Радамехский карлик (fb2)

- Радамехский карлик [litres] (пер. А. Тетеркин) (Изгнанники Земли - 1) 2138K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андре Лори

Андре Лори
Радамехский карлик

Глава I. В Суакиме

Обед подошел к концу, и гости перешли в гостиную, широко распахнутая стеклянная дверь которой вела на террасу, выходившую на море. Неподвижная гладь Красного моря заволакивалась понемногу прозрачным январским сумраком.

Господин Керсэн, французский консул в Суакиме, принимал у себя в этот вечер Норбера Моони, молодого астронома, особо рекомендованного ему Министром иностранных дел.

В официальном письме консулу предлагалось оказать возможное содействие господину Моони в выполнении его ученой миссии, а в интимной приписке к этому письму упоминалось, что эта миссия носит еще, кроме того, секретный характер. Вот почему господин Керсэн пригласил сегодня к обеду, кроме молодого ученого, только одного лейтенанта флотской службы, господина Гюйона, командира французского пакетбота «Levrier», плававшего в водах Суакима.

Консул был вдовцом, и роль хозяйки в его доме выпадала на долю его дочери Гертруды. Исполнив эту роль приветливо и мило во время обеда, она теперь тихонько подошла к роялю и чуть слышно наигрывала один из ноктюрнов Шопена. Ночь была тихая, теплая. Этот обед вчетвером, хотя и официальный, прошел весело и оживленно, как это почти всегда бывает у парижан, где бы и при каких бы условиях они ни встретились. Говорилось и о последних бульварных новостях, и об общих знакомых, которых всегда нетрудно найти людям, принадлежащим к одному и тому же кругу общества. За кофе беседа оживилась еще более, стала более дружественной и бесцеремонной, и консул полагал, что это как раз подходящий момент для того, чтобы задать своему гостю вопрос, сильно задевавший его любопытство.

– Мне известно, конечно, что вы приехали в Судан с научной целью, что на вас возложена какая-то ученая миссия, – проговорил он, обращаясь к Норберу Моони, – но скажите, не будет ли это нескромностью с моей стороны, если я спрошу вас, какого рода эта миссия?

– Отнюдь нет, – ответил улыбаясь молодой человек, – вопрос ваш вполне естественный, но прошу извинить меня, если я в данный момент не в состоянии удовлетворить вашего любопытства, так как дело это по возможности должно оставаться абсолютной тайной для всех!

– Даже и для командира Гюйона, и для меня? – удивленно спросил господин Керсэн. – Надеюсь, ваша миссия не имеет ничего общего с политикой? Министр говорит мне в своем письме о вас, что вы астроном, – астроном, состоящий при Парижской обсерватории – и, если не ошибаюсь, один из самых выдающихся молодых ученых нашего времени?

– Я астроном, в качестве такового прибыл в Судан; ничего общего с политикой дело мое не имеет; мало того, это чисто частное предприятие, осуществляющееся на английские капиталы. Все мои компаньоны, прибывшие вместе со мной на судне «Dover-Castle», иностранцы. Все, на что я мог надеяться от нашего правительства, это на чисто нравственную поддержку в случае надобности, и господин Министр иностранных дел был действительно настолько добр, что не отказал мне в этом и уверил меня, что я встречу в вас во всякое время полную готовность облегчить мне мою трудную задачу, насколько это будет в ваших силах!

Слушая эти объяснения Норбера Моони, консул и лейтенант внимательно приглядывались к нему.

Это был высокий молодой брюнет лет двадцати шести или тридцати; высокий, прекрасной формы, открытый лоб, ясные, полные жизни глаза, прямой красивый нос, небольшой рот и энергичный, гордый подбородок, – все это вместе взятое дышало прямодушием, смелостью и доброжелательством и придавало его красивой наружности нечто особенно привлекательное. Это был прекрасный тип француза, вернее, избранного француза, так как на нем лежала несомненная печать превосходства.

Теперь господин Керсэн приложил все свое старание, чтобы умело и незаметно перевести разговор на другую тему. Это был дипломат старого, закала, весьма высоко ценимый своим начальством, ему предстояла блестящая карьера, если бы страсть к ^изучению каких-то нубийских древностей и слабое здоровье его дочери не привязали его на неопределенный срок к берегам Красного моря.

Гертруде было двадцать лет. Тонкая, гибкая, как тростинка, она казалась хрупкой и нездоровой. Молочно-белый цвет ее лица и удивительное обилие роскошных белокурых волос, казавшихся слишком большой тяжестью для этой маленькой головки, подтверждало это. Стоило только взглянуть на нее, чтобы понять, какая тонкая нить связывала ее с жизнью. Мать ее умерла от чахотки, и эта потеря была самым тяжелым горем в жизни господина Керсэна. Теперь он ужасно боялся, чтобы та же участь не постигла и его дочь. Временами слабый кашель и внезапно выступавшие на щеках девушки красные пятна пугали его, усиливая его тревогу. Гертруда мало думала об этом: милая и кроткая, любимая всеми, кто ее знал, она чувствовала себя счастливой и по натуре своей была склонна мечтать и надеяться на лучшее будущее.

Но отец ее не мог ошибаться на этот счет, тем более, что врачи предупреждали его не раз, что влияние менее сухого и мягкого климата было бы безусловно пагубно для Гертруды, и вот, таким образом, из-за нее он решил оставаться в Суакиме, где, собственно говоря, и началась его консульская карьера. Он посвящал все свое свободное время заботам о своей дочери, о ее здоровье, стараясь удовлетворять не только все ее потребности и желания, но даже и все ее капризы, которых у нее, к счастью, было немного. Вопреки общему желанию, скрытность и утайки молодого астронома нарушили до некоторой степени общее оживление и дружественную бесцеремонность, какими отличался разговор этих четырех лиц, а потому все были чрезвычайно рады появлению нового гостя, человека лет пятидесяти, румяного, веселого и словоохотливого доктора Бриэ, дяди Гертруды Керсэн. Это был доктор-путешественник, поселившийся вот уже несколько месяцев в Суакиме, главным образом для того, чтобы лечить свою племянницу, нуждавшуюся, по его мнению, в уходе.

Не проходило вечера, чтобы он не заходил в посольский дом, где ему всегда были рады.

– Здравствуйте, дядя! – воскликнула Гертруда, идя к нему навстречу.

– Милый друг, позвольте познакомить вас с нашим молодым соотечественником, Норбером Моони… доктор Бриэ! – добавил консул, представляя их друг другу.

Те обменялись поклонами, и доктор, со свойственной ему простотой и добродушием, тотчас же заявил:

– Я уже слышал о приезде господина Моони, и, конечно, знаю его отчасти по слухам. Никто, читающий отчеты Академии наук, не может не знать о том, что господин Моони представил прекраснейшие труды по спектральным анализам и открыл две планеты Prescilla и… как ее зовут, другую-то?..

– Она до настоящего момента не носит еще никакого названия и обозначается просто номером! – смеясь ответил молодой ученый.

– В настоящее время открывают такое множество планет, что, право, трудно найти всем им названия, – скромно добавил он.

– Назовите ее Gertrudia! – сказал командир Гюйон, взглянув на молодую девушку.

– Ах, командир, – воскликнула она, – что вы говорите!

– Нет, почему же, это прекрасная мысль, – возразил Норбер, – я буду очень рад воспользоваться ею, если только мадемуазель и ее батюшка не будут иметь ничего против. Для этих маленьких планет именно и нужны такого рода отличительные имена, которые походили бы как можно меньше на другие. Gertrudia – прекрасно во всех отношениях, и я остановлюсь именно на нем!

– Ах, папочка! Какое счастье, теперь у меня будет своя собственная звезда! – весело воскликнула молодая девушка, – но вы ведь покажете ее мне, чтобы я могла узнавать ее, месье Норбер?

– Очень охотно, когда ее можно будет видеть. Месяцев через семь или восемь, если погода будет благоприятная, вы ее увидите!

– О, значит ее нельзя видеть каждый вечер? – спросила немного разочарованная Гертруда.

– О, нет! Иначе она давно была бы нанесена на карту и названа каким-нибудь именем. Но мы теперь уже достаточно ознакомились с ней, чтобы не дать ей пройти мимо, не шепнув ей словечка «до свидания!»

– Вот подношение, которое не в состоянии поднести даме каждый мужчина! – засмеялся доктор Бриэ. – Вам, очевидно, поручена какая-нибудь астрономическая миссия? – обратился к Моони доктор.

– Не совсем так! – возразил Норбер, невольно улыбаясь, – я вижу, что хранить тайну – дело нелегкое, в особенности, если не хочешь врать и выдумывать небылицы. Я, конечно, мог бы сказать вам, что приехал в Судан, где небо вечно ясное, для новых интерпланетных исследований, но предпочитаю сказать вам часть истины… Я приехал сюда с целью изучить пути, способы и средства для задуманной довольно химерической экспедиции, или вернее, для экспедиции, которая многим показалась бы именно таковой. Тем более, что даже и теперь уже я прослыл в Обсерватории за сумасброда, потому-то я чувствую себя вынужденным никому ничего не говорить о моем проекте, раньше чем он мне не удастся, из опасения, чтобы меня не прозвали умалишенным. Если я буду настолько счастлив, что достигну своей цели, то это станет всем известно, если же нет, – то к чему вызывать насмешки и нагромождать новые препятствия сверх всех тех, какие уже и теперь встают на моем пути!

– Впрочем, в данный момент главной моей целью является просто устройство астрономической станции на плоскогорье Тэбали в пустыне Байуда…

– Опытная станция в пустыне Байуда! – воскликнул доктор. – Нечего сказать, прекрасно выбрали время!.. Неужели вы думаете, что господа суданцы так и позволят вам устраивать беспрепятственно вашу опытную станцию?

– Да я не дам и нескольких су за шкуру того европейца, который попробует добраться до верховьев Нила, а вы мечтаете переправиться через него и проникнуть в самую глубь Дарфура!.. Извините, но позвольте мне вместе с тем сказать вам, что это чистое безумие!

– Ведь я говорил вам, что с первого же слова меня назовут сумасшедшим! – спокойно возразил Норбер. – Вы сами видите, господа, что я не ошибался!

– Как хотите, а я от своих слов не отказываюсь! – продолжал добродушно возмущаться доктор Бриэ, – забираться теперь в самое сердце Судана, – это по крайней мере так же рискованно, как отправиться к туарегам. Вы, вероятно, забыли, какая участь постигала всех, кто решался проникнуть южнее Триполи: Дурно-Дюпере в 1874 году, моего смелого, доброго друга полковника Флаттерса в 1881 году, капитана Массона, капитана Диану, доктора Гюгара, инженеров Роша и Берингера и многих других!

– Нет, я ничего этого не забыл, – все так же спокойно отвечал молодой астроном, – но так как те геологические и астрономические условия, которые мне необходимы, я могу встретить только в пустыне Байуда, на плато Тэбали, то мне приходится отправляться именно туда.

– Смотрите, как бы вы не нашли там нечто совсем другое, чем то, что вы ищете! – многозначительно воскликнул господин Керсэн, – поверьте старому африканеру, в настоящее время есть только один способ с некоторой безопасностью отправиться в Дарфур, а именно, с полком алжирских стрелков и конвоем в три тысячи верблюдов, – не иначе!

– Я не могу даже вообразить себя во главе целого полка стрелков и такого множества верблюдов, – весело заметил Норбер, – я, как и всякий из нас, уже два раза отбывал воинскую повинность, но никогда не добирался выше чина капрала и не командовал более чем четырьмя солдатами. А потому мне придется удовольствоваться слугой моим Виржилем, который служил когда-то в африканских стрелках, и хорошим проводником, если я сумею найти такого; это, мне кажется, заставит суданцев понять, что я являюсь к ним как друг, а не как неприятель!

– Как друг?.. Гяур-то!.. Подите же, спросите их, что они на это скажут! Да расскажите мне потом об этом, если только они оставят вам язык для того, чтобы вы могли рассказать!

– Право, доктор, вы заставите меня думать, что я предпринимаю нечто такое, что свыше человеческих сил. Неужели эти суданцы в самом деле такие свирепые?

– Не скажу – свирепые, но решившие не выпускать живым из своих лап ни одного европейца, кто бы он ни был; и их, по меньшей мере, две-три тысячи человек, прекрасно дисциплинированных, слепо повинующихся своему начальству, вооруженных с головы до ног. Разве вы не слыхали о Махди?

– Махди? Это что-то вроде мусульманского ясновидца, который устроил восстание на берегах Бахр-эль-Газаля, в двух или трехстах лье отсюда?..

– Ну, да, так вот этот самый Махди, если мы только не будем постоянно настороже, не позже, как через год, скушает всех нас. Он изгонит нас из Суакима, из Хартума и Ассуана. Мало того, он, быть может, выгонит нас и из Каира, и из Александрии!..

– Но если не ошибаюсь, против него выслали египетские войска!

– Он их проглотит разом и не поперхнется, если только они не встанут сами под его знамена. Об этом я имею верные сведения, могу вас в том уверить. Начинается так называемая священная война. Через каких-нибудь полгода или чуть больше, – Махди будет в Хартуме!

– Год – срок порядочный; быть может, мне понадобится меньше времени для осуществления моей идеи!

Доктор молча воздел руки к небу.

– Итак, – сказал лейтенант Гюйон, – вы все-таки хотите идти волку в пасть?

– Да, командир!

Все слушали этот разговор с живым интересом, но никто не принимал его так близко к сердцу, как Гертруда Керсэн. В то время, как Норбер Моони объявлял о своем намерении, а доктор излагал ему свои возражения, она слушала молча с широко раскрытыми глазами, бледная при мысли о тех страшных опасностях, которым будет подвергать себя молодой ученый, и восхищаясь его спокойным мужеством и непоколебимой решимостью выполнить принятую на себя задачу. Волнение ее было настолько заметно, что отец не на шутку встревожился за нее и знаком дал понять доктору, чтобы тот переменил разговор… Одновременно с этим он позвонил, приказав подавать чай, а Гертруда, по своему обыкновению, стала разливать его и угощать присутствующих. Пользуясь этим перерывом в общем разговоре, консул взял Норбера Моони под руку и увел его на террасу.

– Серьезно, – сказал он, – мне очень трудно решиться поддерживать такого рода предприятие, как ваше, оно так безнадежно, так безрассудно, скажу я, что мне страшно за ту ответственность, какую я этим принимаю на себя!

– Но что я могу сделать? – просто возразил молодой человек, – я не один, меня сопровождает целый наблюдательный комитет, доставивший меня сюда на «Dover-Castle». Затрачены весьма значительные капиталы. А то, что я хочу попытаться осуществить, возможно сделать только в Судане. Насколько мне известно, я только там могу найти совокупность всех тех физических условий, которые для меня необходимы. Даже самое состояние анархии, в каком в данный момент находится страна, удобно для нас; это избавляет нас от необходимости выпрашивать различного рода разрешения, каких нам не дало бы, может быть, ни одно правительство. Мы будем действовать не только в пустыне, но еще в такой пустыне, которая в данный момент принадлежит к области никому не подчиненной, так как египетское правительство не в состоянии водворить там своего номинального владычества. Все это такого рода выгодные для нас условия, которыми грешно было бы не воспользоваться!

– Но скажите мне, чем вы думаете победить явную, непримиримую враждебность к вам, как к европейцу, всех этих арабских племен, с которыми вам все время придется сталкиваться на вашем пути?

– Весьма просто: делая их своими союзниками вместо того, чтобы иметь врагов!

– И вы полагаете, это удастся вам?

– Надеюсь!

– Мне трудно разделять ваши надежды… Но раз решение ваше непоколебимо, то надо, во всяком случае, принять всевозможные меры предосторожности. У нас есть здесь, в Суакиме, человек, который может быть вам весьма полезен своим знанием нравов, обычаев и характера тех людей, с которыми вам придется сталкиваться. Это старый Мабруки-Спик, негр-проводник, сопутствовавший Буртону, Спику, Ливингстону и Гордону. Если желаете, я познакомлю вас с ним.

– Буду весьма обязан. Я, конечно, буду весьма рад всему, что может облегчить мою задачу… но мою экспедицию не так-то легко будет организовать уже вследствие одного того, что я имею при себе очень грузные инструменты и материалы; прежде, чем я оставлю Суаким, мне еще, вероятно, не раз придется обратиться к вам за помощью и содействием.

– Сделайте одолжение и не стесняйтесь! – сказал консул, дружески пожимая руку своего гостя, – я рад служить всем, чем могу!

Они вернулись в гостиную, где их ожидал чай.

Гертруда тотчас же подошла к ним с чашкой чая, которую предложила Норберу.

– Вы уезжаете, это решено? – спросила она в то время, как он запускал серебряные щипчики в сахарницу.

И в кротком взгляде ее милых глаз было такое наивное чувство симпатии, которое невольно тронуло сердце молодого человека. Ему вдруг стало жаль оставить ее, так болезненно жаль, что сам он этому удивился. Как будто он расставался с горячо любимой сестрой или другом детства. Он с трудом подавил вздох и сделал над собой усилие, чтобы сказать обычным тоном с легкой улыбкой:

– Да, я уезжаю, но не сейчас еще – у меня две-три недели на сборы и приготовления, и я еще не прощаюсь с французским консульством!

Гертруда ничего не сказала, но глаза ее затуманились слезами. С легким наклоном головы она отошла в сторону и вышла на террасу смотреть на звезды, которыми искрилось все небо.

Глава II. Чай на море

– Господин Моони мне очень нравится, – сказал французский консул, садясь на другой день за утренний чай к столу, за которым, как и всегда, хозяйничала его дочь. – Доктор говорит, что это выдающийся ученый и при этом благовоспитанный человек, с большим запасом энергии. Притом он чрезвычайно красив, что, во всяком случае, не может повредить ему.

– Словом, он вас победил, папа! – смеясь воскликнула молодая девушка, как бы желая скрыть легкое замешательство. – Впрочем, мне кажется, он скорее был бы доволен, чем удивлен вашей оценкой, если бы он мог ее слышать…

– Вот они, молодые барышни, вечно они стараются подметить какой-нибудь недостаток в своих самых искренних поклонниках! – смеясь воскликнул консул. – Я успел уже заметить, что ты понравилась этому молодому ученому; однако, если он не сумел тебе понравиться, то я очень рад узнать об этом теперь же, потому что только что получил от него записку, в которой он приглашает меня, а также и тебя, сегодня на чай на свое судно «Dover-Castle». Я, конечно, могу туда поехать и один и извиниться за тебя, придумав какой-нибудь предлог.

– Придумывать предлог, чтобы не ехать на «Dover-Castle»? Вы шутите, папа; я скорее стала бы искать предлога, чтобы туда ехать, в случае, если бы в том представилась надобность!.. Я весьма благодарна господину Моони, что он упоминает и обо мне в своем приглашении. Поверьте, я недаром упомянула вчера за обедом о том, что это судно возбуждает всеобщий интерес в Суакиме, – но признаюсь, думала, что мои слова пропадут даром, что молодой астроном слишком занят своими научными соображениями, чтобы принять во внимание слабый намек такой незначительной маленькой особы, как я!

– А, вот как вы изволите рассуждать, сударыня; ну, прекрасно, в таком случае будь готова к пяти часам перед закатом солнца, шлюпка будет ожидать нас у набережной.

Консул принялся за свои газеты, он имел привычку просматривать их за утренним чаем, а Гертруда вскоре пошла к себе готовиться к предстоящей поездке на судно, весело болтая со своей маленькой служанкой-арабкой по имени Фатима. Уже за час до назначенного времени Гертруда была совершенно готова, и отец, придя за ней, застал ее даже в перчатках.

Суаким не велик, и в три минуты отец с дочерью были уже на набережной, где Норбер, по-видимому, уже поджидал их в обществе какого-то незнакомца. Увидя гостей, он поспешно пошел к ним навстречу.

– Мы едва смели надеяться, что мадемуазель Керсэн сделает нам честь и согласится сопровождать вас, господин консул! – сказал астроном, пожимая протянутые ему руки. – Позвольте мне представить вам моего друга, сэра Буцефала Когхилля, состоящего участником нашей экспедиции, который вместе со мной будет иметь честь принять вас на «Dover-Castle».

Сэр Буцефал Когхилль, баронет, был молодой человек лет двадцати пяти, высокий, стройный блондин, чрезвычайно изысканно одетый, типичный юный англосакс, казавшийся с первого взгляда более пригодным в качестве зрителя на скачках, чем в качестве участника трудной научной экспедиции. Тем не менее он уже очень много путешествовал, что дало ему тему для весьма оживленного и интересного разговора с консулом и его дочерью.

Что же касается Норбера, то он казался весьма заинтересованным тем, что происходило в нескольких шагах. Там, среди кучки арабов и трех европейцев, стоял старый негр и оживленно переговаривался с туземцами, очевидно, служа переводчиком господам европейцам.

– Да это Мабруки-Спик! Вы уже успели разыскать его? – сказал господин Керсэн молодому астроному, заметив, что тот смотрит по направлению вышеупомянутой группы.

– Да, это он, он договаривается с верблюжатниками, нанимает верблюдов для нашей экспедиции, но, кажется, никак не может прийти с ними к какому-нибудь соглашению…

В самом деле, все там кричали, гомонили, божились, ругались, словом, происходило все то, что происходит на востоке каждый раз, как приходится решать хотя бы самое пустячное дело. Громадный тощий араб с ястребиным взглядом, сильно крючковатым носом и длинной черной бородой, в тюрбане, горячился более всех, уверяя, что не может сбавить ни единого гроша, призывая в свидетели своей добросовестности и самого Аллаха, и все нечистые силы, клянясь сединами своего отца и головами своего потомства, что в противном случае он должен будет умереть с голоду со всей своей семьей. Но все его красноречие, в сущности, мало действовало на европейцев.

Вдруг один из них отделился от группы, и подойдя к Норберу, произнес:

– Эти собаки просят по десять пиастров за верблюда и ни за что не хотят уступить…

– Господин Игнатий Фогель, один из комиссаров нашей экспедиции! – холодно представил его Норбер Моони.

Надо заметить, что комиссар был человек вида весьма непривлекательного, увешанный брелками, с множеством колец на пальцах, в клетчатом костюме с крошечной шапочкой, едва державшейся на макушке, с неприятной улыбкой, желтыми зубами и маленькими бегающими глазками. Субъект этот производил весьма удручающее впечатление.

– Вы позволите мне покинуть вас на одну минуту, ради крайне важного дела? – сказал Норбер, извиняясь перед своими приглашенными, которые утвердительно, наклонили головы.

– По десять пиастров, говорите вы? – спросил он, отводя Фогеля в сторону. – А сколько верблюдов?

– Двадцать пять, по десять пиастров, я нахожу, что это безобразная цена!

– О, нет!., напротив, это крайне дешево. Подумайте только, какое громадное расстояние им надлежит пройти!.. Я жалею только о том, что мы не можем достать за эту цену пятисот вместо двадцати пяти! Соглашайтесь скорее и оставляйте их за нами, но сделайте это так, чтоб эти люди не заметили, насколько они необходимы нам.

– Прекрасно! Будет исполнено по вашему желанию, – ответил Фогель. – Я не прощаюсь с вами, милостивый государь и милостивая государыня, – обратился он к консулу и его дочери, – я буду иметь удовольствие в самом непродолжительном времени увидеть вас на нашем судне!

Затем, неуклюже шаркнув правой ногой, он поспешно удалился к группе верблюжатников.

«Странный компаньон для господина Моони и его приятеля, этого молодого англичанина, такого корректного и элегантного», – подумали господин Керсэн и Гертруда.

Однако удовольствие прогулки в шлюпке заставило их вскоре позабыть неприятную физиономию Игнатия Фогеля. Менее чем в пять минут приглашенные были доставлены на «Dover-Castle», где их встретил очень любезно и радушно капитан, предложивший им с полной готовностью осмотреть судно.

Гости любовались порядком, дисциплиной и необычайной чистотой и опрятностью, царившими на судне.

Конечно, гости расспрашивали, как водится, обо всем, интересовались решительно всем, даже и тем, о чем до того не имели ни малейшего представления; когда же все это было исполнено, то перешли и к главному, то есть к закуске, приготовленной под тентом на корме.

На столе, украшенном цветами и заставленном мороженым, фруктами, пирожным и печеньем самого изысканного вкуса, господин Керсэн и Гертруда заметили множество драгоценного фарфора, массивного серебра и дорогого хрусталя и невольно похвалили столь богатую и роскошную сервировку.

– Всей этой роскошью мы всецело обязаны сэру Буцефалу, а отнюдь не мне! – смеясь заметил молодой ученый. – Что же касается меня, то я, поверьте, вовсе не привык кушать на дорогом фарфоре и пить чай из китайских чашек. Но теперь сэр Буцефал, господа комиссары экспедиции и я, мы кушаем за одним столом, и вы видите, к какой роскоши нас приучает баронет.

– Никакая роскошь не может быть излишней, когда имеешь честь принимать у себя таких гостей, как сегодня! – любезно заметил сэр Буцефал. – Но прошу верить, – продолжал он, – что я отлично мог бы обходиться без всего этого, если бы не находился в этом отношении безответным орудием в руках моего тирана слуги.

– Сэр Буцефал имеет при себе лакея, – пояснил Норбер, – образцового во всех отношениях, выросшего и воспитанного в наследственном замке баронетов. Этот слуга счел бы величайшим из всех преступлений, если бы не устраивал жизнь своего господина согласно всем правилам фамильного этикета.

– За ним, во всяком случае, следует признать заслугу уменья прекрасно украсить стол! – сказала Гертруда.

Так как в этот момент появился сам Тиррель Смис с шампанским, то и разговор перешел на другие темы. Вскоре веселый смех и остроты стали почти без перерыва разноситься над тихой поверхностью Красного моря.

Во время полного разгара разговора и веселья явился Игнатий Фогель в сопровождении двух незнакомцев, которых гости уже видели мельком там, на набережной. Норбер поспешил тотчас же представить их:

– Господин Питер Грифинс… Господин Костерус Вагнер, комиссары экспедиции.

Все трое без особых церемоний присели к столу.

«Ох, еще комиссары! – подумала Гертруда. – Они похожи на лакеев в отпуске. Очевидно, господин Моони не особенно счастлив в выборе своих комиссаров!»

– Что же, вам удалось уладить ваше дело без новых потерь? – осведомился консул, которому эти три физиономии сильно претили. Но из любезности он счел нужным заговорить и с ними.

– Проклятие! – воскликнул, хлопнув себя по колену, Питер Грифинс, который, казалось, явился сюда прямо из конюшни в своей поношенной куртке, брюках, засунутых в голенища, в бумажном белье, с физиономией хорошо выбритого конюха. – Нам едва удалось собрать тридцать пять верблюдов вместо обещанных пятидесяти.

– Эти подлецы сговорились и издеваются над нами, – сказал Игнатий Фогель, – я сильно сомневаюсь, чтобы нам удалось собрать нужное количество этих вьючных животных.

– А вам требуется много верблюдов и вожаков? – спросил консул.

– Да по меньшей мере восемьсот верблюдов и соответствующее количество людей, – ответил Норбер, – нам необходимо выгрузить весь наш материал и перевезти его полностью на возвышенность Тэбали, то есть приблизительно на расстояние ста двадцати миль отсюда, в глубь страны по пустыне… Это штука нелегкая, я это вполне понимаю, но, во всяком случае, это было бы возможно, если бы недоверие этих людей не создавало нам ежеминутных затруднений.

– Что же вы мне раньше не сказали о ваших затруднениях, – воскликнул консул, – я бы избавил вас от множества бесполезных хлопот!.. Знайте, что для таких громадных транспортов вы ничего не сумеете сделать здесь, в Суакиме и прилежащей к нему местности, если только вы не обратитесь к настоящему господину этой страны, к местному «святому» Сиди-Бэн-Камса, радамехскому Могаддему, вождю могущественного племени Шерофов… Вы не только не найдете верблюдов без его разрешения, но если бы даже вздумали привести их из Сирии или из Египта, то наверное подверглись бы нападению и были бы ограблены в пустыне!

– Неужели вы говорите серьезно? – спросил молодой астроном.

– Совершенно серьезно. Вам во что бы то ни стало следует или заручиться расположением этой великой персоны, или же совершенно отказаться от своей затеи!

– Но каким способом я, простой смертный, могу заручиться симпатиями этого святого Могаддема? Это кажется мне еще более трудным, чем собрать этих неуловимых верблюдов! – сказал Норбер.

– Вы забываете, что золотой ключ отворяет почти все двери!

– Неужели и этот святой муж доступен корыстным чувствам?

– Между нами будет сказано, господа, я полагаю, что никаких иных чувств он и не знает; Сиди-Бэн-Камса один из наиболее любопытных феноменов. К нему прибегают во всех случаях жизни и советуются обо всем. Он каждое утро с восходом солнца дает аудиенцию приходящим к нему за советом, судом и защитой, как Глава Верных в сказке Тысяча и Одна Ночь. На приемах этих бывает очень много людей, и никто не является туда с пустыми руками.

– Ну, за этим дело не станет! – весело воскликнул Норбер. – Мы, все до единого, готовы отправиться к нему с полными руками, если он только может помочь нам. А далеко это отсюда?

– На расстоянии двух дней или, вернее, двух ночей пути! – сказал Керсэн.

– Мне кажется, нам не мешало бы завтра же отправиться к этому великому Могаддему. Что вы на это скажете, Когхилль?

– Я скажу, что это путешествие будет истинным наслаждением, если господин Керсэн и мадемуазель Керсэн согласятся отправиться вместе с нами! – ответил баронет, не моргнув.

– Как?! Мадемуазель Керсэн?

– Моя дочь?

– Благодарю! очень благодарю вас, баронет! – воскликнула горячо молодая девушка. – Право, вы не могли бы предложить мне ничего более приятного для меня. Если только отец мой будет столь добр позволить мне осуществить мое желание, я берусь доказать вам, господа, что и женщина может путешествовать по пустыне, не будучи никому в тягость. О, папа, согласитесь, прошу вас. Вы знаете, что я давным-давно мечтала видеть этого знаменитого Могаддема!.. Обещаю вам, что буду совершенно здорова, что не буду нисколько утомляться; поверьте, это будет таким громадным удовольствием для меня!

– Слышу, слышу! – сказал господин Керсэн, вовсе не желавший отказывать дочери в этом удовольствии, но опасавшийся быть чересчур навязчивым. – Уверены ли вы, господа, что мы не будем лишними? – обратился он главным образом к Норберу Моони.

– Ах, что вы говорите, господин консул! – воскликнул Моони, – вы слышали, что баронет рисует это путешествие как истинное удовольствие для всех нас, если вы и дочь ваша согласитесь почтить нас своим присутствием.

– Трудно быть более милым и любезным, – сказал консул, – следовательно, это дело решенное. Мой шурин, доктор Бриэ, давным-давно предлагает нам с дочерью совершить эту интересную поездку, и если вы ничего не имеете против, то и он присоединится к нам, и я уверен, что доктор будет готов отправиться с нами в любое время, когда вам это будет угодно!

И баронет, и Норбер почтительно склонили головы в знак согласия; что же касается трех комиссаров, то, казалось, никто не принимал их всерьез, как будто они вовсе не должны были участвовать в этой поездке. Однако один из них, принадлежавший, судя по его длинным волосам и широкополой шляпе, к типу неудачников-ученых, сказал: – А находите ли вы необходимым, чтобы я и Фогель приняли участие в этой экспедиции?

– Нисколько! – поспешно ответил Норбер. – Если вы полагаете, что вам необходимо будет остаться для наблюдения за выгрузкой материалов, то…

– Выгрузка – дело капитана! – довольно сердитым тоном заметил Питер Грифинс. – А в инструкциях сказано, что мы обязаны не расставаться с вами ни на час…

– Так как за эти инструкции, или постановления, было проголосовано по моему предложению, то не мне, конечно, противоречить им! – сказал Норбер с тонкой иронией, которая не укрылась ни от консула, ни от комиссаров, которые на это только поморщились.

– Я полагаю, что лучше всего поручить заботу обо всех необходимых приготовлениях Мабруки-Спику? – продолжал Норбер, обращаясь к консулу, – и если это для вас удобно, то назначим отъезд наш на завтра!

– На завтрашний вечер, понятно; так как вам, вероятно, известно, что в этих странах путешествуют только вечером и ранним утром… Если хотите, мы назначим сборным пунктом посольский дом, а время – шесть часов вечера?

– Шесть часов? Прекрасно!

– Ах, как я рада! Как я довольна! – весело воскликнула Гертруда. – Благодарю, папа! Благодарю вас, господа! Сэр Буцефал, вы предложили мне участвовать в этой поездке, а потому я вам особенно благодарна за то удовольствие, какого я ожидаю от нее!

Как ни естественно было это выражение благодарности, обращенное к баронету, оно невольно вызвало в душе Норбера чувство досады, которое он с трудом мог подавить в себе.

«Черт побери этого Когхилля! – подумал он, – вот они уже близкие друзья с мадемуазель Керсэн!.. Я никогда, кажется, не сумею расположить ее к себе. Это такого рода дар или талант, в котором мне совершенно отказано судьбой… Я, очевидно, так много беседовал с телескопами, что совершенно разучился беседовать с дамами!..»

Господин Керсэн, видя его немного опечаленным и чем-то озабоченным, встал и начал прощаться. Молодые люди настояли на том, что проводят гостей до самого подъезда посольского дома.

Возвращаясь на «Dover-Castle», они застали на набережной Мабруки-Спика. Воспользовавшись этим обстоятельством, они сообщили о своем намерении и приказали позаботиться о необходимых приготовлениях. Старый проводник хорошо знал свое дело: внимательно выслушав Норбера Моони, он сказал, что завтра к назначенному времени все будет готово.

Глава III. В Нубийской пустыне

Маленький караван, под предводительством Мабруки-Спика, сначала направился прямо к востоку, по дороге к Берберу, а затем свернул к югу, по направлению к Радамехскому оазису. Дорога эта вначале, поблизости от Суакима, пролегала по местности гористой и разнообразной, но после нескольких часов пути вид совершенно изменился, постепенно переходя в едва заметные волнистые бесплодные дюны, сливавшиеся с горизонтом. Дорога эта была проложена караванами и казалась простой тропой. Такого рода тропы, впрочем, постоянно заметаются самумом, и если бы только остов какого-нибудь павшего в пути верблюда или коня не служил, так сказать, путеводным столбом, то подобная дорога совершенно бы исчезла. Такова Нубийская пустыня на всем своем протяжении между Нилом и Красным морем. По виду она не имеет ничего общего с Сахарой, но вместе с тем она, быть может, еще более безотрадна, однообразна и печальна.

После весьма продолжительных переговоров все три «комиссара»: Костериус Вагнер, Игнатий Фогель и Питер Грифинс, единогласно решили остаться в Суакиме и, хотя Норбер Моони заподозрил, что под этим решением кроется какая-то недоброжелательная мысль, но общество этих людей было так неприятно для молодого астронома, что он в душе был рад их решению. Итак, на этот раз экспедиция состояла из господина Керсэна, его дочери, доктора Бриэ, баронета и Норбера Моони; все они были верхом в сопровождении нескольких слуг. Впереди всех ехала Гертруда в белой летней амазонке и маленьком английском полотняном шлеме с синей вуалью, что чрезвычайно шло к ней; подле нее, на маленьком черном муле, ехала ее служанка Фатима в арабском наряде; кроме того, Гертруду окружили со всех сторон ее четыре спутника, а старый Мабруки-Спик то шагал впереди, то сбоку, то немного позади.

Люди с различными походными предметами и провиантом, распределенным на семи верблюдах, составляли арьергард, придавая маленькому каравану еще более живописный вид. Впереди ехали пятеро арабов, ловко примостившихся на самой шее своих верблюдов, среди тюков и всякой клади, высунув только часть медно-коричневых лиц из-под объемистых белых покрывал. Далее следовали две совершенно разнородные фигуры: то были Тиррель Смис, слуга сэра Буцефала, который, очевидно, весьма неохотно знакомился с ездой на верблюде; другой – громадный черномазый детина, с веселым и довольным лицом, одетый в серую тужурку с алжирской феской на голове, был Виржиль, денщик господина Моони.

Мы говорим «денщик», потому что Виржиль никогда сам не называл себя иначе, как денщиком, когда кто-либо интересовался его социальным положением. Бывший алжирский стрелок, он до сего времени никогда не служил никому, кроме французских офицеров, в качестве денщика или ординарца. Зная, чего стоит этот Виржиль, брат господина Моони, капитан алжирской армии, выбрал именно его в спутники Норберу, узнав о намерении последнего совершить путешествие в Судан.

Действительно, Виржиль был человек незаменимый во всех отношениях, хотя, конечно, не мог претендовать на роль камердинера, повара или грума, как человек совершенно незнакомый даже с самыми элементарными понятиями этикета и даже обычаев цивилизованной жизни. Это действительно был денщик, и не более того, но денщик незаменимый, находчивый, предусмотрительный, сметливый и догадливый.

В данный момент выражение крайнего недовольства, сказывавшееся на гладко выбритой физиономии Тирреля, по-видимому, ужасно забавляло Виржиля.

– Ну, что же, друг, – сказал он, бесцеремонно похлопав его по плечу в тот момент, когда верблюд Тирреля своими боками коснулся боков верблюда, на котором сидел он сам, – вы бы предпочли, конечно, вагончик первого класса на железной дороге? не так ли, друг?

Не говоря уже о том, что такого рода фамильярность вовсе не входила в привычки корректного Тирреля Смиса, и что он плохо понимал французский язык, сам тон и манера обращения Виржиля шокировали чопорного слугу, и тот отвечал презрительной миной, не проронив ни слова и мысленно решив, что такого рода безмолвный ответ яснее всего должен показать неизмеримо громадную пропасть, разделявшую камердинера и мажордома баронета от денщика простого астронома. Но Виржиль нимало не смутился этим или, вернее, вовсе не заметил презрительной гримасы и величавого высокомерия Тирреля, да если бы даже и заметил, то, по простоте душевной, не сумел бы ни понять, ни оценить их. Сняв с шеи художественной работы флягу, висевшую у него на толстом шнурке того же цвета, как и его феска, добродушный парень радушно протянул ее своему спутнику со словами:

– Попробуйте-ка этого, приятель, и тогда вы скажете мне спасибо! – При этих словах лицо денщика озарилось широкой веселой улыбкой. Такого рода вежливость и любезность подоспела как раз вовремя, чтобы тронуть уже наполненное негодованием сердце Тирреля Смиса, затронув именно самую слабую его струну. К французской водке Тиррель Смис питал особое уважение, и потому, не заставив долго просить себя, он поднес горлышко бутылки к своим губам и возвратил ее Виржилю только после довольно продолжительного наслаждения ею.

Это возлияние Бахусу, очевидно, благотворно подействовало на почтенного Тирреля Смиса, развязав ему язык и пополнив все его познания во французском языке.

– В котором часу мы прибудем в отель? – осведомился он, делая видимое усилие казаться любезным.

– В отель?! – воскликнул Виржиль, – вы, конечно, не думаете, что отели, подобно грибам, вырастают на каждом шагу в Нубийской пустыне. Мы, вероятно, сделаем привал около полуночи, чтобы отдохнуть часочка три-четыре, под сенью наших походных палаток и, закусив для подкрепления сил, двинемся дальше.

– Но… эти джентльмены… и леди… – возразил Тиррель Смис.

– Ну, и они, наши джентльмены, и леди сделают точно так же, как мы, проспят часок-другой на своих пледах и одеялах, съедят по корке хлебца и тоже поедут дальше!

– О, я этого совсем не одобряю для сэра Буцефала… совсем не одобряю… – Он не докончил своей фразы: настолько был взволнован и негодовал на такой режим. У камердинера даже горло сдавило при одной мысли, что его господин, сэр Буцефал, будет вынужден ужинать и провести ночь таким странным образом. Перспектива такого ужасного положения повергла его в такой сплин, что он покинул его лишь, когда маленький караван по знаку Мабруки сделал привал на том месте, где дорога разветвляется, причем одна ведет в Радамех, а другая – в Бербер. Все без исключения молодцами совершили этот первый переход; в несколько минут привычные арабы развели огонь, зажгли факелы, вбили колья, раскинули палатки и разостлали ковры. Все расселись кругом и с аппетитом принялись за ужин. Шестичасовая прогулка на свежем, теплом воздухе сильно способствовала усилению аппетита; все были веселы и довольны.

Только Тиррель Смис был сильно опечален совершенным отсутствием ценного фарфора и серебра. Он даже счел долгом протестовать против такого нарушения священных правил этикета, стоя, безмолвный и неподвижный, во фраке, белом галстуке и белых перчатках за спиной своего господина все то время, пока длился этот походный ужин, причем лицо мажордома хранило выражение самого мрачного уныния.

Закусив и подкрепив свои силы вкусным ужином, Гертруда и Фатима удалились в особо приготовленную для них палатку; их примеру последовали трое французов и баронет, расположившийся в другой палатке. Все думали только об отдыхе и сне.

Но отдых этот был непродолжителен. Не прошло и часа с тех пор, как наши путешественники успели заснуть, как внезапно были разбужены звуками голосов, шумом шагов и топотом конских копыт. Фатима крадучись выскользнула из палатки, чтобы узнать, в чем дело.

– Это берберийское племя, отправляющееся на поклонение Могаддему Радамехскому, – сказала она вернувшись. – Их по меньшей мере человек до ста, и все верхом на ослах.

– Я хочу посмотреть на этих паломников! – воскликнула Гертруда, встала и присоединилась к отцу и остальным путешественникам, вышедшим также из своей палатки посмотреть на пилигримов.

Берберы ехали верхом на малорослых осликах, которыми управляли простыми недоуздками. Были тут и женщины, и совершенно нагие дети, которые при виде лужи стоячей воды вблизи лагеря тотчас же принялись барахтаться в ней. Очевидно, вновь прибывшие намеревались также расположиться здесь.

К счастью, устраивались они недолго. Соскочив со своих мулов, они улеглись прямо на землю и тотчас же уснули. Тишина и спокойствие снова воцарились над спящей пустыней.

Но вдруг странный звук снова нарушил сон наших путешественников.

– Что это? – испуганно воскликнула Гертруда, вскакивая на ноги.

– Это просто осел кричит, – сказала Фатима. Действительно, то кричал один из осликов, вероятно, обрадованный тем, что ему посчастливилось найти клочок зеленой травы, и таким образом выражал свою радость. Крик этого ослика не был так резок и пронзителен, как крик его европейских собратьев, но продолжительность его заставила путешественников сильно обрадоваться окончанию этого пения.

– Ну, наконец-то! – воскликнула Гертруда, когда осел замолк, – он допел свою арию, а то я уже думала, что он пропоет так до самого утра.

Однако, едва только один певец закончил свою партию, как другой начал в другом тоне.

– Увы! – воскликнула Фатима, – теперь нам не дождаться конца! Теперь все они, один за другим, будут проделывать то же самое. Я знаю их привычку.

– Неужели?

– Да, непременно, они всегда так делают: если только один начнет, то все последуют его примеру, а ведь их более шестидесяти… этот концерт, наверное, будет продолжаться более трех часов!

– Да ты уверена ли в этом?

– Вы сами услышите!., я не ошибаюсь! – жалобно сказала Фатима.

– Но, в таком случае, нам нечего и думать о сне!

– Ну, конечно! Какой тут сон!

– Так это весьма невесело!

Подобного же рода разговоры происходили, вероятно, и в соседней палатке. Отовсюду слышались раздраженные голоса, ропот и воркотня, а между тем третий, четвертый, пятый и шестой ослы затянули свои монотонные серенады.

Наиболее гневным и нетерпеливым слушателем этого ослиного концерта являлся, конечно, Тиррель Смис.

– Замолчите ли вы, скверные, неблагородные животные! Вы не можете даже дать покоя такому джентльмену, как сэр Буцефал!.. – яростно рычал он.

Схватив попавшуюся ему под руку палку, он устремился с ней туда, где находились ослы, и принялся тузить что было мочи очередного певца.

Тогда ослами овладело какое-то музыкальное бешенство. Заслышав жалобные звуки истязаемого товарища, все они хором завели такой громкий концерт, что он сделался положительно нестерпимым. А Тиррель Смис, ослепленный яростью и своим великим усердием, принимая это crescendo за личный вызов, тузил несчастного концертанта все сильнее и сильнее, невзирая на крики и угрозы берберов, озлобившихся на англичанина до последней крайности.

Виржиль также подоспел к месту происшествия.

– Оставьте! Перестаньте! – кричал он мажордому, – вы только хуже раздразните их так. Я знаю верное средство успокоить ослов и заставить их замолкнуть. Пойдемте со мной.

Затем денщик призвал и остальных слуг, сделал им необходимые указания, и, к величайшему удивлению всех, через несколько минут водворилась полнейшая тишина после ужаснейшего шума и гама.

Мысль Виржиля и средство, примененное им, были весьма просты. Зная, что ослы, как это всем известно, только тогда кричат с полным удовольствием, когда задирают хвосты вверх, Виржиль придумал заставить их опустить хвосты весьма остроумным способом. Он пригнал их всех к тому месту, где были свалены тюки, и с помощью своих товарищей стал привязывать к их хвостам концы веревок, которыми были перевязаны товары. Ослы нашли такого рода аргумент весьма убедительным и перестали кричать, потеряв всякую охоту концертировать при новых условиях. Посмеявшись от души над средством, примененным находчивым Виржилем, все с величайшим удовольствием отправились отдохнуть еще немного перед отправлением в дальнейший путь. В четыре часа утра голос Мабруки возвестил нашим путешественникам, что пора двинуться дальше. Наши друзья один за другим выходили из своих палаток и весело оглядывались по сторонам, как вдруг голос Виржиля привлек всеобщее внимание:

– Ах, проклятые собаки арабы! Этакие висельники! Уж поплатитесь же вы у меня за это! – восклицал он.

– Что там такое, Виржиль? Что случилось? – осведомился господин Моони, выбежавший на его крик.

– Да то случилось, сударь, что эти канальи, эти черные собаки, убрались отсюда раньше нас и увезли с собой все наши запасы, все ящики и тюки с провизией!

– Неужели? Что же мы будем делать?

– Да вот, смотрите, эти черти все увезли, ведь ничего не оставили… И мясо, и все консервы, и сухари, и печенье… не исключая даже бурдюков с водой, которая была им вовсе не нужна, потому что здесь больше воды, чем им нужно. Нет, эти черти забрали нашу воду просто для того, чтобы досадить нам, этакие негодяи!

– Надо отправиться за ними в погоню, – сказал Норбер, – они, вероятно, не могли еще далеко уйти за это время!

– Как вы думаете, Мабруки? – обратился к проводнику господин Керсэн, – что вы на это скажете?

– Я полагаю, что это будет бесполезно, – сказал старик, – даже если мы их нагоним, что, вероятно, вовсе не трудно, они уж, во всяком случае, успеют к тому времени припрятать всю нашу провизию в песок и, как только завидят нас, тотчас же бросятся все врассыпную!

– Но что же нам делать в таком случае? Ведь не умирать же нам с голоду по их милости!

– Горю помочь можно… – сказал Мабруки.

– Как?

– Можно отправиться в залив Даис и купить там съестные припасы.

– А далеко это?

– Приблизительно около трех миль к востоку отсюда, – сказал Мабруки, – но дорога слишком плоха для лошадей.

– Если так, то как же нам быть?

– Я могу отправиться туда с двумя верблюдами и их вожаками и нагнать вас на следующей остановке, если хотите. Сбиться с дороги вы здесь не можете, вам следует идти все время прямо на юг. Любой из этих арабов может вам указать дорогу!

Предложение это было принято и тотчас же приведено в исполнение. Мабруки отправился с двумя арабами и двумя верблюдами, тогда как остальные принялись убирать палатки.

В этот момент появилось какое-то странное существо, в котором очень трудно было узнать всегда столь безупречно корректного Тирреля Смиса. Тем не менее это был он, мокрый, облепленный грязью с головы до ног, в самом жалком виде.

Общий взрыв хохота приветствовал его появление.

– Я положительно не понимаю, что со мной случилось. Надо полагать, что был настоящий ливень для того, чтобы я мог пробудиться в таком виде.

– Хм, это не шутка! – пробормотал Виржиль, как будто озаренный какой-то новой мыслью.

Не сказав никому ни слова, он побежал в ту палатку, где образцовый камердинер и мажордом провел ночь, и нашел ее буквально затопленной. Вся палатка представляла собою сплошную лужу, в которой плавали пустые бурдюки.

– Ведь это еще новая шутка этих каналий берберов! – сказал Виржиль. – Ведь это они вас отблагодарили за избиение их ослов, вы думали, что они простят вам это! Нет, не такой это народ!..

– Надо еще благодарить за то, что они бурдюки нам оставили! – весело воскликнул доктор Бриэ, человек очень оптимистического темперамента. – По крайней мере, мы можем наполнить их водой из этой лужи.

– Из этой лужи! – воскликнул Виржиль, – отплесками этих грязных арабчат?

– Как так?

– Они все так прекрасно выкупались в этой луже, что теперь в ней не осталось ни одной капли чистой воды. Это не более как помои!

Все с прискорбием согласились с тем, что Виржиль прав, но гнев Тирреля Смиса положительно не знал границ.

– Нет воды! Ни одной капли воды!! – отчаянно восклицал Тиррель задыхающимся голосом.

– Да, ни капли!..

– Но тогда как же я приготовлю tub… tub – для сэра Буцефала?! – восклицал Тиррель Смис, весь красный от злобы и негодования.

– Приготовить что для сэра Буцефала?

– Tub… ванну… вот что!

– Ну, вот! – весело воскликнул Виржиль, рассмеявшись, – это последняя из всех наших забот; клянусь вам, что сэр Буцефал, ваш господин, от этого наверное не умрет!

Но это уверение нисколько не успокоило негодование почтенного Тирреля Смиса.

Двинулись в путь, но настроение путешественников было не столь веселое; надо сознаться, что всякий из них был бы доволен закусить чем-нибудь перед дорогой. В последний момент отъезда все видели, что Виржиль усердно занялся собиранием остатков топлива, сухой травы и сухих прутиков, и связывал их в большую вязанку.

– Разве вы боитесь замерзнуть в пути, или собираетесь развести костер на луке вашего седла? – спросил Тиррель, злобствовавший на него за его насмешки.

– Вот именно, вы совершенно верно угадали! – отозвался Виржиль, нимало не смущаясь.

Усердный парень до тех пор не тронулся с места, пока не нагрузил своего верблюда двумя большими вязанками топлива и четырьмя пустыми бурдюками.

Солнце еще не показывалось на горизонте; воздух был чист и прохладен: в пути наши друзья совершенно забыли о том, что они остались без раннего завтрака, и что второй завтрак, ожидавшийся в будущем, тоже был весьма сомнительным.

Доктор Бриэ, которого по-прежнему ужасно интересовало, что именно привело Норбера Моони и его надзирателей в Судан, не мог удержаться от попытки еще раз выведать кое-что об этом. Но молодой ученый умел очень удачно избегать и обходить все такого рода вопросы, а баронет едва отвечал односложными словами, из которых трудно было вывести какое бы то ни было заключение.

После трехчасового пути путники наши прибыли к небольшой купе деревьев тощего вида, жидких и редких, росших на значительном расстоянии друг от друга на площади, поросшей тощим мхом и местами зеленой травкой, бледной и бессильной.

Это место было назначено Мабруки для остановки. Солнце успело уже высоко подняться, жара становилась томительной, и все ощущали сильный голод.

– У нас у всех есть ружья; я положительно не понимаю, зачем нам ждать завтрака! – сказал Виржиль.

И прежде чем кто-либо успел спросить его, что он хочет этим сказать, он вскинул ружье и двумя следующими один за другим выстрелами убил наповал двух птиц из породы фазанов. Зоркий глаз охотника заметил их приютившимися на вершине одной из пальм. Этого было достаточно для того, чтобы взволновать все пернатое население этого маленького оазиса, которое с неистовым криком взвилось в воздухе и вслед затем опустилось на прежнее место. Тогда Норбер, видя, что догадливый Виржиль уже развел огонь и проворно принялся ощипывать своих фазанов, последовал его примеру, и вскоре с полдюжины птиц были ощипаны. Этого было более чем достаточно для жаркого. Но кусочек хлеба не испортил бы обеда, как весьма основательно заметила Гертруда.

– Хлеба?.. – воскликнул Виржиль, – нет ничего легче, как добыть хлеба! это дело четверти часа!.. Эй, приятель, – крикнул он обращаясь к Тиррелю Смису, который, разинув рот и развесив руки, смотрел на его работу, – подите-ка сюда, милейший друг!..

И он увлек мажордома в маленький овражек, прорытый, по-видимому, дождевой водой, где рос высокий тростник, метра в два или три вышиной.

– Ну, что вы сделаете с этим, скажите мне, пожалуйста? – спросил он, не без лукавства посматривая на англичанина.

– Из этих тростников?.. Право, я не знаю, что с этим делать…

– Это совсем не тростники: в Алжире это называется сорго, а здесь арабы называют это дурра… правда, это не самый первый сорт, но все же, если нет другого выбора, то можно удовольствоваться и им!.. Прежде всего, нам придется приступить к жатве, а затем превратимся в хлебопеков!

И достав из кармана нож, Виржиль принялся проворно срезать сорго, связывать в снопы и, взвалив их на спину, вернулся в лагерь. Зерна сорго были совершенно зрелы, так что их без труда можно было давить между двумя камнями.

– Прекрасно, но для того, чтобы изготовить хлеб, необходимо иметь воду! – заметил доктор.

– И я так думаю! – весело отозвался Виржиль.

Он пошарил в карманах и достал оттуда свинцовую пулю, которую опустил в дуло своего ружья. Тщательно зарядив, он огляделся кругом и, по-видимому, с особым вниманием вглядывался в громадное фиговое дерево странной формы и вида, без ветвей и листвы. Затем, вскинув к плечу ружье, Виржиль спустил курок, целясь в самую середину ствола.

– Вот прекрасно! – воскликнул Тиррель Смис, – теперь он уже начинает стрелять в деревья!..

Действительно, раздался выстрел, пуля пробила ствол финиковой пальмы, – и в тот же момент из отверстия, пробитого пулей, полилась струя чистой свежей воды.

Фатима широко раскрыла глаза от удивления и готова была принять добродушного Виржиля за колдуна и волшебника. Что же касается его самого, то он успел уже ухватить в это время один из пустых бурдюков, захваченных им с прежней стоянки, и наполнял его теперь водой у своего импровизированного источника.

– Смотрите, что значит практический ум! – восхищенно воскликнул доктор Бриэ. – Я, конечно, знал, что жители Судана имеют привычку выдалбливать стволы старых деревьев, чтобы превращать их в водовместилища, тщательно заделав их потом. Но мне никогда не пришло бы в голову, что такого рода цистерной может быть и эта фиговая пальма, не говоря уже о том, что я наверное не догадался бы откупорить эту цистерну так просто и так ловко.

– О, прием этот выдумал не я! – скромно отозвался Виржиль. – я заимствовал его от туарегов. Они всегда имеют привычку откупоривать эти водовместилища выстрелом из ружья, а так как этот старый ствол мне показался весьма похожим на такие водохранилища, то я и захотел убедиться в этом… Однако мой бурдюк уже почти полон… господин Смис, потрудитесь подержать его одну минуту, пока я сбегаю за остальными тремя, оставшимися на спине моего верблюда.

Между тем доктор, вернувшись в палатку, в которой укрывались от палящих лучей солнца остальные путешественники, рассказал им о новом подвиге Виржиля. Все пожелали тотчас же пойти посмотреть диковинное дерево и испить несколько глотков свежей холодной воды.

Придя к достопримечательной фиговой пальме, все увидели подле нее Виржиля в крайне возбужденном состоянии.

– Что случилось? – спросили его сразу несколько голосов.

– Случилось то, что нет больше воды! – воскликнул он, – и я не знаю, что сталось с англичанином, которому я поручил почти полный уже бурдюк… Смис!.. Смис!.. – кричал он что было мочи.

– Что случилось? – отозвался издали голос англичанина из одной палатки.

– Я спрашиваю, где вы, а главное, где моя вода?

– Вода! да здесь, конечно! где же ей быть? – отозвался Тиррель Смис, и его флегматичная, исполненная величавого сознания собственного достоинства физиономия показалась у входа палатки. Виржиль тотчас же побежал туда, а за ним последовали и остальные.

Неожиданное зрелище представилось глазам удивленных зрителей.

Примерный слуга, достав из одного из многочисленных чемоданов, составлявших багаж его господина, великолепную каучуковую ванну, расправил ее как следует и наполнил водой, находившейся в бурдюке, вылив все, до последней капли, не воспользовавшись лично ни одним глотком для того, чтобы утолить томившую его жажду. Затем, вылив в нее банку туалетного уксуса и бросив громадную греческую губку, он с довольным видом стоял теперь, держа на руке белоснежный купальный халат и, почтительно склонившись перед сэром Буцефалом, произнес обычным торжественным тоном:

– Ванна готова, сэр!

Пришлось употребить насилие, чтобы удержать Виржиля, наскочившего уже на корректного и самодовольного Тирреля и готового задушить его.

– Идиот! – воскликнул в то же время баронет, – вот уже который раз ты мне устраиваешь подобные штуки! Мадемуазель, господа, я, право, не знаю, чем оправдать себя в ваших глазах, но прошу вас поверить мне, что положительно непричастен к невероятной глупости моего слуги!.. Я не знаю, что удерживает меня в данный момент швырнуть его самого в эту ванну головой вниз и держать под водой до тех пор, пока он не захлебнется!

Тиррель Смис, более удивленный, чем огорченный всем происшедшим, казалось ничего не понимал в этой странной сцене. Бедный англичанин не знал, в чем, собственно, его могут упрекать. То, что он сделал, было вполне естественно и в порядке вещей. Разве не лежит на обязанности каждого хорошего камердинера приготовить поутру ванну для своего господина? Очевидно, Виржиль, предоставь ему действовать по его усмотрению, заставил бы Тирреля Смиса окончательно изменить свое мнение на этот счет, но по счастью для ушей Тирреля Смиса и для всех остальных присутствующих в этот момент пришли сообщить, что Мабруки-Спик вернулся.

Его задержали в пути прежде всего ужасная дорога, а затем медлительность и неповоротливость обитателей зауиа. Но, тем не менее, он привез с собой большие запасы всякой провизии, свежей воды, хлеба, словом, всего, что только требовалось нашим путешественникам… Теперь оставалось только посмеяться несчастью бедного Виржиля и злополучной заботливости о своем господине Тирреля Смиса. Виржиль теперь первый же сам смеялся над этим, в сущности, весьма забавным происшествием, но внутренне давал себе слово отныне смотреть в оба за своим приятелем англичанином, зная по опыту, что ему вполне доверять нельзя.

Дальнейшее путешествие обошлось без всяких приключений. С закатом солнца маленький караван снова двинулся в путь, а около полуночи сделал опять привал. На этот раз ночь прошла благополучно, а в четыре часа утра все поднялись и снова отправились дальше для того, чтобы по возможности раньше достигнуть цели своего путешествия, то есть прибыть в резиденцию Могаддема.

Глава IV. Могаддем и его карлик

Было около семи часов утра и солнце начинало уже палить нещадно, когда Мабруки-Спик, указав рукой на край горизонта, где на вершине небольшого холма виднелось белое пятно, сказал:

– Вот Радамех!..

Все разом вынули из футляров свои подзорные трубы и бинокли: с их помощью можно было различить мечеть, минарет и длинные ряды стен ослепительной белизны, мелькавших в яркой зелени садов.

– Через сорок минут мы будем там! – сказал проводник.

– И слава Богу! Давно пора!.. – сказала Гертруда Керсэн, поднося руку к своему маленькому полотняному шлему. – Этот воинственный головной убор положительно давит меня, но снять его под этими палящими лучами солнца я все-таки боюсь!

– Ради Бога, не делайте этого! – заботливо воскликнул Норбер, – вы можете получить таким образом солнечный удар!

– Вы, конечно, предпочли бы, чтобы этот удар обрушился на чью-нибудь другую голову, лишь бы только не на ее головку, ну, хоть на мою, например! – смеясь заметил доктор Бриэ, утиравший пот обеими руками. – Удивительно! как непредусмотрительны эти молодые господа астрономы, подумайте только, что стало бы с экспедицией, если бы она лишилась своего главного врача… Ведь это просто жалость подумать! а вместе с тем, сколько я ни снимаю своей полотняной каски, сколько ни подвергаю себя опасности, вы даже и не замечаете, не только что не останавливаете меня!

Менее чем через полчаса маленький караван прибыл к подножию холма, на вершине которого раскинулся Радамех, и кони и верблюды бодро поднялись по крутой каменистой дороге, и вслед за тем вскоре остановились на площади или, вернее, пустыре, ограниченном с восточной стороны стенами зауиа. Так называют на востоке в магометанских странах монастыри и местечки, служащие резиденциями должностного лица духовного звания.

Здесь путешественники сошли с коней. Тотчас же их окружила громадная толпа пилигримов, увеличивавшаяся с каждой минутой; толпа самая разнородная, самая пестрая, какую только можно себе представить. Тут были лица всех классов и всех возрастов, пришедшие за советом и наставлением к прославленному Могаддему. Были здесь и негры из Дарфура и из Кордофана, и арабы в длинных бурнусах, и турки в сборчатых шальварах, были даже и евреи-купцы, разложившие свои скудные товары тут же, между лошадьми, верблюдами и ослами. Некоторые из последних удивительно походили на тех, которых в предпоследнюю ночь так быстро излечил Виржиль от музыкальной мании, но как удостовериться в том, что это именно они самые и есть? Как узнать в этой громадной толпе, пестревшей всевозможными красками, мужчин, женщин и детей того берберийского племени, которое повстречалось нашим путешественникам в первую ночь их пути? Впрочем, никто теперь об этом и не думал: все заботились лишь о том, как бы скорее устроить свои дела и увидеть Могаддема.

Этот великий человек принимал поклонение верных в громадной зале, пол которой был вымощен крупными плитами, а широкая двустворчатая дверь выходила прямо на площадь. Вход в это святилище был доступен для каждого, и наши путешественники вошли туда вместе с другими.

Когда европейцы очутились в высоком сводчатом зале, напоминавшем христианский собор с высокими окнами из цветных стекол, их охватило состояние какого-то физического довольства и истомы. Прохладное и тенистое убежище это казалось особенно заманчивым после томительного зноя и палящего солнца, там, на припеке, в горячий ослепительно-яркий полдень. Когда глаза вошедших успели привыкнуть к приятному полумраку, царившему в этом помещении, они увидели в другом конце залы того, кого желали видеть и ради кого совершили это путешествие.

Святой отец сидел на полу по-арабски на дорогом, редкого рисунка квадратном ковре, единственном видимом украшении голых холодных плит каменного пола и стен. Облаченный в просторную, бумажной ткани рубашку с широкими рукавами, с узким высоким белым тюрбаном на голове, Могаддем сидел неподвижно, как статуя, с опущенными даже глазами, как бы погруженный в глубокую задумчивость. Он был необычайно худ. На вид этому святому нельзя было дать более сорока лет, хотя в черной как уголь, густой бороде его виднелось множество серебряных нитей.

Своими тонкими, худыми пальцами, иссохшими, как пальцы мумии, он перебирал тяжелые янтарные четки. Если бы не это едва заметное движение пальцев, его можно было бы принять за безжизненное подобие человека, потому что из полуоткрытых уст его не вылетало ни малейшего дыхания, и даже длинные, густые ресницы его опущенных век не вздрагивали.

Вокруг ковра теснились правоверные, следившие жадным, напряженным взглядом за ходом отдельных зерен в четках Могаддема. Время от времени кучка музыкантов, сидевших чинно в ряд вдоль левой стены, принималась мерно ударять ладонями по своим тамтамам (бубнам). Нечто похожее на стон или протяжный вопль раздавалось тогда под сводами залы, и священный трепет пробегал по сердцам всех присутствующих. Все они, казалось, ожидали чего-то особенного, необычайного, и это ожидание не обманывало их. Сухая палка, сук, случайно брошенный перед Могаддемом на ковре, вдруг начинал шевелиться, поднимал голову и, с шипеньем извиваясь, подползал к самым ногам святого старца. То была большая змея!.. Правоверные готовы уже были броситься на змею, спасать своего пророка от ядовитой гадины, но злобно шипевшая змея покорно вытягивалась у ног старца и снова превращалась в простую суковатую палку!

В крошечное отверстие в самом верху свода влетали белые голуби и садились вокруг Могаддема, а затем, по одному его знаку, чуть слышному вздоху, взлетали на высоту трех метров от земли и оставались неподвижно висеть в воздухе, как будто они были спущены сверху на веревочках… спустя немного, по новому знаку, такому же едва внятному вздоху, все они разом улетали.

Правоверные, объятые благоговейным трепетом, не могли прийти в себя от удивления при виде таких чудес. При каждом новом чуде они спешили принести этому святому, этому чудотворцу в дар то, что имели самого ценного и редкого: кинжал с серебряной рукояткой и шелковый кошелек, кокосовый орех, украшенный искусной резьбой, – все это они бросали к ногам пророка с сердечным трепетом, растроганные до глубины души.

Но сам он оставался безучастным ко всему, находясь все в том же состоянии экстаза. Чтобы привлечь его внимание, требовались подношения высокой ценности: кусок дорогой шелковой ткани, слоновая кость, ложка золотого песку… словом, что-нибудь подобное, выходящее из ряда обычных приношений. Тогда он издавал глубокий вздох, медленно подымал свои отяжелевшие веки и бормотал несколько слов в ответ на вопрос, предлагаемый ему просителем.

Первое место по правую его руку занимало странного вида существо вроде кривляющегося безобразного гнома, привлекавшее на себя прежде всего внимание посетителей, и в такой степени, что они часто забывали на время даже самого Могаддема.

Ростом он был не выше четырехлетнего ребенка, но плечи были необычайно широки, слишком широкие даже для взрослого человека. В буквальном смысле слова, он имел столько же в вышину, как и в ширину. Мускулистые руки, свидетельствовавшие о присутствии в этом крошечном человечке необычайной силы, почти касались земли, прикасаясь к громадным ступням его ног. Если прибавить еще ко всему этому угольно-черный цвет кожи, рот до ушей, широкий, сильно вздернутый кверху нос и узкие, в виде щелок, глаза, скрытые громадными очками, то получится довольно полный портрет этого урода. Наряд его состоял из индийской шелковой блузы ярко-красного цвета, ниспадавшей на белые шальвары и обмотанной вокруг пояса широким синим шарфом; желтые сафьяновые сапоги и громадный белый тюрбан, из-под которого почти непосредственно выбивалась его густая борода, – так мало было расстояние между лбом и ртом этого человека.

Казалось, этот карлик нем. Стоя на краю ковра, в двух-трех аршинах от Могаддема, он неотступно смотрел на последнего и, казалось, вовсе не замечал многолюдной толпы, собравшейся вокруг. Время от времени Могаддем и карлик обменивались какими-то таинственными знаками, заменявшими им слова, и этот таинственный способ переговоров повергал правоверных в ужас. Присматриваясь внимательно к этим знакам, доктор Бриэ шепнул Норберу, что ему кажется, будто он узнает в них азбуку глухонемых.

В тот момент, когда наши путешественники приблизились к Могаддему, обычная неподвижность карлика на мгновение изменила ему. Нечто похожее на жест, выражавший удивление и восторг, невольно вырвался у него, – глаза его метнули молнию, но почти тотчас же вся его физиономия и фигура снова приняли свое обычное пассивное выражение, и он принялся снова смотреть на Могаддема, по-прежнему погруженного в экстаз.

Между тем проводник Мабруки только что положил на ковер перед Могаддемом дары европейцев, без чего было бы совершенно неприлично явиться перед магометанским пророком. И вот мрачное и суровое лицо Могаддема осветилось на миг лучом земной радости при виде положенных к его стопам золотого хронометра, подзорной трубы, прекрасного двуствольного ружья и куска дорогого крепдешина. Под набожно опущенными веками старика глаза его сверкнули живым огнем; с глубоким вздохом, вырвавшимся у него из груди, он на мгновение вышел из своего безмолвного созерцательного состояния и удостоил своих новых почитателей кротким благодушным взглядом.

Тогда Норбер выступил вперед и через посредство Виржиля, который переводил на арабский язык каждое его слово, изложил ему свою просьбу по всем правилам.

Могаддем снова погрузился в полнейшее состояние недвижимости. Закрыв глаза и скрестив руки над четками, казалось, он застыл в этой позе и только спустя некоторое время как бы пробудился для того, чтобы взглядом спросить совета своего уродливого карлика. Этот последний быстро сделал ему несколько таинственных знаков, затем распростерся на полу и трижды ударился лбом о землю.

После вторичного довольно продолжительного молчания и полной неподвижности Могаддем сильно и резко возвысил голос и затем пробормотал следующие слова, которые Виржиль сейчас же поспешил перевести. Святой старец выразил свое полное согласие и готовность предоставить в распоряжение путешественников своих верных сынов, храбрых и смелых детей племени Шерофов, и их верблюдов и все остальное, потребное для путников, но прежде всего следовало допросить оракула…

– Какого оракула? – осведомился Норбер.

– Оракула, святого Шейха Сиди-Магомет-Жераиба! – таинственно пояснил Мабруки, между тем как Могаддем, снова погрузившийся в свою глубокую думу, не подавал теперь ни малейших признаков жизни.

– А где он торчит, этот новый святой? – досадливо спросил Норбер, негодуя на новую задержку.

– В своей могиле, на расстоянии каких-нибудь пятисот шагов отсюда! – кротко ответил старый проводник. Долголетняя привычка к европейцам приучила его не удивляться смелости их речей. – Только ведь это будет опять-таки порядочно стоить вам…

– Ну, это еще не беда! раз это нужно, то об этом не стоит и разговаривать!..

– И затем, это может быть очень забавно и интересно! – заметила Гертруда, которой прежде всего хотелось как можно больше новых чудес и новых впечатлений.

Не обращая больше внимания на Могаддема и его карлика, полнейшая неподвижность и безмолвие которых ясно говорили, что аудиенция окончена и что наши путешественники ничего более не дождутся от них, последние незаметно вышли из приемной залы Могаддема, чтобы направиться к могиле Шейха. Эта могила виднелась в трех-четырехстах метрах, за оградой зауиа, на совершенно открытом месте.

Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы садиться на коней ради такого незначительного пути, а потому все маленькое общество двинулось пешком по направлению к этой священной могиле.

Не успели они отойти и двадцати шагов, как Гертруда Керсэн случайно споткнулась о какой-то камень. В тот же момент и баронет, и Норбер одновременно подбежали к ней, предлагая ей руку.

Не желая отказать ни тому, ни другому, она приняла руки обоих. Но такого рода оборот дела, по-видимому, был не по душе как Норберу, так и баронету, потому что оба они приняли недовольный, сердитый вид. Это как нельзя более развеселило и рассмешило Гертруду Керсэн.

– Противное чудовище! – смеясь воскликнула она, – заметили вы, господа, как он похож на обезьяну? Я желала бы знать, чем объясняется то странное влияние, какое он, по-видимому, имеет на Могаддема… не подлежит сомнению, что этот святой муж не делает ничего без его совета!

– Они, вероятно, совершили вместе какое-нибудь скверное дело! – трагическим тоном сказал Норбер.

– Почему именно такое предположение? – возразил баронет. – Не достаточно ли общей веры для того, чтобы связать людей самыми тесными узами?

– Веры в могущество денег, не так ли? – иронически подхватил Норбер Моони, от наблюдательности которого не ускользнул довольный, радостный взгляд мгновенно разгоревшихся чувством алчности глаз Могаддема, устремленных на его богатые подношения.

– Такая вера вполне совместима и с более благородными побуждениями! – заметил сэр Буцефал. – Что, в самом деле, можно сделать без денег? деньги везде и во всем нужны!

– Я же склонен думать, что этот омерзительный карлик просто ловкий фокусник при Могаддеме! – сказал доктор, прислушивавшийся вместе с господином Керсэном к разговору молодых людей.

– Заметили вы его индийский наряд? Я не раз видел этот самый костюм на местных фокусниках и жонглерах, проделывавших все те же фокусы, или чудеса, и со змеей, и с голубями, и еще много других, гораздо более удивительных!

– Да и эти достаточно удивительны! – воскликнула Гертруда. – Я желала бы знать, как это можно заставить голубей вдруг разом замереть в воздухе, заставить их оставаться в течение довольно продолжительного времени совершенно неподвижными?

– Вероятнее всего, что они чуть заметно трепещут крыльями и только кажутся неподвижными, и что кроме того находятся под влиянием гипноза. Но в Индии я видел нечто несравненно более замечательное, а именно: я видел семилетнего ребенка, парившего в воздухе совершенно так же, как эти голуби.

– И вы видели это своими глазами?

– Да, своими глазами! Мало того, это делалось под открытым небом – на площади, следовательно, без всякой возможности плутовства вроде спускных проволок и бечевок или каких-либо незаметных подставок. Этот феномен положительно невозможно ничем объяснить, никакими данными современной европейской науки… И это не единственный подобного рода фокус, какой мне случалось видеть… Так, например, в другой раз мне случилось быть свидетелем такого поразительного явления. Один бенгальский фокусник, или колдун, словом, маг, в моем присутствии и в присутствии еще нескольких других лиц, поцарапав почву старинной сухой аллеи, затвердевшей и плотно укатанной и утоптанной, посеял семя камелии, которое тут же, на наших глазах, пустило корни, дало росток, который вырос до размеров кустика, и наконец кустик этот зацвел, так что весь покрылся цветами! Все это произошло менее чем в четверть часа…

– Нет! Это что-то неслыханное! Что-то непостижимое.

– Все же это чудо может быть объяснено простой иллюзией, результатом необычайной, поразительной ловкости и проворства рук чудодея! Но есть вещи из числа проделываемых индийскими фокусниками и факирами, которые положительно ничем не объяснимы, и я едва могу решиться рассказать вам о них, потому что всякому, кто не видал этого собственными глазами, они должны казаться положительно невероятными. Люди эти обладают множеством различных тайн, переходящих по наследству из поколения в поколение, которые объясняются такого рода физиологическими феноменами, к которым современная наша физиология едва осмеливается приступать.

Разговаривая таким образом, маленькое общество незаметно пришло к могиле Шейха. То было небольшое сооружение кубической формы, высеченное из цельного громадного камня, имевшее до пяти метров в длину и около четырех в ширину и украшенное небольшим куполом, над которым три развесистых пальмы простирали свои тенистые кроны.

У входной двери два дервиша с пергаментными лицами и наголо обритыми головами ожидали посетителей. Завидя пришедших, они приблизились к ним с низкими поклонами и, узнав через Виржиля, что посетители желают вопрошать оракула, начали с того, что потребовали с них предварительную контрибуцию в размере пяти пиастров с человека. Получив требуемую сумму и поспешно прикарманив ее, они объявили путешественникам, что тем необходимо разуться для того, чтобы войти в самое святилище. Волей-неволей нашим путешественникам пришлось снять обувь и оставить ее за дверью.

Но вот представилось еще новое неожиданное затруднение: дервиши воспротивились пропустить Гертруду Керсэн и Фатиму в ту залу, двери которой уже отворились перед путешественниками. Чтобы удалить и это препятствие, потребовалась еще одна золотая монета.

И вот наконец торг окончен, и всякого рода препятствия для входа в усыпальницу Шейха устранены. То была зала с совершенно голыми стенами и полом, за исключением одного истертого старого ковра, износившегося вследствие частых коленопреклонений верных на этом месте. В правом углу виднелась чаша, или подобие урны, из серого мрамора, не имевшая, по-видимому, никакого отверстия или углубления. Указывая на нее, один из дервишей объяснил путешественникам через посредство Виржиля, что эта чаша принимает вопросы, обращенные к оракулу, и дает на них ответы; прежде всего следовало произнести священное заклинание.

– Ну, пусть себе, раз это нужно! – сказал Норбер, пожимая плечами.

Оба дервиша распростерлись на ковре и, воздев руки к потолку, стали произносить вместе какую-то арабскую молитву.

Виржиль медленно повторял ее за ними так, чтобы его господин в свою очередь мог повторять за ним. Норбер хотя и произнес всю эту молитву от слова до слова, но сделал это с видимой досадой и нетерпением.

– Ну, а теперь, – сказал один из дервишей, – пусть господин чужеземец прямо обратится к самому Сиди-Магомет-Жераибу…

– Черт побери! – воскликнул Норбер вполголоса, – этот оракул, кажется, должен был бы говорить по-французски!

– Я говорю по-французски!.. – ответил тотчас же какой-то замогильный голос, который, казалось, исходил из серой мраморной урны.

Посетители, не ожидавшие, конечно, ничего подобного, были до того поражены этим заявлением в первый момент, что оставались некоторое время как бы ошеломленными. Гертруда Керсэн даже побледнела, а Фатима, широко раскрыв глаза от удивления и ужаса, казалось, была готова лишиться чувств.

Но Норбер, быстро овладев собой после того, как на мгновение поддался всеобщему чувству удивления и недоумения, улыбаясь склонился слегка в сторону вазы или чаши и произнес:

– Сиди-Магомет-Жераиб, – сказал он, – раз ты так хорошо владеешь французским языком, мы поговорим с тобой откровенно и по душам. Я нуждаюсь в твоем всесильном содействии, чтобы получить от племени Шерофов, возлюбленного тобой, средству для перевозки, необходимые мне. Согласен ли ты доставить их мне?

При имени святого оба дервиша бросили в свои маленькие кадильницы, привешенные у них на поясе уже зажженными, по щепотке мирры и принялись кадить. Вся зала наполнилась острым ароматом, и маленькие голубоватые струйки дыма стали медленно восходить от кадильниц к сводам.

– Прежде всего, – ответил голос, исходящий из мраморной чаши, – я хочу, чтобы ты сказал мне, что привело тебя сюда, в Судан, и какую цель ты преследуешь в своем предприятии?

Молодой астроном не мог удержаться от невольного жеста удивления. Что же касается спутников Норбера, то те поспешили подойти ближе, в высшей степени заинтересованные ходом и характером этого разговора.

После минутного колебания Норбер Моони решился продолжать свою речь.

– Я приехал сюда изучать чудеса небесных явлений, и с этой целью намеревался устроить обсерваторию на возвышенности Тэбали! – ответил он.

– Ты говоришь мне не всю правду! – возразил оракул, – твоя цель гораздо отважнее и смелее!

На мгновение Норбер смутился и молчал.

– Ведь я всезнающий, – продолжал оракул, – ничто не может утаиться от меня. Я знаю все настоящее, все прошедшее и все будущее. Хочешь, я докажу тебе это, сказав, зачем ты приехал сюда и что ты хочешь делать на горной возвышенности Тэбали?

– Охотно! – весело смеясь, ответил Норбер.

– Не смейся… смеяться здесь ни к чему… предприятие твое положительно безумно… Ты явился сюда, чтобы бороться с природой, бороться против вечных законов, правящих миром, против законов природы… Если ты нам друг, то нам остается только пожалеть тебя, потому что ты выйдешь побежденным из этой борьбы… Если же ты нам враг, то природа сама отомстит тебе за нас!..

Ничто не в силах передать того удручающего впечатления, какое произвело на слушателей, с напряженным вниманием ловивших каждое слово оракула, это мрачное предсказание, произнесенное невидимым голосом. Даже и Норбер перестал теперь смеяться. Несмотря на все доводы и усилия своего рассудка, ему трудно было побороть невольное чувство недоумения, вызванное словами оракула. А между тем ему трудно было поверить, чтобы кто-либо в Радамехе мог действительно владеть его столь ревниво оберегаемой тайной.

– Неужели ты думаешь, что для меня может остаться тайной что-либо, касающееся возлюбленного Аллахом народа? – продолжал голос грозным, гневным тоном. – Не успел еще план созреть в твоей безумной голове, как он уже стал известен мне!.. Ты хочешь остановить течение Луны, приблизить ее к земле и сделать ее доступной для алчности человеческой!.. Вот твой безумный замысел! Но я говорю тебе здесь, на этом месте, ты не осуществишь его!.. Знай, что это тебе никогда не удастся!

Норбер и сэр Буцефал удивленно переглянулись. Возможно ли, чтобы их тайна перестала быть тайной? Как мог этот мнимый оракул знать все это? Оставалось только одно возможное для них предположение, а именно, что один из их комиссаров, оставшихся в Суакиме, вероятно, проговорился и выдал их тайну, – и что эта тайна была известна в Радамехе раньше, чем туда прибыл их караван.

Предположить это было возможно, но удивительно было то, что здесь, в гробнице Шейха, нашелся человек, способный уразуметь тайну экспедиции и точно и кратко сформулировать ее в немногих словах, сказанных на французском языке, а не на каком-нибудь местном наречии.

Доктор Бриэ не скрывал своего удовольствия, слушая эти разоблачения тайны молодого астронома; его блестящие глазки, разгоревшиеся от удовольствия, перебегали с Норбера на сэра Буцефала и с сэра Буцефала обратно на Норбера Моони, пытливо всматриваясь в их лица и стараясь прочесть в них подтверждение слов оракула. Господин Керсэн и Гертруда также были очень удивлены, но не подавали никакого вида. Что же касается Фатимы, то она с того самого момента, как послышался голос, упала на колени, закрыв лицо обеими руками и не помня себя от какого-то безотчетного страха и суеверного ужаса. И весьма понятно, что этот грозный, гневный голос, исходивший, как казалось, из-под земли, эти беспрерывные то громкие, то подавленные вздохи дервишей, присевших на коленях на ковре, и этот бальзамический аромат мирры, восходивший вместе с голубоватыми струйками дыма из кадильниц к своду, – все это как нельзя более было способно действовать на нервы столь впечатлительной и суеверной маленькой особы, как эта служанка Гертруды Керсэн… Только один Виржиль философски относился ко всему этому, и спокойный взгляд его ясных веселых глаз с обычной добродушной беспечностью блуждал по лицам всех присутствующих.

Прежде всех очнулся Норбер и сразу овладел собой.

– Если так, если тебе известны наши замыслы и намерения, то ты знаешь, что в них не кроется никакой враждебности, ничего такого, что шло бы во вред арабскому народу… Скажи же, – настойчиво продолжал Норбер, – хочешь ты нам оказать содействие и доставить средства к перевозке – или не хочешь? Согласен ты сделать это для нас или нет?

– Я согласен! – ответил голос оракула.

И вдруг, снисходя к земным, меркантильным расчетам, оракул продолжал:

– Ты уплатишь вперед по десяти пиастров за каждого верблюда и каждого человека, и по прошествии семи суток необходимые тебе восемьсот верблюдов с их вожаками будут ждать твоих приказаний под стенами Суакима.

– Вот это я называю – говорить толково! – весело воскликнул Норбер Моони, лицо которого теперь сияло радостной улыбкой, – поистине, этот оракул хорошо умеет обделывать дела!.. Кому я должен уплатить эти шестнадцать тысяч пиастров?

– Посланному Могаддема, который явится с его распиской во французское консульство в Суакиме.

– Значит, дело улажено! Ну и прекрасно! А теперь скажи мне, Сиди-Магомет-Жераиб, этот союз, который мы теперь заключим с тобой, окончится ли он с доставкой моей клади на возвышенность Тэбали?

– Нет, он будет продолжаться до тех пор, пока ты исправно будешь платить Могаддему подобающую ему дань!

– Какую дань? За что?

– Ту дань, которую ты ему должен уплачивать, если желаешь, чтобы сыны его охраняли тебя в пустыне и доставляли тебе необходимое для твоих работ и сооружений количество рабочих рук, в которых ты нуждаешься!

– Как! – иронически воскликнул Норбер Моони, – неужели они согласятся содействовать успеху того предприятия, которое ты осуждаешь и порицаешь?

– Да, согласятся, если ты будешь аккуратно уплачивать подать; какое им дело до твоих планов и намерений?

– А как велика будет сумма этой контрибуции? – осведомился молодой астроном.

– Двадцать раз двадцать пиастров в месяц! – отвечал голос из мраморного сосуда.

– Я совершенно согласен! – сказал Норбер.

– Ну, так прощай… и Аллах да сопутствует тебе!..

И вслед за этими словами из мраморной чаши послышался протяжный, унылый стон. Дервиши тотчас же вскочили на ноги и затянули медленное песнопение вполголоса и затем стали медленно пятиться к двери, не переставая размахивать своими кадильницами. Посетители, невольно следуя их примеру, так же почти неожиданно для самих себя очутились у двери и, выйдя за порог, все еще под впечатлением испытанного ими чувства недоумения, стали молча обуваться. Фатима, совершенно ошеломленная чудесами, коих она была свидетельницей, все еще не могла прийти в себя, натыкалась на свои туфли и, наверное, еще долго не отыскала бы их, если бы предупредительный Виржиль не подобрал их и не подал их ей прямо в руки. Все двинулись в обратный путь по направлению к тому отдаленному местечку, где Мабруки уже распорядился разбить палатки, принести припасы и прохладительные напитки, которые он раздобыл в зауиа. Спустя некоторое время все свидетели сцены в усыпальнице Шейха, за исключением Норбера Моони, по-видимому, погруженного в какие-то серьезные размышления, стали обмениваться своими впечатлениями и замечаниями относительно всех, этих странных явлений.

В сущности, никто не мог удовлетворительно истолковать или объяснить их, все решительно ничего не понимали. Никто, конечно, не сомневался, что под этими таинственными приемами и атрибутами скрывается какой-нибудь ловкий фокусник, но указать на то, как именно все это происходило, не было никакой возможности;

Слова оракула относительно планов и намерений молодого астронома возбуждали всеобщее любопытство, особенно задевали за живое доктора Бриэ.

– Послушайте, сэр Буцефал, ведь вы один из тайных заговорщиков, и потому вам известно, правду ли сказал этот оракул относительно планов господина Моони!.. Племянница моя, как видите, буквально сгорает от желания узнать разгадку этой тайны. Или, быть может, вы желаете предоставить удовольствие сообщить ей об этом господину Моони?

– Говорите за себя, дядя, а меня, прошу вас, не приплетайте напрасно! – весело крикнула ему Гертруда, – не пытайтесь прикрывать ваше непростительное любопытство моим желанием. Вы ведь отлично знаете, что вот уже трое суток, как тайна этих господ не дает вам покоя ни днем, ни ночью!

– Да, я в этом признаюсь, – сказал доктор. – Но клянусь, что любопытство мое чисто научное!

– Несомненно, что господин Моони не отрицал того, на что намекал или указывал оракул, – заметил господин Керсэн. – Но раз он не считает почему-либо удобным доверить нам своих планов и намерений, то не нам упрекать его в этом!

– Баста! – воскликнул на это доктор. – Ведь теперь это уже стало тайной Полишинеля!

В этот момент Норбер Моони, шедший все время молча, поднял голову и сказал:

– Тот прием, к которому прибегает этот оракул, весьма прост. Вероятно, это большая слуховая труба, соединяющая зауиа с могилой Шейха; посредством этой трубы Могаддем может слышать вопросы, задаваемые оракулу, и отвечать на них; или же это просто голос какого-нибудь чревовещателя. Но тем не менее крайне удивительно то обстоятельство, что говорящий так свободно и так прекрасно изъясняется по-французски, а главное, что он успел пронюхать о моих намерениях, потому что, как бы там ни было, оракул не соврал!.. Я действительно приехал в Суда» с намерением заставить спуститься Луну настолько, чтобы она стала для меня доступной. И вот теперь, чтобы не прослыть в ваших глазах за сумасшедшего, – сказал он, обращаясь к господину Керсэну и его дочери, – я должен объяснить вам, каким образом я намерен попытаться достигнуть этого… Не так ли, баронет? – добавил он, обращаясь к сэру Буцефалу.

– Да, конечно! – поддержал его тот.

– Итак, – продолжал молодой астроном, – если мадемуазель Керсэн и эти господа согласны уделить мне немного терпения и внимания, я за завтраком постараюсь рассказать им, каким образом у меня зародилась мысль, которая на первый взгляд должна казаться им бессмысленной и сумасбродной… Хотя я и после того не буду считать себя вправе ожидать, чтобы они признали ее вполне разумной, – я могу только просить их поверить мне на слово, что имею веские основания, чтобы не считать ее столь безумной и сумасбродной, как говорит голос тени Шейха.

Решив таким образом этот вопрос, к неожиданной радости и удовольствию доктора Бриэ, наше маленькое общество добралось до своих палаток и почти тотчас же село за завтрак. За десертом, когда все успели утолить свой голод, молодой ученый стал говорить. Не следя за каждым словом его рассказа, мы передадим в кратких словах всю суть, добавив к этому некоторые необходимые подробности, которые он, вследствии врожденного чувства деликатности и сдержанности, не считал возможным высказывать, так как они относились к его компаньонам.

Глава V. Бюро Королевской улицы в Мельбурне

За семь лет до прибытия «Dover-Castl» в Суаким трое мужчин собрались на нижнем этаже одного большого дома на Королевской улице, одной из самых красивых и широких улиц города Мельбурна, этой красы и гордости Австралии. Несмотря на то, что было уже около полудня, то есть самое деловое и горячее торговое время во всех англосаксонских городах, эти трое мужчин совершенно бездействовали, лениво и небрежно почитывая утренние газеты: «Аргус», «Герольд» и «Трибуна».

Все трое сидели в покойных зеленых сафьяновых креслах перед высокими красного дерева пюпитрами в большой зале, отделенной от высокого светлого вестибюля перегородкой из матовых стекол, а от улицы большими витринами, на которых прохожие читали следующую надпись медными буквами:

«Electric Transmission Company (limited)».

Peter Gryphins, Fogel, Wagner and C°

Sole agents.

у правой стенки стоял великолепный несгораемый шкаф с тяжеловесными стальными дверцами и замысловатыми запорами. Слева красовался пузатый мраморный камин и на нем модели различных электрических машин и подводных телеграфов. Планы, чертежи и графические изображения в роскошных рамах заполняли все пустые пространства на стенах. В одном из углов скромно притаился телефон, ожидая конфиденциальных сообщений. Форточки, проделанные в матовых стеклах перегородки, во всякое время были готовы отвориться для «приема сумм», для «выдачи справок», для «дивидендов». Весь паркет был устлан дорогим турецким ковром.

Все вместе взятое было прекрасно, богато, роскошно и покойно; слишком даже покойно, судя по бездействию трех компаньонов.

– Игнатий Фогель! – произнес вдруг один из них.

– Что, Питер Грифинс?..

– Сколько в кассе наличности?

– Семь фунтов стерлингов, одиннадцать шиллингов и три пенса!

– Каких поступлений мы можем еще ожидать до конца этого месяца?

– Мы имеем вексель на двадцать фунтов с Вольфа, по которому он, вероятно, так же не уплатит, как и в прошлый месяц; Иоханзен должен нам четыре фунта, да еще мы должны получить у Крузе восемнадцать шиллингов.

– А сколько нам придется уплатить?

– Три тысячи фунтов стерлингов, шесть шиллингов и два пенса!

– Это неотложный, непременный долг?

– Неотложнее и обязательнее его не может быть: за подписью компании, со штемпелем фирмы, с номером ордера на гербовой бумаге!

– Но в эту цифру не вошли ни квартирная плата, ни отсроченные счета?

– Нет, Питер Грифинс!

– Ни твой оклад, ни мой, ни оклад Костеруса Вагнера, ни жалованье Мюллера?

– Нет, Питер Грифинс; тут нет даже и вознаграждения мистрис Кюмбер, нашей экономки.

– А если так, Игнатий Фогель, то это похоже на то, что фирма Питер Грифинс, Фогель, Вагнер и К° числа седьмого будущего месяца будет фигурировать в официальном списке крахов.

– Скажите лучше, в списке умышленных или злостных банкротств – это будет вернее, Питер Грифинс!

После такого разговора, скорее иронического, чем прискорбного, оба компаньона снова погрузились в чтение своих газет.

Тогда тот из них, который до сего времени не проронил ни слова, отложил в сторону свою газету и сказал:

– Мы сами в этом виноваты! Мы вздумали включить в наше дело все возможные и невозможные применения электричества! Что это говорит воображению публики? Да ровно ничего! Нет, господа, нам следовало удовольствоваться одной простой мыслью, – продолжал Костерус Вагнер, – будь она даже совершенно невозможной и нелепой, все равно, лишь бы только она была проста и нова, главное, нова! Что-нибудь вроде, «Перенесения волн и прибоя посредством электричества!» Публика бы поняла это! Да, если бы можно было дело начать опять сначала!

– Ну, вот, Костерус опять уже пустился сумасбродствовать, вечно у него одна дурь в голове! – сказал Питер Грифинс, вздернув нос кверху.

– Эх, черт возьми! Да вы же сами видите, что в наше время идет хорошо и успешно из всех этих компаний на акциях!.. Ведь это чистейшая фантазия, эти «Платиновые прииски на Конго», эти «Ласточкины гнезда на Формозе», эти «Фальшивые волосы из Герцеговины» и все тому подобные абсурды, только на них-то теперь и ловятся все мухи. А ваши трансатлантические телеграфы, электрические аккумуляторы, что все это говорит воображению разных кухарок, жокеев, отставных теноров, которые в настоящее время являются действительными владельцами и распорядителями капиталов?

Звонок, раздавшийся у дверей вестибюля, мгновенно прервал эти излияния. Послышались шаги и два коротких сухих удара в одну из форточек, в ту, над которой значилась надпись «Уплата».

Игнатий Фогель отворил её не спеша и очутился нос к носу с физиономией, обрамленной густыми рыжими баками.

Завязался следующий разговор:

– Господин директор, Питер Грифинс?

– В настоящую минуту его здесь нет!

– Постоянно отсутствует? Странно!

– Да-с, он сейчас находится в отсутствии!

– Когда же он вернется?

– Как только успеет устроить одно очень важное дело в Сиднее!

Наступило непродолжительное молчание.

Спустя немного голос незнакомца продолжал сильно недовольным тоном:

– Я явился сюда относительно того неуплаченного вами счета за несгораемый шкаф… не можете ли вы уплатить мне по нему?., я одиннадцатый раз предъявляю вам этот счет к уплате!

– Мы не получали ордера. Но если вам это очень необходимо и вы сильно нуждаетесь в деньгах, то мы можем спросить у господина директора разрешения уплатить вам следуемую вам сумму. Мы будем писать ему сегодня же, если хотите…

– Дело не в том, что я нуждаюсь в деньгах, я вовсе не так нуждаюсь в них, как вы думаете, – сказал господин с рыжими баками, видимо обиженный, – но…

– В таком случае вы не желаете, чтобы мы писали господину директору в Сидней?.. Прекрасно! мы ничего не будем ему писать – это совершенно как вам угодно! – с величайшей поспешностью проговорил Игнатий Фогель таким тоном, точно этим улаживались все затруднения и больше говорить было не о чем.

Он проворно захлопнул форточку и снова уселся в свое спокойное кресло.

Послышались нерешительные, медленные шаги, несколько вполголоса произнесенных фраз, что-то похожее на гневную воркотню, – и затем стукнула дверь.

Непрошенный посетитель ушел.

Прошло еще четверть часа, в бюро царила полная тишина. Затем звонок у двери опять зазвонил, послышались тяжелые шаги, под которыми слегка заскрипел паркет вестибюля, и чья-то рука постучала в форточку, над которой значилось «Акции». На этот раз сам Питер Грифинс отворил ее.

– Пакет для «Electric Transmission Company», – сказал грубый, сиплый голос посыльного, и в отверстии форточки показалась голова рассыльного в клеенчатой фуражке. – От мистера Симпсона, менялы на улице Геркулеса, 27. Прошу расписаться в получении!

Питер Грифинс обменялся прискорбным, горестным взглядом со своими двумя товарищами, расписался в получении и отворил дверь бюро, у порога которого рассыльный оставил пакет и при нем письмо, затем удалился.

Питер Грифинс вскрыл письмо и прочел его вслух:

«Весьма сожалею, что принужден возвратить вам прилагаемые при сем пятьсот акций вашей компании, которые вы поручили мне распространить. Несмотря на все мои старания, мне не удалось пристроить ни одной из них по какой бы то ни было цене. Кроме того, состояние рынка не позволяет рассчитывать даже и в более или менее близком будущем на более благоприятный оборот дела. Примите уверения в совершенной моей готовности служить вам.

Артур Реджинальд Симпсон».

– Это, кажется, последние акции, какие у нас еще находились в чужих руках? – спросил Питер Грифинс.

– Последние. Все остальные давно уже вернулись к нам обратно и лежат в чинном порядке в этом шкафу, – отозвался Игнатий Фогель, отворяя дверцы шкафа, искусно замаскированного в стене.

– Десять тысяч прелестных листов английской бумаги, каждый лист которой стоил бы два пенса, если бы на нем ничего не было напечатано, а теперь все они вместе не стоят ни одного лиара, потому что на них красуется наша виньетка! – добавил он с глубоким вздохом.

Убрав присланные господином Симпсоном акции на единственную оставшуюся еще свободной полку, он закрыл дверцу потайного шкафа и вернулся к своему пюпитру.

– Ну, скажите! – жаловался Костерус Вагнер, – право, можно думать, что акции эти или заколдованные, или отравленные, что все их так избегают! Я понимаю, что он не мог пристроить всех, – ну, продал бы, положим, всего тысячу акций, ну, скажем, даже сто!., пятьдесят наконец! Но ни одной! ведь это что-то совсем невероятное! Подумать только, что на целом австралийском континенте нашлось ни одного, – ни одного человека, который отнесся бы сочувственно к нашей идее, к нашему труду и пожертвовал бы двадцать фунтов стерлингов делу.

В этот самый момент, как будто укоризненный ропот Вагнера, подобно заклинанию, вызвал из недр вселенной ту редкую птицу, о существовании которой он мечтал теперь, дверной звонок возвестил о посетителе, – и вслед за тем кто-то робко постучался в форточку «Справок».

– «Electric Transmission Company»? – спросил господин с бледным, желтоватым, свежевыбритым лицом, выплывающим из высокого пристежного воротничка, туго накрахмаленного, безукоризненной белизны.

– Здесь! – отозвался Костерус Вагнер, в обязанности которого входило давать все справки.

– Разве подписка уже закрыта? – с видимой тревогой осведомился бледнолицый господин.

– Какая подписка?

– На акции компании – limited…

– Да, милостивый государь, – ответил Костерус Вагнер довольно брюзгливым тоном, предполагая в словах незнакомца злую мистификацию.

– Ах, как я жалею!., как я жалею!.. – воскликнул бледнолицый господин. – Я только вчера прочел ваше объявление в старом номере «Герольда», но надеялся, что я еще успею подписаться на несколько акций! Боже мой, как я, право, жалею, я вам сказать не могу!..

Несмотря на эти уверения и несомненное прискорбие, отразившееся на физиономии незнакомца, Костерус Вагнер продолжал подозревать в его словах злую шутку.

Однако лицо бледного господина казалось настолько серьезным и опечаленным, в его маленьких сереньких глазах так ясно читалось сожаление о том, что он опоздал и теперь должен лишиться возможности участвовать в несомненных выгодах этого блестящего дела, что Костерус Вагнер невольно почувствовал себя обнадеженным, а по некотором размышлении даже несказанно обрадованным и восхищенным.

– Когда я говорю, что подписка закрыта, – заговорил он тоном опытного дипломата, – то говорю это об общей подписке… Как вы, вероятно, и сами можете понять, у нас не осталось более на руках ни одной акции нашего Общества; нам пришлось сильно ограничить число требований, поступавших к нам со всех сторон с первого же дня открытия подписки…

После этих слов бледная физиономия незнакомца стала еще печальнее и тихий вздох прискорбия слетел с его уст.

– Но, – продолжал Костерус Вагнер, – если бы вы пожелали кое-чем пожертвовать и уплатить хотя бы небольшую премию за громадное преимущество стать обладателем нескольких наших бумаг, то, быть может можно было бы побудить кого-нибудь из наших акционеров уступить вам несколько таких акций… Много ли вы желали бы иметь их?

– О, нет! совсем немного!., штук тридцать-сорок, не больше!., если только это возможно…

Сорок акций!.. Это составляло около тысячи фунтов стерлингов!.. Костерус Вагнер обменялся многозначительным взглядом со своими двумя компаньонами, онемевшими от недоумения и радости.

– Я полагаю, что сумею вам это устроить, – покровительственным тоном продолжал Вагнер, – если вы намерены уплатить за каждую акцию по двадцати одному фунту стерлингов вместо номинальных двадцати. Но для этого необходимо будет произвести зачет!

– Я имею всю эту сумму при себе! – сказал посетитель, вытаскивая из бокового кармана с лихорадочное поспешностью пачку банковых ассигнаций.

– Прекрасно! Я сейчас приму от вас деньги… Игнатий Фогель, будьте любезны приготовить расписку. Потрудитесь перейти вон к тому окну, милостивый государь. Позвольте узнать ваше имя, фамилию и общественное положение.

– Тиррель Смис, камердинер сэра Буцефала Когхилля, баронета из Лондона, Керзон-стрит, 29, в настоящее время в отеле «Виктория», в Мельбурне!

– Превосходный дом, – одобрительно покачав головой, произнес Костерус Вагнер. – В случае, если бы сэр Буцефал также пожелал приобрести несколько акций на тех же условиях, то мы будем очень счастливы служить ему, предоставив желаемое количество наших бумаг… Вот наша расписка, милостивый государь… Вы не имеете при себе марки?.. Нет!.. Игнатий Фогель, будьте любезны передать марку господину Смису… До скорого приятного свидания, господин Смис!.. по прошествии двух-трех дней акции будут готовы к вашим услугам. – И форточка закрылась, поглотив банковые билеты Тирреля Смиса, который удалился торжествующий и довольный.

Восемьсот сорок фунтов стерлингов! Такого богатства никогда еще не видала касса «Electric Transmission Company»!

– Прежде всего, – воскликнул Игнатий Фогель без малейшего вступления, – я предлагаю, господа, серьезный ленч!

Предложение это было единодушно принято остальными компаньонами. Беседовать за столом с яствами несравненно приятнее, чем за высоким бюро с газетой на коленях.

Мюллер, рассыльный мальчик, состоявший при конторе и проводивший целые дни в пустынном вестибюле, позевывая во весь рот и томясь удручающей скукой, был немедленно послан в ближайшую гостиницу, – и вскоре на столе в конторе появился пышный завтрак, а места перед высокими красного дерева конторками опустели.

– Мое мнение таково, – сказал Питер Грифинс, когда челюсти стали уже менее энергично работать и запас яств значительно убавился, – что нам следует немедленно приступить к разделу дивиденда и сегодня же вечером тихонько улизнуть. Тот акционер, о котором мы так долго тщетно мечтали, нашелся наконец, он существует, да, но он единственный в своем роде, и нет ему второго подобного! Ни на какие другие взносы мы не можем рассчитывать, так воспользуемся же разумно той щедрой лептой, которая выпала нам сегодня на долю.

– Одобряем! – воскликнул Игнатий Фогель.

– Уделив Мюллеру в счет его жалованья около сорока шиллингов, на долю каждого из нас придется по двести семьдесят шесть тысяч девятьсот франков французской монетой, или пять тысяч девятьсот двадцать марок германской монетой. Это довольно кругленькая маленькая сумма, которая не принесла бы никакой пользы нашим кредиторам, но которая для каждого из нас может оказаться весьма и весьма полезной!..

– Удивительно, как это много – эти двести семьдесят фунтов стерлингов! – презрительно воскликнул Костерус Вагнер. – Как вы только можете думать о столь нелепом дележе!

– Неужели, имея в своем распоряжении прекраснейшую контору в одной из лучших улиц, полную ценной обстановки, и восемьсот сорок фунтов стерлингов в кассе, да сверх всего этого приобретенный нами за это время опыт, мы не сумеем как должно воспользоваться всем этим? Нет! Это было бы непростительна глупо!

Веским ударом кулака по столу Костерус Вагнер как бы придал еще более силы и убедительности своему заявлению.

– Да, это было бы непростительно глупо! нелепо! – повторил он еще раз. – Как я только что перед тем говорил вам, нашему проекту Общества недоставало только одного, а именно того, что действует на воображение публики. Затроньте только это воображение, и вы увидите, что найдете не одного какого-то лунатика-акционера, как сегодня, а десять тысяч, двадцать тысяч акционеров!.. Затроньте только их воображение, – и вам принесут не восемьсот сорок фунтов стерлингов, а восемьсот тысяч фунтов! восемьсот миллионов! Вот что я вам говорю! И что для этого надо сделать, спрашиваете вы? Вот что! У меня появилась такая мысль, которая несомненно порядком раззадорит воображение публики!

– Ну-ка! Какая это мысль, Костерус? – воскликнули хором Игнатий Фогель и Питер Грифинс.

Здесь следует сказать, что Костерус Вагнер имел над своими компаньонами тот громадный перевес, какой всегда дают человеку положительные знания и высшее образование. История Костеруса Вагнера крайне любопытная. Он представлял собой типичнейший пример того, чем может стать человек с выдающимися способностями и самым гениальным дарованием к высшим наукам, когда при этом отсутствуют самый простой и здравый смысл и практическое умение вести себя. Костерус Вагнер был одним из лучших учеников берлинской гимназии Фридриха Карла и одним из блистательнейших питомцев Геттингенского университета. Двадцати лет от роду он был уже доктором физики и стоял в ряду наиболее выдающихся молодых физиков Германии, где он был приставлен в качестве главного помощника при Гильдесгеймской обсерватории. Когда ему исполнилось двадцать пять лет, он стал уже известен всему ученому миру как автор очень дельных и серьезных записок по астрономии. Но, к несчастью, его личный характер не соответствовал его громадному уму и способностям. Костерус Вагнер еще на университетской скамье имел привычку пить, и эта привычка не только не покинула его впоследствии, но превратилась в постоянное пьянство. Он при этом до крайности пренебрегал всеми своими общественными обязанностями и всеми общепринятыми приличиями. Сверх всего того, он ценил себя безмерно высоко и, не стесняясь, давал это чувствовать другим. Он считал себя даже униженным, обойденным в своих правах тем, что занимал при обсерватории второстепенный пост и еще не был зачислен в члены Академии Наук. Его резкое обращение, презрительное, непочтительное отношение к начальству, постоянные скандалы, которыми отличалась его частная жизнь, исподволь подготовили его окончательную гибель и падение. Первое время Костерус Вагнер пробовал было бороться против силы подавляющих его обстоятельств: он попробовал существовать лекциями в качестве приват-доцента, но его пороки, следовавшие за ним повсюду, явились и теперь главной причиной его неудач.

От неудачи к неудаче он, незаметно для самого себя, падал все ниже и ниже и наконец очутился на последней ступени нищеты и общественного презрения. Тогда он эмигрировал и прибыл в Мельбурн, где случайно столкнулся с Игнатием Фогелем, своим соотечественником, и Питером Грифинсом, американцем, приобревшим кое-какие деньжонки благодаря антрепризе странствующего цирка, в котором, главным образом, показывался какой-то уродливый карлик. Так как несмотря на такое падение разум Вагнера все еще сохранил известную долю превосходства, то у него явилась мысль о промышленном применении новейших открытий по части замещения механической силы электричеством. И вот, в компании с своими австралийскими приятелями, Игнатием Фогелем и Питером Грифинсом, он открыл знакомое уже читателю бюро на Королевской улице. И на этот раз успех не увенчал его предприятия, несмотря на то, что основная идея его была, быть может, вполне верна; она, несомненно, была основана на экспериментах и фактах чрезвычайно интересных, но ее недостаток заключался в том, что она была слишком нова, а представителями ее являлись люди пришлые, никому не известные, совершенно незнакомые с требованиями и характером австралийского рынка. Вскоре наши три компаньона истощили дотла небольшие имевшиеся у них запаси капиталов, деятельности и энергии. Наибольшая часть денег ушла на устройство, обзаведение и публикации затем на содержание их самих и премии разным посредникам и комиссионерам, обольщавшим их ложными надеждами и обещаниями. Словом, по прошествии каких-нибудь шести месяцев они совершенно израсходовались и стояли на рубеже разорения и полного банкротства.

В этот-то роковой момент явился Тиррель Смис со своими восемьюстами сорока фунтами, благодаря которым Костерус Вагнер задался новой блестящей мыслью и собирался начать дело сначала, но на этот раз рассчитывая главным образом на людскую доверчивость и легковерность, которые он хотел эксплуатировать в свою пользу.

– Имеете ли вы, господа, какое-нибудь представление об астрономии? – продолжал он, обращаясь к своим двум компаньонам.

– Нет? ни малейшего?., тем хуже, или, вернее, тем лучше, господа! Лучше, потому что вы будете находиться именно в том самом положении, как и публика, которую нам следует заманить в наши сети… Так знайте же! Земля, на которой мы живем, – одна из тех многочисленных планет, которые вращаются вокруг Солнца, получая от него свет и тепло. Это, то есть Земля, такое же светило, как и все остальные, шар, не имеющий, собственно говоря, особого значения в мире, шар, который можно сравнить с громадным, вращающимся наподобие волчка или веретена, пушечным ядром, и описывающий в то же время годичную линию вокруг Солнца, но не кольцеобразную линию, а эллипсообразную… Другие однородные планеты, большей и меньшей величины, чем Земля, так же висят в пространстве на разном расстоянии от Солнца, одни ближе, другие дальше от него. Какая сила заставляет их висеть в пространстве? – спросите вы меня, на это я отвечу вам, не входя в болей подробные разъяснения, что они держатся силой того; самого движения, которое придает им жизнь, и затем силой взаимного притяжения, существующего между отдельными планетами. В числе этих планет есть такие, которые находятся довольно близко от нас, настолько близко, что нам уже можно предвидеть тот момент, когда земное человечество, то есть обитатели Земли, войдет в отношения с этими планетами путем оптических телеграфов или же каким-нибудь иным путем.

– Быть может, даже настанет время, когда люди найдут средства и возможность путешествовать с одной из этих планет на другую точно так, как мы отправляемся теперь из Лондона в Париж, Мельбурн или Сан-Франциско.

– Конечно, до этого еще нам далеко, но тем не менее это не так невозможно, как кажется с первого взгляда.

– В числе этих планет, или миров, которые нас окружают и являются ближайшими соседями земного шара, которые современная астрономия изучает с величайшим вниманием и точностью, и с которыми она начинает знакомиться весьма подробно, – есть одно такое светило, которое, так сказать, составляет часть нашей системы и является, если можно так выразиться, осколком Земли, находясь от нее в сильной зависимости. Эта планета – спутница Земли, Луна.

– Надо заметить, что, по всей вероятности, Луна некогда представляла собой часть той расплавленной, раскаленной материи, из которой первоначально состояла Земля, и отделилась, или откололась, от нее в сравнительно не очень отдаленном прошлом. Она обладает самостоятельным вращательным движением вокруг земного шара, и в то же время повинуется и тому движению Земли, которое заставляет нашу планету вращаться вокруг Солнца. Что же касается расстояния, отделяющего Луну от Земли, то оно так незначительно, что, в сравнении с обычными астрономическими цифрами, может считаться почти нулевым, то есть несуществующим вовсе. Чтобы уяснить вам это, достаточно будет сказать, что Земля отстоит на расстояние сорока миллионов миль от Марса, ближайшей к нам, после Луны, планеты, тогда как Луна отстоит от Земли всего на девяносто тысяч миль. Следовательно, разница расстояния является пропорционально такой же, как между городами, отстоящими друг от друга на сто пятьдесят шесть миль и на одну милю.

Депеша, посланная по телеграфу на Луну, могла бы Дойти туда в полторы секунды. Не подлежит сомнению, что множество туристов и альпийских гидов прошли пешком по Земле все то расстояние, какое отделяет нас от Луны. Все это расстояние является увеличенным не более как в двадцать раз расстоянием между Лондоном или Парижем – и Мельбурном. Из этого вы видите, что мы можем и даже должны смотреть на Луну, как на своего рода пригород или отдельный квартал нашей планеты…

– Очевидно! – подтвердили почти одновременно Питер Грифинс и Игнатий Фогель, которые, силясь понять то, что разъяснял им Костерус Вагнер, выпучили глаза и уставились на него, точно собирались поглотить его целиком со всей его премудростью, но, несмотря на то, усваивали лишь отчасти его рассуждения, в сущности, совершенно элементарные.

– Так вот, – продолжал ученый, который, выйдя; теперь из-за стола, принялся крупными шагами расхаживать по комнате, – раз это близкое соседство Земли и Луны является несомненным, вполне установленным фактом, не странно ли кажется вам, что никто до сих; пор не попытался еще отправиться туда и не установил сообщение между этими двумя планетами?

– Если не ошибаюсь, мне помнится, уже была сделана попытка в этом направлении в Америке при помощи громадного орудия, какой-то невероятной величины пушки и ядра-вагона! – сказал Питер Грифинс.

– Да, совершенно верно, один француз попытался сделать такую штуку и даже осуществил ее с полным успехом. Его предприятие имеет громадную цену именно с той точки зрения, которая должна главным образом интересовать нас. Но это предприятие не имело продолжателей и осталось единственным в своем роде; случилось это потому, что он воспользовался для осуществления своего предприятия совершенно исключительным способом, весьма трудно исполнимым и доступным или возможным далеко не всем. Моя же мысль, та, которую я хочу предложить вам, чтобы заманить публику или, вернее, чтобы превратить ее Ј акции, имеет практическое значение… Надо окончательно завоевать Луну, – под этим я подразумеваю, конечно, что надо завести с ней прямое сообщение, не временное, а постоянное, чтобы всегда можно было по желанию отправляться на Луну и возвращаться оттуда обратно, когда пожелаешь, – словом, присоединить ее к Земле, со всеми ее известными и неизвестными еще сокровищами и богатствами, чтобы быть в состоянии воспользоваться ими!..

– Но разве это возможно? – осведомился Игнатий Фогель, – разве это действительно осуществимо?

– Я в этом искренно убежден. Но позвольте мне заметить вам прежде всего, мои юные и наивные друзья, что это совершенно не важно и не имеет почти никакого значения!.. Всякое дело переводится на наличные деньги, как говорят умные люди. Для нас вся суть дела заключается в том, чтобы основать компанию на акциях для приобретения Луны. Дело заключается отнюдь не в том, возможно ли это завоевание или приобретение на самом деле, то есть в действительности, но в том, чтобы оно только «казалось возможным»… Ну, а за это я берусь!.. К этому я добавлю еще, что то путешествие на Луну, о котором только что упоминал Питер Грифинс, также сослужит нам немалую службу и поможет нам в нашем деле…

– Но какой же может быть интерес для покупщика в приобретении подобных акций!

– Какой интерес? Да мне кажется, что это и так достаточно ясно! Положим, вам предложат новый мир, совершенно еще не исследованный, девственный, изобилующий самыми разнообразными минеральными богатствами: золотом, серебром, платиной, драгоценными камнями, углем, мрамором, солями и тому подобное; как вы полагаете, неужели это недостаточно заманчиво, чтобы возбудить интерес толпы, жаждущей обогащения?

– И все это имеется в изобилии на Луне?

– Несомненно! Все это и еще многое другое, чего мы, быть может, не знаем, – все же это исследовано и установлено – это является результатом всех астрономических исследований за последнее столетие, это напечатано во всех научных сочинениях… В настоящее время Луна уже настолько знакома нам, как если бы мы, то есть человек, окончательно поселились на ней. Мы уже начертили ее географическую карту; нам известны ее моря, ее материки, мы измерили высоту ее гор; мы дали им имена и названия, мы сфотографировали ее наружный вид, нам известен по аналогии ее химический состав… Короче говоря, остается только завладеть этим новым миром, о котором мы имеем более подробные описания, чем даже о Центральной Африке, или центральной Австралии, Новой Гвинее и полярных странах земного шара!..

– Ну, так отправимся туда теперь же, я сейчас готов взять билет! – воскликнул Питер Грифинс.

– Билет этот обойдется вам немного дорого, – многозначительно заметил Костерус Вагнер, – и потому, друзья мои, мы вернемся, если вы согласны, прежде всего к тому, кто может покрыть все наши расходы по этому путешествию, к тому, кто имеет в своей казне больше денег, чем даже сами господа Ротшильды, – а именно, к господину Всему Свету!..

– Костерус! – восторженно воскликнули Питер Грифинс и Игнатий Фогель, – позвольте нам обнять и расцеловать вас! Если только ваше объявление будет так же ясно и понятно, как ваше пояснение нам, то мы, несомненно, можем считать себя богачами! Тысячами, миллионами станут люди приносить нам звонкие английские гинеи!..

– Ну, так составим же сейчас эту публикацию, – сказал Костерус Вагнер, – и пусть она завтра же появится во всех газетах и журналах!..

Он тут же присел к бюро и, вооружившись пером и большим листом бумаги, написал на заголовке крупным четким шрифтом:

«„Selene Company“ (Лунное общество) limited. Общество для исследования и приобретения минеральных богатств Луны. Основной капитал общества – два миллиона фунтов стерлингов».

Глава VI. «Selene Company» (Лунное общество)

Костерус Вагнер не ошибся, когда говорил, что в делах акционерных обществ главное – это затронуть воображение публики и рассчитывать главным образом на глупость человеческую и легковерие толпы.

Тому, что в его проекте было самого безумного, тому-то именно и было обязано своим невероятным успехом это предприятие. Самая несообразность такой претензии послужила к тому, что все о ней заговорили. Два самых крупных и серьезных органа печати, которые, без сомнения, никогда не посвятили бы двух даровых строк для объявления какого-нибудь самого благонадежного общества для мощения мостовых, посвятили теперь по несколько столбцов рассмотрению и обсуждению нового дела «Selene Company»(Лунного общества), льстившего в высшей мере колониальной гордости и тщеславию. Даже те, кто менее всех верили в возможность осуществления подобного предприятия, все же радовались тому, что эта мысль зародилась в Австралии. Короче говоря, дело это прогремело с невероятной быстротой и наделало много шума во всех слоях общества; повсюду, в самых отдаленных, забытых уголках, заговорили о нем. Спрос на акции этого общества возрастал с каждым часом с невероятной быстротой; публика толпами валила в бюро Королевской улицы, и деньги в кассе нового общества прибывали, как вода во время наводнения.

Вскоре явилась надобность в особом почтальоне или рассыльном, который каждое утро обязан был привозить в тележке под замком денежные и заказные письма, летевшие со всех концов света в бюро компании. Питер Грифинс, Костерус Вагнер, Игнатий Фогель и К°, единственные агенты, вынуждены были, к немалому своему восторгу, прибегнуть к помощи какого-нибудь банка для хранения своих капиталов. Желая обставить это дело как нельзя лучше, они избрали с этой целью знаменитый банкирский дом Буттс и К°. Самое странное в этом деле было то, что Костерус Вагнер не потрудился даже указать, каким именно способом он рассчитывал осуществить свой план и выполнить предначертанную им программу. И эта хитрость сослужила ему прекрасную службу, потому что систематические недоброжелатели и враги, каких встречает на своем пути всякое новое предприятие, должны были, при данных обстоятельствах, довольствоваться одними догадками и предположениями и, следовательно, не могли серьезно ополчиться и разгромить план, которого они не знали, и о котором сами не могли сказать решительно ничего.

Костерус Вагнер между тем заявил, что его план составляет его тайну и что он до поры до времени намерен сохранить ее в строжайшем секрете, чтобы кто-нибудь не воспользовался его мыслью. Легковерное большинство чрезвычайно одобряло такой образ действий, считая это очень разумным и предусмотрительным, и с еще большей охотой и готовностью вкладывало свои деньги в дело, находившееся в руках столь мудрых людей.

В сущности же, единственный план Членов-Основателей Selene Company, заключался в том, чтобы собрать в кассу компании сумму в два миллиона фунтов стерлингов, а если можно, то и более. И надо признаться, что такого рода цель представляет собой в сем подлунном мире практическую философию громадного числа различных финансовых обществ.

Как бы там ни было, но спрос на акции был так велик, что на этот раз действительно пришлось отвечать отказом на требования, а в день, назначенный для выборов членов общества, пришлось удержать за собой большую залу «Victoria Hotel», самую большую в Мельбурне. Заседание это должно было состояться под председательством одного юного аристократа, бывшего проездом в Австралии, лорда Рандольфа Клэдероу, который один подписался сразу на пятьсот акций и, кроме того, держал крупное пари с сэром Буцефалом Когхиллем, мало верившим в успех данного предприятия. Сэр Буцефал Когхилль действительно так мало верил в возможность осуществления этой идеи, что обязался уплатить тридцать тысяч гиней в случае, если бы это дело увенчалось успехом и осуществилось, соглашаясь в противном случае получить всего тысячу гиней, то есть ставя тридцать против одного. Такого рода пари, предложенное самим сэром Буцефалом Когхиллем, достаточно ясно доказывало, какую слабую надежду возлагал молодой баронет на прославленную Лунную Компанию, объявление которой ему преподнес его образцовый камердинер Тиррель, Смис.

15 октября стечение народа в зале гостиницы Виктория было громадное. Здесь были и биржевики, и крупные негоцианты, и судовладельцы, и биржевые маклеры, и представители самых различных профессий, преимущественно доходных. На эстраде, устроенной в конце зала, перед столом, покрытым зеленым сукном, сидел в кресле лорд Рандольф Клэдероу, имея по обе стороны крупного виноторговца и чаеторговца. Лорд Рандольф Клэдероу был высокий, длинный, худощавый блондин, чрезвычайно близорукий, с моноклем в глазу, почти безусый, одетый с изысканной элегантностью.

Покончив с различными вступительными церемониями и провозгласив лорда Рандольфа Клэдероу председателем по предложению торговца чаями, которого поддержал в свою очередь виноторговец, Костерус Вагнер выступил вперед и стал говорить, собираясь высказать свой план, предъявить присутствующим свою программу.

– Настал тот час, – говорил он, – когда все материки и острова земного шара уже поделены различными народами, населяющими землю, а потому необходимо открыть новое поле для деятельности и колонизационных способностей бриттов. Англосаксы заселили почти всю Северную Америку, Австралию, Индию, часть Африки; флаг их гордо развевается на трех четвертях земного шара, и на поверхности его теперь уже не остается более простора для их завоеваний, так как сравнительно недавняя конференция дипломатов постановила признать Центральную Африку интернациональной.

– Следовательно, всякая надежда расширить еще более свое поле деятельности отныне закрыта для предприимчивого духа бриттов? Нет! По крайней мере Костерус Вагнер был на этот счет другого мнения.

– В ближайшем соседстве от земли, всего в каких-нибудь нескольких десятках тысяч миль от нее, в пространстве существует другой мир, мир нетронутый, не исследованный, который только того и ждет, чтобы открыть и предоставить в распоряжение человечества свои несметные богатства и сокровища, который только того и ждет, чтобы мы пришли и завладели им… (Слышится гром рукоплесканий). Этот мир, в сущности, является естественным дополнением земного шара, с которым он некогда был нераздельно слит, и которому он и теперь неизменно сопутствует в его годичном пути вокруг солнца… Мир, столь близкий к нам, что наши астрономы могли определить очертания его материков, высоту его гор, размеры и расположение его морей… Мир, столь тесно связанный с нашей жизнью, что с самых незапамятных времен фазы его служили для измерения нашего времени. Словом, это Луна, которую необходимо вырвать из ее одиночества и присоединить ее к матери-земле, слить ее с настоящей родиной ее повелительницей и покровительницей!.. (Новые рукоплескания, новые возгласы одобрения в толпе).

Костерус Вагнер не захотел обижать своих слушателей, повторив им еще раз все то, что в настоящее время знает каждый мало-мальски образованный человек, а именно, что этот лунный мир, исследованный до мелочей нашими астрономами, пронизанный, так сказать, насквозь нашими телескопами, представляет собой шар, имеющий восемьсот шестьдесят девять миль в диаметре, и что поверхность Луны равняется тринадцатой доле поверхности земного шара, или превосходит в четыре раза поверхность Европы и в сорок один раз площадь Франции, и что, следовательно, Луна может представлять собой весьма завидную колонию. Что же касается расстояния, отделяющего Луну от земли, то оратор заговорил о нем только лишь для того, чтобы констатировать, что оно столь незначительно, что равняется временами девяноста шести тысячам миль, а временами – девяноста тысячам миль, иначе говоря, девятикратной окружности земного шара, или взятому двадцать раз расстоянию между Мельбурном и Лондоном!

Костерус Вагнер не побоялся сказать жадно внимавшим ему слушателям, что в настоящее время, благодаря средствам, какими располагает теперь наука, Луна несравненно ближе от нас, чем были Мыс Доброй Надежды или остров Куба для греков времен Перикла или римлян времен Августа. Главное, на что он всячески старался обратить внимание своих слушателей, было следующее: до настоящего момента еще нельзя было сказать с уверенностью, обитаема ли Луна или нет. Но как бы там ни было, необходимо было завязать с ней отношения, как в том, так и в другом случае!.. Если она обитаема людьми достаточно многочисленными, достигшими известной степени цивилизации – то было крайне важно превратить этих граждан Луны в клиентов английских мануфактур. Если же Луна, напротив того, была необитаема, то и в таком случае было необходимо открыть для британской промышленности широкое поле деятельности, предоставив в ее распоряжение громадные минеральные богатства, которые, несомненно, хранятся в недрах этой девственной еще природы!..

Эта смелая задача вызвала у слушателей Костеруса Вагнера такой сильный энтузиазм, что посыпавшиеся отовсюду аплодисменты заглушили на мгновение даже голос оратора. «Слушайте! слушайте!» – кричали голоса. «Мы все здесь собрались! приступим к выборам!» – кричало несколько лиц, подписавшихся на акции и сгоравших от нетерпения знать тех, кто будет избран.

– Я слышу, господа, что от меня требуют приступить к выборам! – сказал Костерус Вагнер, когда шум аплодисментов и крики немного утихли и водворилась сравнительная тишина. – Для того мы и собрались здесь; и я имею честь и удовольствие объявить вам, господа, объявить всему нашему уважаемому собранию, что те десять тысяч акций, которые мы выпустили, уже давно разобраны, и что мы были вынуждены, к великому нашему сожалению отвечать отказом на множество требований (новый взрыв аплодисментов). Теперь нам остается только приступить к выборам, если только наш уважаемый и высокочтимый председатель ничего против того не имеет. Но прежде чем приступить к голосованию, я считаю своим долгом, согласно существующему в подобных случаях обычаю, пригласить лиц, желающих сделать какие-либо возражения, высказать свое мнение, предоставив им слово.

Но никто не пожелал на этот раз ничего возражать, и потому никто не выступил вперед и не воспользовался приглашением Костеруса Вагнера. Только в самом конце залы, где-то в отдаленном углу, поднялся со своего места какой-то молодой человек, как бы намереваясь задать какой-то вопрос, но тотчас же опять опустился на свое место, не разжав рта. Выждав минуты три, лорд Рандольф Клэдероу, встал и, вежливо склонившись сперва в сторону одного, а затем и другого из своих заседателей, торжественно произнес:

– Господа, честь имею объявить, что вопрос о выборе членов и окончательном составе «Selene Company» limited, Анонимной компании на акциях, для исследования и разработки минеральных богатств Луны, с основным капиталом в два миллиона фунтов стерлингов, разделенных на десять тысяч акций, поставлен мной на голосование. Пусть все те, кто желает принять участие в выборах Общества, потрудятся поднять руку…

Все руки разом поднялись вверх, как будто невидимые нити вздернули их к потолку.

– Кто хочет сказать что-либо против?

Ни одна рука не выразила протеста против всеобщего голосования.

– Кажется не может быть никаких сомнений относительно настроения почтенного собрания, – продолжал лорд Рандольф Клэдероу (новые аплодисменты и одобрительные возгласы). – В таком случае честь имею объявить собранию, что Лунное Общество («Selene Company») утверждено… и засим имею честь приступить к чтению устава, который по требованию закона должен быть подвергнут голосованию по отдельным статьям! Статья первая! «Заведывание делами есть и останется, вплоть до полного осуществления задуманного плана, в руках господина Костеруса Вагнера и его помощников, господ Питера Грифинса и Игнатия Фогеля, инициаторов этого смелого предприятия». Ставлю этот первый параграф устава на голосование: приглашаю всех, кто с этим постановлением согласен…

– Прошу слова! – послышался в конце залы голос с весьма заметным французским акцентом. И тот самый молодой человек, который уже раз собирался высказаться во время первого голосования, встал и передал свою карточку, которая, переходя из рук в руки, быстро дошла до председателя. Последний, взглянув на нее, произнес:

– Господин Норбер Моони, доктор, астроном, состоящий при Парижской обсерватории, находящийся по распоряжению Академии наук в настоящее время в командировке в Новой Зеландии и Тасмании, имеет слово!

Глаза всех присутствующих мгновенно обратились в сторону молодого иностранца, направлявшегося к эстраде и теперь уже поднимавшегося на нее.

– Господа, – начал он, – я просил слова, чтобы сделать одно небольшое замечание. Я сам подписался на двадцать акций «Selene Company» (Лунного общества), что должно служить несомненным для вас доказательством того, что и я сторонник этого предприятия, что и я считаю его вполне осуществимым и надеюсь видеть его осуществившимся. Но если я вполне понимал до настоящего момента то молчание, какое инициаторы считали нужным хранить относительно способов, какими они рассчитывают достигнуть осуществления своего предприятия, то теперь, когда состав общества уже утвержден, я положительно не могу понять, как можно переходить к голосованию отдельных статей и параграфов устава, не ознакомившись, хотя бы в общих чертах, с теми средствами, на которые господа инициаторы рассчитывают для осуществления своей программы. И вот по этому-то поводу я и желал бы попросить некоторых объяснений, прежде чем вручить интересы всех нас, а, главным образом, интересы науки, в руки комитета инициаторов!

Справедливость и скромность этого требования как-то разом поразили всех присутствующих.

– Он прав! он прав! – послышалось несколько голосов в толпе.

Костерус Вагнер, видимо, раздосадованный этим вмешательством чужеземца, все же вынужден был выступить на эстраду и держать ответ.

–Господа, – смело сказал он, – одно из первых и необходимейших условий успеха такого рода предприятия – соблюдение абсолютной и безусловно тайны касательно самой операции. Вы до настоящего времени делали мне честь, удостаивая меня свои полным доверием, позвольте же мне и далее требован того же доверия, как единственной надежной гарантии против всякого рода подражателей и недоброжелателей!..

– Есть средство совместить и то, и другое, – возразил на это Норбер Моони, – пусть инициаторы сообщат свой план не всему собранию, а избранным этим собранием делегатам, которые могут быть избраны сейчас я из людей, компетентных в этом деле. Делегаты могут удалиться в отдельную комнату и, переговорив с членами комитета инициаторов, сделать нам краткий отчет в общих чертах, сохранив в тайне все то, что они найдут нужным не сообщать публике, но ознакомив ее со всем остальным… Тогда мы можем сознательно приступить и к утверждению устава общества во всех его мельчайших подробностях.

– Да, это правда!., это правда!.. – крикнули несколько акционеров.

– Нет! нет! мы не хотим делегации!.. Мы требуем ясных и точных объяснений в присутствии всего собрания, а отнюдь не в отдельной комнате! – кричали другие.

Послышался шум, гам, разные голоса. Председатель, собрав достаточное количество голосов, требовавших публичного объяснения, счел своим долгом заявить, что общее настроение умов требует объяснения при всем собрании и что, следовательно, такого рода объяснение, будь оно хотя бы и со многими ограничениями, все же необходимо.

Костерус Вагнер, после непродолжительного совещания со своими компаньонами, по-видимому, довольно охотно примирился с необходимостью.

– Могу вас уверить, господа, – начал он весьма развязно, возвращаясь в третий раз на эстраду, – что я предпочел бы, несомненно, полнейшую тайну, и признаюсь, что и теперь держусь того же мнения, что это было бы самое лучшее и самое разумное, а главное, самое осторожное во всех отношениях… Тем не менее, признавая вполне естественным и законным ваше настоящее требование, я полагаю, что в общем не представится особых затруднений, раз общество наше окончательно утверждено, изложить вам в главных чертах мой план! (Гул аплодисментов)…

(Тс. Тс!) – Вот в кратких словах самая суть дела. Расстояние, или, вернее, близость Луны к Земле равняется, как я уже имел честь напоминать раньше, девяноста тысячам миль. А что такое, в сущности, девяносто тысяч миль? Это взятый тридцать раз диаметр земного шара; это меньше, чем сумма протяжений всех железнодорожных линий на поверхности нашей планеты! И может ли остановить это сынов конца девятнадцатого века, то поколение, которое сумело и провести туннель под Сет-Готардом, и прорыть Суэцкий и Панамский каналы? Конечно, нет! Я не могу даже допустить этого. Весь вопрос, по-моему, заключается в том, чтобы построить воздушный туннель в виде трубы, достаточно надежно укрепленный в почве и простирающийся вертикально по направлению к Луне. Этот туннель, или труба, называйте его как хотите, должен быть построен из чугунных сегментов, соединенных между собою. Допустим только, что один из этих сегментов уже стоит на своем месте, – и затем все остальное уже дело простого умножения… Понятно, что такого же рода предприятие может для многих показаться смелым, да, но оно осуществимо! Собственно говоря, это не что иное, как утвердить на апельсине, имеющем шесть сантиметров в диаметре, тонкую, как волосок, трубочку длиною в один метр и сорок два сантиметра… Попробуйте заменить этот маленький апельсин земным шаром, а тонкую, как волосок, трубочку – трубою требуемых размеров, и задача останется практически совершенно одна и та же… Вот в общих чертах моя мысль, господа… причем я, конечно, оставляю за собой право сохранить до поры до времени в тайне все те мелкие подробности, те пути и средства, которые сумеют облегчить мне эту кажущуюся столь трудной задачу. Простой здравый смысл подскажет вам, господа, что было бы крайне неуместно и даже небезопасно говорить обо всем этом здесь. Я полагаю, что вполне достаточно будет, если скажу вам, что считаю себя вправе смело уверять вас в том, что все планы уже готовы, что все они основательно обдуманы, что в них нет решительно ничего призрачного, и что как только они будут приведены в исполнение, то покажутся всем вам простыми и несложными.

Несколько хлопков приветствовали речь Костеруса Вагнера, но аплодисменты эти были немногочисленны и как-то нерешительны, робки. Ясно было, что в общем собрание было скорее разочаровано, чем очаровано этим объяснением, и скорее недовольно, чем довольно оратором и его речью.

Все глаза были обращены теперь на Норбера Моони, слушавшего Костеруса Вагнера с плохо скрываемым пренебрежением.

– Позвольте еще один простой вопрос, – сказал последний, когда оратор закончил свою речь, – к какого рода средству намерены вы прибегнуть, чтобы путешествовать в вашей трубе? Уж не к веревке ли, как трубочисты?

– Эта задача может иметь несколько различных решений, – отвечал Костерус Вагнер, – можно будет заняться их рассмотрением в то время, когда будет строиться туннель.

– Да, у вас действительно хватит на это времени, – насмешливо согласился французский астроном, – потому что это предприятие, то есть сооружение этого гигантского воздушного туннеля, если даже и считать его возможным, во всяком случае потребует целого ряда лет для своего осуществления!

– Не так уж много, как вы, по-видимому, полагаете! – воскликнул Костерус Вагнер, – я берусь окончить всю эту работу в течение пяти лет!

– В пять лет! – воскликнул в свою очередь Норбер Моони, доставая из кармана свою записную книжку. – Ну, нет, до этого далеко!.. Если не ошибаюсь и если я хорошо понял вашу мысль, вы собираетесь, по-видимому, построить нечто вроде Вавилонской башни, не так ли? Громадный маяк, воздвигнутый на возможно широком основании, и притом на возможно высоком, какое можете встретить где-нибудь на Гималаях например, и этот-то маяк должен вырастать, этаж за этажом, вплоть до Луны. Я уже не буду настолько нескромен, чтобы спросить у вас, откуда вы добудете вашим рабочим воздух, которым они могли бы дышать, когда работа их продвинется настолько, что им придется строить на такой высоте, где воздух уже слишком разрежен. Вот что я вам скажу, и скажу не голословно, а на основании самых точных математических данных: допустим, что ваша башня в течение первого года достигнет высоты в сто метров – что будет уже выше всех ныне существующих зданий, построенных руками человеческими, кроме двух-трех исключений, – и тогда, знаете ли, сколько вам потребуется времени на окончание вашей постройки? – три миллиона шестьсот тысяч лет! Допустим даже, что вы ежегодно будете строить по целой миле в вышину, что почти невероятно, – и тогда на ваше сооружение потребуется девяносто тысяч лет! При условии, что вы будете строить по сто двадцать пять миль в год, вам необходимо будет потратить на это семьсот двадцать шесть лет. При условии одной тысячи миль (что составляет четыре миллиона метров) вам надо будет девяносто лет…

– Для того, чтобы выстроить вашу башню в пять лет, вы должны ежегодно строить по семнадцать тысяч миль в высоту, иначе говоря, по шестьдесят восемь миллионов метров! Вот результаты самого элементарного арифметического расчета… Итак, с этой точки зрения план ваш прямо-таки неосуществим и непригоден, если допустить даже, что во всех других отношениях он вполне осуществим!

Холодный душ, который бы вдруг окатил все почтенное собрание, конечно, не произвел бы более охлаждающего, скажем, леденящего впечатления, чем эта аргументация. Костерус Вагнер чувствовал себя буквально пришибленным и не мог возразить ни слова.

– Надо признать голосование недействительным и потребовать назад наши деньги! – крикнул вдруг один крупный хлеботорговец.

– Да!., да!., да!., потребовать назад наши деньги! – точно эхо загудели разом сотни голосов.

– Вы не можете этого сделать! Вы не имеете на это права! – закричал Питер Грифинс, выскочив вперед к самому краю эстрады и грозя кулаками почтенному собранию. – Раз дело решено голосованием и составлен протокол, то и сам Парламент не может изменить принятого решения! Все акции принадлежат компании!.. Кто недоволен дирекцией этой компании, может уходить, но деньги останутся в кассе общества!

– А в этом-то, по вашему, и вся суть, не так ли? – крикнул чей-то злобный, резкий голос, заглушая общий шум и гам. Председатель тщетно пытался водворить порядок. Он собирался уже встать и надеть шляпу, выразив этим, что считает заседание закрытым, но Норбер Моони сделал знак, что он еще не досказал своей мысли.

Тотчас же воцарилась тишина.

– Но то, что я сейчас сказал, еще вовсе не значит, чтобы самая мысль компании была нелепа и неосуществима, – продолжал молодой оратор, – отнюдь нет! Признаюсь даже, что прежде, чем я увидел заявления «Selene Company», я был уже убежден, что мысль эта осуществима. Вот уже несколько лет, как сам я занимаюсь той задачей, которая лежит в основе этого Общества, и признаюсь, я того мнения, что для человечества положительно стыдно, что оно до сих пор не завоевало еще Луны, не сделало ее, эту спутницу свою, эту столь близкую соседку свою, безусловной собственностью!..

– Как и господин Вагнер, я тоже убежден, что если мы теперь не решимся взяться за дело завоевания Луны, то наши сыновья или внуки непременно сделают это и будут смеяться над теми, кто считал это дело невозможным… Вот почему, как только я узнал из газет о том, что нашлись предприниматели, которые решили попытаться осуществить эту мысль, я тоже пожелал принести свою малую лепту этому благому начинанию и сам поспешил сюда. То, что я позволил себе критиковать, это отнюдь не саму мысль Общества, отнюдь не его задачу, а то решение этой задачи, которое нам было предложено. Мне оно кажется неосновательным, необдуманным, пустым и трудно осуществимым. Но я считаю, что все эти трудности легко преодолимы иным путем!

– А, так! Так это следовало сказать с самого начала, что вы имеете свой личный маленький план на этот счет! – зарычал Костерус Вагнер.

– Да, я имею свой личный план, и если уважаемое собрание разрешит мне, то позволю себе тут же изложить его вкратце! – сказал Норбер Моони. – Я нарочно с этой целью приехал в Мельбурн. Но прежде всего, чтобы меня не приняли за какого-нибудь мечтателя или шарлатана, или за утописта, я считаю нужным сказать, кто я такой!

– Да! да! говорите! – кричали слушатели, очарованные его теплой, живой речью.

Ободряемый аплодисментами, Норбер Моони в кратких чертах, с подобающей скромностью, рассказал без лжи и утаек свою личную повесть. Он заявил, кто он в данный момент, какие именно предметы он преимущественно изучал, над чем именно более всего работал. Сын лесного инспектора, он с раннего детства почувствовал влечение к математическим наукам, с успехом выдержал экзамен морского училища, а затем и Парижской политехнической школы, и на двадцать втором году был причислен к Академии наук в качестве астронома.

Будучи последовательно прикомандирован к обеим научным экспедициям, отправлявшимся: первая на Тап-пи, вторая на остров Кергелен, он имел счастье открыть две новые планеты, еще никем не описанные, и награжден Академией наук одной из ее больших наград за свои труды по спектральному анализу. Вскоре после того он получил путем наследования небольшое состояние и затем прикомандировался к новой астрономической миссии, отправлявшейся в Тасманию. Вот в этот-то момент он из газет узнал о вновь образовавшемся в Мельбурне акционерном обществе.

Такого рода спекуляции были как раз по душе Норберу Моони, потому что они на крыльях смелой гипотезы уносят далеко за пределы современной науки, открывая уму и предприимчивости широкие горизонты. Как часто, занимаясь исследованиями Луны, изучая ее горы, кратеры, долины и моря, делая фотографические снимки ее поверхности, он мечтал о средствах перенестись в эти заманчивые, далекие страны. И, не довольствуясь одними мечтами, он пробовал говорить об этом. Многие старые астрономы, привыкшие к своим профессиональным шорам, привыкшие к рутине своих ежедневных наблюдений, которые они затем установленным порядком разрабатывали при помощи классических формул, с негодованием выслушивали его смелые теории, которые он не старался скрывать от них. Напрасно молодой астроном указывал им на громадные успехи, какие делает ежегодно физика и исследования Луны, доказывая, что столь близкое знакомство с этим спутником, что его карты, более точные и подробные, чем карты африканского материка на земном шаре, – все это указывает на путь, по которому нам следует идти вперед, все это обещает нам в близком будущем более тесные и прямые связи с Луной.

Но за такие речи старые астрономы смотрели на него, как на еретика, и возмущенный такой рутиной Норбер Моони поклялся в душе сохранить все свои мечты и планы до поры до времени про себя и дождаться того дня, когда ему представится возможность применить их на деле.

Уже давно ему казалось, что он нашел решение этой трудной задачи. Единственное затруднение, представлявшееся ему, это – необходимость больших денежных затрат: на это требовался крупный капитал, которого он не имел в своем распоряжении. Но теперь этот капитал был налицо. Весьма возможно, что собрание потеряло уже право вернуть обратно свои деньги, да, но оно во всяком случае сохранило за собой право располагать по своему усмотрению этими деньгами, или вернее, управлять ими. Теперь весь вопрос заключался в том, одобрит ли и примет ли уважаемое собрание то решение вопроса, какое он, Норбер Моони, собирался предложить.

– Говорите! говорите! – кричали ему со всех сторон.

– Итак, я приступаю теперь к самому плану достижения поставленной «Selene Company» цели, плану, который я, по-своему глубокому убеждению, считаю осуществимым! – сказал молодой ученый, выпивая стакан воды, чтобы прочистить горло.

Глава VII. Sic vos non vobis

– Прежде всего, – продолжал Норбер Моони, обращаясь к собранию, очарованному его ясной, увлекательной речью, – нам следует прояснить себе сам характер той задачи, которая теперь представляется!

– Чего все мы, собравшиеся здесь, собственно говоря, желаем?.. Съездить на Луну с чисто научной целью и вернуться оттуда с большой тетрадью любопытных записок и заметок?.. Конечно, многие удовольствовались бы и этим, но я думаю, что не ошибусь, если скажу, что акции «Selene Company» нашли стольких охотников отнюдь не ввиду этой прекрасной цели… (Одобрительные улыбки на всех лицах). Нет, то, чего требует громадное большинство наших акционеров, – это установление постоянного сообщения с Луной, такого рода способа общения, который, будучи раз установлен, дал бы каждому из нас возможность ездить туда и обратно в любое время с тем, чтобы заняться там исследованиями и изысканиями минеральных богатств Луны, иметь возможность перевозить на землю продукты этих изысканий… Кроме того, необходимо, чтобы этот способ сообщения не представлял собой никаких особых затруднений, никаких чрезвычайных трудностей и притом не был очень дорогостоящим – одним словом, чтобы он был практичен и доступен для многих, чтобы это сношение с Луной могло стать делом обычным для обитателей земного шара наравне с мореплаванием или путешествиями по железным дорогам.

Да, но вот, господа, какие два препятствия стоят на нашем пути к изобретению подобного способа сообщения: первое – это расстояние между землей и Луной, совершенно незначительное в теории, но весьма серьезное на самом деле; а второе – это то, что относительно атмосферы Луны до настоящего момента нельзя еще сказать ничего положительного. Существует ли эта атмосфера? Многие астрономы сомневаются в этом… Я лично не принадлежу к их числу и мог бы представить вам в подтверждение своего мнения такого рода факты и доказательства, которые считаю неоспоримыми и неопровержимыми. Но что касается того, можно ли человеку жить и дышать в этой атмосфере, то это дело другого рода: в данный момент, строго опираясь на нашу науку и исследования, никто не может дать положительного ответа на этот вопрос!.. Во всяком случае, осторожность требует, чтобы мы, отправляясь на Луну, имели при себе достаточный запас необходимого нам для дыхания воздуха, по примеру того, как это делают водолазы, спускающиеся на дно океана. Уже из одного этого явствует, что дело это неосуществимо в этих условиях для большого числа людей, неосуществимо для массы в широких размерах, а следовательно, непригодно для промышленных целей, если даже и допустить, что это возможно в отдельных случаях, для единичных личностей в целях научных исследований… (Разнородное движение в толпе).

– Такого рода соображения привели меня к тому, что для разрешения этой задачи есть еще другой, более практичный способ, заключающийся главным образом в том, чтобы прежде всего одарить Луну такой же атмосферой, как наша, – а единственное средство достигнуть подобного результата – это «заставить Луну спуститься в нашу атмосферу»… (Невольные восклицания, выражения удивления и неожиданности). При этом заметьте, что мы одновременно в самой сильной степени сократим расстояние, отделяющее нас от Луны, и вместе с тем удалим и множество других затруднений… Если это нам удастся, с того самого момента наш спутник в полном смысле этого слова станет легко доступен для нас; ничто не помешает нам тогда отправляться на Луну на воздушных шарах, или в поездах железных дорог, устроить там по всем правилам горные работы, прииски, шахты, рудники, изыскать из недр Луны ее нетронутые еще минеральные богатства и отправлять, доставлять или перевозить их таким же путем на Землю… если только мы не пожелаем окончательно устроиться и поселиться там, чтобы основать на Луне постоянную, цветущую колонию! (Громкие аплодисменты и веселый смех).

– Следовательно, в общей сложности мы можем сформулировать нашу задачу так: «Не надо нам отправляться на Луну, надо заставить Луну спуститься к нам!»

– И на это есть множество причин и оснований. Во-первых, уже потому, что это будет менее утомительно и более удобно для нас! Затем потому, что тогда Луна станет обитаемой для нас, тогда как теперь она, быть может, необитаема в силу атмосферных причин. И, наконец, потому, что наша задача, вероятно, разрешимая таким способом, кажется совершенно неразрешимой иным путем.

– Замечу, кстати, что нас не должен даже смущать вопрос о том, что мы потревожим в жизни и привычках почтенных обитателей Луны, потому что, судя по всему, они уже давно исчезли, если только когда-либо существовали. Луна – не живой мир. Это дочь Земли, охладившаяся и отжившая прежде матери своей, потому что масса ее – менее значительная. И так мы только окажем ей несомненную услугу, сделаем по отношению к Луне доброе дело, возвратив ей немного тепла и использовав те громадные залежи различных горючих веществ, которые, вне всякого сомнения, таятся в недрах Луны! (Громкие аплодисменты).

– Но, скажут мне, вы так прекрасно и свободно рассуждаете о том, что следует заставить Луну спуститься к нам… Но знаете ли вы такое средство, с помощью которого могли бы воздействовать на нее, заставить ее повиноваться вашему желанию?.. На это я мог бы ответить, как некогда ответил Архимед: дайте мне рычаг достаточной длины и надежную точку опоры, – и я подыму весь мир! да, но такой ответ, в сущности, не был бы ответом, а потому я предпочитаю сказать вам, господа: да, я глубоко и искренне убежден, что мы имеем в своем распоряжении такую силу, которая может повлиять на Луну и заставить ее приблизиться к нам! (Признаки усиленного внимания в толпе слушателей).

– Называйте эту силу как хотите – электричеством или магнетизмом – все равно.

– Несомненно, мы обладаем этой силой, имеем ее у себя под руками. Так же неоспоримо и то, что эта сила применима для каких бы то ни было целей и может, в умелом применении, выполнить какую угодно работу… Значит, все сводится к тому, чтобы развить ее в достаточном количестве. А это, как я надеюсь сейчас доказать, не более, как простой арифметический вопрос… Но прежде всего нам следует, конечно, представить себе земной шар и Луну такими, какими они есть на самом деле, то есть в действительности; иначе говоря, в виде двух шаров, вращающихся вместе в пространстве, поддерживаемых в воздухе многосложными силами, но вместе с тем, несмотря на свой объем и тяжесть, являющихся сравнительно столь легкими и столь чувствительными ко всякому малейшему случайному влиянию, какими только могут быть в нашей атмосфере два мыльных пузыря неравной величины. Что эти два шара неразрывно связаны между собой какой-то невидимой нитью, это видит каждый. Что они постоянно оказывают друг на друга сильное влияние, подвергаясь различным изменениям, в настоящее время уже в точности определенным, это и наши прибрежные рыбаки знают так же хорошо, как и астрономы. Приливы, например, находятся в непосредственной зависимости от Луны. В первую свою четверть она тянет нас за собой, в последнюю – заставляет нас запаздывать или отставать в нашем движении. Мы же, со своей стороны, безусловно держим ее прикованной неразрывными узами к нашей собственной участи и судьбе непреодолимой силой притяжения… И не одна Луна подчиняет нас своему влиянию, точно так же, как мы подчиняем ее своему; нет, мы находимся еще под влиянием многих других планет. Наш земной шар, кажущийся нам таким невероятно громадным и тяжелым, в действительности в беспредельном пространстве является едва заметной точкой, одним из тех маленьких потешных шаров, которыми так забавляются дети, держа их на привязи на длинной нитке, шаров, которые отгоняет далеко в сторону малейшее движение или колебание воздуха.

Достаточно того, чтобы Венера прошла между нами и солнцем, и земной шар тотчас же почувствует сильное притяжение к светилу дня и заметно приблизится к нему. Юпитер, держащийся в эфире на расстоянии двухсот миль от нашего земного шара, притягивает его к себе по пути и изменяет наш курс. На расстоянии целого миллиарда миль Нептун подвергается силе притяжения Солнца, так же как и наша планета на расстоянии тридцати семи миллионов миль. И та же непреодолимая сила действует на кометы, отстоящие на тридцать и сорок миллиардов миль от Солнца в невидимой дали беспредельного пространства, заставляет их повиноваться себе – и они послушно спешат в его раскаленное горнило. На расстоянии триллионов и квадрильонов миль миры во сто тысяч раз более обширные и тяжеловесные, чем наш земной шар, взаимно поддерживают друг друга в пространстве все той же силой притяжения. Что это за таинственная сила, связующая таким образом и поддерживающая висящими в пространстве все эти бесчисленные миры, населяющие безбрежный воздушный океан? Не я отвечу на этот вопрос, господа, но моими устами ответит вам известный, прославленный директор римской обсерватории, покойный Секки: «Та таинственная связь, которая связует между собой бесчисленные миры, – это магнетизм, по преимуществу сила космическая, так как не существует такого тела, которое не подвергалось бы его влиянию. Сила эта отнюдь не является специальным свойством земли. Все миры обладают ею и взаимно действуют друг на друга, подобно громадным магнитам необычайной силы!»

– Этот вывод самого выдающегося из современных астрономов не заключает в себе ничего такого, что должно было бы удивить вас. Вы уже по элементарным учебникам физики знаете, что земля есть магнит, и что этот магнит, подобно всем другим, имеет магнитный экватор и два магнитных полюса, и магнитные меридианы и параллели, что интенсивность магнитной силы усиливается от экватора к полюсам; вы знаете, что именно потому компасная стрелка мгновенно принимает определенное направление; кроме того, вы знаете, что если отклонение магнитной стрелки не всегда одинаково в различных пунктах одной и той же параллели, и если ее магнитная сила не вполне постоянна, то это объясняется местными особенностями, различными физическими условиями, например присутствием в данном месте гор, содержащих железо в большем или меньшем количестве, или же чем-нибудь подобным…

– Не подлежит сомнению, что это в одинаковой степени относится и к Луне, потому что нельзя же, в самом деле, допустить, чтобы она была единственным исключением из всех бесчисленных миров вселенной.

– Крейль, Сабин, Баш и многие другие констатировали, что наш спутник влияет на магнетометр, и что действие его изменяется.

– Ваш соотечественник Гаусс пошел еще дальше: он нашел возможность измерить и определить силу гигантского магнита, какой представляет собой Земля, и по его вычислениям выходит, что эта сила равняется 8,469 триллионам железных шестов, каждый весом в один фунт и намагниченный до насыщения!

– Господа, теперь я подхожу к цели моего рассуждения, быть может, несколько сухого и не занимательного, но, во всяком случае, необходимого для того, чтобы объяснить вам мою мысль. Дело в том, что мы не только знаем, какого именно рода сила приковывает к нам Луну, заставляя ее держаться на дистанции девяносто тысяч миль, не позволяя ей уноситься в пространство, повинуясь собственному ее движению; нам не только известна степень этой силы, но и, кроме того, мы имеем еще возможность увеличить ее по мере надобности на столько, на сколько того пожелаем, потому что от нас одних зависит устроить электромагнит произвольной силы… Из этого не следует ли само собой, как логический вывод всего вышесказанного, что для того, чтобы сократить расстояние, отделяющее земной шар от его верной спутницы, Луны, и заставить Луну спуститься к нам настолько, чтобы она стала легко доступной для нас, достаточно искусственным образом увеличить силу земного притяжения?..

На этом гром рукоплесканий и громкое «ура» прервали речь молодого ученого.

Вся эта толпа слушателей, только что так глубоко разочарованная и обескураженная внезапным разрушением всех своих мечтаний и надежд, затем немного ошеломленная и недоумевающая, когда Норбер Моони против воли увлек ее за собою на головокружительную высоту астрономических вычислений, теперь вздохнула свободно и ликовала, внезапно увидев перед собой разрешение этой казавшейся уже им совершенно неразрешимой задачи.

Эти люди еще ничего не знали, наверное не имели ни малейшего представления о возможности осуществимости этой мысли, но уже не сомневались в ней, почему-то были заранее вполне уверены, что она должна быть осуществима. Они снова стали надеяться и с полным доверием устремлялись вперед по пути, указанному им молодым оратором.

– Господа, – продолжал Норбер Моони, когда председателю собрания удалось наконец водворить тишину и порядок, – как я уже сказал раньше, Гаусс считает, что естественная сила земного магнетизма равняется 8,464 триллионам железных шестов, намагниченных до насыщения, весом в один английский фунт каждый. Но следует заметить, что имеются довольно веские основания полагать, что эта цифра слишком высока. Принимая, однако, эту цифру за вполне точную, согласимся считать ее за основную, для дальнейших вычислений. Итак: 8,464 триллионов английских фунтов равняются 3,834 триллионам килограммов; плотность железа превышает приблизительно в семь раз плотность дистиллированной воды (точнее, в 7,7); 3,834 триллиона килограммов мягкого железа представили бы собою объем приблизительно в пятьсот триллионов кубических дециметров, или, иначе говоря, пятьсот миллиардов кубических метров. Эта масса должна представлять собой плоскость в один метр вышиной, или толщиной, занимающую площадь в пятьдесят миллионов гектаров, или, другими словами, плоскость или пласт в десять метров толщиной с поверхностью в пять миллионов гектаров, или же, наконец, во сто метров вышиной при протяжении в пятьдесят тысяч гектаров занимаемой им поверхности.

– Вот что должен представлять собою искусственный магнит, равный по силе естественного магнита земли. Устроить нечто подобное было бы делом далеко нешуточным, притом стоящим больших денег.

– Но, судя по всему, нет и надобности в добавочном магните такой «громадной силы, чтобы повлиять требуемым образом на Луну и нарушить равновесие космических сил, держащих ее на расстоянии девяноста тысяч миль от Земли. Принимая во внимание все пертурбации и изменения, происходящие с Луной вследствие простого прохождения какой-нибудь планеты, мы имеем основание думать, что добавочный магнит, равный по силе своей лишь одной тысячной доле природного магнетизма Земли, имел бы вполне достаточную силу притяжения, чтобы в очень значительной мере воздействовать на такую маленькую планету, как наша спутница – Луна.

А такого рода магнит (то есть представляющий собой 1/1000 долю земного магнита), по только что приведенному мной расчету, должен будет представлять собою сплоченную массу в пятьсот миллионов кубических метров, или пласт площадью в пятьдесят тысяч гектаров и толщиною в один метр, или, что то же, плоскость площадью в пять тысяч гектаров при вышине в пятьдесят метров или, наконец, всего в пятьсот гектаров при вышине или толщине в сто метров, а при желании – даже площадь в пятьдесят гектаров при высоте в тысячу метров.

– Таким образом, мы окончательно приблизились к размерам работ, вполне доступных в настоящее время современному строительному искусству. При проведении самой незначительной линии железных дорог зачастую встречается необходимость в более значительных затратах.

– Но и такой идеальный магнит, построенный из мягкого вполне однородного железа, тем не менее должен стоить очень больших денег, приблизительно около двух или трех миллиардов франков. И хотя человечество вообще не скупится на такого рода траты, когда дело идет о подобных расходах на какую-нибудь более или менее глупую и бессмысленную войну; хотя одни ежегодные военные расходы в Европе в мирное время превосходят намного эту цифру, – то же самое человечество не доросло еще до того, чтобы свободно и охотно жертвовать двумя-тремя миллиардами разом на предприятие, стремящееся к общей пользе. Итак, нам придется устраивать наш магнит возможно удешевленным способом.

– К счастью, сама природа доставляет нам необходимые элементы в особого рода веществе, которое может быть применено в своем естественном виде для той цели, какую мы имеем в виду: такого рода веществом является магнитный пирит, или сернистое железо. Это вещество, весьма часто встречающееся в некоторых местностях, можно приобрести за цену, равную стоимости самой разработки. Я предлагаю устроить наш магнит в виде искусственной горы из железного пирита. Избрав для этой цели местность, изобилующую пиритом, где бы рабочие руки не были слишком дороги, а само место было безвозмездно отдано в наше распоряжение, мы могли бы, как я смею утверждать по моим вычислениям и расчетам, построить такой электромагнит, обладающий требуемой для нашего предприятия силой, на какие-нибудь десять или двенадцать миллионов франков, что не составляет даже и четвертой доли нашего общего основного капитала. Само собой разумеется, что это составит только часть необходимых расходов, так как, кроме того, придется приобрести аппараты для вырабатывания электричества и оплачивать двигательную силу. Но я берусь доказать, что пятнадцати или шестнадцати миллионов франков может хватить на покрытие всех расходов. А между тем, что значит подобная сумма в сравнении с теми результатами, на которые можно, рассчитывать в случае удачи? Это чуть ли не меньше годового дохода некоего известного пэра Англии или известного банкира, которых я мог бы назвать по имени, вот это что! Это меньше, чем одна семьдесят пятая часть того, что только Англия и Франция ежегодно вносят в свой бюджет военного министерства. Мы имеем с избытком всю сумму, требуемую для осуществления нашего предприятия. Надо только умеючи расходовать ее. Таков, господа, в общих чертах тот план, который я осмеливаюсь предложить вам. Войти во все его подробности будет вовсе не так трудно: для этого потребуется прежде всего избрать местом действия местность легко доступную, притом изобилующую магнитным железом, мало возделываемую, чтобы само место не могло стоить дорого в случае, если нам нельзя будет получить это место, или землю, совершенно даром, и по возможности местность безусловно чуждую общей цивилизации, не подлежащую никаким стеснительным законам, чтобы мы могли действовать совершенно свободно, заранее уверенные в том, что цель неизвестна и даже непонятна для окружающих нас людей. Если вы того мнения, что вам следует принять мой проект, как наиболее практичный и удобоисполнимый, то я считаю долгом заявить, что всегда готов служить вам в этом деле!

– Возьмете ли вы на себя лично управление всем этим сложным делом? – спросил кто-то из акционеров.

– Да, охотно! – ответил Норбер Моони, – но с одним только условием, – а именно, чтобы у меня руки были ничем не связаны в технических вопросах этого Дела, а чтобы для контроля надо мной в денежных делах был избран особый контрольный комитет, в обязанности которого входила бы вся финансовая отчетность!

Желание всего почтенного собрания было до такой степени ясно и несомненно и до такой степени единогласно, что лорд Клэдероу не попытался даже вернуться назад, к первому вопросу, поставленному им на голосование, и без дальнейших околичностей предложил его вторично, уже в измененной форме.

– Господа, – сказал он, – я ставлю на голосование статью первую устава настоящего общества, о замене именем господина Норбера Моони имена трех господ инициаторов этого нового общества, которых я называл раньше!

– Вы не имеете на это никакого права! – ярости крикнул Костерус Вагнер, весь побледнев.

– Это было бы настоящим хищничеством, воровством… вы хотите обворовать нас, ограбить нас в наши правах…

– Я не стану останавливаться на том, как прискорбно и отвратительно слышать подобные слова в собрании порядочных людей! – с достоинством произнес молодой председатель. – Скажу только, что мы – учредители общества для завоевания и исследования Луны, но при этом не подлежит сомнению то, что мы отнюдь не отказались от права доверить бразды правления тому, кто по нашему убеждению кажется нам наиболее способным хорошо вести это дело и довести его до желанного конца. (Самые дружные аплодисменты). Вот почему я полагаю, что являюсь выразителем единодушного желания всего уважаемого собрания, ставя на голосование статью первую устава, измененную, как я уже сказал раньше!

– Если же я ошибаюсь, то голосование, без сомнения, докажет это. Итак, господа, те, кто желает избрать директором акционерного общества «Selene Company» господина Норбера Моони, со всеми присущими этому званию полномочиями, пусть потрудятся поднять руку.

Все руки разом поднялись вверх, кроме трех.

– Обратный вопрос! – провозгласил председатель.

Три руки одиноко поднялись над толпой; то были руки Костеруса Вагнера, Игнатия Фогеля и Питера Грифинса.

– Господин Норбер Моони избран директором «Selene Company»! – снова провозгласил лорд Рандольф Клэдероу. – Он просит слова. Я даю его!

– Господа, благодарю вас за ту честь, какую вы сейчас оказали мне! – сказал молодой астроном, – но позвольте мне еще раз напомнить вам о том условии, на котором я согласен принять возлагаемую на меня обязанность и материальную ответственность: все расходы по этому предприятию по моему предложению будут утверждаться контрольным комитетом. Капиталы могут оставаться в том банке, где они находятся в данный момент, а все выплаты будут производиться не иначе, как по чекам за моей подписью наряду с подписями господ членов контрольного комитета… Установив этот вопрос первейшей важности и полагая, что такого рода административный прием вряд ли кому может показаться нежелательным, я позволю себе предложить уважаемому собранию, как нечто должное по чувству справедливости, записать троих господ инициаторов нашего нового общества в число членов Контрольного комитета…

По-видимому, все присутствующие оценили по достоинству то чувство деликатности и такта, которые заставили господина Моони предложить господ инициаторов в число членов комитета, и предложение это было принято, но без особого энтузиазма. Со слабым большинством пяти или шести голосов господа Костерус Вагнер, Игнатий Фогель и Питер Грифинс были избраны в члены Совета администрации Общества. Хотя они не нашли ничего такого, на что бы могли возразить в плане, изложенном господином Норбером Моони, и, быть может, именно вследствие этого, собрание акционеров, по-видимому, потеряло всякое к ним доверие. Однако так или иначе, но все они оказались избранными в члены комитета и должны были считать себя счастливыми.

После того как председатель предложил в члены того же комитета своего приятеля сэра Буцефала Когхилля, который, по его словам, должен был явиться превосходнейшим контролером действий общества, так как упорно отказывался верить не только в успех, но и в осуществимость этого предприятия.

Это предложение было встречено с большим воодушевлением и тотчас же единогласно принято. Три профессиональных финансиста также вошли в список лиц, представляющих собой Контрольный комитет, после чего собрание разошлось, предоставив своим делегатам, или выборным, необходимые полномочия для решения всех остальных подробностей и вопросов второстепенной важности, согласно с требованиями устава Общества.

Таким образом осуществилось это смелое предприятие, задуманное Костерусом Вагнером с исключительной целью заманить легковерную публику и приобрести возможно большее число акционеров, – «Selene Company» теперь совершенно непредвиденно перешла в руки человека вполне порядочного, честного и в то же время серьезного ученого, всей душой преданного своей науке. После тщательных исследований и основательных размышлений и обсуждений этого важного вопроса Норбер Моони решил наконец избрать Судан полем действий для своих операций. Из отчета одного из своих друзей недавно только вернувшегося из серьезной научной экспедиции в восточную Африку, он узнал, что пустыня Байуда, а главным образом горная возвышенность Тэбали, лежащая на восток от Бербера и к северу от Хартума, представляет собой все необходимые для задуманной им программы геологические условия.

Правда, доступ туда был не из легких, но вплоть до Суакима можно было провезти все необходимые орудия, инструменты и материалы морем. Затем, земля должна была достаться даром. Рабочие руки были в очень низкой цене, и сверх всего этого, можно было не без основания полагать, что в тех местах намерения экспедиции никому не могли быть известны.

Само положение дел в Египте, номинальном владыке Верхнего Нила, угрожавшее превратиться в полную анархию, избавляло господ организаторов этого удиви тельного предприятия от необходимости испрашивать различные разрешения от местных властей – разрешения, которых, кстати говоря, было бы, вероятно, весьма нелегко добиться при иных условиях. Кроме того, действовать приходилось в глухой пустыне, что тоже было удобно предпринимателям, так как здесь они не подвергались никаким опасностям.

В сущности, Судан не представлял собой в данном случае никаких важных неудобств или недостатков, кроме недостатка в горючих материалах.

Но Норбер Моони мирился с этим неудобством, имея в виду использовать солнечную теплоту в качестве двигательной силы для своих машин. При таких условиях даже самая высокая температура африканской пустыни, вместо того, чтобы быть одним из существенных неудобств, являлась теперь источником несомненной, и притом весьма серьезной экономии для предпринимателей.

Заказы и приобретение различных необходимых для целей экспедиции машин, орудий и предметов, изготовлявшихся одновременно в Лондоне, Париже и Нью-Йорке, потребовали около пяти месяцев времени; на погрузку «Dover-Cast» и путешествие через Гибралтар, Суэцкий канал и Красное море ушло не менее шести недель. И вот, спустя полных семь месяцев со дня учреждения «Selene Company», экспедиция господина Норбера Моони прибыла в Суаким.

Не зная, собственно говоря, настоящей истории или вернее, биографии господ комиссаров, членов контрольного комитета, уж слишком усердно просившихся присоединиться к экспедиции, Норбер Моони весьма быстро сумел дать им совершенно верную оценку. Он сразу понял, что они вовсе не были созданы для того, чтобы служить ему помощниками и пособниками в его деле. Необразованные, обленившиеся, они, кроме того, во всем проявляли самое явно недоброжелательство к нему и к задуманной им попытке осуществления задачи основанного Общества.

Но молодой ученый заранее знал, что во всех более или менее крупных предприятиях приходится неизбежно считаться с такого рода антипатиями и мириться с самыми странными компаньонами. С другой стороны, ничто ему не мешало свести все свои официальные отношения с этими тремя субъектами к требованиям одной только крайней необходимости и должного приличия.

Глава VIII. Отъезд

По возвращении в Суаким маленькой экспедиции, отправлявшейся в Радамех для испрошения поддержки и содействия великого Могаддема, все произошло именно так, как было предсказано всеведущим оракулом в зауиа.

На другой же день оборванный, в лохмотьях дервиш с распиской, написанной по всем правилам, явился во французское посольство и упрятал условленную сумму в новой звонкой золотой монете в маленький кожаный мешочек, вроде кисета, удалился, обещая еще раз, что на шестые сутки с восходом солнца восемьсот верблюдов с проводниками будут ожидать приказаний господина Норбера Моони у восточных ворот города.

В назначенный день и час обещание это было выполнено в точности.

А тем временем разгрузка «Dover-Castl» шла своим чередом весьма успешно. Тюки и ящики, выгруженные из трюма судна, целой горой громоздились на набережной и, накрытые просмоленными брезентами, охранялись часовыми из экипажа «Dover-Castl». Вскоре задержка была только из-за верблюдов, которых приводили небольшими группами, не более пятнадцати-двадцати голов сразу, и затем грузили на них громадные тяжести, которые покорные животные принимали на себя, послушно встав на колени по знаку своего вожака. Все эти грузы тщательно навязывались на особого рода вьючные седла. По окончании этой сложной операции каждый вожак записывал в книгу свое имя и прозвище и список всего того, что ему было поручено, и должен был отвечать за целостность и сохранность всего того, что ему было доверено, до самого момента прибытия на возвышенность Тэбали.

На это потребовалось не меньше недели, в продолжение которой близость и дружба, завязавшаяся с одной стороны между французским консульским домом и доктором Бриэ, а с другой стороны – Норбером Моони и баронетом, только еще более окрепла, сплотив этих людей в одну тесную, дружную семью. Они виделись ежедневно, занимались музыкой, играли по целым часам в крокет на берегу и открыто беседовали о различных предположениях и планах близкого будущего, не имевшего теперь уже ничего тайного или скрытого для всех членов этой маленькой компании. Единственной целью Норбера Моони, предпочитавшего хранить в тайне цель своего предприятия, было желание не возбуждать против своего дела враждебности арабов, которые, вероятно, отнеслись бы недоброжелательно к его покушениям на неприкосновенность полумесяца. Господин Керсэн был чрезвычайно благодарен своим гостям не только за то приятное развлечение, какое они доставляли своим присутствием не только его дочери, но и ему самому, а главным образом еще за видимое улучшение в состоянии ее здоровья, замечавшееся со времени ее экскурсии в Радамех. Эти пять дней, проведенные под открытым небом, с их здоровой усталостью и дневными отдыхами на выжженной солнцем траве, успели придать необычайную прелесть, свежесть и блеск изящной красоте Гертруды Керсэн. Молочно-белый, немного безжизненный, или, вернее, бескровный цвет лица ее приобрел легкий золотистый отлив, особенно ярко выделявшийся на свежем румянце ее щек; глаза ее, живые и блестящие, смотрели бодро и весело, в них не замечалось ни прежней безотчетной грусти, ни усталости, вызванной общей слабостью организма. Сама походка ее, легкая и бодрая, и живые, проворные движения свидетельствовали о восстановлении сил и полном здоровье.

– Вот такою я желал всегда видеть тебя, дочурка! – говорил господин Керсэн с чувством глубокого, искреннего удовлетворения.

– Это вполне зависит от вас, папочка! – отвечала молодая девушка. – Дайте мне только возможность почаще участвовать в столь приятных и интересных экскурсиях, как наше последнее путешествие в Радамех, и вы увидите, каким я буду молодцом!

– Так что же, за этим дело не станет, мы постараемся придумать еще такие же прогулки, хотя я не могу обещать тебе при этом таких же милых спутников, как в этот раз. Во всяком случае, я вполне согласен с мнением доктора Бриэ и с твоим, что свежий воздух, здоровая усталость и хороший моцион верхом – именно то, что всего необходимее для твоего здоровья!..

Что касается Костеруса Вагнера, Игнатия Фогеля и Питера Грифинса, то их почти не было видно, и, конечно, никто об этом не сожалел. Они обыкновенно проводили дни на своих койках в каютах «Dover-Castll», в непробудном сне, а вечера и большую часть ночей дулись в карты в одной арабской кофейне, которую они, по-видимому, считали Суакимским раем. Густые облака дыма, чад и смрад, наполнявшие воздух этой кофейни, действительно довольно живо напоминали немецкую пивную.

Но, к несчастью, вместо доброго немецкого пива здесь имелся только английский «pale-ale», которым им приходилось довольствоваться.

Костерус Вагнер особенно живо ощущал отсутствие своего родного напитка и положительно не мог примириться с этим лишением.

– Чтобы их черт побрал, и эту проклятую Луну, и того, кто задумал заставить ее спуститься на землю! – восклицал он, поднимая свой стакан до уровня огня чадящей лампы и констатируя при этом с глубочайшим прискорбием неприятную мутность своего напитка. – Эта бурда, право, ничем не лучше воды из лужи, в которой полощутся утки!.. Проклятая экспедиция!.. Проклятый француз!.. Проклятая страна!..

– И это еще далеко не конец наших мучений! – вздыхал Игнатий Фогель. – Участь наша решена, и теперь ничего не поделаешь. Мы приговорены на целый год, если только не больше, жить в глухой пустыне и терпеть всякого рода муки и лишения… Пока мы не могли достать средств к перевозке, все еще можно было надеяться, что придется отказаться от задуманного дела, ну а теперь, когда этому злополучному французу все-таки удалось преодолеть все эти препятствия, нам ничего не остается, как только покоряться своей участи!.. Я положительно не могу понять, как этот старый дурень, Радамехский Могаддем, не встревожился теми сведениями, какие мы послали ему через того араба!..

– Баста! – воскликнул с самым философским видом Питер Грифинс, – вы, друзья мои, знаете, что я никогда не возлагал никаких надежд на это средство помешать делу экспедиции. Шерофы, усмотрев в этом случай заработать порядочную сумму, конечно, воспользовались возможностью, это весьма естественно. Но не будем больше говорить об этом! – добавил он, готовя свою любимую смесь из тепловатой воды и крепкого английского виски, так называемый «тодди» – любимейшее свое питье.

– Не будем больше говорить об этом! Легко сказать! – воскликнул Костерус Вагнер. – А как вы полагаете, легко ли человеку утешиться, видя, как у него из-под носа выкрали такую блестящую мысль, как моя, такую мысль, которая в какие-нибудь две недели привлекла в нашу кассу более двух миллионов фунтов стерлингов… Легко ли это? – повторяю.

– Понятно, что это не очень весело! – промолвил Игнатий Фогель глубоко меланхолическим голосом. – Такой случай не представляется человеку два раза в жизни… Но что теперь поделаешь?., видно уж, судьба наша такая, не можем же мы теперь покинуть экспедицию и вместе с тем и само Общество?..

– Да кто же об этом говорит? – воскликнул Костерус Вагнер, – это было бы неслыханной глупостью! Кто же может бросить два миллиона фунтов стерлингов, даже и тогда, когда они уже изрядно подрастрачены, как в данном случае, увы!.. Да, господа, этот француз умеет широко шагать! Ему нелегко подрезать крылья. Заказы на пятьсот тысяч долларов в Нью-Йорке, на триста тысяч фунтов стерлингов в Лондоне, на семь миллионов франков в Париже!.. Это недурно… Изоляторы по пятьсот франков за штуку; паровые машины; динамо, десятки, сотни километров медных проволок, одних астрономических приборов такое множество, что их хватило бы на десять обсерваторий; различных химических реактивов столько, что ими можно привести в движение целых двадцать мануфактур; шелковой ткани столько, что из нее можно приготовить не менее тридцати воздушных шаров!.. А съестных припасов, веревок и канатов, цинковых цистерн, всяких снарядов и орудий – да еще судно вместимостью в девятьсот тонн, – и Бог весть что еще! Да!., нечего сказать, этот француз сумеет порастрясти денежки акционеров!.. Знаете ли, друзья, что если он будет продолжать так, как начал, то не пройдет и года, как в кассе «Selene Company» не останется ни гроша!

– Вот потому-то необходимо было гораздо раньше приостановить эти траты! – заявил Игнатий Фогель.

– Да, но как можно было это сделать?! Дай мне только эту возможность, и я сделаю все, чего ты хочешь, но не болтай так попусту!..

– Эх, черт возьми! возможность! я сам не вижу ее!

– Не видишь, ну, так и зарой свой клюв в перья! Это будет, пожалуй, лучшее, что ты можешь сделать! – оборвал Костерус Вагнер своего соотечественника Игнатия Фогеля.

– Мы не могли сократить этих трат ни в Австралии, ни в Европе, – рассудительно заметил Питер Грифинс, – потому что собрание акционеров дало французу все свои полномочия.

– Да, это ясно, – воскликнул все с прежней горячностью Костерус Вагнер, – да, ни в Европе, ни в Австралии мы не могли этого сделать, но здесь – это дело другое! И если нам не удалось возбудить недоверие и враждебность Могаддема к предприятию француза, то это еще не резон для того, чтобы думать, что и всякая дальнейшая попытка в этом направлении должна непременно быть так же неудачна. Ведь вы, полагаю, все со мной согласны, что мы не можем и не должны допустить дальнейшего развития этого разорительного предприятия, не так ли?

– Без всякого сомнения! – воскликнули разом Игнатий Фогель и Питер Грифинс.

– Ив самом деле, пусть только это предприятие осуществится, пусть оно увенчается полным успехом, – и наша роль комиссаров контролирующего комитета сама собой будет окончена и потеряет всякий смысл и значение! – продолжал Костерус Вагнер. – Если же оно не удастся, то все-таки успеет поглотить весь капитал компании, а тогда мы очутимся в еще более худшем положении, в преисподней земли, лицом к лицу со всякими мытарствами!

– Но скажите, неужели вы в самом деле верите, что это предприятие может удаться? – с нескрываемым любопытством осведомился Питер Грифинс.

– Да, я этому верю; мало того, я положительно не вижу никаких материальных причин, почему бы оно не удалось! – сказал Костерус Вагнер, – но мы не хотим, чтобы оно удалось! Слышите ли вы? Мы не хотим!.. Мы вовсе не для этого француза добыли такую массу фунтов стерлингов из кармана наших акционеров, вовсе не ради его удовольствия или удовлетворения его честолюбивых замыслов, нет, тысяча миллиардов псов!.. И не науки ради мы сделали это! Что нам все их науки, взятые вместе? Нет, мы сделали это только для себя самих! Да, всецело, для себя самих, для нашей выгоды, и больше ничего! Итак, нам следует действовать, действовать дружно, сообща, прежде чем все то, что еще уцелело от тех двух миллионов фунтов стерлингов, будет так же истрачено на нужды этой проклятой экспедиции! Поняли вы меня?

– Да, да! В этом не может быть ни малейшего сомнения! – отозвались Фогель и Грифинс.

– Допустим, например, что предприятие почему-либо должно быть признано неосуществимым, и француз принужден будет вернуться в Мельбурн и сознаться в своей неудаче перед лицом всего почтенного собрания акционеров. Тогда уж, несомненно, на нашей улице будет праздник. Нет ничего на свете столь свирепого и ужасного, как толпа разъяренных акционеров, обманутых в своих надеждах: мы испытали это на себе, господа, в тот памятный день выборов в «Victoria-Hall», в Мельбурне. Пусть же и господин астроном, питомец Парижской обсерватории, в свою очередь испытает это же самое и на себе… И вот тогда, забрав опять все это в свои руки, получив полномочия вести дело по своему усмотрению или хотя бы даже просто ликвидировать его, – мы уж, конечно, не станем зевать…

– Ну, да, ну, да, – воскликнул Фогель, весело потирая руки, как будто ему уже было поручено выдать общественную кассу и он хозяйничал в ней, как хотел.

– Тише, господа! – шепнул вдруг Грифинс вполголоса своим приятелям. – Денщик астронома!

Все трое разом смолкли и спокойно принялись покуривать свои трубки, уставившись бессмысленным взглядом в свои стаканы.

Действительно, в большую общую комнату кофейни вошел Виржиль и приказал подать себе чашку арабского кофе, к которому он привык с давних пор. Войдя, он тотчас же заметил господ «комиссаров», которые делали вид, будто не видят его, и погружены в тихую задумчивость. Но честный парень был слишком сердечно предан своему господину, чтобы тотчас же не почуять инстинктивно, что эти люди ненавидят молодого астронома. Его поражало что-то лживое и принужденное в манерах и действиях господ комиссаров, а потому он принялся зорко следить за ними, делая в то же время вид, что занят исключительно своим кофе и турецкой трубкой, которую только что подали ему.

Вскоре у Виржиля не оставалось уже никакого сомнения насчет агентов, так как он чувствовал, что и те со своей стороны приглядывают за ним и перешептываются между собою. Для него было вполне очевидно, что его присутствие почему-то стесняет их.

– Право, можно подумать, что мое появление прервало беседу этих трех господ! – во думал про себя Виржиль. – Уж ее затевают ли эти люди чего-нибудь недоброго против моего офицера?.. Что-то весьма на то походит, а мне известно, что они недолюбливают его… Но мы будем держать ухо востро, братцы… и глаз за вами иметь тоже будем, да еще зоркий!.. Ну, а пока что будем, тревожить вас моим присутствием, – мысленно добавил он и, стряхнув пепел с трубки, разом опорожнил свою маленькую чашечку кофе, затем привычным ударом ладони придав своей феске тот уклон в сорок пять градусов, который в глазах каждого алжирского стрелка сообщает этому головному убору особую щеголеватость, вышел из кофейни, слегка раскачиваясь на своих сильных, мускулистых ногах.

Приготовления к дальнейшему путешествию в глубь страны шли чрезвычайно успешно и быстро при деятельном присмотре господ предпринимателей, так что вскоре все было готово, и караван только ждал сигнала, чтобы двинуться в дальний путь по дороге к Берберу.

Накануне дня, назначенного для выхода каравана из Суакима, французский консул давал прощальный обед господину Норберу Моони. Сэр Буцефал Когхилль, лейтенант Гюйон и доктор Бриэ были единственными приглашенными на этом обеде, даваемом в честь отъезжающего молодого соотечественника. Весьма естественно, что за обедом главным образом говорили о предстоящей экспедиции, о предприятии, на которое теперь уже окончательно отважился молодой ученый. И хотя никто из присутствующих не высказывался вполне откровенно на этот счет, но все, по-видимому, были теперь довольно склонны к тому, чтобы сознаться, что вначале дела они до некоторой степени преувеличивали опасность этой экспедиции, стараясь уверить господина Норбера Моони, что экспедиция его – дело совершенно неосуществимое.

– Конечно, расположение и содействие шерофов, которым вы теперь успели заручиться, совершенно меняет все дело! – сказал господин Керсэн.

– Без их участия успех был бы немыслим, тогда как при их содействии я не вижу в этом ничего невозможного при условии, что вы сумеете все время сохранять самые хорошие отношения со своими всемогущими союзниками. Конечно, вы обладаете для этого самым веским и непреодолимым в их глазах аргументом, именно: весьма значительными денежными ресурсами и прирожденной щедростью, которая уже заслужила вам прекрасное прозвище между вожаками верблюдов…

– Какое прозвище? – живо спросила Гертруда, глазки которой заискрились любопытством при этом вопросе.

– Прозвище «Щедрая рука»! – ответил господин Керсэн.

– Все это прекрасно! – воскликнул доктор Бриэ, – но вы прежде всего не забывайте Махди, которому стоит только сказать одно слово для превращения в явную враждебность доброго расположения к вам Шерофов!

– Да, это правда, – согласился консул, – но Кордофан, где в настоящее время орудует Махди, далеко отсюда, а также и от пустыни Байуда. Кроме того, я только что получил сведения, что египетское правительство приняло наконец решение разом покончить с инсургентами. Оно собирает в Хартуме по Нилу действительно весьма значительную армию под командою английских офицеров.

– Ну, в таком случае это может изменить характер условий! – сказал доктор Бриэ. – Однако для этого необходимо решительно двинуть войска прямо на Кордофан, потому что, пока голова Махди не будет красоваться на стенах Хартума, правительству ни за что не управиться с Суданом: это не подлежит сомнению!

– Фатима, сходи за моим веером, я оставила его на столе в моей комнате! – сказала с особою поспешностью в голосе Гертруда Керсэн. – Сегодня такой жаркий вечер, что я положительно изнемогаю от жары…

Маленькая служанка, как всегда, со всех ног бросилась исполнять приказание своей горячо любимой молодой госпожи.

– Я только что смотрел в глаза этой девушки в то время, когда доктор говорил о Махди! – сказал лейтенант Гюйон. – Они горели, как раскаленные угли… Что, она родом из Судана?

– Ни мы ничего об этом не знаем, ни она сама, – сказала Гертруда, – но полагаем, что эта девочка была вывезена сюда работорговцами из страны Великих Озер еще до того времени, когда полковник Гордон успел окончательно уничтожить эту омерзительную торговлю. Фатима была найдена в пустыне неподалеку отсюда, чуть живая от голода, над трупом своей матери.

– Бедняжка! Бедное дитя! – почти в один голос сказали все присутствующие с глубоким участием.

В этот момент Фатима вернулась, и разговор перешел на другую тему.

– Это поистине великое несчастье для успехов цивилизации, что Гордон не остался генерал-губернатором Судава! – дипломатично заметил баронет.

– Конечно, – согласился господин Керсэн, – и хотя мы не всегда живем в добром согласии, как вам известно, всякий раз, когда заходит речь об английской политике в этой стране, я все же, не задумываясь, соглашаюсь с вами относительно вашего славного соотечественника: действительно, египетское правительство никогда не имело более честного, отважного и разумного слуги, чем полковник Гордон. И если бы он оставался в Хартуме, Судан и посейчас оставался бы совершенно спокойным и цветущим.

– Но почему же он не остался в Хартуме?

– Потому что он не доверял новому хедиву Тэвфику, а генерал-губернатору Судана прежде всего необходимо быть уверенным в тех, кому он служит!

– Как бы там ни было, но, потеряв его, можно сказать, что Египет потерял вместе с тем и верховья Нила! – воскликнул доктор Бриэ, – потерял такую чудную страну, такую богатую, плодородную и легко управляемую благодаря своему кроткому и безобидному населению!.. Ведь с того времени, как египтяне овладели ею с полстолетия тому назад при Мухаммеде Али, они не сделали здесь ничего, кроме одних глупостей, самых нелепых и самых непростительных, или же делали вещи совершенно возмутительные и омерзительные… Они разрушили и разорили все, что только могли, ограбили всю страну и довели все население до полного отчаяния… Если действительно когда-либо восстание было вызвано в стране крайнею нуждою и голодом, то это именно в данном случае! И теперь одному Богу известно, чем все это может кончиться!

– Пожелаем во всяком случае, что бы все это кончилось хорошо для наших друзей! – сказал господин Керсэн, подымая бокал за здравие своих гостей…

После обеда все по обыкновению перешли пить кофе на террасу, где разговор опять вернулся к той же неистощимой теме о Судане и тех надеждах, какие можно было возлагать на него.

Гертруда, которой уже немного надоело слушать об этом, пошла и присела к роялю; она стала наигрывать те старые забытые французские мотивы, которые теперь, благодаря капризу моды, стали вновь оживать в памяти людей, чаруя их своей наивной прелестью и простотой. Едва успела она заиграть, как Норбер Моони, покинув компанию мужчин, собравшихся на террасе, подошел к ней, чтобы послушать ее игру.

– Благодарю вас, – ласково сказал он, – я унесу в душе в глубь африканской пустыни эти милые, нежные мотивы, как последний отголосок далекой, любимой родины!

– О, господин Моони, не старайтесь вызывать сострадание к себе! – воскликнула молодая девушка… – вы, верно, хорошо знаете, что все мы здесь – и бедный папа, и доктор Бриэ, и я, – все будем погибать от тоски и скуки, когда вы уедете от нас… Вас трудно будет заменить, вас и сэра Буцефала…

Хотя этими словами молодая девушка ставила их обоих на одну доску по свойственной всем женщинам маленькой скрытности и лукавству, но, в сущности, давно уже сумела различить, какого рода впечатление она произвела на каждого из них. Она отлично понимала, что чувства их к ней находятся в обратной пропорции к их проявлениям.

Ухаживание баронета было, быть может, и искренне, но банально. Те же маленькие знаки внимания, предупредительность, ту же любезность он оказывал уже, быть может, сотне девушек до нее, а завтра с одинаковым усердием будет применять все это к десятку других барышень, и все в том же духе, в том же виде, тогда как ухаживание молодого астронома носило какой-то исключительный характер: в нем чувствовалось нечто лично к Гертруде одной относящееся, что придавало всем его любезностям и словам особую цену в ее глазах.

– Если бы я мог думать, что вы сохраните обо мне добрую память, мне было бы не так тяжело уезжать отсюда! – продолжал молодой ученый. – Но как я смею надеяться на это? Простите, если я осмелюсь это сделать, но, право, то впечатление, которое я уношу отсюда, так свежо, так правдиво, что для меня было бы слишком тяжело, если бы я не смел надеяться хоть на самую маленькую взаимность!

– Вы правы, что избегаете обычных банальных излияний и уверений, – сказала Гертруда, – их изношенность и пошлость невольно чувствуется всегда, и особенно неприятна, когда для выражения искренних чувств приходится прибегать к словам самым избитым. Во всяком случае, смело могу уверить вас, что и я, и отец моя, мы всегда сохраним о вас самую дружественную память!

– Вы очень добры, что говорите мне это, но будьте осторожны, я, быть может, злоупотреблю этой вашей добротой и позволю себе сделать вам одно признание…

– Я вас слушаю! – сказала Гертруда Керсэн, инстинктивно чувствуя, что этот человек не из числа тех людей, для которых подобная близость могла бы подать повод к излишней фамильярности или нахальству.

– Так вот, я хочу вам сказать, что в этот момент, когда я уже так близок к цели моей экспедиции, мною овладевает какая-то безнадежная тоска, какая-то странная апатия, усталость, какой я раньше никогда не испытывал. Что это? Грустное ли предчувствие чего-то?.. Или же я в самом деле слишком понадеялся на свои силы? Не знаю, но мне смертельно больно и тяжело покидать Суаким!

– Что же, вы думаете отказаться от своего предприятия? – спросила Гертруда с нескрываемым удивлением.

– Клянусь вам, – воскликнул он, – мне кажется, что одного вашего слова было бы достаточно, чтобы заставить меня сделать это!..

Наступила минута молчания.

– Но слова этого я не произнесу, – серьезно и задумчиво сказал Гертруда, – не произнесу даже в том случае, если бы чувствовала за собой право сделать это! Я не хочу, чтобы вы пожертвовали наукой ради личных интересов! Я верю в вас и в вашу удачу, господин Моони! И вот почему вместо того, чтобы отвратить вас от нее, я, если бы это было нужно, сама сказала бы вам: «Соберите все свои силы и смело, с Богом вперед!.. Дайте тем из ваших друзей, которые верят в вас и ваши силы, радость видеть вас победителем, видеть ваше торжество!»

– Я нашел наконец ту поддержку, в которой так сильно нуждался! Вы оказали ее мне, мадемуазель Керсэн, и я никогда не забуду этого. Вы видите меня возрожденным, готовым смело двинуться вперед на борьбу и смерть. Благодарю от всей души! – добавил он, пожимая маленькую ручку, доверчиво протянутую к нему. – Прощайте!..

– Как? Неужели вы уже покидаете нас! – сказал господин Керсэн, входя в гостиную и поймав на лету последнее слово господина Моони.

– Да, к сожалению, приходится уже прощаться. Мне надо еще сделать кое-какие распоряжения, отдать несколько необходимых приказаний, а мы двинемся в путь сразу после полуночи, значит, часа через два!

– Ну, так идите, отдавайте свои приказания, делайте распоряжения, но не прощайтесь с нами, потому что лейтенант Гюйон, доктор и я— мы решили присутствовать при вашем выступлении из Суакима и проводить вас немного, если только вы не имеете ничего против этого.

– Весьма вам благодарен за такое сердечное внимание и расположение!

– Так, значит, вы разрешаете нам?

– О, конечно! Как вы можете спрашивать, господин Керсэн?.. Где мне прикажете поджидать вас?

– Бога ради, не изменяйте ничего в своих планах ради нас. Мы явимся около полуночи прямо к западным воротам города.

– Благодарю еще раз! В таком случае, до скорого свидания… Надеюсь, до свидания, мадемуазель? – добавил он, обращаясь еще раз к Гертруде.

– Да, я в этом уверена! Да, до свидания! Дай вам Бог полного успеха в вашем предприятии!

Вскоре после полуночи Гертруда Керсэн, сидя у открытого окна своей комнаты, выходившего на запад, печально смотрела на бесконечно длинную вереницу белых бурнусов, медленно развертывавшуюся перед ее глазами и уходившую в глубь пустыни, змеясь и извиваясь при тусклом свете серебряного полумесяца.

То был караван экспедиции Норбера Моони, двинувшийся в путь. Недели через две он будет в Бербере и перейдет Нил, переправляясь на плоскодонных лодках, а еще дней через пятнадцать-двадцать на горной возвышенности Тэбали… Ну, а потом? Что станет со всем этим?.. Чем должно будет окончиться это смелое предприятие?.. А если господин Моони потерпит неудачу, что тогда?.. Переживет ли он горькое разочарование, унизительное для его самолюбия сознание неудачи, необходимость признать себя побежденным, разбитым?.. И вот, несмотря на ту твердую уверенность в нем и в успехе его дела, какую Гертруда еще так недавно выказала в разговоре с господином Моони, она теперь испытывала мучительное чувство беспокойства за участь молодого ученого.

Тихий вздох, раздавшийся за ее спиной, заставил ее обернуться, – и она увидела свою любимицу Фатиму.

– О. чем ты, милочка моя? Что тебя огорчает? – участливо спросила молодая девушка свою маленькую служанку. – Ты кажешься мне скучной сегодня., ты, которая целые дни щебечешь, точно ласточка, сегодня за все время не сказала еще ни слова!

– У меня есть причина, добрая госпожа! – сказала она печально. – Может ли у меня быть весело на сердце, когда я вижу, что эти добрые господа уходят в эту ночь в пустыню? Как я только подумаю об этом, так у меня душа и заноет!

– Как? Неужели это тебя так огорчает?

– А разве это не огорчает всех нас здесь, в доме? – не без хитрости возразила Фатима. – Ах, добрая госпожа, право, о них стоит еще больше горевать, чем мы с вами горюем!

– Что ты хочешь этим сказать, Фатима?

– Если бы вы только знали все то, что я слышу и знаю от людей, добрая моя госпожа! Ведь меня никто не остерегается, а потому я вижу и знаю многое, чего не видят и не замечают белые… Ах, если бы вы только знали, что теперь готовится!.. Если бы вы знали, как все здесь ненавидят гяуров!.. Далеко отсюда, в стране Великих Озер, есть великий пророк, который пришел на землю спасти детей Аллаха!.. Это настоящий святой и нет ничего невозможного для него, против него никто не может устоять! А он поклялся уничтожить всех европейцев, всех до одного! Вот что говорят арабы и люди, живущие в пустыне. Они уверяют, что это должно случиться очень скоро, на этих днях. Подан будет условный знак, и повсюду, от Кордофана и Голубого Нила и до Дарфура, и в Суакяме, и в Донголе, и во всех странах, расположенных у порогов Нила, будет избиение всех белых.

– Страшно подумать, что этот славный, добрый, хороший господин, этот господин Моони, и тот красивый молодой англичанин, его приятель, и славный француз Виржиль, который был всегда так добр и услужлив, и даже этот английский камердинер, такой угрюмый и молчаливый, попадут как раз в этот ад!.. Сегодня, во время обеда, когда заговорили о Махди, мне ужасно хотелось вставить словечко, но я не посмела, а затем вы услали меня за веером!

– Да, милочка, вот если бы ты была там, то услышала бы, как мой отец сообщил нам, что громадная армия под начальством английских офицеров готова двинуться против Махди.

– О, это ничего не значит, добрая госпожа!.. Вы не можете себе представить, до какой степени взбешены все те люди, которых я слышу, даже и все эти амбалы на набережной, все эти вожаки верблюдов и те берберы, помните, в ту ночь, когда ослы нам не давали спать… Все они в один голос говорят, что не хотят больше видеть чужеземцев в своей стране, что пророк повелел истреблять неверных… они говорят такие страшные вещи, от которых волосы дыбом встают на голове… Ах, добрая моя госпожа, как бы я хотела, чтобы вы теперь были во Франции, – ведь это ваша родина, как вы говорили мне; уезжайте скорее отсюда, уезжайте вместе с добрым господином, вашим отцом, и увезите Фатиму! Только она одна любит вас и останется всегда предана вам, как собака!.. Но что я делаю?! – вдруг воскликнула маленькая служанка. – Ах, добрая госпожа моя, какая вы сделались бледная… я так напугала вас своими глупыми рассказами, вы захвораете из-за меня… Боже мой! Боже мой! Простите меня!

– Нет, милочка моя, я не захвораю от этого, я не больна, не беспокойся обо мне… я только очень встревожена!.. Все, что ты мне сейчас сказала, только подтверждает то, чего опасаются люди, хорошо знакомые с характером и нравами здешнего населения… Мне даже кажется, что я знала и слышала все это еще раньше, чем ты мне сказала… Мне страшно за отца, который теперь за городом… Бедный папа… он ни за что не согласится уехать отсюда!.. А я, конечно, что бы ни случилось, не покину его…

– И я также, добрая госпожа! – с жаром воскликнула Фатима. – Но я ведь почти дитя, может быть, я преувеличиваю опасность… Я не должна была говорить вам обо всем этом… Забудьте все, что я вам сказала!.. Ложитесь поскорее в кровать, уже поздно, – и господин мой будет сердиться, если узнает, что вы до сих пор еще не ложились!..

Гертруда уступила настоятельной просьбе своей маленькой служанки, легла в кровать и закрыла глаза, стараясь заснуть. Но сон не приходил. Всю ночь испуганное воображение молодой девушки рисовало ей страшные картины кровавой резни, и когда наконец под утро она забылась тяжелой дремотой, то и во сне ее преследовали все те же страшные кровавые видения, какие мучили ее всю ночь.

Глава IX. Великий магнит

Прошло уже семь месяцев, и вопреки всем ожиданиям и страхам, царившим в Суакиме, ничто не нарушало еще прежнего положения дел. Правда, в Судане продолжалась все та же анархия, а вдоль обоих берегов Нила упорно держались слухи об общем, поголовном восстании всех племен и об избиении всех чужестранцев. Но в действительности это восстание все еще не начиналось, и египетские гарнизоны без всякого труда держались повсюду и в городах, и во всех укреплениях внутри страны. Мало того, Махди и его сторонники вместо того, чтобы укрепляться в своем владычестве и приобретать все больше и больше влияния, казалось, утрачивали понемногу то и другое. Достаточно было, чтобы небольшая армия в десять или двенадцать тысяч человек, под командою Гикс-Паши, выйдя их Хартума, двинулись на Эль-Обейд, чтобы великий Пророк, очистив свою столицу, поспешно отступил к югу. А на возвышенности Тэбали, в пустыне Байуда, работы под управлением энергичного Норбера Моони шли удивительно быстро и успешно. Все вплоть до этого дня шло именно так, как того желал молодой ученый; как он часто сам говорил, он не мог достаточно нахвалиться этой местностью с совершенно исключительно благоприятными условиями, на которой он остановил свой выбор. Надо сказать, что сделал он этот выбор не наудачу, а на основании серьезных предварительных исследований и изучений, на основании положительных данных, позволявших надеяться на те исключительно благоприятные геологические условия, в которых именно нуждался молодой астроном.

Во-первых, магнитный пирит, главная основа предприятия, встречался в таком громадном изобилии в этой западной части пустыни Байуда, вблизи Дар-фура, что целые холмы, даже целые горы от тысячи до тысячи двухсот метров высотой состояли почти исключительно из этого пирита. И вот из всех этих гор Норбер Моони избрал местом для своих научных экспериментов самую возвышенную и во всех отношениях самую удобную, именно пик Тэбали, где и разбил свой лагерь.

Это была громадная скала конической формы, состоящая из нескольких однородных скал, совершенно изолированная на природном возвышенном плато, которое имело около двух километров протяжения в любом направлении и возвышалось на целых семьсот или восемьсот метров над всеми остальными высотами окрестных гор.

Выбор этот, так сказать, сам собою напрашивался. Стоило только прибыть в эти места, чтобы вас сразу, с первого же взгляда, поразили совершенно исключительно благоприятные для всякого рода астрономических наблюдений вид и положение этого пика.

– Из всех когда-либо виденных мною обсерваторий, – сказал по этому поводу Норбер Моони своему приятелю баронету, – я не знаю ни одной, кроме обсерватории, построенной на pic du Midi (на южном пике) в Пиринеях, где теперь устроился генерал Нансути, и которая могла бы, быть может, до известной степени соперничать по своему положению с этим пиком!

Несколько основательных исследований почвы доказали, что и в отношении своего геологического строения пик Тэбали являлся неоцененным. На самом деле, эта возвышенность могла быть по праву названа одной громадной глыбой цельного магнитного пирита, высотою в тысячу пятьсот метров, конусообразной формы, расположенной на сплошном плато.

Образцы этого пирита, разбитые простым молотом и подвергнутые тщательному анализу, оказались состоящими из смеси сернистого и двусернистого железа. Кроме того, пирит этот отличался удивительной плотностью, ковкостью, тягучестью и способностью намагничиваться в такой же мере, как никель и кобальт, если еще не в большей степени; иначе говоря, он действовал под влиянием намагниченного шеста или хорошей динамоэлектрической машины, как настоящий магнит, и также, как полированная сталь, моментально утрачивал свое свойство, как только устранялось вызывающее это действие влияние.

На глубине полутораста метров по вертикальной прямой от вершины пика встречался повсюду тот же мелкий желтый песок, на котором укрепилась эта колоссальная масса сернистого железа. Открытие этого пика было для Норбера Моони так неожиданно и вызвало в нем такое чувство живейшей радости, какого он не испытывал с самого дня митинга в зале «Victoria Hotel» в Мельбурне, когда впервые увидел возможность осуществления своей заветной мечты.

По своему геологическому характеру этот пик избавлял его от необходимости колоссальных работ по сооружению искусственной горы из магнитного пирита, потому что гора эта была уже создана для него самой природой: она была и выше, и шире, и более однородна по своему составу, чем какая бы то ни было искусственная гора, воздвигнутая при затрате громадных денежных средств тысячами рабочих рук и в течение нескольких долгих месяцев.

Теперь молодому ученому оставалось только приспособить ее к той известной цели, для которой она предназначена была служить, и ввиду которой была избрана Норбером Моони.

Прежде всего следовало позаботиться о надежном помещении для машин и аппаратов громадной стоимости, а также и для всякого рода припасов первой необходимости, которые пока еще были спрятаны под простыми навесами. Молодой астроном начал с того, что стал проходить дорогу, которая, извиваясь, вела в гору вплоть до самой вершины пика Тэбали, где было ровное пространство в три тысячи квадратных метров. На этой-то эспланаде, или площадке, он стал строить плоскокровельные, по примеру всех арабских построек, вместительные здания из камня, которые должны были служить магазинами, складами, жилыми помещениями и лабораториями. Все эти здания, возвышавшиеся на самой вершине горы подобно грозной, неприступной крепости, созидались все из того же пирита, добытого посредством взрывов при проведении дороги. Сводчатые кровли этих зданий состояли из того же материала. Соседи – Дарфур и племя Шерофов по первому слову молодого ученого предоставили в его распоряжение достаточное количество рабочих рук для исполнения всех этих работ.

Каменщиков здесь можно было иметь в громадном количестве; землекопы в несколько дней с большим успехом обучились своему ремеслу. Благодаря энергии, усердию и расторопности Мабруки-Спика и Виржиля, служивших переводчиками, вскоре можно было подобрать человек двадцать надсмотрщиков, при бдительном надзоре которых работы продвигались чрезвычайно быстро и успешно. Сравнительно небольшая отдаленность Бербера значительно облегчала доставку продовольствия целой армии рабочих.

Колодцы Уади-Тераб и Абу-Клеа, находившиеся в нескольких милях от возвышенности Тэбали, доставляли обитателям ее прекраснейшую воду, которую регулярно привозили караваны верблюдов в громадных бурдюках. Прекраснейшие цинковые цистерны, помещавшиеся на вершине Тэбали, служили хранилищами для воды, которая вследствие этого всегда имелась в изобилии в маленькой колонии на пике. Кроме того, небольшое селение торговцев не замедлило основаться на расстоянии всего каких-нибудь двух километров от Тэбали и удовлетворяло все нужды и потребности рабочего люда Лунного Общества.

У главных ворот прямоугольной каменной стены, служившей оградой для всех зданий и построек маленькой колонии, Норбер Моони приказал раскинуть большую палатку из пестрого полосатого холста, в которой он особенно любил заниматься вычислениями, счетами и расчетами, часто весьма сложными, к каким его вынуждали работы. Отсюда открывался превосходный вид, охватывавший громадное пространство в пятнадцать или двадцать километров в окружности.

У подножия Тэбали, пик которого являлся самой значительной возвышенностью среди всех соседних гор, пустыня Байуда расстилалась подобно большой географической карте. Голые равнины, песчаные и безжизненные степи оживлялись небольшими зеленеющими рощицами пальм. Там, вдали, к востоку, выделяясь мелкими белыми пятнышками на желтом фоне сыпучих песков, виднелись деревни и селения Южного Дарфура, а еще дальше на восток с помощью подзорной трубы можно было различить, хотя и смутно, среди зеленого пятна оазиса Бербер, круглые низкие купола и стройные минареты города того же имени. На севере можно было скорее угадать, чем увидеть дивный Нил, вырисовывавшийся вдали двойною линией своих лесистых берегов, а местами там, где бесконечная цепь лесов прерывалась на время, Священная река сверкала на солнце голубовато-серебристой полосой.

В одно октябрьское утро, часов около семи, наш молодой ученый по обыкновению сидел на своем складном стуле перед маленьким походным рабочим столом и занимался, всецело погрузившись в свои вычисления, когда Виржиль вдруг совершенно неожиданно, с особой поспешностью, вошел в палатку, служившую астроному рабочим кабинетом.

Добрый парень, очевидно, бежал сюда очень быстро, потому что был красен как вареный рак, и притом сильно запыхался.

– Гости, барин… Гости!.. К нам гости едут! – сказал он, видимо, сильно взволнованный.

– Гости? – рассеянно повторил за ним Норбер, – ну что ты мне рассказываешь?

– Да нет же, барин, право, гости, и мужчины, и дамы… Госиода на конях, – целый караван подымается в гору… Я увидел их с лесного двора, где наши люди работают, там, на половине подъема, и полагал, что мне следует предупредить вас об этом, что вам это будет приятно. Мне кажется, что я издали узнал барышню, дочь господина Керсэна, и ее маленькую служанку, затем – отца ее, господина Керсэна, и доктора Бриэ…

– Ты грезишь!.. Бог весть, что тебе мерещится! – воскликнул молодой астроном, но тем не менее поспешно привстал и, схватив подзорную трубу, не без волнения подвес ее к глазам. – Ну, где же ты их видишь, этих мнимых всадников?

– Бет, вот, смотрите туда, в конце пятнадцатого поворота… видите? – Одного взгляда было достаточно для того, чтобы Норбер мог вполне убедиться в правдивости принесенной Виржилем необычайной, невероятной вести. Действительно, то были, несомненно, Гертруда Керсэн, ее отец, доктор Бриэ и маленькая Фатима, которых он благодаря стеклам своего полевого бинокля видел в нескольких шагах от себя! Как ни удивительно, как ни невероятно было это посещение, тем не менее это было не игрой воображения, а живой действительностью. В первый раз в жизни молодой ученый устыдился своего рабочего наряда, в нем проснулось известное чувство кокетства, присущее каким-нибудь щеголям Парижских бульваров.

– А я-то в каком виде! – воскликнул он с нескрываемым огорчением, окинув взглядом свой костюм, свою шерстяную матросскую рубашку, холщовые штаны и арабские туфли без задков. – Живо, Виржиль!.. тащи мне приличное платье! свежее белье!., ведь мы еще успеем!

Бравый слуга бросился со всех ног в помещение своего господина и через минуту принес ему и свежее белье, и европейскую обувь, и полный летний костюм, не забыв даже широкополой соломенной шляпы. Живой рукой свершилось превращение. Едва успел Норбер Моони окончить свой поспешный туалет, как в его палатку вошел баронет, который только что встал. Его утренний туалет был безукоризнен и не нуждался ни в каких изменениях: об этом неустанно заботился Тиррель Смис. Взглянув на молодого баронета, можно было подумать, что он только что вышел из своей щегольской уборной на Curzon-street в Лондоне.

– К нам едут Керсэн! – сказал ему Норбер.

– А., в самом деле?

– Посмотрите сами!

И между тем как сэр Буцефал, взяв не спеша со столика бинокль, подносил его к глазам, молодой ученый продолжал:

– Я выйду их встретить, а вы, дорогой Когхилль, вы так хорошо умеете всем этим распоряжаться, позаботитесь о том, чтобы им приготовили угощение, каких-нибудь прохладительных напитков, в то время как я буду встречать наших гостей.

И не дожидаясь ответа, Моони выбежал на дорогу. Сэр Буцефал, в сущности, весьма огорченный той ролью, которую ему так бесцеремонно навязали, тем не менее призвал своего камердинера и отдал ему необходимые приказания.

Слабый луч радости и удовольствия скользнул по гладко выбритому бесцветному лицу образцового камердинера, но, не теряя времени и не удостоив бедного Тирреля Смиса ни единым взглядом, молодой баронет вышел в свою очередь на дорогу и поспешил нагнать Норбера Моони.

Путники только въезжали на эспланаду, когда их встретил молодой астроном.

– Какой счастливый ветер занес вас сюда! – воскликнул Норбер Моони, радостно пожимая руки своих друзей. – Я положительно не верил своим глазам! Господин Керсэн, доктор Бриэ, мадемуазель Керсэн, да вы ли это? Вас ли я вижу?

– Ну, да, конечно! Вне всякого сомнения! – смеясь отозвалась молодая девушка, легко соскочив с седла при помощи Норбера. – Неужели вы думаете, что я отпустила бы отца одного в Хартум?

– В Хартум? Так вы едете в Хартум?

– Да, – ответил господин Керсэн, который теперь тоже сошел с коня. – Я назначен генеральным французским консулом Судана и, конечно, везу с собою свою дочь…

– Ого! – вставил и доктор Бриэ, – да вы, как видно, поотстали с новостями здесь, на ваших высотах!.. Вы, вероятно, не знаете, что армия Гикса наконец уже собралась под Хартумом, что она прекрасно дисциплинирована, вооружена и обучена: еще бы, она в продолжение целых восьми месяцев усердно обучалась своему делу! Вы не знаете, что Махди отступил перед нею! Нет больше великого Махди!.. Он словно обрел крылья и, подобно птице, отлетел в сторону Великих Озер… Вот, в сущности, чего стоят все эти репутации! А ведь как я верил в него! Как я верил в этого Махди, мой милейший друг! И что же? Я не верю больше в него, ни крошечки не верю!

– И вы также, господин генеральный консул, – сказал Норбер Моони, – раз вы берете с собою в Хартум вашу дочь?

– Право, если бы даже я и верил еще в него, то что же из этого следует? Я, во всяком случае, убежден, что усмирение Судана теперь не более чем вопрос времени. А так как в этих местах французская торговля может занять чрезвычайно важное место, то я счел своим долгом довести это до сведения моего правительства, а министр, не долго думая, назначил меня в Хартум. Гертруда, конечно, не захотела отпустить меня одного и, как видите, настояла на своем.

– Ну, понятно! – воскликнула молодая девушка, – разве я по праву не участница в вашей карьере, папа? Знаете, господин Моони, папа только хвастается своими докладами своему правительству, а ведь все эти доклады я составляю вместе с ним. И вот отчасти с целью посетить Хартум, да кстати уж, так как это по пути, побывать и на пике Тэбали, признаюсь, я исподволь настаивала на том при составлении этих докладов. Но, признаюсь, я никак не ожидала увидеть здесь то, что я вижу. Ведь это положительно невероятно!..

В этот момент к ним подошел и баронет, все еще немного напыщенный и обиженный тою ловкой шуткой, какую с ним только что сыграл Норбер Моони, опередив его на целые четверть часа и встретив гостей без него. Но никакая меланхолия не могла устоять перед заразительной детской веселостью Гертруды Керсэн. Она, по-видимому, была счастлива, что находится на вершине Тэбали, и даже не старалась нисколько скрывать этого. Когда же она переступила порог обсерватории и очутилась в громадной сводчатой зале, которую Тиррель Смис с помощью Виржиля быстро превратил в гостиную, то восторг ее не знал предела.

– Мы находимся с вами в настоящее время в так называемой нами «Зале Ручек»! – проговорил молодой астроном. – Такое название дано ей потому, что все провода будут сосредоточены здесь, и посредством двух ручек ток будет регулироваться. При нажиме на одну ручку будет подаваться ток, а при нажиме на другую – отключаться. Впрочем, после я объясню вам подробнее, – прибавил астроном, – а пока советую вам отдохнуть с дороги.

Роскошно убранный стол ожидал путников посреди залы, устланной дорогим бархатным ковром и меблированной широкими диванами, крытыми тисненой верблюжьей кожей. По стенам были развешаны большие карты и фотографические снимки Луны. В глубине залы, через дверь, открытую на обе половинки, виднелись дорогие астрономические инструменты, электрические машины, словом, целый технический музей. Трудно было поверить, что находишься на одинокой горной вершине, среди дикой африканской пустыни.

После сытного завтрака гости объявили любезным хозяевам, что желали бы осмотреть все сооружения сейчас же, так как в ту же ночь собирались отправиться в дальнейший путь.

Но ни Норбер Моони, ни баронет и слышать об этом не хотели.

Они убедили гостей остаться, обещая предоставить в их распоряжение здание обсерватории, а сами хотели перейти на ночь в палатку, что в этих жарких странах не казалось особым лишением.

Господин Керсэн уступил их просьбам и согласился переночевать на Тэбали.

Между тем Гертруда, выйдя из-за стола, принялась рассматривать некоторые из карт, развешанных по стенам.

– Что это такое? – спросила она, указывая на карту морей и материков, которые ей были совершенно незнакомы.

– Это общая карта Луны, – ответил ей Норбер, – или, вернее, – ее полушария, видимого для нас.

– Как! Карта Луны! – воскликнула молодая девушка. – Разве там уже были люди?

– В этом нет никакой надобности, чтобы составить карту: стоит только внимательно наблюдать за нашей спутницей в ясные лунные ночи с помощью телескопов и заносить свои наблюдения на карты. С течением времени эти многочисленные наблюдения разных астрономов, оказавшиеся тождественными, дали возможность составить географическую карту этого маленького мира.

– Но я вижу на этой карте имена и названия, вот например: «Море Спокойствия», «Океан Бурь», «Цепь Апеншшев», «Дорфельские горы»… кто мог узнать эти названия?

– Эти названия условные, данные самими наблюдателями; они, в сущности, ничуть не нарушают законных прав жителей Луны, если только таковые существуют, что для меня не известно.

– Ну, а это что такое? – спросила снова Гертруда, переходя к другой карте.

– Это лунная гора «Гассенди», а вот группа высот, или гор, которую мы замечаем вблизи северного полюса нашего спутника, это так называемые «Горы Вечного Света».

– Все эти вулканы как будто срисованы с наши? Севеннских гор!

– Это вулканы Луны или, по крайней мере, кратеры прежних вулканов, вероятно, уже потухшие. Ош встречаются повсюду на поверхности этой бедной Луны которая, по-видимому, некогда сильно страдала от различных вулканических переворотов.

– А вы убеждены, что это все кратеры?

– Конечно, потому что мы можем определить совершенно точно их форму и очертания, их высоту и размеры.

– Каким же образом?

– Мало того, что это возможно, это даже очень легко и просто, и делается посредством самой элементарной геометрии.

– И вы не допускаете возможности ошибки относительно их высоты и размеров?

– Нет! Когда вы смотрите на фотографию какого-нибудь человеческого лица, которого вы никогда не видали, уверены ли вы, что эти черты точно воспроизведены фотографией?

– Да, конечно!

– Ну, так и мы делаем фотографические снимки с Луны, точно так же, как с любого живого лица. Вот смотрите, это как раз фотографический снимок лунной горной цепи Апеннин, снятых мною не далее как с месяц тому назад.

– Поразительно!

– Да, ну, а взгляните теперь на этот снимок, изображающий вулканический остров, усеянный кратерами, – это наш пик Тенериф, снятый с высоты птичьего полета. Не правда ли, как аналогично?

– Действительно!

– Вот таким-то путем, путем сравнений и аналогий, мы создали географию Луны, или селенографию, как говорят любители греческого языка.

– Понимаю, но скажите мне, как могли вы сделать снимок отдельной цепи гор? Я понимаю, что можно сделать снимок всей Луны, но отдельных ее частей…

– И это вам не трудно будет понять, если вы вспомните, что мы имеем в своем распоряжении телескопы, увеличивающие в две тысячи раз, которые, так сказать, приближают к нам Луну на расстояние приблизительно сорока восьми миль от нашей обсерватории. А так как шар, имеющий в диаметре 869 миль, на таком близком расстоянии должен казаться громадным, то мы по желанию можем выбирать любую часть его для воспроизведения фотографическим способом. Кроме того, вам, вероятно, известно, что микроскопическая фотография легко может быть увеличена настолько, чтобы показать нам разные мелкие подробности, которых мы не могли разглядеть невооруженным глазом.

– О, как бы я хотела видеть все это своими глазами! – воскликнула Гертруда.

– Вы и увидите, и не далее как сегодня же вечером. Луна теперь полная и вполне удобна для наблюдений.

– Неужели вы покажете и цепь Апеннин, и Океан Бурь, и горы Дорфель?..

– Да, и еще многое другое!

– Нет, это нечто чудесное! Нечто поразительное!

– Да, пожалуй, это нечто чудесное и даже поразительное, если хотите, но мне кажется еще более поразительным то, что почти все наше человечество проводит всю свою жизнь в столь близком соседстве со всеми этими чудесами и ничего не знает о них и даже не интересуется!

– Итак, вы действительно допускаете возможность, – продолжала Гертруда после некоторого молчания, – что Луна сходна с нашей Землей и по своему геологическому строению, и по своим материкам, морям, горам, вулканам и тому подобное?

– Не только допускаю, – улыбнувшись ответил Норбер Моони, – но почти уверен, что это именно так. Не забудьте, что Луна не что иное, как часть Земли, отделившаяся от нее тысячу миллиардов лет тому назад, в эпоху, когда наш земной шар представлял из себя темное тело, состоящее из вращающихся вокруг него обломков. Потому-то химические элементы ее почвы совершенно тождественны с химическими элементами земной почвы; самое большое различие, какое может быть допущено, заключается в иной комбинации этих элементов или же ином распределены между центром и периферией. Однако все исследования заставляют предполагать безусловную тождественность геологического строения Луны и земного шара. Этим я, конечно, отнюдь не хочу сказать, что и жизнь там проявляется, или проявилась, в тех же формах и при тех же условиях. Нет!

Климатические и температурные условия Луны, безусловно, совершенно иные, чем наши. Вследствие ее значительно меньшего размера, ее особого положения и ее чередующихся переходов от холода к теплу и обратно, совершающихся в течение четырнадцати дней, – не только вероятно, но вполне несомненно, что растительное и животное царство Луны являются или являлись совершенно иными, чем наши. Что же касается ее атмосферы, существование которой несомненно, то она до того разрежена, что не имеет ни малейшей аналогии с нашей.

– Вы, конечно, имеете об этом самые новейшие сведения? – насмешливо осведомился доктор Бриэ.

– Да, именно, как вы изволили сказать, самые новейшие сведения, – серьезно ответил молодой ученый. – Все вечера я провожу за наблюдениями, наиболее любопытные из которых и заношу в наш астрономический журнал.

– Так, например, в течение последнего солнечного затмения в прошедшем августе я заметил то самое явление, которое обратило на себя внимание Лосседара и о котором он упоминает в своих трудах: я говорю о закруглениях на концах рожков солнечного серпа. Кроме того, мне случалось несколько раз наблюдать лунный сумрак, о котором уже говорил раньше меня Шретер. Все это доказывает несомненное существование атмосферы, хотя другие признаки, как например, отсутствие градаций и переходов в тенях, которые кидают на равнины горы и кратеры Луны, как бы противоречат этим доказательствам. Вот почему я придерживаюсь того мнения, что лунная атмосфера безусловно существует, но что она настолько разрежена, что, вероятно, совершенно непригодна для дыхания нам, жителям Земли.

– Но, в таком случае, прощай весь ваш блистательный проект!

– Нет, это мы еще увидим! – возразил улыбаясь Норбер Моони. – Мы приняли на всякий случай все необходимые меры предосторожности. Если атмосфера Луны не пригодна для нашего дыхания, мы попытаемся заменить ее нашей; если же это не удастся нам, то мы обойдемся как без той, так и без другой!..

Глава X. Еще гости

Гости были чрезвычайно заинтересованы любопытными сообщениями Норбера Моони и готовы были без конца слушать молодого ученого, но тот воспротивился этому и потребовал, чтобы приезжие отправились отдохнуть.

Лишь после заката солнца директор «Seleneе Company» согласился продолжать прерванный осмотр сооружений своей обсерватории.

– Я покажу вам нечто такое, чего еще не видел ни один непосвященный в это дело! – сказал он. – Но не думайте, что я поведу вас смотреть страшные рогатые машины или колдовские препараты… нет, все у нас крайне просто.

– Вот прежде всего, – продолжал он, проходя впереди своих гостей в галерею, примыкавшую к «Зале Ручек», – это моя частная обсерватория. Здесь вы не увидите ничего такого, чего бы не могли увидеть и в Париже, Марселе, Монсури или Гринвиче. Подвижный купол, вращающийся на своей оси, телескопы, термометры, витрина с мелкими инструментами, – вот и все. Здесь, направо, у нас большая лаборатория с очагами, колбами, ретортами… а там, слева, у нас помещается склад химических веществ, в котором вы видите громадный запас хлористого калия и большие цинковые коробки.

– Резервуары эти предназначены для того, чтобы быть наполненными кислородом, который даст нам возможность дышать при каких бы то ни было атмосферных условиях, как под водою, так и в воздушном пространстве.

– Дальше идет кладовая, или склад канатов, различных тканей, шелковых и других, и различных материалов для изготовления воздушных шаров и парашютов различных систем и всевозможных размеров, совершенно готовых служить в любой момент, в случае надобности. Все остальные здания представляют собой наши провиантские склады. Там хранятся наши запасы мясных и иных консервов, наша сушеная зелень, вина, морские сухари, мука, крупа, сушеные фрукты и все остальное. Наши цинковые цистерны, вделанные в бетон, вмещают около двадцати миллионов литров воды… Но все это, повторяю, не представляет собою ничего особенно интересного. Достаточно сказать вам, что мы находимся здесь в одноэтажном укрепленном замке, построенном из чистого магнитного пирита и богато снабженном не только всем необходимым для нашей обыденной жизни, но и всем необходимым для астрономических, метеорологических и атмосферных наблюдений для всех физических и химических исследований быстрого изготовления всех тех предметов, какими mi могли позабыть запастись…

– Итак, как видите, до настоящего времени во всем этом нет еще ничего особенно замечательного или выдающегося, если не принять во внимание полную автономию нашего маленького государства, которое в случае надобности могло бы существовать совершенно самостоятельно, как большое судно в открытом море или крепость в осадном положении. Для большего сходства с последней мы имеем еще и прекраснейшие средства к обороне, целый арсенал холодного оружия, ружей и револьверов, два Гаттлинговских орудия и четыре дальнобойных митральезы системы Максима… Вот вам наши материальные условия и условия нашей общественной безопасности, а теперь перейдем к осмотру технических работ, предпринятых нами ввиду того опыта, который я предполагаю сделать в недалеком будущем!

С этими словами молодой астроном ввел своих гостей в круглую залу, занимавшую центр строений. Здесь посетителям представилась только большая круглая, совершенно черная яма, или дыра.

– В этой яме я предполагаю установить в ближайшее время подъемную машину, благодаря которой мы будем иметь возможность в три минуты спускаться к подножию нашей горы. В сущности, это не что иное как глубокий колодец. Я приступил к рытью его тотчас же после того, как покончил с нивелировкой верхней площадки. Это было сделано главным образом с целью зондировать почву и убедиться в геологическом строении Тэбали. Колодец этот вертикально спускается до глубины тысячи пятьсот двадцати метров при диаметре в два. метра с лишком. С помощью пара, который мы применяли к этом деле, вся эта работа была окончена в течение двенадцати недель. Таким способом мне удалось добраться до основания пика и убедиться, что это основание лежит на чистом песке, констатировать однородность состава этой скалы, степень ее магнитности и вследствие этого решиться воспользоваться этой горой в том виде как она есть, вместо того, чтобы сооружать такую гору искусственным путем. Кроме того, колодец этот имеет еще другое применение, которое вы вскоре сами сумеете оценить…

– Вы только что упомянули о паровых машинах, которыми пользовались для сверления этого вертикального колодца, – заметил господин Керсэн, – где же у вас эти машины и каким путем вы могли снабжать их необходимым топливом?

– Вы затрагиваете как раз именно то единственное препятствие, которое грозило окончательно остановить нашу Суданскую экспедицию, – именно, недостаток в топливе. Чтобы объяснить вам, каким образом мне удалось обойти это затруднение, будет достаточно показать тот аппарат, который является главным двигателем и созидателем всего моего предприятия.

Все маленькое общество вышло по коридору на широкую круговую дорогу, пролегавшую под открытым небом между строениями и наружной стеной, служившей оградой.

На этой широкой дороге, подвергавшейся в продолжение доброй половины суток палящему влиянию раскаленных лучей тропического солнца, помещалось несколько дюжин громадных медных рефлекторов в виде усеченных конусов. Каждый из этих аппаратов имел большой котел из закаленного стекла и паровую машину, которая, как это было видно по ее движению, легко могла передавать это движение приводным ремнем, расположенным под навесом.

– Это инсолятор, – сказал Норбер Моони, – в том самом виде, в каком он был создан, сооружен и усовершенствован своим гениальным изобретателем господином Мушо, профессором физики при лицее в Туре, предназначенный им для восприятия солнечной теплоты и применения ее для промышленных целей. Сам изобретатель имел, кажется, в виду прежде всего применение своих аппаратов при постройке транссахарской железной дороги. Как вы изволили уже видеть, благодаря содействию этих самых инсоляторов мы имели возможность пробуравить тот глубокий колодец и, как вы сейчас будете иметь случай убедиться, – там, внизу, у подножия горы, этот аппарат раскаляет добела пояс плавильной печи, в которой производится весьма значительное количество стекла.

– Как? Неужели эта медная воронка способна выделять такое количество тепла, какое требуется для превращения песка в стекло? – воскликнул восхищенно доктор Бриэ.

– Вы сами сейчас лично убедитесь в этом, – сказал Норбер Моони, – а пока я полагаю, что будет достаточно, если я скажу вам, что здесь, под жгучим небом Судана, у нас получается в этих аккумуляторах в среднем до тридцати восьми калорий в минуту на каждый квадратный метр подверженной влиянию солнца поверхности, а площадь каждого из моих аппаратов равняется десяти квадратным метрам, всего же их у меня две тысячи. Иначе говоря, я могу даром получить и использовать до семисот шестидесяти калорий в минуту или до сорока пяти миллионов шестисот тысяч в час, или же до четырехсот пятидесяти шести миллионов калорий в течение десятичасового рабочего дня. Вот как велико количество тепла, выделяемого для нас солнцем, но которому человечество дает пропадать даром, не утилизируя его ни на какие свои нужды. Мы здесь не имеем другого средства нагревания или отопления. Сегодня утром вы изволили кушать за завтраком котлеты, изжаренные посредством инсолятора, а вечером мы вас угостим супом и жарким, изготовленным тем же способом. Та наливка, которую вы вольете в свой послеобеденный кофе, изжаренный все тем же самым способом, настояна на водке, дистиллированной тоже инсолятором.

– Но в таком случае вы вынуждены стряпать и готовить только днем? – заметила смеясь Гертруда.

– Да, если бы мы имели непростительную глупость давать испаряться этому теплу, добытому нами в течение дня, но отнюдь не тогда, когда мы позаботились сохранить это тепло, задержав его посредством какого-нибудь тела, служащего плохим проводником, вроде теплого шерстяного одеяла или простого глиняного горшка, как это делает мой Виржиль, могу вас в том уверить!

– Это просто поразительно! – воскликнул господин Керсэн. – Вот, в самом деле, аппарат, который предназначен оказывать в Африке самые необходимые услуги!

– Да, совершенно, верно, такого рода услуги, которые мы теперь еще даже не в состоянии вполне оценить, – сказал Норбер Моони. – Подумайте только о том, что эта сила даровая и беспредельная!.. Одним простым действием солнца мы имеем теперь возможность рыть артезианские колодцы посреди самой безводной голой пустыни, добывать воду с какой угодно глубины, вызывать ее на поверхность… Можно провести железные дороги из конца в конец Сахары, построить фабрики, заводы, заставлять их работать, отапливать паровые суда, не заботясь о топливе. Эта забота всецело ложится на солнце… стоит только установить эту медную коническую воронку, – и все остальное делается уже само собою. И вместе с тем нет ничего легче, как дать этим инсоляторам нужное направление и уклон. Вот этот рычаг, который вы видите, без труда заставляет рефлектор двигаться вправо и влево в горизонтальной плоскости, а эти железные подъемцы позволяют вращать их и подымать, и спускать выше и ниже. Семилетний ребенок, дикий полинезиец, мало того, даже обезьяна легко научится столь простому и несложному маневру!..

С круговой дороги маленькое общество вернулось к главным входным воротам, где их ожидали уже оседланные лошади, чтобы спуститься к подножию горы Тэбали. Это было делом какого-нибудь получаса. Легким галопом проехала кавалькада мимо лагеря землекопов, состоящего из землянок, хижин и пестрых холщовых палаток и навесов, и вскоре остановилась у плавильных печей, о которых уже упоминал Норбер Моони.

– Таких точно плавильных печей мы имеем сто двадцать в данный момент; они опоясывают основание нашего пика или, если хотите, подножие горы Тэбали целым поясом стеклянных заводов. Вот вы теперь сами видите получающееся стекло; оно, конечно, грубое и не совсем прозрачное, но вполне соответствует своему назначению, которое заключается в том, чтобы изолировать магнитную скалу, из которой состоит пик Тэбали. И это изолирование совершится посредством слоя такого стекла толщиною приблизительно от семидесяти до восьмидесяти сантиметров.

– Но каким образом вам удастся получить этот слой? – спросил доктор Бриэ.

– Да очень просто! Спуская горячую стеклянную массу под основание пика Тэбали. В песке, как в главном веществе для изготовления стекла, мы не имеем здесь недостатка, а солнце дает мне возможность поддерживать деятельность ста двадцати плавильных печей в течение от двенадцати до пятнадцати часов в сутки. Каждая из этих плавильных печей дает нам в среднем до двухсот кубических метров стекла в день, и стекло это стекает под гору по мере того, как оно выходит из плавильных тигелей, и там уже разливается. Горизонтальный тоннель, прорытый вплоть до центра основания пиритной скалы, упирающийся в тот глубокий колодец, который мы с вами уже видели, позволяет нам двигать сливание стеклянной массы от этого центра к окружности скалы… В тот день, когда стеклянная масса достигнет окружности скалы, мы будем знать, что гора наша окончательно изолирована от своей природной песчаной подошвы.

– Ну, а сколько времени потребуется вам на это? – осведомилась Гертруда.

– Да еще месяцев пять-шесть упорной работы, не меньше!

– Это, однако, довольно долгий срок!

– Да, действительно, особенно для господ комиссаров контрольного комитета «Selene Company», – улыбаясь сказал Норбер Моони, бросив лукавый взгляд в сторону сэра Буцефала. – Но тем хуже для них! – весело продолжал он, – я не хочу ничего предоставлять случайности и, как вы, вероятно, поверите мне, не соглашусь скомпрометировать успех моего дела излишней, непростительной в такого рода вещах поспешностью, в угоду этим господам.

– Ах, кстати, где же остальные три комиссара? – осведомился доктор Бриэ. – Мы их еще не видели сегодня.

– Они там, наверху, на горе, в специально отведенном для них помещении.

– Там они проводят все свое время, играя в карты, кура трубки и потягивая отвратительное английское пиво, которое им доставляют в громадном количестве из Бербера. Я их теперь почти не вижу и терплю их вмешательство только в случае безусловной необходимости: например, когда требуется подписать какое-нибудь условие, контракт или выдать ордер для уплаты.

Но при этом молодом ученый умалчивал о том, что эти господа – Вагнер, Грифинс и Фогель, всеми средствами старались воспрепятствовать осуществлению его предприятия; что их враждебность была уже теперь вполне и несомненно доказана целым рядом самых низких и гнусных поступков; что в силу всего этого пришлось смотреть на них, как на врагов, и строго воспретить им доступ к работам, вход в обсерваторию и даже в магазины экспедиции. И вот уже около трех месяцев, как эти господа, так сказать, содержались в карантине, в той части левого флигеля главных строений, который был отведен под их квартиры. Кроме того, для большей безопасности они были надлежащим образом предупреждены, что в случае новых изменнических и предательских действий с их стороны, им без особой церемонии всадят каждому по три пули в голову.

Норбер Моони с большой охотой совершенно изгнал бы их из Тэбали и отправил бы обратно в Европу, но его удерживало от этого их звание денежных или финансовых контролеров, избранных собранием акционеров, и потому, если он и желал окончательного разрыва с ними, то только с тем условием, чтобы этот разрыв произошел с их стороны. Вот причины, почему он, хотя и предупредил их, что не потерпит более с их стороны никакой прямой или косвенной попытки воспрепятствовать осуществлению его предприятия, тем не менее продолжал терпеть их присутствие в Тэбали.

Что же касается их самих, то они, конечно, отнюдь не желали удалиться по собственной воле. Решившись во что бы то ни стало захватить в свои руки это блестящее дело, которое было обязано им своим существованием, и потому смотря на Норбера Моони как на узурпатора их блестящей мысли, они скорее были согласны вытерпеть какие угодно ограничения, неудобства и неприятности, чем выпустить это дело из своих рук!

С сэром Буцефалом Когхиллем, человеком, принадлежавшим к хорошему обществу, Норбер Моони ладил прекрасно. Чтобы вызвать между ними нечто похожее на тень соперничества, надо было только присутствие прелестной дочери французского консула. Молодой баронет не мог, живя бок о бок с Норбером Моони, не увлечься его пылкой энергией, его честными и прямыми взглядами на вещи, не оценить его милого приветливого и веселого нрава, его гениального изобретательного ума и прекрасных душевных качеств. Чем бы ни окончилось это предприятие, баронет гордился тем, что принимал в нем участие. Задетый за живое в своем любопытстве, с разумным расчетом окружить свое имя по возвращении его в Лондон новым блестящим ореолом, каким, без сомнения, должна была украситься его репутация благодаря столь оригинальному и необычайному приключению, молодой лорд Когхилль довольно охотно мирился с немного однообразной и уединенной жизнью, какую он вынужден был вести в пустыне Байуда.

Не взглянув на остальные плавильные печи, совершенно подобные той, которую маленькое общество только что осмотрело во всех подробностях, веселая кавалькада вернулась обратно по прекрасной дороге, ведущей в гору в обсерваторию пика Тэбали.

– Если я хорошо понял ваши слова, – сказал по пути господин Керсэн, ехавший рядом с Норбером Моони, – вы, очевидно, рассчитываете в конце концов воспользоваться тою же солнечной теплотой, чтобы произвести на Луну известное магнетическое влияние, не так ли?

– Да, совершенно верно!

– Что же касается ваших настоящих работ, то их главная цель заключается в том, чтобы совершенно изолировать пиритную скалу пика Тэбали, подведя под его основание толстый слой грубого стекла, который разобщит окончательно скалу от ее подпочвенных песков… Прекрасно, все это я отлично понимаю, но когда эта задача будет окончена, то я желал бы знать, насколько это подвинет вас ближе к вашей цели?

– Я объясню вам это очень охотно! – ответил молодой астроном. – Я буду иметь тогда у себя под рукою огромную массу магнитного пирита, которую в любой нужный момент сумею превратить в магнит.

– Каким же образом?

– Просто посредством сильных электрических токов, которые я пущу разом во все части этой громадной каменной массы. Провода уже готовы, и все они соединяются как шнуры с моими динамо-машинами в «Зале Ручек». Динамо-машины, конечно, будут приводиться в действие все теми же инсоляторами, которые, став бесполезными там, внизу, у подножия горы, будут перенесены все на круговую дорогу… Покончив со всеми этим приготовлениями в назначенный день и час, мне будет достаточно только установить соединение проводов посредством нажатия тех ручек слоновой кости, которые я вам показывал. И в тот же момент весь пик Тэбали мгновенно станет сплошным колоссальным магнитом!

– И тогда?

– Тогда Луна, неудержимо привлекаемая этим усиленным земным магнетизмом, спустится к нам и станет доступной нашим исследованиям и изысканиям!..

После столь смелого, при всей своей простоте, проекта молодого ученого все невольно смолкли, и остальная часть подъема на пик Тэбали совершилась в полном безмолвии. Только мерные удары копыт коней кавалькады раздавались в тишине прозрачного вечернего воздуха. Вдали уже ложился сумрак ночи и вся обширная равнина пустыни Байуда сливалась с этим постепенно усиливающимся сумраком, тогда как пик Тэбали, чуть-чуть позлащенный последними лучами заходящего солнца, точно грозный перст тянулся к бледному небу, на котором медленно всплывала Луна. Быть может, это смелое предприятие было безумным, но теперь оно уже никому не казалось таковым. И каждый внутренне говорил себе, что оно и осуществимо, и возможно, и, во всяком случае, заслуживает попытки. И все невольно удивлялись силе воли, энергии и изобретательному гению того, который предпринял это смелое дело и упорно вел его по пути к осуществлению.

«Какая громадная разница между этим молодым вдохновенным и пылким ученым и его приятелей, этим милым, любезным, воспитанным, но, в сущности, незначительным англичанином! – мысленно говорила себе Гертруда. – Один из них похож на ребенка, который наивно любуется течением жизни, другой – на человека, владеющего всей силой науки, способного покорить себе все силы природы, чтобы осуществить мечты, созданные его воображением».

После того, что гости слышали от Норбера Моони, эти две ручки из слоновой кости приобрели в их глазах особое значение. При взгляде на них невольно чувствовалось какое-то особое уважение, потому что вместе с тем являлось и сознание, что это, так сказать, органы, регулирующие финальное действие, а потому все подошли посмотреть на них. Они просто были помечены А и В и ввинчены в стальную оправу. Та кнопка, к которой они были приделаны, весьма походила на кнопку телеграфистов, на ней же был укреплен и еще другой аппарат вроде часов и довольно большое медное зубчатое колесо, приводимое в движение хрустальной рукояткой.

– Вы объяснили нам применение и значение этих костяных ручек, – сказал доктор Бриэ, – но скажите нам, пожалуйста, что это за аппарат вроде часов, напоминающий компас?

– Это магнитометр, который постоянно будет указывать мне степень силы моего магнита.

– А это зубчатое колесо?

– Это аппарат, при помощи которого я буду иметь возможность увеличивать и уменьшать силу магнита, судя по тому, как я найду нужным, переводя стрелку с № 0 до № 620, соответствующего степени пресыщенности.

– Таким образом, ваш магнит может проявить громадную силу, но если вы найдете нужным, то можете уменьшить его силу до 1/360 максимума?

– Да, и притом самым простым способом, остановив это зубчатое колесо на одной из зарубок под № 360.

– Теперь еще один последний вопрос, и я буду считать себя вполне удовлетворенным, – сказал доктор Бриэ. – Что, если солнце изменит вам вследствие дурной погоды как раз в критический момент, тогда ваш магнит, конечно, будет совершенно бездействовать?

– Отнюдь нет, я построил электрические аккумуляторы, которые и покажу вам, аккумуляторы новейшей системы, с помощью которых я могу запастись солнечной теплотой в количестве, достаточном для поддержания силы магнита на степени пресыщения в течение десяти суток. А так как в этих странах не случается, чтобы погода оставалась пасмурной более двух или трех дней кряду, то я могу считать себя вполне обеспеченным на этот счет…

После обеда, за которым вся маленькая компания снова собралась в «Зале Ручек», Гертруда Керсэн пожелала видеть в телескоп Луну с ее горами и долинами, которые Норбер Моони с особым удовольствием показывал ей во всех подробностях; а затем показал ей и Марс, и Венеру, и Сатурн с его кольцами, а в конце концов, наглядевшись и налюбовавшись вдоволь всеми этими чудесами небесного пространства, молодая девушка заговорила и о том, что втайне было, быть может, главной целью ее путешествия.

– А моя звезда? – спросила она, вдруг повернув голову в сторону молодого астронома, стоявшего за ее плечом. – Вы ничего не говорите мне о ней. Уж не угасла ли она каким-нибудь образом, не скрылась ли окончательно с горизонта?

– О, нет! – воскликнул Норбер Моони, вдруг оживляясь. – Ваша звезда блестит ярче прежнего, будьте в этом уверены, и теперь успела уже занять вполне определенное место в астрономическом каталоге под именем Gertrudia, которое вы были так добры утвердить за нею. Позвольте мне вас уверить, что она совершает свое движение вполне правильным, определенным путем и что в определенный срок и день она появится на нашем горизонте. Но в настоящий момент ее еще нет, и сегодня я не могу вам показать ее…

На следующий день, после завтрака, все, и гости, и хозяева, сидели в большой зале, когда к немалому удивлению всех присутствующих, как снег на голову, вошел в комнату новый гость, гость совершенно неожиданный, о самом существовании которого все уже давно успели забыть: это был тот самый карлик, которого они видели несколько месяцев тому назад в качестве ассистента Радамехского Могаддема.

Он вручил, не говоря ни слова, но сопровождая каждое свое движение бесчисленным множеством жестов, гримас и поклонов, послание от святого старца, которое Виржиль должен был тут же перевести на французский язык.

Оно гласило следующее:

«Дорогому, сыну нашему, Норберу Моони, весьма сведущему в науках и искусствах и весьма премудрому, поклон и пожелание благополучия.

Слуге нашему, Каддуру, мы поручили вручить тебе это послание с тем, чтобы уведомить тебя, что отныне должно тебе вносимую нам за содействие, оказываемое тебе возлюбленными сынами нашими, детьми племени Шерофов, подать повысить до суммы тысячи пиастров в месяц.

Хвала Аллаху Всевышнему!

Бэн-Камса, Радамехский Могаддем.»

Норбер Моони был так доволен превосходными результатами заключенного им с этим почтенным лицом договора, что не почувствовал особенного негодования при вести об этом новом вымогательстве. Но тем не менее он строго придерживался правила действовать в денежных делах не иначе, как с согласия господ комиссаров, выбранных обществом акционеров, а потому, извинившись перед своими гостями и предложив карлику освежительных напитков, попросил его обождать ответа и послал пригласить трех членов контрольного комитета пожаловать к нему для деловых переговоров.

Ни от кого не утаилось, что во время этого ожидания, продолжавшегося около четверти часа, безобразный карлик все время не сводил глаз с Гертруды Керсэн, любуясь ею с нескрываемым наслаждением, что, конечно, свидетельствовало об известной доле развития его эстетических чувств. Он до того увлекся этим созерцанием, что даже не заметил появления трех господ комиссаров.

Они вошли по обыкновению как-то неуклюже, кучкой, все вместе, молча и коротко поклонились и без малейших затруднений согласились подписать новое условие, предложенное Могаддемом.

Вдруг глаза карлика случайно упали на трех мужчин, стоявших у стола подле Норбера Моони, который разговаривал с ними.

И в тот же момент странная перемена произошла в лице этого маленького уродливого человека. Выражение восхищения, ясно читавшееся в его чертах, внезапно сменилось чувством неожиданного отвращения. Он смотрел на трех комиссаров, так сильно выпучив глаза, что, казалось, они сию минуту должны были выскочить из своих орбит.

И вдруг, не сказав ни слова, не поклонившись, не дождавшись даже ответа, который готовили для него, быстрой, торопливой походкой направился к двери.

Когда поспешили вслед за ним, чтобы узнать, что означает это внезапное бегство, он исчез совершенно бесследно и его никто более не видел.

Случай этот был столь необычайный, столь странный и необъяснимый, что он в течение всего дня продол жал служить темой разговоров, давая повод ко всякого рода предположениям, догадкам и соображениям. Наиболее вероятным предположением являлось, конечно то, что карлик, внезапно вспомнив о какой-нибудь позабытой им подробности, удалился, чтобы поспешить исправить свою забывчивость и, исправив ее, без сомнения, вернется на следующий же день за ответом. Как бы там ни было, его внезапное и бесследное исчезновение оставалось загадкой для всех. Никто не видел его проходящим ни в обсерватории, ни на работах, ни на круговой дороге. Никто не мог объяснить не только как он скрылся, но и как он вдруг появился.

На следующий день, с восходом солнца, гостям надо было проститься со своими радушными хозяевами. Путешественники продолжали свой путь по направлению к Хартуму. Обитатели пика Тэбали проводили их до самого подножия горы, сильно огорченные их скорым отъездом. Сэр Буцефал инстинктивно чувствовал, что увлечение небесными светилами не послужило ему на пользу, и потому особенно усердно занимался теперь госпожой Керсэн. Что же касается молодого ученого, то ему было так тяжело и грустно расставаться с Гертрудой Керсэн, что сам он этому искренне дивился в душе, тем более, что друзья обменялись взаимным обещанием вскоре увидеться снова или в Хартуме, или же здесь, на пике Тэбали.

Глава XI. Черная стража

Прошло около семи или восьми недель с того времени, когда посещение господина консула, его дочери и доктора Бриэ внесло искру веселья и оживления в однообразную и слишком уж монотонную жизнь на пике Тэбали. Работы шли своим чередом и по-прежнему вполне успешно. Но одно весьма-странное явление невольно поразило Норбера Моони, который не мог не приписать его в душе появлению Радамехского карлика. Дело в том, что большинство из его рабочих племени Шерофов один за другим незаметно покидали его.

До этого посещения у Норбера насчитывалось не менее восьмисот человек рабочих из этого племени, теперь же их едва оставалось несколько десятков. Под различными предлогами эти люди покидали Тэбали.

Правда, дело молодого ученого, то есть производимые им работы, нимало от этого не страдали, потому что уроженцы Дарфура спешили с особой охотой замещать убывавших сынов племени Шерофов, но если бы вся работа лежала исключительно только на этих последних, то при настоящем положении дел трудно было бы рассчитывать на успешное окончание задуманного предприятия.

С другой стороны, доклады Виржиля и Мабруки-Спика дали ему полезные сведения о сильном брожении умов среди землекопов и рабочих стекольного производства. Впервые после стольких долгих месяцев полнейшего порядка и спокойствия эти рабочие заговорили о близком наступлении новой золотой эры – об окончательном, решительном торжестве верных над гяурами и о поголовном избиении всех европейцев в стране. Виржиль, как старый солдат славной алжирской армии, конечно, относился в высшей степени пренебрежительно к этим разглагольствованиям и пустой болтовне, и если и упоминал обо всем этом при своих ежедневных вечерних отчетах, то только для очистки совести. Но Мабруки-Спик, видимо, сильно тревожился этим. Уже больше года Норбер Моони не мог достаточно нахвалиться этим человеком. Старый проводник, прежний сподвижник первых путешественников и исследователей верховьев Нила, служил ему верой и правдой и своей осторожностью, своим примиряющим влиянием и кротким, миролюбивым нравом, а главное, самым основательным и глубоким знанием нравов и характеров жителей Судана, Мабруки в сотне случаев оказывал Норберу Моони и делу экспедиции неоценимые услуги.

Глубоко признательный молодой ученый, ценя его преданность и заслуги, вознаграждал его особым к нему уважением и доверием, чрезвычайно льстившими самолюбию старого слуги.

Мабруки уверял, что шерофы не без причины покидали один за другим мастерские Тэбали, что они, вероятно, получили на то приказание Могаддема, и что это массовое движение, вероятно, объясняется каким-нибудь новым восстанием, готовящимся в пределах Суакима. Сверх всего этого осторожный старик предупреждал, что оставшимся еще на работах шерофам тоже ни в чем не следует доверять, что и эти тридцать или сорок человек – народ ненадежный, особенно же некий Абэн-Зегри, который пользовался в их среде громадным, неограниченным влиянием. Отпустить их под каким бы то ни было предлогом он не считал разумным, полагая, что таким образом рискует окончательно поссориться с их главой и вооружить их всех против себя; за ними следовало только внимательно следить, что он и делал.

На поверку вышло, что этот строгий, внимательный надзор оказался совершенно не лишним. Однажды вечером, заметив особенное стечение рабочих у палатки, служившей жильем шерофов и представлявшей собою подобие большой залы с полосатыми холщовыми стенами и потолком, хитрый старик тихонько подкрался к задней стенке этой палатки и незамеченный никем притаился в траве. С помощью своего острого кинжала он увеличил случайно замеченную им в шатре дыру и теперь мог свободно не только слышать, но и видеть все, что происходило в палатке. Там царила глубокая тишина. Чадящий светильник освещал толпу арабов; их было человек пятьдесят, распростертых ниц, прильнувших лицом к земле. Все они были закутаны в белые покрывала, точно в саваны, и сохраняли полнейшую неподвижность.

В первый момент Мабруки-Спик подумал, что присутствует при обычной вечерней молитве. Но вот один из этих арабов поднялся и выступил на середину круга своих молящихся соплеменников. Это был не кто иной, как Абэн-Зегри. Возвысив голос, он произнес воззвание к пророку Магомету и затем уже приступил к своей речи.

– Мужи племени шерофов, – начал он, – возлюбленные дети Аллаха, настает день великого освобождения, и день этот близок… Всевышний возлюбил вас. Когда вы родились на свет, ветры притаили свое бурное дыхание, море стало спокойно, как оливковое масло, и Луна показала свой серебряный серп над землею. Чтобы испытать вас, Аллах ниспослал вам тяжкое испытание: вы покорены гяурами. Но близок час, когда все вы восстанете и восторжествуете над ними; когда вы, как львы, появитесь на вершинах гор и растерзаете своими железными когтями этих жалких гяуров!

Трепет немого восторга и энтузиазма пробежал по толпе, затем подавленные проклятия против ненавистных гяуров стали вырываться из уст почти всех собравшихся здесь людей. Глаза их горели недобрым огнем из-под высоких белых тюрбанов. Абэн-Загри, казалось, с минуту собирался с мыслями, затем поднял голову и продолжал все тем же медленным и глухим голосом, обращаясь теперь уже с воззванием к Богу.

– О, всевышний! Чего же ты ждешь от сынов твоих?.. Направь стопы их рукой твоей, веди их, – и пусть они следуют за тобой. Будь им лучом, исходящим с Востока, звездой путеводной, горящей над безбрежным морем!.. Ты многомилостив! Ты вызвал из среды детей твоих великого пророка, обетованного верным еще тринадцать веков тому назад. Пророк этот восстал во мраке, он явился на остров Нафт, как цветок лотоса на йодах Нила!

– Имя его Махди (Божественный). Он оплакал грехи людей, он скорбел о них, и жилищем его был мрачный колодец, и из глубины земли благоухание его святой молитвы, точно душистое курение, вознеслось престолу Аллаха!.. О, благословенное племя Шерофов, царство твое наступает!..

Слова эти были встречены громким одобрительным шепотом, и этот шепот как бы подзадорил оратора, как бы придал ему еще больше воодушевления и вдохновения.

– Я вижу тебя! да, я вижу тебя, божественный Махди, – продолжал фанатик восторженным, вдохновенным голосом, – я вижу тебя на поле битвы. Движение твое быстрее соколиного полета. Города, один за другим, преклоняются перед твоей властью; но тщетно побежденные лобызают стопы твои, след ног твоих, – ты неумолим, и все гибнут до одного… Гикс-Паша, став во главе войск хедива, и побуждаемый духом тьмы, повел их против тебя. Он захватил Дуен, он завладел Эль-Обейдом и преследовал тебя, шел за тобою следом на Юг…

– Слушайте меня, дети племени Шерофов, слушайте, что сделал для вас Аллах уничтожитель!.. Он послал Махди в Казгхиль окружить гяуров непобедимым кольцом своих правоверных; в продолжение целых трех дней сыны Корана чинили над гяурами расправу, и все они погибли до последнего, никто из них не вернулся оттуда!.. Из всей этой громадной армии Гикса, в одиннадцать тысяч человек, не осталось в живых ни одного!

Трепет безумного энтузиазма и крики дикой, злобной радости приветствовали это известие, сообщенное Абэн-Зегри. Очевидно, этот последний встревожился шумом, потому что тотчас же поспешил водворить тишину и порядок.

– Недостойные слуги и рабы великого Махди, – сказал он голосом, полным самоунижения, – я собрал вас сюда сегодня, чтобы возвестить вам, что час освобождения вашего близок… но ведь он еще не настал! Берегитесь же возбудить недоверие и подозрение врага вашими криками и возгласами. Будем ждать условного сигнала, который теперь, конечно, не замедлит быть дан всем нам. А теперь будем молиться, братья мои, возлюбленные сыны племени Шерофа, будем молиться и возблагодарим Аллаха за его милости и благодеяния к верным сынам своим!..

Все собравшиеся здесь арабы снова приняли молитвенное положение, обычное у мусульман, а Мабруки счел этот момент наиболее удобным, чтобы незаметно удалиться от палатки.

Не медля ни минуты, он поспешил сообщить Норберу Моони во всех подробностях все, что ему пришлось видеть и слышать.

Весть об окончательном уничтожении всей армии Гикс-Паши с первого взгляда казалась слишком невероятной, трудно допустимой. Но совершенное безмолвие этой громадной армии, выступившей уже два месяца тому назад и двинувшейся на юг, отсутствие каких бы то ни было известий о ней, несомненно, являлись дурными предзнаменованиями. Вскоре не оставалось уже никакой возможности сомневаться в этом.

Очевидно, страшная катастрофа действительно свершилась. О ней рассказывали очевидцы, бывшие свидетелями этой страшной бойни. Все вожаки верблюдов, все торговцы и купцы, прибывшие из Кордофана, рассказывали об этом. В Бербере никто уже не сомневался, что факт этот вполне несомненен и доказан; сам Норбер Моони мог лично узнать о том из уст одного рабочего из племени Сомали, недавно только поступившего в число рабочих Тэбали. Человек этот рассказывал, что месяц тому назад своими глазами видел всю долину Казгхиль усеянной обезглавленными трупами солдат египетской армии. Ружья, орудия, снаряды, – все очутились во власти Махди, не пощадившего никого из своих врагов.

Событие это имело чрезвычайно важное значение. Не говоря уже об усиливающемся с каждым днем брожении умов и волнении среди рабочих Тэбали, нельзя было отрицать того, что эта победа Махди, конечно, удесятерит его влияние и значение в глазах туземных народов, возвысит и подымет его престиж и даст ему возможность двинуться опять к северу и идти на Хартум. В Бербере все этого ожидали с полной уверенностью, о чем узнал лично сам сэр Буцефал, предпринявший поездку в Бербер с исключительной целью разузнать последние новости. Местный; гарнизон ожидал только приказаний из Каира, чтобы очистить город и спуститься вниз по Нилу. По слухам, то же самое происходило и в Хартуме. Но теперь возникали уже сомнения, возможно ли само отступление. Хартум лежит так далеко от египетской границы, средства же к передвижению так трудно добыть в этих краях, а на содействие туземных племен, и без того уже нерешительных и колеблющихся, совершенно нельзя было рассчитывать. Одной маленькой искры, одного известия о том, что Махди двинулся к северу, было бы вполне достаточно, чтобы повсюду вспыхнуло пламя всеобщего восстания. Однако несмотря на все это, Норбер Моони не хотел отчаиваться. Уже много-много раз в течение последнего года он слышал от разных людей эти мрачные предсказания, эти страшные угрозы. Если бы он поверил им тогда и устрашился предсказываемых в Суакиме ужасов, что было бы теперь с его предприятием? А теперь оно было почти доведено до конца. Еще всего каких-нибудь два-три месяца – и все будет окончено и готово для решительного испытания. Неужели можно было теперь пожертвовать плодами стольких усилий и затрат ради каких-то опасений, быть может, столь же химерических, как и раньше? Нет, такая мысль не приходила даже в голову молодому астроному, который счел бы ее положительно преступной. Его терзала только одна забота, одна ужасная, мучительная тревога, не за себя, а за Гертруду Керсэн и ее отца при мысли, что они в этот трудный момент находятся на столь опасном посту…

Насколько Хартум мог считаться местом вполне безопасным, когда многотысячная армия под командой европейских офицеров прикрывала доступ к нему с юга, настолько теперь, когда между столицей Верхнего и Среднего Нила и грозным Махди не лежало ничего, кроме голой пустыни, положение Хартума становилось ненадежным и опасным.

– Впрочем, – утешал себя Норбер Моони, – все здесь, в Судане, делается так медленно, что, быть может, пройдет больше года, прежде чем Махди двинется к северу. Англии, конечно, нетрудно будет опередить его, если она, как все заставляет предполагать, захочет отомстить за поругание своего оружия и за кровь сынов своих, так бесславно погибших вдали от родины… Во всяком случае, как только решено будет очистить Хартум и отозвать оттуда местный гарнизон, ничто не помешает и господину Керсэн с дочерью покинуть этот город… Как бы там ни было, но прежде всего нам следует спешить окончить начатое великое дело; спешить насколько только возможно и во что бы то ни стало.

И он ускорил работы, торопил рабочих, удваивая и утраивая число их.

Костерус Вагнер, Игнатий Фогель и Питер Грифинс однажды поутру прислали сказать молодому человеку, что желали бы переговорить с ним о делах в присутствии сэра Буцефала. Норбер Моони приказал просить их к себе.

– Вот известие, только что полученное нами вместе с ящиком пива! – сказал Костерус Вагнер, входя в комнату.

Он протянул при этом Норберу Моони клочок голубой бумаги, который тот быстро пробежал глазами. Это была депеша следующего содержания:

«Генерал Грахам, действовавший к югу от Суакима во главе небольшого англо-египетского отряда, совершенно разбит и уничтожен близ Токар Османом-Дигмой, одним из пособников великого Махди. Путь от Суакима к Берберу отныне во власти инсургентов».

– Да, весть эта неутешительная, но ведь, в сущности, путь до Нила еще свободен!

– Конечно, – сказал Костерус Вагнер многозначительным тоном, – вот потому-то те, которые хоть немного дорожат своими головами, должны немедленно бежать этой дорогой!

– Иначе говоря, вы пришли заявить нам о вашем отъезде? – спросил самым естественным тоном Норбер Моони.

– Не только о нашем, но, вероятно, и о вашем также, – возразил Костерус Вагнер, – так как мы полагаем, что вы не можете больше думать о продолжении вашего несчастного предприятия!..

– А, в самом деле?.. Но что могло вам внушить эту мысль? – спросил молодой ученый.

– А то, что если вы сами не откажетесь сегодня от этого опасного предприятия, то завтра вас к тому принудят рабочие. Неужели вы не знаете того, что творится в лагере рабочих, во всех мастерских, под всеми палатками, словом, повсюду кругом?.. Там только и речи, что о поголовном избиении всех нас, и для этого они только ждут условного сигнала…

– Они уже больше года ждут его и все не могут дождаться! – сказал Норбер Моони.

– Ну, а вы, сэр Буцефал, какого мнения, не пора ли уже отказаться от этого опасного предприятия, от этого пари?

– То пари, какое я держу, лишает меня права высказывать на этот счет какое бы то ни было мнение! – сухо ответил сэр Буцефал.

– Господа, – сказал молодой ученый, – если вы полагаете, что вам следует уехать, – я ничего решительно против этого не имею и предоставляю все это всецело лично вам… Я отнюдь не желаю вас удерживать насильно, мало того, готов даже чем могу содействовать вам…

– Но вы, конечно, знаете, что мы не можем доверить вам и оставить в ваших руках финансы компании! – воскликнул Костерус Вагнер.

– В таком случае, господа, – холодно заявил Норбер Моони, вставая с кресла у стола и давая тем самым понять, что считает аудиенцию оконченной, – мне остается только пожелать, чтобы вы оказались плохими пророками, так как, что касается меня лично, то я не двинусь с места!

Господа комиссары удалились униженные и пристыженные, а Норбер Моони остался наедине с баронетом, который смеясь глядел на него.

– Что же вы намерены делать? – спросил баронет. – Потому что в том, что говорили комиссары, есть доля правды!

– Что я думаю делать? Да, право, еще и сам не знаю; единственное, что я могу сказать теперь, так это то, что я, конечно, не откажусь от своего предприятия, чтобы доставить удовольствие этим трем господам, ил даже самому Махди. – Он принялся крупными шагам ходить взад и вперед по комнате и вдруг, подойдя к звонку, нажал кнопку.

– Виржиль, – сказал он, – пришли ко мне сейчас же Мабруки-Спика, мне надо поговорить с ним!

Тот удалился, и вскоре вместо него явился стары проводник.

– Как вы думаете, Мабруки, – обратился к нему Норбер Моони, – нельзя из числа всех наших людей выбрать хотя бы всего только одну сотню парней, решительных и отважных, из которых можно было бы составить гарнизон для защиты пика Тэбали, вооружив их скорострельным оружием?

Мабруки покачал своей седой головой.

– Я бы вам этого не советовал, – сказал старик, – потому что ни одному из рабочих, не говоря уже о целой сотне, нельзя доверить хорошего оружия!

– Эх, черт возьми! – воскликнул молодой астроном, – дело плохо! В таком случае нам придется самим быть гарнизоном нашей крепости!.. Конечно, эта мысль ничуть не смущает меня сама по себе, но дело в том, что служба эта будет тяжеленька для отряда, состоящего из четырех человек.

– Я полагаю, что, быть может, есть еще возможность получить хороших солдат, – продолжал Мабруки, – для этого следует обратиться к прежней страже Зебэра, если только Махди не успел еще завербовать ее.

– Что это за стража Зебэра? Я никогда не слыхал о ней!

– Это отряд чернокожих воинов из страны Великих Озер, которых Зебэр, царь работорговцев, вывез оттуда, вооружил и снарядил для своей личной охраны. И вот с тех пор, как его торговля окончательно пала и уничтожилась, а сам он имел глупость отправиться в Каир, где правительство схватило его и держит посейчас в плену, стража его, оказавшись ненужной, распущена и теперь находится без дела. Я не сомневаюсь, что если предложить им какое-нибудь вознаграждение, то они охотно согласятся поступить к вам на службу!

– И вы полагаете, Мабруки, что на верность этих людей можно будет положиться?

– О, в этом я вполне уверен. Это превосходнейшие солдаты!.. Их целая деревня в двух днях пути отсюда, в оазисе Гондара!

– Ну, так вот что, Мабруки, я уполномочиваю вас действовать от моего имени. Отправляйтесь туда сегодня же, наймите сотню этих солдат на тех условиях, которые вы найдете удобными, и приведите их сюда.

– По прошествии четырех дней они будут здесь, господин!.. – сказал Мабруки, низко кланяясь и выходя вполне осчастливленный полным доверием Норбера Моони.

Тем временем в отдельном флигеле господ комиссаров также происходило серьезное совещание. Друзья-приятели, наполнив доверху свои кружки и закурив глиняные трубки, держали совет.

– Вы сами теперь видите, господа, что нет никакой возможности заставить этого француза согласиться с какими бы то ни было резонами! – сказал негодующим тоном Костерус Вагнер. – Следовательно, приходится прибегать к крайним мерам.

– К каким крайним мерам? – осведомился Питер Грифинс.

– Я сейчас объясню, потерпите немного, – продолжал Костерус Вагнер, – не правда ли, друзья, все мы того мнения, что оставаться здесь больше совершенно невозможно, не так ли?

– Конечно! конечно! – хором отозвались остальные два комиссара.

– Но, опять-таки, мы не можем уехать отсюда, а француза оставить здесь одного… потому что это значило бы окончательно отказаться от дела, которое и без того стоило нам целого года изгнания.

– Да, это ясно!

– Похитить и увезти француза силой весьма трудно, почти невозможно. Заставить его исчезнуть было бы подозрительно и неблаговидно, да и не совсем безопасно. Итак, я вижу только одно средство выйти из этого затруднительного положения, а именно, принудить его бежать, вызвав возмущение в среде рабочих, и устроить открытый бунт, а это, как мне кажется, будет не особенно трудно!

– Но не падем ли и мы сами жертвами этого возмущения, этого бунта?

– Нет, если только мы сумеем убедить арабов и доказать, что мы стоим всецело на их стороне, стоим за них, а не за гяуров… Как вам известно, я уже более года занимаюсь тем, что изучаю их язык; ведь это единственное мое развлечение в этой проклятой стране, и это развлечение может теперь сослужить мне добрую службу.

– Так вот слушайте же: с сегодняшнего дня мы все трое наденем арабское платье и под вечер, когда заканчиваются работы, смешаемся с толпой окрестных поселян, работающих у нас. Я берусь рассказать им, что мы перешли в их веру и что мы готовы встать в их ряды, и если по прошествии восьми дней они не будут согласны сделать то, чего мы от них требуем, то позволяю вам назвать меня дураком и болваном!

– Мысль эта кажется удачной! Во всяком случае, следует попытаться привести ее в исполнение!

– Да, и сегодня же вечером следует приступить к делу!

– И если дело пойдет удачно?

– То не пройдет недели, как все мастерские совершенно опустеют. Тогда мы составим по всем правилам протокол, отправимся в Бербер и оттуда по Нилу с полным триумфом вернемся в Лондон, а из Лондона в Мельбурн. Если этот упрямый француз откажется следовать за нами, чего от него легко можно ожидать, то Махди в скором времени позаботится избавить нас от него раз и навсегда. В противном же случае об этом позаботятся сами акционеры, за это я ручаюсь головой, или пусть меня зовут не Костерус Вагнер!

– Превосходно, Костерус, превосходно!

– Божественно и гениально! ничего лучшего нельзя было придумать.

И все три глиняные трубки торжествующим жестом вернулись к устам трех приятелей, на время забывших о них в пылу увлечения интересным и гениальным проектом Костеруса Вагнера.

Прошло четыре дня, но ничего особенного, ничего нового за это время не замечалось в жизни на пике Тэбали. Виржиль заметил только, что землекопы, по-видимому, были как будто еще ленивее и непокорнее, чем обыкновенно, что он по скромности своей всецело приписывал отсутствию Мабруки-Спика. Кроме того, он был ужасно удивлен, встретив однажды вечером на большой дороге, ведущей к подножию горы, трех совершенно незнакомых ему арабов, спускавшихся от обсерватории по направлению к ближайшей деревне. Уведомленный о том Норбер был также крайне удивлен этим обстоятельством, но тем не менее никак не мог объяснить его себе.

Наконец вернулся Мабруки. Со свойственной ему всегдашней осторожностью, он оставил приведенных им ратников в трех километрах от пика Тэбали, желая, чтобы Норбер лично повидал их и поговорил с ними, прежде, чем окончательно приняли их на свою службу.

Не теряя ни минуты, молодой ученый и сэр Буцефал сели на коней и поехали туда для приема своих новых войск и инспекторского смотра им.

Было около шести часов вечера. Чернокожие воины только что окончили свой скромный ужин, состоявший из печеного маиса, и расположившись в кружок, пели свои песни под аккомпанемент тамтама. Все это были рослые, стройные юноши, атлетического сложения, гибкие как тростник и сильные, и смелые как львы – цвет той благословенной страны, из которой их вывез, вероятно, еще в детстве, Зебэр. Одежда их состояла только из пояса из шкуры пантеры, да верблюжьей шапки, а вооружены они были луками и длинными стрелами.

– Где их вождь? – спросил Норбер, прибыв на то место, где чернокожие расположились лагерем. Мабруки назвал его по имени с прибавлением его звания.

В тот же момент представительный молодой негр в более богатом одеянии, чем остальные его товарищи, встал и выступил вперед.

– Я – Шаака, паша черных воинов из страны Великих Озер! – сказал он с большим достоинством.

– Твои люди и ты, согласны вы служить мне? – спросил Норбер.

– Да, служить, как добрые солдаты! Мабруки назначил нам условия, на которые мы изъявили свое согласие, будь уверен, что мы исполним свои обязанности верно и добросовестно!

– Прекрасно! Все, что вам сказал Мабруки, верно! Шаака подал знак своим людям, и все они, как один человек, встали разом и затем поодиночке стали проходить и склоняться перед своим новым господином. Затем молодой вождь взял руку Норбера Моони, к счастью, бывшую в перчатке для защиты от мошек и насекомых, и, склонившись над ней, плюнул на нее.

Норбер сначала был крайне изумлен и озадачен таким поступком, но тотчас же сообразил, что негр этим желает выразить свое почтение, что ясно читалось в его ласковых глазах. Поэтому молодой ученый, не подавая вида, насколько ему неприятна эта церемония, с лихвой отплатил своему новому подчиненному той же монетой, засвидетельствовав таким образом тому свое сердечное расположение.

При этом радость молодого вождя и всех его соратников достигла высших пределов.

– Великий вождь! великий, добрый господин! – кричали они в неизъяснимом восторге, – мы всегда с тобой! всегда твои… Всегда!., всегда!..

Когда волнение их немного улеглось, Шаака приказал им собрать свое оружие и пожитки, принесенные им с собой, и объявил Норберу, что он и его люди готовы следовать за ним.

Все двинулись к селению Тэбали. В тот момент, когда они уже подходили, зоркий глаз Мабруки успел заметить чрезвычайное стечение рабочих к палатке Абэн-Зегри. Полагая, что там происходит опять нечто, чему он был свидетелем некоторое время тому назад, он предложил Норберу Моони сделать небольшой обход и пройти не мимо, а позади палаток селения, чтобы лично убедиться в замыслах этих людей. Моони согласился и, отдав приказ черной страже не трогаться с места, пошел вперед в сопровождении сэра Буцефала.

Каково же было его удивление, когда, подойдя ближе к пестрой палатке Абэн-Зегри, он услышал знакомый голос, который тотчас же признал за голос Костеруса Вагнера, обращающегося на арабском языке к собравшимся здесь людям. Теперь уже молодой ученый достаточно освоился с местным наречием, чтобы свободно понимать то, что говорил оратор этой довольно многочисленной толпе. Сквозь отверстие в ткани палатки Норбер мог ясно видеть перед собой Костеруса Вагнера, обращенного лицом прямо в его сторону, с головой, украшенной высоким белым тюрбаном, неумело драпирующегося в широкий бурнус, равно как двое приятелей его, Питер Грифинс и Игнатий Фогель, которых молодой астроном также вскоре заметил замешавшимися в толпе рабочих и также переряженных арабами.

– Маловерные! – восклицал укоризненно оратор, – таким-то путем вы закрываете себе путь к вечному спасению и вечному блаженству!.. Вы работаете на неверного гяура и в день праведного суда пророк отринет вас от лица своего. Разве вы не знаете, чего хочет тот, на кого вы работаете?.. Он хочет попрать вечные законы природы; Аллах, который дал взойти Луне над вашими головами, как священный символ своего присутствия среди излюбленных детей своих, последователей корана, Аллах не простит вам, что вы помогаете этому французу, который в безбожной гордости своей задумал низвести с небес эту священную для всех вас Луну, низвести ее с небес на землю, чтобы попрать ее ногами.

В толпе послышались возгласы удивления, недоумения и негодования. Костерус Вагнер продолжал свою речь с новыми жалобными воззваниями, но Норбер Моони не стал уже больше слушать его, он слышал довольно. Крупными шагами он поспешил к тому месту, где оставил свою черную стражу.

– Шаака, – сказал он, обращаясь к молодому вождю, – ты мне обещал помогать и быть верным; докажи же теперь, что ты умеешь держать свое обещание… Ты и твои люди должны последовать за мной и оцепить ту палатку, которую видно отсюда, а затем схватить тех, кого я вам укажу!

– Когда господин сказал слово, Шаака повинуется ему! – торжественно и в тоже время с достоинством ответил молодой негр. Он подал знак, – и черная толпа, собрав оружие, тихо и без шума двинулась вперед, разделившись на две колонны, причем одна из них обошла спереди, а другая сзади палатку Абэн-Зегри.

Маневр этот был выполнен весьма удачно и затем энергично доведен до конца. Десять минут спустя Костерус Вагнер, Питер Грифинс и Игнатий Фогель, схваченные и придерживаемые шестью здоровенными неграми, оказались пленниками в руках Норбера Моони, к которому они и были приведены.

В ожидании окончательного решения их судьбы и возможности предоставить обсуждение их низкого поведения «Selene Company», которая одна могла по праву произнести над ними свой приговор, молодой ученый приказал хорошенько связать их и держать под строгим арестом.

Один из бывших плавильных заводов у подножия горы, состоявший из трех довольно просторных комнат, стал теперь бесполезным вследствие того, что в этом месте стеклянный слой уже достиг назначенных ему пределов. Показался Норберу Моони местом, довольно подходящим для временной тюрьмы виновных. Виржиль, назначенный, наряду с молодым вождем, начальником, или командиром черной стражи, тотчас же позаботился, чтобы у входа были поставлены часовые.

Теперь Норбер Моони мог быть по крайней мере временно спокоен относительно того, что затевалось у подножия Тэбали. Теперь в его распоряжении были силы вполне достаточные, чтобы подавить всякую попытку восстания или бунта; тем самым он чувствовал себя до известной степени уверенным в успешном окончании задуманного предприятия. Но другого рода забота положительно не давала ему покоя. Если действительно армия Гикса была уничтожена, и если Махди двинулся на Хартум, то что должно было грозить в настоящее время господину Керсэну и его милой дочери? Какого рода страшным опасностям должны были они подвергаться ежечасно?

Мысль об этом страшно угнетала молодого ученого, мешая ему спать по ночам, преследуя его даже во время его работ и занятий в продолжение дня. И вдруг он принял решение.

– Сэр Буцефал, – сказал он в один прекрасный день баронету, – не согласитесь ли вы принять на себя в течение нескольких дней мои обязанности, словом, заменить меня в случае, если бы мне представилась необходимость исполнить одну обязанность, которую я считаю священной?

У сэра Буцефала не мелькнуло даже тени недоверия или подозрения при этих словах молодого ученого. Он слишком хорошо знал, какого рода человеком был Норбер Моони.

– Располагайте мною, как вам будет угодно! – просто сказал он.

– Ну, в таком случае я оставлю вас здесь на недельку, а сам съезжу в Хартум, чтобы предостеречь наших друзей от грозящей им опасности!

– Хорошо! – согласился баронет.

И на другой же день, ранним утром, Норбер пустился в путь.

Глава XII. В Хартуме

Всего четыре дня пути обычным, неспешным переходом отделяли Хартум, столицу Судана, от возвышенности Тэбали. Но Норбер, сгорая нетерпением, проделал этот путь за двое суток. На другой день после своего отъезда он увидел вдали широкую низменную равнину; в роще пальм, при стечении Белого и Голубого Нила, стали вырисовываться стройные минареты и плоские крыши зданий «царицы Судана».

Во время своей бешеной скачки Норбер замечал несомненные признаки беспорядка и волнения в стране. По обе стороны берегов Нила всюду встречались толпы вооруженных людей с недоброжелательными, свирепыми лицами, отнюдь не выражавшими доверия.

Попадались и целые семьи, эмигрировавшие из этих мест, увозя с собой все, что было наиболее ценного и дорогого; верблюды, нагруженные палатками, зерном, разной домашней утварью, со всех сторон стекались к городу. Женщины, старцы, дети плелись за этими караванами; лица их были мрачны и унылы, глаза ввалились, ноги были в крови от трудного продолжительного пути.

По мере приближения к Хартуму это бегство целого населения принимало все более и более яркий, определенный и печальный характер. Целые толпы жалких, несчастных людей обезумевших от страха, спешили укрыться за стенами города, надеясь хоть там найти себе убежище. И на устах всех этих эмигрантов и беглецов было все то же имя: оно как бы носилось в воздухе над этой толпой: «Махди! Махди идет!..»

– Слышите вы, повсюду раздается это имя.. – Махди! Махди! Видали вы его когда-нибудь, Мабруки? – спросил наконец своего спутника Норбер Моони.

– Я хорошо знал его дядю, который был плотником в Шабака, близ Сеннаара, и помню, что не раз видал у него и самого Махди, когда тот был еще мальчиком и находился в ученье у старика! – отвечал Мабруки. – В ту пору его больше хулили, чем хвалили, потому что он был весьма плохой работник. Но с тех пор как он стал великой особой, я встретил его всего один раз. Теперь это человек лет сорока, среднего роста, чрезвычайно худой, с виду похожий на первого встречного дервиша. И что касается меня, то я считаю его ничем не выше всякого другого.

– Дядюшка его никогда не мог от него добиться никакого толку и даже считал его скверным мальчишкой. Я убежден, что и теперь он не научился даже читать лучше, чем когда его наказывали в школе. Что же касается цитат из Корана и разных фокусов и штук, то в этом он не имел себе равных, и вот чем он себе составил такую репутацию и славу и приобрел такое громадное влияние в стране. Поверите ли вы, что он провел несколько лет на дне небольшого колодца, вырытого им собственными руками, на островке Абба, одном из островов Нила, где он дни и ночи проводил в посте и молитве!.. Мало-помалу слухи о его святости стали распространяться по всей стране, люди стали приходить к нему за советом, со всех концов, все несли ему дары и подношения.

– Таким путем он стал богат и затем породнился с самыми богатыми и влиятельными семьями Судана через женитьбу на дочери Багтара, богатейшего работорговца. И вот в один прекрасный день он объявил себя пророком, посланным Аллахом, чтобы продолжать и довершить дело Магомета.

– В таком случае, вы, Мабруки, считаете его просто шарлатаном?

– Что мне сказать вам на это? – возразил старый негр, – весьма возможно, что сам он верит в свою божественную миссию, в свою собственную святость.

– Кроме того, нельзя не согласиться с тем, что есть и доля правды в его словах, обращенных к людям, чтобы побудить племена Судана к восстанию против чужестранного ига. Нельзя, конечно, отрицать того, что эта несчастная страна не может быть особенно довольной египетским владычеством, от которого она немало натерпелась всякого горя. Эти баши-бузуки всем достаточно насолили!.. И вот когда Махди говорит народу, что хочет изгнать их из страны, то не мудрено, что находит людей, готовых служить ему и идти за ним. Сверх всего того не следует еще забывать, что он принадлежит к числу столь могущественных в этой стране дервишей гэлани, и вот уже несколько лет как состоит в звании старшего духовного лица всей провинции Верхнего Нила. Уже это одно дает ему громадное влияние и престиж и заставляет каждого доброго мусульманина если не чтить его, как лицо священное то, во всяком случае, считать своим неотступным долгом беспрекословно повиноваться ему во всем!

– Из этого, как я вижу, – сказал Норбер Моони, – вы заключаете, что он имеет громадные шансы на решительный успех в своем деле?

– Да, я полагаю, что он действительно имеет очень большие шансы – и был бы крайне удивлен, если по прошествии месяца весь Судан не очутится в его руках.

– Пусть он поспешит только поскорее прибыть под Хартум, и тогда это дело будет решенное!

– Но ведь Хартум имеет средства для обороны, он может противостоять ему! – воскликнул молодой ученый, указывая на окопы, валы и укрепления города, уже смутно вырисовывавшиеся перед ними вдали, на самом краю горизонта. – Там есть достаточное количество оружия, снарядов, провианта, много войск, не говоря уже о европейском населении города, да вот еще обо всех этих беглецах, которые, как мне кажется, не питают особого расположения к великому Махди, судя по тому, с какой поспешностью и ужасом они бегут от него!

– Да, Хартум можно было бы защищать и даже, быть может, отстоять, – сказал старый проводник, задумчиво покачав головой, – но для этого прежде всего надо иметь желание это сделать и затем поставить во главе защитников человека умного, решительного и смелого, а в Хартуме нет ни того, ни другого. И потому стоит только Махди во главе своих приверженцев подойти к воротам Хартума, чтобы ворота эти сами собой отворились перед ним!

Спустя несколько часов Норбер Моони вместе со своим спутником въезжал в восточные ворота Хартума и был поражен беспечным, ленивым, неопрятным и приниженным видом египетских солдат, стоявших в карауле при въезде в город. Сам город, казалось, был также отнюдь не в блестящем положении. С первого взгляда можно было усомниться, что эти жалкие лачуги, этот грязный пригород, или слобода, эти тесные, смрадные, кривые улицы и есть тот самый густонаселенный город, столь значительный и столь богатый, Хартум. В сущности, вся слава Хартума всецело приписывается его дивному местоположению при слиянии двух Нилов, делая его, так сказать, воротами Судана, складом для зерна и слоновой кости. Но, как все города центральной Африки, Хартум мало заботился о своей внешности. Среди жалких лачуг, построенных из необожженного кирпича и в большинстве случаев с грязным маленьким двориком, обнесенным низеньким земляным валом, возвышалось всего несколько более или менее внушительных зданий: дворец губернатора, несколько мечетей и дом французского консульства.

Не теряя ни минуты, Норбер Моони направился прямо туда, оставив Мабруки с верблюдами и их вожаками на главной площади. Господина Керсэна он застал в его кабинете, тут же была и его дочь.

– Какой приятный сюрприз! – радостно воскликнул консул, искренне обрадованный приездом своего юного друга.

– Вы приехали как нельзя более кстати! – воскликнула Гертруда, – мы готовы были положительно погибнуть от скуки!

Норбер Моони с первого же взгляда на молодую девушку заметил, что хотя она была прелестна более чем когда-либо, но тем не менее лицо ее было немного утомлено и казалось бледнее обыкновенного, она даже как будто похудела за это время.

– В таком случае, мне, вероятно, будет нетрудно убедить вас в том, что я намерен сообщить вам! – сказал молодой человек, крепко пожимая протянутые к нему руки. – Я приехал сюда исключительно с целью похитить обоих вас отсюда, вместе с доктором Бриэ, и увезти вас или на Тэбали, или в Бербер, а оттуда в Каир по Нилу!

– В Каир? Это будет довольно трудно, особенно в данный момент: не имея формального отпуска, я не смею покинуть Судан, – сказал господин Керсэн. – Но в Тэбали, это дело другое, против этого я ничего решительно не имею. Нам с дочерью уже немного надоел Хартум, и то, что здесь теперь творится, могу вас уверить, может довести до болезни даже самого здорового человека!

– Трудно себе представить, что это за жалкие трусы, это местное население! – воскликнула Гертруда и добрые, кроткие глаза ее вспыхнули на мгновение ярким пламенем негодования. – И штатские, и военные, все они одного стоят!.. Поверите ли вы, уже теперь все они в один голос говорят о капитуляции, не позаботившись даже создать хотя бы самое жалкое подобие обороны, не попробовав даже защищать в продолжение нескольких часов этот город, прежде чем этот мерзкий Махди успел того потребовать… нет, как хотите, это просто возмутительно!

– Да, страх и деморализация так сильны в стенах Хартума, – подтвердил консул, – что об обороне и думать нечего. Это настоящая паника, которая главным образом распространяется солдатами. И это в хорошо укрепленном городе, с избытком провианта, артиллерии, снарядов, словом, всего потребного к войне, заключающем в себе, сверх своих пятидесяти тысяч жителей, более двадцати тысяч беглецов из разных мест Судана, и гарнизон, состоящий из восьми тысяч солдат!.. Я не солдат и не военный и никогда им не был, – продолжал господин Керсэн, – но мне кажется, что с такими средствами к обороне и я бы взялся выдержать целый год осады такого Махди!

– Вы не высказывали этого губернатору?

– Я только об этом и твержу ему, но он, как и все, не хочет даже и слушать меня… А между тем у нас здесь, на Голубом Ниле, стоит целая флотилия из пятнадцати пароходов, которых вполне достаточно было бы для отражения Махди, если бы их снабдить известным количеством оружия, чего у нас много.

– И как вы думаете, о чем говорят в настоящее время в городе? Отнюдь не о том, что следует вооружить эти суда, но о том, чтобы вынимать жребии, разделенные между всеми европейцами, чтобы решить, кому из них сесть на эти суда и бежать из Хартума!

– Мне кажется, что при таких условиях положение иностранных резидентов должно быть крайне тягостное!

– Да, более тяжелое даже, чем вы полагаете. Нам приходится принимать на себя последствия тех ошибок, которых мы не совершали, платиться за те грехи, в коих мы неповинны. Мы вынуждены разделять все мерзости и все опасности, не имея даже права голоса в совете, ни права участия в деле; мы являемся здесь представителями культуры и цивилизации и чувствуем себя совершенно бессильными сделать что-либо для нее. Видеть своими глазами и ясно сознавать, что следовало бы сделать, и что так просто было бы сделать, и не иметь права приказать исполнить это – вот какова наша роль здесь!.. Но что прикажете делать? Нам бы надо сюда настоящего человека, а такие люди теперь очень редки, особенно же здесь, в Судане!

Затем разговор перешел на другую тему, говорили о ходе работ на Тэбали, о том, на сколько они успели продвинуться за это время, то есть с октября месяца. Затем настало время обеда, и Гертруда удалилась наверх, в свою комнату, чтобы совершить обычный туалет к обеду. Едва только господин Керсэн остался один с Норбером Моони, как стал открывать ему всю свою душу. Он чувствовал непреодолимую потребность излить перед кем-нибудь все то горе, каким было переполнено в настоящее время его родительское сердце; и бедный отец был до того взволнован, что едва мог сдерживать слезы во время этого разговора.

– Милый друг, вы застаете меня в самом ужаснейшем положении, – сказал он ему вполголоса, – я не хотел вам говорить всего в присутствии Гертруды, но глубоко убежден, что мы идем навстречу ужасной катастрофе, что готовится поголовная резня всех европейцев. Фанатизм арабов доведен до последней степени, и вернее всего, что ни один европеец не выйдет живым из Хартума. Вы, конечно, понимаете, что в подобный момент я не могу оставить своего поста. Здесь есть французы: долг мой повелевает мне остаться с ними и разделить их участь… Но дочь моя, мое бедное дитя, как могу я примириться с мыслью, что и она должна будет подвергаться всем этим опасностям, всем этим ужасам, которые грозят нам в любом случае, будет ли город обороняться или сразу сдастся на милость победителя! Признаюсь, я готов отдать все на свете, лишь бы знать, что моя Гертруда находится в надежном месте, где ей не грозит никакой опасности. Я уже не говорю о том, что и помимо всякой явной опасности сам климат Хартума неблагоприятно действует на ее здоровье, несмотря на все усилия, которые прилагаем мы с доктором Бриэ. А к тому же, если бы подобное безопасное место и нашлось, она ни за что в мире не согласится расстаться со мной и покинуть Хартум! Ну, понимаете вы теперь, что я испытываю и как я от всего этого страдаю!..

– Я настолько понимаю вас, господин Керсэн, – сказал Норбер Моони, сочувственно пожимая руки консула, – что именно с этой целью явился сюда, в этот трудный для вас момент, чтобы сказать вам, что я весь к вашим услугам, располагайте мной!

– Я это чувствую, вижу это, дорогой мой друг, и благодарю вас от всей души, именно потому-то я и высказался вам так откровенно! – сказал консул, зашагав в глубоком волнении из угла в угол по своему кабинету. – Но что нам делать, как быть в данном случае?.. Я не должен и не хочу оставлять своего поста, не должен и не хочу уезжать из Хартума в этот момент; а между тем по тысяче причин, грозящих и жизни, и здоровью Гертруды, нельзя здесь оставаться больше!.. Что же мне делать?

– Мне кажется, что вы могли бы приехать вместе с ней в Тэбали под предлогом погостить там несколько дней, затем оставить ее у нас, под нашей охраной, вместе с доктором и ее маленькой служанкой. Когда вы таким образом увезете ее из Хартума, то постараетесь придумать средство, как бы вам получить ее разрешение вернуться в Хартум, если вы это считаете безусловно необходимым!

– Да! – воскликнул консул, – это действительно хорошая мысль, которая говорит о доброте вашего сердца!.. Но дело в том, что мне не хотелось бы в настоящее время покидать Хартум, хотя бы даже на несколько дней: я того мнения, что это неприлично для представителя Франции, а кроме того, если бы даже это было возможно, то прилично ли оставить молодую девушку на попечении двух молодых людей, которых я искренне уважаю, но которые не состоят с ней положительно ни в каком родстве! Мне кажется, увы, что это не годится, неприлично даже и здесь, в пустыне!

– Но поймите меня, ради Бога, – поспешил добавить господин Керсэн, заметив глубокую скорбь, отразившуюся на лице Норбера Моони, – поймите меня, что мое возражение отнюдь не относится к вам лично, нет, Боже меня упаси! И если бы мне пришлось сообразовываться только со своим личным чувством, я бы с величайшей охотой и радостью доверил ее в ваши руки и был бы вполне спокоен. Но свет… но люди… мнение общества… кто может идти против этого?..

– Господин консул, – сказал на это Норбер Моони с трудно подавляемым волнением и как бы нерешительно, – в столь исключительных условиях решились бы вы доверить вашу дочь ее жениху?

– Ее жениху? – повторил недоумевая господин Керсэн, остановившись в удивлении перед своим гостем. – Право, не знаю… но, впрочем, да, конечно… это было бы безусловно немного против правил, но тем не менее в столь исключительных условиях… да… но что заставило вас задать мне подобный вопрос?

– Думаете вы, что я могу надеяться хоть сколько-нибудь, – продолжал все так же робко и смущенно молодой ученый, – быть принятым в качестве такового вашей дочерью и вами?

– По совести скажу, что даже и отцу довольна трудно знать в точности то, что делается в головке и на сердце у молодой девушки! – сказал господин Керсэн с добродушной ласковой улыбкой. – Что касается меня; дорогой юный друг мой, то я, ни минуты не задумываясь, сознаюсь, что ваше предложение готов принять с величайшей радостью!

– Я не имею состояния, или, вернее, те небольшие средства, какие имею, находятся в деле, успех которого в силу переменившихся теперь условий, может быть весьма сомнительным! – начал было Норбер Моони.

– Не все ли это равно, ведь это же совсем не важно, – перебил его господин Керсэн, – вовсе не в этом дело! Вы обладаете именем, выдающимся положением в ученом мире, с блестящей будущностью, которая вполне стоит того маленького приданого, какое я могу дать своей дочери… Но мне совершенно неизвестны ее чувства к вам.

– Я ей не нравлюсь! – воскликнул Норбер, уже совершенно обескураженный, – о, ведь я это раньше знал! я это чувствовал!.. Боже мой, почему мне суждено быть столь неловким и неискусным в выражении своих самых искренних, самых горячих чувств!

– Я отнюдь не сказал вам, господин Норбер, что вы не нравитесь моей дочери! – протестовал господин Керсэн. – Почему вы так преждевременно решаете этот вопрос в отрицательную сторону… Я только хотел этим сказать, что положил себе за правило не влиять в этом отношении на выбор моей дочери и предоставить ей сделать его совершенно самостоятельно помимо всякого давления с моей стороны. А потому мое согласие будет иметь силу и значение лишь после того, как вы заручитесь ее согласием. Нет ничего легче, как узнать на этот счет ее мнение, и притом сегодня же…

– О, нет! прошу вас, не делайте этого сегодня! – с тревогой в голосе воскликнул Норбер Моони. Эта нерешительность или робость как-то странно противоречила с обычной смелостью и решительностью характера молодого ученого. – Кроме того, осмелюсь просить вас об одной величайшей милости: не говорите с ней ничего об этом, предоставьте мне самому объясниться с вашей дочерью!

– Сделайте одолжение! – тотчас же согласился господин Керсэн. – Хотя это не совсем согласуется с французскими обычаями, как вы и сами, вероятно, знаете, но так как вы уже предварительно переговорили со мной, то я не вижу в вашем желании ничего такого, что бы следовало порицать. Я сейчас пошлю попросить сюда Гертруду или же оставлю вас наедине с ней, когда она сама придет сюда к обеду.

– Простите, я хочу просить вас еще об одной милости! – с неподдельным ужасом поспешил заявить Норбер Моони. – Я хотел бы, чтобы вы разрешили мне повременить немного…

– Повременить?.. Я вас не понимаю!

– Да! – пояснил Норбер Моони уже более твердым тоном. – Я боюсь излишней поспешностью утратить последний слабый шанс, какой я, быть может, имею на согласие мадемуазель Гертруды. Если бы вы только знали, какое громадное значение имеет для меня ее согласие в этом деле! Это для меня вопрос жизни! а вместе с тем ваша дочь так мало знает меня, я для нее еще совершенно незнакомый, чужой человек! Позвольте же мне доказать ей всю мою преданность и любовь… В противном же случае, в случае ее отказа, нам придется отказаться от тех планов, посредством которых мы надеемся спасти ее здоровье и жизнь!

– Да, но в таком случае, как же вы думаете обусловить это положение дел, дорогой мой? – спросил немного сбитый с толку консул. – С одной стороны, вы своим предложением будете связаны по отношению ко мне, тогда как дочь моя по-прежнему будет оставаться свободной. Я нахожу это несправедливым по отношению к вам, мой милый друг!

– Что из того!.. Связанным по отношению к вам я останусь навсегда, могу вас в том уверить. И все, чего я прошу у вас, так это, чтобы вы вполне располагали мной для сохранения этой жизни, столь дорогой для обоих нас, и чтобы вы позволили мне, то есть дали мне время заслужить расположение вашей дочери.

– Я вижу, – сказал улыбаясь господин Керсэн, – что и самые серьезные ученые подчас не чужды известной доли романтизма!.. Пусть будет так, как вы того хотите; я согласен, и что касается меня, то от всей души желаю, чтобы моя дочь сумела оценить столь искренние и деликатные чувства, как ваши… Но тем не менее наше затруднение по-прежнему остается неразрешенным, Каким путем заставить Гертруду уехать из Хартума, оставив меня одного здесь?

– Быть может, доктор Бриэ мог бы помочь нам в этом.

– Каким образом?

– Потребовав немедленного отъезда и довольно, продолжительного пребывания вне Хартума, куда вас могут призвать ваши обязанности, если вы сочтете это нужным…

– Быть может, это в самом деле своего рода решение вопроса; мы поговорим об этом с ним сегодня же или же завтра утром…

Вдруг с улицы донесся страшный шум, гам, смутные звуки и голоса, и в тот момент, когда Норбер Моони и господин Керсэн направились к террасе, чтобы узнать причину этого волнения, дверь кабинета с шумом распахнулась, и Фатима, запыхавшись, страшно взволнованная, вбежала и крикнула:

– Господин, генерал Гордон!.. Генерал Гордон идет!.. Весь город спешит к нему навстречу!..

– Генерал Гордон?., да ты обезумела, девочка! Как это возможно! – недоверчиво воскликнул консул.

– «Кричалыцики» говорят нам об этом, и вся толпа повторяет за ними то же самое! – уверяла Фатима.

– Нет, это невозможно!.. Генерал Гордон без войска, без всякого уведомления! Нет, это совершенно невероятно!

– Да поглядите сами! – нетерпеливо воскликнула Фатима, – посмотрите сами, если не верите мне!..

Мужчины вышли на террасу, где почти в тот же момент появилась и Гертруда. Все соседние балконы и окна были полны народом. Громадная толпа запрудила почти все улицы города и, по-видимому со всех концов устремлялась к одному пункту.

«Возможно ли, что это действительно Гордон? – спрашивал себя консул. – Вот еще новая перипетия в нашей драме и новый фактор в этой сложной задаче!.. Но нет, не может быть никакого сомнения, что это просто ложная тревога, которая впоследствии повергнет всех местных обывателей в еще большее уныние и отчаянную безнадежность».

Вдруг в толпе послышались громкие крики, и в конце улицы, возвышаясь над многочисленной толпой, показался верблюд, всего только один верблюд, на котором ехал человек небольшого роста, с бледно-голубыми глазами, белокурыми волосами и баками, в парадном мундире главнокомандующего. И по мере того, как он медленно двигался вперед, все руки протягивались к нему и все голоса, сливаясь в один общий хор, взывали к нему, все колена преклонялись перед ним на его пути…

Целое население, как один человек, приветствовало его криками:

– Да живет Гордон! Да живет великий герой!.. Да живет отец наш, спаситель Кордофана!

Шествие прошло мимо, генерал Гордон подъехал к губернаторскому дворцу и, сойдя с верблюда, свободной, спокойной походкой поднялся на крыльцо и вошел в дом, точно он только что вчера вечером вышел из него. А между тем прошло уже четыре года с тех пор, как генерал Гордон добровольно покинул свой пост, который он теперь, в минуту крайней опасности, явился занять снова.

Когда он скрылся в доме, то люди, не переставая взывать к нему, стали кидаться друг другу в объятия, обнимать и поздравлять с великой радостью прибытия генерала Гордона, приплясывая от радости. Можно было подумать, что этот человек, приехавший один на верблюде из глухой пустыни, точно упавший с неба, стоит один, сам по себе, целой армии. Никто уже не думал о грозящей опасности, никто не верил в силу и могущество великого Махди, перед которым еще час назад все они трепетали. Теперь Гордон был здесь, – и этого был достаточно. Хартум мог вздохнуть свободно, мог надеяться, что избежит страшной опасности…

Вечером весь город был иллюминирован, и генерал Гордон принимал у себя весь дипломатический корпус, представителей гражданских властей и военное начальство Хартума, а также и наиболее именитых горожан. Он выразил твердую уверенность в том, что сумеет справиться с Махди, объявил, что город немедленно будет приведен в оборонительное состояние, дисциплина будет соблюдаться со всей строгостью и деморализация войск окончательно исчезнет. Он объявил, что явился от имени английского правительства усмирить Судан. Через несколько дней, или через несколько недель, британская армия должна подняться вверх по Нилу, или же, разбив инсургентов близ Суакима, явиться сюда, чтобы окончательно покончить с ними.

Все удалились вполне обнадеженные, за исключением, быть может, одного только французского консула, который, несмотря на все эти речи, не мог сильно обманываться.

– Я еще сегодня говорил вам, – сказал господин Керсэн, выйдя из губернаторского дворца, – что нам не доставало смелого энергичного человека, – теперь он, то есть именно такой человек, явился к нам в лице Гордона, но я боюсь, что у него не найдется достаточного числа достойных помощников. Если та английская армия, о которой он говорил нам, успеет явиться вовремя, то, конечно, все может кончиться благополучно. Но весь вопрос в том, успеет ли она подойти, или вообще, придут ли эти войска когда-нибудь сюда: ведь от Каира до Хартума путь не близкий, а для европейского войска это путь еще более дальний, еще более затруднительный, чем это кажется с первого взгляда. Впрочем, поживем – увидим!

Затем, после минутного молчания, он продолжал: «Во всяком случае, это неожиданное появление Гордона может служить для нас с вами прекраснейшим шансом убедить мою дочь уехать отсюда без меня. Нынче ветер подул в благоприятную для нас сторону. Сегодня все полны самых радужных надежд, воспользуемся же этим счастливым настроением умов для наших целей, призвав на помощь моего друга, доктора Бриэ!»

И вот господин Керсэн вместе с Норбером Моони зашли к добродушному доктору, чтобы попросить его к обеду. В здравом размышлении и обсуждении данного вопроса, было решено разыграть в присутствии Гертруды небольшую комедию, которая и была как нельзя лучше разыграна на следующий день за столом в доме французского консула, в присутствии его дочери.

– Признаюсь, – сказал доктор, садясь к столу, – я весьма охотно соглашусь принять ваше любезное предложение, милый господин Моони, и не могу представить себе ничего лучшего, как отправиться вместе с вами на недельку-другую в Тэбали!

– Мы с дочерью также очень охотно отправились бы с вами, – продолжал тотчас же господин Керсэн, – тем более что несколько дней отдыха были бы крайне полезны для обоих нас, не говоря уже о том, что нам было бы особенно приятно полюбоваться успехами ваших работ. Но, к сожалению, если прибытие генерала Гордона совершенно удалило от нас всякую мысль об опасности для Хартума, благодаря тем энергичным мероприятиям, какие он тотчас же по своему приезду произвел, и тому подкреплению, какое мы ежечасно можем ожидать из Каира, по его словам, – тем не менее, самый его приезд принуждает меня временно оставаться в Хартуме, чтобы сообщить моему правительству о новом положении дел. Вот почему нам нечего и думать о возможности ехать с вами на Тэбали!

Легкая тень огорчения и разочарования промелькнула на милом личике Гертруды Керсэн, но она, конечно, ни единым словом, ни единым звуком не высказала своих чувств.

– Очень, очень жаль, – сказал на это доктор Бриэ, – племяннице моей безусловно необходимо переменить климат, и маленькая поездка на Тэбали была бы ей очень полезна!

– Да, но что же делать! – вздохнул господин Керсэн. – Долг и обязанность всегда прежде всего! Для меня положительно невозможно уехать в настоящее время из Хартума – это несомненно!

– Но, может быть, будет возможно совместить и интересы долга, и интересы здоровья нашей милой девочки? Скажите, милый друг, когда вы рассчитываете освободиться и приехать на Тэбали?

– Недельки через две, никак не позже!

– А в таком случае, почему бы вы не доверили мне мою племянницу и ее маленькую служанку на этот короткий срок? Они поехали бы с нами туда прежде вас, Гертруда скоро бы поправилась там, вернула бы свой прекрасный румянец, который ей так к лицу и, когда вы приедете к нам в Тэбали, вы застали бы ее вполне бодрой и здоровой. Я, как врач, настаиваю на том, что для нее положительно необходимо уехать отсюда, и притом как можно скорее!

– Ах, дядя! – воскликнула укоризненно молодая девушка, – мне бы вовсе не хотелось уезжать отсюда без папаши, я так не люблю оставлять его одного!

– Дело вовсе не в том, что ты любишь или не любишь, – насколько только мог, строго и сурово произнес доктор, – но в том, что безусловно необходимо для твоего здоровья!

Глаза всех присутствующих обратились на господина Керсэна.

– Этот план кажется мне довольно подходящим, – сказал консул. – Я буду гораздо спокойнее составлять мои доклады нашему правительству, когда буду знать, что здоровью моей дочери не грозит никакой опасности, и, кроме того, готов поручиться, что отъезд моей дорогой Гертруды заставит меня гораздо скорее приехать на Тэбали, чем я думал. Ну, что ты скажешь на это, Гертруда?

– Скажу, что сделаю так, как вы пожелаете, дорогой папаша! – немного нерешительно вымолвила молодая девушка, видимо колеблясь между страхом оставить отца одного и желанием сделать ему приятное.

– В таком случае, принимая в соображение все условия данного вопроса, я положительно высказываюсь за твой отъезд!

– Во всяком случае, вы, доктор, ручаетесь мне за все, не так ли? – добавил консул, делая над собой усилие, чтобы казаться веселым и довольным.

– За все решительно! Стоит вам сказать только еще одно слово, и я отправлюсь к нотариусу, чтобы подписать в его присутствии законный акт относительно возлагаемой на меня ответственности! – шутил доктор.

Таким образом дело было улажено. Решено было ехать в этот же вечер; господин Керсэн намеревался проводить путешественников за три-четыре мили от города и подтвердил еще раз свое обещание приехать за дочерью на Тэбали никак не позже двух недель.

Утро и день ушли на приготовления к отъезду. Около семи часов маленькая группа тронулась в путь. В восемь часов, то есть немногим более часа спустя, господин Керсэн простился с дочерью и со своими друзьями и решил вернуться обратно в Хартум.

– Я доверяю вам их обоих!.. Дай Бог, чтобы нам суждено было вскоре свидеться! – опять почти шепотом сказал господин Керсэн Норберу Моони, крепко пожимая его руку. – Прощайте, доктор!.. Прощай, дорогая моя девочка! – добавил он, сжимая в своих объятиях горячо любимую им дочь.

И затем, быстро повернув коня, он галопом поскакал в обратный путь по направлению к городу, не оглядываясь из опасения, чтобы не заметили его слез, против воли выступивших на глаза.

– Увижу ли я ее еще когда-нибудь? – думал он, несясь по пути в Хартум.

У Гертруды также тяжело было на сердце, хотя сама она не могла себе объяснить, почему именно ей было так грустно и так тяжело при этой разлуке. Но ей почему-то казалось, что она была не права, согласившись на этот отъезд, что было бы в сто раз лучше поупорствовать в этом деле, и, вопреки всем уговорам, остаться с отцом. Но теперь было уже поздно! Теперь уже нельзя было изменить своего решения – все было улажено, сделано, оставалось только покориться последствиям своей уступчивости. Как бы то ни было, но она была настолько опечалена и огорчена, что только через силу отвечала на вопросы Норбера Моони и доктора Бриэ, старавшихся развлечь и развеселить ее.

В полночь наши путники сделали привал, как это всегда водится. Все они расположились под двумя большими палатками, которые проворно раскинули арабы, вожаки верблюдов, под руководством Мабруки-Спика, близ небольшого пригорка, мимо которого проходила большая дорога.

На другое утро, около пяти часов путешественники расположились позавтракать перед отправлением в дальнейший путь, когда бедная поселянка, гнавшая перед собой маленького ослика, нагруженной? свежими винными ягодами, проходя мимо них по дороге, немного приостановилась и спросила путников:

– Не желаете ли вы купить моих плодов?

Путешественники не только купили их целую корзинку, но еще тут же полакомились ими, дополнив фруктами свой ранний завтрак.

Не прошло еще трех минут после того, как наши путники покушали этих плодов, как непреодолимая сонливость овладела ими. Прежде других поддалась этому странному влиянию Фатима и, как сноп, повалилась на землю подле своей госпожи. Вскоре и Гертруда последовала ее примеру. За ними и Норбер Моони, и доктор. Вожаки верблюдов также один за другим засыпали крепким сном. Только старый Мабруки еще кое-как боролся против одолевавшей его сонливости и какого-то отупения, в котором, однако, все еще удерживалось смутное сознание, что его долг приказывает ему бодрствовать, что ему нельзя спать, когда все остальные спят. Но под конец и он не мог устоять и подпал под влияние этой необъяснимой сонливости, как и все, растянувшись во всю свою длину на земле, объятый крепким сном.

Глава XIII. Князь тьмы

Проснувшись, Гертруда увидела себя в большой круглой зале с высоким потолком, освещенной семью медными светильниками.

Все стены были изукрашены скульптурой, изваяниями, резьбой и живописью, удивительно художественной и оригинальной.

Базальтовые колонны, статуи из порфира опоясывали всю залу. Гертруда Керсэн недаром была дочерью выдающегося, страстного археолога: она с первого же взгляда поняла, что находится в пещере или подземелье лучшей эпохи процветания египетского искусства.

Как ни велико было ее изумление, тем не менее она предалась с увлечением и любопытством, свойственным прирожденному знатоку такого рода вещей, рассматривать и разглядывать окружавшие ее сокровища древнего искусства. В промежутках между колоннами и каменными изваяниями стены залы, казалось, были убраны яркими драпировками. Но, в сущности, эти драпировки были не что иное, как превосходнейшие фрески, сохранившие всю яркость и весь блеск своих красок в течение тринадцати веков.

Художник, которому были поручены эти дивные украшения стен, начал с того, что разукрасил их предварительно своим высокохудожественным резцом, начертив тесно сплоченные ряды и батальоны суровых воинов, диковинных животных, птиц, богов и богинь, акроцефалов, киноцефалов и ибиоцефалов наряду с нежными и яркими цветами и растениями, символическими чашами и урнами, с глобусами, парящими между двумя широко распростертыми крыльями, и украшениями в виде длинных и стройных пальмовых листьев или стрелок. Затем уже принялся за дело живописец и своей мягкой, нежной кистью наложил живые краски и вдохнул жизнь во все эти фигуры и образы, созданные резцом скульптора. Вокруг всей фрески, писанной на красном фоне, шла довольно строгая бледно-зеленая полоса, оттенявшая ослепительную белизну остальной части стен. Поэтичные цветы лотоса, точно живые, открывали свои таинственные чашечки и, казалось, покачивались на своих стройных длинных стеблях. Золотые пальмовые листья и стрелки оттеняли фриз, заканчивающий вверху эти мнимые драпировки.

Теперь Гертруда вдруг заметила, что лежит на роскошном фантастическом ложе, разукрашенном с невероятно затейливым вкусом.

Ложе это изображало собой большого бронзового тигра, лежащего, вытянувшись во всю свою длину, а на спине его, широкой и ровной, положен был кожаный тюфяк, который должен был служить постелью. Казалось, оно только что было изготовлено для какой-нибудь сказочной царицы. Тут же рядом стояло покойное кресло из слоновой кости, такой тонкой резьбы, что казалось положительно кружевным, и серебряный стол. Драгоценный металл, послуживший для него материалом, представлял собой наименьшую долю ценности этой вещи. Полированный, точно зеркало, диск этого стола покоился на голове коленопреклоненной фигуры раба-негра дивной скульптурной работы. Превосходная львиная шкура, разложенная на мраморных плитах пола, довершала роскошь обстановки того алькова, в котором проснулась Гертруда.

Взглянув на эту львиную шкуру, молодая девушка вдруг заметила, что Фатима лежит у ее ног и все еще крепко спит.

Каким образом могли обе они очутиться в этом странном здании? Сколько времени прошло с тех пор, как они уснули? Вот вопросы, на которые Гертруда не знала, как ответить. Она взглянула на свои часы, но они стояли.

– Фатима! – воскликнула она, вдруг объятая необъяснимым ужасом, и вскочив со своего ложа, опустилась на ковер подле своей маленькой служанки.

Та раскрыла глаза, но, по-видимому, не могла дать себе отчета в том, что происходит с ней, однако машинально поднялась на ноги и стала озираться кругом. Гертруда тоже встала.

В этот момент потайная дверь в стене с шумом и грохотом откатилась в сторону и на пороге ее показался громадного роста негр в богатом, великолепном наряде.

– Господин! – громко крикнул он и, отступив влево, распростерся на каменном полу залы.

Вслед за ним медленной, торжественной поступью входил Радамехский карлик. На нем был индейский костюм ослепительной белизны, эффектно выделявшийся благодаря красному поясу, унизанному драгоценными каменьями, на котором болталась его сабля в таких же пунцовых ножнах, изукрашенных драгоценными камнями. Его громадный тюрбан был на этот раз также украшен высоким султаном из конского волоса, каждый волосок которого был унизан бриллиантами. Его мерзкое черное лицо казалось еще более отталкивающим, еще более отвратительным в этом пышном изысканном наряде, а его уродливая фигура еще более безобразной и неуклюжей.

Однако, нисколько не подозревая, что ему чего-либо недостает в смысле красоты, изящества и грации, он с торжествующим видом приблизился к Гертруде и улыбаясь остановился перед ней.

– Чего вам надо? – спросила она с надменной холодностью.

Карлик воздел обе руки кверху, приветствуя ее по арабскому обычаю, не произнеся ни слова. Но во взгляде его было столько надменной гордости, столько самоуверенности и самомнения, что Гертруда не могла устоять против непреодолимой потребности немного унизить его.

– Ах, да, я помню, вы немой, бедное жалкое создание! вы не можете отвечать мне!.. Вы, вероятно, присланы ко мне вашим господином с каким-нибудь посланьем. Вы раб Радамехского Могаддема… Я знаю, помню, что видела вас распростертым ниц перед этим старцем… Вероятно, ему я обязана этим похищением и тем насильственным заключением, которого я стала жертвой? Но вы понимаете по-французски?..

Карлик утвердительно кивнул головой.

– Вы меня слышите и понимаете? – снова спросила Гертруда.

Карлик еще раз повторил свой утвердительный жест.

– В таком случае, – сказала молодая девушка, выпрямившись во весь рост, – идите и скажите вашему господину, что он совершил неслыханное, мерзкое дело, такое дело, которому нет даже имени… Конечно, он хочет денег, ему нужен выкуп; пусть только он назначит цифру и обратится к моему отцу, или же пусть он меня немедленно вернет в Хартум, – и я даю ему слово, что его посланному будет уплачена полностью та сумма, какую он назначит!.. Идите!.. Я хочу как можно скорее вырваться отсюда!

Но вместо того, чтобы исполнить это повеление, карлик опустился на колени перед Гертрудой Керсэн, взял подол ее платья, поднес его к своим губам. В то же время он смотрел на нее с умоляющим видом и такой униженностью, которая как нельзя более противоречила его недавней надменности. Гертруда была девушка с добрым, чутким сердцем, ей стало жаль, что она, быть может, напрасно обидела и без того уже несчастное, обездоленное существо, а потому она продолжала более мягким тоном.

– Что могу я сделать для вас?.. Кажется, вы просите моей жалости, моего снисхождения. Быть может, Могаддем дурно обращается с вами? в таком случае мне вас жаль! Приезжайте в Хартум, отец мой там лицо влиятельное и уважаемое, он сумеет защитить вас и сделать что можно для вас!..

Горькая, ироническая улыбка заиграла на губах безобразного карлика. Он поднялся и, подбоченясь, откинув назад корпус, встал перед Гертрудой и, глядя ей прямо в глаза, сказал сильным, властным голосом:

– Я не раб и никогда не был рабом. Я не нуждаюсь ни в чьем покровительстве, и если я склонился перед тобою, то склонился только перед твоей красотой… Я пришел предложить тебе, счастливое дитя, разделить со мной трон Судана. Я царь и властелин этой земли и тебя избрал быть ее царицей!..

А так как пораженная точно громом Гертруда не в силах была что-либо ответить ему на это, то он продолжал с насмешливой, злобной улыбкой.

– Я – немой!.. Я – раб!.. Нет, ты жестоко ошибаешься. Неужели ты могла поверить в этот обман? Ты говоришь о каком-то выкупе, бедное дитя! Но что такое может значить для меня тот выкуп, какой может предложить твой отец, сравнительно с теми несметными богатствами, какими я владею! Знай, что целый мир – мой данник и власть моя неограниченна настолько, насколько она таинственна. Ты говоришь о Могаддеме, подле которого ты видела меня в роли раба. Да знаешь ли ты, что этот Могаддем и этот Махди – оба они не что иное, как жалкие орудия в моих руках; да и не они одни, а еще многие другие, которые и сами того не подозревают… Я властелин Судана, но вскоре я стану властелином целой Африки и всего света! Когда я говорю тебе о престоле, то говорю так только из скромности, потому что у меня не один престол, а целых десять, сто, и я могу положить их к твоим ногам, если захочу. Скажи мне только одно слово, и весь мир падет к твоим ногам, как только что сделал я… Я – Каддур, всемогущий маг и чародей, Князь Тьмы. Радуйся же, дитя мое, потому что я избрал тебя, чтобы разделить с тобой и мою славу, и все мое могущество!..

– Довольно! – гневно и повелительно воскликнула Гертруда. – Низкий раб, неужели ты думаешь, что обольстишь меня этими россказнями, что они могут внушить мне какое бы то ни было другое чувство, кроме пренебрежения?

Но карлик не счел себя побежденным.

– Опять ты произнесла это мерзкое слово раб! – воскликнул он. – Я уже сказал тебе, что я не раб, а властелин, которому все здесь повинуются, здесь и повсюду! Но ты не хочешь этому верить!.. Может быть, ты хочешь, чтобы я доказал тебе это?.. Если только черный цвет моей кожи заставляет тебя ставить меня в разряд презренной расы, то я мгновенно могу изменить ее! Смотри!

И между тем, как Фатима и Гертруда смотрели на него с все возрастающим недоумением, уродливый карлик стал меняться на их глазах. Кожа его стала мало-помалу, но заметно бледнеть, приняла сероватый мутный оттенок, затем этот серый оттенок сменился зеленоватым, а из зеленоватого перешел в желтый, который в свою очередь стал постепенно бледнеть. Лицо его искажалось быстро сменяющимися конвульсиями, но наконец он вышел после этих судорожных усилий хотя все тем же безобразным уродом, но уже совершенно белым!

Фатима вне себя от ужаса громко вскрикнула и упала лицом на землю. Гертруда Керсэн чувствовала, что сердце ее усиленно бьется, но ни за что на свете не согласилась бы обнаружить тот страх и волнение, которые начинали овладевать ею.

– Не старайся запугать меня этими фокусами и проделками! – презрительно сказала она. – Будь ты белый или черный, ты для меня останешься все тем же шарлатаном, каким ты есть! И если это ты меня завлек сюда, то дай мне скорее уйти отсюда! Ты ничего не выиграешь тем, что будешь медлить. И только возвратив мне немедленно свободу, ты можешь заставить меня простить тебе твою смешную попытку. Помни, что я принадлежу к такому могущественному народу, который умеет заставлять уважать своих детей.

– Что ты мне говоришь о твоем народе, о разных нациях! – воскликнул громовым голосом карлик. – Я уже сказал тебе и повторяю еще раз, что моя власть не знает границ, что действия народов и советы царей и государей зависят от меня. Я тот, который держит в своих руках все невидимые нити судеб народов и людей. В моих руках люди – те же куклы, которыми я могу играть как мне вздумается… Ты мне не веришь?.. Тебе нужны доказательства моих слов?.. Ты будешь их иметь!

Он ударил в ладоши своих громадных рук, – и в тот же момент задняя стенка одного из альковов отошла, открыв нечто вроде сцены. Но вместо декораций из размалеванного холста, перед глазами удивленных девушек явилась великолепная длинная галерея, освещенная множеством серебряных светильников, изливавших свой свет на драгоценный мрамор, стройные колоннады и редкостные по красоте и ценности украшения. Впереди этой галереи возвышался золотой трон на особого рода возвышении, или подмостках, вокруг которых на их глазах собрался блестящий двор, почтительно кланявшийся этому трону, как будто на нем сидел какой-нибудь государь, между тем как трон этот был пуст в данный момент. В этом многочисленном собрании важных сановников были, казалось, представители всех наций и народностей, всех рас и всех племен: тут были и китайцы с узкими глазками, и японцы в лаковых панцирях, индейцы, арабы в белых бурнусах, канадцы в меховых куртках, зулусы с их ассагаями, буры с их короткоствольными ружьями, татуированные индейцы и сотни других со всеми своими типичными атрибутами и свойственной им физиономией. Когда вся эта пестрая толпа, шествуя перед троном, разместилась по обе стороны галереи, тот же громадного роста негр, который возвестил о приходе Каддура, появился на авансцене и, очевидно, ожидал приказаний своего господина.

– Позови посланного из Канады! – сказал карлик. Одетый с ног до головы в котиковые шкуры метис американец приблизился почтительно к Каддуру и сказал:

– Повелитель, Риель ожидает только твоих приказаний, чтобы устроить восстание среди своих братьев канадцев против владычества Англии!

– Посланного буров! – крикнул карлик. Тяжело выступая, грубый, загорелый на солнце мужик снял почтительно свою соломенную шляпу, достал из нее запечатанное письмо и вручил его негру, сказав по-голландски:

– Буры Капланда шлют привет Каддуру и восстанут все разом по первому его знаку!

Карлик любезно перевел эти слова для Гертруды на французский язык, затем скомандовал:

– Индусов!

На этот раз выступила из рядов молоденькая девушка в костюме баядерки, окутанная прозрачным газовым покрывалом, затканным серебром, и чистым, тонким голоском проговорила:

– Индия как будто заснула теперь, но она только выжидает. У нее сто миллионов человек, готовых служить Каддуру всемогущему, чтобы отомстить за себя и возвратить себе свободу!

– А дочь моя, представительница Ирландии здесь? – осведомился карлик.

Молодая ирландка с удивительной белизной кожи и черными печальными глазами, в глубоком трауре, отозвалась на этот вопрос Каддура.

– Непобедимые на все готовы! – сказала она по-английски. – Они взорвут Лондон, если властелин найдет это нужным для блага нашего отечества!..

– А сын Махди? – потребовал карлик.

– Каддур велик, Махди его пророк! – сказал тотчас же появившийся молодой араб.

– Довольно!.. – сказал Каддур. – Пусть все они исчезнут!

Стена алькова задвинулась, и все это видение исчезло в тот же момент.

– Ты сама видишь теперь, кто я такой? – сказал карлик, обращаясь к Гертруде Керсэн.

И сложив на своей уродливой груди безобразно длинные руки, он устремил на девушку полный иронии взгляд.

Но она ответила ему тем же.

– Я вижу только, что ты имеешь в своем распоряжении хорошо обученных актеров, которые прекрасно знают свои роли! – сказала она после непродолжительного молчания.

– Актеров?.. Ты называешь актерами всех этих агентов моей власти, которых я показал тебе, и всех тех, которых я еще мог бы показать тебе, если бы захотел?.. Нет, не смей так думать, дитя! Это не актеры, а орудия, послушные и могущественные орудия в моих руках, которые, служа мне телом и душой, воображают, что служат исключительно своим страстям и своему мстительному чувству. Во всех концах света эти люди устраивают заговоры, вооружаются и готовятся, сами не зная друг друга, к чему-то такому, чего и сами они еще не знают, понуждаемые взаимной ненавистью злобой, завистью и алчностью. Но я один правлю ими. Я один могу разжечь в удобный момент их ярость и их бешеные страсти. Стоит мне сказать только слово, и завтра, если я того захочу, весь мир будет одной сплошной развалиной, завтра я один буду царить при свете дня, как царю теперь во мраке!.. Кто же, как не я, обессиливаю теперь могущественную Великобританию?.. Этот Махди, как сама ты видишь, не более как мой подчиненный. Если я захочу, восстанут и Индия, и Канада, во всем послушные мне. Буры и зулусы, все благодарны мне за то. что я доставлял им победу за победой. Сам Ситтивайс разве не был победителем до тех пор, пока довольствовался ролью моего подчиненного?! Но за то, в тот же день, как он захотел уйти от меня, был разбит наголову! А Ирландия? Разве она не готова в каждый любо! момент поджечь те фитили, какие я готовлю ей? Мои соглядатаи и тайные агенты рассеяны по всей земле. Случись только в мире какое-нибудь более или менее значительное событие, – и оно тотчас же делается мне известным. А этот глупый ребенок, этот Моони, воображает, что он сумеет утаить от меня свой безумный замысел. Не успел он и сам еще выработать его, как я уже знал весь его план во всех мельчайших подробностях… Да и сама ты отправлялась в Тэбали, а, видишь, очутилась здесь!..

– Да, благодаря какому-то подлому, изменническому поступку! – гневно воскликнула Гертруда. – Но несмотря на все эти твои проделки, карлик, все же не верю в твою власть, которой ты так похваляешься передо мной!

– Ты все еще не веришь? Чего же тебе надо, чтобы ты могла убедиться? – спросил карлик. – Хочешь ли, я покажу тебе, что пишет в настоящий момент Гордон, этот бедный, но славный воин, своему правительству?

Карлик еще раз ударил в ладоши. Другой альков открылся так же, как и первый, но в нем виднелась не богатая, роскошная тронная зала, а простое телеграфное бюро.

– Я отвел проволоку из Хартума, – сказал со злобной усмешкой карлик, – и теперь депеши Гордона не могут достигнуть Каира, не пройдя предварительно здесь через мои руки. Поди и прочти вот эту, если она тебя интересует! – добавил он, обращаясь к Гертруде.

Но так как та оставалась невозмутимой и не трогалась с места, то он продолжал:

– Ну, так я сам прочитаю ее тебе! Слушай!

«Генерал Гордон сэру Эвелину Барингу,

генеральному агенту ее Британского

Королевского Величества в Каире.

Хартум, второго Марта.

Чтобы все спасти, достаточно двинуть на Хартум всего один батальон английских солдат по пути Нила. Важно не число, а только престиж. Восстание падет само собой, если только я получу поддержку, хотя бы даже только мнимую, видимую поддержку, состоящую из европейских войск. В противном случае все погибло! Не пройдет трех дней, как мы будем блокированы.

Подпись: Гордон»

– Я передам эту депешу по назначению, – продолжал карлик со злобной усмешкой, – но слегка изменив ее, например, в том смысле, что Гордон вовсе не нуждается ни в какой поддержке со стороны европейских войск!.. Что ты на это скажешь, дитя?.. Веришь ли ты теперь в мою власть?..

– Я верю только в то, что ты страшный мерзавец и негодяй! – отвечала Гертруда, сохраняя все то же высокомерное, презрительное отношение к безобразному карлику и не уступая ему ни в чем.

Глава XIV. Белая и черная магия

На этот раз карлик побледнел от бешенства. В продолжении нескольких минут он оставался погруженным в какую-то мрачную задумчивость.

– Безумная! – проговорил он наконец с тяжелым вздохом, – что же в таком случае нужно, чтобы убедить тебя?.. Неужели ни чувство робости, ни чувство страха не знакомы тебе?.. Как смеешь ты шутить гневом того, чья власть, как сеть, охватывает со всех сторон весь этот земной шар, которым я играю, как мячом. Вижу, что всего того, чего ты до сих пор была свидетельницей, мало для тебя. Ведь молодые девушки вообще любопытны. Быть может, ты хочешь видеть доказательства моей сверхъестественной силы, власти и могущества? Я могу позабавить тебя и этим! Хочешь, я покажу тебе сейчас того, кем в данный момент заняты твои мысли?..

С этими словами, не выжидая ответа девушки, Каддур отцепил у себя от пояса маленький серебряный свисток и с помощью его издал резкий пронзительный свист. Почти в тот же момент раздвинулась стен; третьей ниши и в ней показалось какое-то легкое облако позади экрана, состоящего из большого зеркальной стекла. Облако это мало-помалу стало сгущаться и принимать определенную форму человеческой фигуры. Еще минута – и Гертруда узнала своего отца. Он сидел в кресле перед своим письменным столом в кабинете французского консульского дома в Хартуме и, склонившись над своими бумагами, внимательно изучал их. Вдруг он откинулся на спинку своего кресла и, казалось погрузился в глубокую задумчивость; затем открыл один из ящиков своего бюро и достал оттуда портрет, который Гертруда с чувством щемящей боли признал за свой. Это была миниатюра, сделанная в Париже, а которой художник изобразил ее малюткой в белокурых кудрях. Керсэн прижал этот портрет к своим губам и долго целовал его. Слезы выступили у него на глазах. При виде этого и глаза дочери его наполнились слезами настолько, что они стали застилать от нее дорогой образ ее отца… Мало-помалу видение стало бледнеть и наконец совершенно исчезло.

– Вот настоящее, – сказал Каддур, – а теперь смотри, вот и будущее!.. – И на том самом месте, где всего с минуту назад так ясно виднелся образ господина Керсэна, молодая девушка увидела сперва бледно вырисовывавшуюся окружность и смутные очертания чего-то, что затем мало-помалу стало принимать определенные контуры. Гертруда узнала главную площадь Хартума, которую ограничивал с одной стороны дворец генерал-губернатора, а с другой – фасад здания французского консульства. По-видимому, солнце начинало только всходить над Хартумом. Жители города всех возрастов и всех сословий бежали по пустынной площади, все были бледны, растеряны и, по-видимому, в смертельном страхе и ужасе. Вдруг из генерал-губернаторского дворца вышел офицер, за ним следом еще человек пять. Офицер этот, в чине генерала, был человек небольшого роста, белокурый, с голубыми глазами. Он поспешно спускался со ступенек крыльца. Все черты его приятного лица дышали бешенством. Когда он обратился лицом в сторону Гертруды, она узнала в нем генерала Гордона… Почти в тот же самый момент толпа ободранных арабов показалась на площади. Едва увидели они ту группу, которая спускалась с крыльца генерал-губернаторского дворца, как вдруг остановились и открыли по ней огонь. Один за другим затрещали оружейные выстрелы, генерал упал. Толпа оборванцев вмиг обступила его, а генеральская свита разбежалась во все стороны. Еще минута – и Гертруда с содроганием увидела окровавленную голову Гордона, которую рослый араб высоко поднял над толпой… С замиранием сердца молодая девушка обратила свои взоры в сторону дома французского консульства, и ей показалось, что из него спокойной поступью вышел ее отец, совершенно один… Онемев от ужаса, она вперила свои глаза в это видение, ожидая, что вот-вот увидит зрелище еще более ужасное, по крайней мере более ужасное для любящего сердца нежной дочери, как вдруг все разом затмилось и исчезло.

Это видение подействовало на нее так сильно, что потребовалось некоторое время, прежде чем она успела окончательно оправиться, но, овладев собой тотчас же, она сказала все с тем же невозмутимым хладнокровием:

– Будущее – не в твоей власти! Оно не принадлежит тебе, жалкий карлик! А то, что ты дал увидеть мне сейчас, все это дурной сон, не более. Гордон не падет под предательскими ударами ваших оборванцев! Нет, он перевешает вас всех до одного!..

– Как ты осмеливаешься говорить со мной так! – воскликнул карлик, скрежеща зубами. – Ты решительно не боишься ничего! Ну, так смотри же… – С этими словами он поднял свои руки кверху, как бы призывая помощь свыше. И вот поднялся страшный шум и гам, казалось, что самые недра земли разверзлись, и оттуда в ужасном хаосе стали появляться невиданные чудовища; даже те чудовища, которые поддерживали ниши, тоже вдруг ожили, и все подземелье наполнилось их страшным воем и рычанием. Со стен стали отделяться со странными, архаическими движениями фантастические создания, изображенные на них резцом и кистью художника: древние боги и создания с собачьими, кошачьими, бычьими и птичьими головами, странные животные, чудовищные крокодилы со страшно разинутыми, пастями, – все надвигались на молодую девушку, устремив да нее свои горящие каким-то необычайным фосфорическим блеском жадные глаза.

Обезумев от ужаса и страха, Фатима жалась к своей' госпоже и, вцепившись в нее обеими руками, издавала пронзительные крики, содрогаясь от головы до ног.

– Уйми свой зверинец! – презрительно, повелительным тоном обратилась Гертруда к Радамехскому карлику. – Если ты хочешь этим запугать меня, то знай, что тратишь даром свое время и свое искусство!

Каддур произнес несколько слов на каком-то непонятном языке, и чудовища, боги, все причудливые создания кисти и резца, – все это разом стало мертво и неподвижно, а в подземелье воцарилась полнейшая тишина.

Гертруда презрительно пожала плечами. Между тем карлик сосредоточил теперь все свое внимание на Фатиме, устремив на нее свои горящие глаза, затем подал знак, и маленькая служанка, отпустив руки и оставив одежду своей госпожи, послушно приблизилась к Каддуру. Глаза ее были широко раскрыты, но, по-видимому, не видели перед собой, а были как бы обращены внутрь.

– Фатима, – каким-то замогильным голосом произнес карлик, – я знаю, ты любишь свою госпожу, а она верит в твою преданность и любит тебя как родную сестру. Но я приказываю тебе: «Возьми сейчас этот кинжал у меня за поясом и вонзи его в сердце твоей госпожи!»

Фатима глубоко вздохнула; две крупные слезы выступили у нее на ресницах и затем тяжело скатились по ее побледневшим щекам. Все-таки она подошла к карлику, достала у него из-за пояса кинжал, на который он указал ей, и обернулась к Гертруде с поднятой уже рукой, чтобы нанести ей решительный удар.

– Остановись! – сказал карлик.

Она остановилась, как бы окаменев на месте в этой позе убийцы, с занесенным уже оружием.

Гертруда не могла удержать своих слез при этом.

– Бедное дитя! – прошептала она глубоко растроганным голосом, осторожно стараясь опустить как бы застывшую в этой грозной позе руку своей маленькой служанки. – Не бойся, бедная моя, я не сочту тебя виновной в том, что ты сейчас хотела сделать… Мне знакома сила гипнотизма, – добавила она, обращаясь к карлику, – и все твои чародейства не заставят меня усомниться в любви и преданности Фатимы!

– Пусть так, но, во всяком случае, они, по крайней мере, доказывают тебе, что я в состоянии сделать! – сказал Каддур и при этом сделал жест, которым вернул Фатиме сознание.

Выйдя тотчас же из своей каталепсии, но все еще дрожа от ужасного первого напряжения, служанка опять стала жаться к своей госпоже, как вспугнутый зверек.

– Послушай! – продолжал карлик, обращаясь к Гертруде Керсэн. – Ты – женщина! Не может быть, чтобы тебя не прельщала перспектива такой неограниченной, всесильной, всемогущей власти, подобной которой нет. Ты теперь знаешь, что я намерен сделать в области политики, знаешь, что в моих руках находятся все сокровища мира, так как при такой власти, какой обладаю я, нет такого сокровища, которое могло бы от меня укрыться или было бы недоступно мне. Сейчас сама же ты была свидетельницей моей сверхъестественной власти и способностей. Ты не можешь более сомневаться, что никакая тайна не может оставаться тайной для меня. Ни этот видимый, ни даже невидимый и таинственный миры не имеют ничего от меня скрытого. Я знаю все! Я все могу! Я имею в своем распоряжении все мудрости древних и все познания новейших наук! Все преданья старины и все их колдовство, белая и черная магия, все одинаково знакомо мне… Я – та всемогущая пружина, которая движет всем… И вот я говорю тебе: «Хочешь ты разделить со мной это всесильное владычество? Хочешь быть царицей Африки, императрицей Индии и Китая и всего мира? Так пойдем рука об руку со мной! Завтра же все французы будут избиты в Алжире и в Тунисе, англичане – в Индии и Египте, Земле Капской и на всех островах; Россия набросится на Германию, мусульманский мир – на христианский мир, а полгода спустя я буду короновать тебя мировой царицей в Византии… По одному твоему знаку все свершится. А я, хотя и всемогущий и всесильный, останусь в тени, никому неизвестным, каким был и до сих пор. Зато ты будешь царить со мной, и никто не будет знать, где и в чем источник твоей власти!»

– Если же прелесть власти не прельщает тебя или могущество и блеск тяготят тебя, и ты предпочитаешь спокойную, тихую жизнь, скажи мне одно только слово, – и я все брошу, откажусь решительно от всего и удалюсь в тот край, какой ты пожелаешь назвать своей родиной, унося с собой все скопленные мной сокровища, предоставив бедному человечеству выпутываться, как оно знает, из всех своих затруднений.

Однако и эти блестящие картины мирового владычества не прельстили девушку. И в ответ она разразилась только громким, неудержимым смехом.

– Полно, бедный карлик! – проговорила она, – жаль, право, что у тебя нет зеркала в числе всех твоих комедиантских приборов!

Этот смех и жесткие слова Гертруды обдали, точно ледяным душем, светлые мечты уродливого карлика. Страшный крик, крик дикой ярости вырвался из уст его.

– Несчастная! – завопил он. – Так-то ты отвечаешь мне!.. Знай же, что уж не долго тебе придется смеяться… клянусь тебе!.. Из-за тебя пострадает весь мир!.. Если ты прожила бы сто лет, то и тогда не нашла бы достаточно времени, чтобы оплакивать тот день, когда ты так безумно оскорбила Каддура!

И в страшном бешенстве он удалился.

Едва успели затвориться за ним двери, как Гертруда и Фатима услышали лязг и бряцание тяжелых цепей, засовов и запоров.

Прошел час. Ничто не нарушало могильной тишины таинственного подземелья.

Но затем дверь отворилась, – и крик радости вырвался из груди обеих пленниц. На пороге стоял Норбер Моони!

– Гертруда! – воскликнул он. – Мадемуазель Керсэн! Боже мой, как я счастлив, что опять вижу вас! Я уже не надеялся разыскать вас в этой таинственной тюрьме!.. Но простите ли вы мне когда-нибудь, что я завлек вас сюда?

– Простить вас?! – воскликнула Гертруда. – Да в чем мне прощать? Ведь и сами вы в плену! Будем же только радоваться, что мы видим вас! Знаете вы хоть что-нибудь о моем дяде и о Мабруки? Что сталось с ними?

– Я не видел их с того самого момента, как мы поели этих фиг, пропитанных, несомненно, каким-то сильным наркотическим веществом!

– В сущности, вы скорее были бы вправе упрекать меня в том, что очутились в плену, – продолжала Гертруда, – так как попали сюда только из-за меня!

– Ах, почему мне не дано доказать вам каким-нибудь более действенным способом всю мою преданность вам! – воскликнул Норбер Моони. – Нам надо во что бы то ни стало выйти отсюда. Но как узнать, как мы сюда попали и кто нас держит здесь?

– Как, разве вы не знаете об этом?.. Да это – Радамехский карлик!.. И надо ли мне признаться в том, что так ужасно унизительно для моего самолюбия женщины? – продолжала Гертруда Керсэн, краснея до корней волос. – Этот негодный шарлатан предлагал мне, всего какой-нибудь час тому назад, стать его женой!

– Дерзкий урод! – с негодованием воскликнул Норбер Моони.

– Я рассмеялась ему в лицо, как вы, конечно, могли того ожидать, и он ушел страшно взбешенный, угрожая мне самым ужасным мщением.

– Прежде всего нам следовало бы приобрести уверенность в том, чего он хочет и что он может! – сказал молодой ученый, осматриваясь кругом. – Ну, это помещение вовсе не похоже на то, в котором находился я до настоящего момента.

Не успел он докончить этих слов, как одна из стенок подземелья растворилась, и Радамехский карлик во главе целого отряда в двести или триста человек черных воинов появился в широком отверстии раскрывшейся ниши. Что особенно поразило при этом Норбера Моони – это то, что черная стража во всех отношениях удивительно походила на тех черных воинов, которых он завербовал для защиты Тэбали. То были люди совершенно того же типа, одинакового с ними вооружения, с теми же щитами и поясами из леопардовой шкуры и в тех же шлемах, – словом, все было то же, что и у тех.

– Что я хочу, что я могу? – сказал Каддур, точно эхо повторив последние слова молодого человека, – я покажу вам это, и притом сейчас. Я хочу, чтобы вот эта девушка стала моей женой, а я могу многое, чтобы этого достигнуть, чтобы принудить ее решиться на это, например, я могу вас подвергнуть пытке, тебя и ее дядю, и ваших верных слуг. Затем могу отвести вас на Тэбали и на ваших глазах уничтожить все то, что с таким трудом ты сооружал в своей безумной гордости, исполненный надменным самомнением. Тогда-то мы посмотрим, не ты ли первый станешь просить ее принять мое предложение!

– Гертруда, – воскликнул Норбер Моони, – пусть никакая жалость не заставит вас покориться его воле! Конечно, мне будет страшно больно видеть уничтожение всего того, что создано с таким трудом, но никакая пытка в мире не сравнится для меня с той, какой является для меня мысль о подобном браке!

– Не сомневайтесь в этом, друг мой! – ответила молодая девушка, нимало не смущаясь. – Если что-либо могло увеличить то отвращение, какое мне внушает это чудовище, то это именно те средства, какие он избрал, чтобы восторжествовать надо мною!

Каддур позеленел от злобы.

– Принесите веревки! – крикнул он, – и свяжите этого господина!.. Прежде всего мы отправимся в Тэбали, где приступим, в свою очередь, к иного рода работам. Кроме того, господин Моони не единственный, с кем мне надо свести кое-какие счеты.

Глава xv. Сыны страны Великих Озер

Сэр Буцефал Когхилль только что встал и по обыкновению прогуливался взад и вперед по площадке Тэбали, как к нему вдруг подошел Виржиль.

– Господин милорд, – сказал он, – мне сейчас дали знать, что по дороге к нам показался большой отряд вооруженных людей. Господин Моони отдал при своем отъезде строжайшее приказание, чтобы никто не смел приближаться без надлежащего разрешения к месту работ, поэтому я прикажу нашим черным воинам взяться за оружие и вместе с ними двинусь навстречу этому отряду.

– Прекрасно! – отвечал с величайшим равнодушием молодой баронет, – это ваше дело!

И когда Виржиль уже двинулся по направлению к казарме, где помещалась черная стража, сэр Буцефал добавил самым небрежным тоном:

– Может быть, это господин Моони возвращается: ведь уже скоро две недели, как он уехал. Разве такое продолжительное отсутствие не удивляет вас?..

Это продолжительное отсутствие не только удивляло, но и тревожило Виржиля в высшей степени, но он не считал нужным высказывать этого; он знал только, что ему было приказано, и твердо исполнял, что ему было вменено в обязанность. Молодой ученый уезжая поставил его старшим надзирателем над работами, и вот он будет охранять их и следить за ними, если надо, вплоть до окончания века.

– Вероятно, у господина Моони есть свои причины оставаться в Хартуме дольше, чем он предполагал! – заметил он, почтительно поклонившись баронету.

Тот продолжал ходить взад и вперед все тем же ровным, мерным шагом, как всегда, и когда по его хронометру, который он держал в руке, прошло ровно шестьдесят минут с момента начала прогулки, сэр Буцефал остановился, придвинул к маленькому столику легкий бамбуковый стул и стал просматривать европейские газеты, которые ему ежедневно доставлял нарочный, привозивший их из Бербера.

– Хм! Гордон назначен генерал-губернатором Судана!.. Он прибыл в Хартум, проехав всю пустыню на верблюде, совершенно один! Да, это на него похоже! – пробормотал сэр Буцефал, быстро пробежав глазами «Times». – Вот, вероятно, причина, задержавшая господина Моони в Хартуме! – Затем он глубокомысленно погрузился в чтение своих газет.

Тем временем Виржиль, призвав к оружию черную стражу, выстроил их в две линии и скомандовав «бегом»! спустился с ними с горы вниз к подножию пика. Не прошло и двадцати минут, как эта сотня черных воинов, проворных и легких, как пантеры, с Виржилем во главе, была уже в долине и даже миновала приютившуюся у подножия горы арабскую деревню.

На расстоянии каких-нибудь двух ружейных выстрелов от селения Виржиль построил свой батальон сомкнутыми рядами, чтобы преградить путь нежданным гостям.

Ждать их пришлось недолго. Караван этот состоял из одного паланкина, колыхавшегося на спине верблюда; в паланкине сидели пленная Гертруда и ее маленькая служанка, за ним шли три других верблюда, на которых связанные и в цепях помещались Норбер Моони, доктор Бриэ и Мабруки, которые в таком виде совершили мучительное пятидневное путешествие. Далее ехал сам Радамехский карлик на великолепном арабском коне, богато разукрашенном, за ним следовала его черная стража…

Виржиль с первого взгляда узнал своего господина в тотчас же понял, что случилось какое-то несчастье. Но смелый и неустрашимый, он ни минуты не колебался в своем решении.

– Стой! – крикнул он, выскочив шагов на двадцать вперед остальных, – Что вам здесь надо?.. Как вы осмелились связать этих господ?..

Радамехский карлик поспешил выехать вперед. Чрезвычайно удивленный, что наткнулся на сопротивление там, где нельзя было ожидать, и даже немного смущенный этим, он вскоре вернул себе весь свой апломб, убедившись, что его стража гораздо многочисленнее маленького отряда Виржиля.

– Что мне здесь надо? – повторил он. – Мне надо овладеть пиком Тэбали, и я овладею им! – надменно заявил он. – И если вы не сдадитесь сейчас же, то будете все уничтожены, все до последнего.

– Ах ты, дрянной карлик! В уме ли ты? чтобы мы сложили пред тобой оружие! Да я скорей заставлю тебя проглотить твой язык! – вскричал возмущенный Виржиль и, выхватив саблю из ножен, скомандовал своему отряду громовым голосом:

– Стой! Ружья к плечу! Целься!..

Та же команда послышалась и в противоположном лагере.

Но, к немалому удивлению обеих сторон, ни тот, ни другой отряд не повиновались команде. Один из вождей негритянской стражи Каддура, отделясь от своих, подошел к нему сообщить что-то. Одновременно с ним и Шаака подошел к Виржилю, со словами:

– Сыны стран Великих Озер не сражаются никогда друг против друга! – и он указал рукой на чернокожих воинов Каддура. – Прикажи нам, что хочешь, и все мы готовы повиноваться тебе, но только не приказывай стрелять в своих братьев!..

Вождь негров Каддура, подойдя к карлику, сказал ему почти то же.

– Посмотри, господин, эти люди так же, как и мы, – дети страны Великих Озер. Брат не может идти на брата!

– А-а! – заревел в ярости Каддур, – брат не может идти на брата! Погоди, Мадуппа, я тебе покажу, что значит так говорить со мной!

И, выхватив из кобуры револьвер, он в упор выстрелил в бедного негра, стоявшего перед ним, и разом уложил его на месте.

– Ну, что? пойдете вы теперь, мерзавцы? – ревел Каддур, обращаясь к своей многочисленной страже.

– Да, пойдем, но только против тебя, если только посмеешь еще угрожать нам! – ответили воины первого ряда. – Мы – твои солдаты и клялись тебе в верности, но не можем идти на наших братьев!

Каддур испускал пену и грыз ногти в бессильном бешенстве. Наконец, видя, что ничто не поможет, крикнул глухим, сдавленным голосом: «Ну, так налево кругом и домой!»

Но не на то рассчитывал Виржиль, безмолвно присутствовавший при этой сцене и только о том и думавший, как бы ему освободить своего господина.

– Нет, постой, карлик! – крикнул он, схватив его коня за узду, – наши солдаты отказались драться: у них на то есть добрая причина. Но у нас с тобой нет никакой причины поступать так же, как они… Так вот, сразимся один на один!.. Кто победит, того будут и пленники: ты – так твои, а я – так пусть будут мои!

Черные воины как той, так и другой стороны пришли в восхищение от этого вызова: они умели ценить храбрость и мужество.

Между тем, не дожидаясь согласия Каддура, Виржиль накинулся на него с высоко поднятой саблей. Карлик едва успел отразить первый удар, подняв на дыбы своего скакуна, затем, выхватив драгоценный дамасской стали ятаган, отразил им второй удар Виржиля и занес его над головой отважного солдата. Когда Виржилю пришлось парировать удар, то его сабля, далеко не высшего достоинства, сломалась пополам, скрестившись с дамасской сталью ятагана.

Все присутствующие полагали, что отважный француз безвозвратно погиб. Не тут-то было! Едва увидел он себя обезоруженным, как одним прыжком, точно тигр, вскочил на спину карлика и, запрокинув его назад, вцепился ему пальцами в горло. Сдавив его в своих сильных руках, он стащил карлика с седла и прежде, чем тот успел опомниться, повалил его наземь, затем, не дав ему возможности шевельнуть рукой, крепко придавил коленом.

Оба отряда громкими криками одобрения приветствовали эту блестящую победу. Если бы у Виржиля было в этот момент какое-нибудь оружие под рукой, нет ни малейшего сомнения, что наглый карлик тут же бы заплатил жизнью за всю свою наглость. Впрочем, и без того он чуть было не задохся в сильных руках Виржиля. Но первый момент злобы прошел, – и бывший алжирский стрелок, видя, что враг его уже бессилен, решил не доводить дело до конца. Он поднялся с земли и, сделав знак своим людям, приказал связать и унести карлика, лежавшего без всякого движения и без малейших признаков жизни.

Между тем черная стража Каддура стала подходить и брататься с черными защитниками Тэбали. Слышались радостные крики, похлопывание по бедрам, прыжки, скачки и приплясывание. Было ясно, что о какой бы то ни было враждебности двух отрядов не может быть и речи. Быть может, даже черная гвардия Каддура была особенно рада такому исходу дела, который гарантировал ей полную безопасность от его мщения. Кроме того, убийством их вождя Мадуппы этот надменный карлик показал им, каким образом он намерен заставлять их повиноваться ему. И потому никто из его воинов нисколько не протестовал против того, что его связали и унесли; никто не воспрепятствовал и Виржилю, кинувшемуся прямо к своему господину, как только он успел справиться с карликом.

Не прошло двух минут, как и Норбер Моони, и доктор, и Мабруки были освобождены им из уз, а Гертруда и Фатима выпущены из душного закрытого паланкина. Обе женщины из-за занавесок видели все, что происходило на месте поединка, и можно себе представить, что переживали они в эти моменты, когда продолжалась борьба безобразного карлика с их мужественным защитником. Норбер Моони, как только очутился на свобод! прежде всего позаботился, чтобы скорее укрыть Гертруду от возможного повторения того, что уже раз случилось с нею. Он поспешил отправить ее раньше вместе с доктором и Фатимой. Затем поручил Виржилю предложить воинам Каддура поступить в число защитников Тэбали.

Однако их вожди, посоветовавшись между собой вежливо отклонили это предложение. Радамехский карлик, так говорили они, был побежден в честном бою, и они не считают себя вправе противиться воле победителя над побежденным. Но вместе с тем, как они не считали возможным идти на своих братьев, так точно считают нечестным, с их личной точки зрения наемных воинов, передаваться победителю, пока жив их настоящий господин, которому они обязались служить. Кроме того, они знали, где им теперь найдется дело: Махди шел на Хартум, и они в любой момент могли встать под его знамена.

Норбер Моони, конечно, преклонился перед этим проявлением своеобразного рыцарского чувства в этих сынах страны Великих Озер, не имевших здесь ни семьи, ни родины. Затем, попросив их отдохнуть с пути и принять от него угощение, обменялся дружескими приветствиями с вождями этих чернокожих воинов и поспешил на вершину Тэбали.

Следом за ним шла и его черная стража во главе с Виржилем. Четверо человек несли Каддура, все еще бесчувственного, на щите. Издали он напоминал громадный ростбиф на большом блюде, как весело заметил сэр Буцефал при виде приближающегося шествия.

Первой заботой Норбера Моони было приказать отнести все еще бесчувственного карлика в помещение трех господ комиссаров, пустовавшее теперь, в левом флигеле здания обсерватории, и попросить доктора тотчас же оказать ему необходимую помощь. При этом он не забыл также поставить часовых к его дверям, для большей безопасности, на всякий случай.

Покончив со всем этим, он вошел в гостиную, где его ожидала Гертруда, едва успевшая оправиться после всех пережитых ею ужасных впечатлений, но тем не менее ласковая и улыбающаяся.

Теперь только, когда опасность миновала, они могли отдать себе полный отчет, насколько она была велика и серьезна. Что сталось бы с ними, если бы взаимный отказ черных воинов драться друг против друга, а также удивительное мужество и присутствие духа Виржиля не изменили всего положения дела и не превратили Каддура в пленника его жертв? Не подлежало, конечно, ни малейшему сомнению, что злобный карлик со злорадством принялся бы разрушать и уничтожать все, что здесь было создано путем стольких трудов и усилий, что он разграбил бы и разгромил всю обсерваторию, перерезал и расстрелял бы всех защитников Тэбали, как он о том и заявлял, быть может, даже подвергнув их предварительно самым ужасным пыткам… А теперь все они были свободны… из этой борьбы вышли победителями они, а не он… теперь уж не они, а он был в их руках! Если бы Норбер Моони в этот первый момент негодования вспомнил, что этот мерзкий карлик, этот подлый шарлатан осмелился поднять глаза на Гертруду, осмелился угрожать ей и подвергнуть самого Моони и всех его спутников самому унизительному обращению, – если бы Моони послушался в этот момент своего первого внушения он, конечно, немедленно приказал бы его казнить. Но, по свойственному всем порядочным людям чувству деликатности, он не уступил этому первому побуждению и счел необходимым, во всяком случае, хотя бы на время, отложить эту казнь, тем более что карлик все еще не приходил в себя. Потому-то он и начал с того, что прежде всего попросил доктора навестить пленника и оказать ему всякую помощь, какая только потребуется.

Доктор, вернувшись от больного, заявил, что несмотря на все усилия, ему не удалось привести карлика в чувство, что он по-прежнему находится в совершенно бесчувственном и бессознательном состоянии и потому есть основание предполагать сильное сотрясение мозга. В силу всего этого, конечно, мысль о смертной казни для карлика была отсрочена на неопределенный срок: трудно решиться хладнокровно вынести смертный приговор даже и своему злейшему врагу, когда он безоружен, да к тому же находится без сознания.

Затем возник вопрос, – не счастливый ли это, в самом деле, случай, что карлик все-таки остался жив; не является ли этот уродец по отношению к Радамехскому Могаддему и всему племени Шерофов ценным залогом, которым можно было бы с выгодой воспользоваться? Таково было всеобщее мнение после того, как собраны были различные сведения и подробности, удержавшиеся в памяти того или другого из присутствующих. Виржиля все единогласно осыпали самой сердечной благодарностью за его несравненный героизм, которым он спас их от поистине трагического положения и самой печальной развязки, грозившей не только пленникам, но и всем обитателям Тэбали и даже самому их делу.

Гертруда Керсэн рассказала теперь историю депеши Гордона и все то, что ужасный карлик дал ей возможность видеть и чем он старался прельстить и запугать ее. Что этот Каддур являлся, несомненно, крупной личностью в Судане, быть может, даже самой крупной, благодаря своему дьявольскому гению, своим обширным знаниям и связям, это, конечно, не подлежало сомнению. Возможно, что случай дал теперь Норберу Моони в руки единственное верное средство повлиять не только на все население Судана, но и всех других мусульманских стран. Карлик хвалился тем, что этот грозный Махди – не более, как жалкая кукла в его руках, кукла, которою он управляет по своему произволу. А если это было так, хотя бы даже и наполовину, если этот уродливый карлик действительно имеет какое-нибудь влияние на Махди, то какое громадное значение должен будет иметь его плен на все дальнейшие события в Судане!..

Махди шел на Хартум, – это уже не подлежало никакому сомнению, – и если действительно телеграмма Гордона была перехвачена и перефразирована, – чего было довольно трудно не допустить, после того, что видела своими глазами Гертруда, – то прибытие в скором времени вспомогательной английской армии становилось с минуты на минуту все более сомнительным. Кроме того, даже и в чисто личных интересах господину Моони, хотя бы по отношению к найму рабочих, необходимых для окончания работ на Тэбали, было, во всяком случае, чрезвычайно важно иметь у себя в руках такой залог, каким являлась личность Каддура.

Следовало вылечить его и держать под строжайшим надзором: от этого, быть может, могла зависеть участь всех. Виржилю отдано было приказание удвоить число стражи вокруг помещения, отведенного пленному, и держать ухо востро, потому что он, без сомнения, будет пытаться бежать отсюда, как только встанет на ноги.

– Не бойтесь, я за ним пригляжу, и мои глаз верный! – сказал Виржиль, выслушав приказание Норбера. – Не этому комару мне нос подточить!..

Глава XVI. Смерть Каддура

Гертруда Керсэн, твердо веря обещанию, данному ей отцом, – приехать за ней в Тэбали по прошествии двух недель, не пропускала теперь ни одного утра, чтобы не подойти к телескопу и не направить его на дорогу к Хартуму в робкой надежде увидеть где-нибудь вдали группу путешественников, направляющихся к Тэбали. Но вместе с тем она была слишком хорошо воспитана, чтобы огорчить своих любезных хозяев, выразив им свое мучительное нетерпение поскорее увидеться с отцом. И вот она являлась каждое утро к завтраку с веселым улыбающимся лицом, глубоко затаив на сердце горькое разочарование и мучительную тревогу, возраставшую с каждым днем.

Друзья же ее, в свою очередь, старались сделать все зависящее от них, чтобы развлечь ее, и, конечно, тщательно избегали всякого малейшего напоминания о том, что все более и более тяжелой думой ложилось и им на душу. Доктор ежедневно докладывал всему маленькому обществу о состоянии здоровья своего больного, который в последнее время стал уже заметно поправляться.

– Да, этот карлик – самое странное существо, какое мне когда-либо случалось наблюдать в своей жизни! – сказал он однажды, садясь за завтрак рядом со своей племянницей. – Вот уже двое суток, как он пришел в сознание, и я до сих пор не могу добиться от него ни звука!.. Поражены ли у него голосовые связки, лишился ли он языка, или только прикидывается немым, как он это делал тогда, когда мы впервые видели его в Радамехе, – решить трудно… Мало того, я до сих пор не могу даже определить – негр он или белый, что также возможно предположить, судя по тому, что видела Гертруда в то время, когда была его пленницей. Я готов верить, что он выкрашен с ног до головы, потому что цвет его кожи скорее аспидно-серый, чем черный, и вовсе не походит на цвет кожи нубийцев, а вместе с тем ни один из химических реактивов не подействовал на его окраску. Надо полагать, что эта краска глубоко внедрилась в его поры не только на поверхности кожи, потому что, как я имел случай убедиться, эта краска подвергается изменениям согласно личным ощущениям, иначе говоря, то слегка бледнеет, то почти исчезает.

– А разве такого рода внедрение, или всасывание, возможно с точки зрения физиологии? – удивленно осведомился Норбер Моони.

– Возможно ли?.. Я, конечно, не возьмусь произвести сам нечто подобное, – сказал доктор, – хотя, так как в общей сложности окраска кожи чернокожих является результатом особого рода пигмента, то можно без сомнения допустить, что посредством введения в организм элементов этого пигмента, главным образом в кровообращение непосредственно или же посредством питания, такое изменение, пожалуй, дело возможное.

– Кроме того, не следует забывать, что многое, чего мы, европейцы, не можем даже понять и не умеем делать, не более как пустая шутка для восточных фокусников и факиров, и потому я не решусь утверждать, что они не в силах сделать и этого!.. В конце концов, Гертруда ведь своими глазами видела, как этот негр превратился в белого.

– И я тоже! – сказала Фатима, прислуживавшая своей госпоже за столом.

– Итак, вот уже двое свидетелей! – воскликнул доктор, – ах, если бы только это животное повторило при мне этот удивительный фокус, я мог бы построить на этом свою теорию! Но увы, – на это нечего надеяться: он, конечно, не согласится доставить мне это громадное удовольствие, хотя я и хожу за ним, как мать за нежно любимым сыном, и берегу точно зеницу ока.

– Да, доктор, вы можете похвастать, что вернули к жизни превосходнейший образец физической и нравственной красоты! – смеясь заметил баронет.

– Физическая, нравственная красота или уродство моих больных весьма мало интересуют меня, могу вас в этом уверить, – сказал доктор. – Когда мне приходится быть у больного, я стараюсь излечить его болезнь, и только, – а все остальное меня не касается!

Прежнее помещение комиссаров выходило, как мы уже говорили выше, окнами на большую круговую дорогу в левом флигеле обсерватории, и примыкало к зданию склада, превращенного теперь в казарму для черной стражи. Эти условия главным образом и заставили Норбера Моони избрать это помещение тюрьмой для Каддура, так как здесь присмотр за ним был несравненно легче и удобнее. Что же касается бывших комиссаров, то их так и оставили внизу, у подножия горы, в надежде, что они, в конце концов, сбегут из своих предварительных тюрем, что было бы, конечно, самым простым решением вопроса об их виновности и надлежащем возмездии. Но они и не думали бежать, так как были уверены, что им не удастся никоим образом избежать кровавой расправы бродячих арабских отрядов инсургентов.

Оправившись, карлик получил разрешение два раза в сутки пользоваться свежим воздухом, совершая небольшие прогулки по круговой дороге, под надзором часового, поставленного у его дверей и у гауптвахты казарм черного отряда, находившейся на расстоянии каких-нибудь двадцати метров друг от друга. Всякого рода общение между солдатами и пленным было строго воспрещено, хотя, собственно говоря, в этом запрещении не было даже никакой надобности. Каддур не произносил ни звука, не делал ни малейшего жеста, прохаживаясь медленной, тяжелой поступью по своему выступу, ограниченному протянутыми веревками, причем из всей его безобразной коротенькой особы виднелись только одни громадные ступни ног и густая копна волос его рыжей бороды. Все остальное тщательно скрывалось им в густых складках белого бурнуса, которым он весьма искусно окутывал себя, стараясь придать своей невзрачной маленькой фигуре несколько внушительный и осанистый вид.

Иногда он все время, назначенное для прогулки, проводил, стоя на месте в тенистом углу, подальше от обоих солдат, неподвижно опершись лбом на ладонь правой руки и как бы погрузившись в глубокую задумчивость, или же присаживался на какой-нибудь большой камень, снимал с левой ноги свою сандалию, а ногу держал обеими руками, внимательно вглядываясь в нее упорным, неподвижным взглядом, как это делают факиры.

Но никогда ни единым взглядом или жестом он не обнаруживал ни малейшего желания обменяться мыслями, хотя бы словом, со своими стражами. Виржиль, который никогда не упускал его из виду во время его прогулок, наконец совершенно успокоился на этот счет. Но то, чему он не мог воспрепятствовать уже потому, что и сам не понимал всей опасности, и потому еще, что и сам он отчасти поддавался этому странному влиянию, так это то, что строгая сдержанность, молчаливость и задумчивость Каддура невольно производили сильное впечатление на тех, кто были ежедневными свидетелями этого строгого и серьезного поведения. Все они начинали смотреть на карлика, как на человека с большой ученостью, достойного известного уважения, хотя бы только за строгость и важность своего нрава и осанки.

После того, как он в течение семи-восьми дней проделывал все те же штуки, Каддур однажды срезал на краю дороги прутик орешника, случайно росшего тут, сделал себе из него палочку длиною приблизительно около девяноста сантиметров, и затем стал проводить все свое свободное время в том, что вырезал на ней различные рисунки и фигурки куском стекла, который он подобрал где-то под окном. И в этом Виржиль не видел ничего предосудительного, потому что, как известно, все заключенные испокон веков всегда развлекались резьбой по дереву в свободные минуты.

Однажды, когда этот верный и бдительный страж убедившись в том, что все на большой круговой дороге по которой теперь прогуливался карлик, в полном порядке, решил пойти посмотреть, как идут работы. Шаака и несколько человек из его отряда сидели скорчившись на солнышке у дверей своей казармы и предавались воспоминаниям о своей далекой родине. Несмотря на давность времени, на дальность расстояния, на труды и тяжкое ярмо рабства, какое было наложено их прежним господином Зебэром, все они сохранили в своих сердцах самые сладкие воспоминания о той стране африканских Великих Озер, где прошли годы их счастливого детства. Но в их наивном воображении эти воспоминания далекого прошлого снова принимали временами нечто фантастическое.

– Увы! – сказал один из них, – придется ли нам когда-нибудь увидеть родной Бахр-эль-Газаль, где крокодилы кротки, как голуби, где высокие травы высоки и зелены, как деревья?

– Где дурра дает плоды уже восемь дней спустя после того, как ее посеют! – подхватил в умилении другой.

– Великий дух может заставить вырасти дурру и дать плоды менее чем в один час, – вдруг послышался чей-то голос за спиной солдат.

– Кто это говорит на языке наших отцов? – воскликнул Шаака, быстро оборачиваясь.

Перед ним стоял Каддур все также неподвижно.

– Ты сказал великое слово, брат, – вымолвил молодой негр, – но кто тот великий дух, о котором ты говоришь, что он могуществен и велик?

– Он тот, кто вечно был, есть и будет! – отвечал карлик торжественным тоном.

– И ты сам видел, как он это делал?

– Не только видел сам, но еще получил от него в дар ту же сверхъестественную силу, какой обладал он сам!

– Значит, и ты можешь заставить дурру вырасти и дать плод за один час?

– Да, даже в несколько минут, если только захочу! Все негры повскакали со своих мест и обступили карлика; самое напряженное любопытство читалось на их лицах.

– Отец, – сказал Шаака, – вот семена дурры, пусть они произрастут и дадут плод!

– Для этого мне нужно, чтобы вокруг меня было не менее двадцати человек, обиженных судьбой и людьми!

– А кто они, эти обиженные?

– Поищи, сын мой, поищи!.. Лица у них не белые!

– А-а! понимаю, – воскликнул Шаака, это – черные!.. Позовите наших братьев, – приказал он, указав стоявшим подле него товарищам на казарму, где находились остальные.

Не прошло и минуты, как число зрителей, необходимое, по словам Каддура, для осуществления его фокуса, уже собралось у веревки, служившей оградой. Тогда карлик стал отступать, пятясь до середины площадки, дав знак неграм хранить полнейшее молчание, не шевелиться и не перешептываться между собой. После этого, достав из-под складок своей одежды ту палочку, над которой он так часто трудился, он стал потрясать ею в воздухе над своей головой, шепча какие-то таинственные слова, потом начертал на земле большой круг, а в самом центре его присел на корточки и вырыл пять или шесть ямочек своей маленькой палочкой. В эти ямочки он положил зерна дурры, полученные им от Шааки, и накрыл каждое из них небольшой пригоршней земли, смоченной собственной слюной.

Была ли у него во рту какая-нибудь особая, ему одному известная трава или какой-нибудь секретный состав, этого, конечно, стал бы доискиваться доктор Бриэ, если бы он присутствовал при этом диковинном опыте, но, к несчастью, свидетелями этого фокуса были одни только чернокожие воины, простодушные и легковерные, как дети, следившие с напряженным вниманием и затаенным сердечным трепетом за всеми манипуляциями факира.

Между тем Каддур, поднявшись на ноги, снова принялся размахивать своей маленькой палочкой, описывая ею круги над кругообразной бороздой своего посева и бормоча какие-то непонятные формулы, возгласы и слова.

По прошествии нескольких минут земля над ямочками, в которые вложены были семена, стала немного подыматься, и из этих маленьких возвышенностей стали показываться молодые зеленые ростки. Ростки эти стали почти незаметно увеличиваться, развиваться, вскоре приняли вид молодых тростинок и менее чем за десять минут, достигли высоты двадцати сантиметров.

В этот момент чернокожие воины, будучи не в силах долее сдержать свои чувства восторга и удивления, стали выражать их громкими криками одобрения. Однако Каддур одним жестом заставил их смолкнуть и продолжал свои заклинания. Дурра между тем продолжала расти и подыматься и вскоре стала выше головы карлика, который теперь уже стоял на ногах. И вот на каждой ветке стали показываться завязи, которые минуту спустя стали набухать и затем распускаться роскошным цветком и превращаться в плод.

– Шаака! – обратился вдруг к нему карлик, – хочешь ты видеть того человека, которого ты более всего ненавидел в своей жизни?

– О, он уже давно умер! – возразил с торжествующим смехом молодой вождь.

– Мне это хорошо известно. Ты думаешь о сыне Зебэра, которого башибузуки обезглавили три года тому назад!

– Отец! – воскликнул в умилении Шаака, – ты читаешь и мысли человека!

– Я, кроме того, могу вызывать мертвых… и вот, если ты хочешь, то сегодня вечером я покажу тебе Сулеймана, сына Зебэра, того самого, который ради развлечения жестоко сек вас при своей жизни. Он скажет вам, как теперь страдает в стране вечных мучений, и будет просить у вас прощения в своих великих проступках и преступлениях!..

– Да, отец, хочу!., и все мы хотим этого! – воскликнул Шаака за себя и за своих товарищей, и нервная дрожь пробежала по всем его членам при мысли, что он очутится лицом к лицу с мучителем своим, отравившим ему дни его детства.

– Так вот, сегодня вечером, в тот час, когда Луна скрывается за холмами Дарфура, пройдите все мимо моего окна, и вы увидите в нем Сулеймана!

Только Каддур договорил эти слова, как на площадке показался Виржиль. Едва успели черные воины метнуть в сторону вновь прибывшего тревожный взгляд, как всходы дурры бесследно исчезли, сорванные, смятые и запрятанные в складках одежды фокусника. А сам карлик, безмолвный и неподвижный, стоял, погруженный, по-видимому, в свою обычную задумчивость.

Но уже сами позы сгруппировавшихся вокруг веревки-площадки, предназначенной для прогулок карлика, тревожный и растерянный вид всех этих подвижных чернокожих физиономий достаточно ясно говорили Виржилю, что произошло нечто необычайное в его отсутствие. Однако он был достаточно благоразумен, чтобы не подать даже и вида, что заметил что-нибудь.

Отведя, как всегда, Каддура обратно в его тюрьму, он, не сказав никому ни слова, удалился, расставив часовых по местам, но при этом дал себе слово строже присматривать за карликом, и действительно сдержал это слово.

В обычный час своего вечернего обхода ему показалось, что чернокожая стража явно взволнована чем-то, что они все как будто с нетерпением ждут чего-то, какого-то необычайного события. Видя это, он поспешил приказать гасить огни и сделал вид, будто ушел, чтобы тотчас же вернуться с противоположного конца круговой дороги и засесть там в засаде в таком месте, откуда можно было видеть решительно все, что происходило в казарме и вокруг флигеля, служившего помещением карлику.

Ему не трудно было убедиться, что в казармах, несмотря на потушенные огни, продолжали не спать, и это еще более утвердило его в намерении выждать и проследить, чем именно следует объяснить это совершенно необычное явление.

Луна только что скрылась за горизонтом, когда Шаака со своими людьми вышел из казармы. Все они шли гуськом, один за другим, осторожно прокрадываясь к окнам заключенного. Очевидно, они старались двигаться без шума, но их подавленные возгласы и быстрота речей, когда они вполголоса обменивались своими мыслями, достаточно свидетельствовали о том, насколько все были возбуждены и взволнованы.

Виржилю трудно было видеть, что именно происходило, потому что было совершенно темно. Но вдруг яркий свет осветил одно из окон помещения, занимаемого Каддуром, и тогда он мог убедиться, что все чернокожие воины собрались к этому окну. Очевидно, было и еще что-то, так как все эти смелые и решительные в минуту самой страшной опасности воины теперь были объяты страхом и ужасом. Они все сбились в кучу и как будто не смели решиться двинуться ни вперед, ни назад.

Глаза их были прикованы к поистине ужасному видению.

В амбразуре окна появился простой грубый некрашеный стол, ничем не накрытый и без всяких украшений. На этом столе стояло оловянное блюдо, и на нем окровавленная голова казненного, в которой все эти чернокожие тотчас же узнали голову Сулеймана, сына Зебэра! Сулеймана, казненного уже три года тому назад! И эта голова слегка приподнялась на блюде, раскрыла глаза и смотрела на них… Если бы Шаака и его воины бывали в Париже в 1864 году, они, конечно, знали бы, что то, что им теперь казалось невероятным чудом, – не более как самый простой фокус, который получается благодаря круглому отверстию, проделанному в столе, и вертикально поставленному зеркалу, которым замаскировывается корпус человека, спрятанного под столом. Но ни Шаака, ни его товарищи никогда не бывали в Париже и даже никогда не слыхали этого названия.

Они были вне себя от ужаса и удивления перед этим видением. Но вот уста мертвого зашевелились сперва беззвучно, но все же как будто он собирался заговорить, наконец, в самом деле голова заговорила тем самым протяжным, гортанным голосом, каким всегда говорил сын Зебэра.

– Я заставлял вас мучиться и страдать, – вымолвила она, – но теперь я сам мучаюсь и страдаю. Многие из вас умерли из-за меня, теперь и сам я умер!.. Я никогда не щадил вас, и вот, чтобы заслужить себе пощаду, я должен сказать вам сегодня эти слова, как отец и как друг… Слушайте меня все, сыны страны Озер: если вы не хотите испытывать тех же мучений, какие терпел я в подземельях смерти, то должны встать за правое дело Пророка! Вы должны все повиноваться велениям его верного слуги, Каддура, должны перестать служить гяурам и примкнуть к чернокожим братьям своим, чтобы идти вместе с ними на европейцев!.. Избейте всех их – здесь и повсюду! или они овладеют всей пустыней и высосут всю вашу кровь!.. Слушайте же меня, сыны страны Озер, так как я явился сказать вам это слово, чтобы этой ценой купить себе пощаду и прощение!..

И как бы истощенная таким усилием, голова смолкла и закрыла глаза… Но спустя несколько минут она снова открыла уста и продолжала все тем же мерным, тягучим тоном:

– Если вы не верите мне, то завтра в это же время отец Шааки явится вместо меня, чтобы дать вам тот же самый совет!..

Затем свет в окне внезапно погас и видение скрылось. Но долгий, протяжный стон, похожий на вопль, исходящий из самых недр земли, окончательно поверг бедных чернокожих в невыразимый трепет и беспредельный суеверный страх.

Простояв еще довольно долго как вкопанные на одном месте, объятые страхом и отвращением, они молча отправились обратно в свои казармы. Виржиль счел, однако, необходимым не терять ни минуты и тотчас же принял надлежащие меры. Он снова зажег свой фонарь, который затушил было, чтобы оставаться незамеченным, и поспешил к дверям временной тюрьмы, ключ от которой хранился у него. Войдя, он застал Каддура, который только что собирался сбросить с себя тот наряд, в который он вырядился для своего мрачного представления. Лицо его и сейчас еще было вымазано известью, соскобленной со стен; шея обмотана белой тряпкой, измаранной кровью, которую он выпустил из маленькой жилки, надрезанной тем же осколком стекла, который служил ему для резьбы фигур на белой палочке; умывальный стол с отверстием, прорезанным в нем для умывальной чашки, и жестяная чашка, изображавшая блюдо, и зеркало из комнаты Игнатия Фогеля, – все это было тут налицо.

Накинуться на мерзкого карлика, стиснуть его и повалить на пол, связать по рукам, по ногам и завязать ему рот, – все это было для Виржиля делом одной минуты. Затем он, не сказав никому ни слова, вышел, заперев за собой дверь на ключ и, не теряя ни минутки, побежал к Норберу Моони, чтобы доложить ему обо всем случившемся.

– Теперь вы, сударь, сделаете с ним, что вам будет угодно, – на то, конечно, ваша воля, – но можете мне поверить, что смертная казнь – единственное средство, которое может еще остановить бунт и возмущение этих чернокожих воинов. Если час спустя мы не всадим этому Каддуру трех пуль в голову, то все пропало!..

Хотя молодой астроном был принципиально против таких радикальных мер, но на этот раз и он был весьма склонен думать так же, как Виржиль. Очевидно, дело было нешуточное; нельзя было терять ни минуты; надо было принять немедленно какое-нибудь решение и нанести решительный удар. Взвесив в своем уме все обстоятельства данного дела, Норбер пришел наконец к тому убеждению, что карлика нельзя долее оставлять в живых, если только он сам не согласится заявить одураченным им чернокожим о всех своих мошеннических проделках и обманах.

И вот, присев к своему письменному столу, господин Моони составил смертный приговор с изложением всех причин и вины преступника, между тем как Виржиль отправился будить баронета и доктора Бриэ.

– Господа, – сказал им Норбер Моони, – я вижу себя вынужденным, к немалому моему сожалению, взять на свою ответственность смертный приговор над человеком, что для меня ужасно тяжело… Я хотел сказать, что такого рода решение для меня представляется ужасным; тем не менее не считаю себя вправе колебаться долее в этом деле, так как тем самым подвергал бы опасности жизнь всех тех, кого мне доверили.

– Я намерен представить на суд мой поступок и все мое поведение в этом деле, как только покину эту страну, первому судебному учреждению, ведающему такого рода делами… но теперь я собрал вас сюда, чтобы высказать вам мою просьбу и подписать протокол, составленный мной по этому делу.

Баронет и доктор, которым сообщили всю суть дела, вполне одобрили решение молодого ученого и объявили, что готовы подписать вместе с ним не только протокол, но и сам смертный приговор карлика, что астроном, однако, великодушно отклонил.

Отдано было приказание вызвать всю чернокожую стражу в полном составе, но без оружия. Затем все вышли на круговую дорогу.

Наемная стража была уже там, когда туда явились наши друзья. Все воины стройно выстроились в четыре боевые линии с Шаака во главе.

– Друзья мои! – обратился к ним с ласковой речью Норбер Моони. – Этот обманщик бессовестно обманул вас сегодня. Он по злобе своей пытался пошатнуть ваше доверие и доброе чувство ко мне, вашу честь как воинов, на которых я смело могу полагаться, и вашу верность данному слову, – все это он хотел пошатнуть своими низкими происками, которые являются оскорблением и поруганием таких честных и смелых воинов, как вы! Но я ни на минуту не сомневался в том, что вы с презрением отнесетесь к его фокусам. Однако прежде, чем наказать его, как он заслуживает того за его намерение вызвать бунт, я хочу, чтобы вы сами своими глазами убедились, каким образом он старался одурачить вас и надсмеяться над вами… Шаака, возьми человек шесть из твоих людей и пойдемте за мной в его тюрьму!..

Не говоря ни слова, молодой вождь исполнил приказание Норбера Моони, но было видно, что ни сам он, ни его воины не были вполне спокойны за последствия этого посещения тюрьмы.

– Смотрите, вот зеркало, вот стол, вот жестяное блюдо, а вот и испачканные кровью тряпки, которыми обматывал себе шею этот обманщик, чтобы одурачить вас! – сказал Норбер, объясняя неграм, как все это делается теми, кто желает изобразить голову казненного, поводящую глазами и говорящую, как это сделал с час тому назад Каддур.

– Да, но где же голова Сулеймана?.. где она?.. – насмешливо спросил Шаака, как бы не поняв объяснения, и вдруг заметил стебли дурры, которые Каддур принес в складках своей одежды.

– А эта дурра, как мог он вырастить ее менее чем за один час времени? – продолжал спрашивать молодой негр. – Ведь все мы видели это своими глазами!..

Норбер Моони, которому не было ничего известно об этом, конечно, не мог дать никаких объяснений. Чернокожие воины переглянулись по этому случаю и покачали головами.

– Выведите приговоренного! – сказал молодой ученый, выходя вместе со своей свитой на большую круговую дорогу.

Вскоре появился и Виржиль, ведя за собой карлика, лицо которого не выражало ни малейшей тревоги или беспокойства.

– Встаньте здесь! – приказал господин Моони, указав карлику на место у стены. – Я прочту вам ваш приговор. – И он стал читать, громко и отчетливо выговаривая каждое слово, при свете горящего факела, который держал Виржиль, длинный ряд обвинений, оканчивающийся следующими словами:

«По причине всех выше перечисленных преступлений: похищения, самовольного пленения, попытки убийства, подстрекательства к бунту и избиению, карлик Каддур сим самым приговаривается к смертной казни через расстрел, – что и совершится десять минут спустя по прочтении этого приговора.

Подписано: Норбер Моони».

Мабруки перевел заключительные слова приговора чернокожим воинам, которые все стояли неподвижно, смотря широко раскрытыми глазами на карлика, от которого они, очевидно, ждали нового чуда, где бы проявилась сверхъестественная сила Каддура.

Кругом царило гробовое молчание.

Тогда Норбер снова обратился к приговоренному.

– Вы слышали, – сказал он, – что вам предоставлен еще один шанс. Если вы сейчас же признаетесь этим честным воинам, что хотели недостойным образом обмануть их, и скажете, какими средствами пользовались, чтобы ввести их в заблуждение и овладеть их сердцами, – я дарую вам жизнь!

– Я не прошу пощады! – промолвил Каддур с полным спокойствием, не лишенным достоинства.

– Вам остается еще семь минут на размышление! – продолжал Норбер Моони, взглянув на свой хронометр. – Признайтесь просто и без утаек в вашем обмане, и смертная казнь будет заменена для вас пожизненным заключением!.. Мабруки, Виржиль, готовьте свое оружие!

– Я не прошу пощады! – еще настойчивее произнес карлик. – Я так мало помышляю об этом, что не хочу даже выжидать данного вами срока, чтобы покончить свои расчеты с жизнью… Я хочу сам скорее переступить за предел этой жизни, чтобы вкусить наслаждения райской жизни, и прежде, чем вы успеете подать знак, я уже буду там, где меня ждет вечное блаженство!..

С этими словами карлик снял с пальца большой перстень, хрустальный камень которого разом открылся при нажиме какой-то пружины. Каддур поднес его к своим губам и сказал:

– Это перстень Эбли, ангела смерти, который ведет меня в жилище блаженных!.. – И точно пораженный громом Каддур упал навзничь.

Все столпились вокруг него. Доктор первый склонился над ним, но это был уже безжизненный труп, он даже похолодел, пульс совершенно прекратился; глаза остановились и сделались точно стеклянные; сердце не билось…

– Смерть наступила моментально! – сказал доктор даже как будто с сожалением, – ни конвульсий, ни агонии, хотя бы непродолжительной. Это какой-то мгновенный яд, нечто вроде цианистого калия, который один только может действовать таким образом. Но что это за яд?

Он снял кольцо с руки покойника… В нем едва оставался след какой-то голубоватой жидкости, но в таком малом количестве, что его никак нельзя было даже подвергнуть анализу; к тому же и эта крошечная росинка секунду спустя окончательно испарилась.

– Бедняга избавил нас от необходимости тратить на него патроны! – проговорил печально и задумчиво Норбер Моони, – это, конечно, лучшее, что он мог сделать! Надо, однако, отдать ему справедливость, он смело и с достоинством встретил смерть! – добавил он и отошел в сторону, затем отдал приказание, чтобы тело было отнесено обратно в тюрьму и завтра же приготовлено к погребению по мусульманскому обычаю.

Черные воины просили разрешения принять на себя это дело, что им и было предоставлено. За несколько минут до восхода солнца чернокожие проводили усопшего в его последнее жилище на восточном склоне Тэбали. Согласно обычаю арабов, его похоронили в небольшой расщелине скалы, завалив вход в нее громадным камнем.

Глава XVII. Уход черной стражи

Первое выдающееся событие, ознаменовавшее следующие за смертью Каддура дни, была попытка Абэн-Зегри и других его сообщников из племени Шерофов взорвать плавильные печи стеклянных заводов у подножия Тэбали. Однако попытку эту удалось вовремя предотвратить с помощью той же черной стражи. Согласно принятой Норбером Моони системе умеренности и терпимости, он не стал прибегать к строгой каре виновных, а удовольствовался только тем, что окончательно изгнал всех бунтовщиков из своих мастерских и заводов и выселил их из окрестностей Тэбали со строжайшим воспрещением когда-либо появляться в этих местах, грозя в противном случае поступить с ними со всей строгостью военных законов. Обезоруженные, Абэн-Зегри и его сообщники были отведены за пределы Тэбали и, получив продовольствие на восемь дней пути, предоставлены своей судьбе. Повинуясь строгому наказу молодого ученого, они удалились в глубь пустыни, и затем никто уже более не слыхал о них.

Прошла еще неделя без всяких неприятных приключений, но вести, получаемые из Бербера, со дня на день становились все более и более тревожными. Теперь уже было несомненно известно, что Осман-Дигма занял со своим отрядом дорогу к Суакиму, и что еще другие отряды арабских инсургентов стали появляться повсюду, даже в окрестностях Донгола, перерезав путь к Нилу.

Всякого рода сообщение с Хартумом было таким образом прервано; по-видимому, даже и телеграфные провода были порваны, так как оттуда не приходило даже никаких депеш. Словом, махдистское движение распространялось повсюду: махдисты уже заняли Омдурман, – и стотысячная толпа их уже обступала со всех сторон укрепления Хартума.

Не сегодня-завтра это движение должно было охватить Бербер и Тэбали. Во всяком случае, теперь уже нечего было и думать об удалении в Египет или к берегам Красного моря: все пути сообщения были отрезаны; все арабское население страны находилось в состоянии восстания. Даже сам Дарфур пристал к этому поголовному восстанию всей восточной части Африки против европейского гнета и давления. Наконец этот страшный час всеобщего грозного восстания, так давно ожидаемый и столько раз отсроченный, пробил, – и пик Тэбали стоял теперь точно остров среди взбаламученного моря, в охваченной восстанием пустыне, представляя собой, так сказать, изолированную точку на пространстве в триста миль, где бушевали все дикие страсти: фанатизм, расовая ненависть, личные антипатии и беспредельное чувство озлобления против всего чужеземного.

Однако Гертруда не хотела отказаться от мысли увидеть своего отца, и не проходило дня, чтобы не томилась тщетным ожиданием его приезда. Норбер Моони и ее дядя, конечно, тщательно скрывали от нее эту хитрую уловку, к которой прибегнул господин Керсэн, чтобы избавить свою дочь от всех ужасов предстоящей осады или штурма или, быть может, просто занятия города махдистами. Конечно, этот нежный и любящий отец не подозревал тогда, что, принося такую тяжелую жертву, как разлука с любимой дочерью в столь тяжелое время, он не только не спасал ее этим от всех грозящих ей опасностей, но даже посылал ее навстречу другим, быть может, еще более ужасным. Молодая девушка также не знала ничего обо всем этом и в своей простодушной доверчивости обещанию, данному ей отцом, каждое утро поднималась в купол обсерватории, чтобы с помощью самых сильных телескопов обозревать громадную безбрежную равнину, с робкой надеждой увидеть где-нибудь вдали караван, с которым должен был прибыть ее отец.

Но вот в одно прекрасное утро увидела Гертруда не караван отца, а большой отряд арабов в белых бурнусах, негров, вооруженных пиками, целые эскадроны регулярной конницы, среди которой горели на солнце два медных орудия и сверкала сталь пятисот обнаженных сабель и ружей.

Молодая девушка поспешила тотчас же сообщить об этом Норберу Моони, который, последовав за ней к телескопу и бросив беглый взгляд по указанному Гертрудой направлению, сразу сообразил, в чем дело. Не теряя ни минуты, он спустился вниз и призвал Виржиля, приказав ему немедленно приготовиться к обороне. Стали заряжать и наводить орудия, митральезы из-под навесов выкатили на позиции; черная стража выстроилась в боевом порядке на верхней площадке пика Тэбали, готовясь отразить атаку. Виржиль во главе небольшого отряда, состоящего из двенадцати человек, спустился к подошве горы и занял аванпост, получив приказание в случае, если он будет атакован, отступить к обсерватории.

Норбер Моони внимательно следил за каждым малейшим движением неприятеля с помощью подзорной трубы и через час заметил, что отряд вдруг остановился. Небольшая кучка всадников отделилась от него и с белым парламентерским флагом двинулась к пику Тэбали. Этот маленький отряд всадников был встречен Виржилем и под его предводительством двинулся вверх в гору по дороге, ведущей к обсерватории. Вскоре можно уже было различать невооруженным глазом черномазые лица нежданных гостей. Они вихрем понеслись в гору на своих смелых маленьких конях, гривы которых по своей длине почти не уступали длине хвостов. При въезде на верхнюю площадку вся эта группа всадников придержала коней и остановилась как вкопанная, и только один начальник их, в сопровождении трубача, поднялся на площадку и был введен в круглую залу, где находились Норбер Моони, доктор Бриэ и сэр. Буцефал Когхилль.

Чернокожий офицер был одет довольно богато. Сабля, висевшая у него на поясе, была покрыта чеканкой самой тонкой работы, а белый тюрбан украшал блестящий эгрет, усыпанный драгоценными камнями.

Норбер Моони, встав со своего места, сделал несколько шагов навстречу восточному воину и, приветствовав его, попросил изложить, в чем именно заключается его поручение.

– Ты здесь начальник? – спросил его чернокожий, очевидно удивленный тем, что не видел на молодом ученом никаких особых знаков отличия, по которым ему можно было бы признать его за старшего или за начальника.

– Да, я здесь начальник! – с достоинством ответил молодой человек. – Кто посылает тебя ко мне?

– Я послан к тебе, – торжественно начал араб, выпрямляясь во весь рост и придав своему лицу чрезвычайную важность и горделивость, – от имени святого пророка, великого, могучего и всесильного господина Махди!..

Сказав это, посланный на минуту приостановился как бы для того, чтобы насладиться тем впечатлением, какое должны были, по его мнению, произвести его слова на присутствующих. Очевидно, он ожидал, что при одном имени святого, великого пророка Махди все головы склонятся. Но вместо явного благоговения, смешанного с чувством затаенного страха и трепета, которое он привык всегда встречать в подобных случаях, он, к немалому своему удивлению, заметил в углах губ доктора лукаво-насмешливую улыбку, тогда как молодой астроном, чуть заметно склонившись, спросил совершенно просто и свободно:

– Чего, собственно, желает от нас Махди?

– Вот чего требует Махди, – все так же торжественно провозгласил араб, причем черные глаза его метнули молнии. – Он требует, чтобы гяуры горы Тэбали сдались на его милость и явились немедленно в его лагерь в Омдурман – принять ислам!

– Только-то всего!.. – пробормотал сквозь зубы доктор все также полунасмешливо-полусерьезно.

– А по какому праву предъявляет нам Махди это требование? – по-прежнему невозмутимо-спокойно спросил Норбер Моони.

– По праву своего божественного посланничества, а для тех, кто не признает за ним этого святого права, – по праву сильного!..

– Ну, так скажите же вашему господину, что мм его не знаем и не желаем знать; скажите, что дело великого проповедника, учителя и пастыря народа не заключается в том, чтобы вызывать и затрагивать тех, кто ему не враг и никогда не причинял ни малейшего зла ни ему, ни кому-либо из его народа; скажите ему, что предлагать порядочным людям капитулировать прежде сражения неслыханное и неприличное нахальство.

– Правильно ли я понял вас? – воскликнул молодой араб, – вы не только отвергаете великодушное предложение Махди принять вас в число детей пророка, но осмеливаетесь еще бросать ему вызов?!

– Я никому не бросаю вызова, – сказал Норбер Моони, – но хочу, чтобы меня оставили в покое и дали заниматься моими работами.

– Горе вам! – воскликнул мрачным, зловещим голосом посланник Махди. – Не вините же в своей гибели никого, кроме самих себя и своей безумной гордости, когда час гибели настанет для вас!.. – И повернувшись на каблуках, он удалился, не прибавив более ни одного слова. Дойдя до края верхней площадки, где его ожидала свита, он ловко вскочил в седло и стал спускаться с горы, но перед тем еще раз повернулся лицом к обсерватории и сделал угрожающий жест, полный насмешливого презрения.

Едва только успел чернокожий посланец со своими товарищами скрыться за первым поворотом дороги, как на верхней площадке пика Тэбали произошел страшный шум и гам. Среди этого шума слышался голос Виржиля, повышенный от злобы, гнева, бешенства и негодования. Прибежавший на шум Норбер Моони убедился, что его верный слуга тщетно старался удержать движение черной стражи, намеревавшейся, по-видимому, во что бы то ни стало идти следом за парламентером…

– Пророк нас призывает; и мы не можем и не хотим оставаться с неверными! – заявлял один из негров.

– Это подлость, – кричал Виржиль, – дезертировать от своей службы, отказаться от своей присяги!.. Да я всажу пулю в лоб первому, кто только посмеет двинуться с места!

– Виржиль! – остановил его Моони, – пожалуйста, без насилия!.. Позови лучше сюда Шаака и прикажи связать двух-трех из них, которые подают дурной пример остальным!

На это чернокожий разразился оскорбительным смехом.

– Ну, конечно! – сказал он, – призови Шаака и дай Бог, чтобы все, чьего содействия ты просишь, ответили тебе так, как он!.. – И прежде чем Виржиль успел предупредить его движение, чернокожий точно пантера одним прыжком опередил его и стремительно бросился бежать с горы.

– Что все это значит? – спросил Норбер Моони.

– Боюсь, что ничего доброго нам от этого ожидать нельзя! – ответил Виржиль.

В этот момент из казарм черной стражи вышел сам Шаака с остальными своими людьми, задержавшимися в казарме. Отойдя от своих, он приблизился к молодому астроному.

– Господин пика Тэбали, – сказал он громко и звучно, – я присягал тебе в верности! Ты мне плевал в руку, и Шаака умеет уважать данное слово. Но ты сам освободил меня от данной тебе присяги: смерть Каддура встала между нами и стоит вечной преградой. Ты могуч и силен, но ты ничто в сравнении с тем, кто мог вырастить на моих глазах менее чем за час времени дурру и заставить ее дать плод. Теперь все кончено между нами! Не пытайся удержать нас! Прощай! Пророк зовет нас, – и мы последуем его призыву!

Норбер Моони сразу понял, что против такого решения бороться нельзя, что никакие доказательства, никакие увещевания не могут тут помочь. Если бы эти люди атаковали его, то он мог бы отвечать силой на силу. Но что мог он сказать наемникам, которые все в один голос отказываются служить ему и нарушают заключенное условие?

Он молча поклонился и вернулся в круглую залу, служившую теперь гостиной, между тем как чернокожие воины, выстроившись в полном порядке в ряды, проходили мимо Шааки и начинали спускаться с горы.

Нечего и думать, что эта измена, или отступничество черной стражи, в сильной степени изменяла положение дел для обитателей пика Тэбали. Стоя во главе маленького, но надежного отряда смелых и отважных воинов, Норбер Моони мог до известной степени рассчитывать на то, что сумеет отразить нападение орд Махди, но вынужденный теперь рассчитывать исключительно только на одни свои силы, на силы доктора, изнеженного баронета, Виржиля и Тирреля Смиса, он, конечно, должен был сознаться, что в известных случаях жизни дипломатия – дело нужное и может сослужить хорошую службу.

Придя к такому убеждению, он принял решение немедленно отправить Мабруки-Спика в лагерь Махди, чтобы заявить этому мнимому великому Пророку, что он, то есть Норбер Моони, готов вступить с ним в дружественные отношения и предлагает уладить дело полюбовно, выражая при этом готовность уплатить ему, если он того желает, дань вдвое большую той, какую он платил Радамехскому Могаддему, лишь бы никто не нарушал его спокойствия и не мешал его работам.

Молодой ученый понял, какую важную роль может играть в пустыне европейское золото, и потому решил по справедливости испробовать предварительно все средства, прежде чем прибегать к самому последнему и крайнему средству.

Итак, Мабруки-Спик был отправлен в Омдурман с нарочным наказом прибыть туда по возможности раньше парламентера, с полномочиями для заключения каких угодно условий мира с великим Махди.

В данный момент весь гарнизон пика Тэбали состоял из пяти человек защитников, причем приходилось еще караулить трех заключенных, находившихся в здании одного из бывших стеклянных заводов, у подошвы горы.

Однако беда редко приходит одна, и вот приезд махдистского посланца не только явился главной причиной отступничества и измены чернокожих воинов, но еще, кроме того, и большинство рабочих, землекопов, и рабочих стеклянных заводов стали покидать Тэбали, и удержать их не было никакой возможности.

Уходили ли они, чтобы, в свою очередь, пристать к громадной армии Махди, или с иной какой целью, – сказать было трудно. Или же они просто опасались навлечь на себя гнев всесильного Махди, оставаясь на Тэбали? Кто мог знать! Но только населения Тэбали, благодаря этому всеобщему бегству рабов, убавилось настолько, что не осталось и одной шестой части того числа, какое было до приезда посланного Махди. Из числа ста двадцати плавильных печей для производства стекла, работавших еще в данное время, после такого бегства рабочих едва только сорок могли продолжать работу за недостатком рабочих рук.

Это, конечно, являлось горьким разочарованием для молодого ученого, тем более в данный момент, когда слой стеклянной площади покрывал уже триста десять градусов окружности горы. Оставалось еще всего каких-нибудь десять-двенадцать метров, чтобы пик Тэбали был совершенно изолирован от своей подошвы.

Несмотря на все свое мужество и неизменную бодрость духа, Норбер Моони с большим трудом мог примириться с таким тяжелым и столь неожиданным для него испытанием. Стоять так близко к цели, к осуществлению своей заветной мысли, почти ощупывать ее пальцем, так сказать, знать, что одной какой-нибудь недели вполне достаточно, чтобы совершенно покончить со всеми работами на стеклянных заводах, – и вдруг видеть себя покинутым почти всем своим рабочим персоналом! Это было поистине больно и обидно!..

Целые дни и ночи он проводил, обдумывая и обсуждая эту задачу со всех сторон, постоянно спрашивая себя, как и чем заменить отсутствующие рабочие руки, в которых он так нуждался, и по-прежнему не находя ответа на этот мучительный вопрос.

Эта забота просто съедала его: он худел, бледнел, не спал по ночам. Его не только мучила мысль о самом себе и горькие сожаления о постигших его неудачах, но еще более было обидно за честь французского имени, которому это предприятие должно было доставить новый блеск и славу, а также мучила его мысль о бедных акционерах, так великодушно доверивших ему свои капиталы… Столько трудов и вычислений, столько упорной работы, столько потраченных миллионов, – и все это задаром! Он никак не мог примириться с этой ужасной мыслью.

Сэр Буцефал по своему обыкновению смотрел на дело с философской точки зрения. «Ну, не удастся предприятие, так не удастся! На это следовало рассчитывать с самого начала. Всякая такая попытка может удастся и не удастся!»

– Воля ваша, а я, наверное, выиграю свое пари! – весело говорил он Норберу Моони, но едва успел он произнести эти слова, как в круглую залу вошел весь красный и взволнованный, запыхавшийся от быстрого бега Виржиль и с порога заявил:

– Важная новость, господин Моони!.. Стеклянный сплав выступает повсюду из-под восточной стороны горы!

Это была как раз та сторона, с которой сплав до сих пор не показывался, как раз то, о чем так горевал молодой ученый. Это было чрезвычайно важно для успеха его дела, так важно, что Норбер Моони не решался даже сразу поверить этой доброй вести, прежде чем не убедится лично в ее достоверности. Обрадованный и взволнованный, хотя и не уверенный еще в этой удаче, он сбежал с горы и менее чем за полчаса был уже у подножия ее, в том месте, о котором ему говорил Виржиль.

Оказалось, что верный слуга не ошибся: стеклянный сплав, выплывая из центральной глубины пиритной массы, начинал выливаться наружу из-под внешней окружности подножия пика.

Этот сплав, выливаясь из-под пиритной массы скал, выплывал в песчаную траншею, огибавшую кругом всю гору, образуя сначала лужи еще раскаленной тягучей массы, которая вскоре застывала и крепла… Значит, дело было кончено: это не подлежало сомнению!.. Пик Тэбали, эта громадная скала магнитного пирита, оказался теперь совершенно изолированным от своей песчаной подпочвы и даже от самого земного шара.

Теперь тот колоссальный магнит, о котором мечтал Норбер Моони, существовал уже в действительности. Оставалось только наделить его необычайной магнитной силой, насытить его электричеством. А это можно было сделать в любой данный момент – все уже было готово. Стоило Норберу Моони сказать слово, и все инсоляторы, расположенные на круговой дороге, приведут в действие все динамо-машины. Достаточно было одного его жеста, одного движения, прикосновения к костяной ручке, чтобы включался ток, а Тэбали превращался действительно в гигантский электромагнит.

Этот блестящий результат, на который, конечно, молодой ученый все время рассчитывал и не переставал надеяться, тем не менее произвел на Норбера Моони сильное впечатление: он чуть было не возгордился, не дошел до самозабвения при виде конечного осуществления своей заветной мысли, и чтобы вернулось ему полное самообладание и спокойствие, потребовалось немало времени. Сделав распоряжение немедленно начать переноску всех инсоляторов, расположенных у подножия горы и ставших теперь бесполезными здесь, на вершине, Норбер Моони поспешил обратно в обсерваторию.

В большой круглой зале он застал баронета, собиравшегося читать последнюю поэму Браунинга.

– Сэр Буцефал, – сказал он входя, – вы только что говорили мне, что, кажется, выиграете пари! Ну, а теперь я пришел дать вам дружеский совет – уничтожить это ваше пари, если только это возможно, так как или я очень ошибаюсь, или вам суждено будет проиграть его в самом недалеком времени!

– Уничтожить мое пари! – воскликнул баронет, – о, напротив, я готов бы его удвоить!., право, стоит того! Махди поможет мне выиграть его без труда.

– Что вы хотите этим сказать?

– А то, что я только что поднимался наверх с намерением посмотреть в телескоп, что вас так долго задерживает там, внизу, и вдруг увидел нечто совсем другое!.. И с юга, и с запада сверкает на солнце целое море сабель и всякого оружия, знамена развеваются по ветру, всадники гарцуют, целые племена, точно змеи, извиваются широкой лентой по пескам пустыни. Словом, целая грозная армия надвигается на нас! Не пройдет и двух дней, как мы будем блокированы со всех сторон, а дня через три простимся с жизнью, или я очень ошибаюсь, если только мы не изъявим согласия сдаться и принять ислам, как того требует Махди, что я лично считаю весьма неблаговидным!..

Глава XVIII. Тиррель Смис

Баронет был прав: махдисты надвигались со всех сторон. Не так скоро, конечно, как предсказывал баронет, и как того можно было бы опасаться, но тем не менее систематически. Эти дети пустыни – люди не торопливые, они не идут форсированным маршем, но действуют методически, поступая обдуманно и предусмотрительно. Они надвигались медленно и постепенно, сужая кольцо своих войск вокруг возвышенности Тэбали. По прошествии трех дней все пути к Тэбали были заняты ими; на равном расстоянии один от другого раскинулись лагерем на всех ближайших высотах отдельные, довольно многочисленные отряды неприятеля.

Но и на пике Тэбали тоже не дремали, и там приготовления шли своим чередом. Все инсоляторы были теперь перенесены наверх и сгруппированы на верхней круговой дороге. Все приводные ремни динамо-машин были уже наготове. Теперь оставалось только Норберу Моони приказать надеть их, и менее чем в десять минут времени великий опыт, задуманный им, мог уже начаться.

Но в тот момент, как пора было отдать это решительное приказание, он как будто колебался. Почему откладывал он и отдалял это грандиозное дело, этот опыт, которого он еще так недавно не мог дождаться, который он призывал всеми силами своей души, посвятив этому делу столько времени и столько труда? Почему, в самом деле? Да потому, что в решительный момент он говорил себе:

Как знать?.. Конечно, я рассчитал и полагаю, что все предусмотрел в своих расчетах и вычислениях… Но ведь я человек, и весьма возможно, что в чем-нибудь ошибся. А если я действительно ошибся, что ожидает меня тогда!.. Одна какая-нибудь пустячная забывчивость или непредусмотрительность может окончательно разрушить всю мою теорию!

– Что, если вдруг действительность скажет грубое «нет» на все мои теории вероятности, на все мои предположения и расчеты?! Что, если одна постыдная неудача, одно унизительное разочарование ждет меня за мои труды и усилия достигнуть желанной цели!? И это на глазах Гертруды, которая так верит в меня и в мое дело! На глазах баронета, который до сих пор все еще отказывается верить в его осуществимость! Наконец, на глазах у целого света, у насмешливой Европы и у грозящего нам гибелью Махди!..

– Но допустим даже, что я добьюсь не полного, а только половинного успеха, который, быть может, будет достаточным для удовлетворения моего честолюбия, но не достаточным для осуществления той задачи, которую я поставил целью своих трудов! Что мне делать тогда? Как отвечать тем акционерам, которые доверились мне, доверили мне свои капиталы в надежде на блестящий успех, в который и сам я тогда твердо верил!»

И вот, когда такого рода мысли начинали осаждать молодого ученого, он вдруг переставал совершенно верить в возможность удачи своего предприятия, переставал даже надеяться на успех. Даже и в более спокойное время он уже не был достаточно уверен в успехе, чтобы не задумываясь решиться на последний окончательный шаг. Напрасно он старался уверить себя, что это, очевидно, единственный остающийся ему теперь выход, чтобы спасти драгоценную жизнь Гертруды и всех обитателей Тэбали, и даже господина Керсэна и всех европейцев, находящихся в данный момент в стенах Хартума. Несомненно, конечно, что невероятное чудо нисхождения Луны к Земле, вероятно, должно поразить все мусульманское население Судана, а в том числе и стотысячную армию Махди, в такой сильной степени, что они в страхе и смятении рассеются во все стороны при виде такого невероятного и непонятного для них явления… Но тщетно молодой астроном говорил и повторял себе все это, тщетно старался убедить себя в безусловной необходимости прибегнуть к этому единственному средству спасения и решиться на последний решительный шаг, – все же это ему казалось опасным и рискованным, и он предпочитал выждать тот неизбежный момент, когда он будет, так сказать, вынужден поставить все на эту последнюю карту.

Кроме того, он сумел еще найти новое, по-видимому, совершенно законное основание отсрочить еще на некоторое время окончательное осуществление своего грандиозного опыта, а именно: по его расчету, Луна должна была достигнуть перигея, то есть момента своего наибольшего приближения к земле, лишь через шестьдесят семь дней, а так как опыт его, несомненно, должен был иметь гораздо больше шансов на полный успех и удачу именно в этот момент, чем во всякое другое время, то естественно, что даже самая элементарная предусмотрительность и осторожность требовали, чтобы он, если только возможно, выждал этого момента и отложил свой решительный опыт до этого наиболее удобного и благоприятного времени.

Итак, Норбер Моони решил, что следует дождаться этого момента, а до тех пор не предпринимать ничего решительного и только в случае самой крайней необходимости прибегнуть к этому решительному плану, кар к единственному средству спасения, остающемуся в его распоряжении.

И вот этот случай крайней необходимости и не замедлил представиться в самом непродолжительном времени. На шестой день после прибытия левого крыла армии Махди, присланного им из-под стен Хартума для блокады пика Тэбали, стало несомненно ясно, что махдисты готовятся идти на приступ.

Всадники и гонцы скакали из лагеря одного отряда в лагерь другого; различные племена суданцев выстраивались в ряды и колонны; повсюду слышались звуки тамтама; обнаженное холодное оружие сверкало и блистало на солнце. Наконец одна из этих колонн тронулась и двинулась прямо на селение Тэбали, окончательно опустевшее с самого момента появления армии махдистов. Одновременно с этим двинулись и остальные колонны, направляясь с западной и северной сторон к подошве горы Тэбали.

Нельзя было терять ни минуты, чтобы успеть вовремя приостановить это наступление. Одна из пушек, находившаяся на верхней площадке Тэбали и скрытая за бруствером, была наведена на селение. Шедшая с юга неприятельская колонна сейчас должна была подойти к селению. Виржиль держал наготове фитиль.

– Пли! – скомандовал Норбер Моони.

Прогремел выстрел; ядро со свистом прорезало воздух и ударилось о землю в пятнадцати или двадцати метрах позади колонны, где и взорвалось со страшным треском. Для первого опыта это было недурно, и хотя, по-видимому, никто из осаждающих не был ранен этим первым снарядом, но сам взрыв, треск и громовой раскат выстрела произвели такую панику в неприятельских рядах, что те разом смешались и бросились бежать врассыпную, давя и опрокидывая друг друга. Вместе с тем и остальные неприятельские колонны, шедшие на приступ, остановились.

Именно на это и рассчитывал Норбер Моони. Осаждающие никак не ожидали, что на Тэбали имеется какая-нибудь артиллерия.

До настоящего времени орудия находились на складах, или же под прикрытием брустверов и навесов, а потому никто не только из окрестного населения, но даже никто из рабочих Тэбали не знал и не подозревал об их существовании. Можно было ожидать, что это маленькое предостережение достаточно подействует на неприятеля и успокоит их воинственный задор.

Действительно, в продолжение двух или трех суток неприятель не показывался вблизи Тэбали. Но вот на всех занятых ими окрестных высотах закипела работа: повсюду строились батареи и на них вывозили орудия. А на седьмой день после первого приступа одна из этих батарей открыла огонь.

Ни один из неприятельских снарядов не долетал до обсерватории, стоявшей много выше вражеских батарей, но некоторые из них попадали в плавильные печи и другие строения, воздвигнутые у подошвы горы. Вскоре выяснилось, что неприятель именно рассчитывал на то, чтобы уничтожить печи и прервать всякие работы.

Этим он более, чем сам того мог ожидать, бил Норбера Моони по самому чувствительному месту, так как снаряды могли повредить стеклянный слой, изолирующий пик Тэбали, и тем самым уничтожить все его труды и надежды. Поэтому уже на второй день бомбардировки молодой ученый не мог устоять против непреодолимой потребности пойти и лично убедиться в положении вещей там, внизу. Воспользовавшись временем сиесты, то есть полуденного отдыха, когда орудия осаждающих молчали и в неприятельском лагере все спало мертвым сном, Норбер Моони, захватив с собой на всякий случай оружие, пешком спустился вниз и отправился на рекогносцировку.

Причиненные неприятельскими снарядами повреждения были пока еще весьма незначительны, но, судя по ним, Норбер Моони увидел, что можно ожидать и худшего, а потому вернулся в обсерваторию встревоженный и озабоченный и тут же принял решение прибегнуть к решительным мерам.

– Виржиль, – сказал он, призвав своего верного слугу, – надень приводные ремни на валы инсоляторов. Я хочу посмотреть, что скажут господа арабы при этом небесном явлении, которое они увидят над своими головами!..

В тот момент, когда Норбер Моони отдал это важное приказание Виржилю, было два часа сорок пять минут пополудни. Солнце своими раскаленными лучами положительно сжигало всю пустыню Байуда, и осаждающие, как и осажденные, почти все, за малым исключением предавались самому сладкому, безмятежному сну, столь необходимому в этом жарком климате. Благодаря этому обстоятельству Виржиль без помех мог заняться своим делом, нимало не опасаясь, что какой-нибудь неприятельский снаряд ударит и взорвется на некотором расстоянии от него, или же отдаленный грохот пушек нарушит его покой. Он мог спокойно делать свое дело, никем не замеченный, хотя, конечно, старый солдат был не из тех, кого бы мог напугать или хотя бы только смутить свист неприятельских ядер, пролетающих над его головой. По заведенному обычаю, бомбардировка происходила главным образом ранним утром и вечером.

По прошествии какого-нибудь получаса, Виржиль вернулся в обсерваторию и прошел в галерею телескопов, где Норбер Моони в это время наблюдал небесный свод. Виржиль вошел и торжественно доложил своему господину, что все инсоляторы приведены в действие и находятся в полной исправности.

По вычислениям молодого астронома, требовалось приблизительно около пяти минут, чтобы действие машин достигло своего максимума, и около четверти часа на то, чтобы зарядить электрические аккумуляторы, посредством которых являлась возможность достигнуть постоянного беспрерывного действия в течение целых суток, то есть в продолжение всего дня и всей ночи. Итак, выждав двадцать минут по своему хронометру, который он держал в руке, Норбер Моони вошел в круглую залу. Сэр Буцефал сидел у стола и просматривал последний номер «Times», полученный им еще до начала осады.

– Знаете что, милейший мой Моони, – шутливо обратился баронет к вошедшему, – я только что собирался вам сказать, что вы, устраивая нас здесь, позабыли нечто весьма важное для нашего удобства и благополучия: вы забыли устроить у нас здесь голубиную почту, которая доставляла бы нам и теперь различные неутешительные вести… За исключением этого маленького лишения, то есть отсутствия всяких вестей, как хороших, так и дурных, я, право, не могу пожаловаться по сие время на тягости осадного положения…

– Вскоре осада наша будет снята! – улыбаясь заявил Норбер Моони. – Я решился действовать, хотя бы только для того, чтобы нагнать страх и ужас на этих негодяев!

И в то время, как молодой лорд Когхилль смотрел на него в высшей степени удивленный и недоумевающий, но задетый за живое в своем любопытстве, Моони спокойно подошел к правой стене зала и, взявшись за костяную ручку, помеченную литерой А, медленно стал опускать ее. В тот же момент послышался приятный звук электрических звонков, продолжавшийся в течение нескольких секунд.

– Ток включен, и опыт мой начался! – проговорил молодой ученый голосом более взволнованным, чем бы он сам желал. – Теперь ровно три часа тридцать восемь минут и четырнадцать секунд! – добавил он, занося это наблюдение в свою записную книжку.

Баронет выждал несколько секунд, не проронив ни слова, но когда убедился, что звонки прекратились и ничего необычайного после того не происходит, им вдруг стала овладевать неудержимая смешливость. Однако слишком хорошо воспитанный, чтобы дать это заметить, он встал и отошел к окну.

Как раз в этот момент Луна, бывшая в своей первой четверти, стала выплывать на горизонт, среди белого дня, легко и элегантно вырисовываясь на безоблачном небе, бледная, но совершенно ясно видимая для всех.

– Мне кажется, что ночное светило не обращает на нас ни малейшего внимания, дорогой мой Моони! – сказал он спустя немного времени, обернувшись к молодому ученому.

Тот улыбнулся веселой, добродушной улыбкой.

– Как, Когхилль! – сказал Моони, – неужели вы ожидали, будто я рассчитываю, что Луна по первому моему приглашению явится на мой зов, как ваш камердинер, когда вы ему позвоните, и в каких-нибудь три секунды прибудет сюда!?

– Хм! Черт побери! – воскликнул баронет.

– Это, видите ли, маленькое заблуждение, – продолжал все так же улыбаясь Норбер Моони, – немыслимо, чтобы все это совершилось так быстро! Не забудьте, какое расстояние отделяет нас от Луны!.. Ей потребуется никак не менее шести дней восьми часов Двадцати одной минуты и сорока шести секунд, чтобы спуститься до нас, если мои расчеты верны. Из этого вы сами видите, что мы имеем в нашем распоряжении вполне достаточно времени, чтобы надлежащим образом подготовиться к этому чрезвычайному событию!

Баронет молчал, но, очевидно, еще далеко не был убежден в справедливости слов молодого астронома. Тем не менее он ни словом не высказал своего недоверия, а Норбер Моони со своей стороны не стал настаивать и убеждать его.

– Вы извините меня, – сказал немного погодя Норбер Моони, – я должен на минутку подняться наверх и сделать с помощью телескопа измерение диска Луны в данный момент.

С этими словами он прошел в галерею, где находились телескопы, и, заняв свое обычное место, стал заносить размер Лунного диска в том виде, в каком он представлялся ему в данный момент.

Затем в продолжение всего дня не было видно ни малейшего намека на тот опыт, который незаметно совершался на глазах у всех.

С наступлением же ночи, или, вернее, вечера, инсоляторы сами собой прекратили свое действие, как того и следовало ожидать, раз Солнце перестало снабжать их необходимым количеством теплоты. Но зато электрические аккумуляторы, приведенные в действие посредством простого поворота крана, автоматически заменили собой непосредственную работу машин, – и магнит Тэбали все время оставался насыщенным, как о том свидетельствовал магнетометр.

Около полуночи все обитатели пика Тэбали, как всегда, стали отходить ко сну; исключением на этот раз явился только доктор Бриэ, который должен был дежурить на площадке пика для наблюдения за действиями неприятеля, и Норбер Моони, добровольно вызвавшийся поддержать ему компанию.

В эту ночь Луна заходила в два часа девятнадцать минут пополуночи. В тот момент, когда она стала спускаться к самому краю западного горизонта, Норбер Моони на минутку покинул доктора и пошел к телескопу – сделать еще новое измерение Лунного диска.

На этот раз он констатировал увеличение диаметра на одну тридцатую градуса.

И хотя он, конечно, был бы крайне удивлен, если бы дело обстояло иначе и диск Луны нисколько не увеличился за это время, тем не менее этот факт очень радовал его. Вплоть до самого этого момента в нем все еще жило какое-то сомнение, какая-то смутная неуверенность, но теперь это сомнение исчезло. Менее чем за одиннадцать часов Луна заметно успела приблизиться к земле, – заметно если не для невооруженного глаза, то, во всяком случае, весьма заметно для телескопа!

Итак, задача была решена. Партия выиграна! Магнит Тэбали действовал именно так, как молодой астроном рассчитывал и предполагал, удваивая своей силой естественную силу притяжения земного шара.

Как ни был, однако, Норбер Моони подготовлен к этому результату, к которому прилагал все свои усилия, тем не менее в первый момент он положительно был поражен и подавлен этим, как какой-то невероятной неожиданностью.

Затем, когда он немного очнулся от своего рода столбняка, или отупения, какое часто является следствием большой радости, в нем вдруг произошла сильная реакция. Он принялся в волнении ходить взад и вперед по галерее, громко разговаривая сам с собой. Он говорил, например, что то, в чем он сейчас удостоверился в тишине этой звездной ночи в одинокой, заброшенной среди пустыни обсерватории, являлось единственным в своем роде, великим историческим событием, что отныне весь планетный мир становился доступным для нас, и что деятельности человека открывается отныне обширнейшее поле действия, что все, что было проделано им по отношению к Луне, рано или поздно, вероятно, будет сделано и по отношению к другим небесным телам, наиболее близким к Земле, а со временем, быть может, и к более отдаленным от нее.

Вероятно, дав волю такого рода мыслям, Норбер Моони дошел до потери полного сознания, так как когда он проснулся поутру, то увидел себя на одном из диванов. Голова у него была тяжелая, сам он чувствовал себя совершенно разбитым и положительно не мог припомнить, каким образом он очутился на этом диване.

Первым делом его, как только он поднялся на ноги, было подойти к магнетометру. Сила напряжения магнита по-прежнему стояла на максимуме. Солнце торжественно всходило на горизонте, и инсоляторы уже сами собой начинали действовать. Не было ни малейшего основания полагать, что теперь дело начавшегося опыта не пойдет и дальше своим чередом все так же удачно и благополучно, без всякого постороннего вмешательства вплоть до самого конца. Но все же молодой астроном с каким-то болезненно-тревожным нетерпением ожидал момента появления Луны. В этот день она всходила в четыре часа тридцать шесть минут пополудни. Он это знал, но задолго до этого момента был уже у телескопа и, не сводя глаз с горизонта, готовился сделать новое измерение.

Но едва только Луна успела показаться над горизонтом, как бесполезность микрометрического измерения стала сама собой видна: диаметр Луны увеличился почти вдвое против вчерашнего.

Это увеличение было уже настолько заметно, что поразило всех. С верхней площадки Тэбали было видно, как арабы целыми группами собирались в долине и на соседних высотах, чтобы подивиться на необычайное увеличение Луны.

Очевидно, они приняли это за благоприятное для себя предзнаменование, потому что, хотя феномен этот безусловно сильно интересовал их, тем не менее, насколько можно было судить, нисколько не пугал и не смущал их.

В три часа утра, незадолго до захода Луны, Норбер Моони еще раз поднялся в галерею телескопов и опять убедился, что Лунный диск заметно увеличился в размере. Но теперь молодой ученый успел уже настолько освоиться с мыслью о своем торжестве, что тотчас же, занеся в дневник свое наблюдение за Луной, спокойно пошел спать, не испытывая при этом никакого особенного волнения.

Что же касается сэра Буцефала, то он не сказал в этот вечер ни слова по поводу этого необычайного феномена, но, казалось, находился в какой-то нерешимости относительно того, как ему следует отнестись к этому невероятному факту.

На третьи сутки, было ровно пять часов сорок две минуты вечера, на востоке показалась Луна. С первого же взгляда нельзя было не убедиться в поразительной перемене в ее внешнем виде. Это было уже вовсе не то светило, которое еще вчера приводило всех в удивление: то был диск, очень бледный, так как Солнце еще светило довольно ярко, склоняясь к западу. Диск этот мог уже в данный момент быть измерен дугой в девять градусов.

Когда же около семи часов вечера солнце окончательно скрылось за горизонтом и на небе остался один этот громадный диск, далеко еще не полный, так как это была лишь первая половина Лунного месяца, непонятный, безотчетный страх овладел всеми, кто только взглядывал на Луну.

С высоты террасы при свете этой громадной Луны, свет которой по яркости почти не уступал дневному свету, но с примесью чего-то мертвенного и фантастичного, можно было видеть, как арабы в долине простирались ниц, припав лицом к земле и молитвенно простирая руки вперед. До вершины Тэбали доносились и звуки барабанов, сзывавшие правоверных к молитве, и голоса имамов и дервишей, протяжно призывавшие милосердие Всевышнего на детей Пророка. И всю ночь продолжались эти взывания и заклинания, вплоть до того момента, пока, наконец, в три часа тридцать семь минут утра Луна не скрылась за горизонтом, как и следовало ожидать, согласно мировому порядку вещей, что махдисты, однако, приняли, очевидно, за результат своих усердных молений. Это подало им повод к всеобщему торжеству и ликованию.

Итак, в этом отношении, то есть в отношении устрашения мусульман необычайной переменой в Лунном диске, Норбер Моони ошибся: сначала, то есть в первые два дня, арабы даже торжествовали, теперь же, хотя и были, видимо, смущены и даже, пожалуй, до известной степени испуганы, но далеко еще не в такой мере, чтобы решиться отказаться от задуманного дела – осады и бомбардировки Тэбали и Хартума. Вероятно, они мысленно решили, что этот страшный Лунный свет будет преследовать их повсюду, куда бы они не ушли, или же их вожди и учителя сумели растолковать им этот феномен в смысле хорошего предзнаменования для их воинственного предприятия, как несомненный знак высшего благоволения небес к новому пророку Махди и всем его сторонникам.

Как бы то ни было, но когда на следующий день, в шесть часов сорок пять минут вечера, Луна вновь появилась на небе, занимая уже и градус горизонта, что равняется приблизительно одной четверти полукруга, – арабы снова принялись за свои молитвы и заклинания, но при этом не проявляли ни малейшего намерения отказаться от осады Тэбали.

И в самом деле, то зрелище, какое представлялось их глазам в эти дни, было скорее поражающее, чем устрашающее.

Луна занимала теперь целый край неба, если можно так выразиться, и представляла собой громадный молочно-белый, уже почти полный диск, на котором с удивительной ясностью вырисовывалась теперь ее поверхность. Уже простым глазом можно было видеть и цепи гор, и равнины, усеянные отдельными скалистыми пиками, кратерами; громадные голубоватые пространства, представлявшие собой или океаны, или пустыни; береговые линии, окаймленные утесами, угрюмыми скалами, а за ними – бездонные пропасти и крутые обрывы.

Если же смотреть в телескоп, то возникала картина совершенно иного рода. Мельчайшие подробности представлялись зрителю с такой же ясностью, с какой их можно было бы видеть с воздушного шара, парящего на высоте двух или трех тысяч метров над поверхностью.

Отличительной, характерной чертой этого пейзажа являлось полнейшее отсутствие не только океанов, но и морей, озер и рек. Громадные пространства этой поверхности казались поросшими какой-то странной темно-бурой или красно-бурой растительностью, напоминавшей до известной степени осеннюю окраску кленов и каштанов, но нигде не было видно ни городов, ни селений, ни какого бы то ни было человеческого жилья или памятников, созданных руками человеческими. Впрочем, это, конечно, не являлось еще несомненным доказательством безусловного их отсутствия, если принять в соображение, что расстояние, отделявшее даже в данный момент Луну от Земли, было еще слишком велико, чтобы какое бы то ни было грандиозное сооружение, будь оно даже выше всех Египетских пирамид, могло быть заметно даже и в телескопе.

Если бы Гертруда сохраняла в глубине души еще хоть тень сомнения относительно точности воспроизведенных фотографическим способом снимков с Луны, украшавших стены круглой залы в обсерватории, то в этот вечер все ее сомнения должны были бы исчезнуть бесследно. Все, что она видела и чему дивилась на этих снимках, она видела теперь с поразительной точностью на этой живой карте лунной поверхности.

Весь вечер прошел в том, что и она, и все другие по соседи любовались этим небывалым зрелищем, пока, наконец, незадолго до полуночи, край громадного диска Пуны не дошел до западной части горизонта и не стал медленно уходить за него, что продолжалось в течение целых четырех часов, иначе говоря, на двадцать минут дольше, чем продолжался в этот день восход Луны.

Настал уже пятый день опыта, и вплоть до этого момента, казалось, никто особенно не тревожился предстоящей развязкой. Арабы уже настолько успели привыкнуть и освоиться с этим необычайным явлением, что только для формы принимались теперь за свои воззвания, молитвы и заклинания. Что же касается осажденных, то все они каждый раз ожидали теперь с величайшим нетерпением появления Луны: таким занимательным и интересным казалось им то зрелище, какое она представляла в телескоп; так заманчивы и разнообразны были все эти мельчайшие подробности неизведанного и нового для них мира.

Но в этот вечер пятого дня, когда знакомое ночное светило стало выплывать на горизонте в семь часов сорок четыре минуты вечера, все увидели в нем что-то поистине устрашающее. Теперь Лунный диск занимал уже более половины круга или, выражаясь точнее, его диаметр измерялся уже дугой в 182°15′ и 22″!

Еще более устрашающее впечатление производило, несомненно, то обстоятельство, что теперь этот громадный диск имел лишь по краям своим лучистую светящуюся кайму, изливавшую серебристый свет, тогда как вся остальная площадь его представляла собой колоссальную темную массу, выпуклости которой были теперь совершенно ясно видны даже и невооруженным глазом. В этот вечер впервые незабываемое зрелище громадного шара, приближающегося к нашей Земле произвело необычайное впечатление.

Между тем, как это объяснил своим друзьям молодой астроном, для того, чтобы могло получиться такое впечатление, необходимо, чтобы Луна находилась еще на очень большом расстоянии от Земли… Но, несмотря на это объяснение, жители Тэбали, так же как и арабы, до самого момента исчезновения грозного светила за горизонтом, оставались в каком-то подавленном и удрученном состоянии духа. Когда же в четыре часа тридцать три минуты утра на небосклоне не осталось уже ничего, кроме мерцающих звезд, все вздохнули свободней, точно какая-то тяжесть спала с их плеч.

Но вот наступил и шестой вечер. По расчету Норбера Моони, это должен был быть последний, потому что по его вычислениям нисхождение Луны должно было продолжаться шесть суток восемь часов двадцать одну минуту и сорок шесть секунд. И действительно, в тот момент, когда громадный диск Луны стал медленно заполнять собой и, наконец, совершенно поглотил весь горизонт, вид небесного свода представлял собой поистине ужасающее зрелище.

Наступила беспросветная черная ночь, полный, абсолютный мрак, за исключением одной только узкой полоски, окаймлявшей край горизонта с восточной стороны тонкой серебристой лентой и доказывавшей присутствие этой громадной давящей массы; нависшей над земным шаром.

В этот вечер неизъяснимый ужас овладел всеми арабами. Во всех их лагерях воцарилось какое-то гробовое молчание, какая-то мертвая тишина. Не слышалось обычной переклички, ни призывов часов, ни характерных предупреждений или выкриков караульных. Очевидно, каждый забрался в свою палатку и там, поверженный ниц, склонив чело к земле, в безмолвной покорности ожидал своей смерти. Даже сторожевые псы замолкли, и их лай ни разу не раздался в ночной тишине. Эта беспросветная черная ночь, этот почти осязаемый вещественный мрак более чем когда-либо должен был действовать ужасающе на махдистов. Для них, конечно, Луна исчезла. Этот мрак поглотил ее. Но, несмотря на весь свой ужас и суеверный трепет, никто не бежал; все они оставались неподвижно на том самом месте, на котором это неслыханное чудо, эта гробовая доска нависла над ними и над всем миром, и покорно ждали своей участи.

На вершине пика Тэбали тоже царил всеобщий, поголовный ужас, страх и смятение. Один только или почти один Норбер Моони сохранял еще свое обычное спокойствие и хладнокровие. Сэр Буцефал Когхилль, конечно, был слишком самолюбив, чтобы выказать ту тревогу и беспокойство, которые, все усиливаясь с каждым часом, росли в его душе, но тем не менее они временами проскальзывали наружу, вопреки его твердому намерению не дать никому ничего заметить. Он ходил из угла в угол, обращался поминутно с вопросами то тому, то к другому, – словом, обычное его невозмутимое равнодушие ко всему на этот раз оставило его.

Без сомнения, баронет не был трусливее, чем всякий другой человек, но дело в том, что ему нравилась жизнь, особенно он любил свой клуб, и вдруг ему пришло на ум, как приятно ему было бы теперь очутиться там, ведь, именно для того, чтобы иметь возможность порассказать своим клубным товарищам о разных приключениях своих в Судане, он и отправился в эту любопытную экспедицию, да, но чтобы иметь возможность удивить клуб своими рассказами, нужно было прежде всего одно необходимое условие, а именно, не только испытать всякие приключения, но еще, сверх того, остаться в живых.

Доктор Бриэ относился ко всему этому весьма добродушно и шутливо, по своему обыкновению, но вместе с тем это не мешало ему спрашивать себя в глубине души, чем же все это кончится? Виржиль же даже и в мыслях не имел обсуждать поступки и намерения «своего офицера», как он всегда мысленно называл своего господина. Но только и он находил, что в эту ночь небо «больно черно и больно страшно смотрит». Наоборот, Тиррель Смис, насколько ему позволяло благоговейное уважение, какое он питал ко всем приличиям и этикету, выражал свое высшее неодобрение такого рода порядку вещей, причем тщательно избегал высунуть хотя бы на минуту свой нос на улицу. Что же касается маленькой Фатимы, то она обливалась горючими слезами, а Гертруда Керсэн, и сама далеко не вполне спокойная, все же всячески старалась успокоить свою маленькую служанку.

Впрочем, вплоть до полуночи все шло довольно благополучно. Тиррель Смис по обыкновению подал чай в круглой Зале Ручек, где собралось все маленькое общество жителей Тэбали. В этот момент в зал вошел и Норбер Моони, только что вернувшийся с верхней площадки пика, так называемой эспланады. Подойдя к электрической лампочке, спускавшейся над центральным столом, он вынул из кармана свой хронометр и сказал:

– Сейчас ровно две минуты первого, господа! Или я ошибся в своем расчете, чего, впрочем, не думаю, так как все мои выводы подтверждаются, или же ровно через одну минуту и двадцать пять секунд произойдет соприкосновение.

– Какое соприкосновение? – спросил баронет.

– Соприкосновение Луны с земным шаром!

– Как?., и вы хотите выждать, чтобы это соприкосновение совершилось?

– Конечно! А то какой же был бы смысл настоящего опыта? Ведь я же превратил пик Тэбали в громадный, гигантский магнит именно с этой целью, чтобы заставить Луну спуститься на Землю. Неужели же вы хотите, чтобы я теперь вдруг отказался ознакомиться с этой нашей спутницей и отпустил ее обратно в пространство?

– А вы могли бы это сделать?

– Даже очень легко, – смеясь ответил молодой ученый, – стоит мне только дотронуться до этой костяной ручки, которую вы видите, и до той, что помечена литерой В, и Луна станет удаляться от Земли еще быстрее, чем она спустилась.

– Как!., стоит только дотронуться до ручки В, чтобы мгновенно прекратить действие вашего магнита? – с живостью и плохо скрываемой радостью воскликнул баронет.

– Не то, что именно дотронуться, но медленно опустить ее, подымая в тоже время ручку с литерой А!

– Ну, в таком случае, милый друг, мне, право, кажется, что было бы лучше, если бы вы сейчас же воспользовались этой вашей властью и приостановили ваш мрачный, страшный опыт! – сказал баронет.

– Да, но я имею самые основательные причины, мой милый Когхилль, чтобы не последовать на этот раз вашему совету!

– Значит, Луна буквально шлепнется на Землю через какие-нибудь несколько секунд?

– Да, именно так!

– От этого произойдет, конечно, страшное сотрясение, ужасный удар?

– Да, для тех, кто будет находиться в этот момент между молотом и наковальней, несомненно!.. Но, насколько я могу о том судить, мы не будем в числе пострадавших. По моих расчетам, Лунные Апеннины коснутся поверхности земного шара на расстоянии более ста миль от нас; точкой этого соприкосновения явится Сахара в направлении косвенной линии, идущей от юго-востока и северо-запада. Итак, я рассчитываю что мы испытаем, несомненно, сильный толчок, и ничего более. Ввиду этого я и позаботился построить здание обсерватории именно в один этаж, чтобы ему грозила наименьшая опасность в данном случае.

– А что, если вы ошибаетесь, и соприкосновение двух планет произойдет именно над нами?

– Ну, в таком случае нас, конечно, раздавит, это само собой понятно! Но я могу сказать с уверенностью, что не ошибаюсь… А впрочем, ведь неизвестно, что лучше, – быть перерезанными махдистами или раздавленными Луной… Во всяком случае, нам уже недолго осталось ждать! – добавил Норбер, взглянув еще раз на свои часы, – всего еще двадцать две секунды по моему расчету.

– Я все же держусь того мнения, что было бы гораздо разумнее остановить этот опыт! – снова повторил баронет.

Не успел он договорить последнего слова, как Тир-рель Смис, приняв их за слова оракула, кинулся к черного дерева дощечке и, прежде чем кто-либо успел заподозрить его намерение, схватил правой рукой ручку А, а левой ручку В, поднял первую и опустил вторую.

Когда Норбер Моони кинулся к нему с злобным проклятием и криком отчаяния, было уже слишком поздно: страшный взрыв, гром, грохот и раскаты, подобные одновременному взрыву сотни вулканов и пушечной пальбе тысячи батарей, сотрясение всего и колебание почвы и при этом внезапный страшный треск загасших разом электрических ламп немедленно последовали за этим, а у всех присутствующих явилось ощущение, какое испытывают люди, внезапно погружаясь в глубокий обморок или расставаясь с жизнью…

Норбер Моони едва только успел крикнуть: «Гертруда!», но голос его затерялся в хаосе катастрофы, и он окончательно потерял сознание…

Оглавление

Глава I. В Суакиме

Глава II. Чай на море

Глава III. В Нубийской пустыне

Глава IV. Могаддем и его карлик

Глава V. Бюро Королевской улицы в Мельбурне

Глава VI. «Selene Company» (Лунное общество)

Глава VII. Sic vos non vobis

Глава VIII. Отъезд

Глава IX. Великий магнит

Глава X. Еще гости

Глава XI. Черная стража

Глава XII. В Хартуме

Глава XIII. Князь тьмы

Глава XIV. Белая и черная магия

Глава xv. Сыны страны Великих Озер

Глава XVI. Смерть Каддура

Глава XVII. Уход черной стражи

Глава XVIII. Тиррель Смис