Трагический рейс (fb2)

- Трагический рейс (пер. Лев Петрович Василевский) 6770K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анри Бурдан

Анри Бурдан
ТРАГИЧЕСКИЙ РЕЙС

Жозе, без которой не могло быть ни пережито это приключение, ни написана эта книга.

От редакции

Анри Бурдан, летчик по профессии, принадлежит к числу непоседливых романтиков, людей, которых с ранних лет обуревают «беспокойство, охота к перемене мест», стремление своими руками прощупать пульс нашей планеты, побывать в высоких и низких широтах, бороздить реки, моря и океаны, бродить по горным и лесным тропам.

Затевая свое дальнее плавание, он не ставил перед собой цели удивить мир новыми рекордами. Нет, ему просто хотелось осуществить мечту юности, повидать своими глазами страны, которые с детства влекли его к себе экзотическими названиями, где жили и действовали герои любимых книг.

Эту мечту Бурдан пронес через грозные годы войны, она скрасила ему горькие дни заключения в концлагере, где он вместе с друзьями строил планы трансокеанских круизов на крылатом паруснике.

Осуществить задуманное полностью Бурдану не удалось. Но назвать его книгу «Крушением мечты» было бы неправильно. Он побывал в районах Мирового океана, с детства будивших его воображение, в Малаккских проливах, в морях Флорес, Банда, Арафурском, следовал путями галлионов, нагруженных пряностями, плавал в мрачных, поросших манграми протоках, любовался подводными коралловыми лесами, охотился в джунглях, встречался с людьми разных профессий и национальностей, познакомился с своеобразной морской и наземной фауной Австралии.

Но главное, он с честью выдержал все испытания на право называться человеком, испытания штормами, штилями, зноем, голодом, болезнями, кораблекрушением. Они не сломили его жизнерадостности, стойкости, решимости до конца бороться за собственную жизнь и жизнь своей такой же смелой подруги.

Обо всем увиденном и пережитом Бурдан рассказывает искренне, живо, талантливо. Никого не винит он в своих неудачах больше, чем самого себя, откровенно и с большим юмором признаваясь во всех своих страхах, сомнениях, промахах. Его мастерские описания природы Южных морей, островов, городов и селений, коралловых рифов, мангровых зарослей, растительного и животного мира тропических стран так врезаются в память, как будто читатель сам был третьим членом бесстрашного экипажа «Синга Бетины».

Бурдану удалось пережить необычайное для шестидесятых годов XX века приключение — робинзонаду на необитаемом острове, и он сумел увлекательно о нем рассказать.

Редакция литературы по экономике и географии

Введение, или автопортрет

Управление высотой автопилота заблокировано на 13 тысяч футов. В ясную майскую ночь Лимож, ускользая, остается позади. Светящаяся паутина крыш и как алмазы росы — фонари вдоль пустынных улиц. Почти два часа прошло после взлета с аэродрома Бурже; на борту дюжина пассажиров и 10 тонн газет, только что сошедших с ротационных машин. Их надо доставить на юг Франции. Через четверть часа мы увидим Брив и начнем снижаться к Тулузе. Справа от меня сидит второй пилот. На скорую руку он записывает метеорологические наблюдения в зоне полета. Я наклоняюсь к нему: «Запроси о погоде в Перпиньяне на случай, если Тулуза будет закрыта». Это чистая формальность. Тулуза отвечает: «Небо ясное, видимость 20 километров»; к тому же ветер достаточно свеж и этой ночью тумана не будет. Лицо механика кажется мертвенно-зеленым в свете электроннолучевого индикатора, и он похож на Дракулу, смотрящего абстрактный фильм о вурдалаках^[1]. Снова соблюдая формальность, я спросил: «Ну как тебе нравится передача?»

Морщась, он поворачивается ко мне. Его маска в свете красных кабинных ламп меняет цвет с зеленого на багровый, он говорит: «У меня впечатление, что в третьем моторе пошаливает свеча. Ничего серьезного, она доведет нас до Ниццы... Пожалуй, к следующему взлету все наладится. Я отметил это в бортовом журнале». Люблю работать с таким экипажем. Этих парней понукать не надо, на них можно положиться. В конечном счете разве главная задача командира не в том, чтобы осуществлять контроль до того момента, когда произойдет что-либо действительно угрожающее. Тогда он обязан принять решение, беря на себя всю ответственность и тем самым оправдывая свой высокий оклад.

В школе меня учили, что у хорошего рассказа должно быть вступление, развитие темы и заключение. Это великолепное правило, но жизнь редко бывает до того снисходительной, чтобы позволить расчленить себя на куски, подчиняясь классическим правилам. У романиста в его игре, безусловно, есть козыри, которых нет у бедняги, пытающегося поведать подлинные приключения. Впрочем, последовательное развитие событий, которые вынудили нас с женой спустя два года играть роль неуклюжих Робинзонов на пустынном острове в Арафурском море, началось именно этой ночью между Лиможем и Бривом, и все протекало по канонам классической драмы. За полчаса до взлета я еще не был втянут в игру, но уже до приземления в Тулузе в моей судьбе наступил перелом, и, хотя я тогда этого не знал, сцепление событий предопределило неизбежность моих приключений.

Убедившись, что на борту самолета все в порядке, я вытащил экземпляр «Фигаро» с еще влажной краской из пачки газет, лежавших позади меня на черном футляре радиоаппаратуры. Последние известия давно перестали меня волновать. Будь я президентом республики, лишил бы прессу права сообщать все другие новости, кроме тех, что относятся к космонавтике и прелестям дальних плаваний, то есть к единственным темам, еще достойным того, чтобы приводить в трепет благородные сердца. Но поскольку я не президент, то довольствуюсь решением кроссвордов.

Но в тот день, пробегая глазами другие рубрики, я вдруг обратил внимание на нечто столь же неуместное, как бородавка на носу Клеопатры: объявление, занимавшее добрую половину третьей страницы и втиснутое в одну из тех больших подборок об экономическом будущем Рурской области, секретом изготовления которых так хорошо владеет «Фигаро». Тот факт, что объявление было дано на английском языке, придавал ему еще большую необычайность. Что касается текста, то он произвел на меня не менее ошеломляющее впечатление, чем если бы индейские всадники вторглись в Сент-Шапель^[2]. «Для службы на Дальнем Востоке требуются командиры экипажей и вторые пилоты. Желателен опыт полетов на «ДС-3». Квалификационные документы направлять в... » За этим следовало наименование крупной и почетной британской фирмы. Легкий дымок таинственности и приключений защекотал ноздри. Я вырезал объявление маникюрными ножницами и сунул в портфель. Луна прочертила серебряным арабеском холодный пейзаж на круглых склонах Лозера^[3]. Ее мигающие отблески казались сигналами Морзе, посланными с другой планеты. Я отложил искалеченную газету, коснувшись кнопки, выключил цепь автопилота и, нажимая на штурвал ладонью, проверил сопротивление воздуха на элеронах. «Запроси посадку в Бордо».

Второй пилот забормотал в микрофон. Ответ пришел через громкоговорители, прикрепленные над нашими головами.

— Понял. Дельта ноябрь. На вашем пути нет известного движения, вы можете снизиться до уровня 70. Сообщите мне до того, как покинете 130.

— Уже покидаем 130. Я повторно вас вызову по достижении 70.

Обращаюсь к механику:

— 27 на впуске. Посадка через 14 минут по прямой на полосе 13, дай мне вес.

Да, хорошо налаженная машина вплоть до слов, произносимых изо дня в день, ночь за ночью. Никаких других мыслей, кроме очередных задач: остаток горючего, высота полета, маяки, скорость подхода, барометрическое давление, ветер у земли... Объявление в «Фигаро» забыто, засунуто в загроможденные ящики моего подсознания в ожидании, когда оно мне потребуется.

Многие, и прежде всего мои товарищи — гражданские летчики, будут задавать себе вопрос: почему первый пилот, командир самолета, добившийся постоянной работы в компании, обосновавшейся в Ницце, достигнув той вершины в своей карьере, когда животик начинает округляться, как и сумма налетанных часов, вдруг решает отказаться от этих многочисленных выгод, променяв все на неопределенную работу в неуточненном уголке земного шара. Да еще на самолете, устаревшем до того, как у Клемента Адера^[4] прорезались первые зубы. Все объясняется очень просто. В ту пору я чувствовал себя глубоко несчастным. Как это произошло — не знаю. Очевидно, в этом прежде всего повинна моя неуравновешенность, непоседливость, свойственная той категории людей, которые, сами не знаю почему, всегда говорят: «Ну, поехали!» На протяжении 10 лет я жил и летал в Южной Америке, во Вьетнаме и Лаосе, на Среднем Востоке и в Сахаре, выполняя такие операции, которые, безусловно не всегда, могли бы получить восторженное одобрение дирекции гражданской авиации. Я вывез оттуда несколько седых волос, следы малярии и материал для нескольких книг. Возвратившись из последнего недолгого пребывания в Африке, я решил, что настало время вернуться во Францию и смириться наконец с ролью солидного господина. Но это давалось мне нелегко: до смерти надоело постоянно летать по контролируемому европейскому пространству и обязательно носить галстук. Быть может, я немного сожалел, что в меня никогда не будут стрелять... Я ненавидел неизменное ненастье: прибытие в 6 часов утра в Гетеборг при снежном буране и потолке в 200 футов после ночи, проведенной за управлением неотапливаемым, покрытым инеем самолетом. Все это было весьма далеко от той жизни, которую я видел в мечтах. Наш шеф считал, что усталость в полете — это выдумка врачей, а часы отдыха экипажа — заговор против свободы предпринимательства. Короче, когда я явился к врачу, измученный непрекращавшимися головными болями, он заявил, что у меня все в порядке, если не считать модной нервной депрессии. Мне очень польстило, что и меня коснулась болезнь нашего века. Но если учесть мою профессию, дело принимало другой оборот. Если я расскажу о своих недомоганиях, меня могут временно лишить пилотского свидетельства. А если не скажу... Так вот, моя депрессия еще не дошла до такой степени, чтобы забыть, что ежедневно ни в чем не повинные пассажиры и экипаж, который не сделал мне ничего дурного, доверяют мне свои жизни. Между тем пилот, потерявший веру в свои силы, может стать чертовски опасным. Мне было необходимо принимать таблетки, чтобы заснуть после работы и чтобы не спать в полете. Землю, этот сладкий пирог, я видел только через непроницаемое оконное стекло. А мне были необходимы: жизнь — посвободнее, горизонты — пошире и возможность принимать решения, не обращаясь к «Полному справочнику командира самолета». Я мечтал, очень редко и не веря, что мечта сбудется, о том мире, в котором жил когда-то и где моими противниками были джунгли и пустыни, а не чинуши из канцелярий, ставящие палки в колеса.

Даже парусный спорт перестал меня интересовать. Что хорошего тащиться вдоль прилизанных берегов Средиземного моря, бросать якорь на перегруженных стоянках Ривьеры или Балеарских островов... Где вы, маленькие рыбацкие деревушки Индокитая или Лусона, мимо которых ходила наша джонка «Йеманжа» по опасным трассам, показанным на картах пунктиром? Мне вспоминалось, как мы скользили среди скал вдоль отвесных береговых уступов мыса Падаран, не зная, что целая дивизия вьетнамцев была расположена в зарослях над нашими головами. Потом нас здорово потрепал тайфун, когда мы находились в 100 метрах от Нха-Транга... И эту жизнь я потерял, совершив такой же глупый обмен, как библейский Исайя. Моей чечевичной похлебкой были четыре золотых галуна на рукаве да горячая и холодная вода, лившаяся из кранов ванной комнаты. Право же, на это не стоило тратить силы.

Когда в 7 часов на туманном рассвете того майского утра я вернулся домой после длинного пути от Ниццы до Гассино, Жозе, как обычно, ждала меня. Чайник кипел на плите, кошки мурлыкали перед очагом, в котором загорались поленья от еще не погасших за ночь раскаленных углей. Окоченевшими пальцами я вытащил объявление из портфеля.

— Как ты отнесешься к тому, чтобы совершить непродолжительную экскурсию на Дальний Восток?

Ответ был точно таким, какого я ждал:

— Упаковываться! Когда отправляемся?

Я рассмеялся:

— Дай мне время выпить чай. Еще неизвестно даже, куда именно мы должны поехать. Мне думается, что речь идет о Сингапуре. На аэродроме Гонконга не должно быть много самолетов «дакота».

— Сингапур — это было бы чудесно! Единственное место к востоку от Лиссабона, где мы никогда не бывали. А потом, там наверняка можно будет построить судно.

Разумеется, та же мысль приходила в голову и мне. Впервые за 15 с лишним лет у нас тогда не было своего судна. Затаив в сердце скорбь, я вынужден был расстаться с нашей красавицей шхуной «Амоэной» несколькими месяцами раньше. Но у меня не было времени по-настоящему заниматься ею, и к тому же она, право, была немного велика для нас. Как только приятный бриз сменялся свежим ветром, «Амоэна» сама принимала решение, каким курсом ей идти, не считаясь с нашим желанием. Такое поведение было чересчур легкомысленным для добропорядочной прогулочной яхты.

Так без дальнейших обсуждений был решен вопрос о нашем отплытии к тем горизонтам, которые мы и не мечтали вновь увидеть. После четырех чашек чаю я достаточно согрелся, чтобы отправить свою просьбу о зачислении на работу в Гартвик и заодно заявление об отставке компании, в которой служил. Я учился летать в составе британских военно-воздушных сил, и у меня было английское пилотское свидетельство линейного летчика, поэтому формальности, связанные с моим приемом на службу, свелись до минимума. Я совершил лишь один контрольный полет в Гартвике — несколько кругов над аэродромом. Восемь лет я не заглядывал внутрь «ДС-3», но имел уже более 6 тысяч часов налета на самолетах такого типа, а это не забывается.

У меня почти не оставалось времени для размышлений, и на рассвете следующего дня, который отнюдь не грозил холодом, я спустился с «боинга» Британской компании заморских воздушных сообщений, ослепленный освещением, только что установленным на стоянке аэропорта Пайа-Лебар в Сингапуре.

Часть первая
КОРАБЛЬ

Увеселительное плавание... Какое неподходящее слово для физических и духовных страданий, неудобств, истощения тревог и страхов, неизменно сопровождающих подобные путешествия!

Обре Селенкур, «Книга о море»

1
Рождение «Львицы»

На Панте-Тиморе все еще рассказывают — правду знает только аллах, — что давно, около 1278 года пророка, который вы, неверные, называете 1900-м, французский корабль разбился ночью на скалах Пулау-Капаса при сильном северном муссоне. На рассвете рыбаки из прибрежных кампонгов нашли лишь несколько досок, выброшенных на пляж. Весь экипаж погиб, кроме одного человека. Его нашли на скале скорее мертвым, чем живым, — да славится милосердный! Морские валы разбивались о берег, накопив чудовищную силу в пробеге по Южно-Китайскому морю. Почти захлебнувшийся, истощенный, ожидавший смерти человек восстановил свои силы, живя среди рыбаков. Вскоре он смог представиться при дворе раджи Тренгану. Спасенный объяснил, что по происхождению он француз и служил плотником на погибшем корабле. Что касается моря, то он сыт им по горло и ему так хорошо чувствовать себя вполне здоровым и жить среди добрых людей в сердце этой гостеприимной страны! Кажется, его пленило обширное устье реки, а может быть, карие глаза местных красавиц? Как бы то ни было, он хотел только одного: остаться здесь навсегда, чтобы закончить свою жизнь подальше от жестокого моря, по мере сил и способностей занимаясь своим ремеслом. Раджа пришел в восторг, ведь не только в наши дни хорошие европейские специалисты ценятся в тех странах, которые опасаются западных идей и презирают их, но почитают западную технику. Потерпевший кораблекрушение был принят в местное общество, обласкан им и вскоре стал хорошим малайским гражданином. Он построил себе дом на сваях в конце песчаной косы, которая простирается между эстуарием и морем и носит название Панте-Тимор (Восточный Пляж). За причудливыми арабесками кокосовых пальм он в любое время мог видеть на востоке скалистую пирамиду Пулау-Капаса, о которую разбился его корабль. Мыс постоянно напоминал ему об опасностях, угрожавших на море, и о прелестях земной тверди. Что касается верфи, то она была еще более немудреной, чем дом: плетеная крыша на нескольких столбах защищала рабочих от палящего солнца и муссонных ливней. Решив обосноваться здесь прочно, он принял ислам и, строго следуя декартовской логике, взял под свой кров четырех жен, соблюдая каноны Корана.

Шли годы: он строил суда и производил на свет детей, и дети и суда были полукровками. Корпуса его судов были такими, какие он строил и любил в молодости на берегах родного Прованса. Вы видели их высокие носы на полотнах Ван-Гога. У его остроконечных одномачтовых фелюг наклонный ахтерштевень и глубокий прогиб классической средиземноморской линии. Но судостроитель был плотником, а не моряком: его не очень-то интересовала оснастка. И вот на эти корпуса, которые можно встретить на противоположном конце света, местные купцы ставили не латинский парус с длинной реей, а тяжело обрешетенный парус китайской джонки с многочисленными шкотами, похожий на крыло летучей мыши. На высокой корме соорудили платформу с бамбуковым убежищем для экипажа. Так родился бедор как единственное в своем роде быстрое мореходное судно, несущее черно-белый флаг княжества Тренгану, развевающийся на берегах Малайского полуострова. В наши дни такие суда строят еще только там. Название судна явно не местное. От него веет легким душком Прованса. Думается, что это забытая фамилия человека, потерпевшего кораблекрушение. Собственное имя творца, ставшее названием его творения, дело обычное; говорим же мы «кодак» или «сандвич», нисколько не смущаясь, что это фамилии. Никто не мог подтвердить правильность моей догадки. Через три-четыре поколения имя патриарха было забыто, хотя его потомство — племя голых детей, счастливых и коричневых, совсем малайских, пока не увидишь их необычных голубых глаз, все еще цепляется за косу Панте-Тимор, где свободно гуляют ветры. Теперешний глава семейства — гордый муж, заслуживший почет своим хождением в Мекку, известен. под именем Хаджи Перанджи (французский паломник). Трудно найти между Дюнкерком и Перпиньяном человека, менее похожего на француза, но его голубые глаза свидетельствуют об этом, как и корпуса бедоров, скользящих по ту сторону отмели на пути к перешейку Кра или к коварным берегам Джохор-Бару.

— Посмотри! — говорит Жозе. — Какая прелесть!

Мы бродим вдоль берега Мерсинга, возле маленького причала у таможни. На спокойной поверхности моря при низкой воде отлива, в 20 метрах от берега, четыре парусника покачиваются на якорях в мутном течении. Я разделяю восторг Жозе: редко мне доводилось видеть такие изящные суда.

— Именно такой размер нам нужен, — добавляет Жозе. — Спроси, откуда они пришли!

Как раз в этот момент один сампан отходит от борта. Два человека, с которыми мне бы не хотелось встретиться один на один в море, орудуют веслами, третий постарше, с белым тюрбаном на голове, сидит на корточках посредине лодки. Это, вероятно, капитан. Пока он взбирается по ступеням причала, спешу к нему навстречу. Он не знал ни слова по-английски, а мой словарь на малайском в то время был очень скудным. Впрочем, мое обращение к нему не отличалось сложностью.

— Селамат пажи, Бана (Здравствуй, отец). Откуда ты пришел?

Он показывает на север: «Куала-Тренгану».

— Где построены эти суда?

— Тоже в Куала-Тренгану.

Теперь мы знаем все, что нам надо; остается только разыскать карту, чтобы выяснить, где, черт возьми, находится Куала-Тренгану, о которой мы никогда не слыхивали. Обнаруживаем ее, водя пальцем вдоль береговой линии между Куантаном и Кота-Бару. Не могу прийти в себя от изумления: эти два города я хорошо знал, так как пролетал над ними дважды в неделю целый месяц, следуя из Сингапура в Сонглу (Таиланд) и обратно. Но между этими двумя пунктами берег выклинивается к востоку, как большой живот, и мы теряли море из виду, срезая этот изгиб над горными джунглями. Я не знаю всех прибрежных городков с романтическими названиями: Чукай, Куала-Дунгун, Куала-Тренгану. Вот и представился случай исследовать этот район. И все же я колеблюсь: Куала-Тренгану находится в 800 километрах от Сингапура, а у меня слишком мало времени, чтобы позволить себе часто совершать такое путешествие. Между тем, если мы решим строить для себя судно в этом месте, а мы горим таким желанием, то лишимся возможности наблюдать за ходом работ. У нас был уже достаточно большой и печальный опыт в делах с многими верфями в разных частях света, и мы испытывали законное недоверие к ним. Но эти чудесные суда... Мы решили сбежать в Куала-Тренгану, как только мне удастся улучить два-три выходных дня. Из Лондона должен был вскоре прибыть новый летчик, и тогда, быть может, я вздохну свободнее. Этот уик-энд в Мерсинге — первый отдых за три месяца после приезда в Сингапур. Я уезжал сюда в тревожном настроении, надеясь, что в мое отсутствие в аэропорту не произойдут неприятности, когда со мной нельзя будет связаться по телефону, и опасаясь, что старый мотороллер, за который уплачено 400 малазийских долларов, окончательно сломается на 200-километровом пути по джунглям, которые надо пересечь, чтобы попасть в Мерсинг.

С первых же дней по прибытии в Сингапур мы поняли, что это далеко не самое подходящее место для поиска корабля нашей мечты. Я захватил полный комплект чертежей «Таос Бретт», парусника, принадлежавшего нашему другу Клоду Граффу. Это самое красивое и удобное судно из всех, какие я знал. Клод построил его на Цейлоне несколько лет назад, и мне казалось, что такое же судно нетрудно будет построить в Сингапуре. Но все верфи, на которых я побывал, представляют мне такие сметы, что после расплаты с лавочником, хозяином дома и сборщиком налогов я не сэкономил бы необходимой для строительства суммы за 178 лет. У меня не было желания так долго ждать и еще меньше того — так долго работать. Что касается китайских лодок, которые обошлись бы гораздо дешевле, то они нам совсем не подходили. Кроме больших джонок водоизмещением несколько сот тонн, немного тяжелых для команды из «полутора человек», предлагались лишь маленькие лодки, правда красивые, но предназначавшиеся главным образом для плавания под мотором. Узкие и неглубокие, они требовали полной реконструкции для плавания под парусами в открытом море. Итак, проблема себестоимости не снималась! Мертвые воды порта для туземных судов в бассейне Калланга неподалеку от нашего жилища были загромождены большими парусниками, обреченными на неподвижность с тех пор, как «конфронтация» приостановила их плавания между Сингапуром и островами, находящимися по другую сторону пролива. Стоя на якорях, они выстроились длинными черными шеренгами вдоль берега, над которым нависали их огромные бушприты. В окружавшей их мутной луже кишели обломки кораблекрушений, кипела тайная жизнь. Это было гетто мрачных корпусов, наполовину забытых «купцов», ходивших на Острова Пряностей, кладбище романтических воспоминаний. Часто на маленьком дрифтере моего механика мы пробирались меж их высоких фальшбортов, скользили в уровень с огромными кормами, где виднелись полустертые магические заклинания, нанесенные китайскими мастерами золотой и красной красками, у рулей, украшенных ажурной резьбой со сложным переплетением ромбов. Рули торчали над отмелями, и какой-то облезлый пес нанес нам оскорбление, когда мы плыли под каютой, нависавшей над ахтерштевнем.

Эта призрачная эскадра способна только на то, чтобы разжигать наше воображение: ее суда слишком велики для нас и потребовали бы многочисленной команды: Сингапур не сулил нам ничего хорошего. Быть может, маленькие порты Южно-Китайского моря окажутся более подходящими? Не рассчитывая на особый успех, мы отправились в ближайший из них — Мерсинг, и там провидение отозвалось на наши мольбы: на приливном течении покачивались бедоры. И если для осуществления наших надежд надо было совершить путь до Куала-Тренгану, что же, мы туда отправимся.

Но принять такое решение легче, чем его выполнить. Свободного от работы времени мне с трудом хватило бы, чтобы покрыть 1600 километров в оба конца и провести на месте несколько часов, которые оправдали бы поездку. Фактически мы смогли улизнуть только через несколько месяцев. Куала-Тренгану — прелестное местечко. Городок раскинулся довольно широко, чтобы походить на столицу, но эта хитрость никого не вводит в заблуждение. Широкий эстуарий заключен в оправу золотистых пляжей, над которыми, не умолкая, перешептываются кокосовые пальмы; яркая зелень рисовых полей, а в голубой таинственной дали вздымаются угрюмые, поросшие джунглями горы на фоне переливающегося шелка небес. Сам эстуарий пестрит разноцветными парусами: маленькие рыбацкие лодки — прау, шлюпки, перевозящие пассажиров и грузы с одного берега на другой, большие одномачтовые парусные суда — кечи, нагруженные лесом бедоры, которые преодолевают бар при приливе с таинственным грузом, — все это теснится на любой стоянке, начиная от Мерсинга на юге до Паттани, забытой столицы древнего и некогда могучего северного княжества... Там мы встретили судостроителя, и сердце наполнилось радостью. Ауан бин Саллах обязался построить бедор длиной 45 футов и передать нам «руль в руки», как говорят в корпорации лодочников, через три месяца. Слава аллаху, это дало бы нам время, необходимое, чтобы оборудовать интерьер и собраться немного раньше, чем истечет срок моего договора в Сингапуре. Мы отправились бы в плавание следующим летом, согласно расписанию, которое я уже составил, чтобы проскользнуть между тайфунами, циклонами и противными муссонами. О том, что все эти великолепные проекты имели под собой не больше оснований, чем бред опиомана, уже догадался любой читатель, которому приходилось иметь дело с верфью, пускай даже не малайской. Мы договорились о цене 8 тысяч малайских долларов. Новое судно длиной 15 метров трудно было бы купить дешевле. В припадке безумной расточительности я согласился доставить мотор.

Вернувшись в Сингапур, мы энергично принялись за дело. Проклятый мотор, как нетрудно догадаться, оказался камнем преткновения. Я ненавижу моторы любых дьявольских марок. Эти шумные, вонючие и упрямые ослицы обходятся очень дорого и отказываются служить как раз тогда, когда вы действительно в них нуждаетесь. Но из горького опыта дальних плаваний я усвоил следующее правило: если вы не располагаете по меньшей мере командой каторжников, чтобы посадить ее на весла или заставить буксировать вельботом, то на паруснике нельзя обойтись без мотора. Впрочем, мотор нужен совсем не для того, чтобы, как думают но своей наивности некоторые профаны, выйти из зоны плохой погоды или пробежать рысцой несколько тысяч миль, не завязнув в полном штиле. Нет, он потребуется вам, чтобы не изойти злобой, завистью и досадой, дрейфуя кругами перед входом в порт во время штиля после длинного перехода, когда ваши ноздри уже щекочет запах виски из ближайшего кабачка.

Мотор откроет вам доступ в реки и к многочисленным якорным стоянкам, куда входить под парусами было бы слишком трудно или рискованно. Он позволит вам пройти пролив, где господствуют противные ветры и течения, вместо того чтобы болтаться три дня, а то и три месяца в ожидании благоприятных условий. Бывает и так, что час плавания на моторе избавляет вас от недели изнуряющих усилий. Я это хорошо знаю, испытав все трудности на себе, и пусть ортодоксы не поджимают презрительно губы. Увы, чем больше человек стареет, тем меньше его увлекает подвиг сам по себе. Но тут на горизонте вновь возникает уродливый силуэт чудовища, имя которому «семейный бюджет». В Сингапуре мы нашли прелестный японский дизелек. Он вполне нас устраивал, но на те деньги, которые за него запросили, можно было бы пять лет прожить на борту. Наконец, разворотив груду железного лома, в одном китайском гараже я обнаружил нечто такое, что могло служить судовым двигателем в эпоху, когда Албукерки^[5] руководил осадой Малакки, а именно старый автобусный мотор. Его нужно было только проверить и приделать к нему водяной насос для охлаждения. Я немного колебался, ведь, насколько мне известно, автобусы не ходят по морской воде. Но механик ручался, что пройдет несколько лет, прежде чем соль полностью разъест кожух мотора. Как бы то ни было, я не располагал деньгами, чтобы позволить себе такую роскошь, как замкнутая цепь теплообмена. Разумеется, «котел» в 70 лошадиных сил для парусника длиной 15 метров был несколько великоват, но, как говорят настоящие морские волки, «кашу маслом не испортишь». К тому же у нас не было выбора.

В одном из обездоленных районов острова Сингапур — Джуронге — сохранилось еще несколько верфей, занимающихся разборкой судов. Там старые китайские грузовые суда, не проявившие послушания, заканчивают свой жизненный путь в грохоте пневматических молотков и шипении ацетиленовых горелок. (Послушные же тихонько опускаются на дно, принося огромные куши своим фрахтовщикам и неутешные слезы страховым компаниям.) На этих верфях мы провели немало дней в увлекательной охоте за сокровищами. Гараж нашего домика, откуда был с позором изгнан мотороллер, начал заполняться добычей старьевщиков. Чего тут только не было: сигналы бедствия и подушки, инструменты и лампы, штурвал, кухонная раковина из заменителя нержавеющей стали, два бочонка для питьевой воды со спасательной лодки, доски с отверстиями для стока воды и иллюминаторы — мы ничем не брезговали. Мне посчастливилось найти керосиновый холодильник, переделанный каким-то варваром в электрический, и я немедленно привел его в первоначальное состояние... Мы были рады хорошему железному багру, нескольким скобам, ракс-бугелю. Но самой ценной находкой были кипы карт и лоций, часто довольно ветхих. Однако я не слишком привередничал, когда можно было добыть 150 карт по той же цене, которую пришлось бы уплатить за одну официальному представителю Баттери-Род. В приступе телячьего восторга я заказал в Англии транзисторный эхолот. Меня приводят в священный трепет все хитроумные приборы, но такой эхолот был моей давней мечтой. Мне казалось, что он облегчит нам причаливание.

Мы заказали судно в ноябре и рассчитывали, что оно будет сдано нам в конце февраля. Но в эту зиму муссонные ливни были исключительно свирепыми и все княжество Тренгану ушло под воду: реки вышли из берегов, плотины снесло, и во всем этом районе изолированные деревни приходилось снабжать продовольствием, сбрасываемым на парашютах. Мосты и дороги были разрушены как в горах, так и на побережье. Ауанг бин Саллах был в числе пострадавших от бедствия: его дом в Панте-Тиморе снесло волнами, а верфь находилась на три фута под водой при отливе. Когда в конце февраля я ухитрился посетить Тренгану, все, что он смог мне показать вместо судна, был киль, только что уложенный на подпорки. Ауанг перебрался на другой берег реки, поближе к большой деревне, раскинувшейся против Куала-Тренгану в двух километрах по прямой, если плыть по воде, и примерно в 30 километрах, если следовать по дороге, огибающей эстуарий. Разумеется, такое опоздание было плохим предзнаменованием, но Ауанг обещал нам полностью закончить судно через два месяца. Ну что же, конец мая нас еще устраивал, хотя это означало досадное сокращение срока, который мы отвели для оснащения судна.

При возвращении в Сингапур верный мотороллер отдал богу душу в 500 метрах от дома, в последний раз проявив свою деликатность. Это отнюдь не облегчило предстоявшей нам поездки на север! Но спустя месяц я изобрел другой способ наблюдать за работами по постройке судна. При еженедельных полетах в Сонклу, миновав Куантан, я начинал медленно снижаться, пока мы не оказывались над прибрежной полосой Тренгану на высоте порядка 15 метров. Тогда, до того как взять штурвал на себя, чтобы перепрыгнуть через кокосовые пальмы Себеранг-Такира, я мог ясно видеть навес друга Ауанга, покрытый пальмовыми ветками, и корпус судна, вся обшивка которого, казалось, была уже на месте. Пассажиры моего самолета волновались при этих разведывательных маневрах на малой высоте. Но все они были хорошими парнями и часто летали со мной, порой в более опасных условиях.

В профессии линейного летчика есть свои положительные стороны: в мае я совершил полет в Лондон и привез оттуда, кроме вожделенного эхолота, маленький радиопеленгатор «Техни-Франс», а также хороший хронометр и новые карты. Мы становились исключительно изощренными мореплавателями. Секстан, который я таскал с собой, шатаясь по планете, начал сдавать, а поэтому при плавании вблизи берегов радиопеленгатор наверняка будет очень полезен. Я отправил морем два больших ящика со снаряжением, оставшимся от прежних плаваний. Старый складной мотороллер, так хорошо умещавшийся в переднем кубрике, уже был использован нами во время плавания на большом каноэ на остров Мальорку и Берег Слоновой Кости. Однажды он затонул в порту Ибиса, в другой раз попал в лесной пожар вблизи Бомако. Иными словами, теперь он уже потерял «человеческий» облик, но оставался хорошей лошадкой. Я захватил также воздушные баллоны и редукционный клапан, книги и сапоги, автовулканизатор и кухонную посуду из нержавеющего металла, радость и гордость Жозе. К этому прибавились старые паруса, не знающие износа фор-стенги-стаксели, тянувшие «Альтинак», «Йеманжу» и «Амоэну» — мои старые яхты через Южно-Китайское и Средиземное моря. Я купил также браунинг 22-го калибра, полагая, что он может оказаться одним из самых полезных навигационных приборов для плавания вокруг Филиппин и Индонезии, где пиратство стало чем-то вроде спорта. Вернувшись в Сингапур, я упаковал все вещи, забрал из банка оставшиеся деньги, для которых, увы, не потребовалось отдельного чемодана! Срок моей службы, предусмотренный договором, закончился. Я отправился на север с легким сердцем через дамбу Джохор-Бару как через дверь, открывающуюся в самые большие каникулы на моем веку. Жозе провела несколько дней во Франции, пытаясь разрешить семейные проблемы, которых, как назло, в этом году было слишком много.

В целях экономии я разъезжал в местных автобусах. Это, возможно, не самое быстрое и комфортабельное транспортное средство, но зато, несомненно, самое занимательное. В дороге я встречался со многими интересными людьми. К этому времени я уже достиг некоторых успехов в малайском языке и глухая стена взаимного непонимания теперь не отделяла меня от моих спутников. Ночь я провел в маленькой прибрежной стране Эндо, не без труда разыскав там китайскую гостиницу. Ни в чем не упрекнешь китайские гостиницы, пока не захочешь вздремнуть. Китайцы предпочтительно живут ночью, и грохот радио в каждой комнате (перегородки не доходят до потолка, что позволяет циркулировать не только воздуху, но и ликующим звуковым волнам), крики и стук косточек мах-джонга (будто скелеты то и дело неистово сталкиваются костями) не способствуют приятному отдыху. Правила распорядка в гостинице, вывешенные и на двери моей комнаты, показались мне столь великолепными, что я переписал их в свою записную книжку. Вот два параграфа, переведенные мною со всей точностью, на которую я способен.

«Азартные игры и проституция не разрешаются, как запрещенные правительством...

О похищении людей, курении опиума, потреблении алкоголя и других запрещенных продуктов следует сообщать властям для принятия ими мер».

Я приехал в Куала-Тренгану с грузом надежд и немалым багажом. Кроме одежды, притащил из Сингапура пишущую машинку, два фотоаппарата, кинокамеру, радиопеленгатор и транзисторный электрофон с 27 большими долгоиграющими пластинками, чтобы скрасить одинокие вечера. Жозе находилась на расстоянии 10 тысяч миль, и я знал, что предстоят тоскливые часы. Их оказалось больше, чем я предполагал. Разумеется, судно, которое должно было сняться с якоря в мае, было спущено на воду только 14 июня. Оснастка еще не началась. В пустом корпусе не было даже койки. «Пустой корпус», нет я оговорился: хитрец Ауанг решил проблему балласта, сбросив навалом 4 тонны песка на днище. Видимо, он считал, что частный пляж внутри судна будет для нас дополнительным удобством, и крайне удивился и рассердился, когда я разразился проклятиями по поводу столь удачной выдумки. Мне хотелось взять чугунный балласт, но в Тренгану о такой роскоши не приходилось и мечтать. В конечном счете мы пересекли эстуарий на моторе (благодарение богу, мой автобусный мотор работал великолепно) и пришвартовались у маленького деревянного мола на берегу китайского города. Выбросив лопатами за борт весь песок, мы погрузили вместо него цементные блоки, которые занимают все же меньше места и останутся заклиненными между флортимберсами, если судно начнет сильно качать.

Пока вереница кули носила блоки с ближайшей строительной площадки к судну, я усердно подсчитывал их вес на линейке, надеясь подвести итоги быстрее, чем китаец, который, манипулируя счетами, переводил китайские меры в английские фунты а затем в килограммы. Я подсчитал точнее, ибо он не слишком хорошо представлял себе, что такое килограмм; а я настаивал на метрической системе.

Через два дня судно уже притянули к крутому берегу одного островка, на котором растут самые красивые в этом уголке кокосовые пальмы. Тали закреплены на верхушке дерева, очень удобно склонившегося над водой, а мачты, которые буксировались на плаву за судном, подняты и поставлены в свои гнезда. За это время на песке вблизи верфи выкроены и сшиты паруса; в них вставили длинные бамбуковые рейки, и на той же плоскости они пришнурованы к рее и гику. Корпус действительно великолепно построен и очень прочен. Но с такелажем — катастрофа. Парусина такая тонкая, что годилась бы на носовые платки для изнеженной барышни. Снасти — просто тонкие ветки, даже не очищенные от коры. Когда всю эту дребедень подняли крюком, выяснилось, что два паруса слишком велики: прославленный Ауанг просто забыл, что часть мачт около полутора метров должна находиться внутри корпуса, и выкроил паруса во всю их длину! Малайцы вокруг корчились от смеха, глядя на гик и на две нижние рейки, покоившиеся на палубе, тогда как с реи, поднятой до самого верха, свисали огромные складки парусины. Мне это отнюдь не казалось забавным: подобные истории происходили слишком часто, и я спрашивал себя, будет ли этому конец. Ауанг и его подручные начали свою работу с большим воодушевлением, но шесть месяцев — достаточно большой срок для того, чтобы она им наскучила.

Для человека, находящегося в отпуске, я стал чересчур нервным. Все превращалось для меня в мучение. Время бежало, и бежало стремительно. Июль подходил к концу, а в это время мы рассчитывали уже быть в Сингапуре готовыми к отплытию. Не скажу, чтобы мне так уж не терпелось уехать: я люблю Малайзию и с удовольствием провел бы несколько месяцев в этом маленьком зеленом раю. Но метеорология предъявляла мне свои жесткие требования, а пренебрегать ими не рекомендуется. Юго-западный муссон, с которым месяцем раньше мы могли бы справиться, теперь дул во всю силу. А это означало, что плавание до Сингапура будет медленным и, несомненно, трудным. Беспокоили также глубины; они никогда не были слишком большими, но уровень воды угрожающе снизился. Судно было более или менее готово к плаванию, и мне оставалось только выйти в море вопреки всем опасениям, которые внушал отвратительный такелаж. Впрочем, Сингапур будет более подходящим портом для завершения работ и переделок, которые я считал необходимыми.

Приехала Жозе. Только накануне ночью мне удалось выбраться из Себеранг-Такира и стать на якорь у южного берега перед зданием таможни и морской полиции. Я зафрахтовал рыбачью шлюпку для перевозки на борт невообразимого количества материалов, скопившихся за полгода под домом Ауанга. Как это ни странно, но исчез только мой старый лаг, кто-то, должно быть, принял его за будильник! Ну да это не важно. Отсюда до Сингапура мы плывем вдоль берега, и лаг мне не понадобится, а позднее я, несомненно, уже настолько изучу ход судна, что смогу правильно рассчитать скорость.

Вместо крещения в честь моей первой ночи на борту после ужина на нас обрушился фантастический шквал. Я следил за его приближением с севера в виде громадной черной стены. За несколько минут он вымел весь эстуарий, и мой якорь начинает ползти. Ауанг и его подручные сопровождают меня от Себеранг-Такира, и, пока я стою у румпеля, один из них отдает якорь, ни на минуту не задумавшись о том, что надо поставить на место якорный шток; к тому же одна из лап попадает в ящик с консервами. Я не горел желанием опуститься в трюм и запустить мотор (операция длительная и всегда тяжелая) при ветре в 45 узлов и в окружении целой флотилии рыбацких лодок, стоявших на якоре. Удовольствовался тем, что любовался пейзажем, медленно дрейфуя к маленькой бухточке, которая обеспечивала хорошее укрытие. Прилив начинает снижаться, и, как я предполагал, судно удобно садится в ил. Здесь гораздо спокойнее, чем было за минуту до этого, когда мы находились посреди течения на якоре.

В полночь судно вновь на плаву. Я запустил мотор и опять стал на якорь перед городом, на этот раз довольно близко от пристани, чтобы иметь возможность перенести туда швартовы и правильно бросить якорь.

Пока Жозе бегала по городу, закупая продукты для плавания, я наполнил резервуары водой — два бочонка по 10 галлонов каждый, закрепленные на площадке позади грот-мачты. В спешке заканчиваю последние работы: устанавливаю большой компас перед штурвалом, прилаживаю эхолот, проверяю показания радиолокатора, беря пеленг на радиомаяк аэродрома. Мне остается только одно: сохраняя неустойчивое равновесие в ялике, узком сампане с более чем сомнительной остойчивостью, и вооружившись кистью и банкой с краской, наношу имя судна нашей мечты. Как всегда, осуществленная мечта не совсем отвечает надеждам, но тем не менее судно выглядит очень красивым.

Согласно семейным традициям, наши ласковые прозвища выдержаны в благородном стиле. Некоторые в избытке нежности называют свою подругу «мой цыпленочек» или «моя душенька». Мы же с обостренным чувством трагического и следуя Виктору Гюго, называли друг друга «мой лев» или «моя львица». Я решил, что именно такое имя дам своему судну в честь моей верной помощницы: «Львица», или «Синга Бетина», по-малайски. Вот уже подняты флаги: сингапурского яхт-клуба — на верхушке фок-мачты, малайзийский — на ванте грот-мачты с правого борта, французский — на корме. На ванте с левого борта поднят еще красивый черно-белый флаг княжества Тренгану. Это не по правилам, но доставит удовольствие местному населению.

В тот вечер мы очень долго остаемся на палубе. Наша первая ночь на борту! Мы устали, озабочены, но очень довольны. Эстуарий, как длинный серебряный щит, искрится в лучах почти полной луны. Извлекаем электропатефон и ставим пластинку со струнной рапсодией Бартока. Никогда музыка венгерского композитора так не обогащала пейзаж, как в эту ночь. Впервые я почувствовал, что у нас «настоящее» судно и что оно стало важной частью вашей жизни. «Львица» родилась!

2
Острова и реки Малайзии

«Синга Бетина» осторожно выскальзывает из реки Тренгану. Фарватер загроможден подводными камнями и песчаными банками. С ними трудно иметь дело, когда за плечами только опыт вождения нового судна на протяжении 10 миль в защищенных водах эстуария. Естественно, я испытываю некоторую робость. Мы, разумеется, позабавили бы многочисленных свидетелей нашего отплытия, если бы приклеились к грунту через 10 минут после поднятия якоря, но я предпочитаю не доставлять им этого удовольствия. В канцелярии капитана порта — любезного австралийца, живо заинтересовавшегося задуманными нами приключениями, я долго изучал карты очень крупного масштаба с обозначенными подвижными фарватерами, по которым можно достичь открытого моря в одной-двух милях от берега. После того как мы обойдем Панте-Тимор, нужно взять направление на бакен в открытом море. Поскольку наша осадка не превышает полутора метров, мы должны пройти.

Разумеется, в пессимистических предупреждениях не было недостатка. Чаще всего нам говорили, что вдвоем мы не сможем управлять бедором длиной 15 метров. Обычно на судне такого размера малайзийский экипаж состоит из 8 — 12 человек. К тему же такелаж действительно чрезмерно тяжел, а румпель, несмотря на тали, тугой, как баобаб на корню. Поднимать с илистого дна якорь со штоком весом 40 килограммов тоже не занятно для молодой девушки. Я сам не без опасения думаю об этом, но знаю, что в Сингапуре смогу установить брашпиль для подъема якоря и штурвальное колесо, чтобы уменьшить усилие на руль. Намереваюсь, как только лучше изучу поведение судна, упростить эту паутину шкотов, реек и топенантов, которые, несомненно, весьма эффективны при плавании по ветру, но не при маневрировании. На судне не менее шести бакштагов^[6], по три на каждом борту, которые надо подбирать или травить, смотря по галсу, и знаменитый китайский «многообразный шкот», прядь которого спускается с каждой рейки и согласуется с другими по тайным законам неевклидовой топологии. Шкот этот обладает чисто восточным талантом поворачиваться в сторону любого сигнала, откликаясь на любой вызов, исходящий от всего, что находится выше уровня палубы. Несомненно, есть чем загрузить полностью более двух человек. Позднее на каждой якорной стоянке в Малайзии и Индонезии, как только любопытные посетители вскарабкивались на борт, чего никогда не приходилось долго ждать, первый вопрос, который они задавали: «Берапа оранг?» («Сколько человек?») На что я скромно отвечал: «Дуа...» «Дуа саджа?» (Только двое?») Во втором вопросе слышалось полное недоверие, и он сопровождался щелканием языка о нёбо, что выражает изумление, даже восхищение. Когда же приходили новые зеваки, первые шумно сообщали им невероятную новость: «Дуа оранг саджа». Это настолько их поражало, что они уже не удивлялись, когда второй «оранг» оказывался женщиной, причем по росту равной не одному, а четверти человека.

Тем не менее в утро отплытия двум орангам без посторонней помощи удалось поднять якорь, запустить мотор и развернуться к морю, не задев ни пристани, ни многочисленных судов, стоявших вокруг: это, несомненно, не большая победа, но зато первая, и мы довольны собой. Я не испытываю желания пофорсить, маневрируя под парусами, при стремительном отливе и встречном муссонном ветре, который посвежел, когда мы оставили за кормой косу. Не хочется мне делать первые развороты в этом узком и извилистом проходе. Я достаточно занят тем, что наблюдаю за эхолотом и давлю, как вол, на этот гнусный румпель. Но под килем две сажени воды и вообще все в порядке. Тотчас же открылся сдвоенный бакен. Мы ложимся на курс юг-юго-запад, чтобы пройти вблизи скал Пулау-Капас. Волна довольно крутая, и ветер почти противный, но я поднимаю все паруса, чтобы облегчить работу мотора и избежать слишком сильного качения. Этот маневр занимает полчаса. Далеко не олимпийское время, но, несмотря на пробные плавания у берега Себеранг-Такира, я не могу похвастаться, что сохраняю полное спокойствие в этом клубке проходов. Надеюсь, что через несколько дней я смогу маневрировать быстрее. Прижимаясь как можно ближе к берегу правым бортом, с мотором на малых оборотах, чтобы немного помочь парусам, удается вести судно на приличной скорости, около четырех узлов, немногим больше, чем при старте. Прилив работает на нас. Во второй половине дня течение меняется, и, к моему огорчению, мы идем медленнее. А я рассчитывал провести ночь на острове Тенгол, куда мне хотелось попасть до наступления темноты. Но мы отправились в путь не слишком рано, и нам предстоит покрыть еще 40 миль.

Как всегда в тропиках, ночь наступает внезапно, а мы находимся еще в 12 милях от острова. На его восточной оконечности есть маяк, но с того места, где мы находимся, огней не видно. Луна взойдет высоко только в полночь, а небо более чем наполовину покрыто тучами. Мы плывем в непроглядной тьме, держа курс по компасу на мыс, и напрягаем зрение до рези в глазах, пытаясь обнаружить остров. Наконец прямо впереди, примерно в 200 метрах, показался его еще более черный силуэт: это Пулау-Ньиэрех — булыжник, брошенный в море на милю к северу от Тенгола. И почти тотчас же с левого борта появился маяк, подмигивающий нам с невидимого мыса. Лоции не слишком многословны при описании этих мест. Тем не менее они сообщили нам, что берег повсюду крут, за исключением маленькой бухточки, загроможденной скалами в своей южной части. Это местечко рекомендовалось в качестве якорной стоянки для небольших местных судов, владельцы которых хорошо знают район. Не совсем то, что нам хотелось бы в этой бочке смолы и в такое время года на наветренном берегу! Тем не менее пытаюсь подойти как можно ближе к береговым уступам, чтобы укрыться от муссона. Спускаем паруса и медленно продвигаемся на моторе. Призываем на помощь эхолот, и тут обнаруживается еще одна идиосинкразия этого капризного прибора. Нам уже известно, что вместо того, чтобы показывать глубины до 60 саженей, эхолот бастует, как только они превышают 5 метров, что значительно снижает его полезность. Теперь мы узнаем, что он не желает работать в ночное время: хотя мотор и вращается, светящееся пятно на экране электронно-лучевой трубки не появляется, если только не осветить его факелом. Не будучи специалистом по электронике, я не берусь объяснить поведение прибора. Подозреваю, что злая сила, таящаяся в вещах, еще разочек хочет нам напакостить. С подветренной стороны острова море гладкое, как стеклянная пластинка. Видимость достаточная, чтобы различить очертания бухточки между двумя пиками, отвесно падающими в неподвижные воды. Жозе стоит у руля, обороты мотора замедлены до минимума. Включаю большую лампу, бросающую мощный сноп света, и готовлюсь отдать якорь, нагнувшись над форштевнем.

Теперь нас отделяют от береговых уступов какие-нибудь 50 метров, но эхолот но-прежнему бастует. Крутой берег? Не слишком ли мягкое определение! Жозе ставит румпель на мертвую точку, и мы скользим по воде, подходя все ближе и ближе к уступам. Сцена фантастическая! Царит полное спокойствие, но оно внушает ужас. Береговой уступ теряется из вида, устремляясь отвесной стеной на головокружительную высоту. Склон так крут, что, если сверху сорвется галька, она непременно упадет мне прямо на голову. А черная водная гладь, не покоробленная ни одной морщинкой, кажется отлитой из того же металла, что и береговые уступы, металла, выкованного в кузницах ночи. Еще секунда, и мы коснемся нашим гафелем каменной стены. Я кричу Жозе: «Задний ход! Право руля!» Мой голос срывается, и одновременно с харканьем мотора раздается невообразимая какофония: тысячи морских птиц, гнездящихся в прибрежных скалах, разражаются неистовыми криками. Я обшариваю стену световым пучком лампы: вся она изрешечена отверстиями, как соты, и из каждой ячейки высовывается голова: чайки шумно выражают свое негодование. «Синга Бетина» описывает полукруг задним ходом, словно позорно убегая от этих сорвавшихся с цепи гарпий. Теперь у нас достаточно места, чтобы дать передний ход и переложить румпель. Мы выходим из этого «бутылочного горлышка», долго преследуемые проклятиями негостеприимных пернатых.

Скользим вдоль берега при свете маяка в поисках вогнутости в береговой линии, где можно было бы провести ночь. Луна играет с нами вперегонки, хорошо видимая в разрывах низких слоистых облаков. Теперь она дает достаточно света, чтобы мы могли получше рассмотреть пейзаж. Трудно представить себе что-нибудь более обескураживающее. Мне очень хотелось провести на этом островке хотя бы несколько часов, но, кажется, я должен отказаться от этой мысли и искать другое убежище. На севере нет якорных стоянок, а противоположный берег, исхлестанный муссоном, слишком опасен. Мы покидаем остров и продолжаем путь параллельно малайзийскому берегу. В 4 часа утра мотор заглох: первый бак с горючим пуст. Мы оба порядочно измотались. В первые сутки плавания мы простояли за рулем или занимались маневрами 19 часов. Нам не угрожает никакая непосредственная опасность. Ветер улегся, волнения нет. Море вызвездило фонарики рыбацких лодок, а далеко на западе маяк Куала-Дункуна дружески подмигивает нам.

Лечь спать — дело нетрудное, но на борту нашего судна ничего просто не делается. Корпус представляет собой пустую тару, там торчит лишь одна жесткая скамья, которая служит камбузом: на ней установлены керосиновая плитка и сточная раковина. Другая скамья находится в том месте, где будет кают-компания. Пока же мы живем в полуцилиндрической хижине, покрытой бамбуковой дранкой и воздвигнутой на корме прямо над рулем. На всех малайских или китайских судах убежище такого рода служит рубкой для рулевого и одновременно кубриком для экипажа. По правде говоря, там чувствуешь себя великолепно, так как это самое прохладное местечко, о котором только можно мечтать: воздух продувает его беспрепятственно. Но настил (вот в чем вся загвоздка!) покатый, да еще какой покатый! Уклон по меньшей мере 30 градусов! Как только попытаешься вытянуться, начинаешь скользить со все возрастающей скоростью, пока не свернешься в комочек под столом для карт (у левого борта) или под полкой с книгами (у правого). Спать в таких условиях смогли бы разве что беспозвоночные, отличающиеся особой гибкостью. Тем не менее нам удается задремать на пару часиков, однако в 7 утра мы уже на ногах!

Вежливо просим мотор заработать, но он артачится. Сел аккумулятор, и по-прежнему ни малейшего ветерка, чтобы потянуть нас! Лишь к полудню поднимается легчайший бриз, и мы лениво движемся вперед против приливного течения. Продолжая плавание в том же темпе, мы доберемся до Сингапура через три месяца. Я решительно отказываюсь от мысли вернуться в Куала-Тренгану, хотя это проще всего. Но Куала-Дунгун — большая деревня, находится от нас на расстоянии немногим более 10 миль. При некотором везении мы могли бы добраться до нее, прижимаясь к берегу, но таких шансов у нас как раз нет! Течение здесь действительно сильное, и пытаться подняться по ветру против него — чистейшая химера. Мы встали на якорь в сотне метров от довольно обрывистого берега Танджунг-Джара, на расстоянии приблизительно двух миль от эстуария реки Дунгун. В лоциях об этом устье сообщается что-то, внушающее опасения, и даже при благоприятном ветре я бы не рискнул войти в него черной ночью. У меня уже складывается трезвое суждение о том, что сулит нам юго-западный муссон: штиль до полудня, затем поднимается ветер, набирает полную силу во второй половине дня и почти стихает с заходом солнца. Противное течение скоростью два узла проходит параллельно берегу. Если мотор сдаст окончательно, плавание в Сингапур будет крайне неприятным.

С утра мы спускаем сампан на воду, и я гребу к пляжу. Это прекрасное время: волны еще ласковые. Свирепыми они станут позже. Я бегу по песчаным дюнам красивой тропинкой, проложенной в джунглях. Пейзаж напоминает декорации к оперетке из индийской жизни. Через полтора часа я добрался до левого берега реки. Куала-Дунгун находится на противоположном берегу. Встречаю рыбаков, и один из них соглашается отбуксировать «Синга Бетину» своим сампаном.

Но пока мы снялись с якоря, обогнули мыс и шли вдоль пляжа, маневрируя в узких проливах эстуария, прошло полдня. Ветер дует все сильнее, поднимая короткие крутые волны. Суденышку не хватает мускульной силы все это преодолеть. Нам потребовалось не менее семи часов, чтобы пройти три мили. На место мы прибываем лишь после того, как подняли кливер и фок в помощь незадачливому «буксиру». Когда прошли последнюю песчаную банку (имея 30 сантиметров воды под килем), спустилась ночь. Укрывшись в реке, мы вздыхаем с облегчением. В темноте, как только якорь захватил дно, я перенес на берег аккумулятор и, реквизировав велосипед, отвез его в ближайший гараж. Когда я вернулся, на берегу не осталось ни одной лодки, чтобы доставить меня на «Синга Бетину». Пришлось лезть в воду и в темноте пробираться от судна к судну, цепляясь за якорные тросы, чтобы передохнуть. Но вот и характерный силуэт нашего бедора, а на воде слабый отблеск огарка, при свете которого Жозе готовит ужин.

Куала-Дунгун — типичный малайский городок: базар у самого берега, горы великолепной рыбы, только что выгруженной из сампанов, более или менее экзотических овощей, бананов, пахучих (менее снисходительные люди назвали бы их «вонючими») дурианов — огромных плодов, покрытых шипами. Они издают не менее сильный запах, чем 30 тысяч камамберов в состоянии прогрессирующего разложения. Дуриан — любимое лакомство местных жителей, но, насколько мне известно, ни один европеец не поднесет его близко ко рту. Торговцы предлагают разложенные на зеленых листьях малоаппетитные пирожки. А вокруг бьет ключом восточная жизнь. Мириады мальчишек орут во все горло, не то играя, не то споря. Что касается взрослых, то они пытаются перекричать ребятишек, причем как будто особенно любят разговаривать с собеседниками, от которых их отделяют не менее 50 метров. Стаи огромных желтых собак присоединяют свои голоса к общему концерту, и все это перекрывается ревом радиоприемников, которые изрыгают всевозможные программы (китайская опера соревнуется с малайской; диктор, которого никто не слушает, оповещает о курсе акций на сингапурской бирже). Развитие техники не приостанавливается! В Сингапуре нам часто доводилось видеть, как по узким протокам, меандрирующим среди джунглей между Сибу и Микой, с головы до ног покрытые татуировкой даяки, подплывая к резиденции вождя враждебного племени, размахивают над головой транзисторами, как того требуют современные традиции.

Путь «Синга Бетины» вдоль побережья полуострова Малакка и по Малаккскому проливу.

За рынком несколько классических китайских лавочек, в которых есть все, что угодно: мешки с рисом; якоря со штоками; пластмассовые миски и жаровни из обожженной глины; зонты из промасленной бумаги, висящие под потолком наподобие летучих мышей с оперением попугаев; груды очаровательной, изящно орнаментированной рыбами и лотосами, нанесенными бледно-голубой краской на светло-серый фон посуды, напоминающей творения художников Южного Китая XII и XIII веков; полки со всевозможными чайниками — от малюсеньких, предназначенных для закоренелых холостяков, до 10-литровых, рассчитанных на многочисленное семейство; кирки; вяленая рыба; любые консервы с этикеткой «Made in People’s Republik of China»; сигнальные фонари; игрушечные доспехи космонавтов для малышей... Во всяком случае, этот город, хотя и менее значительный, чем Куала-Тренгану, видимо, располагает бо́льшими ресурсами, и мы пополняем здесь наши припасы. Вознаграждаем себя за тяжелую жизнь на борту и отправляемся завтракать в ресторан. В вашем воображении возник, конечно, ресторан, напоминающий «Максима» или «Серебряную башню»? Но в этой части света, за исключением Манилы, Гонконга и Сингапура, ничего подобного нет. Обычный стандартный ресторан представляет собой широко открытый на улицу зал с десятком столиков, таких же грязных, как неизбежные кривоногие плевательницы, которые расставлены по их бокам. У этих сосудов из латуни или эмалированного чугуна есть отдаленное сходство с ночной посудой. У выходов из ресторана — три-четыре плиты, а иногда и больше: в заведениях на бойком месте. Возле каждой плиты свой шеф-повар с несколькими поварятами. У каждого повара своя специальность, и он готовит одно-два блюда, всегда те же. Одному поручается приготовление вареников, начиненных маленькими кусочками мяса и овощами; другому — супа; третьему — курицы или рыбы в соусе кэрри, и возле каждого непременно дымятся огромные чаны с рисом. Ничего особенно изысканного во всем этом нет, но если вы влюблены, как мы, в Дальний Восток, то забываете о мухах, грязи, плевательницах, а заодно и об окружающих вас посетителях, которые громогласно отхаркиваются. Тщательно протираем палочки и фарфоровые ложечки бумажной салфеткой и наслаждаемся этой пикантной кухней, глотая чашку за чашкой душистый зеленый чай. Нам не придется внимать местной музыке. Услышав, что мы говорим по-французски, хозяйка ресторана извлекла неизвестно откуда набор старых пластинок на 78 оборотов, и наш обед будет сопровождаться «последними» достижениями Домие и Иветы Гильбер. Заходы в экзотические порты преподносят вам подобные сюрпризы...

Итак, мы продолжаем путь вдоль берега, перескакивая из одного эстуария в другой и не пропуская ни одной реки. Что действительно делает приятным наше плавание, так это исключительная любезность, безукоризненная учтивость местных властей, таможенников, морской полиции и местных жителей, встречающих нас дружелюбно и гостеприимно. Побывав в странах, где посетителя принимают с гримасой на лице, если не с автоматом в руках, мы воспринимаем малайзийскую атмосферу как особенно благожелательную. Здесь тебе не грозят ни спесивость чиновников, ни другие неприятности.

После Куантана, который остается почти вне видимости с левого борта, пейзаж заметно меняется: высокие горы на заднем плане, крутые береговые уступы, весь этот малайзийский вариант Эстереля^[7] постепенно растворяется, уступая место длинным, сверкающим серебром пляжам, окаймленным мангровой растительностью. За каймой пляжей простирается плоская равнина, гребни отдаленных холмов вырисовываются голубой дымкой на муаровом небе. Дует довольно свежий муссон. «Синга Бетина» клюет носом волны, которые стремительно бегут ей навстречу и курчавятся белой пеной. Порой форштевень зарывается в волне, срывая охапки рассыпающихся радугой брызг. Идем на моторе, чтобы держать курс на юг, надеясь до наступления ночи добраться до входа в Паханг. Мы покинули воды княжества Тренгану, и нашей ближайшей целью стал Пекан, столица княжества Паханг. Этот город стоит на реке в 15 милях от моря. Становится темно, когда мы входим в реку Паханг.

Два входа ведут в эстуарий, но, согласно лоциям, один хуже другого. Пока я раздумываю над тем, в каком из двух попытать счастья, появляется маленький буксир, тянущий за собой вереницу пустых шаланд к северному проходу. Два больших рудовоза стоят на якоре в нескольких милях от берега, не рискуя подойти ближе. К ним один за другим подходят лихтеры с оловянной рудой, добытой в местных рудниках. Если бы нам удалось присоединиться к процессии, возглавляемой буксиром, то мы в тот вечер не знали бы навигационных проблем. Но ночная темь сгущается до черноты, когда мы достигаем песчаных банок, преграждающих проход. Буксир несет большой белый фонарь, не слишком яркий, и мы стараемся не потерять его из виду, как вдруг он внезапно исчезает. Буксир миновал мыс и, прижимаясь левым бортом к берегу, чтобы остаться в искусственном фарватере, скрывается за дюнами. Лот нехотя соглашается дать несколько показаний, но они обескураживают нас. Еще минуту я придерживаюсь того же курса в надежде увидеть бакен или огонь на земле, хоть какой-нибудь ориентир, и почти тотчас мы садимся на мель, и крепко! Большие валы разбиваются на мелководье, и мы попадаем в неприятное положение. Мотор, запущенный на обратный ход, работает на полных оборотах, и мы снимаемся с мели. Но мы порядочно струхнули и уже не пытаемся форсировать проход до утренней зари.

Уходим на несколько миль в открытое море. «Синга Бетина» хорошо держит курс параллельно берегу, но я не доверяю этим коварным течениям, и, чтобы следить за обстановкой, мы вытаскиваем наши матрацы на палубу. Тем временем небо покрывается низкими тучами, тогда как море остается таким же бурным. Вытянувшись у фальшборта, мы созерцаем бесконечный бег фосфоресцирующих гребней: черный коварный завиток, сопровождаемый злобными взрывами пены, на взлете хлещет корпус судна. Усталость порождает в нас тяжелые предчувствия: кажется, что эта беснующаяся жидкая масса преисполнена тупой, враждебной нам силы. На следующий день Жозе записывает: «Меня охватывает страх, что Анри, поддавшись дреме, соскользнет в одну из тех крошечных бездн, которые приоткрываются после каждой волны. Разумеется, судно скачет, как взбесившаяся кошка, а чрезмерная седловатость палубы ускоряет боковое скольжение наших матрацев. «Сильный человек», исполнив свой долг, спит. Да! Анри спит, и я, побежденная усталостью, тоже порой на секунду проваливаюеь в небытие, чтобы тотчас в ужасе подскочить, протянуть руку и, дотронувшись до него, успокоиться».

С первыми проблесками зари мы вновь суем свой нос в речную «дверь», как докучливый проситель, которого не остановит грубый прием. Прилив стал выше, и игривый лот сообщает о четырехфутовых глубинах там, где мы вчера сели на мель. Спокойно проходим бар. Какой-то маленький бедор летит нам навстречу, выйдя из эстуария при попутном ветре и течении на скорости галопирующей лошади. Его команда окликает нас и советует прижиматься к берегу, где глубины больше. Справа от нас, на дюнах, раскинулся большой рыбацкий поселок: хижины, покрытые пальмовыми листьями, белое здание таможни, над которой развевается флаг Малайзии, и три-четыре больших кеча, севиих на мель. Их палубы загружены стволами тикового дерева. Парусники ждут большой воды прилива, который поднимет их, чтобы продолжить путь.

Река очень широка. Она упорно катит массу своих охряных вод, порой возмущаемых сильными водоворотами. Берега окаймлены манграми, над которыми господствуют другие деревья. Некоторые из них вздымают свои гладкие розовые и серые стволы более чем на 30 метров. Огромные птицы тяжело взлетают и исчезают в кронах, где происходит незримый шабаш: свист, визг, воркование — целый лесной оркестр, заглушаемый пронзительными криками обезьян. Четверорукие появляются перед нами неожиданно, перескакивая с ветки на ветку. Гиббоны приветствуют зарю своим унылым гимном. Местами джунгли отступают, и прогалины кажутся колодцами. Вот появляются ненадежная пристань, несколько причаленных к ней пирог, две-три соломенные хижины на сваях, начало тропинки, уводящей в заросли. Голые коричневые ребятишки и маленькие черные свиньи приветствуют нас одинаково нестройными криками. Кое-где видны признаки цивилизации: крошечная плантация кокосовых пальм несколько потеснила джунгли, над кампонгом возвышается мечеть — смешная и в то же время трогательная имитация творений арабских зодчих с куполом из жести, без которого она могла бы обойтись.

Но мечеть приобретает свой местный колорит благодаря деревянному тамбуру, длиной несколько метров, присоединенному к паперти. Наш путь несколько раз пересекали вереницы шаланд, это очень помогло нам найти фарватер. Песчаные отмели, обнажившись, загромождают середину реки. Фарватер извивается среди крошечных островков, рощиц каких-то черных деревьев, прозябающих в затхлой тине между гниющими стволами. Гигантские орхидеи кажутся бледными и бесцветными по сравнению со сверкающими крыльями порхающих над ними бабочек. Путь как бы обставлен вехами, впрочем для тех, кто знает эти места. Здесь, разумеется, нет такой изощренной обстановки фарватера, как на побережье. Шест, воткнутый в воду, линялая тряпка, висящая на ветке, — вот сигналы, которые мы должны принять к сведению и руководству. Но они скорее озадачивают нас. За неимением лучшего решаюсь последовать за каким-то маленьким баркасом, направляющимся к Пекану. Роковая тактическая ошибка: рулевому баркаса не знакомы наши проблемы осадки, он срезает путь над необозначенными мелями, а «Синга Бетина» начинает медленно терять ход и без толчков, так, что мы почти не успеваем отдать себе отчет в случившемся, оказывается на илистой мели, мягкой как перина. Я тотчас пробую отступить, но ни черта не получается! Мы засели, и засели крепко!

Начался отлив, и нам ничего другого не остается, как ждать нового прилива, чтобы завтра утром с божьей помощью оказаться на плаву. Никакая опасность нам не угрожает. Но вдруг на борту возникает мятеж. Жозе убеждена, что я умышленно сел на мель, и ядовито спрашивает, не лучше ли купить пару велосипедов и вернуться на них домой. Разозлившись, я предлагаю ей взять на себя прерогативы капитана. Честно говоря, я не имею ничего против этого вынужденного отдыха. Мы плаваем вокруг судна; я подкрашиваю корпус, пострадавший от ласк слишком близко подплывавших сампанов, которые принадлежали нашим восторженным поклонникам. Жозе в это время готовит еду и не беснуется из-за того, что плита валится на бок. Мы находимся совсем близко от покрытого джунглями острова. Но на подступах к нему такой вязкий ил, что боязно даже встать на дно ногами. Весь день мы не видим ни одной живой души. Река течет сплошной глыбой, золотистая, безмолвная, поразительно умиротворенная.

Наступает ночь. За черной дугой джунглей Пекан окрашивает бархатистое небо розоватыми отблесками. Я поднимаю штормовой фонарь на длинный штаг кливера, чтобы обозначить свою якорную стоянку, как вдруг Жозе подзывает меня: «Пойди сюда, посмотри, что это такое?» Вдоль борта, в воде, такой черной, что она кажется твердой, тысячи светящихся шариков дрейфуют к морю. Размером с мячик для настольного тенниса, они излучают электрические голубые вспышки. «Синга Бетина» как бы рассекает Млечный Путь, усеянный астероидами, выточенными из сапфиров. Долго стоим, склонившись над бортом, и любуемся этим зрелищем, одним из самых фантастических, какие мне когда-либо доводилось созерцать! Когда спустя три часа мы отправляемся спать, мириады этих лазурных фонариков все еще бегут к низовью, как немая толпа упавших с неба призрачных звезд, поспешающих на роковое свидание.

В четыре часа утра, как только приближающийся рассвет начинает белить небо над густыми кронами леса, мы уже на плаву и начинаем свой путь. Чтобы добраться до Пекана, мачты буквально приходится протаскивать между ветвями, так узок канал, который позволяет пройти туда при пятифутовой осадке нашего судна, и к тому же он прижат к крутому берегу. Между тем справа раскинулась широкая река, искушая нас отойти от берега. Но это искушение лукавого беса, которому мы уже научились не доверять. Достигли свайной пристани как раз вовремя: спустя полчаса «Синга Бетина» легла на дно. Чтобы поддержать престиж и обеспечить остойчивость судна я переношу на пристань один бакштаг, к великому удивлению экипажа бедора, нагруженного мешками с солью и постыдно увязшего в иле. Они никогда не слышали о таком классическом маневре.

В 60 милях от устья Паханга лежит большой остров Тиоман, где я твердо решил ненадолго остановиться на манер Летучего Голландца, даже если это отнимет остаток моих сил. Мыс сегодня как будто несколько восточнее от нас, чем обычно, ветер сегодня не совсем встречный, и с полными парусами мы идем хорошим ходом. В самом деле, после отплытия из Кузла-Тренгану это первый день, когда мы идем на всех парусах; до этого нам приходилось прибегать к мотору чаще, чем хотелось. Наконец мы отдаем честь парусам, делая по шести узлов при свежем бризе и усиливающемся волнении. Ночью нас уже отделяет от цели менее 10 миль и меня охватывает беспокойство при виде маяка, о котором нет упоминаний ни на карте, ни в лоциях. Тот факт, что эти почтенные документы несколько устарели, меня в данном случае не беспокоит. Но зачем здесь вообще понадобился маяк? Однако по мере приближения обнаруживается, что он торчит на скалистом островке, который иначе трудно было бы заметить. Маяк поставлен уже после издания моей доброй карты, ведь она печаталась в 1947 году и уточнялась в последний раз еще при Эдуарде VI.

Во второй половине дня мы прошли, не заметив их, над обломками «Рипалса» и «Риноуна» — двух крейсеров, потопленных в этом месте во время войны японскими самолетами-торпедоносцами. Глубина здесь не так уж велика, и недавно водолазы британского военно-морского флота, спустившись на дно, распознавали корпуса, пролежавшие на боку более 20 лет.

После того как минуешь маяк, в пределах видимости нет никаких предметов, но над морем уже разносится пьянящее благоухание жасмина, полумерии, диких лилий. Значит, земля близко! Мы идем по ветру, посылаемому нам высокими горами острова, защищенные от дыхания муссона, на гладком, как металл, темном море, и я рассказываю Жозе баснословную историю Марии I, короля народа мои. Его могила — главная и единственная достопримечательность острова Тиоман.

К концу XIX века некий француз, искатель приключений, высадился в Индокитае. Он объездил полуфеодальные княжества, над которыми французские власти осуществляли теоретический контроль. Это была эпоха «белых раджей Борнео», бредовых королевств Южной Америки и нелепых империй, насаждавшихся в Мавритании. Любой проходимец, если он был в состоянии купить несколько ящиков ружей, заказать художнику знамя и говорить о себе от первого лица множественного числа, мог претендовать на корону в пределах одного из белых пятен, тогда еще так живописно украшавших карты. И новый государь появлялся на международной сцене, если это не вызывало слишком сильного возмущения в министерствах иностранных дел старушки Европы. Так случилось и в этот раз, поскольку мои были малоизвестным племенем аннамских плоскогорий. Мария I был авантюристом, располагавшим средствами, чтобы претворить свои честолюбивые мечты в действительность. Он набрал солдат для личной гвардии, вооружил их и царствовал, не встречая сопротивления в этой дикой местности, простирающейся от Бан-Ме-Туон до Плейку. Новоиспеченный монарх был достаточно тонким политиком, чтобы заручиться поддержкой церкви, и под его строгим надзором обращение в христианство шло полным ходом. Но сайгонские власти забеспокоились. Они не желали мириться с таким шутовством в самом сердце молодой колонии. К тому же вооруженная интервенция была невозможной, даже если пренебречь тем, что этот нелепый государь прибрал к своим рукам миссионеров. А церковь — это такая сила, которую нельзя было игнорировать даже при либеральном президенте в 15 тысячах километров от колонии! Итак, предстояла война на истощение при помощи бойкота, война без единого выстрела до той поры, пока не иссякнут средства в сокровищнице Марии I. Нет денег — нет швейцарской гвардии и солдат мои. Лишенные жалованья, храбрые воины мои сбросят в кустах свою блестящую форму и возвратятся в родные хижины. Французская армия наступала, не нанося ударов, и Марии I, покинутому своими подданными, ничего другого не оставалось, как спасаться бегством. Он — государь в изгнании и ищет, где бы преклонить голову. Позднее его обнаруживают при дворе князя Паханга, который вначале оказал ему радушный прием, как попавшему в беду брату. Но спустя некоторое время князь, видимо, изменил свое отношение к беглецу. Опасался ли он, что в лишившейся короны голове таится слишком страстная жажда власти и зреют планы узурпировать власть своего хозяина? Можно представить себе интриги, клевету и зависть, процветавшие при этих маленьких дворах восточных деспотов, где примитивный макиавеллизм был движущей пружиной всей политики. Несчастный Мария снова стал изгнанником: его бывший друг милостиво разрешил ему управлять своими страстями, а заодно несколькими гектарами джунглей и несколькими десятками рыбаков, то есть всей территорией и населением острова Тиоман.

Там он прожил-долгие годы с подругой американкой, которая в молодости была, видимо, похищена этой незаурядной личностью. Мария I скончался уже в эпоху чарльетона и покоится в своей одинокой гробнице, среди одуряющего аромата джунглей, вдали от родины. Но молодая американка, став теперь дамой весьма почтенного возраста, по-прежнему опекает смехотворное королевство своего супруга, превратившись в почти забытый пережиток тех дней, когда людей обуревали честолюбивые мечты и они сбывались.

На Тиомане мы проводим двое суток в радостной безмятежности, став на якорь в 100 метрах от берега. Прелестная бухточка укрылась за горами. Их вершины вздымаются на высоту более 1000 метров, а по изборожденным склонам взбегают вверх джунгли. Более великолепной декорации мы нигде не видывали. Что за удовольствие плавать в этих прозрачных как хрусталь водах и любоваться играющими вокруг нас дельфинами. Лесные тропинки окантованы чудесными цветами. С сожалением мы снимаемся с якоря, размышляя о том, что многие свергнутые монархи испытали более горькое изгнание и спят последним сном в более суровых условиях.

От острова Тиоман берем курс на Мерсинг, наш любимый малайзийский порт. Далее держимся как можно ближе к берегу. Но благородные ландшафты диких гор, которые простирались от Куала-Тренгану до Куантана, сменяются однообразными низменностями, окаймленными нездоровыми и заболоченными мангровыми лесами. После полудня бросаем якорь в южной части обширной бухты Джасон, около устья реки Седили-Кечил. Мы не сделаем попытки подняться вверх по этой реке. Она уж слишком «кечил», то есть маленькая, и мы не найдем здесь пятифутовых глубин, необходимых для «Синга Бетины». Обнаруживаем крошечный кампонг под купой деревьев в миле от нас, но не высаживаемся на берег.

Бухта Джасон отличается тем, что метеорологи называют «микроклиматом». А это означает, что там стоит своя специфическая погода, вне зависимости от климатических условий, господствующих в районе. Микроклимат Джасона можно охарактеризовать одним словом: ужасный. На протяжении двух лет дважды в неделю я пролетал над этим местом. В общей сложности я побывал там более 200 раз и непременно встречался со свирепыми грозами. Самолет бросало из стороны в сторону, он метался, как взбесившийся мустанг, град бил в парприз, молнии скрещивались как шпаги. Казалось, что архангел Гавриил, фехтуя, делает мулине у ворот рая. Как раз на этом месте с коварством, свойственным подобным учреждениям, Управление гражданской авиации Сингапура заканчивает свои сводки о состоянии погоды, поставив точку среди скопления кучевых облаков. Поэтому я с величайшей осторожностью пересекал бухту на парусах, проходя к северу от рифов, которые гидрографы адмиралтейства с тонким юмором называют «Харибдой» (слава богу, Сцилла находится на южной оконечности!). Но, к моему величайшему изумлению, в бухте чудесная погода и она держится на протяжении всей ночи. На следующее утро, готовясь к отплытию, поздравляем друг друга с тем, что все так удачно обошлось. О святая простота!

Стоило мне только запустить мотор, как обнаружилось, что аккумулятор не даст нам ни одного вольта. Причина «забастовки» выяснилась: генератор не заряжает его и после пяти-шести запусков (стартер нашего дизеля поглощает достаточно ампер, чтобы расплавить предохранители атомной станции) аккумулятор истощается. Поскольку мы не в состоянии исправить это повреждение до Сингапура, единственный выход — периодическая зарядка аккумулятора на суше. Итак, крепко стоя на якоре, мы спускаем на воду сампан и на двух талях опускаем в него этот чудовищный аккумулятор, с замиранием сердца думая о том, что за малейшую ошибку в маневрировании мы расплатимся великолепной дырой в борту сампана и 40-килограммовый аккумулятор окажется на глубине 10 метров. Взяв с Жозе слово, что она будет разумной во время моего отсутствия, гребу к берегу. Деревушка с красивым названием Кампонг-Лаут (Морская деревня) состоит из нескольких свайных хижин и полицейского участка. «Нет, — говорят мне, — здесь нельзя зарядить аккумулятор: Попробуйте на противоположном берегу бухты, в Танджунг-Румбау, на реке Седили-Бесар, где имеются консервные фабрики». Полицейские преисполнены доброжелательства, а может быть, просто погибают от скуки. Как бы то ни было, они выводят свой маленький автобус, сажают меня в него вместе с аккумулятором и, огибая берег, везут почти за 30 километров в Танджунг-Румбау. Увы, и там нет возможности зарядить аккумулятор, но управляющий одной из двух маленьких фабрик предлагает мне отвезти его в поселок Кота-Тинги, находящийся по меньшей мере в 60 километрах от моря, и забрать на завтра. Мне не остается ничего другого, как поблагодарить и вернуться в Кампонг-Лаут с моими друзьями полицейскими.

Естественно, все это заняло немало времени. Опасаясь, что Жозе начнет беспокоиться, если я не возвращусь как можно скорее, тяну сампан через илистую отмель, где я его оставил, и замечаю над мангровыми зарослями чернющую тучу, быстро надвигающуюся на север. Как видно, микроклимат бухты Джасон после самовольной отлучки вновь приступил к исполнению своих обязанностей. Голос благоразумия подсказывает мне, что следует немного выждать, но у меня дурная привычка не слушаться его советов, хотя я способен внимать им не хуже других. «Синга Бетина» находится едва в одной миле от меня, и при некотором везении я попаду на борт до того, как начнется заваруха.

Но оптимизм когда-нибудь меня погубит. Едва я покрыл половину пути, как настоящий водопад обрушивается па меня сверху и хлещет не хуже гальки. «Синга Бетина» полностью исчезает из виду, хотя расстояние до нее не превышает 500 метров. Завывая, как тысяча проклятых душ, шквал гнет деревья. Поверхность бухты, за секунду до того гладкая как зеркало, буквально закипает. Дождь и брызги несутся по ветру почти горизонтально и ослепляют меня. Согнувшись вдвое над веслом в этой жестокой толчее, я пытаюсь держать нос сампана прямо.

Ветер повернул на запад; замираю от ужаса при мысли, что течение снесет меня назад и я проскочу за несколько сот миль не только от рифов «Сциллы», но и от островов Анамба, ближайшей из возможных стоянок. Видимость сокращается до менее 20 метров. Огромные капли дождя хлещут меня, как градины. Я чувствую себя почти покойником, но, все-таки надеясь, что направление ветра не изменится мгновенно, продолжаю неистово грести, сохраняя два румба на левый борт, чтобы компенсировать дрейф. Мне потребовалось полчаса, чтобы преодолеть последние 300 метров, и вот наконец за серой стеной дождя я различаю прямо по ветру в 20 метрах белеющий силуэт призрачного корпуса «Синга Бетины». Но я совершенно выбился из сил, почти не способен двинуть веслом и изрядно перепуган. Мобилизую остатки энергии, чтобы покрыть остающиеся 20 метров, и теряю почву под ногами после каждого удара весла. Жозе, еще более промокшая, чем я, наклоняется над кормой, готовясь бросить мне конец. Думается, что у меня уже нет сил схватить его так, чтобы не опрокинуться. Достигнув судна, как мне показалось, через 100 лет, я схватился за задний бакштаг, задал фалинь сампана на кнехт и рухнул на дно трюма.

Через полчаса ливень прекратился. Он был настоящим чемпионом даже для бухты Джасон. Завтракаем при последних каплях дождя, падающего из низких туч. Затем созываем совет, чтобы обсудить, какие меры надлежит принять. Решаем идти через бухту до устья Седили-Бесара и, если это удастся, подняться по реке до Танджунг-Румбау. Там в хорошем укрытии, располагающем лучшими ресурсами, чем Кампонг-Лаут, нам будет спокойней ожидать, пока перезарядят аккумулятор.

Поднимаем паруса и из предосторожности берем один ряд рифов (или, скорее, один бамбук). Впервые, поскольку мы держим курс на север, ощущаем радость плавания при полных парусах. За час мы прошли пять миль до входа в Седили-Бесар. Река как будто достаточно широка, и мы спокойно входим в нее. Довольно занятно пробираться среди отмелей песчаных банок и менее безобидных скал, верхушки которых торчат из воды. Думаю, что фарватер должен находиться у правого берега, то есть того, который оказывается с левого борта, если подниматься вверх по течению. Мы почти касаемся пальм, склонившихся над потоком, и подбираем шкоты, чтобы паруса хорошо наполнялись ветром. Вдруг у нас замирают сердца: совсем рядом на обоих берегах стоят огромные мачты, подвешенные к ним провода пересекают реку в виде дуги, изгиб которой совсем не кажется нам привлекательным! Мы так близко от мачт, что любой маневр исключается: нельзя было бы держаться к ветру, даже при достаточной ширине фарватера, а он отнюдь не широк. Несущее нас течение и ветер на три румба сзади потребовали бы слишком много времени на этот маневр. Остается только как можно ближе прижаться к берегу в том месте, где провода проходят выше, и надеяться, что все обойдется благополучно. Наша жизнь зависит от счастливого случая, но будет ли судьба к нам милостива?!.

Фок-мачта прошла под самым низким проводом, но до него, кажется, оставалось лишь несколько сантиметров. Теперь очередь грот-мачты... Это кажется немыслимым, но и она проходит! Да, проходит! Однако конец реи, возвышающейся над мачтой приблизительно на метр, зацепился. Мы переживаем страшный момент, ожидая, что нас поразит гнев людской, если не господний. Но стальной провод скользит вдоль наклонной реи, удлиняется и, издав чарующий музыкальный звук, перепрыгивает через верхний угол паруса и высвобождается. Нам казалось, что прошла вечность, но пролетело всего несколько секунд, так как мы продолжали идти очень быстро. Подними я большой парус до отказа, вместо того чтобы взять риф (а это было сделано скорее из-за лени, чем по навигационным соображениям), что-нибудь не выдержало бы: либо провод, либо рея. Трудно сказать, что именно, но нам, безусловно, повезло!

Через несколько минут, все еще не избавившись от дрожи, мы швартуемся у мола между двумя консервными фабриками. Протискиваемся среди рыболовецких судов, столь многочисленных, что воды не видно. Мы тотчас стали как бы главным зданием в этом своеобразном плавучем городке. Танджунг-Румбау до странности напоминает типичный поселок на Дальнем Западе США. Одна-единственная улица, довольно широкая и длинная, несколько покрытых пылью деревьев, пыльные смерчи на углах у китайских лавок, которые умудряются прижиться даже здесь. Фронтоны из плохо обтесанных досок делают их похожими на лавчонки из фильма Джона Форда^[8]. Не хватает только шерифа, чтобы почувствовать себя в сердце штата Айдахо.

Через два дня мы забираем наш заслуженный аккумулятор и начинаем спускаться по реке. Я дождался отлива, и сампан проходит под проводами, не задевая их. Мы почувствовали легкое разочарование, когда узнали, что имели дело не с линией высокого напряжения, а всего-навсего с обычной провинциальной линией телефонной связи, то есть не подвергались никакой опасности. Но пережитого нами страха это не перечеркивало! Мне очень досадно, что мы не можем подняться выше по реке Седили-Бесар.

Когда-то я читал, что на этих крутых берегах медленно погружались в небытие города-призраки, затерявшиеся в джунглях. Они возникли во время «каучуковой лихорадки» и обезлюдели в период японской оккупации. Мне рассказывали о старицах этой реки, кишмя кишевших крокодилами, и другие истории, будившие мечты заняться исследованием этих мрачных водотоков. Их излучины ведут далеко в горы, где залегает оловянная руда. Но мы уже так сильно опаздываем, нарушая свое расписание, что дальнейшая задержка недопустима.

Думается, мне было 15 лет, когда я с восторгом открыл для себя Джозефа Конрада. Многие годы я уносился в мечтах в этот мир, который созерцаю теперь «не смутно, как в зеркале, а лицом к лицу».

Вот они, те декорации, в которых разыгрывались трагедни Джозефа Конрада. Именно такими я представлял себе эти места: скрытые подступы к реке, на которой Том Лингард создал свою жалкую империю, где Альмайер воплотил в жизнь скромные и в то же время величавые проекты, куда удалился лорд Джим навстречу роковому одиночеству. Наконец я попал в эти места! Вот река, если не та же самая, то, во всяком случае, ее сестра-близнец, ибо все эти реки похожи друг на друга. Они вытекают из вечности и впадают в нее, неся в своих водах деревья, вырванные с корнем и расцвеченные орхидеями, как поднявшие флаги корабли. Вот это кампонги, где на пляжах купаются женщины в саронгах и, выйдя на берег, отжимают свои черные волосы изящным движением, напоминающим о таитянских полотнах Гогена. Торговые шхуны пришвартовались к казуаринам, их матросы, похожие на пиратов, стоят на палубах под полосатыми тентами, и это не выдумка романиста, а реальный мир, который сохранился до наших дней!

Мне становится грустно. Сколько времени еще пройдет, пока распустятся нити, из которых создана ткань декораций, украсивших мои страстные, исступленные грезы. Сегодня еще они в моей полной власти. Я наслаждаюсь ими, впитываю их в себя всеми фибрами души, но чувствую, как они ускользают от меня, как сужается этот мир мечты. С какой неистовой силой хотел бы я зажать этот мир отроческих грез в своем кулаке. Сегодня я еще живу в своей былой мечте: плыву по такой реке, какую я себе представлял когда-то: вода цвета светлой охры, черные джунгли на берегах, на небе рваные облака. Особый мир — живой, молчаливый, недоступный...

Ночь упала на землю, когда мы достигли острова Лима к юго-востоку от Джохор-Бару. Южно-Китайское море осталось позади, мы поворачиваем, чтобы войти в Сингапурский пролив. Я твердо решил пройти это проклятое место до наступления темноты и успел вовремя! В этих водах целая плантация крошечных скалистых островков, подводных скал, почти не различимых в сумерках, и узкий фарватер. В 20 милях от Сингапура меня поверг в изумление маяк с мощным красным огнем. Я не могу его опознать, и он не фигурирует ни в каких документах. Но мы уже не в водах острова Тиоман. Этот сектор я знаю как свои пять пальцев, ориентируюсь в нем и днем и ночью и твердо уверен, что никакого маяка здесь не может быть. Это так же немыслимо, как муравей ростом 18 метров. Тем не менее это единственный ориентир, который мы увидели по прошествии долгого времени. Только миновав отмели Джохор-Бару, я понял, что мы имеем дело с очень мощной световой рекламой на высотном здании, которая посрамила все не слишком надежные, хотя и добропорядочные навигационные огни.

В полночь мы бросили якорь в старом вонючем бассейне Калланг, рядом с бывшим аэродромом, превращенным в парк. Шум огромного города и вспышки петард, без которых немыслима китайская культура, угасают. Я горячо пожимаю руку своей помощнице капитана, благодаря ее за превосходную, самоотверженную службу, и мы смакуем маленький непредусмотренный распорядком дня пунш, прежде чем отойти ко сну. Первая часть плавания прошла хорошо. Нам потребовалось две недели, чтобы покрыть 385 миль. В другом месте это могло бы считаться средней скоростью, но зато мы испытали неизмеримо больше приключений.

3
Сингапур

Сингапур, пожалуй, единственный подлинно космополитический город в мире, все более склонном к единообразию. Мне кажется, что такой же отпечаток носила Венеция в XVI веке, когда купцы из сотни отдаленных стран слонялись по Пьяцце, под легкой тенью ветвей. Но Венеция никогда не была таким горнилом рас и веровании, такой мозаикой обычаев, одежд и языков. Я был буквально потрясен, когда почти два года назад в ясном свете наступающего дня впервые спустился из аэропорта в город. Как еще свежи мои воспоминания об этом утре! Изящные кокосовые пальмы, раскачивающиеся над кампонгами, домики с крышами из пальмовых ветвей, водопады цветов, обрушивающиеся со всех сторон: темно-пурпурные и цвета слоновой кости бугенвилии, оранжевые пики диких ирисов, теснящихся в канавах, восковые лепестки полумерий с тяжелым ароматом, и над всем этим пиршеством цветов бледно-лимонное небо! Но больше всего меня поразила кипящая толпа, типичная для большого восточного города. Она производит менее грозное впечатление, чем истощенная голодом толпа в Калькутте, и менее тревожное, чем разворошенный муравейник, каким предстает перед вами Гонконг. Сингапур просто-напросто веселый, живой, деятельный, пленительный город. Тщетны будут все попытки модельеров западного мира превзойти в элегантности коллекцию национальных одежд на улицах города-острова. Какое ошеломляющее и обаятельное смешение стилей: вызывающий чеонг-сам китаянок, платье, облегающее фигуру, как кожа из парчи; малайский саронг-кебая — юбка из батика, спадающая до лодыжек, и кружевное болеро, заколотое на тончайших талиях маленькими золотыми булавками; разноцветные сари индийских дам с их плавной походкой цариц — самая благородная одежда из всех, какую изобрели когда-либо женщины... Мы ехали на машине вдоль Николс-Хедуэй. Местный представитель авиакомпании вез нас завтракать в яхт-клуб. Я задыхался от восторга, глядя на море, усеянное островками, на джонки с парусами цвета ржавчины, похожими на крылья летучих мышей. Джонки сновали среди бесчисленных судов, стоявших на якорях перед портом. Они оставались неизменными на протяжении веков и были точно такими же, на каких вез Марко Поло принцессу из дома Великого хана к ее индийскому жениху. Передо мной было то, что я так долго искал и чего мне недоставало в однообразной Европе: необходимая декорация для романтических приключений. На террасе отеля Рафли молодой Конрад слушал истории, рассказываемые капитанами, чьи суда курсировали в проливах. И в его воображении возникали еще неясные образы героев этих историй, позднее ставшие более живыми и правдивыми, чем их прототипы: беспокойный Альмайер, Фрея Семи островов и тот первый офицер «Патны», который покинул свой корабль в беде и продолжал жить в Сингапуре... Это здесь высадился раджа Брук^[9], чтобы выкроить себе королевство в Сараваке, кишащем болезнетворными миазмами, среди даяков — охотников за головами... Я старался забыть, что был на 20 лет старше героя Конрада и на полвека опоздал, чтобы стать участником подобной эпопеи. У меня было такое ощущение, будто я вынырнул из вязкого кошмара и возродился для вступления в деятельный мир.

И вот теперь, через два года, я чувствую ту же радость, тот же восторг, ту же решимость отважно преодолевать все трудности, которые могут встретиться на избранном мною пути. А такая решимость теперь просто необходима! Ведь обстоятельства складываются далеко не так, как нам бы хотелось! Уже конец августа, а мы должны были покинуть Сингапур по меньшей мере месяц назад и быть уже на пути к Калимантану. Между тем мы только еще добрались до Сингапура и нам предстояло проделать огромную работу, чтобы привести наше судно в состояние полной готовности к намеченному плаванию. К тому же у нас осталось очень мало денег. Очень серьезным препятствием было и то обстоятельство, что я принадлежу к числу тех жителей нашей планеты, которые чувствуют себя полными болванами, когда им приходится заниматься физическим трудом. Хорошо, если мне удастся наклеить марку на конверт, не порвав на части письма, и вдобавок не поджечь почту. Заметив в моих руках молоток, друзья кричат от ужаса и спасаются бегством, мчась без остановок до Вальпараисо. Но что поделаешь, у меня нет денег, чтобы пригласить плотника, который закончил бы оснащение «Синга Бетины». Тем хуже. Я постараюсь подняться на ту высоту, которой требуют обстоятельства, а Жозе тем временем изготовилась прыгнуть за борт на случай, если я разнесу корпус, вколачивая в него гвоздь. Мой дневник за этот период напоминает картину Иеронима Боса^[10], скопированную шизофреником. Не думайте, что сделанные в нем наброски были честолюбивым стремлением затмить всех абстракционистов. Нет, это были чертежи задуманных мною коек, столов и стенных шкафов. К эскизам добавляются сюрреалислические перечни необходимых дел. Возьмем одну страничку наудачу.

«Суббота 20 августа. Корпус: балласт. (Мы избавились от цементных блоков, незаметно отправив их за борт и тем самым увеличив число опасных препятствий на дне водоема Калланг, не отмеченных вехами: бетонные плиты заменены шестью тоннами чугунных чушек, которые соответствующим образом запрятаны под пайолами. )

Палуба: проконопатить.

Рубка: повидать Джека Хюгса, переговорить относительно того, как добыть непромокаемую ткань, и узнать, сколько он хочет за свой четырехпалый якорь. Посетить верфь Мертона и Брауна и заказать там световой люк. (За эту работу я не берусь, даже строя самые дикие плапы.) Побывать у старьевщиков, торгующих железным ломом на Макферсон-Роуд, и выяснить, нет ли у них еще годного для дела брашпиля. Нарезать доски для полок в кают-компании.

Мотор: отвезти генератор к Би Ляну. Ему же заказать тройник для питания мотора из двух баков, чтобы обходиться без демонтажа половины трубопровода каждый раз, когда один бак опорожняется. Поторговаться относительно помпы для откачки воды из трюма. (Он запросил 180 долларов, но отнесемся к этому, как к проявлению китайского юмора.)

Такелаж (но тут я сдаюсь, рыдая)».

В дневнике скупая запись: «Все полетело к чертям. Надо начать сначала». Нет, я не фанфаронил. Мы вышли из Тренгану с вантами, штагами, бакштагами и всем остальным в виде простой железной проволоки. Все блоки были выточены от руки на верфи Ауанга. Это обошлось ему дешевле, чем покупка на заводе. Зато и блоки были такими, что вряд ли их допустили бы на выставку национальных ремесленных изделий в местном музее. Не приходится удивляться тому, что все эти прелестные снасти выходили из строя по очереди на протяжении нашего небольшого плавания, проходившего к тому же при сравнительно тихой погоде. Передний штаг отказал первым. Это случилось на десятый день пребывания в море; немного позже за три минуты лопнули три оттяжки правого борта. Во время стоянки в Пекане я заново оснастил гафель, которому очень хотелось расстаться с судном. Плохо скроенные паруса пришлось перекраивать в Себеранг-Такире, но ткань была такая дрянная, что они деформировались, хотя я обращался, с ними с отеческой заботливостью. Теперь они выглядят, как монгольфьеры, из которых выпущен горячий воздух, и неуклюже болтаются на рангоутном дереве, которое тоже выглядит так, как будто оно нарисовано художником-абстракционистом. Было от чего прийти в отчаяние более искусному моряку, чем я, но отступать не в моей натуре. Изо дня в день я лезу на мачты, ставлю на место хорошие, нержавеющие ванты и настоящие блоки, которые закрепляю добропорядочными манильскими концами, а не клубками железной проволоки.

Каждый день меня можно встретить в Сингапуре, куда я направляюсь на моем верном мотороллере: Что бы делали мы без него при бесчисленных поездках! Мы находились в двух километрах от ближайшей лавки и в пяти-шести от центра города. Я благословляю Лефоля, спроектировавшего и сконструировавшего этот удивительный экипаж, который разбирается (на три части) и собирается за четыре минуты, и к тому же укладывается в багажник автомобиля, крошечную багажную камеру самолета или кубрик маленького парусника, и перевозит вас со скоростью 60 километров в час, освобождая от неудобного городского транспорта и дорогих такси. Думается, мне было бы значительно легче плавать без компаса, чем без мотороллера.

После полудня я пилю, привинчиваю, прибираю... Это я-то! Мамочка! Если бы ты увидела сына за такой работой, то не поверила бы своим глазам!

К счастью, нам оказали неоценимую помощь старые друзья. Один из них — Джек Хюгс, возможно, и не считается самым крупным шипшандером^[11] корпорации и не славится тем, что каждый день выпивает пива больше, чем все остальные (я еще не со всеми знаком), но подозреваю, что Джек в этих двух сферах своей деятельности занимает одно из первых мест в мире! Опытный любитель-яхтсмен и великолепный снабженец, он поставляет нам все, в чем мы нуждаемся, по смехотворно низким ценам. Взять хотя бы четырехпалый якорь. Ни с кем другим я бы не заключил столь выгодной сделки. Джек нашел нам синтетическую парусину, не знающую износа, которой мы оклеили верх каюты. Несравненный Ауанг попросту забыл проконопатить что бы то ни было внутри судна выше ватерлинии, и, когда шел дождь, мы чувствовали себя там, как в душевой. Наклейка ткани заняла у нас два дня. Это довольно тонкая работа, так как специальный клей, используемый для такой цели, обладает вялым темпераментом и свертывается в большие комки скорее, чем успеваешь его намазать. Мы столкнулись с проблемой, стоившей стольких седых волос Меркатору, чтобы добиться совпадения кривых поверхностей с плоскостями, без чего все страшно коробилось (я всегда подозревал, что изгибы «Синга Бетины» сделаны по неевклидовой геометрии). И наконец, Джек направил к нам своего плотника, который проконопатил палубу и приложил руку к другим устройствам, не зубоскаля по поводу моих усилий.

Нашим вторым помощником был Питер Хикс — механик, летавший на самолетах «комета» компании «Малайзиэн эйруэй», и одновременно яхтсмен. Мы познакомились с ним в кабачке «Катонг Грейндж», посещаемом экипажами самолетов местных линий. Он находится далеко от тех блистательных заведений, где собирается знать авиакомпаний на свои большие советы. На наш взгляд, Питер обладает тремя бесценными добродетелями: у него достаточно свободного времени, чтобы оказывать нам основательную помощь на борту; он владеет маленьким автомобилем, который весьма полезен, когда мотороллер слишком мал для таких целей, как перевозка 200-литровых бидонов или 100-килограммового брашпиля; и наконец, венец его славы — бунгало, находящийся в пяти минутах от Каланга; туда мы ходим, чтобы принять столь необходимый вечерний душ и выпить даровое виски.

Время бежит, но и работа продвигается. Вот запись в дневнике, свидетельствующая о наших успехах:

«25 сентября. Куплен зарядный агрегат для аккумулятора (правда, генератор теперь работает, но я ему не доверяю!). Закреплены холодильник и два 22-галлонных бака. Закончена сборка рулевого устройства».

Это проклятое устройство причиняло мне немало хлопот. Весь рейс от Тренгану до Сингапура я проклинал тяжелый и тугой руль, который мне с трудом удавалось передвигать, прибегая к тали. Более того, этот чудовищный брус, а он действительно чудовищный — 3 метра длиной и 25 квадратных сантиметров в сечении, — занимает почти все место в нашей хорошей задней каюте. Я смастерил две койки, позволяющие отдыхать в почти горизонтальном положении во время плавания. Первую для Жозе еще в Чукайе, а вторую на Седили-Бесаре, где мне надоело спать на палубе, откуда меня каждую ночь прогоняли ливни. Но эти койки мы могли использовать только на якорных стоянках, а на плаву их приходилось снимать и подвязывать к переборкам, чтобы освобождать место для чертова румпеля. Вот почему я купил у одного из наших любимых торговцев железным ломом рулевой привод от грузового автомобиля. Мы закрепили его болтами поперек площадки, возвышающейся над ахтерштевнем, и теперь он приводит в движение баллер руля посредством зубчатой передачи, довольно изношенной, но эффективной. Штурвал установлен перед каютой, и его движение передается на руль посредством стальных тросов, заключенных в пластмассовую оболочку. Они достались нам в качестве трофеев с потерпевшего аварию незадачливого самолета «пипер-каб», принадлежащего аэроклубу. При соотношении 4:1 малейшего усилия на ручки штурвала достаточно, чтобы привести в движение перо руля. Такая система почти необратима (правда, не совсем, и в этом заключается ее прелесть). Она позволяет отпускать штурвал, не опасаясь катастрофы!

Нам остается отдать последний долг перед отплытием: нанести визит зубному врачу для общей проверки челюстей. В тех местах, куда мы направляемся, не приходится особенно рассчитывать на зубоврачебную помощь. Эта мера предосторожности тем более благоразумна, что дантист нашел необходимым поставить такое количество пломб, что их хватило бы для загрузки балластом яхты типа «дракон».

Истекло шесть недель после нашего прибытия в Сингапур. Мы не дали себе ни одного дня отдыха, начинали работу на рассвете, заканчивали ее с наступлением темноты и становились все более изнуренными, подавленными и нервными. Это ощущение неудовлетворенности испытывают, кажется, все любители-спортсмены дальних плаваний. Нам о нем не раз говорили, а теперь мы его сами переживаем! Но нам посчастливилось встретиться в Сингапуре с героем, которому удалось избежать всей этой угнетающей путаницы. В один субботний вечер (кажется, это произошло 3 сентября) мы обратили внимание на маленький, новый с иголочки парусник, который проходил под мостом Мердека. Его буксировала моторная лодка от одной из китайских верфей на берегу заполненной нечистотами речки Каланг. Европеец с фантастической шапкой волос на голове стоял у руля. Он отдал буксирный конец, а затем и якорь в 50 метрах от нас. Разумеется, новые суда всегда пробуждали в нас живейший интерес, особенно в этой стране, где спортивные плавания определенно не пользуются успехом. Жозе предлагает мне: «Давай пригласим его выпить с нами баночку вечером!» Я бросаюсь в сампан, чтобы передать приглашение, которое он учтиво принимает.

Чуть позднее мы сидим за стаканом пунша в каюте «Синга Бетины» и знакомимся со шкипером «Петреля», девятиметровой яхты, спущенной в тот день на воду. Малькольм Рид — механик парохода, принадлежащего «Блю фаннел лайнз», который курсирует между Австралией и Сингапуром. Два года он откладывал деньги из своей заработной платы, не ходил в отпуск. Так ему удалось построить этот маленький парусный кораблик. Он намеревается совершить одиночное нлавание до. берегов Англии, через Коломбо и Красное море. Это здорово! В последующие дни мы видим Малькольма за погрузкой огромного количества продовольствия. Оно заполнило и каюту, и кокпит, и шкафут. Похоже, что внутри все не умещается. Но это мне понятно, барахло набивается повсюду. Вечером он мечтательно сидит у румпеля, любуясь разноцветной световой рекламой, загорающейся над черными водами. Мы почти не обращаем на него внимания, так как по горло заняты своими хлопотами. Поверьте, мы тоже начинаем кое-что понимать в нелегком деле подготовки яхты к дальнему плаванию. Во второй половине дня сильный шквал обрушивается на бассейн. Проливной дождь, порывы шквального ветра. Зову Жозе: «Посмотри, что выделывает Малькольм! Его якорь как будто ползет, он готовится поднять паруса!» Так оно и есть: грот уже поднят, в свою очередь поднимается и фок. Нагнувшись над форштевнем, Малькольм поднимает якорь широкими перехватами, затем бросается назад, подбирает шкоты, кладет руль по ветру. «Петрель» только этого и ждал, чтобы пуститься вскачь, как чистокровная лошадь, получившая удар хлыстом. Он поворачивается бортом к срезу пристани, а новый галс приводит его совсем близко к «Синга Бетине». Малькольм что-то кричит нам, но его слова заглушает шум ветра и дождя. «Что он крикнул? — спрашивает Жозе, — мне показалось, «гуд бай». Я расхохотался: «Вот этим он действительно удивил бы меня. Должно быть, хочет совершить небольшой круг в бассейне, чтобы посмотреть, как ведет себя судно в плохую погоду. Лично мне в такой шквал это кажется чистым мазохизмом».

Но я был неправ, и больше мы не увидели Малькольма Рида. Через четыре дня после спуска на воду его яхты он отправился в плавание на 10 тысяч миль один, исчезнув из Каланга без барабанного боя и труб, так же скромно как и прибыл сюда. Не знаю, удалось ли ему совершить свое плавание, но в любом случае он заслуживает звания самого оперативного яхтсмена в мире.

Мы тоже готовы к отплытию. Но я решил еще отложить Великий скачок в Неизвестность, с которой, увы, я уж очень хорошо познакомился. Сначала мы отправимся в небольшое пробное плавание в Малакку: проникнем на 150 миль дальше в пролив, где можно рассчитывать на плохую погоду, и подвергнем испытанию наше судно. Мы еще не опробовали рулевое устройство. Паруса и такелаж изготовлены заново, мотор проверен; надо убедиться, что все оснащение будет вести себя достойно, ибо в Индонезии нельзя рассчитывать хотя бы на малейшую помощь в виде запасных частей или каких-либо материалов. Плавания до Малакки достаточно, чтобы проверить, что еще не ладится. Если у нас будут неприятности, то ничто не помешает заходить в маленькие порты малайзийского побережья, где всегда можно укрыться и отремонтироваться. Более того, почему бы на обратном пути не остановиться на несколько дней в Сингапуре, чтобы окончательно доделать то, что мы сочтем необходимым.

Откровенно говоря, мы уже вполне насытились Сингапуром. Я по-прежнему люблю этот город, но работать как рабы и сходить на землю лишь по самым неотложным делам — все это лишает очарования туристические прогулки. К тому же с момента прихода в Сингапур стояла собачья погода. Почти ежедневно на нас обрушивались самые сумасбродные шквалы. Мы наблюдали, как они надвигались с севера в виде черных завес, подметавших старый аэродром. Низкие тучи нависали почти над самой землей, как нахмуренные брови. Обычно все начиналось с полного штиля. Воздух превращался в мягкое, влажное, удушливое покрывало, которое почти заглушало шум движения на мосту Мердека. Потом вдруг начиналась заваруха: порывы шквального ветра силой в шесть-семь баллов и ниагары дождя, которые неслись параллельно земле с такой силой, что могли перевернуть нас вверх ногами. Несколько раз мы дрейфовали к берегу на якорях; на большом — со штоком и на четырехпалом (позднее он будет держать нас при всех обстоятельствах). Но дно бассейна очень рыхлое: тина такая жидкая, что, вонзаясь в нее, якорю не за что зацепиться. Такие шквалы всегда непродолжительны. Обычно они длятся не более часа, после чего ветер спадает, хотя довольно часто дождь не прекращается весь день. После ливня зловоние из всех сточных труб и мерзейших, до берегов переполненных каналов, которые дренируют Катонг и Каланг, усиливается. Вода в них сгущается в зловонный студень. Нет, мы нисколько не огорчены тем, что покидаем эти места.

Совершаем рейс вокруг острова и еще несколько дней стоим на якоре (визиты к зубному врачу продолжаются) в мрачном Сунгаи-Пандане, новой резиденции яхт-клуба. Как она отличается от старого местоположения в конце Трафальгар-стрит, где мы так приятно проводили время по воскресеньям! Там, правда, тоже стояло непрекращающееся зловоние, но было как-то уютнее. Новое здание в Сунгаи-Пандане возвышается на фоне, точно соответствующем декорациям из фильма Антониони «Красная пустыня». Мы состоим членами клуба уже два года, но куда подевались наши старые друзья? Теперь во главе клуба стоит группа офицеров и знати, но, не принадлежа ни к той, ни к другой категории, я чувствую себя там чужаком. Разумеется, их шокировали мои босые ноги и джинсы с дырами на ягодицах. К тому же медные части «Синга Бетины» крайне нуждались в чистке. Но главная причина неприязни к нам было наше сумасбродное намерение выйти в море на утлом суденышке, чуждое их представлениям о приличиях и достоинстве.

Как бы то ни было, мы не являемся желанными гостями, и нам дали это почувствовать не слишком тактично. Да и сами мы не расположены оставаться здесь дольше, чем требуется.

4
Экспедиция в Малакку

Идем почти полными левыми галсами. Пересекаем широкий восточный вход в пролив Куала-Джохор, и перед нами открывается низкий, покрытый густой растительностью остров Кукуп. Вся эта зона мелководна: плоские, заболоченные берега, отмели тянутся на десятки миль в открытое море. Мы находимся внутри изобаты с двухсаженными глубинами, где сильные течения устремляются в узкие, неустойчивые фарватеры. Эхолот бодро мурлычет, и мы плывем на волне прилива по проходу, который отделяет Кукуп от материка. Поселок Кукуп — это длинная линия свайных хижин, возвышающихся над круговоротами. Серебристые нейлоновые сети свешиваются с их веранд в рыбачьи лодки, стоящие на якорях и готовые к ночному лову. Потоки искрящейся водяной пыли блестят, как снег в лучах заходящего солнца. Держимся круче к ветру и, пройдя последние хижины, бросаем якорь в маленькой бухточке, немного защищающей нас от буйного и стремительного течения. Почти тотчас к нам, как обычно, стекаются посетители и задают привычные вопросы: «Сколько вас? Откуда вы? Куда плывете? Сколько заплатили за судно? Радиоприемник? Якорь? Четырехпалый якорь без штока? Морские сапоги?» Еще один практический урок по основам малайского языка. За пять минут на палубу взобрались 30 человек, протиснулись в кормовую каюту, сунули головы в световой люк кают-компании: «Аллах Акбар! Посмотри, сколько здесь книг!» Возбужденная, веселая, говорливая толпа, несколько навязчивая, но такая дружелюбная, что нельзя не проявить учтивости.

Ночью я проснулся, почувствовав смутную тревогу. Все совершенно спокойно, судно неподвижно, а между тем... Соскочил с койки, выскользнул на палубу и застыл в изумлении: «Синга Бетина» дрейфует, пятясь на всей скорости назад на расстоянии менее 20 метров от нависающих над морем веранд. Прилив устремляется к суше черным потоком, мощной рекой со скоростью по меньшей мере шесть узлов, и якорь, который даже не касается дна, висит, как грузило лота. Амплитуда прилива шесть-семь метров. Теперь понятно, почему хижины стоят на таких высоких сваях! На этот раз мотор оказался молодчиной, и мы поднимаемся, ох, как медленно, к нашей якорной стоянке! Подходим так близко к земле, как это позволяет осторожность. Как только наступает утро, нас окружают сампаны и восторженные зрители наблюдают за нами, пока мы ставим паруса. Действительно ли умеют эти два оранга управлять малайским судном? Пытаюсь принять непринужденный вид, ставя бакштаги с наветренной стороны.

Подгоняемые юго-западным бризом, идем в трех-четырех милях от земли. Мели тянутся значительно дальше в открытое море, но мы стараемся придерживаться узкого фарватера. Я не столь опрометчив, чтобы рискнуть на плавание посредине проливов, где очень сильное движение и пираты с Суматры нападают на маленькие суда. Да, даже в 1966 году от рождества Христова здесь орудуют пираты, причем ремесло это приносит хорошие доходы. Не проходит дня без того, чтобы газеты не сообщали о несчастных рыбаках, ограбленных прошлой ночью. Хорошие нейлоновые сети, часы, несколько долларов — все, чем владеют эти бедняки, становится добычей пиратов, которые каждый вечер устремляются в проливы с россыпи островов, окаймляющих Суматру. Они выходят «на промысел» на маленьких прау с подвесными моторами, вооруженные пистолетами и автоматами, и обычно возвращаются в свои гнезда раньше, чем начинает действовать морская полиция. Хорошо оснащенная яхта для этих рыцарей наживы была бы пещерой с сокровищницей Али-Бабы. Мы наслышались об этом достаточно, и у нас нет никакого желания искушать дьявола.

Нужен хороший мотор и немало дерзости, чтобы предотвратить плачевный исход. Маленький французский кеч «Диоген», с командой которого мы познакомились в Сингапуре, испытал подобное нападение. Двое парней, размахивая автоматами, приказали шкиперу, нашему другу Лемэру, следовать за ними «для проверки документов» к ближайшему острову. Но Лемэр был не из робкого десятка, хотя по внешнему виду отнюдь не походил на ярмарочного борца. Это могло ввести в заблуждение относительно его характера. Кроме того, он мог рассчитывать на свой хорошо сплоченный экипаж, состоявший из жены, пяти сыновей, из которых трое были выше отца (не говоря уже о коте, обезъяне и попугае). Лемэр отклонил это приглашение, в то время как его старшие сыновья с невинным видом манипулировали хорошо смазанными винтовками. «Если вы хотите выпить по стаканчику пива, милости прошу! Но я не намерен следовать за вами. И оставьте ваши мушкеты в своей лодке, если собираетесь ко мне на борт!» Свой рассказ об этом приключении Лемэр закончил с хладнокровным юмором: «Разумеется, я легко мог пустить их ко дну, но это было бы дурным примером для детей». Менее удачливым оказался некий американский яхтсмен. Этот маленький крепыш семидесяти одного года от роду спокойно совершал одиночное кругосветное плавание на красивом маленьком кече. Джон В. Гоцке прибыл в Сингапур основательно ощипанным. Пираты продержали его под арестом на острове Бинтан 35 дней и отпустили после того, как облегчили его яхту на 300 американских долларов плюс посуда, продовольствие и фотоаппарат. Этого вполне достаточно, чтобы внушить отвращение к круизам! Имея в виду это происшествие; я и купил ружье 22-го калибра и вычистил свой пистолет «уэбли», покрывшийся плесенью, который, по всей вероятности, взорвется у меня под носом, если я вздумаю пустить его в дело! Но эта «атомная бомба» в фанере помогает мне как самовнушение! Тем не менее мы держимся как можно ближе к малайзийскому берегу, гораздо ближе, чем хотелось бы. Днем мы ничем не рискуем, но мне хочется проскользнуть незамеченным, чтобы не внушать дурных намерений куманькам с другого берега.

Гигантская пирамида острова Каримун пурпурным клинком врезается в фантастическое нагромождение лиловых кучевых облаков над Суматрой. Их раздробленные наковальни расщепляются на высоте более 4000 футов, приплюснутые невидимыми штормами в стратосфере. На несколько километров ниже темно-лиловое небо образует как бы твердую перегородку между отливающими ртутью тучами и мерцающей зеленью берегов. Район, где мы находимся, славится своими чудовищными шквалами, называемыми в лоции «суматрами». Они свирепствуют в проливе, как стадо диких буйволов, и набирают за свою короткую жизнь достаточно силы, чтобы уничтожить целую армаду. Сейчас ветер повернул на север и дует с суши, к моему огромному облегчению.

Весь день мы шли змейкой, обходя келонги то с одной, то с другой стороны. Присовокупляясь к подвижным отмелям, пиратам и «суматрам», келонги дополняют список развлечений, уготованных для моряков, плавающих в проливах. Келонги — это длинные ряды шестов, вбитых в дно перпендикулярно берегу. Некоторые из них насчитывают в длину 100—150 метров. Келонги встречаются всюду, где глубины не достигают 10 метров, а это означает, что они могут тянуться на 10 миль в открытое море. Одна оконечность келонга представляет собой платформу с хижиной, которая служит убежищем для рыбаков и складом для их снаряжения. Ночью между шестами ставят сети, и мощные ацетиленовые лампы привлекают к ним рыбу. Обиднее всего, что из 20 келонгов один непременно ночью бездействует и, следовательно, не освещен. Днем это только неудобство, мешающее плыть напрямик, но в темноте вам угрожает серьезная опасность. Вскоре нам предстояло испытать это на себе.

Темнота наступает так мгновенно, как если бы кто-то погасил солнце. Мы находимся на траверзе Бату-Пахата, где хотим укрыться на ночь, но добраться до входа в реку, судя по карте, удастся не раньше, чем наступит полная темнота (еще одна западня). Луны не будет (сегодня ее последняя четверть), и тем не менее соблазн воспользоваться попутным ветром и продолжить плавание очень силен. Небо ясное. Только над Суматрой скопились грозовые облака. Я стремлюсь добраться до Малакки как можно скорее: мы еще не наверстали упущенного времени, и это плавание вне программы не должно продолжаться слишком долго, если мы хотим добраться до Калимантана раньше, чем задуют северо-восточные муссоны.

Ветер свежий, и я спускаю два бамбука на гроте. Продолжаем идти хорошим ходом и сидим перед штурвалом с веселыми сердцами, выжидая появления проблесков маяка Танджунг-Тохора на низкой косе, которую нам надо обогнуть, прежде чем окончательно взять курс на Малакку.

И... трах! Раздается страшный треск! Мы буквально подпрыгиваем в воздух, с размаха заскочив в келонг. Бамбуковые шесты носятся вокруг нас, царапая корпус «Синга Бетины»: усы гафеля, подобно шпоре, пробили проход в изгороди. Это случилось так быстро, что ничего предпринять уже нельзя. Я задаюсь вопросом, а к какому вообще маневру можно было прибегнуть? «Синга Бетина» даже не замедлила ход. Все окончилось за пять минут. Последний кусок сломанного бамбука падает на крышу задней каюты, шкоты протравлены. Я хватаю электрический фонарь и мчусь на нос, чтобы найти повреждения. Это невероятно, но я не нахожу никакого следа столкновения. Мы смеемся, но, кажется, несколько нервно. Трах! Еще один оглушительный треск ломающегося дерева, и обломки прыгают вокруг наших голов! Итак, произошло второе столкновение, на этот раз более серьезное, довольно близкое от концевой платформы. Мы различаем хибарку и высокие шесты, на которые рыбаки подвешивают свои шлюпки. Еще раз «Синга Бетина» проскакивает через препятствие без единой царапины, но приключение теряет прелесть новизны. Не можем же мы в самом деле превратиться в морской бульдозер, сшибая келонги на малайзийском берегу. А в эту черную как смола ночь даже самая бдительная вахта бесполезна. Нельзя ничего заметить, пока не произойдет столкновение. Нужно что-то предпринять, но что именно?

Ответ пришел сам собой: ветер вдруг стих, как будто кто-то спустил завесу. Это предостережение, которое я научился распознавать и уважать. Бросаюсь на нос, убираю кливер и фок, травлю фал грота и закрепляю все как можно прочнее. Запускаю мотор (как раз вовремя). Завывая, как тысяча чертей, на нас обрушился шквал. Думается, нам нигде еще не доводилось испытывать такой шторм, хоть нас не раз трепало. Море превратилось в кипящий котел коротких, рубленых волн, белых, как молоко, и фосфоресцирующих. Двинув рычаг газа до отказа, мне удается держать форштевень по ветру в сторону открытого моря. Не думаю, чтобы мотору нравилось такое обращение, но, как только я пытаюсь снизить мощность, мы сваливаемся бортом к волне, и мне трудно выравнить судно. Дождь низвергается сплошной твердой глыбой. Нет, он не падает, а несется параллельно палубе прямо нам в лицо. Он душит и ослепляет. Жозе сидит на корточках у компаса с фонарем в руке и следит за курсом, в то время как я пытаюсь уйти подальше от берега. Ветер вновь заходит на юго-запад, по мере прохождения шквала, и мне становится страшно от мысли, что он может опять втиснуть нас в опасную бухту между Танджунг-Тохором и Бату-Пахатом. В то же время я боюсь слишком далеко заходить в пролив, где нас протаранит любой пароход: наши отличительные огни были задуты как простые свечи, но если бы даже они горели, видимость в этот момент сократилась до нуля. Маяк Танджунг-Тохора мы, разумеется, не видим. Приходится отворачиваться, чтобы глотнуть воздух, и я с трудом слышу, как Жозе, уткнувшись носом в нактоуз, чудом умудряется читать картушку компаса и кричит мне: «Два-два-пять... два-три-ноль!..» Кажется, что она находится на расстоянии 100 метров, а не в двух шагах от меня.

Я пытаюсь сохранить спокойствие, внушая себе, что эти «суматры» никогда не бывают продолжительными. Но шквал длился уже три часа, и, чтобы приключение удалось на славу, засверкали молнии, с адским грохотом обрушиваясь на нас. Голубые вспышки выхватывали из темноты каждый гребень бешеных волн, каждую каплю дождя и рисовали китайской тушью силуэт «Синга Бетины» на неимоверно низких облаках, вибрировавших от своего свечения. Вот еще одна молния блеснула совсем близко. Мы, кажется, одновременно закричали, предостерегая друг друга. За эти доли секунды отчетливо наметилась линия деревьев, вырисовывавшихся совсем близко с правого борта. Берег! Это может быть только Танджунг-Тохор. Значит, за три часа при 70-сильном моторе, работавшем без перерыва, шквал отнес нас назад более чем на пять миль к отмелям, которых мы почти касаемся бортом. Оставив Жозе на штурвале, отдал оба якоря: дрейф был достаточно быстрым, чтобы они основательно зацепились за грунт. Я довольно долго не останавливал мотор, заставляя его работать на половинной мощности, чтобы рассмотреть, как ведут себя якоря. Мы хорошо держимся! Беспрерывные молнии показывают нам берег в кадрах замедленной съемки, кривые деревья корчатся, как в кипящей смоле, но наше положение не меняется. Ветер явно слабеет. Гром раздается уже за горами Бату-Пахата, дождь более отвесно падает в по-прежнему бурное море. Останавливаем мотор и спускаемся в каюту, снимаем мокрое платье и крепко растираемся губками. Лампы на карданных шарнирах зажжены, и мы наливаем себе по порядочной порции виски. Чувствуем себя наполовину окостеневшими и совершенно выжатыми. Прежде чем стаканы опустели, мы рухнули на скамейки (не хватило сил забраться на наши койки) и заснули как убитые. Было четыре часа утра.

Поздно утром мы поднимаемся наверх, где обнаруживаем совершенно синее, свежевымытое небо, южный берег Танджунг-Тохора на расстоянии 200 метров от нас и 60 сантиметров воды под килем. Мы еще не совсем опомнились от ночной сумятицы, и я даю торжественное обещание никогда не плавать ночью вдоль этого берега. Чтобы доказать свою решимость на деле, после завтрака поднимаю якорь только для короткого 20-мильного броска до Муара. Здесь мы поднимаемся вверх по реке, чтобы за полчаса до наступления темноты пришвартоваться у пустынной пристани, не обнаруживая ни единого буя из тех, что с такой трогательной заботой обозначены на карте. На следующий день нам остается покрыть не более 20 миль, чтобы добраться до Малакки, сделав поворот у острова Бесар при основательных шквалах с дождем, которые значительно сократили видимость. Острова и скалы, столь многочисленные в этом месте, полностью скрываются из виду, а за короткие промежутки прояснения я спешу определиться по компасу и отмечаю свое положение на карте, прежде чем меня ослепит следующий ливень. Вход в Малакку образуют два длинных перпендикулярных мола, которые на несколько сот метров удлиняют устье реки. Глубины на входе незначительны, и он не слишком широк. Суда становятся на якорь в открытом море, грузятся и разгружаются при помощи плоскодонных шаланд. Но мы обнаруживаем две китайские шхуны значительных размеров, пришвартовавшиеся к северному молу, и это нас успокаивает. Я очень доволен тем, что нам не нужно стоять несколько дней вдали от берега, на открытом рейде.

Малакка — очаровательный город, пожалуй самый интересный в Малайзии, хотя и менее красивый, чем Пенанг. Она не так эффектна, но зато у нее более богатая история и больше памятников былой славы. Далеко в прошлое канули дни авантюр, когда португальцы, голландцы и англичане сражались здесь за ключ к проливам. Вот она «Фамоза» («Прославленная»), построенная Албукерки: ров, окруженный палисадом, и бревенчатая крепость, занимавшая ключевую позицию в тогдашнем мире. Но развалины собора святого Павла на вершине холма еще овеваются теми же бризами, которые смущали покой строителей колониальной империи. Гигантские надгробья с великолепной резьбой воздвигнуты у розовато-красных стен, поросших мхом; стертые гербы в форме забытых нефов, дерзкие девизы и изображения черепов и скрещенных берцовых костей под ними напоминают редким посетителям о том, что даже самым отважным завоевателям суждено превратиться в прах. Улицы вымощены продолговатыми круглыми валунами; они змеятся узкими проходами меж слепых стен и погруженных в дрему пакгаузов, возбуждая воспоминания о скрытой жизни, кипевшей здесь, о прохладных садах, спрятанных за стенами, о безмятежности монастырей, о пышных тайных притонах князей-купцов. Здесь царит спокойствие мертвой планеты. С трудом верится, что об этих местах первый европеец, ставший здесь на землю около 1500 года, писал как «о самом богатом морском порте, посещаемом наибольшим числом негоциантов, и с таким обилием кораблей, которые нельзя встретить нигде в мире». Как успокаивает нас Малакка после шумной суеты и треволнений, пережитых в Сингапуре!

Поднимаемся на моторе вверх по реке до первого городского моста. Низкая каменная арка мешает пройти выше по течению. На противоположном берегу — заросшая травой пристань, вымощенная длинными плитами, нависающие над водой балконы, украшенные вьющимися растениями, старинные фонари, ушедшие в землю и превратившиеся в причалы для судов. Вот то своеобразное окружение, в которое попала «Синга Бетина». Но мы преследуем не только эстетические цели. Под деревьями расположилась заправочная станция, а я уже достаточно попотел, таская канистры с горючим, чтобы не упустить возможности хотя бы раз наполнить баки без особых усилий. Мы легко сюда добрались, но боюсь, что спуск по реке не доставит большого удовольствия. Не уверен, достаточно ли широка река, чтобы сделать в ней даже пол-оборота! При таком сильном течении о маневрировании не может быть и речи. Нужно добиться успеха при первом же усилии. Это трудно! Жозе на корме уцепилась за концы, дважды пропущенные через кольцо на пристани. Я медленно отпускаю передний швартов, пытаясь при этом сохранить непринужденный вид, в то время как форштевень быстро входит в течение. Сотни зрителей собрались на обоих берегах в надежде увидеть, как лев пожирает своего укротителя, вернее, как львица карабкается на высокий берег! Отлив усиливает течение реки, и, на мой взгляд, все происходит несколько быстрее, чем хотелось бы. Если гафель воткнется в стену пакгауза, который перед нами, то... Нет, все обошлось, мы проходим по меньшей мере в пяти метрах от стенки! Жозе по-прежнему придерживает корму, точно отдавая слабину, чтобы наружный борт проходил вдоль платформы, слегка касаясь пристани. Еще несколько секунд... Если она отпустит слишком рано, мы пойдем прямо на другой берег, а если я промешкаю и не дам ей вовремя сигнал, мы ударимся о лихтеры, стоящие в три ряда на якорях позади нас. Гафель проходит, как коса, над палубой какой-то шаланды, а матрос-китаец бросается плашмя на дно в тот момент, когда гафель мог зацепить его за штаны и доставить на наше судно в качестве статуи, украшающей нос корабля. Решающий момент наступил! Пора! Я бросаюсь к штурвалу, даю газ, чтобы начал действовать руль. Здесь нет водоворотов, которые могут ввергнуть нас в новые неприятности. Мы вышли на фарватер и скользим вниз, как на воздушной подушке. Толпа зевак на берегу явно разочарована.

Покидаем Малакку, когда над ней разражается великолепнейшая гроза: лиловые тучи опускаются на гору Сен-Жан. Все вокруг погружается в какое-то медное свечение, как бы излучаемое домами и даже деревьями. Но, как я и думал, до моря гроза не дошла. Тем не менее в этот день на нас обрушилось больше шквалов, чем положено. Ливень сечет острова порывами, продолжающимися несколько минут, а шквалистый ветер убыстряет ход. Мы по-прежнему тверды в своем намерении не оставаться ночью в открытом море и с наступлением темноты достигаем подходов к Бату-Пахату; здесь становимся на якоре посреди джунглей.

Во время своих длительных полетов над этим побережьем я приметил крошечный островок, всего несколько миль суши, который с высоты показался мне очень симпатичным. Это был Писанг, то есть «Банановый остров». Мечтой жизни Жозе было отведать банан, сорванный собственной рукой. Вот почему ей хочется, как и мне, сделать остановку в этом месте. Островок очень удобно расположен для последнего захода туда судов, идущих в Сингапур, и на следующий вечер после нашего отплытия из Бату-Пахата мы уже стоим на якоре в прелестной бухточке. Воды, омывающие полуостров Малакка, обычно сильно загрязнены, но здесь они изумительно чистые. Джунгли сбегают вниз почти к окружающим нас скалам. Перед нами предстал идеальный пейзаж экзотической страны, какой обычно изображается на рекламах туристических агентств. Индонезийские прау не замедлили к нам приблизиться. На первой из них сидел веселый морщинистый старик. Он взобрался к нам на борт и вместо обычной вступительной серии вопросов преподнес нам чудесную рыбу на обед. Но, узнав, что мы французы, малаец решил нас поразить своими географическими познаниями. Он широко распростер руки и начал произносить какое-то нелепейшее нагромождение заклинаний, как бы читая чудовищно перевранный указатель к атласу. Не переводя дыхания он изрек примерно следующее: «Франкобельжикмексикопопокатепетлькуалалумпурлосанжелеслондрестюркивелингтонкопенгаген...» Старик бормотал, пока совсем не посинел от удушья, но, передохнув, возобновил тот же речитатив — от пункта Аренас до Брив-ла-Гайард. Слово «Попокатепетль», как видно, совсем его очаровало, и он повторяет его несколько раз, смакуя экзотические слоги. Остальные рыбаки стояли, ошарашенные, подавленные этим кладезем премудрости, и, несомненно, очень гордились тем, что мы, видимо, оценили ученость их предка. Тем временем Жозе поставила чайник на плитку и достала все необходимое для чайной церемонии. Теперь настала наша очередь вызвать изумление. Мы храним сахар в стеклянной банке. Пока я ее открываю и беру два куска, чтобы положить в чашку, почтенный географ, ошеломленный этой процедурой, спрашивает меня:

— Что это такое?

— Сахар, «гула», тебе же он хорошо известен!

Но никто не хочет этому поверить. Для них сахар — это порошок, а не маленькие камешки. Я пробую объяснить: «Гула-бату, или бату-гула, как вам больше нравится». Но до них это не доходит. Я протягиваю старику кусочек сахара. Он подозрительно облизывает его и передает соседу. Кусочек сахара обходит круг и возвращается ко мне, после того как все его попробовали. Но они не доверяют этим дьявольским нововведениям. Кусковой сахар? Слыханное ли дело? Ох уж эти мне оранг-путехи! Нас удивил этот маленький эпизод. Наших гостей отнюдь нельзя было назвать первобытными людьми. Они пользуются нейлоновыми сетями и транзисторными радиоприемниками. Из селения Кукуп автобус доставляет вас в Джохор-Бару или Сингапур за два часа. Им хорошо знаком телевизор и «Попокатепетль», но не известен кусковой сахар. Угощаем гостей сигаретами, пустив пачку по кругу, и пьем свой чай под их внимательными взглядами: пожалуй, они ждут, что мы по волшебству изменим свою форму или растворимся в воздухе, как маленькие белые камушки в наших чашках.

5
Интермеццо

По возвращении из Малакки мы еще пять дней проводим в Сингапуре. Нам необходимо пополнить запасы продовольствия, залить баки водой и горючим, отремонтировать мотороллер, подававший некоторые признаки износа и еще до нашего отъезда в Малакку сданный механику. Нам повезло: нас приглашают бросить якорь у яхт-клуба британских военно-воздушных сил, около большой базы Чанги. Это самая приятная гавань во всей Юго-Восточной Азии. Заходим на несколько часов в Каланг, чтобы забрать материалы, сданные нами на хранение, и захватить своих друзей: Питера Хикса и Боба Смита. Мы огибаем острова, поднимаясь по восточной части пролива Джохор между келонгами и мелями. Типичный для плавания в этих водах денек: на протяжении 20 миль мы вынуждены дважды нести минимальное количество парусов во время шквалов и последовательно получать ветер со всех румбов. Когда мы приближаемся к яхт-клубу, нам навстречу выходит катерок, чтобы указать место стоянки и помочь стать на буй. Каждый член клуба делает все от него зависящее, чтобы доставить нам удовольствие и оказать радушный прием. Разумеется, я несколько пристрастен к британскому воздушному флоту, в рядах которого провел несколько самых счастливых лет своей жизни. Но любой человек почувствовал бы разницу между оказанным здесь приемом и неприязненным отношением забияк из военно-морского флота. Здесь мы встречаем страстных любителей круизов в открытом море. Вокруг нас на якорях стоят в несколько рядов красивые маленькие яхты, и среди членов клуба мы встречаем братьев по духу, которые приветствуют нас на берегу или приходят к нам на борт. Мы несколько растеряны: остается еще так много сделать, чтобы приготовиться к большому плаванию, а дни летят стремительно! Наконец все постепенно утрясается. Но начнем с того, что наши деньги понемногу растаяли, и чего нам теперь не хватает, так и будет недоставать во время всего плавания. У нас остается 15 малайзийских долларов, и мы вкладываем их в общий фонд с Питером, чтобы последний раз как следует пообедать в клубе и распить последнюю бутылочку хорошего французского вина. Впереди нас ждут дни монашеского воздержания.

Этим утром мы были очень огорчены и встревожены плохим предзнаменованием: исчезла наша кошка Жезабель. Мы любим всех животных, и многие из них сопровождали нас в путешествиях. Но привязанность к ним была без излишней экзальтации и сентиментальности. Хорошо известно, что срок жизни животных короче, чем человека, и если вы не можете примириться с мыслью, что ваш любимец, по всей вероятности, умрет раньше вас, то лучше им не обзаводиться. Но с Жезабель все обстояло иначе. Мы нашли ее на улице Катонга бездомной и обреченной на гибель в борьбе за существование. Это был жалкий маленький комочек длиной не больше 10 сантиметров. Вопреки советам знатоков Жозе поклялась спасти ее. Она кормила котенка через соску, заботливо обтирала мордочку кусочком ваты и позднее долго выхаживала, когда игривые собаки нашего соседа-китайца едва не разорвали его на части и все надежды на спасение казались тщетными. Заморыш превратился в здоровую кошку с забавно торчащим хвостом, который свидетельствовал об отдаленном родстве с сиамскими котами. Она была почти по-собачьи преданна своим хозяевам, что тоже типично для сиамки. Мы непривычно привязались к ней. В последнюю ночь Жезабель, как всегда, спала в ногах на моей койке, и я видел, как с первыми лучами зари она вышла на свою обычную утреннюю прогулку, чтобы совершить круг по палубе, но, когда Жозе спустилась, чтобы приготовить завтрак, она спросила меня: «Видел ли ты Жезабель? Я нигде не могу ее найти». Мы обыскали судно сверху донизу, подняли пайолы, чтобы убедиться, не застряла ли она где-то между балластинами. Но все поиски оказались тщетными. Жезабель, должно быть, упала за борт. Мы ничего не понимали. Кошка плавала с нами в плохую погоду, прогуливалась вдоль шкафута и не сделала ни одного неверного шага, а тут вдруг на совершенно неподвижном судне... Плывем к берегу на маленькой шлюпке, надеясь, что, быть может, Жезабель удалось доплыть до пристани. Ведь до берега здесь меньше 100 метров, и мы вспоминаем о другой нашей кошке, славном Мооине, с которым некогда произошел такой же неприятный случай на острове Ибиса. Ночью он кубарем слетел с палубы «Альтинака» и довольно долго плыл до трапа, по которому взобрался на пристань, где мы его и обнаружили спрятавшимся под мотороллером и отчаянно вопившим, призывая нас на помощь. Но приливо-отливные течения в проливе Джохор исключительно сильные. Даже если наша кошка сумела добраться до крутого берега, то где-нибудь очень далеко от нашей стоянки. Весь день мы искали ее, плавая вдоль берега в маленькой шлюпке, карабкались на скалы, шлепали по илу и звали ее. С наступлением ночи мы при свете молодой луны отправились к скалистой отмели, надеясь, что ее могло туда отнести. Все напрасно.

Теперь действительно настало время выйти в плавание. У меня уже есть разрешение капитана порта на выход из Сингапура 20 октября для следования в Банджармасин (на юге Калимантана). До последнего момента я колебался в отношении выбора пути до Манилы, являющейся первой и обязательной остановкой. Самый короткий, легкий и, вероятно, безопасный путь проходит вдоль северного побережья Калимантана. Там мы могли бы подняться по реке Кучинг, остановиться на Лабуане и в Джесселтоне, во всех тех местах, где можно так же хорошо запастись всем необходимым, как и в Сингапуре. Совсем другое дело более длинный южный путь среди индонезийских островов. Единственное, чем мы могли бы там запастись, — это кокосовыми орехами, и то не всегда. Но зато южный путь гораздо интереснее, и я горю желанием посетить Калимантан и Молуккские острова.

Я знал все неудобства, которые связаны с пребыванием в Индонезии. У меня были все возможности испытать их на протяжении тех двух лет, что я провел на Яве и Суматре в расцвете своих сил. Но что прикажете делать: я глубоко люблю эту страну и если позволяю себе критиковать ее в этой книге, то именно потому, что люблю и, мне кажется, понимаю. Поскольку мы отправляемся без судовых документов и виз, дело приобретает забавный оборот.

Я почти готов бросить жребий в управлении капитана порта в тот момент, когда говорю, куда мы идем: орел — Кучинг, решка — Банджармасин... Но искушение так сильно, что я выбираю южный путь. Капитан желает мне приятного плавания. Он предупреждает, что не может отправить обычное уведомление о нашем местоназначении и прибытии: никакое послание не достигнет Калимантана. (Это название, вновь присвоенное острову после освобождения от колониальной зависимости взамен Борнео, можно перевести как «Страна манговых плодов».) По существу, тот факт, что уведомление не было послано, не сыграл никакой роли. Из дальнейшего станет ясно, что Банджармасин был почти единственным местом, где мы так и не побывали.

Вот мы уже отвязываемся от буя и поднимаем паруса. Я теперь значительно быстрее справляюсь с этим делом. Жозе крутит штурвал, чтобы направить нос судна на правый борт. Свежий ветер и сильное отливное течение попутны нам. Мы делаем поворот и уходим с отливом. На мачте яхт-клуба поднимаются сигнальные флаги: нам желают счастливого плавания. Друзья посылают прощальные приветствия с мола. Пройдя мыс Чанги, ложимся курсом зюйд-вест, полный бакштаг, правый галс. «Синга Бетина» клюет носом волну, искрящуюся солнечными брызгами. Наконец-то мы отбыли в дальнее плавание.

6
Приключение в раю

С наступлением ночи проходим маяк Хорнчёрч, воздвигнутый на скале Пьедра-Бланка у восточного входа в проливы. Теперь я чувствую себя более спокойно, хотя в этот узкий пролив устремляются все морские суда, поддерживающие сообщение между востоком и западом, и его, разумеется, нельзя назвать самым тихим местом на земном шаре для маленькой яхты, с керосиновыми отличительными огнями, совсем незаметными на большом расстоянии...

Но как только скалистые мели, омываемые приливом, остаются позади нас, опасность уменьшается. Мы видим вереницы грузовых судов, танкеров, пассажирских лайнеров и даже корвет британского военно-морского флота. Они держат курс на северо-восток к Таиланду, Камбодже, Вьетнаму, Гонконгу и Японским островам, оставляя в нашем распоряжении южную часть Южно-Китайского моря. Продолжая опасаться пиратов, не хочу приближаться к берегам Суматры и ближайшим островам Батам и Бинтам — этим логовищам пиратов, которым могли бы позавидовать Морган и Красная Борода. Немного значат для нас и «защищенные» воды проливов Биллитон и Гаспар, где нам пришлось бы наверняка расстаться с последней рубашкой. Берем курс на восток и быстро проскакиваем 100 миль, прежде чем лечь на остров Каримата и на юго-западную оконечность Калимантана.

Сказать, что все неприятности начались в этот день, было бы явным преуменьшением. Они стали преследовать нас три месяца назад, до того, как мы покинули Куала-Тренгану. Но до настоящего времени мы попросту халтурили: держались всегда недалеко от берега, в радиусе досягаемости какой-нибудь гавани, где имели возможность обратиться к мастеру, механику или плотнику, зайти в лавочку, чтобы купить забытую, сломанную или утерянную вещь. Только теперь мы полностью предоставлены самим себе и, как бы для того, чтобы плавание проходило в нашем обычном стиле, в 2 часа ночи прокладываем курс в районе, где буйствуют шести-семибалльные шквалы. Это продолжается недолго, но в 3 часа мы попадаем в довольно неприятную волну, поднятую шквалами. Утром весело бежим в галфвинд и обгоняем несколько индонезийских судов, следующих тем же маршрутом. Это хорошенькие маленькие тендеры длиной 10 метров, несущие большие шпринтовые паруса, топсель, длинный гафель и большой кливер. Мы очень горды тем, что обгоняем их одного за другим. Впервые в нашей жизни мы как будто становимся победителями регаты! Разумеется, эти парусники тяжело нагружены и в дополнение несут на себе экипаж, насчитывающий свыше десятка матросов.

В тот момент я особенно нуждался в какой-нибудь победе, так как только что выявилось одно очень неприятное обстоятельство: в трюме появилась вода. Речь идет не о каких-нибудь жалких сантиметрах, обычном следствии плохой конопатки. Нет, трюм походил на довольно полную цистерну, раскачиваемую судном. Я запустил помпу, и через 10 минут вода исчезла, но ненадолго. С наступлением ночи уровень воды в трюме поднимается до 30 сантиметров. Откачка для меня была привычным делом. Я научился с этим справляться на наших прежних яхтах. Но все они были весьма почтенного возраста, самой молоденькой из них уже минуло 50 лет. Однако от новенькой с иголочки «Синга Бетины» я такого подвоха не ожидал! Судя по всему, образовалась порядочная течь, но мы оба готовы лучше пойти на дно, чем вернуться в Сингапур. Впрочем, наше положение не столь трагично. Мы можем продолжать откачку, пока не дойдем до подходящего острова, где можно будет остановиться и найти дыру.

Весь следующий день небо полностью закрыто тучами и секстант остается в своем футляре. Но я беру два радиопеленга, один удачный на остров Синджон (который англичане, эти великие захватчики, называют Сент-Джон, давая пример филологического империализма) и другой, более сомнительный, на анемичный радиомаяк. Он попискивает где-то на юго-западе и дает нам контрольную волну, чтобы определиться. Кажется, все это совпадает с моим счислением, и, как я надеялся, в полдень среди шквалов и стад касаток мы обнаруживаем землю. Это остров Кемуди, башня довольно грозного вида, сложенная скальными породами. Приближаемся в сумерках, и я начинаю серьезно сомневаться в том, что мы найдем убежище. Волны прибоя высоко вздымаются у подножия крутых утесов, и нет ни малейшего намека на пляж или какое-нибудь другое укрытие. Одно несомненно: мы прибыли слишком поздно, чтобы пытаться пристать к берегу. Меняем галсы и уходим на несколько миль в открытое море. Волнение порядочное, и мы проводим еще одну тревожную ночь, падая с коек или работая у помпы.

Утром исследуем противоположный берег, но и он оказывается не более гостеприимным. С сожалением покидаем это место. Незнакомый остров — всегда соблазн, но на этот не высадишься даже с подветренной стороны, где можно было бы, наверное, использовать сампан. Больше всего мне хочется вытащить судно на грунт, но здесь это немыслимо.

Благодарение небесам! Нам не надо делать большого перехода. Как свидетельствует карта, в 45 милях к западу раскинулась группа островов Тамбелан, правда несколько дальше, чем мне бы хотелось следовать в этом направлении. Но у меня чудесная карта этого малоизвестного уголка Южно-Китайского моря, и было бы обидно не воспользоваться таким благоприятным случаем. Острова Тамбелан, по всей видимости, полностью отвечают нашим намерениям. На самом крупном из них, давшем имя всей группе, есть большое селение, и, кажется, там везде хорошие пляжи. Прошло меньше часа, после того как мы снялись с якоря, и на горизонте показались высокие горы. Но чтобы приблизиться к ним, потребовался целый день. Ночью мы находимся в 10 милях от ближайшего к нам с правого борта острова Бенуа, самого южного из группы. Небо проясняется, на его куполе высоко подвешен полумесяц, а острова кажутся статуэтками из черного дерева на серебряной скатерти моря. Я тотчас соображаю, что мы не обогнем Бенуа на этом галсе, и мне совсем не хочется провести еще одну ночь на борту у наветренного берега. На карте показан узкий пролив между ближайшим к нам островком Лесо и западным берегом Бенуа. Трудно представить себе более узкий пролив, но месяц светит так сильно, что не стоит никакого труда найти вход.

Поворачиваем почти у пенящейся кромки прибоя и тотчас попадаем в спокойные воды. Легкий ветерок несет нас по коридору, ширина которого не превышает 100 метров. От величавого спокойствия и красоты окружающей природы перехватывает дыхание. С правого борта круто вздымается кудрявый массив поросшего джунглями острова Бенуа, застывшего в глубоком молчании древнего патриарха; с левого борта — озаренный луной Лесо с более мягкими очертаниями склонов и бахромой песчаных пляжей, расшитых филигранным узором пальм. У северного выхода из пролива мы скользим совсем близко от берега Лесо и отдаем якорь в его тихих фосфоресцирующих водах. Испытываем несказанное блаженство, хотя я полчаса откачивал воду, пока Жозе готовила ужин. Я полностью опустошен (увы, я, а не судно!). Течь сама собой не закроется с такой дырой, и мы, разумеется, не сможем долго плавать! Если любознательный читатель спросит, почему мы не воспользовались мотором, чтобы добраться до острова Тамбелан, то ответ будет очень прост: вышеназванный мотор объявил «забастовку» в первую же ночь после выхода из Сингапура, когда в выхлопной патрубок попала соленая вода. Когда же я попытался запустить его на следующий день, то почти полностью разрядил аккумулятор, а проклятый мотор даже ни разу не кашлянул.

Вдруг я проснулся от сильных ударов в корпус: длинный сампан пристал к нашему борту. На палубу поднялись двое: веселый старик и угрюмый юноша, которые немедленно спросили, нет ли у нас сигарет, сахара, муки, кофе, рубашки, туфель... Это был наш первый контакт с Индонезией, выдержанный в традиционном стиле. Приступаем к товарообмену и быстро становимся экспертами в этом деле. В глухих уголках этой страны деньги не имеют широкого хождения, тем более что на протяжении нескольких лет они обесценивались с головокружительной быстротой. Мы обмениваем сигареты на кокосовые орехи, а сахар — на яйца.

Гости дарят нам несколько корней таро, чтобы скрепить сделку. Старик подтверждает, что Тамбелан — довольно большое селение и там нам помогут сделать необходимый ремонт. Он недалеко, всего в 10 милях. Потратив два часа на откачку воды из трюма и не осушив его до дна, мы решаем воспользоваться мощным приливным течением, которое устремляется в проход между островами, и снимаемся с якоря. Подгоняемая свежим попутным бризом, «Синга Бетина» резво мчится к северной оконечности острова Бенуа.

Этот великолепный бросок длится ровно пять минут, время достаточное, чтобы пройти под ветром высокие береговые уступы, а затем судно вдруг выпрямляется и переходит в ленивый дрейф. Погода великолепная, и нам ничего другого не остается, как любоваться чудесным зрелищем, которое вполне этого заслуживает. Четырнадцать островов группы описывают окружность диаметром каких-нибудь 15 миль, почти замыкая воды, очень похожие на обширную тихую лагуну.

Некоторые острова круто обрываются к морю и покрыты джунглями, другие, низкие, окаймлены пустующими пляжами и разбиты на квадраты параллельными рядами кокосовых пальм. Пушистые кучевые облака зацепились за сиреневые пики Тамбелана и Бесара. После довольно тяжелого перехода от Сингапура это райский уголок. Мы выходим наконец из-под сени Бенуа... и убеждаемся, что наступил полный штиль. Ловим несколько жалких порывов поднимающегося время от времени ветра, который дует в противном направлении, чтобы вырвать немного хода. Но, как это ни грустно, на Тамбелан мы сегодня не попадем. Темнота настигает нас в штиле у крутых берегов Бесара, к которому мы все же приближаемся фут за футом, рискуя разбиться о скалы, Наконец находим подходящий грунт и отдаем якорь. Впрочем, грунт ненадежен, и, если ночью поднимется ветер, мы попадем в передрягу. Но по-прежнему стоит штиль, хотя длинные волны зыби лижут скалы, издавая тревожный свист.

Поздним утром задул достаточно свежий юго-восточный бриз, и мы без особых усилий поднимаем якорь. Как только я поставил грот, «Синга Бетина» легко заскользила, придерживаясь к ветру; этого достаточно, чтобы якорь начал ползти по грунту; а затем упал отвесно над глубиной. Не теряя ни минуты, ставим все паруса и отправляемся в путь. Нам приходится четыре раза менять галс, чтобы достичь входа в глубокую бухточку «бутылочное горлышко», в конце которой приютилась деревня. Чтобы продвинуться на пять миль при противном и непостоянном ветре, мы покрыли 17 миль. Войти в бухту— дело нешуточное: на карте показан узкий и извилистый проход, пересекающий коралловый риф над поверхностью моря. В лоциях упоминается о буях, которыми обставлен проход по всей его длине, но мы ни одного не обнаружили. Осторожно меняем галсы, поворачивая то одним, то другим бортом к рифу. На этот раз мы довольны, когда к нам пристает лодка и два человека взбираются на палубу. Надеемся, что они поделятся с нами практическим опытом плавания в этих водах, запастись которым так настойчиво рекомендуют лоции. Жестокое разочарование! Местные мореходы взобрались к нам лишь для того, чтобы воспользоваться прогулкой и сунуть свои носы во все уголки незнакомого им судна. Оба рыбака только ухмыляются, когда я спрашиваю их о положении прохода в рифе, и указывают на виднеющийся вдали волнолом, который защищает населенный пункт от штормов. При этом у них такое выражение на лицах, как будто они говорят: «Попробуй-ка сунься туда, это будет забавно!» Стараюсь взять пеленг на старый голландский форт, возвышающийся над селением, но изгибы прохода слишком сложны, а мы еще очень далеко, чтобы это дало положительные результаты. Через несколько минут скребем риф бортом.

Я сдаюсь. У нас нет достаточно места для маневров. Если нас не возьмут на буксир, то своим ходом мы никогда до селения не доберемся. Сильным толчком багра мы отрываемся от рифа и выводим «Синга Бетину» из этой западни, спускаясь под ветер. Мы легко отделались, даже не содрав краски, но у меня нет охоты испытывать на твердость коралловый риф 50 раз подряд, и мы ползем к южному берегу бухты, где бросаем якорь в 50 метрах от рифа. Не обнаруживаем ни одного пляжа, на который можно бы вытащить судно, а 10 миль, покрытые за два дня от Лесо, были томительно долгими!

Путь «Синга Бетины» в районе островов Тамбелан.

Бросаюсь в воду с острогой, но это бессмысленно, так как даже в трех метрах не попал бы в тучного кита, севшего на мель. Еще раз «Синга Бетина» была наводнена всеми жителями Тамбелана без различия возраста, пола и политических убеждений. Единственное место, где я еще мог уединиться, — это на глубине пяти метров в коралловом лесу. Редкие маленькие рыбки, очень недоверчивые, ослепляли своими искрящимися, как драгоценные камни, нарядами. Но, увы, я не мог распознать, кто из них принадлежит к славному виду «съедобных». И все же трудно было оторваться от изумительного подводного ландшафта: коралловые цветы, созвездие сапфиров, рубинов и аметистов. Сверкающие сады неведомых планет. Всплываю на поверхность, временами вновь погружаюсь, чтобы исследовать какую-нибудь интересную трещину, не выпуская из рук бесполезной остроги. Время остановилось; уже час, как я грежу наяву, и вдруг довольно сильная боль в талии чуть не заставила меня глотнуть воды. Краем глаза я заметил, как убегала от меня какая-то расплывчатая тень, не то рыба, не то одна из тех ядовитых медуз, которые оставляют на вашей коже такие огромные волдыри. Почти тотчас последовали еще два ожога между лопатками. Я повернулся и на этот раз оказался лицом к лицу с агрессором: пожалейте меня, добрые люди, это была акула длиной 30 сантиметров! Эта маленькая модель в масштабе 1:30 грозного хищника морей готова была меня проглотить, ибо ее жадность превосходила здравый смысл. Оскорбленный в своих лучших чувствах, я стреляю в нее из своего гарпуна и, конечно, промахиваюсь: акула удаляется с отвратительным оскалом, облизываясь. Мое купание испорчено. Решаю, что если малютка попала сюда, то, возможно, папа и мама тоже где-нибудь неподалеку, и плыву к «Синга Бетине», которую наконец с наступлением темноты покидают гости. Вскоре удаляется последний сампан. Мы остаемся одни и составляем опись пропавших вещей: штормовой фонарь и дополнительный нейлоновый фал унесены любителями сувениров. Я стараюсь утешить себя тем, что это почти все, если не считать отличной рыболовной сети, которую тоже у нас ухитрились украсть, что может исчезнуть с нашего борта во время длительного пребывания в Индонезии.

Позже мне говорили, что, как хорошо известно, маленькие акулы никогда не нападают на людей. Мне даже дали понять, будто вся эта история о рыбной ловле вымышленная. На низкую клевету я могу ответить лишь так: видимо, эта акула была не знакома с законами ихтиологии и правилами поведения. Как бы то ни было, я с гордостью показывал два огромных лиловых синяка посреди спины — доказательство смертельной битвы с чудовищем абиссальных глубин.

Тихая ночь. На востоке полная луна покоится на горных вершинах; изящные изгибы пальм и завитки маленьких волн вдоль берега. Мы наслаждаемся покоем, чувствуя себя одновременно и умиротворенными и возбужденными. Нам хочется устроить небольшой праздник. Наполняем из стакана две оловянные чарочки. Запас крепких напитков весьма ограничен: бутылка рома для срочной медицинской помощи да бутылка виски, которую мы бережем для встречи Нового года. Но самые суровые правила мирятся с исключениями, а дисциплина у нас на борту, боюсь, не всегда так строга, как этого требуют благородные морские традиции. Электропатефон поставлен на рубку, и мы мирно посасываем содержимое чарочек, внимая сонате Баха для флейты и клавесина. Мелодия уносится к звездам, а рожденные ею образы отражаются в воде. «Синга Бетина» замерла в полной неподвижности в центре сверкающего алмазами шара.

Покашливание запыхавшегося мотора будит нас на заре. Крохотный буксирчик выходит из «бутылочного горлышка», таща за собой длинную вереницу сампанов, которые он ведет к местам рыбной ловли. Когда через два часа буксирчик возвращается, мы призываем его на помощь, и он быстро увлекает нас в проход. Спать у штурвала не приходится, фарватер необычайно извилист, и теперь нам становится ясно, что, даже если бы наш мотор работал, мы не смогли бы подняться по нему без проводника. Проскальзываем в тонкую щель волнолома и отдаем якорь около длинной деревянной пристани. Сейчас прилив высокий, но при малой воде мы будем на песчаном дне, покрытом водой менее чем на 30 сантиметров.

Один из наших вчерашних гостей снова появляется на борту, но именно ему мы очень рады. Это молодой, коренастый, веселый и дружелюбный человек. Несмотря на то что наш гость хорошо образован, занимает какой-то важный пост в Тамбелане и владеет несколькими плантациями бананов и кокосовых пальм, он не колеблясь берется за работу, чтобы помочь нам. Не раздеваясь, он прыгнул за борт и, шлепая ногами по воде, поднимал тяжелые балластины, пока мы облегчали судно, чтобы осмотреть днище. Он нам с удовольствием помогал, не нуждаясь ни в каком вознаграждении. Когда мы покидали эти места, Жозе преподнесла ему маленькую премию, зажигалку, обнаруженную в пачке стирального порошка. Нам было немного совестно за такой жалкий подарок, но мы не слишком богаты. Наш бескорыстный помощник был одновременно и очарован и смущен. Он нашел нам плотника, приехавшего с целой командой ребятишек, для которых это было настоящим праздником. Все вместе мы спускаем четыре тонны балласта в не очень глубокую воду, пока полицейский считает балластины, чтобы убедиться, что мы не ввезли никакой контрабанды и все будет позднее водворено на место. Плотник быстро обнаружил пробоину — маленькую круглую дыру, скрытую под одним из шпангоутов, у основания грот-мачты. Из этой дыры вода бьет тонкой струйкой, воскрешая в памяти фонтанчик в пригородном садике. Но вот балласт уложен на место, и «Синга Бетина» приняла обычное количество воды, ровно столько, чтобы внутри было прохладно. Теперь мы чувствуем себя гораздо спокойнее!

Тамбелан — большое селение, протянувшееся вдоль бухты. В нем проживает около 5 тысяч человек, в том числе 2 тысячи детей. Пока мы идем по главной и единственной улице, нас окружает толпа орущих ребятишек. Жозе призналась, что ей немного страшно. Наш друг улыбается: «Они просто довольны тем, что вы посетили их деревню!»

Мы воспользовались этой остановкой для кренования: корпус покрыт наростом, состоящим из прелестных оранжевых моллюсков, распускающихся подобно цветам на цветоножках, но, конечно, снижающих скорость судна. Мы с азартом принимаемся за генеральную уборку: палуба и маленькая шлюпка вычищены щеткой и вымыты мылом, а весь «преподавательский состав» из тамбеланцев, восседавший на корточках на крыше рубки, взлетал в воздух, как стая ошпаренных кошек, чтобы не попасть под ушаты воды, щедро выливаемой нами.

Вот уже пять дней, как мы пробыли здесь. Пора трогаться в путь. Рыбачья лодка буксирует нас в проливе, наш друг Саад стоит за штурвалом «Синга Бетины». Кажется, ничто не может доставить ему большего удовольствия. В качестве подарка к отъезду он принес нам исключительно уродливую обезьянку, заросшую волосами до самых глаз. У этого создания неимоверно жалкий вид, и оно издает пронзительный визг от страха и печали. Я очень люблю обезьян, и на протяжении 15 лет у нас перебывала целая их стая, но эта мне решительно не нравится. Разумеется, отказаться от подарка крайне неучтиво, и мы только улыбаемся и повторяем: «Теримах кази боньяк!» («Большое спасибо!») Про себя же думаем, что на одном из тысячи островов Индонезии, безусловно, найдется пристанище для обезьянки, выброшенной морем на берег.

Покинуть Тамбелан не легче, чем подойти к нему. Рассчитавшись с капитаном буксира (который отказался от денег и даже от нескольких галлонов горючего, но сгорает от желания получить метр, только один метр нейлонового троса), отдаем швартовый конец. И тут мы обнаруживаем, что поднялся юго-западный ветер, который, если можно так сказать, заставляет нас идти круче к себе между Тамбеланом и Батонгом. Мы терпеливо меняем галсы, как вдруг наталкиваемся на противное приливо-отливное течение. Полчаса стоим на месте с надутыми парусами и натянутыми шкотами, но не продвигаемся ни на пядь. А за кормой виден наш след, как если бы мы были огибающим мыс Горн клиппером, которому только-только справиться с противным ветром. Такой ход невыгоден, и вечером мы бросаем якорь меньше чем в миле от места отплытия. На этот короткий путь, который мы проделали, добросовестно виляя рулем, ушло больше шести часов.

Следующий день тоже не приносит удачи: опять нет ветра, и мы тащимся девять часов, чтобы покрыть шесть миль до последнего мыса на южной оконечности Тамбелана. Он называется Танжунг-Манди-Анжен, что означает «Мыс ветряного котла». Это очень подходящее название. Как только мы проходим мыс, начинает дуть свежий бриз и «Синга Бетина» дает ход. Стоит невыносимая жара; даже держась круто к ветру, мы не ощущаем никакой прохлады.

Ночью мы обогнули большой остров, лежащий на нашем пути, — Токонг-Менжиранг. Он походит на скелет доисторического чудовища, позвоночный столб которого поднялся высоко над водой, а череп, поросший джунглями, лежит на поверхности моря. Впереди на протяжении 180 миль до Кариматы — открытое море. Я гордо показываю Жозе наше положение на карте.

— Ты можешь немного отдохнуть, моя львица. Судно само держит курс, небо чистое, и ночь принадлежит нам. Можно хоть разок поспать спокойно.

— А это что? — спрашивает она, показывая на маленькую точку на карте.

— Скала Роджер — камешек, который находится в 12 милях с правого борта. Его даже не видно!

Мы не спешим занять койки и прохлаждаемся на палубе, наслаждаясь безмятежным плаванием. Резиновый амортизатор привязан к ручке штурвала, и «Синга Бетина» оставляет за кормой совершенно прямую струю, освещенную луной. Мы грезим наяву, как вдруг невыразимая какофония, дикий вой заставляют нас подскочить. Сердце бешено колотится. Еще не поняв, что случилось, я отдаю резиновый амортизатор и до отказа перекладываю штурвал на левый борт, чтобы поскорее уйти от этого гвалта. В 20 метрах от нас, как корпус оцепеневшего от заклятия Летучего Голландца, торчит маленькая скала высотой три-четыре метра. Она стремительно уходит назад, а тучи разъяренных птиц вихрем кружатся над мачтой, как гуси с затонувшего Капитолия, и гневно протестуют по поводу нашего вторжения. Спасибо вам, пернатые друзья! Но я не пойму, как мы продрейфовали 12 миль против ветра всего за два часа. И тем не менее это была скала Роджер, хотя в тот момент я не мог этому поверить. Днем проложил два пеленга, один на самую высокую вершину Тамбелана, другой на силуэт отдаленного острова Педжантан, голубую дымку на западе. Накануне наш путь пролегал прямо, севернее этой естественной вехи. Гидрография морских течений в этом районе таит немало сюрпризов.

7
Экватор и другие места

Сказать, что мы прошли экватор под парусами, было бы чистым бахвальством: мы его пересекли неизвестно как, дрейфуя по воле течения и дуновений немощного ветра. В своем неведении я полагал, что полные штили — это такое явление, с которым можно встретиться лишь в Саргассовом море и Панамском заливе. Мне помнились отчеты капитанов трехмачтовых кораблей, качавшихся на волнах много недель среди длиннющих водорослей, или галлионов с повисшими парусами, которых штиль заставал на пути следования к Галапагосам. Команды этих судов погибали от жажды, голода и лихорадки. Но я не ожидал такого подвоха в этих редко посещаемых подходах Южно-Китайского моря. Скорее я опасался встретить здесь слишком сильные муссоны в коридоре между берегами Суматры и Калимантана. Правда, мы попали сюда в неудачное время — весной, когда в лучшем случае дуют нерегулярные бризы, а то и просто стоит штиль. Паруса хлопают или висят неподвижно, реи, бамбуковые планки, вставленные в паруса, бьются об оттяжки, а мы переваливаемся с борта на борт с раздерганными, как фалы, нервами. Маневрируя шкотами и штурвалом с предосторожностью повивальной бабки, добиваемся небольшого хода. Но чаще руль нам не повинуется, и судно совершает полный круг. Белесое свинцовое море отражает такой же потускневший металлический купол неба, в котором медленно кружит солнце, лишенное лучей. Вся Вселенная — один сплошной удушливый туман. Горизонт исчез, море и небо сливаются без какого-либо разрыва сплошности, и мои определения с помощью секстанта остаются чисто академическими упражнениями. Радио молчит: Понтианак на побережье Калимантана помечен как порт с сигнальной мачтой. Но как и все прочее оснащение, призванное помогать судоходству, эта мачта пришла в негодность еще во времена, когда Сантос Дюмон^[12] пытался взлететь на «Багателли», и никто не позаботился ее восстановить. Для развлечения нам отпускается ежедневный рацион шквалов. В раскаленной пустоте, в безжизненной сфере, по которой мы плывем (так должна была выглядеть Вселенная до того, как господь бог приступил к сотворению мира), тонкая светящаяся дымка вдруг сгущается, предвещая приход завывающего шквала. Развивая должную энергию, мне удается за пять минут спустить все паруса и закрепить каждое рангоутное дерево. Именно столько времени нам и отпускается от первого предупреждения до бешеного натиска шквала, ревущего в штангах и рассыпающего водяные брызги по поверхности мгновенно закипающего моря. Вся эта кутерьма редко длится более получаса. Затем штиль опять заставляет нас валиться с борта на борт на коротких волнах. Ставлю паруса в надежде, что убежавший шквал позабыл захватить с собой хоть одно легчайшее дуновение. Такое плавание действительно может довести до бешенства, но я стараюсь сохранить оптимизм и надеюсь на лучшие условия в Яванском море, где муссон уже должен разгуляться вовсю. По крайней мере это гарантируется лоциями и штурманскими картами. Если бы я знал, что нам предстоит подвергнуться такому же испытанию, даже, пожалуй, более тяжелому, еще на протяжении 2000 миль, то, наверное, бросился бы за борт.

Скромно пересекли экватор, причем Нептун не нанес нам визита. Мы далеко не новички в этом деле; я подсчитал, что переживаю это событие в 113-й раз. И только на следующий день вдали появляется место нашего назначения. Произошло это 3 ноября. Привожу запись из вахтенного журнала: «На рассвете мертвый штиль. Море как металлическая плита. Ни малейптего дуновения ветра. В 00.55 по Гринвичу не очень точно беру высоту солнца, не различая линии горизонта. Но прямая высота слишком хорошо согласуется со счислением. Сомнительно! Я не зря отношусь с таким сомнением к своим навигационным способностям. Ведь после 25 лет тренировки в этом благородном искусстве я все еще так хорошо ориентируюсь в пространстве, что боюсь заблудиться, идя из своей комнаты в ванную. Судно кружится на одном месте. Штиль практически продолжается весь день, но, старательно маневрируя рулем, удается немного прибавить ходу. Мы пересекаем путь большому индонезийскому кечу, который с поникшими парусами ожидает ветра. После завтрака на горизонте появляется остров Серуту, а немного спустя Каримата, окутанная дымкой. В полдень не могу взять высоту солнца, так как не вижу горизонта. Я беру два пеленга на острова в 16 часов по местному времени. Острова отстоят от нас на 30 миль. К 18 часам поднимается ветер и мы идем почти полным ходом».

Ночью ни на секунду не смыкаем глаз: земля приближается, и мы окрылены надеждой найти там хорошую якорную стоянку. В темноте идем на большой скорости, пока вытянутый приземистый силуэт Серуту не поднимается из воды темной массой, более черной, чем небо. Мы бодрствуем, пытаясь обнаружить маяк, но он все еще вне поля зрения и, только подойдя совсем близко, замечаем слабый желтый свет. «Вероятно, это керосиновая лампа в хижине смотрителя!» — говорит Жозе. Каримата теперь в нескольких милях от нас. Ее пики высотой более 1000 метров теряются в облаках, нависших, как густой студень.

Лоции предупреждают нас, что на южном берегу острова есть всего одна деревня, населенная малайскими и китайскими лесорубами. Спасибо за разъяснение! Мы остановимся у противоположного берега! Все подходы загромождены островками высотой от 100 до 200 метров. Их заостренные очертания возникают перед нами одно за другим. После долгих томительных дней наше плавание вдруг становится увлекательным и спортивным. Каждые 10 минут наносим наше положение на карту, проскальзывая змейкой из одного пролива в другой. В 4 часа утра становится еще веселее, когда первый из целого семейства спускающихся с гор Кариматы шквалов обрушивается на наши головы. Не теряя ни одной минуты, уменьшаем парусность. При ослепляющем дожде Жозе готовит чай в надежде, что все скоро пройдет. Промокли до костей и выбились из сил; глаза воспалены от мучительного напряжения во мраке. На рассвете нам снова удается поднять паруса в двух милях от главного острова в виду маленькой бухты, хорошо укрытой лесистым островком. Шквалы следуют один за другим почти без перерыва: мы видим, как они приближаются черной стеной дождя. Порожденные рваными облаками, неизменно окутывающими гребни, они несутся к нам через обширную саванну, покрывающую остров от подножия гор до моря. Опять сокращаем парусность до минимума и идем, меняя галсы, на расстоянии одного броска от скал, окаймляющих островок. Удаляясь от земли с неистовым отливом, мы вновь приближаемся к ней, меняя галс, и все-таки продвигаемся к цели. В 10 часов бросаем якорь возле маленького шлюпа, нагруженного копрой. Он как две капли воды похож на наш дорогой, ныне покойный «Альтинак», бывший некогда омароловом из Канкаля и построенный еще до первой мировой войны. У «Альтинака» был прямой форштевень, транец на корме с подзором, толстая мачта и длинный гафель.

Все наши надежды на скорый отдых разбиваются вдребезги: один сампан уже на пути к нам, и вскоре болтливая, возбужденная компания заполняет «Синга Бетину». Но к нам прибыло всего 8 человек, что показалось сущим пустяком по сравнению с Тамбеланом. Задав нам столько вопросов, что их хватило бы для заполнения интегратора на 60 лет, гости не слишком охотно оставили нас в покое. Проспав несколько часов, спустили шлюпку на воду и пошли к берегу, захватив с собой обезьянку, которую намеревались отпустить на свободу.

Этот необычайный, но очень приятный уголок, видимо, знавал лучшие времена. Возле места нашей высадки около десятка красивых домиков, побеленных известью, необитаемы и превращаются в развалины, а их остовы источены термитами. По шатким ступеням поднимаемся в один из домиков, который, кажется, был раньше школой. В нем осталось всего несколько скамеек и слабые следы какого-то загадочного задания на черной классной доске.

В одной темной комнате под потолком висят сотни маленьких летучих мышей в виде чудовищных связок мохнатых рыжих плодов, на которые с вожделением смотрит костлявый и недоверчивый кот.

Запретные розовые и белые плоды усыпают землю под большим деревом, возле которого находится верфь, еще более примитивная, чем в Себеранг-Такире. Бригада плотников строит 12-метровое судно, не располагая другими инструментами, кроме рубанка и деревянного молотка. Они работают не спеша, но с кропотливой сноровкой, которую я не раз уже замечал в Индонезии и Малайзии, как если бы кораблестроение было священнодействием.

Немного дальше мы обнаруживаем маленький кампонг. Разумеется, здесь нет никакой скученности, так как места достаточно, чтобы не стеснять соседей. Тропинка описывает круг вдоль глубокой выемки береговой линии. Стены хижин плетенные, а крыши покрыты соломой. Они стоят посередине хорошо ухоженных садиков, переполненных цветами. Даже самые бедные индонезийцы горячо любят цветы! Я убеждался в этом повсюду, где проезжал. Покупаем яйца у толстой веселой китаянки, а наша обезьянка, избавившись от морских страхов, тем временем с визгом охотится за цыплятами. С трудом поймав ее, мы на обратном пути пытаемся уговорить проказницу остаться в джунглях. Но это оказывается трудным делом. Обезьянка следует за нами по пятам маленькой коричневой волосатой тенью. Пробую отнести ее в кустарниковые заросли и оставить там. Соскальзываю вниз на ягодицах по глинистому склону, на который с трудом взобрался, и убеждаюсь, что обезьянка прибежала к Жозе и уцепилась за нее раньше, чем я отыскал тропинку. Мы потратили добрый час на разные ухищрения и уже начинаем рвать на себе волосы от отчаяния, как вдруг все разрешилось само собой. Мы пришли в одно место, где джунгли были расчищены под плантации кокосовых пальм. На каждом дереве сидела группа обезьян, лихорадочно срывавших орехи и сбрасывавших их на землю, где счастливым хозяевам оставалось только собирать их. На пальмах собралось больше 100 макак, работавших с большим усердием и шумно болтавших. Пока я раздумывал, что нам делать, наша обезьянка с радостным визгом покинула нас и устремилась по длинному стволу на вершину одной из пальм, где толстый самец, видимо бригадир, наблюдал за работой остальных. За несколько минут ее приняли в бригаду. Она получила свой табельный номерок, и мы были позабыты вместе со всеми тяготами матросской жизни. Поистине благополучный конец, с которым мы себя и поздравили!

На следующий день делаю новую рею из нескольких крепко связанных стволов бамбука, так как старая превратилась в труху, изъеденная насекомыми, похожими на муравьев (это были не термиты, но они тем не менее успели превратить в опилки самое твердое дерево). На суше мы обнаруживаем озерко, окруженное высокими деревьями. Оно заполнило впадину в скалистых породах. Этот прохладный, спокойный водоем очарователен, подлинный дар небес! Мы соскребаем соль с нашей загорелой кожи, и, пока Жозе, в своем саронге более похожая на малайку, чем местные женщины, затевает огромную стирку, я наполняю бочонки водой. Этот идиллический день заканчивается посещением наших соседей по якорной стоянке. Хозяин шлюпа с копрой, молодой и умный человек, — страстный моряк. Состояние его судна заставило нас покраснеть от стыда. Шлюп блестел как новая монета, палуба ослепляла своей белизной, мачта и каюта из распиленного бамбука сияли лаком. «Синга Бетина» рядом со шлюпом выглядела трамповым угольщиком с британского побережья. Наш хозяин с гордостью демонстрирует свои навигационные пособия: в длинной бамбуковой трубке заключены две карты, полностью покрывающие Индонезию в микроскопическом масштабе. И это все! Он восхищается нашим большим компасом, но боюсь, что за этим восхищением скрывается презрение. Ему компас представляется дорогой безделушкой, в которой он не испытывает никакой нужды, покрывая 1200 миль до Калимантана или Явы. Наделенные каким-то чудесным инстинктом, индонезийские мореходы правильно находили пути в океане, добирались до Австралии и Китая и открыли Мадагаскар задолго до прибытия туда европейцев.

Наше отплытие из Кариматы не обошлось без волнений. Течение выносит нас из бухты. У ветерка хватает дыхания только на то, чтобы погасить спичку, и мы забавляемся, соревнуясь в гонке с совсем новым судном, которое строилось на наших глазах и впервые спущено на воду. Огибаем рифы у входа в бухту на расстоянии нескольких метров от них, как вдруг поднимается бриз, за полчаса ветер средней силы сменяет почти полный штиль. Хотя Каримата, как всегда, задрапирована в свой облачный плащ, солнце сияет, и мы ликуем, стремительно прорываясь бакштагом в узкий пролив между Серуту и главным островом. Об этом уголке лоции дают сквозь зубы какие-то грозные предостережения относительно морских приливов, течений, водоворотов и неясные сведения по гидрографии. Но мы бежим в брызгах волн, гордые, как петухи, до тех пор, пока в виду опасной юго-западной оконечности Кариматы, где скалистые отмели тянутся на несколько миль в открытое море, новая рея, прекрасное творение моего искусства, неожиданно ломается на две части в месте крепления к ней фала. И парусность уменьшается, причем гораздо эффективнее, чем мне это удается делать. Парусина правильно складывается вдоль рей между топенантами.

Чертовски неприятная работа лезть на верхушку мачты, чтобы распутывать царящий там хаос и привести обратно на палубу большой двойной блок, поднимающий до места парус, но все же надо это сделать!.. Я накладываю бамбуковые стволы вдоль надлома. Злосчастная рея теперь напоминает поломанную конечность в лубке. Это некрасиво, зато крепко, и рея выдержит 1000 миль до Макасара...

Наступила ночь. Впервые после нашего отплытия из Тренгану буксируемая леска натягивается и звонко хлопает о фальшборт. Прыгаю сверху и начинаю осторожно тянуть. Нашей самой заветной мечтой было поймать в один прекрасный день большую рыбу, и мы тащим за собой огромный крючок с приманкой на конце крепкой нейлоновой лески. Я тяну, перебирая руками, и огорчаюсь слабым сопротивлением своей жертвы! Несомненно, опять попалась какая-то разочаровавшаяся в жизни сардина! Но по мере того как добыча приближается к борту, я начинаю заикаться от волнения. Склонившаяся над темной водой Жозе тоже разглядела огромный и неясный силуэт. «Что это такое?» — бормочет она, потрясенная зрелищем. «Не знаю, но это какой-то гигант! Дай мне поскорей перчатки!» За то время, которое понадобилось Жозе, чтобы взять мой старые кожаные перчатки, всегда лежащие на радиопередатчике, неизвестная рыба потеряла терпение и начала злиться. Отпускаю леску на всю длину, натягиваю перчатки и вновь начинаю выбирать ее безо всякого сопротивления, пока добыча не оказывается прямо подо мной. Тяну, как бык, подводя ее с трудом к самой поверхности, и вижу акулу длиной пять метров, темно-серую, великолепной веретенообразной формы и явно недоброжелательно настроенную. Акула устала от этой игры и вдруг рванулась, как ракета. Я отпускаю леску, и, сверкнув зеленой молнией, она, как бритва, прорезает плотную перчатку и кончик моего указательного пальца, а затем лопается от страшного напряжения.

Пока я облизываю свой окровавленный палец, мы испытываем горькое разочарование. На этот раз последнее слово остается за Жозе: «Уж не думаешь ли ты, что мне удастся приготовить тебе целую акулу на обед? Даже плавники для супа не уместились бы в нашей мини-кастрюльке».

Но не каждый день случаются такие увлекательные происшествия. Немного позже я начинаю сочинять письмо своим родителям, рассчитывая отправить его из Макасара. Чтобы дать им правильное представление о нашей жизни, надумываю снять дословную копию с записей в бортовом журнале. Разумеется, нужно иметь любящее родительское сердце, чтобы дочитать до конца эту писанину — скучнейший перечень шквалов, штилей, туманных горизонтов, державших нас в счастливом неведении относительно положения судна, причитания по поводу изнурительных маневров с опусканием и поднятием парусов изо дня в день, из недели в неделю.

В довершение всех наших злоключений через два дня после отплытия с Кариматы нас постигла беда: мы оба одновременно заболели. Вызвана ли наша болезнь водой, которую мы пили на острове, или одним из видов особо ядовитых москитов (там их миллионы), мы еще не знаем, но нам определенно известно, что мы были близки к смерти, когда валялись в каюте, тогда как «Синга Бетина» упрямо продолжала свой путь на юг. Я свалился первым с приступом сильнейшей лихорадки. Все тело горело и ныло. Съежившись на койке, я дрожал от озноба под двумя шерстяными одеялами. Жозе все еще стояла за штурвалом. Но на следуютщее утро она также почувствовала себя плохо. Весь день мы ничего не делаем в ожидании улучшения или конца. Полагая, что мы, несомненно, страдаем от приступа тропической малярии, начали глотать хинин. Нам стало немного легче, и температура снизилась. Но мы так ослабели, что с трудом могли пошевелиться. Беспрерывно идет дождь; в короткие интервалы я несколько раз пытаюсь взять высоту солнца, несмотря на ужасную головную боль. Прежде чем изменить курс, мне нужно убедиться в том, что мы благополучно пройдем опасный район мыса Самбар, юго-восточной оконечности Калимантана, загроможденной скалами и мелями, которые протянулись на 60 миль в открытое море. Для этого я должен был непременно проверить более чем сомнительное счисление хорошей астрономической точкой. Огибаем Калимантан вне его видимости и прокладываем путь на восток через Яванское море. Болен я или здоров, надо беспрерывно маневрировать парусами. Вокруг нас то и дело разражаются грозы, создавая помехи для приема часовых радиосигналов. Кливер порвался в клочья во время шквала. Из-за своей слабости я слишком медленно его спускал. Заменил кливер старым «янки» с «Альтинака». Этот исторический парус, купленный по случаю в Алжире уже довольно давно, служил нам верой и правдой и протащил нас в хорошую погоду немало миль по Средиземному морю. Превращенный в кливер для плохой погоды, он храбро держится, превосходя все чаяния. Мы встречаемся со смерчами. Впечатляющее зрелище: тонкий темный палец, змеясь, выходит из низких туч, в то время как пирамида пенистой воды мучительно поднимается ему навстречу, пока оба не соединятся в извивающуюся зачарованвую кобру. Эти смерчи никогда не бывают очень сильными и не приближаются к нам близко. Тем не менее даже на расстоянии мили они приводят в ужас.

На протяжении целой недели длился наш недуг. Мы почти ничего не ели и не раз обсуждали возможность дрейфа в «другое измерение» в сопровождении дождей, молний, грома и болезней. Но вот однажды утром небо очистилось, и я почувствовал себя почти в форме. Жозе мучается гораздо дольше, все еще ощущая последствия таинственной болезни. Но солнце вливает в нее новые силы. В полдень пред нами открывается великолепное зрелище: семь больших кечей с Сулавеси плывут строем. Их огромные коричневые и голубые паруса над белыми корпусами наполнены ветром. Парусники держат курс на юг к Сурабае. Это похоже на встречу с эскадрой, внезапно возникшей из далекого прошлого и плывущей в забвение, ибо даже в Индонезии дни парусного флота сочтены.

Хотя радиомаяк Банджармасина продолжает молчать, как этого и следовало ожидать, появление парусников подтверждает правильность моих случайных определений по солнцу и тот факт, что мы приближаемся к цели. Берег появляется перед нами до наступления ночи в виде низкой линии деревьев, за которыми вздымается горная цепь. С последними лучами солнца бросаем якорь в 200 метрах от заболоченного берега. Это мыс Селатан — самая южная точка Калимантана. Итак, за 12 суток плавания от Кариматы мы покрыли только 360 миль, показавшиеся нам более длинными, чем расстояние от Земли до Луны!

Банджармасин находится совсем близко. Маленький галс к северу, а затем около 15 миль вверх по реке. Мы крайне нуждаемся в отдыхе, и этот уголок, разумеется, хотелось бы посетить. Но я не решаюсь войти в реку без мотора, ведь мы так слабы и измотаны. Даже если бы мы находились в прекрасном физическом состоянии, то пройти по двум извилистым проливам, среди песчаных банок было бы не пустяковым делом. В лоциях сказано, что подходы эти требуют большой изворотливости. Кроме того, я твердо решил продолжить наш путь: мы все больше и больше опаздываем против составленного мною расписания, и если это будет продолжаться, то ни за что не придем в Манилу к концу марта. А попасть туда к этому времени совершенно необходимо, если мы хотим быть в Японии до сезона тайфунов. С тайфунами мы хорошо знакомы. Нам довелось испытать не один тайфун как в полете, так и в море. Жозе вполне разделяет мое мнение, что это не те приключения, которые хотелось бы пережить еще разок. Обещаю ей остановиться на любом лежащем на нашем пути острове, к которому будет не так трудно подойти, как в Банджармасину. Погода, кажется, стала приятнее. Итак, почти веселые, освеженные прекрасной ночью, проведенной во сне, а не в управлении парусами, мы уходим в море, не ступив ногой на Калимантан!

8
Мавританка и комиссар

Калимантан, несомненно задетый нашим пренебрежительным отношением, не хочет так просто отпустить нас. Обогнув мыс Селатан, мы тащимся в трех милях к югу от маяка, пока вновь в три часа пополудни не поднимается бриз, последовавший за коротким, но сильным ливнем. Мы хорошо бежим правым галсом, держа курс на острова Моресес, по крайней мере я на это надеюсь. Но это счастливое состояние длится недолго: только один час. Затем ветер постепенно затихает, а прилив действует против нас. Мы опять около земли и описываем на месте замкнутые круги, как бы патрулируя берег перед купой деревьев, которые, кажется, идут за нами вслед. Бесполезно настаивать на своем в этих условиях, и мы становимся на якорь, пользуясь случаем, чтобы добрать несколько часов сна. В полночь течение меняется, мы поднимаем якорь и снова принимаемся за свое. С наступлением дня догоняем индонезийский шлюп, который, кажется, идет еще медленнее, чем мы. Это нас ободряет: совершенно точно, мы делаем два узла. Экипаж шлюпа спускает на воду сампан, и двое парней гребут к нашему борту. Они поведали нам грустную историю: шлюп болтается в море уже две недели, и продукты у них на исходе. Это кажется неправдоподобным: мы находимся в 10 милях от берега, и даже невооруженным глазом там можно увидеть несколько больших кампонгов. Но проникнутый лирикой рассказ заслуживает вознаграждения, и мы даем им банку молотого кофе. Впрочем, сами мы кофе больше не пьем и у нас есть еще небольшой запасец, который будет исчерпан значительно позднее на острове Батерст. Гости в восторге от подарка и возвращаются на свое судно, которое понемногу исчезает из виду позади нас. Остаток дня проходит все в той же унылой обстановке: шквалы с 9 до 11 часов, ветры до 7 баллов, штили. С заходом солнца берем курс на юг, чтобы отойти от берега, к которому нас относит течение. В полночь вновь заштилевали в виду мыса Селатан. Его маяк иронически нам подмигивает. Мы покрыли всего 10 миль за 36 часов. Это заставляет нас решиться на плавание под мотором. На протяжении нескольких часов нас сопровождала стая круглых и плоских рыбок, похожих на камбалу. Желто-зеленые, ослепительно яркие, они как бы освещены изнутри и колышутся на поверхности черно-синего моря, как крошечные луны. Мы видели также гигантского морского змея. Вообще-то змеи здесь не редкость. Они встречаются десятками, серые и коричневые, и ежедневно плавают вокруг нас. Но этот змей толщиной в мою руку и длиной в метр был настоящим акробатом. Ему удавалось завязывать свое тело в узел величиной с кулак, разумеется некрепко затянутый, но почти тугой.

Прошел месяц, как мы покинули Сингапур. Прошли половину пути, но похвастаться нечем: средняя скорость, без остановки — всего полтора узла. Нри таких темпах кругосветное плавание рискует сильно затянуться. Нас страшно качает в этом море, взбаламученном шквалами, которые вихрями кружатся по горизонту. Износ такелажа такой, что три наветренных бакштага рвутся один за другим, а они ведь не какие-нибудь веревочки! Это занимает и развлекает меня на протяжении нескольких часов (я «обожаю» сращивать канаты и постоянно отлыниваю от этой работы). Но самое поразительное заключается в том, что мы все-таки умудряемся идти вперед в этих условиях. Вечером обнаруживаем острова Моресес, виднеющиеся через довольно плотный туман, а немного позже — группу островов Лаурот. Даже после короткого перехода приближение к земле всегда волнует, и, хотя приходилось спускать и поднимать паруса почти каждые полчаса, мы находились в радостном возбуждении. После вечерних шквалов с запада доносится умирающий бриз, такой слабый, что не мешает биться такелажу. Мне все осточертело, и я отправляюсь спать, предоставив «Синга Бетине» самой выпутываться из этого положения под одним кливером. Тем не менее время от времени я бросаю взгляд, чтобы убедиться, что нам не грозит опасность неожиданно наткнуться на землю. Впрочем, нельзя сказать, что мы действуем вслепую.

Лоции в разделе «Большой Азиатский Архипелаг» оповещают: «Группа включает один остров и три островка, покрытых лесом и окаймленных скалами. Можно стать на якорь на глубине 12 саженей во время северо-восточного муссона к северу от Денаванга (Северный остров). Там грузят железную руду». Итак, мы предупреждены! У нас нет охоты лишиться вполне заслуженного отдыха, терзаясь от гомона толпы, грохота вагонеток, опрокидывающихся в лихтеры, и задыхаясь от пыли! (Мы не сообразили, что это описание сделано в прошлом веке и что на островах Моресес грузится не больше железа, чем урана на площади Французского театра в Париже.) Итак, мы решаем пристать к Гранд-Морес, главному острову группы. Что касается покоя и тишины, то тут мы, несомненно, просчитались!

Якорь еще не коснулся дна в 100 метрах от берега, как целая флотилия сампанов стремительно направилась к нам, нагруженная орущей толпой, которая обрушивается на «Синга Бетину», как стадо обезьян на банановую плантацию. Такого рода вторжения даже забавляли нас в Тамбелане, где они не всегда приходились кстати. Но здесь это превратилось в какой-то кошмар. На палубе не меньше 70 человек, мы их пересчитали, до того как были заполонены, а люди все прибывали тесной толпой, какая образуется в метро после окончания рабочего дня. Прижатые к переборке задней кабины, мы еще пытаемся оттеснить непрошеных гостей, уговаривая их дать нам возможность отдохнуть, как вдруг в этой компактной массе, состоящей как бы из одной глыбы, образуется дыра и через нее прорывается еще один пришелец. Он в полицейской форме (полиция в Индонезии — это род войск, как военно-морской флот или авиация) и размахивает огромным пистолетом, который сует под нос Жозе, вопя, как дьявол. С меня достаточно, я начинаю по-настоящему злиться: у меня такое впечатление, что этот одержимый действительно начнет стрелять, лишь бы показать свою власть. Хватаю его за запястье не совсем по системе карате, ибо ничего не понимаю в этом японском искусстве. Но этого, видимо, достаточно, чтобы причинить ему сильную боль. Он так не привык к сопротивлению, что весь апломб пропадает. Нужно сохранить за собой инициативу! «Ну, как? Тебе несладко?» — грубо спрашиваю я по-французски, стараясь принять самый зверский вид, на какой только способен. Да я и действительно озверел, побледнев от бешенства, как мне позже сказала Жозе. Во всяком случае, этого было достаточно, чтобы напугать полицейского. «Я должен знать, откуда вы явились», — жалобно ответил он. Я выиграл сражение, и можно было проявить великодушие. «Очень хорошо, — заявил я, перейдя на индонезийский язык. — Сейчас вы получите все справки, какие только пожелаете, но прежде всего спрячьте оружие и уберите всех этих людей...»

Он обрадовался случаю вернуть свой поколебленный авторитет и начал снова орать, раздавать тумаки направо и налево, пока почти все пришельцы, крича, не разбежались по своим сампанам. Это было довольно гнусное зрелище животной грубости и страха. Палуба была свободной; на ней осталось четыре-пять фанфаронов, видимо любимчиков и поклонников «сильного человека». Я предъявил наши документы, над которыми рассмеялся бы даже слон: разрешение на отплытие из Сингапура; расписка Ауанга-бин-Саллаха в получении денег за постройку бедора, написанная на клочке грязной бумаги; письмо французского консула в Сингапуре, уведомляющее меня, что ходатайство о внесении моего судна в Морскую запись рассматривается в обычном порядке и мы получим документы на пасху или на троицу (мы отправились в плавание, так и не получив их); письмо высокопоставленного должностного лица из Джакарты, в котором меня благодарят за небольшую, случайно оказанную услугу и желают счастливого плавания. «Держиморда» не мог найти во всем этом ни начала, ни конца, но письмо от достопочтенного яванского корреспондента произвело на него сильное впечатление (хотя из-за государственных переворотов, следовавших один за другим на протяжении шести месяцев в Индонезии, я был не слишком уверен, что мой высокий покровитель еще не повешен). В этом письме, написанном по-английски, полицейский мог прочесть лишь название «Макасар» и понял, что оно исходило из какого-то важного ведомства.

Путь «Синга Бетины» у берегов Калимантана.

Пока он напрягал свои мозги, прибыл еще один сампан с новыми вооруженными силами и полицией. Должно быть, на этом жалком, забытом богом и людьми острове был расквартирован целый батальон. Вновь прибывшие были несколько более просвещенными, чем первый представитель власти, которому мы немедленно дали прозвище Крысиная Морда, подходившее к нему как нельзя лучше. Высшие власти были вежливы и дружелюбны и повезли нас на берег, где предложили изысканный завтрак. За него мы расплатились несколькими часами утомительного допроса. Все наши документы были скопированы слово в слово и заверены мною, включая наши старые списки белья, сданного в стирку. Этой кропотливой работой занялся блестящий молодой человек — секретарь, печатавший одним пальцем на машинке, которая, видимо, была первым творением Ундервуда. Наконец нас отпустили, отобрав паспорта, против чего я энергично, но безуспешно протестовал.

На европейских картах остров называется Гранд-Морес (что означает Большая Мавританка), но местные жители никогда о нем не слышали. Индонезийское название Махаратуа звучит более красиво, воскрешая в памяти Южные моря. Деревня представляет собой скопление невообразимо грязных хижин, громоздящихся одна над другой по крутому склону. Есть здесь и главная улица, где находятся школа, полицейский участок и несколько саманных лавочек. Козьи тропы змеятся между сваями, на которых стоят хижины, похожие на неопрятные конуры. И все это кишит жалкими терроризированными людьми. Чем они живут? Трудно себе представить. Разумеется, основное занятие населения — рыболовство; полусгнившие верши валяются здесь повсюду среди отбросов. Вероятно, на маленьких, разбросанных вокруг островках есть несколько банановых и кокосовых плантаций, так как ряд сампанов с копрой стоит на якоре около нас. Но это самое обездоленное местечко, какое мы видели в Индонезии, обездоленное в буквальном смысле этого слова — олицетворение жестокой нищеты.

Вечером мы слушаем сонаты Генделя для флейты в исполнении нашего любимого Жана Пьера Рампаля (у каждого есть свой идол, я выбрал себе Рампаля, которому поклоняюсь). Великолепный бальзам! Теперь, когда нищета и грязь деревни скрыты под милосердным покровом ночи и между деревьями лишь слабо мерцают огоньки масляных ламп, весь остров вновь превращается в страну из волшебной сказки. Музыка льется в фосфоресцирующую воду, растворяется в зачарованной ночи, и ей вторят шорох пальмовых листьев, с которыми играет слабый ветерок, и ленивые всплески прибоя.

На следующий день мы предаемся безделью, и это чертовски приятно. Сходим на берег, чтобы купить керосин, который в большом количестве поглощают плитки, лампы и холодильник. На вес золота приобретаем банку молочного порошка с этикеткой «сделано на Яве». Единственное, что не улетучилось при его изготовлении, — это вода. Вернувшись на борт, принимаем двух гостей — подводных охотников и умираем от зависти и восхищения при виде их снаряжения. Очки и ружья кустарного производства, изготовлены самыми примитивными инструментами, но поражают художественным вкусом. Эти вещи не только отвечают своему назначению, но и изумляют своей необычной красотой! Деревянная оправа очков и приклады ружей покрыты резьбой, которая превращает эти полезные предметы в подлинное произведение искусства. И вся эта трудоемкая работа сделана только из чистого удовольствия! Гости преподносят нам подарки: несколько красивых горгон и причудливую рыбу кубической формы, твердую как дерево, только что пойманную и выпотрошенную для нас. Кожа этого странного маленького существа покрыта шипами, у него крошечные нежные плавники и капризный рот. Мы угостили островитян сигаретами, и они пробыли у нас весь вечер, куря и слушая фортепианные концерты Моцарта. Лучший способ приобщения к классической музыке.

На следующее утро я взбираюсь на гору, где находится штаб-квартира полиции, чтобы пожелать властям долгой жизни и всяческого благополучия. Осталось разрешить еще одну проблему. Дело в том, что полицейские озадачены нашим появлением. Они не решаются нас задержать, но и боятся отпустить без того, чтобы мы не посетили главный город провинции. Великолепно зная, в какое болото может нас завести это требование, я начинаю с того, что категорически отказываюсь его выполнить: «Я отправляюсь в Макасар, в чем вы можете убедиться по моим документам. Там я зарегистрирую свое посещение и урегулирую вопрос с иммиграционной службой. Я не намерен делать крюк для захода в Котабару». Сверившись с картой, я увидел, что Котабару находится на северной оконечности большого острова Лаут, лежащего против юго-восточной окраины Калимантана. Это не очень далеко, но тем не менее... Полицейские превращаются в обольстителей: «Но Котабару очень интересное место. Большой город! Полно лавок. Много китайцев и механиков! Вы сможете отремонтировать там мотор и купить все, что угодно! И всего один день плавания!» Для них Котабару — это нечто вроде Риджент-стрит, Парк-авеню и Рюде-ла-Пэ и даже больше. Неизвестно зачем они пробуют еще раз поймать меня впросак и забрасывают теми же самыми вопросами: «Откуда прибыли? Куда направляетесь? Когда отплываете? Имеется ли оружие на борту? Фотоаппарат? Радио?» Под конец меня спрашивают даже, нет ли у меня телевизора, о котором, вероятно, они слышали от какого-нибудь проезжего моряка. На все это я уже отвечал 100 раз и в 101-й заявляю: «Да, у меня есть два фотоаппарата, и вы их уже видели». Известно ли мне, что на фотографирование в Индонезии требуется специальное разрешение? Я почесываю подбородок: «Вы шутите! За два года пребывания на Яве и Суматре я сделал сотни снимков и никто мне ничего не говорил! Во всяком случае, военные объекты меня не интересуют, и, если они здесь имеются, сообщите мне, чтобы я их не заснял!» Они рассмеялись, но не отступают ни на шаг от своего требования посетить Котабару, и, пока наши паспорта в их руках, они хозяева положения. Это ребячество, но оно может длиться месяцами. Я ничего не добился, заявив им, что у меня нет денег и в случае задержки они обязаны нас кормить. В конечном счете, лицемерно спросив, не могут ли они предупредить по радио Котабару о нашем приезде (на что последовал отрицательный ответ, так как на острове нет передатчика), я счел, что поединок для поддержания моей чести слишком затянулся, и заявил снисходительно: «Ну что же! Раз вы на этом настаиваете, мы пойдем в Котабару...» Все поздравляют меня с этим мудрым решением. Но для меня уготована западня, которую я незамедлительно обнаруживаю. С нами отправляется нарочный, сержант В. И этого не избежать. «Так как вы направляетесь в Котабару, возьмите туда сержанта В. Он должен побывать у врача, а у нас нет судна». Появляется запыхавшийся сержант с картонным чемоданом. Это наш старый приятель Крысиная Морда. (Прошлой ночью он нанес нам визит и выпросил у меня пустую коробку из-под сухарей, чего Жозе до сих пор мне не простила.) На нем полосатая пижама, поверх которой надет пояс с пистолетом, магическим символом власти. Уверен, что они спит с ним. «Так вот где зарыта собака!» — сказал бы Гамлет. Разумеется, не стоит большого труда выбросить его за борт во время ночной вахты. Искушение велико, но христианская мораль мешает мне осуществить это обольстительное намерение. Вдруг меня осеняет мысль, как выйти из этого затруднительного положения. Мои противники — мусульмане и, как таковые, придерживаются некоторых почтенных предубеждений, отказаться от которых они не в силах даже в пылу служебного усердия. Обращаюсь к самому неприятному из всей шайки. Он все время прятался в углу, не задал сам ни одного вопроса, довольствуясь тем, что дирижировал дознанием, посылая маленькие записки своим менее искушенным коллегам.

Он элегантно одет в гражданское платье и носит темные очки, защищающие глаза от солнца. Я обращаюсь к нему, изображая полную растерянность:

— Видите ли, ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем взять с собою сержанта В. Но это совершенно невозможно.

— А почему?

— Но, господа! Подумайте только! Я путешествую вместе с женой и не могу допустить присутствия постороннего мужчины у себя на борту!

Грубый прием, но он действует безошибочно. Эта демонстрация мусульманских принципов повергает их в молчание. Сержант понимает, что его мечта пуститься в приятное плавание рассеивается как дым, и готов разрыдаться. Даже главный инквизитор сдается. С минуту он размышляет, опустив подбородок на грудь, а затем бормочет: «...верните им паспорта».

Не теряя ни минуты, я кубарем скатываюсь к берегу и гребу изо всех сил. На борту все готово к быстрому отплытию. Пока я поднимаю паруса, Жозе остервенело торгуется с полицейским офицером, который реквизировал сампан, чтобы пожелать нам счастливого плавания и веселых развлечений в Котабару. Она закончила сделку, обменяв кусок мыла и пачку туалетной бумаги с рекламой «Люфтганзы» на корзину с тремя десятками яиц. Это показывает, что мы освоились с методами товарообмена, практикуемыми в этой стране, и Жозе даже получила в виде премии корзинку. Чтобы выдержать роль до конца, мы поднимаем якорь и ложимся курсом на север, в направлении на Котабару. Проходим остров Денаванг, очень живописный, окаймленный длинными золотистыми пляжами. Мы, безусловно, чувствовали бы себя здесь куда спокойнее, если бы лоции не ввели нас в заблуждение! А затем, скрывшись за этим островом, спокойно повернули к Макасару.

Этой ночью мы регулярно несем вахты, так как попадаем в лабиринт островков к югу от Лаута. Если верить лучшим из имеющихся у нас лоций, проходы здесь обозначены маяками. Но на деле эти маяки блистают главным образом своим отсутствием. И хотя мы прошли, чуть не касаясь предполагаемых огней на островах Двалдера и Бротерс, на всем архипелаге не было даже ни одной зажженной свечи.

9
Былая слава Макасара

Нас ожидает прыжок в 250 миль через Макасарский пролив; чтобы покрыть это расстояние, потребуется восемь дней. Погода как будто улучшилась: солнце сияет на небе весь день. Мы наслаждаемся этой переменой после непрерывных ливней к югу от Калимантана. Но обычное чередование шквалов и штилей до такой степени нас замучило, что мы дошли до горячки от нетерпения и с отчаянием отмечаем свое слабое продвижение. Делаем в среднем 30 миль в день, и то ценой постоянной бдительности и усердия, которые сделали бы честь экипажу яхты на крейсерских гонках. «Синга Бетина», я в этом уверен, может выдержать любой поединок с непогодой. Но это не яхта для слабого ветра. Впрочем, несмотря на наши нервы, которые истрепались больше, чем такелаж, переход обошелся без неприятностей. Южной части Макасарского пролива от природы отпущено больше, чем надо, подводных камней, рифов, островков, мелей, сильных ветров и течений, несущихся галопом от Калимантана к Сулавеси и обратно. Мы пересекаем очаровательные острова Лима: группу в пять великолепных коралловых атоллов, дающих классические представления о рае Южных морей, но, как говорит Жозе: «Любой индонезийский остров — это рай, пока к нему не пристанешь». Наш опыт с «раем» такого рода еще слишком свеж. Мы уже знаем, что в самой соблазнительной гавани, вероятно, приютился местный полицейский участок. Поэтому мы здесь не останавливаемся, хотя и не без сожаления. Большое каноэ с балансиром, первое судно такого рода, которое мы здесь встретили, отходит от главного острова и на протяжении двух часов следует за нами в 20 метрах с левого борта. Это довольно грациозное сооружение с длинным, тонким и высоким корпусом, резными деревянными частями в форме буквы S, которые связывают поплавки. У каноэ латинский парус, сшитый из широких разноцветных полос парусины, а на конце реи развеваются пестрые ленты. На борту находятся два молодых человека; один из них, разумеется, в форме. Они подают нам знак следовать за ними, но мы ограничиваемся вежливыми улыбками и отдаем шкоты, чтобы добиться от «Синга Бетины» максимальной скорости. На этот раз дует довольно свежий бриз, и мы уклоняемся от сильных водоворотов, кипящих вокруг черных рифов на краю кораллового плато. Каноэ, судя по всему, очень быстроходно, и, если бы ветер был немного слабее, оно могло бы без устали ходить вокруг нас. Но такая погода как раз по душе нашему бедору, и гонка не лишена спортивного интереса. Когда последний остров группы уходит за горизонт, каноэ отворачивает с нашего курса и как бы улетает назад, подобно огромному альбатросу с разноцветным оперением.

Бортовой журнал превращается в довольно запутанный каталог названий островов, тех, которые мы видели или должны были бы увидеть, если бы проскользнули ночью мимо, зачастую ближе, чем этого требовало спокойствие, но так и не обнаружив их низких, покрытых кустарником берегов. При ярком лунном свете мы слегка касаемся опасного рифа к югу от острова Марасенде. Затем появляются островки с самыми причудливыми названиями: Доангдоанган, Деваканг-Бесар, риф Банкаулуанг. Однажды вечером мы оставили этот риф позади, чтобы утром вновь его обнаружить, так как продрейфовали за ночь 10 миль в противоположном направлении и шли быстрее, чем под парусами по курсу. При умеренном шквале мы состязаемся с большим индонезийским тендером. Увлекательные гонки длятся шесть часов, на протяжении которых мы то выигрываем, то теряем первое место. Экипаж тендера явно испытывает такое же удовлетворение от этой забавы, как и мы. Они тоже не спешат уменьшить парусность, дожидаясь категорического протеста со стороны мачт. Они заканчивают соревнование, меняя курс, чтобы укрыться в Дажанг-Дажангане, в то время как мы, торжествуя, продолжаем путь к Макасару. Впрочем, напрасно, ветер почти тотчас стихает.

Когда показались высокие горы Сулавеси (низкий берег его еще скрыт за горизонтом), мы начинаем получать сигналы буя радиопеленгатора. Наше плавание теперь опирается на навигационные приборы; чтобы попасть в порт, надо отдаться течению. Мы находимся не более чем в 20 милях от Макасара, и работа с картой приобретает более важное значение, чем маневрирование. Мы заняты промером глубин с помощью имеющегося на «Синга Бетине» эхолота, а этот прибор сигнализирует только о глубинах менее 10 метров. Между тем весь этот район кишит рифами, атоллами, островками и другими препятствиями, о которых свидетельствуют маги-гидрографы.

Проводим ночь, плывя зигзагами в этом лабиринте при стихающем бризе. Вечером к нам подошла лодка с балансиром, на которой были четыре человека, причем один военный с ружьем и патронами. Военный взобрался на палубу и тотчас стал повсюду шарить. Когда он пытается взломать панель, запертую изнутри на задвижку, я посылаю его ко всем чертям и кричу, чтобы он угомонился. Дело в том, что мы еще далеко от территориальных вод, и этот нахал не имеет никакого права находиться на судне. Но в этой стране сопротивление любому военному считается тягчайшим преступлением, и весь экипаж каноэ с угрозой смотрит на меня, в то время как вторгшийся противник, сидя на рубке, изобразил на своем лице крайнюю обиду и возмущение. Он покинул наше судно, но не считал себя побежденным. Всю ночь и на следующее утро, по мере того как мы приближаемся к порту, каноэ сопровождает нас на расстоянии 50 метров. Эта слежка была для них скучнейшим занятием. Ведь при легком бризе их каноэ могло дойти до Макасара за три часа, тогда как «Синга Бетина» едва тащится, делая один узел. Но мы кажемся им столь подозрительными, что они не решаются оставить нас без надзора.

При легких ветрах управление судном обычно берет на себя Жозе. Она становится у руля на рассвете, чтобы нести долгую вахту. Мне этот проклятый штиль так измотал нервы, что я подхожу к штурвалу только при настоящем ветре. Жозе проявляет исключительное терпение, используя каждый порыв ветра, чтоб укорачивать расстояние, миля за милей. И берег все же приближается, хотя сам Макасар еще вне поля видимости. Утро приветствует нас поразительным зрелищем: сотни парусников покрывают все море, насколько хватает глаз. Некоторые пришвартовались к пучкам шестов, вбитых в дно, тогда как от земли на слегка надутых парусах в море уходят все новые и новые суда, гонимые утренним бризом. Еще ночью я слышал легкое движение на воде и видел две-три неясные тени, которые скользили вровень с фальшбортом. Никто не зажигал огней, и до меня доносился лишь слабый шепот, идущий с обширной маслянистой глади пролива.

Приближаемся к илистому эстуарию небольшой реки, выдающемуся в море в виде клюва, за которым видны волноломы порта. Как только задул бриз с моря, ветер стал противным. Прижатые на левых галсах к наветренному берегу, мы чувствовали себя очень неуютно, идя на скорости, достаточной лишь для того, чтобы управлять рулем, причем глубины быстро уменьшались. Жозе манипулирует рукояткой штурвала с такой осторожностью, как будто у нее в руках хирургический нож, а я читаю показания эхолота: «Четыре фута... четыре... три... два... два...» Кажется, это длится часами. Затем: «Три... четыре... пять... сажень... три...» Больше нет сигналов! Мы прошли отмель, но впритык! Порт Макасар расстилается перед нами. Великолепное зрелище: фронтоны старинных пакгаузов, как бы сошедшие с гравюр, иллюстрирующих «Путешествие в Суринам». Бастионы старой крепости озарены красным пламенем цветов жакаранды. Целая флотилия лодок вытащена на берег островка, служащего опорой для волнолома. Большое сторожевое судно пристает к нам, и в пять секунд наша палуба наводнена солдатами с таким вооружением, точно они собираются вести осаду Сталинграда. Один из них даже установил пулемет перед компасом. Армия, полиция и военно-морские силы прислали своих представителей, исключение было сделано только для авиации. Все они обвешаны гранатами и гремят по палубе грубыми башмаками, подбитыми гвоздями, переходя с одного конца судна на другой. А тем временем сторожевое судно, почти таких же размеров, как наш бедор, подобно тарану, наносит нам удары, и фальшборт начинает отрываться. Я близок к тому, чтобы потерять самообладание, которое еще у меня сохранилось после этого изматывающего перехода от Махаратуа, и начинаю выкрикивать все бранные слова, какие только знаю на индонезийском языке. Моя вспыльчивость, видимо, оказывает некоторое влияние на блюстителей порядка. Пытаюсь объяснить, что было бы куда полезнее подать нам буксирный конец, чтобы отвести на якорную стоянку. Они теряют уверенность, что дает нам возможность обрести некоторое спокойствие. Вскоре на хорошем ходу нас буксируют к берегу, мы швартуемся у пристани перед Управлением капитана порта. Это происходит значительно быстрее, чем мы рассчитывали. Итак, мы прошли 1650 миль от Сингапура, постарели на шесть недель, а наши нервы находятся на пределе.

Задолго до прихода голландцев Макасар уже был цветущим городом, «столицей пряностей», победоносно боровшейся с Тернате и Тидоре за господство на море, чтобы обеспечить себе контроль над богатствами архипелага. Но когда сегодня бродишь вдоль бездействующих причалов, растянувшихся на несколько километров, пустых складов и длинных улиц с пыльными лавками, на полках которых нет никаких товаров, кажется, что попал на кладбище, где реют бесплотные тени. Макасар превратился в огромный город-призрак. Даже шум и движение не свидетельствуют о жизни, а скорее напоминают кишение червей в разлагающемся трупе. Особенно остро это тоскливое чувство овладевает вами в портовой зоне, где бесцельно бродят солдаты и чиновники, которых гораздо больше, чем докеров и рабочих.

Немедленно после прибытия я стал наводить справки, где бы проверить мотор. Мне надо было обратиться к любому содержателю гаража, но капитан порта заверил, что механики военного флота с радостью сделают все, что нужно, и к тому же за умеренную плату. На следующий день пять парней взобрались к нам на борт во главе с самим главным механиком. Двое из них еще кое-что понимали в дизелях, а остальные прибыли лишь для пущего эффекта и ограничивались тем, что порой передавали ключ, а затем долго вытирали свои замасленные лапы о белые стенки кают-компании. Им потребовалась целая неделя, чтобы разобрать мотор, перечистить его части, сменить четыре поршневых кольца и вновь все собрать. Если бы у меня были соответствующие инструменты, то я сделал бы все сам за три дня и не испачкал бы всего судна. Но вот господин Рюрю, главный механик, предъявляет мне счет, в котором проставлены только итоги: 25 тысяч рупий. За эту цену я мог бы купить в Сингапуре два с половиной дизеля. Начинаю спорить довольно горячо и прежде всего требую, чтобы итог был разбит на статьи расходов. Эта непосильная работа доводит достопочтенного Рюрю до предельного изнурения. На протяжении двух дней он грызет карандаш, но нелегко обосновать такую сумму во всех деталях. Наконец ему удается это сделать, и я не знаю, чем больше восхищаться: его бесстыдством или наивностью. На каждого члена своей бригады он кладет по 500 рупий в день, самому себе скромно уделяет тысячу. Мне хорошо известно, что лучший механик в этом городе не может рассчитывать на больший заработок, чем 40 пиастров в день, и то, если он очень квалифицированный и ему сильно повезет. Поршневые кольца, судя по проставленной цене, должны быть из литого золота и усыпаны бриллиантами. В счет входило и питание каждого рабочего на протяжении целой недели, причем по таким ценам, которые позволили бы им быть клиентами в фешенебельном парижском ресторане «Максим». Три последние статьи составляли издержки на покупку кофе, сигарет и бананов, причем последних в таком количестве, что их хватило бы, чтобы накормить всех обезьян Сулавеси до скончания веков. Этот шедевр финансового гения я показал своему другу Джону Селамату (о нем я расскажу вам более пространно), и тот задохнулся от негодования. Больше, чем сам итог (хотя смета Селамата на такую работу не превысила бы 7 — 8 тысяч рупий, а он в этом деле собаку съел), его выводит из себя порочная дерзость последней статьи. Селамат воздевает руки к небу: «Но бананы предназначаются только для офицеров! Солдаты не имеют на них права! Во всей бригаде только господин Рюрю может их потребовать. Не давай себя обжулить!» Сообщение «бананы — только для офицеров» настолько меня обрадовало, что я снова обретаю вкус к жизни и торгуюсь как дьявол по каждому пункту, к чему обычно питаю глубокое отвращение. Наконец, мы сходимся на цене 14 тысяч рупий. Это в два раза больше того, что следовало бы заплатить. Мы расстаемся с Рюрю довольно холодно. Все-таки эти бананы мне переварить не удалось.

Но, как и у любого города на земном шаре, у Макасара есть свои хорошие стороны: хотя я несколько раз был на волоске от удара, пребывание в нем все же доставило мне удовольствие. Местные жители, когда они не пытались заживо содрать с нас шкуру, были благожелательны и любезны. Европейцев здесь осталась жалкая горстка, несколько монахинь, которых мы иногда видели на большом рынке, да старый доктор-голландец. Жители его квартала так любили доктора, что упросили остаться, когда его соотечественники уезжали после провозглашения независимости Индонезии. Разумеется, в этих условиях мы не могли остаться незамеченными, и повсюду при нашем появлении вдогонку неслись произносимые шепотом слова: «Келилинг дунья!» Эти труднопереводимые слова можно примерно передать «странствующие по свету». Мы даже удостоились чести дать интервью. Совсем юный журналист явился к нам с визитом. Бедняга, должно быть, делал первые шаги на своем поприще и не имел ни малейшего представления, о чем следует спрашивать. Чтобы дать ему возможность овладеть собой, я прибег к методу, хорошо известному психиатрам, то есть начал сам задавать ему вопросы о его образовании, работе, положении прессы в Индонезии, жизни на Сулавеси. Понемногу он начинает чувствовать себя увереннее и отвечает мне не так робко. Через час он расстается с нами, обстоятельно ответив на все мои вопросы, но оставаясь в полном неведении относительно нас. Это не помешало ему написать статью, прочтя которую мы пришли в восторг от силы его воображения. А мы-то и не знали, что нам довелось пережить такие увлекательные приключения. Впрочем, это гомеровское восприятие действительности вполне в духе Макасара.

Не знаю, как распространилась молва, что первоначально на борту «Синга Бетины» было пять человек, но трое уже умерли. Пока еще, правда, оставалось неясным, выбросили ли мы остальных за борт или просто съели. Когда меня снова и снова спрашивают: «Лима оранг судах мати?» («Пять человек уже умерли?»), я холодно отвечаю: «Не пять, а двадцать пять!» Это утверждение воспринимается на веру как изречение из Евангелия, и я чувствую, как соответственно моя репутация укрепляется.

Я вскользь упомянул о Джоне Селамате, но он заслуживает того, чтобы о нем рассказать подробнее. На следующий день после прибытия я, как обычно, вытащил наш мотороллер на берег и собрал его. Но не тут-то было! Мне не удалось его запустить. Дотащил своего верного боевого коня до ближайшей мастерской, в которой толпа китайцев трудилась над допотопными грузовиками и обветшавшими тракторами, и оставил там. Через два дня хозяин мастерской Джон разыскал меня и сообщил, что мотороллер разобран на части, но, увы, ничего сделать не удалось. Какая-то загадочная история произошла с мотором. Сломался подшипник в магнето маховика, а заменить эту деталь новой немыслимо. По правде говоря, я был к этому готов, но что меня буквально сразило — это отказ Джона от оплаты. Ведь он прочистил и собрал мотор, то есть проделал немалую работу. На мое предложение уплатить за этот труд он пожал плечами и сказал: «Но ведь я же не пустил мотороллер в ход!»

В любой стране такая честность сама по себе вызывает восхищение, но здесь она мне показалась невероятной. После того как Джон ушел, мы с Жозе обсудили проблему мотороллера. Совершенно очевидно, что нигде на земном шаре мы не сможем найти запасные части к этому маленькому мотору неизвестной марки и весьма преклонного возраста. Даже во Франции это, несомненно, было бы неразрешимой задачей. Мы решили, что таскать с собой дальше эту теперь бесполезную груду железного лома на нашем судне, где и без того так много хлама, было бы абсурдно. Итак, назавтра я пошел к Джону и сказал ему, что если он хочет, то может забрать себе мотороллер бесплатно, пусть только пришлет за ним человека и получит его с моим благословением в придачу. Это послужило началом крепкой дружбы, и Джон стал называть меня с тех пор «отцом», хотя мы с ним почти одного возраста, выражая тем самым свое глубочайшее почтение. Пока мы жили в Макасаре, он буквально лез из кожи, чтобы помогать нам во всем.

Джон Селамат — настоящий великан с усами пирата и эспаньолкой, как у Буффало Биля. Он то и дело разражается громовым хохотом. Джон заставил меня сильно перетрусить, посадив позади себя на огромный мотоцикл «харлей». Навесив на себя не меньше украшений, чем вождь племени сиу, он дал полный газ и помчался по запруженным людьми улицам, расточая приветствия при встрече со всеми своими знакомыми, то есть почти со всеми жителями Макасара. Под конец мы очутились в кабачке, где он угощал меня одной за другой стопками местного виски — смесью одеколона с денатуратом.

Из предосторожности члены рода Селамат объявили себя чистокровными индонезийцами. (Индонезийской была и фамилия, принятая, видимо, не так уж давно. Это не мешало Селаматам оставаться самыми настоящими китайцами, ничем не отличающимися от тех, которые живут между Шэньяном и Гуанчжоу.) Их большое семейство проживает в обширном доме, с массой пристроек позади мастерской. Здесь можно обнаружить колодец посреди жилой комнаты. Это означает, что двор был позднее покрыт крышей. В доме чувствуется заглушенная возня бесчисленных женщин, проказников-ребятишек и целой стаи плешивых собак, вымазавшихся в мазуте. По вечерам посреди гостиной воцаряются мотороллер и мотоцикл «харлей». Здесь ведут веселую, богемную жизнь, беспорядочную и вместе с тем патриархальную. За большим круглым столом, где мы в качестве гостей разделяли с хозяевами изысканные трапезы, рассаживаются ученики и мастера. А на стенах висят пожелтевшие фотографии бабушек и дедушек, снятых во время свадебных церемоний. Жозе была единственной женщиной, сидевшей за столом. Все остальные представительницы прекрасного пола сновали по комнатам, укачивая бесчисленных малюток и пичкая их на ходу приготовленным на пару рисом из огромных мисок. Патриарх этого семейства — старый, изысканно вежливый джентльмен и типичный конфуцианец — облачен в черную пижаму. Поприветствовав нас, он, как джин из лампы Аладдина, исчез в каком-то таинственном закоулке. Джон проявляет по отношению к главе семейства все признаки почтения и в свою очередь в качестве старшего брата почитается младшим братом Беном, тридцатилетним великаном. Бен ловит каждый взгляд и жест Джона. Это мальчик на побегушках, домашний раб и в то же время правая рука хозяина. Он добровольно подчиняется строгой иерархии семейного быта.

Мы бросили якорь в прекрасно защищенном бассейне для парусников — прямоугольнике, наполненном свинцовой водой. Здесь догнивает дюжина затонувших катеров и буксиров. Я не перестаю удивляться резкому контрасту между содержанием парусников и судов с механическими двигателями. Крупные парусники грузоподъемностью 150 тонн отличаются изумительной опрятностью. Они вооружены топселями, как кечи, обслуживаются экипажем в 15 — 20 человек и причаливают к набережной, где разгружают огромные бревна. Между тем суда с механическими двигателями, как государственные, так и частные, находятся в возмутительном состоянии. Они до такой степени заржавели, что должны пойти ко дну при первом же волнении; можно проткнуть пальцем их изъеденные и ставшие тонкими, как бумага, борта. Суда с механическим двигателем внушают отвращение своей грязью. Эти жалкие останки хронически перегружены, и не приходится удивляться тому, что они бесследно исчезают где-нибудь вдоль побережья. Происходит это так часто, что ни у кого не вызывает удивления. Зато большие парусные суда с их надраенной «до костей» палубой, сверкающим корпусом, причудливыми арабесками вокруг высокой круглой кормы представляют благородное зрелище. Когда по утрам после ночных ливней они поднимают для просушки свои паруса, невольно вспоминаешь о былом величии Макасара, царившего над Островами Пряностей. Мешки с перцем, гвоздикой и мускатным орехом наполняли в те времена трюмы таких же кораблей, направлявшихся к Паттани, Коромандельскому берегу, к далеким княжествам Чампа и Золотому Херсонесу...

Мы приобрели еще одного друга в лице старшего лоцмана Управления порта, говорящего не слишком правильно, но зато очень охотно по-английски. Он познакомил нас с семейным укладом индонезийцев, а Джон — с китайскими обычаями. Лоцман — спокойный, низкорослый, всегда улыбающийся человек. У него такая же маленькая пухленькая жена и два красивых мальчика, которых нельзя упрекнуть в невоспитанности. Все они христиане, и на Сулавеси в этом нет ничего необычного: половина наших знакомых исповедует ту же религию. В этой семье мы отпраздновали рождество. Хозяева раздобыли какое-то деревце, напоминавшее елку, и украсили его клочками шерсти, что должно было изображать хлопья снега. Разумеется, они плохо представляли себе, как выглядит заснеженная ель, но оказали нам очень радушный прием.

Небольшая ссадина, которую я нанес себе на Каримате, сильно воспалилась, и на левой ноге образовалась огромная лиловая язва. На протяжении месяца она становилась все более глубокой, а железы в паху распухли до того, что я уже не мог ступить на ногу и даже носить самые легкие сандалии из японской резины. Наш друг лоцман решил, что мне надо немедленно оказать помощь, и доставил в портовый лазарет. При виде полдюжины ржавых игл, лежавших на грязном столе, я решил, что настал мой последний час. Здоровенный веселый фельдшер согнул четыре-пять игл, прежде чем вонзить одну из них в мою ягодицу почти до упора. Так была введена в мой организм какая-то подозрительная грязная смесь, носившая название «пенициллин». Но, должно быть, у меня железное здоровье, так как я не только не скончался от общего заражения крови, заранее смирившись с таким исходом, но даже начал поправляться: железы опали, а язва постепенно затягивалась.

Предполагалось провести в Макасаре пять дней, но прошло уже три недели, а мы все еще не были готовы к выходу в море. Проверив мотор, я должен был осмотреть весь стоячий такелаж, который порядочно износился в штормах и еще больше в штилях. Мне хочется сменить два гика и две реи. Господин Рюрю предложил было свои услуги, но, раздосадованный моей придирчивостью при первом торге, порвал с нами всякие отношения.

Джон сказал, что знаком с мастером, который сможет изготовить нам все необходимое. Мы отдали также в починку паруса. Они превратились в тряпье, и их следовало бы полностью заменить. Но во всем Макасаре нет ни куска приличной нарусины, и нам приходится довольствоваться починкой того, что починить нельзя, положившись на милость провидения.

А пока мы бродим по многолюдным улицам, пьем подозрительный кофе в мрачных кабачках, где бедняки угощаются стаканом тепловатой воды и при нашем появлении приветствуют нас обычным возгласом: «Келилинг дунья!» Пополняем наши запасы продовольствия, забегая в лавчонки. Джон подарил нам большой мешок риса, и, чтобы сохранить его сухим на борту, мы изготовляем тару из брезента. В мешке Джона по меньшей мере 30 килограммов. Этого вполне достаточно, чтобы добраться до Молуккских островов и даже до Филиппин. (Но нам не довелось достичь Филиппин, а этот избыток риса, пожалуй, помог нам выжить.) Закупка продовольствия превращается в Макасаре в предприятие, полное неожиданностей, и зависит от удачи. Почти повсюду можно найти изысканные продукты, но самых обычных везде не хватает. Пополнение запасов мы заканчиваем закупкой советского яблочного компота и китайского варенья, а также двух бутылок голландской можжевеловой настойки, самого лучшего, а главное — самого дешевого алкогольного напитка, который можно здесь найти. В государственном магазине покупаем сахар и муку в количестве, озадачившем местных жителей, а в ресторане — керосин. Заполняем баки горючим и водой, и, хотя, по нашим представлениям, эти два жидких тела резко отличаются друг от друга, в дальнейшем на практике оказалось, что они состоят в довольно близком родстве.

Бегая по городу, мы встретились с новым персонажем, при виде которого наши сердца растаяли от умиления. Привязанная целью к ручке какой-то двери, стояла самая очаровательная маленькая обезьянка из всех, каких мне доводилось видеть (а я насмотрелся на них достаточно), и кротко взирала своими скромными глазками на уличную суету. Совсем молодая обезьянка с бурой, как у медведя, шерстью и невинными голубыми глазами. Как только Жозе наклонилась, обезьянка прыгнула к ней в руки и повисла на шее. Жозе сразу же была покорена, и я тоже. «О Анри, я хочу ее!» Еще бы! Хозяин обезьянки тут же устремился к нам, почуяв выгодную сделку.

— Четыреста рупий!

— Сто! — отвечаю я. В конечном счете сходимся на двухстах. Мы тотчас окрестили обезьянку Телемахом и под этим именем вписали в судовую роль в качестве матроса без специальности. Я определил обезьянку как «карликового орангутанга», и в самом деле, она представляет собой миниатюрную копию больших приматов Сулавеси. Нрав у Телемаха самый веселый. Он единственный из известных мне обезьян способен по-настоящему смеяться во все горло, хлопая себя при этом по ляжкам. Телемах обладает удивительным даром смеяться, когда мы обмениваемся шутками, даже если это делается с серьезным выражением на лице. Можно подумать, что он понимает каждое слово, улавливает каждое намерение. Это почти смущает нас. Мы без ума от Телемаха, и неприятности с ним возникают только тогда, когда Жозе принимается стряпать. По какой-то загадочной причине это почтенное занятие приводит Телемаха в ярость. Достаточно ему увидеть Жозе перед плиткой, как он начинает истошно вопить. Приходится лишь удивляться тому, что такой дикий вопль может испускать столь крошечное существо!

Как обычно, кажется, что «неотложные» работы никогда не будут доведены до благополучного конца. Но Джон отремонтировал генератор мотора и доставил его на борт, хотя, как известно, механики потеряли представление о законах Ома. Тот же неоценимый Джон продемонстрировал нам еще один из своих выдающихся талантов. Это произошло на следующую ночь после чудодейственной инъекции пенициллина. Было ли то отравление жидкостью, введенной в мой организм, или рецидивом малярии, которую я ношу в себе, не знаю, но только в тот день я свалился на койку, дрожа от озноба под кучей одеял, и находился в полузабытье. Тем временем свирепый шквал обрушился на Макасар и, мгновенно набирая силу, превратился в шторм. Хотя бассейн для парусников хорошо укрыт, волнение проникло и в него. Это подняло страшную толчею в тесной акватории, и большие кечи начали наскакивать один на другой. Мы пришвартовались к какому-то обломку кораблекрушения, чудом державшемуся на плаву. Вскоре наш фальшборт начал расщепляться на длинные полосы, ударяясь об этот железный котел, который раскачивался как маятник с амплитудой более метра. Между тем наши противоударные устройства были, мягко говоря, недостаточными. Настала ночь, и дождь низвергался с небес с такой силой, как будто господь бог решил возобновить постановку «Всемирного потопа». Жозе, отчаявшись вывести меня из коматозного состояния, спрыгнула на пристань и побежала вдоль пустых пакгаузов к мастерской Джона. Значительно позднее до меня донеслись невнятные крики и загадочные шумы. Казалось, что за опущенным занавесом демонстрируется какой-то фильм ужасов, слышится звукозапись из Шарантонского дома для душевнобольных: под непрерывный басовой аккомпанемент барабанящего дождя и раскатистого грома раздавались завывания и удары, затем что-то тяжелое плюхнулось в воду и Жозе разразилась проклятиями. Я не знал, чудится ли мне все это в бреду или до меня действительно доходят реальные звуки. Череп мой, казалось, вот-вот разлетится на части, а весь этот гам представлялся звуками адского оркестра, приветствующего мое прибытие в преисподнюю. Только на следующее утро Жозе рассказала мне о том, что произошло в действительности. Она не застала Джона дома, и лишь после длительных и бестолковых объяснений (ведь Жозе не знает ни одного слова по-малайски) жена нашего друга поняла, в чем дело, и отправилась на розыски мужа, стуча из двери в дверь, из одного кабачка в другой. Наконец Джон был обнаружен в одной китайской таверне, причем в более возбужденном состоянии, чем обычно, и под сильным хмельком. Но, пьяный или трезвый, механик был не из числа тех, кто оставляет товарища в беде. Джон вывел свой самый большой грузовик и втащил в него с помощью своего меньшого брата Бена самые огромные автопокрышки, какие нашлись у него под рукой. Затем, действуя в стиле налетчиков, он выжал до отказа акселератор и помчался по извилистым темным улицам сквозь сплошную водную завесу дождя, в то время как Бен и Жозе хватались за что попало, чтобы не разбиться. Когда они достигли причала, начались осложнения. Прикрепить шины весом до 50 килограммов к двум беснующимся корпусам — это не детская забава. Но Джон, которого прогулка не охладила, бросался во все стороны, не обращая внимания на Жозе, умолявшую его быть осторожнее. Он не желает слушать ее увещаний и твердит по-английски: «Не волнуйтесь, я около вас». Неожиданное виляние судна сбрасывает его за борт вместе с покрышкой диаметром полтора метра в качестве погребального венка.

Жозе в полной панике. Механик исчез в темноте, провалился между двумя корпусами, сталкивающимися по прихоти волн. Он, несомненно, будет раздавлен толчеей, как только вынырнет на поверхность. Жозе орет, чтобы Джон отплыл в сторону и быстрее направился к пристани, но с упорством пьяного он стремится вновь втиснуться между судами, крича по-английски: «Не беспокойтесь, миссис Анри, я здесь с моим братом Беном, и мы все установим как надо ради вас». Это продолжается до тех пор, пока Жозе вместе с братом Беном хватают его за загривок и, как это ни покажется невероятным людям, разбирающимся в направлениях сил, втаскивают на палубу. Даже спустя 12 часов Жозе, рассказывая об этом, чуть не плачет от пережитого страха и нервного потрясения.

На второй день рождества прибыло рангоутное дерево, при виде которого я чуть не погиб от закупорки сосудов. Да, такое дерево наверняка не сломается! Оно подошло бы для трехмачтового судна, которому предстояло не меньше 100 раз обогнуть мыс Горн. Четыре человека, пошатываясь от тяжести, подняли одно бревно на борт, причем самое маленькое — фок-рею! Даже Джон, не будучи мореходом, смотрит на них обалдевшими глазами. Чтобы его успокоить, я один занимаюсь оснасткой и поднимаю паруса, наложив предварительно для надежности несколько дополнительных талей. Починенные паруса похожи на лоскутное одеяло. Ничего, так они выглядят забавнее! Я демонстрирую полное самообладание, но по горло сыт Макасаром и готов уйти отсюда вплавь, лишь бы не задержаться еще на неделю. Между тем я сознаю (и Жозе об этом догадывается), что если мне еще как-то удается маневрировать на спокойной якорной стоянке, то в открытом море придется туго.

Делаем последние закупки: набиваем две толстые бамбуковые трубки длиной по 60 сантиметров и шириной в 15 хорошим и крепким индонезийским табаком, единственным, который я способен курить за неимением французского перло. К тому же у него есть еще одно преимущество: он баснословно дешев. Мы ужинаем у Джона в последний раз, а на следующее утро он провожает нас, захватив в качестве прощального подарка большую корзину, наполненную бутылками с пивом и тремя великолепными тортами, испеченными его матерью. Другой наш друг, лоцман Танджкудунг, преподнес нам несколько бутылок чудесного фруктового сока, благоухающее творение его жены. Всем нам было грустно расставаться. Но Вселенная подает нам знак. Мотор мощно рычит, мы отдаем швартовы и салютуем флагом, огибая причал Управления порта. Даже господин Рюрю перестает на нас дуться и кричит что-то ободряющее. Макасар отпускает нас на Амбон (Молуккские острова), и мы отправляемся в путь, подгоняемые свежим западным бризом. Запись в судовом журнале гласит: «Мы должны быть на Амбоне 10 января, на Тернате 20-го, на Замбоанге 5 февраля и в Маниле 1 марта». О святая наивность!

10
Новый год — новое море

Кажется, удача вернулась к нам. Мы бежим вдоль берега к юго-западной оконечности Сулавеси, проскальзываем между островом Танакене и большой землей, затем постепенно поворачиваем на восток, следуя изгибу береговой линии. Грозы расцвечивают ночи, рассыпая молнии вокруг нас, но не задевают судна, хотя ветер свежеет и к 3 часам утра мы идем уже под фоком и кливером. Днем поднимаю грот и весьма довольный собой записываю в бортовом журнале: «05°45' южной широты — самая южная точка на нашем пути в Америку, если нам суждено туда попасть...»

Остроконечная вершина Ломбо-Батанг вздымается из молочного тумана на 3000 метров с левого борта. Туман окутывает низменности, а волнистые линии гребней уходят в бесконечность. Эта акварель, выдержанная в зеленых и дымчатых тонах, прекрасна. За сутки после выхода из Макасара мы прошли более 80 миль. Для каботажного плавания совсем недурно! Ветер крепчает, а море становится все более бурным. Но мы на хорошей скорости входим в пролив Салаяр. Ширина его всего четыре мили, и вдобавок он загроможден несколькими островами. Выбираем фарватер, который кажется нам самым глубоким к северу от маленького булыжника, каким предстает перед нами остров Паситанете. Ветер дует прямо в корму, и я испытываю неприятное ощущение от чрезмерной близости береговых уступов, о которые с ревом разбивается прибой. Но момент для умышленного выхода из ветра неподходящий, и я потею за штурвалом, стараясь сохранить курс и держаться подальше от уступов. Проходим буквально на волосок от них. Как только Паситанете оказывается позади, беру круче к ветру, и волны немедленно сглаживаются. Но море по-прежнему очень бурное и кипит течениями и водоворотами, увлекающими нас. Ветер не подает никаких признаков ослабления, и я решаю уменьшить парусность, что, разумеется, следовало сделать до того, как войти в пролив. Теперь мы начинаем сознавать, чего стоит наше новое рангоутное дерево! Мы приводим судно против ветра, что не так-то легко среди неистовствующих бурунов, и пытаемся закрепить гик. С помощью топенантов я поднимаю его как можно выше, но этого недостаточно. Приходится поднять его повыше на свое плечо, чтобы положить на крышу задней каюты. Напрягаю все мускулы, дабы сдвинуть его с места, тогда как Жозе выбирает большой шкот с такой стремительностью, что ломает кость в левом запястье. В анналах яхтсменов-любителей это редкое происшествие. Я в свою очередь повредил правую ключицу, но у нас нет времени обращать внимание на такие мелочи, за что мы еще поплатимся полгодом мучений. Надо во что бы то ни стало водрузить проклятый гик на место, но нам это удается лишь после долгой борьбы. Спустить парус кажется нам уже детской игрой, хотя судно скачет, как дикая лошадь. Разбитые и опустошенные, мы пытаемся отдышаться, а «Синга Бетина» тем временем продолжает свой бег. Предстоит покрыть 90 миль по огромному заливу Бони. Это одно из тех обаятельных мест, какие я хотел бы исследовать на досуге. Но наше расписание гласит: «Амбон 10 января», и приходится оставаться глухим к зову сирен залива Бони. Земля — это сладкий пирог, но никогда не удается отведать его больше одной жалкой крошки.

При сильном попутном ветре я не рискую предоставить «Синга Бетине» возможность управлять рулем по собственному усмотрению, и мы на протяжении всей ночи поочередно несем вахту. Вечером начали ловить передачи новой радиостанции. До Макасара мы слушали последние известия из Пномпеня на французском языке и из Пекина на английском. Теперь мы больше не слышим своих прежних спутников: их заменили дикторы, говорящие на изысканном английском языке. Но они еще находятся на таком далеком расстоянии, что мы в состояний понять едва одно слово из пяти и не можем определить, откуда доносятся эти звуки. Мне кажется, что это «Голос Америки», вещающий из Манилы, и только через несколько дней, когда прием стал лучше, выяснялось, что передача ведется из Дарвина.

По-прежнему идем хорошим ходом и в полдень видим вершины Кобаэны на противоположном берегу залива. Новым искушением для меня предстают острова Кобаэна, Муна и Бутунг. Прикрывая юго-восточную оконечность Сулавеси, они разделены длинными, узкими и извилистыми проливами, которые выводят суда в море Банда. Карты и лоции дают такое своеобразное описание этих островов, что мне безумно хочется сунуть туда свой нос. Искушение так велико, что я колеблюсь вплоть до того момента, когда появляется мыс Кокуа на юге Кобаэны и мне уже нельзя откладывать решение. Трудно отказаться от посещения островов, но мы потеряли бы слишком много времени в этих проливах, с их мощными течениями, не обозначенными на картах препятствиями, слишком хорошим укрытием от ветров и невозможностью продолжать плавание ночью. Судя по всему, независимо от принятого решения нам чертовски не везло. В 4 часа пополудни мы попали в глубокий штиль и завязли в нем на всю ночь и на весь следующий день. Несколько миль прошли на моторе, но меня обуревает гнусная скаредность, когда дело касается драгоценного горючего... Нам трудно будет раздобыть его в Индонезии, и поэтому я поспешил выключить мотор, отдавшись западному течению, которое медленно несло нас.

Наступал последний день старого года. Привожу выписку из бортового журнала: «Все паруса подняты в 5 часов утра. Ветер западный (5 — 6 узлов), море спокойное. Положение судна — пять миль к югу от Телага-Кечила, в 200 милях от Макасара. Ветер остается слабым все утро, затем немного свежеет. Досадно так долго вилять рулем при попутном ветре.

В 15 часов мы на траверзе мыса Массина (на остров Сиумпу). Мотор запущен. Продолжаем продвигаться, держась ближе к берегу при коротких шквальных ливнях, к якорной стоянке у юго-восточной оконечности Сиумпу. Бросаем якорь на глубине 10 метров в 30 саженях от берега, очень скалистого и поросшего лесом. Вода поразительно прозрачная, дно песчаное. Нас навещает экипаж большого парусника из Бату-Атаса. Угощаем гостей чаем, и они в благодарность откачивают воду из трюма, что сберегло мне немало времени. Чувствую смертельную усталость, и сильно болит плечо. Плывем к берегу над узкой коралловой банкой. Спускается последняя ночь 1966 года».

Итак, мы проводим первый день Нового года, стоя на якоре у южного входа в пролив Массири. Решаем, что это не только праздник, но к тому же еще воскресный день, а поэтому мы не желаем даже думать о работе. Готовим изысканный завтрак, открыв последнюю банку сингапурских консервов: курица в желе (не слишком вкусно, но сытно) и бутылку рислинга. Ее подарил нам шкипер «Мери Рид», красивого современного грузового судна под датским флагом, с которым мы встретились в Макасаре. То была первая бутылка вина, выпитая после долгого воздержания. Для французов это парадокс. Кто же подарит нам следующую?

Погода по-прежнему неустойчивая: шквалы с ливнями и свежий западный бриз. Нас сильно качает. Проводим несколько часов, плавая и созерцая маленьких рыбок в роскошном убранстве, которыми кишат подводные коралловые леса. Любовались этим зрелищем сотни раз, но оно неизменно очаровывает нас. По какой-то непонятной причине в этот вечер нас охватывает тоска. Мы становимся «фиу», как говорят таитяне, то есть «ненормальными» или «блаженными». Недовольны всем на свете, и прежде всего собой. Видимо, не отдавая в этом отчета, мы попросту выдохлись.

Последние 200 миль были тяжелыми, а наше пребывание в Макасаре нельзя назвать отдыхом. Почти каждую ночь нас атаковали тучи москитов, к тому же мы были доведены до грани нервной депрессии другим способом, более изощренным и еще более жестоким. Дело в том, что в 200 метрах от нас на якоре стояло судно — снабженец воздушных сил (да, не удивляйтесь!), и его командир, не имея возможности заниматься плаванием, счел своей миссией пробуждать энтузиазм в сердцах своих сограждан. Для этого в его распоряжении имелась самая мощная батарея громкоговорителей, какую удалось соорудить электронным бесам, и самый отвратительный набор нелепых пластинок, какие фирмы, распространяющие «поп-эйдж», выпустили на рынки развивающихся стран. Это было ошеломляющим нашествием горлопанов низшего разряда, вопивших под аккомпанемент оркестра психопатов. Чудовищный шум преодолевал безлюдные молы подобно стоячей волне и сотрясал улицы с упорством, достойным трубачей адского цирка. Вдобавок мы попали на остров в рамадан (великий пост у мусульман), и в 4 часа утра сирена тревоги, водруженная на здании Управления капитана порта, почти над нашими головами, начинала выть на протяжении 10 минут. Так правоверные оповещались о том, что настало время растопить печи для приготовления предрассветного завтрака. От этих завываний сирены мы чуть не сваливались с коек под влиянием нервного шока.

Все это накладывалось на работы и хлопоты, заполнявшие наши дни, чем и объясняется наша повышенная нервозность к концу пребывания в Макасаре. И теперь во время отдыха мы почувствовали себя более усталыми, чем до него. Чтобы обрести бодрость, выжимаем последние капли рома из бутылки и приготовляем пунш, медленно смакуя его под звуки Итальянского концерта. Тем не менее мы все еще находимся в напряжении и плохо спим в эту грозную штормовую ночь.

Путь «Синга Бетины» от Макасара к морю Банда.

С первыми лучами солнца появляется неизбежный полицейский на сампане. Откуда взялся он в этих джунглях? Полицейский требует показать наши документы. Но теперь у нас их больше, чем надо, и мы гордо предъявляем таможенный пропуск, полученный в Макасаре, и огромное удостоверение об истреблении крыс, доставляющее ему немалое удовольствие. Полицейский предлагает нам следовать за ним до городка Бутон, который находится в 15 милях от нас выше по проливу, чтобы там представиться местным властям, которые, конечно, будут польщены... Я уже не в состоянии переваривать эти глупые формальности и, прикидываясь дурачком, отказываюсь от этой чести. С гораздо большим сожалением отклоняю также приглашение наших соседей по стоянке, уговаривающих нас сопровождать их до Бату-Ата. Это крохотный островок в 60 милях к югу с населением 5 тысяч человек. Занимаются они, кажется, исключительно торговлей в море Флорес и соседних водах, проводя жизнь на флотилии прау. Но в Индонезии 7 тысяч островов! Даже жертвуя по одному дню на каждый, мы потеряли бы массу времени! «В следующий раз!» — сказал бы я, если бы у меня было впереди 20 — 30 лет. Тогда это было бы осуществимо. А пока воспользуемся любезным западным бризом, поднимем якорь и с попутным ветром обогнем Бутунг с юга.

Не прошло и двух часов, как мы попадаем в неприятную историю: ветер, усиливаясь, переменил направление и задул с северо-запада. Мы бежим в сиянии солнца по искрящемуся морю, что редко здесь случается, как вдруг штурвал становится совсем легким в моих руках! Лопнул трос, связывавший руль с механизмом, так как износилась пластмассовая оболочка и морская вода разъела металл. «Синга Бетина» тотчас поворачивает наветренным бортом к волне, пока я выбираю шкоты, чтобы поставить судно против ветра. Но без руля парусник сам находит равновесие и, правильно накренившись, устремляется прямо к берегу. Мы пересекли глубокую бухту Самполава, когда произошла авария. Становится очевидным, что мы снова вернемся в бухту или окажемся на дне, если срочно не примем какие-то меры! Высокие горы, замыкающие бухту, создают великолепную декорацию, но не внушают желания созерцать их на слишком близком расстоянии. Хватаю ключ и два кабельных зажима, чтобы соединить разорванные концы. Это самый скорый ремонт в моей экизни! Тотчас мы попадаем на правильный курс и продолжаем путь. Впрочем, есть одно «но». Когда я перекладываю руль налево, кабельные зажимы упираются в маленькие концевые блоки и мы можем поворачивать только вправо. Это тем более досадно, что нам надо все время держать курс на север, чтобы обогнуть Бутунг. Мне вспоминаются сказочные зверьки, живущие на горных склонах; чтобы передвигаться по наклонной плоскости, они наделены более короткими лапами с одной стороны, чем с другой, но это позволяет им следовать только в одном направлении... Наши короткие лапы оказались не с той стороны. Надо устранить помеху. Но сделать это на ходу под парусами невозможно, и мы пытаемся найти защищенную якорную стоянку. Эта часть побережья кажется нам особенно негостеприимной: береговые уступы отвесно падают в кипящий белой пеной прибой, из которого наподобие собачьих клыков торчат скалы. Жонглируя шкотами, мы весь день следуем изгибам береговой линии, нацелив на нее свои бинокли, чтобы не пропустить малейшей вогнутости. Отвесные береговые уступы сменяются пляжами, слишком открытыми для того, чтобы служить надежным убежищем. Только пополудни нам удается добраться до большой бухты Ваджо, где обнаруживаем несколько парусников, стоящих на якоре в этой хорошо защищенной горами гавани. Поверхность воды не рябит ни одна морщинка, и мы, вальсируя, приближаемся к берегу. Из-за неисправности рулевого управления, чтобы повернуть на 30 градусов влево, мы вынуждены предварительно сделать поворот вправо, описывая таким образом полный круг. Подобное зрелище должно было немало позабавить случайных зрителей. Маневр осложнялся еще опасностью налететь на многочисленные келонги, установленные у входа в бухту. Мы не успели охнуть, как очутились над рифом, и я бросил якорь так стремительно, как будто он обжег мне пальцы. Дело в том, что вода здесь так прозрачна, что дно как бы поднимается на вас со своим коралловым лесом. Но эхолот показывает, что под нами два фута воды. Я на это не надеялся и спешу воспользоваться удачей, чтобы... поднять якорь и отступить в более глубокие воды. Проделываю я эту операцию самым примитивным способом: лечу за борт и подталкиваю форштевень до того места, где риф падает отвесно в море. Здесь я остаюсь в подвешенном состоянии, цепляясь за водоросли, пока судно не относит немного дальше, где глубина достигает пяти саженей. Да, в этот денек не приходилось жаловаться на скуку. К нам на сампане подплывает глубокий старик с морщинистым лицом пирата, но освещенным необычайными желтыми глазами и широчайшей улыбкой. Он спрашивает, не можем ли мы дать ему немного риса, продукта, весьма дефицитного в этом районе. Старик обворожил нас, и Жозе отсыпает килограмм риса в пустую коробку из-под чая. Он принимает ее, дрожа от волнения и совершенно ослепленный кричащей росписью коробки, на которой изображены красные, черные и золотые драконы. Никогда ему не доводилось видеть ничего более прекрасного. Старик подарил нам на обед три большие летающие рыбы и расстался с нами, сияя от восторга и не веря в свое счастье!

Только мы собрались отойти ко сну, как к нам подошел еще один сампан. Нетрудно догадаться, что это был визит официальных властей: отряд тыловиков в военной форме, который после беглого просмотра наших бумаг потребовал, чтобы мы явились в деревню на следующее утро. Поскольку расстояние до деревни не превышает одной мили и она расположена за маленьким мысом, покрытым кокосовыми пальмами, я охотно соглашаюсь. Нам не придется ступать по земле, пока мы не достигнем Молукк, и надо воспользоваться этим случаем, чтобы размять ноги, а может быть, и запастись свежими продуктами.

На рассвете я занялся ремонтом рулевого устройства, спокойно отрегулировал ход тросов и мы поднялись на моторе до Донгкалы, таща за собой на буксире со скоростью шести узлов полдюжины сампанов, пришвартовавшихся к бортам «Синга Бетины», чтобы воспользоваться нашей прогулкой. Встали на якорь совсем близко к довольно крутому пляжу, где строились десятка три прау: судостроители здесь не боятся безработицы. Сошли на берег в сопровождении одного юноши, говорившего немного по-английски. Это был студент экономического факультета в Сурабае. Он привел нас в свое жилище — хрупкую хижину, стоявшую на высоких сваях и покрытую пальмовыми ветками. Она оказалась одной из самых лучших в поселке. Тем не менее Донгкала — прелестное захолустье. Поселок сияет чистотой, каждый дом окружен садом с цветочными клумбами. «Главная площадь» размером не более пяти квадратных метров защищена от солнца навесом из белой хлопчатобумажной ткани, натянутой между домами именитых граждан, которые мирно курят в ее тени на деревянных скамьях. Мы пьем кофе в комнате с низким потолком и решетчатым полом из бамбука. Это очень удобно, чтобы стряхивать пепел прямо в нижний этаж, но я начинаю побаиваться, обнаружив, что в комнате собралось не менее 70 человек и что все строение раскачивается, как бы беря разбег перед тем, как обрушиться. По обыкновению, здесь собрались почти все жители поселка, а закрыть двери своего дома для соседей и друзей претит изысканной и благожелательной вежливости индонезийцев. Но в улыбке нашего хозяина я подмечаю напряжение. Он, безусловно, понимает, что его гостиная не рассчитана на то, чтобы служить конференцзалом, и что мы скоро станем участниками и зрителями нового варианта драмы «Падение дома Эшер»^[13].

Кто-то преподносит нам манго, а наш новый друг — несколько яиц, и оба отказываются от денег. Набежал шквал с ливнем, и в комнату ворвался мальчик, чуть было не ставший той каплей, которая переполняет чашу. Из его бессвязной речи я уловил слова: «лодка», «ветер» и «ушло». Мы выскакиваем из хижины и убеждаемся в том, что «Синга Бетина» сорвалась с якоря. На этот раз наш верный четырехпалый друг не сумел вцепиться в грунт, гладкий и твердый, как шифер. Яхта лениво дрейфует к выходу из бухты. Прыгнув в сампан, мы гребем изо всех сил и вскоре настигаем беглянку. Запускаем мотор и возвращаемся к берегу, но уже не бросаем якорь. Мы остаемся на мертвой точке ровно столько, сколько надо, чтобы попрощаться со всеми, и отправляемся в путь. Толпа ребятишек бежит вдоль берега. Они кричат и размахивают своими повязками, сопровождая нас до самого мыса. Донгкала была очень радушным местечком, и нам немного досадно, что пришлось так быстро расстаться с ней. Но такова суровая жизнь моряков!

Мы уже в море Банда, и нам предстоит покрыть 250 миль, прежде чем достигнуть Амбона. С самого начала плавания мы попали в уже хорошо знакомые нам условия: шквалы, слабые ветры, сильные течения. Весь день мы пытаемся отойти от берегов Бутунга, запуская мотор, чтобы преодолеть его своеобразное «магнитное притяжение». Хотя на море почти полный штиль, короткие и крутые волны создают килевую и сильную бортовую качку. После нескольких месяцев плавания в бурных водах мы рассчитывали навести порядок на борту и закрепить все так, чтобы ни одна вещь не могла пошевелиться. Но не тут-то было! Нам предстояло еще получить не один урок, а пока на борту царит хаос. В полночь огибаем (на моторе) маяк на северном мысу острова Вангиванги и попадаем в открытое море, пройдя всю загроможденную рифами зону к востоку от Бутунга. Предоставляем «Синга Бетине» возможность идти по своему усмотрению под кливером и фоком и разрешаем себе поспать несколько оставшихся от ночи часов. Разумеется, на рассвете мы завязли в штиле. Я воспользовался этим случаем, чтобы заменить огромный, убийственный для нас гик грота небольшим и легким бамбуком. Штиль держится весь день, пока вдруг в 6 часов пополудни не разражается чудовищная гроза. Немедленно спускаю грот, но оставляю фок. Признаюсь, то было чистейшей глупостью с моей стороны, и я это хорошо знаю. Но за целые сутки мы прошли только 10 миль, и мне это начинает надоедать. Вот уже 20 минут мы мчимся, как паровоз под всеми парами! Это слишком хорошо, чтобы долго продолжаться. С оглушительным треском ломается рангоут фока, и, пока я вожусь с парусом, стремясь убрать его, не защищенный ничем кливер вырывается, как бы срезанный бритвой. Поймать его совсем нелегко! Приходится сесть верхом на гафель, скачущий из стороны в сторону, как взбесившаяся блоха. Чтобы продолжить путь, поднимаю штормовой кливер. Как бы то ни было, мы не можем нести больше парусов в данный момент, а это позволит нам хоть немного продвинуться на восток ночью.

Путь «Синга Бетины» от Сулавеси до Меати-Миаранга.

Наутро море такое бурное, что Жозе не удается вскипятить воду для чая, что случается редко. Я не в состоянии отремонтировать сломавшийся рангоут, поэтому поднимаю фор-стенги-стаксель вместо фока и убираю грот. Ветер отклонился к северу, и мы опять оказываемся ближе к земле. Идем вдоль островка Линтеа, из-за чего теряем немало времени, так как нам мешают пройти с его наветренной стороны огромные валы. Предосторожности ради предпочитаю повернуть на юг. Весь этот день мы ползем как улитка, а следующий, малопримечательный сам по себе, становится свидетелем нашей полной деморализации и возвещает крушение нашей мечты.

Ежедневно, выйдя из Макасара, запускаю мотор на полчаса, чтобы подзарядить аккумулятор и противодействовать засорению цилиндров. Но в это утро мотор отказывает полностью, хотя стартер задорно гудит... Я уже признался, что механика из меня не вышло даже в качестве любителя. А дизельный двигатель для меня такое же таинство, как святая троица. Я верю в него, не пытаясь понять. Тем не менее вытаскиваю руководство Паркинса по уходу за моторами и разбираю систему питания горючим. О ужас! Все наполнено водой: и фильтры и трубопровод. Я отвинчиваю кран баков, и передо мной предстает отвратительная смесь, в которой при сильном желании можно распознать следы горючего. В фильтре столько грязи, что ее хватило бы, чтобы удовлетворить запросы самой жадной землечерпалки. Пытаюсь прочистить все как можно тщательнее, но безуспешно. Надо было бы снять баки и прополоскать их, а также промыть инжекторы. За эту работу без необходимых знаний я взяться не могу. Итак, мы лишаемся мотора по милости макасарских торговцев горючим, которые продали нам эту отвратительную смесь. Между тем наши рангоуты либо слишком тяжелы, либо слишком хрупки, чтобы спокойно идти под парусами в этих широтах. Чувствую, что должны скоро попасть во внутритропический фронт, который я научился уважать за время своей летной карьеры. Итак, нам еще придется хлебнуть немало горя. От ближайшего порта на Филиппинах, где можно привести все в порядок, нас отделяет 1000 миль. Изучаю карту: продолжать задуманное плавание выше наших возможностей. Силы Жозе явно на пределе, и я, хотя мне страстно хочется продолжить круиз во что бы то ни стало, нахожусь не в лучшем состоянии. С горечью показываю Жозе карту:

— Мы можем теперь отказаться от наших намерений, если ты этого хочешь. Тимор всего в 200 милях к югу. С попутным ветром мы могли бы попасть туда за несколько дней.

— Я не хочу, чтобы ты из-за меня отказался от плавания, о котором мечтал 20 лет.

— Хорошо, попробуем еще продолжить наш маршрут, но, если обстоятельства не изменятся к лучшему, нужно будет смириться.

Разумеется, наше положение не улучшается. Этой ночью нас накрыл еще один шквал. Он был коротким, но оставил после себя штормовое море. У меня хватило времени только на то, чтобы вновь поставить фок, который я оснастил, подняв нок гафеля с гарделем на верхушку грот-мачты. Он походит теперь на стаксель, шкотовый угол которого сильно падает позади вант. Это устройство необычно. У него нет названия ни на одном языке, но зато оно, как мы убедились впоследствии, очень эффективно. Я называл его «генуэзским рыбаком».

Дождь льет всю ночь и весь бесконечный день. Ветер слабый, море штормовое.

— Знаешь, — говорит Жозе к концу дня, — мне думается, что правильнее было бы взять курс на Тимор. Такое существование нам долго не выдержать.

У меня такое же впечатление, хотя я знаю, что это означает крушение моей заветной мечты. Отмечаю наше положение 05° 00' зюд, 125° 20' вест. Провожу линию до нового места назначения — Дили — и поворачиваю штурвал, чтобы стать на желаемый курс. Хорошо идем до часу дня: попутный ветер с траверза. Пожалуй, «Синга Бетина» тоже устала от борьбы и с нетерпением устремляется к гавани. Но после нескольких часов хорошего хода разражается новый шквал и длится остаток ночи. Переход до Тимора, судя по всему, тоже будет не из легких!

Часть вторая
ОСТРОВ

Казалось, мы погружались слой за слоем во что-то нереальное, пока наконец оба не достигли центрального огня. Это было испытание, не сравнимое ни с каким другим, известным мне. Я вышел из него совершенно ошеломленный и едва мог найти свое место в обычной обстановке.

Бертран Рассел

11
Гибель мечты

Шквал следует за шквалом. Они продолжают наносить нам самые неожиданные удары. Дожди черной завесой падают по всему горизонту. Кажется, «Синга Бетина» стала главным объектом какого-то нелепого заговора. Ветра или вовсе нет, или он совсем слабый! Но эти «карманные» бури, разражающиеся с утренней зари до вечерних сумерек, устремляются на нас со всех румбов. Весь день нас бросает из стороны в сторону, когда мы пытаемся немного продвинуться по курсу под фор-стенги-стакселем. Между двумя шквалами никогда не хватает времени, чтобы поставить нужные паруса. Не осуждены ли мы всю жизнь вертеться по кругу? Двадцать минут мертвого штиля, затем час ветра, воющего в такелаже. Яхта перекатывается с борта на борт на волнах, которые внезапно нас окружают. Вода врывается в корпус через плохо проконопаченную обшивку надводной части, и мне приходится откачивать ее через каждые два часа. Фильтр помпы беспрестанно засоряется оттого, что бортовая качка взбалтывает воду в трюме, поднимая весь мусор, скопившийся под пайолом. Пятнадцать раз в день я вынужден проползать вдоль мотора, чтобы вытянуть трубопровод, снять и вычистить фильтр, а затем подниматься на палубу, зачерпывать воду в ведро и опять запускать помпу. В течение трех минут я двигаю рукояткой, пока не раздастся бульканье, как в горле умирающего, и не брызнет несколько капель маслянистой пены, оповещающей, что все надо начинать сначала. Порою кажется, что сильный приступ бешенства пойдет мне на пользу, и я разражаюсь проклятиями и руганью, которые заставили бы побледнеть даже полицейского, имеющего дело с уголовниками.

Прошли сутки с того момента, как мы приняли решение прекратить кругосветное плавание, находясь в море Банда, и взяли курс на португальскую колонию Тимор.

Наше положение становится все хуже и хуже: мотор не работает, паруса в лохмотьях, рангоут сломан, обшивка как решето. В таком виде наше судно! Что же касается экипажа, то он не в лучшем состоянии. Мы изнурены беспрерывной работой и тревогой, промокли насквозь и пали духом. Вот уже несколько дней, как лишены возможности приготовить себе что-нибудь горячее и питаемся какой-то омерзительной снедью из консервных банок. Ночью нельзя спать на койках, и мы устраиваемся как можем на покатом полу задней каюты, стараясь немного согреться под мокрыми одеялами. Пытаюсь по-прежнему держать курс на юг, но боюсь, что с западным ветром, поднимающимся при каждом шквале, и с весьма ограниченной площадью парусов мы не очень-то выдерживаем нужное направление. По правде говоря, мы вообще никуда не продвигаемся. Небо все время покрыто тучами, но, даже если бы появилось солнце, мне бы это не помогло. В Макасаре никто ничего не слышал о «Справочнике по навигации», а с 4 января астрономическая навигация отошла для нас в прошлое. Если бы у меня были хоть малейшие математические способности, я, разумеется, смог бы экстраполировать по моему старому справочнику часовой угол и склонение по меньшей мере на первые дни января. Но я слишком туп или ленив, чтобы обречь себя на такой труд, результаты которого, впрочем, носили бы чисто академический характер. В этом районе нет недостатка в островах, по которым мы могли бы проверить свое положение, до того как попадем на Тимор. Он находится всего в 220 милях к юту. Для океанского плавания это расстояние ничтожно!

Честно говоря, я пребываю в состоянии полного отупения и могу лишь заставить себя выполнять самые неотложные работы: откачивать воду, крутить штурвал да время от времени грызть сухарь... Я лежу под обломками надежд, раздавлен крушением мечты, которая зародилась во мне в 1942 году, когда сама возможность выжить казалась сомнительной нашей маленькой горсточке друзей, находившихся в концлагере в Миранде-де-Эбро. Коченея от холода и терзаемые голодом в ту суровую кастильскую зиму, мы страдали от болей в пустом желудке, но наши головы были начинены эпическим бредом и мы строили планы на будущее. Прежде всего надо поскорее во что бы то ни стало улизнуть отсюда, добраться до Англии, в боях каждому из нас обрести свою родину — Бельгию, Польшу, Францию. А затем... не помню, кто первым произнес эти слова: «После войны я раздобуду себе судно и совершу кругосветное плавание». Был ли то Морис, который через несколько месяцев стал десантником, или Арман, спрыгнувший на парашюте в Бельгии, чтобы заняться научной разведкой, так как он получил высшее образование, или Гёц, с которым мы вынашивали сногсшибательные проекты побега и который погиб через год, подорвавшись на мине? Не помню! Могу только сказать, что такие гордые мечты были в резком контрасте с нашим жалким положением. Через год после окончания войны оставшиеся в живых встретились, как договорились, у подножия обелиска на площади Согласия. В большинстве мы еще носили военную форму. Некоторые не пришли на свидание. Так, неизвестная девушка принесла нам телеграмму от своего брата, который, покинув Китай, застрял в Австралии. Одни были уже женаты, другие завоевали известное положение, третьи еще искали свое место в жизни. Через три года все забыли свои пылкие мечты, которыми мы некогда делились, сбившись в тесный кружок около маленького костра из прутьев и попивая чай, присоленный для того, чтобы он напоминал бульон. А если некоторые еще об этом вспоминали, то с сострадательной улыбкой по отношению к девятнадцатилетним юнцам, которым дозволены мечты о подобных эскападах. Теперь мы были прикованы к месту положением в обществе, семьями и работой. Только я один, казалось, был обречен на то, чтобы прижимать к груди старую мечту, которая, как лиса, грызла мое сердце. Я знал: придет день, когда я стану у руля собственного судна, увижу страны, скрывающиеся за далекими горизонтами и остающиеся пока для меня лишь обозначениями на картах Атласа мира. Мне хотелось совершить это не только для себя, но и в честь всех товарищей по лагерю, мертвых и живых. Борьба за претворение мечты в жизнь была долгой и порой казалась безнадежной.

У меня было несколько судов, и я от случая к случаю учился управлять ими. Прочел все, что было опубликовано о плавании под парусами и о технике навигации. Пересек Южно-Китайское море от Вьетнама до Филиппин при первой попытке, когда мы попали в тайфун, лишившись мачт и выйдя из него под самодельной оснасткой, наконец достигли северного побережья острова Лусон. Плавали мы на протяжении ряда лет и в западном бассейне Средиземного моря. И все это делалось с единственной целью: в один прекрасный день пуститься в «настоящее» плавание, которое продолжалось бы несколько лет, а если понадобится, и весь остаток жизни. Я хотел исследовать Внутреннее море Японии, Индонезийский архипелаг, протоки Патагонии, всего и не перечесть!.. Гордые мечты, не правда ли?! И все это закончилось дрейфом в море Банда, где я нахожусь теперь на исходе сил, неспособный продолжить плавание, страшась за Жозе, которая явно изнемогает. Думаю, что будь я один, то продолжил бы плавание, хотя бы из чистого упрямства, даже зная, что это прикончит меня, но в глубине души не веря в такой исход. Но по какому праву я обрекаю на такое жестокое страдание другого человека? Вот почему, чувствуя, что моя жизнь кончилась (разве жизнь — это не стремление к достижению своего идеала, каким бы он ни был!), держу курс на 190 градусов к мысу Дили.

Не имею ни малейшего представления, что мы будем делать, добравшись до Тимора. Прежде всего надо избавиться от ужасного напряжения, в котором мы находимся почти непрерывно вот уже три месяца, немного отдохнуть, не испытывая ни страхов, ни волнений. Стараемся шутить, обещая себе распить несколько бутылок «зеленого зелья» в ближайших тавернах. Пытаюсь вспомнить то немногое, что я знал из португальского языка, когда жил в Бразилии, и успел с тех пор забыть. Ну а потом? Потом у нас будет достаточно времени для вынашивания новых планов.

Вот уже два дня, как мы изменили курс. На третий день записываю в судовом журнале:

«Вторник 10 января. Погода улучшается, но на море по-прежнему сильный шторм. В 7 часов утра поднимаю все паруса. Ветер западный, умеренный. Мы медленно продвигаемся на юг-юго-запад. Жозе, видя, каким убитым я кручу штурвал, говорит: «Если тебе так горько отказаться от своего намерения, продолжим задуманное. Ведь мы еще не так далеко отклонились от нашего курса на Амбон, и ветер благоприятствует тому, чтобы повернуть туда». Знаю, она понимает мои переживания и готова следовать за мной в самое пекло и даже дальше. В самом деле, соблазн велик, пока еще есть время, сделать несколько поворотов штурвалом и направиться к Молуккам... Мне так хотелось побывать на Островах Пряностей — Тернате и Тидоре, — сыгравших такую важную роль в истории восточной и даже западной цивилизации! А повидать все, что лежит за ними!.. Но нельзя же менять решение через каждые два дня, и я пытаюсь улыбнуться: «Не забывай о вине, которое ждет нас на Тиморе! Давай придерживаться решения, за которое проголосовали. Всевышнему известно, как глубоко мы все продумали, прежде чем изменить курс. Но у меня появилась новая идея: после хорошего отдыха мы сможем отремонтировать мотор, приобрести новые паруса, сменить гик и такелаж. Идти на Филиппины будет уже слишком поздно, но мы добудем нужные карты и «Астрономический справочник» на 1967 год, а затем спустимся к Австралии, которая совсем близко. В Дарвине мы сможем продать яхту и вернуться домой».

Теперь-то я знаю горький смысл напыщенного и банального выражения: «У меня разбитое сердце». Мое действительно разбилось, ощущаю это почти физически. Отныне жизнь для меня не имеет смысла.

Еще раз разбираю фильтр и систему подачи горючего в напрасной надежде их прочистить от скопившейся грязи; пытаюсь промыть самый большой бак. Но все это бесполезно! Мотор по-прежнему отказывает. Мы с трудом продвигаемся, а тем временем вода в таком количестве просачивается в щели верхней обшивки корпуса, что полностью обеспечивает работой помпу.

В 4 часа пополудни мы практически увязаем в штиле, и я спускаю бесполезно хлопающий грот.

С наступлением ночи мы вторично любуемся тем же самым сверкающим спутником, вращающимся по полярной орбите. Он скользит к югу, проходя совсем близко от Сириуса.

На протяжении четырех-пяти дней море остается поразительно пустым, не видно ни одного судна, что случается крайне редко в водах Индонезии. Несколько чаек, редкие летающие рыбы — и это все!

Обычная гроза в этот вечер разражается рано — в 11 часов 30 минут. Она сопровождается, как всегда, семейством воющих шквалов, ослепляющим дождем и немедленно следующим за ними волнением.

«Среда 11 января. Промокли насквозь, окоченели, дрожим от холода. С рассвета под непрерывным дождем. Но ветер утихомирился, растратив в шторме всю ярость, и целый день мы томимся в штиле, перекатываясь с борта на борт. Нельзя приготовить пищу. Когда не откачиваю воду, дремлю на палубе; самочувствие отвратительное. С заходом солнца (5 часов 30 минут по местному времени) кучевые облака сгущаются, предвещая еще одну малоприятную ночь.

Четверг 12 января. Вопреки ожиданиям ночь оказалась спокойной. Проснувшись в 4 часа, мы любовались восходом солнца. Появился остров Гунунгапи — колоссальная пирамида, вершина, выступающая примерно в 30 милях к югу из пустынного моря, бледно-голубого на фоне шафранного неба. Нас отнесло на восток значительно дальше, чем я предполагал. Течение влекло бедор значительно быстрее, чем удавалось пройти по намеченному курсу. И разумеется, пока мы болтались в штиле или шли по курсу в шквалах, наша трасса отклонялась на восток. Средняя скорость по-прежнему не превышает одного узла.

Чертой на карте я отмечаю предполагаемый путь, пройденный за те пять дней, что мы изменили курс в направлении Гунунгапи, и намечаю трассу дальнейшего маршрута. Зову Жозе:

— Ну вот, Тимор, пожалуй, тоже выпадает из нашей программы. Нам туда не попасть! Бесполезны все эти галсы; при таких паршивых ветрах течение будет относить нас все дальше на восток и мы ни на пядь не продвинемся к западу. Можешь ты угадать, на какой ближайшей земле мы высадимся?

Она провела пальцем по намеченной на карте линии:

— Мы выйдем из моря Банда между островами группы Сермата и попадем в Австралию.

— Совершенно верно. В сущности, это всего в 300 милях от Тимора, и к тому же мы решили всё равно туда отправиться. Переход будет длинным, но мы его сделаем. Меня беспокоит только, что у нас нет ни одной карты этой части света и ни одной лоции. Мы будем чувствовать себя первооткрывателями неведомых земель! Во всяком случае, этот курс, кажется, должен привести нас в Дарвин!

Штиль продолжался все утро, и мы воспользовались этим, чтобы пришнуровать грот к новой рее, вернее, К старой, но заново отремонтированной. За это время рулевое устройство разболталось от беспрерывных ударов и руль начал вихлять. Придется поднять тяжелый стальной цоколь, чтобы добраться до болтов. Но для этого надо сначала снять 10 больших болтов, проходящих через заднюю платформу. Перегибаюсь за борт вниз головой, чтобы дотянуться до гаек, находящихся почти вне досягаемости. Жозе тем временем одной рукой держит меня за щиколотки, а другой зажимает головки болтов. Это долгая и утомительная работа: кровь приливает к голове, а от педальных захваток немеют бедра, причем надо стараться не упустить ни одной гайки. Нам приходится перетаскивать все части через заднюю каюту на палубу, поскольку рассоединить зубчатую передачу на этом узком прыгающем балконе невозможно. Затем переносим все обратно на корму и соединяем болтами. Это заняло у нас два часа. Море немного успокоилось, Жозе уходит в камбуз, чтобы приготовить еду: мы уже очень давно не ели ничего горячего. Кроме того, нужно вымыть посуду. Вот еще одно дело, которым мы пренебрегали за последнее время. После завтрака поднимаем грот и начинаем понемногу продвигаться круто к ветру, по исправленному курсу 150 градусов. Ветер юго-западный, силой три балла. В 5 часов вечера Гунунгапи уже в 10 милях с правого борта. Расстояние до побережья Австралии — 480 миль, или 20 дней при нашем теперешнем ходе.

Пятница 13 января. Шквалы угрожают нам всю ночь, но так до нас и не доходят. В 5 часов поднят грот и убран порванный фок. Жозе чинит его весь день. Рея грота сломалась у места крепления к ней фала, что никого не удивляет. Продолжаем путь с фор-стенги-стакселем на фок-мачте. В полдень появляется какой-то остров, думаю, что это Рома. Ветер силой четыре балла дует с востока-юго-востока. Идем довольно хорошо, но, увы, курс по-прежнему 150 градусов. К ночи спустили грот и подняли фок. Во мне еще теплилась робкая надежда добраться до восточной оконечности Тимора, но при ветрах и течении, которые здесь преобладают, на это нет больше никаких шансов.

Суббота 14 января. С 7 до 11 часов продолжается шквал с дождем. Завтракаем в кают-компании, жонглируя посудой. В полдень вновь поднимаем грот на случайно подвернувшейся рее. Ужасный вид, но все же грот тянет нормально. С западным ветром идем довольно хорошим ходом до 5 часов, когда неистовые шквалы вновь обрушиваются на нас: спускаю все паруса, не задерживаясь ни на секунду. Наше положение: 10 миль к северу от острова Маопора. За 10 часов прошли 11 миль.

Ночью кливер-галс — крепкий стальной ликтрос — лопается и я ползу на нос. Такая плотная завеса дождя, что луч электрического фонаря прорезает ее не более чем на метр, и Жозе, находящаяся на мостике, даже не замечает его отблеска! Полностью ослепленный разбушевавшейся стихией, вожусь с парусом, пытаясь его спустить, а шкоты плещутся вокруг моей головы вместе с толстой скобой, определенно стремящейся размозжить мне голову. Выхожу победителем, но не без повреждений.

Примечание. К 8 часам вечера Большое Магелланово облако, светящееся сквозь ванты правого борта, показывает нам правильный курс.

Воскресенье 15 января. Днем наше положение — 10 — 15 миль к северу от острова Рома. Погода мгновенно портится. Шквалы в семь-восемь баллов, огромные разбивающиеся валы. На фар-стенги-стакселе продолжаем, как слепые, продвигаться на юг. До самой ночи держится свирепый шторм, а потом несколько стихает.

Понедельник 16 января. Положение судна весьма неопределенное. В 5 часов 30 минут вновь ставлю фок и на мгновение показывается остров к югу-юго-западу от нас. Видимость отвратительная, и я почти тотчас теряю его из поля зрения. Держу курс на юго-запад, но с учетом дрейфа и течения мы, скорее всего, идем на юго-восток. Море слишком бурное, чтобы нести грот. В 4 часа опять поднимается толчея и мы вынуждены убрать фок. Всю ночь дует ветер силой шесть-семь баллов.

После полудня отчетливо слышим позывные «Дельта-ноябрь», это радиомаяк Дарвина! Но на расстоянии, превышающем 300 миль, взять пеленг немного трудновато! Вечером мы прекрасно принимаем радиопередачу из Дарвина, и это нас подбадривает».

И так все продолжается до тошноты: один мучительный день за другим: «Шквалы... На курсе... Бегство под фор-стенги-стакселем... Неопределенное положение... Видимость посредственная... Впереди остров Моа(?)... Истощены от недосыпания и разочарований». Согласен, что чтение такого журнала утомительно однообразно, но плавание, поверьте, отличалось еще более смертельным однообразием.

Чтобы попасть в Арафурское море, мы должны пройти цепь островов Серата, которые тянутся по обоим бортам на нашем пути. Восточная оконечность Тимора теперь в 60 милях от нас по ветру. И если мы еще надеялись, не признаваясь себе, что погода позволит нам достигнуть Тимора, то теперь с этим покончено. Тем не менее по-прежнему идем на юг, или, вернее, на юго-восток. Проскользнули вдоль острова Моа и должны теперь выйти из моря Банда, через пролив Меати-Миаранг. Мы могли бы, разумеется, с попутным ветром дойти до Серматы — большого острова, где можно было бы запастись продовольствием и рангоутным деревом. Но я отвергаю это намерение. Мне становится плохо при одной мысли о допросах полиции. Я вздрагиваю, представляя себе, как индонезийский полицейский вопрошает, почему мы оказались на Сермате, если таможенный пропуск разрешает нам следовать из Макасара до Амбона. Но было еще одно более веское соображение. Взяв курс на Сермату, мы еще больше отклонились бы на восток, чего не могли себе позволить. Оттуда уже трудно будет попасть в Дарвин!

Проход, по которому я пытаюсь следовать, представляет собой узкую щель между двумя коралловыми рифами. К тому же он усеян островками. На самом крупном из них, Меати-Миаранге, сооружен маяк и есть деревня. Это опасный район, в котором господствуют мощные приливо-отливные течения, плохо обозначенные на картах. В 1 час 30 минут я наконец различаю далеко к северу (ночь очень темная, луна, находящаяся в первой четверти, уже давно скрылась) низкий берег острова Матаэриалама. На расстоянии трех четвертей мили буруны прибоя на рифе оставляют лишь слабо белеющий след, но глухой гул нельзя спутать ни с чем, и я держу круче к ветру, меняя галсы до рассвета.

Разумеется, днем ветер полностью стихает; сквозь непродолжительные шквалы с дождем мы дрейфуем в обратном направлении, увлекаемые сильным приливным течением. Оставив Жозе у штурвала, я пытаюсь заснуть. Под вечер мы уже в пяти-шести милях от острова. Очевидно, мы сможем форсировать проход только при отливе, увы, это означает в конце ночи. Ветер довольно благоприятный, и Жозе пытается извлечь из этого все, что возможно. Мы больше не отклоняемся от курса, но, хотя «Синга Бетина» красиво кренится под парусами, не выигрываем ни одного фута! Ночь обещает быть напряженной. Жозе вступает на первую вахту до полуночи и пытается приблизиться к острову, тогда как я снова отхожу ко сну. Затем я принимаю на себя управление судном и первоначально больших успехов тоже не добиваюсь. Но вот наконец поднимается ветер, никаких признаков шквала, на ясном небе сияет Орион, как бы качающийся на западе. Виден плоский, покрытый кокосовыми пальмами остров Матаэриалам. В 4 часа утра чувствуем, что приливо-отливное течение меняет направление, и начинаем приближаться к острову, причем довольно быстро! Многое я дал бы, чтобы увидеть огонь маяка на Меати-Миаранге, но мы еще слишком далеко от него, в 12 милях. Маяк стоит на южном берегу, а мы, видимо, еще находимся в затененном секторе. Боюсь, что увижу огни, когда в этом отпадет необходимость. Пока же мой единственный ориентир — белая линия бурунов. Они гудят, как экспресс, мчащийся по виадуку. Держусь так близко к ним, как позволяет осторожность: левый берег прохода под ветром и вырисовывается менее отчетливо. Наконец занялась заря и осветила впечатляющее зрелище: нас несло, как бумажный кораблик по разбухшему от половодья ручью, среди остроголовых черных рифов. С правого борта атолл только доходит до уровня воды, а с левого волны вздымаются высокими столбами пены, разбиваясь о десятки скал. Впечатление такое, будто скользишь вдоль хорошо намыленного тобоггана, и, хотя я до смерти устал, это зрелище меня наэлектризовало. Идем на траверзе Меати-Миаранга. В лоции упоминается о хорошо укрытой лагуне и описываются два ведущих в нее прохода. Но прибой так силен, что на расстоянии 200 метров нельзя обнаружить разрыва в его сверкающем водовороте. К тому же в упомянутых проходах гуляют противные ветры, и весьма сомнительно, что нам удалось бы проникнуть в них, даже если бы мы очень хотели. Море штормит, правда на пляже за рифом виднеется дюжина рыбацких прау, вытащенных на берег, но ни одна лодка не выходит в открытые воды. Добравшись до конца прохода, видим деревню под пальмами и маяк, мигающий на вершине решетчатой мачты. Вокруг него на темных скалах замечаем человеческие фигуры. Островитяне, видимо, заинтересовались судном необычной формы, вынырнувшим из неведомых далей, чтобы устремиться в безлюдное Арафурское море...

Уже 8 часов утра, и форштевень «Синга Бетины» впервые погружается в волны нового моря. Дарвин где-то на юге в 300 милях от нас. Чтобы туда добраться, изучаем карту южной части Тихого океана, лист № 4 в масштабе по экватору 1: 16 000 000 000. Вся Австралия от Брисбена до Северо-Западного мыса укладывается в 25 сантиметров. А так как карта долго пролежала в сложенном виде, на ней образовалась изношенная пушистая неразборчивая полоса, идущая сверху вниз. Самое печальное, что Дарвин и подходы к нему как раз находятся на этой полосе.

12
Предупреждение о циклоне

Днем после неспокойной ночи, проведенной за штурвалом, чувствую себя необычайно бодрым. Посылаю прощальный привет добрым людям, собравшимся на этом последнем клочке Индонезии, выступающем из вод морских. Наше приключение вступает в новую фазу. Горячо любя эту страну, я все же не прочь уйти подальше от ее многочисленных толп, нищеты, грубых и развращенных блюстителей порядка. Перед нами открывается вольное Арафурское море, и его экзотическое название вдохновляет меня на новые проекты. Через несколько дней мы достигнем Дарвина, и нет никакого резона прекратить на этом наше плавание. Мы хотели продать там свой парусник и вернуться во Францию на каком-нибудь грузовом судне. Но так мы думали раньше, потеряв веру в свои силы в этом дьявольском море Банда. Если бы плавание проходило нормально, при умеренных ветрах и нормальной частоте штормов, мы не были бы так обескуражены. В Дарвине можно отдохнуть столько, сколько потребуется, а добротная австралийская пища поможет нам обрести прежние формы! Там не стоит никакого труда найти опытного механика для ремонта мотора, купить хорошую парусину и крепкое рангоутное дерево, достать «Астрономический справочник» — словом, раздобыть все, чего нам сейчас недостает. Итак, что же мешает нам пересечь Индийский океан, да еще в самое подходящее для этого время года, когда, спустившись дальше к югу, можно воспользоваться пассатами?.. Впереди у нас изящный поворот к Красному морю, и я убежден, что «Синга Бетина» только того и ждет. Разумеется, это совсем не то, что предполагавшийся ранее круиз. Куда менее занимательно! Но, возвратившись на своем паруснике во Францию, я могу найти работу и опять откладывать деньги, чтобы через несколько лет возобновить плавание при более благоприятных обстоятельствах. (А это прежде всего значит — с самого начала меньше дразнить чертей!) В своем воображении я представляю себе грядущие события во всех деталях: вот я вхожу в залив Сен-Тропез и бросаю якорь в Гримо, где хотя и трудно кого-нибудь удивить, но появление бедора должно все же произвести сенсацию.

Меня охватывает такой восторг, что, когда в 11 часов на нас обрушивается повседневный шквал, я даже глазом не моргнул. Между тем на этот раз шквал предстает во всей своей красе: скорость ветра не менее 50 узлов, и такая катавасия продолжается несколько часов. Нет никакой возможности нести хотя бы фор-стенги-стаксель. У меня нет лоции Арафурского моря, но ничто не может погасить мой оптимизм. Я по-прежнему думаю, что до Австралии нас будет сопровождать только хорошая погода, а этот шквал не что иное, как запоздалый прощальный привет, посланный нам вдогонку морем Банда. Разумеется, на море сильный шторм. Незадолго до наступления ночи мы пересекли путь грузовому судну, шедшему на запад. Я знаю, что мы находимся на трассе судов, следующих от восточного побережья Австралии к Сингапуру и в Европу. Штормовой фонарь, выставленный в дополнение к нашим слабосильным ходовым огням, то и дело задувают сильные порывы ветра, и я намереваюсь поднять большую пустую банку из-под сухарей на верхушку мачты, чтобы она служила отражателем для корабельных радаров. (Технический прогресс ничто не в силах остановить!)

Как обычно, в 6 часов пытаемся принять сигнал и метеорологическую сводку из Дарвина, но помехи так велики, что мы ничего не слышим. Мне удается поймать лишь несколько слов, и я догадываюсь, что речь идет о циклоне, обрушившемся на северное побережье Австралии. Мне хоропо известно, что в этой части света можно встретиться с тропическими ураганами. Но для начала года это как будто рановато, ведь опасный сезон приходится на апрель. Кажется, мой оптимизм в отношении погоды, господствующей в Арафурском море, несколько преждевремен.

Ночь выдалась тяжелой, а следующий день и того хуже. Море бурлит, шеренги шквалов следуют одна за другой. Жозе чинит парус, я откачиваю воду, а Телемах, которого мутит от качки, дремлет на коленях у Львицы. Это самое лучшее, что он может сделать, так как его попытки помочь хозяйке, орудуя иглой и ниткой, ею не ценятся. Вечерняя сводка на ближайшие двое суток предвещает шторм. Прелестно! На ночь устраиваемся в нашем убежище на случай плохой погоды, то есть на полу каюты, под столом для карт. Свое жалкое ложе разделяем с обезьянкой, секстантом, биноклями, пель-компасом, карабином и сигнальной лампой. К этому добавляется полный комплект навигационных таблиц (14 слегка заплесневелых томов форматом в четверть листа) и лоции для Южной Америки. Тесновато, что и говорить, но зато, если посреди ночи нам вздумается зайти в Вальпараисо или охотиться на кабанов, у нас все наготове!

В 3 часа ночи разбивающийся вал, набежавший с кормы, выламывает дверь кормовой каюты, и 200 галлонов воды прокатываются по ней из конца в конец. Постель, обезьянка, секстант и все прочее плавают в темноте, а волна тем временем стекает через переднюю дверь. Сампан, подвешенный на талях у платформы, сорван. Это серьезная потеря. Висит только кусок его форштевня; доски наружной обшивки корпуса разбиты вдребезги, и мне приходится срезать фал, чтобы обломки не заблокировали руль. Обессиленные, падаем на мокрые матрацы, и каким-то чудом нам удается проспать до 8 часов. До чего же мы устали!

Весь день испытываем странную, щемящую тревогу. Нам чудится, что судно наполняется водой. Поднимаю пайолы через каждые 10 минут, страшась увидеть наполовину затопленный трюм. Чистейший маразм! Мы по-прежнему забираем немного воды через верхнюю обшивку, но в этом нет ничего тревожного! Откачиваю воду на протяжении нескольких минут утром и вечером (разумеется, несколько минут я провожу у самой помпы, не считая получаса, затрачиваемого на разборку и сборку фильтра!).

Затем в течение нескольких дней погода, коротко говоря, несколько улучшается. Море по-прежнему бурное, ветер сильный, а небо покрыто облаками, но стрелка барометра поднимается, и это нас радует.

Мне удалось оснастить фок, или, точнее, «генуэзского рыбака», и мы понемногу продвигаемся. Беру более точный пеленг на Дарвин. Думается, что на правильном пути. Правда, моя жалкая карта с полосой шириной в палец, напоминающей промокашку и протянувшейся до места нашего назначения, мало подходит для точного определения места. Невольно вспоминается «Охота на акулу» Льюиса Кэрролла:

В течение пяти дней условия плавания существенно не менялись. Хотя Дарвин продолжал передавать сообщения о шторме с упорством, достойным лучшего применения, погода была более приятной, чем за всю предыдущую неделю. Правда, прошло несколько шквалов с сильными ливнями, но с ветром можно было вполне управиться! Что нас действительно поражало и тревожило — это море. При умеренном ветре на нем было сильное волнение. Думается, что это отзвуки циклона, в центр которого мы не попали. Исполинские валы напомнили нам те, с которыми мы встретились при тайфуне в 200 милях от Манилы 15 лет назад. Гигантские эбеновые горы надвигаются со всех сторон, разбиваясь с оглушительным ревом. «Синга Бетина» легко взбирается на них, но время от времени один из валов обрушивается на палубу, и тогда несколько секунд видны только мачты, выступающие из шипящей пены, которая брызжет из шпигатов. Скорость недостаточна, чтобы убежать от таких валов. Хотя волнение надвигалось в основном с запада, какой-то особенно зловредный вал накатывается на нас «против шерсти», падает сверху и срывает ходовой огонь левого борта на высоте более четырех метров над ватерлинией! Чувствуем себя, как на железной дороге во время сильного землетрясения! Я мечтаю о длинных волнах зыби, поднимаемых пассатами, и о неизменном галсе в 3 тысячи миль через Индийский океан! Я все еще не отказался от своих грез и представляю себе, как мы плывем на переоснащенном в Дарвине судне, а затем отдаем якорь в 500 метрах от нашего дома в бухточке Канубье! Жозе кладет заплаты на фок (теперь на нем больше заплат, чем целой парусины), но этот труд напрасен. Не успел я его поднять, как он закрутился вокруг лапы большого якоря, прикрепленного к форштевню, и порвался от одного ликторса до другого, не оставив никакой надежды на дальнейшие починки. Телемаху надоели все эти напасти, а быть может, он заболел. Обезьянка отказывается от еды и прижимается к Жозе, которая говорит с сожалением: «Если бы мыши не сгрызли витамины, захваченные для кота, их можно было бы дать обезьяне!» Дело в том, что при отплытии из Макасара мы, кроме сертификата о дератизации таких размеров, что он мог бы служить спинакером, получили в качестве подарка парочку мышей, весело возившихся в темных закоулках камбуза. Мы все время бодрствуем, и это не дает им возможности стащить ни одного кусочка из пищевых отходов, поэтому они отыгрались на аптечке и съели все содержимое коробки с витаминами, которые были куплены для нашей Жезабели. Хотя у нас нет отвращения к мышам, но этих мы не любим. Они не вошли в состав нашего экипажа, как, например, крохотные пауки и несколько ящериц-гекконов, называемых в Индонезии «егерями», а в Сингапуре — «чук-чуками». Последние с момента отплытия стали нашими верными спутниками, вызвав интерес к себе.

— Что-то я сегодня не видел паучков, уже не съели ли их гекконы?

— Нет, один из них только что пробежал по рации.

— Прекрасно, а то я беспокоился.

Итак, мы поневоле завезем несколько экзотических зверушек в зоопрофилактический бастион, каким является Австралия, если не считать нескольких миллионов тараканов, пробравшихся на судно «зайцами». Эти омерзительные твари кишмя кишат. Пишу об этом в надежде, что такое нарушение закона не повлечет за собой «выдачи преступников иностранному государству». Ведь австралийские власти не шутят с подобными преступлениями!

За последние дни к нам присоединились и другие представители животного мира, но это дети местной среды, и они не останутся с нами надолго. Я уж не говорю о маленьких кальмарах, которых мы часто подбираем на палубе и даже в задней кабине, на высоте добрых четырех метров от поверхности воды. Забрасывают ли их туда разбивающиеся валы или, как я где-то читал, поднимает в воздух реактивная сила выбрасываемой струи? Каждое утро нам попадается несколько летающих рыб, но в этом нет ничего необычного. Они слишком малы, и их не так уж много, чтобы внести разнообразие в наше меню.

Наконец появляются птицы! Не будучи орнитологом, я не в состоянии определить, к какой разновидности чаек они относятся. Пернатые с распростертыми крыльями кружат над нашими мачтами, предвещая близость земли, если верить приметам. (Я лично в них больше не верю, после того как обнаружил этих лжесвидетелей в сотнях миль от берега.) Одна из птиц планирует на высоте не более двух метров от штурвала. Жозе, стоящая за рулем, протягивает к ней руку и подзывает к себе, как курицу. «Так она к тебе и пойдет!» — замечаю я с презрением. Но птица спускается ниже и повисает в воздухе не более чем в пяти сантиметрах от ладони. Она как бы размышляет, сесть ей на руку или нет, еще не приняв твердого решения, но испытывая сильный соблазн. Видимо, уговаривает себя, что судно дружественное, никакого риска нет, и старается убедить в этом своих товарищей. И вот более 15 птиц опускаются на палубу и остаются с нами на ночь. Некоторые садятся на гафель, но большинство выстраивается в ряд у подножия грот-мачты возле нас. Они так доверчивы, что мы тотчас принимаем на себя ответственность за их благополучие. А это приносит дополнительные хлопоты, так как легкомысленные существа то и дело попадают в опасное положение.

С некоторых пор мы перебираемся на ночь в кают-компанию и спим на матрацах, брошенных на пол. При судорожных скачках судна это единственное место, где можно по-настоящему отдохнуть, и оно всегда остается сухим. Среди ночи просыпаемся от невообразимого шума. Жозе взбегает по трапу, чтобы узнать что там происходит, и обнаруживает, что одному из наших пернатых друзей удалось протиснуть голову между двумя тальрепами вант. (У нас нет нержавеющих вант-путепсов; не доверяя подобным новшествам, мы пользуемся добрыми старыми юферсами!) Как птице удалось протиснуться туда, остается загадкой, ведь бензели натянуты, как струны на скрипке. Нам стоит большого труда раздвинуть их, чтобы освободить уже наполовину задушенную птицу. Переносим пострадавшую в каюту, где Жозе устраивает ее в гнезде из тряпок на рефрижераторе. Через несколько часов птица слегка зашевелилась, а утром уже чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы улететь. Другой простачок спускается через световой люк в кают-компанию и начинает пищать, обезумев от страха и не находя выхода. Кто-то из ему подобных летает над каютой, призывая попавшего в беду друга. Поистине безумный и сводящий с ума дуэт:

— Выходи же!

— Я уже сказал тебе, что не могу. Попался в западню! Сделай хоть что-нибудь! Освободи меня!

Разумеется, Жозе считает себя обязанной прийти на выручку. Не знаю, приходилось ли вам сталкиваться лицом к лицу с чайкой, обезумевшей от ужаса и ярости, в помещении размером два квадратных метра? Мне сдается, что это приключение стоит пережить. До меня доносится шум, напоминающий звукозапись десанта в Нормандии. Наконец Жозе удается подогнать заблудившуюся птицу к световому люку. Ее товарищи кружат над палубой, охваченные беспокойством, и внимательно прислушиваются к пронзительным воплям пленницы, видимо полагая, что мы хотим зажарить ее к ужину, как курицу. Но вот несколько помятая птица вылетает наружу. Наши гостьи проявляют еще некоторое время известную подозрительность и держатся в стороне от трапов, но продолжают спать на палубе, довольные, как мне думается, возможностью прокатиться даром на судне.

В 8 часов утра 27 января, когда мы спускаем грот, окончательно отдавший свою прогнившую душу демонам ветра, Жозе кричит: «Земля!»

Тучи плывут низко, море по-прежнему штормит, и видимость ничтожная — всего две-три мили. Действительно, прямо перед нами показывается низкий берег, и, пройдя что-то похожее на спрятавшуюся бухточку, мы обнаруживаем с левого борта более высокий мыс. Нашим глазам представилась поросшая густым лесом поразительно унылая местность. Несколько минут назад я поймал сигнал с радиомачты Дарвина. Насколько мне удалось определить наше положение по тому, что осталось от карты, справа наш район примыкает к оконечности острова Батерст, точнее, к мысу Форкрой. Мыс этот всего в 65 милях от Дарвина, и нам предстоит его обогнуть, чтобы попасть на континент.

Первое, что надо сделать, — это поднять хоть какой нибудь парус. Фок и грот разодраны в клочья. Достаю из каюты два крепких куска брезента, которые служили нам на стоянках навесом для защиты от солнца. Каждый кусок — длиной семь метров и шириной полтора метра. Прямоугольные и узкие, они пришнуровываются край в край поверх гика. Я ставлю их на коротких реях, один на фок-мачте, другой на грот-мачте с фор-стенги-стакселем вместо кливера, Это ни на что не похоже, разве что на индонезийский синаго... Но как только я оснастил таким образом судно, оно отважно ринулось вперед.

Как менялось оснащение «Синга Бетины».

А — при выходе из Куала-Тренгану (китайские паруса); Б — при выходе из Макасара (шпиринтовый грот); В — в Арафурском море (генуэзский стаксель, грот, как на яхтах типа «Маркони»); Г — в момент прибытия на Батерст.

Мой друг Жильбер Роман утверждает, что для навигации требуется только ветер и какой-нибудь предмет, в который он мог бы дуть. Этого достаточно, чтобы плыть по морю, безразлично в какой посудине: в ящике ли из-под мыла с простыней, поднятой на ручке метлы, в самой ли роскошной яхте — большой разницы не будет. Я не придерживаюсь таких экстремистских взглядов, но в идее выиграть кубок Америки на ящике из-под мыла есть что-то пленительное! Когда вспомнишь о бесконечном разнообразии оснастки, использовавшейся с тех пор, когда первый мореход натянул свою рубашку на жердь, преисполняешься верой в неисчерпаемые возможности всего, что способно держаться на плаву. Куда-нибудь, да вас вывезет!

Досадно, конечно, что не всегда вы попадете туда, куда вам хочется. Так, мощное течение, идущее с запада вот уже 20 суток, относит нас в сторону восходящего солнца, хотя мы не плохо держим курс, прижимаясь левыми галсами к ветру, насколько это позволяет наш простенький такелаж. Между тем пеленги, которые я беру на ближайший мыс, не перестают усиливаться, а это убедительно говорит о том, что мы не пройдем. Вдруг сигналы из Дарвина становятся более слабыми, чем когда мы прокладывали курс к нему в 600 милях отсюда. Пытаюсь вспомнить то немногое, что когда-то знал об этом районе. К северу от Дарвина есть два острова, отделенные от материка проливом Кларенс: Батерст — на западе и значительно более крупный Мелвилл — на востоке. Кажется, мыс Форкрой на Батерсте несет маяк. В предыдущую ночь мы его не видели, но находились тогда еще слишком далеко, да и погода стояла скверная. Мелвилл и Батерст разделены узким проливом. На карте, до того как она окончательно износилась, он был показан как тончайший волосок там же, где и острова. Никак не моту вспомнить, где открывается вход в этот пролив и какой формы Батерст. По правде говоря, я не уверен даже в том, что обнаруженная нами земля действительно этот остров. Судя по радиопеленгу, вон там должен быть Форкрой, но полной уверенности нет, Маленький компас, по которому я отсчитываю курсовые углы, слишком легок, чтобы быть точным в штормовом море. Надо принимать их с поправкой на пять градусов в ту или иную сторону. Одно не подлежит сомнению: если мы не изменим курса, то не пройдет и двух часов, как нас отнесет к наветренному берегу, и нам оттуда не выйти. Самое правильное, вернее сказать, единственное решение — искать вход в канал между Батерстом и Мелвиллом, а если мы его не найдем, обогнуть остров и достигнуть пролива Кларенс со стороны залива Ван-Димен. Это удлинит путь на 100 миль в условиях, которые не обещают быть легкими. Но другого выхода нет. Мы ложимся курсом на восток и идем на расстоянии двух-трех миль от берега. Смотрим во все глаза, чтобы не упустить ни малейших признаков заселения — хижины, лодки, рыбака у моря. Но берег по-прежнему пустынный, низкий, ощетинившийся сомкнутыми рядами леса, угрюмого и мрачного. Будь это индонезийский остров, его усеивали бы кампонги, пляжи кишели бы людьми и десятки сампанов уже устремились бы к нам навстречу. Но перед нами мертвая планета, где только несколько береговых уступов своими красноватыми мазками нарушают однообразие мрачного леса.

После стольких лет, прожитых на Дальнем Востоке, мы так привыкли к перенаселенности, что не можем представить себе необитаемое место. Нисколько не сомневаемся в том, что с минуты на минуту обнаружим признаки человеческого жилья, и решаем, как только оно появится, остановиться, чтобы раздобыть продовольствия и разузнать, каким путем лучше всего добраться до Дарвина. Дабы достойно предстать перед местными жителями, Жозе извлекает свою коробку с шитьем и принимается штопать наш старый национальный флаг, носящий следы многочисленных трудных кампаний.

Наконец в береговой линии открывается брешь: деревья редеют и обнаруживается протока, разрезающая пляж, а с другой стороны лес опять смыкается за песчаной косой. Уж не вход ли это в пролив между Батерстом и Мелвиллом? Тогда он гораздо у́же, чем я думал. Несколько прижимаюсь к берегу, чтобы получше его рассмотреть. Нет, это не похоже на проход, скорее напоминает устье довольно большой реки. Ливни продолжают поливать нас, море штормовое, северо-западный ветер позволяет идти в галфвинд по мере того, как береговая линия изгибается с юго-запада на северо-восток. Но не ветер гонит нас с такой силой. Вероятно, здесь есть течение скоростью по меньшей мере три узла.

Вдруг в ложбине между волнами, на расстоянии менее 200 метров, я обнаруживаю черные силуэты, напоминающие застывших дельфинов. Вначале подумал, что это тени от облаков, но долго обманываться на этот счет не пришлось: длинная линия рифов протянулась далеко в открытое море, пересекая наш путь.

Оборачиваюсь назад: Жозе в счастливом неведении сидит у двери каюты и, благодушно склонясь к Телемаху, обещает обезьянке еще сегодня угостить ее бананами и яблоками. Бедный зверек совсем отощал, наша диета — рис и оладьи — не устраивает Телемаха, и он почти ничего не берет в рот с тех пор, как мы расстались с Донгкалой.

— Львица, брось, пожалуйста, свою работу и хватай спасательные жилеты. Поторапливайся!

Она поднимает глаза от шитья, оставаясь, как всегда, практичной.

— Не одеть ли тебе заодно штаны? Думаешь, это конец?

— Через пять минут все выяснится, — говорю я. — Во всяком случае, можно постараться доплыть до берега.

У нас нет возможности повернуть в открытое море, где торчащие над водой скалы простираются на несколько сот метров, не говоря уж о тех, что скрываются, доходя только до ее поверхности. Против ветра мы идти не в состоянии, и нам не выбраться из ловушки. Единственный шанс на спасение — направиться к берегу, где как будто виднеется брешь в барьере. Я полностью перекладываю руль на левый борт, травя шкоты. «Синга Бетина» тотчас отзывается. Верхушки первых подводных скал скользят мимо меня в 50 метрах с правого борта. Ощущаем легкий удар, скорее содрогание. Задели за дно, несомненно песчаное, и попали в прибой, устремляющийся к берегу. Бросаю штурвал, бегу на нос, отпуская развевающиеся шкоты. Якоря уже давно готовы к отдаче, еще с того момента, как мы увидели землю. Отдаю четырехпалый якорь, он цепляется за дно и... толстый трос лопается, как шелковая нить! А мы даже без парусов. Ветер слабый, зато течение чертовски сильное! Почти мгновенно штоковый якорь оказывается на кат-балке, и через несколько секунд «Синга Бетина» круто разворачивается благодаря натяжению троса и послушно качается на волне, перекатывающейся через риф.

13
Потерпевшие кораблекрушение веселы

Мы были отпускниками, а теперь стали потерпевшими кораблекрушение.

Запись в дневнике Жозе от 30 января 1967 года.

Вздохнув с облегчением и сняв спасательные жилеты, изучаем обстановку: дело обстоит не так уж плохо. Судно преодолело барьер, не получив повреждений, мы спокойно стоим на якоре в 200 метрах от берега. Хотя волнение еще сильное, но разбивающиеся валы не доходят до нашей стоянки. Давно не испытывали мы такого ощущения безопасности! Итак, мы в Австралии! Жизнь иногда готовит нам такие сюрпризы... Правда, этот уголок поразительно негостеприимен, но нашим усталым глазам он представляется внушающим доверие и даже почти дружелюбным. По правде говоря, нам не раз казалось, что мы обречены скитаться по пустынным морям до конца жизни, так и не повидав обитаемой земли.

И вот мы просто сидим на крыше рубки, слишком усталые и обалдевшие, чтобы ясно мыслить. Нам кажется, что все напасти кончились. Лениво, с затуманенным сознанием пытаюсь угадать, где же мы все-таки находимся. Нам виден лишь короткий отрезок береговой линии. На юго-западе простирается огромный скалистый мыс, захватывающий устье реки, которую я спутал с проливом Апсли. Позднее мне станет известно, что этот мысок носит ободряющее название Дисепшен-Цойнт, или Мыс разочарований! Но, будучи неискушенными моряками, мы, разумеется, в данный момент не знали этой мелочи, как и того, что пролив Апсли находится менее чем в шести милях к северо-востоку, и если бы мы увидели землю немного раньше сегодня утром, то достигли бы ее без всякого труда. Забегая вперед, скажу здесь о том, что мне стало известно позднее: наша судьба решилась на расстоянии пяти миль, не более того, с любой стороны от места катастрофы, после того как мы покрыли 600 миль. Держись мы немного западнее — обогнули бы мыс Форкрой, а пошли бы восточнее — попали бы в пролив Апсли без всяких усилий. Но нас угораздило попасть в единственное место, из которого практически нельзя выкарабкаться.

Сегодня мне трудно поверить тому, что, пребывая два месяца на острове, мы имели самое смутное представление о нашем действительном местоположении. Я пытался вычертить карту по памяти, но, очевидно, моя память не стоит выеденного яйца, поскольку она внушила мне представление, будто Батерст представляет собой почти правильный параллелепипед, вытянутый с востока на запад, тогда как в действительности он имеет форму латинской буквы L, повернутой в обратную сторону. Итак, я полагал, что вход в пролив Апсли находится на востоке, где-то около мыса Форкрой, и мы, пройдя его, попали на остров Мелвилл. О беспрестанно мучавших меня сомнениях и о том, как мало-помалу мои заблуждения рассеивались, я расскажу далее, в ходе повествования. Пока же замечу, что иногда сомнения идут на пользу. Если бы я, сев на мель, твердо знал, что действительно нахожусь на Батерсте, то, вероятно, мы разбились бы вдребезги, пытаясь достигнуть мыса Форкрой по суше.

Относительное расположение островов Батерст и Мелвилл в действительности (наверху) и на моей схеме, вычерченной по памяти (внизу).

Солнце садится, и скорость отливного течения усиливается. «Синга Бетина» ударяется о дно, оказавшись в ложбине между гребнями волн. Да, недолго длилось наше спокойствие. Я то и дело сбегаю по трапу вниз, чтобы удостовериться, что воды в трюме не прибавляется. Нет, судно неподвижно. С наступлением ночи удары прекращаются, и мы крепко сидим на мели с легким креном на левый борт. Пока ничто нам не угрожает, но как долго обшивка выдержит такое обращение? Море убывало, и в последних лучах уходящего солнца нам удалось рассмотреть, что на северо-востоке риф смыкается, описывая обширную дугу по направлению к пляжу. Нашим надеждам поднять парус во время прилива и под защитой рифа выйти в открытое море нанесен жестокий удар. Впрочем, из того места, куда мы попали, прямо по ветру и против течения выйти нельзя. Если бы ветер задул с востока, тогда, быть может... Но я знаю, что этого не произойдет раньше, чем изменится направление муссона, то есть через полтора, а то и через два месяца. Нам предстоит постепенно смириться с этим фактом. Мы попали в западню, и в западню поразительно цепкую.

Если разразится новый шторм, наше судно будет мгновенно разбито. Даже если нам позднее удастся найти выход, первоочередная задача заключается в том, чтобы выжить. А для этого надо срочно перенести на сушу как можно больше вещей, особенно предметов первой необходимости, на случай если «Синга Бетина» разобьется до того, как мы выскочим из этой западни. Позднее снова придется заниматься погрузкой, если удастся продолжить плавание. Пока же наше спасение возможно только на острове, и чем быстрее мы туда переберемся, тем лучше.

Итак, в ночном безмолвии я занялся постройкой плота, вернее, легкой платформы, используя для этой цели две наши койки, несколько бамбуковых жердей и четыре пустых бака вместо поплавков. Задача заключалась не в том, чтобы плот выдержал наш вес. Важно было нагрузить его самыми тяжелыми и объемистыми вещами и толкать к берегу, плывя в воде. А остальное, пока «Синга Бетина» сидит на мели и глубина не превышает полутора метров, можно перенести самим, ступая по дну. Я поздно закончил последнюю смычку, и, поскольку непосредственная опасность нам на судне не угрожала, мы не горели желанием предпринять первую высадку в темноте. Жозе сварила большой котелок шоколада, и, выпив его в полночь, мы отправились спать, находясь в лучшем настроении, чем когда бы то ни было за долгое время.

Думаю, что мы проснулись от полной тишины, успев от нее отвыкнуть. Солнце взошло уже высоко, и, поднявшись на палубу, мы замерли от ошеломляющего зрелища, открывшегося перед нами: море ушло!

«Синга Бетина» сидит на отмели совершенно прямо, без малейшего крена. Киль углубился в песчаный грунт, а банка простирается так далеко, как можно проследить взглядом. Утренний отлив значительно сильнее вечернего; и перед нами сверкает обнажившееся плато. Начинаясь от леса, оно уходит к далекой полосе рифов, за которыми грохочет прибой. Впечатление такое, что мы приплыли в центр Сахары! Отмели (если их можно еще так назвать) простираются более чем на милю в открытое море, а груды скал выступают за Мысом разочарований (я буду пользоваться этим названием в дальнейшем ради удобства, хотя, разумеется, я еще не знал его тогда) на целую милю к северо-востоку. Это кажется нам таким забавным, что мы разражаемся хохотом и, не теряя более ни одной минуты, прыгаем за борт. Мой прекрасный плот остается на палубе. Он сейчас нам так же полезен, как была бы тачка для пересечения Атлантического океана. Мы проходим до деревьев, даже не замочив подошв. Поистине неожиданный для нас оборот дела! Ведь всего 18 часов назад мы надевали спасательные жилеты и сомневались в том, хватит ли у нас сил доплыть до твердой земли. Жозе отправляется на разведку, а я тем временем откапываю якорь и с учетом направления приливного течения отношу его на берег в такое место, чтобы при приливе судно повернулось вокруг троса и было вынесено на сушу как можно выше к границе затопляемого морем пляжа. Это сократит наши передвижения до берега и обратно пешком или на плаву, толкая впереди плот, когда мы займемся разгрузкой. Выкапываю и четырехпалый якорь, который валяется несколько дальше вместе с порвавшимся тросом, и перетаскиваю его к деревьям, чтобы подтянуться к нему поверх рифов. Все это проделываю хромая, так как у меня на правой подошве глубокий порез. Он не слишком меня беспокоил, пока мы были на борту, но теперь, при пробежках по песку, причиняет острую боль. Я с трудом ступаю на правую ногу.

Итак, Жозе одна бродит по берегу, удалившись на небольшое расстояние. В том месте, где мы сели на мель, лес непроницаемой стеной спускается прямо до границы высокой воды прилива. Даже ниже такие густые заросли, что через них не пробьешься без бульдозера. Но «помощник капитана» докладывает мне, что немного дальше обнаружена маленькая, хорошо укрытая прогалина, которая может служить удобным убежищем. Начинается прилив, несущийся по плоскому песчаному берегу, как горячая скаковая лошадь. Мы шлепаем по грязи к судну. Придется ждать ближайшего отлива, то есть наступления ночи, чтобы начать переправку вещей. Во время разведки Жозе проникла довольно далеко к северу и обнаружила, что банка полого поднимается в этом направлении и что даже при самой высокой воде прилива наверняка там не будет хватать глубины, чтобы провести «Синга Бетину». Разумеется, можно было бы сделать такую попытку, но эта идея меня не слишком воодушевляет: шансы на удачу сомнительны, и если мы сядем там на мель, то окажемся значительно дальше от берега. Тогда перенести наше оборудование на сушу будет гораздо труднее, а то и совсем невозможно. К тому же сильный прибой, признаки которого мы видим со своего места, будет наносить судну более сильные удары, и оно быстро разобьется. Это как раз тот случай, когда «лучшее» может стать врагом «хорошего». Позднее я иногда сожалел об этом решении: быть может, нам удалось бы преодолеть тяжелый проход без повреждений и, достигнув глубокой воды, добраться до пролива Апсли. Впрочем, я сомневаюсь в этом! Ведь нам пришлось бы обойти неизвестные нам тогда отмели, которые простираются на три мили в открытое море. Рассуждения на тему: «Если бы я знал...» — опасное упражнение для ума, а у меня и так достаточно тяжело на сердце, чтобы перегружать его бременем бесполезных сожалений.

Как часто я вспоминаю эту ночь! Она представляется мне живо и отчетливо, словно только одна заря поднялась с той поры, как мы ее пережили. Странное возбуждение, удовлетворение и радость обуревают нас, хотя все это мало подходит к нашему положению.

Полная луна, как огромная золотая медаль, низко висит над безмолвным лесом, будто ножницами разрезая его черный как смоль фронтон. Но пляж освещен блистательно: он сверкает серебром, а на нем, будто скелеты доисторических животных, нагромождены стволы деревьев, обглоданных «до костей» песком и штормами. Плато не обнажено, как это было утром. Но те несколько дюймов воды, которые его покрывают, совершенно спокойны под защитой рифа, торчащего вдалеке, как хребет чудовища, задрапированного в белое кружево. Гул прибоя, шепот маленьких волн, плещущихся о берет... В 200 метрах от нас сидящая на мели «Синга Бетина». Ее серебряный корпус и темный такелаж на фоне этого пейзажа, написанного, как офорт, напоминают хрупкие модели судов филигранной работы, какие можно найти во всех антикварных лавках от Коломбо до Манилы. Если исключить оглушительный гул, доносящийся с Арафурского моря (словно сто поездов бегут по параллельным путям вдоль горизонта, грохоча среди белой пены у Мыса разочарований), то почти устрашающая тишина окутывает спящий остров.

Жозе идет впереди меня — единственное живое существо в этом мире бредовой, бесчувственной красоты. Ее тонкая голая фигурка как бы танцует, голубея в лунном свете. Каждый шаг отпечатывается на песке, как тонкая резная камея. Мы возвращается к огромной груде вещей, перетащенных с плота. Она в 100 метрах от лесной прогалины. Все это предстоит нам перенести. Впереди долгая и утомительная работа, ведь некоторые вещи весят немало, к примеру матрацы, большой фор-стенги-стаксель, инструменты, два бочонка воды. Узкая полоса песка, окаймляющая мангровые заросли, напоминает филиал парижской толкучки: банки с рисом, мешки с одеждой, ящики с сигналами бедствия, снасти, одеяла, погребец... Нога причиняет мне жестокие мучения, но я смеюсь, поддразнивая Жозе: «Бесстыдница! А если кто-нибудь придет?! Нечего сказать, хороший вид у бабушки!» С притворным негодованием она отвечает: «А ты-то хорош, посмотри на себя! Уж не думаешь ли ты, что одет для приема гостей?» Поскольку на мне все же пояс, на котором висит нож, утверждаю, что мой туалет более скромен!

До того как море снова покроет место, где мы высадились, надо перенести все на прогалину. Уже поздно ночью плывем к «Синга Бетине», которая теперь опять на плаву. Слегка касаясь дна, она ждет, когда волны ее освободят. Надо разгрузить бедор полностью. Закрепляем четырехпалый якорь на брашпиле и подтягиваем судно к берегу. При полной воде сизигийного прилива швартуемся в верхней части пляжа против леса. Возвращаясь на судно (это будет наш последний ночлег на его борту), обнаруживаем первые неприятные свойства нашего «райского» острова: тысячи крошечных, почти невидимых мошек жалят нас так, точно на кожу падают капли едкой кислоты. По сравнению с ними москиты, которых здесь также предостаточно, кажутся очаровательными созданиями. Мы познакомились с песчаной мошкой и не смыкаем глаз почти всю ночь.

Первые дни проводим в каком-то странном состоянии: веселые шутки сменяются беспредельной усталостью. Начнем с того, что мы никак не могли осознать своего полного одиночества. Необитаемый остров в 1967 году? Какая нелепость! Мы твердо убеждены, что с минуты на минуту, сегодня вечером или, на худой конец, завтра утром появится охотник, белый поселенец или местный рыбак и окликнет нас. Не может быть, чтобы никто не видел «Синга Бетины», когда она шла вдоль берега. Если мы не заметили никаких строений, значит, они скрыты за деревьями!

И кроме того, мы знали, мы чувствовали, что цивилизованный мир, где простые, подобные нам люди прогуливаются по улицам, ходят на работу, возвращаются по вечерам домой, совсем близко.

В то первое утро на суше мы поднялись поздно после мучительной бессонной ночи. Пока Жозе жарит оладьи на завтрак, я включаю маленький транзистор: чистые и такие близкие звуки двух концертов Тельмана, передаваемые из Дарвина, поплыли над поляной. Ощущение такое, будто мы сидим дома и слушаем музыкальную передачу парижской радиостанции.

Продолжаем разгрузку. Погода снова портится, и при высокой воде прилива волны разбиваются о корпус нашего судна, подбрасывая до самых мачт огромные клочья пены с какой-то нелепой и неистовой силой. Боюсь, что «Синга Бетина» долго не выдержит. Но все необходимые припасы уже вынесены. Что же касается остального... Честное слово, у меня все еще адски болит нога; не будь этой неприятности, мне удалось бы спасти значительно больше из тех вещей, которые хотелось бы сохранить, — книги, пластинки, электрофон, трубки и надежный горшок с табаком, подушки, оловянные чарки... Уж если нам придется провести некоторое время на острове, так сделаем это в комфортабельных условиях.

Что касается комфорта, то он, безусловно, не чрезмерен. Дождь льет почти беспрерывно, а сооруженное мною убежище, увы, не в состоянии защитить нас. Старые паруса и брезенты пропускают воду, и среди ночи мы барахтаемся на своих насквозь промокших матрацах, стараясь увернуться от самых сильных струй и борясь с проклятой мошкарой. Впрочем, даже дождь имеет свою положительную сторону: натянув фор-стенги-стаксель между деревьями, я уже собрал около 200 литров пресной воды, наполнив большой бак, два бочонка и канистру, которые перетащил с судна. Немедленная смерть от жажды нам не угрожает!

Впрочем, и от голода мы не умрем. У нас остался рис, мука, немного сахара, растительного масла, чая, кофе и помаленьку всякой всячины — банка молочного порошка, крошечная баночка сардин, полбанки какао, рыбный соус, соль, уксус, лавровый лист, мускатный орех, гвоздика, перец, корица, чеснок. Здесь надо отдать должное коку, постаравшемуся все это спасти! Со своей стороны я наполнил бидон керосином, захватил два-три литра бензина и моторного масла. Последнее очень полезно для подачи сигналов бедствия; сгорая, оно дает густой черный дым, видимый издалека. Наша прогалина — это маленькая выемка у подножия берегового уступа, о который разбиваются волны сизигийного прилива. Она вдается на 20 метров в глубь суши и занимает в ширину 10 метров, раздвигая густые кустарники. Позади мангровые заросли да мутная вязкая протока, которая наполняется водой при приливах и пересыхает при отливах. Итак, задний план почти непроницаем: единственный доступ к прогалине со стороны пляжа.

Две редкие сосны (в Индонезии их называют филао, а их научное название мне не известно) растут рядом. К ним я прислонил тыловую часть палатки. Вход в нее открывается со стороны суши, чтобы лучше защититься от сильных западных ветров. В палатке матрацы и доска, заменяющая полку, на которой размещены книги, пластинки, радио. Под навесом стоит большой стол из кают-компании, а над ним подвешены штормовой фонарь и сигнальный пистолет, чтобы были всегда под рукой. Стулья нам заменяют два ящика с зимней одеждой. В другом углу прогалины я устроил кухню: большая фанерная доска, положенная на ящики с рисом, а на ней переносная печка, кастрюли из нержавеющей стали и духовка, которую мы благословляем за экономию горючего, когда нам надо сварить рис или позже, несколько огнеупорных представителей морской фауны! Там же расставлены чайник, чашки и тарелки, простая и добротная китайская посуда. Поближе к мангровым зарослям я разместил инструменты рядом с резервуарами для воды, керосина и бензина. Все получилось очень мило, как в лагере бойскаутов. Над палаткой на длинных бамбуковых жердях, поддерживающих навес, подняты флаги княжества Тренгану и Сингапурского яхт-клуба. Французский флаг развевается над входом на прогалину, на фале, пропущенном через ветви. Хорошо потрудившись над наведением порядка, зажигаем лампу и немного отдыхаем перед ужином. Жозе читает роман, что касается меня, то я разыскал английскую грамматику, решив, что, поскольку я говорю на этом языке уж четверть века, настала пора ее изучить, если только уже не поздно.

Спасенная нами библиотека довольно разнообразна. Разумеется, она была бы совсем другой, если бы при комплектовании я рассчитывал провести остаток жизни на необитаемом острове. Книги покупались наудачу, к тому же я слишком часто обжигался, чтобы брать с собой в плавание те, которыми действительно дорожу, во всяком случае, на суда, обычно используемые мною. На этот раз я захватил в основном брошюры и несколько книг, которые теперь оплакиваю. Что касается романов, то их было всего два. Затем карманные издания Геродота, Фукидида, Тацита; несколько работ, посвященных, как по заказу, трагическим кораблекрушениям у берегов Австралии; полное собрание сочинений Шекспира в юбилейном издании по случаю четырехсотлетия; «Точные записки об инках», написанные Гарсильясо де ла Вега^[14], не толедским поэтом, убитым жителями Муи, которые приняли его за Карла V, а совсем другим человеком, родившимся в Куско и умудрившимся умереть на той же неделе, что Шекспир и Сервантес (недурной способ приобщения к бессмертию). Четыре года назад я взялся за перевод этих «Записок» и дошел только до шестидесятой страницы. Поскольку они состоят из трех томов убористого шрифта, есть надежда, что я когда-нибудь закончу эту работу, если мне суждено стать долгожителем. Еще у меня есть поэмы Аполлинера, «История Индонезии», том энциклопедии Пирса (увлекательное чтение), в котором вам даются советы по поводу того, как надлежит приветствовать архидиакона или разводить морских свинок. В географическом разделе я даже нашел яркое и краткое описание острова Батерст. Из него узнал, что этот остров находится у северного побережья Австралии, о чем я догадывался, и имеет 13 миль в длину, что меня несколько обескураживает. Мало того, мы располагаем Кораном и потрепанной Библией Жозе. К этому присовокупляется оригинальное собрание словарей: французский, английский, испанский и три малайско-индонезийских. Жозе ворчит на меня: «Подумать только, что ты оставил чудесные детективные и научно-фантастические романы, которые мы могли бы теперь читать в часы отдыха, и спас целых три малайских словаря!» (Несчастная не понимает, что ей выпала высокая честь иметь столь ученого мужа!) Я доволен своей библиотекой, такой, какая она есть. Все-таки есть чем развлечься в свободную минутку.

Набор пластинок к электрофону больше отвечает нашим вкусам. У нас есть даже 27 долгоиграющих. Правда, Иоганн Себастьян Бах у нас только в шести записях на пластинке, где за ним следуют его сыновья. Но зато Моцарт представлен хорошо, как, впрочем, Вивальди и Гендель. За ними следуют Гайдн и Чимароза, Телеман и Бела Барток. К сожалению, электрофон разбит ревматизмом, вызванным слишком долгим пребыванием во влажном климате. В солнечную погоду я разобрал его, просушил, счистил ржавчину, и он заработал как миленький! Чувствую себя образцовым «маленьким электротехником».

Пока я чищу и смазываю карабин (на пустынном острове, даже не имея к тому склонности, надо быстро превратиться в «маленького оружейника», «маленького сапожника», «маленького лесоруба»), Жозе отправляется на разведку: рана на ступне все еще пригвождает меня к непосредственной округе лагеря. Жозе возвращается через два часа в сильном волнении: «Там, позади, я нашла большую реку и видела много отпечатков ноги человека, а также какого-то животного — лошади или осла...»

Интересное сообщение! Волоча больную ногу, следую за Жозе. Пересекаем дюны и совершаем чудесную прогулку по редкому подлеску. Через четверть часа доходим до реки. Она действительно широкая, течет параллельно берегу и принимает выше по течению несколько вытекающих из леса притоков. Что же касается отпечатков... Жозе с гордостью показывает мне несколько следов, которые с равным успехом мог оставить как слон, так и осьминог. Все это ничуть не похоже на следы человека или однокопытного животного. «Уверяю тебя, — говорит Жозе, — это следы ноги!» Не отличаясь благоразумием, спрашиваю жену, а где же след от другой ноги. Не мог же неизвестный гость спуститься с неба и замереть в неловкой и меланхолической позе цапли, дожидаясь, пока летающая тарелка не умчит его в заоблачные края. Жозе в ярости заявляет, что я дурак. Увы, все мои подозрения подтвердились после того, как я познакомился с местным ландшафтом: если мы будем ждать помощи со стороны, то нам придется проявить незаурядное терпение.

То, чего мы опасались, действительно произошло: при особенно сильном шквале разбивающаяся волна сорвала крышку с входного светового люка. Когда при отливе мы подошли к судну, оно было заполнено водой и песком. Все, что мы не успели вынести, безвозвратно утеряно! За последние дни я не успел многого сделать, прыгая на одной ноге. Все мои бесценные карты, заметки, документы и наброски, а также 60 страниц перевода гарсильясовских инков уплыли по воле волн. Кое-какая одежда и еще груда вещей погребены под пятифутовым слоем песка. Мотор занесло до того, как я успел снять с него аккумулятор и зарядный агрегат, которые, если не могли принести нам большой пользы на море, все же несколько скрасили бы жизнь на суше. Тем не менее мы были счастливы тем, что удалось спасти столько вещей.

Натиск волн был таким сильным, что даже тяжелый руль, весом но меньшей мере 250 килограммов, сорвало с петель и унесло. Хотя он сделан из плотной древесины и не может держаться на поверхности воды, нам не суждено было разыскать его позднее при отливе. Я надеялся, что мне удастся снова придать плавучесть судну и, тащась на якорях, выйти при восточном муссоне через расщелину в рифе, через которую мы сюда попали, а затем добраться до Дарвина без чужой помощи. Но теперь и на этом намерении надо поставить крест!

— Что же, — говорит Жозе, — до этого момента мы были отпускниками, а теперь действительно стали потерпевшими кораблекрушение!

14
Потерпевшим кораблекрушение уже не так весело

Это было любопытное сборище животных у водоема: попугайчики, кенгуру, мыши, индейки, журавли и одинокий пеликан.

Рене Бекли, Австралия

Постепенно до нашего сознания доходит, что нельзя спокойно ждать на берегу, пока кто-то придет к нам на выручку. Чем больше мы здесь живем, постоянно удлиняя радиус наших вылазок, тем сомнительнее становится, что помощь придет к нам извне. Разве что кто-нибудь случайно сюда забредет, но это может произойти и через несколько лет! Судя по тому, что успели повидать даже на самом острове, мы попали в полную изоляцию. Вокруг эстуария — стремительные реки, через которые трудно переправиться на хорошей лодке, не говоря уже о переходе вброд при многодневных экспедициях по острову, когда нужно брать с собой припасы. Перед нами рифы да мели, уходящие далеко в открытое и всегда пустое море. Морские судоходные пути проходят в 100 милях к северу, и никакому судну нет смысла плавать в этих водах. А над нами такие же пустые небеса. Ни один самолет не пролетит. Ничто не нарушает безмолвия ни днем, ни ночью, кроме прибоя. При отливе его грохот напоминает отдаленные раскаты грома, а во время прилива — бешено несущиеся поезда. Мы могли бы считать себя единственными жителями необитаемой планеты, первобытного мира, только что восставшего из морского ила, если бы не находили порой какие-то следы цивилизации, выброшенные на песок при отливе: электрическая лампочка, поплавок, оторвавшийся от сети, уродливая корзина для бумаги из голубого пластика. Жалкие признаки мира, в существование которого нам становится все труднее и труднее верить.

Надо прямо сказать, что то место, куда мы попали, малопривлекательно как для деловых людей, так и для туристов! Мне вспоминаются истории о кораблекрушениях в Южных морях, где пострадавшие, едва добравшись до берега, тут же утоляют свою жажду кисло-сладким молоком кокосовых орехов; где папаи, манго, бананы, саго сами лезут в руки; где кишат кокосовые крабы, а рыбы коралловых рифов как будто ждут, чтобы вы их поймали. Мы знавали такие острова в Индонезии, и там действительно можно было бы беспечно ждать спасения в течение нескольких лет. Но здесь, как видно, нет ничего, что помогло бы нам выжить: ни плодов на суше, ни рыбы на отмелях. Никакой безумец не будет пытаться совершить длинный и опасный переход к этим берегам, не представляющим ни малейшего интереса.

Охотно верю, что все земли нашей планеты, которые могут поддержать жизнь человека, населены: живут же эскимосы и бедуины в таких местах, где, казалось бы, и мыши нечем питаться. То обстоятельство, что наш остров, видимо, необитаем, тоже не свидетельствует в пользу его ресурсов.

Пока что единственным бурным проявлением жизни, с которым нам пришлось столкнуться, были москиты. За последнее время мой дневник превратился в сплошное монотонное стенание по поводу безнадежно бессонных ночей и пасмурных дней, когда мы, продрогшие под дырявой кровлей, расчесываем кожу до крови. Возьмем наудачу одну запись.

«Вторник 31 января. Не сомкнули глаз всю ночь. В 3 часа утра, заживо пожираемые москитами, курим и пьем какао. Немного позже разражается гроза, которая по крайней мере обеспечивает нас значительным количеством пресной воды. В конечном счете мы засыпаем лишь на рассвете и поднимаемся не раньше полудня».

Пополудни, поскольку нога болит немного меньше и я в состоянии предпринять более дальние походы, отправляемся на разведку. В надежде встретить какое-нибудь съедобное животное я захватил ружье. Мы видели много следов, пересекавшихся на песке, довольно странных и непостижимых для горожан. Но никакой живности не обнаружили, кроме нескольких крохотных птичек. Нашего «дикого орангутанга» мы оставили стеречь лагерь, привязав его бечевкой к колышку кухни. Он принялся неистово вопить от ярости и отчаяния, как только увидел, что мы спускаемся к пляжу.

В 300 метрах от лагеря густая заросль молодых мангров раздвигается, образуя довольно обширную проталину, затопленную озерком с солоноватой водой. Это водохранилище наполняется при приливах и питает мутный ручей, ограничивающий наш лагерь. Он впадает дальше в реку, текущую на восток. Пробираемся сквозь своеобразную изгородь из густого кустарника и попадаем как бы в другой мир: голый, дикий, искрящийся берег сменяется прохладой и свежестью лесопарка: розовато-кремовые стволы больших эвкалиптов, ковер мертвых листьев, гирлянды лиан, похожих на жимолость. Поразительно умиротворяющий ландшафт. Вдали за кустарником виднеются рощи, пронизанные солнцем. Продуманный беспорядок английского парка, выдержанного в зелено-серых тонах, спокойного и безмолвного. Приближаемся к продолговатому пруду. Это всего лишь неглубокая впадина, где собирается дождевая вода. До середины пруда растут эвкалипты. Пробую воду на вкус. Она слегка солоноватая, окрашена в темно-коричневый цвет разложившимися листьями и не внушает желания утолить жажду, но в случае крайней необходимости пить ее можно. (Такие прудки аборигены называют «биллобангами». Этим красивым названием я буду пользоваться в дальнейшем.)

Идем по берегу пруда и вдруг слышим шелест в траве и видим толстую игуану, похожую на доисторическое чудовище: эта гигантская ящерица достигает полутора метров в длину. На ее длинной шее сидит маленькая круглая голова. Она поднимается на передние лапы, тогда как сильные задние лапы сложены вдоль туловища, и волочит огромный хвост. Вот наконец пища! Вскидываю ружье и стреляю. В нормальных условиях мне претит сама мысль об охоте и я ни за что не стал бы ею заниматься. Но здесь от охоты зависит наша жизнь. Если мы хотим протянуть дольше, чем это позволяют наши скудные запасы продовольствия, надо преодолеть отвращение к кровопролитию.

Не очень рассчитываю на свою меткость и не пытаюсь целиться в голову ящерицы, но с такого близкого расстояния даже я не в состоянии промахнуться. Маленькая пуля 22-го калибра понадает в цель. Ящерица слегка вздрагивает и остается на месте, рассматривая нас мигающими глазами. У меня есть время прицелиться и выстрелить еще раз. Это надоедает игуане: она поворачивается на задних лапах и погружается в темную воду. Какие-то доли минуты мы еще видим, как ее головка оставляет за собой след в виде буквы V, а затем она ныряет и скрывается из виду. Урок номер один: нельзя убить игуану одной пулей 22-го калибра, даже если вы попадаете в цель. Пуля только пощекочет ее, и она посмеется над вами.

Тучи птиц кружатся над биллобангом: попугайчики и вяхири размером с кулак. Сквозь кустарник вне досягаемости замечаю два серых убегающих силуэта — дикие индейки. Обнаруживаем неизвестные следы каких-то крупных животных: отпечатки глубокие и разделены большими промежутками. Не представляем себе, кто бы мог их оставить. Возвращаемся в лагерь и обнаруживаем в маленькой роще гнездо: оно сплетено из веток, достаточно велико, чтобы служить конурой для большой собаки, и окружено ракушками съедобных моллюсков. Хотя мы возвращаемся ни с чем, тешу себя надеждой, что в будущем мои охотничьи усилия будут вознаграждены. Ведь сегодня мы зашли недалеко, но в глубине леса, несомненно, больше шансов выследить дичь.

Вернувшись в лагерь, с огорчением обнаруживаем, что Телемах исчез! Разозлившись, что мы оставили его одного, он освободился от слабой привязи. Полагая, что обезьяна попытается пойти за нами, возвращаемся по своим следам. Опасаюсь, как бы она не заблудилась в густой мангровой заросли, окружающей лагерь. После наступления сумерек еще долго бродим в кустарнике, тщетно зовя Телемаха. Напрасно! Мы глубоко огорчены. Ночью начался дождь. Молча сидим и думаем о нашей бедной обезьянке, которая, промокшая и голодная, скитается где-то во враждебном, чужом лесу. Пожираемые москитами, проводим еще одну изнурительную ночь. Утром Львица отправляется на поиски Телемаха, я же слишком много ходил вчера — нога отекла и болит. С трудом могу сделать несколько шагов. Дождь такой сильный, что мы наполняем резервуар в 100 литров. Поистине чрезмерно влажная среда!

Развлекаемся как можем, слушая по радио метеосводки. При передаче новостей узнаем, что Чичестер покинул Сидней в очень плохую погоду и едва не перевернулся почти у выхода из порта. Диктор называет его сэром. Итак, он получил дворянский титул... Вспоминается, как в Сингапуре мы с Питером следили за его плаванием. Тогда Чичестер был в Атлантике, но с той поры он, несомненно, прошел большее расстояние, чем мы.

Среди разных новостей сообщают о чудовищных наводнениях по всей Австралии. То и дело упоминаются разрушенные шоссе, снесенные мосты, размытое железнодорожное полотно. На северных территориях нарушена связь. Полиция сообщает: «Водители предупреждаются о том, что отрезок шоссе между пунктами Алис-Спрингс и Вирджиния-Уотерс закрыт для движения...» Видимо, по всей Австралии погода не лучше, причем она необычна для страны. Но нам от этого не легче!

К вечеру дождь все-таки прекращается. Чтобы спастись от москитов, тучами вылетающих из болота за лагерем, перетаскиваем матрацы на пляж и пытаемся поспать на открытом воздухе. Довольно свежий ветер мешает заснуть, но наконец мы погружаемся в забытье. Утром начинается сильный отлив, и вода отступает далеко за риф. Жозе направляется к скалам за ракушками. Я изготовил своеобразную острогу из палки от половой щетки, которую она берет с собой. Жозе напоминает маленькую морскую богиню. Ее тело загорело до черноты и на искрящемся золотом песке кажется черным. Захватив с собой маленькое ружье, тащусь вдоль пляжа на северо-восток к таинственной реке. В трех километрах от лагеря достигаю первого ее устья. Оно не очень широко, но прилив вырывается из него с ужасающей скоростью, а я уже слишком устал, чтобы попытаться пересечь рукав. Обнаруживаю несколько птиц: двух голубей, по которым промахнулся, и маленького орла, застывшего на скале. Где-то далеко над широкой лентой реки, там, где она теряется в непроходимом лесу, тоже летают птицы. По длинной полосе песчаного пляжа шагают три-четыре голенастые птицы, как будто маленькие журавли. Мое невежество в орнитологии заставило бы содрогнуться более просвещенных людей. Думаю, я все же смог бы отличить страуса от утки, но для этого мне пришлось бы долго к ним приглядываться.

Впрочем, кем бы ни были обнаруженные мною голенастые, они находились вне досягаемости. В стиле «Последнего из могикан» я ползу на животе среди колючих трав. Они обладают наверняка железным здоровьем, если растут в этих местах: мне удается прокрасться к птицам на расстояние 60 метров, не вызвав никаких подозрений. Крепко уперев локти и затаив дыхание, я тщательно целюсь. Не слишком большое достижение для спортсмена подстрелить сидящую птицу! Но я здесь не для спортивного развлечения. Нажимаю на спуск, и бац, одна птица покатилась шаром, а остальные взвились в воздух. Бегу подобрать добычу: пуля попала ниже шеи. Чувствую одновременно и возбуждение и печаль. Впервые я убил животное, и меня обуревают какие-то смутные чувства: первобытный инстинкт, спящий в каждом человеке, вселяет в меня гордость и удовлетворение тем, что я принесу в свою «общину» пищу, но вместе с тем испытываю глубокое огорчение, стоя над красивой и еще теплой птицей в великолепном мягком сером оперении.

На обратном пути встречаю Жозе, которая меня разыскивает. Садимся на песок, чтобы ощипать и выпотрошить птицу. Непривычная это работа для людей, обычно покупавших кур, полностью подготовленных для жарки. На скалах Жозе нашла несколько маленьких крабов в голубых панцирях, десяток больших съедобных моллюсков и раков-отшельников. Еще раз обсуждаем наше положение. Теперь уже совершенно ясно, что никакой охотник с собакой не наткнется на нас и что в окрестностях нет ни одной фермы. (Вначале мы действительно думали, что на острове непременно должны найтись фермы, будучи не в состоянии осознать, что попали на необитаемый остров.) Никакой самолет не пролетит на бреющем полете над берегом, никакое судно не появится на всегда пустынном горизонте.

— Если мы хотим помощи, — говорю я, — нам надлежит самим отправиться на ее поиски. По пляжу как будто идти нетрудно. За день удалось бы покрыть порядочное расстояние. Если мы действительно находимся там, где я предполагаю, то за два дня можно дойти до мыса Форкрой, ну, скажем, за три дня, учитывая непредвиденные трудности. Если же мы находимся на острове Мелвилл, то, как мне припоминается, пролив там такой узкий, что, построив нечто вроде плота, можно было бы через него перебраться.

— А если маяк автоматический?

— Всегда можно подать сигнал проходящему судну. Ведь маяки редко устанавливают там, где никто никогда не плавает.

После этих обнадеживающих слов решаем, что, как только моя нога перестанет болеть, отправимся на юго-запад. Возвращаемся в лагерь в более бодром настроении, с раздобытым продовольствием и уточненными планами на будущее. Чтобы отпраздновать эти события, ставим пластинки с Бранденбургскими концертами — лучшее лекарство для поднятия настроения. А на ужин едим добычу Жозе с отваренным рисом. Вареные моллюски великолепны, чего я не скажу о раках-отшельниках. Они напоминают резину, долго вымачивавшуюся в йодистом растворе.

Правда, пока еще мы не страдаем от голода. С самого начала было решено не садиться на жесткий рацион. Каков бы ни был исход нашего приключения, дело заключалось не в том, чтобы протянуть нашу жизнь на острове какое-то определенное время. Так было бы разумно поступить, если бы мы знали, что нас действительно разыскивают. Но даже если родные, обеспокоенные отсутствием вестей от нас, поднимут тревогу, то тщательные поиски начнутся в районе между Молукками и Филиппинами. Никто в мире не может вообразить, что мы находимся в Австралии! В Макасаре я несколько раз решительно заявлял о своем твердом намерении не плыть в Австралию. Сколько раз я там повторял: нет, мы туда не хотим!

— Но почему же?

— Нам это не по пути. Мы отправимся сначала на Амбон, затем на Тернате и под конец в Манилу и Японию.

— Но почему же вам не побывать и в Австралии?

— Ну, на земном шаре есть другие места, которые интересуют меня гораздо больше.

Между тем индонезийцам Австралия представляется самой чудесной обителью в мире: пища там в изобилии, есть работа, школы, все атрибуты развитой страны — рай! Мои рассуждения казались им недомыслием, чтобы не сказать богохульством. Итак, в Индонезии создалось впечатление, что побережье Австралии не то место, где нас надо искать.

Но вернемся к проблеме нормирования продуктов. Мы полагали, что, если нас спасут раньше, чем мы исчерпаем свой запасы, тем лучше. А если нет, то нам все равно придется умереть с голоду или приспособиться к местным ресурсам. С 10 килограммами риса год все равно не протянешь, а потому бессмысленно его отмерять по ложке на человека в день и влачить жалкое существование крыс, чтобы прожить на две недели дольше.

2 февраля. Сильный, почти штормовой ветер задул с севера, принеся потоки дождя. Это не самая подходящая погода для охоты. Убежден, что все животные засели в своих убежищах. Ковыляю к «Синга Бетине». Со времени нашей высадки фалы и бакштаги отдались и закрутились вокруг вант в странном хаосе, оскорбляющем мои эстетические чувства. Немедленно начинаю все распутывать, свертываю тросы, снимаю бегучий такелаж, чтобы отнести его в лагерь, а заодно расчищаю все это скопление хлама. Я уже больше не верю, что «Синга Бетина» когда-нибудь еще побежит по волнам, но не могу смириться с тем, чтобы она походила на обломки кораблекрушения. Все на палубе теперь в порядке, и кажется, будто парусник стоит на якоре, готовый вновь отправиться в свое прерванное плавание. Затем спускаюсь в трюм, чтобы посмотреть, не осталось ли чего-нибудь полезного в песке, которым он занесен. Вспоминаю, что оставил там моток стального троса и доски, которые всегда пригодятся.

Внутри очень темно, но я замечаю какое-то волосатое существо, бегающее вдоль флонтимберсов кают-компании. Меня это несколько удивляет: ведь мыши должны были давно сбежать с затонувшего судна! Но там, несомненно, кто-то движется. Ползу по сломанной скамье, чтобы разглядеть получше. Телемах! Да, это Телемах, которого мы так долго искали. Разумеется, освободившись от привязи, он в поисках своих хозяев побежал на судно, единственно известный ему домашний очаг. Слишком перепуганный, чтобы вернуться, он решил там спрятаться. Бегу в лагерь.

— Жозе, иди скорее! Я нашел Телемаха, но не могу его поймать: он слишком напуган. К тебе у него больше доверия, быть может, он откликнется на твой зов.

Так оно и было. Как только Жозе проскользнула в каюту, обезьянка выскочила из своего укрытия, как чертик из коробки, и прыгнула ей в руки! На бедного зверька больно было смотреть. Пробыв три дня в этой темной и влажной пещере, замирая от ужаса под постоянными ударами гигантских валов, обрушивающихся на световой люк, голодный Телемах был скорее мертвым, чем живым. Он цеплялся за нас, как утопающий, которого только что вытащили из воды.

— А знаешь, — говорит Жозе, — в первый же вечер после его исчезновения я побывала на судне, но дело было ночью и Телемах не показывался и не откликнулся на мой зов. Должно быть, сознавал, что напроказил, и боялся шлепков!

Как бы то ни было, мы счастливы и не сердимся, когда ночью Телемах из рук Жозе перелезает ко мне, желая убедиться, что мы оба на месте и вся семья в сборе. Еще раз пытались спать на пляже, спасаясь от москитов, но дождь прогнал нас оттуда. Мы так промокли на губчатых матрацах, что не в состоянии сдержать дрожи. Такая же погода с сильными шквалами продолжалась весь следующий день. Воспользовавшись перерывом между двумя шквалами, отправляюсь на охоту в лес около биллабонга. Проходя через длинную полосу густого кустарника, слышу слабый шорох листьев, как будто вспорхнула трясогузка, и на мгновение показывается серая фигурка, которая исчезает или, скорее, взлетает в воздух. Но мне удалось опознать зверька: это маленький кенгуру. По правде говоря, он не так уж мал, но уступает своим сородичам, обитающим в пустынях Центральной Австралии. Те достигают двух метров в высоту. Я не успел даже поднять к плечу ружье: все произошло слишком быстро. Продвигаясь вдоль другого биллабонга, значительно меньших размеров, обнаруживаю двух игуан, правда не таких крупных, как та, в которую я промахнулся накануне. Но они вне досягаемости. Возвращаясь в лагерь, все время держусь поближе к прудкам, где, как мне кажется, собираются животные, и замечаю двух больших зелено-красных попугаев, а немного дальше — двух индеек, убегающих в кустарник. Все они очень пугливы и держатся на почтительном расстоянии. Этот уголок, кажется, кишит дичью, и мне очень досадно, что не удается приблизиться к ней. Тем не менее я все же сумел подстрелить птицу, похожую на куропатку, которая сидела на макушке эвкалипта. Это опять-таки получилось не слишком спортивно, но я не джентльмен. Первая птица, подстреленная мною на болоте, была вкусной, но очень жесткой. Эта же, хотя и значительно меньше, наоборот, жирненькая и отменна на вкус. До тех пор, пока есть у меня патроны, мы сможем добывать немного пищи, но рассчитывать, что это продлится долго, не приходится!

Сегодня во второй половине дня, укрываясь от дождя в палатке, мы составили черновой набросок прошения о присоединении к Франции острова Мелвилл (а может, Батерста?). Мы не слишком уверены, на каком из двух островов находимся, и это ослабляет нашу аргументацию. В самом деле, если мы единственные люди, обитающие на этой земле, до которой Австралии нет никакого дела, то в таком присоединении нет ничего необычного. Я единодушно был возведен в ранг генерал-губернатора нового владения, пока первый секретарь Жозе писала под мою диктовку: «Генералу де Голлю, улица Сент-Оноре, Париж. Дорогой генерал...»

— Не кажется ли тебе такое обращение несколько фамильярным?

— Ладно, пропусти пока обращение, мы еще его обдумаем. «Принцип, принятый в международном праве, гласит, что любая аннексия должна сопровождаться фактическим занятием территории (сошлемся на спор по поводу Земли Адели, острова Клиппертона и т. д.). Подняв французский флаг над Мелвиллом (или над Батерстом?), поскольку никто не оспаривает нашего права на владение им, заявляем, что этот остров присоединен к короне...»

— Ты отстаешь от жизни, — говорит Жозе. — Франция уже давно не монархия.

— Откуда тебе это известно? Ты давно не читаешь газет. Это напоминает мне того типа в Макасаре, который, узнав, что мы французы, спросил меня, знаком ли я с нашим королем Наполеоном. Он был сильно разочарован, когда я ответил, что, кажется, Наполеон уже умер.

— Предлагаю тебе назначить Телемаха канцлером, — прерывает меня Жозе. — Мы могли бы сделать для него красивый маленький мундир.

— А также шпагу и шляпу с перьями? Он был бы очарователен.

— И отнес бы наш меморандум в Елисейский дворец. Разумеется, он еще не умеет прилично держаться за столом. Но я уверена, что генерал отнесется к этому снисходительно, особенно если Телемах скажет, что его приемный отец сражался во французских силах Освобождения. Это многое объяснит.

— Я уже заметил тебе, что упоминание о личных заслугах было бы вульгарным. Уж не намекаешь ли ты на то, что у меня манеры солдафона?

Не правда ли, этот диалог не отвечает тому, что люди обычно думают о потерпевших кораблекрушение, тем более уже полностью осознавших трагичность своего положения. Тем не менее, хотя нашу жизнь трудно было назвать комфортабельной, а перспективы не поддавались предвидению и рисовались скорее в мрачном свете, мы продолжаем воспринимать все как шутку. До самого конца, когда у нас будут все основания полагать, что наши скелеты вскоре украсят прогалину, мы будем вести диалоги в том же стиле. В таком духе мы с Жозе беседуем с тех пор, как знаем друг друга. Полагаю, что мы и умрем с теми же чудаковатыми словами на устах.

На следующее утро отправляюсь на охоту. Нога совсем не болит, и мы решаем в понедельник отправиться на мыс Форкрой. Но сегодня мне не везет. За три часа шатания по лесу видел только нескольких очень красивых, белых с золотыми хохолками попугаев (думаю, ара) и пару игуан, но в лагерь вернулся с пустыми руками. Не худо бы плотно закусить дичью перед походом, чтобы набраться сил на дорогу. Но и на этот раз курица или молодой кабан остаются в мечтах.

15
Марши и контрмарши

Мне очень трудно разобраться в своих заметках, относящихся к продолжению нашего приключения. Моя шариковая ручка исписалась, и мне пришлось в дальнейшем пользоваться специальными, далеко не стойкими чернилами, предназначенными для барографа. Позже на плоту размыло целые страницы. На них остались неясные туманные узоры, с таким же трудом поддающиеся расшифровке, как поблекшие рукописи, найденные в пещерах у Мертвого моря. Тем не менее мне все же удается время от времени разобрать несколько слов, которые помогают восстановить самые выдающиеся события. Моя бедная память не сохранила всех эпизодов, как и память Жозе, хотя мы часто вступаем в споры. К тому же мы редко видим мир в одинаковых красках. Итак, обратимся к записям.

«Понедельник 6 февраля. Не знаем, сколько времени пройдет, прежде чем мы вернемся в лагерь, если мы вообще туда когда-нибудь вернемся! Поэтому, пока Жозе готовит немного риса на дорогу, я пытаюсь как можно лучше уложить наше имущество, чтобы предохранить его от вредного воздействия климата. Матрацы и одеяла завернуты в брезент и спрятаны в палатке. Составили список вещей, которые надо захватить с собой. Получилось что-то ужасное, напоминающее прейскурант распродажи в «Отель де виль»^[15]. Груда вещей до упаковки показалась еще страшнее. Я сделал своего рода рюкзак из морского мешка, прикрепил к нему лямки от снаряжения для подводной охоты. Рюкзак вот-вот лопнет. Сверху привязываю к нему одеяло, сковороду и паранг — индонезийский нож для подрезания каучуконосного дерева — гевеи. Это самый полезный инструмент из всех, что мы спасли. С трудом поднимаю весь этот груз. Надеюсь все же, что смогу идти, неся его на плечах. Жозе будет тащить две сумки, тоже довольно тяжелые. В одной из них оставлено место для Телемаха. К этому добавляются карабин и острога, а Жозе настаивает еще на том, чтобы взять китайский зонтик (дальнейшие события показали, что это была чертовски хорошая мысль). Все это напоминает колониальную экспедицию семидесятых годов прошлого столетия. Не хватает только тропических шлемов с вуалями и назатыльников.

Отправляемся в путь после завтрака, пошатываясь под тяжестью ноши, но вскоре нужные темпы найдены, и мы продвигаемся без особого труда. На море отлив. Вначале можно идти по пляжу, а затем пересекаем лесную опушку, чтобы сократить путь и избежать длинной окольной дороги через Мыс разочарований. Три первых километра проходим по знакомой местности, где охотились или собирали ракушки. Нам еще не ясно, что представляет собой вогнутость береговой линии по другую сторону мыса, действительно ли это устье реки или там глубокая бухта. Если это бухта, то суша, виднеющаяся на той стороне, — островок, и тогда наш путь будет длиннее, чем предполагалось, зато не придется форсировать широкую протоку.

Через два часа мы опять выходим на берег и получаем ответ: это обширный эстуарий, открывающийся в море узким проливом, в который вода устремляется со страшной скоростью. В 500 метрах от пляжа эстуарий расширяется в огромную бухту, достигающую трех километров в диаметре. Сейчас дно местами обнажилось и видны песчаные банки, испещренные бурными протоками. На противоположной стороне эстуария перед нами предстает непроходимый черный лес; деревья спускаются до самой воды; никакого пляжа нет, а в море впадает несколько больших рек. Да, зрелище не слишком утешительное! От другого берега нас отделяет бурный поток, а ведь он совсем близко, в каких-нибудь 200 метрах. Есть от чего взбеситься. Мы должны будем тащиться 10 километров по труднопроходимой местности, пересеченной реками. Хорошо, если они неглубокие!

С моей поклажей я еле передвигаю ноги. Останавливаемся, чтобы передохнуть на небольшой дюне под тенью фиало. Развязав тюки, смотрим, нельзя ли избавиться от лишней тяжести. Но сделать отбор трудно: все кажется нам необходимым. Наконец мы оставляем здесь немного продуктов, моток троса и несколько сигналов бедствия, сложив все в небольшую аккуратную кучу. Позже я заберу оставшиеся вещи. Тем не менее я все еще несу на себе, кроме паранга, карабин, сковороду, несколько ракет, медикаменты, банку с чаем, сахар, мешочек риса, кусок брезента для сбора дождевой воды, банку бесценного сгущенного молока, паспорта, чайник, патроны, нейлоновую веревку и «непромокаемые» куртки с капюшонами. (Слово «непромокаемые» взято в кавычки. Может быть, на земном шаре и существует какая-нибудь более промокаемая одежда, но мне не приходилось ее видеть.) К этому надо присовокупить чистую рубашку, брюки, маленький бидон с бензином, табак и трубки. У Жозе давно нет сигарет, и она тоже курит трубку, как старый солдат морской пехоты. Жозе тащит на себе другую поклажу — спальный мешок, изготовленный из большого сигнального флага, кастрюлю (нержавеющую, то есть довольно тяжелую), вареный рис на два дня, кожаные сандалии (мы идем босыми, как обычно, но кто знает, по какому грунту придется шагать!), платье и в узелке — свои драгоценности: несколько колец и браслетов. В той же сумке у нее китайское зеркало (которое могло бы служить для подачи сигналов пролетающему самолету!), свечи и несколько ракет. В другую сумку она засунула двухлитровую бутылку с водой и Телемаха, единственного, кто получает удовольствие от этой прогулки.

Следуя берегом внутренней бухты, мы добираемся до первого ручья, смирного на вид. Снимаю с себя одежду и лезу в воду, чтобы выяснить глубину. Мне удается его перейти по шею в воде, увязая в глубокой тине у противоположного высокого берега. Итак, через ручей можно перебраться. Жозе его переплывает, а я шлепаю по тине, перенося всю поклажу и Телемаха в несколько приемов.

Можно продолжать наш симпатичный путь! Но это дается нам с трудом: при каждом шаге ступни по лодыжку погружаются в песок. Все это отняло немало времени. Миновал полдень, пока мы добрались до полосы маленьких, тесно сомкнутых мангров. Пришлось спуститься к самой воде, но, прижимаясь к суше, нам удается все же продвигаться, правда с трудом. Приходится карабкаться по поваленным стволам, продираться через густые кустарники, огибать полумертвые деревья. И вдруг перед нами предстает непроходимый черный лес. Деревья неимоверной высоты вздымают к небу свои кроны. Внизу кромешная тьма, в которой кипит какая-то тайная непристойная жизнь. Воздушные корни, изогнутые в виде арок, переплетаясь, как змеи, погружаются в полужидкую массу, из которой грязные пузыри прорываются на поверхность. Это напоминает нам те гравюры Дюрера^[16], где смерть скачет верхом на коне по проклятым богом местам. Нас бросает в дрожь, и мы пытаемся поскорее уйти отсюда.

В 6 часов вечера оказываемся в тупике. Слева от нас вздымается дремучий, непроходимый лес, поглотивший заиленное болотце. Направо — мангры, спускающиеся в эстуарий. Останавливаемся на узкой песчаной отмели, где растет несколько кустов и хилых деревьев. Спускается ночь, и нам ничего не остается делать, как разбить здесь лагерь. Пока Жозе развязывает мешки, я добываю дрова для костра. Здесь это не проблема: деревья прогнили до сердцевины и валятся от малейшего толчка. Несколькими ударами паранга раскалываю их на поленья нужного размера. Хотя древесина полностью пропитана водой, немного бензина и терпение помогают мне разжечь костер. Телемах бегает по кругу в полном восторге: никогда в жизни ему не было так весело!

Съедаем немного риса с ложечкой сахарной пудры, запиваем его полстаканом воды и закуриваем трубки. Целые эскадрильи москитов жужжат и кружат над головой. Расстилаем брезент и, поскольку начинается дождь, раскрываем зонт из промасленной бумаги, воткнув его ручкой в землю. Прижавшись друг к другу под одеялом, мы не чувствуем себя совсем обездоленными, но все же ночь кажется слишком длинной. В половине шестого мы, окоченев от холода, с облегчением приветствуем рассвет. Жозе кипятит воду для чая, а я бреду по песчаной отмели и пересекаю мангровые заросли. Идти дальше безнадежно: широкая река пересекает наш путь. Через нее нельзя переправиться вброд со всем нашим снаряжением. Нам ничего не остается, как вернуться по своим следам, разыскивая менее глубокие места, где бы во время отлива перебраться с одной отмели на другую.

Мы снова в пути и вскоре делаем обрадовавшее нас открытие: на высоком берегу ручья, который мы вчера пересекли, валяется несколько пустых консервных банок. Они разбросаны на поляне, пробиты пулями, заржавели, но на некоторых еще сохранились этикетки: «Тушеное мясо», «Сливки», «Сгущенное молоко». Кто-то делал здесь привал... Но когда? Все это отнюдь не значит, что мы попали в часто посещаемые места! Тем не менее то были первые обнаруженные нами следы пребывания человека на нашем острове.

Жозе с Телемахом присаживаются на песок в дюнах, а я пробую пересечь реку, борясь против сильного течения. Теряю опору, поднимаюсь, пробую перейти немного выше или ниже. Два часа шлепаю по песчаным отмелям, все больше убеждаясь в том, что перебраться можно, но только без какой бы то ни было поклажи. Последняя протока — выход в море реки, преградившей наше продвижение, — отличается бурным течением, а ее ширина — не менее 200 метров. Разочарованные, но не побежденные (я уже строил новый план), мы возвращаемся в лагерь.

Хотел было снова отправиться в поход на следующее утро, но погода испортилась, к тому же чувствую себя порядочно усталым от вчерашнего, и Жозе не стоит труда убедить меня немного отложить новую экспедицию. Мне гораздо труднее добиться ее согласия на то, чтобы я пошел на этот раз один. Я смог бы передвигаться значительно быстрее и при всех обстоятельствах вернулся бы через четыре дня независимо от того, удастся ли мне достигнуть мыса Форкрой. По правде говоря, одиночный поход мне тоже не по душе, я хорошо знаю, что буду волноваться все время в разлуке с Жозе. Мне начнут мерещиться всякие напасти, обрушившиеся на лагерь, даже если здравый смысл будет подсказывать, что это место совершенно надежное. До сегодняшнего дня оно действительно таким и было. Но не слишком ли мы недавние поселенцы в этой стране, чтобы знать наперед, что она может для нас уготовить. Как бы то ни было, Жозе скрепя сердце сдается на мои уговоры, и мы решаем, что, как только погода улучшится, я отправлюсь в путь, захватив минимальный багаж.

Какой-то мыслитель сказал, что «наши поступки идут за нами вслед». Чем длиннее становится пройденный путь, тем больше я убеждаюсь в том, что очень часто наши поступки нас опережают. На это философское открытие меня натолкнуло следующее обстоятельство. Среди груды старых бумаг, избежавших кораблекрушения — чертежей, планов, старых писем, которые долго будут лежать без ответа, — я обнаружил один рисунок. Не знаю, как он уцелел на протяжении 15 лет при периодических чистках. Я набросал его во время подготовки нашего первого плавания на «Йеманже». На нем в стиле классических карикатур изображено какое-то подобие острова. Жозе сидит под пальмами и красит ногти; мачта затонувшего судна в меру выступает из воды; какой-то бородатый тип (ваш покорный слуга!) выходит из моря с рыбой, насаженной на острогу, и глядит вслед удаляющемуся самолету. Под рисунком подпись: «Разумеется, я не могла подать ему знак — лак на ногтях еще не высох». Рассматривая этот рисунок, Жозе вспоминает о тревожном даре, которым я наделен от природы. Он проявляется довольно часто: сам того не зная, я предвещаю будущее. На рисунке изображено почти все то, что происходит с нами сейчас в действительности. Жозе занимается косметикой, «чтобы поддержать в нас бодрость духа», и надевает новый саронг; у меня такая же лохматая борода, как на карикатуре. Наша палатка похожа на ту, что я изобразил, и судно также выброшено на песок. Сигналы бедствия и кухонная посуда расставлены, как я предвидел, не хватает лишь самолета и рыбы, которая, безусловно, улучшила бы наше настроение. И все-таки... Мы вспоминаем несколько других проявлений моего дара, прославившего меня в семье как оракула. Как-то я написал рассказ для газеты «Маленький марокканец», выходившей в Касабланке в 1946 году. В ту пору я считал, что моя летная карьера кончилась. В рассказе описаны приключения группы летчиков на Дальнем Востоке, где я никогда не бывал и не мечтал побывать. Но не прошло и пяти лет, как я пилотировал самолет, который описал в своей неправдоподобной истории, и летал над местами, известными мне ранее только по их экзотическим названиям. Вот другой пример еще более поразительного совпадения. Это сценарий, написанный в стиле «плащ и шпага» по поводу задуманного нами путешествия на Ближний Восток и предназначавшийся исключительно для «внутрисемейного потребления». По ходу действия Жозе затерялась в каком-то безымянном арабском городе. Всю эту вымышленную историю мы позднее пережили в действительности до малейших деталей, попав в Багдад в 1956 году, накануне событий на Суэцком канале.

— Знаешь, — сказала по этому поводу Жозе, — у тебя опасный талант! Ради бога, пиши только о приятных приключениях, поскольку все придуманное тобою позднее действительно случается с нами!

Разумеется, я не несу за это ответственность, так как не мне суждено предрешать историю. Скорее всего это иллюстрация к китайскому шуточному изречению, гласящему: «Если генерал проиграл много сражений, то, несомненно, потому, что на его похоронах не был соблюден должный ритуал». Великолепное объяснение неисповедимых путей провидения. Оно всегда приводит меня в восторг, и я рад вспомнить о нем при случае!

Что мы будем делать на том свете, чтобы исправить наши промахи на земле, — любимая тема наших острот. Может быть, все дело в том, что, будучи свободными и тревожась за будущее, мы больше, чем обычно, склонны к метафизике? Мы стали падкими на приметы, истолковывая самые банальные события как предсказания судьбы. Если мы еще не пытались гадать по полету птиц, то только потому, что это не приходило на ум.

Жозе принесла с пляжа трех крабов; один — довольно большой. Она рассказывает, что, шлепая по илу в неглубоких местах между скалами с острогой в руке, почувствовала, что ее схватил за лодыжки маленький осьминог, прятавшийся в расселине. Что касается меня, то я пришел бы в ужас! Это нежное создание давно научило меня тому, что по сравнению с ним змеи — доброжелательные и ласковые существа, а если двухметровый питон обовьет твою шею — это просто забавная шутка. Но Жозе начала игру в прятки с этим желеобразным хищником, причем каждый из партнеров был убежден, что другой вполне съедобен. Игра закончилась со счетом 0:0, когда осьминог, не имевший преимущества, отпустил свои щупальца и трусливо спрятался под скалой слишком далеко, чтобы его можно было достать. Пока развертывалась эта драма на море, я ходил на охоту и почти споткнулся о кенгуру, выпрыгнувшего откуда-то, как ракета, и исчезнувшего раньше, чем я пришел в себя от изумления. Сегодня нам не повезло.

На следующее утро я отправляюсь в путь и, уступая настояниям Жозе, беру с собой карабин, немного оладий в коробке и бутылку воды, чуть подкрашенной несколькими каплями кофе. Я опасался, что даже такая легкая поклажа будет мне очень мешать при переправе через реки. Но Жозе настаивает, что нельзя идти в поход без запаса продовольствия, и я сдаюсь. Как оказалось, напрасно: я плохой пловец, и мне не удается перебраться через главную реку. Делаю попытку подняться вверх вдоль берега, надеясь найти место, где река будет у́же, а течение слабее. Мангры уходят корнями в мутные воды, и я с трудом иду несколько часов подряд, погрузившись в воду по плечи и опираясь на затопленные стволы. Мне внушают отвращение стайки водяных змей, которые вертятся вокруг меня. Это маленькие чудовища, полосатые как тигры. Я не испытываю болезненного страха перед змеями. По мере того как мы осваивались с ними, они казались даже довольно веселой компанией. В конечном счете змея — жертва клеветы и заслуживает симпатии, если только она не ядовита. Но чужие змеи с неизвестным строением зубов внушают мне вполне законные опасения.

Наступил прилив, течение устремилось к верховью, река стала глубже, и я не испытываю удовольствие от купания. Карабин и мешок держу в руках над головой и боюсь, что меня собьет с ног и унесет, не говоря уже о том, что могу послужить легким завтраком какому-нибудь крокодилу. Как гласит английская пословица, «Осторожность — лучшая часть храбрости», и я отступаю, возвращаясь в лагерь усталым, но полным решимости добиться своего другим способом, то есть не неся никакой поклажи. Жозе мое решение очень встревожило. Пытаюсь ее уверить: «Знаешь, я не умру, если останусь три-четыре дня без пищи. А за это время я либо достигну обитаемых мест, либо, описав полукруг, вернусь сюда. Питьевая вода здесь не проблема. Каждый день идет дождь, и можно напиться из луж или, проникнув на несколько сот метров в подлесок, найти там бочажок». Не думаю, чтобы я ее совсем успокоил такими аргументами. Но нам надо что-то предпринять, мой план, кажется, стоит того, чтобы попытаться его осуществить.

Вечером мне становится грустно, так как не могу отделаться от мысли о плохом предзнаменовании. Не будучи суеверными, мы, как я уже говорил, все больше и больше склоняемся к тому, чтобы истолковывать обычные происшествия повседневной жизни в духе какой-то мистической загадочной схемы. Вот уж 15 лет, как я ношу на шее нефритовый талисман, никогда не снимая его. Это фигурка «императора Нефрита», которому в пантеоне китайских богов отводится роль судьи, взвешивающего хорошие или плохие поступки людей. Во Вьетнаме на праздник Тет духи домашнего очага должны явиться пред лицо императора Нефрита, чтобы отчитаться в поступках и словах опекаемой семьи. Фигурка этого улыбающегося бородатого божка была преподнесена мне дочерью, купившей ее на свою первую получку. Божок стал неотъемлемой частью моего тела, как пальцы на руке. Я не заметил, как порвалась цепочка, и потерял его, а теперь чувствую себя безутешным. На следующее утро нас удручает новое несчастье. Проснувшись на рассвете, я обнаруживаю, что Телемах лежит рядом неподвижный и холодный. Он заболел несколько дней назад, отказывался от пищи и все больше слабел. Настал конец. Телемах умирает. Он цепляется за мою руку. Его голубые глаза, такие поразительные на маленькой обезьяньей мордочке, смотрят на нас со страхом и мольбой. Жозе берет его на колени: он еще пытается издать тот слабый горловой звук, которым обычно выражает свою любовь и радость от нашего присутствия, но у него не хватает на это сил. Через полчаса он внезапно вытягивается и превращается в жалкий мохнатый трупик. Жозе плачет не стыдясь, затем отворачивается и ставит на огонь чайник. Ведь для нас жизнь продолжается, но надолго ли? Вчера вечером, перечитывая Геродота, я открыл книгу в том месте, где он рассказывает чудесную историю о самосском тиране Поликрате. Чтобы усыпить зависть богов, недовольных его чересчур неизменным благополучием, он бросает в море свое самое любимое сокровище — драгоценное кольцо. Но на следующий день рыбак нашел кольцо в брюхе рыбы и вернул его, возвестив таким образом неминуемое падение Поликрата. Никакая рыба не вернет мне моего нефритового божка, никакое божество не возродит Телемаха к жизни. Не означает ли это, что мы авансом расплачиваемся за свое спасение? Пытаюсь в это поверить, чтобы несколько подбодрить себя, и отправляюсь в неизвестность.

На этот раз мне больше повезло. Беру с собой только одну ракету для подачи сигнала бедствия, зажигалку, завернутую в нейлоновую куртку, да кинжал, подвешенный к поясу. Соломенная шляпа и плавки — вот вся моя одежда. Вновь пересекаю реку. Перейдя вброд второстепенные рукава, даю себе минутный отдых на берегу против Мыса разочарований. Волнуюсь, что мне предстоит преодолеть все это на обратном пути, после нескольких дней без пищи. Будет трудновато. Передо мною на 10 километров расстилается непрерывная полоса пляжа. Она описывает дугу вплоть до мыса, который мы уже видели с Мыса разочарований. Пускаюсь в путь охотничьим шагом, ободренный интересным открытием. Во впадине между дюнами я обнаружил бочонок из-под бензина на 200 литров и консервные банки, покрытые ржавчиной. Море не могло забросить их сюда. Следовательно, здесь высаживалась экспедиция (но когда?) и пересекла реку (но как?). Ведь при первой попытке переправиться сюда мы нашли ее следы на другом берегу.

За полтора часа я добираюсь до следующего мыса (Коушен-Пойнт, или Мыс предостережения, так он называется на картах, которых у меня не было). По ту сторону мыса — нечто неизвестное. Я надеялся увидеть там мыс Форкрой, если мы находимся на острове Батерст, или сам Батерст, если мы на Мелвилле.

Последние три километра были тоже не из легких. Береговые уступы высотой 15 метров, сложенные красноземом, обрываются в море, а в извилинах береговой линии приютилось несколько округлых бухточек. Мне приходится передвигаться среди скалистых обломков, и это мучительно для моих босых ног. У мыса Коушен-Пойнт скалы тянутся далеко в открытое море, образуя длинную линию рифов, о которые разбивается прибой. Карабкаюсь вдоль береговых уступов, скользя по мокрой глине. Как раз в тот момент, когда я взобрался на вершину одного из них, цепляясь за корни дерева, висящего над пустотой, разражается первоклассная гроза. Ливень ограничил видимость до 10 метров. Каскады ручейков тотчас начинают низвергаться со склона утеса, испещренного множеством довольно глубоких гротов. Хочу забраться в один из них, чтобы укрыться от дождя, но немедленно отказываюсь от своего намерения. Уступ сложен не скалистой, а рыхлой породой, и огромные глинистые глыбы смываются дождевыми потоками вниз на пляж, где превращаются в желтовато-красные груды с охряными и голубоватыми прожилками. Это зрелище красивое, но перспектива, что тебя завалит породой в дыре на одном из этих оползней, отнюдь не радует меня. Предпочитаю еще помокнуть!

Пью из лужицы немного воды землистого цвета и продолжаю путь по гребню уступа. Деревьев здесь нет, только кустарник да жесткие, колючие травы, не настолько густые, чтобы замедлить мой ход. Я перепрыгиваю через них, выбирая голые места для приземления, на манер кенгуру. Прошел один-два километра, и дождь прекратился, а у подножия уступа открылась доступная полоса песка. Спускаюсь вниз, цепляясь вначале за верхние ветви дерева, нелепо торчащего на пляже, а затем скользя по его стволу. Несмотря на беспокойство о Жозе, я счастлив, что она осталась в лагере. Ей трудно было бы проделывать такие трюки! Вместе с тем на меня накатывается тоска от сознания своего неимоверного одиночества. В голове вертятся обрывки каких-то фраз, как на испорченной пластинке. У Шекспира, кажется, есть строфа, гудящая в моем мозгу, как шершень: «Клянусь честью, Нарисса, я люблю ее нежно...» И вдруг я начинаю волноваться, что неточно цитирую великого драматурга, и даю себе обещание перечитать «Венецианского купца», как только вернусь в лагерь. Бреду в каком-то тумане, почти бессознательно, потеряв представление о расстоянии.

Но прогулка никогда не бывает однообразной. Наталкиваюсь на обломок австралийской лодки. Ее корпус очень грубой работы вытесан из целого ствола и на три четверти занесен песком. Сначала думаю откопать лодку, но это был бы сизифов труд. Да и судя по тому, что торчит из песка, она вряд ли пригодна для плавания.

Но вот другое, более радостное открытие. Немного дальше, там, где редеющий лес отступает от берега, описывая большую дугу, валяются две-три бочки из-под авиационного бензина и несколько бидонов из-под масла. Они в хорошем состоянии. Несомненно, это место использовалось как посадочная площадка для вертолетов, доставлявших сюда топографов. Их следы я уже встречал: пустые консервные банки, металлические колышки, попадавшиеся время от времени на пляже и даже на вершине мыса Коушен-Пойнт. Мне хорошо известно, что дед-мороз с подарками не спускается с неба на вертолете «Алуэт». Правда, не исключено, что следующая экспедиция приземлится на нашем острове не раньше, чем через 25 лет, но вопреки рассудку это открытие меня ободряет.

Перехожу вброд несколько ручейков и пересекаю мангровое болото. Идти пока нетрудно, молодые деревья растут не очень густо. Очевидно, ландшафт здесь на пути к изменению: почва становится более влажной и ноздреватой, суша и море сливаются в одну неопределенную массу, поросшую тростником. Передвигаться становится все тяжелее, я уже по колени в воде у кромки очень широкой реки. Противоположный берег высок и покрыт густым лесом. За эстуарием виднеется высокий скалистый мыс, вздымающийся над каменным обрывистым островком. И совсем далеко, едва возвышаясь на юге над горизонтом, еще один фриз леса, как бы поднимающегося прямо из моря. Уже 6 часов вечера. Скоро спустится ночь.

Я в полном отчаянии. Совершенно ясно, что мне не удастся перебраться через эту реку вплавь. Перспектива утонуть не так пугает меня, как мысль, что Жозе останется одна, ничего не зная о моей судьбе и ожидая меня со дня на день. Уверен, что, если не вернусь, она умрет вслед за мной. Нет, я не имею права подвергать ее такой опасности! Но что за земля виднеется там, вдали? Может быть, передо мною пролив Апсли и это вырисовывается Батерст? Если моя догадка верна, то нам никогда не добраться до мыса Форкрой, во всяком случае без снаряжения и продовольствия. Мне ничего не остается, как повернуть в обратный путь. Подумать только: пройти более 25 километров, чтобы потерпеть такое фиаско!

(Поскольку я не собираюсь интриговать читателей загадками, скажу здесь сразу: то, что мне казалось проливом, было в действительности глубоким, описывающим дугу заливом Гордон, отдаленная земля — другим концом этой дуги, а мыс Гельвециус находится в 20 километрах от реки, до которой я дошел. От Гельвециуса до Форкроя еще 15 километров, и мы смогли бы добраться до него разве что через 100 лет. На пути к нему три непреодолимых эстуария пересекают береговую линию, не говоря уже о рифах и мангровых зарослях!)

Итак, за неимением лучшего вернемся домой, используя остаток дня, чтобы пройти как можно больше сегодня и тем самым сократить завтрашний этап. Иду так быстро, как позволяют силы, и делаю привал только с наступлением полной темноты. Ночь застает меня на небольшом уступе, но я кубарем скатываюсь оттуда, прежде чем понять, что умнее было бы отложить спуск до рассвета. Западный ветер пронизывает меня до костей, идет дождь, и я приседаю на корточки под тощим кустом, дающим хоть какое-то укрытие. Голодный, отбиваю дробь зубами и испытываю горькое одиночество. Местечко не из приятных! Если бы не страх разбить при спуске голову о первую же скалу, торчащую внизу, предпочел бы продолжить путь. Тем не менее я задремал в ожидании первых проблесков рассвета. Как только начинаю различать силуэты деревьев, вновь отправляюсь в путь, пробираясь ощупью. Еще темно, и кромка уступа чуть видна. На завтрак выжимаю немного дождевой воды из своей шляпы. Дрожу от холода, пронизывающего до мозга костей. Но вот рассвело, и я побежал так быстро, что вскоре мне стало жарко.

Жозе было поручено вести дневник в мое отсутствие. Заглянем в него и посмотрим, как прошел для нее этот день.

«Гляжу вслед уходящему Анри. Затем заворачиваю труп Телемаха в полотенце, рою могилу и хороню его. День тянется бесконечно. Вечером Анри не вернулся, значит, ему удалось переправиться через реку. Ночью свирепствуют грозы, и я не могу уснуть, тревожась за своего Льва, который, должно быть, дрожит под открытым небом. Маленькие зверьки ищут убежища в моей постели: песчаный краб, две рыжие мышки с белыми брюшками, маленькая золотисто-зеленая ящерица. Утром погода по-прежнему мрачна. Бездумно гляжу в ту сторону, откуда должен появиться Лев. Включаю радиоприемник, чтобы послушать мессу (сегодня воскресенье), но вместо нее раздается концерт Моцарта для фортепьяно...»

В полдень я возвращаюсь к мысу Мурроу-Пойнт, «худому» берегу нашего эстуария. Смертельно устал и не отваживаюсь тотчас переправиться через него. Отливное течение в самом разгаре, эстуарий превратился в бурлящий поток, и ложе реки значительно шире, чем будет позднее. Присаживаюсь на высоком песчаном берегу. На мертвое дерево около меня спустился зимородок, искрящийся на солнце, как сапфир. Он дружески поглядывает на меня, нервно подергивая головкой. Когда он улетает, почти касаясь крылом воды, принимаю это за сигнал продолжать путь. У меня хватает сил только на то, чтобы добраться до песчаной отмели, похожей на остров и обнажившейся при отливе, а затем перейти вброд несколько рукавов. Но я все же добираюсь до Мыса разочарований и вижу приближающуюся ко мне Жозе. «Я почувствовала, что ты близко, — говорит она, — и пошла тебе навстречу».

Остаток пути к лагерю иду спотыкаясь; все тело ноет от холода и истощения. За сутки я прошел около 50 километров, перебираясь через реки, поднимаясь и спускаясь с береговых уступов, без пищи, с очень небольшими передышками. Жозе немедленно кипятит чайник и ставит передо мною большую тарелку риса, приправленного морскими моллюсками. За эти сутки мы так переволновались, что даем друг другу торжественное обещание никогда больше не разлучаться. Если предпримем новую вылазку, то только вдвоем. Как хорошо у нас в лагере. В эту ночь я не сменил бы свое убогое ложе на королевскую постель! Тем не менее на следующий день, пока Жозе собирает морских моллюсков, я переношу с судна несколько досок и сооружаю своего рода нары, возвышающиеся над землей на 40 сантиметров. Так наши матрацы будут все же суше, чем находясь на земле.

Для разнообразия собираемся разведать побережье в северо-восточном направлении. На этот раз речь идет не о длительной экспедиции, а лишь об однодневной прогулке, о таком расстоянии, которое можно преодолеть за несколько часов. Мы относимся к этой вылазке как к пикнику и берем с собой немного кофе, несколько оладий из моллюсков и карабин, чтобы охотиться в пути. В 12 километрах от лагеря виднеется мысок, который очень меня интригует. Сразу за ним берег как бы совсем исчезает, а затем вновь появляется в виде высоких береговых уступов, которые тянутся почти перпендикулярно к суше. По всей вероятности, за мысом простирается еще одна бухта, но мне хочется в этом убедиться.

Но и на этот раз путь к мысу преграждает широкий эстуарий, уже после того, как мы преодолели вброд более мелкие реки. Возможно, мы переправились бы через это препятствие, но начинается прилив, и я боюсь, что нам не удастся вернуться при полной воде. Кроме того, я не вижу необходимости продолжать путь. Завтракаем, как безмятежные туристы, сидящие на каком-нибудь французском пляже! Правда, между Ментоной и Кале трудно найти такой тихий уголок! На обратном пути я убил двух, повторяю двух, птиц: жирного голубя и маленькую куропатку. Беспрецедентная удача в моих подвигах Нимрода! Собираем деревянные обломки судна, выброшенные приливом довольно далеко на берег. Ежедневно я стараюсь спасти как можно больше досок и балок в смутной надежде что-то построить. Еще не решено, будет ли то более надежное жилище, чем палатка, например настоящая хижина на сваях, где можно провести ближайшие 15 лет, или какое-нибудь судно, на котором мы попытаемся искать удачи в другом месте...

Эта нерешительность мне хорошо знакома. Она объясняется тем, что я слишком часто чувствую себя неспособным принять решение, от которого будет зависеть дальнейшая судьба. В большей степени, чем вечный спор между Дон-Кихотом и Санчо Пансой, которые живут в каждом человеке, или между идущим на риск кочевником и неподвижным, оседлым земледельцем, нерешительность определяется моим категорическим нежеланием ограничить свои возможности. Мне не хочется отказаться от свободы выбора, заранее связав себя решением.

16
Болото

Как только возвращаемся в лагерь, начинаем строить новые, более смелые планы следующей экспедиции. Если берега расчленены непроходимыми реками, почему бы не попробовать пересечь остров по суше? Я надеюсь, что, добравшись до южного берега, мы увидим суда, проходящие по проливу Кларенс, и сумеем привлечь к себе внимание, пустив ракету. В конечном счете, если верить энциклопедии Пирса, нам предстоит пройти какие-нибудь 30 — 40 километров. (Но гораздо больше, к несчастью, если мы попали на Мелвилл, почти такой же обширный, как Корсика!) Ориентируясь по компасу, можно пройти лес за четыре-пять дней. Безусловно, к этому переходу надо тщательно подготовиться, но в нем наша последняя надежда на спасение. Пеший переход или плавание вокруг острова на плоту — другого выбора нет! Но при западных ветрах, которые здесь еще господствуют, плот отнесет к берегу, как только мы спустим его на воду.

Как бы то ни было, но отправиться в путь немедленно мы не можем. С некоторых пор Жозе в свою очередь мучается от пореза на подошве, который воспалился, и не в состоянии пройти больше нескольких шагов. Предлагаю, без особого энтузиазма, отправиться на разведку одному, но она напоминает о моем обещании больше с нею не расставаться. Легко сдаюсь на ее доводы. Если даже мы доберемся до южного берега, что весьма сомнительно, будут ли у нас силы вернуться сюда в случае неудачи? А если никакой помощи мы не дождемся, то лучше уж встретить смерть вместе, а не в 50 километрах друг от друга.

Сегодня, проснувшись, как обычно, в час ночи, мы услышали слабое гудение самолета, пролетавшего к востоку от нашего лагеря. Немедленно вскочили и побежали на пляж, захватив с собою охапку сигналов. До нас доносится слегка пульсирующий шум моторов, который постепенно замирает, и мы видим белый огонь оперения. В безрассудной надежде, что кто-нибудь из членов экипажа посмотрит в нашем направлении, запускаю ракету с парашютом. Она взлетает очень высоко, по крайней мере нам так кажется, и медленно плывет в воздухе, освещая искрящиеся пески ослепительным красным светом, который должен быть виден по всему горизонту. Довольно долго с замиранием сердца мы ждем, что этот маленький белый огонек изменит направление и вернется к нам. Но его относит все дальше, и он исчезает. Возвращаемся в палатку, обмениваясь самыми дикими предположениями: «А вдруг какой-нибудь парень из экипажа видел нас, — говорит Жозе, — но по неизвестной нам причине самолет не мог повернуть назад. Может быть, они сообщили по радио, чтобы завтра утром начали поиски?»

В прошлом у меня были более интимные связи с авиацией, чем у Жозе, поэтому я рассуждаю циничнее и излагаю ей свою точку зрения в виде вымышленного диалога на борту таинственного самолета.

— Капитан, мне кажется, что я видел красную ракету, вон над тем островом, что внизу, — говорит штурман.

— Я уже советовал тебе пить меньше пива в полете. Если еще раз разбудить меня, это кончится плохо, — отвечает летчик.

Впрочем, это происшествие нас сильно взволновало. Итак, мы действительно не последние живые люди на мертвой планете! Ведь радио еще ничего не доказывает. Программы можно записать на пленку заранее и передавать в эфир автоматически, как это происходило в фильме «На берегу»^[17] после смерти последнего человека.

Время проходит, наша жизнь течет по установившейся рутине: охота, сбор морских моллюсков, пластинки, которые мы проигрываем на электрофоне. Погружаемся в нирвану. Рубка «Синга Бетины» теперь совсем разбита прибоем, и мне удается сорвать с ее крыши великолепную непромокаемую парусину, которую мы достали в Сингапуре с таким трудом. Используем ее как подкладку для нашей палатки, и она становится непромокаемой. Впервые за долгое время мы спим на сухих постелях и можем читать книги, не отклеивая одну страницу от другой с такой же осторожностью, с какой обращаются с египетскими папирусами времен пятой династии. Какая чудесная жизнь!

Все чаще и чаще обсуждаем шансы на смерть на этом острове! Вполне вероятный конец нашего приключения! Естественно, что мы пытаемся найти в случившемся какой-то смысл. Подохнуть с голоду на необитаемом острове, в 100 милях от большого современного города в год от рождения Христова 1967-й? Нелепо! Быть того не может! Но с другой стороны...

В этот день записываю в своем дневнике, который веду больше для того, чтобы не потерять чувства времени, чем из-за желания что-то сохранить на память:

«Как трудно, почти невозможно не смотреть с метафизической или магической точки зрения на наше теперешнее положение! Почему все это происходит именно с нами? Вопрос сводится к проблеме «зачем существует сама жизнь». Кажется, мы в состоянии размышлять только категориями «воздаяния» и «справедливости». Предначертания провидения, в силу которых такие-то события должны непременно произойти, а другие произойти не могут, — это, вероятно, один из самых распространенных и глубоко укоренившихся в человеческом сознании прообразов. Мысль о том, что никакого предначертания, никакого смысла в случившемся нет, что Вселенная просто не знает о нашем существовании, а если и знает, то ей на него наплевать, невыносима».

У меня впереди, как вы еще увидите, долгий путь блужданий по болотам Батерста и топям моего собственного мышления. Переживаю период глубокой депрессии. Подумываю о самоубийстве, как об удобном средстве покончить с отвратительной агонией. Меня удерживает только мысль, что я не могу оставить Жозе одну. Но это мне дается не так-то легко! Ох уж эти блуждания по лесу с бесполезным ружьем на спине, пережевывание все тех же абсурдных проблем. Я плачу, сидя на берегу, при виде «Синга Бетины», которую приканчивают волны. Наваливается тоска от сознания краха бессмысленно растраченной мною жизни, от мыслей о книгах, которые хотел написать, о целях, нерадиво забытых. Да, я повинен в самом тяжком из всех смертных грехов — неумении жить!

Видя, что я становлюсь все более и более нетерпеливым, Жозе заявляет, что ее нога больше не болит, и 23 февраля мы опять отправляемся в путь. Теперь мы менее нагружены, чем при первой попытке, и, как мне кажется, экспедиция лучше организована. Мы не берем с собой одеял, заменив их двумя легкими спальными мешками, которые Львица сшила из двух больших флагов и куска непромокаемой парусины. Они будут служить нам одновременно убежищем и тарой для сбора дождевой воды. Запасы продовольствия начинают истощаться, но у нас еще осталось немного сахара и какао. Мы ссыпаем все в одну коробку и берем с собой вместе с вареным рисом. Его нам хватит на два дня, если не особенно наедаться. А потом надо будет довольствоваться дичью, которую мне удастся подстрелить! Втайне надеюсь оказаться в этот раз более удачливым или более ловким охотником, чем обычно.

Я повесил на шею маленький компас, и, взяв направление на юг, мы преодолеваем первый барьер — редкий лес из эвкалиптов и пальмовидных кактусов, красивый, как парк. Приятный переход, похожий на праздную прогулку. На Жозе — костюм, купленный в прошлом году в Сан-Тропезе, — куртка и брюки из провансальской пестрой ткани и резиновые сапоги, которым я завидую. На мне — комбинезон цвета хаки и лакированные туфли, единственная сохранившаяся обувь... Первые километры идем по знакомой местности, где я охочусь каждый день. Переправляемся через почти пересохшее болото. Вдали проносится стадо кенгуру. Снова входим в лес и наталкиваемся на гигантскую игуану. Такой толстой мы еще ни разу не встречали, а в длину она достигает почти двух метров. Ящерица с трудом ползет менее чем в пяти метрах от нас, волоча, как инвалид, свое грузное мягкое тело и неподвижный хвост. Решив вдруг, что мы принадлежим к какой-то неизвестной категории игуанофагов (мы действительно к ней относимся, но только не в данный момент!), она вдруг встает на дыбы, как балерина на пуанты, и с завидной быстротой исчезает в кустах, выставляя напоказ свою раздувшуюся шею. Смешной бронтозавр!

Довольно скоро мы встречаем на своем пути препятствие — непроходимую полосу мангровых зарослей, протянувшуюся на юго-восток. Должно быть, мы приближаемся к реке, одной из тех, что текут к эстуарию между Мысом разочарований и Мурроу-Пойнт. Огибаем это препятствие, оставляя его справа, в то время как оно описывает бесконечную дугу. Проходим мимо какого-то странного пальмовидного дерева, ствол которого изогнут, как лук, а верхушка стелется на уровне земли. На дереве крошечные плоды, похожие на мандарины. Всегда готовый к опасным экспериментам, срываю один плод и впиваюсь в него зубами. Тьфу! Такая горечь во рту, что я долго не могу от нее избавиться. Все еще бредем вдоль мангров, блестящих и шумящих, как молодые тополя, но растущих в жидком иле. Надеюсь добраться до такого места, где перед нами откроется река, и, быть может, переправиться через нее, чтобы продолжить путь на юг. И мы действительно приходим к реке и останавливаемся на ее высоком берегу, чтобы немного отдохнуть. Она спокойно катит свои воды между поросшими лесом берегами, но, увы, слишком широка и глубока, чтобы перейти ее вброд. Снова идем вперед, оставляя по правую руку многочисленные впадающие в реку ручейки, захваченные манграми. Проходит еще час, и, к великому изумлению Жозе, я разражаюсь проклятиями, как каторжник. Передо мною опять искривленная ревматическая пальма, а на земле — остатки выплюнутого плода...

Река описывает почти полный круг, и мы описали его вслед за ней, бесполезно покрыв 10 километров. Но мы вынуждены идти вдоль реки, если не хотим слишком отклониться на запад. Это заставляет нас следовать извилистым путем по заболоченному грунту. В 6 часов вечера, когда я подаю знак остановиться, мне кажется, что мы не прошли по прямой и 10 километров. Со стороны Мыса разочарований до нас все еще доносится гул прибоя.

Грунт неимоверно пористый, смесь черноватого ила и гниющей листвы, совсем не соблазнительный для отдыха порядочных людей. Но мы обнаруживаем совершенно сухой холмик, сложенный раковинами съедобных моллюсков. Вероятно, их оставили здесь птицы, напоминающие индеек, которые любят высиживать свои яйца на сухом месте. Холм достигает в диаметре пяти метров. Ложе не слишком мягкое, но мы срезаем ветки и папоротники для подстилки и кладем на них спальные мешки. Собрали порядочную груду дров для костра (как всегда, сырых, но несколько капель бензина помогают с этим справиться!) и садимся у огня. Едим рис прямо руками. Бывалые туристы, мы на этот раз забыли столовые приборы! Нам нечего пить, так как еще нет дождя. Но за ним задержки нет. Не успеваем мы лечь, как разражается ливень на всю ночь. Утром перед нами открывается зрелище, столь же поразительное, сколь и страшное: весь лес ушел на 40 сантиметров под воду, и только наш холмик возвышается над ее поверхностью. Возблагодарим же мудрых птиц, приготовивших нам ложе! Пьем немного какао, разведенного в стакане дождевой воды, выкуриваем трубки и, уложив все в мешки, продолжаем путь. Жозе переживает несколько неприятных минут, пытаясь вновь натянуть сапоги. Они немного велики, и, проходив долгое время босой, Жозе натерла волдыри на пятках. Впрочем, через несколько минут быстрой ходьбы она согрелась и меньше мучается. Идем по колено в воде. Вскоре Жозе окликает меня:

— Загляни в мой рукав, кажется, у меня на руке пиявка.

Действительно, там извивается омерзительная черная пиявка, присосавшаяся к коже. Я легко ее отрываю, и на руке остается лишь капля крови, как после укола. Но это только первое нападение из длинной серии. Не знаю почему, пиявки отдают явное предпочтение Жозе. Они то и дело падают на нее с ветвей, присасываются к запястьям, заползают за воротник, чтобы присосаться к горлу, или повисают за ушами. Меня они оставляют в покое. Только завтра, когда я пойду босой, придется отрывать пиявок от лодыжек.

Наконец мы добираемся до более высокой и сухой части леса. Сияет солнце. Перед нами опять эвкалипты, колючие пальмовидные деревья, высокие, острые как бритва папоротники и ползучие кактусы. Они зазубрены, как морские звезды, и царапают ноги. Зато мы получаем удовольствие от множества птиц. Их голоса раздаются повсюду: то горловое воркованье вяхирей, то пронзительный писк попугайчиков, сотнями летающих вровень с деревьями. Они искрятся на солнце как драгоценные камни, красные, синие, зеленые. Останавливаюсь, чтобы дать дорогу длинной золотистой змее, пересекающей нашу тропу, но немного дальше нам попадается другой, значительно менее приятный экземпляр. Эта змея ползет по кусту вровень с моей головой и смотрит на меня отвратительными, злющими глазками. Мы предпочитаем обойти это местечко.

Идем, сверяемся по компасу, упираемся в реку, сворачиваем и снова идем... В 11 часов я останавливаюсь и созываю пленарное заседание Большого совета острова Батерст. Слово предоставляется премьер-министру.

— Сколь это ни огорчительно, дорогой мой товарищ и супруга, но совершенно очевидно, что мы идем в никуда. Продолжая продвигаться, как мы это делаем вот уже в течение суток в направлении скорее юго-восточном, чем южном, мы, возможно, доберемся до Новой Зеландии, но это довольно далеко и мы там никого не знаем! Другими словами, нам потребуется от восьми до десяти дней, чтобы добраться до южного берега, если только мы вообще туда доберемся. А вдруг он такой же пустынный, как северный, помощь нам будет оказана не слишком скоро и мы подохнем в этом проклятом месте? Уже если нам суждено скоро умереть, так пусть это случится в мягкой постели, под звуки концерта для флейты и клавесина. Такая смерть достойнее.

— Как хочешь, — говорит Жозе.

— Итак, пол-оборота направо, колонной по одному, вперед... марш! Если нам немного повезет, мы возвратимся сегодня вечером.

Рассчитываю компасный курс, еще раз ощущая горечь неудачи. Но я действительно не верил в то, что нас ожидает спасение на южном берегу (и как я был прав!).

На этот раз мы не следуем всем излучинам реки и идем гораздо быстрее. Пересекаем одно из обширных открытых пространств. Это пересохшие болота, которые кажутся теперь чашами продолговатых озер. Обнаруживаем свои следы, оставленные вчера в вязком иле, и вдруг видим маленького кенгуру в 50 метрах от нас. Он шевелит ушами и, до смерти перепуганный, приседает на корточки, чтобы прыгнуть и спастись бегством. «Не убивай его!» — молит Жозе. Добираемся до мангровой завесы и прорываемся через нее, чтобы выиграть время. Шум прибоя слышится теперь совсем близко, и мы убеждены, что выйдем на берег через несколько минут. Не знаю только, окажемся ли мы левее или правее лагеря. (Под «левее» я подразумеваю «к юго-западу от него».) Но как только выйдем на берег, сразу будет видно, где мы находимся.

Останавливаемся на маленькой прогалине, окруженной манграми. Оставив Жозе немного отдохнуть, я кладу свой мешок и проскальзываю между манграми. Как я и ожидал, за ними река; на другом ее берегу, довольно далеко направо, виднеется песчаный откос: эстуарий. Несколько минут иду вдоль реки, наталкиваюсь на другой, более узкий водоток, раздеваюсь и переправляюсь через него вплавь. На другой стороне — песчаная отмель. Она окружена непроницаемой стеной мангров. Две огромные индейки дерзко в упор смотрят на меня. Эти проклятые птицы всегда держатся вне досягаемости, когда при мне ружье, но сегодня, когда я безоружен, чуть не наступают мне на пятки. Возмутительно! Возвращаюсь к Жозе.

— Боюсь, что нам придется долго идти в обход, чтобы миновать болота. Конечно, мы добрались бы быстрее, если бы соорудили плот и спустились по реке к морю...

Вид у меня был, несомненно, не слишком решительный, и Жозе не подпрыгнула от радости при таком предложении.

— Мы утопили бы все наши пожитки. Уже поздно. Поищем место для ночлега, а завтра в обход доберемся до леса позади нашего пляжа.

Как и я, она полагает, что мы находимся почти у Мыса разочарований. Роковая ошибка! Впрочем, что понимать под «почти»...

Возвращаемся по своим следам, поднимаясь по пересохшему болоту, пока не доходим до места, которое кажется нам приятным. Это маленькая полянка на краю леса с великолепным матрацем из папоротников. Разжигаем большой костер и съедаем оставшийся рис, уже покрывшийся клейкой пленкой. Выкуриваем трубки и пытаемся заснуть. Но это совершенно невозможно — мириады москитов и песчаных мошек нападают на нас. Вскоре начинается дождь. Мы томились жаждой — вся эта вода, что нас окружает, слишком соленая для питья — и теперь с благодарностью наполняем наши стаканчики. На утро у нас отекшие лица, и мы с трудом продираем глаза. Запястья и лодыжки расчесаны до крови. Жозе не может надеть сапоги. Волдыри лопнули и превратились в отвратительные язвы. Она бросает свои сапоги, и они остаются там вместе со связкой веревок и несколькими ракетами, которые я вынул из сумки, чтобы облегчить ношу.

Я по-прежнему уверен, что мы находимся совсем близко от лагеря (действительно, если измерять расстояние по птичьему полету, это близко, но ведь мы не были птицами, в чем очень скоро убедились), и рассчитываю вернуться сюда через несколько дней, чтобы забрать все оставленные вещи. Меня беспокоят ноги Жозе, но она заявила, что ей легче идти босиком по любому грунту, будь то песок, земля или ил, и, кроме того, в ее мешке есть пара тапочек, в которых она сможет пройти по лесу.

Итак, руководствуясь моим ошибочным представлением о нашем местонахождении, мы пытаемся обойти реку, придерживаясь северо-западного направления и следуя параллельно берегу. Вскоре мы добираемся до какой-то невероятной для здешних мест равнины, поросшей высокими, блестящими, тучными травами. По ней разбросаны веселые рощицы маленьких, похожих на яблони деревьев. Как все это похоже на нормандские луга! Нам предстоит пересечь равнину, чтобы добраться до леса на другой ее стороне, в двух километрах отсюда. Я тоже снимаю туфли, так как грунт такой вязкий, что погружаюсь в него при каждом шаге. Через несколько шагов — вода по колено, а через 50 метров — по грудь. Странный луг! Но это купание не лишено прелести — вода теплая и двигаться довольно легко. Из маленьких рощ, возвышающихся над земноводным пространством, которое, видимо, служит водохранилищем, питающим все ручьи и реки этой части острова, взлетают журавли.

На противоположной стороне перед нами предстает не добропорядочный лес, а все та же черная завеса мангров. «Вот так чертовщина!» — говорю я. Но нам надо пробиться. Думаю, заросли не очень густые и мы вскоре будем на берегу. Из ила торчат маленькие побеги размером со спаржу, но, твердые, как металл, они раздирают ноги. Я потерял одну туфлю при переходе через этот псевдолуг и с досадой сбросил вторую. Жозе обернула ноги обмотками из парусины, но это не очень ей помогло. Пройдя заросли молодых мангров, попадаем из огня да в полымя. Перед нами тот заклятый лес, который так напугал нас две недели назад. Высокий, черный, с гигантскими воздушными корнями, переплетающимися, как клубки змей, он тянется направо и налево, теряясь из виду. Но у нас нет иного выбора: надо идти вперед!

И так будет продолжаться семь часов: мы идем босыми в этой зловонной тине, погружаясь в нее по колени, преследуемые каким-то непристойным бульканьем, несколько раз чуть не попадая в кишащий клубок змей. Раздаются какие-то завывания, леденящие кровь, и нам чудятся смертельные схватки фантастических чудовищ среди этого первозданного хаоса и гнили. Мы вынуждены перебираться через корни 50 раз на протяжении 50 шагов. Но вот появляются черные безмолвные ручьи, текущие среди высоких илистых берегов. Переправляемся через них, лежа на животе, чтобы не погрузиться в тину с головой. Один ручей слишком глубок, чтобы перейти его вброд. Мы переплываем его вместе со всей нашей тяжелой ношей и хватаемся за корни на противоположном высоком берегу, чтобы выскользнуть из тины. Продолжаем продвигаться настойчиво и почти бессознательно, истощенные и напуганные до предела. Но при одной мысли, что нам, возможно, придется провести ночь в этом аду, без света, без огня, без сил, с ружьем, залепленным грязью и потому непригодным, нам становится страшно! Замечаем, не говоря об этом друг другу, чтобы не усилить тревоги, что уровень воды повышается: начинается прилив. Не грозит ли нам смерть? Не утонем ли мы здесь, попав в западню этих зловещих сумерек?

В 6 часов вечера нам вдруг кажется, что вновь наступает день: благословенное, чудесное видение! Менее чем в 100 метрах от нас, на другом берегу маленького заболоченного рукава, из светлой воды поднимается «добрый лес». Вот его высокие, прекрасные эвкалипты, карликовые пальмы, папоротники и твердый грунт! Мы устремляемся туда. Но что за странное явление? Температура этой большой и тихой водной скатерти, доходящей до груди, постепенно повышается и становится мучительной, когда мы наконец достигаем противоположного берега. А я уже начал побаиваться, что мы сваримся всмятку, если не вкрутую.

Остров Батерст. Маршруты походов и путь плота.

Как хорошо чувствовать под ногами сухой грунт, видеть добропорядочные деревья, птиц (которых нет в манграх) и симпатичных маленьких ящериц... Местность постепенно поднимается, и мы уже на десяток метров выше спящего болота. Бросаем свои мешки и, приступив к обычному устройству на ночлег, собираем дрова и травы. Вот уже разожжен костер, а ужин заменяет раскуренная трубка. Жозе подобрала ракушку, которая служит ей ложкой, и на десерт мы съедаем по глотку сухого какао с сахаром. Развешиваем на палках перед огнем нашу промокшую одежду, и если раньше мы чуть не сварились в воде, то теперь, пытаясь согреться, рискуем поджариться на огне. С зажженной свечой спускаемся к краю воды, чтобы напиться. Мы смеемся от радости как дети. Этой ночью нет ни москитов, ни дождя. Спим как убитые, нет, как боги, на лебяжьих матрацах. До чего же хорошо быть просто живым, любоваться звездами, мерцающими среди ветвей, забыть все ужасы мангровых зарослей! Поутру встаем такими же веселыми. На сей раз пьем жидкое какао, растворенное в воде, тщательно совершаем утренний туалет — моем лицо, руки, ноги, зубы — и на этом заканчиваем. Ведь возле воды вьются стаи москитов, густые, как туман. Пытаемся понять, каким образом менее чем в двух часах ходьбы от лагеря нас угораздило сбиться с дороги, идя по компасу. Так и не найдя объяснения, вновь отправляемся в путь, придерживаясь кромки леса. Под нами, с левой стороны, простирается болото, беспредельный океан черной листвы. Через час я прихожу к решению, что дело неладно: низкое плато, по которому мы идем, меняет северо-восточное направление, изгибаясь сначала прямо на восток, а теперь явно на юго-восток. Если мы хотим когда-нибудь выйти к морю, надо изменить наш курс.

Ищу дерево, на которое можно было бы взобраться. Вот оно! Только сейчас я чувствую, как ослабел, но все же с трудом взбираюсь на него до самых верхних ветвей на высоту 30 метров. Со своего насеста я вижу лес, который тянется позади нас до горизонта, но там, где намечается спуск, за густыми мангровыми зарослями, в трех-четырех километрах, раскинулось море. К моему величайшему изумлению, длинная цепь береговых уступов, протянувшихся с севера на юг, далеко справа от нашего лагеря, здесь кажется совсем близкой. Различаю нечто вроде узкого морского залива, который вдается в глубь острова наподобие глубокого фьорда или, вернее, как я уже подозревал, пролива, пересекающего весь остров. Что это? Уж не пролив ли Апсли? Но я здесь не для того, чтобы увлекаться геоморфологией в качестве любителя изящных искусств. Важнее, что теперь я окончательно убедился, как далеко мы отклонились на восток от лагеря, а отсюда вытекает вывод: придется опять лезть в болото и идти на северо-запад, туда, где море подходит близко к берегу. Окликаю Жозе: «Рукой покажу тебе, в каком направлении нам надлежит следовать. Возьми компас и прочти мне точный курс». Указую перстом на горизонт, а Жозе кричит мне: «Триста тридцать!..» Спустившись, рассказываю ей, что видел. Мысль вернуться в мангровые заросли не вызывает у нее восторга, как, впрочем, и у меня, но это единственный выход. Складываем вещи в мешки, еще жесткие от ила, и начинаем скользить по крутому склону. Внизу опять насыщенный влагой грунт, за ним — узкая полоса редкого леса и... Останавливаемся как вкопанные: в нескольких метрах от опушки мангровых зарослей мы увидели первое доказательство пребывания человека на острове. И оно как нельзя лучше подходит к этому мрачному ландшафту. Перед нами — надгробие. Пять-шесть стволов эвкалиптов, грубо обработанных резцом, чтобы придать им формы тотемов, воткнуты в землю по краям четырехугольной площадки; к одному из них прикреплен крест из двух сбитых гвоздями досок от ящика. Это самая одинокая могила на свете, заброшенная на краю болот у безмолвного леса. Предзнаменование или предупреждение, гласящее: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!» Трудно удержаться от дрожи при мысли, что тебя настигнет смерть в этом месте, вдали от людей, в угрюмом мраке мангровых зарослей. Минут пять стоим у могилы, строя самые нелепые предположения. Это, несомненно, могила аборигена, и он был христианином. Но что он здесь делал? Где его спутники? Откуда они пришли? Не вернуться ли в лес, где, быть может, мы встретим племя австралийцев? Решаю, что делать этого не следует. Вряд ли кто-нибудь живет постоянно в этих гиблых местах. Должно быть, перед нами последние следы экспедиции, прибывшей из другой области. Кто-то из ее участников скончался от болезни или несчастного случая. Один столб уже подгнил и обрушился на маленький холмик. Несомненно, все это произошло давно. И мы снова погружаемся в кошмар, еще более жуткий, чем накануне. Часть пути идем по местности, сильно напоминающей гребенку: высокие тонкие деревья, чуть потолще руки, растут так густо, что практически образуют плотную изгородь. Час за часом пробираемся сквозь эти заросли, отвоевывая каждую пядь. Плечом раздвигаю стволы, как узник — прутья решетки. Застревает ружье, и мне приходится его вытягивать, затем паранг, висящий на поясе, задерживает мое движение.

Дальше чем на два-три метра ничего не видно, и это вынуждает через два-три шага сверяться с компасом, визируя ориентир, который почти можно достать кончиком пальцев. Самая тяжелая ходьба, какую можно себе представить! У нас уходит три часа, чтобы преодолеть 600 метров. Когда мы наконец добираемся до высоких черных мангров, чувствуем почти облегчение. С ними мы по крайней мере уже знакомы. Эти заросли гораздо мрачнее, но продвигаться по ним легко. Надо только вспомнить недавний опыт: перелезать через корни и погружаться по пояс в ил с окровавленными ногами и отекшим от укусов москитов лицом. Время от времени оборачиваюсь, чтобы подбодрить Жозе. Но эта хрупкая женщина упорно следует за мной, испытывая все муки ада, стиснув зубы и ни на что не жалуясь. Мне приходит на память фраза, произнесенная Гильоме после его страшного перелета. Когда самолет разбился в сердце Анд, Гильоме пешком дошел до чилийского побережья. «То, что я сделал, — сказал он Мермозу^[18], — не под силу ни одному животному».

Еще мальчиком, мечтая стать летчиком, я читал о приключениях этих героев с таким же мифическим восторгом, с каким верующие читают «Жития святых». Думается, они запали мне в душу гораздо глубже, чем все нравоучения. Чтобы быть настоящим человеком, надо найти в себе такую силу, которая помогла бы преодолеть все физические препятствия — перейти ту черту, у которой животное сдается и умирает. Вот урок, некогда извлеченный мною из книг о подвигах людей. Разумеется, проводить такие сравнения — отвратительное бахвальство! Но не подлежит сомнению, что муки, перенесенные нами в тот день, не вынес бы никакой зверь!

Мечтаем о своем лагере, как о потерянном рае: мирный очаг, вознаграждение за все страдания. Этой преисподней, кажется, нет конца! Нас вытолкнуло в «другое измерение», в бессмысленный мир, где мы обречены на вечное пресмыкание в тине.

Наш путь перерезает широкая и быстрая река. Раздеваюсь, чтобы плыть по ней до ближайшей излучины и посмотреть, приближаемся ли мы к морю. Берег илистый и такой мягкий, что я тут же погружаюсь в него по грудь. Жозе кричит от ужаса. Ощущение такое, будто я попал в клейкую западню, более страшную, чем зыбучие пески. Пальцами хватаюсь за ветку поваленного дерева, и мне удается высвободиться, ползя на животе до кромки воды. То вплавь, то вброд я продвигаюсь по реке на 200 метров, гоня от себя мысли о крокодилах. Но излучины следуют одна за другой, и, насколько мне известно, река может меандрировать на протяжении многих миль, сохраняя при этом свое параллельное берегу течение. Не знаю даже, плыву ли я в нужном направлении. Если начался прилив, меня может отнести вверх по течению.

Возвращаюсь к Жозе, которая сидит на большом корне и со страхом ждет меня. «Знаешь, — говорю я, — надо переправляться через реку. Если следовать вдоль ее течения, мы потеряем массу времени». Жозе удается просушить руки и протереть зажигалку, чтобы высечь огонь, хотя и слабый, но достаточный, чтобы разжечь залепленную грязью трубку. Свесив ноги в ил, мирно курим, измученные до предела. На лицах илистая маска, волосы склеены в шлем.

Намечаем на противоположном берегу подходящее местечко. Там перпендикулярно воде валяется сухое дерево, и мы сможем ухватиться за его ветви, чтобы выбраться на землю, несколько более плотную вдоль молодой поросли. Переправа оказалась довольно легкой, и я пересекал реку несколько раз с мешками, ружьем и парангом. Ил, поднятый нами, быстро затвердел и покрыл нас коркой с ног до головы. В 4 часа пополудни (нам пришлось тащиться, как вчера, 7 часов, пробиваясь через последнюю густую завесу молодых мангров) мы наконец прорываемся на берег, ослепленные светом, и испытываем несказанное облегчение. Мне хочется закричать, как воины Ксенофонта: «Таласса, Таласса!» Бросаем наши мешки и бежим к морю, погружаясь в него прямо в одежде, чтобы смыть жирный, вонючий ил. Как здесь все прекрасно, свежо, чисто и просолено, открыто всем ветрам! Смыть с себя поскорее всю гниль, выскоблить ее из памяти!

Мы окончательно выдохлись, но мысль о лагере вливает в нас новые силы. Быстро бежим по твердому и вместе с тем упругому песку. По моим подсчетам, нам остается покрыть не более 10 километров. Это сущие пустяки, двухчасовая приятная прогулка.

Довольно легко переходим вброд маленький ручей, но через два километра останавливаемся, ошеломленные разочарованием. Перед нами эстуарий большой реки, которая течет позади лагеря. Высокая вода прилива, стремительное течение, а мы так устали, что нам не доплыть до противоположного берега. К полуночи вода начнет спадать, но переправляться через реку в темноте было бы самоубийством. Лучше подождем до завтра.

Устраиваемся на ночлег в купе филао и разжигаем костер. Но увы! Мы расположились лишь в нескольких метрах от мангровых зарослей, и миллионы москитов плотоядно устремляются к нам.

У нас осталась всего одна ложечка какао. Ведь целые 60 часов, из которых 45 прошло в борьбе с болотами, мы удовлетворяли голод двумя-тремя глотками какао, заменявшими нам завтрак, обед и ужин. Пытаемся заснуть в еще мокрой одежде. Да, поистине это самая ужасная ночь за всю нашу кошмарную экспедицию. Дождь льет без перерыва, мы дрожим от холода, а тем временем все насекомые планеты собираются к нам на римскую оргию. В 5 часов утра разжигаем костер и усаживаемся на корточках как можно ближе к нему. Жозе плачет и извиняется за свои слезы. Пытаюсь ее утешить, говоря, что полностью разделяю ее переживания. «Сегодня переплыву реку, даже если мне придется поплатиться жизнью. Я не перенесу ни секунды такой ночи, как эта». Никогда я не брал на себя обязательства с такой решимостью.

Развели немного какао, которое еще осталось в банке, наполнившейся водой, и вскипятили его на углях. Странно, до чего подкрепляет силы горячий напиток! Но позднее утром, сидя на берегу и глядя на стремительно несущуюся мимо нас реку, опять почувствовали голод и усталость! Хватит ли у нас сил для переправы? Наконец я говорю: «Пошли! Теперь или никогда. Если мы будем долго ждать, то еще больше ослабеем».

Входим в воду рука в руку, борясь против сильного течения до тех пор, пока дно не уходит из-под ног и надо плыть. Мешок и карабин, висящие у меня на шее, стесняют движения и не позволяют плыть быстро. Жозе, которая плавает гораздо лучше, опережает меня и вдруг оборачивается и кричит: «Скоро конец! Я сейчас коснусь дна!» И почти тотчас, к моему великому ужасу, она попадает в водовороты, где ее сбивает с ног, скатывается на подводные скалы, снова появляется на поверхности, цепляясь пальцами за скалу. Напрягаю все свои силы, чтобы приблизиться к ней, но продвигаюсь страшно медленно. Вдруг на лице Жозе появляется улыбка:

— Прощай, мой милый, я не могу больше держаться...

— Без шуток! Еще секунда, и я буду с тобой!

Ноги ударяются о скалу, я, спотыкаясь, путаясь во всех висящих на мне вещах и поддавшись вперед, хватаю Жозе за запястье, каким-то чудом устояв на ногах. Снова спотыкаюсь во впадинах, падаю, поднимаюсь, тащу за собой Жозе, которая почему-то не может передвигать ноги, и наконец выбираюсь на крутой берег. Там все становится понятным: бинты на ногах Жозе развязались, и течение обмотало их вокруг обеих лодыжек, крепко стянув.

Это называется вернуться с того света! Такой плохой пловец, как я, ничего бы не сделал, если бы течение унесло Жозе подальше на середину реки.

Тяжело дышим, одеревенелые и измученные, а через два часа, миновав последний изгиб берега, видим мачты «Синга Бетины», возвышающиеся над деревьями. Еще через минуту появляется полощущийся на ветру флаг у входа на прогалину. Вскоре Жозе ставит на огонь чайник и замешивает тесто для оладий. Все пришло в норму. Сегодня месяц, как мы высадились на острове.

17
Съедобные и прочие животные

Несколько дней чувствовали себя, как выздоравливающие после долгой болезни. Мы поправляемся, и постепенно проходит наша неимоверная усталость. Как хорошо отдыхать в сухой постели, на чистых простынях, под безобидный шум дождя над головой, читать книгу, слушать божественную музыку Иоганна Себастьяна Баха! Потрясение было слишком сильным, но все еще не верится, что мы действительно вырвались из болота. Оно преследует нас во сне. Когда я иду в лес на охоту, как только лагерь и пляж скрываются из виду, меня охватывает глубокое волнение от страшной мысли, что я заблужусь и не найду дорогу назад. Бедный бородатый мальчик с пальчик, высохший как скелет и дрожащий от страха, несомненно патологического, но такого острого, что некоторое время я вообще отказываюсь от охоты. В состоянии депрессивного психоза я бежал к лагерю, содрогаясь от ужаса, что не найду его на месте.

Но вполне реальные опасения помогают нам забыть недавнее испытание. Прежде всего наши продовольственные запасы почти исчерпаны. В день моего рождения, спустя трое суток после нашего возвращения, Жозе испекла последние оладьи. У нас нет больше масла, муки, сахара, какао, маргарина и кетчупа, которым мы приправляли рис. Да и рис быстро убывает. Все кончается одновременно. Через несколько дней у нас не остается ни чая, ни табака. Бидон с керосином почти пуст. Разумеется, мы сможем готовить пищу (было бы только из чего) на костре. Но нельзя уже будет читать по вечерам при свете лампы, и это очень грустно. Чтобы оттянуть этот момент, перестаем пользоваться переносной печкой и готовим пищу на маленькой глиняной китайской жаровне, требующей немного дров. Обнаруживаю, что запасные камни для зажигалки растворились, хотя не могу понять, как может раствориться кремень. Это серьезная потеря. Для нас нет ничего хуже, чем остаться без огня. Пробую добыть огонь при помощи лупы, и меня радует, что сухие иглы филао мгновенно воспламеняются. Но этот способ хорош только при ярком солнце. Наполняю чашку машинным маслом, а Жозе сплетает фитиль из ниток. Теперь у нас есть ночник — постоянный источник огня. Мы его никогда не тушим и держим в пустом ящике из-под сухарей у своей постели. Фитиль сильно обугливается, и его надо часто обрезать. Ночью, когда я просыпаюсь, первая моя мысль — о фитиле. Вытаскиваю его со всей предосторожностью, чтобы не погасить пламя, и подрезаю маникюрными ножницами.

В качестве подарка ко дню рождения Жозе преподнесла мне маленький медальон для замены императора Нефрита. Она оторвала пинцетом подвесок от своей сирийской серьги и отковала его, чтобы придать форму плоского прямоугольника. Затем наклеила на него пять крошечных придатков, которыми морские моллюски закупоривают отверстие в своей раковине. Эти маленькие хрупкие камешки походят на кошачий глаз.

К этому времени нам начинает угрожать новая опасность: очень сильные сизигийные приливы. Каждый вечер волны разбиваются о песчаный откос высотой метр, отделяющий нашу прогалину от моря. За тот месяц, что мы здесь прожили, этот откос отступил по меньшей мере на 10 метров, и теперь мы значительно ближе к границе прилива. Если он поднимется еще выше или разразится внезапный шторм, нас затопит заболоченный ручей в мангровых зарослях позади нашего лагеря, который, разумеется, сообразуется с уровнем воды при приливе и подползает к нашей кухне. Ночью мы тревожно прислушиваемся к грохоту прибоя, ревущего совсем близко от нашего изголовья, и ждем следующую разбивающую волну, которая может унести в море все наше имущество. Подумываем о том, чтобы перенести лагерь подальше и обосноваться в дюнах несколько восточнее. Но я отказываюсь от этой идеи. Мой долгий опыт летчика, накопленный со времени учебных полетов над пустынной северной частью канадской провинции Саскачеван, подсказывает мне, что в случае аварии нельзя удаляться от машины. Она прежде всего бросается в глаза спасателям, Удаляясь от нее, вы уменьшаете свои шансы быть найденным. Итак, пока «Синга Бетина» остается на пляже, я физически не могу уйти от нее на большое расстояние. Если случайно здесь появится судно или самолет, ее, быть может, заметят. Поэтому мы должны всегда быть неподалеку, чтобы подать сигнал. Итак, мы не перемещаемся. Через несколько дней амплитуда прилива ослабевает и мы чувствуем себя спокойнее.

В исключительной силе приливов я получил возможность убедиться, отправившись как-то на охоту вдоль пляжа по направлению к реке. Достигнув песчаной косы, где я убил свою первую птицу, я не мог узнать местности. Река прорыла новое устье через этот своеобразный перешеек, чтобы дать выход своим стремительно низвергавшимся водам. Вся окраина леса была смыта. На месте молодых зарослей, в которых кишели птицы, теперь простиралось голое как ладонь пространство. Перемены, почти невероятные, произошли здесь с того времени, как мы возвращались с болота, то есть за какие-нибудь две недели.

Мне повезло: я нашел грибы. Их оранжевые трубочки пробивались около болота, через сухие зазубренные листья ползучих кактусов. Грибы похожи на лисички, которые мы обычно собирали весной в лесу, окружающем наш дом в Сен-Тропезе. Тем не менее мы отнеслись к ним подозрительно и начали с того, что съели по одному на пробу. Не чувствуя недомогания, Жозе на следующий день приготовила из них хорошее блюдо. Грибы превосходны, и это наша первая свежая растительная пища после отъезда из Макасара. Когда это было? Кажется, что прошли годы! Собирая грибы, я встретился со странным животным — черепахой с змеиной шеей длиной не менее 25 сантиметров. Шея была слишком длинной, чтобы спрятать голову под панцирь. Поэтому черепаха укладывала ее вместе с головой в желоб, выдолбленный в панцире под брюшком. Мне захотелось показать черепаху Жозе, и я положил ее на спину, заверив, что мы не будем варить из нее суп и что мой интерес чисто научный. Но черепаха отличалась недоверчивым характером и, когда я возвратился к ней через несколько минут, уже перевернулась и убежала, не дожидаясь меня. Я испытал горькое разочарование не столько из-за ее недоверчивости, сколько из-за того, что было опровергнуто еще одно утверждение науки, будто перевернутая на спину черепаха беспомощна. Эту аксиому надо пересмотреть.

Нас окружает необычайная фауна. В складках парусины, заменяющей крышу, обосновался целый выводок мышей, устроивших там гнездо. Мы называем этих животных «мышами», не зная другого имени. Но, разумеется, это не настоящие мыши: у них круглое туловище, покрытое рыжим мехом, белый живот, а хвост растет посреди спины. Мои познания в австралийской зоологии с тех пор несколько улучшились. Теперь мне известно, что то были карликовые опоссумы. Эти маленькие зверьки весьма общительны. Вечером, когда мы читаем, они забираются на подушки, а оттуда — на стол, где прячутся за горшком и разглядывают нас своими маленькими блестящими глазками. Опоссумы резвятся на поляне, подпрыгивая в воздух, как дрессированные блохи, и поднимают содом на кухне, передвигая кастрюли и тарелки в поисках остатков пищи. Они бегают по постели и грызут свечи у изголовья. Мы их очень полюбили.

Другие смутьяны — это раки-отшельники. Они сплошным ковром передвигаются по поляне, стучат своими взятыми напрокат раковинами о бидоны и резервуары. Есть здесь и земляные крабы. У них неприятная мания выкапывать ямы под ножками стола и в тех местах, где мы складываем на землю свои вещи. Они действуют как отряд подземных перевозчиков.

Мы не можем забыть и другую историю, так называемую «Большую охоту на уток». На протяжении многих лет она будет объектом семейных шуток. Жозе написала на эту тему рассказ, и я его здесь воспроизвожу.

«Каждый вечер в густом кустарнике, окружающем наш лагерь, пробуждается жизнь: шум шагов, шорох листьев, хруст веток, таинственное шушуканье крохотных существ. Как-то ночью раздалось кряканье утки. Мы были в этом убеждены. Оно доносилось сзади, оттуда, где начинается болото. Кряканье приблизилось к нам. Мы слышали его, когда утка проходила мимо лагеря и пересекала пляж, а затем оно заглохло на противоположном конце. Мы пришли в восторг.

— Это дикая утка, — говорит Анри, — она никогда не бывает слишком жирной, но зато восхитительна на вкус. Мы можем зажарить ее на вертеле, а из потрохов ты приготовишь хороший суп...

— Было бы чудесно, если бы она появилась днем, — ответила я. — Ты смог бы спрятаться за палаткой и на таком близком расстоянии не промахнулся бы. — Затем мы помечтали о белом соусе, об оливках и сухом белом вине. Что же касается репы, то мы от нее единодушно отказались. Она нам не нравится!

На следующий вечер, ровно в 8 часов, утка опять удостаивает визитом наш лагерь. Стоит такая непроглядная тьма, что мы, ослепленные настольной лампой, не можем ее рассмотреть. И это повторяется каждую ночь. Порой утки приходят вдвоем и нам слышно, как они громко крякают, беседуя друг с другом, затем размеренным шагом огибают лагерь и исчезают вдали. Да у этих уток уже выработались определенные традиции! «В чем дело? Они опоздали сегодня на пять минут», — замечает кто-нибудь из нас. Но как-то утки пришли на час раньше, в то короткое мгновение, когда сумерки сгущаются. Анри, горя охотничьим азартом, заряжает ружье и на цыпочках выходит из палатки. Кряканье продолжается, потом постепенно замирает.

— Никого нет! — с досадой говорит Анри.

— Но я ясно слышала, как они прошли у тебя под носом, — укоряю я мужа. — Ты смотрел не в ту сторону!

Это могло стать началом семейной сцены, ведь Анри весьма чувствителен к критике его охотничьих талантов.

— Я знаю, что ты считаешь меня идиотом и растяпой, но...

Начинается дождь и гасит наш воинственный пыл. Всегда приходится что-нибудь прятать в укрытие и выносить сосуды, чтобы они наполнились дождевой водой.

Проходит несколько дней. Утка по-прежнему издевается над нами, а мы мечтаем о ней, уже ощипанной, выпотрошенной, зажаренной, и пока питаемся моллюсками. Пища вкусная, но несколько однообразная. Впрочем, как-то вечером явились две утки и, вместо того чтобы обойти палатку издали, стали приближаться к ней. Это уж слишком!

— Ох, они как раз позади нас, — говорит Анри, — за парусиной! Ну теперь-то я их возьму!

Между тем мною вдруг овладевает жестокое сомнение. Медленно поворачиваюсь, держа факел в руке.

— Нет! Они на постели.

Лев и Львица как зачарованные мрачно косятся одним глазом на двух крохотных лягушек. Зеленые пятна появляются в световом пучке. Лягушки по-царски разлеглись на простыне и невозмутимо крякают не переводя дыхания. Мы разражаемся хохотом, а лягушки решают провести вечер на нашей постели. Когда Анри стряхивает их рукой, чтобы улечься, это вызывает их возмущенное кряканье».

Глубокие порезы и прорвавшиеся волдыри на ногах Жозе воспалились. Открытые гноящиеся язвы не заживают. Жозе с трудом ходит по лагерю, выполняя повседневную работу по дому, а я беру на себя сбор моллюсков. Чувствую такую усталость, что через каждые 10 минут отдыхаю, присаживаясь на камни, чтобы отдышаться. Хорошо еще, что моллюски миролюбивы. Громко разговариваю с ними, радуясь тому, что психика у меня в порядке, раз я еще не слышу их ответов.

Намереваюсь написать монографию о любовных утехах съедобных австралийских моллюсков, которая вызовет сенсацию в ученых кругах. Возвращаюсь в лагерь, читаю Жозе отрывок из этого воображаемого произведения. Она занята изготовлением сапожек из парусины, чтобы бинты не падали с ног. (Они очень шикарны, эти сапожки, и сделали бы честь любому модельеру!)

— Молодые моллюски, — говорю я, — очень робкие создания. У них боязнь пространства, и они с большой неохотой удаляются от матери. Их мучает только одна проблема: будучи гермафродитами, они не уверены в том, правильно ли называют своих родителей, кто из них мать и кто отец? Это, несомненно, приводит к тяжелому комплексу, только мне еще остается не ясно, к какому — Эдипа или Йокасты? Завтра мне надо найти моллюска, который добровольно согласился бы на психоанализ.

Морские моллюски — неисчерпаемая тема для шуток.

— В каком виде ты предпочтешь съесть их сегодня? — спрашивает Жозе. — Сваренными в розмарине или с гвоздикой и толченым мускатным орехом?

Но, разумеется, не только пища является темой наших бесед, и Жозе в том же тоне может спросить меня:

— В чьей обработке хочешь ты послушать «Ричеркаре» из «Музыкального приношения» — Вебера или Маркевича?

Или, будучи женщиной вспыльчивой, она, читая Тацита, вдруг восклицает с возмущением:

— Но они сумасшедшие, эти римляне! — нападая на меня так, как будто я несу ответственность за все гнусности Калигулы.

В целом нашу жизнь нельзя назвать неприятной. С некоторого времени мы смирились с мыслью остаться здесь навсегда. Мы знаем, что находимся на пути к медленной голодной смерти. Моллюсков не хватает, чтоб поддержать наше существование. Вот уже неделя, как продолжается квадратурный прилив, скалы едва обнажаются при отливе, и сбор моллюсков весьма скуден. Но нам еще удается острить, и мы полушутливо, полусерьезно обсуждаем наш погребальный ритуал. Когда мы ослабеем так, что уже не сможем передвигаться, ляжем в постель. Мне хочется умереть облаченным в черный сирийский халат, расшитый золотом. Жозе решает надеть ожерелье из лунного камня и кольца. Все это даже не так мрачно, как может показаться. Мы смирились с тем, что кажется неизбежным, но полны решимости сделать все, чтобы этого не случилось.

Понимаю, что читателю, пытающемуся представить себе наше состояние, мои утверждения кажутся противоречивыми, более того, бессмысленными. Но нам это не казалось. Мы прожили хорошую и интересную жизнь, и жаловаться нам не на что. Но у нас веские причины для того, чтобы хотеть выжить и выбраться отсюда как можно скорей. Нас все больше и больше терзает мысль о родных. Последние весточки от нас они получили три месяца назад, когда мы были еще в Макасаре. Теперь они, должно быть, уже поняли, что с нами произошло что-то необычное. Мои родители немолоды, и мы понимаем, что горе может их убить, если они еще долго не получат от нас писем. Наши дети взрослые и самостоятельные. Они понимают, что раньше или позже им придется пережить нашу смерть. Но не знать, как это произошло, будет для них жестоким испытанием. Мы безропотно приняли бы нашу судьбу, если бы смогли сообщить им, что не погибли в сумятице шторма на тонущем судне, а спокойно почили в относительно комфортабельных условиях. Они, несомненно, будут сильно горевать, но все же меньше, чем мучаясь неизвестностью на протяжении нескольких лет и представляя себе (а в этих случаях всегда мерещится самое худшее!), какой ужас мы испытывали в последние минуты своей жизни. Что касается меня, то я совершенно удовлетворен своей судьбой; мне полюбился этот дикий остров. Семь-восемь километров, отделяющие реку от Мыса разочарований, и лес за лагерем — вот мои владения, и с каждым днем они кажутся мне все прекраснее. Впервые за всю свою жизнь, с тех пор как себя помню, я обрел покой. Наконец-то я в мире со всем миром и с самим собой. Был бы я один, не шевельнул бы и мизинцем, чтобы уехать отсюда. Но самый большой эгоист из всех людей когда-нибудь да попадает в такое положение, что вдруг начинает понимать: у него есть привязанности и на нем лежит ответственность, от которой нельзя отмахнуться. Мы живем не на безлюдной планете, как бы нам порой этого ни хотелось, и в отнюдь не мирное время. Я начинаю понимать горькую истину: буддийские идеалы нирваны — это порождение чистейшего эгоизма и полного пренебрежения теми, кто любит вас. Платить за свой покой такой ценой я еще не согласен.

Вот выписка из дневника за май^[19]:

«Воскресенье 5 мая. На охоте я промахнулся, упустив великолепную индейку, но подстрелил микроскопического воробья! Из него можно сварить немного хорошего бульона. Совсем на манер неудачливого провансальского охотника, над которым потешается вся округа, я вернулся домой, наполнив шляпу грибами. Новый порез на левой ноге воспалился и приносит мно мучения. Утром слушали концерт в тональности ми для скрипки, гобоя и струнного оркестра. У австралийцев хороший музыкальный вкус! После полуночи провожу два часа на пляже, подстерегая морскую черепаху, следы которой видел вчера на песке. Дует пронизывающий ветер, и холод прогоняет меня в постель, куда я забираюсь, так ничего и не увидев.

Среда 8 мая. Серое небо покрыто тучами. В 4 часа утра начинается дождь, столь желанный после недельной засухи: резервуар для воды почти опустел, и мы наполняем его, как и все сосуды, до которых можем достать рукой. Похоже, что это начало сухого времени года. Если дожди совсем прекратятся, мы окажемся в отвратительном положении, так как прудки быстро пересохнут.

Море при отливе отступило сегодня очень далеко, и сбор морских моллюсков оказался более плодотворным, чем моя ежедневная охота в лесу, где не нахожу ни дичи, ни грибов. С наступлением ночи дождь превращается в неистовую грозу. Кажется, наступает конец света, молнии падают, образуя артиллерийскую завесу вокруг лагеря, чертовски близко от нас.

Понедельник 13 мая. Выкурили пополам трубку с последним табаком, который соскребли со дна горшка. Целый день рука останавливается на полпути к его крышке, когда возникает мысль: «Дай-ка я немного покурю». В последних известиях из Дарвина сообщается, что туда прибыл индонезийский парусник с 15 людьми на борту после двухнедельного дрейфа в шторме. Двое отправлены в больницу. Жозе мечтает вслух:

— Когда мы прибудем в Дарвин, надеюсь, меня тоже положат в больницу. Мне так хочется лежать в постели и чтобы кто-нибудь ухаживал за мной...

— Не сомневаюсь, что, как только они на тебя посмотрят, тут же уложат в больницу со скоростью урагана! — успокаиваю я Жозе.

Вытаскиваю четырехпалый якорь в неясной надежде использовать его в будущем. Соединительная скоба так заржавела, что не могу ее отвинтить и не знаю, как отсоединить цепь, попавшую под огромное поваленное дерево. Мне приходится копать яму в песке и висеть головой вниз, чтобы добраться до рыма...»

Меня опять охватывает жажда деятельности, и я уговариваю Жозе отпустить мужа еще разок на разведку. Намереваюсь на этот раз идти на северо-восток, дальше того места, где мы вышли к морю из болота. Меня не оставляет мысль о том протянувшемся на юг проливе, который я видел с высокого дерева. А что, если это в конечном счете и есть пролив Апсли? Мне хочется убедиться в правильности моей догадки. Жозе не проявляет особого восторга. Ее страшит река, в которой она чуть было не утонула, и она содрогается от мысли, что мне придется переправляться через нее дважды, Обещаю ей быть очень осторожным и вернуться в тот же вечер. Это было глупостью! Мы должны были отдавать себе полный отчет в том, что такое обещание лишит меня всякого шанса разузнать что-нибудь новое. Оно чуть не стоило мне жизни! Отправляюсь в путь утром, захватив только ласты и карабин. Перехожу вброд новое маленькое устье и следующее за ним. На море отлив, и вода мне только по грудь. Достигнув главного устья, надеваю ласты и без особого труда пересекаю его чуть подальше того места, где мы вышли из мангровых зарослей. Иду стремительно, и длинная линия береговых уступов на противоположном берегу быстро приближается. Только дважды останавливаюсь пораженный, чтобы рассмотреть новые следы пребывания человека в этом безлюдии: два надгробия в километре одно от другого на лесной опушке, совсем близко от пляжа. Одно из них в довольно хорошем состоянии. Тщательная резьба на столбах, которые еще не свалились, сохранилась. Второе — определенно более старое, с менее искусной резьбой на столбах. По телу пробегает дрожь: уж не живем ли мы на кладбище?

Наконец я добираюсь до последнего мыса, который еще мешает мне рассмотреть этот таинственный залив. То, что я увидел, не слишком меня удивляет. Я был к этому готов. Передо мною пролив. Он уходит на юг, глубоко вдаваясь в сушу. Там, где я нахожусь, его ширина Составляет около четырех миль, но дальше сужается до мили, а то и меньше. В восторге предвкушая сенсационное открытие, устремляюсь туда. Но пролив теряется вдали, скрываясь в черной массе непроходимого леса. У меня нет уверенности в том, что это всего-навсего бухта в виде бутылочного горлышка или что пролив, меандрируя среди низких холмов, не выходит на другой берег острова. Но уже поздно, и если я пойду дальше, то не вернусь в лагерь до наступления ночи. Между тем я поклялся Жозе вернуться и обязан сдержать свое слово. Представляю, как она будет волноваться, чувствуя себя совсем немощной и неспособной пойти на розыски, если это окажется необходимым. Но как обидно не пройти еще немного дальше, вон за тот мысок, только до этой купы фиало... Именно этим я занимаюсь в течение часа, а затем останавливаюсь и нехотя поворачиваю обратно. Перед тем как переправиться через реку, задерживаюсь в том месте; где мы провели последнюю ночь нашей экспедиции и обнаруживаю поле дикого гороха. В надежде, что горох окажется съедобным, я собрал его в мешочек. К тому времени, когда я закончил жатву, надел ласты и подошел к краю воды, прилив был почти полным и его мощное течение устремлялось вверх по реке через расселину эстуария. Мне придется туго!

Борюсь, да еще как борюсь, против течения! Меня сносит, бросает в водовороты, а берег, к которому я стремлюсь, уходит от меня все дальше. Почти теряю сознание, но в этот момент чувствую, что дно поднимается. Становлюсь на ноги, опять падаю головой вперед, волны перекатывают меня, как камешек, но наконец я за что-то ухватываюсь. Легкие как в огне, кровь стучит в висках, но я карабкаюсь на высокий берег, в то время как песок обрушивается под ногами. Бросаюсь на песок обессиленный, задохнувшийся и лежу неподвижно, как труп, выброшенный морем.

И все еще похожий на выходца с того света, предстаю через два часа перед Жозе, когда, преодолев два других переполненных устья, попадаю в лагерь. Она смотрит с ужасом на мои пергаментные губы, серую коку и ввалившиеся от усталости глаза. До этой вылазки Жозе скрепя сердце соглашалась отпустить меня на еще один поиск в направлении мыса Форкрой. Я рассчитывал сделать плот, чтобы переправиться через реку, остановившую меня при первой попытке. Но после теперешнего приключения мне уже больше не хотелось поднимать этот вопрос: понимаю, что сделать подобную попытку такому ослабевшему человеку, как я, было бы чистым безумием. Горьки были плоды моей последней экспедиции. Я чуть было не погиб, так и не узнав, открыл ли я пролив Апсли или нет. Да и что изменится, если я узнаю? К тому же от дикого гороха у нас разболелись животы.

Но через несколько дней нам представился счастливый случай. Возвращаясь с нашего разбитого судна, откуда принес несколько обломков, которые еще могли пригодиться, я встретил на пляже Жозе с ружьем в руках. Она бежала навстречу мне, дрожа от волнения.

— Анри! Скорей! Я нашла большую игуану! Она в яме, у дюн.

Жозе рассказывает, что она увидела ящерицу, когда та пересекала пляж и спускалась к морю. Заметив ее, игуана сделала пол-оборота и закопалась в песок.

На дне ямы, похожей на огромную кроличью нору, я различаю только квадратик серой кожи. Пробую дотянуться до игуаны, но она спряталась на значительной глубине, и мы начинаем выгребать песок руками, напоминая двух собак, отрывающих кость. Расширяем отверстие до тех пор, пока мне не удается схватить игуану за хвост. Тяну как бык, но ни черта не получается, как если бы я пытался извлечь корень дуба. Мощные когти игуаны вросли в землю, и нам приходится копать еще глубже, отрыть настоящий кратер, прежде чем мне удается сдвинуть животное с места. Жозе снимает рубашку — единственную одежду на двоих, и я обертываю ею руки, как это делают головорезы перед дракой, опасаясь, что игуане надоест грубое обращение и она в свою очередь попытается напасть на меня! Ящерица начинает медленно скользить: появляются огромные задние лапы, за ними круглое туловище, потом передние лапы... Я вытаскиваю ее левой рукой, держа ружье в правой. Как только появляется голова, стреляю в упор в толстый череп. Без малейшего содрогания животное обмякло, и я извлекаю его голыми руками. Эта игуана превышала в длину метр и весила около 12 килограммов. Казалось, что смотришь на ящерицу в телескоп. Весьма неприятно снимать с нее кожу и потрошить. Кожа игуаны исключительно жесткая, а мы не были специалистами по свежеванию и вначале действовали неумело. Но наш труд вознагражден. Мы теперь на два дня обеспечены пищей, и какой пищей! С аппетитом уплетаем почки игуаны, котлеты, рагу и великолепный бульон «по-батерстски» из ее хвоста. На вкус мясо напоминает козлятину, но более крепкое и нежное. А может быть, мы попросту были очень голодными?

В желудке игуаны обнаруживаем маленькую черепаху, проглоченную целиком, как облатка аспирина. Но панцирь уже мягкий и частично переварен.

18
Конец каникул

Теперь мне трудно воспроизвести в памяти те дни во всех деталях. Они тянулись безнадежно долго. События, нагромождающиеся в воспоминаниях одно на другое, были разделены тогда интервалами и, казалось, продолжались всю нашу жизнь. Думаю, это объясняется тем, что в течение двух месяцев мы жили очень напряженно и прошли более долгий путь в познании самих себя, чем большинство людей за 60 лет.

Отказавшись от намерения совершить еще одну экспедицию, правда, меня мучали угрызения совести и сознание невыполненного долга, так как тайна пролива Апсли осталась неразгаданной, я собираюсь теперь соорудить плот. Все чаще и чаще дуют ветры с севера и северо-востока, хотя сухое время года еще полностью не установилось. К работе я приступаю без особого задора, скорее чтобы занять свои мысли и руки, чем по другим соображениям. Если нам повезет, плот будет дрейфовать при восточном ветре и обратном течении, изменившем свое направление под влиянием нового муссона. Мы пойдем вдоль берега и, даст бог, достигнем мыса Форкрой (я одержим этой мыслью!). Это позволит нам избежать длинных переходов невозможной переправы через эстуарии и одновременно захватить с собой все необходимое, чтобы прожить несколько дней. Во всяком случае, мы возьмем больше, чем смогли бы унести на своих спинах, даже будь мы менее истощенными. Но я понимаю, что в таких рассуждениях слишком многое принимается за уже достигнутое. Кроме, так сказать, «нормального риска» в виде подстерегающих нас рифов, акул и штормов, где гарантия, что, преодолев все эти препятствия, мы не будем отнесены в открытый Индийский океан, причем в такую пустынную его зону, куда не заходит ни одно судно? Хороши мы будем!

Когда время от времени Жозе спрашивает меня: «Скажи, мы не умрем?» — отвечаю ей с напускной веселостью: «Об этом не может быть и речи, мы не из тех, кто позволит убить себя!» Но в глубине души я далеко не такой оптимист. Разумеется, человек, приговоренный к повешению, может надеяться на помилование в последнюю минуту, когда он подымется на эшафот; смертельно больной тешит себя тем, что за короткий срок будет изобретен чудодейственный препарат и врачи спасут его от смерти. Но в нашем положении не приходится рассчитывать ни на помилование, ни на медикаменты. Хватит ли у меня сил, чтобы соорудить плот? Допустим, что мне это удастся, но не рискуем ли мы затеряться в неизвестности, где нам угрожает еще более жестокая агония, чем здесь, на острове?

Вот запись из моего дневника от 18 марта.

«Проблема теперь достаточно ясна, если вообще еще существует какая-то проблема. В лучшем случае мы сможем протянуть еще 40 дней, прежде чем умрем с голоду. По всей вероятности, это случится раньше, так как мы уже сильно истощены недоеданием. Итак, если мы не будем спасены до 20 апреля, эта дата станет концом наших приключений».

В какой-то мере я удовлетворен тем, что точно установил дату нашей смерти. Это дает ощущение порядка и ясности, причем я уверен, что все остающееся время буду искать выход, давно усвоив истину: «Нет необходимости в надежде, чтобы что-то предпринять, ни в успехах, чтобы продолжать упорствовать». Мне хочется зарезервировать немного свободного времени, чтобы перечитать некоторые книги: «Венецианского купца», например, и исторические труды, в частности «Пелопонесскую войну».

Итак, преисполненный добрыми намерениями и мрачными предчувствиями, я поплевал на руки и схватил маленький топор. От эвкалипта я категорически отказываюсь. Даже если мне удастся его свалить, на что уйдет около трех месяцев, то уже притащить дерево к морю будет выше наших сил. Примеряюсь к фиало и манграм, растущим вокруг лагеря. Нахожу несколько деревьев подходящих размеров и с достаточно прямыми стволами. Но, приступив к работе, прихожу в отчаяние: древесина твердая как камень. Руки покрываются волдырями, лезвие топора зазубривается, а мне удается снять лишь тонкую стружку, из-под которой струится красный растительный сок, как будто эти сосны — родичи тех деревьев, к которым Марсий с содранной кожей был пригвожден Аполлоном. Бью изо всех сил, как обезумевший палач по пустой плахе, с которой еще стекает кровь. Рукоятка раскалывается, и я заменяю топор парангом. Чтобы срубить два дерева, мне понадобилось несколько дней, но я ведь совсем обессилен и делаю передышки через несколько минут. Наконец деревья свалены в кусты, и, обрезав ветви, я перетаскиваю стволы к воде. Увы, они тонут в море, как железные балки! Со вздохом смотрю на «Синга Бетину», чьи мачты еще гордо возвышаются над опустошенной палубой. Сердце сжимается при мысли, что придется нанести ей еще больший урон. Но делать нечего, мне необходимо срубить эти мачты — в них наше единственное спасение. Постепенно я уже собрал на пляже все дерево, сорванное с судна прибоем — бимсы рубки, доски пайлов, — и сложил аккуратно возле лагеря вместе со связками шкотов и стальных тросов, коробками гвоздей, стрингерами, блоками, скобами. Но чтобы мое новое судно «сошло с верфи», мне необходимы крепкие бревна. Мачты приговорены!

Думается, что 20 апреля — несколько оптимистический прогноз дня нашей смерти. Дожди прекратились. Запасы воды уменьшаются. К счастью, 16 марта вновь подул сильный западный ветер и принес с собой настоящий потоп, длившийся 15 часов. Наполнили заново все емкости, после чего я, стуча зубами от холода, провел три часа на рифе, собирая моллюсков. Вот тебе и тропики!

Вечером читаем за столом. Как отчетливо предстает передо мною эта сцена! Вокруг лампы танцуют фанданго насекомые и теряют крылья, прикасаясь к горячему стеклу. Опоссумы вскарабкались на ящик, поближе к нам, поднимают возню в кухне. Какая-то птица без устали насвистывает музыкальную увертюру в такт невидимому оркестру... Жозе сидит с забинтованной ладонью и спрятанными в мешок ногами, чтобы укрыться от москитов. Неумолкающий грохот прибоя. Читаю «Бегство на море» Франка Ребелла — повесть о приключении, преисполненном отваги и находчивости. Книга одновременно и увлекает и раздражает меня.

Назавтра с невеселыми мыслями блуждаю по лесу, таща ружье, как удочку. Привычный обход. Пересекаю пересохшее болото, над которым летает одинокий аист. Вот та часть леса, где я еще никогда не был. Все время одним ухом тревожно ловлю слабый гул прибоя у рифа. Это моя путеводная нить в лесном лабиринте. Старые страхи еще не совсем рассеялись. Брожу два часа, стреляю в птиц, но каждый раз промахиваюсь. Когда я уходил из лагеря, Жозе бросила вслед обычную шутку: «Принеси мне хорошую индейку». Острота кажется мне немного пресной! Каждый день вижу этих проклятых индеек. Но они почти всегда вне досягаемости или я так волнуюсь, что руки трясутся и мне не удается прицелиться. Но сегодня их совсем не видно. С тяжелым сердцем возвращаюсь домой. Прудок за лагерем каждый день сужается от засухи. Прихожу в отчаяние и готов разрыдаться.

Не прошел я и 10 метров по той части леса, где раньше никогда не встречал ни одного животного, как вдруг увидел, что заросли буквально кишат кенгуру! Два из них сидели за кустом, менее чем в 30 метрах от меня. Присев на корточки, тщательно целюсь, нажимаю на спусковой крючок, и... выстрела не последовало. Лихорадочно открываю затвор: виновата пуля, застрявшая в стволе. Вытаскиваю ее ножом, плача от досады. Разумеется, кенгуру не будут ждать, пока я справлюсь с ружьем. Они наверняка слышали шум. Но нет, они спокойно пасутся. Опять поднимаю ружье и стреляю. Оба кенгуру остаются невозмутимыми, даже тот, в которого я определенно попал. Посылаю в него вторую пулю. Выстрел! На этот раз кенгуру считают, что шутка затянулась и что они дали мне все шансы на успех, но я не сумел ими воспользоваться. Животные исчезают в кустах. Я взбешен неудачей. Мне еще не известно, что убить кенгуру из ружья 22-го калибра можно, только поразив какой-нибудь жизненно важный орган. Эти зверьки отличаются поразительной жизнестойкостью. Через две минуты я обнаруживаю еще одного кенгуру, сидящего у самой воды, на противоположном берегу прудка. Это далеко, но я опираюсь о ствол эвкалипта, чтобы получше прицелиться, и вижу, как злосчастное животное делает небольшой скачок назад и скрывается в кустах. Как ошалелый мчусь вокруг прудка к тому месту, где находился кенгуру, а затем пытаюсь преследовать его по невидимой тропе. Я твердо уверен, что попал в цель. Полчаса обшариваю лес, но не вижу ни одной сломанной ветки, ни единой капли крови.

Великий Пан действительно умер! Небеса пусты... Совсем обессиленный, я, хромая, бреду к лагерю. И вдруг в кустах вижу еще одного кенгуру, самого большого из всех, какие мне встречались. Животное скачет прямо ко мне. Я так дрожу, что с трудом прикладываю ружье к плечу и прицеливаюсь. Не прошло и пяти секунд, как кенгуру уже менее чем в 20 метрах от меня. Увидев человека, он на мгновение застыл. Нажимаю на спусковой крючок. Какую-то долю секунды кенгуру как будто колеблется, потом просто поворачивается на месте и, сделав два изумительных прыжка, исчезает там, откуда появился, У меня нет даже желания выругаться или клясть злую судьбу. Чувствую неимоверную тяжесть во всем теле и беспредельную усталость. Продолжаю свой путь к лагерю по следам сбежавшего кенгуру. Углубляюсь в лес и выхожу на другую поляну...

Слабое движение в высокой траве привлекает мое внимание: там шевелится что-то серое. Чувствуя, как сердце бешено бьется в груди, схожу с узкой тропы на песчаном грунте, по которому бродил день за днем. Кенгуру укрылся в чаще. Когда я приблизился, он вздрогнул в последний раз и закрыл свои прекрасные глаза. Склоняюсь над ним: он мертв. Этот великолепный экземпляр оказался величиной с хорошую козу: рыжеватый мех, короткие передние лапы и длиннущие задние. Он весит по меньшей мере 25 килограммов! Подлинный дар небес!

Жозе шьет перед палаткой, когда я, спотыкаясь, преодолеваю откос. Не оборачиваясь, она спрашивает:

— Ну как? Принес индейку, заказанную мною?

— В моему величайшему огорчению, лавочка, где торгуют битой птицей, была закрыта. Пришлось подыскать на ужин что-то другое.

Жозе раскрыла рот от изумления, когда я положил к ее ногам кенгуру. Итак, нам дарована отсрочка! Кенгуру приобретает мифическое значение, как Моби Дик. Мы так долго мечтали о нем, что рассматриваем мою добычу не только как возможность продлить жизнь на несколько дней, но и как предзнаменование удачи. Это чувство усиливается, когда, снимая шкуру с животного, мы обнаруживаем, что жалкая пуля, от которой только чихнул бы заморенный кролик, угодила прямо в сердце кенгуру. Тот факт, что моя жертва могла еще проскакать 60 метров, свидетельствует о ее невероятной живучести, а также о том, что в этом не было моей заслуги: я только нажал на спусковой крючок, а целилась сама судьба!

Разводим огромный костер. Я втыкаю в землю две раздвоенные ветки и изготовляю вертел из железной проволоки. Типичный очаг дикарей.

В обычное время мы не нашли бы в себе силы зарезать курицу, а теперь приходится заниматься тошнотворной работой по потрошению и четвертованию. Стараемся нс думать о том, что делаем. Как эти маленькие лапки похожи на изуродованные человеческие руки! А затем предаемся чревоугодию, вкушаем пищу богов. На завтрак съедаем печенку, сердце, почки и несколько жареных котлет, вечером — бульон и рагу. Два дня мы не могли ни говорить, ни думать ни о чем другом, кроме кулинарии. На следующий день едим окорок, нежный, сочный, в меру прожаренный. Престольный праздник на острове Батерст.

До нас доносится гудение реактивного самолета, серебристой бабочкой скользящего вдоль лиловой тучи. Мы могли бы сжечь весь свой запас сигнальных ракет, и никто бы их не увидел с такой высоты! Но это не приводит нас в отчаяние. Все равно что-нибудь случится и мы будем спасены. Мы верим в счастливое предзнаменование. Теперь нам не хватает только пары зубочисток. Я заново переписываю стершиеся карандашные заметки в бортовом журнале. Жозе пишет длинное письмо о нашей жизни на острове, предназначаемое для родных. Мы собираемся оставить его в лагере, если покинем это место или почувствуем приближение смерти, чтобы наши близкие знали, как мы здесь жили и как провели свои последние минуты. Должен же кто-то сюда когда-нибудь приехать. В вечерних известиях по радио сообщается, что Франсис Чичестер обогнул мыс Горн. Устраиваем ему овацию.

Складываем в прочный парусиновый мешок остатки мяса, предварительно натерев его крупной солью, и подвешиваем на дерево. Но ночью какие-то твари добрались до мешка и прогрызли дыру. А на следующее утро все мясо было в личинках зеленых мух (раньше мы никогда их не замечали), стаями круживших над мешком. Пять килограммов хорошего мяса испорчено. Вырезаем из него лучшие куски, тщательно промываем, последний раз готовим обед. Едим скрепя сердце, так как мясо издает сильный душок. Остатки бросаем в море. Нестерпимо жалко лишиться такого количества мяса, но у нас, к счастью, хватило сил с ним расстаться в нужный момент. С новой энергией берусь за свой плот. При отливе взбираюсь на «Синга Бетину» и вонзаю паранг в грот-мачту. Мне потребовалось немало времени, чтобы с этим справиться (пожалуй, я несколько преувеличивал свои возможности). Наконец мачта валится и падает за борт, раскалываясь на две равные части. Я не смог бы сделать лучше при всем желании. Теперь дождусь прилива, чтобы, связав два куска, отбуксировать их вплавь к пляжу и, вытащив на берег, уложить в таком месте, куда не доходит вода при полном приливе. Жозе собирает все оттяжки и ванты, аккуратно сворачивая их. Они еще нам понадобятся. На следующий день срубаю фок-мачту и снимаю бушприт. Радует, что все это сделано из плавучей древесины. Меня держит на воде только один кусок грот-мачты.

Сегодня страстная пятница. На завтрак мы съедаем последний рис и сахар, которые мы расходовали крайне скупо. Вечером выпиваем по последней чашке кофе, уже без сахара. Что касается чая, то он давно стал для нас дорогим воспоминанием. Завтрак и обед состоят из моллюсков и двух маленьких крабов, из мяса которых Жозе сварила нечто вроде супа. Бульон вкусный, но не слишком питателен. Еще раз возвращаемся к теме «почему» и «потому».

— Почему я должна здесь погибнуть? — спрашивает Жозе скорее с любопытством, чем с возмущением. — Кажется, я не сделала ничего особенно плохого за всю свою жизнь.

— Боюсь, что это не имеет никакого значения. Ты продолжаешь мыслить такими категориями, как «возмездие» и «воздаяние». А в чем были повинны дети, брошенные фашистами в газовые камеры? А тысячи ни в чем не повинных людей, погибших во время мидийских войн? Почитай-ка древнюю историю! А горы черепов, воздвигнутые Тамерланом? А колониальные захваты?.. Прочти о миллионах детей, забитых, как скот. Они, несомненно, были более невинными, чем мы.

— Думается, — говорит Жозе, — что я буду наказана не за то, что сделала, а за то, чего не сделала.

— Если бы все те, кто растрачивает свою жизнь впустую, были осуждены на кораблекрушение, то необитаемые острова котировались бы очень высоко. Но я не думаю, что мы должны непременно умереть. Подвергнувшись испытанию, мы обязаны его преодолеть и вернуться обогащенными. Мы стали более близкими друг другу, чем когда бы то ни было. Мы совершили далекое путешествие в наш внутренний мир, который плохо знали. Стали, думается, более сильными и сострадательными. Запомни то, что я тебе сейчас скажу, и повторяй это себе в минуты отчаяния: «Мы будем спасены». Да, нам еще придется страдать, и страдать гораздо более жестоко, чем теперь. Мы еще не прошли испытания огнем. Когда нам будет казаться, что хуже уже быть не может, придет худшее. Сейчас нам трудно представить себе, через какой ад придется пройти, прежде чем вернуться в мир людей!

Как бы там ни было, но мы, кажется, пришли к выводу, что будем спасены и что наше приключение приближается к концу. Мы непременно попадем в Дарвин на пасху! Должно же провидение наконец заинтересоваться нами! Почти все дни проводим на пляже. Продолжаю строить плот. Я обязан это сделать, вот в чем цель моей жизни. Одни люди строят дома, другие сажают деревья, третьи пишут книги. Мое предназначение — построить бесполезный плот на необитаемом острове. Пристально наблюдаем за небом и морем: ведь каждую минуту может показаться судно, самолет или вертолет. Спокойно рассуждаем о том, что сделаем, когда вернемся во Францию. Наш дом в Провансе на куэсте Кот-Рус еще не приведен в порядок. Надо будет подстричь оливы. Обсуждаем, как поставить кровати, чтобы утром видеть море под небом мистраля... Обсуждаем книги, которые я хочу написать и непременно напишу наперекор всему.

— Мне необходимо было это пережить! — говорю я. — Все записи, что я сделал, все книги, что я прочел за десять лет, все мысли, что я вложил в голову своего героя купца Му-Аввада, — все это превратилось в экран между мной и моей книгой. Мне надо было испытать это приключение самому. Я доверился всезнанию своего героя и не понимал его. Теперь я могу отбросить всю предварительную работу. Я сам стал Му-Аввадом. Прав был древний китайский философ Цен, когда учил: «Если ты хочешь изобразить тростник, начни с изучения тростника и потрать на это пять лет. Узнай, как его сажают, какая почва ему подходит, как он растет и умирает. Затем еще пять лет размышляй о нем. Сам стань тростником, думай, как тростник, слушай птиц и ветры, как это делал бы тростник. Потом забудь все это и приступай к работе!»

— Напомню о твоих вчерашних рассуждениях. Если бы каждый будущий писатель, чтобы вжиться в своего героя, должен был бы попасть на необитаемый остров, то нашлось бы много желающих стать купцом в Патагонии, — иронизирует Жозе.

Мы голодны, но, по правде говоря, не очень сильно страдаем. Ощущение какой-то пустоты в желудке, как будто нас вырвало после приема пищи. Слабые судороги, и в голове легкое опьянение. Все, что нам осталось перенести на плот, — это немного рыбного соуса, уксус, гвоздику и мускатный орех, палочки корицы, от которых я иногда откусываю маленький кусочек. Совсем немного, если нам предстоит добраться до побережья Африки, покрыв 4 тысячи миль. А это может случиться, если восточный муссон снесет нас в Индийский океан. Тем не менее плот обретает форму. Я стягиваю четырьмя крепкими поперечными брусьями пять длинных кусков от мачт и бушприта. Две перекладины связываю нейлоновыми тросами, две другие — стальными, не так туго, чтобы избежать быстрого износа. Они предназначены для того, чтобы брусья не разошлись, если нейлон лопнет. Для увеличения плавучести прикрепляю впереди две пластмассовые канистры, а позади два бочонка. Жду до последнего момента, чтобы их опустошить. Не очень-то весело вылить 100 литров пресной воды на песок. Теперь, даже если мы изменим свое решение, несколько дней без дождя нас убьют. Но предстоит еще много работы, прежде чем плот будет по-настоящему готов к выходу в море, если только это вообще случится.

Вновь настало время сизигийных приливов, и волны разбиваются о берег в 15 метрах от нас. Этот постоянный шум стал непременным фоном, на котором разворачиваются события. Он оглушает, истощает и порой доводит до такого состояния, что хочется завыть! Я не могу больше его вынести. Жозе не в лучшей форме: она содрогается при виде раков-отшельников, таскающих свои раковины по песку вокруг нас.

— Я ненавижу их! — говорит она. — Смотри, с каждым днем этих тварей становится все больше и больше. Они ждут, когда мы так ослабеем, что не сможем передвигаться, чтобы сожрать нас живьем.

19
На волосок от смерти

Пасхальное воскресенье. Ожидаемое спасение не пришло. Непонятно, почему мы на него рассчитывали, но нас мучает горькое разочарование, точно кто-то дал нам обещание и не сдержал своего слова. Печальный день. Спустившись утром к незаконченному плоту, обнаруживаю, что он за ночь почти разрушен прибоем. Разумеется, я не в состоянии втащить его на берег выше границы прибоя. Приходится поставить плот на четырехпалый якорь, закрепив якорный трос за дерево, выброшенное на пляж. Пытаюсь выровнять свою посудину, сообразуясь с направлением волн. Чтобы привести все в порядок, потратил полдня. Впервые после нашего возвращения с болота Жозе удалось дотащиться до рифа, чтобы заняться охотой на моллюсков. У нее такой жалкий вид, когда она ковыляет на забинтованных ногах! По какой-то таинственной причине моллюски стали редкостью. Того, что нам удалось собрать за два часа, не хватило бы даже на порядочную закуску к аперитиву. К полудню, выбившись из сил, решаем отдохнуть. Я ставлю «Бранденбургские концерты», но на четвертой пластинке электрофон останавливается с протяжным стоном: батарея выдохлась. Эта последняя капля переполняет чашу горечи. Итак, пришло время убираться. Умереть с голоду — это мы предвидели, быть сожранными раками-отшельниками — нас меньше устраивало, но что нам не придется больше слушать музыку — к такой беде мы не подготовились. Настроение падает до самой низкой точки.

В понедельник утром связываю два крепких бамбука, между которыми втыкаю длинный и тонкий мангр. Вот и готова мачта! Зажатый между двумя брусьями мангр закреплен тремя тросами — одним спереди и двумя с боков. Самая тяжелая работа на плоту приходится на половинный прилив. Работаю по грудь в воде, к большому беспокойству Жозе, увидевшей накануне серп плавника акулы, сновавшей около пляжа. Но я не могу поднять плот, когда он лежит на песке при отливе, и мне приходится нырять под него, дыша через пластмассовую трубку. Пытаюсь установить руль и шверты, которые позволили бы на ходу как-то управлять плотом при ветре, дующем сбоку. Скажу заранее, что из этого ничего не вышло в основном потому, что у нас никогда не было достаточно ветра.

В это время самым подходящим из двух суточных отливов был ночной. Итак, работы, которые нужно сделать, когда плот стоит неподвижно на мели, выполняются после захода солнца. На чистом небе сияет полная луна, заливая своим серебристо-голубым светом чарующий пейзаж. Тени словно выписаны тонкой кистью. Освобождаю фор-стенги-стаксель от его функций резервуара для дождевой воды (что еще больше обязывает нас ускорить отправление) и оснащаю им длинную рею, закрепленную галсовым узлом на том, что мы называем «форштевнем» нашего нелепого судна. Этот парус наполнялся ветром на мачтах «Альтинака», «Йеманжи», «Амоэны» и «Синга Бетины», но час выхода в отставку для него еще не пробил! Свое превращение в латинский парус он воспринял как полную неожиданность.

Плот

Решили сняться с якоря во вторник, но остается еще куча дел. В первую очередь надо запаковать все, что мы хотим увезти, а затем привести в порядок оставляемое имущество. Возвращаться сюда мы не собираемся, но это не оправдание для беспорядка. Предлагаю поторопиться, чтобы выйти с приливом пополудни, но Жозе благоразумно возражает:

— Тогда у нас останется всего два-три светлых часа и мы не сможем пройти стрелку Мыса разочарований к наступлению темноты, то есть попросту мы потеряем время. Подготовимся спокойно и отправимся в путь завтра с рассветом!

Охотно соглашаюсь: дело в том, что в глубине души у меня нет твердой решимости доверить нашу судьбу этой нелепой посудине. Я слишком хорошо понимаю, какие опасности нас подстерегают. Провести еще одну спокойную ночь в постели очень заманчиво. Весь день сортируем и упаковываем вещи, занимаемся уборкой лагеря. Нет, мы, как примерные бойскауты, не оставим после себя ни одной грязной бумажки, ни одной пустой банки от консервов. Даже пустые раковины от моллюсков каждый день забрасывались нами далеко в кусты.

Сегодня ровно два месяца, как мы живем на острове, и у нас есть чем отметить эту дату. Я нашел на самом отдаленном рифе гигантских устриц (при полном сизигийном приливе море во время отлива гораздо дальше отошло от суши, чем обычно). Малозаметные раковины казались просто выпуклостями среди многих других и были буквально спаяны с камнем. С помощью ножа мне удается оторвать несколько устриц, но, к моему великому огорчению, нож сломался. Устрицы так тяжелы, что я с трудом дотащил полдюжины в лагерь. Каждый экземпляр величиной с глубокую тарелку, а створки раковины толстые, как нарост на скалах. Свежие устрицы отменны на вкус. Если эта пища и не слишком калорийна, она доставляет наслаждение. Решили заняться сбором устриц. Надо все-таки хорошо поесть, до того как умереть с голоду в ближайшие дни. Второй отлив наступит к полуночи. Надо им воспользоваться. Когда мы выходим из лагеря, над лесом поднимается луна. Мы еще ни разу не были ночью у Мыса разочарований. Перед нами зачарованная страна, еще пустая сцена, на которой должна разыграться феерическая пантомима. Вокруг все невообразимо прекрасно, но как будто чуждо нам. Серебро и синь! Пляж расстилается до леса на заднем плане. На песке отчетливо вырисовываются отполированные до блеска скелеты выброшенных морем деревьев. Огромные, как орлы, летучие мыши носятся над ними на бреющем полете. В лесу кипит напряженная жизнь. Оттуда доносится пронзительный визг маленьких лисиц, хриплый лай диких собак. А может быть, все это голоса ночных птиц? Извиваясь на песке, пересекает наш путь змея. Жозе несет фонарь со свечой, я захватил корзинку с молотком и отверткой, чтобы вскрывать устриц, большую китайскую салатницу и бутылочку уксуса. За неимением тачки для перевозки громадных моллюсков мы подготовились, чтобы съесть их на месте. Теперь устриц труднее обнаружить, хотя то место, где раковины прикреплены к скале, светится, как беловатое гало. При резком свете луны и желтом мерцающем пламени фонаря мы производим разведку, шлепая по илистым лужам с внешней пенящейся стороны барьерного рифа. Это занимает у нас около двух часов. Техника сбора весьма изощренная: Жозе присаживается на корточки с фонарем и вводит отвертку в шарнир раковины, а я бью по ней молотком, пока она не откроется, и выскребываю огромные, как бифштексы, куски мякоти в салатницу. Мы отступаем только перед приливом и собираемся устроить романтический пикник на пляже, для чего и были захвачены бутылочка с уксусом и столовые приборы. Но какая уж тут романтика, если с пляжа поднимаются тучи песчаных мошек, готовых нас сожрать! Ретируемся в лагерь, где в 2 часа ночи садимся за ужин, который дорого бы обошелся в любом европейском ресторане: пять дюжин огромных вкуснейших устриц. Приканчивая последние, мы готовы лопнуть от пресыщения и единодушно заявляем, что прощальный ужин удался на славу.

Встаем с солнцем, плохо выспавшись. На завтрак пьем немного бульона из морских моллюсков, которых Жозе запасла накануне. Укладываем в меньший из двух ящиков спальные мешки, толстые свитеры с отложными воротниками, нейлоновые куртки, шикарный тропический костюм Жозе. Неистребимая оптимистка, она захватила также свое легкое платье и мешочек с косметикой. Я добавил к этому бортовые журналы, карабин и после некоторого колебания самые дорогие для меня вещи: два фотоаппарата и пленки, снятые в Макасаре, сотни две цветных и черно-белых фото, иллюстрирующих нашу повседневную жизнь на острове. Мы твердо убеждены, что никогда сюда не вернемся. Разумеется, я никак не мог предугадать, что, забирая с собой эти вещи, совершаю самую большую ошибку в своей жизни.

Что касается продовольственных запасов, то у нас остались бутылки стручкового перца, настоянного на уксусе (пол-ложки этой адской смеси достаточно, чтобы послать на лунную орбиту спутник весом 20 тонн), и маленький флакончик, в который слиты остатки соевого и рыбного соусов. Канистра с 20 литрами воды уже на борту. Заворачиваем в пластмассовую пленку несколько особенно дорогих для нас вещей: распятие, которое Жозе сделала из индонезийской коробочки для безделушек и украсила жаберными крышечками моллюсков, раскрашенную деревянную птицу из Мансара, китайское зеркало, нефритовую лупу, часы, мой сирийский халат. Берем Библию и книгу, которую с похвальным упорством в эти тяжелые дни продолжает читать Жозе: «Плавание на Кон-Тики».

Бросаем последний взгляд на лагерь. Стеклянный сосуд, в который вложено наше прощальное письмо, остался на виду посреди стола. Я добавил к посланию записку на английском языке, в которой прошу того, кто найдет письмо, переслать его адресату. Все оставляемое нами имущество аккуратно уложено в палатке. Спускаю флаг над лагерем. Жозе начинает переносить на пляж небольшие пакеты: паранг, водолазное снаряжение, уложенное в мешок, инструменты, бидон с бензином, ведро с тарелками, стаканами и кастрюлей, сигналы бедствия в красном контейнере, деревянный ящик и компас от пеленгатора. Теперь мы действительно похожи на людей, собирающихся в плавание. Намереваемся следовать вдоль берега и по ночам высаживаться на землю, если только нам это удастся. В пути мы будем ловить рыбу, охотиться, греться у костра. Все это выглядит приятно и романтично. Но хотя я воздерживаюсь от того, чтобы высказывать свои сомнения вслух (надо во что бы то ни стало поддерживать бодрость духа в Жозе, она так в этом нуждается), меня одолевают мрачные предчувствия. Не верится в благополучное завершение этого туристического похода. Если нас отнесет в дрейфе на несколько миль в открытое море, то шансы пристать к берегу будут ничтожными. Единственная надежда, если ее можно так назвать, заключается в том, что у нас хватит сил продержаться недельку-другую при постоянном свежем ветре с северо-востока. Он отнесет нас на пути судов, следующих из пролива Кларенс в порты Западной Австралии. Это мой дальний прицел.

Жозе входит в воду по шею, и я помогаю ей взобраться на плот. Мы оба в купальниках. В руках Жозе держит свою красную непромокаемую куртку с капюшоном, а я — комбинезон хаки. Она укладывает все вещи на «палубе», вернее, на платформе, которую я прикрепил к брусьям. До позавчерашнего дня она служила нам кроватью. На одном конце стоит привязанный ящик, а на другом — вахтенная скамья, с которой можно править рулевым веслом. Канистра и остатки снаряжения свалены в кучу спереди, у подножия мачты.

«Подожди минутку, сейчас вернусь!» — кричу я Жозе и бегу в свою «мастерскую» за лагерем. Через три минуты возвращаюсь с дощечкой, на которой написано «Синга Бетина Анак», то есть «Львенок». Прикрепляю ее сзади. Плот получил имя! Теперь мы готовы сняться с якоря. Отдаю береговой швартов, взбираюсь на суденышко и поднимаю туда четырехпалый якорь. Плот не погружается глубже. Море гладкое как зеркало, северо-восточный ветер слабеет. Отдаю сезни паруса, но он вяло повисает. Хотя фор-стенги-стаксель слишком тяжел для слабого ветра, мы все же продвигаемся. Через 10 минут теряем лагерь из виду. Проходим мимо «Синга Бетины», такой жалкой с обрубками мачт, напоминающими ампутированные конечности. Еще минута — и она тоже исчезает! В горле застревает горький комок. Мы испытываем подлинную глубокую печаль, что-то вроде, как бы это сказать... тоски изгнанников по родине.

Начался отлив. Риф еще наполовину скрыт под водой. Работаю рулевым веслом и шкотом, чтобы нас не снесло в открытое море. Находимся почти на траверзе Мыса разочарований. Настал критический момент. Если мы наскочим здесь на скалы, то нам отсюда не выбраться. Правда, мы без труда доберемся пешком до лагеря, но это будет нашей последней попыткой спастись, вернее, нашим последним поражением.

«Синга Бетина Анак» слегка задевает песок. Прыгаем в воду: глубина здесь едва 30 сантиметров, но облегченный плот сразу оказывается на плаву. Мы толкаем его поперек затопленных проток, расходящихся веером от эстуария, теряем порой почву под ногами, плывем на буксире; иногда упираясь в подводные скалы, и поворачиваем плот вокруг оси; чтобы найти более глубокий проход. Как всегда, отлив усиливает нормальное течение рек, которые здесь вливаются в море. Мы барахтаемся в бурлящей воде, в спиралях бесчисленных водоворотов, толкая и поднимая плот до тех пор, пока нас не выбрасывает на длинную песчаную отмель в 400 метрах от берега, против мыса Мурроу-Пойнт. Итак, жребий брошен! Плот не в состоянии бороться с ветром и отливным течением, и если бы мы даже отказались продолжать плавание, то уже не смогли бы вернуться назад, переправившись через реку вплавь. Пока что плотно сидим на мели, которая тянется параллельно берегу. На обращенной к морю ее стороне с ревом разбиваются волны. Жозе бродит по песку в поисках несуществующих ракушек. Я растягиваюсь во всю длину на плоту и засыпаю, подложив под голову нейлоновую куртку.

Слабые удары о дно будят меня. Начался прилив, и мы вновь на плаву. Три часа пополудни. Вскоре течение может снести нас в эстуарий, чего мы меньше всего хотим. Перегоняем плот через мель и вскоре свободно плывем по чистым водам открытого моря, которое простирается так далеко за Мыс разочарований. Выскользнули из ловушки! Теперь капризное течение быстро уносит нас в открытое море. Погоди же, мы об этом тебя не просили! Совсем наоборот, мы хотим приблизиться к земле, чтобы провести там ночь. Начинаем усиленно грести с обоих бортов, стоя на поплавках. Это ни к чему не приводит: плот слишком тяжел, чтобы можно было заставить его немного продвинуться против волн. В бесполезной борьбе проходит два часа.

— Остановись, Львица, — говорю я, — нас сносит в море. Будем надеяться, что течение поможет нам обогнуть риф, протянувшийся в море от ближайшей косы. Боюсь, что костер на берегу и охота на кенгуру откладываются на неопределенное время!

День на исходе, и сбываются мои самые худшие опасения: плот начинает погружаться. Правда, пока еще очень медленно, едва заметно. Но платформа, на которой мы лежим, теперь ближе к воде, и маленькие волны уже набегают на подушки, выкроенные мною из матрацев. Они пропитываются водой. Остается одна надежда: погружение будет очень медленным и не зайдет слишком далеко!

Наступает ночь. Выпиваем по глотку пресной воды прямо из кастрюли. Наши стаканы вместе с кучей других мелких вещей снесло в море, когда мы сталкивали плот с песчаной отмели при прибое. Растворяем в воде несколько капель соевого соуса, чтобы придать ей какой-то вкус. Получилось великолепно! Мы голодны не больше, чем обычно. Когда последние лучи заходящего солнца освещают облака, Жозе взволнованно спрашивает:

— Эти рифы там, около мыса... Мы их пройдем поздней ночью?

— Мы еще не дошли до них. При нашей скорости будем там во время отлива. Сейчас полная луна, и при всех обстоятельствах мы увидим их загодя. Если нам не удастся пройти, станем на якорь. Во всем этом районе нет больших глубин, а у нас достаточно длинный якорный трос.

В течение часа мы постепенно одеваемся: на нас уже надеты толстые свитеры и нейлоновые куртки. Палуба погрузилась в воду на два сантиметра, и подушки положены на ящик. К 9 часам начинается дождь. Совершенно окоченевшие прижимаемся друг к другу под плотным брезентом, предназначавшимся для сбора дождевой воды. Море по-прежнему без единой морщинки, но дует пронзительный ветер, и мы скорчились, как две зябкие птицы: моя голова на коленях у Жозе, а ее лоб на моем затылке. В таком положении дремлем. Вода поднялась уже до лодыжек. Пытаемся сквозь дождь разглядеть пугающий нас мыс, но небо и море слились в сплошную серую завесу, за которой расплываются все предметы.

«Четверг 30 марта. Как долго не наступает рассвет! Наконец в чисто вымытом небе поднимается солнце. Дрожим от холода. Плот еще больше погрузился, и один бочонок скрылся под волнами, вероятно наполнившись водой. Край скамьи с правого борта теперь на уровне моря. Жозе садится на ящик, а я становлюсь как можно дальше на левый борт, чтобы восстановить равновесие. Озираемся вокруг: всюду небо и море. Как только поднялось солнце, увидели тонкую линию деревьев на горизонте. Какой бы ни была наша дальнейшая судьба, она решилась сегодняшней ночью. Нет никакой надежды пристать к более или менее гостеприимной земле. Нас может спасти только чудо. Если оно не произойдет, смерть близка: мы медленно погружаемся в море. Даже если плот сохранит некоторую плавучесть и не будет погружаться слишком быстро, нас смоет с него при небольшом волнении. Не говоря уж об акулах!»

Море остается спокойным, но ночного волнения оказаось достаточно, чтобы смыть все, что по было крепко привязано, — наши шляпы (а это очень важно, так как солнце уже сильно припекает), спасательный жилет, маленький бидон с бензином. Волнение постепенно усиливается, и Жозе переходит на корму. Увы, ее вес не имеет большого значения! Я ползу на нос по грудь в воде, чтобы более надежно обеспечить равновесие.

— Надо облегчить плот, — говорю я, — выброшу якорь!

Эту неприятность я предвидел заранее и обдумал решение. Если бы нам удалось приблизиться к берегу, то только якорь решил бы дилемму: пристать или разбиться о скалы. Но якорь самый тяжелый предмет на борту, и лучше от него освободиться.

Выпиваем немного воды с соей. Я еще дрожу от холода и, чтобы согреться, хватаю глоток уксуса с перцем. Это немного помогает. В полдень солнце припекает вовсю, мы раздеваемся и развешиваем на мачте мокрую одежду.

Море опять спокойно; ни малейшего дуновения ветерка. Видя, как далеко нас уносит в открытое море, я на одну минуту воображаю, что при хорошем ветре мы смогли бы пересечь Тиморское море и вернуться на один из индонезийских островов. При благоприятных условиях это заняло бы 12 дней, а у нас достаточно пресной воды, чтобы продержаться в два раза больший срок. Без еды же можно просуществовать еще дольше. Но нам нужен ветер, даже если он нас потопит. Круговой дрейф — это самое худшее, что могло случиться с нами. И мы сейчас угодили в такой дрейф!

Достаю из ящика Библию и «Кон-Тики», и мы читаем. Интерес к приключениям Тура Хейердала представляется мне юмором висельников, но Жозе это чтение доставляет удовольствие. Время от времени обмениваемся улыбками и несколькими словами. От природы я не очень общителен, а теперь больше, чем когда бы то ни было.

— Как ты думаешь, скоро ли мы попадем на судоходные трассы?

— Не очень скоро, надо дрейфовать к северу по меньшей мере еще 100 миль.

— Как ты считаешь, сколько времени потребуется нам для этого?

— Я ничего не считаю. Все зависит от неизвестных мне течений и приливов...

— Но мы спасемся, милый, вот увидишь!

Я отвечаю «да», но звучит оно не слишком убедительно, и Жозе это замечает. Немного погодя уровень воды поднимается до середины высоты скамьи, она спокойно говорит:

— Ты помнишь свое обещание?

— Да, и выполню его!

— Клянешься?

— Клянусь!

Но я не слишком уверен в этом. Мне не надо объяснять, что она имеет в виду. Наши мысли текут по одному руслу. Жозе никогда не боялась смерти. Теперь же ей это все равно что перейти улицу. Два последних месяца на острове подготовили нас к неизбежному. Наши сердца кровоточат при воспоминаниях о тех, кого мы любим, но умереть вместе, чувствуя себя особенно близкими, более тесно связанными, чем когда бы то ни было, нам кажется не столь тяжелым испытанием. Однако Жозе с детства одержима страхом, живущим в ней с тех пор, как утонула ее мать. Жозе боится окунуть голову в воду, и это тем более странно, что она прекрасно плавает. Я видел, как она теряла силы, слышал, как начинало биться ее сердце и сдавали легкие на глубине 60 сантиметров только потому, что погружала голову в воду, чтобы преодолеть наконец свой нелепый страх. Да, Жозе готова умереть, но только не в воде. Поэтому она взяла с меня клятву, что если мы будем тонуть, то в последний момент я убью ее. Разумеется, я дал такую клятву, но далек от того, чтобы сдержать ее.

Ободренная, она вернулась к своей книге. Выпили немного воды с соей. Хотя пьем мы очень мало, но не чувствуем жажды и почти не ощущаем голода. Вероятно, это объясняется сужением желудка. Крошечные крабы, размером не более сантиметра, плавают вокруг нас. Время от времени нам удается поймать одного из них, и ударом ножа я рассекаю его надвое. Съедаем крабов сырыми. Нельзя даже назвать это глотком, но все-таки удается что-то пожевать. Все чаще мы переходим с ящика на скамью и обратно. Я сворачиваюсь клубком на ящике и дремлю несколько минут, но Жозе слишком легка, чтобы ей это удавалось; она тотчас соскальзывает вместе с подушкой.

Проснулся через. несколько минут. Мы так хорошо понимаем друг друга, что я отвечаю на немой вопрос Жозе:

— Знаешь, я всегда был уверен в нашем спасении, Вспомни, как там, на острове, спустя несколько дней после крушения ты лежала в палатке без сна и вдруг сказала мне, что услышала голос девушки с почтамта в Сен-Тропезе. Она вызывала к телефону нашу дочь: «Мадам Марсель! Ваши родители живы! Получена телеграмма из Австралии!» Я знаю, что это звучит не слишком серьезно...

— Я об этом забыла, — говорит Жозе.

— Но мне это очень помогло. Думаю, что ты слышала еще не произнесенные слова, приложив ухо к скважине в замке времени...

Жозе окоченела и устала. Еще раз мы меняемся местами. Когда мы стоим рядом, передняя часть плота погружается на метр. Вода достигает верха ящика. Неожиданный порыв заставляет меня сказать:

— Я прошу простить меня!

— За что?

— За то, что я втянул тебя в эту авантюру, которая, вероятно, будет стоить нам жизни!

— С ума сошел, я прекрасно знала, на что иду, и хотела разделить с тобой опасность. Я не простила бы тебе, если бы ты предпринял это плавание без меня. Не жалей об этом, любимый, не терзай себя угрызениями совести, я счастлива, что вместе с тобой, что бы ни случилось!

Мы улыбаемся друг другу: наша любовь никогда не была такой сильной, такой трепетной. Нет и следа эгоизма или неминуемых колкостей, объясняющихся повседневной нервотрепкой. Как будто зажглось высокое, чистое пламя!

В сумерках опять одеваемся и выпиваем немного воды из кастрюли. Для меня уже становится тяжелым испытанием приподнять канистру, налить воды в кастрюлю и снова опустить резервуар, привязав к затонувшим балкам. Мечтаю о покинутом острове, нашем очаге, нашей подлинной родине. Правильно ли мы поступили, расставшись с его губительным комфортом ради не менее мучительной агонии?

Этой ночью нашим убежищем, если это слово еще уместно, служит ящик, который мы перетащили на более сухую сторону плота, Маленькие волны весело пробегают под скамьей и, поскольку плот медленно вращается, разбиваются о наше сиденье, окатывая бедра и ноги. Окоченев, мы не спим. Прижимаемся друг к другу под брезентом, пытаемся по высоте луны определить медленный ход времени. На этой широте длина дня и ночи одинакова, и кажется, что ночная тьма никогда не рассеется. Язвы на ногах Жозе всегда больше болят ночью, неизвестно почему... От боли она стиснула зубы и не в силах сдержать слезы.

20
Спасены!

Из дневника Жозе

«Пятница 31 марта. Занимается новая заря. Плот незаметно еще больше погрузился в воду. Чтобы не промокли вещи в ящике, Анри возвращается на скамью и садится на тот ее конец, который на 10 сантиметров ушел под воду. Другой уже давно погрузился. Доставая книги, с огорчением обнаруживаем, что все уже промокло. Выпиваем нашу утреннюю чашку воды и раздеваемся, чтобы просушить одежду... Солнце обжигает кожу, блеск моря ослепляет, огненный круг сомкнулся вокруг нас, и только на горизонте протянулись две маленькие пунктирные линии. Вероятно, это острова Батерст и Мелвилл. Но сегодня нам не удается согреться. Кожа может поджариться, но изнутри мы промерзли до костей. Я улыбаюсь Анри и говорю:

— Мы непременно встретим судно, только вот доставит ли оно нас в Дарвин?

— Такой удачи не случится, — вздыхает Анри. — Скорее оно будет идти в Индонезию.

Но я не хочу возвращаться в Индонезию, так как мечтаю о чашке чаю, о паре яиц всмятку и о ломтике хлеба с маслом. А в Джакарте все это трудно достать!

— Ты слишком привередлива, — смеется Анри. — Меня устроит мисочка риса, только бы мне ее предложили! Нет, я мечтаю не об обеде, а о хорошей, сухой кровати, на которой можно поспать две недели!

— Как, ты не будешь есть?!

— Пожалуй, нет. Больше всего на свете мне хочется быть сухим. Кажется, никогда в жизни не выйду больше на улицу под дождь.

— Послушай, — говорю я, — если нас спасут, это будет чудом. Не правда ли?

— Да, — отвечает Анри, став серьезным. — Ведь нам предстоит пройти более 10 дней, чтобы добраться до судоходных путей. Ты же видишь, что мы продвигаемся с трудом и находимся очень далеко от них. Не уверен, продержится ли плот и выдержим ли мы сами так долго. Если разразится сильный шторм, мы пойдем ко дну или по меньшей мере окажемся в воде по горло...

— Если должно произойти чудо, то почему же не в полной мере, с больничной койкой в Дарвине, настоящими бинтами на ногах, чаем и яйцами всмятку?

— Действительно, почему бы и нет!

Но Анри даже не в состоянии улыбнуться в ответ на мою упорную надежду. С беспредельным состраданием он продолжает:

— Не бойся утонуть, если я не смогу выполнить свою клятву... Я возьму тебя на руки, тебе не будет больно. В детстве я чуть было не утонул: меня вытащили в бессознательном состоянии. Но я очень хорошо все помню: несколько секунд страха, удушья, и наступает безмятежная легкость, какое-то блаженное состояние, словно погружаешься в сон...

— Хорошо, — говорю я в ответ. И думаю: «В его руках смерть, быть может, не так страшна». Но хотя я и примиряюсь в душе с этой мыслью, внутренний голос шепчет, протестуя: «Мы не умрем!» Знаю, это глупо, но не могу мыслить по-иному. Я убеждена: мы будем спасены.

— Анри, помнишь, когда мы вышли из болота, с трудом вырвавшись из кошмара, ты сказал мне: «Я убежден, что мы будем спасены, но прежде нам нужно пройти через еще более страшное испытание».

— Да, но почему ты об этом спрашиваешь?

— Знаешь, у меня теперь такое же чувство!

И снова начинаются наши вечные дискуссии о смысле жизни. Почему все это должно было произойти именно с нами? Ведь так трудно согласиться с тем, что мы жили и страдали, для того чтобы понапрасну умереть. Когда я напоминаю об этом Анри, он смотрит на меня скептически.

— Я совсем не помню всех этих разговоров. Но ты, должно быть, права. То, что мы сейчас переживаем, гораздо хуже болота, где мы могли еще активно бороться. Здесь мы способны лишь на пассивное ожидание.

— И все же мы это преодолеем, любимый!

Наступает молчание. Не могу больше читать, ослабели глаза. Надеюсь на спасение и в то же время примиряюсь с мыслью о смерти.

— Как я люблю тебя, дорогая!.. — говорит Анри, приподнимая голову.

— И я люблю тебя.

Мы давно это знаем, но наше чувство так сильно, что хочется о нем говорить, и от этого становится легче.

Плот погружается все глубже и глубже; нам уже нельзя сидеть рядом. Ящик почти затоплен, и с наступлением ночи мы не можем даже утешиться взаимной близостью. Вижу, как вконец обессиленный Анри пытается растянуться на уже затопленной скамье, и протестую, опасаясь, что он не удержится и соскользнет в море. Сажусь на ящик. Уж я-то наверняка не засну! Не могу это сделать при всем желании. Мои язвы так болят, что я тихо и долго плачу. Море гладкое как зеркало. Анри дремлет, нервно вздрагивая. Светит луна. Вероятно, наш дрейф по большому кругу заканчивается и мы приближаемся к земле. Думаю так потому, что вижу длинные полосы белеющей пены, увлекшей за собой листья, сучки и ветви. Они не только плавают вокруг, но и прокатываются на волнах через нас. Ведь весь плот теперь находится ниже уровня воды. Это грязное и липкое месиво покрывает мои ноги и одежду. Ветки, задевая за израненные ноги, заставляют меня кричать от боли. Пытаюсь оттолкнуть этот медленный непроницаемый поток, разбрызгивая воду, но безнадежно. Похоже, что космос опрокинул в море гигантскую свалку. Нет конца этому липкому кошмару. Все, что происходит теперь с нами, кажется нереальным. Доисторический мир мангров на безлюдном острове размером с большую область?.. И это в наши-то дни, на расстоянии 100 миль от крупного города! Разве это мыслимо? Нелепый сон достигнет апогея на этом плоту, напоминающем неумелый детский рисунок... Нет, мы должны проснуться!

Внезапно острая боль заставила меня скорчиться. Нет, это не кошмар, а горькая правда. Мне больше не видеть своих детей. Плачу не хоронясь, уверенная в том, что Анри не видит моих слез. Не хочу утяжелять его бремя, выставляя напоказ свое горе.

Суббота 1 апреля. Наконец наступает день. Анри потягивается. Я улыбаюсь ему, и он приходит в изумление:

— Как, у тебя еще хватает сил улыбаться?

— Для тебя, любимый, но ведь и ты тоже улыбаешься!

Обычный ритуал: питье воды, чуть подкрашенной соусом. Теперь он стал привычным и совершается утром, в полдень и вечером. Мы больше не страдаем ни от жажды, ни от голода. Анри настаивает, чтобы я села на ящик, где посуше. Смотрю с глубоким огорчением на чудовищную форму своих ног и ступней. Вдруг что-то блеснуло на солнце. Нагибаюсь с недоверием: два-три маленьких краба на каждой ноге, пять-шесть на каждой ступне. Они совсем крошечные, не больше ногтя, и вгрызаются в тело. Так вот от чего эта жгучая боль, такая нестерпимая, что я должна стиснуть зубы, чтобы сдержать крик. Не без труда отрываю от себя этих страшных тварей. Мгновенно наступает облегчение. Скорчившись на ящике, сушу свое бедное тело на солнце. Ослабление болей радует меня.

— Как хорошо! Наверное, сегодня нас спасут! — говорю я.

— Если кто-нибудь нас увидит, то и пальцем не пошевельнет для спасения, приняв все за первоапрельскую шутку, — с трудом улыбаясь, отвечает Анри.

— Как бы то ни было, это подходящий день, чтобы положить конец плохой шутке.

Анри снова становится серьезным:

— Вероятно, мы все же умрем. Просто судьба выжидала, пока мы будем к этому готовы.

— Но еще на острове мы были готовы к смерти не меньше, чем теперь. Я убеждена, моя любовь, я убеждена, что мы будем спасены.

— Да, — говорит Анри. — Надо было просто смотреть на вещи под другим углом зрения.

Гляжу на него с любовью и состраданием. Он так исхудал, что кожа висит на лице. Несмотря на загар, лиловые тени легли вокруг глаз, вдоль носа и рта. Анри выглядит совсем юным и таким хрупким.

— Знаешь, кажется, я скоро умру! Я безмерно устал! Мне не протянуть больше ни одного дня, — говорит он, поднимая глаза.

— Нет, нет, дорогой! Я еще не готова к смерти. Подожди меня, прошу тебя. Ведь ты знаешь, что мы должны умереть вместе! Ты не смеешь оставлять меня одну на плоту. Умоляю тебя, продержись еще один день, только один! Клянусь, мы будем спасены!

— Хорошо, попытаюсь протянуть. Надеюсь, что это не будет слишком долго продолжаться...

Мы пересели еще раз: пусть Анри немного отдохнет на ящике. Чувствую себя лучше, чем он. Ведь на протяжении последних трех недель на острове я только ковыляла из палатки на кухню и обратно, ожидая, пока затянутся мои язвы. А Анри так истощился, занимаясь бесполезной рубкой мангров, а потом без передышки сооружал плот. К тому же он ежедневно покрывал несколько километров, собирая морских моллюсков и целыми часами обшаривая риф. Нет ничего удивительного, что он истощен больше, чем я.

День на исходе. В отчаянии смотрю на Анри и пытаюсь передать ему вместе с любовью частичку той неукротимой жажды жизни, которая еще бурлит во мне. Он дремлет в коматозном состоянии, его оцепенение опасно. Маленькие волны, разбиваясь о ящик, лижут его лицо, но он даже не реагирует на это. В безумной надежде я прожила весь этот день. Солнце уже заходит, и через час станет темно.

Я слишком пристально разглядывала море, глаза устали. Вот уже несколько минут, как смотрю только на Анри, и, когда опять поднимаю голову, сердце начинает бешено колотиться в груди.

— Анри, Анри! Вот судно! Совсем близко! Анри, да проснись же! — кричу я.

Он приподнимается недоверчиво, но все же с надеждой. Вырисовываясь на золотистом фоне заката, к нам приближается черная шхуна. Она всего в одной миле от нас. Мы различаем матросов на палубе. Анри ныряет за контейнером с сигналами, достает дымовую шашку, срывает кольцо, зажигает ее и бросает в море. После двух-трех тревожных минут со свистом вырывается густое оранжевое облако и расплывается горизонтально, гонимое неприметным бризом. Его должны видеть на расстоянии нескольких километров. Но на шхуне, кажется, не обращают на нас никакого внимания. Судно, правда, приближается, но его путь проложен на некотором расстоянии от нас, и капитан как будто не намерен менять курс. Анри лихорадочно готовится подать другие сигналы: достает ракеты на парашютах, огни, бросаемые с руки, дымовые шашки... Но все отсырело! Какая жестокая ирония! Эти сигналы бедствия, которые предназначены для плотов и спасательных лодок, носят на себе надпись: «Хранить в сухом месте!» Хотелось бы мне, чтобы те, кто производит эту продукцию, и кретины-чиновники, давшие разрешение на ее выпуск, были с нами на плоту. Наконец еще одна дымовая шашка выпускает второе оранжевое облако, расстилающееся по воде.

Мы не верим своим глазам: шхуна удаляется. Теперь видна только ее постепенно уменьшающаяся корма.

— Скорее, дай твою рубашку! — кричит Анри.

Я срываю с себя красную непромокаемую куртку, и Анри как безумный пляшет на ящике, размахивая ею. Я рыдаю без стеснения и задаю нелепый вопрос, зачем шхуна вообще появилась.

Это уже слишком! Я так страстно надеялась увидеть детей, спасти Анри. Помощь была так близка, и вот она уходит.

— Шхуна поворачивает! — кричит Анри. — Вот она подходит! Да, да, я вижу, как у носа поднимаются волны!

Слезы переполняют глаза и мешают мне отчетливо видеть. Но это правда: шхуна идет прямо к нам на хорошей скорости. Мы уже различаем двух людей, стоящих на носу и смотрящих на нас. Все остальное происходит как в тумане. Мы продолжаем размахивать какими-то тряпками и вопим по-английски: «Спасите, спасите!» Наши голоса нельзя расслышать дальше чем за пять метров, но мы хотим дать им понять, что находимся здесь не ради развлечения. Как всегда, моя практичность пробуждается, правда с запозданием, и я начинаю беспокоиться.

— Мы слишком слабы, чтобы поднять ящик. Нужно отобрать то, что мы хотим забрать с собой, и завернуть все в кусок ткани.

Анри рассмеялся:

— Не беспокойся, нам помогут! Да я сам еще способен поднять этот ящик даже двумя пальцами.

Он начинает разрезать канаты на ящике своим ножом.

— Придется привыкать к тому, чтобы рассчитывать не только на самих себя, но и на других людей и обращаться к их помощи!

Двигатель шхуны сокращает обороты, и ход замедляется. Теперь она уже в 20 метрах от нас. Рулевой подводит ее черный корпус к нашему плоту. Багор цепляет плот и осторожно подтягивает к шхуне. Люди склоняются над защитными сетками, чтобы помочь мне взобраться на шхуну, но радость вливает в нас силу и придает ловкость обезьяны. Мгновенно я оказалась на борту шхуны, даже не заметив, как туда поднялась.

Анри поднимает ящик. Какой-то матрос спускается к нему на плот, и они возятся там, собирая все наше добро. Анри улыбается, глядя на головы, склоненные вдоль фальшборта: «Спасибо, ребята, вы явились как раз вовремя!» Пораженные, они молча соглашаются и приходят в еще большее изумление, когда мы сообщаем им, что это наш четвертый день на плоту.

А немного позже начинаются чудеса: горячий кофе, великолепный теплый душ, сухая, чистая одежда, легкая пища.

Анри сидит в каюте капитана, вызывающего по радиотелефону Дарвин.

— Говорит «Бетти-Джоан». Только что подобрали двух человек, потерпевших кораблекрушение и дрейфовавших на плоту. Попытаемся поднять плот, а если не удастся, затопим его, как обломок, опасный для судоходства. Согласно счислению, прибудем в 4 часа утра по местному времени.

Плот поднят на палубу. Лежа поперек крышки люка, он кажется совсем крохотным.

Наступает ночь, но мы не можем заснуть. Лежим на палубе, закутавшись в одеяла. С левого борта лучится свет.

— Мыс Форкрой!

Анри держит мою руку в своих ладонях. Все хорошо в этом лучшем из миров! Над нами в вантах левого борта слабо мерцает Большое Магелланово облако.

Форштевень «Синга Бетины»

Корпус «Синга Бетины» принимает формы

Строительство «Синга Бетины»

«Синга Бетина» в процессе оснащения

«Синга Бетина» у яхт-клуба в Сингапуре

Малайская шхуна на мели

Рыбацкая деревня Сунгаи-Паханг на берегу реки Паханг

Сампан с борта «Синга Бетины»

Переоснастка фок-мачты

Автор на верхушке мачты

Малаккский пролив: гости из Кукупа на борту «Синга Бетины»

На реке в Малакке

Суматра. Дворец раджи Шри Индрапуры на реке Сиак

Суматра. Свайная деревня на реке

Жозе с обезьянкой

Острова Тамбелан. Выход в море после снятия с мели

Острова Тамбелан. Проводы

Индонезийский кеч возвращается в Макасар

Бассейн для парусников в Макасаре. Индонезийский кеч

Остров Батерст. Разгрузка «Синга Бетины»

Рубка «Синга Бетины» сорвана волнами

«Синга Бетина», выброшенная на берег Батерста. Слева — местоположение лагеря; на заднем плане — мангровые заросли.

В лагере на Батерсте

Наш «дом» на Батерсте

Жозе кладет в сосуд наше прощальное письмо

Австралийские аборигены, пришедшие, чтобы снова поставить «Синга Бетину» на воду

1

Дракула (XV в.) — молдавский воевода, славившийся своей жестокостью и убитый венгерским королем Гуниадом в 1446 году. Народные сказки и легенды, превратившие воеводу в вурдалака, были использованы в фильмах ужасов «Дракула», «Дети Дракулы» и т. д, наводнивших экраны США и Западной Европы в тридцатых и шестидесятых годах нашего века. — Прим. ред.

(обратно)

2

Сент-Шапель — церковь, построенная Пьером Монтеро в 1242 — 1248 годах рядом с Дворцом юстиции в Париже. Один из прекраснейших образцов готической архитектуры. — Прим. перев.

(обратно)

3

Лозер (1702 метра) — вершина на Центральном плато между Эролем и Ардешом. — Прим. перев.

(обратно)

4

Клемент Адер, французский инженер (1841 — 1925), изобретатель микрофона (1878), установивший в Париже первую телефонную сеть (1880), создатель аппарата, осуществившего полет в 1890 г. — Прим. перев.

(обратно)

5

Алфонсу д’Албукерки (1453 — 1515) — один из инициаторов колониальных захватов Португалии; овладев Малаккой (1511), добился монополии в индийской торговле и позднее проник на Острова Пряностей (Молукки). — Прим. ред.

(обратно)

6

Бакштаги — дополнительные оттяжки с наветренной стороны мачт. — Прим. перев.

(обратно)

7

Эстерель — горный массив в Провансальских Альпах. — Прим. ред.

(обратно)

8

Дж. Форд — известный американский кинорежиссер, постановщик фильмов из жизни Дальнего Запада. — Прим. перев.

(обратно)

9

Брук Джеймс — английский авантюрист. Он провозгласил себя в XIX веке раджой Саравака и положил начало династии «белых раджей», просуществовавшей до начала второй мировой войны. — Прим. перев.

(обратно)

10

Бос ван Акен, Иероним (1450 — 1516) — нидерландский живописец. Автор имеет в виду его картины, изображающие, сцены из «Житий святых» и насыщенные ужасами, фантастикой и аллегориями. — Прим. ред.

(обратно)

11

Шипшандер — коммерсант, занимающийся снабжением судов в порту. — Прим. перев.

(обратно)

12

Альберт Сантос Дюмон — бразильский инженер, летчик и конструктор дирижабля и аэроплана. Один из пионеров авиации. — Прим. перев.

(обратно)

13

Эта новелла американского писателя, поэта и критика Эдгара По (1809 — 1849), написанная в 1839 году, относится к серии рассказов, в которых рисуются кошмарные видения и преступные страсти, приобретающие сверхъестественный характер. — Прим. ред.

(обратно)

14

Гарсильясо де ла Вега (1539 — 1616) — перуанский историк, потомок последнего властителя инков. — Прим. ред.

(обратно)

15

«Отель де виль» — большой универсальный магазин в Париже. — Прим. перев.

(обратно)

16

Альбрехт Дюрер (1471—1528) — великий немецкий художник, крупнейший представитель эпохи Возрождения. Автор вспоминает здесь гравюры на меди «Всадник, смерть и дьявол», отметившие вершину творчества гениального художника. — Прим. ред.

(обратно)

17

Имеется в виду нашумевший американский фильм, в котором изображается гибель человечества и крушение цивилизации в результате атомной войны. — Прим. перев.

(обратно)

18

Жан Мермоз, французский авиатор (1901—1936), перелетел Анды, пересек Южную Атлантику (1933) и позднее погиб в море. — Прим. перев.

(обратно)

19

В книге, очевидно, допущена ошибка. Здесь и далее должно быть март, а не май. — Прим. OCR.

(обратно)

Оглавление

От редакции

Введение, или автопортрет

Часть первая КОРАБЛЬ

  1 Рождение «Львицы»

  2 Острова и реки Малайзии

  3 Сингапур

  4 Экспедиция в Малакку

  5 Интермеццо

  6 Приключение в раю

  7 Экватор и другие места

  8 Мавританка и комиссар

  9 Былая слава Макасара

  10 Новый год — новое море

Часть вторая ОСТРОВ

  11 Гибель мечты

  12 Предупреждение о циклоне

  13 Потерпевшие кораблекрушение веселы

  14 Потерпевшим кораблекрушение уже не так весело

  15 Марши и контрмарши

  16 Болото

  17 Съедобные и прочие животные

  18 Конец каникул

  19 На волосок от смерти

  20 Спасены!