красота! Кстати, гражданка Корзун может быть родственницей солдата Корзуна, героя Родины, чьим именем в нашем городе названа целая улица. Сечешь? Так что — повнимательнее. Ну что, пошел я? Ткачевский, найдешь мне машину? И вообще, милые мои, у меня от вас дырка в носке проделалась!

Последнюю фразу, разумеется, никто не понял. А Виталий Петрович, отбывая в главк, с удовлетворением отметил, что мешавший ему в ботинке шов куда-то подевался сам по себе…

Добравшись до своего кабинета, Ильюхин дал в сводку раскрытие убийства на Суворовском, вписав в нее Ткачевского и Уринсона с Потемкиным. Себя вписывать не стал. На основании этой сводки позже можно будет сделать приказ о поощрении оперов. Виталий Петрович вспомнил молодых офицеров и улыбнулся: когда он был молодым, его драли еще нещаднее. Впрочем, тогда и время было другое.

Хорошее настроение Ильюхин сумел сохранить недолго. Ему снова вспомнилась утренняя история с топорной попыткой «разработки» Юнгерова. Полковник нервно закусил губу: «Так все же сказать Крылову? Или…»

Так и не приняв окончательного решения, Ильюхин пошел искать Петра Андреевича. Кабинет Крылова был пуст, и Виталий Петрович после недолгих поисков обнаружил коллегу у «убойщиков». Это слегка удивило Ильюхина, потому что в принципе «убойщиков» курировал он, так же как Крылов — «разбойников». И, несмотря на то что такое разделение сфер ответственности никем не формализовывалось, залезать на чужую «территорию» было не очень принято… Разумеется, вслух Виталий Петрович ничего не высказал. Он просто наблюдал, как запаленный Крылов нервно прохаживался по кабинету, где работали два опера. Между ними в вальяжной позе сидел задержанный. Опера неуклюже пытались продолжить беседу в присутствии начальства. Подозреваемый в убийстве ублюдок ухмылялся. Не обращая внимания на вошедшего Ильюхина, Крылов вдруг подскочил к задержанному и резко схватил его сзади за волосы:

— Ну, сука, что самое главное на этапе?! А?! Главное, опарыш, это уметь часами сидеть на корточках! Сука! Я лично прослежу, чтобы тебя, гниду, к морю Лаптевых услали! Лично!

Крылов коротко глянул на одного из оперов и резко скомандовал:

— Фото девчонки!

Незаметно материализовавшийся в кабинете начальник отдела умудрился откуда-то проворно выхватить фотографию убитой неделю назад девушки. На снимке была изображена распоротая и разорванная надвое грудная клетка. Петр Андреевич сначала смачно прилепил фотографию на лицо задержанному — чтоб глазами в самое распоротое нутро, — а потом начал засовывать снимок в рот подозреваемому, завизжавшему в голос, когда у него треснула губа.

— Узнаешь, мразь? Да?! Да?!! Лично отъебу! Это моей соседки дочка!! Да?!!

Подозреваемый мелко затрясся и закивал. Крылов понял, что сломал его, и спросил уже чуть спокойнее:

— Сейчас все-все расскажешь оперу. Да?

— Д-да-а…

— Падаль, может, будешь жить…

С дистанции в два сантиметра Петр Андреевич плюнул в лицо подозреваемому и при этом сам немного замарался. Крылов достал платок, утерся и вышел из кабинета, нервно закуривая.

В коридоре его поджидал уже закуривший Ильюхин. Виталий Петрович видал всякое, но эта сцена его не то чтобы шокировала, скорее неприятно удивила. Очень неприятно.

— Что, Петр Андреевич, действительно соседкина дочка? — негромко спросил Ильюхин, сам, конечно, не веривший в положительный ответ, но все же уцепившийся за возможность «личного момента», объяснявшего такую повышенную эмоциональность поведения Крылова.

Петр Андреевич резко вскинул глаза на коллегу:

— А? Нет, конечно… Достало просто смотреть, как они с ним чикаются. Не опера, а понятые… полублатные… и этот… Тоже мне — убивец. На Руси скоро ни одного правильного кандальника не останется, одни опарыши… А с ним сю-сю-сю… Разваливать его до жопы надо, он гнилой весь! Раз-ва-ли-вать! Быстро и красиво!

— Ну да, — все еще пытаясь свести собеседника на улыбку, мягко сказал Ильюхин. — Как в любимом «разбойном» отделе?

— А чем тебе мои хлопцы из «разбойного» не нравятся? — вызывающе дернул подбородком Крылов и, не дожидаясь ответа, удалился, словно каменный гость.

Ошарашенный Ильюхин долго смотрел ему вслед. Неуверенное желание поговорить с Петром Андреевичем о Юнгерове уверенно улетучилось. Виталий Петрович припомнил вдруг разом шепотки, давно уже ходившие по главку, о специфических методах работы Крылова и его команды. Раньше Ильюхин резко обрывал такие шепотки, а сейчас вдруг вспомнил их сам и подумал: «Крылов и его команда… Он ведь совсем недавно перевелся, а у него, действительно, команда…»

Полковник ссутулился и побрел к себе в кабинет. Настроение упало напрочь, хотя ничего принципиально нового для себя Виталий Петрович не увидел. Но, как говорится, одно дело догадываться, что жена изменяет, и совсем другое — видеть, каким именно образом. Ильюхин как-то вдруг разом прозрел, понял внутреннюю суть Петра Андреевича: «Крылов сам блатной, только он все силы кладет на явную нечисть. Но кладет он эти силы не для того, чтобы ее не было возле людей, а чтобы она, нечисть эта, не позорила честных жуликов! Вот дошло, так дошло… Ну да, конечно же! А я все не мог понять, что мне крыловские манеры по сути своей напоминают! Самого знакомого — и не признал. Потому что считал это невозможным изначально. А Крылов — он словно вырос в лагере! Психологи сказали бы — система пап и мам…»

Из кабинета в коридор выскочил сияющий опер и натолкнулся на дотягивавшего сигарету у урны Ильюхина:

— Все рассказывает, упырина, даже почему грудную клетку вскрыл! Это же кем надо быть, чтоб за полминуты расколоть такого?

— Крыловым, — хмуро буркнул Виталий Петрович и направился к своему кабинету. Он не хотел показывать оперу своего раздражения. Хотел, чтобы раздражение улеглось сначала, а потом бы он уже спокойно поговорил с операми-«убойщиками» за жизнь и за «особые методы-с» Петра Андреевича. Ильюхин понимал, что разговаривать надо, но при этом понимал и необходимость тщательно продумать такой разговор, чтобы он не выглядел проявлением какой-то начальственной ревности. Ведь стремительные «кавалерийские наскоки» Крылова импонировали в первую очередь как раз молодым. В молодости всегда хочется быстрого и убедительного результата. Крылов такие результаты и давал, постепенно превращаясь в легенду. А легенду не уважают, легенду поднимают как знамя, на котором не замечают ни грязи, ни прорех… Да и к тому же — ведь в данном, например, случае — Крылов действительно надрывался за объективное добро…

…Уже совсем к позднему вечеру Виталий Петрович наконец успокоился и полистал показания расколотого Крыловым задержанного: «…затем я туристическим топориком вскрыл грудную клетку незнакомой мне девушки, а затем разломил ее грудную клетку и вывернул…» Дело действительно было необычным.

«Интересно, — подумал Ильюхин, — что сделал бы Крылов с этим негодяем, если бы мог? Если бы абсолютно точно знал, что никак и ни в какой сфере от этого не пострадает? Прокусил бы ему сонную артерию и выпил всю кровь? А может, так и надо с такими мразями?.. Может, это правильно?» Многие вопросы, которые Ильюхин в тот вечер задавал сам себе, так и остались без ответа…

А следующий день был Днем милиции. Праздник 10 ноября в России отмечается шумно и отчасти даже всенародно. И ведь действительно концерт, который показывают в этот день по телевизору, — очень интересный, как правило. Правда, многие сотрудники смотреть его уже не могут, потому что 10 ноября почти во всех подразделениях с самого утра — бесконечные движения, звонки, улыбки и рукопожатия. Все добрые и веселые. С обеда уже начинается «по чуть-чуть». К вечеру — сабантуйчики, сдвинутые столы в кабинетах или заказанные залы в кафешках. А как же иначе? Праздник же…

И так случилось в тот раз, что в конце всех этих приятных движений Ильюхин и Крылов очутились за одним столом, притом — рядом друг с другом. Полковники к такой «рассадке» не стремились, но и не сопротивлялись этому. Просто так вышло.

Пошли тосты — некоторые были даже игривыми и оригинальными. Начались беззлобные товарищеские поддевки и россказни баек. Было тепло, шумно и хорошо. Пел какой-то ансамбль, сотрудники танцевали — и правильно делали.

Ильюхину все время казалось, что Крылов хочет что-то сказать ему, не то чтобы извиниться за вчерашнее (да и за что извиняться?), но… Поэтому он совершенно не удивился, когда Петр Андреевич тихо прошептал:

— Слушай, Виталий Петрович, давай заедем в спокойное место — по рюмке… А? Ты ведь, наверное, тоже подустал?

Ильюхин не колебался:

— Петр Андреевич, а я согласен.

На служебной машине Ильюхина они быстро домчали до гранд-отеля «Европа», где давали хороший кофе, а официантки беззвучно парили между столиками. За рулем, естественно, был Паша Юртаев, который в этот день специально и с вызовом нарушал все правила, какие только мог нарушить. Ильюхин на его художества не отреагировал даже словом.

Крылов это оценил. Надо сказать, что за все время совместной службы Петр Андреевич впервые ехал на машине Виталия Петровича…

Они присели за столик в уголке огромного зала, именуемого «Мезонином», — только успели развалиться в креслах, как неподалеку уже примостился Рахимов, которого иногда называли тенью Крылова. Капитан Рахимов при Крылове выполнял функции то ли адъютанта, то ли офицера для специальных поручений. Видимо, он сопровождал машину Ильюхина. Ну да, конечно, ведь потом он повезет Крылова куда-нибудь еще. У Рахимова было умное восточное лицо, Ильюхин бы инстинктивно не стал доверять человеку с таким лицом. Оно было таким… Вот если бы кто-то сказал про человека с таким лицом, что он умеет метать нож, то все поверили бы. А Рахимов, может, и умел. Но его не спрашивали. А сам он о себе говорил чрезвычайно мало…

Полковники за общим праздничным столом выпили совсем немного, начальству ведь нельзя лакать при всех, а потому были они почти трезвыми и чуть собранными. Воздух над столиком загустел. Первым начал Крылов, не дождавшись даже, когда принесут кофе и водку:

— Ты мне ровня. Я это уважительно, ты знаешь. Выяснять отношения не из-за чего. В дружбу я не набиваюсь — не так заточен. Посему — поговорим?

— Поговорим, Петр Андреевич.

— И тебе это тоже надо? — специально подчеркнул «тебе» Крылов.

— И мне это тоже надо, — спокойно ответил Ильюхин.

Они напоминали двух рыцарей, поднявших забрала. В этот момент официантка принесла водку, кофе и какие-то маленькие бутербродики. Полковники чокнулись рюмками, но тост произносить не стали. Крылов проглотил водку легко, словно воду, и не стал ни закусывать, ни запивать:

— Так вот!

Это «так вот» полковник произнес так, будто скомандовал: «От винта!» Ильюхин еле сдержал улыбку — абсолютно сейчас неуместную. Крылов покосился на коллегу и продолжил:

— Ни разу ты мне и моим людям не ставил палки в колеса. Не вмешивался, даже когда мы перегибали палку — если иной возможности не было. Я все это вижу. Я не кланяюсь, но готов протянуть руку и в трудную минуту, и просто так. Но я чую своей лагерной чуйкой, что ты не хочешь быть со мной вместе. И своим любимчикам (в хорошем смысле этого слова) тихонько и тактично советуешь не сближаться, а… максимум — следовать параллельным курсом… Может, я не совсем те слова нахожу, но… Но ты понял, что я хочу сказать?

— Понял, Петр.

Крылов крякнул и разлил водку уже не в рюмки, а в стаканы, поставленные для минеральной воды, потом поднял свою посудину и глянул на Ильюхина в упор:

— Ты — мужик. Так ответь мне прямо, и пусть мне будет неприятно — но если я увижу свою неправоту, то искренне извинюсь. Будем.

Они выпили, одновременно закурили, а потом Виталий Петрович усмехнулся жестко и негромко начал говорить:

— Извиняться лично передо мной тебе не за что. А про остальное… Что ж, я постараюсь тебе ответить честно. Ты появился у нас недавно, но не случайно. И ты достойно занял свое место. Трудом! Подчеркиваю это. Сколько ты мразей задавил — я знаю. У тебя талант, нюх. И они тебя чуют — как бандерлоги удава. Но вот что меня внутри царапает: в тебя намертво въелись вышки, запретки, вертухаи и шмоны. Твое самосознание — очень национально-таежное. Ты играешь по правилам чуть ли не пятидесятых годов. Ты редкий и талантливый (я не льщу) представитель лагерной цивилизации. Ты охранник, точнее — охранитель этих моральных лагерных ценностей. А если надо будет, то не только охранник, но и палач. И ты считаешь, что у тебя есть на это моральное право, поскольку предан «делу Ленина — Сталина» и даже готов умереть за него. Понимаешь, о чем я? Разумеется, дедушка Ленин и папа Сталин здесь ни при чем, я не об их идейках, а об их механизмах. Понимаешь?

Крылов медленно кивнул, темнея лицом, и Ильюхин продолжил, незаметно для самого себя чуть повысив голос:

— Ты — хозяйский. Но каждому хозяину^[29] необходим Хозяин. Ужас хозяина — от ночной бессонницы, а бессонница — от боязни проспать звонок Самого! Так ведь страна жила? Я ничего не преувеличиваю? Ты любишь строй. Тот, который шеренгами шагает в будущее. Нет коммунизма на горизонте? Нет проблем — ты перестроился и все силы вложил в уничтожение упырей, которые мешают скорейшему наступлению светлого капиталистического завтра. При этом жулье для тебя — социально близкие, а те, кто на детей члены поднимают, — социально далекие. Их ты не считаешь за людей. Как троцкистов-утопистов^[30]. У них можно отбирать последнюю пайку, их можно стрелять без суда… Ты всех «клиентов» делишь на «своих» (это для тебя «народ») и «чужих», то есть «врагов народа». Ты вообще всех так делишь. Вот ты поэтому и во мне сомневаешься. Потому что по твоей системе координат я — не свой. А не свой — значит, чужой? Но «врагом народа» ты меня назвать боишься, не хочешь ошибиться. Ты ведь не интриган, тебе нужны факты… А я просто не люблю то время. Я не хочу идти строем из одного лагеря в другой. Я легавая собака, а ты — овчарка конвойная. Нам потому и неуютно вместе, что замашки у нас разные. При этом в сыске я больше тебя знаю и понимаю. И всегда готов тебе помочь в деле. Знаю, что и ты готов броситься на выручку. Но… Мы все равно — разные. В тебе больше агрессивности, чем смелости. Для тебя любимая команда — ФАС!! Но ты не примитивен, поэтому не дай бог, ежели команду эту отдадут некорректно. Никому не советовал бы. Даже…

Ильюхин вдруг запнулся, и Крылов, усмехнувшись, спокойно досказал за собеседника:

— Юнгерову, очевидно?

Виталий Петрович залпом опрокинул в себя остывший уже кофе:

— Да!

Крылов засмеялся:

— А я наших отношений и перед журналистами скрывать не собираюсь!

— Я знаю. — Ильюхин аккуратно поставил пустую чашечку на блюдечко. — Еще пару слов, если у тебя терпение осталось… Я для тебя — легавая глупая…

— Минутку! — вскинулся было Петр Андреевич, но Ильюхин жестом остановил его:

— Не перебивай! Легавая глупая, так как, по-твоему, меня плохо кормят. А ты привык есть тушенку, но с руки. Ты государю и 100 процентов, и 150 на-гора выдашь, но только в том случае, если тебе позволят жить не на зарплату. По твоему мировоззрению тем, кто первыми врывается в окопы, должно быть позволено (негласно, но официально) мародерствовать… Ладно…

Виталий Петрович умолк, закуривая очередную сигарету, и Крылов, воспользовавшись паузой, спросил с улыбкой:

— Все?

— Нет, не все! Ты на говор свой когда-нибудь обращал внимание? На то, как твои же к тебе обращаются? «Трщ плковнк, рщи-те обртится!» У них даже какое-то придыхание особенное выработалось, как у самураев… Внешне, конечно, все выглядит очень даже по уставу… Но менты, которые полицейские, так не разговаривают, не говорят так! У тебя не коллектив, не команда, у тебя — стая. Стая с блистательными показателями. Из-за них мало кто может что-то хрюкнуть против. Я — могу, но… не очень хочу. И не из-за Его Величества Показателя, а потому что вижу труд дикий. Не было бы его…

— И что бы было? — хмыкнул Петр Андреевич.

— Ничего… хорошего! Петр, у вас вошло в привычку мордовать наркоманов, так как вы считаете их примкнувшими к «врагам народа». А мразей вы вообще пытаете… На совещаниях ты иронизируешь и гнобишь оперов, которые, по твоему мнению, впустую тратят время на разработки и скрупулезное собирание доказательств. Ты им прилепил обидное прозвище «интеллигенция». Иногда мне кажется, будь у тебя такая возможность, ты бы и их — именем оперативно-розыскной деятельности… Вашей стаи стали опасаться свои же, а ты это видишь, и тебе это нравится… Пока все. Полковник Ильюхин доклад закончил!

Последней фразой, пародирующей «заслушивания», Виталий Петрович попытался как-то смягчить резкость всего сказанного. Но Крылов на шутку не отреагировал. Он задумчиво смотрел куда-то в пространство, потом перевел взгляд на столик и обнаружил, что водка закончилась (сначала-то полковники, как «приличные», заказали всего двести граммов). Петр Андреевич шевельнул бровями, и Рахимов метнулся к барной стойке, цапнул прямо с нее бутылку, захватил пару фужеров и какой-то фрукт, приготовленный для другого столика. При этом Рахимов так подмигнул официантке, что она замахала руками:

— Пожалуйста, пожалуйста, берите-берите…

Ильюхин, наблюдая эту сцену, не удержался от вопроса:

— А Рахимов… зачем он?.. Он ведь не холуй? Он — маленький хозяин? Извини, если задел.

Крылов улыбнулся и покачал головой, дождался, пока Рахимов поставит водку на стол и отойдет. Петр Андреевич разлил по фужерам, полковники молча чокнулись и выпили. Крылов отер рот тыльной стороной ладони и внимательно посмотрел на Ильюхина:

— Нисколько ты меня не задел, Виталий. Ты прав, только мне эта правда немного под иным углом видится… А твой Паша Юртаев — он что, сильно от Рахимова отличается? Зачем ты сам себя обманываешь? Лжешь себе, а потом — остальным? Ты исповедуешь вегетарианство, а сам любишь мясо. Лю-юбишь! Ты не прочь посмотреть жесткое порно, но — пост уже не тот, должность, а потому — в коротких юбках не ходить! Для тебя высшая награда за службу — это служба, и ты не любишь все, что ей мешает! Ты точно так же не умеешь отдыхать, как и я… А ты когда-нибудь задумывался над тем, что мы будем делать, если с преступностью покончим? А?! К счастью, это невозможно… Что же касается тех, кого ты называешь мразями, а я именую мутантами, — да, они к преступности не имеют ни малейшего отношения. Да, и поэтому я считаю, что к ним неприменимы правила. Я своих учу их есть живьем. И готов отстаивать этот метод, как единственно верный. Помнишь того мутанта, который мальчика изнасиловал, а мальчику потом желудок вырезали? Да любой здоровый человек и в Мексике, и в Калмыкии согласится выпустить на волю сотню квартирных воров, если это поможет взять такую тварь. Так вот: этот мутант — сдох в тюряге. И я, чтоб ты знал, не только не помешал этому… И я сплю спокойно! А жулика, который его придушил в общей бане, моими стараниями этапировали в Зеленоград в самую сытную зону! И Юнгеров, между прочим (которому это все до фонаря), — вытащит его на условно-досрочное! И если хочешь знать, этим принесет пользу родине! Вот так! Да, если все это выслушать — по отдельности, — то, конечно: «Караул, хватайте их!» А если не по отдельности, а всё вместе оценить и переварить, то не хватать, а тайно награждать надо! Тайно, потому что всему народу такое нельзя говорить, но каждому здоровому человеку по отдельности — можно! И я знаю, что ответит мне этот самый здоровый человек. Это я тебе по поводу мразей, в отношении которых, как ты считаешь, должны соблюдаться правила. Ты, Виталий, не обращал внимания, что вокруг тебя собираются, только ты не обижайся, трусоватые? Не трусы, не предатели, не лентяи, вкалывающие и так далее, но — трусоватые. И жены у них — нагловатые. Хотя внешне они умнее и образованнее моих «преторианцев». Они раскрывают — и правильно делают. И огромные они молодцы, только вот почему-то их все время в организованную преступность тянет, мафию искать и изобличать, схемы сложные чертить. Все правильно — там, в мафии-то, там спокойнее. Спокойнее и чище. Все мафиози на «мерсах», на галстуках, прослушивай себе их неделями — ды-ды-ды… И журналисты интересуются, и депутаты нервничают… А в Павловске безо всякой мафии четыре изнасилования девочек было! Арестованного мутанта врачи каким-то там невменяемым признали, потому что у него папа-фабрикант! А мне — насрать, я его папу в упор не вижу, я вижу мам изнасилованных девочек. А мои им — дозанимаются, он признается повторно! А если закону и еще кому-то насрать на наше мнение, то нас — орда!! И нет врагов страшнее римлян! Наливай!

Ильюхин доразлил бутылку. Головы полковников сблизились, глаза смотрели в глаза, и официантки инстинктивно обходили их столик. Обоим не хотелось прекращать разговор. Такое бывает на Руси: сойдутся два человека и начнут разговор о Боге, душе и морали. Поговорят, поговорят, а потом либо на Черную речку стреляться едут, либо пьют люто, либо прямо за столом друг дружку режут.

— Петр, ты погоди, — шумно задышал после порции водки Ильюхин. — Ты же не будешь отрицать, что без соблюдения хоть каких-то правил — просто кранты! Это ж получается, что после нас, мол, хоть потоп!

Крылов резко засмеялся смехом, в котором веселости было мало:

— Ты сам-то много блюдешь? Ты тоже каждый день нарушаешь что-то плюс УК РФ. Но ты нарушаешь в одном, а я еще и в другом. У тебя получаются раки по три рубля, а у меня не раки, а звери — по пять!^[31] И вся недолга! Ты говоришь, мне нужно, чтоб негласно разрешили мародерствовать? А с каких щей, с какого пардону сыщик должен жить на эти крохи, что государство дает?! Нет у нашего атамана золотого запасу — видим! Сами сидим на подножном корму и неплохо тявкаем! И заметь, диссидентством не занимаемся! Понимаем, что сложные времена… Да, я убежден, что в сильной стране, в державе одним из симптомов здоровья и крепости должен быть конкретный, чуть колеблющийся, но стабильный уровень профессиональной и рецидивной преступности. Стабильный и сильный своими внутренними законами профессиональный преступный мир возможен только в сильной стране! А кому нужна сильная Россия? А кому не нужна?! О-о-о, то-то… Мы профессионалы, и они — не подкачают! Можно свои законы установить, как на войне… Духу на это не хватает?! Боимся, как Запад отреагирует? А того, что мутанты изо всех щелей вылезают, — не боимся? А когда каждый лавочник под рюмочку про заказные убийства вопит, это как? А — никак. Про наших нищих семидесятилетних женщин пусть думают сопливые участковые! А все остальные — про мафию, которой нет! Вот это — нормально. Увешаться спецтехникой и еврокабинетами, взять в придачу лукошко трепа и — в поход на… А так как мафия очень хитра, изворотлива и вообще бессмертна, то спросите результат лет через двадцать! Глубокие разработки, в жопу мать!! Настолько глубокие, что пока мафия вынуждена сама доплачивать участковым, чтобы те хоть как-то старух защищали! И тебе самому все это хорошо известно! У нас в стране уровень правоохранения определяется возможностью отдать бедному украденное у него же! А твои «интеллигенты» иной раз говорят — заслушаться можно! Второй год выручку в таксопарке пересчитывают. Скоро реализация! Подрывают финансовые корни преступности — клоуны! Скоро договорятся до того, что надо идеологические корни подрубать, — ты оглянуться не успеешь, как вокруг одни замполиты окажутся, которые позабыли уже давным-давно, когда в последний раз лично жулика за шиворот брали. Как же — не их уровень! Да их скоро гаванская шпана обезоружит! У них, от греха, надо табельные стволы отобрать и выдать детские, с присосками…

Крылов сердито махнул рукой, а Ильюхин покачал головой — Петр Андреевич его не убедил, но ссориться и ругаться с ним почему-то расхотелось. Может быть, потому, что Виталий Петрович вдруг отчетливо понял всю бесполезность любых споров с Крыловым.

Полковники помолчали, отходя, потом поговорили на общие темы, посудачили немного о бабах, разулыбались и, внутренне разжавшись, запьянели. И вдруг, после хорошего анекдота, Ильюхин сам для себя неожиданно вернулся к тому, что не отпускало:

— Ну, Петр… Ну вот скажи мне: разве правильно в отношении мутантов планировать — ну пусть не убийства. Пусть ликвидации. А? Ведь ты и… Юнгеров — серьезные взрослые люди… Братцы, ну… неправильно это… неправильно.

Крылов засопел, начал тереть глаза кулаком, вспоминая:

— Ты про того упыря, что мальчонку?.. Ну… Так уж вышло тогда… Сначала мальчонку увидели — по телевизору, кстати… Зачем такое показывают? Ну а потом этого доставили… Потом — свой опер был на дежурстве да жулик из правильных подвернулся… Все срослось… Может, и неправильно…

Но дело все равно сделали доброе. И Боженька-то увидит. Он не фраер…

Петр Андреевич еще помолчал, а потом добавил совсем тихо:

— Мне одна женщина про деревенских парней интересно рассказывала — мол, они ребята классные: крепкие, и рукастые, и веселые, только она уж очень городские удобства любит, а от них солярой и навозом прет… Так вот: такое впечатление, что для тебя, как для нее, — шмонит от нас. Может быть, от нас и шмонит, но ведь кто-то должен и на тракторах пахать! Вы же не хотите!!

Виталий Петрович мог легко на эти слова найти другие — не менее хлесткие, но не захотел. Полковники еще покурили, помолчали, потом засобирались. Платить Ильюхину Крылов не позволил — дескать, он все затеял, он приглашал. Расплатился за все Рахимов — как объяснил Петр Андреевич, капитану на то были выделены специальные средства. Когда выходили из «Мезонина», крепко поддатый Крылов чуть приобнял Виталия Петровича:

— Это у Шварца все по-детски…^[32] У него надо иметь своего дракона, чтобы чужой не трогал. Не-е-ет! Дракон должен быть внутри! Именно он и не даст пропустить настоящего дракона! Рыцари своих дракош не имеют, потому и могут только с мельницами или между собой из-за прекрасных дам. Им, оглоедам, делать-то больше не хуй… все огороды в округе поперетопчут и… А дракон, он внутри, он учует собрата! И не надо его бояться! Надо сначала иметь смелость признать дракона внутри, потом разглядеть его как следует, а потом приручить — и дело будет! Я профессионально ищу драконов, и поэтому мой мне необходим! А если высчитывать, кто с какой фабрики сколько ситца спер, — тут не дракон нужен, а УПК^[33] с усердием. Понимаешь?

Ильюхин сумрачно кивнул, не желая спорить. Он вдруг с удивлением осознал, что ему жалко Крылова. Виталий Петрович понял, что Крылов за время службы превратился в свою же собственную противоположность. «Мы все раненые, — думал Ильюхин. — Мы раненые на той бойне, которая уничтожила империю, и нас придавило обломками, всех по-разному… Крылов же, ко всему, еще и переболел той особой лагерной лихорадкой, которая никогда по-настоящему не вылечивается… Она всегда будет возвращаться… Но зато он хотя бы живой, а не мертвый…»

Выйдя из отеля, стали прощаться. Ильюхин побрел к своей машине, и в этот момент Петр Андреевич крикнул ему вдогонку:

— Начальник — если что, меня только расстреливай!

— Ты что, сдурел?! — ошарашенно остановился Виталий Петрович.

Крылов засмеялся:

— Это я к тому, что вешают только падаль, а солдат расстреливают!

Ильюхин кивнул, усмехнувшись:

— Не сомневайся, Петр, я тебя, как солдата, — уважу. Ну а если я попадусь, ты уж, в свою очередь, — не пытай!

Крылов махнул рукой:

— Господь с тобой, Виталий! Спокойно умрешь.

Виталий Петрович хмыкнул и пошел дальше. Он уже не слышал, как Рахимов, который в принципе не мог знать, о чем беседовали полковники, тихо сказал, глядя в сторону:

— Они нас никогда не поймут. Они — никакие.

Петр Андреевич мотнул головой:

— Они не никакие, они — другие. Они думают, что мы — злые, а мы — добрее их, потому что считаем, что они никакие или другие, а вот они нас считают за чужих. Просто они не видели того, от чего им стало бы физически плохо. Помнишь, воры смеялись, что на крытке^[34] один жулик с «женой» на Новый год «мороженое с сиропом» придумал?

— Ага, — ухмыльнулся Рахимов. — Свою сперму и его кровь!

— Во-от! А как Тайга молчал в зоне семь лет? Ни единого словечка никому! Это же сила! Это же не в пустыне перед шизофреничками бородами трясти… Язык одиночества… А мутантов быть не должно, чего тут базарить… Ладно, давай подгоняй машину…

И все-таки просто так разъехаться полковникам не удалось. Водитель Ильюхина только начал выруливать, когда Рахимов лихо подкатил сверкающий «Форд» к прогуливавшемуся Крылову. И откуда ни возьмись, возник сотрудник ГИБДД, который наклонился к Рахимову и серьезно, степенно сказал:

— Выпивали, а за руль — нехорошо. Выходим из машины.

Рахимов смерил старшего лейтенанта взглядом, медленно вылез из «Форда» и стремительно сунул сотруднику в самое лицо свою ксиву:

— И тебя с праздником!

Гаишник отшатнулся, Крылов заржал довольно, а Рахимов начал чудить дальше:

— Вас, чертей, дрыном надо! А почему водки на Луне не бывает — знаешь?!

Старший лейтенант молча открыл рот. А Рахимов попер на него всем корпусом:

— Быстро! Что означает красный цвет на российском флаге?! А?!

Гаишник попятился, но Рахимов ловко схватил его за портупею:

— Это цвет крови, которую ты, урод, не проливал!!

На них стали оглядываться иностранцы, которых всегда много возле «Европы». В глазах туристов и бизнесменов страх мешался с восторгом от экзотического шоу.

— А что означает голубой цвет? — не унимался Рахимов, наворачивая портупею сотрудника себе на кулак. Может быть, он и в подбородок бы навернул, но рядом с ними резко затормозила «Волга» Ильюхина. Виталий Петрович выходить не стал, лишь опустил стекло и четко скомандовал:

— Рахимов, прекратите немедленно!

Но капитан немедленно не прекратил, а обернулся к Крылову. Петр Андреевич ухмыльнулся довольно и разрешающе махнул рукой:

— Ладно, хватит с него… ради праздника.

Рахимов оттолкнул от себя гаишника, и тот стремительно, словно курица, засеменил прочь. Кто-то из иностранцев засмеялся и что-то залопотал. Ильюхин обменялся взглядом с Крыловым (Петр Андреевич смотрел на него весьма ехидно) и скомандовал Юртаеву:

— Ладно, Паша, давай трогай… Домой…

Поднимать обратно стекло полковник не стал и с наслаждением подставил лицо холодному ветру. Паша Юртаев долго молчал, а потом кашлянул и пробормотал:

— Может, я глупость скажу, но этот Рахимов… Он похож на джинна из «Волшебной лампы Аладдина».

— Есть такое дело! — рассмеялся Ильюхин. Паша тоже улыбнулся:

— Я, надеюсь, не похож?

Полковник фыркнул и ответил тепло и серьезно:

— Нет, Паша, не похож. Ты — не джинн. Ты просто хороший и надежный человек.

Однако через минуту полковник сказал совсем тихо и словно бы самому себе:

— Но джинны, бывает, делают очень полезные вещи…

А потом Ильюхин замолчал. Он молчал и думал о том, что Крылов и Рахимов похожи скорее не на джиннов, а на вампиров из американских фильмов. Есть такие фильмы, где вампиры не плохие, а как бы хорошие, которые вроде бы за людей. Хорошие-то они хорошие, но если они вампиры, то ведь им все равно надо пить кровь?

Дома полковник выпил еще и в постель упал, как в темный погреб. Снилась ему всякая нечисть.

А утром на следующий день ему уже в управлении рассказали, что Крылов с Рахимовым вернулись на общее празднество, когда все были уже «никакие». И все быстро стали «совсем никакими». Обычно сдержанный Рахимов на этот раз что-то совсем разошелся — он залез на стол и стал орать:

— А кто назовет все города-герои СССР?! А?! А я назову: Москва, Ленинград, Сталинград, Севастополь, Одесса, Керчь, Киев, Минск, Смоленск, Тула, Мурманск, Витебск и крепость-герой Брест!

Виталию Петровичу рассказали, что капитан сорвал аплодисменты, чуть ли не овации…

Ильюхин только помотал тяжелой с похмелья головой. Продолжая вспоминать дурацкий пьяный сон, где среди прочей ерунды привиделся ему здоровенный попугай, оравший голосом Крылова: «Пиастры, пи-астр-ры! На рею его!», полковник подумал, к чему бы мог быть этот сон, и сам улыбнулся своей неожиданно суеверной мысли. Виталий Петрович был прагматиком, убежденным в том, что все необычные события на самом деле случаются нежданно-негаданно, но люди потом норовят отыскать в своей памяти какие-то якобы предуведомлявшие эти события «знаки». Зачастую этих «знаков» не было и в помине, а их все равно находят. За этими философскими размышлениями и застал его звонок начальника СКМ^[35]:

— Петрович, ты как?

— Нормально, Владислав Юрьевич.

— Зайди ко мне срочненько. Тема одна есть.

Зайдя в кабинет начальника СКМ, Ильюхин сразу же обратил внимание на здоровый цвет лица шефа. «Умеет же пить человек! Всегда пышет здоровьем», — хмыкнул про себя Виталий Петрович и поздоровался еще с двумя находившимися в кабинете мужчинами. Оба они были полковниками, и оба москвичами, фамилии свои произносили как-то неразборчиво, но по разным причинам. Глянув в лицо первому, Ильюхин подумал: «Этот только что с поезда и, судя по всему, вчера не пил. А раз не пил 10 ноября — значит, та еще штучка!» Второй же был явно в доску свой, так как старался изо всех сил держать голову ровно, но она все равно как-то раскачивалась в самостоятельном режиме. Глаза у него были тяжелыми и с белой поволокой. Побрит второй гость был рьяно, но с порезами. «Этот наш и плохо понимает, где он и зачем. Предпоследний тост был, судя по всему, тридцатым». Виталий Петрович тактично постарался скрыть улыбку. Все расселись вокруг большого стола. Начальник СКМ еще раз представил всех друг другу, делая акцент на занимаемые должности. Первый полковник-москвич оказался не откуда-нибудь, а из аналитической разведки, что Ильюхина совсем не удивило, — внешность и манеры соответствовали. Тем не менее мужиком он оказался толковым, больше молчал, а когда говорил, то словно читал вслух абзацы из передовицы «Известий» за 1968 год. Лицо его не выражало никаких эмоций, а спину он держал абсолютно ровно, как офицер на коронации августейшей особы. Невменяемый же полковник оказался начальником отдела по борьбе с лидерами организованной преступности из ГУБОПа, а раньше он лет двадцать отслужил в МУРе.

Начальник СКМ вздохнул, покосился на гостей и начал совещание, сразу обозначив тему, которую из всех присутствовавших не знал один лишь Ильюхин. Виталию Петровичу даже показалось сначала, что он ослышался с похмелья, потому что речь шла — ни много ни мало — о внедрении сотрудника в структуру Юнгерова. Виталию Петровичу, кажется, удалось удержать на лице выражение некой невозмутимости, хотя такого финта он, конечно, не ожидал. Полковнику враз вспомнился и дурацкий сон, и разговор с Крыловым, и собственные сомнения по поводу того — рассказывать или нет Петру Андреевичу о дурацкой попытке разработки Юнгерова… И вот — на тебе! Внедрение. Действительно, такое только с перепоя обсуждать, и то не со всякого перепоя, а с качественного ментовского перепоя после 10 ноября… нет, конечно, Ильюхин знал и когда-то читал некие секретные приказы о внедрениях, но эти грозные бумаги были для него не руководящим указанием, а интересными формулировками относительно того, как в теории надо бы работать. То есть он относился к ним положительно, но с юмором. Все внедрения в непосредственной рабочей практике Виталия Петровича сводились к тому, что боевого опера с интересной внешностью с кем-то знакомили, он несколько суток тусовался по каким-то кабакам и съемным хатам, потом на какой-нибудь «стрелке»-терке нескольких красавцев задерживали, а внедренный опер, лихо расталкивая своих коллег, «скрывался в ночи» и становился для следствия «неустановленным лицом, выяснить данные которого не представляется возможным». Все остальное Ильюхин воспринимал почти как журналистские статьи-байки с заголовками типа «Выстрел в гробу». Долгосрочные внедрения были для полковника такой же экзотикой, как вербовка живущего в Гонконге вьетнамца, который что-то слышал про киевскую наркомафию. Вот об этом обо всем и думал Ильюхин во время вступительного и несколько нервного монолога начальника СКМ. Когда Виталию Петровичу пришло в голову сравнение с вьетнамцем, он невольно чуть улыбнулся, но это легкое движение губ (скорее, даже намек на движение) не ускользнуло от полковника из аналитической разведки:

— Наше предложение кажется вам наивным?

— Я не могу судить о механизме до тех пор, пока не увижу чертежи, — спокойно ответил Ильюхин. — На словах все всегда складно. Но я плаваю на той глубине, на которой плаваю… Поэтому позвольте высказать убеждение, подтвержденное практикой: ни одно мероприятие не проходит так, как его запланировали. И это — не от разгильдяйства. Знаете, математики говорят: дайте, дескать, нам все данные, и мы предскажем будущее. Верю. Но они просят ВСЕ данные, а это — невозможно. Чем сложнее дело, тем непредсказуемее результат. Но все равно работать — лучше, чем рассуждать о невозможности осуществления задуманного.

Полковник из ГУБОПа ни хрена не понял, облизал пересохшие губы и буквально взмолился:

— Братцы, давайте принципиально все обсудим, а мелочами пусть займутся юристы…^[36]

Начальник СКМ и аналитическая разведка странно покосились на него, и губоповец сообразил, что ляпнул лишнее, дав своей фразой понять, что он часто принимает участие в неформальных коммерческих терках. Губоповец «догнал» свою «оговорочку по Фрейду», заткнулся и с глубоким вздохом продолжил мечтать об огромной запотевшей кружке с золотистым пивом…

Начальник СКМ кашлянул и обратился к Ильюхину:

— Все, что я тебе, Виталий Петрович, сейчас скажу…

Представитель аналитической разведки повел плечами, и начальник СКМ тут же поправился, перейдя с «ты» на «вы»:

— Все, что мы вам, товарищ Ильюхин, расскажем, — секрет не наш. Поэтому воспринимать это надо как повод для дальнейшего обсуждения и причину к исполнению.

— Неукоснительному! — снова вклинился ГУБОП, снова все понял и снова заткнулся.

— Так вот, — чуть поджал губы начальник СКМ, — есть мнение…

Он перевел взгляд в потолок, чтобы не натыкаться глазами на харю губоповца, и подумал с тоской: «Блядь, сказал же перед 10-м, чтобы протерли люстры!» Еле слышно вздохнув, он продолжил:

— …И не только мнение, но и соответствующие письменные… э-э-э… документы, обязывающие нас провести мероприятие по внедрению одного из наших опушников^[37] в ОПС^[38] Юнгерова…

На этой старопартийной ноте начальник СКМ выдохся. Ему хотелось говорить простым человеческим языком, то есть матом, иногда вставляя междометия.

«Интересно, — удивился про себя Ильюхин. — На хрен тут я со своим уголовным розыском и почему на совещании не присутствует начальник ОПУ или его зам? Мутка^[39] какая-то… с этим внедрением…»

Шеф словно прочитал его мысли:

— Вас, Виталий Петрович, мы пригласили для того, чтобы в дальнейшем обязать… э-э-э… поработать с выбранным кандидатом и обсудить возможные направления обеспечивающих мероприятий. То есть прикрытия и мероприятий отвлекающего характера. В силу… э-э-э… определенных обстоятельств мы должны учитывать риск… э-э-э… возможного ухода информации. Я пока даже с начальником нашего ОПУ не беседовал. Вы понимаете?

«Чего уж тут не понять? — подумал про себя Ильюхин. — На Крылова намекает… Все знают, что у него позиции в нашем ОПУ очень хорошие… Интересно, а москвичи знают про Крылова и Юнгерова?» Вслух же он сказал следующее:

— Владислав Юрьевич, я принципиально понял. Разрешите мнение от имени, так сказать, юристов?

Это был камушек в огород губоповца, но тот его, естественно, не заметил.

— Прошу вас, — выдохнул облегченно начальник СКМ, знавший, как Ильюхин умеет говорить, — дипломатично и в то же время по делу.

— Давайте сначала определимся в терминологии. — Виталий Петрович глянул на полковника из аналитической разведки. — Я так понимаю, что руководство в министерстве считает, что Юнгеров и ОПС — это одно и то же. У нас несколько иные данные, чуть современнее. У Юнгерова не ОПС, а то, что еще не имеет юридической оценки. Я бы назвал это легализированным кланом, конечно условно. Это не дает оснований сомневаться в целесообразности предложенного мероприятия. Но мне представляется, что выбор сотрудника из рядов ОПУ несколько… неубедителен. Хотя, конечно, мое мнение несколько противоречит соответствующим пунктам известного всем нам приказа. Почему я так считаю? Потому что, как я понимаю, внедрять необходимо не на периферийное направление, условно говоря «кладовщиком», а на передовой участок… так?

— Все верно, — разлепил на секунду губы представитель аналитической разведки, и в этот момент Виталий Петрович вспомнил, что однажды в Москве на большом совещании в министерстве этого человека ему показывал старый товарищ, перебравшийся в столицу. Показал и шепнул, что этот полковник — не просто серьезный офицер из центрального аппарата, а, как бы это сказать, — вельможа. Особа, неформально приближенная к группе серьезных товарищей из самой верхушки руководства страны. И очень часто этот вельможа, как поговаривают, выполняет и курирует выполнение разных деликатных и даже неформальных мероприятий. Реальная власть, которой обладал этот человек, была намного выше возможностей простого полковника из центрального аппарата — пусть даже и из аналитической разведки…

— Так вот, — продолжил Ильюхин, — ни на йоту не сомневаясь в соответствующей квалификации сотрудников ОПУ, тем более самых проверенных и лучших, хотелось бы отметить, что их стереотип поведения не подходит для тесного контакта с выбранной системой координат. Если говорить проще — опушник может фиксировать. Наблюдать. Это у них в крови. Опушник — не лидер, потому что подсознательно старается не высовываться, опушник сливается с ландшафтом.

— Нос в пыли и в жопе ветка — впереди ползет разведка! — хохотнул похмельный губоповец, натолкнулся на взгляд своего сановного земляка и снова поскучнел.

— Именно так, — светски улыбнулся Виталий Петрович. — А чтобы хоть что-то узнать, необходимо попасть в верхнюю треть пирамиды Юнгерова. Быстро это может сделать только свой по менталитету. Относительно быстро, конечно.

— Свой по менталитету? — заломила бровь аналитическая разведка. — А где такого взять? У нас бандиты не работают!

— Совершенно справедливо, — немедленно согласился Ильюхин. — Я плохо сформулировал: только опера, знающие, как устроена жизнь, в том числе (не побоюсь этого термина) и в ОПС, подходят для этого задания.

— Так у них вроде другая работа? — В тоне вельможного полковника еще оставалась настороженность, но уже неагрессивная.

— Разумеется, — кивнул Виталий Петрович. — Поэтому после соответствующего отбора кандидата его необходимо будет официально уволить из органов.

— Под залегендированным предлогом? — задумчиво уточнил разведчик-аналитик.

— Ясен перец! — обрадовался непонятно чему губоповец. Москвичи переглянулись, и строгий полковник медленно этак кивнул. Природа его такого вроде бы неожиданно быстрого согласия была абсолютно понятна Ильюхину: при предложенном раскладе и большая доля ответственности, и ворох бумаг уходили из епархии разведки. Причем — и это будет отмечено отдельно — не Москва и предложила такой вариант. В высоких сферах и серьезных ведомствах каждое подразделение играет в свой футбол и по своим правилам. Все классно: если что-то, непонятно пока что, удастся, то будет Ильюхин в огромном московском кабинете сидеть с краешку длиннющего стола, за которым свободных мест не останется.

А если все сорвется, то в том же огромном кабинете Ильюхин будет не сидеть, а стоять, но уже в полном одиночестве. Известное дело, у победы всегда много отцов, а поражение, как правило, остается сиротой. Все это Виталий Петрович уже проходил, причем неоднократно. «Банкет» будет за счет государства. Но с его персональной ответственностью за перебитую посуду. Нет, конечно, все помогут чем могут, однако москвичи будут ласково отвечать из столицы: «Тебе на месте виднее — ты и принимай решение».

Ильюхин часто досадовал на свою манеру «бежать впереди паровоза», но такова уж была его природа — он любил свою работу и старался делать ее честно.

— Да, под залегендированным предлогом, — в очередной раз согласился Виталий Петрович. — При этом сотрудник должен быть молодым, а значит, современным. Я со своими сединами, например, могу быть внедренным только в службу безопасности банка. Вы меня понимаете?

— Угу, — откликнулся полковник из ГУБОПа, хотя вопрос вообще-то адресовался не ему. Начальник СКМ не выдержал и тихонечко хрюкнул, потому что сам губоповец выглядел так, будто прямо сейчас готов идти к немцам в тыл, и такой пошел бы, забыв вынуть ромбики из петлиц^[40].

Аналитическая разведка никак не прореагировала, и Ильюхин продолжил развивать свою мысль:

— В таком тесном кругу я могу сказать и кое-что крамольное: оперативник и жулик — это две стороны одной монеты. Не два сапога — пара, а колечко, но друг друга они чуют. Они больше свои друг другу, чем все прочие на этой земле.

— Терпила — хуже мента! — поддержал питерского коллегу блатной поговоркой губоповец.

— Где-то так, — кивнул Виталий Петрович. — Я приведу непопулярный, может быть, пример: не так давно в Таджикистане шла гражданская война. Некие «юрчики» убивали «вовчиков» и наоборот. «Вовчики» выдвинули тему демоисламизма, а «юрчики» лозунг «Нет исламу, наша Родина — СССР». Кстати, люди об этом знают мало, у нас об этом писал журналист Обнорский, да и то только потому, что, как бывший офицер и востоковед, шарит… простите, разбирается в предмете. Я отвлекся. Так вот: «юрчики» — это была спайка уголовников и сотрудников МВД. Их лидер отсидел 23 года. Внешне для нас это выглядит, наверное, очень странно. Но если знать жизнь и Восток — то очень даже естественно.

— И кто победил? — заинтересовался ГУБОП.

— «Юрчики». Они Эмомали Рахмонова и поставили.

— Да-а, — сказал с непонятной интонацией полковник из аналитической разведки. Воцарилась некая философская пауза.

— И что ты предлагаешь? — начальник СКМ вновь по-свойски перешел на «ты».

Ильюхин пожал плечами:

— Я предлагаю осуществить выбор из своих… то есть из оперов уголовного розыска. Еще раз озвучу критерии: молодой, энергичный, современный, любящий дело, лучше — уже побывавший в переплетах. Кстати, из-за переплетов его и можно залегендированно уволить.

— Стремящийся^[41], короче, — снова обнаружил себя ГУБОП.

— Не против, главное — к чему, — подкорректировал блатную лексику бывшего муровца Виталий Петрович.

— В принципе я согласен с товарищем Ильюхиным, — сказал начальник аналитической разведки и обозначил телом некое движение, которое начальник СКМ уловил и встал, показывая, что предварительное совещание закончилось:

— Петрович, ты подготовь мне свое мнение по кандидатурам, но уже — конкретно…

Начальник СКМ был рад возможности как можно быстрее спровадить москвичей из центрального аппарата, так как минувшей ночью в ходе празднования Дня милиции один сотрудник случайно, по пьянке, выстрелил из табельного оружия в живот другому. «Хрен замнем, хрен замнем!» — вертелось в голове у Владислава Юрьевича.

— Я доложу своему руководству, — тихо проинформировал полковник-сановник, подводя окончательный итог странной беседе, которую и совещанием-то можно было назвать с трудом.

И тут Ильюхина словно черт за язык дернул:

— Разрешите вопрос?

Аналитик медленно повел глазами:

— Слушаю.

— Простите, если вопрос не по существу… Но… Почему именно Юнгерова? Он же не самая большая дрянь… Отсидел…

Начальник СКМ аж губу закусил. На щеках начальника аналитической разведки проступили два маленьких розовых пятнышка:

— Удивлен… А кто вам сказал, что именно Юнгерова? Что одного только Юнгерова? Это мы с вами только о Юнгерове говорим. А с другими сотрудниками будем говорить о других… бандитах. Вы, товарищ полковник, как-то странно рассуждаете: отсидел, не отсидел… Какая разница! Эти люди неправедным путем нажили богатства, украли у народа, а сейчас чувствуют себя в безопасности. Пусть чувствуют. Это только нам на руку. Я ответил на ваш вопрос?

— Так точно! — отчеканил Ильюхин, ругая себя за длинный язык. Внезапно наэлектризовавшуюся атмосферу так же внезапно разрядил ничего не понявший губоповец:

— Слушайте, а буфет у вас в управе есть?

Начальник СКМ шумно и с хлопотанием потащил москвичей харчеваться-опохмеляться, а Виталий Петрович, приобретя закономерный геморрой за свою же инициативу, направился к своему кабинету. По ходу движения он разглядывал лица сотрудников, шаставших по коридору с явными признаками «синдрома тревоги». Некоторые даже чуть ли не за стенки держались.

— Далеко собрались?! — окликнул для порядка Ильюхин группу из четырех оперативников, которые воровато озирались и переговаривались почему-то почти шепотом.

— На территорию, товарищ полковник! — ответил с преувеличенной бодростью самый наглый из четверых.

— Ну-ну, — усмехнулся Виталий Петрович, понимая, что «территория» нынче располагается у места ближайшего розлива пива.

Рядом со своим кабинетом он почти столкнулся с Рахимовым, который тащил пару полиэтиленовых мешков в одной руке и куль из плотной оберточной бумаги под мышкой другой. Это явно были «презенты к празднику» для Крылова — та часть, которая перешла в собственность капитана.

— Не уронишь? — съязвил Ильюхин, интонацией выдав свое отношение к этому офицеру. Рахимов сделал вид, что не расслышал. Виталия Петровича это на секунду задело: «Черт знает что себе позволяют!» Однако останавливать крыловского «адъютанта» он не стал. Почему-то Ильюхин вдруг вспомнил, как много лет назад, впервые надев лейтенантскую форму, возвращался домой с курсов подготовки и увидел впереди армейского генерала. То ли смутившись от того, что генерал армейский, а армия сотрудников милиции офицерами не признавала, то ли еще по каким-то юношеским соображениям, но он прошел мимо, отвернув голову и не козырнув, как положено. И тут же услышал себе в спину: «Молодой человек, подойдите ко мне, сделайте одолжение». Ильюхин похолодел, потому что генерал даже не назвал его «товарищем лейтенантом». Он обернулся и наткнулся на насмешливо-колючий взгляд генерала: «А разве лейтенантам не надо генерал-лейтенантам честь отдавать?» — «Надо», — покраснел Ильюхин. «Так отдайте!» Ильюхин козырнул. «Вы свободны, так как у меня мало времени. Кругом и шагом марш!»

У лейтенанта милиции Ильюхина кровь отхлынула от щек только метров через сто. Он запомнил этот стыд на всю жизнь…

Виталий Петрович вошел в свой кабинет и вернулся из прошлого в настоящее, потому что сразу же за ним заскочил его помощник и начал громко возмущаться печальным обстоятельством, что ОПУ совсем оборзело: он-де еле точку ПТП выбил, а они, твари, полторы недели говорили, что объект молчит, хотя прекрасно знали, что телефон отключен за неуплату.

— Суки драные! — так вот, емко и энергично, охарактеризовал помощник своих коллег из ОПУ, можно сказать — своих боевых товарищей.

Ильюхин помощника не поддержал:

— Лучше скажи им спасибо за науку. И еще: если городской телефон отключен, то, скорее всего, хата съемная и с этого номера напоследок наговорили — по межгороду и международному. Это я к тому, чтобы ты сам проверил. А то потом начнешь и «семерку»^[42] бросать под адрес. А потом и они козлами окажутся.

Помощник, не найдя поддержки, удалился, гордо поджав нижнюю губу, а полковник уселся за свой стол, подпер голову тяжелым кулаком и глубоко задумался. Ильюхин давно уже для себя откинул управленческую манеру правильных, бесконечных и бестолковых рассуждений. О том, что подыскивать кандидатуру на внедрение поручили ему, он не жалел. Обеспечивать прикрытие неизвестно кого — еще хуже. В случае чего всегда можно сказать, что хреново прикрывали. А так хоть сам выберешь, сам и будешь знать, на что, собственно, можно рассчитывать при таком раскладе. К озвученным на «совещании» критериям кандидата на внедрение Виталий Петрович мысленно добавил еще один — он должен знать этого парня лично. И не сейчас узнать, а как-то знать по прошлой жизни, выражение глаз представлять, улыбку. В этом Ильюхин абсолютно разделял точку зрения Марио Пьюзо^[43], писавшего, что нельзя начинать серьезное дело без личного знакомства и личного восприятия партнера…

Мысленно, конечно, полковник перебирал разных сотрудников, но у каждого не хватало для такой необычной операции какой-нибудь маленькой черточки. Кто-то, например, всем бы подходил, но — собирался жениться, и невеста готовилась рожать. То есть — уже оброс семьей. Вроде — мелочь, но что говорить жене? Не волнуйся, мол, Клава, меня уволили, но все перемелется… В конечном итоге обязательно получится комедия положений: «У тебя там не закрытый, а… открытый перелом»^[44].

Вдруг Ильюхину в голову пришла одна мысль. Он встрепенулся. Вот так, наверное, и Юрия Гагарина выбрали — а что, может, даже и с похмелья. Рядом были разные достойные, но по сумме характеристик в космос полетел старший лейтенант из Смоленской области…

Виталий Петрович взял телефонную трубку и набрал номер начальника уголовного розыска Василеостровского района Ткачевского. Тот отозвался мгновенно, мгновенно и по голосу Ильюхина узнал, осторожно поинтересовался, как прошло празднование.

— Да нормально все, Витя. У тебя-то как? Без потерь?

— Бог миловал, — дипломатично-бодро откликнулся Ткачевский, и по его тону было понятно, что он лихорадочно просчитывает причину звонка начальства и на всякий случай перебирает в голове все «художества» своих орлов.

— Слушай, Виктор, — кашлянул в трубку Виталий Петрович, — у тебя там в шестнадцатом трудится опером некий Штукин… Давай-ка его к тринадцати нуль-нуль ко мне.

— Это из-за которого засаду в Марьиной Роще перебили?^[45] — уточнил через короткую паузу Ткачевский, хотя, конечно, и без этого «уточнения» прекрасно знал, кто такой Штукин. Вопрос был разведывательного характера, нужный для прощупывания настроения начальства. Ильюхин беззвучно ухмыльнулся и подыграл:

— Этот самый… Похоже, допрыгается скоро… Не в коня корм.

Ткачевский шумно сглотнул и елейным тоном поинтересовался:

— Виталий Петрович, а его к вам — с делами какими-нибудь или… порожняком?

— Без бумаг, — полковник с трудом выдерживал серьезный тон. — Пусть сам явится… красно солнышко.

— Слушаюсь, товарищ полковник! — Голос Ткачевского явно повеселел, начальник Василеостровского розыска был волком опытным и часто говорил своим операм: «Если какая блёвань и есть — то только в бумагах. А если что-то есть, но не в бумагах — то этого и не существует!»

Ильюхин положил трубку, продолжая улыбаться. Он знал десятки «доберманов и пинчеров». Знал оперов от Бога, с характерами, долбанутых на работе. Знал и таких красавцев, при взгляде на которых в голове автоматически щелкало: «Ну и рожа — три побега, шесть этапов». Но все они уже давно были легавыми, и чуткий нос мог унюхать пса в волчьем обличье… А Штукин — он… другой. Полковник вспомнил серые, с насмешливым прищуром, глаза опера и довольно улыбнулся…

IV. Штукин

Прошлое и 11 ноября 1999 г.

Валерка Штукин родился и вырос в семье, состоявшей, кроме него, из одной только мамы. Своего отца он никогда не видел, и мама о нем ничего не рассказывала — без трагически-скорбного умолчания, просто не рассказывала, и все. Валеркина мама была красивой, трудолюбивой и жизнерадостной. Она работала машинисткой в райисполкоме, любила вечеринки и танцевала на них до упаду. К ней постоянно тянуло мужчин, но она вела себя совсем не так, как можно было бы предположить, если думать шаблонно. Когда чужие люди до нее дотрагивались (даже случайно), она вздрагивала от раздражения. А однажды, когда Валерке было восемь лет и мама взяла его с собой на первомайскую демонстрацию, один исполкомовский товарищ дотронулся до нее. Не случайно. Тогда Валера впервые услышал от мамы мат: «Ты что, охуел?!»

На Валеркиной памяти с мамой жили подолгу два очень положительных мужика. И один, и следующий маму очень любили и старались заботиться о ней и о Валере. Она тоже старалась относиться к ним нежно, но у нее ничего не получалось. Этих положительных мужчин она полюбить так и не смогла. И обе истории закончились одной и той же маминой фразой: «Все, больше не могу!» Оба раза мама потом очень сильно переживала, но лишь оттого, что обидела хороших людей.

И вдруг, когда Валерке исполнилось тринадцать лет, в жизни его мамы появился человек, абсолютно не похожий на всех предыдущих сожителей и кавалеров… Этот мужчина был подтянут, не любил много говорить и любил порядок. От него веяло силой и надежностью. Он с самого начала и всего пару раз серьезно, по-взрослому, поговорил с Валерием, и они выработали свои правила игры, сводившиеся к следующему: Валерка может посылать его просьбы и рекомендации куда подальше, но — в этом случае лишается покровительства, защиты и, самое главное, интересного общения. Валера предпочел ничего никуда не посылать, тем более что этот серьезный и взрослый мужчина просил или советовал что-то очень редко. Все, что он делал, было абсолютно правильным, при этом — без занудства. В их квартире стали появляться дорогие вещи, а разный накопившийся хлам беспощадно выбрасывался. Мама стала совсем по-другому одеваться и даже изменила прическу. Она ходила счастливая и вся лучилась, потому что первый раз в жизни полюбила — по крайней мере, на Валеркиной памяти. Однажды, в разговоре за вечерним чаем, Валерий спросил нового отчима:

— А вы военный?

— Военная контрразведка Ленокруга, — коротко ответил тот. Задавать дополнительные вопросы парнишка не стал. Про контрразведку Валерка знал только то, что с ее сотрудниками лучше не ссориться. Даже в детском приключенческом фильме про неуловимых мстителей белогвардейский контрразведчик штабс-капитан Овечкин — и то крупных дел наделал, а его все никак чекисты убить не могли. Кстати, фамилия отчима была созвучной фамилии киногероя — Овчаров. В отличие от киношного контрразведчика Овчаров не поводил шеей, а имел манеру трогать кончики губ двумя пальцами и потом со скрипом проводить ими до подбородка. Как-то раз он обмолвился о своих немецких корнях, и Валерку это очень удивило, но он снова не стал ничего спрашивать, потому что правила игры усвоил намертво. А одно из этих правил как раз и гласило: «Стараться обходиться без лишних вопросов».

Однажды произошел такой случай — Овчаров вкрутил все лампочки на лестнице, а во дворе установил мощный прожектор, который многим почему-то стал мешать непонятно чем. Естественно, в конце концов случился конфликт с соседями. Валерка запомнил брезгливо-холодное выражение лица Овчарова и его странную фразу: «Я, немец, разговариваю с вами, евреями… А решаем мелкие вопросы, как русские». Вроде это была шутка, но соседи почему-то перепугались, а председатель кооператива с тех пор всегда заискивающе здоровался с Овчаровым.

Отчим часто подолгу рассказывал Валерке о «Лисе пустыни» Эрвине Роммеле^[46] и о рыцаре подводного флота Дейнице^[47] — рассказывал так, что можно было подумать, будто он сам воевал под их началом. Валерка еще мало что понимал, но завороженно вслушивался в легенды. Мама прижималась к любимому плечом, а Овчаров легко поглаживал ее по голове и, улыбаясь, фантазировал: вот, дескать, если бы русских можно было скрестить с немцами, то возникла бы непобедимая тысячелетняя империя. Слово «империя» он произносил с каким-то особым придыханием.

Валерка Штукин не знал, кем хочет стать. Понимал, что образование необходимо, но — не более того. Он любил технику, часами пропадал в гаражах неподалеку от дома, где взрослые мужики умело разбирали и собирали автомобили. Один из таких мастеров Валерку любил и привечал и как-то незаметно научил водить машину и ремонтировать разные, но в основном самые простые неисправности. Этот мастер был очень странным человеком, Валерка даже не знал, где он работает, когда не халтурит на починке автомобилей. Когда Штукин заканчивал десятый класс, Овчаров получил приказ о переводе с повышением в Москву. Мама, конечно же, засобиралась с ним. Стали думать, что делать с Валеркой, состоялся серьезный взрослый разговор. Отчим впрямую спросил, куда все-таки пасынок собирается поступать. Валерка, честно говоря, так особо и не определился, но, поскольку надо было хоть что-то отвечать, ляпнул, что, дескать, мастер в гаражах советует идти в наружное наблюдение — собственно, от него Штукин совсем недавно и узнал, что существует такая служба.

Овчаров удивленно поиграл бровями, выпил полстакана холодной водки, запил ее немецким пивом и сказал:

— Правильно. Империя начинается со сводок наружного наблюдения. Без них империя — не империя, а кисель. А мужчина без формы — это, я извиняюсь, штатский.

Овчаров помог Валере по своим каналам и, когда его приняли в школу разведчиков^[48], напутствовал:

— Главная сила разведки в том, что люди не видят эту работу. Когда наши побеждают — мы не маршируем на параде. Когда проигрывают — мы продолжаем работать.

Потом мама с Овчаровым уехали в Москву, а Валерку завертела учеба. Учился Штукин с интересом, хотя преподаватели и инструкторы не произносили таких красивых и необычных фраз, как Овчаров или мастер из гаражей, оказавшийся на самом деле подполковником милиции, отработавшим в «наружке» без малого тридцать лет.

По окончании школы Валера попал, естественно, в ОПУ — в один из самых легендарных экипажей, к майору Будашкину. К тому времени Штукин уже повзрослел, превратился из юноши в молодого, симпатичного мужчину, на которого частенько засматривались женщины. Внешность парня (густые темные волосы, живые серо-голубые глаза, подбородок с ямочкой, маленький, твердо очерченный рот и тонкий нос с легкой горбинкой) была настолько яркой, что Будашкин даже засомневался — а можно ли, вообще, с таким «фейсом» работать в «наружке», где одной из главных доблестей считалась как раз неприметность. Майор заставлял молодое пополнение пахать и мог простить все, кроме лени и неуважения к себе. Вот Валерка и пахал, пахал, не жалея сил, с каким-то остервенением, потому что еще в школе хотел попасть именно в «наружку», а не в другие подразделения ОПУ. «Наружка» — это ведь очень закрытый, но очень интересный мир, со своими законами и правилами, с собственной иерархией ценностей и, конечно, со своим вкусным сленгом, абсолютно непонятным постороннему. Этот сленг Штукин и еще несколько его товарищей-курсантов пытались перенять еще в школе и даже вне занятий разговаривали между собой примерно так: «Половинка тяжелого объекта отстегнулась и пятками вперед уходит первым транспортом». Это означало, что муж поругался с женой и та, оборачиваясь, села в машину и отъехала.

Задания экипаж получал разные. Бывало, что подводили квартирных воров под оперскую реализацию прямо на краже. Бывало, отрабатывали случайные и никому не интересные связи. Всякое бывало. Будашкин был Штукиным доволен. Мастерство парня стремительно росло. Правда, при этом начал чуть увядать сам интерес к НН^[49], уж больно много рутины оказалось в повседневной работе. Но это увядание Валерка старался скрывать — и у него получалось. Никто не замечал, что внутри у парня копится раздражение, какое-то внутреннее несогласие. А количественное накопление всегда приводит к качественным изменениям, часто через некий «взрыв»…

…В тот раз, когда приключилась история, чуть было не ставшая роковой, ничто не предвещало никаких приключений. Заказчик^[50] был самый что ни на есть проходной, то есть задание подлежало отработке с последующим благополучным забыванием о нем.

— Тормозим, грузчик^[51],— чуть раздраженно, не отрывая рук от руля, скомандовал Стас Ходырев. Младший лейтенант милиции Штукин, чуть пригнувшись, вынырнул с заднего сиденья служебной «девятки» и скрылся в подворотне.

В автомобиле «ВАЗ-21093» светло-бежевого цвета с какими-то левыми областными номерами кроме водителя остались еще два сотрудника. Официальные их должности так и назывались — «разведчики». Сами они себя именовали по-другому. Кстати, и слово «наружка» они употребляли редко, чаще именовали себя «седьмым флотом»…

Нынешнее задание, которое они выполняли, было выписано «угонным» отделом Управления уголовного розыска. От «угонного» отдела «банковал» некто капитан Филин. После утверждения и согласования задания он встретился со старшим поста НН, которого на сленге называли бригадиром. Бригадиром был майор Будашкин. При встрече Филин устно пояснил:

— В принципе, группа угонщиков нас не очень-то интересует…

— Оригинально! — усмехнулся Будашкин.

Филин покосился на бригадира, но решил на усмешку никак не реагировать:

— Главное — это Гисеров.

— Гитеров, — поправил майор, потому что капитан неправильно произнес фамилию объекта.

— Да какая разница! — возбужденно взмахнул руками Филин. — Этот… Гитлеров… концентрирует у себя в гаражах по две-три хорошие тачки, потом перебивает номера везде, где надо, и — аля-улю, гони гусей!

Будашкин хмыкнул:

— А гаражи — это какие-то конкретные гаражи или гаражи вообще?

— Вот это вам и надо узнать!

— Не нам, а вам, — уточнил бригадир и перешел к тонкостям: — Вы нам объект будете передавать лично?^[52]

Филин отмахнулся:

— Незачем с шести утра в машинах париться! Вот групповое фото: Гитлер в самом центре с наглой рожей.

И капитан протянул майору чуть треснувшую на сгибе цветную фотографию. Будашкин присмотрелся:

— Да тут у всех… рыло к харе… и все наглые. Кто фигурант-то?

— Да вот же, в безрукавке сидит!

Филин торопился, а потому ткнул пальцем в снимок несколько раздраженно. Фигурант, кстати, сидел за столом совсем даже и не в безрукавке, а в армейской «разгрузке»^[53].

Майор покачал головой:

— А если они на дело под «ногами» пойдут?^[54] Машина-то у вас под парами будет? Мы ведь не задерживаем…^[55]

— Да знаю я! — скривился, как от кислого, капитан. — Все будет хорошо. Если что — прилетим. Только не будет там никаких дел. А копошения в покрасочной камере никому не нужны. Все, побежал я!

И Филин действительно резво поскакал к себе в кабинет вверх по лестнице известного дома на Литейном, 4.

Раздосадованный же Будашкин пошел по той же лестнице вниз, к выходу. Будашкин отработал в «наружке» двадцать четыре года, и обычно с ним старались говорить заискивающе-уважительно: «Валерьич, тут такое дело… как хорошо, что твой пост! Мы хоть спокойны… вечерком подъедем по месту вашего нахождения, тяпнем по стакану, если движухи не будет».

Майор не был алкоголиком, для него самым главным была «уважуха». И он имел на нее право. Майор даже чай у себя дома по утрам пил, стоя у окна. Такая у него с годами выработалась привычка. Внешне Будашкин выглядел неухоженным, он был одновременно ворчливым и незаметным. А к объекту майор со своим постом прилипали намертво, как жевательная резинка к подошве. Будашкин никогда не позволял себе писать в сводках-отчетах: «Объект совершил несколько проверочных действий, нарушая ПДД, прошел красный сигнал светофора… Наблюдение за объектом было прервано из-за опасности расшифровки». Такие перлы майор оценивал всегда как непрофессионализм и лентяйство. У Будашкина был младший брат Саша, который тоже служил в НН, только не милиции, а ФСБ. Они, когда встречались и выпивали, так говорили только о работе. Старший подкалывал младшего:

— Ой! Вы как встанете… бампер к бамперу… за каким-нибудь парагвайским атташе по культуре, так и водите его впритык всю неделю. Главное, чтоб это шпионское мурло понимало: ЧК не дремлет! Вам бы за домушниками-гастролерами поездить!

Брат парировал:

— Молчал бы, со сленгом вашим… как открытым текстом в эфир выходите! Ваше «груз закреплен» даже пенсионеры расшифровать могут! То ли дело у нас: 160 — Мария — хрен поймешь!

Будашкин действительно был профессионалом экстракласса, поэтому и в заказчиках разбирался мгновенно. Филин майору не понравился: вопросом не владеет, все на шаляй-валяй… Тем не менее пост Будашкина начал отрабатывать задание, как положено, потому что даже назло Филину майор не смог бы сработать шаляй-валяй — слишком он уважал себя и свою работу. Поэтому Гитерова водили тщательно, дав ему псевдоним Сова. Гитеров поначалу казался грузом^[56] легким: он не проверялся, вел себя естественно. К шестнадцати ноль-ноль зашел в строительный магазин около станции метро «Лесная», купил там какие-то инструменты и стал кого-то поджидать. Штукин покрутился в магазине рядом с ним, потом вернулся в «девятку», а у входа в магазин начал «барражировать» второй «грузчик» их экипажа Коля Брагин.

— Что приобрел? — спросил в машине Ходырев у Штукина, интересуясь покупками Гитерова.

— А черт его знает! В упор-то не подойдешь! — отмахнулся Валера.

— Во-первых, — очень даже подойдешь: учись у карманников, они иногда даже целую толпу создают искусственно. А во-вторых, то, что объект купил, — иногда очень важная информация…

Ходырев вдруг прекратил назидания, а потом резко скомандовал:

— Сходи-ка выпиши квитанцию!^[57]

Штукин снова вылез из машины, уже нервно, зашагал прямо на Гитерова, не глядя ему в глаза, и с «фотомодели»^[58], висящей на плече, сфотографировал прогуливавшегося фигуранта.

«Как все достало!» — выругался про себя Валера. В их экипаже Ходырев был «механиком», то есть водилой. По стажу и званию он был, конечно, старше Штукина… но не по статусу. Да и не в этом было дело. Просто Валере стала поднадоедать корпоративная прелесть разведки, ее закрытая кастовость. Романтика ведь всегда развеивается достаточно быстро, остается работа и жизнь после работы. А «наружка» во всех странах мира и после работы живет специфической жизнью. Разведчики и дружат в основном друг с другом, и пьют все в том же коллективе (но зато как!), теоретически они даже женам не имеют права говорить, где работают. Закончив рабочий день, они сдают свои служебные удостоверения и идут домой, имея в карманах пропуска на какой-нибудь завод «Вулкан». Никакой уголовный розыск не знает, где они базируются, их отделы разбросаны по всему городу и скрываются за вывесками типа: «АХЧ НИИ ЯДОХИМИКАТОВ». Фигурантов, за которыми они осуществляют наблюдение, им задерживать лично категорически запрещено. Ни при каких условиях. Фамилии разведчиков не попадают в прессу, они действительно — бойцы невидимого фронта, доблесть которых незаметна. В милиции воровать (в широком смысле — и халтурить, и приворовывать, и иными способами левую деньгу сшибать) могут практически все службы и подразделения — кроме «наружки». Нет, конечно, и разведка кое-какую халтурку все-таки умудряется найти, но обычно копеечную и с большим геморроем. Валера Штукин был молодым парнем. Ему хотелось жить, а не считать постоянно рубли до зарплаты. Да и опять же не только в деньгах было дело. Скучно как-то стало, дни стали казаться одинаковыми, как капли воды… А капля, как известно, точит камень… И не то чтобы Штукин был таким уж тщеславным — вовсе нет, но даже будучи не тщеславным, а нормальным человеком, тяжело понимать, что «грузчиком» славы не заработать никогда. И денег тоже. А быть через четверть века легендой-Будашкиным… От таких мыслей Валере даже страшно делалось. Тем не менее он добросовестно работал, старался, но про себя все время искал какой-то выход. Выход не находился, и Штукин уже начинал думать, что вообще ошибся в выборе профессии. С такими настроениями Валерка старался сражаться — он представлял, что сказал бы отчим, прочтя его мысли. Ему очень не хотелось выглядеть слабаком…

…Штукин снова залез в «девятку» и шепнул почти что про себя:

— Пленку только переводим…

Ходырев услышал это, но никак не отреагировал.

— Экспедитор взял тару! Идут пешком вдоль шестого склада^[59],— затрещала голосом Коли Брагина радиостанция в машине.

— Грузчики, потащили! — встрял в динамики голос бригадира Будашкина.

Валера вздохнул:

— Сейчас зайдут в какое-нибудь кафе…

Ходырев возмущенно дернул плечом, и Штукин осекся. Дело в том, что первая заповедь разведчика гласит: не думай за объект, не надо за него размышлять и предугадывать… Ходырев чуть повернулся и язвительно спросил:

— Слышь, Валер, а может, тебе лучше опером попробовать? Будешь постоянно э-э-э… так сказать, сканировать мысли преступного и кровавого бандэлемента…

Штукин скрипнул зубами, покраснел, выскочил из машины и перебежал улицу.

Он пристроился за быстро шагавшей парочкой — Гитеровым и каким-то парнем, которому объект уже передал сверток. На перекрестке они неожиданно запрыгнули в бордовую «семерку».

— Груз в первом транспорте. Первый не пират. Первый двигается к Марксу^[60],— забубнил в мембрану под воротником Валера и услышал в ответ хриплое:

— Тебя понял. Первый транспорт 766 вижу. Подтверди.

— Подтверждаю: 766,— откликнулся Штукин.

— Выходи к высокому складу. Тебя подберет морковка^[61],— это сообщил Будашкин со второй машины поста.

Бригадир с грузчиками подлетели к стоявшему у обочины Валерию и буквально втащили его в быстро открывшуюся дверь.

— Груз потяжелел сильно! Катится вокруг площади второй раз! Нужна смена караула! — Это дал знать о себе из «девятки» Ходырев, который отлепился от объекта и ушел прямо по проспекту Карла Маркса. За хвост бордовой «семерки» зацепилась машина Будашкина. Вообще-то на пост положено иметь три машины и человек восемь «грузчиков». Но на «положено» очень часто положено с прибором — так уж принято в России. Поэтому у Будашкина было всего два транспорта и четыре «пехотинца».

Штукина выкинули из машины на Кантемировской, так как вчетвером на заднем сиденье «восьмерки» неудобно, а забраться на колени к впереди сидевшему Будашкину — и вовсе неприлично. «Семерка» с объектом проехала по проспекту Маркса и обратно и тихо вкатилась во двор дома 76. Валеру подобрал Ходырев и добросил до подворотни:

— Опять тормозишь?

— Наше дело поросячье, — огрызнулся Штукин, выскочил из машины и из-за угла арки дома увидел, как объект Сова и двое его знакомых заходят в парадную.

— Экспедитор с тарой вошли в 76-й склад вторым входом, — сообщил Валера.

— Грузчик, вернись и возьми рыбу^[62],— скомандовал ему Ходырев.

Штукин быстро побежал обратно к «девятке» и взял удочки, лежавшие в багажнике, уже открытом механиком. Валера скинул свитер и снова побежал к парадной, возле которой уже крутились двое его коллег — Коля Брагин и Лариса Дроздова.

— На окна смотрим аккуратно! — машинально сказал Валера и больше самому себе, но Лариса, работавшая в «наружке» четвертый год, саркастически рассмеялась и громким шепотом поинтересовалась у Брагина:

— Коля, это, наверное, очень большой начальник?!

— Очень большой, Лара. Оч-чень, — в тон ей откликнулся Брагин.

Штукин закусил губу и вошел в подъезд. Два спиннинга на плече должны были придать ему имидж рыбака или просто успокоить тех, за кем они следили, — как правило, такие детали отвлекают и расслабляют. Валера дотопал до второго этажа, где около двери ближайшей к лестнице квартиры напряженно стояла троица его подопечных. Штукин, не глядя на них, прошел мимо, поднялся до четвертого этажа — а на втором дверь все не открывалась, значит, клиенты прислушивались к его шагам, ждали. Делать было нечего, и Валера уверенно позвонил в какую-то абсолютно чужую дверь, лихорадочно перебирая в голове возможные предлоги для захода в незнакомую квартиру. Дверь распахнула женщина в нижнем белье и с махровым полотенцем на голове. Она, не посмотрев даже на стоявшего на пороге молодого человека с удочками, что-то буркнула и тут же юркнула в ванную, из которой доносились звуки льющейся воды. Валера оценил про себя аппетитные формы дамы и дорогое белье, шагнул в прихожую, прикрыв за собой дверь, и огляделся. Квартирка была явно не из простых.

— Груз с тарой на втором этаже, — тихо сообщил Штукин своим. — По-моему, пытаются зайти в первые ворота склада.

Радиостанция в ответ хрюкнула голосом Будашкина:

— Грузчик, оставайся над складом.

В этот момент из ванной выглянула мокрая женская голова, а из кухни выбежал ребенок лет шести. Мокрая голова растерянно хлопнула глазами и спросила:

— А где Володя?

— Скоро придет, — попытался успокоить даму Валерка и на всякий случай постарался закрыть дверь поплотнее.

Разумеется, хозяйка все поняла неправильно (а как еще она могла что-то понять, увидев в своей прихожей незнакомца с удочками), захлопнула дверь в ванную и оттуда истошно заголосила:

— Ой! О-ей! Вы кто?! Уходите!

Потом она вспомнила про ребенка, материнский инстинкт превысил страх и стыд, она выскочила из ванной и схватила сына на руки. Парнишка улыбнулся Валерке, Штукин подмигнул ему в ответ. Полураздетая мамаша шмыгнула обратно в ванную, заперлась там и снова закричала, срываясь на визг:

— Вы кто такой! Уходите! Я сейчас милицию!.. У меня сейчас муж!.. Сашулька, хороший мой, не бойся, сыночек… Ой! Помогите!!

Сыночек Санечка, который сначала-то совсем и не испугался Штукина, заревел, ощутив мамин ужас. Валера засуетился. Проанализировав сложившуюся ситуацию, он понял, что переговоры бесполезны. Далее он представил себе скорый приход Володи и возможные последствия, поежился и, метнувшись к входной двери, осторожно приоткрыл ее и прислушался. Со второго этажа доносился характерный треск, говоривший только об одном: там взламывали дверь. Штукин качнулся обратно в квартиру, вытер мгновенно выступившую на лбу испарину и зашипел в радиостанцию:

— Экспедитор вскрывает ворота склада на втором этаже!! Как поняли?!

— Тебя понял! Не высовывайся!! — рявкнул в ответ Будашкин и немедленно связался со своим дежурным: — Срочно вызывайте заказчика! Срочно! Необходимо срочно крепить груз!

…Позже, уже при «разборе полетов», выяснилось, что дежурный действительно пытался связаться с Филиным, но тот трубку не снимал. Тогда дежурный вышел на руководство УУРа, которое тоже подключилось к поискам Филина и машины с подмогой. Все кричали и матерились, но капитана нашли все равно лишь минут через двадцать — он сидел в сортире с газетой «Калейдоскоп» в руках…

А Штукин в это время стоял в чужой квартире у двери ванной и приговаривал:

— Гражданочка, не кричите вы так! Я — сотрудник милиции. В вашей парадной — преступники. Мне надо спрятаться на время… Послушайте… Господи, если бы я был злодеем, то я бы уже успел схватить вашего ребенка и…

Аппетитная мамаша, видимо, опять все не так поняла, потому что завизжала еще громче, а также стала колотить чем-то тяжелым по батарее, надеясь привлечь внимание соседей. У Штукина затряслись руки, и он снова забубнил:

— Да не надрывайтесь же вы так! Я же совсем не страшный… Меня Валерой зовут… А вас как?

При этом он слизывал пот с верхней губы и с ужасом думал: «Господи, что я несу?!»

Тем не менее визг и стук в ванной смолкли.

— А меня зовут Саша, — послышался детский голос. Валера обессиленно привалился к дверному косяку:

— Саня, друг, объясни своей симпатичной маме, что я не грабитель! А?

В этот момент снова ожила его радиостанция:

— Грузчик, подсвети экспедитора! Штукин еле удержался от мата:

— Сейчас, м-м-м-блл-м!!!

— Валера, а ты партизан? — спросил мальчик из-за двери. Оттуда же доносились всхлипывания его мамы.

— Почему партизан? — ошарашенно переспросил Штукин.

— А рации только у партизан бывают. Я в кино видел, — авторитетно пояснил мальчик Саша. Валера автоматически нажал на кнопку рации, продолжая при этом отчаянно пытаться успокоить хозяйку:

— Мамаша, вы слышите? У меня радиостанция!

Потом он зачем-то сказал, как именно называется эта спецтехника:

— Это «Кайра». Да. Слышите «Кайру»? Значит, я — партизан… тьфу ты, черт!! Милиционер я!

Майор Будашкин, услышавший в динамиках машины этот текст, чуть было не подавился сигаретой. В этот момент из парадной во двор выскочил один из подельников Совы с большой картонной коробкой в руках. Коробку эту парень бросил на заднее сиденье «семерки», которая, оказывается, стояла открытой. Будашкин зло шикнул на своего сотрудника:

— Мог бы заметить!

— Да ладно… Колеса-то мы им прокололи… Через километр встанут, — подчиненный пытался сохранить спокойствие и чувство юмора, но у него не очень-то получалось.

— Километр этот… может очень долгим оказаться, — вздохнул Будашкин. Он уже понял, что все пошло не то что «не так», а просто «враскоряку». Опера́ с Филиным, конечно же, не успевают. Штукин на четвертом этаже вытворяет неизвестно что. На майора нахлынуло тоскливо-спокойное безразличие, перемешанное с предчувствием какой-то непредсказуемой беды.

— Грузчики, крепить не будем! — дал команду для всех бригадир.

В это время в «семерку» запихивали какие-то чемоданы уже все три клиента во главе с Гитеровым.

Валерка последнюю команду не расслышал, так как полураздетая хозяйка из ванной, видимо передохнув, снова принялась голосить. Штукин плюнул и, выбежав из квартиры со своими удочками, колобком запрыгал вниз по лестнице. На втором этаже он увидел взломанную квартиру и на бегу осторожно заглянул в нее. Квартира была пуста. «Как все достало!» — подумал Валера и вышел в эфир:

— Я не вижу экспедитора! Не вижу экспедитора!

— Грузчик, груз плохо закреплен! Сейчас пойдет первым транспортом! — откликнулся внезапно Ходырев и зачем-то добавил: — Грузчики, у всех есть пеналы^[63]?

— Какие, блядь, пеналы?! — взорвался Будашкин. — Мы никого не крепим!!

Но накалившаяся атмосфера уже выводила сложившуюся ситуацию на неуправляемый уровень. Злой как черт Штукин вынырнул из парадной и буквально наткнулся на Гитерова, задев его спиннингом. Валера состроил глупую рожу, улыбнулся натужно, извинился и отошел на несколько метров. Потом он вдруг остановился, вздохнул и с каким-то стоном громко сказал:

— Достало!!

Гитеров удивленно оглянулся. Штукин взмахнул спиннингом, как дворянин шпагой (даже выдав этакое фехтовально-танцевальное па), и хлестнул Сову по морде. Потом Валера бросил удочки, схватил за грудки второго клиента и, повалив остолбеневшего вора на капот «семерки», два раза ударил лбом в его переносицу. Подельникам ничего больше не оставалось делать, кроме как атаковать Штукина. Завязалась возня, напоминавшая детскую кучу-малу. Будашкин понял, что вся конспирация полетела к чертовой матери, матюгнулся (по привычке в радиостанцию, то есть к плечу), выскочил из машины и побежал к дерущимся у «семерки» — а там Гитеров умудрился уже открыть дверь машины и усаживался за руль. Майору осталось добежать до машины метра полтора, когда ему навстречу ударил выстрел. Выстрелы и на войне-то гремят неожиданно, а уж в мирном дворике на проспекте Карла Маркса — там вообще словно корабельный колокол ухнул. Пуля из ТТ прошла через тело Будашкина и застряла в детских качелях.

Будашкин, как ребенок, шлепнулся на задницу и завалился на бок. Боли он не почувствовал, его просто словно клонировали — причем новым клоном был он сам, а настоящее, хорошо знакомое тело куда-то убежало… Через несколько секунд Ходырев выхватил свой ПМ и четыре раза выстрелил в воздух. В воздух он стрелял, потому что на линии огня были Штукин и Брагин, да и вообще табельное оружие Ходырев применил первый раз в жизни… «Семерка» с Гитеровым рванула вперед, оставляя подельников, которых валяли по земле Коля с Валерой. Дроздова умудрилась со стороны фиксировать «фотомоделью» все это безобразие. За уходящей машиной рванул на своей «девятке» Ходырев, передавая на ходу дежурному:

— Бригадир ранен, груз уходит на первом транспорте после взлома склада, применяли пеналы… Где заказчики?! Срочно — руководству!!

…Потом Валерка стоял на коленях возле Будашкина и лихорадочно рвал на нем рубашку. Под ней оказалась вечная тельняшка. На животе майора Штукин с трудом отыскал маленькую трещинку, зато вот со спины — лилось вовсю.

— Дроздова, слышишь?! — простонал Будашкин. — Решение крепить принял я… Меня не уволят…

Бригадир сразу решил всю ответственность взять на себя. Это услышал Коля Брагин, уже уставший пинать воров ногами. Он зло посмотрел на Штукина и, задыхаясь, бросил:

— Это уже не шутки! Я все расскажу, что мы натворили. Слышь? Все!

Будашкин попытался взмахом руки пресечь все эмоции и разборки:

— Что мы натворили… то натворили мы!

И именно в этот момент, ударившись бампером о поребрик и чуть подпрыгнув от этого, во двор влетела машина с заказчиком. Из нее первым выбрался Филин — в галстуке, завязанном каким-то диким способом. Капитан увидел лежащего на земле Будашкина, все сразу принципиально понял и нервно закурил:

— Где преступники?

— Тебе, блядь, ответить?! — так же нервно выкрикнула в ответ Дроздова. Ее била крупная дрожь.

Между тем Ходырев, вылетев на Кантемировскую улицу и нарушая все правила дорожного движения, на второй передаче и со скоростью километров восемьдесят в час ринулся за уходящей «семеркой». «Семерка» виляла из стороны в сторону из-за проколотых колес. Гитеров не сумел выправить ход и задел «Волгу» с таксистскими шашечками. «Семерку» развернуло и ударило о высокий бордюр тротуара. Гитеров выскочил из машины и побежал через газон. Ходырев зло усмехнулся, увернулся от мебельного фургона и, не обращая внимания на матерные крики и гудки водителей, перескочил через тот же бордюр. «Девятка» смела себе всю подвеску, но смогла еще пронестись метров тридцать по газону и сбить Гитерова — он подлетел в воздух, ударился о лобовое стекло и повалился на землю. Ходырев на ходу выпрыгнул из автомашины и двумя коленями рухнул на голову Совы. Только после этого он вспомнил, что у него есть табельное оружие…

…Скорая увезла Будашкина в больницу. Во двор дома на Карла Маркса понаехало столько разного начальства, как, наверное, после убийства президента Кеннеди. Все задавали одинаковые вопросы, не дослушивали до конца ответы, матерились и курили. Скоро все так вымотались, что начали впадать в безразличное отупение. Приехавший Ильюхин по-отечески обнял Дроздову, а она разрыдалась у него на плече. Ходырева в нарушение всех секретных инструкций пытались допрашивать. Разведчики пытались спрятать своих, но тут еще подъехали представители районной прокуратуры и — в завершение банкета — городской…

Стас Ходырев твердо стоял на следующей позиции: «…в ходе следствия за объектом, убившим, по моему мнению, старшего офицера Будашкина, не по моей вине возникла аварийная ситуация, в результате которой я был вынужден выехать на газон и, уклоняясь от столкновения, случайно сбил объекта».

Молодая следователь прокуратуры Зоя Николенко такой версией не удовлетворилась:

— Если вы говорите, что изначально не собирались направлять машину на гражданина Гитерова, то ответьте: могли ли вы предотвратить наезд? Заметьте, своей версией вы просто вынуждаете задавать дополнительные вопросы.

— Мне уже столько дополнительных вопросов поназадавали, что одним больше, одним меньше — по барабану, — огрызался Ходырев, демонстративно глядя в сторону. — Пишите: предотвратить наезд не мог из-за обстоятельств непреодолимой силы, но делал все возможное, чтобы соблюсти законность.

— Зачем же язвить! — начала злиться следователь. — Я же понимаю, что допрашивать легче, чем задерживать!

Ходырев пожал плечами:

— Вы меня, наверное, с операми перепутали. Я по задержаниям не специалист. И тут я никого не задерживал, а преследовал в рамках своих должностных обязанностей. То есть — только для наблюдения. И я не собирался язвить, когда вопрос стоит о неукоснительном соблюдении конституционных прав человека… пусть даже и подозреваемого в совершении особо тяжкого преступления.

Следователь Николенко поджала губы, но все же попыталась сдерживаться изо всех сил:

— Станислав, почему вы заранее считаете, что я на какой-то «не вашей» стороне?

— Потому что следователь прокуратуры обязан быть не на стороне какого-то «наружника» или подозреваемого Гитерова, а на стороне самого святого, что у нас есть, — нашей Конституции!

А на Штукина орали все кому не лень — и свое начальство, и чужое. Все вдруг занялись оценкой его действий, все вдруг, как оказалось, хорошо знали совсекретный приказ за номером 007. А по этому приказу, как ни оценивай, попадал Валерка в лучшем случае под увольнение. 007 категорически запрещает любые задержания сотрудникам наружного наблюдения. Это может показаться диким, но даже если «наружка» каким-то немыслимым образом вдруг стала свидетелем убийства — то и в этом случае ее сотрудники обязаны только фиксировать происходящее. Раньше им и оружие-то не выдавали… А тут — пальба, перестрелка… Вся конспирация — насмарку, все незыблемые принципы — коту под хвост. Поэтому, разговаривая со Штукиным, его непосредственное руководство даже не вспоминало о трех задержанных ворах, о том, как долго ехали оперативники, и о том, что все с самого начала пошло наперекосяк…

Валера и сам все прекрасно понимал, поэтому на все крики лишь тупо повторял:

— Я принял спонтанное неправильное решение… Мне добавить нечего…

Когда все наконец-то стали разъезжаться, Штукин отправился в больницу к Будашкину. Майора он увидеть не смог, тот находился в реанимации после операции. Операция вроде прошла успешно. В больнице Валера встретил своих коллег — ему они сочувствия не выражали, отворачивались, чтобы не встречаться глазами, и вообще — чуть ли не отшатывались, как от зачумленного. С поникшей головой Штукин вышел из больницы и побрел к себе домой. На душе было… не просто плохо — было гадостно. Валера шел и думал про себя: «Мужчины делятся на три категории. К первой принадлежат те, которые зарабатывают мало, но работать больше не хотят: они приходят домой после смены, и там им закатывают скандалы толстые жены. Относящиеся ко второй зарабатывают много и хотят еще больше. Они приходят домой когда захотят, а если выпьют — то жены их истерикой не встречают. А третья категория — сплошное исключение из правил — эти зарабатывают мало, хотят больше и готовы работать, но не могут по не зависящим от них причинам, так как их „производство“ отлажено четко, да еще и с секретным графиком. На работу после смены их не пускают, даже удостоверения отнимают, домой им идти со своими липовыми пропусками трамвайных парков тоже не хочется. Вот сидят они в сквериках на заплеванных скамейках и бухают. Женам врут, поэтому те скандалят и уходят… А я не хочу, не хочу так! Ну не ловлю я кайфа от такой жизни! От работы — еще, может быть, и есть какое-то удовольствие, но все, что к этой работе прилагается… Да что я — убогий, что ли?! Я так не хочу… да, видимо, теперь уже и не буду…»

Штукин был уверен, что его уволят, да и его, разумеется, уволили бы, если бы, в общем-то достаточно случайно, вся эта история не привлекла внимания Виталия Петровича Ильюхина, — он даже на место происшествия от руководства УУРа не поленился съездить. Конечно, судьба Штукина целиком и полностью зависела от начальника ОПУ, но… Ведь руководители самых разных милицейских служб достаточно часто сидят рядом на заседаниях, коллегиях, совещаниях и заслушиваниях. И не просто сидят, а разговаривают друг с другом. В общем, всем понятно, что иногда и командир эсминца может заступиться за матроса с подводной лодки.

Короче говоря, оконцовкой всей этой невеселой истории, когда Штукин грубо нарушил приказы, Будашкин получил ранение, а Ходырев пошел на таран, стала фраза, адресованная Ильюхину и произнесенная раздраженно начальством ОПУ:

— Да забирай ты этого… истребителя-перехватчика к себе в розыск! Если с кадрами договоришься.

— Мои проблемы, — поблагодарил Виталий Петрович. — Если он тебе принесет рапорт на перевод — подпишешь?

— Легко.

Сам Штукин об этом разговоре, конечно, ничего не знал. Ильюхин ведь все сделал в свойственной ему манере, то есть с конца и начала одновременно: вник в суть конфликта, разрешил его и только потом выдернул к себе Валеру для разговора. Вообще-то Виталий Петрович даже, можно сказать, рисковал, прося за парня, которого совсем не знал. Но, видимо, заметил он в Штукине что-то живое, человеческое… пусть даже и проявившееся не совсем удачно.

…Валера, зайдя в кабинет Ильюхина и поздоровавшись по уставу, попытался прикрыть за собой дверь.

— Дверь была открыта, — остановил его Виталий Петрович.

— Извините… — смутился Штукин.

— Ничего, ничего. — Ильюхин выбрался из-за стола и начал в упор разглядывать парня: — А вот скажи мне, пожалуйста, товарищ лейтенант младший, во всей этой карусели ты сам-то себя считаешь правым или виноватым?

Валерий уже все свои страхи пережил, особо ни на что не надеялся и вообще не очень понимал, зачем его вызвал заместитель начальника уголовного розыска всего Санкт-Петербурга. Поэтому ответил он спокойно и не без чувства собственного достоинства:

— Товарищ полковник, любой мой короткий ответ будет плохим, неверным. Если я отвечу, что считаю себя правым, — значит, мне наплевать на товарища и учителя. Если скажу, что виноват, — значит, дебил, который непонятно почему забыл элементарные правила.

Ильюхин хмыкнул:

— Присядь.

Валера сел на один из стульев у стола. Виталий Петрович закурил, посмотрел на парня еще раз внимательно и сказал:

— Сейчас я расскажу тебе одну историю. Как ты на нее отреагируешь — так я и пойму, что ты на самом деле думаешь и как у тебя нутро устроено. Эта история не аналогична твоему фортелю, она глубже и взрослее. Слушай: когда я был еще школьником, то залез однажды к отцу в стол, вытащил коробку с его наградами и начал рассматривать. А тут он в комнату заходит и спрашивает: «А как ты думаешь, сын, за что вот этот вот орден Красной Звезды»? Я отвечаю, за подвиг, мол. Он усмехнулся так невесело и рассказал, за какой именно подвиг. В 1941 году он служил преподавателем на офицерских артиллерийских курсах. И вот его, других командиров и курсантов в срочном порядке бросили на фронт. Так было надо. Снарядов хватало, орудия тоже были, правда не ахти какие. А самым печальным обстоятельством был средний возраст курсантов — 18–19 лет и все необстрелянные. Ну да ладно, заняли позицию, окопались. А один капитан, начальник отца, и говорит: «Побегут!» Отец ему возражает: «Товарищ капитан, это же советские люди!» А капитан ему: «Эх, сынок… не в этом дело… Побегут они… А поэтому стреляй в трусов, не жалей, иначе всем нам в любом случае хана: либо от немцев, либо от нашего трибунала!» Через некоторое время немецкие гаубицы начали лупить из-за холмов. Немецкие танки еще даже и не показались, а курсанты уже: «Ма-амоч-ка!» — и врассыпную. Тогда капитан выхватил ТТ, и отец выхватил ТТ. Так они человек пять в спину и застрелили. Остальные вернулись к орудиям. Капитан орал: «Заряжай, суки!» И ходил с пистолетом между курсантами. Продержались они недолго — меньше суток. Но продержались. Так вот что я хочу спросить: о чем эта история и за что у моего отца был боевой орден?

Валерка задумался, ответил не сразу:

— Ну… я думаю, за то, что ваш отец и капитан спасли жизни своим подчиненным.

— Правильно. А сам рассказ-то о чем?

Штукин аж лоб сморщил, пытаясь правильно сформулировать:

— Ну… про то, что они… Как бы это…

Ильюхин усмехнулся:

— «Как бы это, ну про то…» Ты что, деревенский? Или из «калинарного техникума»? Ладно, молод ты еще. Это рассказ о жизни и смерти. Понял?

— Понял, — неуверенно кивнул Валера.

Виталий Петрович помахал рукой, разгоняя сигаретный дым, и, практически не изменив интонации и темпа, задал новый вопрос:

— Ну а раз понял, скажи: хочешь служить дальше?

— Да, — четко ответил Штукин, не раздумывая ни секунды. Именно тогда, наверное, и определилась его судьба. Потом он не раз вспоминал эту сцену… Ведь, несмотря на уверенный ответ, сомнения в душе Валеры были, и очень сильные сомнения… Да и смирился он уже почти с неизбежным увольнением. И «ментовской дух» не пропитал его еще до косточек, и не мог он сам себе сказать, что жить без службы не может, скорее даже наоборот, — Штукин уже прикидывал, куда попробует ткнуться, как будет пытаться по-новому выстраивать свою жизнь, но… Но было еще, конечно, страдающее самолюбие, очень не хотелось уходить псом побитым, и даже не уходить, а «вылетать», получив коленом под зад. Одно дело, когда сам решаешь уволиться и тебя все уговаривают, просят остаться, причитают: «На кого ж ты нас покидаешь!» И совсем другой коленкор, если тебе убедительно советуют: «Пшел вон отседа, и чтобы духу твоего здесь больше не было, урод». В молодости, как правило, уязвленное самолюбие перевешивает здоровый прагматизм…

Да, потом Штукин не раз и с очень сложными чувствами вспоминал, как дал Ильюхину положительный ответ, умудрившись не проявить ни тени сомнения или неуверенности. По крайней мере заместитель начальника уголовного розыска — матерый сыскной пес — ничего не почуял. Так бывает.

Может быть, Виталий Петрович углядел в Валерке какие-то черты себя молодого, может, ему лишь показалось, что углядел. Ильюхин услышал то, что хотел услышать, его симпатия к парню была искренней и бескорыстной, и потому на быстрый Валеркин ответ полковник кивнул — еле заметно, но удовлетворенно:

— В уголовном розыске будешь работать?

— Да, спасибо! Спасибо, товарищ полковник, я…

— Да погоди ты благодарить! — Довольный Ильюхин делано нахмурился и движением руки усадил обратно на стул пытавшегося было привскочить Штукина: — Экий ты быстрый! Вот станешь капитаном таким, как из моего рассказа, — и отблагодаришь. Работать пойдешь на «землю», в самые окопы… В 16-й отдел. Вот там и покажешь свою удаль… или глупость. И запомни: отвечать, ежели что, — не только тебе придется, но и мне. Спросить с меня, конечно, не спросят, но отвечать придется мне. Да, и еще запомни: сыск — не разведка. В смысле, все наоборот — ты все время на виду… Ну да скоро сам поймешь, чего трендеть.

— Спасибо, — снова кивнул Валера. — Я теперь…

— Погоди, — досадливо перебил его полковник. — Я еще не закончил. Ошибка, которую ты совершил, по счастью, оказалась обратимой. Будашкин жив и, Бог даст, даже инвалидом не будет. И это все меняет. Но ты — не победитель, которого не судят. Я и еще… некоторые мои товарищи… мы уверены, что твои мотивации были, в общем, здоровыми. Поэтому и вытаскиваем тебя. Вот и иди с миром и докажи Будашкину, что… Сам сформулируешь, что… Свободен… Рапорт на перевод подашь лично начальнику ОПУ.

— А он… подпишет? — спросил, вставая, Штукин и тут же понял, что сморозил глупость. Полковник молча, устало и иронично посмотрел на него, и Валера вытянулся:

— Разрешите идти, товарищ полковник?!

Виталий Петрович лишь рукой махнул, все так же молча.

На рапорте Штукина начальник ОПУ написал по-штабному грамотную резолюцию: «Согласен, при утверждении управлением кадров ГУВД и на усмотрение руководства УУР, согласно устной договоренности с замначальника УУР полковником Ильюхиным». Начальник разведки не хотел брать на себя ответственность за дальнейшую судьбу Валерия.

После не очень продолжительной бумажной волокиты Штукин, уже в новой должности, прибыл в шестнадцатый отдел. Там его встретили как родного. Заместитель начальника отдела по уголовному розыску сказал вновь прибывшему оперу:

— У тебя ужасная репутация, нам это нравится, но пока ты лучший по поведению среди нас. Так что — давай!

И Валерка — давал. Он старался. Сначала на него косились, как на диковинку, так как опушники все же нечасто в оперов переквалифицируются, потом привыкли. Рабочее место Штукину определил все тот же зам по розыску:

— Занимай вот этот стол у окна… Место это почетное, можно сказать, с историей. Много тут достойных людей трудилось. Некоторые даже легендами стали.

— Легендами?

Зам по розыску как-то странно вздохнул:

— Да… Был такой опер — Артур Тульский… Он как раз за этим столом и сидел… Не слыхал?

— Нет, — пожал плечами Штукин. — А что этот Тульский сделал легендарного?

Новый Валеркин начальник вздохнул еще раз, но ничего объяснять не стал:

— Потом как-нибудь, под настроение… Непедагогично пока тебе ту историю рассказывать. Ты же у нас — вроде как штрафник? Вот и исправляйся.

В отделе Штукин прижился быстро, хотя особо тесно ни с кем не сошелся. Он стал своим, но в то же время оставался чуть-чуть особенным — не замкнутым, но и не рубахой-парнем, душой компании. Валерка никогда не отказывал никому из оперов в помощи, но сам почти никогда ни о чем не просил. Было в нем что-то от волка-одиночки. Это свойство не отталкивало от него людей, но оно чувствовалось.

Поначалу на Штукина, как на молодого, свалили все дерьмо — самые муторные, скучные и безнадежные дела. Он не пикнул, никому не пожаловался и — пахал, пахал, пахал.

Ильюхин время от времени звонил заму по розыску и интересовался:

— Как штрафничок?

В ответ полковник слышал, что «крестник», как ни странно, радует, что он — смышленый, быстро «всасывает», что не робок и легко берет ответственность на себя.

С финансовыми проблемами Валерию стало справляться чуть легче — нет, розыск, конечно, тоже не золотое дно, но, в отличие от разведки, имея на плечах смышленую голову, подзаработать дополнительно на кое-каких темах можно было — особенно если не увлекаться чрезмерно распитием спиртных напитков с коллегами. А Штукин пить не очень любил — нет, не то чтобы всегда от стакана отказывался, компанию поддержать мог, но до поросячьего визга не нажирался. При этом про него сослуживцы никогда не говорили: «Не пьет — значит, стучит!» Не похож он совсем был на стукача. А то, что парень старается и вкалывает… Может быть, и стали бы за спиной Валеры поговаривать: «Выслуживается, карьеру делает!» — если бы не одно его достаточно быстро замеченное свойство. Несколько раз Штукин проявлял не смелость даже, а какую-то отчаянную, полуавантюрную… храбрость — не храбрость, рисковость какую-то, лихость непонятную, почти хулиганскую. Он один заходил в притоны, легко втирался в доверие к торговцам наркотиками и «закупался», легко звонил блатным от имени черт его знает кого и назначал встречи. Очень часто он, придумывая что-то на каждом шагу, оказывался на грани фола, но всякий раз как-то выкарабкивался. Он словно действительно что-то хотел доказать кому-то… или самому себе.

Однажды, когда он отработал в уголовном розыске уже больше года, Штукин в одиночку попытался задержать трех находившихся в розыске разбойников. Эта история могла кончиться для Валеры очень плачевно (так как после предупредительного выстрела в воздух у него переклинило пистолет), если бы не помощь случайно оказавшегося рядом студента юрфака, некоего Егора Якушева, который вмешался в драку. Злодеев удалось задержать, на «разбор полетов» в отдел приехал Ильюхин. Валера увидел полковника впервые после того памятного разговора. Виталий Петрович своего крестника, конечно, отчитал, но в глубине души был доволен его лихостью, что, конечно, не укрылось от мудрого и внимательного взгляда зама по розыску Виктора Ткачевского. Ткачевский был служакой опытным, понять он, может быть, и не понял всего до конца, но в кое-каких своих прежних выводах еще больше укрепился. С тех пор Штукину как любимцу (а может, не только любимцу, но и протеже) высокого начальства прощалось и разрешалось многое. Надо сказать, что Валера, конечно, это отношение прочувствовал, но никогда им не злоупотреблял и от скучных службистских обязанностей не отлынивал. Да он вообще ни от чего не отлынивал, поэтому и получил в итоге никем официально не продекларированное право на «вольную охоту», то есть право самому искать интересные, необычные темы. А молодые опера получали на это молчаливое согласие от начальства чрезвычайно редко.

Конечно, Штукину весьма помогал его опыт разведчика. Он старался работать нестандартно и как-то раз именно на «вольной охоте» дошел даже до того, что самостоятельно практически внедрился в уголовную среду… Впрочем, начальство его так никогда (к счастью) и не узнало об этой истории, уж больно она была… как бы это поприличнее выразиться… стремная, что ли. Совсем не для начальственных ушей.

Зато вот Денису Волкову, помощнику Юнгерова, эту драму в красках с диким гоготом расписал Крендель — тот самый, который ходил на налет к «графине» вместе с Егором Якушевым. И который сам в этой истории сыграл непоследнюю, прямо скажем, роль. А дело было так.

…Горе-налетчики Крендель и Сибиряк получили как-то раз набой на интересную квартиру, где собирались бывшие фарцовщики, превратившиеся просто в спекулянтов, но — с устойчивыми связями с иностранцами. Навел на эту хату «центровой» жулик и наркоман по прозвищу Патагония. Патагония был, в общем, человеком не злым, но со склонностью к кидалову, а потому часто тер с гоп-стоповцами. Естественно, в разговорах за кофе или пивом возникали темы. Вот так и в тот раз вышло. Патагония рассказывал про «вкусную» хату и даже руками всплескивал от возбуждения:

— Да я лично видел коробок пять с Палехом^[64]. Как заходишь — за туалетом ниша. Это же… Короче — вы делаете, а я уже к вечеру — в Москве. Скину все это добро скупщикам на Арбате. Вы только посчитайте табаш! И главное, это ж совершенно «чистая» тема! Они сами-то кто? Мажоры бывшие, «псевдоамерика». Все на штатников настоящих хотели быть похожими. И что они мусорам скажут? «Отняли у нас злыдни этак под триста палехских шкатулок! У нас родни много, вот мы и накупили презентов…» Не заявят они, отвечаю, в натуре!

— В натуре — будет в прокуратуре, — сомневался Сибиряк (а заодно и сомнением своим понижал долю Патагонии за «набой»).

— Да ладно тебе! — загорелся азартный Крендель. — Делюга плевая. А что? Квартира — проходной двор, влетим туда без проблем. Мажорня, она нутром хлипкая, одним паром из ноздрей угомоним.

Сибиряк поскреб в затылке и отчаянно махнул рукой:

— Делаем! Нехай будет «псевдоамерика». По мне, так хоть «чучундрия». Но гляди, — он погрозил пальцем Патагонии, — шкатулок ежели не найдем, то…

— Отдадим в рабство в деревню под Лугу, — поддержал коллегу Крендель. — Там дед Фадей научит ложки вырезать да бересту плести. Вот там и заготовишь сувениров, а потом сам же их и будешь фирмачам толкать, чтобы с нами расплатиться.

Патагония клятвенно прижал руки к груди.

У Кренделя с Сибиряком на крайний случай в надежном месте были припрятаны обрез двенадцатого калибра да наган, а к нему полведра «маслят»^[65].

Но этот случай на крайний явно никак не тянул, поэтому на дело решили идти безоружными. Откладывать в долгий ящик не стали, и уже где-то через час после разговора с Патагонией Крендель поворачивал рычажок дореволюционного звонка в заветную квартиру. Сибиряк между тем по-хозяйски щупал косяки. Изъеденные временем доски уже еле держались на ржавых гвоздиках, и налетчик презрительно хмыкнул, сплюнув прямо на коврик перед дверью.

— Кто-о? — раздалось за дверью. Это короткое русское слово некто находившийся в квартире умудрился произнести с акцентом. Кстати, этот некто спрашивал явно не для того, чтобы получить ответ, потому что сразу же и распахнул дверь.

— А ты спрашиваешь, почему я всегда в глазок смотрю, прежде чем открыть, — сказал Крендель Сибиряку.

На пороге стоял мужчина характерной американской внешности. Мужчина вежливо улыбнулся и спросил еще раз:

— Кто-о?

— Дед Пихто! — представился ему Сибиряк, толкнул улыбчивого дядю двумя ладонями в грудь и вошел в квартиру.

— Хау ду ю ду? — поинтересовался у фирмача Крендель. Иностранец — а его звали мистером Литлвудом, он владел в Оттаве рыбным магазином — попытался что-то вякнуть. Крендель пнул его совсем слегка, но все равно уронил, и не только его. Мистер Литлвуд ударился о стенку прихожей, на которой висела копия известной картины «Партизаны обсуждают начало операции „Рельсовая война“». Репродукция наделась на мистера, и его сытое, пухленькое тельце сползло на пол, будучи уже обрамленным.

Сибиряк и Крендель состроили друг другу зверские рожи. Крендель наклонился к упавшему:

— Слышь, ты, фраер заморский! Будешь рыпаться — зашахую!

Мистер Литлвуд понял только интонацию и поднял руки вверх.

— Это Ка Джи Би?^[66] — с ужасом спросил он.

— Да нет же, — с некоторой досадой успокоил его Сибиряк. — Мы — бандиты!

Потом они с Кренделем разом влетели в комнату.

— Цоб-цобе!! — заорал устрашающе Крендель и поддал ногой журнальный столик, за которым сидели трое парней. Отдельные стоявшие на столике предметы долетели до потолка, а высота потолков в этой квартире составляла четыре метра двадцать сантиметров. Разлитая по четырем рюмкам лимонная водка пролилась на пол липким дождичком.

— На пол, суки! — гаркнул на хорошем драйве Сибиряк. — Лежать! Расфасую так, что в медсанбате не запломбируют! Рогами в пол!

Эти простые и ясные команды начали исполняться, но как-то медленно и неуверенно, без огонька.

Поэтому Крендель выдал одному из этой троицы (по виду — также американцу) мощный пендель, отшвырнувший жертву лбом в буфет. Буфет выдержал, а американец сполз на пол, перевернулся на спину и в полной прострации начал рассматривать лепнину на потолке.

Двое его собеседников легли на пол, правда, один при этом хмуро буркнул:

— Хотелось бы знать, чем прогневали?

— С какой целью интересуешься? — подскочил к нему Сибиряк, а Крендель гордо выпятил грудь:

— Это налет!

— Мы понимаем, — спокойно откликнулся парень — как-то даже слишком спокойно…

Квартиру Крендель и Сибиряк обшмонали быстро. Добычи было действительно много: шесть коробок с палехскими шкатулками, несколько упаковок военных натовских рубашек, блоки сигарет, видеокассеты и прочая спекулянтская дребедень. Друзья нашли также картонную упаковку с газовыми баллончиками, один из которых Крендель немедленно захотел опробовать на ком-то из лежавших на полу. Сибиряк еле успел остановить напарника, покрутив пальцем у виска:

— Ты че, рехнулся?! А мы? Мы же тоже надышимся!

— Действительно, — согласился Крендель и шагнул к двум лежащим рядком спекулянтам: — Эй, плесень! Гроши где?!

— А самородок с кулак размером не подойдет? — хмыкнул в ответ тот, кто до сих пор еще не проронил ни слова. За этот юмор он получил от Сибиряка ногой под ребра. Между тем Крендель шагнул к «отдыхавшему» у буфета фирмачу:

— Ну а ты чего притих, гость города трех революций? Обиделся, что ли? Ой, какой у тебя клифт козырный! Сымай! Днем шубки ваши — ночью наши!

Иностранец безропотно снял с себя понравившуюся налетчику куртку. Щеки фирмача вздрагивали, казалось, что он вот-вот расплачется. Крендель примерил пришедшуюся впору куртку и обратил внимание на странные гримасы заокеанского гостя:

— Ну до чего вы жадюги! Не жмись ты, у вас там этого говна — на каждом углу…

— Знаю, мать писала! — на чистом русском языке вдруг откликнулся «американец».

Крендель от неожиданности даже рот открыл:

— Так ты… Наш, что ли?

Двое русских спекулянтов оторвали головы от пола с неменьшим удивлением.

— Осей меня погоняют, — «фирмач», кряхтя, начал подниматься с пола. — Слыхали?

В то время это погоняло действительно гремело, в основном в кругах катранщиков и мошенников-гастролеров.

— Ося-Шура? — на всякий случай уточнил Крендель.

— А что, не похож? — Липовый иностранец раздраженно начал массировать себе затылок. Сибиряк шагнул к нему поближе и, всмотревшись в лицо, опознал: с этим гражданином вместе его несколько лет назад заметали с Галеры^[67] омоновцы. Сибиряк светски поприветствовал известного в блатных кругах товарища:

— Рад видеть тебя без петли на шее, бродяга! А чего здесь кантуешься? Мельчаешь…

— Ша, плотва! — огрызнулся Ося. — Перископ-то протри! Бродяги — они «Шипром»^[68] утираются, а не «Картье»! Шваркнуть я хотел эту мишпуху, под «штатника» канал!

Крендель закрыл рот, с трудом сглотнул, вышел в прихожую и вынес оттуда за шкирку мистера Литлвуда:

— А этот?

— Этот настоящий, — успокоил налетчика Ося. — Я его тоже «выставить» хотел.

Крендель разжал пальцы, настоящий иностранец шлепнулся задом на пол и залопотал по-английски. Крендель развел руками:

— Ну, извиняйте! Мы не хотели покушаться на чужое.

Ося протянул к нему руку и нетерпеливо пошевелил пальцами:

— Мой макинтош… А то весь центр будет плохо говорить о ваших манерах.

Крендель со вздохом вернул ему куртку. Ося быстро облачился и тут же нахально предложил:

— В долю падаю?

Крендель аж задохнулся, а двое лежащих на полу подняли головы и переглянулись.

— Вот неугомонные! — вспыхнул Сибиряк и встал на тела пленных — одна нога на одной спине, другая — на другой. Руки он по-наполеоновски сложил на груди:

— Ось, насчет доли-то… Мы же не Третьяковку подломили, тут табаша-то — геморроя больше.

Ося ответить ничего не успел, поскольку под Сибиряком вдруг заворочался резко один из лежавших лицами в пол спекулянтов:

— А ну-ка, сойди с меня, касатик!

— Не понял, — рявкнул потерявший равновесие (в том числе и душевное) Сибиряк, но на всякий случай все же отошел к стене.

— А чего тут не понять! — начал подниматься с пола парень. — Вот я что вам скажу — остопиздело мне это все. Я — оперуполномоченный уголовного розыска Штукин. Вот моя ксива. Тихо! Не делайте резких движений. Срок уже у всех есть! Я внедрен в среду мошенников-спекулянтов!

Валера говорил уверенно, и его слушали внимательно, как прорицателя, на которого вдруг снизошло откровение. Даже мистер Литлвуд притих.

(Насчет внедрения Штукин, конечно же, несколько преувеличивал. Накануне вечером он случайно через своего одноклассника-официанта познакомился с одним бывшим фарцовщиком — ну и решил «внедриться». Хорошая кожаная куртка у него была, азарт имелся — Валерка подумал: «А вдруг с „языка“ чего-нибудь черпану, тему какую-нибудь?» Сказано — сделано!)

— Разрешите, гражданин начальник? — Ушлый Ося, демонстративно спрятавший руки за спину, буквально на цыпочках подошел к Штукину и начал вчитываться в удостоверение. Налетчики застыли, как гоголевские герои в финальной сцене «Ревизора». Мистер Литлвуд, сидящий на полу у ноги Кренделя, снова что-то залопотал. Крендель начал нервно поглаживать его по загривку.

Единственный оставшийся лежать на полу спекулянт заинтересованно поднял голову.

Ося внимательно прочитал все, что было написано в служебном удостоверении Штукина, удовлетворенно кивнул, сладко улыбнулся и даже шаркнул ножкой:

— Верю, товарищ сотрудник! И именно поэтому хочу обратить ваше внимание на следующее: я сегодня с утра искал квартиру любимой девушки, сюда забрел случайно, а тут между собой разбирались какие-то люди, и больше я ничего не помню, потому что у меня есть справка из ПНД. Все то, что вы видели и слышали, — мираж, фантом, галлюцинация и вообще оперская прокладка. Все, граждане судьи. Надеюсь на вашу объективность и беспристрастность, эти качества, присущие всем работникам российской правоохранительной системы, не позволят походя исковеркать судьбу безвинному вахтеру женского общежития номер два завода «Турбинная лопатка»!

Ося закончил свою речь на высокой патетической ноте. Он, кстати, действительно официально числился в кадрах упомянутого уважаемого предприятия.

Стало тихо. Потом снова что-то загукал мистер Литлвуд. Крендель пошлепал его по темечку:

— Погодь, брат… Уважаемый оперуполномоченный, а с какого это тайного формуляра уголовка стала заниматься спекулянтами и мажорами?! Чай, не восьмидесятые годы на дворе?

— Да, — встрепенулся вышедший из ступора Сибиряк, который интуитивно чуял какой-то подвох. — И еще хотелось бы уточнить: а превосходящие силы с автоматами наше логово уже окружили?

— Нет, не окружили, — спокойно ответил Штукин. — Я один. Убивать будете?

— Свят-свят, начальник! — даже перекрестился от такого предположения Крендель. — Нешто мы душегубы какие… Но и, с другой стороны, гуськом в КПЗ сдаваться — тоже как-то несолидно!

Сибиряк вздохнул, как паровоз:

— А может… того — типа разбежались? Типа, был у нас умысел… но своевременно опомнились и встали на путь перевоспитания.

— Ага, — сказал последний инкогнито в комнате, вставая с пола и отряхиваясь. — Совесть проснулась, и все разом охуели.

— А этот окажется из уругвайской контрразведки! — не без сарказма заметил Ося, начавший уже мелкими шажочками подгребать к выходу.

Но вставший мужик оказался не из контрразведки. Он мрачно закурил и забасил, угрюмо зыркая глазами, в которых начали разгораться нехорошие огоньки:

— Надоело! Вы тут все такие расписные да фартовые, один я как бич^[69]. Я вообще не знаю, чья это квартира. Утром проснулся — где я? В «Пулковской» гуляли… Зовут меня Тимошею. Сам я с Севера, с Осумчана Магаданской области. На материк приехал погулять. Вот… гуляю. Утром проснулся — иностранец какой-то лопочет, коробки перекладывает… Потом этот пришел, ему налили, как человеку, а он ментом оказался… Потом стоять-лежать… У меня с похмелья просто сил нет, а то бы гнал всю вашу кодлу до самых до окраин. Я сам старатель, и не такое видал!

Все как-то разом почувствовали в расходившемся Тимоше тугую таежную жилистость и поняли, что он — большого риска человек!

— Хорошая у нас компания… — покачал головой Ося. Он давно уже мог выскочить из квартиры. Но ему вдруг стало жутко интересно.

— Так, а кто все-таки хозяин квартиры? — попытался завладеть инициативой Штукин.

— Может быть, этот? — Крендель склонился к иностранцу и ласково спросил: — Ты-то как тута нарисовался, чурка нерусская?

— Но проблем, ол-райт! — встревожился мистер Литлвуд. Крендель нежно, почти по-отцовски улыбнулся, будто услышал правильный ответ из уст любимого дитяти:

— О! Заграница претензий не имеет! Сейчас дадим ему в зубы матрешку, поджопник на дорожку и — иди-гляди в Эрмитаже Мону Лизу!

— Тихо! — рыкнул Штукин. — Командую тут я! Сейчас дождетесь у меня!

На самом деле Валера уже и сам смекнул, что в этом царстве абсурда нельзя словить ничего, кроме суматохи и пустых хлопот.

— Вот уголовка дает! — восхитился Сибиряк. — Не успел с закукорок встать — и уже чадит! Накладно будет в одиночку всех нас арестовывать!

Назревал явный конфликт. Старатель Тимоша угрюмо сдвинул брови и объявил — как приговор зачитал, выносимый атаманом лесной шайки беспощадных суровых разбойников:

— Вот что! Раскомандовались тута! Ничего не попутали?! Я здесь первым проснулся!! Я вот сейчас пойду на кухню, стакан скушаю для прохмеления, а потом всех вас истреблять буду!!

Очень истово он это произнес, даже Штукину на мгновение стало как-то неуютно. К старателю бросились сразу с двух сторон Ося и Крендель и начали наперебой подлизываться:

— Слышь, Колыма, ты не серчай так… Все ж на нервах, ну — попутали рамсы малеха… Ты к сердцу близко-то не бери… Сейчас в кабак пойдем, выпьем, напругу снимем… Посидим, как люди…

Сибиряк пожал плечами и вопросительно посмотрел на Штукина:

— Эй, внедренный… Ты как, идешь с нами?

— Да!!! — взорвался Валера, будто шапкой оземь грянул. А что ему еще оставалось делать? Штукин уже все просчитал: квартиру эту снимают, скорее всего, несколько «центровых» в складчину — не иначе как с ними и пил вчера старатель Тимоша. Куда они подевались и когда нарисуются — ну не у иностранца же спрашивать, который по-русски ни бум-бум. Он в этой ситуации даже свидетель никакой — так, толкнули человека случайно, он ни хрена вообще не понял. От Оси показаний и перед смертью не добьешься. Налетчики, получается, — вообще мимо проходили, квартирой ошиблись. А колымчанин — как медведь, не вовремя из спячки вытащенный, — он только колобродить может… При таком трагикомическом раскладе оставалось только нажраться в муку — и желательно мелкого помола притом…

…Через четыре часа в ресторане «Невский» Крендель, которого подпирал невменяемый от водки Ося со свисающей изо рта слюной, грозил пальцем Штукину:

— А ты… ничего… Люблю благородных легавых!

Валерка, обнявшись с Сибиряком, хором орали:

А потом они дико гоготали, заглушая заказанную Осей песню, под которую мистер Литлвуд, истошно повизгивая, пытался танцевать рок-н-ролл. Музыканты испуганно смотрели на странную компанию, и солист, стараясь угодить, жалостливо-бодро выводил:

Старатель Тимоша показал многое. Кроме всего прочего, он выпил стакан водки, стоя на голове, чем совершенно пленил свидетельницу со свадьбы, которая гуляла рядом. Тимофей босиком отплясывал рядом с мистером Литлвудом (танец у него получался замысловатым, но русским), свистел в два пальца и от всей души кричал:

— Е-е-е!!!

Когда песня, исполненная дважды, наконец закончилась, старатель подошел к родителям жениха и зачем-то шлепнул перед ними на стол пачку денег:

— Даешь кожаный реглан!

Очнувшийся Ося между тем начал уговаривать какую-то девицу со все той же свадьбы:

— Леха, щас мы поедем на конспиративную квартиру… Ты знаешь, кто мы такие? Мы — особо летучий секретный отряд УГРО! Вон, видишь парня? Иди спроси у него ксиву, если мне не веришь…

Наутро Штукин очнулся все в той же квартире — на полу в ванной, в обнимку с мистером Литлвудом. В раковине лежала практически допитая бутылка какого-то дорогого виски. Крендель валялся в коридоре, накрытый газетой «Советская Россия». Сибиряк спал в глубоком кресле, прижимая к себе нераспечатанную бутылку шампанского. Тимофей и свидетельница, оба одетые, посапывали на широком диване. Оси не было — видимо, «Леха» так и не решилась ехать на конспиративную квартиру…

Когда Крендель потом рассказывал Денису Волкову, то Патагонию за такой набой даже бить не стали при встрече. Денис, слушая, хохотал как сумасшедший. Единственное, чего так и не смог понять Крендель — это то, куда же в итоге делись палехские шкатулки, — а они исчезли из квартиры бесследно.

Что же касается Штукина, то он никому из коллег не рассказывал о своем внедрении, полагая (совершенно справедливо), что, если эта история дойдет до ушей начальства, — оно не оценит юмора…

…Шло время, дни складывались в недели, недели в месяцы, а месяцы в годы. Постепенно из волчонка-одиночки Штукин превращался в волка, но не менее одинокого. Он стал очень хорошим опером, причем, что называется — широкой специализации. Он раскрывал разбои и убийства, квартирные кражи, мошенничества и серийные развратные действия. Его уважали коллеги и блатные, начальство ценило и прощало ему всякие выкрутасы, поскольку Штукин давал показатель. Он старался много читать, а еще больше любил беседовать с интересными людьми, с которыми его время от времени сталкивала оперская планида. Штукин казался удачливым и уверенным в себе, он нравился женщинам, правда, ни одна из его многочисленных интрижек так и не переросла в роман.

И никто не замечал, что, несмотря на все удачи и успехи, парня что-то грызет изнутри, не давая покоя. Валера и сам не мог понять, что же его гложет, но все чаще и чаще ощущал какую-то тоску, иногда переходящую в злость и ярость, которые, собственно говоря, и прорывались наружу его странными авантюрными выходками. Он словно иногда в рулетку с судьбой начинал играть — впутывался в рисковые истории, которые могли стоить ему не только карьеры. Но ему везло, а победителей, как известно, не судят, даже таких, которые будто специально нарываются на проигрыш…

…Природу собственной тоски Штукину помог осознать случай. Хотя, наверное, не в этом случае и дело было — Валера сам дозрел до понимания, а все остальное стало лишь толчком…

…Все началось со случившегося на территории 16-го отдела убийства, а произошло оно, по странному стечению обстоятельств, ровно за три дня до того, как полковнику Ильюхину было поручено подыскать кандидатуру на внедрение в «империю» Юнкерса…

…Большинство криминальных убийств, совершенных не только в России, но и по всему миру, страшны своей скучной и предсказуемой неинтересностью, отличаясь друг от друга лишь марками дешевых спиртных напитков, употребленных злодеями. Расположенный на Васильевском острове (то есть фактически в центре Петербурга — многомиллионного европейского города) 16-й отдел милиции сталкивался со случаями, подтверждавшими эту догму, не реже трех-четырех раз в неделю. Штукин в свое время очень быстро привык к команде «У нас убой!» и ко всему, что за этой командой следовало. Профессиональный цинизм вырабатывается быстро. В подавляющем большинстве убоев не было никакой тайны, и для их раскрытия не требовались шерлок-холмсовские методы. Типичная картина убоя — это труп, которому раз пятнадцать дали по голове утюгом или засадили в живот столовый нож, и находящийся где-нибудь неподалеку в состоянии даже не тяжелого, а тяжкого алкогольного опьянения «киллер». Последний, как правило, валялся либо где-нибудь на кухне или же успевал отползти до ближайшего притона.

Орелика брали за шиворот и тащили в отдел, где он практически сразу писал явку с повинной. Штукин часто издевался над этой профанацией: «Ишь ты! Молодец какой! Сам явился и отписал не что-нибудь, а явку!» Убийцы его сарказма не понимали, поскольку думали больше о стакане портвейна, который за правильное поведение обещал налить оперсостав. Явка отписывалась, стакан наливался, и, как говорится, с Богом, православные, — на лесоповал!

«Настоящие» убийства случались намного реже, но все-таки встречались…

Этот день, 8 ноября, был днем особенным — послепраздничным и предпраздничным одновременно… Валера Штукин запомнил его навсегда, потому что именно в этот день могла коренным образом повернуться его судьба. Могла.

…Преступление произошло еще до утреннего «сходняка» у заместителя по уголовному розыску. Когда к 9.20 к нему в кабинет стали подтягиваться хмурые после отмечания 82-й годовщины Октябрьской революции опера, зам уже ругался о чем-то с дежурным и практически «запинал» по телефону ответственного от руководства РУВД — начальника соседнего 30-го отдела. Тот решил «тряхнуть стариной», сам к восьми утра выехал на труп (находившийся на территории 16-го отдела) и так топорно организовал работу, что, как выразился заместитель по УР: «…лучше б ты меня дождался и ничего своими граблями не трогал».

А суть дела сводилась к следующему: в 7.15 из службы «02» раздался звонок дежурному РУВД с информацией об убийстве на Кожевенном заводе. Выехали, убедились, то-се — выяснилось, что убийство произошло не на самом заводе, а в арендуемом в его помещениях офисе некой юридической фирмы «Алиби». В кабинете директора этой фирмы лежал труп практически без головы, поскольку в эту голову попало два заряда картечи из ружья или обреза двенадцатого калибра. Пока вызывали хозяев и работников офиса, пока эксперт скандалил на тот предмет, что у него заканчивается дежурство, — начальник 30-го отдела поруководил: согнал всех, кого не нужно, и разрешил всем, кому нужно, дожидаться утренних пересменок. В результате заместитель по УР шестнадцатого отдела вместе с операми выехали лишь к десяти на уже прокуренное и затоптанное место происшествия.

Первое, что увидел Штукин, еще даже не войдя в офис, — это как оставленные бдить у входа милиционеры ППСМ тайком курят сигару, сладострастно отплевываясь. Зам это тоже увидел, потемнел лицом и, отвернувшись, чтобы не видеть их рожи, рыкнул:

— Если спиздили еще и мобильник — на этот раз посажу!

Надо сказать, что мелкие кражи с мест происшествий — дело, к сожалению, обычное. И это не поклеп на нашу родную милицию, поскольку об этом знают абсолютно все, посвященные в рутину ОРМ, — и знают, к сожалению, не понаслышке…

Следователь прокуратуры прибыл на удивление быстро. Штукина бросили на установление личности трупа, а Потемкину поручили заняться руководством «Алиби». Руководство пребывало в прострации, стонало, мычало и на позывные не откликалось.

— Ты не тукань! — озлился наконец Потемкин. — Этот «всадник без головы» в чьем кабинете — в твоем или моем?! Я тебе не мисс Марпл, у меня шестисот страниц для расследования нету — мигом на киче окажешься! Создашь потом в колонии-поселении ООО «Чистосердечное признание»!

Генеральный директор «Алиби» упал в кожаное кресло и, совсем не театрально, вдруг взрыднул:

— Это Гриша!

Поскольку лицо директора было закрыто его же ладонями, Потемкин улыбнулся и подмигнул всем, кто слышал, — мол, развалили дядю, а остальное — дело техники. Потом опер снова построжал лицом и подналег на директора:

— Гриша — это который тут отдохнуть прилег или Гриша — который по городу бегает и людям головы сшибает?!

Генеральный бессильно поник головой:

— Гриша — это «крыша»!

Потемкин кивнул понимающе и нехорошо улыбнулся:

— А «крыша» — это, очевидно, Гриша?! Э, папаша! Как там тебя… юридическое сопровождение грузо-разгрузочных работ… сконцентрируйся! Гриша — убийца?

— Уму! — всхлипнул себе в рукав юрист.

— Уму или угу?!

— Угу.

— Угу или убийца?

— Он убил.

— Отлично! — Потемкин потер руки и кивнул Боре Уринсону. — Давай его на базу — пусть там ваяет подробно про Гришу и «крышу». Слабины не давай! Начнет петлять — оформляй в камеру!

Последнее Потемкин добавил, конечно же, для острастки и от собственного куража, но Уринсон подыграл ему, серьезно кивнув, как начальнику, отдавшему однозначный приказ подчиненному.

— У безголового документы на гражданина Швеции, вот только фамилия советская — Романов, — переписывая паспорт и еще какие-то бумаги, сказал Штукин.

— Не гражданина, а подданного, — поправил Валеру следователь прокуратуры, заглянув ему через плечо и вынув документы из руки опера. — Установите-ка, где он остановился… Что-то гостиничной карточки я не вижу… Как установите — я выпишу обыск.

Штукин пожал плечами:

— Поздно уже его обыскивать, это у Гриши нужен обыск.

Следователь нахмурился и четко повторил:

— Товарищ из органа дознания, установите место фактического проживания покойного, а я выпишу обыск!

Валера внимательно посмотрел на представителя надзирающего органа и, вглядевшись, понял, что перед ним опытный сотрудник с ярко выраженным прокурорским комплексом старшинства.

— Понял, — тут же согласился Штукин. Следователь сжал губы в линию и обернулся к Потемкину:

— А вы… Будьте любезны — выведите свидетеля, я вам хочу кое-что сказать…

Уринсон шустро вывел директора за дверь, и следователь громко заявил:

— Я в ваши дела не лезу, а вы при мне больше так ни с кем не разговаривайте!

— А я и не начинал еще… — хмыкнул Потемкин.

— Еще раз повторяю: при мне так больше с гражданами не разговаривайте! А то получается, что я, молчаливо, — в доле! — начал раздражаться следователь.

Наверное, он в чем-то был прав, но Штукин и Потемкин, переглянувшись, без слов, одними глазами, охарактеризовали следака «тем еще фруктом».

…Где-то часа через два, уже сидя в своем кабинете, Валера установил, что убитый остановился в дорогой съемной однокомнатной квартире на улице Кораблестроителей. Ключи, найденные в брюках Романова, скорее всего, были именно от этого адреса. Но ехать туда на обыск Штукин не захотел из духа противоречия — не понравился Валере следак с его вежливо-командирскими интонациями. Чтобы его не погнали на обыск, Штукин начал еще раз подробнейшим образом опрашивать директора и некоторых его подчиненных. Таким образом Валера создал в своем кабинете деловую атмосферу вопросов и перепроверок — он все рассчитал правильно: зам по УР, заглянув к нему, удовлетворенно кивнул и послал на обыск других. Поехали Уринсон и Потемкин, а к ним еще примкнул недавно нарисовавшийся старый опер из главка по фамилии Костылев. Этот товарищ давно курировал Василеостровский район и всегда знал, когда надо быстро возглавить что-то уже заведомо раскрытое или почти раскрытое. Вообще-то Костылев работал в главке по грабежам от сберкасс, а к убойной теме давно внутренне остыл, так как его не очень принимали в коллективе.

Ну уехали сотрудники на обыск — и уехали. Чай не подвиг совершать отправились.

А в отделе между тем установили Гришу и начали искать его во времени и пространстве. Штукин сделал много правильных и профессиональных движений, которые, к сожалению, оказались лишними: в 10.16 Гриша убыл поездом в Ярославль, о чем сообщила информационная система СЗУВДТ^[70] «Экспресс-2». К пяти часам вечера Валера был уже вымотанным и злым, — а как не злиться, если не хватило совсем чуть-чуть…

Одно дело, если бы это «вечный глухарь» был — тут что же, такова жизнь, пусть в главке думают, у лошади голова большая! Но в этом-то случае — могли быстро и по горячим следам…

Одурев от сигаретного дыма в собственном кабинете, Штукин выскочил в коридор и столкнулся с троицей, вернувшейся с обыска.

— Быстро обернулись! — усмехнулся Валера и обратил внимание на то, что от всех троих пахло спиртным, и притом не обычным водочным перегаром. Штукин с удивлением почуял, что от них пахло не чем-нибудь, а абсентом, напитком, который сам Валерка совсем недавно попробовал в дорогущей кофейне в центре.

— О как! — еще раз хмыкнул Штукин, а про себя отметил, что на Васильевском острове абсент совершенно точно нигде в розлив не продают. Все трое были чем-то очень возбуждены и при этом покорно кивали заму по УР, который, натолкнувшись на них сразу после Валеры, начал что-то сердито им выговаривать. «И куда это гонор Костылева подевался? — удивился еще раз Штукин, заходя обратно в свой кабинет. Точно что-то на квартире покойника умыкнули и пропили!»

Валерка закурил, поразмышлял и переменил вывод: «А ведь не пропили! У этого шведскоподданного на хате около штучки „зеленых“ точно могло быть припрятано!» Штукин вздохнул и про себя решил, что, отказавшись ехать на обыск, он «попал» на неплохой телевизор типа «Сони» — Валерка как раз собирался покупать новый телевизор взамен старого, уже окончательно сдохшего.

Впрочем, досада быстро улеглась, и Валерка даже пошутил, когда Боря Уринсон с Потемкиным собрались сваливать с работы:

— Пока, любители абсента^[71]!

Обиды на коллег за то, что они не «проставились» с добычи, у Штукина не было: в таких деликатных вопросах лучше лишний раз не светиться даже среди своих…

…Валера дописывал кое-какие бумаги, в отделе он остался один, все остальные уже разошлись, когда к нему в кабинет неожиданно зашел генеральный директор «Алиби». Юриста отпустили несколько часов назад, опросив вдоль и поперек, и Штукин никак не рассчитывал увидеть его снова:

— Давно не виделись! За Гришу переживаете?

Генеральный директор выглядел каким-то нервным, что, впрочем, было вполне естественно для такого веселого денька, за который он узнал много нового о жизни.

— Бог ему судья, Грише, — хрипло сказал юрист, как-то воровато оглянулся и понизил голос: — Я бы хотел поговорить с вами тет-а-тет…

— А кто мешает? — безразлично пожал плечами Валера. — Мы тут одни.

Директор вздохнул и нервно облизал губы:

— Понимаете… А можно на «ты»?

— Валяй.

— Понимаешь, в квартире, где пару дней жил Романов, там… там остались деньги.

— И много? — насторожился Штукин, сразу вспомнивший необычную возбужденность троицы, вернувшейся с обыска.

— Много.

— Для меня и триста баксов — много. — Валера сунул в рот сигарету и пристально посмотрел директору в глаза.

— Триста тысяч.

— Э… Э… Э… триста тысяч… чего?

— Долларов.

Штукин забыл даже прикурить. Он сунул руки в карманы брюк, чтобы нащупать там зажигалку, но вместо этого так уперся кулаками в ткань, что она затрещала. Видно было, что юрист не врет. Пауза затягивалась. Директор судорожно сглотнул и зашептал снова:

— Триста тысяч баксов. Может, чуть меньше. Они спрятаны. Какая разница, кто их откуда и куда… Романову они все равно уже не нужны… А у тебя есть ключи. Что тут думать — рванули быстро и… Я честно скажу, была бы дверь простенькая — я бы к тебе не пришел. Но там — сейф, а не дверь!

— Не тарахти! — Валера вскочил и прошелся по кабинету туда-сюда. Он все-таки нашел в кармане зажигалку и прикурил наконец-то:

— Так там уже обыск был!

Юрист улыбнулся, услышав в этих словах предварительное согласие. Он крутил головой, пытаясь взглядом поймать глаза Штукина:

— Они так лежат хитро, что взять их просто, а найти трудно! Только давай прямо сейчас, а? Ты, конечно, и без меня найти сможешь, но тогда я шум подниму…

Валера в один затяг добил сигарету и махнул рукой:

— Погнали!

Ключи от квартиры он вытряхнул из пустой литровой банки, где они лежали вместе с какими-то бумагами покойного шведскоподданного. Так всегда временно хранятся вещдоки, пока не затеряются за ненадобностью.

До адреса они долетели быстро на директорской «тойоте». Всю дорогу сердце Штукина ухало, словно взбесившееся. Мыслей не было никаких, вернее, их было так много, что они перемешивались в какой-то совершенно неразборчивый сумбур.

Уже около самой квартиры Валера занервничал и начал вслух материться. Директор взял ключи у него из рук и сам открыл металлическую дверь, а потом вторую такую же. Они быстро прошли в комнату, где директор судорожно перевернул тяжелый низкий журнальный стол. Под крышкой ничего не было. Штукин уже все понял, но на всякий случай вопросительно глянул на директора. Тот шумно выдохнул, вытер тыльной стороной ладони испарину со лба и забормотал:

— Здесь было… прилеплено скотчем… сам прилеплял… минут сорок… тридцать пачек по десять тонн… здесь было…

Валерий присел на корточки, внимательно осмотрел внутреннюю сторону столешницы и провел по ней рукой. Пальцы ощутили остатки клейкой массы от скотча.

— А убиенный Романов… он переложить не мог?

Юрист словно не услышал его вопроса. А он действительно не услышал, потому что в его ушах шелестели пропавшие доллары. Штукин понял, что вопрос задал естественный, но — пустой.

…Минут через десять, когда они вдвоем уже ехали вниз на лифте, Валера мрачно сказал, имея в виду тех, кто производил обыск на квартире:

— Если насчет пацанов голосить начнешь — меня тут не было.

— Само собой, — с усталым равнодушием кивнул директор и добавил, словно размышляя вслух: — А что толку голосить-то… За такой навар эти ребята уволятся, но не сознаются никогда.

Штукин молча с ним согласился.

Директор довез его до отдела. По дороге они не разговаривали, не промолвили ни слова и при прощании — просто кивнули друг другу, и Валера вышел из машины. Зайти в отдел Штукин смог не сразу, так как в дверях возился сержант, пытавшийся втащить внутрь какое-то урчащее тело. Валера подождал пару секунд, а потом вдруг по-десантному локтем шарахнул пьяницу по хребту. Тот шлепнулся на ступеньки, как куль с мукой. Сержант отскочил и ошарашенно вылупил глаза на опера.

— Дай пройти-то! — рявкнул на него Штукин и перешагнул через неподвижное тело…

В своем кабинете Валера закурил, забросил ноги на стол и начал размышлять: «Нашим они ничего не скажут… Нет, Костылев прикроет жопу — доложит начальнику отдела… Нет, он же переходить собирается — значит, поведает начальнику „разбойного“ отдела и отстегнет десятку. И скажет, что нашли тридцать с мелочью, а не триста тысяч… В случае жалобы или информации — будет своим кричать, что ноль приписали, — и ему поверят. Начальник „разбойного“ на всякий случай треху ни за что Крылову отмаксает… И все. Итого: у пацанов где-то по девяносто пять тысяч баксов на рыло вышло… А это уже деньги. Это хорошая трехкомнатная хата в центре, плюс тачка, плюс… Твою мать! Если бы не этот следак, прокурорская морда!»

Штукин даже застонал, словно от физической боли. Ему вдруг вспомнилось, как в фильме «Свой среди чужих, чужой среди своих» ротмистр Лемке кричит чекисту Шилову: «Понимаешь, это… Это нужно одному, а не всем…» — и еще что-то про то, что такой шанс бывает только раз в жизни… В жизни… Все дело именно в жизни, а не в деньгах. Деньги — это просто средство изменить жизнь. Валерка вдруг отчетливо понял, что же его все время так грызло и мучило, — а очень просто: ему поперек горла стояло убожество собственной жизни. Его тошнило от необходимости что-то выжучивать по мелочам, халтурить за копейки и все равно эти копейки считать, не имея возможности жить свободно — то есть не думая о деньгах. Ему не хотелось всю жизнь плохо одеваться, плохо жрать и вертеться среди таких же — в дешевой типовой одежде — людей. Штукин понял, что давно уже ненавидит убогость дешевых оперских пьянок, переходящих иногда в свальный грех с какими-нибудь дешевыми официантками или продавщицами… А на эту ненависть накладывалось то, что Валере нравилась его работа, — он считал ее интересной, нужной и правильной. Получался банальный такой конфликт, как у жены с мужем, которого она любит, но ненавидит его зарплату и уровень жизненных возможностей…

…В свою двухкомнатную маленькую квартирку, оставшуюся ему после отъезда матери и Овчарова в Москву, Валера пришел глубоко за полночь. Уснуть он не мог долго, проворочался без сна почти всю ночь и наутро появился в отделе с красными от бессонницы глазами. Впрочем, его помятость не очень бросалась в глаза на фоне лютого похмелья Потемкина с Уринсоном. Валера смотрел на своих коллег и изо всех сил заставлял себя их не ненавидеть. Они-то здесь при чем? Они все правильно сделали, им повезло, а ему — нет. Судьба. Жизнь могла перемениться. Могла.

10 ноября, на День милиции, Штукин напился так, как давно уже не напивался, и утром 11-го проснулся у какой-то женщины, работавшей официанткой в шашлычной, где гулял уголовный розыск 16-го отдела. Кажется, ее звали Леной. Она снимала комнату в коммуналке, и Валере пришлось долго ждать с утра, когда освободится ванная. На работу Штукин пришел в препоганейшем настроении, пытался разобрать какие-то свои накопившиеся материалы, но сосредоточиться не мог. В таком состоянии его и застал Ткачевский, сообщивший о вызове к 13.00 к Ильюхину. Валера честно сказал начальнику уголовного розыска района, что знать не ведает о причинах вызова к высокому начальству и что совесть его чиста — нету на ней каких-то мутных тем, которые непонятными путями могли бы стать известными главковскому руководству. Ткачевский Штукину, похоже, поверил и велел перед визитом заскочить домой — побриться и переодеться, а после разговора — обязательно зайти и рассказать, в чем, собственно говоря, интрига состояла. Валера пообещал и понесся приводить себя в более-менее божеский вид.

В главк Штукин явился за десять минут до назначенного времени. Он причесался, поднимаясь на второй этаж, где находился кабинет Ильюхина, отключил мобильный телефон. Телефон у него был так себе, эту трубку Валера недавно отобрал у одного наркомана, влетевшего на попытке угона. Дверь в кабинет Виталия Петровича была, как всегда, открыта. Штукин осторожно постучал в косяк и просунул внутрь голову:

— Разрешите, товарищ полковник?

Виталий Петрович, разговаривавший по телефону, махнул рукой, показывая на стул, и закончил разговор:

— Что?.. Ты лично слышал эти слова?.. Нет, лично?.. Ах, это предположение?.. А я не собираюсь поднимать волну из-за предположения. Ясно? Ты сам принимал решение? Ну и все — сиди, кури бамбук.

Ильюхин с грохотом швырнул трубку на рычаги и несколько раз вздохнул, сгоняя с лица сердитое выражение. Потом он улыбнулся Штукину, примостившемуся на конце длинного стола, и сказал:

— Не гадай, зачем я тебя вызвал, — все равно не отгадаешь.

Валера неопределенно повел плечами, не зная, как реагировать на такое заявление, и скользнул взглядом по кабинету. За несколько лет, прошедших со дня его первого визита сюда, обстановка практически не изменилась. Виталий Петрович сунул в рот сигарету и усмехнулся:

— Давай сперва на отвлеченные темы поговорим… Как тебе в розыске?.. Я бы уточнил — в уголовном?

Штукин так же усмехнулся в ответ:

— В общем, нравится. А что?

Ильюхин собрал вокруг прищурившихся глаз лучистые морщинки:

— Нравятся девушки весной в коротких юбках… Что чувствуешь — твое? Не жалеешь?

Валера чуть было не вздрогнул, ему на миг показалось, что полковник умеет читать мысли — и, в частности, сосканировал все его внутренние метания и переживания. Или, может быть, во время вчерашнего празднования в шашлычной что-то с языка соскочило, а кто-то успел стукануть? Да ну, бред какой-то… Зачем Ильюхину сплетни об умонастроениях отдельных оперов собирать — делать нечего, что ли? И кто такой ему некий Штукин?

Все эти мысли вихрем пронеслись в Валеркиной голове, но ответить он постарался уверенно:

— Не жалею.

А что еще он мог ответить? Мол, спасибо вам, товарищ полковник, вы в свое время меня от увольнения позорного спасли, но… весь я погряз в интеллигентских метаниях и размышлениях о жизни вообще и ее смысле в частности… Не настолько близок был Штукину Виталий Петрович, чтобы делиться с ним сокровенными сомнениями… Ильюхин же получил ответ, который ожидал услышать и на который был как бы настроен заранее, поэтому он удовлетворенно кивнул и одобряюще улыбнулся:

— То есть ты в своем корыте. А бумаги бесконечные не мучают?

— Не очень.

— Это ты, брат, со мной не откровенен. Бумаги настоящего опера всегда раздражают. Это — как с хорошей девкой на сеновале, а тут — комары…

Валера не смог сдержать ответной улыбки, а Ильюхин хитро подмигнул ему:

— А знаешь, почему я частенько дверь открытой держу? Стараюсь учиться у настоящих полководцев, которые себе ночлег устраивали всегда в центре солдатских костров — чтобы знать настроения масс по вечерним песням. Вот так и до меня долетают обрывки фраз из коридоров… А денег тебе хватает?

Переход к вопросу о деньгах был неожиданным, но Штукина врасплох не застал. Житейский, в общем-то, вопрос, на который легко ответить откровенно. Опер хмыкнул:

— Ну… когда как. Много денег не бывает. У меня по крайней мере.

— Вот тут ты, похоже, не лукавишь, — совсем по-ленински прищурился полковник. — Я ведь не спросил, хватает ли тебе зарплаты? Я спросил — хватает ли денег… Ты кури, если хочешь. У нас с тобой разговор не на пять минут…

Ловя сухими похмельными губами сигаретный фильтр, Валера лихорадочно пытался понять, к чему весь этот текст о солдатских кострах с последующим плавным переходом на денежную тему. Неужели директор «Алиби» все-таки пошел жаловаться и… И что «и»? Он, Штукин-то, здесь при чем? Или полковник хочет в доверительной беседе вырулить на Потемкина, Уринсона и Костылева? Попросит подсветить…^[72] Нет, Ильюхин вырос в уголовном розыске… Он не будет склонять опера к стукачеству на своих товарищей из-за, пусть даже и больших, денег какого-то директора какой-то фирмы «Алиби». Военная добыча есть военная добыча. Это — святое. Да и репутация у Ильюхина не такая. Он, наоборот, терпеть стукачей не может…

Между тем полковник задал новый вопрос, совсем уж неожиданный:

— Ты Крылова знаешь?

— Петра Андреевича?

— Его.

— Ну… знаю. Кто ж его не знает.

— А лично с ним разговаривал? Тет-а-тет?

— Да, было дело однажды. Он из-за серии разбоев к нам заезжал, ну и…

— Долго разговаривали?

— Ну, минут, наверное, десять.

— А говорил, конечно, в основном он?

— Ну да… А почему…

Свой вопрос Валера задать не успел, полковник перебил его:

— Поня-ятно…

Это растяжное «понятно» прозвучало словно из уст уездного врача, который борется в деревне с эпидемией и спрашивает жителей, не пили ли они из кружек больных. На любой ответ кивает — мол, понятно все с вами, селяне.

— Ну и как он тебе?

— Кто?

— Крылов, кто же еще?

— В каком смысле?

— Да в прямом, в человеческом. Понравился?

Вот тут Штукин совершенно растерялся — где же это видано, чтобы большой босс спрашивал маленького подчиненного о его человеческом отношении к другому большому боссу. Валера аж головой помотал:

— А как мне может нравиться или не нравиться…

— Перестань! — Ильюхин легонько ударил пальцами по столу. — У нас с тобой разговор абсолютно приватный, и я бы хотел, чтобы он был доверительным. А если странные вопросы задаю — значит, понять про тебя что-то пытаюсь, а не говно на своего коллегу набрать с твоей помощью. Понял?

— Понял, — кивнул все равно ничего не понявший Штукин и после короткой паузы стал осторожно выстраивать ответ: — Ну, Петр Андреевич — личность в розыске популярная. Его любят. Он такой… дерзкий. Строгий, но — свой. Ну и — легендарный, конечно, розыскник, все такое. Как и вы.

— Ты мне комплименты не отвешивай, я тебя не о том спрашиваю, кто из нас двоих среди оперсостава большей популярностью пользуется. Я тебя о твоем отношении спросил.

Валерка засопел, проклиная свои со скрипом ворочавшиеся с похмелья мозги:

— Ну, он… действительно, лихой командир. Заражает энергией. И не боится сам вперед лезть…

Полковник кивнул:

— Был такой удивительной судьбы человек — писатель Виктор Шкловский. Так вот, когда началась перестройка, он еще был жив, и в каком-то интервью его спросили о сомнительном факте его биографии с точки зрения советской власти. Дело в том, что Шкловский некоторое время, будучи совсем молодым, состоял в эсеровских боевиках. Вот его и спросили, а за что, мол, вам эсеры нравились. Он ответил очень просто и точно: «Смелые люди». И Крылов, конечно, тоже человек смелый… А ты бы хотел работать под его непосредственным руководством? Так сказать — под крылышком? Если я тебе скажу, что есть такая возможность?

— Нет, не хотел бы. — У Штукина не было времени на размышления, и он ответил по наитию. Интуиция и какой-то еле различимый нюанс в тоне, которым Ильюхин говорил о Крылове, подсказали Валерке, что в отношениях двух полковников все очень даже непросто.

— А почему не хотел бы?

Штукин пожал плечами, вздохнул и плутовато улыбнулся:

— Ну… У нас же разговор конфиденциальный…

— Тебе что, на кресте поклясться?

— Нет, зачем же… Это очень… такое… личное. Товарищ полковник Крылов — он не питерский. У него даже говорок и ухватки… Он, конечно, лихой и зажигающий, но… какой-то таежный. И я заметил, что даже наши коренные питерские опера, которые тесно с ним работают, — у них тоже как будто не ленинградский выговор появляется. Нет, конечно, Петр Андреевич их не переучивает, но…

Ильюхин понимающе улыбнулся, и Штукин понял, что угадал с ответом. В этот момент в кабинет полковника вошел оперуполномоченный Алимов из отдела раскрытия заказных убийств. Алимов, вытянув руки по швам, отрапортовал:

— «Тут, госпожа, нет живописи вовсе. Факт, что сошел с ума он; факт, что жаль; и жаль — что факт»^[73]. Все, товарищ полковник.

Виталий Петрович разулыбался, а Штукин охренел вконец. Он не понимал, что происходит в этом кабинете.

— И кто сие написал? — спросил полковник.

— Принц какой-то шведский, — не моргнув, отчеканил Алимов.

— Шведский… — вздохнул Ильюхин, а Алимов взмолился:

— Товарищ полковник! Шведский он или заполярный… Ну не мое это! Давайте я вам лучше куплет Высоцкого спою. А с этими принцами — сплошные нескладухи!

— Нескладухи у тебя в бумагах. Свободен!

— Есть!

Алимов повернулся кругом и шагнул из кабинета. На его спине кто-то умело прикрепил к свитеру листок бумаги, печатные буквы на котором взывали: «Я потерялся, позвоните маме!» Указанный ниже номер телефона был установлен в приемной начальника ГУВД.

Ильюхин и Штукин, не сговариваясь, фыркнули, а когда шаги Алимова затихли в коридоре, полковник пояснил:

— Он громко матом ругается, даже не ругается, а уже разговаривает на нем. Ну и я принял решение: за каждые десять матюков — несколько строчек из классики. А книга в этих стенах одна, да и та случайно оказалась. Шекспир.

— Гамлет, принц датский, — кивнул Валера.

— Читал, что ли?

— И читал, и в театре видел.

— Ишь ты. Молодец. А теперь — быстро: ты неизвестно в каком городе, связи нет, денег нет ни копейки. Твои действия?

Штукин, уже несколько освоившийся и расслабившийся, почесал нос:

— Воровать по условиям задачки запрещается?

— Конечно.

— Тогда пойду на рынок или в самый крупный магазин, там на полу всегда мелочь валяется. На хлеб хватит, а потом — думать буду.

— Хорошо, — засмеялся Ильюхин. — У тебя до милиции какое-то прозвище во дворе было?

Штукин кивнул:

— Юнкерс.

Вот теперь чуть было не вздрогнул полковник. От произнесенного слова лицо Юнгерова сразу же выплыло перед мысленным взглядом Виталия Петровича. Он даже улыбаться перестал и вскинул серьезные глаза на Валерку:

— Почему?

Опер смущенно улыбнулся:

— Да у нас во дворе жил один авиамоделист, еврейский мальчик. Так вот, он всем пацанам и рассказал, что «Юнкерс-88» Штукой называли. А поскольку я — Штукин, то так вот Юнкерс и прицепился…

Ильюхин удивленно покачал головой:

— Да-а… А у нас в городе есть еще один Юнкерс. Не слыхал?

Валера усмехнулся:

— Это который крутой-то? Слыхал, чего-то в газетах читал… А лично, конечно, не сталкивался. Такими, как он, РУБОП занимается. А мы — все больше квартирными ворами…

— Ворами, говоришь… А если бы у тебя была волшебная палочка, ты бы захотел изменить жизнь?

Штукин давно уже перестал пытаться понять, к чему весь этот более чем странный разговор, поэтому позволил себе чуток иронии:

— Очень общий вопрос.

— Понимаю. И все-таки?

Опер закинул ногу на ногу, посмотрел задумчиво в потолок, потом снова перевел взгляд на полковника:

— Если бы у меня палочка-выручалочка была, я б ее, конечно, использовал, но изменить жизнь… Космонавтом стать я никогда не мечтал. Народным артистом?.. Тоже как-то… Президентом страны или олигархом? Так я им сочувствую, так же, как и депутатам… Не знаю… Может быть, образование бы изменил… Но машину, квартиру, загородный дом и еще три чемодана баксов я бы себе наколдовал, это точно. И, скорее всего, уже не отвлекаясь на добычу пропитания, ловил бы со спокойной душой квартирных воров и прочих несознательных граждан.

— Ну а если бы тебя пригласили в СВР и предложили бы поработать где-нибудь в Германии под «крышей»^[74] состоятельного бизнесмена?

— Не гожусь. Языков не знаю. Мне больше за разными бизнесменами наблюдать приходилось — прячась за мусорными бачками с радиостанцией «Кайра».

Виталий Петрович кивнул, но уже без улыбки:

— Об этом твоем опыте я помню. Твоя короткая карьера разведчика-пехотинца также была одним из факторов, которые побудили меня поговорить с тобой и сделать тебе одно предложение, от которого ты, конечно, можешь отказаться — но только на первых этапах… Короче, чего кота за хвост тянуть: нам необходимо осуществить внедрение в некую преступную среду. Точнее, в неформальную среду, в бывшую преступную. Это очень серьезная структура.

Повисла долгая пауза. У Штукина мелькнула маленькая мысль — а может быть, он вчера допился до белой горячки и весь этот разговор ему просто пригрезился. Валера кашлянул, чтобы прочистить пересохшее горло:

— К-ха, к-ха, простите… Мне — осуществить внедрение?!!

— Тебе. Меня уже не берут в космонавты, — спокойно ответил полковник.

— А то, что я уже удостоверение напредъявлял везде где можно?

— Так уволим тебя к чертовой матери!

Штукин с идиотским видом кивнул, но спросил:

— Это как?

— Ну, не найти за что уволить, что ли? Прошлую твою жизнь можно так развернуть, что тебя и в тюрьму не примут. При этом, как ты понимаешь, будут существовать совершенно секретные документы, повествующие о другой картине. Это все дело техники, не это главное. Ты сам способен пойти на такое? Вернее, тебе интересно? Вот это, брат, главное! Мне нужно, чтобы человеку было интересно и чтобы он был уверен, что поступает правильно.

— А… а вопрос компетентности?

Ильюхин встал из-за стола, прошелся по кабинету и цыкнул зубом насмешливо:

— Хороший вопрос, как сейчас принято говорить по телевизору. Так ведь я тебя не программистом к Биллу Гейтсу сватаю. Я тебе предлагаю пожить опером, но под легендой.

Штукин аж взопрел малость:

— Можно я покурю, товарищ полковник?

— Кури, кури…

После пары затяжек Валерке чуть полегчало:

— И что… лучше меня нету?

— Есть! — крутанулся на каблуках полковник. — Наверняка есть! Ты знаешь, я уверен, что где-нибудь в Бугульме живет писатель, которому позавидовал бы Чехов. Только я о нем ничего не знаю. И не узнаю, скорее всего.

В этот момент в голове Штукина словно что-то щелкнуло и вспыхнуло, будто шаровая молния туда залетела. До него вдруг дошло, что эта ситуация очень схожа с историей про те тысячи долларов, мимо которых он пару дней назад пролетел со свистом. Судьба снова дает ему шанс изменить жизнь! Если сейчас остаться удивленным наблюдателем, то и эта золотая рыбка может уплыть! И тогда эта окопная жизнь уважаемого опера принесет ему только уважаемую чесотку… А тут… Тут было абсолютно непонятно что, но что-то новое, с какой-то новой перспективой, с новым горизонтом. Валерка откашлялся:

— Мне интересно. Я рад, — он чуть было не ляпнул про «оказанное высокое доверие», но осекся, — …что мне предложили… А у меня есть какое-то время на раздумье, или ответ надо дать прямо сейчас?

Полковник подошел к оперу и участливо положил руку на плечо:

— Ну почему же «прямо сейчас»? Я ведь не на неделю тебе предлагаю измениться внешне. Но и не на всю жизнь. Тут процесс долгий будет — даже на этапе предварительных согласований. Потом начнется проработка легенды, проработка оперативного сопровождения… Разных процедур на полгода минимум… У нас с тобой сейчас — самый предварительный разговор. Ты подумай, взвесь все спокойно…

Ильюхину внезапно пришла в голову одна идея:

— А кстати! Попей-ка ты чайку с Павлом Игнатьевичем Костиным. Вот он — настоящая легенда. Он уже лет шесть или семь на пенсии, ветеран, председатель всяких там советов. А в начале 70-х он на самом деле долгосрочно внедрялся в самую настоящую банду. Была реализация — многим дали вышку за убийства. Правда, тогда по 77-й дела не возбуждали, так как в ЦК решили, что бандитизм изжит… Ты запиши его телефон, а я его предупрежу! Человек он свой, проверенный-перепроверенный, с ним как на исповеди можно. Я ему сам рассказываю то, что пенсионерам знать запрещено… Так, давай-ка я тебе лучше сам его телефон напишу и свой — мобильный. Как взвесишь все — так сразу мне и позвонишь. Договорились?

— Договорились, — пробормотал непослушными сухими губами Штукин. Он взял из рук полковника бумажку с начертанными телефонными номерами и, забыв уставное «разрешите идти», вышел в коридор. Там он постоял немного и еще раз заглянул в бумажку, словно сомневался в реальности всего произошедшего…

…Вернувшись к себе в отдел, Валера практически забыл, что обещал сразу по прибытии зайти к Ткачевскому, и вспомнил об этом, только столкнувшись с ним в коридоре.

— Ну? — нетерпеливо спросил Ткачевский. Штукин в ответ лишь пожал плечами:

— Да, товарищ подполковник, странно как-то… За жизнь говорили — все больше на общие темы.

— И все? — не поверил Ткачевский.

Валера сделал вид, что колеблется, но потом все же решается рассказать любимому начальнику абсолютно все:

— Ну… Еще про Крылова спрашивал…

— Петра Андреевича?

— Ага. Как, мол, к нему опера относятся, и не хотел бы я пойти поработать к нему «под крылышко».

— К Крылову?

— Ага.

— Ну а ты чего?

— А я сказал, что не хочу, что мне и в 16-м неплохо.

— Ага, — глубокомысленно сказал Ткачевский и, будучи умудренным в служебных интригах, пошел обдумывать эту информацию к себе в кабинет.

А Штукин в этот же день созвонился с Павлом Игнатьевичем Костиным и договорился с ним о встрече вечером.

…Квартира Костина находилась в самом центре, на улице Восстания; отправляясь к нему в гости после работы, Валера еще подумал, что не в Металлострое же должен жить такой заслуженный человек. Подъезд он нашел мгновенно, квартира располагалась на втором этаже. Когда Штукин подошел к двери, то сначала решил, что ошибся, увидев ряд коммунальных звонков с пофамильным списком. Табличка с фамилией Костина была третьей сверху. Валера нажал на кнопку звонка. Дверь открыл худой мужичок в спортивном костюме — именно мужичок. Но с лицом не пропитым, а живым и сметливым.

— Проходи, раздевайся! — пропустил он в прихожую Штукина. — Во-он моя комната, дверь открыта. Проходи, я мигом.

Штукин осторожно пошел к комнате, а Павел Игнатьевич бегом вернулся к общему телефону и договорил:

— Слышь, на таком кафеле хорошо шеи ломать! Ты клади, какой я тебе сказал!

Валерка зашел в просторную комнату и остановился у окна. Почти сразу же за ним вошел хозяин, поднял со стола холщовое полотенце — под ним оказались вафельный торт, чашки и чайник. Они сели за стол и начали чаевничать. Костин оказался мужичком с юмором:

— Ко мне недавно оперскую молодежь направили. Неплохие ребята, но… как невесты в четырнадцать лет. Глаза как у удивленных лемуров. Все спрашивали, как я живу. Ну я им в шутку — все, мол, ништяк, вот только с «маслятами» проблема. Так один мне через неделю банку маринованных маслят подогнал, сказал, что мама консервировала.

Штукин вежливо улыбнулся, хотя ему показалось, что эту байку он уже где-то слышал. Павел Игнатьевич похохмил еще, а потом спросил серьезно:

— Сам-то не ссышь?

— Нет.

— А зачем тебе это надо?

— Значит, надо.

— Зачем, паря?

Штукин увидел, какие у Костина усталые глаза, и ответил тоже чуть устало:

— Интересно.

— Э-эх… Что тебе посоветовать-то… Сейчас времена другие… Посоветую я тебе, как не надо делать: не думай постоянно, что ты красный диверсант. Все время ты будешь просто жить — мыть тарелки, ходить в туалет… Так что — если ты восторженный доброволец, то лучше сразу отгребай в сторону. Восторженные студенты — они только до эшелона радуются, пока им истеричные барышни с балкона машут…

Костин внимательно вгляделся Валерке в лицо и продолжил:

— Короче, дело к ночи… Если все же решишься — поначалу просто вживайся и не думай, как тебе на связь с Центром выходить. Это — вопрос технический. Разберись, кто есть кто в их коллективе, не старайся выслуживаться — это заметят. Почувствуй их правила и старайся жить по ним. У них ведь тоже — два пишем, три в уме. И вход там на рубль дешевле, чем выход. Разберись в их отношениях — там наверняка интриги. А по поводу моей подначки насчет «эшелона»… Ты спокойно это предложение принял?

— По крайней мере истерики не было.

— Это хорошо. Значит, и там не истерикуй. Станешь там своим, а как своим станешь — они тебя смогут заподозрить в чем угодно — в крысятничестве, но не во внедрении…

Они проговорили долго, часа три. Валерке было интересно, но, разглядывая обстановку, он не мог избавиться от гнетущего чувства. Уже собираясь прощаться, Штукин не удержался от вопроса:

— А вы себе квартиру ремонтируете? Я про кафель слышал… Павел Игнатьевич рассмеялся:

— Опять «масленок». Свою квартиру трехкомнатную, как и положено полковнику, я оставил семье, когда разводился. А кафель — так это я по работе. Я заведующим баней работаю, мы ремонтируемся.

Валерке показалось, что он ослышался:

— Какой баней?

— Обычной. Мужским и женским отделением. Сейчас ее один капиталист купил.

— И много платят? — почти не скрывая ужаса, спросил Штукин.

— Больше, чем в милиции, но хором не наживешь. А воровать мне уже поздно учиться, да и несолидно как-то.

— Да-а, оценил царь-батюшка ваши заслуги, — не удержался от горькой реплики Валера.

— Чудак-человек! — искренне рассмеялся хозяин комнаты в коммунальной квартире. — Ладно, свои ордена Красной Звезды я тебе показывать не буду — не в школе милиции. Слава, конечно, есть. Но слава часто бывает беззащитна. Э, да тебе еще рано думать об этом. Ты думай о деле, а не об олимпийском золоте. Золото никуда не денется. Если о нем думать не будешь…

«Похоже, золотом тут и не пахнет», — подумал про себя Штукин, прощаясь с Павлом Игнатьевичем.

Выйдя на улицу, Валерка почувствовал неимоверную усталость. Он брел, не глядя на прохожих, и думал: «Отбежать из обоссанных фабричных подворотен к легенде, рисковать жизнью и смертью лютой, стоять перед министром при вручении ордена и заведовать баней, покупая песочные торты, чтобы уважить будущую легенду…»

— Петля! — сказал вслух Штукин. Рядом с ним остановилась дорогая иномарка с открытым водительским окном. Сидевшая там девка громко кричала в мобильный телефон:

— Да мы там были уже два раза! Что там делать, в этом клубе?!

— И это лучшее из лучших, — сказал в ответ Валерка, продолжая думать о своем. Девица удивленно замолчала.

Штукин достал удостоверение и пояснил ей:

— Уголовный розыск! Вы бы отъехали на своем ландо, а то сейчас здесь одно мероприятие начнется — вам педикюр могут попортить!

Машина с круглыми выпученными фарами рванула прочь, а опер буркнул вслед:

— Кобыла бодрая!

Он побрел по улице дальше, тихонько шепча:

— Куда ни кинь — всюду клин, но лететь надо вперед. Впереди — туман, но туман — друг штурмовика…

Валерка остановился и тряхнул головой, принимая решение. Потом он достал свой мобильный и набрал номер телефона Ильюхина. Тот ответил почти сразу.

— Алло, товарищ полковник, доброй ночи, это Штукин. Я не очень поздно?

— Нет, — откликнулся Виталий Петрович бодро. — Ну как — пообщались с Костиным?

— Пообщались. Интересный дядька.

Полковник хмыкнул:

— Ты тоже ему понравился. Он звонил мне.

Штукин набрал в легкие побольше холодного воздуха:

— Товарищ полковник, я почему позвонить решил так поздно: я все обдумал и взвесил. Я согласен.

— Добро. Ну… ты тогда позвони мне завтра после полудня — договоримся где-нибудь кофе попить, не в служебном кабинете. Нам с тобой еще много чашек кофе выпить придется. И прекращай меня полковником называть — если мы с тобой вдвоем. Называй по имени-отчеству.

— Хорошо, Виталий Петрович. Спокойной ночи.

— И тебе спокойной ночи, разведка.

Штукин мог поклясться, что у Ильюхина повысилось настроение, последние фразы Виталий Петрович произносил, явно улыбаясь. Валерка побрел к метро и подумал о том, что, слава богу, полковник не видит сейчас выражения его лица и не может заглянуть ему в глаза…

Часть 2. Внедрение

I. Штукин

Май 2000 г., Санкт-Петербург

Как известно из фольклора, скоро только сказка сказывается. А дело делается, мягко говоря, не скоро, особенно в России, где, собственно, и родилась эта мудрая сентенция про дело и про сказку, мгновенно ставшая девизом чиновников и бюрократов во всех абсолютно государственных учреждениях, в том числе и в правоохранительной системе. Как говаривал один милицейский генерал: «…быстро только кошки родятся. Быстрота — она при поносе хороша, да при ловле блох. Опять же — триппер, вот его тоже можно быстро подхватить… А в нашем деле не быстрота нужна, а основательность!» Вот так. А посему, ежели кто-то полагает, что «оперативное внедрение» — мероприятие быстрое, то этот кто-то жестоко ошибается. Оговоримся еще раз — речь идет о России. (Впрочем, полицейские системы всего мира на самом-то деле ужасно похожи друг на друга своей косностью и медлительной неповоротливостью.)

Согласно нормативным документам, внедрение, наряду с «контрольной закупкой» и «оперативным экспериментом», относится к категории активных оперативных мероприятий. Однако не стоит ассоциировать прилагательное «активный» в данном контексте с фразой типа «активный образ жизни». В данном случае «активный» подразумевает скорее опасный, секретный и этически спорный метод розыскной деятельности. А регламентирует оперативное внедрение совершенно секретный приказ, который в условиях российской милицейской системы превращает официальное оформление предстоящего мероприятия в совершенный кошмар — жуткий, мутный и нескончаемый. Да-с, господа: оформить внедрение — это вам не фломастером показатели раскрываемости расцвечивать!

Для начала, чтобы кого-то куда-то внедрить, необходимо завести дело оперативного учета, чтобы иметь, так сказать, материальное обоснование необходимости избранного активного мероприятия. Скажем, возникла идея внедрить сотрудника… ну, например, в Большой театр — так машина завертится, только если возникнет дело оперативного учета, в материалах которого будет показано, что данное учреждение на самом-то деле притон и склад для хранения кокаина в особо крупных количествах… А иначе — никак. Иначе можно только по билетам на балеты с операми ходить.

С чисто иезуитским коварством Ильюхин поручил заведение дела оперативного учета по «империи» Юнгерова майору Филину, благо тот сам уже пытался поработать по этому фигуранту. Филин, которого сам же Виталий Петрович и дрючил за липовую разработку по Юнкерсу, ничего не понял, малость ошалел, однако за дело взялся рьяно — за пару недель напечатал массу каких-то диких, совершенно трудночитаемых бумаг, изобиловавших выражениями типа «…учитывая и руководствуясь агентурными сообщениями о постоянной противоправной деятельности в части, касающейся…». Майор порой и сам бы не смог нормальным языком «перевести» некоторые, особо удачные абзацы. Но рукой его двигало чутье, подсказывавшее, что все надо сводить к автомобилям, угоняемым в огромном количестве в Европе. Эта тема Филину была особенно близка, так как он и сам ездил на «Ниссане» с «трудной судьбой».

Упоминавшийся уже секретный приказ разрешает внедрение только тогда, когда иные «таблетки» уже не помогают, приравнивая данное оперативное мероприятие к вскрытию, которое покажет. В этом смысле тема с угонами и сбытом краденых машин была выбрана чрезвычайно удачно, потому что разработка с таким окрасом в отношении Юнгерова ничего не могла дать по определению. Однако несмотря на всю бессмысленность, некие действия, больше похожие на пародию, чем на оперативно-розыскные мероприятия, следовало совершить. И эту хрень в данном случае никто бы не выполнил лучше Филина, который везде был «номером шестнадцатым», если дело не касалось покрышек для его автомобиля… Майор сдюжил. А потом сел писать результирующую справку, которую ваял пять дней. В конце этого потрясающего по своей драматургической силе документа Филин указал, что, поскольку все иные формы и виды ОРМ^[75] исчерпаны, он, Филин, полагал бы необходимым внедрять.

На этом этапе все бумаги у майора забрали и его страдания закончились — далее уже совсем другие люди печатали все необходимые последующие документы, некоторые из которых венчала и липовая подпись все того же Филина. Конечно, печатать документы под чужой фамилией — это нарушение. Но, если следовать букве секретного приказа, порой именно секретность-то можно и не сохранить…

Потом долго и мучительно создавалась легенда. Точнее — две легенды: одна — для жизни, другая — для официальных бумаг. Потом расписывался план «подвода» внедряемого к фигуранту — разумеется, в нескольких вариантах. «…Путем знакомства фигуранта дела с оперработником через имеющиеся возможности агента „Странник“…» А на самом деле никакой Странник ни про какие знакомства и не помышлял, потому что и самого этого Странника не существовало в природе…

Думаете, это все? Ан нет, это еще даже и не полдороги. Потом готовилась справка оперативно-розыскного мероприятия «оперативное внедрение» — уже с фамилией, именем, отчеством и званием кандидата. В этой же справке отдельно излагалась легенда по «увольнению» Штукина из органов. Все это необходимо было согласовывать на разных уровнях. Потом в дело вступила финчасть, поскольку именно она должна была финансировать весь этот «банкет». А финансисты в погонах — это люди особенные, они вообще шутить не умеют. Кадровики по сравнению с ними — дети шаловливые. Финансисты проверяют и сверяют все, а потом составляют свои документы, которые тоже требуют согласования, подписей, а также расписок и подписок. Потом решается вопрос о документах прикрытия — с изменениями установочных данных или без таковых. Все эти бумаги ходят очень медленно, поскольку отягощены грифами «Только лично. Сов. секретно. Экз. единственный». Наконец утверждается базовый план внедрения, в котором оговаривается все: НН, ПТП, страховочные мероприятия, связь, экстренная связь, модели поведения в случае задержания милицией, в случае возникновения иных нештатных ситуаций — и так далее, и тому подобное… А параллельно со всем этим кошмаром еще идут и мероприятия по проверке самого кандидата на внедрение — мероприятия, естественно, секретные, а потому требующие отдельного согласования!.. И только ближе к финалу этой бесконечной бюрократической эпопеи появляется собственноручная расписка кандидата на внедрение: «Я, такой-то, такой-то, добровольно согласен участвовать…»

Вот так-то…

Поэтому от момента, когда Штукин позвонил полковнику Ильюхину и согласился внедряться, прошло полгода, а он все еще тянул оперскую лямку в 16-м отделе. Что тут комментировать? Как сказал, по иному, правда, поводу, один крупный государственный деятель: «А по-другому этот „госзаяц“ не прыгнет!»

Эти полгода дались Валерке нелегко — ему приходилось и своими непосредственными оперскими обязанностями заниматься, и готовиться к выполнению «особого задания». Он забыл не то что про выходные — про то, как спят хотя бы по семь часов зараз. Штукин порой жалел о том, что так быстро согласился, вспоминал, что и отказаться еще не поздно, но… Но не отказывался… У него появилась привычка постоянно прищуриваться — может быть оттого, что так свет меньше раздражал красные от постоянного недосыпа глаза. Прищур этот был не очень добрым и совсем не веселым. Валерка терпел, говорил самому себе, что недолго осталось, — по легенде, увольнять со скандалом его должны были в конце июля. (Тоже, кстати, не просто так срок определен был, а с учетом того, что очередные выпускники Академии МВД, уже получив погоны, сумеют заполнить прореху, образовавшуюся после увольнения. Серьезные государственные люди мозговали, все учитывали!)

Однако в согласованные и утвержденные планы вмешивалась Судьба. Ей плевать на планы и на народные мудрости. Ей не укажешь и не объявишь выговор. И поощрить ее тоже нельзя.

Судьба запустила свой сценарий 15 мая. В этот теплый солнечный денек Валерка пошел в гостиницу «Прибалтийская». Пошел по делу, а не «кофеи гонять». Ему надо было поговорить с переводчицами. Дело в том, что вокруг гостиниц и на Стрелке Васильевского острова резко участились случаи рывков сумок у иностранцев. Про карманные кражи никто уже даже и не говорил — не до того было. От переводчиц Штукин хотел немного: во-первых, попросить их, чтобы они убеждали интуристов не бегать из-за любого вырванного фотоаппарата в милицию, и, во-вторых, — сподвигнуть их к веерному способу собирания примет злодеев и их автомобилей. То есть — заметили кого-то, запомнили обрывок автомобильного номера — ну и позвонили ему, Штукину. Зачем же сразу с заявлением-то приходить? По мнению Валеры, его предложения были здравыми, и если им последовать, то всем бы было спокойнее и лучше. Потому что если все подряд регистрировать, то на верблюда можно стать похожим. Однако понят он не был. Может быть потому, что изначально выбрал неправильный, несколько игривый, тон разговора. Штукин-то настраивался на переводчиц в мини-юбках, а разговаривать ему пришлось с серьезными взрослыми женщинами, очень правильными и с гражданской позицией… Валерка даже не разозлился. Ему было уже наплевать. Он очень устал от глупого разговора на разных языках, от нормальной правоты переводчиц, от своей ненормальной, но тоже правоты. Штукин пошел в бар гостиницы и взял себе чай, думая, что он дешевле кофе, но оказалось, что не дешевле. Валерка сел за столик и закурил. В баре никого не было, если не считать девушки, которая сидела через столик от него. У девушки была интересная, какая-то необычная внешность — очень светлые (и, похоже, не крашеные) волосы и огромные, тоже необычно светлые глаза. Девушка, не моргая, смотрела на него. Если бы ее внешность не была такой необычной, Штукин решил бы, что она пялится. Валерка оглянулся, убедился, что она не смотрит ни на кого за его спиной, и спокойно сказал:

— Привет.

— Привет, — ответила незнакомка и улыбнулась.

Опер немного смутился, потом подумал, что надо же с чего-то начинать разговор, раз оно так все складывается, и спросил:

— Вы так на меня смотрите… Мы что, знакомы?

— Нет, — покачала головой светловолосая. — Я никого не знаю в этом городе.

— О как! — хмыкнул Валера и несколько самоуверенно заявил: — Сейчас разберемся…

Он взял со стола свою чашку и двинулся к ней за столик, разлив по дороге чай. Присел, улыбнулся и начал обтирать пальцы о джинсы.

— Валера. — Он протянул незнакомке еще чуть влажную руку.

— Снежана, — приветливо улыбнулась девушка. В ее речи еще слышался какой-то неуловимый акцент.

— Хорошее имя, — похвалил Штукин. — А вы приехали из?.. М-м-м… А?

— Таллина.

Снежана не прекращала легко улыбаться. При этом она не сказала «ТаЛЛиННа», но все равно название города произнесла как-то не по-русски.

— Вы, Снежана, кого-то ждете?

— Нет. Я же уже сказала — никого не знаю в этом городе.

— А… тогда… собственно…

— Вот, увидела вас и решила, что вы первый человек, с которым мне захотелось познакомиться и подружиться.

Валерка чуть было не поперхнулся чаем, а Снежана как ни в чем не бывало продолжила, мягко перейдя на «ты»:

— У тебя хорошее лицо.

Штукин все-таки поперхнулся, откашлялся оторопело и выдохнул:

— Спасибо, конечно… Как-то неожиданно… А если я — злодей?

— Нет, — слегка качнула головой Снежана. — Ты не злодей. Ты… другой. Но ты можешь… пойти не туда. Ты уже идешь не туда.

Валерка совсем обалдел и, наверное, поэтому брякнул такое, чего сам от себя никак не ожидал:

— Ты это… ведьма, что ли?

— Хорошо хоть, что не кикимора, — ушла от прямо поставленного вопроса Снежана и засмеялась. Смех у нее был таким же бесцветным, как и глаза.

Штукин даже поежился. «А ведь с придурью девка-то… Но красивая…» — подумал он и начал нести какую-то околесицу про то, какой замечательный город Санкт-Петербург. Они долго болтали ни о чем, а потом вдруг Валера решил вернуться к тому, что его зацепило:

— Хорошо, допустим, я иду не туда… Допустим, я согласен идти в обратную сторону… А там что — медом намазано?

— Нет, — совсем не удивилась этому резкому переходу девушка. — Но там ты себя спасешь.

Штукин подумал, что вот сейчас она заговорит о вере, о душе, а он начнет иронизировать, поскольку говорить о религии по-другому не мог просто физически. Но Снежана вдруг встала из-за столика:

— Сейчас буду спать… Я очень устала.

— Погодь, погодь, — забеспокоился Валера, отметив странное построение фразы — «буду спать» вместо «пойду спать». — А как же… э… э — дружить? Ты же сказала, что хотела со мной познакомиться и дружить?

— Да, — кивнула девушка. — Хочешь, встретимся завтра — здесь же. В шесть часов вечера.

— …После войны^[76] — автоматически добавил Штукин, но Снежана не поняла юмора:

— Почему после войны?

— Да нет, это я так… Фильм такой был советский. Вы в Эстонии уже, наверное, забыли… Ты запиши мой телефон мобильный на всякий случай.

— Говори, я запомню.

Валерка продиктовал семь цифр, Снежана кивнула и ушла. Походка у нее была легкой, фигура под ярким, почти пляжным платьем угадывалась — очень даже… Но даже в походке девушки была какая-то странность, что-то неестественное. Будто она под гипнозом шла или в трансе… «Чертовщина какая-то! — сердито мотнул головой Штукин. — Просто я устал, перегрелся патефончик… Вот и кажется уже… Еще немного, и поверю в сглаз, порчу и энергетические хвосты…»

Валера встал и двинул было к выходу, но на него буквально налетел старый знакомый — Ося, тот самый Ося из квартиры, где злодействовали Крендель с Сибиряком. Ося был просто в лучезарном настроении, улыбался и радовался как ребенок. Повод для радости у него был самый что ни на есть законный — его только что выпустили на подписку о невыезде после двух суток задержания. Поскольку выпустили его не за взятку (с его-то биографией!), Ося понимал, что уголовное дело «хрюкнет». Хрен бы его отпустили, если бы в деле хоть что-то было, кроме заявы от терпилы. Увидев Штукина, Ося еще больше обрадовался и бросился к оперу обниматься:

— Валерка! Как кривая преступности? Много ли «звездочек» намалевал на фюзеляже?^[77] Все братву щемишь, гвардии красноармеец?

— Зиг хайль! — Штукин тоже обрадовался знакомцу — как нормальному земному человеку, безо всякой чертовщины. — Ося! А ты-то как? Все маниакально собираешь дензнаки? А говорили, что ты в Штаты слинял? Большой бизнес там затеял.

Ося философски вздохнул:

— Мой оперативно-уполномоченный друг, зачем таким, как мы, большой бизнес?

— Как зачем? Для достижения мирового господства! — брякнул, не думая, Штукин, сразу же вспомнил слова Снежаны и почему-то вздрогнул.

Ося посмотрел на него подозрительно:

— Ты что, поступил в университет? Занялся геополитическими вопросами?

— Ось, ну как ты мог такое про меня подумать?!

— Я и сам испугался, — усмехнулся мошенник. — Ну, а раз бояться нечего, то… то ситуация не такая уж хреновая, как могло показаться… Как говорил один мой знакомый: «Казалось, что нам — пиздец. А оказалось — что не казалось!»

Валерка заржал, а Ося схватил его за рукав и потащил обратно в бар:

— Давай-ка, брат, давай-ка… А давай-ка накатим за свиданьице! А? Душа горит, мне в нее мусора наплевали цинично…

Минут через сорок они уже прикончили семисотграммовую бутылку водки и совсем не собирались останавливаться.

Штукин от водки и приятного собеседника как-то душевно сомлел, наконец-то отпустило постоянное нервное напряжение, незаметно мучившее его последние полгода. Валера умиленно посмотрел на собутыльника, на простого и веселого жулика, на человека из его прошлой жизни — той, в которой все было проще и естественнее:

— Ось, а ты… Ты с чего жульманством занялся? Ты вообще — кто такой?

Ося посмотрел на опера с интересом, но ответил уклончиво:

— Я — Джуви Пропаччи из семьи Крузинелло клана Пентаджили.

Штукин кивнул:

— Понимаю… Нет ничего крепче, чем узы крови!

Ося мигнул бармену, и тот мигом полез за новой бутылкой.

— Валера, ты пойми — все хуйня, кроме пчёл…

Вот так мирно, степенно и душевно и протекала их беседа, финала которой Штукин не запомнил. Проснулись они у Оси дома. Вдвоем.

На полу стояло несколько открытых консервных банок, в которых раньше был зеленый горошек. Валера очень удивился именно этим банкам, а не всему остальному. Похмелье было лютым. Ося с трудом отлепил лицо от подушки. Пошарил под ней рукой и вытащил служебное удостоверение Штукина. Ося раскрыл его, издал горлом какой-то странный звук и чужим голосом начал читать вслух:

— «…Владелец удостоверения имеет право на постоянное ношение и хранение табельного огнестрельного оружия и специальных средств…»

Какая проза! Вот если бы скромно и коротко: «Владелец удостоверения имеет право!» И все. Господи, что же это я несу… Блядь, какая дрянь в голову с утра лезет…

Валера по-прежнему тупо смотрел на полупустые консервные банки:

— Слушай… Неужели это мы все вчера съели?

— Нет, не мы, — хмыкнул Ося. — Это у меня в подполе подпольные шишки живут. Они все и похомячили… Так… Боже, какой срач. И мент в доме. Ужас. С добрым утром, страна.

— Согласен, — кряхтя, откликнулся Штукин. — Как орган буду сейчас наводить порядок…

Где-то через час они с трудом привели в порядок квартиру и себя, и Ося предложил заехать к его друзьям — бывшим бандитам, а ныне заместителям по общим вопросам в крупных коммерческих фирмах.

— Они пацаны веселые, с ними легче будет с похмельем бороться, — так объяснил свое предложение Ося. Валера молча кивнул. Своих друзей, у которых можно было бы отмокать от похмелья, у него не осталось. Да, собственно, их и не было никогда.

Уже в лифте Ося осторожно спросил:

— Тебе ничего не снилось… такого… странного?

— Нет, — мотнул головой Штукин. — А тебя что, кошмары мучили? Снилось, что генеральным прокурором назначили?

— Хуже, — поежившись, признался Ося. — Мне Тургенев снился…

— Кто?!

— Тургенев. Тот самый. Который — Муму. Да. Снилось, что он свиней пасет, пальцем мне грозит, а потом плачет, будто я его не послушался в чем-то и из-за этого умер.

Штукин сглотнул, смутно вспомнил Снежану. И свою радость от Оси, как от человека без всякой придури:

— Ты меня так не пугай. Не надо. Еще по Фрейду начнешь свой сон толковать… А все просто — твой зеленый горошек несвежим был.

— Ага, — согласился Ося, потирая задумчиво живот. — Это точно. Ни хера не кошерным.

…Осины друзья пили кофе в дорогом кафе недалеко от храма Спаса на Крови. Одного из этой компании Штукин сразу узнал, так как много раз видел его на фотографиях в ходе подготовки к своему «особому заданию». Это был Денис Волков, который познакомился с Осей еще в следственном изоляторе, а подружились они за бесконечными шахматными партиями.

Денис с товарищами встретили похмельных бедолаг радушно. Ося представил Валерку, отрекомендовав его как опера, но пацана все-таки нормального. Милицейская служба Осиного знакомого никого не смутила. Денис и его друзья уже совсем не походили на братков начала девяностых. Скорее, они напоминали сотрудников «Штази» из старого фильма «Пятьдесят на пятьдесят».

Штукин, несмотря на непринужденную обстановку, вновь ощутил знакомое нервное напряжение, поэтому лечиться алкоголем отказался, больше налегал на дорогой кофе. Ося же решил побаловать себя холодным пивом. Залпом осушив первый бокал, он хитро прищурился и сказал Денису:

— Денис, я, ты знаешь, думаю редко, мне это вредно, но каждый раз, встречаясь с тобой, я начинаю думать мысль. И она меня одолевает.

— Одна и та же? — вежливо поинтересовался Денис.

— Одна, но нобелевская, — засмеялся Ося. — И это даже не мысль, а вопрос: имеет ли смысл эволюция?

— Этот вопрос тебя мучает, когда мы встречаемся?

— Именно-с.

— Всегда?

— Всегда.

Денис пожал плечами:

— Ну, это естественно. Я же эволюционирую, а ты, наоборот, спиваешься и деградируешь.

— Я?! — изумился Ося, чуть не подавившись вторым бокалом пива. — Горько слышать вот такую несправедливую клевету про себя. Но ты-то и впрямь — эволюционируешь. Так ты скоро и депутатом станешь.

Денис усмехнулся:

— Мне в институте объяснили, что миром управляют революция и эволюция. Нам повзрослеть пришлось в революцию. В великую криминальную революцию. Как и всякая революция, она пожрала многих своих детей. Нас не успела, потому что закончилась. А там, где заканчивается революция, начинается эволюция. Вот мы и меняем правила игры — время настало.

Ося допил второй бокал пива, отдышался, хитро прищурился и, с видимым удовольствием закуривая сигарету, хмыкнул:

— Говоришь, революция закончилась? Твоими бы устами… Эх, Денис, дорогой ты мой эволюционер… Сдается мне, что пуля, которую запустили в апреле 1985 года^[78], еще летит. И доолго еще лететь будет…

Денис нахмурился и засопел, начиная раздражаться:

— Иногда мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь, и вот всю жизнь ты эдак по-милому каркаешь… А я всю жизнь стараюсь на это не реагировать. Знаешь, почему?

— Говори! — по-тюремному откликнулся Ося. Именно так, с этого кодового слова, в изоляторах зэки через решку^[79] принимают устную информацию из других камер.

— Да потому, что на каждое чиханье не наздравствуешься, — отрезал Денис.

— Товарищ оперуполномоченный, нас обхамили, немедленно вмешайтесь, а если надо — употребите власть. Оградите меня!..

Штукин дипломатично улыбнулся:

— Мал я еще, чтобы вас рассуживать. Оба правы.

Денис усмехнулся:

— Добрый мир лучше плохой ссоры? Давим конфликты в зародыше?

Ося решил заступиться за Валеру:

— Это он просто с пережору такой тихий, а так-то — парень боевой. Помню, раз было дело в некой хатке — в одиночку хотел нас с Кренделем и Сибиряком задерживать…

И Ося начал со смаком рассказывать историю своего знакомства со Штукиным. Когда все отсмеялись, Денис с любопытством посмотрел Валерке в глаза:

— Слышал я уже эту тему, чуть в другом изложении. Так это ты был?

Опер смущенно пожал плечами:

— Я…

— А я всегда говорил, что в уголовном розыске часто можно нормальных пацанов встретить, — авторитетно заявил, хлопнув Валерку по плечу, парень по прозвищу Ухарь. Прозвище это прилипло к нему не из-за разухабистости характера, а потому, что в давней драке кто-то ножом отхватил ему пол-уха.

— Нормальных можно встретить где угодно, — философски заметил товарищ Дениса, известный в былые времена как Мулла. — И ненормальных — тоже. У меня вот вчера история вышла… Завернул я как-то не так на Дворцовый мост — торопился к матери, она спать рано ложится… Ну и как-то резко один «Мерседес» обогнал. Этот «мерсок» встает рядом со мной на светофоре, и оттуда нормальное такое лицо лет пятидесяти начинает что-то такое очень нервное мне говорить. Я хотел его успокоить и комплимент сделать, говорю, мол, у тебя такое лицо умное, а ты так кипятишься из-за ерунды… Ой… Он меня ка-ак подрезал, дорогу перегородил, из машины выскочил и ка-ак понес! Что он говорил! Я тоже вышел, стою, слушаю… А за ним, оказывается, джип с охраной ехал. Эти тоже повылезали, а дядя им указания дает — заколоть, застрелить! Ой-ей! Охранникам, по-моему, даже стыдно за него стало — стоят потупившись… А я так растерялся! Стою, слушаю его, как довоенную пластинку Утесова, а сам анализирую — кто же это такой? На жулика не тянет, на ветерана спортивного движения — тоже… Но лицо почему-то очень знакомое… А ему не остановиться, несет и несет! Я ему тихо так замечаю, что, мол, оказался я в безвыходной ситуации: если ударю его, то сяду за убийство, а если стукну по его гориллам — то сломаю руку, а они даже не почувствуют… Он не слышит и юмора понимать не желает, орет, мол, запишите номер машины и потом сожгите! Короче, я плюнул, сел в тачку и поехал. И тут до меня доходит! Я ж на этот весь базар не реагирую! Лет семь назад я бы выкинул его с моста или машину бы отобрал за язык его! А сейчас еду и посмеиваюсь… Хотя, конечно, в животе-то чего-то такое засвербело… Короче, потом, дома уже, пробил я номер его «мерсюка» по базам — так, из любопытства. Вы не поверите, пацаны, известный певец, можно сказать, кумир в прошлом. Про космодром пел… Во какое безумие иногда фраеров охватывает… А сейчас я все думаю — может, зря я ему в башку не выписал? Вдруг он решил, что я заопасался? Может, мне домой к нему заглянуть, а?

— Брось ты! — махнул рукой Ухарь. — Месть отнимает покой. Тем более что этот хмырь явно кого-то в твоем лице оскорбить хотел, а не конкретно тебя. Случай выпадет — напомнишь…

— А если не выпадет? — вздохнул Мулла. — Сука слюнявая… В лагере бы первым полотером в штабе был!

— Так, все, угомонись! — скомандовал Денис. — Так хорошо сидели… И вот! Начали вспоминать за нафталин^[80]. А все ты, Ося! Поехали-ка лучше мультяхи посмотрим.

Возражений не последовало, и вся компания переместилась в один симпатичный бар, где на огромном экране можно было по заказу смотреть любые советские ленты. Денис обожал старые мультфильмы, любил смотреть их с друзьями и комментировать. Вдоволь нахохотавшись над изречениями Винни Пуха, компашка стала обсуждать футбольные перипетии. Штукин испытывал странное чувство легкости общения. Это было странно, но ему казалось, будто он всех знает очень давно. Потом Денис предложил прокатиться до Пушкина. Валерка начал было отнекиваться, вспомнив о свидании со Снежаной:

— У меня встреча с девушкой.

— Во сколько?

— В шесть.

— Успеешь, — успокоил его Денис. — Девушка-то нормальная?

— Не знаю, — пожал плечами Штукин. — Не понял еще. Но необычная. Она не питерская. Из Эстонии.

Волков усмехнулся:

— Ну, ежели из Эстонии — тогда, конечно… А то меня эти наши питерские светские львицы достали уже: «Мы не такие — мы не за деньги!» Ага. Но если ты ей утром не купишь сапоги за шестьсот зеленых, то она, мол, свою жопу не на помойке нашла…

Разговаривая о бабах, они поехали к Денису домой на Гаванскую — всего лишь для того, чтобы забрать термос с чаем. Болтая и пересмеиваясь, вся компания завалилась в парадную, в маленький лифт они еле запихнулись впятером. Последними втиснулись Ухарь и Мулла.

Все уперлись друг другу в подбородки, и лифт заскрипел потихонечку на шестой этаж.

— Как зовут твой одеколон? — повел носом Ося.

— Тройной аромат какой-то неведомой пачули, — засмеялся Денис. — Так мне одна девушка объяснила, но я все равно ничего не понял. Мы никогда не научимся жить стильно.

— «Стильно» — это как в гангстерских фильмах? — поинтересовался Мулла.

Денис ответить не успел. Лифт остановился, и в тот же момент началась пальба. Штукину показалось, что стреляют на лестничной площадке. Через бесконечно долгую секунду Мулла навалился на него. Вместо глаза у Муллы была какая-то черно-малиновая слизь. Ухарь навалился на Осю и задергался в конвульсиях. Умерев, Ухарь высунул язык. Только после этого Денис, Ося и Штукин опомнились и резко присели на корточки. Мулла и Ухарь мягко, словно матрасы, сползли на них. В кабине лифта стоял дым от выстрелов. Грохота самих выстрелов Штукин уже не слышал, он слышал гул и звон, словно кто-то что-то отбивал азбукой Морзе. В замкнутом пространстве начали летать какие-то щепки и куски пластмассы от обшивки. Ося сидел на заднице, неудобно скрестив ноги, и двумя ладонями держал голову Ухаря. Мертвая голова колотилась в его руках под градом пуль, впивавшихся Ухарю в спину. Штукин в коматозном состоянии смотрел на потолок кабины сквозь пыль и медленно, даже лениво как-то, думал о том, что ему страшно опустить взгляд. Потом он начал думать о том, вытащил ли бы он свой ПМ, если бы оружие было при нем. Мысль не переваривалась, она тянулась, как патока. Время словно остановилось. Денис осторожно взял за плечи Муллу и нырнул ему под грудь, практически обернув тело вокруг себя. До Штукина очень медленно дошло, что бьют из двух «калашей». Про такие варианты он только слышал, а еще видел в кино. Никто не считал выстрелы, но, когда все стихло, было ясно, что в кабину влетело шестьдесят пуль — по тридцать из каждого ствола. В наступившей тишине явно слышалось потрескивание в стенках кабины.

Мулла и Ухарь лили кровь на пол. У Муллы из-под рубахи вывалились кишки. Ухо Ухаря лежало на плече Штукина, но Валерка об этом не знал. Денис медленно повернул голову к Осе, потом с трудом выпростал правую руку и приложил палец к губам. Палец был весь в крови. В этот момент с лестницы донеслись два характерных щелчка, потом — звуки передергиваемых затворов. Не надо было быть кадровыми офицерами, чтобы понять — стрелки вставили новые рожки. Трое живых в тесной кабине лифта сжались одновременно в инстинктивном желании стать меньше. Пауза дала им возможность понять, что их сейчас будут добивать. Штукин успел подумать о том, что Ухарь и Мулла умерли, даже не застонав и не вскрикнув. Они оба ушли на тот свет стоя, практически мгновенно.

Выстрелы загрохотали снова, на этот раз пули летели кучнее. Ося сидел между Валеркой и Денисом, его развернуло пулей в плечо, потом еще несколько попали в бок и в голову. Ося тоже не вскрикнул. Штукину что-то слегка обожгло щеку — и это были все его потери. Денис же остался абсолютно невредим. По каким траекториям летели пули, какие силы ими управляли — об этом не знали даже стрелки. Выстрелы снова смолкли, на этот раз окончательно. Валера подумал, что вот такое не снимали в кино даже и за океаном. Он услышал быстрые шаги по ступенькам вниз. Еще, еще… Звуки шагов затухали, а потом хлопнула дверь парадной. Через секунду после этого завозился Денис, пытаясь отвалить от себя то, что осталось от Муллы. Мулла от этих движений распался на части. Денис поскользнулся в кровавой жиже и ударил рукой по кнопке своего этажа. Двери лифта и не подумали открыться. Денис шумно выдохнул и снова сел, точнее, упал на корточки.

— Я… один? — спросил он треснувшим голосом.

— Нет, — отозвался Штукин.

Денис повернулся к оперу, и они встретились глазами в полумраке — электрический свет в кабине погас еще на первых обоймах, но лучики из десятков пробоин разгоняли темноту.

— А-а, — захрипел Денис, которого, видимо, вдруг охватило чувство вины. — Клянусь, я не знаю, что это было.

— Верю, — еле шевельнул губами в ответ Штукин.

В этот момент мобильный телефон Дениса начал играть мелодию из «Крестного отца». Волков, матерясь, вытащил трубку и нажал кнопку приема:

— Да!

Валера услышал, как в мобильнике застрекотал женский голос:

— Денис, привет, тут в этом Тунисе ничего хорошего нет! Море холодное еще…

— Это кто? — шумно сглотнул Денис. В трубке явно заплескалось обиженное удивление:

— Ты что, Денис? Это же я, Эльмира!

— Так, Эльмира… Все потом. Не до тебя. Все. Потом, я сказал!

Денис нажал на кнопку отбоя и чуть ли не простонал:

— Дура… Море, понимаешь, холодное у нее.

Штукин и Волков завозились, стараясь отвернуться от кусков мяса и одежды, свисавших со всех сторон, потом снова обмякли.

— Так, — сказал Денис. — Спокойно. Я сейчас отзвонюсь шефу, и все будет… Скоро приедут. Милиция заставит нас быстро вытащить. Ты закрой глаза — отдохни.

Валерка послушно закрыл глаза и слушал, как Волков четко и собранно докладывает по телефону, судя по всему, самому Юнгерову. Денис сказал, что он в лифте с тремя мертвецами и одним живым малознакомым опером. Юнгеров что-то забасил в ответ, но слов Штукин разобрать не мог. Разговор не занял много времени.

— За что я бесконечно уважаю шефа, — сказал Волков, убирая трубку, — так это за то, что он всегда мгновенно все просчитывает, при любом форс-мажоре. У него как раз в экстремальных ситуациях мозг работает без эмоций. Работает только на то, чтобы тушить пожар. И только потом — на выяснение, кто поджег. Слышишь, опер?

— Слышу.

— Шеф сейчас пришлет двух адвокатов, водителя и распоряженцев. Врачам тут делать нечего, а хоронить уже надо начинать…

Штукин осторожно пошевелил руками и ногами, он вдруг подумал, что просто может не чувствовать боли ранения от шока. Потом Валерка ощупал себя — нет, вроде все-таки цел. Неужели цел?

— А зачем… два адвоката? — с трудом сформулировал вопрос Штукин. Он спросил, просто чтобы не молчать.

— Один — мне, другой — тебе. Будет масса вопросов от ментов.

— Это точно.

Денис вздохнул и сказал через паузу:

— У тебя могут быть… неприятности.

— Могут. Даже наверняка будут.

— Извини.

— За что?

Ответить Денис не успел — зазвонил телефон Штукина. Это звонила Снежана:

— Привет.

— Привет.

— Мы сегодня встречаемся? Чтобы дружить?

Валерка обвел взглядом кабину и подумал о том, что почти незнакомой девушке из Таллина ничего не объяснишь, тем более по телефону. Как такое объяснить?

— Я… У меня проблемы. Серьезные. Я не знаю еще, когда освобожусь.

— Жаль, — сказала Снежана. — Я ночью уезжаю к себе обратно. Счастливо тебе. Если еще раз приеду в Петербург — я тебе позвоню. Если только…

— Если номер телефона не забудешь?

— Нет, если… неважно. Ну, пока.

И прежде чем Валерка успел хоть что-то сказать, в трубке запиликали гудки отбоя.

— Понятно, — вздохнул Денис. — Это та, в которой ты еще не разобрался? Из Эстонии?

— Да, — кивнул Валера.

Волков усмехнулся:

— Она не спросила, что у тебя случилось, не надо ли чем-то помочь?

— Нет. Мы только вчера познакомились.

— А какая разница: вчера, не вчера. Она себя этим сдала. Ты сказал — проблемы, и ей сразу почуялась опасность — для нее. Женщины… Не бери в голову, считай, что тебе еще раз сегодня повезло. Естественная проверка на вшивость. И она ее не прошла. Хорошо, что ты узнал об этом сразу.

— Да уж, — отозвался Штукин. — Просто замечательно. — И тут его неожиданно быстро и очень гулко вырвало. Валерка даже удивился — ему ведь приходилось выезжать на разные трупы: на гнилостные, на расчлененные, один раз даже на пролежавший больше недели в ванне…

— Ничего, — сказал Денис. — Это нормально. Это нормальная реакция нормального организма.

Штукин отплевался от блевотины, отдышался и тихо пробормотал:

— Нормально. Так нормально, что и в Господа нашего уверовать можно.

— А вот этого не надо! — скривился Денис. — Он-то тут точно ни при чем. И вообще, должен тебе сказать, что народ у нас не религиозен, а чудовищно, дико суеверен. Как в Средневековье. Даже хуже. Гороскопы в модных журналах наголову разбили Библию. У меня много знакомых, которые носят кресты и ходят в церковь. Гороскопы они читают, а Библию — нет. Ничего удивительного — гороскопы ближе, понятнее, простым языком написаны… Серость выдается за набожность. А я вот — крест не ношу, но к Христу ближе… Врубаешься?

— Угу, — кивнул Валера. — Я тоже по церквам не хожу. А сейчас вот как-то потянуло.

— Это эмоция. «Бессилие и страх человека перед дикой природой…»^[81] Их начавшийся было богословский спор прервали шаги на лестнице. Они замолчали, а через несколько секунд голос с характерным вологодским говорком спросил:

— Живые есть?

— Есть, товарищ сержант, — отозвался Штукин, узнавший по голосу сотрудника из своего родного 16-го отдела.

— А кто это говорит? — удивленно спросили с лестницы.

— Говорит Москва! — рявкнул Денис, пытаясь очистить руки от липкой засыхающей крови. — Открывай быстрее, а то мы закапризничаем!

Сержант что-то буркнул в ответ, но что именно, разобрать было трудно, так как на лестнице сделалось вдруг как-то сразу очень шумно от топота множества ног, шума открывающихся дверей в квартирах соседей Дениса, каких-то женских причитаний, трезвона мобильных телефонов, ругани и множества других звуков, сопровождающих в таких случаях появление сотрудников милиции. Штукин не чувствовал даже раздражения. На него навалилось тупое равнодушие, он встал, стараясь не наступать на тех, с кем еще совсем недавно разговаривал и смеялся. Зашатавшись на одной ноге, Валера уперся в стенку лифта рукой — и в ладонь впился острый кусочек пластмассы, торчавший из пулевого отверстия.

— Ебтыть! — ругнулся Штукин, не удержался на одной ноге и снова сполз вниз. Он уселся прямо на труп Муллы.

— Нас достанут или да?! — заорал Денис. — Мне еще в ад рановато! Эй!! Люди!!!

— Ты кто? — спросил, очевидно, Дениса уверенный голос из-за двери. Судя по уверенности, это был старший офицер.

— Кто я — я знаю! А вот ты — кто?! — гавкнул, срываясь, Волков. Его начал бить нервный озноб, видимо, пришел наконец-то страх от всего случившегося.

Ответ из-за двери был таким же раздраженным:

— Начальник отдела Баранов! Достаточно?!

— Повезло. Наконец-то повезло, — чуть не всхлипнул Денис умиленно, а Штукин вдруг заржал в голос. Волков глянул на него и тоже засмеялся — каким-то диким, булькающим смехом. Они смеялись и никак не могли остановиться.

— Смешливые попались! — крякнул все тот же голос — судя по всему, этот Баранов прижимался к дверям, пытаясь вглядеться в пулевые пробоины.

— Ой, — утер наконец-то слезу Денис. — А ты ведь, друг, долго начальником отдела-то не пробудешь!

Штукин снова попытался встать, и от этого движения голова Муллы странно завалилась набок. Единственным уцелевшим глазом голова смотрела прямо на Валерку.

— Да что ты? — ухмыльнулся невидимый сотрудник. — Никак меня опять увольнять собрались?!

— Куда мне, сирому, — хрюкнул Волков. — Ты сам посуди, какие подписи на документах ставишь: начальник отдела баранов… Это ж ни за что ни про что — весь отдел животноводческим становится… Твое ж начальство опомнится и все исправит.

— Ты посмейся, посмейся, мил-человек! — огрызнулся уязвленный Баранов. — А потом, глядишь, и вместе посмеемся…

Волков повернул голову к Валерке и прошептал:

— Этого Баранова — хрен уволят. А вот тебя — точно. Не в той компании тебя недострелили.

— Есть такое дело, — так же тихо откликнулся Валерка, шаря в карманах Оси в поисках сигарет. — А я-то надеялся карьеру сделать. Уже видел себя в Колонном зале при вручении Звезды Героя. Теперь, конечно, хрен, а не Звезда.

— Ничего, — утешил его Денис, — зато мы с тобой, считай, побратались. Второй раз родились — и вместе. Я тебя не брошу. Скоро нас отсюда вынут — начнут спрашивать все, что надо и не надо, — так ты не говори ничего. К тебе адвокат будет приставлен, и не из последних. Все расходы за счет заведения. Мы ж теперь, прости господи, потерпевшие. Терпила, конечно, хуже мента, но тоже некоторые права имеет. Так что — пока не утрамбуются мысли — говорить ничего не будем. Вообще ничего. Ясно?

— Куда яснее… Расколоться я всегда успею, было б в чем, — согласился с позицией Волкова опер.

Денис умудренно вздохнул:

— Менты будут злыми, так как скоро поймут, что ни хера не найдут. Со мной-то они — где сядут, там и слезут, а на тебе будут отыгрываться. А ты: мол, в шоке я, делов не знаю. Хорошо?

— Хорошо, — кивнул Валера, — я государство наше знаю, оно по своим завсегда с удовольствием мухобойкой лупит. Зажигалку дай.

— Держи. — Денис сунул ему зажигалку (тяжеленную, с клеймом, долларов за девятьсот) и не преминул добавить: — Курение вредит здоровью и сокращает жизнь.

— Расскажи это Осе. Может, он еще нас слышит.

— Вряд ли. Ладно, прорвемся. Эх, печки-лавочки… Штукин с наслаждением затянулся сигаретой. Чужая кровь на его теле стала засыхать и неприятно стягивала кожу. Сигарета скурилась в три затяга. Валерка загасил окурок о стенку и выкинул его в шахту лифта через двойную пулевую пробоину. Ему стало чуть легче, он словно проснулся. Штукин встал, почесываясь, и громко сказал:

— Килька плавает в томате, ей там очень хорошо! Ну а я, ебена матерь, счастья в жизни не нашел! Эй, братья по оружию! Долго нас еще в этом соусе мариновать будете?! Дверь открыть не можете или уже документируете — фотографируете?! Кончайте охуевать!

И, словно в ответ на его призыв, двери наконец-то раздвинули какими-то железяками. Полностью они так и не разошлись, но образовавшейся щели хватило, чтобы недостреленные могли протиснуться. Первым вылез Штукин, он сразу же обернулся и подал руку Денису. Потом они выпрямились и огляделись. На лестнице было много всех, и эти все сразу постарались заглянуть в лифт. Некоторым это удалось. Люди эти были опытные, но никто из них не видел такого натюрморта в очень маленьком замкнутом пространстве. Охов и ахов, конечно, не было, но чувствовалось, что увиденное произвело впечатление. Двое, несмотря на толкотню, сразу стали писать протокол осмотра. Остальные стали пытаться задавать вопросы Денису и Валерке. Штукина кто-то уже узнал, но он отмахивался ото всех сослепу — после кровавого полумрака кабины свет на лестнице резал оперу глаза. Волков твердо взял Валеру за рукав и потащил вниз по лестнице, к выходу из подъезда. На улице Денис нашел глазами нужного человека от Юнгерова, тот быстро подвел к ним адвокатов. К подъезду потихоньку стягивалось милицейское и прокурорское начальство. Достаточно быстро приехал начальник Василеостровского угрозыска Ткачевский. Подполковник окинул взглядом окровавленного Штукина, стоявшего рядом с таким же окровавленным Волковым, выслушал торопливый доклад кого-то из оперов, мгновенно все оценил и занял позицию:

— Класс! У меня нет вопросов! Ни одного!

К Валерке он даже подходить не стал. На Штукина вообще все реагировали как-то странно — как на зачумленного, как на совершившего что-то очень нехорошее. Словно не его убивали, а он убивал и потом сам неумело прикинулся жертвой. Валерка, в принципе, уже успел морально настроиться на что-то подобное, но все равно ему было как-то по-детски обидно. Он чувствовал, что в одночасье словно стал чужим для всех своих, и это было тем более болезненно потому, что никакой вины он за собой не чуял.

Когда сотрудники уголовного розыска все же, взяв Штукина и Волкова в полукольцо, решительно подступили к ним с вопросами, вперед шагнул один из адвокатов — седой, авантажный, в дорогом костюме и ослепительно белой рубашке. Его лицо было смутно знакомо Валерке — видимо, оно мелькало по телевизору. Адвокат вынул из кармана пиджака удостоверение, ордер^[82], лучезарно улыбнулся и хорошо поставленным голосом произнес следующий монолог:

— Господа! Я понимаю и разделяю ваше желание быстро и всесторонне изучить все обстоятельства случившегося. Более того, я сам преследую эту цель. Но в силу необычного и крайне трагичного конца происшествия я глубоко уверен, что мои подзащитные находятся в определенном и не во взвешенном психологическом состоянии. Проще говоря, они — в шоке. Это обстоятельство может не облегчить, а усложнить вашу, а точнее, нашу общую задачу. В данном случае отсрочка допросов потерпевших вам, конечно, неудобна, но абсолютно законна. Я и сам начну беседовать с ними только после того, как их осмотрят и протестируют врачи. И вот только после этого, то есть полагаю — через несколько часов, мы прибегнем к вашим услугам. Прошу вас не конфликтовать. Мы не нарушаем закон, а его соблюдаем.

Сотрудники оторопели. Один из оперов, не выдержав, плюнул в сердцах на тротуар:

— Да что же это такое делается!

Адвокат по-американски улыбнулся в тридцать два зуба:

— Если вы не согласны со мной, то попрошу позвать следователя прокуратуры, выехавшего на место преступления.

За следователем никто не пошел, потому что как раз в этот момент подъехали Крылов с Рахимовым. Рахимов остался за рулем, а Петр Андреевич вышел, тепло посмотрел на Дениса (руку ему, однако, при всех жать не стал), выслушал адвоката, повторившего свою тираду практически дословно, и предложил:

— В двадцать ноль-ноль у меня в кабинете. Согласны?

Валерка и Денис молча кивнули, а адвокат довольно улыбнулся:

— Разумеется.

— Прям как в Штатах, — буркнул с неопределенной интонацией Ткачевский. Реплику его можно было трактовать двояко.

Крылов предпочел понять ее однозначно:

— Ты не кипятись, не кипятись… Я тебя понимаю, но в данном случае это ни на что не влияет. Вечером я буду знать всю информацию… если она есть.

— Так, а я — что? — пожал плечами Ткачевский. — Закон есть закон. Приближаемся к мировым стандартам.

Крылов вздохнул:

— Пойдем, Витя, посмотрим на этот мясокомбинат.

Петр Андреевич чуть приобнял Ткачевского, и они пошли в парадную.

Штукин, Волков, адвокаты и иные приданные Юнгеровым силы на трех машинах отбыли. Ехали они недолго; когда машины повернули к Владимирскому, Валерка понял, что их с Денисом везут в центральный офис Юнгерова, — в процессе подготовки к своему внедрению Штукину пришлось наизусть заучивать десятки адресов, имевших непосредственное отношение к «империи Юнкерса».

В головном офисе Юнгерова двух «недобитков» уже ждали врачи. Потом Штукин и Денис долго отмывались в прекрасно оборудованных комнатах отдыха. Им даже приготовили новую одежду — белье, носки, джинсы и рубашки фирмы «Кэмел». Когда Валерка и Денис переоделись, то стали похожи в своих джинсовых обмундированиях на двух сослуживцев в штатском.

Юнгеров уже ждал их в своем кабинете. Валера, несмотря на полную нервную опустошенность, испытал все-таки некоторое волнение, потому что живьем увидел Юнкерса впервые. Александр Сергеевич обнял Дениса и поздоровался за руку со Штукиным. Волков представил их друг другу, и они сели за стол. Юнгеров предложил всем зеленый чай:

— Спиртного вам пока нельзя… Вам еще на официальные вопросы отвечать сегодня. После выпьем.

Валера медленно отхлебнул чаю и, попросив разрешения, закурил. Длинноногая дама в строгом деловом костюме поставила перед Штукиным массивную персональную пепельницу. Юнгеров дождался, когда секретарша выйдет, и обратился к оперу. Тон его был спокойным и доброжелательным:

— Валерий, ты в этой истории — человек случайный. Но… Через это испытание вы прошли вместе, и именно поэтому я пока не хочу разговаривать с вами по отдельности. Однако, если в нашем разговоре возникнет ненужная для тебя… вернее, лишняя для тебя информация… Ты ведь извинишь?

— О чем речь, — сглотнул горячий чай Штукин. Александр Сергеевич кивнул и повернулся к Денису:

— Говори.

Штукин тут же вспомнил, как утром точно так же, по-тюремному, обращался к Волкову Ося. Валерке показалось, что это было очень давно, словно с того момента прошли не часы, а дни или даже недели.

Денис начал рассказывать все в мельчайших подробностях, включая похмелье Оси и Штукина. Закончил он доклад пересказом речи адвоката. Волков говорил медленно, вспоминая все нюансы. Юнгеров не перебивал.

Штукина вдруг резко потянуло в сон, и он с трудом сдерживал зевоту. Так организм реагировал на стресс.

— Я не знаю, что это было, — обессиленно закончил Денис. — Ужасно, что ни одной мысли, да?

Александр Сергеевич вздохнул, положил Волкову руку на плечо:

— Денис, я понимаю. Самое главное — что ты жив.

Юнкерс искоса глянул на сомлевшего Штукина и тут же поправился:

— Главное — что вы оба живы… Денис, я тебе верю, но, похоже, ты в упор чего-то не видишь. Так палить могут редкие и очень денежные люди. Подумай, кто бы на это мог пойти? Сначала персоналии, потом мотивация.

Денис растерянно потряс головой:

— Мулла сегодня рассказывал, как он на Дворцовом мосту шишку какую-то подрезал… Певца бывшего — с охраной, с понтами… Певец этот орал охране, мол, убейте, машину сожгите…

Юнгеров аж привскочил:

— Денис, Денис, опомнись! Я понимаю, ты тяжелый стресс пережил, но… Раз уж выжил — в маразм-то не впадай! Муллу они выслеживали и, как представился удобный случай — вы в подъезд зашли, — там и решили всех почикать? А узнали, что к тебе едете, очевидно прослушивая вас через космос? Ты хоть сам-то слышишь, что говоришь? Певец какой-то… Ты выбирай мозгом не конфликты, которых нет, а людей, в которых есть достаточная крепость. Работай по обратной схеме. Убивали-то они тебя… Мы тоже список накидаем, а потом — «сверим часы»… А сейчас договоритесь между собой, как Валера в лифт попал, — и со своим «ведать не ведаю» — на ковер к Крылову. Я Петру Андреевичу все объясню, и он до правды докопается. Вернее, вместе докопаемся. Все же в России живем, а не на Каймановых островах. Много надо будет бумаг отписать, долгие вам разговоры вести.

Денис вздохнул. Юнгеров снова повернулся к Штукину:

— Так, Валера, теперь давай думать, что же с тобой делать, раз оно все так обернулось. Адвокаты, конечно, разозлили твоих коллег… Но ты пойми — так оно вышло… Охо-хо-хо-хо… Конечно, законных способов тебя уволить — нет. Но тебе, конечно, предложат. Хоть сто раз ты все объясняй и на детекторе лжи проверяйся… Тебя теперь все время будут к нам причислять, раз ты в этом чертовом лифте оказался. Это, конечно, не клеймо, но работать с таким мифом — крайне неприятно.

Валера кивнул:

— Я понимаю.

— Ну, а если понимаешь… Будем думать. Нам толковые ребята нужны, работы много. Так что тебя не бросим, я доходчиво излагаю?

— Да.

— Ну и замечательно. Тогда можешь держаться вдвойне уверенно, когда тебе сегодня, и не только сегодня, будут неприятные вопросы задавать и неприятные намеки делать. Считай, что у тебя есть надежный тыл. Тем более что во всей этой истории какая-то косвенная наша вина есть.

Юнгеров покосился на Дениса, и тот полушутливо развел руками — дескать, да уж, угораздило. Александр Сергеевич улыбнулся и продолжил:

— Только вот еще о чем я тебе хочу сказать, Валера. Я тут так осторожно говорю, все время какой-то подтекст получается. Будто я тебя в гангстеры вербую, но стесняюсь об этом сказать прямо. Так вот, во-первых, не вербую, и тебя никто к нам силком не тянет. А во-вторых, мы — не гангстеры, мы мощная легальная корпорация. Правда, с темным прошлым. Но за темное прошлое я тебе так скажу, если ты смотрел «Семнадцать мгновений весны», то должен помнить такой эпизод, когда Лановой, играющий железного генерала Вольфа, отправляется в Швейцарию на сепаратные переговоры с американцами…

— Помню, — кивнул Валерка, улыбаясь.

— А американцы, Аллен Даллес^[83] в частности, и говорят ему: а кто будет представлять Германию на предстоящих мирных переговорах? Лановой отвечает: генерал такой-то. Даллес говорит: мы не пойдем на переговоры с этим генералом, так как он был в СС. Лановой усмехается и парирует: ну, тогда вам вообще не с кем будет вести переговоры, потому что у нас все были в СС. Смекаешь?

Штукин аллюзию уловил и кивнул, но Юнгеров все же растолковал ее вслух:

— Вот и у нас с 1985 по 1993 год тоже «все были в СС». Закон нарушали все, потому что и закона-то никакого в те годы не было. Произвол и право сильного в чистом виде. А жить убого не хотелось. Я не оправдываюсь — не в чем мне оправдываться, тем более — уж извини — перед тобой. Я просто объясняю.

Валерка вдруг поймал себя на том, что ему нравится Юнгеров — нравится то, что он говорит, нравится, как он говорит. А еще Штукин подумал, что все случившееся — просто идеальная ситуация для внедрения. Настолько идеальная, что, если бы такие дела показывали в кино, сразу бы стало ясно, что расстрел организовали спецслужбы. Типа ГРУ. Для организации этого самого внедрения. Но в жизни так не бывает. (Да и в хороших фильмах так не бывает тоже.) В жизни все как-то шиворот-навыворот получается. Бандюги, к которым внедряться надо, оказываются по-человечески симпатичными, говорят очень правильные слова, ведут себя достойно и даже тактично, а свои… Свои непонятно за что смотрят как на чужого. Валерка неожиданно сам себе задал вопрос: «А что если меня действительно, по-настоящему, а не для прикрытия предстоящего внедрения начнут увольнять? Как скомпрометировавшего себя и, следовательно, недостойного. Тогда и все внедрение на хрен летит… Так, может, мне тогда к Юнгерову без всякого внедрения податься? Ведь он же искренне к себе приглашает, видно же… Ведь это — шанс…»

Штукин понял, что запутывается окончательно, что не может сформулировать ответ на этот вопрос. Он даже головой помотал, на мгновение утратив над собой контроль. Помотал — и тут же поймал себя на этом, и тут же испугался — а не мыслил ли он вслух? Нет, судя по улыбке Юнгерова, вроде все-таки не мыслил.

Александр Сергеевич глянул на часы и встал из-за стола:

— Ну, православные, с Богом. Черный ворон еще погодит, так что держитесь — придется помучиться. Собирайтесь, к Крылову опаздывать неудобно…

Естественно, в оперчасти у Крылова Дениса и Валерия довольно быстро разделили, чтобы поговорить с ними поврозь. Штукин еще в самом начале отметил, что Волков держит себя независимо, но достойно по отношению к сотрудникам. Еще Валерка заметил, что Крылов не скрывал своего знакомства с Денисом, но скрывал уровень знакомства. Даже не то чтобы скрывал — просто не афишировал. Что ж, наверное, в такой ситуации это было правильно…

Ну, а для самого Штукина ситуация начала развиваться очень даже предсказуемо. Такая предсказуемость навевала тоску и скуку.

— Ты вот что, оперуполномоченный, ты не валяй дурака! Ты сам-то себя слышишь?! — орал на Валерку сотрудник собственной безопасности, возглавлявший (судя по всему — без спросу) сразу несколько оперов главка, работавших со свидетелем. Сотрудник этот был достаточно молодым, а потому пер на Штукина азартно и бестолково: — Ты не крути! Считай, что в органах уже отработался! Начинай с год загодя: как, когда познакомился с этой братией, какая роль?! Ну!

Валерке стало вдруг очень легко и спокойно. Он лениво глянул на спрашивавшего и, сознательно накаляя обстановку, ответил дерзко:

— Гражданин начальник, будет вам всю дурь-то сразу напоказ выставлять! Приберегите для секретно-обзорных справочек.

— Да ты как… Моя задача… — аж привстал уэсбэшник^[84].

— Понятно все с задачами, — хмыкнул Штукин. — У тех, которые сидят и молчат, задача — убой раскрыть. А ваша — меня уволить!

— И уволю! Я тебе обещаю! Ты понял?!

— Понял, понял, — спокойно отозвался Валера, нахально закуривая. — Вы пуговку-то на ширинке застегнули бы для начала.

— Что?! Да ты!! В ебало хочешь?!

— О, какой разговор пошел. — Штукин тоже перешел на «ты». — В ебало, говоришь? Да я у тебя сам всю кровь выпью! Ши-ши!

И Валерка шикнул на уэсбэшника, копируя одного блатного, которого колол на серию квартирных краж, но так и не расколол. Скопировал умело, блатной сказал бы, что получилось хорошо. Уэсбэшник инстинктивно отпрянул и задел пепельницу, стоявшую на столе. Пепельница упала на пол и треснула. А она была дорога хозяину кабинета — сотруднику, который, между прочим, был старше уэсбэшника и возрастом, и званием. Он, естественно, разозлился и корректно, но твердо взял уэсбэшника под локоток:

— Слушай, это все хорошо, вот только к убою мало имеет отношения! Разговор у вас не складывается? Тогда иди — покури!

— Что такое? — начал вырываться уэсбэшник и этим разозлил хозяина кабинета еще больше:

— Иди покури, говорю! И про пуговку на штанах не забудь, контрразведчик…

Уэсбэшник, весь залившись нехорошим румянцем, выскочил в коридор, а сотрудник главка, видимо все еще переживая за свою пепельницу, гавкнул уже на Штукина:

— А ты, красавец, тоже определись! Ты офицер — или?! С нами — или?! Чего ты тут понты лошадиные раскидываешь, пальцы веером раскладываешь?

Валерка готов был легко переносить наезды от УСБ — у них, в конце концов, работа такая, всех подозревать, но не от своих, не от оперов. Штукина зацепило, и он зло ощерился:

— Понты лошадиные? Я смотрю, главное — что ты сам уже определился! Ты мне чаю предложил? Ты спросил меня: ну как, братишка-офицер? Как тебе там было, в этом лифте? А?! Твой первый вопрос был обо мне или о том, откуда я их знаю? В чем событие-то? В такой пальбе жуткой или в том, что в лифте с братвой опер оказался? Ты сам-то как хочешь? По закону, или по правде, или по жизни?!

Хозяин кабинета вздохнул и спросил спокойно:

— Хочешь чаю?

— Нет, так — уже не хочу! — отрезал Валерка. Неожиданно он услышал голос Ильюхина:

— Братишка, хочешь кипяточку?

Все встали, включая Штукина, который улыбнулся и ответил на вопрос утвердительно:

— Хочу.

Виталий Петрович укоризненно покачал головой:

— Хорошо хоть не подрались, оперативнички…

Было понятно, что полковник стоял у дверей и слушал весь текст. Оперативникам стало неловко. Ильюхин молча забрал Штукина к себе в кабинет, поэтому Валерка не слышал, естественно, дальнейшего разговора между операми. А разговор между тем был достаточно занятным: хозяин кабинета бухтел, разглядывая трещины на любимой пепельнице:

— Да гори оно все синим пламенем! Крылов к тому Дону Корлеону никого не подпускает, Ильюхин — этого прибрал… А они ведь в контрах, как Гога и Магога.

— Гога и Магога — это из другой истории, — не согласился его коллега и достал из кармана пиджака фирменную плоскую фляжку.

Любимая пепельница развалилась в руках опера, и он даже сплюнул с досады:

— А по мне, так самая та история и получается! Крылов и Ильюхин — летчики-налетчики! Друг дружки стоят!

— Да ты чего так расходился-то?

— Достало! И попахивает все это… сам знаешь чем!

Владелец фирменной фляжки философски пожал плечами:

— Ну, попахивает… А ты всю картину видишь? Нет. Ну и я — такого же роста. А тут такое мясо намясорубили… Какие там тараканы? Куда все это заведет? Ой… Давай-ка лучше по глоточку… Я в кино видел — крутые американские копы всегда так делают. Наше дело — ствол найти второй. Почему второй не скинули? Странно. Я бы оба сбросил…

Коллеги хлебнули по очереди из фляги, и тут в кабинет завалился майор Филин, очень прилично «вдетый». Как его к убойщикам занесло? Майор, похоже, уже не очень ориентировался в пространстве, он зашел, как к себе домой, и стал глаголить, что, дескать, ходит он в потертых джинсах, но это ничего не значит, что он, Филин, многое может и со многими на «ты»… Хозяин кабинета вдруг не выдержал и молча хлобыстнул начальника угонного отдела кулаком в висок. Филин клюнул лбом стол, сполз на пол и затих.

Владелец фляжки так же молча хлебнул еще, покрутил головой и осторожно глянул на приятеля:

— Стесняюсь спросить: почему ты это сделал?

Хозяин кабинета махнул рукой:

— А-а… Достал. Второго дня он к Наталье в лифте прижимался. Она плакала потом. А сейчас я вдруг подумал — и чего это я таким политиком заделался? Уф! Хорошо. Как гора с плеч. Не стыдно за бесцельно прожитые годы.

— Понимаю, — согласился второй убойщик, наклоняясь над неподвижным телом. — Скоро в себя придет. Добивать будем, как очнется? Кстати, а чего ты за Наталью-то… Я думал, с ней Сашка Снегирев хороводы водит…

— Сашка и водит. А муж в ХОЗУ — объелся груш. Я из-за Сашки… Он если бы узнал — убил бы этого мудака и сел бы. Я его знаю.

— М-да. Интересное построение мысли. Интересно мы живем. Американским копам такое и не снилось.

— Да насрать на них… Слушай, а что это мы пили такое из твоей фляжки?

— Ром пиратский.

— Дай-ка еще.

— На.

Хозяин кабинета сделал добрый глоток и задохнулся:

— Крепко!

— Восемьдесят градусов.

— Да ну? Как же их тогда ловили-то, этих пиратов? Крепкие мужчины, должно быть, были…

Опера помолчали, а потом тот, который хвалил пиратов, вдруг тихо сказал:

— Жаль парнишку этого, Штукина. Сожрут его.

— Сожрут, — согласился владелец фляжки. — И самое обидное, похоже, что ни за что сожрут. А парень он вроде внятный…

Валерка, естественно, всех этих слов не слышал, а потому вошел в кабинет Ильюхина с искренней обидой на своих коллег. Полковник дал ему время помолчать и успокоиться, налил чаю, как и обещал, а потом сказал, грустно улыбнувшись:

— Отошел? Я жалом-то поводил уже и потому схему случившегося знаю. Думаю, что Денис не врет в том, что ошарашен и ни одной внятной версии не имеет. Конечно, если бы он знал — то сразу бы не сказал, поэтому я не его словам верю, а общему туманному информационному фону… А ты как думаешь — не врет он?

— Думаю, не врет.

Полковник закурил сам, предложил сигарету Валерке, вздохнул и спросил:

— Юнгерова видел?

— Да.

— Ну и как он тебе? Понравился?

Штукин неопределенно повел головой:

— Крепкий мужик. Серьезный. Предлагал, если уволят — к ним идти. Наверное, больше понравился. По крайней мере он не попрекал меня, как наши.

Виталий Петрович невесело рассмеялся:

— Это хорошо, что понравился, и хорошо, что приглашают. Это даже очень хорошо… А на наших ты сердца не держи — ситуация-то и впрямь необычная. Сам знаешь — в голову всегда сначала плохое лезет. Ты после случившегося пил?

— Нет.

— Молодец, — похвалил полковник опера, достал из сейфа стакан и бутылку водки, налил треть. Штукин обратил внимание на то, что стакан был идеально прозрачным, хотя и стоял в сейфе. — Выпей. Под мою ответственность. — Полковник протянул Валерке водку.

Штукин бормотнул какие-то слова благодарности и маханул налитое залпом, не почувствовав горечи. Водка пилась, как вода. Он отер губы тыльной стороной ладони и осторожно поставил пустой стакан на стол. Ильюхин закупорил бутылку и убрал ее в сейф, оставив стакан на столе. Они помолчали, потом Виталий Петрович помассировал себе виски пальцами и глухо сказал:

— Думаю, что выбранная мной манера общения с тобой — вообще, и по работе в частности, как говорит наш император, — не продуманна, романтична и, наверное, не совсем правильна, но… выбор сделан. А поэтому я скажу тебе сейчас то, что должен был бы сказать лишь после всех проверок и сомнений. Не подведешь?

— Теперь нет, — мотнул головой Штукин, ощущая, как водка начинает его «цеплять». — Круче, чем в лифте, не будет.

— Кто знает, что еще будет… — вздохнул Ильюхин и чуть понизил голос: — Мы ведь внедрить-то тебя собирались, как ты помнишь, в дочернюю структуру Юнгерова. Заход издалека… А тут… Он тебя сам приглашает. На человечьей беде, на случае да на твоем везении — такая удача. А потому и увольнять тебя нужно срочно — как скомпрометировавшегося. Как тебе такой поворот с особой цинизмой? Будем разводить кактусы и вышивать гладью? Случай особый, думаю, что наверху я смогу быстро все утрясти… Ты-то сам готов? Подумай еще раз…

Валера опустил голову и махнул рукой:

— Я, товарищ полковник, все давно уже обдумал… Мне б сейчас стакашок самогоночки мутной…

— Ебануть?

— Так точно, вот это самое слово… А то — как-то уж очень неожиданно закончилось мое мирное счастливое детство…

— Ладно, — тяжело поднялся из-за стола Ильюхин. — Сейчас тебя допросит следователь — прямо здесь, в моем кабинете… В комфорте, так сказать… А потом я уже в других кабинетах тебя завиновачу по полной программе. Дескать, не место таким… и так далее…

— Я понимаю, — с трудом сглотнул Валерка непонятно из-за чего возникший в горле ком и вдруг, неожиданно для самого себя, спросил: — Товарищ полковник… А вот… Если бы не было никакого внедрения… Если бы просто — опер Штукин и весь этот компот… Меня что, уволили бы? По-настоящему?

Виталий Петрович остановился уже практически в дверях своего кабинета и долго молчал, не оборачиваясь. Потом все же повернулся и тихо ответил:

— Есть такое правило: не надо множить сущностей сверх необходимого… В Доме книги, я как-то раз заходил, любопытная литература продается — из серии «Альтернативная история». Что бы было, если… Я полистал — херня это все. Занимательное чтиво для людей, у которых много свободного времени. История не знает сослагательного наклонения. Я ответил на твой вопрос? Знаешь, мне ведь проще было бы сказать: «Что ты, что ты, конечно, не уволили бы…» Но я не знаю, что бы было, если… И на кофейной гуще гадать не умею. Я привык иметь дело с тем, что есть. Ты меня понял?

— Вполне, — кивнул Штукин. Не таких, ох не таких слов ждал он от полковника, хотя и оценил, что Ильюхин постарался ответить ему максимально честно. Но Валерке, наверное, не честность сейчас была нужна, а теплота человеческая, участие. Он вдруг ощутил себя маленьким совсем пацаненком, которому так хочется уткнуться в отцовскую грудь и выплакать туда всю обиду и весь страх… Штукин сжал зубы и постарался задавить все бушевавшие в его душе эмоции.

Полковник все еще медлил, не выходил из кабинета. Наконец он взялся за ручку двери и, нажимая на нее, сказал:

— Мне тут недавно один крупный бандюга загадку загадал: чем, мол, жизнь от члена отличается? Я спрашиваю его: «Ну и чем?» А он руками развел: «Жизнь жестче».

Валерка улыбнулся, хоть на душе у него и не стало менее муторно.

— Ну вот, — удовлетворенно кивнул Ильюхин. — Раз чувство юмора осталось — значит, все в порядке будет. Держись, опер.

Допрос в кабинете полковника много времени не занял, а долгие и муторные разговоры с оперативниками Виталий Петрович замял. Следователь же, как лицо процессуально независимое, интересовался в основном голой фактурой. Ну, Штукин и не выходил за рамки этой куцей фактуры: дескать, собирались ехать в Пушкин, заехали за термосом, а тут как начали стрелять, а больше я ничего не знаю, доверительных отношений ни с кем из потерпевших не имел… И все.

После допроса Валера и Виталий Петрович еще пошептались минут сорок, а потом полковник отпустил опера и отправился к Крылову — вешать на Штукина «всех собак», как и обещал. К Крылову Ильюхин пошел как бы для того, чтобы «выработать совместную линию» для завтрашнего обстоятельного доклада начальнику ГУВД и начальнику СКМ.

Штукин, конечно, этот разговор слышать не мог, но представлял, о чем пойдет речь, более того, ставил себя на место Ильюхина и думал, что бы он сказал сам в этой ситуации. Валерка никогда не узнал, что отдельные его мысли практически полностью совпали с реально прозвучавшими словами.

А Ильюхину сыграть крайнюю степень раздражения в кабинете Крылова было не так уж сложно. Виталий Петрович едва только слюной не брызгал:

— Завнедрялись у нас опера в странные компании! Где самая темная бойня — там и мы в лифтах! Я этого Штукина помню — не первый уже звоночек, далеко не первый! Молодой, да ранний! И главное, адвоката уже имеет, и не положнякового, а с частной практикой! Учись, Петр Андреевич! Ты б вот так, в его-то годы, начальству ответил: «Для начала я должен проконсультироваться со своим адвокатом»?

Крылов попробовал было защитить опера:

— И все? Крест на человеке?! По-другому мы, видимо, не можем! А ты его помнишь как тупорылого коррупционера?

Ильюхин жестко усмехнулся:

— Отчего же тупорылого? Я его хорошо помню. Смышленым опером был. И далеко не лентяй.

— Твою мать! — взорвался Крылов. — Так почему же тогда «был»? Блядь, вот сразу «был»! Ведь даже Мюллер Штирлица понял, а ты вспомни, где пальчики этого штандартенфюрера обнаружены были!

— А я помню! — легко отбил довод Виталий Петрович. — Люблю этот фильм и помню, как Штирлиц папашу Мюллера ловко облапошил. Но у нас-то — не кино! У нас уже круче, чем в кино!

Крылов вскочил и забегал по кабинету, словно по камере, взад-вперед:

— Да я его к себе возьму, этого опера!

Разговор шел так, как его и моделировал Ильюхин. Крылов заводился и хавал все за чистое, не замечая, как постепенно успокаивается его собеседник, изначально кипевший, как чайник:

— Извини, но ты не в ЗАО «Уголовный розыск» работаешь! Знаешь, ты иногда…

— Да такой скукой от вашей казенщины тянет! — перебил Ильюхина Петр Андреевич. — Жил-был опер. Как выясняется — не самый худший, а в будущем, может быть, и лучший! И вот он, в силу отношений со знакомым — пусть и не кристальной чистоты, но ведь и не самым близким, — попадает в лифт. Ой! Ай! Как посмел! В лифте с ранее судимыми?! А их там почти всех и положили. Ой! Ай! А он еще и не погиб?! Нет?! Мерзавец!!! А он и преступников, вооруженных автоматами, не поймал голыми руками через дверь? Нет?! Да что же это деется такое?! Гнать!! Гнать негодяя, чистить ряды! Оборотень. Да?!

Еще чуть-чуть, и у Крылова изо рта пошла бы пена. Ильюхин же, наоборот, выглядел очень спокойным. Он закурил и очень тихо ответил:

— Есть, как ты понимаешь, нюансы. Петр, что мы вокруг да около ходим… Денис, с которым ты беседовал, он чей человек?

— А у Юнгерова что, все с песьими головами? — немедленно вызверился Крылов.

Виталий Петрович пожал плечами:

— С песьими, не с песьими… Впрочем, на мой вопрос ты сам ответил.

Петр Андреевич даже задохнулся:

— А ты меня что на словах подлавливаешь?! А если б я вот так с Юнгеровым в лифте — ты бы что, погоны с моих плеч стал рвать?!

Ильюхин встал и вплотную подошел к собеседнику, положил ему руки на плечи, словно и впрямь собрался погоны сорвать. Тон его, однако, был примирительным:

— Обожди, обожди, Петр… Так у нас до рук дойдет. Ты не путай. Ты — это ты, ты человек заслуженный. Родина тебя не за так полковничьим чином пожаловала. Я, может, не во всем с тобой согласен, но… В конце концов, то, что можешь себе позволить иногда ты, абсолютно непозволительно сопляку-оперу.

Виталий Петрович знал, на какую кнопку нажать. Лагерное сознание Крылова очень легко реагировало на тонкую лесть. И это же сознание стояло на абсолютно незыблемой догме — что положено засиженному вору, не прощается фраеру, пусть даже честному и битому.

Крылов легко залетел в словесную ловушку и даже не заметил этого. И еще Петру Андреевичу была очень приятна косвенная похвала в его адрес, прозвучавшая из уст Ильюхина.

Штукина Крылов не знал, поэтому и не готов был из-за него идти на принципиальный затяжной конфликт с Виталием Петровичем, тем более что тот и сам демонстрировал уважение и понимание к некоторым… м-м… все же не совсем однозначным моментам в жизни самого Петра Андреевича.

Ильюхин, которому не очень приятно было кривить душой и играть весь этот спектакль, отвернулся к окну и дожал собеседника:

— Между прочим, Петр, Осю-покойника я еще с конца восьмидесятых знаю. Мой товарищ его сажал. А я его пару раз отмазывал, но не за деньги, а так… Веселым он был человеком и без подлянок в душе. Я и относился к нему тепло и по-человечески. Двух других бедолаг я не знаю, а потому мне наплевать — судимы они или капиталисты. Горе — оно горе и есть. И я не понимаю, почему я должен тебе все это говорить, чтобы не выглядеть кадровым подонком. Почему ты все искажаешь своим криком? Ты — не трибун. И я — не с завода Михельсона. Если у нас не может быть спокойного разговора — что ж, давай разойдемся и не будем пить кровь друг у друга.

Крылов почувствовал себя неудобно — не то чтобы виноватым, но все же… Он покрутил головой, взялся сооружать чай со своими любимыми сушками, посопел и начал мириться:

— Ну ладно, чего уж… Ну не так я твою интонацию понял… И насчет молодежи — есть сермяга в твоих словах. Борзые стали не по чинам…

Ильюхин, не оборачиваясь, перебирал какие-то бумаги, сваленные на подоконник. Автоматически он взял чью-то «объясниловку» и так же автоматически стал бегло ее просматривать. Неожиданно Виталий Петрович захохотал в голос.

— Обалдеть! — воскликнул он и зачитал вслух: — «…Докладываю, что вчера, 3 мая 2000 года, в 17.30 (МСК), я незаконно проник»… Это что ж такое?

— Это? — хрюкнул в ответ Крылов, запихивая себе сушку за щеку. — Это нам переводят на подмогу офицеров с Северного флота, а они вот так вот опрашивают квартирных воров и составляют соответствующие рапорта.

— А что такое «МСК»?

— Сия аббревиатура означает «по московскому времени», — пояснил Петр Андреевич.

Полковники внимательно посмотрели друг на друга и вместе фыркнули.

— Да-а, — ужаснулся притворно Ильюхин. — Какой флот развалили, сволочи!

— Цусима-Хиросима! — согласился Крылов. — Да у меня тут перлов — хоть сборник выпускай! «Милиционеры шутят». Вчера вот какую сводку отбили… Где она… а, вот… Я тебе зачитаю всю, ты потерпи! Вот: «…В 6.30 в городе Лодейное Поле наряд ОВО на патрульном автомобиле номер… такой-то… отключился от маршрута патрулирования для отправления естественных надобностей и заехал на территорию АЗС „Славнефть“, где в туалетной комнате милиционер-водитель Кузьмин достал табельное оружие ПМ, дослал патрон в патронник, выронив при этом пистолет из руки. При падении произошел выстрел, после чего милиционер стал поднимать пистолет и непроизвольно нажал на спусковой крючок. В результате Кузьмин со сквозным огнестрельным ранением левого плеча был госпитализирован в состоянии средней тяжести…» Все!

— Какое потрясающее по своей наглости вранье! — еле смог выговорить Ильюхин, вытирая слезы от смеха.

— Да уж! Небось начальник-то их, когда они чего-то там не поделили между собой в сортире, долго пацанам эту версию втолковывал! И ведь — прокатит! Прокатит, если твердо на своих показаниях стоять будут! А у нас тут, с лифтом этим… Вроде и не врет никто, а вот — поди ж ты…

— Петр, ты опять? — с еле заметной укоризной в голосе остановил Крылова Виталий Петрович.

Петр Андреевич вздохнул:

— Да нет, это я к слову… А сводку эту я Обнорскому… знаешь его? Журналисту Обнорскому зачитывал сегодня по телефону. Он ржал, не верил, что правда. Я ему сей шедевр переслал, пусть у себя в газете напечатает, народ повеселит…

За этим юмором полковники, по взаимному умолчанию, ушли от темы участия Штукина в кровавой бойне в лифте. Они начали судачить о том и о сем, а говоря о всяком-разном, подразумевали, что милицейская судьба Штукина решена. Стало быть, и общая позиция к завтрашнему докладу руководству была выработана. Общая — то есть единая.

Напоследок, уже собираясь уходить, Ильюхин, словно бы нехотя, поинтересовался:

— Полагаю, что оперка этого живучего в корпорацию ибн-Юнгерова пристроят?

Крылов вполне мирно пожал плечами:

— Не мне эти вопросы решать и обсуждать, но… но если и да, то ничего зазорного в этом не вижу… А кстати, давай-ка прямо сейчас кое-что у Дениса этого спросим… Телефон-то свой он мне оставил…

Виталий Петрович еле заметно улыбнулся. Крылов, не замечая этой улыбки, набрал номер мобильного телефона Волкова:

— Денис, Крылов беспокоит еще раз… Тут моего коллегу интересует… Штукин вел себя достойно?.. Я понимаю, что действовать было нельзя… Ну, не обосрался он внутри? Ага. Все, спасибо. Потом. Пока.

Петр Андреевич с неким даже удовлетворением глянул на Ильюхина:

— Думаю, что все будет неплохо у этого Штукина. Устроится и в пайковых не потеряет.

…Шагая по коридору к своему кабинету, Ильюхин почувствовал такую усталость, будто разгрузил вагон угля. Полковник потирал шею и еле слышно бормотал под нос:

— Черт его знает, как чудно все складывается! — А потом Виталий Петрович вспомнил старую оперскую мудрость: «Если все идет как по маслу — значит, ты чего-то не учитываешь». Ильюхин не был суеверным человеком, но, убедившись, что его никто не видит в пустом коридоре, трижды сплюнул через левое плечо…

…А Штукин в тот момент, когда Крылов звонил Волкову, сидел как раз напротив Дениса. Они попивали очень недурственное красное вино в дорогом камерном ресторанчике. Вернее, они даже не попивали вино, а запивали им теплый и мягкий белый хлеб. Салфетки на столе повергали в трепет своей неправдоподобной белизной, а официант, обслуживающий их столик, вежливо улыбался, даже выходя из зала.

По ответам Дениса Валерка понял, что речь идет о нем, догадался и кто звонит. Однако спрашивать ничего не стал, а Волков не стал свой разговор комментировать. Они долго молчали, наслаждаясь вином, хлебом, тишиной и покоем. Потом Денис вдруг остро блеснул глазами из-под полуприкрытых век и неожиданно спросил:

— Хочешь жить?

Штукин сразу понял, что вопрос глубокий и что касается он не только ощущений до и после стрельбы, но и еще чего-то очень важного, хотя и трудноформулируемого.

— Хочу, — просто ответил Валерка. И в свой ответ он также интонацией постарался вложить глубину.

— А для чего? — перегнулся через столик Денис. — Ты можешь ответить на этот вопрос, надоевший сорокалетним мужикам? Для чего?

— Я никогда об этом много не думал, — честно отозвался Штукин. — Некогда было.

— Знаю, — кивнул Волков. — А вот теперь надо подумать. У тебя и времени сейчас для этого побольше будет. Подумай. Я поопытнее тебя по возрасту, званию и должности — пусть и в другой системе. И стреляли в меня не только сегодня. Я знаю, для чего жить.

— И для чего? — Штукин хотел услышать Дениса, чтобы самому было легче формулировать ответ на серьезный вопрос. Волков это понял:

— Ты не ищи себе костылей. Думай сам и ответь себе сам. Я спросил не ради ответа, а чтобы помочь тебе. Подумаешь?

Валерка улыбнулся:

— Помнишь фильм «Ко мне, Мухтар!»? Так вот, там Никулин за своего пса отвечает: «Он постарается».

Денис одобрительно хмыкнул:

— Тоже любишь советскую классику?

Штукин кивнул:

— Люблю. Теперь так снимать не умеют. Теперь все больше синтетический продукт дают.

Волков развел руками:

— Закон рынка. Первые бабки всегда на бодяге делают. Ничего, еще придет время — и до новых шедевров доживем.

Валера покачал головой:

— Для того чтобы производить некоторые вещи, нужна только империя — вся ее мощь, ее атмосфера…

— Империя? Хм… Может быть… Ладно, раз уж ты сам об империи заговорил — вот что я тебе скажу. В ментовке тебя окружают разные, в основном неплохие, но с уклоном в «никакие» люди. Вы все в погонах, и все, как правило, если идете, то на «демонстрацию». А я считаю — и предлагаю тебе, — что идти надо не на демонстрации, а просто по дороге. Так, как идут по ней некоторые, и не самые плохие, люди. Только у дороги — свой Закон. Это не означает, что я советую тебе сменить буденовку на черный френч дивизии Каппеля. Я советую тебе подумать и надеть пробковый шлем солдата колониальной армии. Я не к противостоянию тебя зову и не предлагаю переходить линию фронта с заранее приготовленной листовкой в кармане…

Денис приподнял свой стильный стаканчик с вином, задумчиво посмотрел сквозь него на не очень яркую лампу настенного бра. Вино красиво лучилось и совсем не походило на кровь, хотя и рождало такие ассоциации. Волков сделал большой глоток и продолжил:

— И еще: я редко позволяю себе говорить столь изысканно. Это сегодня, с устатку. Особый случай. И это — доверие.

— Спасибо, Денис, — сказал Штукин и неожиданно вспомнил рассказ своего отчима о Роммеле и о боях за Северную Африку. Отчим рассказывал, как английского генерала Монтгомери ужасно злило, что его солдаты таскают у себя в карманах фотографии этого немца.

— Не за что, — усмехнулся Волков. — Так знаешь, для чего я выжил? Для того, чтобы держать строй. А в нем главное — кто стоит справа и слева от тебя. Все очень просто. И не надо думать дальше. Не надо думать, что еще вся жизнь впереди. Ты не мерь ее лет в семьдесят, мерь лет в тридцать. Не спорь! Решай — время не ждет!

Денис говорил красиво, и Валера постарался подыграть в тон:

— А в тридцать лет что же? Плаха с топорами?

Волков допил свое вино и резко мотнул головой:

— Так ведь чужая плаха милее, чем когда свои как падаль по земле поволокут… Не кручинься, держи строй! Ну, так как ты?

Штукин посмотрел ему прямо в глаза:

— По рукам!

Денис не был бы собой, если бы не уточнил:

— По рукам — потому что деваться больше некуда?

— По рукам — потому что по рукам, — твердо сказал Валера, и в этот момент он даже сам себе поверил. Он словно оттолкнулся от края обрыва и полетел. Но пока ему лететь было еще не страшно, а интересно.

Вот так, собственно, и состоялось внедрение Штукина. Бог часто улыбается всяким секретным приказам, планам и долгим согласованиям. Правда, древние говорили, что смертные часто плачут, когда боги начинают смеяться…

II. Ильюхин

Май 2000 г., Санкт-Петербург

Период мирного сосуществования полковников Ильюхина и Крылова продлился всего несколько дней после памятного расстрела в лифте. Собственно говоря, несмотря на то что в отношении Штукина Крылов при «разборе полетов» у руководства молчаливо поддержал Виталия Петровича, именно этот тройной убой и стал все-таки причиной настоящей войны, вспыхнувшей между сотрудниками уголовного розыска. Точнее, не сам убой, а попытки его раскрытия. Ильюхин хорошо запомнил тот день, когда произошло событие, на которое он не смог закрыть глаза. Полковник в тот самый день, конечно, ничего ни о каком событии не знал — дату он вычислил позже, когда и сам решился на необратимые шаги. Вот тогда, набираясь решимости, Виталий Петрович и вспомнил вдруг — удивительно ярко и четко, как столкнулся лицом к лицу с Крыловым у Доски почета ГУВД.

…Петр Андреевич несся по лестнице Литейного быстро и зло. За ним, как всегда невозмутимый, поспешал Рахимов. Ильюхину Крылов лишь кивнул, а Рахимов вообще никак не обозначил приветствия. Видимо, забыл.

— Видал?! — кивнул Крылов на первую слева в нижнем ряду фотографию на Доске почета. На фотографии красовался в праздничных погонах майор. Начальничек из среднего звена в ХОЗУ.

— И что? — осторожно поинтересовался Ильюхин.

— А то! — рявкнул Петр Андреевич. — Эта мышь хозяйственная мне сейчас звонила! Мне!! «Ваши подчиненные несколько раз обещали мне, что подъедут и получат форму, согласно нормам положенности. Так как у Воронцова, например, подошел срок годности рубашки и галстука, а у Мильтиранова недополучены сапоги офицерские…» Веришь — нет, я трубку о рычаги разбил!! И не успел этому уебку о портянках сказать!

— О каких портянках? — не понял Ильюхин.

— О таких!! — орал уже в полный голос Крылов. — О тех, которые мне он, сука, ни разу не выдал!! А согласно приказу товарища Ягоды^[85], мне положено четыре портянки в квартал! Ворует, тварь, у трудового народа!!

На них косились и от них разбегались. Многие уже знали, что вот так — внешне абсолютно спонтанно — у Крылова начиналась истерика. Иногда последней каплей становился какой-нибудь дурацкий звонок, или идиотская бумажка, или еще что-нибудь такое же мелкое. Манеру эту Крылов почерпнул в лагерях. Это воры часто (обычно ни с того ни с сего) вдруг начинали блажить: «По-о-орву, с-су-ука!»

— Снять? — кивнул на фотографию Рахимов, будто и не стоял рядом с ними слегка опешивший от такого предложения Ильюхин.

Крылов покосился на Виталия Петровича и, махнув рукой, понесся дальше:

— Ладно, пусть висит, отсвечивает. Пока. Не будем по мелочам хулиганить! Я его, суку, самого порву, как портянку!

Ильюхин обалдело посмотрел ему вслед, покачал головой и усмехнулся… Потом, дни спустя, он вспомнил этот эпизод и понял, куда именно побежал Петр Андреевич в состоянии недорасплесканной истерики. Вспомнил и подумал: а что, если бы он тогда остановил Крылова, попытался бы успокоить, дал бы выговориться, проораться? Но история не знает сослагательного наклонения — так он сам недавно говорил Штукину… Да если бы и остановил он Крылова в тот день — все равно рано или поздно гнойник должен был бы прорваться… Ну, не в этот день переступил бы Петр Андреевич со своей гвардией черту, а в другой — что изменилось бы? Взрослых людей не переделать. Устоявшиеся убеждения предопределяют судьбу…

…А Крылов тогда от Доски почета помчался к себе. Практически пробегая мимо кабинетов курируемого им «разбойного» отдела, Петр Андреевич резко ударил правой рукой в одну из дверей.

Останавливаться и ждать какой-либо реакции Крылов даже и не подумал. Из кабинета выскочил оперуполномоченный Воронцов по прозвищу Воронок, он крутнул головой, оценил с ходу ситуацию и двинул за начальником. Воронок быстро нагнал Рахимова и вопросительно поднял брови — мол, как настроение у хозяина? Рахимов так же молча провел большим пальцем себе по кадыку. Воронцов тут же начал приглаживать волосы и заправлять рубашку в брюки. Этот опер работал в любимом крыловском «разбойном» отделе всего около полугода. Петр Андреевич подобрал Воронка в области, после того как тот, не жалея своего подержанного «жигуленка», подставил его под переднее колесо лесовоза, потерявшего на склоне трассы тормоза…

Воронцов зашел в кабинет вслед за полковником и по его нехорошему молчанию понял, что предстоит разнос. Воронок не был старшим в группе, но почти все остальные сотрудники выехали на розыск подельника одного налетчика, задержанного ими несколько часов назад. Все уехали. А стало быть, отдуваться должен был Воронцов.

Крылов подошел к окну, несколько раз нервно дернул сталинские рамы с толстенными стеклами и, глядя на Захарьевскую улицу, плеснул своим раздражением на опера:

— Я при тебе говорил, что убойщики занимаются воркутинскими?

— При мне! — вытянулся в струнку Воронок. Он уже все понял. Дело в том, что накануне именно Воронцову пришла информация, что один из разбойной бригады так называемых «воркутят» недавно перевозил в своей автомашине два автомата Калашникова. И по времени это совпадало с расстрелом в лифте. Крылов мгновенно «встал в стойку», тем более что никакой иной хоть сколько-нибудь внятной информации ни у кого не было. То, что полковник всегда хотел утереть нос ильюхинским «убойщикам», не было секретом для его подчиненных. Какой уж там секрет, если Крылов, наоборот, постоянно подзуживал и науськивал свою «гвардию». А с расстрелом в лифте вообще была особая ситуация, можно сказать, почти лично Петра Андреевича коснувшаяся. Тут уж Крылов просто из кожи вон лез, чтобы всех обскакать, чтобы раскрыли его люди. Но официально-то той мясорубкой занимались все же «убойщики», а остальные могли лишь помогать. Однако границы этой помощи определялись по-разному. И если «помощь» перерастет в раскрытие — то победителей, как известно, не судят…

Крылов зло оскалился и повернулся к оперу:

— Когда принимали решение на задержание — ты присутствовал?!

— Так точно, присутствовал!

— Ты напомнил всем, что эта тема — «убойщиков»?

— Нет!

— Почему?!

— Товарищ полковник, мы решили, что ситуация изменилась и…

— Откусывай за себя!!

— Я посчитал, что ситуация изменилась… со мной согласились… Мы вместе посчитали, что сможем взять «воркутят» и «поднять» тройной расстрел.

— На чем «поднять»?!

— Да на ры-ры!^[86] — отчаянно рыкнул Воронок.

— Хорошо хоть врать не пытаешься! — засопел зло Крылов и рявкнул в голос: — А вот теперь попробуй не расколи этого пидормота на «калаши». Мне надо, чтобы он признался за «железо» и объяснил свое пошлое поведение! Даже если это не имеет отношения к расстрелу в лифте! А про «убойщиков» я вам говорил, потому что…

Петр Андреевич замолчал, пробежался по кабинету, остановился. Впился глазами в лицо опера и продолжил:

— …Потому что они догадываются, что мы хотим задерживать, и возражают! Считают, что рано! Что мы торопимся! Они же не знают, что мы уже ни хера не хотим, а задерживаем вовсю! Так что, пусть они правыми будут?!

Воронок по-армейски щелкнул каблуками, но ответил по-ментовски:

— Расколем! Если по-честному…

— А тебя что, кто-то заставляет по-нечестному делать?!

Воронцов старательно «ел глазами» метавшееся по кабинету начальство:

— И нос утрем, товарищ полковник!

Крылов остановился, вскинул брови в деланом недоумении:

— Так ты нос утереть хочешь или расколоть?

— Сначала расколоть, а потом утереть!

Воронок хорошо знал эту манеру полковника постоянно «хватать за язык», поэтому не дал себя поймать. Петр Андреевич брюзгливо пожевал губами:

— И?!

Опер потупился:

— Ну, мы ж работать-то недавно начали…

— Понятно! — перебил его Крылов и по-людоедски ласково улыбнулся: — А чего ж ты мне не докладываешь, что второго упустили?

Воронок быстро слизнул выступивший на верхней губе пот, клятвенно прижал руки к груди:

— Так его скоро ребята привезут!

— Да что ты?! — радостно и умиленно всплеснул руками Петр Андреевич. — А откуда?

— Из Тосно…

— Из Хуесно!! — пнул ногой стул полковник. — Охуеть — не встать! А я вот знаю, что он сейчас около бассейна СКА на Лесном проспекте!

— А… откуда?..

— Оттуда! — Крылов подошел к Воронцову вплотную. — Да за ним опушники второй день ходят, все стараются обнаружить в пространстве Толика… Вы же Анатолия задержали?

— Да… так точно…

— Задание опушникам «убойщики» выписывали — давно еще… Они должны Толика «выкупить», чтобы «убойный» завершил наконец свое эпохальное мероприятие: на этой парочке кровь, но давняя, не с лифта! Понял? А теперь мы Толика хапнули и весь банкет «убойному» обосрали, потому что вам нос захотелось утереть! Они просто не знают еще, что Толик у нас! А как узнают — такой вой поднимут! И сразу выяснится, кто кому чего утер…

До Воронка быстро дошла вся хреновость ситуации. До него вообще все очень быстро доходило.

— Петр Андреевич, но мы беседуем с ним пока, нюансы есть, он…

Крылов устало уселся за свой стол и махнул рукой:

— Вздор это все. Вздор. Не станет «воркутенок» говорить. Сам не станет. Иди старайся.

Воронцов вернулся к себе в кабинет, закурил, пытаясь успокоиться, и уперся взглядом в скованного наручниками Анатолия Лавренева (по погонялу Лаврентия). Лавренев был крепким, коротко стриженным парнем. Когда-то он неплохо боксировал, но в последние годы занимался ночным разбоем и удары отрабатывал на жертвах — их Лаврентий с подельниками засекали у автомобильных стоянок, потом доводили до подъездов, там нападали стремительно, били и брали с уже бесчувственных тел все сколько-нибудь ценное. На разбой Лавренев ходил как на работу — почти что каждый день. Его бригадку было трудно отловить, потому что жертвы, приходя в себя, как правило, в больнице, никого не могли вспомнить и опознать. А некоторые вообще в себя уже и не приходили… Длинная и безнаказанная череда налетов убедила Лаврентия в том, что у милиции на него ничего нет, поэтому факт задержания был для него полной неожиданностью. «Колоться» он действительно не собирался и на тяжелый взгляд Воронка ответил уверенно-наглым взглядом.

Опер загасил окурок в пепельнице и без прелюдий продолжил разговор, прерванный Крыловым:

— У тебя, Толик, отсюда есть два выхода. Один — в тюрьму. Второй, не хочу врать, тоже в тюрьму. Но есть нюансы! Которые делают эти два выхода если и не противоположными, то разными. Ты ведь налетчик опытный, в переделках бывал… Сколько раз тебя в оперчасти мучили?

Лавренев вскинул голову:

— Вот именно что мучили!

Воронцов ухмыльнулся:

— И все безвинно, поди?

Лаврентий прищурился и слегка цыкнул зубом:

— Винно, безвинно — а, однако, несудим я! Юридический факт.

— О как! — Опер уселся поудобнее, закинув ногу на ногу и достав новую сигарету. — То есть анкетка чистая?

Толик жадно посмотрел на сигарету и облизнул сухие губы:

— Тута, как я погляжу, на анкетку всем насрать… но тем не менее чистая!

Воронцов, совсем как Крылов давеча, всплеснул руками:

— Анатолий, а как же два ареста? А примерно с годик проведенный в изоляторе в общей сложности?

Лавренев презрительно скривился:

— И дальше что?! Кнопочку в компьютере нажмите: там вам расскажут. Где судимость?! До суда даже не дошло. Голый вассер, начальник.

Воронок с готовностью, даже с каким-то внешним удовлетворением согласился, хлопнув себя по коленке:

— Есть такая партия! Что ж — будем к себе суровы. Действительно, до суда как-то у тебя не доходило. Очевидно, ты и на этот раз собираешься соскочить?

— Соскакивать надо с чего-то… Я пока не пойму, зачем напрягаться?

— То есть, если я правильно понял, тебе нужны доказательства?

Лаврентий издевательски разулыбался:

— Нет, я за так чистосердечное напишу!

Воронок также солнечно улыбнулся ему в ответ:

— Напишешь? Сам?

Лавренев перестал улыбаться:

— У меня что, лицо дебила? Слюни текут?

Воронцов тоже посерьезнел — вслед за «клиентом»:

— Лицо у тебя, прямо скажем…

— Интересно, какое?!

— Ну, на месте девушек я бы в машину к водителю с таким лицом не садился бы… Даже не с лицом, а с харей…

Толик возмущенно выпрямился на стуле:

— Ага, а у вас тут в оперчасти все с поповскими рожами, постными и благостными.

Опер помахал рукой:

— Не будем о внешности. Что-то мы отвлеклись. Давай-ка сначала договоримся о правилах игры. Ты в мутках моченный, поэтому хорошо знаешь: что бы ты ни сказал — все слова, пока они через протокол не прошли.

— Где-то так, — согласился Лаврентий.

— Ну и чудесно. Тогда будем торговаться. Я тебя постараюсь убедить, почему тебе выгодно сесть в тюрьму…

— Уже интересно!

— …Сесть в тюрягу, но на моих условиях. Иначе ты можешь — необязательно именно в данный момент — загреметь туда по-другому.

Лавренев недоверчиво-снисходительно прищурился:

— И в чем же две разницы?

— Ну что ж, поехали…

Воронцов встал и набрал в легкие побольше воздуха, однако налетчик не дал ему начать процесс «охмурежки»:

— А в этом помещении разговоры разговаривать безопасно?

Опер укоризненно покачал головой:

— То-олик! Ну где ты когда за всю свою практику видел у нашего брата скрытые диктофоны и тайные видеокамеры?

Лавренев ничего не сказал, однако наморщенным лобиком своим дал понять, что этот довод, сформулированный в виде ответа на вопрос вопросом же, его никак не убедил. Воронцов покорно кивнул, с некоторой даже долей обреченности:

— Хорошо, можем перейти в другой кабинет.

— Да ладно, не будем суетиться, — великодушно согласился Толик. — Если что — 51-я статья Конституции^[87].

Лицо опера затвердело, у его носа резче обозначились две глубокие складки:

— Толик, когда такие, как ты, говорят о Конституции — моя рука непроизвольно тянется к кобуре. Ты меня не зли. Тебя ведь не били?

— Пока — нет.

— Видишь, значит, по-человечьи относятся. И я к тебе ничего личного не имею. Отношусь с уважением. Поехали?

— Излагай.

— Чай-кофе?

— Опосля. Сигаретку бы.

— Нет проблем.

Воронцов дал налетчику сигарету, поднес зажигалку, убедился, что Лавренев прикурил, и прошелся по кабинету. Лаврентий, глубоко затягиваясь горьким дымом, настороженно провожал расхаживающего опера глазами.

— Итак, что мы имеем? За период 1999–2000 год ваша группка «Ух» совершила под девяносто налетов, в основном в Калининском, Приморском, Красносельском и Василеостровском районах. Весь состав группы находится у нас в плену с сегодняшнего утра. Что они говорят — тебе пока неведомо. Может, молчат. А может, и нет. Так?

Воронцов врал. Их отдел знал только про Анатолия с напарником, да и то… Громко сказано — знал. Лаврентий молчал, и опер продолжил:

— Но меня все это не колышет! Мне интересно знать сначала другое: кто и почему посоветовал тебе перевозить в багажнике два автомата — и ты будешь смеяться — Калашникова?

— И всего-то? — хмыкнул Толик, восхищаясь ментовской наглостью.

— Только это, — кивком подтвердил Воронок. — А на остальные разговоры твоих подельников мы зенки закроем.

Лаврентий даже раздумывать не стал:

— Не катит.

Опер невозмутимо повел головой, будто иного ответа и не ожидал услышать:

— Ладно. Мы пойдем другим путем. Ты хорошо понимаешь, что ваши терпилы в большинстве своем опознать никого не могут. Так?

— Им видней.

Воронок не обратил на реплику никакого внимания:

— Но это в большинстве своем. А в меньшинстве? Я тут посидел, собрал все ваши эпизоды… Дело кропотливое, но не особо мудреное. Всегда трое нападавших, все терпилы шли от автостоянок, все на первом этаже около лифта получали в голову, все лишились ценностей, а некоторые — еще и автомашин. И еще кутулей с сыром и микояновской колбаской — почти все до нападения затаривались в дорогих универсамах.

— И что тут необычного?

Лавренев еще не занервничал, но уже чуть напрягся. Воронок успокаивающе кивнул ему:

— Согласен! Все обычно. Даже то, что в голову били профессионально. Но… Терпилы — люди состоятельные, большинство стали свои связи поднимать-подключать, на начальство наше выходить, мол, — караул, грабють! Они-то, дурилки, не понимают, что искать, ежели что, не начальство будет, а мы. Но раз уж мы кой-кого нашли, то с некоторыми можем и договориться, чтобы вас опознали. Ну, конечно, это незаконно. Но ведь мы с тобой, Толик, в оперчасти — здесь все незаконно. И как ты думаешь, найду я общий язык с тремя-четырьмя фраерами, чтобы вас в харю опознали?

(Воронцов врал красиво. На самом деле он не знал практически ничего, за исключением одного эпизода, о котором получил информацию случайно, когда разглядывал вещи задержанного. Так и то — догадка пришла ему в голову только потому, что Воронок сам выезжал на одно место происшествия и запомнил фамилию терпилы… Такое случается — не очень часто, но случается…)

Лаврентий недобро зыркнул исподлобья:

— С вас станется… И что, этого достаточно будет?

— А смотря для чего… Для того, чтобы закрыть вас на десять суток, — достаточно.

Толик усмехнулся, а Воронок понимающе кивнул:

— Ну, конечно! Для вас десять суток — это как с похмелья помучиться! Стало быть, не будем на этом и останавливаться, а сразу перейдем к части второй, и очень любопытной: вещдоки!

Лавренев напрягся уже заметнее, но еще пытался держать ироничный тон:

— Начальник, как излагаешь! Разрешите ыще сигаретку и сесть поудобнее?

— Изволь.

Опер дал задержанному сигарету, закурил и сам:

— Итак, вещдоки. Бита бейсбольная под номером 62, фирменная. Что скажешь?

Толик равнодушно пожал плечами:

— Спортинвентарь. В любом магазине.

— Согласен, — радостно закивал Воронок. — Но! Именно такая биточка ушла из машины потерпевшего Грунькина и, заметьте, вместе с его «Мерседесом-500», цвета металлик. И я вот что думаю: если я с этим мужчиной кофейку попью, а у нас общие знакомые имеются, Питер город маленький, то он мне внятно сообщит интереснейшие подробности о бите. Что, мол, отчетливо видит на представленной вещи свои уникальные отметины, которые он сам на ней и оставил там-то и там-то. Догоняешь, Толь?

Лаврентий катнул желваками по скулам:

— Произвол.

— Безусловно! — обрадовался его догадливости опер. — Конечно, произвол, но не беспредел. А в чем разница? Да в том, что я не случайному ранее судимому на хребет чужие эпизоды вешаю, а тебе. Ты знаешь, что это ваша работа. Я знаю. Мои действия незаконны? Базаров нет! Но справедливы. Итак, эпизод с Грунькиным при учете опознания и вещдока имеем?

Лавренев зло закусил губу и сам не заметил, как согласился с Воронком:

— Ну… где-то…

Воронцов поощрительно улыбнулся:

— Правильно мыслишь! Но это «где-то» станет «точно где», если подельники твои начнут расходиться в показаниях. А они начнут. Кто-нибудь да «поплывет». Ты уж мне поверь.

Толик схватил себя скованными руками за колено, собрался и с фальшивой (уже явно фальшивой!) ленцой спросил:

— Это все?

— Да ты что? — изумился опер. — Это только начало! Хотел я один секретик на про запас утаить, но… Но характер у меня такой невыдержанный — не могу отказать себе в удовольствии. Себе и тебе тоже. Смотри внимательно.

Воронок взял со своего стола кожаный бумажник и поднес его к лицу задержанного:

— Смотри! Я сам, когда увидел — обомлел! Вот твой бумажник… Твой?

Взгляд Лаврентия заметался с бумажника на хищно-веселое лицо опера:

— Ну… я его с рук купил…

— Не сомневаюсь! — не стал спорить Воронцов. — Но взяли-то тебя с ним?

— Допустим.

— Чудесно! Не станешь потом блажить, мол, подсунули-подложили?

Толик еще не понимал, куда клонит опер, но на всякий случай набычился:

— Да таких бумажников — мульон!

На этот раз Воронок с ним не согласился категорически:

— А вот и нет! Секи момент: развора-ачива-ем…

Опер, словно опытный фокусник, умело нагнетая атмосферу в зале с одним зрителем (зато нашим!), медленно, очень медленно раскрыл бумажник. Лаврентий сунулся в портмоне чуть ли не носом. Он все не «догонял», но уже чувствовал себя скверно. Совсем скверно.

— Ап! Пластиковый кармашек для доверенности на автомашину! Смотрим на свет… И! Видим отчетливые следы типографской краски. И не надо быть экспертом, чтобы различить: это тиснение от доверенности на автомашину прошлого хозяина коселёчечка. Зачитать?

— Если умеешь.

Голос Толика предательски дрогнул. Воронок торжествующе улыбнулся. Опер вел себя так, будто давно разрабатывал эту группу. На самом деле он обнаружил читаемую надпись на пластике за несколько минут до того, как Крылов шарахнул ему в дверь. Обнаружил — и, действительно, оторопел. А теперь Воронцов отчаянно импровизировал, блефовал и атаковал, атаковал… Сыск, настоящий сыск — это и есть умение блефовать, красиво вывернувшись из ничего. Блеф и психология, интуиция и опыт. И еще уверенность в своей правоте.

— Читаем… Так… Доверенность… сроком… гражданину Шеремневу Георгию Андреевичу… Большая Морская, дом… Как? Впечатляет?

— И что?

Воронок захлопнул бумажник и бросил его на свой стол:

— А то, яхонтовый ты мой! Я из кабинета когда выходил, не в сортир заскакивал! Я из другого кабинета позвонил Георгию Андреевичу — телефончик его из компутера вынув, и он мне поведал ужасную драму! Представляешь, Толян, какие-то злодеи злодейски на него напали, пробили голову и… Дальше рассказывать?

— Бля-ядь!!

Лаврентий дернулся всем телом. Он ведь не догадывался про полное незнание относительно того, что взяли у терпилы. Опер ведь просто не успел никому позвонить… А Воронцов, видя, что все идет «в цвет», закреплял успех:

— Хуже! Намного хуже, мой юный друг! Не блядь. А стопроцентный вещдок со второго эпизода! С прикуской к тому же!

— В каком смысле?

Лаврентий уже поплыл. Он тяжело дышал и потел от волнения. Опер же, наоборот, казался абсолютно спокойным и веселым, хотя внутри у него все аж вибрировало от азарта, словно у охотника, настигающего добычу:

— А в том смысле, что подельник твой — олигофрен! Он мало того что взял кошель с лежачего… Это еще туда-сюда, понять можно… Он, похоже, тебе еще его и впарил, судя по твоему сакраментальному крику «блядь!». Разве ж можно так выражаться? Да если бы я был присяжным и услышал бы такой крик — то я б тебе пятерку только за нецензурщину в общественных местах отвесил!

Лавренев почти сдался:

— А попроще изъясниться можно, начальник?

Опер кивнул:

— Можно, Толямба! Конечно, можно…

Но изъясниться попроще не получилось.

Дверь сотряс мощный рывок, и в кабинет с одышкой и матом ввалились остальные члены группы — те самые, которые еще совсем недавно пытались бороздить просторы Тосно и которым Крылов уже успел вставить пистоны и колыхнуть настроение. Их ботинки были пыльными, а лица — решительными и недовольными. Старший группы Губанков (по прозвищу Губа) с порога перебил уже почти сложившуюся беседу:

— Много текста! Про тройник в лифте говорим?!

— Час от часу не легче! — ухмыльнулся Лаврентий и чуть не слетел со стула, так как тут же получил звонкий удар раскрытой пятерней по затылку.

Губа потер ладонь и ее же тыльной стороной поддел подбородок задержанного. Проделано это было без размаха, мастерски. Толик чвякнул зубами и начал было привставать, но оперуполномоченный Чернояров (в миру — Чернота) хлестко двинул ему по шее кулаком, подставив под лицо колено. Лавренев упал на пол. Губа недовольно зыркнул на Воронцова:

— Воронок, запомни: от точки «А» до точки «Б» паровозы добираются по прямой!

Опер ничего не ответил, лишь вздохнул с сожалением, взял электрочайник и пошел в туалет за водой.

Набирая в туалете теплую серую воду (про чистую уже давно забыли, так как холодная не шла давно), Воронков подумал о том, что иногда лупить, конечно, правильно. Иногда это происходит от бессилия. Иногда бывает стыдно… А еще иногда… Воронцов разозлился сам на себя, как на человека, у которого нет собственного мнения. Когда он вернулся в кабинет, Толик лежал на полу, свернувшись клубочком, и как-то странно охал легкими. Воронок понял, что Лавреневу хорошо пробили в солнечное сплетение. Губа одним коленом уперся задержанному в плечо и орал:

— Ну, падла! Ну!! Сильнее вздыхай!

— Толян, не быкуй, все равно же скажешь! — уверенно поддержал коллегу Чернота.

Лаврентий сделал страшную ошибку: вместо того чтобы прямо заявить, мол, знаю, но ничего вам, козлам, не скажу, он начал убеждать, что ничего ни про какой лифт не знает. А при втором варианте бить легче. Его и били.

В какой-то момент вошел Рахимов, безразлично посмотрел на происходящее и медленно и тихо произнес:

— Крылов сказал, что времени мало. До «убойщиков» скоро может дойти информация, что «это» у нас на полу.

Закончив фразу, Рахимов вышел, аккуратно и неторопливо прикрыв за собой дверь. Чернота и Губа стали поднимать задержанного с пола. Они усадили его на табурет, дали немного отдышаться. Потом Чернота зашел Толику за спину и пробил по ней носком ботинка. Не издав ни звука, Лавренев снова упал на пол.

— По-моему, ты малость переборщил, — задумчиво и со знанием дела произнес опытный Губанков.

— А что, есть другие предложения? — откликнулся Чернояров. Он устало дышал, наклонившись вперед и уперев руки в колени, словно грузчик во время заслуженного перекура.

Воронок, все это время делавший вид, будто рассматривает за столом какие-то бумаги, присмотрелся к лежавшему неподвижно Лаврентию и начал привставать со стула:

— Вы охуели в атаке?..

Губа искоса посмотрел на него, подул на чуть содранные костяшки кулака и вкрадчиво спросил:

— Мил-друг Воронок, скажи, пожалуйста: если он не заговорит, помои на голову тебе выливать будут?

Воронцов выскочил из-за стола:

— Он все едино в розыске — один хрен, сядет! «Убойщики» докажут что-нибудь!

— Ага, — согласился Губанков. — Докажут. И заодно поймут, как мы его хапнули.

— Ну, обосремся лишний раз…

Чернояров покачал головой:

— Не готов.

На этой фразе Чернота снова носком ботинка всандалил лежачему в то же самое место.

— Да прекрати ты, блядь! — чуть ли не прыгнул на коллегу Воронок. — Что ты творишь?!

Но Губа преградил ему дорогу:

— Лаврентий — прозвище, конечно, ласковое… А чем пальба в лифте закончилась, не напомнишь? А месяц назад, когда в другом лифте летчика гражданской авиации?! А?! Там тоже кто-то автомат подвез?! Так имею я право или пусть он, тварь, право имеет?! А ты сам третьего дня во Фрунзенском районе хрен знает из-за чего руки распускал! А тут… Че с тобой, Воронок?! Когда палят, значит, мы на войне! А ты хочешь, чтобы на войне было как не на войне?! Или будем, как «заказной убойный»^[88], по пять лет совещаться над своими домыслами?!

Воронцов взглянул Губанкову в глаза, и в какой-то миг ему стало знобко, потому что показалось, будто глаза эти отсвечивают красным… Губа вроде правильные слова говорил, но Воронок не мог избавиться от ощущения, что он не в уголовном розыске сейчас находится, а во Владимирском централе на воровском разборе.

В этот момент в кабинет зашел Крылов. Все замерли. Полковник бегло, но внимательно осмотрел всю «картину маслом», сел за стол Губы и молча закурил.

Чернояров настолько одурел в запаре, что тоже сел за свой стол.

— Встать, — очень тихо произнес Крылов. Чернота вскочил как ужаленный.

В кабинете повисла нехорошая тишина, прерываемая лишь жутковатым булькающим хрипом, вырывавшимся из горла Лавренева, по-прежнему лежавшего на полу. Наконец Петр Андреевич все так же негромко сказал:

— Вот что, дети мои… Расскажу я вам страшную сказку на ночь. Слушайте. Сидел у меня в лагере один бывший редактор газеты «Красная звезда». Старенький уже человек, тихий и начитанный. А во время войны он в батальонной разведке служил, ну я как-то раз и спросил его за чаем — били ли пленных фрицев при допросах? А он: «Да что ты, как можно!» А потом припомнил, дескать, да, был один случай — притащили как-то раз фашиста, здорового такого, а он идейный оказался, мы, мол, ему и поддали… А командир батальона потом, как увидал потолок в хате забрызганный — так аж побелел весь, заставил всю ночь избу ножами скоблить, все переживал — вдруг особист зайдет, чудеса эти увидит… Полковник замолчал, аккуратно погасил в пепельнице окурок. Встал и закончил свою мысль:

— Вот что, дети… хозяева лагеря…^[89] Сворачивайте банкет… Жопу за собой подотрите.

Губанков и Чернояров переглянулись. Губа без особого расположения, но с легким сожалением почесал за ухом:

— А куда его девать-то?

Крылов, еле сдерживаясь, сжал побелевшие губы в линию:

— Выводите его на Шпалерную и отпустите.

— Как… — недоуменно начал было переспрашивать Чернота.

Но Петр Андреевич перебил его, рявкнув так, что зазвенела дешевенькая люстра:

— А как заводили — через главный вход!! А ты как думал?! Мы его «убойщикам» отдадим? Мол, берите, мы его били-били, наконец он признался, что в федеральном розыске!

Крылов направился было к двери, но вдруг остановился и снова обернулся к онемевшим операм:

— А-а!! Фраера, в карты проиграю!!

Чернота шумно сглотнул. Полковник брезгливо посмотрел на него, потом перевел взгляд на Лаврентия. Толик вроде очухивался понемногу, по крайней мере начал шевелиться на полу. Крылов присел на корточки, вгляделся в лицо задержанного, вернее — в жуткую маску, бывшую раньше лицом, усмехнулся и сказал:

— А я братца твоего знавал… по лагерю… Характерный такой, все в БУРе^[90] отсиживался… И ты, видать, в него…

— У нас… кровь… густая… — еле ворочая языком, прохрипел Лавренев.

— А у покойников твоих?! — Крылов схватил Толика одной рукой за рубаху у горла, резко встал и разжал кулак. Лаврентий кулем шлепнулся обратно на пол. Полковник скривился, встряхнул пятерней, будто к ней пристало что-то липкое, и вышел из кабинета, шарахнув на прощание дверью — от души.

…Лавренева кое-как помыли, попоили чаем, а потом по-тихому, под руки, помогая ему переставлять ноги, вывели на Шпалерную. При трогательном прощании обошлись без рукопожатий…

А Крылов потом, скрывая злость на свою «гвардию», пару дней наблюдал за тем, как «убойщики» пасут подельника Лаврентия, чтобы тот вывел их на самого Толика… Это все Ильюхин понял уже после того, как отдел убийств в конце концов накрыл-таки хату, снимаемую Лавреневым. Но Толик им дверь не открыл. Поскольку был мертв. Все это выяснилось после вышибания дверей. То да се да трали-вали… Ильюхин сразу почуял недоброе. Хапнули подельника мертвеца, потом еще нескольких приятелей. Всех их тщательно опросили, и один из них, перед заходом в МИВС, сообщил, что Лаврентия забили в ментовке, потом выпустили, а он потом помер.

— Видно, хорошо попали — что-то там внутри у Толяна оборвалось, — так прокомментировал безвременную кончину Лавренева его кореш.

Потом патологоанатом устно (для начала) подтвердил причину смерти Лаврентия. Ильюхин занервничал. Начались движения внутри уголовного розыска. Нашелся сотрудник квартирного отдела, который оперативно подтвердил Виталию Петровичу, что видел Лавренева в конторе. Он назвал точное число, Ильюхин восстановил по памяти этот день, вспомнил истерику Крылова у Доски почета, вспомнил, как потом Петр Андреевич будто невзначай интересовался ходом мероприятий по подельнику Лаврентия… Нет, сначала Виталий Петрович к глаголу «забили» отнесся с недоверием, хотя и знал, что «разбойный» славится рукоприкладством. Но на всякий случай Ильюхин инициировал уже почти официальные нешуточные выяснения. Для начала стали разбираться в том, как Лавренев попал на Литейный и почему, собственно, вышел.

Губа взял все объяснения на себя и выдвинул смешную версию — да, мол, задерживали, но по другому делу и как возможного источника информации. А Лаврентий, дескать, хитрован такой, представился другими данными и всех надул. Так что, когда Толик был в «разбойном», все думали, будто это не Толик. Да, мол, виноваты, но не специально, а потому что. Все это Губанков излагал убедительно, с мельчайшими подробностями, и даже показывал какое-то объяснение с какой-то подписью. Однако Ильюхина сия ахинея не убедила, вернее, почти убедила, но в обратном. Виталий Петрович помучился, подергался, попереживал и решил зайти прямо к Крылову, чтобы не играть в кошки-мышки.

Петр Андреевич встретил его любезно, заварганил чай, но на все сомнения Ильюхина отреагировал как-то уж очень спокойно, почти даже равнодушно:

— Бывает… По-разному бывает… И так бывает, и сяк бывает… Мало ли что они поют. Послушаешь, так всех их забивают, и каждого второго — обязательно насмерть. Это, знаешь, как в лагере, — там ежели «гонялки» послушать, так все сидят ни за что либо, по крайней мере, — не за свое. Всем мусора внаглую чегой-то чужое нацепили. Чего ты от меня хочешь, я не пойму? Виталий, неужели мы будем такой вот ерундой заниматься?

Ильюхин молча вышел. Ему было очень неспокойно. Он уже догадывался по обрывкам информации, что Лаврентия били за стрельбу в лифте. Виталию Петровичу очень хотелось узнать, был ли Толик на самом деле причастен к этой стрельбе, но у покойника-то уже не спросишь, а «разбойный» пошел в глухой отказ, заняв круговую оборону с такой же порукой.

Поздно вечером Ильюхин засобирался домой и, когда уже шел на выход, в длинном пустом коридоре вдруг увидел спину Крылова. Петр Андреевич, видимо, узнал шаги Виталия Петровича или почуял его спиной, что ли, он странно остановился и ждал не оборачиваясь.

Ильюхин молча подходил, Крылов стоял и смотрел вперед. Виталий Петрович остановился в шаге от одинокой фигуры и спросил после короткой паузы:

— Так, говорят, все же — били?

— Хуже, — со спокойной демонстративностью ответил Крылов и зашагал дальше, так ни разу и не обернувшись.

Ильюхин остался стоять. Вот теперь он принципиально понял все и по-настоящему ужаснулся. И даже не тому конкретно, что произошло с задержанным Лавреневым, а тому, что все это, видимо, происходит уже давно. Полковник припомнил еще пару умерших при странных обстоятельствах, и ему в буквальном смысле стало холодно. Виталий Петрович развернулся и пошел обратно в свой кабинет, лихорадочно думая на ходу: «Их надо… как-то изолировать… Это уже не розыск, это… Это какой-то пытошный приказ!» При этом он злился сам на себя — за сумбур в мыслях.

В кабинете Ильюхин долго ходил из угла в угол и курил одну сигарету за другой. Он понимал, что у него, по сути, есть два диаметрально противоположных варианта решения на выбор: херить всю эту бодягу с Лаврентием или же нет. Если херить, то… пакостно как-то получится, вроде как при тебе беспредел лютый творят, а ты по дипломатическим соображениям делаешь вид, будто не замечаешь, хотя этот беспредел практически по тебе же и бьет уже… А если не херить, то это значит в открытую всем сказать, что он постарается доказать… то есть — уволить… нет, при таких раскладах не уволить получается, а посадить… Кошмар какой-то!

Надо понимать, что мир сыска — это мир постоянных и всевозможных нарушений, которые часто формально могут быть расценены как преступления. Это затрещины и обман, провокации, давления и мухлеж в бумагах. И вот в этом странном мире (очень корпоративном) идти по пути привлечения к уголовной ответственности своего — да еще какого своего! — это поступок. Такой поступок должен быть серьезно обдуман, потому что он неминуемо повлечет за собой жизненные изменения. Потому что это не просто поступок — это сенсация. Это разговоры и обсуждения на годы вперед. Это будущая мифология. И это — клеймо. Самое настоящее клеймо в среде своих — со всеми вытекающими последствиями…

Тяжелые размышления Ильюхина прервал телефонный звонок. Со странным предчувствием в душе полковник поднял трубку. Он не ошибся. Звонил действительно Крылов. Петр Андреевич обошелся без приветствий и вступлений:

— Сейчас модно говорить в малахольных кругах, мол, ничего личного, — это бизнес. Так вот, мне больше по душе фраза Майкла Корлеоне: «Это только личное».

Крылов сказал только одну эту фразу, далее Ильюхин услышал частые гудки. Виталий Петрович положил трубку и машинально отметил, что, судя по голосу, Крылов абсолютно трезв.

Полковник сел за стол, уронил голову на руки и неожиданно заснул. Спал он хреново, и сон ему привиделся тоже хреновый, какой-то насквозь сумбурный. Большую его часть Ильюхин не запомнил, но какого-то улыбающегося летчика в стильной кожаной куртке (полковнику показалось, что это был немец) он все же «срисовал». Летчик похлопывал ладонью по крылу какого-то самолета, улыбался сытой мордой и сказал всего лишь одну фразу: «Таран — оружие героев?» Виталию Петровичу показалось, что в этой фразе были и вопрос, и вызов, и какая-то насмешка…

Когда Ильюхин очнулся от своей странной дремы, у него болело все тело, словно его били. Полковник недовольно посмотрел на часы, присвистнул и отправился наконец-то домой.

Юртаев довез его до дома мигом. Несмотря на позднее время, настроение у Паши было солнечным. В магнитофоне служебной «Волги» надрывался Боб Марли.

— Тебе нравится? — устало поинтересовался Ильюхин.

— Это же рэгги — «Я убил шерифа!» — засмеялся Юртаев. Виталий Петрович хмыкнул и, непонятно к чему, стал размышлять вслух:

— А знаешь, как, наверное, работали первые шерифы? Ходили они себе по пыльным городкам и старались первыми застрелить злодея, руководствуясь исключительно своей вестерновской сущностью… Тогда это было круто. А сейчас — это особо тяжкое преступление…

Вот неслучайно все же говорят, что водители милицейского начальства — самые осведомленные люди в конторе. Юртаев мгновенно понял и интонацию, и направление мыслей шефа. Понял и по-своему постарался успокоить полковника:

— Да не переживайте вы, Виталий Петрович! У вас свои методы, у Крылова — свои. Не надо друг другу мешать, и все дела.

Ильюхин понял, что его именно утешают (пусть и деликатно), и от этого вдруг страшно завелся:

— Паша, отчего ты врешь?! Дело же не в том, что у меня настроение плохое, а ты хочешь похлопотать за кого-нибудь! Ты прекрасно все видишь и слышишь, все эти разговоры и движения. И ты прекрасно знаешь, что сотрудники, которые подчиняются Крылову, — они подчиняются только Крылову! Что государством там и не пахнет! Они создали какую-то… крылатую республиканскую гвардию…^[91] придумали свою идеологию, в которой все навыворот… И самое главное — их доводы страшно ярки, доходчивы, но дико нелогичны! Мол, необходимо пытать, чтобы меньше было квартирных краж! Да к черту!! Все ты понимаешь! Паша, я и от уголовников слышал уже, как они об этом явлении говорят! Надысь встретил меня Крендель в гостинице «Москва» и бает: «Мне часто поддавали в ментах, бывало, что и били, иногда — пиздили, но у вас сейчас — пытают!» Я сделал вид, что мне некогда и я не могу с ним толковать… А Крендель прав!! И мне стыдно, что он прав! Вот ты, Паша, как ты квалифицируешь всю эту хрень?!

Юртаев сидел с непроницаемым лицом. Таких монологов он от шефа никогда еще не слышал. И вопросов таких ему шеф никогда не задавал…

Ильюхин требовательно ждал ответа. Паша понял, что отмолчаться не удастся, и, кашлянув, осторожно уточнил на всякий случай (ну и чтоб время выгадать):

— Вы про хрень… с Лаврентием?..

— С ним, — кивнул полковник.

Юртаев аккуратно пожал плечами — будто на болото ступил:

— Ну… Так получилось… Так вышло…

— Вышло?! — Полковник глянул на водителя так, что тот, поймав взгляд боковым зрением, даже поежился. — Вышло не «так», а неумышленное убийство с отягчающими и еще с целым букетом должностных преступлений! А какова мотивация! Губа решил нос утереть отделу убийств! Сам по себе? Хрен! Крылов все знал с самого начала, и не просто знал, а санкционировал, а сейчас — прикрывает! Прикрывает, оправдывает полностью! И если прокатит, то они будут гордо рассекать, поводя жалами, и рылами своими всем показывать: да, мы любого распотрошим, ужасайтесь, бандерлоги^[92]! Сил нет! В канцеляриях все давно уже за шоколад скуплено: мне второму всегда печатают, первым — им! Любой наш запрос в ИЦ, если что, — до них доходит. Регистрация документов в ОПУ — и то через их уши! Где ж такое видывали? Часть нашей агентуры перевербовали через избиения в парадных…

«Волга» давно уже стояла у дома Ильюхина, а полковник все никак не мог остановиться. У Паши от напряжения вспотели руки на руле.

— …А мониторы? Ты видел, какие у них мониторы? Я что — против гуманитарной помощи? Или я за нищету? Нет, я сам бьюсь и людей напрягаю! Но этим — им от страха несут. Потому что иначе они разных Лаврентиев натравить могут…

— Им Юнгеров помогает, — осторожно смог вставить Юртаев.

— Брось ты! — махнул рукой полковник. — Поначалу — да. Согласен. Но потом они начали сами зарабатывать! И люди к ним тянутся — все же жить хотят, у всех бабы, дети… А на все заработки и художества у них прикрышка одна — раскрытия! Процент раскрываемости, выбиваемый вместе с зубами и селезенками… Прокатывает! Они уже с судьями корешатся! Скоро с присяжными водку пить начнут!

Ильюхин понемногу выдыхался. Он очень устал. Юртаев посмотрел на полковника серьезно и кивнул, соглашаясь:

— Я — что… Я знаю… Все так, как вы и говорите.

— Во-во, — хмуро буркнул Виталий Петрович. — Как при Брежневе: все всё знают, но при этом — единогласно.

Он резко открыл дверь и вышел из машины. Ночью полковник почти не спал — ворочался с боку на бок, курил на кухне, залезал под душ. Видимо, дрёма в кабинете на руках сбила нормальный сон. Или нервы совсем уже расходились. Несколько раз Ильюхин хотел было выпить снотворного или водки, но удержался. Ему хотелось, чтобы с утра голова была светлой… Заснуть ему удалось только под утро, но, встав, он чувствовал себя собранным и готовым… К чему? Ответа на этот вопрос полковник пока еще не знал…

Утром, по дороге в управление, Ильюхин не сказал Паше ни слова. Юртаев, в свою очередь, тоже ничем не выдал, что помнит их ночной разговор. Паша был мудрым водилой.

На утреннем совещании у начальника ГУВД Ильюхин выслушал информацию по городу без энтузиазма, старался не смотреть на Крылова. А Петр Андреевич, наоборот, все слушал очень внимательно, вставляя порой уточняющие реплики, даже пошутил однажды. В самом конце совещания на обсуждение был вынесен небольшой кадровый вопрос — перевод одного офицера на вышестоящую должность. Крылов вдруг неожиданно попросил слова и сказал:

— Однажды товарищ Сталин — то ли на «съезде победителей»^[93], то ли еще где-то, заметил: «Товарищ Иванов работает руководителем обкома в Минске. У него заместитель Петров. До этого товарищ Иванов работал в обкоме Челябинска. Заместитель был Петров. А до этого они вместе работали в обкоме Ярославля. Скажите, кому служит Петров? Нашей партии или товарищу Иванову?»

Петр Андреевич обвел присутствующих глазами и пояснил конкретно-прикладной смысл притчи:

— Это я к тому, что сотрудник, которого мы сейчас обсуждаем, переходит на иные, как правило вышестоящие, должности тоже вслед за своим начальником.

— Потрясающе! — не выдержал Ильюхин. — Сам живешь по этой же системе, а чуть есть за что уцепиться — так укоряешь!

Все загудели удивленно, начали переглядываться.

— Так бы сразу и сказал, что у тебя на него виды! — искренне удивился Крылов. Раздались смешки. Но они не разрядили атмосферу.

— Да я вообще не знаю этого офицера! — не смог уже остановить себя Ильюхин. — Я об ином…

— И о чем же? — спросил начальник ГУВД.

Виталий Петрович набрал воздуха в легкие, как перед нырком в холодную воду:

— О том, что пафос настоящей справедливости не просто становится над элементарной законностью (на это давно уже всем наплевать!), а подавляет личность как таковую! И не собирается ее признавать, даже в теории! Нам нравятся прямолинейные решения — кулаком в зубы! Раскрываемость есть некий абсолют, которому, как идолу, приносятся жертвы, словно мы язычники-людоеды где-нибудь на экваторе… Это уже не моральное разложение, как при КПСС, а моральное вырождение…

Полковник запнулся, чувствуя, что говорит сумбурно и непонятно. Начальник ГУВД помотал головой:

— Это ты загнул… Сам-то хоть понял, что сказал?

Виталий Петрович молча закусил губу. Повисла тишина.

Всем стало неудобно.

— У тебя все? — хитро спросил Крылов.

— Нет, не все!

— Ну, тогда после договорим, хорошо? — Петр Андреевич покосился на начальника ГУВД и улыбнулся. — А то многие не понимают, к чему это… Да и работать надо, а не о генетике, понимаешь…

Крылов начал обозначать привставание из-за стола, и начальник ГУВД его поддержал:

— Все свободны!

Начальник СКМ тут же скомандовал:

— Товарищи офицеры!

Все встали, а Крылов негромко добавил:

— Работать, а не бла-бла-бла!

Этим вырвавшимся у него хамством Петр Андреевич показал, что нервы у него тоже не железные…

…К обеду Ильюхину надоело бегать от самого себя, и он зашел к Крылову. На этот раз Петр Андреевич чаю предлагать не стал, просто молча смотрел на Виталия Петровича, ждал. Ильюхин медленно отчеканил:

— Я хочу, чтобы ты знал… Я дам указание процессуально закреплять показания подельников Лавренева и проводить соответствующие проверки!

— Указание своим людям дашь? — усмехнулся Крылов.

— Да.

— Ну, тогда и я.

— Что — «ты»? — не понял Ильюхин, так как внутренне очень нервничал. Крылов улыбнулся еще шире:

— Ну, ты же только что заявил, что постараешься по возможности упрятать всех нас в тюрьму. И еще сказал, что стараться будут твои люди, несмотря на то что тебя тошнит от кумовства… А я скажу своим, чтобы постарались не уехать в Тагил^[94].

Петр Андреевич вдруг резко перестал улыбаться:

— Ты же со своими решил, что наши жены должны собирать посылки в колонию… А я со своими постараюсь этого избежать. Прежде чем сказать мне об этом, ты хорошо подумал. Ты поступил, как мужчина, объявил мне войну открыто. Как Святослав — «иду на вы» и все такое… Я, уважая тебя, принимаю это. Но учти: как бы полководцы вежливо и благородно ни беседовали — война штука грязная, а самая грязная — война гражданская, между своими!

— Я учту, Петр, — с этими словами Ильюхин ушел к себе, досадуя, что сам не умеет так выгибать разговор в нужном направлении, как Крылов…

…Через несколько минут оба полковника вызвали к себе своих подчиненных, и в Управлении уголовного розыска началась междоусобица…

Оперативники из «убойного» поехали в изолятор допрашивать подельников покойного Лаврентия о том, что они конкретно видели и слышали. Поехали не просто так, а заручившись поддержкой и отдельными поручениями следователя прокуратуры.

Губа и Чернота тоже поехали в изолятор, но не к арестованным, а в оперчасть. Начальником этой оперчасти служил отличный знакомый Крылова, которого он совсем недавно перетащил в Питер из лесных лагерей. (Фамилия этого начальника была Сулла. Он был то ли финном, то ли ингерманландцем, но когда-то его фамилия писалась как Сула. Потом где-то в метрике кто-то добавил одну буковку «л», и Сулла практически стал римлянином^[95].) Так вот, задача Сулле была поставлена простая и незатейливая: создать разговорчивым подельникам Лаврентия такие условия, чтобы они поняли, у кого настоящие рычаги управления этим миром…

Арестованные подельники покойника пошли на уговоры «убойщиков» и дали показания — за что им, среди прочего, были обещаны тепличные условия в камерах. Сулла перевел их в самые сырые камеры и, руководствуясь неотмененными средневековыми приказами, устроил «веселую жизнь».

Отдел убийств послал задание на внутрикамерные разработки арестованных, а Сулла взял эти задания под свой «особый контроль». В результате в «убойный» полетели выписки из внутрикамерных агентурных сообщений о чем угодно, только не о том, о чем на самом деле говорили в «хатах». Но это были еще цветочки. Ягодки не заставили себя ждать.

Ильюхин вызвал к себе постовых, которые стояли на входе в управление в тот день, когда притащили и выводили Лаврентия. Но Крылов еще до этого через Черноту провел с ними профилактические беседы, в ходе которых им была предложена стажировка в «разбойном» отделе на должностях младших оперов с перспективой последующей учебы и офицерских званий. Поэтому сержанты ничего Ильюхину не подтвердили. Они свято верили, что спасают своих от разных «прокурорских козней».

Опер из «квартирного» отдела, видевший Лаврентия в конторе, давать письменные показания отказался наотрез, даже руками замахал, мол, ни-ни-ни, это все ваши дела, меня сюда не впутывайте…

Сотрудники «убойного» ринулись к соседям Лаврентия, не зная того, что с соседями уже «поработали» какие-то парни. Эти парни были веселыми и добрыми, они принесли с собой еды с рынка, водки, а одной бабушке даже подарили красивую гладильную доску и дорогой немецкий утюг. В результате соседи, не моргнув, сообщили «убойщикам», что интересующую их квартиру снимал какой-то жук, к которому постоянно приходили такие же личности, и все время слышались крики, ругань… Вот и накануне смерти этого жука в квартире явно происходила драка, хотели даже милицию вызвать, но…

(А парни, «поработавшие» с соседями, были людьми Дениса. Крылов просто попросил Юнгерова о небольшой услуге, объяснив, что его люди «надорвались», стараясь раскрыть стрельбу в лифте.) А потом «убойщики» сами прокололись — кто-то из них трепанул где-то, что с соседями просто поговорили, но официально допрашивать их не стали… Дошло до Крылова — и он тут же «включил сирену». Он поднял невообразимый шум по поводу «объективности» следственных действий — дескать, записывается только то, что может опорочить его подчиненных, а то, что оправдывает, — скрывается. Формально он был прав. Следователь был вынужден лично вызвать и допросить соседей Лавренева.

А где-то через неделю после объявления войны Ильюхин получил еще более сильный удар: на имя прокурора города от одного из подельников Лаврентия пришло заявление. В этом заявлении сообщалось о фактах вопиющих: якобы сотрудники «убойного», используя незаконно методы давления, заставили опорочить каких-то сотрудников главка посредством придумывания истории с избиением Лавренева…

Надо сказать, что этого налетчика никто впрямую писать такую «маляву» не заставлял. Просто Сулла очень хорошо знал устройство тюремного мира и, после того как подельник Толяна дал сначала показания «убойщикам», доверительно с ним поговорил. Налетчик, придурок, уже считал себя важной фигурой, чуть ли не основным свидетелем «процесса века». Сулла уважительно поддерживал его в этом мнении. Арестованный также поделился с начальником оперчасти своими сомнениями: дескать, при таких межментовских мутках даже в камере сидеть небезопасно. Сулла закивал и предложил написать заявление на дополнительные меры безопасности. Бедолага взял и написал. И Сулла немедленно выставил вертухая прямо перед его камерой. Но вертухай-то этот не только «безопасил», а еще и приглядывал за этой камерой и за соседними, вследствие чего в этих «хатах» тут же «заморозились» почта и «грев». Остальным сидельцам такие расклады понравиться не могли по определению, и они пару раз на прогулках «объяснили через печень» жертве милицейских интриг, что проблемы безопасности — это проблемы «евоные», а никак не «всехние». Подельник Лаврентия побежал на прием к Сулле. Но Сулла перед угрозой возможной расправы был непреклонен и с возмущением отверг просьбу снять пост… И постепенно (а точнее, очень быстро) до страдальца дошло, и он, просветленный, занял «истинно правильную» позицию «по факту клеветы в отношении сотрудников отдела по борьбе с грабежами и разбоями».

«Дошло» и до Ильюхина, который понял, что проиграл. Виталий Петрович признался самому себе, что в открытую ему не победить…

На очередном совещании у начальника ГУВД Крылов в присутствии многих офицеров попросил огласить официальные данные о расследовании обстоятельств смерти Лавренева. Ильюхин сквозь зубы процедил:

— Факты не подтвердились.

Петр Андреевич с удовлетворением кивнул и громко уточнил:

— То есть часть сотрудников главка пытались посадить в тюрьму других офицеров, но установили, что имел место быть оговор?

— Официально — да! — рыкнул Виталий Петрович.

Но Крылов такой формулировкой совершенно не удовлетворился:

— Что означает упор на слово «официально»?! Если есть оперативные сигналы, то их надо тщательным образом отрабатывать!

Петр Андреевич откровенно издевался и не скрывал этого. Он повернулся к начальнику ГУВД:

— Товарищ генерал-лейтенант, если есть агентурные сигналы, то это дело нельзя спускать на тормозах!

— Хорош! — зло хлопнул по столу ладонью начальник главка. — Тема исчерпана! Оба достали!

— Надеюсь, что эти слова не только мной будут расценены как приказ, — сказал с самым серьезным лицом Крылов через стол.

— Так точно, — распрямил плечи с искусственной удалью Ильюхин. На его щеках проступил неестественный румянец…

…А в обед того же дня Губа столкнулся в туалете с двумя сотрудниками «убойного» отдела. Они не поздоровались. Губанков сам обратился к ним:

— Товарищи офицеры! Невзирая на указание коменданта управления отделения, несознательные сотрудники продолжают курить в неположенных местах и хранить у себя на рабочих местах кипятильники. Эта информация неточная, но достаточная, чтобы ею заняться. Есть мнение, что выявление и пресечение будет поручено вам!

Двое оперов молча вышли из туалета. Губа обогнал их в коридоре и демонстративно бросил горящую сигарету перед ними на пол.

Атмосфера в Управлении уголовного розыска стала совершенно нехорошей. А тут еще Воронок реализовался по серии разбоев так называемой «колпинской бригады». Двое громил заговорили, и Крылов быстро состряпал справку о том, что необходимо создавать мощную группу, так как вырисовываются десятки эпизодов с трупами. Об этом было доложено в министерство.

Как на грех, именно в это же время «убойщики» не смогли доказать вину одного убийцы, и судья не подписал арест. Убийство же было достаточно громким и скандальным.

Журналисты жаждали подробностей. Крылов через своих знакомых организовал слив этих подробностей, и журналист Обнорский написал сильную статью, наделавшую много шума. Об этой ситуации также пришлось докладывать в министерство. Начальник ГУВД в резкой форме сказал Ильюхину все, что думал об успехах курируемого им отдела. Когда Виталий Петрович возвращался после выволочки у руководителя главка к себе в кабинет, ему навстречу попался Крылов. Петр Андреевич, проходя мимо, потряс той самой газетой и скорбно покачал головой:

— Вот паразиты! И как только узнают! Где-то утечка в наших рядах!

Ильюхин поймал себя на мысли, что если бы он был женщиной, то, наверное, расплакался бы. А еще он решил, что не подаст больше руки Обнорскому, с которым был не близко, но знаком. Полковник в этот момент не мог даже предположить, что руку журналисту он пожмет буквально через час, потому что именно Обнорский даст ему шанс на частичный реванш, подкинув хорошую, настоящую зацепку по расстрелу в лифте. И уж тем более Виталий Петрович не мог предполагать, что подтолкнет Обнорского к этому не кто иной, как сам Крылов…

А дело было так: после изящной репризы с газетой Петр Андреевич буквально вбежал в свой кабинет, так как услышал, что надрывается и его городской телефон, и лежавший на столе мобильник. Крылов схватил сразу обе трубки и в обеих услышал голос Обнорского. Полковник ничего не понял и машинально дал отбой по обеим линиям. Служебный телефон зазвонил вновь, Петр Андреевич снял трубку:

— Слушаю, Крылов!

— Не пугайся, это я дублирую, — сказал Обнорский.

— Во-первых, здрасьте! — хмуро откликнулся Петр Андреевич. Он не очень был расположен сейчас к общению с журналистом. Крылов предполагал, что Обнорский, наверняка уже что-то пронюхавший, начнет расспрашивать его о междоусобице в Управлении, а полковнику очень не хотелось распространяться на эту тему. Одно дело — щелкать Ильюхина по носу, так сказать, внутри Управления, и совсем другое — выносить сор из избы в прессу… Пресса может привлечь нездоровое внимание общественности к той истории, с которой все началось… А Крылов знал манеру Обнорского выслушивать, как правило, все стороны, участвующие в конфликте.

— Еще как здрасьте! — бодро поприветствовал полковника журналист. — Петр, найдешь минутку? Разговор серьезный есть.

— Слушай, у нас тут сейчас запара по «колпинским», — начал было отнекиваться Петр Андреевич, но Обнорский перебил его:

— После памятного всем расстрела в лифте убийцы на бордовой «семерке» уходили?

— Ну на бордовой…

— А потом на Петроградской сожгли ее?

— Ну сожгли.

— Номера Ульяна, 343, Харитон, Роман, 78?

— Ну и дальше-то что?

— Понимаешь, к нам в агентство один дедок позвонил, он сюжет по НТВ видел, а там как раз машину эту сгоревшую показывали, как ее тушили. Он номера увидел и вспомнил кое-что. Понимаешь, он математик, а 343 — это семерка в кубе… — начал было рассказывать Андрей, но полковник сморщился, как от кислятины, и перебил его вопросом:

— Слушай, ты ведь много книжек написал?

— Ну… — не понял Обнорский.

— А я тебе хоть раз советовал, мол, напиши, что она любит его, а он любит другого?

— Нет.

— Ну а ты мне зачем тогда мозг ебешь? Мы с этим лифтом уже все что можно и нельзя сделали! С результатами хер на рыло! Не сыпь мне сахар в пиво! Хоть ты!

— Обожди, Петр, ты не понял, этот дед — математик… — Обнорский еще раз попытался было что-то объяснить, но Крылов уже «сел на кочергу».

— Андрей, по-человечески же прошу — иди ты на хуй вместе со своим математиком!

И полковник бросил трубку. В математика он не поверил, решил, что это у журналиста такой хитрый кривой заход.

Обнорский в своем кабинете с досады тоже швырнул трубку и расколол телефон «Самсунг».

— Ксюша! — заорал он через стену своей неизменной секретарше.

Ксюша немедленно влетела из приемной. Она была не просто секретарем, а доверенным человеком Андрея, работала с ним давно и за это время успела навидаться всякого, поэтому расколоченному телефону ничуть не удивилась.

— Главное на войне — это связь! — спокойно и назидательно сказал Обнорский. — А это что, связь?

И он показал рукой на развороченный аппарат.

— Это не связь, — так же спокойно ответила Ксюша, бережно и аккуратно собирая осколки. — Это телефон, стоимостью 150 долларов. Был. А для твоей связи можно у военных заказать рацию, которую пули и осколки не берут.

— А это идея! — сказал Обнорский в спину своей секретарше, гордо удаляющейся с бывшим телефоном в приемную.

Оставшись в кабинете один, Андрей закурил и задумался. Он серьезно обиделся на Крылова, который даже не захотел его выслушать. Обиделся по-настоящему.

«Вот ведь человек, — думал Обнорский, нервно затягиваясь сигаретой. — Когда ему что-то нужно — так просто сама любезность, а тут… Тем более что это больше ему надо, а не мне… Черт знает что, мне же не двадцать лет, и я ему не репортер из „Мурзилки“!»

Андрей быстро поднялся и, молча махнув Ксюше и толкавшимся в приемной подчиненным рукой, выскочил из агентства. Сев в свой джип, Обнорский подъехал к Михайловскому замку. Он очень любил это место и часто приезжал сюда в минуты душевного непокоя.

Андрей сидел в машине, курил и думал: «Вот ведь как у нас в России — если кого-то в лифте расстреливают, то это уголовники. А если императора^[96] в его же замке табакеркой по кумполу — из корыстных, кстати, соображений, — то это заговорщики и вообще идейные борцы с бездарным режимом… М-да…

Расстрел в лифте… так, сформулируем еще раз: звонивший мне математик не шизоид? Нет. По крайней мере по телефону он мне таковым не показался. Следовательно, его информация может представлять серьезную оперативную ценность? Может. Юнгеров и Денис мне чужие? Нет. А валить, конечно, собирались именно Дениса… Так. И что теперь? Самому Юнгерову позвонить? Можно, конечно… Но это будет не очень хорошо по двум причинам: во-первых, не здорово помогать его, так сказать, приватному следствию, потому что оно понятно как может закончиться. Саша — человек резкий, а в этой ситуации, когда такая кровь… Не дай бог, он убийц раньше ментов найдет — наколбасит дел и снова сядет. Киллеров-то не жаль, но способствовать их убийству как-то… А во-вторых, получится, будто я на Крылова жалуюсь, — мол, меня послали на три буквы и… Как-то мелко. Но Крылов все поймет потом, когда до него дойдет, именно так. Ну, стало быть, надо звонить Ильюхину… Он, конечно, в обиде на меня… Но он человек здоровый и очень крепкий профессионал… Но получится, что я это тоже делаю как бы назло Крылову… Да насрать, в конце-то концов… Так запутаться уже можно в этом сплошном интриганстве каком-то! „Ажурные кружева“ какие-то! Кто что подумает, да кто как отреагирует… Достало! Какая разница, из какой реки черпать воду, чтобы тушить пожар? Все. Надо звонить Ильюхину…»

Но номер Виталия Петровича на своем мобильном Обнорский набрал, только лишь выкурив еще две сигареты. Журналист все-таки чувствовал себя этически не совсем уютно. До Андрея дошла информация о конфликте двух полковников, но она дошла в самом общем и достаточно искаженном виде. Подлинного градуса накала страстей Обнорский, конечно, не знал, но… И тем более статья эта дурацкая… Но все-таки Андрей Ильюхину позвонил. Позвонил, сказал, что есть серьезная информация, и предложил выпить по чашке кофе.

Виталий Петрович очень удивился звонку Обнорского, но на встречу согласился. Полковник почувствовал по голосу журналиста, что тот хочет сказать что-то действительно важное, и поэтому забыл о своем недавнем намерении не общаться больше с этим типом.

На самом деле Ильюхин знал Обнорского достаточно давно — несколько лет, и они были на «ты», но особо близкими их отношения почему-то не стали. И не потому, что были какие-то особо серьезные причины, а просто как-то не сложилось. Не совпадали они немного во времени и пространстве, поэтому водку вместе не пили и дружеской доверительности между ними не возникло. Может быть, это произошло еще и потому, что Ильюхин вообще не очень любил общаться с журналистами. К Андрею он относился с бо́льшим уважением, чем к большинству его коллег, но все же…

Кофе Ильюхин и Обнорский пили недолго. Поздоровались они довольно сухо, но руки все же друг другу пожали. Андрей сразу же, без прелюдий, перешел к сути дела:

— В общем, так. Позвонил мне один дедок. Он пенсионер, математик. До сих пор преподает еще почасовиком в университете. Судя по разговору — он вменяемый. Как он говорит, есть у него одна особенность — он все ассоциирует через число. Он везде и всюду все умножает, делит, складывает и вычисляет в уме — и без напряжения. Это у него и в крови, и в разуме. Так вот: он живет в «хрущевке», на втором этаже, окна во двор. Там во дворе машин много, места для парковки всем не хватает, некоторые наезжают на газон, старожилы начинают нервничать… Короче, обратил он внимание на бордовую «семерку» — она как раз на газоне стояла. Обратил потому, что номер ее 343, а это как раз семерка в кубе. И буквы еще чего-то там обозначают, какую-то алгебраическую формулу — я не понял точно… Не важно. Дед видел, как в эту машину садились люди, — и не пустые, а с сумками. Видел, из какой парадной они выходили. И было это в день убоя… А потом он по телевизору в энтэвэшном репортаже увидел эту машину сожженной. По номеру вспомнил… Долго никому не хотел звонить. В милицию — особенно. Он вас не любит. Однажды, лет десять назад, его постовые отдубасили, потом через несколько лет наркоманы его квартиру обворовали — естественно, хрен кого нашли, хотя старик и имел свои подозрения… В общем, ментов он не любит и, вообще, ввязываться ни во что не хотел. Но дед все же старой, еще советской закалки человек. С гражданской позицией и совестью. Вот мучился он, мучился и пошел в конце концов на компромисс сам с собой — позвонил все-таки, но не в ментовку, а к нам, в Агентство журналистских расследований. Типа, вы тоже расследуете, но хотя бы не такие хамы, как в милиции. Все. Вот данные деда, его адрес и телефон.

И Андрей положил на столик перед Ильюхиным маленький листочек бумаги. Виталий Петрович немедленно сунул бумажку себе в карман и спросил:

— Ты кому-нибудь еще про этого деда говорил?

Обнорский на секунду замялся:

— Своим — никому.

— А не своим?

Андрей вздохнул:

— Ну, считай что никому…

Ильюхин почувствовал, что журналист чего-то недоговаривает, но нажимать не стал:

— Семерка в кубе, говоришь?

Обнорский кивнул:

— Насколько я понимаю, сама сожженная машина ничего не дала? Тачка разбитая, купленная на пару дней без доверенности по объявлению. Брали специально под «работу» — убили, а потом сожгли… Ну, ты знаешь…

— Я-то знаю, — чуть удивленно покачал головой Ильюхин. — А вот ты-то откуда знаешь?

Журналист даже слегка обиделся:

— Ну, Виталий, пробить владельца по номеру машины — это теперь даже торговцы мелкой розницей умеют. И позвонить этому владельцу — тоже не велик труд. Ты просто никогда особо не интересовался, как моя контора работает.

— Ладно, — сказал Виталий Петрович, вставая из-за стола. — Я проверю этого твоего деда. В любом случае я сообщу тебе результат. Спасибо тебе.

— Пока особо не за что, — поднялся и Обнорский…

…Вечером Ильюхин уже сам перезвонил журналисту и предложил встретиться в том же самом кафе. На этот раз их разговор был гораздо более продолжительным.

Полковник устал, но настроение у него явно изменилось к лучшему. И поздоровался Виталий Петрович с Андреем уже гораздо теплее. Без прежних еле заметных льдинок в голосе. Ильюхин перешел к делу сразу, не дожидаясь даже, пока им принесут кофе:

— Ну что тебе сказать… Господь наверняка был математиком… Этот дедуля — действительно умница. Удивительный человек. В общем, все «в цвет».

— Значит, не зря… — удовлетворенно вздохнул Обнорский, думая явно о чем-то своем.

Ильюхин остро глянул на него и наконец-то улыбнулся:

— Не то слово! Такое бывает раз в пятьдесят лет…

Полковник немного помялся, но потом все же добавил, инстинктивно чуть понизив голос:

— И еще. Квартиру-то мы эту установили… Ту, откуда эти гаврюши с сумками выходили.

— Да?

— Да. Они и сейчас там живут.

Вот теперь Обнорский по-настоящему удивился. Он закурил и испытующе глянул на полковника:

— Ну… и?..

В этот момент им подали кофе. Ильюхин дождался, пока официантка отойдет от столика, и спокойно ответил:

— Ну и живут пока дальше. Под нашим приглядом.

Обнорский невозмутимо промолчал, лишь потер чуть подрагивающими пальцами левый висок. Виталий Петрович усмехнулся:

— Ты так корректно молчишь, потому что Крылов — он давно бы уже уронил дверь в этой хате?

— Это точно! — по-суховски^[97] крякнул Андрей.

Полковник понял, о чем за секунду подумал журналист: жажда новости, притом новости достаточно эксклюзивной и сенсационной, быстрое задержание предполагаемых убийц, когда еще свежо в памяти само преступление… Но секунда длится недолго. Выражение глаз Обнорского изменилось, в них мелькнуло понимание того, что сложнейшую операцию не провести с наскока в полевых условиях. Иначе ведь можно хлопнуть киллеров, а потом, без достаточного количества доказательств, снова отпустить…

— Дошло? — снова усмехнулся Ильюхин. Журналист медленно кивнул:

— Я понимаю… Виталий Петрович осторожно отхлебнул горячий кофе:

— Ну а раз понимаешь, то давай без информационной суеты. Договоримся так: об этом пока знаю только я со своими и ты, но без своих. О развитии ситуации я тебе в режиме онлайна докладывать не буду, но о подвижках проинформирую. А они будут. Должны быть. Тебе же не столько их установочные данные нужны, сколько общая драматургия?

Обнорский покачал головой:

— Драматургия — само собой, но и точные данные не помешают. Хорошая журналистика, вообще-то, должна быть максимально конкретной.

— Понимаю. Будет, Андрей, все будет. Но не сразу. В этой истории, сдается мне, не очень просто все пойдет. Это такой закон — либо все просто с самого начала, либо, если уж пошло с вывертами, совпадениями невероятными и случайностями, так и будет развиваться дальше — исключительно через жопу. Такой вот прогноз — на основе многолетних этнографических наблюдений.

Ильюхин закурил и только тут заметил, что недокурил еще предыдущую сигарету, — она дымилась в пепельнице. Полковник чертыхнулся и загасил ее.

Обнорский хитро взглянул на Ильюхина:

— Сдается мне, Виталий, ты еще что-то сказать хочешь?..

Виталий Петрович отнекиваться не стал:

— Есть такое дело… Раз уж мы встретились, хочу спросить тебя…

— Понимаю, — кивнул журналист, еле заметно улыбнувшись.

Полковник залпом допил кофе и откашлялся:

— Я стараюсь не уставать от разных сплетен, но… Почему ты позвонил именно мне?

Андрей на секунду опустил было глаза, но потом ответил прямо:

— А я сначала пытался поговорить с Крыловым. Но…

Ильюхин очень грустно усмехнулся:

— Дай угадаю: куда ты лезешь в сложные микросхемы, мы тут все на нервах, нам не до психов, которые названивают журналистам?

Обнорский покрутил кистью правой руки:

— Примерно так, только еще короче.

— Ясно. Не попал в настроение. Вернее, попал, но не в то. Так?

— Так.

— Поня-ятно. Я почему спросил-то: ты в курсе, какие отношения сложились у нас с Крыловым и его коллективом?

Журналист неуверенно пожал плечами:

— Не совсем… Ну, то есть я слышал, что все не очень хорошо.

Ильюхин помолчал, потом вздохнул тяжело:

— «Не очень хорошо» — это очень мягко сказано… Я, Андрей, не сторонник выноса сора из избы… и дело даже не в пресловутой «чести мундира», а просто… дрязги не люблю. Но… Эту ситуацию нам все-таки необходимо проговорить. В том числе и потому, что скоро все равно до тебя дойдет информация с другой стороны, а я с тобой… Или — ты со мной — начали сотрудничать. Вернее, ты помог, а я пообещал все тебе рассказывать…

— Давай поговорим, — согласился Обнорский, поудобнее устраиваясь в кресле и закуривая новую сигарету.

Ильюхин долго молчал, думая о том, с чего начать. Потом махнул рукой:

— Мне за себя не стыдно. У нас там случилась одна мерзкая, с моей точки зрения, история, и я пошел на открытый конфликт. Доказать, правда, ничего не смог. Пока. Но то, что у нас недавно случилось, — это лишь повод… Все назревало давно. И вот, чтобы не начинать за спиной всякие «шу-шу-шу», я тебе расскажу не о поводе, а о причине. И причину сию изложу в одной истории. Ты мужик крепкий, но чувствуешь тонко… Так что слушай: в прошлом году убили одну девушку, ее нашли на черной лестнице четырнадцатиэтажного дома. Ее изнасиловали, потом душили, резали, пытались вытащить язык через перерезанное горло. Там такой фарш был — даже личность ее долго установить не могли. Так вот — Крылов «поднял» эту «мокруху». Ему цинканули знакомые блатные. Они случайно подслушали один пьяный разговор. И Крылов — хвать!

— И своими методами! — понимающе усмехнулся журналист.

— Не торопись, — покрутил головой полковник. — Тут не просто «своими методами». Я сам лично не видел, но источнику, наблюдавшему это собственными глазами, доверяю стопроцентно. Так вот: в РУВД, где задержанного, извините, «опрашивали», работали с этим «животным» те же блатные!

— Это как?! — Обнорский даже вперед поднялся от удивления.

— А так! Крылов приехал, стреножил его. Собственноручно. А потом, пока этому… поддавали для разминки, сел чаи гонять с кем-то, кого знавал еще, видимо, по своему лагерю. А тот и говорит: «Да я бы сам за такие дела из падлы душу вытряс!» Крылов и предложил: «Дело святое — на!» Задержанный быстро сознался. Потом, правда, адвокаты стали жалобы писать. Появились свидетели, которые видели, что задержанного никто даже пальцем не тронул. Потом на совещании зачитывали жалобу от одной матери, которая писала, де — не втягивайте моего мальчика в ваши темные истории, никакой он не свидетель! Мальчику, на всякий случай, двадцать три года! Крылова переклинило, он как вскинется, как начал орать: «Да порядочные блатные упырей не только сами сдают, но и допросить могут! Да порядочные блатные в тысячу раз лучше этих мразей-обывателей, которые на работу не опаздывают!» Это я лично слышал. Все аж онемели… Понимаешь, он и прав, и очень сильно не прав…

Журналист тяжело молчал. Полковник помассировал себе затылок и продолжил:

— И с того момента он как с цепи сорвался. Пошли история за историей… Почти не скрывая, наоборот, бравируя… И все это копилось, копилось… И накопилось. И я решил, что больше молчать не могу, — некомфортно мне…

Обнорский по-прежнему молчал, но возмущенного несогласия не выказывал. Ильюхин не знал, что Андрей лично слышал от Крылова такие «лесоповальные» истории, которые могли бы, наверное, сравниться лишь с рассказами Джона Сильвера о подвигах капитана Флинта. Как-то раз, например, Крылов поведал о том, как в лагере оперативным путем выявили зэка, у которого на воле была серия развратных действий в отношении малолетних девочек, и Петр Андреевич именно жуликам поручил все выяснить.

Блатные притащили «клиента» на пилораму и имитировали фильм ужасов. Зэк сознался, на воле все подтвердилось, его отпустили, потом он повесился. По рассказу Крылова, зэка не было жалко… Да таких и не по рассказу Крылова не жалко… Но от самого рассказа отдавало такой сталинской лампой в глаза и зажеванным «Казбеком»^[98], что у нормального слушателя в душе рождалось не уважение, а страх, переходящий в ужас…

Конечно, Обнорский ничего этого Ильюхину не сказал. Он закурил и, посмотрев на Виталия Петровича, попытался все-таки неуверенно защитить Крылова:

— Вина определяется, в том числе, умыслом. Я думаю, у Крылова подлого умысла нет!

Теперь уже смолчал полковник, молчаливо согласившись с тем, что подлого умысла нет, а какой есть — не сформулируешь. Чтобы снять паузу, Ильюхину пришлось заказать еще кофе. А потом он негромко сказал, вроде как самому себе:

— Стенька Разин тоже красив, хотя, если разобраться, самый обычный уголовник. Нет, не обычный — талантливый. При этом садистически жестокий. Он же не только взял и с ничего девку молодую утопил^[99] — это песня, а вот какую он в Астрахани резню устроил — это уже проза. А все равно народный герой и пивной бренд… Хотя не в Разине дело.

Полковник вдруг разозлился на самого себя за эти историко-литературные экскурсы, потому что он хотел поговорить совсем о другом, но вроде как стеснялся, и получилось хождение вокруг да около. Плюнув на дипломатию и политес, Ильюхин бухнул в лоб:

— Андрей, скажи, эту статью… Ну, про нас которая… Ты ее с подачи своего друга Крылова забубенил?

Обнорский тоже разозлился, хотя знал, конечно, что так или иначе о злополучной статье вопрос будет. Все дело в формулировке этого вопроса.

— Виталий, давай, как говорят военные, «определимся на местности».

— Давай.

— А для этого нам придется определиться в терминологии. Что такое «друг», что такое «свой»… Так вот: статью я эту делал по собственному убеждению, и не для того, чтобы насрать тебе, а потому что в ней есть журналистский смысл. Есть тема. Есть фактура. Есть проблема и интрига. Есть резонансность. Есть то, над чем неплохо было бы подумать обществу. Понимаешь? В нашем законе о СМИ сказано, что журналист есть лицо, выполняющее общественный долг. Так что давай не будем про «подачу». А источник информации я тебе, извини, раскрывать не собираюсь. Ты же мне свою агентуру не сдаешь?

Ильюхин повел подбородком, аргументы Андрея убедили его не до конца:

— А разве не в принципах объективной журналистики выслушать другую сторону? Допустим, мы лажанулись, но разве не интересно узнать наше мнение, почему, собственно, это произошло? Почему же ты, такой объективный и независимый, не позвонил мне… нам… А сразу взял и набабахал?

Журналист усмехнулся:

— Тебе я не звонил, это точно… А вот насчет того, что к «вам» не обращался, тут уж пардоньте-с! Ты что же, полагаешь, я только с полковниками кофе пью?

— Аж даже так?!

— А чего тут такого — военно-морского? Что, будешь теперь искать шпиена в своих рядах? Несанкционированный контакт с прессой? Кто посмел, почему не доложили? А знаешь, почему я тебе не стал звонить? Ты бы меня стал убеждать, что на эту тему писать сейчас рано, что это политически вредно, ты нашел бы сорок восемь убедительных аргументов, и мне тебе трудно было бы отказать… За историю нашего с тобой знакомства такое уже пару раз случалось. Потому что в тебе очень крепко сидит такое милицейское: «Давайте пока лучше на всякий случай не будем!» Вот ты нормальный человек, не засундученный, вроде не должно в тебе быть «как бы чего не вышло», но прет, прет из тебя милицейская штабная культура — как из Крылова культура блатная! А статья — что, там факты передернуты? Фактура не так изложена? Или просто не понравилось, что не по шерстке?

Полковник засопел, но ничего не ответил, поскольку крыть было нечем: фактура в обсуждаемой статье действительно была, за исключением мелких нюансов, верно изложена.

Обнорский прервался на секунду, чтобы вставить в рот новую сигарету, однако прикуривать ее не торопился — видимо одурев уже от курения, он так и говорил дальше с незажженной сигаретой в губах:

— Теперь о глубинном смысле вопроса. Говорим Крылов, читаем — Юнгеров.

Ильюхин чуть скривился:

— Ну, я уж не настолько примитивен, чтобы считать: мол, Обнорский э…э… работает на Юнгерова.

Андрей саркастически хмыкнул:

— Не настолько, не настолько… А чего ж запнулся тогда? А?! Так что пусть примитивным буду я, но давай расставим точки над «е», сам знаешь — в каком матерном слове!!

Журналист выплюнул наконец так и не зажженную сигарету с изжеванным фильтром и гаркнул официантке:

— Девушка, можно еще сахару?!

Официантка мигом подбежала, на ходу округляя глаза:

— Простите, что?

— Сахару еще, рафинаду! Мне мозг подпитывать надо, а кофе уже в глотку не лезет.

Симпатичная официантка кивнула и повернулась было, чтобы отойти к стойке, но разошедшийся Обнорский ее остановил:

— Секундочку! А почему вы в брюках, а не в юбке, причем в короткой хотелось бы?!

Девушка стала заливаться румянцем:

— У… у нас форма такая…

— Форма такая, — сварливо крякнул Андрей. — А вот еще интересуюсь, часто ли убегают не заплатив?

— Н-нет, не часто…

— Значит, ежели «че-как» — милиция быстро приедет? А откуда вы знаете, может, я с бандитами связан? А? Бдительнее надо!

Официантка округлила глаза еще больше, хотя это казалось нереальным, и пролепетала:

— У… у нас служба безопасности хорошая…

Ильюхин, не выдержав, вмешался:

— Ступай, деточка, принеси сахару этому… гражданину. И не бойся, я за ним присмотрю.

— А я и не боюсь, — гордо ответила девушка. — И вообще… Я вас, Андрей Викторович, по телевизору видела… И книжки ваши читала…

И она отошла, явно не договорив концовку типа «вы мне раньше казались таким приличным человеком».

Обнорский сконфуженно молчал. Виталий Петрович изо всех сил постарался сдержать улыбку:

— Доволен? Легче стало?

Журналист, как ни в чем не бывало, вскинул на полковника нагловатые глаза:

— Ну, бывает… Недооценил собственную популярность… А легче мне не стало. Станет — если ты поймешь то, что я сейчас постараюсь тебе объяснить. Так вот: Сашку Юнгерова я знаю сто лет. Мы с ним еще в одной сборной были, когда спортом занимались… Только он чуть старше. Не суть. Он мне не друг и никогда другом не был. Я не вошь какая, чтобы отрекаться, но это правда. Он мой приятель. Разницу между «приятель» и «друг» уголовный розыск уловить может?

— Вполне, — кивнул Ильюхин, и Обнорский продолжил:

— Я его уважаю, он мне симпатичен, мне с ним легко, но он мне не друг в высшем, метафорическом, смысле этого слова. И я никогда не работал в его концерне. И членом группировки не состоял. И на него не работал. Он мне просто не чужой. И я ему не чужой. Но далеко не по всем вопросам мы совпадали во мнениях. И когда я про него в «Бандитском Петербурге» написал, он тоже ходил и вздыхал, мол, не очень это здорово, мол, не очень это полезно… Но ему и в голову не пришло, что я это сделал с чьей-то подачи! А Крылова я знаю по времени меньше, чем тебя. Меня с ним Юнгеров познакомил. А дальше — как в авиации, система «свой — чужой». Раз Сашка меня с ним познакомил — значит, тоже «свой». А Сашке я всегда постараюсь помочь, но это не означает, что я буду всегда делать так, как ему хотелось бы… Я и Крылову про этого деда рассказать хотел, чтобы Сашке помочь. Ему самому, кстати, звонить не стал. Понимаешь?

Полковник задумчиво закивал:

— А чего тут непонятного: он убийц покарает, а мы его посадим… Уберечь от кривой дорожки решил?

— Ну, типа того.

— И мне, стало быть, тоже позвонил, чтобы ему помочь?

— В том числе и поэтому. Хотя еще и потому, что киллерам лучше сидеть в тюрьме, чем новых людей валить. Ну и свой журналистский интерес тоже имеется, не скрою.

Официантка принесла обещанный сахар, Обнорский кинул в рот сразу два кусочка и, захрустев ими, поинтересовался с набитым ртом:

— Я доступно изложил?

— Более чем…

Виталий Петрович внутренне усмехнулся: журналист позвонил ему, Ильюхину, чтобы помочь Юнгерову, а он, Ильюхин, как раз осуществляет внедрение в «империю Юнкерса», которое, в конечном результате, должно привести к… Да-а, забавная жизнь. И ведь при этом он, Ильюхин, сделает все, чтобы «упаковать» киллеров, а это действительно поможет Юнгерову, как ни крути…

Делиться с журналистом этими своими философскими парадоксами полковник, разумеется, не стал. Вместо этого Виталий Петрович поинтересовался вот чем:

— Слушай, Андрей… Раз ты его давно и неплохо знаешь… Скажи мне, как журналист «журналисту» — у Юнгерова есть враги? Настоящие, я имею в виду? Ты же все интриги в бандитском мире знаешь…

Обнорский убрал волосы со лба и рассмеялся:

— Ну, во-первых, как одна моя знакомая говорит, мелкий подхалимаж не оплачивается… Видимо, она считает (и я в этом с ней солидарен), что подхалимаж должен быть чудовищным. Во-вторых, все про сложные отношения в «Бандитском Петербурге» не знает никто, включая и его обитателей, и ты это знаешь лучше меня. А в-третьих, насколько я в курсе, — таких врагов настоящих, чтобы как Карфаген^[100], у Сашки нет. Сейчас нет. А «ненастоящие» вот так вот с двух стволов уверенно палить не будут. Я и сам, честно говоря, голову ломаю… И он, когда я ему звонил, тоже говорил, что не врубается, откуда привет прилетел.

Полковник уцепился за одно слово в ответе журналиста:

— Ты говоришь, сейчас нет… А раньше? Раньше — кто мог мечтать, чтобы Карфаген был разрушен?

— Ну-у, раньше… Эко ты хватил… раньше… Раньше все друг в друга стреляли сначала, а потом думали уже — враг, не враг…

— И все же… Андрей, это не любопытство.

— Погоди, дай подумать…

Обнорский бросил в рот еще один кусочек сахара, слопал его, поскреб в затылке и неуверенно, с какой-то даже неохотой сказал:

— Ну, есть одна личность, Гамерник называется… Группировочка еще такая была, ее иногда «гамеры» называли… Сейчас он Бузинесмен. Слыхал?

Ильюхин пожал плечами:

— Не только слыхал, но и лично знавал… Про их контру с Юнгеровым только ленивый был не в курсе. Гамерник лапку-то приложил к посадке Юнкерса. Но я о нем что-то давно не слышал… Он где сейчас?

— Где деньги — там и он. В Москве. Но в Питере у него позиции кое-какие остались. Наведывается сюда. Говорят, правда, больше не по делам, а так… дорогих блядей взбодрить, чтоб не забывали.

Полковник скептически сморщил нос:

— Гамерник — это первое, что может прийти в голову тем, кто в теме… Это — слишком явно и примитивно.

— Ну, извиняйте, дядьку, — развел руками Обнорский, чуть раздосадованный тем, как полковник вернул ему шпильку насчет примитивности, — но ты спросил, а я ответил… Я же не Дед Всевед…

Кстати, этот Гамерник, он… он вроде Мерзляева из «О бедном гусаре замолвите слово». Никогда ничего не забудет и всегда ответит, но «по-иному». Он далеко не дурак. Многие его ценят. Была информация, что он в центральном аппарате МВД с серьезными людьми хороводы водит. Хочешь, я уточню?

Почему тогда полковник покачал головой? А ведь кольнуло, кольнуло его дурное предчувствие… Может быть, потому и свернул тему, что кольнуло? Как бы то ни было, а среагировал Ильюхин на предложение Обнорского с явным скепсисом:

— Твои уточнения, мои уточнения — все это пока пустое. Вот если я пойму, кто этот убой в лифте организовал — тогда пойму, кто и заказал. А чего сейчас Гамерника трепать, все это так — версии одни… Из ста кроликов лошадь не получится, из ста версий доказательств не скроишь…

Они потрендели еще чуть-чуть и разошлись, вполне довольные друг другом, принципиально обо всем договорившись.

Ильюхин боялся спугнуть призрак чуть забрезжившей удачи.

Поэтому он с головой окунулся в работу, стараясь не обращать внимания на обстановку в управлении, хотя она была уже не просто нездоровой. «Крыловские» дошли уже просто до хулиганства — однажды Юртаев не смог отвезти вечером Ильюхина домой, потому что кто-то проколол у его «Волги» все четыре колеса.

— Рахимов, — спокойно вычислил Виталий Петрович, слушая, как матерится его водитель.

Юртаев взмолился:

— Ну взъебите вы этого урода, товарищ полковник, чурку эту нерусскую, ну надо же как-то унять! А то сейчас — колют, завтра — жечь начнут!

Ильюхин покачал головой:

— Не начнут. Скоро им самим надоест. А нам нельзя уставать от склок. Нам сейчас, Паша, не до этого.

И, выдав вот такое «пацифистское» напутствие, полковник убыл домой на общественном транспорте.

Виталий Петрович контролировал каждый шажок своих сотрудников по изучению личностей, установленных с помощью математика. Контролировал и торопил. На телефон в той съемной хате была поставлена «техника». Чуть позже, когда установили мобильники жильцов, их тоже стали слушать. Неделю по квартирантам работала «наружка», которая поведала, как хлопцы живут. Многое изучалось и сопоставлялось, и кое-что нарисовалось еще до окончательного анализа. А когда «убойщики» подвели итоги всех мероприятий и математических выкладок, то просто ахнули. Оказалось, что тот, кому киллеры отзванивались непосредственно после расстрела, — некто Алексей Федоров, был вовсе не Федоровым, а Юрием Михелем, находящимся в розыске с 1991 года. Когда подняли все, что имелось в закромах на этого Михеля, то выяснились еще более интригующие подробности. Этот достойный член общества неоднократно мелькал рядом с Гамерником. Да-да, с тем самым Гамерником, о котором вспомнил Обнорский, перебирая в уме возможных смертных врагов Юнгерова. Ильюхин подивился про себя интуиции журналиста, но… Прошлое есть прошлое — мало ли кто с кем когда-то был знаком? С тех пор прошло много лет, и, более того, у Михеля истек даже срок давности по статье, по которой он был в розыске. Из всего блудня на нем только и осталось, что подделка документов, по которым он жил последние два года.

— Вот дурилка! — весело комментировал Виталий Петрович этот казус. — Может же сам прийти и сказать: «Привет, я — Михель, не ищете ли вы меня?» — и все, вопрос закрывается, розыск убирается. Так нет же, все скрываемся по инерции… А может, он не знает про срок давности? Может, ему просто в голову не пришло с юристом проконсультироваться?

Когда оперативники по косточкам разобрали все междугородние звонки Федорова-Михеля, то установили, что он периодически связывался с парой офисов в Москве. Из Москвы было трудно получить ответы на запросы, но в конце концов сдюжили и с этим. И выяснилось, что в офисах этих находятся фирмы, принадлежащие Гамернику.

Таким образом была установлена простая цепочка: убийцы после расстрела отзванивались Михелю, который находился на постоянной связи с московскими фирмами Гамерника. Все было ясно, но легче от этого не стало. То, что убийцы — именно убийцы, не подтвердилось ничем, кроме оперативной логики, основанной на профессиональном опыте. Тем не менее Ильюхин похвалил своих сотрудников:

— Ну что же… Оперативным путем убийство раскрыто. Жаль только, что дальше — жопа, и притом — полная. Ни одного доказательства…

Тут в голове полковника шевельнулась странная мысль: «А что, если взять и опосредованно слить все это Крылову? В тот же вечер атакует… А потом, может быть, кто-то из киллеров не выдержит шутейного разговора и…» Впрочем, от этой мысли Ильюхин, конечно же, сразу отказался. И вовсе не из-за пальмы первенства. И не из-за пробитых колес его «Волги». Просто полковник решил, что в такой ситуации с Крыловым можно было бы говорить только в открытую. А разговор в открытую с передачей информации о киллерах фактически означал признание: да, мол, есть случаи, когда с подозреваемым надо говорить жестко. Вот так сказать и отвернуться с извинениями за прошлые ошибки. Отвернуться — это чтобы не смотреть, как от Михеля и его подручных полетят ошметки кровавые. Отвернуться, чтобы заткнуться на всю жизнь… А опосредованно передавать Крылову — это ложь, которая рано или поздно всплывет, и тогда будет еще противнее…

У Ильюхина был опыт медленных разработок. Виталий Петрович очень не любил, когда все шло долго. Как любой нормальный сыскарь, полковник обожал нестись по еще горячим следам… А в этой истории Ильюхин понимал, что ранее чем через полгода он горизонта не увидит. А горизонт — это дело такое — очень на мираж смахивает. Подразнит и исчезнет, потом снова нарисуется. Так, например, полковник шестой уже год знал, кто именно расстреливал крупного федерального чиновника, кто организовывал и кто заказал. С этими знаниями Виталий Петрович и сидел тихо под вой журналистов, сопровождающий каждую годовщину этого убоя.

Вот так. Поэтому, когда полковник, выполняя взятые на себя ранее обязательства, позвонил Обнорскому и предложил встретиться, настроение у него было… философским.

За традиционным кофе Ильюхин отметил в короткой преамбуле тактичность журналиста, ни разу не побеспокоившего его за время, прошедшее с предыдущей встречи, и схематично обрисовал картину по расстрелу в лифте, пояснив, откуда ветер дует.

— О как! — сказал Обнорский, почесав нос, когда Виталий Петрович закончил свой «доклад». — А какой же у этого Гамерника мотив-то все-таки? Я хоть и сам же тебе его назвал и хоть считаю мразью, но до конца не «догоняю». Это же он Юнгерова сливал, а не наоборот. Скорее, тут у Сашки мотив должен быть… Или Гамерник устал жить в ожидании мести с его стороны?

Ильюхин неопределенно пожал плечами:

— Ну, во-первых, ты прав: он Юнкерса боится… В этом я, еще когда Александр Сергеевич сидеть-с изволили, убедиться однажды смог… А во-вторых… Пересечений по бизнесу у них особых нет. Значит — прошлое. Если учесть объем дел и забот у Гамерника, то, что он эту кашу заварил, может означать лишь одно: ненависть. Которая, как и старая любовь, не ржавеет. Ненависть, замешанная на амбициях и комплексах, в которых никто детально разобраться не сможет. Да и не надо в них разбираться по большому счету.

— Как все просто, — вздохнул Обнорский. — Даже неинтересно.

Полковник улыбнулся:

— В кино в конце всех бы арестовали, а главный герой сначала захотел бы застрелить негодяя, но потом одумался бы и отдал его в руки Закона. Так?

— В голливудских фильмах так.

— А у тебя в книгах?

Обнорский понял, что Ильюхин его подкалывает, и улыбнулся в ответ:

— У меня в книгах по-другому. Ты почитай.

Виталий Петрович даже руками замахал:

— Андрей, ты не обижайся, но у меня правило — не читать хорошие детективы. Плохие я по понятным причинам в руки не беру, а хорошие… Я целыми днями такое говно читаю в своих бумагах, что люблю засыпать под фильмы типа «Чужие». Главное, что в них нет нашего мира. Там Чужие — метров по шесть в ширину, и они съедают весь звездный десант! Чтоб я так жил!

Журналист засмеялся, а полковник начал его всерьез убеждать:

— Нет, я серьезно! Эти шестиметровые гады (некоторые еще и с ядовитой слюной, между прочим!) мне намного милее ублюдка из соседнего двора, который за тот же видик свою соседку двадцать раз по голове утюгом бьет. Вот этим Чужим таких вот «своих» показать — они из своей галактики вонючей носа бы сюда не показывали!

Они похохотали еще по поводу фильмов и сериалов «про мафии», поржали, а потом Обнорский сказал уже серьезно и почти без вопросительной интонации:

— Если я спрошу — можно ли рассказать об услышанном Сашке, то ты скажешь, что он всех перебьет.

Прежде чем ответить, Ильюхин закурил и несколько раз подряд затянулся:

— Нет, я так не скажу. Юнгеров вышел уже из этого возраста, чтобы по-бандитски всех перебить. Поэтому перебьет всех Крылов под видом государственной справедливости. Но стрелки, даже если и расскажут, что и почем, то все это будет юридически несостоятельно, так как мясо в изоляторе не примут. А Гамерника метелить в кабинете на Литейном — это не потянет даже Крылов при всей его лихости… Поэтому давай уж так, как мы с тобой пораньше договорились: операцию буду делать я и так, как меня учили. Поверь, мне все равно, кто больной. Работать я буду на совесть. А ты будешь «подносить патроны» так, как я тебе скажу. Идет?

— По рукам, — согласился Обнорский.

Они обменялись крепкими рукопожатиями и расстались.

Виталий Петрович и не подозревал, что встретится с журналистом снова уже на следующий же день. Дело в том, что в этот день пятьдесят лет назад родился один из депутатов питерского Законодательного собрания. И поскольку депутаты — люди общественные, то их дни рождения превращаются в приемы. А на любой прием народ собирается, как правило, разномастный. В таких местах часто можно услышать: «О! Привет… А ты как здесь?»

Обнорский и Ильюхин именно на таком приеме именно такими вот стандартными возгласами друг друга и поприветствовали. Потом они одновременно разулыбались, а затем Обнорский чуть наклонился к уху полковника и шепнул:

— Выйдем на минутку.

Они вышли к воде (прием проходил в одной из государственных резиденций на Крестовском острове), и журналист таинственно спросил:

— Никого не заметил?

Ильюхин с легким раздражением пожал плечами:

— Сволочи много разной.

Полковник к имениннику относился уважительно, но некоторых из его гостей просто не переваривал, поскольку многое о них знал.

— Злой ты, — лицемерно вздохнул Обнорский. — Это сливки нашего общества… Да, так вот: среди этих сливок барражирует месье Гамерник.

Виталий Петрович с любопытством взглянул на журналиста:

— Да? Интересно… Но — не более чем интересно. Однако Андрей выложил еще не все свои сюрпризы:

— Интересно другое… Товарищ Гамерник прибыл из столицы нашей родины не один, а с приятелем. Я зацепил краем уха обрывок их разговора — похоже, что этот приятель мент. И такой сурьезный мент, не ниже полковника, судя по понтам и уверенной манере… Помнишь, я говорил тебе о связях Гамерника в центральном аппарате?

— А с чего ты взял, что они приятели?

Обнорский тонко улыбнулся:

— Ну, я же видел, как они общались… Почти интимно.

— Ладно, — нахмурился Виталий Петрович. — Глянем.

Нахмурился Ильюхин от того, что снова кольнуло его нехорошее предчувствие. И оно не обмануло полковника.

Когда Виталий Петрович нашел среди гостей Гамерника, предчувствие переросло в тоску, потому что «приятелем» оказался тот самый похмельный губоповец, который присутствовал при первом разговоре о необходимости внедрения в структуру Юнгерова. Московский полковник тоже узнал Ильюхина и обрадовался как ребенок. Он вообще пребывал в прекрасном расположении духа, так как до похмелья было еще далеко. Губоповец полез к Виталию Петровичу обниматься и тут же начал представлять его Гамернику:

— Это кореш мой питерский, наш, из уголовного розыска… Как раз нашу задачу общую тут непосредственно решает! Ну, ты понял!

И, подмигнув заговорщицки одновременно Ильюхину и Гамернику, москвич жизнерадостно заржал. Виталию Петровичу стало совсем не смешно. Гамерник, узнавший Ильюхина (и, видимо, вспомнивший их давний неприятный разговор, касавшийся, кстати, все того же Юнгерова), принужденно улыбнулся и попытался было одернуть своего приятеля:

— Что ты несешь? Какое общее дело?

Прозвучало это фальшиво. Губоповец искренне не понял, в чем, собственно, проблема:

— А че такого-то? Все ж свои… Я не по-по-нял…

Ильюхин чокнулся с Гамерником и московским коллегой, сказал несколько ничего не значащих общих фраз и снова вышел на свежий воздух. Обнорский стоял все на том же месте и курил. Виталий Петрович выхватил из руки журналиста сигарету и добил ее в один затяг. На удивленно-вопросительный взгляд Андрея полковник ответил в стихах:

— Все так плохо? — серьезно спросил Обнорский.

Ильюхин ссутулился и не сплюнул, а просто харкнул с чувством на землю. И только потом ответил:

— Еще хуже. Я так думаю, что сейчас у меня светлая полоса. Черная — начнется скоро…

Виталий Петрович понял, откуда исходила инициатива по внедрению к Юнгерову. Понял и мгновенно прикинул тайный ход карт, проплаты, липовые бумаги и все прочее… Все это было бы очень скучно, если бы не расстрел в лифте, во-первых, и необратимость уже запущенной операции со Штукиным, во-вторых. Все ведь было уже много раз согласовано, подписано и утверждено. Черт его знает, что нужно, чтобы повернуть такую махину вспять. Да и на каком основании? На основании того, что губоповец знаком с бизнесменом Гамерником? Смешно. Очень бы было смешно, если бы не было так грустно…

Ильюхин очнулся от своих невеселых мыслей и посмотрел устало на журналиста, терпеливо ожидавшего хоть каких-то комментариев:

— Андрей, я тебе потом все объясню… Правда. А сейчас не спрашивай, а просто помоги. Нужно.

Обнорский обреченно покрутил головой:

— Хорошо. А что делать-то нужно?

Полковник придвинулся к журналисту поближе и начал что-то долго шептать ему в ухо. Андрей уже не удивлялся ничему, он просто тупо охреневал. Наконец Ильюхин откачнулся от Обнорского и уже чуть громче пробормотал быстро:

— …Понял? Главное — ты со мной в контрах. Я что-то скажу — ты примешь в штыки. Главное — информация вслух, что по расстрелу полный «глухарь», — для ушей Гамерника. Только чтобы выглядело все естественно, надо профланировать среди гостей… Непринужденно и раскованно.

Журналист тяжело вздохнул:

— Виталий, если б ты знал, как я люблю непринужденно и раскованно фланировать на приемах. Ты бы зарыдал.

Собравшись и соответствующим образом настроившись, они по очереди занырнули обратно в огромное здание государственной резиденции, разошлись в разные стороны и углубились в стайки гостей. Заход Обнорского напомнил сцену выхода Бубы Касторского на набережную из кинофильма «Новые приключения неуловимых»: «Здрась-сь-сьте! Кого я вижу!! Сколько лет, сколько зим!.. Все хорошеете?! Как же, как же… Ба-а! Куда ты пропал, старый?..» Краем глаза полковник наблюдал за маневрами журналиста и невольно улыбался. Слыша жизнерадостный гогот Андрея, было трудно поверить, что тот ненавидит приемы, пьет на них только воду и никогда ничего не ест…

Ильюхин дождался, когда Обнорский окажется рядом с Гамерником и его приятелем, и «поджался» к их группе, увидев рукопожатия и начало беседы ни о чем.

— Вот так и знал, что Обнорского здесь встречу! — воскликнул Гамерник довольно громко.

Ильюхин сделал шаг вперед, Андрей как бы машинально протянул ему руку, но полковник якобы стал искать глазами официанта и отвернулся.

— Неучтиво как-то, ваше благородие! — отреагировал на этот «демарш» Обнорский.

— А, журналист… — «очнулся» Виталий Петрович и извинительно-снисходительно похлопал Андрея по плечу.

— Вы бы меня еще голубчиком назвали! — вспыхнул Андрей.

— А что не так?

— А если я вас буду милиционером называть?! — накалял постепенно тон Обнорский и передразнил Ильюхина: — «А… милиционер…»

— Я, наверное, чего-то не понимаю… — безразлично пожал плечами полковник и постарался отвернуться.

— Вы не ответили! — повысил голос Андрей. Гамерник и губоповец смотрели на затевающийся скандал «пятикопеечными» глазами. Московский полковник аж рот приоткрыл.

Виталий Петрович резко повернулся к журналисту и медленно, почти по слогам произнес:

— Что ВАМ ответить?

— Отчего такое неуважение? — сквозь зубы прошипел Обнорский.

— А откуда такое неуважение в готовящейся статье по тройному убийству?

— Откуда вы знаете — она же еще только готовится?

— Да уж знаю… — с еле заметной брезгливостью усмехнулся Ильюхин и еще раз удивился про себя, увидев, как на щеках журналиста явственно проступают красные пятна, свидетельствующие о глубоком погружении в образ.

Андрей постарался в ответную улыбку вложить весь свой яд:

— А вы раскройте хоть что-нибудь, будет вам и уважение…

Так он это мерзко сказал, что Виталий Петрович почувствовал со все возрастающим удивлением, как сам заводится почти по-настоящему. У полковника даже жилка под глазом задергалась, когда он процедил, словно сплюнул:

— А мое уважение… Вы… Меньше за своего дружка в статьях переживать надо — на его же денежки…

Обнорский вскинул подбородок и ледяным тоном отчеканил:

— Вы, господин милиционэр, советуйте своим подчиненным! Учите их — как им жить и, главное, как лучше преступления раскрывать. А что мне в моих статьях делать — я как-нибудь без вашего участия разберусь!

Андрей резко швырнул свой стакан на поднос подошедшему официанту (бедняга с перепугу аж присел), задрал нос еще выше и стремительно отошел в сторону. Они настолько хорошо сыграли, что Виталий Петрович абсолютно искренне пробормотал вслед Обнорскому:

— К-козлина!

Возникла пауза. Потом опешивший от увиденного и услышанного губоповец закрыл наконец-то рот и тут же вновь открыл его, чтобы спросить:

— Вы это… чего, ребята?

Искренняя растерянность москвича была для Ильюхина эквивалентом аплодисментов за нелегкий актерский труд. Виталий Петрович раздраженно опрокинул в себя рюмку водки, зажевал ее каким-то бутербродом и пояснил с набитым ртом:

— Да достал уже этот дружок Юнгерова! У нас недавно покрошили в лифте людей Юнкерса, так этот, с позволенья сказать журналист, надрывается — льет на нас дерьмо! Наверное, думает, что мы от этого найдем кого-нибудь…

— А что, не найти? — словно исподтишка спросил Гамерник.

Ильюхин лишь отмахнулся:

— Я вас умоляю! Когда по таким делам кого-то находили?

Затем полковник быстро оглянулся и понизил доверительно голос:

— И потом… ежели без прессы, — а зачем находить-то? Что, передовиков-космонавтов завалили, что ли? Или никто не знает, что из себя представляют Юнгеров и его братва?

Гамерник внимательно посмотрел на жующего Ильюхина и отхлебнул маленький глоточек сухого вина, сузив глаза:

— Кому надо — те знают… Слава богу. Сколь веревочка ни вейся… Центральный аппарат ведь в курсе?

Бизнесмен покосился на губоповца, тот снова разулыбался:

— Да все тут в курсе, я же говорил! Тут все всё понимают, и все будет правильно! Правда?

— Есть такое дело! — Виталий Петрович улыбнулся им обоим уже совсем по-заговорщицки, но вместе с тем уважительно и отошел. Отошел, потому что скрывать омерзение ему было уже невмоготу.

…В тот вечер на приеме Ильюхин почти напился. Он «дергал» одну рюмку водки за другой, чем-то закусывал и с горечью думал: «Да, брат… Докатился. Одной рукой помогаешь ОПГ „гамеры“, другой — пытаешься их же и посадить… Раздвоение личности — это и есть шизофрения! За кого воевать? Не за кого! Слава богу, Штукин об этом дерьме ничего не знает… Эх, жаль, что я не литовец, — я б в „лесные братья“ подался! Или вообще в Канаду какую-нибудь уехал… Но ведь я — русский! И что же мне, русскому, со всей этой блеванью делать?»

Плохо было полковнику. Очень плохо. Вернувшись домой, он привычно поругался с женой, потом долго отмокал в ванне, а потом, будучи не в силах заснуть, сидел на кухне и курил почти до самого утра.

III. Якушев

Июнь — сентябрь 2000 г.

Серьезные перемены в жизни Егора Якушева наступили в самом начале июня 2000 года. Он успешно защитил свою дипломную работу на юрфаке и сдавал госэкзамены, когда Юнгеров безапелляционно напомнил — мол, пора, брат, пора… Юнкерс ведь так и не отказался от своего, рожденного по существу эмоцией, плана по внедрению Егора в милицию. Якушев спорить с благодетелем не мог, да и, по большому счету, не хотел. Его внедрение много времени не заняло, более того, оно произошло практически молниеносно. Как и советовал Юнгеров, Егор еще весной позвонил полковнику Ильюхину по служебному телефону, представился, несколько сумбурно напомнил о себе и спросил — в силе ли еще предложение о работе в уголовном розыске, которое Виталий Петрович сделал ему пару лет назад.

Ильюхин быстро вспомнил понравившегося ему когда-то паренька и искренне обрадовался, пообещав помочь с устройством в милицию. Обещание свое полковник сдержал, так что Егора официально распределили в уголовный розыск. Более того, пойдя на кое-какие нарушения, его даже и аттестовали уже тогда, когда на руках у него еще не было диплома юридического факультета Санкт-Петербургского государственного университета. Такой вот любопытный казус: на внедрение к Юнгерову потребовалось значительно больше времени и сил, чем наоборот.

Так что в июне свежеиспеченный оперуполномоченный Якушев уже принимал дела — и не у кого-нибудь, а у бывшего теперь уже (если не знать особо секретных бумаг) оперуполномоченного Штукина. И никакой мистики в этом перекрещении судеб не было. Все объяснялось просто — Ильюхин всегда любил 16-й отдел. «Увольняя» оттуда Штукина, полковник считал своим моральным долгом как-то компенсировать потерю и сделал это при первой же возможности. А возможностью этой стал Егор.

…Передача дел одного опера другому — не аудиторская проверка в концерне «ЮКОС». Сия торжественная церемония проходит за облезлым столом в отделении милиции не очень торжественно, но с тотальным нарушением всех правил и формальностей. Потому что если действительно соблюдать все, что положено, то новый опер работать бы начал лишь к морковкиным заговеньям. В реальной же жизни уходящий опер быстро передает новенькому всю свою макулатуру и где-то к обеду не спеша начинает объяснять правила игры. Труднее передать ощущения и «нюансы» — но кому они нужны? Ведь у новенького очень быстро появятся свои… В случае со Штукиным и Якушевым вся процедура передачи дел была и вовсе условной, потому что молодые люди узнали друг друга. Обниматься они не стали, однако Валера принял Егора по-доброму.

— На, брат, мою гимнастерку к твоей звезде!^[101] — Широко улыбаясь, Штукин нагнулся и вытолкал из-под дивана, занимавшего полкабинета, большую плоскую белую коробку. Потом Валерий выпрямился и ногой сбил помятую картонную крышку. В коробке находились сплюснутые черные мужские костюмы.

— Что это? — не понял Якушев.

Штукин ухмыльнулся не без гордости:

— А это три фрака фирмы «Хуго», не побоюсь этого слова, «Босс». Они не вписаны в вещдоки. Если терпила о них вспомнит… отдашь. Окажется понятливым — себе возьми.

— А это по какому делу? — удивился Егор.

Валерий назидательно вскинул указательный палец:

— Запомни прозвище: Затон. По твоей земле одна квартирная кража на Биржевом. У петроградцев — штук двадцать.

Якушев из сказанного понял не все, но переспрашивать не решился, чтобы не показаться тупым. Он солидно кашлянул и подозрительно пощупал материю фраков:

— А зачем мне?.. В них только в гроб класть.

— Ну что за мысли? — не согласился Штукин. — Толкнешь кому-нибудь, а себе свитер купишь!

Валера окинул взглядом бывший свой кабинет и предложил:

— Возле батареи — сундучок. Там тысяча ненужных мелочей, которые жалко выкинуть. Например, затвор от немецкого кавалерийского карабина в масле. Ну, как его выкинешь?! Вещь же. На антресолях — архив отдела — ОПД^[102]. За какой период — неизвестно, так как, чтобы достать хоть одно дело, нужно вымазаться в паутине, пыли и известке с сомнительным результатом. За всю мою службу никто так и не отважился на это.

Антресоли действительно выглядели пугающе. Егор поежился и спросил, побеспокоившись о каких-то своих будущих гипотетических коллегах:

— А если запрос какой-нибудь?

Штукин легко махнул рукой:

— Напишешь ответ какой-нибудь… Нет, если желаешь — вэлком^[103]! Наверняка даже откопаешь здесь что-нибудь интересное. Отсюда видать, какие эти ОПД толстенные. Нынешние у нас страниц в пять. А эти… Значит, писались при коммунистах…

Их неспешную беседу прервала послышавшаяся из коридора какая-то возня, сопровождаемая повизгиванием. Егор и Валера обернулись, так как дверь кабинета кто-то ткнул плечом.

Дверь распахнулась, и за косяк схватилась чья-то рука с грязными ногтями, хранившими на себе следы дешевого маникюра.

— Урод, не трожь! Урод! Дворняга вшивая! Ур-рр-ооод! — На последнем «р-р» рука оторвалась от косяка.

Штукин расцвел, всплеснул руками и выглянул в коридор:

— Надя! Бог ты мой — поймали все-таки!

— Тьфу, тьфу-тьфу — урод! — откликнулась на приветливые слова Валеры невидимая Егору Надя.

Штукин быстро оглядел себя — не долетели ли до его одежды Надины плевки — и объяснил:

— Это Надя. Бегала. Ты запоминай и знакомься — все равно ее не закроют, а она каждую ночь спит с новым воришкой.

— Проститутка?

— Нет. Просто шлюха.

Затем Валера начал перебирать дела в сейфе:

— Так… Доверенные лица — это полный бред, ты даже и не раскрывай… Для примера: одно из этих лиц — Надя. Все они сделаны для плана. Так… Агенты. Их шесть штук. Вот…

Штукин переложил пару дел и показал Егору картонные «корки»:

— Вот — единственная агентесса. Псевдоним Флакон. Содержательница притона. Притон этот береги, аки пионерский галстук! В нем все уголовные новости концентрируются.

Якушев помотал головой:

— А почему Флакон?

Штукин не захотел вдаваться в объяснения того сюрреализма, который сам поддерживал и частично укреплял:

— А почему «операция Ы»? Так…

Валера выкинул из сейфа толстую книжку в книжном переплете:

— А вот это — мой рабочий ежедневник. Я — ломоть отрезанный, мне уже не нужно. А тебе — информация. Там я достаточно методично всякую вошь заносил по алфавиту плюс дополнял своими примечаниями. Смотри: «Д» Добрин… И примечание: «пуглив, если прищемить, но временно может вести себя нагло».

…Где-то через полчаса Штукин сказал то, что запомнилось Егору надолго:

— Самое главное: ты определись с нашими операми. Реши для себя: ты за них или с ними заодно?

Якушев подумал и уловил, в чем разница. Уловив, не удержался от вопроса:

— А ты как жил?

— Потрясающе! — зло усмехнулся Штукин. — А ты знаешь за что?

Егор, кстати, еще не знал, что Валеру расстреливали в лифте вместе с Денисом. То есть про Дениса он, конечно, слышал, а про Штукина — нет. Якушева никто в такие подробности не посвящал. Относительно Валеры же Егор запомнил лишь невнятные напутствия, которые сделал кадровик, направляя новоиспеченного сотрудника на освободившееся место. Напутствия эти звучали так: смотри, дескать, не закоррумпируйся, как тот, который до тебя на этой земле был, а потом с мафией связался. Поэтому на вопрос Штукина Якушев смог лишь неуверенно пожать плечами:

— Ну, говорят…

— Говорят, козлов доят! — резко перебил его Валера, и Егор чуть опешил:

— Ты чего завелся-то?

Штукин молча закурил. Якушеву спросить напрямую о причинах увольнения было неудобно, и он задал более дипломатичный вопрос:

— А куда работать пойдешь?

Егор поинтересовался этим искренне, полагая, что ведь должен же нормальный человек иметь каждый день какое-то занятие.

— Я работать не могу, — вздохнул Валера и, поймав удивленный взгляд, объяснил: — Я коров боюсь.

— Извини. — Якушев почему-то почувствовал себя неудобно и, чтобы уйти от скользкой темы, поинтересовался мыслями Штукина о коллективе.

Валерка от выдачи персональных характеристик уклонился:

— Компания что надо. Звезд с неба никто не хватает, а тут этого и не требуется. Есть дурак, есть такой, что все время орет корабельским матом, все есть. Предателей нет. А это главное.

В это время зазвонил телефон. Штукин снял трубку — старую, такую, от мембран которой голос абонента слышен не только тому, кто с ним непосредственно разговаривает:

— Слушаю, Якушев!

— А где Штукин?

— Уволили.

— Как?

— За связь с мафией.

— Так потому и уволили только, что с мафией связан был! Я же говорил! Мафия и не дала привлечь к уголовной ответственности!

— Именно так. Я пока только в курс дела вхожу — вы перезвоните, пожалуйста, через пару дней.

— Обязательно!

Валера повесил трубку и пояснил:

— Терпила по угону. Думает, что мы тут уже неделю под зеленой лампой мозгуем, пытаясь нащупать ниточку, ведущую к его авто. Такие кровушку у тебя попьют — раз по семь в неделю звонить будет с воспоминаниями о том, как месяц назад он в универсаме видел подозрительную личность.

— А машину не найти? — наивно спросил Егор.

Штукин рассмеялся:

— Чудак-человек! Ты — в окопах, стало быть, основная твоя задача — контролировать блатоту и укрывать мелкие преступления от статистики… А по поводу его машины — я тебе так скажу, птица-голубь, — ее, скорее всего, разобрали в боксах около Дворца культуры имени Кирова. Так как ожидаются вопросы «кто?» и «почему же милиция попустительствует?» — отвечу, что боксы держит некто Гуссейн, бывший мошенник с рынка на Энергетиков. В этих боксах много чего происходит интересного, потому что Гуссейн напрямую общается с начальником угонного отдела главка. Его фамилию легко запомнить: Филин. Гуссейн — человек неприятный, но Филин за него заступается, потому что тот пару раз в год дает ему на смачные угоны набой. Это действительно так. К тому же в боксах некоторые наши опера подъедаются. Кому — покрышка, кому — шаровая… Ты не удивляйся, не млей — тут такое на каждом углу. Это же окопы, значит — нищета. Ты присмотрись сначала…

Якушеву взгрустнулось от этой «правды жизни», и он осторожно кашлянул и поднял руку — словно ученик, обращающийся к учителю:

— Хотелось бы узнать, а хорошее настроение здесь случается?

— Сколько угодно, — ответил Штукин и выглянул в коридор. — Паша!

— У-у-у, — донеслось из коридора.

— Дай рапорт на Галиева!

— Сам возьми!

— Вот видишь, — обернулся Валера к Егору. — Тут где сядешь, там и слезешь!

Штукин сходил в соседний кабинет и принес оттуда ветхий лист бумаги. Лист этот он сунул Егору:

— Тут достаточно прочитать только резолюцию.

Якушев взял зачитанный до дыр рапорт и внимательно глянул, с трудом разбирая незнакомый почерк. Резолюция на рапорте гласила: «…Не надо кушать мой мозг! Пусть Медведев нассыт в ботинки Галиеву и успокоится!»

Штукин аккуратно вынул рапорт из пальцев Егора, заметив, что тот прочитал главное.

— Суть сей драки в том, что старший сержант Галиев по пьянке нассал в ботинки старлею Медведеву, дежурному по отделу, когда тот прилег покемарить. А дурак Медведев написал рапорт с просьбой Галиева поставить в другую смену. Мнение по этому поводу начальника отдела ты читал.

Якушев засмеялся, а Валера продолжил, тряхнув липовыми агентурными делами:

— И такого счастья здесь больше, чем вот такого бумажного горя. Ладно. Больше тут ничего нет. Так. Есть такое понятие — лицевой счет. На нем вся эта макулатура и зарегистрирована. Ты расписываешься — и все это счастье твое. А я пошел из этой жизни.

Штукин начал еще что-то перекладывать, рвать какие-то бумажки, а потом сказал уже безо всякой иронии:

— Ты быстро поймешь, к своим ли попал. Если нет — штык в землю и долой! Не мучь себя и других. Я это говорю потому, что у тебя лицо неглупое…

Егор кивнул. Ему становилось все более и более интересно. Попрощался же Валера со своим преемником так:

— Эх, был бы я ветераном, то обязательно бы с тобой чай с сушками попил, а ты бы обязан был уважительно слушать мое брюзжание. Кажется, я начинаю любить поучать. Слушай, а ты какую музыку любишь?

— Бардов, — спокойно ответил Якушев.

Штукин усмехнулся:

— Понятно, «лето — это маленькая жисть». Так вот: в нашем кино, в тутошнем, поет в основном Высоцкий, а снимает Тарантино. В главных ролях — Крамаров Савелий и Михаил Пуговкин. Поэтому за лето ты многого насмотришься. Ладно, давай.

Они пожали друг другу руки, и Егор вдруг почувствовал что-то странное, какое-то беспокойство. Штукин давно уже ушел, а Якушев задумчиво смотрел ему вслед.

Егор вдруг поймал себя на мысли, что не знает, хотел бы он работать в паре с ушедшим бывшим опером или нет. Якушеву показалось, будто многое из сказанного Штукин словно бы формулировал в который уже раз для самого себя, будто он скорее даже с самим собой разговаривал, чем с ним, с Егором. Точнее — в первую очередь с самим собой, а уж во вторую — с ним. Наверное, Штукин не очень верил, что его мысли и формулировки будут поняты…

Егор сидел и думал и удивлялся, почему же не проходит непонятно из-за чего возникшее ощущение тревоги…

…В целом же в шестнадцатом отделе Якушева встретили как родного. Зам по уголовному розыску, которому Егор представился по всей форме, проявил свою сердечность и радушие так:

— У тебя ужасная репутация — университет! Все это, не боись, мы из тебя быстро выколотим. Но раз на сегодняшний момент ты самый образованный среди нас, то вот ТАБЕ материал: на стройке, которая возле Андреевского рынка, украли двенадцать чугунных батарей. Дело приобретает вселенский масштаб по непознанным пока причинам. Мы уже написали три справки с потолка, что батареи эти по недочету уже приварили куда-то, надеялись, что тут-то и делу конец. Но районная прокуратура вернула материал нам на доработку. Поэтому дознание надо провести так, чтобы прокуратура пожалела об этом. Чтоб тебе психологически легче было заниматься этой хуйней, уверуй, что батареи украли неспроста. С Богом, сынку, покажи себя, а мы посмотрим, на что ваш университет годится.

Якушев подумал, что горшки обжигают не боги, вдумчиво проконсультировался со своими более опытными коллегами и, засучив рукава, взялся за дело. Сначала он замордовал всех руководителей стройки многочасовыми опросами. Начинал издалека: мол, кто и когда вам посоветовал выбрать профессию строителя, где учились, какие предметы больше нравились… Строители сперва недоуменно пытались отвечать на эти вопросы, но потом до них дошло, и они побежали в прокуратуру. Оттуда Егору позвонила помощник прокурора Николенко. Ее раздраженное недоумение Якушев постарался развеять несокрушимой формулой: «В нашем деле мелочей не бывает». Николенко в ответ жахнула трубкой. А Егор, не сворачивая с взятого курса, выспросил все формулярные правила в ОБЭПе^[104] и затребовал у руководства стройки документацию на батареи.

Документацию эту ему начали высылать по факсу, а факс не проходил по полтора часа (вернее, проходил, но на том-то конце этого не видели). Изучив ксерокопии, Якушев снова позвонил строителям и поцокал языком:

— К сожалению, вижу явные нарушения финансовой дисциплины!

Прораб с главным инженером окончательно все поняли и снова побежали к Николенко — уже для того, чтобы просить мира. Та взвизгнула и снова позвонила Егору:

— Приноси мне эту свою макулатуру, я подпишу!

— Я еще не успел во всем разобраться… Боюсь, что перспективы на возбуждение уголовного дела просматриваются, — ответил оперуполномоченный Якушев.

— В отношении кого?! — заорала помпрокурора и снова бросила трубку.

Егор азартно потер руки и приступил к следующему этапу. Он пошел на стройку, где стал изучать место преступления. Заодно Якушев выявил рабочих в состоянии алкогольного опьянения, задержал четырех молдаван без регистрации и вообще усмотрел много нарушений техники безопасности и санитарных норм. Прорабу он пообещал проинформировать соответствующие службы.

Прораб взмолился. Он поднимал крепкие рабочие руки к небу и причитал, что это бес его попутал обратиться в милицию. Егор тут же поинтересовался точными данными беса и начал недвусмысленно подозревать прораба в соучастии в хищении.

На следующий день в кабинет Якушева вошел юрист строительной фирмы. В руках юрист, как Тору, держал справку о том, что батареи нашлись. Егор несказанно обрадовался и тут же предложил пойти и осмотреть батареи… Юриста заколотило, а Якушев ему уважительно объяснил:

— Мы с вами, как юристы, понимаем: вопрос серьезный, поэтому и нужно все зафиксировать, чтобы потом не было нареканий на нашу службу.

Юрист позвонил в офис и срывающимся голосом доложил о позиции оперуполномоченного. Егору показалось, что на том конце провода кто-то заплакал.

Утром следующего дня помощник прокурора Николенко позвонила в шестнадцатый отдел и, чеканя слова, как на воинской присяге, пригласила Якушева срочно зайти к ней, не забыв захватить по пути и заместителя по уголовному розыску.

Егор пошел докладывать своему непосредственному начальнику, а потом они вместе двинулись в прокуратуру.

В кабинете Николенко сидел юрист с лицом в сизых пятнах и прораб, от которого пахло пивом. Николенко вырвала из рук Якушева материал по батареям, достигший толщины уголовного дела по убийству, и заявила, почти не разжимая губ:

— Как сообщили представители фирмы — двенадцать батарей были обнаружены. Поэтому я подписываю постановление об отказе в возбуждении уголовного дела. Вопрос исчерпан.

Якушев выслушал ее серьезно и склонил голову:

— Я обязан с вами согласиться, хотя некоторые… м-м… пятна в этой истории для меня так и остались темными.

Заместитель по розыску заржал. Николенко ни с того ни с сего тоже фыркнула. Прораб по-идиотски улыбался. Юрист церемонно встал и с каменным лицом начал прощаться:

— Разрешите откланяться. Мы вас больше никогда не побеспокоим.

Прораба он выводил из кабинета, бережно придерживая за локоток, как пострадавшего от теракта.

…Возвращаясь из прокуратуры, начальник Егора глянул на него с явной симпатией:

— Сбегай-ка в бомбоубежище на 1-й линии. Там кража со взломом. Может, отобьешь заяву, раз ты такой смышленый.

— Понял, не дурак, дурак бы не понял, — козырнул Якушев и унесся беседовать с военным пенсионером, ветераном войск стратегического назначения Батюшковым, который за взломом бомбоубежища разглядел диверсию спецслужб, и не каких-то, а Североамериканских Соединенных Штатов, разумеется. Батюшков был полковником и, вообще, крепким дедом, но Егор сумел протаранить и его.

Этими двумя первыми достижениями Якушев заслужил уважение своих коллег и заработал прозвище Миротворец — за способности «решать миром» тягостно-конфликтные ситуации. Так что в отделе Егор быстро прижился и уверенно осваивал правила маневрирования между правом и бытием, сочетая полученную в университете теорию (в меньшей степени) с кондовой милицейской практикой (в чудовищном объеме). Работы, и даже самой грязной, Якушев не боялся, поэтому не сильно переживал, когда заместитель по розыску сказал ему:

— Никогда не смотри на график дежурств, он пишется не для выпускников университета. До особого распоряжения вечным резервным дежурным у нас будешь ты. То есть — все выходные и праздники, все подмены — твои. Благодарить меня не надо. Это моя обязанность — сделать из студента опера в кратчайшие сроки.

Егор внял рекомендации — не благодарил, но и не жаловался. Иногда ему казалось, что он переехал жить в шестнадцатое отделение… Вот только на личную жизнь у парня не хватало времени катастрофически, а гормоны играли и требовали своего.

Когда любовно-сексуальная энергия совсем не тратится — может последовать взрыв. И бабахнуть он может где и когда угодно, порождая абсолютно непредсказуемую цепь событий… Егор «взорвался» примерно через месяц после того, как начала развиваться его оперская карьера.

…В тот вечер он засиделся в уголовном розыске допоздна. Собственно говоря, он остался один, так как в очередной раз подменял дежурного опера — тот «по делу» отлучился на пару часов и отсутствовал уже пять.

Якушев начал было уже задремывать, когда в дверь вдруг требовательно позвонили несколько раз. Егор поплелся открывать. Распахивая дверь с раздраженным ворчанием, Якушев меньше всего ожидал увидеть помощника прокурора района Зою Николаевну Николенко. Но увидел. Она стояла на пороге вместе с какой-то хорошо одетой и вкусно пахнущей женщиной. Впрочем, и сама Николенко одета была очень празднично, совсем не по-деловому, скорее даже несколько легкомысленно. Егор тупо уставился на декольтированную прокурорскую грудь четвертого размера и машинально сглотнул. Он не сказал даже «здравствуйте». Он просто смотрел на женщин, загораживая собой вход в уголовный розыск, и все.

— Так! — сказала Николенко и, чуть-чуть отстранив Егора, протиснулась в коридор. За ней боком вошла ее спутница. Обе умудрились задеть парня бедрами и бюстами, отчего Якушев вздрогнул. — Якушев, что стоим?! — по-командирски окликнула Егора помощник прокурора, проходя в его кабинет, так как он был единственным незапертым. — Чего ждем?! Я вот тебе гражданку привела, она заявление хочет сделать! Ты же у нас крупный специалист по мелким хищениям?!

— Да-да, конечно… — пробормотал Якушев и прошел вслед за дамами. Зайдя в свой кабинет, он повел носом и почувствовал, что обе гостьи, так сказать, навеселе. Из последующего несколько сумбурного разговора выяснилось, что Николенко и ее подруга Вера что-то праздновали рядом с шестнадцатым отделом. И вот между тостами Вера поохала, что днем с ее «Ровера» снова сняли «дворники», четвертый раз за неделю, кстати. Как говорится, мелочь — но неприятно. Ну, и поскольку все уже были «вдетыми», то Николенко и притащила подружку в родное шестнадцатое отделение…

Егор покосился на Зою Николаевну, которая вольготно расположилась за его столом, и робко спросил:

— Писать будем?

— Что писать? — не поняла Николенко.

— Заявление о кражах, — ответил Якушев.

Зоя Николаевна даже привстала из-за стола, чуть наклонившись вперед, так что ее аппетитная грудь чуть не вывалилась из декольте:

— Знаешь, Якушев, ты издевайся-изгаляйся надо мной, но не глумись над моими подругами!!

Тон прокурорши начал угрожающе повышаться, Егор машинально поежился, пытаясь понять, отчего же, собственно, такая вот агрессия:

— Я просто спросил, как положено…

Николенко не дала ему договорить, азартно пристукнув кулачком по столешнице:

— Батареи списывать тоже так положено, как ты делал? Ты во сне мне даже приснился — вот до чего довел!

Зоя Николаевна относилась к той категории женщин, которые в гневе хорошеют. Ее глаза сверкали, ноздри подрагивали, прическа распушилась, а грудь ритмично двигалась в такт дыханию. Вообще, эта грудь жила какой-то своей самостоятельной жизнью. Егор чувствовал, что переходит границы приличия, но все время возвращался взглядом к декольте.

Тут в разговор вступила потерпевшая Вера. Она закурила тонкую сигарету и несколько двусмысленно спросила подругу:

— Приснился? Зоя, а ты мне о нем ничего не рассказывала…

Чтобы отвлечься, в конце концов, от декольте, Якушев стал спокойно расспрашивать Веру о том, что случилось. Выяснилось, что подруга помощника прокурора района действительно имеет автомобиль престижной марки «Ровер». Более того, и муж Веры тоже имеет автомобиль этой же марки, но джип.

— Он у меня бизнесом занимается, — пояснила Вера.

— Понятно, — кивнул Егор, поняв для себя интуитивно кое-что обратное по поводу Вериного мужа.

Далее потерпевшая поведала, что живут они с мужем в Тучковом переулке, машины стоят ночью перед домом, и вот уже четвертый раз за эту только неделю с них снимают щетки.

— Это бесит! — пожаловалась, округляя глаза, Вера.

— Понятно, — согласился Якушев, понимая, что даже задницу не оторвет от стула из-за этой высокой драмы.

Помощник прокурора Николенко решила резюмировать рассказ подруги своим непосредственным указанием:

— Якушев, это наверняка малолетки! Надавай им подзатыльников!

— Постараемся! — мотнул головой Егор, стараясь глядеть Зое Николаевне все-таки в глаза. Странное дело: он смотрел на помощника прокурора и видел совсем другую женщину, не ту, которую знал раньше. Точнее говоря, Якушев вдруг углядел в Николенко женщину, а раньше видел только прокурора… В подвыпивше-вечернем состоянии Зоя Николаевна была естественной и чуть-чуть игривой. И красивой. Красивой — уже не девичьей, но женской красотой, в которой пока не было ни намека на увядание…

— Ну, раз постараешься, то мы пошли. — Николенко взяла подругу за руку и чуть ли не потащила к выходу.

— А пригласи молодого человека с нами, — заморгала Вера и оглянулась на Егора, истуканом стоявшего посреди кабинета.

Зоя Николаевна смерила парня взглядом с головы до ног и решила сострить:

— Нельзя. Он сейчас по следу «банды щеточников» пойдет!

Они обе захохотали, будто шутка была просто невообразимо смешной, и Николенко вытащила-таки из кабинета подругу, которая, чуть упираясь, успела крикнуть на прощание:

— Гражданин начальник, мы у меня на Тучковом еще долго сидеть будем — заходите!

И они умотали. Якушев услышал, как хлопнула дверь в коридоре, почесал затылок и несколько раз втянул носом воздух. Атмосфера его кабинетика была непривычно напитана волнующей смесью винных паров, дорогой косметики и еще чего-то, от чего слегка кружилась голова. Егор вдруг вспомнил, что когда-то Денис советовал ему посмотреть такой фильм — «Запах женщины», а он вот так и не сподобился — название казалось неинтересным… Якушев уселся за свой стол, уперся невидящим взглядом в бумаги, переворошенные автоматически Зоей Николаевной, и задумался: «Тоже мне… заходите, но адресок-то не оставили…» Егор вздохнул, сфокусировал взгляд и понял, что смотрит на листок с собственноручно написанным (вернее, еще недописанным) объяснением. Объяснение это было седьмым или восьмым по счету. Якушев сам придумывал очевидцев и сам за них ваял показания. «Очевидцы» у него получались странноватые: то пара матросов-срочников, проходивших через двор, то приезжий с Сахалина, не имевший при себе паспорта… Все было придумано для того, чтобы не представлялось ни малейшей возможности в случае проверки найти сии «мертвые души». А дело было в том, что в одном из дворов на земле Егора за несколько дней неизвестные злодеи «раздели» автомашину — так, что от нее один только кузов и остался. Причем снимали-то с нее всё под конец уже почти в открытую и все, кому не лень, а тут вдруг заявился хозяин с сакраментальным «Караул — грабят!». И Якушеву ничего не оставалось делать, как начать сочинять эпическую сагу о том, что это ребятишки несмышленые баловались и все растащили. Растащили на глазах у не менее десяти свидетелей, которые четко запомнили, что деткам на вид было не более десяти лет. А если не более десяти лет от роду, то искать их нет смысла, потому как все равно не привлечь. Не привлечь, поскольку они еще не субъекты^[105]. А раз они не субъекты, так и нет никакого преступления, поскольку в преступлении обязательно должен быть субъект. Егор это учил еще в университете, а теперь вот ему на практике пришлось применять знание основ римского права… Объяснения эти писались разными авторучками, чтобы создалось впечатление о долгой и кропотливой проверке, приведшей, как ни жаль, к отказу в возбуждении уголовного дела.

Думая о Николенко, Якушев прочитал фразу, которую не успел дописать до конца: «Когда я присмотрелся, то увидел трех мальчиков примерно десятилетнего возраста, которые пытались отковырять фары от…» Егор взял ручку, чтобы закончить предложение, но вдруг бросил ее, встал, вышел из отдела и направился к Румянцевскому садику, где по вечерам собирались беспризорники.

Якушев подошел к театральной беседке и окликнул:

— Эй, тезка мой здесь?

Из беседки, откуда явственно тянуло анашой, степенно вышел паренек и, кивнув, ответил:

— А мы сегодня вроде ничего не финтили…

— Отойдем, — по-взрослому предложил оперуполномоченный.

— Отойдем, — делано опытно и по-жульнически согласился четырнадцатилетний беспризорник.

Они отошли на несколько шагов, и Якушев с чуть даже просительными нотками в голосе начал:

— Тезка, тут дело плевое, но нервное… На Тучковом две тачки модные стоят, а с них «дворники» снимают каждый день.

— Ты же говорил в прошлый раз: делайте что хотите, людей не грабьте только, а если уж сумки рвете — то не бейте по голове, — процитировал лидер малолетней шайки.

Егор-старший смущенно вздохнул:

— Говорил… Но тут тема — моя личная.

Егор-младший понимающе кивнул, обернулся и позвал кого-то:

— Гундос!

— Чо?! — отозвались из беседки.

— Через плечо… резинки кажи!

К ним резво подбежал мальчишка лет одиннадцати с кипой фирменных «дворников».

— Спасибо, тезка. — Якушев расплылся в улыбке, оценив «уважуху», и поинтересовался, кивнув на щетки: — А на что они вам?

— Да паренек наш покурить у хозяина попросил, а тот понтовать начал, говорит: «Я в твои годы уже воровал!» — ну и не дал. Решили пощекотать. Пацаны хотели баллоны пробить, но зачем лютовать? Я отговорил, — обстоятельно объяснил Егор-младший.

Тезки пожали друг другу руки, обменявшись дружескими «ты, если что, заходи», и Якушев зашагал к Тучкову переулку. «Ровер» Веры он нашел быстро. Егор встал рядом с автомашиной и посмотрел на окна дома, у которого она была припаркована. Наконец в одном из окон за занавесками мелькнул женский силуэт. Якушев узнал Веру.

Вычислить квартиру по окнам труда особого не составило. Заходя в подъезд, Егор обратил внимание на то, что джип «Ровер», принадлежавший Вериному мужу, отсутствует. Якушев тихонько поднялся до квартиры, взглянул на номер и снова спустился.

Он подошел к почтовым ящикам, ковырнул замочек того, на котором был номер Вериной квартиры. В ящике нашлись счета на оплату квартиры, выписанные на некую Марецкую В. Н. Егор поперебирал в уме известные ему мужские имена, начинающиеся на «Н», и решил, что отчество Веры, скорее всего, — Николаевна. Нет, оперская сметка Якушева допускала, конечно, и варианты типа «Нарсесовна» или «Никодимовна», но здравый смысл подсказывал, что шансов на «Николаевну» больше. Егор глубоко вздохнул, поправил волосы, расправил складки рубашки под ремнем и снова поднялся до квартиры Марецкой В. Н. Если бы в этот момент кто-то спросил его: «Зачем ты это делаешь?» — Якушев вряд ли сумел бы ответить хоть что-то членораздельное.

Егор сам себя боялся спрашивать — что он делает и зачем. Молодой опер действовал как зомби, нет, скорее — как лунатик, уверенно идущий по краю крыши. Разбуди такого лунатика, он взглянет вниз, ужаснется и упадет…

…Якушев уверенно надавил на кнопку звонка. В прихожей зацокали каблуки, потом дверь распахнулась, и подруга помощника прокурора Василеостровского района Вера ахнула.

Егор кашлянул и обратился к хозяйке квартиры по имени-отчеству:

— Вера Николаевна… Повальные обыски в местах концентрации антиобщественного элемента принесли свои плоды. Вот ваши «дворники».

Вера завизжала и захлопала в ладоши от восторга. Ей было приятно и удивительно — и совсем даже не из-за этих «дворников». Как известно, дорого внимание. Вся в приятных эмоциях, Вера даже не заметила, что опер правильно назвал ее по отчеству… На шум и гам в прихожей из комнаты вышла Николенко.

Зоя Николаевна мгновенно оценила обстановку (несмотря на то что они с подружкой явно добавили, и добавили хорошо) и, усмехнувшись, заметила негромко:

— Хорошо, что у Веры батареи не украли.

— Какие батареи? — не поняла хозяйка квартиры. Но Николенко ничего пояснять не стала, лишь снова усмехнулась и махнула рукой:

— Да это так… Наше с ним личное.

Вера затащила Якушева в квартиру (он посопротивлялся совсем чуть-чуть, лишь для приличия) и усадила гостя за стол. Владелица вновь обретенных «дворников» что-то радостно говорила и накладывала оперу всего-всего, так, что с тарелки уже валилось на стол. Егор смущенно повторял:

— Спасибо… хватит… спасибо.

На самом деле смущение было чуть наигранным, так как в глубине души Якушев как раз и хотел такого вот проявления внимания. Более того, Егор полагал, что он имеет некое право на это внимание. Заработал, так сказать. А еще опер вдруг зверски захотел есть…

Николенко внимательно пронаблюдала, как ее подружка умиленно хлопочет перед Якушевым, потом неожиданно резко встала и куда-то вышла. Вернулась она через несколько минут, и Егор автоматически отметил подправленный рисунок помады на губах помощника прокурора и полный порядок в прическе. Якушев встретился с Зоей Николаевной глазами, вздрогнул, и что-то с его вилки шлепнулось обратно в тарелку. Николенко молча облокотилась на стол, чуть заметно улыбнулась и колыхнула грудью. Естественно, у Егора с вилки опять все попадало в тарелку. Помощник прокурора все так же молча вынула из руки опера вилку и всунула туда ложку. В тот момент, когда их руки соприкоснулись, Якушев ощутил, будто его окатила какая-то горячая волна. Егор опустил глаза и начал метать в рот еду ложкой, словно кочегар уголь в топку — лопатой.

Зоя Николаевна некоторое время молча рассматривала Якушева, а потом прервала щебет своей подруги резким вопросом:

— Я так понимаю, что большинство мелких краж в районе совершают ваши тайные агенты?

Некая агрессивность тона помощника прокурора как-то не очень сочеталась с выражением ее глаз. Вера изумленно посмотрела на подружку и всплеснула руками, Егор же лишь мотнул головой, продолжая жевать:

— Случайность…

— Что, просто взяли и подбросили эти щетки? — все не могла никак угомониться Николенко. Якушев пожал плечами:

— Нет. Я домой шел, смотрю…

— …Мужик несет щетки, — подхватила Зоя Николаевна. — Ты постарался задержать, но он убежал, а «дворники» на ходу скинул?

— Именно так, — спокойно согласился с предложенной версией Егор.

Вера, как человек сугубо гражданский, ничего не поняла:

— Надо же…

Зоя Николаевна скривила лицо, будто досадуя на что-то:

— Я тебя умоляю! Эти басни… В уголовном розыске — прохиндей на прохиндее, и все каждый день думают, как слиповать материалы…

Вера замахала руками и сдвинула брови:

— Зоя! Человек старался! И слышать ничего не хочу!

Хозяйка квартиры повернулась к Егору, провела рукой по его волосам и, доверительно понизив голос, сказала:

— Если Зойка тебя обижать будет — немедленно звони мне! А ты виски пьешь?

Перед Егором был поставлен тяжелый модный стакан. Зойка косо, с каким-то странным выражением, глянула на подругу, но та твердо прихлопнула ладонью по столу:

— И слышать ничего не хочу! Человек старался! И он имеет право на магарыч!

Николенко усмехнулась:

— А может, он на другую оплату рассчитывает?

Вера игриво улыбнулась:

— А мы это можем обсудить… подружка. Но гостя для начала нужно накормить-напоить и только потом уже…

Они обе засмеялись в голос, а Якушев почувствовал, что краснеет. Он стеснялся и нервничал, поэтому ему трудно было заметить, что между двумя дамами началось что-то вроде соперничества, этакого женского поединка, невидимого мужскому глазу. И чем дальше шел разговор, обильно сдабриваемый виски, тем больше заводились обе женщины. А сам-то разговор — он вроде бы был ни о чем, дамы скакали с темы на тему, Егор больше молчал или поддакивал — то в лад, то невпопад. Оперу казалось, будто его несет по ухабам…

За час они добили бутылку виски, перешли на мартини, а потом открыли новую бутылку виски. Обе подружки были уже не просто «хороши», а, можно сказать, «на кочерге». Якушева они почти перестали стесняться — в их фразах замелькали матерные слова, вставляемые то к месту, то не совсем… Вера начала было сетовать на мужиков, но потом вдруг резко обрушилась на женщин. Зоя, естественно, не согласилась, заявив, что все мужики — козлы, что мужиков, считай, не осталось, и, в подтверждение этого своего категорического высказывания, рассказала о недавнем большом слете-семинаре ответственных работников прокуратуры:

— Триста человек! Триста. Из них двести пятьдесят — мужиков. Ну, думаю, погляжу. Поглядела. Три-четыре, с которыми хоть кофе попить можно! А остальные — настолько ответственные, что в ресторане, где всю нашу ораву кормили, — ели молча! И все время что-то записывают в ежедневники… А чего записывать-то? Говорильня одна пустая! «Хули — не улей, не улетит» — вот и весь смысл того, о чем два дня красивыми словами болтали с трибун…

В этом моменте Якушев не очень уловил смысл матерной присказки, но переспросить постеснялся, а Зоя Николаевна между тем продолжала:

— …Зато вечером выжрали водки и показали-таки умище! Ето было что-то… Как сексуально обиженные с детства…

— А я вот была на банкете по случаю открытия завода по производству алюминиевой тары — так там все бабы, которые заявились в бриллиантах и мехах, — ну конченые бляди, если всмотреться, — перебила подружку Вера.

Николенко мотнула головой, колыхнула грудями и упрямо продолжала:

— …И у половины — укладка волос, как в застойные времена в парикмахерских за рубь шестьдесят — прическа «Вихрь»…

Все эти потрясающие откровения Егор слушал с большим интересом — с настолько большим, что даже не пьянел. Ему раньше никогда не доводилось общаться со взрослыми женщинами вот так: по-простому и вроде как на равных. Да еще с некой, смутно ощущаемой подтекстовой интригой. Якушев открывал для себя новый мир. Этот мир ему очень нравился, а в Зою Николаевну Егор откровенно влюбился. Впрочем, Вера была тоже очень даже симпатичной… У опера даже голова пошла кругом — настолько, что в ней мелькнула и вовсе уже шальная мысль: «А вдруг… а если с ними обеими… Как в кино…» Якушев испугался, что эту неприличную мысль дамы могут прочесть в его глазах, и от этого покраснел.

Вера внимательно на него посмотрела, с усилием фокусируя взгляд, и, стараясь произносить слова очень четко, сказала:

— Пойду принесу торт. Он — вкусный. Тебе его надо попробовать.

Она встала и, покачиваясь, направилась на кухню. Зоя Николаевна встала тоже:

— Обожди. Я тебе помогу.

Подружки скрылись на кухне и начали там греметь какой-то посудой и о чем-то оживленно шушукаться. Егору показалось, что они сначала пересмеивались, потом о чем-то заспорили, потом кто-то из них несколько раз прерывисто вздохнул, как вздыхают женщины перед тем, чтобы заплакать… Якушев не очень понимал, что, собственно, происходит, но чувствовал, что это как-то касается его.

Через несколько минут подруги появились в гостиной, вместе держа огромное блюдо, на котором лежал здоровенный кусок торта. Блюдо было торжественно водружено на стол перед Егором, который с нервяка немедленно начал жрать этот торт, будто только что с голодного острова приехал.

— Еще что-нибудь? — поинтересовалась Вера, умиленно глядя на парня.

Николенко фыркнула и ответила за опера:

— Сейчас он нам закажет… Чтоб мы ему танец живота исполнили…

Якушев поперхнулся тортом и закашлялся, а помощник прокурора, как ни в чем не бывало, продолжала:

— …Но на эти танцы мы уже не тянем. Годы не те.

— Почему не те?! — запротестовал было Егор, но тут же осекся, поняв, как это можно истолковать.

Вера засмеялась, потом вдруг дотронулась легко до губ опера и сняла с них волос. Посмотрев на него, она вздохнула и сказала Зое Николаевне:

— Твой.

Это было как сигнал. Николенко кивнула и через короткую паузу попросила Якушева:

— Егорушка… Проводил бы ты пьяную тетку домой, а?.. Поздно уже…

Егор моментально вскочил, едва не опрокинув стол. Вера снова вздохнула:

— А то бы оставались… Мой сегодня уже не заявится… Места бы всем хватило…

— Нет-нет, Верунчик, — защебетала Зоя Николаевна. — Завтра на службу… Я же не могу в таком наряде в прокуратуру заявиться… там не поймут. Вернее — поймут, но неправильно.

— Наоборот — правильно поймут, — не удержалась Вера, а Николенко не стала отвечать колкостью на шпильку, согласившись на этот раз с подругой:

— Ну, тем более…

На прощание Вера Николаевна несколько раз чмокнула Егора в щеки, благодаря за «дворники». Может быть, она чмокнула бы и еще, но Николенко буквально выдернула опера из рук подружки и выволокла его на лестницу…

Помощник прокурора жила тоже на Васильевском острове — на 5-й линии, поэтому провожание ее до дому заняло всего лишь минут десять. По дороге Зоя и Егор молчали. Остановившись у своего дома, Николенко спросила Якушева:

— У тебя деньги на такси есть? Как до дому доберешься?

— Все в порядке! — затряс головой Егор, испугавшись, то она начнет сейчас ему, как маленькому, давать деньги на такси. Про себя он решил, что переночует в отделении.

Зоя Николаевна вздохнула, потом подняла глаза, посмотрела, видимо, на свои окна и с очень странной интонацией сказала:

— Он дома.

Егор не успел понять — послышалось или нет ему сожаление в голосе Николенко. Потому что она вдруг взяла его голову обеими руками и жарко поцеловала в губы. Якушев обомлел и оттого не заметил даже, когда поцелуй закончился. Он вякнул что-то и протянул руку по направлению к Зое, которая уже вбегала в свой подъезд. Николенко улыбнулась и сказала ему, закрывая за собой дверь:

— Завтра — позвони!

Егору захотелось заорать во все горло от переполнивших его чувств, но он сдержался, вспомнив о том, что не должен компрометировать даму. «Она и так, наверное, рисковала многим, позволив проводить и поцеловав меня перед самой своей парадной», — подумал парень и стал еще счастливее от этой мысли. Ему было приятно считать, что Зоя Николаевна чем-то рисковала ради него. (Хорошо, что его мысли в этот момент не могли прочесть ни Юнгеров, ни Денис, ни Ермилов. Юнгеров и Денис вздохнули бы скорбно, как над постелью тяжелобольного, а Ермилов рассмеялся бы.)

В самом замечательном настроении Якушев зашагал к себе в родной 16-й отдел. Проходя по 7-й линии, он вдруг заметил двух крадунов, выискивавших магнитолы в автомобилях.

— Испортить вам настроение, что ли? — почти с мечтательной интонацией поинтересовался вслух Егор, подойдя к воришкам вплотную. Парни сразу все поняли и бочком-бочком, словно крабы, куда-то шмыгнули. Якушев не пытался их преследовать и задерживать, чему и сам даже удивился.

Егору было легко и хорошо, и он не хотел портить настроение в эту удивительную ночь никому — даже автомобильным ворам…

…Якушев уже почти засыпал на диванчике в своем кабинете, когда его вдруг кольнула неприятная мысль: а вдруг Зое утром станет неловко и она даст понять, что ничего не было? Сон мигом слетел с Егора, и он долго ворочался, пока не убедил сам себя, что не будет так поступать Николенко. Ну и в самом деле — не в дрова же упились, а потом перепихнулись в суматохе… Наконец он уснул и, конечно же, увидел во сне Зою Николаевну. Однако содержание сна было вовсе даже и не эротическим. Точнее — не только эротическим. То есть декольтированная грудь помощника прокурора в сновидении, конечно, присутствовала, и Егор даже тянулся к ней руками и губами, но вот сама Николенко… Нет, она не сопротивлялась, не отталкивала Егора… Она просто смотрела на него с невыразимой печалью в глазах, гладила по голове и очень горько повторяла:

— Мальчик… ты хороший мальчик… бедный ты мой мальчик…

Она говорила и еще что-то, но, когда под утро Якушев проснулся, часть сна он уже вспомнить не смог. В памяти остались лишь печальные глаза Зои Николаевны и несколько ее странных фраз. И еще осталось «послевкусие» от сна — какое-то щемящее, пронзительно-грустное и тревожное ощущение…

До обеда Егор откровенно промаялся, не находя себе ни места, ни занятия, которое позволило бы отвлечься от любовного томления, а ровно в час дня он позвонил Николенко по служебному телефону:

— Здравствуйте… Это Якушев. Из угрозыска.

— Здравствуйте! — Зоя ответила также на «вы», но игриво, интонационно сразу дав понять, что она все помнит про вчерашний вечер и не собирается «дезавуировать» подаренный парню поцелуй.

У Егора отлегло от сердца, хотя оно и заколотилось с удвоенной частотой. Он несколько раз вдохнул и выдохнул, а потом предложил:

— А на 7-й линии кафешка есть уютная… Там хорошее кофе дают…

Николенко рассмеялась и без лишних разговоров предложила встретиться в этой замечательной кафешке в семь вечера. До самой встречи Якушев словно на крыльях летал. Его, правда, попытались было припахать на участие в каком-то обыске, но молодой опер в ответ соврал что-то настолько вдохновенное, что коллеги отстали от него мгновенно и без вопросов. Только посмотрели на парня как-то странно.

Когда Егор без пяти семь ворвался в кафе на 7-й линии, помощник прокурора района уже сидела там за угловым столиком — в строгом деловом костюме, аккуратно причесанная и с безукоризненным макияжем.

Якушев приблизился к ней на ватных ногах и что-то заблеял про кофе, «которое» сейчас подадут. Зоя Николаевна улыбнулась — ласково и почти нежно:

— Егор… Ты ведь хороший? Ну вот и кофе — тоже хороший, а не хорошее.

Якушев покраснел чуть ли не до слез:

— Я знаю… Я обычно правильно говорю, только когда волнуюсь… Тогда вот вылезает рабоче-крестьянское происхождение.

— Это все пустяки. Читай больше книг, и никто твоего происхождения не заметит. Ты что заканчивал-то? Школу милиции?

— Университет. Юрфак.

— Надо же?! — искренне удивилась Зоя Николаевна и даже посмотрела на Егора чуть другими глазами. — Так мы с тобой из одной альма-матер?! Ишь ты…

Якушев смутился еще больше, хотя больше было уже некуда, и тогда Николенко через стол накрыла его руку своими ладонями:

— Раз ты меня за руку не берешь — тогда я тебя возьму…

Егора «накрыло» окончательно. Позже он не мог вспомнить, о чем они болтали почти целый час — до того момента, когда он умудрился спросить Зою Николаевну о муже. Сделал это Якушев настолько наивно и нерешительно, что Николенко не рассердилась, а лишь улыбнулась снова:

— Тебе честно ответить? Тогда скажи сначала ты мне: больше половины твоих материалов липа?

— Это — мягко говоря, — вздохнул Егор.

Зоя Николаевна усмехнулась, и было в этой усмешке и понимание, и горечь, и ирония одновременно:

— То есть ты прекрасно понимаешь, что нарушаешь закон. Но — «жизнь такая», да?

— Да.

Николенко закурила сигарету и улыбнулась еще печальнее:

— Вот и у меня — сплошная липа… Которая уже отцвела^[106] и поэтому никого не удивляет.

Якушев открыл было рот, но Зоя положила ему на губы палец:

— Не говори ничего. Я все сама понимаю и все свои решения принимаю осознанно… А ты что, правда не знаешь, кто у меня муж?

— Нет, не знаю… А почему?.. — пожав плечами, Егор не закончил вопрос, но помощник прокурора поняла его по интонации:

— Почему знать должен? Потому что он — скажем так, гражданский генерал в правительстве города. Странно, что до тебя эта информация еще не докатилась. Я всегда считала, что у вас в уголовном розыске сплетничают еще больше, чем у нас в прокуратуре.

Как ни странно, Якушев почувствовал легкую обиду за уголовный розыск:

— Мне не до сплетен было. Я, как появился… меня сразу же загрузили по полной.

— Помню-помню, — поддела его Николенко. — Титаническую работу по отфутболиванию «батарейного» дела… Да. Пожалуй, чтоб такое замутить — ни на что постороннее отвлекаться нельзя, поскольку необходима полная духовная концентрация, достигаемая медитациями и постом…

Опер засопел, но Зоя Николаевна рассмеялась (теперь уже по-настоящему весело) и, дразня Егора, провела язычком по своим губам:

— Славный ты мой… Мне так нравится тебя подкалывать, ты так непосредственно реагируешь, что доставляешь мне настоящее удовольствие… Ладно, чтобы вопрос о муже закрыть: дом у нас — полная чаша и все такое прочее… Он хороший человек. Когда-то у нас был роман, я тогда еще студенткой была… А сейчас… Как тебе объяснить, если коротко… Едем мы как-то раз в его служебной машине — я сзади, он — рядом с водителем. И они бойко так разговаривают — ни о чем, так — болтают, я особо не вслушиваюсь. И вдруг я понимаю, что им интересно! «Генералу» моему и водителю — наверное, старшему прапорщику ФСБ. Им интересно, а мне — нет, мне скучно и тоскливо… И дело тут не в водителе… Понял?

— Немного, — неуверенно кивнул Якушев, но Николенко безнадежно махнула рукой:

— Ничегошеньки ты не понял…

В ее глазах набухли слезы, Егор тут же подвинул свой стул вплотную к Зое Николаевне и потянулся губами к ее лицу. Она не сопротивлялась, но довольно быстро заметила, что на них начинают коситься другие посетители кафе. А картинка и впрямь впечатляла — молодой парень, хорошо если вышедший из тинейджерского возраста, и взрослая тетка тискаются и лижутся на глазах у всех, словно дорвавшиеся до тайных радостей школьники.

Помощник прокурора, как старшая по званию, должности и возрасту, просто вынуждена была взять инициативу в свои руки:

— Егорушка… А знаешь что… Пойдем в кино? Я в кино миллион лет не была.

Якушев согласился. Он согласился бы пойти с Зоей куда угодно.

В кинотеатре «Аврора», что на Невском, в зрительном зале после реконструкции были предусмотрены специальные «места для влюбленных» — этакие диванчики, а точнее, сплошное широкое кресло на двух человек, которых не разделял подлокотник. На экране шла какая-то американская мура, но Егор из фильма не запомнил практически ни кадра. Он целовал и гладил Николенко, а она целовала и гладила его. Хорошо еще, что зрителей в зале было немного, да и те — в основном такие же озабоченные поисками уединения парочки. В какой-то момент возбуждение Егора достигло такого градуса, что он реально начал утрачивать над собой всякий контроль. Ему просто стало плохо от перевозбуждения, от дикой концентрации сексуальной энергии, которая не находила выхода. Черт его знает, чем бы все это кончилось: Якушев, уже ничего не соображая, начал было заваливать помощника прокурора под себя на это креслице-диванчик, но она вырвалась, быстро расстегнула ему брюки, наклонилась…

Егор не помнил, сумел ли он удержаться от стонов, но трясло и выгибало его на «диванчике для влюбленных», что называется, конкретно. И в момент пика конвульсий и содроганий Якушев чувствовал только то, что Зою бьют такие же истомные судороги…

Егор не знал, сколько времени длилось его сладкое полубеспамятство, но когда он вновь обрел способность реагировать на внешнюю среду и открыл глаза, то заметил в полумраке зала двух девушек в соседнем ряду, которые, приоткрыв в обалдении ротики, смотрели на него.

Якушев испытал удивительное эмоциональное переживание, сложное чувство, в котором сплавились стыд, гордость, умиротворение от полученного наслаждения, юморной хулиганский кураж, переходящий в окрыленность, удовлетворенное мужское самолюбие и еще что-то… Эмоция была настолько сильной, что сексуальное возбуждение навалилось на него снова, и он снова закрыл глаза, поглаживая Зою Николаевну по мокрым от пота пушистым завиткам на ритмично покачивающемся вверх-вниз затылке…

А после кино все это безобразие имело еще более вызывающее продолжение — в укромной аллейке парка, что рядом с Михайловским замком. Егор затащил туда вяло брыкавшуюся и, судя по всему, почти такую же очумевшую, как и он сам, Николенко и овладел ею хоть и стоя, но «по-настоящему». Сдерживая крики, Зоя Николаевна искусала его руки до синяков. Слава богу, что хоть лето на дворе стояло — было не холодно, но, с другой стороны, достаточно светло.

Егор вдруг вспомнил, как один его знакомый врач со скорой помощи, захлебываясь от восторга, рассказывал, что видел однажды из окна своего специализированного фургона, в котором мерз, аки суслик, как некая шальная парочка занималась любовью на лавочке автобусной остановки зимой в тридцатиградусный мороз. Эту историю, кстати, врач привел как объяснение того, почему он, еврей, не хочет эмигрировать из России.

…Когда все закончилось и Егор временно обессилел, Николенко неуверенными движениями одернула юбку и, словно пьяная, сказала:

— Вот что я тебе скажу, Егорушка… Завязывать надо с таким беспределом. Во-первых, ты меня просто до инфаркта доведешь, я, если ты заметил, не школьница уже, а здоровье с годами не улучшается, особенно с теми годами, которые проводишь в прокуратуре… Во-вторых, нас просто в милицию забрать могут за такое вот хулиганство и оскорбление общественной нравственности. Ну, положим, мы, конечно, отобьемся — у тебя ксива, у меня — ксива, но атмосферку в наших уважаемых организациях мы колыхнем… В-третьих, милый мой лейтенант, Петербург, как известно, город маленький, всюду шляются знакомые — иногда точно с такими же проблемами, но от этого не легче. Есть, конечно, надежда, что мои знакомые, а они в основном люди очень приличные, увидев меня в садике в позе прачки, просто не поверят своим глазам, но надежда эта, с одной стороны, наглая, а с другой — призрачная… Поэтому давай-ка с экстремальным сексом как-то… Сбил, понимаешь, взрослую тетку с пути и с панталыку и — дово-олен… Да я, если хочешь знать, такого и студенткой не пробовала.

— Правда?! — счастливо засмеялся Якушев.

Зоя Николаевна лишь вяло махнула рукой:

— Правда… Ох ты, боженька мой, грехи мои тяжкие…

И они снова начали целоваться… А на следующий день Егор позвонил Юнгерову, попросил разрешения приехать в поместье со знакомой.

— Хорошая хоть знакомая-то? — усмехнулся Александр Сергеевич.

— Очень! — ответил Егор настолько серьезно, что Юнкерс захохотал, разрешил приехать и «оттягиваться по полной», пообещав дать соответствующие распоряжения прислуге. Зоя и Егор приехали в поместье уже под вечер, но, поскольку было очень тепло и белые ночи еще не совсем закончились, они начали кататься на водных мотоциклах по озеру, потом в озере купаться, потом в этом же озере… Оно, конечно, охрана поместья, незаметно рассредоточенная по всему периметру, и не такое видывала, но все же пару раз Якушев и Николенко чуть было не сорвали аплодисменты — хорошо, что они не знали ничего о зрителях…

Им было не просто хорошо — их словно безумие какое-то накрыло, озверение напополам с нежностью, любовная лихорадка, на пике коей вдруг становится наплевать на все и вся, кроме тела, глаз и дыхания, в которых растворяешься, тонешь, пропадаешь…

А потом еще была ночь в гостевом домике, где они не спали ни минуточки и где на считаные минуточки лишь расцепляли руки…

Под утро, когда они, покачиваясь, снова побрели к озеру купаться, Зоя Николаевна, падая нагишом в парную, зеркально спокойную воду, спросила:

— А кто хозяин всего этого великолепия?

Егор нырнул за ней, поймал в воде за бедра, вынырнул, прижав к себе, и только после этого ответил:

— Дядя мой.

Зоя Николаевна удивленно хмыкнула, но на дальнейшие вопросы у нее уже не хватило сил, да и рот, честно говоря, почти все время был занят…

А Якушев, кстати, называя Юнгерова дядей, почти не соврал. Александру Сергеевичу нравилось, что Егор называет его дядей Сашей, и сам он иногда с улыбкой обращался к Якушеву не иначе как к племяшке. Да и заботился он о Егоре действительно, как родной дядя. Когда Якушев учился в университете, Юнгеров платил ему ежемесячную «стипендию», эквивалентную двумстам долларам. Когда Егор стал опером — «стипендия» была увеличена в два раза.

— Ты только взяток не бери — на Соловки сошлют! — так напутствовал Юнкерс молодого опера. — А зарабатывать — учись!

Егор и учился. Буквально накануне стремительно завертевшегося романа с Николенко свалилась к нему одна тема: так случилось, что Якушев вместе с оперуполномоченным Уринсоном совершенно случайно «нахлобучили» парня, который пытался приобрести дорогую модель мобильного телефона за фальшивые пятисотрублевки. В общей сложности у хлопца на кармане и в машине опера обнаружили тридцать шесть купюр. Якушев и Уринсон сначала очень обрадовались, дескать, поймали крупную рыбину, настоящего фальшивомонетчика, но, проконсультировавшись, выяснили, что радоваться-то особых оснований нет. Оказалось, что сбыт фальшивых купюр без умысла не образует никакого состава преступления. А умысел доказать очень-очень трудно. Задержанный был парнем опытным и тертым, поэтому он причитал и блажил, выпучивая глазки:

— Клянусь, не ведал — Соловки!

Соловками он называл пятисотрублевые купюры, так как на них было изображение Соловецкого монастыря. Жулик клялся мамой и рассказывал страшную историю, как его самого кто-то кинул, поменяв валюту частным образом у станции метро «Петроградская». Он даже предлагал операм вместе поискать того негодяя, который его, честного человека, «в блуд втравил».

При этом на всякий случай «честный человек» предложил операм «две тонны баксов штрафа и расход краями, как корабли в море». Уринсон с Якушевым посопели-покумекали, да и решили, что, раз уж все равно ничего не докажешь, надо брать. Эти две тысячи долларов не были взяткой в прямом, по крайней мере, смысле. Уринсон долго объяснял Егору, что эти бабки проходят по категории «военная добыча». В конце концов Якушев согласился с более опытным товарищем, а о том, что Уринсон в таких делах обладает опытом, свидетельствовали его дорогущие часы, новенькая машина «Рено» и целый табун шикарных любовниц, которых он перестал скрывать от общественности после того, как разошелся недавно со своей женой-художницей.

Добычу опера поделили по-братски. Про задержанного они на всякий случай всем рассказали — естественно, умолчав лишь о «военной добыче». Изъятые купюры раздаривались коллегам как сувениры. Начальник уголовного розыска района Ткачевский тоже получил такой подарок, когда заглянул в 16-й отдел. Он взял купюру, повертел ее в руках. Глянул хитро на Уринсона с Якушевым и хмыкнул:

— Так себе работа.

Уринсон с готовностью закивал головой — да, дескать, вот и я считаю — не фальшивомонетчик и был…

Ткачевский спрятал сувенир в карман пиджака и заметил:

— Интересная у нас все же история… Вы, господа офицеры, обращали ли когда-нибудь внимание, что на пятисотрублевках Соловецкий монастырь изображен без креста на главном куполе? То есть это изображение не монастыря, а СЛОНа…

Уринсон тут же поинтересовался по поводу слона. Ткачевский усмехнулся:

— Боря, ты же у нас интеллигент — с художницей жил, пока она тебя не выгнала… Не слон, который с хоботом, а СЛОН, то есть «Соловецкий лагерь особого назначения». Его вскоре после революции обустроили… Кстати, туда укатывали не только идейных противников советской власти, но и милиционеров, попавшихся на разных махинациях. Смекаешь?

Уринсон автоматически перевернул свои часы циферблатом на внутреннюю сторону запястья и бодро откликнулся:

— Так точно, товарищ подполковник. Ужасы тоталитаризма. Проклятое прошлое, которое нельзя забывать, чтобы однажды не вернуться к нему же.

— Правильно понимаешь, Боря. А потому сам не забывай и молодежи напоминай: в сложных ситуациях не бойтесь лишний раз посоветоваться со старшими товарищами… Угу?

— Так точно!

Когда Ткачевский ушел, Якушев спросил Уринсона:

— Борь, а чего это он нам про Соловки-то намекал?

Многоопытный лейтенант Уринсон пренебрежительно махнул рукой:

— Не бери в голову… Ткач же волчара опытный, он сразу все просек и разволновался, что ему долю не отломили… А прямо сказать не может, потому что это — беспредел. С чего ему долю-то? Только за то, что он наш начальник? Так он нас в этой истории даже и не прикрывал, так как прикрывать тут нечего, и отпустили мы гражданина фальшивомонетчика по закону… Ай, забудь…

Вот эта вот «военная добыча» и еще «стипендия» от дяди Саши очень пригодились Егору, когда его накрыл с головой роман с Зоей Николаевной.

На следующий день после поездки в поместье Юнгерова Якушев снял номер в гостинице «Прибалтийская» и в дорогущем магазине на Невском купил за восемьсот долларов браслет белого золота. Зоя Николаевна, услышав по телефону про «Прибалтийскую», хмыкнула со странной интонацией, но, соблюдая конспирацию, все же пришла вечером в номер, где ее уже ждал Егор. Якушев набросился на Николенко и сначала раздел ее полностью, а потом уже только вспомнил про приготовленный подарок. Он преподнес его Зое с некоторым смущением:

— Вот… Это тебе… Ты прости, я сначала купил, а потом только подумал — тебе же придется как-то мужу объяснять, откуда вещь.

— Ничего, — успокоила его помощник прокурора. — Как-нибудь отвертимся… если он вообще заметит…

Николенко оценила жест Якушева, да и браслет ей пришелся по вкусу, в общем, ей было очень приятно, но она все же попыталась надавать Егору по шее за «подобные траты». Зоя Николаевна в этих попытках не учла, видимо, того, что из одежды на ней в этот момент только браслет с сережками и кольцами и оставались… Понятно, чем эти попытки закончились. Им даже в стенку кто-то вроде бы стучал, не иначе какой-нибудь мирный иностранец просто осатанел, слушая любовные стоны…

Когда Зое Николаевне удалось наконец отдышаться, она снова вернулась к браслету:

— Егорушка… Мне, правда, очень приятно… Но я не хочу… принимать подарки от твоего дяди.

Егор вспыхнул:

— Это не от дяди.

— Ну… не от него лично, но на его, видимо, деньги…

— Нет, — упрямо помотал головой Якушев. — Это от меня.

— Этот браслет очень дорогой… Откуда же деньги?

Опер не без форса пожал плечами с деланым равнодушием:

— Военная добыча.

Николенко уперлась запястьем, обвитым браслетом, в свое обнаженное бедро:

— Так… Час от часу не легче… А я не хочу потом за эту военную добычу тебе на Соловки передачи посылать!

— Да что ж вы меня все этими Соловками пугаете?! — взвился Егор. — Как сговорились!

И он снова набросился на Зою. Она пыталась было что-то еще сказать, но Якушев уткнул ее лицом в подушку и… Первую членораздельную фразу Николенко смогла произнести лишь через полчаса:

— Вот если бы кто-то нас сейчас зафотографировал и продал эти снимки в какое-нибудь желтое издание, то подпечатка под этими картинами была бы, наверное, такая: «Оборзевший уголовный розыск ставит прокуратуру раком».

Егор засмеялся. Ему нравились шутки Зои — они немного отдавали цинизмом и поэтому были особенно острыми для Якушева — раньше ему не приходилось слышать от интересных взрослых женщин подобное.

Николенко прижала голову опера к своей груди и тихо сказала:

— Только в гостиницу меня больше не тащи. Во-первых — дорого, во-вторых — я не блядь, в-третьих — она же на нашей территории, тут же все сечется… Лучше сними какую-нибудь квартирку — чистенькую, маленькую, но с большой кроватью…

Егор чуть оторвался от мягкой и очень вкусно пахнувшей груди и пробормотал:

— Так есть уже такая квартира…

— Это где же? — поинтересовалась Зоя.

— На Петроградке… Это моя квартира… ну, в смысле, я ее снимаю уже месяцев восемь… Она маленькая, однокомнатная. Но чистенькая… А кровать… кровать я мигом поменяю.

Помощник прокурора вздохнула:

— Ты ее небось снял, чтобы с какой-нибудь своей девочкой жить — с однокурсницей или одноклассницей?

— Нет. — Якушев еще глубже зарылся носом в ее грудь и от этого говорил глухо: — Я там всегда один жил… Мне мать сама предложила помочь такую квартиру найти: ты, говорит, уже взрослый, должен жить отдельно.

— Мудрая у тебя мама, — покачала головой Николенко. — Ладно… меняй кровать и приглашай на испытания.

— Какие испытания? — не понял Егор.

Зоя засмеялась и поцеловала его в нос:

— На испытания кровати…

…Они встречались почти каждый день и все не могли насытиться друг другом. Егор все больше и больше попадал в эмоциональную и сексуальную зависимость от Николенко, но парень еще не ощущал своей несвободы, она не тяготила, потому что все было хорошо — любовники не ссорились, они переживали медовый месяц. А этот август в Петербурге и впрямь был «медовым» — удивительно солнечным и теплым, один погожий день сменял другой, и казалось, что лето никуда не уйдет… Но медовый месяц не может длиться вечно, да и лето, к сожалению, всегда заканчивается — по крайней мере в Питере…

Однажды поздним вечером, когда Егор и Зоя, устав от любовных игр, лежали в постели в его квартире, Николенко вдруг горько вздохнула, будто всхлипнула, отвернулась к стенке и сказала тихо, словно продолжая какой-то разговор с самой собой:

— Жить без любви грешно…

Скорее всего, она в этом своем внутреннем разговоре имела в виду своего мужа, но Егор со свойственной всем влюбленным эгоцентричностью принял прозвучавшую фразу на свой счет.

Якушев взял голову Зои в ладони, повернул к себе и, глядя в ее затуманенные печальные глаза, сказал:

— Я люблю…

Это было его первое в жизни признание в любви. Николенко вздрогнула, потом как-то странно улыбнулась (так улыбаются люди, у которых вдруг очень сильно начинает болеть голова) и спросила:

— А еще ты кого любишь?

Егор потерся носом о ее плечо:

— Маму… потом — дядю Сашу… Но это же другая любовь. Эти любови нельзя сравнивать…

Зоя Николаевна снова вздохнула:

— Ну, тогда все в порядке…

Это прозвучало немного по-учительски. Потом они долго молчали, прижимаясь друг к другу. Якушеву очень хотелось спросить Николенко, любит ли она его, но он сумел сдержаться. От назидательного вопроса и неполученного ответа он вдруг ощутил какую-то острую тоску, которая прокатилась по сердцу ледяной волной, — такая тоска иногда возникает от дурного предчувствия…

Любовь и влюбленность — вещи разные. Некоторые считают, что любовь — это то, что остается, когда естественным и нормальным путем проходит влюбленность… Но влюбленность не всегда заканчивается красиво, иногда она трансформируется в скуку — в ту самую, именно от которой один шаг до ненависти. От любви ведь никакая ненависть не может родиться, а от влюбленности — очень даже может… От любви может родиться тоска, если все идет не так, как хотелось бы… А тоска — это чувство, обращенное к небесам, это страх чего-то необратимого, что неизбежно должно случиться…

Влюбленный мужчина способен на предчувствия, но все равно становится чуть слепым, глухим и вообще глуповатым. Егор не заметил, что взрослая женская влюбленность Николенко постепенно трансформируется — нет, не в скуку, а в страх… Якушев не видел и не желал видеть, что Зоя Николаевна начинает опасаться его чувства… А все было просто — осознав, что в этой истории она не собирается все ставить на карту, Николенко видела совершенно искреннюю готовность (и даже почти уже намерение) Егора бросить к ее ногам все. Это «все» ей было не нужно. Она не собиралась кардинально менять свою жизнь…

Иногда толчком для изменения отношений становятся не разговоры и не ссоры, бывает, что ситуацию, как детонатор, может взорвать случай, причем случай, внешне совсем вроде бы и не ассоциирующийся с отношениями конкретных мужчины и женщины.

В начале последней декады августа Егор пришел в одну квартиру на своей территории. Ситуация была банальнейшая, в доме произошла обычная квартирная кража, нужно было опросить соседей потерпевших в рамках стандартного поквартирного обхода.

Якушев опрашивал хозяйку соседней квартиры, молодую девицу, у нее на кухне. Женщина почему-то очень дергалась, хотя было абсолютно ясно, что она к краже никакого отношения не имеет. Ну, нервничает человек и нервничает, иногда ведь люди черт-те из-за чего переживают… Внезапно девица встала из-за стола, сказала, что ей нужно в ванную, и вышла из кухни. Егор поерзал на табуретке, думал он о своем, о том, куда предложить Зое сходить вечером. На столе стояла вазочка с ржаными сухариками, опер машинально взял несколько и кинул себе в рот. Сухарики оказались не только солеными, но и перчеными. Якушев все так же машинально оглядел кухню, ища, чем бы запить. Его взгляд упал на холодильник. После секундного колебания Егор встал и открыл дверцу…

…Он так и остался стоять перед открытым холодильником, словно завороженный. Там на нижней полке лежала открытая коробка из-под кроссовок. В коробке находился новорожденный ребенок. Он был сине-розового цвета, с какими-то запекшимися кровяными лохмотьями по всему тельцу. Ребенок лежал, по-взрослому раскинув руки. Якушев тяжело сглотнул, посмотрел из кухни в коридор и сунул руку за пазуху. Егор был при оружии, но о нем он даже не вспомнил и нащупывать непослушными пальцами стал не рукоятку пистолета, а мобильный телефон. Вытащив, наконец, трубку, он набрал номер телефона Николенко. Зоя ответила сразу, увидев, что на дисплее ее мобильника высветился номер Якушева:

— Привет, я сейчас немного занята…

— Подожди, — хрипло сказал опер. — Я случайно оказался в одной квартире, хозяйка которой настолько не любила своего ребенка, что засунула его в холодильник.

После секундной паузы Зоя спросила совсем другим тоном:

— Ты где?

— Рядом с холодильником.

— Сейчас к тебе приедут. Диктуй адрес.

— Диктую: Средний проспект. Дом пятнадцать. Тут в семнадцатой квартире кража, а я… В какой я — не помню.

— Ладно. Жди.

Николенко повесила трубку. Егор вытер рукавом испарину со лба и прислушался. В квартире было очень тихо, только в ванной лилась вода…

…Ждать ему действительно пришлось недолго — буквально через пять минут в квартиру влетел хмурый опер из РУВД:

— Ну, и где тут у тебя чего? Прокуратура та-акой кипеж подняла…

Якушев молча показал на холодильник, по-прежнему открытый. Опер заглянул в него и присвистнул:

— Люди, я вас не люблю… А где мамаша?

— В ванной.

Опер подошел к двери в ванную, приложил ухо, а потом забарабанил кулаком:

— Эй, не валяй дурака, открывай!

Женщина не отвечала. В ванной по-прежнему лилась вода и слышалось какое-то шуршание. Рувэдэшный опер и Егор еще пару минут стучали, а потом старший коллега ногой пробил картонную дверь насквозь. В образовавшуюся дыру он сунул руку и открыл защелку. В ванной девица неумело пыталась повеситься на пояске от халатика, привязанном к кронштейну душа. Опер ударил женщину по лицу и вытащил из ванной. Как ее приводили в чувство, как увозили — Якушев запомнил плохо. Из этой квартиры он отправился прямо в кабинет Николенко. К помощнику прокурора района Егор ворвался с горящими от возмущения глазами. Зоя Николаевна усадила опера и попыталась перевести его возбужденно-крикливые фразы в спокойную беседу. И они побеседовали. Когда Егор немного успокоился, говорить стала Николенко. Практически это был монолог, Якушев ее почти не перебивал:

— Ты, Егорушка, опер молодой совсем, опыта разностороннего еще приобрести не успел… На вашей же территории — родильный дом. В котором подобное происходит каждые два месяца, а иногда и чаще. С той только разницей, что там не в холодильник засовывают, а якобы случайно грудью придавливают. Я не говорю, что это не преступление, — такое же убийство, как и… Но за младенцев, по опыту, больше трех лет мамашам-убийцам не дают. Тихо. Не шуми. Перед твоими глазами коробка в холодильнике, она тебе мешает. Больше трех не дают. И правильно делают. Эти мамаши не убийцы, а детоубийцы. И я тебя уверяю, что перед тем, как это совершить, они не то чтобы мучились, а… как бы это сказать… были в определенном таком состоянии… В общем, не в себе… Знаешь, практически все они сразу и спокойно сознаются в совершенном… Мне не нравится все это обсуждать, но… Я не думаю, что они — преступницы. Тут другое. Тут, скорее, какой-то вариант кратковременного помешательства, что-то вроде осложненной послеродовой горячки. Я не знаю… Но в головах у них та-акое… А мотивы иногда настолько примитивные, что не веришь в заключение о психической вменяемости. Как-то, я тогда еще следователем была, допрашиваю одну такую прямо в коридоре роддома. В коридоре, потому что таких мам сразу выносят из палаты…

Так вот, она мне поведала, что ее будущий муж не пришел к ней под окна… И все! Из-за этого она придушила ребенка! Я тогда тоже оторопела, в шоке была, спать не могла… А потом, когда через меня уже не один такой случай прошел, думала, привыкла, ну и так далее… Я их не оправдываю. Странно, что все это я рассказываю тебе, сотруднику уголовного розыска, которому часто приходится выезжать на трупы в опарышах…

Егор, сидевший до этих слов опустив голову, вдруг поднял на Зою горячие, влажно блестевшие глаза. Он ничего не сказал, но помощник прокурора словно споткнулась об этот взгляд. Она занервничала, достала сигарету, уронила ее, долго чиркала зажигалкой, пытаясь прикурить и пряча почему-то глаза. А потом, когда все-таки прикурила, сказала тихо, глядя в сторону:

— Я иногда тебя боюсь… Иногда мне кажется, что это ты от меня беременный и, если я не приду к роддому… ты тоже можешь задушить…

Повисла долгая пауза. А потом Якушев встал и, по-прежнему не говоря ни слова, вышел из ее кабинета.

Это была их первая размолвка. Но с нее все пошло наперекосяк. Зоя становилась все более и более занятой, а их встречи делались все короче и короче. И даже в постели что-то изменилось, исчезло эмоциональное погружение друг в друга, дававшее раньше эффект резонанса сексуальным ощущениям…

Однажды, это было уже в самом конце августа, Николенко достаточно нервно отказалась от свидания на основании того, что у ее мужа, дескать, день рождения:

— Мне хотя бы в день рождения мужа можно дома побыть или ты опять прав, а я не права?!

И она бросила трубку.

Опер некоторое время молча сидел за своим рабочим столом, тупо глядя на телефон, а потом снова стал накручивать диск на старом аппарате. Времени, чтобы установить полные данные мужа Зои Николаевны, ему потребовалось немного. Господин Николенко родился 23 февраля 1955 года. Егор еще раз все тщательно перепроверил и, уличив таким образом Зою во вранье, снова перезвонил ей и тусклым голосом зачел все установочные данные на супруга.

Николенко, естественно, взорвалась — и это, конечно, была нормальная человеческая реакция. Она-то обманывала Якушева, чтобы не делать ему больно, а он, получается, ее же добротой стал ее же в нос тыкать — такая, видимо, логика преобладала в эмоциях Зои Николаевны:

— Я не девочка тебе, чтобы ты меня ловил на вранье! Давай прямо сейчас встретимся и поговорим — раз и навсегда!

— Давай…

— Выходи в сад Академии художеств!

Садик располагался в нескольких минутах ходьбы от 16-го отдела. Когда Егор прибежал туда, Николенко уже сидела на скамейке и нервно курила, глубоко затягиваясь.

Сначала их разговор был очень нервным и эмоциональным, но постепенно Зое удалось сделать его размеренным и взрослым:

— Егор, ты пойми, получается, что до встречи с тобой у меня не было проблемы, но было скучно. А теперь мне нескучно, но тревожно. То есть — исчезла комфортность, к которой я привыкла, и появилась проблема. Это не значит, что ты мне не нравишься. Но проблема мне мешает. Я стала озираться на собственную тень, стала раздражительной и так далее. Что такое это «и так далее», я не хочу никому объяснять… Или я что-то должна?

Егор, сидевший на лавочке рядом с Зоей Николаевной, часто дышал, как после быстрой ходьбы. Он все время тер лоб пальцами, отчего на коже оставались красные пятна.

— Значит, я был для тебя только средством от скуки?!

Николенко раздраженно затоптала свой окурок туфелькой:

— Если это все, что ты понял из моих слов, — мне жаль. Жаль тебя и себя тоже. Я вообще чувствую, что должно произойти что-то нехорошее. Не скандальное, потому что ты — человек порядочный, а нехорошее. Мне неспокойно. Дай мне, пожалуйста, успокоиться. Если хочешь — отдохнуть.

— Отдохнуть от меня?! — уточнил на всякий случай Якушев, хотя все было и так ясно.

— Понимай как хочешь, — устало ответила Зоя.

— Пожалуйста, — сказал Егор, встал и пошел прочь, не оглядываясь. А о чем еще было говорить?

Опер шел, тяжело переставляя ноги, но спину старался держать прямо. Щеки у Якушева горели, будто его по ним долго и со смаком хлестали. В этот вечер Егор хотел напиться до беспамятства и именно поэтому не стал пить ничего вообще. Теперь, когда ему стало очень плохо, он начал больше следить за собой, чем когда ему было очень хорошо. Якушев каждое утро делал зарядку до седьмого пота, обязательно тщательно брился и долго стоял под душем, потом с остервенением чистил обувь и надевал свежую рубашку. Ему на все это хватало времени, потому что ночью Егор спал не более трех часов. Его мучила бессонница, и он с ней ничего не мог поделать. Не мог, да и не совсем хотел, потому что, когда он забывался все-таки сном, ему часто являлась Николенко, и он потом просыпался совсем разбитый…

Якушев не звонил Зое неделю. Закончился август, начался сентябрь — необычно солнечный и теплый, словно лето взбунтовалось и решило все-таки не уходить. Егор мучился, худел, придумывая какие-то комбинации, чтобы случайно столкнуться с помощником прокурора района хотя бы по служебным вопросам, но у него ничего не получалось. А сам он не звонил ей, буквально переламывая себя, когда уже брался было за телефон. И дело было не только в оскорбленной гордости. Якушев был мужчиной, хотя и молодым. Он не думал о гордости. Егор знал, что мужчина не должен умолять женщину на коленях — и не только потому, что это безнадежно, даже в случае ее согласия. Якушев просто знал, что это НЕ-ПРА-ВИЛЬ-НО. Ему этого не объяснял ни Юнгеров, ни Денис, мать тоже никогда с ним не говорила на такие темы. Егор просто знал это, и все. Чувствовал, что, поступившись этим правилом, можно потерять свою сущность, внутренний стержень, самоуважение.

А еще Якушева мучили слова Николенко о ее предчувствии чего-то нехорошего. Он ломал голову над тем, что она имела в виду. Неужели Зоя считает, что он может причинить ей зло? Или она чувствовала что-то другое?

Егор не замечал чудесного, необыкновенно теплого сентября, которому удивлялись даже циничные опера, совсем не склонные к восторженному созерцанию природы. Якушеву и самому вскоре стало казаться, что в теплом воздухе разлито что-то нехорошее. Бессонница сделала его нервным и неулыбчивым. Впрочем, на работе все это не сказывалось. Наоборот, он пахал за двоих, топил в работе свои переживания, но они, к сожалению, не тонули.

Однажды, когда Якушев сидел от уголовного розыска на приеме заявлений от граждан, к нему в кабинет заглянул Уринсон:

— Слыхал?

— Что?

— Николенко пропала.

Егор вздрогнул и, неправильно поняв коллегу, переспросил:

— Ее… задержали?

Якушев решил, что Уринсон сказал «пропала» в переносном смысле.

— Где задержали? — не понял Борис.

Егора чуть не затрясло:

— Ну, ты же сказал, что она пропала… Влетела, что ли, и ее задержали?

Уринсон свел было брови к переносице, но потом до него дошло, и он коротко хохотнул:

— Нет, она без вести пропала!

— Как это? — прошептал Якушев.

— А я знаю? — пожал плечами Уринсон. — Говорят, третий день ее на работе нет. Дома тоже не появлялась. Муж из Смольного приезжал на «вольво» с мигалкой. Прокурорские у «убойщиков» в РУВД были… В общем, нездоровая ерунда.

Замершее было в груди Егора сердце словно сорвалось с цепи, колотясь о ребра. Якушев резко вскочил:

— А кто знает толком-то?

Уринсон покачал головой:

— В РУВД, наверное…

Потом Борис сказал что-то еще и ушел.

Егор ничего уже не слышал и не видел. Он неподвижно стоял у окна и тяжело дышал. Сколько он так простоял? Наверное, долго… Очнулся Якушев от того, что в кабинете появился какой-то гражданин, начавший с порога рассказывать, как у него в подъезде выхватили дипломат.

— Не били? — повернулся к потерпевшему Егор.

— Нет. Но, понимаете…

— Понимаю, — кивнул Якушев. — Сколько их было?

— Трое. И они такие…

— Шустрые и неприметные.

— Точно! — обрадовался мужчина.

— Мы знаем эту банду, — без улыбки уверил Егор. — Сейчас принимаются меры к ее нейтрализации. Вы идите, мы разберемся.

Потерпевший понимающе округлил глаза и, мелко закивав, попятился к двери. Его лицо выражало уверенность в том, что он прикоснулся к какой-то тайне.

Когда несостоявшийся заявитель ушел, Егор бросился к телефону, начал было звонить «убойщикам» в РУВД, но потом бросил трубку и побежал в районное управление сам.

В РУВД Якушев, конечно же, ничего не выяснил. Атмосфера у «убойщиков» была напряженной, никто ничего конкретного не знал, но все досадовали, что, мол, теперь та-акое начнется… Сотрудники уголовного розыска — люди, как правило, весьма циничные, а уж те, что работают в «убойном» отделе, — тем более. Они сопереживают редко. Они так часто вытаскивают разложившихся стариков из квартир, куски мяса и мертвых младенцев из помоек, что смотрят на человеческое горе, как стоматолог на кариес: «Будет немного больно, но обезболивающего нет, придется потерпеть… Рот, я сказал, шире!» Пропавших без вести (на жаргоне — потеряшек) в «убойных» отделах очень не любят, так как уголовные дела надо возбуждать по факту пропажи, а это, естественно, статистику не улучшает.

А тут еще пропала не кто-нибудь, а помощник прокурора Николенко, которая как раз и надзирала за уголовным розыском. Не так давно в районе произошел несчастный случай: следователь прокуратуры на большой скорости въехал на своем «жигуленке» в «Ауди» опера из «убойного» отдела. В результате аварии следак умер. Он сам превысил скорость, но опер-то был пьян. Тут начался конфликт интересов, каждая система стала защищать своего. У уголовного розыска было больше личных контактов, поэтому сотрудники ГИБДД позволили оперу отлучиться с места происшествия до экспертизы. Он вернулся через час пьяный в хлам и сказал, что на нервной почве засадил стакан. Несколько сотрудников розыска это подтвердили. Естественно, экспертиза «гулькнула». Николенко визжала и бесновалась от этой элементарной уловки, но сделать ничего не смогла. Опер выкрутился. Тогда Зоя Николаевна стала «душить» сотрудников «убойного» на заслушиваниях в прокуратуре. Понятно, какое к ней было отношение в массах. Поэтому, когда в «убойный» пришел муж с заявлением и ходоки из прокуратуры — никто, конечно, исчезновению Николенко не обрадовался, но к перспективе работы по ее поискам все отнеслись с этакой прохладцей. Тем более что в смерть и уж тем более в убийство помощника прокурора никто не верил. Сотрудников прокуратуры в жизни убивают значительно реже, чем в книгах и фильмах.

Поэтому, когда в РУВД появился Якушев со своим энергичным желанием что-то немедленно делать — его, естественно, послали подальше. Егор никуда не ушел и правильно сделал, потому что через несколько минут до начальника «убойного» отдела дошло:

— Якушев, а здание прокуратуры на твоей земле, что ли?

— На моей.

— А я-то думаю, чего это он так суетится? Теперь понял, извини. Так… Стало быть, ты и должен принимать заявление о без вести пропавшей! Сейчас муж с целой комиссией от начальника РУВД вернется — бери его на борт, дуй к ним в квартиру и бери там заяву по всей форме. Ну, сделай осмотр квартиры, если позволят, и так далее. Учти, этот муж — шишка не из последних, а за ним еще шишастее стоят — застрелиться проще, чем работать с таким терпилой. Но, раз твоя земля…

— Конечно, — сказал Егор, который еще минуту назад и не вспоминал, что прокуратура географически находится на его земле.

Конечно, начальник «убойного» немного лукавил — по земельному принципу потеряшку можно было отфутболить и оперу по месту жительства, но в данном случае сплавить этот головняк хотелось кому угодно и как можно быстрее, Якушев просто первым под руку подвернулся…

Таким образом ему сбагрили на законных основаниях если не саму проблему, то хотя бы контакт с проблемой. А это уже немало. Потому что теперь, если будут жаловаться, то уже конкретно на Якушева.

Через некоторое время к кабинету начальника «убойного» отдела района подошел подполковник Ткачевский вместе с мужем Зои. Ткачевский выслушал «убойщика» внимательно, с доводами его согласился и представил господину Николенко Егора, отрекомендовав последнего как «опытного и весьма толкового сотрудника». То, что «опыт» Якушева не дотягивал даже до трех месяцев, начальник уголовного розыска района уточнять не стал… Минут через десять Егор предложил Зоиному мужу проехать на квартиру, чтобы осмотреть ее и взять там, на месте, заявление.

…В огромной квартире они долго писали заявление и заполняли специальные карты с десятками граф — приметами. Егор слушал мужа плохо, записывал все автоматически и все время озирался. Якушев ведь никогда не был у Зои дома, а тут вот — довелось, но при очень нехороших обстоятельствах. Чувствовал себя опер погано. Даже, пожалуй, «погано» — не совсем подходящее слово, страшные чувства испытывал Егор. Везде в квартире он видел Зоины вещи, к которым буквально прикасался глазами. Он даже сидел на стуле, на котором висел ее свитер, — Якушев его несколько раз погладил тайком… Дикая это была ситуация — любовник и муж. Оба разбитые страшными мыслями, которые они гнали от себя и боялись произнести вслух… Господин Николенко, поглощенный собственными переживаниями, конечно же, не замечал странного состояния опера. А Егору вдруг стало настолько плохо, что он резко вскочил и поинтересовался, где находится ванная комната.

В ванной, умыв лицо, Якушев долго рассматривал Зоину косметику, маникюрный набор, еще какую-то женскую ерунду. Вороватым движением Егор схватил ее помаду и сунул себе в карман. В ту же секунду у него все поплыло перед глазами: «Господи, да я же ее хороню!» И он снова потом долго умывался холодной водой…

Когда Якушев наконец-то вышел из ванной, муж устало поинтересовался, нужна ли Зоина фотография. Егор кивнул и что-то прошептал, подумав, что у него никогда не было ни одной ее фотографии. Господин Николенко принес фотоальбом. Якушев начал перелистывать его с таким чувством, будто подглядывал в замочную скважину. С трудом он смог остановиться и отобрать несколько снимков.

Муж Зои выглядел очень плохо — он казался каким-то блеклым, поникшим, видно было, что он потрясен и совершенно не понимает, что могло случиться. Ему постоянно звонили какие-то большие люди — в том числе, как понял Егор, и из ФСБ. Все предлагали помощь или обещали помочь без предложений.

Однажды, как показалось Якушеву, позвонила Вера и тоже, видимо, пообещала подключить все свои связи.

Николенко вздыхал, благодарил всех, а на предложение Веры, очевидно зная о, скажем так, неоднозначной репутации ее мужа, ответил уклончиво:

— Спасибо, но пока, я думаю, не стоит. Все и так делается. Подключены очень серьезные силы.

Егор, услышав это, только вздохнул. Даже несмотря на свой «огромный» трехмесячный опыт в розыске, Якушев понимал, что все «очень серьезные силы» — это пока только он, опер шестнадцатого отдела, делающий хоть какую-то конкретную работу. Все остальные — звонили, отдавали и принимали руководящие указания и порождали большие или маленькие «волны». Надо сказать, что этот «айсберг» всегда так устроен. Очень часто богатые и известные люди, а также ответственные работники полагают, что достаточно некой команды сверху, и весь механизм немедленно завертится, как часы. А в том-то и дело, что не завертится! Нет, конечно, команда сверху очень важна, но залог успеха — это, как правило, заинтересованность конкретного исполнителя, о котором, как о человеке маленьком, не думают, забывают, считая, что он — обязан. Начальник ГУВД может бодро пообещать кому-то, что бросит на раскрытие чего-то там лучших оперов и они будут землю рыть. А «лучшие опера», засунув руки в брюки, будут, не видя своего конкретного интереса, не рыть землю, а придумывать объяснения для всего мира, отчего рыть эту землю «объективно не представляется возможным». Богатые и известные люди начинают злиться, не понимая, в чем дело, потом устают от общих рассуждений и с чертыханьем стараются забыть о проблеме. Так что команды сверху, конечно, хороши, но не всегда. Например, если надо украсть автомат из воинской части, то лучше договариваться не с адмиралом-генералом, а с прапорщиком. Адмирал-генерал скажет: «Нет проблем!» — и даст команду сверху, которая, в лучшем случае, просто будет как-то похерена и забыта, а в худшем ее, не дай бог, звероподобно начнут выполнять, и тогда всех накроет ФСБ, включая генерала-адмирала и его серьезного приятеля, которому вдруг для охоты понадобился автомат. Шансы на то, чтобы вывернуться, останутся лишь у того же прапора…

В случае с исчезновением Зои все было, конечно, по-другому. Тут конкретный исполнитель сам «горел», не нуждаясь ни в каких «пришпориваниях» сверху…

Обстоятельства исчезновения Зои Николаевны были весьма простыми: она три дня назад позвонила супругу, сказала, что может задержаться (такое случалось часто), ночевать не пришла (такое бывало, но редко) и больше на связь не выходила, пропав бесследно. Ее мобильный телефон был выключен, никакие похитители ни с какими требованиями о выкупе не звонили. Из больниц не звонили также. Ближайшие подруги пребывали в полном неведении. Касаемо гипотетического «запоя» — супруг Зои теоретически допускал, что она могла где-то с подружками «пошалить», — но не три же дня!! Таких долгих загулов у Зои Николаевны никогда не было. Любовников, по мнению мужа, у нее тоже не было.

Якушев закашлялся и, отводя глаза, чтобы не выдать себя, спросил по-деловому:

— Я вижу, у вас много знакомых, которые могут помочь?

— Да, подключил… там… — устало ответил муж, закрывая лицо ладонями.

— А распечатку мобильного телефона — без постановления суда оперативно — они смогут быстро сделать?

Николенко отнял руки от лица и внимательно посмотрел на опера. За сегодняшний день это было первое конкретное предложение, которое он услышал.

— Да, конечно. Кто решает этот вопрос — начальник ГУВД?

— Нет, — покачал головой Егор. — Нам нужен начальник службы безопасности GSM Гусев. Но он — бывший контрразведчик, его из пушки не прошибешь. Я сам не сталкивался, но ребята рассказывали…

— Понял. — Николенко кивнул, схватил телефон и пару минут разговаривал с кем-то в категоричном тоне. Потом он повернулся к оперу и сказал: — Иди к этому Гусеву прямо сейчас — ему уже звонят, и он не откажет.

Они быстро дописали все формальные бумаги, и Егор собрался уходить. При прощании Николенко, пожимая руку Якушеву, предложил:

— Ты, если что надо, обращайся смело. Давай напрямую общаться, а? Я могу и по-другому, но ты парень смышленый и хороший…

Егор вспомнил, как Зоя тоже называла его «хорошим», у него перехватило горло, и он неожиданно, давая согласие, перешел на «ты»:

— Давай.

Зоин муж удивленно вскинул было брови, но тут же кивнул:

— Правильно… Не «выкай» мне, так проще… Ты скажи, что надо… Может, чтоб дело уголовное возбудили?^[107]

Якушев покачал головой:

— Не в деле дело.

Они оба заметили, что получился каламбур, но улыбаться не стали.

— Ну, я не знаю, что надо, — еще раз предложил Николенко. — Ты сам говори.

Егор подумал и сказал:

— Хорошо. Я вечером позвоню — поспрашиваю номера телефонные из распечатки… Вы ведь многие наверняка знаете… Ну, чтоб не морочиться с лишними установками.

— Само собой! Хоть ночью звони!

Они еще раз пожали друг другу руки, и Якушев побежал в офис GSM. Он бежал и думал: «Вот ведь какая штука эта жизнь… Мужик-то, похоже, хороший… Если бы он знал… Хотя, конечно, не в этом дело… По крайней мере сейчас…»

В офисе GSM его принял начальник службы безопасности господин Гусев лично. Глядя на этого человека с типично комитетовской внешностью, очень трудно было заставить себя обращаться к нему «господин». Его хотелось называть «товарищ Гусев». Начальник службы безопасности вежливо, но без восторга поприветствовал Якушева, сразу же куда-то перезвонил и отдал какие-то распоряжения. Не отрывая трубку от уха, он спросил уже у Егора:

— А антенны^[108] делать?

— А? — встрепенулся Якушев. — Да, а что это такое?

— Понятно, — сказал Гусев и скомандовал своему телефонному собеседнику: — С антеннами за месяц.

Потом он снова посмотрел на Якушева:

— А терминал^[109]?

Молодой опер снова промычал что-то утвердительно-недоумевающее. Гусев вздохнул, распорядился поискать саму трубку Зои на случай, если в нее вставили другую sim-карту, а затем сухо объяснил Егору, что такое антенны и азимуты.

Закончив короткую лекцию, Гусев потерял к оперу всякий интерес и вновь уткнулся в свои бумаги. Якушев кашлянул:

— А вот раньше мне говорили…

Начальник службы безопасности GSM даже не стал его слушать:

— Раньше — это было раньше. Учись лучше, а не булькай тут у меня. Ступай. Распечатки сейчас получишь.

Егор невольно подтянулся и кашлянул еще раз:

— Товарищ Гусев! А я могу, если что, еще раз к вам обратиться?

— В рамках этого конкретного дела — да! Если начнешь хитрить и таскать ко мне просьбы и залежи твоих дружков-оперов — пожалеешь и ты, и все ваше РУВД. Свободен.

Гусев был дээром^[110] от контрразведки, а потому к оперативникам из отделений милиции относился с усталой досадой, примерно так же, как офицер-подводник к матросу береговой службы.

Биллинги^[111] звонков Зои Якушеву отдали действительно очень быстро. Схватив заветные листы, Егор выскочил из офиса GSM и начал просматривать распечатки прямо на ходу. Он натыкался на прохожих, но даже не извинялся. Цифры и графы прыгали у него перед глазами. Якушев встряхнул головой, постарался взять себя в руки, нашел глазами свободную скамейку неподалеку, уселся и начал чиркать в распечатках ручкой. Подчеркивая некоторые телефонные соединения, он создавал подобие геометрической системы… Сначала Егор отметил, что последний разговор по мобильному телефону состоялся в субботу днем, в 13:17.

— Так, — сказал опер вслух. — В субботу… А сегодня у нас вторник.

Какая-то женщина, услышав его странную реплику, шарахнулась в сторону, как от наркомана. Якушев не обратил на нее никакого внимания. Он смотрел в распечатки и видел, что последний разговор Зоя вела, следуя по трассе Санкт-Петербург — Выборг. Все предыдущие звонки были еще в самом городе… Да, и еще: пока никто в Зоину трубку не вставлял другую sim-карту… а может, на трассе разговаривала уже не Зоя, а тот, кто трубкой завладел? Так, с кем был разговор?

Егор всмотрелся в подчеркнутые цифры и узнал номер телефона в Василеостровской прокуратуре. Опер вытер рукавом испарину со лба. Нет, похоже, на трассе разговаривала Зоя сама — общалась с коллегами… А зачем ее понесло из города? Якушев сжал зубы и мысленно приказал сам себе: «Так, хорош. Все. Ты, друг Егорушка, начинаешь частить и истериковать. В субботний день она могла поехать за город просто так. Все. Хорош психовать. Хирург должен быть спокоен перед операцией».

Поговорив таким жестким образом с самим собой, Егор аккуратно сложил все листки распечаток в стопочку, стопочку убрал в любезно подаренную в офисе GSM папочку и быстрым шагом направился к себе в отделение.

В свой кабинет он зайти не успел — оказалось, что его ждет зам-по-опер, которому уже неоднократно звонили по поводу «дела Николенко» и из РУВД, и из ГУВД, и из районной и городской прокуратур.

Когда Якушев более-менее четко сумел доложить своему начальнику ситуацию, тот очень удивился небывалой оперативности. А еще зам-по-опер удивился выражению лица Егора — оно было необыкновенно серьезно. Начальник Якушева был мужиком тертым, он ничего не понял, но что-то почувствовал, поэтому инструктировать, подгонять и покупать опера не стал, сказал лишь:

— Ты, я вижу, впрягся и знаешь, что делать. Если увидишь бандитов — кричи.

Последнее добавление означало, что Егору помогут, если он найдет хоть какую-то конкретику в странной истории с исчезновением помощника прокурора района.

Якушев пришел в свой кабинет, аккуратно разложил на столе распечатки, успокоился, насколько мог, взял ручку и начал работать.

…Несколько абонентов он узнал сразу — телефоны самой прокуратуры, ее домашний номер и свой собственный. Но, конечно, абсолютное большинство абонентов были совершенно ему незнакомы. Егор вздохнул, стал с особыми пометками подчеркивать повторяющиеся номера и сортировать абонентов по частоте их звонков — по принципу убывания. Это была кропотливая и очень скучная работа, но ее требовалось сделать тщательно и аккуратно. Вдруг Якушева что-то забеспокоило — он остановил сортировку и вновь вернулся к Зоиным разговорам в последний день — в субботу. Два последних звонка — оба из прокуратуры, во время этих разговоров Николенко движется, антенны последовательно сменяют одна другую — все по верхней трассе Санкт-Петербург — Выборг… А вот звонок четвертый с конца — Зоя еще была дома. Номер какой-то знакомый. Егор закусил губу, и тут его словно в сердце стукнуло. Он лихорадочно, проверяя себя, открыл в самом начале свой рабочий блокнот и шумно выдохнул. Этот номер принадлежал мобильному телефону Валерия Штукина — тот, уходя, на всякий случай, естественно, оставил его Якушеву.

«Так, — сказал Егор сам себе. — Успокойся. Ну, звонил ей зачем-то Штукин… Ну и что? Она надзирала за уголовным розыском нашего района. Штукин служил в уголовном розыске нашего района… Могли они быть знакомы? Не то что могли — скорее даже просто обязаны были быть знакомыми… И звонить он ей мог по тысяче разных причин…»

Якушев перезвонил в прокуратуру Василеостровского района по номеру, высветившемуся последним в Зоиной распечатке. Как и предполагал опер, последним телефонным собеседником Николенко оказался ее коллега, следователь прокуратуры. Следователь в субботу дежурил и дважды звонил Зое на трубку, чтобы проконсультироваться по поводу задержания одного красавца.

— А странного вы во время разговора с ней ничего не услышали? — спросил Егор следователя прокуратуры.

Тот усмехнулся:

— Ну, ты же понимаешь, при таких раскладах я бы давно уже сообщил обо всем странном, если бы оно было… Разговаривала она нормально, настроение у нее было хорошее. Я еще ее типа подкалываю: «Что это вы, Зоя Николаевна, такая довольная? Не иначе, в такую жару решили на пляж отправиться?» А она в ответ смеется: «Угадал, Саня! На лесное озеро и с любовником!» Она же такая — за словом в карман никогда не полезет…

— Понятно, — сказал Якушев, у которого совсем омерзительно стало на душе после того, как следователь процитировал Зою. Однако для очистки совести и по какому-то наитию Егор решил задать еще один вопрос: — А вы не обратили внимания — может быть, пока вы разговаривали, рядом с ней еще какой-нибудь мобильник звонил?

Сотрудник прокуратуры на другом конце провода задумался, вспомнил, а потом неуверенно сказал:

— Не знаю… Может быть… Насчет телефонного звонка я не уверен… А вот разговор рядом с Зоей какой-то был… Может быть, это кто-то рядом в свою трубку бубнил, но я все равно ничего конкретно не расслышал.

— Спасибо…

— Было б за что… Звони, если что…

Якушев прошерстил все распечатки Зоиного телефона за месяц и установил любопытный факт: первые соединения номеров Николенко и Штукина были зафиксированы ровно в тот день, когда состоялось тяжелое объяснение между Зоей и Егором в садике Академии художеств. А потом соединения пошли каждый день… Почему так? Что это? Внезапное возобновление старого знакомства или что-то другое? Якушев ощутил прилив ревности. Этот Штукин сразу ему показался каким-то… немного странным. Егор вспомнил слова своего начальника: «Если увидишь бандитов — кричи». Оперу стало казаться, будто он увидел — какую-то неясную тень, но кричать при этом не собирался, понимал, что поднимать волну как минимум рано… Егор встал и подошел к окну.

И в этот момент в его кабинет без стука зашел Штукин — он, естественно, не забыл номер кода замка на дверях родного отдела уголовного розыска.

— Здорово… — обомлел Якушев.

— Здоровей видал, — хмуро бросил ему в ответ Штукин и по-свойски уселся на свое место. Вернее — на бывшее свое место. Валера развалился на стуле, достал сигарету и спросил — вроде бы с ленцой, но в которой угадывалось какое-то напряжение: — Николенко ты занимаешься или пусть жирафы думают?

Под жирафами, которым видней^[112], Штукин имел в виду сотрудников Главка.

Егор, стоя перед собственным столом и оттого чувствуя себя немного по-дурацки, внимательно посмотрел на Штукина:

— А ты можешь что-то пояснить?

Бывший опер пожал плечами:

— Что-то могу… Но это «что-то» тебе ничего не даст. Я зашел больше по инерции… ну и повод был: о Николенко услышал… Земля-то моя была.

— Так сказать-то ты что хочешь? — Якушев начал немного нервничать, его раздражала самоуверенно-нагловатая манера Штукина, но это раздражение не хотелось показывать.

Валерий, однако, все-таки почувствовал что-то, он свел брови к переносице и неохотно начал было рассказывать:

— Я с ней общался в этот день… В смысле — в тот день, когда она в последний раз на связь выходила…

Взгляд Штукина упал на листы распечаток Зоиного телефона, испещренные пометками и подчеркиваниями.

— Я слушаю! — совсем уже резко сказал Егор и, спохватившись, перевернул под носом у бывшего опера листы чистой стороной вверх.

Конечно же, Валерия не могли не задеть этот жест вкупе с тоном:

— Слышь, это я слушаю!! Ты что, черта^[113] к себе вызвал, что ли?

Егор засопел, но ничего не ответил, и тогда Штукин уже сорвался окончательно, дав волю выплеснувшейся злости:

— Я пришел поговорить и помочь чем могу! А ты… Ты кого из себя нарисовал?! Невзъебенно уполномоченный, что ли? Да ты мне в хуй не тарахтел со своим «слушаю»!! Да, я беседовал с Николенко утром — кратко и по служебной теме, которая не твоего ума касается! Добьешься, чтобы тебе быстро сделали распечатки ее мобильника, — увидишь мои звонки! Захочешь по этому поводу поговорить со мной — возьмешь у прокурорского следака отдельное поручение, а я, если хорошее настроение будет, — своего адвоката! Тебя учить надо!!

Валера вскочил со стула, и теперь через обшарпанный стол испепеляли друг друга взглядами два его владельца — бывший и нынешний. Егор открыл было рот, чтобы ответить, но тут в дверь кабинета ударило что-то тяжелое. Они оба одновременно метнулись к двери, Якушев успел раньше и распахнул ее. На пороге валялась кроссовка. Егор повел глазами и увидел в коридоре на скамье парня, прикованного наручниками к трубе батареи отопления. Одна нога у парня была разутой.

— Ты чего?! — спросил Егор, поняв, что парень запустил в его дверь своим башмаком.

— Ничего! — с вызовом откликнулся задержанный. — Граждане начальники, мать вашу! Вы долго этот беспредел продолжать будете?! Между собой собачитесь — аж в коридоре слышно, кто какой бабе звонил! А я четвертый час непонятно почему прикованный кукую, сейчас обосрусь уже — никто почему-то мою личность установить не может! Почто лютуете-то?!

— Ты че, — вскипел Якушев. — В рыло захотел?!

Егор вообще не знал, кто этот человек, но его выходка попала, что называется, в настроение. Штукин едва успел перехватить руку опера:

— Э!! А ты чего на нем срываешься?! Давай уж сразу на мне! Ты чего, действительно, творишь? Ни хера просто так человека часами прикованным держать?

— А я здесь при чем?! — окрысился Якушев. — Я его, что ли, приковывал?! Я не знаю, чей он!

Егор вырвал руку и отпихнул Штукина. Тот отвечать не стал, лишь дернул брезгливо губой, а потом заорал на весь отдел:

— Эй, станичники! Кто страдальца в железы заковал? Чье тулово на лавке?!

На вопль из своего кабинета выглянул Уринсон. Боря жевал батон и поэтому вид имел сосредоточенный:

— Чего орать-то? Этого хмыря Володька приволок, они на улице посрались, а у красавца с собой документов не оказалось… Вовка и пристегнул его — на предмет установления личности и вообще… Чтоб меньше выражался в общественных местах…

— Понятно. Педагогическая поэма.

— Ну… типа того, ничего — часок посидеть, подумать — никому еще не вредило.

— Да какой часок! — заорал, подскочив на скамье, задержанный. — Я тут уж четыре часа загораю!!

— А где Вовка? — спросил у Уринсона Штукин.

— А они махнули на Средний — там, на углу 15-й^[114], кажись, разбой с убоем…

Валера покачал головой:

— Кажись… Вы, пацаны, кажись, немного охуели в атаке. Боря, дай ключ!

Уринсон пожал плечами и молча дал ключ от наручников. Штукин, зло сопя, начал отстегивать задержанного. В этот момент Якушев не выдержал и спросил:

— Так зачем ты ей все-таки звонил?

Валера выпрямился, отдал наручники и ключ Уринсону и внятно, как для дебильного, отчеканил:

— Зачем я ей звонил — это мое личное дело! Понял?

Задержанный посмотрел на них и зло дернул губой, но Егору показалось, что он усмехнулся. Якушев схватил парня за воротник и потащил к выходу.

— Э-э-э! — заорал тот. — Погодь, тапку отдайте!

Егор вышвырнул человека за порог, сходил за кроссовкой и тоже выкинул ее за дверь. Потом молча обошел Штукина, как неодушевленный предмет, и проследовал в свой кабинет. Через несколько секунд входная дверь в отдел хлопнула еще раз, и Якушев понял, что Валерий ушел…

…Егор был очень зол на себя. Все было сделано неправильно. Либо он, Якушев, не нашел общий язык с нормальным человеком, который действительно заходил помочь, либо не задал грамотные вопросы человеку ненормальному — не дал возможности соврать, чтобы потом поймать на этом вранье…

Со злости Егор даже сломал карандаш. Он не мог понять: хороший Штукин или плохой. Слишком неожиданным был визит бывшего опера, и слишком быстро их беседа вошла в непредсказуемое русло. Якушев попытался было вернуться к распечаткам, но не смог — мешали неперегоревшие эмоции. Тогда Егор плюнул и пошел к Борьке Уринсону пить кофе, чтобы за беседой о том о сем поспрашивать еще невзначай и о Штукине. Боря охотно согласился потрендеть с Якушевым, поскольку уже и сам малость заработался. Про Штукина Уринсон рассказывал спокойно и больше хорошо, но вот когда дошел до обстоятельств увольнения из органов — тут и ждал Егора сюрприз. Оказалось, что Валера и был тем самым опером, которого чуть не убили в лифте вместе с Денисом Волковым. И из ментовки его вытурили за «сомнительные связи». Уринсон сказал, что Валера от этого мало что потерял, а может быть даже, наоборот, выиграл, поскольку «люди Юнкерса его не бросили, пригрели и нормально трудоустроили». Вообще, оказалось, что Егор — последний, кто этого не знал.

Потрясенный Якушев позвонил поздно вечером Денису и осторожно поинтересовался его мнением о Штукине. Волков, обычно очень сдержанный в оценке людей, отозвался о Валерии очень хорошо и, в свою очередь, поинтересовался — в чем причина интереса Егора. Якушев объяснил, что работает на месте Штукина. Денис удивился тому, насколько тесен мир, и сказал, что Валерий — «парень крепкий и перспективный». Егор на это ничего не ответил и перевел разговор на другую тему.

Попрощавшись с Волковым, Якушев позвонил Зоиному мужу и долго уточнял у него, какие номера телефонов из распечаток ему знакомы.

Потом Егор еще полночи сидел над распечатками, смотрел в бумаги, но все время видел перед собой лицо Зои.

Заснуть опер сумел лишь под утро. А на следующий день его ждал еще один сюрприз. Ближе к полудню ему в кабинет перезвонил сотрудник Василеостровской прокуратуры и сообщил, что в рабочем столе и сейфе Зои Николаевны ничего интересного не обнаружено: взятые на проверку дела, цена которым три копейки, жалобы на оперов, пара писем от сумасшедших и один анонимный опус.

— О чем? — вяло поинтересовался Якушев.

— О том, как Штукин из вашего отдела присвоил себе шедевры искусства мирового значения. Белиберда, в общем, — ответил собеседник на другом конце провода.

Егор чуть не подскочил на месте, но, памятуя о недавнем дурацком и непрофессиональном разговоре со Штукиным, смог взять себя в руки и спросить спокойно, а отчасти даже и равнодушно:

— Никаких тайн?

— Абсолютно.

— Я забегу, гляну на эти бумажки… Мне для справки нужно.

— Забегай, — так же равнодушно согласился собеседник Якушева и положил трубку.

В прокуратуру Егор рванул немедленно. Там он скрупулезно, но флегматично пересмотрел стопочку жалоб и дошел до бумаги на Штукина. Якушев спросил разрешения сделать ксерокопии — ему разрешили, но крайне неохотно, так как картридж в копировальной машине умирал. Да и вообще, показывать оперу внутренние бумаги, а уж тем более позволять их копировать — на это сотрудники прокуратуры никогда бы не пошли, но в данном случае обстоятельства были особые. Исчезновение Николенко наделало много шума, а искать ее мог только земельный опер, поскольку даже уголовного дела по факту пропадания без вести не было возбуждено.

Егор аккуратно сложил листы ксерокопий в папочку и крепко прижал ее к себе:

— Пусть будут.

Сотрудник прокуратуры недовольно крякнул:

— Основная забота — как бы толщину ОПД увеличить!

Якушев на это почти хамство реагировать не стал, хотя товарищ из прокуратуры был дважды неправ — во-первых, Егор работал по-настоящему, как зверь, а во-вторых, — никакого ОПД не было, так как его не завести без возбужденного уголовного дела. А уголовное дело, как уже говорилось выше, не возбуждали — все надеялись на мифический загул, хотя, исходя из личности пропавшей, его быть не могло…

Вернувшись в свой кабинет, Якушев не стал сразу вчитываться в анонимку на Штукина, а заставил себя сначала выписать в столбик из биллингов Зоиного мобильника все неопознанные номера. Егор сделал это специально, чтобы как-то успокоиться, чтоб хоть как-то унять свои разгулявшиеся напрочь нервы.

Где-то через полчаса он наконец взял анонимку в руки. Понять ее смысл было немудрено: Штукин задержал парня, находившегося в федеральном розыске, при котором были четыре графические работы французского авангарда середины двадцатых годов. Парня Штукин передал по инстанции, а работы оставил себе «на хранение» — то есть попросту хапнул. Автор анонимки уверял, что рисунки недешевые, и предлагал покопаться в Интернете, чтобы в этом удостовериться.

Якушев позвонил подруге своей матери — она работала в Русском музее, назвал ей фамилию художника и попросил сделать хотя бы приблизительную оценку стоимости четырех его графических работ. Знакомая удивилась странной просьбе, но обещала навскидку проконсультироваться со специалистами и перезвонить.

Егор еще раз перечитал текст анонимки и обратил внимание, что, во-первых, он был набран на компьютере, а во-вторых, — его писал человек, умеющий говорить на игривом лагерном языке: «…И если вы не поленитесь и сопоставите воспоминания сотрудников дежурной части, которая содержала задержанного и производила первый досмотр его карманов, с забывчивостью самого оперуполномоченного Штукина, то увидите большую разницу — такая же разница, полагаю, существует и в кошельке Штукина, если он реализовал эти работы…»

Вскоре Якушеву перезвонила знакомая матери и чуть возбужденным тоном сообщила, что четыре графических рисунка могут стоить от ста тысяч долларов. Увы, она не была специалистом, а потому сообщила Егору информацию хоть и правдивую, но не совсем полную, а стало быть, недостаточно корректную. Сто тысяч долларов за четыре рисунка — сумма впечатляющая, но столько рисунки могли стоить лишь при полной легальности сделки, да минус — затраты на экспертизу, поскольку подделок в карандаше очень много, минус посреднические проценты… А краденые рисунки реализовать вообще трудно, но даже если и можно — то цена их, естественно, резко падает. Сумасшедших коллекционеров, готовых покупать у сомнительных личностей работы с криминальным прошлым, в действительности намного меньше, чем в фильмах и детективной литературе… Люди, которые совсем не разбираются в жизни, почему-то думают, что цена на все — миллион. Якушев ничего не понимал и в самой живописи, и в околоживописном бизнесе — белом, сером и черном. В его мозгу царили такие же общепризнанные мифы, как и у большинства обывателей. Да и вообще — когда молод, да если стряслась беда, и все это сдабривается страстным желанием что-то сделать, раскрыть и уличить — тогда из обрывков информации складывается та картина, которую хочется увидеть. Потом, конечно, окажется, что картина была миражом, но, пока не оказалось — какие версии возникают, какие открываются перспективы! Этот вирус, кстати, поражает не только молодых оперов, такой болезнью, хронически обостряющейся, страдают и многие взрослые работники серьезных структур — а как же, ведь все «брендированное» возвышает их самих и их работу. Отсюда и возникают «киллеры» вместо обычных убийц-мокроделов, и «искусствоведческая мафия» вместо нескольких жуликов, укравших несколько полотен…

Егор, конечно, меньше всего думал о престиже и собственной значительности, но все равно попался на этот же крючок, хотя и с иной мотивацией. В его голове защелкало: «сто тысяч долларов», «краденая живопись», «разоблачающий материал на Штукина», «у Штукина мог быть мотив желать смерти Николенко, которая узнала правду». Все это «щелканье» не выдерживало никакой критики, но Якушев уже не очень способен был рассуждать спокойно, он закусил удила. Правда, закусив эти самые удила, опер не утратил способности делать и правильные шаги тоже: Егор немедленно помчался в GSM и только что на колени не упал:

— Товарищ Гусев, дайте, пожалуйста, антенны абонента Штукина в день пропажи Николенко!

Шансы на то, что начальник службы безопасности GSM согласится помочь, отсутствовали напрочь, и тем отраднее было его ворчание:

— Экий ты… мгновенный! Ладно. Вижу, что занимаешься по-настоящему. Я ведь еще вчера антенны на несколько телефонов сделал. Хватай! Но! Чтобы — никому! А то попрете — веслом не отбиться будет! Все остальное — в установленном законом порядке! И так-то… сам себе удивляюсь.

Егор выскочил из офиса GSM с антеннами Штукина в руках и выпрыгивающим из груди сердцем. Шепотом он говорил сам себе:

— Сейчас я приду в кабинет и спокойно все посмотрю. Естественно, он не выдержал и посмотрел, еще не дойдя до Большого проспекта. У Якушева закружилась голова, как после беломорины с голодухи: около 13:14 в субботу Штукин находился под той же самой антенной, что и Зоя.

Егор плюхнулся на скамейку и отдышался. Потом еще раз посмотрел в бумаги. И только после этого почувствовал отвратительный запах. Повернув голову, Якушев обнаружил, что сидит рядом с грязнущим бомжом.

— Извините, — очумело сказал Егор и встал. До отделения он добрел на автопилоте, словно в бреду. Якушев не знал, что ему делать. Ему надо было с кем-то посоветоваться, но он не знал с кем.

Ситуация и впрямь была более чем деликатная — к Штукину в оперском коллективе относились хорошо, по крайней мере жалоб на него Якушев ни от кого из коллег не слышал. Поэтому озвучить подозрения в смертном грехе в отношении пусть бывшего, но сослуживца, имея на руках лишь распечатки каких-то антенн, — это был повод, чтобы коллеги пристально глянули на обвиняющего, мол, ты смотри, какой прыткий! Это был повод для получения «вотума недоверия», повод для того, чтобы опера сказали: «Этот якобы за нас, но не заодно с нами…» Егор был хоть и молодым опером, но все эти нюансы уже чувствовал, а поэтому мучился, но молчал, волну не гнал и не «кричал, увидев бандитов», как советовал ему совсем недавно начальник.

Якушев терзался и переживал, не зная, что делать дальше, когда в его кабинет заглянул Боцман — наверное, самый старый земельный опер во всем Питере. Он работал в соседнем кабинете последние тридцать два года, многое видел, и поэтому многие из вышестоящего начальства его слегка побаивались. А Боцман не боялся ничего, потому что ему нечего было терять, кроме работы, на которой как раз руководство больше всего переживало о том, что ветерана все-таки скоро уволят по возрасту — и кто будет тогда молодых натаскивать?

Боцман зашел в кабинет Егора, благоухая портвейном и напевая песню:

Якушев тактично дал наставнику допеть, а потом с деланым равнодушием спросил:

— Что за Николенко думаешь?

Боцмана все очень уважали, но абсолютно все при этом называли его на «ты». При этом молодые, разговаривая со старым опером, старались как-то подладиться под его манеру речи, вот и Якушев специально сказал «за Николенко» вместо нормального «о Николенко». Боцман пожевал губами и безразлично пожал плечами:

— Ничего не думаю. Я ничего не знаю. Может, дикие звери съели.

Егор нервно подскочил на стуле:

— Это как?

— А так! До середины восьмидесятых мы в планах по потеряшкам в натуре вставляли как одну из официальных версий: съели дикие звери…

— Да ну тебя! Беда ведь, а ты…

— Вероятно, беда, — засопел Боцман. — Я не спорю. И тетка неплохая была…

Якушев выскочил из-за стола…

— Почему сразу была-то? Зачем сразу о самом плохом?!

Боцман снисходительно глянул на молодого:

— Нет, запой у нас на шалмане! Или чечены ее в заложники взяли! Ты, сынок, не думай, мне не безразлично… Просто есть сигнал — работаем, нет сигнала — сидим, примусы починяем. А все эти бла-бла-бла за столами мне вот где!

И Боцман жульническим жестом изобразил двумя пальцами вилы у себя в горле.

Якушев долго мялся, но все же спросил:

— У меня тут одна странная ситуация вырисовывается…По поводу Николенко и… одного бывшего… ее коллеги, можно сказать… Кое-какие признаки, но косвенные… Очень косвенные. Я боюсь, что наше руководство меня не поймет… Да я и сам не уверен… Прокурорским не хотелось бы говорить… А нашим скажешь — в лучшем случае на смех поднимут.

Боцман внимательно посмотрел на Егора, подождал, не скажет ли он чего-то еще. Но молодой опер замолчал, опустив голову. Боцман ничего уточнять и лезть с расспросами не стал. Он был слишком мудрым, чтобы суетиться и любопытствовать, — ну не хочет говорить парень, так не жилы же из него тянуть! Старый оперюга не торопясь закурил, посопел-посопел, повздыхал и наконец посоветовал:

— Ежели ситуевина совсем стремная — ты потихоньку обратись к Ильюхину… Знаешь такого?

— В Главке? Виталия Петровича?

— Кому Виталия Петровича, кому — товарища полковника…

— А как же я к нему попаду?

— Я тебе подсвечу: он завтра дежурит и будет в своем кабинете сидеть до глубокой ночи. Вот это — самое время… Он примет, если у тебя есть наметки. Виталя полжизни провел в розыскных отделах, это его конек. Он столько небылиц про потеряшек знает, столько их отыскал живыми, но скрывающимися — только слушай и дивись.

— Спасибо…

— Было б за что, — усмехнулся Боцман, — я Виталия знаю — он, если перспективу увидит, хоть приблизительную, — так тебя загрузит, что яйца завибрируют… так что — не благодари. Хорошему человеку — говна не жалко…

Якушеву не сиделось на месте. Несколько раз он выходил из отдела и бродил по набережной Невы. Потом возвращался, пытался написать несколько служебных бумаг по другим делам. Но, поскольку мысли его были заняты только Штукиным и Николенко, то вместо постановления об отказе в возбуждении уголовного дела получилась такая ересь, что зам-по-опер, прочтя шедевр, посоветовал сходить в кино — проветрить мозги.

Якушев засобирался домой, а уходя, снова заглянул в кабинет к Боцману — тот рассказывал операм о своих приключениях на последней рыбалке:

— …Ух, и штормище же был в эти выходные на Ладоге! Весло — пополам, нас развернуло, лодку накрыло волной и перевернуло… Левка-то успел ласточкой нырнуть, несмотря на то что мастер спорта по тяжелой атлетике, а меня сверху лодкой и сетями накрыло. Первая мысль: вот как просто люди тонут! Как я собрался?! Не знаю… Жилет тянет на поверхность, сети — ко дну… Как я сконцентрировался?! Вынырнул — вода холоднющая, все утопло… Слава богу — берег недалеко, и Левка фыркает, меня ищет… В общем, жизнь хороша! Потом мы уже на берегу сидим, сохнем возле костра, а Левка говорит: «Ты, сука, не имел права тонуть, ведь все же видели, как мы с тобой на пристани полаялись! Меня бы потом подозрениями замордовали!»

Боцман прервался, чтобы подкрепиться портвейном, и Егор, воспользовавшись паузой, тихо выскользнул из кабинета.

Якушеву пришла дельная, как ему показалось, мысль — поделиться своими сомнениями и догадками с Ермиловым, начальником «контрразведки» Юнгерова. По мнению Егора, Юрий Петрович был способен оценить странную информацию, тем более что Штукин теперь работал в «империи», а стало быть, находился в зоне ответственности Ермилова. И вообще, Якушев считал, что бывший флотский офицер сумеет не хуже оперативника уголовного розыска определить «число зверя».

Ермилов на просьбу Якушева о разговоре отреагировал спокойно, и они встретились поздно вечером в кафе, располагавшемся в том же доме, где жил Юрий Петрович.

Ермилов выслушал сбивчивый и эмоциональный рассказ Егора, ни разу не перебив, и только, когда опер окончательно умолк, спросил:

— А если она, например, просто утонула? Ну — несчастный случай?

— Да почему же у вас все тонут-то?! — возмутился Якушев, вспомнивший некстати недавний рассказ Боцмана о его ладожских приключениях.

Ермилов этого рассказа не слышал, поэтому возгласа не понял и нахмурился:

— У кого — «у нас»? Я сказал: например. Так бывает. Начинают в воде баловаться — и ага.

Егор, ожидавший совсем другой реакции, завелся еще больше:

— Я, Юрий Петрович, наверное, чего-то не понимаю! Я говорю о конкретной информации в отношении некого Штукина. Который должен быть вам знаком. Который теперь работает с Денисом и которого воспринимают как своего парня. А вы — например! Например, она альпинизмом занималась и в лавину попала! Это ведь не разговор!

Лицо Ермилова затвердело, старший офицер, хоть и уволенный в запас, не привык, чтобы с ним разговаривали подобным тоном. Но Юрий Петрович сумел сдержаться — он лишь посмотрел на Якушева в упор:

— Не разговор, так как в области нет лавиноопасных гор. Я тебя услышал. Дай мне время. И еще вопрос: почему ты так радеешь за эту историю?

У Егора дрогнул взгляд, но он постарался ответить как можно увереннее:

— Я не радею. Просто так получилось, что вышел на Штукина, а он же теперь вроде как в вашей системе…

— Так в «вашей» или в «нашей»?

Якушев смутился:

— Юрий Петрович, не ловите меня, пожалуйста, на оговорках!

Ермилов прищурился, и Егору почудилась в уголках его плотно сжатых губ усмешка. (А она действительно была, эта усмешка. Просто начальник «контрразведки» Юнкерса знал, что за этим столом сейчас сидят два человека, каждый из которых немного кривит душой. А Якушев-то думал, что только он сам проявляет недостаточную искренность.)

Ермилов коротко кивнул:

— Ладно. Со Штукиным ты погоди.

Егор резко выпрямился, но Юрий Петрович крепко взял его за плечо:

— Погоди, говорю. Все, что ты мне сказал, я услышал.

После этого странного разговора Якушев ушел домой с очень неприятным чувством. Егор, вообще, не очень хорошо знал Ермилова. Он, например, не знал, что давным-давно, в Новороссийске, когда Ермилов еще служил, ему буквально кричал в истерике один молоденький старший лейтенант:

— Товарищ капитан второго ранга, я знаю, что катер с туристами ошибочно был взорван пловцами ПДСС^[115]. Погибли гражданские люди!

И Ермилов тогда глядел на этого офицерика не мигая, точно так же, как на Якушева давеча:

— А если бы погибли люди военно-морские — что, легче бы было?! Не стучи ластой по волне! Иди! Я тебя услышал! И вообще, есть у тебя стопроцентная уверенность, что в этом катере не баллон с газом, например, рванул?

И еще не знал Егор (да и откуда было ему это знать!), что не так давно журналист Обнорский долго беседовал с Ермиловым о секретах ПДСС и ППДС^[116], а после беседы подумал про себя: «Да… Этот дело свое, конечно, знает, сразу видно — профессионал… Но этот профессионал легко, ради высшей, неизвестно кому ведомой цели взорвет теплоход с людьми, чтобы потом каких-нибудь турок завиноватить на каких-нибудь межгосударственных переговорах… И ни хрена в таком подходе высшего и политического нет, а есть цинизм, наплевательство на людей и завуалированная разными красивыми словами „гестаповщина“…»

Но Обнорский своими выводами после беседы не поделился даже с Юнгеровым — не то что с Егором.

А на следующий день с утра на работе Якушева ждало еще одно потрясение: в отдел отзвонились сотрудники уголовного розыска из области и сообщили, что на берегу Черного озера обнаружены личные вещи Зои Николаевны Николенко. Егору об этом сообщил Боцман. Якушеву стало настолько плохо, что он не заметил, как сказал вслух:

— Ермилов знал вчера!

— Наверное, — не понял его Боцман. — Но пока нашли вчера вечером, пока доложили, пока то да се да трали-вали…

Егор не дослушал его, выбежал на улицу, с мобильного телефона позвонил Ермилову и, еле сдерживаясь, сказал все, что думает. Юрий Петрович и не думал ни от чего отпираться:

— Да, я знал вчера. Подъезжай на Петроградку на Большой, поговорим.

Через двадцать минут Якушев уже был на Большом проспекте Петроградской стороны в одном из офисов Юнгерова.

Ермилов заставил его подождать еще пять минут в комнате для переговоров, а когда зашел, то вместо «здравствуй» сказал:

— Да, я знал.

Якушеву кровь ударила в голову, но взорваться и наговорить разных глупостей он не успел, потому что Юрий Петрович наехал на него так, как только он и умел:

— Ты вот что, сынок! Ты сюда пришел как кто?! Как оперуполномоченный уголовного розыска, который подозревает некого Штукина, а заодно и мстит за свою любовницу?! Ты не зыркай на меня!!! Повторяю — любовницу!! Ты так пришел?! Если — да, то я шейку-то твою куриную быстро сверну!! И не таких оперов видывали… Сядь!! Сядь, я приказал!!!

Егора словно паром в бане окатило, и он безвольно плюхнулся в глубокое кресло.

Ермилов же, наоборот, не спеша прошелся по комнате, а потом снова резко обернулся к Якушеву:

— Или ты пришел к своим, чтобы выяснить то, что тебя беспокоит?! А? Чтобы посоветоваться со старшими?!

— Откуда вы все знаете? — задал Егор идиотский вопрос. Идиотский, потому что правду Юрий Петрович если кому и говорил, то только Юнгерову.

Ермилов снисходительно цыкнул зубом:

— Мне знать — положено. К Штукину мы присматриваемся. И за тобой, кстати, наблюдаем. И не потому, что не доверяем, а чтобы ты куда не влез по молодости. На то я и поставлен. И если я подписываю бумаги ручкой, которая шестьсот долларов стоит, — значит, дело свое знаю. И чтобы больше, сопляк, ты на меня не зыркал так. — Последнюю фразу Юрий Петрович произнес уже почти спокойно и по-мюллеровски добродушно: — Так что ты хотел?

Якушев еще и не отдышался толком, и в голове у него была полная путаница:

— А как… А как все произошло на самом деле?

Начальник «контрразведки» Юнкерса скрестил руки на груди:

— Стало быть, правды хочешь? Ну что ж. Своим я всегда правду говорю. Было так: Штукин поехал с прокуроршей на озеро. Просто так — побултыхаться. У него тоже с ней… Шуры-муры начинались. Так-то! Правда — она такая… Доехали до озера, начали бултыхаться и резвиться. Ты слушай, слушай! Знал бы более интимные подробности — рассказал бы. В общем, игры их закончились плачевно. Место там безлюдное, им как раз от людей подальше и хотелось… Трезвые были оба. Но Штукин вытащить ее не смог. И ты бы тоже не смог. Я это знаю. Я хлебал соленой воды больше, чем ты — водки. И принял Валерий решение правильное, так как в беде он никого не бросал. Некого было уже спасать и некому помогать. Он просто избежал скандала и бумагомарания, хотя ему-то бояться как раз было нечего. Это был несчастный случай.

А неизвестность — вещь, конечно, тягостная, но для ее мужа и всех других родственников — лучшая, чем правда. Пройдет время, эта история обрастет мифологией. Будут шепотом пересказываться сплетни разных дураков, что ее-де убили из-за профессиональной деятельности. И — хорошо! Это помогает жить. О таком можно тереть часами и в городской прокуратуре, и в Генеральной. А не дай бог, правду кто узнает? Супруга уважаемого человека нажралась с любовником и потонула! Да. Да, люди такие, что обязательно скажут — нажралась. Ничего ты с людьми не сделаешь: им либо тайны подводных пловцов итальянского князя Боргезе подавай или — кто кого триппером заразил!

Ермилов выдержал паузу, закурил и спросил совсем тихо:

— Или я в чем-то не прав по существу?

Егор еле сумел разлепить вспухшие от прикусов губы:

— А если Штукин врет? Если у него был мотив… утопить?

Юрий Петрович вздохнул и посмотрел на него как на убогого:

— Ты о картинках об этих?

— И о них тоже.

— Красиво. Но Штукин не врет. Я еще вчера тебя слушал — умилялся. Сам посуди — на хера ему ее топить, если в ее сейфе анонимка все равно осталась! Да она, скорее всего, и ознакомиться-то с ней не успела! А он про нее тем более не знал… Да и если бы знал — она ему ничем не грозила, эта анонимка. Никто бы ничего не доказал — я знаю, потому что Валерий мне рассказывал про эти картинки… И обсуждать здесь больше нечего. Тратим время и силы, устаем в суете. Ты привыкай к сжатости.

— Это как? — поднял голову Якушев.

— А так! Объяснять все по два часа у меня время, может, и есть, но это неправильно, потому что ты можешь привыкнуть. И посему на твой невысказанный вопрос: а не обвел ли меня Штукин вокруг пальца — отвечаю: ты посмотри на меня и на него! И на себя тоже можешь взглянуть в зеркало, потому что особенно вы ничем друг от друга не отличаетесь.

— Отличаемся! — скрипнул зубами Егор.

Юрий Петрович еле заметно усмехнулся — одними губами:

— Ах да! Если бы Николенко утонула при тебе, то ты бы сдался в плен и вылетел из угрозыска с треском! А наши виды на тебя — это бы все на охи-ахи разменялось!

Якушев поднялся, лицо его было очень бледным, а уши, наоборот, горели рубиновыми лампочками. Он заставил себя посмотреть Ермилову в глаза, подтянулся и отчеканил:

— Я поговорю с Юнгеровым!

— Конечно! — согласился Юрий Петрович. — Ты ведь не в челяди — у тебя есть такое право!

В душе Ермилов снова ухмыльнулся. Он вообще по-особенному понимал слово «честь». Он, например, считал, что торпедировать судно, а потом расстрелять из пулеметов плавающих моряков — это и называется «с честью выполнить боевую задачу». Многие флотские офицеры, кстати, считали такое поведение не рыцарским, а волчьим…

Егор отправился в поместье Юнгерова немедленно, Юрий Петрович — тоже. Но поскольку Якушев добирался общественным транспортом, а Ермилов — персональным автомобилем, то, конечно, начальник «контрразведки» прибыл на «Аэродром» где-то на час раньше опера.

Егор не знал, что Юрий Петрович успел уже кратко переговорить с Александром Сергеевичем. Юнгеров своего знакомства с предметом разговора ничем не выдал, принял Якушева по-отцовски, выслушал, но не поддержал. Нет, он разговаривал с Егором тепло, хорошо, правильно и доходчиво — но не поддержал. Получалось, что Ермилов — прав, а следовательно, прав и Штукин.

У Якушева опустились руки. Он извинился перед Александром Сергеевичем за то, что отнял время, вышел из особняка и направился к озеру. Ему хотелось окунуться в сентябрьскую воду, чтобы хоть как-то остудить свою пылающую голову. Подходя к озеру, Егор вспомнил, как они ночью купались тут с Николенко голыми, и застонал чуть ли не в голос.

Неожиданно Якушев увидел Штукина и Дениса, которые вытаскивали из озера водный мотоцикл и устанавливали его на специальную тележку.

Егора заколбасило еще сильнее — он был уверен, что Штукин где-то рядом с Юнгеровым, но не предполагал все же встретить его в самом поместье.

Якушев встретился с Валерием глазами — тот спокойно, хотя и нехотя, махнул рукой в знак приветствия. Егор ответил очень недобрым взглядом. Штукин вызов принял, подошел и сказал спокойно:

— Тесен мир. Ты, я вижу, любишь жесткие разговоры. Так вот. У тебя с Зоей были отношения. Были. Но сплыли. А у меня с ней отношения начали завязываться. Я у тебя ее не крал и не отбивал. Так вышло. Считаешь меня негодяем — иди сдавай. Только поймут тебя лишь несколько сорокапятилетних тетенек в драных колготках из горпрокуратуры. И то — поймут лишь потому, что им нравится бегать, пригибаясь, по Исаакиевской площади и судачить. Другие — не поймут. И свои — не поймут. А мы с тобой, хоть и в разных лодках все время, но все время вроде как свои…

— Вот именно, что «вроде как», — выдавил сквозь зубы Егор.

Денис, стоявший чуть поодаль, насторожился, уловив, как сгущается атмосфера. Штукин мотнул головой:

— Ты еще оскалься на меня и зарычи!

Тут Якушев не выдержал и неожиданно для самого себя ударил Валерия в челюсть — снизу вверх, без замаха. Штукин упал, но тут же пружинисто вскочил и потрогал пальцем треснувшую нижнюю губу:

— Все что можем, барчук?

Денис мгновенно прыгнул и встал между ними — его торс, словно крепостная стена, разделил противников:

— Если вам надо поговорить — так отойдите на берег озера!

Но Якушев и Штукин и без воспитательных мер Волкова не торопились вцепиться друг в дружку. Они лишь обменивались нехорошими взглядами и тяжело дышали.

— Я вот сейчас «отойду» всем троим! — Голос Юнгерова, незаметно подошедшего с охранником, прозвучал настолько неожиданно, что из всей троицы не вздрогнул только Денис.

Штукин криво улыбнулся:

— Я тут человек новый. Может, так принято — для порядка в харю… Егор все-таки — особа серьезная…

Александр Сергеевич прикусил губу и долго, сдерживая клокотавшие в себе слова, молча смотрел на Якушева. Наконец он сказал очень тихо, но так, будто приговаривал или окончательный диагноз ставил:

— Мне стыдно. Уйди отсюда и не появляйся, пока не осмыслишь свое поведение!

Егор отвернулся и даже не пошел, а побрел прочь. Сказать, что ему было плохо, — значит не сказать практически ничего. Якушеву и жить-то уже не очень хотелось. Черная полоса, в которую он влетел после разрыва с Зоей, не то что не кончалась — она делалась все гуще и плотнее. Все шло не так, и даже намного хуже, чем не так. Егор терял близких людей. Близкие люди отворачивались от него, а Зоя, отвернувшись, вообще ушла навсегда. Якушеву хотелось выть, его душили рыдания, не находившие выхода.

Вернувшись к себе в шестнадцатый отдел, Якушев сел за стол, положил на него руки и уронил на них голову. Так он просидел долго. Потом встал, побродил по кабинету, натыкаясь на углы. Машинально Якушев взял в руки ежедневник Штукина, который тот оставил ему, и начал листать его. Довольно быстро он по аккуратным пометкам сумел точно установить день, когда Валерий взял у задержанного французские рисунки. Судя по всему, Штукин изначально не придал этому эпизоду особого значения. Может быть, он потом врубился и?.. А что «и»? Чего теперь об этом думать? Да и, честно говоря, Егор уже и сам не очень верил, что Штукин специально повез Зою на озеро топить из-за рисунков. И ведь не насильно же? Но вопросы все равно оставались. Якушев не верил Валерию и в несчастный случай не верил тоже. Не желал верить и поэтому не верил… Не на все вопросы были получены убедительные ответы, а как их теперь получить? Прокуратура наконец возбудила уголовное дело, да что толку? Не мог Егор уже идти в прокуратуру со своей информацией — после разговоров с Юнгеровым и Ермиловым. Пойди он туда — и станет ломовым^[117] не только по мнению Штукина, на которое плевать…

Что же делать? Туда — нельзя, сюда — нельзя… Якушев чувствовал, что еще немного — и он сойдет с ума. Под вечер он решился все-таки поговорить с полковником Ильюхиным. Ну не мог Егор просто плюнуть на это дело и растереть. Слишком сильно он еще был влюблен в Зою, слишком жгла его несправедливая обида, вот и хотел он ей, хотя бы мертвой, доказать… Что доказать? Что не предал и не бросил? Наверное… В воспаленном сознании Егора четкий ответ не формулировался.

К Главку Якушев подъехал уже глубоким вечером. В принципе, обычный земельный опер просто так зайти в Главк не мог — в удостоверении должна была быть поставлена специальная отметка. Когда-то это была звездочка в кружочке, потом звездочку заменил якорек. Якорек уже не впечатывался в удостоверения, а наклеивался, поэтому, когда сотрудники Главка меняли ксивы, они зачастую отклеивали якорек и отдавали своим корешам в районы. Но у Якушева еще таких связей не было, он в милиции служил без году неделю.

Теоретически он должен был попросить кого-либо из сотрудников Главка, чтобы его провели сквозь пост, либо позвонить снизу самому Ильюхину.

Егор поперся просто так — внагляк, и прокатило. Сержант глянул на его удостоверение мельком, тем более что Якушев затесался в группу возвращавшихся откуда-то сотрудников. Егор даже горько усмехнулся — надо же, наконец-то хоть в чем-то повезло…

Кабинет Ильюхина, в котором он никогда не был, Якушев нашел быстро. Дверь в кабинет была приоткрыта, так что любой тихо подошедший по коридору хорошо просматривался из-за стола Виталия Петровича.

— Кто там притаился? — окликнул Егора Ильюхин.

— Якушев, — ответил опер.

Полковник хмыкнул:

— Для пятимиллионного города идентификация недостаточна, юноша.

— Оперуполномоченный шестнадцатого отдела лейтенант милиции Якушев! — отрапортовал Егор и шагнул в кабинет, словно десантник в люк самолета.

В кабинете было сумрачно, полковник просматривал документы при свете одной лишь настольной лампы.

— Уже что-то, — сказал Ильюхин, не отрывая головы от бумаг, и тут же добавил уже самому себе: — Ну как так можно писать?

Якушев по-прежнему стоял посреди кабинета. Наконец Виталий Петрович поднял голову и хмыкнул:

— В ногах правды нет… крестничек.

Егор аккуратно выдвинул стул и присел к столу полковника.

— Ну и что тебя, лейтенант, привело ко мне? Говори тезисно. У меня тут… С коллективом проблемы возникли?

Якушев откашлялся и начал:

— В минувшую субботу без вести пропала помощник прокурора Василеостровского района Николенко, вчера ее вещи были обнаружены на берегу Черного озера, сама потерпевшая жила и работала на моей территории, поэтому я и занимаюсь…

— Это я понял, дальше!

— Изучив распечатку ее мобильного телефона в день исчезновения с установленными антеннами звонков, одну распечатку ее связи и еще некоторые факты — я подозреваю конкретного человека.

— Ну. Подозреваешь — дальше что?

— По некоторым причинам я не могу открыто заниматься розыском дальше.

Виталий Петрович покрутил головой:

— Опер редко когда открыто может заниматься, ты не одинок. В чем причина? Не крути, говори прямо. Чего ты так разнервничался?

Якушев запнулся, опустил голову и сбился с четкого доклада на какой-то не очень связный шепот:

— Товарищ полковник… Я — не стукач. И я не хочу, но… Дело в том, что на этого человека у Николенко был материал… Хотя даже не материал, а анонимка… Может, просто совпадение.

— Хорош, — сказал полковник и прихлопнул по столу ладонью. — Ты сам-то слышишь, что говоришь? Вот что, давай-ка спокойно и четко мне все объясни, у нас это будет разговор для начала доверительный… Егор, ты меня слышишь?

Ильюхин назвал Якушева по имени, демонстрируя, что помнит его, и сокращая некую субординативную дистанцию. Опер тяжело вздохнул и наконец решился:

— Дело в том, что я подозреваю своего бывшего коллегу, бывшего оперуполномоченного Штукина. Он раньше работал на моем месте, даже дела мне передавал. И в коллективе его хорошо вспоминают. Его уволили, когда был тройной убой в лифте, где он оказался в… в неправильной компании. Многие считают, что с ним поступили несправедливо.

Виталий Петрович снял очки, отложил какой-то рапорт о служебной проверке, встал и закрыл дверь в кабинет. Полковник вдруг сделался очень серьезным, Егору даже показалось, что на его лбу выступила легкая испарина. Ильюхин снова сел за стол и тихо сказал:

— А теперь, друг Егор, давай-ка все с самого начала…

На этот раз Якушев говорил долго и рассказал в мельчайших деталях почти все — опустил только свои отношения с Зоей, разговор с Ермиловым и Юнгеровым и драку в поместье Александра Сергеевича. Ильюхин не перебивал, слушал и все больше мрачнел. Когда Якушев закончил, полковник долго молчал и курил, а потом спросил бесконечно усталым голосом:

— Судя по некоторым твоим оценкам, ты забыл мне кое-что рассказать.

— Что? — вскинул голову Егор.

— Дружище, а у тебя с этой Зоей Николаевной были отношения? Ты не молчи, не молчи! Сам ведь задаешь людям вопросы, на которые им не хочется отвечать!

Якушев отвернулся и глухо сказал:

— Да, были! Но это не влияет ни на распечатки, ни на поступившую на Штукина анонимку!

— То есть… К предполагаемому злоумышленнику ты имеешь личные счеты?

— Имею, — с некоторым вызовом ответил Егор.

Виталий Петрович кивнул и забарабанил пальцами по столу:

— Веселый разговор…

Якушев не понимал странной реакции полковника, и вообще его начинал бесить этот странный заговор молчания вокруг Штукина. После короткой паузы опер не выдержал и спросил:

— Товарищ полковник, а в чем дело-то? Если Штукин ни в чем не виноват, почему же нельзя его дернуть, выяснить все — да и отпустить потом, извинившись?

Ильюхин молчал. Он ведь не мог объяснить Егору, что все услышанное явилось весьма неприятным сюрпризом для него. Полковник не понимал, отчего Валерий не рассказал ему все сам… Хотя — до их плановой контрольной встречи было еще целых четыре дня, но он мог в такой ситуации и вызвать на экстренную встречу… Не посчитал нужным? Хотел посмотреть, как будет обстановка складываться? Не мог Виталий Петрович объяснить Егору, что дернуть сейчас по таким раскладам Штукина — значило поставить под угрозу его успешное внедрение в «империю» Юнгерова. Кто знает, как люди Юнкерса отреагируют на такие расклады? Может, никак, а может, по русскому принципу — то ли он шубу украл, то ли у него шубу украли, но на всякий случай — ну его на хрен, мутный он какой-то…

Наконец полковник поднял тяжелый взгляд на опера:

— А ты, лейтенант, как я понимаю, это дело по понятным причинам не оставишь?

Якушев помотал уже совсем одуревшей головой:

— Я, товарищ полковник, не понимаю, почему это дело нужно оставлять… Я понимаю, что есть этические моменты… Что это наш бывший коллега… Но ведь и Зоя…

Тут его голос предательски дрогнул, и Егор осекся, с ужасом ощущая, как его начинает в прямом смысле трясти.

Виталий Петрович быстро налил стакан воды и почти силой заставил опера ее выпить. Неожиданно полковник обнял лейтенанта за шею и прижал к себе. Оба они вдруг так растерялись и удивились этому жесту, что долго сидели молча и неподвижно. Якушев, постепенно успокаиваясь (относительно, конечно), видел, точнее чувствовал, что Ильюхин о чем-то лихорадочно и мучительно думает, прикидывает что-то, взвешивает…

Наконец Виталий Петрович сказал:

— Я скажу тебе, Егор, почему нельзя сейчас Штукина официально дергать. Скажу, если ты мне пообещаешь, если дашь честное слово офицера, что сказанное мной в тебе и умрет.

Якушев уже охренел настолько, что перестал удивляться чему бы то ни было. Он бы уже, наверное, не удивился, если бы выяснилось, что Штукин — секретный сын президента и носитель сакрального знания. Поэтому опер деревянными губами прошептал:

— Я даю честное слово офицера, товарищ полковник. Я клянусь мамой. Чем еще мне поклясться?

— Больше ничем. Все это… Эх, Егор… Я, чтоб ты знал, не имею права тебе этого говорить. Ни под какие честные слова. Но… Слишком как-то все… в узелок завязалось.

Полковник замолчал. Якушев не мог читать его мысли, не мог и знать поэтому, какое нестандартное, в чем-то нелогичное решение принимает Ильюхин. А полковник думал о том, что в этой истории с внедрением Штукина все с самого начала пошло наперекосяк и все действующие лица принимали решения, не только не свойственные им, но и подчас противоречащие их мировоззрениям…

— Дело в том, — сказал Виталий Петрович, — что на самом деле Валерий не бывший наш коллега, а настоящий товарищ, который выполняет важное задание.

— Какое… задание?

Полковник быстро взглянул искоса на опера:

— Задание… по раскрытию того самого убоя в лифте, где он чудом уцелел. Понимаешь? И задание это нельзя сорвать ни в коем случае…

Егора оглушило, как взрывной волной. Он долго не мог вымолвить ни слова, а потом спросил и сам не узнал свой голос — какой-то скрипучий, старческий:

— И для этого… Штукин к людям Юнгерова внедрился? Потому что убивали его людей?

— В каком смысле «внедрился»? — быстро и как-то очень нервно переспросил полковник, что не ускользнуло от обостренного воспаленного сознания опера. Якушев никак не отреагировал на переспрашивание, и Виталий Петрович, проиграв паузу, ответил сам: — Егор, я и так сказал тебе намного больше, чем мог. Я не знаю, сможешь ли ты это оценить.

— Смогу. — Якушев встал на негнущиеся ноги и качнулся в сторону выхода. — Разрешите идти, товарищ полковник?

— Иди, Егор. Постарайся отдохнуть, ты вымотался до предела, я вижу. А я тебе тоже даю честное слово офицера, что детально разберусь в истории твоей Зои своими методами. И выясню, что там случилось на самом деле. Думаю, что там не было криминала и злого умысла. Но я, в любом случае, обещаю во всем разобраться и рассказать тебе. А там уж будем вместе решать, что делать. Если надо будет вообще что-то делать. Но мне нужно время, чтобы спокойно во всем разобраться. Поэтому я тебя еще раз прошу…

— Я понял, товарищ полковник. Я дал слово. Я обещаю, что больше ни с кем об этой истории разговаривать не буду. Хватит уже… Разрешите идти?

— Иди. Спасибо, что пришел ко мне. Я этого не забуду.

Егор пожал протянутую ему руку и, слегка покачиваясь, как выпивший, вышел из кабинета Ильюхина…

Он не помнил, как выходил из Главка, его словно контузило. Пришел в себя Якушев только в каком-то кафе, выпив стакан коньяку залпом. Алкоголь словно вывел его из шока, и только тут Егор осознал, что, пожалуй, предыдущая полоса была не такой уж и черной, как та, что начиналась сейчас.

А положение у опера и впрямь было хуже не придумаешь. С одной стороны — он дал слово Ильюхину. Честное слово офицера. Но, может быть, в другой ситуации Егор бы плюнул даже и на это, перевесили бы сыновние чувства к Юнгерову, и он сказал бы ему, что Штукин — не тот, за кого себя выдает. Сказал бы — и сдал Ильюхина… И Штукина. Может быть. Но сейчас — Юнгеров просто не поверит, решит, что Егор мстит Валерию таким дешевым образом… И не сказать Юнкерсу — тоже подло: значит, жить со своими, брать от дяди Саши деньги и быть как суке с любовными амбициями… Но и Штукина сдавать — тоже подло. Тем более если он тот убой в лифте раскрывает… А Зоя? С ней как? Тупик. Тупик перед камнем, на котором такой текст написан, что лучше не вчитываться…

Егор вдруг очень пронзительно осознал свое одиночество. Он по-прежнему не верил Штукину, но понимал, что теперь помощи ждать уже точно неоткуда. А если неоткуда — значит, надо в одиночку переиграть Штукина…

IV. Юнгеров

Сентябрь 2000 г. — прошлое

…После безобразной сцены с зуботычиной, когда Егор ушел, Юнгеров настолько осерчал, что велел сгрузить водный мотоцикл обратно в озеро и минут сорок гонял на нем как сумасшедший, закладывая немыслимые виражи. И только когда сил уже не осталось даже на то, чтобы взобраться на мотоцикл после падения снова, — только тогда Юнкерс на холостом ходу медленно подошел к пристани.

На мостках тихо стояли Денис и Штукин. Как только водный мотоцикл причалил, они с усердием стали затаскивать его на сушу по специальным полозьям. Подошедший Ермилов подал Александру Сергеевичу полотенце. Юнгеров снял мокрую футболку, вытерся насухо, замотал полотенце вокруг бедер и пригладил волосы. Все молчали.

— Валерий! — окликнул Штукина Александр Сергеевич.

— Я! — отозвался Валера, пытаясь втянуть мотоцикл фирмы «Барбандье» на тележку.

— Головка от… снаряда! — рявкнул Юнгеров. — Как управитесь — зайдешь ко мне!

— Есть, — понимающе вздохнул бывший опер.

Александр Сергеевич мотнул головой Ермилову, тот кивнул и поспешил за шефом. Юнкерс шел к дому тяжелыми широкими шагами. Юрий Петрович пристроился рядом и зашагал в ногу. Когда они уже подходили к дому, Ермилов оглянулся на все еще возившегося с водным мотоциклом Штукина и сострил:

— Если вам сразу понравился ваш новый подчиненный, значит, вы его плохо разглядели.

Юнгеров на шутку даже не улыбнулся. Он вздохнул, думая о чем-то своем, и пробормотал — опять же, будто сам с собой разговаривал:

— А Егора, получается, выгнали…

— Если кому-то что-то запретили — значит, кому-то что-то разрешили, — выдал еще один афоризм Ермилов.

Юнгеров покосился на него и зашагал еще быстрее, несмотря на то что шел босиком и не по тропинке, а рядом с ней.

— Ничего, пробьемся, — продолжил он разговор с самим собой.

— В конце туннеля должен быть свет, если, конечно, кто-нибудь не вывернул лампочку, — ответил на это Юрий Петрович.

Юнгеров резко остановился:

— Да брось ты эти свои флотские прибаутки!

Ермилов широко улыбнулся, но униматься явно не собирался:

— Если вы думаете, что за вашей спиной говорят только плохое — у вас паранойя, а если только хорошее — мания величия!

Александр Сергеевич катнул желваками по скулам:

— Слушай, а ты в своей жизни переживаешь хоть за что-нибудь?

Юрий Петрович покачал головой:

— Не-а… Мне противопоказано, да и некогда. Наше дело — молотьба и хлебосдача.

Ермилов аккуратно обошел Юнгерова и зашел в дом. Александр Сергеевич беззвучно выругался, понимая, что Ермилов его злит специально.

Юнкерс с начальником «контрразведки» расположились на кухне и успели разлить чай, когда явился Штукин.

— Проходи, друг ситный, и рассказывай-ка правду. Всю и, желательно, с подробностями, — такими словами встретил бывшего опера Юнгеров, немного нервно перебирая посуду на столе.

Валера шагнул к столу — уверенно, но учтиво, и замер стоя.

— Ты садись, — махнул рукой Александр Сергеевич. — Чаю наливай себе… Думаю, что разговор у нас не пятиминутным выйдет.

Когда Штукин начал устраиваться на тяжелом деревянном стуле, сзади к нему подошел Ермилов и, чуть надавив сверху на плечи, очень тихо, почти шепотом сказал парню в ухо:

— Это в Америке убеждают по нескольку раз: «Правду, одну только правду и ничего, кроме правды» — а у нас и одного раза достаточно. У нас, паря, зубы в шесть рядов отросли. Так что — если мы тебя даже шутейно прикусим — рваные раны на всю жизнь останутся…

Юнгеров промолчал. Он не любил эту вот ермиловскую манеру, но считал, что иногда она бывает очень даже к месту. В конце концов, случилось маленькое, но ЧП — на глазах у Александра Сергеевича произошел серьезный конфликт между членами его коллектива. И кто сорвался — Егор, за которым таких привычек отродясь не водилось. Следовательно, необходимо было детально разобраться в этой ситуации. Да, Ермилов уже предварительно докладывал ему, что беседовал и со Штукиным, и с Егором. Но — предварительные беседы — это всего лишь предварительные беседы.

В некоторых ситуациях необходимы бывают и беседы более обстоятельные…

Юнгеров вдруг невольно поежился, вспомнив, как однажды, еще в те, бандитские, времена, попали они в ситуацию — конкурирующий коллектив выкрал их товарища. Тогда Денис под руководством Ермилова выкрал парня из враждебной группировки и отвез в укромное место для производства «дознания». Когда туда подъехали Юнгеров и Ермилов, Денис уже отвесил пленнику несколько плюх, но тот и не собирался пугаться и выдавать место, где удерживали заложника. Тогда Ермилов тихо-тихо так сказал Юнкерсу и Денису: «Вы бы вышли, я сам с ним поговорю. Не следует вам на это смотреть». Юнгеров даже ошалел тогда от неожиданности: отставной офицер говорит это ЕМУ! Кто из них больше криминала в жизни видел?! Но спорить не стал, взял Дениса под руку и вышел. А уже через двадцать минут они всем коллективом мчались выручать товарища. Позже Юнгеров спросил Юрия Петровича: «Как?!»

Ермилов спокойно похлопал его по плечу и заметил: «И ты бы все сказал, и я бы все сказал. — А потом добавил: — Вас жизнь учила разбираться? А вот некоторые подразделения учили воевать…»

Юнгеров недовольно тряхнул головой, словно отогнал неприятные воспоминания, и сделал приглашающий жест:

— Ну, Валера, мы ждем. Рассказывай.

Штукин поудобнее устроился на стуле. Он совершенно не казался нервным или испуганным — вел себя естественно и спокойно, только время от времени поглаживал треснувшую от удара губу.

— Так, а с чего начать-то?

— Начинай с самого начала… Здесь никто никуда не торопится.

Бывший опер вздохнул:

— Ну, сначала так сначала…

…В тот день Валера оказался рядом с Академией художеств достаточно случайно. Выполняя поручения Дениса, он должен был встретиться с одним человеком — у сфинксов, что напротив академии. Но человек не приехал, а Штукин не стал ему названивать по мобильному. Иногда надо специально создавать такие ситуации, чтобы можно было сказать: «А теперь это надо тебе».

Валера решил прогуляться рядом с бывшей работой и пошел пешком по 5-й линии. Пройдя метров пятьдесят, он заметил в садике академии знакомые лица — Якушева и помощника прокурора Николенко. Они сидели на лавочке и бурно разговаривали — как не просто знакомые, а как знакомые близкие. Штукин хмыкнул про себя, поскольку он сам за все время своей службы в шестнадцатом всего несколько раз разговаривал с Николенко, а молодой оперок — смотри-ка ты, каким шустрым оказался… Рука Николенко ложилась Якушеву на грудь, он хватал ее за руку, пытался обнять… В общем, на лавочке происходила самая настоящая «сцена у фонтана». Штукин, вспомнив былые навыки разведчика, растворился на фоне дома, зашел в парадную и оттуда стал внимательно наблюдать за развитием событий. Зачем? Трудно сказать. Стало просто любопытно, да и время свободное было… Да и любил, честно говоря, Валерка наблюдать за людьми.

Разговор между Николенко и Якушевым больше всего напоминал некое выяснение отношений между любовниками. Якушев иногда вскакивал, отбегал от скамейки, потом возвращался и садился вновь. Николенко хваталась то за голову, то за сердце…

И вдруг Штукину показалось, что в этой сцене участвуют и еще кое-какие лица, неприглашенные, как и он. Валере показалось, что он увидел сотрудника НН. Нет, он, конечно, не знал его в лицо, но раскусил по повадкам, одежде, по фотомодели, висящей через плечо. Парень в делано безразличной позе сидел на скамейке, соседней с той, на которой происходило выяснение отношений.

Штукин очень удивился и стал на всякий случай искать глазами других сотрудников «наружки». Долго искать их не пришлось. Выйдя из подъезда, Валерий чуть ли не налетел на «восьмерку», в которой сразу распознал конторскую машину. В ней находились механик и грузчик. Вторую машину Штукин нашел не сразу, а лишь когда прошелся по переулку к Андреевскому рынку, — Валера ведь хорошо помнил, как обычно автомобили дислоцируются вокруг объекта. Вот и в этот раз бывшие коллеги работали по стандартной схеме.

Таким образом, Штукин убедился, что сотрудники «наружки» действительно работают, что они ему не мерещатся и не кажутся. Оставалось лишь удостовериться, за каким объектом они следят, — может, их совсем не Якушев с Николенко интересуют. Но в садике никого больше не было, только две мамы гуляли с колясочками, однако они медленно уходили по направлению к Румянцевскому садику, а за ними никто не пошел. Других потенциальных объектов в садике просто не было.

— Интересно девки пляшут, по четыре жопы в ряд! — прошептал сам себе Штукин и снова нырнул в укрытие.

Теперь его задачей было пойти за Якушевым и Николенко так, чтобы его не срубили опушники. Задача предстояла не из легких, но ведь и Валера обладал не только оперским опытом…

Однако Якушев и Николенко простились и разошлись в разные стороны — причем Николенко пыталась поцеловать Егора, но он достаточно резко отстранил ее рукой. Пошли они в разные стороны и совсем не теми маршрутами, которые спрогнозировал Штукин. Николенко пошла в противоположную от своей работы сторону — по 6-й линии к Большому проспекту, а вот Якушев — как раз по переулку по направлению к прокуратуре. Правда, и шестнадцатый отдел находился в той же стороне.

Идти сразу за двумя Валера, естественно, не мог и потому выстроился за Николенко. Почему за ней, а не за Егором? Да просто так! Это ведь было что-то вроде игры, не по делу, не для чего-то, а в игре, конечно, интереснее за симпатичной бабой понаблюдать…

Валера заметил, что «восьмерка» развернулась и пошла в сторону набережной — все правильно, эти за Якушевым, чтобы «сделать адрес»^[118]. А за Николенко потопал грузчик из садика. Остальных видно не было, но Штукин знал, что они передвигаются параллельно — по 7-й линии к Большому проспекту. Валера, соответственно, рванул через садик, затем по 4-й линии, обогнал Николенко и успел встретить ее, когда она переходила Большой. Штукин прошел мимо Зои Николаевны, когда она говорила в мобильный телефон:

— …Вера, я через пять минут в нашем кафе… Да, на 7-й…

А на 7-й линии приличное кафе было только одно. Валера развернулся и по дуге пошел прямо туда — ни один грузчик его срисовать уже не смог бы.

Все время, пока Штукин шел к кафе, он ломал голову: кто и почему выписал «ноги»? И за кем? За Николенко или за Якушевым? Валера, наверное, очень удивился бы, если бы узнал, что на самом-то деле «наружка» работала по нему самому. Просто те, кто давал задание опушникам, не знали, что в шестнадцатом отделе опер Штукин уволился, а на его месте уже работает оперуполномоченный Якушев…

А казус сей объяснялся-то достаточно просто: незадолго перед своим увольнением из милиции Валера «хапнул» случайно одного парня. Собственно говоря, он брал двух ухарей, которые недавно взломали ночью ресторан, а третьего задержал просто до кучи. И уже в отделе выяснилось, что этот третий находится в федеральном розыске за Амурским краем. В ИЦ^[119] было все: и инициатор розыска, и номер циркуляра, и от какого числа — не было только статьи заочно предъявленного обвинения. Сам парень утверждал, что ищут его за неуплату алиментов, и слезно просился на волю. Штукин в тему с алиментами не поверил и хлопца не отпустил. Перед тем как парня забрали в ИВС, он попросил Валеру сохранить его рисунки и акварели — на момент задержания с ним была аккуратная папка.

— На этапе все исчезнет, ты же знаешь! — убеждал задержанный опера. — А дело, в общем, не хлопотное.

Штукин взял широченную папку и положил на пыльный шкаф.

— Хорошо. Если тебя и впрямь за алименты ищут, то через пару месяцев заберешь.

Но дело в том, что парня этого, в определенных кругах имевшего за тягу к живописи прозвище Рублев, разыскивали действительно не за алименты, а за ограбление церкви. Так что вернуться через два месяца за своей папкой он не смог. Но смог сообщить на волю, что его «наследство» находится у такого-то опера в таком-то отделе. Штукин и думать уже забыл про эту папку, когда однажды ему позвонил некий «черт» и, по-блатному растягивая слова, заявил:

— Слышь, начальник, там у тебя человек вещь оставил, отдать бы надо…

— Надо, а то что?! — враз осатанел от такой наглости Валера. Он бы, в принципе, мог и отдать эту папку, но его покоробил тон звонившего, в котором чуть ли не скрытая угроза таилась.

— Ну-у… А то по-всякому может обернуться, когда поступают не по-божески.

Штукин взорвался:

— Слышь ты, хуйло! Еще раз проявишься — я из тебя самого акварель сделаю! Понял меня, человек Божий?!

И опер бросил трубку. А потом полез на шкаф, достал папку, просмотрел еще раз рисунки и отнес их одному своему знакомому в антикварный магазин на предмет оценки. Рисунки оказались очень даже ценные. Штукин задумался, но реализовать их пока все же не собирался…

А Рублев, получив весть из Питера, что задержавший его опер не отдает папку, как раз находился на пересылке в Свердловском централе — в камере, где был еще один питерский горемыка, направлявшийся в Металлострой. Рублев попросил земляка связаться с волей, чтобы оттуда его знакомые еще раз потеребили опера на предмет возврата картинок. Уходящему в Металлострой были названы фамилия опера и его служебный телефон. При этом Рублев сделал одну ошибку — разоткровенничался и рассказал, что картинки не простые, а золотые и вообще французские… Земляк, однако, ни с какой волей по месту прибытия связываться не стал. В Металлострое он, налаживая отношения с оперчастью, поступил по мудрому зэковскому правилу — не хочешь сдавать своих — сдай чужого. Ну, он и сдал всю тему с Рублевым — про картинки и про опера. Вот только фамилию опера забыл, зато четко помнил служебный телефон…

Оперчасть приняла эту тему как агентурное сообщение, и копию его, поскольку речь в нем шла о каком-то опере, направили в УСБ.

В УСБ быстро установили Рублева как известного «клюквенника»^[120] и контрабандиста. Напряглись. Восприняли тему серьезно и установили, что за опер трудится в 16-м отделе по данному рабочему телефону. А там уже к этому времени работал не Штукин, а Якушев…

Нет, в принципе, УСБ сработало профессионально, ошибочка вышла в мелочи — никто не додумался проверить, с какого времени трудится молодой опер в этом кабинете. Так бывает. И к сожалению, не то чтобы редко, а сплошь и рядом. Уэсбэшники выстроились на ложный объект, но не знали, что он ложный. Сам объект вообще не знал ни о чем.

При скудности первоначальной информации УСБ не придумало ничего умнее, как «поставить ноги» за объектом на недельку. Что эти «ноги» должны были выявить — трудно сказать, но опушники дисциплинированно начали отрабатывать Якушева и его связи. Опушникам ведь все равно — что квадратное катать, что круглое переворачивать…

Вот начало их работы и засек сам Штукин, не зная и не ведая, что весь шухер заварился из-за него самого. Не знал он, естественно, и того, что Рублев, не дожидаясь никаких положительных известий с воли, в конце концов очень обиделся на весь мир и на Штукина лично и накатал анонимку в прокуратуру Василеостровского района города Санкт-Петербурга. Из далекого Амурского края эта бумага долго шла до Питера, но дошла и попала по адресу — к помощнику прокурора района по надзору за уголовным розыском Зое Николаевне Николенко, которая бегло просмотрела анонимку, не заинтересовалась ею и зашвырнула в сейф с мыслью вернуться к этому вопросу позже — когда будет больше времени и желания…

…Дойдя до того кафе, где Николенко назначила встречу какой-то Вере, Штукин увидел, что все столики на свежем воздухе заняты, и очень этому обрадовался. Валера понимал, что если Николенко с подругой сядут внутри помещения — то у него есть шанс подслушать их разговор, а «наружка» останется на улице — контролировать вход и выход. У них и так людей негусто — половина ушла за Якушевым, — стало быть, максимум, на что их хватит, — это только войти под каким-нибудь предлогом внутрь, чтобы посмотреть на «связь», то есть на собеседника Николенко. Так оно и вышло.

Зоя Николаевна зашла внутрь и заняла угловой столик, Штукин расположился за соседним, спиной к ней. Валера действительно очень мало общался с Николенко, но все же она, конечно, могла узнать его в лицо. Штукин решил подстраховаться, а заодно сесть так, чтобы видеть вход. Буквально через минуту после захода Николенко в кафе заскочил сотрудник, который долго и нудно начал расспрашивать бармена за стойкой об имеющихся в наличии сортах мороженого. Валера с трудом подавил улыбку.

Минут через пять к столику Зои Николаевны подошла молодая, красивая, модно одетая женщина. Штукин вспомнил подслушанный телефонный разговор и решил, что это Вера. Он сначала догадался и только потом услышал, как Николенко обращается к подруге, называя именно это имя.

«Мастерство не пропьешь!» — удовлетворенно подумал Валера и весь обратился в слух.

Женщины затараторили. Видно было, что в этом кафе они бывают часто и поэтому чувствуют себя здесь вольготно. Дамы быстро заказали себе кофе и коньяку, и Штукин, отметив качество и цену напитка, повел удивленно бровями и подумал о Николенко: «Видимо, она решает не только служебные вопросы, раз так легко такой дорогой коньяк заказывает… Может, „ноги“ поставили за ней, подозревая ее в коррупции?»

Тем временем грузчика, интересовавшегося мороженым, сменил другой, начавший приставать к бармену с вопросами о винах.

Валера развеселился еще больше: «Эх, были времена — и я вот так же клоунил!» У Штукина было замечательное настроение, ему казалось, что он один видит всю картину, словно единственный зритель на интересном спектакле.

Между тем Зоя Николаевна начала исповедоваться подруге:

— Ты знаешь, это уже стало непереносимо тяжело. Через каждый час — звонок: как дела и все такое. Каждый день, помимо койки, — кофе и разговоры о жизни. Вещи дорогие старается дарить.

Вера по-бабьи подперла щеку кулачком, поощряя подружку к еще большей откровенности:

— И что ж плохого-то? Я в том смысле, что каждый день — это не так и плохо.

— Да я не об этом! — хлопнула рюмку Зоя. — Тяжело просто, зашло далеко. Ощущение такое, будто он мой любовник уже лет пять.

— Ты чувствуешь, будто знакома с ним лет пять?

— Да.

— Так это хорошо.

— А чего хорошего-то?

— А плохого? Главное — как он в койке-то? А?

Зоя Николаевна вздохнула:

— Сначала — просто волшебно было… Но, понимаешь, он в каких-то вопросах — еще маленький. Он немножко стесняется, думает, что кое-чем меня обидеть может. И я, как дура, из-за этого сдерживаюсь, чтобы слишком развратной не показаться… Как будто у меня какие-то обязательства возникли… Я хотела от этих отношений, наоборот, полной свободы… И главное — а что потом?

— Ну ты, Зойка, зажралась, чес-слово! А когда мы на кухне выясняли, кто с парнем чего, ты тогда про «потом» не думала! Я ж тогда тебя просила, а ты? Сама говорила: устала с мужем по именитым гостям ходить…

— А у меня и сейчас сил не прибавилось! А Егор, он… Он ничего словами не просит, но глазами — требует! Я в разговорах с ним слова подбираю! Мне не расслабиться!

— А я тебе говорила, что он для тебя слишком молодой!

— Да? А для тебя, значит, в самый раз?! Да ты, Вер, всего на три месяца меня младше.

— На четыре. Не в этом дело. У меня к нему изначально было больше материнского. А ты к нему как к сверстнику пыталась отнестись. Изначально неправильно выбранная диспозиция.

— Ой, Веронька, да хватит тебе! Позиция, диспозиция… я не знаю, что мне сейчас с Егором делать! Я даже боюсь его!

Вера замолчала, не зная, что посоветовать.

В наступившей паузе обалдевший от подслушанного диалога Штукин опрокинул стакан с водой. Женщины на него обернулись, и Валера принялся старательно вытирать стол салфеткой. Принципиально он понял суть любовного конфликта, свидетелем которого стал: «Действительно, не в жилу — бабе просто блядануть с оттягом захотелось, а ей серьезные отношения предложили. Откажешься — значит, точно блядь! Высокая драма!» Валера встал и вышел в туалет. Возвращаясь, он встретился глазами с Верой и тут же ругнулся про себя: «Теряю квалификацию!» Дело в том, что одно из незыблемых правил наблюдения как раз строго запрещает встречаться с объектом глазами.

А женщины перешли уже от конкретной проблемы к общеглобальным:

— Знаешь… А с другой стороны — как глянешь на наше следствие… Все мужики — ой… Видок — «на море и обратно». Захочешь — не загримируешь!

— Удивила! Я тут у своего на фирме глянула разок на баб мужскими глазами. И что?! Вот ни одной, с которой я бы хотела переспать, а утром проснуться.

— Верунчик! Это в тебе говорит латентное, то есть скрытое, лесбиянское начало.

— Латентное? Во мне? А как ты меня по пьянке на прошлые майские на нелатентное подбивала, не помнишь?

— Ну, во мне есть тяга к экспериментаторству… А что, тебе тогда совсем не понравилось?

— Не к экспериментаторству, а к блядству…

— Кто бы говорил, ой… Святая Магдалина… А на даче, когда ты с тем журналистом и его приятелем… А я, как дура, сижу в сауне, думаю — куда все подевались?

Штукин помотал головой и заключил про себя: «Так, это уже пошла лирика, а не информация… Да-а… Это хорошо, что мужики редко слушают бабские разговоры. Хотя…» На самом деле все подслушанное Валерия не шокировало. Скорее наоборот — эти тетки ему даже чем-то понравились — этакие шкоды! «А уж Николенко-то! Кто бы мог подумать! А в прокуратуре — всегда вся такая засундученная была… М-да… В тихом омуте…»

Внезапно Штукину пришла в голову мысль предупредить Николенко о ведущемся за ней наблюдении. Зачем? Трудно сформулировать. Наверное, примерно по тем же мотивам, по которым он вообще проявил любопытство ко всей этой истории с «наружкой». То есть больше от шкодности, от некой любви к авантюрности и нестандартности. Ну а еще — ему очень понравились эти две тетки, те еще оторвы, судя по всему. А из двух больше, конечно, понравилась Николенко: не потому, что в ней Штукин увидел больше шкодности, — просто он ее знал, а Веру — нет. Одно дело, когда крамольные и эротические мысли высказывает просто какая-то симпатичная тетка, другое дело — если это прокурорша, да еще известная своей строгостью, да еще именно за угрозыском надзирающая… Тут интрига образуется…

Валера, конечно, так подробно свой порыв не анализировал. Он лишь сказал сам себе: «А что тут такого? Я же на Рейх больше не работаю… — Под Рейхом он имел в виду милицию и государство вообще. Впрочем, Штукин тут же так же мысленно поправился: — По крайней мере — официально не работаю…»

В это время в кафе уже не было сотрудников ОПУ, они все находились снаружи. Штукин встал, проверил взглядом заведение еще раз, потом обернулся к столику, за которым сидели женщины, и сказал тихо:

— Зоя Николаевна, извините, что мешаю, но мне бы срочно вам пару слов сказать.

Николенко прищурилась, а Вера застыла с открытым ртом. Зоя Николаевна, видимо, вспомнила лицо Валерия:

— Мы, по-моему, знакомы…

— Конечно, знакомы, но не близко. Я — свой, я в уголовном розыске 16-го отдела работал…

Вера хлопнула ресницами и засмеялась:

— Бог ты мой! Еще один!

Николенко шикнула на подружку и сморщила лоб, пытаясь вспомнить:

— Да, я вас припоминаю… Ваша фамилия…

— Штукин, — подсказал Валера.

— Точно! — улыбнулась Зоя Николаевна. — Я вас оттого и плохо помню в лицо, потому что в материалах ваших, как правило, полный порядок был… Вы, кажется, уволились недавно?

— Есть такое дело, — согласился Штукин, переминаясь с ноги на ногу.

Николенко кивнула и деловым, совершенно нешкодным тоном спросила:

— Так что же вы хотели мне сказать?

Вера захлопала глазами и превратилась в одно большое ухо. Валера усмехнулся:

— А от подруги у вас секретов нет?

— А откуда вы знаете, что я — подруга? — не удержалась и «вставила свои пять копеек» Вера.

Николенко несколько раздраженно дернула локтем и выжидательно подняла подбородок.

Штукин оглянулся:

— Можно я тогда присяду?

— Берите стул, садитесь! — распорядилась Зоя Николаевна.

Валера с трудом скрыл усмешку: «Господи, до чего же эта черта в прокурорских неистребима — чуть что — „берите стул, садитесь“». Вслух он, присаживаясь, сказал, однако, совсем другое:

— То, что вы, Вера, подруга Зои Николаевны, понять нетрудно.

Вера заинтересовалась еще больше:

— О, да вы и имя знаете… откуда такая осведомленность? Штукин покачал головой:

— Это не осведомленность, а наблюдательность. Дело в том, что до того, как стать опером, я работал в ОПУ ГУВД в наружном наблюдении. Затем перешел в уголовный розыск, работал в шестнадцатом. Сейчас работаю при одной фирме. Я это все к тому рассказываю, что в некоторых вопросах я специалист. Вас, Зоя Николаевна, я встретил, разумеется, совершенно случайно…

— И?.. — чуть занервничала Николенко.

Штукин закурил, сознательно чуть затягивая паузу, и только после глубокой затяжки сказал спокойно:

— За вами «ноги», Зоя Николаевна.

— В каком смысле? — ничего не поняла Вера, но Николенко схватила подругу за руку и стала очень серьезной:

— Обожди! Говорите…

— А что тут особо говорить? — пожал плечами Валера. — Работает ОПУ ГУВД, целая смена — человек восемь — две машины.

— Где они? — начала было озираться Николенко (Вера — просто завертела головой в разные стороны, словно заводная игрушка), но Штукин успокаивающе выставил вперед правую ладонь:

— Здесь их сейчас нет… Они все снаружи. Но если вы отправитесь сейчас все это проверять, то все равно ничего не увидите, а получится смешно…

— А вы — увидите! — не удержалась и съязвила Вера, которой, вообще, было обидно, что ее все время обрывают.

Валера кивнул с легким вздохом:

— Я увижу. Меня этому учили.

— Подглядывать? — Вера попыталась вложить в вопрос достаточно яду, чтобы хоть чем-то обратить внимание этого симпатичного парня на себя.

Частично ей это удалось, Штукин нахмурился и отпарировал:

— Кто на что учился… Если я подглядываю, то ваша подруга — подписывает!

— Прекратите! — хлопнула ладонью по столу Николенко. — В чем причина… почему они работают?

Штукин развел руками:

— Этого я знать не могу, и на месте это не установишь. Знает тот, кто задание инициировал. Кстати, может быть, работают и не по вам непосредственно, а по какой-то вашей связи… То есть вас отрабатывают не как помощника прокурора и все такое, а как чью-то связь, возможно еще даже и неустановленную. Может, они и не знают, кто вы.

Зоя Николаевна задумалась и стала нервно теребить свои волосы. Вера тихо спросила у нее:

— А может, это из-за моего? У него чего-то там, а ты как моя связь?..

Николенко посмотрела Штукину прямо в глаза:

— Что вы предлагаете?

Валера, честно говоря, ничего особенного предлагать не собирался и такого вопроса вообще не ждал. Но вопрос этот был ему выгоден, так как он ставил Штукина в положение лидера — пусть и временного, но лидера этой странной компании. Валера докурил сигарету, аккуратно затушил в пепельнице окурок и, почесав лоб указательным пальцем, сказал:

— Вообще-то, я просто хотел вас предупредить. Но, в принципе, я могу снять это наблюдение в течение пяти минут.

Вера снова не выдержала:

— А Зоя Николаевна и сама может! Вы знаете, кто у нее муж?

— Да обожди ты! — окончательно разозлилась Николенко. Штукин даже не улыбнулся:

— О супруге Зои Николаевны я ничего не знаю, но…

Валерка заглянул Николенко в глаза и вдруг широко улыбнулся:

— Зоя… Николаевна. Вы запишите один телефончик… — И он продиктовал ей семь цифр, которые Николенко тут же «забила» себе в трубку…

— Дальше что?

— А теперь запишите номера двух автомобилей…

Зоя Николаевна на салфетке записала то, что продиктовал ей Валера.

Штукин улыбнулся:

— «Пробивать» эти номера через знакомых бесполезно. Там окажется либо спецучет, либо — трамвайный парк. Да, а теперь вы звоните по телефону, который я продиктовал. Вам ответит приятный мужской голос, который скажет «Дубрава-5» или что-нибудь в этом роде. А вы ему представитесь по должности и скажете, какие автомобили за вами следят. При этом можете съязвить, что фотомодель у экипажа старая, когда начинает работать — ее слышно.

— И что произойдет? — спросила Николенко.

Валера снова улыбнулся:

— Когда выйдете из кафе, их не будет. Я перепроверю.

Зоя Николаевна, все еще сомневаясь, взяла свой телефон и четко исполнила все, что ей рекомендовал Штукин. На другом конце провода невидимый абонент после очень долгой паузы сказал:

— Вы ошиблись номером.

В трубке Николенко запиликали гудки отбоя. Зоя Николаевна переглянулась с подружкой. Теперь видно было, что они обе поверили Валере. Он взял номер телефона Веры, объяснив, что телефон Николенко может быть на ПТП^[121], и вышел из кафе. (Зная о Якушеве, Валера был уверен, что на Вере ПТП нет, но дамам этого объяснять не стал.) Выходил Штукин не через парадный вход, а через кухню, безразлично отстранив официантку, которая ничего не поняла.

Валера обогнул двор, вышел на 7-ю линию напротив кафе и осмотрелся. Он увидел, как двое отдыхавших на лавочке грузчиков вдруг буквально сорвались с места и практически побежали в сторону Среднего проспекта. Штукин осторожно довел их до машины, увидел, что они запрыгнули внутрь, и автомобиль резко тронулся. При старте мужик, сидевший на переднем кресле, обернулся и начал эмоционально выговаривать что-то грузчикам.

— Заработала гравицапа! — ехидно усмехнулся Штукин. Он знал, что произошло: Николенко поговорила с дежурным, тот обалдел от того, что экипажи расшифрованы, связался с ними по рации и дал та-акой… В общем, понятно, чего он им дал, — в карманах не унести…

Бывший разведчик ОПУ, а ныне разведчик УУРа, как уже отмечалось выше, не понимал, отчего задание было выписано на Якушева. Естественно, Штукин и в дальнейшем не узнал, какой переполох в ОПУ вызвал звонок Николенко. Там-то решили, что «наружку» срубил как раз Якушев, который все и рассказал помощнику прокурора. Конечно, грузчики получили по шеям «за расшифровку перед объектом», а проще говоря — за топорную работу. А сопливого лейтенанта Якушева, который вообще не понял, что за ним велось наблюдение, стали подозревать в наличии крутых связей в структуре ОПУ… Егору просто повезло, что в тот короткий период, когда за ним велось наблюдение, он никак не засветил свои связи с Юнгеровым и его людьми…

А Валера, убедившись, что наблюдение за Николенко снято, дошагал до Большого проспекта и из таксофона позвонил на трубку Вере:

— Это я. Ну-с, чистота — залог здоровья! Все в порядке. Вера, а почему вы на меня так сердились? Я вам что, так не понравился?

Вера так разнервничалась, что начала блеять в ответ нечто совершенно бессвязное, но Зоя Николаевна быстро вырвала у подружки трубку:

— Алло? Я… спасибо. Спасибо вам. Вы не могли бы перезвонить по этому же телефону вечером — часов в восемь? Мы могли бы встретиться и поговорить обо всем поподробнее…

— Хорошо, — согласился Штукин.

В прекрасном настроении он вынул из аппарата таксофонную карту, дошел до другого телефона-автомата и вставил карту в него. Но звонить не стал. На карте оставалось еще двадцать восемь единиц — ее обязательно кто-то найдет и будет звонить с нее. Таким образом, если телефон Веры все же контролируется, то абонента по карте будет вычислить очень, мягко говоря, сложно. На самом деле эти действия, конечно, были лишними, хотя они и свидетельствовали о профессионализме Штукина. В данном конкретном случае он просто «понтовался» перед самим собой, ему понравилось, как он все чисто сделал…

Валера не сомневался, что Николенко все же попробует перепроверить хоть что-то через свои связи, — и она, действительно, попыталась это сделать через знакомого в РУБОПе. Знакомый мало чем смог помочь: номера принадлежали автомобилям лесного хозяйства под Сертоловом, а телефон был зарегистрирован на ГУВД — и это все. Рубоповец работал в системе давно, щеки не надувал и сказал Зое Николаевне, что узнать истинные причины «ног», равно как и их инициатора, — дело безнадежно глухое.

Николенко с подружкой долго обсуждали случившееся с ними приключение и в конце концов решили, что «ноги» все-таки пришли от Веры, точнее, от ее мужа, за которым много разных грехов водилось, особенно раньше…

Вечером, после предварительного созвона, Штукин опять встретился с Зоей Николаевной, и снова в том же самом кафе.

Николенко поблагодарила Валеру и осторожно поинтересовалась, нельзя ли все же попытаться выяснить, откуда возникла эта «наружка». Штукин честно и без колебаний ответил, что нельзя и что если ей даже из Смольного кто-то пообещает это сделать, то этот «кто-то» либо дурак, либо врун. Зоя Николаевна сопоставила этот ответ со словами своего знакомого из РУБОПа и окончательно поверила парню.

Потом они долго говорили «за жизнь». Николенко интересовало все — и почему Валера решил предупредить ее, и почему он ушел из «наружки», а потом и из угрозыска. Штукин спокойно отвечал — и тут выяснилось, что Зоя Николаевна даже помнит ту историю со стрельбой, когда был тяжело ранен бригадир экипажа наружного наблюдения… Она тогда была еще следователем, как раз дежурила в тот день…

Они подивились, насколько Питер все же маленький город, и как-то разом почувствовали себя старыми знакомыми. Валере даже показалось, что в Зое Николаевне проснулся интерес к нему как к мужчине. Штукин вспомнил о Якушеве, о подсмотренной сцене и решил, что никого ни у кого не отбивает — все, поди, взрослые, каждый сам за себя все решить может.

Рядом с ними сидела какая-то большая компания рафинированных парней и девиц. Молодые люди вдруг стали очень громко материться. Штукин резко развернулся к ним:

— Это ничего, что я вам мешаю?

— А ты нам не мешаешь! — бросил какой-то парень, и все заржали.

Валера встал. Зоя легко взяла его за кисть:

— Не надо!

Штукин мягко освободил руку, подошел к веселому столику и обратился к самому крупному парню, затылок которого украшала косичка:

— Сейчас я обижу твою маму и испачкаю кровью белую панаму!^[122]

За столиком резко перестали смеяться. Парень медленно начал открывать рот, но Валера нажал на его плечо и, нагнувшись, тихо сказал:

— А вы, молодой человек, сильно пьяны, поэтому можете упасть первым!

Компания окончательно притихла, а потом все вдруг дружно стали с ним замиряться — дескать, все нормально, братан. Все нормально…

Штукин ответил, что от таких родственников его Бог упас, и вернулся за столик к улыбавшейся Зое. Они поболтали еще немного, а потом Николенко засобиралась домой — с некоторой даже неохотой, как показалось Валере. Прощаясь, Зоя Николаевна еще раз поблагодарила его:

— Спасибо, Валерий… Если вы не против, я вам потом еще позвоню. Вы… интересный собеседник.

Она ушла, а Штукин долго смотрел ей вслед и думал: «Интересно, позвонит все же или нет? Интересная дама… Если не позвонит — надо будет ее подружке звякнуть… Тоже — штучка». У Валеры было хорошее настроение. Обе дамы ему очень понравились, и он был в неком приятном предчувствии интересного приключения. Он даже поплевал через левое плечо, чтобы ничего не сглазить. Наверное, это и помогло…

На следующий день ему позвонила — нет, не Николенко, а ее подруга Вера. Она долго что-то путано объясняла, а потом попросила заехать к ней домой, потому что, видите ли, ей срочно понадобилась консультация по «важному делу, очень похожему на то, что произошло накануне».

Валера как джентльмен, конечно, не смог отказать и заехал. Вера была дома одна. Она стала поить Штукина чаем с тортом, попутно объясняя, в чем смысл консультации:

— У меня муж — бизнесмен. Сейчас довольно крупный, но… в его прошлом… Сами понимаете…

— Понимаю, — кивнул догадливый Штукин.

Вера улыбнулась и облизала язычком чайную ложку так, что Валера заерзал.

— Да, так вот. Он завтра с кем-то будет в «Астории» встречаться, с какими-то серьезными людьми… А мне говорил, что его партнеры ерундой маются — и ставят за ним наблюдение… Вот. Если вы можете помочь… ну — проконтролировать и все такое, то он заплатит. Ну, и мне как-то спокойнее будет. Я переживаю.

И Вера действительно задышала глубоко и взволнованно.

— Конечно, я помогу, — сказал Штукин и начал ласково, успокаивающе поглаживать Веру. — Вы не переживайте так…

Но она дышала все чаще и чаще, пришлось и Валере гладить ее больше и больше, пока одна его рука не забралась в вырез ее кофточки, а вторая — под юбку… С кухни они так и не вышли — все и без того сладилось, благо кухонный стол, сработанный на заказ, оказался очень крепким, широким и вообще удобным…

Потом Штукин слизывал крем с груди Веры, а она, мурлыкая, как кошка, тараторила без умолку (прерываясь только для поцелуя) и легко выдавала свои тайны, а заодно и тайны подружки:

— Ты меня только не выдай, хорошо? А то мне Зойка голову отвернет. У нее роман с одним парнем — ну, можно уже сказать, что был. А ты ей тоже приглянулся. Она у меня вчера полночи все вздыхала-маялась: «Ну я же не блядь! А душа, получается, блядская!»

Валера, уже знавший по опыту, что в определенных ситуациях женщинам нужен не столько собеседник, сколько слушатель, — только угукал в ответ. А Вера продолжала разливаться соловьем:

— На самом деле это Зойка тему с «Асторией» и придумала, а потом сама же и засомневалась, и мне ее еще и уговаривать пришлось. Зойка — она хитрая. Мы с ней ближайшие подруги, казалось бы — ну передо мной-то чего строить из себя — ан нет, все равно понты кидает. Мол, я не могу ему звонить, мне неудобно, он может не так понять, позвони лучше ты… Знаешь, меня аж зло взяло — вот любит чужими руками каштаны из огня… Типа, она на тебя глаз положила, да и ты сам изначально именно ей помочь решил. Короче — я тут нужна только для связи. Причем — не для половой. Меня аж зло взяло — ну что я, хуже?

— Нет, — сказал Штукин, переводя Веру в позу кухарки, вынимающей из духовки пирог. — Не хуже.

— Погоди, погоди! — забарахталась в его руках Вера. — Ты… ой, погоди… ты насчет «Астории»-то… ой-ой, согласен?

— Согласен, — успокоил женщину Валера. — Куда ж деваться.

Настроение у него было просто замечательным — «консультация» с Верой никак не перечеркивала перспектив с Зоей, а учитывая то, что они подружки, да еще любят поэкспериментировать, — варианты могли нарисоваться самые разные, включая такие, от которых просто дух захватывало — точнее, не от самих вариантов даже, а только от мыслей о них…

Поэтому на следующий день в гостинице «Астория» состоялась двойная встреча — Штукин, Зоя и Вера — муж Веры и какие-то его «серьезные люди». Валере показали издали мужа, он всмотрелся, запомнил, вышел из гостиницы и начал приглядываться к стоявшим иномаркам. Охрану беседовавших и их шоферов Штукин «выкупил»^[123] быстро — это было нетрудно. Затем Валера прогулочным шагом направился в садик напротив Исаакиевского собора и начал прикидывать, где и как должны стоять машины конторы, если они, конечно, вообще работают за данными объектами. «Они теоретически должны стоять так, что, куда бы ни поехал объект — им было бы удобно маневрировать на площади, — размышлял Штукин. — А стало быть, около собора — самое место… Так, так… Есть контакт!» Валера засек «Жигули» пятой модели. Сам по себе этот факт еще ничего не означал, так как и в «Астории», и на площади народу всякого разного было много и «наружка» могла встать совсем необязательно за мужем Веры…

Валера пристроился в очередь за билетами в Исаакиевский собор, в двух метрах от которой стояла «пятерка». Окно в автомашине было открыто, и вскоре оттуда донеслось шипение и обрывок только Штукину понятной галиматьи: «Ноль восемь восемь сто пятнадцать — альфа!»

Валера усмехнулся, словно встретил старых знакомых: «Так это же господа чекисты!»

Дело в том, что кодовые обозначения действий объекта в «наружках» ФСБ и МВД сильно отличаются друг от друга. То, что услышал Штукин, расшифровывалось так: «Объект вышел из здания». Сотрудник ОПУ ГУВД эту же информацию передал бы следующим образом: «Груз вышел со склада». Просто эфэсбэшная «наружка», будучи «заточенной» в основном на контрразведку, старалась уходить от сленга в сторону цифровых обозначений, понимая, что сотрудники иностранных дипломатических миссий обладают хорошей сканирующей аппаратурой.

Валера эфэсбэшную «наружку» не любил — еще с того момента, когда его экипаж однажды столкнулся с комитетовским экипажем в одном дворе и никто не уступал друг другу удобное для наблюдения место — хотя и работали они за разными объектами. К тому же в ОПУ все знали, что эфэсбэшники называли презрительно их «наружку» «уголком», то есть теми, кто работают на уголовный розыск. В ОПУ даже пытались придумать ответную обидную кличку комитетчикам, но из этой затеи ничего не вышло…

Валера немедленно вышел из очереди и переместился ближе к входу в гостиницу, где увидел прощавшегося со своими собеседниками мужа Веры. Теперь сомнений уже не было: Верин супруг действительно обладал либо точной информацией, либо хорошим предчувствием относительно того, что его «пасут». Штукин перезвонил на мобильный телефон Зое и попросил передать, что вечером зайдет к Вере и все объяснит.

Вечером его, действительно, ждали — муж Веры, Николенко и сама Вера. Супруг, естественно, выказывал нетерпение больше всех, по крайней мере внешне. Разговор происходил на кухне, где Валера не удержался и легонько погладил стол, отчего Вера слегка покраснела. Чтобы не вгонять ее в краску еще больше, Штукин сразу перешел к делу:

— Значит, так: наблюдение, действительно, было, и работали они, действительно, за вами. Это были не наши, а ФСБ, что гораздо серьезнее. И не потому, что ФСБ, а потому, что с вероятностью 99,9 процента могу предположить, что они работали официально. То есть — кто-то официально выписывал задание, подписывал, легендировал — и так далее. Процесс вам не так важен. Он, может быть, организован за деньги, а может, и нет, что еще хуже. И вот почему: ваш компаньон может быть их агентом. В этом случае он сливает истинную информацию о вас. То есть — все довольны: дольщик, потому что вас устраняет, и чекисты, потому что работают на конкретный показатель. И еще: комитетчики, как правило, наблюдение ставят вместе с прослушиванием телефонов. Это их почерк. Так, в принципе, и правильно, и уголовный розыск тоже всегда поступал бы также, кабы возможность была. А если они вас слушают, то есть возможность всю эту бодягу достаточно быстро прекратить.

— Это как? — не поняли все трое слушателей, включая Николенко, которая полагала, что все же более-менее разбирается в таких вопросах.

— А очень просто, — Штукин, как хороший артист, махнул рукой с деланой небрежностью и обратился снова исключительно к мужу Веры: — Вы звоните какому-нибудь своему товарищу по мобильному телефону и своими словами пересказываете все, что я вам сейчас поведал. Да, только упоминаете, что информация пришла к вам из Москвы. Из центрального аппарата, мол, у вас там есть люди верные-надежные, и они весь этот беспредел так просто не оставят.

— И что?

— Как что? Сводки ПТП лягут на стол-то сначала руководству подразделения, где трудятся хлопцы, схававшие заказ на вас, — и пойдет шум! Начнется движуха!

— А если заказ схавало само руководство?

Валера скептически сморщил нос:

— Ну, во-первых, это все же вряд ли, не так там все плохо, как в кино показывают, а во-вторых, даже если и само руководство — тоже хорошо, пусть понервничают, застремаются, что еще более высокое руководство может оказаться в курсе этой высокой драмы. А они же там все такие перестраховщики — ой… В общем, вреда не будет.

Аудитория из трех человек слушала крайне внимательно, а Вера — так и просто восторженно-завороженно. Ее муж, словно загипнотизированный, все время кивал и повторял:

— Все сделаю, как вы говорите, вот прямо так и сделаю… При этом он потирал руки и заливался жизнерадостным детским смехом. Даже Зоя Николаевна, при всех своих прокурорских понтах, и то — явно «повелась», заинтересовалась и вообще — оценила. А что еще нужно настоящему артисту, как не адекватная реакция зала, как не восторженный блеск в глазах поклонниц?

Штукин почувствовал прилив вдохновения и куража и решил показать «весь класс», всю «цыганочку с выходом»:

— Или даже вот как! Говорить по телефону буду я.

— Так услышат же, что голос не мой…

— Не переживайте! Есть такой технический нюанс: в сводках не видно, кто говорит, а сами носители по текущим моментам не прослушиваются. Поэтому вы сейчас с Зоиного телефона звоните на рабочий своему другу какому-нибудь и предупреждаете его, чтобы он на меня откликался, как на вас, и называл меня вашим именем. А я уж им надиктую! За вазелином побегут!

Супруг Веры согласился немедленно и безоговорочно и выполнил сразу же все рекомендации Штукина, созвонившись со своим приятелем — неким Борей. А потом уже трубку жертвы комитетовской «наружки» взял Штукин и дал шороху. Впечатление было, что проблема, действительно, касается лично его и что люди в Москве, в центральном аппарате, уже взяли след «оборотней в погонах». Были в этом шоу и такие, например, перлы: «Боря! Мне, блядь, глаза-то раскрыли: оказывается, это мурло отстегивает за неделю наружного наблюдения по четыре штуки зеленью! Интересно — какова доля начальников?» В общей сложности Валера говорил минут пятнадцать и довел слушателей почти до экстаза. Он даже неведомого Борю завел так, что тот стал грамотно подыгрывать: «А давай прессу подключим! А? Расскажем, почем нынче разработочка!» Штукину эта подача ужасно понравилась, и он немедленно согласился с интересным предложением: «Правильно мыслишь, Боря! Как я сам-то не допер? Есть же это Агентство каких-то там невзъебанных журналистских расследований! Там этот, Обнорский… А у меня на него выход кривой есть… Ну все, пиздец скотам! Оборотни недобитые!»

Разговор Валера закончил практически под аплодисменты. Штукин не удержался и слегка поклонился, извинившись за мат, — мол, для убедительности, из песни слов — не выкинешь. Зоя и Вера замахали руками — дескать, все понимаем, ничего страшного, пожалуйста-пожалуйста. Верин супруг же вдруг посерьезнел — спросил:

— А с кем ты работаешь?

Тем самым он сразу выдал, как заработал свой первоначальный капитал. Так раньше спрашивали на «стрелках»-терках. В 2000 году в Питере было уже принято спрашивать: «Где вы работаете?» Муж Веры действительно в далеком прошлом в определенных кругах имел ласковое прозвище Питоша — от слова «питон».

Валера улыбнулся в ответ:

— Концерн «Юнгеров и сыновья».

Питоша, который настроился было сделать парню интересное предложение, сразу чуть поскучнел:

— Вопросов нет. Юнкерса лично знаешь?

— Лично.

— Повезло ему. Можно тебя на минуточку?

— Естественно.

Они вышли из кухни в большую комнату, и Питоша спросил, интимно понизив голос:

— Спасибо спасибом, но что я тебе должен?

Штукин, естественно, не стал объяснять, что супруга, дескать, уже рассчиталась, чем могла, он лишь шкодно улыбнулся:

— Будешь иметь сто друзей — будешь иметь сто рублей и положительные эмоции.

Этим ответом он еще более поднял свой статус в глазах Питоши, который залез в сервант и извлек оттуда бутылку дорогущего французского вина:

— Это не плата, это — просто за уважуху!

Засиживаться у гостеприимного семейства Валера не стал, чтобы не впасть в бодягу долгих ответов на специальные вопросы, от которых непосвященным один только вред и бубновые хлопоты, поскольку они начинают думать, что знают, как устроен этот мир. Штукин с такими ситуациями сталкивался уже раньше, когда после его «консультаций» обрадованный штатский клиент с криком «Мне все ясно!», образно говоря, вписывается своей кабаньей головой в первый же столб, а грешит потом на советчика — ну, или в крайнем случае на столб, но никак не на себя и на свой дремучий дилетантизм.

Зоя тоже засобиралась, и Валера, вполне естественно, добросил ее до дома на своей «девятке», которую ему выделили в пользование в концерне Юнгерова.

Доставив Николенко до подъезда, Штукин вышел из машины, обошел ее, открыл дверцу и подал Зое руку. Она смутилась, но на руку все же оперлась. Валера задержал ее кисть в своей руке:

— Когда мы увидимся?

Он спросил так, будто они уже обо всем договорились. Зоя прикусила губу и отвернулась. Штукин аккуратно, но уверенно развернул ее к себе и поцеловал. Николенко забилась было, но потом ответила на поцелуй, который получился долгим и очень вкусным. Остроту ему придали ее переживания — видимо, она еще раз в этот момент вспомнила о Егоре…

Потом Валера погладил помощника прокурора по голове и скомандовал:

— Тебе надо домой. Я на днях позвоню.

— Хорошо, — покорно кивнула Зоя и быстро исчезла в парадной.

Штукин, жмурясь, как сытый кот, и пританцовывая, обошел машину, сел и поехал домой, напевая под нос:

— …А удача… — награда за смелость!

Он ощущал кайфовый кураж и предвкушал много приятного и интересного. И никаких дурных предчувствий у него не было.

А еще через день, в субботу, он позвонил Николенко с утра и предложил:

— Слушай, пока еще тепло — давай-ка махнем куда-нибудь на озеро! Я местечко знаю — классное, там никогда народу не бывает! А то везде — какие-то хари протокольные!

Зоя колебалась недолго:

— Давай.

…Они поехали в сторону Карельского перешейка. В машине Зоя Николаевна опустила спинку кресла и по-девчоночьи положила ноги, слегка прикрытые легким сарафаном, на торпеду. Этот знак и ее педикюр Валера оценил, но, когда он осторожно положил свою правую руку ей на коленку, Николенко вдруг как-то съежилась и напряглась. Штукин это почувствовал, остановил машину, вышел, подошел к пассажирской двери, открыл ее и присел на корточки, взяв в свои ладони Зоины руки:

— Что-то не так?

По щеке Николенко вдруг поползла слеза. Она высвободила руку и махнула ею:

— Все в порядке, просто… Не знаю. Беспокойно как-то.

Валера покачал головой:

— Зоя, мы можем спокойно повернуть обратно. Заедем куда-нибудь, выпьем зеленого чаю, и ты очень быстро будешь дома.

Николенко вдруг разрыдалась:

— Я не хочу домой! Я не люблю мужа! Он хороший. Но я его не люблю! И любовника — не люблю! Он — тоже хороший… А я — такая, такая…

Штукин вздохнул. А что тут скажешь? Но он все же сказал:

— Ты в голову-то не бери… Самое страшное, когда человек начинает делать только то, что должен, особенно в личной сфере. Ты же свободная гражданка свободной страны…

Николенко залилась слезами еще пуще и сквозь рыдания начала рассказывать:

— Я вчера домой прихожу, а муж телевизор смотрит — без галстука, но в брюках и рубашке, застегнутой до последней пуговицы. Я ему: мол, хоть дома-то футляр свой можешь снимать?! А он: «Мне так удобно…» А мне неудобно! И пижама его из партийного пансионата «Единой России» — тоже неудобна! И неудобно, что он в любых гостях только о кадровом раскладе в Желтом доме говорить может! А он сидит себе и смотрит, как в телевизоре прокурор города выступает… Слуги народа бескорыстные… А любовник мой… Он очень хороший, но он… маленький еще…

Валера не прерывал ее исповедь. Ну не говорить же, в самом деле, про любовь — только чтобы ее успокоить? Подло это… А любви в себе Штукин не чувствовал. Он вдруг ясно понял это, и ему тоже стало грустно и одиноко.

Женщины устроены странно. Если бы Штукин стал утешать Николенко — она бы, наверное, проплакала долго. А когда Валера сам загрустил, Зоя Николаевна вдруг испытала легкое беспокойство — что это там с кавалером, почему не функционирует? Это беспокойство помогло ей быстро прийти в себя. Она достала платок, пудреницу и стала приводить себя в порядок, сказав тихо:

— Ладно, поехали…

До озера они доехали с разговорами — о жизни, о мужчинах и женщинах… Постепенно к ним обоим возвращалось хорошее настроение. Валера даже рассказал анекдот:

— Встречаются два парня. Один спрашивает: «Как дела?» Другой: «Черная полоса». Потом они же встречаются через неделю. Первый спрашивает: «Как твоя черная полоса — прошла?» А второй отвечает: «Что ты! Это была белая полоса, а вот сейчас началась черная!»

Зоя рассмеялась, потом замолчала и сказала тихо:

— Это про меня.

И тут они вдруг рассмеялись оба, разряжая атмосферу окончательно, Зоя даже прослезилась снова, а потом загадала Штукину загадку-анекдот:

— Плыла лодка. Начался шторм. Утонули четыре моряка. Сколько еще утонет человек?

Штукин усмехнулся и покачал головой:

— Сдаюсь.

— Еще четверо.

— А почему?

— Ну как? Еще четыре мента — при следственном эксперименте.

Эта прокурорская шуточка была не просто с бородой, а с бородой седой и длинной, но Валера рассмеялся почти искренне. Смех ведь — лучшее лекарство от плохого настроения и дурных мыслей.

Место у озера, куда они в конце концов добрались, действительно было диким. Тут у обоих почти одновременно зазвенели мобильные телефоны. Они поговорили с собеседниками, комкая разговоры, а потом отключили мобильники.

— Знаешь, — сказал Штукин. — Здесь ведь можно и без купальника. Любишь купаться голой?

Николенко покраснела, но наклонила голову:

— Люблю… И откуда ты все знаешь?

— Да я просто сам люблю голышом — кайф невыразимый. Полное слияние с природой…

Зоя медленно начала развязывать тесемки сарафана. Валера не торопил ее, но потом не выдержал и начал осторожно помогать. Ее кожа сначала чуть подрагивала под его пальцами, но потом Зоя расслабилась и пошла за Штукиным в еще очень теплую черную воду. Сначала они просто плавали на мелководье друг вокруг друга, потом стали задевать друг друга телами чаще и чаще, потом их ноги и руки сплелись, потом Зоя начала стонать, словно жаловалась воде на что-то, потом она вскрикнула и обмякла в руках Валеры, который еще долго не отпускал ее…

А потом они еще лежали на мелководье, пока Штукин не решил сплавать к середине. Заплыв на глубину, он перевернулся блаженно на спину и посмотрел в небо. Уши его закрывала вода, поэтому он и не услышал, как сзади тихо подплыла Зоя.

Конечно, она не замышляла ничего дурного, ей просто хотелось побаловаться и подурачиться. Николенко обхватила шею Штукина и чуть нажала на нее весом своего тела. Валерка хватанул ртом воды, забился и дернул машинально локтем. Силу своего толчка он не почувствовал, потому что практически уже тонул сам. А попал он Зое в шею, даже не в шею, а в горло… У него хватило сил вынырнуть и оглядеться. На поверхности озера он был один. Не увидев Николенко, он начал бешено крутиться на месте, одновременно пытаясь откашляться и восстановить дыхание. Потом застыл. Штукин почувствовал, как у него внутри липкой ледяной волной расползается ужас. Он нырнул, но быстро вынырнул, так как дыхание восстановил не до конца. В черной озерной воде ничего не было видно… От этого страх стал еще больше, но Валера переломил себя и нырял снова и снова, доведя себя до исступления…

До дна он ни разу и не донырнул, было слишком глубоко. Один раз он заорал — это был страшный, дикий крик, заменивший ему рыдание. Он уже еле дышал, у него закружилась голова, и он понял, что сейчас потеряет ориентацию, а затем и сознание — от ужаса и перенапряжения. Валера еле проплыл двадцать пять метров, отделявшие его от берега. Как он вылез и упал на траву, Штукин уже не помнил. У него начались рвотные позывы, но его все же не вырвало. Сердце Штукина стучало как-то странно — ровно, но очень-очень быстро, будто какая-то вагонетка разогналась до невероятной скорости. Он сел, но в голове тут же помутнело, и он снова откинулся на траву. Потом перевернулся лицом в траву, сглотнул очередной рвотный позыв и потерял сознание.

Когда Штукин очнулся, сел и огляделся, то увидел все ту же чудовищную картину — он был один.

Сидя в странной, очень неудобной позе, Валера тупо уставился на спокойную гладь озера. К глазам подступали слезы, горло перехватило, и он, наверное, расплакался бы, если бы рядом находился еще хоть кто-то.

Штукин помотал головой и до хруста сжал зубы. Взгляд его стал совсем нехорошим — диким и каким-то очень жестоким.

— Сука-жизнь, — еле выговорил он. Валера встал, постоял покачиваясь, а потом попытался крикнуть во весь голос: — Сука-жизнь!

Сил на вопль не хватило, получился какой-то клокочуще-хриплый возглас…

Он снова сел на траву, потом лег. Глядя в безоблачное равнодушное небо, Штукин горячечно зашептал:

— Чистосердечное признание облегчает душу, но удлиняет срок… Это я искупить не смогу, поэтому и объяснять не стану… Что же мне всю жизнь с собой Зою Николаевну носить? За что?! В чем я ви-но-ват?!

Последнюю фразу он выкрикнул, словно плюнул в небо. Неожиданно для самого себя Штукин вскочил и сжал правую кисть в кулак, который показал небу:

— Видал, тварь?!!

Небо ничего не ответило…

Спустя какое-то время он оделся, сел в машину, отъехал на ней метров на пятьдесят, остановился и вернулся пешком к тому месту, откуда они с Зоей заходили в озеро. Штукин осмотрел все очень внимательно и разложил вещи Николенко так, чтобы было понятно, что она купалась. Потом Валера вернулся к машине, снял с нее номера и уехал прочь. По дороге до основной трассы навстречу ему никто не попался, так что номера-то он отвинчивал зря. Перед самой трассой он прикрутил их обратно и поехал к городу…

Уже подъезжая к Питеру, Валерка глянул на себя в зеркало заднего вида и не узнал — так он осунулся и почернел.

— Ладно, — еле слышно сказал Штукин. — Что есть, то есть, прошлое не изменишь…

Он вспомнил, что у него, в принципе, есть дело: Денис просил приглядеть за движениями у одного офиса на Серпуховской улице. Штукин доехал до этого места, встал и начал писать сводку наблюдения, будто работал здесь уже часа три. Потом он вспомнил о своем телефоне, включил его и, позвонив Денису, спросил: надо ли упираться на Серпуховской до вечера или подойдет и общее впечатление?

— Надо бы, — корректно настоял Денис.

— Без проблем, — ответил Валера.

Он пронаблюдал за офисом, в котором работали и по субботам, до самого закрытия. Штукин даже походил у открытых окон, послушав обрывки разговоров. Узнав, как зовут некоторых сотрудников, он под смешным предлогом зашел внутрь офиса, чтобы осмотреться там. Ему сейчас было наплевать на задание, но Валера старался работать не просто хорошо, а мастерски, чтобы было полное впечатление, будто он трудился на Серпуховской с раннего утра.

Поздним вечером он специально приехал к Денису с отчетом, хотя особой необходимости в этом и не было. Волков выслушал, поблагодарил кивком и неожиданно спросил:

— Ты чего такой хмурый? Случилось чего?

Штукин вздрогнул, поняв, что не сумел «замаскировать» свои глаза, которые, оставаясь зеркалом души, выдали его. Валера криво улыбнулся и со вздохом махнул рукой:

— Да-а… Пытался под залегендированным предлогом познакомиться с секретаршей… На улице подкатил — трали-вали, очаровал… Кофе, мороженое, а потом выясняется, что она случайно зашла к подруге в офис, а я ее с секретаршей перепутал, так как она за ее столом что-то в Интернете смотрела.

Денис засмеялся:

— Это горе — не беда. Жовки хочешь?

— Давай.

Волков высыпал в подставленную ладонь Штукина несколько подушечек «Орбита» и, улыбаясь, сказал:

— Знаешь, я раньше хоккеем занимался… Давно… А в те времена бабл-гума ведь еще не было. Так мы один пластик разделим на шестерых и жуем на льду. Тренер орет: «Выплюньте немедленно!» А мы ему: «А канадские профессионалы все жуют!» А он нам: «Вы посмотрите на свои личики и на рожи канадцев!» М-да… Вот с тех пор я все жую и жую… Нравится.

Денис, погружаясь в воспоминания, вдруг как-то очень по-детски улыбнулся, и Штукин едва справился с внезапно возникшим порывом все немедленно рассказать этому взрослому парню, с которым ему довелось однажды вместе ждать смерти и выжить… Валера даже уже и рот открыл, но в последний момент все же сдержал себя. Штукин не то чтобы боялся, что его не поймут, нет… Тут было что-то другое… Валера не хотел, чтобы вот сразу, на первом же этапе работы в империи Юнгерова, его ассоциировали бы с проблемой… Да и слишком много личного было в истории с Зоей…

Штукин ничего не стал рассказывать Денису. И буквально через несколько минут Валера посчитал, что поступил очень правильно, не поддавшись своему порыву. Дело в том, что их разговор как-то незаметно снова свернул к расстрелу в лифте, потом вспомнили, как увольнялся Штукин. А потом Волков, рассеянно слушая рассказ Валеры о том, как он передавал дело новенькому, вдруг споткнулся о знакомую фамилию:

— Погоди, погоди… Якушев?

— Ну…

— А зовут как?

— Егор вроде…

Денис расхохотался:

— Так ведь этого хлопца и я, и Юнгеров с малолетства сопливого знаем. Хороший парень. Ты помоги ему, чем сможешь, — он свой. Молодой только.

— Конечно, помогу. — Валера отвернулся, чтобы Волков не увидел снова то, что заплескалось в его глазах. А Штукин подумал о том, что уже «помог» Егору, — да так, что и стараясь специально, больше не сделаешь…

Ильюхину Штукин тоже не торопился звонить. Нет, он не боялся и вины за собой никакой не чувствовал, но…

Не хотел он ничего никому объяснять, не хотел пускать к себе в душу, а в этой дурацкой истории было столько несуразного и нелогичного, что трудно было ее рассказать без стриптиза именно душевного…

Валера хотел собраться с мыслями, а заодно и посмотреть, как ситуация начнет развиваться…

Собраться с мыслями за несколько дней ему так и не удалось до конца. Не смог он придумать четкий план своего дальнейшего поведения. И его решение зайти к Якушеву в отдел было тоже порывом, эмоцией… Штукин действительно хотел откровенно поговорить с Егором, но сильно нервничал, да и Якушев его встретил не сильно приветливо. Разговор не сложился, но Валера, увидев телефонные распечатки на столе у опера, понял, что молодой идет в верном направлении. Идет, если уже не дошел…

После долгих колебаний, почти не сомневаясь уже, что его скоро все равно высчитают, Штукин принял решение поговорить с начальником службы безопасности Юнкерса Ермиловым…

Наверное, в той ситуации это был единственный более-менее правильный шаг…

Штукин думал, что разговор будет очень тяжелым, но ошибся. Юрию Петровичу было легко рассказывать. Более того, Валере показалось, что Ермилов понял его — со всеми мотивациями и рефлексиями. Странно, но в какой-то момент Штукин даже почувствовал в отставном флотском офицере родственную душу… Он очень правильно сделал, что поговорил с Ермиловым до того, как к нему пришел Якушев. А то, что Якушев приходил к Юрию Петровичу, Валера понял, когда начальник «контрразведки» перезвонил ему и дернул снова к себе для кое-каких уточнений — по теме французской графики… Оказывается, у Зои в сейфе лежала на него анонимка… А Николенко о ней даже и полусловом не обмолвилась…

Ермилов ничего не обещал Штукину, но Валере показалось, что в этом конфликте с Якушевым флотский офицер будет больше на его стороне, чем на стороне Егора…

Осталось только ждать дальнейшего развития событий — и они не заставили себя долго ждать. Правда, Штукин и не предполагал, что Якушев ударит его. И ударом на удар Валера не ответил не из-за близости Егора к Юнгерову, а потому что понимал парня.

И злился Штукин больше на самого себя, чем на Якушева. Злился на свою дурацкую судьбу, на какое-то проклятое свойство натуры обязательно влипать в дурацкие истории, поскальзываясь на почти ровном месте…

…Когда Штукин закончил свой длинный рассказ, Юнгеров и Ермилов долго молчали и не задавали никаких дополнительных вопросов. А о чем было спрашивать еще? Валера рассказал все очень обстоятельно, до мельчайших нюансов. Ему было легко говорить, потому что он говорил правду. Единственное, о чем умолчал, — это об Ильюхине и о внедрении. Но в этом направлении ни Юнгеров, ни Ермилов даже теоретически не могли задать парню никаких вопросов…

— Да… — сказал наконец Юнгеров. — Веселенькая история. Накосорезили вы, пацаны. Давненько я таких печальных повестей не слушал. Прямо хоть роман пиши… Что скажешь, Петрович?

Юрий Петрович в ответ лишь передернул плечами, показывая, что окончательное решение принимать все равно не ему, а мнение свое при Штукине он, Ермилов, озвучивать не собирается.

Валера поднял опущенную голову и посмотрел Юнгерову прямо в глаза:

— Александр Сергеевич! Я понимаю, что виноват, что надо было сразу, но… Я не смог. Думал об этом, мучился, но не смог…

Ермилов кашлянул и все же нарушил собственный обет молчания:

— Ну, все ж таки не совсем до конца не смог, нашел же ты силы прийти ко мне… Яичко, парень, оно, конечно, дорого в Христов день, но и в остальные дни продукт не самый бесполезный…

Юнгеров побарабанил пальцами по столу:

— Ладно, Валера… Всякое бывает в жизни… Лучше бы ты, конечно, сразу к нам со всем этим говном пришел, но… Тут все люди взрослые, все всё понимают… Ты с нами всего пару месяцев с небольшим гаком — а мы не на войне, чтобы за такой короткий срок ты в нас совсем своих почувствовал. Ладно. Надо дальше жить, надо думать, как всю эту бодягу разруливать… Егор дорог мне. Но если все было так, как ты рассказал, — я особой твоей вины перед ним не вижу. Почти не вижу. Эх, и угораздило же парня в эту прокуроршу-утопленницу втрескаться… Она хоть симпатичная была?

— Очень, — тихо ответил Штукин и снова опустил голову. — Александр Сергеевич, я все понимаю, но, поверьте…

— Стоп, — остановил его Юнкерс. — Пошли по кругу, сейчас начнем уставать. Не стоит. Ты ступай, Валера. Никто тебя в мешок зашивать и в том же озере топить не собирается. Работай, как и работал. А вот с Денисом — поговори. Он, наверное, большей откровенности от тебя мог ожидать, чем мы. Понимаешь?

— Понимаю, — еще ниже опустил голову Валерий.

— Ну и ладно, раз понимаешь. Ступай. А мы подумаем, как все это говно разгрести. Охо-хо, прости господи…

Штукин молча встал, потоптался, будто хотел сказать что-то, но лишь вздохнул тяжело и вышел, ссутулившись.

Ермилов проводил парня взглядом, в котором ничего прочесть не смог бы даже опытный психолог, и повернулся к Юнгерову:

— Ну и каково твое мнение?

Александр Сергеевич пожевал губами и сказал в сторону очень тихо:

— А какое тут мнение… По крайней мере теперь хоть все эмоции Егора понятны и объяснимы…

— Да что ты? — делано удивился Юрий Петрович.

Юнгеров нахмурился:

— Что, опять что-то не так?!

Ермилов сощурил глаза:

— А можно тебя спросить, что ты собираешься делать?

Александр Сергеевич пожал плечами:

— Я? Поговорю с Егором. Ведь ясно, что он не понимает. Я бы на его месте, в его годы, может быть, еще и не так…

Юрий Петрович не дал ему договорить, беспардонно перебив, хотя и вежливым тоном:

— Ты на своем месте, и я на своем. То есть ты считаешь, что за пареньком надо сбегать и все объяснить: дескать, ты погорячился, но мы — тоже, и так далее… Что он хороший. С благородными мотивациями, да?

Юнгеров молча сопел, слушал, морщины на его лице стали глубже. Юрий Петрович выждал небольшую паузу и продолжил:

— Дело тут не в чинах и рангах, Александр Сергеевич. Если дело требует — я могу и перед твоим садовником на колени встать! Ты мне открой секрет: Егор кто? Кто он такой, кроме того, что он сын Волги?! Он самый малый и далеко-далёко будущий товарищ. Вот он кто! Понимаешь? У нас ситуация, когда вахтенный матрос недоволен поведением мичмана в другой БЧ и поэтому в перспективе может не хотеть нести дальше вахту на корабле… так?! Раз мичман — говно, то и насрать на всю посудину, где капитан против мичмана не поддержал. Так?!

Юнгеров по-прежнему молчал. Ермилов зло закусил сигаретный фильтр и закурил, пряча огонек в кулаке:

— Помнишь, когда ты сгоряча внедрять его в ментовку надумал? Ну, надумал и надумал, хозяин — барин, тебе же если что втемяшится… Хорошее, кстати, командирское качество — не отказываться от первоначально принятого решения, не метаться и не рыскать… Но имею вопрос: как внедренный? И я не спрашиваю о пользе, которую он вроде как должен приносить на своем месте. Бог с ней, с пользой, понимаю: только-только работать начал, надо оглядеться, все такое прочее. Я не об этом. Я о том, что он ко мне подкатил не с вопросом, а с мнением и требованием! Мол, я знаю плохого человека! Разберитесь немедленно! А я, уважая твое к нему отношение, не могу рявкнуть: «Ты кто, щегол?! Смирно!» Его Штука барчуком назвал? Справедливо! Ты его им и сделал! Только барчуки в общем понимании — они этакие лентяи наглые, а у нас — справедливый такой, ищущий… но все равно — барчук! А нам нужен не ищущий, а рыщущий…

— Все? — вставил наконец вопрос Юнгеров.

Юрий Петрович предпочел вопрос этот не услышать:

— Вспомни метод проверки вертухаями зэков, который ты мне однажды рассказывал… Помнишь, о крытой^[124] говорили? Вспомнил? Вот и подумай. И подумай не о сегодняшнем выкрутасе Егора, а о будущем…

Юнгеров вспомнил. Однажды он действительно рассказывал Ермилову про крытки и, смеясь, привел следующий любопытный пример: там, где режим лоб в лоб сталкивается с воровскими законами, все равно остается место контрабандной водке. Как без нее, родимой, сидеть годами? Но места-то там сырые, сумрачные и молчаливые. А потому вертухай, беря от жулика в первый раз деньги на пронос водки, приносит ее не сразу, а сначала переводится на другой пост и ждет с месяц. Чего ждет? Ждет, как зэк себя поведет. Ежели заголосит: «Сука, взял деньгу и кинул!» — то вертухай деньги вернет с извинениями, но никаких дел никогда с этим сидельцем иметь больше не будет. А если бродяга закусит губу и смолчит — то, значит, он надежен и не сдаст…

— Если смолчит, значит, не сдаст, — проговорил это правило вслух Юнгеров.

— Во-во, — кивнул Ермилов, раздавливая окурок в пепельнице. — А то его батя-покойник, Волга, повысил издавна рангом смертью своей, а Егор считает, что его повысили и в тоне голоса.

— Ладно, — согласился, хотя и не очень охотно, Александр Сергеевич. — Согласен. Подождем. Посмотрим, как поведет себя.

Ермилов с ерническим облегчением вздохнул:

— Слава тебе господи, с одним сдюжили.

Юнгеров покосился на Юрия Петровича:

— С одним?.. А второй — кто?

— А второй — Штука, — спокойно ответил Ермилов.

Александр Сергеевич помотал головой:

— Обожди, но ты же сам только что…

Ермилов снова не дал ему договорить:

— Чего бы я резкого ни сказал о Егоре, это не значит, что я этим хвалил Штуку.

— Ну-ну, — Юнгеров закинул ногу на ногу, показывая, что готов слушать.

— А что «ну-ну»? Штука — та еще штучка! За его подвиги его должны постоянно отовсюду гнать…

— Ну так и гнали же! — улыбнулся Александр Сергеевич.

— Угу! — закивал Ермилов. — Гнали. Только странно гнали отовсюду — вроде как почти с повышением. Из разведчиков — в опера. А потом из своих органов выдавили, и он оказался в наших. Потрясающе! Вот он попал-то! Вот парню хуже стало! И не смотри на меня так! Если для тебя такие рассуждения новы или неприятны, то я теряюсь!

— Жду с дрожью вывода, что Штуку внедрили к нам, дабы он испортил тайно водные мотоциклы, — очень серьезно сказал Юнгеров и, не удержавшись, добавил одними только губами: — Подводно-диверсионным способом.

— Не надо, Александр Сергеевич! — вскинулся Ермилов. — Не надо! Я тоже на водиках наяриваю и каждого второго твоего рабочего-молдаванина в застенок пытать не тащу! Не надо! Штукин — это любопытная история. Как быстро он включился в работу! Экий штурманенок!

— Слушай, — устало поинтересовался Александр Сергеевич. — А хорошие люди для тебя есть?

Юрий Николаевич усмехнулся:

— А меня не нехорошие заботят, а непроверенные.

— А честные?

— Абсолютно честен только тот, кому абсолютно нечего присваивать!

Юнгеров вздохнул аж с пристоном:

— Ну что ты хочешь? Проверочные мероприятия Штуке устроить? Зачем? В чем его подозревать? У него в том лифте — ого-го какая проверочка получилась…

Ермилов несогласно скривился:

— Да какая такая проверочка?! Не надо демонизировать… Никакая это не проверка была… Ну не обосрался он, истериковать не стал — и что?.. Это более-менее неплохо о нем как о личности свидетельствует, но никак не о том, что он абсолютно свой… Помнишь, я говорил тебе зимой, что от серьезных людей в Москве была информация о возможном внедрении к нам? С чего ты Егора-то в менты и определил? Так вот — не умерла та тема-то… Не умерла. Я, правда, как ни старался, более конкретной информации получить не смог. Это-то и настораживает…

— И что же ты на Штуку эту тему примериваешь?!

— А что? Вот если без эмоций: ты прикинь, Александр Сергеевич, — ведь после того расстрела, куда парень случайно угодил и случайно выжил, — какая перспектива открывается! Я бы на месте руководства оперуполномоченного Штукина задумался.

Юнгеров сердито встряхнул головой, словно освобождался от гипноза:

— Перебор, Юрий Петрович! Так не бывает. Менты так не работают, им на такое дерзости и отвязанности не хватает, они инструкциями и моральным обликом до сих пор по рукам и ногам связаны… Еще немного — и ты дойдешь до того, что и сам расстрел в лифте был организован как акция прикрытия… Так не бывает…

— Не бывает, — согласился Ермилов. — Ты из меня параноика-то не делай, не надо… И насчет ментов — в принципе, с оговорками — согласен. Нетипично было бы такое для них. Но, как сказала одна приличная дама, задирая на себе юбку в матросском кубрике, — все когда-нибудь бывает в первый раз… И кто сказал, что после того расстрела Штука мог только ментов заинтересовать — как выживший и тем приблизившийся?.. Тем, кто расстрел организовал, наверняка информация тоже, какая требуется, правильная поступила. И они могли вокруг Штукина засуетиться — втемную… По крайней мере я бы, может быть, именно так и поступил бы… Такая мысль тебе в голову не приходила?

Александр Сергеевич не ответил. Он смотрел на Ермилова и думал, что он похож на Змея Горыныча и своим каркающе-хриплым голосом, и подвижным кадыком, и резко очерченными скулами, обтянутыми землистой кожей.

Юнгеров был начитан, но не системно, историю знал достаточно поверхностно, а иначе бы давно смог опознать Ермилова как известнейшего извечного персонажа при Хозяине. Такие Ермиловы становятся Сеянами при Тибериях и Малютами при Грозных. В народном сознании одни в этих тандемах олицетворяют власть, а вторые — ужас этой власти. Потому что Сталин — это цель, а Берия — лишь средство. Ермиловы — они не товарищи, не слуги и не работники даже. Они — оборотная сторона монеты, что-то вроде стивенсоновского мистера Хайда.

Юнгеров очень часто бывал не согласен с Ермиловым. Но не умел с ним спорить, не мог убедительно возражать, а потому, как правило, — подчинялся. В такие мгновения Юрий Петрович становился комендантом его души. Нет, конечно, бывали и взбрыки, но они, как ни странно, происходили после того, как Александру Сергеевичу заползали в голову неприятные мысли о том, что некоторые решения ему очень выгодно принимать Ермиловым… А такие не слишком благородные мысли возникали не так уж и редко…

Другое дело — Юнгеров понимал и то, что Юрий Петрович был проверен тысячекратно и отличался безукоризненностью в технике выполнения любой операции. И он не набивался в друзья; хотя любил хозяина, но умел оставаться независимым в своей любви. Он обладал бесценными знаниями и навыками и при этом умел зарабатывать на них деньги — а такое встречается редко.

Александр Сергеевич подпер щеку рукой и спросил — вроде бы самого себя, но на самом деле, конечно, Ермилова:

— Все эти разговоры о внедрении к нам… И тот расстрел лифте… от одного корня идет?

— Скорее да, чем нет, — тут же ответил Юрий Петрович.

Юнгеров кивнул:

— А если «да», то этот корень?.. Кто? Не государство же? Не «эскадроны смерти» или «Белая стрела»^[125]?

Ермилов ухмыльнулся:

— Ты знаешь, я люблю факты, а не аналитику. Фактов у нас настолько мало, что можно считать, будто их и нет вовсе. По расстрелу — ноль, по внедрению — ноль. Знаем только, что одно — точно было, второе — скорее всего будет. А может быть, тоже было, но мы не заметили. Все. Фактов нет — дальше начинается аналитика. Она бывает простая, а бывает очень сложная. Я — всегда за простоту. В чудеса разные, в сложные схемы я не верю. А если без чудес, то есть только одна фигура, которая хочет и может организовывать такие подлянки. Это — Гамерник. Все. Других могу обсуждать часами, но все это — вода.

Юнгеров закусил нижнюю губу, тяжело встал и перекатился с пяток на носки, держа руки в карманах:

— Значит, Гамерник?

Юрий Петрович покачал головой:

— Я не знаю, он или не он. Фактов нет. Но я очень удивлюсь, если когда-нибудь мы точно узнаем, что это — точно не он. Я уже говорил, что в чудеса не верю. Мир устроен просто.

Александр Сергеевич машинально кивнул. Он знал, что Ермилов не верит в чудеса, — он и не мог в них верить, не имея воображения и обладая психикой булыжника. Юрий Петрович не верил в сверхъестественные силы, но верил в гонорар. Поэтому он не умел предчувствовать будущее, но знал, как его можно просчитывать…

Разговор с «начальником контрразведки» не принес Александру Сергеевичу успокоения, а, наоборот, разбередил душу еще больше. Ночью, ворочаясь без сна, Юнгеров встал, достал с нижней полки «Учебник тактики» Драгомирова издания 1881 года, раскрыл его наугад и прочел: «Атака. Чтобы счастливо исполнить это боевое назначение на какой бы то местности ни было, прежде всего нужно иметь в голове и сердце непоколебимую решимость довести его до конца и без оглядки назад». Юнгеров захлопнул учебник и вздохнул:

— Эх, знать бы цель… Остальное имеем.

Он погасил свет и, пытаясь заснуть, начал вспоминать прошлое. Александр Сергеевич после разговора с Ермиловым специально гнал от себя мысли о Гамернике — не хотел погружаться в неприятные эмоции, не подкрепленные действительно никакими фактами. Но ночью он все же не убежал от этих мыслей и начал вспоминать…

…Если бы кто-то хорошо информированный в шутейной манере стал бы рассказывать историю взаимоотношений Юнгерова и Гамерника, он бы, наверное, начал с этакого эпиграфа — с фразы батьки Бурнаша из «Новых приключений неуловимых»: «Это было в степях Херсонщины, наш отряд сражался с красными…» Но так бы мог начать свой рассказ кто-то очень нейтральный к ним обоим, потому что сами Юнгеров и Гамерник вспоминали друг друга безо всякого юмора. В последние годы они практически не виделись, но думали друг о друге частенько. Характерные люди способны долго помнить собственные сильные негативные чувства… А характеры даются и людям хорошим, и неважным, и просто отвратительным. Характер сам по себе еще ничего не значит, это просто инструмент, который хозяин использует в меру своей внутренней морали, а говоря по-русски, — совести.

Так вот, тогда «в степях Херсонщины», то есть в самом начале 90-х годов, Юнгеров сталкивался с Гамерником не единожды. И всякий раз разговоры у них не ладились. Так бывает, что с первой же встречи возникает взаимопонимание, которое скрывается за набором культовых фраз типа: «Если посчитаю это нужным», «…Я же не могу тебе давать советы» или «Значит, ты знаешь, как поступать». Фразы эти — из практики такой бандитской дипломатии. А дипломатам, как известно (пусть даже и бандитским дипломатам), язык дан для того, чтобы скрывать свои истинные мысли и чувства. Когда японский посол в США еще вежливо улыбался американцам, он уже знал, что флот и авиация микадо через час атакуют Перл-Харбор…^[126]

На заре питерских бандитских войн, то есть в самом начале девяностых, конфликтов между братвой из разных команд было очень много. Они исчисляются сотнями — большие и маленькие, дошедшие до крови или «разруленные на языке», и процессы эти были совершенно неуправляемыми.

И вот как-то раз люди Гамерника отобрали несколько пригнанных из-за границы автомашин у человека, который платил Юнгерову. Причем отобрали под надуманным предлогом, дескать, немец, который продал эти машины, был обманут. Он-де звонил и жаловался, а «гамерники» как раз и «крышуют» этого немца. Все это была, конечно, наспех придуманная — легко опровергаемая галиматья. Но «гамерники» и не хотели никакого обстоятельного разговора, они изначально сделали конфликт неотвратимым. Дело в том, что человек, у которого отобрали автомобиль, сразу сказал, что разбираться придется с самим Юнгеровым. В ответ он услышал наглое: «А это кто такой?!» Естественно, этот текст очень быстро дошел до Юнкерса — тогда совсем молодого, дерзкого и вспыльчивого, и сами автомобили тут же ушли на второй план, вытесненные личным оскорблением. Дело в том, что в гангстерском и бандитском мире очень важна репутация. И придумали это правило не спортсмены в Питере и не итальянцы в Чикаго — оно старо как мир. И, исходя именно из него, Юнгеров и принял решение — проучить, и проучить жестко и обидно.

Дальше события развивались так: Денис позвонил ребятам Гамерника и в оскорбительной форме изложил свое видение ситуации, сделав тем самым невозможным отступление для них.

«Стрелу» забили на Обводном канале — ночью, в местечке, окруженном кустами. Выбранное время и место, понятное дело, предусматривали интонацию разговора. Без железа^[127] на такую встречу ехать было бы смешно, самоуверенно и глупо.

«Гамерники» прибыли заряженными^[128], на четырех машинах и расположились неправильно — слишком кучно. Юнкерс поручил встречать противников Денису и объяснил, как именно это надо сделать…

К скученным машинам «гамерников» внезапно подъехала «четверка» с мигалкой на крыше и надписями на боках «Милиция». Из автомобиля вышли два человека в полевой милицейской форме.

— Ого, что тут происходит! — обрадованно воскликнул один и направился прямо к автомобилям. Второй взял в руки нечто напоминающее радиостанцию, и приборчик зашипел. Человек в милицейской форме продул его и забормотал:

— «Волга» 107! Я «Днепр». Находимся на Обводном, 128. Проверочка документов.

Это было сказано не совсем по-милицейски, но — похоже, если не особо вслушиваться и не анализировать.

Первый тем временем уже встал у крайней машины и поинтересовался прямо в открытое окно:

— Орлы, кого ждем?!

— Девушек, командир, — улыбнулся водитель. — На танцы собрались.

— Ага… Это в футболках-то и вязаных шапочках? А ну-ка — на выход, с вещами! Чует мое сердце — пару-тройку из вас кто-нибудь да разыскивает за что-нибудь!

— А если нет, командир?

— А тогда — на свободу с чистой совестью! Только штраф заплатите.

— За что?! — заржали в машине.

— За наезд с особым цинизмом на охраняемый газон!

— За четыре циничных наезда! — подхватил подошедший второй.

Ржание раздавалось уже во всех четырех автомобилях. А что такого — обычные дела, мусора ведь никогда не упускали возможность снять бабки с братвы.

— Так, хватит смехуечков, выходим — строимся, а то сейчас командир примятую траву на наши колеса переложит — век не рассчитаемся, — отдал приказ старший из «гамерников».

Братва с шутками и прибаутками стала вылезать из машин. Стволы, разумеется, пооставляли под сиденьями.

— Ой, сколько же вас, — ахнул первый «милиционер». — Вы бы хоть в шеренгу построились, что ли…

— По двое, — добавил второй и вытащил из кобуры ПМ. — А ну вас к черту! Один — краше другого.

Зрелище-то действительно было не для слабонервных: двенадцать человек — и все в вязаных шапочках, руки — как ноги, шеи — как талии, глаза равнодушные — такие задушат и не вспомнят, как фамилия!

Когда неровная шеренга более-менее выстроилась, сзади появилась группа таких же красавцев — с «калашниковыми» наперевес. «Милиционеры» же чуть отступили — уже у обоих в руках были пистолеты. «Гамерники» оказались в окружении. Первый «милиционер» скомандовал:

— Глянули назад, пацаны!

Пацаны оглянулись и сразу все поняли. Их положение было безвыходным.

Второй «милиционер» рявкнул в полный голос:

— Прыжок на месте — провокация! Стреляю без предупреждения! Я в малиновых войсках^[129] служил! Этап, на колени! Руки — за голову, ноги — крестиком! Не оборачиваться, не разговаривать, смотреть в землю!! Нехороший взгляд — прикладом в затылок! Ну!

«Гамерники» начали усаживаться на газон, даже не матерясь. Старший, правда, пытался еще покряхтеть и сесть не сразу, а с ленцой, изображавшей достоинство, — за что и получил сразу тычок стволом под ребра, от которого свалился и уткнулся от боли лбом в землю.

Тут к ним подъехал автобус «Икарус» с распахнутыми дверями — это ребята Дениса постарались. Они остановили автобус неподалеку и сделали конкретное предложение водителю: «Берешь приличные деньги, делаешь ходку с нами по нашему маршруту и забываешь об этом вечере навсегда. Данные с твоих прав мы перепишем — ты уж извини».

Водитель согласился.

Когда автобус остановился, «гамерники» получили новую вводную:

— Этап! Слушай мою команду: станция Коряжма, время посадки — две минуты! Залазим без последнего! Первый — пошел!

Погрузка прошла очень быстро и без осложнений — всю братву уложили в автобусе харями в пол, с руками на затылках и тронулись, перекрестясь.

Водитель через каждый километр громко скандировал:

— Ребятки, я ничего не вижу! Ребятки, я ничего не помню! Ох, пронеси угодники!..

Вот так с ветерком и доехали до офиса Юнкерса. С шофером расплатились, и он, осчастливленный, уехал. В офисе всех «гамерников» усадили вдоль стенки в коридоре, перефотографировали, переписали данные и поотнимали записные книжки. Изъяли и документы на машины, брошенные на Обводном, и даже два громадных мобильных телефона — в те времена они были редкостью и больше походили на средства связи войск ПВО.

Специальная группа быстро вернулась на Обводный, где осиротевшие машины ошмонали и вытащили из них стволы, которые тут же покидали в канал, — такого добра у ребят Юнкерса и своего хватало. Стволы эти, наверное, так и лежат там с тех пор на дне…

Кстати, тот «милиционер», что отдавал приказы, действительно служил в конвойных войсках в звании капитана. Звали его Роман Цепин, и он был не из коллектива Юнкерса, а сам по себе. А в этой операции он участвовал, потому что дружил с Юнгеровым и не любил Гамерника. Достойно закончив «конвоирование этапа», Роман пожал руки Юнкерсу и Денису и с достоинством удалился. Когда за ним закрылась дверь, слово взял Юнгеров:

— Ну, что? Рад вас видеть с петлями на шеях! Чего-то вы не задорно смотрите! А когда на чужое рты разевали и этими же погаными хлебалами нас оскорбляли — то аж слюни брызгами разлетались! Аппетит пропал?!

Где хранились отобранные «гамерниками» автомобили, Денис с ребятами выяснили быстро — их в ту же ночь перегнали на надежную автостоянку. Машины «гамерников» серьезно повредили бейсбольными битами, да еще и шины им ножами покромсали — а пацанам сказали: «Будьте рады, что вообще не сожгли! Занимайтесь своими делами, только в наши не лезьте!»

Плененной братве оставили только нашейные золотые цепи — это было святое…

Напоследок Юнкерс передал через старшего лично для Гамерника:

— Передайте ему, что я его назвал падальщиком, от слова падаль! Все слышали? Если он — правильный, то пусть берет нож, и мы с ним вдвоем съездим за город. И это тоже узнают все. Либо — все узнают, что на «падаль» — он утерся! А ежели кто захочет ответить исподтишка, то в фас и профиль вы у нас со всеми семьями под прицелом! Перебьем по одному при заходах на аэродром!

И с такими напутствиями братву выгнали на улицу. Гамерник не ответил, утерся. Вернее, он ответил — но позже и по-другому. Он организовал посадку Юнкерса…

Вскоре после той истории с захватом братвы убили Волгу. Месяца через два Юнгеров летел по Московскому проспекту и зарулил в «Пулковскую», чтобы купить пирожных в ресторане. Выходя, он увидел в вестибюле Гамерника, обнимающегося с каким-то парнем. Юнкерс машинально «срисовал» лицо и быстро прошел мимо. Потом и в другом месте ему показали на этого парня пальцем и сказали, что, возможно, именно он и застрелил Волгу… Юнкерс никогда не забывал, что Гамерник с ним обнимался. Спустя годы он уже, конечно, понимал, что тогда все со всеми обнимались, но тем не менее не мог забыть этих объятий…

На бандитских тусовках поговаривали, что именно с этих времен Гамерник начал мучиться бессонницей и не засыпал без снотворного, став серьезным юзером в этом направлении. Гамерник и сам не хотел верить, что бессонницей был обязан «юнкерсам», но это было так…

А уже где-то в 1992 году случилась еще одна история. Тогда Гамернику привезли из Польши первый в его жизни «Мерседес» — белый, с хромированными молдингами, угнанный из Германии по договоренности. Но в те времена машины с «трудной судьбой» и органы-то не шибко волновали, что говорить о Гамернике.

Гамерник балдел от новой тачки, которая на первой передаче рвала так, как «девятка» на третьей. Он дерзко подъезжал к кабакам, да и отруливал от них с проворотами. Тогда было так принято, тогда такие манеры даже и дивиденды приносили.

Но понтовался Гамерник недолго, где-то через месяц принял он на капот своего «мерса» маму с дочкой, когда лихо пытался вырулить из своего двора на улицу. Он, конечно, уехал бы, но весь двор знал его машину. Четырнадцатилетняя девочка отделалась ссадинами и ушибами, а ее мама попала в больницу с нехорошим переломом бедра…

По пацанам эта информация пронеслась быстро — тогда в этой среде сплетни мгновенно разносились. Ее переиначивали, перевирали, кто-то говорил, что Гамерника подставили, а кто-то — что уже и приняли^[130].

Дошел этот слух и до Юнкерса, и он решил лично и тщательно все проверить, тем более что следователь из отдела, занимавшийся ДТП, как раз и ездил на подержанной машине, которую получил когда-то даром от Александра Сергеевича. А оказалось, что именно у этого следователя и находится в производстве дело по ДТП Гамерника.

Следак, естественно, «все понимал»:

— Да все можно решить, главное — чтобы потерпевшая не голосила.

— То есть нужно, чтобы она взяла бабки? — уточнил Юнгеров.

Следак усмехнулся:

— Грубый ты какой… Нужно, чтобы она — «претензий ни к кому не имею».

— Понял. Сколько?

— Ну, ты даешь! Не я же с ней договариваться буду!

Юнгеров имел свой расчет — во-первых, могла выплыть информация о его связях в этом отделе, и тогда братва заголосила бы, что, дескать, Юнкерс специально Гамеру «засудил», а во-вторых, — ему хотелось поступить и внешне намного благороднее Гамерника. Александр Сергеевич договорился с потерпевшей — она долго возмущалась. Но потом взяла и деньги, и микроволновую печь, и холодильник. А что делать? Разведенным немолодым бабам живется нелегко… А уж в те-то времена…

Да, и вот, когда вопрос уже был решен, но Гамерник этого еще не знал, состоялся в ресторане «Север» большой сходняк авторитетов. И там, уже в конце застолья, во время музыкальной паузы Юнкерс громко, так, чтобы все слышали, — сказал:

— Гамера, ты не переживай, братан. Твоя Селюкова (это была фамилия потерпевшей) у меня на рынке колбасой торгует. Я вопрос решил. Закроют через недельку твою делюгу…

Большинство за столом восприняли эту новость как интригу и интересную сплетню, которую можно нести дальше в широкие бандитские массы. Гамерник скрипнул зубами, но удержал себя в рамках приличия:

— Благодарю. Сколько с меня?

— Обижаешь! — высокомерно ответил Юнгеров. — Всегда обращайся — помогу!

И Гамернику тогда ответить было нечего, хотя он чувствовал себя униженным.

Ответил он потом — когда на несколько лет убрал Юнгерова с воли…

Нельзя сказать, что во время отсидки Александр Сергеевич не лелеял планы мести. Лелеял, и еще какие — но в основном в самом начале срока. А потом все как-то перегорело. Да и жизнь на воле изменилась. Казалось, что наступает новая пора, — что наконец-то можно жить, а не выживать. Не хотелось тратить силы и нервы на войну с Гамерником. Правда, иногда Юнкерс полагал, что такая позиция — неправильная. Но до серьезных планов мести, планов, которые можно было бы реализовать, дело никогда не доходило. Были просто неприятные, нехорошие, беспокоящие мысли.

В этом конфликте не было ничего от бизнеса — только личное… Конечно же, после того памятного расстрела в лифте Юнгеров думал о Гамернике. Но, размышляя, он всякий раз старался отбросить мысль о его участии. Смысл? Выбивать из-под Юнгерова самых близких и самых надежных, таких как Денис? Ну не полный же псих Гамерник? С его-то нынешней финансовой мощью! Ну не может же психически ненормальный создать целую бизнес-империю… Или может?

Александр Сергеевич просто не знал, что разновидностей безумия существует бесконечное множество… Но других-то версий, кроме Гамерника, и вовсе не было… И что оставалось? Ошибка в объекте? Такие казусы бывают, но редко, и в них всегда очень трудно поверить… Юнгерова этот информационный вакуум чудовищно угнетал, он бы отдал многое, чтобы поменять его на самую мерзкую, но конкретную информацию. Александр Сергеевич и жаждал этой информации, и в глубине души, подсознательно, боялся ее, так как понимал: когда расклад станет ясен, придется «выпускать бронепоезд с запасного пути», то есть убивать кого-нибудь. А Юнгеров этого очень не хотел. Он и в прежние лихие времена старался всеми силами обойтись без трупов, а уж после того, как ему минуло сорок, — и подавно… Александр Сергеевич очень надеялся на Крылова — рассчитывал ответить стрелявшим уродцам действиями лихого полковника, но… Крылов пока не радовал, скорее, даже наоборот. Петр Андреевич старался. Но — не получалось. Один раз показалось, что что-то забрезжило, — когда на дверях лифта среди прочих отпечатков пальцев обнаружились пальчики некоего Зайцева, ранее судимого за разбой. Крылов немедленно атаковал, Зайцева без приглядки взяли и начали мордовать. Потом, правда, выяснилось, что этот ранее судимый работал грузчиком и как-то раз доставлял мебель в эту парадную — ну и наследил… Выяснилось это, когда Зайцева уже пришлось класть в больницу и деньгами Юнгерова обеспечивать хорошее лечение, чтобы особо большой шум не поднялся…

Александр Сергеевич тогда даже не самый приятный разговор с Крыловым имел… Но ведь Петр Андреевич не для себя же старался-лютовал…

Вот с такими невеселыми воспоминаниями и размышлениями Юнгеров в конце концов и заснул, сжимая в руках «Тактику» Драгомирова… В ту ночь ему не приснилось ничего военного. Ему вообще ничего не приснилось в ту ночь.

Прошло несколько дней. Александр Сергеевич постепенно втягивался в привычный ритм жизни, когда Штукин снова сумел удивить его. Валера улучил момент и, приехав однажды с Денисом в поместье, поймал Юнгерова одного у озера да и брякнул без лишних предисловий:

— Мне доподлинно известно, кто стоит за нашим расстрелом в лифте.

Александр Сергеевич от неожиданности (он не заметил, как Штукин подошел) вздрогнул и резко обернулся. Помолчал, потом ответил:

— Мы — не персонажи кинофильма, поэтому я не скажу сакраментальную фразу типа: «Говори — озолочу!»

— Я не к этому, — мотнул головой Валера.

— Надеюсь. Говори.

— Некто Гамерник, — тихо сказал Штукин.

У Юнгерова так заколотилось сердце, что он даже машинально потер грудь ладонью:

— Некто?..

— Мне Денис про этого… бизнесмена рассказывал, про ту историю на Обводном канале, еще кое-что.

Александр Сергеевич свел брови к переносице:

— Только не пугай меня тем, что тоже вычислил его аналитически, научным методом исключения. Если я сейчас услышу, что больше это организовывать было просто некому, — ты получишь пендель.

Штукин помотал головой:

— Аналитика здесь ни при чем. Я знаю одного опера, который работает в управе под Ильюхиным. Он как раз в той группе, которая занимается расстрелом в лифте. Он отрабатывает только часть сигналов, но присутствует на рабочих совещаниях. Недавно было одно совещание необычное — с него выставили всех, кроме избранных, среди которых был и один его собутыльник. И он моему оперу под большим секретом о Гамернике и рассказал — и не как о версии, а как об отработанном оперативном сигнале. Это не сплетня и не домысел. Деталями этой информации располагают только Ильюхин лично и несколько его особо доверенных помощников.

Валера замолчал. Юнгеров долго и пристально смотрел на него, а потом очень тихо спросил:

— Это все?

— Нет, — мотнул головой Штукин после некоторого, еле заметного колебания. — Еще этот опер говорил… кое-что странное… Что лифт — это только артподготовка. Основные удары пойдут из Москвы от легальных структур. И через налоговую, и через МВД… Мне трудно дословно воспроизвести, поскольку он говорил немного путано, так, будто сам не до конца понимал, о чем идет речь.

— Теперь все?

— Все.

— Ага.

Александр Сергеевич прошелся туда-обратно по берегу озера и, остановившись, снова заглянул Штукину в глаза:

— Как, говоришь, зовут эту тварь?

Валера смутился от странно прозвучавшего вопроса и как-то неуверенно повел плечами:

— Так… Гамерник…

— Правильно, — согласился Юнгеров. — Но имя им — легион.

Неожиданно он почти упал на землю, приняв положение лежа, и отжался ровно семьдесят пять раз. Потом встал с покрасневшим лицом, шагнул к Валере и, назидательно подняв вверх указательный палец, сказал:

— Когда танцуешь с чертом — надо внимательно слушать музыку! Понимаешь?

— Ну… Понимаю, Александр Сергеевич.

Юнкерс улыбнулся почти весело:

— Штука, ты — свой? Если мы пойдем на войну — ты с нами?

— Конечно, — дернул враз пересохшими губами Валера.

— Это хорошо. Это — правильно. Война — штука грязная. Поэтому — приказ для всех — а тебе лично я его расшифрую: не пить, не выпивать, меньше курить, после еды вместо кофе — зеленый чай. Вместо тяжестей в зале — бег трусцой по утрам и вечерам, в эфире — молчание, дела привести в порядок, полная светомаскировка, орудия расчехлить. Мы их заманим к реке и накроем пулеметами.

Штукин в полном обалдении переминался с ноги на ногу. Юнгеров тихо засмеялся:

— Валера, ты меня еще плохо знаешь, поэтому не всегда понимаешь, когда я шучу, когда — говорю серьезно, когда — полусерьезно и когда — полушутя. Я не сошел с ума, я сейчас нормальней, чем когда бы то ни было… Да, вот что: твоему оперу из управы — надо дать денег. Пусть дальше старается. Голодный казак — плохой казак.

В глазах Штукина промелькнула какая-то быстрая тень. Он качнул головой и даже чуть шагнул вперед:

— Не надо… Он ведь рассказал мне все это, не зная, где я теперь. Деньги его только испугают.

Александр Сергеевич посмотрел на парня с одобрением:

— Верю! Но все равно при первой же возможности человека надо отблагодарить. Как только представится такой случай — моргнешь. И еще — ему надо помочь в отработке возложенных на него задач. Как только он начнет делать все стремительно и на пять баллов, ему станут поручать все больше и больше. И вскоре перестанут удалять с совещаний для особо посвященных… Что еще для этого требуется? Думай! Ты меня понял?

— Понял.

— Вот и умница. И я тебя понял и услышал. Я тобой доволен, ты все сделал правильно. А сейчас — ступай… Мне еще подумать надо…

Вечером того же дня Юнгеров назначил маленькое оперативное совещание, на которое пригласил Крылова, Ермилова и Дениса. Сухо и без эмоций изложив им то, что рассказал Штукин, Александр Сергеевич спросил мнение полковника об Ильюхине и его людях. Крылов несколько раздражился, когда узнал, что его все-таки обскакали, но сумел перебороть себя и дал самые лестные характеристики возможностей Ильюхина и его команды.

Юнгеров все это выслушал и спросил:

— У кого-нибудь из них можно купить детальную информацию?

— Нет, — сразу, резко и твердо, ответил Крылов.

— Нет вообще или в данном конкретном случае? — встрял Ермилов.

— В данном случае — это категорическое нет. Есть нюансы.

— Весело живете! — сразу поняв что-то для себя, хмыкнул Ермилов. — Ладно, господа, нам бы не мешало подумать, как дальше жить. Как отражать нападения агрессора…

…Они разговаривали долго, несколько часов. Варианты предлагались разные. Но в самом конце, уже окончательно одурев от сигарет, кофе и разговора, слово взял Юнгеров:

— Подводя итоги… Для начала — пожар надо тушить кардинально-глобально, а потом уже отдельные угольки затаптывать. Значит, надо в Москву деньгу засылать — чтобы тот заказ на нас перешибить и чтобы попытаться Гамеру же и прижать — легально и руками государства… Наша задача — четко вычислить, с кем говорить и кому давать. Кто реально сможет решить вопрос!

— Ну, — кивнул Крылов. — Тут кое-какие наметки имеются.

— Нам не наметки нужны, — вздохнул Юнгеров. — Нам уверенность нужна… Помню, в конце восьмидесятых влетел в ментовку мой парень… влетел крепко. Я со следователем и так и сяк, и баксы ему прямо в лапы сую… А он — нет, и все! А потом мне один работник советской торговли дельную вещь посоветовал: дескать, денег должно быть много — по объему, который поразит воображение. То есть — не доллары, а рубли, достоинством по полтиннику. Я доллары поменял — и получилась гора советских денег, которая еле влезла в коробку из-под советского телевизора «Рубин», — помните, были такие самовоспламеняющиеся гробы? Взял я у приятеля в магазине эту упаковочку, да и набил под завязку пачками. Коробка еле в багажник влезла. И поехал я прямо к парадной, где следователь жил. Долго караулил, наконец дождался — идет. Я к нему: «Начальник, не держи зла, смотри!» И показываю ему коробку. Он глянул, я смотрю — есть контакт! А он с юмором был, говорит: «Вес взят!» И потащили мы эту коробку к нему домой на четвертый этаж. А на площадке третьего этажа в коробке дно провалилось — засыпали всю лестницу деньгами! Стремно, собираем их лихорадочно. Да… В общем, через десять дней парень мой — на свободу с чистой совестью. Дело за отсутствием всего, чего надо, было прекращено. Вот такая байка. Понимаете, к чему я это гну?

— А чего ж тут такого военно-морского? — развел руками Ермилов. — Только в этот-то раз короб придется набивать все же зелеными. Ставки другие, да и цены возросли.

— Понятно, — махнул рукой Александр Сергеевич. — На короб я не потяну, а вот коробку из-под «ксерокса» — сдюжу.

— Два миллиона долларов, — быстро сосчитал Ермилов. Фразу эту он сказал таким тоном, каким бы мог произнести приговор: «…к высшей мере социальной защиты».

— Это деньги, — кивнул Юнгеров. — Я понимаю.

— Ты понимаешь?

— Понимаю. На Москве экономия боком выйдет. Так что не будем охать и причитать. Или — или!

— Все правильно, Саша, — согласился Крылов. — С суками надо по-сучьи.

Юнгеров повернулся к Волкову:

— Денис, как чувствуешь, есть в Гамернике стержень?

Волков медленно покачал головой:

— Когда-то мы отобрали у него все машины… Сейчас он силен, но это только внешне. Ни на что это не влияет. Мы и сейчас точно так же отберем все машины снова. В нем нет крепости. Он опасен, но только тогда, когда имеет возможность выстрелить в спину.

— Вот мы и должны лишить его этой возможности, — подвел черту Юнгеров.

…Когда все разъехались, Александр Сергеевич еще долго сидел в своем кабинете за письменным столом. Прикрыв глаза, он перебирал поэпизодно прошедший день. Он вспоминал фразы и выражения лиц Крылова, Ермилова, Дениса…

Когда перед его мысленным взором встало лицо Штукина, Юнгерова вдруг словно слегка кольнуло что-то под левую лопатку. Эта странная тень, которая мелькнула в глазах Валерия… Может, показалось?.. Мгновение спустя Юнкерс со свойственной ему здоровой самоиронией осознал, о чем думает, и рассердился:

— Тень-плетень, — сказал он вслух. — Нервы… Все это нервы… Еще немного — и впрямь, как баба, начну от тени шарахаться…

Юнгеров открыл ящик стола и вынул из него фотографию Гамерника в рамке из карельской березы и поставил перед собой. Фотография была скачана из Интернета — с официального сайта концерна Гамерника.

Александр Сергеевич посмотрел на снимок и сказал совсем тихо:

— Бог — это любовь. А я не люблю тебя. Я не Бог и не ангел. Я — человек. А ты — блядь. Ну а с блядьми — по-блядски…

В наступивших сумерках казалось, что лицо на портрете меняет выражение и улыбается…

Часть 3. Реализация

Штукин — Якушев — Ильюхин — Юнгеров

Сентябрь 2000 г.

…Штукин обманул Юнгерова. Не было никакого разговора с опером из управы, работающим под Ильюхиным. У Валеры был разговор с самим Ильюхиным — долгий и местами крайне неприятный для них обоих…

Если бы эта встреча нашла свое отражение в официальных документах, то она была бы обозначена как «очередная» и «прошедшая на КК^[131]». Но Ильюхин официально регистрировать встречу не стал. Он вообще не любил такую писанину — во-первых, очень трудно писать не то, что было на самом деле (а писать правду — это просто сумасшествие), а во-вторых, даже если и просто писать абы что, но столько, сколько положено, — все равно утонешь в бумагах, которые будешь составлять по 25 часов в сутки. На практике как из положения обычно выходят: «подпрягается» какой-нибудь молодой, но дотошный сотрудник, который и оформляет аккуратно всю липу с нескольких устных указаний руководителя. Потом пройдет лет двадцать, кто-нибудь начнет листать дело и будет восхищаться оперативной драматургией, выраженной красивыми фразами с утраченными уже канцелярскими оборотами. И этот «кто-то», конечно же, не поймет, что на самом деле все было совсем не так…

Ильюхину как-то раз попали в руки архивные документы с подписями самого Судоплатова^[132]. Полковник зачитался и аж языком зацокал от удовольствия: «Умели же работать, черти?» А потом Виталий Петрович пораскинул мозгами и подумал: «А может быть, просто такая же красивая липа, как и у меня? Кто его теперь узнает, как оно „в натуре“-то было — поди, проверь…»

Да, так вот, эта встреча со Штукиным, которая, будучи официально зарегистрированной, описывалась бы как состоявшаяся на КК, на самом деле проходила в обычном кафе — правда, не самом модном и тусовочном, зато чистом и тихом.

Виталий Петрович встретил Валерия улыбкой, встал со стула, шагнул вперед и протянул руку. После рукопожатия полковник еще и похлопал левой рукой Штукина по плечу. И не то чтобы полковник совсем уж лицедействовал, но элемент навыка в избранной им манере, конечно, был. Ведь во время таких мероприятий, как контрольная встреча, грамотный руководитель всегда старается создать теплую, товарищескую атмосферу, которая лишний раз подчеркивала бы для исполнителя важность его миссии, свидетельствовала бы о том, что его помнят и ценят. Но и обвинить Виталия Петровича в полной неискренности тоже было бы неправильно: он и в самом деле переживал за Штукина. Понимал, конечно, что опер не в банде Горбатого и что в случае расшифровки вряд ли ему грозит лютая смерть, но понимал и то, что Валере все равно очень тяжело. Актеру и два-то часа на сцене тяжело играть, а если — неделю? А месяц?

У отца Ильюхина был друг, старый чекист, который разведшколу окончил еще в 1946 году. В 1954 году его заслали с заданием в Грецию, где он через полтора месяца «провалился» и получил 25 лет тюрьмы. Отсидел он там 18 лет, а потом его отдали — так просто, потому что в Греции он уже был никому не нужен и не интересен. Так вот: этот чекист рассказывал, что самое трудное в профессии разведчика годами актерствовать: на работе, в такси, в постели с женщинами — любимыми и не очень. Старый чекист признался, что даже в тюрьме, где он уже никого не интересовал, он долго не мог избавиться от этой манеры…

Штукин и Ильюхин сели за столик, и полковник заказал два эспрессо. Пока несли кофе, они долго молча рассматривали друг друга, а потом Валера без улыбки вдруг затараторил шепотом:

Окончив декламацию, Штукин поднял воротник джинсовой куртки и начал с утрированной подозрительностью озираться.

Полковник усмехнулся:

— А почему «урюк»? Валера развел руками:

— Для рифмы, в основном. Да и… «Урюк» я и есть… Ильюхин вскинул брови:

— Что ж так мрачно? Или в чем-то… просчитался пресловутый мистер Пек?^[134]

Валера чуть скривил губы, быстро прикурил и помахал в воздухе зажженной сигаретой, разгоняя дым:

— Не мрачно, но… Как вам сказать, товарищ полковник…

— Скажи, как есть.

— Скажу. А вы уверены, что я попал в ОПС^[135]?

— В каком смысле?

— В человеческом, то есть в прямом, но не официальном.

Виталий Петрович прищурился:

— Твои сомнения относительно прилагаемой к ним аббревиатуры касаются слова «преступное» или «сообщество»? Или «организованное»?

Штукин легко закинул ногу на ногу и непринужденно, почти светски, улыбнулся:

— Организованности у них и государство занять может. Сообщество — конечно, есть, они связаны интересами и, вообще, жизнью, но вот насчет всякого такого преступного… Я, конечно, среди них совсем еще не старожил, но…

Валера чуть запнулся, и полковник подбодрил его:

— Ты говори, говори… Как есть — не стесняйся.

Штукин пожал плечами:

— Если не стесняясь, — то люди там достойные. Симпатичные. Я отрицательных эмоций гораздо больше получил на легальной работе. Прошу отметить и доложить в воспитательный отдел!

«Осмелел», — подумал про себя Ильюхин, однако вслух ничего не сказал, лишь головой покачал.

Валера тем временем практически залпом опрокинул в себя чашечку принесенного официанткой кофе и остро глянул прямо в глаза полковнику:

— А если серьезно, то все, что я вам только что сказал, — серьезно.

Ильюхин долго не отвечал, размешивая сахар в своей чашечке, а потом, спрятав улыбку, тихо предложил:

— Ну, если серьезный разговор пошел… Тогда расскажи и о себе.

Штукин сразу же насторожился, почуяв неладное, и вспомнил о случившейся на озере трагедии. А о чем он еще мог сразу подумать? Правда, было непонятно — откуда об этом может знать Ильюхин…

Полковник ждал. Валера нахмурился и пошел на обострение:

— Если что-то не так, то давайте напрямую!

Ильюхин взгляд не отвел, усмехнулся жестко:

— Если труп — это «если что-то не так», то боюсь подумать, что такое «если дело труба»… И учти — все твои слова, будто тебя к стенке припирают, — это неправильно… Не нужен этот налет. Поговорим спокойно. Тему все равно не закрыть.

— Не понял. — Валера аж побледнел, подумав о том, что расследованию истории на озере дан официальный ход и информацией о случившемся владеет не его куратор Ильюхин, а полковник Ильюхин как представитель государства.

Виталий Петрович, уловив этот нюанс его размышлений, чуть качнул головой:

— Я имею в виду, что тему эту не закрыть в нашем с тобой разговоре.

— Хорошо, — шумно выдохнул воздух Штукин. — Вам я готов рассказать. Более того — объяснить. И даже оправдаться.

— А другим?

— А с другими — не считаю нужным это обсуждать. Более того, зная, как устроено наше государство, считаю разговор о Николенко смешным.

Произнеся фамилию, Валера впился глазами в лицо полковника, проверяя себя, и по реакции Ильюхина понял, что не ошибся, — Виталий Петрович именно эту тему и имел в виду. Но откуда он узнал?

Полковник между тем отхлебнул кофе и аккуратно поставил чашку обратно на блюдце:

— Чего же тут смешного?

Штукин зло дернул щекой:

— Знаете, я много раз говорил жуликам: «Сознайся — лучше будет!» При этом я им не говорил — для кого именно это будет лучше…

Ильюхин закурил и сказал спокойно, словно просто констатировал:

— Ты меняешься.

— Не надо! — занервничал Валера. — Ни хрена, извините за выражение, я не меняюсь. И не мутирую. Просто наконец-то я приобрел редкую возможность говорить про нашу жизнь так, как она есть.

Виталий Петрович хмыкнул:

— А мне оставишь возможность не согласиться с тобой?

Штукин задумался, потом шмыгнул носом и, отвечая, уже чуть сбавил тон:

— Не надо иронизировать. Вы прекрасно знаете, что ваше мнение для меня отнюдь не пустой звук.

— Спасибо. Ну а раз так, то расскажи, пожалуйста, как все случилось…

Валера опустил голову, потом быстро вскинул ее и заговорил очень быстрым, почти горячечным шепотом:

— Случилось, как в дурацкой книге: мы поехали на озеро. У нас только-только кое-что наметилось в отношениях. Ну и… На озере и сами отношения… ну, в смысле — близкие… завязались. Место там тихое, без людей. Романтика. Плескались, обнимались. И никакой ссоры между нами не было. Просто потом Зое побаловаться захотелось. Игра такая идиотская началась. И тут же закончилась. А я, сука, никогда ей не говорил, что я пловец классный. Я — никакой пловец. Не утюг, конечно. Но в шторм утону, как все. А она, идиотка, сзади меня за шею… А там глубина… Может, и не такая уж большая. Но я так и не донырнул потом до дна… Я воды хлебнул и стал дергаться… Наверное, задел ее, но куда ткнул, как попал — не помню… Я что помню? Десять секунд — и я ее не вижу! Я — нырять. Какое там… В воде ни черта не видать, и я же не из ПДСС, как Ермилов. Начал задыхаться. Еле на берег выполз. И все. Извините за цинизм, но нет в моих действиях ничего… Но я об этом никому, кроме вас, и говорить-то не собираюсь! Потому что все равно выходит, будто я оправдываюсь. Будто я подонок, и если и не утопил, то бросил в беде. А я никого не бросал. Я ушел тогда, когда и Шойгу со всем своим МЧС не справился бы. И что мне потом делать было? Орать: граждане, возбуждайте дело, проводите расследование, не верьте мне, подержите меня в камере месяца два с половиной и выпустите потом с клеймом театрального мерзавца?!

Штукин наконец-то прервал свой монолог и чуть подрагивающими пальцами вытащил из пачки новую сигарету. Полковник, нахмурившись, водил указательным пальцем по скатерти:

— Да… осадок, конечно, неприятный…

Валера даже слегка подскочил на стуле:

— Неприятный? Да это страшный сон, а не осадок…

Они помолчали, а потом Ильюхин задал новый вопрос:

— Ну а что там с картинами какими-то?..

Штукин усмехнулся и понимающе кивнул:

— А, даже вон оно как… И про картинки тоже… Мотив, стало быть, увидели?

Полковник устало покачал головой:

— Это не я так думаю.

— А кто?

Виталий Петрович ничего не ответил, и Штукин снова усмехнулся:

— Картинки… Ну, оставил их у меня один мудило, прежде чем по Владимирке почапать, а потом сам, видимо, и замутил канитель. Знал бы я об их ценности — так что, стал бы его в камеру пристраивать?! Откусил бы долю — и разбежались бы… Что, не знаете, как это делается?!

— Знаю, но не делал.

— Да бросьте вы, Виталий Петрович, — махнул рукой Валера. — Мы же не в воспитательном отделе! У нас опера получают по сто пятьдесят долларов, а живут минимум на 500–600! И все честные… Каждый день каждый мусор думает — как, что и где украсть!

— Каждый?

— Каждый! Только в отделениях воруют при шмонах на малинах и отпускают налетчиков. А в управлениях крышуют рестораны и отпускают черт знает кого! А постовые — грабят. А участковые… Да что я митингую?! Я все это видел и трогал своими руками. И человек, который меня уверяет, что все это только отщепенцы, — он либо наивен, либо не хочет со мной откровенно говорить…

Полковник очень грустно и совсем устало улыбнулся:

— И что… других совсем нет?

— Есть!! Ильюхин!!! И он такой один!

— М-да…

После долгой, очень долгой паузы Валера уже почти спокойно и даже чуть виновато пробормотал:

— Ну, вы же сами хотели, чтобы я говорил то, что думаю.

— Конечно, — кивнул Виталий Петрович. — Ты знаешь, у меня такое ощущение, что вот это все мне бы хотели сказать и еще десятки других людей. Но они почему-то не говорят. Печально. Лучше, когда говорят.

Штукин язвительно ощерился:

— Смотря что говорят. Иногда лучше жевать, чем говорить! Я тут недавно видел выступление по телевизору руководителя УСБ. Он все обещал ряды чистить. Никто не спорит — дело нужное, дело хорошее. Так вот: я обратил внимание на его часы. Они стоят двадцать семь тысяч долларов. Я проверял, у Юнгерова такие же. Они, наверное, вместе в очереди за ними стояли. У него даже не хватило ума на полчаса нацепить «командирские» часы! Что я говорю не так?

Ильюхин не смог подавить вздох:

— Так-то все так… Однако, Валера, для меня это все равно ни хера не довод.

Валерий опустил взгляд в стол и вяло, совсем уже не желая спорить, не согласился:

— А для меня — довод. Конечно… Давайте ловить участкового за ящик колбасы. А другие пусть ловят министра за колбасный завод. Вот только хотелось бы хоть краем глаза на этих «других» глянуть — есть они или нет? Может, они мои коллеги — «внедренцы», маскируются до поры? А потом как накроют всех панамой — разом… Вот уж заживем тогда — честно, чисто, опрятно…

— Хорош, — прервал его полковник. — Я тебя понимаю. Но и ты-то сам… У тебя тоже получается, что кругом ты прав — и с Николенко, и с картинами…

— А я за свою неправоту перед собой и ответил. За Николенко. А на картинки эти — мне тьфу и растереть. Могу вам сдать, могу почтой в Русский музей отправить… Чтобы они там сгнили в их спецхранах… А все остальное — пусть государство доказывает, то, которое часы по 27 тысяч долларов носит.

— Все?

— Все.

— Нет, Валера, не все. Есть один ма-алень-кий такой ню-ансик. Это я.

— В каком смысле вы?

— В прямом. Мы с тобой не только официальными бумагами связаны. И ты это хорошо понимаешь. Я вправе был рассчитывать на твою большую… не знаю, как и сказать, — откровенность — это не совсем точное слово в такой ситуации. На доверие, наверное. Если уж ты попал в такое говно — то почему же сразу на меня не вышел? Почему я должен узнавать всю эту трихомудию от… третьих лиц?

Штукин опустил голову, полковник помолчал, не дождался ответа и продолжил:

— Чего молчишь? Думал, само рассосется?

Валера яростно залез пятерней себе в волосы и начал их нервно крутить на пальцах:

— Где-то так… Хотя, конечно, до определенного момента… Потом я уже не думал, что рассосется, но…

— Это с какого же такого момента? — поинтересовался Ильюхин.

— Да с того, как с опером пацапался, который на мое место пришел. Он-то ниточку и зацепил, хоть и салага зеленый… У него стимул был надорваться. Зоя, она до того, как со мной, — с ним… В общем, тут такое общежитие получилось… Трудно, товарищ полковник, таким-то вот бельем трясти…

Валера вдруг поднял глаза, в которых промелькнула догадка:

— Виталий Петрович, а не Якушев ли вам всю эту драму поведал? Кроме него, ведь темой-то особо никто не занимался… Или он уже всем раззвонил?

Ильюхин негромко, но твердо прихлопнул по столу ладонью:

— Он не раззвонил. И зря ты так об этом парне. То, что он ко мне пришел со своими сомнениями и со своей болью, — это твое счастье. И дальше эта тема не пойдет. А могла бы. У нас с ним очень тяжелый разговор был. Повторяю — счастье, что парень нормальный, свой оказался.

— Свой? — хмыкнул было Штукин и тут же прикусил язык.

В раздражении Валера чуть было не проговорился относительно того, какой Якушев «свой». Но сдавать Егора ему было никак нельзя — ведь если Ильюхину рассказать обо всем, о сцене у озера в имении у Юнгерова, тогда получится, что те, к кому его внедрили, узнали всю историю с гибелью Николенко раньше куратора… А это — еще один «косяк». Не хотелось Штукину признаваться, что Юнгеров его уже воспитывал — за то же самое. Даже слова похожие употреблял… А объясни сейчас полковнику, кто такой Якушев на самом деле, — ясно же будет, что Юнгеров с компанией в курсе всей темы… Справедливости ради нужно отметить, что этот мотив не был для Штукина единственным, чтобы не объяснять Ильюхину, насколько Егор «свой». Валера все же чувствовал какую-то свою вину перед парнем. Злился, не мог эту вину сформулировать, не соглашался с ней, но — в глубине души все же чувствовал… Задумавшись, Штукин не расслышал вопроса полковника, и тот был вынужден повторить его:

— А чем же тебе, спрашиваю, Якушев не свой?

Валера постарался усмехнуться как можно более естественно:

— Да салага он… Выпускник юрфака. Не дорос еще просто до «своего».

— Дорастет, — спокойно парировал Ильюхин. — Задатки есть. А насчет юрфака — что это ты замужиковствовал? Прямо как камергер Митрич из «Золотого теленка». Или у тебя комплексы по поводу собственной недостаточной грамотности? Я, кстати, тоже юрфак закончил. И ничего.

— Как сказать, — повел бровью Штукин. — Вот для Крылова вы и не будете своим. По многим причинам, но и из-за Петербургского университета — тоже. Что, не так?

— Уел, — полковник поднял руки, показывая, что сдается, и предложил: — Ладно… Считаем, что проехали. Забыть — не предлагаю, такие вещи, наоборот, помнить надо, чтоб правильные выводы сделать… Но проехали…

— Забудешь тут, — заворчал было Штукин, но Ильюхин пошлепал ладонью по столу:

— Все. Не будем уставать, пережевывая все во второй раз. Давай-ка, брат, рассказывай о своей непосредственной работе.

Валера потер пальцами себе виски, пряча в локтях выдох облегчения, и постарался сконцентрироваться:

— Так, а что рассказывать-то… Внешне они, как я уже говорил, ни на какое ОПС не похожи…

— Тем более — рассказывай. Лучше, когда вот так ошибаются, чем когда начинают пургу гнать.

Штукин склонил голову к плечу и прищурился:

— Это вы насчет ОПС — что я, дескать, ошибаюсь? Есть: ошибаюсь!

— Валера!

Штукин понял, что и у ангельского терпения Ильюхина есть предел, и перестал фиглярствовать, перейдя к четкому и серьезному описанию своих впечатлений в мелких деталях. Строго говоря, то, что он рассказывал, трудно было назвать информацией. Валера рассказывал об атмосфере, об оттенках и нюансах. Несколько раз Ильюхин перебивал его уточняющими вопросами, и по лицу полковника было трудно понять, доволен ли он ответами. Больше всего, как показалось Штукину, Виталия Петровича заинтересовало то, что в окружении Юнгерова, говоря о расстреле в лифте, часто вспоминают Гамерника, — однако именно по этому поводу дополнительных вопросов почему-то не последовало. Заканчивая свой рассказ, Валера протянул Ильюхину смятый и сложенный вчетверо лист бумаги, который достал из заднего кармана джинсов:

— Тут я записывал данные людей, их функции, телефоны. Связи… также номера автомашин. Правда, думаю, что все это они никак не скрывают и сами.

— Не скрывают, — кивнул Ильюхин. — Но передать все это мне в сведенном виде — вряд ли бы согласились. Поэтому ты бы, брат, поаккуратнее как-то… Ты такие бумажки с собой в карманах так просто не таскай. Случайность — это дело такое…

Штукин пожал плечами:

— Я понимаю… Но в разведшколе «Абвер-Рига-2–2» я не учился и потому более четырех телефонов подряд запомнить просто не в состоянии.

Ильюхин собрал морщинки вокруг глаз — и ими только и улыбнулся:

— Не учился, говоришь? А нервы в критических ситуациях именно такие, как у выпускников этой школы.

— Совпадение, — отрекся Валера. — Мамой клянусь.

— Вот тут верно.

Полковник замолчал, потом неторопливо закурил сигарету, видно было, что он хочет сказать еще что-то. Штукин никак не стал проявлять свое любопытство, дождался, пока Виталий Петрович сам вернулся к волновавшему его вопросу:

— Вот я о чем еще поговорить хочу, и уже мимо шуток… Значит, для окружения Юнгерова причастность Гамерника к вашему расстрелу не такая уж и тайна?

Валера напрягся: таких формулировок в его рассказе не было, он это точно помнил. А Ильюхин добавил, будто с самим собой разговаривал:

— А ведь и правда, воняет от этого Гамерника…

Штукин осторожно кашлянул, но Виталий Петрович словно бы продолжал грезить:

— Главное, чтобы эта вонь не стала естественной средой, а то недавно совсем…

Полковник осекся, посмотрел на Штукина и потер лоб пальцами, которыми еще и сигарету держал. Валера вдруг по-настоящему разволновался:

— А что случилось-то, товарищ полковник? Я ничего не понял про вонь и естественную среду.

— А… — махнул рукой Ильюхин, и столбик пепла с сигареты упал прямо на стол: — Заехал тут недавно я на одно место убийства. Ну, труп там пролежал уже суток пять, атмосферу ты представляешь. А опер из РУВД ходит по квартире и стаканчик мороженого — черносмородинового — лижет. Сказал, что по дороге купил… Конечно, они привыкли, и я уж точно привык… Но — неправильно это! Понимаешь?! Неправильно!

Странное дело, полковник вышел из себя больше, чем когда шел очень тяжелый разговор о случае с Николенко. Валера облизал пересохшие губы и осторожно поинтересовался:

— Виталий Петрович, вы не переживайте так… Насчет мороженого… Я тут с вами солидарен… Я вот только не понял, при чем тут Гамерник?

Ильюхин ничего не ответил, будто и не слышал вопроса вовсе. Вместо ответа он сам спросил:

— Значит, вокруг тебя симпатичные интересные люди?

Штукин кивнул:

— Люди серьезные. И не столько симпатичные, сколько обаятельные.

— Я это предвидел. — Полковник старался говорить сдержанно, но все же совсем скрыть неудовольствие не смог. — Охмуряют тебя! Кто больше старается?

Валерка покачал головой:

— Да они не стараются, они просто — живут естественно, не строят из себя, смеются громко, орут громко, если ругаются…

— Все? Вот прям все такие?

— Н… ну… не все, наверное…

— А злобные есть? Или одни только юные натуралисты?

Штукин думал всего секунду:

— Есть такой — Ермилов. Он — правая рука Юнкерса. Но он не злобный. Он безразличный и злой. И у него такое чувство юмора, как перед расстрелом. Они его все очень уважают, но… Не очень любят. Хотя и своим считают. Я вам уже рассказывал о нем — он бывший офицер, служил под водой, но не на лодке. Сам рассказывал, что во время службы заставлял матросов дельфинов убивать.

Ильюхин сделал вид, что не услышал о дельфинах:

— Ну, чего тут такого особенного: многие офицеры после службы озлобились. Тем более — флотские…

Валера потряс головой:

— Нет, он не обычный флотский офицер, он служил в диверсионных войсках, но под водой.

— Да, ты говорил, ПДСС, кажется?

— Ага. Так вот: он сидит, телевизор смотрит — что-нибудь, без разницы, а потом вдруг как скажет что-нибудь — совсем бывшему офицеру несвойственное… Они, по-моему, его бо́льшим бандитом, чем себя, иногда считают… Тут как-то у Юнгерова в доме по телевизору про Горбачева рассказывали, а Ермилов слушал, слушал, а потом тихо так и говорит: «Нас бы попросили, мы бы всех коммуняк тихонько перерезали». Я удивился, спрашиваю: «Зачем?» А он засмеялся и частушку запел: «Пароход плывет, волны с пристани, будем рыбу кормить коммунистами!» А через пять минут может сталинский марш запеть… Вот он такой… Если честно — страшный он. Он легко убьет, причем любого — независимо от возраста и пола. И при этом он совсем не дурак, а, наоборот, очень даже умный. Я один раз случайно стал свидетелем его перепалки с Денисом, который нервно так спросил: «Ты что, мне не веришь? Мне?!» А Ермилов отвечает: «Если я всем верить буду, то меня надо рассчитать!» Денис как схватит его за грудки: «Я что — все?!» А Ермилов ему спокойно так палец вывернул, аж скрючило Дениса, который совсем не фантик, и шепчет: «Чем больше я тебе не верю, тем спокойнее тебе спать!» Вот такой этот Ермилов… Я не знаю, как к нему отношусь…

Виталий Петрович размеренно закивал, словно речь шла о том, что ему было хорошо известно:

— Понял я, Валера, понял… Я ведь постарше тебя, поэтому таких Ермиловых редко, но доводилось встречать. Ты, кстати, запомни на будущее — они самые преданные люди, но, когда Красная Армия войдет в Берлин, они своим боссам тихонечко финки под ребра вгонят и, единственные, красиво и спокойно уйдут…

Штукин несогласно мотнул головой:

— Юнгеров под финку не подставится. По крайней мере подловить его будет сложно. Он нутром людей чует, и не только их породу, но и сиюминутные настроения, эмоции… В нем очень много энергии, жизненной силы…

— И в чем же это выражается?

— Да в том, как он живет! Вот едет он, допустим, в администрацию района — весь такой в костюме, в галстуке за пятьсот долларов, а на его объекте рыбу мороженую как-то не так разгружают. Так он врывается на склад, как комдив, и орет: «А если я за пятнадцать минут один шаланду разгружу — могу тогда по харям вам надавать?!» Все молчат. А он разгружает — весь в рыбе, потом залезает под холодную струю на мойке, хватает в этом же универсаме чуть ли не с витрины новый костюм и рубашку и орет директору: «За твой счет!» И только после этого всего уматывает к главе администрации.

Ильюхин улыбнулся:

— Действительно, симпатичным он у тебя получается… На такого, чтобы завалить, — китобойный гарпун нужен…

Валерка сузил глаза и спросил негромко, но жестко:

— Кому?

Странно, но полковник взгляд не выдержал, глаза отвел и пробормотал в сторону:

— Кому, кому… Гамернику в том числе…

Штукин взгляд не отводил, но молчал, понимал, что все равно ничего из Ильюхина не вытрясет. Захочет — сам скажет. Не захочет — бесполезно пытать.

— Гамернику в том числе, — повторил Виталий Петрович, а потом вдруг махнул рукой и добавил: — Ведь я, Валера, все-таки узнал, кто вас расстреливал, где они живут и кто они такие.

На мгновение Валерке показалось, что в кафе вдруг стало очень тихо, — просто его сердце заколотилось так громко, что перекрыло все остальные звуки. Штукин облизал пересохшие губы и качнулся вперед:

— Хотелось бы на этих товарищей хоть одним глазом взглянуть…

— Кому? — вернул Ильюхин вопрос Валере — с той же самой интонацией.

Штукин, однако, даже и не заметил подколки:

— Взглянуть хотелось бы и мне, и Денису. Мы право имеем, ведь это они и нас расстреливали. И не их вина, что не добили. Они-то все грамотно сделали. Нас, наверное, судьба уберегла. Так что мы имеем право.

Полковник подпер щеку рукой:

— Ты, Валера, договаривай… Договаривай, что еще на них очень хотел бы и Юнгеров посмотреть, — и знаешь, для чего? Я отвечу: для того, чтобы они получили под старым дубом все, что им причитается.^[136]

Штукин непонимающе потряс головой:

— Старый дуб — это просто к слову?

Ильюхин усмехнулся:

— Старый дуб — это не просто к слову, но ты не заморачивайся… И вот что я тебе еще скажу: мы тут с тобой сидим не для того, чтобы помочь кому-то с кем-то разобраться, понял?

Внезапно лицо полковника скривилось, словно от сильной зубной боли. Валерка не мог читать мысли, поэтому не узнал, что Ильюхин в этот момент подумал: «А на самом деле получается — что именно для этого и сидим, прости господи!»

Штукин снова начал нервно ерошить пальцами волосы:

— Виталий Петрович, а зачем же вы мне тогда о Гамернике-то… Я ведь тоже — человек. У меня свой счет есть!

Ильюхин ждал этот вопрос:

— Я тебя, Валера, ориентирую. Ты должен настоящей информацией обладать, чтобы лучше чувствовать, чтобы понимать по мелким оговоркам возможное развитие событий. Еще раз подчеркну: я тебе сказал об исполнителях не для того, чтобы их кому-нибудь сдавать. Знаешь, не все так плохо! О стрелках я сказал лишь для одного — чтобы подчеркнуть, что они имеют самое непосредственное отношение к Гамернику. Стало быть, у Юнкерса мыслят в правильном направлении. А информация оперативная — это не сакральное знание. Информация, как вода, — где-нибудь, да просочится. И Юнгеров рано или поздно начнет отвечать Гамернику. Ну не сможет он не ответить — так ведь?

Валера посмотрел на полковника очень нехорошими глазами:

— И в чем же он будет не прав?

Ильюхин сделал вид, что не замечает этого взгляда:

— А в том, что, сделав это неуклюже, он может попасть в крайне неприятные отношения с государством… Или сам ничего не будет делать, все Ермилову поручит?

Валера медленно качнул головой:

— Нет, в этом случае он не поручит Ермилову, хотя тот, наверное, будет настаивать.

— Вот! — поднял вверх указательный палец Ильюхин. — Юнгеров захочет поступить по-человечески, а людям свойственно ошибаться, особенно когда их чувства задеты…

— Ну да, — неприятным голосом перебил полковника Валера. — Гамерник-то не попадет в неприятные отношения с государством!

Виталий Петрович нахмурился:

— Слушай, друг дорогой! Ты не забывай, что у нас с тобой есть дело, дело нешуточное, и твоя роль в этом деле ключевая, и притом редкая. Я понимаю, что тебе тяжело, что ты с живыми людьми контачишь и видишь в них много хорошего. Это правильный настрой. Психологически правильный — видеть на участке своей работы больше позитивного. Но не наше дело — и уж точно не твое — вступаться за Юнгерова. Тем более в разборке с Гамерником. Кто там из них прав? Откуда что пошло? Живут они так… А то, что этот Гамерник гнусен, — я и без твоих замечаний знал еще тогда, когда ты в школе учился. Ферштейн?

— Яволь, херр оберст!^[137]

Виталий Петрович помолчал, снова потер лоб пальцами и продолжил уже более спокойно:

— Оперативные материалы я тебе показывать-листать не буду, но поверь — тех, кто вас изрешетить пытался, я знаю. Буду к себе суров: я не знаю пока, как их «приземлить», и тем более, как их официально привязать к заказу Гамерника. Этих наемников на «понял-понял» не возьмешь, они ребята серьезные.

Штукин тихо кашлянул и поднял руку, как первоклашка. Ильюхин, разрешая, кивнул, и Валера очень осторожно начал выстраивать предложение:

— А вот Ермилов бы… Он смог бы их разговорить… Денис рассказывал, что…

Полковник не дал ему договорить:

— Я надеюсь, что ты так пошутить решил. Да? Пошутил?

— Пошутил, — мрачно кивнул Штукин. — Мне, вообще, как я заметил, особенно удаются шутки на тему собственного расстрела.

Виталий Петрович одобрительно кивнул:

— Это хорошо, что ты чувства юмора не теряешь. Ничего-ничего, мы и не из таких ситуаций выходили достойно. Ты особо не гоняй, ты больше прислушивайся. В системе Юнгерова скоро возникнет такая атмосфера, когда о чем-то открыто не говорят, но все всё понимают…

— Появилась уже, — заметил Штукин.

— Тем более! Значит, скоро и конкретика начнется — только определяй по косвенным признакам, как говорят наши друзья чекисты… Тебя что-то смущает?

— Есть немного…

— Что? Ты не таи, у нас же с тобой откровенный разговор…

— Виталий Петрович, я, когда в «наружке» топтал, мое дело было поросячье, главное — за объект не думать. В отделении, когда опером был, так то же самое: мы — окопники, любое серьезное преступление — главку виднее. И сейчас — все то же самое получается…

— Это с чего же ты так решил? — удивился Ильюхин, а Штукин на его удивление только руками развел:

— Ну — как же… Вы на мое мнение о Юнгерове и его людях даже внимания не обращаете. Такое ощущение, что вам не важно, кто хороший, кто плохой…

Полковник жестом подозвал официантку, чтобы попросить ее принести еще кофе, и Валерка вынужден был оборвать свою фразу. Впрочем, Ильюхин и так уловил ее смысл и постарался ответить искренне, насколько мог:

— Это не так. Мнение твое для меня очень важно, но это не значит, что я с ним всегда буду соглашаться. Более того — иногда буду спорить, хотя и согласился уже с ним. И вообще, в этой истории, в этой конкретной ситуации, тут как раз все от тебя и зависит. Ты там один, а нас здесь много. Это не значит, что я тебя слушаю, тупо докладываю кому-то наверх, и там наверху кто-то принимает какие-то решения… Я, кстати, если хочешь знать, в Москву еще ничего по существу и не докладывал. Туда, кроме пустых формальных бумажек, ничего и не уходило. Нечего было докладывать. А если бы и было что, то я сто раз бы еще подумал: стоит ли доложить, и если стоит — то в каком объеме и в каких деталях, — чтобы, во-первых, тебя не подвести, а во-вторых, — себя не подвести. Потому что я понимаю, что ты среди людей, и людей сложных, а не в среде наркоманов-налетчиков, к которым общечеловеческие ценности примеривать просто глупо…

Девушка принесла им кофе — Штукин даже удивился, как его быстро приготовили. Ильюхин быстро схватил свою чашечку, и Валера заметил, что рука полковника чуть подрагивает. Виталий Петрович отхлебнул приличный глоток, обжегся, невнятно матюгнулся и продолжил:

— И вообще… Результатом твоей работы может стать вывод, что все это сообщество должны разрабатывать не милиционеры, а налоговые службы. Может такое быть?

— Запросто! — оживился было Штукин, но Ильюхин махнул на него рукой, сиди, мол, слушай:

— Запросто — не запросто, а такой результат — тоже результат. Только выводы сами по себе не рождаются, к ним приходят. Ну и если налоговые службы — так флаг им в руки… Но! У нас ведь есть трупы! Так? Так… И что, мы все знаем? Нет, не все, а очень поверхностно… И значит, какова цель?

Валерка даже головой помотал, чувствуя, что полковник его специально путает. Подумав, Штукин попробовал сформулировать ответ:

— Если о трупах… Значит, цель — увидеть конкретные действия Юнгерова в отношении Гамерника и действия Гамерника в отношении Юнгерова, зафиксировать все это — и накрыть панамой. Так?

Ильюхин улыбнулся:

— Ну, на это, конечно, трудно рассчитывать, чтоб вот так сразу всех панамой… Такие удачи только в кино и в книжках бывают…

— Тогда в чем же цель? — насупился окончательно сбитый с толку Штукин.

Полковник задумчиво повел головой, отхлебнул еще кофейку и вдруг выдал:

— Ты знаешь… теоретически, по гамбургскому счету, наша задача — заставлять Гамерников и Юнгеровых… да, да, и Юнгеровых — вести споры не привычным им способом, через двери лифта, а цивилизованным. Такая задача в обыденной милицейской работе — утопична, но в нашем конкретном мероприятии — возможна.

Валерка долго молчал и хлопал глазами, потом начал неуверенно переспрашивать:

— Это в том смысле, чтобы Юнгеров на расстрел ответил бы не стрельбой, а какими-то легальными действиями? Чтобы он руками милиции попытался бы Гамерника раздавить? То есть — Гамерник будет стрелять, а Юнгеров…

— А ты уверен, что Гамерник будет только стрелять?

Новый вопрос снова заставил Штукина сбиться с мысли. Ильюхин смотрел на него серьезно, не улыбаясь даже глазами.

— В каком смысле?

— Да все в том же, в прямом. Такие люди, как Гамерник, опасны тем, что для них хороши все средства — подлые и благородные, легальные и нелегальные. Они умеют сочетать, понимаешь?

— То есть… Вы хотите сказать, что Гамерник, кроме стрельбы, может попробовать еще и официальным, легальным путем нанести вред системе Юнгерова?

— Конечно, Гамерник — человек широких взглядов. А вот Юнгеров, боюсь, не способен выставить в ответ такую же палитру возможностей — именно потому, что он душевно здоровее. Хотя то, что он здоровее, еще не значит, что он здоров.

— А Гамерник?

— Гамерник — просто сволочь, если уж быть точным в формулировках, но это касается его натуры, а не профессии. Понимаешь? Профессия-то у них с Юнгеровым одна. Оба они бывшие бандиты, ныне стремящиеся в олигархи.

Штукин почесал затылок:

— Ну да… Как у вас с Крыловым — тоже профессия одна…

Полковник рассмеялся, причем искренне:

— Уел. Молодец. А все правильно: Крылов — человек войны. И не потому, что неуч, — дело свое он знает. Просто он искренне считает, что мир состоит из войны. Так же, как когда-то, когда он работал (а вернее — сидел) в лагере и считал, что мир состоит из ЗЭКОВ, а кстати, где-то там еще есть и свободные, но это, в принципе, не очень важно, потому что ничего не меняет. Такой, знаешь ли, взгляд снайпера на дуэль Пушкина: попал, промахнулся…

— А вы, стало быть, человек мира?

Виталий Петрович пожал плечами:

— Ну, в сравнении с Крыловым — считай что да. И кстати, именно поэтому я и вижу в качестве основной нашей с тобой задачи — недопущение резни… Но это только я так считаю. А выше меня — там другие мнения. Там полагают, что главная задача — это реализация оперативных материалов. Успех для них — это уголовное дело. А уголовное дело — проще всего именно на резне и состряпать. И будет у нас тогда сволочь Гамерник — терпилой… Ну, теперь-то понял?..

— Теперь понял, — очень тихо ответил Валера и долго молчал, пытаясь переварить услышанное. Получалось, что Ильюхин все же намекал на что-то изо всех сил, как мог… И намекал он, как это ни странно, на то, что может помочь Юнгерову и навредить Гамернику. Хотя прямо полковник так ничего и не сказал. И вообще, Штукин не был до конца уверен, что понял Ильюхина правильно.

— Виталий Петрович, — спросил наконец Валера. — Я вот стараюсь все понять, но… Почему все-таки меня к Юнгерову решили внедрять, а не к тому же Гамернику? Раз он такая сволочь?

Ильюхин скривился:

— Это он для нас с тобой — сволочь. А в Москве к нему принципиально иное отношение может быть.

— Как к белому и пушистому?

— Как к белому, пушистому и полезному.

— Даже так?

— А ты что, маленький совсем? Сам же про колбасный завод и министра тут митинговал…

Штукин достал сигарету и долго смотрел на нее, не прикуривая:

— Так что же получается… Гамерник заказывает расстрел, не по его вине я остаюсь живым, а потом меня внедряют к Юнгерову, что объективно очень полезно Гамернику.

Показалось Валерке или нет, что в глазах полковника мелькнула какая-то тень? Ильюхин потом прикрыл глаза ладонью, опять начав потирать пальцами лоб.

— М-да, — сказал Штукин, так и не дождавшись никаких комментариев, что само по себе тоже было ответом. — Интересное кино… Кстати, с точки зрения раскрытия тех трупов — конечно, правильнее было бы меня к Гамернику засылать, а не к Юнгерову… Чтобы правой рукой левое ухо не чесать… А может, к Гамернику тоже кого-то засунули?

— Сие мне неведомо, — откликнулся наконец Ильюхин. — Но я в этом сильно сомневаюсь.

— Мне б туда, — вздохнул Валерка. — Но нельзя…

Виталий Петрович аж рассмеялся:

— Жеглов ты наш… «Мне б пойти…» Внедряться понравилось?

— Очень понравилось. Непередаваемый букет ощущений.

Они еще посидели, покурили молча. Долгий разговор вымотал обоих, а некоторые вопросы все же так и оставили открытыми… И оба понимали, что при этом разговор и так шел на пределе доверительности…

…Уже перед самым уходом Штукин вдруг вспомнил кое-что, совершенно не имеющее отношения к главной теме:

— Виталий Петрович, а у вас некий Филин еще работает?

Валерка не знал, что именно Филин формально и был инициатором его внедрения, зато это знал сразу насторожившийся Ильюхин:

— А он тут при чем?

Штукин зло улыбнулся:

— Он ни при чем, просто так, к слову… Недавно ребята Дениса стебались, что он спит с дочерью своей любовницы, которая замужем за сотрудником его отдела…

Не ожидавший такого поворота полковник даже вздрогнул:

— Какая мерзость!

Штукин захохотал, а Виталий Петрович скривился и повторил с чувством:

— Мерзость какая!

Валера обозначил движение головой вперед — словно легкий полупоклон сделал:

— Это я к вопросу о людях, которые нас окружают… Ну, и вам, наверное, любопытно.

— Чего тут любопытного? — рассердился Ильюхин. — Меня сейчас вырвет! Мне ж с ним общаться! Ну на хера ты мне это рассказал?

— А вы же сами говорили, что информация лишней не бывает… А это — информация точная… Подчиненный Филина жаловался одному парню Дениса, когда они вместе угнанный «гелик» распиливали.

Лицо полковника приобрело такое выражение, будто он выпил мочу. При этом в голове Виталия Петровича вдруг автоматически щелкнуло: «Так вот откуда до Филина доносилось эхо об угонах в стане Юнгерова… М-да…»

Вслух же Ильюхин сказал:

— Все! Хорош на сегодня. Давай разбегаться. А то я после твоих «информаций» спокойно поужинать не смогу.

Они пожали друг другу руки, Валерка ушел первым. А полковник еще долго сидел над пустыми чашками и переполненной пепельницей, курил и думал.

Ильюхин ощущал какое-то смутное беспокойство, какой-то внутренний дискомфорт, но списывал его на последний, действительно случайный фрагмент разговора, коснувшийся Филина. «Вот уж действительно, прав был Штирлиц, запоминается последняя фраза…» Реакция на эту мерзость была такой сильной, что Виталий Петрович даже не понял, какую совершил ошибку, рассказав Штукину о Гамернике… Ильюхин просто не учел того обстоятельства, что Штукин — не просто представитель другого поколения, а человек, формировавшийся в принципиально иной, уже постперестроечной среде, когда догмы и стереотипы рушились настолько быстро и легко, будто и не были ни догмами, ни стереотипами. Полковник психологически не готов был даже допустить, что для Валеры при всем-всем нездоровом раскладе юнгеровская система вдруг покажется более «своей», чем родная милицейская… Виталий Петрович мерил по себе, а сам он был очень хорошим и очень советским человеком, и к милицейской системе относился так, как советского человека научили относиться к Родине, — пусть уродина, но все равно самая лучшая, как мать, которую не выбирают… Полковник поделился информацией со Штукиным для того, чтобы продемонстрировать доверие и некую особую степень близости, полагая, что такой шаг будет надлежащим образом оценен. Тем более что сделан этот шаг был после разбора явного «косяка» (да еще какого!) Валеры — если всю эту дикую историю с Николенко вообще можно назвать «косяком»…

Ильюхин совершил, может быть, самую серьезную ошибку за всю свою службу, совершил и не заметил, и даже, наверное, не поверил бы, если бы кто-то шепнул ему, какой кровью эта ошибка обойдется…

Затушив только что раскуренную сигарету, полковник встал и вышел из кафе. До дому он дошел пешком, решив прогуляться и проветриться. Долгая ходьба утомила и почти успокоила Виталия Петровича. Как ни странно, в эту ночь он спал глубоко и спокойно и во сне даже несколько раз улыбался…

А вот у Валерки ночь, наоборот, выдалась бессонной и нервной. Он-то к себе домой добрался в самых смятенных и раздерганных чувствах. Тяжелыми были его мысли: «Ни фига себе… Ферштейн! Ни фига не ферштейн, если на то пошло! Интересные щи завариваются: нас убивали известно кто, но ничего доказать нельзя, поэтому Гамерник и К° вне опасности, а если Юнгеров захочет ответить — то, конечно же, его в тюрьму! То есть если Александр Сергеевич захочет ответить за то, что меня расстреливали, — то я должен помочь посадить его! Потому что он захочет ответить по-бандитски! А как ответить по-государственному? Как иметь дело с таким государством?! С таким государством можно иметь дело, только когда жетоны в метро покупаешь! И то — продавать эти жетоны будут Филины, которых никто никогда не уволит, так как это будет вмешательством в личную жизнь…»

На Штукина волнами накатывалась какая-то холодная, безнадежная, звериная тоска. В какой-то момент ему вдруг, действительно, в буквальном смысле захотелось завыть — по-волчьи, в голос — и он даже испугался этого желания. Испугался настолько, что достал из буфета початую бутылку виски и хлобыстнул полстакана залпом, а закусил лишь сигаретным дымом.

Давно Валере не было так плохо. И пожалуй, никогда он так остро не чувствовал, не ощущал физически своего одиночества. Не было вокруг никого, с кем бы он мог поделиться всеми своими мыслями, кому бы он мог до конца излить душу, рассказать о своих сомнениях и переживаниях. Для Штукина мир распался на три неравномерные части. Первая, самая большая, была и самой чужой — это был мир гражданских людей, которые жили своей жизнью и абсолютно ничего не понимали в уголовно-милицейских интригах. На этих людей Валерка давно уже смотрел, в каком-то смысле, как на детей, — то есть не зло, но и не всерьез. Вторая часть представляла всю правоохранительную государственную машину, куда входила и родная милиция. В этой системе Валерка еще совсем недавно чувствовал себя как рыба в воде, более того, он органично ощущал себя ее частью. А вот с недавних пор… Точнее — сразу же после расстрела в лифте, когда операция по внедрению перешла в активную фазу, не покидало Штукина поганое чувство, что система-то на самом деле выплюнула его, сдала… Да, вот такой получился парадокс: де-юре — система оказала ему огромное доверие (но знали об этом всего несколько человек), а де-факто — уволили опера Штукина, и никто на демонстрацию не вышел и голодовку не объявил… И более того, выясняется, что вся эта замечательная система — так сложилось — может лояльнее отнестись к тому, кто убивал его, Валерку, чем к тому, кто захочет отомстить, в том числе и за него, и кто олицетворяет собой самую маленькую часть мира, — систему Юнгерова…

С Юнгеровым и его людьми поговорить откровенно до конца — это, может, и не самоубийство, но сумасшествие — точно. Кто поверит, что засланный мент вдруг проникся искренней симпатией, чем-то даже похожей на влюбленность?.. И со своими (если еще называть своими сотрудников милиции) тоже не поговоришь по душам — с кем? Кроме Ильюхина, он в контакт может вступать только с начальником СКМ, а тому не до него, да и вообще… Даже если бы была официальная возможность — с кем говорить? Ильюхин — он действительно самый лучший, но даже он не понимает. Не видит, не чувствует…

После разговора с полковником Штукин утвердился в страшном выводе: Ильюхин — порядочный человек и он не бросит Валерку и не сдаст, но именно как человек, а не как представитель системы. Система-то на Штукина уже давным-давно плюнула. А теперь система снова плюет, но уже не на Валеру, а прямо в душу ему, предлагая помочь посадить человека за то, что он захочет ответить тому, кто его же, Штукина, убить пытался…

Мысли в голове Штукина ходили по кругу и все время упирались в одно и то же. Плохо было Валерке. Очень плохо и очень одиноко. Он не знал, что ему делать, потому что душа противилась тому, чтобы пакостить Юнгерову и его людям. Так сложилось, и Штукин даже не понял, как именно это произошло, что система Юнгерова стала для него ассоциироваться с понятием «свои». И эти люди, действительно, готовы были быть своими, а вот он, Штукин, знал, что он для них — чужой.

Для них — чужой, и для родной милицейской системы — тоже, потому что не допускала она у своих такие мысли…

Под утро, уже одурев от алкоголя и сигарет, Валерка даже подумал было — а не рассказать ли Юнгерову все как есть? Но идею эту он тут же отбросил как бесперспективную. Юнгеров, конечно, оценит откровенность, но не более. Своим он быть перестанет тут же — по одной простой причине: нормальные люди даже очень ценных перебежчиков все равно считают предателями.

К тому же — если и перебегать открыто на ту сторону, то хотя бы с какой-то ценной информацией, имеющей перспективу практического использования. А какой информацией владел Штукин? Только о себе самом…

Забыться сном Валерке удалось только утром. Он ничего еще не решил окончательно, но знал уже, что не хочет быть пешкой и исполнителем непонятной чужой воли. Штукин хотел как-то помочь Юнгерову, но не знал как. И себе самому он тоже очень хотел помочь — и тоже не знал, как это сделать лучше, понимая, что после драки с Якушевым и детального препарирования истории с Николенко его акции несколько упали… Засыпая, Штукин решил рассказать Юнгерову о Гамернике, но сил на то, чтобы детально это продумать, уже не хватило. Сон сморил Валерку как раз в тот момент, когда он внутренне принял решение на свою собственную игру. Осознать все последствия этого эмоционального решения Штукин не смог.

Разговор с Юнгеровым состоялся, но прошел он все же не совсем так, как хотелось бы Валерию. При этом он, однако, наверное, и сам бы не смог четко сформулировать — а как именно ему хотелось, чтобы прошел этот разговор… Наверное, внутреннее раздражение Штукина объяснялось тем, что он вынужден был снова врать — про oпepa в управе, про доверительные отношения с ним. Одна ложь порождала другую — Юнгеров поверил, а поверив, немедленно захотел заплатить оперу… Как отказаться от денег? Все равно придется брать, а отдавать-то их некому (не Ильюхину же!)… Вот и получалось, что благая эта ложь рождала еще и воровство или даже хуже — крысятничество… Нет, конечно, Валерка понимал, что не оскудеет Юнгеров от расставания с несколькими сотнями долларов, но дело-то было не в сумме, а в принципе. Муторно было Штукину. Он словно в потемках по болоту брел, а болото все не кончалось и не кончалось…

Единственным отрадным моментом было то, что Валера во время разговора с Юнгеровым остро прочувствовал его неподдельный интерес ко всему, что так или иначе связано с Гамерником. Следовательно, разрабатывая эту линию, можно было, во-первых, попробовать как-то реабилитироваться в глазах Александра Сергеевича. А во-вторых, попробовать что-то понять и сделать для себя самого — ведь, в конце-то концов, если уж совсем начистоту говорить, то неизвестно, чей личный счет к Гамернику больше: Юнгерова или Штукина — притом что Валерка даже не знаком лично был с этим «видным предпринимателем». А если бы был? Что бы это изменило? Наверное, это не столько изменило бы что-то, сколько дало бы более личностное, более адресное отношение… Да и вообще, одно из правил оперативника — если разрабатываешь кого-то, обязательно посмотри на него вживую. Постарайся подойти поближе, на дистанцию чувствования… Ну и вообще, интересно же вживую посмотреть на человека, который заказывал твой расстрел?

Так примерно рассуждал Валера, возвращаясь после разговора с Юнгеровым в Петербург. Проанализировав беседу уже неоднократно, Штукин был уверен — Юнкерс не «сглотнет», не сделает вид, что ничего не произошло, — он будет действовать. Проблема заключалась в том, что с Валерой ни он, ни его ближайшее окружение не будут делиться ни стратегическими, ни тактическими планами. Может, доверят отработать какой-нибудь мелкий эпизод — и все. А Штукину очень хотелось оказаться в эпицентре событий, это была не блажь, а насущная жизненная необходимость, независимо от выбора дальнейшего пути: передавит он в себе обиду и меланхолию и останется милицейским разведчиком — надо быть в эпицентре, чтобы владеть ценной информацией, которую нужно передавать своим; свяжет дальнейшие жизненные перспективы все-таки с «империей» Юнгерова — тем более надо быть в эпицентре для скорейшей реабилитации и дальнейшего карьерного роста… А как предложить использовать себя более активно? Надо найти какую-то возможность приближения к Гамернику… Легко сказать, найти возможность… Тут просто посмотреть-то на него вживую — и то надо голову ломать, как это сделать…

Валера и не заметил, как за своими напряженными размышлениями въехал в центр города. Он остановился на углу Невского и Фонтанки, закурил, откинулся в кресле и, машинально разглядывая особо симпатичные женские ножки, дефилирующие в огромных количествах по главному проспекту Питера, продолжал думать: «…А с другой стороны — не так уж и сложно выяснить, когда Гамерник приезжает из Москвы в Питер. Любой рядовой, не очень сильно пьющий оперативник за новую стиральную машину для своей жены поставит номер паспорта фигуранта в поисковую систему „Экспресс-2“, которая исправно будет сообщать о всех перемещениях на транспорте между столицами да еще и выдавать данные на соседей по купе или по креслам в самолете… А когда он в Питере — где его ловить? Да либо в его офисах, либо в центре — во всех этих центровых кафе, типа „Мезонина“ в Гранд-отеле, где встречаются друг с другом представители питерской элиты… да, так-то оно так, но… Не будешь же сидеть один в засаде у Гранд-отеля? Живо приметят, и начнутся вопросы со стороны службы безопасности этой гостиницы… Это в прежние времена хорошо было, когда я в „наружке“ топтал, — тогда я был не один, но и задачи были не личные, государевы…

И Ильюхина не попросишь о помощи — он сразу недоброе почует… Думай, Валера, думай!»

Говорят, что когда много думаешь о ком-то, то вроде как мыслями тянешь этого человека к себе. Бог его знает, работает ли это правило всегда, но, как ни странно, у Штукина получилось что-то вроде этого. А может, все объяснялось просто везением — или невезением, тут, как говорится, с какой стороны глянуть…

Вышло-то все очень просто, хотя и абсолютно неожиданно. Позже Штукин даже не смог вспомнить, за каким лядом он вышел из машины и поперся в «Книжную лавку писателя». Особым любителем книг Валера не был, библиографическими редкостями не интересовался — но что-то его же привело в этот магазинчик? Наитие, интуиция? Кто его знает…

Зайдя в магазин, Валера подошел к прилавку и долго рассеянно рассматривал корешки томов в отделе старой книги. Думал он при этом все о своем, потом взгляд его зацепился за что-то, и Штукин попросил продавщицу показать ему один том. Немолодая женщина молча достала книгу с полки и протянула Валере. Штукин раскрыл толстый том и вздрогнул: книга называлась «Провокатор Роман Малиновский». Валера усмехнулся про себя и подумал: «Так скоро я поверю еще и в гадание на кофейной гуще… М-да… Провокатор… А я — я даже не агент, я — спецагент, как в ФБР! И я не доносительством занимаюсь, а провожу спецоперацию — как тот хирург, который сам себя режет!..» Штукин захлопнул книгу и почувствовал, что его вдруг кто-то начинает отжимать от прилавка.

Валера покосился через левое плечо и увидел молодого откормленного парня с «лапшой» в ухе, который изображал из себя телохранителя. Изображал, надо сказать, старательно, но как-то неуклюже, почти карикатурно. Что же касается самого подлежащего охране тела, то оно находилось неподалеку и рассматривало «Историю искусств» Грабаря.

Штукин и не подумал подвинуться, вместо этого он, демонстративно листая свою книгу, внятно сказал:

— Юноша, вы бы вместо слухового аппарата — надели бы лучше линзы!

Охранник, судя по всему, даже не понял, что реплика адресована именно ему, — что уж говорить о заложенной в ней насмешке. Бодигард надавил плечом еще сильнее, и Валера, взорвавшись, по-простому пихнул его в ответ:

— Ты че?! Заблудился?!

Не ожидавший сопротивления охранитель тела удивленно вытаращился на Штукина и заморгал. Наверное, он растерялся. Судя по всему, он считал своего шефа настолько крутой фигурой, что всякая мелкая шелупонь, типа каких-то магазинных посетителей, должна была сама собой куда-то деваться, освобождая место. Наверное, обыкновенно так и происходило, и вдруг — сбой в программе.

Валера очень быстро понял, что с охранником разговаривать бессмысленно, но гонор не позволил ему просто взять и отойти. Штукин обратился непосредственно к охраняемому:

— Товарищ! Это ничего, что я зашел в магазин?

«Товарищ» недовольно глянул в сторону Валеры и поймал его ровный, готовый к конфликту взгляд. Охраняемая персона явно умела соображать быстрее, чем охранник, тут же одернутый:

— Николай! Отойди.

Охранник, ворча что-то нечленораздельное, отлип от Валеры и отошел ближе к своему шефу.

Штукин удовлетворенно хмыкнул и снова уткнулся в книгу, будто действительно читал ее. «Что-то рожа у этого товарища знакомая, — подумалось Валерию. — Где-то я его уже видел… Где?»

И тут Штукин вспомнил, где видел это лицо, — на снимках, в Интернете. Это был Гамерник собственной персоной. «Вот так-так!» — Валерку аж жаром обдало. Не склонный к мистике и к вере в роковые совпадения, он все же усмотрел в этой встрече некий знак. Правда, произнести даже про себя такое словосочетание, как «перст судьбы», Штукин бы все равно постеснялся.

И снова в Валерке мгновенно ожили все навыки и инстинкты сотрудника службы наружного наблюдения. Практически не раздумывая, Штукин решил «протащить» Гамерника по городу и довести до «адреса». Зачем? Валера не знал еще ответа на этот вопрос, но чувствовал — надо. Может пригодиться.

«Протащить» Гамерника оказалось не очень трудно — повезло, что не было пробок. Водитель Гамерника все время «собирал помидоры», а Штукин проходил перекрестки под мигающий желтый сигнал. В конце концов «Мерседес» Гамерника остановился у обыкновенного офиса без таблички на Греческом проспекте.

Окна на первом этаже позволили Валере увидеть, что Гамерник приехал именно к себе, а не с визитом к кому-нибудь из своих знакомых.

Валерка побродил вокруг крыльца, срисовал на всякий случай номера припаркованных неподалеку автомобилей и уселся на лавочку. Закурив, он попробовал собрать мысли в кучу, хотя это было и нелегко: «Ну что, тебе все повидаться хотелось… Повидался? Легче стало?»

Как ни странно, но ему действительно вдруг стало чуточку легче, и Штукин даже не понял, из-за чего. Словно бы в темноте вдруг какой-то лучик замигал… Валера почувствовал приближение какой-то идеи, какой-то интересной мысли, реализация которой может круто изменить ситуацию. Штукин даже испугался, что вот сейчас каким-нибудь неосторожным движением спугнет эту не до конца еще оформившуюся мысль, и она убежит, и он не сможет ее вернуть. Валера сам улыбнулся этой своей опаске и подумал — увидит кто-то со стороны, точно скажет — псих, мол, то хмурится, то лыбится…

А между тем пришедшая ему в голову идея постепенно становилась все более и более отчетливой, обрастая деталями и делясь на разные варианты реализации. И осуществление этой идеи вдруг показалось Штукину настолько простым, что он едва не шагнул к двери офиса Гамерника… Но все-таки не шагнул. Валерка затоптал окурок ботинком, встал с лавочки и вслух сказал:

— Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать!

Две проходившие мимо школьницы с ранцами удивленно посмотрели на него — Штукин подмигнул им в ответ. Но, видимо, выражение лица его не соответствовало веселому подмигиванию, потому что девчонки, не сговариваясь, бросились бежать к дому. Впрочем, Валерка этого даже не заметил. Быстрым шагом он дошел до своей машины, но, перед тем как сесть в нее, еще раз посмотрел на установленный офис Гамерника. Там за окнами мелькали какие-то тени. Штукин зло прищурился и тихо сказал себе под нос:

— Доброй вам ночи, господин Гамерник. До свидания — надеюсь, до очень скорого свидания…

Он сел в машину и быстро уехал.

В тот вечер Штукин лег спать раньше обычного и спал всю ночь глубоким крепким сном без сновидений. Такой хороший сон объяснялся предыдущей бессонной ночью, с одной стороны, и хорошей, как полагал Валера, идеей, которая пришла ему в голову.

Учитывая все в скором времени развернувшиеся трагические события, конечно, трудно считать идею Штукина однозначно хорошей, но что-то оригинальное в ней и впрямь было… А придумал Валера — ни много ни мало — взять и «предложиться» Гамернику. Сказать ему — мол, так и так, дядя, — ты Юнгерова ненавидишь, со свету его сжить хочешь, а я у Юнкерса служу, а потому могу быть тебе чудовищно полезен, если ты мне объяснишь, почему мне выгодно быть тебе полезным… И ход-подход к Гамернику Штукин увидел нестандартный, необычный, такой, на который вполне мог бы повестись этот прожженный и насквозь циничный человек… Ход был настолько, с точки зрения Валеры, красивым, что он еле удержался у офиса Гамерника от того, чтобы не сделать его немедленно… А ведь, пожалуй, и сделал бы — одно только его остановило: понимал Штукин, что шанс на неудачу все же есть, и если все пойдет не так, как ему хотелось бы, то… То Юнгеров обо всем этом узнает очень быстро и уже точно не простит такой самодеятельности. И даже не только не простит — а спишет в «отряд дебилоидов» — так он называл людей очень амбициозных и не очень умных, то есть совсем неинтересных… А вот если Юнгеров сам даст санкцию на такую игру — тогда совсем другое дело… Дело оставалось за малым — всего-навсего убедить Юнкерса… И даже не убедить, а заразить этой идеей Александра Сергеевича.

Наутро Штукин первым делом позвонил Денису:

— Здорово, это Валера.

— И ты не хворай!

— Денис, я вот с каким вопросом: ты не знаешь, Александр Сергеевич сегодня будет у себя в имении или?..

— Стесняюсь спросить, Валера, а в чем причина такого любопытства?

Валера постарался как можно более естественно рассмеяться:

— В тот раз, когда они с Ермиловым меня драли и воспитывали, Александр Сергеевич задал мне один интересовавший его личный вопрос. Тогда я не знал ответа, а вчера постарался — и узнал. Вот мне и надо его озвучить. Если бы это не было связано именно с личными моментами, я бы просто напечатал короткую справочку на листе бумаги и отдал бы тебе для последующей передачи шефу, но… Тут именно что личный момент, и скорее его, чем мой…

Волков спокойно все это выслушал и так же спокойно ответил:

— Насколько я знаю, он и не выезжал никуда со вчерашнего дня и до завтра вроде как выезжать не собирался. Сам я там нарисуюсь часам к двум. Подтягивайся…

Положив трубку, Штукин покачал головой и в который уже раз за недолгий, в общем-то, период знакомства с Денисом подумал о нем как о человеке удивительном. Волков и не подумал интересоваться: а что это за такой секретный личный вопрос, а зачем, а почему — таковые расспросы противоречили его природе. Более того, Штукин даже не сомневался, что Денису в голову бы не пришли мысли типа: «А, Валера чего-то такое узнал и норовит сам с шефом „вась-вась“, чтобы стать ему ближе, и чтобы меня оттеснить, и чтобы в перспективе мое место занять…» Волков не то что не был интриганом — он интриганов и интриганство ненавидел как явление — ненавидел настолько искренне и всей душой, что порой не задавал собеседнику даже самых естественных и уместных вопросов — лишь бы даже тень подозрения в склонности к этому самому интриганству на него не упала…

Кстати сказать, именно с Денисом Валере легче всего оказалось объясниться после того неприятного инцидента с Якушевым у озера. Вечером того же дня, когда случился тяжелый разговор с Юнгеровым и Ермиловым, Штукин разговаривал еще и с Денисом — но эта беседа не была тягостной для него. Волков как-то с самого начала все понял. Выслушал долгую исповедь, ни разу не перебив, потом положил Валерке руку на плечо, заглянул в глаза и сказал очень серьезно:

— У меня вопросов нет. Мне трудно сказать, как бы я поступил, окажись вдруг на твоем месте, — мы-то все равно для тебя еще люди новые, а я уже забыл, как это — когда с новыми… Но я тебя… понимаю. Лучше бы, конечно, было, чтоб всего этого не было, но раз уж было — так чего уж теперь… Давай жить дальше и не будем больше к этой истории возвращаться…

Однако буквально через день именно Денис сам же и вернулся к этой ситуации, «успокоив» Штукина:

— Не переживай, боссы на тебя зуб не держат… Нормально отнеслись, насколько это возможно. Ермилов, знаешь, чего вообще выдал? Говорит: если Штукин все рассказал, как было, это можно понять и даже посочувствовать. А если наврал и завалил эту прокуроршу — так чего переживать, тогда он тем более свой, буржуйский… Юнгеров чуть чаем не захлебнулся от таких штучек. Хотя у Ермилова никогда не поймешь — шутит он или всерьез…

Валерка не нашелся, как и ответить на это, — у него от такой «шуточки» даже легкий озноб по плечам пробежал…

Подъезжая к поместью Юнгерова, Штукин вдруг отчетливо вспомнил эти слова Дениса и подумал о том, что в присутствии Ермилова говорить о «гениальной идее» с Александром Сергеевичем бессмысленно. Юрий Петрович все высмеет, передернет, завиноватит и, самое главное, собьет весь кураж, даже если и увидит некую целесообразность в выдвинутом предложении.

Значит, надо постараться подловить Юнкерса один на один. Но сделать это органично — трудно, а специально выпасать — это восстанавливать всю челядь против себя. И так-то уже… Старое окружение — оно ох как не любит, когда кто-то новенький вдруг получает «доступ к телу». Это правило универсально, оно одинаково и для президента, и для олигарха, и для большого милицейского начальника — для любого руководителя, имеющего собственную «систему координат».

Валера оставил машину у ворот поместья и пешком направился прямо к главному дому. Но там Юнгерова не оказалось, один из охранников мотнул головой в сторону охотничьего домика у озера. Штукин зашагал туда. Он не мог угадать, когда Юнгеров будет один, когда у него будет соответствующее настроение… Валера обдумывал «запасной» предлог разговора на тот случай, если тет-а-тет не сложится. Предлог должен выглядеть естественно — с учетом информации о Гамернике можно предлагать наладить систему наблюдения за его офисами и иными точками притяжения, мол, могу расписать, как пришли и ушли и все такое… Ермилов, конечно, может тут же спросить — а чего ты это не с Денисом обсудить решил? Но… может и не спросить…

Заходя в холл охотничьего домика, Валера даже чуть заметно рукой махнул — мол, пусть будет, что будет. В конце-то концов — всяко не сожрут с потрохами…

Его заметили. За просторным обеденным столом Юнгеров доедал блины с рыбой и сметаной, а Ермилов зачем-то высыпал из вазы конфеты и сортировал их, о чем-то брюзжа.

— Здравствуйте, — сказал Штукин и остановился у стола. Юнкерс кивнул приветливо, а Ермилов даже не повернул головы, лишь что-то пробормотал себе под нос.

— Что? — переспросил его Александр Сергеевич.

— Я просил покупать грильяж в шоколаде, — ответил Ермилов уже более внятно. — Но всем на это насрать!

Юнгеров тяжело вздохнул и уткнулся в свои блины. Штукин выждал небольшую паузу и спросил:

— Не помешаю?

— Проходи, садись! — махнул рукой Юнгеров, а вот Юрий Петрович ответил в своей обычной манере:

— А это — смотря с чем пришел.

Валерка не успел еще даже сесть, как Ермилов огорошил его новым вопросом:

— Грильяж любишь?!

Штукин даже запнулся от неожиданности и замер над стулом в полуприседе, глядя на «начальника контрразведки»:

— Не знаю… Нет…

— Садись, садись, — разрешил, хохотнув, Ермилов, и тут же снова почти гавкнул: — А что так? Зубы не выросли?

— Вам виднее, — дипломатично пожал плечами Штукин, вздохнув про себя по тому поводу, что скорее всего — атмосферка явно не для того разговора, который он хотел завести с Юнгеровым.

Сам Александр Сергеевич, страдальчески наблюдая за развитием начального диалога между Ермиловым и Штукиным, дожевал блин и заголосил:

— Дени-ис, а Денис! Дени-ис, иди сюда!

— Угу, — появился откуда ни возьмись Волков. В руках он держал шланг для подводного погружения.

— Чего это? — подозрительно сощурившись, спросил Юнгеров, глядя на шланг.

Денис мотнул головой в сторону Ермилова:

— Так мне это… Указано учиться погружениям.

Александр Сергеевич засопел и повернулся к Ермилову:

— Петрович, ты честно скажи — ты всех нас угробить хочешь?

Юрий Петрович даже не посчитал нужным ответить на это хоть что-нибудь.

Денис кашлянул и решил заполнить нехорошую паузу напоминанием о себе:

— А чего звали-то, Александр Сергеевич?

Юнгеров наконец-то перестал сверлить взглядом Ермилова:

— Денис, ты хочешь, чтоб я умер на год раньше?

У Волкова вытянулось лицо:

— Не понял. Что за ерунда?

— Ты не ответил! — встрял неожиданно Ермилов. Встрял и тут же снова уткнулся в свои конфеты, делая вид, что опять не замечает взгляда Юнгерова.

Александр Сергеевич ткнул пальцем в Ермилова и пояснил:

— Денис. Либо ты конкретно, как человек исполнительный и безотказный, будешь отвечать за грильяж вот в этой, блядь, вазе, либо он скушает весь мой мозг. Я понятно изложил?

До Волкова дошло. Он засмеялся и ответил по-военному:

— Есть отвечать за грильяж. Разрешите идти?

— Идите! — со стоном выдохнул Александр Сергеевич.

Денис ушел, посмеявшись, и несколько секунд тишина в охотничьем домике нарушалась лишь бухтением Ермилова, продолжавшего сортировать конфеты.

— Петрович, — позвал его Юнгеров. — Ну что ты как старый дед-пердед?

Юрий Петрович забубнил себе что-то под нос еще громче. Александр Сергеевич поднял глаза на Штукина:

— Ну, Валера… Что у тебя за вопрос? Только скажи сначала: ты-то хоть жизнью доволен?

Штукин весь подобрался на своем стуле, вроде как сел «по стойке смирно», решив, что вопрос о довольстве жизнью был риторическим, попытался сразу перейти к делу:

— У меня есть одно предложение…

— Ты не ответил! — не дал ему договорить Ермилов.

Тут уж взорвался Юнгеров:

— А можно мне-то поговорить? А?!

Александр Сергеевич был уже доведен до такого состояния, что едва не срывался на визг. Ермилов остро глянул на Юнгерова, встал и сгреб горсть конфет:

— Это «Белочка»? Это все что угодно, а не «Белочка». И развал, между прочим, начинается именно с таких вот мелочей. Казалось бы — внешне безобидных.

Александр Сергеевич закрыл глаза и тихо завыл. Юрий Петрович вскинул подбородок и, чеканя шаг, вышел — немного театрально, словно царский офицер, уходящий на расстрел.

После его ухода Юнгеров еще несколько секунд не открывал глаза. Когда он наконец-то решил оглядеться, то обнаружил, что рядом — никого, кроме улыбающегося Штукина.

— Чего это он? — прервал паузу Валерка.

— Я так ко всему этому привык, что если он изменится, то мне будет чего-то не хватать, — усмехнувшись, объяснил Александр Сергеевич и снова спросил Штукина: — Так что у тебя за вопрос, Валера?

Штукин нервно поскреб в затылке, улыбнулся несколько принужденно и вдруг понял, что ему трудно начать. Валера разозлился сам на себя, откашлялся и постарался взять себя в руки:

— Да тут, Александр Сергеевич, такая ерунда получилась.

— Знаешь, как в камерах говорят — «такая канитель», — улыбнулся поощрительно Юнгеров, и Штукин действительно вдруг почувствовал себя свободнее:

— Во-во, канитель… Занесло меня вчера непонятно с чего в «Книжную лавку писателя». Стою там, книжку одну листаю. И вдруг замечаю там товарища Гамерника собственной персоной…

— И? — вопросительно шевельнул бровью Юнгеров.

Штукин пожал плечами:

— И — ничего такого особенного. Я не сразу понял, что это он. Просто меня его охранник-дебил стал от прилавка отжимать, ну и чуть ли не нарвался на конфликт. А Гамерник его унял, я только после этого его и узнал. Ну и по привычке, когда они из магазина вышли, я решил с ними по городу прокатиться.

— Зачем?

— Так просто… Я же говорю — по привычке. Ну и довел я его до офиса — на Греческом.

— Есть такой, — кивнул Юнгеров. — Это один из самых старых, еще с прежних времен. У этой точки богатая история. Да мы и остальные его офисы хорошо знаем, давным-давно уже все установили… И хаты его знаем, и хату родителей, и даже квартиры его баб… Я это не к тому, что ты зря за ним прокатился, я просто рассказываю тебе…

Конечно, Валерка заметил в глазах Юнгерова лукавую искорку и поэтому слегка смутился:

— Александр Сергеевич, я, в общем, догадываюсь… И я не с тем пришел, что, мол, знаю страшную тайну — где у Гамерника офис на Греческом…

— А с чем?

— А у меня есть предложение… Оно родилось, когда я за офисом его наблюдал. Оно — спонтанное, но не непродуманное. И я понимаю, что, предлагая это, я беру на себя ответственность, даже если вы откажетесь.

— Не пугай меня, — сказал Юнгеров. — Я чуть было не сказал «ой». Сейчас ты скажешь, что его офис расположен более чем удачно, чтобы без особого риска с двух «калашей» завалить хозяина.

— Нет, — покачал головой Штукин. — Я про другое.

— Ну хоть тут повезло, — притворно вздохнул Юнгеров.

Валера выдержал небольшую паузу и четко выговорил, словно отрапортовал:

— Суть вопроса: я могу внедриться к Гамернику.

Александр Сергеевич долго смотрел на Штукина молча, а потом осторожно переспросил:

— Можешь?

— Могу попробовать, — уточнил Валера. Юнгеров кивнул:

— Небольшое уточнение, да?

Штукин упрямо вскинул подбородок:

— Я могу изложить свои соображения подробно.

Александр Сергеевич встал, вздохнул еле слышно и повернулся к Штукину спиной, глядя в широченное окно, из которого открывалась необыкновенно красивая панорама озера:

— Конечно. Я слушаю тебя. Излагай.

Валера откашлялся еще раз и начал излагать, стараясь не сбиваться и не вставлять в речь слова-паразиты:

— Я знаю, что он заказчик той стрельбы. Более того, я надеюсь разузнать кое-какие подробности о тех ребятах, которых он послал. Не настолько точные, чтоб знать их данные и место обитания, но достаточные, чтобы в грамотном разговоре очень сильно насторожить… И я приду к Гамернику не как от себя лично, а как от группы сотрудников уголовного розыска. И приду я просить немножко денег — не очень большую сумму, в пределах разумного. Причем денег не за то, что его не будут сажать, — его ведь не посадишь, и он это знает. Денег я попрошу для того, чтобы оперативная информация о его причастности к стрельбе не стала достоянием всеобщим, вплоть до журналистов. Ведь, по идее, в Интернет сегодня можно скинуть не байки, а конкретику. Вплоть до копий документов. Или — хорошо сделанные подделки под истинные документы… При таком раскладе имя его через пару месяцев может стать настоящим брендом… Я подробно объясню ему, как проходят оперативные общения, заслушивания. Что такое постоянные задания на НН и ПТП. Он поймет, сколько это может отнять душевных сил…

— Зачем? — перебил Юнгеров, по-прежнему не оборачиваясь. — Цель?

— Ну, хотя бы снятие его реакции — это уже достаточно интересно. Допустим, я верю оперативной информации, что это именно он стрельбу организовал, но… Одно дело — верить, другое — самому почувствовать… Это очень важно — иметь личное ощущение…

— А почему он тебя начнет слушать? — Александр Сергеевич по-прежнему смотрел в окно, но в голосе его уже начали прорезаться нотки заинтересованности.

Штукин не выдержал, вскочил из-за стола, оперся на спинку стула локтем и сказал, глядя Юнгерову в затылок:

— Открытость. Простота. Энергия. Быстрые и точные ответы на мелкие вопросы.

Юнгеров обернулся:

— Это все — потом. А с чего ты взял, что он вообще разговаривать с тобой начнет? Его охрана может не дать тебе… проявить открытость и простоту.

Валерка достал сигарету и вопросительно глянул на Александра Сергеевича. Тот разрешающе махнул рукой:

— Кури, кури…

Штукин закурил и спокойно объяснил, как он планирует заинтересовать Гамерника:

— А я ему скажу, что я — один из двух недобитков из лифта. И еще — не стану скрывать, что работаю у вас, поскольку после той стрельбы из розыска меня турнули. В такой ситуации он не сможет не заинтересоваться, если, конечно, не по уши деревянный. Он заинтересуется, начнет вопросы задавать…

— Обо мне тоже? — сразу ухватил суть Юнгеров.

Валерка кивнул:

— Если до этого дойдет — конечно. И я ему буду правдиво на них отвечать. Да я ему расскажу все, вплоть до подробностей, о мебели и о привычках вашей челяди. Захочет — расскажу про ваши привычки, замашки, разговоры. Вплоть до разговоров о нем. Вы подумайте, Александр Сергеевич, ведь такая правда выглядит всегда очень впечатляюще и искренне, но она абсолютно неопасна, так как особого практического значения не имеет.

— Да? — поиграл бровями Юнгеров. — Ты уверен?

Штукин даже руками всплеснул и не заметил этого:

— Конечно! Ну… Вот жена: изменила мужу. Он об этом узнал. Но вдруг ему приносят видео. Как ее пялят в автомашине. И муж точно разводится. А почему же точно? Ведь он все знал и до видеопленки… Знал? Знал, что изменила, то есть стояла, голубушка, где-то раком. Где-то, казалось бы — какая разница, в постели или в автомобиле? А выясняется, что разница есть. Так устроен человек. Ему трудно отказаться смотреть эту пленку, хотя, по большому счету, он не увидит там того, чего не знает…

Юнгеров посмотрел на Валерку с интересом и даже некоторым удивлением:

— Да ты, брат, психолог… И философ!

— Философ, — усмехнулся в ответ Штукин.

Александр Сергеевич походил вдоль стола туда-сюда и задал новый вопрос:

— А твои мотивы?

— Бизнес. Очень простые мотивы — снять с дяди немного денег, тем более что я имею на это моральное право — как недобитый им же.

— А как ты его нашел?

— Ну, во-первых, вы сами говорите, что все его офисы известны. А во-вторых, я опять могу сказать правду — как случайно увидел его в книжном магазине и довел до офиса. Так и скажу.

Юнгеров задумчиво поскреб небритый подбородок пальцами:

— А как ты его опознал?

У Валеры был готов ответ и на этот вопрос:

— Опять скажу правду — что его рожу видел у вас на столе — в рамке. Вы фотографию из Интернета вытащили и на нее любуетесь.

Александр Сергеевич машинально кивнул и подумал, что лично его именно эта деталь и убедила бы… Он снова прошелся вдоль стола, затем резко остановился:

— Ну а в чем же будет ложь?

— В том, что у нас не было с вами этого разговора. — Штукин отреагировал мгновенно, будто давно ждал именно этого вопроса. — И еще в моем отношении к вам.

— А какое у тебя отношение?

Валера усмехнулся:

— Скажу я ему так: конечно, после увольнения Юнгеров меня подобрал, но… Еще бы он не подобрал — стреляли-то в его людей, я под замес попал, так что он просто некую трудно формулируемую ответственность почувствовал, ну и позволил такой приживалкой пожить рядом. Принеси-подай, и то из барской милости… А меня от этого внутренне колбасит, я лакеем быть не хочу и в челяди не хочу состоять… Плюс — недавно инцидент был, когда близкий Юнгерову молодой человек прям на глазах у всех мне в рыло выписал, а мне утереться пришлось… Опять же — обида затаенная.

Юнгеров долго молча смотрел Штукину в глаза, но Валерка этот взгляд выдержал. Александр Сергеевич хмыкнул:

— Убедительно излагаешь… Даже мне на секунду… А на самом-то деле — как ты относишься?

Вот этого вопроса Штукин настолько не ожидал, что даже руками развел. Да и сам Юнгеров, похоже, немного смутился — по крайней мере он отвел взгляд и снова заходил туда-сюда вдоль стола. Валерка повел шеей, будто ему жал воротничок, и наконец отреагировал:

— Ну, Александр Сергеевич… Мне вам в любви объясняться?

Юнгеров хмыкнул и махнул рукой, мол, проехали, но Штукин все же решил договорить:

— Мое отношение — это то, что я могу с вами этот разговор говорить. Мне хочется полезным быть. Себя показать. Реабилитироваться за всю ту историю — с Егором и Зоей. Вас отблагодарить по-человечески за все… Ну и как-то развиваться, расти… А развитие возможно только тогда, когда есть какое-то действие. Значит, я не должен сидеть на жопе ровно.

— Понятно, — сказал Юнгеров и не стал задавать вертевшийся на языке вопрос, мол, зачем, милый друг, тебе это все по большому счету надо, — поскольку уже получил от Валеры развернутый ответ.

Они еще помолчали, Александр Сергеевич сел за стол, побарабанил пальцами по столешнице и, словно вспомнив вдруг что-то, заметил:

— Только о Егоре-то говорить не стоит — что он тебя в морду и все такое… Гамерник за мелочи цепляется — узнает, кто мне мальчишка, — может и нагадить. И рухнет у Егора вся его милицейская карьера…

— Александр Сергеевич! — Валера даже ладони к груди машинально приложил. — Ну вы уж совсем-то меня дебилом не считайте. Зачем же я ему про Егора говорить буду… Я могу этот эпизод и вообще без имен рассказать…

Тут ведь важнее — как рассказать, а не что. Это в том, что касается киллеров, его будет очень интересовать точная и конкретная информация… А кто именно из ваших мне по роже дал — ему по барабану…

Юнгеров медленно наклонил голову, соглашаясь. Штукин боялся спугнуть его настроение. Валерке казалось, что Александр Сергеевич начинает потихоньку заражаться его идеей, но видно было, что окончательного решения еще нет.

— Кстати, о Егоре… — чуть нахмурился Юнгеров. — Ты на него зла-то не держи… Не стоит. Ты — старше и… Я его не оправдываю, но и ты пойми…

— Да я прекрасно все понимаю, Александр Сергеевич! — в сердцах Штукин даже слегка повысил голос. — Я же не чурка какая-то бессердечная! Глупо все вышло… И я себя тоже — неправильно вел. С нервяка все это получилось… Ну и, конечно, амбиции свои я обуздать не сумел, мне казалось унизительным перед пацаном оправдываться! А к нему у меня нет ничего. Я, когда дела ему передавал, — вот все, что мог… И дальше бы помог всегда, если бы не весь этот компот.

— Да, — вздохнул Юнгеров, — действительно, компот… В одночасье его не расхлебаешь, тут время нужно… Жаль. Ты бы ему, действительно, мог помочь, но теперь… Все, конечно, образуется, перемелется… Егор парень правильный, неглупый, и толк из него может выйти… Только вот, боюсь, как бы ни перемололось все в будущем — а все равно будет между всеми стоять эта утопленница… Как ее звали-то?

— Зоя, — глухо ответил Штукин и быстро достал новую сигарету.

— Дай-ка и мне, — протянул руку к пачке Юнгеров, выбрал сигарету, закурил от зажигалки Штукина и грустно заметил: — Я всегда говорил — есть события обратимые, а есть — необратимые. Необратимые — это рождение нового человека, смерть и судимость…

Штукин тяжело вздохнул, соглашаясь:

— Александр Сергеевич, я… Я постараюсь с Егором как-то объясниться… Ну, переломаю я себя… Знал бы сразу, что́ он для вас и что́ для него Николенко…

— Ладно, — тихонько пристукнул кулаком по столу Юнгеров. — Поживем — увидим. Пусть Егор пока перегорит сам, а там — посмотрим. Может, все вместе поговорим, может — вы и сами друг с дружкой объяснитесь… Давай-ка к нашим баранам вернемся. К товарищу Гамернику и твоему заходу к нему… Допустим, все завертится. И в чем все же глубинный смысл?

Штукин быстро загасил окурок:

— Я скажу за себя. У меня — личный счет. Хотя я понимаю, что лично меня Гамерник убивать не собирался, — он и сейчас вряд ли знает, что я такой вообще есть на белом свете. И Ося — тоже под замес попал, и его, наверное, не хотели… Но для меня это ничего не меняет. Я хочу, чтобы они все равно ответили… Надеяться на государство в этом плане — нет резону. И, потом, я хочу сам, своими руками что-тo сделать для того, чтобы им плохо было, а не просто сидеть и ждать на берегу, когда мимо меня проплывет труп врага…

Юнгеров вдруг подумал о том, что Егор, когда кинулся на Штукина, мог рассуждать похоже: пусть и неумышленно Валера эту Зою сгубил — но если сгубил, то ответить должен… Александру Сергеевичу стало как-то неуютно от этой мысли, и озвучивать вслух он ее не стал. Валера же между тем продолжал:

— Это — моя мотивация. Что же касается глубинного смысла того, что я предлагаю, — тут все просто: я хочу, чтобы он, проверив, поверил мне, а я потом смогу дать ему ту информацию, на которой он влипнет. Более четко сформулировать я не могу.

Юнгеров покачал головой:

— Куда уж четче… Ты не кокетничай… Говоришь — информацию, на которой он влипнет? А где такую взять, как смоделировать? Он же не квартирный вор, чтоб его с поличняком за шкирку…

У Валеры азартно заблестели глаза:

— Он — не вор, но пошлет-то на дело квартирных воров! Ну, в лифте расстреливать послал же он мокроделов! А эти воры в лапах Крылова — они не суки — молчать не будут…

Снова возникла пауза. Юнгеров медленно жевал нижнюю губу, прикрыв глаза, и думал. Штукин вдруг заметил, что трясет нервно левой ногой, и приказал себе унять эту дрожь. В стекло окна билась поздняя сентябрьская муха — уже не очень юркая, толстая и полуснулая. Александр Сергеевич встал, распахнул окно, выпустил муху и оглянулся на Штукина:

— С другой стороны, а что мы теряем? За спрос денег не берут, а смешным показаться… да наплевать! В любом случае, у него неприятный осадок будет — и это тоже хорошо. В том смысле, что справедливо. Но и опускаться до того, чтобы бомжи ему под дверь срали, тоже неохота. Ты не напрягайся, это я так, к слову… Говно под дверью — оно, кстати, очень настроение портит, но ведь не это же — цель… А информация, которой можно замочить… Типа, ты знаешь, где Флинт зарыл сокровища? Где мои левые грузы через таможню идут? Так меня тут не зацепишь. Я ведь и сам — не квартирный вор, и Гамерник это понимает.

Валера понял, что решение почти принято, еще чуть-чуть и…

— Главное — начать, Александр Сергеевич!

Юнгеров прищурился почти по-ленински:

— Ну, брат… Мы ведь с тобой не ремонт в хрущевке затеваем.

Валера хотел было серьезно кивнуть в ответ, но не выдержал и весело фыркнул. Глядя на него, улыбнулся и Юнгеров, сам не понимая с чего. Они так поулыбались друг другу, а потом Штукин сказал:

— Я знаю очень много разных несерьезных лирических нюансов про вас и ваше ближайшее окружение. Но, по сути, я не знаю ничего.

— И?

— Какое-то время можно продержаться!

Юнгерову от его улыбки вдруг стало как-то светлее. Он вспомнил себя в молодости, и ему тоже захотелось ощутить кайф от собственной бесшабашности, от бравирования азартом и внешне несерьезного отношения к серьезнейшим вещам. Продолжая улыбаться, Александр Сергеевич вдруг сказал:

— Повезло тебе, Штука, что на дворе сейчас двухтысячный год, а не девяносто первый… Хорошо, что девять лет назад ты еще совсем сопливым был.

— Почему? — не понял Валера.

Юнгеров хмыкнул:

— Потому. Кабы ты в те года, да с твоим характером, да с натурой вот такой авантюрной — ой, мама… Убили бы тебя, скорей всего. Или — сел бы, да надолго…

— Других вариантов не было бы?

Александр Сергеевич кивнул:

— Отчего же, есть и еще вариантец, но на него шансов было бы очень-очень мало.

Про себя Юнгеров сказал, что это был за «вариантец»: «Или ты бы стал таким, как я», но вслух не стал этого произносить по педагогическим соображениям. Вслух он сказал другое:

— А если шансов почти нет, то не хрен и обсуждать неведомо что…

У Валеры в глазах что-то блеснуло, и Юнгерову даже показалось, будто парень догадывался, что он имел в виду под третьим вариантом…

Из открытого окна тянуло холодом. Над озером клубился вечерний туман. Было очень тихо.

— Ладно, — сказал Юнгеров, и Штукин понял, что решение принято. — Об этой авантюре знаем только мы с тобой вдвоем. По крайней мере пока. Ни в коем случае об этом не должен узнать Ермилов — он точно меня переубедит. И тебя переубедит тоже, но по-другому. Потому что меня просто переубедит, а ты будешь дежурным по кухне — «вечным дежурным»!^[138]

Штукин смысл понял, хотя и не понял, что Юнгеров цитирует:

— Не надо…

— Сам не хочу! — воскликнул Александр Сергеевич. — А посему решим так: пока ты идешь просто на разведку. Держишься открыто, нагло, раскованно. Задача минимум — просто снять его реакцию. Потому что ты прав: его реакция… это мое убеждение. А если говорить про… не минимум, то… То это уже информация, тут надо будет серьезнее подходить. Тогда и посмотрим. Гут?

— Базаров нет! — откликнулся Штукин, только сейчас осознавший, что сумел-таки добиться одобрения своей авантюрной идеи. Валера смотрел на Александра Сергеевича, который был его намного старше, и вдруг увидел в нем столько мальчишеского, что даже растерялся и отвел глаза в сторону. Хотя, может быть, он отвел взгляд и по другой причине: чтобы и в его глазах не прочиталось кое-что лишнее…

Возвращаясь вечером в город, Штукин пребывал в странном состоянии — его колбасило, колбасило самым натуральным образом. С одной стороны, Валера радовался, что все получилось так, как он хотел, с другой — он чувствовал какую-то опустошенность, видимо, слишком много потратил нервной энергии… А еще Штукин по-прежнему не знал — что же ждет его впереди, какие развилки и повороты. Он предчувствовал, что скоро, очень скоро ему придется делать выбор — и, может быть, не один раз, но, как только он пытался хотя бы теоретически сформулировать — между чем и чем надо будет выбирать, — запутывался мгновенно еще больше…

Валерка гнал машину по шоссе, стискивая руль изо всех сил, и время от времени шептал:

— Ничего, ничего… Вперед — это лучше, чем на месте… Впереди — туман, но туман — это друг штурмовика!

В какой-то момент Штукин вдруг понял, что ему надо остановить машину и перекурить — чтобы хоть немного успокоиться. Валера припарковал машину у обочины. Закурил и неожиданно задал сам себе вопрос: а куда он, собственно говоря, сейчас несется? Куда спешит? К себе в пустую квартиру? Нет, только не это… А куда же тогда? Штукин уронил голову на руль. А может быть, подъехать прямо к офису Гамерника — вдруг он еще там — да и попробовать атаковать с ходу?

Валерка встрепенулся было, но почти сразу отверг эту идею — нельзя сейчас ехать к Гамернику, сил нет. Вся энергетика ушла на разговор с Юнгеровым, нельзя идти в лобовую, будучи выжатым, как губка… Но куда же податься? Где голову приклонить? Как расслабиться, как снять чудовищное внутреннее напряжение последних дней? Неожиданно Штукин вспомнил о Вере, подруге Николенко. Она несколько раз звонила ему, когда Зоя пропала, но Валера либо не отвечал на звонки, видя ее номер на дисплее своего мобильника, либо уклонялся от разговоров, обещал перезвонить и не перезванивал. А потом Вера, наверное, обиделась и уже несколько дней не звонила…

Штукин быстро перебрал в голове всех своих знакомых женского пола и понял, что никого из них не хочет видеть. И спать с ними — не хочет, и пить — тоже. А вот Вера… Есть, конечно, нехороший момент — слишком явная ассоциация с тем, что хочется забыть. Хочется, но ведь все равно не забудешь! Говорят, если хочешь избавиться от какого-то комплекса — надо шагнуть к нему навстречу. Клин клином вышибают… Вышибают ли?

Валера понял, что снова запутывается в своих мечтах и желаниях, выбросил окурок в окно и решительно набрал на своем мобильнике номер Веры. Она ответила почти сразу.

— Алло…

— Вера, привет, это Валера Штукин.

— Валера, — сказала Вера и вдруг заплакала. — Валера, ты где? Валера, мне так хреново… Зою-то мы похоронили, да ты знаешь, наверное… Валерочка, ты прости, что я тебе трубки обрывала, просто… мы же все не знали, что и думать. Я понимаю, у тебя своих проблем — выше крыши.

Валера вдруг почувствовал, что у него в горле образовался комок, и ответить он сумел не сразу:

— Вер, это ты прости меня, что я не перезванивал… Я действительно в курсе ситуации детально, можно даже сказать, что немного занимался ею… И у меня действительно были очень большие проблемы… А по поводу Зои — я, как понял, что несчастье случилось и помочь уже ничем нельзя — так и не смог тебе позвонить… Смалодушничал, наверное… Я тяжело переношу похороны, церкви, свечи эти, которые надо в руках держать… Меня колбасит от этого всего, мне физически плохо становится… Я… Вер, а мы могли бы увидеться? Мне так на душе муторно от всего, напиться хочется, а не с кем… Тебе вот решил позвонить — думаю, пошлешь к черту, так пошлешь.

— Не пошлю, — сквозь всхлипы еле выговорила Вера, — мне тоже напиться хочется, но не с кем… Мой опять весь в своих партнерах-контрактах… Валерочка, как хорошо, что ты мне позвонил… А я уж думала, что ты от меня бегаешь.

— Нет, Вера, я не от тебя, я, скорее, от себя бегал… Скажи, куда мне подъехать? К тебе?

— Нет, лучше не сюда, я не знаю, когда мой пожаловать может. Так, слушай — у меня квартира есть, моя собственная, — она на Московском проспекте, дом такой, «Русский пряник», знаешь?

— Знаю.

— Вот там. Пятьдесят седьмая квартира, второй этаж. Найдешь? Я там часа через полтора буду… Приезжай, я очень буду ждать… Давай напьемся вместе, Валерка. Зойку помянем…

Вера снова заплакала, и Штукин даже головой замотал:

— Вера, не плачь, Вер… Скажи, чего мне купить, куда заскочить?

— Да все там у меня есть… Ну, хлеба только свежего возьми да минералки… А остальных запасов там на месяц запоя хватит… Ты приедешь?

— Приеду, Вера, обязательно приеду… Главное, ты сама приезжай…

Штукин даже уже сил не имел, чтобы подумать о том, как все это будет выглядеть с точки зрения общечеловеческой морали: ехать к подруге той женщины, к смерти которой он, как ни крути, а имеет самое прямое отношение… Ему просто нужно было побыть хоть с кем-то, хоть как-то спрятаться от одиночества…

Через два часа он уже звонил в дверь Вериной квартиры. Она открыла, будто ждала в прихожей. Посмотрев на Штукина, Вера всхлипнула и обняла его…

…Это был очень странный вечер — Вера и Валера то начинали разговаривать, то остервенело занимались сексом, много пили и курили… У Штукина все перемешалось в голове, но внутреннее напряжение все же понемногу рассасывалось, растворялось, уходило куда-то, и он вдруг почувствовал такую благодарность за это к Вере, что еще чуть-чуть и, может быть, даже расплакался бы, как маленький…

Ему еще хватило мозгов позвонить Денису и предупредить его, что завтра он работает по «индивидуальному плану по поручению первого». Денис спокойно ответил, что понял, а потом Валера отключил мобильный телефон. Если бы и мозг можно было бы тоже так отключить — как мобилу…

Ночью, в один из периодов просветления, в перерыве этих странных поминок, Вера, лежа совершенно голой рядом со Штукиным, стала рассказывать о похоронах, о том, что на них был Егор — весь серо-зеленый, худой совсем…

— Знаешь, Валера, — очень тихо прошептала Вера. — Я на него посмотрела, и мне дикая мысль в голову пришла — а не он ли Зою… Ведь так и не выяснили, с кем она на то озеро поехала… А я на этого Егора смотрю, и мне жутко — чувствую, вот может он… убить… И мне так страшно стало… и ведь ни с кем не поделишься… Что ты думаешь?

Валера свесил руку с кровати, поймал рукой горлышко бутылки виски, сделал хороший глоток и ответил глухо:

— Нет, Вер… Не убивал он ее. Я ж тебе уже говорил — мы занимались, проверяли… Несчастный случай это был, и Егор к нему никакого отношения не имеет. Он в городе был, когда все это случилось. Это технически установлено.

— Да? Ну и слава богу… А то я на паренька нехорошо подумала… Ты бы видел его лицо.

— Ничего, ничего… Перемелется… Давай выпьем еще, Вера… Что-то напиться никак не получается.

— Давай… И меня не цепляет.

Это была какая-то дикая, безумная ночь, очень похожая на настоящую оргию. Вера и Штукин дошли уже почти до извращений, уже почти мучили друг друга и долго не могли угомониться… А потом Валерка вдруг в один момент словно в омут глубокий провалился и — отключился. Именно так, будто его выключили, как мобильный телефон.

Как ни странно, утром похмелье было не особенно лютым — может быть, это объяснялось тем, что они пили качественные напитки. Они долго отмокали в ванне, потом поели и поспали, где-то к обеду уже отошли. А потом — засобирались. Как ни странно — обоим им стало действительно легче, чем было накануне вечером, — удалось как-то выплеснуть из себя накопившиеся черные эмоции. Прощаясь, они долго целовались и обнимались, словно вот так молча выражали благодарность друг другу…

К офису Гамерника на Греческом проспекте Штукин приехал в начале седьмого. Валера чувствовал себя свежим и отдохнувшим, будто не занимался черт-те чем минувшей ночью, а наоборот — отсыпался, предварительно много погуляв на свежем воздухе. Бродивший в крови адреналин пережег остатки алкоголя — Штукин вытянул вперед руки и посмотрел на пальцы — они не дрожали. Валера вышел из машины и не спеша прошелся до концертного зала «Октябрьский», а потом вернулся обратно к офису. Судя по машинам, кучковавшимся неподалеку, в конторе работа кипела и хозяин был на месте. Штукин присел на уже знакомую лавчонку и закурил. Ему хватило всего двух затяжек.

— Чего я жду? — спросил Штукин, встал и, бросив окурок, затоптал его. — Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать!

И он решительно подошел к массивной двери и нажал на кнопку звонка. Из переговорного устройства что-то захрипело.

— Я к товарищу Гамернику! — почти весело сообщил в мембрану Валера. В двери щелкнул замок, Штукин потянул за ручку и вошел внутрь. Офис начинался длинным коридором. У стойки с охраной и мониторами Валерий остановился и, подмигнув охраннику, негромко сказал: — Передайте товарищу Гамернику, что пришел Валера. Когда спросит, какой Валера, скажите, что недостреленный.

Охранник пару секунд смотрел на него, потом молча вышел из-за стойки и ушел в глубь коридора, хотя, наверное, мог все услышанное транслировать и по телефону. Через полминуты он вернулся с мужчиной в костюме, видимо, более старшим сотрудником службы безопасности. Мужчина не стал здороваться, а вместо этого сразу предложил осмотреть карманы Штукина. Валера понимающе кивнул:

— Ясное дело — на предмет колюще-режущих…

Первый охранник хамски хохотнул:

— Мусор, что ли?

Между тем второй, не тратя времени даром, начал похлопывать Штукина по карманам.

— Ментом был, не скрываю, — задумчиво сказал, будто самому себе, Валера. — А мусором — никогда!

Штукин быстро снял куртку и повернулся к мужчине в костюме спиной. Тот легко, будто нехотя, похлопал его по спине и ногам и жестом пригласил следовать за собой.

Коридор был очень длинным, а кабинет Гамерника располагался в самом его конце, после двух поворотов. Огромная приемная с сексапильной секретаршей, двойная дверь — Штукин и оглядеться не успел, как оказался в просторном кабинете. Гамерник сидел не за своим рабочим столом, а сбоку, за журнальным столиком. Перед ним на тарелочке лежала маленькая дыня-«колхозница», которую он аккуратно резал изящным ножичком.

Здороваться Гамерник не стал — видимо, в его офисе это вообще не было принято. Вместо приветствия хозяин кабинета сказал:

— Вы меня заинтриговали, хотя я ничего не понял.

Штукин не стал нарушать традиций и вместо здравствуйте ответил так:

— Интрига есть там, где отсутствует информация. А тут — какая уж тут интрига! Все вы поняли. Но моя тирада выглядит как некий вызов, а я бы этого очень не хотел. Так что — позвольте присесть и перейти к делу. Сергей Борисович, если не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, — настороженно ответил Гамерник и положил ножичек на стол. — Милости прошу. Располагайтесь.

Валера взял стул и присел к тому же журнальному столику, разглядывая Гамерника в упор. Хозяин кабинета был примерно одногодком Юнгерова, но как же сильно они отличались друг от друга! Юнгеров — тот был жилистым, красивым, с лицом, на котором читалось много разных историй, но историй мужских и интересных. А Гамерник производил впечатление неприятное, несмотря на ухоженность, его фигура была уже настолько оплывшей-опухшей — видно было, что он предпочитает массаж спортзалу. Его тщательно причесанные волосы все же не скрывали маленькую лысину на макушке. Одет Гамерник был очень дорого и не крикливо, а вот кабинет его выдавал отсутствие вкуса — в нем царил полный китч — от подлинника картины кого-то из передвижников до каких-то странных фигур в стиле хай-тек.

Штукин обворожительно улыбнулся своему неприятному собеседнику и сразу перешел к делу:

— Итак, меня зовут Валера, и свои контактные телефоны я при необходимости оставлю. Вся история началась тогда, когда я вышел из лифта, где остались три мертвых тела. Потом меня уволили из уголовного розыска, где я до того нормально работал. После увольнения я начал работать у Юнгерова. Через некоторое время я, не прилагая никаких усилий, потому что произошло это случайно, — узнал, как все случилось с этим лифтом и почему. Хотя насчет «почему» — врать не буду, мотив я узнал… м-м-м… тезисно. Но меня мотив, честно говоря, не особо и волновал. А дело было так: вы, Сергей Борисович, нашли двух парней (надо признать — не последних в своем деле, это, кстати, — комплимент), которые и порешили моих знакомых. Но Денис Волков остался невредимым. Я — тоже, хотя я-то в этой истории вообще никого не волновал. Именно это обстоятельство меня очень сильно задело, и поэтому я пошел на задний двор и зачерпнул лопатой целую кучу навоза… Вонючего такого. И вот я здесь. Если коротко — то это все.

Гамерник, ничего не отвечая, взял ножик и снова начал ковыряться в дыньке. Штукин некоторое время понаблюдал за этим не очень интересным процессом, потом усмехнулся:

— Если бы я снимал кино, то в этой сцене вы бы велели какому-нибудь злобному мексиканцу: «Убей его!» — но я кино не снимаю. Поэтому, признаюсь, немного слукавил насчет того, что на задний двор за навозом ходил один. Со мной туда заходили еще некоторые сотрудники уголовного розыска, в отличие от меня — действующие, а не уволенные.

Гамерник оторвался от дыни и скучным голосом сказал:

— Если бы я снимал кино, то я спросил бы «сколько?». Но я не снимаю кино. Поэтому — продолжайте, а то я пока сюжет не до конца понимаю. Вы ведь, кажется, сюда один пришли, без взвода «малиновых околышей»?

— Я пришел с предложением, — пояснил Валера, и брови хозяина кабинета вернулись на исходное положение.

Гамерник неторопливо встал, подошел к своему рабочему столу и включил громкую связь:

— Попрошу чая и тишины!

Затем он повернулся к Штукину:

— Вы любите конфеты «Мишка косолапый»?

Валерка от неожиданности даже чуть растерялся:

— Н-не знаю… А это вы к чему?

— К чаю, — объяснил Гамерник. — Это я без намеков. Просто к чаю у меня конфеты «Мишка косолапый».

«А он очень даже не дурак!» — подумал про себя Штукин. Но вслух сказал о конфетах:

— «Мишка косолапый» — лучше «Сникерса».

Гамерник понимающе кивнул и с той же интонацией, с какой спрашивал о конфетах, задал новый вопрос:

— А в книжном магазине вы за мной так неуклюже следили или же расшифровались специально?

Валерка врать не стал:

— Ни то ни другое. Это была просто случайность.

— Мэй би, мэй би, — протянул Гамерник, демонстрируя свое знакомство с английским языком. В этот момент вошла секретарша с подносом. Пока она расставляла чашки и вазочки, Валерка внаглую очень внимательно разглядывал ее ноги, почти не прикрытые короткой юбкой. Гамернику это было неприятно, но он умудрился почти никак не проявлять это внешне. Правда, когда секретарша вышла, в голосе хозяина кабинета достаточно явственно прозвучали нотки раздражения:

— Можно я задам тебе пару вопросов?

Ответить Валерка не успел, видимо, вопрос был риторическим, точнее — просто прелюдией к настоящему вопросу:

— Юнгеров — хороший человек?

Сергею Борисовичу снова удалось удивить Штукина, который, пожав плечами, ответил якобы по-английски с последующим переводом.

— Хум хау — в том смысле, что: кому как он человек.

— А я?

— А вы другой человек.

— Ну-ка, ну-ка… А поподробнее?

— А поподробнее — вы друг без друга не можете, наверное. В этой никем не оговоренной весовой категории других участников соревнования больше нет.

Гамерник улыбнулся и взял свою чашку, но отхлебнуть не успел — рука дрогнула и несколько капель чая упали на костюм. Сергей Борисович досадливо скривился и поставил чашку обратно на блюдце.

— В чем-то ты, может быть, и прав… В космическом смысле… Ладно. Ты уверен, что я кого-то там подослал. Я считаю по-другому. Что спорить-то… Дело ведь не в этом. Это же повод. Так?

Валерка выдержал его взгляд:

— Не знаю.

Гамерник дернул губой:

— А чего тут знать-то? Ты сколько денег зараз держал в руках когда-либо? Максимально?

Штукин сморщил лоб, припоминая:

— Ну… на новую «девятку», наверное…

— Понятно. — Гамерник даже не стал скрывать снисходительных интонаций. — «Шесть тысяч четыреста»^[139], как Шура Балаганов. Да ты не обижайся — это нормально. Я просто вслух измеряю долевые участия. Мне это не опасно, так как банкую я, а тебе — полезно. Так с чего начнем?

Валера еще не утратил своего изначального настроя и запала, однако внутренне не мог не признать, что разговор идет совсем не по той схеме, которую он нарисовал заранее. Гамерник умело перехватывал инициативу.

Штукин склонил голову к плечу:

— Насчет «с чего начнем» — я немного сбит, честно говоря…

— О как! — засмеялся Гамерник. — Как приходить с пошлой фразой «Дай чего-нибудь из денег!» — так это нормально. А как дошло до моего скромного вопроса «Сколько?» — так ты и растерялся!

Валера развел руками и вдруг словно опомнился:

— Ну, у меня же нет такого опыта, как у вас… Вы меня все равно переговорите… А кстати, почему это я вас на «вы», а вы меня на «ты»?

— А как ты хотел? Ты себя-то не сбивай с темпа! Как ты там сказал: «Вы меня все равно переговорите…» Ну?

— О’кей! — согласился Штукин. — Я поправлюсь: я пришел не с информацией. Я пришел со знанием того, что произошло. Но! Это знание есть еще у нескольких оперов управы, тех, которые из отдела по умышленным убийствам. Эти опера — они не гении. Но они и не пьяницы. Это не значит, что они могут вас посадить, но они могут растиражировать свои знания устно и письменно. Пойдут обзорные справки, и знать начнет уже их руководство — руководство УУРа. На заслушиваниях в прокуратуре начнут упоминать вашу фамилию. Упоминать и обсуждать. Возникнет устойчивое мнение. Поползут слухи. Конечно, все это не приведет к реализации. Но — некоторые ОРМ могут привести к задержанию исполнителей…

— Что такое ОРМ?

— Оперативно-розыскные мероприятия… Так вот, насчет исполнителей, — конечно, от них никто признания не ожидает, но… но все это — нервы. Так? И не надо говорить, что нет. Нервы плюс траты. Вы ведь не ранее судимый квартирный вор, чтобы говорить: «Начальник, ты докажи сперва…» Вы — серьезный человек. У вас не только офисы, деньги и секретарши. У вас — репутация.

— Хватит! — оборвал его Гамерник. — Я с первых слов понял, что ты хочешь… Скажем так: я готов заплатить, чтоб мое имя не трепали, хотя это шантаж. Есть еще что-то?

— Есть, — спокойно кивнул Валера. — Юнгеров.

— В каком смысле?

— В том самом. Нужно?

— Ну… Пусть будет…

— Стало быть, мы принципиально можем договориться?

— Конечно.

— А в деталях?

Сергей Борисович улыбнулся, показав розовые десны:

— А что, «шесть тысяч четыреста» не устраивает?

— Нет.

— А сколько?

— Полтаха.

— Ну… Дай чуток подумать, хотя скорее всего, что да.

Неожиданно возникла пауза — словно они бежали, бежали, а потом так же внезапно и остановились, как пробежали. Валерка даже головой покрутил:

— Быстро как у нас получается-то…

— А чего тереть-то?

Гамерник встал и сунул руки в карманы:

— Вот только, чтобы я знал, что ты не блефуешь… Называешь мне имена и первые буквы фамилий исполнителей — и все. А я уж по своим каналам проверю — имеет ли твое знание хоть какое-то отношение к той дикой истории в лифте…

Штукин усмехнулся и подумал о том, что при всей внешней быстроте и напористости Гамерник все равно вел разговор так, будто учитывал возможность наличия у собеседника записывающего устройства. Чтобы можно было сказать в случае чего — да, согласился платить вымогателю, но не из-за того, что боялся разоблачения, а чтобы дерьмом не облили…

Валера спрятал улыбку и встал:

— У меня будут и имена, и буквы в фамилиях.

— Тогда у меня будут деньги в долларах.

— А за Юнгерова?

Гамерник насмешливо посмотрел на Штукина:

— Мне байки не нужны. Ежемесячная разумная оплата за какую-то фоновую конкретику — согласен. А каждую важную информацию будем оценивать отдельно.

Штукин кивнул, выражая согласие:

— Странно, но мне легко с вами разговаривать. Сергей Борисович, а почему вы не спрашиваете о причинах, побудивших меня предложить вам м-м-м… сотрудничество по Юнгерову? Он ведь меня после увольнения на работу взял…

Гамерник неторопливо перекатился с пяток на носки и обратно, потом слегка дернул узкими губами, обозначая улыбку:

— Я же сказал — всякие байки и достоевщина меня не очень интересуют. И ты смотри — я не так прост, как быстр. Ладно, давай не будем маяться ненужными разговорами. Жду букв.

Руки они подавать друг другу не стали, прощаться — тоже. Достаточно сухо обменялись номерами мобильных телефонов, и Штукин ушел. На улице уже он, заложив петлю вокруг Большого концертного зала «Октябрьский», осторожно проверился. За ним никто не шел. И только тут Валерка почувствовал, что мокрая от пота рубашка неприятно липнет к спине…

Странные истории подчас происходят в жизни. Удивительным образом судьба сводит и разводит людей. Любопытно, как бы мог сложиться разговор этих двух очень разных людей, если бы они знали друг о друге чуть больше. Но Гамерник не знал, что Штукин и есть тот самый сотрудник, которого внедрили к Юнгерову — внедрили, грубо говоря, благодаря инициативе самого Гамерника, причем благодаря инициативе, подкрепленной серьезными деньгами. И Валера тоже не знал этого обстоятельства… Он лишь смутно ощущал какую-то неправильность, нездоровость во всей истории своего внедрения. Но ощущения — это не знание…

Примерно через полчаса после окончания беседы с Гамерником Штукин отзвонился из таксофона Юнгерову и доложил, что контакт состоялся. Александр Сергеевич был в городе и сразу назначил Валере встречу в итальянском ресторанчике на Большой Конюшенной. За ужином Штукин подробно рассказал, как все прошло, стараясь не пропустить ни одного нюанса. Юнкерс, чем больше слушал, тем злее улыбался. Когда Валера умолк, Александр Сергеевич выглядел почти веселым:

— «Все понятно — он застрял!»^[140] Ах, Гомер, Гомер… Ну, сука… Ничего, не ты один такой умный… Мы тоже кое-что умеем придумывать… И в том числе процессуальными методами.

Штукин непонимающе сощурился, но Юнкерс махнул рукой:

— Не бери в голову, каждый должен свой маневр знать… А ты свой начал осуществлять правильно и принципиально вопрос с Гомером решил. Правда — остались нюансы. Во-первых, как-то надо тебе исхитриться, чтобы от твоего человека из Управы получить данные стрелков… Это реально?

Штукин лишь молча пожал плечами. Александр Сергеевич понимающе цыкнул зубом:

— Вот… Давай все же деньги твоему парню сунем. А?

Валера мотнул головой:

— Да не в деньгах там дело… Я попробую… Если получится — тогда можно и деньги — как премию. А если сразу сумму назвать — тогда у него соблазн возникнет и он туфту какую-нибудь прогонит — поди проверь… А если что — скажет, что добросовестно заблуждался… Я без денег попробую.

Юнгеров внимательно посмотрел на Штукина, затем медленно, словно нехотя, кивнул:

— Ну — твой человек, ты его лучше знаешь, тебе виднее… Да. А во-вторых, — это то, что меня уже касается, — надо смоделировать такую информацию, чтобы она Гамернику интересной была… А это надо серьезно думать… М-да. В общем — на словах все гладко…

Валерка неожиданно уловил, как у него внутри зарождается и становится все больше и больше комочек обиды:

— Получается, зря я к нему ходил, что ли?

— Что?

Юнгеров, задумавшийся было о чем-то своем, даже не уловил сначала смысл фразы, произнесенной Штукиным, а когда уловил — расхохотался, как взрослые по-доброму смеются над детьми:

— Почему же зря, чудак ты человек! Его реакция была? Была. Уже, значит, не зря. Глядишь — у тебя с опером твоим что-то получится — еще на шажочек глубже влезешь. Там мы и с информацией обо мне что-то придумаем. Да и другие… мероприятия запустятся… Вот так — кирпичик за кирпичиком — и замуруем гада! А ты сразу в обидки… Все нормально, Валера!

Но Штукин не считал, что все нормально. Он чувствовал, что какую-то серьезную информацию Юнгеров, абсолютно не стесняясь, не считает нужным озвучивать. При этом и не скрывает особо, что еще какие-то меры в отношении Гамерника будут предприняты. Какие? Юнгерова в лоб не спросишь… А он явно что-то задумал, точнее — придумал вместе со своим «штабом». И вероятно, эта «придумка» проще, надежнее и эффективнее Валеркиного насквозь авантюрного внедрения к Гамернику. Что же получается — опять на обочину судьба выталкивает? Нет уж. Фигушки. Человек, как учил марксизм, сам творец своей судьбы…

Пару дней ничего интересного не происходило, а потом состоялась очередная встреча Штукина с Ильюхиным, на которой первый вопрос (по личностям стрелков) решился неожиданно просто.

Встреча происходила все в том же немноголюдном кафе, и даже кофе на стол им ставила та же самая официантка. Штукин долго рассказывал полковнику о том, какими скучными были практически все дни после их предыдущей встречи, а в конце монолога добавил:

— Что же касается отношения Юнгерова к Гамернику, — то, боюсь, здесь случай особый, хронический. И периода обострения не последует, при всех-всех подозрениях, до тех пор, пока не появится хоть какая-то конкретика — например, по личностям стрелков. А уж от личностей любой опытный человек может прийти к доказательствам…

Ильюхин маленькую хитрость Валеры раскусил сразу и устало вздохнул:

— Значит, я неопытный человек.

Штукин понял, что прокололся, виновато посмотрел на Виталия Петровича, который, внимательно разглядывая лепнину на потолке, сказал тоном почти безразличным:

— Ты знаешь, я ведь владею достаточно исчерпывающими данными о стрелках. Более того — техника на их телефонах молотит, но… С предъявлением обвинений… по Хрущеву.

— Это как? — машинально переспросил Валера, на самом деле заинтересовавшийся больше всего тем, что «техника молотит».

Ильюхин улыбнулся:

— Видишь, у наших поколений уже совершенно разные ассоциативные ряды. Поясняю — Генеральный секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев как-то объявил: «Партия провозглашает, что нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме!» Как видишь — так оно и вышло…

— Теперь понял, — улыбнулся и Штукин, но полковник покачал перед его носом указательным пальцем:

— Думаю, что и теперь не до конца. На заслушивании в прокуратуре начальник отдела торжественно заявил, что преступление на восемьдесят процентов раскрыто. Я не стал шутить, что женщина на восемьдесят процентов беременной быть не может…

— Теперь понял, — повторил Валера уже без улыбки, а Ильюхин снова не согласился с ним:

— Думаю, что и теперь не полностью…

Полковник на несколько секунд прикрыл воспаленные глаза и подумал, что за последние месяцы он стал уставать слишком уж быстро и часто. Открыть глаза и вернуться к разговору его заставил притворно сердитый голос Штукина:

— Что же это вы, господин полковник, меня такой бестолочью считаете? Зачем тогда во вражий тыл заслали?

Виталий Петрович крякнул:

— Вот я уже и господин полковник — а раньше товарищем был… Все-таки правду говорят, что окружение влияет. Трешься среди господ — и пожалте, результат.

Штукин смутился, а полковник, не давая ему опомниться, тут же задал очень конкретный вопрос:

— Если Юнгеров узнает данные исполнителей — что он станет делать? Засунет их пальцы в мясорубку?

— Да ни в коем случае! — обрадовался Валерка возможности дать прямой ответ на прямой вопрос. Эта его радость сразу же насторожила Ильюхина. Виталий Петрович закурил и, вздохнув, констатировал:

— Ты, Валера, сейчас похож на девушку, которая звонит подружке, чтобы посплетничать, и умоляет: «Я никому ничего не расскажу, честное пионерское! Ну, рассказывай мне свою тайну!»

— Вы о чем это? — вспыхнул Валерка и тем самым подтвердил подозрения Ильюхина.

Полковник укоризненно покачал головой:

— Я, дорогой мой, о том, что ты — невзначай так — подбираешься к данным стрелков. Но, поскольку ты меня не очень хорошо знаешь, то получается у тебя неуклюже. Ты помолчи, не дергайся. Тебе очень хочется передать информацию Юнгерову, потому что это справедливо? Ты думаешь, что, передав, сможешь влиять на процесс? Я бы сказал, на процессы?

— Я… — растерянно начал было Штукин, но Виталий Петрович перебил его:

— Ты, ты! И не надо думать, что я тебя поймал! Я тебя не отчитываю. Я очень устало размышляю вслух. Ты прозрачен, Валера. Как ты думаешь, какой ты для Юнгерова?

Валерка закусил губу почти до крови, потом криво улыбнулся:

— Если я — клоун, тогда давайте заканчивать этот театр!

Ильюхин хмуро допил свой кофе, потом долго гасил окурок в пепельнице. Он специально тянул паузу, чтобы Валера понял: повышать голос на полковников не стоит даже внедренным в банды. Наконец Виталий Петрович сказал:

— Не надо подчеркивать свою молодость повышенной нервозностью. Знаешь, друг мой, когда ты женишься и у тебя появится ребенок, то вы с женой будете ждать, когда же он заговорит. М-да… ждать будете и будете учить его говорить, чтобы потом просить его замолчать. Доходит?

— Не очень…

— Жаль. На обиженных… А знаешь, как бы тебя угомонил Крылов?

— Нет.

— Лагерную поговорку насчет обиженных знаешь? Обиженных чего?

— Ебут.

— Вот! А теперь скажи: ты хочешь узнать имена стрелков?

— Хочу.

— Чтобы передать братве? — Ильюхин, казалось, просто излучает иронию.

— Нет.

— Ну, и тогда зачем тебе то, с чем ничего нельзя сделать? Ты смотрел «Приключения принца Флоризеля?» Там один ухарь все никак не мог никому алмаз показать… И что из этого вышло?

— Ну, ничего хорошего, — согласился Штукин.

Виталий Петрович посмотрел на него, словно учитель на любимого ученика, только что давшего правильный ответ:

— Именно! Теперь — давай с другой стороны глянем на эту тему. Вот сидят два жулика. Один другому рассказывает за свой квартирный разбой. Второй спрашивает: «И зачем ты меня подставил?» Первый руки к груди прижимает: «Да Господь с тобой! В чем же?» А второй ему объясняет: «Я теперь знаю за тебя. Вот завтра — хапнут тебя, и на кого ты думать начнешь? Чьи имена в КПЗ перебирать будешь? Вот на хера ты мне за этот разбой рассказал?» Смекаешь, к чему я?

Валерка неожиданно очень светло улыбнулся — безо всякого сарказма, иронии и прочих разных сложных «наполнителей»:

— Так точно, товарищ полковник! Смекаю, к чему вы клоните!

Ильюхин почувствовал перемену в его настроении и насторожился:

— И тебе по-прежнему хочется знать данные стрелков?

— Да.

Полковник откинулся на стуле и поднял руки вверх, словно сдаваясь в плен:

— Так. То ли я дурак, то ли не в этом дело. Хорошо. Если это не каприз детский — вот хочу, и все, папа, купи мне этот мячик, — тогда должна быть какая-то понятная мотивация. Если она есть…

— Есть такая мотивация! — этот возглас Штукина прозвучал почти по-ленински: «Есть такая партия!»

Виталий Петрович скрестил руки на груди и всем своим видом изобразил готовность внимательно слушать:

— Излагай.

Штукин выдержал для порядка небольшую паузу, закурил и, глядя Ильюхину прямо в глаза, сказал на одном дыхании:

— Первая заповедь оперативника — посмотреть своими глазами на то, на что можно посмотреть. Вот и я — хочу на них посмотреть. Просто чтоб иметь в виду их хари. Я, между прочим, внедрен в преступную среду, и дело иметь мне приходится с людьми многими и очень-очень разными. В разных компаниях бывать. С разными типами кофе пить, и не только кофе. Если я не знаю стрелков — то завтра теоретически я могу начать с ними что-то тереть, или водку пить, или еще не пойми какая тема возникнет… А я не буду знать, что это — убийцы! А может, завтра Гамерник заставит их к Юнгерову внедриться, на предмет планирования теракта! Вот устроятся к нему какими-нибудь водителями, плотниками или дворниками! Вот и вся моя мотивация — таких людей надо знать в лицо. На всякий случай. Доклад закончил!

Полковник некоторое время сидел молча и неподвижно, а потом, цыкнув зубом, вяло зааплодировал — точнее, он лишь изобразил аплодисменты:

— Ну, что тебе сказать, постреленыш… Я не скажу тебе, что крыть нечем, потому что это так, и ты сам об этом знаешь. Я вообще не буду ничего комментировать. Мы все друг другу сказали. Мы друг друга услышали. Я тебя предупредил. Ты свою сермягу предъявил. Торговаться не будем.

Ильюхин взял в руки свою идиотскую облезлую папку, которую носил вместо портфеля (она лежала на стуле рядом), открыл ее и достал два тоненьких мятых листка факсовой бумаги, на которых были изображены несгибайки^[141] из паспортной службы. Листки мгновенно свернулись в рулончики, которые полковник катнул по столу к Штукину:

— Дывысь!

Валерка развернул факсы, стараясь не думать, почему Ильюхин все же согласился показать их ему. Штукин рассматривал несгибайки неторопливо, а они, присланные из дальних регионов, молчаливо свидетельствовали об отсутствии в МВД хорошей техники. К тому же эти несгибайки были чуть ли не десятилетней давности. Валера вздохнул:

— Похожи на фотороботы. Глаза, уши, хвост.

Ильюхин шевельнул бровью, и Штукин пояснил насчет хвоста:

— Ко мне раз в 16-й отдел приходит африканец. Ограбили его, видите ли! Говорит, что преступник был большой и страшный! Я спрашиваю: «Какой у него нос?» Он говорит: «Большой!» Я: «А уши?» Он: «Большие». Я: «А зубы?» Он: «Большие» Я: «А хвост был?!» Он: «Был. Большой». Я так и хотел фоторобот составить, но мне начальство не позволило.

— Смешно, — согласился Виталий Петрович, даже не обозначив намека на улыбку. Он помолчал и кивнул на рулончики: — Смотри, теперь, если кто-нибудь заговорит или начнет свой сыск для мести… Это будет значить, что ты, мил-человек, — фантик, да еще с душком, — это в лучшем случае. А в худшем — сволочь. Ты пойми: когда вагоновожатый ищет новые пути — трамвай обязательно сходит с рельсов.

Валерка открыл было рот, но тут же закрыл его и снова открыл, чтобы сказать не совсем то, что хотел сначала:

— Если вы сомневаетесь — то для чего тогда рискуете?

Ильюхин улыбнулся, будто именно этого вопроса и ждал:

— Для тебя, сынок. Я-то, ежели что, отплююсь! Отплююсь, отпишусь, отбрешусь — не в первый раз, не сомневайся… Но мне будет очень скучно. Даже не тоскливо, а скучно. Потому что я хочу, чтобы хоть единицы, но вырастали в специалистов. Знаешь, что такое специалист?

— Что?

— Специалист — это серьезный хирург, который умеет делать операции по пересадке органов. А у нас в стране в последнее время слово «специалист» ассоциируется с каким-нибудь «урюком», который спустился с гор и взорвал БМП… Понимаешь?

Штукин пробарабанил пальцами по столу — будто гамму на пианино сыграл:

— Примерно.

Виталий Петрович терпеливо покивал и развил свою мысль:

— У Басаева слава есть?

— Ну-у… — задумался Валера. Полковник не стал ждать окончания мыслительного процесса:

— Нет у него славы. Есть известность. Понял?

— Теперь понял, — серьезно ответил Штукин и тут даже спросил: — Насчет славы и известности — вы это не на Крылова намекаете?

Ильюхин настолько удивился, что даже рукой на Штукина махнул:

— Чур тебя! Где Басаев — и где Крылов! Так мы сейчас хрен знает до чего договоримся… Давай-ка лучше к нашим баранам… Короче, алмаз (я имею в виду тот, который из «Принца Флоризеля») — у тебя. Имей в виду: меня обмануть можно. Всех — нельзя.

Валера неожиданно сложил руки на столе, словно первоклашка, выпрямил спину и отчеканил, будто отрапортовал:

— Товарищ полковник! Я не собираюсь передавать данные стрелков Юнгерову и его людям. Могу дать честное слово офицера!

Ильюхин тихо засмеялся:

— Вольно… Слово офицера — это хорошо. Хорошо, что мы с тобой не в библиотеке работаем. Представляешь — слово библиотекаря!

Штукин юмор оценил и даже развил шутку:

— А если бы в магазине работали? Слово продавца мясного отдела!

Их встреча закончилась на веселой ноте. Штукин не обманывал Ильюхина, поэтому ему легко было дать слово офицера. Валерка действительно не собирался передавать данные киллеров Юнгерову. Но Штукин и не сказал полковнику всей правды: данные киллеров были нужны для разговора с Гамерником. Эх, Валерке бы повнимательнее отнестись к словам полковника о вагоновожатом и о том, что всех обмануть нельзя… Беда Штукина была в том, что он тоже считал правилом тот постулат, что всех обмануть нельзя. Но Валера также и полагал, что в любом правиле есть исключения, — и это было ошибкой…

После встречи с полковником Валера позвонил из таксофона Юнгерову и слегка возбужденным тоном рассказал о том, что готов ко второй встрече с Гамерником.

— В смысле? — не врубился сразу в суть вопроса Юнгеров. Видимо, он с кем-то разговаривал и его мысли были заняты чем-то другим.

— В смысле, что я узнал буквы, — пояснил Штукин, и до Александра Сергеевича дошло:

— Да ну? А… А насколько полной информацией владеет твой коллега?

Юнгеров имел в виду несуществующего «опера из управы». Штукин же сразу вспомнил печальные глаза Ильюхина и твердо ответил:

— Только буквы. И похоже, он не врет. Он мельком видел факсы — там все в черных разводах было, а он вчитываться не стал, не та ситуация сложилась… Но мне ведь и нужны для продолжения праздника только инициалы.

— Жаль, — после короткой паузы вздохнул Юнгеров.

Валера не стал спорить:

— И мне жаль, но что поделаешь. Будем работать дальше в этом направлении. Так я в гости-то схожу? Вы на продолжение банкета добро даете?

— Давай, — выдал санкцию на контакт с Гамерником Александр Сергеевич. — Отзвонись потом, как прошло… Хотя нет, лучше сразу, если будет что сказать, приезжай ко мне. Пошепчемся.

— К озеру приезжать? — уточнил Штукин.

И Юнгеров, поняв его иносказательность, рассмеялся:

— Именно. В логово приезжай. В сельскую резиденцию.

Валера перекурил, собрался с мыслями и без звонка заехал в офис Гамерника. Сергей Борисович оказался на месте и принял Штукина без проволочек.

Штукин тоже не стал размазывать манную кашу по столу и сразу же, как только оказался в уже знакомом кабинете, написал на листке бумаги инициалы убийц. Гамерник взял в руки листок, глянул и помрачнел, чем сразу себя выдал. Но он сыграл свою роль до конца, сказав фальшиво-беспечным тоном:

— Хорошо, сейчас сравним с нашими данными. Поскучай здесь минут десять.

И Гамерник вышел из кабинета — якобы для того, чтобы проверить, насколько соответствуют инициалы истинным именам. Валерка понимал, что никуда он не пошел сравнивать. Просто вышел в приемную, и все, но не позволил этим мыслям отразиться на лице.

Отсутствовал Гамерник менее десяти минут, вернулся он в кабинет уже без листка с инициалами и без обиняков перешел к делу:

— Ну что же… Придется платить этому государственному рэкету. Сейчас приготовят деньги.

Видно было, что настроение у Сергея Борисовича испорчено окончательно. Штукин встал и покачал головой:

— Зачем спешить? Успеется с деньгами-то… Обманывать вы все равно не будете, это уж очень недальновидно… А мы не нищие, не торопимся. Давайте так: я напишу справочку со всеми данными — полными. Ну и дополню ее рекомендациями и предостережениями. Тогда и рассчитаемся.

Валерка и сам не до конца понял, почему так ответил Гамернику. Наверное, уж очень впадло было брать из его рук деньги… В общем, его ответ был обусловлен фактором именно эмоциональным. Сергей Борисович, наверное, это почувствовал, поскольку отреагировал достаточно нервно и раздраженно:

— Не надо мне никаких справочек! Буквы эти специалисты где-то слышали. Мне свое слово перед вами держать надо.

— Сергей Борисович, — повторил Штукин, — нам спешить некуда.

Лицо Гамерника пошло красными пятнами:

— Сыск жить стал очень хорошо?

Валера спокойно ответил:

— Не бедствуем… А иначе цена была бы — шесть тысяч четыреста! Ага. Откусили бы — и сразу же побежали бы пропивать!

Штукин очень не хотел брать сейчас пятьдесят тысяч долларов, он даже самому себе не мог объяснить почему. Наверное, чтобы в собственных глазах не выглядеть тем, кто всю сложную интригу замутил исключительно из-за бабок…

Гамерник искоса глянул на него и недовольно буркнул себе под нос:

— Растем, растем.

Штукин улыбнулся:

— Ну, так я пойду? Проверочка, как я понимаю, удалась…

Эта его улыбочка окончательно добила Гамерника. Сергей Борисович взорвался, и с него, словно шелуха, мгновенно слетел благопристойный имидж капиталиста-бизнесмена-олигарха, а под этим, оказавшимся очень тонким, слоем проступило нормальное бандюганское естество:

— Слышь, ты! Ты не заблудился?! Рамсы не попутал, а? Ты че, а?! Ты кого в себе увидел, а?

Метаморфоза была столь стремительной, что Штукин лишь головой покачал:

— Я в себе увидел человека, который вам уже оказал услугу, так как «предупрежден — значит, вооружен». Повторяю: оказал услугу. Но могу и не оказывать больше. Посему — вон там, на тумбочке^[142], вохра — очевидно, бывший «получалово», — вот ему и «слышь». А я — пошел.

Гамерник засопел и сбивчиво попытался наехать еще раз. Но уже не с той энергетикой, да и тоном ниже:

— А ты возрастом…

— А я сильно извиняюсь, — легко перебил его Валера, — но либо у нас деловые отношения и мы партнеры…

— Либо?!

— Либо через месяц вы станете-таки брендом на заслушиваниях в городской прокуратуре. А потом, даже если вы и не переберетесь на ПМЖ в следственный изолятор, то лепший кореш Юнгерова Обнорский со своим агентством, которое, по сути, маленькая, но медиаструктура, вобьет в вашу репутацию пару осиновых журналистских расследований. Думаю, что их с гиканьем подхватят и федеральные СМИ, — вы же у нас человек, по сути, больше московский, чем питерский… Ну а дальше… Дальше пойдут процессы, хорошо известные вам в общих чертах.

Штукин замолчал, и в кабинете стало тихо. В этой тишине Валерка отчетливо слышал хриплое и тяжелое дыхание Гамерника. «Да, с физкультурой парень явно не дружит, — подумал про себя Штукин. — А ведь дом-то небось весь уставлен разными тренажерами». Валера специально старался думать о чем-то, что не касалось впрямую предмета его визита в этот кабинет, — чтобы не сорваться и не сказать Гамернику все, чего тот заслуживал, прямо в глаза.

— Где ты этому научился? — наконец нарушил тишину Гамерник почти нормальным тоном.

Валера сделал «большие глаза»:

— А я что, изрек что-то нобелевское?

Гамерник хмыкнул и посмотрел на Штукина как-то по-новому, словно переоценку производил. Валерке захотелось даже зубы свои продемонстрировать — глядишь, цена и еще чуток повыше стала бы.

— Кофе будешь?

Вопрос прозвучал как приглашение к миру, но Штукин подачи не принял:

— Не хочу.

— А что ж так?! — сразу вскинулся Гамерник.

Валера вздохнул безнадежно и объяснил:

— Тороплюсь я, Сергей Борисович, это во-первых.

— Ну а что же во-вторых? Ты говори, говори!

— Извольте. Кофе у вас тут — говно. Купите хорошую кофеварку, тонны за полторы баксов.

Гамерник открыл безмолвно рот, будто выброшенная волной на берег рыба. Штукин невозмутимо приложил два пальца к правому виску, имитируя отдание чести:

— Всего вам доброго, Сергей Борисович. Днями я вам непременно телефонирую!

Уже выйдя из приемной, Штукин ухмыльнулся, услышав вопль Гамерника, адресованный секретарше:

— Эля! Эля! Кофе какой-то жидкий! Ты сама-то пьешь его?!

— Так кофеварке же уже сто лет в обед, — забубнила в ответ, соглашаясь, Эля.

Штукин свернул в коридоре к выходу и досадливо крякнул, сожалея, что не может насладиться всем спектаклем с секретаршей до конца. Так с улыбкой Валерка и вышел на улицу.

А Гамерник в кабинете действительно устроил шоу. В ответ на справедливое замечание Эли относительно возраста кофеварки он сорвался почти на визг:

— Так хули ж ты, пидораска, варишь тогда говно жидкое? Ты, блядь, пошли водилу в «Империю кофе», чтоб он купил нормальный аппарат! Чего не ясно?!

— Я поняла. — Эля покраснела и начала пятиться к выходу из кабинета. Она хорошо знала своего шефа, поэтому по первичным признакам безошибочно определила: начинается истерика.

Гамерник и впрямь чем-то стал даже внешне похож на бесноватого:

— С-с-сука-а! Блядь, достала! Или мне и чистящие средства для сральников самому покупать?! Достала, тварь! Дура, ни украсть, ни покараулить!

Эля успела юркнуть задом в приемную и прикрыть за собой дверь, когда об нее с той стороны кабинета ударилась вазочка с конфетами «Мишка косолапый». Плотная дубовая дверь хорошо гасила звуки и превращала вопли Гамерника в нечленораздельный бубнеж. Эля присела за стол на свое место и взялась за виски пальчиками.

Минут через десять дверь кабинета приоткрылась, и оттуда высунулось красное, словно распаренное в бане, лицо Гамерника:

— Анисимов где?

— Кто? — не поняла с нервяка Эля. Успокоившийся было Гамерник заверещал снова:

— Дура! Шишу позови! Так тебе понятнее, блядь?!

Эля выскочила и бросилась по коридору искать подручного шефа — того самого, который, кстати, и сосватал ему стрелков. Вслед секретарше несся вой Гамерника:

— Твари, твари, твари! Это только в «Джентльменах удачи» можно клички отменить, а у нас — ни хера! Кретины, дебилы недоделанные!

Через минуту в кабинет шефа ввалился с сопением гражданин Анисимов, известный в определенных кругах по погонялу Шиша. Когда-то, в молодости, Шиша был классным гребцом, но теперь его сильно разнесло — килограммов этак под сто десять. Шиша остановился посреди кабинета и преданными глазами уставился на своего босса.

Гамерник оскалился и поинтересовался вкрадчивым тоном, который сразу бы все объяснил человеку с мозгами:

— Как поживают твои «верные парни»?

Шиша был человеком не очень умным, но и не законченным дебилом, поэтому он насторожился:

— Так я не особо интересуюсь, они — люди взрослые.

— А ты поинтересуйся, дружище Битнер^[143]! — прошипел, брызгая слюной, Гамерник.

Шиша растерянно заморгал:

— Битнер… это бальзам?

У Гамерника задергалось лицо. Он с трудом взял себя в руки и произнес следующую фразу почти по слогам, очень четко артикулируя, как для умственно непонимающих:

— Битнер — это не бальзам! Так, все: даю установку — стереть предыдущую информацию! Даю новую вводную: они на свободе?

Шиша открыл рот и ахнул:

— А… а как же иначе?

Гамерник пнул ногой журнальный столик и снова заорал в полный голос:

— Иначе — раком на пересылке! Еб твою мать! Выяснить, где они живут, как они живут, — живо!

— Понял!

Шиша вытянулся по стойке «смирно», подобрал живот и начал задом пятиться к двери, но его остановил новый окрик:

— Стоять!

Шиша замер. Гамерник подошел к своему подручному и снизу вверх посмотрел в маленькие заплывшие глазки:

— Выяснить осторожно, не вступая в половой контакт. Повтори!

— Осторожно, и не ебать мозги! — отчеканил Шиша, стараясь не моргать.

— Бегом!

Шишу словно гигантский пылесос всосал в приемную.

Гамерник застонал, схватился за голову и рухнул на диван. Его одолевали неприятные мысли: «Хорошо еще, что на этих „верных парней“ набрели местные мусора. Чем быстрее платишь, тем дешевле выходит. Пятьдесят тонн — провинция! Убожество… В Москве бы сразу ноль пририсовали! И еще строят из себя — „не к спеху“! Ничего, ничего, возьмут, как миленькие, а этих „верных“ надо куда-то… Куда? Черт дернул с уголовниками связаться… А если информация все же уйдет от этих мусоров выше? Да нет, не должно… Этот Валера недобитый, конечно, — рыло мусорское, но, похоже, деловой… Сволочь, но доверять ему, как ни странно, можно — уж больно много выебывается и о себе явно высокого мнения. Сука, повоспитывать меня решил! Но был бы он прокладкой — никогда бы так себя не повел… Хоть это утешает…»

…Между тем Валера, который, естественно, не знал, что, по мнению Гамерника, ему можно доверять, вовсю рулил к «Аэродрому» Юнгерова. Штукин считал, что его второй контакт с Гамерником прошел успешно, и проговаривал про себя пункты, по которым собирался докладывать Александру Сергеевичу.

Валерка сам не мог понять, почему его не отпускает какое-то странное внутреннее напряжение, — ведь вроде бы все пока складывалось нормально. Правда, непонятно откуда возникло ощущение, что Юнгеров как-то подостыл к его игре с Гамерником… Может быть, это просто кажется? Нервы, мнительность… «Интересно, — подумал Валера, глядя чуть покрасневшими глазами на дорогу, — а с этими пятьюдесятью тоннами, когда я их все-таки возьму от Сергея Борисовича… как с ними? Я, конечно, принесу их Юнгерову, а что он скажет? По идее, либо оставит мне долю, либо — под настроение — и всю сумму может зачесть мне как премию… Хорошо бы в это настроение еще попасть…»

Штукин готовился к серьезному и обстоятельному разговору с Александром Сергеевичем, но, как это часто бывает в жизни, все пошло совсем не по плану, который Валерка сам себе нарисовал.

Юнгеров встретил Штукина радушно, но несколько рассеянно, видно было, что мысли его заняты чем-то другим, и видимо очень серьезным. Когда Валерка поинтересовался, можно ли ему начать докладывать, Александр Сергеевич как-то неопределенно завертел головой, посмотрел на часы, выглянул в окно — там прямо к дому подъехала какая-то машина, — кивнул самому себе и, повернувшись к Штукину, сморщил лоб, словно размышлял — куда его деть:

— Так, погоди… Доложишь чуть попозже… Пойдем-ка…

Юнгеров стремительно двинулся в глубь дома, так что Валерка едва поспевал за ним. Штукин много раз уже бывал в загородном доме Юнгерова, но все равно плохо ориентировался в этом огромном строении, напоминавшем лабиринт.

Валерка не сомневался, что один мог бы и самым настоящим образом заблудиться в этом доме.

Юнгеров вывел Штукина в какой-то холл, заставленный кожаными диванами и креслами. На стене висел огромный плоский телевизор, на журнальном столике высилась гора глянцевых журналов.

— Ты отдохни пока здесь, — велел Валерке Юнгеров. — Я кое-какие дела закончу, и тогда мы спокойно поговорим. Вон, можешь с телевизором поиграться — там через спутник больше сотни каналов должно показывать, но настройка почему-то все время сбивается. Ты в телевизорах и антеннах что-нибудь понимаешь?

— Не очень, — честно признался Штукин.

— Ну, вот и разбирайся, — нелогично распорядился Юнгеров и быстрым шагом вышел из холла.

Валерка, оставшись один, сначала развалился на диване, а потом взял в руки пульт от телевизора и начал нажимать на все кнопки подряд. Настенное чудо действительно показывало множество каналов, однако качество изображения оставляло желать лучшего. Штукин рьяно взялся за настройку, но с цветом и контрастностью все равно происходила полная ерунда. В конце концов Валера донастраивал телевизор до того, что сбились вообще все каналы, а сам телевизор мигнул и выключился.

— Вот и славно, — сказал Штукин, кладя пульт на журнальный столик и вытягиваясь на диване. — Вот и замечательно!

Он взял со стола три толстых глянцевых журнала и сунул их себе под голову. Глянец приятно холодил затылок, и Валерка не заметил, как задремал. Ему приснился странный сон — будто он бежит в огромном пустом доме по каким-то коридорам, а ему вслед гулко топают чьи-то шаги, и голос Гамерника, отражаясь от каменных стен, бьет по ушам, заставляя сердце сбиваться с ритма: «Ты не заблудился… блудился… лился… Ты за кого себя принял… ринял… нял…» Эхо от шагов и голоса нагоняло жуть — как в фильмах ужасов. Валерка застонал и проснулся. Вытерев рукой испарину со лба, он усмехнулся, мол, привидится же такое. Закуривая сигарету, он обратил внимание, что пальцы слегка дрожат. Штукин покачал головой и снова усмехнулся, постепенно успокаиваясь, но тут до него донесся звук, заставивший его вздрогнуть, — очень он похож был на голос Гамерника из его сна. Звук доносился от той стены, на которой висел телевизор. Валера решил было, что электрическое чудо снова заработало, нахмурился, встал и подошел к телевизору. Он не подавал признаков жизни. Штукин пожал плечами и хотел вернуться к дивану, но вдруг снова отчетливо услышал какие-то голоса. Они звучали очень странно — гулко и сопровождались коротким эхом, будто люди разговаривали в огромном зале, облицованном мрамором.

Валера не знал, что за стеной находился бассейн — в данный момент пустой, поскольку Юнгеров решил его очередной раз переделать, — ему приспичило соорудить еще и маленькую вышку для ныряния. В коробке пустого бассейна почему-то не работали мобильные телефоны, это открытие сделал однажды Ермилов, после чего стал требовать, чтобы особо интимные разговоры проходили именно в этом месте. Юнгеров этим мерам предосторожности не особенно противился, хотя и смеялся над ними, говоря, что, когда в бассейне снова будет вода — надо будет устраивать секретные подводные совещания.

Штукин приложил ухо к стене, и голоса стали слышны более отчетливо. Разговаривали трое. Юнгерова и Ермилова Валерка опознал сразу, а вот третий голос — он тоже был знаком, но эхо его искажало…

— Да, не учли малехо… Переделаем… Есть такое дело. Но мы все равно перевесим…

Штукин пожал плечами, прикинул, а не вернуться ли ему на диван, чтобы никто не застукал его подслушивающим, но в этот момент голос Юнгерова заставил его напрячься и тщательно вслушиваться в каждое слово:

— Итак, сколько переведено в нал?

— Два миллиона ноль двадцать девять, — пробубнил в ответ Ермилов.

— Бешеные деньги, — усмехнулся третий собеседник.

— Послезавтра Вадик все упакует, чтобы было… — начал Ермилов, и его перебил Юнгеров:

— Чтобы все было красиво: ровно два лимона, перевязанные ленточкой. А ноль двадцать девять пустим на подарки всем подряд — ручки, папки, сумки, парфюм и прочая лабуда. В Москве ведь теперь и секретарше духи за двести баксов не подаришь.

— Дожили: тридцать тонн на туалетную бумагу! — засмеялся третий, и Штукин, окончательно прислушавшись, вдруг узнал этот голос — он принадлежал Крылову!

— Да, отрастили жопы! — крякнул Ермилов.

Потом Юнгеров сказал что-то тихо и неразборчиво, и ему ответил Крылов:

— Так если бы мне с самого начала задачу поставили правильно! А то какие-то депутаты, ГУБОПы, ГУБЭПы… Сидят в дорогих гостиницах, кофеи распивают… Я часами могу говорить еще красивее их. У них одни тенденции, помноженные на нюансы. И все такие серьезные, только делать ничего не умеют. Но все готовы взять деньги за организацию непонятно чего. А организовывать — не надо! Надо, чтобы каждый день на свои рабочие места приходила пара трезвых сотрудников, умеющих заниматься сыском. Ну, технику им еще дать… И все!

— Началось! — гулко вздохнул Юнгеров.

Крылов забасил в ответ еще громче:

— Ни хера не началось! Какого лешего перезваниваться, принюхиваться, причмокиваться? А?! Спросили бы у Крылова сразу: Петр, а можно ли выйти на самого большого начальника, дать ему на лапу, чтобы все завертелось и закрутилось в нужном нам направлении? Чтобы этого вашего злого гения с поэтической кликухой в центрифугу засосало?

«С поэтической кликухой… Это же он про Гомера!» — сообразил Штукин, уже чуть ли не распластавшийся на стене.

— …И Крылов бы вам…

— Козлам? — вставил Юнгеров.

— …Вам поведал бы, что еще в 1994 году был у меня в лагере Хозяин: Варков Иван Данилович — человек хваткий, умный, строгий. Так вот, потом его, говоря по-вашему, перевели начальником всех лагерей, потом дали генерала. А теперь он — министр юстиции. А я с ним дела еще в тайге обделывал. Да он своему заму не поверит, а мне поверит! Я — свой! От меня костром пахнет.

— Петя! — взмолился Юнгеров. — Я уже наизусть эту тему знаю. Раз пятый слышу. Ну что надо, чтоб ты понял, — признаю. Надо было сразу к тебе. Только Министерство юстиции — не совсем… Министерство внутренних дел…

— Правильно! — обрадовался Крылов. — Я ж тебе обещал, что нормально почву прозондирую и тогда скажу конкретно, с кем Данилыч обтяпывает делишки в нашем министерстве.

— Прозондировал?

— А как же!

— Ну и с кем?

— С ним!

Штукин, естественно, не мог видеть, как Крылов поднес к глазам Юнгерова федеральную газету, половину первой полосы которой занимала фотография.

— Знакомая личность?

— А что между ними общего? — недоверчиво полюбопытствовал Ермилов.

Крылов крякнул и зашуршал сминаемой газетой:

— Надо не газеты читать и журнал «Деньги» с социологическими тенденциями, а смотреть в корень. А корень у кадровиков в анкетках. Так вот — этот парень работал когда-то в прокуратуре Свердловской области. А с Данилычем они познакомились крепко после бунта в тамошней крытке. Бунт был нехороший, гнилой, с жертвами. При проверке вскрылось многоe… ладно. Не об этом сейчас. Результаты все похерили. И прокурорский, чтоб вы понимали, тогда внакладе не остался. А иначе и быть не могло — чтоб от того говна по-тихому отряхнуться — все в доле должны были быть. Вот. С тех пор они друг другу и верят.

— И слово держат? — после небольшой паузы поинтересовался Юнгеров.

Крылов откашлялся и степенно продолжил:

— Про слово. Как-то в БУРе^[144] воры организовали движения. То-се — пошла канитель. Явился к ним на разговор Варков. А один вор спорол с бушлата пуговицы и пришил их себе на грудь — прям через кожу, — так и вышел к Варкову. Ну и началась у них беседа через «понял-понял». Варков ушел. Через полчаса вернулся, снимает китель, рубашку, а на плечах, через кожу, — звезды полковничьи вколоты. Угу! И орет: «Не закончится буза — в тундре комарам скормлю. Слово даю!» Вот. Воры присмирели.

— Убедил, — выразил все в одном слове Ермилов.

Юнгеров снова пробубнил что-то неразборчивое. Крылов, видимо, ответил на его вопрос:

— А как? Да по-простому. Приеду к нему; закусим ваш коньяк дорогущий огурцом соленым, чтоб рассол на галстуки закапал, и скажу: «Иван Данилыч, выручай по старой дружбе!» И кину под ноги мешок с червонцами. С долларами то есть. А он так попинает его носком ботинка и ответит: «Я это передам в надежные руки. Ты мне лучше расскажи, как живешь, не скучаешь ли по нашим краям?»

— Лагерям, — вставил Юнгеров.

— А лагерь не за запреткой^[145], а в душе, — огрызнулся Крылов.

Юнгеров вздохнул так, что даже Штукин расслышал.

— Ты, Петр, как расскажешь чего-нибудь… хорошо, что нас никто не слышит, а то подумали бы, что…

— Что? — нервно переспросил Крылов.

— Что мы людоеды!

— Я только объяснил суть, о которой мы уже много говорили, но по-другому!

— Ладно, ладно, — сказал Юнгеров с примирительной интонацией. — Что у нас, у русских, за манера такая — о серьезном деле говорим и тут же из-за моральных нюансов начинаем спорить?.. Достоевщина какая-то.

— Именно-с. Достоевский, кстати, сидел. Поэтому и взгляд на мир имел соответствующий…

— Все, Петр, хорош! Успеем еще о Достоевском… Значит, трогаетесь вы с Рахимовым послезавтра… То, что поездом, а не самолетом, — это правильно, от греха… Насчет машины… Может, мне все же вам какую-нибудь «бээмвуху» выделить?

Крылов рассмеялся:

— Саша, на нашей машине — номера, мигалка, спецсигнал — что еще нужно двум ментам на перегоне до Москвы?

— Ну, хотя бы сопровождение…

— Вот на хера? Лишнее внимание только привлекать. Сели, поехали — через девять часов в Москве. Дорога сейчас нормальная — чего ты переживаешь?

— Ладно. Стало быть, послезавтра в четыре у Вадима в пушкинском офисе забираете сумку — и с мигалкой к московским боярам челом бить. А шелабушки я кому-нибудь поручу купить — подвезут. Лишь бы дело выгорело.

— Не переживай, — уверенно одобрил друга Крылов. — Данилыч возьмет, только если сам себе гарантию даст. Здесь без кидков. Не тот случай.

— И много вас таких на вершинах политического Олимпа? — язвительно поинтересовался Ермилов.

— Мало, — сокрушенно ответил Крылов.

Юнгеров засмеялся:

— Ну, хоть какое-то спокойствие на какое-то время…

Крылов ему что-то ответил, но Валерка уже не расслышал — он отлепился от стенки, пытаясь переварить услышанное. А понять-то было не так уж и трудно: вот, оказывается, что имел в виду Александр Сергеевич, когда говорил, что не только Гамерник умеет действовать «процессуально»! Bсe очень просто: империя Юнкерса аккумулирует наличными два миллиона долларов. Эти деньги Крылов везет в Москву, чтобы дать в лапу большим чинам правоприменительной системы. Задачи две — урыть товарища Гамерника на чем угодно и как можно быстрее и сделать так, чтобы органы отстали от Юнгерова и его структуры. Два миллиона долларов — это серьезная сумма, способная решить оба вопроса положительно.

— Бывает же так, — сказал тихо сам себе Штукин, завалился на диван и закурил. Вдруг его словно дернуло: Валерка понял, что теперь располагает информацией не только ценнейшей, но и опаснейшей… Только как ею распорядиться? Сказать Ильюхину, что Крылов потащит в Москву черный нал? Ну, допустим, Ильюхин сумеет реализоваться, и что? Крылова с Рахимовым задерживают с мешком долларов — и? И ничего такого военного не будет — отбрешутся. Ну максимум — уволят. Деньги конфискуют. Это, конечно, нанесет серьезный экономический удар империи Юнгерова. А где в этом будет справедливость? Кто этому больше всего обрадуется? Гамерник! Но если Гамерник больше всего будет рад такому раскладу, то…

Валерка настолько эмоционально вымотался, что не заметил, как снова начал задремывать, лежа на диване. Так бывает на нервной почве — на одних сонливость нападает, на других — бессонница…

Разбудил Штукина Ермилов, заоравший чуть ли не в ухо парню:

— На родных полях завыли ураганы, тучи пролегли над самою землей! Огневым дождем встречать гостей незваных пробил час, товарищ боевой!

Валерка вскинулся, а Ермилов ухватил его за ухо.

— Больно, дяденька! — подыграл и застонал по-мальчишечьи Штукин.

Крылов посмотрел на него внимательно и непонятно поинтересовался:

— Не тянул?

— Кого и куда? — не понял Валерка, потирая ухо. Троица, вышедшая из пустого бассейна, расхохоталась, так как на воровском жаргоне «тянуть» означало подслушивать. Но всерьез такое на Штукина никто не подумал, даже Ермилов, поскольку на щеке у парня четко отпечатался след глянцевого журнала. Да и невдомек им было, как хорошо можно слушать через стенку разговаривающих в коробке пустого бассейна. Крылов быстро распрощался со всеми и уехал. Ермилов тоже куда-то ушел, ворча по своему обыкновению. Юнгеров и Валера остались одни.

Штукин быстро рассказал, как прошла его встреча с Гамерником. Рассказал тезисно, поскольку Александр Сергеевич слушал хоть и доброжелательно, но несколько рассеянно, и Валерке теперь уже была вполне ясна природа этой рассеянности. Конечно, Юнгеров же задумал применить оружие стратегического назначения, и все его мысли сейчас были только об этом. Локальная тактическая операция как бы уходила на второй план.

И тут Валерке в голову пришла мысль, от которой его даже слегка зазнобило. Да, его игрища с Гамерником действительно отходят на второй план — но только пока. Если миссия Крылова в Москве увенчается успехом, тогда органы нацелятся на Гамерника. Конкретные исполнители начнут землю рыть и в Москве, и в Питере. И вот тогда этим исполнителям могут ненавязчиво подсказать: «А мы можем помочь святому делу. У нас имеется товарищ, внедренный к этому Гондурасу Гамернику». И Валеру со всеми его сложными комбинациями передадут коллегам-клиентам. Для Штукина это будет равноценно провалу, поскольку наверняка информация начнет уходить и дойдет до Ильюхина, который сильно удивится таким необычным раскладам…

Его, Штукина, личные перспективы при таком развитии событий будут со всех сторон весьма и весьма сомнительными…

Валера задумался так крепко, что даже пропустил мимо ушей последнюю фразу Юнгерова:

— Штука! Ты что, спишь на ходу, что ли?

Штукин потряс головой и очнулся:

— Извините, Александр Сергеевич. Действительно, разморило чуток.

— Свежий воздух. Сначала бодрит, потом в сон тянет с непривычки. Ладно. Пусть у нас все идет по плану, а знать его буду только я один.

Юнгеров рассмеялся, а Штукин поддержал его лишь бледной улыбкой. Александр Сергеевич положил Валерке руку на плечо:

— Давай так: возьмем паузу дня на три-четыре. У нас должно пройти одно очень важное мероприятие, от которого будет зависеть очень многое. В том числе и наша с тобой комбинация твоего внедрения. Хорошо?

Штукин криво улыбнулся в ответ и кивнул. На душе у него было очень смутно. Смутно и неспокойно.

— Александр Сергеевич, — спросил Валерка. — А насчет этих пятидесяти тысяч… Я правильно сделал, что их сразу не взял?

Юнгеров, видимо, представил себе рожу Гамерника, потому что снова рассмеялся и сказал весело:

— Ну, не знаю, насколько правильно, а мне ты этим настроение поднял. Красиво его по носу щелкнул!

— Я не об этом, — не разделил его веселья Валера. — Деньги все-таки брать придется, иначе он неладное заподозрит… мне их вам принести?

— Зачем? — не понял сразу Александр Сергеевич, но секундой позже до него дошло и он снова улыбнулся: — А, ты в этом смысле… Да оставь ты их себе — имеешь полное право! Военная добыча. Твоя же комбинация? Твоя. Ну и все. Будем считать, что Гамерник заплатит тебе моральную компенсацию за стрельбу в лифте. О’кей?

Штукин неопределенно пожал плечами:

— Ну… В лифте, кстати, не только я нервничал, но и Денис. У мертвых семьи остались. А насчет того, что комбинация моя, — так она наша с вами. Да и торгую-то я вами, а не кем-то, Александр Сергеевич.

Валера действительно попал в нужное настроение, потому что Юнгеров снова расхохотался, а потом сказал, продолжая улыбаться:

— За Дениса не переживай, он свою компенсацию еще возьмет, это мы покумекаем… Насчет мертвых: у Оси-покойника никого не было, а об остальных позаботились. Ну а по поводу того, что ты мной торгуешь, — так я тебе сам лицензию выписал… Да и не продал ты меня еще пока, только договорился… Так ведь?

— Так, — кивнул Штукин, чуть не вздрогнув от последней фразы.

Александр Сергеевич, однако, ничего не заметил:

— Ну, вот и не гоняй. Возьмешь эти бабки — на обзаведение. Ничего. Нехай платит, тварь. Не обеднеет. Пока. А там — посмотрим. Давай, Валера, отдыхай и занимайся текущими делами у Дениса. А через несколько дней я сам тебя найду — и будем смотреть, как жить дальше.

Юнгеров протянул Штукину руку для прощания. Валера ответил на рукопожатие и пошел искать выход из огромного особняка…

Домой к себе Штукин приехал уже очень поздно. Он заварил чай, сделал себе большой бутерброд с сыром и колбасой и присел за кухонный стол. Жуя бутерброд и запивая его горячим чаем, Валерка не переставал думать о том, что случайно подслушал в доме Юнгерова: «…Два миллиона долларов… Это же сумасшедшие деньги… „Остров сокровищ“ какой-то, и я случайно увидел пиратскую карту. Нет, смех смехом, а если бы я был налетчиком, то ничего не стоило бы эти „лимоны“ взять. Я знаю время и практически знаю место. Время — послезавтра, в 16.00. Место — „у Вадика в пушкинском офисе“… Вадик — это Вадим Колесов, школьный друг Юнгерова, капиталист и финансист их империи. Узнать адрес его пушкинского офиса — говно вопрос — завтра под залегендированным предлогом спрошу у Дениса — и все дела… И — теоретически можно организовать налет. Делов-то… Народу там будет мало, пригород все-таки… У Крылова и Рахимова — по стволу, но они нападения не ожидают, так что, если грамотно зайти с двух сторон — они свои плетки и вытащить не успеют… Да, был бы я налетчиком и имел бы двух-трех лихих корешей с железом — плакали бы ваши „лимоны“, гражданин Юнгеров… Вот бы Гамерник порадовался!..»

Штукин внезапно поперхнулся горячим чаем, долго откашливался, а потом положил недоеденный бутерброд на тарелку и достал сигареты. Когда он подумал о Гамернике, в голове что-то щелкнуло, и сама собой вдруг выстроилась красивая комбинация — мат в три хода…

Валера закурил, запустил пятерню себе в волосы и продолжил мысленный разговор с самим собой: «Так-так-так… Интересное домино складывается… Если я сливаю Гамернику информацию про два „лимона“ — он ведется? Скорее всего, что ведется. Если поверит — то поведется. Я предлагаю Гамернику устроить налет на Крылова с Рахимовым. Кому Гамерник сможет поручить такую акцию? Ну не своей же дебильной службе безопасности! Только „лифтерам“. Других у него наверняка нет. Стрелков никогда не бывает много, что ни говори, а профессия хлопотная и дефицитная… Мы идем на дело вместе, Крылова с Рахимовым я предупреждаю, и мы вяжем пацанов с поличным, с оружием, с говном-пирогом… И не кто-нибудь их вяжет, а Крылов с Рахимовым, да еще с учетом того, что на них же и напасть хотели… Тут — все. Тут пацаны расскажут все… и про расстрел в лифте тоже. И я бы все сказал в этих лапах. В итоге: деньги целы, Гамерник в кровавом говне, а я весь расписной…

Да после такого и в Москву не понадобится эти бабки отволакивать…»

Валерка нервно ерошил волосы, не замечая, что сигарета в пепельнице уже догорела до самого фильтра, и думал, думал, думал… Нет, кое-какие слабые стороны в только что придуманной комбинации он, конечно, видел… Например, совершенно непонятно было, как объясняться с Ильюхиным, если все сложится удачно. С Виталием Петровичем, конечно, не избежать неприятного разговора. Но на руках будут и козыри — раскрытый убой в лифте… А победителей, как известно, не судят. И всегда можно будет сказать, что просто технической возможности предупредить не было… Хотя Ильюхин, конечно, не мопс, он все поймет. Он сразу глянет в корень и спросит: почему Штукин не рассказал об эпопее внедрения к Гамернику…

Валерка нахмурился и закурил новую сигарету. В голову ему пришла мысль и вовсе крамольная: «А может быть, мне просто послать мое настоящее внедрение на три буквы? Если все сложится — пойти к Юнгерову да и рассказать все как есть? Александр Сергеевич, правда, тоже будет вопросы задавать, в том числе и неприятные… Будет выяснять, как я узнал про два „лимона“, — выяснится, что я подслушал. Потом будет разбор, почему я, придумав план, не пришел с ним сразу к тому же Юнгерову… Ну, тут я объясню легко… А почему, действительно, Юнгерову не предложить сейчас? Да потому, что он ни за что не согласится. То, что я предлагаю, — это риск. А так рисковать никто не захочет. Все скажут, что план красивый, но найдут сто сорок две причины, почему именно сейчас не стоит воплощать его в жизнь… Но — если все получится, конечно, пиздюлей выпишут, но больше для порядка, как своему… Как Чкалову, который пролетел под мостом. То есть — хулиганство, конечно, но ведь пролетел же! И, по-любому, в таком раскладе мои позиции у Юнгерова вырастут — это, кстати, и для Ильюхина может быть доводом, если сразу все мосты не сжигать…»

Чем больше Валерка размышлял, тем больше ему нравилась придуманная им комбинация. Она захватила его настолько, что он просто не видел (точнее, не хотел видеть) ее откровенно слабые стороны.

Главная же ошибка Штукина заключалась даже не в том, что он вписал в свой план «лифтеров», ничего, по сути, не зная о них. А они, между прочим, даже не состояли, строго говоря, в коллективе Гамерника. Эти парни не были «торпедами», не были и «доберманами». Они обладали волчьими манерами и гуляли сами по себе. Это были люди, которые могли выслушать что угодно и от кого угодно, но могли и легко пристрелить «хозяина на час». Этого Штукин не знал — когда он получил данные киллеров от Ильюхина под совершенно разумную мотивацию, что, дескать, ему по оперному правилу хочется на них взглянуть, — времени найти их и посмотреть на них вживую как раз и не хватило. Слишком Валера погряз в интригах с Гамерником и Юнгеровым. А если бы он понаблюдал бы за парнями, посмотрел бы на их лица и повадки… Ну да что говорить об этом… Прав был Ильюхин, когда утверждал, что его история не знает сослагательного наклонения.

А главная ошибка Штукина заключалась в очень простой штуке, пардон за каламбур. Валера возомнил себя великим комбинатором, поэтому его комбинация была хоть и красивая внешне, но очень сложная, состоящая из нескольких этапов, где каждый последующий шел так, как планировалось, только если в предыдущем не было никаких сбоев или незапланированных сюрпризов. А ведь даже опытные армейские офицеры знают — чем сложнее план, чем больше и тщательнее он составляется, тем смешнее получается на учениях. Так то на учениях…

Да, Валера правильно понимал, что, просто передав Юнгерову информацию о стрелках, он тут же стал бы в дальнейших раскладах по этому поводу «номером шестым», — и это в лучшем случае. Но его психологические победы в двух разговорах с Гамерником сыграли с ним злую шутку: Штукин почему-то решил, что в придуманном им предприятии Сергей Борисович согласится взять его в дольщики и уступит инициативу и право банковать. Валера не заметил, что он, будто начальник Чукотки^[146], взял да и назначил себя самым главным приказом номер раз…

Ему бы вспомнить мудрые слова Ильюхина о том, что если вагоновожатый ищет новые пути, то трамвай обязательно сходит с рельсов… Куда там… Штукина уже несло. Внутренне он уже готов был совершить подвиг, который продвинет его из поручиков в генералиссимусы. Собой Валера был готов рискнуть безоговорочно. Хуже было то, что столь же безоговорочно он готов был рисковать и жизнью других людей…

…Узнать адрес офиса Вадима Колесова и впрямь оказалось делом несложным. На следующий день с утра Штукин невзначай поинтересовался у Дениса, к которому приехал за новыми заданиями:

— Слушай, тут мне знакомые пацаны, опера из Пушкинского РУВД, звонили… Там они какой-то блуд нащупали в конторе одного богатого человека, которого, похоже, зовут Вадим… Я сначала не среагировал, а потом словно торкнуло — а не Вадим ли это Колесов… У него офис не рядом с вокзальной площадью?

Денис нахмурил брови, но через секунду беззаботно махнул рукой:

— Нет, это, наверное, про какого-то другого Вадима твои кореша рассказывали. У Колесова в Пушкине конторка недалеко от тамошнего пляжа — знаешь пруд?

Штукин кивнул.

— Ну вот, там рядом школа, до революции там гимназия была… Вот если смотреть на эту гимназию, то через дорогу слева как раз контора Вадима. Это даже не офис, а так… учреждение.

— Укромное место, — удивился Штукин.

Волков снова улыбнулся и пояснил:

— Я ж говорю — это не офис, а контора. Туда посетители не приходят. Там бухгалтеры да экономисты сидят. Их работа любит тишину и покой. Так что не переживай. Но ты молодец, что среагировал. Так и надо. Знаешь — раз мимо, два — мимо, а на третий — в самый центр придется.

— Это точно, — согласился Штукин, думая о своем.

Теперь он точно знал и время и место. Теперь надо было решаться — или запускать свой план и звонить Гамернику, или забыть про все и, как любил выражаться покойный Ося, «сидеть на жопе ровно».

Принять решение оказалось тяжело. До обеда Штукин откровенно промаялся, составляя обзорные справки. Это была одна из задач, которые ставились перед подразделением Дениса, — изучение потенциальных партнеров и конкурентов, изучение тенденций на рынке, работа с персоналиями, выявление их сильных и слабых мест. Надо сказать, что ребята, которые работали у Волкова, собирали информацию не так уж плохо, главная проблема заключалась как раз в обработке этой информации. А поскольку Штукин обзорные справки лихо научился составлять еще в милиции, на него их и стали сваливать в огромном объеме. Валера отбрыкивался, как мог, и жаловался Денису, что так же, как и все, любит «полевую работу» и ненавидит писанину. Волков понимающе кивал, заводил долгие душевные разговоры, объяснял ситуацию, и в результате писанины у Штукина становилось не меньше, а больше.

— Вот она, моя бумажная могила!^[147] — орал иной раз доведенный до экстаза Штукин. — Ну что ты смотришь так, дедушка?^[148]

Денис, которому адресовались эти цитаты, скрытый упрек понимал, и юмор тоже, хохотал от души, но по существу вопроса лишь по-сиротски разводил руками. После обеда Штукин отдал Волкову две готовые справки, что-то наврал про встречи с источниками и умотал в центр. «Встречи с источниками» — это была идеальная причина, чтобы слинять с работы еще с милицейских времен. Поди проверь! Источник — это же святое, очень интимное. Денис, конечно, тоже был не дурак, но он всегда делал вид, что верит подчиненным, если только у них уже откровенно не «зашкаливал борзометр». Штукина же Волков вообще не контролировал, по сути предоставив полную свободу. Это сам Валерка отчитывался перед Денисом, а не Денис заставлял его.

Штукин доехал до Стрелки Васильевского острова, бросил у Ростральных колонн машину и вышел на набережную. От Невы дул холодный ветер. Валерка, ежась, курил и по сотому уже разу крутил в голове свой план и по сотому же разу задавал сам себе вопрос: да или нет?

В своих душевных терзаниях Штукин почти дошел до пошлой вещи — он решил было бросить монетку. Орел — да, решка — нет. И он действительно достал из кармана пятирублевую монету и подбросил ее. Подбросить-то подбросил, и даже поймал, но вот раскрывать кулак и смотреть, что выпало, не стал — стыд обуял. Валерка оскалился, что-то рыкнул даже и швырнул с силой монету в Неву. Какие-то две мимо дефилировавшие девушки, судя по всему студентки, испуганно покосились на него. Штукин состроил им морду маниакального дебила. Девушки, взвизгнув, убежали, а у Валеры от такой мелкой пакости, как ни странно, немного поднялось настроение. Он снова свесился с набережной и посмотрел на свинцовые волны Невы. Почему-то в голову Штукину пришла греческая легенда о перевозчике, который переправляет через реку души усопших и погибших в царство мертвых… Валера сердито тряхнул головой и подумал: «Ну вот, уже всякая херня в голову лезет! Все, хорош душевным онанизмом заниматься. Чего мне хочется? Мне хочется это сделать. Все. Это самое главное. Как какая-то тетенька говорила — лучше жалеть о сделанном, чем о том, что не хватило решимости сделать. Все. Делаю. Надо звонить Гамернику». Однако даже после принятия решения Валера позвонил Гамернику не сразу. Еще примерно полчаса он уже «набело» перебирал в голове составные части своего плана. А надо сказать, что, ошибаясь в основополагающих моментах, остальные детали Штукин просчитал красиво и даже почти безупречно. То, что сложилось в результате в его голове, можно было сравнить с очень красивым дизайном дома, фундамент которого был заложен на болоте…

Наконец Валера выбросил очередной окурок в Неву и решительно направился к ближайшему таксофону. Однако, когда он набрал номер мобильного телефона, любезно-механический голос сообщил ему, что аппарат абонента «…выключен или находится вне зоны действия сети». Штукин перенабирал номер трижды — но все с тем же результатом. Валерка занервничал, отошел от таксофона. Перекурил, еще раз продумал интонацию и, набрав в легкие воздуха, перезвонил уже в офис Гамерника. Секретарша очень любезно ответила ему, что «…Сергея Борисовича сейчас нет в офисе, перезвоните, пожалуйста, позже».

Штукин отъехал в кафешку на Среднем проспекте, поел без аппетита и где-то через час предпринял новые попытки связаться с Гамерником. Эти попытки увенчались таким же успехом, как и предыдущие. Трубка была отключена, в офисе отвечали, что Сергея Борисовича нет на месте.

К вечеру Валера уже запсиховал и начал говорить с секретаршей довольно нервно. Она устало пообещала предпринять все возможные усилия, чтобы связаться со своим шефом, и попросила перезвонить еще через час. Когда Штукин перезвонил минут через пятьдесят, к телефону в офисе никто уже не подходил. Причина была проста и очевидна: секретарша просто ушла домой.

Ночь Валера провел дурно. Ему не спалось. Каждый час он, плюнув уже на конспирацию, пытался прозвонить на мобильный Гамерника со своего телефона. Все было безрезультатно. Штукину неожиданно пришла в голову дикая мысль: «А что если уважаемый Сергей Борисович запил с блядями и ушел в астрал на неделю, отключившись от внешнего мира? Закон подлости… Блин, да что же это такое!..»

Заснул Валера лишь часа в четыре утра. Встал он в девять, наскоро заскочил в душ и позавтракал яблоком и бутылкой кефира. Потом Штукин оделся поудобнее (кроссовки, джинсы, легкий хлопковый свитер и «натовская» куртка), достал из шкафа «Осу»^[149], разрешение на ношение которой, кстати, выхлопотал ему Денис, и вышел из дому.

Ровно в десять часов Валера снова позвонил в офис Гамерника из таксофона. Секретарша уже была на работе. Она любезно предложила Штукину оставить свои координаты, чтобы Сергей Борисович перезвонил, «…когда сочтет нужным».

Валерка, которого нещадно поджимало время, психанул. Через несколько часов, по его плану, Крылов должен был выйти на точку западни, а тут какая-то фря чуть ли не в открытую посылает подальше, и следующего раза можно будет ждать всегда…

— Послушай сюда! — рявкнул в трубку Штукин. — Я с хозяином разговариваю?!

— С секретаршей! — возмущенно ответил девичий голос.

Валера с трудом удержался, чтобы не матюгнуться:

— Так вот, наемный работник неопределенной профессии! Это вас беспокоит уголовный розыск Российской Федерации! А так как вы находитесь на территории оной, то соблаговолите выслушать по телефону информацию! Я перезвоню через десять минут, и гражданин Гамерник меня выслушает, потому что к этому времени он найдется! А если нет, то мы придем в офис его искать! И если там мы его не найдем, то вскоре он все равно выйдет из какой-нибудь квартиры и на него наденут наручники! Ясно излагаю?

Этот вопрос Штукин задал не для того, чтобы услышать ответ, поэтому продолжил психологический прессинг почти без паузы:

— Так что сейчас — коленочки вместе, руки — на парту и — работать согласно записи в трудовой книжке! Объясняю, что у уголовного розыска нет таких сил, как у УБОПов. Поэтому у нас задержанные пристегиваются к вонючей батарее ржавыми кандалами! Для молодых и длинноногих это, может быть, и эротично. А для Гамерника будет хлопотно и дорого. Конец связи!

Валерка швырнул трубку на рычаги, едва не разбив таксофон, и с шумом выдохнул.

Ему даже в голову не пришло, что телефоны Гамерника могут прослушиваться… А ведь должна была такая мысль родиться — особенно после той беседы с Ильюхиным, когда он ясно обозначил свое отношение к Гамернику… Впрочем, Штукину повезло. Эх, если бы у Ильюхина «техника стояла» не только на одном из мобильников Гамерника, но и на его офисном телефоне! Такой бы монолог ему принесли моментально — в распечатке — с кассетой. Кассета была бы необходима, поскольку Валера не представился… Если бы… Тогда бы все могло пойти по-другому. Но «точки» в УУРе всегда ограничены, и ПТП, как правило, включают лишь на мобильные средства связи. Объективно это, конечно, правильно, так как вся информация обыкновенно идет по сотовым.

Штукин об этом не думал. Он вообще после подслушанного в доме Юнгерова разговора способен был думать лишь в одном направлении.

Через десять минут Валера перезвонил в офис, и секретарша, пискнув: «Секундочку!» — долго соединяла его с Гамерником, видимо, действительно находившимся где-то вне офиса. Пока в трубке играла веселая мелодия, Штукин успел облиться холодным потом, так как представил себе, что Сергей Борисович мог запросто улететь в Москву или еще куда-нибудь. Олигархи — они люди такие. Перелетные. Но вот в трубке наконец-то послышался недовольный голос Гамерника.

— Вы в городе? — отрывисто спросил вместо приветствия Штукин.

— В городе. А в чем дело?

— Надо срочно увидеться.

Гамерник раздраженно хмыкнул:

— А что за пожар? Тебе срочно понадобились деньги?

— Пожар, потому что по-другому с вами связаться не получилось. Все немного оторвались от реалий… Короче — дело к ночи! Деньги, если вы про тот полтинник, — не к спеху. Хотя могу и взять. Не о том речь.

— А о чем?

— Надо срочно увидеться!

Раздражение Гамерника явственно усилилось:

— Я еще дома… Давай часика в три…

— Не дам! Вы меня видели — я не малахольный. Если я говорю «срочно» — значит, часика в три никак не пойдет. Я вас со вчерашнего дня вызваниваю… Срочно — это значит еще вчера! Вы поняли?!

Гамернику передалась его нервозность, и через полчаса они уже сидели друг напротив друга в одном очень дорогом ресторане, где на них посмотрели бы косо за заказанный один лишь кофе, если бы не внешний вид Сергея Борисовича и его охрана.

Гамерник выглядел каким-то помятым и явно недоспавшим. Без удовольствия отхлебнув кофе, он строго спросил:

— Ты меня хочешь спросить — знаю ли я тетю Хану с Костецкой?^[150]

Гамерник явно не ожидал, что Штукин читал «Одесские рассказы» Бабеля. А Валерка их таки читал, и ему очень нравился Король^[151].

— Нет, Король. Я хотел спросить, знаете ли вы за облаву? — усмехнувшись, парировал Штукин.

Сергей Борисович удивился, но ему явно польстило обращение «Король».

— Говори, — сказал Гамерник.

Валера вытер со лба испарину тыльной стороной ладони:

— Облава должна быть сегодня… А если серьезно, то через несколько часов к одному тихому и уютному дворику города Пушкина подъедет автомашина черного цвета с синими номерами и мигалкой. В ней будет находиться, кроме водителя, некто полковник Крылов — серьезный чин из ГУВД. Он же — лепший кореш Юнгерова. Этот Крылов заберет из тихой незаметной конторы крупную сумму денег…

Гамерник саркастически дернул бровями, Валерка это заметил и повторил:

— Очень крупную сумму: два миллиона ненашенских долларов!

Повисла пауза. Потом Гамерник недоверчиво ощерился:

— Ты когда-нибудь держал хоть четверть такой суммы в руках?

Штукин качнул головой:

— Разумеется, нет.

Гамерник вздохнул:

— А я держал. Четверть. А всю такую сумму не держал никогда. Уверен, что и Сашок всю не держал. И не по бедности своей. Просто — столько нала сразу никогда не нужно.

Все это Сергей Борисович проговорил очень спокойно и с откровенным недоверием. Так же спокойно Валера возразил ему:

— Иногда нужно.

Гамерник поднял бровь в немом вопросе, и Штукин объяснил:

— Такая сумма бывает нужна, например, для того, чтобы довезти до столицы и занести в МВД — по частям и в разные инстанции. Наподобие обходного листа. А когда все отметки в этом «обходном листе» будут сделаны, в МВД возникнет вдруг та-акая огромадная неприязнь к некоему Гамернику, что исполнители начнут землю рыть. Замечу: неприязнь будет личная, и сразу у многих начальников — разного уровня. Поэтому то, что этот Гамерник злодей, станет аксиомой, то есть не потребует доказательств. Сложится мнение. М-да. А если учесть, что я и мои товарищи и без миллионов некоторые буквы из алфавита, образующие любопытные инициалы, узнали, то… Рвение исполнителей, да направленное туда же мнение ряда руководителей — тут и небо в полосочку окажется…

Гамерник сразу понял, что Валера не шутит, и стал очень серьезным:

— И готовы взять?

— Так… ежели везут? — вопросом на вопрос ответил Штукин.

Гамерник аж крякнул:

— Ве-еселый разговор. Хороший.

Штукин подождал, пока отойдет официант, принесший ему еще одну чашку кофе, и сказал:

— Только я пришел не для того, чтобы предупредить…

— Что? — не понял Гамерник.

Валера объяснил:

— Да, да. Не предупредить. А предложить.

Что ни говори, а голова у Сергея Борисовича соображала быстро. Он сощурился и язвительнейшим тоном уточнил:

— Предложить вариант: «убиваху одним махом»?

— Ну зачем же так… грубо, Сергей Борисович!

— А что грубо?

Валера посмотрел своему собеседнику прямо в глаза и очень медленно и тихо произнес:

— Когда стреляешь в живых людей, то их можно и убить. Поэтому — лучше не стрелять. Чтобы отнять деньги — не обязательно оставлять за собой трупы.

Какое-то время они молча пристально смотрели друг на друга, потом Гамерник словно опомнился:

— Я же не про стрелять сказал, я — образно… Ты же понимаешь!

На лице Штукина появилась улыбка, которая была бы более уместна на какой-нибудь пиратской харе:

— Что-то мы тормозим, Сергей Борисович… Давайте нормально и спокойно все сформулируем…

— Давай! — охотно согласился Гамерник. — Ты — человек, которого я вижу третий раз в жизни. Вру: с учетом незабываемой сцены в книжном магазине — четвертый. Ты приходишь и говоришь: «Я знаю тему за Юнгерова, у которого я работаю и который решил в Москву в МВД захерачить два „лимона“ бакинских, чтобы урыть тебя. Я знаю место и время, когда будут брать бабки. Давай подхватим их, и все будет красиво». Я правильно излагаю? Ничего не путаю?

Чуть наморщившись, Валера все же кивнул, хотя не сразу:

— Ну… в общем и целом — правильно. Акценты, правда, расставляете несколько… утрированно.

— Ишь ты, — усмехнулся Гамерник. — «Утрированно!» Слова-то какие знаем!

— Ага, — сокрушенно вздохнул Штукин. — Слово слышал, а смысл его мне неведом. Батяня, купите мне мотороллер!

Валера придал своему лицу абсолютно дебильное выражение, и Гамерник нервно хохотнул:

— Смешно. А теперь давай о грустном?

— Давайте…

— Скажи мне, мил-человек, почему я должен тебе верить? Где гарантия, что это не ловушка — того же Сашки или твоих друзей мусоров?

Штукин виновато развел руками:

— Ну, Сергей Борисович, как вы знаете, полную гарантию дает только страховой полис…

— А мне хотя бы неполную. Хотя б процентов на шестьдесят.

Некоторое время Валера молчал и машинально скреб пальцами левой руки свой затылок. Потом сказал:

— Критерий проверки очень прост…

— Я весь одно большое ухо!

— Сергей Борисович, вы человек бывалый… Я произвожу впечатление богача?

Этого вопроса Гамерник не ожидал, поэтому даже плечами пожал с какой-то настороженностью:

— Не производишь. И что?

— Пятьдесят тысяч — это для меня деньги?

— Это и для меня деньги.

Штукин кивнул:

— Если я готовлю вам западню и рассчитываю на успех — то есть на то, что вы в нее попадетесь, — я должен до всего этого банкета постараться получить свои пятьдесят тонн — в противном случае я их уже не получу никогда. Так?

— Ну… логично, но… Я мог бы легко эту мысль разбить. Например, тем, что Юнгеров заплатит тебе хорошие премиальные.

Взгляд Гамерника натолкнулся на скептическую улыбку Штукина:

— Ну и сколько же тех премиальных может быть? Ну не полмиллиона же? Если здраво прикинуть — сотня тонн — потолок. А в этом случае терять полтинник — все равно очень даже не в кайф. И, главное, их ведь очень легко не потерять. Ведь ежели западня — то ее можно организовать и во вторник, и в четверг — без суеты, без шума и пыли…

Гамерник задумался: «А ведь и правда… На мусорскую подставу это не очень тянет, на юнгеровскую — тем более… Сашка не стал бы запрягать так быстро, да и менты — не полные же дебилы, чтоб на третью всего-навсего встречу такой вот блуд замутить… Вся эта история выглядит настолько дикой, что очень похожа на правду».

— Ну так что, Сергей Борисович? — спросил Валерка и неожиданно улыбнулся: — Мы с вами недолго знакомы, но я вас очень прошу — дайте мне, пожалуйста, схему аэропорта!

Как оказалось, Гамерник тоже читал «Денискины рассказы» Драгунского и, может быть, смотрел фильм, снятый по ним:

— Этого вы от меня никогда не добьетесь, гражданин Гадюкин!

Они похмыкали, испытующе поглядывая друг на друга, а потом Штукин спросил:

— Ну так что?

— Работаем? — ответил вопросом на вопрос Гамерник.

— Работаем! — энергично согласился Штукин. — Хотел бы подчеркнуть одно совсем немаловажное обстоятельство: изъятие этой крупной суммы у Юнгерова — это, прежде всего, не наше обогащение (заметьте — местоимение «наше» я выделяю особо), а…

— Ясность радует, — успел вставить Гамерник.

— …А, в первую очередь, провал мероприятий по линии МВД и серьезнейший удар по экономике «империи» Александра Сергеевича. Вторую такую сумму он не соберет.

— Правильно, — медленно, словно нехотя кивнул Гамерник. Он понимал, что в случае успеха потери Юнгерова будут действительно очень большими, гораздо большими, чем похищенные два миллиона. Репутационные потери, например, вообще трудно подсчитать. Ведь если эти два миллиона уже ждут серьезные люди в Москве, а деньги не привозят — как назвать людей, замутивших всю эту бодягу? Правильно, налепушниками, и никак иначе. Инициатива-то с этими деньгами от Юнгерова в Москву исходила, а не наоборот…

Гамерник даже не заметил, что в своих рассуждениях начал воспринимать всю эту тему с двумя «лимонами» как данность, как объективную реальность. Грубо говоря, он повелся, и Штукин это почувствовал:

— А если правильно — то у нас два часа на все про все. Если бы я до вас вчера дозвонился — было бы больше.

— На все про все… — задумчиво повторил Гамерник. — А всех, всех, всех — негусто. Дефицит кадров.

Валера сделал вид, что не слышал последней фразы:

— Крылова я знаю в лицо… Место — ни с чем не спутать…

Почесав пальцами небритый подбородок, Гамерник рявкнул одному из охранников:

— Дай телефон!

Телохранитель немедленно поднес свой мобильник. Гамерник потыкал пальцем в кнопочки и поднес трубку к уху:

— Але… Узнал? Ну. Все спокойно? Тема есть. Нет — на пару слов и прямо сейчас… А где в прошлый раз. Я же сказал — сейчас! Все, давай…

Сергей Борисович вернул трубку охраннику. Штукин хитро прищурился, еле удержавшись от подначивания:

— «А» и «Бэ»?

Валерка намекал на некогда сообщенные инициалы. Гамерник намек понял, но сделал поначалу удивленные глаза:

— Кто-кто?

И буквально через секунду он понял, что это ханжество ни к чему в данной ситуации — все равно предполагаемых участников концессии придется знакомить между собой. Сергей Борисович несколько натянуто улыбнулся:

— «А» и «Бэ» — это точно. Сидели на трубэ… Чем богаты. Лучшие из худших, но других нет.

Ощутив, что кровь вдруг быстрее побежала по жилам, Штукин специально стал вроде как отговаривать Гамерника задействовать тех самых «лифтеров» — ведь под «А» и «Бэ» подразумевались именно они:

— От них смертью смердит.

Скривившись, как от кислятины, Сергей Борисович нервно стал перебирать предметы, лежавшие на столе, — салфетку, тарелку, сахарницу.

— Какая смерть?! У тебя к ним необъективное, пристрастное отношение! Какая смерть? Вот мы сидим. Вот сахар трех сортов. Вот сливки. Вот, вот, вот… Это все — есть. А что было — то прошло. Если вообще было.

— Действительно — и чего не бывает в шутейном разговоре! — не удержался и хмыкнул язвительно Штукин, тут же подумавший, что не стоит все-таки перегибать палку.

Гамерник и впрямь почти обиделся — лицом построжал, губки поджал:

— Мы зачем встретились, я не понял?

В знак капитуляции Валера поднял руки:

— Прошу пардону. Необоснованно репрессированный необоснованно погорячился. Больше не буду, поскольку ничего личного между нами и впрямь не было. Итак: когда и где я встречаюсь с коллегами по мероприятию, девиз которого «без шума и крови»? Девиз мне еще раз хотелось бы подчеркнуть. Потому как если завалить ментов — да не просто каких-то, а самого Крылова… Я боюсь, что даже у вас, Сергей Борисович, не хватит фантазии, чтобы прикинуть, какая тут карусель закрутится, какая цыганочка с выходом начнется…

— Проехали, — раздраженно дернул челюстью Гамерник. — Мы об этом уже терли. Я что, с первого раза не «втыкаюсь»? Или ты думаешь, мне нравится, когда мокруха?

Непонятно, как Штукин сдержался и не сказал вслух «О как!». А ведь уже открыл рот! Чтобы не закрывать его впустую, Валера ляпнул первое, пришедшее в голову:

— До встречи с товарищами, которых знаю пока лишь заочно, хотелось бы еще оговорить доли.

— Предлагай. — Гамерник откинулся на спинку стула и сцепил пальцы рук на животе.

— Ну, чтоб оно не обидно было… Мне девяносто девять процентов, вам — один.

Хрюкнув от неожиданности, Сергей Борисович даже в лице переменился:

— Это шутка такая?

— Нет.

— Ты ополоумел? Ты че, долей не видишь? Твои десять за набой и еще треть с тридцати процентов как участнику!

Дальше Гамерник не договорил, а подразумевалась такая оконцовка: «…А остальное мое, поскольку я банкую и рулю всем банкетом!» В принципе, это и необязательно было договаривать — некоторые мысли прекрасно понимаются и без их озвучивания. Штукин невозмутимо кивнул:

— Согласен.

Гамерник сморгнул:

— А зачем сначала глупости предлагал?

— А вдруг вы бы согласились?

Сергей Борисович засмеялся. Смех его был очень неприятным — словно не очень крупная собака затявкала. Отсмеявшись, он скомандовал:

— Поехали, раз у нас нет времени!

Не утруждая себя оплатой кофе, Гамерник встал и пошел к выходу. Один из охранников торопливо начал рассчитываться с официантом. Валера догнал Сергея Борисовича уже на улице. Двери в его автомобиле были гостеприимно распахнуты.

Они оба устроились на заднем сиденье, и машина резко взяла с места. Медленно ездить водитель Гамерника, видимо, считал просто ниже своего достоинства. Когда они в очередной раз пролетели под сменяющийся с желтого на красный свет, Штукин негромко заметил:

— Манера езды — не слишком шустрая?

— Как живем — так и ездим! — не без гордости ответил Гамерник.

— Я о другом… Как бывший грузчик советую вам эту манеру сменить. Вам кажется, что за вами не угнаться, а на самом деле вас очень удобно тащить… Вы за скоростью не увидите хвост…

— Грузчик… В каком смысле — грузчик?

— Грузчик — это сотрудник «семерки»… ну, — наружного наблюдения, — объяснил Штукин. — А тащить это…

— Это я и сам понял… Так ты что, и в этой… «семерке» работал?

Улыбка нарисовала на щеках Валеры еле заметные ямочки:

— Помните, как в «Свой среди чужих, чужой среди своих»: «Чекист?» — «Чекист, чекист…»

— Не помню, — мотнул головой Гамерник, вдруг задумавшийся о чем-то своем. А думал он ни много ни мало о том, куда бы деть этого слишком уж шустрого «чекиста»: «Эх, кабы не его кореша-оперативнички, так и… „вздернуть на рее — и все недолга“… Чушь какая-то: я с каким-то мусором еду… и куда?! Крылова помянул… Ну, этот пес конвойный — псом и сдохнет… Блин, к чему это я?..»

Водитель внезапно и очень резко запарковался у садика, что близ Владимирского собора. Штукин даже ткнулся головой в подголовник переднего кресла. По спине водилы было видно, что он хорошо расслышал замечания Валеры о манере езды.

Гамерник пакостно ухмыльнулся:

— Ну, пойдем, сейчас подельников увидишь.

— С чего это «подельников»? — «включил дурака» Штукин. Этот его вопрос остался без ответа.

Сергей Борисович уже выбрался из автомобиля и бодро зашагал в сторону небольшой кафешки. Внезапно он резко остановился, крутнулся на каблуках и по-дембельски схватил Штукина за ремень:

— Десять процентов от двух лимонов — это двести! Треть от трети — это тоже двести! Те, кто пойдут с тобой на вооруженный разбой, а вернее, поведут тебя, — это подельники! При ошибке вашей совместной или если что не так сложится, дадут тебе немного — процентов десять от века. А я за испуг, так как сдать меня вы, конечно, не захотите, получу ненужную мне мудрость…

— Почему это они меня поведут? — набычился Валера.

— Сейчас поймешь.

Они подошли к кафешке и вошли внутрь. Там за стойкой вдоль стены и лицом к ней сидели два парня. Они не оборачивались на входящих и выглядели очень спокойными. Они были одеты в дорогие свободные куртки и такие же свободные штаны. Затылки их совсем не были коротко остриженными. Несмотря на то что оба сидели неподвижно, их тела выглядели упругими и готовыми к резким движениям.

Гамерник сразу же направился именно к этим ссутулившимся спинам.

— Приятного вам аппетиту! — поздоровался он.

Сидящие не стали оборачиваться, лишь один из них покрутил кистью. В этом жесте было одновременно и хамство, и странное, но чувство собственного достоинства.

— Кушаем? — спросил Сергей Борисович для завязки разговора.

Один из двоих, тот, который крутил рукой, развернулся-таки:

— Кушают баре. Мы тут жрем.

— «Графские развалины», — уточнил, что именно они жрут, второй, так и не обернувшись.

Первый цепким взглядом окинул Штукина — так же остро глянул на Гамерника:

— С тобой?

— Да.

— Ну… Тебе видней. Звал — говори.

Сергей Борисович постарался не потерять лица перед Валеркой:

— Дожрете — я вас жду в садике напротив, у качелей. Второй из «лифтеров» коротко хохотнул:

— Качелей^[152] нам не надо!

Валерка смотрел на эту парочку, стараясь, чтобы это не выглядело разглядыванием в упор. Что-то было в этом ненормальное — вот так, в кафе, рассматривать людей, несколько месяцев назад чуть не убивших его, Штукина.

Валере пришлось сделать над собой усилие, чтобы оторвать от них взгляд и пойти к выходу из кафе вслед за Гамерником.

…Шагая за Сергеем Борисовичем в садик и глядя ему в спину, Штукин с угрюмым сарказмом удивился про себя: «Вот и сподобился убивцам своим в зенки поглядеть… Но этот-то — дебил полный! Сам, без посредников, к ним вывел! Какой-то он… от земли оторвавшийся. Не иначе — сам себя внутренне неприкасаемым ощущает…»

Через несколько минут двое убийц вышли из кафе и подошли к Гамернику и Штукину. Сергей Борисович начал процедуру знакомства, и Валерка узнал вторые имена этой парочки: Перш и Сво. Перш своим странным неравномерным загаром на лице напомнил человека с Севера. Сво, наоборот, смахивал на осетина, но осетина неярко выраженного.

Гамерник сразу обозначил предмет беседы:

— Валера сейчас объяснит, что надо сделать. Времени у нас мало, а денег там много. Много — это как в кино.

Никто из парочки ничего не ответил. Сергей Борисович внимательно оглядел их и чуть поднял голос:

— Я что-то не понял? Не вижу заинтересованности.

— А что говорить? — отозвался Перш и повис на руках на детской «шведской стенке», стоявшей рядом с качелями. — Валера нам все объяснит.

— Один вопрос, — приподнял по-школярски (если бы в этом жесте не была заложена издевка) руку Сво. — Валера, а ты не в милиции работаешь?

Гамерник нахмурился, решив, что Сво просто дуркует, заранее считая Штукина неравным себе. Он ошибся в оценке и ничего не понял. На самом деле Сво просто узнал Штукина. Валерке тоже лицо Сво показалось, как ни странно, смутно знакомым, но он никак не мог вспомнить, где его видел… Почувствовав смутную тревогу, Штукин напряг память — и снова ничего не вспомнил. Валера внимательно посмотрел на Сво и сказал спокойно, но с некоторым вызовом:

— Ну, работал! А это что-то меняет?

— Перш, во как! — засмеялся Сво. — Что-то!

Память сыграла злую шутку со Штукиным. Он действительно видел Сво, и притом относительно недавно — в 16-м отделе, когда ругался с Якушевым. Сво был тем самым парнем, который сидел прикованным в коридоре и бросался ботинком в дверь кабинета Егора. Возможно, все бы пошло по-другому, если бы Валера все-таки вспомнил… Но зрительная память его подвела. Подвела и не дала понять, какой Сво хороший артист и насколько он дерзок. Тогда-то в милицию этот профессиональный мокродел угодил случайно — но какой надо было иметь характер, какие нервы, чтобы, зная все свои художества, качать права в милиции и кидать ботинком в дверь оперского кабинета!

Гамерник о той истории понятия не имел, потому начал раздражаться. В принципе, в глубине души он понимал, что серьезные дела при таком настрое не делаются. Понимал он и то, что «лифтеры», в общем-то, имеют право на такой настрой. Но уж больно заманчиво выглядела возможность серьезно огорчить Юнгерова…

— Вот что! — попытался изменить атмосферу Гамерник. — У нас простая задача: обсудить быстро нюансы и взять деньги. Большие деньги будут у двух больших ментов. Они не инкассаторы, поэтому, при условии мгновенных слаженных действий и элементе творчества, нормальной обороны не будет. Деньги — «левые» и предназначены для очень «левых» дел. Для крупных взяток. Поэтому не будет и шума, дела и оперативной группы. Я это гарантирую, при условии, если не будет пальбы.

— То есть — голыми руками? — снова хохотнул Сво.

— Можно и голыми! — окончательно разозлился Гамерник. — А что, двоих не выстегнуть? Или надо обязательно угрожать стволами, создавая непредсказуемые случайности? К тому же позвольте вам напомнить, что выстрелы — даже и в воздух — привлекают внимание.

Сво искоса посмотрел на своего подельника:

— Перш, а вчера этот парень с топором победил?

— Вы про что? — не понял Гамерник.

— Да кино смотрели, — нехотя пояснил Перш. — Там один чудак спас галактику, но волосатый, с которым он бился, — улетел в пропасть, а вот как разбился — не показали… Короче, если наш… коллега… покажет точно, кто и где, то что переживать-то? Попробуем выстегнуть. Можно и без жертв.

Сам Гамерник нервничал и переживал, поэтому его бесило практически безразличное отношение этой парочки к предлагаемой теме:

— А сумма вас не смущает, господа?

«Лифтеры» покачали головами, а ответил за обоих Сво:

— Был такой писатель — Гамлет. Так вот он, когда его расстреливали, сказал, что на любого человека хватит и трех аршин земли. Не заводись, просто мы не любим гонять.

Ни Гамерник, ни Штукин не обратили внимания, как быстро, по-волчьи переглянулись Перш и Сво. И смысл этой переглядки они не поняли. Наверное, и Валера, и Сергей Борисович хоть и по разным причинам, но были почти одинаково контужены мыслями о двух «лимонах».

— Мобильники отключите, — дал вновь приобретенным «коллегам» практический совет Штукин.

Парочка снова переглянулась, и Перш забрал телефон у Сво, хотя тот и глянул на него очень странно. Затем Перш неторопливо подошел к резвившейся неподалеку стайке детворы и, ловко ухватив одного мальчишку за воротник, сунул ему две трубки:

— Дарю. Будут звонить, скажи, что дядя Толя с мамой за макаронами ушел.

Паренек взвизгнул, недоверчиво посмотрел на мрачного странного дядю и, вырвавшись, убежал, сжимая трубки в руках. Так же неторопливо шагая, Перш вернулся назад:

— Еще какие указания будут? Мы ребята послушные. Пока нас не надули.

— Ага, — подтвердил Сво. — А если нас надувают — мы лопаемся.

— Веселые дела, — совсем посмурнел Гамерник.

— Дела как дела! — внес струю оптимизма Штукин. — Давайте я введу всех в курс дела с подробностями и нюансами, и если вы согласитесь, то у нас есть шанс…

Валера с трудом сдерживал дрожь. Его колотило от перенапряжения, от переизбытка адреналина в крови. Штукину нелегко было удерживать себя в образе, мысли то и дело сворачивали не в ту сторону: «Вот уроды… Блин. Если бы этот разговор техникой фиксировался — всем срока! Гамерника и деньги бы не спасли… Но откуда ж мне было ее взять, эту технику, если те, кто мог бы ее дать, однозначно не разрешили бы мне действовать по этому сценарию — и Юнгеров, и Ильюхин — по разным причинам, но по похожим мотивациям, дескать, неоправданный риск и никому не нужный авантюризм…»

Обо всем этом Валера думал, когда все углубились в сквер и, сдвинув две скамейки, начали рассаживаться друг против друга — Штукин с Гамерником, Сво с Першем.

Валера закурил и начал неторопливо излагать. Уже через пару выкуренных сигарет интонация вопросов, ответов и размышлений вслух стала сугубо деловой. Блатная ирония уступила место вдумчивости. Лица Перша и Сво стали серьезными.

— Ну что ж, — вздохнул в конце концов Перш. — В принципе… Вот только одно небольшое уточнение хотелось бы сделать.

— Какое? — одновременно спросили Штукин и Гамерник.

Перш улыбаться не стал:

— В каких должностях состоят эти менты? Гамерник подтолкнул локтем Штукина, который ответил честно:

— Это заместитель начальника УУРа Крылов и его водитель.

— Понятно…

Перш и Сво снова быстро переглянулись. И именно в этот момент они друг друга поняли и окончательно уже договорились между собой. Договорились о своем, о том, что не соответствовало ни плану Гамерника, ни тем более Штукина.

Выслушав подробности предстоящего мероприятия, «лифтеры» отсеяли лирику и «закусили» главное: очень большая сумма, Крылов, нельзя стрелять, доля.

— Ну так что? — нетерпеливо спросил Гамерник.

Перш и Сво дружно встали со своей скамейки, и Сво сказал за двоих:

— Мы отойдем на сигаретку — постоим рядышком, подышим. Нам с коллегой надо обменяться мнениями.

— Пять минут, — буркнул Перш.

Гамерник скривился, но ничего говорить не стал.

«Лифтеры» действительно отошли недалеко — шагов на двадцать. Они достали сигареты и по-лагерному присели на корточки, оставаясь в поле зрения Гамерника и Штукина. Приятелей-подельников было хорошо видно, но слышать, о чем они говорили, Валерка с Сергеем Борисовичем, конечно, не могли. А разговор-то у «лифтеров» был весьма и весьма любопытным.

— Ты вкурил? — спросил Перш.

— Дело верное, — кивнул Сво.

— Щегла берем под руку, — сказал о Штукине, как о решенном вопросе, Перш. — Быстро валим мусоров, потом его, тачку «гамер» бросаем на месте с железом и на «первой модели»^[153] уходим в Крым.

— Согласен.

— Слушай, Сво, какие они все наивные и с большим самомнением о себе? — удивленно покачал головой Перш. — Они искренне считают, что можно нахлобучить полковника — притом с серьезной репутацией, возможно будущего генерала, — и при этом засветить свои рыла… Ебанутые…

Ответная улыбка Сво была похожа на улыбку взрослого над милыми глупостями детей:

— Не… они нам предложат маски надеть.

Оба зло ухмыльнулись, потом Сво сплюнул через зубы на землю:

— Они забыли, как трещит в зубах кадык…

Наморщив лоб, Перш укоризненно покачал головой. Он кое-что слышал о Крылове:

— Помнишь слух про этого полковника? Как его мусора забили насмерть парня из команды Чума?

— Чего-то такое слышал… в общих чертах.

— Так вот, нас с тобой этот Крылов будет насмерть забивать этак с полгода. И не в общих чертах, а конкретно.

— Так я и не спорю, — согласился Сво. — Вот если бы с этим Крыловым поделиться можно было… Мой отец говорил, что ОБХСС расшифровывается так: один будешь хапать — скоро сядешь!

В жилах Сво текла и армянская кровь, и он искренне считал, что государству обязательно нужно отстегивать.

— Твой отец был мудрый человек!^[154] — с легким среднеазиатским акцентом сказал Перш. «Лифтеры» снова обменялись улыбками.

Потом Сво мечтательно закатил глаза:

— Мы на эти бабки выкупим пляж! Пляж и остатки одного пансионата в Крыму. И завяжем.

— Выкупить-то, может, и выкупим, — согласился Перш. — А вот насчет «завяжем»… Не обманывай ты себя! Лежаками заниматься нам быстро надоест.

Сво поразмыслил секунду и кивнул:

— Глушителей у нас нет. Как оно еще сложится?

Прочертив пальцем линию на земле, Перш сказал:

— Главное — все делать спокойно и медленно. Валера этот фраер. Менты, они хороши при таком нападении, когда им государство разрешает. А в деле… — фуфелы они. Я думаю, что этот Крылов настолько уверен в себе, что неопасен. Ну а водила — он и в Африке водила. Его только и жалко в этом замесе. А откуда ты этого Валерика срисовал?

Махнув рукой, Сво засмеялся:

— У меня еще в кафешке в затылке засвербило, думаю, откуда я его знаю? А потом, когда сюда пришли, — словно щелкнуло, узнал! Помнишь, как мусора захомутали ни с того ни с сего? В отделении этот Валера и был, собачился там еще с кем-то. Сучонок.

Вокруг глаз Перша собрались также морщинки-лучики:

— Ну, тогда тем более… Он тебя тоже мог вспомнить. Некоторые мусора очень цепкими бывают. При желании и данные твои может выцепить.

Чмокнув губами, Сво показал небесам средний палец на правой руке:

— В мусорке ихней я другие данные оставил, но не в этом дело… Хотел после тебе сказать, но утерпеть не могу: мне Гамерник успел шепнуть, когда на лавочках сейчас терли, что Валеру этого мы в лифте недопалили.

Глаза Перша широко раскрылись, и он аж ахнул:

— Да… Подельничек! Во — жизнь! Ну, Гамера, ну — вышивальщик!

— Ага. Он меня успокоил, сказал, что враг — это потенциальный друг.

— Идиот. Таких друзей — за хуй, да в музей! Это что, Юнкерс может в будущем стать его другом? А мы куда?

— Куда-куда… Нас под слив, только еще раньше.

Перш очень нехорошо улыбнулся:

— Ну, будут им хлопоты бубновые…

Они загасили окурки, прицельно сбросив на них по порции слюны, и встали.

— А знаешь, какая у меня мечта? — неожиданно задал риторический вопрос Сво. — Чтоб мне было лет этак двадцать в двадцатых годах двадцатого века. Я в кино видел — в Питере такие проходняки были!

Перш дернул бровью:

— И?

— А ты представь: бегу я проходными, а за мной — чекист. И обязательно в кожанке. Молоденький такой чекист, упрямый. А я за выступом прячусь. Он пробегает мимо, и получается, что встает спиной ко мне и начинает прислушиваться. Ну, как в фильме. А я стою себе так спокойненько и поднимаю наган.

— Да-да, обязательно наган! — подхватил Перш, лицо которого выразило живой интерес.

— …И вот поднимаю я наган — и пару пуль ему в спину! Прямо в кожанку! А он, как доска, — плюх в лужу!

— Согласен! — цыкнул зубом Перш. — Завидую тебе. Я вот так рассказывать не умею.

— Не… ты пойми, — взял «коллегу» под руку Сво. — Я к чекистам особых претензий не имею. К красным тоже претензий не имею. Но раз мы так живем, то бегать нам по проходнякам. А если бегать, то уж лучше — им кожанки пробивать, чем наоборот.

Они потихоньку двинулись к лавочкам, где их поджидали Штукин и Гамерник. Когда осталось сделать всего несколько шагов, Перш вздохнул:

— А я тоже… в детстве хотел стать музыкальным критиком.

Если Сво и удивился, то совсем чуть-чуть:

— Почему музыкальным?

— А я обожал «Музыкальный киоск» по телику смотреть…

«Лифтеры» не торопясь уселись на лавочку напротив Валеры и Сергея Борисовича, и Перш очень спокойно и даже как-то буднично сказал:

— Делаем.

Гамерник хлопнул себя по коленке, а Штукин промолчал, но почувствовал вдруг холод в животе… До этого момента Валерка еще не до конца верил, что все срастется и завертится.

— Нам тачка чистая нужна, — сказал Сво, обращаясь к Гамернику.

Сергей Борисович встал, вынул из кармана мобильник, подумав, убрал его обратно и достал другой. Перш тоже встал, тронул Гамерника за локоть, и они отошли на несколько шагов. Сергей Борисович набрал номер и коротко отдал необходимые распоряжения — какие именно, Штукин не слышал.

Валера обернулся к Сво и, облизнув пересохшие губы, высказал, как ему казалось, дельную мысль:

— Лица бы нам закрыть чем-нибудь.

Сво обреченно вздохнул:

— Не гоняй, уже перетерли… Заедем в одно место и возьмем… Надо туда, где они лавэ принимать будут, заранее подрулить, чтобы оглядеться.

— Успеем, — кивнул Штука, — время еще есть.

— Тебе виднее, — дернул плечом Сво. На лице его не было и тени усмешки. Всю иронию он умудрился выразить движением плеча.

Минут через пятнадцать помощник Гамерника Шиша подогнал прямо к садику полуторагодовалую «девятку»: Перш взял техпаспорт, выписанную от руки доверенность, подкинул на ладони ключи и скомандовал:

— Поехали.

Валера встал, ощущая в животе все тот же неприятный холод, и пошел к машине. Гамерник не стал желать им удачи, лишь бросил вслед:

— Жду отзвона. По старой схеме.

— Все будет красиво! — хохотнул Сво. — Готовь банкет.

Перш уселся за руль, Валерка забрался на заднее сиденье, думая, что кресло рядом с водителем займет Сво, но тот сел с ним рядом. Машина тронулась.

— Обрисуй место еще раз, — не оборачиваясь, бросил Перш.

Штукин объяснил, куда ехать. Перш кивнул:

— Во сколько там все начнется? В четыре? Тогда у нас еще запас по времени имеется. Сейчас заедем в одно место, возьмем кое-что и — с Божьей помощью…

— Похавать бы, — сказал Валерка. — В животе урчит.

Штукин предполагал, что они заедут в какую-нибудь кафешку, а там он зайдет в туалет и оттуда тихонько отзвонится Юнгерову, чтобы тот предупредил Крылова с Рахимовым. Однако его предложение перекусить никто не поддержал.

Перш достал из кармана куртки кассету и воткнул ее в магнитолу. В салоне зазвучал агрессивный негритянский рэп. Перш начал поводить в такт плечами:

— Ничего не понимаю, но чувствую душу улиц!

Сво захохотал непонятно над чем и начал рассказывать Штукину анекдоты. До Валерки постепенно стало доходить, что все идет не совсем так, как задумывалось им, но он еще боялся поверить в это до конца, только в животе становилось все холоднее и холоднее.

«Девятка» мчалась по Московскому проспекту в сторону выезда из города.

— Похавать, говоришь, — задумчиво сказал вдруг Перш. — А что? Можно и похавать. Есть тут одно местечко…

Машина резко свернула направо, потом налево, потом еще раз направо через проходной двор и вырулила к пустынному скверу. Перш затормозил, вышел из машины и быстро открыл заднюю дверь. Штукин даже испугаться не успел, почувствовав на ребрах сталь ствола… Очень быстро и деловито «лифтеры» обыскали его, забрав мобильный телефон и «Осу». Это оружие самообороны Перш взвесил на ладони и сказал, не повышая голоса:

— Ты, борзой щенок, ехай с нами, посапывая. А то — напильником в ноздрю — гайморит тебе вылечим. В лифте не окочурился — и здесь можешь не сдохнуть. Понял, али катанием?

— Я понятливый, — сквозь зубы сказал, словно сплюнул, Валера.

— Ты слышал, как он это сказал? — возмутился Сво.

Перш ухмыльнулся и стволом сильно ударил Штукина в грудь. У Валерки перехватило дыхание, и он, не играя, закряхтел от боли.

— Понятливый ты наш! — схватил его рукой за волосы Сво. — Откуда такой гонор?! Я что, снова к батарее прикованный? А?! А браунинг этот ты не на нас прихватил?

Сво взял у Перша «Осу» и ткнул ею Валерку в лицо. Штукин ничего не ответил. В его голове каким-то диким хороводом кружились осколки мыслей. Валера сжал губы и попытался успокоиться, попутно выравнивая дыхание. Между тем Сво внимательно начал рассматривать «Осу». Перш засунул свой ствол за ремень брюк, закрыл заднюю дверь и снова вернулся на водительское кресло. Когда он уселся, Сво выстрелил из «Осы» Штукину в грудь. Удар резиновой пули пришелся в ребра через куртку, но Валере все равно показалось, что его огрели железной палкой. Салон сразу наполнился кисловатым пороховым дымком.

— Громко бабахает игрушка, — не обернувшись, сказал Перш, заводя машину.

Штукину было больно, а еще его сильно затошнило.

— Что-то мне нехорошо, — тихо сказал Валерка и начал сползать с сиденья.

Сво подхватил его рукой и завалил на сиденье. Все звуки стали доходить до Штукина словно сквозь вату. Валерка подумал, что засыпает. Он еще успел услышать, как Сво, вертевший в руках «Осу», говорит Першу:

— Во какая штука!

А потом Валерка потерял сознание… Забытье походило на сон. Штукину чудились какие-то голоса, мерещились какие-то видения, в которые иногда вторгалась явь: так ему показалось в какой-то момент, что он приходит в себя, осознает себя в машине, заезжающей в какой-то двор… Но потом Валерка снова проваливался в беспамятство.

…Когда он начал по-настоящему приходить в себя, то сначала услышал голоса — разговаривали Перш и Сво. Машина, упруго покачиваясь, шла куда-то на большой скорости. Валерка полулежал на заднем сиденье, привалившись головой к дверце. На всякий случай глаза он пока открывать не стал. Грудь по-прежнему болела, но дышать было можно, не сопровождая каждый вдох-выдох стоном. Штукин прислушался. Говорил Сво:

— …Я ведь почему пару лет назад драпанул из Севастополя? Хобот, смотрящий наш, дал мне порученьице: «Пошукай, кто ломит нас… и в средствах не стесняйся!» А у меня тогда в ментовке много людей близких было. Ну и я, простая голова, шукаю и шукаю, шукаю и шукаю! Зорге хренов… И тут случайно переспал с одной девкой, а она запала на меня. А девчонка-то в каком-то там секретном информационном центре работала… короче, агентов ихних оформляла, какие-то карточки, как она говорила, заводила… В общем, канцелярская канитель. То да се… А она ведь не знала, с кем я и как. И раз поет мне: мол, есть такой Хобот, а о нем даже газеты писали, так вот он, как мусора выражаются, — на связи состоит! Короче — дятел! Я притих. Говорю, мол, дай документик посмотреть. Дескать, мы его по телевидению продернем, мафию разрушим… В общем — несу всякую околесицу. А она, дура, возьми — и принесла!

— Да ты что! — ахнул Перш.

— Угу… Копии карточек каких-то… Короче, сомневаться не приходилось.

— Ну и что?! Разбор был?

Сво засмеялся:

— Я что, контуженый? Ноги за плечи и сюда, в Питер… Мне эти интриги надо? Ну, качнул бы я тему… И кто-то с табашем, Хобот отмазался бы все равно, а меня зарезали бы, как агента Интерпола. Я бы даже сказал — как особо специального агента.

После небольшой паузы Перш поинтересовался:

— А копии документов этих прихватил?

— За-ачем? — гнусаво протянул Сво так, чтобы Перш все понял правильно. Оба заржали.

Когда отсмеялись, Перш, видимо вспомнив что-то важное, зло сказал:

— А знаешь, кого надо вальнуть как-нибудь?

— Кого? — с интересом в голосе откликнулся Сво.

— Баймака. Помнишь, как он нас подставил тогда в Перми, когда сказал, что это дело Джема, иметь с нами дело или нет? А ведь обещал поручиться. Сука синяя^[155].

Сво закряхтел и заерзал на сиденье рядом с Валеркой, делавшим вид, что он по-прежнему без сознания:

— Если валить Баймака, то надо и Джема. А Джем живет вечно. Его ведь нельзя убить.

— Тоже верно, — с сожалением вздохнул Перш. Штукин между тем лихорадочно соображал, что делать.

Соображалось ему туго. Да и вариантов-то, честно говоря, было немного. Попытаться открыть дверь и выпрыгнуть из машины на ходу? На такой скорости можно и убиться, а даже если бы и повезло — «лифтеры» все равно добили бы, не дали бы уйти далеко. Но что же делать?

— Скоро доедем до места, — сказал Перш.

Сво задумчиво просвистел какую-то руладу и поделился с напарником своими сомнениями:

— Ну, допустим, место мы найдем. А машину-то не перепутаем? Может, зря Валеру угомонили?

Перш успокоил его:

— Пропустить или перепутать милицейскую машину, которая привезет заместителя начальника УУРа, — это было бы странно. Это значило бы, что нам пора на пенсию…

В этот момент Штукину пришла в голову очередная «гениальная» идея — он решил сыграть на характере и наглости. Валерка резко сел (от этого движения его снова затошнило) и, как ни в чем не бывало, спросил:

— Так я что, не в теме?

Перш от неожиданности чуть дернул рулем, и машина слегка вильнула, но тут же выровнялась.

— Сейчас будешь! — вздохнул Сво. Он приобнял сзади Перша, забрал у него пистолет ТТ и пару раз ударил наотмашь Штукина рукояткой в голову. Первый удар пришелся в переносицу. Он был очень болезненным, но не очень опасным. А вот второй раз попало ближе к виску. Валера почувствовал, что снова куда-то уплывает. И снова он отключился не сразу, а еще некоторое время слышал голоса коллег.

— Вот неугомонный! — сказал Сво. — Я из-за него пальцы отбил.

— А ничего парень! — цокнул языком с сожалением и уважением Перш. — Свой!

— Такие свои в овраге лошадь доедают…

А потом голоса растворились в каком-то звоне, и Штукин выключился окончательно…

…Когда он снова очнулся, машина уже не ехала, а стояла. Валерка прислушался и понял, что «лифтеры» в машине, просто примолкли.

— Глянь, вот они! — громким шепотом сказал Сво. — Смотри, выходит… идет во двор. Это, наверное, Крылов и есть. Значит, он за бабками пошел. Сейчас будет возвращаться! Ну!

После очень короткой паузы Перш лязгнул чем-то металлическим и скомандовал:

— Дай бог, не в последний.

«Лифтеры» открыли дверцы и почти синхронно вышли из машины. Валерка подождал пару секунд. А потом открыл глаза и попытался сесть. Как только он оторвал голову от подголовника, перед глазами снова все стало черно…

А «лифтеры» уже неторопливо шли к черной машине с мигалкой. Идти им надо было метров сорок — они специально поставили свою машину интересно для себя.

Перш, словно почувствовав в «девятке» какое-то шевеление, оглянулся, но даже не стал останавливаться, лишь мотнул головой назад:

— Свинтит.

— И куда? Под молотки «гамерам»? Наше недолгое знакомство с этой корпорацией дает основание полагать, что они злые и нехорошие люди! — подражая старым гомельским евреям, прокартавил Сво.

— Согласен, — кивнул Перш. — В живых никого?

— Кроме нас, — оскалился Сво и перекрестился, глянув на автомобиль с мигалкой.

Между тем Крылов (а это действительно был он) вышел из конторы Колесова с объемистым кожаным баулом и быстро сел в поджидавшую его машину с мигалкой. Поставив кожаную сумку себе в ноги, Петр Андреевич перевел дух и незаметно перекрестился. Сидевший за рулем Рахимов начал трогаться, но Крылов остановил его:

— Погодь, надо же еще подождать — шелабушки должны привезти. Сувениры эти…

Рахимов остановился, снял ноги с педалей и приоткрыл свою дверцу, чтобы вытянуть левую ногу. В детстве он занимался прыжками в длину, часто растягивал голеностопы, и они теперь ныли на перемену погоды.

«Лифтеры» были уже всего в нескольких шагах от них… В этот момент в салоне «девятки» снова очнулся Штукин, обнаружил одного себя в салоне, похолодел от мысли, что все уже случилось, и, превозмогая тошноту и скрипя зубами, упал между передними сиденьями. От отчаяния Валерка нажал пятерней на звуковой сигнал. Жал долго, пока снова не завертелась карусель в голове…

…Услышав непрерывный противный звуковой сигнал, Рахимов поморщился и вдруг натолкнулся взглядом на глаза Перша.

— Стрем! — крикнул Рахимов, выскакивая из машины.

Перш хладнокровно пошел на него, вытянув правую руку и стреляя на ходу из ТТ. Рахимов наткнулся грудью на свинец и упал носом в землю. Сво из обреза дал дуплетом по Крылову, который почти успел вытащить свой ПМ. Петра Андреевича швырнуло обратно в машину. Сво подошел к нему и, улыбаясь, вытащил из-под дергающихся ног баул.

— Не повезло тебе, дядя! — успел тихо сказать Сво, прежде чем Крылов четыре раза выстрелил ему в живот. Сво выпустил баул из рук, упал навзничь, выгнулся дугой и перевернулся.

Петр Андреевич глянул на него, убедился, что пули пробили тело убийцы насквозь и улетели в небо, и стал умирать. Когда его глаза уже перестали видеть, Крылов со свойственным ему сарказмом еще успел прошептать:

— В этой игре взяток больше не будет…

Когда Крылов умер, но еще никуда не попал, ему привиделся лагерь. Лагерь утопал в весенних лесотундровых цветах. Комаров не было. На вышке улыбался молоденький часовой в расстегнутом новеньком тулупе. ППШ он держал играючи и ни на кого не наставлял. Из открытого шлюза доносился смех — звонкий, хороший, молодой. Потом оттуда, бросаясь снежками, выбежали старые жулики, а за ними и он сам — молодой лейтенант. Снежки шлепались о его китель и рассыпались. Жулики резвились и хохотали в голос, и он тоже смеялся, радуясь весне и своей молодости. На бревне перед шлюзом сидели старый вор по прозвищу Тош и первый его, Крылова, начальник оперчасти. Они покуривали, греясь на весеннем солнышке, и перебрасывались репликами: «Во дают! Ну прям как дети!» А потом все погасло, и только еще несколько мгновений слышался счастливый смех…

…Когда Перш стал подходить к лежавшему Рахимову, его за рукав схватил непонятно откуда взявшийся мужик в очках:

— Вы что?! Что вы делаете?

Перш, не оборачиваясь, всадил в него две пули. Мужик упал. Перш подошел к Рахимову, но наклониться не успел, потому что капитан вдруг дернулся и, махнув по широкой дуге ножом, напрочь распахал ему бедро и ляжку.

Этот грубый степной нож с обтянутой засохшей кожей рукояткой много лет назад подарил Рахимову его дед.

— Запомни, — сказал тогда дед. — У гяуров нож — оружие рабов. У нас нож — это война, сам ее дух. Вот этим ножом еще в начале века мой отец себе уважение добывал…

…Перш рухнул на землю, перевернулся на бок и уже из этого положения выстрелил Рахимову в ухо. Лицо капитана словно раскололось, из выходного отверстия торчали кости скулы. Душа Рахимова не стала обращать внимания на перебитые кости и взлетела. С огромной высоты она увидела не Санкт-Петербург, а степь — желтую, пыльную, бескрайнюю и родную… Перш попытался со стоном сесть и только в этот момент понял, что у него распороты не только бедро и ляжка, но и живот. Просто нож Рахимова был настолько острым, что рана на животе раскрылась не сразу. Перш оперся на левую руку и посмотрел на огромную лужу крови, в которой сидел. Он почувствовал, что холодеет и перестает чувствовать пальцы ног.

— К одиннадцати — туз^[156],— Перш заскрипел зубами и попытался встать, постоянно оборачиваясь при этом на машину и лежащий рядом с ней баул с деньгами. Встать не получилось. В распоротом животе что-то зачмокало, и Перш упал щекой в собственную кровь.

В это время из «девятки» сумел наконец-то выбраться Штукин. Валерку вырвало желчью, и ему стало чуть легче. Он выпрямился и заковылял к машине с мигалкой и лежащим вокруг нее людям.

…Перш возился в луже крови, когда над ним склонилось синее от ударов пистолетной рукояткой лицо Штукина:

— Подыхаешь?

— Подыхаю, — согласился Перш и безвольно откинулся на асфальт. — Ты хоть деньги себе забери.

В голове убийцы тяжело забухали колокола. Першу вдруг захотелось пельменей, самых обыкновенных, колпинских, с кетчупом и горчицей. Во рту он ощутил вкус уксуса. Из разрезанных артерий ручейками убегала злая жизнь и, растекаясь лужей, разъедала асфальт. Напоследок Перш со свойственной ему спокойной яростью решил достать Валерку, обходившего как раз машину. «Тэтэшка» гавкнула выстрелом и вырвалась из уже неживых пальцев…

Штукин почувствовал, как что-то обожгло ему шею, и от неожиданности даже подскочил. Боли он не ощутил. Потому что ему и до этого было очень больно. Шатаясь, Валерка обогнул-таки машину и склонился над Крыловым. Грудь полковника была мягкой и липкой, словно кто-то вылил на нее банку малинового варенья. Обрез — страшная вещь, особенно если патроны снаряжены крупной картечью. Ничем помочь Крылову было уже нельзя. Штукин всхлипнул, вынул из руки трупа пистолет и машинально подобрал выпавший на пол автомобиля мобильный телефон. Потом Валерка обернулся к Сво и подхватил лежавший рядом с ним баул с деньгами. Сво еще жил. Но при каждом его выдохе из входных и выходных пулевых отверстий маленькими фонтанчиками выплескивалась кровь. Сво мелко дрожал и шевелил губами. У него начиналась агония. Ему казалось, что он плывет в родном Черном море — только в непривычно холодном и каком-то вязком…

Валера направил было в сторону головы Сво пистолет Крылова. Но добить бандита не смог. Точнее, не то чтобы не смог — просто понял, что тот и сам доходит.

Убрав пистолет во внутренний карман и сжав посильнее ручки баула, Штукин заковылял прочь. Инстинктивно он брел в сторону вокзала. Лишь дойдя по бульвару до памятника Эрнсту Тельману, Валера начал свободной рукой ощупывать свою шею. Под кожей он нащупал бугорок. Это была пуля из «тэтэшки», пробившая воротник куртки и непонятно почему не прошедшая навылет, — может быть, патрон был бракованным и потому ослабленным…

У Валерки закружилась голова. Он достал платок из кармана брюк и осторожно положил его на шею. Голова закружилась еще сильнее. Задохнувшись, Штукин был вынужден присесть на лавочку — отдышаться. Несколько минут он сидел и дышал, словно случайно выскочившая на берег рыба. От внезапно пришедшей в голову мысли Валерка иронично улыбнулся и прошептал:

— Что ж они меня добить-то никак не могут? Это же сколько они по мне выпустили пуль, с учетом лифта!

Он посидел еще немного, подставляя лицо холодному ветру, а потом скомандовал сам себе:

— Надо нырнуть!

Штукин встал и, покачиваясь, пошел к привокзальной площади, чтобы попытаться взять там машину до города. У него была сначала мысль уехать на оставшейся от Перша и Сво «девятке», но этот вариант Валерка сразу же отверг: в таком состоянии, в каком он находился, да еще без доверенности — далеко не уедешь. Либо сам улетишь в кювет, либо сотрудники ГИБДД остановят со всеми вытекающими… Никакого пресловутого плана «Перехват» Штукин не опасался, потому что знал: милиция начнет осуществлять разные мероприятия только после того, как все съедутся к месту происшествия, обляпают там все и дождутся начальства. И потом уже пойдут всякие перехваты — и не потому, что они дадут какой-то результат, а потому, что так положено… Хорошо, что Валера все-таки не дошел до привокзальной площади — там он, наверное, со своим странным внешним видом лишь нашел бы новые проблемы. Штукину удалось поймать машину прямо на бульваре. Это была очень неновая белая «Волга», за рулем которой сидел мужик лет сорока.

— Мне в Питер, — сказал ему Валера. — Плачу тонну. Могу половину отдать вперед.

Мужик молча кивнул и, когда Штукин уже залез на заднее сиденье, спросил:

— Что, крепко досталось?

Для того чтобы задать такой вопрос, особой наблюдательности не требовалось.

— И это только начало… — простонал Валерка, осторожно устраивая разбитую голову на подголовник.

Водитель плавно тронулся и через некоторое время поинтересовался:

— И за что страдаем?

По мужику было видно, что он обладал разносторонним жизненным опытом.

У Штукина не было сил врать, и он ответил честно:

— За большие, как обычно, деньги…

Водитель через зеркало заднего вида покосился на кожаный баул, оценил его и спокойно пообещал:

— Не боись, я тебя не сдам. У самого две судимости.

Валерка кивнул и через несколько секунд отрешенно спросил:

— Хочешь, поделюсь?

— Не хочу, — твердо ответил мужик, покачав головой.

— Чего так?

— Не люблю халявы. А в долю падать, видно, поздновато…

— Поздновато, дядя, — согласился Штукин и начал впадать в какую-то полудрему.

— Что-то можно исправить? — спросил его водитель через несколько минут.

Валерка вопрос слышал, но отвечать на него что-либо у него уже не было сил. Не было у него сил и на то, чтобы подумать — а что, собственно, делать дальше. Штукин даже не знал, куда ему ехать. Он понимал, что домой соваться нельзя. А куда можно? Сил для решения этой проблемы не хватало. Валерка провалился в полусон-полукоматоз. Он словно грезил наяву. Перед ним поочередно появлялись лица Ильюхина, Юнгерова, Гамерника, Крылова, Сво и Перша, матери и отчима, еще кого-то…

Из этого почти анабиозного состояния его вывел телефонный звонок. Трель звонка была незнакомой, и Штукин не сразу сообразил, что мобильник звонит в кармане его куртки. Ах да, он же зачем-то подобрал телефон Крылова, оставив свой у Перша или Сво… И «Осу» оставил у них… А сейчас возвращаться на место перестрелки поздно… Непонятно зачем, Валерка ответил на звонок:

— Алло…

— Петр Андреевич! — энергично затараторил в трубке мужской голос. — Это Губанков. У меня тут небольшая проблема нарисовалась…

— Петр Андреевич сменил номер, — перебил Губанкова Штукин. — У него тоже… проблема. Сюда можно больше не звонить.

Валерка отключил мобильник, некоторое время тупо смотрел на мобильник, а потом вспомнил: Вера! Наверное, она — единственная, кто может хоть чем-то помочь в этой ситуации.

Несколько минут он мучительно вспоминал ее номер, потом неуверенно набирал его трясущимися пальцами… Ему повезло — номер он вспомнил правильно:

— Алло…

— Валера! — сразу узнала его Вера. — Как ты? Куда пропал?

— Я… у меня проблемы кое-какие…

— Что случилось?! Ты где?!

— Я… Я тут подрался малость с одними красавцами… Ты дома?

— Дома…

— Я… Можно я заеду к тебе?.. Я не совсем в кондиции…

Надо отдать должное Вере — она почти не колебалась:

— Приезжай, конечно, Валера! Адрес помнишь?

— Помню, — сказал Штукин и нажал на клавишу отбоя. Закрыв глаза, он тихо сказал водителю:

— На Васильевский едем. Хорошо?

Водитель лишь молча кивнул. Трубка Крылова звонила еще несколько раз, но Валерка на звонки уже не стал отвечать. Он сидел с закрытыми глазами и боялся думать о том, почему все пошло совсем не по его плану…

А по его плану, наверное, ничего не могло пойти изначально. Слишком много моментов Штукин просто не учел: что-то неправильно оценил, на что-то вообще не обратил внимания.

Например, он совершенно не придал значения в подслушанном в доме Юнгерова разговоре фразе о том, что к офису Вадима кто-то должен будет подвезти сувениры и подарки для того, чтобы Крылов мог их распихать в Москве нужным людям…

Этим «кем-то» был не кто иной, как Якушев. Поручение закупить всякой дорогой презентационной ерунды Юнгеров дал именно ему. Через это задание Александр Сергеевич хотел как-то разрулить неправильную ситуацию с Егором. Юнгеров ведь по-своему очень любил этого парня и переживал за него. Своего сына у Александра Сергеевича не было, поэтому к Якушеву он относился если и не совсем по-отцовски, то все равно очень по-родственному. Накануне предполагаемого отъезда Крылова в Москву Юнгеров позвонил Егору, выдернул его на встречу и объяснил, что нужно сделать. Якушев выслушал задание, глядя в пол, и кивнул в знак согласия:

— Я все понял. Все сделаю, Александр Сергеевич.

Выглядел Егор не очень хорошо: он сильно похудел, под глазами залегла чернота, да и сами глаза не радовали, в них не было прежнего доброго блеска, не кричали озорные искорки. Якушев словно постарел сразу на несколько лет. Тот, кто Егора не знал раньше, посмотрев на него, легко бы дал ему не двадцать два года, а «уверенный тридцатник».

У Юнгерова кольнуло сердце и запершило в горле. Он откашлялся и спросил:

— Что это ты меня по имени-отчеству?.. Я для тебя дядя Саша! Забыл, что ли?

Егор ничего не ответил, лишь поднял глаза на секунду, но Александру Сергеевичу этого хватило. Юнгеров вздохнул и взял парня за плечо:

— Егор… Егорка… Я все понимаю… Может, и я тогда резко слишком… Но и ты был неправ… Я понимаю, ты к этой женщине по-особенному относился… Но это еще не основание, чтобы с ходу в морду бить нашего… члена нашего коллектива, своего…

Якушев устало и очень по-взрослому вздохнул:

— Никакой Штукин не свой… Вы… Вы не знаете… И неправильно к нему относитесь…

Юнгеров нахмурился:

— Может, я чего-то и не знаю. Но думаю, что и ты знаешь не все… Ладно, Егор, давай сейчас не будем — вот так, впопыхах. Давай Петра Андреевича в Москву проводим — он туда по очень важному делу едет, для всех нас очень важному, — и поговорим потом. Долго поговорим, про все-все. Хорошо, сынок?

Егор вскинул голову и долго смотрел Александру Сергеевичу в глаза, а потом сказал:

— Хорошо… дядя Саша…

…С купленными на почти тридцать тысяч долларов «шелабушками» в большой сумке Якушев подъехал на такси к месту бойни буквально через несколько минут после того, как оттуда уехал Штукин. Таксист, увидев мертвые тела вокруг машины с мигалкой, охренел настолько, что рванул прочь, забыв взять с Егора деньги. Якушев выронил сумку с сувенирами и обежал кругом место происшествия. Потом он начал метаться от одного остывающего тела к другому. Четверо были мертвыми, а пятый (это был Сво) тоже «доходил». Но он все же еще дышал, правда еле-еле. Егор упал рядом с ним на колени и, подхватив под плечи, стал бережно поднимать ему голову:

— Я ведь могу спасти тебя! Расскажи, а?

В мутнеющих глазах умирающего что-то дрогнуло. Сво узнал Якушева и слабо улыбнулся:

— Какой ты… неискренний… А Валера молодец… подстраховался все-таки, сука… Только ты опоздал. Он уже соскочил… И баул прихватил… Уйдет, коли не сдохнет… Перш его вроде стеганул плеткой…

— О чем ты? — не понял Егор, пристальнее вглядываясь в лицо Сво. И зрительная память не подвела Якушева — он, в отличие от Штукина, сразу вспомнил этого парня и обстоятельства, при которых его видел. Среагировал Егор и на услышанное им «Валера» — все чувства опера были невероятно обострены в этой стрессовой ситуации, и вместо догадок к нему приходили… озарения, что ли… У Якушева, как у хорошего пса, включилось вдруг «верхнее чутье».

Он осторожно потряс бандита:

— Ты какого Валеру помянул? Не уходи, слышь!

Сво заперхал, выплескивая кровь себе на подбородок:

— Смешно, легавый… То вы бабу поделить не можете, то бабки…

Егор от напряжения даже вспотел:

— Валера унес деньги? Говори, говори!

Голос умирающего начал гаснуть:

— Это не деньги… Это — финансы… Можно было пляж выкупить… На всю жизнь бы… Догоняй… теперь… своего… кореша…

— Куда он побежал?! Куда?!

На этот наивный вопрос Сво хотел усмехнуться, но в смертной истоме ему удалось лишь оскалиться. Он еще вздрогнул несколько раз в руках Якушева и вытянулся. Егор не стал закрывать его быстро стекленеющие глаза, а лишь переложил голову покойника со своих колен на асфальт.

От возбуждения Якушева начала бить нервная дрожь. Он попытался как-то осмыслить услышанное. Этого парня он узнал — тот был невольным свидетелем того, как они собачились со Штукиным. «То вы бабу поделить не можете, то бабки…» Конечно, он имел в виду Штукина, кого же еще! Тем более что и имя прозвучало — Валера!

Егор обхватил голову руками: «Думай, думай! Он сказал, что Валера взял баул… Баул с большими деньгами, с финансами… А дядя Саша говорил, что Крылов должен поехать в Москву, чтобы решить очень серьезный вопрос для нас всех… Я только сувениров и подарков разных за два дня кряду на тридцать тонн баксов еле набрал. Значит… Значит, Крылов должен был, скорее всего, и везти в Москву эти большие бабки — те, которые взял Валера, с которым мы не могли поделить бабу… Что же получается? Штукин организовал этот налет?! А потом ушел, оставив за собой трупы… Он любит трупы за собой оставлять… И все чисто… Правда, этот… сказал, что его тоже подранили… А как Штукин мог узнать о месте и времени передачи денег? Как-как… Да как и я — дядя Саша поручил подвезти что-нибудь… Но я же не знал, что Крылов повезет в Москву деньги, тем более — „финансы“… Ну и что: я не знал, а Штуке могли сказать. Они же ему доверяют… Но как он мог? Ведь Ильюхин говорил, что он… Как-как… А как мог Зою?! А может, это все же не он? Валер много… Но Валер, с которыми я бабу поделить не мог, кроме Штукина, нет…»

Лихорадочные размышления Егора прервал телефонный звонок. Якушев нервно вздрогнул: телефон звонил в кармане Сво.

Егор залез в карман убитому, вынул трубку и ответил на звонок:

— Да!

— Валера? — неуверенно спросил на том конце очень знакомый голос, настолько знакомый, что Якушеву показалось, что он сходит с ума:

— …Дядя… Саша?!

— Егор?!

— Дядя Саша… А вы кому… звоните?

По спине Якушева поползли капли холодного пота. Юнгеров после секундного замешательства ответил, не скрывая своего непонимания:

— Вообще-то я звоню Штукину… Никак дозвониться не могу… А почему ты с его трубой? Я ж тебя к Крылову послал…

— Я сюда и приехал.

— А Штукин как там оказался? Позови его.

— Не могу.

— Да что там у вас происходит?! — взорвался Юнгеров.

Егор, только что получивший объективное подтверждение участия Штукина в бойне, ответил мертвым голосом очень коротко:

— Все.

— Что все?! — уже орал в полный голос Александр Сергеевич.

Якушев вдруг почувствовал невероятную усталость — она навалилась, потому что он перестал изо всех сил напрягать мозг, решив, что нашел уже ответы на многие мучившие его вопросы.

Юнгеров надрывался на том конце, и Егор понял, что надо что-то ответить:

— Дядя Саша… Крылова убили… Тут трупы все, куда я подъехал… А Штукин взял баул с деньгами и соскочил…

У Юнгерова сел голос:

— Быстро ко мне!

Якушев машинально, словно Юнгеров мог его видеть, покачал головой:

— Подожди, дядя Саша… Я хочу Штуку догнать.

Крик Александра Сергеевича превратился в рев:

— Я сказал — ко мне! Мигом!!!

Раньше Егор и помыслить не мог, чтобы ослушаться Юнгерова, тем более когда он приказывал таким тоном… Но это все было раньше — в какой-то другой жизни.

Якушев упрямо свел брови к переносице:

— А я сказал, что Штукин всех перебил! Он организовал налет и ушел с деньгами!

Юнгеров тяжело дышал, как после пробежки. Он попытался взять себя в руки и сказал почти спокойно:

— А я сказал, чтобы ты сейчас обо всем забыл и ехал ко мне. Мы вместе во всем разберемся.

— Нет, дядя Саша… Я должен его догнать, иначе он уйдет. Я позвоню обязательно. Потом. Когда достану его.

— Егор, сынок… Не дури. Тебя просто клинит на этом Штукине…

Якушев горько усмехнулся:

— Дядя Саша! Я вам говорил про него… А вы его все время защищаете так, как будто… Дядя Саша… А вы точно здесь ни при чем?

— Что?! — Юнгеров задохнулся и аж захрипел в бешенстве.

Егор очень ровным тоном закончил разговор:

— Я позвоню. Потом.

Он выключил трубку Штукина и бережно опустил ее к себе в карман.

Юнгеров в своем офисе швырнул мобильник в стенку и заорал страшно:

— По коням, суки!!!

Через мгновение в офисе начался настоящий аврал…

…А Егор еще постоял над остывающими трупами, подумал, не отвечая на звонки уже своего мобильника. Он думал о том, куда мог направиться Штукин, тем более раненый, если только покойник не соврал. Ничего дельного в голову не приходило, кроме того, что, скорее всего, Штукин все-таки рванул обратно в Питер. «А куда ему еще деваться? В Питере он постарается забиться в какую-то нору, чтобы отлежаться и подлечиться, если нужно… Знать бы еще, где эта нора…» — думал, озираясь, Якушев. Егор понимал, что ему тоже нужно уходить, и как можно быстрее, потому что скоро должна подъехать местная милиция. Он посмотрел на «девятку» с распахнутыми дверцами, но решил, что у него уже нет времени шарить у покойников по карманам в поисках ключей. Егор развернулся и побежал в сторону вокзала, забыв на месте побоища сумку с подарками, которые уже некому было везти в Москву…

…Штукин не очень хорошо помнил, как доехал до дома Веры. Более-менее он пришел в себя уже на улице, когда немногословный водитель помог ему выбраться из машины. Валера сунул ему деньги.

— Спасибо, дядя. Выручил. Спасибо.

— Удачи тебе, парень. Она тебе еще ох как понадобится…

По лестнице Штукин поднимался, словно старик, налегая всем телом на перила и останавливаясь, чтобы отдышаться…

Дверь Вера открыла быстро. Увидев Валеру, она охнула и прижала ладонь ко рту. Штукин ввалился в квартиру и уронил кожаный баул на пол. Он молчал и тяжело дышал.

Вера не была наивной девушкой. По молчанию Валеры и его медленным движениям она поняла, что он совсем не подрался с кем-то, как сказал по телефону…

Вера пыталась расспрашивать Валеру, но он лишь мотал головой, а потом попросил маникюрный набор и заперся в ванной.

Вера села в кресло на кухне, налила себе рюмку коньяку и закурила. Ей было плохо и страшно.

А Штукин тем временем, стоя перед зеркалом в ванной, расковырял на шее кожу и дамским пинцетом вытащил пулю. На шее осталась воронка, из которой кровь сочилась, но не очень сильно. На пузырь розовой кожи смотреть было неприятно. Валера нашел вату и бутылочку перекиси водорода. Он соорудил тампон и обильно смочил его перекисью, а потом долго не решался приложить к ране.

— Рэмбо херов! — зло сказал Штукин своему отражению в зеркале и приложил вату к шее. Ему показалось, что в ванной выключился свет. Потом зрение стало медленно возвращаться, но резкость и контрастность оставляли желать лучшего, как в ненастроенном телевизоре. Валера обрадовался, что не свалился, а устоял на ногах. Он посмотрел в зеркало и сказал почти весело:

— Вот только не надо пропадать отражению. Это уже чересчур…

Спустя несколько минут ему полегчало. Штукин наложил на шею повязку из найденного бинта и результатом остался почти доволен. Кровь сквозь марлю не проступала.

Он присел на край ванны и понял, что ребра болят очень сильно, и болят как-то неправильно. «Что-то там сломалось», — понял Валера и осторожно снял футболку. Он увидел огроменную гематому неправильной формы. Дотрагиваться до этого кровоподтека было больно…

Штукин умыл разбитое лицо, стараясь резко не наклоняться к крану. После умывания ему снова полегчало. Он опять посидел на краешке ванны. Внезапно ему вспомнилась непонятно где услышанная фраза: «Если стоять на облаке, держа в руках зеркало, и лететь со скоростью света, то увидеть свое отражение невозможно». Валера посмотрел в зеркало и удивился, какая странная хрень лезет ему в голову. Он осторожно встал, щелкнул замочком и вышел из ванной. Вера неподвижно сидела на кухне. Штукин подошел к ней и, имея в виду свое разбитое лицо, попытался сострить:

— Почище, чем у Шарапова!

— Ты уверен? — грустно спросила Вера.

— В чем?

— В том, что как у Шарапова, — ответила Вера, не вставая с кресла. — А мне кажется, что как у Фокса…

Пока Штукин был в ванной, она даже и не подумала открыть кожаный баул, чтобы посмотреть, что там. Вера и так догадалась, что там деньги. Штукин пришел избитый, окровавленный, с сумкой денег… Она вспомнила начало девяностых годов, своего мужа Питошу и его друзей той поры. Большинство этих друзей уже лежали на разных кладбищах. Вера знала, что на тот свет их отправило не государство руками КГБ — ФСБ — МВД, а они сами выдавали друг другу билеты в один конец. Она вспомнила, как однажды принесли домой Питона с проломленной головой. Ей стало тоскливо и муторно. Все, что она видела в прошлом, помогало ей, не знавшей ничего, предвидеть конец и в этой истории…

Штукин нашел в холодильнике бутылку минералки и жадно выпил ее почти залпом. Потом он со стоном опустился на корточки перед Верой и попросил:

— Слушай… Дай ключ от квартиры… той, что на Московском. Денька на два. А?

— И там будут лежать деньги, — усмехнулась Вера.

— Вер, на пару дней, а? Мне только оклематься малехо…

— А потом придут ребята с кокардами, — продолжала Вера, глядя сквозь Штукина.

Валерка насупился:

— То есть выпутывайся сам? Да?

Вера устало усмехнулась и встала:

— Конечно, бери… Хотя мы вместе одну и ту же хату не брали, чтобы и выпутываться вместе…

Ей вдруг вспомнилось, как у Питоши в 1992 году случилось помутнение в мозгах — очень характерное для того времени. Он тогда заявлял, что только разговор с ним стоит минимум стольник баксов. А потом его привезли с проломленной головой, видимо, с кем-то Питоша не сошелся в цене…

Вера вышла в прихожую, порылась там где-то и вернулась на кухню с ключами, которые вложила в ладонь Валере.

— Вера, тебе ничего не грозит… — обрадованно начал Штукин.

Вера перебила его, с трудом удерживаясь от слез:

— Мне давно ничего не грозит. Не грозит выпить чашку кофе с ближайшей подругой. С мужем не грозит улыбнуться, с ним, в основном, гогочешь. С тобой если что и грозит, то лишь опознание трупа в своей квартире. Извини! Мне грозит только шикарный бюстгальтер за сто евро… а груди стареют…

Валера не нашелся, что ответить. Вера не выдержала и все же заплакала — тихо, почти без всхлипов. Обнимать и утешать ее Штукин не стал.

Через минуту она вытерла слезы и спросила:

— Чем я еще могу помочь?

В ее голосе не было любви. Штукин тоже ничего не чувствовал. Кроме боли в ребрах, смертельной усталости и такой же тоски.

— Ничем, спасибо, — тихо ответил Валера.

— Тогда иди, — попросила она. — Дай о себе знать, как сможешь.

Штукин прошел в прихожую и поднял кожаный баул. Вера не пошла его провожать.

— Спасибо, — еще раз сказал Валера, открыл дверь и вышел.

Вера подошла к окну, посмотрела, как Штукин вышел из подъезда, и долго провожала взглядом его покачивающуюся фигуру…

Потом она подошла к музыкальному центру и поставила диск со старинными романсами в исполнении Вари Паниной.

«Как хорошо, как хорошо, как хорошо мне…» — зашипели динамики. Вера упала на диван и разрыдалась в голос — можно было бы сказать, что разрыдалась несколько театрально, если бы не была в доме одна…

Правда, в одиночестве она оставалась не очень долго. Минут через двадцать звонок входной двери защебетал соловьем. Вера даже решила, что это вернулся Валера, и бросилась открывать. Но это был не Штукин. На пороге стоял сильно запыхавшийся Якушев…

…Когда Егор поймал на вокзальной площади такси и помчался в Питер, он еще не знал, где искать Штукина. В машине уже Якушев начал думать. Он ведь все время после той стычки у озера и разговора с Ильюхиным изучал распечатки мобильного телефона Валеры. Он не просто их изучал, он учил их наизусть, устанавливая каждого абонента. И Якушев обратил внимание на интересную особенность — судя по соединениям, у Штукина не было друзей, практически не было людей близких, с кем бы он часто общался. Волк-одиночка. Куда бросится волк-одиночка, чтобы отлежаться? Добравшись до центра города, Якушев так и не нашел ответа на этот вопрос. Он понимал, что к себе домой Валера не сунется, что он, как хороший опер, обязательно просчитает те варианты, где его будут искать. Егор зашел в кафешку и взял себе двойной эспрессо. Кофе взбодрил его, и Якушев заказал еще одну чашку. Осенило его, когда он раздумывал над тем, а не заказать ли третью. Егор вспомнил в распечатках телефоны Веры — домашний и мобильный…

Выскочив из кафе, Якушев стал ловить такси. Он ни в чем не был уверен, но его вела ненависть и невероятно обострившееся «верхнее чутье»…

…Когда Вера открыла ему дверь, Якушев все сразу понял по ее лицу. Он протиснулся в прихожую, прикрыл дверь и спросил, бездарно и фальшиво разыгрывая бытовую ситуацию:

— Здорово, Вер… Извини, Штука заскакивал?

Вера тоже все поняла, хотя ничего бы не смогла объяснить толком даже под пыткой. Выдав себя полностью, она переспросила:

— Какая штука?

— Значит, был, — сказал Егор и на всякий случай вытащил ПМ. Не обращая внимания на хозяйку, он осторожно заглянул в первую комнату.

— Что вам всем надо?! — закричала Вера.

— Значит, точно был! — удовлетворенно кивнул Якушев.

Он подошел к ванной и, открыв дверь, заглянул в нее. Не увидев там никого, закрыл дверь. Потом мгновенно, рывком, распахнул ее вновь. На толстой стеклянной полке под зеркалом лежали несколько ватных шариков, которые женщины обычно используют для ухода за лицом. Некоторые из этих шариков были в крови.

Егор зашел в ванную, сунул за пояс пистолет, осторожно взял один шарик, поднес к носу и понюхал. Кровь была свежая. Егор быстро окинул взглядом всю ванную комнату, а потом стал перебирать многочисленные баночки и флакончики. Когда он взял в руки стильный никелированный стаканчик с зубными щетками и пастами, там что-то загремело. Якушев высыпал все содержимое стаканчика в ванную и наклонился. Среди щеток и тюбиков с пастой чуть покачивалась пистолетная пуля. Егор осторожно взял ее двумя пальцами. На пуле остался еле заметный черно-малиновый след крови. Якушев вышел из ванной и показал пулю Вере:

— Куда он был ранен?

— Чушь какая! — почти искренне возмутилась Вера. — Ты считаешь, что здесь операцию делали?

Егор недоверчиво посмотрел на женщину:

— Странно все это… И где он?

— Ответить? — вызывающе вскинулась Вера.

Якушев весь подобрался и левой рукой снова вытащил из-за пояса пистолет:

— А что, не скажешь?!

— А с какой стати? С той, что ты легавый и можешь меня пистолетом пугать?

Егора покоробило от слова «легавый». Он хотел ответить резко, но сдержался и просто посмотрел Вере в глаза. Она этот долгий взгляд выдержала. Тогда Якушев нагнулся к ней ближе и тихо спросил:

— А тебя не смущает его появление с пулей в жопе, очевидно последовавшая затем просьба его укрыть, сумка, набитая деньгами?.. Кстати, он ведь ее не оставил, с собой унес? Не смущает тебя лживая история про то, как он спасает кого-то, а кто-то за ним гонится?.. Нет?

Вера привалилась спиной к дверному косяку и скрестила на груди руки:

— Не было никакой истории.

Это сказано было твердо и спокойно.

— Понимаю, — согласился Егор. — Своим надо помогать, ничего не выспрашивая?

— Надо! — с некоторым вызовом ответила Вера и глянула оперу в глаза.

С минуту они играли в гляделки, потом Верины глаза налились слезами, а на Якушева вдруг навалилась слабость. Причем навалилась почти буквально, парень физически почувствовал, как что-то давит ему на плечи, и сполз по стенке на корточки. Пистолет Егор выронил из рук.

— Господи! С тобой-то что? — воскликнула Вера и быстро встала перед Якушевым на колени, пытаясь заглянуть ему в лицо.

— Все нормально, — вяло ответил Егор, хотя у него в глазах все рябило и дергалось. Он постарался не завалиться на бок, и это ему удалось. Потом постарался сжать кулак, но с этим уже ничего не вышло.

— Хорош легавый, — усмехнулся Якушев, упершись затылком в стену.

— А может, помиритесь? — тихо спросила вдруг Вера.

Смысл вопроса дошел до Егора не сразу. А потом все же дошло, что все так и считают, будто они со Штукиным просто поссорились. Якушев зарычал и с силой шарахнул головой о стенку. В гипроке осталась вмятина, а за обоями что-то зашуршало. От этого удара он, как ни странно, пришел в себя.

— Помиримся и все распилим по-братски! Тот баульчик! — заорал Егор на Веру. — Слушай меня!

Он оттолкнулся спиной от стенки и тоже встал на колени.

Со стороны это, наверное, смотрелось мелодраматично — мужчина и женщина на коленях друг перед другом. Кто-то, может быть, и улыбнулся бы этой сцене, но Вере и Якушеву было не до улыбок. Расстояние между ними было таким маленьким, что они ощущали дыхание друг друга.

— Слушай меня! — тяжелым шепотом повторил Егор. — Ты историю не знаешь, так я расскажу тебе ее. Она — хуже не бывает! Сейчас в Пушкине лежат на асфальте пять трупов. Среди них один очень близкий мне и моим друзьям человек. Я не говорю, что Штука убил их всех, но хотя бы одного он точно убил! И это был не бой на равных, а бойня… из-за ровно нарезанной бумаги, которую называют деньгами… А еще раньше — не стало Зои… Я бы не хотел рассказывать тебе… Но это Штукин был с ней на том озере.

Вера отшатнулась, но Якушев схватил ее за плечи:

— Вера, я ведь не мразь, чтобы такое на человека наговорить! Скажи — я мерзавец?!

— Нет… — заплакала снова Вера.

— Где он?

Женщина отвела взгляд и, сквозь всхлипы, еле выговорила:

— На свете так мало неплохих людей… Зачем же вы хотите, чтобы их стало еще меньше?!

— Вера, где он?!

Она снова посмотрела ему в глаза:

— А ты… а ты оставишь мне свой пистолет?

— Да, — быстро ответил Егор.

— Отдай, — не поверила ему Вера.

Якушев пошарил рукой на полу сзади себя, нащупал пистолет, подобрал его и протянул Вере. Она аккуратно взяла его и ушла на кухню. Егор прислушался, но ничего не услышал. Он не услышал звука выдвигаемого ящика и скрип двери пенала. Якушев встал, но остался в коридоре. Из кухни вышла Вера и, не останавливаясь, направилась в комнату. Егор насторожился, но она быстро вышла из комнаты и протянула оперу свой паспорт. Якушев сначала не понял, а потом открыл документ на страничке, где ставился штамп прописки. Там были две отметки, одна — нынешняя и предыдущая — с адресом на Московском проспекте. Егор даже вспомнил, что Зоя когда-то рассказывала ему про Верину квартиру в «Русском прянике», оставшуюся от родителей. Подружки иногда устраивали там девичники.

Якушев пошевелил губами, запоминая адрес, потом закрыл паспорт, вернул его Вере и сказал с каким-то горьким сарказмом:

— Нет, я не легавый. Я хуже цветного.

Он быстро прошел на кухню и огляделся. В углу матово блестел шикарный холодильник. Егор подошел к нему, дотронулся, погладил. Потом потянул дверцу — она открылась абсолютно бесшумно. На верхней полке лежал его пистолет. Якушев взял его и засунул за ремень брюк.

— И что мне теперь делать? — спросила Вера, появившись в дверном проеме.

Егор постарался не встречаться с ней глазами и, давя возникшее в душе чувство неловкости, ответил грубо и цинично:

— В холодильнике еще достаточно еды. Приготовь что-нибудь вкусное мужу.

— В таких случаях дают пощечину, — сказала Вера. — Но ты ведь можешь ударить в ответ? Уходи.

Егор ушел. Ему хотелось сказать «извини!», но он не сказал ничего.

После его ухода Вера, конечно, бросилась звонить в квартиру на Московском, но Штукин к телефону не подходил. А его мобильник через несколько минут зазвенел в кармане Егора. Якушев вынул его из кармана, увидел на дисплее высветившийся номер Веры и грустно усмехнулся…

…Когда Юнгеров вместе со своими людьми подъехал к месту бойни у офиса Колесова, там уже было полно народу: милиция местная и городская, сотрудники прокуратуры, эксперты, какие-то журналисты и еще бог знает кто. Все курили, кучковались, звонили куда-то по мобильникам и делали много нужных и ненужных движений.

Какой-то сержант не хотел пускать Юнгерова за обозначенный пластиковыми лентами периметр, но с ним коротко переговорил Ермилов, и служивый отстал. Александр Сергеевич и сам не стал подходить вплотную к машине. Он молча смотрел на высовывающиеся из правой передней двери ноги Крылова и не слышал, о чем его спрашивали оперативники и следователь прокуратуры. Потом Юнгеров повернулся и пошел прочь. Ермилов остался объясняться с сотрудниками. Отойдя на несколько шагов, Александр Сергеевич обернулся и снова посмотрел на неподвижно торчавшие из автомобиля ноги. В горле у него встал ком, и Юнгеров закашлялся, а потом сказал очень тихо:

— Прости, Петр. Прощай… Если б я знал…

Он достал сигарету, а зажигалку ему поднес подошедший Ермилов.

Александр Сергеевич затянулся и промычал, не вынимая сигарету изо рта:

— Надо найти Егора. Пока он чего-нибудь не накосорезил.

— Если уже не накосорезил, — поправил Ермилов. Юнгеров вопросительно поднял брови, и Ермилов пояснил:

— То, что здесь был Штука, — известно только со слов Егора. То, что у Егора был мобильник Валеры, — может свидетельствовать о всяком. Мобильник можно и с мертвого снять. Штукин-то как раз не знал времени и места передачи денег. А Егор место и время знал, он только про деньги не знал, если ты ему случайно не обмолвился…

Юнгеров долго молча смотрел в немигающие глаза Ермилова, а потом сказал — устало и как-то обреченно:

— Знаешь что, Юрий Петрович… Иногда, оказывается, дают осечку и такие совершенные боевые машины, как ты. Надо искать Егора. И дай бог нам его найти, прежде чем он найдет Штукина…

…Якушеву понадобился почти час, чтобы добраться сквозь пробки от Васильевского острова к «Русскому прянику» на Московском проспекте. В какой-то момент Егор даже пожалел, что поймал такси, а не поехал на метро. Он немного успокоился, лишь когда подбежал к «Русскому прянику», вычислил окна нужной ему квартиры на втором этаже и увидел, что там горит свет. Якушев отдышался и внимательно осмотрел стену сталинского дома. Штурмовать квартиру в таких домах — дело непростое, даже если она расположена на втором этаже. Но этот конкретный дом, видимо, строили с любовью, обусловившей некоторые «архитектурные излишества». Вот по этим «излишествам», да еще цепляясь за водосточную трубу, Егор и полез наверх. Когда он увидел трупы в Пушкине — то осатанел от ненависти, в квартире у Веры — обессилел, по дороге к адресу на Московском — пришел в себя, но стал меньше думать и анализировать. В каком-то ином случае он сначала подошел бы к двери квартиры, принюхался бы, позвонил бы соседям и попросил бы их как-то помочь… История не знает сослагательного наклонения. Якушев полез по стене дома на балкон без раздумий и колебаний. Он чуть было не сорвался, но удержался и сумел ухватиться за боковые перила балкона…

…А Штукин зашел в эту квартиру всего минут за сорок до того, как перед домом появился Якушев. Валера бросил баул с деньгами на пол в большой комнате, а сам обессиленно рухнул на диван. Некоторое время он просто лежал и тупо смотрел в окно. Потом скосил глаза на сумку и усмехнулся: «Надо же… Как в кино — два „лимона“ зелени, а толку-то…» Он пнул сумку ногой — и в этом жесте даже не было злости. Штукин понимал, что не смог бы сбежать с этими деньгами, приди ему в голову такая идея. Чтобы при таком поганом раскладе раствориться с этими деньгами на просторах необъятной России — нужно быть либо суперагентом, либо профессиональным преступником. Нужны надежные адреса в других городах, нужны документы… Много чего нужно, если бежать не в кино, а в жизни… На самом деле вариантов у Валерки было, честно говоря, всего два, и оба невеселые: либо идти каяться к Ильюхину, либо тоже каяться по полной, но перед Юнгеровым. И в первом, и во втором случае перспективы были такими, что думать о них не хотелось. А хотелось Штукину спать, притом хотелось очень, но он таращил глаза на окно, отгоняя дремоту, потому что на него внезапно нахлынул страх умереть во сне. Вот так Валера и полусидел-полулежал на диване и смотрел в окно, пока не увидел, как на балкон залезает человек. Прищурившись, Штукин узнал в этом человеке Якушева.

Егор с той стороны балконной двери уперся лбом в стекло и тоже разглядел Валеру на диване. Якушев, не отряхиваясь, постучал по раме. Штукин вздохнул с сожалением, встал с дивана и открыл балконную дверь, чем сильно удивил Егора, собиравшегося демонстративно разбить стекло.

— У тебя звонок не работает, — сказал Якушев, заходя в комнату.

— Починить — здоровье не позволяет. Говори короче, меня миозитом заразили, — отозвался Штукин, показывая на свою перебинтованную шею.

— Мало дали, — еле сдерживаясь, якобы спокойно произнес Егор.

— Настроение понял.

Штукин повернулся спиной и шагнул к дивану, но Якушев схватил его за плечо:

— Наворотил дел, а теперь холкой разворачиваешься?!

Валерка охнул:

— Пусти, урод, больно!!

— Да насрать, что тебе больно! Деньги где?!

— Ах, вот оно что?! Где трупы — выяснили, теперь перешли к главному?

Егор ударил Штукина, тот успел отклониться, и кулак, не попав по скуле, скользнул по шее. Валерка взвыл и упал на колени:

— Паскуда…

Он дополз до дивана, отдышался и немного пришел в себя. Егор зло сопел и стоял над ним. Штукин слабо усмехнулся:

— Второй раз ты меня в харю тычешь, а я все утираюсь…

— Деньги где?

— Да тут они… Где ж им быть.

— Давай!

— Нет проблем. Куда денешь?

— Юнгерову отнесу.

— Угу. А меня?

— И тебя.

— Ага. И ты весь такой козырной, а я, как обычно, с набитой мордой? Не согласен.

Штукин начал подниматься, но Егор выхватил ПМ и направил на него:

— Тихо. Не дергайся.

Валера встал и выпрямился:

— Ты… засранец маленький… Ты кого сейчас изображаешь? Сотрудника милиции или гангстера? Или Брюса Уиллиса, который спасет мир?

— Быстро: взял деньги и за мной! — разделяя слова, сказал, словно продиктовал, Якушев.

Штукин скривил губы:

— И за тобой, значит… Обалдеть… В кино в таких случаях злодей усыпляет бдительность инспектора Лосева, а затем подло прыгает, но все равно проигрывает схватку на крыше небоскреба. Хороший сценарий. Но я вот только не могу понять: а я-то тут при чем?

— Как это? — по-детски удивившись, захлопал ошарашенно глазами Егор.

— Так это! Какие у тебя козыри?

Якушев от такой наглости даже головой потряс:

— А деньги, которые у тебя?.. Этого что, мало?

Валера хохотнул, но скривился от боли и снова присел на диван. Поглаживая пальцами грудь, он просипел:

— Деньги? Так я их сам и вырвал из костлявых рук мафии! Я не просто офицер милиции. Я — сотрудник, работающий без прикрытия… О, как сказал! Самому приятно… Что вылупился?! Да, я не бывший сотрудник, а сотрудник! А ты, я вижу, не просто офицер, а сотрудник, работающий на Юнкерса! Так ты этот — оборотень! Тебя должен ловить тот вурдалак из УСБ, который часы за двадцать семь тысяч носит! А я… Я лишь выполнял свой долг. Прошу заметить — за 150 долларов в месяц без оперрасходов, потому что деньги в нашем деле не главное.

У Якушева совсем голова пошла кругом:

— К-кто?.. Какие двадцать семь тысяч зеленых?

Штукин снисходительно махнул рукой:

— Ты не анализируй… К этой информации у тебя еще нет допуска ввиду ее особой секретности… Тебе ведь что? Тебе надо кол осиновый вбить перед входом в гнездилище упырей. Ну, если ты честный сотрудник… А деньги? Деньги — в финансовый отдел ГУВД и оттуда — в доход государства. Понял? Повторяю для тех, кто на присяге целовал знамя: деньги — не главное. Ты не против?

— Разберемся! — зло заиграл желваками Якушев.

— Не понял? Это в ФПУ^[157] разберутся!

— Дуркуешь, сволочь?!

Валерка ханжески вздохнул:

— Ах да! Я и забыл совсем — ты же в милицию пошел не для того, чтобы законы соблюдать!

— Я не собираюсь это обсуждать с тобой!

— Потому что крыть нечем!

— Есть чем! Ты — нехороший человек… — Егор запнулся, поняв, что говорит, как ребенок: — Ты людей убиваешь! Ты…

Штукину стало так тоскливо, что его даже затошнило снова. Переборов рвотный позыв, Валера сказал уже без прежнего драйва:

— Никого я не убиваю… я, может быть, и нехороший человек, а ты — просто недалекий. Хорошо, что у нас детей нет, — и дай бог, чтобы не было. Таким уродам дети не нужны.

— Нужны!! — заорал Якушев, который от бешенства уже не совсем понимал, что говорит.

Штукин посмотрел на него с опаской:

— Ты это… Шпалер-то убери! У тебя помутнение. Ты что, впрямь решил, что спасаешь мир? У-у-у…

Глаза Якушева налились кровью, как у быка на корриде:

— Деньги давай!

— Вот заладил… — вздохнул, как о больном, Валера. — Давай-ка мы, добрый человек, позвоним сейчас Ильюхину. Он как мой руководитель нас быстро помирит. Ладно?

Штукин даже не задумался над тем, что только что выбрал один из двух вариантов, о которых думал до того, как на балкон залез Якушев. Да он, собственно, и не выбирал ничего — Валерка просто не хотел идти туда, куда его тащили силком, как пленного…

— Зачем? — после короткой паузы спросил Егор.

— Зачем звонить именно Ильюхину или зачем он нас помирит?

— Зачем Ильюхину?

— Блин… — повесил голову Штукин. — Ну как мне тебе, твердолобому, растолковать, что я — действующий сотрудник, офицер милиции, твой, между прочим, коллега… Меня внедрили в империю Юнгерова. Ильюхин — мой куратор. Понял теперь? Смотри: я сейчас аккуратно достаю телефон и набираю номер, он простой и легко запоминающийся — девять-девять-два-ноль-два-ноль-ноль…

Валера медленно достал телефон Крылова и набрал номер. Егор, словно очнувшись, вскинул пистолет:

— Телефон на стол! На стол, я сказал!

Штукин посмотрел в зрачок пистолета и бросил телефон на журнальный столик, стоящий рядом с диваном. Якушев не заметил, что Валера успел нажать на кнопку вызова, и поэтому соединение с набранным абонентом уже началось… Штукин хмыкнул:

— Ты только не нервничай так… А то ведь убьешь живого человека, и тебя не поймут.

— Поймут!

— О’кей… Слышь, милиционер, а ты в чем правду ищешь? В том, что все старались друг друга перехитрить, мягонько так выражаясь? Тебе про это «мягонько» рассказать или побеседуем уже в прокуратуре — более обстоятельно?

Якушев заморгал, почувствовав себя неуверенно:

— Зачем нам прокуратура?

— Так, с прокуратурой понятно… А Ильюхин нам нужен?

— Н-нет, — не очень твердо ответил Егор.

— Прелестно. А Гамерник?

Якушев недоуменно повел шеей — эту фамилию он когда-то где-то слышал, но с последними событиями связать ее не мог. Штукин так же повел головой, пытаясь передразнить Егора, но застонал от боли. Сморщившись, Валера пояснил:

— Гамерник — это тот, кто организовал расстрел в лифте. И бойню в Пушкине устроил тоже он. Тех же красавцев послал. Они меня чудом не пришили. А еще он, как я полагаю, проплатил московским ментам, чтобы устроить веселую жизнь Юнгерову. Не удивлюсь, если изначальный заказчик моего внедрения — тоже он. Я над всем этим долго голову ломал. Про последнее, врать не буду, точно не знаю, но чуйка подсказывает… А вот про лифт и про Пушкин — верняк. Не втыкаешься? Как же мне тебе это все объяснить по-быстрому…

Пистолет в руке Егора дрогнул:

— Ты заврался.

Штукин не согласился:

— Нисколько. Это вы все заврались. Юнгеров заблудился в твоем внедрении в угро. Тоже мне — Корлеоне! Внедрил пацаненка — на страх врагам, себе на шею… Ты заврался, когда начал путать государственные интересы с юнгеровскими, да еще с личным желанием отомстить мне за Зою. Да, и не надо на меня так зыркать! Рамсы ты попутал, как говорят блатные. И Ильюхин заврался — сам по себе: одна половина головы знает, что делает подлое, а другая — знать ничего не хочет. Как в кино: тут помню, тут не помню… Но во всем этом дерьме были три человека, которые себе не льстили: Крылов, Гамерник и твой покорный пленник. Было трое, осталось — двое. Двое, наверное, худших. Утешает только то, что самый плохой — все же Гамерник. Но при этой незатейливой математике я все равно — весь в говне. А как же? Деньжищи эти ты отдаешь Юнгерову. Гамернику вообще ничего не грозит, и он выходит из кровищи опять сухим… Нет, так я не согласен, ребята…

— Красиво излагаешь, — сказал Егор, которого монолог Штукина все же не убедил. — Мне это напомнило приставание цыганок у метро: лопочут чего-то, гадают, а потом — хвать кошель и — поминай, как звали!

…Весь их этот разговор слушал Ильюхин, который находился в Пушкине рядом с пятью трупами. Полковник, прижав свой мобильный телефон к уху, отошел от места происшествия и бродил неподалеку, нервно грызя незажженную сигарету. Слышимость была не отличная, но вполне приемлемая. Подчиненные удивленно косились на Виталия Петровича, который только слушал свой телефон и не произносил ни слова. А что было Ильюхину делать? Кричать, требовать чего-то? Так его голос все равно бы не был услышан, не донесся бы он до Валеры и Егора из явно брошенной трубки… Вот полковник и слушал молча. Слушал и не знал, что делать. А от того, что он слышал, вся эта чудовищная история с самого начала — приобретала некий иной смысл. И все одновременно всякий смысл теряло, потому что Ильюхин понимал: приближается финал. А как его было хотя бы приостановить, не говоря уже о том, чтобы отыскать? Скомандовать культовое: «Опергруппа, на выезд!» А ехать-то куда? А если бы и адрес был известен — как посылать на разбор чужих, если и со своими-то не совладать, не справиться…

Между тем в квартире на Московском проспекте все действительно двигалось к развязке. Штукин вдруг резко встал и, переборов головокружение, сказал спокойно и твердо:

— Знаешь, не хочу я больше перед тобой надрываться. Пошел я отсюда.

— Куда? — не понял Егор.

— Тащить верблюда! Туда, где смогу спокойно отдохнуть и подумать. А ты меня раздражаешь, — ответил Валера.

В его руке неожиданно появился пистолет — тот самый ПМ, который он подобрал рядом с мертвым Крыловым.

— Извини, но ведь с тобой по-другому нельзя.

Якушев несколько секунд смотрел на Штукина, а потом медленно стал поднимать руку с точно таким же стволом. Некоторое время они стояли замерев.

— И? — наконец сказал Валера.

Егор, словно очнувшись, бросился вперед и начал выкручивать пистолет из рук Штукина. Ствол, принадлежавший когда-то Крылову, резко клюнул вниз, а через мгновение прозвучал выстрел. Якушеву показалось, будто его ударили молотком по кисти, зацепив тем же ударом еще и ногу: пуля насквозь пробила ладонь и чиркнула по ляжке. Боль пришла не сразу, но когда пришла, то прострелила сразу все тело, а тут еще Штукин добавил, пнув Егора ботинком в голень. Якушев согнулся, и Валера хрястнул его сверху по загривку локтем. В этот момент Егор выстрелил.

Штукина отшвырнуло к стене, и Якушев поймал его безмерно удивленный взгляд.

— Ты, в натуре, дурак, — сказал Валера, выронил пистолет и медленно сполз по стенке на пол.

Егор молчал и тяжело дышал, будто бежал метров двести, хотя сама возня длилась всего несколько секунд. Потом Якушев посмотрел на свою простреленную кисть, из которой кровь крупными сгустками падала на пол.

Штукин тоже посмотрел на его кисть и сказал:

— Это тебя еще спасет.

Егор не понял, что Валера имел в виду последующий разбор полетов: полученное ранение свидетельствовало о действиях опера в пределах необходимой обороны и в условиях реальной угрозы для жизни.

Штукин прижал обе руки к левой стороне груди, на лбу его выступили крупные капли пота. Со стороны казалось, что он пытается нащупать что-то, провалившееся за рубашку.

— Странное дело, — спокойным, но прерывающимся голосом сказал Валера, — за этот день в меня стреляют третий раз… Фильм ужасов какой-то…

— Дойдешь сам? — спросил Якушев, еще не осознав того, что случилось. Не осознал он и то, что его вопрос прозвучал двусмысленно, хотя Егор просто имел в виду возможность выхода Штукина на улицу. Валера понял его правильно и саркастически усмехнулся, бледнея на глазах:

— Я тебя сгоряча пару раз дураком назвал, но ты и вправду… того… Ты же убил меня…

— Брось ты! — не поверил Якушев.

— Хоть брось, хоть подними.

— Но ты ведь тоже!..

Егор, словно защищаясь, выставил перед собой простреленную ладонь. Голос Штукина упал до хриплого шепота:

— Не переживай, ты не пианист.

Якушев подошел к Валере, присел и начал пытаться приподнять его.

— Не трогай, — просипел Штукин. — Уйди. Дай мне помереть спокойно. Надоели вы мне все…

Перед Валеркой вдруг поплыли мимо какие-то лица, а потом ему показалось, что в комнату зашла Зоя.

— Хоть ты-то скажи ему, — обратился к ней Штукин, но из его горла вырвался лишь невнятный хрип, а потом свет в квартире стал медленно гаснуть. Валерка завалился на бок и уже не успел подложить под голову руку…

Егор некоторое время еще постоял над подрагивающим телом и вспомнил, что уже видел такую дрожь — когда несколько часов назад на его руках доходил Сво.

Якушев поднял пистолет Крылова, оглянулся, увидел кожаный баул на полу, наклонился и открыл его. Там были деньги — много пачек долларов. Несколько капель крови упало с простреленной руки Егора на светло-зеленые бумажки. Якушев поморщился, закрыл баул, выпрямился и вышел в прихожую. Там он еще немного задержался — заглянул в ванную и замотал пробитую пулей кисть полотенцем. Пистолеты он разложил в карманы куртки, а баул взял в здоровую руку. Потом Якушев снова заглянул в комнату, где лежал Штукин, но ничего говорить умирающему не стал…

…Когда он вышел на лестничную площадку, то увидел у лифта двух молодых парней в домашних тапочках — они шепотом переговаривались, очевидно обсуждая услышанные выстрелы.

— Милицию вызвали? — в упор и зло спросил Егор.

Парни заменжевались, а потом один честно ответил:

— Нет.

— А чего ждем? — гаркнул Егор. — Живо!

В глазах молодых людей появился страх, и они попятились к своей квартире.

— Приметы мои запомнили? И не вздумайте врать, очниками^[158] замордую!

Судя по всему, Якушева приняли все-таки не за сотрудника милиции, потому что один из парней, захлопывая за собой дверь квартиры, даже взвизгнул:

— Мы ничего не видели!

Егор вздохнул и побрел вниз по лестнице.

Только оказавшись на улице, он задумался над тем, что делать дальше. Думал Якушев недолго: вынув телефон, он набрал номер мобильника Вадима Колесова, того самого, кому и принадлежала контора в Пушкине, из которой Крылов забрал деньги. Номер телефона Колесова Егору дал накануне Юнгеров — на всякий случай. Вот случай и представился…

…Сам Вадим в это время находился в Пушкине, в своей конторе, из окон которой наблюдал суету над пятью трупами. В сам момент нападения Колесова там не было, но потом ему позвонил Юнгеров, вкратце объяснил, что произошло, попросил на всякий случай подъехать в контору и добавил замогильным голосом:

— Просто наблюдай. Ты пока ничего не знаешь.

Вот Вадим и наблюдал, выкуривая сигарету за сигаретой. На само место происшествия Колесов отрядил своего водителя и доверенного работника, соответствующим образом напутствовав их:

— Чтоб уши как у Чебурашек были!

Это означало, что они должны прислушиваться ко всем обрывкам фраз, оброненных сотрудниками милиции и прокуратуры. (Это оказалось, кстати, не очень сложным делом, так как сотрудников Колесова сразу же захомутали быть понятыми.) Вадим понимал, что на его контору все равно выйдут, но не раньше чем через несколько дней, когда сотрудники уголовного розыска возьмут распечатку мобильного телефона Крылова. К тому времени что-то уже прояснится, можно будет подготовиться к неприятным разговорам. А если начнут наезжать: «Что ж вы сразу ничего не сказали?!» — можно будет и «дурака включить», дескать, боялся мафии, был в шоке, да и, вообще, не привык доверять посторонней милиции…

Юнгеров не догадался подключить Вадима к экстренным поискам Егора, поэтому, когда тот позвонил, Колесов достаточно сухо ответил, что ему сейчас не до чего. Но Якушев странным голосом сообщил, что все знает и понимает, однако беспокоит отнюдь не по пустякам.

— Я сейчас на Московском, минут через сорок могу быть уже в Пушкине… Там на месте сотрудники еще работают?

— Работают.

— Хорошо. Тогда я буду ждать вас у дворца, где туристам безделушки продают. Это очень важно. Вы никому ничего пока не говорите, когда встретимся, все сразу поймете. Хорошо?

— Хорошо, — с легким недоумением согласился Вадим. — Через полчаса я выхожу из конторы…

Через полчаса Колесов вышел из офиса, прошел через оцепление сотрудников и направился к Екатерининскому дворцу. Оцепление и место трагедии он прошел без труда и проблем. В таких случаях на месте происшествия царит такая неразбериха и присутствует столько начальников на одном квадратном метре, что, если вдруг в самом эпицентре этого водоворота появится злодей и гаркнет: «Вяжите меня, православные!» — ему, скорее всего, скажут: «Уйди, мальчик, не до тебя!»

Когда Вадим подошел к лотку, где днем наивным туристам втюхивали паленый «Палех», Егор уже стоял там. Сами лотки закрылись еще с час назад. Вадим увидел Якушева и пожал ему руку, обратив внимание, что левая кисть парня замотана полотенцем, на котором проступили кровавые пятна. У ног Егора стояла кожаная сумка. У Колесова перехватило дыхание.

— Узнаете? — спросил Якушев каким-то надтреснутым голосом.

— Мама! — Вадим даже отпрыгнул на полметра. — Там все на месте?

— Не знаю, — равнодушно ответил Егор. — Наверное, все. Я не пересчитывал.

Колесов присел на корточки, воровато озираясь, и начал расстегивать молнию на бауле. Расстегнув сантиметров на пятнадцать, он сунул внутрь руку и осторожно поводил ею, ощупывая пачки.

— Ну, как минимум, без особых потерь, — наконец вздохнул облегченно Вадим и остался сидеть над сумкой, потому что сил подняться сразу у него не нашлось. — А кто нашел? Кто задержал?

Колесов подумал, что убийцы и похитители денег уже в наручниках и дают показания.

— Я нашел, — все так же безразлично ответил Якушев.

— Ну, ты даешь, брат, — восхищенно выдохнул Вадим и, кряхтя, поднялся. — Саша уже знает?

— Нет еще, — качнул головой Егор. — Пока знаете только вы. Я вас вот о чем попрошу. Вы сейчас занесите эту сумку обратно к себе в офис, а потом позвоните Александру Сергеевичу. Если он начнет спрашивать обо мне, — то я на Литейном. Я тут немного… дров наломал… В общем, если он захочет подробностей, то Ильюхин, заместитель начальника Управления уголовного розыска, будет владеть вопросом в нюансах и подробностях.

— Понял, — сказал Колесов, хотя на самом деле не понял ничего. Ему не очень понравился странный тон Якушева и его вялость, но мысли Вадима были сконцентрированы на сумке с миллионами и на том, как ее доставить обратно до офиса. Было уже достаточно темно, и Колесов просто не заметил, что из левой штанины Егора капает на асфальт кровь…

Вадим подхватил кожаный баул, развернулся и быстрым шагом направился обратно к своей конторе. Якушев проводил его взглядом, подождал немного, а затем, хромая, двинулся следом.

Доковыляв до места расстрела Крылова и Рахимова, Егор пронаблюдал, как Вадим с сумкой подошел к своим понятым, как он попытался позадавать вопросы сотрудникам, уклонявшимся от ответов постороннему. Когда Колесов наконец зашел в офис, Якушев облегченно вздохнул и, достав из кармана мобильный телефон, набрал номер Юнгерова. Александр Сергеевич ответил почти сразу:

— Слушаю! Егор, это ты?!

— Я. Дядя Саша, по поводу денег — все нормально. Вам сейчас позвонят… Вадим позвонит, Колесов. Все у него. Со Штукиным я… разобрался. Это он организовал налет и участвовал в нем. Он был не бывшим сотрудником. Его внедрили к вам. Внедрил Ильюхин, который был его куратором. Все, дядя Саша, я пошел.

— Егор, подожди!! — отчаянно заорал, точнее, заревел Юнгеров, но Якушев уже выключил свой мобильный телефон.

Егор сощурил воспаленные глаза и среди сотрудников, бродящих по месту происшествия и вокруг него, нашел взглядом Ильюхина. Полковник одиноко стоял чуть в стороне и грустно наблюдал за всей этой привычной и до боли знакомой ему суетой. Якушев незаметно подошел к нему со спины и тихо сказал:

— Вот и я.

Виталий Петрович вздрогнул, быстро обернулся, посмотрел Якушеву в глаза и ответил:

— А знаешь, я не удивлен.

Егор желчно усмехнулся:

— Вас, товарищ полковник, наверное, вообще трудно чем-то удивить. Не то что меня, желторотого. Я вот сегодня целый день удивляюсь. Ваш хороший знакомый Штукин, например, многим меня удивил. Такого мне нарассказывал…

— Я знаю, — сказал полковник, нахмурив брови от вызывающего тона Якушева. Ильюхин, когда сказал, что знает, имел в виду услышанную им по телефону разборку.

Егор, естественно, понял его по-своему и улыбнулся еще злее:

— Вы знаете, товарищ полковник?! Да?! Все знаете?! То, что этот налет Штукин организовал, — знаете? И то, что он деньги взял, — тоже? А может, вы по этим деньгам с ним в доле были?!

Виталий Петрович дернулся, будто его ударили по лицу:

— Да как ты смеешь…

— Смею! — перебил его Якушев. — Смею… Я тогда пришел к вам посоветоваться как к старшему товарищу, как к офицеру с необычной для ментов репутацией, а вы… Я вам рассказал про Зою и про Штукина… А вы сказали, что он — наш коллега, что вы во всем разберетесь сами… Разобрались?! Полюбуйтесь, что ваш внедренный подчиненный устроил! Это — как?! Вон лежит Крылов — а весь угрозыск знает про ваши отношения! Что — не так?!

Полковник ничего не отвечал, играя желваками. Егор, тяжело дыша, попытался поймать взгляд Ильюхина, но это было трудно сделать, так как тот полуприкрыл глаза.

— Что же вы молчите, товарищ полковник?! Ваш подчиненный Штукин был гораздо разговорчивее…

— Где он? — наконец-то разлепил губы Виталий Петрович. Якушев махнул рукой:

— Лежит в адресе на Московском. Я его застрелил.

— Я знаю, — сказал Ильюхин. — Какой адрес?

— Это дом «Русский пряник». Пятьдесят седьмая квартира на втором этаже…

Егор вытащил из карманов куртки два «пээма» и отдал их полковнику:

— Один мой, один у Штукина забрал… Удостоверение тоже вам отдать?

Якушев снова полез в карман, но полковник махнул рукой:

— Успеется… Вот что… Давай-ка продолжим разговор в другом месте. Только сначала к врачам заедем. Пошли в машину.

Виталий Петрович повернулся и зашагал к своей «Волге». Он шел, держа спину неестественно прямо, и демонстративно не оглядывался.

Якушев, у которого уже все плыло перед глазами от большой кровопотери, двинулся за Ильюхиным. Егор сделал шаг, другой, а на третьем упал лицом вниз и уже не смог подняться…

Вместо эпилога

…Поздней ночью, а точнее — очень ранним утром уже наступившего следующего дня Юнгеров позвонил журналисту Андрею Обнорскому, который, похоже, тоже не спал, так как трубку взял сразу:

— Алло?

— Андрюха, здорово. Не разбудил?

— Уснешь тут… В связи с последними событиями…

— А ты, конечно, уже в курсе.

— Что делать, работа такая, — вздохнул журналист. — Жалко Петра.

— Да, — сказал Юнгеров. — Крылова не вернешь. Андрей, мне надо срочно переговорить с Ильюхиным. Не по телефону.

— Понял, — ответил Обнорский и ничего переспрашивать не стал, потому что, наверное, о чем-то догадывался, да и вообще понимал, что сейчас не самое лучшее время для вопросов. — Я перезвоню.

Он перезвонил через несколько минут и сказал:

— Он согласился. Я предложил ему подъехать к «Астории» — там ночной клуб, хоть кофе попить сможете. Он будет там через полчаса.

— Спасибо, Андрюха.

— Не за что, Саша. Нам бы потом тоже переговорить с тобой.

— Обязательно переговорим. Только дай головняки разгрести малехо.

— Я понимаю. Пока, Саня. Звони, ежели что…

— Угу… спасибо.

…Когда Ильюхин зашел в холл «Астории», Юнгеров уже ждал его. Было видно, что Александр Сергеевич сильно нервничает. Полковник тоже, бывало, выглядел лучше.

— Поговорим? — спросил Юнгеров. Виталий Петрович некоторое время молча разглядывал его, потом кивнул:

— Поговорим.

— Руки жать будем? — поинтересовался Александр Сергеевич.

— Будем, — ответил Ильюхин и протянул руку.

Юнгерову немного полегчало, и он предложил пройти в кафе. Они уселись за столик, стоявший в самом углу.

— Два эспрессо, две воды без газа, лед, — скомандовал Александр Сергеевич подошедшей официантке и посмотрел на полковника: — По рюмке, я думаю, потом?

— Если бог даст, — уклончиво ответил Ильюхин.

Официантка убежала. Юнгеров набрал в легкие воздуха и начал без обиняков и долгих предисловий:

— Виталий Петрович, я волнуюсь, ты прости, но думаю, что понимаешь… Последние события, они… Знаешь, волки — стайные звери. Они живут в стае, в стае и погибают. Понимаю хорошо, что ты — другой случай, и не предлагаю тебе выбираться в доле. Я хочу предложить выходить из всей этой… ситуации… вместе. При этом я многого не знаю, но ситуация, в целом, мне ясна. Как я ее вижу: Штукин проходит у вас как внедренный сотрудник. Егор — просто сотрудник, но он еще и очень близкий мне человек. Расстрел…

Тут Александр Сергеевич слегка запнулся и уточнил:

— …Первый расстрел, который был в лифте, организовал Гамерник. Думаю, что он мог иметь отношение и к вашей разработке в отношении меня. Я немного… нет, не так… Я не вижу за собой какой-то вины. Может быть, только в том, что чего-то недооценил, в чем-то не разобрался, что-то не смог предвидеть. Многие события происходили за моей спиной. Да, цинично сейчас об этом говорить, но деньги, которые Крылов должен был везти в Москву, — мне возвращены, так что система функционирует дальше. Уточню: эти деньги предназначались большим чинам в Москве, чтобы товарища Гамерника можно было урыть на законных основаниях. У нас в стране все стало совсем интересно — чтобы посадить негодяя и убийцу, надо платить большие деньги большим людям… Ладно, я не об этом… Если бы я думал о тебе плохо — я бы не попросил о встрече. Слышал — только хорошее. В том числе и от Петра, который тебя не очень любил. Так вот: я хочу обсудить с тобой судьбу Егора. А именно — как его вытаскивать с кичи. При этом замечу, что на законность в данном вопросе мне… Не интересует меня в данном случае законность… Я хочу вытащить Егора и похоронить друга, как подобает, — с государственными почестями. И мне плевать, кто и что о нем думает!

У Юнгерова перехватило дыхание. Он вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб и постарался сдержать движение кадыка.

— Девушка! — гаркнул Александр Сергеевич. — Я за кофе по двести рублей плачу и еще должен ждать, пока вы нагуляетесь?

Официантка вздрогнула, вспомнив о заказе, и заметалась за стойкой вместе с барменом. Другая официантка, наткнувшись на дикий взгляд Юнгерова, все перепутала и поставила на столик перед ним рюмку коньяка. Александр Сергеевич выпил ее залпом и сказал свистящим шепотом:

— А теперь — кофе! Очень прошу.

Официантка засеменила к стойке, испуганно озираясь.

— Так вот, — снова обратился к Ильюхину Юнгеров. — Похороню Петра, вытащу Егора, а там — видно будет. А видно будет, что Гамернику — не жить. Я перед тобой юлить не собираюсь.

— И я не собираюсь, — впервые откликнулся ни разу до того не перебивший Александра Сергеевича полковник. — А раз не собираюсь, то… Несмотря на некоторые неточности в формулировках, картину, в целом, ты видишь правильно. Некоторых деталей я не знаю и сам. Пока. Да, кстати… Там, в Пушкине, трупы двоих опознали… Они и расстреливали тот лифт. Мы их установили достаточно давно, но… Доказательной базы не было. Теперь она уже и не нужна. Жаль, «наружку» за ними сняли… У нас на «наружку» очередь… Я оценил, что ты деликатно обошел то обстоятельство, что у меня ситуация аховая. В войну при таких раскладах стрелялись… Тебе я не друг, но уже и не враг. А потому все, что натворил Егор, я вижу не только сквозь призму закона, будь он неладен…

Официантка поставила наконец на столик чашечки с кофе, Ильюхин выпил свою залпом и закурил.

— Что-нибудь еще желаете? — спросила официантка.

— А не видно, что мы желаем? — рыкнул Юнгеров, и девушка снова убежала.

Виталий Петрович глубоко затянулся и очень тихо сказал:

— Конечно, Александр Сергеевич, Егора надо вытаскивать. Спасать, кстати, придется не только его одного, но об этом после… Как? Это уже больше мой вопрос, тут позволь мне быть руководителем.

— Говори, когда и что нужно, — серьезно произнес, почти потребовал Юнгеров.

— Денег тут точно не надо или… — Ильюхин задумался: — Так… Деньги тут — не самое главное. Нужно, чтобы все выполняли мои указания.

— Решено, — мгновенно согласился Александр Сергеевич. Он поверил полковнику.

Ильюхин потер лоб и устало вздохнул:

— Ты знаешь, Сергеич, это, конечно, не мысль сегодняшнего дня, но я уйду с этой работы. Эх, как промахнулся Акела…^[159]

Юнгеров дернулся было сказать, что, дескать, давай сначала потушим пожар, а там сработаемся — и так далее, но у него хватило ума и выдержки промолчать.

Но Ильюхин, видимо, прочитал что-то в его глазах, потому что улыбнулся совсем грустно и снова полез за сигаретами:

— Что ж мы за люди такие? Действительно, что ли, заблудились когда-то? Дикие мысли в голову лезут. Неужели должна была случиться вся эта жуть, чтобы мы смогли встретиться и нормально, по-человечески поговорить?

Теперь вздохнул Александр Сергеевич. Он пошарил по карманам и, не найдя курева, спросил:

— Можно я у тебя сигаретой угощусь?

— Бери, конечно, — протянул пачку Ильюхин.

Они долго курили молча, но молчание это не было тягостным. Они просидели в кафе еще несколько часов, выпили много чашек кофе и выкурили еще больше сигарет.

Юнгеров и Ильюхин расстались, лишь когда уже совсем рассвело, договорившись о следующей встрече этим же вечером. Они оба смертельно устали, но не друг от друга…

…А Егор Якушев, спасать которого от тюрьмы договорились Юнгеров с Ильюхиным, спал под охраной в больничной палате, усыпленный обезболивающими и успокаивающими средствами.

Ему снился странный сон — будто он входит в необъятную гостиную какой-то странной усадьбы. Посреди гостиной стоял огромный стол, на грубой бесконечной поверхности которого лежала разная снедь и стояли бутылки. Якушев пригляделся сквозь странный малиновый сумрак и узнал сидевших за столом людей. Это были Юнгеров, Ильюхин, Крылов и Ермилов. А еще там сидел Штукин, только не рядом со всеми, а чуть поодаль. И все они доброжелательно смотрели на Егора и улыбались. Штукин тоже улыбался, и не ернически, а нормально, как в тот день, когда он передавал Якушеву дела. Егор от его улыбки чуть насупился и спросил:

— А ты почему здесь? Я думал, ты в аду.

— А ты знаешь, что такое ад? — вдруг спросил его Ермилов. — Не знаешь? Ад — это когда топаешь по раскаленному лунному ландшафту в далекой арабской стране. Идешь давно и идти еще километров двенадцать. Топаешь с частыми приседаниями, потому что почти у всех амебная дизентерия, от которой жопы раскаляются и дымятся. Все время чешешься. На разведку, которая чуть впереди, не надеешься, безразличие полное… Наконец выходишь на точку. Точка — это охраняемый лагерь геологов. Перед лагерем — полотнище цвета выцветших розовых трусов с бодрым лозунгом на русском языке. Везде бродят вонючие козы, которые жуют пустые сигаретные пачки… А местные дети отнимают у них эти пачки, потому что это — единственные яркие штучки на много верст окрест. Яркие даже в козьих слюнях… Вот это ад. Хотя некоторые называли это выполнением интернационального долга. Но дело в том, что выполнение этого долга крайне затруднено воспаленными жопами. Ад не может быть смешным, а кто-то сказал, что нет ничего смешнее, чем напечатанное русское слово «жопа». Но мне — не смешно. Значит, для меня это и есть — ад. А какие еще будут мнения?

Откликнулся Юнгеров:

— Попал я раз в Ивдельские лагеря, когда уже на поселении был. Лесотундра. На вышки вохры поднимаются с опаской, заборы — вот-вот упадут. Вьюга. На построении — весь лагерь. Все стоят, припорошенные снегом. А на трибуне — Хозяин, пьянее грязи, в галифе и дубленке на голое тело. А за ним, на сопке, — выложенный камнями профиль Сталина, метров тридцать на двадцать… Это — ад. А ты, Петр, что нам расскажешь?

Крылов подпер щеку кулаком:

— А я как-то, когда еще на Урале служил, зашел в барак и вижу в воровском углу, отделенном от мужицкой половинки ширмой, — иконы какие-то странные… Вроде все как положено, ладанка закопченная, занавесочки из ситца… Пригляделся — а вместо лика Спасителя — маленькая черно-белая фотография. «Что это?» — спрашиваю у смотрящего. А он с трепетом отвечает: «Это Алик Алалаевский, вор авторитетный». Я тогда пошутил, что, мол, у нас свобода вероисповедания, но сейчас понимаю: я был в аду. А тебе, Виталий, как геенна огненная представляется? Бывал ведь там, поди, и не раз?

Крылов взглянул на Ильюхина. Тот потер лоб рукой и ответил коротко:

— Бывал. Когда однажды пришлось отпустить насильника и убийцу. Доказательств не было, но я точно знал, что он изнасиловал и убил минимум трех девочек, каждой из которых было меньше десяти лет…

Егор столкнулся взглядом со Штукиным. Валера пожал плечами и спросил его:

— Думаешь, пожалею?

Все заулыбались, и Штукин улыбнулся тоже:

— Ныряешь в черной воде… Ныряешь за красивой, хорошей бабой, которая утопла не за понюшку табака… И ни черта не видно, только тени какие-то… И вдруг — рука на тело натыкается! А воздуха больше нет… Выныриваешь — и снова вниз, но уже найти ничего не можешь… и вылезаешь ты из воды уже мерзавцем. Вот тебе и ад!

К столу вдруг подошла Зоя и начала сметать крошки и прибирать лишнее. Она выглядела очень хорошо: красивая и дородная, словно Аксинья в «Тихом Доне».

— А Валерка-то не соврал, — с легкой улыбкой сказала Зоя.

Юнгеров неожиданно встал, потянулся, подошел к Егору, приобнял его сзади и прошептал на ухо:

— А где твой ад, сынок?

Шепот этот гулким эхом разметался по всем углам гостиной. Зоя выпрямилась и посмотрела Якушеву прямо в глаза. Только тут Егор заметил, что руки у нее белые, будто испачканные мукой.

— Пельмени лепила? — неожиданно для самого себя спросил ее Егор.

Все засмеялись, Зоя тоже улыбнулась:

— Ты на вопрос-то отвечай…

Якушев обвел стол взглядом. Все сидевшие за ним смотрели на него, ждали и улыбались, но не язвительно, а очень по-доброму, можно сказать — по-семейному…

Егора вдруг пробила испарина, так как даже во сне он понял, что это — всего лишь сон. А ему больше всего на свете не хотелось просыпаться…

КОНЕЦ

17 февраля 2004 года

Уважаемый читатель!

Если Вы дошли до этих строк, то, стало быть, только что закончили чтение романа «Свой — чужой». Вам судить, каким он получился. Нам, авторам, кажется, что роман закончился не на самой мажорной ноте, а между тем хотелось бы, чтобы Вы, Уважаемый Читатель, закрыли книгу с улыбкой. Поэтому мы решили добавить к основному тексту романа несколько эпизодов из жизни главных героев. Предлагаемые Вам истории никак не влияют на основной сюжет романа. Это, так сказать, просто — дополнительные материалы. Знаете, как сейчас принято у киношников — сначала на видеокассетах и DVD идет фильм. А для желающих — еще и сцены, снятые, но не вошедшие в окончательную версию…

А вообще-то, нам просто самим жалко расставаться с нашими героями. Однако, как ни жаль, а однажды все-таки приходится прощаться…

Андрей Константинов,

Евгений Вышенков

5 января 2005 года

Дополнительные материалы

Юнгеров

Прошлое

Юнгерову после осуждения в 1993 году не дали досидеть срок в Питере или Ленобласти и этапировали на Урал. В тюрьме Екатеринбурга он задержался почти на месяц. Там случилась эта история, очень многому его научившая.

…Ночью в этапном помещении Свердловского централа случилось переполнение. Случилось это ровно как происходило и вчера, и позавчера, и со времен постройки тюрьмы при Екатерине Второй. Соответственно, выполнять инструкции, гласящие о содержании этапированных в соответствии с режимами, никто и не думал. Нет, женщин и малолеток, конечно, отдельно. А с остальными — «как забьем». Не до Хельсинкских соглашений.

Посему к первоходам общего режима попадали «строгачи» и даже «полосатые», то есть особо опасные. Народец двигали в разные места: кого в лагерь; кого из лагеря на больничку; а энтого обратно в изолятор города, где нечаянно всплыли его прошлые художества. Всех движений и не перечислишь. Ночная смена подустала, но еще не дошла до остервенения. Шмоны проходили спокойно, скучно: «Давай, давай, мужики! Будем тормозить — пролетите с баней. Тюрьма не резиновая, беда общая, а жалованье наше грошовое».

Особо опасный рецидивист Бабицкий Моисей Наумович, по прозвищу Чернокнижник, был определен в камеру номер два-девять-три, где должен был с неделю ожидать формирования этапа в межобластную тюремную больницу. Диагноз лагерного лепилы^[160] — язва желудка — обошелся Чернокнижнику в 230 рублей. Надоело ему, понимаете ли, чалиться в Пермских лагерях, хотя, конечно, он и не надрывался. Его знали, а кто не знал, те слыхали. Моисей Наумович был старый вор-карманник и сидел только по статье 144. Шестой раз за одно и то же — признак ортодоксальности и мастерства. Этим он и гордился. Действительно, подобное встречалось редко.

Был, правда, у старого «косячок»^[161], про который слышали лишь посвященные. Четвертая ходка была искусственная. В ресторане «Универсаль» города Ленинграда Бабицкий ткнул вилкой официанта. Ткнул глубоко. Мусора углядели повод посадить, так как отчаялись взять «на кармане» с поличным. Чернокнижник понял, что доблатовался и «хулиганка» может испортить безупречную анкету. Он договорился с операми, что согласен сесть якобы за «карман». Искрометная комбинация закончилась тем, что двоюродный брат начальника отдела Главка Ильюхина стал жертвой, у которого «вытащили» кошель в Гостином Дворе. Опера задержали понарошку Чернокнижника с поличным. Понятые из школы милиции удостоверили факт изъятия. Бабицкий выторговал себе возможность отрицать вину. Ну что за вор, если он сознается хоть в чем-нибудь! Хором уговорили районного следователя. Тот поохал: «Да ради бога!» Ситуацию выправили. Четвертый приговор был точным — за хищение личного имущества граждан, совершенное ранее судимым за аналогичные… Да, с официантом коллеги Чернокнижника утрясли. В конце концов, вилкой ткнул — не вилами! Чего визжать?

Розыску тоже корм. «Хулиганки» в статистику попадают, но на них не обращают внимания: во-первых, очевидные преступления, и потом — чего здесь особенного: ну погонял орелик топором пол-улицы… Опера и наверх доложили — самого Чернокнижника взяли. Все начальникам какая-никакая радость.

Все при интересе.

Вот с законностью — нелады чуток. Скрыли хулиганство — раз преступление; совершили подлог в десяти местах и дали ложные показания; заявление — еще десяток формальных преступлений; привлекли кстати заведомо невиновного. В общем, лет пятнадцать в общей сложности накрутили. Теоретически. Видите ли — жизнь штука витиеватая, к закону, как правило, отношение имеющая слабое.

Но об этой истории в России знали лишь избранные, а избранные всегда соблюдают правила игры.

Итак, два-девять-три — обычное сводчатое, смрадное этапное помещение, где ютилось уже шестнадцать первоходов. Первоход первоходу не товарищ и брат, а рознь. Кто за жену-алкоголичку, зарубленную топориком, отсиживает, а кому только соучастие в одном разбое доказали. А ежели задуматься, что такому могли не доказать?!

Чернокнижник зашел тихонько, с ленинским хитроватым прищуром. Увидел, как народный артист на бенефисе, всех зрителей поименно, и присел с краешку. Напоминал он сказочного деда — странника в заколдованной чащобе. Выдавала серо-белая полосатая роба «особика». Первоходы, они — впечатлительные, мозги их часто набиты соломенными мифами. Перешептались, уважительно пригласили к столу. За столом сидело арестанта четыре из бандитов. Антураж выдавал. Не хватало только золотых цепей. Ну и жуликоватая молодежь присоседилась к ним на равных правах.

Последние научились лазить по чужим квартирам и готовились дойти до элиты преступного мира, не предполагая, во что это обходится. Остальные являлись пролетариатом и с интересом свои хари свешивали со шконок и высовывали из-под них же.

— Зовут меня Моисей Наумович, в простонародье Чернокнижник. Кому выговорить сложно — можно по отечески, дядя Миша, — представился наш герой, с той неуловимой интонацией, которая специально подчеркивала нарочитую скромность авторитета.

— Помыться не желаешь с дороги? — уважительно осведомился не малый уже годами и телом парень, державший себя за старшего.

— Благодарю покорно, но вертухаи мне баньку уже организовали. Чай не в первый раз через эти места кочую.

— Заноза, завари гостю! — приказал другой горе-спортсмен.

Паренек был еще не в конец испорченный, но сильно заигрался в братву на воле. Воля решила отдохнуть от него на четыре с половиной года, обозвав вымогателем. Это соответствовало действительности. Действительность занималась поборами на центральном рынке в городе Челябинске. Поборы оказались непомерными и мешали рентабельности. Рентабельность решила платить «красным», но вдвое меньше и только им. Опричники за свой кусок хлеба с маслом упаковали конкурентов на законных основаниях.

Зрители выяснили в незатейливом разговоре, откуда и куда бредет старый каторжанин. Коснулись мнения воров о политике рэкета. Обсудили смурные порядки в некоторых богоугодных колониях. В целом поговорили о «погоде».

Поняв, что перед ними «еврей»^[162], знающий «Тору на зубок»^[163], смиренно попросили разрешить витавший вторые сутки по камере спор. Выслушав суть вопроса, Чернокнижник уклончиво отстранился, мотивируя это тем, что юрисдикция его права не может распространяться на мужиков, которые сидят не за идею, не за образ жизни, а за кусок колбасы к столу.

Довод не приняли, так как спорящие причисляли себя к лику стремящихся к блатной жизни, что приравнивалось к кандидатам в члены партии, а следовательно, они должны были подчиняться уставу.

Что-то смущало Моисея Наумовича. Ну нужен ему был этот детский сад, с которым он расстанется через пару дней навсегда?

— Тебя же Александром зовут? — обратился к единственному взрослому дядя Миша.

— Отца Сергеем назвали, — согласился солидный парень в хорошем спортивном костюме.

— Кличут? — уточнил Чернокнижник.

— Юнкерсом… но это неважно. Это наши дела, — корректно отмахнулся Юнгеров, но прозвище назвал. А как же: на воле закон ментовский, в тюрьме воровской.

Молодежь напирала. Когда еще «раввин» в деревню заглянет? Ему подсовывали хорошие сигареты, нашлись и не раздавленные этапом карамельки. И уже подарили от всех тюбик зубной пасты, ненадеванный. Короче, шантрапа уговорила.

— Ну ладно, что за непонятки? Раскладывайте!

— Дядя Миша, рассуди: вот Трутень, он из «фортуновской» бригады. Пытается из себя что-то нарисовать, а сам в деле явку с повинной имеет, — сжато пересказывал суть конфликта старший.

— Ты целиком рассказывай! — огрызнулся, судя по всему, Трутень.

— Минуточку! Его отмазка — это, дескать, его личное дело, плюс военная хитрость, так как он получит меньший срок, а чем меньше срок, тем выгоднее его группировке. Длинные же срока на руку только мусорам и терпилам, — подвел итог докладчик.

— Все козыри? — ухмыльнулся примитивизму Моисей Наумович.

— Да, — кивнул старший.

— Да, — боднулся Трутень.

— М-да, грустная история. Ну, ловите каторжанский мой привет: первый вопрос — ты по делу один? — обратился «судья» к изворачивающемуся.

— Нет. Нас… — начал Трутень.

— Это уже неважно. В явке подельников указал? Только не лги царю! Могу объебон^[164] взять и перепроверить!!! — махом расколол молодость Чернокнижник.

— Да. Но их же вместе со мной на передаче денег взяли, — уверенно и глупо вырывался обвиняемый.

— И это неважно. Значит, ты сам сознался и указал на братву. То есть добавил к словам терпилы — важное доказательство.

— Все равно и так было ясно… — помутнело в глазах Трутня.

— Итак: терпила хуже мента. Пацан, сдающий подельников, хуже терпилы. Значит, ты хуже мента вдвое. Ниже — только пидараст и крыса. Вы хотели мнение — я его высказал. Правом наказывать не наделен, берите его у законника. Но мое мнение учитывать обязаны, — Чернокнижника немного понесло, он вспомнил первый этап на Воркуту по малолетке и эхо блатных разборов в страшных хрущевских крытках.

— Ты, дед, не много на себя берешь? И кто ты вообще такой? — зря Трутень сорвался.

— Я, сынка, с тобой волдохаться не буду. Для начала один глаз выколю — правильно, назвался груздем — полезай в чащу.

Вертлявый паренек за шиворот откинул Трутня. Второй несколько раз ударил его в грудь кулаком. Сидельцы вскочили. «Хата» тяжело задышала, зашаталась.

— Шкура ментовская, на кого кожу наморщил! — остервенело пару раз новыми кроссовками ткнул в Трутня старший.

Избиваемый вырвался. Опрокинул перелетевшим через стол телом шлемки, банку из-под зеленого горошка с окурками. Постарался ухватить табуретку. Не успел. На загривок прыгнули и вжали в бетонный пол. Лежащую голову подняли за ноздри: «Что, перхоть, с тобой делаем?»

Чернокнижник сожалел о своем красноречии и наблюдал за неуправляемым процессом: «Сейчас сдуру задушат! Труп, следствие, все планы к черту!»

Юнгеров тоже разок пнул Трутня — за компанию, но тут же опомнился. Брезгливо засунув руки в карманы, он протиснулся к решке (окну с решетками) и наблюдал за безобразной сценой спиной.

На лязг посуды, возню, крики дверь в камеру распахнулась. Все настолько были заняты правилкой, что не среагировали на лязг замка.

Сонный, злющий капитан-режимник, одуревший от приемки внеочередного иркутского этапа, бардака с личными делами и недавней порчи его новенького «Москвича», скомандовал в голос. Голос ударил в барабанные перепонки, как взрывная волна от мины в траншее:

— По нарам, суки!!! Один неправильный взгляд — затравлю овчарками!

За его спиной торчал китель сержанта.

Капитан внутренней службы Ерохин слыл человеком покладистым. К арестованным относился с усталым пониманием. Надлом произошел третьего дня. По двадцать пятому настоянию жены он взялся помогать соседу в сборе польского раздвижного шкафа для спальни. Инструкция была написана по-польски, толщиной в повесть. Польский же похож на русский лишь отчасти. Понятно было изредка. Количество стрелок и маркировок винтиков стремилось к хаосу. Болтики не вмещались в дырочки, а те, которые всовывались, — проваливались. Шкаф они собрали. Но он походил не на купе, а на вагон для перевозки кокса. Разосравшись с обеими женами, соседи пошли выпить, но нажрались. Вернувшись под утро, попали в плен скандала и истерики, а капитан выкинул из окна кухни зеркало от прихожей. Стекло ухнуло на его же «Москвич» и развалило крышу автомобиля. На «Москвич», кстати, добавляла теща. Теща приняла все на свой счет и дала Ерохину по морде. Капитан был офицером и влепил жене. Жена побоялась отвечать и убежала к подруге в соседнюю квартиру, где они выпили и отдубасили пьянющего собутыльника капитана. Ерохин лютовал вторые сутки. С работы не уходил, поскольку было некуда.

Виновато отряхиваясь, кучка расползлась в стороны. Ситуация и выражение лица орущего не предвещали шуток. Трутень, размазывая кровь по рваной щеке, перевалился с живота и сел на жопу, боясь взглянуть на капитана.

Секунд тридцать было очень тихо. Старый конвойный пес вслушивался в исполнение приказания. Затем подобрел:

— А ты, урод, что в крови? Наверно, во сне поскользнулся на банановой кожуре?

— Вам видней, — отмахнулся Трутень, размазывая пыль по лицу.

— Так на банановой или нет?!

— На ней, родимой.

— Во сне или не во сне?!

— Во сне.

— Жалобы?!!

— Никаких.

— Ерофеев, на прогулку не водить! Они в прогулочном дворике, сонные, бананы с наших пальм срывают. Покалечиться могут!

— Есть, на прогулку не водить!

— А, тут «полосатый»! Вот кто чифирь заварил! Не можешь без движений?! Встать! — наткнулся на ветерана проницательный капитан.

— Стар я уже, чтобы подпрыгивать-то.

— Фамилия?!

— Сам знаешь. У тебя в закромах таких, как я, негусто.

— С вещами на выход!

— Командир, что ты, ей-богу?! — развернулся Юнгеров.

— Неужто на свободу выкинешь? — добавил дядя Миша.

— А чичас узнаете!

Капитан Ерохин «вынес икону из красного угла», прихватив заодно и Юнгерова.

Капитан Ерохин довел их до подвальных карцеров и дал указание принять без постановления на водворение в ШИЗО: «Потом закон соблюдем».

— Начальник, за тобой ранее такого не водилось, — вздохнул Моисей Наумович.

— Достали! То — на, зятек, когда сможешь — отдашь. То — гони долг немедля. Вас, блатных, не поймешь!

— Чего-то я старею, — непонимающе почесал в затылке Чернокнижник.

В камере изолятора находился еще один «буйный» лишенец. Скучал. Посему подпрыгнул от появления попутчиков. Беседы ночные — полетят деньки! Моисей Наумович на себя серчал и к разговорам пустым был не расположен.

После короткого сухого знакомства паренек попросил совета у ветерана о…

— Э-э-э-э, без меня. Я уже насоветовался. Спасибо, по хребтине дубиной не получил.

Паренек настырно развернул маляву, пришедшую в карцер от баландера^[165].

Текст гласил ровными печатными буквами:

КАТОРЖАНЕ

В ИЗОЛЯТОР ПРИБЫЛ ВОР — АЛИК АЛАПАЕВСКИЙ.

Он везет общак в строгие лагеря.

И просит душевно собрать грев

на благо воровское!!!

Маляву переписывайте

и распространяйте по хатам,

да хранит Бог удачу блатную.

Моисей Наумович аж застыл от подобного хамства: «Тоже мне Ульянов-старший!»

— Эх, я бы послал, но у меня ничего нету. Даже переписать нечем, — развел руками сосед по наказанию.

Юнгеров, думавший как обустроиться на бетоне и не заработать радикулит, заржал, но спохватился, так как подумал, что обидел ветерана.

— А ты отдери кусок кожи, да кровушкой ворам и подпиши! — заерничал бывалый Чернокнижник.

— Это слишком, — нахмурился паренек.

— Ну, страдать так страдать!

— Не мной закон прописан.

— Тогда шнурки от кед загони Алику, как его, Гомельскому.

— Шнурки?

— Угу. Будет на чем повеситься, когда выверты его до воров дойдут. Или ты думаешь, он всю жисть по изоляторам трястись будет?

— У тебя опыт, конечно…

— Раз конечно — тогда давай сюда маляву. Не кручинься. Разрулим.

Моисей Наумович забрался на дальняк^[166]. Отсидел, кряхтя, минуток десять и с младенческой улыбкой употребил воровскую маляву по назначению.

Эта метафора, с таким мастерством и назидательностью показанная миру, укрепила Юнгерова в его правде.

Они с Чернокнижником еще долго разговаривали «за все». Юнгеров учился у святых и мудрых тому миру.

Закон — он ведь писан для тех, кто не знает, как устроена жизнь.

Якушев

(Август 2000 г.)

Эта история случилась с Егором тогда, когда его роман с Зоей был в самом разгаре. Странно, что парень умудрялся еще и работать.

_____________________________________________

В ДЕЖУРНУЮ ЧАСТЬ РУВД

ЛЕГКИЕ ТЕЛЕСНЫЕ ПОВРЕЖДЕНИЯ

29.08.00, В 16 О/М ПОСТУПИЛА ТЕЛЕФОНОГРАММА № 2587 ИЗ ПОКРОВСКОЙ БОЛЬНИЦЫ О ТОМ, ЧТО 29.08.00, В 12.20 В ПРИЕМНЫЙ ПОКОЙ ОБРАТИЛАСЬ ГР-КА СОЙКИНА НАДЕЖДА НИКОЛАЕВНА 38 ЛЕТ, ПРОЖ. 15 ЛИНИЯ, 40–12.

СО СЛОВ: 29.08.00, В 11.40 ПО МЕСТУ ЖИТЕЛЬСТВА МУЖ УДАРИЛ НОГОЙ В ЖИВОТ.

ДИАГНОЗ: ТУПАЯ ТРАВМА ЖИВОТА. СОСТОЯНИЕ НЕ ОПАСНОЕ ДЛЯ ЗДОРОВЬЯ.

_____________ ЖУИ-1412 ПО 16 О/М

29.08.00, В 12.5 °C ЗАЯВЛЕНИЕМ В ДЕЖУРНУЮ ЧАСТЬ 16 О/М ОБРАТИЛАСЬ ГР-КА СОЙКИНА Н. Н., ПРОЖ. 15 ЛИНИЯ 40–12, О ТОМ, ЧТО 29.08.00, В 12.20 ПО МЕСТУ ЖИТЕЛЬСТВА ЕЕ ИЗБИЛ МУЖ.

НА МЕСТО ВЫЕЗЖАЛ УЧАСТКОВЫЙ ТИМОХИН.

________________КП-239 ПО 16 О/М

ДЕЖУРНЫЙ КОЧВУСОВ

ПРД ДОЛГОВ

-

Участковый Тимохин корпел над постановлением об отказе в возбуждении уголовного дела. Четвертый раз гражданка Сойкина снимала побои в травмпункте и писала заявление на своего супруга. При этом в конце заявлений всегда недвусмысленно призывала: «Прошу привлечь гражданина Сойкина А. Р. к уголовной ответственности».

Ситуация осложнялась тем, что через пару дней Надежда Сойкина вбегала в опорный пункт с причитаниями: «Андрей Геннадьевич, пощади! Не губи! Кормилец… чего не бывает… бес попутал… черт дернул…» Так как Тимохина уже трясло от ее жалоб на своего благоверного, продублированных в районную прокуратуру, а затем совсем иных интерпретаций происхождения синяков на лице, то он пробовал быть неприступным, циничным, бессердечным, грубым… Не помогало. Сойкина, проплакавшись, переходила в наступление и угрожала найти управу в приемной губернатора и в иных инстанциях. Далее она от слов переходила к буквам — так возникла переписка. И теперь Тимохина уносило вихрем входящих, спущенных сверху жалоб, заявлений, объяснений. Сойкину он боялся, как предсказуемое природное явление. Ее мужа он начал понимать.

Через невымытое в субботник окно на первом этаже Тимохин разглядел ситцевое платье, приближающееся через скверик. Посчитав, что это несется новая вводная по факту четвертого подряд материала об избиениях в быту, он вскочил из-за стола, шагнул к двери и провернул замок до отказа. Вскоре ручка двери резко вздрогнула. Попыток было несколько. Послышался стук, затем в дверь заколотили. При непонятном шебуршании Тимохин замер, прилипнув к двери спиной и раскинув руки. Сейчас с него можно было снимать немую фильму начала века, где замужнюю женщину мавр застает на квартире с любовником.

— Андрей Геннадьевич, откройте, пожалуйста! Я не по поводу мужа! — донеслось в замочную скважину.

Мерзкий для Тимохина голос стукался в прижатое к замку бедро. Он интуитивно глянул влево и вниз, понял, что заслоняет форменными брюками Сойкин обзор, и прижался плотнее.

— Товарищ участковый, между прочим, приемные часы! У вас не частная лавочка! — пыталась прорваться скандалистка.

Неожиданно в ногу ткнулось что-то острое. Тимохин отскочил.

— Андрей Геннадьевич, я вас вижу!

Из крупной замочной скважины торчал кусок толстого белого провода. Тимохин в сердцах распахнул дверь и встал на пороге. Выражение его лица явно не предвещало профилактической беседы с гражданами.

— А я, между прочим, бандита вам поймала, — ничуть не смутившись, заявила Сойкина вместо «здрасьте».

— Бандитами в Москве на Петровке занимаются, вы не по адресу.

— А погоны что ж нацепил-то тогда?

— Сии знаки отличия мне необходимы, чтобы выяснять, кто и сколько раз кого сковородкой на коммунальной кухне ухнул! А для точного выяснения траектории все той же сковородки необходимо доверие народа.

В этот момент в помещение втиснулся оперуполномоченный Якушев, он работал на этой земле пару месяцев, а Тимохин, соответственно, был участковым его территории. Помимо географического сходства, они были еще и одного возраста, а посему довольно быстро нашли друг друга. Так что в их делах и делишках не было «дембелей». Тех самых, которые постоянно помыкают.

— Гражданочка, это не у вас в парадной выкрутили лампочку на 60 ватт? Так мы ее ищем, не переживайте, — бережно отстраняя Сойкину, но расслышав последние слова участкового, встрял Егор.

— Так будем брать бандита али нет? — настойчиво продолжила та.

— Конечно! Но сперва надо перекрыть аэропорт и вокзалы. Иначе несерьезная операция получается, — согласился Якушев.

Сойкина, оттолкнув Тимохина, привычно зашла в кабинет, уселась на место для заявителей, передвинула в свою сторону стопку бумаг и, бесцеремонно листая их, сделала вывод: «Во, кажный день нас, баб, лупят! А тут два бугая над женщиной измываются!»

— Что тебе от меня надо, Надя? — надрывно спросил Тимохин, усаживаясь в свое кресло и вырывая из ее рук материалы.

— Окна у меня выходят в «колодец»… — издалека начала Надежда.

— Говно вопрос. Напишем главному архитектору города… — отреагировал Якушев.

— Напротив окно. Там недавно поселился молодой парень. Так вот, я лично видела, как он вечером вчера смазывал пистолет ТТ.

— Почему ТТ? И чем же смазывал? — чуть спокойнее спросил Якушев.

— ТТ, потому что у меня отец офицером был. Калибр — 1,62, вес пистолета с магазином без патронов — 854 грамма, начальная скорость пули — 420 м/с. А смазывал ружейным маслом из баночки «ТОЗ». Между прочим, проворно смазывал.

— Убедила! — кто это сказал, не важно, но восхитились оба.

Решено было проверить. Для начала осторожно глянули через окно Надежды. Через тюль ничего не увидели, но в комнате кто-то был. Сосчитали номер квартиры и двинулись из соседней парадной, на ходу придумывая предлог.

— Ты участковым недавно?

— Ну.

— Вот, ходишь знакомишься с жильцами микрорайона.

— А что? Так действительно положено, — согласился Андрей.

Дверь им открыл тридцатилетний мужчина с козлиной бородкой.

— Добрый день. Я ваш новый участковый, фамилия моя Тимохин. Разрешите? — С этими словами сотрудники вошли в коммуналку.

— Моя фамилия Анушкин, я детский писатель, — представился жилец.

— Разрешите, мы пройдем на кухню. Я бы лучше со всеми жильцами сразу переговорил, — предложил Тимохин.

— Пожалуйста.

— Вы действительно настоящий писатель? — удивился Якушев.

— Надеюсь, — поперхнулся недожеванной корюшкой Анушкин.

— Отлично. Лекцию у нас в отделении прочитаете? — по ходу длинного коридора предложил Тимохин.

— О чем? — поднял брови детский сказочник.

— О вреде курения, — придумал Тимохин.

— Или о пользе чтения, — добавил на ходу Якушев.

— Я, право, не знаю… — уклончиво отреагировал Анушкин.

Проходя мимо различного калибра, цвета и отделки дверей, Егор с Андреем стучали и приоткрывали их: «Товарищи жильцы, новый участковый… милиция… на пять минут».

Жильцы подтянулись быстро. Молодого парня среди них не было.

— Все в сборе? Постояльцев в вашей квартире нет? — начал митинг Тимохин.

— Николай, наверное, не слышал. Сейчас позову! — откликнулась молодая девчонка и нырнула в занавешенную простынями темноту коридора.

Показался сутулый паренек. Он так и не вошел на кухню, оставшись подпирать облупившийся белый косяк. Глядел он пристально, нехорошо так глядел.

Тимохин заученно начал молоть галиматью о профилактике и техукрепленности, взаимодействии и неравнодушии. На собраниях, при постороннем руководстве, еще не такую глупость состряпаешь. Так что опыт был.

Между тем Якушев, извинившись, «вспомнил», что ему надо позвонить, и ушел в недра того же коридора. Он демонстративно шумно пару раз крутанул трескучий диск и принялся импровизировать разговор якобы с дежурным: «Дежурный… это Якушев… завершаем обход жилмассива на предмет инструктажа граждан… буду отзваниваться…» Пародируя длинный доклад «душному» дежурному, Якушев аккуратно положил трубку на полку рядом с телефоном и крадучись подошел к нужной двери. Заглянув внутрь и увидав крохотную выгородку без признаков посторонних, он ухнул в сторону кухни: «Неудобно, я из посторонней квартиры звоню… ладно… мне записать не на чем — запомню».

Баночку ружейного масла «ТОЗ» он увидел сразу. Она отсвечивала на полке серванта и множилась внутренним зеркалом. Якушев отодвинул штору и отпрянул: из противоположного окна, буквально в паре метров, высунулась Сойкина и конспиративно, одними губами шептала: «Давай! Давай!» — при этом сильно жестикулируя. Жесты ее были сумбурны.

В это время Тимохин закончил очередную бредовую трель и, переводя дыхание, косился на паренька. Кстати, соседи слушали Андрея завороженно — от его оборотов веяло магией формуляров и незыблемостью системы. Одно дело по телику говорящие головы слушать, другое — живьем.

Вдруг парень резко мотнул головой — он услышал звуки зуммера, доносящиеся из не положенной на рычаг трубки. Чутье опередило мысль — парень тихо исчез, а в коридоре рванул к комнате, разметая на своем пути простыни с толстых веревок.

Влетев в свою комнату, он увидел фигуру Якушева, бережно раздвигающего фотографии в ящике серванта. Фигура выпрямилась и развернулась. Оба все поняли. Парень с рычанием ухватился за край стола и прижал Якушева к серванту. Затем, оторвав руки от столешницы, он бойко схватил вазу толстого синего стекла и швырнул ее в лицо Егора. Ваза разбилась — но не об голову оперативника, а об пол. Но после. Сначала острым краем она вздула ему обе губы. Через треть секунды в проеме дверей замаячила быстро приближающаяся милицейская форма в звании младшего лейтенанта. В этом направлении тут же полетела массивная хрустальная пепельница, но, громыхнув о штукатурку, вылетела в коридор. Тимохин поймал парня за шиворот, когда тот уже успел вытащить из-под груды старых номеров «Огонька» пистолет. Якушев со столом наперевес добрался до них, перевернул стол, вцепился в плечо врагу и тут же получил рукояткой ТТ по щеке. Экспромт не удался, и зверек улизнул из комнаты.

С какого перепугу Анушкин именно в это время потащил кастрюлю со щами в свою каморку — неизвестно. Но результат был ошеломителен. Мешая друг другу, сотрудники втиснулись в коридор и рухнули на шевелящийся клубок из простыней, пары застиранных мокрых махровых полотенец и Анушкина. Все это елозило в гадких, холодных и жирных щах. Рука Якушева скользнула в темноте во что-то скользкое, но твердое. Этим твердым он вслепую ударил в голову неприятелю. По визгу Егор понял, что лекция о вреде курения сорвалась, после чего он несколько раз ударил другую голову. Ухнул выстрел. Выстрела прихожая не вместила — в кладовке с гвоздя сорвался таз с ржавым днищем. Тем не менее первое оцепенение прошло, и, так как внутри никто не сопротивлялся, стали потихоньку разгребать завалы.

Огнестрельно раненных, как ни странно, не оказалось. Парня связали бельевой веревкой, а после того как он очухался, влепили пару раз и прикрутили скрученной простыней к батарее. Анушкин не отходил от раковины, надеясь, что холодная струя сможет повлиять на его изменившуюся внешность. Тимохин тем временем дрожащими руками пытался оформить изъятие оружия. Потом плюнул.

К Егору подошла соседская девочка лет шести и, указывая на ТТ, спокойно заметила: «А правильно нам в детском саду говорят, что из-за игрушек только мальчишки дерутся».

Дисциплина в квартире рухнула.

— Шантрапа! У Тимофей Егорыча, прежнего квартального, все по струнке ходили!.. Кто за этот день рожденья платить будет?! — надрывалась Мария Ильинична, старожил квартиры. — Это ж надо удумать! В форме, до зубов в погонах, а мостолыгами из кастрюли людей калечите!

Это была суровая правда. Первый удар подвернувшейся на полу сахарной косточкой достался в глаз Анушкину.

— В России всегда над писателями измывались, тетя Маша. Нам не привыкать! — исторически осмысливал происходящее Анушкин.

— Извиняюсь, — зло буркнул Егор и привстал.

— …На сегодня все?!! — раздался крик и стук захлопнувшейся двери. Это проснулся еще один сосед. Он работал таксистом в ночную.

— Сейчас бить будут, — прошептал Егор Тимохину. И они втроем постарались побыстрее исчезнуть.

Отмылись, отписали рапорта, отсоставляли документы только к вечеру. Паренек оказался известной в определенных кругах личностью по прозвищу Сопля. Во всесоюзном розыске за прокуратурой Балашихинского района города Москвы он именовался гражданином по фамилии Добрый. На редкость быстрая баллистическая экспертиза показала, что ствол «работал» за неделю до задержания в Куйбышевском районе.

Когда Тимохин и Якушев пришли в себя, в кабинеты районного уголовного розыска было не войти: руководство ГУВД вплоть до зама, руководство РУВД с начальником, сотрудники УУРа — отделов трех, сотрудники ОУРа… Самый нужный — следователь прокуратуры пытался объяснить, что нужно для того, чтобы грамотно оформить задержание. Его слушали лишь первые минуты, а затем все завертелось невпопад и само собой. У Доброго раз двадцать спрашивали фамилию, угрожали арестом — можно подумать, он надеялся на подписку о невыезде. Якушев пробрался к следователю и сочувственно сообщил: «Мы пошли? На днях вызовешь, допросишь». Прокурорский безразлично махнул рукой. Уходя, Тимохин успел шепнуть Доброму: «На очной ставке поближе познакомимся, перекурим… Извини, сейчас не до тебя и не до нас». Добрый руками в наручниках размазал кровь по скуле и попросил: «Чаю принеси… индюху».

Закусывая докторскую колбасу пивом «Балтика», Егор с Андрюшей услышали голос вошедшей Сойкиной: «Ну, что я вам говорила!» Якушев попытался что-то ответить распухшими губами, но, сообразив, что выглядит смешно и пьяно, лишь прикрыл ладонью рот.

— Уйди от греха, — вяло огрызнулся Тимохин и приложился к недопитому стакану.

На следующее утро дежурной частью ГУВД была «отбита» сводка:

__________________________________

В предыдущей сводке от 23.08.2000 года нами сообщалось об обнаружении трупа гр-на Шавшина Т. А. с тупым огнестрельным ранением головы в своей квартире по адресу Садовая 24, квартира 67.

По опер. данным начальника 2 отдела УУР Сидоренко, опергруппой УУР (старший зам. начальника УУР Ипатьев), при содействии ОПУ ГУВД при проведении оперативно-следственных мероприятий по уголовному делу № 87091, возбужденному прокуратурой Куйбышевского района по факту убийства гр-на Шавшина, задержан и изобличен в совершении данного преступления ранее судимый по ст. 146 УК РСФСР гр-н Добрый Севостьян Захарович, 11.01.1966, урож. г. Салехард, находящийся во всесоюзном розыске — циркуляр 098–89 от 25.06.1999, ст. обвинения 105, мера пресечения — арест.

С места происшествия изъят пистолет системы «ТТ».

При задержании гр-н Добрый оказал активное сопротивление, жертв среди личного состава нет.

Гр-н Добрый арестован.

Доложено в приемную министра МВД.

–

Ильюхин

Чем плохи олени, так это неприхотливостью: ничего не хотят, кроме ягеля.

К. Симонов

Прошлое, начало 80-х годов

На первый взгляд проблемка казалась чепуховой: стало известно место, где «дохнут скокари» — читай, где квартирные воры отлеживаются. Установили их полные данные. Все «пассажиры» оказались людьми с интересными биографиями и красивыми глазами. Верный информатор уверял, что в ближайшее время они пойдут на «хату». Оставалось лишь довести красавцев до места действия «разборной фомки хорошей стали и накрыть панамой». Вот это самое «довести» и портило настроение.

Быстро «выписать» наружное наблюдение районным подразделениям было невозможно всегда. Быстро можно только выписать на него задание и прилагающиеся бумажки, затем уже медленнее подписать в семи местах, а потом… В общем, лишь когда вопрос исчезает, появляется служба наблюдения. Спасибо и на этом… Вот в управлении, там несколько по-другому — там люди сурьезные, все больше глобально окружают. На них «наружка» неделями работает — связи отрабатывает.

Отсюда выход: топтать за жульем самим. А эту работенку из оперативников умело делать могут только «карманники». Остальные в глубоком подхвате. Нет, конечно, метров сто-двести проследить и иные могут, но что потом?

Вот старший «квартирников» Самдин и заглянул к Ильюхину за «помочью».

— …Ильюхин, ну будь ты сознательным красноармейцем! Подсоби.

— Так у вас цельная группа по борьбе с «чердачниками»!

— Известен адрес, данные… — продолжал бубнить Самдин. — Два-три дня за ними походить группой, и с поличным на квартире возьмем!

— Правильно мыслишь.

— Помоги!

— Так я не микроавтобус. У тебя же группа!

— Нам две машины дают…

— Ишь ты! Хватай…

— А они с рынка в магазины, из метро по трамваям — потеряем же.

— Это точно, — не мог не согласиться Ильюхин.

— Так помоги.

— Не-а, не могу.

— Почему?

— Я лейтенант — ты майор. Я тебе не указ. В такой работе без приказаний никуда, а с твоим инструктажем в трубу, как тетка Гульда, вылетишь.

— Тогда прикажут!

— Неужели?!

— Начальник ОУРа.

— Это вряд ли.

— Это почему же?

— Жисть так устроена, — философски заметил Ильюхин.

— Посмотрим, — завелся Самдин.

— В оба.

Вот так «без рук» закончилась перепалка между двумя сослуживцами. Майор Самдин тянул лямку исправно, не блистал, но был въедлив. Иногда, правда, ему сильно мешало самомнение.

Начальник ОУРа Горчев начинал у отца Ильюхина в стажерах. В свое время он смог получить высшее холодильное образование (там у него ректором тетка трудилась), а затем массивный ромбик Академии МВД. Дипломы очень ценились в кадрах, но Горчев о них не помнил. О холодильниках, кстати, он знал немногое: они белого цвета, в них прохладно, так как там лед, и ручки у них постоянно плохо закрываются. Аббревиатура МВД смущала Горчева, как кирпичная кладка кремлевской стены. Всякий раз, когда он раздражался выходками Ильюхина, то заставлял себя вспомнить, что без его отца он майором бы стал, но какая цена такому майору?

В этот раз Горчев и не надеялся уговорить Ильюхина, зная причину отказа. Но что-то говорить он должен был?!

— Ну что тебе стоит, — банально начал Горчев. Слыл он человеком сердитым, тяжелым и неподкупным.

— Хотелось бы вспомнить предновогоднее заслушивание…

— И что на нем тебя задело?

— Реакция на мое замечание по поводу их эпохального задержания в «Октябрьской», когда они словили всех, кроме оружия в карманах…

— Помню, помню, кто-то хрюкнул не в масть, что ты даже не офицер.

(Ильюхину тогда действительно не присвоили первого звания.)

— Так точно, ваше благородие.

— Ой, пропадите вы все пропадом!.. А ты про оружие знаешь?

— Конечно.

— Как тебе не стыдно?! И где оно было?

— Где оно было?

— Да, да!

— В сумочках Иры и ее подруги, которые сидели с налетчиками за столом.

— Почему у них?

— Пока майор их окружал, ребятишки, как ни странно, «стрему» срисовали и наганы в сумочки к бабам запихнули.

— А ты откуда знаешь?

— Ира сказала.

— Когда?

— На следующий день.

— А ты откуда ее знаешь?

— Во-первых, я многих через батю знаю, а во-вторых, ее все знают.

— Откуда?

— Она внизу в рюмочной работает.

— Это та самая Ирина?!

— Конечно.

— Так что же ты молчал?

— На тот раз штатских не спрашивали, а утром она вернула оружие орлам. Так что поезд ушел.

— Вашу мать!.. Слушай, помоги им… надо.

— Не смею указывать начсоставу.

— Все, иди… Дай таблицу дочертить, у меня чего-то кривая раскрываемости не туда загинается.

Каждая конституция, каждая инструкция в мире работает исключительно исходя из обстановки. А определяющее нутро этой обстановки — люди. Поэтому в данной системе координат жулик с улицы Моховой легко может перевесить интересы функционера с Главсбытхимпрома. А оперативник на месте происшествия запросто не поймет потерпевшего. Руководствуются не законом, а своими представлениями о правде. Бывает ли наоборот? Разумеется.

Сбегая по лестнице РУВД, Ильюхин окликнул недавно выбранного им стажера: «Ранец, за мной!.. Ты чему в дежурной части научиться хочешь? Вино унюхал, шельмец?» После чего привычно чертыхнулся про себя: «Либо плут хуже нашего, либо такой, что только сваи им вбивать».

— Различные там ситуации… — откликнулся Хвостов, стряхивая сахарную пудру с рубашки. Сержанты приволокли цыган с вареной кукурузой и сахарной ватой. Навалились всей сменой — дураки не дураки, а с роду таки. Хвостов, судя по разводам на щеках, не растерялся. Он вообще был ловок и увертлив.

— Ты сначала рапорт по пьянке научись составлять — ситуация!.. Пирожками пахнуло…

— Завернуть?

— Ладно, пошли бродяжить, перекрестившись.

— Давай кого-нибудь собьем!

— От летчик! Стрелять не умеет, летать не умеет, а все туда же!..

Неудачное воззвание Хвостова обернулось в двухминутное бурчание.

При первом же правом вираже, свернув с переулка Крылова, Ильюхин наткнулся на Тюленя — вид с хвоста. Небрежное вихляние «крыльями», пробивающаяся с затылка ухмылка полностью выдавали скрытые, намалеванные на «фюзеляже» «бубновые тузы». Старый знакомый уже спикировал на даму килограммов под девяносто и из широкого кармана фартука, шутя, вынул чужое добро. Добро из фартука перекочевало в кулак Тюленя, а затем в его карман. С ленивого разворота, перейдя на бег, вывернув до упора «подкрылки», а затем тормознув до трусцы, Ильюхин легко занял положение в воздушном пространстве, полностью контролирующее «дружбана».

— Атас, Тюлень! Руки в гору, ноги врозь! — обхватил корпус неприятеля советский ас.

— Покрышкин, здорово! Производственная гимнастика? — называя прозвище Ильюхина, съязвил Тюлень. Когда-то, много лет назад, это прозвище воры дали его отцу. Когда он выходил работать «на линию», они передавали друг другу: «Атас, в небе Покрышкин!» Стараниями Ильюхина-младшего это прозвище впоследствии перешло и к нему. Он не огрызался. Напротив, это ему льстило.

Наконец-то две души соприкоснулись телами.

— Угадал. Шестую версту за тобой мерю.

— Мы решили, ты с непогоды на пенсию подал.

— Дамочку подбери! — огрызнулся на Хвостова Ильюхин. Тот заерзал перед колонной в фартуке: «Проверьте, у вас ничего не пропало?»

— Ничего.

— Так не бывает.

Тем временем Ильюхин затаскивал Тюленя обратно в недра переулка Крылова. Переулок был набит милицейскими «газиками» со следами ржавчины повсюду, азербайджанцами, воркующими о вызволении родственника, прочим чудным людом. Народец по этому питерскому закоулку шастал бывалый — тертые калачи, мятые бока. Переулок Крылова являлся той дырой в пространстве, куда засасывало всех, кто имел авантюрные гены и кулацкую жилку. Тюленю так все надоело, что он даже не упирался. Ильюхина это забавляло, поэтому он его не тащил, а просто держал за фалду пиджака. Сзади Хвостов многозначительно подгонял гражданочку.

Вывернув в дежурке нутро Тюленя, обнаружили: пятьдесят семь рублев сорок копеек, огромный носовой платок и серую полоску бумаги с жирными пятнами. Женщина в фартуке бумажку признала и настаивала на том, что, съев пирожок с рисом и яйцом, она не стала ее выкидывать — не увидела урны. Этот ее поступок так поразил милиционеров, что даже сам Павлиныч встал из-за перегородки и подошел пощупать бумажку. Павлиныч «родился» в этом прокуренном помещении лет двадцать пять назад и последние двадцать редко привставал со своего кресла, украденного его помощником из банкетного зала ресторана «Метрополь».

— …Не колышет! Умысел был? — с этим бессильным воплем Ильюхин потащил Тюленя в отдельный кабинет. Он наконец догнал ситуацию: сзади Тюлень видел, как мадам, что-то свернув, засунула себе в фартук. Решил, что купюра, а посему «воткнул» не взглянув и убрал в свою мошну. Тут случайно Ильюхин его и сцапал.

— Ядовитый ты человек, Покрышкин! — усмехнулся Тюлень.

— Будет.

— За город стыдно. Везде наплевано. Подобрал сор, так меня в кутузку!

— Откуда бредешь?

— С Кары, дядюшка, что на реке Шилке. Зимовал там. Три года на цепи сидел, которые сутки не ел.

— Тогда пошли в крайнюю избу маяться.

— Спасибо за стол! Ем прошеное, ношу брошенное, живу краденым. Аль у тебя сумнения?..

А наглая рожа Хвостов в соседнем помещении не отпускал потерпевшую, уверяя, что таков порядок.

— Какой порядок? Что вам от меня надо! Полчаса маринуете!

— Гражданочка, не кипятитесь. Вот понятые скоро понадобятся, вы поприсутствуете, все время бежит скорее, — увидел такую перспективу использования Павлиныч.

— Да идите вы!

— Вас не поймешь, гражданочка. То окурки по Садовой собираете, то сквернословите в общественном месте.

— Да вы оглядитесь по сторонам! Общественное!.. Больше похоже на отхожее! — Создав воздушный вихрь, женщина на скорости нервно вылетела из отделения.

Кстати, что это она как с цепи сорвалась? Атмосфера висела не такая уж напряженная: всего двенадцать пьяных, из них двое битых. Ну, пол чуток замарали, местами облевали, а в общем-то только заплевали. Ну не насрали же! Известный коммунальный буян Сеня Каль лежал посередке дежурки связанный ласточкой. (Для дилетантов: это когда ноги и руки за спиной скручены одной веревкой.) Сене уже надоело материть Павлиныча, а слюну свою он давно всю истратил. Правда, ни разу не попал. А вы сподобьтесь! Неудобно, снизу-то. Сеня замер. Случайно забредший работник кадров не прислушался к его молчанию, и тогда Сеня, ловко подпрыгнув изгибом груди, прокусил ему кед. Сержант Пришодько скучно ударил Сеню несколько раз по голове резиновой дубинкой. Сеня застыл, не выпуская изо рта обувь капитана милиции. Тогда сержант наступил сапогом ему на спину — Сеня по-христиански открыл глаза и разжал зубы.

А через решетку «аквариума» Надя-дура в пятисотый раз сообщала Павлинычу, что он тварь. На четыреста девяностом Павлиныч возмущенно мигнул. Впрочем, голос ее слабел. Чуть поодаль доставленная за продажу с рук кукурузы в неустановленном месте цыганка Клара умудрилась украсть журнал информации происшествий, после чего, отпросившись в уборную, разорвала его в клочья. Здесь же отпущенный Жармухамедов категорически не желал брать чужой паспорт, а, напротив, желал получить обратно свой. Павлиныч уверял его: «Какая тебе разница? Вы так похожи… А твой я, наверное, лезгинам отдал»…

Тем временем два монолога продолжались.

— Покрышкин, несолидно.

— Не буксуй.

— Не тоскуй.

— Все равно поймаю.

— Все равно обману.

При этом они оба резко разводили руки в стороны.

На ускоренной записи можно было подумать, что двое, сидя, репетируют танец вприсядку.

— Щас в рыло получишь!

— Привычные… Ты человек казенный, мы промысловые… Так вынимать щи из печки? — намекая на магарыч за беспокойство, спросил Тюлень.

— Я не басурман, — скривился Ильюхин.

— Уважил. Пойдем-ка зачерпнем водицы, а то нутро пересохло.

— Пойдем, родителей не спросясь, — Ильюхин тут уже согласился.

Павлиныч с завистью проводил их взглядом: «К вечеру ужрутся, будут песни арестантские горланить, перепачкаются. А назавтра вновь друг за дружкой гоняться».

И для чего голова в плечи ввинчена? То ею думаем, то ногами.

Через пару часов Ильюхин с Тюленевым поборолись на руках, разбив салатницу; обсудили порядки в Челябинском централе 1967 года, сделав особый упор на конфликт вора Сама и корпусного прапорщика. Затем Тюлень на спор вынул левый шнурок из ботинка у рядом сидящего нэпмана, а Ильюхин успел прицепиться к официанту: «Чем, пингвин, недоволен?!»

Закончилось все чудом, то есть невозможным событием из сгустков желаний: в четыре ноль две ночи Тюленев, как своему, показал Ильюхину заграничный паспорт и кредитные карты японца. Документы он украл третьего дня у входа в Петропавловскую крепость и хранил их в нычке — в одной из проходных парадных на улице Софьи Ковалевской. Собутыльники приняли единственно возможное в тот момент решение — отдать все иностранцу, после чего Ильюхин установил его номер в гостинице «Москва». Выработал он и легенду чудесного обнаружения, а именно: два дня искали, шесть раз перекуривали, но нашли-таки злодея.

Японец был приятно поражен в пять утра и пригласил всех на зеленый чай с редкими кусочками рыбы. Виски он купил потом — никуда не делся. Литр ячменной водки закончился через двадцать минут. Таксисты-отстойщики в семь утра сказали правду: «Ребята, ну действительно мы вам последних две бутылки продали». Все равно продолжился путаный диалог на сказочном универсальном языке. Тюлень долил в чай что-то со стола, и это что-то оказалось острым соевым соусом. Выпили. Японец зажмурился, а Ильюхин признал: «Вещь!» Наконец туриста угостили из пластмассовой бутылочки освежителем для ванн «Элегия». (В те годы любая пластмассовая бутылочка содержала критерий «вкусно».) Это было уже в закрывающемся валютном баре. Житель острова Хоккайдо согласился — он давно внутренне собрался на тот свет. На неплохом русском островитянин оценил аналог ихнего ацетона: «Ишь!!!» Напоследок он прекратил улыбаться и упал в женском туалете. Если бы он умер, а дело бы при этом происходило в год принятия первого Уголовного кодекса Советской власти (для дилетантов: революционное глобальное правотворчество состоялось в 1922 году), то к оставшимся в живых было бы применено примечание ст. 143 главы V раздела первого, которое гласило: «Убийство, совершенное по настоянию убитого из чувства сострадания, не наказывается».

Наутро Ильюхин замер над текстом рапорта, который его буквально заставили написать, потому что положено, в конце концов. Незадолго до этого на утренней сходке начальник ОУРа Горчев чертыхался, теребя исписанный листик с красивыми иероглифами: «То жалобы пишет, что обворовывают, то благодарит за содействие, но не может вспомнить кого. Второй раз прочухал свои документы! Пианинное светило, понимаешь ли!» Ильюхин насторожился, порылся во внутреннем кармане пиджака и обнаружил паспорт подданного Страны восходящего солнца.

— Ну, Покрышкин, выручил! А то тут с дирекции филармонии звонили: мол, будьте добры, постарайтесь найти, он у нас к тому же приболел, — порадовался Горчев. — Школа! Учитесь, крупа. Тогда и вам разрешу на работе выпивать чуток.

________________________________________________

Секретно

Начальнику ОУР

Куйбышевского РУВД

майору милиции Горчеву Т. Т.

Рапорт

Докладываю, вчера, 21 июня 1989 года, проводя оперативные мероприятия по установлению

неизвестного преступника, совершившего хищение личного имущества гр-на Японии Оцу Шитру, в доверительной беседе с гр-ном М., подготавливаемым мною к негласному сотрудничеству в качестве доверенного лица, установил, что документы украли его знакомые воры-гастролеры из города Луганска по имени Саша и Сережа. Документы и ценности, кроме валюты, отдали гр-ну М. на хранение. Выработав с кандидатом на негласное сотрудничество легенду, он передал документы и ценности мне для возвращения иностранцу от лица сотрудников милиции. Кандидату на сотрудничество дано задание принять меры к установлению точных данных своих связей.

Паспорт и кредитные карты в количестве четырех штук прилагаю к рапорту.

Младший оперуполномоченный

ОУР Куйбышевского РУВД

лейтенант милиции Ильюхин

____________________________________________

В этот миг Тюлень в Пассаже шарахнулся от очередной жертвы, испугавшись своего отражения в витрине. Похмельный мозг, облитый экспериментальным моющим средством «Элегия», этому отражению просто не поверил. Тюлень боднул лбом угол стеклянной кассы. Кожа на голове вспухла, а кассиршу пошатнуло на высоком табурете…

…Недели две, встречаясь глазами с разных сторон Невского, им было неудобно друг перед другом. У Ильюхина было чувство — будто он что-то украл. У Тюленя — будто что-то продал.

Штукин

(Прошлое — сентябрь 1999 года)

Однажды вечером Штукин заглянул в кабинет к оперуполномоченному Жене Радину, у которого обычно собирались те, кого никто не ждал дома. У Радина уже сидели Уринсон и Потемкин. Молодые люди откровенно маялись, всем хотелось выпить, а денег не было совсем. Самое неприятное заключалось в том, что и занять было не у кого, поскольку лимит и доверие дежурной части себя исчерпали. Так называемую «девятку», то есть средства, выделенные на материальную помощь спецаппарату (осведомителям), давным-давно уже списали на кормление понятых, правда, сами понятые об этом и не догадывались.

Достав из смятой пачки «Петровских» последнюю сигарету, Радин неуверенно предложил:

— Может, на «пьяный угол» нагрянем?

— Перебор! Позавчера с убойщиками и так пол-ящика смели у барыг, совесть надо иметь! — возразил Уринсон.

— А чего это убойщики на чужой каравай залезли? — разозлился Радин.

Уринсон постарался защитить убойную группу:

— А ты знаешь точное место, где концентрируются убийцы?

Потемкин вздохнул и уныло выдвинул еще одно предложение:

— Может, на рынок к черным?

— В лицо знают — не откроют! — Радин знал, что говорил.

Последний спонтанный набег, залегендированный под операцию «Эмигрант» на Андреевский рынок закончился целой делегацией от администрации рынка к начальнику УБЭП района. Шуму было много. Начальник УБЭП пообещал принять меры и таковые попытки действительно предпринял.

— А кто от следствия? — поинтересовался Штукин.

— Маленкова, — криво ухмыльнулся Уринсон.

— М-да… — повесил голову Валера.

Маленкова была майором милиции, женщиной с интересной судьбой и богатым жизненным опытом. Безденежных оперов она на своем веку видала и перевидала. Маленкова, если и давала в долг, то только под залог табельного оружия. А у оперов оружия на руках не было, им временно запретили его выдавать, после того как Уринсон в кафе «Бригантина» выстрелил в барабан музыканту Лыскову. Штукин и Радин при этом дико гоготали. Лысков этот был однокурсником Уринсона и в свое время не давал Боре списывать…

Штукин почесал затылок и встрепенулся:

— А может быть, что-нибудь из вещдоков продадим?

Четыре пары глаз начали осматривать кабинет Радина, но ничего ценного, кроме двух треснувших лобовых стекол от «Москвичей» и бампера от старой «Волги», не обнаружили. Все тяжело вздохнули. И в этот момент в кабинет через неплотно прикрытую дверь юркнул непонятно откуда взявшийся щенок. Он вперевалочку подбежал к столу, на котором сидел Радин. Опера молча уставились на будущую собаку.

— Дверь в ОУР не заперли, что ли? — предположил Радин.

— Слушайте, а щенок-то породистый! — родился преступный умысел у Уринсона.

— А ты что — собаковед? — съязвил Штукин, хотя и он отлично понял, куда клонит собрат.

— Породистый щенок всегда имеет толстые лапы, толстый живот. Толстую шею… — Подняв взор, Потемкин считывал информацию с потолка.

— Это ты породистого колобка описываешь! — засомневался Штукин.

— А в Китае собак едят! — ни с того ни с сего вспомнил Уринсон.

— Ну, ты вообще уже того! — спохватился Штукин. — А еще в Академии госслужбы учился!

— Действительно, где мы его варить-то будем? — удивился Потемкин.

— Очумели совсем! — рявкнул Штукин и отечески взял щенка на руки. — Не хватало, чтобы нас застали при попытке сварить собаку в кастрюльке при помощи кипятильника!

— Ну, знаешь, голод — не тетка! — обиделся Уринсон.

— Так мы по стакану вмазать хотели или сожрать кого! — разозлился из-за того, что главная тема беседы ускользала, Потемкин. — Ошейник какой у него дорогой…

— А что, с ошейником собака потеряться не может? — предположил Радин.

— В коридоре ОУРа? — возразил Валера. — Смотри-ка, урчит, посапывает.

— Между прочим, породистые щенки до сотни зеленых стоят! — сформулировал, наконец, идею Уринсон.

— Какой породы? — заинтересовался Радин.

— Породы! — передразнил Уринсон. — Нынче все редкие породы в моде. Породистой породы!

— Мы же не против, — сказал Потемкин, внимательно взглянув на Штукина. — Этот какой породы?

— Я думаю, овчарка, — предположил Уринсон.

— Овчарка — это банально! — не согласился Радин. — Какие породы еще знаете?

— Пудель! — ожил Штукин.

— Артамон! — взорвался Радин. — Он же у тебя в руках — какой он на хрен пудель!

Воцарилась пауза.

— Гончие есть, — слабо надеясь, что предложение будет принято, огласил Уринсон.

— Сам ты легавый! — хрюкнул Потемкин. — Ты кино про царей смотрел? Там гончие худые! А у нас — в форме тефтели!

— Знаете, он у нас кто? — осенило Уринсона.

— Господи, кто?! — насторожился Валера. — Только не пугай!

— Я вот только не помню, как они точно называются, — начал Уринсон. — Чу-чу, там, или чав-чав… Их едят как деликатес…

— Ты слышишь себя-то? Чав-чав!!! — рассвирепел Штукин. — Тебя чему в твоей Академии учили?!

— Действительно, как мы его продавать будем? — поддержал Штукина Потемкин. — Купите чав-чав, пожалуйста! Несолидно!

— Ну вас!.. О! Есть еще порода шпиц! — вскрикнул Уринсон.

— Это более-менее, — остался доволен Потемкин.

— А шпиц будет чавским! — смекнул Радин.

— В каком смысле? — недопонял Уринсон.

— Ну, овчара немецкая… там другая порода ирландская, я слышал… а шпиц наш чавский, — выстраивал логическую цепочку Радин.

— Во! Придумал! — заорал Уринсон. — Порода эта шпиц-чав называется!

— Точно!

— А что, — красиво!

Уринсон выглянул в коридор и отпрянул. Там он увидел дежурного по отделу Шулого и какого-то приличного гражданина, оба растерянно оглядывались.

— Шухер! Кажись, хозяин! — предупредил Уринсон. — К нам жало засунут, как пить дать!

Штукин приподнял щенка и хаотично начал метаться по кабинету. Усмотрев огроменную коробку на шкафу, он привстал на цыпочки и по-баскетбольному скинул в нее бедное животное. Раздалось шуршание, затем всплеск и бульканье. В коробке почему-то оказался старый аквариум с дохлыми рыбками, скисшей коричневой водой и такого же цвета мертвыми водорослями.

— Куда ты его! — встрепенулся Радин и, подставив табуретку, вытащил мокрого испуганного щенка обратно.

На табуретке было по-партизански вырезано перочинным ножом: «Радин, я тебя не боюсь!» и фломастером — «Всех легавых топить в сортире».

Как Женя ни морщился, но все равно замочил пиджак. В кабинете пахнуло погребом. Щенок громко заскулил, наглотавшись водорослей, и задергал лапами. Потемкин с перепугу схватил валявшуюся около батареи форменную ушанку и прижал к его морде, озираясь на дверь. Они были похожи на театральных злодеев, скрывающих зерно от продотрядов.

— Не утопим, так задушим! — застонал Штукин.

— Поздно! Не отдавать же в таком виде! Потом будут говорить на совещании, что допились до белой горячки, собак пытали! — достаточно резонно парировал Потемкин, оторвав на секунду шапку от щенка. Щенок успел набрать прокуренного воздуха в легкие.

Действительно, недавно в ГУВД пришла жалоба, что оперуполномоченные Потемкин и Уринсон надевали противогаз на задержанного Хутькова Д. Б. и пережимали шланг, что явно свидетельствовало о практике пыток в ОУРе. Справедливости ради надо заметить, что гражданин Хутьков Д. Б. забыл указать мотивировку «палачей». А задержал его Штукин, когда он висел на водосточной трубе и подсматривал в незакрашенное окошечко женского отделения бани. По району в то время шла серия развратных действий в отношении малолеток. Хутьков оказался ни при чем, но тоже… нечего! Да и профилактика ему.

Ручка двери повернулась. Спасло лишь то, что с первого раза она открывалась последний раз лишь пять лет назад.

Радин с грохотом выдернул нижний широкий ящик своего стола, а Потемкин затолкал туда собаку, вдавив ее все той же шапкой в глубь ящика. Радин лихорадочно набросал туда шматок скомканной копировальной бумаги и прижал живое существо контрольно-наблюдательным делом под условным наименованием «Вурдалаки». Это КНД уже вторую неделю разыскивал проверяющий из штаба. «Не могло пропасть! У нас ничего не теряется. У нас плохо находится», — уверял начальник отдела. Уринсон и Штукин грохнулись на диван с отломленной спинкой, успев включить телевизор «Самсунг». «Самсунг» включился на девушке, которая очень громко призывала верить в Христа, носилась по сцене и причитала. Пульта под рукой не было, поэтому унять ее не удалось.

Дверь распахнулась. В кабинет бодро шагнул Шулый. За ним — недоверчиво озираясь, добротно одетый мужчина лет сорока в импортных очках.

— Тут у гражданина пытались «Жигули» угнать… — начал беседу Шулый.

— Так пытались же, — нервно-безразлично перебил Штукин, не отрывая взгляд от экрана.

— Он пришел делать заявление, — повысил голос Шулый, пытаясь перекричать баптистку. — С собой принес щенка.

— Щенками при старом режиме брали, — сыронизировал Потемкин, скрестив руки на груди.

Что-то в интонации Потемкина дежурного опера насторожило.

— Щенок этот, пока мы беседовали, пропал, — тон Шулого стал понемногу густеть.

— А он свидетелем проходит у тебя? — поинтересовался Уринсон.

Потерпевший уже успел протиснуться в кабинет, нервно озираясь. Он явно не ожидал увидеть в кабинете угрозыска, что два сотрудника сидят перед телевизором, который голосом профессиональной миссионерши надрывался: «…Бог сотворил человека с состоянием поиска… Ибо оно не от нас изошло, то есть Бог будет разбираться, когда срок закончится… Если нет общения с Творцом, то много людей гибнет… Что же приводит к жестокосердию?»

Уринсон, перехватив взгляд, объяснил: «Цельный день душишь гидру. Часок-другой душой помягчать! А вы не веруете? Вам жить под гневом Божьим!»

Потерпевшего дернуло перекреститься, но он удержал себя.

— Я чего-то не понял по поводу щенка? Это что, намек? — встал из-за стола Радин.

В этот момент щенок завозился в ящике. Уловив звук, Радин истерически шарахнул носком ботинка о ящик стола и, брызгая слюной, пошел в атаку:

— Без году неделю в сыске, а уже голосок прорезался! Это тебе не лицензии у ларечников проверять!! Мы вчера у Нателлы с Пятой линии Костю Волго-Дона взяли! Четырежды в федеральном розыске! Он Канаеву полгривы отодрал!

— Ты чего, контуженый? — опешил Шулый. — Я просто спросил.

Потерпевший, почувствовав недоброе, вынырнул в коридор.

Потемкин поддержал инициативу:

— Просто не так спрашивают! Ты приди с кока-колой «Лайт», посидим…

— Ну вас к лешему, — бывший сотрудник УБЭПа хлопнул за собой дверью.

— Не на таких напал! — буркнул гордо Радин, рассматривая впопыхах взятую в руки фотографию. — И вообще, что это за харя на моем столе? — Фото он развернул к коллегам.

— По-моему, без вести пропавший какой-то, — поднатужился Штукин.

— Значит, я правильно его как налетчика показываю всем терпилам. Может срастись, — удовлетворенно сказал Радин.

— Да, некрасиво получилось бы, если бы такого вернули, — вынимая затравленное и оглушенное животное из ящика, сказал Потемкин.

Радин зашвырнул фотографию в глубину ящика вместо щенка.

— Боря, проверь, — мотнув головой в сторону двери, скомандовал Штукин.

Уринсон ухом приложился к косяку и огласил:

— Стоят в коридоре, шепчутся.

— Не доверяют, значит, сволочи, — приговорил Штукин.

— Давай-ка через окно его вынесем! — осенило Потемкина.

Уринсон и Штукин вышли из кабинета, насвистывая. Вызывающе прошли мимо Шулого и потерпевшего. Подошли со стороны улицы к окну. Постучали тайным стуком.

— Тук-тук. Не здесь ли торгуют шкурками ондатры? — постучал Уринсон.

— Свои, — отозвался Радин и начал операцию.

— Передавай!

Завернутого в грязное вафельное полотенце щенка Радин начал пропихивать в форточку. На полотенце можно было разглядеть чернильный штамп: «Роддом №».

— Держишь?

— Держу!

Щенок дернулся телом и выскользнул. Упал он между рам. Окна не мылись и не открывались с полвека. Щенок мягко приоконился в сноп паутины, ваты, хабариков, обрывков бумаг.

— Тварь какая! — разозлился Потемкин.

Щенок безумно запищал и зацарапал стекло.

— Твою мать! Ничего по-человечески сделать не можешь! Доставай быстрей! — нервничал Штукин.

Радин быстро сообразил, что рука не достанет до подоконника между окон. Ставни были прилипшие намертво. Выдернув провод из неработающей лампы, он слепил петлю, опустил ее в проем и умело подцепил бедного щенка посередь туловища. С трудом его подняли и высунули-таки в форточку. Коллеги на улице его приняли и быстро спрятали за пазуху Уринсону, укутав в то же полотенце, уроненное пару раз в лужу. Штукин и Уринсон, отбежав от РУВД, дождались Радина. Радин с Потемкиным, облизывая запястье, зло прошипел: «Укусил! Собака!»

И только теперь они подумали: «А кому продавать-то?» После коротких препирательств сошлись на заведующей секцией «Вина» гастронома «24 часа» на Среднем. Заведующую звали — Аэлита. Чего смешного? Это ее родителей благодарить нужно.

Штукин имел с ней непродолжительную связь. Связь прервалась из-за оговорки Штукина — он назвал Аэлиту Леной. Он объяснял потом, что Лена — это сокращение от Аэлиты. Но заведующая не согласилась. Она посчитала, что Лена — сокращение от Елены Пруштиной, ее сменщицы.

В дверь ее квартиры позвонил Радин.

— Кто это, ночью? — услышали они недовольный женский голос.

— Это Женя Радин. Открой на минутку, — елейным голосом откликнулся опер.

— Незачем открывать! Так говори!

— При чем тут выпить! Мы тебе ризенчаву приперли! — произнеся это, Радин подумал о том, что о другой породе вроде бы договаривались.

Заведующая настолько не ожидала этого «ризенчаву», настолько не поняла, что это такое, что, повинуясь женскому любопытству, открыла дверь. Свет из квартиры упал на ее давних знакомых. Уринсон решил ошеломить товаром. Он резко вытащил из-за пазухи щенка и сунул женщине в физиономию.

Аэлита, подняв руки к вискам, завизжала.

Зрелище было не для слабонервных. В руках Уринсона еле живой, испачканный мордой в черной копировальной бумаге, склизкий и вонючий из-за плавания в аквариуме, обмотанный межоконной паутиной шевелился щенок. Он шипел, как змея.

— Чего ты орешь! — начал успокаивать свою бывшую любовь Штукин. — Для тебя же старались.

— Что это? — прижимаясь к дверям, еле смогла выговорить Аэлита.

— Щенок это! Редчайшей породы — шпиц, какой-то там, хрен выговоришь! Таможенники знакомые принесли. Иностранец один хотел нелегально переправить к себе в Англию. У них там это знаешь сколько стоит?

— Сколько? — машинально спросила Аэлита.

— Сто баксов! — не выдержал Потемкин.

— Дурак ты! Это у нас сто баксов, а у них вообще!!! — покривился оговоркой Штукин.

— От меня-то что вы хотите?

— Вот ты даешь! Ты ведь хотела себе кого-нибудь… Сама говорила — мужика нет!

— Ну уж лучше с такими мужиками как вы, чем с этим чудовищем!

— Он что, чуть грязноватый-то? Его в трюме, в тайнике хотели с родины увезти, — объяснил Радин.

У Аэлиты появилось подобие саркастической улыбки.

— Слово офицеров! — упрочил ее сомнения Потемкин.

— Дремучая ты баба! Знаешь, какая оперативная обстановка в районе? А мы знаем! Шапки снимают — раз! Развратные действия — сериями — два! — начал объяснять тяжелые перспективы жизни без собаки Уринсон.

— Наконец-то! Хоть бы кто развратил!

— Берешь или нет?! Утро скоро! — не выдержал Радин.

— Сколько?

— Для тебя — полтинник! — ухнул Радин и сам не поверил своей наглости.

— Зеленых! — добавил Штукин.

По гримасе Аэлиты стало ясно, что цена ее несколько не устроила.

— Да нам таможенникам полсотни отдать надо! — мотивировал цену Штукин.

— И пограничникам!.. — поставил точку в торговле Потемкин. — И, если по правде, мы на должностное нарушение идем.

Тут Потемкин слукавил. Это было самое неприкрытое хищение в организованной группе. Суд усмотрел бы и «неприкрытую цинизму».

Высокая дореволюционная дверь со вздохом захлопнулась.

— Не прокатило.

Оперативники уныло вышли из парадной.

— Куда его теперь девать-то? — брезгливо осведомился Уринсон.

Его рубашка промокла через полотенце. Он ощущал грязь кожей.

— Кинологу отнесем, хоть одна собака на РУВД будет, — решил Радин.

— Угу! Мы ее как бактериологическое оружие супротив бандитов использовать будем, — хмыкнул Уринсон.

Сокращая путь проходными дворами, сыщики вышли в небольшой сквер. Слышно было, как скрипели качели и чиркали взрослые ноги по земле. Раскачивался мужчина и что-то похмыкивал нескольким сидящим на деревянном парапете песочницы парням. Сотрудники профессионально остановились, начали принюхиваться.

— Шелкопляс Олег Васильевич по прозвищу Мыло, его централы просили отловить, поручениями завалили… — считал файл из своей памяти Уринсон.

— В чем проблема?!

— Да ни в чем, атакуем!

Излишне шумно, громко переговариваясь о постороннем, оперативники подошли к компании.

— Пацаны, стаканом не угостите? — попросил Уринсон и швырнул щенка в лицо Шелкоплясу. Щенок повис на рубашке у жулика. Следующие действия Уринсона были такими: он со всего размаху пнул подошвой злодею в грудь. Качели отъехали.

Парень согнулся, но встал на ноги. Щенок хряпнулся на землю. Второй удар — ботинком — пришелся в лицо. Парень уткнулся в землю, придавив щенка. Щенок под телом ранее судимого Мыло выглядел, как цыпленок табака, прижатый к сковородке. Щенок закрыл глаза молча. Он думал, что умер.

В это время Радин и Штукин криками «Лежать суки, уголовный розыск!!» повалили в песочницу всю компанию. Поднимая за волосы головы, прижатые лицами к грунту, оперативники причитали:

— Ребятки, главное, не ерепеньтесь. Неохота в вас стрелять.

Стрелять между тем было не из чего.

— Подъем! — скомандовал Уринсон Шелкоплясу.

Тот, кряхтя, приподнялся и неожиданно, ухватив за заднюю лапу щенка, шарахнул им по Штукину. Валера отпрянул, что дало возможность щенку улететь в сторону и повиснуть на жестких ветвях кустарника.

Шелкопляс отбежал на пару шагов, после чего он кадыком напоролся на бельевую веревку, заботливо растянутую между липами, и рухнул на спину. На него прыгнул Потемкин и завернул руку за спину.

Уринсон подобрал шкурку, которая раньше была породистым щенком.

До РУВД опера доплелись спокойно, подпихивая задержанных. За Шелкоплясом приехали мигом, как только свели мосты. Жали руки. Обещали включить в приказ. Как впоследствии выяснилось — забыли. Остальных задержанных сфотографировали, дали по затрещине и выгнали. Сил беседовать уже не было.

Щенка положили на диван и отечески прикрыли милицейской рубашкой. Щенок уже не скулил. От всего пережитого он устал, похрапывал и улыбался во сне. Животик его мерно покачивался.

Наутро начальник угрозыска Василеостровского РУВД Ткачевский, бегло похвалив за Шелкопляса, заговорщически начал расспрашивать о щенке:

— Слушайте меня, начальник РУВД сегодня с утра просит разузнать и найти какую-то собаку. Хер какой-то с администрации района или театра какого-то вчера потерял. Пришел к нам заявлять и потерял…

— Мы в курсе! И Шулый интересовался! Мы, как только оперативный сигнал по Шелкоплясу реализовали, так все дворы обошли. Вон он, в кабинете. Упарились!

На совещании в РУВД, посвященном ежеквартальному отчету служб, руководитель управления коснулся и истории со щенком:

— Хочется отметить не только отменные показатели группы по имущественным преступлениям. Недавно они вернули гражданину щенка, потерянного им. Кстати, начальнику блатной группы Мариинского театра! Вроде бы незначительный эпизод!..

Прокатившиеся смешки, вызванные оговорками, шеф не заметил.

— Вот именно — эпизод! — хрюкнул Шулый на втором ряду.

— Но… Во-первых, сколько труда стоило обнаружить собаку ночью — все понимают!..

— Боюсь, не все, — хмыкнул Уринсон.

— …Во-вторых, это сотрудники Штукин и Радин не стали формально рассуждать — чьи это обязанности, и футболить заявителя. Именно благодаря вот таким мелким, но добрым и крайне важным делам люди нам доверяют!

На заднем ряду Потемкин сынтерпретировал: «На Аллаха надейся, а верблюда привязывай!»

— Что за оголтелый антисемитизм!.. — вспыхнул Уринсон. Никто не понял, по поводу чего он так завелся, — из-за упоминания Аллаха или из-за того, что его фамилия не прозвучала в речи начальника РУВД.

— Интересные дела! Я на рубашку попал — не отстирать, псиной воняет. Идея моя, Шелкопляса я опознал… и мимо кассы! — не унимался Уринсон, даже чуть приподнявшись со стула, как бы ища сочувствия у коллег.

Потемкин поддержал Борю вздохами. Радин и Штукин поскребли в затылках и поняли, что с них — «проставка»…

Примечания

1

Каламбур вокруг строчек известной советской песни «Каховка»: «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути».

(обратно)

2

Известное российское застольное выражение: «Между первой и второй — перерывчик небольшой».

(обратно)

3

Кум — на лагерном жаргоне — начальник оперативной части.

(обратно)

4

Отсидеть звонком — на лагерном жаргоне означает отбыть весь срок «от звонка до звонка», т. е. без выхода на условно-досрочное освобождение.

(обратно)

5

Контрольно-следовая полоса.

(обратно)

6

Хозяин — начальник лагеря.

(обратно)

7

На улице Лебедева расположен изолятор предварительного заключения, называемый также «женским» и «детским». Но в него попадают и взрослые мужчины — при наличии связей, так как условия содержания там считаются лучше, чем в «Крестах». По многочисленным свидетельствам, те, кто сидел там из «взрослых» в середине 90-х, практически беспрепятственно общались с волей — некоторые даже и за ворота выходили.

(обратно)

8

Прокладка — на бандитско-милицейском сленге — агент, «засланный казачок» и т. д.

(обратно)

9

История приключений журналиста Обнорского изложена в книгах «Адвокат», «Журналист», «Сочинитель». Обстоятельствам же его посадки и последующего оправдания посвящена книга «Арестант».

(обратно)

10

«Челнинские» — небольшая группировка, лидеры которой происходили из Набережных Челнов.

(обратно)

11

Олег Табаков в этом фильме играет хозяина салуна, в котором происходит ковбойская драка, снятая просто феноменально для советского кинематографа.

(обратно)

12

Культовая фраза из кинофильма «Неуловимые мстители».

(обратно)

13

Жаргонное офицерское выражение — двадцать пять календарных лет составляют полную выслугу и дают право на военную пенсию в полном объеме.

(обратно)

14

«Пропитка» — дубленка, пропитанная специальным составом, защищающим от снега и дождя.

(обратно)

15

Христофором Бонифатьевичем капитана Врунгеля в известном произведении всегда называл матрос Лом.

(обратно)

16

РУБОП — Региональное управление по борьбе с организованной преступностью.

(обратно)

17

ОРБ — Оперативно-розыскное бюро.

(обратно)

18

Культовая фраза из кинофильма «Особенности национальной охоты».

(обратно)

19

Шмаль — наркотики.

(обратно)

20

Блаватская Е. П. (1831–1891) — известная русская писательница, основательница теософии.

(обратно)

21

В преступном мире так иногда называют сотрудников правоохранительных органов, видимо, в честь дяди Степы — милиционера, героя детской поэмы Сергея Михалкова.

(обратно)

22

16-й отдел милиции находится на набережной Лейтенанта Шмидта.

(обратно)

23

Потерпевший.

(обратно)

24

ПТП — прослушивание телефонных переговоров.

(обратно)

25

ОД — оперативное дело.

(обратно)

26

Скок — разбой или грабеж.

(обратно)

27

Имеется в виду так называемая явка с повинной.

(обратно)

28

Не грозит высшая мера наказания. Одновременно это цитата из кинофильма «Место встречи изменить нельзя».

(обратно)

29

Хозяевами называют начальников колоний и начальников тюрем.

(обратно)

30

Выражение из лагерной жизни 30–40-х годов, когда администрация исправительных учреждений считала уголовников более социально близкими, чем политических, которых презрительно называли троцкистами-утопистами.

(обратно)

31

Цитата из известной интермедии М. Жванецкого, исполнявшейся Карцевым и Ильченко.

(обратно)

32

Имеется в виду известное произведение Е. Шварца «Убить дракона».

(обратно)

33

Уголовно-процессуальный кодекс.

(обратно)

34

Крытка — тюрьма.

(обратно)

35

Служба криминальной милиции. Обычно начальник СКМ является первым заместителем начальника ГУВД.

(обратно)

36

В такой манере в 90-х годах было принято разговаривать на бандитских «стрелках».

(обратно)

37

Опушники — сотрудники оперативно-поискового управления (ОПУ).

(обратно)

38

ОПС — организованное преступное сообщество.

(обратно)

39

Непонятность, иногда созданная искусственно (блатн.).

(обратно)

40

На момент начала Великой Отечественной войны знаки различия в Красной армии — ромб в петлицах — как раз соответствовали званию полковника.

(обратно)

41

Стремящийся — категория блатных, которые стремятся жить по блатным понятиям, чтобы в перспективе заслужить звание вора.

(обратно)

42

«Семерка» — группа наружного наблюдения. Название произошло оттого, что раньше ОПУ называлось 7-м управлением.

(обратно)

43

Известный итальянский писатель, автор «Крестного отца».

(обратно)

44

Цитата из кинофильма «Бриллиантовая рука».

(обратно)

45

Цитата из кинофильма «Место встречи изменить нельзя».

(обратно)

46

Э. Роммель — знаменитый генерал гитлеровской армии, воевал в Северной Африке.

(обратно)

47

Дейниц — знаменитый адмирал гитлеровского флота, подводник.

(обратно)

48

Сотрудников ОПУ также называют милицейской разведкой.

(обратно)

49

Служба наружного наблюдения.

(обратно)

50

На жаргоне сотрудников ОПУ заказчиком называют инициатора задания.

(обратно)

51

Грузчик — рядовой сотрудник службы наружного наблюдения.

(обратно)

52

Как правило, сотрудники наружного наблюдения настаивают на том, чтобы заказчик лично, вживую, показал объект, за которым нужно осуществить наблюдение.

(обратно)

53

Специальный воинский жилет с карманами для гранат и автоматных рожков.

(обратно)

54

Под наружным наблюдением.

(обратно)

55

Сотрудники НН задерживают в редких, почти исключительных случаях.

(обратно)

56

Груз на жаргоне сотрудников НН — объект наблюдения.

(обратно)

57

Выписывать квитанции — делать скрытые фотографии.

(обратно)

58

Фотомодель — это специальное фотографирующее устройство, замаскированное в сумке или дипломате.

(обратно)

59

Склад — на жаргоне НН — строение.

(обратно)

60

Проспект Карла Маркса.

(обратно)

61

Автомобиль «Жигули» 8-й модели.

(обратно)

62

Рыба — средство дополнительной маскировки для отвлечения внимания.

(обратно)

63

Оружие.

(обратно)

64

Палехские шкатулки.

(обратно)

65

Патроны.

(обратно)

66

КГБ.

(обратно)

67

Галерея Гостиного Двора — в 80-х годах XX века культовое место фарцовщиков.

(обратно)

68

Наиболее известный дешевый советский одеколон.

(обратно)

69

Бич — бродяга (расшифровывается как «бывший интеллигентный человек»).

(обратно)

70

Северо-Западное Управление внутренних дел на транспорте.

(обратно)

71

«Любительница абсента» — знаменитая картина П. Пикассо.

(обратно)

72

Подсветка — дополнительная информация, получаемая, как правило, от источника (милицейский жаргон).

(обратно)

73

Цитата из трагедии В. Шекспира «Гамлет».

(обратно)

74

В данном случае — жаргон разведчиков. Работать под «крышей» — работать с соответствующими документами прикрытия.

(обратно)

75

Оперативно-розыскные мероприятия.

(обратно)

76

Цитата из старого советского кинофильма «В 6 часов вечера после войны».

(обратно)

77

В Великую Отечественную войну советские летчики после каждого сбитого вражеского самолета рисовали на борту своего самолета звездочку.

(обратно)

78

Ося имеет в виду апрельский пленум ЦК КПСС, с которого началась перестройка.

(обратно)

79

Решка — грубые железные жалюзи на окнах камеры.

(обратно)

80

Жаргонное саркастическое выражение, означающее «вспоминать старые времена».

(обратно)

81

Денис пытается цитировать Энгельса.

(обратно)

82

Ордер — некий вид квитанции, дающий адвокату право представлять интересы клиента.

(обратно)

83

Руководитель американской разведки во время Второй мировой войны.

(обратно)

84

Сотрудник Управления собственной безопасности.

(обратно)

85

Генрих Ягода — начальник НКВД СССР в тридцатые годы, предшественник Ежова и Берии.

(обратно)

86

Жаргонное выражение, означающее «пугать голосом, криком».

(обратно)

87

51-я статья Конституции позволяет отказываться от дачи показаний против себя.

(обратно)

88

«Заказной убойный» — отдел, занимающийся раскрытием заказных убийств.

(обратно)

89

В советские времена почти в каждом пионерском лагере висел плакат: «Дети — хозяева лагеря!»

(обратно)

90

Барак усиленного режима.

(обратно)

91

Ильюхин пытается каламбурить вокруг аббревиатуры ИРА (Ирландская республиканская армия — террористическая организация).

(обратно)

92

В мультфильме «Маугли» бандерлогами называли обезьян.

(обратно)

93

17-й съезд ВКП(б), большинство делегатов которого были впоследствии репрессированы.

(обратно)

94

В Нижнем Тагиле находится колония для осужденных сотрудников правоохранительных органов.

(обратно)

95

Древнеримский диктатор.

(обратно)

96

Имеется в виду Павел I, которого душили шарфом, били табакеркой по голове.

(обратно)

97

Имеется в виду персонаж кинофильма «Белое солнце пустыни» товарищ Сухов.

(обратно)

98

Марка престижных советских папирос.

(обратно)

99

Об этом поется в известной русской народной песне «Из-за острова на стрежень…»

(обратно)

100

Древнеримский сенатор Катон начинал каждое свое выступление, независимо от темы, словами: «Карфаген должен быть разрушен». Карфаген — государство в Северной Африке, в то время — один из главных соперников Рима.

(обратно)

101

Штукин цитирует фразу из кинофильма «Бумбараш».

(обратно)

102

Оперативно-поисковые дела.

(обратно)

103

Welcome — добро пожаловать (англ.).

(обратно)

104

Отдел по борьбе с экономическими преступлениями.

(обратно)

105

Субъектом права человек становится по достижении определенного возраста — в зависимости от тяжести совершенного преступления.

(обратно)

106

Зоя цитирует С. Есенина: «…Отцвела моя белая липа, отзвенел соловьиный рассвет».

(обратно)

107

Оперативному сотруднику проще работать, когда уже возбуждено уголовное дело, которое возбудить очень трудно на вторые-третьи сутки после исчезновения человека.

(обратно)

108

При каждом звонке с мобильного телефона сигнал проходит через ближайшую антенну сети компании сотовой связи. Таких антенн тысячи.

(обратно)

109

Терминалом называется сам телефонный аппарат.

(обратно)

110

ДР — жаргонная аббревиатура, означающая «офицер действующего резерва».

(обратно)

111

Биллинг — распечатка телефонного разговора.

(обратно)

112

Штукин цитирует Высоцкого.

(обратно)

113

Чертями в тюрьме называют людей, которые не следят за своей внешностью.

(обратно)

114

Имеется в виду 15-я линия Васильевского острова.

(обратно)

115

Подводно-диверсионные силы и средства.

(обратно)

116

Подводные противодиверсионные силы (так называемые «морские котики»).

(обратно)

117

Ломовой — жаргонное выражение, означающее «стукач», — от слова «вломить».

(обратно)

118

Установить адрес, в который зашел объект.

(обратно)

119

Информационный центр.

(обратно)

120

«Клюквенники» — специализация воров, которые обворовывали церкви.

(обратно)

121

Оперативно-техническое мероприятие по прослушиванию телефонных разговоров.

(обратно)

122

Штукин цитирует известную одесскую песню: «На Дерибасовской открылася пивная…»

(обратно)

123

Определил, опознал, понял (проф. сленг).

(обратно)

124

В отличие от следственного изолятора крыткой или крытой называют тюрьму, в которой отбывают наказание лица, уже осужденные и приговоренные к тюремному режиму содержания.

(обратно)

125

В середине 90-х в преступной среде был чрезвычайно распространен миф, что на территории России существует глубоко законспирированная организация, состоящая из бывших и действующих сотрудников правоохранительных органов, основной задачей которой является физическое устранение преступных авторитетов без суда и следствия.

(обратно)

126

Крупнейшая военно-морская база США на Тихом океане, практически уничтоженная в самом начале Второй мировой войны японскими ВВС.

(обратно)

127

Железо — оружие (сленг).

(обратно)

128

Заряженный — с оружием.

(обратно)

129

Малиновые войска — внутренние войска МВД СССР.

(обратно)

130

Принять — задержать (сленг).

(обратно)

131

КК — конспиративная квартира.

(обратно)

132

Генерал Судоплатов — руководил специальными операциями НКВД СССР.

(обратно)

133

Штукин пародирует известную песню Высоцкого о «мистере Джоне Ланкастере Пеке».

(обратно)

134

Ильюхин цитирует ту же песню Высоцкого.

(обратно)

135

ОПС — организованное преступное сообщество.

(обратно)

136

Полковник цитирует «Остров сокровищ» Р. Л. Стивенсона.

(обратно)

137

Так точно, господин полковник! (Нем.)

(обратно)

138

Цитата из кинофильма «В бой идут одни старики».

(обратно)

139

«— Скажите, Шура, честно, сколько вам нужно денег для счастья? — спросил Остап. — Только подсчитывайте все.

— Сто рублей, — ответил Балаганов, с сожалением оторвавшись от хлеба с колбасой.

— Да нет, вы меня не поняли. Не на сегодняшний день, а вообще. Для счастья. Ясно? Чтобы вам было хорошо на свете.

Балаганов долго думал, несмело улыбаясь, и наконец объявил, что для полного счастья ему нужно шесть тысяч четыреста рублей и что с этой суммой ему будет на свете очень хорошо.

— Ладно, — сказал Остап, — получите пятьдесят тысяч».

(Цитата из книги И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок».)

(обратно)

140

Цитата из мультфильма о Винни Пухе.

(обратно)

141

Индивидуальные карточки в паспортном столе с фотографией гражданина и полными установочными данными его и его родственников.

(обратно)

142

Армейско-лагерное выражение: стоять на тумбочке — т. е. дежурить.

(обратно)

143

Битнер — персонаж из кинофильма «Семнадцать мгновений весны».

(обратно)

144

БУР — барак усиленного режима.

(обратно)

145

Контрольно-следовая полоса в исправительно-трудовых колониях.

(обратно)

146

Персонаж из кинофильма «Начальник Чукотки».

(обратно)

147

Цитата из кинофильма «Свой среди чужих, чужой среди своих».

(обратно)

148

Цитата из того же кинофильма.

(обратно)

149

«Оса» — четырехзарядный бесствольный пистолет, стреляющий резиновыми пулями и сигнальными ракетами.

(обратно)

150

Персонаж «Одесских рассказов» Бабеля.

(обратно)

151

Персонаж из того же произведения.

(обратно)

152

Качели — от «качать тему» — конфликтно обсуждать тему (блатн.).

(обратно)

153

«Первая модель» — старая, не привлекающая внимания машина.

(обратно)

154

Цитата из кинофильма «Белое солнце пустыни».

(обратно)

155

Синими называют приверженцев воровской традиции — из-за множества наколок.

(обратно)

156

Слова из известной блатной песни: «…И не очко меня сгубило, а к одиннадцати — туз!»

(обратно)

157

ФПУ — финансово-плановое управление.

(обратно)

158

Очные ставки.

(обратно)

159

Фраза из мультфильма «Маугли».

(обратно)

160

Лепила — врач (блатн.).

(обратно)

161

«Косячок» — неправильный поступок (блатн.).

(обратно)

162

«Еврей» — представитель блатного мира (блатн.).

(обратно)

163

Разбирающийся в блатных понятиях.

(обратно)

164

Приговор.

(обратно)

165

Баландер — раздатчик пищи.

(обратно)

166

Туалет.

(обратно)

Оглавление

Предисловие к настоящему изданию

Предисловие к первому изданию

Часть 1. Разработка

  I. Юнгеров

  II. Якушев

  III. Ильюхин

  IV. Штукин

Часть 2. Внедрение

  I. Штукин

  II. Ильюхин

  III. Якушев

  IV. Юнгеров

Часть 3. Реализация

  Штукин — Якушев — Ильюхин — Юнгеров

Вместо эпилога

Уважаемый читатель!

Дополнительные материалы

  Юнгеров

  Якушев

  Ильюхин

  Штукин