Воин Доброй Удачи (fb2)

- Воин Доброй Удачи [litres] (пер. Татьяна Сергеевна Алексеева) (Аспект-Император - 2) 5150K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ричард Скотт Бэккер

Р. Скотт Бэккер
Воин Доброй Удачи

Что было раньше…

Войны нередко считают компасом истории. Они отмечают степень накала в противоборстве сил, крушение одних и восхождение других, на века растягивающиеся приливы и отливы волн власти и могущества. Но есть война, которую люди ведут так долго, что уже позабыли языки, на которых начинали описывать ее. Война, по сравнению с которой истребление целых племен и народов кажется незначительными потерями.

И названия этой войне нет; люди не способны поименовать то, что выходит за узкие пределы их восприятия. Она началась еще в те времена, когда люди были дикарями, бродившими в чащах, еще до появления письменности и бронзы. Из пустоты, опалив горизонт, низвергся огромный золотой Ковчег, выбив из земли силой своего падения горную цепь. И от него расползлись во все стороны чудовищные инхорои – раса, которая пришла загородить этот мир от небес, чтобы тем спасти свои гнусные души.

В те древние времена господствовали нелюди – народ долгожителей, который превосходил людей не только красотой и разумом, но и гневом и завистью. Силами доблестных ишроев и магов-квуйя они вели титанические битвы и несли стражу во время перемирий, длившихся эпохами. Они выстояли под световым оружием инхороев. Они пережили вероломство апоретиков, которые предоставили в распоряжение их врагов тысячи убивающих колдовство хор. Они преодолели все ужасы, которые приготовил враг для своих легионов: шранков, башрагов и враку, что ужаснее прочих. Но жадность подвела их. Спустя несколько веков затихающих и возобновляющихся войн они заключили мир с завоевателями в обмен на дар бессмертия и вечной молодости – дар, который на поверку оказался смертельным оружием, Чревомором.

В конце концов нелюди поставили инхороев на грань уничтожения. Истощенные, обессиленные, нелюди удалились в свои подземные обители, оплакивать потерю жен и дочерей и неизбежное вымирание своего доблестного народа. Их, оставшихся в живых, маги запечатали, Ковчег, который они назвали Мин-Уройкас, и спрятали его от мира при помощи самых искусных чар. А с восточных гор стали приходить первые племена людей, предъявлять свои права на оставленные нелюдями земли – людей, которые прежде не знали рабского ярма. Из оставшихся в живых королей-ишроев одни приняли бой, но были сметены численно превосходящим противником, другие просто оставили главные ворота без охраны и подставили шеи неуемной ярости низшего народа.

Так родилась человеческая история, и, возможно, Безымянные Войны окончились бы с уходом со сцены основных действующих лиц. Но золотой Ковчег по-прежнему существовал, а неуемное любопытство всегда разъедало людские души, как опухоль.

Шли века, и человеческая цивилизация медленно продвигалась вдоль больших рек Эарвы, неся бронзу взамен кремня, ткань взамен шкур и письменность взамен устного предания. Вырастали крупные города, кишевшие жизнью. Дикие чащи уступали место обработанным землям.

Нигде люди не были так дерзновенны в своих начинаниях и тщеславны в своей гордыне, как на севере, где торговля с нелюдями позволяла им обгонять своих смуглых двоюродных братьев с юга. В легендарном городе Сауглише те, кто умел различать швы в ткани бытия, основали первые колдовские школы. По мере того как прибывали их мудрость и сила, несколько самых отчаянных магов задумались над слухами, о которых перешептывались их нелюдские учителя, – над слухами о великом золотом Ковчеге. Мудрые быстро распознали опасность, и адепты школы Мангаэкка, которые больше других жаждали приобщиться тайн, были осуждены и объявлены вне закона.

Но было уже слишком поздно. Мин-Уройкас отыскали – и захватили.

Глупцы нашли и разбудили двух последних оставшихся в живых инхороев, Ауракса и Ауранга, которые скрывались в потайных уголках Ковчега. От новых наставников мангаэккские изгнанники узнали, что проклятие, бремя всех колдунов, преодолимо. Они узнали, что мир может стать неподвластным небесному суду. Тогда они составили вместе с двумя отвратительными братьями-близнецами Консульт и употребили все свое хитроумие на исполнение провалившихся замыслов инхороев.

Они переняли науку о принципах существования материи, Текне. Они научились управлять плотью. И когда сменилось несколько поколений, занятых поисками и исследованиями, после того как шахты Мин-Уройкаса наполнились бесчисленными трупами, маги поняли, какова самая страшная из невыразимых мерзостей инхороев: Мог-Фарау, Не-Бог.

Они сделались рабами ради наилучшего уничтожения мира.

И Безымянные Войны разгорелись заново. Первый Апокалипсис, как его стали называть, уничтожил великие норсирайские народы на севере, превратил в руины величайшие достижения человечества. Если бы не Сесватха, великий магистр гностической школы Сохонк, не стало бы всего мира. По его настоянию Анасуримбор Кельмомас, верховный король самой могущественной страны севера, Куниюрии, призвал своих данников и союзников объединиться с ним в священной войне против Мин-Уройкаса, который люди теперь стали называть Голготтерат. Но миссия его воинства потерпела неудачу, и могущество норсираев погибло. Сесватха бежал на юг, к кетьянским народам Трех Морей, унося с собой величайшее легендарное оружие инхороев, Копье-Цаплю. Вместе с Анаксофусом, верховным королем Киранеи, он сошелся с Не-Богом на равнине Менгедда и своей доблестью и божьим промыслом одолел смертоносный Вихрь.

Не-Бог был мертв, но его рабы и его цитадель остались. Голготтерат не пал, и Консульт, истощенный веками противоестественного образа жизни, продолжал составлять планы своего спасения.

Прошли годы, и люди Трех Морей, как это часто бывает с людьми, забыли ужасы, выпавшие на долю их отцов. Возвышались и рушились империи. Последний пророк Айнри Сейен по-новому интерпретировал Бивень – первое писание, – и за несколько веков религия айнритизма, основанная и направляемая Тысячей Храмов и их духовным лидером, шрайей, стала господствовать по всем Трем Морям. В ответ на преследования колдовства айнритийцами возникли анагогические школы. Айнритийцы, используя хоры, вели с этими школами войну, желая принести очищение Трем Морям.

Затем Фан, самопровозглашенный пророк так называемого Единого Бога, объединил кианцев, пустынных людей Великого Каратая, и объявил войну Бивню и Тысяче Храмов. Спустя многие века и несколько джихадов фаним – последователи Фана – и их жрецы-чародеи кишаурим, по традиции ослепляющие себя, завоевали почти всю западную часть Трех Морей, включая священный город Шайме, место рождения Айнри Сейена. Сопротивляться им продолжали только агонизирующие остатки Нансурской империи.

Югом правили война и раздоры. Две великие религии, айнритизм и фанимство, постоянно устраивали стычки между собой, хотя к торговле и паломничеству относились снисходительно, когда они были коммерчески выгодны. Главенствующие кланы и народы соперничали за военное и торговое господство. Крупные и мелкие школы вздорили и плели интриги. А Тысяча Храмов преследовала мирские амбиции под руководством продажных и бездействующих шрайев.

Первый Апокалипсис ушел в предания. Консульт и Не-Бог превратились в миф, в сказку, которую рассказывают старухи маленьким детям. Спустя две тысячи лет только адепты Завета, которые каждую ночь видели Апокалипсис глазами Сесватхи, помнили ужас Мог-Фарау. Хотя властители и ученые считали их помешанными, владение Гнозисом, колдовством Древнего Севера, внушало уважение и смертельную зависть. Гонимые ночными кошмарами колдуны Завета бродили по лабиринтам силы, выискивая по Трем Морям следы своего старого и непримиримого врага – Консульта.

Но ничего не находили.

Кто-то утверждал, что Консульт, выжив в вооруженном противоборстве могучих империй, в конце концов пал жертвой неумолимого времени. Другие говорили, что он обратился к себе в поисках менее трудных способов избежать проклятия. Но с тех пор как в северных Пустошах расплодились шранки, в Голготтерат нельзя было выслать экспедицию и разобраться. Только Завет знал о Безымянной Войне. Только его адепты стояли на страже, но под покровом неведения.

Тысяча Храмов избрала нового, загадочного шрайю, человека по имени Майтанет, который потребовал, чтобы айнритийцы отвоевали у фаним священный город Последнего Пророка, Шайме. Его призыв распространился по всем Трем Морям и за их пределы, и правоверные всех великих айнритийских наций – Галеот, Туньер, Се Тидонн, Конрия, Верхний Айнон – и их данников съехались в город Момемн, столицу Нансура, чтобы присягнуть мечом и жизнью Айнри Сейену. Чтобы стать людьми Бивня.

Так родилась Первая Священная война. Кампанию с самого начала преследовали внутренние распри, поскольку нехватки в тех, кто хотел обратить Священную войну на пользу собственным корыстным целям, не было. Лишь после второй осады Карасканда и Кругораспятия одному из бесчисленных раздоров айнрити был положен конец. Лишь после того, как люди Бивня нашли живого пророка, за которым могли последовать, – человека, умеющего проникать в сердца людей. Человека, подобного богу.

Анасуримбора Келлхуса.

Далеко к северу, практически в тени Голготтерата, в Ишуале, тайной цитадели куниюрских верховных королей, скрывалась группа аскетов, называвшаяся дунианами. На протяжении двух тысяч лет они занимались своими эзотерическими практиками, развивали интуицию и интеллект, тренировали тело, мысль и лицо – и все это ради разума, Логоса. В попытке превратить себя в совершенное воплощение Логоса дуниане само свое существование посвятили преодолению иррациональности истории, обычаев и страстей – всего того, что определяет человеческую мысль. Так они надеялись, рано или поздно постигнуть то, что они называли Абсолютом, и тем самым обрести душу, в полной мере повелевающую собой.

Но их благородное уединение было прервано. После тридцати лет изгнания один из них, Анасуримбор Моэнгхус, возник в их снах, требуя, чтобы они послали к нему его сына Келлхуса. Зная только то, что Моэнгхус живет в далеком городе Шайме, дуниане отправили Келлхуса в трудное путешествие через земли, которые человек давно покинул, – отправили его убить своего отца.

Но Моэнгхус знал мир так, как не могли его знать жившие в уединении братья. Он хорошо представлял, какие откровения поджидают его сына, поскольку за тридцать лет до этого подобные откровения поджидали и его. Он знал, что Келлхус обнаружит колдовство, которое искореняли основоположники дуниан. Он знал, что при способностях, которыми обладал Келлхус, люди будут для него как дети, что он будет видеть их мысли в мельчайших подробностях их проявлений и что одними словами он сможет добиться любой преданности и любой жертвы. Более того, он знал, что Келлхус встретится с Консультом, скрывающимся за лицами, сквозь которые видят только глаза дуниан, – и он разглядит то, что люди своими слепыми душами увидеть не могли: Безымянную Войну.

Веками Консульт ускользал от своего старого врага, школы Завета, создавая двойников – шпионов, которые могли принимать любое обличье, имитировать любой голос, не прибегая к колдовству и не обнаруживая его предательски красноречивую Метку. Захватывая и пытая этих мерзких тварей, Моэнгхус узнал, что Консульт не оставил своих давних замыслов «запечатать» мир от неба, что через десяток лет они смогут возродить Не-Бога и вызвать Второй Апокалипсис. Годами Моэнгхус практиковал многочисленные разновидности вероятностного транса, рисуя одно будущее за другим в поисках линии деяний и следствий, которые спасут мир. Многие годы он создавал свою Тысячекратную Мысль.

Моэнгхус знал и поэтому готовил путь Келлхусу. Он отправил своего рожденного мирской женщиной сына Майтанета занять Тысячу Храмов изнутри, чтобы он смог устроить Первую Священную войну – средство, которое потребуется Келлхусу, чтобы захватить абсолютную власть и объединить Три Моря против грозящей им участи. Чего он не знал и не мог знать – что Келлхус будет смотреть дальше, чем он, что он будет мыслить шире его Тысячекратной Мысли…

И сойдет с ума.

Нищим путником вступив в Священную войну, Келлхус, используя свое происхождение, интеллект и интуицию, убедил многих людей Бивня, что он – Воин-Пророк, явившийся спасти человечество от Второго Апокалипсиса. Он убедился, что люди принимают ничем не подкрепленные утверждения так же легко, как пьяницы поглощают вино, и окажут ему любую услугу, если будут верить, что он спасет их души. Кроме того, он подружился с Друзом Акхеймионом, одним из колдунов, которого школа Завета отрядила наблюдать за ходом Священной войны, поскольку знал, что Гнозис, колдовское учение Древнего Севера, наделит его неоценимой силой. А также соблазнил любовницу Акхеймиона, Эсменет, зная, что она, с ее умом – идеальный сосуд, чтобы вместить его семя, чтобы носить его сыновей, которым должно достать силы нести нелегкое бремя дунианской крови.

К тому времени как закаленные в боях остатки войска, наконец, осадили священный Шайме, он целиком владел их душами и телом. Люди Бивня стали его заудуньяни, его «Племенем Истины». Пока Священная война подступала к стенам города, он вступил в бой со своим отцом Моэнгхусом и смертельно ранил его, объяснив, что лишь с его смертью претворится Тысячекратная Мысль. Несколько дней спустя Анасуримбора Келлхуса провозгласили аспект-императором, первым в тысячелетии, и сделал это не кто иной, как шрайя Тысячи Храмов, его сводный брат Майтанет. Даже школа Завета, которая видела в его появлении исполнение своих самых святых пророчеств, склонилась перед ним, и ее адепты поцеловали ему колено.

Но он совершил одну ошибку. Он позволил Найюру урс Скиоате, скюльвендскому вождю, который сопровождал его на пути в Три Моря, слишком много узнать о своей подлинной природе. Перед смертью варвар открыл эту истину Друзу Акхеймиону, который и сам был снедаем тяжелыми подозрениями.

На глазах у всего войска Священной войны Акхеймион отрекся от Келлхуса, которого боготворил, от Эсменет, которую любил, и от мастеров Завета, которым служил. После чего удалился в пустыню и стал единственным в своем роде колдуном вне школ. Шаманом.

И вот после двадцати лет кровопролития и обращения иноверцев Анасуримбор Келлхус замыслил положить конец Тысячекратной Мысли своего отца. Его Новая Империя простиралась на все Три Моря, от легендарной крепости Аувангшей на границах с Зеумом до неизвестных истоков реки Сают, от знойных берегов Кутнарму до диких вершин Оствайских гор – через все земли, которые некогда были фанимскими или айнритийскими. По протяженности она сравнима была с прежней Кенейской империей, а если говорить о населении, то намного превосходила ее. Около сотни крупных городов и почти столько же языков. Десяток гордых народов. Тысяча лет искалеченной истории.

Безымянная Война больше не была безымянной. Ее стали называть Великой Ордалией.

Око Судии
Акхеймион

Двадцать лет Друз Акхеймион тщательно записывал свои сны о Первом Апокалипсисе.

Он, единственный в мире волшебник, живет словно в изгнании на дикой северо-восточной границе империи, которую создал Анасуримбор Келлхус, объявив себя божеством. Шранки осаждали полуразрушенную башню мага, но скальперы, стремясь получить Священную Награду за их головы, прогнали этих нечеловеческих созданий за горный хребет. Уже много лет Акхеймион живет тихо и мирно, охотясь во сне за полунамеками и слухами об Ишуале – скрытой крепости дуниан. Он верит, что если найдет Ишуаль, то сможет ответить на вопрос, который так ярко горит в столь многих ученых душах…

Кто такой аспект-император?

Этот покой нарушается, когда к нему приходит Анасуримбор Мимара, дочь его бывшей жены, требующая, чтобы он научил ее волшебству. Ее сходство с матерью, блудницей Эсменет, которая стала императрицей Трех Морей, возвращает старого волшебника ко всей той боли, от которой он желал избавиться. Он отказывается выполнить требование девушки, раз за разом убеждает ее уйти, но она игнорирует его слова и несколько дней с демонстративным видом сидит возле его башни.

Мимара, которая так и не простила свою мать за то, что та продала ее в рабство еще ребенком, сбежала от императорского двора, не имея намерения возвращаться. Она обладает способностью видеть ткань бытия и, следовательно, может научиться волшебству – и это, решила девушка, единственная вещь, которая поднимет ее из того болота стыда и взаимных упреков, которое является ее жизнью. Она говорит себе, что больше у нее ничего нет…

Но она также обладает и другим видом зрения, более редким и одновременно более важным: в исключительных случаях она может видеть нравственность вещей, свойственные им добро и зло. У нее есть то, что древние называли Оком Судии.

Днем и ночью Мимара рыдает перед башней волшебника, требуя, чтобы он научил ее своему искусству. В первый раз, когда он спускается к ней, он бьет ее. Во второй раз пытается ее урезонить и объясняет, как всю свою жизнь старался открыть правду об Анасуримборе Келлхусе – ее приемном отце. Маг разыскивает местонахождение Ишуаля, потому что это место рождения аспект-императора, а правда о человеке, настаивает он, всегда находится в его происхождении. Он рассказывает девушке, как его сны постепенно трансформировались, как из них ушли эпические злодеяния Первого Апокалипсиса и как они все больше и больше сосредоточивались на земных деталях древней жизни Сесватхи. По этой причине Друз теперь знает, как отыскать Ишуаль: он должен найти карту, которая спрятана в развалинах древнего Сауглиша далеко на севере.

– Ты стал пророком, – говорит ему Мимара. – Пророком прошлого.

А потом, в еще одной попытке завоевать его опеку, она соблазняет его. И только после этого, чувствуя стыд, она говорит старому волшебнику, что он слишком долго размышлял о своих подозрениях. Аспект-император уже начал поиски, чтобы уничтожить Консульт и таким образом спасти мир от второго Апокалипсиса. Грядет Великая Ордалия.

Акхеймион оставляет Мимару в своей башне и бросается в Марроу, ближайший форпост скальперов. Там он заключает договор с артелью под названием «Шкуродеры», по которому они должны присоединиться к его поискам, обманывая их обещаниями богатства из знаменитой сокровищницы священной библиотеки. Капитан этой компании, священный ветеран Первой Священной войны по имени лорд Косотер, тревожит его, как и нелюдь Инкариол, таинственный спутник скальперов, но времени мало, и Друз не может придумать, кто еще мог бы сопровождать его в таком безумном походе. Он должен каким-то образом добраться до библиотеки Сауглиша, а оттуда до Ишуаля, прежде чем Великая Ордалия достигнет врат Голготтерата. Вскоре после этого артель скальперов отправляется в путь, планируя пересечь Оствайские горы и проникнуть на наводненный шранками север.

Мимару, однако же, не так-то легко переубедить. Она тенью крадется за скальперами, не понимая, насколько хитры они в своем лесном ремесле. Ее обнаруживают, и Акхеймиону приходится спасать ее, говоря, что она его своевольная дочь. Испугавшись, что девушка раскроет его истинные цели, колдун наконец смягчается. Он позволяет ей сопровождать его в поисках и соглашается обучить ее волшебству.

Вскоре после этого они узнают, что весенняя метель замела проходы через Оствайские горы, возможно, задержав их на несколько недель – слишком надолго. Лишь один путь остается для них открытым: проклятые пещеры Кил-Ауджаса.

Путники устраивают лагерь перед входом в заброшенный особняк нелюдей, измученные страхами. Затем, с наступлением рассвета, они спускаются в самое сердце горы. Целыми днями артель блуждает по разрушенным залам, направляемая Инкариолом и его древними воспоминаниями. Глубоко в особняке Мимара, наконец, признается в своей изредка проявляющейся способности видеть нравственную суть вещей, и Акхеймион, явно встревоженный, говорит ей, что она обладает Оком Судии. Она пытается надавить на него, заставляя рассказать ей больше, но старый волшебник отказывается. И прежде чем она успевает обругать его должны образом, отряд обнаруживает, что в древних чертогах они не одни.

Шранки нападают на них с яростью и в бесчисленных количествах. Несмотря на потери волшебной силы, понесенные Инкариолом и Акхеймианом, шранки побеждают, и выжившим скальперам приходится бежать в недра Кил-Ауджаса. Акхеймиона сбивает с ног шранк, несущий хору, Слезу Господню, и волшебник теряет сознание. Мимара убивает это существо и забирает Слезу с собой. Они убегают через шахты, которые пронизывают основание горы, и оказываются на выжженном краю горящего озера. Шранки несутся за ними воющим потоком. Беглецы мчатся по лестнице – они, несомненно, погибли бы, если бы не Инкариол и его волшебная сила. Путь назад для них закрыт, и они оказываются в древней рабской яме, сгрудившись среди костей мертвого дракона. Лишь горстке людей удается выжить.

Пока они восстанавливают силы, Инкариол раздает квирри, древнее лекарство нелюдей. Мимара поймала себя на том, что смотрит на свою хору. Своим волшебным взглядом она видит пустоту, ужас и отвращение, но упорно продолжает смотреть. Око Судии открывается, и вещь чудесным образом преображается. Внезапно Мимара видит то, что есть на самом деле: белую горящую Слезу Господню. Она поворачивается к Сомандутте, скальперу, который стал ее защитником, когда волшебник вышел из строя. Но тот ничего не видит…

Затем она замечает незнакомца, сидящего среди них.

Инкариол узнает в этой фигуре тень Гин’йурсиса, древнего нелюдя, короля Кил-Ауджаса. Призрак носит облик нелюдя, как если бы тот был одеждой. Пока вся артель в ужасе наблюдает за происходящим, квирри, наконец, оживляет старого волшебника. Осознав, в какой они опасности, тот начинает кричать им, чтобы они бежали.

Они снова убегают во мрак, а что-то темное, туманное и богоподобное преследует их. В отчаянии Акхеймион обрушивает потолок, запечатывая артель еще глубже в ужасных чертогах.

Путники оказываются на дне обширного колодца, который Акхеймион помнит под именем «Великая Срединная Ось» из своих старых снов. Это лестница, которая пронизывает всю гору. Небо над ними – не более чем точка света. Потрепанные Шкуродеры радуются. Все, что им нужно сделать, – это вскарабкаться по ней…

Но Гин’йурсис поднимается из глубин, чтобы забрать их, волоча за собой, словно мантию, сам ад. Око Судии Мимары открывается, и она высоко поднимает Слезу Господню, каким-то образом зная…

Великая Ордалия

Далеко на севере юный Варальт Сорвил обнаруживает, что смотрит вниз на ошеломляющее могущество королей-верующих Юга. Он – единственный сын Варальта Харвилла, короля Сакарпа, который сопротивлялся требованию аспект-императора отдать свой древний город и его знаменитый запас хор. Стоя рядом с отцом на высокой крепостной стене, подросток понимает, что он и его народ обречены. Затем, чудесным образом, аист – птица, которая является священной для сакарпцев, – появляется на зубчатой стене над его отцом. Король и птица разговаривают в наступившей тяжелой тишине, а затем Харвил поворачивается и приказывает Сорвилу спасаться.

– Приглядите, чтобы с ним не случилось ничего плохого! – кричит он. – Он будет нашим последним ударом меча! Нашей местью!

Оттаскиваемый прочь плачущий юноша видит, как волшебное пламя охватывает парапеты и стоящего на них отца. Начинается отчаянное бегство, и кажется, что сам аспект-император преследует Сорвила и его людей по беспорядочно переплетенным улицам.

Это бегство заканчивается в цитадели, которая кажется безопасной. Прорываясь сквозь ее стены, Анасуримбор Келлхус без особых усилий убивает защитников Сорвила. Он приближается к юному принцу, но вместо того, чтобы схватить или ударить, обнимает его. И говорит ему, что он прощен.

Город защищен, Великая Ордалия готовится к долгому переходу через непроходимые дебри. Сорвил чувствует себя опустошенным из-за потери отца и из-за позорных новых обстоятельств. Как новый король Сакарпа, он стал всего лишь инструментом Новой Империи, способом для аспект-императора узаконить свою тиранию. Перед отъездом хозяина его навещают во дворце не кто-нибудь, а Моэнгхус и Кайютас, собственной персоной. Они говорят ему, что он должен присоединиться к Ордалии, как символ приверженности его народа их священному делу. На следующий день Сорвил оказывается в составе Наследников, конного отряда, состоящего из принцев-заложников со всего края Новой Империи. Так он встречается с Цоронгой ут Нганка’куллом, наследным принцем Зеума, и они становятся друзьями.

Дипломированный маг по имени Эскелес назначен обучать его шейскому языку, общему для Трех Морей, и от него юный король узнает причины, по которым столь многие так ревностно поклоняются аспект-императору. Впервые он начинает сомневаться в своем отце… Что, если аспект-император говорил правду? Что, если мир и правда стоит на краю гибели? Иначе зачем бы кто-то настолько хитроумный повел на верную гибель так много людей?

Сорвилу также предоставили раба по имени Порспариан, чтобы тот заботился о его нуждах, высохшего старика, который был кем угодно, только не покорным невольником, коим он притворялся. Однажды ночью Сорвил наблюдает, как Порспариан срывает дерн и лепит из грязи лик богини Ятвер. На глазах юноши грязь пузырится на ее земляных губах, словно слюна. Раб кладет ладонь на эту грязь и размазывает ее по щекам недоверчивого короля.

На следующее утро Сорвил вместе с Цоронгой и Эскелесом отправляется на Совет Могущественных. Его страх нарастает, когда он наблюдает, как священный аспект-император проходит от одного господина к другому, провозглашая истины, которые, как они думают, скрыты в их душах. Он боится того, что произойдет, когда правитель увидит ненависть и предательство, тлеющие в его собственной душе. Но когда Анасуримбор Келлхус приходит к нему, он поздравляет Сорвила с тем, что тот постиг истину, и перед всеми собравшимися объявляет его одним из королей-верующих.

Эсменет

Далеко на юге, в Момемне, столице Новой Империи, Эсменет изо всех сил старается править в отсутствие мужа. Поскольку Келлхус и основная часть его вооруженных сил отсутствовали, по всем Трем Морям начали разгораться угли восстания. Императорский двор смотрит на нее снисходительно. Фанайял аб Каскамандри, падираджа тех земель, что раньше, до Первой Священной войны, были языческой Кианской империей, становится все более смелым на окраинах Великой Каратайской пустыни. Псатма Наннафери, объявленная вне закона Верховная Мать культа Ятвер, предсказывает приход Воина Доброй Удачи, посланного богиней убийцы, который убьет аспект-императора и его потомство. Даже боги, похоже, отвернулись от династии Анасуримбор. Эсменет обращается к своему деверю Майтанету, шрайе Тысячи Храмов, за ясностью видения и силой, удивляясь при этом, почему ее муж оставил власть в ее неумелых руках, когда его брат такой же дунианин, как и он сам.

Ей также приходится бороться с горем в своей семье. Все ее старшие дети ушли. Мимара сбежала – императрица надеется, что к Акхеймиону, и молится за нее. Кайютас, Серва и пасынок Эсменет Моэнгхус едут вместе с отцом на Великую Ордалию. Телиопа остается с ней в качестве советника, но в этой девушке едва ли есть что-то человеческое, так узко и аналитически она мыслит. Следующего по старшинству, безумного и кровожадного Айнрилатаса, Эсменет держит взаперти на Андиаминских Высотах. Только самые младшие, близнецы Самармас и Кельмомас, дают ей хоть какое-то утешение. Она цепляется за них, как если бы это были обломки кораблекрушения, не понимая, что Кельмомас, как и его брат Айнрилатас, унаследовал слишком много отцовских дарований. Мальчик уже прогнал Мимару своими хитрыми намеками. Теперь он строит более углубленные планы, чтобы добиться единоличного обладания сердцем своей матери.

Он не потерпит соперников.

Тем временем в городе Иотия Воин Доброй Удачи открывается Псатме Наннафери, которая призывает всех своих верховных жриц, чтобы замыслить уничтожение Анасуримбора. Сама Ятвер, чудовищная Мать Рождения, выступает против аспект-императора. Как богиня, наиболее любимая рабами и кастой слуг, она обладает огромной светской властью. Среди раболепной бедноты распространяется смута.

Даже когда первые слухи об этом мятеже достигают его матери в Момемне, юный Кельмомас продолжает свое собственное коварное восстание. После того как он прогнал Мимару, мальчик теперь замысливает смерть своего слабоумного близнеца Самармаса, зная, что горе потери заставит мать еще отчаяннее любить его.

Раздавленная смертью Самармаса, сбитая с толку тем, что Сотня охотится теперь на ее семью, Эсменет обращается к своему деверю Майтанету. Он напоминает ей, что боги не видят ни Не-Бога, ни грядущего Апокалипсиса, и поэтому воспринимают ее мужа как угрозу, а не как спасителя.

По его приказу Эсменет вызывает Шарасинту, официально признанную матриархом ятверианцев, на Андиаминские Высоты с намерением натравить ее на ее собственный культ. Когда им не удается запугать эту женщину, появляется сам Келлхус и ломает ее волю к сопротивлению одной лишь силой своего присутствия. Рыдающая матриарх уступает, обещая вырвать свой культ у Псатмы Наннафери. Аспект-император возвращается к Великой Ордалии, пугая императрицу отсутствием раскаяния в смерти сына.

Понимая, что чем больше его мать тянется к нему, тем больше обстоятельства оборачиваются против нее, Кельмомас той же поздней ночью отправляется в путь, используя свою кровь дуниан, чтобы прокрасться через имперские территории, и убивает Шарасинту и ее свиту.

Слухи о ее убийстве быстро распространяются, разжигая угли восстания среди рабов и кастовых слуг. Бунты вспыхивают по всей Новой Империи.

Эсменет действительно обращается за утешением к Кельмомасу. По ночам она обнимает его в своей постели, в то время как ветер приносит к ним сквозь окна запах дыма и крики. Опьяненный успехом, молодой принц Империи начинает строить заговор против своего дяди Майтанета, зная, что только он обладает способностью насквозь видеть его уловки.

Глава 1
Меорнская глушь

Без правил – безумие, без дисциплины – смерть

Нансурский военный принцип

Рабство, в котором мы рождаемся, – это рабство, которое мы не можем видеть. Воистину свобода есть не что иное, как невежество тирании. Проживи достаточно долго, и ты увидишь: люди видят не столько хлыст, сколько руку, которая им владеет.

Триамис I. «Дневники и диалоги»

Весна,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Длинная сторона

Даже когда Шкуродеры шли по улицам, освещенным ярким солнцем, какая-то тень Кил-Ауджаса оставалась в их глазах. Отражение потерянных друзей. Отблеск чего-то не до конца оставшегося живым.

Не прошло и двух дней с тех пор, как они покинули заброшенные подземные чертоги. В глубине таилось безумие, и скальперы несли его на себе скорее как факт, чем как трофей. Уничтоженные шранками. Преследуемые по змеящимся глубинам до самого края ада Шкуродеры изменились – как люди, пережившие время охоты и сбора нечеловеческих скальпов в погоне за Священной Наградой. Их сердца, покрытые шрамами, теперь и вовсе были в трещинах. Проходили ли Шкуродеры через горные хребты или через лесные чащи, вид у них был оборванный. И за все, о чем сожалели, они были благодарны. Легкий ветерок нес с собой поцелуй благословения. Тени. Дождь. Любой признак открытого неба, каким бы незаметным он ни был, вызывал легкую радость.

Шкуродеры шли, вызывая удивление у тех, кто не мог понять их дыхания, их сердцебиения. Кто не мог поверить, что они все еще живы.

Слишком мало их осталось, чтобы старая скальперская дисциплина могла удержать их, – по крайней мере, так казалось старому волшебнику. Нужно было выковать новые привычки. Если у них и остались какие-то правила, они должны были обнаружиться по дороге.

Капитан все еще командовал ими. Во всяком случае, он казался более архаичным, более загадочным и жестоким. Его айнонская одежда, которая и раньше была изодрана в клочья, теперь превратилась в перепачканные черные лохмотья. На щите, который он носил на спине, виднелись бесчисленные вмятины и трещины. Но его авторитет, как и все остальное, изменился после перехода – он был не столько подорван, сколько наложен на другие возможности. События разделили всех их.

Сарл был главным примером этого. Когда-то этот человек был рупором капитана, а теперь крался в хвосте их неровной шеренги, сосредоточенный на своей пьяной походке и теребящий пальцами струпья на раненой щеке. Время от времени Сарл хихикал – резкий, липкий звук, который выводил остальных из задумчивости. Он ни с кем не разговаривал, довольствуясь тем, что без конца бормотал себе под нос – в основном чепуху о том, что видел ад. Раз или два в день Сарл начинал выкрикивать лающим голосом: «Удар из ударов! Да! Да!» Те немногие взгляды, которыми он удостоил своего капитана, были полны болезненного ужаса.

Если у истребленного отряда и был помощник, то это был Галиан. Нансурец вышел из Кил-Ауджаса почти невредимым – и такое везение помогло ему повысить свой престиж. Если не считать солдат, никто не понимал важность удачи столь глубоко, как скальперы. Галиан, вместе с Поквасом и Ксонгисом, стал своего рода ядром, своего рода заговором здравомыслящих внутри большой компании. Как ни странно, они нашли свою силу в том, чтобы держать при себе свои советы. Когда капитан описывал тот или иной образ действий, глаза Шкуродеров неизбежно обращались к нансурской колонне. Почти во всех без исключения случаях Галиан делал паузу, словно оставлял при себе невысказанные слова, а затем кивал головой: он никогда не был настолько глуп, чтобы противоречить капитану.

И капитан никогда не был настолько глуп, чтобы спровоцировать его на противоречие.

Как всегда, Ксонгис шел впереди, постоянно переходя на рысь, в то время как все остальные, кроме Клирика, еле тащились. Если бы не его охотничьи навыки, экспедиция почти непременно погибла бы. Поквас, чей череп выглядел ужасно из-за запекшейся крови, редко осмеливался отойти от Галиана. Каждый вечер, в сумерках, все трое находили себе место отдельно от остальных, грызли приготовленное при помощи волшебства мясо и о чем-то тихо шушукались. Ксонгис постоянно оглядывался по сторонам, теребил пальцами, расчесывая свою жидкую, как у джекийцев, бородку, и его миндалевидные глаза оценивали обстановку, даже когда он говорил или слушал своих товарищей. Смеялся он редко. Поквас неизменно служил своему великому тальвару и порой молился в такие моменты. Что-то в его голосе постоянно указывало на то, что едва удерживается от возмущения. Его смех обычно гремел. Галиан же, казалось, всегда сидел между ними, хотя их маленький треугольник не имел центра. Бывший солдат вечно соскребал щетину с подбородка. Казалось, он наблюдает за своими братьями-скальперами, не обращая внимания на остальной мир, и глаза его были чуткими, как у робкой матери. Его смех всегда звучал тихо.

По какой-то причине Сома и Сутадра оказались вне этой импровизированной группки заговорщиков. Исхудавший кианец, Сутадра, оставался таким же молчаливым и настороженным, как и прежде, хотя в его глазах появилась напряженность, которая была почти слышна. Он был похож на человека, который цепляется за слова убийцы своей жены, ожидая признания. Сома, наверное, изменился меньше всех, он был сильнее остальных склонен говорить и действовать по-старому. И, как и следовало ожидать, благородный нильнамешец, казалось, совершенно не замечал недоверия, которое это вызывало у его товарищей.

Ничего другого после Кил-Ауджаса и быть не могло.

Выжившие галеоты образовали еще одну небольшую группку, которая была одновременно более мятежной и более самодовольной. Если они были сильнее подвержены болям в животе или, что еще хуже, открыто ставили бы вопрос о необходимости экспедиции, то они также были более склонны съеживаться от жгучего холода, исходившего от капитанского взгляда. По какой-то причине суд подземного мира взял с них самую большую плату. Травмы Вонарда, которые он прятал, как раненая собака, воспалились. Он выглядел, как человек, который просто переносит себя с места на место, не думая ни о чем и не понимая, куда идет. Хамерон то и дело вскрикивал во сне и, казалось, всхлипывал так же часто, как и дышал. Только Конджеру с каждым днем как будто бы становилось все лучше и лучше. Несмотря на бесконечную необходимость брести, его хромота куда-то исчезла.

Но никто так не преобразился в глазах артели, как Клирик. Если раньше рядом с путниками шла давно знакомая загадка, круглая, теплая и гладкая, то теперь они шли с нелюдем-ишроем… Магом-квуйа.

Даже для столь сильно побитых людей это было не так уж и мало – идти рядом с легендой. А для волшебника, воспитанного в древних традициях, это было поводом для кое-чего большего, чем нескольких бессонных вахт…

Инкариол.

* * *

Поскольку это была бедная страна, они шли «в темноте», как выразился Сарл, без огня или какого-нибудь иного освещения. После юго-западных Оствайских гор ночь обрушивалась на них, словно удар молота.

Они превратились в компанию теней, бредущих среди деревьев и не желающих разговаривать. Свои потери они ощущали особенно сильно, когда сворачивали лагерь. Безысходное отчаяние то и дело охватывало их. Они ели с отсутствующим видом людей, которых выбросило из привычной колеи более доброй жизни.

Каждую ночь Клирик блуждал между ними, безмолвно раздавая порции квирри. Без плаща он казался выше. Запекшаяся кровь растрескалась на кольцах его доспехов. Гвоздь Небес отбрасывал голубые и белые отблески на его кожу и лысый череп. Его глаза, когда он моргал, казались еще более звериными, чем обычно.

Потом он садился, склонив голову, рядом с капитаном, который либо сидел, как каменный, либо наклонялся вперед, чтобы о чем-то рассказывать нелюдю непрерывным рычащим шепотом. Никто не мог понять, о чем он говорил.

Квирри впитывался в их вены, а его горький привкус на языке превращался в медленно распространяющееся тепло, растягивающее пробуждение. И их мысли, освобожденные от телесных лишений, собирались в запоминающиеся формы.

Тени начинали бормотать, как дети, проверяющие, на месте ли жестокий отец.

Из приглушенного хора поднимался голос нелюдя. Он говорил на шейском языке с чужестранным акцентом и глубокими, чужеродными интонациями. Совсем иное молчание опускалось на них, Шкуродеров, а также на волшебника и девушку. Молчание без надежды, молчание людей, ожидающих известий о себе. Из далеких мест.

И начиналась проповедь, такая же беспорядочная и прекрасная, как и сам оратор.

– Вы ушли от света и жизни, – начал он однажды ночью.

Они все еще пробирались через предгорья, следуя вдоль хребтов, окаймленных бесчисленными ущельями, и поэтому разбили лагерь на высоте. Клирик сидел на голом каменном уступе, повернувшись лицом к чернеющей громаде зиккурата Энаратиол. По какому-то счастливому стечению обстоятельств Акхеймион и Мимара оказались на ступеньку выше, так что они могли видеть, как тени гор накрывают лесистые участки за его плечами. Казалось, они нашли его таким, сидящим, скрестив ноги, перед пустыней, которую их артель осмелилась пересечь, – часового, ожидающего, чтобы осудить их за это безумие.

– Вы видели то, что видели лишь немногие из вашего рода, – говорил он. – Теперь, куда бы вы ни пошли, вы сможете оглядеться и увидеть нагромождение сил. Империи неба. Империи глубин…

Его огромная голова наклонилась вперед, белая и восковая, как свеча в темноте.

– Люди всегда остаются на поверхности вещей. И они всегда путают то, что видят, с суммой того, что имеет значение. Они вечно забывают о незначительности видимого по сравнению с остальным. И когда они почитают запредельное – низшее, – они воздают ему должное в соответствии с тем, что им знакомо… Они уродуют его ради своего удобства.

Как всегда, старый волшебник сидел неподвижно, не только слушая, но и размышляя.

– Но вы… вы знаете… Знаете, что то, что лежит за пределами, похоже на нас не больше, чем горшечник на урну…

Внезапный порыв горного ветра пронесся над высокими хребтами, пролетел сквозь ветви корявой сосны, которая расколола камень. Мимара подняла руку, чтобы убрать волосы с лица.

– Вы, кто видел ад мельком, – вещал нелюдь.

– Поход! – воскликнул Сарл хриплым голосом. – Всем походам поход – как я вам и говорил!

Его смех был наполовину булькающим, наполовину дребезжащим, но отряд уже не слышал бывшего сержанта, не говоря уже о том, чтобы посмотреть на него.

– Всему есть место, – продолжал Клирик, – даже смерти. Вы погрузились в глубины, прошли за врата жизни, и вы были там, где были только мертвые, видели то, что видели только мертвые…

Волшебник поймал себя на том, что вздрагивает от черного, сверкающего взгляда нелюдя.

– Пусть он встретит вас, как старого друга, когда вы вернетесь, – закончил тот.

Наступило мгновение задумчивого молчания. Темнота завладела диким горизонтом.

– Сокровищница! – прохрипел Сарл, и его лицо сморщилось от веселья. – Сокровищница, ребята!

«Карта», – подумал в ответ старый волшебник. Карта Ишуаля…

И правда об аспект-императоре.

* * *

Киампас мертв. Оксвора мертв. Сарл сошел с ума. И дюжины других Шкуродеров, которых волшебник никогда не знал до их совместного похода… Мертвы.

Плата, которой так боялся Акхеймион, стала реальностью. Кровь была пролита, жизни были потеряны в глубоком смятении, и все это во имя его убеждений… И ложь, которую он произнес во время их ужасной службы.

Расстояние и рассеянность всегда являются двумя приманками катастрофы. Когда он остановился, чтобы вспомнить об этом, первый шаг из башни показался ему абсурдным. Что такое один шаг? А два? И все последующие шаги – один за другим через дикую местность к обсидиановым воротам… Вниз, в горные глубины.

И все во имя того, чтобы найти Ишуаль…

Имя, произнесенное безумным варваром много лет назад. Колыбель Анасуримбора Келлхуса. Тайное убежище дуниан.

Теперь, сокрушенные и убитые горем, они продолжали свой долгий путь в Сауглиш, разрушенный Город Мантий, и все это во имя разграбления сокровищницы, знаменитого волшебного хранилища под библиотекой Сауглиша. Друз обещал им богатства, безделушки, которые сделают их принцами. Он ничего не сказал им ни о карте, которую надеялся там найти, ни о причудливых Снах, которыми руководствовался.

Акхеймион заметил тень Блудницы-Судьбы с самого начала – кажется, с того самого момента, как он увидел Мимару. Все это время он знал цену своей безумной миссии. И все же он позволил своей лжи и своим преступлениям накапливаться, убеждая свое сердце в их необходимости вялыми рациональными объяснениями.

Истина, говорил он себе. Истина требовала жертв, как от него, так и от других.

Можно ли назвать убийцей человека, убившего во имя истины?

Когда спускались сумерки, Акхеймион часто всматривался в них сквозь мрак – в этих людей, которые рисковали всем во имя его лжи. Скальперы обхватывают себя руками от холода. Грязные. Оборванные. С глазами, которые щиплет от безумия. Не столько сломленные, сколько изуродованные – сильные калеки. Только вчера, казалось, он видел их расхаживающими с важным видом и дурачащимися, обменивающимися шутками и хвастливыми репликами на манер людей в преддверии неминуемой битвы. Они собирались последовать за своим капитаном через край земли, чтобы разграбить сокровищницу из легенды. Они собирались вернуться принцами. Теперь от этой напыщенности почти ничего не осталось, если не считать Сому, чей своеобразный идиотизм стал неизменным, и Сарла, который сошел с ума. Старый волшебник наблюдал за ними и скорбел о том, что сделал, почти так же сильно, как и боялся того, что собирался сделать.

Однажды ночью он поймал Мимару, наблюдающую за тем, как он смотрит на остальных. Она была одной из тех женщин, которые обладают хитрым даром заглядывать в мужские лица, и всегда угадывала его сумбурные настроения.

– Ты чувствуешь раскаяние, – сказала она в ответ на его насмешливый взгляд.

– Кил-Ауджас сделал тебя правой, – тихо ответил старик. Она назвала его убийцей по ту сторону гор, пригрозила раскрыть его ложь остальным, если он отвернется от нее.

– Он причинил мне еще больше зла, – ответила девушка.

Без последствий ложь была так же легка, как дыхание, так же проста, как песня. За время работы в школе Завета Акхеймион рассказал бесчисленным людям бесчисленное количество лжи, а также немало роковых истин. Он разрушил репутации и даже жизни в погоне за абстракцией, Консультом. Он даже убил одного из своих любимых учеников, Инро, во имя того, чего нельзя было ни увидеть, ни коснуться. Он поймал себя на том, что гадает, каково теперь его бывшим братьям, когда Консульт обнаружен. Каково это – принадлежать к императорской школе, когда принцы и короли заикаются в твоем присутствии? По словам Мимары, они даже носили грамоты шрайи, священные писания, которые освобождали их от законов тех земель, где они жили.

Наставники школы Завета с грамотами шрайи! На что это похоже?

Он никогда этого не узнает. В тот день, когда Консульт перестал быть простой абстракцией, в тот день, когда Анасуримбор Келлхус был провозглашен аспект-императором, Друз решил искать другую неизвестность: происхождение человека, который открылся им, в том числе и в своих Снах, не меньше, чем наяву. Может быть, это и было его судьбой. Может быть, это и есть та трагическая ирония, которая определила всю его жизнь. Охота на дым. Бросание игральных палочек с цифрами проклятия. Жертва действительным ради возможного.

Вечный изгой. Сомневающийся и верящий.

С еще более многочисленной группой людей, которых нужно убить.

Мы можем осмыслить сновидения только после пробуждения, и, возможно, именно поэтому люди так стремятся нагромождать на них слова после того, как увидели их. Сны поглощают наши горизонты, приковывают наше тело к бурной нереальности. Они – рука, которая тянется за горы, за небо, в самые глубокие недра земли. Они – невежество, которое тиранит каждый наш выбор. Они – тьма, которую может осветить только новый сон.

Старый волшебник шел по щелям в могучем фундаменте. Камни, как он знал, были одними из старейших в этом комплексе, частью первоначального сооружения, возведенного Кару-Онгонианом, третьим и, возможно, величайшим из умерских богов-королей. Здесь… Это было то самое место, где нелюди из прославленного Наставничества, Сику, поселились среди куниюрийцев. Это было место, где были переведены и сохранены первые квианские тексты и где родилась первая школа магии, Сохонк.

Здесь… Знаменитая библиотека Сауглиша.

Храм. Крепость. Хранилище многих вещей, прежде всего мудрости и силы.

Стены, казалось, сомкнулись вокруг Акхеймиона, так узок был путь. Вдоль стен в канделябрах стояли свечи. Всякий раз, когда он приближался к одной из них, она вспыхивала белой жизнью, в то время как предыдущая исчезала в клубах дыма. Снова и снова, пока не стало казаться, что от фитиля к фитилю прыгает только один язык пламени.

Но освещения всегда было недостаточно. Пять из каждых десяти шагов приходилось проделать сквозь абсолютную тень, позволяя видеть слои древних помещений без помех мирского зрения. Уродливых, как уродливо всякое волшебство, и все же прекрасных, как снасти больших кораблей, только неземных – и смертоносных, как виселица. За тысячелетие, прошедшее с момента ее постройки, библиотека – и Сохонк – так и не были завоеваны. Кондское иго. Скеттские вторжения. Независимо от того, какая нация была завоевателем, цивилизованная или варварская, все они вкладывали свои мечи в ножны и приходили к соглашению. Надушенные и эрудированные, как Оссеората, или немытые и неграмотные, как Аулянау Завоеватель, все они приходили в Сауглиш с подарками вместо угроз… Все они знали.

Это была библиотека.

Коридор заканчивался глухими стенами. Крепко сжимая богато украшенный футляр с картой, который дал ему Кельмомас, великий мастер произнес магические слова. Смысл их вспыхнул в его глазах и на губах, и он шагнул сквозь монолитный камень. Заклинание Окольного Пути.

Моргнув, он обнаружил, что находится на верхнем Интервале, узкой трибуне, возвышающейся над собственно Интервалом, темной прихожей, длинной и достаточно глубокой, чтобы вместить военную галеру. Батареи свечей, установленных внизу, зажглись сами по себе. Сесватха спустился по правой лестнице, крепко сжимая в руке футляр с картой. Из всех бесчисленных комнат библиотеки только Интервал мог похвастаться мастерством нелюдей, потому что только он был высечен из живого камня. Переплетающиеся фигуры украшали стены, бордюр громоздился на бордюр, изображая Наставничество и первый великий мир между верховными норсирайцами и ложными людьми – так Бивень называл кунуроев. Но как и многие, кто входил в эту комнату, Сесватха едва замечал их. И как он мог это сделать, когда пятно волшебной стигмы так поразило его взор?

Так бывало всегда, когда один из немногих, кто мог видеть Метку, которой волшебство прорезало реальность, проходил через Интервал. Одно, и только одно, повелевало их взглядом… Великие колесные врата. Портал, который был замком, и замок, который был порталом.

Вход в сокровищницу.

Для обычных глаз это было чудо масштаба и хитрости. Для чародейских – не что иное, как чудо переплетающихся уродств: в огромные колеса заклинаний, вырезанные из молочно-белого мрамора, вращающиеся в бронзовой раме с созвездиями лиц, вырезанных из черного диорита, вселяли аниматов – или доверенных лиц, как они их называли, – порабощенные души, единственной целью которых было завершить круг между наблюдателем и наблюдаемым, который был основой всей реальности, волшебной или нет. Метка этого существа была так отвратительна, так метафизически изуродована, что всякий раз, когда волшебник оказывался перед ним, к горлу его подступала желчь.

Магия квуйя. Глубже самой глубины.

Сесватха остановился на лестнице, борясь со своим желудком. Он посмотрел вниз и почему-то не испытал ни удивления, ни тревоги, увидев, что золотой футляр с картой превратился в неподвижную детскую фигурку. Серо-голубую. Испещренную черными кровоподтеками, как будто этот ребенок умер, лежа ничком. Скользкую от смертного пота.

Безумие сновидений таково, что мы можем пренебречь непрерывностью даже самых элементарных вещей. Младенческий труп, казалось, всегда был тем, что нес с собой волшебник.

И кроме того, все это уже произошло. Так что Акхеймион шел по извилинам своего переживания, думая только о том, что было задумано, не обращая внимания на несоответствия. Только когда он остановился под таинственным механизмом врат, только когда он приказал доверенным лицам откатить их, он обнаружил, что скользит по непрожитой жизни…

Корчившейся жизни. Мертвый младенец извивался и вытягивался у него в руках.

Громадные колесные врата загрохотали, возвращаясь к трескучей жизни. Наконец, архимаг в ужасе посмотрел вниз.

Черные глаза, сияющие новорожденной мутью. Пухлые перепончатые ручки тянутся вперед, крошечные пальчики сжимаются.

Отвращение. Бушующая паника. В моменты ужаса тело само принимает решения. Он бросил эту штуку так, как мальчик мог бы бросить паука или змею, но она просто повисла в воздухе перед ним, создав колыбель из пустого пространства. Позади него колеса врат продолжали свое стонущее падение.

– Это, – выдохнул Сесватха, – не то, что случи…

Последняя из огромных бронзовых шестеренок перестала стучать. Колесные врата распахнулись настежь…

Младенец выпал из воздуха. Там, где он упал, лежала золотая трубка. За ней отступали в неразличимую черноту тяжеловесные бронзовые механизмы врат. Порыв ветра пронесся по вестибюлю.

Акхеймион стоял неподвижно.

Ветер бушевал вокруг него. Мантия натянулась на его руках и ногах. По стенам и перемычкам прокатился гул, глубокий, как если бы буря хлестала по какому-то миру внутри мира. Врата, которые находились в самом сердце библиотеки, теперь открывались в небо – не в сокровищницу, а в небо! И он мог видеть библиотеку, как будто Интервал висел над ней на огромной высоте. Рушащиеся бастионы. Стены, летящие наружу в струйках песка. И он видел это… Ужас ужасов внутри вздымающихся полотен пыли и обломков, гора черного крутящегося ветра, который связывал разрушенную землю с мерцающими облаками. Само существование взвыло.

– СКАЖИ МНЕ, – проговорил волшебник, – ЧТО ТЫ ВИДИШЬ?

* * *

ЧТО Я ТАКОЕ?

Атьерские библиотеки Завета обладали множеством карт, старых и новых. Все они, кроме самых древних, называли землю, которую осмелились пересечь Шкуродеры, Меорнскими пустошами – название, которое имело много значений для ученых, рассматривавших ее, прищурив глаза.

Скальперы, однако, называли ее просто Длинной стороной. Они, конечно, знали, что эти обширные леса когда-то до самого горизонта были возделанными полями. Более того, они видели руины: каменные гроты, которые были затерянным городом Телеолом, и крепость Маймор – или Фатволл, как они ее называли. Они знали о Меорнской империи. Знали, что когда-то, очень давно, к югу от Оствайских гор простирались дикие ландшафты. И самые глубокомысленные среди скальперов удивлялись тому, как медленное течение лет могло привести к таким грандиозным и драматическим переменам.

Когда десять лет назад первые артели скальперов вторглись в дикую местность, они были ошеломлены численностью и свирепостью кланов шранков, которых там обнаружили. Старые ветераны называли те времена «Днями жребия», потому что каждый шаг тогда казался броском игральных палочек с цифрами. Но дичи там было много. А предгорья открывали бесконечные возможности для засады – ключ к успеху почти каждого капитана. За какие-то пять лет скальперы загнали шранков в низинные леса, в Великие Космы, заполучив столько скальпов, что Священную Награду пришлось сократить вдвое, чтобы Новая Империя не обанкротилась.

Началось отвоевание Великой Меорнской Империи, пусть даже и людьми, во всем остальном больше всего похожими на шранков. Когда Фатволл, или Маймор, был обнаружен, святой аспект-император даже послал судью и роту министратских копейщиков, чтобы занять заброшенную крепость в летние месяцы. Многие в имперском аппарате говорили о возвращении всех древних меорнских провинций – от Оствайских гор до Серишского моря – в течение десяти скудных лет. Некоторые даже утверждали, что Священная Награда должна быть важнее Великой Ордалии. «Зачем воевать против одного, – осмеливались спросить они, – когда с помощью простого золота можно сражаться против всех?»

Но леса, необъятные, глубокие и темные, насмехались над этими надеждами. Сколько бы отрядов ни входило в них, сколько бы тюков со скальпами они ни приносили оттуда, граница прекратила свое медленное отступление и год за годом оставалась неподвижной. Впервые со времени объявления Священной Награды число шранков не уменьшалось, и они не отступали. Один имперский математик, печально известный Мепмерат из Шайгека, утверждал, что скальперы, наконец, встретили популяцию шранков, которая могла размножаться так же быстро, как и убивать, и что Награда стала бесполезной. Он был отправлен в тюрьму за точность своих пораженческих настроений.

Со своей стороны, скальперов не интересовали ни расчеты, ни мелкие политические устремления. Они считали, что нужно просто исследовать края Великих Косм, чтобы понять, почему шранки перестали отступать. Эти земли не походили ни на один лес, известный людям Трех Морей. Деревья там были такие седые и огромные, что земля дыбилась вокруг их комлей, образуя гребни, похожие на волны штормового моря. «Крыша», созданная их кронами, была настолько плотной, что лишь серо-зеленый свет рассеивал слабо просвечивающий мрак. Земля, лишенная подлеска, была лишь изрыта колоссальными остовами давно умерших деревьев. Для шранков Космы были чем-то вроде рая: вечно темная местность, с рыхлой землей, богатой личинками. Она удовлетворяла все их желания, кроме самых ужасных.

То есть так было до прихода людей.

* * *

Ксонгис повел их вниз, в предгорья, на северо-запад, так что миновала почти неделя, прежде чем экспедиция вошла в леса, которые скальперы называли Космами. План состоял в том, чтобы обогнуть опушку леса и двинуться к Толстой Стене, древнему Маймору, в надежде пополнить запасы. Мимара все это время буквально цеплялась за волшебника, иногда даже прижималась к нему, хотя у нее не было серьезных ран после всего случившегося. Ее мать сделала то же самое много лет назад, во время Первой Священной войны, и эти воспоминания глубоко, до боли глубоко поразили бы Акхеймиона, если бы хаос предыдущих дней не был таким безжалостным.

Когда он спросил Мимару, что происходило на дне Великой Срединной Оси, она так и не дала ему ответа, по крайней мере, удовлетворительного. По ее словам, призрак горы был изгнан ее хорой – и на этом все. Когда маг напоминал ей, что у капитана тоже есть хора, которая, по-видимому, ни на что не влияла, девушка просто пожимала плечами, как бы говоря: «Ну, я же не капитан, не так ли?» Но Акхеймион снова и снова возвращался к этому вопросу. Он не мог поступить иначе. Даже когда он не обращал на Мимару внимания, он чувствовал ее хору в своей груди, как дуновение забвения или как царапанье каких-то потусторонних коготков.

Школа Завета долгое время избегала даймотических искусств: Сесватха считал, что цифранг слишком капризен, чтобы подчиняться человеческим намерениям. И все же Акхеймион кое-что понимал в этой метафизике. Он знал, что некоторые силы можно вызвать, оторвав их от внешнего мира, вырвав целиком, в то время как другие несут с собой свою реальность, наполняя мир рассеянным безумием. Акхеймион знал, что тень Гин’йурсиса была одной из таких сил.

Хоры только отрицали нарушения реальности, они возвращали мир к его фундаментальной структуре. Но Гин’йурсис явился, как фигура и рамка – символ, связанный с тем самым адом, который придавал ему смысл…

Хора Мимары должна была быть бесполезной.

– Пожалуйста, девочка, – начал Друз в очередной раз. – Прости старику его смятение.

Там было замешано Око Судии… каким-то образом. Он знал это всем своим существом.

– Хватит. Это было безумие, я же тебе говорила. Я не знаю, что случилось!

– Что-то еще. Должно быть что-то еще!

Мимара уставилась на него своим проклинающим взглядом.

– Старый лицемер!..

Конечно, она была права. Как бы сильно колдун ни настаивал на том, чтобы девушка рассказала, что произошло, она еще сильнее настаивала на подробностях, касающихся Ока Судии, – и он был еще более уклончив. Какая-то часть его подозревала, что она отказывается отвечать из эдакого капризного желания отомстить.

Что говорят обреченным? Что может дать им знание, кроме ощущения следящего за ними палача? Знать свою судьбу – значит знать бесполезность, идти с потемневшим, омертвевшим сердцем.

Забыть о надежде.

Старый волшебник знал это не только из своей жизни, но и из своих Снов. Из всех уроков, которые он выучил, сидя на безразличных коленях жизни, этот, пожалуй, был самым трудным. Поэтому, когда девушка приставала к нему с расспросами, глядя на него глазами Эсменет, он ощетинивался.

– Мимара. Око Судии – это вещь из ведьминских и бабьих сказок! О нем в буквальном смысле не было никаких знаний, которыми можно было бы поделиться, только слухи и заблуждения!

– Тогда расскажи мне эти слухи!

– Ба! Оставь меня в покое!

Он щадит ее, сказал себе Акхеймион. Конечно, его отказ отвечать лишь усилил ее страхи, но бояться и знать – две разные вещи. В невежестве есть милосердие, люди рождаются, ценя это. Не проходит и дня, чтобы мы не спасали других от того, чего они не хотят знать, – от малого и великого.

Старый волшебник был не единственным, кто страдал от злобы Мимары. Однажды утром Сомандутта поравнялся с ними, с задумчивым и в то же время веселым видом, и начал с фальшивым добродушием задавать ей вопросы, а когда она отказалась отвечать, засыпал ее разными бессмысленными замечаниями. Маг знал, что он пытается возродить что-то из их прежней болтовни, возможно, надеясь найти невысказанное прощение, возобновив старые привычки и манеры. Его подход был одновременно трусливым и в высшей степени мужским: он буквально просил ее притвориться, что не бросил ее в Кил-Ауджасе. Но она ничего этого не сделала.

– Мимара… пожалуйста, – наконец, решился он. – Я знаю… Я знаю, что поступил с тобой плохо… внизу… там. Но все произошло так… так быстро.

– Но ведь так поступают дураки, верно? – отозвалась она таким легким тоном, что это могло быть только язвительностью. – Мир быстр, а они медлительны.

Возможно, девушка случайно затронула какой-то его старый и глубокий страх. А возможно, просто шокировала Сому окончательной легкостью, с которой осудила его. Так или иначе, молодой нильнамешский кастовый аристократ резко остановился, ошеломленно глядя, как остальные плетутся мимо него, и еле увернулся от Галиана и его дразнящей попытки ущипнуть его за щеку.

Позже Акхеймион присоединился к нему на тропе, тронутый больше воспоминаниями об Эсменет и сходством ее язвительности с поведением Мимары, чем настоящей жалостью.

– Дай ей время, – сказал колдун. – Она жестока в своих чувствах, но ее сердце прощает… – Он замолчал, понимая, что это не совсем так. – Она слишком быстра, чтобы не оценить эти… трудности, – добавил старик.

– Трудности?

Акхеймион нахмурился, услышав раздраженный тон Сомы. Дело в том, что волшебник был согласен с Мимарой: он действительно считал этого человека дураком – но дураком с добрыми намерениями.

– Ты когда-нибудь слышал поговорку: «Мужество для людей – корм для драконов»? – спросил он.

– Нет, – признались пухлые губы. – Что это значит?

– Что храбрость сложнее, чем думают простые души… Мимара может быть много кем, Сома, но простота – это не ее черта. Нам всем нужно время, чтобы построить заборы вокруг того, что… что случилось.

Широко раскрытые карие глаза с минуту изучали старого мага. Даже после всего, что они пережили, тот же приветливый свет озарял взгляд Сомы.

– Дать ей время… – повторил скальпер тоном молодого человека, набравшегося мужества.

– Время, – сказал старый волшебник, продолжая свой путь.

Потом он поймал себя на том, что надеется, что этот глупец не перепутает его совет с отеческим разрешением. Мысль о мужчине, ухаживающем за Мимарой, заставила его ощетиниться, как будто он действительно был ее отцом. Вопрос о том, почему он так себя чувствует, мучил его большую часть дня. Несмотря на всю ее капризную силу, что-то в Анасуримбор Мимаре требовало защиты, и эта хрупкость настолько не вязалась с тем, что она говорила, что это могло показаться не только трагичным… и красивым. Это ощущение было слишком необычным, чтобы долго выдерживать суровость мира.

Это осознание, во всяком случае, делало ее общество еще более раздражающим.

– Эта женщина спасла тебе жизнь, – сказал Друзу Поквас как-то вечером, когда толпа снующих туда-сюда мужчин нашла их рядом. – В моей стране это имеет серьезное значение.

– Она всем нам спасла жизнь, – возразил Акхеймион.

– Я знаю, – торжественно ответил высокий танцор меча. – Но в особенности тебе, чародей. Несколько раз.

На лице волшебника появилось выражение удивления.

– Что? – Он почувствовал, как в нем нарастает прежняя хмурость, та, что состарилась в чертах его лица.

– Ты такой старый, – пожал плечами Поквас. – Кто рискует всем, чтобы вытащить пустой бурдюк из бурлящей реки? Кто?

Акхеймион фыркнул от смеха, гадая, сколько же времени прошло с тех пор, как он смеялся в последний раз.

– Дочь пустого бурдюка, – ответил маг. И даже когда какая-то часть его содрогнулась от этой лжи – ибо казалось поистине кощунственным обманывать людей, с которыми он делил крайние и унизительные лишения, – другая часть его пребывала в удивительном спокойствии.

Может быть, эта ложь тоже стала правдой.

* * *

Она наблюдает за волшебником при лунном свете, рассматривает его черты, как мать рассматривает своих детей: подсчет того, что она любит. Брови, похожие на усы, седая борода отшельника, рука, прижимающаяся к груди. Ночь за ночью она наблюдает.

Прежде Друз Акхеймион был загадкой, сводящей с ума тайной, которую ей предстояло разгадать. Она едва могла смотреть на него, не ругаясь от гнева. Такой язвительный! Такой скупой! Он сидел, теплый и толстый от знания, в то время как она бродила по его крыльцу, умоляя, голодая… Умирая с голоду! Из всех грехов между людьми лишь немногие настолько непростительны, насколько это необходимо.

Но сейчас…

Он выглядит таким же диким, как и раньше, обвешанный волчьими шкурами, сгорбленный годами. Несмотря на купание в холодных горных потоках – эпизод, который вызвал бы веселье, если бы экспедиция не была так потрепана, – он все еще носит пятно крови шранка на костяшках пальцев и на щеке. У них у всех остались такие пятна.

И все же он ей отказывает. И все же он жалуется, ругается и упрекает.

Разница лишь в том, что она любит его.

Она помнит первые рассказы о нем, услышанные от матери, когда Андиаминские Высоты были ее домом, когда золото и благовония были ее постоянными спутниками. «Я когда-нибудь рассказывала тебе об Акке?» – спросила как-то императрица свою дочь в Священных Угодьях, вызвав ее удивление. Мимара каждый раз вздрагивала всем телом, а ее мышцы сводило судорогой, когда мать заставала ее врасплох. Ее челюсти сжимались, и девушка поворачивалась, чтобы увидеть себя – такой, какой она будет через двадцать лет. Мать, задрапированная в белые и бирюзовые шелка, платье, напоминающее те, что носили монахини шрайя.

– Он мой отец? – отозвалась дочь императрицы.

Ее мать съежилась от этого вопроса и даже отшатнулась. Расспросы об отце были для Мимары главным оружием – они сразу же превращались в обвинения Эсменет в распутстве. Горе женщине, которая не знает, кто отец ее ребенка. Но на этот раз вопрос, казалось, поразил правительницу особенно сильно, до такой степени, что она замолчала, чтобы сморгнуть слезы.

– Т-твой отец, – пробормотала она. – Да.

Ошеломленное молчание. Мимара этого не ожидала. Теперь она знает, что мать солгала, что это было сказано только для того, чтобы отобрать у дочери возможность задавать этот ненавистный вопрос. Что ж… возможно, не все просто. Мимара достаточно узнала об Акхеймиане, чтобы понять страсть своей матери, понять, как она могла назвать его отцом своего ребенка… по крайней мере, в сердце ее души. Все лгут, чтобы притупить острые, сложные грани мира, – просто одни лгут красивее других.

– Каким он был? – спросила Мимара.

Ее мать никогда не выглядела такой красивой, как в те моменты, когда она улыбалась. Красивая и ненавистная одновременно.

– Глупый, как и все мужчины. Мудрый. Мелкий. Нежный.

– Почему ты ушла от него?

Еще один вопрос, который должен был ранить. Только на этот раз Мимара вздрогнула вместо того, чтобы радоваться. Сделать матери больно там, где дело касалось ее дочери, – это одно: жертвы имеют права на преступников, не так ли? Однако причинить ей боль за то, что она делала только для себя… это говорило о Мимаре больше, чем ей хотелось бы слышать.

Немногие страсти требуют такой уверенности, как злоба.

– Келлхус, – ответила Эсменет тусклым и поврежденным голосом. – Я выбрала Келлхуса.

«Ты победила», – признал ее взгляд, когда она повернулась, чтобы уйти.

Теперь, глядя на волшебника при лунном свете, Мимара не может перестать думать о своей матери. Она представляет себе, как ее душа страдала, приходя к дочери снова и снова, каждый раз с новой надеждой, только для того, чтобы быть наказанной и осужденной. На какое-то время ее захлестывает чувство вины и раскаяния. А потом она думает о маленькой девочке, которая кричала в руках работорговцев, о ребенке, рыдающем «Мама!», в скрипучей темноте. Она помнит вонь и подушки, помнит ребенка, который все еще плакал в ней, хотя ее лицо стало плоским и холодным, как только что выпавший снег.

– Почему она ушла от тебя? – спрашивает Мимара старого волшебника на следующий день на тропе. – Мать, я имею в виду.

– Потому что я умер, – отвечает тот, и взгляд его карих глаз теряется где-то в далеком тумане. Он отказывается говорить что-либо более конкретное. – Мир слишком жесток, чтобы ждать мертвых.

– А живых?

Друз останавливается и пристально смотрит на нее своим любопытным взглядом, который заставляет ее думать о мастерах, рассматривающих работы более одаренных соперников.

– Ты уже знаешь ответ на этот вопрос, – говорит он.

– Разве?

Кажется, он удерживает свою улыбку, прячет ее в сжатых губах. Галиан и Сутадра встают между ними: первый хмурится, второй сосредоточен и ничего не замечает. Бывают времена, когда все они становятся чужими друг другу, и сейчас это происходит с одним из них – хотя кажется, что Сутадра всегда был чужим. Лысые каменные гребни окаймляют пространства за спиной волшебника, обещая тяжелый труд и борьбу с высокогорным ветром.

– Почему… – начинает маг, а потом уходит от темы. – А почему ты не оставила меня в яме?

«Потому что я люб…»

– Потому что ты мне нужен, – говорит Мимара, не дыша. – Мне нужны твои знания.

Старик пристально смотрит на нее, и его борода и волосы трепещут на ветру.

– Значит, в старом бурдюке еще осталось несколько глотков, – непонятно говорит волшебник.

Он игнорирует ее взгляд и продолжает следовать за остальными. Опять загадки! Остаток дня она молча курит, даже не глядя на старого дурака. Он смеется над ней, решает девушка – и это после признания, что она спасла его! Горбун неблагодарный!

Некоторые умирают с голоду. Некоторые едят. Неравенство – это просто порядок вещей. Но когда толстяки делают соус из чужого голода, это становится грехом.

* * *

Теперь ее место здесь.

Другие показали ей это многочисленными и бесконечно малыми способами. Тон их разговора не меняется, когда она оказывается среди них. Они дразнят ее с братским скептицизмом вместо мужской смелости. Их глаза стали менее склонны задерживаться на ее руках и ногах и чаще остаются сосредоточенными на ней самой.

Шкуродеров стало меньше и в то же время больше. Меньше за счет тех, кого забрал Кил-Ауджас, и больше потому, что она стала одной из них. Даже капитан, кажется, принял ее. Теперь он смотрит сквозь нее, как смотрит сквозь всех своих мужчин.

Они разбивают лагерь на горном хребте, который пускается в Великие Космы чередой осыпей из гравия. Какое-то время Мимара пристально смотрит на лес, на игру солнечных лучей в горбатых кронах. Птицы похожи на плавающие точки. Она думает о том, как экспедиция будет ползти по этому пейзажу, словно вши, прокладывающие себе путь сквозь мировую шкуру. Девушка слышала, как другие бормочут о Космах и об опасностях, но после Кил-Ауджаса ничто не кажется особенно опасным, ничто, что касается неба.

Они ужинают тем, что осталось от предыдущей охоты Ксонгиса, но Мимара обнаруживает, что ей больше нравится щепотка квирри, который раздает жрец. После этого она держится особняком, избегая многочисленных взглядов Акхеймиона, то вопрошающих, то… ищущих. Он не понимает природы своего преступления – как и все люди.

Сомандутта снова пытается привлечь ее внимание, но она просто смотрит на молодого аристократа, пока тот не сутулится под ее взглядом. Он спас ее в Кил-Ауджасе, фактически безумно долго нес ее на руках, только чтобы бросить ее, когда она больше всего нуждалась в помощи, – и этого она ему простить не может.

Подумать только, раньше она считала этого дурака очаровательным.

Вместо этого Мимара наблюдает за Сарлом: он один не мылся с тех пор, как выбрался из недр зиккурата, так что иногда он кажется скорее тенью, чем человеком. Кровь шранков впиталась в самую структуру его кожи. Его кольчуга цела, но туника грязна, как лохмотья нищего из отхожего места. Сарл жмется к покрытому ржавчиной валуну размером с телегу, жмется так, что в один момент кажется, будто он прячется, а в следующий – будто бы что-то замышляет. Девушка понимает, что валун – его друг. Для Сарла теперь любой камень самый близкий товарищ.

– Ах да… – слышит она булькающее бормотание, в которое превратился его голос. Его маленькие черные глазки блестят. – Ах… да… – В сумерках его морщины кажутся такими глубокими, что все лицо становится словно бы сотканным из переплетенных нитей.

– Чертовы Космы… Космы. Э, ребята? Э?

Тягучий смех, сопровождаемый отрывистым кашлем. Глубокая часть его рассудка сломана, осознает Мимара. Он может только брыкаться и царапаться там, где упал.

– Да, еще больше темноты. Темноты деревьев…

* * *

Она не помнит, что произошло на дне Великой Срединной Оси, и все же, тем не менее, знает об этом – это то людское знание, которое двигает руками и ногами и барабанит сердцами.

Что-то, чего не должно было быть, было открыто. И она закрыла это…

Каким-то образом.

Во время одной из своих многочисленных попыток выяснить ее мнение по этому вопросу Акхеймион упоминает о границе между реальностью и Той Стороной, о душах, возвращающихся в виде демонов.

– Как, Мимара? – спрашивает он с немалым удивлением. – То, чего ты добилась… Это не должно было стать возможным. Это была хора?

«Нет, – хочет сказать она, – это была Слеза Господня…»

Но вместо этого она кивает и со скукой пожимает плечами, как человек, который делает вид, что перешел к более решительным действиям.

Ей было что-то дано. То, что она всегда считала пороком, уродством души, оказалось загадкой и силой. Око Судии открылось. В момент абсолютного кризиса оно открылось и увидело то, что нужно было увидеть…

Слеза Господня, пылающая в ее ладони. Бог Богов!

Всю свою жизнь она была жертвой. Так что ее инстинкт – самый непосредственный: поднять руку, чтобы спрятаться, подставить плечо, защищаясь. Только дурак не сумеет скрыть то, что ему дорого.

Драгоценная – и, конечно, совершенно несовместимая с тем, чего она отчаянно хочет. Хоры и ведьмы, как сказали бы айнонцы, редко процветают под одной крышей.

Она находит в этом горькое утешение – даже своего рода предписание. Если бы все было чисто и просто, она бы избегала этого из-за изнуряющего меланхолического рефлекса. Но теперь это нечто такое, что требует понимания – на ее условиях…

Поэтому, конечно, старый волшебник отказывается ей что-либо говорить.

Больший комфорт. Разочарование и мучения – это сама форма ее жизни. Единственное, чему она доверяет.

В ту ночь Мимара просыпается от низкого мелодичного голоса Сарла, что-то напевающего. Песня, похожая на дым, быстро затянутый в беззвучие высотой хребта. Она слушает, наблюдая, как Гвоздь Небес проглядывает сквозь рваные одежды облака. Слова песни, если они вообще есть, непонятны.

Через некоторое время песня переходит в хриплый шепот, а затем в стон.

Сарл стар, осознает девушка. Он оставил в недрах горы не только свой рассудок.

Сарл умирает.

Укол ужаса пронзает ее насквозь. Она поворачивается, чтобы поискать волшебника среди скал, но тут же обнаруживает его позади себя – эдакого зверя с волосами. Мимара понимает, что он подкрался к ней после того, как она заснула.

Она смотрит в тень его изборожденного морщинами лица и улыбается, думая: «По крайней мере, он не поет». Девушка морщит нос от его запаха и снова засыпает, возвращаясь к его трепещущему образу.

Я понимаю, мать… Я, наконец, вижу… Я действительно хочу.

* * *

Ей снится отчим, и она просыпается с хмурым недоумением, которое всегда сопровождает слишком липкие и многозначительные сны. С каждым мигом она видит его: аспект-император, не такой, каков он есть, но каким он был бы, если бы был тенью, которая преследовала проклятые глубины Кил-Ауджаса…

Не человек, а эмблема. Живая печать, поднимающаяся на волнах адской нереальности.

– Ты – око, которое оскорбляет, Мимара…

Девушка хочет спросить Акхеймиона об этом сне, но находит воспоминание об их вражде слишком острым, чтобы говорить об этом. Она знает то, что все знают о снах – что они могут как озарять, так и обманывать. На Андиаминских Высотах жены из знатных каст советовались с авгурами за возмутительно высокую плату. Кастовые слуги и рабы молились, обычно Ятвер. А девушки в борделе капали воском на клопов, чтобы определить истинность своих снов. Если воск попадал на насекомое, значит, сон был правдой. Кроме того, Мимара слышала о десятках других народных гаданий. Но она уже не знает, чему верить…

Это волшебник, понимает она. Этот проклятый болван прямо на нее набросился.

– Око, которое надо вырвать.

Они завтракают тем, что осталось от последней охоты Ксонгиса, молодым оленем. Небо безоблачно, и утреннее холодное солнце колет глаза. Воздух обновления окружает скальперов. Они говорят и собираются в дорогу так, как привыкли – среди них царит оживление людей, возвращающих себя к старым трудным задачам.

Капитан сидит на валуне, глядя на лес внизу, и точит свой клинок. Клирик стоит под ним, без рубашки под нимильской кольчугой. Он кивает, словно в молитве, прислушиваясь, как всегда, к скрежещущему бормотанию лорда Косотера. Галиан совещается с Поквасом и Ксонгисом, придвинувшись к ним вплотную, а Сома нависает над ними. Сутадра удалился по тропе, чтобы помолиться: в последнее время он всегда это делает. Конджер жадно разговаривает со своими соотечественниками, и хотя Мимаре не дается галеотский язык, она знает, что он пытается сплотить их. Сарл бормочет и хихикает себе под нос, отрезая крошечные кусочки размером не больше ногтя от своего завтрака, которые он затем жует и смакует с абсурдным наслаждением, как будто обедает улитками или каким-то другим деликатесом.

Даже Акхеймион, кажется, чувствует разницу, хотя и не говорит того же, что она. Шкуродеры вернулись. Каким-то образом они вернулись к своим старым привычкам и ролям. Только встревоженные взгляды, которыми они обменивались между шутками и признаниями, выдавали их испуг.

Великие Космы, понимает она, знаменитые первобытные леса Длинной стороны. Они боятся их – очевидно, достаточно сильно, чтобы на время забыть Кил-Ауджас.

– Шкуродеры, – хихикает Сарл, его лицо краснеет. – Рубите и связывайте их, ребята… У нас есть шкуры, чтобы сдирать!

Подбадривающие слова, прозвучавшие в ответ, были такими поспешными, такими половинчатыми, что тень Потерянной Обители, казалось, снова перепрыгнула через них… Их осталось так мало.

И Сарл – не один из них.

Жестяной лязг предупреждает артель, говорит им, что капитан повесил свой потрепанный щит на спину, – это стало сигналом для них, чтобы возобновить свой марш. Склоны предательски круты, и Мимара дважды приводит старого волшебника в ярость, предлагая ему руку поддержки. Они прокладывают путь вниз, спускаясь все ниже и ниже, выбирая дорогу через преграждающие им путь препятствия в виде тесных рядов кустарника. Кажется, она чувствует, как горы поднимаются позади нее в заоблачную абсурдность.

Космы растут под ними и перед ними, становясь все больше и больше, пока Мимара не начинает различать отдельные стволы в возвышающейся общей кроне. Несмотря на все описания, которые девушка слышала, она поймала себя на том, что изумленно таращит глаза. Деревья нельзя назвать иначе, чем монументальными, таков их размер. Сквозь завесу листвы она мельком видит возвышающиеся стволы и раскидистые ветви деревьев, а также темноту, которая окружает мир под кронами.

Воздух дрожит от птичьего пения, визга и улюлюканья, создавая громадный и пронзительный хор, который, как Мимара знает, тянется за горизонт, к берегам Серишскового моря. Путники обнаруживают, что движутся вдоль уступа, идущего параллельно кромке леса примерно на таком же расстоянии, на какое деревья вздымаются в небо. Теперь быстрый взгляд девушки проникает глубже, хотя от окутанной мраком земли все еще далеко. Она видит ветви, тянущиеся, как извилистый камень, несущие зеленые клочья размером с амбар, и полотнища мха, свисающие со стволов, как лохмотья нищего. Она видит нагромождение теней, которые выносят черноту из глубины леса.

Он поглотит нас, думает Мимара, чувствуя, как старая паника гудит в ее костях. Она уже сыта по горло лишенными света чревами. Неудивительно, что скальперы были встревожены.

Темнота деревьев, сказал Сарл.

Кажется, дочь Эсменет впервые осознает всю чудовищность задачи, которую поставил перед ними волшебник. Впервые она понимает, что Кил-Ауджас был лишь началом их испытания – первым в череде невысказанных ужасов.

Неглубокий обрыв опускается и переходит в неровный склон, рассыпая огромные камни по краю леса. Экспедиция пробирается вниз и заползает в Великие Космы…

В зеленую тьму.

* * *

Птицы пронизывают парящие навесы, но их крик звучит в отдалении, приглушен, как будто они поют, спрятавшись в чулок. Воздух спертый, густой от отсутствия свежего ветра. Земляной смрад пропитывает каждый вздох Мимары: запах щебня, превращенного в кашу сменой времен года, в землю – долгими годами и в камень – веками. Когда она поднимает глаза, то видит проколы белого сияния, просвечивающие сквозь рваный зеленый полог. С другой стороны, этот фильтрованный мрак делает темноту осязаемой, вязкой, как будто они тащатся через туман. Стволы в глубине равномерно черные. Сливаясь с промежуточными стволами, они постепенно делают тысячу гротов невидимыми. Это кажется почти игрой, накоплением скрытых пространств. Достаточно больших, чтобы таить целые народы.

Хотя вокруг громоздятся массивные стволы и корни, почва в чаще мягкая и по ней легко идти. Они следуют по извилистой тропе между чудовищными деревьями, но все равно постоянно поднимаются и спускаются. Часто им приходится прорубать себе путь сквозь свисающие завесы мха.

Кажется немыслимым, что люди когда-то ходили по этой земле с мотыгой и плугом.

Скальперы не зря боятся Косм, полагает Мимара, но саму ее по какой-то причине страх покинул. Странно, что травма притупляет любопытство. Страдать от чрезмерной жестокости – значит быть избавленным от заботы. Человеческое сердце откладывает свои вопросы, когда будущее слишком капризно. В этом ирония скорби.

Знать, что мир никогда не будет таким плохим, каким был.

Она буквально подпрыгивает при звуке своего имени, настолько полно отрешилась она от реальности. Старый волшебник стоит рядом с ней. Каким-то образом он кажется частью их нового окружения, ничем не отличающегося от того, когда они пересекали дикие горные вершины или, еще раньше, проходили через Кил-Ауджас. Он провел слишком много лет среди дикости и руин, чтобы не походить на скаль- перов.

– Око Судии… – начинает он на своем необычном айнонском. В его смущенном взгляде есть что-то умоляющее. – Ты будешь в ярости, когда поймешь, как мало я знаю.

– Ты говоришь мне это, потому что боишься.

– Нет. Я говорю тебе это потому, что действительно знаю очень мало. Око Судии – это народная легенда, как Кахит или Воин Доброй Удачи, понятия, которыми обменивались слишком много поколений, чтобы в них остался какой-либо ясный смысл…

– Я вижу страх в твоих глазах, старик. Ты думаешь, что я проклята!

Волшебник смотрит на нее несколько мгновений, не мигая. Беспокойство. Жалость.

– Да… Я думаю, что ты проклята.

Мимара говорила себе это с самого начала. «С тобой что-то не так. Там что-то сломано». Поэтому девушка предположила, что, услышав то же самое от Акхеймиона, она останется спокойной, что это будет скорее подтверждением, чем приговором. Но почему-то слезы застилают ей глаза и лицо выражает протест. Она поднимает руку, защищаясь от взглядов остальных.

– Но я знаю, – поспешно добавляет Акхеймион, – что Око Судии имеет отношение к беременным женщинам.

Мимара таращится на него сквозь слезы. Холодная рука проникла в ее внутренности и вычерпывает из нее все мужество.

– К беременным… – слышит она свой голос. – Но почему?

– Я не знаю. – У него из волос торчат засохшие листья, и Мимара подавляет желание начать суетиться вокруг него. – Возможно, из-за глубины деторождения. Та Сторона поселяется в нас разными способами, и нет ничего более тягостного, чем когда женщина приносит в мир новую душу.

Девушка видит свою мать, позирующую перед зеркалом, ее живот, большой и отвисший из-за близнецов, Кела и Самми.

– Так что же это за проклятие? – почти кричит она на Акхеймиона. – Скажи мне, старый дурак!

И сразу же упрекает себя, зная, что честность старого волшебника сойдет на нет из-за ее отчаяния. Люди часто наказывают отчаяние как из сострадания, так и из-за мелкой злобы.

Маг покусывает нижнюю губу.

– Насколько мне известно, – начинает он с очевидной и приводящей ее в бешенство осторожностью, – имеющие Око Судии рожают мертвых детей.

Он пожимает плечами, как бы говоря: «Видишь? Тебе нечего бояться…»

Холод проходит сквозь нее и словно окутывает ее ледяной пеленой.

– Что?

Хмурый взгляд прорезает лоб Друза.

– Око Судии – это глаз нерожденного… Глаз, который наблюдает с позиции бога.

На их пути открылась расселина: склон, который доставляет их в неглубокий овраг. Они следуют за ручьем, который журчит вдоль своих извилистых берегов, – вода прозрачная, но кажется черной из-за царящего вокруг мрака. Чудовищные вязы опоясывают насыпи, их корни, словно огромные кулаки, вцепились в землю. Ручей раздвинул деревья достаточно далеко друг от друга, чтобы Мимара могла разглядеть белое небо сквозь щели в кронах деревьев. Кое-где его блуждающий ход прогрызал норы под деревьями. Артель ныряет под упавшими через овраг деревьями, похожими на каменных китов.

– Но у меня было… было это… сколько себя помню, – пытается объяснить девушка.

– Именно это я и имею в виду, – говорит Акхеймион, и его голос звучит слишком странно – как если бы он принимал близко к сердцу выдуманные причины.

Он хмурится – выражение, которое Мимара находит ужасно милым на его старом лице с лохматыми бровями.

– Но там, где речь идет о Той Стороне, всегда возникают сложности. Там все происходит не так, как здесь… – добавляет он.

– Загадки! Почему ты постоянно мучаешь меня загадками?

– Я просто говорю, что в каком-то смысле твоя жизнь уже прожита – для бога или богов, то есть…

– Что это значит?

– Ничего, – говорит маг, снова хмурясь.

– Скажи мне, что это значит!

Но в его глазах уже вспыхнул этот холодный блеск. И снова ее слова пронзили жировую прослойку, которой обросло терпение старого волшебника, и добрались до самых костей его нетерпения.

– Ничего, Мимара. Ни…

Леденящий кровь крик. Девушка оказывается на склоне, удерживаемая жилистой хваткой волшебника. Она чувствует шепот зарождающихся колдовских охранных заклинаний, натянутых вокруг них. Клирик гулким голосом произносит что-то непонятное. Мимара замечает, что Сутадра шатается и что из его щеки торчат древко с оперением. Он пытается закричать, но может только кашлять.

Опять, понимает она. Шкуродеры снова умирают.

* * *

– Держись за мой пояс! – кричит ей Акхеймион, рывком припадая к земле. – Не отпускай меня!

– В деревьях! – вопит кто-то еще. Галиан.

– Каменные Ведьмы! Каменные Ведьмы!

Смех Клирика гремит в пустотах.

В своей жажде всего волшебного Мимара много читала об учениках школы Завета и еще больше о Гнозисе и о знаменитых военных песнях Древнего Севера. Она знает о зарождающейся защите, которую они используют, чтобы обезопасить свою личность в случае внезапного нападения. Даже там, в рухнувшей башне этой школы, она чувствовала, что они висят вокруг нее, как слабые детские каракули, портящие искусство непосредственного мира. Теперь же они потрескивают в своем уродстве, спасая им жизнь.

Стрелы пронзают охранные заклинания волшебника, искрясь в пустоте. Мимара бросает взгляд туда-сюда, пытаясь разобраться в окружающем безумии. Она слышит крики за спинами своих спутников и мельком замечает темные фигуры, ныряющие вдоль высот по обе стороны от нее: лучники, обладающие гибкой походкой и осанкой скальперов. Овраг привел их к человеческой засаде. Галиан и Поквас сидят на корточках за грудой мертвых тел неподалеку. Сутадра упал. Сому она не видит. У Клирика есть собственная магическая защита. Капитан стоит рядом с ним, выпрямившись во весь рост.

– Ко мне! – кричит Акхеймион остальным. Теперь он стоит, упираясь ногами в воду и грязь, и девушка подтягивается к нему. – Вплотную ко мне!

Другие крики, другие голоса – сквозь высоту и мрак. Нападавшие кричали в тревоге.

– Гур-гурвик-викка! – слышит она прерывистый крик множества голосов, одно из немногих галльских слов, которые она понимает.

Гурвикка. Маг.

Акхеймион уже начал свое потустороннее бормотание. Его глаза и рот вспыхивают белым, окрашивая фигуры, толпящиеся вокруг них, в оттенки синего.

Девушка чувствует движение теней наверху, видит людей, спускающихся с деревьев. Они падают на лесную подстилку, цепляются за земляное покрытие. Они бегут – и убегают.

– Каменные Ведьмы! – Голос Покваса гремит, когда он выкрикивает эти слова, как проклятие. Только схватившие его покрытые шрамами руки Галиана не дают танцору меча броситься за ними.

Громовой треск – где-то впереди их маленькой колонны. Мимара мельком видит силуэт Клирика на фоне яркого пламени бушующего костра. На него нападает маг. Он висит между свисающими ветвями, одетый в черное, его руки и ноги похожи на обмотанные тряпьем палки. Бесплотная голова дракона вырывается из его рук, извергая огонь…

Она щурится от яркого закатного света.

Свистящее шипение возвращает ее взгляд к более непосредственным вещам. Акхеймион стоит неподвижно, подняв руки, его лицо на фоне солнечного света похоже на маску из поседевшей кожи. Он прочерчивает ослепительно-белую линию над вершинами оврага. Девушка закрывает глаза рукой, мельком замечает свою тень, бегущую по земле по кругу… Предел Ношайнрау.

Огонь разливается по поверхности коры. Дерево обугливается.

Но если деревья на галеотской стороне гор от таких заклинаний падали, левиафаны Великих Косм лишь стонут и трещат. Листья сыплются через овраг. Горящая куча веток врезается в ручей и взрывается паром. Мимолетное движение вдалеке бросается Мимаре в глаза: еще больше бегущих людей…

Каменные Ведьмы.

Она снова смотрит на нелюдя. Он стоит невредимый перед сверкающими огненными вспышками, крича своим обычным голосом, но на языке, которого она не понимает.

– Хоук’Хир! – вопит он с громовым смехом. – Гиму хитилой пир милисис!

Магическое бормотание его противника продолжает подниматься из пространства и материи. Фигура все еще висит над ущельем, черная на фоне проблесков неба и яркой зелени…

Акхеймион хватает Мимару за руку, словно удерживая ее от необдуманного порыва.

Дым расцветает из небытия, громоздится в центре каждой впадины. В течение нескольких ударов сердца пелена скрыла превосходящего мага.

Клирик просто стоит, как и прежде, обеими ногами упираясь в сверкающее русло ручья. Его смех странен, как карканье умирающих ворон, кричащих сквозь гром.

В течение нескольких мгновений никто не делает ничего, кроме как смотрит и дышит.

Капитан в одиночестве взбирается на гребень оврага и залезает на ствол длинного поваленного дерева, которое тянется через овраг, как рухнувшая храмовая колонна. Одинокий луч солнца освещает его и изодранные остатки его одежды. Свет играет вмятинами на его щите и доспехах.

– Вспороть наши тюки?! – рычит он в извилистые глубины леса. – Наши тюки?

Сарл принимается хихикать, достаточно громко, чтобы начать плеваться мокротой.

Лорд Косотер поворачивается и окидывает окружающую тьму сверхъестественно яростным взглядом.

– Я выколю тебе глаза! – ревет он. – Выпотрошу твое нутро! Выбью рвоту из твоих зубов!

Мимара оказывается на коленях рядом с Сутадрой – она сама не знает, как это получилось. Кианец свернулся калачиком на боку, и его шипящее дыхание перешло в хрюканье. Он прижимает израненные руки к щеке, по обе стороны от вонзившейся в нее стрелы.

Они с Сутадрой уже несколько недель живут бок о бок на тропе, но почти не обмениваются взглядами и не обменялись ни единым словом. Как такое могло случиться? Как могла эта жизнь, тающая рядом ней, быть всего лишь декорацией на один миг и… и…

– Пожалуйста… пожалуйста, – бормочет она. – Скажи мне, что делать…

Язычник-скальпер впивается в нее глазами – взглядом абсурдной настойчивости. Он что-то бормочет, но изо рта у него вместо слов выплескивается одна лишь кровь. Вся его козлиная бородка, которая со времен Кил-Ауджаса превратилась в густую бороду, перепачкана ею.

– Каменные Ведьмы, – слышит она объяснения Галиана Акхеймиону. – Разбойники. Скальперская артель, которая охотится сама по себе. Думаю, они увидели, что нас так мало, и решили, что мы – низко висящие фрукты. – Кривой смешок.

– Да, – говорит Поквас. – Волшебные фрукты.

Беспомощно протянув руки, Мимара смотрит на умирающего странника. «Зачем ты это делаешь? – кричит в ней что-то. – Он умирает. Ничего не поделаешь! Почему…»

Око Судии открывается.

– Но всех ли мы видели? – спрашивает старый волшебник.

– Все может быть, – отвечает Галиан. – Никто не знает, что они делают в зимние месяцы, куда уходят. Они могут быть в отчаянии.

И она узнает, что значит заглянуть в моральный итог человеческой жизни. Сутадра…

Сут, как называли его другие.

Вы можете легко сосчитать синяки на вашем сердце, но подсчитать грехи – гораздо более сложный вопрос. Люди вечно все забывают ради своей выгоды. Они оставляют это реальному миру, чтобы помнить, и Той Стороне, чтобы она призвала их к суровому ответу. «Сто небес, – как писал знаменитый Протат, – за тысячу адов».

Она видит все это: интуицию, скрытую в морщинистой архитектуре его кожи, косящие глаза, порезы на костяшках пальцев. Грех и искупление, написанные на языке сломанной жизни. Оплошности, лицемерие, ошибки, тысячи накопившихся эпизодов мелкой зависти и бесчисленных мелких эгоистических поступков. Жена, ударенная в первую брачную ночь. Сын, которым пренебрегли из-за презрения к слабости. Брошенная любовница. И под этими язвами она видит черную опухоль гораздо более страшных преступлений – преступлений, которые нельзя ни отрицать, ни простить. Деревень, сожженных из-за подозрений в мошенничестве. Резни невиновных.

Но она также видит чистую кожу героизма и самопожертвования. Белизну преданности. Золото безусловной любви. Блеск верности и умения промолчать. Высокую синеву неукротимой силы.

Она понимает, что Сутадра – хороший человек, но сломленный, человек, вынужденный снова и снова бросать свои сомнения на неприступные стены обстоятельств. Именно вынужденный. Человек, который ошибался ради безумной и непреодолимой цели. Человек, осажденный со всех сторон историей…

Раскаяние. Вот что им движет. Именно это и привело его к скальперам. Желание пострадать за свои грехи…

И она любит его – этого немого странника! Нельзя видеть так много, как видит она, и не чувствовать любви. Она любит его так, как надо любить человека с таким трагическим прошлым. Она знает это, как знает мужчину любовница или жена.

Она знает, что он проклят.

Он брыкается в грязи ручья, пристально смотрит невидящими глазами. Он молча, по-рыбьи, открывает рот, и она замечает еще одну стрелу, вонзившуюся ему в горло. У него вырывается тихий крик, какой можно было бы ожидать от умирающего ребенка или собаки.

– Тссс… – бормочет она горящими губами, не переставая плакать. – Рай, – лжет она. – Рай ждет тебя…

Но на них упала тень, еще более темный мрак. Капитан – Мимара знает это еще до того, как видит его. Даже когда она поворачивает лицо вверх, Око Судии закрывается, но она все еще видит закатившиеся, угольно-оранжевые глаза, злобно глядящие с обугленного лица…

Лорд Косотер поднимает сапог и ударяет по стреле сверху вниз. Дерево лопается в плоти. Тело Сутадры дергается, трепещет, как нить на ветру.

– Ты сгниешь там, где упал, – говорит капитан со странной и угрожающей решимостью.

Мимара не может дышать. В уходе кианца есть какая-то мягкость, ощущение огня, переходящего в пыльную золу. Она поднимает онемевшие пальцы, чтобы стереть отпечаток ботинка с носа и бороды мертвеца, но не может заставить себя прикоснуться к его посеревшей коже.

– Слабость! – кричит капитан на остальных. – Каменные Ведьмы ударили, потому что почуяли нашу слабость! Не надо больше! Хватит валяться в грязи! Больше никаких бабских сожалений! Это Тропа!

– Тропа троп! – вскрикивает Сарл, хихикая.

– А я – правило правил, – скрежещет капитан.

* * *

Ксонгис изменил курс, уводя их от Каменных Ведьм и тех мест, куда те сбежали. Они оставили Сутадру позади, растянувшегося в грязи, со сломанной стрелой, которая торчала из его опухшего лица, как выставленный большой палец. Где падал скальпер, там и лежал скальпер – таково было правило. Вскоре циклопические стволы окутали его темнотой.

Сутадра всегда был загадкой для Акхеймиона – и для остальных, насколько он мог судить. Галиан иногда делал вид, что спрашивает мнение кианца, а затем принимал его молчание за доказательство согласия. «Видите! – каркал он, вызывая смех у остальных. – Даже Сут это знает!

Теперь так же, как Сут, вели себя некоторые другие скальперы. Они замкнулись в себе, заложили кирпичом уши и рты, а в оставшиеся дни разговаривали только глазами – пока и взгляд их не стал непроницаемым. Многие, можно было поспорить, держали в своих сердцах хаос, по-женски пронзительный. Но поскольку невежество непоколебимо, они тоже казались непоколебимыми, невозмутимыми. Такова сила молчания. Насколько было известно Акхеймиону, Сутадра был не более чем слабовольным глупцом, сварливым трусом, скрывающимся за ширмой бесстрастного поведения.

Но маг всегда будет помнить его сильным.

Однако ничто из этого не объясняло реакцию Мимары. Ее слезы. Ее последующее молчание. После катастрофы в шахтах Кил-Ауджаса Друз полагал, что она будет невосприимчива к страху и насилию. Он попытался ее успокоить, но она просто отвернулась, моргая.

Поэтому он некоторое время шел рядом с Галианом и Поквасом, расспрашивая их о Каменных Ведьмах. Эти бандиты бродили по Космам уже около пяти лет – достаточно долго, чтобы стать бичом Длинной стороны. Поквас ненавидел их абсолютной ненавистью: охотиться на своих было, очевидно, оскорблением для зеумца. А Галиан смотрел на них с тем же презрением, с каким относился ко всему на свете. «Чтобы сделать то, что они делают, нужно быть таким же черным, как твоя шкура!» – крикнул он в какой-то момент, очевидно, пытаясь приманить своего высокого друга.

Акхеймион был склонен согласиться с ним. Охота на шранков – это одно. Охота на людей, которые охотились на шранков, нечто совершенно иное.

Они рассказали ему историю капитана Каменных Ведьм Пафараса, ученика школы Мисунсай, который напал на Клирика. По слухам, он был печально известным нарушителем, тем, кто потерпел неудачу, пытаясь ускорить свои магические контракты: смертный грех для школы наемников. Его загнали в дебри более десяти лет назад.

– Он был первым, кто польстился на Награду, – объяснил Галиан. – Напыщенный. Один из тех дураков, которые переворачивают мир с ног на голову, когда оказываются в конце очереди. Высокомерен до смешного. Говорят, его объявили вне закона за то, что он сжег имперскую таможню в одном из старых лагерей.

Так появились на свет Каменные Ведьмы. Скальперские отряды всегда исчезали в глуши, поглощенные ею, словно их никогда и не было.

– Это на них – чоп-чоп-чоп – напали голые, – сказал Поквас. – Бегущие всегда умирают.

Но Каменные Ведьмы неизменно оставляли живых, и поэтому слухи об их зверствах распространялись и множились.

– Стали более знаменитыми, чем Шкуродеры, – весело сказал Галиан. – Единственными и неповторимыми.

Акхеймион несколько раз украдкой поглядывал на Мимару, все еще озадаченный ее пустым лицом и рассеянной походкой. Неужели она каким-то образом сблизилась с Сутадрой без его ведома?

– Он умер той смертью, которая была ему уготована, – сказал колдун, вернувшись к ней. – Сутадра… – добавил он в ответ на ее острый взгляд.

– Но почему? Почему ты так говоришь? – Ее глаза заблестели от защитных слез.

Старый волшебник почесал бороду и сглотнул, напомнив себе, что надо быть осторожнее, что он говорит с Мимарой.

– Я думал, ты оплакиваешь его потерю.

– Потерю? – отрезала она. – Ты не понимаешь. Око. Оно открылось. Я видела… Я видела его… Я видела его… его жизнь…

Казалось, маг должен был это знать.

– Я оплакиваю его проклятие, – сказала девушка.

Проклятие, которое ты разделишь, добавил ее взгляд.

Друз Акхеймион провел большую часть своей жизни, зная, что он проклят. Если достаточно долго бессильно стоять перед фактом, он начнет казаться фантазией, чем-то, что можно рефлекторно презирать, отрицать по привычке. Но с годами правда подкрадывалась к нему, крала его дыхание видениями тысяч адептов его школы, теней, вопящих в бесконечной агонии. И хотя маг уже давно отрекся от Завета, он все еще ловил себя на том, что шепчет первый из его катехизисов: «Если ты потеряешь свою душу, ты обретешь мир».

– Проклятие, которому ты хочешь, чтобы я научил тебя, – сказал он, имея в виду магию – богохульство, которому она отчаянно хотела научиться.

После этого Мимара перестала обращать на него внимание – она была так чертовски переменчива! Он кипел от злости, пока не осознал, что со времени их последнего урока Гнозиса прошло немало дней. После Кил-Ауджаса все казалось половинчатым, как будто песок набился во все старые движущиеся суставы. У него не хватало духу учить, поэтому он просто предположил, что у нее не хватало духу учиться. Но теперь он задавался вопросом, было ли нечто большее в ее внезапном равнодушии.

Трудные повороты жизни имели свойство переворачивать наивные страсти. Он поймал себя на том, что вспоминает свой предыдущий совет Соме. Ей было что-то дано, что-то такое, чего она еще не понимала.

Время. Ей нужно время, чтобы понять, кем она стала – или становится сейчас.

* * *

Капитан приказал им остановиться на какой-то чудесной поляне. Там был срублен в самом расцвете сил огромный дуб, после которого в нетронутом пологе древесных крон осталась благословенная дыра. Артель расхаживала вокруг, щурясь на ясное голубое небо и глядя на остатки этого титанического дуба. Дерево рухнуло в объятия своих столь же огромных собратьев и теперь висело, опираясь на них и превратившись в скелет, над лесной подстилкой. Основная часть его коры облетела, так что оно напоминало огромную кость, сжатую в объятиях вьющимися ветвями. Поперек нескольких развилок были уложены бревна, создавая три разные платформы на трех разных высотах.

– Добро пожаловать к Пню, – сказал Поквас Акхеймиону со странной усмешкой.

– Это место вам знакомо? – поинтересовался тот.

– Все скальперы знают об этом месте.

Танцор меча жестом подвел старика к подножию дерева. Вокруг него возвышался холм, ступенчатый и с узловатыми корнями. Сам пень был широк, как лачуга кастового слуги, но в высоту доставал только до колен волшебника. Громада отрубленного ствола вырисовывалась прямо за ним, поднимаясь в сумятицу окружающего леса.

– Долгое время, – объяснил Поквас, – легенда гласила, что эти деревья были склепами, что каждое из них вдыхало мертвых из земли. Поэтому несколько лет назад, когда казалось, что граница отступит более глубоко в Космы, мы с Галианом срубили это самое дерево до основания. Мы работали посменно в течение трех дней.

Старый волшебник дружелюбно повел бровями.

– Понимаю.

Ответом ему было веселое подмигивание.

– Посмотри, что мы нашли.

Акхеймион увидел его почти сразу же, возле вершины грубо обтесанного конуса. Сначала он подумал, что это была резьба – результат какой-то нездоровой шутки скальперов, – но второй взгляд сказал ему обратное. Череп. Человеческий череп, втиснутый в сердцевину дерева. Только часть глазницы, щека и несколько зубов – от коренных до клыков – были видны четко, но это был, несомненно, череп человека.

Дрожь пробежала по телу старого волшебника, и ему показалось, что он услышал голос, шепчущий: «Сердце большого дерева не горит…» Воспоминания из другой эпохи, из другого испытания.

– Некоторые, – говорил Поквас, – скажут вам, что Космами владеют голые.

– А ты что скажешь?

– Что они такие же арендаторы, как и мы. – Шкуродер нахмурился и улыбнулся, словно поймав себя на совершении какого-то безумия, пришедшего из Трех Морей. – А владеют этой землей мертвые.

* * *

Продолговатый кусочек открытого неба быстро потемнел. После мрачной трапезы компания рассредоточилась по трем платформам, встроенным в упавшего гиганта, наслаждаясь тем, что, вероятно, было ложным чувством безопасности, даже когда они проклинали неровности досок, на которых слишком жестко спать.

Эта ночь была трудной. Окружающая темнота была такой же непроницаемой, как и в Кил-Ауджасе, а угроза Каменных Ведьм заставила их «лежать как на иголках», как сказал бы Сарл. Но настоящая проблема, решил, в конце концов, Акхеймион, заключалась в деревьях.

В диких преданиях ведьм – во всяком случае, в тех обрывках, с которыми сталкивался Друз, – большие деревья были не только проводниками силы, но и живыми душами. Им нужно сто лет, чтобы проснуться, гласила одна из легенд, и еще сто лет для того, чтобы искра разума догорела медленным и часто колеблющимся пламенем.

Старые ведьмы верили, что деревья завидуют быстрым существам. Деревья ненавидели так, как может ненавидеть только вечно сбитый с толку человек. И когда они пустили корни в окровавленную землю, их медленно скрипящие души приняли форму потерянных человеческих душ. Даже спустя тысячу лет, после бесчисленных карательных сожжений, Тысячи Храмов не смогли искоренить древнюю практику погребения на деревьях.

Среди айнонцев, в частности, матери из касты аристократов хоронили, а не сжигали своих детей, чтобы посадить на могилы их сикоморы с золотыми листьями – и таким образом создать место, где можно было бы сидеть рядом со своим потерянным ребенком…

Или, как утверждали жрецы шрайи, дьявольский симулякр этого присутствия.

Со своей стороны, Акхеймион не знал, чему верить. Все, что он знал, это то, что Космы не были обычным лесом и что окружающие деревья не были обычными деревьями.

Склепы, как называл их Поквас.

Легион звуков пронесся сквозь ночь. Вздохи и внезапные трески. Бесконечный скрип и стон бесчисленных сучьев. Жужжание и вой ночных насекомых. Вечные звуки. Чем дольше Акхеймион лежал без сна, тем больше и больше они становились похожи на язык, на обмен новостями, одновременно торжественными и ужасными. «Слушай, – казалось, шептали они, – и будь осторожен… Люди топтали наши корни… Люди, несущие отточенное железо».

По словам Покваса, страшные сны были обычным явлением в Космах.

– Там снятся кошмары, – сказал высокий мужчина, и его глаза наполнились неприятными воспоминаниями. – Дикие твари, которые крутят и душат.

Старому волшебнику вспомнились Менгеддские равнины и Сны, которые он пережил, маршируя по ним с людьми Бивня. Могут ли Космы быть топосом, местом, где травма стерла жесткую корку мира? Неужели бездорожные лиги до них были пропитаны адом? Он был вынужден бежать от Первой Священной войны около двадцати лет назад, настолько безумным был его кошмарный сон. Что же будет мучить его теперь?

С тех пор как он выбрался из Кил-Ауджаса, ему не снилось ничего, кроме одного и того же эпизода: верховный король Кельмомас дает Сесватхе карту с подробным указанием местоположения Ишуаля – места рождения Анасуримбора Келлхуса – и велит ему спрятать ее под библиотекой Сауглиша… В сокровищнице, не меньше.

«Храни его, мой старый друг. Сделай это своей самой глубокой тайной…»

Маг лежал на грубой платформе, повернувшись спиной к Мимаре. Тепло сочилось сквозь измученную тяжесть его тела. Размышление вырастало из размышления, мысль из мысли. Он все больше удалялся от могучих деревьев и их тайн, все дальше уходил от путей бодрствующих. И как это часто случалось, когда он стоял на пороге сна, ему казалось, что он видит, действительно видит, вещи, которые были не более чем клочьями, обрывками памяти и воображения. Изгибающийся золотой корпус футляра для карт. Двойные умерийские письмена – заклинания, общие для древних норсирайских хранилищ реликвий, гласящие: «Ты обречен, если найдешь меня сломанным».

«Странно…» – подумал он.

Поиск знаний во сне.

* * *

Он стоял во мраке, закованный в кандалы, один из многих…

Целый ряд пленников, скованных цепью – запястье к запястью, лодыжка к лодыжке, избитых, несчастных…

Они стояли цепочкой, тянувшейся вдоль темного туннеля, охваченные ужасом и неведением…

Его глаза закатывались в нечеловеческой панике. В голове снова и снова вертелась одна мысль: что теперь? Что теперь?

Он мельком увидел стены, которые на мгновение показались ему золотыми, но на самом деле были сделаны из мятой соломы, веток и дерна. Они поднимались вверх и изгибались над головами пленников, чтобы сплести вокруг их жалкой процессии черный коридор…

Ибо, хотя он и раскачивался неподвижно, изнывая от боли из-за своих ран и оскорблений, они все-таки медленно продвигались куда-то…

Он даже мог мельком увидеть поверх сгорбленных в горе и безнадежности людей конец их пути, какое-то отверстие, поляну за ним…

Освещенную чем-то, чего он не хотел видеть.

У него не хватало зубов… Выбиты?

Да… Выбиты из его черепа.

– Н-нет, – пробормотал Акхеймион. Понимание приходило к нему, наползало, как туман. Деревья, понял странник.

Деревья! Склепы, как называли их скальперы…

– Прекратите! Оставьте меня! – крикнул Друз. Но ни одна из закованных в цепи теней не подняла головы в знак согласия. – Прекратите! – бушевал он. – Прекратите, или я сожгу вас и ваших сородичей! Я сделаю свечи из ваших корон! Прожгу вас до самой сердцевины!

Он откуда-то знал, что кричал не своими губами, не в своем мире.

Сдавленные крики пронеслись по коридору, звеня, словно они отражались от железных щитов.

Что-то заорало – звук был слишком громким, слишком гортанным, чтобы быть просто сигналом рога. Без предупреждения цепи дернули его и всю остальную темную процессию вперед, на один спотыкающийся шаг к свету… к очистке.

И хотя перед ним маячил весь ужас мира, измученный странник подумал: «Пожалуйста…»

Пусть это будет его конец.

* * *

Акхеймион обнаружил, что сидит, вцепившись костлявыми пальцами в костлявые плечи. В ушах у него звенело, чернота вокруг кружилась. Он задыхался, пытаясь собраться с мыслями. Лишь потом до его слуха донеслись другие звуки ночи. Отдаленный вой волков. Скрип, казавшийся разумным, в изогнутых сучьях. Дыхание Покваса и его тихий храп. Бормочущее рычание Сарла…

А еще кто-то беззвучно выл… на платформе под ним.

– Н-нет… – услышал он прерывистый, липкий голос, бормотавший что-то на галишском языке. – Пожалуйста… – Пауза, а потом кто-то снова зашипел сквозь стиснутые зубы, борясь с возвращающимися волнами ужаса: – Пожалуйста!

Хамерон, понял колдун. Одним из наиболее сильно пострадавших в Кил-Ауджасе.

Было время, когда Акхеймион считал себя слабым, когда он смотрел на таких людей, как эти скальперы, с какой-то сложной завистью. Но жизнь продолжала нагромождать на него несчастья, и он продолжал выживать, преодолевать их. Он во многом был таким же человеком, как раньше, слишком склонным к одержимости, слишком готовым взвалить на себя бремя обычных грехов. Но он больше не видел в этих вросших в его суть привычках слабости. Теперь он знал, что думать – это не значит бездействовать.

Некоторые души возвышаются перед лицом ужаса. Другие сжимаются, съеживаются, бегут к легкой жизни и ее многочисленным клеткам. А некоторые, как молодой Хамерон, оказываются в ловушке между неспособностью и неизбежностью. Все люди плачут в темноте. Те, кто этого не делал, были чем-то меньшим, чем люди. Чем-то опасным. Жалость захлестнула старого волшебника, жалость к мальчику, который застрял на склоне – слишком крутом, чтобы по нему можно было взобраться наверх.

Жалость и чувство вины.

Акхеймион услышал скрип и шарканье кого-то на платформе над ним и заморгал в темноте. Ветви упавшего дерева чернели на фоне звезд. Гвоздь Небес сверкал над головой, поднявшийся над горизонтом выше, чем Друз когда-либо видел – по крайней мере, бодрствующими глазами. Поляна простиралась вокруг них, голая и тихая, как клочок шерсти, пропитанный абсолютными чернилами ночных теней. Мимара лежала, свернувшись калачиком, рядом с ним, прекрасная, как фарфоровая фигура в голубоватом свете.

Верхняя платформа образовывала неровный прямоугольник, испещренный светящимися тонкими линиями между бревнами. Фигура, спустившаяся с его края, выглядела призраком, так сильно ее одежда была изорвана по краям. Звездный свет рябил на очищенных от ржавчины кольцах его кольчуги.

Капитан, со смутным ужасом понял Акхеймион.

Фигура скользила вдоль ствола, черные пряди волос колыхались. Едва капитан ступил на край платформы Акхеймиона, как сразу же проворно, как обезьяна, перемахнул на следующую. Двое мужчин встретились глазами – всего лишь на мгновение, но этого было достаточно. Голодный – вот все, о чем мог думать волшебник. Было что-то голодное в прищуренных глазах, которые сверкали от отвращения, что-то голодное в усмешке, разрезавшей заплетенную бороду.

Человек исчез из виду. Все еще глядя туда, где их взгляды пересеклись, Акхеймион услышал, как он приземлился на платформу внизу, услышал, как нож выскочил из ножен…

– Нытик! – прошипел голос.

Последовали три глухих удара, каждый из которых сопровождался устрашающим звуком разрезаемой плоти.

Задыхающийся, удушливый хрип пронзенных легких. Звук каблука, скребущего по коре дерева, – слабый пинок.

А потом – ничего.

Ядовитый туман, казалось, наполнил волшебника, распространяясь от его живота к рукам и ногам, – это было что-то, что одновременно обжигало и охлаждало. Не раздумывая, он вернулся на свое место рядом с Мимарой и закрыл глаза, притворяясь спящим. Шум, который издавал лорд Косотер, поднимающийся обратно на свою платформу, казался ему оглушительным громом. Акхеймион едва удержался, чтобы не поднять руки, защищаясь от этого звука.

Несколько мгновений он просто дышал, стараясь отгородиться от того, что произошло – от убитой жизни, которая плакала под ним. Он сидел и слушал, как это происходит. А потом притворился, что спит. Он сидел и смотрел, как убивали мальчика во имя его лжи… Лжи волшебника, который играл в бенджуку, сделав фигуры из людей.

Одержимости.

Сила, сказал себе Акхеймион. Вот это! Вот чего требует от него судьба… Если его сердце еще не ожесточилось до состояния кремня, он знал, что это случится еще до того, как закончится это путешествие. Невозможно убить так много людей и все еще заботиться о них.

Ждет ли его провал или успех, он станет чем-то меньшим, чем человек. Чем-то опасным.

Как капитан.

* * *

Утром об убитом не было сказано ни слова. Даже Мимара не осмеливалась заговорить о нем, потому что зверство было слишком явным и произошло слишком близко. Они просто грызли завтрак и смотрели в разные стороны, пока кровь Хамерона высыхала на бревнах его платформы, превращаясь в запекшуюся корку. Даже Сарлу, казалось, не хотелось нарушать тишину. Если они и обменивались взглядами, то Акхеймион находил присутствие лорда Косотера слишком угнетающим, чтобы следить за этим.

Тот факт, что все молчали – в том числе и о Каменных Ведьмах и их нападении, – говорил обо всем: новообретенная вера капитана в правила не очень-то устраивала его людей. Отряд возобновил свой марш через густой лесной мрак, почему-то более пустынный, более потерянный и не защищенный из-за отсутствия всего лишь двух душ.

Они снова двинулись по касательной к горам, вниз, так что идти стало и легче и одновременно тяжелее для коленей. Какое-то время они шли вдоль берегов быстротекущего притока и, в конце концов, пересекли его там, где он струился по усеянной валунами отмели. Вязы и дубы казались еще более огромными. Путники пробирались по импровизированной тропинке между стволами – некоторые из них были такими огромными и седыми, что казались, скорее, элементами рельефа, а не деревьями. Все их нижние ветви были мертвы, лишены коры. Несколько ярусов таких веток лучами расходились от ствола в разные стороны, создавая что-то вроде «скелета» кроны под самой кроной, покрытой листьями. Всякий раз, когда Акхеймион поднимал на них взгляд, они напоминали ему сетки черных вен, извивающиеся и разветвляющиеся на фоне более высоких полотен сияющего на солнце зеленого цвета.

По мере того как день клонился к вечеру, расстояние между путниками, казалось, увеличивалось. Это стало заметно, когда Поквас и Галиан, делая все возможное, чтобы держаться подальше от Сомандутты, обнаружили, что приблизились к Акхеймиону и Мимаре. Некоторое время они шли в настороженном молчании. Поквас тихо напевал какую-то мелодию – из своего родного Зеума, решил Акхеймион, учитывая его странные интонации.

– В таком случае, – наконец решился заговорить Галиан, – к тому времени как до нас доберутся голые, он будет просто сидеть на куче костей.

Нансурец говорил, ни на кого не глядя.

– Да, – согласился Поквас. – Наших костей.

Казалось, они не столько искали понимания, сколько признавали то, что уже существовало. Если что и доказывает, что люди рождены для интриг, так это то, что заговоры не требуют слов.

– Он сошел с ума, – сказал Акхеймион.

Мимара рассмеялась – звук, который старый волшебник счел шокирующим. Со времени нападения Каменных Ведьм и их неудачной засады девушка казалась погруженной в молчаливые размышления.

– Сошел с ума, говоришь? – спросила она.

– Никто не пережил таких троп, – сказал Галиан.

– Да, – фыркнул Поквас. – Но ведь ни у кого нет домашнего животного – нелюдя.

– Здесь все перевернуто вверх дном, – ответил Галиан. – Ты же знаешь. Сумасшествие – это здравый смысл. Здравый рассудок – это сумасшествие.

Бывший нансурский солдат пристально посмотрел на Акхеймиона.

– Так что же нам делать? – спросил тот.

Некоторое время взгляд Галиана блуждал по окружающему мраку, а затем вернулся обратно.

– Это ты мне скажи, волшебник…

В его голосе слышались гнев и решимость задавать трудные вопросы. Маг обнаружил, что его взгляд столь же пронзителен, сколь и тревожен – он требовал честности от собеседника.

– Каковы шансы, что такой маленький отряд сможет найти твою драгоценную сокровищницу? А?

Именно тогда Акхеймион понял, что противостоит этим людям. Сумасшедший или нет, лорд Косотер не выказывал никаких признаков колебания. Во всяком случае, его последние безумные поступки свидетельствовали о новой решимости. Друзу не хотелось признавать этого, но Хамерон был для него обузой…

Старый волшебник поймал себя на том, что отгоняет мысли о Келлхусе и о его способности приносить в жертву невинных.

– Мы едва достигли Края, – воскликнул Поквас, – и уже на три четверти мертвы!

Краем, вспомнил волшебник, скальперы называли границу страны шранков.

– Как я и сказал, – ответил Галиан. – При таких темпах.

– Как только мы покинем Меорнскую пустыню, – заявил Акхеймион со всей уверенностью, на какую был способен, – мы двинемся вслед за Великой Ордалией. Наш путь будет расчищен для нас.

– А сокровищница? – спросил Галиан с какой-то хитрой настойчивостью, которая не понравилась волшебнику. – Она такая, как ты говоришь?

Акхеймион чувствовал, что Мимара наблюдает за ним сбоку. Он мог только молиться, чтобы ее взгляд не был слишком откровенным.

– Вы вернетесь принцами, – пообещал он.

* * *

Клирик был первым, кто услышал крики. Звук был отдаленным, тихим, как хриплое дыхание старика. Они переглянулись, чтобы убедиться, что все это слышали. Земля была изрезана извилистыми склонами и оврагами, но как бы ни был склон крут, кроны деревьев над ними оставались нетронутыми, и ничто, кроме тусклого дождя золота и зелени, не просачивалось на лесную подстилку. Это делало почти невозможным определение расстояния, не говоря уже о направлении криков. Затем они услышали раскат грома, слишком неестественный, чтобы быть чем-то иным, кроме магии. Все скальперы смотрели на Клирика – рефлекс, порожденный предыдущими тропами, подумал Акхеймион.

– Космы, – сказал нелюдь, обшаривая взглядом окружающий мрак. – Деревья играют в игры со звуками… – Он подмигнул ночным тварям. – С нами.

– Тогда нам нужно освободиться от них, – сказал Акхеймион. Едва взглянув на капитана, он начал нараспев произносить непостижимое и погрузил пальцы смысла в мягкую грязь мира.

Не обращая внимания на удивленные взгляды, маг поднялся в воздух и стал пробираться сквозь древесные кроны.

Он пролез через нижнюю часть навеса из крон, цепляясь руками за мертвые ветки, блокирующих его магическое восхождение, и подтягиваясь. Накатившее головокружение заставило его живот нервно сжаться. Даже после стольких лет и стольких заклинаний его тело все еще возмущалось невозможностью этого действия. Закрыв лицо руками, чтобы отбиться от хлещущих веток, когда приблизился к зелени, он поймал себя на том, что сражается, запутавшись в сетях листвы, а затем вуали упали…

Резкий порыв ветра. Обнаженный солнечный свет. Колдун заморгал от яркого света, наслаждаясь солнечным теплом на своих старых щеках.

Он едва мог перешагнуть через кроны, так огромны были деревья, и обнаружил, что ходит по воздуху вокруг них, чтобы получить лучший обзор. Все дальше и дальше, насколько хватало глаз старика, до самого горизонта трепетали на ветру бледно-серебристые клочья сваленных в кучу листьев. Это можно было бы сравнить с медленно колышущейся поверхностью моря, если бы Космы не повторяли все неровности рельефа, все вершины и впадины лежащей под ними земли.

Крики стали отчетливее, но направление их ускользало от колдуна, пока он не заметил краем глаза вспышку магии – на севере. Вдалеке поднимался и опускался выступ лысого камня, формой напоминающего молодую женщину, спящую на боку. Он быстро произнес заклинание, и воздух перед ним стал водянистым от искаженных образов. А затем он увидел их сквозь листву на резко обрывающемся краю чащи.

Люди. Скальперы. Бегущие.

Они бежали быстро, как дети, рассеянной вереницей, мелькая между завесами листьев и могучих стволов, то появляясь, то исчезая в тени. Группа дубов-душителей, чудовищ, которые сжимали живую скалу и спускали вниз по склону откоса мотки корней, переплетая их веерами, возвышалась до середины этого склона. Именно там собрались скальперы, бросая панические взгляды в ту сторону, откуда они прибежали. Некоторые уже начали свой опасный спуск…

Вторая группа скальперов внезапно появилась на откосе, чуть дальше, на его вершине. Акхеймион сперва предполагал, что этот отряд последует вдоль откоса, но теперь понял, что они выбежали из лесной чащи позади них – что они бежали к Шкуродерам. Люди на мгновение заколебались, а потом в их бородах раскрылись дыры ртов. Что бы ни преследовало их, понял Друз, оно было близко, слишком близко, чтобы они могли присоединиться к своим товарищам среди дубов. Онемев и моргая, он смотрел, как они начали прыгать… крошечные человеческие фигурки падали вдоль отвесных каменных граней, исчезая под кронами. Казалось, он чувствовал, как каждое падение пронзает его внутренности.

А затем появились они – стали подниматься из мрака, поглощая тех, кто решил остаться и сражаться с ними.

Шранки. Беснующиеся толпы шранков.

Визжащие белые лица. Воздух наполнился какофонией коротких криков, человеческих и нечеловеческих. Люди рубили белокожих, спотыкались, падали. Один скальпер с дико взлохмаченными волосами, очевидно туньер, стоял на каменном возвышении, держа в каждой руке по огромному топору. Он порезал и порубил первую волну нападавших до основания, успев съежиться за секунду до того, как в его не закрытые броней руки и ноги вонзились черные стрелы. Пошатнувшись, а затем сделав неверный шаг, он заскользил вниз по склону утеса.

Что-то вроде угрызений совести охватило старого волшебника. Вот так и умирают скальперы, понял он. Потерянными. Выброшенными за край цивилизации. Не просто насильственная смерть – безумная. Без свидетелей. Без оплакивания.

Внизу, среди дубов-душителей, скальперы, казалось, успешно спасались бегством. Дюжина из них теперь цеплялись за свисающие юбки корней, отваживаясь на головокружительный спуск. Еще больше беглецов столпились на краю уступа, бросая вниз то, что они все еще несли. Затем один из них просто перешагнул через выступ… и продолжил идти по воздуху, хотя в первый момент покачнулся и чуть не упал. Ученик школы Мисунсай, понял Акхеймион. Пафарас. Глупец был слишком высоко, чтобы использовать в качестве магической опоры землю, и пытался опереться на уступ, который выступал наружу примерно на половину высоты самих скал. Даже с такого расстояния его Метка была ясно видна.

Каменные Ведьмы… Друз наблюдал за теми самыми людьми, которые пытались убить их, – наблюдал, как они умирают.

Акхеймион видел, как высоко на склоне уступа шранки ликуют среди мертвых тел тех, кого они одолели. Некоторые из них устремились к оставшимся скальперам, находившимся ниже, еще кое-кто бежал по карнизу, а основные массы хлынули по соседним склонам. Беспомощный, маг наблюдал за новыми самоубийственными прыжками и очередным раундом отчаянных, безнадежных сражений.

Затем, пока несколько стойких воинов все еще ревели и сражались, парящий мисунсаец поджег выступ скалы. Даже с такого расстояния было видно, как вокруг него дрожит воздух от его магических криков. Огромная рогатая голова поднялась перед хрупкой фигурой мисунсайца, достаточно реальная, чтобы солнечный свет отражался от черных чешуек, но все равно окутанная дымом: голова Дракона, ужасная защита анагогической школы. Золотое пламя извергалось из-за ощетинившегося деревьями уступа, омывало проходы между огромными деревьями, создавая горящие тени шранков и людей. Хор криков поднялся над чашей неба.

Скальперы, свисавшие с корней, подняли руки, защищаясь от ливня горящих обломков. Драконья голова снова опустилась, и еще больше огня омыло ковры из дымящихся мертвецов. Шранки с воем и криками отступили и скрылись в безопасности в глубине леса. Последовала короткая пауза. Мисунсаец боролся, пытаясь удержаться в воздухе, – казалось, он споткнулся, а затем просто упал…

Акхеймион застыл в нерешительности. Крики и вопли стихли. По всему склону уступа тлели костры, выпуская длинные клубы черного дыма. Мили древесных крон качались и подпрыгивали на ветру.

– Нам следует вернуться…

Старый волшебник неслабо запачкал свою волчью шкуру, таким сильным было его потрясение. Он резко обернулся. Клирик висел в воздухе в нескольких шагах позади него, но Акхеймион ничего не слышал, ничего не чувствовал.

– Кто? – воскликнул он, прежде чем к нему вернулся рассудок. – Кто ты?

Маг школы Мисунсай, водящий компанию со скальперами, казался достаточно сумасшедшим, но нелюдь?

Маг-квуйа?

– Шранки. Их сила растет, – сказал нестареющий ишрой. Его лицо и лысый череп были белыми и безукоризненно чистыми в лучах высокого солнца. Деревья Косм закачались и метнулись к горизонту позади него. – Надо предупредить остальных.

* * *

Обратно во мрак, в зловоние мха и земли.

Клирик начал описывать то, что они видели, но запнулся: воспоминания были сильнее его. Акхеймион закончил, изо всех сил стараясь казаться равнодушным, хотя сердце его все еще колотилось.

– Проклятые Ведьмы! – воскликнул Поквас, глаза которого горели созданным в его воображении хаосом. – Здесь они все эти годы убивали своих – своих! Они заслужили это! Заслужили!

– Ты упускаешь главное, – сказал Галиан, глядя на Акхеймиона с торжественной сосредоточенностью.

– Пок прав, – вмешался Сома. – Скатертью дорога! – Он обернулся, ухмыляясь.

– Предлагаю догнать их! – крикнул Поквас. – Изрубить и закатать в тюки. – Он посмотрел на Сому и рассмеялся. – Отплатить им за услугу их же шку…

– Дураки! – сплюнул лорд Косотер. – Никто никуда не побежит. Никто!

Чернокожий гигант повернулся и посмотрел на своего капитана круглыми от ярости глазами. Пристальный взгляд Косотера, который и в лучшие времена был сердитым, сузился до убийственного прищура.

– Разве ты не понимаешь? – умоляюще простонал Галиан.

Акхеймион увидел предупреждение во взгляде, который он бросил на своего друга зеумца, словно говоря: «Слишком рано! Ты настаиваешь слишком рано!»

Вопрос был в том, видел ли его капитан.

Друз взглянул на Мимару и каким-то образом понял, что она тоже это почувствовала. Были начерчены новые границы дозволенного, и они впервые подвергались испытанию.

– Ведьм больше, чем скальперов в любом отряде, и они сильнее, – продолжал объяснять Галиан. – Поэтому они и могут охотиться на таких, как мы. Если эти голые зарубили их, то они могут зарубить и нас… – Он сделал паузу, давая всем проникнуться смыслом его только что произнесенных слов.

– Если они учуют наш запах… – сказал Ксонгис, кивая. – Ты сказал, что голые гнались за Ведьмами в нашем направлении? – спросил он волшебника.

– Почти напрямую.

Намек был очевиден. Рано или поздно шранки пересекут их след. Рано или поздно эти твари начнут на них охоту. Судя по тому, что Акхеймион узнал от других, запах был тем, что делало этих существ одновременно такими смертоносными и такими уязвимыми. Прокладывание троп, чтобы загнать шранков в засады, было главным способом охоты скальперов. Но если голые нападут на след их отряда раньше, чем они успеют подготовиться…

– Толстая Стена, – сказал капитан после минутного яростного раздумья. – То же самое, что и раньше, за исключением того, что мы движемся по тропе день и ночь. Если мы их потеряем, мы их потеряем. Если нет, изрубим их там на куски!

– Толстая Стена! – хихикнул Сарл, и его десны покраснели и заблестели. В последнее время ухмылки этого человека, казалось, разъедали все его лицо. – Отхожее место богов!

* * *

Они сделали марш-бросок, как это называли скальперы, а после этого продолжили бежать рысью, достаточно быстро, чтобы им не хватало воздуха для разговоров. Акхеймион снова поймал себя на том, что боится своего возраста, настолько изматывающим был этот темп. Для него годы накапливались, как сухой песок: ткань его силы казалась достаточно здоровой, но только до тех пор, пока ее не сжимали или не растягивали. К тому времени, когда Космы окутал саван вечерних сумерек, марш превратился для него в туман мелких страданий: головокружительная одышка, боль в боку, судороги в левом бедре, уколы в задней части горла.

Ужин дал ему короткую передышку. По правде говоря, Клирик и раздача квирри были единственным, что его интересовало. Мимара опустилась на землю между изогнутыми корнями у ближайшего комля, уперлась локтями в колени и закрыла лицо ладонями. Ксонгис, который казался таким же неутомимым, как Клирик или капитан, занялся приготовлением их жалкой трапезы: остатки добычи, которую он поймал три дня назад. Другие плюхнулись на мягкий перегной, используя в качестве подушек упавшие ветки.

Акхеймион сел, склонившись головой к коленям, и сделал все возможное, чтобы избавиться от накатывавшей на него тошноты. Он всматривался в темноту, ища Клирика и капитана. По какой-то причине они всегда отступали на небольшое расстояние от остальных, когда разбивали лагерь. Он видел их то высоко на холме, то за деревом. Нелюдь сидел, так низко склонив голову, что казалось, будто он стоит на коленях, в то время как лорд Косотер, как это почти всегда бывало, бормотал над ним, произнося слова, которые невозможно было расслышать.

Просто одна из многих загадок.

Старый волшебник выплюнул остатки огня, скопившегося в его легких, и зашаркал к двум фигурам. Клирик присел на корточки, прижавшись щекой к коленям, и слушал с пустыми и черными глазами. Последние лучи света, казалось, задержались на обнаженных контурах его головы и рук. Кроме гетр и изодранных остатков церемониального килта на нем была только нимильская кольчуга, замысловатые звенья которой каким-то образом умудрялись блестеть, несмотря на то что были заляпаны грязью. Капитан стоял над ним, издавая все то же еле слышное бормотание. Его волосы вяло свисали на щели между деталями кольчуги – черные с проседью веревки. А плиссированная айнонская туника, поношенная уже в начале их экспедиции, довольно сильно воняла – хотя Акхеймион едва мог чувствовать запах чего-либо, кроме собственного гниющего одеяния.

Они оба подняли головы и вместе уставились на старика – один неземным взглядом, другой не совсем нормальным.

Все вокруг охватила нешуточная тревога.

– Квирри… – Друз был потрясен тем, как хрипло прозвучал его голос. – Я… Я слишком стар для этого… такой темп.

Не говоря ни слова, нелюдь повернулся и принялся рыться в своей сумке – одной из немногих вещей, которые им удалось унести из Кил-Ауджаса. Он вытащил кожаный мешочек, и Акхеймион поймал себя на том, что мысленно взвешивает его, прикидывая, сколько щепоток там осталось на близкое и далекое будущее. Клирик развязал шнурок, просунул внутрь большой и указательный пальцы.

Но лорд Косотер остановил его взмахом руки. Еще одна боль пронзила старого волшебника, на этот раз окрашенная намеками на панику.

– Сначала нам нужно поговорить, – сказал капитан. – Как святому ветерану со святым ветераном.

Акхеймиону показалось, что их предводитель усмехнулся, превозмогая презрение, которое обычно отражалось на лице этого человека. На мага обрушилась какая-то деморализующая волна. И что теперь? Почему? Почему этот сумасшедший дурак настаивает на том, чтобы усложнить и запутать простые вещи?

Ему нужна была щепотка.

– Конечно, – сухо ответил старый волшебник.

Что может быть проще этого?

Капитан смотрел на него мертвыми глазами.

– Остальные, – наконец, спросил он. – Что они говорят?

Акхеймион изо всех сил постарался соответствовать взгляду безумца.

– Они беспокоятся, – признался он. – Они боятся, что у нас больше нет сил добраться до сокровищницы.

Косотер ничего не ответил. Благодаря хоре у него под броней, там, где должно было быть его сердце, пульсировали пустота и угроза.

– Но что с того? – сердито спросил Друз. Все, что ему было нужно, – это щепотка квирри! – Разговоры тоже нарушают какое-то правило тропы?

– Разговоры, – сказал капитан, сплюнув себе под ноги. – Мне наплевать на ваши разговоры…

Улыбка этого человека напомнила Акхеймиону о мертвых, которых он видел на полях сражений Первой Священной войны, о том, как солнце иногда сжимало плоть на лицах павших, вызывая мертвенные ухмылки.

– Только бы вы не ныли, – добавил лорд Косотер.

* * *

Шранки. Север – это всегда шранки.

Она бежала от них в Кил-Ауджасе, а теперь бежит от них здесь, в Космах. На Андиаминских Высотах, где все вращалось вокруг Великой Ордалии и Второго Апокалипсиса, не проходило и дня, чтобы она не слышала что-нибудь о Древнем Севере – это случалось так часто, что девушка открыто насмехалась над его упоминанием. На самом деле она говорила что-то вроде: «О да, Север…» или «Сакарп? Неужели?» Была какая-то нелепость в этих далеких местах, ощущение ничтожных людей, скребущих бессмысленную землю. «Пусть они умрут, – думала Мимара иногда, когда слышала о голоде в Айноне или о чуме в Нильнамеше. – Что для меня эти люди? Эти места?»

Дура… вот кем она была. Жалкая маленькая девка.

Души и дух путников укрепились с помощью квирри, артель довольно быстро бежит по качающейся земле – даже Акхеймион, который был в очевидном затруднении до разговора с Клириком и его лечебной щепотки. Нелюдь ведет их, и над его правой бровью плавает низкая и блестящая Суриллическая точка. Освещение вытягивает в темноту их похожие на ножницы тени, то обнажая извилистые дуги их рук и ног, то роняя их в слишком глубокие темные участки, где они становятся неразличимыми. В Кил-Ауджасе они на каждом шагу были запечатанными в непроницаемом камне, теперь же им кажется, что они мчатся сквозь пустоту, что вокруг нет ничего, кроме узких коридоров из земли, стволов и разветвляющихся перекрещенных веток. Ничего. Никаких Каменных Ведьм-убийц. Никаких непристойных шранков. Ни пророчеств, ни армий, ни охваченных паникой народов.

Только Шкуродеры и их мечущиеся тени.

По какой-то непонятной причине образы из прежней жизни Мимары на Андиаминских высотах преследуют ее душу. Позолоченная глупость. Чем дальше она уезжает от матери, тем более чужой становится для себя. Она съеживается при мысли о своем прежнем «я»: бесконечное напряжение, чтобы стоять в стороне, бесконечное позерство, чтобы не убеждать других, – как они могли не видеть ее насквозь в какой-то мере? – но уверить себя в каком-то ложном моральном превосходстве…

Девушка понимает, что выживание – это своего рода мудрость. Мудрость скальпера.

Она чуть не фыркает вслух при этой мысли. Во время бега, кажется, нет ничего более верного. Все вещи погибают. Все вещи слабы, отвратительны. Все они – не более чем тщеславие вечно обиженных.

– Улыбаешься? – слышит Мимара чей-то голос.

Она оборачивается и видит, что Сома шагает рядом с ней. Высокий кастовый аристократ. Худощавый и широкоплечий. В порванной и мятой одежде он напоминает отвергнутого принца, о котором мечтали другие девушки в борделе – легендарного клиента, который скорее спасет, чем оскорбит.

Его глаза с темными ресницами, кажется, смеются. Мимара понимает, что в нем есть неумолимость, которой она не вполне доверяет. Сила, несоизмеримая с его щегольским характером.

– Мы все… начинаем смеяться… в определенный момент… – говорит он между вдохами.

Она отворачивается, сосредоточившись на тех клочках земли, которые видит между тенями. Ей известно, что на долгом и трудном пути подвернутая лодыжка означает смерть…

– Знать, как остановиться… – упорствует молодой человек. – Именно так… настоящий секрет… тропы.

В отличие от своих сестер в борделе, Мимара презирала таких мужчин, как Сома, мужчин, которые постоянно извинялись, делая величественные жесты и выказывая фальшивую заботу. Мужчин, которым надо было задушить свои преступления под шелковыми подушками вины.

Она предпочитала тех, кто грешил искренне.

– Мимара… – начинает Сома.

Девушка отводит глаза в сторону. Этот человек для нее ничто, говорит она себе. Просто еще один дурак, который будет лапать ее в темноте, если сможет. Прилепит свои пальцы к ее персику.

Мир становится реальным, освещенный Клириком, а затем снова изливается в небытие. Она всматривается в приближающуюся землю, которая исчезает в тени тех, кто стоял перед ней. Бег, полет… Мимара осознает, что в этом есть покой, некая уверенность, которую она никогда не понимала, хотя и знала ее всю свою жизнь. Бегство из борделя, бегство от матери, которая бросила ее там: все это чревато сомнениями, тревогой и сожалением, душераздирающими упреками тех, кто бежит, желанием скорее наказать, чем сбежать.

Но бежать от шранков…

Ее легкие бездонны. Квирри покалывает ее мысли, ее руки и ноги. Она всего лишь перышко, пылинка перед силами, которые населяют ее. И в этом есть мощь, есть эротизм, являющийся игрушкой чудовищ.

«У меня есть Око Судии!»

Анасуримбор Мимара изумляется и смеется. К ней присоединяется Галиан, затем Поквас, затем остальная артель, и по какой-то причине это кажется правильным и правдивым – смеясь, убегать от шранков через проклятый лес…

Затем Клирик останавливается и склоняет голову, словно прислушиваясь. Он поворачивается к остальным. Его лицо так ярко горит под Суриллической точкой, что он кажется ангелом – нечеловеческим ангелом.

– Что-то приходит…

А потом они все это слышат… справа от них – глухая возня и барабанный топот бегущего человека. Воздух сотрясается от звякания обнаженного оружия. Бельчонок оказывается в руке у Мимары.

Незнакомец, сильно шатаясь, выпрыгивает из-за деревьев. Его волосы завязаны в галеотский боевой узел, а по правой руке у него стекает кровь. Усталость превратила его панику в смирение – это видно по его лицу. И Мимара понимает, что ее бег еще не начался. Бежать, по-настоящему бежать – значит нестись изо всех сил, целеустремленно, как несся этот человек, на судорожном пределе выносливости.

Нестись, как они неслись в Кил-Ауджасе.

Мужчина падает в объятия Галиана, выкрикивая что-то нечленораздельное.

– Что он говорит? – рявкает капитан на Сарла.

– Голые! – хихикает иссохший сержант. – Голые напали на них!

– Милостивый Седжу! – вскрикивает еще кто-то.

– Смотрите! – вопит Поквас, вглядываясь в темноту, из которой вырвался беглец. – Смотрите! Еще один огонек!

Все, включая вновь прибывшего, поворачиваются в направлении, указанном танцором меча. Сначала они ничего не видят. Но затем он материализуется – плавающая белая точка, то появляющаяся, то исчезающая за скрывающими ее препятствиями. Магический свет. Когда он приближается, становятся заметны человеческие фигуры, по крайней мере, дюжина.

Еще больше людей – выживших Каменных Ведьм…

Даже с такого расстояния можно увидеть их страх и спешку, хотя что-то мешает им бежать… Носилки, понимает она. Они несут кого-то на носилках. Небольшая толпа пробегает позади величественного силуэта дерева, и она замечает человека, которого они несут – мага…

Галиан и Поквас кричат. Они поставили одного из рыдающих Каменных Ведьм на колени, словно готовясь казнить его.

– Нет! – кричит Акхеймион. – Я запрещ…

– Это ведьма! – орет Галиан. Он кажется удивленным, как будто казнь без суда и следствия – это вежливость по сравнению с тем, чего заслуживает его жертва, скальпер, который охотится на скальперов.

Капитан не обращает на это никакого внимания. Вместо этого он бормочет что-то Клирику, который вглядывается в темноту позади приближающейся группы. Мимара смотрит, как лысая голова поворачивается, как улыбается белое лицо. Она видит блеск сросшихся зубов.

– Вее-е-едьмы! – булькает Сарл. Его глаза закатываются, как полумесяцы над щеками.

Беглецы начинают кричать, приближаясь, – надтреснутый хор облегчения и отчаянного предупреждения. В течение нескольких ударов сердца они натыкаются на более яркий свет Суриллической точки Клирика, испуганные и истекающие кровью. Носилки летят на землю. Некоторые голые падают на колени, другие поднимают жалкие руки, увидев оружие, которым размахивают Шкуродеры.

Мимара чувствует, как кто-то сжимает ее руку с мечом, поворачивается и видит Сому, мрачно стоящего рядом с ней. Девушка знает, что он хочет подбодрить ее, но все равно чувствует себя оскорбленной. Рывком она высвобождает руку.

– Нет времени! – визжит кто-то. Это один из Ведьм. – Нет времени!

Все вокруг поглощают споры и путаница. В гуще криков и голосов не слышно приближающегося топота. Теперь они стоят неподвижно и вглядываются, навострив уши в невидимом потоке. Треск веток. Кто-то хрипит. Кого-то пинают ногами.

Мимара мертва. Она знает это абсолютно точно. Они с Сомой стоят на периферии, в нескольких шагах от суматохи, созданной последними беглецами, – и от Акхеймиона с его спасительными заклинаниями.

– Ко мне! – кричит старый волшебник. Слышится прочитанное наоборот магическое бормотание, мелькают тени и огни, пронизывающие ревущую черноту.

Шранки с воем вырываются из темноты, высоко подняв свое грубое оружие и размахивая им во все стороны. С лицами, исказившимися в хищных ухмылках, они текут между стволами непрерывным потоком. Босые ноги взбивают перегной.

Первый бросается на Мимару, как собака в прыжке. Она парирует его безумный взмах, пригибается, и он пролетает мимо нее. Следующие нападают спустя всего лишь один удар сердца. Слишком много клинков. Слишком много зубов!

И тогда происходит нечто невозможное. Сома…

Каким-то образом он оказывается перед ней, хотя только что стоял сзади. Каким-то образом успевает схватить каждое неистовствующее существо в то мгновение, когда оно бросается на Мимару. Он не сражается так, как сражаются скальперы, сопоставляя мастерство со свирепостью, применяя силу против дикой скорости. И не танцует так, как танцует Поквас, древними письменами расчерчивая окружающий воздух. Нет. То, что он делает, совершенно уникально, это спектакль, написанный для каждого отдельного момента. Он бросается и чуть ли не складывается пополам. Он движется кольцами и линиями, так быстро, что только нечеловеческие крики и падающие тела позволяют ей следить за нитью его атаки.

И вот уже все кончено.

– Мимара! – кричит Акхеймион. Она видит, как он пробивается к ней.

Старик крепко прижимает ее к своей рясе, но девушка так же нечувствительна к запаху, как и ко всему остальному. Она рефлекторно отвечает на его объятия, все это время наблюдая, как Сома стоит над вздрагивающим мертвецом, глядя на нее.

* * *

Она выжила. Он мельком видел ее в опасности, ожидал худшего, но она стояла там, совершенно нетронутая. Держа ее в объятиях, старый волшебник изо всех сил старался не разрыдаться от облегчения. Он моргнул, увидев паническое пламя в собственных глазах…

Истощение. Так и должно быть.

Они обернулись на рев капитана, который поднял распростертого охотника за скальперами на ноги. Печально известного Пафараса. Этот человек был по меньшей мере таким же старым, как Косотер, но не обладал ни ростом, ни силой. Он был кетьянином, хотя нечесаная борода придавала ему варварский, как у норсирайца, вид. Его акцент наводил на мысль о Ченгемисе или о Северной Конрии. Он покачивался в руках капитана, способный стоять только на левой ноге. Правая была без сапога – голая и багрово-красная. Его грязные штаны были разорваны до бедра, обнажая пропитанные кровью повязки на голени. Когда Акхеймион впервые увидел Пафараса на носилках, он решил, что тот просто ранен. Но теперь он видел, что нога сломана и что перелом очень сложный. Длина его правой голени была на две трети больше, чем левой.

– Говори! – взревел лорд Косотер. Левой рукой он держал несчастного мага не только за загривок, но и за волосы, а правой поднес хору к его лицу. Тот факт, что Каменная Ведьма едва взглянула на хору, сказал Акхеймиону, что этот человек уже умирает.

Остальные Ведьмы, человек одиннадцать, замерли в шоке. Они больше походили на нищих, чем на воинов. Большинство из них сбросили свои доспехи, чтобы быстрее бежать, оставшись только в сгнивших за зиму туниках и коротких штанах. Некоторые из них были такими худыми, что самыми выпуклыми местами на их теле были локти и колени. Это были те самые люди, которых он видел спускающимися с утеса, понял Акхеймион.

– Четыре клана… а может, и больше, – говорил раскачивающийся маг. – Их много… Очень агрессивные.

– Больше, чем один клан? – вмешался Галиан. – Они собираются в толпу? – Ужас ясно читался в его голосе.

На мгновение воцарилась тишина.

– Возможно… – сказал Пафарас.

– В толпу? – громко переспросил Акхеймион.

– Самый большой страх скальпера, – тихо ответил Поквас. – У голых обычно кланы воюют друг против друга, но иногда они объединяются. Никто не знает почему.

– Там был утес… – Пафарас с трудом переводил дыхание. – Некоторые спустились вслед за нами… те, кого ты уббил… Но все остальные… отступили… мы думаем.

– Такие, как ты, – с отвращением процедил капитан и откинул голову назад, чтобы показать хаос в своих глазах, – прибежали сюда от Великой Ордалии, не так ли? Прибежали установить свою власть?

– Н-нет! – закашлялся человек, которого он держал.

Косотер поднял хору, словно рассматривая драгоценный камень, а затем с небрежной злобой сунул его Ведьме в рот.

Искрящийся свет. Свист пресуществления.

Акхеймион стоял, моргая глазами, и смотрел, как соляная копия Пафараса падает навзничь на землю. Жгучая боль разливалась у него в груди при каждом вздохе. Капитан присел на корточки, склонившись над окаменевшим колдуном. Он казался не более чем обезьяньей тенью, учитывая мельтешение вспышек света и оставшийся в глазах волшебника контур его фигуры. Косотер вытащил из-за голенища сапога нож и воткнул его острие в соляную щель, которая раньше была ртом Ведьмы, а потом дернул локтем, отломив алебастровую челюсть. После чего поднял свою хору и встал, свирепо глядя на всех, кроме Клирика.

– Что он там делает? – прошептала Мимара с какой-то тревогой.

– Я думаю, он набирает новых людей, – сказал старый волшебник, стараясь сдержать глубокую дрожь.

Как бы он ни презирал учеников школы Мисунсай, ставших наемниками, он не мог не чувствовать некоторого родства с этим человеком. Ничто так не укрепляет братство, как одинаковые слабости.

– Без… – Он замолчал, чувствуя на себе безумный взгляд капитана.

Лорд Косотер бродил вокруг беглых скальперов, разглядывая их с безразличием работорговца. Какими бы жалкими ни казались Шкуродеры, Каменные Ведьмы выглядели еще хуже. Голодные, раненые и совершенно перепуганные.

– У вас, собак, есть выбор, – проскрежетал он. – Вы можете позволить Блуднице Фортуне бросать игральные палочки, решая ваши жалкие судьбы… – Редкая ухмылка, зловещая для убийцы, мелькнула в его глазах. – Или можете позволить делать это мне.

И после этих его слов Каменные Ведьмы перестали существовать, а Шкуродеры вновь возродились.

* * *

Беглецы мчались, и серебристый пузырь света кружился в черноте колонн.

Деревья, казалось, цеплялись за них с неподвижной злобой, замедляя их и намекая на слабость и близкую гибель. Ведьмы, у которых не было квирри, чтобы поддержать силы, время от времени кричали, умоляя остановиться или хотя бы замедлить шаг. Но никто, даже Акхеймион или Мимара, не слушал их, не говоря уже о том, чтобы отвечать на их мольбы. Это была самая тяжелая работа из всех возможных. Чем скорее они это поймут, тем больше у них шансов выжить.

Этот урок был очень дорог. Двое из них отстали, и больше их никто не видел.

Рассвет разгорался все более яркими зелеными полосами. Непроницаемая чернота уступила место мраку глубоких лесных лощин. Они столкнулись с бурлящей рекой, которую скальперы называли Горлом. Эта река буквально бушевала от весеннего таяния, вода в ней была коричневой от отложений и извергала белые струи там, где течение разбивалось о валуны, которые оно сталкивало с гор. Солнечный свет, разливавшийся над потоком, был желанным – чего нельзя было сказать о дыме вдалеке.

– Толстая Стена, – объяснил Ксонгис Акхеймиону и Мимаре. – Она горит.

Им пришлось пройти несколько миль по грохочущему руслу реки, прежде чем они нашли переправу. Даже теперь они потеряли еще одну Ведьму из-за бушующих вод.

Они нырнули обратно в Космы, в храмовый мрак леса, и покрытая мхом земля хрипела у них под ногами. Как всегда, они ловили себя на том, что вытягивают шеи из стороны в сторону, словно пытаясь заметить какого-то тайного наблюдателя. Акхеймиону достаточно было взглянуть на остальных, чтобы понять, что они страдают от того же мучительного чувства, что и он сам, как будто они были изгоями, как племена ряженых, мигрировавшие через Три Моря.

Какая-то особенность местности привела их обратно к Горлу, на этот раз напротив того места, где они впервые столкнулись с ним, и Клирик призвал их приостановиться.

– Слушайте! – крикнул он, перекрывая рев реки.

Акхеймион ничего не слышал, но, как и все остальные, мог видеть… На дальнем берегу, сквозь завесу листвы, сложенной у края навеса, он заметил бегущие тени. Их были сотни, и они шли по той же тропинке, что и раньше, вниз по реке.

– Голые мальчики! – воскликнул Сарл с булькающим смехом. – Их целая толпа! Разве я не обещал вам мясорубку? Э! Э!

Путники продолжили карабкаться – уступы порой были такими крутыми, что их бедра горели от жгучей боли, и они с трудом откашливались. Если квирри не мог подхлестнуть их, заставив двигаться вперед, это, несомненно, делал мимолетный взгляд на шранков, которые их преследовали. Несмотря на глубокое изнеможение, вид солнечного света, пробивающегося через галерею впереди, подстегнул их к бегу.

Они очутились у мерцающего края Косм и, прищурившись, стали смотреть на склон, усеянный поваленными деревьями.

Толстая Стена. Давно погибшая энкуйская крепость Маймор.

Название Маймор Акхеймион встречал лишь несколько раз в своих Снах. Древняя Меорнская империя была не более чем покрывалом, наброшенным на мятежные племена восточных белых норсирайцев, и Маймор был одним из нескольких гвоздей, которые удерживали его на месте в течение многих поколений, высокой королевской твердыней, которая служила домом для верховного короля во время его сезонного путешествия по наиболее мятежным провинциям. Как и все остальное во время Первого Апокалипсиса, она рухнула под градом огня и шранков.

Старый волшебник гадал, узнает ли меорнский житель то, что осталось в прошлом. Утраченный Маймор против Маймора, вырезанного из пустыни примерно две тысячи лет спустя…

Толстая Стена.

Разрушенные внешние укрепления заросли деревьями, в основном дубами-душителями. Огромные пни все еще стояли, высокие, как башни, вцепившись похожими на кулаки корнями в фундамент. Скальперы использовали их для восстановления крепости, превратив в специальные бастионы. В других местах они возвели палисады поперек проломов и деревянные щиты вдоль разрушенных высот. Все это теперь дымилось и горело почти невидимым в прямом солнечном свете пламени.

Шкуродеры задержались в тени, тяжело дыша и всматриваясь вперед. Что-то напало на крепость – и совсем недавно.

– Плохо… – пробормотал Галиан, обращаясь к Поквасу, который возвышался рядом с ним.

Акхеймион услышал его, и бывший солдат, поймав взгляд старого волшебника, пояснил:

– Голые позади нас, а теперь они еще и перед нами? Это больше, чем если бы они просто сбились в стаю.

– Тогда в чем же дело?

Галиан пожал плечами в манере охотника за скальпами, как бы говоря: «Мы все равно мертвы». Друз подумал об этих людях, Шкуродерах и Каменных Ведьмах, проводящих сезон за сезоном, проливая кровь в этих пустошах. Конечно, они боялись за свою жизнь, но не так, как другие люди. Да и как они могли бояться? Монета, проигранная в палочки, сильно отличается от монеты, потерянной для воров, даже если нищета, которая их привела к грабежу, была такой же, как у игроков.

Скальперы знали, что такое азартные игры.

Разглядеть у чужаков признаки друзей или врагов было невозможно, и капитан приказал Клирику пройти вперед на разведку. Нелюдь шагнул в небо – его кожа и нимильская кольчуга сияли. Разношерстный отряд наблюдал за происходящим с измученным удивлением. Он шел высоко по склону, усыпанному срубленными деревьями, уходя все дальше, пока не превратился в тонкую черную полоску, нависшую над разрушенными участками Маймора.

Вокруг него поднимались завесы дыма, тянущиеся к ленивому западу. Вдалеке вырисовывались Оствайские горы, и над их вершинами сгущались облака. После нескольких мгновений пристального разглядывания Клирик махнул рукой вперед.

Артель двинулась через россыпь напоминающих кости деревьев, следуя за зигзагообразными стволами, похожими на выброшенных на берег китов, пробираясь сквозь арки из скелетообразных ветвей. Временами это казалось лабиринтом. Открытый дневной свет дал Акхеймиону еще одну возможность оценить вновь прибывших – Ведьм, которые казались еще более облезлыми и несчастными. У них был настороженный вид пленников и голоса рабов, живущих в страхе перед жестоким и непостоянным хозяином. Как и Шкуродеры, они были родом из-за Трех Морей. Но кто они такие, казалось, не имело значения, по крайней мере для Акхеймиона. Это были Каменные Ведьмы, скальперы-разбойники, которые убивали людей, чтобы нажиться на шранках. На самом деле они были ничем не лучше каннибалов и, возможно, даже больше заслуживали смерти. Но они были людьми, и в землях, где жили толпы шранков, это родство превзошло все остальные соображения.

Любая расплата за их преступления должна была последовать позже.

Ворота Маймора давно уже превратились в сплошные развалины. На их неровных остатках была воздвигнута импровизированная замена – деревянный частокол, не тронутый тлеющими в других местах кострами. Двери были открыты, и на них не было никаких надписей. Артель выстроилась под грубыми укреплениями, оглядываясь по сторонам в разных направлениях. Акхеймион приготовился к зрелищу резни внутри – мало что могло быть более тревожным, чем последствия резни шранков. Но там ничего не было. Никаких мертвецов. Никакой крови. Никакого семени.

– Они сбежали, – сказал Ксонгис, имея в виду министратский штат, который должен был находиться здесь. – Имперцы… Это их работа. Они эвакуировались.

В некоторых местах руины рассыпались в каменную крошку, в то время как в других они казались на удивление неповрежденными. Висячие секции стены. Проходы между обломками высотой по пояс. Куски стен пробивали внутренний дерн, разбросанные и нагроможденные, создавая бесчисленные щели и трещины для крыс. Еще несколько массивных пней сгорбились над каменной кладкой: их похожие на вены корни расходились кругами в разные стороны – в некоторых местах высотой в два этажа. Фундаментальная планировка крепости следовала древним представлениям, когда воссоздание какой-то оригинальной модели перевешивало более практические соображения. Несмотря на то что возвышенность, на которой стояла крепость, имела форму вытянутого овала, стены ее были прямоугольными. Цитадель же, напротив, была круглой, образуя круг в квадрате, который Акхеймион сразу узнал по своим снам о древнем Кельмеоле, потерянной столице Меорнской империи, когда Сесватха останавливался в крепости Энку Аумор.

Разноцветный камень был изъеденным временем, местами черным от плесени, а местами покрытым белыми и бирюзовыми лишайниками. Сохранившийся орнамент, хотя и простой по сравнению с Кил-Ауджасом, казался чрезвычайно сложным по человеческим меркам. Каждая поверхность была изукрашена узорами, по большей части тотемами животных. На изображениях звери стояли на задних лапах, верхние застыли в человеческих жестах. Как ни многочисленны были эти рельефы, Акхеймион нашел только одно неповрежденное изображение древнего Меорнского герба: семь волков, выстроившихся вокруг щита, словно лепестки маргаритки.

Все его тело гудело, одновременно собирая все силы и погружаясь в головокружительную бодрость. Квирри. Несмотря ни на что Акхеймион осознал, что блуждает взглядом, как и много лет назад, погруженный в мысли о давно ушедших временах. Он всегда находил в развалинах убежище, свободу от требований своего призвания и своего рода связь с древними днями, которые так мучили его по ночам. Он всегда чувствовал себя цельным в присутствии осколков.

– Акка… – позвала Мимара, и голос девушки был так похож на голос ее матери, что у старого волшебника мурашки побежали по спине. Жалобное эхо.

Он обернулся, удивленный собственной улыбкой. Это был ее первый визит, понял он, ее первый взгляд на древних норсирайцев и их произведения.

– Поразительно, не правда ли? Подумать только, такие руины – это все, что от них осталось…

Маг поплелся следом, понимая, что Мимара смотрит на остальных, а не на разбитые каменные «гнезда», возвышающиеся вокруг них.

Она посмотрела на него – ее глаза были полны нерешительности.

– Шпион-оборотень… – произнесла она на айнонском.

– Что?

Девушка моргнула, вновь почувствовав мгновенную нерешительность.

– Шпион-оборотень… Сомандутта… Он… шпион-оборотень.

– Что? Что ты говоришь? – спросил Акхеймион, пытаясь собраться с мыслями. Мимара была принцессой Империи, а это означало, что она почти наверняка получила обширную подготовку по части шпионов-оборотней, посланных Консультом: знала, кого они склонны заменять, как склонны раскрывать себя…

Вероятно, она знала об этих существах больше, чем он.

– Когда напали шранки, – продолжила она вполголоса, глядя на нильнамешского кастового аристократа, стоявшего рядом с остальными. – Перед этим… То, как он двигался… – Девушка повернулась к старому волшебнику и устремила на него взгляд, исполненный абсолютной женской уверенности, такой же серьезной, как голод или болезнь. – То, что он сделал, было невозможно, Акка.

Акхеймион стоял ошеломленный. Шпион-оборотень?

Полузабытые страсти галопом проносились у него в голове. Жара и нищета Первой Священной войны. Образы старых врагов. Старые ужасы…

Друз повернулся туда, где стоял нильнамешец.

– Сома… – позвал он срывающимся голосом.

– Он спас мне жизнь, – прошептала стоящая рядом с ним Мимара, очевидно, совершенно сбитая с толку, как и он сам. – Он открылся, чтобы спасти меня…

– Сома! – снова позвал Акхеймион.

Мужчина покосился на него, прежде чем снова повернуться к тем, кто бормотал что-то о нем. К Конджеру и Поквасу. Маг заморгал, внезапно почувствовав себя очень слабым и очень старым. Консульт? Здесь?

Все это время?

«Он открылся, чтобы спасти меня…» – сказала Мимара.

Смятение волшебника было не таким уж сильным. Оно, скорее, было вызвано необходимостью и оставило ему одну лишь неприкрытую тревогу и сопутствующую ей сосредоточенность.

– Сомандутта! Я с тобой разговариваю!

Приветливое смуглое лицо повернулось к нему с улыбкой…

Одайнийское заклинание сотрясения было первым, что пришло в голову старому волшебнику.

Без всякого предупреждения Сома перепрыгнул через мельтешащих скальперов, ошеломленно вытаращивших глаза и сдерживающих крики. Он крутанулся в воздухе с грацией акробата и приземлился с бешеной скоростью краба. Прежде чем Акхеймион закончил заклинание, он пересек двор на две трети, а когда магия разбила камень и разъела известковый раствор, подпрыгнул и перелетел через разрушенную стену.

Все путники замерли, бледные и ничего не понимающие.

– Пусть это будет предупреждением! – Сарл захихикал в жалком ликовании, а потом повернулся к Ведьмам, словно они были неопрятными кузинами, требующими уроков джнанского этикета. – Держитесь подальше от персика, ребята! – Он взглянул на Акхеймиона, и в его глазах было достаточно прежней хитрости, чтобы вывести старого волшебника из себя. – Что капитан не выпотрошит, то маг сожжет!

* * *

Они спали, ничем не защищенные от солнечного света.

Все было не так, как должно быть, и, значит, это было правильным. Они сражались с людьми вместо шранков. Бежали в горящую крепость. Нашли в своем отряде шпиона-оборотня, а потом решили ничего не говорить об этом.

Квирри больше не действовал, но несмотря на тоскующие взгляды, нелюдь держал свой мешочек спрятанным в сумке. Из множества форм истощения, пожалуй, ни одна не является столь тягостной, как апатия, потеря чувств и всех других желаний, кроме одного, когда вы хотите только перестать испытывать это желание, когда простое дыхание становится своего рода бездумным трудом.

Сон Акхеймиона был прерывистым, мучительным из-за мух – какой-то их кусачей разновидности – и тревог, слишком многочисленных и смутных, чтобы их можно было понять. Сома. Шранки, преследовавшие их. Капитан. Клирик. Мимара. Мертвые в Кил-Ауджасе. Его ложь. Ее проклятие…

Ну и конечно же, Келлхус… и Эсменет тоже.

Огонь и их малочисленность убедили лорда Косотера, что внешние стены неприступны, так что они отступили в разрушенную цитадель. В какой-то момент сооружение рухнуло внутрь, оставив нетронутыми только огромные блоки фундамента. Вековая растительность нанесла во внутренние руины высокий слой неровной земли, так что оставшиеся стены, которые возвышались на высоту трех человеческих ростов вдоль их внешних лиц, поднимались только по грудь тем, кто стоял внутри. Скальперы собрали все, что смогли найти, те немногие мелочи, которые оставили отступающие «имперцы», как они их называли. Затем они забрались в земляное нутро цитадели и стали ждать неизбежного.

Последующее бдение было столь же сюрреалистичным, сколь и жалким. Пока остальные дремали в той тени, которую могли найти, Клирик занял позицию на одном из огромных блоков, сел, скрестив ноги, и стал смотреть на руины внизу, через поле срубленных деревьев, на черную кромку Косм. Акхеймион действительно находил утешение в том, что нелюдь, существо, пережившее неизвестно сколько осад и сражений, вернулся в туманы истории.

Нелюдь ждал до позднего вечера, чтобы начать свою проповедь, когда воздух достаточно остыл и тени удлинились до таких размеров, чтобы обеспечить возможность настоящего сна. Он стоял на краю каменной плиты и смотрел на своих спутников сверху вниз – его стройная и мощная фигура купалась в лучах света. Небо простиралось над ним, синее и бесконечное.

– И снова, братья мои, – сказал он невероятно глубоким голосом. – И снова мы оказываемся в трудном положении, пойманные в ловушку в очередном опасном месте в мире…

В трудном положении. Слова, похожие на дыхание угасающих углей костра. Акхеймион поймал себя на том, что наблюдает и слушает так же, как и все остальные.

В трудном положении. Потерянные, и некому скорбеть по ним. Попавшие в ловушку.

– Я, – продолжил нелюдь, опустив голову. – Я знаю только, что стоял здесь тысячу раз за тысячу лет – и даже больше! Это… это мое место!

Когда он поднял голову, его глаза сверкнули черным от ярости, а бесцветные губы изогнулись в усмешке.

– Сеять разрушение среди этих извращенных созданий… Искупление… Искупление!

Это последнее слово прогремело особенно громко, оно металлическим лязгом зазвенело по камню и разнеслось все уменьшающимся эхом по всей возвышенности. Несколько разбуженных Шкуродеров одобрительно закричали. Каменные Ведьмы просто разинули рты.

– И это и ваше место тоже, даже если вы ненавидите перечислять свои грехи.

– Да! – закашлялся Сарл, перекрывая нарастающий шум. Его глаза превратились в усмехающиеся щелочки. – Да!

Вот тогда-то и начался нечеловеческий лай. Крик нескольких глоток каскадом подхватила целая сотня, тысяча голосов, поднимавшихся из оставшейся внизу Великих Косм…

Шранки.

Акхеймион и остальные вскочили на ноги. Они столпились у стены под Клириком и все вместе, до последнего человека, стали всматриваться в лесную опушку примерно в полумиле к югу от них…

И не увидели ничего, кроме удлиняющихся теней и границ кустарника, купающегося в солнечном свете. Нечеловеческий хор растворился в какофонии отдельных воплей и визгов. Птицы сорвались с крон деревьев.

– Тысячу раз за тысячу лет! – воскликнул Клирик. Он повернулся лицом к Космам, но в остальном стоял так же беззащитно, как и раньше. Акхеймион мельком увидел свою длинную и тонкую тень, падающую на руины внизу. – Вы живете своей жизнью, скорчившись, гадя, потея рядом со своими женщинами. Вы живете своей жизнью, боясь, молясь, умоляя своих богов о милосердии! Попрошайничая! – Теперь он разглагольствовал, раскачиваясь и жестикулируя с какой-то аритмической точностью. Заходящее солнце окрасило его в алые тона.

Невидимые глотки выли и лаяли вдалеке – это была его вторая аудитория.

– Вы думаете, что в этих низких вещах живут тайны, что истина кроется в пальцах ног, которые вы обрубаете, в струпьях, которые вы срываете! Вы маленькие и поэтому кричите: «Откровение! Откровение скрывается в малом!»

Черный взгляд устремился на Акхеймиона – и задержался на нем на один-два удара сердца.

– Это не так.

Эти слова, казалось, глубоко ущипнули старого волшебника за живот.

– Откровение ездит на задворках истории… – сказал Клирик, устремив взгляд на дугу горизонта, на бесчисленные мили дикой природы. – Какие чудовищные вещи! Гонка… Война… Вера… Истины, которые движут будущим!

Инкариол посмотрел вниз на своих собратьев-скальперов, на своих благоговейных просителей. Даже Акхеймион, который жил среди кунуроев, как Сесватха, обнаружил, что смотрит на них с ужасом и тревогой. Только капитан, который просто наблюдал за Космами с мрачным раздумьем, казался невозмутимым.

– Откровение возвращается в прошлое! – воскликнул нелюдь, склонив голову к заходящему солнцу. – И оно не скрывается… – Свет особенно ярко подчеркнул все звенья и пластины его кольчуги, так что он казался облаченным в струйки пылающего огня.

Инкариол. Он казался чем-то удивительным и ненадежным, ишроем и беженцем одновременно. Века вливались и вливались в него, переполняя его края, разбавляя то, чем он жил и кем он был, пока не остался только осадок боли и безумной глубины.

Солнце багровело на фоне далеких вершин, неохотно зависая – или так только казалось – и опускаясь лишь тогда, когда наблюдатели моргали. Какое-то мгновение оно скакало по белому железному изгибу горы, а затем, словно золотая монета, скользнуло в высокие каменные карманы.

Тень мира поднялась и опустилась на них. Сумерки.

Все взоры обратились к неровной дугообразной линии деревьев, к хрюкающей тишине, опустившейся вдалеке. Люди увидели, как первые шранки, совсем бледные, выползли из-под деревьев, словно насекомые, обнюхивающие воздух… Дикое крещендо прорезало все вокруг, прерываемое стоном сигнальных рогов.

А потом все завертелось в бешеной спешке.

* * *

Шранки напали, как нападали всегда, ничем не отличаясь от первых голых орд, которые хлынули через поля Пир-Пахала в ту эпоху, когда далекая древность еще вовсе не была древностью. Они шли по склону срубленных деревьев, скользили между стволами, мчались по заросшим хиной землям. Они прошли через частокол ворот, толпясь в древних дворах, оплетая разрушенный контур стены скрежещущими зубами и грубым оружием. Они летели и летели, пока не превратились в текучую жидкость, струящуюся и разбивающуюся, выплевывающую бесконечные брызги стрел.

Сине-фиолетовое вечернее небо исчезло в небытии, оставив лишь звездный купол ночи. Гвоздь Небес сверкал в безумных глазах, сверкал в зубчатом железе. Скальперы сгрудились за теми немногими щитами, что у них были, выкрикивая проклятия, в то время как Клирик и волшебник стояли на беспорядочной вершине стены.

Внизу все кричало о разрушении. Одноцветное безумие. Люди задыхались от вонючего дыма и продолжали смотреть, зная, что они стали свидетелями чего-то более древнего, чем народы или языки, чем маг Гнозиса и маг Квуйи, поющие невозможными голосами, размахивающие широко расставленными руками и раскаленными тенями. Они видели, как светятся руки, раздающие невозможное. Видели свет, исходящий из пустого воздуха. Видели тела, разбросанные по земле, искромсанные и сожженные. Больше всего было сожженных – вскоре вся земля вокруг превратилась в хрустящий уголь.

Инкариол говорил правду… Это было величественное зрелище, достойное погребального костра.

Откровение.

Глава 2
Истиульские равнины

Все веревки становятся короткими, если натягивать их достаточно долго. Все будущее заканчивается трагедией.

Кенейская пословица

Мы скрываем от других то, чего не можем вынести сами.

Так люди делают расчеты из фундаментальных вещей.

Хататьян «Проповедь»

Весна,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Верхние Истиули

Сакарпцы рассказывают легенду о человеке, у которого в животе было два щенка, один обожающий его, а другой дикий. Когда любящий щенок тыкался носом в его сердце, он становился радостным, как отец новорожденного мальчика. Но когда другой впивался в него острыми щенячьими зубами, он приходил в отчаяние от горя. В те редкие моменты, когда собаки оставляли его в покое, он совершенно бесстрастно говорил людям, что обречен. Блаженство, говорил он, можно пить тысячу раз, а стыд перережет тебе горло только однажды.

Сакарпцы называли его Кенсоорас, «между собаками», и с тех пор это имя стало означать меланхолию страдающих склонностью к самоубийству.

Варальт Сорвил определенно находился «между собаками».

Его древний город был завоеван, а знаменитые хоры этого города разграблены. Его любимый отец был убит. И теперь, когда он оказался в ужасном рабстве аспект-императора, к нему обратилась богиня, Ужасная Мать Рождения, Ятвер, в обличье его смиренного раба.

Поистине Кенсоорас.

И вот теперь кавалерийский отряд, который был его клеткой, отряд Наследников, был созван из-за опасности войны. Группа юных заложников, составлявшая его, уже давно опасалась, что их отряд – не что иное, как декорация, что им заморочат головы, как детям, в то время как люди Ордалии сражаются и умирают вокруг них. Они без конца докучали этим своему капитану, кидрухилю Харниласу, и даже обратились к генералу Кайютусу – без видимой пользы. Несмотря на то что Наследники шли вместе с врагом своих отцов, они были столь же мальчишками, сколь мужчинами, и поэтому их сердца были отягощены неистовым желанием доказать свою храбрость.

Сорвил не был исключением. Когда, наконец, пришло известие об их выступлении в поход, он ухмыльнулся и издал победный клич так же, как и остальные – как мог он этого не сделать? Взаимные обвинения, как всегда, обрушились потом.

Шранки всегда были великими врагами его народа – то есть еще до прихода аспект-императора. Сорвил провел большую часть своего детства, тренируясь и готовясь к битве с этими созданиями. Для сына Сакарпа не могло быть более высокого призвания. «Убил шранка, – гласила пословица, – родил человека». Мальчишкой он проводил бесчисленные ленивые дни, размышляя о воображаемой славе, о мозговитых вождях, об уничтожении целых кланов. И он провел столько же напряженных ночей, молясь за своего отца всякий раз, когда тот выезжал навстречу зверям.

Так что теперь, в конце концов, он собирался ответить на вечную тоску и начать ритуал, священный для его народа…

Во имя человека, который убил его отца и поработил его народ.

Еще больше собак внутри.

Сорвил пришел вместе с остальными в роскошный шатер Цоронги в ночь перед выступлением их отряда, делая все возможное, чтобы сохранить спокойствие, в то время как другие вопили в нетерпении.

– Как вы не понимаете? – крикнул он, наконец. – Мы заложники!

Цоронга наблюдал за ними с хмурым видом отверженного. Он откинулся на подушки глубже остальных, так что алый шелк блестел вокруг его щек и подбородка. Косы его струящегося парика вились по плечам.

Наследный принц Зеума оставался таким же великодушным, как и всегда, но нельзя было отрицать холод, который возник между ним и Сорвилом с тех пор, как аспект-император объявил правителя Сакарпа одним из королей-верующих. Юному королю отчаянно хотелось все объяснить, рассказать другу о Порспариане и о случае с плюнувшей в него Ятвер, уверить его, что он все еще ненавидит императора, но какой-то внутренний поводок всегда натягивался, не давая ему сделать этого. В некоторых случаях, как он понял, невозможно было не промолчать.

Слева от Сорвила сидел принц Чарампа из Сингулата – «истинного Сингулата», как он постоянно требовал называть его землю, чтобы отличить ее от одноименной имперской провинции. Хотя его кожа была такой же черной и экзотической, как у Цоронги, он обладал узкими чертами лица кетьянца. Этот юноша был из тех людей, которые никогда не прекращают ссориться, даже когда все соглашаются с ними.

Справа сидел широколицый Тзинг из Джекии, страны, чьи горные князья неохотно платили дань аспект-императору. Он говорил, загадочно улыбаясь, как будто был посвящен в знания, которые превращали все разговоры в фарс. А напротив Сорвила, рядом с наследным принцем, сидел Тинурит из Аккунихора, скюльвендийского племени, чьи земли лежали не более чем в неделе езды от столицы Новой Империи. Он был властным, внушительным человеком и единственным, кто знал шейский язык хуже, чем Сорвил.

– Почему мы должны праздновать победу в войне нашего похитителя? – вопросил Сорвил.

Никто, конечно, не понял ни слова, но в его голосе прозвучало достаточно отчаяния, чтобы привлечь внимание. Оботегва, стойкий облигат Цоронги, быстро перевел этот вопрос, и Сорвил с удивлением обнаружил, что понимает многое из того, что он говорит, хотя старик говорил быстро и ему редко удавалось завершить фразы – главным образом из-за Чарампы, чьи мысли с легкостью перелетали с души на язык.

– Потому что это лучше, чем гнить в лагере нашего похитителя, – ответил Тзинг со своей неизменной ухмылкой.

– Да! – воскликнула Чарампа. – Считай это охотой, Сорри! – Он повернулся к остальным, ища подтверждения своему остроумию. – На ней ты можешь даже заполучить шрам, как Тинурит!

Сорвил посмотрел на Цоронгу, который просто отвел взгляд, как будто ему было скучно. Каким бы мимолетным ни был этот бессловесный обмен репликами, он обжег его, как пощечина.

«Речь короля-верующего», – казалось, говорили зеленые глаза зеумца.

Насколько мог судить Сорвил, единственным, что отличало их группу от других Наследников, было географическое местоположение. Там, где другие происходили из непокорных племен и народов, живущих в пределах Новой Империи, зеумцы представляли те немногие земли, которые все еще превосходили ее – по крайней мере, до недавнего времени.

«Аспект-император у нас в окружении!» – восклицал иногда Цоронга шутливо.

Но это была не шутка, понял Сорвил. Цоронга, который в один прекрасный день станет сатаханом Высокого Священного Зеума, единственного народа, способного соперничать с Новой Империей, заводил дружбу в соответствии с интересами своего народа. Он избегал остальных просто потому, что аспект-император был известен своей коварной хитростью. Потому что среди Наследников почти наверняка были шпионы.

Он должен был знать, что Сорвил не шпион. Но зачем ему терпеть короля-верующего?

Возможно, он еще не решил.

Молодой король Сакарпа обнаружил, что по мере того, как тянулась ночь, он больше размышлял, чем вносил свой вклад. Оботегва продолжал переводить для него слова остальных, но Сорвил понимал, что седовласый облигат почувствовал его уныние. В конце концов, он мог лишь смотреть на маленькое пламя, мучимый ощущением, будто бы что-то смотрит из него в ответ.

Неужели он сходит с ума? Что с ним было? Земля говорит и плюется. А теперь пламя наблюдает…

Сорвил был воспитан в вере в живой, обитаемый мир, и все же в течение короткого периода его жизни грязь всегда была грязью, а огонь всегда был огнем, немым и бессмысленным. До сих пор.

Чарампа сопровождал его на обратном пути к палатке, говоря слишком быстро, чтобы Сорвил мог уследить за его мыслью. Принц Сингулата был одним из тех забывчивых людей, которые видят только предлоги для болтовни и ничего не знают о том, что думают их слушатели.

«Это бедный заложник, – пошутил однажды Цоронга, – чей отец рад видеть его пленником». Но в некотором смысле это делало Чарампу и Сорвила идеальными компаньонами: один с дальних южных границ Новой Империи, другой – с крайнего севера. Один говорит, не заботясь о понимании, другой не в состоянии понять.

Итак, молодой король шел, почти не притворяясь, что слушает. Как всегда, он почувствовал благоговейный трепет перед масштабом Великой Ордалии, которую они перенесли на пустые и бесплодные равнины и за один час воздвигли там настоящий город. Он попытался вспомнить лицо своего отца, но смог увидеть только аспект-императора, висящего в окутанных облаками небесах, проливающего разрушительный дождь на священный Сакарп. Поэтому он думал о завтрашнем дне, о Наследниках, петляющих в пустошах, о хрупкой нити из примерно восьмидесяти душ. Другие Наследники говорили о сражении со шранками, но истинная цель их миссии, как сказал им капитан Харнилас, состояла в том, чтобы найти дичь для снабжения войска. И все же они ехали далеко за Пределом – кто знает, с чем им придется столкнуться? Перспектива битвы трепетала в его груди, как живое существо. Мысль о том, чтобы догнать шранка, заставила его крепко сжать зубы, скривив губы в широкой ухмылке. Мысль об убийстве…

Ошибочно приняв выражение его лица за согласие, Чарампа схватил его за плечи.

– Я так и знал! – воскликнул он, и его шейский язык наконец-то стал достаточно простым, чтобы понять его. – Я же им говорил! Говорил!

Затем он ушел, оставив ошеломленного Сорвила позади.

Король Сакарпа на мгновение остановился в страхе, прежде чем войти в свою палатку, но обнаружил, что его раб Порспариан спит на своей тростниковой циновке, свернувшись калачиком, как полуголодный кот, и его дыхание прерывается то хрипом, то храпом. Он встал над тощим рабом, растерянный и встревоженный. Ему достаточно было моргнуть, чтобы увидеть костлявые руки мужчины, прижимающие лицо Ятвер к земле, и невозможное видение слюны, пузырящейся на ее земляных губах. Его щеки горели при воспоминании о грубом прикосновении этого человека, а тонкая корка грязи и слюны, которой он натер лицо, – потусторонняя маска, обманувшая аспект-императора, убедившая его, что он стал одним из его королей-верующих.

И это сделал раб. Раб! Еще одно южное безумие, подумал Сорвил. В истории и в писании Сакарпа боги имели дело только с героями и высокородными – с теми смертными, которые больше всего походили на них. Но в Трех Морях, как он узнал, боги прикасались к людям в зависимости от крайнего накала их чувств. Презренные были так же склонны становиться их сосудами, как и великие…

Рабы и короли.

Сорвил забрался в свою койку так тихо, как только мог, и погрузился в то, что он считал началом еще одной бессонной ночи, только для того, чтобы погрузиться в глубокий сон.

Он проснулся от звона Интервала. С первым же вздохом юноша почувствовал запах ветра, который его народ называл ганган-нару – слишком теплый для рассвета, с примесью пыли. Тревожное очарование, которым Порспариан обладал прошлой ночью, испарилось. Его взгляд не казался теперь столь многозначительным. Раб суетился вокруг, готовил вьюки и седло, пока Сорвил ел свою скудную утреннюю трапезу. Маленький человечек вытащил снаряжение из палатки и помог молодому королю нагрузить его на себя. Все плато кружилось вокруг них с деловитостью и целеустремленностью. Звуки рогов взлетали в светлеющее небо.

– Ты вернешься… – начал Порспариан и запнулся, пытаясь найти какое-нибудь слово, которое мог бы понять его хозяин. – Хатусат… – сказал он, хмурясь. – Возвышенным.

Сорвил нахмурился и фыркнул.

– Я сделаю все, что в моих силах.

Но Порспариан уже качал головой, повторяя:

– Она! Она!

Молодой король в ужасе отступил назад, а затем отвернулся. Его мысли гудели. Когда раб Шайгека схватил его за руку, он вырвался с большей силой, чем намеревался.

– Она! – еще раз воскликнул старик. – Она-а-а-аа!

Сорвил зашагал прочь, пыхтя под своим снаряжением. Он видел остальных, Наследников, маленький водоворот активности в океане бурлящих деталей – армию, которая простиралась в бесцветную дымку. Падающие палатки. Ржущие лошади кричали – их попоны сверкали в свете ранних лучей. Орущие офицеры. Опускались и вновь взлетали в воздух бесчисленные флаги с Кругораспятием.

Великое воинство аспект-императора… Другая собака.

Да, решил молодой король Сакарпа. Ему нужно было кого-нибудь убить.

Убить или умереть.

* * *

Луг простирался до горизонта, во всех направлениях, сколько хватал глаз, поднимаясь хаотичными уровнями, переходя в низины и падая в овраги. В его контурах можно было различить зеленеющую весну, но она была не более чем дымкой под покровами мертвой осыпи. Для жителей равнин, населявших округу, – фамирцев и сепалорцев, привыкших видеть, как остатки зимы поглощаются цветами и бурлящими травами, – это было самым зловещим, что только может быть. Там, где другие ничего не замечали, они видели истощенный скот, горизонты, выжженные в длинные коричневые линии, рогатые черепа в летней пыли.

Облака, скрывавшие северо-запад, никогда не плыли к ним. Вместо этого ветер, сверхъестественный по своей постоянности, налетел с юга, увлекая тысячи знамен с Кругораспятием в одном колеблющемся направлении. Разведчики-сакарпы называли его ганган-нару, «знойный ветер», – это название они произносили с равнодушным видом людей, вспомнивших катастрофу. Ганган-нару, говорили они, приходили лишь раз в десять лет, отбирая стада, заставляя лошадей покинуть Предел и превращая Истиули в бескрайнюю пустыню. А идущие в отряде кианцы и кхиргви клялись, что чуют пыльный запах своего дома, далекого Каратая.

В поздний час, когда судьи уже не ходили по лагерю, седые ветераны Первой Священной войны шептали друг другу горестные истории.

– Вы думаете, что путь праведника – это путь уверенности и легкости, – говорили они молодым людям, – но именно испытание отделяет слабых от святых.

Только самые пьяные говорили о Пути Черепов, катастрофическом походе Первой Священной войны вдоль пустынных берегов Кхемемы. И все их голоса без исключения превратились в шепот, переполненный воспоминаниями о слабых и падших.

Выстроившись в огромные, связанные веревками ряды, люди Кругораспятия брели вперед с упрямой решимостью, продвигаясь все дальше на север. Они образовали настоящее море, бурлящее разноцветными потоками – черные щиты туньеров, посеребренные шлемы конрийцев, алые плащи нансурцев, – и все же пустота продолжала открываться и открываться, достаточно обширная, чтобы даже Великая Ордалия казалась маленькой по сравнению с ними. Толпа всадников окружила войско, отряды наемных рыцарей скакали под знаменами знати Трех Морей – палатинов Айнони, графов Галеота, кианских вельмож и многих других. Они прощупывали расстояния, выискивая врага, который никогда не появлялся, за исключением все более обширных полос взрытой земли, по которым они скакали галопом.

На Совете властителей короли-верующие, наконец, обратились к своему святому аспект-императору, спрашивая, знает ли он что-нибудь об их неуловимом враге.

– Вы оглядываетесь вокруг, – сказал он, сияя среди них, – видите величайшее войско, когда-либо собиравшееся, и жаждете сокрушить своих врагов, считая себя непобедимыми. Послушайте меня, шранки выцарапают из вас эту тоску. Придет время, когда вы оглянетесь на эти дни и пожалеете, что ваше рвение не было безответным.

Он улыбался, и они улыбались, находя легкомыслие в его кривом юморе, мудрость в его трезвом сердце. Он вздохнул, и они покачали головами, удивляясь своей детской глупости.

– Не беспокойтесь об отсутствии нашего врага, – предупредил правитель. – Пока горизонт остается пустым, наш путь безопасен.

Луг доходил до горизонта, высыхая под чередой прохладных весенних солнечных дней. Реки поредели, и пыль поднялась, чтобы окутать далекие зрелища. Священники и судьи организовали массовые молитвы, и целые поля воинственных людей пали ниц, прося небеса о дожде. Но ганган-нару продолжал дуть. По ночам на бесконечной равнине, окутанной мерцанием бесчисленных костров, люди Трех Морей начинали роптать о жажде – и о слухах о раздорах у себя дома.

Горизонт оставался пустым, слишком пустым, и все же их путь больше не казался безопасным.

Святой аспект-император объявил день отдыха и совещаний.

Квартирмейстеры становились все более скупыми. Люди Кругораспятия исчерпали основную часть своих запасов, а обозы, которые следовали за ними с юга, сильно отстали. Реки, которые они пересекали, стали слишком мелкими, чтобы легко наполнить их бурдюки чистой водой. Они забрались так далеко, как только позволяли животные и их спины, а это означало, что они действительно вышли за пределы цивилизации. С этого момента они должны были сами о себе позаботиться.

Великой Ордалии пришло время разбиться на колонны, ищущие пропитание.

* * *

Пустая.

Это было единственное слово для описания спальни аспект-императора. Простая койка для сна, ничем не отличающаяся от тех, что выдают офицерам низкого ранга. Рабочий стол высотой до колена, без единой подушки, на которую можно было бы сесть. Даже обитые кожей стены Умбилики были голыми. Нигде не было видно золота. Украшений – тоже. Единственными видимыми символами были тщательно начертанные числа, колонка за колонкой, вокруг восьмиугольного контура маленького железного очага, установленного в центре комнаты.

Король Нерсей Пройас знал Анасуримбора Келлхуса и служил ему больше двадцати лет, и все же этот человек постоянно ставил его в тупик. В юности Нерсей часто наблюдал, как его наставник Акхеймион и мастер меча Ксинемус играют в бенджуку – древнюю игру, известную тем, что фигуры в ней определяют правила. Это были счастливые дни, как часто бывает у привилегированной молодежи. Двое мужчин сидели за столиком у моря и выкрикивали проклятия сквозь порывы соленого ветра. Стараясь не шуметь, потому что игра чаще сопровождалась вспышками гнева, чем протекала спокойно, Пройас наблюдал, как они спорят из-за положения дел на доске, подмигивая стороннику того, кому случалось проигрывать, – обычно Акхеймиону. И он удивлялся решениям, которые редко мог понять.

Так он узнал, что это значит служить Анасуримбору Келлхусу: быть свидетелем непонятных решений. Разница была в том, что император воспринимал мир, как свою доску для бенджука.

Мир и Небеса.

Действовать без понимания. Это, решил Нерсей, было сущностным ядром, искрой, которая заставляла поклоняться культу. В Верхнем Айноне, во время лихорадочного разгара объединительных войн, он наблюдал за разграблением Урсаневы, актом жестокости, который все еще время от времени заставлял его в страхе просыпаться. Позже, когда математики сообщили, что среди погибших насчитали более пяти тысяч детей, Пройаса стала колотить дрожь, которая началась с пальцев и кишечника и вскоре прошила каждую его кость. Он уронил свой посох, и его вырвало, а потом он заплакал, но обнаружил, что стоит во мраке своего шатра и наблюдает.

– Ты должен горевать, – сказал аспект-император, фигура которого виднелась в слабом сиянии. – Но не думай, что ты согрешил. Мир превосходит нас, Пройас, поэтому мы упрощаем то, что не можем понять иначе. Нет ничего более сложного, чем добродетель и грех. Все злодеяния, которые вы совершили от моего имени, имеют свое место. Ты понимаешь это, Пройас? Понимаешь, почему никогда этого не поймешь?

– Ты наш отец, – всхлипнул он. – А мы – твои упрямые сыновья.

Заудуньяни.

Шатер был пуст. Но Пройас все равно упал на колени и уткнулся лицом в простые тростниковые циновки. Он испытал укол стыда, осознав, что в его собственном жилье было по меньшей мере в четыре раза больше добра, что требовало в четыре раза больше нагрузки на войско. Это необходимо изменить, решил он и призвал всех своих офицеров последовать аскетическому примеру аспект-императора.

– Мой господин и спаситель? – крикнул он теперь в пустоту. Свист и треск огня в камине наполнили тишину. Отблески пламени украсили полотняные стены колеблющимися узорами света и тьмы. Нерсею почти казалось, что он может видеть образы в танцующем тумане. Горящие города. Лица.

– Да… Пожалуйста, Пройас. Раздели со мной мой огонь.

И вот он сидит, скрестив ноги, перед восьмиугольным очагом. Анасуримбор Келлхус. Святой аспект-император.

Он сидел с расслабленным видом человека, который уже давно не двигался. Внешние края его заплетенной в косички бороды и длинных, до плеч, волос мерцали, отражая свет очага. На нем был простой халат из серого шелка, вышитый только по краям. Если не считать слабой дымки света вокруг его рук, только глаза его казались необычными.

– Неужели все..? – начал было Пройас, но тут же смутился.

– Наши узы всегда были сложными, – улыбнулся Келлхус. – В одно мгновение они облачались в ритуальные доспехи, в следующее – обнажались. Пришло время нам сидеть рядом, как простым друзьям.

Он жестом пригласил Нерсея сесть поближе – справа от него, на почетное место.

– По правде говоря, – сказал Келлхус в своей старой шутливой манере, – я предпочитаю тебя одетым.

– Значит, все в порядке? – спросил Пройас, занимая предложенное место. Смесь запахов орехов и мирры заполнила его ноздри – аромат, который почти заставил его задохнуться, таким он был приятным.

– Я помню, как ты смеялся над моими шутками, – сказал аспект-император.

– Тогда вы были еще веселее.

– Когда?

– Прежде, чем вы победили весь мир, до последнего смешка.

Аспект-император ухмыльнулся и тут же нахмурился.

– Это еще предстоит выяснить, мой друг.

Пройас часто удивлялся тому, как Келлхус мог, полностью и бесповоротно, быть именно тем, в ком нуждались другие, чтобы соответствовать требованиям обстоятельств. В этот момент он был просто старым и любимым другом, не более и не менее. Обычно Нерсею было трудно – учитывая все чудеса силы и интеллекта, которые он видел, – думать о Келлхусе, как о существе из плоти и крови, как о человеке. Но не сейчас.

– Значит, не все хорошо? – уточнил он.

– Достаточно хорошо, – сказал император, почесывая лоб. – Бог дал мне проблески будущего, истинного будущего, и до сих пор все развивается в соответствии с этими проблесками. Но есть много темных решений, которые я должен принять, Пройас. Решения, которые я предпочел бы не принимать в одиночку.

– Не уверен, что понимаю.

Этот ответ вызвал у Нерсея укол стыда, но не из-за его невежества, а из-за того, как он уклонялся от признания. Пройас определенно ничего не понимал. Даже после двадцати лет преданности он все еще поддавался упрямому инстинкту возвышать свою гордыню над мелкой ложью и таким образом управлять впечатлениями других.

Как же трудно быть абсолютно верной душой!

Келлхус перестал исправлять эти мелкие промахи, в этом больше не было нужды. Стоять перед ним значило стоять перед самим собой, знать недостатки и саму ткань своей собственной души, видеть все подводные камни и слезы, которые истощали.

– Ты король и полководец, – сказал аспект-император. – Я думаю, ты хорошо знаешь, как опасны догадки.

Пройас кивнул и улыбнулся.

– Понимаю. Никто не любит играть в палочки в одиночку.

Его господин и бог поднял брови.

– Только не с такими безумными кольями, как эти.

По какой-то случайности золотое пламя перед ними закружилось, и Нерсею снова показалось, что он видит огненную гибель, трепещущую на обшитых кожей стенах.

– Я ваш, как всегда, мой госпо… Келлхус. Что от меня требуется?

Львиное лицо кивнуло в сторону костра.

– Встань на колени перед моим очагом, – приказал император, и кремень, звучавший в его голосе, стал еще тверже. – Склонись лицом к пламени.

Экзальт-генерал сам удивился отсутствию колебаний. Он опустился на колени перед ближайшим краем маленького железного очага. Жар костра уколол его. Он знал знаменитую историю из Бивня, где бог Хусьельт попросил Ангешраэля склонить лицо к огню для приготовления пищи. Он знал дословно проповедь зиккурата, где Келлхус использовал эту историю, чтобы открыть свою божественность в Первой Священной войне двадцать лет назад. Он знал, что «поклон в огонь» с тех пор стал метафорой откровения заудуньян.

И он знал также, что бесчисленные безумцы бродят по трем морям, ослепленные и покрытые шрамами за то, что приняли эту метафору буквально.

И все же он стоял на коленях и склонялся к огню, делая все в точности так, как повелел его пророк и император. Ему даже удавалось держать глаза открытыми. И какая-то часть его наблюдала и удивлялась, что преданность, любая преданность, может проникнуть так глубоко, чтобы заставить человека сунуть лицо в печь.

Выйдя за безумные пределы противоречий. В плещущийся блеск. В жгучую агонию.

На свет.

Его борода и волосы со свистом превратились в трут. Он ожидал боли. Ожидал, что сейчас закричит. Но что-то выдернулось из него, осыпалось, словно плоть, сходящая с переваренной кости… Что-то… сущностное…

И теперь он выглядывал из огня на тысячи лиц – и еще на тысячи других. Достаточно много, чтобы глаза разбежались, чтобы душа ослепла и смутилась. И все же каким-то образом он сфокусировался, отвернулся от этой болезненной сложности и нашел убежище в одной группке людей, в четырех длиннобородых мужчинах, прошедших через многое, один из которых смотрел прямо на него с детской бездумной неподвижностью, а другие препирались на туньерском языке… Что-то насчет пайков. Насчет голода.

А потом он вырвался из всего этого и оказался сидящим на пятой точке в мрачном шатре Келлхуса, моргающим и отплевывающимся.

И его господин и бог поддерживал его и гладил его лицо влажной тканью.

– Преодоление пространства, – сказал он с печальной улыбкой. – Большинству душ это дается с трудом.

Пройас провел дрожащими пальцами по щекам и по лбу, ожидая ощутить обожженную кожу, но обнаружил, что не пострадал. Смутившись, он резко выпрямился, щурясь от последних вспышек пламени. Он огляделся и почему-то удивился, что железный очаг горит точно так же, как и раньше.

– Тебя беспокоит, что я могу наблюдать за людьми из их костров? – спросил Келлхус.

– Во всяком случае, это меня ободряет… – ответил Нерсей. – Я участвовал с вами в Первой Священной войне, помните? Я прекрасно знаю капризное настроение хозяев, оказавшихся далеко от дома.

Позже он понял, что его аспект-император уже знал об этом, что Анасуримбор Келлхус знал его сердце лучше, чем он сам мог надеяться. После этого он подверг сомнению весь смысл этой интимной встречи.

– Ты действительно знаешь, – сказал Келлхус.

– Но зачем вы мне это показываете? Они уже говорят о мятеже?

– Нет. Они говорят о том, что занимает всех людей, оказавшихся на мели…

Аспект-император снова занял свое место перед очагом, жестом приказав Пройасу сделать то же самое. В наступившей тишине Келлхус налил ему вина из деревянной тыквы, стоявшей рядом. Благодарность хлынула из груди экзальт-генерала. Он отпил из чаши, вопросительно глядя на Келлхуса.

– Вы имеете в виду – о доме.

– О доме, – повторил император в знак согласия.

– И это проблема?

– Именно. Даже сейчас наши старые враги Трех Морей собираются вместе, и с течением времени они будут становиться все более смелыми. Я всегда был тем стержнем, который держал Новую Империю вместе. Боюсь, она не переживет моего отсутствия.

Пройас нахмурился.

– И вы думаете, что это приведет к дезертирству и мятежу?

– Я знаю, что так и будет.

– Но эти люди – заудуньяни… Они умрут за вас! За правду!

Аспект-император наклонил голову в манере «Да, но», которую его гость видел бесчисленное множество раз, хотя и не в последние несколько лет. Они были гораздо ближе, понял он, во время войн за объединение…

Когда они убивали людей.

– Власть абстракций над людьми в лучшем случае невелика, – сказал Келлхус, поворачиваясь, чтобы охватить его своим потусторонним вниманием. – Только редкая, пылкая душа – такая, как твоя, Пройас, может броситься на алтарь мысли. Эти люди идут не столько потому, что верят в меня, сколько потому, что верят тому, что я им сказал.

– Но они верят! Мог-Фарау возвращается, чтобы убить мир. Они в это верят! Достаточно, чтобы последовать за вами на край света!

– Даже если так, разве они предпочтут меня своим сыновьям? А как насчет тебя, Пройас? Как бы глубоко ты ни верил, не согласишься же ты поставить на карту жизни сына и дочери за то, что я брошу игральные палочки?

Странный, покалывающий ужас сопровождал эти слова. Согласно Писанию, только цифранги, демоны, требовали таких жертвоприношений. Нерсей мог только смотреть на собеседника, моргая.

Аспект-император нахмурился.

– Оставь свои страхи, старый друг. Я задаю этот вопрос не из тщеславия. Я не жду, что какой-нибудь мужчина предпочтет меня или мои ветреные заявления своей собственной крови и костям.

– Тогда я не понимаю вопроса.

– Люди Ордалии не идут спасать мир, Пройас, – по крайней мере, не в первую очередь. Они идут, чтобы спасти своих жен и детей. Свои племена и народы. Если они узнают, что мир, их мир, рушится позади них, что их жены и дочери могут погибнуть из-за отсутствия их щитов и мечей, то сонм воинств расплавится по краям, а затем рухнет.

И Нерсей мысленно увидел, как они, люди Ордалии, сидят у своих бесчисленных костров и обмениваются слухами о несчастье, случившемся у них дома. Он видел, как они пробуждают и подогревают страхи друг друга – страхи за собственность, за близких, за титул и престиж. Он слышал споры, долгий скрежет метаний от веры к недоверию и непрестанное беспокойство. И как бы это ни пугало его, он знал, что его господин и бог говорит правду, что многие люди действительно так слабы. Даже те, кто покорил известный мир. Даже заудуньяни.

– Так что вы предлагаете? – спросил Нерсей, кисло кивая в знак согласия.

– Эмбарго, – сдерживая дыхание, ответил аспект-император. – Я запрещу под страхом смерти все заклинания Дальнего призыва. Отныне люди Ордалии будут идти вперед, согреваясь только воспоминаниями.

Дом. Это слово, во всяком случае, было абстракцией для экзальт-генерала. Место, где жить, у него, конечно, было. Даже для нищих находилось место. Но Пройас провел так много лет в походах, что дом для него стал слабым и мимолетным образом, смысл этого слова был подтвержден другими. Для него домом была его жена Мирамис, которая все еще плакала, когда он покидал ее постель ради большого мира, и его дети, Ксинем и Тайла, которым приходилось напоминать, что он их отец, во время его редких возвращений.

И даже они казались чужими, когда меланхолия направляла его мысли к ним.

Нет. Здесь был его дом. Озаренный светом Анасуримбора Келлхуса.

Ведущего свою бесконечную войну.

Аспект-император протянул руку и схватил его за плечо в молчаливом признании. Никогда, за все годы их совместной борьбы, он не обещал ни отсрочки, ни передышки от тяжелого труда, который так тяготил его жизнь. Никогда он не говорил: «После этого, Пройас… После этого…»

Экзальт-генерала охватили тепло и благодарность.

– А что вы им скажете? – грубо спросил он.

– Что Голготтерат обладает способностью перехватить наши послания.

– А это и правда так?

Келлхус приподнял брови.

– Возможно. Двадцать веков они готовились – кто бы мог сказать? Ты бы ужаснулся, Пройас, узнав, как мало я знаю о нашем враге.

Покорная улыбка.

– Я не знал ужаса с тех пор, как познакомился с вами.

И все же Нерсей знал так много столь же тяжелых вещей.

– Не бойся, – печально сказал Келлхус. – Вы заново познакомитесь, прежде чем все это закончится.

Видящее пламя трепетало и кружилось перед ними, пойманное каким-то необъяснимым сквозняком. Даже его тепло, казалось, закручивалось спиралью.

– Итак, – сказал Пройас, поворачиваясь к стене шатра, от которой на него тянуло холодом, – Великая Ордалия, наконец, уплывает за пределы видимости с берега. Я вижу мудрость – это необходимо. Но вы наверняка будете поддерживать контакт с империей.

– Нет… – Изумленный взгляд на свои руки в ореоле света. – Нет, не буду.

– Но… но почему?

Воин-Пророк посмотрел на темные кожаные панели, возвышающиеся вокруг, пристально вглядываясь в них, словно он видел очертания и знамения в колеблющемся переплетении света и тени.

– Потому что времени мало, и все, что у меня есть, – это отрывочные видения… – Он повернулся к своему экзальт-генералу. – Я больше не могу позволить себе оглядываться назад.

И Пройас понял, что Великая Ордалия наконец-то началась всерьез.

Пришло время отложить в сторону все тяготы, сбросить весь усложняющий жизнь груз.

В том числе и родные дома.

Остались только смерть, война и триумф.

* * *

Анасуримбор Келлхус, святой аспект-император Трех Морей, объявил о разделении Великой Ордалии на одиннадцатом Совете властителей. Те же самые опасения эхом отразились на последующих дебатах, ибо таков характер многих людей, что их нужно убедить несколько раз, прежде чем их вообще можно будет уговорить. Короли-верующие понимали необходимость разойтись: без фуража Великая Ордалия никак не могла достичь своей цели. Но даже в столь раннее время года реки уже пересыхали и новая весенняя поросль все еще спала под обломками старой. Жители равнин знали, что во время засухи дичь следует за дождем. Что толку делить войско, когда вся дичь разбежалась в поисках более зеленых пастбищ?

Но, как объяснили аспект-император и его помощники в разработке планов, у них не было иного выбора, кроме как следовать по маршруту, по которому они отправились. Любое отклонение от курса заставило бы их зимовать в диких местах, а не на Голготтерате, и тем самым обречь их на гибель. Тусуллиан, старший имперский математик, объяснил, как все взаимосвязано, как форсированные марши означают увеличение количества еды, уменьшение запасов, увеличение фуража и более медленное продвижение.

– Во всем, – сказал аспект-император, – я призываю вас идти кратчайшим путем. Дорога перед нами ничем не отличается от других, за исключением того, что это тоже единственный путь. Нас ждет испытание, друзья мои, и многие из нас окажутся в нужде. Но мы окажемся достойными спасения! Мы избавим мир от гибели!

Итак, были составлены списки, и народы королей-верующих были распределены на группы, которые впоследствии стали называться Четырьмя Армиями.

Принцу Анасуримбору Кайютасу, кидрухильскому генералу, было поручено командовать людьми Среднего Севера, норсирайскими сыновьями королей, которые правили этими землями в глубокой древности, еще до того, как все было потеряно в Первом Апокалипсисе. Они состояли из капризных галеотцев во главе с королем Коифусом Нарнолом, старшим братом короля Коифуса Саубона, закованных в черные доспехи туньеров с королем Хрингой Вукьельтом, порывистым сыном Хринги Скайельта, павшего в славе в Первой Священной войне, длиннобородых тидоннцев, которыми правил король Хога Хогрим, вспыльчивый племянник святого графа Хоги Готиелка, удостоенного трона Се Тидонна за заслуги в объединительных войнах, и прискакавшие издалека сепалорцы с Сибавулем те Нурвалем, человеком, известным только своим молчанием во время Советов.

Вместе с ними выступили сестры школы Свайала и их великая наставница Анасуримбор Серва, младшая сестра генерала Кайютаса, считавшаяся самой могущественной ведьмой в мире.

Из четырех армий люди Среднего Севера шли по самому, пожалуй, опасному пути, поскольку он огибал западную часть равнины, и этот путь должен был привести войско в обширные леса, выросшие на месте древней Куниюрии.

– Это земля ваших древних предков, – объяснил аспект-император. – Риск – ваше наследство. Месть – ваше неотъемлемое право!

Король Нерсей Пройас, экзальт-генерал, священный ветеран Первой Священной войны, был назначен командовать кетьянцами с востока, сыновьями древнего Шира. Они состояли из вооруженных дротиками сенгемцев под командованием неукротимого генерала Кураса Нантиллы, прославившегося тем, что он отстаивал независимость своего давно угнетенного народа, конрийцев в серебряных кольчугах под командованием палатина Крийата Эмфараса, маршала крепости Аттремпус, гологрудых фамирцев под командованием буйного генерала Халаса Сиройона, чья лошадь Фьолос, по слухам, была самой быстрой в мире, джеккийцев с узкими глазами при принце Нурбану Зе, приемном сыне лорда Сотера, и первым представителем своего народа, названным кьинета, то есть кастовым аристократом, белокожих айнонцев при хладнокровном короле-регенте Нурбану Сотере, святом ветеране Первой Священной войны, прославившемся своей религиозной жестокостью во время войн за объединение.

К этой колонне были приписаны две главные школы: Багряные Шпили под командованием Герамари Ийока, так называемого слепого некроманта, еще одного святого ветерана Первой Священной войны, и Завет, школа самого аспект-императора, под руководством их знаменитого гроссмейстера Апперенса Саккареса, первого ученика, который успешно декламировал одно из метагностических заклинаний.

Королю Коифусу Саубону, экзальт-генералу, святому ветерану Первой Священной войны, было поручено возглавить кетьянцев с Запада, сыновей древнего Киранея и старой династии Шайгек. Они состояли из дисциплинированных нансурцев под командованием молодого генерала Биакси Тарпелласа, патриарха дома Биакси и хитроумного тактика, копьеносцев-шайгекцев под командованием неукротимого генерала Раша Соптета, героя нескончаемых войн против мятежников-фанимцев, уроженцев пустыни Хиргви под командованием безумного вождя-генерала Саду’вараллы аб Дазы, чьи эпилептические видения подтверждали божественность аспект-императора, облаченных в кольчуги эвмарнцев под командованием генерала Инрилиля аб Чинганджехоя, сына своего прославленного отца как телом, так и духом, ярого приверженца заудуньяни-айнритизма, и прославленных рыцарей шрайи под командованием гроссмейстера Сампе Уссилиара.

К этой колонне были также приписаны две главные школы: Императорский Сайк, школа старых нансурских императоров под руководством престарелого гроссмейстера Темуса Энхору, и реабилитированный Мисунсай под руководством вспыльчивого Обве Гюсвурана, тидоннца, который вел себя скорее как пророк Бивня, чем как волшебник.

Как сердце Великой Ордалии, обе эти колонны должны были идти на расстоянии одного или двух дней пути друг от друга и на гораздо большем расстоянии от внешних колонн, чтобы собрать то, что предлагали им Истиульские равнины. Таким образом аспект-император надеялся сосредоточить основную часть сил короля-верующего, если какая-нибудь беда постигнет одну из фланговых колонн.

Король Сазаль Умрапатур был назначен маршалом южных кетьянцев, сыновей древних инвишийцев, хинаяннев и южных каратайцев. Они состояли из смуглокожих нильнамешийцев под предводительством блистательного принца Сазаля Чарапаты, старшего сына Умрапатура, прозванного принцем ста песен на инвишийских улицах из-за его подвигов во время войн за объединение, полуязыческих гиргашийцев под предводительством свирепого короля Урмакти аб Макти, человека с гигантскими руками и ногами и еще более огромным сердцем, о котором говорили, что он одним ударом молота свалил взбесившегося мастодонта, сиронджийских морских пехотинцев-щитоносцев под командованием красноречивого короля Эселоса Мурсидида, который во время войн за объединение украл у ортодоксов их островное государство с помощью легендарной кампании подкупа и убийства, царственных кианцев под командованием трезвомыслящего короля Массара аб Каскамандри, младшего брата Разбойника-падираджи Фанайяла и, по слухам, столь же ревностно служившего аспект-императору, как его брат ревностно боролся за его уничтожение.

Вместе с ними шли Вокалати, страшные плакальщики Солнца Нильнамеша, под командованием гроссмейстера, известного только как Кариндусу, печально прославленного своей дерзостью в присутствии аспект-императора и слухами о краже Гнозиса из школы Завета.

Умрапатуру был дан самый неопределенный маршрут, поскольку он должен был войти в великое пустое сердце Истиули, в землю, настолько пустую, что она не была свидетелем древних эпох, а просто оставалась безлюдной. Если Консульт сумеет нанести удар с востока, то они примут на себя всю тяжесть своей ярости.

Люди Кругораспятия провели следующий день, добираясь до своих новых назначений. Толпы проходили сквозь толпы, колонны путались в колоннах. Хаос по большей части был добродушным, хотя некоторые вспыльчивые люди неизбежно выходили из себя. Спор на одном из водопоев между галеотскими рыцарями-агмундрменами и айнонскими эшкаласи привел к кровопролитию – погибли около двадцати восьми человек и еще сорок два попали в лазарет. Но, кроме нескольких отдельных инцидентов между отдельными лицами, ничто не омрачало этот день.

Когда на следующее утро прозвенел Интервал и лагерь был свернут, разделение армии было окончено, и четыре огромных щупальца, темные от сосредоточенного движения и мерцающие, как если бы их посыпали алмазами, протянулись через бесконечную Истиульскую равнину. Люди Трех Морей, склонившиеся перед невыполнимой задачей, были участниками самого чудесного события своей эпохи. Песни на сотнях разных языков устремились в равнодушное небо.

Так начался самый долгий, самый трудный и самый смертоносный этап попытки Великой Ордалии уничтожить Голготтерат и таким образом предотвратить Второй Апокалипсис.

* * *

Отряд Наследников пробирался через широкую спину Эарвы. Дни проходили без каких-либо видимых признаков продвижения вперед. Им было поручено прочесать луга на юго-западе, в надежде найти дичь, которую они смогут загнать обратно в армию Среднего Севера. Но они не увидели даже отпечатка копыта. С течением времени они едва могли прокормить себя, не говоря уже об армии.

Обжигающий ветер продолжал дуть, разминая теплыми пальцами головы и волосы, шипя сквозь мертвый кустарник, которым ощетинилась бесконечная Истиульская равнина. Несмотря на то что у Наследников была понятная всем цель, казалось, что они плывут по течению, таково было окружающее их пространство. Земля была лишена тропы или направления и настолько обширна, что Сорвил часто ловил себя на том, что сгорбился в седле – съежившись от смутного телесного страха. Он был рожден для равнин, для открытых бесконечных небес, но даже он чувствовал себя теперь сморщенным, мягким и незащищенным. Люди склонны забывать об истинных пропорциях мира, полагая, что ничтожная мера их честолюбия может раздвинуть горизонт. Таков их дух. Но некоторые земли, с помощью монументальных высот или отвесной, абсолютной пустоты, противоречат этому тщеславию, напоминают им, что они никогда не были так велики, как препятствия, которые мир мог бы воздвигнуть против них.

Час за часом Сорвил скакал с зудом этого воспоминания, пылающего в его памяти. Ничто не могло отвлечь его, даже Эскелес в худшем своем настроении. К его досаде, толстый учитель школы Завета настаивал на том, чтобы практиковаться в языковых упражнениях, независимо от того, кто находился поблизости – чаще всего это были Цоронга и Оботегва. Однажды весь отряд подхватил его песню, выкрикивая числа на шейском языке на всю равнину, в то время как Сорвил с отчаянием и отвращением оглядывался вокруг. Эскелес, казалось, находил это зрелище ужасно забавным – как и Цоронга, если уж на то пошло.

Маг школы Завета, как оказалось, доставлял им столько же смущения, сколько и раздражения. Одно его присутствие делало Сорвила школьником, хотя тот настаивал, что его послали еще и для того, чтобы он сопровождал весь отряд, а не только для того, чтобы наставлять прискорбно невежественного короля Сакарпа Сорвила.

– Святой аспект-император серьезно относится к своим врагам, – сказал колдун с веселым блеском в глазах, – а его враги серьезно относятся к своим детям.

Сорвил нашел это замечание одновременно смешным и тревожным. Эскелес, с его щегольской бородой Трех Морей и дородным ростом, не говоря уже об отсутствии доспехов и оружия, казался почти абсурдно беззащитным и беспомощным – этакий «колосс на глиняных ногах». И все же у Сорвила не было причин сомневаться в правдивости его слов о том, что он был послан охранять их отряд, особенно после того, как стал свидетелем магического уничтожения Сакарпа.

По ночам, когда Сорвил не отрывал глаз от звездного неба, он почти мог притвориться, что ничего не случилось, что гудящие голоса принадлежали его отцу и дядям, а не сыновьям экзотических стран и далеких королей. Это было время охоты на львов, когда сагландеры сажали свои посевы, а мужчины из дома Варальт и их Конные Князья отправлялись в горы на поиски пум. С тех пор как ему исполнилось двенадцать лет, он сопровождал отца и дядей и обожал каждую минуту этого путешествия, хотя из-за своей юности не мог покинуть охотничий лагерь вместе с двоюродными братьями и сестрами. Ничего он так не любил, как лежать с закрытыми глазами, слушая, как отец говорит о ночном пожаре и делает это, не как король, а как обычный человек, не отличающийся от других.

Во время таких походов Сорвил узнал, что его отец действительно забавный человек… и что он искренне любим своими подданными.

Поэтому он утешался этими воспоминаниями, свернувшись калачиком и согреваясь их теплом. Но всякий раз, когда ему казалось, что они становятся реальностью, какой-то страх вырывался из преисподней, и иллюзии прошлого улетучивались как дым, прежде чем его охватывали дурные предчувствия. Цоронга. Аспект-император. И Мать Рождения – больше всего Мать.

Один вопрос больше, чем любой другой, занимал переполненное пространство его души. Чего? Чего она хочет? Именно она пугала его больше всего, ослабляла его кишечник. Она. Ятвер. Мать Рождения…

Сорвил провел много бессонных часов, просто взвешивая головокружительную тяжесть этого факта в своей душе. Он находил странным, что можно преклонять колени и даже молиться со слезами на глазах, и все же никогда не задумываться об этом, мало что понимая в том, что скрывается за древними именами. Ятвер… Что означал этот священный звук? Жрецы Сотни были мрачными и суровыми, такими же суровыми, как и пророки Бивня, которых они брали в качестве примера. Они размахивали именами своих богов, как суровые отцы – кнутами: повиновение было всем, чего они просили, чего ожидали. Остальное следовало из их трудных речей и писаний. Для Сорвила Ятвер всегда была темной и туманной, чем-то слишком близким к корню вещей, слишком туземным, чтобы не наполнять ощущением опасности, связанной с внезапными ударами ножом и смертельными падениями.

Все дети приходят в храм со страхом, вызванным их малостью, который священники затем обрабатывают и месят, как глину, придавая ему форму странного примирения с ужасом, являющимся религиозной преданностью, чувством любви к чему-то слишком страшному и слишком седому, чтобы принять его. Когда Сорвил думал о мире за пределами того, что могли видеть его глаза, он видел бесчисленные тысячи душ на почти оборванных нитях, которые удерживали их, свисающими над зияющей чернотой вокруг, и тени, движущиеся внизу, – богов, древних и капризных, как рептилии, безразличных, с замыслами настолько старыми и обширными, что они могли быть только безумием в маленьких глазах людей.

И никто не был так стар и безжалостен, как ужасная Мать Рождения.

Вот как ее звали: детский ужас.

Быть зажатым между такими вещами! Ятвер и аспект-император… Боги и демоны. Каким-то образом он оказался втянут в молотильные колеса мира, в перемалывающую его чудовищность – неудивительно, что он так стремился избежать шума Великой Ордалии! И неудивительно, что покачивание Упрямца – пони, на котором он ехал, несло в себе надежду на более глубокий побег от всего этого.

Однажды вечером Сорвил задал этот вопрос Цоронге и его импровизированным придворным, тщательно скрывая глубину своего интереса. Костры, естественно, были запрещены, поэтому они сидели бок о бок лицом к югу, попеременно глядя то на свои руки, то на звездное небо: короли и принцы земель, запуганных, но еще не завоеванных новой империей, тосковали по домам, заброшенным далеко за ночной горизонт. Оботегва покорно сидел позади них, выполняя обязанности переводчика, когда это было необходимо. Если что и подстегивало Сорвила на уроках шейского языка с Эскелесом, так это бремя, которым его глупость легла на плечи мудрого старого облигата.

Они обсуждали знамения и предзнаменования, которых было все больше и больше, и все они были обращены против аспект-императора, а также – продолжающуюся засуху. Чарампа, в частности, был убежден, что гибель династии Анасуримбор неизбежна.

– Они переоценивают свои силы! Подумайте об их наглости! Как же их не наказать? Я вас спрашиваю! Я вас спрашиваю!

Тзинг, казалось, был склонен согласиться, и, как всегда, никто не мог понять мнения Тинурита – или, если уж на то пошло, понять, действительно ли его улыбка была насмешкой. Цоронга, однако оставался скептиком.

– Что произойдет, – наконец решился Сорвил, – если мы подведем богов просто потому, что не знаем, чего они требуют?

– Ка Сирку алломан… – зажжужал Обетегва у него за спиной.

– Проклятие, – ответил Тзинг. – Богам нет дела до наших оправданий.

– Нет, – отрезал Цоронга достаточно громко, чтобы опередить нетерпеливый ответ Чарампы. – Только если мы не сумеем должным образом почтить наших предков. Небеса подобны дворцам, Лошадиный Король. Чтобы войти, не нужно разрешения короля.

– Пффф! – фыркнул Чарампа, скорее чтобы отомстить Цоронге за вмешательство в разговор, чем наоборот, как подозревал Сорвил. – А я-то думал, что зеумцы слишком благоразумны, чтобы поверить в эту чепуху айнритийцев!

– Нет. Это не чепуха айнритийцев. Почитание предков намного древнее, чем тысячи храмов. Ты, Тзинг, сосиска… – Цоронга повернулся к молодому королю Сакарпа. – Семья переживает смерть одного человека. Не позволяй этому дураку говорить тебе другое.

– Да… – ответил Сорвил, слишком внимательно прислушиваясь к тому, что говорилось. Это было то, что предназначено людям из покоренных народов, понял он: обращаться к религиям чужестранцев.

– Но что, если твоя… твоя семья проклята?

Наследный принц оценивающе посмотрел на него.

– Трепе нас Мар…

– Тогда ты должен сделать все, что в твоих силах, чтобы узнать, чего хотят боги. И все.

Хотя Цоронга не был откровенно благочестивым, Сорвил знал из предыдущих бесед, что у зеумцев был совершенно иной подход – не столько к пониманию жизни и смерти, сколько к их оценке. Подход, который иногда заставлял их казаться фанатиками. Даже особенности перевода Оботегвы показали это: зеумцы использовали две версии одного и того же слова, чтобы говорить о жизни и смерти, – слова, которое грубо переводилось, как «малая жизнь» и «великая жизнь», причем второй вариант на самом деле означал «смерть».

– А иначе? – спросил Сорвил.

Наследный принц посмотрел на него так, словно искал что-то.

Основания для доверия?

– Иначе тебе конец.

* * *

Утром мир кажется больше, а люди меньше. Земля съежилась под лучами восходящего солнца, ослепленная белым светом, и казалось, что они очнулись в самом начале сотворения мира. Поднятые руки прикрывали глаза. Примятые травы отбрасывали тени, похожие на черную проволоку.

Сорвил вырос в этой стране. Ее отпечаток лежал глубоко в его душе, так глубоко, что один только взгляд на нее укреплял его, был широко расставленными устойчивыми ногами для его души. И все же у него кружилась голова при мысли о том, как далеко они ускакали за Предел. Он, конечно, был образован и поэтому знал, что такое Предел: северный край сакарпской власти, а не та точка, где реальность наяву переходит в кошмары. Но суеверия черни имели свойство распространяться и на более высокие касты, поглощая более реалистичное понимание знати. Несмотря на наставников, Предел оставался в его воображении своего рода нравственной границей, линией, отмечавшей угасание добра и накопление зла. И этого было достаточно, чтобы у него перехватило дыхание, когда он подумал о милях, отделяющих его от священного города. Для такого маленького отряда, как у них, скакать вот так вот по пустоте было не чем иным, как безумием, настаивала ноющая часть его сознания.

Если что-то и заглушало его беспокойство, так это растущее уважение к капитану Харниласу. Поначалу Сорвил не очень-то думал о старом Харни. Как и многие другие Наследники, он пытался ненавидеть этого человека, если не за то, кем он был, то за то, что он собой представлял. Умаление других – это всегда способ, помогающий людям возвышать себя, и мощь аспект-императора была так огромна, а кидрухильская слава и компетентность были так очевидны, что мелкие цели вроде Харниласа казались единственными подходящими для ненависти.

Но капитан был бы никем, если бы не был так упрям в своей воинственной мудрости. Грубый. Бородатый, хотя и брился, как его нансурские соотечественники. Его морщины плавно переходили в шрамы, так что казалось, будто бы на лице у него вытатуированы какие-то знаки, – их можно было прочитать по-разному в зависимости от угла и яркости падающего на него света. Он так явно не заботился о том, что его подопечные думают о нем, что они не могли не уважать его все больше и больше.

– В Зеуме, – сказал однажды Цоронга, – таких, как он, мы называем нукбару, каменщиками… каменотесами… Таких, как наш капитан, – добавил он, кивнув в сторону головы их небольшой колонны после того, как Оботегва закончил перевод.

Когда Сорвил спросил его почему, Цоронга улыбнулся и сказал:

– Потому что для того, чтобы резать камень, ты должен быть сильнее камня.

– Или умнее, – добавил Эскелес.

Езда верхом, которой они все время были заняты, обычно сглаживала и заглушала их разговоры. Иногда они болтали так же громко, как женщины, выходящие из храма, иногда же ехали в тишине пустыни, и только ритмичная поступь их пони подчеркивала постояннство ветра. Обычно их разговор был кратковременным, только что искрящимся и вскоре уже затухающим, как будто какой-то живой дух проходил через их отряд, втягивая в их голоса одну мысль за другой.

Утром десятого дня езды они молча сели в седло и продолжили свой путь. И еще до полудня заметили лосиную тропу – пятнистое водяное пятно далеко впереди, широкое, как долина. Они добрались до него только после полудня – тонкая вереница всадников пробиралась по земле, разбитой тысячами тысяч копыт, по следу столь же огромному, как и все прочее в этом мире.

Сорвил проклял себя за глупость, таким сильным было его облегчение.

* * *

Следующий день начался так же, как и любой другой. Дугообразная лосиная тропа продолжала идти на юг, напоминая слишком длинный отпечаток изогнутого меча, начертанный в траве поперек всего ландшафта. Наследники прошли сквозь ее огромное растоптанное сердце, безмолвные, если не считать лязга снаряжения и пения одного или двух бессвязных разговоров. Даже Чарампа, казалось, не желал говорить. Сорвил раскачивался в седле, как и остальные, прислушиваясь к порывам ветра, к тихим призрачным звукам, которые он издавал, когда достигал его ушей.

Первые крики донеслись из головы колонны: слева от них показалась пара стервятников. Весь отряд ехал верхом, указывая пальцами и обводя взглядом блуждающую линию восточного горизонта. Равнина, казалось, сворачивалась и сворачивалась, все больше и больше по мере того, как она уменьшалась в дымке, напоминая облезлый ковер, отброшенный к стене. Небо резко устремлялось в высоту и терялось в бесконечности над ними.

– Мы нашли наше стадо! – воскликнул Оботегва, переводя ликующие слова Цоронги.

Сорвил моргнул и прищурился, его лицо исказилось от яркого солнечного света. Он нашел глазами два парящих пятнышка – и даже мельком увидел полосу крыльев, несущихся на далеких ветрах, – и стал следить за ними. Прежде чем он понял, что делает, юноша пришпорил Упрямца и пустил его в галоп. Пони вскочил на ноги с почти собачьей резвостью. Другие Наследники с любопытством и весельем наблюдали за тем, как он продвигается вперед. Капитан Харнилас уже хмуро смотрел на него, когда он неохотно остановил упрямого коня.

– Мерус пах веута йе гхасам! – закричал старый кавалерист.

– Капитан! – крикнул Сорвил на шейском языке и взмахнул рукой, направляя его внимание к горизонту.

А затем он как можно выразительнее произнес единственное слово, которое было понятно на всех человеческих языках:

– Шранки.

Он выдержал жесткий взгляд офицера, не в первый раз заметив шрам на его левой щеке, сморщенный от ожога, как будто он когда-то пролил огненную слезу. А вот чего Сорвил раньше не замечал, так это маленьких фигурок из мыльного камня, висевших у него на шее и поцарапавших его кирасу: трое детей, соединенных руками и ногами.

Странное чувство узнавания нахлынуло на молодого короля, осознание того, что Харнилас, несмотря на свой экзотический цвет лица и яростные карие глаза, не так уж сильно отличался от отцовских придворных, что он, как и многие воинственные люди, сдерживал свое сердце, чтобы не поддаться состраданию.

Харнилас любил, как любят все люди, в каждой трещине и щели воюющего мира.

Эскелес, наконец, рысью вбежал в зону слышимости, задыхаясь, как будто это его пони оседлал его, а не наоборот. Сорвил повернулся к магу.

– Скажите ему, пусть внимательно изучит этих птиц. Скажите, что это аисты – самые священные птицы. Что только аисты следуют за шранками по равнине.

Эскелес задумчиво нахмурился, а затем передал информацию капитану Харниласу. Бросив быстрый взгляд на мага, он продолжил пристально наблюдать за Сорвилом.

– Шранки, – повторил он. Кожистое лицо повернулось и, прищурившись, уставилось на пятнышки, плывущие в далеком небе.

Сорвил поджал губы и кивнул.

– Это священная птица.

* * *

– Твой наставник утверждает, что шранков надо оставить ему, – объяснил старый Оботегва, – так что не нужно терять ни одной жизни. Харнилас не согласен. Он думает, что Наследникам нужно… тренироваться, даже ценой жизни. Лучше начать с легкой крови, говорит он, чем с тяжелой.

В течение дня они постепенно сближались с высоко кружащими аистами, стараясь держаться с подветренной стороны и используя складки изрезанной равнины, чтобы скрыть свое приближение. Если Сорвил и питал какие-то опасения насчет Харниласа, то они были смягчены терпеливой чувствительностью его тактики и легкомыслием, с которыми он осуществлял контроль над своим отрядом. Выяснив направление их движения, он повернул их погоню, чтобы лучше перехватить их след: теперь они знали, что следуют за боевым отрядом численностью около трехсот человек – слишком малое число, чтобы предположить, что это мигрирующий клан. Их уже почти дважды видели пересекающими гребень какого-то холма одновременно со своей нечеловеческой добычей, но им удалось приблизиться к отряду на расстояние мили. Солнце уже клонилось к закату, опаляя западный горизонт золотом и багрянцем, так что отряд Наследников укрылся в прохладной тени, наблюдая, как Эскелес спорит с капитаном.

День, конечно, выдался напряженным, но гораздо более волнующим, чем все остальное. За исключением, возможно, скюльвенда Тинурита, Наследники ехали с улыбками на лицах. Ими овладело некое подобие ликования, которое вызывало тихие фыркающие смешки всякий раз, когда они обменивались взглядами, по-детски вкрадчивыми, но имеющими убийственную конечную цель. Со своей стороны, Сорвил не испытывал ни малейшего страха, ни малейшего намека на трусость, которая, как он думал, лишит его мужества. Вместо этого его наполняло рвение, от которого чесались руки, – желание скакать, мчаться вперед и убивать. Даже его Упрямец, казалось, почувствовал надвигающееся сражение – и приветствовал его.

Но конечно, Эскелес намеревался все испортить. Богохульник, пришла Сорвилу в голову мысль о нем.

Король Сакарпа не имел ни малейшего представления о том, какое влияние имеет его наставник. Ходили слухи, что адепты школы Завета более могущественны, чем судьи, но распространялось ли это на поле боя или, особенно, на кидрухильские отряды, он не знал. Он мог только надеяться, что их угрюмый старый капитан одержит верх. Харнилас не производил на него впечатления особо политического человека – возможно, именно поэтому ему и дали в подопечные Наследников. Отец Сорвила несколько раз говорил ему, что интрига убила гораздо больше людей на поле боя, чем все остальное.

Мужчины замахали руками и еще несколько мгновений кричали, а потом Эскелес, по-видимому, сказал что-то слишком умное или слишком дерзкое. Харнилас привстал в стременах и начал громко кричать на мага, который буквально поник перед этим диким зрелищем. Сорвил обнаружил, что смеется вместе с Цоронгой и Оботегвой.

– Дурак! – воскликнул Эскелес в полном раздражении, присоединившись к ним. – Этот человек – дурак!

– Практика-практика, – пропел Сорвил, подражая тону, который его учитель принимал всякий раз, когда он жаловался на языковые упражнения. – Это вы всегда говорите, что легкий путь никогда не бывает правильным.

Цоронга фыркнул, услышав перевод Оботегвы. Маг сердито посмотрел на Сорвила, но затем взял себя в руки и раздраженно улыбнулся. Он взглянул на аистов, круживших высоко над гребнем, за которым начиналась похожая на огромную чашу впадина. Их белые распахнутые крылья несли золото заката.

– Прошу вас, докажите, что я прав, мой король. Я действительно прошу.

Холод, казалось, прокрался в тень.

Как только они приняли решение, их погоня стала непреклонной. Повинуясь жесту Харниласа, они выстроились клином, рассекая вздымающиеся и опадающие холмы, как плот на океанских волнах. Они мчались рысью, чтобы не сбить лошадей с ног, и этот шаг позволял им не только возбужденно болтать, но и тревожиться из-за того, что каждый подъем им приходилось преодолевать в молчании.

– Они не двигаются, – сказал Цоронга Сорвилу через Оботегву. – Но почему? Они нас видели?

– Может быть, – ответил Сорвил, борясь с одышкой, из-за которой его голос звучал сдавленно. – А может, они просто отдыхают… Шранки предпочитает ночь. Солнце изнуряет их.

– Тогда почему бы не использовать возвышенность, где они могут наблюдать?

– Солнце, – повторил Сорвил, ощутив внезапный приступ дурного предчувствия. – Они ненавидят солнце.

– А мы ненавидим ночь… вот почему мы удваиваем наши вахты.

Король Сакарпа кивнул.

– Но помни, что ни один человек не ходил по этой земле тысячи лет. Зачем им следить за мифами и легендами?

Его прежнее рвение, казалось, ускользнуло от него, провалившись сквозь подошвы его сапог. Наследники поднялись по склону, держась в тени и под углом к ветру, несшему пыль, которая разлеталась от них. Всюду, куда бы Сорвил ни посмотрел, он видел землю, и все же ему казалось, что он едет по краю опасной пропасти. Головокружение охватывало его, угрожая стащить с седла. Он понял, что никакой уверенности нет. На поле боя может случиться все, что угодно.

Что-нибудь.

В топот их наступления проник пронзительный шум, высокий и неровный, как будто перерезающий глотки, которые были его истоком. Аисты, казалось, висели в воздухе прямо над ними – линии девственной белизны, выгравированные на солнце. Наследники пронеслись сквозь тень неглубокой впадины, продираясь через дымку кустарника и мертвой травы, а затем устремились вверх. Вершина холма встретила их напор. Солнце вспыхнуло за их спинами серебром и багрянцем.

Визжащий хор распался на визги и сигналы к бою.

Шранки теснились в пространстве под ними, их гнилая толпа рассыпалась по пространству между залитыми солнцем вершинами. Тонкие белые руки рванулись к оружию. Лица сморщились от ярости. Клановые штандарты – человеческие черепа, покрытые бизоньей шкурой – дергались и виляли.

Сорвилу не нужно было смотреть на ряды своих товарищей, чтобы узнать их лица. Неверие в происходящее – это всегда дверь, отделяющая молодых людей от убийства.

Последовал невозможный момент, один из тех, о которых Сорвил время от времени слышал от разных кавалеристов. Строй копейщиков, чьи шлемы и кольчужные рукава блестели на солнце, стоял неподвижно, если не считать самых беспокойных пони. Группа шранков раскачивалась, крича и жестикулируя, но тоже не двигалась. Обе стороны просто смотрели друг на друга, не от нерешительности и уж точно не из расчета. Это была скорее воинственная уравновешенность, как будто встреча была монетой, вращающейся в воздухе, нуждающейся только в твердой почве убийства, чтобы приземлиться.

Сорвил наклонился вперед и прошептал Упрямцу на ухо:

– Один и один – вместе одно целое.

И они помчались, выкрикивая боевые кличи дюжины языческих народов, грохоча и топая. Наконечники их копий казались летящими граблями. Судя по рассказам отцовских вассалов, он ожидал, что каждый удар сердца будет длиться целую вечность, но на самом деле все происходило быстро – слишком быстро, чтобы быть пугающим, или возбуждающим, или чем-то еще в этом роде. В одно мгновение шранки оказались перед ним – клубок бегущих фигур, кожа белая, доспехи черные от грязи, железное оружие, дико мельтешащее в воздухе. В следующее мгновение Сорвил врезался в них, как врезается брошенная вещь. Его копье скользнуло по краю щита одного шранка, пронзив горло твари, которую он даже не видел, не говоря уже о том, чтобы стремиться убить. Сердце зашлось в бешеном стуке после того, как юноша выхватил меч, сдерживая Упрямца и нанося удары. Крики, вопли и визги взметнулись ввысь. Ужасный грохот войны.

Семь, может быть, восемь раз ударило сердце. Он удивлялся той легкости, с которой острия мечей пронзали лица – ничем не отличающиеся от тренировочных дынь. В остальном же Сорвил сам был и своим мечом, и своим конем, танцующим среди бледных теней, руин и разрушений. Пурпурная кровь брызгала струей и черным потоком летела по мертвому кустарнику.

Потом осталась только низкая пыль, груда увечных и умирающих, а какофония звуков двигалась за ним – продолжала двигаться.

Он пришпорил скачущего Упрямца, мельком увидев усмехающегося Цоронгу, обгонявшего его на своем коне.

Уцелевшие шранки бежали перед неровной волной всадников, бестолково бросаясь из стороны в сторону. Сорвил подхватил копье, торчащее из земли, и наклонился к Упрямцу. Он быстро догнал отставших Наследников и вскоре очутился в гуще погони. Безумная усмешка тронула его губы, и он издал древний боевой клич своего народа, трескучий звук, который на протяжении веков отмечал бесчисленные подобные преследования.

Шранки бежали, проскакивая сквозь мертвый кустарник, как росомахи, увеличивая расстояние между ними и самыми медленными Наследниками – только самые быстрые из быстрых настигали их.

В гонке была радость. Ноги Сорвила стали просто продолжением усилий Упрямца. Земля уносилась назад, как морские волны. Рука юноши сжимала вспомогательное копье – свободно, как его учили с детства, и оно покачивалось, как будто он держал молнию. Он был сыном Сакарпа, всадником, таким же старым, как любой из его предков, и это – именно это! – это было его призванием. Он ударил шранков со злостью, которая казалась святой из-за своей легкомысленности. Одного – в шею, и тот полетел, раскинув руки, в заросли папоротника. Еще одного – в пятку, слева, и тот захромал, мяукая, как зарезанная кошка. Каждого сраженного он тут же забывал, зная, что мчащаяся стена позади него поглотит их.

Они разбежались, и Сорвил последовал за ними – под сияющим солнцем равнин не было никакого укрытия. Они снова склонили к нему свои белые лица, когда он закрылся, их черные глаза сверкали, а черты лица искажались от страха и ярости. Их конечности были не более чем трепещущими тенями в покрытой травой пыли. Они кашляли. Они кричали, вращаясь и падая.

В гонке была радость. Эйфория от убийства.

Один и один были одним целым.

* * *

Их победа была полной. Трое Наследников пали, и еще девять были ранены, включая Чарампу, который получил удар копьем в бедро. Несмотря на мрачные взгляды Эскелеса, старый Харни был явно доволен своими юными подопечными и, возможно, даже гордился ими. Сорвил достаточно насмотрелся на смерть во время падения своего города. Он знал, что значит смотреть, как знакомые лица испускают последний вздох. Но он в первый раз испытал то потрясение восторга и сожаления, которое приходит с триумфом на поле боя. Впервые он понял противоречие, которое чернит сердце всей воинской славы.

Парни подбадривали его, хлопали по спине и плечам. Цоронга, в широко раскрытых зеленых глазах которого читалось безумие, даже обнял его. Ошеломленный, Сорвил вскарабкался на ближайший холм и окинул взглядом равнину. Солнце лежало на горизонте, пылая багрянцем сквозь фиолетовую полосу, окрашивая бесчисленные гребни и низкие вершины в бледно-оранжевый цвет. Он стоял и дышал. И думал о своих древних предках, странствующих, как он, по этим землям – убивая тех, кто не принадлежал им. Думал о том, как его сапоги приросли к этой земле.

Темнеющее небо было таким широким, что казалось, оно медленно вертится от головокружения. Ярко сверкнул Гвоздь Небес.

И мир возвышался внизу.

* * *

В ту ночь Харнилас решил их побаловать, зная, что они – мальчишки, опьяненные подвигами. Был откупорен последний айнонский ром, и каждый из них получил по два обжигающих глотка.

Они взяли одного из уцелевших мерзких шранков и пригвоздили его к земле. Поначалу их сдерживала щепетильность, так как среди Наследников было немало юношей благородного происхождения, и они только пинали вопящее существо. А потом Сорвил с отвращением опустился на колени над белой головой шранка и выколол ему один глаз. Кое-кто из Наследников радостно закричал, но еще больше людей взвизгнули от ужаса и даже возмущения, заявив, что такие пытки – преступление против джнана, как они называли свои изнеженные и непонятные законы поведения.

Молодой король Сакарпа недоверчиво повернулся к своим товарищам. Существо содрогалось на земле позади него. Капитан Харнилас подошел к нему, и все замерли в ожидании.

– Скажи им, – обратился он к Сорвилу, медленно выговаривая слова, чтобы тот мог понять его. – Объясни им их глупость.

Более восьмидесяти лиц наблюдали за происходящим – залитая лунным светом паства. Сорвил сглотнул, взглянул на Оботегву, который просто кивнул, и подошел к нему…

– Они… они приходят… – начал он, но запнулся, услышав, как Эскелес переводит вместо Оботегвы. – Они приходят в основном зимой, когда земля замерзает слишком сильно, чтобы они могли добывать личинок, которые являются их основной едой. Иногда одиночными кланами. Иногда визжащими ордами. Башни Предела сильны именно по этой причине, а наши Конные Князья стали несравненными опустошителями. Но каждый год завоевывается хотя бы одна башня. Минимум одна. Мужчин в основном убивают. Но женщин – и особенно детей – берут для забав. Иногда мы находим их отрубленные головы прибитыми к дверям и стенам. Маленьких девочек. Маленьких мальчиков… Младенцев. Мы никогда не находим их целыми. И их кровь всегда… выпущена. Вместо багрового мертвецы вымазаны черным… черным, – его голос прервался на этом слове, – с-семенем…

Сорвил остановился. Его лицо покраснело, а пальцы дрожали. В четырнадцатую зиму отец привез его на север в карательную экспедицию, чтобы он лично увидел их древнего и непримиримого врага. Надеясь найти припасы и жилье, они пришли в башню под названием Грожехальд и обнаружили, что она разграблена. Ужасы, которые он там видел, до сих пор преследовали его во сне. «Мы могли бы мучить тысячу этих тварей в течение тысячи лет, – сказал ему отец в ту ночь, – и мы отплатили бы им лишь каплей той боли, которую они причинили нам».

Теперь он повторил эти слова.

Сорвил не привык обращаться к большой аудитории, и поэтому молчание, последовавшее за этим, он воспринял как своего рода осуждение. Когда Эскелес продолжил говорить, он просто предположил, что маг пытается исправить свою глупость. Но затем Оботегва, переводя его слова, пробормотал:

– Король Сорвил говорит так же красноречиво, как и правдиво.

Сорвил был потрясен, обнаружив, что он может понять многое из того, что сказал учитель школы Завета.

– Шус Шара кум… Это звери без души. Они – плоть без духа, они непристойны, как никто другой. Каждый из них – это яма, дыра в самом фундаменте. Там, где мы обладаем чувствами, где мы любим, ненавидим и плачем, они пусты! Режьте их. Рвите их на части. Жгите и топите их. Вы скорее запачкаетесь, чем согрешите против этих гнусных мерзостей!

Как бы сильно ни звучали эти слова, Сорвил заметил, что большинство Наследников продолжали смотреть на него, а не на мага, и понял, что то, что он считал осуждением, на самом деле было чем-то совершенно иным.

Уважением. Даже восхищением.

Только Цоронга, казалось, смотрел на него встревоженными глазами.

После этого развлечение началось всерьез. Мужской смех звучал пронзительно, как звучат нечеловеческие вопли сумасшедшего.

То, что осталось от шранка, дергалось и блестело в пропитанной кровью траве.

* * *

Они свернули лагерь, обсуждая странное отсутствие стервятников, а затем выехали на широкую освещенную равнину. Все с чувством обсуждали вчерашнюю битву, хвастаясь убитыми, сравнивая зазубрины на своих клинках и смеясь над оплошностями. Было ясно, что теперь Наследники считали себя ветеранами, но их разговоры оставались разговорами мальчишек. Легкие победы не отращивают бороды.

Отряд без труда отыскал лосиные следы и пошел по ним под полуденным солнцем, казавшимся маленьким из-за зияющего горизонта. Они почувствовали вонь, принесенную ветром, прежде чем они что-то увидели. Это был густой запах, гниль, которая разлеталась по воздуху на огромные расстояния. Окружающее пространство поднималось впереди неумолимыми ступенями, полосами серого, черного и костяного цветов, подпирающими линию горизонта, а перед ними виднелась путаница более близких областей, слишком тихих, слишком безмолвных. Отряд Наследников выстроился длинной шеренгой вдоль гребня невысокого хребта – восемьдесят семь человек в ряд. Люди стояли с расслабленными лицами, пони кивали и топали в своем зверином беспокойстве. Их кидрухильский штандарт с черным Кругораспятием и Золотым конем развевался и трепетал на фоне бесконечной синевы. Кроме кашля и проклятий ни у кого не было желания говорить.

Скелеты. Целые поля мертвых лосей, пропитанных черной пылью.

Стервятники сгорбились, как жрецы под капюшонами, или подняли крылья с властным, обвиняющим видом. Каждый миг с небес падали дюжины новых птиц – и совсем рядом, и на расстоянии многих миль от людей. Их хриплые крики прорывались сквозь громкий жужжащий гул: вокруг было так много мух, так много, что издалека они казались живым дымом.

Неподалеку от Сорвила лежала выпотрошенная туша лося – ее внутренности были разбросаны вокруг, как сгнившая одежда. В нескольких футах от него лежали еще три – их ребра отломились от позвоночников. За ними виднелась еще одна, и еще, их ребра казались раскрытыми гигантскими капканами, и так продолжалось все дальше и дальше. Тысяча кругов запекшейся крови на опустошенном пастбище.

Капитан Харнилас подал сигнал, призывая всех, и отряд ровными рядами спустился по склону, нарушая строй только для того, чтобы обойти скелеты. Ближайшие стервятники заверещали при их приближении с какой-то змеиной яростью, а затем взлетели в воздух. Сорвил с тревогой смотрел на них, зная, что наблюдатели могут на расстоянии многих миль вычислить по поднимающимся в воздух птицам, куда продвигается их отряд.

– Что это за безумие? – пробормотал рядом с ним Цоронга. В этот раз Сорвилу не нужен был перевод Эскелеса, чтобы понять его.

– Шранки, – сказал учитель странно напряженным голосом. – Это Орда…

Перед мысленным взором Сорвила мелькнули шранки, рубящие и рвущие животных, потом протыкающие насквозь тех, кто был еще жив, а потом совокупляющихся с их зияющими ранами. Широкое пространство, покрытое этими визжащими тварями.

– Орда? – переспросил он.

– Да, – ответил преподаватель школы Завета. – В древние времена, до пришествия Не-Бога, шранки постоянно отступали перед войсками, слишком могущественными, чтобы один клан мог напасть на них. Они все отступали и отступали назад, клан громоздился на клан. И так, пока голод не вынудил их сожрать всю дичь, пока от их численности не почернела вся земля до горизонта…

– А потом?

– Они напали.

– Значит, все это время…

Мрачный кивок.

– Кланы были изгнаны перед Великой Ордалией, слухами о ней, которые накапливались… Как вода перед носом лодки…

– Орда… – повторил Сорвил, взвешивая это слово на языке. – А Харни знает об этом?

– Скоро мы это узнаем, – ответил тучный маг. Не говоря больше ни слова, он пришпорил своего перегруженного коня, чтобы догнать капитана кидрухилей.

Сорвил позволил своему взгляду скользнуть по земле перед отрядом и увидел струйки крови, разбросанные по осыпи, обломки треснувших костей и черепов. У некоторых туш были высосаны глаза, у других отгрызены до самой морды щеки. Куда бы он ни смотрел, он видел очередные кровавые круги.

Самые крупные кланы шранков, с которыми сражались всадники, редко насчитывали больше нескольких сотен. Иногда особенно жестокий и хитрый вождь шранков обращал в рабство своих соседей, и война охватывала все пространство вдоль Предела. А легенды пестрели рассказами о том, как шранки размножались в таких количествах, что образовывали целые народы и захватывали Дальние Крепости. Сам Сакарп был осажден пять раз со времен Разрушителя.

Но эта… бойня.

Только какая-то более великая сила могла бы сделать это.

Мясо сочилось кровью на открытом солнце. Над кустарником и травой парили мухи. Хрящи блестели там, где потрескалась запекшаяся кровь. Вонь была такой свежей, что вызывала тошноту.

– Война реальна, – сказал Сорвил с тупым удивлением. – Аспект-император… Его война реальна.

– Возможно… – кивнул Цоронга, выслушав перевод Оботегвы. – Но есть ли у него на то причины?

* * *

– Иначе вы потеряете все…

Несмотря на громкие битвы и триумф последних дней, эти слова, как наполненная водой бочка, плывущая по бурному морю, продолжали то погружаться, то всплывать на поверхность в беспокойной душе молодого короля. У него не было причин сомневаться в них. Несмотря на всю свою молодость, Цоронга обладал тем, что сакарпы называли «тилом», солью.

Дело в том, что Ятвер, покровительница слабых и обездоленных, выбрала его, несмотря на то, что он был связан с ее братом Гильгаолом с пятого лета, несмотря на то, что в нем текла кровь воинов, несмотря на то, что он был тем, кого ятверианцы называли «верильдом», вором, порочным до мозга костей. Протестуя против абсурдности, не говоря уже о позоре ее выбора, он лишь доказал, что достоин унижения. Он был избран. И теперь ему нужно было только знать почему.

Иначе…

Порспариан был очевидным ответом. Теперь стало ясно, что этот раб был каким-то тайным жрецом. Сорвил всегда думал, что только женщины заботятся о мирских интересах Матери Рождения, но он почти ничего не знал о представителях низших сословий своего собственного народа, не говоря уже о том, как они живут в других странах. Чем больше он думал об этом, тем больше чувствовал себя дураком из-за того, что не понял этого раньше. Порспариан пришел к нему, неся это ужасное бремя. Именно он должен был сказать ему, что это за бремя и куда его надо нести.

Если только Сорвил научится использовать свой язык и уши для общения на шейском.

В ту ночь, когда все остальные спали, молодой король Сакарпа перекатился набок на своей спальной подстилке и, подобно тому как встревоженные тела сами начинают делать разные движения, принялся ковырять траву перед собой. Порспариан – его щеки покрылись морщинами, как засохшие яблоки, а глаза напоминали мокрые осколки обсидиана – все это время плавал перед его мысленным взором, выплевывая огонь в ладонь, втирая грязь ему в щеки…

Только когда он обнажил небольшой клочок земли, Сорвил понял, что делает: лепит лицо Ужасной Матери так же, как Порспариан в тот день, когда аспект-император объявил его королем-верующим. Это казалось какой-то безумной игрой, одним из тех действий, которые заставляют интеллект смеяться даже тогда, когда желудок трепещет.

Он не мог щипать и лепить землю так, как это делал раб Шайгека, потому что она была очень сухой, и поэтому он вылепил щеки, собрав ладонями горку пыли, а потом изобразил на ней брови и нос дрожащим кончиком пальца. Он задержал дыхание, сжатое и неглубокое, чтобы не испортить свое творение случайным выдохом. Он суетился над работой и даже использовал край своего ногтя, чтобы передать детали лица. Его пальцы онемели от напряжения, но он вкладывал в работу всю свою любовь. Закончив, юноша положил голову на согнутую руку и уставился на темный профиль существа, пытаясь прогнать мысли о безумной невозможности этого. На какое-то сумасшедшее мгновение ему показалось, что весь мир, все упрямые мили, которые он прошел, умножая их во всех направлениях, – это всего лишь безжизненное тело, лицо которого лежит теперь перед ним.

Лицо короля Харвила.

Сорвил обхватил себя за плечи с яростью борца, борясь с рыданиями, которые пронзали его насквозь.

– Отец? – воскликнул он вполголоса.

– Сын… – прохрипели в ответ земляные губы.

Юноша почувствовал, что снова сгибается… как будто он был луком, натянутым потусторонними руками.

– Вода, – изображение кашлянуло, выпустив маленькое облачко пыли, – поднимается перед носом лодки…

Слова Эскелеса?

Сорвил поднял обезумевший кулак и обрушил его на лицо среди вырванной травы.

* * *

Он не спал, но и не бодрствовал.

Он был между этими состояниями и чего-то ждал.

– Значит, все это время? – слышал он собственный голос, задающий вопрос Эскелесу.

– Кланы были изгнаны перед Великой Ордалией, и слухи о ней накапливались… Как вода перед носом лодки…

– Собирались в Орду…

За свою жизнь Сорвил видел очень мало лодок – рыбацкие, конечно, и знаменитую речную галеру в Унтерпе. Он понимал значение описания колдуна.

Проблема заключалась в том, что Наследники выслеживали дичь к юго-западу от Великой Ордалии.

Так далеко от носа корабля.

Он выжидал своего часа в смятении. Его тело утратило инстинкт дыхания, так что он заставил себя втягивать воздух. Никогда еще солнце не поднималось так долго.

* * *

– При всем моем уважении, мой король… – сказал маг с бодрой усмешкой. – Будь добр, убери свои гребаные локти.

Эскелес был одним из тех людей, которые никогда не научатся обуздывать свой гнев просто потому, что проявляют его очень редко. Солнце еще не пробилось сквозь пустынный восточный горизонт, но небо над разбросанными повсюду спящими уже начинало светлеть. Часовые наблюдали за происходящим с хмурым любопытством, как и несколько лошадей. Харнилас тоже не спал, но Сорвил не настолько доверял своим знаниям шейского языка, чтобы идти прямо к нему.

– Военный отряд шранков, который мы уничтожили, – настаивал Сорвил. – Там не было выставлено часовых.

– Пожалуйста, мальчик, – сказал тучный мужчина, откатывая свое тело подальше от молодого короля. – Позволь мне вернуться к моим кошмарам.

– Он был один, Эскелес. Разве вы не видите?

Колдун поднял свое одутловатое лицо и подмигнул ему через плечо.

– Что ты такое говоришь?

– Мы находимся к юго-западу от Великой Ордалии… А что это за вода такая, которая скапливается за лодкой?

Какое-то мгновение маг смотрел на короля Сакарпа, моргая и почесывая бороду, а затем со стоном перевернулся на живот. Сорвил помог ему подняться на ноги, и они вместе пошли к Харниласу, который уже ухаживал за своим пони. Эскелес начал с извинений за Сорвила, на что у молодого короля не хватало терпения, особенно когда он едва понимал, о чем идет речь.

– Мы идем по следу армии! – воскликнул он.

Оба мужчины с тревогой посмотрели на него. Харнилас взглянул на Эскелеса, ожидая перевода, но тот лишь мельком взглянул в сторону капитана.

– Что заставило тебя сказать это? – спросил он Сорвила на одном дыхании.

– Эти шранки, те, что перебили лосей, их гонят.

– Откуда ты это знаешь?

– Мы знаем, что это не Орда, – ответил Сорвил, глубоко дыша, чтобы привести в порядок мысли, которые спутались за долгую ночь ужаса и раздумий. – Шранки, как вы сказали, даже сейчас бегут перед Великой Ордалией, клан натыкается на клан, собираясь в Ор…

– Ну и что?! – рявкнул Эскелес.

– Подумайте об этом, – сказал молодой человек. – Если бы вы были Консультом… Вы ведь наверняка знали бы про Орду, не так ли?

– Больше, чем кто-либо из живущих, – признался маг, и в его голосе прозвучала тревога. Для Сорвила слово «Консульт» пока еще не имело особого значения, если не считать страха, который оно вызывало в глазах айнритийцев. Но после инцидента со шпионом-оборотнем ему стало все труднее отмахиваться от этого, считая «Консульт» плодом безумия аспект-императора. Как и от многих других вещей.

– Значит, они должны знать не только о том, что Великая Ордалия будет атакована, но и о том, когда именно это произойдет…

– Очень может быть, – согласился Эскелес.

Сорвил подумал о своем отце, обо всех тех случаях, когда он слышал, как тот рассуждает со своими подданными, не говоря уже о своих близких. «Быть достойным королем, – как-то сказал ему Харвил, – значит руководить, а не командовать». И Сорвил понял, что все эти препирательства, все разговоры, которые он считал пустой тратой времени, «соревнованием языков», на самом деле были главным в царствовании.

– Смотрите, – сказал он. – Мы все знаем, что эта экспедиция – фарс, что Кайютас послал нас патрулировать тыловой фланг, который иначе никто бы не стал патрулировать, просто потому, что мы Наследники – сыновья его врагов. Мы прикрываем территорию, к которой в противном случае хозяин был бы слеп, территорию, которую мог бы использовать хитрый враг. Патрулируя этот воображаемый фланг, мы натыкаемся на военный отряд без выставленных часовых, достаточно рассеянный, чтобы найти передышку в тени. Другими словами, мы находим доказательство того, что для этого уголка Истиульских равнин, по крайней мере, не существует Великой Ордалии…

Он помедлил, чтобы дать колдуну закончить перевод, а потом продолжил:

– Потом мы находим убитых лосей, что, как вы говорите, шранки делают только во время Орды, – а мы знаем, что это не так…

Сорвил заколебался, переводя взгляд с одного своего слушателя на другого – с сурового старого ветерана на мага с квадратной бородой.

– Ты привлек наше внимание, мой король, – сказал Эскелес.

– У меня есть только догадки…

– И мы искренне изумлены.

Юноша посмотрел поверх копошащихся пони на широкую лосиную тропу, которая была лишь пятнами более темного серого цвета на фоне предрассветного пейзажа. Где-то… Там.

– Я думаю, – сказал он, неохотно поворачиваясь обратно к двум мужчинам, – что мы наткнулись на какую-то армию Консульта, которая… – Он сделал паузу, чтобы глотнуть воздуха. – Которая превосходит Великую Ордалию и использует лосей и для того, чтобы прокормиться, и для того, чтобы скрыть свой след. Я предполагаю, что они собираются ждать, покуда Великая Ордалия не столкнется с Ордой…

Он сглотнул и кивнул, словно внезапно вспомнив о какой-то подростковой неуверенности, а потом вздрогнул от образа своего отца, говорящего пылью из грязи.

– Затем… затем они атакуют войско сзади… Но…

– Но что? – спросил Эскелес.

– Но я не уверен, как это может быть возможно. Шранки, они…

Эскелес и Харнилас обменялись встревоженными взглядами. Капитан поднял голову и пристально посмотрел на молодого короля, как обычно смотрят офицеры на смиренных подчиненных. Не прерывая зрительного контакта, он произнес: «Аэтум сщути сал мереттен», обращаясь к стоявшему рядом магу школы Завета. А затем продолжил на шейском языке, говоря достаточно медленно, чтобы Сорвил поспевал за ним:

– Так. И что бы ты сделал?

Молодой король Сакарпа пожал плечами.

– Поскакал бы во весь опор к аспект-императору.

Старый офицер улыбнулся и кивнул, хлопнув его по плечу, прежде чем крикнуть, чтобы лагерь был свернут.

– Значит, это возможно? – спросил Сорвил у Эскелеса, который остался стоять рядом и смотрел на него со странным, почти отеческим блеском в глазах. – Шранки могут делать то, что я думаю?

Маг вжал бороду в бочкообразную грудь и кивнул.

– В древние времена, еще до пришествия Не-Бога, Консульт связывал шранков сбруей, сковывал их в огромные толпы, которые древние норсирайцы называли рабскими легионами… – Он замолчал, моргая, как будто стараясь отогнать ненужные воспоминания. – Они будут гонять их так же, как мы гоняем рабов в Трех Морях, морить голодом, пока их голод не достигнет высшей точки. А затем, когда они доберутся до места, где шранки почувствуют запах человеческой крови на ветру, они разобьют цепи и позволят им бежать.

Что-то внутри короля Сакарпа обмякло от облегчения – что-то, связанное страхом и надеждой. Он почти шатался от усталости, как будто одна только тревога поддерживала его на протяжении всех бессонных вахт.

Маг поддержал его, положив руку ему на плечо.

– Мой король?

Сорвил покачал головой, отгоняя беспокойство колдуна, и окинул взглядом утреннюю равнину: Сакарп мог быть прямо за ним, а не на расстоянии нескольких недель пути, несмотря на все различия, которые создавал горизонт.

– Капитан… – сказал он, отвечая колдуну таким же, как у него, пристальным взглядом. – Что он тогда вам сказал?

– Что ты обладаешь даром великого короля, – ответил Эскелес, сжимая его плечо, как это делал его отец, когда гордился достижениями своего сына.

– Даром? – что-то внутри его хотело заплакать. Нет…

Даром было только то, что сказала ему грязь.

Глава 3
Запад Трех Морей

Как смерть есть сумма всех зол, так и убийство есть сумма всех грехов.

Гимны, 18.9, «Хроники Бивня»

Мир имеет свои собственные пути, настолько глубокие развилки, что даже боги не могут сместить их.

Ни одна погребальная урна не треснула так сильно, как Судьба.

Асансиус. «Хромой пилигрим»

Поздняя весна,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

где-то на юге от Гьельгата

То, что приходит после, определяется тем, что приходит раньше – в этом мире.

Дар Ятвер прошелся по освященной земле. Его кожа не сгорала на солнце благодаря смуглости, которую он приобрел своим семенем. Его ноги не покрылись волдырями благодаря мозолям, которые он приобрел в юности. Но он устал так же, как и другие люди, ибо, подобно им, был существом из плоти и крови. Он всегда уставал, когда должен был устать. И каждый его сон приводил его к совершенному мгновению пробуждения. Один раз он проснулся под звуки лютни и щедрость бродячих ряженых. В другой раз – около лисы, которая убежала, оставив гуся, которого она с трудом тащила.

Поистине каждый его вздох был подарком.

Он пересек истощенные плантации Ансерки, привлекая пристальные взгляды тех рабов, которые его видели. Хотя он шел один, он следовал за тысячами людей через поля, потому что всегда был странником, которого сам же и преследовал, и спина перед ним всегда была его собственной. Он смотрел вверх и видел себя идущим под одиноким, продуваемым ветром деревом, шаг за шагом исчезающим за дальним склоном холма. А когда он оборачивался, то видел то же самое дерево позади себя и того же человека, спускающегося по тому же склону. Миллионная очередь связывала его с самим собой, от Дара, который соединялся со Священной Кроной, до Дара, который наблюдал, как аспект-император умирает в крови и невыразительном безверии.

Он был рябью на темных водах. Лук силы, переброшенный через длинную детскую веревку.

Он видел, как убийца давится собственной кровью. Видел осаждающие армии, голод на улицах. Видел, как святой шрайа отвернулся и обнажил горло. Как Андиаминские Высоты рушатся сами на себя, как веки императрицы трепещут перед ее последним вздохом…

И он шел один, следуя по дороге полей, которая переплелась с его теперь уже смертной душой.

День за днем, миля за милей вспаханной земли – самое лоно его ужасной Матери. Он спал среди поднимающихся стеблей и рождающихся соцветий, слушая успокаивающий шепот Матери, глядя на звезды, которые были серебряными линиями.

Он шел по своим следам по пыли, не столько составляя планы, сколько глядя на убийство мертвых.

Река Семпис

По крайней мере, подумал Маловеби, покачиваясь в седле, он мог бы сказать, что перед смертью видел зиккурат. Что бы мог сказать этот дурак Ликаро? Путешествия – это нечто большее, чем спать с мальчиками-рабами из Нильнамеши, так же как дипломатия – нечто большее, чем носить парик посла.

Когорты всадников рассыпались веером по земле, двигаясь вдоль ирригационных дамб, просачиваясь через рощи и просяные поля. Холмы, похожие на сломанные коренные зубы, огораживали север, отмечая засушливую границу Гедеи. Река Семпис лежала на самом юге, черно-зеленая и спокойная, достаточно широкая, чтобы окутать южный берег сине-серой дымкой. Пять струек дыма поднимались из разных точек на горизонте перед ними.

Один из этих плюмажей, как знал Маловеби, привел пыльную армию в Иотию.

– Опасно вступать в переговоры с врагами опасных людей, – сказал Фанайял аб Каскамандри со своей стороны, и острая ухмылка расплылась в его изысканной козлиной бородке. И во всем огромном мире, мой друг, нет человека более опасного, чем Курчифра.

Несмотря на улыбку падираджи, что-то хитрое и совсем невеселое мелькнуло в его глазах.

Второй переговорщик Маловеби, эмиссар Высокого Священнго Зеума, ответил ему тем же взглядом, стараясь скрыть нахмуренные брови.

– Курсифра… – повторил он. – Ах… ты имеешь в виду аспект-императора.

Маг Мбимайю был достаточно стар, чтобы помнить те дни, когда Кайан правил востоком. Из всех странностей Трех Морей, просачивающихся в Зеум, мало кто оказался более раздражающим, чем фанимские миссионеры, которые просачивались через границу, неся свое абсурдное послание страха и проклятия. Бог был одинок. Боги на самом деле были дьяволами. И все их предки были осуждены за то, что поклонялись им, – все они! Казалось бы, столь нелепые и отталкивающие утверждения не требуют опровержения, но на самом деле все было как раз наоборот. Даже зеумцы, как оказалось, были склонны к рассказам о своих грехах, настолько всеобщим является отвращение к себе среди людей. Не проходило и месяца, как иногда казалось, без какого-нибудь публичного самобичевания.

Даже сейчас, когда отец Фанайяла, Каскамандри, прислал посольство, чтобы присутствовать на коронации кузена Маловеби, Нганка’Кул, кианские вельможи произвели сенсацию среди кжинета. Жители Высокого Священного Зеума всегда были замкнутым народом, слишком далеким и слишком тщеславным, чтобы интересоваться событиями или народами за пределами своей священной границы. Но их бледная кожа, ослепительная роскошь одежды, благочестивая сдержанность – все в них дышало экзотическим очарованием. За ночь любовь зеумцев к сложным изображениям и украшениям, казалось, стала неряшливой и устаревшей. Многие кастовые аристократы даже начали отращивать козлиные бородки – до тех пор, пока Нганка не восстановил древние законы ухода за собой.

Маловеби с трудом мог представить себе, что эти кианцы могут вызвать переворот в моде. Там, где вельможи из посольства Каскамандри носили одежду героев и поражали их манерам, люди Фанайяла были не более чем разбойниками пустыни. Он ожидал, что поедет с такими, как Скаурас или Синганъехой, людьми ужасными на войне и милостивыми в мире, а не с разношерстной армией конокрадов и насильников.

Один только Фанайял напоминал ему о тех давних послах. На нем был шлем из сверкающего золота с пятью шипами, торчащими из навершия, и, возможно, самая лучшая кольчуга, которую Маловеби когда-либо видел, – сетка нечеловеческого производства, решил он в конце концов. Рукава из желтого шелка свисали с запястий, как вымпелы, а его изогнутый меч был, очевидно, знаменитой фамильной реликвией. Маловеби знал, что он спросит: «Этот великолепный клинок принадлежал твоему отцу?» – в тот же миг, как заметил это оружие. Он даже знал, как небрежно, но торжественно будет говорить. Это был старый дипломатический трюк – составить опись предметов, которые носили их коллеги.

Отношения складываются гораздо более гладко, как знал Маловеби, благодаря отсутствию пауз в общении.

– Курсифра… – повторил падираджа со странной улыбкой, словно проверяя, как это имя может звучать для постороннего. – Свет, который ослепляет.

Фанайял аб Каскамандри не производил особого впечатления. Красивый потомок многих поколений, выросших в пустыне. Соколиные глаза, близко посаженные рядом с крючковатым носом. Высокомерен до такой степени, что невосприимчив к оскорблениям и пренебрежению – и в результате вполне сносен.

Пусть он и носил прозвище Разбойник-падираджа, но разбойником на самом деле не был.

– Ты сказал, что ни один человек не может быть так опасен, – настаивал Маловеби, искренне любопытствуя. – Это то, что ты думаешь? Что Анасуримбор – это человек, мужчина?

Фанайял рассмеялся.

– Императрица – женщина, это я знаю точно. Однажды я освободил от должности одного жреца-шрайю за то, что он утверждал, будто спал с ней, когда она была всего лишь блудницей. А аспект-император? Я знаю только, что его можно убить.

– А откуда ты это знаешь?

– Потому, что я обречен убить его.

Маловеби удивленно покачал головой. До чего же плотно весь мир вертелся вокруг аспект-императора. Сколько раз он наливал себе неразбавленного вина только для того, чтобы выпить и поразиться простому факту существования этого человека? Беженец забредает в Три Моря из пустыни – с диким скюльльвендами, не меньше! – и в течение двадцати лет заставляет Три Моря не только повиноваться, но и поклоняться себе.

Это было безумие. Слишком большое безумие для простой истории, которая, насколько мог судить Маловеби, была ничуть не менее подлой и глупой, чем люди, ее создавшие. В Анасуримборе Келлхусе не было ничего подлого или глупого.

– Так рассуждают люди в Трех Морях? – спросил он и начал раскаиваться в своих словах, уже когда произносил их. Маловеби был Вторым переговорщиком по довольно веской причине. Он вечно задавал грубые вопросы, вечно отталкивал, вместо того чтобы льстить. Его палец, как однажды сказал ему отец, был больше склонен тыкать в грудь, чем щекотать анусы. Зубов у него было больше, чем языка, как сказали бы слуги.

Но Разбойник-падираджа не выказал никаких внешних признаков оскорбления.

– Только те, кто видел свою судьбу, Маловеби! – ответил он. – Только те, кто видел свою гибель!

Фанайял, с немалым облегчением отметил про себя колдун Мбимаю, был человеком, которому нравились дерзкие вопросы.

– Я заметил, что ты едешь без телохранителей, – сказал он.

– Почему это должно тебя волновать?

Хотя всадники и заполонили поля и насыпи вокруг них, Маловеби с падираджой ехали совершенно одни – если не считать фигуры в капюшоне, которая следовала на два ряда позади них. Переговорщик предположил, что этот человек был телохранителем, но уже дважды он видел – или думал, что видел – что-то похожее на черный язык в коричневых тенях капюшона. И все же было удивительно, что такой человек, как Фанайял, может иметь дело с кем угодно лицом к лицу, не говоря уже о маге из дальних стран. Только на прошлой неделе императрица предложила еще десять тысяч золотых келликов за голову Разбойника-падираджи.

Возможно, это говорило о его отчаянии…

– Потому что, – пожал плечами колдун Мбимаю, – твое восстание не переживет твоей смерти… Мы были бы глупцами, если бы спровоцировали аспект-императора обещанием мученика.

Фанайял сумел сохранить свою ухмылку, прежде чем она окончательно погасла. Он понимал силу веры, стало ясно Маловеби, и считал, что необхолимо излучать уверенность, столь же бессмысленную, сколь и неотступную.

– Тебе не о чем беспокоиться, – заявил он.

– Но почему?

– Потому что я не могу умереть.

Маловеби начинал нравиться этот человек, но в какой-то мере это укрепляло, а не смягчало его скептицизм по отношению к нему. Второй переговорщик всегда питал слабость к тщеславным глупцам, даже в детстве. Но в отличие от первого переговорщика, Ликаро, он никогда не позволял своим симпатиям принимать за него решения.

Обязательства требовали доверия, а доверие требовало демонстрации. Сатахан послал его оценить Фанайяла аб Каскамандри, а не вести с ним переговоры. Несмотря на все свои недостатки, Нганка’Кулл не был дураком. Когда Великая Ордалия вошла в северные пустоши, встал вопрос, сможет ли Новая Империя пережить отсутствие своего аспект-императора и его самых фанатичных последователей. Как первую реальную угрозу его народу и нации с глубокой древности, ее необходимо было уничтожить – и решительно.

Но желать зла и причинять реальный вред – это совершенно не одно и то же. Нужно было соблюдать осторожность – предельную осторожность. Высокий Священный Зеум не мог позволить себе долгих бросков игральных палочек и не только из-за сверхъестественной мощи и хитрости Анасуримбора Келлхуса, но и потому, что Нганка’Кулл так глупо отдал своего собственного сына в заложники. Маловеби всегда любил Цоронгу, всегда видел в нем задатки истинно великого сатакхана. Ему нужна была реальная уверенность, что этот пустынный разбойник и его армия грабителей смогут добиться успеха, прежде чем рекомендовать выделить им деньги и оружие, в которых они так отчаянно нуждались. Взять изолированные крепости, такие как Гарагул, – это одно. Но напасть на город с гарнизоном – совсем другое.

Иотия, древняя столица старой династии Шайгек. Иотия будет впечатляющей демонстрацией. Совершенно точно.

– Курчифра и Священная война были посланы в наказание, – продолжал Фанайял, – нечестивым ангелом возмездия. Мы растолстели. Мы потеряли веру в строгие пути наших отцов. Итак, одинокий бог сжег сало с наших конечностей, загнал нас обратно в пустоши, где мы родились… – Он уставился на мага взглядом, который тревожил его своей настойчивостью. – Я помазанник, чужеземец. Я единственный.

– Но у судьбы много капризов. Как ты можешь быть уверен?

Смех Фанайяла обнажил его идеальные серповидные зубы.

– Если я ошибаюсь, у меня всегда есть Меппа. – Он повернулся к загадочному всаднику, следовавшему за ними. – Эй, Меппа? Подними свою маску.

Маловеби повернулся в седле, чтобы получше рассмотреть этого человека. Меппа поднял голые руки и откинул глубокий капюшон, скрывавший его лицо. Маска, о которой говорил Фанайял, была не столько маской, сколько чем-то вроде повязки на глазах: серебряная лента шириной с детскую ладонь лежала на верхней части его лица, как будто слишком большая корона соскользнула ему на глаза. Солнце вспыхнуло вокруг ее контуров и осветило бесчисленные линии, выгравированные на ней: закрученные изображения воды, несущейся вбок, кружащейся и кружащейся в бесконечном водопаде.

Откинув капюшон, Меппа снял с головы повязку. Его волосы были белыми, как вершины Аткондраса, а кожа орехово-коричневой. А блеска глаз в тени его глазниц видно не было…

Кишаурим.

Второй переговорщик Маловеби всегда считал странным то, как знание трансформирует восприятие. Внезапно ему показалось абсурдным, что он мог не заметить охряного оттенка в пыльном одеянии этого человека или что он мог принять змею, поднимающуюся из складок вокруг его воротника, за черный язык!

– Оглянись вокруг, друг мой, – продолжал Фанайял, словно это открытие должно было рассеять все опасения Маловеби. Он указал на столбы дыма, поднимавшиеся в небо перед ними. – Эта земля кипит восстанием. Все, что мне нужно, – это быстро ехать. Пока я езжу быстро, я везде превосхожу числом идолопоклонников!

Но маг был способен думать только об одном: «Кишаурим!»

Как и любая другая школа, Мбимаю считали, что кишауримы вымерли – и были этому рады. Племя Индара-Кишаури было слишком опасно, чтобы позволить ему жить.

Неудивительно, что Разбойник-падираджа обладал таким талантом к выживанию.

– Так что же тебе нужно от Зеума? – быстро спросил Маловеби. Он надеялся, что Фанайял не заметит его явного волнения, но лукавый блеск в глазах его собеседника подтвердил то, что второй переговорщик и так уже знал: очень немногое ускользало от когтей проницательности Фанайяла. Возможно, он был первым врагом, достойным аспект-императора.

Возможно…

– Потому что я совсем один, – ответил падираджа. – Если ударит второй, к нам присоединятся третий и четвертый… – Он широко раскинул руки, и бесчисленные звенья его нимильской кольчуги вспыхнули на солнце. – Новая Империя – все это, Маловеби! – рухнет в кровь и в ложь, из которых ее подняли.

Зеумский эмиссар кивнул, словно признавая логичность, если не привлекательность его аргументации. Но на самом деле он мог думать только о кишауриме.

Так… проклятая вода все еще текла.

* * *

Раздор – это путь империи. Триамис Великий однажды описал империю как вечное отсутствие мира. «Если ваша нация воюет, – писал он, – не по периодической прихоти агрессоров, как внутренних, так и внешних, а всегда, то ваш народ постоянно навязывает свои интересы другим народам и ваша нация уже не нация, а империя». Война и империя для легендарного, почти древнего правителя были просто одним и тем же, видимым с разных вершин, единственным мерилом могущества и единственной гарантией славы.

Судьи схватили рабыню в Хошруте, на Каритусальской рыночной площади, прославившейся тем, что с нее постоянно открывался вид на Багряные Шпили, подтащили несчастную женщину к исповедальному столбу и начали публично избивать за богохульство. Ей повезло, рассуждали они, потому что ее могли обвинить в подстрекательстве к мятежу, что было бы тяжким преступлением, и в этом случае собаки уже слизывали бы ее кровь с каменных плит. По какой-то причине буйный нрав толпы, окружавшей их, ускользнул от их внимания. Возможно, потому, что они, в отличие от других известных им судей, были истинно верующими. Или, возможно, потому, что Полис Хошрут, как и тысячи других, разбросанных по Трем Морям, так часто использовался для ускоренного правосудия. Судя по донесениям, отправленным в Момемн, они были совершенно не готовы к нападению толпы. Через несколько мгновений их забили до смерти, раздели и повесили на каменных желобах имперской таможни. А через час основная часть города взбунтовалась. Это были по большей части рабы и кастовые слуги, и имперский гарнизон оказался вовлеченным в ожесточенные уличные бои. В последующие дни погибли тысячи людей, и почти восьмая часть города сгорела дотла.

В Освенте Хампей Сомпас, высокопоставленный имперский чиновник, был найден в постели с перерезанным горлом. Это было лишь первое из многих, очень многих убийств. С течением времени все больше и больше шрайских и имперских чиновников, от самых низких сборщиков налогов до самых высоких судей и заседателей, были убиты либо своими рабами, либо бандами вооруженных людей, принявшихся мстить за убийства на улицах.

Начались новые беспорядки. Селевкара горела семь дней. Экнисс был разорен всего за два, но погибли десятки тысяч, настолько жестокими были имперские репрессии. Жену и детей царя Нерсея Пройаса в целях безопасности перевезли в крепость Аттремп.

Продолжительные восстания переросли в новую вспышку насилия, ибо не было недостатка в старых и изолированных врагах, жаждущих воспользоваться общим раздором. На юго-западе фанимцы под командованием Фанайяла аб Каскамандри штурмом взяли крепость Гарагул в провинции Монгилея, и их было так много, что императрица приказала четырем колоннам броситься на защиту Ненсифона, бывшей столицы Кианской империи. На востоке более дикие фамирские племена из степей под Араксскими горами свергли своих имперских правителей и истребили новообращенных заудуньян, большинство из которых были потомками семей, правивших ими с незапамятных времен. А скюльвенды совершали набеги на нансурскую границу с дерзостью и злобой, которых не видело уже целое поколение.

На борьбу с мятежниками призывались ветераны средних лет, к службе привлекались ополченцы. Дюжина небольших сражений прошла в знаменитых и малоизвестных землях. Комендантский час был продлен, ятверианские храмы закрыты, а те жрецы, которые не бежали, – заключены в тюрьму и допрошены. Интриги и заговоры были раскрыты. В более упорядоченных провинциях казни стали проходить, как праздничные яркие зрелища. В других же случаях их проводили тайно, а тела хоронили в канавах. Рабовладельческие законы, дававшие рабам защиту, которой они не знали со времен Сенея, были отменены. На ряде чрезвычайных сессий большая Конгрегация приняла несколько законов, ограничивающих собрания в зависимости от каст. Выступления у общественных фонтанов стали караться немедленной казнью.

Кастовая аристократия всех народов внезапно обрела единство в общем страхе перед своими слугами и рабами. Судебные иски между ними были отозваны, чтобы освободить суды для более неотложных дел. Старая и благородная вражда была отброшена в сторону. Шрайя Тысячи Храмов созвал высокопоставленных культовых жрецов Трех Морей на так называемый Третий совет Сумны, призывая их отказаться от местнического поклонения и вспомнить бога, стоящего за богами. Другие шрайя повсюду призывали на помощь своего пророка и государя. Те заудуньяни, кто не присоединился к Великой Ордалии, возвысили голоса, чтобы обратиться к своим соратникам и подчиненным. Целыми группами они убивали тех, кого считали неверными, в темноте ночи.

Сыновья и мужья просто исчезали.

И хотя Новая Империя пошатнулась, она не пала.

Момемн

Анасуримбор Кельмомас сидел там, где он всегда находился, когда посещал Императорский Синод, в ложе принца на скамье, обитой мягкой красной кожей. То же самое место, где сидели его старшие братья и сестры, когда они были молоды, – даже Телли до того, как она присоединилась к матери у подножия Трона Кругораспятия.

– Вспомни, к кому ты обращаешься, Пансулла, – сказала мать сдавленным голосом.

Несмотря на то что зал Синода располагался относительно низко на верхних этажах дворца, он был одним из самых роскошных во дворце и, несомненно, одним из самых любопытных. В отличие от других палат Совета, здесь не было галереи для приезжих наблюдателей и абсолютно никаких окон. Там, где в других местах господствовало воздушное величие, это помещение было длинным и узким, с тщательно отделанными панелями ложами – одна из них принадлежала принцу – вдоль коротких стен и с крутыми скамьями, проходящими по всей длине протяженных стен, как будто амфитеатр был выпрямлен, а затем разломан пополам, заставляя публику противостоять самой себе.

Для размещения Трона Кругораспятия слева от Кельмомаса на ступенчатом склоне была устроена глубокая мраморная ниша, отделанная бело-голубым камнем с полосами черного диорита. Чешуйчатая копия Кругораспятия, висевшего в Карасканде и изображавшего его отца, висящего распростертым и вверх ногами, поднималась в извилистом золоте со спины трона. Кресла его матери и Телли были вырезаны в мраморном ярусе непосредственно под ним, и их простой дизайн подчеркивал великолепие трона наверху. Около тридцати одинаковых кресел были установлены на ступенях, поднимающихся напротив, по одному для каждой из великих фракций, чьи интересы управляли Новой Империей.

Пол находился значительно ниже всех сидений, заставляя тех, кто шел по нему, постоянно поднимать голову и оглядываться, чтобы встретиться взглядом со своими собеседниками. Это была узкая полоска голого пола, размером не больше нескольких тюремных камер, расположенных цепочкой. Кельмомас слышал, как чиновники называли его – с немалой толикой страха – Щелью.

Из-за того, что человек, который теперь расхаживал по ней, – Кутиас Пансулла, нансурский консул – был таким толстым, она казалась еще более узкой, чем обычно. Он ходил взад и вперед уже несколько минут, достаточно долго, чтобы темные пятна расцвели у него под мышками.

– Но я должен… Я должен осмелиться сказать это! – воскликнул он, и его бритые щеки задрожали. – Люди говорят, что Сотня против нас!

Императорский Синод, как сказала Келмомасу его мать, был своего рода упрощенной версией Великого собрания, которое другие короли в других землях часто называли тайным советом, местом, где представители наиболее важных фракций Новой Империи могли советоваться со своим божественным правителем. Конечно, мальчик всегда делал вид, что забывает это объяснение, когда говорил с матерью, и всегда хныкал, сопровождая ее на заседания, но втайне он обожал Синод и игры внутри игр, которые неизменно там происходили, – по крайней мере, когда его отец не посещал заседания. В других местах слова всегда казались одними и теми же – «Слава тому и слава этому!», и торжественный тон, казалось, все гудел и гудел. Это было все равно что смотреть, как люди дерутся железными прутьями. Но в Синоде и слова, и голоса были отточены до предела.

Настоящие споры вместо пантомимы. Реальные последствия вместо небесных прошений. Жизнь, иногда тысячи жизней решались в этом месте, как ни в каком другом. Молодой принц Империи почти ощущал запах дыма и крови. Здесь сжигали настоящие города, а не те, что вырезали из бальсы.

– Спросите себя! – крикнула мать собравшимся мужчинам. – Кем вы будете, когда писание этих дней будет написано? Трусами? Слабохарактерными сомневающимися? Все вы – все! По мере того как суд будет углубляться в ваши дела, а он всегда углубляется, все вы будете осуждены. Так что перестаньте думать обо мне, как о его слабом сосуде!

Кельмомас закрыл рот руками, чтобы скрыть улыбку. Хотя его мать часто сердилась, она лишь изредка выражала это в виде гнева. Мальчик задумался, понимает ли толстый консул всю опасность своего положения.

Он очень надеялся, что нет.

– Святая императрица, пожалуйста! – воскликнул Пансулла. – Этот… этот разговор… он не отвечает нашим страхам! Вы должны дать нам хоть что-нибудь, чтобы рассказать людям!

Принц Империи почувствовал силу этих слов, хотя и не вполне понимал их значение. Он, конечно, видел нерешительность в глазах матери, понимал, что она ошиблась…

«Вот этот», – прошептал тайный голос.

«Пансулла?»

«Да. Его дыхание оскорбляет меня».

Всегда готовый воспользоваться слабостью, круглолицый консул воспользовался своим преимуществом.

– Все, о чем мы просим, святейшая императрица, – это инструменты для исполнения твоей воли…

Мать пристально посмотрела на него, а потом нервно оглядела собравшихся. Казалось, правительница вздрогнула от серьезности их взглядов. Наконец она устало, капитулируя, махнула свободной рукой.

– Почитай саги… – начала Эсменет, не дыша, и сделала паузу, чтобы придать своему голосу твердость. – Почитай саги, историю Первого Апокалипсиса, и спроси себя: «Где же боги? Как Сотня может это допустить?»

Маленький мальчик мог видеть хитрость за манерами и словами своей матери. Молчание овладело Императорским Синодом, так велика была сила ее вопроса.

– Телли… – сказала императрица, указывая на свою дочь, которая сидела рядом с ней в нелепой замысловатой одежде. Ужасно худая, она была похожа на птицу, застрявшую между слишком большим количеством крошек и невозможностью выбирать. – Скажи им, что говорят последователи школы Завета.

– Боги… они конечны, – объявила Телиопа слишком сильным для голодной угловатости ее тела голосом. – Они могут постичь только конечную до-долю существования. Они постигают бу-будущее, конечно, но с позиции, которая их ограничивает. Не-Бог обитает в их слепых пятнах, следует по пу-пути, о котором они совершенно не подозревают… – Она повернулась, переводя взгляд с одного мужчины на другого с нескрываемым любопытством. – Потому что он и есть забвение.

Мать положила свою руку поверх руки Телли в легкомысленном жесте благодарности. За панелями своей ложи молодой принц Империи сильно поранил ногтями ладони, сжимая кулаки.

«Она любит меня еще больше!» – подумал он.

«Да, – согласился голос, – она любит тебя больше».

Императрица заговорила с новой уверенностью:

– Есть мир, милорды, скрытый мир, мир теней, который боги не могут увидеть… – Она переводила взгляд с одного консула на другого. – Боюсь, теперь мы ходим по этому миру.

Ее встретила стена недоуменных взглядов. Даже Пансулла, казалось, растерялся. Кельмомас чуть не запищал от радости, так он гордился своей матерью.

– А Сотня? – прохрипел старый Тутмор, консул короля Хога Хогрима Се Тайдонна, и глаза его наполнились неподдельным страхом. Вслед за ним послышались встревоженные голоса.

Эсменет одарила всех кислой улыбкой.

– Боги раздражаются, потому что, как и все души, они называют злом то, чего не могут понять.

Еще более изумленное молчание. Кельмомас поймал себя на том, что весело щурится. Почему кто-то должен бояться богов, было выше его понимания, не говоря уже о таких привилегированных и могущественных глупцах, как эти.

«Потому что они стары и умирают», – прошептал тайный голос.

Пансулла по-прежнему оставался в Щели. Теперь он стоял прямо под императрицей.

– Так… – сказал он, глядя на остальных стратегически пустым взглядом. – Значит, это правда? Боги… всемогущие боги… они против нас?

Катастрофа. Это был сильный удар по накрашенному лицу матери. Ее губы, как всегда в такие моменты, сжались в тонкую линию.

«Он оскорбляет меня… – ворковал голос. – Тот, толстый».

– Сейчас… – начала Эсменет, но остановилась, чтобы совладать с эмоциями в голосе. – Сейчас… Пансулла, настало время для заботы. Еретическое суеверие станет концом для всех нас. Теперь настало время вспомнить Бога Богов и его пророка.

Угроза была ясна – достаточно, чтобы вызвать еще один обмен шепотками в рядах присутствующих. Улыбаясь с сальной неискренностью, Пансулла опустился на колени. Он был таким большим и одет в такое цветастое платье, что казался скорее кучей белья, чем человеком.

– Ну конечно, святая императрица.

На мгновение ненависть матери ясно отразилась на ее лице.

– Смелее, Пансулла, – сказала она. – И ты тоже, верный Тутмор. Ты должен найти мужество не в Сотне, а, как учили Инри Сейен и мой божественный муж, в ее объединении.

Нансурский консул с трудом поднялся на ноги.

– В самом деле, императрица, – сказал он, разглаживая свои шелковые одежды. – Мужество… Конечно… – Он перевел взгляд на остальных. – Мы должны напомнить себе, что знаем лучше… чем боги.

Кельмомас с радостным визгом схватился за горло. Он так любил ярость своей матери!

«Мы еще никогда раньше не убивали таких толстяков».

– Не «мы», Кутиас Пансулла. Только не ты и уж точно не я. Твой святой аспект-император. Анасуримбор Келлхус.

Молодой принц Империи понимал, чего добивается его мать этими обращениями к отцу. Она всегда использует его в качестве подстрекателя. Всегда пытается раствориться в могуществе его имени. Но он мог также видеть, с какой-то детской хитростью, как это подрывает ее авторитет.

Тучный консул снова кивнул с преувеличенно дрожащим подбородком.

– Ах да-да… Когда культы подводят нас, мы должны обратиться к Тысяче Храмов. – Он поднял глаза, как бы говоря: «Как я мог быть таким дураком?», потом демонстративно повернулся к свободному месту Майтанета, а затем посмотрел на правительницу с притворным смущением.

– Но когда же мы сможем услышать самые мудрые слова нашего святого шрайи…

– Вести! – прозвучал внезапно громкий голос. – Вести, императрица! Самые ужасные вести!

Все глаза в Синоде обратились к фигуре, задыхающейся на пороге комнаты: гвардеец-иотиец, раскрасневшийся от напряжения.

– Святейшая императрица… – Гвардеец сглотнул, едва дыша. – Кианец – отвратительный разбойник, Фанайял!

– Что с ним такое? – требовательно спросила Эсменет.

– Он напал на Шайгек.

Кельмомас смотрел, как мать растерянно моргает.

– Но… он идет на Ненсифон… – В ее голосе послышались отчаянные нотки. – Ты имеешь в виду Ненсифон?

Гонец с внезапным ужасом покачал головой.

– Нет, святейшая императрица. Иотию. Он захватил Иотию.

* * *

Андиаминские Высоты были своеобразным отдельным городом, пусть и скрытым под переплетением крыш, с позолоченными залами вместо проспектов для процессий и запутанными жилыми кварталами вместо трущоб, пронизанных переулками. Между любыми двумя точками можно было проложить любое количество маршрутов, что позволяло жителям передвигаться по своему усмотрению. В отличие от отца, мать Кельмомаса почти всегда выбирала самый осторожный маршрут, даже если это делало путешествие вдвое длиннее. Хотя кое-кто мог бы подумать, что это еще один признак ее общей неуверенности, юноша знал обратное. Анасуримбор Эсменет просто презирала людей, падающих при ее появлении ниц.

Императорский Синод разошелся, и императрица повела свою небольшую свиту вниз, в аванзал, а затем повернулась, чтобы подняться по редко используемым лестницам и залам, которые тянулись вдоль восточного крыла дворца. Она вцепилась в руку Кельмомаса в слишком сильном отчаянии, которое он так обожал, и потянула его за собой, когда он замедлил шаг. Телиопа следовала за ней по пятам, а рядом с ней тяжело дышал лорд Биакси Санкас.

– Дядя Майтанет опять на тебя рассердится? – спросил Кельмомас.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что он обвиняет тебя во всем, что идет не так! Я ненавижу его!

После этих слов правительница стала игнорировать его, явно рассерженная.

«Обжора, – упрекнул его тайный голос. – Ты должен быть осторожен».

– Святейшая императрица, – произнес лорд Санкас в наступившей тишине. – Боюсь, что ситуация с вашим деверем становится невыносимой…

Кельмомас оглянулся на этого мужчину. Его можно было бы посчитать дедушкой Телли, таким он был высоким и стройным. Облаченный во все военные регалии – кидрухильскую церемониальную кирасу и пурпурный плащ отставного генерала – и чисто выбритый по старинке, он напоминал пожилого нансурца, которого Кельмомас так часто видел выгравированным или нарисованным в старых, оригинальных частях дворца.

– Фанайял в Шайгеке, – раздраженно ответила Эсменет. – Если ты не заметил, Санкас, у меня есть более неотложные дела.

Но патриция не так легко было заставить замолчать.

– Возможно, если бы вы поговорили с…

– Нет! – воскликнула императрица, поворачиваясь, чтобы посмотреть на своего спутника. Стена слева уступила место открытой колоннаде, которая выходила на восток и, в частности, на императорские владения. Менеанор темнел под солнцем на горизонте.

– Он не должен видеть моего лица, – сказала правительница более спокойно. Тень арки скрывала ее от талии до плеч, а нижняя часть ее платья мерцала светом, так что она казалась разделенной пополам. Кельмомас прижался лицом к теплой надушенной ткани. Она стала теребить его волосы, подчиняясь материнскому инстинкту. – Ты понимаешь, Санкас? Никогда.

– Простите меня, святейшая! – кастовый аристократ чуть не заплакал. – Это… это не было моим намерением – оскорбить вас…

Он неуклюже поплелся следом и словно наткнулся на какое-то зловещее подозрение.

– Святейшая императрица… – натянуто сказал он. – Могу я спросить, почему шрайя не должен видеть вашего лица?

Кельмомас едва не расхохотался вслух, спасая себя тем, что отвел взгляд в сторону, изображая скуку маленького мальчика. Поверх беспорядочного нагромождения крыш и строений он увидел вдалеке строй гвардейцев, проводивших учения в одном из прибрежных лагерей. С каждым днем прибывало все больше солдат, так много, что для него стало невозможно искать приключений старым способом.

– Телли, – послышался сверху голос матери. – Пожалуйста, не могла бы ты заверить лорда Санкаса, что я не шпион-оборотень.

Патриарх побледнел.

– Нет… Нет! – выпалил он. – Это уж точно нет…

– Мать не-не шпионка, – перебила его Телиопа.

Руки матери, да и вся она целиком, ускользнула от мальчика. Всегда помня о своем низком росте, императрица использовала вид за стеной как предлог, чтобы отойти подальше от надвигающегося на нее патриция. И теперь она посмотрела на Менеанор.

– Наша династия, Санкас, – это… сложный вопрос. Я говорю то, что говорю, по уважительной причине. Мне нужно знать, что у тебя достаточно веры, чтобы доверять этому.

– Да, конечно! Но…

– Но что, Санкас?

– Майтанет – это святой шрайя…

Кельмомас смотрел, как мать улыбается своей спокойной, обаятельной улыбкой, которая говорила всем присутствующим, что она чувствует то же, что и они. Ее способность выражать сочувствие, как он уже давно понял, была самым сильным ее качеством – а также тем, что больше всего заставляло его ревновать.

– Действительно, Санкас… Он – наш шрайя. Но факт остается фактом: мой божественный муж, его брат, решил доверить мне судьбу Империи. Почему так может быть, ты не задумывался?

Болезненно прищуренное лицо мужчины смягчилось от внезапного понимания.

– Конечно, святейшая! Ну конечно же!

Люди бросают жребий, понял принц Империи. Они рисковали временем, богатством, даже любимыми людьми ради тех великих личностей, которые, по их мнению, должны были принести победу. После того как жертва принята, нужно только дать им повод поздравить самих себя.

Вскоре после этого мать отпустила и Санкаса, и Телиопу. Сердце Кельмомаса заколотилось от радости. Снова, и снова, и снова она приводила его в свои покои.

Он был единственным! Снова и снова. Единственным!

Как всегда, они прошли мимо тяжелой бронзовой двери, ведущей в комнату Айнрилатаса, навострив уши. Старший брат Кельмомаса в последнее время перестал кричать – как в те времена, когда у него были свои бури и свои идиллии, оставив молодого принца Империи с тревожным ощущением, что его брат стоит в комнате, прижавшись щекой к дальней стороне двери и прислушиваясь к их приходам и уходам. Тот факт, что он никогда не слышал, чтобы Айнрилатас делал это, беспокоил его еще больше, потому что сам он очень любил слушать. Однажды Телиопа сказала ему, что из всех его братьев и сестер Айнрилатас в наибольшей степени обладал дарами своего отца, настолько сильно, что они постоянно подавляли его смертную оболочку. Хотя Кельмомас не завидовал Айнрилатасу из-за его безумия – он даже радовался этому, – он негодовал из-за такого расточительного расхода отцовской крови.

И поэтому Айнрилатаса он тоже ненавидел.

Рабы – телохранители матери выбежали из своих прихожих и выстроились в ряд по обе стороны зала, опустившись на колени лицом к полу. Императрица с отвращением прошла мимо них и сама распахнула бронзовые двери своих покоев. Кельмомас никогда не понимал, почему она не любит использовать людей – отец в таких случаях, конечно, никогда не колебался, – но ему страшно нравилось, что это давало им больше времени побыть наедине. Снова и снова он обнимал ее, целовал и обнимал, обнимал…

С тех самых пор, как он убил Самармаса.

Солнечный свет пробивался сквозь воздушный интерьер, заставляя ярко пылать белые паутинные занавеси. За балконами рос платан, темный на фоне яркого света, рос достаточно близко, чтобы в тени за переплетающимися листьями можно было разглядеть расходящиеся в разные стороны ветки. Сандаловое дерево наполняло воздух ароматом.

Подпрыгивая по роскошным коврам, принц Империи глубоко вздохнул и улыбнулся. Он обвел взглядом фрески Инвиши, Каритусаля и Ненсифона, а за рифленым краем угла увидел большое посеребренное зеркало в гардеробной матери и сундук с игрушками, с которыми он притворялся, что играет, когда она была занята. Сквозь подпертые двери в спальню мальчик увидел ее огромную кровать, мерцающую в темноте.

Вот так, подумал он, как думал всегда. Здесь он будет жить вечно!

Он предпологал, что Эсменет схватит его в объятия и закружит в пируэте. Мать, которая находит силу в потребности быть сильной для прекрасного сына. Мать, которая находит передышку в любви к прекрасному сыну. Она всегда обнимала его, когда была напугана и от нее буквально разило страхом. Но сейчас вместо этого она взяла его за руку, развернула к себе и сильно ударила по щеке.

– Не смей никогда так говорить!

Волна убийственной боли и ярости захлестнула его. Мама! Мама ударила его! И за что? За правду? Перед его мысленным взором мелькали сцены, как он душит мать ее собственными простынями, хватает Золотого Мастодонта, сидевшего на каминной полке, и…

– Но я действительно! – завопил он. – Я действительно ненавижу его!

Майтанет. Святой дядя.

Мать уже сжимала сына в отчаянных объятиях, успокаивала и целовала, прижимаясь к его щеке, залитой слезами.

Мамулечка!

– Тебе не следует, – сказала она, наклонившись к самому его уху. – Он же твой дядя. Более того, он – шрайя. Это грех – выступать против шрайи, разве ты не знаешь?

Кельмомас боролся с ней, пока она не прижала его к себе.

– Но он против тебя! Против отца! Разве это не гре..?

– Хватит. Хватит. Главное, Кел, чтобы ты никогда не говорил таких вещей. Ты – принц Империи. Анасуримбор. Твоя кровь – это та же самая кровь, что течет в жилах твоего дяди…

«Дунианская кровь… – прошептал тайный голос. – То, что возвышает нас над животными».

Как мать.

– Ты понимаешь, что я тебе говорю? – продолжала благословенная императрица. – Понимаешь, что думают другие, когда слышат, как ты выступаешь против своей собственной крови?

– Нет.

– Они слышат распри… раздор и слабость! Ты подбадриваешь наших врагов своими разговорами – понимаешь меня, Кел?

– Да.

– Мы пережили ужасные времена, Кел. Опасные времена. Ты всегда должен использовать свой ум. Всегда должен быть осторожен…

– Из-за Фанайяла, мама?

Эсменет крепко прижала ребенка к груди, а потом оттолкнула его.

– Из-за многих вещей… – Ее взгляд внезапно стал отсутствующим. – Смотри, – продолжила она. – Мне нужно тебе кое-что показать.

С этими словами правительница встала и, шелестя шелковым одеянием, пересекла спальню, остановившись перед фризом на дальней стене, где одно над другим громоздились изображения мифологических сюжетов.

– Твой отец возвел два дворца, когда перестраивал Андиаминские Высоты, – сказала Эсменет, указывая на солнце, косо светившее сквозь незастекленный балкон. – Дворец света… – Она повернулась, встала на цыпочки и наклонилась вперед, чтобы посмотреть на верхнюю панель мраморного фриза, а потом нажала на самую нижнюю звезду созвездия, которого Кельмомас никогда раньше не видел. Где-то в комнате что-то щелкнуло. Принц Империи буквально зашатался от головокружения, настолько поражены были его чувства. Мраморно-позолоченная стена просто отвалилась и устремилась вниз, вращаясь на идеальной центральной петле.

Свет просачивался в открывшийся черный проход лишь на несколько футов.

– И дворец теней, – закончила фразу Эсменет.

* * *

– Твой дядя, – сказала мать. – Я ему не доверяю.

Они сидели там, где всегда сидели, когда императрица принимала свое «утреннее солнце», как она это называла: на диванах, установленных в самом центре Священных Угодий между двумя высокими платанами. Высоко в голубом небе плыла тонкая вереница облаков. Императорские покои окружали их со всех сторон. Галереи с колоннами вдоль земли и веранды на верхних этажах, некоторые с развернутыми балдахинами, – все они образовывали широкий мраморный восьмиугольник, придававший Угодьям их знаменитую форму.

Телиопа сидела рядом с Эсменет на расстоянии, которое предполагало близость между матерью и дочерью, но на самом деле было результатом непонимания девочкой тех правил, которые регулировали близость. Ее лицо, как всегда, было бледным и осунувшимся – кожа натянулась на ее костях, как ткань палатки на колышках. На ней было что-то похожее на несколько роскошных мантий, украшенных цветастыми узорами, а также десятки брошек с драгоценными камнями, расположенных вдоль рукавов обеих рук. Тени деревьев колыхались вокруг нее, так что она казалась постоянно освещенной отраженным солнечным светом.

Ее мать, одетая только в утренний халат, выглядела просто и темновато по сравнению с ней – и оттого казалась еще более красивой. Кельмомас играл в соседнем саду. Мальчик начал строить стены и бастионы перепачканными пальцами – небольшой комплекс земляных сооружений, которые он мог уничтожить, но быстро остановился, когда обнаружил поток муравьев, ползущих от черной земли к выложенной синей плиткой дорожке. Их были сотни, и он начал казнить их, одного за другим, отрубая им головы ногтем большого пальца.

– Ч-что ты подозреваешь? – спросила его сестра сухим, как воздух, голосом.

Долгий вздох. Рука матери, потянувшаяся к ее усталой шее.

– Что он каким-то образом стоит за этим кризисом с ятверианцами, – ответила императрица. – Что он намерен использовать это как предлог для захвата Империи.

Из всех игр, в которые он играл, это была та, которую юный принц Империи любил больше всего: игра в то, чтобы постоянно быть в центре внимания своей матери, в то же время ускользая от ее внимания. С одной стороны, он был таким печальным маленьким мальчиком, опустошенным, страдающим от трагической потери своего брата-близнеца. Но он был всего лишь маленьким мальчиком, слишком маленьким, чтобы что-то понимать, слишком погруженным в свою игру, чтобы по-настоящему слушать. Было время, не так давно, когда она отослала бы его прочь во время подобных бесед…

Настоящих бесед.

– Понятно, – сказала Телиопа.

– Ты не удивлена?

– Я не уверена, что удиввление – это та страсть, которую я могу чувствовать, мать.

Даже наблюдая за происходящим со стороны, Кельмомас видел, что лицо Эсменет помрачнело. Маленький мальчик знал, что это беспокоило ее – как восполнить то, чего не хватало ее детям. Возможно, именно поэтому он не презирал Телиопу так, как эту шлюху, Мимару. Материнские чувства к Телли всегда будут загнаны в тупик неспособностью девушки ответить взаимностью на ее любовь. Но Мимара…

«Когда-нибудь, скоро… – прошептал тайный голос. – Она будет любить тебя так же сильно… Еще!»

– Ты совещалась с от-отцом? – спросила Телиопа.

Его сестра умела читать по лицам. Она должна была так же легко, как и он, увидеть смущенное горе матери. Неужели у Телли не хватает духу горевать и об этом? Кельмомас никогда ничего не мог прочесть в своей сестре. В этом она была похожа на дядю Майтанета – только безобидна.

Если бы мать когда-нибудь посмотрела на него такими глазами…

– Дальнопризыватели… – неохотно призналась мать. – Они ничего не слышали уже две недели.

Едва заметная вспышка ужаса осветила бледное лицо Телиопы. Возможно, она все-таки почувствовала удивление – такое же больное, как и ее сердце.

– Что?

– Не бойся, – сказала мать. – Твой отец жив. Великая Ордалия продолжает свое шествие. По крайней мере, в этом я уверена.

– Тогда… тогда что же случилось?

– Твой отец объявил запрет. Он запретил каждому магу, участвующему в Великой Ордалии, под страхом смертной казни вступать в контакт с любой душой в Трех Морях.

Кельмомас достаточно хорошо помнил свои уроки по заклинаниям Дальнего призыва. Главное условие контакта с кем-то во сне – точно знать, где тот человек спит. Это означало, что Великая Ордалия должна была связываться с ними, так как ее участники каждый день меняли свое положение.

– Он подозревает шпионов среди школ? – спросила Телиопа. – Это какая-то уловка, чтобы раскрыть их?

– Возможно.

Его сестра не любила смотреть людям в глаза, но в те редкие моменты, когда девочка удостаивала кого-нибудь взглядом, она делала это с особенной настойчивостью – как птица, ищущая крошки.

– Ты хочешь сказать, что отец тебе ничего не говорил?

– Нет.

– Он соблюдает свое собственное эмбарго? Мать… неужели отец бросил… бросил нас?

Молодой принц Империи перестал притворяться, что занят своей садовой игрой. Он даже затаил дыхание, так велика была его надежда. Сколько он себя помнил, Кельмомас боялся и ненавидел своего божественного отца. Воин-пророк. Аспект-император. Единственный истинный дунианин. Все туземные способности, которыми обладали его дети, только концентрировались и оттачивались в течение тренировок, длящихся всю жизнь. Если бы не требования его положения, если бы он не был просто постоянно появляющейся и исчезающей тенью, отец, несомненно, увидел бы тайну, которую Кельмомас хранил с самого детства. Секрет, который делал его сильным.

В сложившейся ситуации это был лишь вопрос времени. Он будет расти, как росли его братья и сестры, и он будет двигаться, как двигались его братья и сестры, от любящей опеки матери к суровой дисциплине отца. И однажды отец заглянет ему глубоко в глаза и увидит то, чего не видел никто другой. И в этот день, знал Кельмомас, он будет обречен…

Но что, если отец бросил их? А еще лучше – что, если он мертв?

«У него есть сила, – прошептал голос. – Пока он жив, мы не в безопасности…»

Мать подняла руку, чтобы вытереть с обоих глаз слезы. Это юный принц Империи понял. Вот почему она ударила его вчера! Вот почему толстый дурак Пансулла так легко поддразнил ее, и вот почему известие из Шайгека так встревожило ее…

«Если отца больше нет…» – осмелился прошептать тайный голос.

– Похоже на то, – сказала Эсенет надтреснутым голосом. – Боюсь, это как-то связано с твоим дядей.

«Тогда мы, наконец, в безопасности».

– Майтанетом, – сказала Телли.

Императрица с глубоким вздохом справилась со своими чувствами.

– Может быть, это… испытание. Как в басне о Гаме…

Кельмомас тоже помнил это из своих уроков. Гам был мифическим королем, который инсценировал собственную смерть, чтобы проверить честность своих четырех сыновей. Мальчику захотелось крикнуть об этом, чтобы хоть на мгновение погреться в лучах материнской гордости, но он прикусил язык. На краткий миг ему показалось, что сестра смотрит на него.

– Это не должно иметь никакого отношения к дяде, – сказала Телиопа. – Может быть, Консульт нашел какой-нибудь способ подслушать наш Дальний призыв…

– Нет. Это как-то связано с Майтанетом. Я это чувствую.

– Я редко могу понять отца, – призналась Телиопа.

– Ты? – воскликнула императрица с болезненным весельем. – Подумай о своей бедной матери!

Кельмомас рассмеялся именно так, как ей хотелось.

– Подумай об этом, Телли. Твой отец, несомненно, знает о росте вражды между нами, его женой и братом, так почему же он выбрал именно этот момент, чтобы связать нас друг с другом?

– Это просто или даже очень просто, – ответила Телли. – Потому что он считает, что лучшим решением будет то, которое вы найдете сами.

– Вот именно, – задумчиво сказала мать. – Почему-то он думает, что мое невежество поможет мне в этом…

Несколько мгновений Эсменет блуждала взглядом по разным точкам внутри Угодий, а потом с внезапным возмущением и отвращением покачала головой.

– Будь проклят твой отец и его махинации! – закричала она, и ее голос был достаточно громким, чтобы привлечь взгляды ближайших гвардейцев-пилларианцев. Она посмотрела на небо, и ее глаза закатились от чего-то похожего на панику. – Будь он проклят!

– Мама? – осторожно спросила Телиопа.

Императрица опустила голову и вздохнула.

– Со мной все хорошо, Телли. – Она бросила на дочь печальный взгляд. – Мне плевать на то, что ты думаешь, что видишь на моем лице…

Правительница замолчала, и на этих словах уголки ее рта опустились. Кельмомас затаил дыхание, так сильно он был настроен на вспышку страсти своей матери.

– Телли… – начала она, но потом заколебалась на несколько мгновений. – Можешь… Можешь ли ты прочесть его лицо?

– Дядино? Только у отца есть та-такая способность. У отца и…

– У кого?

Телиопа немного помолчала, словно взвешивая мудрость честных ответов.

– У Айнрилатаса. Он мог видеть… Помнишь, отец обу-обучал его какое-то время…

– Кого обучал отец? – воскликнул Кельмомас, как мог бы закричать ревнивый младший брат.

– Кел, пожалуйста, – откликнулась его мать.

– Кого же?

Эсменет показала Телиопе два пальца и повернулась к Кельмомасу. Она выглядела сердитой и в то же время обожающей.

– Твоего старшего брата, – объяснила она. – Твой отец надеялся, что, если он научит Айнрилатаса читать чужие страсти, тот сможет овладеть своими собственными. – Правительница снова повернулась к дочери. – Предательство? – спросила она. – Может ли Айнрилатас увидеть предательство в такой тонкой душе, как душа Майтанета?

– Возможно, мама, – ответила бледная девушка. – Но наст-настоящий вопрос, я думаю, не столько в том, сможет ли он, сколько в том, захочет ли.

Священная императрица всех Трех Морей пожала плечами. Усталое выражение ее лица выдавало страх, который постоянно терзал ее сердце.

– Мне нужно это знать. Что мы теряем?

* * *

Поскольку мать должна была присутствовать на специальных заседаниях со своими генералами, молодой принц Империи обедал в тот вечер один – ну, настолько один, насколько это возможно для такой души, как у него. Он был возмущен отсутствием Эсменет, хотя и понимал его причины, и, как всегда, мучил рабынь, которые прислуживали ему. Каждое оскорбление, которое он наносил им, на самом деле было направлено против матери.

Позже в тот же вечер он вытащил из-под кровати доску и продолжил работать над своей моделью. Поскольку предательство его дяди в тот день было так велико, мальчик решил поработать над храмом Ксотеи, монументальным сердцем храмового комплекса Кмираля. Он начал вырезать и обтачивать миниатюрные колонны, используя маленькие ножи, которые мать дала ему вместо законченной модели.

– То, что человек делает сам, – говорила она ему, – он ценит…

Безошибочно, ничего не отмеривая, он вырезал их – не просто идентичные друг другу, но и в совершенной пропорции к тем строениям, которые были уже завершены.

Кельмомас никогда не показывал матери эту свою работу. Он знал, что это будет беспокоить ее – его способность видеть какие-либо места только один раз, да еще и со скрытых в них углов, и все же охватывать их памятью, как могла бы запомнить увидевшая их издалека птица.

То, как отец охватывал мир.

Но еще хуже было то, что, если он покажет ей свой маленький город, это осложнит день, когда он, наконец, сожжет его. Ей не нравилось, как он сжигал вещи.

Жуки, подумал принц. Ему нужно было заполнить улицы своего маленького города насекомыми. Ничто не горит по-настоящему, решил он, если только оно не двигается.

Он подумал о муравьях в саду.

Он подумал о гвардейцах-пилларианах, патрулирующих Священные Угодья. Он даже слышал их голоса в вечернем бризе, когда они убивали долгие часы бессмысленной болтовней…

Он подумал о том, как бы ему было весело, если бы он прокрался к ним тайком, скорее тенью, чем маленьким мальчиком.

Он подумал о своих предыдущих убийствах. О единственном человеке, которого любил больше, чем свою мать, единственном и неповторимом: о таинственном человеке, которого он видел пойманным в ловушку в глазах умирающего. Бьющегося в конвульсиях, сбитого с толку, испуганного и умоляющего… больше всего умоляющего.

«Пожалуйста! Пожалуйста, не убивайте меня!»

– Поклоняющийся, – объявил он вслух.

«Да, – прошептал тайный голос. – Это хорошее имя».

– Самый странный человек, тебе не кажется, Самми?

«Самый странный».

– Поклоняющийся… – повторил Кельмомас, проверяя, как звучит это слово. – Как он может так путешествовать из одного тела в другое?

«Возможно, он заперт в комнате. Возможно, смерть – единственная дверь в эту комнату…»

– Заперт в комнате! – смеясь, воскликнул молодой принц Империи. – Да! Умно-умно-хитроумно!

И вот он скользнул в мрачные коридоры, уворачиваясь, пригибаясь и убегая. Лишь едва заметная дрожь в сияющем пламени фонаря отмечала его уход.

Наконец, он подошел к двери… высокой бронзовой двери с семью киранейскими львами, выбитыми на ее позеленевших панелях, с изогнутыми в форме соколиных крыльев гривами. Дверь, которую его мать запретила рабам полировать до того дня, когда ее можно будет безопасно открыть.

Дверь в комнату его брата Айнрилатаса.

* * *

Она была частично приоткрыта.

Кельмомас ожидал, даже надеялся найти его таким. Рабы, которые ухаживали за Айнрилатасом, обычно делали это всякий раз, когда позволяло отсутствие у него истерик. Во время спокойных периодов его брата, однако, они следовали точному расписанию: мыли его и кормили во время дополуденной и дополуночной стражи.

Несколько мгновений мальчик неподвижно стоял в коридоре, попеременно разглядывая стилизованных драконов, вышитых алым, черным и золотым на ковре, и украдкой поглядывая на узкую щель в голом полу комнаты. В конце концов любопытство пересилило страх – только отец пугал его больше, чем Айнрилатас, – и он прижался лицом к отверстию, вглядываясь сквозь ремень из полированной кожи, который был прикреплен к внешнему краю двери, чтобы лучше запечатать звук и запах своего безумного брата.

Слева от себя он увидел слугу – измученного на вид нильнамешца, который мыл стены и пол тряпкой. А еще он увидел брата, сидящего, сгорбившись, как бритая обезьяна, в правом углу комнаты – контуры его тела были освещены светом единственной жаровни. Каждая из его конечностей была прикована цепью, которая тянулась, как вытянутый язык, из пасти каменной львиной головы. Эти четыре головы были вделаны в дальнюю стену: две прижимались гривами к потолку, две лежали подбородками на полу. Кельмомас знал, что за этой стеной находится лебедочная комната с колесиками и замками для каждой цепи, что позволяет слугам, если понадобится, прижать его брата к полированному камню или предоставить ему различные степени свободы.

Судя по количеству звеньев цепей, свернувшихся кольцами на полу, сейчас они были отпущены примерно на две длины – достаточно, чтобы облегчить и подбодрить мальчика. Обычно Айнрилатас выл и бушевал, когда ему не давали ни малейшей слабины.

Сначала Кельмомас подумал, что он совершенно неподвижен, но это было не так.

Его брат сидел и корчил рожи… придавал своему лицу разные выражения.

Не какие попало, а те, что принадлежали рабу, который наклонялся туда-сюда со шваброй в руках, оттирая мочу и фекалии благоухающим и отбивающим другие запахи средством. Время от времени глухонемой бросал испуганный взгляд в сторону своего пленника, но видел только отражение своего лица.

– Большинство из них сбегают, – сказал Айнрилатас. Кельмомас знал, что тот обращается к нему, хотя узник даже не взглянул на мальчика. – Рано или поздно они предпочтут хлыст моему взгляду.

– Они просто дураки, – ответил Кел, слишком робея, чтобы открыть дверь, не говоря уже о том, чтобы переступить порог.

– Они именно такие, какими кажутся.

Косматая грива Айнрилатаса повернулась, и он уставился на молодого принца Империи дикими и смеющимися голубыми глазами.

– В отличие от тебя, братишка.

Если не считать вытянутого лица, Айнрилатас был совершенно не похож на того брата, каким Кельмомас помнил его с детства. Он вырос, и золотистая дымка волос окрасила его обнаженную фигуру в золотой цвет, а годы борьбы с железными оковами выковали ему роскошные мускулы. Борода покрывала его подбородок и челюсти, но по щекам ей еще только предстояло взобраться.

Его голос был глубоким и соблазнительным. Совсем как у отца.

– Подойди, маленький брат, – сказал Айнрилатас с дружеской улыбкой и рванулся к выходу так внезапно, что глухонемой схватился за ручку швабры и отскочил назад. Пленник приземлился как раз недалеко от того места, где цепи могли бы оборвать его движение.

Кельмомас наблюдал, как он присел на корточки и испражнился, а затем вернулся на прежнее место. Все еще улыбаясь, Айнрилатас помахал младшему брату рукой. Теперь у него были мужские запястья – руки воина с толстыми пальцами.

– Подойди… Я хочу обсудить это дерьмо между нами.

Будь перед ним кто-то другой, Кельмомас счел бы это какой-то безумной шуткой. Но не так обстояло дело с Айнрилатасом.

Мальчик толкнул дверь внутрь и шагнул в зловоние, остановившись всего в двух шагах от свернувшихся нечистот. Раб краем глаза заметил Кельмомаса и резко обернулся во внезапно охватившей его тревоге. Но стоило ему узнать мальчика, и он поспешил продолжить уборку. Как и многих дворцовых рабов, страх держал его прикованным к задаче, что стояла перед ним.

– Ты не выказываешь отвращения, – сказал Айнрилатас, кивая на испражнения.

Кельмомас не знал, что сказать, и поэтому промолчал.

– Ты ведь не такой, как другие, правда, братишка? Нет… Ты такой же, как я.

«Запомни свое лицо, – предупредил тайный голос. – Только отец обладает силой в большей мере!»

– Я совсем не такой, как ты, – ответил маленький принц Империи. Ему казалось странным стоять по другую сторону от этой двери. И неправильным… Таким ужасно неправильным.

– Но это так, – усмехнулся заключенный. – Все мы унаследовали способности нашего отца в какой-то извращенной мере. Мне… Я обладаю его чувствительностью, но мне совершенно не хватает его единства… его способности к контролю. Моя природа пронизывает меня насквозь – алчущая, так славно алчущая! – освобожденная от маленьких армий стыда, которые держат души других в абсолютном плену. Разум отца озадачивает меня. А сострадание матери заставляет меня выть от смеха. Я – единственная свободная душа в мире…

Говоря это, он поднял скованные руки и указал на грязный пол перед собой.

– Я гажу, когда гажу.

В ушах мальчика зазвенело – так напряженно смотрел на него старший брат. Его голос сорвался, как будто в горле застрял крючок.

Айнрилатас усмехнулся.

– А как насчет тебя, братишка? Ты гадишь, когда гадишь?

«Он видит меня… – прошептал тайный голос. – Ты стал безрассудным, пока отец отсут…»

– Кто это? – рассмеялся пленник. – У тебя такой вид, как будто ты кого-то слушаешь – это часто бывает, когда никто не говорит. Кто тебе нашептывает, братишка?

– Мама говорит, что ты сумасшедший.

– Игнорируешь мой вопрос, – отрезал старший брат. – Услышал что-то оскорбительное, что-то такое, что тебе интересно, и таким образом уклоняешься от колючего вопроса. Подойди ближе, маленький брат… Подойди ближе и скажи мне, что ты не гадишь, когда гадишь.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду!

«Он знает, что ты лжешь…»

– Все ты понимаешь… Подойди ближе… Позволь мне заглянуть тебе в рот. Позволь мне услышать этот шепот, который не является твоим голосом. Кто? Кто говорит внутри тебя?

Кельмомас отступил на шаг назад. Айнрилатасу каким-то образом удалось прокрасться вперед и незаметно для мальчика ослабить цепи.

– Дядя идет к тебе! – выкрикнул ребенок.

В наступившем оценивающем молчании был слышен стук сердца.

– Ты опять игнорируешь вопрос, – сказал узник. – Но на этот раз ты говоришь правду, которая, как ты знаешь, заинтригует меня. Ты имеешь в виду нашего святого дядю, не так ли? Святой дядя приедет навестить меня? Я чувствую в этом запах матери.

Мальчик нашел силу в одном лишь упоминании о ней.

– Д-да. Мама хочет, чтобы ты прочел его лицо. Она боится, что он замышляет заговор против отца – против нас! Она думает, что только ты можешь это увидеть.

– Подойди ближе.

– Но дядя уже научился тебя дурачить.

Произнося эти слова, Кельмомас проклинал их за неуклюжесть. Присевший перед ним человек был Анасуримбором. Божественность! Божественность горела в крови Айнрилатаса так же верно, как и в его собственной.

– Мой родич, – прокаркал Айнрилатас. – Кровь моей крови. Какую любовь ты питаешь к матери! Я вижу, как она горит! Горит! Пока все остальное не станет углем и пеплом. Это из-за нее ты злишься на дядю?

Но Кельмомас не мог придумать, что еще сказать или сделать. Он знал, что ответить на любой из вопросов брата – значит забрести в лабиринт, выйти из которого он не надеялся. Он должен был сам пробиваться вперед…

– Святой дядя научился маскировать свое отвращение под жалость. Его предательство – как забота!

Другого пути через чудовищный интеллект перед ним не было.

«Это ошибка…» – сказал голос.

– Шепот предупреждает тебя! – рассмеялся Айнрилатас. Его глаза засверкали, но не из-за двойного пламени очага, которое они отражали, а из-за чего-то еще более зажигательного: из-за предчувствия. – Ты не любишь делиться… Такая сварливая, коварная душонка! Подойди ближе, маленький брат.

«Он видит меня!»

– Ты не можешь позволить ему одурачить себя! – воскликнул мальчик, пытаясь разжечь в брате несуществующую гордость.

– Я вижу его – того, кого ты прячешь, О да! Другого – шепчущего. Я ви-и-и-ижу его, – пропел Айнрилатас. – Что он тебе говорит? Это он хочет, чтобы святой дядя умер?

– Ты захочешь убить его, брат, когда он придет. Я могу тебе помочь!

Снова смех, теплый и ласковый, одновременно дразнящий и защищающий.

– А теперь ты предлагаешь зверю конфету. Подойди ближе, братишка. Я хочу заглянуть тебе в рот.

– Ты захочешь убить святого дядю, – повторил Кел, и мысли его закружились от внезапного вдохновения. – Подумай, брат… Сразу много грехов.

И с этой единственной фразой упрямое упорство молодого принца Империи было спасено – или он так думал.

Только что его брат излучал хищное всеведение, и вдруг все эти его манеры исчезли. Даже его нагота, которая была наготой насильника – похотливой, мужественной, звериной, – превратилась в холодную и уязвимую противоположность. Казалось, он действительно съежился в своих цепях.

Внезапно Айнрилатас показался брату таким же жалким, как человеческое дерьмо, воняющее на полу между ними.

Молодой человек отвел взгляд от мальчика, ища меланхолической передышки в темных углах потолка своей камеры.

– Ты когда-нибудь задумывался, Кел, почему я делаю то, что делаю?

– Нет, – честно ответил мальчик.

Айнрилатас взглянул на брата, а потом опустил глаза на пол. Глубоко вздохнув, он улыбнулся печальной улыбкой человека, потерявшегося в игре, в которую он слишком долго играл. Слишком долго, чтобы отказаться от нее. И слишком долго, чтобы ее продолжать.

– Я делаю это, чтобы навлечь на себя проклятие, – сказал он, словно делая абсурдное признание.

– Но почему? – спросил мальчик, теперь уже с неподдельным любопытством.

«Осторожнее…» – прошептал тайный голос.

– Потому что я не могу придумать большего безумия.

И что может быть более безумным, чем обмен горстки великолепных ударов сердца на вечность мучений и мук? Но мальчик не стал задавать этот вопрос.

– Я… Я не понимаю, – сказал он. – Ты можешь покинуть эту комнату… в любое время, когда пожелаешь! Мама освободит тебя – я знаю это. Тебе просто нужно следовать правилам.

Его брат немного помолчал, глядя на него так, словно искал доказательства их родства помимо факта их крови.

– Скажи мне, братишка, что это за правило, устанавливающее правила? – спросил он.

«Что-то не так…» – предостерег голос.

– Бог, – сказал мальчик, пожимая плечами.

– А что управляет богом?

– Ничто. Никто.

«Он дышит, как ты дышишь, – шепчет тайный голос, – моргает, как ты моргаешь – даже его сердцебиение захватывает тебя! Он вовлекает твою бездумную душу в ритмы своего творчества. Он гипнотизирует тебя!»

Айнрилатас торжественно кивнул.

– Значит, бог такой… непринуждаемый.

– Да.

Узник с неожиданной грацией встал и подошел к брату, до предела натянув свои цепи. Он казался похожим на бога в полумраке, его волосы падали на плечи льняными простынями, его руки и ноги были связаны из мышц с жилами, его фаллос лежал, длинный и фиолетовый в дымке золотистого пуха. Он поставил ногу на свои экскременты и пальцами размазал их грязной дугой по полу под собой.

– Значит, бог похож на меня.

И вот тогда мальчик понял все. Бессмысленные поступки брата. Чудесные ставки, которые он делал в своем безумии. Внезапно эта маленькая комната, эта грязная тюремная камера, скрытая в темноте от стыда, показалась ему святым местом, храмом иного откровения, гвоздем более темного неба.

– Да… – пробормотал Кел, теряясь в мудрости – душераздирающей мудрости! – постоянного пристального взгляда брата.

И казалось, что голос пленника впитался в окружающие стены, заглушая все, что можно было увидеть.

– Бог наказывает нас в той мере, в какой мы похожи на него.

– Что? – воскликнул Кельмомас, наконец-то услышав голос. – Я не понимаю!

Айнрилатас возвышался над ним.

– И ты похож на него, маленький брат. Вы с ним похожи…

Что это за ловушка, которую он ему устроил? Как может понимание, озарение настолько захватывать?

– Нет! – закричал мальчик. – Я не сумасшедший! Я не такой, как ты!

Смех, теплый и нежный. Так похоже на мать, когда она ленива и хочет только дразнить и обнимать своего прекрасного маленького сына.

– Смотри, – приказал Анасуримбор Айнрилатас. – Взгляни на эту кучу, которую ты называешь миром, и скажи мне, что ты не добавишь к ним еще одну кучу до небес!

«У него есть сила», – прошептал тайный голос.

– Я бы… – признался Анасуримбор Кельмомас. – Я бы так и сделал.

Его руки и ноги дрожали. Его сердце повисло, словно проваливаясь в пустоту. Что это ломается у него внутри? Что это было за освобождение?

Правда!

А голос его брата резонировал, поднимался, как будто сообщаясь с его костями.

– Ты думаешь, что ищешь любви нашей матери, маленький брат – маленький нож! Ты думаешь, что убиваешь во имя нее. Но эта любовь – просто ткань, наброшенная на невидимое, то, что вы используете, чтобы показать форму чего-то гораздо большего…

Воспоминания замелькали перед внутренним взором Кела. Воспоминания о том, как он шел за жуком к ногам ухмыляющегося бога, Четверорогого брата, как они смеялись, когда он искалечил жука, – смеялись вместе! Воспоминания о ятверианской жрице, о том, как она кричала кровью, пока Мать Плодородия стояла беспомощная…

И мальчик это чувствовал! Предположение о славе. Обретение уверенности, которая была у него все это время – только он не понимал этого… Да!

Божество.

– Подойди ближе, – сказал Айнрилатас шепотом, который, казалось, разнесся по всему творению, и кивнул на дугу, размазанную по полу между ними. – Перейди эту линию, которую другие выгравировали для тебя…

Молодой принц Империи увидел, как его левая нога, маленькая, белая и босая, шагнула вперед…

Но скрюченная рука поймала его, удерживая с нежной настойчивостью. Каким-то образом глухонемой слуга обошел вокруг, и мальчик этого не заметил…

Айнрилатас начал смеяться.

– Беги, маленький брат, – сказал он хриплым от страсти голосом. – Потому что я чувствую это… – Он провел языком по губам, словно наслаждаясь собственной сладостью, и глаза его расширились от звериной ярости. Непристойная дрожь сотрясла все его тело. – Я в бешенстве! – взревел он, обращаясь к каменным сводам. – В ярости! – Он схватил ослабевшие цепи и так злобно рванул их, что звенья заскрипели, кусая друг друга. Слюна брызнула у него изо рта, когда он снова повернулся к Кельмомасу. – Я чувствую, как оно приходит… иди ко мне…

Его фаллос изогнулся ухмыляющейся дугой.

– Боже-е-е-ественное!

Мальчик застыл в изумлении. Наконец он уступил слуге, дергавшему его за плечи, и позволил несчастному вытащить себя из камеры брата…

Он знал, что Айнрилатас найдет маленький подарок, который он оставил для него, лежащий в шве между камнями пола.

Маленький напильник, который он украл у дворцового лудильщика… совсем недавно.

Иотия

Огонь, достаточно сильный, чтобы ужалить кожу на расстоянии нескольких шагов. Дым, клубящийся маслянистыми столбами, достаточно едкий, чтобы выедать глаза и колоть горло. Крики, достаточно сильные, чтобы сжать сердце. Крики. Слишком много криков.

Чувствуя головокружение и тошноту, Маловеби ехал рядом с Фанайялом аб Каскамандри, а падираджа бродил по улицам – одни были наполнены воплями, другие пустынны. Второй переговорщик никогда не был свидетелем даже разграбления деревни, не говоря уже о таком огромном и могущественном городе, как Иотия. Это напомнило ему, что Высокий Священный Зеум, несмотря на все свое высокое святое хвастовство, очень мало знал о войне. Он понял, что люди Трех Морей воюют без всякой пощады и чести. Там, где династические стычки, которые его родичи-зеумцы называли войной, были связаны древним кодексом и обычаем, Фанайял и его люди не признавали никаких ограничений, которые он мог видеть, кроме военной целесообразности и истощения.

Они сражались так же, как это делали шранки.

Маг Мбимаю видел целые улицы, устланные трупами. Он видел несколько изнасилований, жертвы которых либо лежали с отсутствующим видом, либо кричали, и больше казней, чем он мог сосчитать. Он увидел бледнокожего солдата, который держал в одной руке визжащего младенца, а другой пытался сразиться с двумя смеющимися кианцами. Увидел старика, прыгающего с крыши в горящей одежде.

Возможно, мельком узрев его смятение, Фанайял изо всех сил старался описать зверства, пережитые его собственным народом во время Первой Священной Войны и последующих войн за объединение. Какое-то безумие пробивалось сквозь его возмущение, когда он говорил, осуждение, произнесенное тоном божественного откровения, как будто ничто не могло быть более правильным и истинным, чем резня и насилие вокруг них. «Кровожадное оправдание» – так назвал его мудрец Мемгова. Возмездие.

– Но здесь кроется нечто большее, чем грубая месть, – объяснил Фанайял, словно внезапно вспомнив об учености собеседника, к которому он обращался. Маловеби знал, что этот человек гордится своим юношеским образованием, но ему было трудно оправиться от десятилетий жестокости и беглого мятежа. – Ты подаешь пример первому, – сказал он, – а потом проявляешь милосердие ко второму. Сначала ты учишь их бояться тебя, а потом завоевываешь их доверие. «Нирси Шал’татра», как мы это называем. Кнут и пряник.

Маловеби не мог не задуматься о том, что кнут одного человека неизбежно становится пряником другого. Всюду, куда бы они ни ехали, кианцы отрывались от своих грязных дел и взывали к нему с ликованием и благодарностью, словно голодные гости на роскошном пиру.

«Дикари, кузен. Ты послал меня к дикарям».

– Один из многих уроков, которые мой народ получил от аспект-императора, – добавил Фанайял некоторое время спустя.

Что-то – возможно, молчание Маловеби – убедило падираджу прервать путешествие. Они сменили направление и ехали, казалось, целую вахту, измученные криком младенца, – Маловеби почти поверил, что кто-то преследует их, мучая кошку. В пустых окнах царила тишина. Дым окутывал запад прозрачными лохмотьями, придавая жутковатый водянистый оттенок солнечному свету, косо падавшему на умирающий город. Наконец, они вернулись к разрушенным северо-западным стенам города – той части, которую разрушил Меппа.

И снова Маловеби поймал себя на том, что таращится на открывшуюся ему картину.

– Это пугает тебя, да? – спросил Фанайял, глядя на него сбоку. – Разлив воды.

– Что ты имеешь в виду?

Падираджа одарил его кривой улыбкой.

– Мне говорили, что маги считают кишауримов Псухе очень тревожным явлением. Вы видите насилие своими мирскими глазами – видите сияние магии, – но в это время ваш другой глаз, тот, что жаждет, видит только мирское творение.

Маловеби пожал плечами, вспомнив о короткой схватке Меппы с одиноким колдуном Сайка – дряхлым и растрепанным стариком, который защищал несчастный город. Плывущий негодяй кишаурим, непроницаемый для огня Анагогической драконьей головы, извергал потоки голубого мерцающего света, столь же чистого, сколь и прекрасного. Каким бы устрашающим ни было могущество Меппы, не было никаких сомнений, что он был первичным магом – именно красота больше всего поразила и унизила второго участника переговоров.

Быть колдуном – значит жить жизнью уродства и дефектов.

– Я полагаю, что это очень необычно, – ответил Маловеби, – видеть работу без Метки. – Он улыбнулся мудрой и скользкой улыбкой старого дипломата. – Но мы, маги, привыкли к чудесам.

Последние его слова были, скорее, горькой шуткой, чем чем-либо другим. То, что он увидел, оставило в его душе много глубоких впечатлений. Сила Меппы, конечно. Воинственная хватка падираджи. Хитрость и храбрость фанимцев, не говоря уже об их варварстве…

Но ничто не было так велико, как слабость Новой Империи.

Слухи были абсолютно правдивы: аспект-император раздробил собственные завоевания до костей, чтобы продолжить свое безумное вторжение в северные дебри. Недовольное население. Плохо экипированные солдаты, плохо обученные и еще хуже управляемые. Немощные и дряхлые маги. И пожалуй, самое интересное – абсолютно никаких хор…

Нганка – нет, Зеум – нуждались в информации. Эта ночь будет наполнена далеко идущими мечтами.

– Люди называют его каменотесом, – сказал Фанайял. – Меппу… – уточнил он, когда Маловеби, моргая, повернулся к нему. – Говорят, он был послан нам Одиноким Богом.

– А ты что скажешь?

– Я говорю, что его послали ко мне! – со смехом воскликнул падираджа с ястребиным лицом. – Я – дар Одинокого Бога своему народу.

– И что же он говорит? – спросил второй переговорщик, теперь уже с искренним любопытством.

– Меппа? Он не знает, кто он такой.

Глава 4
Меорнские пустоши

Все всегда скрыто. Нет ничего более банального, чем маска.

Айенсис. «Третья аналитика рода человеческого»

Часто в течение своей повседневной жизни мы обнаруживаем, что удивляемся, более того, поражаемся тем, кого, как нам казалось, мы знали.

Если вы обнаружите, что вас застали врасплох, вспомните, что сделавший это человек – в той же степени ваш собственный персонаж, как и все остальное. Когда речь заходит о людях и об их бесчисленных корыстных натурах, откровения всегда приходят парами.

Манагорас. «Ода долгоживущему глупцу»

Поздняя весна,

Новой Империи Год 20-й (4132 год Бивня),

Длинная сторона

Оно следило за их неумелым полетом через дикие земли. Оно наблюдало, оно жаждало, оно ненавидело…

Как же оно ненавидело!

Оно в основном держалось на деревьях, с ликованием бегая по мертвым ветвям под кроной. Оно питалось белками, ело их сырыми, а однажды закусило и дикой кошкой, которая сама попыталась сожрать его. Потом он поужинал ее мяукающим выводком, смеясь над их слабым шипением и борьбой. Их крошечные черепа трещали, как деликатесы.

Дни. Недели.

На протяжении извилистых миль, сквозь дождь, падающий в закручивающей листья ярости. Оно смотрело, как они бредут, смотрело, как они спят. Наблюдало, как они враждуют и спорят. Трижды оно видело, как они сражаются с блуждающими детьми древних отцов, шранками, и оно пригибалось, широко раскрыв глаза и удивляясь, когда спутанные клубки волшебного света и тени трепетали в искореженных глубинах леса.

А иногда оно осмеливалось подобраться ближе, как змея, ползущая к добыче. Шлифуя свой фаллос о седую кору, оно наблюдало за ней, девушкой, которая спасла их в древних, старинных глубинах. И оно познавало вожделение и злобу. Он смотрело с особенностью, неизвестной людям.

Оно звалось Сомой.

И каждую ночь оно искало какое-нибудь дерево, более высокое, чем другие, башню среди меньших колонн, и взбиралось, прыгая и раскачиваясь под кронами, от мертвого к живому, следуя по развилке и по ветке до самого гибкого предела, пока не прорвало последнюю лиственную сеть. Там, слегка поскрипывая на ветру, оно смотрело на океан древесных крон.

Оно выгибало шею назад, пока его голова не прижималась к позвоночнику, и начинало визжать.

И визжало.

Стража за стражей, ночь за ночью, пронзительные крики, которые не могли услышать даже собаки. Только крысы.

Визжание. Пока его рот не наполнялся кровью.

* * *

Каменные Ведьмы не могли за ними угнаться. Они начали жаловаться около полудня – по крайней мере, поначалу. Балнард, особенно жестокий галеот, ставший их фактическим лидером, зашел так далеко, что обвинил Шкуродеров в дьявольщине. С каким-то неподвижным безразличием Акхеймион наблюдал, как капитан подошел к размахивающему руками гиганту и вонзил ему под мышку нож.

– Ваши жизни принадлежат мне! – закричал он на остальных. – Мое право бить! Мое право мучить! Мое – убивать!

В ту ночь исчезли две Ведьмы – Акхеймион не помнил их имен. Ни на следующий день, ни в последующие о них не было сказано ни слова. Скальперы не говорят о мертвых, даже о таких презренных, как Каменные Ведьмы.

После этого начались дожди, небеса потемнели, и мир под лесными кронами тоже стал еще темнее. Удары молний были не более чем искрами и отблесками света, видневшимися сквозь дымку миллионов листьев, но гром грохотал, неровно пробиваясь сквозь разорванный мрак. Дождевые капли, разбрызганные по деревьям, падали бесчисленными висячими ручейками, целая армия их проливалась, пропитывая землю и превращая ее в хлюпающую жижу. И если путь становился все более трудным для Шкуродеров с их ночной порцией квирри, то для Ведьм он делался еще труднее.

Одного из Ведьм, украшенного ритуальными шрамами туньера по имени Осильвас, они потеряли на переправе через реку. С гноящейся раной на руке он с каждым днем похода шатался все сильнее. Однажды вечером Акхеймион наблюдал, как он стрижет волосы, прядь за прядью, – чтобы сбросить вес, предположил старик. Несмотря на свое состояние, старый волшебник думал, что этот человек выживет, возможно, приняв лихорадочный блеск в его глазах за свет решимости. Но одного неловкого шага в бурлящей воде было достаточно, чтобы его смыло прочь.

Другой, кривоногий сепалоранец, которого другие называли Свитком – очевидно, из-за сложной синей татуировки на его руках и ногах, – просто начал однажды ночью завывать, как сумасшедший, и его пришлось придушить, как нытика. На следующий день Эридид, который постоянно утверждал, что был пиратом в Сиронже в дни хаоса, предшествовавшие Новой Империи, начал хромать. Не важно, насколько упорно этот человек старался идти – он все равно прошел недалеко и упал. Последним воспоминанием Акхеймиона о нем была его гримаса: что-то вроде панической усмешки, растянувшейся на лице, выражавшем крайнюю боль. Взгляд, который требовал невероятных усилий при полном отсутствии сил.

Затем возник спор между Поквасом и Вульгулу, надменным туньером, который на время принял титульное командование над своими собратьями. Акхеймион не знал, что послужило причиной ссоры, ему было известно лишь то, что она произошла во время дележа общего дикого кабана. Поквас, в частности, был склонен осыпать Каменных Ведьм бранью, попеременно называя их собаками, негодяями и «мибу» – это слово, очевидно, означало разновидность зеумского шакала, известного тем, что он поедал себе подобных в сухой сезон.

– Будь хорошей мибу, – не раз слышал Акхеймион его слова, – и мы скормим тебе твоих мертвецов.

И вот случилась ссора: только что все вокруг было мрачным и изнуренным, а в следующее мгновение двое мужчин сцепились, и их пятки взметали вверх листья и грязь, когда они бросались друг на друга. Поквас был намного сильнее: зеленоглазый гигант скрутил Вульгулу и повалил его на землю. Затем он принялся колотить распростертого туньера по голове и по лицу. Снова и снова, пока все грызли и жевали свой обед и их руки и лица блестели от жира. Не было сказано ни слова, и не было слышно ничего, кроме тяжелого дыхания черного гиганта и глухих ударов его кулаков. Снова и снова. Танцор мечей продолжал бить человека еще долго после того, как тот умер, в то время как Акхеймион и другие продолжали наблюдать и есть. Только Мимара отвернулась.

Позже Сарл начал хихикать в своей странной манере, бормоча словно самому себе: «Я же говорил тебе, Киампас! А? Да!»

Что-то происходило…

Акхеймион чувствовал это всем своим существом – и мельком видел в глазах остальных. Особенно у Мимары. Он видел человеческую голову, вбитую в бурдюк с вином, и ничего больше не чувствовал… Разве что любопытство?

Это был квирри. Так и должно было быть. Лекарство, казалось, притупляло их сознание так же сильно, как ускоряло их движения и растягивало дыхание. Даже когда Акхеймион почувствовал, что становится ближе к Мимаре, он обнаружил, что меньше заботится о выживших Шкуродерах, а вовсе не о несчастных Ведьмах. Старый волшебник имел достаточный опыт обращения с гашишем и опиумом, чтобы знать, как наркотики могут изменять мелочи, растягивать и скручивать детализированную ткань жизни. В притонах Каритусаля он видел, как мак в особенности мог победить мириады человеческих желаний, пока жажда наркотика не затмила даже похоть и любовь.

Он знал достаточно, чтобы быть осторожным, но факт был в том, что они двигались быстро, намного быстрее, чем Акхеймион мог надеяться. Через несколько дней после начала дождей они нашли развалины моста на берегу огромной реки, моста, в котором маг узнал во сне Архипонт Вула, произведения, прославленного на всем Древнем Севере во времена Сесватхи. Это означало, что они преодолели половину расстояния от Маймора до Кельмеола, древней столицы Меорнской Империи, за две недели – впечатляющая скорость. Если им удастся сохранить этот темп, они легко доберутся до Сауглиша и сокровищницы еще до середины лета.

Но это был темп, который убивал вновь прибывших. Все больше и больше оставшихся Каменных Ведьм принимали настороженный вид заложников, вид одновременно угрюмый, растерянный и испуганный. Они перестали разговаривать, даже между собой, и если Шкуродеры неумолимо обращали свои взоры на Клирика, то глаза Ведьм постоянно были прикованы к капитану. Наступала ночь, дождь пронизывал темноту серебряными нитями, и Ведьмы сжимались в дрожащих объятиях, в то время как Галиан, Конджер и другие обнажали руки и восхищались своей кожей, от которой шел пар.

– Куда мы идем? – начал однажды вечером кричать самый младший из Ведьм, галеотский подросток со странным именем Хересеус. – Какое безумие? – спрашивал он на ломаном шейском. – Что же вы делаете?!

Люди из первоначальной артели только и могли сделать, что уставиться на него, настолько внезапной и безумной была его вспышка. Наконец, с той же убийственной медлительностью, которую Акхеймион уже видел несколько раз, капитан встал, и юноша метнулся прочь, как испуганная лань, исчезая во мраке…

Позже Галиан утверждал, что видел нечто – руки, как ему показалось, – выдернувшее юного беднягу из мертвой древесной кроны и утащившее его в небытие.

Никто его не оплакивал. Никто из Каменных Ведьм и Шкуродеров даже не произнес его имени. Мертвым не было места в их истории. Они были скальперами. Как бы они ни боялись своего безумного капитана, никто из них не оспаривал его простой и страшной логики. Смерть нытикам. Смерть бездельникам. Смерть хромым, страдающим болью в животе и кровоточащим…

Смерть слабости, великому врагу вражды.

Так день за днем они бросались к горизонтам, которых не могли видеть, брели с бездонной энергией в темные и неясные земли, трескалось ли при этом небо, поливая их водой, светило ли солнце сквозь зеленые сияющие занавеси. И день за днем ряды Каменных Ведьм редели – ибо они были слабы.

Настолько же слабы, насколько сильны были Шкуродеры.

Не было места ни жалости, ни тем более огорчениям на этом пути. И это, как постоянно бормотал себе под нос Сарл, было тяжким бременем. Нельзя было быть полностью человеком и пережить Длинную сторону, поэтому они стали чем-то меньшим, чем человек, и притворились чем-то большим.

В последующие дни Акхеймион вызывал в памяти этот отрезок их путешествия со странным ужасом, но не потому, что жил во лжи, а потому, что поверил в нее. Он был из тех людей, которые предпочитают знать и перечислять свои грехи, терпеть боль от них, чем окутывать себя оцепенелым невежеством и льстивым оправданием.

Можно поверить в огромное количество лжи – только тогда ты сам станешь лживым.

* * *

То, что начиналось, как лекарство в глубинах Кил-Ауджана, каким-то образом вышло за пределы привычки и стало священным ритуалом. «Священное распределение», – сказала как-то об этом в приступе раздражения Мимара.

Каждую ночь они выстраивались в очередь перед нелюдем, ожидая своей щепотки квирри. Обычно Клирик сидел, скрестив ноги, и молча опускал указательный палец в сумку. Один за другим Шкуродеры опускались перед ним на колени и брали в рот кончик его вытянутого пальца – чтобы избежать ненужных потерь порошка. Акхеймион занимал свое место среди остальных, преклонял колени, как и они, когда наступала его очередь. Квирри был горьким, палец холодным от слюны других, сладким от ежедневного использования. Какая-то эйфория охватывала волшебника, пробуждая тревожные воспоминания о коленопреклонении перед Келлхусом во время Первой Священной войны. Был момент, всего лишь удар сердца, когда он склонялся под темным взглядом нелюдя. Но он уходил довольный, как голодный ребенок, который попробовал мед.

А потом бездумно сидел и наслаждался медленным распространением жизненной силы по венам.

Первый и единственный представитель Каменных Ведьм, осмелившийся высмеять этот ритуал, был на следующее утро найден мертвым. После этого скальперы-отступники ограничили высказывание своего мнения угрюмыми взглядами и таким же мрачным выражением лиц – в основном на них были написаны страх и отвращение.

Иногда нелюдь взбирался на какую-нибудь импровизированную трибуну, на замшелые останки упавшего дерева или на горбатую спину валуна, и вещал своим мрачным голосом о чудесах. О чудесах и ужасах одновременно.

Он часто говорил о войне и несчастьях, о разбитых любовях и несбывшихся победах. Но как ни приставали к нему скальперы с расспросами, он никак не мог ответить на вопрос о границах своих воспоминаний. Клирик говорил об эпизодах и событиях, а не об эпохах и временах. В результате получался какой-то случайный стих, отдельные моменты которого были слишком переполнены загадками и двусмысленностями, чтобы образовать целое повествование, – по крайней мере, такое, которое человеческие слушатели могли бы понять. Фрагменты, которые всегда оставляли их неуверенными и удивленными.

После этого Мимара постоянно приставала к старому волшебнику с вопросами.

– Кто он такой? – шипела она. – Его рассказы должны тебе о чем-то говорить!

Снова и снова Акхеймиону оставалось только притворяться невежественным:

– Он помнит отрывочные куски, и ничего больше. Остальная часть головоломки всегда отсутствует – как для него, так и для нас! Я знаю только, что он стар… чрезвычайно стар…

– Сколько ему лет?

– Он старше, чем железо. Старше, чем человеческая письменность…

– Ты хочешь сказать, что он старше Бивня?

Все живущие нелюди были невероятно древними. Даже самые молодые из них были бы ровесниками древних пророков, если бы те еще жили. Но если верить проповедям их загадочного спутника, то Клирик – или Инкариол, Блуждающий – был намного старше, расцвет его сил произошел еще до появления Ковчега и до прихода инхороев.

Настоящий современник Нинджанджина и Кью’Джары Синмои…

– Иди спать, – ворчал волшебник.

Какая разница, кем был Клирик, если века превратили его в нечто совершенно иное?

– Вы смотрите на меня и видите нечто целое… единственное число… – сказал нелюдь однажды ночью. Его голова свисала с плеч, а лицо полностью терялось в тени. А когда он поднял глаза, слезы серебрили его щеки. – Вы ошибаетесь.

– Что он имел в виду? – спросила Мимара, когда они с волшебником свернулись калачиком на своих подстилках. Теперь они всегда спали бок о бок. Акхеймион даже привык к точке пустоты, которая была ее Хорой. С того самого первого нападения шранков, когда девушка с Сомой застряли за пределами зарождающегося защитного контура, он не хотел отпускать ее от себя.

– Он имеет в виду, что он не… э… личность… в том смысле, в каком ты и я – личности. А теперь иди спать, – сказал маг.

– Но как это возможно?

– Из-за памяти. Память – это то, что связывает нас с тем, чем мы являемся. А теперь иди спать.

– Что ты имеешь в виду? Как может кто-то не быть тем, кто он есть? В этом нет никакого смысла.

– Иди спать.

Друз лежал там, закрыв глаза и отгородившись так от мира, в то время как образ нечеловеческой красоты, постоянно воюющей с его тайным уродством, терзал его душу. Старый волшебник проклинал себя за глупость, спрашивал себя, сколько часов он потратил впустую, беспокоясь о странном. Клирик был одним из нильроиков, неуправляемых. Кем бы ни был некогда этот нелюдь, он больше не был им – и этого должно быть достаточно.

Если маг и перестал думать об Инкариоле в те дни, что последовали за битвой в развалинах Маймора, то только из-за шпиона-оборотня и того, что означало его присутствие. Но течение времени – это то, что притупляет наши более острые вопросы, делая все трудным для противостояния мягкого с податливой фамильярностью. Конечно, Консульт наблюдал за ним, человеком, который обучил аспект-императора Гнозису и таким образом освободил Три Моря, только чтобы отречься от него. Конечно, они проникли к Шкуродерам.

Но он был Друзом Акхеймионом.

И чем дальше Сома уходил в прошлое, тем больше присутствие Клирика раздражало его любопытство, тем больше старые вопросы начинали вновь пробивать себе путь к жизни.

* * *

Изменения затронули даже его Сны.

Он потерял свой чернильный рожок и папирус в безумных глубинах Кил-Ауджаса, так что больше не мог записывать подробности своего полученного во сне опыта. Да в этом и не было нужды.

Когда он обдумывал эти превращения, ему почти казалось, что он уплыл куда-то от реальной земли. Сначала он покинул центральное течение жизни Сесватхи, ушел от трагических чудовищ и погрузился в мирские подробности, где был посвящен в знание Ишуаля, тайной твердыни дуниан. Затем, словно эти вещи были слишком малы, чтобы проникнуть в ткань его души, он совсем выскользнул из Сесватхи, видя то, чего никогда не видел его древний предок, стоя там, где он никогда не стоял, как тогда, когда ему приснилась горящая библиотека Сауглиша.

А теперь?

Ему по-прежнему снилось, что он и безымянные другие стоят, скованные цепью теней. Сломленный человек. Ожесточенный. Они шли через туннель в тростниковом подлеске: кусты, которые росли вокруг их прохода, образовывали своды из тысячи переплетенных ветвей. За сутулыми плечами тех, кто стоял перед ним, он мог видеть конец туннеля, порог какой-то залитой солнцем поляны. Казалось, пространство за ней было настолько открытым и ярким, что его привыкшие к мраку глаза не выдерживали. Он чувствовал страх, который казался странно отделенным от окружающего мира, как будто этот страх пришел к нему из совершенно другого времени и места.

И он не знал, кто он такой.

Проревел титанический рог, их вереница, спотыкаясь, потянулась вперед, и он, вглядевшись, увидел впереди, по меньшей мере в сотне душ от него, изголодавшегося несчастного, шагающего в золотой свет… и исчезающего.

Кто-то завопил, но этот крик тут же оборвался.

Снова и снова ему снился этот бессмысленный сон. Иногда увиденные в нем события были совершенно одинаковы. Иногда он как будто бы оказывался на одну душу ближе к концу процессии. Он никогда не мог быть уверен.

Было ли дело в квирри? Была ли это бессмертная злоба Косм или жестокая прихоть судьбы?

Или травма его жизни наконец вывела его из равновесия и он погрузился в дремоту перед волками мрачного воображения?

Всю свою жизнь, с тех пор как он схватил увядший мешочек, который был живым сердцем Сесватхи глубоко в недрах Атьерса, его мечты имели смысл… логика, конечно, ужасающая, но все же понятная. Всю свою жизнь он просыпался с определенной целью.

А теперь?

* * *

– Так на что же это было похоже? – спросил Акхеймион Мимару, когда артель снова двинулась сквозь древесный мрак.

– Что было похоже? – отозвалась та.

Теперь они всегда обращались друг к другу на айнонском языке. Тот факт, что только капитан мог понять их, придавал им некоторую смелость – и это выглядело странно правильным, как будто сумасшедшие спутники должны были наблюдать за их обменом секретами.

– Жизнь на Андиаминских Высотах, – сказал он, – как Анасуримбор.

– Ты имеешь в виду семью, которую пытаешься уничтожить.

Старый волшебник фыркнул.

– Только подумай, больше никаких побегов.

Наконец, она улыбнулась. Гнев и сарказм, как узнал Акхеймион, были для Мимары своего рода рефлексом – а также ее защитой и убежищем. Если ему удавалось пережить ее первоначальную враждебность, что было непросто, несмотря на все его хорошее настроение, он обычно мог добиться от нее некоторой открытости.

– Это было сложно, – задумчиво проговорила девушка.

– Ну, тогда начни с самого начала.

– Ты имеешь в виду, когда они пришли за мной в Каритусаль?

Старый волшебник пожал плечами и кивнул.

Они замедлили шаг настолько, что отстали от остальных, даже от суровой вереницы Каменных Ведьм, которые украдкой бросали на Мимару тоскливые взгляды, когда та проплывала мимо них. Несмотря на хор птичьего пения, вокруг них стояла какая-то тишина, тишина медленного роста и разложения. Это было похоже на убежище.

– Ты должен понять, – сказала она нерешительно. – Я не знала, что со мной поступили несправедливо. Жестокости, которые я терпела… Но я была ребенком… а потом стала рабыней борделя – вот кем я была… Что-то такое, что насилуют, издеваются, снова и снова, пока я не стану слишком старой или слишком уродливой и они продадут меня в суконную мастерскую. Это был просто… такой путь… Поэтому, когда эотские гвардейцы пришли и начали избивать Яппи… Япотиса… хозяина борделя, я не поняла, что происходит. Я ничего не могла понять…

Акхеймион внимательно посмотрел на нее и увидел, как редкие солнечные лучи блеснули на ее лице.

– Ты думала, что на тебя напали, а не спасли.

Молчаливый кивок.

– Они забрали меня до того, как начались убийства, но я знала… По поведению солдат я поняла, что они холодны и безжалостны, как и все эти скальперы. Я знала, что они убьют любого, кто приложил руку к… моему позору…

У Мимары была привычка, когда она расстраивалась, переходить на тутсемский язык – грубый диалект, свойственный слугам и рабам из Каритусаля. Обрезанные гласные. Певучие интонации. Акхеймион подразнил бы ее за то, что она говорит, как айнонская шлюха, если бы тема разговора была менее серьезной.

– Они привезли меня на корабль – видел бы ты их! Они заикались, кланялись и опускались на колени – не солдаты, а имперские служащие, которые ими командовали, – продолжила она свой рассказ. – Они просили меня – умоляли! – о каком-нибудь распоряжении, о чем-то, что они могли бы сделать для моего здоровья и спокойствия, сказали они. Для моей славы. Я никогда этого не забуду! Всю мою жизнь моей единственной наградой была страсть, которую моя фигура возбуждала в мужчинах – лицо императрицы, бедра и прорезь молодой девушки, – и вот я стою, гордая обладательница чего? Славы? Поэтому я сказала: «Хватит. Прекратите убивать!» И они посмотрели на меня с вытянутыми лицами и сказали: «Увы, принцесса, это единственное, чего мы не можем сделать». «Но почему?» – спросила я их… «Потому что так повелела благословенная императрица», – ответили они… И поэтому я стояла на носу и наблюдала… Они пришвартовались на высокой реке, на причалах, обычно предназначенных для Багряных Шпилей, – знаешь такие? – чтобы я могла видеть, как трущобы поднимаются к северу. Все это мерзкое место было разложено передо мной для осмотра. Я видела, как оно горит… Я даже видела души, запертые в своих каморках… Мужчины, женщины, дети… прыгающие…

Старый волшебник внимательно наблюдал за ней, стараясь не выдать ни малейшего намека на жалость. Быть в один момент ребенком-проституткой, а в следующий – принцессой Империи. Быть вырванной из жалкого рабства и брошенной к вершинам величайшей державы со времен Сенея. А потом еще и увидеть, как твой старый мир сгорел дотла вокруг тебя…

Эсменет, как он понял, пыталась исправить свое преступление, совершив другое. Она ошибочно приняла месть за возмездие.

– Так что ты понимаешь, – продолжила Мимара, сглотнув. – Мои первые годы на Андиаминских Высотах были полны ненависти… мне даже стыдно. Ты понимаешь, почему я сделала все возможное, чтобы наказать свою мать.

Акхеймион некоторое время изучал ее, прежде чем кивнуть. Отряд поднялся по пологому склону и теперь спускался, используя в качестве ступеней паутину обнаженных корней. Редкий проблеск солнца мелькал над головой, образуя силуэты оборванных листьев.

– Я понимаю, – сказал он, когда они спускались вниз, чувствуя, как тяжесть его собственной истории, его собственных обид давит на тон его ответа. Они оба были жертвами Эсменет.

Дальше они шли молча, и их шаги были так же легкомысленны, как и быстры.

– Спасибо, – сказала Мимара через некоторое время, пристально глядя на него с любопытством.

– За что же?

– За то, что не спросил того, о чем спрашивают все остальные.

– Что именно?

– Как я могла выстоять там все эти годы. Как могла позволить использовать себя так, как меня использовали. Очевидно, все сбежали бы, перерезали бы горло хозяину и покончили с собой…

– Ничто так не делает из людей дураков, как роскошная жизнь, – сказал Акхеймион, качая головой и кивая. – Айенсис говорит, что они путают решения, принятые на подушках, с теми, которые были навязаны камнями. Когда они слышат, что других людей обманывают, они уверены, что знают лучше, как этого избежать. Когда они слышат о притеснениях других людей, они уверены, что сделают все, что угодно, но не будут умолять и съеживаться, когда над ними поднимут дубинку…

– И так они судят, – кисло сказала Мимара.

– Но в твоем случае они определенно не на ту напали!

Это вызвало у девушки еще одну улыбку – еще один маленький триумф.

* * *

Она начала рассказывать о своих младших братьях и сестрах, сперва сбивчиво, потом более уверенно и подробно. Она казалась удивленной собственными воспоминаниями и встревоженной. Она отреклась от своей семьи – это Друз знал наверняка. Но наблюдая и слушая, как она описывает объект своего гнева и злости, он начал подозревать, что она зашла так далеко в отказе от своих близких, что надо сказать ей, что на самом деле она была одна, без связей с родными и знакомыми, которые поддерживали бы ее.

Неудивительно, что Мимара так неохотно рассказывала ему обо всем. Люди, как правило, не любят описывать то, что им нужно забыть, особенно мелочи, любимые вещи, которые противоречат их драгоценному чувству несправедливости.

Она начала с Кайютаса, ребенка, которого Эсменет носила в своем чреве в тот день, когда Акхеймион отрекся от нее перед собравшимися лордами Священной войны. Он показался бы ей чем-то вроде бога, призналась она, если бы ее отчимом не был Келлхус – настоящий бог.

– Он почти точная копия своего отца, – сказала Мимара и кивнула, словно соглашаясь с собственным описанием. – Не такой отстраненный, конечно… В большей степени…

– Человек, – хмуро ответил старый волшебник.

Затем она перешла на Моэнгхуса, которого назвала самым нормальным и трудным из своих младших братьев и сестер. По-видимому, в юности он был сущим кошмаром, подверженным приступам безутешного гнева и постоянно задумчивым, если не сказать угрюмым. Эсменет регулярно оставляла мальчиков на попечение Мимары – в надежде привить ей немного нежности к младшим братьям и сестрам, предположила девушка. Больше всего она ненавидела занятия плаванием.

Очевидно, Моэнгхусу нравилось нырять под воду и долго не показываться. Первый инцидент был самым худшим – Мимара даже позвала на помощь телохранителей, но только для того, чтобы увидеть, как голова Моэнгхуса пробила сверкающую воду недалеко от нее. Он не обращал внимания на ее команды и проклятия и повторял этот трюк снова и снова. Каждый раз она говорила себе, что он просто играет, но ее сердце продолжало считать удары, и паника поднималась все сильнее и сильнее, пока она не выходила из себя от страха и ярости. Затем его голова волшебным образом появлялась в поле зрения, его черные волосы блестели в белом солнечном свете, и он смотрел на ее крикливые гримасы, прежде чем снова нырнуть. В конце концов она обратилась к его брату, требуя объяснений.

– Это потому, – сказала Кайютас с отрешенностью, от которой у нее защемило кожу, – что он хочет, чтобы люди считали его мертвым.

Старый волшебник ответил на это кивком и фыркнул.

– Императорский двор знает что-нибудь о его истинном отце, Найюре Урсе Скиоте?

Это имя вызвало в его душе образ скюльвенда: неуклюжий, покрытый ритуальными шрамами, с бело-голубыми глазами, чей взгляд был прикован к призракам, которых никто не мог видеть.

Мимара хмуро посмотрела на старика.

– Полагаю, да… хотя никто не осмеливается говорить об этом. Подвергать сомнению наше святое происхождение – святотатство.

Ложь, размышлял Акхеймион. Обман громоздился на обман. В первые дни своего изгнания он иногда лежал по ночам без сна, убежденный, что рано или поздно кто-нибудь раскусит Келлхуса и его чары, что правда победит и все безумие рухнет…

Что он сможет вернуться домой и вернуть свою жену.

Но по прошествии лет он начал понимать, что это была самая настоящая глупость. Он – ученик Айенсиса, не меньше! Истины были вырезаны из того же дерева, что и ложь – из слов, и потому тонули или всплывали с одинаковой легкостью. Но поскольку истины были высечены миром, они редко умиротворяли людей и их бесчисленное тщеславие. У людей не было вкуса к фактам, которые не украшали и не обогащали их, и поэтому они умышленно – если не сознательно – украшали свою жизнь блестящей и замысловатой ложью.

Первая из сестер Мимары, Телиопа, была бы единственной из детей Эсменет, кто вызвал бы искреннюю улыбку. По словам Мимары, эта девушка была почти неспособна выражать страсть любого рода и не обращала внимания ни на что, кроме самых очевидных светских приличий, иногда доходя в этом до смешного. Кроме того, она была ужасно худой, голодной, и ее постоянно уговаривали и заставляли есть. Но ее интеллект был не чем иным, как чудом. Все, что Телиопа читала, она помнила, а читала она жадно, часто доводя дело до того, что забывала заснуть. Ее дары были так велики, что Келлхус сделал ее императорским советником в нежном возрасте двенадцати лет, после чего она стала постоянно присутствовать в окружении своей матери: бледная, истощенная, одетая в нелепые платья собственного дизайна и изготовления.

– Трудно не пожалеть ее, – сказала Мимара, и ее взгляд был в тот момент полон воспоминаний, – даже когда ты ею удивляешься…

– А что говорят люди?

– О чем говорят?

– О ее… особенностях… Что, по их мнению, их вызвало?

Мало что внушало более злобные предположения, чем уродство. В Конрии даже был закон – во всяком случае, еще до Новой Империи, – согласно которому уродливые дети становились собственностью короля и ими запрещалось распоряжаться. Очевидно, придворные прорицатели полагали, что внимательное изучение их деформаций может многое рассказать о будущем.

– Говорят, семя моего отчима слишком тяжело для смертных женщин, – сказала Мимара. – Он взял себе других жен, «Зика», как они их называют, после того, как в день Вознесения они раздают маленькие чаши для возлияний. Но из тех, кто забеременел, ни одна не родила. Или они не донашивали ребенка до срока, или сами умирали… Только мать…

Акхеймион мог лишь кивнуть – его мысли путались. Келлхус должен был это знать, понял он. С самого начала он знал, что Эсменет обладает достаточной силой, чтобы пережить его и его потомство. И поэтому он решил завоевать ее лоно, как еще один инструмент – еще одно оружие – в своей непрестанной войне слов, проницательности и страсти.

Ты нуждался в ней, вот и взял…

О другой своей сестре, Серве, Мимара говорила очень мало, разве что холодно и высокомерно.

– Она теперь Первая Ведьма свайали. Первая Ведьма! Не думаю, что мать когда-нибудь простила Келлхусу то, что он отослал ее… Я видела ее очень редко, а когда видела, у меня от зависти даже зубы трещали. Учиться с сестрами! Достичь того единственного, чего я когда-либо по-настоящему желала!

С другой стороны, Айнрилатаса она обсуждала довольно долго, отчасти потому, что Эсменет пыталась вовлечь ее в воспитание мальчика, а отчасти потому, что была проклята даром матери к размышлениям. По словам Мимары, ни один из ее братьев и сестер не обладал таким даром, как у отца, и такими же человеческими слабостями, как у матери. Начать говорить задолго до того, как это должен сделать любой младенец. Никогда ничего не забывать. И видеть глубже, гораздо глубже, чем мог бы любой человек…

Его последующее безумие, сказала она, было почти неизбежно. Он был постоянно в растерянности, постоянно подавлен присутствием других. В отличие от своего отца, он мог видеть только грубую правду, факты и ложь, которые определяли ход жизни, но этого было вполне достаточно.

– Он смотрел мне в глаза и говорил невозможные вещи… отвратительные вещи… – вспоминала девушка.

– Что ты имеешь в виду?

– Он как-то сказал мне, что я наказала маму не для того, чтобы отомстить за свое рабство, а потому что… потому что…

– Потому что что?

– Потому что я была сломлена изнутри, – сказала она, сжав губы в мрачную и хрупкую линию. – Потому что я так долго страдала, что доброта стала единственной жестокостью, которую я не могла вынести – доброта! – и поэтому я буду только страдать… все, что я знаю…

Она замолчала, отвернулась, чтобы вытереть слезы, застилавшие ей глаза.

– Так я ему и сказала, – продолжала она, избегая обеспокоенного взгляда старого волшебника. – Я сказала ему, что никогда не знала доброты, потому что все – все! – что мне дали, было получено одним способом – украдено! «Нельзя гладить побитую собаку, – ответил он, – потому что она видит только поднятую руку…» Побитая собака! Ты можешь в это поверить? Какой маленький мальчик назовет свою взрослую сестру побитой собакой?

«Дунианин», – безмолвно ответил ей старый волшебник.

Должно быть, она заметила в его глазах какую-то печаль: гнев на ее лице, который был беспомощен перед воспоминаниями, внезапно яростно обратился на него.

– Ты жалеешь меня?! – крикнула она, как будто ее боль и страх были самостоятельными животными, чем-то, имеющим свои желания и привычки, чем-то, что должно было набрасываться и бить за нее. – Жалеешь?

– Не надо, Мимара. Не делай этого…

– Чего мне не делать? Чего?

– Не делай так, чтобы Айнрилатас оказался прав.

Это смахнуло ярость с ее лица. Она безмолвно смотрела на мага, и ее тело вздрагивало, когда ноги бездумно несли ее вперед, а глаза были широко раскрыты с каким-то отчаянием и ужасом.

– А как насчет остальных? – спросил старый волшебник, не показывая своим тоном, что он помнит о ее вспышке. Он часто находил, что лучший способ вывести разговор из беды – это говорить так, как будто беды никогда и не было. – Я знаю, что это еще не все – есть еще близнецы. Расскажи мне о них.

Некоторое время она шла молча – собиралась с мыслями, предположил Акхеймион. Местность, по которой они шли, стала еще более предательской: ручей прорезал лесную подстилку, смывая суглинок под ногами нескольких массивных вязов, так что справа от них щупальцами свисали корни. Друз видел внизу остальных членов отряда, пробиравшихся под поваленным деревом-гигантом с той поспешностью, которая так сильно действовала на Каменных Ведьм. За спиной капитана он заметил Клирика, белого, лысого и явно не человека. Даже издалека его Метка затмевала нечеловеческую физическую красоту, окрашивала его уродством, выворачивающим наизнанку.

Ручей блестел во мраке, как жидкий обсидиан. В воздухе пахло глиной и холодной гнилью.

– На самом деле они были единственными… – наконец сказала Мимара. – Близнецы. Я была там, ты знаешь… я там с самого начала с ними возилась. Я видела, как они с воплями вырываются из материнской утробы… – Она замолчала, чтобы посмотреть, как ее обутые в сапоги ноги ступают по земле. – Я думаю, что это был единственный момент, когда я действительно… по-настоящему любила ее.

– Ты никогда не переставала любить ее, – сказал Акхеймион. – Иначе тебе не пришлось бы ее ненавидеть.

Гнев снова застилал глаза девушки, но, к чести своей, она сумела прогнать его из голоса. Она пыталась, понял старый волшебник. Она хотела доверять ему. Более того, она хотела понять, что он видит, когда смотрит на нее – возможно, слишком отчаянно.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она.

– Не бывает простой любви, Мимара. – Голос мага дрогнул, когда он говорил это, словно его горло горело, а из глаз готовы были закапать слезы. – По крайней мере, любви, достойной этого имени.

– Но…

– Но ничего, – сказал он. – Слишком многие из нас путают сложность с примесью – или даже с загрязнением. Слишком многие оплакивают то, что мы в результате должны праздновать. Жизнь неуправляема, Мимара. Только тираны и дураки думают иначе.

Девушка нахмурилась в своей насмешливой манере «Ну вот, опять».

– Айенсис? – спросила она. Теперь ее глаза блестели и дразнили.

– Нет… Просто мудрость. Не все, что я говорю, заимствовано, знаешь ли!

Некоторое время Мимара шла молча, и ее улыбка сменилась озадаченной сосредоточенностью. Вместо того чтобы предложить ей продолжить рассказ, Акхеймион в молчании шел рядом с ней.

В конце концов она возобновила свой рассказ, описав близнецов Империи, Кельмомаса и Самармаса. Последний действительно был идиотом, как слышал Акхеймион. Но, по словам Мимары, имперские врачи с самого начала опасались, что слабоумными родились оба ребенка. Очевидно, двое младенцев просто смотрели друг другу в глаза, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Если их разделяли, они переставали есть, как будто у них был только один аппетит на двоих. И только после того, как Эсменет наняла знаменитого врача из Конрии, их души были окончательно разлучены и идиотизм Самармаса перестал быть тайной.

– Это было чудо! – воскликнула Мимара, словно заново переживая воспоминания об их исцелении. – Это было так… так странно… Они проснулись как… ну, как красивые маленькие мальчики, нормальные во всех отношениях.

– Ты их очень любила.

– Как же мне было не любить их? Они были невинными младенцами, рожденными в лабиринте – месте, не имеющем себе равных. Другие никогда не видели его, как бы они ни жаловались и ни кудахтали, они никогда не видели Андиаминских Высот такими, какими они были.

– И что же это было?

– Тюрьма. Карнавал. И храм, прежде всего храм. Тот, где грехи считались в соответствии с вредом, который был скорее перенесен, чем причинен. Это было не место для детей! Я сказала об этом маме, сказала ей, чтобы она отвезла близнецов в одно из поместий-убежищ, в какое-нибудь место, где они могли бы расти при свете солнца, где все было…

было…

Они нагнулись, чтобы пройти под нависшей громадой упавшего дерева, которое волшебник видел раньше, так что он предположил, что Мимара пошла следом за ним, чтобы лучше сосредоточиться. Ветки этого лесного великана сгибались и ломались, то ли откидываясь назад, то ли глубоко зарываясь в землю. Мертвые листья свисали с веток грубыми простынями. Найти проход было нелегкой задачей.

– Где все было – каким? – спросил Друз, когда стало ясно, что его спутница не хочет продолжать.

– Простым, – тупо ответила она.

Акхеймион улыбнулся в своей старой мудрой манере учителя. Ему пришло в голову, что девушка стремилась защитить память о своем детстве так же, как и невинность своих сводных братьев. Но он ничего не сказал. Люди редко ценят альтернативные, своекорыстные интерпретации собственного поведения – особенно когда страдания управляют балансом их жизней.

– Дай угадаю, – рискнул он. – Твоя мать отказалась, сказав, что, как принцы Империи, они должны были бы изучить опасности и сложности государственного управления, чтобы выжить.

– Что-то в этом роде, – ответила Мимара.

– Значит, вы ему доверяли. Я имею в виду Кельмомаса.

– Доверяли? – воскликнула девушка с нескрываемым недоверием. – Он был ребенком! Он обожал меня – до крайности! – Она бросила на мага сердитый взгляд, как бы говоря: хватит, старик… – Собственно, именно из-за него я и сбежала, чтобы найти тебя.

Что-то в этих ее словах вызвало у него тревогу, но, как это часто бывает в ходе горячих разговоров, его беспокойство уступило место тому, что он надеялся довести до конца.

– Да… Но он был сыном Келлхуса, Анасуримбора по крови.

– Ну и что?

– Значит, в нем течет кровь дуниан. Как и в Айнрилатасе.

Они перебрались через ручей и теперь карабкались по противоположной стороне оврага. Остальная артель шла прямо над ними – они видели вереницу хрупких фигур, пробирающихся под монументальными стволами.

– Ах, я все время забываю, – фыркнула Мимара. – Я полагаю, он просто манипулятор и аморальный тип… – Она смотрела на Друза так, как, по его мнению, смотрела на бесчисленное множество других людей на Андиаминских Высотах: как на нечто нелепое. – Ты слишком долго сидел взаперти в глуши, волшебник. Иногда ребенок – это просто ребенок.

– Это все, что они знают, Мимара. Дуниане. Они для этого и созданы.

Ее веки дрогнули, и она отпустила колдуна. Он понял, что она ничего не подозревает, – как и все остальные в Трех Морях. Для нее Келлхус был просто тем, кем казался.

В первые годы своего изгнания, самые тяжелые годы, он проводил бесконечные часы, возвращаясь к событиям Первой Священной войны – и больше всего к воспоминаниям о Келлхусе и Эсменет. Чем больше он размышлял об этом человеке, тем более очевидными становились разоблачительные слова скюльвендов, пока ему не стало трудно вспомнить, каково это – жить в кольце его чар. Подумать только, он все еще любил этого человека после того, как тот заманил Эсменет в свою постель! Сколько бессонных часов он провел, находя оправдания – оправдания! – этому поступку.

Но даже сейчас, спустя столько лет, внешние проявления продолжали говорить в пользу этого человека. Все, что Мимара описала, рассказывая о подготовке к Великой Ордалии – даже скальперы присоединились в ней! – свидетельствовало о том, что Келлхус утверждал много лет назад: что он был послан, чтобы предотвратить Второй Апокалипсис. Во время стычек с Мимарой Акхеймиона уже несколько раз охватывало это мучившее его старое чувство, то самое, от которого он страдал, когда был учеником школы Завета, путешествующим по судам Трех Морей, обсуждая те самые вещи, которые Келлхус сделал религией (и в этом была ирония, которая порой покалывала его). Тревожное желание бросать слова поверх слов, как будто разговор мог заглушить надломленные выражения, которые приветствовали его заявления. Жалобное, вкрадчивое чувство, что ему не верят.

Может, тебе это и нужно, старик… Нужно, чтобы тебе не верили.

Он уже видел это раньше: люди так долго воспринимали несправедливость, что никогда не могли от нее отказаться, постоянно возвращались к ней в разных обличьях. Мир был полон самопровозглашенных мучеников. Страх подстегивает страх, гласит старая нансурская пословица, а потом и горе, горе.

Возможно, он сошел с ума. Возможно, все – страдания, мили пути, потерянные и отнятые жизни – было всего лишь глупой затеей. Как ни мучительна была эта возможность и как ни сильны были слова скюльвендов, Акхеймион был полностью готов принять свою глупость – в этом отношении он был истинным учеником Айенсиса…

Если бы не его мечты. И совпадение с сокровищницей.

Старый волшебник продолжал молча обдумывать детали сказанного. Портрет, который Мимара обрисовала, был столь же очарователен, сколь и тревожен. Келлхус постоянно отвлекался, постоянно отсутствовал. Его дети обладали смесью человеческих и дунианских качеств – и, по-видимому, были из-за этого полубезумными. Игры громоздились одна на другую, а выше всего были печаль и обида. Эсменет забрала свою сломленную дочь из борделя только для того, чтобы доставить ее на арену, которая была Андиаминскими Высотами – местом, где ни одна душа не могла исцелиться.

В том числе и ее душа, и уж точно душа ее дочери.

Разве это не было своего рода доказательством Келлхуса? Боль следовала за ним, как и смятение, а также война. Каждая жизнь, которая попадала в его цикл, страдала от какой-то потери или деформации. Разве это не было внешним признаком его… его зла?

Возможно. А может, и нет. Страдание всегда было платой за откровение. Чем больше истина, тем сильнее боль. Никто не понимал этого так глубоко, как волшебник.

В любом случае это было доказательством Мимары. Наши слова всегда рисуют два портрета, когда мы описываем наши семьи другим. Посторонние не могут не видеть мелкие обиды и глупости, которые портят наши отношения с близкими. Заявления, которые мы делаем в оборонительной уверенности – что мы были обижены, что мы были теми, кто хотел лучшего, – не могут не падать на скептически настроенный слух, поскольку все и каждый делают одни и те же заявления о добродетели и невинности. Мы всегда больше, чем хотим быть в глазах других, просто потому, что мы слепы к большей части того, чем являемся.

Келлхус научил Друза этому.

Мимара хотела, чтобы он считал ее жертвой, как долго страдавшую и раскаявшуюся, скорее пленницей, чем дочерью, а не кем-то озлобленным и раздражительным, не кем-то, кто часто считал других ответственными за его неспособность чувствовать себя в безопасности, чувствовать что-то не запятнанное вечным уколом стыда…

И за это он любил ее еще больше.

Позже, когда вечерняя мгла окутала лесные галереи, девушка замедлила шаг, чтобы он мог поравняться с ней, но не ответила на его вопросительный взгляд.

– То, что я тебе сказала, – подала она, наконец, голос, – было глупо с моей стороны.

– Что было глупо?

– То, что я сказала.

Этот последний обмен репликами заставил Друза перебирать грустные мысли о собственной семье и о несчастной рыбацкой деревушке Нрони, где он родился. Теперь они казались чужими – не только люди, населявшие его детские воспоминания, но и страсти. Безумная любовь его сестер… Даже тирания отца – маниакальные крики, бессловесные побои, – казалось, принадлежала какой-то другой душе, кроме его собственной.

Вот оно, понял он… Это была его настоящая семья: безумные дети человека, который отнял у него жену. Новая династия Анасуримбор. Это были его братья и сестры, сыновья и дочери. И это просто означало, что у него нет семьи… что он был один.

За исключением сумасшедшей девушки, идущей рядом с ним.

Его маленькой девочки…

Еще будучи наставником в Экниссе, Акхеймион перенял древнюю кенейскую практику обдумывания проблем во время ходьбы – они называли ее перипатетикой. Он брел из своего жилища мимо Премпарианских казарм, по лесистым тропинкам Ке, потом спускался к порту, где мачты превращали пирсы в зимний лес. Там был этот несуществующий храм, где он всегда видел одного и того же древнего нищего через пролом в стене. Нищий был одним из тех растрепанных людей, неухоженных и увядших, медлительных и безмолвных, словно ошеломленных тем, куда привели его годы. И почему-то это всегда сбивало Акхеймиона с шага, когда он видел его. Он проходил мимо, пристально глядя на храм, его походка замедлялась до оцепенелой ходьбы, а нищий просто глядел в сторону, не заботясь о том, кто на него смотрит или не смотрит. Маг забывал, над какой проблемой он задумался, и вместо этого размышлял о жестокой алхимии возраста, любви и времени. Страх охватывал его – он знал, что это. Это было настоящее одиночество, в котором мы осознаем себя слабыми выжившими, застрявшими в конце своей жизни, где все наши любови и надежды превратились в дым воспоминаний, голод, страдание…

И ожидание. Больше всего в ожидание.

Его мать умерла, предположил старый волшебник.

* * *

Избавиться от излишка жидкости всегда было для Мимары раздражающим испытанием. Она не может просто спрятаться за деревом, как другие: не из скромности – чувство, которое было выбито из нее в детстве, – но из-за того, что мужчины сразу понимали, куда она пошла, и из-за их сладострастных слабостей. Она должна зайти глубже в чащу, туда, где ее спутники не увидят ее, даже вытягивая шеи. «Мимолетный взгляд – это обещание, – говаривали хозяева борделей. – Покажи им то, что они хотели бы украсть, и они потратят – все потратят!»

Она садится на корточки, ее штаны плотно облегают колени, и она смотрит вверх, на древесные кроны с прожилками неба, и облегчается. Она следит за темными линиями силуэтов сучьев, втыкающихся в покрытые листвой полотнища. Одна рваная завеса на другой, одна ярче другой. Мимара не видит человеческую фигуру… не сразу видит.

Но потом ей становится ясно, что это точно человеческий силуэт. Его руки и ноги прижаты к дереву, обвиваются вокруг него. В отличие от других лесов, где деревья ветвятся и утолщаются в зависимости от воздействия на них солнца, деревья Великих Косм разветвляются в низких впадинах, как будто завидуя всему открытому пространству. Существо свисает с самой нижней группы запутанных веток, неестественно неподвижное, пристально изучающее и злобное.

То, что зовется Сомой.

Ее страх не поддается объяснению. Если бы он хотел убить ее, она была бы уже мертва. Если бы он хотел украсть ее, она бы уже пропала.

Нет. Он хочет чего-то другого.

Она знает, что должна закричать, послать его прочь в могильные глубины, преследуемого треском и громом магических огней. Но она этого не делает. Ему что-то нужно, и она должна знать, что именно. Медленно, неторопливо она встает и подтягивает штаны, морщась от собственного влажного запаха.

Его лицо свисает вниз ровно настолько, чтобы его можно было различить в темноте. Сома как будто бы промелькнул сквозь завесу черного газа. Светящиеся высоко над ним кроны окрашивают его края зелеными узорами.

– Он убивает тебя, – воркует он. – Нелюдь.

Мимара смотрит вверх, затаив дыхание, неподвижно. Она знает это, напоминает себе девушка, знает так же хорошо, как скальперы знают шранков. Убийцы. Обманщики. Сеятели обиды и недоверия. Раздор возбуждает их. Насилие переполняет их чашу. Они, как однажды сказала ей мать, представляют собой совершенный союз порочности и изящества.

– Тогда я убью его первой, – говорит Мимара, потрясенная решительным тоном своего голоса. Всю жизнь она удивлялась своей способности казаться сильной.

Это не тот ответ, которого девушка ожидала. Она не помнит, откуда ей это известно: может быть, из-за нерешительности или из-за судороги, которая, как дым, пробегает по его фальшивому лицу. Несмотря на это, Мимара знает, что не хочет смерти нелюдя… по крайней мере, пока.

– Нет… – шепчет оно. – Такие вещи не в твоей власти.

– Мой оте…

– Он тоже наверняка погибнет.

Она смотрит вверх, вглядываясь, пытаясь разглядеть складчатые знаки, составляющие его лицо. Но не может.

– Есть только один способ спастись, – хрипит оно.

– И как же это сделать?

– Убей капитана.

* * *

Она возвращается в артель, как будто ничего не случилось. Она должна сказать Акхеймиону. Она знает это, даже не желая знать. Ее рефлекс – прятаться и копить все в себе, – несомненно, продукт борделя. Слишком много было украдено.

«Сома подошел ко мне…»

Она кружит вокруг этой мысли, преследует ее, возвращается к ней так же, как постоянно тянется к своей хоре, к тому месту, где та висит у нее на шее. Как бы она ни была встревожена, как бы ни была напугана, какая-то часть ее души ликует – конечно, из-за этой тайны, но также и потому, что оно выбрало ее раньше всех остальных.

Почему оно спасло ее во время нападения Каменной Ведьмы? Ценой раскрытия себя, не меньше!

Почему оно вообще преследовало их?

И почему оно тянется к ней?

После кошмара с Маймором Акхеймион на протяжении долгих миль устно размышлял о шпионе-оборотне и о его присутствии среди Шкуродеров. С самого начала маг делал предположения, вполне простительные, о том, что шпион внедрился к ним сразу же после того, как он, Акхеймион, заключил с ними контракт. О том, что он, изгнанный наследник их древнего и непримиримого врага Сесватхи, был мотивом для внедрения. Что его обвиняют в убийстве, чтобы он не обнаружил чего-то слишком важного… И так далее.

Больше всего на свете Мимаре мешает рассказать старому волшебнику страх, что тот ошибается – совершенно и катастрофически. Подозрения, что Консульт послал шпиона не для того, чтобы убить Акхеймиона или саботировать экспедицию, безосновательны. Мимара боится, что Консульт послал его Шкуродерам на помощь… дабы убедиться, что они добрались до Сауглиша и сокровищницы.

И почему бы и нет, если Друз Акхеймион – враг их врага? По словам ее матери, Консульт ждал несколько месяцев, прежде чем напасть на Келлхуса во время Первой Священной войны. «Единственное, что они считали более ужасным, чем твой отчим, – сказала она, – это возможность того, что таких, как он, может быть больше».

Возможность Ишуаля.

Происхождение аспект-императора. Как бы сильно Акхеймион ни желал получить это знание, чтобы судить Анасуримбора Келлхуса, разве не жаждет нечестивый Консульт еще больше, чтобы уничтожить его?

Мимара видела осуждающий взгляд волшебника – видела его проклятие. В то время она просто считала, что причиной всему была магия, что, вопреки утверждениям ее отчима, волшебство оставалось непростительным грехом. И это, казалось, придавало уверенности Акхеймиону и его отчаянному делу против человека, укравшего его жену. Но что, если это не было случайностью? Что, если именно этот поиск был причиной его проклятия? В этом понятии есть поэзия, как бы извращенно оно ни было, и это больше, чем что-либо другое, доводит ее страх до крайности. Нанести удар во имя любви, только чтобы ненароком развязать величайший ужас, который когда-либо видел мир. Когда Мимара обдумывает такую возможность, ей кажется, что она насквозь пропахла шлюхой… по крайней мере, судя по тому, что она видела.

Это то, что делает рассказ волшебнику о Соме почти невозможным. Что она должна была сказать? Что его жизнь и жизни всех тех, кого погубили его обманы, были напрасны? Что он – орудие того самого Апокалипсиса, который надеется предотвратить?

Нет. Она не будет говорить того, что не может быть услышано. Сома останется ее тайной, по крайней мере на ближайшее время. Ей нужно было узнать больше, прежде чем идти к волшебнику…

* * *

Убей капитана…

Она знает это существо. Она может сосчитать кости на его лице. Она даже знает вопросы, которые смутят его, намекнут на отсутствие того, что является его душой. Он стоит на другом поле битвы, огромном, призрачном и коварном, с тысячелетним терпеливым расчетом. И по какой-то причине лорд Косотер должен стать жертвой этой загадочной битвы.

Убей капитана. Надо понять эту команду, осознает Мимара, и она поймет замысел Сомы.

Она наблюдала медленную трансформацию верности и соперничества внутри артели. Она видела, как в глазах Галиана вспыхнул мятеж. Заметила, как Акхеймион стал принимать и даже ценить капитана и его безжалостные методы. Лорд Косотер доставит их в библиотеку Сауглиша – несмотря на все опасности и неопределенности. Он просто один из тех людей, которые обладают такой жестокой, такой властной волей, что мир не может не уступить им.

Он был капитаном. Суровой тенью, кровожадной и безжалостной, всегда стоящей где-то рядом.

Она всегда наблюдала за ним, и ее взгляд нельзя было назвать никаким другим, если не критичным, но она никогда не исследовала, никогда не испытывала его. По словам Сомы, что-то происходило, что-то, что в конечном счете подвергнет опасности их жизни. По словам Сомы, происходили вещи, которые ни она, ни старый волшебник не могли видеть.

Поэтому она будет щуриться от яркого света очевидности и вглядываться во мрак подтекста. Она будет притворяться, что спит, обдумывая возможности и собирая вопросы. Она разгадает эту загадку…

Она станет шпионкой.

До сих пор Космы подминали под себя и покоряли каждую местность, на которой оказывались путники, возводя леса по склонам холмов, оплетая высоты над реками, возвышаясь над широкими равнинами. Мимара так долго всматривалась в зеленую мглу и ступала по вздыбленной корнями земле, что иногда забывала о сухом запахе открытых пространств, о вспышке солнечного света и о поцелуе беспрепятственного ветра. Все вокруг было влажным и закрытым. Она чувствует себя кротом, вечно бегающим под соломенной крышей, всегда остерегающимся летучих теней. Когда она думает о Каменных Ведьмах, которые готовы были упасть от истощения, они уже были похоронены в ее душе.

Наконец, они подошли к каменной глыбе, торчащей из земли, как огромная сломанная кость. Кустарник цепляется за ее скошенные уступы, но и только, и вглядываясь вверх, люди действительно ловят рваные проблески неба там, где его громада пробивает навес. Стоя в стороне от их любопытных взглядов, капитан приказывает им найти путь к вершине. Хотя до рассвета еще несколько часов, они разобьют лагерь.

Солнце ярко светит. Воздух дрожит. По Космам пробегают волны, они похожи на бесконечный океан колышущихся крон. Любое облегчение, которое путешественники надеются найти в ветре и солнечном свете, исчезает, когда они смотрят друг на друга. Прищуриваются. Глаза сверкают на их почерневших лицах. Оборванные, как нищие. В темноте внизу они казались такими же верными своему окружению, как мох или перегной. Здесь, на высотах, не видно ни их тяжелого положения, ни отчаяния.

Они выглядят как проклятые. Акхеймиону, в частности, дана Метка.

Они разбивают лагерь на вершине возвышенности, где накопилось достаточно почвы, чтобы удержать тонкий парик листвы. Они сидят разрозненными группками, наблюдая, как заходящее солнце багрово падает на далекие древесные кроны. Космы, кажется, то насмехаются над ними, то манят их к себе, издавая шум, не похожий ни на один из тех, что слышала Мимара, шум орды из миллиона миллионов листьев, шелестящих на умирающем ветру.

Напротив их лагеря возвышенность переходит в мыс с каменными рогами, похожими на согнутый назад большой палец. Капитан стоит в гаснущем свете и жестом приглашает Клирика следовать за ним. Мимара делает вид, что не замечает, как они исчезают за предательскими уступами. Девушка отсчитывает пятьдесят ударов сердца, а затем бросается вдоль противоположной стороны, где они устроили себе отхожее место. Она продолжает идти мимо гнилостного запаха, а потом, в буквальном смысле рискуя жизнью и конечностями, карабкается по зазубренному уступу. После этого она крадется вперед на корточках, двигаясь на звук приглушенных голосов.

Ветерок или игра эха среди хаотического скопления камней вводят ее в заблуждение, потому что она почти натыкается на них. Только инстинктивный порыв замереть неподвижно спасает ее от разоблачения. Она, затаив дыхание, съеживается под прикрытием горбатого черепахового выступа.

– Они напоминают тебе…

Голос капитана. Это шокирует ее, как острие ножа, прижатое к затылку.

Она ползет вдоль внешнего контура черепашьего камня, все ближе и ближе… Каким бы неглубоким ни было ее дыхание, оно обжигает высокую грудь. Ее сердце колотится.

– Что происходит? – спрашивает нелюдь. – Я не… Не понимаю…

– Ты действительно проклятый идиот.

Она выходит из-за поднимающейся каменной скорлупы и обнаруживает, что стоит почти полностью открытая. Только направление их взглядов мешает им увидеть ее. Клирик сидит в позе удрученной славы, одновременно прекрасной и гротескной для проклятых глубоких шрамов его Метки. Капитан стоит над ним, воплощение архаической дикости, его хора находится так близко к нелюдю, что Мимара видит слабый блеск пота, выступившего на его голове.

– Пожалуйста! – приглушенно вскрикивает Инкариол. – Скажи мне, зачем я здесь!

Мгновение яростного нетерпения.

– Потому что они кое-кого напоминают тебе.

– Но кого? Кого они мне напоминают? – В тот самый момент, когда Клирик говорит это, взгляд его блестящих черных глаз перемещается в сторону девушки.

– Того, кого ты когда-то знал, – скрежещет капитан. – Они напоминают тебе того, кого ты когда-то любил…

Косотер резко поворачивается к ней. Его волосы развеваются взлохмаченными черно-серыми прядями.

– Что ты здесь делаешь?! – рявкает он.

– Я… Я… – заикается она. – Кажется, мне нужно больше… еще квирри.

Мгновение убийственного раздумья, а затем что-то вроде усмешки мелькает в глазах предводителя артели. Он безмолвно поворачивается к нелюдю, который, как и прежде, сидит на своем месте.

– Нет, – говорит Клирик со странной торжественностью. – Не сейчас. Я прошу прощения… Мимара.

Он впервые произнес ее имя. Она отступает, вздрагивая от сумасшедшего взгляда капитана, и ее кожа гудит от стыда за разоблачение. Позже она вспоминает губы нелюдя больше, чем его голос – их неискренние изгибы, белые с тем синим отливом, какой бывает, если долго пробыть в воде. Она видит, как они двигаются, произнося гласные и согласные звуки.

«Мим… ара-а…»

«Как поцелуй», – думает она, обхватив себя руками от странного ощущения холода.

Как поцелуй.

* * *

На следующий день Мимара держится особняком. Волшебник, кажется, только рад ей услужить. Тропа имеет свои ритмы, свои приливы и отливы. Иногда кажется, что все заняты тихим разговором, а иногда все выглядят угрюмыми и настороженными или просто потерянными в своем собственном тяжелом дыхании, и за свистящим хором птичьего пения не слышно ни слова. Их возвращение в Космы сменилось тревогой и меланхолией.

Когда рядом с ней появляется Клирик, Мимара совершенно теряется в мыслях – в бессмысленных размышлениях, скорее в смеси взаимных обвинений и болезненных воспоминаний, чем в чем-то значимом.

От испуга она улыбается. Неземная красота его лица и фигуры тревожит ее почти так же сильно, как ужасная глубина его Метки. Что-то сжимается в уголках ее глаз всякий раз, когда Мимара позволяет себе задержать на нем взгляд. Он – воплощенное противоречие.

– Правда ли, – непонятно почему спрашивает он, – что прикосновение к другому человеку и прикосновение к самому себе – это совершенно разные ощущения для людей?

Этот вопрос сбивает ее с толку и смущает до такой степени, что ее раскрасневшееся лицо начинает пылать еще сильнее.

– Да… Я полагаю…

Некоторое время он идет молча, глядя себе под ноги. Есть что-то… ошеломляющее в его статности. Остальные мужчины, за исключением, возможно, Сарла, излучают ту же ауру физической силы и воинственной жестокости, что и многие воинственные люди на Андиаминских Высотах. Но Клирик обладает плотностью, недоступной намекам на силу и угрозу, которая напоминает ей об ее отчиме и о том, как мир всегда склонялся перед его приходом.

Она думает обо всех голых, которых он убил, о легионах, сгоревших в полном жизненной силы громе его голоса. А он кажется ожесточившимся после толп, которые с криком мелькают перед ее мысленным взором – в Кил-Ауджасе, на Майморе, по ту сторону Косм, – как будто убийство притягивает плоть к камню.

Интересно, каково это – умереть под взглядом его черных сверкающих глаз?

Это красиво, решает она.

– Я думаю, что когда-то знал это, – наконец говорит Клирик. Сначала Мимара не может распознать сильное чувство, сквозящее в его голосе. Акхеймион много рассказывал ей о нелюдях, о том, как их души часто движутся в направлении, противоположном следам человеческой страсти. Она хочет назвать это чувство печалью, но ей почему-то кажется, что это нечто большее…

Она задается вопросом, может ли трагедия быть чувством.

– Теперь ты снова это знаешь, – говорит она, улыбаясь в ответ на его холодный взгляд.

– Нет, – отвечает он. – Больше не узнаю никогда.

– Тогда зачем спрашивать?

– Это… удобно… репетировать мертвые движения прошлого.

Она поймала себя на том, что кивает, – как будто они были сверстниками, обсуждающими общие знания.

– В этом мы с тобой похожи.

– Мимара, – говорит он таким простым от удивления тоном, что на мгновение кажется смертным человеком. – Так тебя зовут… Мимара…

Он поворачивается к ней, и его глаза полны человеческой радости. Она вздрагивает при виде его сросшихся зубов – в его улыбке есть что-то слишком мрачное.

– Прошли века, – удивленно говорит он, – с тех пор как я вспомнил человеческое имя…

Мимара.

* * *

Потом, лихорадочно соображая, она размышляет об абсурдности памяти, о том, что такая простая способность может сделать столь могущественное существо столь жалким в своих колебаниях. Но волшебник, конечно же, наблюдал за ними. Похоже, он все время наблюдает. Всегда волнуется. Всегда… пытается.

Как ее мать.

– Что он хотел? – хрипит он на яростном айнонском.

– Почему ты его боишься? – огрызается Мимара в ответ. Она никогда не была уверена, откуда берется этот инстинкт-знание, как сделать мужчине подсечку.

Старый волшебник идет и хмурится, хрупкий на темном фоне колоссальных стволов и замшелых валежников. Деревья растут на кладбище деревьев.

– Потому что я не уверен, что смогу убить его, когда придет время, – наконец отвечает Друз. Он говорит не столько с ней, сколько с тусклой землей, его борода прижата к груди, а глаза расфокусированы, как у людей, делающих слишком честные признания.

– Когда придет время… – насмешливо повторяет она.

Маг поворачивается к ней, изучает ее лицо сбоку.

– Он странный, Мимара. Когда он решит, что любит нас, он попытается нас убить.

Слова, которые она подслушала прошлой ночью, словно цепляются за них пальцами, царапают ногтями, как иголками…

«Но кого? Кого они мне напоминают?»

«Кого-то, – отвечает капитан своим скрипучим голосом, – кого ты когда-то знал…»

Девушка изображает на лице подобие скуки.

– Как ты можешь быть так уверен? – спрашивает она волшебника.

– Потому что именно так поступают странные люди. Убивают тех, кого любят.

Она на мгновение задержала на нем взгляд, а потом опустила глаза на свои ноги. Мельком увидела череп какого-то животного – возможно лисы, – торчащий из перегноя.

– Чтобы запомнить.

Ее слова звучат не как вопрос, и, видимо, понимая это, старый волшебник ничего не говорит в ответ. Он всегда кажется сверхъестественно мудрым, когда делает это.

– Но его память… – говорит она. – Как он может быть сильнее тебя, если едва может следить за ходом дней?

Акхеймион почесывает подбородок сквозь жесткую спутанную бороду.

– Существует несколько видов памяти… В основном он забывает о событиях и людях. Навыки бывают разные. Они не накапливаются одинаково на протяжении веков. Но, как я уже говорил, магия зависит от чистоты смыслов. То, что делает магию столь трудной для вас, включает в себя тот же самый принцип, который делает его таким могущественным, даже если он забыл основную часть того, что когда-то знал. Десять тысяч лет, Мимара! Чистота, которая ускользает от вас, чистота, которую я нахожу таким тяжелым трудом, – это просто рефлекс для таких, как он.

Друз смотрит на нее таким взглядом, какой бывает у него, когда он пытается выделить какой-то важный момент: его губы слегка приоткрыты, глаза умоляюще смотрят из-под нахмуренных бровей.

– Маг из племени Квуйя, – говорит она.

– Маг Квуйя, – повторяет ее спутник, кивая с облегчением. – Мало что в этом мире может быть более грозным.

Она пытается улыбнуться ему, но отворачивается, потому что внезапно чувствует, что вот-вот заплачет. Беспокойство и страх овладевают ею. Страх перед Клириком и капитаном, перед шпионом-оборотнем и перед тем, на что он намекнул. Она делает глубокий вдох и решается взглянуть на старика. Тот меланхолично ухмыляется, успокаивая ее, и ей вдруг кажется, что все можно уладить, стоя здесь, рядом с ним, грубым и в то же время нежным.

Акка. Единственный в мире колдун без школы. Единственный волшебник.

– Акка… – бормочет она. Что-то вроде нежной мольбы.

Теперь Мимара понимает, почему ее мать все еще любит его – даже после стольких лет, даже после того, как она делила свою постель с живым богом. Ровные зубы, сложившиеся в улыбку. Блеск сострадания, смягчающий даже его самый враждебный взгляд. Сердце и простая страсть человека, который, несмотря на все свои недостатки, способен рискнуть всем – жизнью и миром – во имя любви.

– Что? – спрашивает он ворчливым голосом, и его глаза сверкают.

На ее лице появляется необъяснимая робость. Она понимает, что он – первый мужчина, который заставил ее чувствовать себя в безопасности.

– Пусть наши судьбы будут едины, – говорит она с коротким кивком.

Старый волшебник улыбается.

– Пусть наши судьбы будут едины, Мимара.

* * *

Галька, которую он бросает, круглая и сколотая, ее поверхность потрескалась и отполировалась веками бурлящей воды и перемещающегося гравия. Он пронизывает решето мертвых ветвей, взбираясь по своей низко брошенной дуге, прежде чем вплыть в гущу лежащей артели, над дремлющей фигурой Покваса, в клубок волос вокруг ее головы.

Мимара мгновенно просыпается, мгновенно узнает его.

Сома.

Она отшатывается от этой мысли, зная, что Сома, настоящий Сома, лежит мертвый где-то рядом с Марроу – а то, что ждет ее в темноте, не имеет имени, потому что у него нет души.

Она выходит из лагеря, следуя по слабой полосе тусклого света, за первым кольцом охранных заклинаний… вне досягаемости любой магии. Она скорее чувствует, чем видит тень на тупой мертвой ветке над собой. Затаив дыхание, она смотрит вверх…

Тень наклоняется вперед, и она видит, как существо смотрит на нее широко раскрытыми, выжидающими глазами…

Видит свое лицо.

– Я чувствую запах плода внутри тебя… – слышит она свой голос. – Убей капитана, и он будет спасен.

* * *

Нет. Нет. Нет.

Обман! Дьявольщина и обман!

Всю свою жизнь она думала тайком. Привычка рабов, которые должны практиковать внутри то, что спасет их снаружи.

Но ее сердце кричит, когда она пытается найти путь обратно ко сну.

Ложь. Вот что они делают, эти шпионы-оборотни. Неуверенность – это их зараза, страх и смятение – их болезнь. «Они соблазняют, – однажды сказала ей мать. – Они играют на твоих страхах, твоих слабостях, используют их, чтобы превратить тебя в свой инструмент».

Но что, если…

Совокупление. Это было то, чем она занималась… Какая-то пустота поднялась в ней, полное отсутствие чего-либо там, где должны были быть человеческие чувства. Мужчины всегда хотели ее, и она почти всегда презирала их за это. Почти всегда. Иногда, когда ей что-то было нужно или когда она просто хотела почувствовать себя мертвой, ее тело отвечало их желанию, и она принимала их в себя. Она держала их, пока они трудились и дрожали, она несла их, как бремя на своей спине. И потом она почти никогда об этом не думала, просто продолжала нестись дальше по своей бурной жизни.

На Андиаминских Высотах она терпела бесчисленных поклонников, невыносимый парад денди и вдовцов – одни жестокие, другие подавленные, и все они жаждали сладости императорской власти. Тем, кого она отвергла, даже удалось спровоцировать несколько официальных протестов. Один из них, патриций дома Исрати, даже подал иск к судьям, утверждая, что ее должны обязать выйти за него замуж в наказание за ее клевету. Мать позаботилась об этом дураке.

Но тем не менее ей случалось ложиться в постель с мужчинами. И несмотря на годы в борделе, несмотря на хаос ее женского цикла, беременность не была невозможной. Сильное семя наполняет матку силой…

Ее мать была тому доказательством.

Три, говорит она себе. Есть только три случая, о которых она может думать, как о том, что может сделать слова проклятого существа истиной. Был один милый раб-телохранитель, почти мальчик, который перед ее бегством занимался с ней ведением дел в поместьях. Как это ни абсурдно звучало, она владеет поместьями в Трех Морях, как и все члены императорской семьи. Был Имхайлас, тщеславный капитан эотийской стражи, который помог ей бежать в обмен на вкус ее персика.

А потом был Акхеймион, так тосковавший по ее матери, на которую она так походила, но не по образу Эсменет, а по ней, той загадочной женщине, которая была такой же хрупкой и сломленной, как ее дочь. Она уступила, и он принял это – их «первую совместную ошибку», как он выразился, – в обмен на обучение магии, которого она больше не желала.

Три, говорит она себе, хотя на самом деле есть только один.

Ее мысли вновь переходят на шпиона-оборотня и его откровение, и его слова становятся противниками и ареной ее души.

«Я чувствую запах плода внутри тебя…»

Она борется с ним с помощью невысказанных обвинений. Лжец! Непристойный обманщик! Но у нее предательское сердце, вечно мирящееся с тем, что должно быть простым, с нежелательными последствиями. Поэтому она слышит, как волшебник говорит ей то же самое…

– Око Судии – это глаз нерожденного…

Пытаясь объяснить ужас ее проклятого вида.

– Глаз, который наблюдает с высоты бога.

Голоса путаются все больше и больше, пока не кажется, что это один и тот же человек – маг и шпион.

«Убей капитана, и он будет спасен».

Нет, говорит она себе. Нет. Нет. Нет. Бордель научил ее силе притворства, тому, как факты иногда уходят в небытие, если отрицать их с достаточной яростью.

Вот что она сделает.

Да. Да. Да.

* * *

Несколько дней проходит без признаков существа, называющегося Сомой. Мимара говорит себе, что чувствует облегчение, но все же остается в одинокой темноте, глядя вверх, сквозь мертвые ветви, прислушиваясь к ночному хрипу и скрипу.

Однажды ночью она находит маленький бассейн, освещенный чудесным лучом лунного света. Присев на корточки рядом с ним, вглядывается в висячий туннель, чтобы рассмотреть луну. Мимара смотрит на свое изображение, застывшее между плавающими листьями, и чувствует беспокойство. Она понимает, что в последний раз видела свое лицо, когда шпион-оборотень принял ее облик. Ей хочется снова, как раньше, беспокоиться о своей внешности, наряжаться и прихорашиваться, но все это кажется такой глупостью. Жизнь до этого – Тропа из троп.

Затем, в пустом промежутке между вдохами, открывается Око Судии.

Какое-то время Мимара ошеломленно смотрит на него, а потом плачет от такого превращения.

Ее волосы коротко обрезаны, как у кающейся грешницы. Одежда в порядке, но пахнет чужими вещами. А живот отвисший и тяжелый от ребенка…

И нимб вокруг ее головы, яркий, серебристый и… священный.

Она бьется в конвульсиях, задыхаясь от рыданий, падает, обхватив колени от боли…

Она добра – и не может этого вынести.

Старый волшебник пристает к ней с вопросами, когда Мимара возвращается. Он удивляется ее опухшим глазам – и волнуется. Она отстраняется, как всегда, когда отчаяние подавляет ее способность ясно мыслить. Она видит боль и смятение в глазах волшебника, знает, что он дорожит постепенно растущей между ними близостью, что он действительно стал думать о ней, как о своей дочери…

Но этого никогда не может быть, потому что отцы не лгут своим дочерям.

Поэтому она отвергает его, хотя и позволяет ему свернуться вокруг нее калачиком.

Дать ей убежище.

* * *

Проходят недели. Недели походного мрака и щепоток квирри. Недели сражений с кланами шранков.

Несколько недель она проводила пальцем по линии своего живота в темноте.

Наконец они уходят из Косм, и кажется, что они поднимаются вверх, ступая на землю, открытую солнцу. Тринадцать человек, включая Ведьм, собираются в линию на невысоком гребне – их кожа и одежда почернели от сна на замшелой земле, детали их доспехов и звенья кольчуг заржавели от дождя и изломаны в битве со шранками. Шкуродеры остались целы, но Ведьм теперь всего трое: тидоннский тан Хурм, который остается таким же здоровым, как и все остальные, галеотский гражданин Колл, чье тело, кажется, истощается по его воле, и сумасшедший конриец Хиликас, или Ухмыльник, как называет его Галиан, – который, кажется, черпает пищу из своего безумия.

Земля под ногами артели распадается на широкие полосы из скал и гравия. Редкие деревья цепляются корнями за землю, окруженные бурлящей крапивой и сумахом, повсюду видны спутанные заросли стеблей и цветов, которые внезапно заканчиваются сине-зелеными полосами тростника, похожего на папирус, и туманными милями, прорезанными каналами с черной водой. Соляные болота. Серишское море, кажущееся безликой пластиной на северном горизонте, железно-темной, за исключением тех мест, где солнце серебрит ее далекие волны.

Они наблюдают, как по болотам пробегает легкая зеленая рябь – призрак ветра в камышах. И тогда они видят его – остов некогда могучих стен, похожие на огромные лопаты створки ворот и поля за ними, покрытые руинами. Мимара смотрит в безмолвном изумлении, наблюдая, как тень облака беззвучно впитывает серо-голубые дали.

– Смотри! – окликает ее старый волшебник. – Взгляни на древний Кельмеол. Дом для сыновей Меори. Далекая древняя столица этих пустошей до Первого Апокалипсиса.

Она пристально смотрит на него, не замечая, как ее ладонь скользит к животу.

Твой отец.

Она сильно закусывает губу – средство против тошноты.

* * *

Акхеймион едва мог поверить своему счастью.

До того как им попался на пути Кельмеол, он не осознавал, как мало верил в свою миссию. Со времен Марроу какая-то мятежная часть его души сомневалась, что он вообще переживет такое далекое путешествие. И казалось каким-то чудом, что люди могут переносить такие испытания в отсутствие веры, что дела, достойные удивления и песни, могут совершаться силой сомневающейся воли.

Будучи не в силах найти дорогу, артель брела по болоту, окруженная тучами комаров и кусачих мух. Некоторые даже вскрикнули от облегчения, когда, наконец, выбрались на твердую землю, навстречу ветру. После вахты Сарл казался больным оспой – он весь был покрыт множеством рубцов.

Кельмеол лежал перед ними. Местность была покрыта холмами, а трава была такой высокой, что казалась полем в Массентии, если не считать величественных остатков башен и храмов, видневшихся поблизости. Акхеймиону и раньше приходилось бродить по руинам древних городов, но никогда еще они не были такими огромными и древними. Сесватха прибыл в Кельмеол в 2150 году – еще один беженец после падения высших норсирайских народов. И хотя этим видениям в Снах было две тысячи лет, Акхеймион не мог отделаться от ощущения, что Кельмеол пал при его жизни, что он стал свидетелем этого удивительного уничтожения. С каждым брошенным на руины взглядом какая-то часть его хотела закричать от недоверия.

Когда-то там стояли могучие статуи-близнецы Аулианау – и смотрели на проходящие мимо процессии, на гавань и на бирюзовое море. Позже он увидел одну из огромных голов, выглядывающую из высокой травы, больше чем наполовину скрытую и все же выше человеческого роста. Гавань была поглощена колышущимися милями тростника, и сама ее форма не раз изменилась из-за ползучей земли и бега времени.

Когда-то побеленные отвесные стены очерчивали контур этого города. В некоторых местах от некогда знаменитых укреплений не осталось ничего, кроме насыпей, в то время как другие их фрагменты оставались на удивление нетронутыми – не хватало только отполированных бронзовых шипов, которые когда-то украшали зубцы.

Некогда тяжеловесные линии Мавзолея Науска нависали над меньшими строениями, созданными пленниками, над районом нижнего порта – места обнаженных клинков и грудей. Сейчас все еще можно было увидеть тыльные стены Науска, поднимающиеся подобно шелухе из руин фасада, построенные из черного камня, за исключением тех мест, где он был покрыт белыми и зелеными лишайниками. Маленькие же здания совершенно исчезли под развевающимися зелеными простынями.

А вон там был Хейлор, священный акрополь, где три предсказателя некогда читали будущее в крови оленей, возвышаясь, словно низко обрубленный пень, на фоне синей полосы Серишского моря. Цитадель была разрушена до основания. Дворец, в котором Сесватха укрылся от урагана, представлял собой не более чем пасть с разрушенными зубами за мраморными колоннами портиков.

Было принято решение разбить лагерь на разрушенном акрополе, где они могли бы защищаться от любых кланов шранков, разбросанных по болотам. В Космах они брели по тропе свободной шеренгой, теперь же рассредоточились по полям и шли неровными рядами. Они то появлялись, то исчезали вокруг остатков стен, архитектурных украшений, гор рассыпавшейся каменной кладки и квадратных колонн, упавших так давно, что земля вокруг них поднялась, чтобы охватить все, кроме их наклоненных венцов. В некоторых местах руины сгрудились достаточно плотно, чтобы полностью разрушить их строй.

Печаль нахлынула на старого волшебника, когда он шел и всматривался в окружающий пейзаж – скорбь, которая обладала воздушными объятиями предчувствия. В потерях и разрушениях была поэзия, мудрость, которую понимали даже дети и идиоты. Какое-то время его мучило жуткое ощущение, что он идет по одной из великих столиц Трех Морей, что это развалины Момемна, Каритусаля или Инвиши и что они – последние люди, тринадцать вместо ста сорока четырех тысяч, о которых ходили легенды, и что сколько бы они ни путешествовали, сколько бы горизонтов ни пересекали, все, что они найдут, – это сажа и битый камень.

Мир стал странным от одиночества. И тихим, очень тихим.

Насекомые жужжали, летая туда-сюда. Комки пуха щекотали спины под воинствующими порывами ветра.

Не раздумывая, маг потянулся к руке Мимары, не отвечая на ее удивленный взгляд.

По счастливой случайности он оказался рядом с Галианом и одним из оставшихся Каменных Ведьм, обездоленным тидоннским таном, Тюборсой Хурмом.

Хурм был, пожалуй, самым странным из Каменных Ведьм как по внешнему виду, так и по поведению. Во-первых, он продолжал бриться еще долго после того, как даже Галиан оставил в покое свой голый подбородок. В конце дневного перехода, когда его собратья едва могли говорить от усталости, он начинал точить свой кинжал, узкий, как рыбный нож, чтобы использовать его для бритья щек с первыми лучами солнца. Очевидно, это был своего рода ритуальный протест среди обыкновенно длиннобородых тидоннцев, способ заявить о краже своей чести.

В любом случае это говорило о выносливости этого человека: даже без квирри он, казалось, не испытывал особых трудностей, чтобы идти в темпе артели. Он отличался худощавым телосложением с мощными плечами, постоянно наклоненными вперед, как будто все время находился в ожидании спринта. Его лицо, остававшееся румяным даже в вечном полумраке Косм, было похоже на внешний изгиб лука, с близко посаженными глазами и крошечным, даже женственным ртом под акульим плавником носа.

Галиан приставал к нему с расспросами о Каменных Ведьмах и о скальперах, которых они грабили и убивали, – нескромная тема, даже учитывая грубые стандарты этой работы.

– Гали… – Акхеймион услышал предостерегающий шепот Покваса.

Бывший солдат хмуро посмотрел на возвышающегося рядом зеумца.

– Я хочу знать, что движет человеком, когда он убивает себе подобных, хотя на горизонте в это время громоздятся голые, – сказал Галион.

– Скальпы, – ухмыльнулся Хурм. – Таможня рассчитывается за них. Она не делает различий между такими, как ты, и такими, как я.

– Я не понимаю, – сказал Галиан, понизив голос в притворной осторожности. Где-то, каким-то образом, понял Акхеймион с немалой тревогой, этот человек перестал бояться их капитана. – Награда – священна, ведь так?

– Ну да, священна, и что?

– А какой еще она может быть?

Флегматичное фырканье.

– Золото, – сказал Хурм, выплюнув струю мокроты. – Золото для медовухи. Золото для тушеной свинины с луком… – Его свиноподобный взгляд перебегал с места на место, а затем остановился на Мимаре, оценивая ее с какой-то липкой злобой. Его губы раздвинулись, обнажив гнилые зубы. – Золото для красивых, очень красивых персиков.

Возможно, именно тогда Акхеймион впервые почувствовал, что сейчас произойдет безумие.

– И ты бы поставил ради всего этого на карту проклятие? – спросил Галиан.

– Проклятие?

Хитрая усмешка.

– Священная награда священна, потому что она была предписана аспект-императором.

– Аспект-императором, не так ли? Хочешь знать, что я думаю о нашем славном тиране?

Акхеймион заметил торжество во взгляде солдата. Галиан привык так же поддразнивать Сому, только тогда в его глазах было больше озорства, чем злобы.

– Очень сильно хочу.

Что же здесь происходит?

Тидоннский тан ухмыльнулся с пьяной жестокостью пивного дома.

– Я думаю, что его золото было рождено, чтобы обременять мой кошелек. Я думаю, он не замечает таких, как я… и таких, как ты, тоже! Я думаю, что все эти молитвы, все эти маленькие проволочные Кругораспятия – не что иное, как напрасные усилия! Потому что, в конце концов, – продолжил он с заговорщическим видом, – я думаю, что он ничем не отличается от нас с тобой. Грешник. Собака. Демон, слишком глубоко спрятавшийся в своей чаше! Дурак. Мошенник. Скальпер в глубине ду…

Лорд Косотер материализовался рядом с ним, держа нож наготове… Акхеймион смущенно моргнул. Колющее движение – и Хурм прижался щекой к плечу, как будто его мучил комар в ухе.

Мимара вскрикнула от ужаса. Друз замер, ошеломленный.

Схватив Хурма за копну черных волос, капитан – что было просто невозможно – удержал его прямо, а свободной рукой рубанул его по шее. Какое-то мгновение крови не было, а потом она, казалось, забурлила от дергающегося тела.

– Богохульник! – хмыкнул Сарл. Его зубы и десны блестели, а глаза были сжаты в складки. – Никаких богохульников на тропе!

Галиан знал, что это произойдет, понял старый волшебник.

Капитан тем временем продолжал свою дикую работу, скривившись в желтозубой гримасе отвращения. Он не столько отрезал голову от тела, сколько пытался отрубить тело, свисающее под головой. Покрытые черными пятнами руки и ноги Ведьмы бесчувственно болтались в траве. Его голова дергалась вверх, как выпущенный на свободу воздушный змей.

– Анасуримбор Келлхус! – бесновался Косотер, глядя на выживших. – Он и есть бог! И это, – он повернул голову Хурма так, что кровь хлынула из алых уголков его рта, – его работа!

Акхеймиону оставалось только наблюдать за происходящим с отстраненным удивлением, каким страдают те, с кем случилась внезапная катастрофа. Он видел достаточно хорошо. Он знал достаточно хорошо. И все же все это не имело ни малейшего смысла.

Он поймал себя на том, что гадает, как скоро Клирик призовет их на раздачу квирри. Это было необходимо ему. До такой степени, что он ломал руки и стискивал зубы.

Капитан, похоже, был верующим.

Заудуньянином.

* * *

Притворство мысли переплеталось с обманом, который был его душой…

Он бежал, как собака, низко, так что трава влажными клочьями хлестала его по лицу и плечам. Утреннее солнце висело низко – бледный шар в тумане, который всегда сгущался перед рассветом на берегу огромного моря. Золото обрамляло любую каменную кладку, обнаженную до самого неба. Акрополь поднялся из своей собственной чернильной тени – силуэт без глубины, окруженный дымкой. В этом разрушении была красота, а также громоподобное доказательство существования древних отцов и их могущества. Здесь воля и мощь людей погибли перед хищным голодом ужасных созданий. Здесь славные множества смешивались с визжащими, разбитыми и мертвыми.

Это были священные факты – сакральные. Но существо, называемое Сомой, не поднимало головы, чтобы созерцать или размышлять. Он не осмеливался на это. Там был следопыт Ксонгис, чьи миндалевидные глаза почти ничего не упускали. А еще был нелюдь, чьи чувства в некоторых отношениях почти соперничали с его собственными.

Вот и вся миссия.

Он остановился над обезглавленным трупом Каменной Ведьмы, прислушиваясь к музыке мух-падальщиц, и задержался на мгновение, достаточно долго, чтобы насладиться утолщением у себя между бедрами, выгнувшейся дугой выпуклостью. Затем он продолжил мчаться по запутанному следу артели.

На высотах того, что когда-то называлось Хейлором, он проносился сквозь концентрические ограды руин, полз вдоль заваленных обломками фундаментов. Он не обращал внимания на открывшуюся перед ним панораму: осколки города, разбросанные, как мертвые кости, дымящиеся болота, бесконечная плита Серишского моря. Вместо этого он рылся в остатках лагеря скальперов, нюхая сладость там, где их анусы прижимались к траве. Он нашел то место, где самка помочилась, и убежал от зловония ее плода.

Он остановился над кислым мускусом нелюдя.

Что-то происходило… Что-то неожиданное для старых отцов.

Он съежился, похлопал себя по лицу в неуклюжем страхе. Если бы кто-нибудь случайно наткнулся на него в этот момент, он увидел бы обезумевшее существо, с руками и ногами, как у мужчины, но с прекрасным женским лицом, перепачканным кровью и грязью, качающееся, переступая с ноги на ногу, как обезьяна, потерявшая свою жизнь.

Он запрокинул голову – так сильно, что основание черепа прижалось к верхушке позвоночника, и обнажил свой второй голос…

И завизжал.

– В этом нет никакой необходимости… – послышался сверху тихий голос. – Я следил за тобой с самого рассвета.

Он завертелся в дикой тревоге.

Ряд разрушенных стен огораживал землю позади: каждая поднималась и опускалась подобно миниатюрным горным хребтам. На вершине ближайшей из них сидела птица. Ее тело было глянцево-черным, пронизанным фиолетовыми оттенками, а голова белой до мраморной прозрачности – и человеческой.

Искусственное создание… сосуд древних отцов. Цветущие сорняки дрожали на ветру рядом с его дрожащими ногами. Дневная луна, бледная, как слепой кошачий глаз, поднялась над его обсидиановой спиной.

Существо под названием Сома упало своим фальшивым лицом вниз.

– Ты должен был присматривать за ним, – сказала птица, и миниатюрная хмурая гримаса исказила ее лицо.

– Все изменилось.

Глаза, похожие на голубые бусинки, то закрывались, то открывались.

– Как же так?

Существо по имени Сома осмелилось поднять лицо Мимары.

– Маг, знаток Гнозиса, нанял эту артель несколько недель назад… Он надеется найти сокровищницу.

Мгновение растерянности размером с ладонь.

– А Завет? Это школа Завета наняла Шкуродеров?

– Нет… Я не уверен… Он утверждает, что он волшебник, волшебник без школы. Но даже сейчас Чигра сильно горит в нем. Очень крепкий.

Искусственная птица склонила свою крошечную головку вниз в мгновенной медитации.

– Значит, старый дурак нашел дорогу обратно к доске для бенджуки… И он тебя обнаружил? Друз Акхеймион?

– Нет… С ним была женщина – та, которую научили узнавать нас. Беременная женщина…

Резкий кукольный кивок.

– Лицо, которое ты носишь… Я вижу. – Тени порхали вокруг птичьей фигуры, как будто какой-то большой глаз мигал вокруг мира. Намек на ярость и власть. – Мимара.

Существо по имени Сома съежилось и отступило.

– Да.

– Она беременна. Ты в этом уверен?

– Эту вонь ни с чем не спутаешь.

Еще одно мгновение птичьего замешательства, как будто каждая мысль должна была быть распутана… Это было не так уж и мало – посадить столь могущественную душу в череп размером с яичную скорлупу.

– Тогда ей не причинят вреда. Все пророчества должны быть соблюдены, ложные и истинные.

– Да, Древний Отец. Я предвидел это… вот поэтому и… воздержался.

Голова птицы дернулась вбок.

– Она может уйти из-под защиты остальных?

– Чтобы мочиться и гадить. Я уже дважды говорил с ней. Она выдаст эту тайну со временем.

– И этот маг не вмешался?

– Он этого не знает.

Маленькая головка откинулась назад. Смех звенел, как стекло. Искусственный посол больше не смотрел на Хейлор, его пристальный взгляд метался между полями папируса и безликими просторами Серишского моря. Ветер, принесший с собой неслышный рев запустения и разрушения, расчесывал ее длинные перья, широко раздувая их.

Существо по имени Сома глубоко вдохнуло запах пепла и земли.

– Храбрая девушка… – проворковал Древний Отец, все еще рассматривая крошки векового пиршества, которым была Меорнская империя. – Продолжай выслеживать их, Цуор. По крайней мере, они отвезут тебя домой.

Глава 5
Истиульские равнины

…и они насмехаются над героями, говоря, что судьба приносит несчастье многим, а пиры – немногим. Они утверждают, что желание есть лишь форма слепоты, тщеславия нищих, которые думают, что они вырывают милостыню из пасти львов.

Только Блудница, говорят они, решает, кто храбр, а кто опрометчив, кто будет героем, а кто дураком. И поэтому они живут в мире жертв.

Куаллас. «Об инвитикских мудрецах»

Люди всегда создают секреты, чтобы рассортировать и измерить тех, кого они любят, вот почему они менее честны со своими братьями и более осторожны со своими друзьями.

Касидас. «Кенейские анналы»

Поздняя весна,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Истиульская возвышенность

Они бежали и собирались вместе, как опилки, смахнутые с верстака рукой плотника.

Шранки.

Кланы, населявшие границу Сакарпа, бежали задолго до того, как Великая Ордалия вторглась на их плодородную землю. Они, в отличие от своих более диких собратьев на севере, имели долгий и тяжелый опыт общения с хитрыми обычаями людей. Они понимали, что глупо избегать битвы, не будучи в подавляющем большинстве, и поэтому бежали туда, где другие кланы неслись бы навстречу своей гибели. Они бежали, неся весть об ужасных Изрази’хорулах, сияющих людях, которые шли с разрушающей мир силой позади них.

Их кузены на севере прислушивались к ним, как, в свою очередь, к ним самим прислушивались другие кузены. Сотни превратились в тысячи, а потом в десятки тысяч. Так что кланы все отступали и отступали, морщась от случайных столкновений с мужественными кольями, образуя оболочку, которая становилась все более крепкой благодаря числу отступающих через пустые лиги. И они становились все более голодными.

То, что началось как бегство нескольких рассеянных кланов, вскоре превратилось в шумную миграцию. Иссушающий ветер высоко поднимал пыль их разногласий, поднимал вуаль засушливой грязи к небесному своду. Солнце было в пятнах. Шранки кишели, как насекомые, на темных равнинах и отмелях, так что земля после них превращалась в пустыню, растоптанная и исцарапанная до безжизненности.

И по мере того как их число росло, уменьшался их страх перед сияющими людьми.

Вскоре после окончания испытания генерал Сибавуль те Нурвуль, желая продемонстрировать мастерство и отвагу своих сепалорцев, не подчинился приказу принца Кайютаса и поскакал далеко впереди своих вооруженных пиками товарищей кидрухилей. Он стал первым среди людей, кто увидел бурю, назревающую на Истиульских равнинах. О том, чтобы дать бой, не могло быть и речи, ибо нечеловеческая толпа окрашивала в черный цвет контуры всего, что можно было увидеть. В тот день пала добрая треть его всадников, потому что шранки были быстрее, чем самые медленные среди сепалорских всадников. Сибавуль и его сепалорцы бросились бежать к своим товарищам, увлекая за собой тысячи преследователей, и началась битва, первая со времени падения Сакарпа, когда отряды кидрухилей бросились на них. Несколько сотен кавалеристов были потеряны еще до заката – бесполезная потеря.

Когда Сибавуля привели к Кайютасу, принц Империи осудил его в самых резких выражениях, сказав, что аспект-император знал об Орде все это время, но, понимая, какой пыл это знание зажжет в сердцах его людей, ждал удобного момента, чтобы сообщить об этом Священному воинству.

– Как ты, повелитель людей, наказываешь тех, кто не подчиняется твоим приказам? – спросил Кайютас.

– Поркой, – бесстрашно ответил Сибавуль.

Так был высечен первый лорд Ордалии за военное преступление.

И так заудуньяни узнали, что за северным горизонтом бушевал враг, превосходивший их числом. Те, кто спорил у костров о бескровном походе на Голготтерат, умолкли.

Никто не мог отрицать, что скоро будет уплачена тяжелая дань.

* * *

Король Нерсей Пройас видел, как войска накапливают немощи быстрее, чем ему хотелось бы. Запасы истощались, дух людей слабел, болезни множились и так далее, пока воины, некогда казавшиеся непобедимыми, не начинали напоминать дряхлых стариков. Конечно, была война против тидоннских ортодоксов и катастрофическая кампания на Сехарибских равнинах, где король едва не умер от лихорадки. Но все чаще и чаще он ловил себя на том, что думает о Первой Священной войне, о том, как она вторглась в земли фанимов – самого могущественного воинства, которое когда-либо видели Три Моря, – только для того, чтобы через несколько месяцев умереть от голода и скатиться до каннибализма.

Великая Ордалия, как он понял, не была исключением. Трещины открылись, и судьба вставила в них клинья так же верно, как кораблестроители раскалывают на доски поваленные деревья. То, что треснуло, можно было разбить молотком. И армия Среднего Севера, казалось, шла под покровом неминуемой катастрофы.

И все же раз за разом, по крайней мере раз в неделю, Господин-и-Бог призывал его в свою свободную, обшитую кожей спальню в Умбилике, чтобы посидеть и поговорить… безумие.

– Это часто беспокоит тебя, тот день в Шайме.

Тот день в Шайме, когда Келлхуса провозгласили аспект-императором. Пройас поймал себя на том, что прочищает горло и отводит взгляд. Прошло двадцать лет, двадцать лет тяжкого труда и борьбы, и все же образ его старого учителя, одиноко стоящего перед святым аспектом-императором, мучил его так же настойчиво, как и прежде. Воспоминание, похожее на полученный в детстве ожог, который уже не болит, но оставил на теле слишком сморщенный след, чтобы его неприятно было трогать ленивыми пальцами.

– Я любил Акхеймиона, – сказал Нерсей.

Как может мальчик, особенно такой любознательный и не по годам развитый, не любить своего первого настоящего учителя? Дети чуют разницу между долгом, который является всего лишь формой самоуважения, и характером подлинной заботы. Акхеймион учил не служить, а учить, он вооружал заблудшего мальчика против капризного мира. Он учил молодого мастера Пройаса, а не второго сына конрийского короля.

– Но это беспокоит тебя… – сказал Келлхус. – То, что такая мудрая и нежная душа осудила бы меня.

– Он был отвергнут женой, – тяжело вздохнув, ответил Пройас. – Ни один рогоносец не обладает мудрой и нежной душой.

Он вспомнил, как Акхеймион приходил к нему – когда должен был умереть. В Карасканде тогда началась Первая Священная война. Он вспомнил свою собственную трусость, вспомнил, как он избежал разочарования, отказавшись смотреть, как колдун впитывает в себя новости о невозможном…

О том, что Эсменет, его жена, оставила надежду и обратилась к постели Воина-Пророка.

– И все же это беспокоит тебя.

Экзальт-генерал пристально посмотрел на своего Лорда-Бога, поджав губы, чтобы не выдать себя.

– Да.

– Настолько, что ты прочел его «Компандиум».

Пройас улыбнулся. Много лет он гадал, когда же Келлхус раскроет эту его маленькую тайну.

– Я читал палимпсест, краткое изложение обвинений, выдвинутых против вас, – признал он.

– Ты поверил этим обвинениям?

– Конечно, нет!

Святой аспект-император нахмурился, словно обеспокоенный горячностью своего отрицания. Он опустил взгляд на огонь, кружащийся в загадочном восьмиугольнике его очага.

– Но с чего бы это, если они правдивы?

Маленькое видящее пламя с хрипом ворвалось в тишину.

Экзальт-генерал в полном недоумении уставился на своего Лорда-Бога. Простота его одежды. Священный профиль его лица, длинные черты, глубокие из-за архаичной стрижки его бороды и волос, мудрые из-за ясности взгляда. Медленное свечение вокруг его рук, как будто невидимые облака вечно разрывались над ними.

– Что… О чем вы говорите?

– То, что люди для меня – дети, именно так, как он говорит.

– Как вы для нас отец!

Анасуримбор Келлхус смотрел на Пройаса совершенно бесстрастно.

– Какой отец убивает так много своих сыновей?

Что это за меланхолия? Что это за сомнения? После такой долгой кампании, пережив столько бедствий, как мог человек, который придавал всему этому смысл, задавать такие едкие вопросы?

– Божественный, – провозгласил экзальт-генерал, повысив голос вместо своего господина.

* * *

Шранки становились все смелее по мере того, как рос их голод. Вскоре уже не проходило и дня, чтобы не было слышно о какой-нибудь жестокой стычке. Когда кидрухили, уязвленные потерей целых двух отрядов, одним из которых командовал младший сын короля Коифуса Нарнола, Агабон, осмеливались вести разведку или вообще патрулировать окрестности, они делали это, усилив свои ряды. Армия Среднего Севера выступила и расположилась лагерем, готовая к борьбе. В течение дня они собрались в огромный, длиной в милю шеврон, с тяжеловооруженными туньерами в авангарде, галеотами на левом фланге, тидоннцами на правом и всем багажом, разбросанным позади и между ними. Ночью они выстроили свои лагеря плотными концентрическими кругами, причем четверть их числа была назначена для защиты периметра поочередно. Учения проводились через неравные промежутки времени, чтобы каждый человек знал свое место. Постоянно отстающих публично пороли плетьми. Последние отряды на линии были назначены убирать отхожие места.

Несмотря на растущее изнеможение, участники Ордалии во время марша пели – по большей части заудуньянские песни, но также и народные напевы из своих далеких селений. Одни были непристойны и веселы, другие меланхоличны, но особенно популярна была одна песня, «Плач нищего». В некоторых случаях группы численностью больше тысячи человек начинали кричать, оплакивая все, начиная от фурункулов на заднице и кончая оспой на руках и ногах, но в ответ на это тысячи других жаловались на еще более ужасные недуги. Один человек, в частности галеотский агмундрмен по имени Шосс, особенно прославился веселостью своей лирики.

Так армия Среднего Севера, смеясь, двинулась в тень собирающейся Орды.

Юмора на вечерних советах Кайютаса не было. Принц Империи всегда начинал с того, что настаивал, что у него нет никаких известий о доме, опережая таким образом неизбежный поток вопросов. Он объяснил, что его встречи со священным отцом были слишком редкими и слишком краткими, чтобы позволить себе задавать подобные вопросы, особенно когда они сталкивались с такими серьезными проблемами.

Ситуация со снабжением стала по-настоящему опасной – настолько, что нормирование рациона уменьшило количество рабов, которые шли с Ордалией, до половины того, что им требовалось, чтобы окупить свои ежедневные расходы. В самом деле, болезни, возникающие из-за недоедания, начинали захватывать их все в большем количестве, так что десятки людей погибали каждый день.

Присутствие рабов, напомнил Кайютас своим командирам, было лишь одной из многих уступок, на которые пошел его священный отец, чтобы умиротворить кастовую знать. Скоро он потребует от них взамен жертвы. Принц Империи приказал им вспомнить Первую Священную войну и позорную резню последователей Лагеря.

– Когда придет время, каждый убьет своего раба, – сказал он. – Каждый. Те, кто этого не сделает, будут казнены вместо своих рабов. Помните: жестокость – это только несправедливость при отсутствии необходимости. Сострадание. Щедрость. Все это скоро станет грехом из-за своей чрезмерности.

Ему не нужно было говорить очевидное: что если добытчики не начнут приносить дичь в гораздо больших количествах, то такая необходимость придет к ним в течение нескольких дней. У них не было даже пастбищ, достаточных для пони и вьючных животных, из-за засухи и растрескавшейся земли.

Как всегда, разговор вернулся к причине их положения – к Орде. Кайютас опрашивал своих кавалерийских командиров, одного за другим, извлекая военную мудрость из их наблюдений: тактику, чтобы выманить их для легкой резни, то, как относительный голод этих существ предсказывал их агрессию, и тому подобное.

Принц Империи, несомненно, сообщил своим подопечным, что шранки становятся все более отчаянными и, следовательно, более смелыми. Он объяснил, что они подобны снегу, который скапливается в высоких горах, неделя за неделей, сезон за сезоном, пока снежные слои внизу не перестают удерживать слои наверху.

– Они обрушатся на нас, – сказал он. – И когда они это сделают, их будет не так легко запугать, как сейчас. Они будут прибывать и прибывать, пока вы не воззовете к богам об отсрочке.

– А сколько их всего? – спросил король Хогрим.

В армии не было недостатка в имперских математиках, бледных, как маги под зонтиками, делавших ежедневные вылазки с Анасуримбором Моэнгхусом.

– Больше, чем нас, мой друг. Гораздо больше, – ответил Кайютас.

Король Нарнол, который все еще горевал о потере своего любимого сына, выбрал этот момент, чтобы высказать мнение, распространенное среди его сверстников: что разделение Великой Ордалии было неблагоразумным.

– Мы должны стоять плечом к плечу с нашими братьями! – запротестовал он. – Разделившись, шранки могут поглотить и сокрушить нас одного за другим. Но если Великая Ордалия встанет перед этой ордой целиком…

Но это, ответил принц Империи, лишь усугубит дилемму снабжения войска.

– Мы умираем с голоду, и как бы ничтожно это ни звучало, мы добываем в четыре раза больше пищи, чем если бы собрались все вместе.

И хотя его доводы были здравыми, Кайютас видел, что Нарнол, выстраивая свои аргументы, вызвал настоящий страх в сердцах своих командиров.

– Доверьтесь моему отцу, – настойчиво произнес он тоном, от которого в их груди зародилась надежда, – который предвидел и спланировал все эти дилеммы. Подумайте, как пятьдесят ваших рыцарей могут разгромить многотысячную толпу! Шранки сражаются обезумевшими массами, лишенными всякого замысла и координации. Вам не нужно бояться за свои фланги, нужно только стоять на своем! Рубить и резать!

Он повернулся к своей сестре Анасуримбор Серве, Великой хозяйке Свайали, чья красота всегда была камнем преткновения для праздных глаз.

– Самое главное, вспомните о школах и о разрушениях, которые они могут обрушить на наших врагов! Не бойтесь, братья мои. Мы вымостим горизонт их тушами!

И они ушли с Совета, ударяя себя в грудь и выкрикивая новое решение. Так легко было разжечь жажду крови в сердцах людей. Даже тех, кто был заброшен за тысячу миль от своего дома.

* * *

Смотреть в ясное безводное небо и ощущать невидимую тьму.

Люди Ордалии маршировали, оставаясь лишь тенями в покрытой листьями пыли. Зная, что происходит вдали, они все время смотрели вперед, обдумывая то, чего не могли увидеть. Больше всего их выматывали нависшие над ними угрозы, потребность в противостоянии, которая утомляет душу так же, как переполненные тюки истощают руки и ноги. Они смотрели на изрезанные земли Истиульской равнины и удивлялись слухам о своем загадочном враге. Об Орде. Они спорили о числе шранков, обменивались мнениями, обсуждали сражения, которые вели давно умершие люди. Для некоторых стало игрой считать сотни пыльных плюмажей, отмечавших кидрухилей и различные отряды рыцарей, которые двигались впереди. Воины заключали пари на пайки, угадывая, кому какой плюмаж принадлежал, и эта практика становилась настолько распространенной, что над некоторыми отрядами вновь звучали крики тысяч голосов.

Что же касается самих копейщиков, то они, казалось, пришли на край света. Почва к этому времени почти превратилась в прах, так что Орда всегда появлялась, как своеобразная пыльная буря, которая охватывала горизонт, привязанная к неровностям земли. Охряные облака громоздились на вздымающихся бурых основаниях – огромный подвижный занавес, который превращался в бесформенную дымку, окрасившую северное небо и скрадывающую по ночам созвездия над горизонтом. Перед ним тянулись длинные пыльные полосы, похожие на кисейные ленты, которые цеплялись, как на гвозди, отмечая те кланы шранков, что дольше всех бежали и дольше всех голодали. Этот занавес все расширялся и расширялся, пыль поднималась в извилистые горы, прекрасные в своем медленном, сложном расцвете, удивительные своими безумными масштабами. Многие всадники все больше проникались чувством безнаказанности, одним из тех легкомысленных убеждений, которые возникают, когда что-то ожидаемое все никак не приходит. Они ехали по своим разбитым дорогам, и невидимая Орда отступала перед ними, всегда отступала. Это был просто путь.

Затем какой-нибудь порыв ганган-нару рывком распахивал дверь, и ветреная тишина внезапно наполнялась звуками Орды, ревом, который был одновременно гулким и тонким.

– Они визжат, как дети, – объяснял один из кидрухильских капитанов генералу Кайютасу. – Клянусь жизнью!

Или, что бывало еще реже, учитывая огромное количество отрядов, шагающих за Ордой, один из отступающих вымпелов менял направление и начинал мчаться к одному из тонких пальцев пыли, отмечавших преследующие кавалерийские роты. Затем начиналась похожая на танец гонка, когда преследуемая рота поворачивала назад, к главному войску, уводя безрассудный клан все дальше от Орды, и таким образом доставляла его на копья этих отрядов с флангов. Сражения были настолько односторонними, что их вообще едва ли можно было назвать сражениями. Призрачные всадники выскакивали из дыма сухой, как порох, земли и скакали по теням визжащих шранков. Некоторые из них так изголодались, что казались всего лишь куклами из узловатой веревки. Люди с покрытыми белой пылью лицами поздравляли друг друга, обменивались мелкими новостями, а затем ехали дальше, даже не взяв трофеев.

Первоначально они подсчитывали убитых, считая это средством измерения поражения шранков. И отряды всегда отправлялись назад для удовлетворения воинства, их копья были тяжелыми от нанизанных на них отрубленных голов. Счет был прекращен после того, как они достигли приблизительно десяти тысяч – ибо кто потрудится сосчитать неисчерпаемое? Сбор трофеев был прекращен, когда безлошадные собратья всадников начали насмехаться при их приближении. Сердца людей подобны буйкам: чем больше воды вы им даете, тем выше их ожидания. Все, что осталось от этого обычая, – это использование слова «копье» для обозначения двенадцати шранков – среднего количества голов, которые можно было носить на стандартном кидрухильском древке.

И так возникло нечто вроде молчаливого согласия между людьми Ордалии и шранками Орды, перемирие, ложность которого заключалась в скудости пайков у людей – пехотинцев большинство народов перевели на твердый амикут, и тени ребер выпирали из их тел выпуклыми полосками. Каждое утро число рабов, брошенных умирать, увеличивалось на несколько душ. Сворачивался лагерь, и армия начинала ползти к северному горизонту, оставляя несколько десятков несчастных и сломленных душ, сидящих среди обломков и ожидая, что их заберет то, что их мучило. Многие просто исчезали, и вассалы разных лордов начинали обмениваться слухами о ночных убийствах. Некоторые рабы, как в сказке о бароне Ханрилке, требовавшем, чтобы его таны казнили рабов на его глазах, а затем пометили их бороды кровью, перешли границы родства и вассалитета и были проданы в Ордалию, как общие слуги.

Все меньше и меньше костров вспыхивало по ночам, потому что Орда шранков так расчистила землю, что судьи запретили собирать траву – или что-либо еще, что можно было использовать как еду – в качестве топлива. То тут, то там предприимчивые души разводили костры из чертополоха и кустарника, но по большей части люди несли вахту в страхе и унынии. Бесчисленные тысячи их сидели маленькими, темными группками, и только Гвоздь Небес выдавал тревогу в глазах окружающих. Это была солдатская натура – накапливать недовольство в ходе кампании. В цивилизованных землях, где марши были краткими, а сражения – быстрыми, командир мог рассчитывать либо на победу, чтобы очистить строй от недовольных, либо на поражение, чтобы обсудить их поведение. Но этот поход был не похож ни на один другой, и окружающие пустоши не могли облегчить разочарования воинственного сердца.

Они все еще верили, потому что были заудуньянами и боялись судей настолько, что держали язык за зубами, но они были простыми людьми и поэтому считали, что решение их проблем было простым.

Битва. Им нужно было только сблизиться со своим нечеловеческим врагом и разрубить его на куски.

* * *

Раньше, когда Орда была скорее новинкой, чем угрозой существованию, предводители Ордалии надеялись, что одна из многочисленных истиульских рек поймает шранков, как в бутылку, и заставит их остановиться. Но из-за сильной засухи даже самые большие реки в этих местах превратились в грязные русла. Орда бежала по ним, как будто их почти не существовало, загрязняя воды своими нечистотами.

Так Великая Ордалия оказалась открыта болезни, ужасному аккеегни, который прошел через войско, схватив людей в свои бесчисленные чумные руки. Были сформированы колонны больных, постоянно растущие формирования, которые следовали за каждой из четырех армий. Они являли собой зрелище смерти и страданий: люди маршировали с опущенными головами, многие из них были обнажены до пояса, а их спины были испачканы кровью и фекалиями. Кровавый понос был самой распространенной болезнью – и самой смертельной, учитывая отсутствие чистой воды. Только в том безумии, которым является война, люди могут умереть от жажды, имея питье. И так многие узнали то, что поэты и историки оставили невысказанным: что больше воинов умирает в нечистотах, чем в крови.

И все же шранки продолжали отступать – это было безумное бурление, которое оставляло шрамы на самом изгибе мира. Все больше и больше кланов нападали на отряды всадников, которые следовали за ними в течение дня, и их атаки вводили в заблуждение некоторых капитанов, которые думали, что Орда сама нападает на Ордалию. Мили были потеряны из-за этих ложных тревог.

Из бесчисленных мелких сражений особенно известными стали два. Генерал Сиройон уже пользовался дурной славой после того, как он со своими фамирцами вступил в бой с обнаженной грудью, а также из-за легендарной красоты и скорости его скакуна Фьолоса. Поскольку его фамирцы легко могли обогнать шранков, он начал скакать все ближе к Орде, пересекая потоки пыли, которые отмечали разбросанные кланы, так близко, что шеи его людей болели из-за того, что они высматривали врага над скрывающими его облаками пыли.

– Это все равно что скакать по задымленным ущельям, – сказал он королю Пройасу и его военному совету. – Местность, где грозовые тучи сражаются непосредственно с землей. И крики тоже… их слишком много, чтобы пронзительно кричать… Мир просто… звенит. И тогда вы видите их, как нашествие насекомых, заполонивших землю, прыгающих, бегущих, собирающихся без приказа или причины… Безумие. Перемалывающее все безумие! Видны только самые внешние, они кажутся… хрупкими поначалу, так много пыли над ними нависает. Но затем вы ловите проблески бесчисленных тысяч, кружащихся за ними… и вы знаете, просто знаете, что то, что вы видите, это всего лишь край кричащих миль…

Край кричащих миль. Эта фраза, в частности, стала передаваться из уст в уста, пока ее не услышала почти каждая душа в армии Востока.

Зная, что он разбудит этих тварей, фамирский генерал позаботился о координации своих экспедиций с королем-регентом Нурбану Сотером и его айнонцами. Выстроившись в нескольких милях впереди армии, тяжеловооруженные палатинцы Сотера и их вассалы-рыцари стали ждать возвращения Сиройона. Они удивлялись тонкой нити полуголых фамирцев, летящих через пустошь, и толпам прыгающих теней, которые преследовали их. Они открывали проходы, чтобы люди могли бежать между ними, а затем смыкали ряды и начинали с грохотом продвигаться вперед…

И шранки пали тысячами.

Когда эти рассказы дошли до Сибавуля те Нурвула в армии Среднего Севера, он приказал своим сепалорцам снять доспехи, полагая, что именно это позволило Сиройону и его фамирцам обогнать тварей. Стремясь исправить свою предыдущую неудачу, он неофициально сообщил нескольким кастовым аристократам и кидрухильским капитанам, что намерен повторить тактику Сиройона, позволив им уничтожать существ тысячами. Чего он не мог понять, так это того, что неравномерное скопление шранков перед армией Среднего Севера означало, что у его лошадей было гораздо меньше фуража, чем у генерала Сиройона. Сепалорцы въехали в дымные каньоны так же, как и фамирцы, и развернулись так же, как они развернулись, когда шранки помчались к ним. А потом они бежали, как бежали фамирцы, завывая с тем же восторгом.

Но их приподнятое настроение быстро испортилось. Шранки догнали их отстающие ряды. Сибавуль приказал своим горнистам подать сигнал о помощи, но генерал не обсуждал непредвиденные обстоятельства ни с одним из лордов или капитанов, которые командовали челюстями его капкана. Нечеловеческие массы набросились на самых крайних всадников, вопя в непристойном торжестве, когда первые отставшие были сбиты с ног. Люди скорчились в седлах, хлестали своих пони до крови, и рыдали, когда их поглотила слюнявая масса…

Около двух тысяч сородичей Сибавуля погибли в этой бессмысленной погоне. Это была бы первая настоящая катастрофа, постигшая его во время Великой Ордалии. Так злополучный генерал заслужил вторую порку, а также вечный позор в той небольшой летописи, которая уцелела.

Шли дни, и очертания того, что было немыслимой судьбой, становились ясны любому, кто задумывался о трудностях Ордалии. Они столкнулись с более подвижным противником на открытой местности – и это означало гибель. Они не могли сблизиться со своим врагом и в результате не могли обеспечить себя припасами, необходимыми для выживания. Рассказы о разных исторических битвах, особенно связанных со скюльвендами, прославленным народом войны, начали просачиваться сквозь толпу через пожатия плеч и задумчивые взгляды. Не один древний император, как узнали люди Ордалии, привел гордость своего народа к гибели на далеких равнинах.

– Не бойтесь, – заверил Кайютас своих командиров. – Они нападут, и очень скоро.

– Каким образом? – спросил король Нарнол. Удрученный смертью сына, он становился все более смелым в своих расспросах, все более дерзким. – Откуда вы это знаете?

– Потому что они голодают не меньше, чем мы.

– Ха! – воскликнул седобородый галеот. – Значит, они придут, чтобы украсть еду, которой у нас нет?

Кайютас ничего не сказал, довольный тем, что Нарнол своими резкими интонациями осудил его.

– Мы! – взорвался король Вукьельт. – Мы и есть еда, глупец!

В какой-то момент каждый из маршалов четырех армий передал аспект-императору просьбу обратиться к их войску и таким образом заглушить растущее предчувствие рока. Он упрекал каждого из них по очереди, говоря: «Если ваши народы не могут вынести столь ничтожных испытаний без моего вмешательства, тогда Великая Ордалия действительно обречена».

И вот люди Ордалии поднялись с утренним звоном Интервала. Они затянули пояса и портупеи, взвалили на плечи рюкзаки, которые всегда казались на один камень тяжелее, чем накануне, и поплелись к своему строю, удивляясь пыли, поднимавшейся от их шагов. Некоторые продолжали моргать до самого утра, то ли от усталости, то ли от песка в воздухе, как люди, пойманные в ловушку кошмаров.

* * *

У Сорвила не было братьев, и он изрядно стыдился этого в детстве. Он понятия не имел, почему должен чувствовать себя ответственным за то, что его мать не родила второго сына, или за то, что его отец отказался взять другую жену после смерти матери. Время от времени Сорвил слышал, как отец спорит с каким-нибудь сморщенным советником о хрупкости династической линии: «Но если мальчик умрет, Харвил!» Сорвил ускользал от таких разговоров, оцепеневший и сбитый с толку, подавленный странным чувством срочности, как будто он должен был надеть свои игрушечные доспехи, сделать все возможное, чтобы защитить свой драгоценный пульс. И он думал о том, насколько легче было бы, если бы у него был младший брат, которого можно было бы защитить, разделяя с ним ужасное бремя будущего.

Так он и рос в поисках братьев, прося о большем каждый раз, когда заводил дружбу. Он был принцем. Именно ему было предназначено взойти на трон из рога и янтаря. Он был незаменимой душой, однако ему всегда казалось, что все иначе. И теперь, когда он нуждался в брате больше, чем когда-либо в своей жизни, он даже не был уверен, что у него есть друг.

То, чего боялся Сорвил, сбылось: Наследники на самом деле наткнулись на воинство шранков, которое следило за Великой Ордалией. Они лишь мельком видели его несколько раз, когда с высоты изредка открывался пейзаж: колонна из огромных квадратов, марширующих в идеальном строю. Дважды Эскелес произносил заклинание изгибания воздуха, которое позволяло им разглядеть воинство более детально. В то время как другие были заняты подсчетом голов, Сорвил наблюдал с затаенным изумлением: крошечные фигурки становились расплывчатыми и большими, и было видно, как они беззвучно выполняют поручения, совершенно не обращая внимания на Наследников и их колдовские наблюдения.

Нелюди, которых молодой король видел впервые в жизни, охраняли фланги колонны, верхом на черных лошадях и в замысловатых кольчугах. Эрратики, как называли их в школе Завета, нелюди, сошедшие с ума из-за бессмертия. Сорвил находил их внешний вид смущающим – особенно их лица. С незапамятных времен его народ сражался со шранками. И поэтому для него шранки были правилом, а нелюди – извращениями. Он не мог смотреть на них, не видя голов шранков, пришитых к телам статных людей.

Едва ли сотня из них сопровождала хозяина. Гораздо более многочисленны были те, кого Эскелес называл уршранками – виды, выведенные для послушания, «как собаки из волков», сказал учитель. Они казались несколько выше и шире в плечах, чем их дикие собратья, но кроме свободы их отличало лишь однообразие доспехов: кольчуги из черной железной чешуи. Наследники могли только догадываться об их количестве, так как они не только ползали по всей колонне, избивая и мучая своих более диких сородичей, но и патрулировали окружающие равнины небольшими группами по сотне или около того – так, как это делают люди.

Сколько бы их ни было, по сравнению со своими непокорными родственниками они были сущими пустяками. Поначалу Сорвил едва мог поверить своим глазам, глядя на огромные квадратные образования сквозь воздушную линзу, создаваемую адептом школы. Один шранк прикован к другому, тот прикован к третьему… Снова и снова. Щелкающие. Беззвучно завывающие. Пробирающиеся сквозь завесы пыли. Эскелес насчитал по сотне голов с каждой стороны, и это означало, что в каждом квадрате находилось около десяти тысяч этих существ. Споря между собой из-за бесконечных завес пыли, они с капитаном Харниласом решили, что колонна состоит не менее чем из десяти квадратов. А это означало, что Сорвил стал свидетелем того, о чем его народ знал только из легенд: Орды, которую хлестали кнутом и заковывали в кандалы, придавая ей форму огромной армии.

Рабский легион, сказал Эскелес, говоря со страхом того, кто уже пережил подобное. Эрратики и уршранки, объяснил он, будут гнать своих несчастных пленников до тех пор, пока в чистом ветре не появится запах Ордалии, а потом просто разобьют цепи, которыми были скованы их кандалы. Голод сделает все остальное. Голод и дьявольская похоть…

Консульт был реален. Если разоблачение шпиона-оборотня и не убедило Сорвила полностью, то это, несомненно, убедило. Аспект-император сражался с настоящим врагом. И если Наследники не найдут способа предупредить Кайютаса, армия Среднего Севера обречена.

Они провели две безумные недели, пытаясь догнать эту армию – и не погибнуть при этом. Они двинулись на восток, а потом стали медленно поворачивать на север, скакали день и ночь в надежде обогнуть, а затем и перегнать войско Консульта. Через три дня они нашли большую тропу, которую армия Среднего Севера проложила в пыльной пустыне. Но спешка, которая подстегнула их бегство, не помогала им уйти от ужасного войска. День за днем, как бы сильно они ни гнали своих пони, пятно серовато-коричневой дымки, отмечавшее на горизонте рабский легион, упрямо отказывалось отставать от них.

После первой недели чудесная выносливость их джюнатских пони начала ослабевать, и Харниласу не оставалось ничего другого, как оставлять все больше и больше воинов их отряда ковылять пешком позади них. Правило, которое он использовал, было простым: те, кого он считал сильными всадниками, ехали дальше, а те, кого считал слабыми, оставались позади, независимо от того, чей пони потерпел неудачу. Оботегва оказался одним из первых, кто был так покинут: Сорвилу достаточно было моргнуть, чтобы увидеть старика, улыбающегося с философской покорностью и пробирающегося сквозь пыль, оставленную удаляющимися рысцой всадниками. Чарампа и другие Наследники, которых растили не для верховой езды, быстро последовали за ним. Эскелес был единственным исключением – хотя остальные стали называть его «убийцей пони». Каждые день-два, кажется, под его брюхом выбивался из сил новый пони, и таким образом он обрекал другого Наследника брести дальше в одиночку пешком. Он так остро чувствовал стыд, что стал отказываться от своего пайка.

– Я ношу свой рюкзак на поясе, – говорил маг с вынужденным смехом.

Оставшиеся Наследники начали наблюдать за ним с раздражением – а в некоторых случаях и с откровенной ненавистью. После пятого пони, захромавшего под ним, Харнилас выбрал буйного гиргашского юношу по имени Барибул, чтобы тот уступил ему своего скакуна.

– Что? – крикнул молодой человек учителю школы Завета. – Ты не можешь идти по небу?

– Там, на горизонте, Куайя! – воскликнул маг. – Мы все умрем, если я привлеку их внимание!

– Отдай свою клячу! – заорал Харнилас на юношу. – Я больше не буду просить!

Барибул повернулся лицом к командиру.

– Их ждет война за это! – взревел он. – Мой отец объявит на высоком ши…

Харнилас поднял копье и плавным броском пронзил горло Барибула.

Кидрухильский ветеран пришпорил своего пони и описал на нем тесный круг вокруг умирающего юноши.

– Мне нет дела до ваших отцов! – крикнул он остальным с острой решимостью в глазах. – Мне плевать на ваши законы и обычаи! И если не считать моей миссии, вы меня не волнуете! Только один из нас должен добраться до святого генерала! Один из нас! И Великая Ордалия будет спасена – как и ваши отцы и их дурацкие обычаи!

Пыхтящий маг вскарабкался на пони Барибула. Его лицо потемнело от ярости, которую слабые люди используют, чтобы преодолеть свой стыд. Оставшиеся Наследники уже повернулись к нему спиной и продолжили свой путь на север. Барибул был мертв, а они слишком устали, чтобы обращать на это внимание. Во всяком случае, этот парень был невыносимо высокомерен.

Сорвил задержался, глядя на тело в пыли. Впервые он понял смертельную опасность их усилий – миссию, которую принесло его прозрение. Наследники вполне могли быть обречены, и если он не отбросит свою трусость и гордыню, то умрет не только без братьев, но и без друзей.

Отряд Наследников ехал беспорядочным эшелоном по равнине, и за каждым пони тащился хвост призрачной пыли. Цоронга ехал один, освобожденный от своей упряжи, так как из-за нее он постоянно терял лошадей. Он опустил голову и так часто моргал слипающимися глазами, что казался спящим. Его рот был широко открыт. Они уже не чувствовали усталости, которая перешла в манию и меланхолию, в долгое оцепенение от бесчисленных миль, следующих за милями.

– Я следующий, – сказал наследный принц с неприкрытым отвращением, когда Сорвил приблизился к нему. – Толстяк даже сейчас смотрит на моего Мебби. А, Мебби? – Он ласково провел пальцами по пышной гриве своего пони. – Представь только. Сатахан из Высокого Священного Зеума, одиноко бредущий сквозь пыль…

– Я уверен, что мы на… – попытался было возразить Сорвил.

– Но это хорошо, – прервал его Цоронга, подняв руку в свободном жесте «Да, но». – Всякий раз, когда мои придворные выразят недовольство, я смогу сказать: «Да, я помню время, когда я был вынужден ковылять в одиночку через кишащие шранками пустоши…» – Он рассмеялся, как будто увидел мысленным взором, как побледнели лица его подданных. – Кто смог бы ныть перед таким сатаханом? Кто бы посмел?

С этими словами он повернулся к Сорвилу, но сказано это было так, как говорят те, кто думает, что слушатели не могут их понять.

– Я не один из королей-верующих! – выпалил его товарищ.

Цоронга моргнул, словно просыпаясь.

– Ты теперь говоришь по-шейски?

– Я не король-верующий, – настаивал Сорвил. – Я знаю, что ты так думаешь.

Наследный принц фыркнул и отвернулся.

– Думаю? Нет, Лошадиный Король. Я знаю.

– Каким образом? Как ты мог узнать?

Изнеможение имеет свойство раздвигать завесы между людьми не столько потому, что у них не хватает сил на контроль за своими словами, сколько потому, что усталость – враг непостоянства. Часто оскорбления, которые пронзали бы полных сил, просто глухо ударяли по бессонным и усталым.

Цоронга усмехнулся с выражением, которое можно было назвать только злобой.

– Аспект-император. Он видит сердца людей, Лошадиный Король. Мне кажется, он очень ясно видел твое лицо.

– Нет. Я… Я не знаю, что случилось в… – Сорвил полагал, что язык откажет ему, что его шейский будет настолько примитивным, что это только унизит его, но слова звучали правильно, скрепленные всеми теми унылыми часами, которые он провел, проклиная Эскелеса. – Я не знаю, что случилось на том совете!

Цоронга отвернулся, усмехнувшись, словно говорил с младшей сестрой.

– Я думал, это ясно, – сказал он. – Были обнаружены два шпиона. Два фальшивых лица…

Сорвил сверкнул глазами. Его охватило отчаяние, а вместе с ним и непреодолимое желание просто закрыть глаза и свалиться с седла. Его мысли провисли, свернувшись в бессмысленные клубки. Земля выглядела мягкой, как подушка. Он будет спать таким сном! И его пони, Упрямец, – Эскелес мог бы взять его. Этот пони был силен. Цоронга мог бы удержать Мебби и таким образом потерять моральную высоту перед своими ноющими придворными…

Молодой король быстро сморгнул эту глупость.

– Цоронга. Посмотри на меня… Пожалуйста. Я враг твоего врага! Он убил моего отца!

Наследный принц провел рукой по лицу, словно пытаясь стереть усталость.

– Тогда почему…

– Чтобы затянулся… раздор между нами! Чтобы затянулся раздор в моем собственном сердце! Или… или…

Ответом Сорвилу был ровный брезгливый взгляд.

– Или?

– Может быть, он… он… ошибся.

– Что?! – прокричал со смехом Цоронга. – Потому что он нашел твою душу слишком утонченной? Душу варвара? Избавь меня от своей лжи, кусок дерьма!

– Нет… Нет! Потому что…

– Потому что… Потому что… – усмехнулся Цоронга.

По какой-то причине эта колючка пробилась сквозь оцепенение Сорвила и ужалила его так сильно, что на глаза у него навернулись слезы.

– Ты сочтешь меня сумасшедшим, если я скажу тебе, – заявил молодой король Сакарпа срывающимся голосом.

Цоронга уставился на него долгим, ничего не выражающим взглядом – осуждающим и решительным.

– Я видел тебя в бою, – наконец произнес он с той жестокостью, с которой люди иногда уступают место минутной слабости друга, и улыбнулся так, как только могло его сердце. – Я уже думаю, что ты сошел с ума!

Часто мужчинам достаточно разговоров вокруг да около, чтобы сойтись, и поэтому помните, что значит говорить напрямую. Одного дразнящего восклицания было достаточно, чтобы трещина подозрений между ними затянулась. Слишком усталый, чтобы чувствовать удовлетворение или облегчение, Сорвил начал рассказывать наследному принцу обо всем, что произошло после смерти его отца и падения его священного города. Он рассказал об аисте, который приземлился на стенах за мгновение до того, как Великая Ордалия напала на его город, рассказал, как плакал в объятиях аспект-императора. Он сознался во всем, каким бы постыдным, каким бы слабым это его ни выставляло, зная, что при всей отчужденности взгляда Цоронги этот человек больше не судит его по простому правилу.

А потом он рассказал ему о рабе Порспариане…

– Он… он… сделал лицо, ее лицо, из земли. И – клянусь тебе, Цоронга! – он собрал… грязь… слюну с ее губ. И провел ею по моим ще…

– Перед советом? – спросил Цоронга, удивленные глаза которого блестели от недоверчивого хмурого взгляда. – До того как Анасуримбор назвал тебя одним из правоверных?

– Да! Да! И с тех пор… Даже Кайютас поздравляет меня с моим… моим поворотом.

– Обращением, – поправил Цоронга, низко опустив голову и сосредоточившись. – Твоим обращением…

До сих пор юный король Сакарпа говорил с той усталостью, словно на всех его мыслях висели на крюках гири, произнося каждую фразу так, словно пытался вытащить то, что вот-вот утонет. И внезапно говорить ему стало легче: теперь это было больше похоже на попытку погрузить наполненные воздухом пузыри – удерживая то, что должно было улететь.

– Скажи мне, что ты думаешь! – воскликнул Сорвил.

– Это плохо… Мать Рождения… Для нас она богиня рабов. Под нашими молит…

– Мне действительно стыдно! – выпалил король Сакарпа. – Я один из воинов! Рожденный от древней и благородной крови! В Гильгаоле я был с пятого лета! Она позорит меня!

– Но это не уменьшает нашего уважения, – продолжил Цоронга с суеверной озабоченностью. Пыль покрыла белой крошкой его взъерошенные волосы, так что он стал похож на Оботегву, а значит, казался старше и мудрее своих лет. – Она одна из старейших… самая могущественная.

– Так что ты хочешь сказать?

Вместо того чтобы ответить, наследный принц рассеянно погладил шею своего пони. Даже когда он колебался, Цоронга обладал прямотой, парадоксальным отсутствием сомнений. Он был одним из тех редких людей, которые всегда двигались в согласии с собой, как будто его душа была вырезана и сшита из одного лоскута ткани – так непохожей на заплатанную пеструю душу Сорвила. Даже когда принц сомневался, его уверенность была абсолютной.

– Я думаю, – сказал Цоронга, – и под этим словом я подразумеваю именно размышление… что ты тот, кого в Трех Морях называют нариндарами… – Его тело, казалось, раскачивалось вокруг точки, на которой неподвижно застыл его взгляд. – Избранный богами, чтобы убивать.

– Убивать? – воскликнул Сорвил. – Убивать?

– Да, – ответил наследный принц, опустив зеленые глаза под тяжестью своих размышлений. Когда же он снова поднял голову, его глаза смотрели с некоторой опустошенностью, словно не желая опозорить своего друга каким-нибудь внешним проявлением жалости. – Чтобы отомстить за своего отца.

Сорвил уже знал это, но это было знание людей, которые привыкли держать свои страхи в клетке. Он знал это так же глубоко, как и все остальное, и все же каким-то образом ему удалось убедить себя, что это неправда.

Он был избран, чтобы убить аспект-императора.

– Так что же мне делать? – воскликнул он, более искренний в своей панике, чем хотел показать. – И чего именно она от меня ждет?

Цоронга фыркнул с юмором вечно превосходящего противника.

– А чего ждет мать от детей? Боги – это дети, а мы – их игрушки. Посмотри на себя, сосиска ты толстая! Сегодня они нас лелеют, завтра – ломают. – Он протянул руки, словно изображая вековой гнев человечества. – Мы, зеумцы, молимся нашим предкам не просто так.

Сорвил моргнул, защищаясь от непокорности взгляда.

– Тогда что, по-твоему, я должен делать?

– Встань передо мной как можно ближе! – фыркнул красивый наследный принц.

Основная часть силы Цоронги, как узнал Сорвил, заключалась в его способности оставаться в хорошем настроении при любых обстоятельствах. Это была черта, которой он пытался подражать.

– Взгляни на эти последние дни, Лошадиный Король, – продолжал чернокожий молодой человек, когда Сорвилу стало ясно, что ему не до веселья. – С каждым броском игральных палочек ты выигрываешь! Сначала она замаскировала тебя. Теперь она возвеличивает тебя славой на поле брани, возвышает в глазах людей. Разве ты не видишь? Ты был всего лишь подкидышем, когда впервые присоединился к Наследникам. А теперь старый Харни едва ли может чихнуть, не спросив твоего совета… – Цоронга посмотрел на него оценивающе, но с каким-то странным удивлением. – Она ведет тебя на твое место, Сорвил.

Молодой король Сакарпа уже знал основную часть этой правды, но отказывался признавать ее. Внезапно он почувствовал, что сожалеет о своем признании, раскаивается в том, что было его первым настоящим разговором после смерти отца. Неожиданно это показалось ему жалким и абсурдным – искать брата в сыне Зеума, народа, который сакарпы называли слишком далеким или слишком странным, чтобы ему можно было доверять.

– А что, если я не хочу, чтобы меня маскировали? – спросил Сорвил.

Цоронга покачал головой с каким-то жалостливым удивлением. «Ну ты и сосиска…» – сказали его глаза.

– Мы, зеумцы, молимся нашим предкам не просто так.

* * *

Облака поднимались над горизонтом, и люди Среднего Севера радовались, думая, что боги наконец-то смягчились. Тучи плыли по небу с грацией китов, все больше тесня друг друга, все больше покрываясь синяками на животах, но, если не считать кратких брызг, похожих на плевки, дождя не было. Вместо него царила безветренная влажность, из тех, что превращают промокшую ткань одежды в свинцовую ношу. День закончился усталостью и нерешительностью, такими же, как и любой другой, за исключением того, что усталость заудуньян была полной, а их неутоленная жажда – чрезмерной. Отсутствие пыли было единственным, что дало им передышку.

Ночь принесла почти абсолютную темноту.

Нападение произошло во время первой вахты. Военный отряд шранков, насчитывавший около двадцати копий, просто выпрыгнул из темноты и обрушился на галеотский фланг. Люди, болтавшие друг с другом, чтобы отогнать скуку, вскрикнули от внезапного ужаса и исчезли. Шранки пронеслись над самыми дальними часовыми и с кошачьим воем помчались к рядам ночных защитников. Люди сомкнули щиты, защищаясь от темноты, и опустили копья. Одни ругались, другие молились. Затем на них обрушились непристойности, и они начали рубиться и выть. Их руки и ноги были истощены, а желудки присохли к позвоночникам. Вздымаясь и раскачиваясь по всей длине своего неширокого ряда, галеотцы удерживали позиции. Выкрикивая гимны, они сбивали с ног безумных тварей.

Рога и сигналы тревоги прозвенели по всему остальному воинству. Люди бросились к своим позициям – некоторые подпрыгивали, натягивая сапоги, другие размахивали кольчугами. Агмундрмены с их боевыми узлами, нангаэльцы с их покрытыми синей татуировкой щеками, нумайнейрийцы с их огромными свисающими бородами – закованные в железо люди, набранные из всех великих племен Галеота, Туньера и Се Тидонна, растянулись на милю через равнины и неглубокие ущелья. Они приготовились к сражению с проклятой бравадой, а затем, когда все ремни были пристегнуты и каждый щит поднят, всмотрелись в темную равнину. Позади их сверкающих рядов слонялись верхом кидрухили и рыцари кастовой знати, многие из них тоже стояли в стременах, чтобы лучше видеть.

Никто ничего не видел, так темно было вокруг. Во время следующей вахты новость о легком поражении военного отряда шранков распространилась по рядам. Циники среди воинов предсказывали недели ревущих рогов и бессонных, бессмысленных бдений.

Генерал Кайютас послал несколько отрядов кидрухилей на разведку равнины. Кавалеристы мало что ненавидели сильнее, чем ночные заставы – конечно, из страха попасть в засаду, но больше из страха быть брошенными. Со времен Сакарпа во тьме погибло около восьмидесяти душ, и еще сотни были ранены или искалечены. А после того как судьи казнили кидрухильского капитана за то, что он намеренно повредил ноги своим пони, чтобы накормить людей, отряды были лишены даже традиции пировать, съедая покалеченных лошадей.

Северяне успокоились, и вскоре все войско загудело от нетерпеливой болтовни. Несколько проказников нарушили строй, чтобы потанцевать и перед непроглядной тьмой, показывая ей разные жесты. Таны не могли заставить их замолчать, как бы сильно они ни орали. Поэтому, когда до генерала Кайютаса дошли слухи о сердце хаоса на равнине, он не сразу поверил им…

Он позвал свою сестру Серву, только когда первая из разведывательных групп не вернулась.

Как и в других школах, ведьмы-свайали чаще всего оставались изолированными внутри воинства. Кроме случайных встреч в лагере заудуньяни видели их только во время передачи сигналов, когда одна из свайали поднималась в ночное небо, чтобы передать закодированные сообщения своим сайкским коллегам в армии Востока.

Причин для такой осторожности было много. Например та, что свайали были ведьмами. Несмотря на аспект-императора, многие из воинов крепко держались за свои старые предрассудки – да и как они могли этого не делать, когда сказанное о колдовстве и его практиках было также сказано о зле? Во-вторых, свайали были женщинами. Нескольких мужчин уже высекли, а одного даже казнили за то, что он разыгрывал безумные страсти. Но самое главное, аспект-император не хотел давать Консульту возможности легко рассчитать, какая сила выступает против него. Ибо, по правде говоря, все люди Ордалии в их бесчисленных, сияющих тысячах были не более чем средством для безопасного перемещения школ.

Но теперь принц Анасуримбор Кайютас решил, что время для осторожности подошло к концу.

По приказу брата Серва разместила своих ведьм позади общей линии, оставив в резерве сорок три самых старших и опытных. Глубокое молчание сопровождало их появление по всему лагерю. Мужчины называли их «монахинями». Своими желтыми волнами – огромными шелковыми одеяниями, которые они носили для защиты от хор, – обмотанными вокруг них и подпоясанными, свайали действительно напоминали ряженых, изображавших монахинь.

Магические слова разорвали мрак, и ведьмы одна за другой поднялись в воздух. Они пролетели над задними рядами общей линии, и тысячи людей вытягивали шеи, чтобы следить за их беззвучным движением в воздухе. Некоторые шептались, некоторые даже кричали, но большинство затаили дыхание от удивления. Учитывая молодость школы Свайали, ее адептки тоже были молоды, с лицами, словно сделанными из гладкого алебастра и тикового дерева, с полными губами, освещенными огнями, которые вспыхивали на них. Оторвавшись от земли, они развязали свои одеяния и произнесли небольшую речь, которая оживила их. Куски ткани упали, развернувшись дугами, которые мерцали в сиянии таинственных голосов «монахинь». Один за другим они расцветали золотыми шелковыми цветами, и люди Ордалии ошеломленно смотрели на них.

Свайали, школа ведьм.

Они выбрались за общую линию – второй шеврон, похожий на математически точное повторение первого. Двести огней, брошенных в черноту равнины. Потом они остановились, повисли, как огоньки свечи без фитиля. Таинственное пение, жуткое и женственное, стряхнуло с себя пещерные высоты ночи и направилось в уши в виде интимного шепота.

Побуждаемые каким-то неслышным сигналом, волшебницы в унисон зажгли мир.

Полосы неба, линии ослепительной белизны, поднимающиеся от опустошенной земли к окутанному облаками небу, – около двухсот из них, как серебряные спицы, пересекали ближний горизонт.

Склонив лица над краями щитов, люди Среднего Севера, прищурившись, смотрели на освещенный молниями мир, лишенный звуков, лишенный красок. Поначалу многие не могли поверить своим глазам. Многие стояли, моргая, словно пытаясь проснуться.

Вместо земли – шранки. Вместо пространства – шранки.

Поля за полями – везде они ползут на животах, как черви.

Они пришли, как стая саранчи, в которой похоть одного разжигает похоть другого, пока все вместе не станет чумой. Они пришли, отвечая на хитрость, столь же древнюю, как и возраст их непристойного изготовления. Они пришли пировать и совокупляться, потому что не знали другой возможности.

Пение «монахинь» превратилось в таинственную какофонию. Одна светящаяся фигура вспыхнула яростным светом. Потом еще одна. А потом все превратилось в ослепительный и мигающий ад.

Воздух свистел и трещал, звуки были так громки и торжественны, что многие вздрогнули за своими щитами – звуки, которые прорывались сквозь рев горящих шранков. Люди Ордалии стояли ошеломленные. Семь ударов сердца подарила им судьба. Семь ударов сердца, чтобы увидеть, как их враг бьется в зажженном ими огне. Семь ударов сердца, чтобы поразиться девушкам, одиноко висящим в небе и зажигающим землю сияющей песней.

Семь ударов сердца, потому что, хотя бестии умирали бесчисленными тысячами на их глазах, весь мир за пределами колдовства был заполнен шранками. И гораздо больше существ вздымались и карабкались между кольцами их магического разрушения, чем внутри этих колец. Стрелы вонзались в группу «монахинь» – сначала их было несколько, но потом они быстро превратились в сплошной, бросающий тень дождь, пока ведьмы не превратились в мерцающие голубоватые шарики под грохочущей чернотой. Большинство промахивались мимо своих целей, так что дикие создания падали целыми изогнутыми рядами.

И Орда завыла, подняв такой дикий рев в таком количестве изъязвленных глоток, что многие люди Ордалии опустили оружие и зажали уши. Это был крик, от которого щипало в затылке даже самого храброго человека…

И который заставил сам окружающий пейзаж броситься вперед.

Ни один из тех, кто хвастался, не раскаивался теперь в своих словах. Свайали, казалось, двигались к полям шранков, вздымавшимся над ними. Многие мужчины спотыкались – у них кружилась голова. Орда окутывала ближайшие земли, горела и царапалась, как ковер, натянутый под огненными граблями. Сквозь всеохватывающий рев доносились отдельные пронзительные крики. Не было слышно ни единого слова, которым обменивались люди, ни единого гудка или барабана.

Но короли-верующие не нуждались в общении. У них был только один нерушимый порядок…

Не сдавать землю.

Издавая беззвучные крики, люди Среднего Севера наблюдали за этой циклопической атакой. Они видели, как земля исчезает под волнами воющих тел. Видели силуэты на фоне котлов разрушительного света. Высоко поднятые зазубренные лезвия. Фигуры, брыкающиеся в голодной собачьей ярости.

Они смотрели, как Орда надвигается на них…

Никакие слова, никакие тренировки не могли подготовить их к тому, что их враг действительно существует. Многие глядели на горизонт, думая, что увидят своего священного аспект-императора, шагающего по закутанному миру, и не понимая, что Орда окружила каждую из четырех армий и что он сражался далеко от них, с Пройасом и армией Востока.

Самые быстрые из шранков ударили первыми, разбросав безумные отдельные атаки. Они царапались и метались, как кошки, сброшенные с крыш. Но люди почти не замечали их, таков был последовавший за этим потоп…

Карабкающееся стадо рук и ног. Летящая линия лезвий и топоров. Обезумевшие белые лица, полные решимости, поражающие своей нечеловеческой красотой, вопли, ужасающие своим адским уродством. Отблески, окаймляющие разрушительный свет свайали… Призраки с похожими на палки конечностями.

Люди Среднего Севера подняли против них свои щиты и копья.

Так Орда бросилась на армию Среднего Севера. Мертвые едва ли могли упасть, настолько плотной и жестокой была схватка. Лица людей искажаются в приступе паники. Нечеловеческие лица визжат и щелкают. Шранки, раздавленные тяжестью своих бесчисленных собратьев, – каждого из них их звериный инстинкт делал все более свирепым. Люди съеживались от их невероятной скорости, задыхались от их выворачивающей внутренности вони: гнили торговцев рыбой, одетых в перепачканные испражнениями тряпки.

Но сияющие люди упрямо удерживали землю, на которой стояли. В тяжелых доспехах, с крепким сердцем и могучими руками, они знали, что бегство станет их гибелью. Все вокруг почернело от потоков стрел и дротиков, падавших на ряды с беззвучным грохотом, но лишь те, кто был достаточно глуп, чтобы поднять лицо, были ранены или убиты. Внимая урокам древних, люди сражались глубокими фалангами, выстроившись так, чтобы те, кто был впереди, могли опереться спиной или плечом о щиты тех, кто сзади, так что весь строй можно было бы сдвинуть с места, только выдернув его целиком когтями, как репейник из волос мира. Галеотцы и тидоннцы с большим успехом размахивали своими копьями, а нансурцы – короткими мечами, предназначенными для ближнего боя, нанося удары по мерзостям, летящим к их щитам. Туньеры, отвыкшие от крови шранков, пользовались топорами, которые издавна любили их отцы.

Лучники воинства оставались на своих позициях сразу за общей линией, выпуская один арбалетный болт за другим над головами своих соотечественников. Все они, даже знаменитые агмундрмены, стреляли вслепую, зная, что их стрелы убивают, и все же отчаиваясь из-за незначительного числа своих жертв.

Для рыцарей и танов, застрявших на своих пони позади общей линии, это казалось чем-то вроде безумного представления, вроде тех, что устраивают большие труппы танцоров, часто посещающих королевские дворы. В течение многих недель они сражались со шранками, ухмылялись пульсирующим оскалом погони и убийства. Но теперь они могли только смотреть в изумлении и отчаянии, потому что шранки поглотили саму землю, по которой им предстояло скакать. Сотни людей бросили своих коней, надеясь проложить себе дорогу вперед, но судьи остановили их, угрожая гибелью и проклятием, напомнив им об аспект-императоре и его военных запретах. Для каждой фаланги существовали своего рода расчеты, каждый человек был связан строгими правилами.

Граф Хиренгар Канутский отверг судей. Он был одной из тех воинственных душ, которые не могли спокойно смотреть, как сражаются его подчиненные, не говоря уже о том, чтобы думать о последствиях своих действий. Когда судьи попытались схватить его, он убил двоих и тяжело ранил третьего. Затем, поскольку из-за шума не было слышно никакого сигнала, он беспрепятственно въехал в фалангу своих соотечественников, притащив за собой своих танов. Его отряд сумел прорубить себе путь примерно в тридцати ярдах за общей линией – рты длиннобородых тидоннцев издавали неслышные боевые кличи, а их мечи и топоры выписывали дикие дуги. Но шранки поглотили их: они вскарабкались на спины своих собратьев и бросились на несчастных рыцарей. Самого Хиренгара стащили с седла за бороду. Смерть вихрем неслась вниз.

Встревоженные и дезорганизованные, его сородичи дрогнули. Но даже когда паника вспыхнула среди них подобно дикому огню, четыре «монахини» парили над ними – волны их одеяний вспыхивали золотом, а магическое бормотание пробивалось сквозь звенящую глухоту. Повиснув высоко, как верхушки деревьев, они опустошали ряды шранков косами потрескивающего света и таким образом давали канутцам минутную передышку.

Где бы люди ни спотыкались, ведьмы-свайали были там, над ними, сияющие, как медузы в глубине, и их шелковые волны разливали повсюду свет, избавляя воинов от уготованных им ужасов. Их рты сверкали, как фонари. Их руки работали ткацкими станками и ткали убийственный жар. После первоначального потрясения люди Среднего Севера с некоторым удивлением поняли, что это было то, к чему они все это время готовились, и приняли это. Как отступить на десять шагов, когда горы мертвецов громоздятся слишком высоко. Как пронести своих раненых и убитых через линию фронта. Даже как сражаться с небом, потому что в своем безумии шранки царапали когтями спины и плечи своих братьев и перепрыгивали через передние ряды.

Битва превратилась в своего рода страшную жатву. Один шранк погиб в огне, другой умер, пронзенный и растоптанный, третий упал, царапая щиты. И все же они шли и шли, вздымаясь под ведьмами и их гребнем сверкающего разрушения, хором оглашая все вокруг визгом, от которого кровь заливала уши. Люди, спотыкавшиеся от усталости, перемешались с людьми из задних рядов. Вскоре можно было увидеть окровавленные фигуры, спотыкающиеся за общими рядами, кричащие о воде и о бинтах или просто падающие в пыль. Судьи расхаживали вдоль строя, высоко подняв позолоченные Кругораспятия и произнося увещевания, которых никто не мог услышать. Сам ад, казалось, вращался на поле боя. И невозможно было не удивляться, как простые люди могут сдерживать такое зло.

А потом медленно, неумолимо, в оглушительный шум ворвался другой звук, с более человеческой интонацией, сначала неуверенной, но постоянной в своем медленном нарастании… Пение.

Сияющие люди кричали, шеренга за шеренгой, народ за народом, пока каждая душа не взревела в чудесном унисоне – крик, который они подняли высоко на задворках безумного рева Орды…

Жалоба нищего.

И люди Среднего Севера начали смеяться, продолжая рубить и кромсать врагов, плача от радости разрушения.

Одни и те же стихи, выкрикиваемые снова и снова, приобрели молитвенную интонацию. Они стали знаменем, лоскутком чистоты, вознесенным высоко над загрязненным миром, и никто не хотел отказаться от него. Призыв и обещание. Проклятие и молитва. И сияющие люди догнали шранков в сверхъестественной ярости, они ревели и пели, раскалывая черепа и распарывая внутренности. Одним безумным голосом они нащупали свою веру и высоко подняли ее щит…

И стали непобедимы.

* * *

Наследники скакали через черноту, и земля казалась лишь тенью, проносящейся под ними. Сорвил постоянно чувствовал, что оседает вправо, так сильно было его изнеможение. Его глаза закатывались, стоило ему моргнуть, а голова болталась, как опрокинутая гиря. Темный мир накренился, и на мгновение юноша оказался на грани бессознательного состояния… прежде чем его привел в себя какой-то панический толчок. По крайней мере, его пони, Упрямец, остался верен своему прозвищу и не выказывал никаких признаков нерешительности.

Время от времени Сорвил издевательски подбадривал Цоронгу, который всегда отвечал ему колкостями. Никто из них не обращал внимания на то, что было сказано: единственным, что имело значение, было напоминание о том, что другие души пережили то же самое застывшее страдание и каким-то образом выстояли.

В конце концов, после нескольких дней лавирования по пустошам, они обошли с флангов и обогнали рабский легион – хотя при этом их число сократилось до пятнадцати душ. Теперь, собрав последние силы, они мчались к пятну мерцающих огней на горизонте, которое они приняли бы за грозу, если бы не отдаленный жестяной шум…

Они слышали его сквозь дробный стук копыт, стучащих по пыли, сквозь сдавленные жалобные стоны своих пони. Звук, высокий и глухой, звенящий, как будто мир был цистерной. Звук, который рос и рос – до невозможной громкости, как они поняли, угадав расстояние до его источника. Словно тысячи волков завывали. Силу этого звука невозможно было измерить, или, по крайней мере, он находится за пределами слуха смертных.

Орда.

Звук был настолько титаническим, что Харнилас, несмотря на всю свою безжалостную решимость добраться до генерала Кайютаса, приказал потрепанному отряду остановиться. Наследники неподвижно замерли в седлах, щурясь на своих призрачных спутников, ожидая, когда пыль обгонит их. Сорвил всмотрелся, пытаясь понять смысл мерцания вспышек, которое теперь простиралось почти вдоль всего горизонта…

Он посмотрел на Цоронгу, но тот опустил голову, поморщился и закрыл глаза большим пальцем.

По приказу капитана Эскелес создал еще одну магическую линзу. Свет его заклинания показался драгоценным камнем, таким темным стал мир. Сорвил мельком взглянул на остальных – их лица были изможденными и осунувшимися, а в глазах застыли печаль и ярость, свойственные мужчинам. А затем беззвучные образы заполнили воздух перед магом…

Наследники закричали, задыхаясь, – даже те, кто слишком устал, чтобы дышать.

Визжащий мир, вздымающиеся воющие массы, трепещущие проблески, бледные и серебристые, как стайки рыб в темных водах. Шранки, беснующиеся и толпящиеся, – их было так много, что их движение напоминало медленно развевающуюся ленту над горизонтом. Люди Среднего Севера были едва видны, они выстроились в ощетинившиеся оружием отдельные группы за баррикадами из сложенных трупов. Ясно были видны только ведьмы-сваяли, висящие, как полоски золотой фольги, рисующие в воздухе полотнища сверкающего разрушения Гнозиса… Но этого было совсем не достаточно.

Скрючив пальцы, Эскелес повернул линзу по пологой дуге, открывая все больше и больше безумия, которое их ожидало. При всей своей мощи и славе армия Среднего Севера была всего лишь мелким островком в темных вздымающихся морях.

Это было очевидно. Северяне были обречены.

Это реально – Сорвил снова поймал себя на том, что думает в немом изумлении. Его война реальна…

Он отвернулся от ужасного зрелища к магу и увидел ребра его больного пони, резко вычерченные светом и тенью.

– Это зрелище из моих снов… – пробормотал Эскелес. И Сорвил встревожился из-за легкого блеска его глаз, обещающего панику.

Не раздумывая, он протянул руку, чтобы ободряюще сжать круглое плечо мужчины – так, как это мог бы сделать король Харвил.

– Помни, – сказал он, произнося слова, в которые ему вдруг и самому захотелось поверить. – На этот раз бог идет с нами.

– Да… – прохрипел квадратнобородый маг. – Конечно… конечно…

И тогда они услышали их – плывущие сквозь завывание ветра, как эхо, человеческие голоса, выкрикивающие человеческие звуки: ярость, надежду, презрение… И вызов. Больше всего в них было вызова.

– Плач нищего! – крикнул кто-то сзади. – Вот же сумасшедшие ублюдки!

И все действительно услышали это – одно хриплое слово за другим, пьяную песню, ревущую к небесам. Внезапно ощущение щекочущей горло хрупкости тех далеких людей исчезло, и то, что казалось видением гибели, стало легендарным и славным. Пусть и не превосходящим шранков числом, но неукротимым. Бьющиеся ряды северян опустошались, но не прерывались.

Резня множества безумных горсткой святых.

И тут Наследники услышали еще один звук, еще один царапающий уши рев… идущий, сотрясая воздух, сквозь тьму, пыль и траву.

Еще шранки.

Позади них.

* * *

Это была поражающая воображение резня, ее масштабы были слишком безумными, чтобы праздновать победу в ней.

Кайютас и его короли-верующие знали, что их фланги будут быстро окружены, но они знали также благодаря древним, что их окружение будет результатом случайности, следствием беспорядочных действий шранков и отчаяния их толпы. Подгоняемые безумным голодом, они просто бежали навстречу людям и их свиному запаху, постоянно отклоняясь от курса из-за толпы собратьев перед ними. Таким образом, Орда все время выплескивалась наружу, как вода из переполненных канав. Но процесс был таков, что те, кто достигал краев галеотских флангов, были лишь струйками по сравнению с потоками выше.

– Орда ударит так, как айнонские куртизанки укладывают волосы, – объяснил Кайютас своим смеющимся командирам. – Пряди будут стекать по нашим щекам, не сомневайтесь. Но только несколько завитков будут щекотать наш подбородок.

Так на лордов Великой Ордалии была возложена позорная задача защиты лагеря и тыла. Так называемые «карнизные фаланги» занимали концы общего ряда, формирования мужественных душ, обученных сражаться во всех направлениях. Разбившиеся по трое, свайали висели над ними, бичуя бесконечные потоки шранков, которые текли вокруг них. А таны и рыцари вместе с кидрухилями охраняли темные равнины между ними.

Если описания принца Империи и привели их к ожиданиям легкой резни, то они быстро разочаровались. Многие из них погибли из-за предательски подвернувшихся им под ноги нор и муравейников. Граф Аркастор Гезиндальский, человек, известный своей свирепостью в битвах, сломал себе шею прежде, чем он и его галеотские рыцари столкнулись хотя бы с одним шранком. Других же воинов ждала одна лишь темнота и безумие скачек – условия, благоприятствующие обезумевшим от похоти кланам шранков. Отряды скакали вниз, слившись в одну когорту, и ожидали легкой бойни, но успели только удивиться визжащей атаке противника. Отряд за отрядом, хромая, возвращались к границам лагеря, число воинов уменьшалось, а их глаза были пусты от ужаса. Лорд Сиклар из Агансанора, двоюродный брат короля Хогрима, был убит шальной стрелой из ниоткуда. Лорд Хингит из Гаэнри пал в жестокой битве со всем своим двором, как и лорд Ганрикка, ветеран Первой Священной войны – имя, которое многие будут оплакивать.

И вот смерть, кружась, спустилась вниз.

Несмотря на потери людей, ни один из шранков не дожил до того, чтобы пройти по дорожкам темного лагеря.

* * *

Бежать в мир, озаренный далекой магией.

Скакать верхом так, словно за тобой гонится сам рушащийся край мира.

Выдолбленное дупло, груда жести возле костра из папируса. Свет, достаточный, чтобы взорвать тебя ужасом. Тусклый и достаточно тяжелый, чтобы упасть в грязь и умереть.

Ум отказывает. Глаза закатились, ища несуществующие линии, словно пытаясь заглянуть за окружающий их мрак.

Упрямец скакал под Сорвилом галопом, как собака, по невидимой земле, царапая засохший дерн. Цоронга взглянул на него, и сквозь обезьяний ужас его ухмылки пробились рыдания. Остальные были меньше, чем тенями…

Мир разлетелся под ними в клочья. И все это было отдано на растерзание шранкам.

Рабский легион.

Крик – звук, слышимый только благодаря его человеческому происхождению. И всего четырнадцать Наследников.

«Они будут гонять их так же, как мы гоняем рабов в Трех Морях, – сказал маг. – Морить голодом, пока этот голод не достигнет высшей точки. Затем, когда они доберутся до места, где шранки почувствуют запах человеческой крови на ветру, они разобьют цепи и позволят им бежать…»

Сорвил панически взглянул через плечо в непроницаемую черноту позади них, наполненную скрежетом и хрюканьем… И увидел, как Эскелес рывком свалился на землю со спины своего кувыркающегося пони и шлепнулся, как рыба на разделочный стол.

В тот же миг король Сакарпа уже натягивал поводья, взывал к Цоронге, спрыгивал на траву и бежал к неподвижному магу. Наследники были не чем иным, как змеящимися лентами исчезающей пыли. Сорвил судорожно глотнул воздух и резко затормозил, а потом взвалил колдуна на спину и закричал что-то, чего тот не мог расслышать. Он поднял глаза, скорее почувствовав, чем увидев этот порыв, безумный и нечеловеческий…

И на мгновение он улыбнулся. Король Конных Князей, умирающий за леунерааля…

Еще одно, последнее унижение.

Бестии вынырнули на поверхность, как будто оглядываясь назад, и стали смотреть вниз. Лица из бледного шелка, скорченные одновременно безумными и развратными выражениями. Гладкое оружие. Проблески громоздились на проблески, ужас на ужас.

Сорвил посмотрел на них, улыбаясь даже в тот момент, когда его тело напряглось под готовым изрубить его железом. Он следил глазами за прыжком ближайшего шранка…

Который прыгнул только для того, чтобы врезаться в раскаленную голубую пленку – магию, – обернутую вокруг них полусферой.

Гулкий рев пронесся в них, над ними, и Сорвил оказался в безумном пузыре, в чудесном гроте, где можно было вытереть пот с мокрых бровей.

Песок и пыль дрожали и танцевали между кожистыми нитями травы. А за ними были воющие лица, рогатое оружие и узловатые кулаки, которые теснили друг друга, когда юноша бросал на них взгляды. Он смотрел с каким-то опустошенным удивлением: белые веревочные конечности, зубы, похожие на сломанные раковины кохри, алчный блеск бесчисленных черных глаз…

Для того чтобы дышать, требовались огромные усилия.

Эскелес с трудом пришел в рыдающее сознание. Застонав, он бросил взгляд туда-сюда, замахал кулаками. Сорвил обнял его за плечи, пытаясь побороть охватившую его панику, а потом оттолкнул дородного мужчину назад, прижал его к земле и закричал:

– Посмотри на меня!

– Не-е-е-ет! – вырвался из пыльно-белой бороды мага испуганный вой. Его штаны потемнели от мочи.

– Что-нибудь! – крикнул Сорвил сквозь скребущий и грохочущий вокруг шум. Толпа безумных тварей охватила все вокруг. Первые светящиеся трещины расползлись по окружающей их сфере, блуждая, как стая мух. – Ты должен что-нибудь сделать!

– Это происходит! Милостивый Седжу! Милостивый-ми!..

Сорвил крепко ударил колдуна по губам.

– Эскелес! Ты должен что-то сделать! Что-то со светом!

Учитель школы Завета прищурился в замешательстве.

– Ордалия, толстый дурак! Великую Ордалию надо предупредить!

Каким-то образом в крике Сорвила маг, казалось, узнал самого себя, странника, который пожертвовал всем во имя своего аспект-императора. Его приверженца, заудуньянина. Его глаза снова сфокусировались, и он протянул руку, чтобы ободряюще сжать плечо молодого короля.

– С-свет, – выдохнул он. – Свет – да!

Он отпихнул Сорвила в сторону, с трудом поднялся на ноги, и в этот момент его зарождающаяся защита начала рушиться… Отблеск его пения освещал царящее вокруг безумие. Визжащие лица, дергающиеся, дрожащие, как струны на ветру. Кровь, хлещущая из десен. Гниющая кожа, мокнущая от слизи и плесени. Зазубренные клинки, злобно выписывающие дуги, теснящие друг друга. Сверкающие черные глаза, сотни из которых устремлены на него, плачут и беснуются от голода. Блестящие губы хозяина рабов…

Как в кошмарном сне. Как безумная фреска, изображающая живое нутро ада, обесцвеченная еще больше из-за блеска безбожной песни мага. Слова слишком неясные, чтобы их можно было разобрать и подавить злобным ревом легиона, эхом отдававшимся в невидимых ущельях.

Песня звучала… ударяла прямо, как геометрическая линия, о землю у ног толстого мага, ослепляя глаза, заставляя видящих это тварей замереть в солово-белом изумлении…

Возносясь высоко, чтобы осветить брюхо пасмурной ночи.

Стержень Небес.

* * *

Генерал Кайютас был первым, кто увидел это сквозь суматоху: северяне были лишь островками дисциплины в бушующем море шранков, а свайали казались столбами солнечного света, пробивающимися сквозь штормовые облака и сжигающими неисчерпаемые воды. Он увидел ее среди летящих дугами стрел – сверкающую белую иглу на южном гори- зонте…

Там, где не должно было быть ничего, кроме мертвой земли.

Он повернулся к сестре, которая проследила за его взглядом, устремленным на этот далекий и необъяснимый маяк. Другие члены его кортежа тоже заметили это, но их тревожные крики были беззвучны в грохочущем реве.

Серве достаточно было лишь мельком взглянуть на губы брата, чтобы понять – это были дети дуниан.

Она шагнула в небо и позвала ближайшую из сестер подняться вместе с ней.

* * *

Весь мир пропах горящими змеями. Сорвил увидел облака, завязанные узлом в шерстяные полотнища, мерцающие в бескрайнем освещении. Его голова поникла, и он увидел во всех бесконечных подробностях, как закачалась земля, пронзенная тысячью тысяч смертных схваток. Закованные в железо люди рубили и кричали. Шранки, все больше и больше шранков – дергающихся и неисчислимых. Он видел женщин, висящих в воздухе вместе с ним, одетых в длинные одежды свайали, поющих невозможные, сжигающие песни.

И он резко перевел свой мельтешащий взгляд на крюк, который поднял его так высоко…

Богиня держала его, несла, как ребенка, по поверхности ада.

– Мать? – ахнул он, думая не о женщине, которая его родила, а о Божестве. Ятвер… Мать Чрева, которая прокляла его на то, чтобы он убил самого смертоносного человека, когда-либо ходившего по ее выжженной земле.

– Нет, – ответили великолепные губы. Казалось чудом, что она слышит его, такими громкими были царящие вокруг гортанные крики. Рев был настолько пронизан яростью, что казалось, будто сам воздух истекает кровью. – Хуже.

– Ты… – ахнул Сорвил, узнав женщину сквозь огненную вуаль ее красоты.

– Я, – ответила Анасуримбор Серва, улыбаясь с несравненной жестокостью. – Сколько сотен людей погибнет, – спросила она, – из-за того, что я спасла тебя?

– Тогда брось меня, – прохрипел он.

Она отшатнулась от закипающей в его взгляде ярости, посмотрела вдаль сквозь клокочущую тьму, нахмурившись, как будто поняла, наконец, что держит в своих тайных объятиях короля. Сквозь едкие завесы дыма он глубоко вдыхал ее аромат: мирра славы и привилегий, соль напряжения.

«Дай мне упасть».

Глава 6
Запад Трех Морей

В жизни ваша душа – это всего лишь продолжение вашего тела, которое тянется вовнутрь, пока не найдет своего центра в духе.

В смерти ваше тело – это всего лишь продолжение вашей души, которая тянется наружу, пока не найдет свое окружение во плоти.

В обоих случаях все вещи кажутся одинаковыми. Так смешиваются мертвые и живые.

Мемгова. «Книга божественных актов»

Сложность порождает двусмысленность, которая во всех отношениях уступает место предрассудкам и алчности.

Усложнение не столько побеждает людей, сколько вооружает их фантазией.

Айенсис. «Третья аналитика рода человеческого»

Поздняя весна,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Нансурия, к югу от Момемна

В Гилгате на него напали двое разбойников, и Воин Доброй Удачи видел, как они дрались, пьяные и отчаявшиеся, с человеком, который был их судьбой. Они вывалились из тени переулка, их крики перешли в шепот из страха быть услышанными. Они лежали мертвые и умирающие на булыжниках в грязи, один неподвижный, другой дергающийся. Он начисто вытер селевкарский клинок о мертвеца, даже когда поднял меч, чтобы парировать их безумный натиск. Он отошел от того, кто споткнулся, поднял клинок, чтобы парировать панический взмах другого… взмах, который заточит острие ятагана, – тонкое, как веко.

Зазубрина, которая разнесет вдребезги его меч, позволив сломанному клинку вонзиться в сердце аспект-императора. Он даже чувствовал, как кровь скользит по его большому и указательному пальцам, когда он следовал за собой в мрачную опасность переулка.

Нечестивая кровь. Злая без всякого сравнения.

Никто не обратил на него внимания в последовавшем шуме и крике. Он видел, как незаметно проскользнул сквозь толпу зевак – ведь даже в эти беззаконные времена убийство двух человек не было пустяком. Он следовал за собой по древнему и убогому лабиринту, которым был Гилгат. Одна из нищих жриц крикнула: «Ты! Ты!», когда он проходил мимо суконной мастерской. Он видел, как она в миллионный раз всхлипнула от радости.

Рабовладельческие плантации были более суровы в своей дисциплине, более обширны в землях, которые он впоследствии пересек, следуя за своими последователями. Он смотрел, как наклоняется, чтобы провести окровавленными руками по колосьям вздымающегося проса и пшеницы. На протяжении веков богиня наблюдала и была довольна, и это было хорошо.

Он наткнулся на телящуюся корову и опустился на колени, чтобы видеть, как проявляется его мать. Он смотрел, как проводит пальцами по последу, а потом краснеют мочки его ушей.

Он нашел сбежавшего ребенка, прятавшегося в заросшей канаве, и наблюдал, как он отдает все, что у него осталось от еды. «Нет большего дара, – услышал он свой голос, обращенный к широко раскрытым карим глазам, – чем дарить смерть». – И он погладил загорелую щеку, которая была также и черепом, гниющим среди травы и молочая.

Он увидел аиста, несомого по небу невидимыми порывами ветра.

Он шел, всегда следуя за человеком, который шел впереди него, и всегда ведя того, кто шел позади. Он смотрел, как его фигура, темная от блеска солнца, опускается за возделанные вершины, даже когда он поворачивался, чтобы увидеть свою фигуру, темную в собственной тени, поднимающуюся с гребня позади.

И так вот он шагал, наступая в свои следы, шел по уже пройденному пути, путешествовал по уже проделанному маршруту, поиски которого уже закончились смертью лжепророка.

Наконец он остановился на холме и в первый раз окинул взглядом стены и улицы, которые видел бесчисленное множество раз.

Момемн. Родной город. Великая столица Новой Империи.

Он увидел все переулки, по которым никогда не ездил. Увидел храм Ксотеи с его знаменитыми куполами, услышал буйные крики, от которых содрогался камень, из которого храм был построен. Увидел императорские владения вдоль стен, обращенных к морю, туманные и пустынные городки. Увидел нагромождение строений и мраморную красоту Андиаминских Высот. Его глаза блуждали, пока не нашли знаменитую веранду позади тронного зала аспект-императора…

Там, где Дар Ятвер мельком увидел себя, оглядываясь назад, рядом с ним стояла священная императрица.

Момемн

– Почему это должно беспокоить мать – видеть, что ее ребенок так любит себя? – спросил Айнрилатас из своей тени и выдохнул, сдерживая голодное удовольствие. – Ласкает себя?

Солнечный свет струился через единственное маленькое окошко камеры, вытягивая веер освещенных поверхностей из дымного мрака. Прядь волос ее сына, внешние линии его левого плеча и руки. К счастью, она не столько видела, как он мастурбировал, сколько сделала такой вывод.

Эсменет уставилась на него пустым материнским взглядом. Возможно, это была ее прежняя жизнь блудницы, а может, он просто утомил ее своими выходками – в любом случае на нее это не произвело впечатления. Было очень мало того, что Айнрилатас мог сделать, что могло бы теперь шокировать или испугать ее.

На полу лежал небольшой ковер, а на нем стояло дубовое кресло, мягкое и украшенное искусной резьбой. Одетые в белое телохранители стояли наготове по обе стороны с плетеными ширмами – на самом деле щитами, – готовые закрыть ее, если ее сын решит начать забрасывать ее фекалиями или любой другой жидкостью, которая ему приглянется. Такое случалось и раньше. Она знала, что после того, как они закончат, цепи будут натянуты, чтобы привязать ее сына к стене, и слуги будут рыскать по полу в поисках чего-нибудь упавшего или забытого. Мальчик – теперь уже молодой человек – был слишком изобретателен, чтобы не смастерить себе орудие для какой-нибудь пакости. Однажды ему удалось сделать заточку, которой он убил одного из своих слуг, используя только ткань своей туники и собственное семя.

– Я хочу, чтобы Майтанета привели сюда… к тебе, – сказала императрица.

Она чувствовала, как он всматривается в ее лицо – странное ощущение того, что ее знают. Почти со всеми детьми Келлхуса Эсменет испытывала какое-то чувство незащищенности, но оно отличалось у каждого из них. С Кайютасом оно просто делало ее неуместной, превращало в проблему, от которой легко избавиться и которую легко решить. В случае с Сервой это вызывало у нее гнев, потому что она знала, что девочка видит боль, которую причинила матери, и все же решила не обращать на это внимания. С Телиопой это был просто факт времени, которое они проводили вместе, а также удобство, так как это позволяло девушке более полно подчиняться желаниям матери.

Но с Айнрилатасом это всегда казалось более глубоким, более навязчивым…

Как и то, что она чувствовала в глазах своего мужа, только без чувства… Ощущение, что ее отправляют в отставку.

– Святой дядя, – сказал узник.

– Да…

– От тебя идет запах, ты знаешь? – прервал ее сын. – Запах страха.

– Да, – ответила она, глубоко вздохнув. – Я знаю.

Келлхус как-то сказал ей, что душа Айнрилатаса была почти полностью разделена между ними, его интеллектом и ее сердцем. «Дунианы не столько овладели страстью, – объяснял он, – сколько погасили ее. Мой интеллект просто недостаточно крепок, чтобы обуздать твое сердце. Представь себе, что ты связываешь льва веревкой».

– Ты почернела от света отца, – сказал подросток, и его голос теперь звучал так, как говорил только ее муж. – Сделалась жалкой и нелепой. Как могла простая распутница позволить себе править людьми, не говоря уже о Трех Морях?

– Да, Айнрилатас, я знаю.

Какой властью обладает мать над своим сыном? Она видела, как этот юноша доводил своих добродушных генералов до слез и ярости, но несмотря на все резкие слова, которые он говорил ей, несмотря на всю правду, он сумел лишь усилить ее жалость к нему. И это, как ей казалось, разжигало в нем отчаяние, одновременно делая ее своего рода вызовом, вершиной, которую он должен покорить. Несмотря на все запутанные повороты своего безумия, он, в конце концов, был всего лишь страдающим маленьким мальчиком.

Трудно было играть роль бога в глазах убитой горем матери.

Айнрилатас хмыкнул, а потом запыхтел. Эсменет постаралась не обращать внимания на струйки спермы, которые петляли по залитому солнцем полу в нескольких шагах от ее ног.

Он всегда так делал, помечая места вокруг себя своими экскрементами. Всегда все пятнает. Всегда портит. Всегда оскверняет. Всегда выражает телесно то, что стремится мастерски выразить словом и интонацией. Келлхус сказал ей, что все люди гордятся своим проступком, потому что гордятся своей властью, а никакая власть не может быть важнее, чем насилие над телом или желанием другого человека. «Бесчисленные правила связывают общение людей, правила, которые они едва ли могут видеть, даже если посвящают свою жизнь изучению джнана. Наш сын живет в мире, сильно отличающемся от твоего, Эсми, видимого мира. Он завязан узлом, задушен и задыхается от бездумных обычаев, которыми мы пользуемся, чтобы судить друг друга».

– Разве тебе не любопытно? – спросила она.

Ее сын поднес палец к губам.

– Ты думаешь, отец оставил империю тебе, потому что боялся честолюбия своего брата. Значит, вы подозреваете святого дядю в предательстве. Вы хотите, чтобы я допросил его. Чтобы читал по его лицу.

– Да, – ответила правительница.

– Нет… Это просто логическое обоснование, которое вы используете. Правда в том, мать, что ты знаешь, что потерпишь неудачу. Даже сейчас ты чувствуешь, как Новая Империя выскальзывает у тебя из рук, переваливается через край. И поскольку ты знаешь, что потерпишь неудачу, ты знаешь, что Майтанет будет вынужден отнять у тебя империю не ради собственного удовольствия, а ради своего брата.

Так игра началась всерьез.

«Ты должна всегда быть настороже в его присутствии, – предупредил ее Келлхус. – Ибо истина будет его самым острым стимулом. Он ответит на вопросы, которые ты никогда не задавала, но которые тем не менее лежат в твоем сердце и заставляют его болеть. Он использует просвещение, чтобы поработить тебя, Эсми. Каждое твое озарение, каждое откровение, которое, как тебе покажется, ты открыла, будет принадлежать ему.

Так ее муж, вооружая ее против их безумного сына, предостерегал ее и от самого себя. А также подтвердил то, что так давно сказал Акхеймион.

Она наклонилась вперед, упираясь локтями в колени, чтобы посмотреть на сына так, как смотрела, когда он был совсем младенцем.

– Я не подведу, Айнрилатас. Если Майтанет предполагает, что я потерплю неудачу, то он ошибается. Если он действует исходя из этого предположения, то он нарушил божественный закон аспект-императора.

Смех Айнрилатаса был мягким, всепрощающим и таким разумным.

– Но ты потерпишь неудачу, – заявил он с безразличием работорговца. – Так почему я должен делать это для тебя, мать? Возможно, мне следует встать на сторону дяди, ибо, по правде говоря, только он может спасти империю отца.

Как она могла ему доверять? Айнрилатас, ее и мужа чудовищный гений…

– Потому что мое сердце бьется в твоей груди, – ответила Эсменет, повинуясь материнскому инстинкту. – Потому что половина твоего безумия принадлежит мне…

Но потом она замолчала, обеспокоенная тем, что Айнрилатас мог, просто слушая, обнаружить ложь в ее чувствах, которые в противном случае казались такими простыми и правдивыми.

Рывок и лязг железных цепей.

– Меня пучит, мать. Говори. Быстро.

– Потому что я знаю, что ты хочешь, чтобы империя потерпела крах.

Его смех был странным, как будто безумные силы разрушили юмор, лежащий в его основе.

– И ты будешь доверять… тому, что я тебе скажу? – спросил он, и голос его дрогнул от необъяснимого напряжения. – Словам… сумасшедшего?

– Да. Хотя бы потому, что я знаю: истина – вот твое безумие.

Эти слова сопровождались каким-то ликованием, в котором она тут же раскаялась, зная, что ее сын уже видел это, и опасаясь, что он откажет ей из-за простого извращения. Даже будучи маленьким ребенком, он всегда стремился подавить все яркое в ней.

– Вдохновенные слова, мать. – Его тон был тонким и пустым, как будто он передразнивал свою старшую сестру, Телиопу. – Очень добрый отец предупредил тебя, чтобы ты никому не доверяла. Ты не можешь видеть тьму, которая предшествует твоим мыслям, но в отличие от большинства душ ты знаешь, что тьма существует. Ты понимаешь, как редко являешься автором того, что говоришь и делаешь… – Он поднял скованные руки для хлопка, который так и не прозвучал. – Я под впечатлением, мать. Ты понимаешь тот трюк, который мир называет душой.

– Трюк, который может быть спасен… или проклят.

– А что, если искупление – это просто еще одна форма проклятия? Что, если единственное истинное спасение заключается в том, чтобы увидеть трюк насквозь и принять забвение?

– А что, если, – ответила Эсменет с некоторым раздражением, – эти вопросы можно обсуждать бесконечно, не надеясь на их разрешение?

В мгновение ока манеры Телиопы исчезли, сменившись горбатой обезьяной, ухмыляющейся и смеющейся.

– Это отец так на тебя подействовал!

– Я устала от твоих игр, Айнрилатас, – сказала императрица с яростью, которая, казалось, набирала силу в звуке ее голоса. – Я понимаю, что ты можешь видеть мои мысли по моему голосу и лицу. Я понимаю твои способности так же хорошо, как любой человек без дунианской крови. Я даже понимаю, в каком затруднительном положении нахожусь, просто разговаривая с тобой!

Снова смех.

– Нет, мать. Ты, разумеется, не понимаешь. Если бы ты понимала, то утопила бы меня много лет назад.

Она почти вскочила на ноги, такова была внезапная сила ее гнева. Но тут же спохватилась.

«Помни, Эсми, – предостерег ее Келлхус, – никогда не позволяй своим страстям управлять тобой. Страсти делают тебя простой, легкой добычей для его влияния. Только извиваясь, размышляя над своими размышлениями, ты сможешь выскользнуть из его хватки…»

Айнрилатас наклонился вперед. Его лицо было жадным с изменчивой смесью противоречивых страстей – лицо, похожее на нечто острое, перебирающее осколки ее души.

– Ты слишком полагаешься на советы отца… «Но ты должна знать, что я твой муж, каков он есть на самом деле», – сказал он, и его интонации почти совпали с интонациями Келлхуса. – Даже дядя, когда он говорит, разбирает и складывает свои слова, чтобы подражать тому, как звучат другие, – чтобы скрыть бесчеловечность, которую я так люблю выставлять напоказ. Мы дуниане… мы не люди, мать. И вы… Вы для нас дети. Смешно и восхитительно. И так невыносимо глупо.

Благословенная императрица Трех Морей могла только в ужасе смотреть на сына.

– Но ты же знаешь… – продолжал Айнрилатас, пристально глядя на нее. – Кто-то другой сказал тебе об этом… И почти точно такими же словами! Кто? Волшебник? Легендарный Друз Акхеймион – да! Он сказал тебе это в последней попытке спасти твое сердце, не так ли? Ах… Мать! Теперь я вижу тебя гораздо яснее! Все эти годы сожалений и взаимных обвинений, разрываясь между страхом и любовью, застряв с детьми – такими злыми, одаренными детьми! – теми, кого ты никогда не сможешь понять, никогда не сможешь полюбить.

– Но я действительно люблю тебя!

– Нет любви без доверия, мать. Только нужда… голод. Я – отражение этого, не больше и не меньше.

У нее перехватило горло. Слезы подступили к ее глазам и горячими струйками потекли по щекам.

Ему это удалось. В конце концов ему это удалось…

– Будь ты проклят! – прошептала она, вытирая глаза. Избитая и измученная – вот что она чувствовала после нескольких минут общения с сыном. А слова! То, что он сказал, будет мучить ее еще долгие ночи – и даже дольше.

– Это была ошибка, – пробормотала она, отказываясь смотреть на его мрачную фигуру.

Но как только она повернулась, чтобы дать рабам знак уходить, он сказал:

– Отец прекратил любое общение.

Эсменет откинулась на спинку сиденья, тяжело дыша и бессмысленно уставившись в пол.

– Да, – ответила она.

– Ты одинока, затеряна в глуши тонкостей, которые не можешь постичь.

– Да…

Наконец она подняла глаза и встретилась с ним взглядом.

– Ты сделаешь это для меня, Айнрилатас?

– Доверие. Доверие – это единственное, к чему ты стремишься.

– Да… Я… – Что-то вроде смирения охватило ее. – Ты мне нужен.

С последовавшими ударами сердца в ней вскипели невидимые чувства. Знамения. Размышления. Вожделения.

– Нас может быть только трое… – в конце концов сказал Айнрилатас. И снова безымянные страсти заскрипели в его голосе.

Благословенная императрица опять сморгнула слезы, на этот раз от облегчения.

– Конечно. Только твой дядя и я.

– Нет. Не ты. Мои братья… – Тяжелое дыхание заглушило его голос.

– Братья? – переспросила она скорее с тревогой, чем с любопытством.

– Кел… – сказал пленник со звериным ворчанием. – И Самми…

Священная императрица напряглась. Если Айнрилатас искал роковую щель в ее броне, то он ее обнаружил.

– Я не понимаю, – ответила она, сглотнув. – Самми… Самми, он…

Но фигура, к которой она обращалась, уже не была человеком. Анасуримбор Айнрилатас поднялся с медленной неторопливостью танцора, а затем бросился вперед, вытянув руки и ноги, напрягаясь в цепях. Он стоял там, весь в слюне и с прищуренными от страсти глазами, его обнаженные руки и ноги с выступившими венами и бороздками мышц напряглись и дрожали. Эсменет не могла не заметить, что ее щитоносцы съежились за плетеными ширмами, предназначенными для нее.

– Мать! – закричал ее сын, и его глаза загорелись убийством. – Мать! Подойди! Ближе!

Что-то от ее первоначальной непроницаемости вернулось. Это… Это был ее сын, каким она знала его лучше всего.

Зверь.

– Покажи мне свой рот, мать!

Иотия

Женщина по имени Псатма Наннафери предстала перед падираджой и его грубым двором так же, как и все другие знатные пленницы, раздетая догола и закованная в железо. Но там, где других привлекательных женщин встречали похотливыми возгласами и криками – унижение, как понял Маловеби, было такой же частью процесса, как и приговор падираджи, – короткий марш Псатмы Наннафери вниз, к Фанайялу, сопровождало странное молчание. Слухи об этой женщине, решил колдун Мбимаю, быстро распространились среди людей пустыни. Тот факт, что он их не слышал, только разжигал его любопытство, а также напоминал ему, что он остается чужаком.

Фанайял захватил один из немногих храмов, которые не сгорели, огромный куполообразный храм, примыкавший к рынку Агнотума, – место происхождения многих предметов роскоши, которые попадали в Зеум. Алтарь был сломан и увезен прочь на волокуше. Панели, украшенные гобеленами с изображенными на них сценами из трактата и Хроник Бивня, были сожжены. Те, что изображали Первую Священную войну, как сказали Маловеби, были вывезены из Иотии, чтобы украсить стены конюшен, захваченных растущей армией Фанайяла. Фрески были испорчены, а гравюры разбиты вдребезги. Несколько зеленых и алых знамен с двумя ятаганами Фанимри были перевязаны веревками и прикреплены к стенам. Но Бивни и Кругораспятия были слишком вездесущи, чтобы их можно было полностью стереть. Где бы ни блуждал его взгляд – вдоль колонн, над карнизами и под сводами боковых архитравов, – Маловеби видел невредимые свидетельства аспект-императора и его веры.

Больше всего их было на самом куполе, высота и ширина которого были для Маловеби чем-то вроде чуда, поскольку он был родом из страны без арок. Огромный круг фресок висел в высоком мраке над неверующими, а пять панелей изображали Инри Сейена в тех или иных позах: его лицо было нежным, руки окружены золотым ореолом, а посеребренные глаза вечно смотрели вниз.

Пустынные вельможи Фанайяла не выказывали никакого дискомфорта, который мог бы заметить второй переговорщик. Но Маловеби всегда удивлялся общей слепоте людей к иронии и противоречиям. Если раньше кианцы казались порочными и обнищавшими, то теперь они выглядели просто нелепо, украшенные эклектичными трофеями великого имперского города. Пустынная толпа бурлила, поражая пестротой одежды и доспехов: высокие конические айнонские шлемы, черные туньерские кольчуги, пара шелковых платьев, которые, как подозревал Маловеби, были позаимствованы в женском гардеробе, и, как ни странно, мешковатые малиновые панталоны, какие обычно носили евнухи из касты рабов. Один человек даже щеголял щитом из нильнамешских перьев. Маловеби знал, что большинство из них провели основную часть своей жизни, охотясь, как звери, на пустынных пустошах. До сих пор эти люди считали глотки воды и укрытие от солнца и ветра роскошью, так что было логично, что они будут пировать всеми возможными способами, учитывая сваленные на них судьбой сумасшедшие награды. И все же они больше походили на карнавал опасных дураков, чем на возможного союзника Высокого Священного Зеума.

И снова только Фанайял воплощал в себе элегантность и сдержанность, которые когда-то так отличали его народ. Деревянный стул был установлен позади разрушенного основания алтаря, и падираджа сел на него, даже во мраке храма мерцая своей золотой кольчугой, надетой поверх белой шелковой туники: доспехи и мундир койяури, прославленной тяжелой кавалерии, которой он командовал в молодости во время Первой Священной войны.

Меппа стоял по правую руку от него, откинув капюшон и пряча глаза, как всегда, за серебряной лентой на голове. Змея кишаурима поднялась, как черный железный крюк, с его шеи, пробуя воздух языком и наклоняясь в сторону каждого, кто начинал говорить.

Маловеби был тенью – стоял позади и слева от падираджи и наблюдал, как около сотни обнаженных женщин и мужчин протащили под Фанайялом с его мстительными капризами – несчастная вереница, некоторые гордые и дерзкие, но большинство жалкие и сломленные, хрипящие и умоляющие о милосердии, которое ни разу не было проявлено. Пленных людей, независимо от их положения, спрашивали, будут ли они проклинать своего аспект-императора и примут ли истину Пророка Фейна. Тех, кто отказывался, уводили на немедленную казнь. Тех, кто соглашался, увозили на аукцион в качестве рабов. Насколько мог судить колдун Мбимаю, женщин – овдовевших жен и осиротевших дочерей кастовой знати – просто выводили, чтобы разделить, как добычу.

Это продолжалось очень долго, становясь все более грязным и фарсовым, и казалось, с уходом каждой обреченной души, достаточно скучным для старого ученого, чтобы размышлять об извращениях веры, и достаточно долгим, чтобы у старика заболели и зачесались ноги. Однако что-то в Псатме Наннафери мгновенно развеяло его скуку и дискомфорт.

Гвардейцы бросили ее на молитвенные плиты под падираджой, но если с другими пленниками они наслаждались маленькими злыми шутками, то теперь сделали это с механической неохотой – как будто пытаясь спрятаться за своей функцией.

Фанайял наклонился вперед, погладил свою заплетенную козлиную бородку и внимательно посмотрел на пленницу. Это тоже было беспрецедентно.

– Мой инквизитор Арьенхой рассказал мне очень интересную историю… – сказал он.

Женщина медленно выпрямилась, грациозная, несмотря на железные кандалы. Она не выказывала ни страха за свое будущее, ни стыда за свою наготу пленницы. Жрица была не лишена определенной миниатюрной красоты, подумал Маловеби, но в ней была твердость, которая противоречила мягким коричневым изгибам ее кожи. И было что-то в ее осанке и прищуре, что наводило на мысль о привычках кого-то более старшего, намного более старшего, чем эта женщина, которой на вид было около тридцати лет.

– Он говорит, – продолжал Фанайял, – что ты Псатма Наннафери, Верховная Мать ятверианского культа.

Мрачная и снисходительная улыбка.

– Так и есть.

– Он также говорит, что ты – причина, по которой мы нашли эти земли в огне, когда прибыли сюда.

Пленница кивнула.

– Я всего лишь сосуд. Я наливаю только то, что было налито в меня.

Даже столь немногих слов хватило Маловеби, чтобы понять, что Псатма была грозной женщиной. Она стояла, обнаженная и закованная в кандалы, но ее взгляд и осанка выражали уверенность, слишком глубокую, чтобы ее можно было назвать гордостью, величие, которое каким-то образом опрокинуло преграду между ней и знаменитым Разбойником-падираджой.

– А теперь, когда твоя богиня предала тебя? – спроил тот.

– Предала? – фыркнула жрица. – Еще рано подводить итоги. Это не пари о преимуществах перед проигрышем. Это подарок! Воля нашей матери-богини.

– Значит, богиня желает разрушения своих храмов? Мучения и казни ее рабов?

Чем дольше Маловеби смотрел на женщину, тем больше ему давила на лоб какая-то тяжесть. Ее глаза ярко светились от влажности, делающей ее уязвимой, ее тело привлекало худощавостью крестьянских девственниц. И все же, наблюдая за ней, он продолжал ощущать что-то седое, твердое и старое. Даже пушистый холмик ее женского естества… Она казалась чем-то вроде символа противоречий, как будто взгляд и обещание девственной юности затмили облик старой ведьмы, но не смогли скрыть венчающий ее смысл, висевший вокруг нее, как туман.

Так что даже сейчас, когда она смотрела на Фанайяла, казалось, что-то змеиное проглядывало сквозь ее пристальный взгляд, взгляд чего-то злобного и ставшего безжалостным с возрастом. Оно вспыхнуло в глазах этой женщины, раскрасневшейся, задыхающейся и такой манящей.

– Мы принимаем такие подарки, которые приходят, – напевала она. – Мы страдаем от этой мирской мелочи, и она спасет нас! От забвения! От тех демонов пробудились наши беззакония! Это всего лишь арена, где души поселяются в вечности. Наши страдания – мусор по сравнению с грядущей славой!

Фанайял рассмеялся, искренне забавляясь. Но его юмор резко контрастировал с явным беспокойством придворных.

– Значит, даже твой плен… Ты считаешь это подарком?

– Да.

– А если я отдам тебя на растерзание моим людям?

– Ты не сделаешь этого.

– И почему же?

В мгновение ока Псатма стала застенчивой и одновременно распутной. Она даже взглянула на свою грудь, упругую от невероятной молодости.

– Потому что я переродилась черной землей, дождем и потным солнцем, – ответила она. – Богиня сотворила меня по своему образу, как сладкое, сладкое плодородие. Ты не позволишь другим мужчинам торговать мной, пока твои чресла не будут сожжены.

– Мои чресла? – воскликнул Фанайял с притворным недоверием.

Маловеби пристально уставился на жрицу и заморгал. Она буквально трепетала от брачного обещания, но все же в ней чувствовался запах старого камня. Что-то… Что-то было не так…

– Даже сейчас, – сказала она, – твое семя поднимается к обещанной мягкой земле, глубоко вспаханной.

Мужской смех прокатился по залу, но тут же прервался из-за нехватки воздуха. Даже старый Маловеби почувствовал, как в груди у него что-то сжалось, а по бедрам поползла такая же тяжесть…

И с немалым ужасом колдун Мбимаю понял, что богиня была среди них. Здесь была опасность – большая опасность. Эта женщина шла одной ногой по реальному миру, а другой – вне его…

Он открыл рот, чтобы выкрикнуть предупреждение, но вовремя спохватился.

Он не был другом этим диким людям. Он был наблюдателем, переводчиком. Вопрос заключался в том, будут ли соблюдены интересы Зеума, если Фанайял будет предупрежден. Союзник или нет, но факт оставался фактом: этот человек был фанатиком самого худшего сорта, верующим в веру, фанатиком, который делал дьяволов из богов и ад из небес. Заключить союз, который заслужил бы вражду Матери Рождения, было бы глупым обменом. Зеумцы не могли молиться Сотне, учитывая их веру в заступничество, но они, безусловно, почитали и уважали их.

– Мягкая земля глубоко вспахана, – повторил Фанайял, глядя на тело Псатмы с откровенным голодом. Он повернулся к худощавым и воинственным людям своего двора. – Таковы искушения зла, друзья мои! – крикнул он, качая головой. – Таковы искушения!

Эти слова были встречены еще более сильным смехом.

– Твои сестры мертвы, – продолжал падираджа, словно не поддаваясь на ее уловки. – Ваши храмы разрушены. Если это подарки, как вы говорите, то я в самом великодушном настроении. – Он сделал паузу, чтобы дать своим собравшимся вокруг людям еще несколько раз слабо хихикнуть. – Я могу подарить тебе петлю, скажем, или тысячу плетей. Возможно, я позову Меппу, чтобы показать тебе, какой тюрьмой может быть твое тело.

Маловеби поймал себя на том, что гадает, моргнула ли хоть раз женщина, настолько безжалостным был ее взгляд. Тот факт, что Фанайял выдержал его с такой легкомысленной легкостью, на самом деле беспокоил мага Мбимаю. Был ли этот человек просто рассеянным или у него было такое же твердое сердце, как и у нее?

Ни то ни другое не предвещало бы хорошего союза.

– Моя душа уже покинула это тело и вернулась в него, – сказала жрица, и в ее девичьем голосе прозвучали резкие интонации старухи. – Ты не можешь причинить мне никаких мучений.

– Как же с тобой тяжело! – со смехом воскликнул Фанайял. – Упрямая! Дьяволопоклонническая ведьма!

И снова двор пустынников загрохотал от смеха.

– Я бы не стал терзать твое тело, – сказал вдруг Меппа без предупреждения. До сих пор он молча и неподвижно стоял рядом со своим повелителем, как всегда устремив лицо вперед. Только аспид, изогнувшийся, как ониксовый бант, поперек его левой щеки, смотрел на одинокую женщину.

Псатма Наннафери с усмешкой посмотрела на кишаурима.

– Моя душа выше твоей дьявольщины, змееголов. Я преклоняюсь перед Ужасной Матерью.

Никогда еще Маловеби не был свидетелем более жуткого обмена мнениями: ослепленный мужчина говорил словно в пустоту, закованная в кандалы женщина – словно безумная королева среди наследственных рабов.

– Ты поклоняешься демону, – сказал Меппа.

Верховная Мать рассмеялась с горьким юмором. Хохот разнесся по дальним стенам, отдаваясь эхом в высоких нишах, заглушая все веселье, которое было прежде. Внезапно собравшиеся мужчины превратились в смешных мальчишек, чья гордость была отбита у них ладонью проницательной и требовательной матери.

– Назови ей, что ты желаешь! – воскликнула Псатма Наннафери. – Демон? Да! Я поклоняюсь демону! Если вам угодно называть ее так! Ты думаешь, мы поклоняемся Сотне, потому что они хорошие? Безумие управляет внешним миром, змееголов, а не богами или демонами – или даже одним богом! Дурак! Мы поклоняемся им, потому что они имеют власть над нами. А мы, ятверианцы, поклоняемся тому, у кого самая большая сила!

Маловеби подавил еще одно желание закричать, призвать фанимцев пощадить ее, освободить, а затем сжечь сотню быков в честь Ятвер. Мать была здесь! Здесь!

– Боги – это не что иное, как великие демоны, – сказал кишаурим, – голодные по всей поверхности вечности, желающие только вкусить ясность наших душ. Разве ты не видишь этого?

Смех женщины сменился хитрой улыбкой.

– Действительно голодные! Толстые будут съедены, конечно. Но высшие святые, верующие – они будут прославлены!

Голос Меппы не был злым, но тембр его слабел от звучащего в голосе Верховной Матери скрежета когтей. И все же он надавил на нее – тон настойчивой искренности был единственным пальцем, которым он мог уравновесить чашу весов.

– Мы для них наркотик. Они едят наш дым. Они делают украшения из наших мыслей и страстей. Они обмануты нашими муками, нашим экстазом, поэтому они собирают нас, дергают нас, как струны, создают аккорды народов, играют музыку наших страданий на протяжении бесконечных веков. Мы видели это, женщина. Мы видели это своими отсутствующими глазами!

Маловеби нахмурился. Фанимское безумие… Так и должно быть.

– Тогда ты знаешь, – сказала Псатма Наннафери с рычанием, которое пробежало по коже второго переговорщика. – Когда она возьмет тебя, твоей еде не будет конца. Твоя кровь, твоя плоть – они неисчерпаемы в смерти. Попробуй хоть немного воздуха, которым ты можешь дышать, змееголов. Вы полагаете, что ваш одинокий бог похож на вас. Вы делаете свой образ формой единого. Вы думаете, что можете проследить линии, границы, через внешнее, как этот дурак Сейен, сказать, что принадлежит Богу Богов, а что нет – блуждающие абстракции! Высокомерие! Богиня ждет, змееголов, а ты всего лишь пылинка перед ее терпением! Только рождение и война могут захватить – и она захватывает!

Маг Мбимаю окинул взглядом украшенный гирляндами двор, и его внимание привлекли вздохи и возмущенный ропот. Люди пустыни наблюдали за ними, и на их лицах отражались ярость и ужас. Некоторые из них даже шевелили пальцами, читая маленькие народные охранные заклинания. На них навалилось слишком много странностей, чтобы они не поняли, что происходит что-то серьезное.

– Оставь свои проклятия! – воскликнул Фанайял, и его веселье, наконец, сменилось яростью.

Пленница захихикала – слишком дико для таких юных губ, как у нее. Пыль поднималась в слабом луче солнечного света, стебельки местных растений, похожих на звезды, перекатывались по полу, подгоняемые сквозняками храма.

– Да, Мать! – кричала она в воздух так, как мог бы кричать Меппа. – Схватить его было бы восхитительно! Да!

– Демоница! – проревел последний кишаурим, повергнув, казалось, весь мир вокруг в безмолвие. Он спустился к ней по ступенькам с напряженным, как у куклы, лицом. – Я знаю истинное направление твоей силы. О тебе пишут в течение многих веков, и все же тебе нужны инструменты – люди. Но все люди могут потерпеть неудачу. Основа – это мы! Ты будешь повержена твоими же инструментами! И ты будешь голодать в своей яме!

– Да! – Псатма Наннафери снова захихикала. – Все люди могут проиграть, кроме одного!

Меппа опустил голову, как будто только сейчас увидел ее сквозь гравированное серебро своей повязки.

– Кроме Доброй Удачи, – сказал он.

– Доброй Удачи? – перепросил Фанайял.

Маловеби замер, затаив дыхание, когда услышал этот вопрос. Эти фанимские варвары не могли понять, к какой катастрофе они стремились. Сотня. Сотня отправилась на войну!

– Существует бесконечное множество путей в потоке событий, – объяснил Меппа своему повелителю. – Добрая Удача, как верят идолопоклонники, – это та совершенная линия действия и случайности, которая может привести к любому результату. Воин Доброй Удачи – это человек, который идет по этой линии. Все, что ему нужно, происходит не потому, что он этого хочет, а потому, что его потребность идентична тому, что происходит. Каждый шаг, каждый бросок игральных палочек – это… – Он снова повернулся к свирепому взгляду ятверианской Верховной Матери.

– Это что? – требовательно спросил Фанайял.

Меппа пожал плечами.

– Дар.

Миниатюрная женщина хихикала и гремела цепями, топая ногами.

– Ты всего лишь временное бедствие! Испытание, которое отделяет верующих от воров. Гораздо более страшная война захватила Три Моря. Богиня сломила ярмо тысячи храмов. Культы вооружаются для битвы. Скачи, фанимский дурак! Поезжай! Покори все, что сможешь! Смерть и ужас съедят вас всех, прежде чем это закончится!

Фанайял аб Каскамандри поднял руку, словно пытаясь вырвать те слова, которые она скрывала.

– Значит, этот твой Воин Доброй Удачи, – рявкнул он, – охотится на аспект-императора?!

– Богиня охотится на демона.

Падираджа повернулся к своему кишауриму и ухмыльнулся.

– Скажи мне, Меппа. Она тебе нравится?

– Нравится? – отозвался слепой, очевидно слишком привыкший к его шуткам, чтобы быть недоверчивым. – Нет.

– А мне – да, – сказал Фанайял. – Даже ее проклятия доставляют мне удовольствие.

– Значит, ее нужно пощадить?

– Она знает, Меппа. То, что нам нужно знать.

Но Маловеби, по коже которого побежали мурашки, понял, как и все присутствующие, за исключением, возможно, кишаурима: разбойник-падираджа просто оправдывался. Несмотря на все свои провокации, несмотря на всю свою смертоносность, Псатма Наннафери оставалась, как она и говорила, мягкой, глубоко вспаханной землей…

И ужасная Мать Рождения будет действовать своей непостижимой волей.

Момемн

Горе искалечило ее. Горе из-за смерти ее самого младшего, самого нежного и самого уязвимого сына Самармаса. Горе из-за потери ее самой старшей, самой горькой и самой обиженной, Мимары.

Гнев спас ее. Гнев на мужа за то, что он бросил ее на произвол судьбы. Гнев на слуг за то, что они подвели ее, и за то, что они сомневались в ней – сомневались больше всех.

Гнев и любовь милого маленького Кельмомаса.

Она привыкла бродить по дворцовым залам в те ночи, когда сон ускользал от нее. Уже дважды она ловила стражников, бросающих игральные палочки, и один раз парочку рабов, занимающихся любовью в садах Гепатина, – грехи, за которые, как она знала, ее муж наказал бы, но она притворялась, что не замечает.

Почти неизбежно она обнаруживала, что если идет одна, то попадает через пещерное сердце в Императорский Зал аудиенций. Она таращила глаза, вытягивая шею, как делают кастовые слуги, и думала обо всех людях, скрывающихся за парусиной символов, висящих между полированными колоннами. Она взбиралась на возвышение, проводила пальцами по подлокотнику огромного трона своего мужа, а затем выходила на веранду, откуда открывался вид на лабиринт ее столицы.

Как? Как могла низкая и подлая блудница, способная продать свою дочь в голодные времена, стать благословенной императрицей всех Трех Морей? Это, как она всегда считала, был главный вопрос ее жизни, замечательный факт, над которым историки будут размышлять в будущих поколениях.

Когда-то она была колеей на давно замусоренной дороге, а теперь оказалась возницей.

В великих переменах были тайна и красота. Это были гений и сила Кругораспятия, парадокс Всемогущего Бога, висящего обнаженным на железном кольце. Все люди рождаются беспомощными, и большинство людей просто вырастают в более сложные формы младенчества. Но поскольку они – единственная знакомая им вершина, люди постоянно обнаруживают, что смотрят вниз, даже когда пресмыкаются перед могучими. «Все рабы становятся императорами, – писал Протат с лукавым цинизмом, – как только работорговец отводит взгляд».

Ее возвышение – столь же невозможное, сколь и чудесное – выражало самомнение, присущее всем людям. И вот дикая аномалия ее жизни стала своего рода человеческим маяком. Для кастовой знати, давно привыкшей отбивать стремление у своих рабов, само ее существование вызывало инстинктивное желание наказать ее. А рабам и слугам, давно привыкшим проглатывать свои властные суждения, ее появление напоминало об их ежедневном унижении.

Но их вопрос был по существу тем же самым. Кто она такая, чтобы так возвышаться?

Вот. Это был самый главный вопрос ее жизни, тот, который никогда не придет историкам в голову. Не как блудница может стать императрицей, а как блудница может быть ею.

Кто она такая, чтобы так возвыситься?

Она им покажет.

Эсменет трудилась без устали с тех пор, как до нее дошла весть о падении Иотии. Экстренные встречи с Кэксом Антирулом, ее экзальт-генералом, а также с вечно вспыльчивым Верджау, премьер-министром Нассенти. Очевидно, активность на границе со скюльвендами, резко возросшая в предыдущие недели, теперь сошла на нет, и этот факт одновременно и приободрил ее, поскольку позволял передислоцироваться, и встревожил. Императрица читала анналы, и, хотя Касидас умер задолго до того, как скюльвенды разграбили Сеней, она не могла не вспомнить, как все то далекое великолепие, которое он описывал, было сметено народом войны.

Деятельные. Беспощадные. Хитрые. Именно эти слова лучше всего описывали скюльвендов. Она знала это, потому что знала Найюра урс Скиоата и потому что вырастила его сына, Моэнгхуса, как своего собственного.

Хотя ее генералы смотрели только на перспективу отомстить за своих товарищей в Шайгеке, она знала, что зачистка скюльвендской границы – это риск, безумный риск. Несмотря на то что в остальном империя была разгромлена, Келлхус оставил три отдельные колонны охранять брешь, и не без причины.

Но Фанайял и проклятые ятверианцы не оставили ей выбора. План состоял в том, чтобы ввести как можно больше войск в Гедею, в то время как имперская армия Запада собиралась в Асгилиохе. Хиннерет можно было снабжать по морю. Генерал Антирул заверил правительницу, что к концу лета у них будет пять полных колонн, готовых отбить Шайгек. Хотя все присутствующие понимали намерения Фанайяла, никто не осмеливался говорить об этом в ее присутствии. Разбойник-падираджа напал не столько на империю, сколько на ее легитимность.

Он будет страдать за это. Впервые в жизни Эсменет поймала себя на том, что злорадствует над перспективой уничтожить другого человека. И это нисколько не беспокоило ее, хотя она знала, что ее прежнее «я» в ужасе отшатнется от столь темных страстей. Фанайял аб Каскамандри будет молить ее о пощаде прежде, чем все будет сказано и сделано. Ничего не может быть проще.

Кроме того, она регулярно встречалась со своим наставником шпионов Финерсой и доверенным визирем Вем-Митрити. Императрица боялась, что Финерса, который всегда казался хрупким из-за своей нервной напряженности, согнется под невероятными требованиями, которые она предъявляла к нему. Но если уж на то пошло, этот человек процветал. За неделю, после падения Иотии, Финерса почти полностью восстановил свою шпионскую сеть по всему Шайгеку. Когда Эсменет спросила его о предлогах, которые она могла бы использовать для ареста Кутиаса Пансуллы, он заключил этого человека в тюрьму на следующий вечер, позволив ей поставить Биакси Санкаса на его место в Императорском Синоде.

Точно так же она боялась, что Вем-Митрити в буквальном смысле умрет, настолько слабым он казался. Но он тоже процветал, организуя кадры из школьников, студентов и тех, кто, подобно ему, был слишком слаб, чтобы участвовать в Великой Ордалии для защиты империи. Весь мир считал, что кишауримы были уничтожены Первой Священной войной. Рассказы об их возвращении пробудили новую, почти фанатичную решимость в оставшихся учениках.

Когда она остановилась, чтобы подумать об этом, ей показалось чудом, что министры ее мужа сплотились вокруг нее. С самого начала она понимала, что величайшая сила империи – ее размеры – были одновременно ее величайшей слабостью. До тех пор пока население верит в ее силу и цель, империя может использовать почти безграничные ресурсы против своих врагов, хоть внутренних, хоть внешних. Но когда эта вера угасла, она стала растворяться в воюющих племенах. Те самые ресурсы, которые были ее силой, стали ее врагом.

Именно это и сделало падение Иотии столь катастрофичным. Да, Фанайял вверг весь Шайгек в беззаконное смятение. Да, он разрезал Западную империю пополам. Но Шайгек был лишь одной провинцией из многих, и связь между севером и югом всегда была морской благодаря великому Каратаю. Стратегически потеря Иотии была не более чем досадной помехой. Однако символически…

Кризис, с которым столкнулась Эсменет, был кризисом доверия, ни больше ни меньше. Чем меньше ее подданные верили в империю, тем меньше одни жертвовали и тем больше другие сопротивлялись. Это была почти арифметика. Равновесие шаталось, и весь мир следил за тем, в какую сторону сыплется песок. Анасуримбор Эсменет приняла решение действовать так, как если бы она верила, что досаждает всем тем, кто сомневался в ней так же сильно, как и во всем остальном, и как это ни парадоксально, все они начали верить вместе с ней. Это был урок, который Келлхус вдалбливал ей бесчисленное количество раз, и она решила никогда больше не забывать его.

Знать – значит иметь власть над миром, верить – значит иметь власть над людьми.

Тогда она с верой, с верой и искусством поднимется на великую цепь империи и восстановит равновесие на благо своих детей. У Эсменет больше не было иллюзий. Она понимала, что если потерпит неудачу, то все ее сыновья и дочери будут обречены.

А она просто не хотела – не могла! – вынести еще одной…

Еще одной смерти своих детей.

Как всегда, ее сенешаль Нгарау оказался незаменимым помощником. Чем дольше она была вовлечена в управление Новой Империей, тем больше понимала, что та обладает собственными кодексами и диалектами – и тем больше понимала не только то, почему такие люди, как Нгарау, были так необходимы, но и то, почему Келлхус, какими бы кровавыми ни были его завоевания, никогда не забывал щадить чиновников каждого завоеванного им народа. Все требовало перевода. Чем лучше владеешь управляющими ведомствами, чем меньше неверных толкований, чем быстрее делаются выводы, тем решительнее действия империи.

Единственное колесо, которое она не могла повернуть вместе с остальными, – это Тысяча Храмов. Но скоро, очень скоро она найдет решение этой дилеммы.

Благословенная императрица Трех Морей расхаживала по веранде, глядя на темный пейзаж своего города – Момемна. Она подумала о том, что все эти беспорядочные сооружения на самом деле были пусты, что их стены были немногим толще пергамента, если смотреть с такого расстояния. А еще – обо всех этих тысячах, дремлющих, как миниатюрные, бесчисленные личинки, мягкие в своих хрустящих коконах. И она планировала, как сделать так, чтобы они выжили.

– Мы идем кратчайшим путем, – сказал ей ее божественный и бессердечный муж, когда она видела его в последний раз, – по лабиринту тысячекратной мысли. Это – бремя, которое бог возложил на нас, и бремя, которому боги завидуют…

Целесообразность станет ее правилом. Таким же безжалостным, как и священным.

Она знала, что Кельмомас проснется и будет ждать ее возвращения – он всегда так делал. Просто потому, что она была так занята, она позволяла ему спать с ней в ее постели.

За исключением тех ночей, когда она звала Санкаса или Имхайласа, чтобы утешить ее.

* * *

Сам этот день кажется дерзким. Ветер был постоянным и слабым, небо – почти пустым, горизонт – чистым. Менеанорское море казалось окаменевшим берегом, темным под солнечными лучами, искрящимися через его бесконечные отверстия.

Она сидела за маленьким столиком рядом с Телиопой, наблюдая, как шрайя Тысячи Храмов выходит из тени Императорского Зала аудиенций на ослепительно сияющую веранду. Анасуримбор Майтанет. Его белое одеяние мерцало золотом при каждом шаге из-за бесчисленных золотых щепок – бивней, – вытканных по всей его длине. Его волосы были высоко и густо уложены на голове, такие же неправдоподобно черные, как и его заплетенная борода.

– Это безумие, Эсми! – крикнул он. – Империя горит, а ты отвергаешь мой совет?

Она надеялась, что выглядит так же впечатляюще в своем строгом сером одеянии и длинном, до щиколоток, жилете с золотыми кольцами. И конечно, ее мантией был окутанный дымкой город – замысловатое бело-серое пятно, простирающееся до самого горизонта. Но она была уверена, что именно ее фарфоровая маска, ослепительно-белая, с такими же тонкими и прекрасными чертами лица, как у нее самой, будет тяготить его глаза особенно сильно.

– И ты теперь носишь маску? Айнонскую?

Она долго размышляла, с чего ее деверь начнет. Прежде чем посовещаться с Айнрилатасом, она думала, что он будет вести себя примирительно, что он использует мудрые и скромные слова, чтобы тронуть ее.

Сделай это, Эсми. Доверие ждет…

Но она передумала в свете того, что сказал ей ее сумасшедший сын. В конце концов она решила, что шрайя выскажет обиду и возмущение, думая, что ее врожденные сомнения будут мешать его пути.

И она оказалась права.

– Речь идет о Шарасинте… – продолжил он тем же негодующим тоном. Его голос поражал резонансом, который, казалось, отдавался в ее сердце. – Ты думаешь, что я причастен к ее убийству?

Императрица не ответила просто потому, что не доверяла своему голосу. Она могла говорить только тогда, когда чувствовала «холод» внутри себя – как велела Телиопа.

Майтанет занял свое место с нескрываемой яростью. Даже на улице невидимо носился в воздухе его запах – мирра и что-то вроде мускуса.

– Или потеря..? – Он сделал паузу, словно пытаясь взять себя в руки, но его намек был ясен. – Или потеря сына свела тебя с ума?..

Она поняла, что он сделал эту паузу не только из какого-то сострадательного инстинкта. Он хотел, чтобы она сама закончила его мысль… Она! Тогда он смог бы посочувствовать ей и медленно пробудить ее доверие, как делал это много раз в прошлом.

Но она уже решила, по какому пути пойдет этот разговор.

Эсменет отломила кусок лепешки и использовала его, чтобы взять ломтик свинины с мелко накрошенными специями. Затем она обмакнула их в мед с корицей и протянула деверю, высматривая хотя бы малейший признак нерешительности. Но их не было.

Он не стал приветствовать ее ни одним из традиционных приветствий и не воздал ей никаких почестей, так что она тоже решила не делать этого.

– Пройас… – сказала она, чувствуя холод, который появился под ясностью ее голоса. – Вскоре после того, как Каритусаль пал, он взял меня охотиться на канти, разновидность антилопы, в Фамири… Я когда-нибудь рассказывала тебе эту историю, Майта?

Собеседник смотрел на нее с тревожным напряжением.

– Нет.

Маска покалывала ее щеки. Она поймала себя на том, что гадает, не так ли чувствуют себя шпионы-оборотни под своими фальшивыми лицами. Безопасно.

– После завоевания Айнона, – продолжила она. – Мы следили за матерью и ее жеребенком основную часть дня. Но когда мы, наконец, увидели их, то обнаружили, что мы не единственные охотники. Волки. Волки тоже выследили их. Мы взобрались на неглубокий гребень, так что могли видеть все: самку канти и ее дитя, пьющих из черного ручья… и волки сомкнулись вокруг нее… – Эсменет мысленно видела тех волков, гладких, как рыбы, пробивающихся сквозь траву. – Но антилопа или слышала их, или учуяла их запах на ветру. Она рванулась, прежде чем петля успела завязаться, – рванулась прямо к нам! Это было достаточно удивительно, если наблюдать издалека. Она прижала своего жеребенка к земляному обрыву – прямо под нами – и развернулась, чтобы сразиться с преследователями. Волки налетели на нее, но канти сильны, как злые лошади, и она брыкалась, топала ногами и бодалась, так что волки уклонились. Я чуть не вскрикнула от радости, но Пройас схватил меня за руку и указал прямо вниз…

Императрица замолчала, чтобы облизать губы под фарфоровой маской.

– Волки, Майта. Волки знали, что она будет делать, знали даже, куда она побежит. И когда самка, казалось, спугнула стаю, двое из них, спрятавшихся в зарослях у подножия холма, прыгнули на жеребенка и разорвали ему горло. Мать закричала, прогнала их, но было уже слишком поздно. Стая собралась на издевательском расстоянии от нее, они просто ждали, пока она не покинет тело своего ребенка.

Эсменет и в самом деле не представляла, как много ее собеседник может понять по ее дрожащему голосу. Она репетировала эту историю, чтобы сбить его с толку. Она изо всех сил старалась стереть все признаки страстей, которые руководили ее голосом и намерениями, – но как скрыть то, чего нельзя увидеть?

– Ты понимаешь, Майта? Мне нужно знать, что ты не волк, поджидающий в чаще.

Несколько мгновений во взгляде шрайи, казалось, боролись гнев и сострадание.

– Как ты могла подумать такое? – воскликнул он.

Она глубоко вздохнула. Откуда у нее появились подозрения? Так часто прошлое казалось цистерной, в которой плескались растворенные голоса. Айнрилатас сказал, что она боится Майтанета, потому что презирает себя. Как он мог не попытаться спасти империю от ее недееспособности? Но что-то в ней упиралось в такую возможность. Казалось, всю свою жизнь она боролась со страхами, не имеющими четкого источника.

«Просто тактика… – сказала она себе. – Попытка вовлечь меня в моральный конфликт – заставить защищаться». Она постучала по айнонской маске лакированным ногтем – жест, предназначенный как для нее, так и для Майтанета.

– Как? – ответила она. – Потому что ты дунианин.

Это вызвало долгое молчание между ними. Наблюдая, как его страдальческий взгляд превращается в пустой, испытующий, Эсменет не могла избавиться от мучительного ощущения, что ее деверь действительно собирается убить ее прямо здесь и сейчас.

– Твой муж – дунианин, – наконец, сказал Майтанет.

– Именно.

Она задавалась вопросом, можно ли сосчитать все невысказанные истины, которые висели между ними, все коварные основания для их недоверия. Была ли когда-нибудь семья столь же ненормальная, как у них?

– Если я снизойду до этого испытания, то только для того, чтобы успокоить тебя, Эсми, – наконец сказал шрайя. Его тон был лишен гордости или обиды, что делало его еще более бесчеловечным в ее глазах. – Я твой брат. Более того, я добровольный раб твоего мужа, ничем не отличающийся от тебя. Мы связаны друг с другом кровью и верой.

– Тогда сделай это для меня, Майта. Я извинюсь, если ошибаюсь. Я вымою тебе ноги на ступеньках Ксотеи – все, что угодно! Волки преследуют меня…

Она поняла, что для них это было всего лишь игрой. Без слов, без выражений, просто игрой. Все было инструментом, тактикой, предназначенной для достижения какой-то оккультной и коварной цели.

Даже любовь… Именно так, как сказал Акхеймион.

Она, конечно, знала это уже много лет, но лишь в том смысле, в каком знала все угрожающее: в углах, в темных уголках своей души. Но теперь, играя в эту игру с одним из них, с дунианином, она, казалось, понимала это знание до самого низменного его значения.

Она понимала, что, если бы не маска, ей не хватило бы мужества.

Майтанет замер, напоминая человека, потерявшего рассудок. Его заостренная борода казалась горячей на солнце – интересно, какой краской он скрывал норсирайский светлый оттенок?

– И ты готова довериться мнению сумасшедшего подростка? – спросил он.

– Я готова довериться суждению моего сына.

– Чтобы читать по моему лицу?

Она поняла, что он пытается продлить разговор. Чтобы лучше изучить ее голос? Неужели что-то в ее тоне вызвало у него интерес?

– Да, чтобы читать по твоему лицу.

– И ты понимаешь, какой подготовки это требует?

Эсменет кивнула в сторону дочери. При всех своих недостатках, Телиопа была ее отсрочкой. Она тоже была дунианкой, но как Кельмомас обладал способностью своей матери любить, так и она обладала потребностью своей матери угождать. Императрица решила, что именно этому она может доверять: тем частицам себя, которые нашли дорогу в ее детей.

Иначе она считала бы весь мир своим врагом.

– Способность чи-читать страсти по большей части врожденная, – сказала Телиопа, – и никто, кроме от-отца, не может видеть так глубоко, как Айнрилатас. Умозаключение мыслей требует тренировки, дядя, меру которой об-обеспечил отец.

– Но ты сам это знаешь, – добавила Эсменет, пытаясь скрыть обвинение за искренним замешательством.

Задыхаясь от гнева, шрайя Тысячи Храмов откинулся на спинку стула.

– Эсми…

Тон и поза невинного человека, сбитого с толку и запуганного чужой иррациональностью. «Если его действия соответствуют твоим ожиданиям, – сказал Келлхус, – то он обманывает тебя. Чем более немыслимым кажется притворство, Эсми, тем больше он притворяется…» И хотя ее муж имел в виду их сына, она знала, что эти слова все равно относятся к Майтанету. Айнрилатас сам сказал: дуниане не были людьми.

И поэтому она будет играть свою собственную роль ряженой.

– Я не понимаю, Майта. Если ты невиновен, что ты теряешь?

Она уже знала, что Айнрилатас увидит на лице своего дяди – и что он скажет.

– Этот мальчик… Он мог сказать все, что угодно. Он сумасшедший, – заявил ее деверь.

Все, что ей было нужно, – это опора.

– Он любит свою мать, – возразила Эсменет.

* * *

Прежде юный принц Империи бегал вокруг Андиаминских Высот, теперь же он бежал сквозь них.

Чем больше Кельмомас думал об этом, тем больше ему казалось, что он всегда знал, что эти туннели существуют, что все тонкие различия между направлениями – укороченные комнаты и слишком широкие стены – цепляли краешек его внимания и что-то шептали ему. Ему не нравилось думать, что пути были скрыты от него.

Он бродил в темноте. Он держал маленькую руку около пламени свечи, чтобы защитить ее от сквозняков, но он боялся не столько заблудиться, сколько упустить что-нибудь интересное, если свет погаснет. Глядя во все глаза, он шел по узким коридорам, и пузырь света скользил по черным трубам. Все, что он видел, носило строгий отпечаток его отца. Голые поверхности. Грубая каменная кладка. Простое железо. То здесь, то там он натыкался на стены, украшенные потрескавшейся краской, а однажды набрел на целый зал со сводчатыми потолками и карнизами: части старого дворца Икуреев, как он понял, отец построил по собственному проекту. Он быстро сообразил, что лестницы и коридоры составляют лишь малую часть комплекса. На каждую лестницу приходилось по меньшей мере пять труб с железными перекладинами: некоторые из них поднимались вверх, другие спускались в глубину, которую он еще не осмеливался преодолеть. И в каждом коридоре было не меньше дюжины желобов, ведущих, как он предполагал, в сам дворец.

Но там было слишком много запертых дверей, решеток и люков. Он почти видел, как мать или отец посылают агентов в эти залы, используя тайные порталы, чтобы контролировать, сколько лежащих там костей можно исследовать.

Он решил сам научиться вскрывать их замки.

Несмотря на то что мальчик знал, что рискует вызвать гнев матери, он решил исследовать один из немногих незащищенных желобов – тот, что вел через Аппараторий, как он вскоре обнаружил. Проходя мимо, он игнорировал бесчисленные голоса, по большей части смеющиеся и сплетничающие, и даже заметил несколько теней сквозь плотную мраморную и бронзовую резьбу. Он услышал, как тяжело дышит какая-то парочка, словно собаки, и, пошарив вокруг, нашел складку, сквозь которую мог видеть, как вздымаются их потные спины.

«Вот как ты относишься ко мне», – прошептал он тайному голосу.

«Вот как я отношусь к тебе».

«Один яркий».

«Один темный».

Глаза Кельмомаса превратились в узкие щелочки, и он некоторое время наблюдал за погружением в тайну. Его заинтриговал запах, и ему казалось, что он улавливал его в каждом мужчине и каждой женщине, которых встречал в своей жизни. Включая Мать. Наконец, повинуясь нарастающей необходимости срочно вернуться, принц двинулся назад. Он с радостью позволил огоньку свечи захлебнуться в воске, так как теперь знал маршрут шаг за шагом, ступень за ступенькой. Затхлый мрак, словно ветерок, пробежал по его волосам и щекам, так быстро он вернулся в покои императрицы.

Но мать ждала его с каменным от ярости лицом.

– Кел! Что я тебе говорила?

Он мог уклониться от ее удара. Он мог схватить ее за руку и сломать ей любой палец. И пока она морщилась бы от боли, он мог выхватить одну из заколок, фиксирующих ее волосы, и вонзить ее глубоко в глаз. Так глубоко, чтобы убить ее.

Он мог сделать любую из этих вещей…

Но лучше было рвануться щекой навстречу ее шлепающей ладони, позволить удару затрещать гораздо сильнее, чем она намеревалась, чтобы он мог плакать в притворном страдании, пока она сжимала его, и радоваться ее любви, сожалению и ужасу.

* * *

Псатма Наннафери поднялась с него – кожа отделилась от кожи. Она стояла, наслаждаясь поцелуем прохладного воздуха на своей груди, чувствуя, как его семя заливает внутреннюю поверхность ее бедер – ибо ее лоно не желало этого. Его сон после того, что произошло между ними, был глубоким, настолько глубоким, что он не пошевелился, когда она выплюнула на него свое презрение. Она могла бы ударить его и убить, и он никогда бы не узнал об этом. Он корчился бы в агонии всю вечность, думая, что ему нужно только проснуться, чтобы убежать.

Фанайял аб Каскамандри, раз за разом превращенный в уголь.

Псатма рассмеялась лающим смехом.

Она бродила во мраке его шатра, разглядывая фамильные ценности разрушенной империи. Опаленный огнем штандарт, небрежно прислоненный к стулу, обшитому перламутром. Сверкающие кольчуги свисали с бюстов красного дерева. Личный раб падираджи, мрачный нильнамешец, такой же старый, как и она сама, съежился в щели между диванами, наблюдая за ней, как ребенок наблюдает за волком.

Она остановилась перед небольшим, но роскошным храмом павильона.

– Ты один из ее детей, – сказала она, не глядя на мужчину. – Она любит тебя, несмотря на зло, которое тебе навязали твои похитители.

Она провела пальцем по корешку книги, лежащей на малиновом смятом бархате: «Кипфа’айфан, свидетель Храма».

Кожа переплета потрескалась и покрылась мелкими дырочками от ее прикосновения.

– Ты даешь, – пробормотала она, поворачиваясь, чтобы пристально посмотреть на старика. – Он берет.

По его щекам текли слезы.

– Она дотянется до тебя, когда твоя плоть доживет свой век и тебя выбросит на Ту Сторону. Но ты тоже должен тянуться к ней в свою очередь. Только тогда…

Он сжался в своем убежище, когда она шагнула к нему.

– Ты сделаешь это? Потянешься к ней?

Он утвердительно кивнул головой, но женщина уже отвернулась, зная его ответ. Она неторопливо подошла к занавешенному входу и мельком увидела себя в длинном овале стоящего серебряного зеркала. Верховная Мать остановилась в полумраке фонаря, позволив своим глазам блуждать и задерживаться на гибких линиях ее возрожденного тела. Она превратила свое зрение в чувство вкуса и смаковала мед того, что видела…

Вернуться, пережить непостижимую утрату, усохнуть и увянуть – а потом расцвести заново! Псатма Наннафери никогда не страдала тщеславием своих сестер. Она не жаждала, как другие, воровских прикосновений мужчин. Только при исполнении обрядов ее плоть стремится выполнить свое обещание. И все же она радовалась этому дару, как ничему другому. В ее возрасте, молодом, но уже не слишком юном, были слава, испытанные удовольствия и воля зрелости, облаченная в прочный шелк многих лет, отделявших ее от ветхости, которой она когда-нибудь станет.

Ее храмы были разграблены и сожжены. Множество ее сестер изнасилованы и убиты мечом, а она стояла здесь, пьяная от радости.

– Ты такая собака? – спросила она открытый воздух. – А, змееголов?

Она повернулась к Меппе, стоявшему на пороге павильона. Богато украшенные створки дверей качнулись и замерли за его спиной. Внутрь ворвалась высокогорная прохлада.

– Ты, – пробормотал он напряженно. Его лицо по-прежнему было обращено вперед, но змея, подобно черному пальцу, повернулась прямо к съежившемуся рабу-телохранителю. Верховная Мать улыбнулась, зная, что старик не доживет до рассвета. Она знала, что он умрет ради нее и достигнет цели…

– Всегда охраняешь своего хозяина, – хихикнула она.

– Прикройся, наложница, – велел Меппа.

– Тебе не нравится то, что ты видишь?

– Я вижу иссохшую старую каргу, каковой ты и являешься в душе.

– Значит, ты все еще мужчина, а, змееголов? Ты судишь о моей красоте, о моих достоинствах по молодости моего чрева… Моей плодови…

– А еще по твоему языку!

– Лай, собака. Разбуди своего хозяина. Посмотрим, в чью морду он ударит.

Сияющая змея, наконец, повернулась и посмотрела на нее. Губы под серебряной лентой сжались в тонкую линию.

Псатма Наннафери снова принялась рассматривать в зеркале своего чудесного близнеца.

– Ты носишь в себе воду, – сказала она последнему кишауриму и провела ладонью по плоскости своего живота. – Как океан! Ты можешь сразить меня своей самой простой прихотью! И все же ты стоишь здесь и сыплешь угрозами и оскорблениями?

– Я служу моему господину падирадже.

Верховная Мать рассмеялась. Это, поняла она, был ее новый храм, языческая армия, летящая через земли, куда даже пастухи не хотели идти. И эти язычники были ее новыми жрецами – эти фанимцы. Какая разница, во что они верят, если они делают то, что должно быть сделано?

– Но ты лжешь, – прохрипела она старческим голосом.

– Он был помаз…

– Он был помазан! – хихикнула она. – Но не тем, кем ты думаешь!

– Прекрати богохульствовать.

– Дурак! Все до единого дураки. Все эти люди – все эти воры! Все они считают себя центром своих миров. Но только не ты. Ты же видел. Ты один знаешь, как мы малы… Мы просто пылинки, пылинки на ветру в черноте. И все же ты веришь в блуждающую абстракцию – одинокого бога! Пффф! Ты бросаешь игральные палочки для своего спасения, когда все, что тебе нужно сделать, – это преклонить колени!

Кишаурим ничего не ответил. Змея, на чешуе которой мерцал свет фонаря, отодвинулась от Псатмы и теперь смотрела куда-то поверх ее плеча.

Женщина обернулась и увидела Фанайяла, неподвижно стоящего нагишом позади нее. Он казался нематериальным в игре теней и мрака.

– Теперь вы понимаете? – спросил Меппа. – Ее предательство. Ее дьявольщина! Милорд, пожалуйста, скажите мне, что вы видите это!

Фанайял аб Каскамандри вытер лицо и глубоко вдохнул, свистя ноздрями.

– Оставь нас, Меппа, – грубо сказал он.

Последовал момент противостояния, перекрещенных взглядов трех властных душ. Их дыхание терзало безмолвный воздух. А затем с легким поклоном кишаурим удалился.

Падираджа навис сзади над миниатюрной женщиной.

– Ведьма! – закричал он и отшвырнул ее, а потом обхватил мозолистыми руками ее шею и заставил ее согнуться. – Проклятая ведьма!

Застонав, Верховная Мать вцепилась в его крепкие мускулистые руки, обхватила голой икрой его талию.

Таким образом он показывал свое восхищение ею.

Все еще сжавшись между диванами, обреченный раб-телохранитель плакал, наблюдая за происходящим…

Мягкая земля глубоко вспахана.

* * *

Скудная церемония приветствовала прибытие святого дяди к задним воротам Андиаминских Высот: только мрачные слова и невысказанное подозрение. Рабы подняли вышитые тенты, защищающие от дождя, образовав туннель, так что Майтанет был избавлен от унижения мокнуть в собственной одежде. Кельмомас внимательно следил за поведением матери и ее свиты и старался подражать им. Дети, независимо от того, насколько они забывчивы в остальном, всегда остро чувствуют страх своих родителей и быстро начинают вести себя соответственно. Кельмомас не был исключением.

Что-то действительно важное должно было произойти – даже глупые министры его матери понимали это. Юный принц даже мельком увидел, как старый скрюченный Вем-Митрити недоверчиво покачал головой.

Шрайя Тысячи Храмов вот-вот будет допрошен самым одаренным и разрушительным сыном их бога.

Святой дядя шел мимо выстроившихся промокших людей и казался разъяренным. Он чуть отодвинул плечом Имхайласа и лорда Санкаса, чтобы предстать перед матерью, которая, даже несмотря на свою миниатюрную фигуру, казалась внушительной из-за странности ее сияющей белой маски. Уже не в первый раз Кельмомас поймал себя на том, что ненавидит своего дядю не только из-за его крупной фигуры, но и из-за того, как много места тот занимает в пространстве. Независимо от того, по какому поводу, будь то благословение, брак, проповедь или рождение ребенка, Анасуримбор Майтанет создавал вокруг себя ауру сокрушительной силы.

– Хватит легкомыслия, – отрезал он. – Я бы покончил с этим, Эсми.

На нем было белое одеяние с расшитыми золотом краями – строгое, даже по его степенным стандартам. Если не считать тяжелых Бивня и Кругораспятия, висевших у него на груди, единственной уступкой, которую он сделал по отношению к украшениям, были золотые наручи с древними кенейскими мотивами на предплечьях.

Вместо того чтобы заговорить, императрица опустила голову чуть ниже того, чем требовал джнан. Кельмомас почувствовал, как ее рука крепче сжала его плечо.

Молодой принц Империи наслаждался тем, как они несли запах дождя в закрытые залы дворца. Влажные складки шелка и войлока. Ноги хлюпают в сандалиях. Мокрые волосы становятся горячими.

За весь путь ни один из них не произнес ни слова, за исключением Вем-Митрити, который попросил прощения у матери, как только они выбрались из Аппаратория, и спросил, может ли он продолжать путь самостоятельно в темпе, более подходящем для его древних костей. Они оставили хрупкого адепта Сайкской школы позади, следуя по заранее расчищенным лестницам и коридорам, охраняемым на каждом шагу каменнолицыми эотскими гвардейцами. Настенные канделябры бездействовали, несмотря на то, что день был темным, и поэтому порой они проходили через места абсолютного мрака. Несмотря на пристальный, устремленный вперед взгляд матери, молодой принц Империи не мог удержаться, чтобы не вытянуть шею, сопоставляя способы, которыми он мог видеть, с тем, чего он не мог – сравнивая два дворца, видимый и невидимый.

Наконец, они добрались до императорских покоев и подошли к двери.

Она казалась выше и шире, чем мальчик помнил, возможно, потому, что его мать, наконец, приказала отполировать ее. Обычно словно нарисованные зеленым мелом, киранейские львы сияли теперь в красочном величии. Он хотел спросить мать, означает ли это, что Айнрилатас будет освобожден, но тайный голос предупредил его, чтобы он молчал.

Императрица стояла перед ними, опустив скрытое маской лицо, словно в молитве. Все было тихо, если не считать скрипа снаряжения Имхайласа. Кельмомас обхватил ее обтянутую шелком талию и прижался щекой к ее боку. Она бездумно провела пальцами по его волосам.

Наконец Майтанет подал голос:

– Почему мальчик здесь, Эсми?

Никто не мог не заметить, каким тоном это было сказано. По сути это был другой вопрос: «Что это за болезненная зацикленность?»

– Не знаю, – ответила она. – Айнрилатас отказался говорить с тобой без его присутствия.

– Значит, это будет публичное унижение?

– Нет. Только ты и двое моих сыновей, – ответила она, все еще глядя на дверь. – Твоих племянников.

– Безумие… – пробормотал шрайя с притворным отвращением.

Наконец Эсменет повернула к нему свое скрытое маской лицо.

– Да, – ответила она. – Безумие дунианина.

Затем она кивнула Имхайласу, который взялся за щеколду и толкнул огромную дверь внутрь.

Шрайя Тысячи Храмов посмотрел на Кельмомаса сверху вниз и сжал его маленькую белую руку в своей, мозолистой и необъятной.

– Ты тоже меня боишься? – спросил он.

Вместо ответа мальчик посмотрел на мать с выражением беспокойной тоски.

– Ты принц Империи, – сказала его мать. – Иди.

И он последовал за святым дядей во мрак камеры брата.

Единственное окно камеры было не зашторено, и в нем открывалась прорезь темного неба, наполнявшая комнату холодным и влажным воздухом. Поначалу мальчик слышал только шум дождя, несущегося по замысловатым верхушкам крыш, булькающего и чавкающего в зигзагообразных желобах. Единственная жаровня согревала комнату, отбрасывая в темноту оранжевое сияние. Искусно вырезанное кресло стояло, повернутое к стене, где с четырех каменных львиных голов свисали цепи Айнрилатаса. Мальчик заметил, что жаровня была установлена так, чтобы полностью освещать сидящего в кресле и никого больше.

Голый Айнрилатас скорчился в четырех шагах от кресла, обхватив руками колени. Тусклый свет, казалось, не столько освещал, сколько полировал его. Он наблюдал за вошедшими с каким-то пустым спокойствием.

«Мы должны выяснить, чего он от нас хочет», – прошептал тайный голос.

Ибо Айнрилатас определенно чего-то хотел от младшего брата. Иначе зачем требовать его присутствия?

Дядя отпустил руку младшего племянника, как только за ними со скрипом закрылась дверь. Не глядя ни на одного из братьев, он сунул правую руку в левый рукав и вытащил из-под старинной наручи деревянный клин. А потом с грохотом уронил его на пол и пнул ногой под основание двери…

Запер их изнутри.

Айнрилатас рассмеялся, разминая руки, гладкие и твердые, как лающие ветви.

– Святой дядя, – сказал он, склонив голову и прижав левую щеку к коленям. – Правда, сияет.

– Правда, сияет, – ответил Майтанет, занимая отведенное ему место.

Кельмомас уставился на деревяшку, воткнутую в черный шов между полом и дверью. Что же происходит? Ему и в голову не приходило, что у святого дяди могут быть свои планы…

«Кричи, – приказал тайный голос. – Позови ее!»

Мальчик бросил вопросительный взгляд на старшего брата – тот лишь ухмыльнулся и подмигнул.

Сырой от дождя, далекий гром отразился в окне камеры. Но для маленького мальчика безумные пропорции обстоятельств, в которых он оказался, гремели еще громче. Что же происходит?

– Ты собираешься убить мать? – спросил Айнрилатас, все еще глядя на Кельмомаса.

– Нет, – ответил Майтанет.

«Мы что-то упустили! – воскликнул голос. – Что-то…»

– Ты собираешься убить мать? – снова спросил Айнрилатас, на этот раз пристально глядя на дядю.

– Нет.

– Святой дядя. Ты собираешься убить ее?

– Я же сказал – нет.

Мальчик с трудом дышал, словно скованный железным стержнем тревоги, не дававшим ему двинуться с места. Все можно объяснить, решил он. Айнрилатас играл, как он всегда это делал, нарушая ожидания других людей ради самого нарушения. Дядя заблокировал дверь на всякий случай… Мальчик чуть не расхохотался вслух.

Все присутствующие здесь были дунианами.

– Столько лет, – продолжал Айнрилатас, – нагромождать один заговор на другой… может быть, ты просто забыл, как остановиться, дядя?

– Нет.

– Столько лет в окружении полоумных людей. Как долго ты трудился? Как долго ты страдал из-за этих уродливых детей с их чахлым интеллектом? Как долго терпел их невежество, их нелепое тщеславие? А потом отец, этот неблагодарный неряха, возвышает одного из них над тобой? Почему бы и нет? Почему отец доверяет шлюхе, а не благочестивому шрайе Тысячи Храмов?

– Я не знаю.

– Но подозреваешь.

– Боюсь, мой брат не вполне доверяет мне.

– Потому что он знает, не так ли? Он знает тайну нашей крови.

– Возможно.

– Он знает тебя… знает тебя лучше, чем ты сам себя знаешь.

– Возможно.

– И он увидел вспышку мятежа, маленький огонек, который ждет, чтобы его зажгли обстоятельства.

– Возможно.

– А обстоятельства уже сложились?

– Нет.

Смех.

– О, но, святой дядя, они уже подходящие – совершенно точно!

– Я ничего не понимаю…

– Лжец! – взвизгнула лохматая фигура.

Шрайя даже глазом не моргнул. Его лицо купалось в колеблющемся оранжевом свете. Майтанет обволакивал Айнрилатаса изучающим взглядом дунианина, и этот взгляд, казалось, звенел, как угли. Кельмомас тысячи раз видел его профиль, если не вживую, то вышитый на знаменах. Высокие щеки, мужественный вид, сильные челюсти – это было очевидно, несмотря на густую бороду.

«Он – наш первый настоящий вызов, – прошептал голос. – Мы должны быть осторожны».

Глаза Айнрилатаса блеснули во мраке. Он сидел на корточках так же, как и раньше, и его цепи свисали дугами по полу. Если пристальный взгляд дяди и смутил его, то он ничем этого не выдал.

– Скажи мне, святой дядя. Сколько детей было у его величества дедушки?

– Шесть, – ответил шрайя. Теперь в их разговоре была какая-то бесцветная краткость, словно они сбросили личины, которыми пользовались, общаясь с нормальными людьми.

– Кто-нибудь из них был похож на меня? – спросил узник.

Пауза в один удар сердца.

– Мне неоткуда об этом узнать. Он топил их при первых признаках необычности.

– И ты был единственным, кто проявлял… равновесие?

– Я был единственным.

– Значит, дедушка… Он бы меня утопил?

– Наверняка.

Суровая оценка дунианина, прямо в точку, без гордости или обиды. На арене, заполненной слепыми и нищими, Майтанет и его семья были единственными зрячими игроками. Они играли так же, как играл слепой – подталкивая, сочувствуя, льстя, – просто потому, что такие ходы делали слепые. И только когда они соперничали друг с другом, понял молодой принц Империи, они могли отказаться от пустой позы и играть в игру в ее самой чистой, самой редкой форме.

– Так почему же, – спросил Айнрилатас, – ты думаешь, отец пощадил меня?

Шрайя Тысячи Храмов пожал плечами.

– Потому что над ним Око мира.

– Не из-за матери?

– Она смотрит вместе с остальными.

– Но ты же не веришь в это.

– Тогда просвети меня, Айнрилатас. Что я думаю?

– Ты думаешь, что мать скомпрометировала отца.

Еще одна доля колебания. Взгляд Майтанета то становился сосредоточенным, то переставал фокусироваться.

Айнрилатас воспользовался случаем.

– Ты думаешь, что мать снова и снова притупляла стремление отца к кратчайшему пути, что он ходит окольными дорогами, чтобы успокоить ее сердце, в то время как ему следует держаться безжалостных линий тысячекратной мысли.

И снова святой шрайя Тысячи Храмов заколебался. Возможно, Айнрилатас нашел нить. Возможно, дядю удастся разоблачить…

Возможно, Майтанета следует считать слабым в их маленьком племени.

– Кто тебе все это рассказал? – требовательно спросил шрайя.

Пленник не обратил на это внимания.

– Ты думаешь, отец рискует всем миром ради своей императрицы – ради абсурдной любви!

– Это была она? Она рассказывала тебе о тысячекратной мысли?

– И ты видишь во мне, – настаивал голый подросток, – тот факт, что я был посажен в клетку, а не утонул, как самый яркий пример безумия твоего старшего брата.

И снова Кельмомас увидел, как глаза дяди расфокусировались, а затем в них вернулся осмысленный взгляд – внешний признак вероятностного транса. Было бы несправедливо, решил мальчик, если бы он родился со всеми этими дарами, но был бы лишен обучения, необходимого для того, чтобы выковать из них настоящее оружие. Какой ему прок от отца, если тот позволяет ему барахтаться? Как может аспект-император быть чем-то иным, кроме как величайшей угрозой своему сыну, величайшим врагом, когда он всегда видит все глубже и глубже?

– Я боюсь того, чем ты мог бы быть… – сказал шрайя. – Я допускаю, что ты можешь многое. Но если ты это видишь, Айнрилатас, то твой отец тоже видел это – и гораздо более полно. Если он не видит никакого бунта в моем страхе, то почему ты должен бояться?

Снова и снова дядя пытался перехватить инициативу, задавая собственные вопросы. Снова и снова Айнрилатас просто игнорировал его и продолжал допрос.

– Скажи мне, дядя, как ты прикажешь убить меня, когда захватишь власть?

– Оставь свои фокусы, Айнрилатас. Такая тактика… она работает только тогда, когда скрыта. Я вижу все это так же, как и ты.

– Странно, не правда ли, дядя? Так, как мы, дуниане, при всех наших дарах, никогда не можем поговорить друг с другом?

– Мы сейчас разговариваем.

Айнрилатас рассмеялся и снова опустил опушенную бородой щеку на колени.

– Но как это может быть, если мы не имеем в виду ничего из того, что говорим?

– Ты…

– Как ты думаешь, если бы нас увидели люди, что бы они сделали? Если бы они могли понять, как мы надеваем и снимаем их, словно одежду?

Майтанет пожал плечами.

– Что бы сделал любой ребенок, если бы мог понять своего отца?

Айнрилатас улыбнулся.

– Это зависит от отца… Вот ответ, который ты хочешь от меня услышать.

– Нет. Это и есть ответ.

Снова смех, так похожий на смех аспект-императора, что по коже мальчика побежали мурашки.

– Ты действительно веришь, что мы, дуниане, разные? Что, как отцы, одни из нас могут быть хорошими, а другие плохими?

– Я знаю это, – ответил Майтанет.

В его брате было что-то странное, решил Кельмомас. То, как он откидывал голову, сгибал запястья и раскачивался на каблуках, создавало впечатление неуклюжего, женоподобного юноши – ложное впечатление. Чем более безобидным он казался, понимал молодой принц Империи, тем более смертоносным он становился.

«Все это, – предупреждал его тайный голос, – просто показуха».

И в этом и заключалась вся шутка, понял Кельмомас: Айнрилатас действительно не имел в виду ничего из того, что говорил.

– О, у нас есть свои особенности, я согласен с тобой, – сказал подросток. – Наша смесь сильных и слабых сторон. Но в конце концов, все мы страдаем одной и той же чудесной болезнью – размышлением. Там, где они думают, одна мысль неотступно следует за другой, слепо шагая вперед, мы размышляем. Каждая мысль захватывает мысль перед собой – как голодная собака, преследующая во-от такой мясистый хвост! Они спотыкаются перед нами, шатаясь как пьяные, не чувствуя своего сиюминутного происхождения, и мы разгадываем их. Играть на них, как на инструментах, вырывая песни любви и обожания, которые они называют своими собственными!

Что-то должно было случиться. Кельмомас поймал себя на том, что наклоняется вперед – таково было его желание. И когда же? И когда же?

– Мы все обманываем, дядя. Все мы, все время. Это и есть дар размышления.

– Они делают свой выбор, – ответил Майтанет, качая головой.

– Пожалуйста, дядя. Ты должен говорить передо мной так же, как перед отцом. Я вижу твою ложь, какой бы банальной или хитрой она ни была. В нашем присутствии не делается никакого выбора. Никогда. И ты это знаешь. Единственная свобода – это окончание свободы.

– Вот и прекрасно. Я устал от твоей философии, Айнрилатас. Я нахожу тебя отвратительным, и боюсь, что весь этот спектакль просто говорит о слабости рассудка твоей матери.

– Матери? – воскликнул старший брат Кела. – Ты думаешь, это устроила мать?

Мгновение колебания, малейшая трещина в фальшивом поведении святого шрайи – и все же это казалось бездной по сравнению с тем, что было до этого.

«Что-то не так», – прошептал голос.

– Если не она, то кто? – спросил шрайя Тысячи Храмов.

Айнрилатас нахмурился и одновременно улыбнулся – выражение его лица было пьяным от переигрывания. Высоко подняв брови, он взглянул на младшего брата…

– Кельмомас? – спросил Майтанет, но не с недоверием, свойственным человеку, а бесцветным голосом, какой бывает у дуниан.

Айнрилатас смотрел на младшего принца Империи так, словно тот был щенком в мешке, который вот-вот бросят в реку…

Бедный мальчик.

– Тысячи слов и намеков бьют их изо дня в день, – сказал юноша. – Но поскольку у них не хватает памяти, чтобы перечислить их, они забывают и оказываются в плену надежд и подозрений, не связанных с их созданием. Мама всегда любила тебя, дядя, всегда видела в тебе более человечную версию отца – иллюзию, которую ты долго и упорно культивировал. И вот теперь, когда она отчаянно нуждается в твоем совете, она боится и ненавидит тебя.

– И это работа Кельмомаса?

– Он не тот, за кого себя выдает, дядя.

Майтанет взглянул на мальчика, стоявшего рядом с ним неподвижно, как щит, и снова повернулся к Айнрилатасу. Кельмомас не знал, что пугало его больше: непроницаемая поверхность дядиного лица или внезапное предательство брата.

– Я подозревал об этом, – сказал шрайя.

«Скажи что-нибудь…» – настаивал голос.

Айнрилатас кивнул, словно сожалея о каком-то трагическом факте.

– Как бы мы все ни были безумны, как бы много горя ни обрушили на нашу мать, он, я думаю, худший из нас.

– Конечно же, ты…

– Ты же знаешь, что это он убил Самармаса.

Еще одна трещина в некогда непроницаемом поведении дяди.

Все, что мог теперь сделать молодой принц Империи, – это просто стоять и дышать. Все свои преступления он совершил, находясь вне подозрений. Если бы дядя заподозрил его в том, что он способен убить Самармаса и Шарасинту, он быстро понял бы его вину, таковы были его дары. Но несмотря на все свои дары, дуниане оставались столь же слепы к невежеству, как и рожденные в мире, – и столь же уязвимы.

А теперь… Никогда в своей короткой жизни Кельмомас не испытывал такого ужаса, как сейчас. Его охватило ощущение слабости, как будто он был столбом воды, который вот-вот рухнет и растечется в тысяче жидких направлений. Чувство сковывающего напряжения, как будто внутренняя лебедка наматывала каждую нить его существа, тянула каждую его жилку.

И он находил это любопытным – как и само это неожиданное любопытство.

– Сармармас погиб, разыгрывая глупую шутку, – спокойно сказал Майтанет. – Я был там.

– И мой младший брат. Он тоже был там?

– Да.

– А Кельмомас, разве он не разделяет наш дар вести за собой глупцов?

– Он мог бы… иногда.

– А если бы он был похож на меня, дядя? Что, если он родился, зная, как использовать наши дары?

Кельмомас слышал, как бьются сердца всех троих: его – с кроличьей быстротой, дядино – медленно, как у быка, а у брата – танцуя между ними.

– Ты хочешь сказать, что он убил собственного брата?

Айнрилатас кивнул, как кивала мать, когда утверждала печальные истины.

– И других тоже…

– Других?

Кельмомас стоял, оцепенев от изумления. Как? Каким образом? Как все могло так быстро перевернуться?

– Повернись к нему, дядя. Используй свой дар. Посмотри ему в лицо и спроси, не братоубийца ли он.

Что же делает этот сумасшедший дурак? Это был его дядя! Именно его нужно было унизить – уничтожить!

Шрайя Тысячи Храмов повернулся к мальчику, но не как человек, хмуро и вопросительно, а с блеском пустоты в глазах. Как дунианин.

– Сумма грехов, – продолжал бормотать Айнрилатас. – Нет ничего более благочестивого, чем убийство. Ничего более абсолютного.

И в первый раз Кельмомас почувствовал себя пойманным в ловушку страшной цепи пристального взгляда своего дяди.

«Прячься! – воскликнул тайный голос. – Он смотрит мельком… Мельком!»

– Ну же, Кельмомас, – хихикнул его безумный брат. – Покажи святому дяде, почему ты должен быть прикован вместо меня.

– Лжец! – мальчик, наконец, пронзительно завопил, всхлипывая и отрицая услышанное. – Это ложь!

– Кельмомас! – закричал шрайя, и его голос дергал за каждую нить власти, от родительской до религиозной. – Повернись ко мне! Посмотри на меня и скажи: ты уби…

Два щелчка, почти одновременно. Два вскрика – таких же тихих, как шорох мышей под полом. Жужжание летящего железа. Щелкание звеньев цепей. Ослабленных звеньев. Одна цепь просвистела над головой мальчика, другая зацепилась за спину дяди…

Они пересеклись, захлестнувшись друг другу навстречу вокруг шеи святого дяди. От них остались алые полосы, как от хлыстов.

Кельмомас едва успел оторвать взгляд от дяди, как его брат тяжело вздохнул, раскинув руки в стороны, словно крылья, а спина его выгнулась дугой, словно лук. Майтанет стремительно вскочил на ноги.

И тогда Айнрилатас схватил его и прижал к груди, несмотря на весь его рост, как ребенка. Он ревел в зверином ликовании, снова и снова дергая цепи…

А Кельмомас смотрел, как задыхается шрайя Тысячи Храмов.

Майтанет стоял на коленях, его лицо потемнело, а руки судорожно цеплялись за цепи. Его шелковые рукава задрались, открывая изящную красоту его наручей.

Айнрилатас кричал и извивался, его руки, грудь и плечи вздувались от напряжения. Его противник перестал дышать и теперь боролся только за то, чтобы защитить свою сонную артерию. Узник дернулся раз, другой – достаточно сильно, чтобы поднять дядю с колен. Но в следующее мгновение левая рука Майтанета затрепетала над наручом на правом предплечье. Появился клинок, торчащий чуть выше его локтя. Он блестел, словно мокрый.

Первый удар выбил искру из глаз Айнрилатаса. Второй, пришедшийся ему под ребра, вызвал лишь легкое содрогание. Цепь выскользнула из рук юноши, и Майтанет упал вперед, на его руки. Он задыхался, как и любой смертный, но пришел в себя гораздо быстрее обычного человека. Казалось, всего за несколько мгновений он сбросил с себя цепи и повернулся лицом к умирающему племяннику.

Айнрилатас отшатнулся на два шага назад, разинув рот и зажимая рукой хлынувшую из бока кровь. Никаких слов произносить не требовалось. За дверью уже слышались приглушенные крики и стук молотка. Шрайя Тысячи Храмов не мог доверять предсмертным словам безумца. Он поднял кулак, и его удар застал юношу совершенно врасплох. Левая бровь и глазница племянника рассыпались, как хлебная крошка.

Принц Империи отступил назад. Звон железа слился со шлепком его упавшего на пол обнаженного тела. Он дернулся, словно одержимый огнем. Кровь бежала по щелям между камнями пола.

– Мягкий… – сказал Майтанет как будто бы с научным любопытством. Его правый рукав был алым от крови. Он повернулся к ошарашенному мальчику.

– А как же ты? – спросил он без тени страсти в голосе. – Есть в тебе кости твоей матери?

* * *

Бронзовая дверь распахнулась. Дядя и племянник повернулись к людям, столпившимся за порогом. Злые и изумленные глаза ощупывали мрак, отделяя живых от мертвых.

– Мамочка, мамочка, мама! – крикнул Кельмомас одинокой фарфоровой маске в центре толпы. – Дядя против тебя! Он убил Айнри, чтобы ты ничего не узнала!

Но его мать уже заметила своего распростертого на земле сына и пробилась вперед.

– Эсми… – начал Майтанет. – Ты должна поня…

– Мне все равно, как это случилось, – перебила она его, скорее неосознанно, чем намеренно направляясь к распростертому на полу телу своего сына, чья окрасившаяся алым нагота становилась все более серой. Она зашаталась над ним, словно он тянул ее вниз роковым грузом.

– Это ты сделала, Эсми? – настаивал шрайя, и голос его звучал все более властно. – Ты планировала это?..

– Что я сделала? – сказала она таким спокойным голосом, что это могло быть только безумие. – Запланировала, чтобы ты убил моего сына?

– Эсми… – начал он.

Но некоторые зрелища требовали тишины – даже от дунианина. В течение нескольких головокружительных, ужасных мгновений Кельмомас видел, как его мать – не столько мать, сколько императрица Трех Морей – упала на колени. Мальчик сказал себе, что все дело в ее маске, но пока он смотрел на Эсменет вместе с другими, она сняла ее с лица, и ее профиль, щеки и брови не показались ему знакомыми.

Держа маску в рыжих от крови пальцах, она положила ее на обезображенное лицо Айнрилатаса.

– Раньше, – сказала она, все еще не поднимая головы. – Раньше я знала, что смогу победить тебя…

Святой шрайя Тысячи Храмов стоял с величественным и хмурым видом.

– Каким образом?

Правительница пожала плечами, как человек, утомленный сверх всякой меры.

– Однажды Келлхус рассказал мне историю о пари между богом и героем… испытание на храбрость. Они оба поднимут свои клинки, и честь достанется тому, кто нанесет удар, а стыд – тому, кто парирует. – Она подняла на своего деверя покрасневшие и заплаканные глаза. – Видишь ли, герой знал, что честь удара будет принадлежать ему, а позор парирования – богу, просто потому, что он знал, что бог заглянет в его сердце и увидит, что смерть не страшит его.

Майтанет наблюдал за ней с абсолютным безразличием.

– Это тебе мой брат сказал?

Ее брови удивленно изогнулись.

– Да, он. Иногда мне кажется, что он предупреждал меня… Знаешь о чем? Насчет самого себя. Насчет моих детей… Насчет всех вас.

Она снова повернулась к своему мертвому сыну.

– Он сам мне сказал… – продолжила она, но лишь затем, чтобы перевести дух. – Он рассказал мне, что эта история показала большую уязвимость дуниан. – Императрица убрала прядь волос с маски на лице сына. Кровь продолжала стекать с него, собираясь в лужицы, растекаясь по швам, пропитывая нижнюю часть ее платья. – Тебе нужно только быть готовым пожертвовать собой, чтобы принудить их. Я так хотела этого, Майта. И я знала, что ты увидишь… увидишь это во мне. Поймешь, что я позволю всей империи сгореть в огне войны против тебя, и тогда ты капитулируешь так же, как все остальные капитулировали перед моей суверенной волей.

– Эсменет… Сестра, пожалуйста… Откажись от этого безу…

– Но что?.. Что ты сделал… здесь… – Она опустила голову, как кукла, и ее голос понизился до шепота. – Майта… Ты убил моего мальчика… моего… моего сына.

Она нахмурилась, как будто только сейчас осознав последствия, а затем гневно посмотрела на своего экзальт-капитана.

– Имхайлас… Схватить его.

Они столпились у входа – небольшая толпа изумленных людей.

До сих пор величественный норсирайский офицер стоял неподвижно, наблюдая за происходящим с ужасающей бледностью. Теперь Кельмомас чуть не захихикал, настолько комичным было его потрясение.

– Ваша милость?

– Эсми… – заговорил Майтанет, и в его голосе послышался какой-то темный рык. – Меня никто не схватит.

Он просто повернулся и зашагал по мраморным залам.

Молчание, ошеломленное и тяжело дышащее.

– Схватить его! – завизжала святая императрица на Имхайласа.

А потом она снова повернулась к трупу своего сына, нависла над ним, бормоча: «Нет-нет-нет-нет…» – несмотря на дрожь, сотрясавшую ее стройное тело.

«Только не еще один», – прошептал тайный голос, смеясь.

* * *

Ее рабы-телохранители позаботились лишь о нескольких светильниках, прежде чем она выгнала их из своих покоев. В результате в галерее соединенных между собой комнат царила тьма, перемежаемая островками одинокого света. В глазах мальчика мир казался мягким и теплым, наполненным тайнами, а все его края расплывались в тени. Здесь поблескивало чрево урны, там висели причесанные плоскости гобелена – знакомые вещи, казавшиеся странными из-за скудости света.

Да, решил он. Совсем другой мир. Лучше.

Они лежали вдвоем на широкой кровати. Мать полусидела на подушках, а он уютно прижался к ней сбоку. Никто из них не произнес ни слова. Долгое время только марлевые занавески, натянутые поперек балкона, двигались, мягко дразня мраморные тени.

Принц Империи поставил перед праздной частицей своей души задачу подсчитывать удары сердца, чтобы знать меру своего блаженства. Прошло три тысячи четыреста двадцать семь ударов, прежде чем из темных глубин появился лорд Санкас с искаженным от горя лицом.

– Он просто вышел из дворца.

Императрица напряглась, но даже не пошевелилась.

– И никто не посмел поднять на него оружие? Даже Имхайлас?

Санкас кивнул.

– Имхайлас – да, посмел, но никто из его людей не помогал ему…

Кельмомас даже поежился от возбуждения. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, пусть он умрет!

Айнрилатаса больше нет. Святой дядя изгнан из дворца. Смерть Имхайласа сделала бы этот день самым совершеннейшим из совершенных!

Но его мать застыла у него за спиной.

– С ним… С ним все хорошо?

– Гордость этого дурака будет болеть в течение месяца, но его тело не пострадало. Могу ли я предложить, ваша милость, освободить Имхайласа от его должности?

– Нет, Санкас.

– Его люди взбунтовались, ваша милость, – и это было видно всем. Его власть над ними, его командование теперь нарушено.

– Я же сказала – нет… Было нарушено много больше, чем его приказ. Все мы были повреждены в этот день.

Глаза патриция расширились в знак согласия.

– Конечно, ваша милость.

Прошло какое-то жалкое мгновение, наполненное всем тем, что встает на место разбитых надежд. Судороги охватили Эсменет, то усиливаясь, то отпуская ее тело, вместе с волнами ее горя. Она то сжимала сына, то ослабляла свои объятия, как будто что-то пробиралось сквозь нее, натянув на себя ее кожу, как перчатку. В конце концов ее хватка совсем ослабла, а дыхание замедлилось. Даже сердце у нее теперь билось тяжело и напряженно.

И каким-то образом мальчик понял, что она обрела покой в своем роковом решении.

– Ты патриций, Санкас, – сказала она. Кел чувствовал жар ее дыхания на своей голове и поэтому знал, что она смотрит на него сверху вниз с меланхолией и обожанием. – Ты принадлежишь к одному из самых древних домов. У тебя есть свои способы… ресурсы, совершенно независимые от имперского аппарата. Я уверена, что ты можешь обеспечить меня всем необходимым.

– Все, что угодно, ваша милость.

Кельмомас закрыл глаза, наслаждаясь роскошным ощущением ее пальцев, переплетающихся с его кудрями.

– Мне нужен кто-нибудь, Санкас, – прозвучал ее голос из темноты прямо над ним. – Мне нужен кто-нибудь… кто может убивать.

Долгая, благодарная пауза.

– Любой человек может убить другого, императрица.

Слова, как частицы яда, – всего лишь горсть их могла перевернуть мир.

– Мне нужен кто-нибудь, обладающий умениями. Чудесными умениями.

Патриций застыл на месте.

– Да, – натянуто ответил он. – Я все понимаю…

Лорд Биакси Санкас был сыном другой эпохи, обладающим чувствами, которые никогда полностью не соответствовали новому порядку, установленному отцом Кела. Он постоянно делал вещи, которые казались мальчику странными, – например, то, как он не только осмеливался приблизиться к своей императрице, но даже сидел на краю ее кровати. Он смотрел на нее с дерзкой откровенностью. Игра тусклого света и тени не льстила ему – длинные морщины на его лице казались особенно глубокими.

– Нариндар, – сказал он с торжественным кивком.

Молодой принц Империи изо всех сил постарался сохранить сонную печаль в своем взгляде. Он слышал немало историй о нариндарах, культовых убийцах, чье имя было синонимом ужаса – раньше было, до того как отец разоблачил первого из шпионов-оборотней Консульта.

Забавно, что у людей было так мало места для своих страхов.

– Я могу устроить все, если вы пожелаете, ваша милость.

– Нет, Санкас. Это я должна приказать себе сама… – Эсменет затаила дыхание, прикусив нижнюю губу. – Проклятие должно быть только моим.

Проклятие? Неужели мать думает, что она будет проклята за убийство святого дяди?

«Она не верит в это, – прошептал тайный голос. – Она не верит, что дунианин может быть истинным кем угодно, не говоря уже о святом шрайе…»

– Я понимаю, ваша милость, – сказал Биаксин Санкас, кивая и улыбаясь невеселой улыбкой, которая напомнила мальчику о дяде Пройасе и о его меланхолической преданности. – И я восхищаюсь.

И мальчик поднял голову, чтобы увидеть, как слезы, наконец, наполнили глаза его матери. Ему становилось все труднее находить способы заставить ее плакать…

Она крепко сжала своего мальчика, как будто он был единственной оставшейся у нее конечностью.

Изможденный патриций поклонился именно так низко, как требовал от него джнан, а затем удалился, чтобы предоставить своей императрице уединение, которого требовали ее страдания.

Глава 7
Истиульские равнины

Форма добродетели написана чернилами непристойности.

Айнонская пословица

Начало лета,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Истиульская возвышенность

– Я – дым, который висит над вашими городами! – кричит нелюдь. – Я и есть тот ужас, который пленяет! Красота, которая преследует и принуждает!

И они собираются перед ним, одни встают на колени, другие отступают с неохотой и ужасом. Один за другим они открывают рты навстречу его вытянутому пальцу.

– Я – лот!

* * *

Двенадцать идущих фигур, чуть больше, чем серых теней в пелене пыли, склоняются в такт своим усилиям. Леса, огромные и населенные призраками, остались позади. Море, бесследное и вздымающееся, осталось позади. Мертвецы, отмечающие свой путь, давно сгнили.

Равнины проходят, как сон.

Еда становится скудной. Ксонгис постоянно осматривает землю в поисках признаков полевок и других грызунов, ведет остальных зигзагообразным курсом к той или иной хищной птице, кружащей высоко над землей. Всякий раз, когда он находит муравейник, то приказывает волшебнику рыть землю под ним, в то время как другие стоят наготове со своим оружием. Волшебные огни рассекают землю широкими листами, и если оказывается, что имперский следопыт не ошибся и под муравейником скрывались крысы, большинство зверьков сразу убивает магия, в то время как других она оглушает или они начинают хромать – достаточно сильно, чтобы их легко было проткнуть ножами. Жирные конечности крыс – Мимара не может не думать, как она пожирает их, как ее лицо и пальцы блестят жиром в вечернем сумраке. А поскольку найти муравейники становится все сложнее, они наваливают себе на спины несъеденные туши.

Это убивает Хиликаса: болезнь от испорченного мяса.

Двенадцать становятся одиннадцатью.

Звезды дают им единственное освещение в ночное время. Капитан разговаривает только с Клириком, долго бормоча наставления, которые никто не может расслышать. Остальные собираются, как выжившие после кораблекрушения, маленькие сгустки, разделенные пропастями истощения. Галиан заводит дружбу с Поквасом и Ксонгисом. Все трое хватаются за руки и шутят тихим, подозрительным тоном, а иногда наблюдают за остальными, чтобы отвернуться, когда объект их пристального внимания поворачивается к ним с вопросом. Конджер и Вонард редко разговаривают, но остаются плечом к плечу, будь то ходьба, еда или сон. Сарл сидит один, более худой и гораздо менее склонный играть свою прежнюю роль сержанта. Время от времени Мимара ловит на себе его свирепый взгляд, но никак не может решить, видит ли она в его глазах любовь или убийство.

От Каменных Ведьм остался только Колл. Никогда еще Мимара не видела, чтобы человек был так измучен. Но он просыпается, не говоря ни слова, и присоединяется к их длинному шагающему маршу, не говоря ни слова. Кажется, он отрекся от всякой речи и мысли, как от роскоши, принадлежащей толстякам. Он оставил свои доспехи и пояс, привязал веревку к рукояти своего широкого меча и обмотал ее вокруг лба, чтобы можно было нести обнаженный клинок на спине.

Однажды она поймала его, когда он сплевывал кровь. Его десны начали кровоточить.

Она старается не думать о своем животе.

Иногда, прогуливаясь в пыльной прохладе утра или в ослепительном свете засушливого солнца после полудня, она ловит себя на том, что зажмуривает и открывает глаза, словно кто-то, кому так необходим сон. Остальные всегда там, тащатся в своей собственной пыли разбросанной вереницей.

Как и равнины, простирающиеся серо-коричневым цветом до самого края выбеленного неба…

Они проходят, как сон.

* * *

– Как я любил вас! – плачет нелюдь. – Так сильно любил, что снес бы горы!

Звезды заволакивают небо простынями, заполняя ночь бесчисленными точками света. В тени фальшивого человека скальперы запрокидывают головы, открывают рты в младенческой нужде, младенческом удивлении.

– Достаточно, чтобы отречься от моих братьев!

Они восторженно размахивают руками, радостно вскрикивают.

– Достаточно, чтобы принять проклятие!

Колл наблюдает за ними из темноты.

* * *

Волшебник декламирует для нее давно умерших поэтов, его голос удивительно теплый и звучный. Он рассуждает о метафизике, об истории, даже об астрологии – ради нее.

Это дикий старик, одетый в прогорклые шкуры. Он – гностический маг с незапамятных времен.

Но прежде всего он учитель.

– Квирри, – говорит ей Акхеймион однажды вечером. – Он обостряет память, делает так, что кажется… будто ты знаешь все, что знаешь.

– Он делает меня счастливой, – говорит она, уткнувшись щекой в поднятые колени.

Сияющая улыбка раздвигает его бороду.

– Да… иногда.

Его брови на мгновение нахмуриваются…

Он приподнимает их и снова улыбается.

* * *

Равнины проходят мимо, как сны.

* * *

Она сидит одна в высокой траве и думает: «Неужели я могу быть такой красивой?»

Она поймала себя на том, что очарована линией своего подбородка, тем, как он изгибается, словно чаша, к мягкому крючку мочки уха. Она понимает, какое удовольствие доставляют зеркала прекрасному. Она знает, что такое тщеславие. В борделе они без конца прихорашивались и прихорашивались, обменивались глупыми комплиментами и завистливыми взглядами. Красота, возможно, и была монетой их порабощения, но это была единственная монета, которой они обладали, поэтому они ценили ее так же, как пьяницы ценят вино и выпивку. Отнимите у людей достаточно, и они будут дорожить своими страданиями… Хотя бы для того, чтобы сильнее обвинить мир.

– Я знаю, что ты делаешь, – шепчет она существу по имени Сома.

– И что же я делаю?

Конечно, между Сомой и этим существом есть различия. Во-первых, оно носит лохмотья, которые когда-то были одеждой Сомы. И это нечто еще грязнее, чем она сама, – то, что она считала невозможным до встречи с ним здесь, вдали от остальных. Особенно грязны его лицо и шея, где прилипшие остатки многочисленной сырой еды перепачкали его кожу…

Ее кожу.

– Суррогат, – говорит она. – Шпионы Консульта обычно начинают со слуги или раба – с кого-нибудь, кто позволяет им изучить свою настоящую цель, узнать их манеры, голос и характер. Как только они узнают достаточно, они начинают трансформировать себя, лепить свою плоть, формировать свои мягкие кости, готовясь к последующему убийству и замене своей цели.

Шпион даже скопировал тощий, голодный взгляд, который начал поражать их всех.

– Твой отец говорил тебе об этом?

– Да.

И растущий изгиб ее живота…

– Ты думаешь, это то, что я делаю?

– А что еще ты можешь делать? – В ее поведении сквозит внезапная резкость. Она покажет эту штуку… это прекрасная вещь.

– Объявляешь о своей красоте, – отвечает он.

– Нет, Сома. Не играй со мной в игры. Ничто человеческое не проходит через вашу душу, потому что у вас нет души. Ты не настоящий.

– Но я говорю. Как я могу говорить, если у меня нет души?

– Попугаи говорят. Ты просто хитрый попугай. Я даже могу тебе это доказать.

– Теперь можешь.

Теперь она играет в игры, осознает девушка, в игры, когда у нее так много жгучих вопросов, жизненно важных для их выживания. Каждый вечер она репетирует их, но по какой-то причине они больше не кажутся… уместными. Во всяком случае, они вдруг стали восприниматься нелепыми, раздутыми от нереальности, вроде тех вопросов, которые толстые жрецы могут задавать голодающим детям. Даже центральный вопрос, когда она думает о нем, оставляет ее тяжелой, как свинец, от нежелания задавать его…

И все же ей нужно задать этот вопрос. Выпалить, не обращая внимания на угрозу существа и требуя ответа: «Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что нелюдь пытается убить нас?»

Но она не может.

И оно становится настолько правильным, насколько вообще возможно быть правильным, избегая тревожных и очевидных вещей. Чтобы играть в игры с нечеловеческими убийцами.

– К тебе приходит человек и говорит, – начинает она с лукавой улыбкой, – не верьте ничему, что я говорю, потому что я лжец… – Она делает паузу, чтобы ее слова эхом разнеслись вокруг. – Скажи мне, тварь, почему это парадокс?

– Потому что лжецу странно говорить такие вещи.

Ответ вызывает небольшую вспышку триумфа. Это действительно замечательно – наблюдать, как абстрактные знания воплощаются в реальности, и получать еще одно доказательство божественности ее отчима. Она как наяву видит сияющее лицо аспект-императора, улыбающееся и мягкое, говорящее: «Помни, Мимара… Если ты боишься, просто задай этот вопрос».

Существо перед ней действительно не обладает душой. Но каким бы ужасным ни был этот факт, он кажется… фарсом.

– Вот и мое доказательство, – говорит девушка.

– Доказательство? Какое?

Она чувствует себя так, будто притворяется, что вода закипела, хотя огонь давно уже потух, и все поднимают каменные холодные чаши, причмокивают губами и произносят что-то вроде проповеди о том, как чай согревает душу, вздрагивая при этом от холода, проникающего в их коллективное нутро.

– Только душа может вместить парадокс, – объясняет она. – Поскольку истинный смысл парадокса ускользает от тебя, ты можешь понять его только приблизительно, не парадоксально. В данном случае ты говоришь: «Странно». Только душа может постичь противоречивые истины.

– Если я не душа, то кто же я?

Как? Как все стало таким фарсом?

– Счеты, сделанные из кожи, плоти и костей. Чудовищный, чудесный инструмент. Продукт Текне.

– Это тоже что-то особенное, не так ли?

Что-то не так. Их голоса стали слишком громкими. И волшебник, она знает, будет высматривать ее в темноте, удивляясь. Беспокоясь.

– Я должна идти… Я слишком долго медлила.

* * *

Клирик увидел его первым, подхваченного далекими порывами ветра. Полотнище из белого и золотого – цветов Тысячи Храмов, – плывущее, сворачивающееся и снова разворачивающееся. Первый признак присутствия человека, с которым они столкнулись с тех пор, как миновали последние Меорнские руины несколько недель назад.

Конечно, старый волшебник был одним из последних, кто заметил его на фоне серого однообразия расстояния.

– Там, – снова и снова повторяла Мимара, указывая пальцем. – Там…

Наконец, он заметил эту ленту, извивающуюся в воздухе, как червяк в воде. Он стиснул зубы, следя за ее извилистым движением, сжал кулаки…

Великая Ордалия, понял он. Где-то на этой самой равнине войско Келлхуса и его королей-верующих шло по длинной дороге к Голготтерату. Как близко они пройдут?

Но это беспокойство, как и многое другое, казалось вырванным с корнем, когда еще одно полотнище проплыло над пересохшей землей. В последнее время все, казалось, плыло, словно выдернутое из родной почвы и несущееся медленным потоком.

Немногие люди возвращались неизменившимися после месяцев или лет путешествия, – Акхеймион знал это так же хорошо, как и все остальные. Одного лишь знакомства с разными обычаями и народами было достаточно, чтобы изменить человека, иногда радикально. Но по мнению Друза, истинным толчком, действительно менявшим людей, был простой акт ходьбы и размышления, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Бесчисленные мысли промелькнули в душе путешественника. Знакомые и друзья были осуждены и помилованы. Надежды и верования были рассмотрены и пересмотрены. Тревоги доходят на той грани, где они становятся гнойными язвами – или исцеляются. Тех, кто мог бесконечно повторять одни и те же мысли, таких людей, как капитан, путешествие обычно вело к фанатизму. Тех, у кого не хватало духу постоянно повторяться, таких людей, как Галиан, – к подозрительности и цинизму, к убеждению, что мысли никогда нельзя доверять. Тех, чьи мысли никогда не повторялись, кто постоянно удивлялся новым ракурсам и новым вопросам – к философии, к мудрости, которую могли знать только отшельники и узники.

Акхеймион всегда считал себя одним из последних: долгожданным философом. В молодости он даже проводил пересмотр своих убеждений и сомнений, чтобы лучше оценить разницу между человеком, который ушел, и человеком, который пришел. Он был тем, кого древние кенейские сатирики называли «акульмирси», буквально «человек-веха», то есть тот, кто проводил свое время в дороге, вечно вглядываясь в следующую веху, – путешественник, который не мог перестать думать о путешествии.

Но это путешествие, пожалуй, самое значительное в его долгой жизни… было каким-то другим. Что-то происходило.

Что-то необъяснимое. Или что-то, что хотело бы существовать…

* * *

Его Сны тоже изменились.

В ту ночь, когда они разбили лагерь на вершине Хейлора, он все еще оставался одним из многих пленников, прикованных цепями в постоянно уменьшающемся ряду, все еще беззубый из-за почти забытых побоев, все еще безымянный из-за глубины своих страданий – и все же все было по-другому. Он увидел вспышку воспоминаний, когда моргнул, например, образы ужасных мучений, непристойностей, слишком крайних, чтобы их можно было принять. Мелькание шранков, сгорбившихся в бешеном гоне. Вкус их слюны, когда они выгибались и плевали на него. Зловоние и жжение их черного семени.

Деградация настолько глубокая, что его душа освободила тело, прошлое, рассудок.

Поэтому он широко раскрыл глаза, ошибочно думая, что бодрствует, уставился поверх окружавших его несчастных каким-то безумным взглядом на отверстие, которое обозначало его цель. Там, где их окружали кусты, он видел теперь сверкающие переборки и изогнутые плоскости золота: металлический коридор, наклоненный, как будто часть почти опрокинутого сооружения или какой-то большой лодки, вытащенной на берег. А там, где туннель заканчивался какой-то поляной, он увидел комнату, явно обширную, хотя ему не было видно ничего, кроме самой малой ее части, и освещенную каким-то потусторонним светом, который омывал стены в водянистой аритмии и вызывал тошноту.

Золотая комната, как он ее называл. И это было средоточие всех ужасов.

Невидимый рог ревел, издавая такие рулады, которых не должно слышать человеческое ухо. Тени поднимались от порога, и процессия, шатаясь, продвигалась вперед – на два шага, не больше. Он слушал вопли, похожие на младенческие по своей силе и пронзительности, пока Золотая комната пожирала очередную поврежденную душу…

Подумай, пожалуйста… Пусть все закончится здесь.

Деревья, понял он, проснувшись. Сон был преломлен через их летаргический гнев, искажен. Лесной туннель. Лесная поляна. Теперь ободранная шкура Косм соскользнула, открывая истинное место его пленения во сне, которое он узнал мгновенно, но долго не мог признать…

Ковчег Ужаса. Мин Уроикас. Теперь ему снились переживания какой-то другой души, пленницы Консульта, бредущей навстречу своей гибели во чреве злого Голготтерата.

И все же, несмотря на безумное значение этого последнего превращения, несмотря на всю осторожность и тщательность, которые он уделял своим Снам на протяжении многих лет, он обнаружил, что пренебрегает этими неземными посланиями с необъяснимой небрежностью. Несмотря на то что их ужас затмил его старые Сны об Апокалипсисе, они просто не имели значения… почему-то… почему-то…

Старый волшебник иногда смеялся, но ему было все равно.

* * *

Через семнадцать дней после появления флагов на Истиульской равнине Мимара вдруг спросила его, почему он влюбился в ее мать.

Девушка постоянно говорила об «императрице», как она ее называла, всегда описывая ее в таких выражениях, которые высмеивали и критиковали ее. Часто она перенимала тон и голос своей матери – ее губы вытягивались в линию, веки были настороженными и опущенными, а общее выражение лица, которое она старалась сохранять непроницаемым, казалось вместо этого хрупким. Эта привычка в равной мере забавляла и пугала старого волшебника.

Хотя Акхеймион постоянно защищал Эсменет, а также упрекал Мимару за недостаток милосердия, ему всегда удавалось не показывать своих истинных чувств. Инстинкт подсказывал ему, что надо держать язык за зубами во время общения матери с детьми, даже когда эти дети уже взрослые. Материнство, казалось, значило слишком много, чтобы довериться грязному капризу истины.

Поэтому он говорил ей приятную ложь, своего рода вежливые замечания, призванные отбить охоту к дальнейшим дискуссиям. Если она будет настаивать или, что еще хуже, приставать к нему с прямыми вопросами, он будет лаять и ощетиниваться, пока она не уступит. Слишком много боли, говорил он себе. И кроме того, ему очень нравилось изображать старого сварливого волшебника.

Но на этот раз он не сделал ни того ни другого.

– Но почему? – спросила она. – Из всех женщин, с которыми ты спал, почему ты любил именно ее?

– Потому что она обладала острым умом, – услышал он свой ответ. – Вот почему я… почему я вернулся, я думаю. А еще из-за ее красоты. Но твоя мать… она всегда задавала мне вопросы о вещах, о мире, о прошлом, даже мои сны завораживали ее. Мы лежали в ее постели, обливаясь потом, и я говорил и говорил, а она никогда не теряла интереса. Однажды ночью она расспрашивала меня, пока рассвет не позолотил щели ее ставен. Она слушала и…

Он шел в наступившей тишине, не столько смущенный трудностью того, что хотел сказать, сколько удивленный тем, что вообще заговорил. Когда это исповедь стала такой легкой?

– И что же? – поторопила его Мимара.

– И она тоже… она мне поверила…

– Ты имеешь в виду свои рассказы. О Первом Апокалипсисе и Не-Боге.

Он огляделся, словно опасаясь, что его могут подслушать, хотя на самом деле ему было все равно.

– Это… но это было нечто большее, я думаю. Она верила в меня.

Неужели все так просто?

И старик продолжал: он слышал, как сам объясняет то, чего никогда не понимал. Объясняет, как сомнение и нерешительность настолько овладели его душой и разумом, что он едва мог действовать, не впадая в бесконечные упреки. Почему? Почему? Всегда почему? Он слышал, как сам себе рассказывает об ужасах своих Снов и о том, как они изматывали его нервы до предела. Слышал свой рассказ о том, как он пришел к ее матери, будучи слабым, будучи человеком, который скорее вынашивает заговоры в своей душе, чем предпринимает какие-либо реальные действия…

Как Друз Акхеймион, единственный волшебник в Трех Морях, был трусом и ничтожеством.

Самое странное – он обнаружил, что действительно тоскует по тем дням, скучает не столько из-за страха, возможно, сколько из-за простой тоски по необходимости в другом. Он жил с Эсменет в Сумне, пока она продолжала принимать клиентов, сидел и ждал в шумной Агоре, наблюдая за бесчисленными сумнийцами, в то время как образы ее совокупления с незнакомцами терзали его внутренности и душу. Возможно, это объясняло то, что случилось позже, когда она забралась в постель Келлхуса, полагая, что Акхеймион погиб в Сареотической библиотеке. Если в его прошлом и было что-то такое, что заставляло Акхеймиона вздрагивать и удивляться, так это то, как он продолжал любить их обоих после их совместного предательства. Несмотря на годы, он никогда не переставал сжимать кулаки при воспоминании о своем благоговении перед Келлхусом и божественной легкости, с которой тот овладел Гнозисом, и о своей бессильной ярости, когда этот человек удалился… чтобы возлечь с женой – с его женой!

Эсменет. Такое странное имя для шлюхи.

– Страх… – смиренно сказал старый волшебник. – Мне всегда было страшно с твоей матерью.

– Потому что она была шлюхой, – ответила Мимара скорее с жаром, чем с сочувствием.

Она была права. Он любил блудницу и пожинал соответствующие плоды. Возможно, последние дни Первой Священной войны были просто продолжением тех первых дней в Сумне. Та же боль, та же ярость, только в сочетании с потусторонним очарованием, которым был Анасуримбор Келлхус.

– Нет… – сказал он. – Потому что она была такой красивой.

Это казалось настоящей ложью.

– Чего я не понимаю, – воскликнула Мимара с таким видом, словно говорила о чем-то давно обсуждаемом в тишине, – так это почему ты отказываешь ей в ответственности за ее жизнь. Она была кастовой служанкой, а не проданной в рабство, как я. Она выбрала быть шлюхой… так же, как выбрала предать тебя.

– А она это сделала? – Казалось, он больше прислушивался к своему голосу, чем говорил с ней.

– Что сделала? Выбрала все сама? Конечно, выбрала.

– Мало что столь капризно, сколь выбор, девочка.

– Мне кажется, все просто. Либо она выбирает быть верной, либо выбирает предать.

Он пристально посмотрел на нее.

– А как насчет тебя? Ты была прикована к своей подушке в Каритусале? Нет? Значит ли это, что ты выбрала быть там? Что ты заслужила все, что выстрадала? Разве ты не могла спрыгнуть с корабля, когда работорговцы, которым она продала тебя, вышли в море? Зачем винить мать в твоем упрямом нежелании бежать?

Ее взгляд был полон ненависти, но омрачен той нерешительностью, которая, казалось, проявлялась во всех их горячих разговорах в последнее время. Она как будто искала настоящую страсть, как будто была готова избавиться от какой-то змеиной части себя, о которой совсем не заботилась. Какая-то часть его сознания понимала, что Мимару задели его слова, потому что он сказал нечто обидное, а не потому, что она чувствовала настоящую боль. Эта способность, казалось, была утрачена ею в темных недрах Кил-Ауджаса.

– Есть цепи, – глухо сказала она, – и есть еще цепи.

– Именно.

После этого в ее поведении появилось какое-то подобие смирения, но оно, казалось, было вызвано скорее усталостью, чем какой-либо реальной проницательностью. И все же он был рад этому. Высокомерие всегда покровительствует осуждению. Хотя большинство людей жили в полном неведении по части иронии и противоречий, которые омрачали их жизнь, они инстинктивно понимали силу лицемерия. Поэтому они притворялись и заявляли о своей неправдоподобной невиновности. Лучше спать. Чтобы лучше осудить. Тот факт, что каждый считает себя более непорочным, чем достойным порицания, писал когда-то Айенсис, был одновременно самой смешной и самой трагичной из человеческих слабостей. Смешной, потому что это было так очевидно и в то же время совершенно незаметно. Трагичной, потому что это обрекало их на бесконечные войны и раздоры.

В обвинении есть нечто большее, чем сила, есть презумпция невиновности, которая делает его первым прибежищем сокрушенных сердцем.

В первые годы своего изгнания Акхеймион бессчетное количество раз мысленно наказывал Эсменет безмолвными и бессонными вечерами – слишком много раз. Он обвинял и обвинял ее. Но он слишком долго жил со своими обидами, чтобы постоянно осуждать ее за все, что она могла сделать. Никто из людей не принимает неверных решений по причинам, которые они считают неправильными. Чем умнее человек, как любили говорить нронийцы, тем больше он склонен выставлять себя дураком. Мы все убеждаем себя в своих ошибках.

А Эсменет была очень умна.

Поэтому он простил ее. Он даже мог вспомнить конкретный момент, когда это произошло. Основную часть дня он потратил на то, чтобы найти в своих записях подробности одного Сна, в котором фигурировал вариант пленения Сесватхи в Даглиаше, – он уже не мог вспомнить, почему это было важно. Злясь на себя, он решил спуститься из своей комнаты, чтобы помочь Гераусу рубить дрова. Это странное, непривычное дело, казалось, помогало ему сосредоточиться и успокоить перо. Раб упрямо кромсал один из нескольких лишенных веток стволов, которые он притащил в грубую клетку, где они хранили дрова. Схватив то, что оказалось тупым топором, Акхеймион тоже начал рубить этот ствол, но по какой-то странной причине он не мог ударить по дереву, не отправив щепки в лицо Гераусу. Первая щепка осталась незамеченной. Вторая вызвала хмурую улыбку. Третья – откровенный смех и последовавшие извинения. А пятая попала рабу в глаз и заставила его сунуться в ведро с водой, моргая и гримасничая.

Друз еще раз извинился, но лишь в той мере, насколько это было уместно между господином и рабом. Как ни странно, он стал ценить джнанский этикет, который так презирал, путешествуя по злачным местам Трех Морей. Потом он стоял там, наблюдая, как принадлежавший ему человек снова и снова промывает левый глаз, чувствуя себя виноватым и обиженным одновременно. В конце концов, он хотел помочь этому человеку…

Гераус повернулся к нему, печально покачал головой и похвалил за сверхъестественную меткость. Смутный гнев Акхеймиона испарился, как всегда бывало перед лицом неумолимого добродушия этого человека. А потом, как ни странно, он уловил запах пустыни, как будто где-то сразу за древесными ширмами, ограждавшими его башню, он мог увидеть дюны могучего Каратая.

И вот так она была прощена… Эсменет – блудница, ставшая императрицей.

Онемев до кончиков пальцев, Акхеймион вернул топор на место.

– Лучше прислушаться к богам, – одобрительно сказал Гераус.

Конечно, привычки, как блох, не так уж легко убить, особенно привычки мысли и страсти. Но тем не менее она была прощена. Даже если он не перестал обвинять ее, она получила прощение.

И каким-то образом, прогуливаясь с бандой убийц по пустому сердцу мертвой цивилизации, волшебник сумел объяснить это Мимаре.

Он рассказал ей об их первой встрече, о том, как непристойно ее мать разговаривала с ним через окно.

– Эй, айнонец! – крикнула она сверху вниз. В Сумне существовал обычай называть всех бородатых иностранцев айнонцами. – Человеку, который так распух, нужно расслабиться, иначе он лопнет…

– В те дни я был довольно толстым, – сказал он, отвечая на вопросительный взгляд Мимары.

И он рассказал ей о ней самой – или, по крайней мере, о воспоминаниях о ней, которые продолжали преследовать ее мать.

– Это было летом после голода. Сумна, да и вся Нансурская империя тяжело пострадала. На самом деле бедняки продали в рабство так много своих детей, что император издал указ, аннулирующий все подобные сделки между гражданами Нансура. Как и большинство представителей касты, твоя мать была слишком бедна, чтобы позволить себе гражданство, но по всему городу сборщики налогов сделали исключения для некоторых людей. Твоя мать никогда бы не рассказала мне о тебе, если бы не закон… кажется, он назывался шестнадцатый эдикт о помиловании. Видишь ли, ей нужно было золото. Она была без ума от золота – от всего, что можно использовать в качестве взятки.

– И ты ей его дал.

– Твоя мать и не мечтала, что сможет вернуть тебя. На самом деле, она никогда не думала, что переживет голод. Она буквально верила, что избавляет тебя от своей участи. Ты просто не можешь себе представить, в каком она была положении… представить цепи, которые сковывали ее. Она продала тебя айнонским работорговцам, я думаю, потому, что считала, что чем дальше от Нансуриума она сможет тебя отправить, тем лучше…

– Значит, императорский указ был бесполезен.

– Я пытался ей сказать, но она отказалась слушать… Действительно отказалась, – добавил он со смешком, проводя пальцем по маленькому шраму, который все еще красовался на его левом виске. – И все же ей удалось добиться исключения… от человека, монстра по имени Полпи Тариас – которого я все еще мечтаю убить… В первый же день, когда закон вступил в силу, она отправилась в гавань. Я не знаю, как сейчас, но тогда в районе Эрши – ты его знаешь? – в северной части гавани, в тени Хагерны, работорговцы держали свои рынки. Она отказалась взять меня с собой… Это было нечто… нечто такое, что она должна была сделать сама, я думаю.

Это было странно для мужчины – войти в мир настолько искалеченной женщины. Очевидное несоответствие между событием и оценкой. Бесконечные карающие провалы на пути словесных блужданий. Безумная алхимия сострадания и осуждения. Это было место, где ни одни весы не казались уравновешенными, где чаша компаса никогда не опускалась, а стрелка никогда не показывала истинный север.

– Знаешь, девочка, мне кажется, именно тогда я по-настоящему влюбился в нее… В тот день было очень жарко и влажно, как в любой другой день в дельте Саюта. Я сидел на том самом подоконнике, где она обычно приставала к мужчинам на улице, и смотрел, как ее стройная фигура поглощается толпой…

По какой-то причине он не мог вызвать у себя в душе этот образ. Вместо этого он мельком увидел евнуха-толстяка, за которым она скрылась в толпе: его щеки искривляла улыбка, а подмышки пропитывали целые империи темноты.

Такова извращенность памяти. Неудивительно, что нелюди впали в безумие.

– Она была не единственной, – продолжал он. – Очевидно, были проданы тысячи исключений, почти все из них поддельные. Не то чтобы это имело значение, учитывая, что ты была в Каритусале, далеко за пределами влияния императора и его необдуманного закона. Работорговцы заранее наняли наемников. Начались беспорядки. Сотни людей были убиты. Один из кораблей работорговцев был подожжен. Когда я увидел дым, я вышел в город, чтобы попытаться найти ее.

Маг лениво спросил себя, видел ли кто-нибудь столько же дымящихся городов, как он… Многие, решил он, если слухи, которые он слышал о войнах за объединение, были правдой. Среди них были Сарл и капитан.

– Люди и в лучшие времена бывают глупцами, – продолжал он, – но когда они собираются толпами, то теряют тот малый разум, на который могут претендовать в одиночку. Кто-то кричит – и все они кричат. Кто-то дубасит или жжет – и все дубасят и жгут. Это поистине удивительно и страшно – достаточно страшно, чтобы заставить королей и императоров скрываться. Я был вынужден дважды прибегнуть к Гнозису, чтобы добраться до гавани, и это в городе, где хоры были в изобилии, а магам выцарапывали языки устричными раковинами. На самом деле я мало что помню, только дым, бегущие тени, тела в пыли и этот… этот холод, который, казалось, жег меня изнутри.

Даже спустя столько лет фантасмагорическое ощущение того дня все еще нервировало его. Это был один из первых случаев, когда его жизнь наяву приблизилась к вопящему безумию его снов.

– Ты нашел ее? – спросила Мимара. Она шла, ссутулившись, почти свесив голову с плеч. Это была необычная поза, своеобразное сочетание раздумья и поражения.

– Нет.

– Нет? Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду – нет. Помню, я думал, что нашел ее. Вдоль одной из стен Хагерны, уткнувшуюся лицом в собственную кровь…

Этот момент вернулся к нему непрошеным. Его тошнило от дыма и беспокойства, когда он прислонился своим тогдашним толстым телом к какому-то крутому спуску. Вид лежащей на земле женщины выбил из него все мысли, дыхание и движения. Он просто стоял, покачиваясь, а крики и вопли продолжали доноситься откуда-то сзади. Сначала он просто знал, что это она. Та же девичья фигура и копна черных волос. Более того, тот же лиловый плащ – хотя сейчас ему показалось, что он мог просто казаться такого же покроя и цвета. Страх способен переписывать вещи в соответствии со своими целями. Она упала лицом на холм, со скрюченными, как у голубя, ногами, одна ее рука вытянулась вдоль тела, другая была согнута под туловищем. Кровь струилась вокруг нее, обрамляя ее черно-багровой рамкой. Он помнил, как над гаванью звучали рога – это сигналили рыцари шрайи – и как в их ревущем кильватере наступила тишина, позволившая ему услышать стук ее крови прямо в сердце земли: она упала поперек одной из знаменитых канав Сумны.

– Но это была не она? – спросила Мимара.

Несколько молодых людей промчались тогда мимо, даже не заметив их. Он потянулся вниз безжизненными пальцами, уверенный, что Эсми будет легкой, как свернутые тряпки. Это напомнило ему, как в детстве он вытаскивал камешки из мокрого песка на пляже. Он перевернул женщину на спину, открыл ее мокрое лицо и, споткнувшись о стену, упал на живот.

Радость и облегчение… в отличие от всего, что он испытывал до первой священной войны.

– Нет… Просто какая-то другая женщина, которой не повезло. Твоя мать вернулась домой без единой царапины.

Когда он вернулся, она сидела на подоконнике и смотрела в щели между соседними домами на гавань. В комнате было темно, так что с того места, где он стоял в дверях, она казалась светящейся.

– Она больше никогда о тебе не говорила… Ни мне, ни кому-либо другому.

Пока не уступила Келлхусу.

Они оба замолчали на какое-то время, словно пытаясь осознать скрытый смысл его рассказа, и уставились на немногочисленную толпу скальперов перед ними. Поквас шел с тушей полевки, перекинутой через его огромную саблю, которую он носил в кобуре наискосок через спину. Галиан подпрыгивал рядом с ним, такой же быстрый и ловкий, как и его язык. Конджер и Вонард топтались, как торопливые призраки, их галеотские боевые прически в виде кичек были настолько беспорядочными, что их волосы падали грязными лохмотьями на плечи. Колл шатался и хромал, его плечи были остры, как палки.

– Твоя мать выжила, девочка, – наконец, рискнул снова заговорить Акхеймион. – Так же, как и ты.

Он поймал себя на мысли, что, возможно, она умерла в тот день в гавани – или умерла часть ее. Эсменет, которую он нашел, не была той Эсменет, которая покинула его, это уж точно. Если уж на то пошло, ее меланхолия рассеялась. Он помнил, как думал, что она действительно исцелилась каким-то образом. До этого дня какая-то внутренняя летаргия всегда притупляла аппетит ее любопытства, порочную остроту ее острот. По крайней мере, так казалось в то время.

– Пусть Та Сторона разбирается в ее грехах, – добавил Друз.

Обычно он избегал подобных разговоров. Мир казался слишком похожим на корку, натянутую на что-то ужасное, и смерть маячила в нем, как единственный ужас. Когда-нибудь с его грехами тоже будут разбираться, и ему не нужна была Мимара и ее Око, чтобы узнать свою окончательную судьбу.

Он шел, ожидая, что Мимара уколет его новыми вопросами и нелестными замечаниями. Но она по-прежнему смотрела вдаль, на раскинувшиеся перед ними просторы, на ветер, на бесконечные линии. «Ты не знаешь, что мир искривлен, – подумал он, – живя на равнине».

Возможно, из-за того, что они говорили на айнонском, старик вспомнил время, проведенное в Каритусале, когда он шпионил за Багряными Шпилями, и об этом старом пьянице – Посодемасе, как тот себя называл, – который рассказывал ему истории в таверне под названием «Святой прокаженный». Этот человек, который утверждал, что пережил семь морских сражений и не менее пяти лет был пленником шайризских пиратов, не говорил ни о чем, кроме своих жен и любовниц. Он описывал в мучительных подробностях, как каждая из них предавала его в том или ином унизительном отношении. Акхеймион сидел, слушая этого негодяя с коровьими глазами, попеременно оглядывая толпу, кивая в ложном ободрении и говоря себе, что мало что может быть дороже для человека, чем его стыд – и что бесконечное пьянство срывает с людей это чувство.

И именно это, как он понял с немалой долей тревоги, происходило здесь, на долгой дороге в Ишуаль.

Бесконечное опьянение. А вместе с ним – медленное удушение стыда.

Что хорошего в честности, если она не несет в себе боли?

* * *

Пыль на горизонте. Запах человека на горячем ветру.

Они быстро бежали по траве, пригибаясь так низко, что сорняки цеплялись за их плечи, и их ряды были разбросаны так широко, что пыль от их приближения не могла насторожить их добычу. Они выкрикивали оскорбления ненавистному солнцу. Они были скользкими существами, неутомимыми и неумолимыми в преследовании добычи ради своих ужасных аппетитов. Они принимали грязь за пищу, а насилие – за блаженство. Они носили лица своих врагов, нечеловечески красивые, когда были спокойны, и гротескно искаженные, когда возбуждались.

Шранки… Оружие древней войны, охватывающее мертвый мир.

Они чуяли их, нарушителей границы. Они видели клочки плоти, кровавые надрезы, которые делали, чтобы поглумиться над жертвами, глаза, широко раскрытые от невыразимого ужаса. Хотя прошли поколения с тех пор, как их предки в последний раз встречались с людьми, факт их существования был запечатлен в их плоти. Болезненное великолепие их криков. Жар их крови. Дрожащая слава их борьбы.

Они прыгали, как волки, носились, как пауки. Они бежали за истинами, которых не знали, за истинами, написанными их кровью. Они бежали за обещанием насилия…

Только для того, чтобы удивиться человеческой фигуре, поднимающейся из зарослей кустарника и травы.

Женской фигуре.

Сбитые с толку, они перешли на шаг, сомкнувшись вокруг нее широкой дугой. Ветер обдувал ее руки и ноги, трепал волосы и лохмотья, в которые она была одета, унося с собой осадок, который был ее запахом.

Запахом человека, гнили, нечистот и… и еще чего-то…

Чего-то одновременно пугающего и манящего.

Они окружили ее, раскачиваясь и визжа, размахивая грубым оружием или мяукая в смутном предчувствии. Их вождь приблизился и опустил руки вниз, а потом отвел их назад, чтобы протащить ножи через пыльный дерн. Он стоял перед ней, почти такой же высокий, и мухи жужжали вокруг сгнившей кожи, в которую он был одет.

– Кто ты такая? – пролаял он.

– Ребенок того же отца, – сказала она.

Вождь начал топать ногами. Он оскалил зубы и заскрежетал ими, чтобы женщина увидела.

– Отец… отец! У нас нет отцов, кроме земли!

Она улыбнулась материнской улыбкой.

– Нет, они есть у вас. И они отказывают вам в этом пути.

– Убью! Убью тебя! Убей-уничтожь остальных, чтоб их!

– И все же ты не испытываешь голода в отношении меня…

– Никакого голода…

– Потому что мы дети одних и тех же отцов.

– Убить! – завопил вождь. – Убить… убить… твою мать! – Он щелкнул челюстями, как волк, спорящий с костью, и поднял свои изрытые ржавчиной ножи к безликому небу.

Существо по имени Мимара высоко подпрыгнуло над качающейся головой вождя. Солнечный свет искрился на обнаженной стали. Оно кувыркнулось со сверхъестественной медлительностью и приземлилось в позе воина. За его спиной дергался, визжал и хватал воздух когтями вождь, словно пытаясь удержать фиолетовую кровь, хлеставшую из его шеи. Он исчез в пыли, превратившись в дрожащую тень за меловыми завесами.

– Мы дети одних и тех же отцов, – сказала женщина остальным. – Вы чувствуете силу правды, исходящую от этого?

Хриплый поток завываний…

– Черное небо очень скоро призовет вас.

Она улыбнулась этим униженным непристойностям.

– Оно призовет вас очень скоро.

* * *

– На что это было похоже? – спрашивает она. – Я имею в виду первую встречу с Келлхусом.

Ответ старого волшебника обычно многословен.

Айенсис, говорит он ей, любил упрекать своих учеников за то, что они путают согласие с интеллектом. Очевидно, именно эта путаница и делала столь глубокие души столь тревожащими – и столь редкими.

– Ты, моя девочка, сама являешься основанием для своих предположений. Независимо от того, насколько можно согнуть твой локоть, твоя рука – прямая. Поэтому, когда к тебе приходит другой со своей меркой… ну, скажем так, они обязательно будут недооценивать степень, в которой их предположения отклоняются от твоих, и тебе это покажется очевидным. Не важно, насколько ты ошибаешься, насколько ты глупа, ты будешь думать, что знаешь это «в своем желудке», как говорят галеоты.

– Значит, истинная мудрость невидима? Ты говоришь, что мы не можем видеть ее, когда сталкиваемся с ней.

– Нет. Я говорю только то, что нам очень трудно ее распознать.

– Тогда чем же отличался мой отчим?

Старый волшебник шел молча, как ему показалось, довольно долго, размышляя под стук своих сапог по кожистой траве.

– Я провел много долгих часов, обдумывая это… Теперь, видишь ли, он обладает властью… Он – великий, всезнающий аспект-император. Его слушатели приходят к нему со своими мерками в руках, фактически в надежде, что он их исправит… Но тогда… Ну, он был всего лишь нищим и беглецом.

Его тон прерывистый, задумчивый. Он ведет себя как человек, удивленный вещами настолько знакомыми, что они стали бездумными.

– У него был дар объяснять тебе, что к чему… – говорит он, а затем снова погружается в тишину раздумий. Он хмурит брови, и его губы сжимаются в косматый профиль бороды. – Айенсис всегда говорил, что невежество невидимо, – снова начинает он, – и что именно это заставляет нас думать, что мы знаем истину о чем угодно, не говоря уже о сложных вещах. Он считал, что уверенность – это симптом глупости, причем самый разрушительный. Но рискуя обидеть великого учителя – или его древнюю тень, во всяком случае, – я бы сказал, что не все невежества… равны. Я думаю, что есть истины, глубокие истины, которые мы каким-то образом знаем, не зная…

Мимара оглядывается по сторонам, как она часто делает, когда они ведут подобные разговоры. Поквас стоит ближе всех, его сбруя обвисла, а черная кожа покрыта мелом от пыли. Галиан плетется рядом – они стали неразлучны. Клирик шагает довольно далеко впереди, его лысая голова сверкает белизной в лучах яркого солнца. Сарл отстает от Колла, его лицо искажает вечная гримаса. Они больше похожи на рассеянную толпу беженцев, чем на воинственный отряд, отправляющийся на поиски.

– Это… – Акхеймион говорит, все еще вглядываясь в свои воспоминания. – Это был нощи Келлхуса, его гений. Он мог бы заглянуть тебе в глаза и вырвать из тебя эти… полузабытые истины… и так, в течение нескольких мгновений разговора с ним, ты начинал сомневаться в своем собственном локте и все больше и больше мерить все его меркой…

Она чувствует, как ее глаза округляются в понимании.

– Обманщик не может просить большего дара.

Взгляд волшебника становится таким острым, что поначалу она боится, что обидела его. Но она видит и тот благодарный блеск в его глазах, который так ценит.

– За все мои годы, – продолжает он, – я так и не понял, что такое поклонение, что происходит с душами, когда они падают ниц перед другими, – я слишком долго был магом. И все же я боготворил его… некоторое время. Настолько, что даже простил ему кражу твоей матери…

Он встряхивает головой, словно отгоняя пчел, и смотрит на неподвижную линию горизонта. Его сотрясает кашель.

– Каким бы ни было поклонение, – говорит он, – я думаю, что оно включает в себя отказ от своей мерки… открытие себя для того, чтобы тебя постоянного исправлял кто-то другой…

– Вера в невежество, – добавляет она с кривой усмешкой.

Его смех так внезапен, так безумен от веселья, что почти все скальперы поворачиваются к ним.

– Какое горе ты, должно быть, причинила своей матери! – восклицает он.

Несмотря на то что она улыбается шутке, часть ее спотыкается в странном беспокойстве. Когда она успела стать такой умной?

Квирри, осознает она. Это средство ускоряет не только шаги.

Опасаясь внезапного внимания, они какое-то время держат язык за зубами. Тишина бесконечного напряжения снова овладевает ими. Она смотрит на северный горизонт, на длинную пропасть между небом и землей. Она вспоминает, как Келлхус и ее мать занимались любовью в далекой пустыне. Ее рука скользит к животу, но мысли не осмеливаются следовать за ней… Еще нет.

У нее есть чувство, что мир искажается.

* * *

– Было время, – говорит Клирик, – когда мир сотрясался под топот нашего марша…

Мир стар и чудесен, он полон глубокого отчаяния, которого никто по-настоящему не знает, пока не достигнет края своей маленькой жизни и не обнаружит, что не может смотреть вниз.

Мимара пришла к пониманию, что нелюдь является доказательством этого.

Просторы равнины сжимаются в вечернем сумраке. Налетает ветер, достаточно сильный, чтобы покалывать лица взметенными вверх песчинками. По небу ползут грозовые тучи, темные и пылающие от внутренних разрядов, но без дождя, если не считать странных, похожих на теплые плевки, брызг.

Нелюдь стоит перед ними, обнаженный до пояса, и взгляды десяти его спутников сфокусированы на нем одном. Его безволосая фигура вполне совершенна – само воплощение мужественной грации и силы, статуя в стране, не знающей скульпторов.

По насмешливым небесам прокатывается гром, и скальперы бросают взгляды то туда, то сюда. Он тревожит душу, этот гром над равниной. Глаза при грохоте грома обращаются к укрытию, когда трескаются небеса, а равнины – это не что иное, как отсутствие укрытия, обнаженная земля, тянущаяся все дальше и дальше по краю горизонта. На равнинах негде спрятаться – есть только направление, куда бежать.

– Было время, – говорит Клирик, – когда нас было много, а этих развращенных – этих тощих – мало. Было время, когда ваши ухмыляющиеся предки плакали при малейшем слухе о нашем недовольстве, когда вы предлагали своих сыновей и дочерей, чтобы отвратить нашу капризную ярость. Было такое время…

Она не может оторвать от него взгляда. Инкариол… Сама его форма стала своего рода принуждением, как будто наблюдаемое могло бы искупить наблюдателя, если бы изучалось с достаточной страстью. Он – тайна, тайна, которую она должна знать.

– Самый глупый из нас, – говорит он, – забыл больше, чем может знать ваш мудрейший. Даже ваш волшебник – всего лишь ребенок, спотыкающийся в сапогах своего отца. Вы – всего лишь тонкие, как веточки, свечи, горящие быстро и ярко, открывающие гораздо больше, чем позволяет вам охватить срок вашей жизни.

Он откидывает голову назад, пока контур его челюсти не образует треугольник над мускулистой шеей. Он кричит в небо, произнося слова, которые вливаются в голубое и ослепительно-белое… Он шагает в небо, раскинув руки, поднимаясь до тех пор, пока облака не превращаются в подобие мантии дыма и борющихся внутренних огней.

– А теперь взгляните на нас! – гремит он, обращаясь к их изумленным теням. – Наше число уменьшилось. Мы вечно погружаемся на дно. Мы живем в пещерах – те из нас, кто еще жив. Мы бежали из наших горных крепостей, изгнанные теми самыми глубинами, которые мы старались раскрыть, той самой тьмой, которую мы стремились осветить. И все же мы живем в пещерах…

Он висит над ними. Он опускает свой сияющий взгляд. Его слезы сверкают серебром преломленного света. Грохочет гром, тысячи молотов бьются о тысячи щитов.

– Вот в чем парадокс, не так ли? Чем дольше вы живете, тем меньше становитесь. Прошлое всегда затмевает настоящее, даже для таких мимолетных рас, как ваша. Однажды утром вы просыпаетесь, чтобы найти настоящее… этот самый момент… чуть больше, чем искра в пещере. Однажды утром вы просыпаетесь и обнаруживаете, что вас стало настолько… меньше…

«Инкариол, – думает она. – Ишрой…»

– Меньше, чем вы хотели. Меньше, чем вас было.

Она понимает, что влюблена. Не в него, но в силу и чудо, которыми он был.

– Однажды вы, те, кто никогда не был ни могущественным, ни великим, спросите, куда ушла слава. Увидите свою слабеющую силу. Слабеющие нервы. Вы обнаружите, что колеблетесь на каждом шагу, и ваше высокомерие станет хрупким, оборонительным. Возможно, вы обратитесь к своим сыновьям и к их затмевающей все страсти. Возможно, запретесь в своих домах, как это сделали мы, провозглашая презрение к миру, хотя на самом деле вы будете бояться его мер…

Она становится больше в его присутствии, решает Мимара. Она всегда будет становиться больше, убегает ли он, умирает ли или совершенно теряется в том беспорядке, которым является его душа.

– Однажды вы, те, кто никогда не был ни могущественным, ни великим, заглянете в пещеры своей истощенной жизни и увидите, что вы потеряны…

Он сбрасывает свою мантию облаков, опускаясь вниз, как на проволоке. Он ступает на сухую, как порох, землю.

Мимара наклоняется вперед вместе с волшебником и скальперами. Их пересохшие рты открыты.

– Потеряны, как и мы, – бормочет он, протягивая руку за чудом, которое прячет в своей сумке.

Грозовые тучи продолжают свой марш во мраке ночи.

Дождь, как всегда, идти отказывается.

* * *

Кил-Ауджас, решает она. Что-то сломалось в них в Кил-Ауджасе. Что-то между ними, что-то внутри. И теперь здравомыслие покидает их, капля за каплей.

Есть новое правило Тропы, и хотя оно никогда не было произнесено, Мимара знает с полной уверенностью, что нарушители его будут наказаны так же смертельно, как и все остальные. Правило, которое гарантирует, что никто не будет упоминать о безумии, медленно овладевающем ими.

Никаких вопросов. Никаких сомневающихся на перегоне.

Она пришла к выводу, что самое удивительное в безумии – это то, что оно кажется таким нормальным. Когда она думает о том, как скучные дни просто перетекают в безумные вечерние вакханалии, ничто не кажется ей странным – во всяком случае, внутри ничего не протестует. Вещи, которые должны были бы заставить ее содрогнуться, как, например, покусывание ногтя Клирика, когда его палец блуждает по внутренней стороне ее щеки – это не что иное, как часть большего восторга, ничем не примечательного, как любой другой лежащий в основании камень.

И только когда она отступает назад и задумывается, безумие ясно смотрит ей в глаза.

– Он убивает тебя… – сказала тварь по имени Сома. – Нелюдь.

Она обнаружила, что дрейфует в хвосте их рассеянной толпы и приближается к Сарлу, думая, что кто-то совершенно сломленный может знать что-то о трещинах, которые теперь пронизывают их души. По словам старого волшебника, сержант знал лорда Косотера со времен войн за объединение – очень давно, если судить по жизни скальперов. Возможно, он сумеет разгадать загадку шпиона-оборотня.

– Тропа троп, – запинаясь, говорит она, не зная, с чего начать. – А, Сарл?

Остальные уже давно оставили его наедине с его безумными размышлениями. Никто не осмеливается взглянуть на него, боясь вызвать какую-нибудь бессвязную тираду. В течение нескольких недель она ожидала, а пару раз даже надеялась, что капитан заставит его замолчать. Но сколько бы ни гремел в ночи его резкий голос, ничего не сделано, ничего не сказано.

– Она говорит со мной, – сообщает он, глядя куда-то вправо, как будто она была призраком, который слишком долго мучил его душу, чтобы обратиться к нему напрямую. – Вторая по красоте вещь…

Он был одним из самых морщинистых мужчин, которых Мимара когда-либо видела, еще когда она впервые встретила его. Теперь же его кожа сморщена, как узловатое полотно. Его туника истлела до лохмотьев, кольчуга болтается на узловатых плечах, а килт каким-то образом потерял свою заднюю часть, обнажив иссохшие ягодицы для дневного света.

– Скажи мне, сержант. Как давно ты знаком с капитаном?

– С капитаном? – Седой старик грозит пальцем, качая головой в кудахчущем упреке. – С капитаном, не так ли? Хи-хи! Таким, как он, нет никакого объяснения. Он не от мира сего!

Она вздрагивает от громкости его голоса, рефлекторно понижая свой собственный тон, чтобы компенсировать это.

– Как же так?

Он содрогается от беззвучного смеха.

– Иногда души путаются. Иногда мертвые выпрыгивают из могил! Иногда старики просыпаются в телах младенцев! Иногда волки…

– О чем ты говоришь?

– Не переходи ему дорогу, – прохрипел он с каким-то заговорщическим ликованием. – Он… он! О нет, девочка. Никогда не переходи ему дорогу!

– Но он такой дружелюбный парень! – выкрикивает Мимара.

Он улавливает, что она шутит, но, кажется, совершенно не понимает, в чем заключается юмор. Его долгий и громкий смех – на самом деле глупое и пустое отражение ее слов. Все больше и больше ему кажется, что он издает звук смеха, не смеясь вообще…

И вдруг она чувствует ложь, которая пронизывает их всех, как личинка, пожирающая смысл и оставляющая только движения. Смех без юмора. Дыхание без вкуса. Слова, произнесенные в определенной последовательности, чтобы заставить замолчать невысказанное – те слова, которые никогда не должны быть сказаны.

Всю свою жизнь она жила ложью. Всю свою жизнь прокладывала себе путь из противоречия, зная, но в то же время не зная, снова и снова ошибаясь.

Но эта ложь совсем другая. Эта ложь каким-то образом ускользает от боли других лживых слов. Эта ложь прорезает мир вдоль более красивых стыков.

Эта ложь – блаженство.

Ей достаточно взглянуть на остальных, чтобы увидеть, что они знают это с той же самой бессмертной уверенностью. Даже Сарл, который давным-давно сбежал от зубов мира, довольствуясь обменом фантазии на безумную фантазию, кажется, понимает, что… происходит что-то… ложное…

– И Клирик… Как ты с ним познакомился?

Есть что-то в его присутствии, что словно бы овевает ее свежим ветром. Его походка одновременно энергична и широка, руки раскинуты, как у тощего человека, притворяющегося толстым.

– Я нашел его, – говорит он.

– Нашел его? Как? Где?

Озорные искорки мелькают в его глазах.

– Нашел его, как монету в грязи!

– Но где? И как?

– После того как мы взяли Каритусаль, когда они распустили восточных заудуньян… они послали нас на север, в Хунореал, хе-хе!

– Послали тебя? Кто вас послал?

– Министрат. Святейшие. Раскидайте голых, сказали они. Тащите тюки и храните золото – им плевать на золото, на святыни. Просто держитесь юго-восточных границ Галеота, сказали они. А где же еще? Нет. Нет. Именно там…

Это сбивает ее с толку. Она всегда считала, что скальперы – добровольцы.

– А как же Клирик? – настаивает она. – Инкариол…

– Я нашел его! – взрывается он флегматичным ревом. – Как монету в грязи!

Еще больше глаз обратилось к ним, и она внезапно почувствовала себя заметной – и даже, как ни странно, виноватой. Кроме других сумасшедших, только воры обмениваются шутками с сумасшедшими – как способ их разыграть. Даже старый волшебник наблюдает за ней с насмешливым прищуром.

Простой разговор с этим человеком скомпрометировал ее, понимает она. Остальные теперь знают, что она что-то ищет… Капитан знает.

– Тропа троп, – говорит она запинаясь. – Они будут петь песни за Тремя Морями, сержант, подумайте об этом! Псалом Шкуродеров.

Старик плачет, осознает она, потрясенная милосердием своих эгоистичных слов.

– Да благословит тебя Седжу, девочка, – кашляет он, глядя на нее мутными, мигающими глазами. По какой-то причине он начал хромать, как будто его тело разбилось вместе с сердцем.

Внезапно он улыбается в своей морщинистой манере, и его глаза становятся просто более глубокими отверстиями на его красном морщинистом лице.

– Мне было одиноко, – прохрипел он сквозь гнилые зубы.

* * *

Они видят шлейф пыли вскоре после того, как разбивают лагерь. Он поднимается, мелово-белый и вертикальный, прежде чем ветер утаскивает его в сторону призрачного горного крыла. Равнины громоздятся к северу высохшими листьями, некоторые смяты, другие согнуты и похожи на пни и приземистые рога. Отвесная линия горизонта поднята и изогнута, и это значит, что пройдет некоторое время, прежде чем те, кто создал этот шлейф, станут видимыми. Поэтому они продолжают осторожно продвигаться на север. Мимара слышит, как Галиан и Пок бормочут что-то о шранках. Отряд еще не сталкивался с ними с момента перехода в Истиули, так что это само собой разумеется.

Шлейф то раздувается, то сужается в зависимости от невидимых неровностей, но становится все ближе и ближе. Капитан не дает никаких указаний, даже когда первые пятнышки начинают ползти по дальнему склону холма.

Держась за руки, защищаясь от палящего солнца, они вглядываются в даль.

Всадники. Около сорока или пятидесяти – как раз достаточно, чтобы защитить себя от одного клана голых. Пестрое сборище кастовых слуг, одетых в грубые кольчуги, разбирающиеся на части, поверх заляпанных синими и золотыми пятнами туник. Их бороды свисают до пояса, раскачиваясь в такт галопу пони. Они едут под знаменем, которого она никогда раньше не видела, хотя и узнает нангаэльские клетчатые черные щиты.

– Нангаэльцы, – произносит она вслух. – Это тидоннцы.

Волшебник останавливает ее сердитым взглядом.

Великая Ордалия, понимает она. Наконец, они заползли в ее могучую тень…

Ее охватывает трепет предвкушения, словно она наткнулась на взгляд кого-то чудовищного, наделенного силой. И девушка задается вопросом, когда же она испугалась отчима, если он так долго казался ей единственным здравомыслящим голосом, единственной понимающей душой.

– Заблудившийся патруль? – спрашивает Галиан.

– Снабженческая когорта, – авторитетно заявляет Ксонгис. – Должно быть, они оставили свои повозки.

Даже при том, что они ясно видят приближающихся всадников, говорящих о них и наверняка спорящих, Шкуродеры молчат. Эти люди настолько опередили цивилизацию, что им больше не нужны бессмысленные слова, чтобы поддерживать связь.

Командир нангаэльцев – седобородый человек с длинным морщинистым лицом и низким выступающим лбом. Его левая рука висит на перевязи. Капитан жестом приглашает Галиана следовать за ним. Двое мужчин делают несколько шагов навстречу приближающемуся всаднику.

Пожилой офицер любезно спешивается, как и два ближайших к нему седока. Но его взгляд задерживается на Клирике на несколько ударов сердца. Ему не нравится, как тот выглядит.

– Тур’Ил Халса брининауш вирфель? – подает голос офицер.

– Скажи ему, что мы не говорим на тарабарщине, – наставляет капитан бывшего солдата.

Мимара смотрит на старого волшебника, внезапно испугавшись. Он едва заметно покачивает головой, словно предостерегая ее от необдуманных поступков.

– Мануа’тир Шейарни? – спрашивает Галиан.

Нангаэльцы обгорели на солнце и измучены путешествиями, их килты изношены, а лица покрыты почерневшей от пота пылью. Но контраст между ними и ее спутниками приводит Мимару в ужас. Одежда скальперов превратилась в черные лохмотья, блестящие от грязи. Туника Конджера почти распалась на обрывки грязных веревок. Они выглядят как вещи, которые должны вот-вот развалиться… как мертвые вещи.

Офицер останавливается перед двумя мужчинами. Он высок, как тидоннец, но сгорблен годами, так что кажется одного роста с лордом Косотером. Капитан же в его присутствии выглядит скорее тенью, чем человеком.

– Кто вы такие? – спрашивает он на сносном шейском.

– Шкуродеры, – просто говорит Галиан.

– Скальперы?.. Так далеко?.. Как такое возможно?

– Голые собирали толпу. У нас не было другого выбора, кроме как бежать на северо-запад.

На мгновение офицер хитро прищуривается.

– Вряд ли.

– Да, – говорит капитан, вытаскивая нож и вонзая его в глазницу мужчины. – Вряд ли.

Тело падает вперед. Крики взлетают в безводное небо, и Мимара откуда-то знает, что этого командира любили. Люди по обе стороны от офицера в ужасе отшатываются. Лорд Косотер свирепо смотрит и ухмыляется, уперев нож в правое бедро. Его глаза в ярости сияют над путаницей из зубов и бороды. В шуме обнажается оружие. И сквозь крики тревоги и возмущения прорывается другой голос, играющий на струнах другого мира…

Клирик поет.

Он стоит бледный, с обнаженной грудью. Сквозь прорези его лица просвечивает блеск. Он тянется вперед, его руки скрючены и похожи на когти. Арканы белого света перечеркивают задние ряды разношерстной колонны…

Седьмая теорема квуйа – или что-то в этом роде.

Вопли, как лошадиные, так и человеческие. Мелькание теней в ярком солнечном свете. Люди брошены на землю. Лошади катаются и бьются, поднимая клубы пыли. Мимара видит человека, стоящего на коленях и кричащего. Сначала он кажется всего лишь тенью в пыли, но каким-то чудом сквозь ее завесы открывается туннель ясности. Он воет, его борода пылает под обожженными щеками.

Затем битва обрушивается на нее.

Нангаэльские боевые кличи сотрясают воздух. Передние тидоннцы толкают своих пони вперед, щиты наготове, мечи высоко подняты. Скальперы встречают их атаку с жутким спокойствием. Они обходят мчащиеся фигуры, рубят всадников, валят на землю лошадей. Поквас прыгает, поворачиваясь под тяжестью своей огромной сабли. Пони спотыкается о взрывающуюся пыль. Голова всадника кружась, взлетает ввысь, а потом падает, волоча за собой бороду, как комета. Ксонгис ныряет между атакующими тидоннцами, вспарывая бедро одному из них. Капитан рисует еще один неуловимый полукруг, прежде чем сделать высокий выпад, чтобы пронзить горло еще одного человека. Несчастный падает навзничь, задыхаясь и вываливаясь из стремян.

Хаос и мрак. Фигуры появляются, а затем исчезают в коричневом тумане. Волшебный свет мерцает и светится, как молния в облаках. Один раненый нангаэлец вываливается из завесы этого безумия с дубинкой, зажатой в окровавленном кулаке. Мимара с удивлением обнаруживает в своей руке Бельчонка – яркое и острое оружие. На лице нангаэльца застыла смертельная решимость. Он замахивается на нее, но она легко ныряет в сторону, разрезая его предплечье изнутри до кости. Он рычит и вертится на месте, его борода болтается в поисках крови. Но дубинка выскальзывает у него из рук – Мимара перерезала ему сухожилие. Он прыгает, чтобы схватить ее, но она снова слишком проворна. Отступает в сторону, сбивает его с ног и рубит ему шею сзади. Он падает, как бесчувственный мешок.

Пыль клубится и вращается, поднимается и опускается, как молоко, пролитое в ручей. Скальперы застыли – это могло бы быть задыхающимся недоверием, но больше похоже на моргающее любопытство. Туман рассеивается, открывая взору словно нарисованные мелом фигуры, ползущие по выжженной траве или корчащиеся на ней. У них смола вместо крови.

Мимара смотрит на человека, которого почти убила. Он лежит неподвижно на животе, моргая и задыхаясь. Татуировка в виде небольшого Кругораспятия украшает его левый висок. Она не может заставить себя прекратить его страдания так, как это делают другие. Она отворачивается в поисках Акхеймиона, моргая от пыли…

Она находит Друза в нескольких шагах от Колла, который стоит точно так же, как и до начала битвы, а его меч все еще висит на веревке. Она пытается поймать взгляд волшебника, но он смотрит куда-то вдаль, щурясь.

– Нет, – прохрипел Акхеймион, словно очнувшись от глубокого оцепенения. – Нет!

Сначала Мимара думает, что он имеет в виду происходящее перед ними убийство невинных, но потом она понимает, что его взгляд следует за убегающими всадниками. Она едва может разглядеть их из-за пыли – восемь или девять человек, спешащих на север.

– Не-е-е-е-ет!

Слова Гнозиса грохочут со всех сторон, как будто произносятся собственными легкими неба. Голубоватый свет вырывается из глаз и рта волшебника… Смысл – нечестивый смысл. Он поднимается в открытое небо, ступая по призрачной земле. Дикий, седой, старый, он кажется куклой из узловатых тряпок, брошенной высоко в небо.

Она стоит ошеломленная, наблюдая, как он догоняет убегающих всадников, а затем обрушивает на них сверкающий дождь разрушения. Клубы и шлейфы пыли – знак беспорядка на горизонте.

Остальные почти не проявляют интереса к этому. Быстрый взгляд показывает, что почти все они целы, за исключением Конджера, который сидит в пыли, гримасничая, – его руки сжаты вокруг багрового колена. Он с тупым ужасом наблюдает за приближением своего капитана. Тень меча лорда Косотера на мгновение падает на его лицо, и Конджера больше нет.

– Никаких хромоногих! – Капитан скрипит зубами, его глаза голодны и блестят одновременно. – Соберите пони… всех! Тех, на ком мы не ездим, мы едим… в итоге.

И это – итог их добычи. Почему-то кажется святотатством надевать чужое имущество – настолько эти вещи чистые и настолько скальперы грязны. Старый волшебник возвращается на усталых ногах, обрамленный бурлящими завесами дыма. Он поджег равнины.

– Я уже проклят, – это все, что он говорит в ответ на взгляд Мимары.

Он смотрит в землю и не произносит ни слова в течение следующих трех дней.

* * *

Его продолжительное молчание беспокоит ее не так сильно, как ее собственное безразличие к нему. Она достаточно хорошо понимает: убивая тидоннцев, старый волшебник убивал во имя подтверждения своего статуса. Но она знает, что его вина и смятение – это такой же вопрос движения вперед, как и ее сострадание. Его молчание – это молчание лжи, и поэтому она не видит причин для беспокойства.

Ей приходится нести бремя собственного убийства.

Утро третьего дня проходит так же, как и любое другое, за исключением того, что все притоки, которые они пересекают, высохли в пыль, а их кожа стала достаточно дряблой, чтобы капитан мог ввести ограничения на еду. Когда старый волшебник наконец решает заговорить, его рот оказывается совсем пересохшим.

– Ты когда-нибудь видела так Келлхуса?

Келлхус. Услышав это имя, она почему-то почувствовала укол, настолько сильный, что подавила желание сделать один из знаков защиты, которым научилась в борделе. До Акхеймиона она никогда не слышала, чтобы кто-то так фамильярно называл ее отчима. Даже мать всегда говорила о нем «Твой отец». Не раз.

– Видела ли я моего отчима? – переспросила она. – Ты имеешь в виду моими… другими глазами?

По его нерешительности она поняла, что он уже давно боялся задать этот вопрос.

– Да.

Отпущение грехов, осознает она. Он убил тидоннцев, чтобы ни одно известие об их экспедиции не дошло до Великой Ордалии, и теперь он пытается оправдать их смерть через праведность своего дела. Люди убивают, люди оправдывают. Для большинства эта связь совершенно неразрывна: убитые просто обязаны быть виновными, иначе зачем бы их убивать? Но она знает, что Акхеймион – один из тех редких людей, которые постоянно спотыкаются о швы в своих мыслях. Люди, для которых нет ничего простого.

– Нет, – отвечает она. – Поверь мне, я видела его всего несколько раз. Пророкам не хватает времени на настоящих дочерей, не говоря уже о таких, как я.

Это правда. В течение большей части ее жизни на Андиаминских Высотах аспект-император был не более чем страшными слухами, невидимым присутствием, которое заставляло толпы надушенных чиновников сновать туда-сюда по галереям. И в каком-то смысле, осознает она со странным оцепенением, с тех пор мало что изменилось. Не был ли он тайным тираном этой самой экспедиции?

Кажется, впервые она видит мир глазами Друза Акхеймиона – мир, связанный с махинациями Анасуримбора Келлхуса. Отведя глаза в сторону, она вдруг чувствует, как на нее наваливаются тяжелый груз и напряжение, как будто мир – это колесо, усеянное горами, окаймленное морями, такое огромное, что его ось вечно лежит за горизонтом, всегда невидимая. Маршируют армии. Священники подсчитывают пожертвования. Корабли уходят и прибывают. Лазутчики протестующе воют и извиваются на животах…

Все по воле святого аспект-императора.

Это мир, который видит старый волшебник, мир, который определяет каждое его решение: уникальное существо, живое существо, питаемое артериями торговли, связанное сухожилиями страха и веры…

Левиафан с черным раком вместо сердца.

– Я верю тебе, – говорит он через некоторое время. – Мне просто… просто интересно.

Она размышляет об этом образе аспект-императора и его власти, об этой адской печати. Он напоминает ей о великой нильнамешской мандале, которая висит на Аллозиевом форуме под Андиаминскими Высотами. На протяжении более тысячи лет инвишские мастера-мудрецы стремились запечатлеть творение в различных символических схемах, в результате чего получились гобелены несравненной красоты и изготовления. Мандала Аллозиума, как однажды сказала ей мать, была известна тем, что на ней впервые были использованы концентрические круги, вместо вложенных друг в друга квадратов для представления иерархий существования. Она также была печально известна тем, что не содержала никакого изображения в своем центре, в месте, обычно предназначенном для Бога Богов…

Новшества, которые, как объяснила ее мать, привели к тому, что ее создателя забили камнями до смерти.

Теперь Мимара видит в глазах своей души собственную мандалу, более временную, чем космологическая, но столь же разрушительную по своим последствиям. Она видит миллионы обшитых панелями краев, толпы крошечных жизней, каждая из которых заключена в невежестве и рассеянности. И она видит большие палаты Великих фракций, гораздо более могущественных, но столь же забывчивых, учитывая их вечную борьбу за престиж и господство. С ужасающей ясностью она видит и постигает его – символический мир, переполненный жизнью, но лишенный нервов, совершенно бессмысленный для злобы, затаившейся в их отсутствующем сердце…

Темный мир, сражающийся в давно проигранной войне.

Какими бы слабыми ни были ее страсти, она, кажется, чувствует их: бессилие, опустошенность, зияющее чувство безнадежности. Она идет некоторое время, пробуя и даже смакуя эту возможность, как если бы судьба была всего лишь разновидностью медового пирога. Мир, где аспект-император – зло…

И тут она понимает, что с таким же успехом могло бы быть и наоборот.

– А что бы ты подумал, – спрашивает она старого волшебника, – если бы я сказала тебе, что он был окутан славой, когда я увидела его, что он, без сомнения, Сын Неба?

Вот оно, понимает она. Крыса, которая прячется у него в животе, грызет и грызет…

– Трудные вопросы, девочка. У тебя к ним талант.

Ниспровергающий страх.

– Да. Но дилеммы остаются твоими, не так ли?

Он смотрит на нее, и на мгновение в ее взгляде мелькает ненависть. Но, как и многое другое, эта ненависть исчезает без остатка. Просто еще одна страсть, слишком смазанная неуместностью, чтобы быть зажатой в руках настоящего.

– Странно… – отстраненно отвечает он. – Я вижу две пары следов позади себя.

* * *

Есть такое чувство распутывания.

Ощущение нитей, изношенных и истертых, но пока еще не перерезанных собственным напряжением. Ощущение висящих вещей, как будто они были не более чем пушинкой, летящей по ветру. Ощущение того, что вещи связываются, ощущение новорожденных якорей и того, как новое напряжение пробегает по старым швам и старым ремням, как будто они были паутиной, а теперь превращаются в воздушных змеев, парящих высоко и свободно, треплющихся на соколиных ветрах и прикрепленных к земле единственной нитью…

Квирри.

Квирри священен. Квирри чист.

Каждую ночь они стоят в очереди перед нелюдем и сосут из соска, который является его пальцем. Иногда он обхватывает их щеки свободной рукой и долго и печально смотрит им в глаза, в то время как его палец ощупывает их язык, десны и зубы.

И это правильно – ощутить вкус слюны своего предшественника.

Они нашли новый Бивень, который направляет их, нового бога, которому они отдают свои сердца и перед которым преклоняют колени. Квирри, распределенный его пророком, Инкариолом.

Днем они идут, полностью погруженные в благословенное однообразие. Как жуки, они движутся, уткнувшись лицом в землю, шаг за шагом, глядя, как их ботинки цепляются за нимбы пыли.

Ночью они слушают Клирика и его бессвязные заявления. И кажется, они постигают логику, которая связывает разрозненные абсурды в глубокое целое. Они упиваются ясностью, неотличимой от смятения, просветлением, лишенным притязаний, истины или надежды…

И равнины проходят, как сон.

* * *

– Квирри… – наконец, удается ей выпалить. – Он начинает пугать меня.

В молчании волшебника есть какая-то надломленность. Она чувствует его тревогу, чувствует усилие воли, которое требуется ему, чтобы подавить упрек. Она знает слова, борющиеся за контроль над его голосом, потому что это те же самые ворчливые и обвиняющие слова, которые продолжают звучать в уголках ее мыслей. Дурак. Зачем бросать камни в волков? Все так, как должно быть. Все будет хорошо…

– Как же так? – говорит он холодно.

– В борделе… – Она слышит свой ответ и удивляется, потому что обычно так неохотно говорит об этом месте. – Некоторые девушки, в основном те, что сломались… Их кормили опиумом – заставляли его принять. А через несколько недель они… они…

– Делали все, что от них требуют, чтобы получить больше, – глухо говорит волшебник.

Тягучая тишина. Кашель где-то впереди них.

– Может быть, именно это делает с нами нелюдь?

Произнести этот вопрос – все равно что выкатить из груди огромный камень. Как же это трудно – стоять прямо в свете того, что происходит! Как вообще это возможно?

– Но почему? – спрашивает волшебник. – Он уже предъявлял… предъявлял какие-нибудь требования?

– Нет, – отвечает она.

Пока еще нет.

Друз задумчиво смотрит на землю, на свои ноги и на то, как он выдыхает пыль.

– Нам нечего бояться, Мимара, – наконец говорит он, но в его манере держаться есть что-то фальшивое, как будто рядом с ней идет испуганный мальчик, заимствующий уверенный тон и позу священника. – Мы не такие, как другие. Мы знаем об опасности.

Она не знает, что ответить, и поэтому просто продолжает идти в молчаливом смятении. «Да! – кричит что-то в ней. – Да! Мы знаем об опасности. Мы можем принять меры предосторожности, отказаться от квирри в любое время, когда захотим! В любое время!»

Только не сейчас.

– Кроме того… – в конце концов продолжает он. – Нам это нужно.

Это возражение она предвидела.

– Но мы уже зашли так далеко за такое короткое время!

«Почему так резко? – голос – ее голос! – упрекает ее. – Дай человеку хотя бы договорить».

– Посмотри на Каменных Ведьм, – отвечает он. – Люди, выросшие для таких походов, истощаются за несколько недель. Как ты думаешь, хорошо ли будет в таких условиях старику и женщине?

– Тогда пусть другие идут вперед. Или еще лучше, мы могли бы улизнуть в самое сердце ночи!

«Или лучше всего, – приходит ей в голову, – просто взять сумку нелюдя… Да! Украсть ее!» Это приводит ее в такой искрящийся восторг, что она почти смеется вслух – даже когда более трезвая часть ее понимает, что никто не может ничего взять у мага Квуйи – никогда. Как только улыбка появляется на ее губах, ее глаза наполняются слезами разочарования.

– Нет, – говорит старый волшебник. – Никакого нарушения договора, который мы заключили с этими людьми. Они будут охотиться на нас и правильно сделают, учитывая то, чем они пожертвовали.

Он оживляется, изобретая рациональные объяснения – как и Мимара.

– Может, нам стоит пообщаться с Клириком, – предлагает она. – Поставь этот вопрос перед всем отрядом. – Даже произнося это, она чувствует, как ее решимость улетучивается.

«Видишь? Зачем беспокоиться? У тебя никогда не хватало на это духу…»

Акхеймион качает головой, как будто эта истина была такой старой и толстой, что не могла не утомлять.

– Я не доверяю Галиану. Боюсь, что только квирри удерживает его здесь…

– Тогда пусть уходит. – Кажется, она пожимает плечами скорее из-за своих слов, чем из-за ответа волшебника.

– Если Галиан уйдет, – отвечает Акхеймион, и его самоуверенность теперь неумолима, – он заберет с собой Покваса и Ксонгиса. Нам нужен Ксонгис. Чтобы хватало еды, чтобы найти дорогу.

Несмотря на то что они улыбаются друг другу, их взгляды слишком зализаны страхом, чтобы по-настоящему сцепиться. И вот все кончается. Разговор, начавшийся так реально, что по ее животу как будто заскользили раскаленные угли, превратился в пантомиму, в игру теней из отупляющих слов и своекорыстных доводов.

Как она и надеялась все это время.

Они идут вдесятером, их спины согнуты до изнеможения, которое может чувствовать только единственный из оставшихся среди них Каменных Ведьм. Мимара плачет – тихо, так что другие не могут услышать ее из-за ветра, бьющего в уши. Она всхлипывает, раз, другой, так велико ее облегчение. Ее бедра краснеют, а рот наполняется слюной при мысли о надвигающейся темноте…

И о порошке, размазанном по кончику белого пальца Клирика.

* * *

На ночной равнине ветер дает ощущение необъятности, ощущение простирающихся до небес чудовищ, одно грубо перетянуто через другое. Все вещи захвачены. Все вещи поднимаются и сгибаются. А когда порывы достаточно сильны, все вещи становятся на колени – или ломаются.

Она ускользнула от остальных в ночь. Порывы ветра рыщут по земле, скачут галопом, словно всадники бесконечной Орды. Она отворачивает лицо от уколов летящего песка и без удивления смотрит на себя, одетую в рваные лохмотья, которые когда-то принадлежали Соме.

Похоже, она знала, что найдет его здесь – шпиона-оборотня из Консульта. Отряд продолжил маршировать после наступления сумерек, остановившись, только когда они нашли защиту в неглубокой впадине. Она пошла тем же путем, каким шла всегда, инстинктивно выбирая направление взгляда и ветер, наиболее благоприятные для преследующего их хищника…

И нашла один такой путь.

– Каким образом? – шипит она. В ней есть что-то неистовое, что-то такое, что разлетелось бы на куски, если бы не ее кожа. – Как нелюдь убивает нас?

Существо имитирует ее скорченную позу. Оно кажется одновременно безвредным, не более чем образом без глубины, простым отражением, и столь же смертоносным, как взведенный курок баллисты. Страх щекочет ее, но она чувствует его не собственной кожей, а кожей незнакомца.

– Скажи мне! – требует она.

Он улыбается с той же снисходительностью, которую она чувствовала на своем лице бесчисленное количество раз. Как красиво и понятно.

– Твоя хора, – говорит он ее голосом. – Отдай ее мне, и я спасу тебя.

Что? Она застегивает мешочек, который висит у нее между грудей.

– Нет! Больше никаких игр! Скажи мне как!

Ее горячность удивляет их обоих. Она наблюдает, как Сома зыркает ее глазами в темноте лагеря позади нее, как ее лицо незаметно наклоняется, чтобы более острое ухо могло прислушаться.

Потом она слышит этот звук сама. Бормотание заклинаний, легко пробивающееся сквозь шум бушующего ветра, поднимающееся из пыли и земли.

– Это квирри… – говорит ее копия. Новый облик шпиона. – Спроси его, что это такое!

Затем существо исчезает, прыгнув высоко и глубоко в темноту, и убегает так проворно, как не может бежать ни один человек. Резко повернув голову, Мимара видит старого волшебника, взлетающего в высоту в порывах ветра, – его глаза и рот горят яркой магией, а его голос эхом отражается под разными углами от разных поверхностей. Линии ослепительного света пронзают темноту, оставляя белые следы на равнине. Она видит огонь и взрывающуюся землю, клочья дерна, расчерченные черной тенью трав.

Она видит себя бегущей с красотой газели, прыгающей со змеиной грацией. А затем извергающаяся пыль взметается вверх, чтобы скрыть оборотня и таким образом обезопасить его побег.

* * *

Колл. Последний из Каменных Ведьм.

Она пристально смотрит на него, а волшебник – на нее.

– Что? Что ты делала так далеко?

Колл сидит, сгорбившись, – единственный, кто не смотрит на нее и ее отца. Он был крупным и сильным, когда они спасли выживших Каменных Ведьм в Космах, но теперь он стал похож на шишковатую вешалку. Он уже давно перестал заботиться о своем боевом узле, так что его волосы падают на лицо и плечи узловатыми прядями. Какими бы доспехами он ни обладал, он потерял их в пути, и если бы не капитан, приходит Мимаре в голову, он бросил бы и свой палаш. Его покрытая грязью борода окружает дыру рта, который постоянно открыт. Его глаза смотрят вниз, всегда вниз, но даже сейчас в них есть блеск отчаяния.

– Оно просто пришло ко мне, – лжет она, потому что, по правде говоря, на самом деле сама искала шпиона. – У него было мое лицо…

– Тебя могли убить! Почему? Почему ты забрела так далеко?

Колл. Только Колл. Из всех его собратьев-Ведьм только он еще не поддался тяготам тропы. Он, как она понимает, последний… ясный ум в их безумном отряде.

Мера, эталон их развращенности. Единственный, кто не пробовал квирри.

– Он должен был заменить тебя!

Лохматая голова мужчины дергается, словно от укуса комара. Затуманенные глаза прищуриваются, и в них видна борьба, как будто они пытаются отделить тени от темноты…

Он ничего не видит, понимает она. Не потому, что его подводят глаза, а потому, что сейчас безлунная ночь и облака закрывают Гвоздь Небес. Он не может видеть, потому что его глаза остаются человеческими…

В отличие от их глаз.

– Дура! Глупая девчонка! Он бы тебя задушил. Раздел и заменил тебя!

Наконец, она поворачивается и смотрит на волшебника. Он стоит спиной к ветру, так что контуры его фигуры – сгнившая одежда и спутанные волосы – как будто летят к ней.

– В чем дело? – спрашивает она на айнонском языке.

Он моргает, и хотя ярость продолжает оживлять его, она каким-то образом знает, что ему все равно, что творится у него в душе, что там лежит, свернувшись, как смазанный жиром мраморный шарик, голод, лежит, ожидая, когда придет время и на свет снова будет вытащен мешок с квирри.

– Что-что? – кричит он. – Она знает, что он встревожен, потому что она говорила на айнонском, языке их заговора. – Я с тобой говорю, девчонка!

Краем глаза она видит седую фигуру капитана – его волосы и благородная коса хлещут воздух над правым плечом, а глаза блестят, как селевкарская сталь. Его нож дремлет в ножнах, висящих высоко на поясе, но она все равно видит, как блестит изгиб оружия над окровавленными костяшками пальцев.

– Ничего, – говорит она волшебнику, зная, что он не понимает.

Квирри есть квирри…

Желание, которое навсегда соскальзывает с поводка твоего знания. Голод, который не оставляет следа в твоей загнанной душе.

* * *

– Вода перед едой, – говорит им Ксонгис.

Нангаэльские пони были забиты и съедены. Теперь, когда их водяные бурдюки опустели, они идут ровным строем. Кажется, нет ничего проще, чем идти прямо по бесконечной равнине. И все-таки в их рядах царят смятение и путаница – не те, что оживляют сердца или ломают руки, а те, что просто висят, как куколка, в душе, подвешенная, неподвижная. Все – ее голос, ее резкий шаг, ее выражение лица – кажутся такими же уверенными, как и всегда, за исключением того, что мир, с которым они сталкиваются, превратился в сон.

Все вокруг обладает тягучей легкостью. Цвета, темно-бордовые завитки различных сорняков, высыхающих и умирающих, пятна сиенской пыли, чернота недавнего пожара на траве. Путь по ровно рассыпанной, без всяких холмов, земле, как будто какой-то бог вылил грязь поверх грязи только для того, чтобы посмотреть, как ее края расползаются по горизонту. Спектакль неба, поднимающиеся целыми рядами облака, то запутанные в пышные локоны, то взметнувшиеся вверх и закрученные взмахами снежных крыльев. Какое-то недоверие пронизывает все, что она видит, как будто все сущее – это пена, а мир – не более чем гигантский пузырь…

Что же все-таки происходит?

– Ну и вид у тебя, – бормочет сзади чей-то голос.

Она оборачивается и видит зубы с деснами и глаза, сжатые в одурманенные складки. Сарл, какой-то призрачный, хотя весь мир ярко освещен, похож на грязного гнома.

– Ну и вид у тебя… Ай!

Она слышит, как в его кудахчущем голосе булькает мокрота. Опасность разговора с сумасшедшими, понимает она, заключается в том, что это позволяет им говорить с тобой.

– Не спорь со мной, девочка, это правда. У тебя такой вид, будто тропинка давно замусорена. Неужели я ошибаюсь? Так ли это? Скажи мне, девочка. Сколько человек прошли маршем, скрестив ваши бедра?

Ей следовало бы возненавидеть его за эти слова, но ей не хватает для этого куража. Когда это чувство превратилось в усилие?

– Много дураков прошли. Но мужчин… Очень мало, – отвечает она.

– Так ты признаешь это!

Она улыбается из какого-то кокетливого рефлекса, думая, что могла бы использовать его плотский интерес, чтобы узнать больше о лорде Косотере.

– В чем я признаюсь?

Ухмылка сползает с его лица, достаточно медленно, чтобы она мельком увидела щелки его налитых кровью глаз. Он наклоняется ближе с каким-то удивлением – слишком близко. Она буквально давится от исходящей от него жужжащей вони.

– Она сожгла целый город ради тебя – не так ли?

– Кто? – оцепенело отзывается Мимара.

– Твоя мать, святая императрица.

– Нет, – смеется она с притворным удивлением. – Но я ценю этот комплимент!

Сарл смеется и кивает в ответ, его глаза снова становятся невидимыми. Смеется и кивает, все больше отставая от нее…

Что же все-таки происходит?

* * *

Она не та, кто она есть…

Она уже стала двумя женщинами, каждая из которых отдалилась от другой. Есть Мимара, которая знает, которая наблюдает, как старые мотивы, старые связи постепенно разрушаются. А еще есть Мимара, которая собрала все старые заботы и поставила их в круг вокруг невыразимой ямы.

Она уже стала двумя женщинами, но ей достаточно лишь прикоснуться к своему изгибающемуся животу, чтобы стать тремя.

Они смеются над ней из-за всего немалого количества еды, которую она съедает. Все сильнее и сильнее она чувствует голод, когда наступает вечер. Она упрекает волшебника за то, что тот слоняется без дела, когда ему следует готовить простые полевые заклинания, которые он использует, чтобы поймать для них жалкую дичь. Она ругает Ксонгиса, когда он не может обеспечить им достаточно дичи.

Любые разговоры, которые они ведут, прекращаются, когда солнце опускается за горизонт. Они сидят в пыли, их бороды покрыты жирным лаком, а внутренности их жертв гудят от мух. Стервятники кружат вокруг них. Они сидят и ждут наступления темноты… мелодичного звона первых слов Клирика.

– Я помню…

Они собираются перед ним. Одни ползут, другие шаркают ногами, поднимая призрачные облачка пыли, которые ветер быстро уносит в небытие.

– Я помню, как спускался с высоких гор и вел переговоры с мужественными королями…

Он сидит, скрестив ноги, положив руки на колени и свесив голову с плеч.

– Я помню, как соблазнял жен… исцелял принцев-младенцев…

Звезды покрывают дымкой небесный свод, окрашивают сутулую фигуру нелюдя серебряными и белыми мазками.

– Я помню, как смеялся над суевериями ваших священников.

Он мотает головой из стороны в сторону, как будто тень, которую он баюкает, обладает руками, ласкающими его щеки.

– Я помню, как пугал глупцов среди вас своими вопросами, поражал мудрецов своими ответами. Я помню, как ломались щиты ваших воинов, как ломалось бронзовое оружие…

И кажется, что они слышат далекие сигналы рогов, грохот атакующих, сталкивающихся воинств.

– Я помню ту дань, которую вы мне дали… золото… драгоценности… младенцы, которых вы положили к моим ногам в сандалиях.

Тишина.

– Я помню ту любовь, которую вы мне подарили… Ненависть и зависть.

Он поднимает голову, моргая, словно вырванный из нечеловечески жестокого для своего блаженства сна. На его щеках проступили серебряные прожилки… Слезы.

– Вы так легко умираете! – плачет он, завывая, как будто человеческая слабость – единственное настоящее оскорбление.

Он всхлипывает и снова склоняет голову. Его голос звучит словно из глубокой ямы.

– И я никогда этого не забуду…

Один из скальперов тоже тревожно стонет… Галиан.

– Я никогда не забываю мертвых.

Затем Клирик встает, словно марионетка, притянутая невидимыми нитями. Вот-вот начнется Священная раздача. Странные крики сминают и сминают ветреную тишину, как визг привязанных собак. Она видит, как в их алчных глазах появляется голод. Видит, как мужественная сдержанность уступает место сжатым кулакам и раскачивающимся жестам. И она не знает, когда это произошло, как ожидание порошка из мешочка превратилось в карнавал фанатичных проявлений или как облизывание испачканного кончика пальца превратилось в плотское проникновение.

Она сидит неподвижно и отчужденно, наблюдая за Клириком, да, но еще больше за его сумкой. Как бы скуден ни был их рацион – а он достаточно скудный, чтобы почернел полумесяц его ногтя, – она гадает, сколько времени у них осталось до того, как в мешочке ничего не останется. Наконец он возвышается перед ней. Его обнаженная грудь сверкает крючками света и тени, его вытянутый палец блестит вокруг драгоценного черного бугорка.

Она не может пошевелиться.

– Мимара? – спрашивает ишрой, вспоминая ее имя.

Он взывает к обеим ее «я», к той, кто знает, но не заботится, и к той, кто заботится, но не знает.

Но на этот раз ответ дает третье ее воплощение…

– Нет, – говорит оно. – Убери от меня этот яд.

Клирик пристально смотрит на нее несколько торжественных мгновений, достаточно долго для того, чтобы остальные на время забыли о своем странном голоде.

Во взгляде волшебника читается ужас.

Лорд Инкариол, не отрываясь, смотрит на нее, в его водянисто-белых глазах сверкают зрачки размером с монету.

– Мимара…

– Нет, – повторяет она, обретая новый кураж в своей необъяснимой решимости.

Она пришла к пониманию, что желание – не единственная бездонная вещь…

Есть еще материнство.

* * *

Ей снится, что ее охватывает пустота, дыра, которая зияет в самой ее сущности. Ей чего-то не хватает, чего-то более ценного, чем драгоценности или прославленные произведения, более поддерживающего, чем питье, любовь или даже дыхание. Чего-то чудесного, что она предала…

Затем она задыхается, сглатывает кислую реальность и моргает, глядя на склонившегося над ней Инкариола.

Она не паникует, потому что все кажется разумным.

– Что ты делаешь? – кашляет она.

– Наблюдаю за тобой.

– Да. Но почему?

Даже когда она спрашивает об этом, она понимает, что только магия, тонкая магия могла сделать это разглядывание возможным. Ей кажется, что она даже может почувствовать его или, по крайней мере, догадаться о его очертаниях, об искривлении зарождающихся охранных заклинаний волшебника. Это было так, как если бы он просто согнул окружность заклинания Акхеймиона, вдавив ее в свою тайную защиту, как будто она была не более чем наполовину заполненным пузырем.

– Ты… – сказало его безупречное лицо. – Ты мне напоминаешь… кого-то еще… Я думаю…

В этом ответе есть что-то старое. Не такое старое, как мертвые народы, а как древность дряхлого старика… хилого.

– Что это? – спрашивает Мимара. Она не знает, откуда взялся этот вопрос и какой предатель озвучил его.

– Я уже не помню, – отвечает он серьезным шепотом.

– Нет… квирри… Скажи мне, что это!

Волшебник что-то бормочет и шевелится рядом с ней.

Клирик смотрит на нее древними, древними глазами. Гвоздь Небес прочерчивает безупречный белый серп вдоль внешнего края его лба и черепа. У него есть запах, который она не может определить, глубокий запах, совершенно не похожий на человеческий запах волшебника или скальперов. Гниль, которая размягчает камень.

– Не все из моего рода похоронены в земле… Некоторых, самых великих, мы сжигаем так же, как и вы.

И она понимает, что все это время задавала неправильный вопрос – совсем неправильный. Не что, а кто это?

– Кто это? – задыхается она. Внезапно его рука заполняет собой всю реальность. Тяжелая от мощи, нежная от любви. Глаза девушки прослеживают ее летящий путь к его бедру, к расшитому рунами мешочку…

– Попробуй… – бормочет он, и в его голосе слышится далекий гром. – Попробуй и увидишь.

Она чувствует его тяжесть, его мощь, нависшую над ней, и вспоминает некоторые свои сны: те, где она – обнаженная и дрожащая от холода женщина.

Его палец опускается к ней, указывая на что-то невидимое…

Она откидывает голову назад и приоткрывает губы. Она закрывает глаза. Она ощущает вкус своего дыхания, влажного и горячего. Палец же Клирика твердый и холодный. Она смыкает податливые губы вокруг него, согревая и увлажняя его упрямую белую кожу. Он оживает, прижимаясь к центру ее языка, обводя линию десен. Он пахнет силой и мертвым огнем.

Краем глаза она замечает капитана сквозь перекрещивающиеся решеткой стебли мертвой травы – словно призрак наблюдает за ней.

Лицо Клирика над ней растворяется в фарфоровом пятне. Облегчение словно пронизывало ее насквозь, распухая вялыми впадинами вокруг сердца, заливая кровью руки и ноги. Над головой проносятся тонкие облака, черные в звездном свете, похожие на крылья и косы. Они создают иллюзию поверхности под бесконечностью небес, как пена, тянущаяся вдоль ручья.

Он отводит палец назад, и в ней поднимается рефлекс. Она сжимает губами костяшки пальца, зажимает зубами его кончик с подушечкой и ногтем. Ее язык впитывает все, что осталось на нем.

Он проводит ладонью по ее лицу, большим пальцем по подбородку, остальными пальцами по нижней челюсти и по щеке. Он медленно отводит проникающий палец, поглаживая им по ее нижней губе. Гвоздь Небес мерцает своими блестящими краями. Он стоит, единственный, кто двигается, быстро и в то же время совершенно беззвучно. Она не может оторвать от него глаз и не может подавить тоску, которая пронизывает ее насквозь – так глубоко, что кажется, будто сама земля движется у нее под ногами.

Во рту у нее привкус пепла и копоти… и славы…

Вечной славы.

* * *

Старый волшебник шагал вперед.

Однажды, путешествуя между Аттремпом и Экниссом, он увидел, как с ивы упал ребенок, – он забрался туда в надежде украсть мед из большого улья. Ему было не больше десяти лет. Ребенок сломал себе шею и умер на руках у отца, бормоча неслышные слова. В другой раз, прогуливаясь по бесконечным пастбищам Сечариба, он увидел женщину, обвиненную в колдовстве и забитую камнями до смерти. Люди связали ее колючими стеблями роз, так что все ее попытки вырваться заканчивались лишь царапинами на ее коже. Затем они бросали в нее камень за камнем, пока она не превратилась в алого червяка, извивающегося в грязи. А однажды на дороге между Сумной и Момемном он разбил лагерь у развалин Бататента и в утренней прохладе увидел тень судьбы, брошенную на Первую Священную войну.

Несчастья подстерегают нас со всех сторон, как любили говорить нильнамешцы. Человеку нужно только идти в одну из сторон.

– Я знаю, что это такое, – сказала она, приблизившись к нему.

Солнце обожгло ему глаза, когда он повернулся к ней. Даже когда он прищурился и поднял руку, оно окрасило ее в огненно-белый цвет, а Мимара стала казаться черной от окружающего блеска. Она – всего лишь тень. Тень Судии…

– Квирри… – сказал ее силуэт. – Я знаю, что это…

Ангел солнца, несущий весть о горе.

– Что же? – спросил он, но не потому, что ему был не безразличен ее ответ. Его больше ничто не беспокоило.

– Пепел… – почти прошептала она. – Пепел от погребального костра.

А вот теперь что-то во всем этом взволновало его, как будто она пнула ногой давно прогоревший костер и обнаружила угли – тлеющие в глубине угли.

– Пепел? Чей?

Он замедлил шаг, позволив ей обогнать яркий солнечный свет, и моргнул, увидев неподвижность ее лица.

– Ку’Джара Синмоя… Я думаю…

Имя, взятое из самого начала истории.

Ему нечего было сказать, и он повернулся к лежащему перед ними бесследному миру. Огромные стаи крачек поднимались, как пар, из далеких складок пыли и травы.

Равнина…

Они шли по ней, как во сне.

Глава 8
Истиульские равнины

Есть мораль, и есть трусость.

Эти два понятия не следует путать, хотя внешне и по сути они очень часто совпадают.

Экьянн I. «Сорок четыре послания»

Если бы боги не притворялись людьми, люди отшатнулись бы от них, как от пауков.

Заратиний. «В защиту магических искусств»

Поздняя весна,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Истиульская возвышенность

Тени пропавших вещей всегда холодны. А Варальту Сорвилу так многого не хватало.

Вроде тех моментов, когда мать читала ему в постели или когда отец притворялся, что проигрывает ему пальчиковые бои. Вроде смеха или надежды.

Потеря сразу становится воспоминанием – вот ядро ее силы. Если ты потеряешь память вместе с человеком – как сказал Эскелес о потере, понесенной нелюдями, – то утрата будет полной, абсолютной, и можно будет продолжать жить в забвении. Но нет. Боль жила в равновесии потери и того, что сохранилось в памяти, в потере и в знании о том, что было утрачено. В равновесии двух несоизмеримых личностей: одна – Сорвил с отцом и матерью, а другая – Сорвил без них. Одна с гордостью и честью…

И еще одна – без них.

Поэтому прежний Сорвил продолжал придумывать шутки, задавать отцу вопросы и делиться с ним своими наблюдениями, и Харвил часто отвечал ему. В то время как новый Сорвил, сирота, дрожал и шатался, мысленно нащупывая пальцами потерянные опоры для рук. И это осознание, этот сокрушительный, всеохватывающий холод каждый раз поражал его, словно впервые…

Твой отец мертв. Твои люди – рабы.

Ты один, пленник в войске своего врага.

Но парадокс, как сказали бы некоторые, трагедия человеческого существования заключается в том, что мы так легко возводим свою жизнь вокруг утраты. Мы созданы для этого. Люди вечно подсчитывают свои потери, копят их. В представлении себя жертвой есть смысл и немалое оправдание. Быть обиженным – значит быть обязанным, находиться среди должников, куда бы вы ни пошли.

Но теперь даже эта озлобленная и самодовольная личность исчезла… Исчез этот мальчик…

Сорвил проснулся, запутавшись в обрывочных воспоминаниях о прошлой ночи. Последние безумные мгновения с Эскелесом, застрявшим в самом нутре ада, лицо Сервы, висящее над миром, окрашенное светом и тенями, бормочущее боевые заклинания…

А затем смуглое и красивое лицо Цоронги, улыбающееся в изможденной радости.

– Тебя ударили по голове, Лошадиный Король. Хорошо, что у тебя в ней черепа больше, чем мозгов!

Выгоревшее добела полотно обрамляло наследного принца с тусклым блеском. Сорвил поднял руку, словно отгораживаясь от него, попытался сказать что-то ехидное, но вместо этого поперхнулся собственной слюной. Все его тело гудело от лишений предыдущих недель. Он чувствовал себя как бурдюк из-под вина, выжатый до последней терпкой капли…

Тревога, нахлынувшая на него, заставила его выпрямиться…

Орда. Ордалия. Эскелес.

– Хо! – воскликнул Цоронга, едва не свалившись с табурета.

Сорвил окинул взглядом душную тесноту своей палатки, сверкая глазами с настойчивым оцепенением тех, кто беспокоится, что все еще не проснулся. Полотнища, из которых была сшита палатка, пылали от жара. Входная створка покачивалась на ветру, открывая кусочек обожженной земли. Порспариан забился в угол рядом с выходом, наблюдая за происходящим с настороженным и, одновременно, несчастным видом.

– Твой раб… – сказал Цоронга, мрачно глядя на шайгекца. – Боюсь, я пытался выбить из него правду.

Сорвил попытался сосредоточиться на своем друге, но почувствовал, как его глаза выпучились от напряжения. Что-то зловонное повисло в воздухе, запах, который он вдыхал слишком долго, чтобы понять, что это.

– И что же? – спросил он, когда ему удалось откашляться.

– Этот негодяй боится сил, более могущественных, чем я.

Молодой король Сакарпа потер глаза и лицо и опустил руки, чтобы рассмотреть кровь, запекшуюся в складках его ладоней.

– А остальные? – резко спросил он. – Что случилось с остальными?

Этот вопрос погасил остатки веселья его друга. Цоронга рассказал, как другие Наследники, и он в том числе, продолжили упорно скакать за генералом Кайютасом и как предательское притяжение земли и усталость тянули беглецов вниз одного за другим. Капитан Харнилас был одним из первых, кто упал. У него лопнуло сердце, предположил Цоронга, судя по тому, как его пони замер на полушаге. О том, что стало с Тзингом, принц и вовсе ничего не знал. Только он, Тинурит и еще четверо сумели обогнать рабский легион, но их атаковали другие шранки – из Орды.

– Тогда-то нас и спасли длиннобородые… – сказал Цоронга, и его голос дрогнул от недоверия. – Рыцари заудуньяни. Кажется, это были агмундрмены.

В наступившей тишине Сорвил внимательно посмотрел на своего друга. На Цоронге больше не было малиновой туники и золотой кирасы кидрухильского офицера. Он надел нечто, больше похожее на одеяние и регалии своего родного Зеума: боевой пояс, стягивающий килт из шкуры ягуара, и парик, состоящий из бесчисленных промасленных локонов – наверное, что-то символизирующий, подумал Сорвил. Ткань и амуниция казались почти абсурдно чистыми и неиспользованными, совершенно не соответствуя изголодавшейся, потрепанной и немытой форме, в которую они были одеты раньше.

– А как насчет тех, кого мы оставили позади? – спросил король Сакарпа. – Как насчет Оботегвы?

– Ничего… Ни слова. Но возможно, это и к лучшему.

Сорвил хотел спросить, что его друг имеет в виду, но ему показалось более важным не обращать внимания на слезы, застилавшие зеленые глаза этого мужчины.

– Наследников больше нет, Сорвил. Мы все мертвы, – сказал Цоронга.

Они оба немного помолчали, размышляя. Веревки, натягивающие палатку, жалобно скрипели на слабом ветру. Шум в лагере, казалось, нарастал и затихал вместе с легким пульсированием ветра, как будто это было стекло, которое попеременно то размывало, то фокусировало звуки мира.

– А Эскелес? – спросил Сорвил, понимая, что он только предполагал, что его наставник выжил. – Что насчет него?

Цоронга нахмурился.

– Он остается толстяком и в голодные времена.

– Что?

– Это зеумская пословица… Это значит, что такие люди, как он, никогда не умирают.

Сорвил задумчиво поджал губы и поморщился от внезапной боли, пронзившей его нос.

– Хотя им бы и следовало это сделать.

Цоронга опустил взгляд, словно сожалея о своих бойких словах, а затем он поднял голову с беспомощной улыбкой.

– Зеумские пословицы, как правило, суровы, – сказал он, частично возвращая себе свою улыбку. – Мы всегда предпочитали мудрость, которая раскалывает головы.

Сорвил фыркнул и ухмыльнулся, но тут же запутался в собственных обвинениях. Так много мертвых… друзья… товарищи. Казалось неприличным, что он испытывает удовольствие, не говоря уже об облегчении и удовлетворении. В течение многих недель они боролись, боролись против расстояния и слабости, чтобы выполнить смертельную миссию. Они дрогнули и испугались. Но они не сдавались. Они победили – и несмотря на чудовищные размеры взятой с них дани, этот факт звучал с безумным ликованием.

Наследники погибли в славе… В вечной славе. Что такое жизнь, полная ссор и распутства, по сравнению с такой смертью?

Но Цоронга не разделял его радостного настроения.

– Те, кто упал… – сказал Сорвил неуверенно пытаясь пролить бальзам на раны своего друга. – Мало кому так везет, Цоронга… Действительно.

Но еще до того как его товарищ заговорил, молодой король понял, что ошибся. Наследный принц не горевал о тех, кто пал, он горевал из-за того, что сам остался в живых… или из-за того, каким образом это случилось.

– Есть еще одна… поговорка, – сказал Цоронга с несвойственной ему нерешительностью. – Еще одна пословица, которую тебе нужно знать.

– Да?

Зеумский принц пристально посмотрел на друга.

– Храбрость отбрасывает самую длинную тень.

Сорвил кивнул.

– И что это значит?

Цоронга бросил на него тот нетерпеливый взгляд, который обычно бросают люди, когда их призывают к подробным неловким признаниям.

– Мы, зеумцы, люди дела, – сказал он с тяжелым вздохом. – Мы живем, чтобы почтить наших мертвых отцов мудростью при дворе и доблестью на поле брани…

– Черный ход в небесный дворец, – прервал его Сорвил, вспомнив, что этот человек объяснял религию Зеума, как своего рода торговлю духовным влиянием. – Я все помню.

– Да… Именно так. Эта поговорка означает, что мужество одного человека – это стыд другого… – Цоронга поджал свои пухлые губы. – А ты, Лошадиный Король?.. То, что ты сделал…

Ночь, темнота, шквал страсти и смутные детали вернулись к Сорвилу. Он вспомнил, как кричал своему другу в тот самый миг, когда Эскелес рухнул на землю…

– Ты хочешь сказать, что я опозорил тебя?

Мрачная усмешка.

– В глазах моих предков… наверняка.

Сорвил недоверчиво покачал головой.

– Прошу прощения… Может быть, если тебе повезет, они протащат тебя через вход для рабов.

Наследный принц нахмурился.

– Это было просто чудо… то, что ты сделал, – сказал он с обескураживающей настойчивостью. – Я видел тебя, Лошадиный Король. Я знаю, что ты звал меня… И все же я ехал дальше. – Он сверкнул глазами, как человек, выступающий против толпы низменных инстинктов. – Я всегда буду искать выход из твоей тени.

Сорвил вздрогнул от этого взгляда. Его глаза остановились на Порспариане, который смиренно сидел, съежившись в слабом сером свете…

– Пора искать компанию трусов, – слабо предложил сакарпский король.

– Самая длинная тень, помнишь? – сказал Цоронга с видом человека, униженного за свое признание в унижении. – Единственный способ… единственный способ искупить свою вину – это встать рядом с тобой.

Сорвил кивнул, изо всех сил стараясь не обращать внимания на ропот юношеского смущения и вести себя как мужчина – как король гордого народа. Зоронга ут Нганка’Кулл, будущий сатахан Высокого Священного Зеума, сразу же извинился – что само по себе было замечательно – и попросил о самой глубокой милости: о способе вернуть его честь и таким образом обеспечить судьбу его бессмертной души.

Выпутавшись из простыни, молодой король Сакарпа протянул руку ладонью вверх, вытянув указательный палец. Как протягивает ее один благодарный друг другому.

Цоронга нахмурился и улыбнулся.

– Что это?.. Ты хочешь, чтобы я его понюхал?

– Нет!.. – воскликнул Сорвил. – Нет! Мы называем его вирнорл… «пальцевый замок», – сказали бы вы. Это залог единства… можно сказать, что отныне все твои битвы будут моими битвами.

– Вы сосиски, – сказал наследный принц, сжимая его руку в теплой чаше своей собственной. – Пойдем… Наш могущественный генерал желает видеть тебя.

* * *

Сорвил присел рядом со своим рабом, прежде чем последовать за Цоронгой наружу.

– Я могу поговорить с тобой прямо сейчас, – сказал он по-шейски, надеясь, что это вызовет хоть какой-то всплеск чувств.

Но старый шайгекец просто смотрел на него с тем же печальным непониманием, как будто он забыл шейский язык так же быстро, как и Сорвил выучил его.

– И что еще важнее, – добавил юноша, прежде чем шагнуть в окружающий палатку ясный жар, – я умею слушать.

Сухой солнечный свет, казалось, заливал весь мир. Он был таким ярким, что Сорвил споткнулся, прищурившись. Молодой король постоял на пороге палатки, моргая слезящимися от яркого света глазами, пока сияющий огнем мир наконец не превратился в выжженное до горизонта пространство. Лагерь, переполненные палатки и величественные шатры были выкрашены солнцем в яркие цвета…

И вокруг был ужас.

Болота из чернеющих мертвецов вспучивались повсюду, растянувшись на огромные расстояния. Шранки, все больше шранков – зубы торчат из лишенных слюны разинутых пастей, глаза затуманены – громоздились в бесконечном множестве жутких мертвых тел. В некоторых местах валялись в основном конечности, сложенные в кучу, как палки, которые сагландцы приносили на рынок, чтобы продать на растопку. В других преобладали головы и туловища, сложенные в холмики, напоминающие груды гниющей рыбы. Огромные черные пятна покрывали расстеленные вдалеке подстилки, где ведьмы жгли бесчисленные тысячи таких трупов. Они напоминали Сорвилу угольные угодья к югу от Сакарпа, только вместо деревьев здесь были тела, обуглившиеся до полного неузнавания. Это были самые большие скопления мертвых.

Вонь ударила в нос слишком сильно, чтобы ее можно было учуять. Ею можно было только дышать.

Это зрелище выбило Сорвила из колеи, но не из-за своих ужасных подробностей, а из-за нелепого масштаба. Ему хотелось радоваться, потому что именно так и должен был поступить истинный сын Сакарпа, увидев на горизонте своего исконного врага. Но он не мог этого сделать. Вдыхая запах падали, оглядывая горы трупов, он поймал себя на том, что оплакивает не шранков, чья непристойность блокировала всякую возможность сострадания, а невинность мира, который никогда не видел таких зрелищ.

Мальчика, каким он сам был до пробуждения.

– Даже если я выживу, – послышался рядом с ним голос Цоронги, – никто не поверит мне, когда я вернусь.

– Тогда мы должны быть уверены, что ты умрешь, – ответил Сорвил.

Наследный принц ухмыльнулся в ответ на его обеспокоенный взгляд. Они пошли дальше в неловком молчании, проходя сквозь толпы трудолюбивых айнритийцев и спускаясь по ведущим к шатрам аллеям. Почти каждый человек, которого Сорвил мельком видел, нес на себе следы вчерашней битвы, будь то повязки, запекшиеся вокруг ужасных ран, или расфокусированные взгляды тех, кто пытался выбросить из головы ясные воспоминания о насилии и ярости. Многие, казалось, узнали его, а некоторые даже опустили лица – в соответствии с каким-то предписанием джнана, как он полагал, тайным этикетом Трех Морей.

Неуклюжая трансформация его отношений с Цоронгой, с немалой тревогой осознал Сорвил, была лишь началом перемен, вызванных его бездумным мужеством… Мужество… это казалось таким глупым словом, всего лишь детскими каракулями по сравнению с безумием прошлой ночи. Когда он осмеливался заглянуть в свои воспоминания, то страдал только от тесноты страха и ужаса. Он чувствовал себя трусом, оглядываясь назад, так смехотворно далек он был от героя, которого делал из него Цоронга.

Множество кастовых аристократов и кидрухилтских офицеров толпились у входа в командный шатер Кайютаса, и Сорвил просто предположил, что им с Цоронгой придется прождать целую вахту в безрадостной беседе. Но по мере того как они продвигались вперед, сначала через внешнее оцепление воинов, а потом дальше, к ним поворачивались все новые и новые лица, и весть об их прибытии передавалась из уст в уста. Гул разговоров испарился. Сорвил и Цоронга остановились, ошеломленные перед пристальными взглядами.

– Хуорстра кум де Фаул бьюарен Мирса! – воскликнул высокий длиннобородый человек из самой гущи толпы. Он протиснулся сквозь нее, и друзья увидели, что его глаза горят какой-то злобной радостью. – Сорвил Варальтшау! – взревел он, схватив юношу в огромные объятия и прижав к своим черным доспехам. – Фамфорлик кус тэсса!

Внезапно все зааплодировали, и молодой король оказался в толпе поздравляющих, пожимающих ему руки, обнимающих его, кивающих и благодарящих незнакомцев с каким-то бессмысленным, задыхающимся смятением. Он узнавал одно лицо за другим и даже обнял человека с завязанными бинтами глазами. В мгновение ока его доставили в командный шатер, где он едва не споткнулся о колонны стражников и оказался в омытом светом помещении – настолько взволнованный, что ему показалось незначительным чудом, что он не забыл упасть на колени…

«Она указывает твое место».

Анасуримбор Кайютас наблюдал за ним из своего кресла, явно забавляясь зрелищем его прибытия. Даже в своей кидрухильской кирасе и в кольчужных юбках он сидел с кошачьим спокойствием, вытянув ноги в сандалиях на циновках перед собой, наблюдая за происходящим с отстраненной, ленивой манерой любителя опиума. Сорвил мгновенно понял, что этот человек не спал и что он не чувствует себя от этого хуже.

Воздух был душным, как от солнечных лучей, от которых матово светился тканевый потолок, так и от всех выдыхающих ртов. Пятеро писцов столпились за заваленным бумагами столом справа от юноши, а множество других собрались на том небольшом пространстве, что еще оставалось: офицеры и представители кастовой знати по большей части. Сорвил увидел среди них Эскелеса, облаченного в малиновую мантию школы Завета – его левый глаз распух и превратился в жирную пурпурную складку. Увидел он мельком и Анасуримбор Серву, стоявшую так же высоко, как и многие другие мужчины, похожую на лебедя в расшитых белых одеждах. Воспоминание о ее тайных объятиях заставило его вздрогнуть.

Кайютас позволил шуму утихнуть, прежде чем жестом приказал ему встать. Долго ждать Сорвилу не пришлось: что-то безупречное в манерах генерала, казалось, резало все непокорное.

– Тантей Эскелес рассказал нам все. Ты спас нас, Сорвил. Ты…

Из толпы, собравшейся в палатке, донесся прерывистый хор одобрительных возгласов и криков.

– Я… Я ничего не сделал, – ответил король Сакарпа, стараясь не встречаться взглядом с великим магистром свайали.

– Совсем ничего? – отозвался кидрухильский генерал, почесывая льняные косы своей бороды. – Ты читаешь знаки, как истинный сын равнин. Ты видел, какую гибель приготовил нам наш враг. Ты посоветовал своему командиру предпринять единственные действия, которые могли бы спасти нас. А потом, в самый критический момент, ты подставил свое плечо Эскелесу, подверг свою жизнь самому большому риску, чтобы он мог предупредить нас… – Он оглянулся на сестру, а потом снова повернулся к Сорвилу, ухмыляясь, как дядя, пытающийся научить своего племянника играть в азартные игры. – Ничто еще не производило такого впечатления.

– Я сделал только то, что сделал… то, что я считал разумным.

– Разумным? – переспросил Кайютас с хмурым добродушием. – Разумов столько же, сколько и страстей, Сорвил. Ужас имеет свой собственный разум: бежать, уклоняться, бросать – все, что угодно, лишь бы спасти свою шкуру. Но ты, ты ответил разуму, который превосходит низменное желание. И мы стоим перед тобой и победоносно дышим – вот результат этого.

Король Сакарпа дико озирался по сторонам, убежденный, что он стал объектом какой-то жестокой шутки. Но все собравшиеся смотрели на него со снисходительным ожиданием, как будто понимая, что он все еще мальчик, непривычный к бремени общественных почестей. Только одинокое черное лицо Цоронги выдавало беспокойство.

– Я… Я… я не знаю, что сказать… Вы оказываете мне честь, – пробормотал Сорвил.

Принц Империи кивнул с мудростью, которая противоречила юношеской нежности его бороды.

– Мое намерение таково, – сказал он. – Я уже отправил отряд искалеченных всадников обратно в Сакарп, чтобы сообщить твоим родичам о твоей героической роли в нашей победе…

– Вы – что..? – Сорвил сильно закашлялся.

– Признаю, это политический жест. Но эта слава не менее реальна.

Сорвил мысленно увидел измученную вереницу кидрухилей, проходящих через развалины пастушьих ворот, завоевателей чужих земель, угнетателей, кричащих о предательстве единственного сына Харвила, о том, как он спас то самое войско, которое погубило Сакарп…

К горлу у него подступила тошнота. Стыд корчился в его груди, хватая его за ребра, царапая сердце.

– Я… Я даже не знаю, что сказать… – начал он, но запнулся.

– Тебе не нужно ничего говорить, – сказал Кайютас со снисходительной улыбкой. – Твоя гордость очевидна для всех.

«Она прячет тебя…»

И впервые он почувствовал это – безнаказанность того, что остается невидимым. Он и раньше стоял перед Анасуримбором Кайютасом. Он вытерпел этот пронзительный взгляд – зная, что значит быть узнанным врагом, когда его страхи подсчитаны, его мстительные стремления учтены и таким образом превращены в рычаги, которые могут быть использованы против него. Теперь ему казалось, что он смотрит на этого человека сквозь пальцы своей матери, защищающие его от посторонних взглядов. И щеки его горели при воспоминании о том, как Порспариан втирал в них слюну Ятвер.

– Я внес тебя в списки как нового капитана Наследников, – продолжал Кайютас. – Пусть отряд и распущен, но их честь будет принадлежать тебе. Нам повезло, что Ксаротас Харнилас обладал достаточной мудростью, чтобы распознать твой здравый смысл, – я не верю, что фортуна так благосклонно отнесется к нам во второй раз. Отныне ты будешь сопровождать меня и моих приближенных… И тебе будут дарованы вся слава и привилегии, которые полагаются королю-верующему.

«Ты тот, кого в Трех Морях называют нариндарами…»

Это она поместила его сюда. Ужасная Мать Рождения… Была ли та храбрость вообще его собственной?

Это казалось важным вопросом, но тогда легенды были замусорены путаницей героев и богов, которые благоволили им. Возможно, его рука просто была ее рукой…

Он отшатнулся от этой мысли.

«Избранный богами для убийства».

– Могу я попросить вас об одном одолжении? – спросил Сорвил.

На лице Кайютаса мелькнуло легкое удивление.

– Конечно.

– Цоронга… Я бы попросил его сопровождать меня, если это возможно.

Кайютас нахмурился, и несколько зевак обменялись не очень сдержанным шепотом. Возможно, впервые король Сакарпа понял важность своего друга для Анасуримбора, и отсутствие интереса к нему поразило его. Из всех оставшихся народов мира только Зеум представлял реальную угрозу для Новой Империи.

– Ты знаешь, что он замышляет против нас заговор? – спросил принц Империи, переходя на непринужденный сакарпиский язык. Внезапно они с Сорвилом оказались вдвоем в комнате, окруженной чужими стенами.

– У меня есть такие опасения… – начал Сорвил лгать ровным голосом. – Но…

– Но что?

– Он больше не сомневается в правдивости войны вашего отца… Никто в этом не сомневается.

Намек был столь же ясен, сколь и удивителен, ибо за всю свою жизнь Сорвил никогда не причислял себя к числу коварных душ. Первый сын Нганка’Кулла заколебался. Привести его в свиту принца Империи – это как раз то, что требовалось для его обращения…

Ибо именно это, как внезапно понял Сорвил, и было целью аспект-императора: чтобы король-верующий стал сатаханом.

– Согласен, – сказал Кайютас, переходя на пренебрежительный тон тех, у кого едва хватало времени на житейские дела. Он сделал жест двумя пальцами одному из своих писцов, и тот начал перебирать связки пергамента.

– Но я боюсь, что у тебя есть еще одна обязанность, которую ты должен выполнить, – сказал генерал по-шейски как раз в тот момент, когда Сорвил огляделся в поисках какого-нибудь намека на то, что аудиенция закончилась. – Одна смертельная обязанность.

Вездесущий запах гнили, казалось, приобрел зловещий привкус.

– Моя рука – это ваша рука, лорд-генерал.

Этот ответ заставил его сердце бешено забиться под испытующим взглядом принца.

– Великая Ордалия почти исчерпала свои запасы. Мы умираем с голоду, Сорвил. У нас слишком много ртов и слишком мало еды. Пришло время пустить под нож лишние рты…

Сорвил сглотнул от внезапной боли в груди.

– О чем вы говорите?

– Ты должен избавиться от своего раба, Порспариана, в соответствии с указом моего отца.

– Что я должен сделать? – спросил юноша, моргая. Значит, все-таки это была шутка.

– Ты должен убить своего раба до завтрашнего восхода солнца, иначе твоя жизнь будет потеряна, – сказал Кайютас тоном, обращенным как к собравшимся аристократам, так и к стоящему перед ним королю-верующему.

«Даже герои, – говорил он, – должны подчиняться нашему святому аспект-императору».

– Ты меня понимаешь? – спросил генерал.

– Да, – ответил Сорвил с решимостью, совершенно не вязавшейся с тем смятением, которое царило в его душе.

Он все понял. Он был один, пленник в войске своего врага.

Он сделает все, что угодно… убьет кого угодно…

«Избранный богами…»

Все, что угодно, лишь бы аспект-император был мертв, а его отец отомщен.

* * *

Сорвил вернулся в свою палатку один. Его спина все еще была теплой от всех этих хлопков по ней, а уши все еще горели от хора восторженных возгласов. Изможденный, старый раб-шайгекец в старой тунике упал лицом вниз у входа – своеобразное почтение.

– Следуй за мной, – сказал юноша старику, глядя на него полным недоверия взглядом. Без всякого волнения или удивления Порспариан вскочил на ноги и бросился в поле, усеянное грудами трупов. Сорвил мог только разинуть рот при виде этого маленького орехово-коричневого человечка – сутулого, с согнутыми руками и ногами, как будто согнувшегося под тяжестью своих долгих лет, пробиравшегося через толпу мертвецов. Сделав вдох, болезненный, словно в горле у него застряло острие ножа, он последовал за Порспарианом.

Так раб повел за собой короля. И возможно, так оно и должно было быть, учитывая, что Сорвил чувствовал, как с каждым шагом он становится все меньше и меньше. Он едва мог поверить в то, что собирался сделать, и когда он заставил себя взглянуть в лицо этой перспективе, его тело и душа восстали, как тогда, когда он боялся, что окажется в гуще битвы. В руках у него была какая-то легкость. В животе словно дрались скворцы, раздирая его изнутри. Веревки, которые, казалось, связывали его голову и плечи, слегка съежились, заставляя его сутулиться. Непрекращающийся ропот ужаса…

Люди часто оказываются в затруднительном положении, спотыкаясь на пути к целям, которые они не ставят себе, окруженные нелепостями, в которые они едва ли могут поверить. Они полагают, что маленькие непрерывности, которые характеризуют отдельные моменты, пронесут их через всю их жизнь. Они забывают о непостоянстве целого, о том, как племена и народы, словно пьяные, путешествуют по истории. Они забывают, что Судьба – это Блудница.

Порспариан ковылял вперед, выбирая путь среди разбросанных трупов. Сорвил быстро потерял из виду лагерь за окровавленными холмами. Выглянув наружу, он увидел только смерть и далеко раскинувшуюся гниль. Увидел шранков. Когда перед его глазами оказались их фрагменты – лицо, примостившееся на сгибе руки, рука, свисающая с поднятого запястья, – они показались ему почти человеческими. Когда он смотрел на них в толпе, они казались исчадием осушенного моря. Зловоние стало таким же густым, как и в лагере, ощутимым, как потный клубок, до такой степени, что кашель и рвотные позывы не прекращались, пока запах не превратился во вкус, который, казалось, висел на коже, – запах, который можно было лизать языком. Вороны собирались стаями на черепах, перепрыгивали с макушки на макушку, пронзая когтями глазницы. Стервятники горбились и ссорились из-за добычи, хотя падаль была везде. Жужжание мух все усиливалось, пока не превратилось в странный гул.

Порспариан шел, а Сорвил тупо следовал за ним, время от времени скользя по ошметкам мертвых тел или морщась от треска изогнутых ребер под сапогами. Он попеременно ловил себя на том, что разглядывает тяжело пыхтящего согбенного шайгекского раба и что избегает смотреть на него. Теперь он знал, что обманул сам себя, что не сумел добиться от этого загадочного человека ответа из страха, а вовсе не потому, что хитросплетения шейского языка были слишком трудны для него. Он реагировал не как мужчина, а как маленький мальчик, поддавшись детскому инстинкту прятаться и избегать, осаждать факты трусливым притворством. Все это время они не могли говорить и поэтому были чужими, и, возможно, каждый из них был так же страшен для другого. И теперь, когда он наконец-то мог спросить, наконец-то узнал, какое безумие приготовила ему Ужасная Мать, он должен был убить этого маленького… жреца, как звал его Цоронга.

Своего раба, Порспариана.

Сорвил сделал паузу, он внезапно понял загадочный ответ Цоронги, когда тот спросил его об Оботегве. «Может быть, это и к лучшему…» Он имел в виду эдикт аспект-императора, тот самый эдикт, что стоял за преступлением, которое собирался совершить Сорвил. Если сам он отказался бы от мысли убить ужасного незнакомца, то каково было бы Цоронге избавиться от любимого спутника детства, заменившего ему отца? Может быть, это и к лучшему, что Истиульские равнины проглотили мудрого старика целиком, что Оботегва споткнулся о небольшую кучку человеческих обломков – тряпок и разбросанных костей, – ничего не заметив.

Сорвил поймал себя на том, что моргает, глядя на фигуру раба, пробирающегося через овраги падали.

– Порспариан!.. – крикнул он, кашляя от вони.

Старик не обратил на него внимания. Вместо него закричала стая воронов – их карканье походило на скрежет маленькой армии напильников по жестянке.

– Порспариан, стой!

– Еще не там! – рубанул через плечо старик.

– Еще не где? – воскликнул Сорвил, торопясь за проворным рабом.

Кости торчали из застывшего мяса. Треснувшие древки стрел. Что делает этот человек? Может быть, это его способ сбежать?

– Порспариан… Смотри. Я не собираюсь убивать тебя.

– То, что происходит со мной, не имеет значения, – прохрипел шайгекец. Сорвил болезненно поежился от смутных воспоминаний о своем деде в его последние постыдные дни, о том, как тот совершал своевольные и бесчувственные поступки, подчиняясь гордому инстинкту…

– Порспариан… – Сорвил, наконец, схватил раба за костлявое плечо. Он хотел было сказать, что тот может бежать, что старик волен рискнуть, отправляясь в путь по открытым равнинам, может быть, довериться богине, которая освободит его, но вместо этого отпустил шайгекца, потрясенный тем, как быстро его рука нащупала кости под туникой, как легко он дернул раба, словно тот был всего лишь куклой из сухого дерева пустыни, обернутой в свиную шкуру.

Когда старик ел в последний раз?

Выругавшись на каком-то грубом языке, раб продолжил свой бессмысленный путь, и Сорвил встал, поглощенный осознанием того, что Порспариан не выживет на равнине, что освободить его – значит просто обречь на более медленную, гораздо более жалкую смерть…

Что все, кроме его казни, было бы актом трусости.

Последовал момент безумия, который Сорвил запомнит на всю оставшуюся жизнь. Он подавился криком, который был смехом, рыданием, успокаивающим шепотом отца. Какая-то жуткая напряженность бурлила вокруг него, что-то вроде искажения зрения, так что ему стало казаться, что торчащие копья и бесчисленные стрелы, которыми были утыканы вершины мертвых тел, проткнули его кожу и пригвоздили его. Туманное сияние сотен огней из крытых соломой нор, языки, похожие на свисающих улиток, внутренности, вываливающиеся из панцирей доспехов, высыхающие в папирусе…

«Она указывает твое место».

– Как?

«Как бы безумно это ни звучало, но я действительно пришел спасти человечество…»

Что?

«О-о-о-отец!»

И тут он увидел его… Грациозного и изящного, как айнонская ваза, глядящего на него. Лезвие его длинного клюва было прижато к гибкой шее. Аист сидел на пурпурном мертвеце, словно на высоком каменном выступе, и его снежный силуэт обрамляло выбеленное небо.

А Сорвил мчался за крошечным рабом, спотыкаясь и скользя.

– Что происходит? – воскликнул он, схватив Порспариана. – Ты мне все расскажешь!

Изборожденное морщинами лицо не выражало ни удивления, ни гнева, ни страха.

– Осквернение захватило сердца людей, – прохрипел раб. – Мать готовит нам очищение.

Он поднял теплые пальцы к запястьям Сорвила и осторожно снял его руки со своих плеч.

– И все это…

– Это обман! Обман!

Сорвил пошатнулся – таким безмятежным казался Порспариан, и такова была ярость его лающего ответа.

– Зна-значит, его война… – заикаясь, пробормотал король Сакарпа.

– Это демон, который носит людей так же, как мы носим одежду!

– Но его война… – Юноша скользнул взглядом по разбросанным и перемешанным трупам вокруг них. – Она реальна…

Порспариан фыркнул.

– Все это ложь. И все, кто последует за ним, будут прокляты!

– Но его война… Порспариан! Оглянись вокруг! Оглянись вокруг и скажи мне, что его война ненастоящая!

– Ну и что же? Потому что он послал своих последователей против шранков? Так мир полон шранков!

– А как же легион Консульта?.. Те самые шранки, которые убили моих товарищей?

– Ложь! Ложь!

– Откуда ты можешь знать?

– Я ничего не знаю… Я говорю!

И с этими словами старик возобновил свое шатающееся шествие в мир мертвых.

Раб пробирался через болото изуродованных и почерневших шранков в область, разрушенную магией. Юный король мысленно видел ведьму свайали, висящую в двух шагах от него, стройную красавицу, сияющую в причудливом цветении окружающих ее шелковых волн, разбрасывающую линии и полотнища режущего света. Он покачал головой, когда перед ним возникло это видение…

– Порспариан!

Маленький человечек не обратил на Сорвила внимания, хотя и замедлил шаг. Он смотрел вниз, пока шел, поглядывая то туда, то сюда, как будто искал потерянный келлик.

– Скажи мне! – крикнул Сорвил, и его удивление сменилось раздражением. – Скажи мне, чего она хочет!

– Здесь умер могущественный лорд… – услышал он бормотание раба.

– Ятвер! – воскликнул король Сакарпа, выбрасывая это имя из своей груди, как холодный и тяжелый камень. – Чего она от меня хочет?

– Здесь… – Голос старика был хриплым, с каким-то неприятным причмокиванием. – Под этими тощими телами.

Сорвил замер ошеломленный, наблюдая, как безумный дурак с трудом забирается на гору шранков, похожую на обгоревшую копну соломы.

– Земля… – хмыкнул он, отбрасывая в сторону оторванную руку шранка и тянущуюся за ней часть туловища. – Должен… раскопать…

Король Сакарпа уставился на него бессмысленным взглядом. Когда они отправились в путь, он едва мог смотреть на Порспариана, не содрогаясь от безумия того, что ему предстояло сделать. Но шайгекскому рабу, казалось, было все равно, хотя он и должен был знать, что обречен. Вообще все равно! Сорвил последовал за ним сюда, на усыпанную падалью равнину, чтобы перерезать ему горло, и этот человек вел себя так, словно все это было сущим пустяком по сравнению с тем, что он делал…

Холод охватывал молодого человека и пронизывал его насквозь. Сорвил поймал себя на том, что бросает дикие взгляды на окружающих мертвецов, как будто он был убийцей, внезапно почувствовавшим, что тайна его преступления может быть раскрыта.

Богиня.

Король согнул спину и присоединился к рабу в его ужасном труде.

Трупы были равномерно обожжены, у многих из них вместо оторванных частей тела остались прижженные участки. Он вытащил два трупа, лишившихся ног – у одного на уровне бедер, а у другого еще выше, как будто они были повалены бок о бок, скошены одной косой. Тела, лежащие наверху, были в основном выжжены до состояния сухого пепла, а те, что были внизу, оставались по большей части сырыми и влажными. Их глаза смотрели с бесцельным, мутным любопытством. Не зная, что задумал его раб, Сорвил просто схватил туши, лежавшие рядом с теми, которые тот вынес на солнечный свет.

Он бросил взгляд из-под капюшона через плечо и обнаружил, что его беспокоит тяжесть этих существ, то, что их тощий вид противоречил их грубой плотности. Трупы становились все холоднее по мере того, как продолжалась работа.

Они обнаружили, что земля насквозь пропитана грязью – что она вся была в лужах. Они задыхались от своих усилий, задыхались от вони, которую выпустили на волю. А потом Сорвил увидел, как Порспариан упал на колени в самом центре грязного овала, который они расчистили. Могила, вырытая из мертвых.

Увидел, как старик приподнимается и целует загрязненную землю…

Ветер взъерошил отросшие волосы короля, он закручивался над полем, насколько хватало видимости, разгоняя ужасные запахи. Мухи безмятежно жужжали. Вороны оглашали простор случайными криками.

Он смотрел, как его раб лепит лицо из гнилой грязи, все время бормоча молитвы на каком-то грубом и экзотическом языке. Затем смотрел, как он сдирает кожу с лица шранка с ужасающей аккуратностью, как он накладывает результат этого на приготовленное земляное лицо. Смотрел и испытывал нечто, выходящее за пределы ужаса или восторга.

Он смотрел, как его раб гладит и ласкает ровные поверхности: лоб, бровь, губу, щеку. Смотрел и слушал, пока скрежещущий звук молитвы раба не превратился в плывущий дым, который заслонил все остальные звуки.

Он смотрел, как жизнь – невозможная жизнь – проникает в нечеловеческую кожу.

Он увидел, как глаза Ятвер резко открылись.

Он услышал стон земли.

* * *

Богиня улыбается…

Старик с голодным видом склонился над ней, застыв, словно застигнутый за совершением какого-то непристойного поступка. Шершавые руки поднимаются от земли в обе стороны… Полусгнившие кости. Узловатые черви.

Раб отшатывается назад, влетает в объятия перепуганного короля.

Они смотрят, как богиня достает из земли свой собственный труп. Она смахивает с себя грязь и вязкую гниль, обнажая гребень из слоновой кости на своих ребрах. Затем она лезет в свой живот, выкапывает из него грязь…

Она достает из ямы под животом мешочек, поднимает его, сжимая в пальцах из грязи и костей. Она улыбается. Кровавые слезы текут из ее землистых глаз. Мужчины стонут от горя, вызванного бесконечным материнским даром…

Их было так много. Так много родившихся детей…

Так много было взято.

Король падает на колени. Он ползет вперед, чтобы принять ее подарок, ползет со стыдом непостоянного сына. Он выхватывает мешочек, словно у прокаженного. И этот мешочек лежит в его пальцах, жесткий и холодный, как язык мертвеца. Он едва замечает это из-за грязного взгляда своей матери. Он снова смотрит на раба, который всхлипывает от радости и ужаса, потом опять на богиню…

Но ее больше нет – нет ничего, кроме гротескного лица, чудовища, вылепленного над перевернутой могилой.

– Что это? – взывает король к рабу. – Что сейчас произошло?!

Но раб поднимается на ноги и ковыляет к горам мертвецов походкой калеки. Он подходит к копью, торчащему из обожженных куч.

Король взывает к нему с мольбой…

Раб кладет подбородок на острие копья и высоко поднимает руки в небесной мольбе.

– То, что дает Мать… – говорит он королю. – Ты должен взять.

Он мимолетно улыбается, как будто сожалеет о неизбежном и преступном. А затем Порспариан Неш Варалти падает, но даже его колени не достигают до земли. Он повисает на копье, проткнувшем его череп, а потом медленно наклоняется набок.

* * *

Король Сакарпа в одиночестве поплелся назад, пробираясь по безумным путям мертвых. Когда он вернулся, Цоронга уже ждал его. Ни один из них не мог вымолвить ни слова, поэтому они просто сидели рядышком в пыли, уставившись в свои руки.

Цоронга первым нарушил установившееся между ними молчание. Он сжал плечо своего друга и сказал:

– Что сделано, то сделано.

Оба смотрели в одну сторону отсутствующим взглядом, как собаки, привязанные в тени. Они наблюдали за бесконечными перемещениями воинов среди палаток. За армией Среднего Севера. Они наблюдали за пыльными дьяволами, кружащимися среди бесчисленных вымпелов и знамен.

– Он сказал тебе? – спросил Цоронга. – Твой маленький жрец… Он сказал тебе, чего… чего она хочет?

Сорвил повернулся и посмотрел на своего друга широко раскрытыми настороженными глазами. Он знал, что может довериться этому человеку, – если понадобится, даже доверить ему собственную жизнь, – и это давало ему успокоение, какого он не знал никогда раньше. Цоронга был настоящим благодетелем. Но Сорвил также знал, что не может доверять своему лицу, не может рисковать сказать что-либо из-за теней, которые Анасуримбор увидит в нем.

– Да, – ответил он, оглядываясь на людей, участвовавших в Ордалии. – Что сделано, то сделано.

Когда наследный принц, наконец, удалился, Сорвил отступил от заходящего солнца во мрак своего шатра и вытащил из-за пояса мешочек. Грязь по его краям высохла и превратилась в пепел. Он смахнул ее дрожащими пальцами, впервые заметив головокружительные узоры, выжженные на вековой коже. Полумесяцы. Полумесяцы внутри полумесяцев.

«Сломанные круги», – решил он, мельком взглянув на вышивку, сделанную по подолу его туники золотыми нитями.

Сломанные Кругораспятия.

Он вытащил потрескавшийся бронзовый зажим, который удерживал клапан мешочка закрытым. Он уже знал, что там находится, так как, будучи королем Сакарпа, был также верховным хранителем сокровищницы. Тем не менее он наклонил мешочек так, чтобы удержать эту вещь в своей мозолистой ладони – сферу из древнего железа…

Хору. Священную Слезу Господню.

* * *

Свайальский Договор образовал свой собственный лагерь внутри большого лагеря. Каждый раз, когда войско вбивало колья в землю холмистого или истоптанного пастбища, палатки ведьм украшали узорами туманную перспективу вокруг, образовывая овал сияющей охры среди беспорядочных фаланг холста. Наследники сидели и размышляли над этим зрелищем немало вечеров, как и любой другой отряд в армии. Чарампа, в частности, был склонен мечтать вслух. Он называл лагерь ведьм амбаром или зернохранилищем. Здесь его «младший брат» умирал с голоду, но «амбар» оставался закрытым. Несколько раз Чарампа вскакивал на ноги, чтобы показать крючок, задирающий его одеяния, и кричал, требуя еды, чтобы накормить своего «младшего брата». И хотя все вокруг очага Цоронги смеялись в безумном веселье, постепенно они тоже стали ворчать из-за волшебниц, хотя и крайне неохотно, опасаясь спровоцировать принца Чингулати. Чарампа был слишком привязан к своему «младшему брату».

Он также был причиной того, что ни одна из ведьм не покидала женский лагерь, за исключением Анасуримбор Сервы. По мере того как дни складывались в месяцы, а воспоминания о женах и любовницах становились все более неуловимыми, знаменитые ведьмы свайали, «монахини», становились своего рода наркотиком. Немало «младших братьев» задыхались из-за простого взгляда или слухов.

Поначалу Сорвил не имел ни малейшего понятия, почему он бродит по лагерю в поисках «амбара». Он пролежал на своей койке несколько часов, придавленный усталостью, непохожей ни на одну из тех, что он знал, которая заставляла его тело трястись, как будто он был не чем иным, как головой и конечностями, пришитыми к куче внутренностей. Он смотрел на матерчатый потолок, видя в мокрых пятнах на нем зловещие предзнаменования, ощущая боль от постоянного отсутствия Порспариана. А потом он встал, подгоняемый беспокойством, которое не мог полностью почувствовать. И вот он уже куда-то шел.

Сначала юноша решил, что разыскивает свайальских ведьм, потому что ему нужно было поблагодарить Анасуримбор Серву за спасение. Но этот повод, при всем его удобстве, быстро был признан неискренним. Самым неприятным фактом было то, что Сорвил не испытывал никакой благодарности. Из многих особенностей Трех Морей, которыми Цоронга призывал брезговать и над которыми он насмехался, ни одна не вызывала у Наследников такой резкой ярости, как ведьмы. Цоронга считал их хуже шлюх и уж точно более проклятыми, чем шлюхи. «Они делают ямы из своих ртов», – сказал он однажды, имея в виду древнее осуждение Бивнем проституток. Но отсутствие благодарности у Сорвила не имело ничего общего с неприязнью к распутным женщинам. Поскольку в Сакарпе всякое колдовство считалось анафемой, свайали казались ему не более чем зловещей аномалией. Еще одно извращение Трех Морей.

Нет. Он не чувствовал никакой благодарности, потому что больше не считал свою жизнь подарком.

Звезды туманили небесный свод своим светом. Облака, похожие на клочья натянутой шерсти, создавали иллюзию твердой поверхности, так что смотреть вверх было все равно что глядеть в абсолютно прозрачные воды, в океан алмазной пустоты. Все дороги в лагере были почти заброшены. Если бы не странные голоса и стоны больных, Сорвил подумал бы, что здесь нет людей. Может быть, дело было в сочетании тихого и прохладного воздуха, а может быть, в зловонии, которое пропитывало каждый его вдох, но место выглядело древним и призрачным, и тени, казалось, кипели невидимыми угрозами.

«Зернохранилище» он нашел скорее случайно, чем благодаря безошибочному чувству направления. Он сбавил скорость и стал осторожно прогуливаться, когда в поле его зрения появились провисшие пирамиды крыш женского лагеря. Это были айнонские палатки – разновидности зонтиков, с одним шестом, поднимающим квадратную раму, которая образовывала украшенные кисточками края крыши. Они стояли друг против друга, повернув свои входы внутрь, так что их войлочные спины могли стеной окружить лагерь ведьм. Сорвил слышал историю о том, как какой-то галеотский дурак сжег свои пальцы до огрызков, пытаясь прорезать глазок в одной из смазанных маслом панелей. Но кто знает, были ли эти слухи правдой или чем-то точно рассчитанным, чтобы помешать галеотским глупцам вырезать глазки. В конце концов, великий магистр свайали была из семьи Анасуримбор.

Сорвил следовал по внешнему кольцу лагеря, прислушиваясь к голосам, которых не мог слышать, и волосы на его руках покалывало от тревожного ожидания колдовства. Перед его мысленным взором появлялись ведьмы, висящие над огромной, как океан, Ордой, и он никак не мог придумать, что делать дальше. Двойные факелы на шестах освещали вход, отбрасывая охристые пятна на голубые стены шатра. Двое мужчин в тяжелых доспехах стояли между ними, разговаривая столь же приглушенными, как тусклый свет факелов, голосами. Они замолчали сразу же, как только заметили его.

Оба они были чисто выбриты. Это были нансурские традиционалисты, но знаки отличия, выбитые на пластинах их кольчуг, были ему незнакомы – в чем, впрочем, не было ничего удивительного. Вопрос был в том, узнают ли они его.

– Я пришел увидеть Анасуримбор Серву, – выпалил он в ответ на их хмурый взгляд.

В течение одного мгновения, освещенного факелом, эти двое смотрели на него. Тот, что был повыше, улыбнулся, и это выражение стало злорадным из-за игры теней на его жестком лице.

– Она сказала нам, что ты можешь прийти, – ответил он, отступив в сторону.

Стражник повел его в «амбар» с той же сверхъестественной сосредоточенностью и бездумной дисциплиной, которая, казалось, характеризовала так много людей Ордалии: никаких глупых слов, никаких позерств или скучных издевательств. Охранник-сакарпец стал бы пререкаться до тех пор, пока его не запугали бы угрозами или не подкупили.

Двор «зернохранилища» был таким же пыльным и вытоптанным, как и любая другая земля в лагере, и за редким исключением окружающие палатки были такими же темными. Несколько курильниц были расставлены по всему пространству, и идущий от них дым был едва виден в звездном свете. Сорвил глубоко вдохнул их запах: какой-то острый, вяжущий, специально приготовленный, чтобы заглушить зловоние, поднимающееся от окружающих их миль, покрытых гниющими трупами, – или ему так показалось.

Высокий нансурец подвел его к шатру-зонтику на дальней стороне овального двора, точно такому же, как и все остальные, за исключением того, что он был пришит к соседним палаткам. Входная створка была небрежно задернута, открывая золотистый серп внутреннего света. Дыхание и связки Сорвила напрягались с каждым приближающимся шагом, словно он был медленно натянутым луком. Щель в шатре качалась в его глазах, и в этом видении было что-то эротическое, как будто под юбками куртизанки зажгли свечу и он вот-вот увидит область между ее коленями.

Возможно, после всего этого он все-таки покормит своего «младшего брата».

«Берегись ее, мой король, – сказал Эскелес в тот роковой день в Умбилике. – Она имеет дело с богами…»

Стражник, охраняющий свайальских ведьм, вежливым жестом велел ему остановиться, а затем упал на колени и тихо позвал в проем. Сорвил мельком увидел богато украшенные ковры и странные ножки мебели, но больше ничего.

Если кто-то и ответил стражнику, то он этого не услышал. Охранник просто встал и отодвинул в сторону богато расшитый лоскут.

– На колени! – прошипел он, когда Сорвил шагнул в полосу света. Не обращая на него внимания, король Сакарпа нырнул внутрь и остановился, моргая от яркого света. Три бронзовых фонаря свисали с трехрукого кронштейна, установленного высоко на центральном столбе, и все они были темными. Однажды он спросил Эскелеса, зачем ему понадобились фонари, когда он мог зажечь более яркий свет с помощью простых слов. «Потому что фонари горят независимо от того, помню я о них или нет, – сказал маг. – Стоит подумать о чем-то тривиальном, что давит тебе на сердце…»

Анасуримбор Серва, по-видимому, не возражала против бремени магического озарения: в углу висела ослепительно-белая точка, мерцающая, как украденная с неба звезда. Ее сияние высвечивало слабые красноватые узоры на войлочных стенах – символы или растительные мотивы – и делало мебель комнаты абсолютно темной. Еще там были штабеля сундуков, кровать, почти такая же, как и его собственная, если не считать роскоши одеял и подушек, наваленных на нее грудой, и рабочий стол с раскладными походными стульями. Сапоги Сорвила казались оскорбительными для ковров под ним: разнообразные пейзажи, выполненные в черном и серебряном цветах, символизирующие разные экзотические чувства. В воздухе витал незнакомый аромат духов.

Главная ведьма сидела, сгорбившись над рабочим столом, одетая только в шелковую сорочку, – ее спальное одеяние, подумал Сорвил. Читая, она склонила голову набок, так что ее волосы ленивыми белокурыми крыльями рассыпались по правому плечу. Она зацепилась босыми ногами за передние ножки стула – поза недостойная и оттого еще более эротичная. Шелк свободно свисал с ее груди и туго обтягивал раздвинутые бедра. Безволосые ноги делали ее похожей на маленькую девочку и поэтому отравляли его желание каким-то особенным стыдом.

Грех. Все Три Моря, какими бы благоговейными и прекрасными они ни были, должны были быть испачканы грехом.

– Мой брат находит тебя странным… – сказала она, очевидно все еще поглощенная чернильными линиями перед собой.

– А я нахожу странным вашего брата.

Это вызвало легкую улыбку – а также внимание девушки. Она повернулась, чтобы посмотреть на гостя, обхватив колени достаточно небрежным жестом, чтобы он забыл, как дышать. Он изо всех сил старался напомнить себе, что, несмотря на всю ее распутную молодость, она была самой могущественной женщиной во всей Эарве, возможно, не считая ее императрицы-матери… которая была настоящей блудницей.

– Ты пришел поблагодарить меня или свататься? – спросила волшебница.

Король Сакарпы нахмурился.

– Поблагодарить вас.

Ее глаза скользнули по нему с такой дерзостью, что если бы она была сакарпкой, то могла бы узнать, как там бьют жен или дочерей.

– Вот этот мешочек… висит у тебя на бедре… Где ты это нашел?

Сорвил сглотнул, наконец-то поняв причину этого необъяснимого во всех других отношениях посещения.

– Это фамильная реликвия. Такая же древняя, как моя семья.

Серва кивнула, словно поверив ему.

– Вот этот мотив… тройной полумесяц…

– А что с ним не так? – спросил юноша, слишком хорошо осознавая близость ее взгляда к своему паху.

Наконец ее глаза поднялись, чтобы встретиться с его глазами. Взгляд у нее был холодный, отстраненный, как у старых и гордых вдов.

– Это самый древний знак моей семьи… Анасуримбор Трайсе.

Сорвил изо всех сил попытался заговорить, стараясь отогнать воспоминания о том, как богиня лезла в грязь своего чрева.

– Может быть, ты хочешь его вернуть? – спросила Серва. – И засмеялась – словно кошка чихнула. – Ты кажешься скорее дерзким, чем благодарным.

И в мгновение ока Сорвил понял, что проницательность Анасуримборов, их богоподобная хитрость, была их величайшей слабостью и величайшей силой. Люди, как сказал Цоронга, были для них, как дети.

А кто боится детей?

– Прошу прощения, – сказал он. – Последние недели были такими… трудными. Сегодня днем я… Я убил своего раба во имя вашего отца.

Он вновь мысленно увидел, как Порспариан сполз с торчащего копья и повис, подергиваясь…

– Ты любил его, – заметила девушка с чем-то похожим на жалость.

Он увидел, как в желтых глазах раба угасает живой огонек.

– Здесь… – сказал Сорвил, хватая мешочек. – Возьмите это в качестве подарка.

«Ты сумасшедший», – прошептал голос в каком-то дальнем уголке его души.

– Я бы предпочла, чтобы ты оставил его себе, – ответила ведьма, нахмурившись почти так же, как ее брат. – Я не уверена, что ты мне нравишься, Лошадиный Король.

Сорвил медленно кивнул, словно извиняясь.

– Тогда я посватаюсь к вам… – сказал он, поворачиваясь, чтобы выйти обратно в прохладную истиульскую ночь.

Он почти надеялся, что она позовет его обратно, но не удивился, когда она этого не сделала, и пересек затуманенное благовониями пространство «зернохранилища». Его мысли кружились в том странном безымянном направлении, которое мешает сосредоточиться. Он шел так, как мог бы идти человек, только что рискнувший своей свободой: проворной походкой человека, готовящегося бежать.

Анасуримбор Серва… Она была одной из немногих, среди величайших, кто практиковал тайные искусства, если верить слухам.

«То, что дает мать…»

И он держал хору – скрытую – на расстоянии вытянутой руки от ее объятий.

«Ты должен взять».

* * *

Следующие недели не то чтобы прошли как сон, но позже казались такими в ретроспективе.

Несмотря на прекрасные слова Анасуримбора Кайютаса на следующий день после битвы с Ордой, он ни разу не посоветовался с Сорвилом, когда речь зашла о шранках, не говоря уже о множестве тривиальных вопросов, с которыми сталкивалось любое большое войско на марше. Сорвил и Цоронга проводили основную часть времени, слоняясь по периметру свиты принца Империи, ожидая, когда их призовут присоединиться к какому-нибудь продолжающемуся спору.

Им была оказана честь быть военными советниками, но на самом деле они были не более чем посыльными – гонцами. Это угнетало Цоронга сильнее, чем Сорвила, который, в конце концов, стал бы гонцом для своего отца, если бы не события последних месяцев. Наследный принц иногда проводил целые часы, проклиная судьбу, пока они ужинали вместе: двор Зеума, как вскоре понял Сорвил, был своего рода ареной, местом, где знать была склонна подсчитывать все случаи проявления неуважения и взращивать обиды и где политиканство, через предоставление привилегий, было превращено в смертоносное искусство.

Все чаще и чаще Сорвил видел частицы своего прежнего «я» в принце Зеума – проблески сироты Сорвила, скорбящего Сорвила. Когда Сорвил повернул назад, чтобы спасти Эскелеса, Цоронга узнал ужасающую правду о себе самом, так как стал спасаться бегством. А еще он потерял всю свою свиту – свою опору, как зеумцы называли своих приближенных, – а также своего любимого Оботегву. Несмотря на простоту своих манер, наследный принц никогда не испытывал нужды. И вот теперь он застрял, как и Сорвил, в войске своего врага и был обременен вопросами о своей собственной ценности и чести.

Они с Сорвилом не столько говорили об этом, сколько обменивались понимающими взглядами и дружескими подначками. Цоронга все еще время от времени спрашивал товарища о богине и вел себя слишком нетерпеливо, чтобы это могло утешить Сорвила. Король Сакарпа просто пожимал плечами и говорил что-то о том, что ждет знаков, или отпускал какую-нибудь несмешную шутку о том, что Цоронга обращается с прошением к своим мертвым родственникам. Цена, которую Цоронга заплатил за дружбу и самоуважение, казалось, превратила осторожную надежду этого человека в своего рода настоятельную потребность. Если раньше он боялся за судьбу своего друга, то теперь, похоже, хотел, чтобы Сорвил стал орудием богини, и даже нуждался в этом. Каждый день, казалось, добавлял крупицу злобы к той ненависти, которую он медленно копил в своей душе. Он даже начал проделывать рискованные вещи в присутствии Кайютаса, когда тот был слишком рассеян – наглые взгляды, ехидные замечания. Эти мелочи, казалось, ободряли его настолько же сильно, насколько тревожили Сорвила.

– Молись ей! – начал настаивать Цоронга. – Лепи ее лица из земли!

Сорвил мог только смотреть на него с ужасом и настаивать на том, что он тщетно старается это делать. Его все время беспокоило, какие следы его собственных намерений может увидеть на лице его друга Анасуримбор.

Он должен был быть осторожен, чрезвычайно осторожен. Он прекрасно знал силу и хитрость аспект-императора, из-за которого он потерял своего отца, свой город и свое достоинство. Он знал это гораздо лучше, чем Цоронга.

Вот почему, когда он, наконец, набрался смелости спросить своего друга о нариндарах, о тех, кого боги избрали убивать, он сделал это под видом преходящей скуки.

– Это самые страшные убийцы в мире, – рассказал ему наследный принц. – Люди, для которых убийство – это молитва. Они есть практически во всех культах, и они говорят, что у Айокли нет настоящих поклонников, кроме нариндаров…

– Но какая польза богам от убийц, если от них требуется только приносить людям несчастья?

Цоронга нахмурился, словно вспоминая что-то неопределенное, и пожал плечами.

– Почему боги требуют жертвоприношений? Жизнь отнимать легко. Но души – души должны быть отданы добровольно.

Так Сорвил начал думать о себе, как о разновидности божественных воров.

«То, что Мать дает… ты должен взять».

Проблема заключалась в том, что с течением дней он не чувствовал уже ничего исходящего от этого божества. Ему было больно, он чувствовал голод. Он чесал свой зад и душил своего «младшего брата». Он испражнялся, сидя на корточках, как и все остальные, и задерживал дыхание, чтобы не дышать вонью отхожих мест. И он постоянно сомневался…

Прежде всего потому, что то божество, которое он видел, принадлежало Анасуримбору. Как и прежде, Кайютас оставался для него камнем преткновения, но если раньше Сорвил лишь смотрел вслед его коню и флагу с Кругораспятием поверх множества далеких колонн, то теперь он мог наблюдать за ним с расстояния в несколько пядей. Кайютас был, как вскоре понял Сорвил, непревзойденным командиром, управлявшим действиями бесчисленных тысяч людей с помощью одних лишь слов и жестов. К нему поступали запросы и оценки, и он рассылал ответы и выговоры. Он тщательно изучал неудачи и рассматривал альтернативы, он безжалостно эксплуатировал успехи. Но конечно, ни одна из этих вещей не несла на себе печать божественности, ни сама по себе, ни вместе с другими. Нет, именно легкость, с которой принц Империи координировал всеобщие действия, стала казаться чудом. Невозмутимость, спокойствие и безжалостная эффективность человека в процессе принятия тысячи смертных решений. В конце концов, Сорвил решил, что это не совсем человек…

Это был дунианин.

А еще было чудо Великой Ордалии и ее безжалостного продвижения на север. Какие бы препятствия ни возникали на Истиульских равнинах, серьезные или ничтожные, его взгляд неизменно блуждал по армии Среднего Севера, по оползням бредущих колонн, за которыми тянулись высокие, как горы, завесы пыли. И если раньше эта картина казалась чем-то славным, то теперь она в буквальном смысле гудела легендарной мощью, окутанная безумными воспоминаниями о пережитом и мрачными предчувствиями грядущих испытаний.

Ибо, несмотря на ужасную цену, которую заплатили люди Ордалии, Орда не была побеждена. Она отшатнулась назад, уменьшилась, будучи тяжело раненной, но осталась слишком быстрой и слишком бесформенной, чтобы ее можно было добить. Дважды Сорвила и Цоронгу вызывали для доставки посланий в передовые охранные отряды – один раз к самому Анасуримбору Моэнгхусу. Они вдвоем галопом мчались вперед, радуясь тому, что избавились от пыли и тесноты, и опасаясь желтовато-коричневой дымки, окутавшей горизонт перед ними. Одинокие, тяжело скачущие по пустынной равнине, они чувствовали странную свободу, зная, что шранки окружают север невидимыми толпами. Цоронга рассказал другу о своем двоюродном брате, капитане военной галеры, о том, как тот сказал, что не любит ничего, кроме плавания в тени океанской бури, – и что он даже ненавидит все остальное.

– Только моряки, – объяснил наследный принц, – знают, где они находятся в милости своего бога.

К этому времени магические школы были полностью мобилизованы, так что, когда пыль Орды поднималась над ними горой, люди видели полосы света – не в вышине, среди медленно кружащихся вуалей, а низко, около темнеющей земли – блики, мерцающие сквозь погребальные саваны. Они поднимали головы, отводили взгляд от этих ярких сполохов, плывущих под солнцем, смотрели на фальшивую ночь над землей, и огромный, пугающий масштаб всего этого смирял и огорчал их. Школы. Народы. Расы как нечистые, так и просветленные. Они понимали, что даже короли и принцы ничего не значат, когда на чашу весов бросают такие глобальные вещи.

Сорвил и Цоронга ехали ошеломленные, пока не становились видны первые охранные отряды, отмеченные более светлыми кисточками пыли под клубами, оставленными в небе Ордой. Найдя Моэнгхуса, который к этому времени уже был известен своими дерзкими подвигами, они вынуждены были рискнуть – поскакать еще дальше, пока солнце не превратилось в бледное пятно, просвечивающее сквозь пыль, а навязчивый зов Орды не превратился в оглушительный рев.

– Скажите мне! – Принц Империи с дикими глазами перекрикивал этот вой, указывая своим покрытым запекшейся кровью мечом на окружающий их мир без солнца. – Что видят неверные глаза, когда смотрят на врага моего отца?

– Высокомерие! – отозвался Цоронга, прежде чем Сорвил успел его остановить. – Безумное несчастье!

– Ба! – со смехом воскликнул Моэнгхус. – Вот оно, друзья мои! Вот где ад уступает землю небесам! Большинство людей пресмыкаются, потому что их отцы пресмыкались. Но вы – вы узнаете, почему вы молитесь!

А за принцем Империи Сорвил увидел их, «монахинь», шагающих над мраком, сотрясая землю под собой. Ожерелье из сверкающих, воинственных бусинок, разбросанных над бездорожными милями, рассеивало шранков перед ними.

Изо дня в день они сжигали землю, превращая ее в стекло.

А еще там была величайшая ведьма из всех, Анасуримбор Серва, которая стала казаться чудом красоты среди пота и мужественных лишений во время марша. Она ехала на блестящем гнедом коне, высоко подняв одно колено в нильнамешском боковом седле, ее льняные волосы были сложены, как крылья, вокруг совершенства ее лица, ее тело было стройным, почти истощенным под простыми одеяниями, которые она носила, когда не была нагружена своими шелковыми волнами. Она никогда не разговаривала с Сорвилом, хотя основную часть времени проводила рядом с братом. Она даже не взглянула на него, хотя юноша никак не мог отделаться от впечатления, что из всех теней, окружавших ее со всех сторон, она выбрала его для особого изучения. Он был не единственным, кого очаровала ее красота. Иногда он проводил больше времени, глядя, как другие украдкой поглядывают в ее сторону, чем наблюдая за ней самой. Но он не поклонялся ей так, как это делали заудуньяни. Он не видел в ней дочь бога. Ему было бы неприятно признаваться в этом, но он боялся страстного желания – а иногда и неприкрытой похоти, – которые она внушала ему. И поэтому, как это обычно бывает у мужчин, он часто ловил себя на том, что обижается на Серву и даже ненавидит ее.

Самым же безумным было то, что он и должен был ее ненавидеть. Если он был нариндаром, своего рода божественным палачом, избранным Сотней, чтобы избавить мир от аспект-императора, то все, что казалось ему божественным в его врагах, должно было быть демоническим – и только так. Иначе он был бы тем, кто сам танцует на струнах демона. Настоящий нариндар – слуга Айокли, злого четверорогого брата.

Когда он был ребенком, понятия добра и зла всегда упрощали мир, который в остальном был неуправляемым и беспорядочным. Теперь это раздражало юношу до такой степени, что его сердце разрывалось от горя, от предательства, связанного с разделением на дьявольское и божественное. Иногда по ночам он лежал без сна, мысленно пытаясь заставить Серву творить зло, пытаясь втереть грязь в образ ее красоты. Но как всегда, воспоминания о том, как она несла его через вздымающиеся поля шранков, поднимались в его душе, а вместе с ними и ошеломляющее чувство безопасности и оцепеневшей благодарности.

А потом он думал об убийственных намерениях, которые скрывал за своими перепачканными грязью щеками, и о хоре, спрятанной в древнем мешочке, привязанном к его бедру, и впадал в отчаяние.

Иногда, во время более мрачных трапез, которые он делил с Цоронгой, он осмеливался озвучить свои более тревожные вопросы, и они оба откладывали свое бахвальство и честно обдумывали все, что видели.

– Голготтерат – это не миф, – однажды ночью отважился сказать Сорвил. – Великая Ордалия идет против настоящего врага, и этот враг – зло. Мы видели его собственными глазами!

– Но что это значит? Зло вечно борется со злом – ты бы почитал анналы моего народа, Лошадиный Король!

– Да, но только тогда, когда они жаждут одного и того же… Что могло понадобиться аспект-императору от этих пустошей?

– Он может делать это из ненависти. Просто из самой ненависти.

Сорвилу хотелось спросить, что же могло вызвать такую ненависть, но он уступил этому аргументу, ибо уже знал, что скажет наследный принц, знал его последний довод, тот самый, который обычно обрекал короля Сакарпа на мучительную бессонницу. «Но как насчет Сотни? Почему богиня подняла тебя, как нож?»

Если только аспект-император не был демоном.

Иногда Сорвил чувствовал себя червем, мягким, слепым и беспомощным существом. Он поднимал лицо к небу, и ему казалось, что он действительно чувствует огромные шестеренки замысла Ужасной Матери, взбалтывающие вечную пыль на горизонте, непостижимо щелкающие в голосах бесчисленных людей. Он чувствовал, что его несет по дуге ее эпического замысла, и чувствовал себя червем…

Пока не вспомнил о своем отце.

– Отец, отец! Мои кости – это твои кости!

Маршировать – это значит «высасывать сон», как говорили галеоты, брести или ехать по прямой линии через бесчисленные извилистые грезы наяву. Сорвил всегда вздрагивал с того последнего дня перед падением Сакарпа. Долгое время вспоминать о тех событиях было все равно что перебирать стеклянные шипы неуклюжими мокрыми пальцами. Но все больше и больше он возвращался к своим воспоминаниям, удивляясь тому, что все режущие кромки притупились. Он удивлялся появлению аиста за несколько мгновений до нападения айнритийцев – тому, как птица выделила его отца. Он удивлялся, что отец отослал его прочь и тем самым спас ему жизнь, почти сразу же после этого.

Он подумал, что богиня уже тогда выбрала его.

Но больше всего он размышлял об их последнем мгновении наедине, перед тем как они взобрались на стены замка, когда они с отцом стояли, греясь над пылающими углями.

– Есть много глупцов, Сорва, людей, которые воспринимают сердца в простых терминах, в абсолютных терминах. Они нечувствительны к внутренней войне, поэтому насмехаются над ней, выпячивают грудь и притворяются. Когда страх и отчаяние одолевают их, как они должны одолевать всех нас, у них нет ветра, чтобы думать… и они ломаются.

Король Харвил знал – даже тогда. Отец Сорвила знал, что его город и его сын обречены, и он хотел, чтобы сын, по крайней мере, понял, что страх и трусость неизбежны. Кайютас сам сказал это: чувство – игрушка страсти. В ночь битвы с рабским легионом Цоронга бежал, когда Сорвил позвал его, потому что остановка казалась тогда верхом безумия. Он просто сделал то, что было разумно, и таким образом оказался в длинной тени храбрости своего друга.

Но Сорвил остановился на той темной равнине. Вопреки всем инстинктам и разуму он бросил свою жизнь на алтарь необходимости.

«…у них нет ветра, чтобы думать…»

Все это время он оплакивал свою мужественность, выставлял напоказ свое унижение. Все это время он путал свою неуверенность с недостатком силы и чести. Но он был силен – теперь он знал это. Знание о своем невежестве просто сделало его сильным и еще более скрытным.

«…и они ломаются».

Как всегда, мир был похож на лабиринт. А у него была непростая храбрость.

«Ты такой дурак, Сорва?»

Нет, отец.

* * *

Люди Ордалии маршировали, подгоняемые Интервалом, день за днем, пока, наконец, не дошли до засушливой пустоты, в которой не было ничего, кроме грязи. При всем своем величии Истиульские равнины не были неисчерпаемы.

Впервые они проснулись и увидели совсем не те горизонты, которые встретили предыдущим утром. Земля была точно так же выпотрошена отступающей Ордой, и огромные территории были так же лишены дичи или любого другого вида корма, но поверхность стала немного другой. Холмы становились все глубже, а их вершины – все более узкими, как будто войско пересекало морщины, вызванные старением, продвигаясь от гладких волн юности к складкам среднего возраста. Голый камень все чаще прорывался сквозь дерн, а тепловатые реки, лениво извивавшиеся коричневыми змеями, быстро превращались в белые потоки, прорезающие все более глубокие ущелья.

Армия Запада, воинством которой командовал непостоянный король Койфус Саубон, подошла к развалинам Суонирси, торгового города, некогда славившегося, как связующее звено между верховными норсирайцами Куниюрии и белыми норсирайцами Акксерсии. Люди Ордалии были поражены. После стольких месяцев труднопроходимой пустоши они шли по засыпанным землей дорогам другой человеческой эпохи, изумленные тем, как время создает болота из шершавой земли. Они удивлялись противоречивости руин, тому, как одни сооружения превращаются в пыль, а другим даруется бессмертие геологических формаций. Впервые они смогли связать рассказы и слухи, которые заставили их взяться за Кругораспятие, с неровной землей под ногами, и когда они смотрели на свои усталые, шаркающие тысячи, трагедия забытых веков отражалась в их глазах.

Земля потеряла свою анонимность. Они знали, что отныне земля, несмотря на все свое запустение, будет нести на себе печать давно умерших намерений. Там, где Истиульские возвышенности были бесплодны, где земля была непроницаема для поколений, которые когда-то бродили по ней, ее северо-западные границы были пропитаны человеческой историей. Зубчатые руины вздымались над вершинами, а в неглубоких долинах возвышались холмы. Ученые рассказывали истории о шенеорцах, самом малом из трех народов, разделенных между сыновьями первого древнего короля Анасуримбора, Нанора-Уккерджи I. Имена обсуждались при свете костра, судьи ссылались на них в своих проповедях, их выкрикивали в проклятиях и в молитвах. Всюду, куда бы ни посмотрели люди Ордалии, они видели призраков древнего смысла, призраков предков, поднимающих руки и склоняющихся под тяжестью своей ноши. Если бы они могли расшифровать эту землю, увидеть ее древними глазами, они могли бы вернуть ее себе во имя людей.

Она прошла сквозь них, как дрожь, как совпадение древних и новых душ.

Хотя голод в армии дошел до критической точки, число тех, кто умер от болезней, уменьшилось. Реки были просто слишком быстры, чтобы в них задержалась грязь, оставленная отступающей Ордой, и порой они просто кишели рыбой. Сети, принесенные из самого Сиронжа, Нрона и Чингулата, были заброшены в узких местах, и вскоре берега уже были переполнены выброшенной на них добычей: судаками, окунями, щуками и другой рыбой. Люди ели ее сырой, так силен был их голод. Но этого никогда не было достаточно. Как бы они ни замедляли свое продвижение, чтобы забросить сети, они лишь продлевали голодовку.

Тем временем Орда отступила и собралась вместе.

Днем и ночью магические школы нападали на собиравшиеся массы, вторгаясь в скованные землей облака серого и охристого цветов, сжигая и взрывая визжащие тени, которые бежали под ними. Багряные Шпили одиноко шагали сквозь завесу пыли со своими драконьими головами, бичуя опустошенную землю внизу. Вокалати действовали с хитростью волков, загоняя стаи тварей в ловушки золотого пламени. А школы Завета и Свайали выстроились в ряды длиной в мили, словно нити, усыпанные звездами, сотрясая землю гребнями ослепительного гностического света.

Резня была велика, но ничто не могло сравниться с разрушениями, произведенными во время битвы с Ордой.

При всей своей дикой простоте шранки обладали инстинктивной хитростью. Они слышали, как маги поют сквозь разрывающий мир рев, слышали этот неземной грохот колдовства и поэтому разбежались, помчались прочь со скоростью обезумевших от огня лошадей, поднимая пыль, чтобы затмить зрение своего врага и притупить свои раскаленные добела желания.

Охранники и разведчики прискакали верхом, чтобы сообщить об этом. Каждый вечер рыцари возвращались с рассказами о магических нападениях на шранков, мельком увиденных издалека, и участники Ордалии удивлялись и радовались.

Имперские математики занимались подсчетами, оценивали количество убитых шранков и сравнивали его с неумолимо растущим числом все новых и новых кланов, но они знали только, что этого никогда не бывает достаточно, независимо от того, насколько коварна тактика или сильны колдовские чары. Орда росла и раздувалась, скопление визжащих толп охватывало все более значительные части горизонта – пока весь Север не завыл голосами шранков.

Единственное, что люди знали наверняка, – это число погибших магов.

Первый потерянный колдун, представитель школы Багряных Шпилей по имени Ирсалфус, пропал случайно. Большинство людей считали, что даже если у шранков много поколений назад каким-то образом оказалась хора, они все равно не имели бы ни малейшего представления об ее предназначении. Но после того как погиб пятый по счету маг, они поняли, что ошиблись. Либо некоторым кланам удалось сохранить артефакты – вместе с некоторым пониманием, как их использовать, – либо, что было более вероятно, в Орду удалось проникнуть Консульту. Возможно, он рассредоточил отряды уршранков по всему войску шранков, а может быть, просто распространил слух о хорах и о том, как их можно использовать.

Эта возможность вызвала немало споров на советах аспект-императора. Герамари Ийокус, незрячий великий магистр Багряных Шпилей, утверждал, что школы должны отказаться от охоты на шранков и уйти с поля боя.

– Иначе, – сказал он, – нас вдвое уменьшат еще до того, как мы доберемся до ворот Голготтерата.

Но Нурбану Сотер, король-регент Высокого Айнона, усмехнулся, сказав, что Великая Ордалия едва ли доживет до моря Нелеоста, не говоря уже о Голготтерате, если только маги не продолжат делать свое дело.

– Сколько сражений? – крикнул он слепому коллеге. – Сколько еще таких состязаний, как последнее, мы можем выдержать? Два? Четыре? Восемь? Вот это – настоящий вопрос.

Что делало магические атаки столь необходимыми, утверждал святой ветеран, так это степень, до которой она замедляла цикл отступления Орды, голод и нападения шранков. Полностью отказаться от помощи магов означало бы вызвать новую катастрофу.

– С каждой битвой мы бросаем игральные палочки, – сказал старик, и его голос был непреклонным, а глаза стали такими же темными и жестокими, как и во время Первой Священной войны. – Неужели мы должны рисковать всем ради нескольких дюжин шкур волшебников?

Вспыльчивость Альфреда была редкостью в присутствии Анасуримбора, когда маги обычно выступали против своего участия, а представители касты аристократов – за него. В конце концов аспект-император объявил, что магические нападения будут продолжаться, но волшебники будут действовать в тандемах, дабы минимизировать потери. С их волнами, объяснил он, велика вероятность, что любой удар хоры может оставить их в живых, если только кто-то невредимый сможет унести пораженного прочь от Орды.

– Во всем мы должны беречь себя и жертвовать собой, – увещевал он. – Мы должны быть акробатами и канатоходцами как умом, так и сердцем. Гораздо худшие дилеммы стоят перед нами, братья мои. Гораздо более ужасные решения…

И вот Орда отшатнулась, съежившись от уколов тысячи огней. И четыре армии двинулись в отчаяние, которое стало их пробуждением, через земли, окрашенные ужасом и славой священных саг.

Во мрак Древнего Севера.

* * *

Он обсудил бы оружие, если бы мог, а также дилеммы боя и стратегии их преодоления. Он обсудил бы Великую Ордалию. Но вместо этого его Господин-и-Бог повернулся к нему и спросил:

– Когда ты заглядываешь в себя, Пройас, когда ты смотришь в свою душу, много ли ты видишь?

– Я вижу… Я вижу то, что вижу, – ответил экзальт-генерал.

Он провел много бессонных часов на своей койке, обдумывая их разговоры и прислушиваясь к лагерю и его затихающему шепоту. Перед его мысленным взором проносились воспоминания о долгих годах служения и преданности, о жизни, полной войн и ультиматумов, и тревожное чувство, что что-то изменилось, что эти переговоры были совершенно беспрецедентными как по форме, так и по содержанию, становилось все более тяжелым и превращалось в ужасающую уверенность. Как бы он ни удивлялся этой привилегии – сидеть и говорить чистую правду рядом с живым пророком! – еще больше он боялся последствий этого.

Анасуримбор Келлхус вел не одну войну, как теперь понял Нерсей. Он был тем, кто намного превосходит скудный интеллект своих последователей. Тем, кто сражался на полях сводящей с ума абстракции…

– Но ты же действительно видишь. Я имею в виду, что у тебя есть внутренний глаз.

– Пожалуй, да…

Аспект-император улыбнулся и потер бородатый подбородок, как плотник, оценивающий проблемную древесину. На нем было то же самое простое белое одеяние, что и всегда – то, в котором, как представлял себе Пройас, он спал. Айнонский шелк был настолько тонким, что на каждом его суставе образовывались тысячи морщин, складок, напоминавших переплетение веток в тусклом свете восьмиугольного очага.

Сам Пройас, как всегда, был облачен в свои имперские доспехи, золотая кираса облегала его грудь, а синий плащ был обернут вокруг талии по церемониальному обычаю.

– Что, если у некоторых людей нет такого глаза? – спросил Келлхус. – Что, если некоторые люди видят лишь очертания своих страстей, не говоря уже о происхождении этих каракулей? Что, если большинство людей были слепы по отношению к самим себе? Интересно, знают ли они так же много?

Пройас уставился в светящуюся пелену огня, потирая щеки от воспоминаний о его колдовском укусе. Люди, нечувствительные к собственной душе… Казалось, он знал многих таких людей на протяжении своей жизни, если подумать. Много таких дураков.

– Нет… – задумчиво произнес он. – Они будут думать, что видят все, что только можно увидеть.

Келлхус утвердительно улыбнулся.

– И почему же это так?

– Потому что они не знают ничего другого, – ответил Пройас, смело глядя на своего повелителя. – Человеку нужно видеть больше, чтобы знать, что он видит меньше.

Келлхус поднял деревянный графин, чтобы вновь наполнить анпоем почти пустую чашу Пройаса.

– Очень хорошо, – сказал он, наливая ему напиток. – Значит, ты понимаешь разницу между мной и тобой.

– Вы думаете?

– Там, где ты слеп, – сказал Нерсею его Господин-и-Бог, – я могу видеть.

Пройас помедлил в нерешительности и сделал большой глоток из своей чаши. Резкий запах нектара, укус ликера. В то время, когда чистая вода стала роскошью, потягивать анпой казалось почти непристойной экстравагантностью. Но тогда обо всем в этой комнате можно было сказать, что оно имело привкус чудес.

– И это тоже… вот почему Акхеймион говорит правду?

Просто задав этот вопрос, Нерсей почувствовал тошноту в животе. Как бы ни беспокоила Пройаса тема его старого наставника и ереси этого человека, тот факт, что Келлхус знал о неуправляемых мыслях мага, беспокоил его еще больше. Нерсей не столько похоронил Друзаса Акхеймиона, сколько повернулся к нему спиной – так люди обычно поступают с вещами слишком едкими, чтобы честно их изучать. Он вырос в критической тени колдуна, цепляясь за свои убеждения в тумане назойливых вопросов. Он не мог думать о нем, не испытывая некоторого трепета духовной неуверенности, не слыша его теплого и дружелюбного голоса, говорящего: «Да, Пройша, но откуда ты знаешь?»

И вот теперь, через двадцать лет после того, как Акхеймион прославился своим осуждением и последующим изгнанием, Келлхус необъяснимым образом поднял призрак этого человека и его вопросов. Почему?

Пройас был там. Он стиснул зубы от стыда, щурился сквозь слезы горя, глядя, как дородный колдун осуждает первого истинного пророка за тысячу лет! Осуждает святого аспект-императора как лживого…

Только для того, чтобы теперь, на самом пороге Апокалипсиса, ему сказали, что он говорил правду?

– Да, – ответил Келлхус, наблюдая за ним с пугающей сосредоточенностью.

– Так даже сейчас, здесь вы… манипулируете мной?

Экзальт-генерал едва мог поверить, что задал этот вопрос.

– У меня нет другого способа быть с тобой, – ответил аспект-император. – Я вижу то, чего не видишь ты. Истоки твоих мыслей и страстей. Конечную точку твоего страха и амбиций. Ты сам понимаешь лишь фрагмент Нерсея Пройаса, которого я вижу целиком. С каждым словом я обращаюсь к тебе так, как ты не можешь слышать.

Это была какая-то проверка – должна была быть проверка… Келлхус прощупывал его, готовя к какому-то испытанию.

– Но…

Аспект-император одним глотком осушил свою чашу.

– Как это может быть, когда ты чувствуешь себя свободным, можешь говорить, думать, как тебе угодно?

– Да! Я никогда не чувствую себя так свободно, как сейчас, когда я с вами! Во всем мире, куда бы я ни пошел, Келлхус, я чувствую зависть и осуждение других людей. С вами, я знаю, у меня нет причин для настороженности или беспокойства. С вами я сам себе судья!

– Но это всего лишь человек, которого ты знаешь, малый Пройас. Человек, которого я знаю, великого Пройаса, я держу в железных оковах. Я – дунианин, мой друг, именно так, как утверждал Акхеймион. Просто стоять в моем присутствии – значит быть порабощенным.

Возможно, это и было золотое зерно истины… в этом был весь смысл этих сеансов мысленного воздействия. Чтобы понять, как мало он сам для себя значил…

Не бывает откровения без ужаса и переворачивания всего с ног на голову.

– Но я ваш добровольный раб. Я выбираю жизнь в рабстве!

Нерсей не чувствовал никакого стыда, говоря это. С самого детства он понимал, что такое восторг и покорность. Быть рабом истины – значит быть господином над людьми.

Аспект-император откинулся назад в сияние своего неземного ореола. Как всегда, мерцающий свет очага отбрасывал дымные отблески рока на холщовые стены позади него. Пройасу показалось, что он видит в этих бликах бегущих детей…

– Выбор, – с улыбкой ответил его Господин-и-Бог. – Добровольный…

– Ваши кандалы отлиты из этого самого железа.

* * *

Сорвил и Цоронга сидели, как самые простые люди, в пыли у входа в палатку, которую они теперь делили, грызя свою порцию амикута. Исчез показной яркий павильон принца. Исчезли ритуальные парики. Исчезли роскошные подушки и витиеватые украшения. Исчезли рабы, которые несли всю эту бессмысленную роскошь.

Необходимость, как писал знаменитый Протас, превращает недостаток в драгоценности, а бедность – в золото. Для людей Ордалии богатство теперь измерялось отсутствием бремени.

Они сидели бок о бок, глядя с каким-то оцепенелым недоверием на человеческую фигуру, которая, шатаясь, приближалась к ним сквозь пелену пыли высотой по колено. Они сразу же узнали его, хотя поначалу им так не показалось – в первый момент сердце отрицает то, чего не может вынести. Руки и ноги идущего к ним человека были похожи на черные веревки. Волосы у него были белыми, как небо. Он сильно шатался при каждом шаге, его походка говорила о бесконечных милях, о тысячах и даже больше шагов. Только его взгляд оставался неподвижным, как будто все, что от него осталось, было сосредоточено в его зрении. За все время, пока он шел к палатке, он ни разу не моргнул.

А потом он, покачиваясь, встал перед ними.

– Ты должен был умереть, – сказал Цоронга, глядя вверх со странным ужасом, и его голос дрогнул – в нем боролись страх и благодарность.

– Мне так сказали… – хрипло произнес Оботегва, и его улыбка превратилась в безгубую гримасу. – Моя смерть… это твой долг…

Сорвил хотел было уйти, но наследный принц крикнул ему, чтобы он остался.

– Я тебя умоляю… – сказал он. – Пожалуйста.

И поэтому Сорвил помог старику забраться в палатку, шокированный и даже испытывающий тошноту от его легчайшего веса. Он смотрел, как его друг пережевывает пищу, а затем предлагает старому рабу получившуюся пасту, смотрел, как Цоронга поднял ноги Оботегвы, чтобы тот мог вымыть их, но вместо этого сам вымыл их ему – вымыл только голени из-за язв, которые разъедали его пятки и пальцы ног. Он слушал, как тот что-то шепчет больному слуге теплым, звучным голосом на их родном языке. Он не понимал ничего из этого, и все же ему было понятно все, потому что звуки любви, благодарности и раскаяния превосходят все языки, даже те, что звучат в разных концах света.

Сорвил смотрел, как Оботегва сморгнул две слезинки, словно это было все, что осталось, и каким-то образом просто знал: этот человек прожил так долго только для того, чтобы получить разрешение умереть. Дрожащими негнущимися пальцами облигат сунул руку под тунику и вытащил маленький золотой цилиндр, который Цоронга сжал с торжественным недоверием.

Он видел, как его друг приставил нож к запястьям старика.

Он смотрел, как кровь – масло, питавшее фонарь его жизни, – просачивается в землю, пока не погасло то оплывающее пламя, которое было Оботегвой. Он уставился на безжизненное тело, удивляясь, что оно может казаться таким же сухим, как земля.

Цоронга вскрикнул, словно освободившись от какого-то долготерпеливого обязательства оставаться сильным. Он плакал от гнева, стыда и горя. Сорвил обнял его, чувствуя, как боль пронзает его мощное тело.

Позже, когда ночь окутала своим холодным саваном мир за пределами их шатра, Цоронга рассказал историю о том, как в свое восьмое лето он вдруг без всякой причины, которую можно было бы понять, возжелал получить боевой пояс своего старшего кузена – так сильно, что действительно прокрался в покои кузена и украл его.

– В глазах ребенка вещи кажутся блестящими, – сказал зеумский принц с безразличным видом того, кто потерял близкого человека. – Они сияют больше, чем положено…

Считая себя умным, он позаботился спрятать эту штуку в пристройке Оботегвы к своей комнате – в сумке для утренней молитвы. Конечно, учитывая церемониальное значение пояса, в тот момент, когда его обнаружили пропавшим, поднялся шум и крик. По какому-то злосчастному стечению обстоятельств пояс был найден среди вещей Оботегвы вскоре после этого, и облигат был схвачен.

– Конечно, они знали, что виноват я, – объяснил Цоронга, глядя на свои вороватые ладони. – Это старый трюк среди моего народа. Как говорится, способ очистить дерево от коры. Кого-то другого обвиняют в твоем преступлении, и если ты не признаешься, то будешь вынужден стать свидетелем его наказания…

Охваченный ужасом и стыдом, которые так часто превращают детей в марионеток, Цоронга ничего не сказал. Даже когда Оботегву выпороли, он промолчал – и, к его вечному стыду, облигат тоже хранил молчание.

– Представь себе… весь внутренний двор… смотреть, как его бьют, и прекрасно знать, что это я!

Поэтому он сделал то, что делает большинство детей, загнанных в угол каким-нибудь фактом неудачи или слабости: он заставил себя поверить. Он сказал себе, что Оботегва украл пояс из злобы, из очарования – кто знает, что движет низшими душами?

– Я был еще ребенком! – воскликнул Цоронга, и его голос прозвучал так тонко, словно ему снова было восемь лет.

Прошел день. Два. Три. И он все так же молчал. Весь мир, казалось, исказился от его страха. Отец перестал с ним разговаривать. Мать постоянно смахивала слезы. А фарс все продолжался. На каком-то уровне сознания он понимал, что весь мир знает об этом, но его упрямство не отступало. Только Оботегва обращался с ним точно так же, как и раньше. Только Оботегва, тот, кто носил рубцы от порки, подыгрывал ему.

Затем отец позвал его и Оботегву в свои покои. Сатахан был взбешен до такой степени, что опрокинул жаровни и рассыпал по полу раскаленные угли. Но Оботегва, верный своему характеру, оставался дружелюбным и спокойным.

– Он уверял отца, что мне стыдно, – вспоминал наследный принц с отсутствующим взглядом. – Он велел ему вспомнить мои глаза и принять близко к сердцу боль, которую он там увидел. Учитывая это, сказал он, мое молчание должно быть поводом для гордости, ибо это проклятие правителей – нести бремя постыдных тайн. «Только слабые правители признают свою слабость, – сказал он. – Только мудрые правители несут всю тяжесть своих преступлений. Мужайтесь, зная, что ваш сын силен и мудр…»

На некоторое время Цоронга умолк, задумавшись над этими словами. Он взглянул на темный труп у их ног и сел, моргая от того, что невозможно было видеть. И Сорвил точно знал, что он чувствует – он потерял гораздо больше, чем просто еще один голос и взгляд из другой переполненной жизни. Он знал, что у многих вещей в жизни Цоронги была какая-то особая история, касающаяся его и Оботегвы, – что они делили между собой мир, мир, который теперь исчез.

– А ты что об этом думаешь? – осмелился спросить Сорвил.

– Что я был глупым и слабым, – сказал Цоронга.

Они говорили об Оботегве до глубокой ночи, и эта беседа казалась неотличимой от разговоров о жизни. Они по очереди говорили то мудрые, то глупые вещи, как это свойственно молодым умным людям. И наконец, когда усталость и горе одолели их, Цоронга рассказал королю Сакарпа, как Оботегва настаивал на том, чтобы он подружился с ним, как старый облигат всегда верил, что Сорвил удивит их всех. А потом наследный принц рассказал ему, как утром он добавит имя Харвила в список своих предков.

– Брат! – прошептал наследный принц с поразительной яростью. – Сакарп – брат Зеума!

Они спали рядом с любимым умершим, как это было принято в Высоком Священном Зеуме. Их дыхание стало глубоким и ритмичным, словно гирлянда вокруг бездыханного старика.

Они проснулись еще до Интервала и похоронили Оботегву на серой, пустынной равнине, не оставив никаких отметок на его могиле.

* * *

Сорвил и Цоронга болтались по краям свиты генерала, ничего не соображавшие из-за недостатка сна и чрезмерной страсти. Солнце уже перевалило зенит и отбрасывало на восток неясные тени. Линия горизонта, которая так долго простиралась перед ними монотонным полумесяцем, была теперь рваной и изломанной. Невысокие холмы возвышались на фоне низких гребней. Овраги бороздили холмистые дали. Гравий сыпался по их склонам. Армия Среднего Севера толпилась на горизонте сразу за ними, ее бесчисленные вымпелы были не более чем тенями, пробивающимися сквозь клубящуюся пыль. Они ехали, как всегда в это время дня, щурясь от яркого солнца, и их мысли блуждали на слабом поводке полуденной скуки.

Сорвил первым заметил пятнышко, висевшее низко над западным горизонтом. У него вошло в привычку не только смотреть на мир, но и читать его, поэтому он ничего не сказал, уверенный, что видит какой-то знак. Был ли это еще один аист, прилетевший сообщить о необъяснимом?

Он быстро избавился от этой тщеславной мысли, потому что пятнышко, чем бы оно ни было, висело далеко в воздухе, словно застыв на месте, скорее как шмель, чем как птица, и было похоже на нечто слишком громоздкое, чтобы летать…

Он всмотрелся, прищурившись не столько от недоверия, сколько от яркого солнца, и увидел упряжку из четырех черных лошадей. Он увидел колеса…

Колесница, понял он. Летающая колесница.

Некоторое время он ошеломленно смотрел на нее, покачиваясь в такт неизменной рыси Упрямца.

Хор сигналов тревоги расколол воздух. Колонны эскорт-генерала выстроились вокруг флангов – доспехи и туники воинов сияли зеленым и золотым. «Монахини», сопровождавшие Серву, закричали в магическом унисоне, выпустив свои мерцающие волны и шагнув в небо.

Магическая колесница описала низкую дугу над взрыхленным ландшафтом. Солнечный свет вспыхнул на ее панелях, украшенных резными изображениями. Сорвил увидел трех людей с бледными лицами, покачивающихся над позолоченными перилами.

– Свет! – крикнул один из них.

Кайютас, со своей стороны, не выказал ни малейшего удивления или нетерпения.

– Молчать! – крикнул он тем, кто находился в его ближайшем окружении. – Вести себя прилично!

А потом он, не сказав ни слова, чтобы хоть что-то объяснить, помчался галопом по длинному шлейфу пыли.

Ведьмы неподвижно висели в воздухе, их волны извивались и колыхались вокруг них.

Свита, которая обычно двигалась рыхлой массой, сплющилась в линию, пока офицеры и представители кастовой знати толкались в поисках выгодных мест. Оказавшись почти в центре толпы, Сорвил и Цоронга смотрели, как небесная колесница плавно спускается к земле. Копыта черных коней с силой впились в обнаженную землю, и вокруг их блестящих боков словно взметнулись крылья из пыли и гравия. Золотые колеса сверкали вокруг спиц, вращающихся так быстро, что они были невидимы. Центральная из трех фигур откинулась назад, сильно натягивая поводья. Сорвилу было трудно различить пассажиров колесницы из-за пыли. Ему показалось, что он мельком увидел белизну обнаженных черепов.

Приподнявшись на стременах, Кайютас выехал им навстречу, приветствуя их поднятой рукой.

Трое незнакомцев одновременно повернулись к нему.

– Они не люди, – сказал Цоронга. Его тон был неровным, и причина этого была не в усталости. Он говорил как человек, который был сыт по горло чудесными вещами. Как человек, который изо всех сил старается поверить.

Кидрухильский генерал остановил своего пони в пыльном дыму, словно совещаясь с фигурами из колесницы. В сухом ветре ничего не было слышно. Затем, едва переводя дыхание, он развернул своего скакуна и рысцой направился к изумленному командиру. Небесная колесница снова пришла в движение позади него, покатившись по земле…

И по какой-то причине из всех внушающих благоговейный трепет зрелищ, которые Сорвил видел и еще увидит, ни одно не было столь захватывающим, как вид позолоченной колесницы, возвращающейся в открытое небо. Теперь он понял умоляющий тон своего друга – его грудь тоже превратилась в пчелиный улей.

Не люди.

Так много чудес. И все они говорили в пользу того, что его враг был прав.

* * *

По причинам, которые он едва мог понять, экзальт-генерал поймал себя на том, что размышляет об осаде и падении Шайме – о последней ночи Первой Священной войны, – пока он шел от своего шатра к черному силуэту Умбилики. Убегая с улиц Священного города, он взобрался на фронтон старой суконной мастерской, где наблюдал, как его священный аспект-император сражается с последним из язычников-кишауримов. Их было пятеро – первичных, более могущественных, несмотря на грубость их искусства, чем самые опытные маги других школ. Пять адских фигур парили высоко над горящим городом, лишенные глаз, чтобы видеть воду-которая-была-светом, – и Анасуримбор Келлхус убил их всех.

Такова была сила человека, которому он пришел поклониться. Такова была его мощь. Но как же тогда душа генерала ускользнула от пыла его веры? Почему его надежда и непреклонная решимость превратились в дурное предчувствие и гложущее беспокойство?

Люди Ордалии приветствовали его, как всегда, когда он шел по внутренним дорожкам лагеря, но на этот раз он не ответил на их приветствия. Он чуть не сбил с ног лорда Кураса Нантиллу, сенгемского генерала, у входа в Умбилику – так глубока была его задумчивость, пока он шел. Вместо того чтобы извиниться, он сжал его плечо.

В конце концов, равнины сдались. В конце концов, Великая Ордалия, ставшая итогом всей его надежды и тяжкого труда, пришла в легендарные земли, описанные в священных сагах. В конце концов, они вошли в тень ужасного Голготтерата – Голготтерата!

Несмотря на все опасности, стоящие перед ними, несмотря на все лишения, теперь должно было наступить время ликования. Ибо кто во всем мире мог противостоять могуществу Анасуримбора Келлхуса?

Никто.

Даже страшный Консульт Мог-Фарау.

Так почему же его сердце так бурно колотилось, пульсируя в венах?

Он решил задать этот вопрос самому себе. Он решил отбросить свою гордыню и полностью раскрыть все свои дурные предчувствия…

Чтобы спросить своего пророка, как он, Пройас, может сомневаться в своем пророке.

Но на этот раз аспект-император был не один в своих покоях. Он стоял, раскинув руки, пока два телохранителя ухаживали за ним, суетливо поправляя и подтягивая его одеяния, нагруженные церемониальным великолепием: костюм кетьянского короля-воина из далекой древности. Он был одет в длинное платье, подол которого был завязан вокруг его щиколоток. Золотые наручи охватывали его предплечья, а такие же поножи – голени. Киранейские львы, изображенные друг напротив друга, сверкали на его нагруднике. С его ростом и ореолом вокруг лица он казался видением с какого-то древнего рельефа – за исключением двух отрубленных голов демонов, свисающих с его пояса…

– Я знаю, что ты встревожен, – сказал Келлхус, ухмыляясь своему экзальт-генералу. – Несмотря на все твои стремления, несмотря на всю твою веру, ты остаешься прагматичной душой, Пройас.

Рабы продолжали свой молчаливый труд, застегивая на нем ремни и завязывая шнурки. Аспект-император осмотрел свою одежду и закатил глаза, словно предлагая себя в качестве плохого примера.

– У тебя слишком мало терпения для инструментов, которые ты не можешь использовать немедленно.

Одной из обязанностей Пройаса в детстве было носить шлейф матери на публичных церемониях. Все, что он помнил об этом фарсе, – это как он спотыкался о длинные волочащиеся края шлейфа, хватался за вышивку, терял ее, а потом снова спотыкался, в то время как весь конрийский двор ревел от восторженного смеха вокруг него. Во многих отношениях Келлхус заставлял его чувствовать себя все тем же нежным глупцом, вечно следующим за ним и вечно спотыкающимся…

– Если бы я потерпел неудачу…

Келлхус прервал его, положив теплую руку ему на плечо:

– Пожалуйста, Пройас. Я просто говорю, что сегодня вечером мы будем бороться с земными вещами…

– Земными вещами?

Широкая улыбка тронула льняные завитки усов и бороды аспект-императора.

– Да. Король-нелюдь наконец-то откликнулся на наш зов.

– Земные, – подумал Пройас, – это не тот термин, который относится ко многим нелюдям.

– Даже сейчас его посольство ждет здесь, в Умбилике, – продолжал его Господин-и-Бог. – Мы примем их в зале одиннадцати полюсов…

В течение нескольких ударов сердца Пройас оказался погруженным в организационный карнавал, неотъемлемую часть жизни за завесой власти. Рабы хватали его на руки, мыли ему ладони, чистили и поливали духами его полевые доспехи, смазывали маслом и расчесывали ему волосы и бороду. Какая-то его часть всегда находила это замечательным – степень координации, необходимая даже для самых простых и импровизированных государственных мероприятий. Императорский евнух, украшенный знаками отличия всех земель Трех Морей, вывел его в воздушную прохладу зала одиннадцати полюсов. Келлхус уже стоял на низких трибунах, раздавая тривиальные указания небольшой толпе чиновников. Эккину, магический гобелен, обрамлявший трон, искрился золотом на черном фоне, даже когда до него никто не дотрагивался. Мельком увидев Пройаса, Келлхус жестом пригласил его встать рядом.

Мысли экзальт-генерала лихорадочно метались. Он занял свое место рядом с троном, уверенный, что может чувствовать извилистую символическую ткань эккину в воздухе позади себя. Он никогда не мог понять значение сил нелюдей для Великой Ордалии – особенно потому, что любые силы, которые они могли бы собрать, были бы лишь частицей их прежней славы. И едва ли что-то могло сравниться с мощью Ордалии – по крайней мере, по его скромному человеческому мнению. Но Келлхус посылал на верную смерть сотни, если не тысячи людей в своих бесконечных попытках связаться с Нил’гиккасом: небольшие флотилии должны были покинуть Три Моря и пройти вдоль берегов Зеума, а оттуда – в туманы океана и к легендарным берегам Инджор-Нияса.

И все это во имя заключения союза с десятитысячелетним королем.

Еще один вопрос, мешающий их беседам.

Пройас вгляделся во мрак палаточных высот. Только три жаровни были зажжены – они казались маленьким островком света, окруженным полускрытыми знаменами с Кругораспятием, а также стенами и панелями, такими тусклыми, что они казались не более чем призраками строений.

Рабы и чиновники удалились, унося с собой атмосферу карнавальной суеты. Если не считать призрачных охранников, расставленных по периметру зала, их было всего двое.

– Я отложил в сторону гаремные четки, – сказал Келлхус. – А ты находишь моих жен уродливыми…

Экзальт-генерал громко кашлянул, так сильно было его смятение.

– Что?

– Твой вопрос, – усмехнулся Келлхус. Он говорил сухим, теплым тоном друга, всегда жившего на несколько шагов ближе к миру, который приносит истина. – Ты удивляешься, как это возможно – сомневаться, столько лет являясь свидетелем чудес.

– Я… Я не уверен, что понимаю вас.

– Есть причина, по которой люди предпочитают, чтобы их пророки умерли, Пройас.

Келлхус искоса поглядел на своего экзальт-генерала, приподняв одну бровь, словно спрашивая с любопытством: «Вот видишь?»

И Пройас действительно видел – он понял, что все это время понимал. Его вопрос, внезапно осознал он, был вовсе не вопросом, а жалобой. Он не столько сомневался, сколько тосковал…

Для простоты простой веры.

– Мы начинаем верить, когда становимся детьми, – продолжал Келлхус. – И поэтому делаем детские ожидания нашим правилом, мерой того, чем должно быть святым… – Он указал на орнамент вокруг них, скудный по сравнению с кровавым пейзажем на юге. – Простота. Симметрия. Красота. Это всего лишь видимость святого – позолота, которая обманывает. То, что свято – то трудно, уродливо и непостижимо в глазах всех, кроме бога.

Как раз в этот момент сенешаль-пилларианец объявил о прибытии гостей.

– Помни, – прошептал Келлхус материнским тоном. – Прости им их странности…

Из мрака вынырнули три широкоплечие фигуры, закутанные в черные плащи с капюшонами, которые блестели, словно после дождя.

– И берегись их красоты, – добавил император.

Первая фигура остановилась прямо под ними и отбросила назад свой плащ, который скользнул на пол и стал похож на лужу из смятых складок вокруг каблуков его сапог. Его бледная лысая голова блестела, как холодный бараний жир. Его лицо вызывало тревогу, как своим совершенством, так и сходством со шранками. Он был одет в кольчугу, которая одновременно была и платьем и которая сбивала с толку тонкостью своей работы: бесчисленные цепочки в виде змей размером не больше обрезков детских ногтей.

– Я – Нин’сариккас, – объявил нелюдь на высоком куниюрийском наречии, которое Пройас изучал годами, чтобы читать саги в оригинале. – Изгнанный сын Сиола, посланник его самой утонченной славы, Нил’гиккаса, короля Инджор-Нийяса… – Его поклон оказался далеко не таким низким, как того требовал джнан. – Мы долго и упорно скакали, чтобы найти вас.

Келлхус смотрел на него так же, как на всех грешников, которые поднимались к его ногам: как на человека, который, спотыкаясь, выбрался из зимнего запустения в теплое, знойное сияние лета. Впервые Пройас осознал, что нелюдь стоит обнаженный под сиянием своей нимильской кольчуги.

– Ты удивлен, – сказал Келлхус голосом, который легко соответствовал мелодичному звучанию голоса нелюдя. – Ты думал, что мы обречены.

Змейки на кольчуге гостя замерцали. Сверхъестественные глаза посмотрели вправо от аспект-императора – на магический гобелен, понял Пройас. Ему стало ясно, что имел в виду Келлхус, говоря о странностях. Что-то в поведении нелюдя было совершенно неожиданным.

– Нил’гиккас шлет тебе привет, – сказал Нин’саримои. – Даже в столь темный век свет, которым сияет аспект-император, видят все.

Львиный кивок.

– Значит, Иштеребинт с нами?

Смутная рассеянность эмиссара сменилась откровенной наглостью. Вместо ответа Нин’саримои окинул взглядом просторное помещение, в котором они находились, а затем с отстраненной сдержанностью тех, кто тщательно скрывал свое отвращение, посмотрел на Пройаса и на стоявших по бокам от него пилларианских гвардейцев. Выдержав этот нечеловеческий взгляд, Нерсей испытал странный укол телесной неполноценности, который, как он представлял себе, кастовые слуги испытывают в присутствии знати: ощущение, что они телесно и духовно хуже.

Нелюди стояли неподвижно с гордостью, которая уже давно пережила их славу, подобно ангелам давно умершего бога. Только выражение лица и манеры аспект-императора делали их карликами – он был солнцем для их луны.

– Память о предательстве твоего предка… – ответил, наконец, эмиссар, и его взгляд задержался на Пройасе, – ярко горит вместе с нами. Для некоторых имя Анасуримбор издавна было самим названием человеческого высокомерия и беспорядка.

При этих словах несколько пилларианцев слегка вытащили свои палаши из ножен. Пройас быстро поднял руку, чтобы остановить их, зная, что нелюдь говорит с высоты веков, что для них поколения людей так же быстротечны, как мышиные. У них не было могил, чтобы проглотить свои древние обиды.

Келлхус ничем не выдал, что оскорблен. Он привычно наклонился вперед, уперся локтями в колени и сцепил руки в ореоле.

– Иштеребинт с нами?

Долгий, холодный взгляд. Впервые Пройас заметил, как двое нелюдей, сопровождавших Нин’сариккаса, опустили глаза, словно испытывая ритуальный стыд.

– Да, – ответил эмиссар. – Священный ишрой Инджор-Нийяса добавит голос и щит к твоей Ордалии… Если ты снова возьмешь Даглиаш. Если ты почитаешь Ниом.

Пройас никогда не слышал о Ниоме. Он знал, что Даглиаш – это крепость, которую древний верховный норсираец возвел для защиты от Голготтерата. Вполне логично, что нелюди захотят получить какую-то гарантию успеха, прежде чем испытывать судьбу.

– Ты видел, какую резню мы учинили? – воскликнул Келлхус с видом более пылкого правителя. – Ни одна столь великая Орда не была побеждена. Это не удалось Пир-Пахалю. Не удалось Эленеоту. Ни одна эпоха людей или нелюдей не видела такого воинства, как то, которое я собрал! – Он встал, чтобы заглянуть в нечеловеческое лицо эмиссара, и каким-то образом мир, казалось, наклонился вместе с ним, мутный от рева неосязаемых вещей.

– Великая Ордалия достигнет Голготтерата.

Экзальт-генерал видел бесчисленное множество людей – сильных, гордых людей, – съежившихся под божественным взглядом аспект-императора. Так много, что это стало казаться законом природы. Но Нин’сариккас оставался таким же далеким, как и прежде.

– Если ты вернешь себе Даглиаш. Если вы почитаете Ниом.

Пройас старался не смотреть прямо на своего Господина-и-Бога, зная, что вид подчиненных, наблюдающих за их правителями, воспринимается как признак слабости. Но он обнаружил, что ему отчаянно любопытно узнать о хитросплетениях выражения лица Келлхуса – это было целое искусство. Нерсей был свидетелем того, как многие люди отрицали аспект-императора на протяжении многих лет, либо через него, как это было в случае с королем Сакарпа Харвилом, либо непосредственно. Но никогда подобное не происходило в таких экстраординарных обстоятельствах.

Пугающим фактом было то, что лишь немногие из тех людей остались в живых.

– Согласен, – сказал аспект-император.

Уступка? Зачем ему понадобились эти нечеловеческие существа?

И снова поклон Нин’сариккаса оказался далеко не таким, какого требовал джнан. Он поднял свое орлиное лицо. Его сверкающий черный взгляд упал на талию Келлхуса, на отвратительные трофеи, свисавшие с его бедра.

– Нам очень любопытно… – сказал нелюдь. – Цифранг, обвязанный вокруг твоего пояса. Это правда, что ты вышел на Ту Сторону, а потом вернулся?

Келлхус снова сел и откинулся назад, вытянув одну ногу.

– Да.

Почти незаметный кивок.

– И что ты там обнаружил?

Келлхус подпер лицо правой рукой, прижав два пальца к виску.

– Ты беспокоишься, что я так и не вернулся по-настоящему, – мягко сказал он. – Что душа Анасуримбора Келлхуса корчится в неком аду, а вместо нее на тебя смотрит демон Цифранг.

Обезглавливатели, как стали называть демонические головы, были чем-то, что многими заудуньяни умышленно игнорировали. Своего рода неудобоваримым доказательством. Пройас был одним из немногих, кто хоть что-то знал об их приобретении, о том, как Келлхус во время одного из самых длительных перемирий, сопровождавших войны за объединение, провел несколько недель, обучаясь у Херамари Ийока, верховного мага Багряных Шпилей, изучая самые темные пути анагогического колдовства – Даймоса. Нерсей был одним из первых, кто увидел их, когда вернулся из Каритусаля, и, возможно, первым, кто осмелился спросить Келлхуса, что случилось. Среди множества незабываемых вещей, которые этот человек рассказывал ему на протяжении многих лет, его ответ был особенно заметен: «Есть два вида откровений, мой старый друг. Те, что захватывают, и те, что сами захвачены. Первые относятся к области священников, вторые принадлежат магам. И даже Судьба-Блудница не знает, что будет решающим…

Даже по прошествии стольких лет его кожу все еще покалывало от отвращения, когда он мельком видел обезглавливателей. Но в отличие от многих королей-верующих, Пройас никогда не забывал, что его пророк был также магом, шаманом, не похожим на тех, кого столь благочестиво осуждал Бивень. Ему принадлежал новый завет, отменяющий все прежние меры. Так много старых грехов превратилось в новые добродетели. Женщины претендовали на привилегии мужчин. Маги стали священниками.

Непристойность должна была висеть на поясе спасения, по крайней мере, так всем казалось.

– Такая кража… – сказал Нин’сариккас с бесстрастным тактом. – Такая замена. Они случались и раньше.

– Какое тебе дело, – спросил Келлхус, – если твоя ненависть удовлетворена и твой древний враг наконец уничтожен? Никогда еще людьми не правили тираны. Почему тебя должно волновать, какая душа скрывается за нашей жестокостью?

Одно-единственное нечеловеческое моргание.

– Можно мне прикоснуться к тебе?

– Да.

Эмиссар мгновенно шагнул вперед, вызвав во мраке крики и лязг оружия.

– Оставьте его, – сказал Келлхус.

Нин’сариккас остановился прямо над аспект-императором, и подол его сплетенного из цепей одеяния колыхался. Впервые он выказал что-то похожее на нерешительность, и Пройас понял, что это существо было по-своему нечеловечески напугано. Экзальт-генерал почти улыбнулся, таким приятным было его удовлетворение.

Эмиссар протянул желтоватую руку…

Которую аспект-император сжал в крепкой человеческой хватке. На какое-то мгновение показалось, что миры, не говоря уже о темных границах зала, повисли в их руках.

Солнце и луна. Человек и нелюдь.

А потом сцепившиеся в замок руки разнялись, пальцы выскользнули из пальцев.

– Что ты видел? – спросил Нин’сариккас, казалось, с искренним любопытством. – Что ты нашел?

– Бога… разбитого на миллион враждующих осколков.

Мрачный кивок.

– Мы поклоняемся пространствам между богами.

– Именно поэтому вы и прокляты.

Еще один кивок, на этот раз странно судорожный.

– Как фальшивые люди.

Аспект-император кивнул со стоическим сожалением.

– Как фальшивые люди.

Эмиссар отошел от возвышения, на котором он стоял, и снова занял свое место перед своими безмолвными спутниками.

– А почему фальшивые люди должны дать свою силу истинным?

– Из-за Ханалинку, – заявил святой аспект-император Трех Морей. – Из-за Ку’Джары Синмои. Потому что четыре тысячи лет назад все ваши жены и дочери были убиты… и ты был проклят, чтобы сойти с ума в тени этого воспоминания, чтобы жить вечно, умирая своей смертью.

Нин’сариккас поклонился снова, на этот раз ниже, но все еще далеко не так, как требовал джнан.

– Если ты вернешь себе Даглиаш, – сказал он. – Если ты почитаешь Ниом.

* * *

Как и каждое утро после битвы с Ордой, Сорвил просыпался до того, как начинал звонить Интервал. Он лежал на своей койке, измученный болью, скорее зажатый, чем согретый шерстяным одеялом, и моргал, осознавая невозможность своего положения. Мало того, что его пугали во время каждого пробуждения непосредственные опасности, так еще и от его снов не осталось ничего осмысленного. Он знал только, что ему снились лучшие места. Он мог только видеть во сне лучшие места.

Цоронга, как всегда, лежал на боку, одна рука его была откинута в сторону, а лицо выражало мальчишеское блаженство. Сорвил смотрел на него несколько затуманенных мгновений, думая, как это часто бывало, что будущие жены этого человека будут лучше всего любить его именно так, в невинности утра. Он выполз из своей койки и некоторое время возился со своими вещами в предрассветной бледности, а затем выскользнул наружу, чтобы не потревожить своего брата из Зеума.

Он наслаждался холодным дыханием открытого неба, потирал бородатый подбородок и смотрел на лагерь. Он чувствовал, что вот-вот раздастся шум, что вокруг него начнут бушевать тысячи людей, а внутри его будут бушевать сомнения. Еще один день шествия с Великой Ордалией. Усталость от долгого сидения в седле. Склеивающий все пот. Боль от постоянного прищуривания глаз. Беспокойство из-за растущей Орды. И на какое-то мимолетное мгновение он познал покой тех, кто пробудился первым – благодарность, сопровождающую одинокое затишье.

Он уселся прямо на землю и принялся возиться с сапогами для верховой езды.

– Истина сияет… – послышался голос.

– Истина сияет, – ответила за Сорвила привычка.

Анасуримбор Серва стояла перед ним, и шелковые волны ее одеяния туго обхватывали ее хрупкую фигуру. Ничто не предвещало ее появления. С первого же взгляда Сорвил понял, что присядет на корточки, глядя ей в спину и высматривая ее следы в истоптанной пыли. Она стояла слева от него, под сводом голубеющего неба. Малиновый свет золотил края шатров, беспорядочно разбросанных позади нее.

Она откинула со щеки прядь льняных волос.

– Возница, которого вы с моим братом нашли… Отец уже встречался с ними.

– Это посольство… – отозвался Сорвил, прищурившись. – Кайютас сказал, что ваш отец надеется заключить договор с Иштеребинтом.

Она снова улыбнулась.

– Об Иштеребинте известно в Сакарпе?

Он нахмурился и пожал плечами.

– Это из саг… Никто не думал, что он реален.

– Там до сих пор живут самые могущественные из магов-квуйа.

Юноша не знал, что на это сказать, и поэтому снова повернулся к своим ботинкам. Он никогда не чувствовал богиню так сильно, как в те моменты, когда оказывался перед Сервой или Кайютасом. Его щеки буквально покалывало. И в то же время он никогда не чувствовал себя настолько недостойным ужасного замысла Матери. Стоять перед Анасуримбором означало сомневаться… как раньше.

– Нелюди вызвали Ниом, – сказала она. – Древний ритуал.

Что-то в ее тоне привлекло внимание молодого человека – голос девушки звучал почти смущенно.

– Я ничего не понимаю, – признался Сорвил.

Ее взгляд вновь обрел свое далекое преимущество. Она смотрела на него с такой безмятежностью, которую он жаждал запачкать своей страстью…

Зло. Как может такая красивая женщина быть злом?

– Древние короли-нелюди считали людей слишком непостоянными, – объяснила она, – слишком гордыми и упрямыми, чтобы им можно было доверять. Поэтому во всех своих делах они требовали в качестве гарантии заложников: сына, дочь и плененного врага. Двоих первых – как гарантию от предательства. Третьего – как гарантию от обмана.

За ее спиной вспыхнуло солнце. Свет развернулся горящим веером вокруг ее силуэта.

– И я должен играть роль врага, – сказал он, протягивая руку, чтобы она не смотрела на него так свирепо.

Что же это за новый поворот?

– Да, – ответила ее тень на фоне звонкого боя Интервала.

Он ожидал, что она пропадет, исчезнет из окружающего мира точно так же, как и появилась. Но она просто повернулась и пошла под углом к встающему на востоке солнцу. Ее тень плыла по утоптанной земле, вытянутая, длинная и тонкая, как срубленное молодое деревце. С каждым шагом она становилась все меньше – всего лишь клочок света перед огромным восходом…

Оставив Сорвила еще более одиноким и испуганным.

Глава 9
Момемн

СЕОС: Война – это высшее откровение. Ибо нигде больше соединение многих в одно целое не является более полным.

АМФОЛОС: Но разве война – это не соединение многих в две части?

СЕОС: Нет, дорогой Амфолос, это мир. Противоречие.

Геофансис. «Пять кратких диалогов»

Из всех пророков не найти даже двух, согласных друг с другом. Поэтому, чтобы пощадить чувства предсказателей, мы называем будущее блудницей.

Заратиний. «В защиту магических искусств»

Начало лета,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Момемн

Дар Ятвер прислонился к двери, в которую он уже вошел. Путь не был прегражден.

Комната была немногим больше подвала, хотя и нависала примерно на высоте четвертого этажа над переулком. Штукатурка осыпалась со стен, оставив голые участки потрескавшегося кирпича. Возле щели, служившей окном, он увидел, что разговаривает с человеком, одетым в простую льняную тунику, грязную до самых подмышек. Плащ из дорогой, но потрепанной кожи лежал скомканным на запасном деревянном стеллаже, служившем кроватью. У него были длинные черные волосы до пояса, как обычно у кетьяйцев. Единственной необычной вещью в его одежде была кобура, широкий пояс из черной кожи с изображением быков, и множество блестящих ножей и инструментов, выглядывавших из этой кобуры на его спине.

– Я выпотрошил голубя старым способом, – говорил длинноволосый мужчина, – острым камнем. И когда я вытащил внутренности, то увидел тебя.

– Тогда ты знаешь.

– Да… Но знаешь ли ты?

– Мне нет нужды это знать.

Нариндар нахмурился и улыбнулся.

– О четверорогом брате… Знаешь ли ты, почему его избегают другие? Почему мой культ, и только он, осуждается в Бивне?

Воин Доброй Удачи увидел самого себя, пожимающего плечами.

Он оглянулся и увидел себя поднимающимся по лестнице, которая раскрошилась и превратилась в крутой склон.

Он оглянулся и увидел себя, пробирающегося по запруженным улицам, с лицами, свисающими, как головки чеснока на колышущихся полотнищах, увидел солдат, наблюдающих за происходящим с приподнятых над землей ступеней крыльца, молодых рабынь, удерживающих корзины и вазы на головах, погонщиков мулов и волов. Он оглянулся назад и увидел, как над ним поднимаются огромные врата, поглощая солнце и высокое голубое небо.

Он оглянулся назад, один из многих пилигримов, бредущих своим путем, наблюдая, как навесные стены Момемна теряются в туманных далях. Монументальная ограда.

Он посмотрел вперед и увидел, как перекатывает длинноволосого мужчину через лужу его крови в черную щель под кроватью. Он сделал паузу, чтобы прислушаться сквозь гул улиц, и услышал, как завтрашние молитвенные гудки глубоко разносятся по всему родному городу.

– О четверорогом брате… Знаешь ли ты, почему его избегают другие? Почему мой культ, и только он, осуждается в Бивне?

– Дурак этот Айокли, – услышал он свой ответ.

Длинноволосый мужчина улыбнулся.

– Он только кажется таким, потому что видит то, чего не видят другие… То, чего не видишь ты.

– Мне не нужно ничего видеть.

Нариндар покорно опустил голову.

– Слепота зрячих, – пробормотал он.

– Ну что, ты готов? – спросил Дар Ятвер, но не потому, что ему было любопытно, а потому, что он сам слышал эти свои слова.

– Я сказал тебе… Я выпотрошил голубя старым способом.

Воин Доброй Удачи оглянулся и увидел, что стоит на далеком холме и смотрит вперед.

Кровь была такой же липкой, какой он ее помнил.

Как и апельсины, которые он съест через пятьдесят три дня.

* * *

Эсменет чувствовала себя беженкой, преследуемой, и все же каким-то образом она ощущала себя свободной.

Двадцать лет прошло с тех пор, как она шла пешком по узким улочкам такого огромного города, как Момемн.

Когда она вышла замуж за Келлхуса, то променяла хождение пешком на паланкины, которые несли на своих спинах рабы. И теперь, когда правительница снова шла одна, не считая Имхайласа, она чувствовала себя такой же голой, как рабыня, притащенная на аукцион. Вот она, без сомнения, самая могущественная женщина в Трех Морях, и она чувствует себя такой же беспомощной и преследуемой, как обыкновенная шлюха.

Как только Биакси Санкас сообщил Имхайласу время и место, он начертил их маршрут с тщательностью военного планировщика – и даже отправил солдат, по одному на каждый отрезок пути, чтобы сосчитать шаги. Она оделась, как жена мелкого кианского чиновника, в скромный серый плащ с висящей наискось и наполовину скрывающей ее вуалью, а затем вместе с Имайласом, переодевшимся кастовым галеотским торговцем, просто выскользнула из императорских владений во время смены караула.

И она ходила по улицам – своим улицам – так же, как ходили те, кем она владела и управляла.

Сумна, где Эсменет жила, как проститутка, должна была быть совсем другим городом: там господствовала Хагерна, город внутри города, управлявший Тысячей Храмов. Но власть есть власть, независимо от того, облачена ли она в храмовые одежды Хагерны или в маршальские регалии императорских владений. И Сумна, и Момемн были древними административными центрами, перенаселенными множеством народов, которые служили или стремились к власти. Единственное, что их действительно отличало, – это камень, добытый в соответствующих каменоломнях. Если Сумна была песчаной и загорелой, как если бы один из великих городов Шайгека был перенесен на север, то Момемн был в основном серым и черным – «дитя темного Осбея», как назвал его поэт Нел-Сарипал, ссылаясь на знаменитые базальтовые каменоломни, лежащие в глубине страны на реке Фаюс.

Теперь Эсменет шла так же, как и тогда – быстрым шагом, отводя глаза от каждого прохожего и стискивая у груди руки. Но если раньше она проходила сквозь туман угрозы, который окружал каждую молодую и красивую женщину в дурном обществе, то теперь ее путь лежал сквозь туман угрозы, который окружал сильных мира сего, когда они оказывались среди бессильных.

Имхайлас был против того места, которое указал Санкас, но патриций заверил его, что тут ничего не поделаешь, что человек, которого они хотят нанять, – в той же мере священник, в какой и убийца, и поэтому им надо соответствовать его собственным необъяснимым обязанностям.

– Вы должны понять, что для них все это – разновидность молитвы, – объяснил он. – Предыдущее… действие… для них не отделено от тех действий, которые они должны совершить. В их глазах сама эта дискуссия – это часть… часть…

– Убийства, – закончила его фразу Эсменет.

Со своей стороны она нисколько не возмущалась перспективой тайком пересечь свой город. Ей казалось, что нужно что-то сделать, чтобы ее безумный замысел имел хоть малейший шанс на успех. Что значат риск и тяжелый труд хождения по улицам в сравнении с тем, что она хотела и должна была совершить?

Они шли бок о бок там, где это позволяла ширина улиц, а в остальном Эсменет следовала за Имхайласом, как ребенок или жена, обнимая его за высокие широкие плечи. Даже относительно состоятельные прохожие старались держаться подальше от его размахивающей руками фигуры. Они последовали за процессией к храмовому комплексу Кмираль и повернули после пересечения Крысиного канала. Они обогнули Речной район, а затем пересекли то, что стало называться третьим кварталом, вероятно, потому, что там располагались странствующие общины со всей обширной империи ее мужа. Шум нарастал и затихал от улицы к улице, от угла к углу. Учителя созывали свои классы. Синекожие поклонники Джюкана распевали песни и били в свои тарелки. Нищие, изгнанные с галер, или рабы из суконных мастерских, выкрикивающие имя Ятвер. Яростные пьяницы, буйствующие посреди давки.

Даже запахи текли следом за ней, слишком острые и глубокие, слишком едкие и резкие, слишком многочисленные – бесконечная смесь ядовитого и душистого. Каналы так сильно возмущали ее своим мусором и зловонием, что она решила издать закон об их очистке, когда вернется во дворец. Когда она путешествовала в качестве императрицы, по обеим сторонам от нее шествовали шеренги рабов, каждый из которых нес дымящиеся синие курильницы.

Теперь же, когда их не было рядом, она обнаружила, что попеременно то задерживает дыхание, то давится рвотой. Всегда внимательный, Имхайлас при первой же возможности купил апельсин. Разрезанные пополам и удерживаемые около рта и носа, апельсины и лимоны представляли собой более-менее действенное средство против городской вони.

Она увидела запряженные мулами повозки, раскачивающиеся с такими высокими штабелями хвороста, что они с Имхайласом ускорили шаг, когда проходили мимо них. Она изо всех сил старалась не смотреть на стражников, мимо которых они шли, игравших в палочки на ступеньках таможни, которую им полагалось охранять. Они миновали бесконечное множество торговцев: одни шли по улицам, согнувшись под тяжестью своих товаров, другие стояли за прилавками, занимавшими первый этаж большинства зданий. Она даже видела проституток, сидящих на подоконниках окон второго этажа, свесив ноги так, чтобы прохожие могли мельком увидеть внутреннюю сторону их бедер.

Она не могла не думать о том чуде, которое подняло ее из портящих все вокруг и лающих отвратительных жизней, окружающих ее. И она не могла избежать той великой стены, которую годы, роскошь и бесчисленные посредники воздвигли между ней и теми жизнями. Она была и в то же время не была одной из них – так же, как была и одновременно не была одной из кастовых аристократок, которые осыпали ее лестью и наглостью изо дня в день.

Она была чем-то средним – чем-то отдельно стоящим. Во всем мире единственным человеком, похожим на нее, поняла Эсменет в приступе меланхолии, единственным другим членом ее одинокого, сбитого с толку племени, была ее дочь Мимара.

Хотя она знала, что бесчисленные тысячи людей совершают путешествия, ничем не отличающиеся от того, что совершили они с Имхайласом, казалось чудом, что они добрались до места назначения без каких-либо провокаций. Улицы становились все более узкими, все менее людными и настолько лишенными запаха, что она, наконец, избавилась от своего апельсина.

На протяжении дюжины ударов сердца она даже шла совершенно одна со своим экзальт-капитаном, борясь с внезапным, необъяснимым подозрением, что они с Санкасом сговорились убить ее. Эта мысль наполнила ее стыдом и ужасом.

Власть, решила она, искажает зрение.

Некоторое время Эсменет изучала древнее жилище, а Имхайлас сверялся с маленькой картой, которую дал ему Санкас. В здании, построенном в кенейском стиле из длинных обожженных кирпичей не толще трех ее пальцев, было четыре этажа. Голубиный помет густо покрывал выступы над первым этажом, а по центру фасада поднималась огромная трещина – линия, где кирпичи разошлись из-за оседающего фундамента. Она предположила, что большинство квартир были заброшены – из-за отсутствия ставней на окнах. Учитывая шум и гул, через которые они прошли, это место казалось почти зловещим из-за своей тишины.

Когда она снова взглянула на Имхайласа, тот смотрел на нее встревоженными голубыми глазами.

– Прежде чем вы уйдете… Могу ли я говорить, ваша милость? Говорить свободно.

– Конечно, Имхайлас.

Он схватил ее за руку с той же настойчивостью, с какой она позволила ему сделать это в сердце ночи. Этот поступок поразил ее, одновременно испугал и ободрил.

– Я умоляю вас, ваша милость. Пожалуйста, умоляю вас! Я мог бы заставить десять тысяч солдат разбить десять тысяч скрижалей проклятий завтра же! Оставьте его богам!

В его глазах блеснули слезы…

«Он любит меня», – поняла она.

И все же самое большее, что она смогла сказать, – это слова: «Боги против нас, Имхайлас». А потом она повернулась и стала подниматься по прогнившей лестнице в темноту.

Ее окутал запах мочи.

Один из ее мальчиков был мертв. Это было просто нестерпимое ощущение, единственная мысль, которую ее душа могла принять, когда дело доходило до оправдания того, что она собиралась сделать. Гораздо более темные, более ужасные оправдания бурлили внизу. Самым ярким из них были мысли о бедном Самармасе и о том, что его сладкая невинность гарантирует ему место на небесах.

Но вот Айнрилатас… Его забрали слишком рано. Прежде чем он смог бы найти свой путь мимо… самого себя.

Айнрилатас был… был…

Это странно – организовывать свою жизнь вокруг немыслимого, делать так, чтобы все твои движения, слова, умолчания вертелись вокруг него. Иногда ей казалось, что ее руки и ноги не соединяются под одеждой, что они просто висят вокруг воспоминаний об ее теле и сердце. Иногда она чувствовала себя не более чем облаком совпадений, словно ее лицо, руки и ноги плыли в чудесном согласии друг с другом.

Что-то вроде живых руин, без единого объединяющего принципа, который связал бы ее части вместе.

Когда-то в прошлом лестничный колодец этого здания был открыт небу, но сейчас она могла видеть лишь нити света между досками высоко вверху. Должно быть, домовладелец решил не пускать внутрь дождь, а не чинить канализацию, подумала она. Ступеньки почти осыпались, заставляя ее цепляться за кирпичную стену, чтобы безопасно подняться. Она знала много таких домов, как этот, созданных в древности, возведенных в дни славы, о которых никто, кроме ученых, теперь не помнил. Однажды, еще до рождения Мимары, ее разбудил страшный рев среди ночи. И что любопытнее всего, после этого наступила полная тишина, как будто весь мир остановился, чтобы перевести дыхание. Она, спотыкаясь, подошла к окну, и какое-то время ей был виден только тусклый свет факелов и фонарей сквозь черноту и пыль. Только утром она увидела развалины дома напротив, кучи мусора и висящие остатки угловых стен. В мгновение ока сотни ее знакомых – пекарь и его рабы, торговец супом, который целыми днями кричал, перекрывая уличный шум, вдова, которая отваживалась со своими полуголодными детьми попрошайничать на улицах, – просто исчезли. Прошли недели, прежде чем под развалинами были найдены последние трупы.

Ближе к концу подъема вонь стала невыносимой.

Она остановилась на втором этаже, всматриваясь и моргая. Она глубоко вздохнула, ощутила вкус земляной гнили, впитавшейся в раствор и обожженный кирпич, и почувствовала себя молодой, необъяснимо молодой. Из четырех дверей, которые она смогла разглядеть, одна была приоткрыта, отбрасывая на грязный пол полоску серого света.

Она обнаружила, что крадется к этой двери. Несмотря на грубую ткань плаща, ее охватило какое-то брезгливое нежелание испачкать то, что было добрым и прекрасным. О чем она только думала? Она не могла этого сделать… Она должна была бежать, мчаться обратно к Андиаминским Высотам. Да…

Она не была одета подобающим образом.

И все же ноги сами несли ее вперед. Наружный край двери отодвинулся, как занавес, открывая комнату за ней.

Убийца стоял, глядя в окно из центра комнаты, откуда он едва ли мог надеяться увидеть что-нибудь интересное. Рассеянный свет омывал его профиль. Если не считать некоторой торжественной напряженности, ничто в нем не говорило об обмане и убийстве. Очертания его носа и подбородка были до такой степени гладкими, что казались женоподобными, но его кожа обладала причесанной годами грубостью жестокого не по годам человека. Его черные волосы были коротко подстрижены, что удивило ее, поскольку она думала, что жрецы-убийцы всегда носят длинные волосы, такие же длинные, как у айнонских кастовых аристократов, но без косичек. Его борода была аккуратно подстрижена, как это было принято в настоящее время среди некоторых торговцев, – что она знала только потому, что фанатики из Министрата требовали от нее принятия законов о бороде. Его одежда выглядела совершенно невзрачной, а мочки ушей были испачканы коричневыми пятнами.

Эсменет остановилась на пороге. Когда она была ребенком, то вместе с несколькими другими детьми часто купалась в гавани Сумны. Иногда они устраивали игру, ныряя под воду с тяжелыми камнями в руках и шагая по грязи и мусору на дне. У нее было такое же чувство, когда она входила в комнату – как будто на нее навалилась какая-то мощная тяжесть, иначе она выскочила бы из пола, пробила бы поверхность этого кошмара…

И смогла бы дышать.

Мужчина даже не обернулся, чтобы посмотреть на нее, но она знала, что он внимательно ее изучает.

– Мой экзальт-капитан волнуется внизу, – наконец произнесла она более робким, чем ей хотелось бы, голосом. – Он боится, что ты убьешь меня.

– Он любит тебя, – ответил нариндар, заставив ее содрогнуться от воспоминаний о муже. Келлхус вечно повторял ее мысли.

– Да… – ответила она, удивленная внезапным желанием быть честной. Вступить в заговор – значит совершить своего рода прелюбодеяние, ибо ничто так не способствует близости, как общее стремление к обману. Какое значение имеет одежда, когда все остальное окутано пеленой? – Полагаю, что так оно и есть.

Нариндар повернулся и посмотрел на нее. Она обнаружила, что его пристальный взгляд нервирует ее. Вместо того чтобы цепляться за нее, его внимание, казалось, плавало над ней и проходило сквозь нее. Результат какого-то ритуального наркотика?

– Ты знаешь, чего я хочу? – спросила она, приближаясь к нему в неясном свете. Ее дыхание стало глубоким и тяжелым. Она сама это делала. Она ухватилась за судьбу.

– Убийства. Искать нариндара – значит искать убийства.

От него пахло грязью… грязью, поджаренной на солнце.

– Я буду с тобой откровенна, убийца, – сказала она. – Я понимаю опасность, которую представляю. Я знаю, что даже сейчас ты пытаешься оградиться от меня, зная, что только что-то… что-то невероятное способно привести к мужчине женщину моего высокого положения… к такому мужчине… как ты. Но я хочу, чтобы ты знал: именно честность привела меня сюда, одну… для тебя. Я не желаю видеть другого проклятым за мои собственные грехи. Я хочу, чтобы ты знал, что можешь доверять этой честности. Что бы ни случилось, я ценю то, что ты поставил на чашу весов саму свою душу. Я сделаю тебя принцем, убийца.

Если ее слова и возымели действие, то его взгляд и выражение лица ничем этого не выдали.

– Теплая кровь – это единственное золото, которое я хотел бы сохранить, ваша милость. Незрячие глаза – единственные драгоценности, которые я бы желал иметь.

Это звучало как догма, в которую верят.

– Майтанет, – еле слышно произнесла она. – Шрайя Тысячи Храмов… Убей его, и я заставлю принцев – ты слышишь меня, принцев! – встать перед тобой на колени!

Теперь, когда эти слова повисли между ними в воздухе, они казались полнейшим безумием. Она почти ожидала, что мужчина громко захихикает, но вместо этого он схватился за свой бородатый подбородок и кивнул.

– Да, – сказал он. – Необыкновенная жертва.

– Так ты сделаешь это? – спросила она с нескрываемым удивлением.

– Это уже сделано.

Она вспомнила, что сказал лорд Санкас о нариндарах, вырезающих события связанными с другими разными событиями – о том, как сама эта встреча будет связана с занесением ножа над жертвой.

– Но…

– Больше ничего не будет сказано, ваша милость.

– Но как я узна…

Она замолчала в смущенной нерешительности. Как может мир быть таким смазанным, таким обтекаемым, что столь весомые вещи могут быть выброшены с такой мимолетной легкостью? Нариндар повернулся и посмотрел в узкое окно. Она рефлекторно проследила за его взглядом и увидела столб дыма, поднимающийся над пестрыми домами на западе. Что-то происходило…

Опять бунты?

Она собралась уходить, но что-то неуловимое зацепило ее за обшарпанную дверь, заставив отвести взгляд. Он стоял так, словно только этого и ждал. Он выглядел одновременно старым и молодым, как будто у времени не хватило инструментов, чтобы правильно обработать глину, из которой он был слеплен. Эсменет задумалась, как же она должна выглядеть перед ним, прячась под своим мешковатым плащом и капюшоном. Императрица, скрывающаяся от своей собственной империи.

– Как тебя зовут? – спросила она

– Иссирал.

– Иссирал… – повторила она, пытаясь вспомнить значение этого шайгекского слова. – Судьба? – уточнила она, хмурясь и улыбаясь. – Кто тебя так назвал?

– Моя мать.

– Твоя мать поступила жестоко, проклиная тебя таким именем.

– Мы принимаем такие дары, какие она дает.

Что-то в этом, да и в поведении мужчины в целом, превратило ее тревогу в полный ужас. Но она рассудила, что люди, которые убивают по найму, – убийцы, – и должны быть пугающими.

– Я думала, что нариндары преданы четверорогому брату…

– Преданность? Брата волнуют не наши заботы, а только то, чтобы мы убивали во имя его.

Благословенная императрица Трех Морей судорожно сглотнула. Что это за мир, который может вместить таких людей, такие замыслы, что даже убийство может превратиться в поклонение…

– У вашего брата и у меня так много общего, – сказала она.

Шпиль Унараса

Пространство, лишенное пространства… подвешенное.

Мелькают девушки-рабыни, сияющие чернотой и обнаженные, если не считать одного страусиного пера между бедер. Высокие евнухи – их церемониальные кандалы сверкают во влажном сумраке. Огромные деревянные балки и луковичные колонны из мрамора и диорита. Подушки небрежно разбросаны по садам удовольствий…

Дворец перьев.

Беззвучный звук. Беззвучный голос…

– Скажи ему, кузен. Скажи это хитрому сыну Каскамандри. Если он добьется успеха, Высокий Священный Зеум станет братом Кайану. Мы будем бить, как он бьет, истекать кровью, как он истекает кровью!

Даже когда он ответил, Маловеби почувствовал, что падает назад, погружаясь в себя, так сильно он боялся этих слов.

– Да, великий сатахан.

Стареющий колдун Мбимайю заморгал и закашлялся, обнаружив, что бесконечное нигде сменилось убогой теснотой его палатки – если только так можно было назвать это жалкое жилище, которое дали ему фанимцы. Он сидел, скрестив ноги, и его узловатые кулаки крепко сжимали две статуэтки из красного дерева – фетиши, которые делали возможным исвазийское заклинание Далекого призыва. Он уперся локтями в колени и закрыл лицо руками.

Завтра, решил он. Завтра он все расскажет падирадже.

Сегодня ночью он будет стонать и жаловаться в своей парусиновой клетке, метаться и мучиться – делать все, что угодно, только не спать.

Как смеялся бы Ликаро! Неблагодарный человек.

После завоевания заудуньянами Нильнамеша Маловеби и его старшие братья Мбимаю сожгли целые урны с лампадным маслом, тщательно изучая и обсуждая безумие, которое было аспект-императором и Великой Ордалией. Даже если бы их сатахан не требовал этого, они отложили бы все дела, чтобы обдумать происходящее. В течение многих лет они верили, что Анасуримбор Келлхус был просто разновидностью заразы. По какой-то причине Три Моря казались особенно склонными к пророчествам и их уловкам. Там, где Зеум оставался верен старым киуннатским обычаям, хотя и в их собственной эллиптической манере племя кетьян – которому доверили священный Бивень, не меньше! – казалось, было склонно разрушить их древние истины и заменить их абстракцией и фантазией. «Чтобы лучше измерить их возраст», – съязвил Вобазул во время одного из их разговоров. Анасуримбор Келлхус, как полагали Маловеби и его товарищ Мбимаю, был просто еще одним Инри Сейеном, еще одним одаренным шарлатаном, стремящимся предать проклятию еще больше своих сородичей.

Но успехи этого человека… А также донесения как от шпионов Зеума, так и от контактов Мбимаю с магическими школами. Аспект-император был больше, чем одаренным демагогом, больше, чем хитрым генералом, магом или тираном, – гораздо больше.

Вопрос заключался в том, чем именно он был.

Нганка’Кулла часто критиковали за его терпение и снисходительность, но в конце концов даже он устал от их бесконечных проволочек и возражений. Наконец, он вызвал своего кузена, желая узнать суть их разногласий.

– Мы рассмотрели все, что имеет значение, – доложил Маловеби. – Есть только один ясный урок…

Сатахан сидел, подперев подбородок кулаком – так велик был вес его боевого парика, фамильной реликвии его любимого дедушки, который он носил.

– И что же это?

– Все, кто сопротивляется ему, погибают.

Весть о том, что имперские колонны заняли развалины Авангшея, пришла позже той же ночью – такова была превратность судьбы. С тех пор Маловеби обнаружил, что древняя крепость мало что значит для людей Трех Морей. Но для зеумцев это был не что иное, как священный порог их нации. Единственные ворота в огромной стене, которую сам мир воздвиг вокруг Высокого Священного Зеума.

Вскоре после этого начали прибывать заудуньянские миссионеры. Некоторые из них были почти нищими, другие – переодетыми торговцами. Потом, конечно, было печально известное посольство самоубийц. И за все это время Авангшей был восстановлен и расширен, а нильнамешские провинции реорганизованы по военному принципу. Их шпионы даже сообщали о строительстве многочисленных амбаров в Сорамипуре и в других западных городах.

Они поняли, что против них ведется своего рода война. В каждой точке связи между Зеумом и Тремя Морями – торговой, дипломатической и географической – аспект-император готовился тем или иным образом.

– Он сражается с нами скорее булавками, чем мечами! – воскликнул Нганка’Кулл.

К этому времени Маловеби уже прочел «Компендиум». Книга попала в Высокий Домьот скорее случайно, чем по какой-либо другой причине – или, можно сказать, по прихоти Судьбы-Блудницы, что по сути было тем же самым. Айнонский торговец пряностями по имени Пармерс был арестован по подозрению в шпионаже, и рукопись была обнаружена среди его вещей. Конечно, этот человек был казнен без суда и следствия, как только его похитители обнаружили ложность выдвинутых против него обвинений, задолго до того, как была понята важность этой книги, поэтому вопросы о ее происхождении остались без ответа. Конечно, в этом никто не был виноват. Ложное обвинение было величайшим преступлением в Зеуме, да и во многих других странах тоже, заключил Маловеби.

Но как только книга была прочитана, ее быстро начали передавать друг другу все ученые и имеющие власть. Маловеби с радостью узнал, что он был шестым человеком, прочитавшим «Компедиум», – а значит, не меньше семи человек ознакомились с ней раньше этого дурака Ликаро!

Откровения Друза Акхеймиона вызвали не одну бессонную ночь. Противоречивое смирение, с которым был написан этот том, а также многочисленные упоминания об Айенсисе убедили Маловеби, что изгнанный адепт школы Завета был близок ему в плане интеллекта и что заявления, которые он делал, были сделаны не из желания отомстить, а из здравого смысла.

Трудность для него заключалась в абсолютной глубине того, что утверждал маг: думать о человеке, таком быстром, таком хитром, что он, Маловеби, один из самых выдающихся колдунов своего времени, намного превосходящий Ликаро, был всего лишь ребенком по сравнению с ним. Во всех кубуру, накопленных легендах о Зеуме, возвышенной чертой всегда провозглашались сила, мастерство или страсть, – но никак не интеллект. Славился удивительно меткий лучник. Удивительно пылкий любовник…

Но никогда не удивительно проницательный мыслитель, не тот, кто использовал истину в качестве своего основного инструмента обмана.

«Но почему же?» – неожиданно для себя спросил Маловеби. Эта тайна становилась все более загадочной по мере того, как все больше и больше его братьев выражали свой скептицизм по отношению к «Компендиуму». «Фантазия рогоносца», – усмехнулся Ликаро, тем самым подтвердив достоверность книги в более проницательных глазах Маловеби.

Почему мысль о танцоре мыслей так нелегко находит место в душах людей?

Потому что они согласились сами с собой, понял колдун Мбимаю. Они сделали то, во что уже верили, мерой того, во что верили другие. И этой мерой был не мир и уж точно не разум. Именно это делало их слепыми по отношению к такому существу, как Анасуримбор Келлхус, который мог играть на бесчисленных нитях мысли и вплетать это согласие в свои планы. Это напомнило второму переговорщику отрывок из Айенсиса, мыслителя, которого он втайне почитал больше, чем Мемгову: «Мир – это круг, имеющий столько же центров, сколько в нем людей». Для человека, который мог быть только центром своего мира, мысль о человеке, который занимал истинный центр, которому достаточно было войти в комнату, чтобы вытеснить из нее всех присутствующих, должна была быть столь же отвратительной, сколь и непостижимой.

Был ли аспект-император пророком, как он утверждал? Был ли он демоном, как полагал Фанайял – курсифрой? Или же он был нечеловеком в более приземленном смысле, предвестником новой расы, дуниан, ужасный тем, что они были столь же сильны, сколь люди – хрупки? Расы совершенных манипуляторов. Танцоров мысли.

Если он был пророком, то он и его ученики были правы: Второй Апокалипсис, несмотря на то, что утверждали все оракулы и жрецы, был очевиден, и тогда Зеуму сдедовало вступить с ним в союз. Если он был демоном, то Зеуму следовало вооружиться для немедленной войны с ним – сейчас, прежде чем он достигнет своих ближайших целей, ибо демоны были просто алчущими существами из бездны, ненасытными в своем стремлении к разрушению.

Если же он был дунианином…

Маловеби не верил в пророков. Прежде чем поверить в них, надо было сперва поверить в людей, а на это не был способен ни один серьезный ученик Мемговы или Айенсиса. Маловеби определенно верил в одержимость демонами – он видел их собственными глазами. Но демоны, несмотря на всю свою хитрость, никогда не отличались утонченностью, и уж точно не до такой степени, как аспект-император. Ни один демон не смог бы написать столь авторитетно звучащую ложь, какую Келлхус написал в «Новом аркане».

Дунианин… что бы это ни значило. Аспект-император должен был быть дунианином.

Проблема, как понял маг Мбимаю, заключалась в том, что этот вывод никоим образом не прояснял дилемму, стоящую перед его нацией и народом. Разве дунианин не приложил бы все свои силы и старания, чтобы предотвратить свое собственное уничтожение? Даже без Друза Акхеймиона и его утверждений можно было легко утверждать, что Анасуримбор Келлхус был одним из величайших интеллектов, когда-либо ходивших по земле. Что могло заставить такого человека опрокинуть чашу всех Трех Морей, осушить ее до дна во имя борьбы с жестокой нянькиной сказкой?

Неужели это действительно первые дни Второго Апокалипсиса?

Ерунда… Безумие.

Но…

Когда его семья только отдала его в школу Мбимаю, наставником там была древняя душа по имени Забвири, легендарный ученый и редкий истинный ученик Мемговы. По какой-то причине старик выбрал его своим телохранителем на последние, преклонные годы – факт, который некоторые, как Ликаро, все еще не одобряли. Между ними возникла близость, о которой могут знать только те, кто заботится об умирающих. К концу жизни старику становилось все труднее справляться с болью. Он сидел в своем маленьком садике, дрожа даже на солнце, а Маловеби беспомощно вертелся вокруг него.

– Давай, расспрашивай меня! – рявкал старый маг с дружелюбной яростью. – Надоедай мне своим бесконечным невежеством!

– Учитель, – спросил однажды Маловеби, – каков путь к истине?

– Ах, малыш Мало, – ответил старый Забвири, – ответ не так уж труден, как ты думаешь. Весь фокус в том, чтобы научиться выбирать дураков. Ищи тех, кто считает вещи простыми, кто ненавидит неопределенность и не способен отказаться от своего общего суждения. А прежде всего ищи тех, кто верит в лестные вещи. Они – истинный путь к мудрости. Ибо претензии, которые они считают наиболее абсурдными или оскорбительными, будут самыми достойными твоего внимания.

Сердце колдуна Мбимаю непременно замирало всякий раз, когда он вспоминал эти слова – потому что он любил Забвири, потому что этот ответ воплощал в себе противоречивую, перевернутую вверх ногами мудрость этого человека… И вот теперь она вела его в этом ужасном направлении.

Аспект-император – настоящий пророк? Мифы о воскресении Не-Бога – это правда?

Именно эти утверждения Ликаро считал самыми абсурдными и оскорбительными. И во всем мире не было большего дурака.

* * *

Звуки рогов уже устремились в небо, когда она, спотыкаясь, выбралась из мрака старого жилого дома. Имхайлас неподвижно стоял посреди улицы, подняв голову, как слепой человек, который поворачивается вслед за звуками.

Эти рога не принадлежали ни армии, ни страже – и все же она знала, что слышала их раньше. Они ревели на высокой ноте и звучали достаточно долго, чтобы наполнить ее сердце холодом.

– Что случилось? – спросила она своего экзальт-капитана, который был так напряжен, что даже не заметил ее.

Он повернулся и посмотрел на нее со страхом, которого она никогда прежде не видела на его лице. Со страхом солдата, а не придворного.

– Рога… – сказал он, явно обдумывая свои слова. – Сигналы… Они принадлежат рыцарям шрайи.

Несколько ударов сердца отделили ее душу от ужаса. Поначалу все, что она могла сделать, – это смотреть в красивое лицо своего спутника. Она подумала о том, как изгибались его брови перед тем, как он достигал пика блаженства.

– Что ты такое говоришь? – наконец удалось ей выговорить.

Он посмотрел на тот небольшой кусочек неба, который они могли видеть между темными фасадами, нависшими по обе стороны от них.

– Они звучат так, словно находятся в разных частях города…

– А о чем они сигналят?

Экзальт-капитан стоял неподвижно. За его спиной она увидела еще несколько человек, слушавших те же звуки и так же пытавшихся понять, в чем дело, как и они на этой извилистой улице.

– Имхайлас! О чем они сигналят? – повторила Эсменет свой вопрос.

Он посмотрел на нее, крепко сжав губы в знак раздумья.

– Об атаке, – сказал он. – Они координируют какую-то атаку.

Броситься бегом назад – это желание просто охватило ее и швырнуло туда, откуда они пришли.

Но Имхайлас уже шагнул к ней, хватая ее за плечи, тихим и торопливым голосом умоляя остановиться и подумать.

– Дым! – услышала она собственный плач. – Из комнаты! Я видела дым на западе! Дворец, Имхайлас! Они нападают на дворец!

Но капитан уже знал об этом.

– Мы должны подумать, – твердо сказал он. – Расчет – это то, что отличает необдуманные поступки от смелых.

Еще одна пословица, которую он выучил наизусть. Ее руки буквально рвались вверх от желания выцарапать ему глаза. Какой же он дурак! Как она могла устраивать заговоры, не говоря уже о том, чтобы совокупляться, с таким дураком?

– Отпусти меня! – задохнулась она от ярости.

Он поднял руки и отступил назад. Что-то в ее тоне стерло все выражение с его лица, и к ужасу, охватившему ее, присоединилось какое-то паническое сожаление. Может быть, он решает, куда бросить свой жребий? Неужели он бросит ее? Предаст ее? Проклятия проносились в ее мыслях. Ее глупость. Судьба. Способность мужчин так легко соскальзывать с поводка женского понимания.

– Милостивый Седжу! – услышала она свой крик. – Кельмомас! Мой мальчик, Имхайлас!

Внезапно, перекрывая рев, стоящий у нее в ушах, зазвучал другой рог, который она знала по бесчисленным упражнениям – так хорошо, что казалось, будто это слово прокричали на весь мир. Общий сбор! Гвардейцы, соберитесь!

Затем Имхайлас опустился на колени на камень перед ней.

– Ваша милость! – сказал он, понизив голос. – Имперские территории подверглись нападению. Что вы прикажете делать своему рабу?

И наконец, к ней вернулся рассудок. Действовать в неведении – значит махать руками, как будто падаешь. Нужны знания. Нужно было выяснить, что делает Майтанет, и молиться, чтобы дворец смог противостоять ему.

– Беречь свою императрицу, – сказала она.

* * *

Анасуримбор Кельмомас никогда не понимал, откуда он что-либо знает. Забавно, как чувства охватывают места, за которыми не может уследить душа. Мальчик играл в своей комнате – точнее, притворялся, что играет, поскольку он был гораздо больше погружен в свои интриги и фантазии, чем в грубые игрушки, которые должны были забавлять его, – когда что-то просто позвало его на балкон, выходящий на Священные Угодья…

Туда, где, казалось, он чувствовал запах непонятно чего. Няня крикнула ему вслед, но он не обратил на нее внимания. Он огляделся и увидел гвардейцев, как всегда, толпящихся внизу, и бегающих туда-сюда рабов…

Все и вся на своих местах.

Что-то здесь не так, понял мальчик, что-то очень большое. Он повернулся, чтобы посмотреть вниз на ряд балконов справа от себя, и увидел свою старшую сестру, Телиопу, одетую в безумное платье с монетами, тяжело свисающими с каждого подола, стоящую, как птица, наклонившаяся на ветру, – ее чувства были обострены, она пыталась уловить то, чего он не мог ни слышать, ни видеть.

Платаны маячили перед ними и над ними – каждый листик был маленьким свистящим воздушным змеем, образующим мохнатые кисти, которые раскачивались и шелестели в солнечном свете. Ничего… Он ничего не слышал.

Из всех его братьев и сестер только Телиопа вызывала в его сердце хоть какую-то нежность. Кельмомас никогда не задумывался над тем, почему это могло случиться. Она почти не обращала на него внимания и обычно говорила с ним только от имени матери. Он определенно боялся ее меньше всего. И несмотря на то что она проводила много времени с матерью, нисколько ей не завидовал.

Она никогда не казалась реально существующей, эта сестра.

Кельмомас смотрел на ее выщербленный фарфоровый профиль, раздумывая, стоит ли ему окликнуть ее. Он так сильно напряг слух, что звон монет на ее платье показался ему взрывом, когда она повернулась к нему.

– Бе-беги, – сказала она без малейшей тревоги. – Найди ка-какое-нибудь место, чтобы спрятаться.

Он даже не пошевелился. Он редко принимал всерьез то, что говорила Телли, – такова была его любовь к ней. Затем он услышал их – первые слабые крики прорвались сквозь низкий рев платанов.

А еще звон и лязг оружия…

– Что происходит? – воскликнул он, но сестра уже исчезла.

«Святой дядя, – прошептал тайный голос, пока он стоял, ничего не соображая. – Он уже вернулся».

* * *

Рога рыцарей шрайи продолжали сигналить друг другу, но, как зловеще это ни звучало, они не слышали больше никаких звуков эотийской стражи, кроме первого, единственного крика. Город казался обманчиво спокойным, если не считать окон домов, набитых зеваками. Движение по переулкам и улицам шло, конечно, с большей поспешностью. Жители Момемна толпились тут и там, обмениваясь страхами и догадками и не сводя глаз с запада. Но никто не паниковал – по крайней мере, пока. Во всяком случае, город ждал, как будто это была всего лишь огромная повозка, стоявшая без дела, пока ярмо привязывали к новому мулу.

Впервые за все время Эсменет с немалым ужасом осознала всю шаткость власти, всю ту легкость, с которой можно было производить замены, пока структура оставалась неповрежденной. Когда люди целуют твое колено, так легко думать, что это ты сама, а не положение, которое ты занимаешь, была тем главным, что двигало ими. Но, переводя взгляд с одного лица на другое – старые, покрытые оспинами, нежные, – она поняла, что может, если захочет, сбросить вуаль, что ей совершенно незачем переодеваться, просто потому, что она, Эсменет, сумнийская блудница, которая прожила бурную и сложную жизнь, в буквальном смысле не существовала для них.

Какое значение имеет человек, спрятанный за ширмами паланкина, пока носильщика кормят?

В этих мыслях была какая-то обреченность, и она старалась отогнать их.

Толпа росла, как и царящие в ней возбуждение и суматоха. Чем ближе они подходили к дворцу, тем сложнее становился их путь. Большинство людей пробивались на восток, отчаянно пытаясь спастись от того, что происходило позади них. Другие – любопытные и те, у кого, как и у Эсменет, были родственники в окрестностях дворца, – прокладывали себе путь на запад.

Дважды Имхайлас останавливался, чтобы спросить у бесцельных зевак, что случилось, и дважды ему отказывались отвечать.

Этого никто не знал.

Даже сейчас, когда они мчались, уворачиваясь от столкновений и толкая друг друга, надежда все выше поднималась в ее душе. Она поймала себя на том, что думает о своих пилларских и эотийских гвардейцах, о том, какими компетентными, многочисленными и преданными они казались. В течение многих лет она жила среди них, бездумно требуя безопасности, которую они обеспечивали, но никогда по-настоящему не ценила их – до сих пор. Их отбирали вручную, отбирали со всего Среднего Севера за их отвагу и фанатизм. Они провели основную часть своей жизни, готовясь к таким событиям, напомнила она себе. Во всяком случае, они жили только ради таких событий.

Они будут защищать императорские владения, охранять дворец. Они будут охранять ее детей!

Затаив дыхание, она представила себе, как они ощетинились вдоль стен, выстроились вокруг ворот, великолепные в своих алых и золотых регалиях. Она увидела старого Вем-Митрити, стоящего высоко на каком-то парапете: его сутулые плечи были откинуты назад от гнева и негодования, обрушивая на восставших магические разрушения. Она увидела старого Нгарау, который ковылял, как морж, среди царящей везде паники – вооруженный, выкрикивающий команды. А ее мальчик – ее прекрасный мальчик! – испуганный, но еще слишком юный, чтобы не радоваться, не думать, что это какая-то славная игра.

Да! Боги не станут навлекать на нее это несчастье. Она заплатила им кровожадную дань!

Мир должен был объединиться…

Но дым поднимался все выше по мере того, как они мчались по все более шумным улицам, пока она не почувствовала, что смотрит вперед, вытянув шею. Лица убегающих становились все более замкнутыми, все более сосредоточенными. Рев – крики с переполненных крыш, с бурлящих улиц, – казалось, становился все громче и громче.

– Дворец горит! – тут же закричала одна старая карга рядом с ней. – Императрица-шлюха мертва! Мертва!

И в смятении надежды она вспомнила: боги охотились за ней и за ее детьми.

Добрая Удача отвернулась от них.

Наконец, они выбрались из узких улочек и направились к улице Процессий с ее широкими просторами.

Если бы не Имхайлас и его сила, толпа победила бы ее, не дала бы ей увидеть катастрофу собственными глазами. Он потянул ее за запястья, ругаясь и толкаясь, и она последовала за ним с болтающимися, как маятники, кукольными руками и ногами. И внезапно они, тяжело дыша, очутились в первых рядах толпы.

Когорта неоседланных рыцарей шрайи охраняла мосты через крысиный канал – видимо, для того, чтобы охранять толпу, а также для того, чтобы не допустить попыток вновь захватить имперские владения. Укрепления, возвышавшиеся за ними, были безлюдны. Эсменет мельком увидела очаги сражений тут и там на фоне поднимающегося беспорядочного нагромождения строений, которые покрывали Андиаминские Высоты: там бились далекие фигуры, и их мечи сверкали на солнце. Дым лился жидкими лентами с форума Аллозия. И еще три дымовых плюмажа поднимались из мест, невидимых за пределами дворца.

Имхайласу не нужно было ничего говорить. Битва была окончена. Новая Империя была свергнута в течение одного дня.

Это было спланировано, поняла она. Столь эффективное нападение требовало тщательного планирования…

И времени.

Императрица Трех Морей стояла, затаив дыхание, держась рукой за свою вуаль и глядя на потерю всего, что она знала за последние двадцать лет. Кража ее силы. Разрушение ее дома. Пленение ее детей. Опрокидывание ее мира.

Дура…

Эта мысль была подобна холодному сквозняку в склепе.

Какая же она дура!

Соперничать с Анасуримбором Майтанетом. Скрестить мечи с дунианином – кто лучше ее знает, как это глупо?

Она повернулась к Имхайласу, который стоял так же неподвижно и ошеломленно, как и она.

– Мы… – пробормотала она, но только для того, чтобы хоть что-то сделать. – Мы должны вернуться…

Он посмотрел ей в глаза и смущенно прищурился.

– Мы должны вернуться! – воскликнула она, задыхаясь. – Я… Я брошусь к его ногам! Буду молить о пощаде! Седжу! Седжу! Я должна что-то сделать!

Он бросил настороженный взгляд на тех, кто теснился вокруг них.

– Да, ваша милость, – сказал он напряженно, стараясь перекричать гул толпы. – Вы должны что-то сделать. Это предательство. Святотатство! Но если вы отдадите себя ему, то будете казнены – понимаете? Он не может позволить вам свидетельствовать!

Нити света запутались и исказили его лицо. Она сморгнула слезы. Когда же она начала плакать?

С тех пор как она пришла в постель Келлхуса, кажется. С тех пор как покинула Акку…

– Тем больше оснований для тебя, чтобы оставить меня, Имхайлас. Беги… пока ты еще можешь.

Улыбающееся хмурое выражение исказило его лицо.

– Проклятие не согласно со мной, святая императрица.

Еще одна из его цитат… Она всхлипнула и раздраженно засмеялась.

– Я и не спрашиваю, Имхайлас. Я приказываю… Спасайся сам!

Но он уже качал головой.

– Этого я не могу сделать.

Она всегда считала его щеголем, щеголем с толстыми пальцами. Она всегда удивлялась, что же такого увидел в нем Келлхус, что возвысил его так высоко и так быстро. Как придворный, он мог быть почти комически робким – всегда кланялся и шаркал ногами, спотыкаясь в спешке исполнить ее желание. Но теперь… Теперь она могла видеть Имхайласа таким, каким он был на самом деле…

Воин. Он был настоящим воином. Поражение не только не разбило его сердце, но, наоборот, всколыхнуло его кровь.

– Ты не знаешь, Имхайлас. Ты не знаешь… Майтанета… насколько я его знаю.

– Я знаю, что он хитер и коварен. Я знаю, что он оскверняет святую должность, которую дал ему ваш муж. Но самое главное, я знаю, что вы уже сделали то, что должны были сделать.

– Я… Я… – Она замолчала, вытерла нос и, прищурившись, посмотрела на него. – Что ты такое говоришь?

– Вы спустили с поводка нариндара…

Он придумывал это объяснение, пока говорил: она видела это в его взгляде, устремленном куда-то внутрь, слышала в его пытливом тоне. Он будет стоять рядом с ней, умрет за нее, но не по какой-то тактической или даже духовной причине, а потому, что положить свою силу в качестве жертвы на алтарь высших вещей было просто его работой.

Вот почему Келлхус отдал его ей.

– Все, что нам остается, – это ждать, – продолжал он, согреваясь от смысла сказанного. – Да… Мы должны спрятаться и ждать. И, когда нариндар нанесет удар… Все будет хаосом. Все будут метаться туда-сюда в поисках авторитета. Вот когда вы откроете себя, ваша милость!

Ей так хотелось верить ему. Так хотелось притвориться, что святой шрайя Тысячи Храмов вовсе не дунианин.

– Но мой мальчик! Моя дочь!

– Это дети вашего мужа… Аспект-императора.

Анасуримбора Келлхуса.

Эсменет ахнула – так внезапно она все поняла. Да. Имхайлас был прав. Майтанет не посмеет убить их. Во всяком случае, пока жив Келлхус. Даже находясь так далеко от северных пустошей, они жили в холодной тени священной силы аспект-императора. Как и все люди.

– Спрятаться… – повторила она. – Но как же так? Куда же? Они все против меня, Имхайлас! Айнритийцы. Ятверианцы…

И все же, как только она сказала о своих опасениях, в ее сознании начали складываться догадки о действиях ее мужа. Вот в чем дело, поняла она. Вот почему Келлхус оставил ей императорскую мантию.

Она вовсе не жаждала этого. Как можно желать того, что ты презираешь?

– Только не я, ваша милость. И никто из гвардейцев, оставшихся в живых, уверяю вас.

Келлхус добьется успеха и вернется – он всегда побеждал. Даже Моэнгхус, его отец, не смог одолеть его… Келлхус вернется, и когда он вернется, произойдет ужасная расплата.

Имхайлас сжал ее руки в своих.

– Я знаю одно место…

Ей нужно только прожить достаточно долго, чтобы увидеть, как это будет сделано.

* * *

«Он вернется за нами!»

Она произносила эту литанию, пока они бежали обратно в город.

«Келлхус вернется!»

Когда ее захлестнуло отчаяние, чувство, что ее отбрасывает назад, навстречу гибели…

«Он вернется!»

Когда она увидела Телиопу, неподвижно сидящую в своей комнате и уставившуюся на свои руки, в то время как на пороге темнела тень Майтанета…

«Он вернется! Вернется!»

Когда она увидела, как Майтанет опустился на колени перед Кельмомасом и обхватил руками его худенькие плечи…

«Он убьет его своими собственными руками!»

И ей казалось, что она видит его, своего славного мужа, который шагает из яркого света через весь город, выкрикивая предательское имя своего брата. И это заставило ее резко вздохнуть, сжать зубы и растянуть губы в звериной ухмылке…

Ярость его суда.

Затем она очутилась в каком-то освещенном фонарями холле. Она стояла и моргала, пока Имхайлас вполголоса бормотал что-то вооруженному человеку, еще более высокому, чем он сам. Кафельная плитка, фрески на потолке… Все казалось роскошным, но фальшивым, быстро поняла она, увидев грязные углы и замазанные повреждения, мириады сколов и трещин – детали, которые кричали о неспособности хозяев этого здания содержать рабов.

Затем Имхайлас повел ее вверх по мраморной лестнице. Она хотела спросить его, где они и куда идут, но не могла произнести ни слова из-за охватившего ее смятения. Наконец, они добрались до мрачного коридора. Ее одышка – годы прошли с тех пор, как она в последний раз преодолевала такие расстояния пешком – превратилась в ощущение жаркого удушья.

Она стояла, моргая, пока он колотил в тяжелую деревянную дверь, и едва успела разглядеть смуглое и прекрасное лицо, с тревогой приветствовавшее его. За дверью была комната, выкрашенная в желтый цвет и тускло освещенная.

– Имма! Милостивый Седжу! Я беспоко…

– Нари! Ну пожалуйста! – воскликнул экзальт-капитан, отпихивая женщину назад и заталкивая Эсменет в тускло освещенное помещение, не спрашивая ее разрешения.

Он закрыл за ними дверь и повернулся к двум изумленным женщинам.

Девушка, жившая в этом доме, была не выше Эсменет, но более смуглая и молодая. И красивая. Очень красивая. Несмотря на ее внешность и акцент, ее выдал костюм – безвкусный, украшенный стеклянным бисером. Именно он дал Эсменет понять, что эта… эта Нари… была нильнамешкой.

Нари, в свою очередь, оценивающе посмотрела на неожиданную гостью с нескрываемым отвращением.

– Это будет стоить тебе, Имма… – скептически начала она.

И Эсменет поняла – этот тон, как и все остальное. Нари была шлюхой.

Имхайлас привел ее к своей шлюхе.

– Перестань валять дурака и принеси ей миску воды! – воскликнул он, хватая Эсменет за плечи и подводя ее к потертому дивану. Ее глаза не давали ей сориентироваться в комнате – все кружилось. Ей едва удавалось дышать. Почему она так запыхалась?

Затем она села, и ее экзальт-капитан опустился перед ней на колени.

– Кто она? – спросила Нари, вернувшись с водой.

Имхайлас поднял чашу, чтобы Эсменет напилась.

– Она не… не правильный… день…

Нари уставилась на него, и ее лицо расслабилось, как у давних жертв, оценивающих угрозы. Ее глаза широко распахнулись, и вокруг темных-темных радужек образовались блестящие белые кольца. Она была шлюхой: бесчисленное множество серебряных келликов прошло через ее руки, и на каждом было изображение женщины, стоящей теперь перед ней.

– Милостивая Мать Рождения – это же вы!

* * *

Волна обрушилась на Андиаминские Высоты, поднимаясь все выше и выше, вспенивая кровь. Она с грохотом ломала двери. Она с воем бросалась в сомкнутые толпы эотийских гвардейцев. Она зажимала набухающие раны, хрюкая и крича. Она падала, умирая, в углах шумных комнат.

Ползая и карабкаясь по желобам, пробираясь по узким коридорам, молодой принц Империи следил за ее прерывистым продвижением. Он смотрел, как люди рубят друг друга, сражаются, убивая во имя символа и цвета. Он видел, как пламя прыгает от одного украшения к другому. Он наблюдал, как изумленных рабов избивали и как одну рабыню изнасиловали. И казалось чудом, что он может быть один, наблюдая за героизмом и жестокостью.

Никогда еще конец света не был таким веселым.

Он прекрасно знал, чему стал свидетелем – перевороту, почти безупречному в своем исполнении. Падению Андиаминских Высот. Он знал, что его дядя будет править империей еще до конца дня, а его мать станет либо пленницей, либо беглянкой…

Если он не думал о немыслимых последствиях – о том, что она будет казнена, – то лишь потому, что знал, что несет за это ответственность и ничто из написанного им не могло привести к столь катастрофическим последствиям.

Он сделал так, чтобы это произошло, – в этой мысли было какое-то сдавленное ликование, восторг, который временами вырывался из его легких, таким сильным было это чувство. И казалось, что сам дворец стал его моделью, копией, которую он решил сломать и сжечь. Святой дядя, несмотря на всю свою опасность, был всего лишь еще одним ору- дием…

А он, Кел, был здешним богом. Четверорогим Братом.

Струйки дыма вились под сводами, затуманивая позолоченные коридоры. Рабы и нарядные чиновники бежали. Люди в доспехах сплотились, атаковали и сражались, яркие, как новые игрушки: золото на белых плащах рыцарей шрайи, алый цвет эотийской гвардии, пилларианское золото на зеленом. Он наблюдал, как пилларианский отряд оборонял вестибюли, ведущие в зал для аудиенций. Снова и снова они ломали рыцарей Бивня, которые нападали на них, убивая так много людей, что они начали использовать их тела в качестве импровизированных баррикад. И только когда Инчаусти, телохранитель самого святого шрайи, напал на них, фанатики были окончательно побеждены.

От их готовности умереть у Кельмомаса перехватило дыхание. Ради него, понял он. Они пожертвовали собой ради него и его семьи… Дураки.

Он видел – иногда мельком, а порой и более подробно – дюжину таких рукопашных схваток, отдельных очагов насилия, начавшихся на Высотах и спустившихся вниз. Защитники дворца всегда были в меньшинстве, всегда сражались до последнего отчаянного момента. Он слышал проклятия и крики, которыми они обменивались, слышал рыцарей шрайи, умолявших своих врагов сдаться, уступить «безумной Блуднице-Судьбе», слышал пилларианских гвардейцев, обещавших гибель и проклятие за предательство своего врага.

Исследуя нижние помещения дворца под нарастающим потоком битвы, он видел комнаты и коридоры, усеянные мертвецами, и был свидетелем дикости, которая так часто прыгает в пустоту свергнутой власти. Он наблюдал, как один из чиновников его матери, айнонец по имени Минахасис, изнасиловал и задушил молодую рабыню, – предполагая, что это преступление будет приписано захватчикам, подумал изумленный мальчик.

А еще там были мародеры, рыцари шрайи, обычно державшиеся парами. Они успешно отделились от своих отрядов, разбросанных по залам, которые, как они полагали, уже были очищены от защитников. Кельмомас нашел одного одинокого дурака, который рылся в одной из комнат Аппаратория. Он разорвал матрас, покопался в шкафу, вскрыл маленький сундучок и с отвращением стал пинать ногами найденные безделушки.

В комнате не было окон, поэтому мальчик заглянул через вентиляционную решетку, спрятанную высоко в углу. Он зачарованно наблюдал за происходящим, понимая, что стал свидетелем алчности в ее чистейшей, самой нетерпеливой форме. Это выглядело почти как действия ряженого, как будто голодную обезьяну одели в регалии шрайи, а затем отправили на поиски добычи для развлечения невидимых хозяев.

Еще до того как он осознал свое намерение, Кельмомас начал громко всхлипывать – плакать так, как мог бы плакать испуганный маленький мальчик. Рыцарь Бивня в буквальном смысле выпрыгнул из своей кольчуги и накидки, таким сильным было его удивление. Он вертелся из стороны в сторону с затравленными глазами. Прошло несколько ударов сердца, прежде чем он справился со своей тревогой и прислушался – прежде чем понял, что услышал ребенка, кого-то безобидного. Хитрая улыбка тронула его бороду.

– Замолчи, – протянул он, оглядывая углы под потолком, потому что понял, что звук доносится сверху. Принц Империи продолжил рыдать, издавая тихие, шуршащие звуки брошенного ребенка. Лицо мальчика болело из-за исказившей его маниакально свирепой усмешки.

Эти звуки привлекли внимание мужчины. Он пинком отодвинул стул в угол. Забрался на него.

– Ма-а-а-а-амочка-а-а-а! – всхлипнул мальчик, и его голос превратился в высокий скулеж.

Лицо мужчины маячило перед железной решеткой, затемненное собственной тенью. От него несло дешевым спиртным…

Пространство в вентиляционной шахте было слишком тесным, чтобы ползать и вообще двигаться, так что он не справился с ударом, вонзив свой вертел в зрачок человека, а не в его слезный проток. Странное это было ощущение – как будто лопается кожица виноградины. Лицо мужчины сжалось от этого вторжения – стало похоже на кулак без пальцев. Он опрокинулся, упал плашмя на спину и дернулся в странной пародии на капризного ребенка.

Словно жук перевернулся на спину.

«Посмотри на него!» – фыркнул тайный голос.

– Да! – хихикнул Кельмомас и даже захлопал в ладоши – так сильно было его искреннее восхищение.

Позже, когда наступила ночь и тишина затвердела в едком воздухе, он обошел лабиринт маленьких полей сражений, стараясь не оставлять кровавых следов на обширных полах.

– Мамочка? – осмелился он, в конце концов, позвать. Наконец, его трескучая ухмылка исчезла…

И на ее место пришла гримаса плачущего.

* * *

Когда она просыпалась, ей казалось, что все в порядке и что ей достаточно только моргнуть, потянуться и издать утренний стон, чтобы призвать своих рабов-телохранителей и их успокаивающую заботу. Но спустя один удар сердца…

Ужас, истинный ужас жил в ее теле так же, как и в душе. Ей достаточно было только поднять руки, чтобы вспомнить безумие предыдущего дня. Скованное дыхание. Странное несоответствие между движением и усилием, как будто ее сухожилия превратились в песок, а кости – в свинец. Рев морской раковины.

Распростершись на узкой кровати, она стремительно падала в страшные воспоминания, цепляясь за слишком острые мысли слишком холодными пальцами. Словно хваталась за лезвия ножей…

Дворец проиграл.

Муж ее предал.

Кельмомас…

Милый маленький Кельмомас!

Она пыталась свернуться калачиком, пыталась заплакать, но слезы и рыдания казались слишком тяжелыми, чтобы их можно было сдвинуть, настолько хрупким стало все у нее внутри. Вместо этого в ней поселилось какое-то безумное, плавающее беспокойство, и самое большее, что она могла сделать, – это размахивать руками и ногами, швырять их туда-сюда, как вещи, мертвые вещи, постоянно мешающие самим себе. Но даже это усилие побеждало ее, и она лежала неподвижно, терзаясь изнутри, как будто была смазанным жиром червем, извивающимся на слишком скользких ветках.

– Пожалуйста… – прошептал девичий голос. – Ваша милость…

Эсменет открыла глаза и заморгала. Несмотря на то что она еще не плакала, она чувствовала, как зудят ее распухшие веки.

Нари опустилась на колени рядом с кроватью – ее большие глаза округлились от страха, роскошные волосы свисали простынями на пухлые щеки. Дальнее окно сияло белым светом над ее плечом, отражаясь от выкрашенных в желтый цвет стен.

– Мне н-нужно, чтобы вы оставались з-здесь, – сказала девушка, и слезы потекли по ее щекам. Она была напугана, поняла Эсменет, как и следовало ожидать. Имхайлас принес ей бремя, которое она не могла вынести. – Просто… просто оставайтесь здесь, хорошо? Спрячьте свое лицо… повернитесь лицом к стене.

Не говоря ни слова, благословенная императрица Трех Морей отвернулась от девушки к потрескавшейся краске и штукатурке. А что еще ей оставалось делать?

Шли часы, а она не двигалась, пока ей не захотелось в туалет. Только ее слух пытался уловить какие-нибудь звуки…

Шепот неуверенных голосов. Под влажными простынями.

– Кто у тебя там?

– Моя мать…

– Мать?

– Не обращай на нее внимания.

– Еще как обращу!

– Нет… Пожалуйста… Лучше обрати внимание на это.

Девушку навещали четыре разных человека, но на слух они казались Эсменет одним и тем же существом. Та же самая половинчатая лесть, плотские остроты. Те же самые щиплющие ноздри вдохи. Те же стоны и хихиканье. Тот же шелест волос. Те же самые крики. Тот же влажный барабанный бой.

Менялось только зловоние.

И это отталкивало ее, даже когда внутренняя поверхность ее бедер становилась скользкой. Ей было стыдно. Сотворить чудо близости, стать одним бездыханным существом, все еще носящим чужую кожу.

В тот день она снова соединилась с ними, со всеми мужчинами, которых знала, будучи блудницей. Она видела, как они крадутся с открытых улиц, с затуманенными от желания глазами, предлагая серебро вместо того, чтобы ухаживать, доказывать, любить. Она смеялась, поддразнивая их, давилась, когда задыхалась, съеживалась под обезьяньей яростью бессильных, тяжело дышала под медленным шевелением прекрасных. Она злорадствовала над монетами, мечтала о еде, которую купит, о ткани.

Она оплакивала потерю своей империи.

После ухода четвертого человека наступило затишье. Грохот и крики улицы проникали сквозь незакрытые окна, и можно было легко различить стук по оштукатуренным стенам и по кафельным полам. Какой-то человек заревел надтреснутым голосом, хвастаясь целебной силой своего сернистого сидра. Рычала и лаяла собака, очевидно старая и испуганная.

Эсменет, наконец, отвернулась от стены. Ее мочевой пузырь был так переполнен, что она едва могла сдерживаться. Даже по прошествии стольких дней помещение, в котором она жила, оставалось для нее загадкой. Оно было намного больше любой комнаты, которую Эсменет могла себе позволить в Сумне. Правда, несмотря на всю свою красоту, она не была чужестранкой, как Нари, и Сумна никогда не видела богатства, сосредоточенного в Момемне с тех пор, как Келлхус пришел к власти. Два окна комнаты Нари выходили на залитый солнцем фасад дома напротив. В одном жили другие проститутки: Эсменет поняла это, мельком увидев двух бледнокожих норсирайских девушек, сидящих на подоконниках. Дальнее окно дома освещало маленькую посудомойню: таз с водой на деревянном прилавке, стоящие рядом амфоры, полки с глиняной посудой и различные травы, висящие для просушки. Из ближнего окна лился свет на кровать Нари, широкую и экстравагантную, сделанную из лакированного красного дерева. Койка Эсменет стояла параллельно ее кровати с другой стороны двери.

Девушка лежала голая на спутанных одеялах, ее глаза оглядывали комнаты с края подушки. Беглая императрица Трех Морей посмотрела на нее с оцепенелой настойчивостью. Ей была знакома усталость в глазах Нари, тупая пульсация ее тела, едва заметная капля высыхающего семени на обнаженной коже, странное ощущение того, что она выжила. Ей был знаком бессвязный хор, который был душой девушки: голос, считающий монеты, голос, борющийся с отчаянием, голос, вздрагивающий от того, что только что произошло, и голос, призывающий ее предать свою императрицу.

Нари была сломлена – в этом не было сомнений. Даже жрицы Гиерры, продавшие себя с санкции бога и храма, были сломлены. Продать близость – значит вывернуться наизнанку, сделать из своего сердца плащ, чтобы согреть других. Душу можно было перевернуть лишь определенное число раз, прежде чем в ней все перепутывалось, внутри и снаружи.

Сломлена. Эсменет видела, как в водянистых глазах Нари плавают трещины. Единственный реальный вопрос был один: как? Продажа персиков не столько отнимала у души доверие, достоинство или сострадание, сколько лишала эти слова их общего смысла. Нари верила в доверие, ревниво оберегала свое достоинство, чувствовала сострадание – но совершенно особенным для нее образом.

– Мне нужно пописать, – сказала, наконец, Эсменет.

– Простите-простите-простите! – воскликнула девушка, вскакивая с постели. Она подбежала к ширме, стоявшей по обе стороны дивана, отодвинула одну из выцветших вышитых панелей и театральным жестом показала белый фарфоровый ночной горшок. Эсменет робко поблагодарила ее.

– Нари-и-и-и-и-и! – крикнул с улицы голос с акцентом – одна из галеотских девушек свесила ноги из окна напротив. – Нари-и-и-и-и! Кто это тебе шляпу подарил?

– Не лезь не в свое дело! – воскликнула нильнамешская девушка, поспешно закрывая ставни на ближайшем окне.

Шлюха захихикала – Эсменет уже бесчисленное количество раз слышала такой смех.

– Коврики для ног, да?

Почти в ужасе Нари объяснила, что они все держали свои окна незакрытыми, чтобы приглядывать друг за другом во время «работы» – для безопасности.

– Я знаю, – сказала Эсменет. – Раньше я тоже так делала.

Внезапно она осознала всю невозможность своего положения. Нари, как и большинство жителей Хейл-Харта, знала всех своих соседей, а они знали ее. Эсменет не понаслышке было известно, как городские жители объединяются в небольшие племена и компании, заботясь друг о друге, завидуя, шпионя и ненавидя.

Снова загремели ставни, и в комнате потемнело, пока она использовала ночной горшок. Выйдя из-за ширмы, она увидела в темноте Нари, все еще голую, сидящую, скрестив ноги, на своей кровати и плачущую. Не раздумывая, она обняла стройные плечи девушки и притянула ее в материнские объятия.

– Тише, – сказала святая императрица.

Она подумала о голоде, о том, как маленькая Мимара, казалось, с каждым днем все больше становилась похожей на скелет. Она вспомнила, как разрывалась надвое, отправляясь с ней к работорговцам в гавани. Гул недоверия. Толчок оцепеневшей необходимости. Маленькие пальчики, сжимающие ее руку в тревожном доверии.

И с такой силой, что у нее закатились глаза, она пожалела, что просто не удержала этот скелетик, не оставила его в своем убогом кругу… и не умерла вместе со своей единственной дочерью. Мимарой.

Единственным, что осталось бы у нее непроданным.

– Я понимаю…

* * *

Сколько времени прошло с момента, когда она спуталась с ее прошлым?

Эсменет сидела рядом с девушкой до тех пор, пока ослепительно-белые линии на ставнях не побледнели и не стали серыми. Нари не знала своего возраста – только то, что с момента ее расцвета прошло пять лет. Ее растили итариссой, ритуальной рабыней из гарема, популярной среди нильнамешской кастовой знати. Ее хозяин владел поместьями как в Инвиши, где они зимовали, так и в горах Хинаяти, где они проводили чумные летние месяцы. Она любила его неистово. Очевидно, он был нежным, заботливым человеком, который щедро одаривал ее подарками, чтобы искупить неизбежные травмы, нанесенные ей. Величайшая катастрофа в ее жизни – нулевой год – произошла вместе с ее первым кровотечением. Вместо того чтобы продать ее в публичный дом, как это случилось с большинством итарисс, хозяин отпустил ее на свободу. Почти сразу же она стала любовницей другого кастового аристократа, торгового представителя, который был послан в Момемн почти четыре года назад. Именно он купил желтую комнату, в которой она теперь жила, и ее роскошную обстановку. Нари тоже любила его, но когда срок его годичного пребывания в должности истек, он просто перевез свою жену и весь свой дом обратно в Инвиши, не сказав девушке ни слова.

Она начала продавать себя почти сразу после этого.

Эсменет поймала себя на том, что слушает ее с двумя душами: одна была душой старой шлюхи, почти презрительно относившейся к уютной роскоши, столь характерной для жизни девушки, другая – душой стареющей матери, ужаснувшейся тому, как эту несчастную использовали и бросили, чтобы потом использовать и снова бросить.

– Я хочу вам помочь! – воскликнула девушка. – Имма, он… он… Я…

Так всегда объясняется жестокость. Жизнь, полная страданий. Жизнь, в которой простое выживание кажется необъяснимым риском. Жизнь, слишком испорченная, чтобы поддерживать героизм.

Эсменет попыталась представить себе, что бы она делала все эти годы, если бы один из ее клиентов пришел к ней с каким-нибудь беглецом, – не говоря уже об императрице Трех Морей. Ей хотелось думать, что она была бы бесстрашной и великодушной, но она знала, что сделала бы то, чего судьба требует от всех проституток: предала бы во имя выживания.

Только Акка мог добиться от нее такого риска, поняла она.

Только любовь.

Внезапно она поняла мучения девушки. Нари любила Имхайласа. Она сделала его суммой своих простых надежд. Будь он просто одним из ее мужчин, она бы прибегла к той мрачной, сдержанной манере, которую проститутки обычно используют, чтобы дистанцироваться от людей, когда они вынуждены причинять этим людям боль. Но это было не так. И он пришел к ней, требуя смертельной милости.

Люди погибли – и продолжали погибать – из-за нее, Анасуримбор Эсменет. С этого момента она поняла, что стала смертельно опасной для любого, кто хотя бы мельком увидит ее и не предупредит рыцарей шрайи. С этого момента она стала самой разыскиваемой беглянкой во всех Трех Морях.

– Ну пожалуйста! – воскликнула Нари жалким из-за акцента голосом. – Ну пожалуйста! Благословенная императрица! Вы должны найти какое-нибудь другое место! Вы… Вы не… не… не в безопасности здесь! Здесь слишком много людей!

Но она знала, что Нари не просто просит ее спрятаться в другом месте. Девушка просила ее также взять на себя ответственность за отъезд, чтобы спасти ее отношения с Имхайласом.

И если бы не ее дети, Эсменет, вероятно, сделала бы именно так, как она просила.

– Почему? – спросил мужской голос у них за спиной.

Обе женщины ахнули и тут же с такой силой рванулись к кровати, что та чуть не развалилась на части. Имхайлас стоял у двери, как и прежде закутанный в плащ, и смотрел на Нари с неприкрытым возмущением. Сочетание мрачности и удивления делало его похожим на призрака.

– Почему это мы не в безопасности?

Девушка тут же опустила глаза – видимо, это была привычка, оставшаяся у нее с детства, когда она была рабыней, предположила Эсменет. Имхайлас обошел вокруг кровати, яростно сверкая глазами. Половицы скрипели под его сапогами. Девушка продолжала смотреть вниз с покорной неподвижностью.

– Что это? – рявкнул он, дергая за одеяло, которое она натянула на плечи. Девушка заслонила свою открывшуюся грудь предплечьем. – Так ты принимаешь клиентов? – воскликнул он тихим, недоверчивым голосом.

– Имма! – крикнула Нари, подняв, наконец, голову. Из глаз у нее текли слезы.

Удар был внезапным и достаточно сильным, чтобы хрупкая девушка покатилась по матрасу. Имхайлас рывком поднял ее и прижал к стене, прежде чем Эсменет успела обрести дар речи, не говоря уже о том, чтобы вскочить на ноги. Девушка вцепилась когтями в руку, сжимавшую ее горло, булькнула и захлебнулась. Экзальт-капитан вытащил нож и поднял острие перед ее широко раскрытыми и закатившимися глазами.

– Стоит ли мне послать тебя к ним прямо сейчас? – заскрежетал он зубами. – Стоит ли мне позволить Сотне судить тебя сейчас, пока ты все еще воняешь, потому что обделалась перед святой императрицей! Или послать тебя к ним оскверненной?

Эсменет кружила позади него, словно во сне. «С каких пор я стала такой медлительной? – недоумевала какая-то смутная часть ее души. – Когда мир стал таким быстрым?»

Она подняла ладонь к запястью душащей девушку руки. Имхайлас посмотрел на нее – его глаза были дикими, яркими и затуманенными безумием, приводящим в ужас всех женщин. Он моргнул, и она увидела, как он останавливает себя, чтобы не скатиться в это смертельное безумие полностью.

– Замолчи, Имма, – сказала она, впервые употребив уменьшительное от его имени, и встретила его изумленный взгляд с теплой улыбкой. – Не забывай, что твоя благословенная императрица – старая шлюха…

Экзальт-капитан отпустил обнаженную девушку, которая упала на пол, давясь и рыдая, и сделал шаг назад.

Эсменет склонилась над Нари в нерешительности, ее душа застыла на гудящем пороге сострадания.

«Твои дети! – подумала она, и внутри ее что-то свернулось в тугой комок. Нет такого безжалостного врага, как всепрощающая природа. – Кельмомас! Вспомни его!»

– Я – твоя императрица, Нари… Ты хоть понимаешь, что это значит?

Она протянула руку к Имхайласу и жестом указала на его нож. «Его ладони горячее моих», – пришло ей в голову, когда ее пальцы сомкнулись на теплой коже рукоятки.

Даже сквозь слезы в глазах девушки было видно что-то живое и настороженное. Какая-то тревожная живость была в том, как их взгляд переходил от сверкающего клинка к глазам Эсменет. Императрица понимала, что, несмотря на свой юный возраст, Нари была полностью сосредоточена на выживании.

– Это значит, – сказала Эсменет, и в ее улыбке было столь же мало материнского тепла, как и в острие ножа, – что твоя жизнь – твоя жизнь, Нари, принадлежит мне.

Девушка сглотнула и кивнула с тем же видом ученой покорности.

Эсменет прижала острие ножа к мягкому изгибу ее горла.

– Твоя душа, – продолжала благословенная императрица Трех Морей, – принадлежит моему мужу.

* * *

– Майтанет распустил армию жрецов по всему городу, – сказал Имхайлас, в изнеможении откидываясь на спинку потертого дивана. Нари, теперь уже одетая и почти до смешного кроткая, сидела, скрестив ноги, на полу у его ног, держа чашу с разбавленным вином в очередной позе ритуального раболепия. Эсменет сидела на краешке своей койки и наблюдала за ними, сгорбившись и упершись локтями в бедра. Мир за ставнями погрузился во тьму. Единственный фонарь освещал комнату, отбрасывая беспорядочные тени сквозь охристый мрак.

– Глашатаи, – продолжал экзальт-капитан, – только в полном облачении и размахивающие курильницами на посохах… – Его глаза впились в Эсменет в полумраке, свет лампы отражался двумя блестящими белыми точками низко на их радужках. – Он говорит, что вы сошли с ума, ваша милость. Что вы – вы! – предали своего мужа.

Эти слова выбили ее из колеи, хотя она совершенно не удивилась. Майтанету не нужно быть дунианином, чтобы понять важность соблюсти законность.

Келлхус объяснял ей, как живут народы и какой должна быть политика, объяснял, как все работает подобно сиронжийским автоматам, столь ценимым любящей все модное кастовой знатью.

– Все государства воздвигнуты на спинах людей, – сказал он ей после окончательной капитуляции Верховного Айнона. – Их действия, то, что они делают изо дня в день, соединяются, как колеса и шестеренки, от каменщика до сборщика налогов и раба-телохранителя. И все действия возводятся на спине веры. Когда люди отворачиваются от своих убеждений, они отворачиваются от своих действий, и весь механизм выходит из строя.

– Так вот почему я должна лгать? – спросила она, глядя на него с подушки.

Он улыбнулся так же, как всегда, когда она выказывала свое пронзительное невежество.

– Нет. Думать в этих терминах, Эсми, значит думать, что честность – это та цель, которая стоит перед тобой.

– И какова же тогда твоя цель?

Он пожал плечами.

– Эффективность. Массы всегда будут погрязать во лжи. Всегда. Конечно, каждый человек будет думать, что он верит в истину. Многие даже будут оплакивать силу своего убеждения. Поэтому, если ты скажешь правду об их обмане, они назовут тебя лгуньей и откажут тебе в праве на власть. Единственный выход для правителя – это говорить то, что требуется, смазывая речь маслом, общаться таким образом, чтобы облегчить работу машины. Иногда это будет правдой, возможно, но чаще это будет ложью.

Говорить, смазывая речь маслом. Из всех аналогий, которые он использовал, чтобы проиллюстрировать более глубокий смысл вещей, ни одна не волновала ее так сильно. Никто так сильно не напоминал ей об Акхеймионе и о его роковом предостережении.

– Но… – попыталась уточнить она.

– Как я пришел к власти? – спросил Келлхус, как всегда, видя ее мысли. На его лице появилась печальная улыбка, как будто он вспоминал о тех эскападах, которые лучше всего забыть. – Люди делают то, во что они уже верят, мерой того, что истинно или ложно. То, что они называют разумом, – это просто оправдание. Массы всегда будут верить в ложь, потому что фантазия их предков всегда является их правилом. Я пришел к власти, давая им одну за другой истины, маленькие истины, для которых у них не было никакого правила. Я преследовал немыслимые последствия того, во что они уже верили, приобретая все более серьезную законность, пока, в конце концов, люди не сделали меня своим единственным правителем. Восстание, Эсми. Я вел долгое и тяжелое восстание. Мелкое ниспровержение мелочных предположений предшествует всем истинным потрясениям веры.

– Значит, ты лгал?

Легкая улыбка.

– Я направлял. Я направил людей к меньшей лжи.

– Тогда что является правдой?

Он засмеялся, сияя, как будто его смазали маслом.

– Ты бы назвала меня лжецом, если бы я сказал тебе, – ответил он.

И Имхайлас, и Нари смотрели на нее в тревожном ожидании, и ей казалось чудом, что она может быть настолько беспомощной в реальности, и все же держать такие души в рабстве – просто потому, что они верили, что она обладает властью над ними. Так же, как верили бесчисленные тысячи людей, поняла она.

Майтанет убрал главу Новой Империи – ее саму. Теперь он просто делал то, что сделал бы любой узурпатор: говорил, смазывая речь маслом. Он должен был дать массам повод продолжать действовать по-старому. Иначе все колеса и шестеренки перестанут вращаться согласованно и весь механизм рухнет. Каждое дворцовое восстание принимало такую форму.

Только точность и быстрота исполнения отличали его, дунианина, от других захватчиков.

– Народ никогда ему не поверит! – воскликнул, наконец, Имхайлас. – Я в этом уверен!

Ее захлестнула волна смирения.

– Да, – сказала она, уткнувшись лбом в ладонь. – Так и будет.

Его история была достаточно проста и правдоподобна. Машина была сломана, и он, Майтанет, был избран тем, кто ее починит.

– Как же так? Да и как они могли?

– Потому что он добрался до них первым.

Все трое были погружены в последствия этого катастрофического факта.

Никто не мог оставаться в присутствии Анасуримбора Келлхуса так долго, как она, без того, чтобы развить острое понимание в своей душе: понимание мыслей, страстей и, самое главное, образцов поведения. Если раньше ей не хватало проницательности, то лишь потому, что она так долго занимала центр власти. Ничто так не притупляет внутренний взор, как привычка.

Но теперь… Майтанет уничтожил все, что она знала, и казалось, она могла видеть себя со странной ясностью. Беглая императрица. Потерявшая детей мать. Круговорот смятения, отчаяния, ненависти и еще какого-то странного промежуточного состояния – чувства столь же безжалостного, сколь и оцепенелого. Чувства прохождения сквозь все невзгоды, чтобы выжить.

Нечувствительность. Это была единственная сила, которой она обладала, и поэтому она изо всех сил старалась удержать ее.

– Он называет себя императорским хранителем, – продолжал Имхайлас, и его глаза слезились от разочарования и отвращения.

– А что насчет армии? – услышала Эсменет свой вопрос. Только боль в горле говорила ей о его важности.

Теперь в Имхайласе было столько же откровенного ужаса, сколько раньше – взволнованной торжественности.

– Говорят, Антирул встречался с ним в храме Ксотеи, – сказал он, – и этот предатель публично поцеловал его колено.

Эсменет хотела наброситься на кого-нибудь с безумной яростью, наказать кого-нибудь за эту мелочь, как за чудовищную несправедливость, от которой она страдала. Ей хотелось кричать от властного негодования, осыпать ненавистью и проклятиями генерала Антирула – и вообще всех, кто отказался от своей капризной верности…

Но вместо этого она поймала себя на том, что смотрит на Нари, сидевшую на полу, намного ниже Имхайласа. Девушка бросила на нее быстрый, почти звериный взгляд, но тут же в ужасе отвернулась. Она дрожала, поняла Эсменет. Только ее рука, которую она держала, приняв позу для приема чаши с вином у Имхайласа, оставалась неподвижной.

И святая императрица Трех Морей почувствовала вкус чего-то, чего она не ощущала с того безумного дня, когда много лет назад привела свою дочь к работорговцам в гавани.

Вкус поражения.

Глава 10
Куниюри

Светлое небо перевернуто, вылито, как молоко, в деготь ночи. Города превращаются в костровые ямы.

Восток возвышается, как надежда, и падает, как злой рок. Саркофаг приходит за ста сорока четырьмя тысячами. Последние из нечестивых и последние из праведных стоят, как братья, и плачут.

Неизвестный автор. «Третье Откровение из книги Слепого Гануса»

Знай, во что верят твои рабы, и ты всегда будешь их хозяином.

Айнонская пословица

Лето,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Куниюри

Она занималась с ним любовью, укладывая свои знаменитые волосы, которые были настолько белокурыми, что казались чисто-белыми.

Он презирал ее, а она ненавидела его, но их страсть была слепой ко всему и не страдала от этого. Ее крики, зазвучавшие под конец, заставили слуг в тревоге броситься врассыпную, особенно когда охватившие ее судороги раскололи его чресла. Потом они даже посмеялись над переполохом, который устроили. И когда им овладела сонливость, он подумал, что это не так уж плохо для мужчины – заставлять женщину без сердца и совести так громко кричать, пока она является его женой.

Он не прервался, чтобы спросить, почему она соблазнила его. «Может быть, между нами установится мир», – подумал он, проваливаясь в сон…

Однако он продолжил бодрствовать – каким-то непостижимым образом.

Сквозь закрытые веки он наблюдал, как она, Айева, уже семь лет, как его жена, голая, пробежала в кабинет через их старинную запасную комнату и принесла какое-то зелье, которое стала рассматривать со странным выражением – это было нечто среднее между ужасом и злорадством. Он увидел, как она повернулась к нему – ее худое лицо было жестоким – и даже услышал ее мстительный шепот, когда она приблизилась к его дремлющему телу.

– Как она будет плакать, – прорычала она, – эта грязная шлюха!.. И я увижу это и буду наслаждаться тем, как разбивается ее сердце, когда она узнает, что ее любимый принц умер на руках у своей жены!

Он попытался окликнуть ее, когда она склонилась над ним, держа черный тюбик с осторожностью врача. Но он спал и не мог пошевелиться.

– Но ты не умрешь, мой героический муж. О нет! Ибо я упаду на твое тело и буду вопить-вопить-вопить, взывая к небесам, что ты потребовал, чтобы тебя похоронили, а не сожгли – как нелюдя!

Он попытался выплюнуть мерзкую жидкость, которую она вылила ему в рот между зубов. Попытался протянуть руку и схватить ее за бледную шею…

– О, мой муж! – воскликнула она шепотом. – Мой дорогой, дорогой муж! Как ты мог не заметить обиду, которую я держу на тебя? Но ты скоро это поймешь. Когда тебя освободят, когда ты будешь избит и сломлен – тогда ты узнаешь, откуда взялась моя злоба!

Холод просочился ему в горло – и обжег все внутри.

И наконец, его дремлющее тело ответило на пронзительные крики тревоги в его душе. Друз Акхеймион резко выпрямился, задыхаясь и отплевываясь… отмахиваясь от остатков образа жены-предательницы, чужой жены. Исчезла и древняя спальня. Исчез сонный дневной свет…

Но он все равно чувствовал во рту вкус яда.

Он сплюнул на мертвую траву и сел, схватившись за виски, недоверчивый и шатающийся.

Нау-Кайюти. Ему снилось, что он – Анасуримбор Нау-Кайюти… и еще кое-что.

Ему приснилось не это переживание, а сам факт его древнего убийства.

Что с ним происходило?

Он повернулся к Мимаре, которая неподвижно лежала рядом с ним, прекрасная, несмотря на жуткое состояние ее кожи и одежды. Он вспомнил ее роковое заявление в первую и единственную ночь, когда они были близки.

– Ты стал пророком… Пророком прошлого.

* * *

Никогда еще он не видел ничего подобного, даже в самых мрачных Снах о Сесватхе.

Они пересекли тропинки, проложенные стадами лосей, и обширные участки пастбищ, испещренные бесчисленными следами, расходящимися, пересекающимися, раздваивающимися везде, насколько хватало глаз. Как бы ни были они измучены, скальперы не удержались от свиста: им с трудом удалось мысленно представить себе такое огромное стадо, которое могло бы так сильно изменить окружающий пейзаж, просто пройдя по нему.

– Земля стонет при их приближении, – сказал им Ксонгис тем же вечером. Очевидно, он видел стада лосей еще в те дни, когда был имперским следопытом. – Даже голые убегают.

Но это…

Они провели все утро, взбираясь на длинные склоны, возвышающиеся один над другим, – это была гряда пологих холмов. Они остановились, чтобы перевести дыхание, когда, наконец, достигли вершины, но у них снова захватило дух от открывшейся перед ними перспективы.

Первые мысли волшебника были о Великом Каратае, о том, что засуха превратила Истиульские равнины в Северную пустыню. Но по мере того как его стареющие глаза охватывали все большее расстояние, он понял, что смотрит на другую вытоптанную гигантскую тропу, гораздо более грандиозную, чем заплетенные в косы необъятные тропы, оставленные лосем…

– Великая Ордалия, – объявил он остальным. Что-то сдавило ему горло, истончило его голос – ужас или удивление, которых он не чувствовал.

Именно тогда его глаза начали различать черные точки, разбросанные по всему ландшафту, который раскинулся перед ними в вихрях коричневого и охристого цветов. Мертвые тела.

Поле битвы, понял Акхеймион. Они случайно наткнулись на поле битвы, настолько обширное, что даже с их оживленными квирри ногами нельзя было пересечь его за один день.

– Какое-то сражение? – отозвался Галиан, словно прочитав его мысли.

– Не просто сражение, – сказал Ксонгис, и его миндалевидные глаза превратились в узкие щелочки, когда он посмотрел на север. – Они бились на бегу, я думаю… По всей длине тропы валяются мертвые голые.

– Настоящее сражение было на севере, – сказал Клирик, всматриваясь в даль.

Образы из его Снов опять напали на старого волшебника. В первые дни Первого Апокалипсиса, еще до прихода Мог-Фарау, древние воинства Куниюрии и Аорси оставляли такие следы всякий раз, когда проходили через земли шранков.

– Орда, – услышал он свой собственный голос и повернулся, чтобы обратиться к небольшой толпе любопытных взглядов. – Толпа, огромная, как никакая другая. Вот что происходит, когда вы пробиваетесь сквозь бесконечное скопление шранков.

– Теперь мы знаем, куда делись все эти голые, – сказал Поквас, подняв огромную руку к затылку.

– Да, – кивнул Галиан. – Зачем гоняться за объедками, когда по твоей земле марширует пир?

В течение часа артель спускалась вниз, мимо первой стаи шранков, по меньшей мере сотни их. Их кожа сморщилась, словно прячась от солнца, а руки и ноги торчали в разные стороны, как палки. Ксонгису было трудно определить, когда они погибли, из-за засухи.

– Сушеные до состояния вяленого мяса, – сказал он, глядя поверх почерневших останков опытным взглядом.

Вскоре они очутились в самом центре поля боя – узкая вереница людей брела по утоптанной пыли, едва прикрытой травой, – бесплодного и бескрайнего, как горизонт. Они видели дерущихся стервятников, ворон, клюющих глазницы мертвецов, волков и шакалов, бегающих осторожными кругами. Они видели фигуры, сожженные до углей, лишь слегка выступающих из песка, сплавленного в стекло, как невысокие пни. Они видели тела, изрубленные на земле, изогнувшиеся ломаными линиями и дугами, и мысленному взору старого волшебника открывались сформированные ими боевые порядки, люди в тяжелых доспехах, сражающихся под знаменами, принесенными из-за Трех Морей. Они видели нечто, напоминающее остатки костров, широкие круги выпотрошенной черноты. Мимара присела на корточки в пыли и достала из песка проволочное Кругораспятие. Старый волшебник наблюдал, как она завязала кожаный шнурок, а затем надела его себе на шею. По какому-то извращенному совпадению символ упал прямо на хору, спрятанную у нее на груди.

Куда бы Друз ни взглянул, он повсюду видел следы колдовства, скорее гностического, чем анагогического. Для опытного глаза разница была очевидна, как будто мир был искалечен бритвами, а не молотками. Мимара как-то сказала ему, что Келлхус в значительной степени соблюдал древнюю монополию школы Завета на Гнозис, предоставляя тайное знание только ведьмам, свайяли, как обещание и стимул для других школ. Поэтому всякий раз, когда он замечал какие-то остатки гностической магии, он не мог не думать о своих бывших братьях и удивлялся, почему его это больше не волнует.

– Голые! – хихикнул Сарл откуда-то сзади. – Толпа, каких мало! Подумайте о тюках!

Капитан ничего не сказал. Клирик ничего не сказал. Оба шли так, словно окружавшая их сцена ничем не отличалась от любого другого пейзажа, словно горы трупов окружали их всегда, где бы они ни шли. Но остальные оглядывались вокруг, поворачиваясь в разные стороны, останавливаясь на разных зрелищах, вызывающих у них жуткий интерес.

– Он идет против Голготтерата, – пробормотала Мимара рядом со старым волшебником. – Он убивает шранков…

– Что ты имеешь в виду?

– Келлхус… Ты все еще считаешь его мошенником?

Маг обвел взглядом разбросанные повсюду останки.

– На этот вопрос должен ответить Ишуаль.

Призраки шевелились в нем, призраки того, кем он когда-то был. Когда-то, еще до своего изгнания, он встретил бы такие поля, как это, с криками ликования и слезами радости. Аспект-император, марширующий против Консульта, стремящийся предотвратить Второй Апокалипсис, – прошлый Друз посмеялся бы, если бы кто-нибудь предположил, что он доживет до такого зрелища, посмеялся бы над отчаянием своей тоски.

Но в нем был еще один призрак, воспоминание о том, кем он был всего несколько месяцев назад, человек, который пришел бы в ужас при виде этого зрелища, но не потому, что он не молился о падении Голготтерата – он молился с пылом, который мог знать только адепт школы Завета, – а потому, что он поставил на кон жизни невинных людей в безумном стремлении доказать, что вера миллионов ошибочна, а безумный варвар как минимум, скюльвенд, прав…

Что же произошло? Куда делся тот человек?

А если он исчез, то что это означает для его поисков?

Он повернулся, чтобы внимательно посмотреть на Мимару, и смотрел на нее достаточно долго, чтобы вызвать в ответ любопытный хмурый взгляд.

Она была права… Он понял это как будто в первый раз.

Квирри.

* * *

Мухи унаследовали землю.

Путники шли через поля останков, продираясь сквозь груды мертвых тел, переступая через высохшие лужи, покрытые заскорузлой потрескавшейся кровью. Линии, кляксы и кривые наваленных друг на друга мертвецов, тянущиеся на огромные расстояния и складывающиеся в узоры. Кожа туго обтягивала ухмыляющиеся черепа. Бесчисленные руки с впалыми ладонями, с пальцами, превращенными в когти. Тысяча поз, соответствующих тысяче смертей: брошенные, ударенные, вращающиеся, бьющиеся в огне. Все они лежали неподвижно и бездыханно в лужах чернильной тени.

Вонь была невыносимой – смесь гнили и экскрементов. Ветер поднял ее, обрушил ее на идущих, но им почему-то было все равно.

Капитан приказал остановиться, и они разбили лагерь в самом центре всего этого.

Рядом по какой-то неизвестной причине были свалены сотни шранков, образовав кучу, которая высохла и превратилась в нечто вроде жуткого мертвого комка. Раздевшись до набедренной повязки, Клирик взобрался на его вершину – его босые ноги хрустели грудными клетками, как коркой снега. Скальперы наблюдали за ним так же, как они всегда это делали, когда солнце опаляло западный горизонт. Но вид его, сверкающего в бронзе и меди заката, нелюдя, стоящего на спрессованных останках шранков, поразил старого волшебника с особенной силой. Он сидел, уставившись на Мимару, и пытался вспомнить что-то полузабытое.

Клирик стоял с царственной бесчеловечностью, и его кожа блестела, словно смазанная жиром.

– Эта война, – начал он, – эта война старше ваших языков и народов…

Друз поймал себя на том, что гадает, куда же поведет нелюдя эта каша гнилых воспоминаний. Неужели он будет говорить о далекой древности? О Первом Апокалипсисе? Или он будет говорить о временах, когда пять племен людей все еще бродили по пустошам Эанны, возможно, давая ключ к его истинной личности?

Он опустил глаза и, моргая, уставился на свои руки, на покрытые струпьями костяшки пальцев, на грязь, темнеющую в складках кожи. Сколько времени прошло с тех пор, как он в последний раз задавал этот вопрос?

Когда он успел забыть об этом?

– Здесь люди истекали кровью, – сказал Клирик со своей жуткой вершины. – Люди с криками наклонялись к своим щитам.

Сколько же времени прошло с тех пор, как Акхеймион в последний раз… беспокоился о чем-нибудь? Даже сейчас он чувствовал, как оно бурлит в нем – поражение и распад, сокрушительное смирение. И внутренний голос шептал ему, спрашивая: «О чем тут беспокоиться?»

– Такие хрупкие, такие смертные, – продолжал древний ишрой, – и все же они бросались перед косящей их случайностью, отдавали свои души извращениям судьбы.

Весь мир казался сгоревшим костром. Вся слава исчезла, растворившись в шипении угасающих углей. Вся надежда скручивалась в дымное забвение. Мир становился всего лишь фарсом. Мир без будущего, который можно было бы захватить.

– Собаки роются в мусоре, – взывал нелюдь. – Волки гоняются за ожеребившейся кобылой, за старыми и слабыми. Даже лев боится стать добычей в чьих-нибудь когтях. Только мы с вами знаем, какое это безумие – война. Люди и нелюди. Только мы преследуем то, от чего убегают львы.

И кто он такой, Друз Акхеймион, чтобы думать, что может схватить судьбу, пригвоздить ее к полу своего ненавистного стремления? Кто он такой, как не жалкий дурак с разбитым сердцем?

– Мы умираем за то, что знаем, – гремел нелюдь, – и ничего не знаем! Поколения нагромождались друг на друга, швыряясь жизнями ради корыстных догадок, убивая народы во имя невежества и заблуждений.

Сесватха? Неужели это тот, кем Друз был в своих Снах? Воплощение древнего героя?

– Мы называем нашу жадность справедливостью! Мы называем наши грязные руки божественными! Мы наносим удары во имя алчности и тщеславия, и…

– Достаточно! – закричал капитан на сияющую фигуру в вышине. Если не считать Клирика, он один стоял, обдуваемый ветром, в гниющей тунике под собранными из разных деталей доспехами. – Некоторые войны священны, – проскрежетал он кровожадным голосом. – Некоторые войны… они святы.

Нелюдь посмотрел на него со своей вершины, моргнув один раз, прежде чем отвернуться от его разъяренного вида. Он спустился с груды шранков, сделав лестницу из голов и туловищ, а затем спрыгнул в пыль с грацией льва.

– Да, – сказал он, расправляя плечи и выпрямляясь во весь рост. Тени мертвецов падали на его голые ноги. – Достаточно.

Небо потемнело. В воздухе витал запах пыли и смерти. Нелюдь потянулся к кожаному мешочку, который висел на его голом бедре.

«Да!» – закричало что-то внутри старого волшебника, что-то, что наклонилось вперед вместе с его собственными плечами, затопило его рот его же собственной слюной. Подтверждая свою актуальность.

«Да! Это все, что имеет значение. Все тревоги уйдут сами собой. Они. Уйдут. Прочь. А если нет, то придет ясность – да! Ясность. Ясность придет, ясность, необходимая для честного рассмотрения этих вопросов. Придет. Ну же, старина! Вон из этой грязи!»

Духи животных обитают в каждой душе, вот почему человек может заниматься одним делом, оставаясь бдительным для другого, вот почему он может беседовать со своим ближним, вожделея свою жену. В этот момент Клирик был всем, что существовало в мире. Инкариол, дикий, темный и даже святой. Слово, к которому, казалось, обращалась молитва самого творения. Гвоздь Небес сверкал над его головой – корона, которую могла подарить только Сотня. И это было так же естественно, как и неизбежно, потому что он управлял своими спутниками так же, как луна управляет приливами и отливами, как солнце управляет полями…

Абсолют. Как отец среди своих детей.

Одному за другим он давал квирри сидящим скальперам, и Акхеймион наблюдал за ними, склонившись в завистливом ожидании. В ритуале была какая-то близость. Это было прикосновение.

Это была интимность, почти слияние, железная вера в то, что приближающиеся руки не будут бить или душить. Акхеймион смотрел, как почти обнаженная фигура нависла над Мимарой, сидевшей рядом с ним, как она подняла губы в нетерпеливом согласии. Почерневший палец скользнул по желобку ее языка и глубоко вошел в рот. Она напряглась и в блаженстве расправила плечи. Впервые маг обратил внимание на выпуклость ее живота…

Беременна? Неужели она беременна? Но…

«Да! – воскликнул голос его души. – Простота! Тебе нужна простота, чтобы честно обдумать сложности!»

Клирик нависал над ним, его плечи касались фиолетовых облаков, а лицо было пустым от нечеловеческого спокойствия. Акхеймион смотрел, как его палец, все еще блестевший от слюны Мимары, опустился в лисью пасть, открывшуюся в мешочке. Восхитительный момент, волшебный в смысле маленьких чудес, маленьких булавок, с которых свисает вся жизнь. Он смотрел, как снова появляется палец, кончик которого почернел, как от сажи… от пепла…

Ку’Джара Чинмоя.

Мимара… беременна?

Кто? Кто ты?

«Да! Честность. Простота! Вытяни свои губы – да!»

Палец поднялся перед ним, и кончик его был пронзительно-черным. Старый волшебник откинул назад голову и открыл рот…

«В следующий раз, когда ты предстанешь передо мной, – раздался ненавистный голос над раболепствующей толпой, – ты преклонишь колени перед Друзом Акхеймионом…

Келлхус.

Холод пронизывал его насквозь. Палец заколебался. Он поднял глаза и встретился взглядом с блестящими черными глазами нелюдя.

Келлхус. Аспект-император.

– Нет, – сказал старый волшебник. – Больше не надо.

* * *

Она засыпает, встревоженная бессловесным шумом вечера. Ее собственная нерешительная попытка отказаться от квирри на прошлой неделе вызвала лишь любопытство, как ей показалось. Кто знает непостоянные женские привычки? Но когда от зелья отказался волшебник, странная тревога охватила всю артель. Ужас пронзил тишину, и Мимара чувствовала, что скальперы искоса наблюдают за ней. Настороженность ускорила их движения, когда они приступили к выполнению других бездумных задач. Капитан же вел себя так, словно выжидал чего-то.

– Акка… – прошептала она в темноте. – Что-то не так.

– Многое здесь не так, – ответил он отрывисто, и его глаза затуманились от смятения.

Он был на войне, поняла она.

– Я и раньше был пьяницей, – пробормотал он, но, похоже, это был ответ не ей. – Я даже был на крючке у мака… – Мгновенная ясность сверкнула в его глазах. – Бремя, которое несут маги школы Завета… Многие из нас вынуждены искать низких удовольствий.

Он был в состоянии войны с земными остатками Ку’Джара Чинмои.

Ее страх для нее в новинку, так долго ее страсти уходили в небытие при малейшем отвлечении внимания. Она изо всех сил пытается удержать его, но слишком устала. Она погружается в тревожный сон.

Ей снится Кил-Ауджас, белые орды, пробивающиеся сквозь черноту. Ей снится, что она бежит вместе с ними, преследуя свою собственную беспризорную фигуру и все глубже уходя под землю.

Ее будит крик, хрюканье и звуки борьбы – что-то скребет по земле.

Она моргает и втягивает в себя бодрствующий воздух. Эти звуки близко – совсем близко.

Рассвет освещает почерневший мир. Две фигуры склонились над волшебником… Капитан и Клирик.

Что?

Волшебник дергается и пинается.

– Что вы там делаете? – спрашивает она с затуманенным любопытством. Но ее как будто никто не слышит. Волшебник давится, дергается и борется, как выброшенная на берег рыба.

– Что вы делаете! – кричит она.

Но на нее по-прежнему не обращают внимания, и она, вскочив на ноги, бросается на сгорбленную спину нелюдя. Тот отмахивается от нее.

– Держите ее! – рявкает капитан на тени, стоящие в темноте.

Мозолистые руки сжимают ее запястья: Галиан хватает ее сзади.

– Ну вот, красавица! – хмыкает он, утаскивая ее обратно, а потом прижимает ее руки к пояснице и толкает ее на колени.

– Нет! Не-е-е-ет! – слышит она собственный яростный вой.

Все, что она может видеть, – это брыкающиеся ноги мага. Грубый смех доносится из темноты – это Сарл. Чья-то рука сжимает ее шею сзади. Ее лицо утыкается в пыль, в жесткие остатки сорняков. Другие руки хватают ее за пояс штанов. Она знает, что будет дальше.

Но капитан отвернулся от борющегося волшебника и видит, что с ней случилось. Он вскакивает на ноги и яростно пинает одного из ее невидимых противников. Потом бьет еще одного – она видит, как Вонард спотыкается и падает в пыль. Руки исчезают, и она оказывается стоящей на четвереньках.

– Тронете ее, – скрежещет лорд Косотер невидимым теням позади нее, – и расплатитесь своими душами!

Она мельком видит, как бьется в конвульсиях Вонард, выплевывая кровь в бороду. Она бросается вперед с инстинктом, рожденным отчаянием. Она выхватывает Бельчонка из своих скудных пожитков, отводит его назад, спотыкается о кишащий мухами труп шранка.

Рассвет еще только теплится – это всего лишь синевато-сланцевая корона на горизонте. Ночное небо остается черным и бесконечным, оно усеяно бесчисленными звездами. Скальперы кажутся всего лишь сгорбленными тенями, их головы и плечи застыли в бледном свете звезд. Они приближаются к ней, настороженные и безоружные.

Акхеймион кричит.

– Не-ет! – снова вскрикивает она. – Прекратите это! Стойте!

Капитан обнажает свой клинок. От этого скрипа по ее коже пробегают мурашки. Он шагает к ней так, словно она – всего лишь дрова для растопки. Свет пропитывает горизонт позади него, делая его фигуру черной. Она видит убийственный блеск его глаз под капюшоном растрепанных волос. Они кажутся светящимися из-за черных линий, вытатуированных вокруг них.

– Что вы делаете? – кричит она. – Что это за безумие? – Ее голос срывается, и горло вспыхивает болью, так силен ее ужас. Вот как это происходит, понимает она. Бордель научил ее этому, но за все прошедшие годы она успела забыть. Твоя судьба всегда опережает тебя. Ты становишься самодовольным, толстеешь среди людей, а затем просыпаешься и обнаруживаешь, что вся безопасность, вся надежда разрушены.

Воздух вокруг безветренный и холодный. Лорд Косотер бросается на нее. Он рубит с такой яростью, что режет ее лезвие, выворачивая ей запястья. Она отступает. Она достаточно быстра и искусна, чтобы парировать его удары. Она хорошо обучена. Он взмахивает мечом и со звоном опускает его вниз. Его коса, заплетенная по традиции кастовой знати, раскачивается, как мокрая веревка.

С некоторым удивлением она понимает, что он не пытается убить ее… Будущее темнеет и взрывается криками перед ее мысленным взором. Образы мучений и насилия, зверств, которые могли совершить только скальперы.

Ее крики превращаются в пронзительный вопль. Она бросается на капитана, сражаясь так, как учили ее братья, ловко и легко, противопоставляя хорошую технику боя силе. Он удивленно хмыкает, парируя удары Бельчонка. Он отступает на один шаг, и седая тень падает ему на пятки.

Золото вспыхивает на горизонте. Он делает шаг в сторону, наклоняется, и его тень приближается к ней. Солнечный свет заставляет ее сощуриться. Она моргает и колеблется. Ее меч выворачивается из кончиков пальцев, которых она не чувствует. Каменный кулак швыряет ее на землю. Это случилось, думает она. После того, как она столько выстрадала, так много пережила, к ней приходит смерть.

– Акка… – ахает она, отползая назад. Солнечный свет заливает ее слезы. Горячая кровь струится по ее губам.

И ничего не происходит. Ничьи руки не зажимают ее горло. Ни один нож не срезает с нее лохмотья.

Повинуясь инстинкту, она падает неподвижно, задыхаясь.

Око Судии, которое так долго оставалось запечатанным, открывается.

И она видит, как они стоят неровной дугой, демоны на равнине. Их шкуры обуглились, шерстинки их немногочисленных искупительных деяний были единственным светом, пронизывающим их. И самый темный, самый страшный из них находится прямо перед ней… стоящий на коленях. Капитан.

– Принцесса Империи, – хрипит он, сверкая глазами из огненной смолы. – Спаси нас от проклятия.

* * *

– Я Анасуримбор Мимара! – кричит она. – Принцесса Империи, дочь святой императрицы, падчерица самого аспект-императора! Под страхом смерти и проклятия я приказываю вам освободить волшебника!

Они связали Акхеймиона, заткнули ему рот кляпом и обмотали веревками, как труп, который вот-вот поднимут на погребальный костер.

– Ты отступница, – говорит капитан. – Беглянка.

Ее меч у них – бедный Бельчонок.

– Нет! Нет! Я сейчас на… на…

Ее хора тоже у них… ее Слеза Господня.

– Глупая девчонка. Неужели ты думаешь, что твое исчезновение осталось незамеченным?

Она у них в руках.

– Ты полагаешь? Ты смеешь мне приказывать?

– Ты пленница. Поблагодари своих богов, что не хуже.

И она вспоминает то, что уже осознала, что он совершенно не похож на нее – что в душе и чувствах он так же чужд, как и нелюдь, если не больше. В нем есть целостность, своеобразие действия, взгляда и намерения. Она видит это в его глазах, в его лице: полное отсутствие противоречащих друг другу черт.

Почему-то это ее успокаивает. В тщете можно найти облегчение. Когда-то она это знала.

– Ну и что? Значит, ты собираешься вернуть меня матери?

Его взгляд блуждает от нее к полоске рассвета на горизонте. Багровый свет освещает его лицо, окрашивает дикие пряди бороды в кровавые тона.

– Мы идем к сокровищнице… так же, как и раньше.

– Почему? Что приказал мой отец?

Косотер достает нож и начинает срезать мозоли возле ногтей.

– Почему? Я требую, чтобы ты объяснил мне почему? – продолжает допытываться девушка.

Он отрывает взгляд от своей привычной работы и смотрит на нее с такой невыразительной напряженностью, что ее мысли начинают дрожать. Он всегда пугал ее, этот лорд Косотер. Угроза насилия всегда разжигала его манеры. Для него жестокость была просто еще одной бездумной способностью – еще одним низменным инстинктом. Она знает, что доброта для него – туман, что-то не совсем реальное. Отточенное лезвие – это одна из двух границ, которые он уважает.

Другая граница – это вера… Вера в мужа ее матери. Даже забежав так далеко, глубоко в дикие места за пределами Новой Империи, она остается пойманной в сети аспект-императора. И это знание сделало капитана еще более грозным. Мысль о том, что он заудуньянин…

Больше она ни о чем не спрашивает.

Она роется в сумке волшебника и находит только пять стопок пергамента, записи на которых невозможно прочитать – сказалось одно из его «купаний» в реке. Эти записи – описание действия квирри, как она полагает. А еще она находит маленькую бритву, покрытую ржавчиной, которую прячет за поясом.

Ей хочется плакать, когда они возвращаются на прежний курс. Ей хочется кричать, бежать, выцарапать капитану глаза. Вместо этого она сутулится и смотрит себе под ноги так долго, как только позволяет скука. Она избегает смотреть на скальперов, отодвигает их на периферию сознания, где они кажутся частью пустынных равнин, немногим более, чем зловещими тенями.

Теперь, когда все знают, кто она, девушка чувствует себя голой.

Они постоянно держат старого волшебника связанным и с кляпом во рту. Когда они останавливаются, чтобы поесть, либо Галиан, либо Поквас вынимают кляп, а капитан раскачивает перед лицом старого волшебника хору – свою собственную или ту, что он отобрал у нее, Мимара не знает. Акхеймион избегает даже мельком взглянуть на эту безделушку – вместо этого он неизменно смотрит вниз, направо. Он абсолютно ничего не говорит, даже когда у него вынимают кляп, вероятно, потому, что лорд Косотер сказал ему, что любой звук, тайный или обычный, будет означать его мгновенную смерть. Время от времени толстые пальцы, держащие хору, оказываются слишком близко, и волшебник морщится от того, что его кожа становится соленой. Через несколько дней лоскутное одеяло из струпьев и розовой кожи опутывает все его лицо над бородой.

Он напоминает ей аскета, которого она однажды видела сожженным заживо в Каритусале, когда была еще достаточно молода, чтобы испытывать ужас за других. Жрецы шрайи провели старика по улицам города, порицая его еретические притязания и приглашая зевак стать свидетелями его огненного очищения. Если Акхеймион носил траченые меха, то тот аскет был одет и вовсе в гнилые лохмотья. Но в остальном они так похожи, что у нее внутри все трепещет при этом воспоминании. Руки с узловатыми костяшками, связанные спереди. Кляпы, чтобы предотвратить опасность их голосов. Растрепанные волосы и борода, жилистые и седые. И отстраненный взгляд людей, осужденных задолго до того, как головорезы схватили их.

Старый волшебник время от времени пристально смотрит на нее. Странный взгляд, оборванный, одновременно безнадежный и успокаивающий. Похоже, между ними всегда было понимание, такое же глубокое и холодное, как глина в земле. Они оба были разбиты о колено судьбы, и как бы ни были различны их жизни и катастрофы, их сердца разделились по сходным линиям.

«Успокойся, девочка, – словно говорят его глаза. – Что бы со мной ни случилось, выживи…»

Конечно, его взгляд заставляет ее думать о бритве, спрятанной под поясом.

Она слышит Акхеймиона только тогда, когда ему затыкают рот. В полдень первого дня он начинает рычать на капитана сквозь мокрую от слюны тряпку, крича с такой гортанной яростью, что тот останавливается при его приближении. Ноздри старика раздуваются. Глаза сверкают с безумной интенсивностью. Он кричит о своей собственной рвоте.

Капитан остается таким же невозмутимым, как всегда, он просто смотрит и ждет, пока маниакальный гнев волшебника не утихнет. Затем он складывает ладони чашечкой и прижимает старика к земле.

Мимара мельком замечает улыбающийся взгляд, которым обменялись Галиан и Поквас.

Каждую ночь они заставляют его принять квирри.

Сама же она охотно принимает свою порцию.

Колл одиноко сгорбился в пыльной траве, глядя на них мертвыми глазами. Она не помнит, когда в последний раз слышала его голос. Говорил ли он вообще по-шейски?

Каменные Ведьмы больше не кажутся реальными.

Мимара молится, чтобы Сома все еще следовал за ними, – чтобы шпион-оборотень спас ее! – но она никак не может знать, где он: ей не отойти далеко от остальных даже в туалет, капитан теперь заставляет ее ежедневно унижаться на виду у всех.

Остальные скальперы – особенно Галиан и Поквас – смотрят на нее с напускным безразличием. Они делали ставку на свою похоть, думая, что волшебник – ее единственная защита. Теперь, когда их намерения раскрылись, они ведут себя как набожные воры, как люди, обиженные за то, что обижают других. Они сидят и едят молча. Если не считать редкого взгляда из-под капюшона в ее сторону, кажется, что они смотрят только на свои руки или на горизонт. Мятежный воздух, который нагноился еще со времен Кил-Ауджаса, теперь стал и вовсе гангренозным. Экспедиция теперь кажется скорее собранием враждующих племен, чем людьми, связанными единственной целью.

Она чувствует себя выброшенной на берег рыбой рядом с капитаном и Клириком.

Первые несколько ночей она лежала без сна, больше обдумывая возможности, чем действия. Все ее тело ныло от ощущений: твердая земля, колючая трава, щекотание блох, ползающих у нее по голове. Она видит Бельчонка, торчащего из нищенского узелка, который оказывается рюкзаком капитана. Она чувствует и свою, и капитанскую хоры под его туникой – темные маленькие близнецы, всасывающие в себя забвение. Она думает, что он спит, но это снова и снова приносит ей только разочарования. Косотер неизменно лежит на боку, положив голову на поднятую руку. Но как раз в тот момент, когда она думает, что он упал в объятия Оросис, он поднимает голову и долго лежит неподвижно, словно тщательно вслушиваясь в окружающую черноту. Стоит ей всего лишь начать ползти к нему, и ее мысли превращаются в безумный вихрь ужаса и хаоса. «Хватай свой меч! – кричат эти мысли сквозь сумятицу. – Хватай свой меч! Перережь ему глотку!» Но она мельком видит, как его рука скользит к поясу, и, продолжая по-кошачьи ползти к нему, видит, как его пальцы опускаются на почерневшую от копоти рукоять палаша.

После этого она решает, что он никогда не спит. По крайней мере, он спит не так, как обычные люди.

Они редко разговаривают друг с другом, Клирик и капитан. Они почти никогда не обращаются к ней. На протяжении всего их путешествия какая-то часть ее удивлялась их отношениям. Выгода капитана от них кажется достаточно очевидной: для скальпера убийство – это прибыль, а она едва ли может представить себе убийцу более грозного, чем Клирик. Но что могло заставить нелюдя, а тем более ишроя, подчиниться воле смертного – даже такой сверхъестественной, как воля лорда Косотера? Она зацикливается на этой тайне, ей страстно хочется разгадать ее, и она надеется, что, по крайней мере, на этот вопрос ей будет дан ответ. Но проходят дни, она продолжает незаметно наблюдать за ними, а их отношения становятся все более загадочными.

Через неделю после пленения волшебника Мимара просыпается от звука, который сначала кажется ей необъяснимым, пока, моргая, она не замечает Клирика, сидящего, скрестив ноги, за дремлющим капитаном. Он плачет. Она неподвижно лежит на твердой земле, чувствуя сквозь одеяло выпирающие из земли примятые сорняки. Она борется с внезапно охватившим ее страхом шумно вздохнуть. Клирик сидит, скрестив руки на коленях, его голова опущена так низко, что видны сухожилия, обвивающие его шею сзади, и выступающие из его спины позвонки. Его дыхание по-собачьи быстрое и по-лошадиному глубокое. Он стонет – и этот звук глубок, как Кил-Ауджас. Он что-то бормочет, шепчет – слова, которые она не может разобрать. Время от времени его пробивает дрожь: сначала дергается рука, потом плечо, как будто в нем бьется, пытаясь вырваться, призрак какой-то птицы. Кажется, что от него исходит чувство героической меланхолии, столь же тягостной и величественной, как и века, породившие ее…

Печаль, способная расколоть человеческую душу.

– Косотер… – хрипит он.

Это первый раз, когда она слышит, как Клирик обращается к капитану по имени. Это почему-то причиняет ей острую боль. Капитан приподнимается и садится напротив нелюдя. Она видит только спину мужчины, игру звездного света на потрепанных линиях его составной кольчуги. Спутанные в центре спины, его выбившиеся из похожей на веревку аристократической косы волосы в беспорядке свисают вокруг нее.

Она уже знает, что здравомыслие Клирика не является постоянной вещью, что оно приходит и уходит в соответствии со своим собственным беспорядочным ритмом. Но она только догадывалась о той роли, которую в этом играет капитан.

Дрожь пробегает по телу нелюдя.

– Я… Я борюсь.

– Хорошо. – В голосе капитана слышится нехарактерная для него мягкость, которая скорее свидетельствует о жажде сохранить тайну, чем о нежности.

– Кто… Кто эти люди?

– Твои дети.

– Что? Что это?

– Ты готовишься.

Нелюдь снова опускает свою лысую голову в тень.

– Готовлюсь? Что это за язык, на котором я говорю? Где я научился этому языку?

– Ты готовишься.

– Готовлюсь?

– Да. Вспомнить.

Клирик поднимает лицо к мрачной фигуре, сидящей перед ним. Затем, без всякого предупреждения, его черный взгляд устремляется выше, над плечом капитана, и останавливается на Мимаре, которая притворяется спящей.

– Да… – говорят белые губы, кажущиеся полными в игре черноты и звездного света. – Они напоминают мне…

Капитан поворачивается, чтобы проследить за его взглядом, и лишь на мгновение открывает свой дикий профиль, прежде чем отвернуться.

– Да… Они напоминают тебе о ком-то, кого ты когда-то любил.

Лорд Косотер встает, заслоняя плечом свет звезд, а затем увлекает Клирика в ветреную темноту.

Этот обмен репликами встревожил ее, но он больше походил на известие о растущем голоде за границей, чем на какую-либо непосредственную угрозу. Она вспоминает описание Акхеймионом странностей, свойственных нелюдям, – как их воспоминания о жизни сначала исчезают, оставляя лишь отдельные группы ярких картинок, смятение души, висящей без основания, и как постепенно возвращаются друг за другом их искупительные воспоминания, все больше и больше сковывая их бессвязными эпизодами мучений и боли, пока их жизнь не превращается в кошмар, окутанный туманом, пока вся любовь и радость не уходят в небытие, не становятся вещами, угадываемыми сквозь тени, отбрасываемые их разрушением.

Вот оно, понимает она. Это – награда, которую капитан бросил на весы их сделки. Клирик отдает свою силу, и лорд Косотер предлагает ему память. Людей, которых надо любить. Людей, которых надо уничтожить…

Людей, которых надо помнить.

И все же лорд Косотер – заудуньянин, один из фанатиков ее отчима. Иначе зачем бы он защищал ее от извращенной похоти остальных? И если он заудуньянин, то он никогда не отправит свою экспедицию на уничтожение, если только… Если только аспект-император не приказал ему это сделать.

Она понимает, что сделка, которую он заключил с Инкариолом, может оказаться ложной. Если так, то капитан играет в самую смертельную игру.

Как и все остальные, она привыкла не обращать внимания на свое таинственное зрение. Но Клирик несет свой отпечаток, остаток своей многовековой колдовской практики слишком глубоко в себе. Его разрывает изнутри оккультное уродство, он весь покрыт шрамами от бесчисленных преступлений против творения. И к этому добавляется явная красота его земного облика – очень резкое противоречие, так что порой кажется, что самый простой взгляд на него вырвет ее глаза из орбит. Даже если бы она не видела его сражающимся в подземных глубинах Кил-Ауджаса или под когтистыми навесами Меорнской пустыни, она бы знала, что он был силой – великой силой.

Если он решит уничтожить Шкуродеров…

Только Акхеймион мог надеяться выстоять против него – будь он свободен говорить.

* * *

Артель продолжает свой одинокий путь, ничтожный на фоне слияния бесконечных земли и неба. Окружающий пейзаж выглядит рабским и меланхоличным, как будто это горы, разбитые на красноватые кучи и долго блуждающие гребни. Дикие необъятные облака покрывают небо, они медленно плывут, обещая дождь, который никогда не проливается из них.

Она часто заглядывает в них во время марша, исследуя разрывы и провалы в них, удивляясь тому, как они образуют плавающие пласты, которые, кажется, вращаются в противоположных направлениях, скрывая в своем белом забвении глубокие проблески синего неба.

Волшебник спотыкается, связанный и с кляпом во рту. Он с ненавистью глядит на всех, кроме нее.

«Выживи, Мимара! Забудь меня!»

Проходит еще несколько дней, прежде чем ей удается собрать все воедино. Сарл, в частности, дает ей ключевые идеи. Он рассказывает ей, как лорд Косотер, прославившийся своей жестокостью и маршальским рвением, привлек внимание аспект-императора во время войн за объединение. Как ему были обещаны особые льготы шрайи, которых не было ни у кого, кроме ее дяди Майтанета, чтобы он основал артель скальперов и остался в окрестностях Хуннореала, где мог бы регулярно проверять, как дела у волшебника.

– Он рожден адом, – говорит ей безумец, и его лицо расплывается в столь хорошо всем известном радостном смехе. – Он рожден адом, наш капитан. И он это знает – ого-го! И он знает это. Он думает, что твой гурвикка оплатит его траты… – Его косящие глаза распахиваются в притворной тревоге. – Доставь его в рай!

– Но как же? – протестует она.

– Из-за него! – хихикает безумец. – Из-за него! Аспект-император знает все…

Она сама видела результат двадцати лет одиночества волшебника в пустыне. После того как Акхеймион скрылся в Марроу, она прорвалась в его комнату в башне, отбившись от пытавшихся помешать ей рабов. Какая-то часть ее ожидала, что она взорвется, когда войдет туда, что с криком умрет в магическом огне. Она чувствовала остатки чего-то таинственного. Но там не было никаких зарождающихся защитных заклинаний, защищающих комнату, не было ничего… Из-за детей его рабов, которые могли туда забраться, поняла Мимара.

Сначала она почти ничего не видела, кроме солнечного света, падавшего на закрытое ставнями окно, где она впервые увидела мага. Там стоял прогорклый, но удивительно сухой и манящий запах. Наконец, она увидела волчьи шкуры, согревающие стены и потолок. Грубо сколоченную кровать. А потом – предмет его многолетнего труда.

Страницы. Разбросанные. Сложенные в стопки, которые, казалось, вот-вот рухнут. Свитки громоздились друг на друга в тени, как кости. Описания одного Сна за другим, нацарапанные чернилами и пронумерованные, – все там было пронумеровано. Узор за узором. Теория за теорией. Сесватха это, Сесватха то. Множество деталей, которые она никогда не смогла бы расшифровать, не говоря уже о том, чтобы запомнить.

Из всех каракулей, на которые она смотрела, только одни сохранились в ее памяти – те, что казались последней записью старого волшебника, те, что побудили ее последовать за ним.

«Она вернулась. Из всех людей!

Наконец, я проснулся».

«Она», – написал он тогда. Она… Эсменет.

Ее мать.

Если она могла просто войти в комнату старого волшебника, рассуждает Мимара, то и ее отчим тоже. Она даже видит его мысленно, аспект-императора, выходящего из точки бело-голубого света. Она видит его лицо, всегда такое далекое, всегда такое пугающее, медленно всматривающееся в неряшливый мрак. Что подумает бог, размышляет она, глядя на жалкие пожитки своего старого учителя, на навязчивую идею первой постоянной любви его жены?

Ничего человеческого, уверена Мимара.

Она смеется во время этих размышлений, достаточно громко, чтобы привлечь больше одного вопросительного взгляда своих спутников. Часть ее винит в этом квирри, который она обожает, хотя и ненавидит. Он продолжает выщелачивать ее душу, вытягивать воду из ее прежних забот и ревниво хранить их серьезность. Время от времени она даже ловит себя на мысли, что ее плен – честная и выгодная сделка… до тех пор, пока Клирик не начинает снова ласкать ее рот своим холодным и горьким пальцем.

Но смех ее все же искренний. С самого начала она отбросила страхи старого волшебника по поводу своего отчима.

– Вот как он посылает тебя, – сказал Акхеймион. – Вот как он правит – из тьмы в наших собственных душах! Если бы ты чувствовала это, знала это, это просто означало бы, что существует какой-то более глубокий обман…

Она отвергла эти слова с ухмылкой, с гримасой, которую приберегала для дураков. Она, Анасуримбор по браку ее матери, жившая в божественном присутствии Келлхуса, сидевшая раздавленной и покрытой гусиной кожей, когда ее отчим просто пересекал комнату. Как и многие другие, она путала отсутствие с бессилием. Андиаминские Высоты казались такими далекими. Теперь она знает: аспект-императору не страшны расстояния. Анасуримбор Келлхус повсюду.

Именно этого и боялся старый волшебник.

С этим осознанием приходит новое понимание ее силы. Она поймала себя на том, что пристально разглядывает капитана, гадая о том, борются ли в нем чаши весов, о шатком равновесии благочестия и жажды крови. Она представляет собой невыносимое осложнение, решает Мимара, морщинку, портящую длинный шелк его честолюбия. Он не испытывает никакого земного ужаса, решает она, потому что его страх перед проклятием затмевает все остальное. Он слишком воинственен, чтобы найти спасение в богах сострадания. Слишком скуп и жесток, чтобы заслужить благосклонность войны или охотника…

Только аспект-император может сделать добродетелью свою жажду крови. Только он может доставить его в рай.

Она – переменная, думает Мимара, вспоминая алгебру, которую выучила на коленях у Ераджамана, своего наставника-нильнамешца. Она – та ценность, которую капитан не может вычислить.

То, что он делает, наконец решает она, зависит от того, кого он считает своим господином и хозяином, своим богом.

– Я беременна, – говорит она ему.

По его неумолимому лицу пробегает дрожь.

– Разве тебе не любопытно? – спрашивает она.

Его взгляд не дрогнул. Никогда еще мужчина не приводил ее в такой ужас.

– Ты это знаешь… ведь знаешь же?

Кажется, она всю свою жизнь провела, глядя в лица бородатых мужчин, угадывая линию их подбородка, чувствуя, как их волосы натирают обнаженную кожу ее шеи. У нее сохранились лишь детские воспоминания о голых лицах священников и представителей кастовой знати в Сумне. Да еще некоторые из старших нансуров, населявших императорский двор, все еще цеплялись за свои женственные щеки. Но похоже, сколько она себя помнит, у мужчин всегда были бороды. И чем больше они были им к лицу, тем выше становилось их положение.

Лорд Косотер выглядит для нее не более чем головорезом – даже попрошайкой. «Думай о нем только так! – беззвучно кричит она. – Он меньше, чем ты! Меньше!»

– Знаю что? – скрежещет он зубами.

– Кто его отец…

Он ничего не отвечает.

– Скажи мне, капитан, – говорит она пронзительно-сдавленным голосом. – Как ты думаешь, почему я сбежала с Андиаминских Высот?

Даже когда он моргает, его лицо кажется высеченным из камня, как будто простая плоть была слишком мягкой, чтобы вместить такой взгляд.

– Почему любая девушка бежит из дома своего отчима? – настаивает она.

Эта ложь глупа: ему достаточно только догадаться о сроке ее беременности, чтобы понять, что этого никак не могло произойти в Момемне. Но что может знать такой человек, как он, о беременности, не говоря уже о той, что началась от божественного насилия? Ее мать носила всех ее братьев и сестер намного дольше обычного срока.

– Ты ведь понимаешь, правда? Ты осознаешь, чьего ребенка я ношу…

«Бог… Я ношу бога в своем животе». Кажется, ей достаточно сказать это самой себе, чтобы это стало правдой…

Еще один дар квирри.

И она видит, как это искрится в его глазах – удивление и ужас одновременно. Она почти кричит от радости. Она победила его. Наконец-то она его победила!

Его выпад так внезапен, так стремителен, что она едва понимает, что произошло, пока не падает на траву. Он прижимает ее к себе. Его правая рука зажимает ей рот, такая большая, что она почти полностью закрывает нижнюю половину ее лица. В его взгляде светится какая-то дикая, обезьянья ярость. Он наклоняется так близко, что девушка чувствует запах его гниющих зубов.

– Никогда! – говорит он громким шепотом. – Никогда больше не говори об этом!

Потом она вдруг оказывается свободной, голова у нее кружится, губы и щеки немеют.

Он отворачивается от нее и снова смотрит на наблюдающего за ним нелюдя. Кажется, ей ничего не остается, кроме как сидеть и плакать.

Отчаяние переполняет ее после этой последней глупой уловки. Это были скальперы. Неумолимые. Это были те мужчины, которые никогда не останавливались, чтобы поразмыслить, и задавали женщинам вопросы только для того, чтобы те могли дать им правильный ответ. Даже без квирри они были навечно пойманы в ловушку на стремительном краю страсти и мысли, полностью веря в то, что им нужно, чтобы их голод был утолен. Там, где некоторые трепетали от одного лишь подозрения в легкомыслии, ничто, кроме откровенной беды, не могло заставить этих людей вернуться к самим себе. Только кровь – их кровь – могла заставить их задуматься.

Для этих людей существовало лишь то, что было у них перед глазами. Лорд Косотер был фанатичным агентом аспект-императора. Друз Акхеймион был его пленником. Они отправились грабить сокровищницы.

Если они попали в колеса какой-то великой махинации, то так тому и быть.

* * *

Наступила ночь, и скальперы спорят. Изредка рявкает капитан, и остальные тоже начинают говорить на повышенных тонах. Они сидят кучкой в нескольких шагах от Мимары, неровные тени, нарисованные мелом в звездном свете. Смех Сарла царапает ночную тишину. По какой-то причине суть их вражды ее не касается, хотя она периодически слышит слово «персик», принесенное ветром. Ей надо подумать о своей припрятанной бритве.

Акхеймион лежит связанный рядом с ней, уткнувшись лицом в дерн. Он либо спит, либо слушает.

Клирик сидит рядом, скрестив ноги, его колени скрыты заросшими плесенью лохмотьями. Он уставился на Мимару без всякого смущения. Она все еще чувствует холод его пальца на своем языке.

Она высоко поднимает бурдюк с водой и медленно выливает его себе на голову. Она чувствует, как теплая вода змеится по ее голове. С мокрыми волосами, под пристальным взглядом, устремленным на наблюдающего за происходящим Клирика, она подносит бритву к своей голове.

Она работает быстро, даже бездумно. Она делала это бесчисленное количество раз: обычай шлюх в Каритусале состоял в том, чтобы носить парики. У нее их было уже одиннадцать к тому времени, как люди ее матери явились за ней с мечами и факелами.

Голос Галиана недоверчиво повышается.

– Тропа? – восклицает он. – Это смерте…

Волосы падают ей на колени спутанными лентами. Редкие сухие пряди взлетают на ветру и уплывают ей за спину, где цепляются за траву, как клочья пергамента.

Клирик наблюдает, две белые точки влажно светятся в его черном взгляде.

Она снова льет воду на свою коротко остриженную голову и растирает кожу на ней, пока грязь не превращается в подобие пены. Подняв бритву еще раз, она убирает оставшиеся волосы в никуда. А затем соскребает и брови.

Закончив, она сидит, моргая и глядя на невозмутимого нелюдя, наслаждаясь покалыванием воздуха на обнаженной коже. Проходит несколько ударов сердца – или даже больше. Воздух, кажется, потрескивает от одного его присутствия, таким неподвижным он остается.

Она вползает в омут его немедленного пристального взгляда. Ее кожа покрылась пупырышками, как будто с нее сняли не только волосы, но и одежду.

– Ты меня помнишь? – шепчет она наконец.

– Да.

Она поднимает руку к его лицу, проводит подушечкой пальца по мягкому силуэту его губ. Она просовывает палец между ними и касается горячей слюны. Она осторожно протаскивает палец дальше, между его сросшимися зубами, удивляясь, что их края совсем не острые. Она проникает глубоко, прокладывает путь вниз по центру его языка.

«Сколько тысяч лет прошло? – удивляется она. – Сколько проповедей было прочитано на протяжении веков?»

Она убирает палец, удивляясь блеску нечеловеческой слюны.

– Ты помнишь свою жену?

– Я помню все, что потерял.

Она очень красива. Она знает, что красива, потому что очень похожа на свою мать, Эсменет, которая была самой знаменитой красавицей в Трех Морях. А смертная красота, как она знает, находит свою меру в бессмертии…

– Как же она умерла? – спрашивает девушка.

Единственная слеза падает из правого глаза Клирика и свисает с его челюсти, как стеклянная бусинка.

– Вместе с остальными… Чир’кумир телес пим’ларата…

– Я похожа на нее?

– Возможно… – говорит он, опуская глаза. – Если бы ты плакала или кричала… Если там была кровь.

Она придвигается ближе, вдыхая его запах, и садится так, что ее колени касаются его голеней. Его сумка висит на поясе, частично зацепившись за миниатюрные заросли травы. Ее охватывает головокружение, внезапный ужас, что сумка может опрокинуться, как если бы мешок был младенцем, положенным слишком близко к краю стола. Она сжимает его предплечья.

– Ты дрожишь, – шепчет она, сопротивляясь желанию смотреть на мешочек. – Ты хочешь меня? Хочешь… взять меня?

Он отводит руки и смотрит вниз, на свои ладони. Над ним громоздятся облака, похожие на чернильные обломки под звездами. Сухая молния выжигает равнины бесплодной белизной. Она мельком видит землю, нагроможденную поверх земли, покрытые струпьями скалы, шерстяные просторы.

– Я хочу… – говорит он.

– Да?..

Он поднимает глаза – они кажутся нарисованными и висящими на утяжеленных нитях.

– Я… Я хочу… задушить тебя… чтобы разделить тебя с моими…

У него перехватывает дыхание. Убийство плавает в печали его взгляда. Он говорит, как кто-то, застрявший в чужой душе.

– Я хочу слышать, как ты кричишь, когда я осыпаю тебя оскорблениями… Я хочу видеть, как ты горишь, словно свеча!

И она чувствует мускусную силу его тела, бессилие своих размахивающих рук и когтистых пальцев, если он просто выберет… «Что? – спрашивает ее выброшенная часть. – Что ты делаешь?» Она не совсем уверена в том, что собирается делать, не говоря уже о том, что надеется сделать. Неужели она его соблазняет? Ради Акхеймиона? Ради квирри?

Или она делает это из-за того, что ей пришлось пережить в бурных морях между Сумной и Каритусалем? Так что же это такое? Неужели по прошествии стольких лет она все еще остается ребенком, которым торгуют матросы, плачущим под стоны бревен и людей?

Она мельком видит, как забирается в кольцо рук Клирика, обхватывая его талию своими ногами. У нее перехватывает дыхание при мысли о его древней мужественности, о единении ее цветка и его камня. Ее желудок сжимается при мысли о его тайном уродстве, о том, как это уродство давит на нее, проникает в нее.

– Потому что ты любишь меня? – спрашивает она.

– Я…

Его лицо искажает гримаса, и она мельком видит шранков, воющих в свете колдовского огня. Он поднимает свое лицо к ночному небесному своду, и она видит мир до появления человеческих народов, ночную эпоху, когда нелюди шли войсками из своих великих подземелий и гнали перед собой сынов человеческих.

– Нет! – вопит Клирик. – Нет! Потому что я… Мне нужно вспомнить! Я должен вспомнить!

И каким-то чудом она это видит. Свою цель и намерение.

– И поэтому ты должен предать меня…

– Да! Только разрезать этот шрам! Только так можно… можно…

– И ты должен полюбить, чтобы предать.

Его страсть улетучивается, он падает и остается лежать неподвижно – очень неподвижно. Ясность выглядывает из его глаз, тысячелетняя уверенность. Исчезли растерянная сутулость и вялый вид нерешительности. Он расправляет плечи и руки в античной благородной позе. Он убирает руки за спину и, кажется, сжимает их на пояснице. Эту позу она узнала по Кил-Ауджасу и его бесчисленным гравюрам.

Голоса скальперов продолжают спорить и пререкаться. Облака продолжают подниматься, саван затягивает зияющую чашу небес. Капитан что-то говорит, но низкий раскатистый гром заглушает его голос.

Первые капли дождя стучат по пыли и траве.

– Кто? – настаивает Мимара. – Кто ты на самом деле?

Бессмертный ишрой наблюдает за ней, его улыбка крива, а глаза светятся чем-то слишком глубоким, чтобы это можно было назвать сожалением.

– Нил’гиккас… – бормочет он. – Я – Нил’гиккас. Последний король-нелюдь.

* * *

Старый волшебник обнаружил, что молчать – значит наблюдать.

Ты видишь больше, когда говоришь меньше. Сначала твои глаза обращены наружу так же бездумно, как они всегда обращаются наружу, когда ты говоришь: ты просто ждешь ответа, оцениваешь эффективность своей лжи. Но когда твой голос замурован в кирпичной стене, когда ты лишен самой возможности говорить, твои глаза остаются на месте. И как скучающие дети, они начинают придумывать, чем бы заняться. В результате ты как будто замечаешь что-то, не замеченное раньше.

Он заметил, как Галиан спит отдельно от остальных и как он наносит себе на руки необъяснимые маленькие порезы, когда думает, что его никто не видит. Он заметил, как Поквас поглядывал на эти маленькие раны, когда Галиан казался рассеянным. Он заметил, как Ксонгис шепчет над своими стрелами что-то вроде молитв или народных заклинаний. Он заметил, что Колл бьется в конвульсиях, хотя никто другой, казалось, вообще не замечал его.

Он заметил, какой бесплодной становилась жизнь, когда их группа раз за разом разбивала лагерь, не разводя огня. Когда люди сидели в темноте.

Видеть невидимое – значит понимать, что слепота всегда зависит от степени ее проявления. Сказать, что все люди слепы в каком-то отношении – к чужим махинациям, к самим себе, – было бы трюизмом, едва ли заслуживающим внимания. Но поразительно было то, как этот трюизм постоянно ускользает от людей, как они путают видение простых фрагментов с видением всего, что им нужно видеть.

Он размышлял об этом несколько дней: над невидимостью неизвестного.

Над крючком, на котором висел весь обман.

Он изо всех сил пытался вспомнить, в каком состоянии была его душа перед тем, как Клирик и капитан набросились на него. Он был так поглощен своими внутренними демонами, что совершенно забыл о внешнем. Ему никогда не приходило в голову, что лорд Косотер, чья жестокость стала столь нежеланным союзником, может быть агентом аспект-императора. Он был слишком смущен, чтобы бояться за себя, когда они обрушились на него, но ужас из-за Мимары, из-за того, что могло случиться с ней без его власти, пришел к нему мгновенно. Снова и снова он кричал, борясь с душившим его кляпом, со связывавшими его кожаными ремнями, но больше всего – с колоссальной извращенностью судьбы. Он едва мог разглядеть Мимару в последовавшей за этим схватке теней, но увидел достаточно, чтобы понять, что остальные схватили ее и что их намерения были одновременно жестокими и плотскими. Он нисколько не обрадовался, когда вмешался лорд Косотер. Он вспомнил первые дни экспедиции, когда капитан казнил Мораубона за попытку изнасиловать Мимару. Капитан, как сказал Сарл, всегда получает первый кусочек. Поэтому Акхеймион решил, что предводитель скальперов просто приберег ее для себя. Он нисколько не удивился, когда капитан попытался обезоружить ее, а не убить. Что его ошеломило, окатило ужасом и облегчением, так это то, что Косотер опустился перед ней на колени.

Он был обманут. Он никогда не доверял этим людям, этим скальперам, но доверял их природе – или тому, что считал их природой. Пока они думали, что идут за богатством, в сокровищницу, пока они думали, что он – их ключ, он верил, что может делать это… управлять ими. Знание. В этом была великая ирония судьбы. Знание было основой невежества. Думать, что кто-то знает, значит быть совершенно слепым по отношению к неизвестному.

Он был просто дураком. Какая артель скальперов согласится на такую экспедицию? Кто будет так отчаянно рисковать своей жизнью в погоне за древними слухами? Только фанатики и безумцы решились бы на такое путешествие. Только такие люди, как капитан…

Или – как он сам.

Думая, что он знает, Акхеймион ослепил себя неизвестностью. Он перестал задавать вопросы. Он сам себе выколол глаза, и если он не найдет способа преодолеть этот поворот, то дочь единственной женщины, которую он когда-либо любил, почти наверняка обречена.

Невежество – это доверие. Знание – это обман. Вопросы! Вопросы были единственной правдой.

Таково было решение, которое возникло у него в первые дни плена. Замечать все. Чтобы подвергнуть все сомнению. Не принимать никаких знаний как должное.

Вот почему его агрессия так быстро угасла, почему какое-то фаталистическое спокойствие овладело его душой.

Вот почему он начал ждать.

«Я живу потому, что Косотер нуждается во мне, – напоминал он себе. – Я живу из-за вещей, которых не вижу…»

Конечно, нелепость всех этих размышлений не ускользнула от него. Пленник людей без угрызений совести и жалости, пленник скальперов. Пленник главного своего врага, Келлхуса… Он знал, что этот форсированный марш через пустоши Истиули решит гораздо больше, чем его жизнь. И все же он был здесь, коротая часы, размышляя о философских глупостях.

Его губы потрескались и начали кровоточить. Его горло и нёбо были покрыты ссадинами и язвами. Его пальцы онемели до паралича, а запястья гноились. И все же он был здесь, улыбаясь игре прозрения, скоплению категорических неясностей в своей любопытной душе.

Только наркотик может так перевернуть естественный порядок сердца. Только прах легендарного короля.

Квирри. Яд, который делает его сильным.

* * *

Им достаточно лишь запрокинуть голову, чтобы напиться.

Дождь барабанит по их головам, перекатывается через большие расстояния туманными метелями. Грязная земля шипит, засасывает гниющие швы их сапог. Одежда обвисает и щиплет, натирая кожу до крови. Лямки, давно сгнившие от пота, совсем разваливаются. Поквас вынужден привязать свой плечевой ремень к поясу, так что скошенный кончик его меча рисует на грязи ломаную линию. Сарл даже отбрасывает свою кольчугу, сопровождая это причудливой тирадой, где он попеременно спорит сам с собой, беснуется и смеется.

– Готовьтесь! – выкрикивает он со слезами снова и снова. – Это страна голых, ребята!

Дождь все льет и льет. По вечерам они собираются вместе для скудной трапезы, глядя в никуда с подавленной яростью.

Только волшебник, выглядящий странно молодым, с его мокрыми волосами и бородой, слипшимися в полотнища, кажется, не пострадал. Он наблюдает с осторожностью, которую Мимара находит одновременно ободряющей и тревожащей. Было бы лучше, думает она, если бы он выглядел более подавленным… Менее опасным.

Только Колл дрожит.

Однажды, на третью ночь, Клирик раздевается догола и взбирается на кучу валунов в форме большого пальца. Он кажется всего лишь серой тенью на близком расстоянии, но все они, за исключением Колла, смотрят на него с удивлением. Иногда он так делает, как теперь узнала Мимара, – выкрикивает свои безумные проповеди всему миру.

Они слушают его разглагольствования о проклятиях, о веках потерь и тщетности, о деградации жизни.

– Я судил народы! – рявкает он в туманный мрак. – Кто вы такие, чтобы осуждать меня? Кто вы такие, чтобы делать это?

Они наблюдают, как он обменивается молниями с облаками. Даже насквозь промокшая земля содрогается от грохота его голоса и конкурирующего с ним грома.

Когда Мимара отворачивается, она видит, что старый волшебник пристально смотрит на нее.

Почва теперь более изломана, подлесок более трудолюбив: травы похожи на содранные шкуры, кустарники все еще острые от засухи. И все же кажется, что леса приходят без предупреждения. Земля вздымается ввысь, и из серой дымки выползает извилистая холмистая местность, испещренная ущельями, бурлящими бурыми водами, пологими рощами стройных тополей и кривых елей.

Куниюри, понимает Мимара. Наконец-то они пришли, куда хотели.

Именно усталость от этого осознания, если уж на то пошло, удивляет ее. Будь она той самой женщиной, которая сбежала с Андиаминских Высот, этот момент был бы наполнен глубоким недоверием. Куниюри, древняя родина высоких норсирайцев до их гибели, место, столь глубоко почитаемое безымянными авторами саг. Сколько она прочитала описаний, художественных произведений, хроник местных королей? Сколько свитков было написано просвещенными сынами этой страны? Сколько псалмов говорит об ее утраченной славе?

Все это кажется не более чем мусором перед лицом мучительного страдания Мимары. Мир кажется слишком серым, слишком холодным и сырым для славы.

Но вскоре дождь прекращается, и однообразная серая пелена превращается в облака, скрученные в кулаки тьмы. Вскоре сквозь них пробивается солнце, и они превращаются в пурпурные и золотые сгустки. Земля обнажается, и девушка смотрит на невиданные ранее мили, на неровные холмы, уходящие к горизонту, на горы известняка, поднимающиеся из мантий гравия и земли. Впервые за много дней ее лицо согрелось от желания посмотреть на этот пейзаж.

И снова она думает: «Куниюри…»

В те годы, когда она была рабыней в борделе, это название мало что значило для нее. Оно казалось просто еще одной мертвой вещью, известной всем, кто старше и мудрее, как дедушка, который умер еще до ее рождения. Все изменилось, когда ее мать-императрица сожгла Каритусаль. Несмотря на всю символическую бурю своего бунта, она накинулась на подарки, которыми щедро одаривала ее мать, на одежду, косметику и учителей – прежде всего на учителей. Та, кем она была, превратилась в невежественное ядро, пусть и не желавшее покидать высоты своей души. Мир стал чем-то вроде наркотика. И Куниюри стала своего рода эмблемой, таким же символом ее растущей независимости, как мертвая и священная земля саг.

И вот теперь она здесь, на границе своего собственного становления.

В ту ночь они разбили лагерь на развалинах древнего форта. Они увидели его с вершины соседнего холма: потрепанные фундаменты, мелькающие между деревьями, остатки единственного бастиона, массивные блоки, остановившиеся в своем падении вниз. После перехода через Истиули, после бесконечных миль безлюдных равнин эти руины казались почти ориентиром, обещающим дом.

Дичь водится вокруг в изобилии, и благодаря Ксонгису и его безошибочному прицелу они лакомятся дроздом и оленихой. Имперский следопыт снимает шкуру с оленихи, а затем Клирик готовит ее при помощи какого-то маленького непонятного заклинания. Когда его глаза тускнеют до темного блеска, а кончик пальца начинает сиять так же ярко, как пламя свечи, и Мимара не может не думать о великолепном порошке, квирри, который сделает этот палец черным позже вечером. Клирик медленно проводит подушечкой пальца по ногам, а затем по ребрам оленихи, превращая багровую плоть в шипящее, дымящееся мясо.

Дрозда они варят.

После этого Мимара отходит в сторону, ускользнув от рассеянного внимания капитана, а затем крадется назад широким кругом, ныряя под наклонившиеся камни и проскальзывая среди зарослей подлеска. Внутренний двор, где они собрались, окаймляет своего рода стена – дуга из неотесанного камня, разбитая на зубчатые секции. Капитан поместил волшебника в дальнем конце этой «комнаты», как всегда стараясь держать его отдельно от остальных. Она спешит, хотя и знает, что рискует быть услышанной сверхъестественным слухом Клирика. Для человека, который почти не выказывает беспокойства, лорд Косотер – не кто иной, как привередливый пастух, всегда считающий отбившихся от стада и безжалостно быстро сгоняющий их своим посохом.

Она замедляется, приближаясь к стене позади старого волшебника, следуя скорее за покалыванием его Метки, чем за любым видимым сигналом. Она прокрадывается между сумахом, прижимается к холодному камню, вытягивается на животе и ползет со змеиным терпением, пока не видит, как перед ней поднимается клок волос волшебника.

– Акка… – шепчет она.

Когда она говорит, ее охватывают тепло, необъяснимая уверенность, как будто из всех ее безумных тягот признание – единственное реальное препятствие. Скрытность свойственна каждому бывшему рабу, и она ничем не отличается. Они копят знания не ради реальной силы, которую эти знания дают, а ради вкуса этой силы. Все это время, еще до пленения Акхеймиона, она накапливала факты и подозрения. Все это время она обманывала себя, как обманывают себя все люди, думая, что только она одна обладает наивысшим преимуществом и только она одна командует полем боя.

Все это время она была полной дурой.

Она рассказывает ему все, что узнала о капитане и о его миссии.

– Он знает, что проклят. Мы – его единственная надежда на спасение, во всяком случае, он так считает. Келлхус обещал ему рай. Пока мы ему нужны, мы в безопасности… Как только я узнаю, зачем мы ему понадобились, я обещаю, что найду способ сказать тебе об этом!

Она говорит, что Клирик больше, чем ишрой. Гораздо больше.

– Нил’гиккас! – плачет она еле слышно. – Последний король-нелюдь! Что бы это могло значить?

Она говорит о том ужасе, о котором даже не подозревала. И в ее бормотании есть что-то такое, может быть, отчаяние, что выталкивает ее из колеи, уносит прочь от следов, которые предыдущие недели и месяцы затерлись в ее мыслях. Она вспоминает, кто она такая.

Она рассказывает ему о наполненных благовониями утрах на Андиаминских Высотах, когда она лежала в постели, наблюдая, как стрижи на ее балконе взлетают и приземляются с извивающейся грацией, когда ее дыхание было глубоким и ровным, а глаза трепетали, протестуя против солнца.

– Я видела тебя во сне… тебя, Акка.

Потому что он был ненастоящим. Потому что фиктивная любовь была единственной любовью, которую она могла вынести.

Она всегда знала, что он отвергнет ее, что он откажется от своего отцовства и откажет ей в знании, которое она так отчаянно искала. Она всегда знала, как это ни странно для искалеченных душ, что любит его, потому что он ничего о ней не знает и поэтому не имеет никаких оснований для небрежного осуждения – или, что еще хуже, настороженной жалости, которую она так презирала в глазах своей матери.

И кажется, каким-то непостижимым образом она знала, что дойдет до этого, когда будет рыться в сырой земле, съеживаясь у крошащегося камня, шепча в отчаянии…

Обхватив руками живот, она призналась ему в любви.

Благодать более чем бессмертна. Чем сильнее мир осаждает ее, тем больше сияет ее значение. И она может почувствовать это, в этот самый миг – чувствовать искру, сияющую в бесконечной ладони бога.

– Ребенок твой, – всхлипывая, шепчет она. – Видишь? Я ношу ребенка своей матери…

Она протягивает руку, пальцы которой не дрожат даже тогда, когда всю ее сотрясает дрожь. Она вдавливает их в спутанное гнездо его волос и громко всхлипывает, когда касается горячей кожи его головы. Впервые она чувствует движение в своем чреве – движение младенческой пятки…

– Мы здесь, Акка… В Куниюри. Наконец-то мы здесь!

Раздавшийся голос капитана, кажется, разбивает вдребезги все надежды.

– В этой земле много костей, – говорит он с дальней стороны камня. – Я это чувствую.

Лорд Косотер, до этого сидевший на корточках и невидимый, встает и нависает над ней и над волшебником, проверяя свои стареющие колени. Она так резко втягивает воздух, что это звучит, как вывернутый наизнанку крик. По странному совпадению он стоит так, что Гвоздь Небес оказывается позади него и освещает его волосы, так что он кажется скорее нечестивым призраком, чем человеком, темным богом, пришедшим наказать за простые прегрешения. Он держит в руках ребро и зубами сдирает с него последние оставшиеся ошметки мяса. Жир стекает по его бороде.

– Продолжай испытывать судьбу, девочка, и ты присоединишься к этим костям.

Он наклоняется к ней с неторопливой жестокостью мясника, собирающего свою добычу. Он хватает ее сзади за шею и рывком поднимает на ноги. Он швыряет ее на землю в направлении остальных. Когда она пытается встать на ноги, он снова толкает ее на землю. Сорняки царапают ей щеки.

– Это моя тропа! – рычит капитан, отстегивая один из своих ремней.

Внезапно она становится маленькой девочкой, проданной голодной матерью чужеземным работорговцам. Внезапно она вздрагивает под жестокими тенями, съеживаясь и съеживаясь, пока совсем не превращается в дитя, причем не человеческое, а в нечто маленькое, слепое и мяукающее, нечто, что можно сломать в меркантильных челюстях, нечто, что можно попробовать на вкус…

– Сарл! – ревет безжалостный голос. – Что гласит правило?

– Пожа-а-а-алуйста! – рыдает она, пятясь назад. – Прос… прости..!

– Никакого коварства! – хихикает безумец. – Никакого перешептывания на тропе!

Она отчаянно поднимает ладонь, защищаясь. Ремень издает негромкие воркующие звуки, когда хлещет по воздуху. Это напоминает ей струны, которые музыканты использовали для выступлений в переулках больших трущоб Каритусаля. Те бездыханные песни, которые они сочиняли, не давали ей покоя, словно их инструменты были детьми, кричащими во сне.

Она смотрит мимо теней тех, кто смеется и кричит по-кошачьи. Она смотрит на него, на короля-нелюдя. Она взывает к ужасу, который видит в его огромных глазах. Она сплевывает кровь и, всхлипывая, произносит его настоящее имя.

Но он просто наблюдает…

Она знает, что он все вспомнит.

* * *

В ту же ночь он приходит к маленькой девочке, король-нелюдь. Он опускается на колени рядом с ней и протягивает ей почерневший кончик пальца.

– Возьми его, – говорит он. – Береги его. Он сделает тебя сильной.

Маленькая девочка сжимает его руку, останавливает ее. Она сжимает его палец, а затем прижимает испачканный кончик к его собственным губам. Она поднимается, заключает его в объятия и высасывает магию из его рта. Его сила пробегает по ее коже, а затем впитывается в нее, смывая созвездие боли.

– Ты мог бы остановить его… – рыдая, хрипит маленькая девочка.

– Я мог бы остановить его, – говорит он, опуская свой торжественный взгляд.

И уходит в темноту.

* * *

На следующее утро открывается ее Око Судии.

Избитая, чувствующая, как боль пробирает ее до костей, она завтракает с покрытыми угольными струпьями демонами. Даже старый волшебник сидит с покрытой волдырями кожей, и его окружает тень будущих испытаний его души. Галиан смотрит на нее и что-то бормочет остальным, и смех проносится по их компании мелкими, раздраженными шквалами. И кажется, она видит это, нагромождение греха – бесчестия во всем его зверином разнообразии. Воровство и предательство, обман и чревоугодие, тщеславие и жестокость, а также убийство – прежде всего убийство.

– Насчет твоих визгов… – говорит ей Галиан, и лицо его мрачнеет от насмешки. – Тебе действительно следует почаще перебегать дорогу капитану. Мы с мальчиками были совершенно ошарашены.

Поквас откровенно смеется. Ксонгис ухмыляется, занимаясь своим луком.

Она всегда удивлялась преображению Галиана. Поначалу он казался другом, человеком, которому можно доверять, хотя бы потому, что он был ироничным и здравомыслящим. Но по мере того как его борода росла, а одежда и снаряжение гнили, он становился все более отдаленным, все более трудным для доверия. Тяготы пути, думала она, вспоминая, сколько милых душ на ее глазах озлобил бордель.

Но теперь, видя его явленным в божественном свете, она понимает, что месяцы лишений – и даже квирри – очень мало изменили его. Он один из тех людей, которых можно любить или презирать в зависимости от его капризного отношения к товарищам. Милостивый и щедрый с теми, кого он считал своими друзьями, и совершенно не заботящийся о других.

– Багровая бабочка… – бормочет она, моргая от чужих воспоминаний.

Ухмылка мужчины дрогнула.

– Чего?

– Ты изнасиловал ребенка, – говорит она бывшему солдату. – Девочку. Ты убил ее, пытаясь заглушить крики… Ты все еще видишь во сне багровую бабочку, которую твоя окровавленная ладонь оставила на ее лице…

Все трое мужчин застывают на месте. Поквас смотрит на Галиана, ожидая насмешливого опровержения, которое так и не звучит. Какая-то жалость просачивается сквозь нее, когда она наблюдает, как ужас и высокомерие смешиваются в глазах Галиана.

Она знает, что отныне его шутки будут скрытыми, незаметными. Пугливыми.

Из всех Шкуродеров ни на одном не висит более сильного проклятия, чем на Клирике, чьи грехи настолько глубоки, что она едва может взглянуть на него, ее глаза сопротивляются этому. Он – невозможная фигура, вздымающаяся пестрота чудовищ, ангельская красота, омраченная колдовским уродством, запятнанная веками моральной непристойности.

Но капитан, пожалуй, самый страшный из них. Она видит священный блеск двух хор, пылающих белизной сквозь его рваную тунику и между деталями кольчуги – противоречие, усиливающее седой отпечаток его прегрешений. Убийство оставило множество отпечатков на его коже, трещины одних жертв пересекаются трещинами других. Жестокость дымится из его глаз.

Он объявляет, что пора в путь, а затем, по непонятной причине, Око Судии закрывается. Грехи исчезают где-то внутри, как в негорящем дереве. Правильное и неправильное в этом мире снова скрыто.

Ее били много раз. Избиение было просто предпоследним ритуалом в суматохе мелких и подлых церемоний, которые составляли жизнь в борделе. Еще ребенком она узнала, что некоторые мужчины находят блаженство только в ярости, а кульминацию – в унижении. И в детстве она научилась убегать от своего тела, прятаться за широко открытыми глазами. Оставляя последний глоток. Ее тело плакало, стонало и даже кричало, и все же она всегда была там, спрятанная на виду, спокойно ожидающая, когда буря пройдет. У нее оставался один глоток.

Возмущение приходило позже, когда она возвращалась и обнаруживала, что ее тело свернулось калачиком и рыдает.

– Ты хитрая маленькая щель, – сказал ей однажды Аббарсаллас, ее первый владелец. – Остальные боятся таких, как ты. Они боятся тебя, потому что тебя так трудно увидеть… Такие, как ты, все прячутся и прячутся, выжидая удобного случая… возможностей, о которых ты даже не подозреваешь! Забытого ножа. Осколка стекла. Чьего-нибудь горла, обнажившегося в бездумный момент. Я видел это собственными глазами – о да! Ты даже не знаешь, что это происходит. Ты просто бьешь, выплевываешь весь свой яд, и свободный человек умирает. – Он рассмеялся, словно мысленно перебирая подробности какого-то безумного воспоминания. – Вот почему другие держали бы тебя в кандалах или утопили бы в нужнике в назидание остальным. Чтобы избавиться от беспокойства. Но я, о, я вижу в тебе золото, моя маленькая дорогуша. Суровые люди не получают никакого удовольствия, ломая то, что уже сломано. И таких, как ты, можно сломать тысячу раз – еще тысячу раз!

Пять лет спустя его нашли мертвым: его тело застряло в канализационном желобе за посудомойней. Очевидно, Аббарсалласа можно было сломать только один раз.

Анасуримбор Мимара была избита много раз, поэтому холод, который она чувствует, когда идет, оцепенение души, вздрагивающей от своих собственных острых краев, для нее знакомое чувство. Так же как и тот импульс, который тянет ее на первый план вяло глазеющей вокруг артели, поближе к злобному капитану.

– Я все ему расскажу. Он проклянет тебя.

Часть ее даже смеется, говоря такое кому-то уже проклятому – безвозвратно.

Она часто задавалась вопросом, каким он был в молодости. Кажется абсурдным, что он когда-то возлежал в хетеширасе, где ночные вакханалии с обжорством и рвотой были так популярны среди айнонской аристократии, что он вступал в заговор с людьми, слишком толстыми, чтобы ходить, что он скрывал свои лица фарфоровыми масками во время переговоров или красил лицо белым, прежде чем отправиться на войну. Высокий Айнон был страной локонов и благовоний, где люди оценивали друг друга по красноречию и джнанскому остроумию. Где споры о пуговицах могли спровоцировать смертельные поединки.

И вот здесь стоит лорд Косотер, такой же свирепый, как любой из племени Кутнарми, такой же упрямый, как горный кремень. Больше, чем любой другой Шкуродер, он, кажется, воспитан в цикле лишений и невзгод, которые правят жизнью скальпера. Она едва ли могла представить себе мужчину, более не подходящего к той чахоточной пантомиме, которой был Каритусаль. Шелк, похоже, порвался бы от простого прикосновения к его коже.

– Ты сама споришь со своей судьбой, – говорит он, даже не взглянув на нее.

– Как это?

Он поворачивается и окидывает ее взглядом.

– Если то, что ты говоришь, правда, то убить тебя – мой единственный выход.

Возможно, она слишком измучена, чтобы бояться или испытывать отвращение. Но если ее улыбка и удивляет его, то он ничем этого не показывает.

– Ты думаешь, он не увидит в тебе такого предательства? – спрашивает она тоном, который так хорошо знаком ее матери и волшебнику. – Ты думаешь, он не увидит этих самых слов, когда ты станешь перед ним на колени?

– Он это увидит. Но ты не знаешь его так, как знаю я.

– Ты знаешь его лучше?

– Между очагом и полем битвы – пропасть, девочка. Твой отчим и мой пророк – два совершенно разных человека, уверяю тебя.

– Похоже, вы уверены в себе, милорд.

В нем есть какая-то плоскость, аура неподвижности. Когда она говорит с ним вот так, вполголоса, шагая рядом, у нее возникает мучительное ощущение ампутации, души, у которой либо есть ноги только для ненависти и ярости, либо вообще нет ног.

– Мы были в семи днях пути от Аттремпа, – говорит он, избавляя ее от своего пристального взгляда, – и шли к нуманейрийским ортодоксам. Мы были всего лишь жонглерами – гораздо более многочисленная армия была у моих родичей на юге. Но все же он нашел время осмотреть нашу кровавую работу. Длиннобородые дураки только думали, что верят. Мы показали им убежденность – убежденность заудуньян. Но твой отчим, он решил, что нам нужно показать больше, что-то такое, что все блондины в Се Тидонне могли бы обдумать на своих местах. Поэтому мы собрали всех новообращенных, всех тех, кто нашел спасение в очереди на казнь, и выкололи им глаза. Мы назвали их щупальцами – и так их называют до сих пор.

Он не оборачивается, чтобы посмотреть на нее, как она ожидала бы от любого, кого волнует, возымеют ли его слова эффект. Многое из того, что пугает в этом человеке, осознает она, – это нарушение бесчисленных мелких способов, которыми люди предугадывают действия друг друга. Он самый безжалостно прямой человек, которого она когда-либо знала, и все же он постоянно удивляет ее.

– Значит, ты считаешь, что жестокость моего отчима – это то, чего я должна бояться?

Ей даже удается рассмеяться.

Он скользит взглядом по сторонам и вниз, словно проглатывает ее с каким-то сдавленным вниманием – взглядом, который, кажется, бросает все ее существование на весы, как будто взвешивает ее жизнь против половинчатых обещаний.

– Кроме того, – говорит она, выплескивая остатки своего гнева в свой пристальный взгляд, – тебе в самом деле стоит подумать о моей матери. Если она сожгла полгорода, чтобы отомстить за меня, как ты думаешь, что она сделает с тобой?

* * *

День за днем они идут по мертвой земле, земле, где сыновья были убиты прежде, чем смогли стать отцами, где дочери были убиты прежде, чем их утробы смогли дать жизнь. Да и земля, в которой рождались сами люди, была убита. И она скорбит.

Она скорбит о своей утраченной наивности, о девушке, которая стала бы ведьмой не ради знания, а для того, чтобы лучше разбить оскорбительный мир. Чтобы лучше ранить мать, которую она не может простить.

Она оплакивает всех тех, кого они потеряли. Шкуродеров. Каменных Ведьм. Она шепчет молитвы Ятвер, хотя и знает, что богиня презирает воинственных мужчин, способных только брать. Она молится за Киампаса, за великана Оксвору. Она даже оплакивает Сому, неизвестного юношу, которого убили не из-за золота или ненависти, а из-за его лица.

Она оплакивает свое пленение и страдания волшебника.

Она оплакивает свои сапоги, которые очень скоро придут в полную негодность.

Она оплакивает крошечную черную щепотку, которая является ее порцией квирри.

Она не знала, чего ожидать от прихода в Куниюри. Великие путешествия часто бывают таковыми, когда приходится ставить одну ногу перед другой, снова и снова, на протяжении, казалось бы, целой вечности. Иногда сумерки и сон – это единственный пункт назначения, и всеохватывающий конец похода становится своего рода сюрпризом.

Она не путешествовала по местам, виденным в древних Снах. Ей не нарисовали такой путь, как волшебнику.

За ней гнались.

Она думает об Андиаминских Высотах, о своей императрице-матери. Она думает о своем младшем брате Кельмомасе и беспокоится – насколько ей позволяет квирри.

Наконец, они подошли к реке, почти такой же большой, как Сают или Семпис, широкой и медленно движущейся, темно-зеленой от кипящей в ней жизни и отложений, сверкающей, как серебряная тарелка, там, где в ней отражается солнце.

Капитан поворачивается к своему пленнику.

– Это оно?

Старый волшебник с кляпом во рту просто смотрит на него с недоверием и отвращением.

Капитан выдергивает у него изо рта кляп.

– Это оно?

Старый волшебник сплевывает и пару мгновений шевелит губами и челюстью. Впервые Мимара замечает язвы, запекшиеся в складках его губ. Бросив свирепый взгляд на капитана, Друз Акхеймион с притворным величием поворачивается к остальным.

– Смотрите! – кричит он сквозь хрипоту давно сорванного голоса. – Взгляните на могучую Аумрис! Рассадник человеческой цивилизации! Колыбель всего сущего!

Капитан швыряет его на землю за дерзость.

Она скорбит о том, что так легко можно унизиться до раболепия.

* * *

Старый волшебник был первым, кто понял, как близко они подошли. Он лежал связанный на боку, как и почти каждую ночь своего плена. Но на этот раз капитан толкнул его так, что он упал поперек склона и мог видеть ночное небо – черную тарелку со звездами – через широкую щель в балдахине. Поначалу он смотрел с какой-то бессмысленной тоской, отношением, присущим побежденным, оцепеневшим от вещей, выходящих за пределы непосредственного круга его страхов. Но потом он увидел узоры… древние созвездия.

Круг рогов, понял он. Круг рогов, появляющийся в разгар лета…

Из Сауглиша.

После этого он с новой решимостью переносил оскорбления капитана.

Каменная скала выглядывала из земли все чаще, и в конце концов грязь стала встречаться только в складках камня. Вскоре Аумрис превратилась в бурлящий белый водопад, несущийся по гигантским ущельям, покрытым скалами, которые иногда достигали мили в ширину. Путники следовали за высокими каменными устьями, с трудом спускаясь и взбираясь по отвесным ущельям, питавшим реку. Миравсул, так называли куниюры это высокогорье, – название, которое в Древнем Умери означало «треснувший щит».

Они нашли то, что осталось от Хирила, и пошли по дороге, которая пересекала Миравсул и на которой Сесватха однажды показал шайке разбойников ошибочность их пути. Три ночи подряд Шкуродеры стояли лагерем в раковинах разрушенных сторожевых башен – знаменитых Нулраинви, «бегущих огней», маяков войны и мира, которые связывали города Аумрис со времен Кунверишау.

Наконец, они подошли к краю щита и с высоких утесов посмотрели на покрытые лесом намывные равнины, простиравшиеся до самого туманного горизонта. Для Акхеймиона открывшаяся перед ним перспектива была подобна произведению замысловатого искусства, испорченному грубыми детскими мазками. Исчез Кайрил, монументальная каменная дорога, которая шла вдоль извилистого пути Аумрис, но по прямой. Исчезли деревни и поля, покрывающие землю огромными круглыми одеялами. Исчезли бесчисленные клубы дыма, очаги и семьи, которые их разжигали.

Волшебник ожидал увидеть такую землю – дикую, заросшую бурлящей жизнью пустыню. Но он предполагал, что шранки будут нападать на них снова и снова, бесконечной вереницей кланов, и что они с Клириком проведут много ночей, громя их заклинаниями. Понимая, что этому может быть только одно объяснение, Акхеймион поймал себя на том, что смотрит на восток, гадая, сколько дней придется идти их сгорбленному отряду, чтобы догнать их…

Келлхуса и тот гигантский магнит, притягивающий шранков, которым была его Великая Ордалия.

Старый волшебник вспомнил свои дни в засушливой Гедее, скромный костер, который он делил с Эсменет и Келлхусом больше двадцати лет назад. Он мог только удивляться, что судьба завела их так далеко.

Артель спустилась с утесов, используя то, что осталось от большой резко петляющей лестницы. Вскоре они очутились на глинистых берегах Аумрис, которая снова стала широкой, медленной и бурой. Огромные ивы, часть из которых даже соперничали размерами с могучими вязами и дубами Великих Косм, волочили по воде снопы желтого и зеленого цветов и упирались узловатыми корнями в землю, по которой ступали люди. В их путешествии был странный покой и даже ощущение того, что земля наконец проснулась, проспав целую вечность в ожидании их возвращения.

Их мучили мухи.

В ту ночь, как всегда, старому волшебнику приснился тот ужас, которым была золотая комната. Стонущая процессия. Потрошащий рог. Цепь тащит его и других несчастных вперед.

Ближе. Он подошел ближе.

* * *

Через две ночи они добрались до разрушенных ворот Сауглиша. Башни превратились в холмы, а стены рассыпались в низкие земляные гребни, похожие на блуждающие дамбы, столь характерные для Шайгека и Айнона.

Но никому об этом не надо было говорить. Казалось, сам воздух пах этим выводом.

Взобравшись на гребень холма, они увидели даже ярко освещенные солнцем деревья, колышущиеся на западном склоне Тройнима: три невысоких холма, одни из которых образовывали руины, разбросанные по их склонам. Пятнистые стены, то обтесанные до самого основания, то тупо поднимающиеся вверх. Изрытые воронками кирпичные лица. Торчащие, а порой с шумом падающие каменные ведьминские пальцы. Тишина далеких и мертвых вещей.

Священная библиотека.

Мы все представляем себе, что будет, когда мы, наконец, достигнем давно искомых мест. Мы все предвкушаем вознаграждение за наш труд и страдания – сиюминутную сумму. Акхеймион предполагал, что, увидев легендарную крепость Сохонка, он почувствует либо разбитое сердце, либо гнев. Слезы и внутреннее смятение.

Но по какой-то причине эти развалины казались просто еще одним заброшенным местом.

Ему бы теперь квирри. Ему бы поспать.

Мертвые могут оставаться здесь до утра.

Они разбили лагерь у входа в ворота. В ту ночь не было никакой проповеди, только шум ветра в верхушках деревьев и хихиканье Сарла, булькающее в его воспаленном горле, которое постоянно давило на его легкие, поднимаясь и опускаясь, как у пьяниц, которые причитают на грани обморока.

– С-с-с-сокровищница! Ха! Да! Думайте о ней, парни! Такого похода еще никогда не было! Киампас! Киампас! Хи-хи-и! Что я тебе говорил…

Он все повторял и повторял это, пока не стало казаться, что в темноте притаилось животное, рычащее от низкой и звериной похоти.

– С-с-с-сокровищница…

Глава 11
Истиульские равнины

Боги – эпохальные существа, не совсем живые. Настоящее ускользает от них, и поэтому они навсегда разделены. Иногда ничто так глубоко не ослепляет души, как постижение целого. Люди должны помнить об этом, когда молятся.

Айенсис. «Третья аналитика рода человеческого»

Лето.

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Возвышенность Истиули

Три дня Сорвил ждал, узнав о посольстве нелюдей и о Ниоме.

Цоронга даже не допускал возможности его отъезда. Даже несмотря на то что он одним из первых видел посольство нелюдей, наследный принц продолжал настаивать, что все это было каким-то обманом Анасуримбора. Сорвил – нариндар, настаивал он, избранный богами, чтобы удалить ту смертельную опухоль, которой был аспект-император. Главное, он вообще был нариндаром… несмотря на то, что ни один из них не имел ясного представления, что это значит.

– Просто подожди, – сказал Цоронга. – Богиня обязательно вмешается. Произойдет что-то благоприятное. Какой-то поворот удержит тебя здесь, где ты сможешь исполнить свою судьбу! Подожди и увидишь.

– А что, если они знают? – наконец спросил Сорвил, озвучив единственную альтернативу, которую они обошли молчанием: что Анасуримбор каким-то образом разгадал божественный заговор Ужасной Матери.

– Они не знают.

– Но что…

– Они не знают.

Цоронга, как начинал понимать Сорвил, обладал завидной способностью подчинять собственную убежденность своей потребности верить абсолютно всему, что требовалось его сердцу. Для Сорвила вера и желание всегда казались слишком короткими веревками, чтобы связать их вместе, и это вынуждало в результате завязываться узлом его самого.

Столкнувшись с очередной бессонной ночью, он снова двинулся через лагерь к анклаву свайали, полный решимости задать Серве острые вопросы. Но стражники запретили ему входить в «амбар», сказав, что их великая госпожа совещается со своим святым отцом за горизонтом. Когда он отказался им верить, они позвали «монахинь».

– Закрой свою тыкву крышкой, – поддразнила его одна остроглазая ведьма. – Скоро наш великий магистр будет скакать по тебе, как камень по воде!

Сорвил вернулся в свою палатку в полном оцепенении, одновременно встревоженный капризами судьбы и взволнованный – иногда до дрожи в груди – перспективой провести так много времени с дочерью своего врага.

– Ну?.. – воскликнул Цоронга, вернувшись.

– Ты ведь мой брат, не так ли? – спросил Сорвил, вытаскивая маленький мешочек, который дал ему Порспариан – или богиня. В солнечном свете он казался тусклым и ничем не примечательным, несмотря на вышитые на нем золотые полумесяцы. – Мне нужно, чтобы ты сохранил это.

Как верховный хранитель сокровищ, он знал о хорах достаточно, чтобы понять, что это разрушит все колдовские хитрости, которые Серва приготовила для них. Скрыто или нет.

– Итак, ты уходишь, – сказал наследный принц, взяв мешочек с совершенно непонимающим видом.

– Это семейная реликвия, – неубедительно объяснил Сорвил. – Старый тотем. Он будет приносить тебе удачу только до тех пор, пока ты не будешь знать, что это.

Это показалось молодому королю достаточно правдоподобным, учитывая, что ему пришлось импровизировать. Многие амулеты требовали небольшой жертвы: бобы, которые нельзя было есть, или вино, которое нельзя было пить.

Но Цоронга почти не смотрел на эту вещицу, не говоря уже о том, чтобы размышлять о ней. В его глазах Сорвил был божественным оружием.

– Этого не может быть! – воскликнул он. – Это ты! Ты – тот самый! Она выбрала тебя!

Сорвилу оставалось только пожать плечами с усталой покорностью.

– Очевидно, он тоже выбрал меня.

* * *

На следующее утро не кто иной, как Анасуримбор Моэнгхус собственной персоной, явился за ним еще до звона Интервала. Принц Империи был предсказуемо грозен, и не только из-за своего свирепого взгляда и дикого телосложения. Как и многие из всадников Ордалии, он стал украшать свое снаряжение фетишами, вырезанными из шранков. Большинство всадников пользовались их сморщенными пальцами и почерневшими ушами, но Моэнгхус по какой-то непостижимой причине вплел в подол своей нимильской кольчуги их зубы, да еще и соединил их таким образом, что они казались особенно нечеловеческими: к каждому зубу были приставлены три пары корней, так что они напоминали маленькие изогнутые эмалированные гребни.

Принц Империи со скучающим весельем наблюдал, как Сорвил одевается и собирает свое снаряжение. Цоронга, который сидел рядом и смотрел на Моэнгхуса, никак не мог успокоиться.

– Нил’гиккас – это миф, – сказал он с нескрываемым презрением. – Нет никакого короля-нелюдя.

Моэнгхус пожал плечами и принялся изучать завиток своей дикой черной гривы.

– Так говорит Зеум, – ответил он.

– Так говорит Зеум.

Что-то в утверждении Цоронги – возможно, его благочестивая уверенность – привлекло внимание принца Империи.

– Ба! Скажи мне, чего достиг твой отец со всей своей зеумской мудростью?

– Умения не отправить своих людей на смерть в пустоши?.. Среди прочего, – ответил Цоронга.

– И еще кое-что, – фыркнул Моэнгхус. – Например, способности отдать своего сына в заложники?

Цоронга уставился на него, потеряв дар речи.

Присутствие принца казалось слишком гнетущим для любого нормального обмена словами, поэтому, отягощенный мешком и щитом, Сорвил просто сжал пальцы своего друга. Он улыбнулся с притворным мужеством, не обращая внимания на жалкое беспокойство в зеленых глазах Цоронги, а затем, с головокружительным чувством падения с некоего выступа случайности, повернулся и последовал за принцем Империи к «зернохранилищу».

К этому времени Интервал уже прозвонил, так что лагерь кипел от бурной деятельности. Анасуримбор Моэнгхус не обращал ни малейшего внимания на воинов, падавших ниц. Он шел так, словно это был обычный путь, и мир унижался перед его сапогами.

Как будто он действительно был Анасуримбором.

* * *

«Амбар» казался совсем другим миром, переполненным женщинами, суетящимися в цветастых шелковых одеждах. Учитывая строгое распределение обязанностей и труда в Сакарпе, Сорвил не мог не думать о кухнях и столовых дворца своего отца – единственных местах, где, по его небогатому опыту, голоса мужчин были менее значимыми. Он не был шокирован и даже испытывал смутное чувство, что так и должно быть.

Анасуримбор Серва стояла у входа в свой шатер, раздавая последние указания небольшой толпе просителей. Она отпустила их сразу же, как только заметила приближение принца Империи и короля Сакарпа, сказав что-то на языке, который Сорвил не смог распознать. Солнце уже поднялось над восточным краем лагеря ведьм, освещая ее льняные волосы сиянием, напоминавшим руки ее отца, окруженные ореолом. Тишина повисла над собравшимися ведьмами, которые, почти все без исключения, прекратили свои мелкие дела, чтобы повернуться и посмотреть, как их предводительница приветствует вновь прибывших мужчин.

Сорвил переводил взгляд с одного лица на другое, чувствуя себя более чем заметным. Многие «монахини», как он понял, сморгнули слезы. Он снова страдал от ощущения, что натыкается на опасности, которые могут оценить только другие.

Он обернулся и увидел, что рядом стоит Серва. Ее кожаная куртка и штаны, несмотря на то, что они были очень искусно сшиты, казались почти абсурдно простыми по сравнению с волнообразными одеяниями, которые носили ее сестры. И она, и ее брат взвалили на плечи рюкзаки, ожидавшие их в пыли.

– Пойдем, – сказала она, опуская руку, чтобы обхватить Сорвила за талию. – Ты должен крепко обнять меня.

Моэнгхус уже неуклюже стоял в ее скользких объятиях. Сорвил мельком увидел его глаза, ухмыляющиеся ему поверх льняного ореола над ее головой.

– Ты привыкнешь к этой вони, – сказал он, когда молодой король заколебался. Несколько «монахинь» рассмеялись, но лишь немногие из них смогли подчеркнуть тревогу остальных.

Они любили ее, понял Сорвил. Так же, как его любили люди короля Харвила.

Он шагнул в мягкую сферу прикосновений и благоухания Сервы. Несмотря на кольчужные доспехи, он вздрогнул, дотронувшись до нее, как необъезженный жеребенок. Она крепко прижала его к себе, и он почувствовал, как ее позвоночник выгнулся от необъяснимого напряжения. Она откинула голову назад, и он чуть не закричал от голубовато-белого света, исходящего из ее рта и глаз, такого яркого, что ее загорелое лицо стало казаться черным.

Смех Моэнгхуса проскользнул сквозь щели ее тайного зова.

Вокруг них поднимался туман, испещренный светящимися параболическими линиями. Затененный рассветом мир потускнел. Появилось ощущение связывания, ощущение ремней, хлещущих по телу Сорвила, обездвиживающих его, поднимающих в тысяче одновременных направлений… а потом все это сменилось чувством скольжения, как будто он складывался вдоль преград, существующих в реальности. Хлещущий свет, затем приближающееся покачивание, как будто он был какой-нибудь сгнившей вещью, выдернутой из своей могилы…

Он стоял на коленях, и его рвало. Он почувствовал мимолетное пожатие руки Сервы, как будто она проверяла его телесную целостность. Он провел несколько мгновений, отплевываясь в пыль и в вытоптанный дерн, а затем, пошатываясь, направился к царственным брату и сестре, которые сидели на гребне невысокого холма. Он предполагал, что они наблюдают за ним, но их пристальный взгляд оставался непоколебимым, когда он вышел из-за угла. Откинув голову назад, он увидел клубы пыли, поднимающиеся над горизонтом. Армия Среднего Севера, понял он, готовится возобновить свой долгий поход на Голготтерат. Из людей Кругораспятия были видны только самые дальние скопления, облака черных пятен, извивающихся под серовато-коричневыми плюмажами.

Он снова повернулся к Серве и Моэнгхусу.

– Я дочь своего отца, – сказала волшебница, отвечая на его вопросительный взгляд. – Но я не мой отец… – Ее веки затрепетали от какой-то неземной дремоты. – Метагностические заклинания… тяжелы для меня.

Он бесцеремонно уселся рядом с ней и обнаружил, что смотрит вниз – так силен был соблазн ее взгляда.

– Судьба – это унижение, – сказала она.

– Что вы имеете в виду?

– Король Сакарпа, города, прославившегося на весь мир тем, что он собирал хоры, теперь оказывается пронесенным через волшебный эфир… да еще и всего лишь женщиной.

– Я не думал об этом, – сказал Сорвил с кипящей настороженностью. – Через некоторое время перестаешь замечать все эти унижения.

Серва улыбнулась, как ему показалось, с неподдельным юмором.

– Ну что ж, по крайней мере, ты можешь успокоиться, видя, как бедно мое ремесло…

Заклинание перемещения, продолжила она объяснять, может перенести их только на видимое расстояние, до горизонта, или даже меньше, если ее зрение затуманено. Еще одна трудность заключалась в том, что она могла успешно использовать это заклинание только после двух часов сна. Серва сказала, что ей очень везло, если она могла совершать два перемещения в день, в отличие от своего божественного отца, который мог за это время пересечь бесконечные лиги, шагая от горизонта к горизонту.

– Так что тебя будет рвать, – сказала она, – а я буду дремать, и так день за днем, пока мы не доберемся до Иштеребинта.

– И пока святая принцесса храпит, портит воздух и бормочет, – сказал Моэнгхус, низко наклонив свою косматую голову, чтобы заглянуть за спину сестры, – мы с тобой будем охотиться.

– А как же шранки? – спросил Сорвил с уверенностью, которой он не чувствовал.

– Они сделают все возможное, чтобы испоганить наши трупы, – ответил принц Империи, глядя вдаль.

Стиснув зубы от приступов тошноты, Сорвил обернулся, чтобы посмотреть на могучую часть Великой Ордалии. Так много людей, верующих до самой смерти…

* * *

Орда отступила, царапая горизонт, и четыре армии двинулись по ее пустынному следу.

Таким образом, армия Среднего Севера под командованием Анасуримбора Кайютуса, атакованная с крайнего левого фланга, столкнулась с наибольшей концентрацией мерзостей. Ибо шранки питались плодами могил, червями и личинками и благодаря этому размножались в соответствии с богатством земли. Хотя Кайютас даже не взглянул на последнего куниюри, его армия выманила бесчисленные кланы со своих лесных границ. В результате Орда росла непропорционально, скапливаясь на западе и редея на востоке, пока, подобно гравию, насыпанному на балансир, не накренилась и не рассыпалась…

Теперь наиболее осажденной оказалась армия Юга под командованием короля Умрапатура из Нильнамеша. По мере того как Великая Ордалия ползла все дальше на север, Нелеост, знаменитое туманное море, укрывало его на западе, в то время как Истиульская возвышенность зияла все более обширным пятном на северо-востоке. Весть об исраз’хорулах, сияющих людях, далеко распространилась среди высоких северных кланов, и шранки толпой хлынули из-за горизонта – нескончаемый поток нечеловеческой похоти и злых рук. Они грызлись и выли. Они рыскали по истощенной земле. Они сражались за трупы убитых, пожирали свое потомство. Они запятнали землю своим множеством.

В течение нескольких недель Великая Ордалия придерживалась северного курса, огибая более разрушенные земли на западе. Но, поравнявшись с Нелеостом, четыре армии повернули на запад, вынудив короля Умрапатура развернуться по отношению к своему врагу, и таким образом безумные массы шранков оказались перед ним на его правом фланге. Он понимал опасность, ибо, будучи давним ветераном войн за объединение, участвовал во многих смертельных кампаниях. Тащить врага на свой фланг было равносильно катастрофе. И все же он верил в своего святого аспект-императора, зная, что его Господин-и-Бог понимает этот риск гораздо лучше, чем он сам. Но его люди не были столь оптимистичны. Король Гиргаша Урмкатхи особенно беспокоил его своими страшными заявлениями на совете. Как и зловещий Кариндусу, великий магистр Вокалати. Ибо они проводили свои дни в тени песчаной бури, борясь с вопящими толпами.

– Когда мы гнали их перед собой, – сказал Кариндусу, высоко подняв смазанное маслом лицо, – страх был их заразой. Теперь, когда мы тащим их позади себя, они все больше и больше отвечают на свой голод.

Действительно, кланы нападали на них все чаще, и не только те, кого гнал крайний голод, но и те, кого они убивали так же легко, как воющих собак. Вскоре уже не проходило и дня без известий о том, что какой-нибудь вельможа или сатрап умирает на пыльных полях. Тикиргал, вельможа Макреба, который всегда держался на совете с видом бессмертного и потому еще больше был потрясен своей кончиной. Мопураул, воинственный сатрап Тенд’хераса, чьи властные манеры сложно было не заметить.

И ни одна ночь не проходила без какого-нибудь ожесточенного сражения по периметру лагеря, без безумных случайных стычек, которые часто будили всю армию и тем самым способствовали ее нарастающему истощению. Вокалати никогда не переставали ходить по низкому небу к северу, их пышные волнообразные одеяния извивались, как гнездящиеся змеи, их рты и глаза пылали. Коршуны – так стали называть их люди Кругораспятия. От заката до рассвета они бросали свет на бесплодные равнины и безошибочно находили когорты шранков – иногда тысячи, – ползущих к лагерю с хитростью рептилий. Многие смуглые маги привязывали себя к своим мулам в течение дня, чтобы можно было таким образом спать. Все меньше и меньше их собиралось для обрядов при дневном свете.

И все же Умрапатур упрямо отказывался призывать священного аспект-императора. Когда сигнальщики спрашивали, какое сообщение они должны передавать через горизонт каждый вечер, он честно описывал их положение, поскольку не был настолько высокомерен, чтобы притворяться, но всегда заканчивал словами: «С армией Юга все в порядке».

* * *

Они меняли горизонт за горизонтом, перемещаясь от пустыни к пустыне и обратно.

Поскольку великий магистр свайали должна была видеть те места, куда она доставляла своих спутников, это путешествие было множеством гигантских шагов – если безумие магии можно было так назвать – с одной возвышенности на другую. Это превращало их проход в череду захватывающих дух пейзажей, большинство из которых после первых трех дней пути были густо покрыты лесом. Непонятный голос Сервы как будто звучал из кожи Сорвила, связывал воздух вокруг них светом, превращал его физическую форму в пепел, а затем доставлял их на совершенно новое место на краю предыдущей территории. Обычно, когда ее не одолевали тайные усилия, она рассказывала обоим своим спутникам что-нибудь о земле, лежащей под их немигающим взглядом.

– Когда-то это была провинция Носири, древние охотничьи угодья умеритских богов-царей… Там… Видите эту линию тени между деревьями? Это был Сохольн, великая дорога, проложенная королем Нанор-Уккерией Первым, чтобы ускорить продвижение его войск к границе.

И каждый раз Сорвил смотрел вокруг с каким-то недоуменным удивлением, пытаясь представить, каково это – обладать воспоминаниями о столь далекой эпохе. Моэнгхус же просто сердито смотрел на сестру и восклицал: «Ба!»

Только Нелеост оставался неизменным – туманная полоса тьмы на севере. И несмотря на крики птиц, земля, казалось, притихла из-за того, что так долго терпела потери.

Прыжки по возвышенностям продолжались. Линия хребта искривилась, как артритный палец. Миновали уступ, возвышающийся над лесами, – по сравнению с их деревьями самое большое дерево, какое Сорвил когда-либо видел в засушливых окрестностях Сакарпа, казалось карликом. Однажды Серва перенесла их на вершину разрушенной башни, с которой оказалось невозможно спуститься. Колдовство в этот раз оказалось особенно трудным делом, настолько трудным, что Моэнгхус едва успел подхватить сестру, когда она балансировала на краю пропасти. Двое мужчин оказались выброшенными на разрушенную вершину, ожидая, пока Серва придет в себя. А в другой раз она перенесла их на остров из обрубков скал в реке, не зная, что за ним простираются мили болотистой местности. Все трое превратились в сплошные волдыри от укусов комаров до того, как им удалось покинуть это место.

Обычно они совершали свои «скачки», как называл их Моэнгхус, дважды в день, хотя великий магистр свайали часто пыталась – и иногда ей это удавалось – переместить их еще и в третий раз. Первый прыжок был рано утром, вскоре после пробуждения, следующий – в середине дня или позже, в зависимости от того, с каким успехом Серва дремала днем. Они не зажигали огня, полагаясь вместо этого на колдовство принцессы, чтобы приготовить дичь, которую Моэнгхус подстрелил из своего великолепного лука. Каждую ночь они дежурили по очереди. Сорвил никогда не забудет залитые лунным светом миры, на которые он смотрел во время своих дежурств, прислушиваясь к хору ночных звуков. Не проходило ни одной ночи, когда он не видел бы мельком спящую Серву. Она казалась чем-то вроде полированного мрамора под свободной тканью, чем-то более плотным, чем окружающий мир. И он удивлялся, что одиночество может быть так прекрасно.

Иногда принцесса Империи не столько засыпала, сколько падала в обморок, таким сильным было ее изнеможение после некоторых прыжков. Она часто хныкала или даже вскрикивала, находясь в бессознательном состоянии, что заставляло Сорвила спрашивать Моэнгхуса, что с ней случилось.

– Прошлое, – отвечал ее брат, сверкая глазами, как будто его беспокоило невежество спутника. – То же самое, что и со всеми теми, кто прикасался к сморщенному дерьму – сердцу Сесватхи. Ей снится, как эти самые земли гибнут среди шранков и в огне. Ей снится враг отца.

– Не-Бог, – тупо повторил Сорвил.

Эскелес, конечно, рассказывал ему о Первом Апокалипсисе и о том, как призрачная сила, которую сакарпцы называли великим разрушителем, вот-вот вернется, чтобы закончить разрушение мира. Эскелес тоже стонал и хныкал во сне, но он, если уж на то пошло, слишком часто жаловался на свои сны, вплоть до того, что у Сорвила вошло в привычку отмахиваться от этих жалоб.

По какой-то причине тот факт, что Серве снились те же самые сны, беспокоил его еще больше.

– На что это было похоже – Первый Апокалипсис? – спросил он ее однажды.

– Это было поражение, – ответила она, глядя себе под ноги. – Ужас. Мучение… – Она посмотрела на него с хмурой улыбкой. – И красота тоже, как ни странно.

– Красота?

– Конец народов… – сказала она с несвойственной ей нерешительностью. – Мало что поражает сердце так глубоко.

– Народов, – повторил он. – Как Сакарпа.

– Да… Только тогда народы истребляли, а не порабощали. – Она встала так, словно хотела дистанцироваться от его ранящих вопросов. – И это распространялось до самых краев земли.

Дважды они слышали зов рогов шранков, похожих, но жутко отличающихся от тех, что слышались на Пределе в Сакарпе. В обоих случаях все трое останавливались, что бы они ни делали, склонив головы в задумчивом слушании, и им казалось – по крайней мере Сорвилу, – что конец света не так уж далек.

* * *

Число погибших возросло настолько, что даже бесстрашный сын короля Умрапатура, Чарапата, прославленный принц ста песен, заговорил испуганным тоном. Каждое утро он уводил инвишийских рыцарей к бурлящему горизонту и каждый вечер возвращался с донесениями о надвигающейся опасности.

– Они больше не бегут, – сказал он отцу. – Они разбегаются только тогда, когда видят в небе воздушных змеев, а те стали слишком редки… Скоро они совсем перестанут нас бояться и нападут на нас в количестве, в десять раз большем, чем прежде, – в десять раз или даже еще больше!

– А что нам остается делать, как не продвигаться дальше? – воскликнул в ответ король Умрапатур.

Даже несмотря на то, что короли-верующие понимали свое общее затруднительное положение, тот факт, что у них не было иного выбора, кроме как продолжать наступление, а также страх заставляли их сомневаться в способе своего марша. Вскоре даже король Мурсидидес из Киронджа, который в остальном поддерживал их, и принц Массар из Чианадини, видевший слабость во всех жалобах, начали выступать на совете. По крайней мере, нужно было посоветоваться со святым аспект-императором.

– Откуда такое упрямство, брат-король? – упрекнул Умрапатура Мурсидид. – Ты боишься, что станешь меньше в его глазах? Твоя вера в него не должна зависеть от его веры в тебя.

В этих словах не было никакой дерзости. Все они знали, что значит пребывать в присутствии святого аспекта-императора, дышать воздухом, освобожденным от гордыни и стыда, и всегда стремились возродить в себе что-то от его голоса. Они не дрогнули от укола честности, пока эти слова звучали достойно.

Поэтому Умрапатур смягчился. Он отбросил свою гордыню и приказал сигнальщикам связаться со святым аспект-императором зашифрованными сполохами света. «Орда разрастается. Святейший лорд, армия Юга взывает к твоей силе и мудрости».

Не прошло и часа, как сигнальщики, висевшие в небе над восточным периметром лагеря, увидели ответный блеск над голым ночным горизонтом: «Соберите королей-верующих».

Анасуримбор Келлхус прибыл как раз в тот момент, когда они организовали это собрание. Он был одет в обычный плащ и шагал среди них без всяких церемоний, расправив плечи в торжественной уверенности.

Сначала он расспросил их о фураже и припасах. Они голодали так же, как и другие армии, но так как реки ускорились, то их расположение высоко на Нелеостском водоразделе обеспечивало им самый обильный улов рыбы. Действительно, многие роты маршировали с тонкими мантильями, охватывающими головы десятков людей, покрытых рыбой, которую они сушили на солнце.

Затем император расспросил их об Орде, выслушал их многочисленные опасения.

– Это равновесие опасностей, – сказал он, глядя вниз из своего нимба. – Вы подвергаетесь опасности ради пропитания. Отменить одно – значит отменить и другое… Я пришлю к вам Саккаре. Больше я ничего не могу сделать.

И с этими словами он исчез в мгновение ока.

Человеку, которого он обещал прислать, короли-верующие Юга обрадовались, поскольку Апперенс Саккаре был главным магом школы Завета, собственной школы аспект-императора. Только Кариндусу, который даже здесь, за тысячи миль от своей крепости в Инвиши, не мог оставить в стороне схоластическое соперничество, усмехнулся. Что же такое может сделать Завет, чего Вокалати не могут сделать так же хорошо, если не лучше?

– Удвоить ваше число, – провозгласил Мурсидид со своим неизменным остроумием под оглушительный хохот.

Маг с горечью удалился.

На следующий день в полдень прибыли маги школы Завета, несшие только то, что они могли унести с собой во время своего низкого полета. Огромные колонны пехотинцев с удивлением наблюдали за тем, как колдуны двигались на фоне сверкающего солнца, и их алые шелковые одеяния развевались, как флаги в безветренный день.

И вот число воздушных змеев, запущенных армией Юга, удвоилось. Более трехсот магов высокого ранга и еще около двухсот дублеров теперь шагали сквозь могильные облака над Ордой.

* * *

Они пересекли ее, как искры от травяного костра – как прыгающий огонек.

Куниюри… Сказочную землю его предков.

Даже две тысячи лет не могли уничтожить славу творений этого государства. Оно казалось огромным судном, цепляющимся за поверхность земляного моря, разбитым и покинутым, сделанным слишком мощным, чтобы утонуть, слишком огромным, чтобы полностью погрузиться в землю. Горбатые укрепления. Заросшие галереи. Холмы храмов. Сорвил понимал, что все это сохранится еще на две тысячи лет, пусть даже всего лишь в виде безликих камней, поцелованных солнцем. А это, как он поймал себя на мысли, не так уж и плохо – найти бессмертие в своих костях.

– Ты когда-нибудь размышляешь? – однажды спросила его Серва, наблюдая, как он пристально смотрит на поле, поросшее виноградными лозами. Ее голос испугал его, так как он думал, что она спит.

– Размышляю? – переспросил он.

– Об Апокалипсисе, – сказала она, потирая переносицу. – Как ваш город выжил, когда рухнули куда более мощные бастионы.

Молодой король Сакарпа пожал плечами.

– Некоторые живут. Некоторые умирают. Мой отец всегда говорил, что это хорошо, что мужчины могут доверять только Блуднице-Судьбе, когда дело доходит до битвы. Он считал, что люди должны остерегаться войны.

Девушка благодарно улыбнулась.

– Но ты же действительно видишь это, не так ли?

– Что я вижу?

– Очевидное. Доказательство моего святого отца.

Что-то в Сорвиле мешало ему, сдерживало ту ложь, которую он собирался сказать. Уже в детстве у него всегда была честная, даже искренняя душа. Он смотрел в ясные голубые глаза принцессы, доверяя маске, которую дала ему Ужасная Мать.

– Мой друг, Цоронга… Он думает, что ваш Консульт – это миф, и…

– И что мой отец сумасшедший.

– Да.

– Но он видел шпиона-оборотня, с которого отец снял маску в Умбилике.

– Несколько месяцев назад? Да.

Хмурый взгляд Сервы был достаточно насмешливым, чтобы вызвать тревогу.

– И что же?

– Он решил, что это трюк.

– Конечно, он так решил. Зеумцы – упрямые глупцы.

Теперь настала очередь Сорвила нахмуриться. Он чувствовал опасность – скользкое переплетение слов в страсти, страсти в слове, которое предшествовало каждому спору, – и все же он снова нарушил осторожность.

– Лучше быть глупцом, чем рабом, – отрезал он в ответ.

Смелость, казалось, была его собственным убежищем.

Выражение лица принцессы Империи оставалось совершенно невозмутимым, словно она решала, обидеться ей или позабавиться.

– Ты не такой, как другие. Ты говоришь не как король-верующий.

– Я не такой, как другие.

И тут она задала страшный вопрос:

– Но ты ведь веришь, не так ли? Или твой упрямый друг-зеумец лишил тебя веры?

Это предположение было очевидным. Ее отец объявил его королем-верующим, так что он просто обязан был быть таковым – по крайней мере, в тот момент. И снова Сорвил поймал себя на том, что удивляется странной силе, которой богиня и ее обман наделили его. Знание – это была великая крепость, которую Анасуримборы возвели вокруг себя. И каким-то образом ему удалось проникнуть за ворота, в самое лоно своего противника.

Он был нариндаром, как и сказал Цоронга. Он, и только он один, был способен убить аспект-императора.

Ему нужно только набраться храбрости, чтобы умереть.

– Разве сомнение – это так уж плохо? – спросил он, моргая, чтобы собраться с мыслями. – А ты бы предпочла, чтобы я был таким же фанатиком, как и все остальные?

Серва внимательно посмотрела на него – пять ударов сердца пристального взгляда, нервирующего из-за блеска сверхъестественной хитрости в ее анасуримборских глазах.

– Да, – наконец, сказала она. – Совершенно верно, да. Я сражалась с Шауриатом в своих снах. Меня мучил Мекеритриг. Меня преследовали через Эарву Ауракс и Ауранг. Консульт столь же реален, сколь зол и смертоносен, Сорвил. За исключением моего отца, мир не знает более свирепых сил. Даже без Не-Бога и Второго Апокалипсиса он оправдывает кровожадный фанатизм людей.

Ее голос стал, во всяком случае, мягче, когда она произносила эти слова, но напряженность ее взгляда и интонации шокировали молодого короля Сакарпа. Несмотря на все свое очарование и тайную силу, Анасуримбор Серва всегда казалась высокомерной и дерзкой, как ее братья, – еще один ребенок, слишком хорошо знающий о своем божественном отцовстве. Но теперь она напоминала ему Эскелеса и то, как дородный маг прятал свой фанатизм в складках ума и сострадания.

Это была истинная Серва, понял он. Самая серьезная из них. И ее красота, казалось, пылала от этого еще ярче.

Он поймал себя на том, что смотрит на нее, затаив дыхание. Тени от листьев прыгали по идеальным чертам ее лица.

– Не будь дураком, Сорвил.

Она перекатилась на другой бок, чтобы пнуть храпящего брата.

* * *

Ни один маг не был так знаменит, как Апперенс Саккаре, который долгое время занимал высокое положение среди имперских экзальт-министров. Его голос стал живительным для ночных военных советов армии Юга, поскольку он нес в себе как авторитет их аспект-императора, так и обещание тактической проницательности. Как и все последователи школы Завета, он видел Первый Апокалипсис глазами Сесватхи и поэтому мог говорить об их затруднениях с мудростью того, кто испытывал их прежде, причем много раз.

– В Атьерсе, – сказал он, имея в виду знаменитую цитадель Завета, – у нас есть целые библиотеки, посвященные войне против шранков. Веками мы видели во сне битвы прошлого. Веками размышляли о поражениях и успехах.

На великого магистра Вокалати эти речи, однако, не произвели ни малейшего впечатления. Такова извращенность гордыни, что она может заставить человека принять противоречие, пока сохраняется хоть какое-то подобие его привилегии. Кариндусу, который был одним из первых, кто предупредил всех о растущей опасности, теперь стал первым, кто не обращал внимания на зловещие заявления других – и особенно на слова Саккаре.

– Почему ты так говоришь о них? – спросил приглашенный на совет маг Вокалати, и его смазанное маслом лицо засверкало насмешкой. – Они всего лишь скоты, злобные звери, которых надо пасти – с осторожностью, конечно, но все же пасти.

– Звери, которых нужно пасти? – нахмурившись, ответил Саккаре. – Они говорят на своем собственном языке. Они сами куют себе оружие – когда не могут добыть наше. Блаженство, которое мы находим в совокуплении, они находят в убийстве невинных. Они собираются, когда мы ступаем по их земле, приходят из земель, далеких от нашего запаха, который приносит туда ветер. Когда их превосходят в силе, они отступают от своей собственной природы, вырывая всю жизнь из земли перед нами, отказывая нам в самом малом питании. И когда они приходят, чтобы затмить нашу численность, они нападают на нас с убийственным пылом, бросаются на наши копья просто для того, чтобы лишить нас нашего оружия! – великий магистр школы Завета переводил взгляд с одного лица на другое, чтобы убедиться, что все присутствующие поняли ужасное значение его слов. – Ты считаешь это простым совпадением, Кариндусу?

– Это звери, – повторил Вокалати.

– Нет. Кариндусу, пожалуйста, ты должен простить мою настойчивость. Они и есть оружие. Они были созданы таким образом, высечены из плоти нелюдей инхороями, чтобы очистить этот мир от наших душ – уничтожить людей! Звери живут, чтобы выжить, мой старый друг. Шранки живут, чтобы убивать!

Так Кариндусу был опозорен во второй раз.

Оборона от шранков была реорганизована под руководством Саккаре. Когда армия Юга повернула на запад, Вокалати просто рассредоточились по всей Орде, стоявшей перед ними. Поскольку кланы шранков, скопившиеся вдоль их правого фланга, представляли наибольшую угрозу, Саккаре, с неохотного согласия Кариндусу, отправил всех колдунов Завета и Вокалати – около трехсот магов высшего ранга – на их уничтожение. Для многострадальных охранников границ зрелище такого количества воздушных змеев, плывущих в огромных пыльных облаках, было радостной и удивительной картиной.

– Все равно что смотреть, как ангелы тащат огненные юбки, – доложил принц Сасал Чарапата своему отцу.

Выстроившись в ряды по три – триады, – маги плыли по высоко висящим пыльным завесам. Их подопечные отворачивались от шквалов стрел и дротиков, их заклинания обжигали тени, которые с визгом проносились под ними. Яростное бегство Орды поднимало в небо все больше пыли, нагромождая мрак поверх мрака, пока колдуны едва могли разглядеть свои собственные призрачные оборонительные сооружения, не говоря уже о бурлящей внизу земле. Так как из-за грохота не было слышно ничего необычного, они даже не могли полагаться на свои уши, чтобы направлять друг друга. Поэтому с горящими ртами и глазами они слепо хлестали по земле сирройскими жгутами, драконьими головами, готагганскими косами и многими другими заклинаниями, уничтожая бормочущие толпы, которые они видели больше своим мысленным взором, чем на самом деле. Они продвигались адским эшелоном, используя сияние триад, чтобы ускорить свое продвижение в охристый мрак. Срывая голоса от криков, они гнали дальний фланг Орды в засушливые пустоши…

Только для того, чтобы обнаружить, что он вернулся, на следующее утро.

Поскольку шранки пожирали своих мертвецов, найти доказательства действенности магии было трудно. Охранники на самом высоком месте пересекали кильватер колдунов и считали мертвых, как им было велено. Имперские математики спорили об оценках, а короли-верующие постоянно склоняли свое любимое ухо, как выражались нильнамешцы, к тем числам, которые больше всего льстили их надеждам. Но Саккаре не ошибся – по крайней мере, не больше, чем Кариндусу.

– Число не имеет значения! – крикнул, наконец, он королю Умрапатуру. – Главное – это эффект.

Это положило конец их спекуляциям числами, поскольку все знали, что, несмотря на хитрость и ярость их усилий, маги не достигли ничего, что мог бы заметить обычный человек. Их положение, если уж на то пошло, стало еще более опасным. Казалось, что Орда не только раздулась вдоль их флангов, но и отрастила толпящиеся щупальца, которые цеплялись за их тыл. Шранки, неисчислимые тысячи воинов, теперь следовали за армией.

И снова Умрапатур был вынужден отбросить свою гордыню и обратиться к аспект-императору.

На этот раз их Господин-и-Бог пришел к ним белым от пыли, окруженный потрескивающей аурой колдовства. Своим мысленным взором короли-верующие могли видеть, как он в одиночку шагает в нечеловеческую Орду, сокрушая толпы, которые толпились вокруг него, катастрофическим светом.

– Действительно, – сказал он, кивнув в сторону Сасала Умрапатура, – твоя опасность велика. Ты поступил мудро, призвав меня, Умра.

Кризис, сказал он собравшимся кастовым аристократам, был неизбежен. Лучшее, на что они могли надеяться, – это ослабить Орду тактически выгодными способами, чтобы потом можно было пережить ее неизбежное нападение.

– Отныне вы должны окружить себя всем своим могуществом, свернуться лагерем, как гусеница, вооружившись против всех сторон, – объявил он.

Передовая охрана была сведена к горстке отрядов, в то время как основная часть всадников армии – тяжеловооруженные нильнамешские рыцари и еще больше всадников флота Гиргаша и Чианадини – сосредоточилась на расчистке юго-восточных районов, занятых шранками, совместно с магами. По указанию аспект-императора они переняли экстравагантную охотничью тактику далеких древних норсирайских королей, которые использовали свои войска, чтобы окружить целые провинции и таким образом загнать всех зверей на бойню. Маги гуськом двинулись в глубину равнины, а затем выстроились позади шранков, чтобы загнать их в дальние полукруги всадников. Казалось, они гнали облака с лучами света. Для людей, марширующих в основном войске, полмира было окружено горной пылью.

Но это было похоже на рытье ям в рыхлом песке: на каждую тысячу, которую они уничтожали, со всех сторон на них обрушивалась еще одна тысяча. А потери, особенно среди всадников на небронированных пони, возросли до неприемлемого уровня. Как всегда, смерть вихрем обрушилась вниз. Поссу Хурминда, хладнокровный правитель Шранаяти, погиб, сраженный обезумевшим вождем шранков, и так же был убит принц Хемрут, старший сын короля Урмкатхи.

Несмотря на эти потери, несмотря на безжалостный героизм их усилий, число шранков, следовавших за армией Юга, казалось, увеличивалось со все возрастающей скоростью, вплоть до того, что кавалеристы оказывались погрязшими в ожесточенных сражениях вместо того, чтобы скакать вниз по охваченным паникой стаям врагов. Затем, на шестой день охоты, как ее стали называть, около пяти отрядов нильнамешских рыцарей под командованием правителя Арсогула были полностью разгромлены, и морские пехотинцы Сиронжа, которым было поручено охранять тыл армии, оказались окруженными несколькими тысячами шранков.

– Они ищут друг друга, – сказал Саккаре встревоженным королям-верующим, – как стайные рыбы или стайные птицы, так что присутствие немногих позволяет собираться многим. Вместо того чтобы очистить кланы в тылу, – объяснил он, – они на самом деле теснили их все дальше и дальше, открывая тем самым все более обширные пространства для бесчисленных других племен. Их попытки очистить фланги привели к окружению противника.

– Такое возможно? – насмешливо спросил Кариндусу. – Неужели легендарные Сны о Первом Апокалипсисе сбили с пути истинного прославленного Саккаре?

– Да, – ответил великий магистр Завета, и его честность была настолько искренней, а смирение настолько напоминало их Господина-и-Бога, что Кариндусу почувствовал себя пристыженным перед своими товарищами в третий раз.

– То, с чем мы столкнулись… Мир никогда не видел ничего подобного, – добавил Саккаре.

* * *

Они сидели, как всегда, бок о бок перед восьмиугольным железным очагом. Мастер и ученик.

– Майтанет, – сказал аспект-император. – Мой брат захватил власть в Момемне.

После стольких лет Нерсей Пройас страдал только от самых тонких побуждений солгать или сохранить лицо. Малейшие колебания – вот и все, что осталось от его прежнего инстинкта изображать из себя нечто большее в глазах других. На этот раз он инстинктивно постарался скрыть свое смятение. Прежде чем он нашел Келлхуса, он вырос под руководством наставника Майтанета. И за годы, прошедшие после Первой Священной войны, он полюбил Эсменет, как сестру, и почитал, ее как жену своего Господина-и-Бога. Подумать только, что одно может перевесить другое… Это казалось невозможным.

– Что могло произойти? – спросил он.

Огонь, казалось, потрескивал от этой новости так же сильно, как и сердце Пройаса. Если Майтанет, шрайя Тысячи Храмов, восстал против своего брата…

Сама империя пошатнулась.

– По какой-то причине Эсми заподозрила Майту в подстрекательстве к мятежу, – сказал Келлхус без малейшего намека на раскаяние или беспокойство, – и поэтому призвала его к ответу перед Айнрилатасом. Каким-то образом допрос прошел неправильно, ужасно неправильно, и мой брат в конечном итоге убил моего сына… – Он опустил взгляд на свои украшенные ореолом ладони, и Нерсею показалось странным, что этот контраст между его тоном и манерами произвел на него неизгладимое впечатление. – Я знаю немногим больше этого.

Экзальт-генерал глубоко вздохнул и кивнул.

– Что вы намерены делать?

– Собери как можно больше информации, – ответил святой аспект-император, все еще склонив голову. – У меня еще есть ресурсы в Момемне.

С самого начала Анасуримбор Келлхус обладал особой внушительностью своего присутствия, как будто он был единственным железным слитком среди осколков глины и камня, неуязвимым для того, что могло бы растереть других в порошок. Но с каждым из этих замечательных сеансов эта плотность, казалось, все больше утекала из него…

Как же сильно экзальт-генерал страдал от безумного желания уколоть его, просто чтобы посмотреть, пойдет ли у него кровь. «Вера… – упрекнул он себя. Вера!»

– Неужели вы… – Пройас замолчал, понимая, что означает то, о чем он собирался спросить.

– Неужели я боюсь за Эсми? – спросил Келлхус, с улыбкой поворачиваясь к своему другу. – Ты интересуешься, как интересовался всю свою жизнь, какие страсти связывают меня. – Он смиренно закрыл глаза. – И являются ли они человеческими.

Итак, вот он, вопрос из вопросов…

– Да, – ответил Нерсей.

– Любовь, – сказал святой аспект-император, – это для меньших душ.

* * *

Молодые люди вечно бросают свою скудную волю и интеллект против течения своих страстей, заявляя, что они не боятся, когда боятся, настаивая, что не любят, когда любят. Поэтому молодой король Сакарпа сказал себе, что презирает Анасуримбор Серву, проклинает ее, как самонадеянную дочь своего врага, даже когда он размышлял о сходстве их имен и о поэзии их сочетания: Серва и Сорвил, Сорвил и Серва. Даже когда он мечтал об их нежном соединении.

Даже когда он начал больше бояться за нее – гностическую колдунью, – чем за себя.

Когда он спросил ее, не боится ли она стать заложницей, она просто пожала плечами и сказала: «Нелюди не хотят причинить нам никакого вреда. Кроме того, мы – дети Судьбы. О чем нам тут беспокоиться?»

И действительно, чем больше времени он проводил с ней, тем более ясно видел эту черту ее характера: отсутствие беспокойства.

Невозмутимость, успокаивающая своим постоянством, высокомерная из-за своей длительности.

– Итак, этот король нелюдей, Нил’гиккас, что ты можешь ему предложить? – спрашивал Сорвил.

– Ничего. Мы – условия переговоров, Лошадиный Король, а не их создатели.

– Значит, мы будем пленниками? И больше ничего?

Он почти всегда находил ее улыбку ослепительной, даже когда знал, что она смеется над ним и его варварским невежеством.

– Больше ничего, – сказала она. – Мы будем томиться в безопасности и бесполезности, пока Великая Ордалия несет на себе бремя Апокалипсиса.

И он не мог не ликовать при мысли о том, что будет томиться вместе с Анасуримбор Сервой. Возможно, подумал он, она полюбит его от скуки.

Проходили дни, а ее поведение оставалось таким же мрачным и задумчивым, как и в тот день, когда он впервые встретил ее в палатке Кайютаса. Конечно же, она несла в себе ауру силы, проявлявшуюся и в том, что чудесным образом переносила их с места на место, и в головокружительных фактах своего положения и своей крови. Великий магистр и принцесса Империи. Архимаг и Анасуримбор.

Тем не менее ее юность и пол постоянно внушали Сорвилу мысль, что она всего лишь девушка, кто-то более слабый и простой, чем он, и такая же жертва обстоятельств, как и он сам. И возможно, именно такой она ему и была нужна, потому что сколько бы раз ее знания и интеллект ни противоречили этому образу, он все равно должен был подтвердиться. Иногда она удивляла его, так тонки были ее наблюдения и так полно она знала древние земли, которые они пересекали. И все же через несколько мгновений она неминуемо должна была превратиться в обольстительную беспризорницу, которая нашла бы безопасность в его объятиях, если только позволила бы ему обнять себя.

Он еще долго будет ценить печать древней глубины, которую она носила в своей душе.

– Этот Нил’гиккас… Вы много о нем знаете? – спросил он как-то.

– Когда-то, еще до первого конца света, я была его другом…

– И что же?

Хотя они были ровесниками, иногда она казалась на тысячу лет старше его.

– Он был мудрым, могущественным и… непостижимым. Нелюди слишком похожи на нас, чтобы постоянно не обманывать нас, думая, что мы понимаем их. Но они всегда удивляют, рано или поздно.

Если Серва воплощала безмятежность, то Моэнгхус был не чем иным, как непостоянством. Сорвил никогда не забывал предупреждение Кайютаса остерегаться безумия его брата. Даже Серва упоминала о «дурном настроении» Моэнгхуса, как она это называла. Иногда дни, в отличие от обычных вахт, проходили так, что принц Империи не произносил ни единого слова. Сорвил быстро научился полностью избегать его в эти периоды, не говоря уже о том, чтобы воздерживаться от разговоров с ним. Самый безобидный вопрос вызвал бы убийственный взгляд, еще более безумный из-за бело-голубых немигающих глаз и еще более пугающий из-за мощи его тела. Затем, в течение ночи или дня, все, что осаждало его, рассеивалось, и он возвращался к своим более общительным манерам, насмешливым и наблюдательным, быстро поддразнивающим и часто откровенно внимательным, особенно когда дело касалось его сестры – до такой степени, что он рисковал своей шеей, чтобы добыть яйца, или пробирался через болотную грязь за съедобными клубнями. Он готов был достать все, что могло бы доставить ей удовольствие, когда все они ужинали.

– Что делает вас такой ценной для него? – как-то раз спросил ее Сорвил, когда Моэнгхус сидел на корточках на берегу реки неподалеку и ловил рыбу с помощью веревки и крючка.

Она откинула назад волосы, чтобы посмотреть на Сорвила, – жест, в который влюбился король Сакарпа.

– Поди всегда говорит, что, если не считать матери, я единственный Анасуримбор, который ему нравится.

Слово «поди», как узнал Сорвил, было джнанским уменьшительным от слова «старший брат», выражением нежности и уважения.

– Моя сестра в здравом уме, – крикнул Моэнгхус со своего насеста над сверкающей водой.

Серва нахмурилась и тут же улыбнулась.

– Он считает мою семью сумасшедшей.

– Вашу семью? – переспросил Сорвил.

Она кивнула, словно признавая некую ранее обсуждавшуюся неизбежность – истину, которой им не оставалось ничего другого, как поделиться из-за близости, которая создалась между ними во время путешествия.

– Да, он мой брат. Но у нас нет общей крови. Он сын первой жены моего отца – моей тезки Сервы. Той, чей труп они привязали к отцу на Кругораспятии – во время Первой Священной войны. Той, о ком все так неохотно говорят.

– Так он ваш единокровный брат?

– Нет. Ты слышал о Найюре Урсе Скиоте?

Даже издалека Сорвилу показалось, что Моэнгхус напрягся.

– Нет, – ответил король Сакарпа.

Принцесса взглянула на брата с чем-то похожим на удовольствие.

– Он был скюльвендским варваром, прославившимся своими боевыми подвигами в Первой Священной войне, а теперь почитаемым за службу моему отцу. Мне говорили, – поддразнила она брата, – что в Ордалии есть даже целая куча дураков, которые делают себе шрамы на руках, как скюль- венды…

– Ба! – воскликнул Моэнгхус.

– Почему он думает, что ваша кровь сумасшедшая? – настаивал Сорвил.

Серва бросила еще один смеющийся взгляд на темноволосого мужчину.

– Потому что они обдумывают свои мысли, – сказал Моэнгхус, оглядываясь через плечо.

Сорвил нахмурился. Он всегда считал это определением мудрости.

– И это безумие? – спросил он вслух.

Моэнгхус пожал плечами.

– Подумай об этом.

– Отец, – объяснила Серва, – говорит, что у нас две души: одна живая, а другая наблюдает, как мы живем. Мы, Анасуримборы, склонны воевать сами с собой.

Ее слова были достаточно просты, но Сорвил подозревал, что она понимает их с философской тонкостью.

– Значит, ваш отец считает вас сумасшедшей?

Брат и сестра рассмеялись, хотя Сорвил слабо представлял себе, что в этом смешного.

– Мой отец – дунианин, – сказала Серва. – Больше человек, чем другие люди. Его семя сильно, оно способно разбить сосуды, которые его несут.

– Расскажи ему о нашем брате Айнри… – начал было Моэнгхус.

Девушка наморщила загорелый лоб.

– Я бы предпочла этого не делать.

– Кто такие дуниане? – спросил Сорвил небрежным тоном тех, кто хочет скоротать время, не более того, хотя на самом деле его дыхание пресеклось от любопытства.

Серва снова посмотрела на брата, который пожал плечами и сказал:

– Никто не знает.

Она наклонила голову низко, почти положив ее на плечо, так что ее волосы упали вниз шелковой простыней. Это был девичий жест, еще раз напомнивший королю Сакарпа, что при всей своей светскости и самообладании она едва ли старше его.

– Мать как-то сказала мне, что они живут где-то в северных пустошах, что они провели тысячи лет, выводят свою породу так же, как кианцы разводят лошадей или айнонцы разводят собак. Отбирая и обучая себя.

Сорвил изо всех сил попытался вспомнить, что именно говорил ему Цоронга о еретике, волшебнике по имени Акхеймион, и о его претензиях аспект-императору.

– Отбирая и обучая для чего? – уточнил он.

Волшебница посмотрела на него с легкой усмешкой, как будто заметила досадную медлительность в его душе.

– Чтобы постичь Абсолют.

– Абсолют? – спросил он, произнося слово, которого никогда прежде не слышал, медленно, чтобы оно стало его собственным.

– Хо! – крикнул Моэнгхус, вытаскивая на берег маленького окуня. Он сверкал серебром и золотом, хотя сам был темным от воды, как голый камень.

– Бога Богов, – сказала Серва, улыбаясь своему брату.

* * *

Люди Кругораспятия были рождены для гордой войны. Почти все они прошли испытания на дюжине полей сражений и не столько презирали численное превосходство, сколько ценили мастерство и подготовку. Они видели, как одиночные отряды закаленных рыцарей разгромили целые армии, состоящие из толп ортодоксов. Цифры часто ничего не значили на поле боя. Но там были цифры, а потом они стали огромными числами. Толпа, когда она становилась достаточно большой, превращалась в живое существо, огромное и аморфное, сжимающееся, когда его кололи, поглощающее, когда его будили, всегда слишком многочисленное и обладающее особой волей. Орда, как начинали понимать короли-верующие, была непобедима просто потому, что она была слишком велика, чтобы когда-либо осознать, что она побеждена.

– Наше место – это место славы, – провозгласил король Умрапатур, – ибо нам дано бремя победы. Судьба Великой Ордалии теперь поворачивается к нам – судьба самого мира, – и мы не потерпим неудачи!

– Наше место – это место смерти! – закричал Кариндусу в еретическом противоречии.

И действительно, несмотря на возвышенную риторику их лордов, предчувствие беды начало омрачать сердца простых воинов. По большей части это были простые люди, родом из Сиронжа, Гиргаша, Нильнамеша и других мест. Они жаждали и голодали. Они шли на край земли, в земли, где города были заросшими могилами, окруженные врагом, с которым они не могли сблизиться, чьи ряды заволакивали пылью само небо. Они были свидетелями мощи магов. Они хорошо знали неукротимую силу своих конных лордов. И теперь они знали, что сила, несмотря на всю ее чудесную славу, была всего лишь помехой для их непостижимого врага.

Какое значение могли иметь их голодные ряды?

Никто не осмеливался задать этот вопрос – не столько из страха перед судьями, сколько из страха услышать ответы. Но тем не менее он начал опускаться вниз по острому краю их решимости. Песни, которые они пели, становились все более вялыми и равнодушными, пока многие из кастовых аристократов не запретили рядовым петь вообще. Вскоре армия Юга тащилась в измученном молчании, по полям, полным пыльных людей, ковылявших без искры и цели, их лица были пусты от давно нависшего предчувствия. По вечерам они обменивались слухами о роке, поглощая свою скудную трапезу.

Попытки очистить их фланги были оставлены – потери среди кавалерии, в частности, стали непомерными. Были изучены и другие тактики, но атмосфера ритуальной тщетности начала подрывать их тайные или иные усилия. Каждый день звенел Интервал, выезжали дозорные, и маги ходили по низкому небу над ними и вместе кололи слоноподобную Орду простыми иглами.

Истинные фанатики среди заудуньян, те, кто отвергал насилие их веры, начали проповедовать более скептически настроенным душам, ибо их мысли были настолько беспорядочны, что они видели искупление в нависшем над ними ужасе. Из тех, кого они увещевали, некоторые принимали это близко к сердцу, но многие другие возражали. Между знатью и слугами начались драки, многие из которых были смертельными. Судьи обнаружили, что приговаривают все больше людей к плетям и виселицам.

Тем временем Орда становилась все больше и больше, пока ее неземной вой не стал слышен круглые сутки. По ночам люди затаивали дыхание, прислушиваясь… и впадали в отчаяние.

К огорчению своего отца, принц Чарапата рассказал совету о тайфуне, который он однажды пережил в море.

– Падал солнечный свет, – говорил он, и его глаза смотрели отсутствующим взглядом от непрошеных воспоминаний. – Вы могли бы бросить перо на палубу, так спокоен был ветер. И все же громовые головы окутали весь мир вокруг нас – кольцо тьмы, которое охватит все народы… – Он окинул взглядом собравшихся лордов Ордалии. – Боюсь, что мы идем именно в таком оке ложного покоя.

Позже, в уединении своего шатра, Умрапатура ударил своего знаменитого сына прямо по губам, так сильно было его возмущение.

– Говори о славе, если вообще говоришь! – взревел он. – Говори о воле, железе и врагах, которых ты давишь своим каблуком! Неужели ты такой дурак, Чара? Разве ты не видишь, что страх – наш враг? Кормя его, ты кормишь шранков – даже если лишаешь нас желудка, чтобы сражаться!

И Чарапата заплакал, так велик был его позор. Он раскаялся, поклялся никогда не говорить иначе как во имя надежды и мужества.

– Вера, сын мой, – сказал Умрапатура, удивляясь, что такой прославленный герой, как его сын, все еще может вести себя как маленький мальчик в глазах отца. – Вера дает людям гораздо больше сил, чем знание.

Так их размолвка была исцелена уважением и мудростью. Какой отец не исправит своего сына? Но кое-кто из их вассалов подслушал их ссору, и слухи о раздорах и нерешительности передавались из уст в уста, пока все войско не испугалось своего короля-генерала, отчаявшегося и слабого. Говорили, что Умрапатура заткнул уши даже тем, кого любил, и больше не желал признавать правду.

* * *

Трое будущих заложников подошли к тому, что казалось огромной лесистой котловиной, настолько обширной, что ее внешний край уходил в туманное забвение, но оказалось долиной. Через него вилась река, извиваясь по пойменным равнинам извилистыми петлями, достаточно широкими, чтобы окружить стройные острова.

– Святая Аумрис, – объявила Серва, трепещущая и взволнованная, несмотря на то, что их прыжок стоил ей большой потери сил. – Самый рассадник человеческой цивилизации. Вот так они его и нашли… первые люди, ступившие в эту долину много тысяч лет назад.

Пока она спала, Сорвил нашел себе место, откуда открывался прекрасный вид – между корнями высокого дуба, нависшего над таким крутым склоном, что он казался половиной ущелья. Он сидел, полусонный, наблюдая, как железная тьма реки преображается вместе с восходящим солнцем, становясь зеленой, коричневой и синей, а на некоторых участках начиная переливаться чудесным серебром. Река Аумрис… там, где высокие норсирайцы воздвигли первые большие каменные города, где люди, как дети, преклоняли колени перед своими нечеловеческими врагами и учились искусству, торговле и колдовству.

Прошло некоторое время, прежде чем он увидел руины.

Сначала он заметил только их общую массу, похожую на призрачную пиктограмму, мелькнувшую среди деревьев, – строки, написанные для чтения небесам. Затем он поймал себя на том, что выбирает отдельные детали, часть из которых действительно нарушала лесной покров: дуги мертвых башен, линии некогда мощных укреплений. Если раньше он смотрел на простую пустыню, то теперь видел монументальное кладбище, место, гудящее от потерь и исторических событий. Казалось абсурдным, даже невозможным, что он не заметил этого. Но она была там, такая же ясная, как галеотская татуировка, только лежащая поперек земли…

Остатки какого-то могучего города.

Серва закричала во сне так громко, что Сорвил и Моэнгхус бросились к ней. Принц Империи оттолкнул Сорвила в сторону, когда тот заколебался над ее извивающейся фигурой, а затем притянул ее в свои мощные объятия. Она проснулась, всхлипывая.

По какой-то причине вид ее, прижимающейся к брату с плачущей благодарностью, нервировал Сорвила так же сильно, как и все, что он видел после падения Сакарпа. Все, казалось, свидетельствовало о праведности войны аспект-императора против Второго Апокалипсиса. Абсолютная мощь Великой Ордалии. Эскелес и его нервирующий урок на равнине. Шпион-оборотень, так неожиданно проявившийся в Умбилике. Ужас Орды и хитрость рабского легиона. Даже доверие и милосердие, которые Анасуримбор оказывал ему, своему врагу…

Не говоря уже о сияющем присутствии самого аспект-императора.

Сорвил знал, что Серве снился безымянный город под ними. Она вновь переживала ужас его разрушения, даже когда он размышлял о его заросших остатках. И это поразило его – он затаил дыхание, застыл в неподвижности, чего раньше никогда не делал. Вид ее рыданий каким-то образом воскресил обстоятельства, которые так унизили ее, женщину, казавшуюся невосприимчивой к горю. Он почти слышал, как звуки рогов разносятся по ветру, мельком видел ужасный вихрь, который Эскелес всегда описывал выкручивающим руки тоном…

Нет ничего проще, чем отмахнуться от глупости мертвых, – но только до тех пор, пока они остаются мертвыми.

* * *

Она привела их к развалинам, хотя могла бы прыгнуть гораздо дальше, через долину, если бы понадобилось. Заклинание перемещения тяготило ее так же сильно, как и все остальные, но она настояла на том, чтобы побродить с ними по развалинам древнего Трайсе, святой матери городов.

Деревья вздымались ввысь, образуя высоко нависающие купола, которые делали лесную подстилку мрачной. Стены и бастионы все еще маячили там, где их не разрушили века, их фундаменты были погребены в земле, их поверхность была покрыта черными пятнами, а блоки усеяны мхом и лишайниками. В некоторых местах поднявшаяся волна земли затопила все вокруг, оставив лишь мшистые обломки, разбросанные по лесной подстилке, фрагменты, которые в более глубоком мраке можно было бы принять за простые камни и валуны. В других местах суглинок и живые растения не накапливались таким образом, оставляя беспорядочные участки обнаженных руин: нагромождения кирпичей, наклонные ступени, стены, окаймляющие землю, барабаны опрокинутых колонн.

Серва повела своих спутников через развалины, и ее лицо пылало от возбуждения, а голос звучал так, как Сорвил много раз слышал от девушек ее возраста, только говорила она о вещах гораздо более глубоких и трагических. Королю Сакарпа показалось, что он знал некоторые вещи, о которых она говорила, либо уже слышал конкретно о них, либо ему рассказывали о ком-то, носившем похожие имена. Но основную часть того, что она им рассказывала, он никогда раньше не слышал – и даже не представлял себе, что люди той эпохи, не говоря уже о тех, кто был отцами его предков, сражались, боролись и побеждали в те дни, которые даже древние считали древними.

Он никогда не слышал о Кунверишау, первом боге-короле, протянувшем мощь своей руки вдоль реки Аумрис. И если не считать Сауглиша, он никогда не слышал о других городах, которые постоянно соперничали с Трайсе за господство: об Этритатте, Локоре и Юмерау, чья мощь росла, чтобы превзойти даже мощь Трайсе, и чей язык оставался шейским на Древнем Севере еще долго после того, как она была сломлена народом под названием Конд.

– Твой народ, Лошадиный Король, – сказала Серва, и глаза ее загорелись такими связями с прошлым, которых Сорвил не мог понять. – Или, если быть точным, двоюродные братья твоих предков, родившиеся в землях к северу от того, что вы, сакарпцы, называете Пределом. Больше трех тысяч лет назад они проломили стены древнего Умерау и пронеслись по этой долине. Их пыл угас, они пощадили все великие строения, которые нашли, и сделали рабами тех, кого собирались ограбить.

Она говорила так, словно он должен был отпраздновать эти факты, принять близко к сердцу далекие воплощения крови своего народа. Но Сорвила снова охватили сомнения и удивление. Знать человека среди сакарпов – значит знать его отца. И вот эта женщина говорит ему правду об отцах его отцов… Правду о нем самом!

Что значит быть более известным чужеземцам, чем самому себе? Что за дураки были сакарпцы, чтобы найти сердце и честь – не говоря уже о самих себе – в лестных баснях, сплетенных на протяжении веков?

Насколько они ошибались? Даже гордый Харвил…

Они вышли на более каменистую почву, и она ускорила шаг, да так сильно, что у Сорвила перехватило дыхание из-за попыток поспеть за ней вверх по склону. Между деревьями открылась таинственная поляна, и они впервые очутились среди поистине монументальных произведений искусства: глыбы тесаного гранита высотой с человека и длиной с четырехколесную повозку, одни из которых были беспорядочно разбросаны, а другие собраны в циклопические стены. Она без колебаний бросилась вперед, пробираясь сквозь щели в камне и вызывая у брата всевозможные проклятия. Мужчины помчались за ней.

Тяжело дыша, Сорвил остановился перед открытым небом, синева которого была намного глубже, чем равнины. Он прищурился от внезапного сговора света и открытости. Перед ним простирался широкий прямоугольник, заваленный каменными развалинами, но чудесным образом лишенный зарослей. Надвигающийся лес маячил по всему периметру, словно прислоненный к какой-то невидимой баррикаде – или сдерживаемый каким-то неведомым ужасом. Он стоял в дальнем углу, так что мог видеть проход между циклопическими колоннами, окружавшими весь вестибюль, а также меньшие колонны, выстроившиеся вдоль его внешних границ. Большинство из них рухнули – особенно маленькие, внешние колонны, – но достаточно много остались стоять, чтобы вызвать ощущение целого и донести до мысленного взора наблюдателя образ давно утраченных потолков.

Сорвил наблюдал, как из мрака вылетела, кружась спиралью, пчела – она моталась по краям поляны, пока не нашла обходной путь мимо развалин. Даже птицы, которых он видел мелькающими среди крон окружающих руины вязов и дубов, казалось, избегали открытых пространств, как будто не осмеливаясь осматривать эту сцену…

Король Сакарпа затаил дыхание, понимая, что стоит перед ареной потерянной славы – перед призраками прошлого. Перед местом, которое жило слишком яростно, чтобы когда-нибудь по-настоящему умереть.

Ничего не замечая, Серва рванулась вперед, перескочила через нагромождение камней и проскочила между оставшимися чудовищными колоннами.

– Смотрите! – воскликнула она с девичьим недоверием. – Взгляните на королевский храм!

Сорвил и Моэнгхус обменялись нерешительными взглядами.

– Ба! – сплюнул принц Империи, побежав за ней.

Сорвил пошел следом, изо всех сил стараясь улыбнуться.

– Сколько раз? – звенел ее голос. Король Сакарпа словно наяву видел, как ее толкают давно умершие тени.

– Тише! – скомандовал ее брат.

Но девушка только нахмурилась и продолжала кричать.

– Здесь, здесь! – Она оглядывалась вокруг, как будто пытаясь сориентироваться, соединить то, что видела теперь с тем, что ей снилось. – На этом самом месте, поди, я ужинала и праздновала вместе с верховным королем Кельмомасом – тезкой нашего младшего брата! – и его рыцарями-вож- дями.

– Серва, пожалуйста! – воскликнул Моэнгхус. – Вспомни, что говорил тебе отец! Голые тянутся в такие места, как это!

– Оставь свои тревоги! – отмахнулась она, насмехаясь над его тоном. – Мы не видели их следов на нашем пути. Никаких следов, никакой толпы. Даже если мы приземлимся в центр целого клана, они не смогут мне противостоять. Я косила их легионами во время битвы, поди! И ты это прекрасно знаешь…

Принцесса вскарабкалась на небольшой холм, усыпанный гравием, и закружилась в пируэте, превратившем ее белые сверкающие волосы в колесо.

– Я стою на оси древней силы, – объявила она двум удивленным мужчинам. – Ось колеса, которое когда-то вращало мир, но теперь беспочвенно вращается в дымке на Той Стороне.

Она закрыла глаза и запрокинула голову, словно глубоко вдыхая зловещий запах этого места – как будто оккультизм был просто более тонким ароматом.

– Две тысячи лет назад, – крикнула она, – с этого самого момента была объявлена первая Ордалия против Голготтерата!

– Да… – нахмурившись, ответил Моэнгхус. – Та, которая завершилась неудачей.

* * *

Вскоре после этого начался дождь, пролившийся из шерстяных облаков, которые застали их совершенно врасплох. Только что солнце скользнуло в небесный карман – и вдруг бесконечные воды последовали за холодом во мраке. Двое мужчин бросились под прикрытие волшебного зонтика Сервы и вместе с ней поспешили к реке.

Дальний берег был не виден.

Всю дорогу Моэнгхус молчал, и теперь, когда они сидели бок о бок на грязном камне, его манеры стали еще мрачнее. Пока Сорвил вглядывался в туманные тени, принц сердито смотрел в пустоту, как будто рассматривал ненависть, которую только он был способен понять.

– Отец говорит, что эта река святая, – наконец, произнес он.

А потом встал и начал снимать с себя одежду.

Не веря своим глазам, Сорвил смотрел, как он идет голый по песчаной косе вдоль зарослей кустарника туда, где он стал казаться крошечным, как тычущий в воду палец. Он вытянул руки для равновесия и на цыпочках подошел к самому краю берега. Он становился все более призрачным, проходя сквозь все новые завесы дождя. Он задержался на мгновение – его мощное тело казалось блестящей скульптурой. А затем он прыгнул в воду и исчез с легким всплеском.

Сорвил и Серва смотрели, как идет дождь – и как белый плевок рассекает железно-серые воды, а дождь смывает оставленные принцем круги на воде, пока не перестали понимать, где именно река поглотила его.

Он не выныривал на поверхность.

В какой-то момент Сорвил стал чувствовать отдельные удары сердца в своей груди, такой ужас поднимался в нем. Он вглядывался в спускающийся рев, выжидая…

– Что-то случилось! – воскликнул он, наконец.

Он вскочил на ноги, но Серва удержала его, крепко сжав его правую руку.

– Он всегда так делает, – сказала она в ответ на его встревоженный взгляд. – Притворяется мертвым.

– Почему?

Девушка нахмурилась, снова став слишком хитрой и мудрой для своего юного лица.

– Конечно же, Кайютас сказал тебе, что он сумасшедший.

Юноша разинул рот, а она рассмеялась над его непониманием и снова уставилась на сверкающую воду.

Внезапно Моэнгхус со сдавленным криком вырвался из священной Аумрис. Его волосы были распущены и казались черным ореолом вокруг его лица, шеи и мускулистых плеч.

– На вкус она как грязь! – рассмеялся он сквозь шум текущей воды.

Святая Аумрис.

* * *

Как самый восточный элемент Великой Ордалии, армия Юга была последней, кто прошел от бесконечных плит Истиульской возвышенности до более разрушенных земель на северо-западе. Овраги и гребни холмов покрывали некогда ровные места. Чудовищные обрубки камня, разрушенного засухой, образования, вырастающие из вершин в форме седла. Люди Кругораспятия смотрели на руины, возвышающиеся над голыми скальными вершинами, и мельком видели тень древних заросших дорог, рассекающих горизонт пополам. Как и их собратья на западе, они приняли эти знаки близко к сердцу, удивляясь тому, что такие далекие места когда-то могли быть самым сердцем человеческой цивилизации. Ощущение чужого владения исчезло с них, испарилась аура отчуждения, которая заставляет путников перенимать тревожные привычки чужака. Впервые они поняли, что возвращаются, а не просто рискуют – и их души укрепились.

Они чувствовали бы себя самими освободителями… если бы не завеса пыли, опущенная над горизонтом вокруг них.

Они прошли через высокое сердце древнего Шенеора, самого слабого и самого эфемерного из трех царств далекой античной славы, пограничного брата сурового Аорси на севере и густонаселенного Куниюри на западе. Маги школы Завета, которые каждую ночь видели Сны об этих землях во времена их упадка, смотрели на запустение и скорбели. Где те побеленные башни? Вьющиеся вымпелы синего и золотого цветов? Отряды рыцарей в бронзовых доспехах – вождей, жестоких и гордых? И они удивлялись, что дожили до того, чтобы увидеть эту землю своими бодрствующими глазами.

С разломом суши началось оживление рек, а вместе с ним и возрастающие сложности переправы через них. На другой стороне высокогорной равнины засуха настолько уменьшила поток воды, что переход вброд превратился в обычную прогулку по болоту. Но теперь армия ползла вниз, в более крутые долины, где они находили обнаженные тополя, ветки с которых пошли на копья отступающей Орды. Люди Кругораспятия уютно устроились у своих костров – впервые за много месяцев – и пировали той рыбой, которую ловцы добывали в реках. Они слизывали жир с пальцев и произносили тихие молитвы, благодаря войну за их кратковременную передышку. Короли-верующие тем временем спорили о передвижении войск и обсуждали опасности перехода через коварные воды в тени Орды. Сами броды найти было несложно: шранки буквально переделывали ландшафт, когда совершали многочисленные переходы, так огромно было их число. Берега превратились в наклонные плоскости, воды – в широкие болота. Но солдаты представляли себе корчащийся, визжащий мир, небо, покрытое пылью, бледные, как черви, толпы людей, топчущихся и подпрыгивающих, тысячи людей, барахтающихся в мутной воде, и это их тревожило. Земля, казалось, трепетала от воспоминаний о хриплых массах шранков, похожих на простыню, снятую с тела мертвеца. Все вокруг пропахло грязью.

Страх заключался в том, что Орда нападет, пока армия стоит на обоих берегах, – страх, который так и не материализовался. У первой же такой реки Кариндусу фактически остался позади с несколькими сотнями своих бело-фиолетовых Вокалати, думая, что они смогут использовать броды, чтобы избавиться от скопления шранков на своем заднем фланге. Они убили многих, точнее тысячи, посылая клубы зловонного пара в и без того темный воздух, но шранки обнаружили другие переправы, а возможно, они бросили свои доспехи и просто поплыли. В любом случае нильнамешские маги обнаружили, что отступают через бурлящие земли.

Король Умрапатура продолжал принимать меры предосторожности. Но он все больше убеждался в том, что разлив реки по этой земле был в гораздо большей степени благом для ее хозяев, чем обузой. Он не мог предвидеть грядущей опасности.

* * *

Все трое расположились лагерем в развалинах крепости, наполовину разрушенной обвалившимися скалами, которые когда-то были причиной ее строительства. Даг’мерсор, как назвала ее Серва. Зазубренные и полые остатки цитадели висели над ними – рваный силуэт на фоне затуманенных звезд. Выли невидимые волки.

Сорвилу выпало дежурить первым. Он выбрал позицию над умирающими укреплениями, где горы земли вздымались под его свисающими ногами. Ночные леса. Одинокие деревья поднимались отдельно от своих собратьев, опираясь на выступы земли и на скалы, их кроны серебрились под Гвоздем Небес, а ветви были покрыты черными прожилками. Шум пронзил черноту в миллионе невидимых мест – скрипучий, ползучий хор, который поднимался от темного лица окружающего мира, растворяясь во все расширяющейся тишине, которая была пустотой небес.

И это заставляло Сорвила тяжело дышать.

В этом путешествии по разрушенным ландшафтам затерянного Куниюри была своя красота, которую создавали как эти моменты одиночества, так и извилистая местность вокруг.

Его мысли блуждали, как это часто бывало, по бесчисленным зрелищам, которые он видел после смерти отца. И юноша удивлялся, что такой хрупкий человек, как он, может участвовать в таких легендарных событиях, не говоря уже о том, чтобы двигать ими. Те вещи, которые он видел… Он представлял себе, каково это – вернуться в Сакарп, раскопать все остатки своей прежней жизни и попытаться объяснить то, что произошло – что происходит – за Пределом. Удивятся ли его соотечественники? Будут ли они смеяться? Примут ли они эпическую величину того, что он опишет, или отвергнут ее, приняв за простое тщеславие?

Эти вопросы привели его в смятение. До сих пор его возвращение было необдуманным предположением: он был сыном одинокого города – значит, конечно, он вернется. Но чем больше он думал об этом, тем более невероятным это начинало казаться. Если бы он исполнил божественную волю богини, убил аспект-императора… Конечно, это означало бы и его гибель. А если бы он отрекся от богини, то стал бы королем-верующим, рискуя своей бессмертной душой… Разве это не означало бы другой конец света для него?

А если он вернется, то как сможет описать, не говоря уже о том, чтобы объяснить то, чему он был свидетелем?

Как он мог быть сакарпцем?

Моэнгхус появился из темноты задолго до того, как настала его очередь нести вахту, и сел рядом с Сорвилом. Его манеры были такими же бессловесными и мрачными, как у самого короля Сакарпа. Тревога Сорвила быстро улеглась. Даже после стольких месяцев двуличия он не был тем человеком, который мог бы спокойно думать о предательстве в присутствии тех, кого намеревался предать. В обществе царственных брата и сестры он неизменно отдавал предпочтение некоей приятности своей натуры, которую легко спутать с трусостью.

Он мог строить козни только в одиночестве.

Они сидели молча, глядя на безжизненные равнины, впитывая ауру дружеского общения, которая часто возникает между безмолвными людьми. Поскольку Сорвил не смотрел на своего спутника, тот оставался задумчивой тенью на периферии его сознания, ощущающего намеки на его физическую силу и непостоянную страсть.

– Ваш отец… – осмелился спросить король Сакапра. – Как вы думаете, он это сделал?.. постиг бога?

Сорвил никогда не знал, что движет его честностью. Он начинал понимать, что человек может так же привыкнуть к противоречиям и дилеммам, как и к разбитому сердцу.

– Странный вопрос для короля-верующего, – фыркнул принц Империи. – Я могу доложить о тебе судьям!

Сорвил только нахмурился.

– Оглянись вокруг, – продолжал Моэнгхус, пожимая плечами и потирая бритый подбородок, как он всегда делал, предаваясь серьезным размышлениям. – Вся земля восстает, чтобы вести войну против отца, и все же он побеждает. Даже Сотня поднимает на него оружие!

Сорвил моргнул. Эти последние слова были острыми, как горсть битого стекла.

– Что вы говорите?

– Это правда, Лошадиный Король. Ничто не оскорбляет людей или богов сильнее…

Сорвил мог только тупо смотреть на него. Возможно ли, чтобы бог ошибся?

Но ведь это был урок Эскелеса в последние месяцы – разве не так? Сотня богов – это были лишь фрагменты главного бога, просто осколками более великого целого – как и люди. Ятвер, как наверняка сказал бы маг, была именно таким фрагментом… Такой же слепой, как и целое.

Могла ли Мать Рождения обмануться?

Если принц Империи и заметил его растерянный ужас, то ничем не выдал этого. Моэнгхус был одним из тех людей, которые нисколько не заботились о мелких правилах, принятых в словесном обмене. Он просто смотрел на созвездия, мерцающие низко на западном горизонте, и говорил так, как будто никто в мире не мог его слушать:

– Конечно, отец постиг бога.

* * *

Армия Юга пришла в Хойлирси, провинцию, известную в далекие древние времена выращиванием льна. Ее северная граница проходила по реке Ирши, которая текла быстро и глубоко на протяжении нескольких сотен миль, прежде чем замедлиться на своем пути к морю Нелеост. Даже в далекие древние времена Ирши была известна редкостью подходящих для переправы мест, настолько большой редкостью, что древние жрецы-барды часто использовали ее как название для объезда, а ее пересечение – как метафору смерти. «Ири Ирши ганпирлал», – говорили они, повествуя о павших героях или о тех, кто колебался в жизни: «Жестокая Ирши тянет их вниз».

Царь Умрапатура и его планировщики, конечно, знали об Ирши, но они резонно предполагали, учитывая сотни пересеченных к тому моменту рек, что она тоже будет засушливой. Они даже обсуждали возможность послать когорты магов назад, навстречу Орде, в надежде поймать ее на переправе через броды. Они не понимали, что подошли к первой из многих рек, чьи высокие истоки пронизывали вершины Великого Йималети, и что на обширных участках Ирши не было переходов вброд.

Орда оказалась пойманной на своих клыкастых берегах. Множество шранков утонули – их сбросило в ущелья безжалостным напором их же сородичей. Белые, как черви, трупы неслись вниз по бурлящей реке и образовывали жуткие плоты вдоль ее идиллических берегов – полосы вздувшейся грязи, покрывавших всю поверхность Ирши. Но по мере того как кланы отступали от ужаса перед сияющими людьми, их число возле бурлящих вод тоже стало уменьшаться. Хриплый штормовой фронт, которым была Орда, замедлился, а затем и вовсе остановился.

Принц Массар аб Каскамандри был первым, кто донес эту весть королю Умрапатуре:

– Орда… Она больше не отступает перед нашими копьями.

В совете поднялся настоящий шум. Что им остается делать? Как они смогут атаковать такое невероятное количество шранков, в то время как вокруг и позади их флангов сновали еще более многочисленные массы?

Кариндусу был первым, кто упрекнул их.

– Разве вы не видите, что это великое благо? – воскликнул он. – Все это время мы нервничали, ломали руки, потому что голые опережают нас, потому что мы не можем убить их достаточно быстро, а теперь, когда судьба приковывает их к месту, отдает их в нашу ярость, мы опять волнуемся и ломаем руки?

Если Орда окажется в ловушке, а Завет и Вокалати будут действовать вместе, утверждал великий магистр, то магическая борьба со шранками превратится в настоящую бойню. Он и его собратья-маги завалят мертвечиной все пространство до горизонта.

Короли-верующие повернулись к Апперенсу Саккаре, который смотрел на своего соперника с настороженным одобрением.

– Возможно, великий магистр говорит правду, – сказал он.

И вот совет приступил к разработке новой стратегии. Люди приняли близко к сердцу то, что, по их мнению, было доказательством их собственной изобретательности – человек вообще склонен к подобному. Только принц Чарапата питал дурные предчувствия, так как среди владык Юга только он один полагал, что совет тоже знает об Ирши – и поэтому знает, что они настигнут Орду. Его не зря называли принцем ста песен: он понимал, какое преимущество дает способность предсказывать действия врага. Но он принял близко к сердцу предыдущее предостережение отца и не хотел поднимать вопросов, которые могли бы подорвать пыл его братьев-заудуньян.

Он так же сильно не доверял Кариндусу и его позерской гордости, как доверял Саккаре – к этому магу принц стал относиться, как к родственному уму. Вместе с ними была школа Завета. Как они могли потерпеть неудачу?

* * *

Сорвилу снилось, как она купается, и он дрожал от пара, поднимавшегося от ее нежного тела. Вода, чистая и прозрачная, покрывала блестящими бусинками ее раскрасневшуюся кожу, окутанную легким пушком. А затем в воде зашевелилось что-то багровое, что-то рваное и вязкое со щупальцами – оно развернулось, как вывалившиеся внутренности, и покрыло шершавой грязью прозрачную поверхность реки, в которую было погружено ее тело. Но она этого не знала и потому продолжала держать в руках эти ошметки, поливая грязью свою обнаженную кожу.

Он позвал ее…

Только для того, чтобы обнаружить себя распростертым на лесной траве, моргая от полуденного солнца, пробивающегося сквозь ветви. Он выдернул муравья из своей мягкой бороды и увидел устроившегося рядом Моэнгхуса. Принц Империи сидел, прислонившись спиной к дереву, рассеянно водя ножом по горлу и подбородку, глядя вдаль, откуда доносились звуки пения его сестры, которые звучали вместе с шумом бегущей из-за спутанных завес листвы воды.

Она купалась, понял Сорвил, сморгнув воспоминания о своем сне.

Она пела только тогда, когда купалась.

Моэнгхус на мгновение повернулся к нему, озабоченно нахмурившись, и некоторое время смотрел на него, а затем отвернулся, когда Сорвил приподнялся и сел.

– То, что вы говорили раньше… – сказал он принцу, щурясь от своей сонливости. – О Сотне, поднявшей оружие против вашего отца…

Его спутник посмотрел на него долгим и хитрым взглядом. За тяжестью его бровей и челюстей скрывалась какая-то жестокость, из-за которой каждый проблеск его зубов, казалось, рычал.

– Я боялся, что ты спросишь меня об этом, – наконец сказал он. – Я не должен был об этом упоминать.

– Почему?

Небрежное пожатие плечами, как будто этим жестом Моэнгхус мог превратить катастрофические факты в нечто обыденное. Он всегда так поступал, понял Сорвил, противопоставляя свое выражение благочестивой серьезности тому, о чем шла речь.

– Некоторые истины слишком оскорбительны, – ответил принц.

Сорвил мгновенно все понял. Люди, простые люди, быстро повернулись бы против Анасуримбора, если бы узнали, что Сотня действительно стремится – своим парадоксальным, непостижимым способом – уничтожить их.

– Но разве это значит, что богов можно… можно обмануть?

И тут Сорвилу пришло в голову, что в этом было что-то порочное – задавать сыну вопросы, способные убить его отца… или спасти его. Это было чем-то более серьезным, чем просто хитростью.

Голос Сервы плыл по мягкой, как мох, земле, цепляясь за нее и извиваясь в экзотических ритмах – ритмах еще одного непонятного языка.

– Просто поверь, Лошадиный Король, – сказал принц Империи, слегка повернув свое лицо в ту сторону, откуда доносилось пение его сестры. Может быть, она пела ему?

– Просто поверить, э?

Суровый взгляд.

– Мой отец был против конца света. Перестань думать о своих мыслях, или ты сойдешь с ума, как моя сестра.

– Но вы же сказали, что ваша сестра в здравом уме.

Моэнгхус отрицательно потряс своей гривой.

– Именно так говорят сумасшедшим людям.

* * *

Коршуны заполнили низкое, железно-серое небо.

Маги собрались перед звоном Интервала – даже те, кто всю ночь патрулировал периметр. Их отряды поднялись в воздух за несколько мгновений до рассвета, так что они шагали, пылая утренним золотом, над более тусклым миром. Неисчислимые отряды рыцарей, копейщиков и конных лучников галопом проносились под ними, оставляя на севере и западе полосы пыли. Бросив игральные палочки, слуги двинулись вслед за ними. Десятки тысяч с опаской наблюдали, как охряное пятно Орды взбирается по контуру горизонта и превращает небо в погребальный зал.

Никогда еще столько людей не чувствовали себя такими маленькими.

Маги и сопровождавшие их рыцари скрылись из виду. Король Сасал Умрапатура приказал главному войску остановиться через несколько часов после этого у руин Ирсулора, города, разрушенного задолго до Первого Апокалипсиса. От его стен остались только насыпи – сплошная череда насыпей, огибающих высоты мертвого города. За исключением пяти обезглавленных столбов, торчащих из одиноких холмов – пальцев, как стали называть их люди, потому что они напоминали руку, высунувшуюся из какого-то огромного могильного кургана, – ни одно сооружение после прилива земли не уцелело.

Сжимая в руках свой штандарт, Умрапатура наблюдал, как армия Юга собирается на куче останков Ирсулора под ним. Копейщики Праду и Инвиши с их огромными плетеными щитами. Горцы-гиргаши, чьи топоры сверкали в унисон, когда они поднимали их в ритуальных взмахах. Отряды нильнамешских лучников, выстроившиеся в мерцающие ряды вдоль склонов. Знаменитые морские пехотинцы Сиронжа, собравшиеся в резерве, больше похожие на жуков, чем на людей с круглыми щитами за спиной. Все дальше и дальше темная слава южных королей забиралась в земли бледнокожих легенд. В погребенные бастионы Ирсулора.

И казалось чудом, что из всех неприступных земель, которые они пересекли, они смогли найти такое место – сильное место. Как он мог не думать, что нашел еще одно доказательство благосклонности Блудницы-Судьбы?

Он окинул взглядом пустынные равнины, где лежала тень Орды, где в охристом мраке высоко вздымались рыжевато-коричневые клубы пыли. Другие члены его свиты клялись, что видели далекую вспышку магии, но он ничего не заметил. Он выжидал своего часа и вестей. Время от времени он запрокидывал голову, чтобы рассмотреть потрескавшуюся громаду каменных пальцев, нависающих над ним, пытаясь угадать написанные на них цифры, наполовину стертые и неразборчивые. Человек никогда не знает, где он может найти разные предзнаменования. Он старался не думать о душах, которые воздвигли эти древние колонны, или об их давно умершей судьбе.

С самого начала вопрос заключался в том, что предпримут шранки, когда маги накинут на них свои сети света и разрушения. Кариндусу утверждал, что они будут сталкиваться друг с другом, убегая от одной толпы и натыкаясь на другие, пока не создадут давку, из которой никто не сможет убежать.

– Держу пари, среди них больше народа задохнется и утонет, чем падет от нашей ярости, – объявил великий магистр остальным. Конечно, признал он, некоторые из них переживут волшебников и их огонь, но они станут лишь развлечением для отрядов кавалеристов, скачущих по земле позади магов.

Но этого не случилось.

Как утверждал Саккаре несколько недель назад, шранки не были животными. Несмотря на всю низменную дикость их инстинктов, они не были настолько глупы, чтобы прятаться по углам.

Возглавляя большой эшелон нильнамешских рыцарей, принц Чарапата наблюдал, как маги пробираются к кипящему горизонту. Тонкая линия сверкающих точек растянулась шире, чем он мог видеть, и он каким-то образом просто знал, что Кариндусу обмануло его высокомерие – что они подняли паутину вокруг дракона.

Охваченный этим предчувствием, он приказал своим людям сбросить покрытые железной чешуей кольчуги, к их негодованию и изумлению. Многие отказались – необычайный мятеж, учитывая любовь и уважение, которые они питали к своему принцу. Разбросанные по болотам, вздымающимся и опадающим на вытоптанной земле, отряды разделялись на маленькие группки, погрязшие в спорах и нерешительности. Чарапата оставался спокойным: он просто повторял свой приказ снова и снова. Он понимал нежелание своих людей.

Один за другим сияющие маги исчезали в клубах пыли, поднимавшейся над ними.

В бурлящих воронках коричневого и черного цветов вспыхивали огни.

Вой, который был таким же громким, как и всегда на таком близком расстоянии от Орды, зазвучал с незнакомыми резонансами, а затем почти совсем затих. Рыцари с удивлением наблюдали за происходящим. Люди, прославившиеся своей храбростью в войнах за объединение, вскрикнули от изумления и ужаса. Все больше и больше чешуйчатых кольчуг звенело на земле.

Воинствующие огни, несмотря ни на что, становились все более частыми и яростными, так что вместе с облаками пыли, прилипшими к земле, казалось, что сама молния ходит по длинному краю мира. Вой затих, и в течение нескольких ударов сердца были слышны лишь таинственные крики в промежутках между свистом ветра – это были маги. Затем люди услышали другой звук, мрачный и медленно нарастающий, хор, нагроможденный на нечеловеческие вопли и становящийся все громче и громче, пока лошади не встали на дыбы, а люди не затрясли головами, как измученные мухами собаки. Пока сам воздух не начал колоть им уши…

Визги. Нечеловеческие визги.

Гордые и упрямые рыцари Инвиши уставились на происходящее и мгновенно поняли, что их король-генерал ошибся, что его план катастрофически провалился. В течение нескольких месяцев они следили за Ордой, наблюдая, как грозовой фронт пыли меняет цвет в соответствии с почвой у них под ногами и меняет форму в зависимости от силы и направления ветра. Много раз они видели, как пыльные извивающиеся ленты срывались с земли и устремлялись к ним, подобно клубящемуся дыму, и всегда радовались перспективе напасть на изолированные кланы. Но теперь они видели сотни таких лент, мчащихся к ним – тысячи лент пыли, распускающихся в высокие облака грязи.

Не отступая далеко в толпе своих товарищей перед наступающими магами, шранки бежали на юг…

– Скачите! – проревел сквозь эту какофонию принц Чарапата. – Скачите, спасая свои жизни!

* * *

По какой-то причине Сорвил всегда глубоко вздыхал перед перемещением, как если бы ему предстояло погрузиться в холодную воду. Независимо от того, сколько раз он уже перемещался в пространстве, какая-то часть его сознания всегда испытывала это в самый первый раз. Рука Сервы крепко обвилась вокруг его закованной в броню талии, голова превратилась в чашу, наполненную поющим светом, а затем последовал рывок, одновременно достаточно сильный, чтобы выбить кровь из его тела, и такой же мягкий, как разрыв мокрой ткани…

Шаг через иллюзию пространства… прыжок.

Но что-то пошло не так. Мысли слишком тупо ворочались в голове, слова путались на слишком усталом языке. Сорвила охватило неприятное ощущение, что он прибыл на новое место не весь, как будто его внутренности следовали за мягкой оболочкой его тела.

Он упал на колени на гребне холма, который всего несколько мгновений назад был лишь неясным силуэтом на западном горизонте. Он чувствовал себя бочкой, в которой что-то хлюпало.

И Моэнгхус, и Серва тоже жаловались, хотя им, казалось, было не настолько неуютно, как ему. Но ему, по крайней мере, не пришлось испытывать унижение, вызванное рвотой, у них на глазах.

Все согласились, что стоит поспать.

* * *

Так началась вторая великая атака Орды на Великую Ордалию. Подобно тому как хлыст передает силу руки от рукоятки до кончика, так и поток тех, кто был пойман в ловушку напротив реки Ирши, распространился по всей Орде, от тех, кто скопился у берегов Нелеоста, до множества шранков, зацепившихся за фланги Умрапатуры. В суровом свете дня они бежали, бесчисленные, обезумевшие от голода, злобного и мерзкого, как визжащий мор.

Умрапатура, находившийся на наблюдательном пункте в Ирсулоре, был одним из первых, кто понял, что что-то не так. Слишком долго рев Орды, лишенный своего резонанса из-за расстояния, звучал, как бесконечный предсмертный хрип. Когда звук прекратился, он и тысячи других людей подняли неровный крик радости, зная, что маги начали пожинать свою колдовскую жатву. Но новый звук, который пришел на смену реву, – более пронзительный, как флейта зимних ветров, – не прекращался. Он становился все выше и выше, пока люди не начали хлопать себя по ушам. А Сасал Умрапатура III, первый король-верующий Нильнамеша, посмотрел на пыль, покрывавшую горизонт, и понял, что ошибся.

Он стал выкрикивать предупреждения и инструкции. Рога заревели на фоне раскатов грома.

На расколотой равнине только самые безрассудные вельможи повели своих рыцарей против шранков, как и было запланировано. Несомненно, большинство из них, как Чарапата, понимали, что что-то не так, но многие слишком долго медлили в нерешительности и поэтому были быстро захвачены врасплох. Остальные же оказались в бешеной, отчаянной скачке.

Укрывшись в своем глубоком строю, пехотинцы с затаенным ужасом наблюдали, как больше пятнадцати тысяч всадников, флотских стрелков и тяжеловесных рыцарей рассыпались по пустыне, бросая щиты и разрезая седельные вьюки, хлеща до крови по крупам своих визжащих пони. Горы вздымающейся пыли клубились позади них – как будто сами границы мира рушились в погоне.

Они наблюдали, как отряд мчится за отрядом, растянутые в паническом бегстве, охваченные буйной гибелью. Сквозь низкие полосы пыли они мельком увидели тощие, злобные и неисчислимые тени. Стрелки, как и король Урмкатхи со своим гиргашским флотом, добрались до разрушенного города в полном порядке. Но других, особенно тяжеловооруженных нильнамешских рыцарей, затянули под себя массы шранков. Более сообразительные командиры прекратили бегство и выстроили своих людей, которые задержались в сражении, в оборонительные порядки. Очаги безумного порядка поглотил бормочущий хаос, рыцари кричали и рубили, утыканные стрелами, их позиции растворялись, как яркая соль в гнилой воде. Массар аб Каскамандри, младший брат Разбойника-фанайяла, прославившийся тем, что отрезал себе мочку уха, чтобы продемонстрировать свою решимость присоединиться к Ордалии, а не оставаться номинальным правителем в Ненсифоне, был убит копьем с железным наконечником меньше чем в ста шагах от насыпей Ирсулора. Принц Чарапата и его безоружные рыцари тем временем снова и снова оказывались отброшенными на запад в своих попытках добраться до осажденного короля. Его военачальникам пришлось сдерживать принца, таким сильным было его горе.

Король Умрапатура смотрел, как мир и небо исчезают за завесой Орды. Воздух гудел от визга, пока он не перестал слышать собственные заунывные команды.

Орда приближалась к Ирсулору, и он был всего лишь островом в ревущем море.

Все это время маги продолжали идти по небу на север, вспарывая и сжигая затененную землю. Они уже знали, что один из них, Кариндусу, допустил ошибку, возможно катастрофическую, но у них не было никаких средств для передачи какой-либо альтернативной стратегии – они едва могли видеть друг друга в таком состоянии. В конце концов наиболее решительные из них отказались от своего курса на север, а другие последовали за ними, образуя разбитые когорты, чей обратный путь был отмечен огнем и светом. Некоторые терялись в пыли и никак не могли найти дорогу в Ирсулор, а несколько глупцов продолжили двигаться прежней дорогой, ничего не замечая, и не поворачивали назад, пока не миновали северный край пылевых облаков.

Никто не вернулся вовремя, чтобы противостоять Консульту и его тяжелым ударам.

Прозрачные полотнища тусклой и зловонной охры закрывали солнце, и тень падала на скопления людей, сгрудившихся в развалинах мертвого города. Шранки бросились вверх по насыпи и напали на ощетинившиеся ряды людей, которые стояли сомкнутыми, щитом к щиту и плечом к плечу, как и во время первой битвы. Орда цеплялась за Ирсулор, как за торчащий гвоздь.

Сыны Нильнамеша держали север и запад, просовывая мечи и копья между хитроумными плетеными щитами, почти неуязвимые в своих одеждах из позолоченного железа. Подавляющее большинство из них сражались под древними знаменами Эшдутты, Харатаки, Мидару, Инвойры и Сомбатти, так называемых пяти воинств Нильну, объединенных племен, которые воевали за весь Нильнамеш с незапамятных времен. Никогда еще со времен Анзумарапаты II так много сынов Нильну не выходили за пределы засеянных пастбищами равнин своего дома. Исчезло древнее соперничество, смертельная ненависть, которая так часто натравливала их друг на друга. Исчезли все различия. И казалось сумасшедшим и трагическим безумием, что люди могут поднимать оружие против людей, когда такие мерзкие создания наводнили весь мир.

Правители Гиргаша удерживали восток – это были свирепые горные воины, пришедшие из высоких крепостей в Хинаяти вместе со своими более мягкими родственниками из Аджоваи и долин. Спешившись, король Урмкатхи стоял впереди своих соотечественников, подняв знамя вместо того, чтобы отдавать команды. Вельможи Кайана удерживали юг – порочные люди пустыни Чианадини, а также их более высокие братья из Ненсифона и Монгилеи. Все они были одеты в великолепные кольчуги павшей империи своих отцов. Вокруг стоял такой шум, что они ничего не знали о падении принца Массара – и так почтили его своим мужеством.

Крича с беззвучной яростью, люди Юга атаковали и рубили бормочущую массу. Даже на склонах холмов нечеловеческая свирепость штурма заставляла тех, кто находился глубоко в строю, прижимать свои щиты к спинам тех, кто стоял перед ними, превращая фаланги в своеобразные структуры из плоти, связок и костей. Снаряды расчерчивали черным и без того затянутое пеленой небо, стрелы без всякого вреда гремели, ударяясь в броню людей, за исключением немногих несчастных. Кетьянские лучники отвечали большими залпами, целыми полотнищами стрел, подавляя противника, но с каждым из них они подставляли себя под бесконечный черный дождь, и потери их были ужасны.

* * *

Глаза Сорвила резко распахнулись. В его ушах эхом отдавались крики аистов, занятых гнездованием. Он даже шлепнул ладонью по пустому воздуху прямо перед собой, настолько ярким был образ обожженного солнцем аиста, стоящего у него на груди.

Потом он сел, моргая. Они переместились на безлесный нос холма, который в остальном был густо покрыт лесом, так что он сразу увидел, что остался один. Видел он и окружающие холм залитые солнцем мили, изрезанную местность, ставшую мягкой, как океанские волны, из-за шерстяных балдахинов, покрывавших ее. Земля, похожая на старуху.

Он заснул на пучках травы, окаймлявших грубую каменную скалу в форме лезвия топора, венчавшую холм. Пока он спал, тень отодвинулась, и он почувствовал, как солнце обжигает его щеки и руки. Особенно нагрелась его кольчуга.

Он вглядывался в соседний сумрак леса, моргая и ища любые признаки присутствия царственных брата и сестры. Острая боль пронзила его грудь, когда он понял, что их снаряжение тоже пропало.

Неужели они бросили его?

Он встал, стряхивая пух с одежды и сонливость с рук и ног. Затем он побрел в лесистые области, следуя по неясной линии вершины, надеясь найти своих хранителей…

* * *

Закаленные в первой битве с Ордой, люди Юга взимали со шранков ужасную дань. Когда они оглядывали поле боя, то видели бесчисленное множество лиц, белых и кричащих по-кошачьи, – шранки, все больше шранков, размахивающих хриплыми руками, вздымающихся над водоемами внизу. А посмотрев назад, они видели ряды людей, выстроившихся вдоль нагроможденных насыпей и возвышенностей, огороженных ярко раскрашенными щитами и ощетинившихся копьями, штандарты, изорванные дротиками и нагруженные зацепившимися на них стрелами. И они вспомнили слова своего святого пророка – о том, что увидят потрясающие и ужасные зрелища, что перенесут невообразимые испытания – и спасут мир.

И они поверили в это.

Шранки были пронзены копьями и забиты молотами. Их сбрасывали со склонов или тащили вниз их воющие сородичи. Вскоре земля вокруг мертвого города была усеяна трупами до такой степени, что многие шранки были просто растоптаны, потому что не удержались на ногах, – они спотыкались о трупы, падали, не найдя опоры, и по ним молотили копьями, дубинками и мечами.

Их визг эхом отдавался от самого свода небес.

Высоко под каменными пальцами король Умрапатура воспрянул духом, видя, что его войско слишком удачно расположено, чтобы потерпеть поражение, что его можно было только размолоть до основания. Скоро, рассуждал он, Саккаре и Кариндусу вернутся, и когда столько шранков набросится на Ирсулор, задушив его своим количеством, бойня будет грандиозной.

Учитывая его более удобную для обзора позицию, он был одним из первых, кто увидел огромное пятно на бурлящей коже Орды, черный миндаль, марширующий под серо-бурыми небесами, медленно двигавшийся через омерзительные поля шранков и придвигающийся все ближе к осажденным сыновьям Гиргаша. Высота этой массы была первой деталью, которую он смог различить: существа, составлявшие ее, возвышались над шранками. Затем он понял, что черный цвет этой массы был вызван волосами составлявших ее существ, большими косматыми коронами на их головах, похожих на котлы. Информация о существовании этих созданий пришла к королю внезапно, хотя его душа долго не могла понять их значения.

Башраги.

Многие заметили их отвратительное приближение, но, как и Умрапатура, все были бессильны выразить свой ужас и тревогу. Гиргаши на насыпи видели их в промежутках между бешеными атаками – сотни отвратительных остовов поднимались над шранками, метавшимися внизу, они двигались строем в железных доспехах, бросая и топча орды перед собой.

Башраги. Три руки, сросшиеся в одну. Три вросших одна в другую грудных клетки. Три кисти вместо пальцев. Они были оскорблением для глаз, зрелищем, которое вызывало благоговейный трепет и отвращение – так ужасно было их уродство. Безумные лица свешивались с каждой гротескной щеки. Родинки в виде конского хвоста, торчащие где попало из кожи.

Умрапатура мгновенно понял природу ловушки Консульта. Зная, что Орда развернется и нападет на Ирши, им оставалось только ждать в засаде и надеяться, что их противник окажется настолько глуп, что пошлет своих магов…

Король-верующий всматривался в даль на севере, всматривался в затянутое пеленой небо в поисках признаков Саккаре или Кариндусу.

Мерзкие твари придвинулись еще ближе. Уцелевшие лучники-гиргаши нашли свою цель. Они забросали павший легион стрелами. И на мгновение Умрапатура осмелился надеяться…

Но башраги продвигались вперед невредимые, с иглами, как у дикобраза. Они взбирались по склонам, пока не оказались перед гиргашами.

Король Урмкатхи был убит одним из первых, поскольку стоял впереди своих сородичей, высоко подняв знамя, как маяк, чтобы утешить своих людей. Башраги пробрались в их гущу, размахивая огромными топорами и молотами. Щиты были разбиты вдребезги. Руки были разбиты вдребезги. Головы были раздроблены. Целые тела вкатились в ряды стоящих позади них. Несмотря на всю храбрость правителя и его вассалов, они не могли сравниться с теми существами, которые рубили и ревели над ними. Они смялись, как фольга, и рассыпались в разные стороны.

В течение ста ударов сердца башраги захватили вершину насыпи. Сердце Умрапатуры сжалось. Только морские пехотинцы Сиронжа и их полированные щиты стояли между чудовищами и гибелью его армии.

Позолоченный сверкающим золотом, король Эзелос Мурсидид возглавил атаку, вонзив свое копье в глотку переднего зверя, но был повержен на дрожащую землю огромным молотом другого. Но прославленные морские пехотинцы не дрогнули. Они бросились на чудовищ, и началась битва, не похожая ни на одну из тех, что происходили со времен Древнего Севера. Бесстрашные, умелые, вооруженные лучшим оружием из селевкарской стали, сиронжийцы сдерживали неуклюжий натиск врага. Но всего один удар сердца. За каждого убитого ими башрага погибали десятки их братьев. Они были разбиты вдребезги, почти как мешки с человеческой кожей.

Люди, мобилизованные повсюду в тесноте лагеря: священники, судьи и водоносы, больные и раненые – все это не имело значения. Все бросились врассыпную…

Но башраги прихлопнули их насмерть. Люди исчезали под нечеловеческими ударами. Это было все равно что стать свидетелем резни детей.

То, что последовало за этим, произошло так быстро, что те, кто был под развалинами-пальцами, едва могли в это поверить.

Неисчислимые шранки прорвались через брешь, образованную башрагами, и их вопящие массы хлынули в узкие проходы позади фаланг айнритийцев. Что касается людей, то заудуньяни были обучены сражаться в окружении, создавать вокруг себя защитные стены – и выживать. И некоторые действительно делали именно это, но многих других охватила паника, и люди были убиты тысячами. Умрапатура стоял неподвижно, его взгляд дрожал, видя одно зверство за другим. Люди падали вниз с искаженными гримасами лицами и бились в конвульсиях под колышущимися тенями. Павильоны и багажные повозки исчезли. В течение нескольких ударов сердца вся нижняя часть города была захвачена, и те формирования, которые не разлетелись и не перемешались с другими людьми, теперь были поглощены шранками – уменьшающиеся островки людей в перемалывающем все море чудовищ.

Смерть вихрем неслась вниз.

Нильнамешский король-верующий разинул рот и споткнулся. Шальная стрела попала ему в руку и пронзила перчатку.

Он недоверчиво поднял свою пронзенную ладонь и увидел первых магов, шагающих по полотнищам убийственного света. Некоторые двигались по одному, другие – рваными импровизированными строями. Они казались блестящими пылинками, протыкающими облака стрел и волочащими по Орде разрушительные огненные полотнища. Сначала десятки, а потом сотни магов, чудом висящих в низком небе, движущихся под горными уступами и впадинами пыли.

Весь север, казалось, пылал от магического разрушения.

Но было уже слишком поздно.

Люди стонали в пыли. Мир завопил от торжества нечеловеческих созданий.

* * *

Сорвил шел сквозь какой-то странный туман, который завывал у него в ушах, и прерывисто дышал. Лесная подстилка хрипела под его сапогами. Дубы и клены поднимались высоко и насмехались над ним, заслоняя солнечный свет.

Он услышал их прежде, чем увидел. Рядом с собой.

Он стоял, затаив дыхание, прислушиваясь сквозь скрип и щелканье окружающего леса.

– Да-а-а-а-а…

Им овладела какая-то иная чувствительность, и он пополз вперед, вглядываясь сквозь заросли кустарника. Теперь его уши улавливали не только звуки, издаваемые его движением, но и другие – звуки страсти, которая задыхалась среди листьев.

Он крался, как вор…

* * *

Увидев опустошение, вернувшиеся маги Завета и Вокалати удалились в небо над пальцами, образовав кольцо парящих, обезумевших от битвы собратьев. Их лица почернели от пыли и слез, и они выплескивали в своем колдовском пении ненависть и злобу. Маги школы Завета держали в руках абстрактные конструкции света, Вокалати сияли фантомами. И они сжигали тех, кто карабкался и карабкался по склонам. И они сожгли тех, кто надругался над трупами павших. И они сожгли тех, кто толкался в толпе.

Склоны превратились в поля мечущихся силуэтов.

Саккаре повернулся к Кариндусу и испугался пустоты, мелькнувшей в его глазах. Он приказал своему бывшему сопернику зависнуть рядом с ним, говоря одними губами: «Позволь мне показать тебе, что ты должен победить!» Потому что не что иное, как Гнозис, было той наградой, которую аспект-император предлагал анагогическим школам.

Но чудовищный гнев одолел великого магистра Вокалати, безумие того, кто не может жить отдельно от своей гордыни. Его имя было потом увековечено как имя бесчестного. Имя, которое его род вычеркнет из списков своих предков. Он выкрикивал заклинания с диким упорством, хлестал землю жестоким огнем, убивая не только шранков, но и людей. Выжившие внизу закричали, ошеломленные и потрясенные.

Саккаре закрылся от схватки вместе с этим безумцем. К ужасу тех, кто наблюдал за ними, два великих магистра сражались над нечеловеческими толпами, обмениваясь злобными огнями, двумя видами волшебства. Побежденный Кариндусу был сброшен с небес и уничтожен.

Не зная, что произошло, несколько Вокалати атаковали Саккаре – а затем еще несколько, и так пока почти половина Вокалати не обнаружила, что они нападают без всякой причины, кроме того, что их братья пришли в такую ярость. Так школы Завета и Вокалати поглотили друг друга в последнем акте безумия.

* * *

Оставшиеся в живых люди оторвали взгляд от нависавших над ними пальцев. Сначала они не могли поверить своим глазам. Они смотрели испуганно и недоверчиво, а вокруг них по дымящимся склонам поднимались шранки. Обезумевшие твари бросились на несколько сотен собравшихся против них, рубя и визжа, – воинство, которое протянулось к темному краю мира.

И тогда окровавленный король Сасал Умрапатура увидел, что он обречен. Он упал на колени и стал молиться, чтобы его святой пророк победил… чтобы его любимая жена и множество детей пережили грядущий ужас.

Он поднял глаза и увидел, как падает на землю один из магов, как пылают волны его одеяния.

Шранки схватили его и изнасиловали, пока из него вместе с кровью утекала жизнь.

* * *

Сорвил едва мог дышать. Его слюна гравием царапала ему горло, когда он глотал.

Две бледные фигуры на фоне глубин серого и водянисто-зеленого, одна, легкая, на другой, твердой, заключившие друг друга в крепкие, дрожащие объятия.

Целовавшиеся так, словно у них было одно-единственное дыхание на двоих.

Их изголодавшиеся чресла слились друг с другом.

Никогда еще он не был свидетелем такого зрелища – захватывающего дух, наполненного яростью, ужасом и властной похотью. Он перестал быть самим собой, увидев это. Ни одна из его забот не сохранилась в его памяти после того, как он вторгся в чужие владения. Он не помнил об отце. Не помнил о Слезе Господней, которая могла отомстить за него.

Ничто не имело значения, кроме этого…

Дети бога спаривались. Женщина, которую он любил, предавала его…

Его «младший брат» дал о себе знать. Он нашел его, схватил холодными пальцами и горящей ладонью.

И он совокупился с движущейся картиной, извивающейся перед ним, выгнулся дугой в ответ на урчание черноволосого мужчины, пролил свое семя в тот момент, когда рядом зазвучал высокий крик белокурой девушки.

* * *

Холмистые высоты Ирсулора дымились и кишели ползающими людьми и шранками.

Маги повисли в воздухе, обрушивая смерть на своего злобного врага. Они плакали даже тогда, когда говорили об огнях, потому что, когда они смотрели вниз, весь мир кружился и кипел от мерзких шранков. И из десятков тысяч тех, кто был их братьями, все они были мертвы и осквернены…

Растоптанные щиты. Пронзенные трупы, покрытые сгустками гниющих тел, как муравьи на яблочной кожуре.

Маги бичевали насыпи, колотили по склонам, пока Ирсулор не встал на дыбы, как гора, сожженная дотла, покрытая обгоревшими, почерневшими трупами. Люди, шранки, башраги…

И все же толпы людей устремились вперед. Орда бросилась в темноту, их поток, похожий на гигантский плащ из извивающихся личинок, с воем метнулся за горизонт. С воем.

А маги были так одиноки.

Багровые одеяния Саккаре почернели от грязи и огня, и он спустился вниз, ступил на обугленную вершину в отчаянной попытке найти тело Умрапатуры. Но он едва мог отличить шранка от человека, не говоря уже о том, чтобы отличить одного человека от другого. Он смотрел вдаль, поверх ярусов дымящихся трупов, сквозь гребень сверкающего колдовства, на охваченные суетой равнины, и ему казалось, что он смотрит в будущее, на то, что произойдет с миром, если его святой пророк потерпит неудачу…

Безумие. Пороки. Никакого смысла и милосердия.

Маги услышали его прежде, чем увидели – выкрикивающий заклинания голос, похожий на раскат грома, единственный голос, который мог перекрыть бремя рева Орды. Он пришел с запада, аспект-император, искрящийся ослепительной синевой сквозь мили заслоняющей ее грязи. Там, где он шел по воздуху, целые участки земли взрывались под ним, как будто сам бог колотил размолотую землю. Шранки падали искалеченными тысячами, пролетев сотни шагов, прежде чем обрушиться дождем на своих нечеловеческих собратьев.

Анасуримбор Келлхус приблизился к магам и велел им следовать за ним домой.

* * *

Она опустила голову ему на грудь и лежала неподвижно в чувственном изнеможении. Ее груди словно целовали его тело, а спина изогнулась, как устричная раковина. Сорвил уставился на них, не двигаясь от потрясения, вызванного его угасающим пылом. Стыд. Ликование. Страх.

Понимание того, что он не может пошевелиться, не дав им о себе знать, лишило его возможности дышать. Он стоял ошеломленный, когда она повернулась к нему и улыбнулась.

Он рухнул в кромешную панику и стыд.

– Кто мы такие, – воскликнула она с сонным смехом, – чтобы ты так над собой издевался?

Он неловко застегнул штаны, а затем встал, зная, что тень его похоти все еще отчетливо видна. Но это было почти то же самое, как если бы их бесстыдство требовало, чтобы он был наглым в ответ. Она слезла с обмякшего брата и встала в пятнистом солнечном свете, совершенно нагая, в полном единении с дикой природой.

«Как? Как она могла так поступить со мной?»

Слезы жгли ему глаза. Любил ли он ее? Так ли это было? Неужели сын Харвила был таким заблудшим глупцом?

Она стояла перед ним, совершенно обнаженная, с гибкими руками и ногами, узкими бедрами и бледной кожей, раскрасневшейся от неистовой страсти. Солнечный свет отбрасывал тень от ее груди на белые ребра, подчеркивая золотыми нитями ее принадлежность к женскому полу.

– Ну? – спросила она с улыбкой.

Безразличный, Моэнгхус воспользовался этим промежутком времени, чтобы начать одеваться позади нее.

– Но… – Сорвил услышал свой голос и понял, что плачет, как дурак.

Ее взгляд был одновременно скромным и высокомерным. Моэнгхус мрачно оглянулся через мускулистое плечо.

– Вы брат и сестра! – выпалил король Сакарпа. – То, что вы… сделали… это… это…

Он мог только стоять и недоверчиво смотреть на них.

– Кто ты такой, чтобы судить нас? – воскликнула она, смеясь. – Мы плод гораздо более высокого дерева, Лошадиный Король.

В первый раз он понял, какое презрение и насмешку его спутники скрывали в этом имени.

– А если ты забеременеешь?

Серва нахмурилась и улыбнулась, и впервые Сорвил понял, что все тепло, которое она ему продемонстрировала, было всего лишь игрой. Что несмотря на всю человеческую кровь, текущую в ее жилах, она была и всегда будет дунианкой.

– Тогда, боюсь, мой святой отец убьет тебя, – сказала она.

– Меня? Но я же ничего не сделал!

– Но ты был свидетелем, Сорвил, и твое бедро липкое от этого! И это еще далеко не все.

Застегнув штаны, Моэнгхус шагнул следом за сестрой, обнял ее и положил свою покрытую шрамами лапу на ее лоно. Он поцеловал горячую шею девушки и закрутил тонкие светлые пряди ее лона между большим и указательным пальцами.

– Она права, Сорвил, – сказал он, ухмыляясь и как будто совершенно не замечая безумия между ними. – У людей есть привычка умирать вокруг нас…

Король Сакарпа стоял, щурясь от охватившего его смятения. Вместо крови его сердце наполнилось яростью.

– Как и народы! – Он сплюнул, прежде чем повернуться на каблуках.

– Сын! – крикнула ему вслед великий магистр свайали, и ее голос был мягким и чарующим. – Сын. Дочь. И еще – враг!

Он едва не забился в конвульсиях, настолько сильна была охватившая его дрожь. Это мучило его всю обратную дорогу до лагеря на мысе. Он поймал себя на том, что боится упасть с края обрыва. Никогда еще ему не было так стыдно… так унизительно.

Никогда еще он не испытывал такой мрачной ненависти.

* * *

Хотя Великая Ордалия и выжила, хотя их бесчеловечный враг был отброшен назад к краю горизонта, вторая битва с Ордой была не чем иным, как катастрофой. Святой аспект-император объявил разделение Ордалии оконченным и приказал войскам Запада и Востока присоединиться к армии Среднего Севера. Никто из королей-верующих не сомневался в его решении, хотя это самое последнее поражение Орды увеличило возможности для добычи фуража. Король Сасал Умрапатура, один из них, был мертв, как и его родственники и вассалы. Они остро ощущали его гибель, ибо он дышал так же, как они дышали, правил так же, как они правили, и, что самое главное, верил так же, как они верили. Если раньше они этого не понимали, то теперь оценили суровую истину: их вера не была надежной защитой.

– Праведники, – напоминал своим товарищам король Пройас, – истекают кровью не меньше, чем нечестивцы.

Армии собирались без фанфар и празднеств, потому что люди Кругораспятия были слишком голодны и изумлены, и среди них было слишком много отсутствующих. Над войсками был натянут покров – тень, невосприимчивая к засушливому солнцу. Старые друзья воссоединились в горе и скорби. Они обменивались историями об Ирсулоре между собой, и правда в этих рассказах мало страдала от неизбежных искажений. Они были свидетелями событий настолько чудовищных, что даже не допускали возможности преувеличения.

Они пришли в страну под названием Акирсуал. В давние времена это была пограничная провинция Куниюри, малонаселенная и известная только холмом под названием Сваранул, который одиноко и необъяснимо возвышался над изломанными пойменными равнинами. Сваранул был священным местом для древних верховных норсирайцев, так как именно здесь боги пришли к вождям их многочисленных племен и даровали им право владеть всеми землями в пределах тысячи лиг.

Святой аспект-император призвал своих королей-верующих собраться и следовать за ним. Поднявшись по разбитым и заросшим ступенькам, он привел их на вершину Сваранула, в развалины колоннады Хиолиса, и встал так, чтобы они могли видеть Великую Ордалию, развернувшуюся на намывных равнинах внизу. И хотя их потери были очень тяжелы, шатры и палатки объединенного воинства все еще украшали землю до самого горизонта. Оружие и доспехи мерцали в солнечном свете, так что казалось, будто алмазы были разбросаны по всему миру. И их сердца укрепились от этого видения своей славы.

Там был принц Чарапата, и многие соболезновали ему. Саккаре, однако, стоял одиноко и задумчиво – из-за слухов о том, что он убил своего собрата-мага, люди сторонились его.

Святой аспект-император широко раскрыл свои украшенные ореолом руки, и вожди Ордалии повернулись к нему с благоговением и печалью.

– Я доставил вас в глубокую пустыню, – сказал он, и от звуков его голоса сердца сжались в кулак. – И теперь даже самые отважные сердца среди вас боятся, что я навлек на вас гибель. Ибо, хотя я предупреждал вас о шранках, описывал вам необъятность их численности и коварство козней нашего врага, вы все же пришли в смятение.

Некоторые стали выкрикивать противоречащие друг другу возражения, и какофония воинственных заявлений эхом прокатилась по руинам храма. Аспект-император заставил всех замолчать сияющей ладонью.

– Они – опилки, а мы – магнит. Если бы мы сосредоточились и сомкнули свои ряды вдоль берегов Нелеоста, они бы пришли. Если бы мы рассеялись по пустынному сердцу Истиульской возвышенности, они бы пришли. Не имеет значения, какой путь мы изберем. Не имеет значения, что мы делаем. Шранки будут приходить и приходить, и мы будем вынуждены уничтожать их.

Подобно неземным пальцам, интонации его голоса то расширялись, то концентрировались, чтобы лучше уловить страсти своей паствы и удержать их…

– Ирсулор… – сказал он, с ужасом вдыхая это имя. – Ирсулор – это само доказательство нашей большей опасности. Дюжина Ордалий могла бы пройти так же, как мы прошли, и устроить бойню так же, как мы устроили, и все же Орда шранков не была бы истощена. Если бы Не-Бог пробудился, они были бы захвачены одной темной и злой волей, и при всей нашей мощи и славе человечество было бы обречено. Сам мир, – сказал он, дирижируя себе протянутой рукой, – будет отдан на растерзание этим убогим созданиям гниющей тьмы…

Горестные крики слились в неровный хор.

– Но что нам теперь делать? – крикнул король Саубон. – Мы жаждем, и нас тошнит от нехватки воды. Мы голодаем и будем голодать до тех пор, пока наши плечи не превратятся в крюки, а наши топоры и дубины не станут тяжелыми от нашей слабости. Мы споткнулись в Ирсулоре. Теперь мы шатаемся.

Эти слова вызвали ужас у многих королей-верующих, так как они считали подобные сомнения оскорблением для высокого положения Саубона.

– Оставь свою дерзость! – с упреком воскликнул воинственный король Хогрим.

– Нет, – сказал святой аспект-император длиннобородому королю. – Мы должны говорить откровенно. Мы должны быть честны со своими страхами, чтобы обладать ясностью, необходимой для их преодоления.

Он шагнул к ним и положил свою благословенную руку сначала на плечо Хогрима, а затем на предплечье Саубона.

– Как многие из вас уже догадались, – сказал он, – я обманул вас, говоря о наших запасах, сказав, что у нас их меньше, когда их было больше. Я морил вас голодом, чтобы наш паек доставил нас как можно дальше.

– Так что же нам теперь делать? – снова крикнул король Саубон.

Из толпы послышались новые крики, на этот раз вразнобой, потому что среди собравшихся было примерно одинаковое число криков в знак согласия и возражений против самонадеянности экзальт-генерала.

Шум утих в свете печальной улыбки святого пророка.

– Соберите все силы, какие пожелаете, – сказал он, выходя из гущи своих подданных и возвращаясь на свое ритуальное возвышение. – Подумайте о своих женах, детях – о своей душе. Не бойтесь призрака жажды, ибо скоро Нелеост, туманное море, разгонит тьму перед нами. И не бойтесь голода…

Он повернулся, сделав две колонны своей рамкой, а чудовищность Великой Ордалии, сотни тысяч струящихся и мельтешащих повсюду, насколько хватало глаз, воинов – своим запредельным фоном. Он горел перед ними, как маяк. Легкий ветерок трепал заплетенные в косички льняные волосы его бороды. Полы его мантии покачивались.

– Страдать – значит нести зло, – сказал он, – и мы должны страдать, чтобы спасти наш мир. Не важно, куда это нас приведет, к какому безумию, к какому злу, – мы должны идти кратчайшим путем…

Святой аспект-император Трех Морей обернулся, сияя среди сомневающихся и испуганных. Он приветствовал каждого из них простым, любящим и глубоким взглядом. Он укрепил их сердца, хотя и ужаснул их. Ибо они поняли то, что он собирался сказать – правду, которую они не осмеливались шептать даже в одиночестве.

– Отныне сам наш враг будет поддерживать нас…

Наконец-то была дана эта страшная команда.

– Отныне мы едим шранков.

Глава 12
Момемн

Любой глупец может видеть пределы поля зрения, но даже самый мудрый не знает пределов познания. Так невежество становится невидимым, и все люди становятся глупцами.

Айенсис. «Третья аналитика рода человеческого»

Конец лета,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Момемн

Некоторые путешествия требовали неподвижности.

Он снял комнату и проскучал там несколько недель, которые уже вытерпел много раз прежде. Он не столько готовился, сколько медлил, пока мир созревал для его появления. Он был Воином Доброй Удачи…

Его урожай созреет так же, как уже созревал.

Каждое утро он видел, как встает и в последний раз выходит из комнаты. Он гнался сам за собой, видя собственную спину на каждом углу, среди перемешивающихся толп. Яблоко находило его. Монета. Жрец Джюкана, который дал ему хлеб, испачканный синей плесенью. Он слышал, как люди разговаривают на улицах, слышал их перебивающие друг друга голоса, и ему было трудно отделить причины от следствий. Он слушал людей и слушал свое слушание. Большинство людей ничего не замечали, но некоторые смотрели на него другими глазами. Маленькая девочка все визжала и визжала. Слепой нищий, всхлипывая, обнял его за колени.

– Ты должен дать! Дай!

Иногда он глядел в одинокое окно, из которого был виден храмовый комплекс Кмираль, группа черных зданий, в утренней дымке казавшихся серыми. Иногда каменные просторы были пусты, иногда их заполняли бунтующие толпы.

Иногда он просто наблюдал за собой, глядя в окно.

Он видел Андиаминские Высоты, сверкающие крыши, вздымающиеся в беспорядке, стены, иногда белые на солнце, иногда вымазанные черным от пожаров. Он слышал зов рогов и понимал то, что и так всегда знал.

Женщина, которую он убил, была свергнута.

Он увидел паука, бегущего по половицам, и понял, что весь мир – это его паутина. Он чуть не наступил на нее десять тысяч раз. Почти наступил, снова и снова…

Он проснулся и увидел, что одевается возле своей вешалки. Он смотрел, как встает и в последний раз выходит из комнаты. Он не столько готовился, сколько медлил, пока мир созревал.

К нему подошла проститутка, и полоска ее обнаженной кожи от подмышки до бедра привлекла внимание рыцаря шрайи, который собирался допросить его. Она уловила что-то в его взгляде и мгновенно утратила интерес к нему – вместо этого она позвала компанию из четырех молодых людей. Он незаметно прошел в Кмираль. Оглядевшись, он увидел самого себя, поднимающегося по монументальным ступеням под храмом Ксотеи. Он видел случайно собравшихся людей, слышал вопли ужаса и недоверия. Он вытер кровь, уже стертую с клинка, а затем встал, глядя на императрицу, которая была одновременно мертвой и живой, торжествующей и осужденной.

Он слышал барабаны врага, грохочущие из-за огромных отвесных стен.

Он видел, как мир ревел и сотрясался.

К нему подошла проститутка…

* * *

Если бы юный Анасуримбор Кельмомас остановился и подумал об этом, он бы понял, что его познания о дворце настолько глубоки, насколько это вообще возможно. Только те места, которые озадачивают, могут быть по-настоящему решены – то есть по-настоящему поняты. Другие места были просто известны, после того как он ознакомился с ними обычным способом.

На Андиаминских Высотах было много путей… тайных, коварных путей.

Таких как зеркала, спрятанные по всему залу для аудиенций, или мест, где нужно было только повернуть голову на расстояние вытянутой руки, чтобы подслушать разговоры в разных комнатах Аппаратории – так искусно были созданы проходы над ними и между ними. Как только Кел научился мастерски вскрывать замки, которые запирали основную часть ходов лабиринта, он по-настоящему оценил хитрость, с которой тот был построен, – хитрость его отца. Многие проходы соединялись с другими, позволяя быстро передвигаться, так что казалось, что человек находится в двух местах одновременно. Некоторые зарешеченные щели, желоба и туннели позволяли наблюдать за отдельными частями лабиринта, так что можно было обмануть человека, чтобы тот доверительно говорил не с тем, с кем собирался, а с кем-то другим. А некоторые щели позволяли наблюдать за той же самой комнатой со второстепенных позиций, неизвестных первому наблюдателю, так что можно было притвориться, что не знаешь о разговоре, и таким образом проверить правдивость этого первого наблюдателя. Мириады способов слежки объединялись разным образом, создавая неисчислимые комбинации. Если бы рыцари шрайи обнаружили Кельмомаса и затопили туннели, им потребовалась бы сотня отрядов, чтобы смыть его в нужном им направлении. А сам он смог бы охотиться на них, как паук на жуков.

Он стал созданием тьмы.

Даже во времена нансуров Андиаминские Высоты были нагромождением восходящих сил, местом, где кровь и мощь становились все более концентрированными по мере приближения к вершине. От храмов и лагерей до Аппаратория, до мириадов помещений, предназначенных для собраний и споров, до Императорского Зала аудиенций и прилегающих к нему апартаментов, где он жил со своей семьей. С тех пор как он себя помнил, Кельмомас всегда гордился тем, как высоко он стоит, как он всегда смотрит вниз на кишащий людьми город. Но теперь он понял, что это был всего лишь тщетный фарс. Сила больше проявлялась в проникновении из видимых мест в невидимые. Главное, внутри ты или снаружи, а не высоко или низко.

Перестройка дворца, по словам матери, потребовала тысячу рабов, трудившихся больше пяти лет. Она никогда не объясняла, что случилось с теми строителями, и это говорило ему, что она знает это, но не хочет рассказывать. Кельмомас иногда потчевал себя рассказами об их смерти, о том, как их загоняли на корабли, которые затем топили далеко в Менеанорском море, или как их тащили на аукцион и продавали союзникам отца, которые затем душили их на каких-нибудь своих плантациях. Иногда недостаточно просто прятаться в тени. Иногда приходится избавиться от лишних глаз, чтобы остаться скрытым.

Отец сумел сохранить тайну своего лабиринта: тот факт, что после падения дворца никто даже не слышал о потайных залах, доказывал, что даже святой дядя ничего о них не знал, – а если и знал, то хотел сохранить тайну их существования как свою собственную. Кел видел, как эотийские гвардейцы и рыцари Бивня сражались друг с другом в позолоченных залах и мраморных вестибюлях. Грубые мужчины, грузные, с блестящими кольчужными доспехами, хватали и закалывали друг друга под покрытыми золотой тканью гобеленами. И когда стало ясно, что гвардейцы превосходят его по численности, он стал ждать неизбежной атаки в туннели, хриплого наплыва людей с факелами. Атаки, которой так и не последовало…

Никто даже не позвал его.

Рыцари шрайи вернулись на следующий день и начали убирать трупы.

Затем появились рабы, оттирающие кровь с мраморных полов и стен. Пропитавшиеся кровью ковры сворачивали в рулоны, похожие на стволы деревьев, и утаскивали прочь. Огонь и дым повредили мебель, которую рабы уносили вереницами, как муравьи. По всем залам расставили курильницы, из которых вздымался фиолетово-серый дым: беспорядочная коллекция благовоний, в которую собрали все самое доступное, не задумываясь о том, будут ли запахи сочетаться друг с другом. Вскоре вонь от потрохов – Кельмомас никогда бы не догадался, что дерьмо будет главным запахом битвы, – чуть-чуть отступила, заглушенная курильницами.

Спустя короткое время – чудесным образом – все стало выглядеть так, словно переворота вообще не было. Это начало казаться игрой, игрой беглеца в пустом остове его собственного дома. Все, что ему нужно было сделать, – это закричать, и тогда пришла бы его мать, успокаивающая и смеющаяся…

«Давай просто поиграем», – говорил он тайному голосу.

«Немного позж…»

Нижние, административные части дворца возобновили свои прежние функции. Поначалу Кельмомас пробирался сквозь сияние и грохот этих стен, и все его тело покалывало от страха быть обнаруженным. Но вскоре он осмелел настолько, что бегал по этим коридорам, прислушиваясь к нарастающим и затихающим голосам. Простой отряд рыцарей шрайи был назначен охранять и патрулировать верхние уровни, и мальчик прошел через самую их гущу, наблюдая за ними, слыша их и даже ощущая их запахи. Он видел, как они играли в азартные игры, плевались на большие ковры или сморкались в них. Он видел, как один из них предавался разным извращениям в гардеробной матери. Он молча посмеивался над их глупостью, с ненавистью тыкал пальцем в их изображения. А когда он уходил в более безопасные глубины, то подражал их голосам, после чего смеялся над эхом.

Он все бегал и бегал, прячась в подземелье, украдкой подглядывая сквозь светлые щелочки и ловя разговоры, принесенные сквозняками. И через некоторое время темнота стала казаться ему реальной, а освещенный мир превратился в скопище бессильных призраков. Он ликовал, упивался радостью, которая была тайной и обманом.

Но как бы сильно-сильно-сильно он ни старался, ему удавалось поддерживать веселье лишь до поры до времени. Иногда оно ускользало, капля за каплей, и на него накатывала тоска, отвратительная, как спутанные волосы в гребне. Он то и дело подпрыгивал, чувствуя себя опустошенным, изо всех сил стараясь побороть жжение в глазах и дрожь на губах. Иной раз тоска охватывала его всего целиком, и он обнаруживал, что замер там, где стоял, как выброшенная на берег рыба, пытаясь сжимать руками воздух. Его горло сводило судорогой, а лицо болело.

И он плакал по-настоящему, как маленький мальчик…

Мамочка-а-а-а-а!

Он подслушал достаточно, чтобы понять, что его мать не была схвачена, и было время, когда он бродил по лабиринту в поисках каких-то признаков ее присутствия.

Понимание того, что ее не было нигде во дворце, давалось ему с трудом.

Как же так? Как она могла бросить его? После всей его работы, его тяжкого труда, изолирующего ее от всего, что отвлекает, проникающего в нее, овладевающего ею – заставляющего ее любить…

Как она могла уйти без своего маленького сына?

Иногда по ночам он даже осмеливался залезть к ней в постель. Он дышал, уткнувшись в ее подушки, и его голова кружилась от ее запаха… Мамочка.

Она исчезла… Он не мог думать об этом, не задыхаясь от ужаса, поэтому думал о ней так редко. Он всегда умел привести в порядок свой внутренний мир, отделить в нем одно от другого. Но уже через неделю после переворота малейшей мысли о ней или даже дуновения ее любимых благовоний или духов было достаточно, чтобы отменить эту сортировку, исказить его лицо гримасами и скривить дрожащие губы. Он сворачивался калачиком, обнимая сам себя, представлял ее воркующее тепло и засыпал в рыданиях.

Но он не чувствовал себя одиноким – совсем по-настоящему. Несмотря на то что он был один, прячущийся от всех мальчик, он не был одинок. С ним был Самми – тайный Самармас, – и они играли, как прежде.

«Ты грязный. Твоя кожа и одежда испачканы», – говорил ему тайный голос.

«Я замаскировался», – отвечал Кел.

Они воровали еду, когда чувствовали голод, сбивая этим с толку рабов.

«Дядя знает о нас…» – предупреждал голос.

«Он думает, что я сбежал, что кто-то приютил меня».

И они размышляли о великой игре, которая настигла их, бесконечно обсуждали возможные и реальные ходы.

«Она у дяди… Он лжет, чтобы обмануть отца», – говорил голос.

«Она будет казнена».

И они плакали вместе, два брата, содрогаясь в клетке одного и того же маленького мальчика.

Но они знали, с хитростью не столь отличной от хитрости обычных детей, что тот, кто жаждет власти своего брата, также жаждет и всего, что ему принадлежит. Они знали, что рано или поздно святой дядя поселится в их дворце, считая его своим собственным. Рано или поздно он заснет… И при всей живости его чувств, при всей глубине его силы святой шрайя Тысячи Храмов в конце концов ошибется в своих предположениях и падет под их детским ножом.

Они были такими же дунианами, как и он. И у них было больше времени. Была еда. И секретность.

Им не хватало только мяса.

* * *

Дни побега превратились в недели побега. Имхайлас исчезал на несколько дней подряд и возвращался обычно с ужасными новостями, тщательно завернутыми в ложные надежды или, что еще хуже, в отсутствие новостей. Майтанет, Хранитель Империи, продолжал укреплять свое положение, требуя от той или иной особы признания в верности, придумывая все новые доказательства злодеяний императрицы.

Ни слова о Телиопе. Ни слова о Кельмомасе.

А ее дети, как она уже поняла, были действительно всем, что имело значение. Несмотря на мрачное настроение, бесконечные тревожные часы, беспокойство, которое, казалось, постоянно грозило безумием, она нашла передышку в своем вынужденном уединении. Когда дело доходило до титулов, полномочий и привилегий, она чувствовала себя гораздо в большей степени раскрепощенной, чем обделенной. Она уже забыла, каково это – жить жизнью, сосредоточенной только на самых элементарных потребностях и страстях. Она совсем забыла о том, как медленно бьется сердце простоты.

«Пусть императрица умрет, а блудница останется жить», – иногда ловила она себя на этой мысли. Пока ее дети могут жить свободно и безопасно, какое ей дело до облака проклятий, которым была империя?

Только Нари мешала ей открыто признаться в этом чувстве. Девушка продолжала заниматься своим ремеслом, несмотря на Имхайласа и его жестокий запрет, несмотря на настороженные глаза и уши святой императрицы.

– Вы не знаете, – сказала она однажды Эсменет, со слезами на глазах пытаясь объясниться. – Вы не знаете… наглости моих соседей. Если я прекращу это делать, они подумают, что у меня есть покровитель, что кто-то великий взял меня в любовницы… Они станут завидовать – вы даже не представляете, как они будут завидовать!

Но Эсменет знала это наверняка. В прошлой жизни одна из ее соседок-блудниц столкнула ее с лестницы своего дома из-за зависти к ее клиентам. Так что она довольствовалась тем, что изображала больную мать девушки, лежа в своей кровати за ширмой, в то время как Нари задыхалась и окрыленно стонала под хрюкающими мужчинами. Кастовая аристократка, рожденная с теми привилегиями, которые дал ей Келлхус, на месте Эсменет должна была умереть, как ей казалось. Часть ее гордости была бы уничтожена. Но она не принадлежала к кастовой знати. Она была тем, кем была всегда – старой шлюхой. В отличие от многих других, она не нуждалась в том, чтобы Анасуримбор Келлхус показывал ей баррикады тщеславия и самомнения. Ее гордость была растоптана в грязь давным-давно.

Ее тревожила не гордость, а страхи.

Слушать Нари означало слушать саму себя – такую, какой она была когда-то, чтобы снова стать ножнами для острия, сменяющегося острием. И Эсменет все это знала, помнила с поразительной ясностью. Зыбкое мгновение проникновения, задержанное дыхание, а затем выпущенный выдох, слишком быстрый, чтобы быть захваченным такой неуклюжей страстью, как сожаление. Скрежещущее щекотание маленького и пронзительная боль большого. Быть ударом кремня, никогда не зная, какой огонь будет в ней зажжен, отвращение, нежность или задыхающееся удовольствие. Сделать орудие из своего смятения, сделать театр из своей вздрагивающей, трепещущей фигуры, которая так распаляла мужчин.

Но вот чего она не знала по-настоящему, так это опасности.

Конечно, она уважала свое ремесло. У нее были свои правила, свои меры предосторожности. Никаких пьяниц, если только она их хорошо не знает. Ни белокожих погонщиков, ни чернокожих наемников. Никого с язвами. Но она всегда, и ей было трудно думать об этом, верила, что она больше, чем все мужчины, которые ее использовали. Она была по меньшей мере так же озлоблена, как и другие шлюхи, и, возможно, более склонна к жалости к себе. Но она никогда не видела себя жертвой – во всяком случае, по-настоящему. Для нее это не было так очевидно, как для Нари…

Она не считала себя одиноким ребенком, которого используют и которым торгуют похотливые и опасные мужчины.

Иногда, заглядывая в узкие щели между панелями ширмы, она видела их лица, когда они трудились над девушкой, и сжимала кулаки от ужаса, настолько уверенная, что кто бы это ни был, он сломает ей шею ради простого господства над ней. Иногда, когда высокая тень уходила, она смотрела на Нари, лежащую обнаженной на скомканных и грязных одеялах и поднимающую руку, словно она собиралась заговорить с кем-то, но потом нерешительно опускающую ее. А низложенная императрица Трех Морей лежала, раздираемая мыслями о богах и животных, о разбитом сердце и об осквернении, о чистоте, которая скрывается в непонятных промежутках между ними. Мир казался местом гниющих алчущих жителей, а люди – не более чем шранками, просто более сложно устроенными.

Она тосковала по своему дворцу и обожающим ее рабам, по солнечному свету, пробивающемуся сквозь ароматный пар, и по скрытому пению хоров. И она плакала так тихо, как только могла, из-за отсутствия своего маленького сына.

– Мне… стыдно, – сказала ей однажды девушка.

– Почему тебе должно быть стыдно?

– Потому что… Вы могли бы проклясть меня и отправить в ад.

Императрица снисходительно кивнула.

– Значит, ты все-таки боишься… а не стыдишься.

– Вы – его сосуд! – воскликнула Нари. – Я была у Скуари и видела его рядом с вами. Святой аспект-император. Он – бог, я в этом уверена!

После этих слов наступила тишина, которую могло заполнить только поверхностное дыхание.

– А что, если бы он был просто человеком, Нари? – спросила Эсменет.

Она так и не поняла мрачного каприза, заставившего ее произнести эти слова, хотя и пожалела о них.

– Я ничего не понимаю, – ответила девушка.

– Что, если бы он был просто человеком, притворяющимся кем-то более могущественным – пророком или даже, как ты говоришь, богом, – просто чтобы манипулировать тобой и бесчисленным множеством других?

– Но почему бы он так поступил? – воскликнула Нари, казавшаяся одновременно взволнованной, смущенной и испуганной.

– Чтобы спасти твою жизнь.

Нари, несмотря на всю свою красоту, выглядела некрасивой в моменты неосторожного горя. Эсменет смотрела, как она сморгнула две слезинки, прежде чем попыталась найти убежище под фальшивой крышей, которая была ее улыбкой.

– Почему бы он так поступил?

* * *

Обычно они ели молча. Поначалу Эсменет приписывала молчание девушки ее рабскому детству – рабыни были повсеместно приучены оставаться тихими и незаметными в присутствии своих хозяев. Но в остальном смелость Нари заставила ее изменить это мнение. Будучи в мрачном настроении, Эсменет думала, что она, возможно, таким образом защищает себя, делая все возможное, чтобы облегчить грядущее предательство. Когда же ей становилось легче, она думала, что девушка просто не замечала смыслов, которые вечно пропитывают молчание, и поэтому оно не тяготило ее.

Поначалу в их совместном проживании было некоторое утешение, вызванное тем, что Эсменет пребывала в беспредельном изнеможении, а Нари – в раболепном упрямстве. На самом деле именно ее соседи, созвездие грязных жизней вокруг нее, жившие на другой стороне улицы, а также выше и ниже ее, породили основную часть конфликта между ними. Обычно Эсменет думала, что Нари просто использует что-то случайное вроде свиста соседок, как предлог, чтобы дать выход невысказанной страсти. Девушка всегда старалась использовать свой кроткий рабский голос, чтобы быть уверенной. Но в остальном она относилась к Эсменет так, словно та была больной бабушкой.

– Вам нужно ходить медленнее, а то они увидят вашу быструю тень сквозь ставни! Вам нужно быть еще более немощной!

Жалобы порой были просто смешными, и все же императрица подыгрывала им. Ничто так не возбуждает, как тревожный испуг.

– Вам нужно согнуть спину – сгорбиться, как старухе! – командовала девушка.

И так все больше и больше ужаса овладевало воздухом между ними.

* * *

Молодой рыцарь шрайи наблюдал за происходящим глазами, которые могли только моргать.

Маленький мальчик с лохматыми светлыми волосами играл один на парапете перед ним. Когда он вышел из тени, его грива сверкнула на солнце почти белым цветом. Но в остальном он был грязен, как будто его воспитывали только дикие животные.

– Так что же происходит с Ордалией? – спросил мальчик, обращаясь к кому-то, кого рыцарь не видел.

– Война, – ответил мальчик, словно отвечая на собственный вопрос. – Но не просто война. Война с голыми.

Потом он рассмеялся, словно получив неслышный ответ.

– Представь себе, что там, на вершине этого дерева, стоит человек, просто стоит, а под ним бегут в бешенстве голые, огромная масса их, такая же большая, как город, даже больше, до самых краев земли, везде, насколько хватает глаз. Представь себе человека, поющего голосами, которые сотрясают самую суть вещей, сметают живую землю под ними шлейфами света – да, света! – варят голых в их шкурах! А теперь представь себе ожерелье из таких людей, высоко висящую цепочку, идущую через кишащие пустоши, взрывая Орды, кричащие и карабкающиеся перед ними.

Мальчик прошелся по парапету колесом, его руки и ноги изгибались с акробатической точностью. Он усмехнулся своему незаслуженному опыту и продолжил говорить, словно сам с собой:

– Мне отец сказал. По его собственным словам, он сказал: «Вот как это произойдет, Кел». Ну, в основном это его слова. И немного моих слов тоже. Тайные слова – он даже так сказал. Слова, которые никто-никто не может услышать.

Он шел, как акробат по канату, снова и снова переступая с пятки на носок. Несмотря на свою миниатюрную фигуру, он, казалось, возвышался над чернильной лужицей собственной тени.

– Нет. Он никогда не приказывал мне никого убивать. Но тогда зачем ему это нужно? Эти слова были тайной…

Тут мальчик впервые повернулся и посмотрел на наблюдающего за ним рыцаря.

– Конечно, он не стал бы убивать тех, кто его слушает.

Ребенок подскочил к нему, стараясь не попасть в лужу крови. Он остановился и посмотрел на него сверху вниз, упираясь руками в колени. Его лохматая голова заслонила солнечный свет.

– Ты ведь все слышал, не так ли?

Он низко наклонился к его лицу, почти коснулся его глаза.

Молодой рыцарь шрайи попытался закричать – но его глаза только моргали.

Каким-то непостижимым образом мальчик вытащил из него серебряный вертел – как будто его голова была ножнами. Он прижал эту штуку к своему грязному лицу, оставив на щеке следы крови, похожие на птичьи.

– Это должно было остаться тайной… – сказал маленький мальчик и ухмыльнулся, как ангел, из-под личины которого выглядывал демон.

* * *

Нари едва сдержала крик, когда увидела его темную фигуру в дверях – обе женщины были обеспокоены его долгим отсутствием.

Имхайлас становился все более скрытным во время своих визитов. Мало у кого из женщин было столько причин презирать мужчин, считать их тщеславными, жестокими, даже смешными, как у Эсменет, и все же она обнаружила, что тоскует не только по самому Имхайласу, человеку, который пожертвовал всем ради нее, но и по простой ауре его силы. Когда они были вдвоем с Нари, казалось, может случиться что угодно и они окажутся беспомощными. Они были беженцами. Но когда он подходил к ним, принося с собой запах всеобщего напряжения, они начинали чувствовать себя почти маленькой армией.

Какой бы грубой, обезьяньей она ни была, мужская сила представляла собой столько же надежд, сколько и угроз. Мужчины, рассуждала она, были хорошим тонизирующим средством против мужчин.

Он выкрасил волосы и бороду в черный цвет, что, вероятно, объясняло едва не вырвавшийся у Нари крик. А еще он переоделся: теперь на нем была кожаная куртка с железными кольцами поверх синей хлопчатобумажной туники. Подмышки у него были черными, а бедра скользкими от пота. Его рост всегда удивлял Эсменет, сколько бы раз она его ни видела. Она не могла смотреть на его руки, не ощущая призрака их объятий.

Его лицо выглядело более сильным из-за черной бороды. Его голубые глаза стали еще более холодными и, если это было возможно, еще более влажными от преданности. Он стал казаться ей воплощением прибежища, единственной душой, которой она могла доверять, и она глубоко любила его за это.

Эсменет застыла там, где стояла. Ей достаточно было увидеть выражение его лица, чтобы понять, что он нашел ответ на ее самый отчаянный вопрос.

Имхайлас отодвинул встревоженную Нари в сторону, шагнул вперед и тут же упал на колени у ног своей императрицы. Он хорошо ее знал. Знал, что она никогда не простит ему напрасных проволочек. Поэтому он произнес именно то, что она увидела в его глазах.

– Все, ваша милость… – начал он и сделал паузу, чтобы сглотнуть. – Все считают, что Кельмомас прячется вместе с вами. Он не у Майтанета.

Эти слова не столько взорвались внутри ее, сколько взорвали ее саму, словно бытие стало осязаемым, и щемящее чувство потери проскользнуло на свое место. Сначала Самармас, а теперь… теперь…

Так долго Кельмомас был самой сильной и надежной ее частью, а ее сердце было его гнездом. Теперь он был вырван из ее тела. Она могла только упасть назад, истекая кровью.

Кельмомас… Ее дорогой, чуткий, милый…

– Ваша милость! – воскликнул Имхайлас. Каким-то образом ему удалось поймать ее, когда она была уже в полуобморочном состоянии. – Ваша милость – пожалуйста! Вы должны мне поверить! Майтанет действительно не знает, где находится Кельмомас… Он жив, ваша милость, он жив! Вопрос только в том, кто это сделал. Кто мог тайком вывезти его из дворца? Кто его спрятал?

И поскольку Имхайлас был послушной душой, одним из тех слуг, которые действительно ставили желания своих хозяев выше собственных, он начал перечислять всех тех, кто мог бы взять ее сына под свою защиту: экзальт-министров, рабов-телохранителей, офицеров армии и гвардии. Он знал, что его известие встревожит ее, поэтому заранее отрепетировал свои ободрения, свои доводы против полного отчаяния.

Она немного пришла в себя от силы его пылкости, от красоты его искренних признаний. Но она не слушала его по-настоящему. Вместо этого она подумала о дворце, о лабиринте, скрытом в тайных залах Андиаминских Высот.

И это казалось ей второй материнской защитой для ее ребенка… тонкости ее дома.

«Пожалуйста, сохрани его в безопасности».

* * *

Он тащит его и пыхтит, потому что взрослые такие большие и тяжелые. Вытирает, вытирает кровь, потому что взрослые становятся очень внимательными, когда один из них пропадает. Затем тянет его еще дальше, вниз, в темноту, где только память обладала зрением.

Падает, ухмыляясь, когда мертвый рыцарь рухнул в колодец.

Потом разделывает, режет.

Кусает, жует – в следующий раз он должен быть быстрее, чтобы мясо не стало таким холодным.

Жует, жует и плачет…

Скучает по маме.

* * *

– Так что ты говоришь?

– Мы можем доверять этому человеку, ваша милость. Я в этом уверен.

Эсменет, как обычно, сидела на диване, а Имхайлас, скрестив ноги, устроился возле нее на полу. Нари лежала, свернувшись калачиком, на своей кровати и наблюдала за ними с каким-то равнодушным видом. Масляная лампа, стоявшая на полу, давала освещение, углубляя желтизну стен, делая чернильными углубления между плитками и отбрасывая раздутые тени присутствующих на дальние уголки квартиры.

– Ты хочешь сказать, что я должна бежать из Момемна! Да еще и на невольничьем корабле!

Имхайлас стал осторожен, как он всегда делал, когда говорил о ее более диких надеждах.

– Я не говорю, что вы должны бежать, ваша милость. Я говорю, что у вас нет выбора.

– Как я могу надеяться вернуть мантию, если…

– Будете заключены в тюрьму или мертвы? – прервал ее экзальт-капитан. Она прощала ему эти мелкие прегрешения не только потому, что у нее не было выбора, но и потому, что знала, как властители, подвергающие цензуре своих подчиненных, быстро становятся своими злейшими врагами. История высоко подняла их трупы.

– Пожалуйста… – настаивал Имхайлас. – Немногие знают пути империи лучше вас, ваша милость. Здесь власть Майтанета абсолютна – но не в других местах! Во многих из великих фракций неспокойно – почти половина империи балансирует на грани открытого восстания… Вам нужно только захватить эту половину!

Она понимала силу его аргументов – не проходило и дня, чтобы она не перечислила всех тех, кому могла бы доверять. Дом Нерсея, в частности, в Аокниссе. Конечно, она могла рассчитывать на то, что королева Мирамис – племянница Саубона и жена Пройаса – по крайней мере, предоставит ей убежище, если не будет защищать интересы ее семьи. Иногда, когда она закрывала глаза, ей казалось, что она слышит смех ее детей, Мемпора и Аталы, чувствует запах соленых ветров Конрии…

– Все, что вам нужно сделать, – это найти какое-нибудь безопасное место, – настаивал ее экзальт-капитан. – Там, где вы сможете установить свой штандарт и призвать тех, кто останется вам верен. Они придут к вам, к вашей милости. Они придут к вам тысячами и положат свои жизни к вашим ногам. Поверьте мне, пожалуйста, ваша милость! Майтанет боится этой возможности больше всех остальных!

Она уставилась на него, приоткрыв глаза, чтобы не сморгнуть слезы.

– Но… – услышала она свой собственный тихий, жалкий голос.

Казалось, Имхайлас тоже готов был заплакать из-за нее. Он посмотрел вниз, и какая-то часть ее души в панике забурлила. Он знал, что она отказалась от всякой жажды власти, что она действительно потерпела поражение, но причина этого была не в Майтанете, а в потере ее маленького мальчика…

Покинуть Момемн означало бы покинуть Кельмомаса – а этого она никак не могла сделать.

Бросить еще одного ребенка.

* * *

Эсменет знала, что Нари делает это не только для того, чтобы завоевать его, но и чтобы досадить ей.

Воркование в темноте. Скрип свинченных деревянных частей кровати. Стон слившихся друг с другом чресел. Перехваченное дыхание, как будто каждый толчок был внезапным падением.

Он был мужчиной, сказала она себе: бесполезно просить лису сопротивляться кролику. Но Нари, она была женщиной – даже больше, она была шлюхой – и поэтому повелевала своим желанием так же, как плотники повелевают своими молотами. Если бы Эсменет услышала, как Имхайлас уговаривает ее, издевается над ней с той жестокой целеустремленностью, которая отличает похоть от любви, тогда она, возможно, поняла бы его. Но вместо этого она услышала, как Нари соблазняет его – как минимум тем же самым тоном, каким она обычно делала это каждый день. Девичьи надутые губы. Застенчивое поддразнивание. Неугомонность рук и ног, нетерпеливых для плотской борьбы.

Она слышала, как женщина, соперница, занималась любовью с лежащим между ними мужчиной для ее же пользы.

Оставь его мне, казалось, говорила девушка. Ты уже стара. Твой персик весь в синяках и гнилой. Твоя страсть дряблая и отчаянная… Оставь его мне.

Эсменет сказала себе, что это ничего не значит – просто переплетение теней в темноте, что-то такое, что едва ли реально, потому что этого почти не видно. Она сказала себе, что это был истинный мотив Имхайласа, главная причина, по которой он хотел, чтобы она бежала из города и бросила своего сына, чтобы он мог бросить Нари на произвол судьбы. Она говорила себе, что это просто наказание, что так судьба наказывает старых шлюх, которые столь тщеславны, что считают себя королевами.

Она говорила себе еще многое, пока ее уши напрягались, прислушиваясь: чмоканье губ, сжимающихся между вздохами, хлопковое прикосновение горячей сухой кожи к горячей сухой коже… вязкое хлюпанье от соприкосновения мокрого с мокрым.

И когда он застонал, святая императрица Трех Морей почувствовала, как он тверд и прекрасен на ней, как и должно было быть, почувствовала благоговейное прикосновение его цветочных лепестков. И она заплакала – приглушенными рыданиями, затерянными между порывами их страсти. Что же произошло? Какой ритуал она не довела до конца? Какое божество оскорбила? Что она такого сделала, чтобы ее так обижали, снова, и снова, и снова?

Кровать затрещала от сдерживаемого напряжения. То, что было томным, становилось грубым от сильной страсти. Нари вскрикнула и вскочила на возлюбленного Эсменет – теперь она казалась белой шапкой пены на завитке волны…

Оставь его мне!

И дверь с треском распахнулась, освещенная факелами. Люди в доспехах ворвались внутрь, разбудив изумленную тишину. Нари скорее подавилась, чем закричала. Ширму отбросило в сторону как раз в тот момент, когда Эсменет выскочила из-под одеяла. Мельтешение факелов. Ухмыляющиеся лица, сальные бороды в неверном свете. Рослые фигуры, затянутые в непробиваемые доспехи. Сверкающие клинки. Золотые Бивни, отпечатанные повсюду в затопившем все безумии.

И Имхайлас, обнаженный и воющий, с красивым лицом, искаженным беспричинной дикостью.

Какая-то тень схватила Эсменет за волосы, повалила ее на пол и рывком поставила на колени.

– Представьте себе! – заржал чей-то плотоядный голос. – Шлюха, прячущаяся среди шлюх!

Ее экзальт-капитан сражался в одиночестве, его палаш со свистом рассекал плотный воздух. Человек в доспехах упал, схватившись за горло.

– Отступник! – взревел Имхайлас, внезапно став бледнокожим варваром, каким он всегда и был. – Преда…

Один из рыцарей схватил его за талию и с силой повалил на пол.

Они набросились на него, колотя и пиная его. Один из них поставил его на колени, трое других принялись бить его по лицу железными кулаками. Она смотрела, как исчезает его красота, словно это была всего лишь кожа, обернутая вокруг керамики. Она почувствовала, как что-то первобытное поднимается из ее горла, услышала, как оно летит…

Рыцарь шрайи, схватив его за волосы, позволил ему шлепнуться на пол, пробив его череп. Она, казалось, не могла оторвать взгляда от провала, в который превратилось его лицо, настолько все это было жестоко и невозможно.

Этого просто не могло быть.

Визг Нари едва ли походил на человеческий. Он звенел на высокой ноте, искаженный безумием.

И долгое время он казался единственным шумом в мире.

Рыцари Бивня переглянулись и рассмеялись. Один из них жестоким ударом наотмашь заставил Нари замолчать. Девушка свалилась с дальнего края кровати.

Эсменет забыла о беспечности людей, которые убивают, – об опасности их темных и бурных капризов. Но старые инстинкты быстро возвращались: внезапная бдительность, обмякшее тело, оцепенение, переходящее в холодную сосредоточенность…

Способность видеть прошлое после смерти кого-то любимого.

Отряд состоял примерно из восьми или девяти рыцарей шрайи, но не из того отряда, который был ей знаком. Их дыхание отдавало вином и ликером. Одетый в плащ священник, в котором она теперь узнала коллегианца, подошел к тому месту, где спряталась Нари, свернувшись нагишом под одним из закрытых ставнями окон. Он склонился над ней, небрежно сжал ее запястье и, когда девушка заплакала и отрицательно покачала головой, отсчитал ей на ладонь пять золотых келликов.

– А вот и серебро, – сказал он, поднося монету к свету.

Он повертел ее между большим и указательным пальцами, и Эсменет мельком увидела серые очертания своего тела на белом фоне.

– На память о ней, – сказал коллегианец, кивнув в сторону Эсменет и ухмыльнувшись. Монета со звоном упала на пол между ними.

Нари тяжело опустилась к его ногам. Святая императрица Трех Морей смотрела, как взгляд девушки следует по залитому кровью полу туда, где рыцари шрайи держали Эсменет на коленях. Имхайлас лежал между ними, жуткий и неестественный.

– Пожалуйста! – воскликнула она, обращаясь к императрице, и на ее лице отразились боль и пустота. – Пожалуйста, не говори своему мужу! Не надо… не надо… – Она затрясла головой с жалобной гримасой. – Пожалуйста… Я не хоте-е-е-е-ела!!!

Даже когда они тащили Эсменет по зияющим улицам, она все еще слышала плач этой девочки, безумную незрелость в ее голосе, как будто все, что было в ней после пятилетнего возраста, было убито…

Вместо того, чтобы быть порабощенным.

* * *

Эсменет не привели прямо к Майтанету, как она ожидала. Вместо этого ее доставили в командированный сторожевой гарнизон на остаток ночи. Она была избита, почти изнасилована и в целом страдала от того злобного отсутствия почтения, которое часто бывает присуще слугам, считающим своего хозяина врагом. Она не спала, и ее не освободили от цепей. Она была вынуждена избавляться от жидкости, не снимая одежды.

На рассвете прибыла вторая рота рыцарей шрайи, принадлежавших к инчаусти, элитной службе телохранителей самого шрайи. Разгорелся спор, и каким-то образом их крики перешли в совместную экзекуцию – за которой последовало поспешное бегство троих мужчин, присматривавших за ней. Блистая в своих золотых доспехах, инчаусти вывели ее обратно на улицу. Эти люди, по крайней мере, обращались с ней прилично и уважительно, хотя и не сняли с нее цепи. У нее не хватило духу умолять их, не говоря уже о том, чтобы вообще заговорить, и поэтому она нашла свой путь к случайному достоинству, какое бывает от шока и изнеможения.

Она шаркала и спотыкалась в сковывающих ее лодыжки цепях – женщина, казавшаяся карликом в сияющей колонне мужчин в доспехах. Было еще раннее утро, так что солнце не касалось ничего, кроме неба, оставляя улицы холодными и серыми. Несмотря на это, все больше и больше людей собиралось вокруг, когда они пробирались к Кмиралю, вытягивая шеи и иногда подпрыгивая, чтобы взглянуть на нее.

– Святая императрица! – слышала она, как кто-то кричал беспорядочным, прерывистым хором. А периодически к этим крикам добавлялись другие: «Шлюха!»

Крики, очевидно, опередили их небольшой строй, ибо с каждым поворотом становилось все больше людей, толпящихся на крыльцах, толкающихся вокруг инчаусти на улицах, свесивших головы из окон и с крыш домов, с затуманенными от сна и удивления глазами. Она видела представителей всех каст и профессий, мельком видела лица, которые скорбели, которые праздновали, которые увещевали ее быть сильной. Они не ободряли, но и не отталкивали ее. Рыцари Бивня проталкивались вперед, выкрикивая предупреждения, надевая на самых наглых наручники или нанося им удары кулаками. Все больше и больше разочарования и тревоги появлялось на лицах людей вместо сосредоточенности. Капитан инчаусти, высокий седобородый мужчина, которого императрица, как ей показалось, узнала, наконец, приказал своей роте отстегнуть мечи в ножнах и использовать их как дубинки.

Она своими глазами видела, как насилие порождает насилие, – и обнаружила, что ей все равно.

Те, кто следовал за ними, продолжили свой путь. Те, кто стоял впереди, кричали, будя целые кварталы города, по которым шли, вытягивая все больше и больше людей на улицы. К тому времени, когда они повернули на улицу Процессий, как раз к западу от Крысиного канала, марш превратился в бегущее сражение. Момемниты продолжали накапливаться, и их желчь росла пропорционально их численности. Она видела, как многие из них поднимали глиняные таблички, которые они разбивали, когда она проходила мимо, но были ли это проклятия или благословения, она не знала.

Вырвавшись из узких улочек, предводитель инчаусти выстроил своих людей в кольцо вокруг нее. Перед ними открылся Кмираль, его просторы уже подернулись дымкой. Казалось, весь мир теснился в нем, рассыпался по площадям, толпился вокруг монументальных фундаментов. За морем лиц и размахивающих кулаков, купаясь в утреннем зное, маячил черно-базальтовый фасад храма Ксотеи. Голуби разлетелись по соседним жилым домам.

Инчаусти, конвоировавшие императрицу, без колебаний двинулись вперед, возможно, воодушевленные видом своих товарищей, выстроившихся в ряд на первой площадке под Ксотеи. Их продвижение было в лучшем случае бессистемным, несмотря на бьющую дубинками ярость рыцарей. Эсменет поймала себя на том, что смотрит поверх толпы направо, на обелиски их прежних правителей, торчащие, как наконечники копий, из их бурлящей среды. Она мельком увидела лицо Икурея Ксерия III, поднятое к восходящему солнцу, и испытала странный, почти кошмарный приступ ностальгии.

Она видела группы мужчин с серпом Ятвер, нарисованным чернилами на их щеках. Она видела бесчисленные Кругораспятия, зажатые в ухоженных, мозолистых и даже покрытых язвами руках. Крики эхом отдавались в небесах, словно гогочущий рев несомых противоречивых воплей. Каждый второй удар сердца она, казалось, улавливала какой-то отзвук криков: «Шлюха!» или «Императрица!» Через каждое мгновение она видела, как какой-нибудь момемнит завывает от восхищения или плюется ненавистью. Она видела мужчин, запутавшихся в сражающихся толпах, бьющих друг друга по плечам, протягивающих руки, чтобы схватить кого-нибудь за волосы или порвать чью-нибудь одежду. Она мельком увидела, как один мужчина ударил другого ножом в горло.

Толпа набросилась на отряд, и в течение нескольких мгновений он был побежден, разбит на отдельные сражающиеся сгустки. Эсменет даже почувствовала, как ее хватают чьи-то руки. Ее платье было разорвано от плеча до локтя. Безымянный капитан заорал, его тренированный в бою голос прозвенел сквозь шум, приказывая инчаусти обнажить мечи. Крепко зажатая в затянутых перчатками руках, она видела, как солнечный свет мерцает на первых поднятых клинках, видела, как кровь поднимается сверкающими алыми нитями и бусинами…

Крики превратились в вопли.

Осажденная рота возобновила наступление, теперь скользя по крови. Ксотеи поднялся над ними, черный и неподвижный. И откуда-то она знала, что ее шурин ждет ее в прохладном сумраке за позолоченными дверями…

Святой шрайя Тысячи Храмов… Убийца ее сына.

Все это время, начиная с убийства Имхайласа, с которым так легко разделались, несмотря на его высокое положение, и заканчивая лестницей Ксотеи, она пребывала в каком-то трансе. Ее тело как-то двигалось, она каким-то образом куда-то плыла. Даже борьба с буйной толпой, которая несколько раз срывала с нее одежду и бросала ее на колени, происходила как будто где-то вдалеке.

Все это почему-то казалось нереальным.

Но теперь… Ничто не могло быть более реальным, чем Майтанет.

Она подумала о том, как ее муж обращался с королями-ортодоксами, попавшими в его власть: с графом Осфрингой из Нангаэля, которого он ослепил, а затем голым заколол перед самыми южными воротами Мейгейри, с Ксиноясом из Анплея, которого он выпотрошил на глазах у его визжащих детей. Милосердие ничего не значило для Келлхуса, если только он не использовал его для каких-нибудь своих запутанных целей. А учитывая суровость империи, жестокость, как правило, была более эффективным инструментом.

Ее шурин тоже был дунианином… То, что произошло потом, полностью зависело от ее пользы, а с императрицами, особенно теми, кого приходилось дискредитировать ради власти, редко поступали милосердно.

Осязаемый ужас. Ее тело застонало, словно пытаясь освободиться от самого себя.

Она была близка к смерти. После всего, что она видела и пережила… Она думала о своих детях, о каждом из них по очереди, но могла представить их лица только такими, какие были у них в раннем детстве, а не такими, какими они стали теперь.

Один лишь Кельмомас твердо стоял перед ее внутренним взором.

Она с трудом могла взбираться по ступенькам: ее закованные в кандалы ноги едва справлялись с каждым подъемом. Она слышала бунтовские речи позади себя, чувствовала и пылкость тех, кто ее любил или ненавидел, и распутство любопытных. Она споткнулась, и ее левая рука выскользнула из хватки шедшего рядом рыцаря. Ее запястья были прикованы цепью к талии, так что, оторвавшись от своего конвоира, она упала лицом вперед. Ее голени заскользили по неровным краям, она ударилась ухом и виском об один из них. Но она не столько чувствовала свою оплошность, сколько слышала, как это отражается в толпе позади нее: тысяча задыхающихся легких, тысяча гортанных хохочущих в ликовании голосов – Момемн и все его ревущие капризы, осуждающие ее унижение.

Она ощутила вкус крови.

Двое инчаусти, позволивших ей упасть, с ужасающей легкостью подняли ее на ноги. Подхватив ее подмышки руками в перчатках, они пронесли ее оставшуюся часть пути. Что-то оборвалось в ней, что-то такое же глубокое, как сама жизнь.

И те, кто наблюдал за ними, увидели, что святая императрица Трех Морей была, наконец, низложена.

* * *

Огромные железные ворота Ксотеи медленно захлопнулись за ней. Она смотрела, как продолговатый луч света, упавший на пол, сжался вокруг ее хрупкой тени, а затем лязгающие двери закрылись во мраке.

Звон в ушах. Темнота вокруг. Какой-то запах духов, влажный, как цветы, подвешенные в подвале. Из огромной каменной кладки, окружавшей ее, доносился шум, бесконечный грохот. Она знала, что за циклопическими стенами ярко светит мир, но у нее было ощущение, что она стоит в океанской пещере, в месте, настолько глубоком, что свет туда не попадает.

Она зашаркала из прихожей по молитвенному полу к огромному пространству под центральным куполом. Тяжесть цепей сковывала ее движения, заставляя ее прилагать жгучие усилия от простой ходьбы. Колонны взмыли ввысь. Колеса с фонарями свисали с цепей по всему интерьеру, создавая подвесной потолок из круглых огней. Веер слабых теней следовал за ней, пока она ковыляла, дребезжа цепями при каждом шаге.

Алтарь размером с небольшую баржу возвышался над полом под высоким куполом. Она оцепенело смотрела на арку идолов, выстроенных на нем: слабый Онхис, свирепый Гильгаол, похотливая Гиерра, пухлая Ятвер и другие, десятая часть Сотни, самые старшие и могущественные, отлитые из золота, сияющие и безжизненные. Она выучила их имена по лицу своей матери, по душам, которые соединяли все души. Всю свою жизнь она знала их, боялась и обожала. И она молилась им. Она обхватила руками колени, всхлипывая и называя их имена…

Широкоплечего мужчину, который стоял на коленях в молитве под ними, она знала меньше половины своей жизни – если вообще знала его. Но она знала его достаточно хорошо, чтобы понять, что он никогда не молился. Никогда не делал этого искренне.

Анасуримбор Майтанет, святой шрайя Тысячи Храмов. Он повернулся в тот же миг, когда она остановилась внизу, удерживая на ней свой монолитный взгляд. Он был одет с полным церемониальным великолепием, в замысловатые одеяния, закрывающие его плечи и ниспадающие вниз двумя длинными языками с золотыми кистями. Он позволил своей бороде отрасти, так что заплетенные из нее косы веером рассыпались по его ритуальной нагрудной пластине. Они, казалось, испачкали белый войлок его одеяния там, где соприкасались с ним, как будто он использовал более дешевую краску, чем обычно, чтобы скрыть их истинный светлый цвет. Его волосы блестели от масла, делая его похожим на одного из окружавших его идолов.

Она вздрогнула от глубокого баса его голоса.

– Офицеры, которые тебя избили, – сказал он. – С них уже сдирают кожу, пока мы тут разговариваем. Еще несколько человек будут казнены…

Он казался искренне извиняющимся, искренне разъяренным…

Именно поэтому она знала, что он лжет.

– По-видимому, – продолжал он, – они думали, что, задержав тебя без ведома тех, кто лучше их, они заслужат себе еще более громкую славу в этом мире. – Его взгляд был одновременно мягким и безжалостным. – Я предложил им попробовать следующий.

В течение нескольких долгих мгновений она не говорила и не дышала. Ей хотелось закричать: «Мой муж! Неужели ты не понимаешь? Келлхус увидит, как тебя выпотрошат!» – только для того, чтобы обнаружить, что она не может высказать свое возмущение из-за какого-то извращенного рефлекса.

– Мои… мои де… – вместо этого она начала кашлять и смаргивать слезы. – Где мои дети?

Ее лицо сморщилось от рыданий. Так долго… так долго она старалась… боялась…

Шрайя Тысячи Храмов навис над ней, его манеры были холодны и абсолютны.

– Империя разваливается, – сказал он почти бездонным для своей мудрости голосом. – Почему, Эсми? Зачем ты это сделала?

– Ты убил моего сына! – услышала она собственный крик.

– Ты сама убила своего сына, Эсми, не я это сделал. Когда ты стала руководить его покушением на мою жизнь.

– Я не делала этого! – воскликнула она, и ее руки бессильно опустились, насколько это позволяли цепи. – Мне только нужно было знать, скрываешь ли ты что-нибудь! Ничего больше. Ни больше ни меньше! Ты убил моего сына. Ты превратил это в войну! Ты!

Лицо Майтанета оставалось совершенно бесстрастным, хотя в глазах у него блеснуло что-то вроде настороженной хитрости.

– Ты веришь в то, что говоришь, – сказал он, наконец.

– Разумеется!

Ее голос звучал высоко и грубо под воздушным мраком куполов, сливаясь с белым шипением рева толпы.

Он пристально посмотрел на Эсменет, и у нее возникло странное ощущение, что она распахнулась настежь, как будто раньше ее лицо было закрытым ставнями окном.

– Эсми… Я ошибся. И в том, что, как я предполагал, было твоими намерениями, и в твоих способностях.

Она чуть не закашлялась от шока. Может быть, это какая-то игра? Ей казалось, что она смеется, хотя на самом деле она плакала.

– Ты решил, что я сошла с ума, да?

– Я боялся… – сказал он.

Шрайя Тысячи Храмов опустился перед ней на колени и поднес руку к ее окровавленной щеке. От него пахло сандалом и миррой. Он достал из-за пояса маленький грубо отлитый ключ.

Эсменет пошатнулась. Она полагала, что эта аудиенция будет не более чем пантомимой, церемонией, необходимой для того, чтобы придать ее неизбежной казни видимость законности. Она надеялась только бросить свой вызов и свою праведность в воздух между ними, туда, где память не могла бы потом отрицать этого.

Она забыла, что гордость и тщеславие ничего для него не значат, что он никогда не будет просто жаждать власти ради нее самой…

Что он – дунианин.

– Долгие ночи, Эсми… – сказал он, возясь с замком ее кандалов.

И это казалось безумием, отсутствием смущения или раскаяния – или любого другого признания абсурдности происходящего между ними. В каком-то смысле это было почти так же страшно, как и та гибель, которой она первоначально ожидала.

– Долгие ночи я размышлял о событиях последних месяцев. И вопрос был всегда один и тот же…

Один за другим он взламывал ее замки. Начал с запястий, а затем наклонился, чтобы освободить ее лодыжки. Она поймала себя на том, что вздрагивает от его мощной близости, но не телесной, а душевной, которая слишком долго делала из него объект ужаса, чтобы так быстро избавиться от своего отвращения.

– Каков план моего брата? – спросил он, продолжая работать. – Что? Он, должно быть, знал, что боги начнут выступать против него, что один за другим их далекий шепот укоренится в культах. Он, должно быть, знал, что империя рухнет в его отсутствие… Тогда почему же? Почему он доверил все это тому, в ком нет дунианской крови?

– Мне, – сказала она с большей горечью, чем намеревалась.

Некая необъяснимая волна поднялась от буйной какофонии за стенами, напоминая, что при всей необъятности храма это был всего лишь маленький карман мрака и тайны в мире солнечного света и войны.

Напоминая о людях, за которых они говорили, но на которых так редко обращали внимание.

– Пожалуйста, Эсми, – сказал он, вставая и глядя ей прямо в глаза. – Я тебя умоляю. Отбрось свою гордыню. Слушай так, как слушал бы твой муж, без…

– Предубеждения, – перебила его императрица, вытянув губы в кислую линию. – Продолжай.

Она осторожно потерла запястья, моргая, как если бы в глаза ей попал песок. Она никак не могла отделаться от потрясения и недоверия. Простое недоразумение? Так ли это было? Сколько людей погибло? Как много таких людей как… как Имхайлас?

– Из всех его инструментов, – сказал Майтанет, – я давно знаю, что невежество – это то, что он находит наиболее полезным. И все же я поддался тщеславию, которое терзает всех мужчин: я считал себя единственным исключением. Я, еще один сын Анасуримбора Моэнгхуса, тот, кто знает коварные пути убеждения… Путь уверенности – это просто иллюзия, порожденная невежеством. Я убедил себя, что мой брат выбрал твои руки, которые были слабыми и одновременно не испытывали особой охоты править, потому что он считал меня угрозой. Потому что он не доверял тому, куда Логос мог бы привести меня.

При всем смятении ее души эти слова горели особенно ярко – вероятно, потому, что она повторяла их с такой болезненной частотой.

– Так же, как он не доверял твоему отцу.

Серьезный кивок, полный признания.

– Да. Как и моему отцу… Возможно, даже из-за моего отца. Я подумал, что он мог заподозрить во мне остатки сыновней страсти.

– Что ты предашь его, чтобы отомстить за своего отца?

– Нет. Нет ничего более грубого, чем это. Ты была бы потрясена, Эсми, если бы узнала, как каприз и тщеславие искажают интеллект. Люди всегда бросаются в лабиринты размышлений не для того, чтобы заблудиться в погоне за истиной, а для того, чтобы скрыть свой личный интерес в тонкостях и таким образом сделать благородными свои самые грубые желания. Так алчность становится милосердием, а месть – справедливостью.

Как будто кто-то туго затянул шнурок на ее груди.

– Ты убедил себя, что Келлхус боится того же, что и ты?

– Да… – сказал он. – А почему бы и нет, когда люди так регулярно загоняют свой интеллект в ярмо корыстной глупости? Я наполовину человек. Но вот запрет… Вопросы, которые он поднимал, мучили меня, даже когда я действовал так, как, мне казалось, мой брат потребует от меня. Почему? Почему он запретил всякое общение между Великой Ордалией и Новой Империей?

Она взглянула на кандалы, брошенные у ее ног, и заметила капельку крови, стекающую с одного из пальцев.

– Потому что он боялся, что известие о раздоре ослабит решимость Ордалии.

Это, по крайней мере, было то, что она сказала сама… То, во что она должна была верить.

– Но тогда почему он перестал общаться? – спросил Майтанет. – Почему он лично отказался отвечать на наши просьбы? От брата. От жены…

Но она этого не знала. Святая императрица Трех Морей вытерла слезы, горевшие под ее веками, но грязь с ее пальцев только усилила это жжение.

– И тут меня осенило, – продолжал Майтанет, глядя в глубь закрытого ставнями храма. – Что, если он предвидел неизбежность краха своей империи? Что, если она обречена развалиться, кто бы ею ни управлял? Ты. Я. Телли…

Его голубые глаза буквально прожигали ее насквозь. Он казался таким огромным, когда вокруг него парили гигантские тяжести, таким широкоплечим в своем белом с золотом облачении, таким впечатляющим, благодаря своему высокому положению. Она чувствовала себя тряпичной шлюхой, стоящей в его дунианской тени…

Еще один незрелый человек.

– Если бы империя была обречена на гибель, – сказал он, – каковы были бы тогда его доводы?

На заднем плане, как и раньше, слышался громогласный рев, только искаженный другими звуками, превращавшими его в неразборчивый, безличный шум.

– Что ты говоришь? – услышала она собственный плач. – Что он хотел, чтобы я потерпела неудачу? Что он хотел, чтобы весь мир, его дом обрушился на его жену? На его детей?

– Нет. Я говорю, что он понимал, что такая катастрофа произойдет в любом случае, и поэтому он выбрал одно зло из многих.

– Я не верю в это. Я… Я не могу!

Что за человек способен пустить в расход собственных детей? Что это за спаситель?

– Спроси себя, Эсми. Какова цель Новой Империи?

Ей казалось, что она отступает перед его словами, как перед острием меча.

– Чтобы предотвратить Второй Апокалипсис, – пробормотала она.

– И что будет, если Великая Ордалия окажется успешной? Что тогда будет с империей?

– У империи нет… нет… – Она сглотнула, настолько болезненным было это слово. – Нет цели.

– А если Великая Ордалия потерпит неудачу? – спросил Майтанет, и его шерстяной тон был туго обмотан вокруг кровоточащего железа факта и разума.

Она поймала себя на том, что смотрит себе под ноги, на угольную грязь между пальцами ног.

– Тогда… Тогда придет Не-Бог… и… и…

– Все глаза видят его на горизонте. Каждый ребенок рождается мертвым. Каждый из живущих знает, что аспект-император Анасуримбор Келлхус говорил правду…

Мир воевал и бунтовал вокруг них. Громоподобный рев стал казаться собранием живых существ, духов, состоящих из звуков, бросающихся на темный базальт Ксотеи, разбивающихся о туман.

Она подняла глаза, не дыша и не желая этого делать.

– А люди тоже… несмотря ни на что… едины.

Смысл того, что он сказал, ошеломил ее, даже когда основная часть ее тела отказалась подчиниться. Великая Ордалия. Новая Империя. Второй Апокалипсис. Все это казалось какой-то великой шуткой, фарсом монументальных масштабов. Мимара пропала. Самармас мертв. Айнрилатас мертв. Кельмомас пропал. Это были те вещи, которые имели значение. Чудовищные дела, которыми был озабочен Майтанет, не имели такого правила, которое могло бы постичь ее сердце. Они были просто слишком обширны, слишком далеки, чтобы быть брошенными на чашу весов с чем-то столь же непосредственным, как ребенок. Они казались не более чем дымом, по сравнению с огнем ее детей.

Дымом, который душил, ослеплял, сбивал с пути истинного. Неизбежным дымом. Убийством.

Майтанет стоял перед ней, ясный и светлый, ее враг и одновременно защитник. И вдруг она поняла, что он – ее единственная надежда понять безжалостное безумие своего мужа.

«Он убил его… он убил моего…»

– Я совершил ту же самую ошибку, что и ты, Эсми, – сказал он. – Я думал о Новой Империи как о конечной цели, как о чем-то, что можно спасти ради нее самой, хотя на самом деле это всего лишь инструмент.

Бум распрей и раздоров. Святой шрайя Тысячи Храмов удостоил ее долгим взглядом, словно удовлетворяясь тем, что она уловила страшный смысл его размышлений. Затем он повернулся лицом к высоко нависшему мраку и крикнул невидимым ушам:

– Мы закончили! Бивень и мантия помирились!

– Он покинул нас, – пробормотала Эсменет в звенящую пустоту. Когда она моргнула, ей показалось, что горят все земли Трех Морей: Ненсифон, Инвиши, Селевкара, Каритусаль…

Майтанет кивнул.

– Пока… Да.

Она услышала, как в галереях послышались шаги и приглушенные голоса.

– И после… после того, как он уничтожит Голготтерат?

Святой шрайя посмотрел на свои ладони.

– Я не знаю. Возможно, он оставит нас наедине с нашими собственными целями.

У нее перехватило дыхание от острой боли. На что это будет похоже?

Первые рыдания пронеслись сквозь нее, как легкий ветерок, мягкий, успокаивающий, даже когда он взъерошил ее мысли и видения. Но буря не заставила себя долго ждать. Она обнаружила, что плачет в широких объятиях шурина, оплакивая все потери, которые ей пришлось пережить, все сомнения…

«Сколько откровений? – подумала она, когда последние порывы ветра пронеслись сквозь нее. – Сколько откровений может вынести одна душа?»

Потому что она слишком много страдала.

Она посмотрела в бородатое лицо шрайи и глубоко вдохнула сладкую горечь его шайгекской мирры. Казалось невероятным, что она когда-то видела злобу в нежной синеве его глаз.

Они поцеловались – не как любовники, а как брат и сестра. Она почувствовала нежность на его губах. Они уставились друг другу в глаза – их лица были достаточно близко, чтобы дышать выдохами друг друга.

– Прости меня, – сказал шрайя Тысячи Храмов.

В империи ревел невидимый бунт.

Эсменет моргнула, вспоминая лицо Имхайласа, не изуродованное избившими его кулаками.

– Майта…

Одного взгляда ему было достаточно, чтобы понять ее вопрос, настолько открытым было ее лицо.

– Телли в безопасности, – сказал он с ободряющей улыбкой. – А Кельмомас все еще прячется во дворце.

Ужас сдавил ей горло – ужас и сокрушительное облегчение.

– Что? Один?

Его глаза, казалось, расфокусировались, но еще до того, как она заметила это, он снова был здесь, перед ней, такой же непосредственный, как и ее муж.

– Он совсем не такой, как ты думаешь, Эсми.

– Что ты имеешь в виду?

Он указал на пол позади нее.

– В свое время…

Она повернулась к небольшой толпе рыцарей шрайи и имперских чиновников, собравшихся вокруг них, – людей, которых она знала и которым доверяла много долгих лет. Среди них были Нгарау, Финерса и даже древний Вем-Митрити. Некоторые смотрели на него с выражением надежды и даже радости, а некоторые с опаской.

Она не удивилась, увидев, что так много верноподданнических чувств было отвергнуто. Майтанет был братом ее мужа. В каком-то темном закоулке своей души она готовилась к этой встрече, но теперь у нее не нашлось ни проклятий, ни кошачьих плевков, ни воплей возмущения. Вместо этого она чувствовала только усталость и облегчение.

Мало что так необъяснимо, как слияние душ. Келлхус часто рассказывал ей о том, как люди лишь мельком замечали то, что происходило между ними, как страсти, соперничество и взаимопонимание, которые они едва могли постичь, приводили их в движение, как галеры перед бурей. Возможно, все эти ее приближенные были измотаны. Возможно, они просто тосковали по той жизни, которую знали до Майтанета и до его переворота. Возможно, они были напуганы сражающимися толпами. Возможно, они действительно верили…

«Он совсем не тот, за кого ты его принимаешь…»

Какова бы ни была причина, но что-то произошло, когда она смотрела на них. Несмотря на вышитые знаки отличия на их одеждах, несмотря на их косметику и украшенные драгоценными камнями кольца, несмотря на гордость и честолюбие, присущие их высокому положению, они стали простыми людьми, сбитыми с толку и сражающимися на равных, вместе, без суда, который был самым прекрасным даром их Пророка. Не имело значения, кто совершил ошибку, кто предал или кто нанес ей вред. Не имело значения, кто умер…

Они были просто сподвижниками Анасуримбора Келлхуса – и мир вокруг них шумел.

Майтанет снова занял свое место перед алтарем, и Эсменет поймала себя на том, что наблюдает за ним с простодушным удивлением богомольца, смаргивая слезы, которые больше не жгли ее. Казалось, что он светится, и не только из-за накладывающихся друг на друга колец света, отбрасываемого висящими колесами с фонарями, но и потому, что императрица теперь видела его новыми глазами.

И внезапно Эсменет поняла, что видит свой прошлый путь со всеми ее потерями и ненавистью. Каким-то образом она теперь знала, что вместе они найдут способ удержать империю, независимо от того, верит в них ее проклятый муж или нет.

– Мы устроим официальное примирение, – сказал Майтанет теплым, неформальным тоном, – что-нибудь для масс. Но сейчас я хочу, чтобы все вы были свидетелями того, что мы ви…

И тут появился он – одетый только в набедренную повязку, он шагал среди золотых идолов войны и рождения, шел с того места, где он всегда стоял, единственного места, которое ускользнуло от всеобщего внимания – единственного незаметного места, которое существует в каждой комнате мира.

Нанятый ею убийца.

Он шагнул из темноты. Он выглядел твердым, как нечто среднее между коричневой плотью и серым камнем. Три бесшумных шага. Но Майтанет услышал их и обернулся. Его лицо было бесстрастным, лишенным шока, удивления или каких-либо других эмоций. Каким-то образом Эсменет поняла, что он обернулся лишь из любопытства, настолько он был уверен в своей безопасности. Он повернулся как раз в тот момент, когда мужчина вонзил нож между его шеей и ключицей. В этом нападении не было ничего примечательного, никакого проявления нечеловеческой скорости или способностей – только один шаг от места, которое не было замечено, до места, которое не охранялось. Своего рода разрядка неизбежного.

Эта фигура мгновенно выпустила рукоятку ножа…

Святой шрайя Тысячи Храмов посмотрел на него сверху вниз, как будто это был шершень или пчела…

И Эсменет успела лишь моргнуть, как Майтанет издал шипящий звук и умер у нее на глазах.

– Сестра! – ахнул он. – Ты должна сказать моему бра…

Он упал на колени, и его глаза округлились, уставившись в символическую пустоту. А потом он рухнул набок. Его нагрудная пластина с грохотом ударилась о полированный кафель. Он умер у ног нанятого ею убийцы.

Повинуясь рефлексу, Эсменет повернулась к жалким лицам и протянула руки, чтобы утихомирить крики треснувшего недоверия и атаку более воинственных чиновников. Вдалеке, во мраке было видно, как инчаусти собираются в золотой поток…

Она чувствовала, что нариндар неподвижно стоит у нее за спиной. Почему он не убежал?

– Всем стоять! – воскликнула она. – Я сказала, стоять!

Все, кто был рядом с ней, замолчали и замерли. Некоторые даже вздрогнули от неожиданности.

– Вем-Митрити! Твой огонь все еще служит твоей императрице? – спросила Эсменет.

Старик без колебаний заковылял к ней. Магические слова, казалось, выкашливались из окружающего воздуха. Белый свет лился из его сморщенного рта и дыр его глаз, скрывая его морщины и заставляя его казаться древним младенцем. Вокруг них вспыхнули живые обереги.

Ближайшие из инчаусти замедлили бег и перешли на настороженную рысь, хотя их палаши по-прежнему были высоко подняты.

– То, что вы видели, – работа нашего святого аспект-императора! – закричала Эсменет, и голос ее был силен, несмотря на железную усталость. У нее не было нервов, чтобы страдать.

Она знала, как должна выглядеть: нищая, дикая и окровавленная, окутанная бледно-пылающими языками пламени. Тем не менее она стояла перед ними, словно облаченная в полное императорское великолепие, зная, что противоречие между позой и внешним видом будет ассоциироваться с писанием.

– Имя Майтанета будет вычеркнуто из всех свитков и всех скрижалей! – прокричала она в праведном гневе. – Потому что он всего лишь обманщик!

Она будет делать то, что ее муж уговаривал ее сделать.

– Обожание, которое вы когда-то испытывали, и смятение, которое вы испытываете теперь, – вот истинная мера его обмана!

Она будет говорить с жаром.

– Он! – закричала она, взмахивая раскрытой ладонью над свертком тряпья, истекающим кровью под золотым полукругом идолов. – Анасуримбор Майтанет! Он восстал против своего священного брата! Он убил наших людей… – Ее голос сорвался, когда она сказала правду об этом последнем слове. – Сына нашего святого пророка!

Шрайские и имперские чиновники стояли ошеломленные, одни от изумления, другие от испуга – толпа мудрецов и франтов, скованных безумными обстоятельствами. За ними продолжала грохотать толпа людей инчаусти – оттуда доносились крики, стоны и шипящие разговоры.

Один из их капитанов воинственно выступил вперед.

– Кто это гово… – начал он.

– Анасуримбор Келлхус! – воскликнула императрица с язвительным пренебрежением. – Наш святой аспект-император! – Она видела, что пример этого человека распространяется, как зараза, подбадривая других собравшихся. – Как вы думаете, кому он посылает свои святые сны? – И хотя она не могла чувствовать хоры, ей было известно, что инчаусти владеют ими…

Она должна была выбить из них волю к борьбе. Это была ее единственная надежда.

– Подумайте! – теперь она почти визжала. – Кто еще мог бы с такой легкостью сокрушить шрайю Тысячи Храмов? С такой! Легкостью!

Это, как она знала, должно было вбить клин в их уверенность…

– На колени! – воскликнула она, словно не просто говорила о своем божественном муже, но и призывала его в храм. – На колени!

Потому что быть и действовать для людей означает одно и то же.

У нее не было выбора. Она должна была стать хозяйкой этого события. Какие шансы у убийцы шрайи на спасение, даже если он нариндар? Если его схватят, он назовет ее имя. Она должна была признать это событие и признать его справедливостью, быстрой и жестокой справедливостью, которую они ожидали от Анасуримбора Келлхуса. Убийцу пощадят, его прославят, как героя.

Как и следовало бы, ведь он всего лишь исполнил волю своей императрицы.

Вот почему он так и остался стоять над своей жертвой. Вот почему он выбрал именно этот момент для удара.

Многие мгновенно упали на колени, в том числе и Финерса, и на его подвижном лице мелькнула тень улыбки. Некоторые начали пристыженно и унизительно пресмыкаться, бормоча молитвы стоящей под золотыми идолами правительнице. Но большинство инчаусти остались стоять, удерживаемые своим гневом и примером своих нерешительных братьев.

– На колени! Ибо те, кто стоит сейчас, стоят вместе с грязным Голготтератом! – крикнула Эсменет.

Она говорила с жаром, с душераздирающим жаром. Если понадобится, она погонит тысячи людей под меч палача. Она сожжет Момемн дотла – менестрели обвинили ее в сожжении Каритусаля, и она сделает это в реальности…

Все, что угодно, лишь бы ее дети были в безопасности!

– Ибо сама вечность висит на волоске вокруг вас!

Последние из инчаусти смягчились, опустились на колени, а затем уткнулись лицом в пол. Она смотрела, как чувство распространяется среди них, словно болезнь, словно чудесное превращение, делающее из веры безумие, а из катастрофы – божественное откровение. И они могли чувствовать его, она знала это. Все они чувствовали, как сила исходит от ее хрупкой окровавленной фигуры. А потом, через месяцы или годы они умрут, думая, что это самый важный, самый славный момент в их жизни…

Момент, когда они пресмыкались перед святой императрицей.

Чувство триумфа, не похожее ни на одно из тех, что она когда-либо испытывала, пронзило ее до самой последней жилки – восторг, превзошедший все ее тело, буйное постоянство ее самой и подчиненного ей мира. Казалось, стоит ей только высоко поднять руки, и сама земля будет хлопать, как одеяло, которое трясут. И она посмотрела вниз с властным удовлетворением, упиваясь этим мгновением силы…

Ибо пока она смотрела, собравшиеся кающиеся начали озираться в изумлении и тревожном замешательстве.

Рев, который был ее благочестивым хором, ее доказательством несогласия с Майтанетом, стал тише, а затем и вовсе прекратился. Толпа чудесным образом замолчала…

И на какое-то мгновение им показалось, что вся империя встала перед ними на колени.

Но что-то… что-то вроде ритмичного пульса… он заполнил тишину, поднявшись из глубоких храмовых подземелий. Она сразу же узнала его, хотя ее душа отказывалась верить этому знанию. Ибо этот звук все еще звучал в самых темных ее снах.

Снах о воюющем Шайгеке… о безлюдных пустошах и о жалких страданиях, которыми был Карасканд.

Снах о святом Шайме, вырванном из рук язычников.

Бой военных барабанов. Фанимских барабанов.

Императрица Трех Морей повернулась к идолу Анагки, который каким-то извращенным образом сверкал золотом над неподвижной фигурой мертвого шрайи. Рядом с ней бесстрастно стоял почти обнаженный убийца.

Она начала смеяться – теребить свои волосы и смеяться…

Такой коварной шлюхой была судьба.

Глава 13
Библиотека Сауглиша

Истина всей государственности лежит в руинах прежних эпох, ибо там мы видим предельную сумму алчности и честолюбия.

Стремитесь править только один день, ибо немногим больше будет дано вам.

Как любят говорить сику, Ку’Джара Синмой мертв.

Готагга. «Параполис»

И все же душа не спешит покидать этот мир – Как запах навязчивый в воздухе будет витать, Цепляться за жизнь, как моряк, чей корабль утонул, От адских глубин до последнего будет бежать.

Гиргалла. «Эпос Сауглиша»

Позднее лето,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

развалины Сауглиша

Удушье. Слепота и растерянность.

Сначала Акхеймиону показалось, что его душит кляп, но потом он понял, что его рот свободен. Неужели они надели ему на голову мешок? Он бил себя по рукам и ногам, понимая, что не связан, но не мог сдвинуться с места дальше чем на расстояние вытянутой руки.

Саркофаг. Гроб. Он был в чем-то вроде…

Сон.

Паника старого волшебника уменьшилась, даже когда паника древней души, в которую он превратился, вспыхнула яростью. Это был Анасуримбор Нау-Кайюти, бич Консульта, принц Верховного Норсира – истребитель драконов! Он бил в стены своей каменной тюрьмы с праведной яростью и выл. Он проклинал имя своей негодной жены.

Но закрытый короб, в котором он лежал, стал горячим от его усилий, и воздух начал покидать его. Вскоре он уже задыхался, его бочкообразная грудь вздымалась, как кузнечные мехи. Еще немного времени – и он уже не мог делать ничего, кроме как царапать свою тюрьму, и его мысли путались от стыда и потери ориентации…

Подумать только, такой человек, как он, умрет, царапаясь.

Затем он начал переворачиваться и падать, как будто его тюрьму бросили в водопад. Камень треснул – от этого удара у него клацнули зубы. Воздух струился вокруг него, такой прохладный, что казался влажным. Он втянул в себя этот холодный воздух и задышал на тяжелый обломок, придавивший его. Он моргнул в ночной темноте, увидел низко висящую луну, бледно светившую сквозь рваные облака и переплетающиеся ветви деревьев, а потом мельком заметил разбросанные изломанные фигуры, слепые глаза, сверкающие в мерцании упавших факелов. Мертвые рыцари Трайсе. Он увидел свой меч, поблескивающий среди выгравированных на обломках камня рун, и потянулся к нему безжизненными пальцами. Но какая-то тень остановила его. Обезумев от недостатка воздуха, растерянности и ужаса, он уставился на своего чудовищного противника…

Лоснящийся висячий фаллос. Крылья, шершавые и испещренные прожилками, были сложены в два рога, поднимающиеся высоко над плечами существа. Кожа с прорехами, обнажающими оболочки влажных мышц и двойную голову: один череп большой овальной формы, второй человеческий, сросшийся с челюстями первого.

«Ауранг», – понял старый волшебник, почувствовав ужас Нау-Кайюти. Генерал Орды. Ангел обмана.

Инхорой отшвырнул свой клинок, изогнувшись над ним, как испражняющаяся собака. Это он вытащил Нау-Кайюти из саркофага – как цыпленка, слишком рано отделившегося от скорлупы. Монстр обвил его горло холодными, как рыба, пальцами, и он услышал, как когти Ауранга щелкнули и заскрежетали позади его шеи. Монстр поднимал своего пленника, пока тот беспомощно не повис перед его зловещими глазами. От недостатка воздуха в руки и ноги Нау-Кайюти, казалось, впивались тысячи игл.

Существо ухмыльнулось – сгустки слизи свисали с его меньшего черепа.

Смех, похожий на боль, звучал, как игра на сломанных флейтах.

– Нет, – выдохнул инхорой своими прокаженными глотками. – Никто не спасется от Голготтера…

* * *

Крики. Кто-то орал.

Волшебник вскочил с лесной подстилки, моргая и вглядываясь в темноту так же ошеломленно, как те, кто только что проснулся. Он закашлялся и судорожно сглотнул, тщетно пытаясь избавиться от кляпа. Мир был предрассветно-серым, восточное небо золотилось сланцем, просвечивающим сквозь путаницу черных ветвей.

Капитан громким голосом приказал им проснуться.

– В сокровищницу, парни! – воскликнул он в жуткой пародии на знаменитое восклицание Сарла.

Безумный сержант захихикал от восторга:

– Ну и Тропа троп! – воскликнул он в ответ, судорожно вздохнув, после чего стал наблюдать за остальными с настороженностью давно побитой собаки.

– Сегодня тот день, когда мы повернем назад!

Акхеймион мельком увидел, как из углубления в земле поднялась Мимара, легкая и стройная. Приоткрыв рот, она стряхивала с руки и плеча прилипшие к ним обрывки листьев. Внезапно над ним навис лорд Косотер – две хоры, скрытые под его кольчугой, как всегда, укололи старика своей пустотой. Он схватил волшебника за плечи и рывком поднял его на ноги, словно ребенка.

– Галиан! – крикнул он бывшему солдату. – Готовься.

Потом капитан схватил веревку, обвивавшую запястья колдуна, и в сопровождении Клирика повел его, как предназначенного для заклания ягненка, прочь от остальных. У него была тренированная рука, он то толкал пленника вперед, то снова хватал его, так что казалось, будто волшебник постоянно спотыкается. В конце концов он позволил ему упасть лицом вниз.

Маг извивался, как рыба, отталкивался от земли, чтобы перевернуться на спину, но только ушиб и исцарапал пальцы о ветку. Лорд Косотер возвышался над ним, больше похожий на тень, чем на человека, а позади него, на востоке, светлело небо. Две его хоры светились пустотой, как пустые глазницы черепа, висящего перед его сердцем. Волшебник наблюдал, как он сунул руку под кольчугу и вытащил одну из них.

– Наша экспедиция подошла к концу, – сказал Косотер, раскачивая эту вещицу перед собой.

Мысли старого волшебника понеслись вскачь. Из этой ситуации должен быть выход. Из любой ситуации есть выход…

И все же был еще один урок, который ему преподнесла карающая рука Келлхуса.

Капитан опустился рядом с ним на колени и наклонился так низко, что его борода коснулась бороды самого Акхеймиона. Его грубые пальцы начали теребить кожаные ремни, удерживающие кляп на месте. Хора была углем, который, казалось, полностью сжигал воздух, она была жгучим забвением. Птичье пение зазвучало в глубине леса медленным пробуждающимся хором.

– Время пришло, волшебник. Ксонгис говорит, что до солнцестояния еще несколько дней.

Старый маг отпрянул от «безделушки», извиваясь, как будто искал люк в лесной подстилке. Капитан вытащил кляп у него изо рта.

– Говори осторожно.

Его язык был покрыт язвами и распух. Разговаривать было тяжело.

– Что?.. – выговорил он, и его слова потонули в приступе кашля. – Сол-солнцестояние?

Лицо капитана не выражало никакой страсти. Его глаза мертвенно поблескивали под черным ободком татуировок. Свирепость его подозрений сконцентрировалась в паузе, которую он выдержал, прежде чем ответить.

– Ты утверждал, что сокровищница защищена мощными защитными заклинаниями, – прорычал он равнодушно. – Проклятиями, которые можно снять только во время солнцестояния…

Акхеймион уставился на него, моргая. Казалось, прошла целая жизнь с тех пор, как он говорил это в последний раз. Ложь. Там, где факты были подобны вышивке, когда каждый из них был прошит через всю ткань остальных, ложь была подобна кусочкам льда в воде, всегда скользящим один за другим, всегда тающим…

«Наша экспедиция подошла к концу…»

И это навалилось на волшебника, как некий давний ужас, как глубина его невежества.

Неужели сокровищница все еще запечатана после стольких лет? Была ли она погребена под землей? Была ли она выпотрошена, давно лишена своих богатств?

Насколько он знал, в Голготтерате могла лежать карта Ишуаля…

Даже сейчас он слышал, как его голос скрипит, подбрасывая еще больше льда в воду целесообразности – и с более чем достаточной ненавистью, чтобы звучать убедительно.

– Охранные заклинания полностью зависят от движения планет – вот источник их нескончаемой мощи. Были даны четыре магических ключа, по одному на каждый переход времен года. Переход из лета в осень – единственный ключ, который я знаю.

Капитан несколько мгновений смотрел на него с каменным сердцем.

– Ты лжешь, – сказал он наконец.

– Да, – холодно ответил Акхеймион. – Я лгу.

Лорд Косотер повернулся к Клирику, который маячил позади него. Его хоры подплыли чуть ближе, когда он сделал это, обдавая щеку волшебника солью. Увидев нелюдя, Акхеймион внезапно понял, что ему нужно сделать. Ему нужно было убедить Косотера отправить его наедине с королем нелюдей – с древним другом и союзником Сесватхи.

Ему нужно было добраться до того, что осталось от Нил’гиккаса… Или, если не получится, убить его.

Но как убедить его, это существо, сошедшее с ума от забывчивости?

Капитан крепко сжал хоры в кулаке. Акхеймион смотрел, стараясь скрыть надежду в глазах, пока он вытаскивал нож и начинал разрезать его путы.

– Я чую предательство, – сказал лорд Косотер своему подопечному-нелюдю. – Возьми его с собой. Подтверди его рассказ или убей.

Клирик кивнул. Оранжевая полоска рассвета скользнула по его щеке. У старого волшебника едва хватило сил, чтобы не закричать от облегчения. Сколько времени прошло с тех пор, как Блудница-Судьба в последний раз встала на его сторону? Седжу знал, что ему понадобится еще больше ее капризных милостей, прежде чем это безумие закончится.

Его руки, казалось, кололи тысячи иголок от внезапного возвращения кровообращения. Застонав, он выпрямился, потирая ладони и пальцы о предплечья.

– Ты умрешь, несмотря ни на что, – выплюнул капитан, словно будущее было таким же необратимым, как и прошлое. – Девчонка останется для равновесия.

И вдруг Акхеймион понял, почему Косотер решил остаться здесь. Такова была логика – логика скальпера. Кто знает, какие магические ловушки таятся в таком легендарном месте, как библиотека? Лучше держаться сзади, руководить событиями с безопасного места, с ножом, приставленным к горлу заложника.

– И ребенок внутри ее, – добавил капитан.

* * *

Великая библиотека Сауглиша. Даже разбитые до основания части священной крепости возвышались над деревьями. Малейший подъем или просвет в заслоняющих все ветвях позволял ему видеть это мельком. Его страшное предназначение.

И все же старый волшебник обрел неожиданную безмятежность, продвигаясь вместе с нелюдем по заросшим лесом развалинам. Неровные пятна солнечного света колыхались на лесной подстилке. В кронах деревьев щебетали и чирикали птицы, легкие и неистощимые. Тут и там из насыпей торчали куски стен, как гнилые зубы из земляных десен. Слои каменной кладки окаймляли овраги, которые они пересекали. Всевозможные глыбы и фрагменты зданий валялись на земле. Они миновали отдельно стоящий триумфальный зал, первое, что Акхеймион отчетливо узнал из своих снов: Мурусар, символический бастион, отмечавший вход в чужеземный квартал Сауглиша. Лишенный надписей и гравюр, он возвышался под навесом – почерневший камень, потрескавшийся от белых лишайников и покрытый мхом. Ему достаточно было моргнуть, чтобы увидеть толпы, суетящиеся вокруг его мраморного основания: в древней одежде, с бронзовым оружием и доспехами, люди, отобранные из всех народов, от диких аорсийцев до далеких киранейцев.

До Первого Апокалипсиса священная библиотека была известна по всей Эарве, в ней собирались поэты, маги и княжеские посольства. Целые литературные традиции сложились вокруг долгого паломничества в город мантий, знаменитый Караванири, от которого ныне сохранились лишь фрагменты. Барды и пророки обитали в нишах и альковах каждой улицы, выкрикивая шутки или наставления. Вдоль дорог выстраивались торговцы, продающие товары из таких далеких мест, как древний Шир. При этом Сауглиш пользовался и дурной славой из-за своего рэкета. Днем рынки бурлили от торговли, а ночью улицы гремели от проносящихся по ним повозок.

Есть что-то одновременно трагическое и прекрасное, решил Акхеймион, в контрасте между этим древним грохотом и мирным шумом, который он слышал сейчас. Как будто было что-то правильное в том, что переживали люди на протяжении эпох.

Ганиураль, дорога процессий, ведущая к библиотеке, все еще была отчетливо видна под многовековой осыпью: широкая впадина в лесной подстилке, идущая по прямой линии. За все это время старый волшебник ничего не сказал Клирику: несмотря на удивление, которое он испытывал, его возмущение своим пленением оставалось слишком сильным, чтобы говорить об этом. Но по мере того как они поднимались к разрушенной библиотеке, череда веков, казалось, просачивалась в его кости – поколения накапливались за поколениями, бесчисленные жизни обрывались после всего лишь нескольких царапающих лет. Тот факт, что фигура, идущая рядом с ним, пережила все это и прожила достаточно долго, чтобы сломаться под тяжестью ноши, казался таким огромным, что недовольство мага начинало казаться ему нелепым.

– Инкариол, – произнес, наконец, Акхеймион, поморщившись от того, как больно было говорить с израненным кляпом языком. – Почему ты носишь это имя?

Шаг нелюдя не замедлился.

– Потому что я странствую.

Волшебник глубоко вздохнул, понимая, что пришло время снова броситься в драку. Он прищурился, глядя на идущую рядом фигуру.

– А имя Клирик?

Теперь нелюдь шел немного медленнее. Его безволосый лоб нахмурился.

– Это традиция… Я думаю… Традиция сику брать человеческое имя.

Сику было названием, данным нелюдям, которые живут среди людей.

– Но Инкариол – это не твое имя… – сказал Друз.

Нелюдь продолжал идти.

– Ты – Ниль’иккас, – настаивал волшебник. – Последний король Обители.

Клирик резко остановился, медленно повернулся лицом к магу. А поскольку они шли плечом к плечу или, скорее, плечом к локтю, выглядело все так, словно широкий и крепкий под своей нимильской броней нелюдь нависал над человеком.

Волшебник увидел смятение в его темных глазах.

– Нет, – ответили мраморные губы. – Он мертв.

Внезапно на Акхеймиона снизошло осознание того, что Сесватха чувствовал тысячи лет назад в присутствии существа, стоявшего перед ним. Ощущение векового величия, печального благородства и силы, ангельской и непостижимой.

– Нет, – возразил старый волшебник. – Он совершенно живой и смотрит на меня.

Перед ним стоял король Иштеребинта, вошедший в историю и бессмертный. Легендарный герой, чьи триумфы и бедствия были запечатлены в самом основании истории.

Великий Сауглиш, древний Город Мантий, простирался вокруг них, немногим шире, чем множество развалин, разбросанных по лесу. Друз Акхеймион упал на колени, согнувшись и сцепив пальцы за шеей, как много раз делал великий магистр Сохонка много лет назад, в том числе и в этом знаменитом городе, который он когда-то называл своим…

Он опустился на колени, чтобы воздать почести великому королю, стоявшему перед ним.

* * *

Она смотрит, как Клирик и волшебник исчезают за погребальной оградой, которая когда-то была стенами Сауглиша, и сглатывает подступающий к горлу крик. От этого зрелища разит казнью.

Они уже добрались до сокровищницы. Она знает, что терпения Шкуродеров надолго не хватит.

Мимара никогда не была робкой или пугливой женщиной. И она никогда не была похожа на свою мать, которая постоянно окутывала свое сердце сомнениями и опасениями. Их путешествие в изобилии приносило им разные ужасы, но почти всегда они становились стимулом к отчаянным действиям. Всегда были глаза, которые она могла выцарапать когтями. Всегда.

А вот страх, который она испытывает теперь, запрещает ей действовать. Он затыкает ей рот, так же плотно, как заткнули рот волшебнику. Даже ее плач застревает у нее в груди. Заставляет неметь ее руки и ноги.

Страх, который научил людей молиться.

Она чувствует, как Акхеймион идет один, где-то там, в точке паники, погруженной в оцепенение. Она чувствует, как приближается его древняя обреченность, как она окружает его.

Капитан и все остальные заняты пустяковыми делами. Поквас точит свой огромный клинок. Колл, кажется, спит. Ксонгис мастерит силки. Мимара просто сидит, обняв колени, поглощенная эмоциями, то молясь за Акхеймиона, то отгоняя образы катастрофы, мелькающие в ее душе. Она проводит ранние утренние часы, борясь с обреченностью и тщетностью.

Но главная причина ее беспокойства не заставит себя долго ждать.

* * *

Он преуспеет в этом, думал старый волшебник, опускаясь на колени перед высоким нелюдем. Он вырвет Клирика из рук капитана. Он достанет из сокровищницы древнюю карту Анасуримбора Кельмомаса, найдет Ишуаль и узнает правду о человеке, который украл его жену.

– Ты запутался, смертный, – сказал Клирик. – Поднимись.

Чувствуя себя полным идиотом, Акхеймион поднялся на ноги. Он сердито посмотрел на нелюдя, а потом опустил глаза в смущении и ярости.

– Лорд Косотер… – спросил он, когда они возобновили подъем. – Он твой элджу? Твоя книга?

И Клирик неохотно заговорил. Старый волшебник знал, что ему следует действовать осторожно. Знаменитый ли это король Иштеребинта или нет, но нелюдь, идущий рядом с ним, тоже был странником, одним из апоройков, непредсказуемых.

– Да, – ответил Клирик.

– А что, если он лжет? А что, если он манипулирует тобой?

Нелюдь повернулся, чтобы посмотреть на собеседника, а затем перевел взгляд на виднеющиеся вдалеке разрушенные стены.

– А что, если он предатель? – спросил он.

– Да! – настаивал волшебник. – Конечно, ты можешь понять, каким… каким… больным стало его сердце. Конечно, ты можешь видеть его безумие!

– И ты тоже… ты бы стал моей книгой вместо него?

Акхеймион помолчал, чтобы лучше подобрать слова.

– Сесватха, – начал он с умоляющим видом, – ваш старый друг живет во мне, мой господин. Я не могу предать его. Он не может предать вас. Позвольте мне нести бремя вашей памяти!

Несколько шагов Клирик продолжал молчать с непроницаемым выражением лица.

– Сесватха… – наконец, повторил он. – Это имя… Я помню. Когда весь мир сгорел… Когда Мог-Фарау взвалил на плечи облака… Он… Сесватха сражался рядом со мной… некоторое время.

– Да! – воскликнул Акхеймион. – Прошу вас, милорд. Сделайте меня своей книгой! Оставьте позади это безумие скальпера! Верните себе свою честь! Верните себе свою славу!

Клирик опустил голову, а потом схватился за подбородок и щеку. Его плечи вздрогнули – Акхеймион принял это за рыдание…

Но на самом деле это был смех.

– Так… – сказал король-нелюдь, сверкая дикими веселыми глазами. – Ты предлагаешь мне забвение?

Слишком поздно старый волшебник осознал свою ошибку.

– Нет… Я…

Нелюдь развернулся и схватил его с такой силой, что волшебник почувствовал себя тонким и хрупким, как кость.

– Я не умру пустой оболочкой! – крикнул он, перекатывая голову с одного плеча на другое в своей странной, безумной и взрывной манере. Он выбросил вперед руки, чтобы схватить воздух. – Нет! Я буду крушить и ломать!

Только встречи с сумасшедшими делают видимыми бесчисленные ожидания, которые управляют нашим общением с другими людьми. Мало что может выбить нас из колеи сильнее – или сделать нас более осторожными, – чем нарушение скрытых предположений. Старый волшебник взывал к своей собственной логике, к своему тщеславию, забывая, что именно отсутствие общих целей сводит безумца с ума. Он предложил себя в качестве инструмента, не понимая, что они с Мимарой были предметом заключенной сделки: тень древнего друга и эхо давно потерянной любви. Они были любовью, которую нелюдь собирался предать.

Душами, о которых нужно было помнить…

– Честь? – воскликнул нелюдь, и его насмешка превратила его в гигантского шранка. – Любовь? Что это, как не мусор, по сравнению с забвением? Нет! Я овладею миром и стряхну с него все несчастья, все муки, какие только смогу. Я буду помнить!

* * *

Нил’гиккас, последний король Обители, собирался убить его в библиотеке Сауглиша.

Старый волшебник зашагал дальше, на этот раз держась прямо, как подобает на марше смерти. «Пусть жертва ведет палача», – подумал он.

И действительно, нелюдь снова зашагал сбоку от старого волшебника, так что его можно было увидеть только краем глаза.

В голове Акхеймиона проносились сценарии, одновременно катастрофические и абсурдно обнадеживающие. Он устроит засаду на нелюдя с помощью заклинания, достаточно мощного, чтобы разбить его зарождающуюся охранную магию – и убить его прежде, чем Друз будет убит. Он будет умолять и уговаривать его, найдет заклинание разума и страсти, которое столкнет Клирика с безумного пути, по которому тот шел. Он будет сражаться с воющей яростью, разрушит то, что осталось от священной библиотеки, только для того, чтобы быть поверженным большей мощью мага Квуйи…

Волю к жизни не так легко отвергнуть, независимо от того, насколько тяжелые бедствия пережил человек или насколько безжалостны были несчастья.

– Я скорблю о том, что судьба сделала со мной… – сказал нелюдь без всякого предупреждения.

Старый волшебник смотрел, как его обутые в сапоги ноги пробираются сквозь лесной мусор.

– А как же Иштеребинт? – спросил он. – Неужели он пал?

Неуклюжий нелюдь сделал жест, похожий на пожатие плечами.

– Пал? Нет. Был повержен. Лишившись воспоминаний, мои собратья обратились к тирании… Превратили его в Мин-Уроикас.

Мин-Уроикас. То, что он произнес это слово с легкостью, свидетельствовало о серьезности его состояния. Среди уцелевших это имя не столько упоминалось, сколько выплевывалось или превращалось в проклятие. Мин-Уроикас. Яма непристойностей. Страшная крепость, мужчины которой убили всех своих жен и дочерей и тем самым обрекли на гибель всю свою расу.

– Голготтерат, – едва слышно произнес волшебник.

Тяжелый кивок. Полумесяцы отраженного солнечного света прыгали по голове Клирика.

– Я совсем забыл это имя.

– А как же вы? – спросил волшебник. – Почему вы не присоединились к ним?

Длительное молчание. Достаточно долгое, чтобы они успели подойти к основанию разрушенной библиотеки.

– Гордость, – наконец, сказал нелюдь. – Я бы разбил сердце самому себе. Поэтому я отправился на поиски тех, кого мог бы полюбить…

Акхеймион вгляделся в темный блеск его глаз.

– И уничтожить.

Торжественный кивок, несущий в себе тысячи лет неизбежности.

– И уничтожить.

* * *

Мимара не знает, что именно предупреждает ее о внезапной перемене в отношениях скальперов. Ее мать однажды сказала ей, что основная часть разговоров состоит из скрытых обменов и что большинство мужчин болтают в полном неведении об их значении и о собственных намерениях. Мимара усмехнулась этой идее, но не потому, что та звучала фальшиво, а потому, что ее мать спорила с ней.

– Большинству трудно это переварить, – сказала императрица с материнской усталостью. – Они верят в тысячу вещей, которые не могут видеть, но скажи им, что основная часть их собственной души скрыта, и они начнут упираться…

Это оказалось одним из тех редких замечаний, которые могли бы смягчить гнев Мимары и оставить ее просто обеспокоенной. Она не могла отделаться от ощущения, что объектом этого разговора, скрытым объектом, был ее отчим Келлхус. Мучительное подозрение, что мать предупреждала ее о нем.

В тот день какая-то ее часть проснулась. Одно дело – осознавать, что мужчины, ухаживающие за ней, говорят сквозь зубы, как сказали бы айнонцы, но совсем другое – думать, что мотивы могут скрываться сами собой, оставляя людей, которыми они движут, совершенно убежденными в своих благородных намерениях.

Теперь она это чувствует. Что-то скрытое произошло здесь, среди этих праздных людей, на разрушенных окраинах Сауглиша. Что-то такое же неземное и маленькое, как душа, стремящаяся к какому-то решению, но столь же важное, как все, что случилось в ее жизни.

Она становится тихой и внимательной, зная, что единственный вопрос заключается в том, осознают ли они это…

Скальперы.

Капитан присаживается на край замшелого камня, который пахнет каменной кладкой, хотя и выглядит вполне естественным. Он смотрит на случайные островки растительности среди камней с какой-то неподвижной ненавистью, как человек, который никогда не устает считать свои обиды. Галиан и Поквас разлеглись на матовой почве пригорка, тихо переговариваясь и шутя. Колл сидит, как труп со скрещенными ногами, его пустые глаза ничего не видят. Сарл то сидит, то встает, то снова садится и снова встает, ухмыляясь своим морщинистым лицом, и бормочет что-то о тропах и о богатстве.

Только Ксонгис остается трудолюбивым и бдительным.

Через некоторое время Галиан резко выпрямляется. С таким видом, словно между ним и Поквасом разрешается какой-то неслышный спор, он спрашивает:

– Какова будет наша доля?

Один удар сердца длится изумленное молчание – так силен общий ужас обращения к капитану.

– Столько, сколько ты сможешь вынести и при этом выжить, – наконец говорит лорд Косотер. Абсолютно ничего в его взгляде или поведении не меняется, когда он произносит это. Он в буквальном смысле говорит так, словно на самом деле молчит.

– А как насчет квирри? – задает Галиан новый вопрос.

Тишина.

Несмотря на атмосферу напряженного обдумывания, лорд Косотер создал между собой и своими людьми атмосферу непостоянства, установив такие расплывчатые и хрупкие порядки, что, кажется, все, что выходит за рамки смиренного повиновения, может стать поводом для казни. Галиан рискует своей жизнью, просто задавая вопросы в присутствии всех остальных. А уж упоминая квирри…

Это кажется не чем иным, как самоубийством. Это поступок глупца.

Капитан медленно качает головой.

– Об этом знает только Клирик.

– А что, если ты потребуешь, чтобы Клирик отдал его?

Медленно повернув голову, словно она держится на гранитном шарнире, лорд Косотер, наконец, смотрит на бывшего солдата.

– Этот фальшивый человек сошел с ума! – заявляет Поквас своим характерным басом с зеумским акцентом.

Капитан опускает голову и задумчиво покусывает нижнюю губу.

– Да, – говорит он с мрачным видом. – Но подумай. Нам был дан год. Вся наша жадность утолена. – Он ищет взглядом каждого из своих людей, как будто знает, что должен запугать их одного за другим. – Он доставил нас к этим богатствам.

Галиан улыбается, как человек, чьи аргументы слишком хитры, чтобы их можно было опровергнуть.

– Тогда зачем же терпеть его дальше?

Впервые Мимара замечает ярость, вспыхнувшую в глазах капитана.

– А кто вернет нас назад, дурак!

Снова наступает тишина.

Кошмарная напряженность охватывает обоих мужчин.

Галиан смотрит на айнонского кастового аристократа с притворным почтением, его манеры так беспечны, так дерзки, что из легких Мимары вырывается едва слышный шепот.

– Мне нужен огонь, – говорит он.

– Мы идем в темноте.

Галиан смотрит на лесистые глубины вокруг них, а затем снова на своего капитана.

– Да… Страна голых, не так ли? – Теперь в его враждебности нет ничего лукавого. – А где же тогда эти голые?

Капитан смотрит на него в течение нескольких ударов сердца, его глаза прячутся в тени под тяжелыми бровями, а нос и щеки похожи на сколотый кремень над щеткой усов и бороды. В его самообладании есть что-то бездыханное, абсолютное. В его глазах мелькает мрачное раздумье…

Это взгляд человека, убийцы, нашедшего темный центр паутины своего врага.

– Неужели ты такой дурак, Галиан? – громко выпаливает Мимара. Напряжение слишком велико. – Ты хочешь бросить палочки и отдаться на милость Судьбы-Блудницы?

Но бывший солдат смотрит только на капитана.

– Ты ведь уже принял решение, только что, не так ли? – говорит он с ленивой улыбкой. – Ты решил убить меня.

Лорд Косотер сверкает глазами – эдакий седой король, склонившийся в своем каменном кресле. Темная, деспотичная фигура, выносящая приговор глупцу, скачущему перед ним.

– Пока девка не начала вопить, – настаивает Галиан. – Этот момент тишины… Ты подумал про себя: «Убей этого дурака!»

В его интонации слышатся внезапная злоба и довольно большое сходство с рычащим голосом капитана, так что Поквас невольно начинает смеяться. Даже Ксонгис, занятый своим луком, улыбается в своей загадочной джеккийской манере.

Ужас пронзает Мимару насквозь. Она только что мельком увидела дикие очертания того, что сейчас произойдет. Увидела и заговор, и заговорщиков.

– Но ведь ты уже думал об этом раньше, не так ли, капитан? Каждый раз, когда ты видел, как я наклоняюсь за квирри вместе с остальными, что-то кричало: «Убей его!» в той судороге, которую ты называешь душой.

Капитан остается совершенно неподвижным, наблюдая за приближением солдата со своего импровизированного трона.

– Как оказалось, – продолжает Галиан с веселым юмором, – мы вместе склонялись к мятежу…

Он останавливается прямо перед лордом Косотером, в пределах досягаемости его палаша. В глазах капитана мелькает какая-то скука, как будто мятеж – это его старый и скучный друг.

– И ты должен был знать это каждый раз, когда я мельком видел тебя… – Галиан вскидывает руки и, словно осмеливаясь нанести ему удар, с мстительным презрением наклоняется вперед. – Я слышал, как кто-то прошептал: «Убей его!»

Стрела попадает капитану прямо в рот. Он резко поворачивается, как будто его ударили, и отшатывается назад на пару шагов. Он на мгновение замирает, выплевывая треснувшие зубы.

Облако закрывает солнце.

Капитан Шкуродеров, человек по прозвищу Железная Душа, поднимает свое лицо, но смотрит не на лучника Ксонгиса, а на создателя этого лучника Галиана. Древко стрелы хорошо видно. Она пронзает нижнюю половину его лица, туго натягивает бородатую кожу. Из уголка его нижней губы сочится кровь. А самого его пробивает смех.

Сардоническое ликование, злобное из-за своей интенсивности, сияет в его глазах, как колдовство.

Вторая стрела вонзается ему в шею. Он крутится на одном месте, как будто его удерживает завязанная вокруг талии веревка. Он словно повисает на ней на мгновение, как вещь, сделанная из воска. А затем он падает, утыкаясь лицом в почву. Короткий миг бьется в судорогах. Начинает дрожать, его руки и ноги сотрясаются с бешеной яростью. За этим следует безумная, звериная борьба, как будто стихийная дикость или чей-то неупокоенный дух дремали в нем, скрытые, и только теперь смогли вырваться на свободу от человеческих ограничений.

С выражением ужаса на лице Галиан вытаскивает меч.

Капитан вцепляется когтями в покрытый листьями дерн у своих ног и хватает растущее молодое деревцо не толще двух больших пальцев. Его позвоночник выгибается дугой под окровавленной кольчугой. Его голова откидывается назад. Он корчит гримасы вокруг своего разбитого рта, выдувая ярость, слюну и кровь. Его глаза сверкают, как жемчужины. Фыркая от усилия и ярости, он начинает выкручивать и дергать деревцо, как будто это позвоночник все мира – единственное, что можно сломать.

Он ревет.

А затем его голова исчезает, подпрыгивая на хвосте своей кастово-благородной косы.

Тишина – это время видимых вещей.

Смертная, что-то холодное шепчет внутри Мимары.

В конце концов, она смертная.

* * *

Странно, как квирри умудрялся превращать важные вещи в наркотик.

Предзнаменования конца света. Гибель рас… На голом солнечном свету все это казалось не более чем красивой краской, своего рода украшением.

Северная башня Муроу, передние ворота библиотеки, представляла собой всего лишь холм. Разбросанные повсюду куски вертикальных стен то тут, то там торчали из ровных склонов, но в остальном башня перестала существовать. Южная же башня необъяснимым образом сохранилась почти нетронутой – циклопический квадрат, который парил на фоне безоблачного неба. Даже обсидиан, покрывавший ее основание, уцелел. Дерн и кустарник возвышались над ее далеким венцом, а несколько цепких деревьев свисали с ее боков, цепляясь за нее корнями. Несмотря ни на что, старого волшебника внезапно поразило мальчишеское желание взобраться на башню, а за ним последовало чувство усталой тоски.

Было время, когда он целыми днями бродил среди руин, куда менее значительных, чем эти. Время, когда его тревоги были достаточно малы, чтобы не обращать на них внимания.

Бок о бок старый волшебник и король-нелюдь вошли в разрушенные помещения библиотеки. Стены – или то, что от них осталось, – имели монументальный вид шайгекских зиккуратов. Во многих случаях вдоль их гребней росли деревья, уже взрослые, но согнутые и раскачиваемые ветром. Акхеймион все еще мог узнать Урсиларал, центральный проход, где когда-то висела тысяча дарственных щитов, ярких и красивых, символизирующих перемирие между сохонками и почти всем известными племенами белых и высоких норсирайцев. Во времена Сесватхи библиотеку часто называли цитаделью цитаделей – конечно, из-за ее важности, но также и из-за того, как она выглядела. Она действительно была крепостью внутри крепостей, как если бы снаружи был своего рода океан, наводнение, которое могли бы сдержать многочисленные помещения, расположенные одно в другом. Она располагала не менее чем девятнадцатью дворами, часто называемыми «ямами» из-за высоты окружающих стен, и большинство из них соединялось с Урсиларалом многочисленными воротами.

Утреннее солнце поднялось достаточно высоко, но все равно могло лишь частично омыть заросшие полы этих помещений, так что Акхеймион и Клирик оказались идущими в сухой тени. Растительность в основном ограничивалась зарослями и кустарниками, что заставляло Акхеймиона следовать за Клириком, который прорубал себе путь вперед мечом. Плюмажи пушинок кружились в вихрях сухого ветра. По продолговатым квадратам голубого неба над путниками плыли облака. Пчелы следовали спиральными курсами по воздуху, превращаясь в белые точки, когда они попадали на солнечный свет. Волшебник даже мельком заметил лису, пробирающуюся сквозь траву.

Это переживание становилось все более сюрреалистичным. Время от времени волшебник ловил себя на том, что смотрит на трудящуюся спину Клирика, широкую под блестящей кольчугой, и размышляет, не стоит ли ему просто напасть на нелюдя и покончить с неизвестностью. А порой он принимался играть в какую-то игру, гадая, чем раньше были те или иные руины. Холмы в его воображении становились фонтанами. Прямоугольные проломы в стенах – окнами казарм, квартир и скрипториев.

И дважды он ловил себя на том, что щурится, глядя на северо-восточный край неба, высматривая грозовые тучи, черные и ужасные…

Высматривая Вихрь.

Это было похоже на хождение по двум мирам за пределами реальности: один – результат его чтения, другой – продукт его Снов. Он был Акхеймионом, изгнанником и парией, носившим сгнившие шкуры. И он был Сесватхой, героем, главным магом этого места, как в те дни, когда его падение было нелепым, смехотворным, так и в дни надвигающегося разрушения.

– Я видел, как горели эти башни, – сказал он старческим голосом. – Я видел, как рушились эти стены.

Король-нелюдь остановился, оглядывая окрестности, как будто видел руины вокруг себя в самый первый раз. Акхеймион гадал, каково это – пережить великие каменные творения. Когда народы переживают период расцвета, не кажется ли им все остальное стадиями разрушения?

– Когда пришло известие, весь Иштеребинт оплакивал его, – наконец, сказал Клирик. – Тогда мы поняли, что мир обречен.

Акхеймион пристально смотрел на короля-нелюдя, придавленного непоколебимой печалью.

– Но почему же? – спросил он. – Почему ты оплакиваешь нашу смерть, когда именно люди, а не инхорои, разрушили все твои великие здания?

– Потому что мы всегда знали, что не переживем людей.

Волшебник улыбнулся, вспоминая все это.

– Да… Потому, что наши судьбы едины.

* * *

Наконец, согнувшись и пройдя через ворота, почти погребенные под засыпавшей их землей, они подошли к башне – к могучей цитадели, воздвигнутой Ношайнрау Белым. Это было всего лишь огромное каменное кольцо, достаточно широкое, чтобы вместить любой из огромных амфитеатров Инвиши или Каритусаля. Изрытые птичьими норами покатые стены поднимались примерно на тридцать локтей, прежде чем обрушиться – линия рваных руин на фоне голубого неба. Сверкающие бронзовые листы исчезли. Во времена Сесватхи они окружали основание башни кольцом – девять тысяч девятьсот девяносто девять, каждый из которых был выше человеческого роста, и каждый был изрисован бесчисленными линиями магического письма. Солнце невозмутимо светило, отбрасывая тени на нависающие камни. Ветер шелестел листьями и травой. Никогда еще, казалось старому волшебнику, мир не выглядел столь одиноким.

– Колдовство здесь очень старое, очень слабое, – сказал нелюдь.

Помнит ли он прежнее обвинение лорда Косотера? Может ли он это сделать?

Неужели он обвиняет Друза во лжи?

– Сокровищница под этими развалинами, – ответил Акхеймион. – Заклинания, защищающие ее, глубоко погребены… и они совершенно не стареют, уверяю вас.

Возможно, сейчас было самое время нанести удар.

Нет. Нет, пока он не будет знать наверняка, что ему не понадобится сила нелюдя.

Первоначальные ворота башни были погребены под скошенными обломками. Путники продрались сквозь густой кустарник и начали карабкаться вверх.

Из всех воспоминаний Акхеймиона о священной библиотеке последние дни были самыми яркими в его памяти. Там всегда присутствовал Не-Бог… как назойливое чувство, как направление, пропитанное ужасом, как будто одна точка на компасе была отточена достаточно остро, чтобы заставить его легкие шумно вздыхать. Он ходил по верандам и чувствовал это… там… иногда остававшееся неподвижным целыми днями, но чаще движущееся. И он знал, что рано или поздно оно приблизится.

А когда поднимался ветер, он слышал плач скорбящих матерей из города внизу.

Мертворожденные… Каждый младенец был мертворожденным.

Старый волшебник остановился на середине подъема и прислонился к изъеденному временем камню, чтобы восстановить дыхание. Много лет прошло с тех пор, как он в последний раз ощущал тот ужас, который царил у Мог-Фарау, во время бодрствования.

Зияющее чувство тщетности и потери, когда все рушится, но не здесь и не там, а повсюду. Неподвижность сердца так же велика, как часть тела или воля. Сам горизонт стал откровением, выводящим из себя и привязывающим к миру умирающих вещей.

Оно неотступно преследовало старого волшебника, пока он продолжал карабкаться вверх, огромная тень скрывалась на периферии его зрения, окрашивая небо злобой, которая появлялась всякий раз, когда он отворачивался. И он был убежден, что все человечество разделяло одно и то же предчувствие.

Клирик стоял на вершине холма. Разрушенные стены тянулись по обе стороны от него, достаточно толстые, чтобы вместить островки травы и кустарника, выросшие вдоль их вершин, поднимаясь и опускаясь в зависимости от того, что было разрушено в этих местах за прошедшие годы.

– Что-то не так! – крикнул нелюдь пыхтящему волшебнику внизу.

Он протянул руку, чтобы помочь Акхеймиону подобраться поближе. В его объятиях была удивительная уверенность, как будто их тела признали свое родство, слишком древнее, чтобы пересилить противостояние их душ.

Усевшись и согнувшись к коленям, чтобы отдышаться, старый волшебник оглядел пустую внутренность башни. Он испытывал то же самое чувство головокружения, которое всегда ощущал, когда оказывался стоящим высоко на обломках обрушившихся зданий. Ласточки дрались вокруг изгиба внутренних стен. Века полностью опустошили цитадель, оставив лишь то, что напоминало нелепо огромный амбар. Но маг и сам предполагал это увидеть.

Чего он никак не ожидал, так это зияющей внизу огромной ямы…

Щебень громоздился вокруг внутреннего фундамента, образуя в земле воронку. Треснувший край пола сломался, обнажив нечто, похожее на гигантские осиные гнезда, каждое из которых было одним из подвальных этажей башни. А дальше – упрямая чернота внизу.

– Ты чувствуешь этот запах? – спросил Акхеймион, недоверчиво нахмурившись.

– Да, – ответил король-нелюдь. – Сера.

* * *

Она не уверена, когда снова начнет дышать. Оставшиеся Шкуродеры – во всяком случае, те, кто в здравом уме, – немедленно начинают спорить.

Галиан велит Сарлу следить за ней, что тот и делает с явной неохотой. Она и безумный сержант по очереди недоверчиво смотрят на капитана. В какой-то момент Сарл хватается за то самое деревцо, которое лорд Косотер пытался сломать в последний момент своей жизни. Присев на корточки в шаге от него, он тычет ею в лицо своего мертвого капитана, прижимает острие к его восковому лбу, запрокидывает лицо к небу, а затем подпрыгивает, когда палка соскальзывает, и отшатывается назад, чтобы посмотреть ему в лицо.

Он поворачивается к Мимаре и хихикает.

– Он не умер, – говорит Сарл, как пьяница, стремящийся замять какой-то факт, который другие считают очевидным. – Нет, только не капитан…

Остальные разражаются криками. Поквас тычет Галиана в плечо длинным пальцем.

– Он слишком суров для ада.

* * *

Это было похоже на спуск в чудовищную кроличью нору.

Странная тревога преследовала старого волшебника, когда пятно света над его головой постепенно уходило все дальше в высоту. Стены ямы не были вертикальными, они опускались вниз под углом, образуя что-то вроде пандуса из земли и впечатанных в нее обломков здания. Очень похоже на нору, которая одновременно была дорогой в подземный мир. Подвалы башни образовывали над ней нечто вроде скатной крыши: было отчетливо видно три уровня коридоров, разделенных пополам, и расколотые, как яйца, комнаты.

Перед путниками открылись глубины, пропитанные сернистой тайной.

– Смотри… – сказал Клирик, указывая в сторону туннеля.

Но Акхеймион уже и сам успел заметить их в сером свете. Три борозды загибались, как косы: центральная – самая длинная, внутренняя – изгибалась полукругом, а внешняя – отходила от них под углом.

Акхеймион сразу же узнал этот знак – любой человек в трех морях узнал бы его. Три серпа были обычным геральдическим знаком с глубокой древности – символом, принятым Триамисом Великим.

Следы длинных изогнутых когтей…

След драконов.

* * *

Глубокая боль поднимается из ее спины, укореняется в коленях и шее. Но она все еще сидит, обхватив себя за голени. Она не может пошевелиться.

Галиан возвращается, ведя за собой остальных. Сарл убегает с их пути, крепко прижав голову капитана к груди.

– Так что же вы собираетесь делать? – спрашивает она.

– Мы будем ждать возвращения Клирика. А потом мы освободим его от этого симпатичного мешочка.

Ксонгис уже выдернул две хоры из-под кольчуги лорда Косотера.

Галиан улыбается ей в той злобной манере, которую она слишком хорошо знает.

– А пока, – говорит он, – мы будем радоваться на пиру, устроенном нам богами.

Ее взгляд такой кислый, что его улыбка кажется ей чудом.

– На пиру… Чем вы собираетесь пировать? – спрашивает она.

День сухой и яркий – прекрасный. Ветер дует сквозь ленивые верхушки деревьев, заставляя замолчать тот зверинец, которым является мир. На листьях появляются сгустки крови.

– Персиками, моя сладкая. Персиками.

* * *

Скользя на пятой точке, старый волшебник и король-нелюдь последовали по норе в пустую темноту – вестибюль сокровищницы. От верхнего интервала остались только балконы, висящие в темноте и словно оторванные от всего остального. Обломки загромождали полы самого интервала, наваленные по обе стороны от прохода какими-то чудовищными горами. Акхеймион содрогнулся, увидев то, что осталось от созданных нелюдями бордюров, украшавших стены этого зала – воспоминания о Кил-Ауджасе, предположил он. Огромные колесные врата были уничтожены. Он увидел их заколдованные остатки, разбросанные по развалинам: мраморную белизну сломанных колес, потрескавшуюся зелень бронзовых деталей механизма.

Перед ним разверзлась непроглядная чернота.

Значит, пробормотала унылая и многострадальная часть его души, сокровищница была разграблена.

Он стоял неподвижно, глядя на нее в полном смятении.

Так много страданий… Так много погибших…

И все зря.

Великий рефрен его несчастной жизни.

Безумие, когда он размышлял об этом, заключалось в том, что он верил, что все может быть иначе, что он преодолеет все это расстояние – выживет в таком далеком походе – и действительно найдет сокровищницу целой, а карта Ишуаля будет ждать его, как низко висящая на ветке слива. Он чуть не рассмеялся вслух, подумав, что судьба могла бы быть добра к нему.

Он понял, что именно такова была его судьба все это время. Пойманный в ловушку интриг своего врага, который знал о его миссии еще до того, как он взялся за нее. Как он столкнулся с нелепой проблемой своих нелепых надежд. Он искал истину, а вместо этого был отдан безумцам и дракону – дракону!

Старому враку.

Он почти слышал, как смеются над ним небеса.

Не обменявшись ни словом, ни взглядом, старый волшебник и король-нелюдь переступили через треснувший порог и, наконец, вошли в сокровищницу.

Вонь наполнила глаза Друза, смешиваясь с ужасом, так что казалось, что он плачет от страха. Сера. Дым хищной жизни. Акхеймион не только слышал, но и чувствовал, как эта тварь дышит в темноте, как свистят огромные мехи ее легких. Он едва мог разглядеть обломки под ногами, но как будто бы видел раздающиеся в темноте звуки, так сильна была игра его воображения. Большие легкие означали большие лапы. Глубокое скрипящее дыхание рептилии вызывало в воображении образы чешуйчатой шкуры, безгубых челюстей и оскаленных зубов…

Могучий ужас ожидал их, и какая-то часть старого волшебника не хотела этого видеть. Какая-то часть его души предпочла бы забиться в безмолвной истерике.

Они подошли к склону из нагроможденных руин и стали забираться на вершину. Вокруг них зияла чернота – неподвижный вакуум. Клирик произнес заклинание, и его глаза и рот многозначительно вспыхнули. Бледное сияние Суриллической точки появилось над ними, и чернота улетела в дальние углы, оставив сферу пустого, освещенного воздуха…

Дракон. Враку.

По легенде, первые сохонки обнаружили обширную пещеру, когда закладывали фундамент библиотеки. Они выкапывали глубокие котлованы, возводили стены и укрепляли колоннами открытые пространства, создавая тайную подземную цитадель. Именно Ношайнрау, чьи магические изыскания отбрасывали такие длинные тени на будущее, должен был сделать ее казной своей школы, хранилищем величайшей славы мира и самых мрачных ужасов.

Знаменитой сокровищницей.

Возможно, древние архитекторы боялись потолка, над которым находился огромный слой земли. Возможно, хаотичное переплетение естественных линий оскорбляло их чувство красоты и пропорциональности. В любом случае, они построили крышу, используя принципы столбов и перемычек, которые применяли для возведения своих храмов. Этот второй потолок уже давно рухнул в центре помещения, усеяв пол обломками огромных каменных балок и потрескавшимися барабанами опрокинутых колонн. Вглядываясь между оставшимися колоннами, старый волшебник увидел черное озеро, нависшее над всем, что можно было увидеть, как будто весь мир перевернулся с ног на голову.

Исчезли огромные фонарные колеса. Исчезли узкие проходы. Исчезли стеллажи и полки, на которых тысячу лет в строгом порядке накапливались магические знания. Сокровища и обломки покрывали пол – неровный противоречивый ландшафт, переходивший в гору в центре комнаты. Монеты, усыпавшие осколки разбитых фресок. Треножник, наполовину погребенный в насыпавшейся на него пыли. Корона, торчащая под выступающей гранитной балкой. Сундук из потрескавшейся бронзы, из которого между разбитыми каменными рогами текли ручейки драгоценных камней.

Из-за вековых скоплений пыли все стало тусклым, лишилось своего блеска и сияния.

Кроме дракона.

Тени, отбрасываемые промежуточными колоннами, были абсолютными, так что видны были только фрагменты зверя. Рогатые хребты. Крылья, сложившиеся в покрытые шрамами занавески. Чешуйки, похожие на накладывающиеся друг на друга щиты, багровые от ненависти. Из одной ноздри валил дым.

Акхеймион понял, что зверь был очень стар. Чрезвычайно стар. Враку никогда не переставали расти, поэтому вполне логично было предположить, что любой дракон, с которым он столкнется наяву, затмит древних чудовищ из его снов…

Но вот этот…

Крылья, которые могли бы покрыть, как палаткой, амфитеатр Шиллы в далеком Аокниссе. Туловище, достаточно широкое, чтобы вместить самый большой сиронжийский торговый корабль, и при этом достаточно длинное, чтобы обвиться вокруг небольшой горы сокровищ и руин. Если бы этот зверь встал на задние лапы, он был бы таким же высоким, как любое из неестественных деревьев Великих Косм.

Ревущие легкие продолжали завывать и хрипеть, оглушая Акхеймиона. Сера щипала ему горло, перекрывая его быстрое, неглубокое и теплокровное дыхание.

Он повернулся к Клирику. Выбеленный собственным светом, король-нелюдь стоял и смотрел, упираясь левым ботинком в безголовую статую. Суриллическая точка превращала его кожу в полированный мрамор и заставляла сиять бриллиантовым светом плетение его нимильской кольчуги. Он выглядел скорее задумчивым, чем испуганным или удивленным.

– Вот… – пробормотал Клирик, восхищенно глядя на дремлющего дракона. – Вот где мне суждено умереть.

– Тебе и моей набедренной повязке, – ответил Акхеймион.

Нелюдь повернулся к нему – его лицо было пустым и удивленным. Блуждающая боль, казалось, овладела этим лицом, а затем Нил’гиккас, король последней Обители, рассмеялся. Звук его смеха гулко прокатился по пещере: гогот, похожий на раскаты грома, глубокий, земляной и совершенно – безумно – бесстрашный.

Акхеймион скорее поморщился, чем улыбнулся.

– Ах… Сесватха, – сказал Клирик, проглотив свое веселье. – Как же я дорожу твоим…

– КОРОЛЬ, – казалось, прохрипела сама земля. – КОРОЛЬ И ДУРАК…

Этот бездонный хрип был похож на скрежет, звучащий сквозь обмотанную веревкой слизь. Голос был более чем громким, более чем глубоким, он звучал гротескно, как будто слова доносились откуда-то с большого расстояния, сквозь далекие препятствия. Акхеймион вдруг почувствовал себя бескрылой мухой перед семписским крокодилом.

Скрежет и шорох перемещающихся обломков. Звон падающих мелких предметов. Дракон зашевелился на своей куче, приподнял бронированную грудь на скрюченных и узловатых, как седые стволы старых деревьев, лапах. Раздираемый ужасом, Акхеймион смотрел, как покачивается в полосе бледного света его голова, каким величественным выглядит потрепанный гребень…

– ДОЛГО МЫ ЖДАЛИ… БОЛЬШЕ ТЫСЯЧИ ЛЕНИВЫХ СНЕГОВ…

Череп ящера с длинной злобной челюстью и…

– МЫ ЛЕТАЛИ И ЛЕТАЛИ, ИСКАЛИ ВАШИ ГОРОДА, ВАШУ БОРЬБУ, ТОСКОВАЛИ ПО МУЗЫКЕ ГОРЯЩИХ ДЕТЕЙ.

Подбородок у него был зубчатый, как нос гоночной галеры…

– НО РУИНЫ – ЭТО ВСЕ, ЧТО МЫ СМОГЛИ НАЙТИ. РУИНЫ И ПАРАЗИТЫ ШРАНКИ. МЫ ЛЕТАЛИ И ЛЕТАЛИ, ПОКА НЕ ИСПУГАЛИСЬ, ЧТО ВЕСЬ МИР РУХНУЛ… ПОКА НЕ ОТЧАЯЛИСЬ…

Пыль дождем сыпалась из промежутков каждого шва в потолке, с каждой гранитной балки. Древний враку поднял голову, обнажая свое, состоящее из множества сегментов горло, абсолютно уверенный в своей неуязвимости. В одно нелепое мгновение Акхеймион понял, почему древние куниюри называли драконов сутауги…

Черви.

Клочья огня. Выдохи, достаточно мощные, чтобы сбить корабли с курса. Голова существа склонилась в их сторону, наконец, полностью показавшись в вызванном клириком свете.

– И ВСЕ ЖЕ МЫ ЗНАЛИ, ЧТО ВЫ ПРИДЕТЕ.

Акхеймион не только не мог двинуться с места, но даже был не в состоянии захотеть пошевелиться. Так много всего в человеке отказывает в приливе унизительного страха – от кишечника до дыхания.

– Он слепой, – пробормотал Клирик.

Старый волшебник изо всех сил пытался разглядеть сквозь свой ужас огромную голову, прячущуюся за челюстями, увидеть в ее очертаниях нечто большее, чем хищную злобу. Этот враку отличался от древних драконов его Снов – неудивительно, учитывая богатое разнообразие, характерное для этого вида. Его голова была больше похожа на орлиную, как будто она была создана для того, чтобы вырывать добычу, спрятавшуюся в норах. Грива черных железных бивней веером расходилась из его бровей и плавно переходила в дребезжащее опахало над задней частью его черепа. Но если над левой бровью зверя вздымалась зазубренная линия этих бивней, то правую венчали только их обрубки и рубцы. Находящийся под ними глаз, как мог видеть волшебник, был давным-давно выколот.

Он уже собирался поправить нелюдя, сказать, что у дракона все еще есть один здоровый глаз, когда заметил серебряную иглу, торчащую из левой глазницы. Какая-то стрела, понял он, проткнула веко над полумесяцем мутной глазницы.

– ЧТО? – спросил зверь глубоким, царапающим кости голосом. – НЕУЖЕЛИ ВАМ НЕ ХВАТАЕТ ДЫХАНИЯ ДЛЯ МОЛЬБЫ? НЕУЖЕЛИ ЗА ЭТИ ВЕКА МЫ СТАЛИ ТАКИМИ СТРАШНЫМИ?

Слепой. Слепой. Как они могли обратить это себе на пользу? Возможно, если бы они заманили его в небо, то сражались бы с ним там, где ветер помешал бы ему пользоваться слухом и обонянием…

– Ты можешь оставить свою добычу себе! – воскликнул Друз, взглянув на стоявшего рядом Клирика. – Я пришел за одной, и только за одной вещью!

Враку рассмеялся – звук, похожий на тысячу завывающих легких.

– ДОБЫЧУ?! – взревел он. – ТЫ ДУМАЕШЬ, МЫ ЗАБОТИМСЯ ОБ ЭТОМ МУСОРЕ? МЫ СИДИМ НЕ НА ЗОЛОТЕ, А НА СИЛЕ. МЫ ХРАНИМ ТО, ЧТО ДЕЛАЕТ ЛЮДЕЙ КОРОЛЯМИ, ПОТОМУ ЧТО ЗНАЕМ, ЧТО ЛЮДИ ЖАЖДУТ ПРЕЖДЕ ВСЕГО ВЛАСТИ.

– Слушай, – прошипел волшебник. – Клир…

– Эта стрела, – перебил его король-нелюдь. – Я знаю эту стрелу…

– ГОРЯЧАЯ КРОВЬ ТЕЧЕТ У НАС ПО ГОРЛУ. КОСТИ ТРЕЩАТ МЕЖДУ ЗУБАМИ. ПЛАЧ МНОЖЕСТВА ЛЮДЕЙ. ЭТО ТО, ЧЕМ МЫ ДОРОЖИМ.

– Я знаю этого зверя…

– ВЫ… ВЫ – НАША ДОБЫЧА. ВАШЕ МУЖЕСТВО – ЭТО НАША РАСТОПКА. ВАША ПЛОТЬ БУДЕТ НАШИМ ОГНЕМ…

– Я все помню.

– КОРОЛЬ И ДУРАК.

* * *

Как и большинство жилищ в трущобах Каритусаля, «Червь» – бордель, в котором жила Мимара, – был отгорожен стеной от всего окружающего и открыт только изнутри. Двое наемников – на самом деле это были не более чем головорезы – охраняли вход, хотя и были декоративной угрозой. Каждая пасть нуждается в клыках. Но стоило посетителям пройти мимо охраны, как они оказывались в помещении, где все было устлано коврами приглашений. Золотая краска. Кричащие гобелены, изображающие битвы, которые, возможно, происходили на самом деле, а возможно, и нет. Благовония и загадочные напитки. Солнечный свет заливал сад во внутреннем дворе. Завсегдатаи сидели на расшитых диванах в приемном зале, смеясь и разговаривая тихими бесстыдными голосами…

Их глаза бегали туда-сюда, как будто они считали гологрудых детей.

Комнаты с кроватями находились вдоль восточной стены, как того требовали удача и традиция. Несмотря на цену, ее должны были выбрать. Ее всегда выбирали. Ведя за собой клиента за один-единственный палец, покрытый выступающими мозолями, она слышала ворчание, всхлипы и стоны, а иногда визг и рыдания. Какое-то оцепенение овладевало ею, и она словно расплющивалась в своих движениях, превращаясь в полоску тени на стене. И она оказывалась спрятанной, даже когда носилась голой перед многочисленными распутными глазами.

Очень похоже на квирри, думала она, наблюдая за нависающей над ней ухмылкой Галиана.

Возможно, это будет легко… умереть.

* * *

– Я тебя помню! – крикнул Нил’гиккас великому червю.

Зверь сделал два громыхающих шага в их с Друзом сторону. Его плечи раздавили колонны по обе стороны от засыпанного прохода. Акхеймион торопливо пробормотал заклинание квианского щита. Бледный свет окутал воздух перед ним…

– КАК И МЫ ПОМНИМ ТВОЙ ЗАПАХ…

– Ты… Ты – первый из этих мерзостей! Ты убил его… Убил моего брата!

Старый волшебник продолжал что-то бормотать.

– ТЫ НЕСЕШЬ НА СЕБЕ ЕГО ВОНЬ, КУНИЮРИ.

– Вуттеат! – взвыл король-нелюдь.

Холодные иглы пронзили кожу волшебника. Вуттеат – это имя было взято из самых древних времен войны, когда люди были всего лишь рабами или паразитами. Вуттеат ужасный. Черно-Золотой…

Отец драконов.

Существо встало на дыбы с грацией насекомого, его шея изогнулась, как у лебедя, а гигантская голова низко опустилась. Из его крокодильей ухмылки начало вырываться что-то ослепительное.

Огонь. Его рвало огнем.

Камни начали взрываться. Золото плавилось. Это не было похоже ни на один из снов Акхеймиона, которые он когда-либо видел. Мир исчез, и все вокруг превратилось в ревущий белый свет. Его охранные заклинания просто сдулись. Его внутренности закрутились вокруг трещин, как раскаленные добела вены.

– Клирик! – крикнул он, чувствуя, как язык пламени коснулся его руки и щеки.

Но времени у него не было. Моргая, он шагнул в воздух, в абсолютную черноту – Суриллическая точка нелюдя канула в небытие.

Теперь все были слепы.

Раскаленные мехи драконьих легких хрипели, как гигантский очаг. Затем вспыхнул второй гейзер огненно-золотого цвета, на этот раз бурлящий под ногами у Друза. Гром и треск камня. Свет от драконьего пламени окрасил потолок и высокие колонны в пульсирующий желто-коричневый цвет. Выкрикивая новые заклинания, Акхеймион вскарабкался в щель рухнувшей перемычки и шагнул сквозь фальшивый потолок высоко в темноту.

– ТЫ ВСЕГО ЛИШЬ УЛИТКА! – взревел зверь. – УЛИТКА, ВЫРВАННАЯ ИЗ СВОЕЙ РАКОВИНЫ!

– Я – не мой брат, старая ящерица! – закричал король-нелюдь из какого-то укрытия. – Я – Квуйя! Я – ишрой. Я – Клирик! И ты услышишь мою проповедь!

Даже прячась под потолком, Акхеймион слышал, что, произнося эти слова, Нил’гикас бежал по стенам.

– ДУРАК. МЫ – ПЕРВЫЕ. НАША ШКУРА – БРОНЗА. НАШИ КОСТИ – ЖЕЛЕЗО.

Отбрасывая свою собственную светящуюся точку, волшебник воспарил над вторым, более пустым миром под крышей, висящей над пропастью и над каменными стеллажами, древними и огромными.

– Ты слеп! – крикнул Клирик, и отзвук его голоса стал тоньше из-за последовавшего за ним грома. – Ты нищий, падальщик, охотник за стадами! Камень твоей силы давным-давно треснул!

– КАК И ТЫ, КУНИЮРИ, ВЕКАМИ ГНИЛ! МЫ ЧУЕМ ТВОЙ СТАРЧЕСКИЙ МАРАЗМ!

Зверь выплюнул еще один водопад ревущего огня, осветив все щели и проломы в потолке. Акхеймион шел через пустоту к центральной яме, которая, учитывая темноту похожего на пещеру чердака, светилась, как загробная жизнь огня. Лишенные опорных колонн, гранитные перемычки сломались в соответствии с капризом нагрузки и разрушения. Он приземлился на самое длинное из этих ребер и зашагал вниз по его запыленной спине. Внизу на колоннах горели маленькие и большие костры. Он увидел, как Клирик – самый краткий из проблесков – промелькнул между дальними колоннами и исчез в далеких тенях. Он бегал кругами…

– Если я погибну дураком, – кричал нелюдь, – я все равно останусь самим собой! Не таким рабом, как ты, Враку’джарой!

Акхеймион остановился на краю обломка и посмотрел вниз на вздымающееся чудовище. Свернувшись клубком, как раздувшаяся змея, отец драконов все вертел и вертел головой, поворачиваясь на звук голоса Клирика, словно привязанная к столбу собака, только изрыгающая пламя вместо лая – целые огненные водовороты, охватившие выжженные проходы.

– МЫ ДАВНО СБРОСИЛИ НАШИ ОКОВЫ! – прогремел сияющий зверь. – НИЧТО НАМ НЕ ПРИКАЗЫВАЕТ! ДАЖЕ ЧЕРНЫЕ НЕБЕСА!

Старый волшебник покачивался на своем насесте, щурясь от дыма и искр, которые били по его заклинаниям. Он знал, что Клирик отвлекает это существо. Используя насмешки, чтобы подразнить его гордость, король-нелюдь спровоцировал его именно для того, чтобы Акхеймион мог сделать то, что он делал…

Теперь ему просто нужно было догадаться, что именно он делал.

– Вертишься кругами, – смеясь, воскликнул Клирик, – трешься шкурой о шкуру! Так было всегда, Враку’джарой! Подумай! Подумай о безлюдных веках!

Слепой зверь топтался туда-сюда прямо под Друзом. Он размахивал своей увенчанной рогом головой, пытаясь понять, куда именно бежит нелюдь, и извергая потоки оплетающего все вокруг огня. Акхеймион мельком увидел серебряную стрелу, сверкавшую в глазнице зверя.

Думай, старик! Думай!

Драконы! Чудовища в буквальном смысле расплодились, чтобы сразиться и уничтожить древнюю Квуйю. Но у гностиков было так много оружия, предназначенного для магических дуэлей или массовых убийств обычных людей…

Что использовал Сесватха?

– Какой ты жалкий! – воскликнул Клирик. – Червь во всех отно…

– ЗАМОЛЧИ!

Смех нелюдя был ясен, как солнечный свет, отраженный гулким эхом.

– Слепой! Спрятавшийся в грязи! Свернувшийся калачиком вокруг дерьма мертвых веков!

Акхеймион прокричал свое заклинание, тут же потонувшее во всеохватывающем реве дракона – тощий старик кричал тощим старческим голосом. Новиратический шип, гностическое военное заклинание, когда-то умудрившееся проломить огромные городские ворота.

Свет клубился в вытянутых ладонях Акхеймиона. Могучий враку в панике мотал головой из стороны в сторону, и его дымящаяся морда поднялась в момент завершения заклинания. Линии света вспыхивали и гасли, отклоняясь и пересекаясь, образуя летящую стаю треугольников, повторяющихся оснований и вершин, которые неслись вниз так же быстро, как любой болт или стрела…

Звук, от которого кровь отхлынула от кожи.

Шип взорвался у левого плеча существа, с визгом ударив в бок его горба. Отбиваясь, Вуттеат с воем плюнул огнем в воздух. В образовавшуюся щель хлынул сверкающий гейзер, похожий на петушиный хвост сияния, омывший крышу пещеры. Каскады необработанного камня обрушились вниз.

Акхеймион присел на перекладине, низко пригнувшись и бормоча одно слово за другим.

Снизу донесся раскат грома.

И он услышал это сквозь мяукающий крик дракона: голос нелюдя, мага Квуйи, поющего свою разрушающую мир песню. Голос знаменитого ишроя, героя мертвых веков, приближающегося к своему древнему врагу.

Старый волшебник твердо стоял на своем насесте, выкрикивая очередное новиратическое заклинание. Под ним отец драконов, свернувшись в защитном кольце, изрыгал огонь на раскаленную тень мага Квуйи. Свет вспыхнул на ладонях волшебника, превратив его руки в пылающее алое стекло…

Но дракон свернулся кольцом, чтобы прыгнуть, а не защищаться. Шип волшебника пробил гору драгоценностей и мусора. Багровый от ярости, дракон прыгнул под потолок подземелья и расправил крылья. В некий момент Акхеймион обнаружил, что стоит, хрупкий и изумленный, под позолоченным чудовищем. Свет от пожара внизу освещал нижнюю часть зверя, мерцал на его рогах и чешуйчатых боках. Крылья зачерпнули темный воздух…

Он знал, понял Акхеймион. Зверь откинул назад свою разбитую голову и с кошачьим шипением распахнул пасть.

Он точно знал, где находится.

Огонь.

Охранные заклинания растворяются, как яичные белки в потоке воды. Сотрясение. Волдыри на коже. Начало зарождающихся заклинаний…

Каменный насест рухнул у него под ногами.

– БЕСЧИСЛЕННЫЕ ГОДЫ! – гремел дракон с чердака пещеры. – ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ СЕЗОНОВ МЫ ПРОЖИЛИ ВСЛЕПУЮ, ТОЛЬКО НА СЛУХ!

Старый волшебник упал и покатился вниз по собранной чудовищем груде сокровищ и обломков. Моргающий. Кашляющий. Он попытался встать на ноги, слишком ошеломленный, чтобы сосредоточиться на голосах, внутренних и внешних, необходимых для колдовства. Он сбивал пламя со своих горящих волос и бороды. Он почувствовал, как чья-то рука потянула его вверх, и увидел, что Клирик смотрит на него сверху вниз – фарфоровые линии беспокойства и облегчения. Он услышал свист пламени, треск и гром обрушивающихся огромных обломков. Древние колонны рухнули. Листы каменной кладки упали. Казалось, сам мир пожал плечами, а затем обвалился на них.

Каменные глыбы обрушились на заклинания нелюдя дождем божественных кулаков.

Последние клочки света сжались в точку, исчезнув в полной черноте.

Звон в ушах. Вкус пыли.

– Он похоронил нас, – сказал король-нелюдь после того, как раздался треск. – Запер нас здесь.

* * *

Она сбрасывает обувь.

Она развязывает шнурки жакета, стягивает его с обнаженных плеч и дает ему соскользнуть вниз по рукам под собственным весом. Она стряхивает его с запястий. Он падает на землю.

Она расстегивает рубашку, морщась от ее вони, и стягивает ее через голову. Полоски волос в ее подмышках покалывают кожу. Открытый воздух находит ее грудь. Ее соски вздымаются от поцелуев легкого ветерка.

Она расстегивает кожаные штаны. Извиваясь, она стаскивает их ниже колен и отступает от них на шаг. Открытый воздух находит ее бедра… ее женскую суть.

Она хватает проволочное Кругораспятие – то самое, что она нашла на поле боя, – висящее у нее между грудей. Но она отпускает его, не желая отказываться от защиты символов – даже ложных.

Скальперы неподвижно смотрят на него. Сарл ощупывает свою промежность свободной рукой. Голова капитана по-прежнему сверкает на сгибе другой его руки. Даже Колл, опустошенный до самой грани смерти, наблюдает за происходящим с распутным голодом. Их всего пятеро, но бесчисленное множество других, кажется, толпится вокруг них, как будто среди лесных развалин появились скамьи, и все они смотрят на них глазами без век, одни с гневом, другие с жалостью и надеждой, а еще больше с похотью и грубым желанием.

Она думала, что квирри облегчит ей путь, что он, возможно, доставит ее туда, где она всегда пряталась – ведь в этом не было ничего нового. Но она ошибалась. Надо быть чем-то большим, чем твои движения, чтобы спрятаться за ними, а она не является чем-то большим.

Квирри изрезал ее до костей тем, что случилось.

Она содрогается от чего-то более глубокого, чем стыд, как будто с нее сбросили одежду более глубокую, чем кожа и ткань. Ткань надежды и лести, возможно – все то, что она называла собой в погоне за своим отупляющим тщеславием. Колдунья. Принцесса. Воин. Всю ту ложь, которую она наколдовала, чтобы скрыть факт своего рабства.

Кажется, впервые она полностью соответствует тому, что писание сделало из нее – и не является ничем больше. Колчан на бедре лучника. Подушка под головой короля. Она – движимое имущество. Она – источник пропитания. Она – наслаждение и потомство…

Она голая.

* * *

Двое магов сидели на корточках – казалось, прошла сотня ударов сердца после того, как утих шум битвы с драконом – и ощупывали черноту пещеры навостренными ушами. Могучий Вуттеат бежал из сокровищницы, похоронив их вместе с ценностями, которые они так жаждали заполучить.

Действуя при помощи магии, старый волшебник и король-нелюдь начали отбрасывать в сторону груды камней и каменной кладки. На протяжении всей истории короли и принцы стремились склонить немногих волшебников к черной работе, к трудам, которые иначе могли бы выполнить только пот и страдания тысяч людей. Дороги. Оборонительные укрепления. Храмы. Чтобы противостоять им, велись войны. Будучи людьми, которые могли манипулировать самой структурой существования, маги воспринимали требования такого низменного труда не иначе как оскорбления, сродни требованию от лордов мыть ноги нищим. Как Цотекара, великий магистр исчезнувшего Сурарту, славно заявил Триамису Великому: делать работу рабов – значит быть одним из них.

И все же капризы судьбы требуют, чтобы все мужчины, независимо от их высокого положения, время от времени играли роль рабов. Каждый из живущих магов знал какое-нибудь заклинание, приспособленное к передвижению чего-нибудь материального.

Темнота трещала и ревела во время их раскопок. Опустошенная сокровищница простиралась позади них, и созданный ими тусклый свет быстро терялся в этом огромном помещении, в сумеречном мире, о котором старый волшебник не хотел даже думать, чтобы не вспоминать о безнадежной задаче найти единственный золотой футляр для карт среди такого разгрома и разорения. Они могли видеть только две колонны – остальные лежали, опрокинутые и сваленные в кучу, как срубленный лес. Каменные полки продолжали падать с перевернутых скал и ровных фрагментов стен, нависающих над ними, время от времени осыпая разрушенный ландшафт обломками.

Пыхтя от натуги, Акхеймион погрузил в груду обломков шестерни от ворот, разгребая ими мусор и подсвечивая себе вспышкой чудодейственных огней. В щель, которую он расчистил, упало еще больше обломков – но не так много, как он убрал. Опираясь на вечно ненадежную опору – рассыпанный гравий, наклонные перемычки или кривые барабаны колонн, – они с грохотом двинулись вперед. Когда свет, наконец, выхватил из темноты самые верхние скалы перед ними, они остановились, чтобы перевести дух и набраться храбрости.

– Зверь ждет нас, – сказал Клирик.

Акхеймион кивнул. Он мог видеть своим мысленным взором дракона, готового смыть их свернувшимся в кольцо огнем, как только они появятся из прохода, возле которого он ожидал их. Засада была печально известной тактикой враку. Несмотря на всю свою дикую мощь, они были чрезвычайно умными и хитрыми созданиями – гораздо более хитрыми, чем шранки. У них не было другого выбора, кроме как промчаться по норе, каким-то образом пережив всю мощь дракона…

– Один из нас должен будет защищаться, – сказал Друз, – а другой броситься в огонь.

Король-нелюдь собрался было кивнуть, но затем вдруг резко повернулся к темноте позади них.

Нахмурившись, Акхеймион проследил за его взглядом в высокую пустоту и прищурился. Он поднял большой палец, чтобы соскрести с него крупинку песка…

Он прорвался сквозь свет – дым, который превратился в призрак, ставший сияющей, звериной реальностью. Его когти были вытянуты, крылья зацепились за пустоту, увенчанная рогом голова исчезла за разверстыми челюстями…

Древний дракон выпал из темноты. Акхеймион беспомощно развел руками.

Вспыхнул огромный пожар.

* * *

Мужчины молча смотрят на нее.

– Что вы видите? – спрашивает она.

Ее голос, кажется, раздражает их. Лицо Галиана темнеет от необъяснимой ярости.

– Видим? – восклицает он, и его лицо дергается от быстрого моргания. – Я вижу мир грабежа. Тебя… Сокровищницу вон там… А когда мы вернемся, я вижу каждый деликатес, каждый персик, каждую шелковую подушку в Трех Морях! Я вижу вкусный мир, моя маленькая шлюха Империи, и я намерен пировать!

Шлюха. Это слово будоражит что-то внутри ее, давно забытые привычки. Она знает это, знает, как обуздать и возглавить безумные страсти мужчин…

– А твоя душа? – спрашивает она без всякого энтузиазма. – Как насчет твоей души?

– Это будет не хуже, чем ограбить ведьму, уверяю тебя.

– И ограбим, – смеется Поквас со своей стороны. Есть что-то похотливое и угловатое в осанке зеумского танцора меча, как будто он склоняется над уже раздвинутыми ногами Мимары. Она даже может видеть изгиб его фаллоса сквозь штаны. – И ограбим… ограбим…

Галиан шагает к ней.

Она терзает свою душу, ища ненависть, которая всегда была двигателем ее силы, но может вызвать только мгновения нежности и любви. Она улыбается, смаргивая слезы. Она сжимает изгиб своего живота теплыми ладонями. Кажется, это первый раз, когда она осмеливается схватить, осмеливается сделать реальным то, что означает это хватание.

«Привет, малыш…»

Галиан хватает ее за горло, поворачивает ее голову из стороны в сторону.

– Милостивый Седжу… – бормочет он с почти нежным вздохом. – Ты истинная красота… Жаль только личинку.

– Личинку? – задыхается она.

– Личинку, которую ты носишь в своем чреве.

Из ее глаз текут слезы.

– Ну и что с того? – спрашивает она сквозь рыдание.

Солдат наклоняется достаточно близко, чтобы лизнуть ее в лицо.

– Боюсь, она меня не переживет.

– Нет! Пожа…

– На самом деле нет! – выкрикивает он с новой жестокостью. – В наших персиках нет червей, а, мальчики?

Снова Поквас и Ксонгис смеются, на этот раз, как нервные подростки. Они были ведомыми, и их втянули в это дело. Они пытались удержаться в границах только для того, чтобы обнаружить, что думают о немыслимых вещах.

«Ятвер… Дорогая богиня, пожалуйста…»

Ее голова зажата в тисках его рук, но каким-то образом ее взгляд находит его глаза, фиксируется на них…

Око Судии открывается.

Она ловит себя на том, что всматривается во что-то… необъяснимое.

Противоречивые страсти бушуют в ней, как если бы она всегда была любовницей скальпера, самой обреченной, самой понимающей. Ибо нет греха без слабости, нет преступления без нужды или страдания. Она видит трещины, через которые истекает кровью его младенческая природа. Трость отца, кулаки брата. Голодные марши и необходимость, чтобы им восхищались, чтобы его уважали, чтобы он мог украсть то, чего жаждет…

Она любит его и презирает. Но больше всего она боится за него.

Мимара часто задавалась вопросом, как она могла бы описать это – свое умение видеть мораль вещей, не говоря уже о жизнях. Иногда это кажется скорее делом памяти, чем зрения, как будто она видит знакомый трактат в доме друга. Сам объект ее видения кипит от значения, но все отрывки – заветные и обидные – расплывчаты. Только их сумма может быть видна, нечеткая и запутанная. Это то, что она чаще всего видит: сокращенное месиво, которое является вынесенным приговором, равновесием души, добра и зла, написанным в виде каракулей из палочек.

Но иногда, если она сосредоточивается, книга прожитой жизни распахивается перед ее глазами и сами преступления становятся видимыми – так мелькают в памяти плотские образы при взгляде на долго отсутствующего любовника.

А иногда, еще реже, она видит подробности их грядущего проклятия.

Солдат смотрит свирепым взглядом, его глаза широко раскрыты в пугающей ярости. Мимара сжимает его запястье.

– Галиан… – Она слышит собственный вздох. – Еще не слишком поздно. Ты можешь спасти себя от… от…

Что-то в ее словах или манерах отвлекает его от задуманного – возможно, трель безумной искренности.

– От ада? – смеется он. – Их здесь слишком много.

Такое мучение. Сжавшиеся в комок и съежившиеся, свернувшиеся где-то за пределами обычного мира, вырванные и освежеванные, бесчисленные лепестки его души откинулись назад в криках и в сернистом пламени. Крики вплетались в вопли, боль нагромождалась на агонию.

Она видит это, его будущее, блеск в его глазах, огненный ореол вокруг его короны. Его страдания выплескиваются наружу, как краска, размазываются и превращаются в непристойные произведения искусства. Его душа переходит от одного пирующего Цифранга к другому, распространяя тоску, как молоко, разлитое через бесконечные века.

Она видит истину его мучений, сто одиннадцать адов, изображенных на стенах Джунриума в Сумне.

– Галиан. Галиан. Ты д-должен меня послушать. Пожалуйста… Ты понятия не имеешь, что тебя ждет!

Он пытается улыбкой прогнать свой ужас. Теперь он не просто держит ее, а еще и душит.

– Ведьма! – сплевывает он. – Ведьма!

– Шшш… – удается ей прошептать. – Это б-буд…

Он швыряет ее на сырую землю. Она вскрикивает. Он раздвигает ей колени и прижимает ее к себе, пока возится со своими штанами. Ремни сжимают внутреннюю сторону ее бедер. Ветки кусают ее за плечи, за ягодицы. Мертвые листья холодно прижимаются к ее спине, как чешуя рептилии. Его дыхание прерывистое, взгляд рассеянный. От него несет дерьмом и гнилыми зубами.

Мир кружится и ревет о факте его проклятия.

Она плачет ему в ухо, шепча:

– Я тебя прощаю…

Освобождает его от этого последнего греха.

* * *

Зверь затаился, ожидая, пока они прорубят себе путь в вестибюль-тупик, где не смогут воспользоваться большим полем обломков, чтобы убежать или обойти его с фланга. Но это оказалось коварной ловушкой. Если бы они не стояли бок о бок там, где объединенная сила их зарождающейся магии давала им те короткие мгновения, которые были необходимы для усиления защиты, они были бы мертвы.

По-видимому, Вуттеат не мог определить на слух расстояние между ними…

Огонь кипел над ними и вокруг них, ослепляя их, разрывая паутину заклинаний, которые они выкрикивали против него. Это был ад, не похожий ни на что другое, плавящий некоторые твердые каменные поверхности и взрывающий другие.

А потом на них набросился сам зверь – по сравнению с ним они казались воробьями, на которых напал крокодил. Он царапался с кошачьей дикостью, разрывая и раздирая все вокруг, в то время как гностический колдун и маг-квуйа пели заклинания в отчаянном тандеме, медленно накапливая светящиеся защитные оболочки.

Грохот и треск ломающихся гор, а под ними – разрушающееся неземное бормотание магии.

Рев. Яростный. Чешуя покраснела, как кровь младенца. Взмахи когтей размером с колесницу. Огромная голова ящера таранит стены, врезаясь в них рогами, толстыми, как деревья.

Плоскости переливающегося радугой стекла трескались и разбивались, превращаясь в невидимую пыль. Сверху сыпались обломки скалы. Расплавленный камень застывал, как кровь.

– Он ориентируется только на слух! – воскликнул старый волшебник между раскатами грома.

Сверкая глазами, Нил’гиккас кивнул в знак мгновенного понимания.

Зверь встал на дыбы прямо над ними. Еще одно поджигающее все вокруг извержение огня. Мир за пределами их обороны превратился в бесформенное сияние. Магическая защита трещала и горела…

Но король-нелюдь нападал, завывая на языках, столь же древних, как и его раса. Акхеймион едва мог разглядеть свет своего заклинания – он видел только бледно-голубые линии, похожие на изогнутые нити, уходящие дугой в вышину…

Ад поднимался, струился клубящимся огнем по выжженным грудам обломков справа от магов. Огонь с шипением превратился в пронзительный вопль, и они увидели Вуттеата, ужасного отца драконов, отшатывающегося назад, – дым вырывался из его проткнутого стрелой глаза, а бронзовый блеск чешуи внезапно стал белым.

– Голову! – закричал Акхеймион. – Атакуй его голову!

Они нападали на зверя, человек и нелюдь, как в старые времена. Они пронизывали воздух массивами злобного, ослепительного света. И он закричал, даже завизжал, как свинья, облитая горящим маслом.

Они шагнули в пространство пещеры и погнались за ним. Крылья Вуттеата порывисто били по земле, взметая клубы пепла и пыли. И все же его можно было разглядеть сквозь них.

Геометрия накала. Геометрия разрушения.

Как мотылек в кувшине, Вуттеат врезался плечами в зубчатый потолок, пытаясь обрушить на них каменные обломки. Глухой и слепой, он плевался огнем на нависавшие над ним скалы…

Колдун-гностик завис над одной из двух оставшихся колонн, нанося по ней удары, сотрясая ее и откалывая от нее куски. Маг-квуйа описал дугу вокруг зверя, выкрикивая жгучие заклинания. Они били и били по дракону до тех пор, пока железо его костей не засверкало и пока его голова не превратилась в обугленный обрубок, обладающий челюстями.

Зверь рухнул вниз, и Акхеймион ликовал, думая, что им наконец удалось свалить его. Но каким-то чудом падение дракона перешло в крен, а потом, когда он достиг пола, в бег – его когти взметнули в воздух каменные обломки. Он поднял свою обожженную морду, принюхиваясь и не обращая внимания на жалобный скрип своей раскаленной добела чешуи. Безошибочно он устремился к остаткам входа.

– Нет! – ахнул король-нелюдь.

Извиваясь как змея, дракон проскочил сквозь карающую перчатку их магической защиты и прорвался через вход в бледно-светящийся проход за ним.

Они преследовали его до самого пролома, пока не обнаружили, что скользят по крови зверя, а затем карабкаются вверх по склону из гравия и грязи. Но дракон двигался слишком быстро. Через несколько мгновений, затаив дыхание, они обнаружили, что щурятся на послеполуденное солнце. Вуттеат метался в свете дня, разбрасывая в стороны деревья и комья грязи. Он ударился о стены библиотеки и хрустнул, как предмет, брошенный в лес позади нее. Треснули стволы и его лапы. Над пыльным ореолом стены вздрогнули и исчезли кроны дюжины деревьев. Зверь изрыгал дикие огненные потоки, издавал пронзительные вопли, вонзавшиеся им в уши, как гвозди.

А потом, внезапно, Вуттеат полетел, переливаясь белым, черным и золотистым цветами. Его опустошающие все вокруг крылья били по лесу, как будто это было пшеничное поле. Сверкая чешуей, отец драконов взмыл ввысь, вращаясь по спирали и дымясь, как горящая птица. Наконец, улетев так далеко, что он стал казаться маленьким мотыльком, он исчез среди медленно меняющихся облаков.

Клирик стоял на самом верху разбитой вершины внутренней стены, глядя верх – вслед дракону. За его спиной бушевали всполохи огня, отбрасывая оранжевые полосы на его подбородок и щеку. Его нимильская кольчуга, сплетенная из цепей, блестела в сухом солнечном свете, и старый волшебник впервые увидел тонкие линии филигранной работы на ее бесчисленных звеньях.

Цапли. Цапли и львы.

– Он умрет, – сказал нелюдь.

Старый волшебник вскрикнул от облегчения и восторга.

– Твой брат отомщен!

Он заколебался, внезапно осознав это. Что значит слава, когда никто не помнит ее?

И что такое жизнь, если ее не освещает слава?

– Тень, – ответил Ниль’иккас, не отрывая взгляда от далекого неба. – Я буду помнить тень, которую он отбрасывает… – Он повернулся и посмотрел на волшебника. – По ту сторону грядущего горя.

Горя, которое следует за этим.

Старый волшебник выдержал взгляд короля-нелюдя на протяжении, казалось, сотни ударов сердца. Наконец он медленно кивнул в знак покорности и почесал подбородок под остатками бороды.

– Да, – сказал Акхеймион. – Сесватха тоже любил тебя.

* * *

Галиан издает какой-то звук, ворчание или всхлип – она не уверена.

Только что он был железной тенью, вяло скрежещущей по ней. А потом вдруг исчез.

Она резко выпрямляется и видит, как он выгибается дугой на лесной подстилке, дергая левой ногой и отчаянно хватаясь за спину. Колл стоит над ним, сгорбленный и слабый от голода, его руки сжимаются и разжимаются. Галиан плюхается на живот, давится и кричит. Она видит рукоятку кинжала, торчащую из-под его левой лопатки, черно-алый цветок, распускающийся сквозь звенья кольчуги.

Бешено колотящее сердце успокаивается. Ксонгис бросается на помощь Галиану, в то время как Поквас вытаскивает из-за пояса свой большой меч и взмахивает им в воздухе, прежде чем принять стойку танцора меча.

– Чертова Каменная Ведьма! – кричит он. – Я знал, что должен был перерезать тебе горло!

Все еще сжимая голову лорда Косотера, Сарл садится, покачиваясь, на неподвижную спину капитана и начинает хихикать. Свет искрится сквозь завесы листвы позади него – со стороны священной библиотеки. А затем раздается ревущий свист…

Поквас в бешенстве набрасывается на Колла. Его лезвие похоже на серебряные чернила, рисующие знаки на открытом воздухе. Колл без особых усилий натягивает перчатку, пригибается, прыгает…

Зеумский танцор меча замолкает, недоверчиво округлив глаза.

Колл ныряет вправо, катится по земле, как краб, к Сарлу и высыхающему трупу его капитана. Сержант отползает назад.

Колл проносится мимо него, перекатывается мимо забытого капитаном рюкзака, а потом встает на ноги, размахивая Бельчонком. Он стоит, пригнувшись, и его взгляд мечется от Покваса к Ксонгису, который занял фланговую позицию, натянув лук.

Еще больше взрывов раздается совсем близко. Титанический рев сотрясает небо.

Изголодавшаяся Каменная Ведьма принимается хохотать – звук, который начинается по-человечески, но заканчивается волчьим завыванием. Ксонгис отпускает свой лук. Колл делает выпад Бельчонком, но промахивается. Стрела с глухим стуком вонзается ему в шею.

Колл падает навзничь, но каким-то образом снова встает на ноги. Свободной рукой он сжимает древко. Тянет.

Начинает кричать.

Пальцы на его лице разжимаются, а затем растопыриваются.

Мимара вскакивает и, спотыкаясь, спешит к умирающему Галиану.

Крича на зеумском языке, Поквас бросается на существо по имени Колл, его меч высекает в воздухе целые стихотворные строки. Сталь звенит о сталь. Бельчонок уже весь в зазубринах, но не разбит. Ксонгис выпускает еще две стрелы. Тварь бросается вперед, уворачиваясь от первой, но вторая попадает ей в верхнюю часть бедра. Он едва выдерживает атаку вопящего черного гиганта.

Мимара стоит, затаив дыхание. Квирри пульсирует в ней, превращая ее сердце в боевой барабан.

Ксонгис оборачивается на звук ее шагов и выпускает еще одну стрелу. Она свистит мимо ее левого уха – словно воздух разрывается рядом с ним. Девушка вонзает меч Галиана в незащищенную подмышку имперского следопыта.

За их поляной вокруг очертаний изрубленных руин горит лес. Сарл возобновил свой флегматичный вой, его лицо смялось в тысячу смеющихся морщин.

Свистящий меч ловит тварь в середине прыжка. Колл кренится в воздухе, пытается приземлиться на здоровую ногу, кувыркается назад. Приближаясь, чтобы убить его, зеумец торжествующе воет…

Не слыша, как к нему подкрадывается обнаженная Мимара.

* * *

Над заброшенными укреплениями клубился дым, поднимаясь в высокое голубое небо. В разрушенной библиотеке ярко горели на порывистом ветру несколько небольших костров, посылая потоки искр и пепла на старого волшебника и короля-нелюдя.

– Ты не должен этого делать! – воскликнул Акхеймион.

Все еще стоя на стене, на которую он взобрался, чтобы посмотреть вслед дракону, Клирик сорвал с кожаного шнурка свою сумку с рунами. Он задумчиво посмотрел на нее, взвесил на ладони. Акхеймион почувствовал, как его сердце сжалось в груди, увидев, что мешочек с квирри раскачивается так близко к открытому огню. Он понял, что поклонялся этой вещи. Вокруг затягивающего сумку шнурка собрались сморщенные складки. Было видно, что он довольно тяжелый, как будто внутри у него пряталась мышь. Казалось абсурдным, что такой ничем не примечательный предмет мог стать талисманом, фетишем, на котором держалась вся экспедиция. Мешочек, наполненный сажей.

– Нет! – крикнул Акхеймион.

Но было уже слишком поздно. Клирик склонил голову набок, как будто хотел почесать ухо плечом, а затем перевернул мешочек вверх дном. Оставшийся пепел Ку’Джары Чинмои вылился серовато-коричневым потоком. Ветер раздул его в призрачное ничто.

– Ты не должен этого делать! – завопил старый волшебник.

Темные глаза пристально смотрели на него.

– Я делаю…

– Почему? Почему?

– Потому что я не помню никакого триумфа… – Нелюдь вздрогнул и, казалось, потерял нить разговора. Внезапная ярость овладела всем его выражением лица. – Только предательство! – взревел он. – Разбитое сердце и гибель!

Какое-то негодование захлестнуло волшебника, ярость, которая одолевает людей всякий раз, когда набирается слишком много абсурдных вещей.

– Нет! – проревел он. – Я дам тебе имя! Я буду твоей книгой, и ты будешь читать меня! Ты Нил’гиккас! Последний король этих мест, наставник людей – величайший из сику!

Костры, казалось, вспыхнули при звуке смеха Клирика, отражающемся от стен тройным эхом.

– Сесватха! – позвал его нелюдь. – Старый мертвый друг… Ты выслушаешь мою проповедь?

Акхеймион мог только смотреть на него с отвращением и недоверием.

Нелюдь бормотал богохульства, которые наполняли его глаза и рот светом. Он оторвался от стены и стал подниматься вверх, плавно взлетая по дуге, которая вознесла его высоко над бушующими во дворе пожарами.

Он рассмеялся.

– Нил’гиккас! Призови меня – умоляю! Попытайся пробудить дремлющую во мне истину!

Пламя клубилось вокруг силуэтов деревьев. Клирика окутал дым, и от жара его висящее в воздухе тело покрылось рябью. И тут волшебник понял, что нелюдь собирается напасть на него. Древний мастер Квуйя, герой войн, более древних, чем Бивень, готовил его убийство.

– Ты думаешь, что Нил’гиккас – это то, что я потерял! – крикнул сверху король-нелюдь. – А значит, и то, что я могу восстановить!

Акхеймион был утомлен. Он был весь в синяках и ожогах – хотя даже хорошо отдохнувший и здоровый, он не осмелился бы на состязание с таким сильным противником. Но по крайней мере, благодаря дракону он был достаточно опытен. Он чувствовал внутри себя защитные заклинания, покалывающие нити тайного смысла, потенциальные возможности…

И все же он не нанес удара.

– Ты забываешь, – крикнул Клирик, – что до смерти короля-нелюдя меня не существовало!

Он продолжал плыть по восходящей дуге, в фокусе которой находился Акхеймион. Каменные плиты проваливались под ним в ад, выбивая на ветру созвездия искр.

– Я не могу вернуть его, как ты не можешь вернуть девственную утробу своей матери, – добавил Клирик.

Акхеймион стоял, неподвижный и хрупкий перед поднимающимся пожаром. «Бей! – завыло что-то внутри его. – Бей сейчас же!»

– Я и есть Инкариол! – закричала летящая фигура. – Клирик! И ты не переживешь моих наставлений!

Но вместо того чтобы атаковать, старый волшебник облачился в защитные чары, прикрывшись сияющими полотнищами света. Он льстил себе после разгрома подземного мира в Кил-Ауджасе, говорил себе, что, возможно, Клирик не так уж и могуч, что гниль, поглотившая так много его души, притупила и его магические способности…

Теперь он уже не был так в этом уверен.

«Бей, дурак ты этакий!»

– Ты считаешь меня калекой! Ты думаешь, что Клирик весь стал руиной! Но ты ошибаешься, Сесватха! Я и есть истина!

Король-нелюдь поднялся на половину витка над горящей корой и листвой, над безголовыми башнями и тупыми стенами. Теперь он неподвижно висел перед монументальным остовом башни.

– Нас много! – взревел эрратик. – Мы – легион! Душа – это не что иное, как смятение, неспособность! Множественность, которая не может сосчитать моменты, разделяющие ее, и поэтому называет себя единым целым.

Его глаза вспыхнули белым огнем. Гулко прозвучали слова, которые превратили его голову и лицо в багровый шар. Звук рвущегося наружу воздуха, рычание в самом глубоком завитке уха. Заклинания хлестали открытый воздух между магами, терзали защиту Акхеймиона. Старый волшебник поднял руки, защищаясь от сверкающего насилия.

– Только когда память стерта! – воскликнул Клирик, и сияние исчезло из его глаз. – Только тогда бытие раскрывается, как чистое становление! Только когда прошлое умирает, мы можем сбросить с плеч бремя, которое лежит на нашей душе!

Разветвляющиеся во все стороны огни опутали вытянутые руки летящей фигуры. Еще больше загадочных слов, отражающихся от эфирных поверхностей. Снова вспыхивающие заклинания, треск и шипение в светящихся оболочках, которые защищали Друза. Огонь пожирал густой кустарник и деревья. Огонь украшал усеченные стены. Знаменитые дворы священной библиотеки вокруг магов превратились в горящие ямы.

– Только тогда тьма поет безудержно! – воскликнул Клирик. – Только тогда!

– И все же ты ищешь воспоминания! – крикнул ему в ответ волшебник, наконец доведенный до слез.

– Чтобы быть! Бытие – это не выбор!

– Но говоришь, что бытие – это обман!

– Да!

– Но это же чепуха! Безумие!

И снова король-нелюдь рассмеялся.

– Это становление.

* * *

Леса уже горят.

Поквас разворачивается рывками – так быстро, что рукоятка оружия вырвалась у него из рук. «Ты!» – кричат его горящие глаза. Кровь брызжет из его странной улыбки.

– Тропа из троп! – воет где-то на периферии безумный сержант. – Я говорил вам, ребята! Я говорил, что мы соберем их!

Она отступает перед неуклюжим рывком танцора мечей. Он опускается на колени, покачиваясь на покрывающих землю листьях. Его глаза находят Галиана, затем Ксонгиса. Он смотрит на нее с детским любопытством. Кровь пузырится у него на губах.

– Я об-обнимаю… – Он задыхается. – Я… Я…

Он заваливается на бок и шлепается на землю.

Она обходит его кругом, спотыкается и замирает, стоя над существом под названием Колл.

– Почему? – плачет она, и какая-то холодная часть ее души удивляется солености и теплу ее слез. – Почему ты меня спас? Пожертвовал собой! Я – дочь твоего врага! Твой враг!

– Убей… меня… – кашляет он.

– Скажи мне! Сома!

– Мим… Мим…

– Кто? Кто руководит тобой?

Что-то цепляет ее за живот. Безумие и запредельность того, что только что произошло, унижение ослепили ее до неприличия. Это существо перед ней было вырезано из плоти всего мира. Если бы это было колдовство, то оно обладало бы оцепеневшим взглядом нереальности происходящего. Но оно грубо и отвратительно. Внезапно она понимает, что не может оторвать взгляд от его жующего рта, от того, как его безгубые десны неуклонно поднимаются к лишенным век глазам, к цепляющимся за воздух пальцам, покрытым шерстью, кожей и усеянным явно случайными фрагментами лица.

Отвращение не просто не проходит – оно пронзает ее насквозь.

– Умоляю… – задыхается он. – Умоляю тебя…

Желчь подступает к ее горлу. Она отстраняется от этого создания, отшатывается назад, опирается на свою вовремя подставленную руку…

Прозрачная завеса дыма вьется в воздухе между ними. Сквозь нее она наблюдает, как судороги сотрясают шпиона-оборотня.

Сарл летит на Колла из ниоткуда, согнутый и извивающийся. Он приземляется на оборотня, вонзая свой меч прямо в его грудь. Тварь цепляется за него, но Сарл со злобной силой дергает свой клинок взад и вперед, словно проверяя тормоз ненавистного вагона.

– Да-а-а-а-а-а! – кричит он, глядя вверх, в прорехи между кронами деревьев, и кровь существа капает с его верхней губы. – Да-а-а-а-а-а!

А потом последний Шкуродер поворачивается к ней с обнаженными клыками. Его глаза превратились в алые щелочки. Кровь заливает его бороду.

– Настоящая мясорубка!

Толчки под ним ослабевают, и в то же мгновение лицо его противника расслабляется и перестает что-либо выражать. Сарл прижимается щекой к кулаку, в котором зажата рукоятка меча. Задыхаясь, он вытирает лицо грязной манжетой, но успевает только размазать кровь. Он отпускает меч, а затем со смешком, похожим на собачье рычание, вытаскивает нож. Он переползает через тварь и покачивается над ней, упираясь коленом в ее плечи.

Она ошеломленно смотрит на него.

– Паучья морда, – ворчит он, вонзая в шпиона-оборотня свой нож. Маниакальная ухмылка смеживает его глаза еще в две складки. – По меньшей мере тысяча золотых келликов!

Безумие – вот все, о чем она может думать.

Она бежит, не обращая внимания ни на свое положение, ни на свою наготу.

Прочь. Она должна уйти от всего этого безумия.

Весь мир вокруг пылает.

* * *

Так они и сражались: гностический волшебник не произносил никаких заклинаний, маг-квуйа не произносил никаких заклинаний. Разрушенные стены окружали их, окруженные, в свою очередь, маслянистым клубком дыма и деревьями, окутанными сияющим пламенем.

Повиснув высоко перед башней, маг-нелюдь сверкал колдовскими арканами, высвобождая смертоносный свет.

Упираясь ногами в землю, маг-человек выкрикивал свои заклинания-проклятия, окутывая себя пылающими сферами, многословными пирамидальными формами, плоскостями, выстроенными так, чтобы отклонять наружу ужасные энергии.

Первая складка квуйа. Ребра Готагги.

Горящие нити. Ослепительно-яркие искры. Земля так сильно тряслась, что с гребней окружающих стен срывались целые груды обломков. Пузыри защитного света разлетались вдребезги, оседали, прежде чем превратиться в ничто.

И ужасные голоса гудели дальше, сливаясь в эхо, слишком громоздкое, чтобы его можно было назвать звуком, отражаясь от небесного свода, как будто он был таким же низким, как потолок подвала.

Акхеймион закричал, выбрав момент между глотками огненного воздуха. Он выкрикивал одно заклинание за другим, но только для того, чтобы увидеть их разбитыми, сметенными прочь.

Третий Концентрический. Вечно рискованный Крест Арок.

Но мастер Квуйя был подобен солнцу над ним, он сверкал разрушением, разбивал его защиту злым и безжалостным сиянием. Бил. Расплющивал. Резал, словно ножницами. Поливал противника дождем из катаклизмов. До тех пор, пока Акхеймион не стал задыхаться и заикаться, выкашливая только самые простые и быстрые заклинания.

На краткий миг ослепительный ангел над ним замер.

– Безумие! – воскликнул волшебник, рыдая от отчаяния. – Это не ты!

Огонь потрескивал и шипел, заполняя мгновения тишины между ними.

– Ты не видишь? – крикнул король-нелюдь. – Твои призывы только раззадоривают меня! Ты умрешь, а я буду помнить! Потому что все, что ты делаешь, – это тянешься к любви, которую я несу тебе!

– Нет! Я не стану тебя бить!

Лицо Нил’гиккаса прояснилось от угасающего яркого света. Заходящее солнце окаймляло его голову золотыми серпами.

– Я помню… Я помню твое имя…

Свет наполнил его воющий рот, выкрикивающий проклятия…

Наконец, волшебник нанес удар.

Одайнийское сотрясение. Простое и слабое заклинание, предназначенное только для того, чтобы оглушить – и, возможно, чтобы вернуть рассудок. Но Нил’гиккас в это время парил над зубчатыми развалинами…

И теперь он рухнул с высоты, разбившись о низкий каменный хребет. Огненная кисть поймала и поглотила его.

Старый волшебник задул огонь, как пламя свечи. Он ковылял вокруг кусков стены и среди обломков фундамента, сглатывая терзавшие его рыдания. Струйки дыма извивались и растворялись вокруг тех мест, где он проходил.

Друз нашел короля-нелюдя распростертым на высоком, ему по плечо, куске стены, согнувшимся, как будто он наполовину свалился с кровати. Черный налет покрывал его молочно-белую кожу, а на щеке и на лысом черепе вздулись волдыри. Кровь пропитала цепочки, изображавшие цаплей и львов на его нимильской кольчуге. Изломанность тела Клирика была особенно заметна, учитывая совершенство его фигуры.

– Что сейчас произошло! – ахнул Нил’гиккас, и с этими словами у него изо рта хлынула кровь. Его губы двигались вокруг блестящей дуги сросшихся зубов. – Ч-что сейчас…

– Ты обрел славу, – выдохнул старый волшебник и закашлялся, словно этот факт был едок для дыхания. Он протянул руку, чтобы дотронуться до щеки нелюдя, и увидел, как смерть закружилась в глазах его древнего друга. Он смотрел, как искра его зрения тускнеет, превращаясь в слепоту. Тело Клирика вздрогнуло, а затем успокоилось, словно, наконец, смирилось со своей мучительной телесностью.

В трещинах камня скопилась кровь.

Потрепанный старый волшебник огляделся по сторонам – от развалин библиотеки до пылающих лесов Сауглиша. Вот так все и закончится, понял он… Вот там.

Разбитым сердцем и огнем.

* * *

Она бежит.

Ветки и сучья щиплют и режут ей ноги, но кажется, что она должна страдать. Легкий ветерок шелестит по ее телу, как шелк, но кажется, что она должна найти утешение после всех обид. Листья хлещут ее по рукам и внешней стороне бедер.

Ужас оживляет ее. Ужас, который бежит вместе с ее ногами. Ужас, который покалывает все ее тело жаром, смешанным с холодом, как будто она истекает кровью из тысячи внутренних ран.

Мимара хватается за живот. Девушка полагала, что почувствует, как жизнь, которую она носит в себе, вываливается из нее, пока она бежит. Но ребенок остается единым с ней, удерживающим ее противовесом, связкой, которая соединяет ее с будущим и судьбой.

Она взбирается на невысокий холм, подальше от режущего глаза дыма. Она оборачивается и мельком замечает мерцание магии. Она забирается выше в поисках просвета в кронах деревьев и снова видит их – светящиеся белые линии, извивающиеся, как языки, из библиотеки. Она видит висящую в небе фигуру, темную фигуру, окутанную серебристым сиянием, подвешенную над окруженной стенами глубиной, примыкающей к разрушенной цитадели, – что-то похожее на разбитые амфоры, торчащие из земли.

Клирик, думает она. Ишрой…

Она поворачивается и идет обратно тем же путем, каким пришла.

* * *

Шкуродеры были разбросаны по земле, как сброшенная одежда. При виде этой кровавой бойни волшебник упал на колени.

– Где она? – спросил он последнего живого человека – Сарла, выглядевшего как воплощение детского кошмара.

– Сокровищница! – прохрипел безумный скальпер, подняв окровавленные руки в безумной жестикуляции. Что-то кровавое хлопнуло в его правой руке. – Приготовьтесь, мальчики! Грабьте ее, как шлюху! Трясите ею, как своим пурпурным навершием!

– Что здесь произошло? – воскликнул Акхеймион, переводя взгляд с одного мертвеца на другого.

Галиан. Поквас. Ксонгис.

Капитан…

Сам мир рухнул у него под ногами.

Внезапно предмет, раскачивающийся в руке Сарла, стал четким – это были пальцы, сжавшиеся в кулаки, с фрагментами лица. Лица шпиона-оборотня.

– Говори громче, дурак! Что случилось?

– А-а-а, – промурлыкал ему Сарл. – Весь мир будет нашим злым маленьким персиком! Мы станем принцами! Принцами!

Старый волшебник схватил его за плечи.

– Г-где Мимара?.. Где моя дочь?

Безумец кивнул и уставился на него так же, как в ту вторую ночь в общей комнате «Задранной лапы», после того как разбил свою чашку. Знающий взгляд, внезапно осознал волшебник, полный интуиции сумасшедшего…

Эта судьба еще более сумасшедшая.

Акхеймион повернулся, повинуясь какому-то инстинкту, всмотрелся… мельком увидел что-то легкое, проходящее сквозь завесы дыма. И чуть ли не согнулся пополам от облегчения, когда она, обнаженная, вышла из занавешенного огнем мира.

Она подбежала к нему, схватила его за плечи, а он ухмыльнулся и застонал.

– Ты жива! – заплакал маг, как полный дурак.

– И ты тоже.

– Ты голая!

От ее укоризненного взгляда ему захотелось закричать от радости.

– И они мертвы, – сказала она. – Все они, – добавила она, взглянув на Сарла. – Пойдем… Надо бежать от этого огня.

Они двигались с быстротой убегающих грабителей. Мимара вытащила Бельчонка из тела Покваса, а затем остановилась возле Ксонгиса, чтобы забрать у него украденные хоры, одна из которых была свободна, а другая прикреплена к оперенному древку. Акхеймион собрал ее одежду и накинул ей на плечи истлевший плащ. А потом они вместе бежали, спотыкаясь, по дымящимся тропинкам.

Безумный сержант остался, баюкая седую голову капитана, раскачиваясь от смеха и поздравляя своих мертвых товарищей.

– Киампас! Э? Киампас!

* * *

Ночь поглощает землю. Только свет упрямых костров мерцает во дворах разрушенной библиотеки.

Сидя на выжженной земле, прижавшись друг к другу коленями, они берут мешочек Клирика и медленно выворачивают его наизнанку. Они смачивают слюной пальцы и проводят ими по остаткам квирри. Чернота собирается в тонкий полумесяц на подушечках их пальцев. Понимая друг друга без слов, они протягивают руки через скудное пространство между ними и кладут пальцы на языки друг друга.

Облегчение обрушивается на них, как покалывающая волна, оставляя за собой головокружение и тошноту.

Квирри. Благословенный квирри.

Они строят из обуглившегося дерева и кустарника помост: складывают их в кучу высотой до плеч. Они кладут на него труп короля-нелюдя, поджигают его и наблюдают, как пламя поднимается по стволам и веткам, пока прославленная фигура не поглощается стремительным огнем. Затем они забираются в залитые звездным светом развалины башни и спускаются в абсолютную черноту сокровищницы. Акхеймион творит заклинание небесного барьера, и дверь распахивается, открывая путь в подземные развалины и руины.

– Надо было использовать это раньше, – бормочет он, когда свет исчезает из его глаз и рта.

Мимара смотрит на него, съеживаясь от воспоминаний о Кил-Ауджасе.

– Я мог бы сохранить больше волос своей бороды! – объясняет он с печальной улыбкой.

Они трудятся при колдовском свете, терзаемые жаждой и голодом, которых не чувствуют. До глубокой ночи.

Они находят рубашку из заколдованной кольчуги, золотистую, легкую, как шелк, и твердую, как нимиль. Шеара, как называет ее волшебник, «кожа солнца» – это очень древний дар школы Михтрул. Мимара сбрасывает лохмотья и надевает кольчугу на свою обнаженную кожу. Стянутая вокруг талии, она падает ей на бедра, гудя от собственного тепла. Девушка прячет хоры в сапог, чтобы не убивать древнюю магию.

Потом они находят бронзовый нож с выгравированными на нем рунами, которые светятся, если смотреть на них под определенным углом. Мимара берет его себе как дополнение к бедному Бельчонку.

И наконец, они находят его – золотой футляр для карт из снов Акхеймиона.

– Он сломан, – бормочет маг с чем-то похожим на ужас.

Она наблюдает, как волшебник раздвигает трубку, а затем осторожно вытаскивает свернутый внутри пергаментный лист.

Они выходят из башни, похожие на призраков из-за припудривших их пыли и грязи. Уже рассвело. Стены темнеют и холодеют на фоне золотого неба на востоке. Хвосты дыма поднимаются из случайных куч пепла и древесного угля. Тишина звенит в бодрствующем хоре птичьего пения.

Помост с нелюдем сгорел дотла, превратившись в дымящуюся кучу. Все, что осталось от Нил’гиккаса, – это его нимильская кольчуга, которая лежит невредимой, если не считать черной копоти. Осторожными пальцами волшебник разворачивает ее, вытряхивая оставшийся внутри ее пепел. Мимара собирает этот пепел на острие своего нового ножа и, затаив дыхание, осторожно кладет в мешочек с рунами короля-нелюдя…

– Смотри, – говорит волшебник надтреснутым голосом.

Она оборачивается и видит фигуру, наблюдающую за ними из расщелины в огромной внешней стене. Сарл, осознает она после мгновенного замешательства, потому что под скомканной ухмылкой сержанта висит, улыбаясь, еще одно лицо. Капитан, осознает она скорее с оцепенением, чем с ужасом. Сарл заплел бороду отрубленной головы в косу, так что лицо его раскачивается у сержанта в паху, а губы сжимаются вокруг древка стрелы. Маниакальная гримаса.

– Иногда мертвые подпрыгивают! – Она помнит, как безумный сержант плакал на пепельных равнинах. – Иногда старики просыпаются на глазах у младенцев! Иногда волки…

Последний выживший Шкуродер.

Она заканчивает собирать пепел, и волшебник достает из кучи углей нимильскую кольчугу. Кольчуга дымится, когда он встряхивает ее. Он накидывает ее поверх опаленных шкур, служащих ему одеждой. Слишком большая, без крючков и застежек, она свисает с его плеч, словно плащ, черный, подернутый низким серебристым мерцанием.

Все еще зажатый между каменными челюстями, Сарл наблюдает за ними издалека. Солнечный свет согревает мир за его пределами.

И снова они сидят, соприкасаясь коленями, как отец и дочь. И снова они пробуют на вкус чужой палец. Но на этот раз пепел больше белый, чем черный, и сила, которая дрожит в них, имеет более меланхолический оттенок. Капитан и сумасшедший сержант все еще наблюдают за ними – старик и девушка видят их, когда поворачиваются в ту сторону.

Мимара пристально смотрит на Сарла, думая, что должна хотя бы позвать его. Но даже издали она видит, как кровь окрашивает морщины на его лице. А у капитана настроение, похоже, крайне скверное.

– Настоящая мясорубка!

Каким-то чудом дубовый лист падает перед ней, раскачиваясь в воздухе взад и вперед. Она выбирает его из пустоты. Фиолетовые линии прожилок покрывают сам лист цвета зеленого воска. Поддавшись необъяснимому порыву, она берет мешочек Клирика и стряхивает небольшую кучку пепла в чашу листа, который затем складывает вокруг этой кучки. Пристально глядя на Сарла, она кладет маленький пакет на низкий мраморный пень, торчащий из земли перед ней, как безрукое плечо.

– Что ты там делаешь? – спрашивает Акхеймион.

– Не знаю.

Скальпер наблюдает за ними, напряженный и сжатый в комок, как любое другое голодное животное. Они слышат тихое кудахчущее бульканье…

А потом звучат рога, рога шранков, пронзительный рокот за горизонтом. Мимара сжимает свой живот сквозь броню.

– Пойдем, – говорит она старому волшебнику. – Я устала от Сауглиша.

Эпилог
Ишуаль

Вывод напрашивается сам собой: у нас столько свободы, насколько ослаблены наши цепи. По-настоящему свободны только те, кто ни на что не отваживается. Герои среди нас – это настоящие рабы. Упираясь в пределы земной жизни, они чувствуют острый укус своих оков.

И вот они беснуются и дерутся.

Суортагаль. «Эпимедитации»

Конец лета,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Куниюри

Они убегают по лесам и долинам той земли, что когда-то была Куниюри, более незащищенные, более беглые, чем когда-либо в их бурной жизни. Проходит неделя, прежде чем голые находят их.

За этим следуют ночи безумия.

Странно, что они просто появляются из других идиллических лесов. Шранки. Голодные толпы шранков. Они подобны ночной смертельной болезни, ядовитой для леса, чуждой ему. Волшебник объясняет, как их создали, как в незапамятные времена инхорои использовали Текне, чтобы извратить организмы нелюдей.

– Они жаждали мира, – говорит он, – поэтому создали расу, которая пощадила бы его, существ, которые охотились бы на своих единственных врагов, поглощая отбросы в тех случаях, когда у них не было добычи.

Несколько дней беглая пара старается идти при солнечном свете, насколько это возможно, но они часто подвергаются нападению независимо от этого. Старый волшебник порывается пролететь над хаосом, но она отказывается оставить две свои хоры. Поэтому каждую ночь они ищут высокие места, где могли бы защититься его заклинаниями.

Это всегда происходит одинаково. Акхеймион велит ей присесть рядом с ним, чтобы хоры не оказались слишком близко к кольцу его магической защиты. И он поет свою безумную бормочущую песню, атакуя воющую волну шранков злыми огнями. Шранки же не останавливаются. Они никогда не останавливаются, даже когда дым от их горящих тел застилает небо. Они бросаются на светящиеся кривые, визжа, хрипя и пытаясь прорваться сквозь них. Грубые топоры, молоты и мечи. Отдельные полосы железа в качестве брони. Бормочущие вожди, обвешанные тотемами и реликвиями, в которых узнавались лесные звери. И их обезумевшие лица, неотличимые от фарфорового совершенства Нил’гикаса, когда они лишены всякого выражения, а в остальном обезумевшие от шрамов и морщин, по сравнению с которыми Сарл казался гладкощеким юношей.

Волшебник позволяет мерзким тварям собираться, пока все вокруг не начинает кипеть безумием – пока им с Мимарой не начинает казаться, что они вдвоем занимают пылающий пузырь в аду. А потом, пока девушка прижимается к земле, он срезает их сверкающим Компасом Ношайнрау. Эта резня великолепна и ужасна. Но шранки все равно приходят, ночь за ночью, их собачьи фаллосы тыкаются в их же собачьи животы.

В те редкие ночи, когда они не появляются, она видит их во сне, в ночных кошмарах, заставляющих ее кричать, хотя потом, проснувшись, она отрицает, что кричала.

Еды так мало, что они иногда рыдают над редким оленем, которого волшебнику удается убить. Однажды на заросшем камышом краю болота Друз валит мускусного быка, массивное, седое, старое существо. Один запах животного вызвал бы у Мимары рвотные позывы, если бы она все еще жила в борделе, не говоря уже об Андиаминских Высотах. И все же они набрасываются на труп быка, как голодные собаки. Комары вокруг настолько ужасны, что волшебник поднимает против них защиту.

Сон – это редчайшая роскошь. Они начинают съедать двойную порцию квирри, а потом удваивают ее еще раз. Мимара начинает ценить тонкость тирании – то, как она резко проявляется в бедные и голодные времена и исчезает в невидимости во времена изобилия. Ей удается забыть свои старые дурные предчувствия. Несмотря на все могущество волшебника, они были бы мертвы сто раз, если бы не квирри и не та незаконная сила, которая является его даром…

Если бы не Нил’гиккас.

Иногда она шепчет молитвы за него, Клирика, хотя и знает, что его душа безвозвратно потеряна в аду. В молитвах нет никакого вреда. Он где-то кричит, думает она. Его тень кричит.

Атаки шранков начинают стихать, когда горы Демуа впервые прорезают завесу тумана на горизонте.

Древняя карта волшебника не имеет никакого смысла в ее глазах. Витой орнамент обрамляет ее внутреннюю часть – бледные остатки красок, которые когда-то расцвечивали эту вещь, но давно уже линяли. Акхеймион рассказывает ей, как древние куниюрцы, как и все народы, соблюдали традиции изображения, свойственные им, и только им. Карта, говорит он, считает горы и использует их как маркеры, чтобы найти Ишуаль.

– И что же ты надеешься найти? – интересуется Мимара.

– Медовые лепешки и пиво! – срывается он.

Его прежние вспыльчивые манеры быстро возвращаются всякий раз, когда она поднимает вопросы, напоминающие о безумном размере его авантюры. После всех этих смертей и тяжелых трудов остается вероятность того, что они ничего не найдут, – факт, о котором старый волшебник не хочет даже думать.

Но она научилась выдерживать его настроение, точно так же, как он научился управлять ее собственным. Они больше не устраивают бесконечно повторяющихся ссор с бессмысленными упреками – по крайней мере, не устраивают их так часто.

– Акка… Ну давай сейчас серьезно…

– Правду о Келлхусе я надеюсь найти! Я тебе это уже сто раз говорил, Мимара, и даже больше!

Она сердито смотрит на него.

Акхеймион собирается с духом и глубоко вздыхает.

– Нельзя возводить стены вокруг того, что забыто, – говорит он, повторяя пословицу, которую она уже слышала раньше. – Ишуаль был забыт. Вот уже две тысячи лет он живет – в самой тени Голготтерата, не меньше!

Она наблюдает за ним так, как всегда наблюдает, когда он раздражает ее своими страстными притязаниями. Ей кажется, что никогда еще она не встречала человека, которому так отчаянно хотелось бы верить. Она смотрит на свой живот, который обхватывает двумя ладонями, и бормочет:

– Твой отец иногда бывает дураком…

– Подумай, Мимара, – говорит он, сжимая кулаки от раздражения. Как бы он ни ненавидел обсуждать Ишуаль, еще больше он презирает напоминания о своем отцовстве. – Дуниане послали одного из своих сынов в дикую природу. И в течение двадцати лет он правит всеми Тремя Морями! Мы здесь для того, чтобы помнить – ни больше ни меньше. Помнить и, если понадобится, убрать стены.

– Возведенные вокруг аспект-императора.

– Вокруг истины.

Наступают спокойные дни. На горизонте теперь хорошо видны громоздящиеся горы. Они напоминают ей, как ни странно, Менеанорское море зимой, с темными волнами, выстроенными в хаотичные ряды, раздваивающиеся, с белыми шапками пены. Проведя несколько часов, изучая карту и рассматривая хребет, волшебник решает, что они зашли слишком далеко на юг, и поэтому они сворачивают на север через выглядящее не слишком неприступным подножие Демуа.

Она удивляется своей растущей беременности. В борделе беременность была не чем иным, как ужасным недугом – страданием для тех, кто был вынужден прервать ее, и горем для тех, кто вынашивал ребенка до срока, так как его неизменно забирали. То немногое, что ей известно об этой стороне жизни, она узнала от своей матери, когда та носила близнецов. Но там, где императрица постоянно фыркала и жаловалась, распухшее чрево Мимары казалось не более чем хлипкой сумкой, настолько легко ей было его носить.

– Опять квирри, – осознает девушка. Она избегает думать о том, что пепел нелюдей может сделать с ее ребенком.

Она плачет в ту ночь, когда чувствует первый удар – так сильно ее облегчение. Старый волшебник отказывается положить ладонь ей на живот, и она впадает в ярость, в безумие, не похожее ни на одно из тех, что она пережила. Она кричит и бросает в него камни, пока, наконец, не принимает это. И конечно же, малыш после этого перестает шевелиться.

Они случайно натыкаются на стадо оленей, и Акхеймион валит четверых из них, прежде чем остальные успевают скрыться в лесной темноте. Они с Мимарой пируют. Затем, готовясь к возможному походу в горы, девушка сдирает шкуры с животных с помощью заколдованного ножа, который нашла в сокровищнице. «Бурундук», – называет она его. Эта работа ужасает ее в первую очередь своей легкостью, а не кровожадностью. Она думала, что ей нужно будет заточить лезвие, так как его край кажется закругленным, но волшебник заявляет, что его можно использовать без всякой заточки.

– Михтрульские ножи обладают потусторонними лезвиями, – говорит он ей. – И режут они только по твоему желанию.

Он оказывается прав насчет ножа, но легкость, с которой она чистит оленей, словно гнилые груши, все равно вызывает у нее беспокойство.

Закутанные в оленьи меха, они прокладывают себе путь к подножию гор. Им ничего не известно о выделке шкур, так что их новая одежда гниет, хотя и продолжает согревать их. После двух дней блужданий волшебник, осторожно сворачивающий и разворачивающий пергамент и всматривающийся то туда, то сюда – и в том числе, с тревогой, назад, – наконец, приходит в возбуждение.

– Да! Да! – начинает он бормотать, после чего поднимает два пальца к югу и цепляется за Мимару, пока она не замечает в той стороне две вершины. – Там! – говорит он. – Тот могучий снежный склон, который поднимается между ними…

Ледник. Первый ледник, который она видит в своей жизни.

– Это ворота Ишуаля, – говорит ее спутник.

Звуки рогов возвращаются в тот же вечер – целый хор, доносящийся из разных точек леса внизу.

– Стая… – ахает Мимара, вспоминая безумие Великих Косм.

Они продолжают бежать в темноте, полагаясь на то, что квирри поможет им двигаться как можно быстрее. Они следуют за высокими хребтами, бегут неровной рысью. Звезды поражают ее своим рассеянным блеском. Волшебник пытается показать ей созвездие древней славы – Цеп, как он его называет, – но она не может различить его среди других звезд.

– Только во сне я видел его так высоко в небе, – говорит он. – Только будучи Сесватхой.

Они скользят вниз по крутым склонам и спотыкаются в ущельях. Они карабкаются, пока их пальцы не начинают кровоточить. Наконец, они обнаруживают, что, шатаясь, идут по наклонной нижней части ледника, а сам ледник вздымается в громадную синеву под пылающим в небе Гвоздем Небес.

Они пересекают реку и следуют за ней до тех пор, пока она не распадается на веер белых стремительных потоков. Ледник поднимается еще выше. Рога шранков, когда они ревут, каждый раз звучат немного ближе.

Дыхание путников начинает клубиться паром перед ними.

Они приближаются к леднику как раз в тот момент, когда солнце поднимается над низким восточным горизонтом. Ледяные поля вспыхивают живыми, меняющимися узорами – синие покрывала с белым и золотым блеском. Несмотря на всю красоту, переход очень труден. Мимара быстро теряет счет своим падениям. Но в конце концов они добираются до самого ледника. Дважды они пересекают пропасти, внутренние стены которых в верхней части сверкают, как лезвия ножей, прежде чем погрузиться в черноту. Они огибают окаймленные синевой ямы, в которых грохочут скрытые потоки воды. Им достаточно только оглянуться через плечо, чтобы увидеть шранков – сотни и сотни, тысячи, – просачивающихся, словно какая-то чума, через ледяные поля. Путники карабкаются и карабкаются, бегут по полям, покрытым снежной пылью, пока их ноги не перестают гореть и теряют чувствительность, пока их сердца не начинают биться, как оловянные безделушки.

Голые захватывают все больше ледяной земли, Орда достаточно многочисленна, чтобы затемнить середину ледника. Колдун и девушка слышат их крики, грубые злобные голоса пронзительно каркают среди окружающих восхитительных красот.

– Просто беги! – рявкает Акхеймион. – Пусть их вопли будут твоим стимулом!

Но она ловит себя на том, что оборачивается на бегу всякий раз, когда у нее появляется такая возможность, и невольно сжимает свой живот через золотую кольчугу.

Наконец, они вдвоем забираются на склоны занесенной снегом земли, где не так скользко, и волшебник поворачивается лицом к вздымающимся позади массам шранков. Гнозис бледно вспыхивает в высоком снежном сиянии, прорезая беспорядочный поток прямо под ними. Шранки разбегаются, рассредоточившись слишком широко, чтобы колдун мог нанести массовый удар. Их отряды бросаются в разные стороны, взбираясь по склонам, чтобы обрушиться на людей сверху. Снова и снова маг посылает световые косы в смыкающееся над ними кольцо, но голых слишком много, и они приходят слишком из многих направлений. В первый раз она ощущает идущие от них булавочные уколы – присутствие хор. Она выкрикивает предупреждение волшебнику, но он, кажется, уже и так это знает. Эхо криков многократно отражается от скал и разносится над горами…

С востока на них надвигается когорта из сотен шранков. Но как только волшебник поворачивается к ним, они падают вместе с сорвавшимся вниз языком льда и все одновременно исчезают в закручивающейся снежной массе. Двое беглецов смотрят на это с отвисшей челюстью. Крики и завывания остальных шранков возвышаются до пронзительного визга, а затем растворяются в оглушительном реве мира.

Лавина.

Гром. Лохмотья синей тьмы развеваются на солнце. Чернота.

Они похоронены, но каким-то образом способны двигаться. Волшебник бормочет что-то, и свет из его глаз и рта раскрывает бело-голубую сферу, созданную заклинанием. Вокруг несметное количество снега, тающего от светящихся кривых линий, растекающегося ручейками воды. Он поднимает руки, и над ними появляется линия, жуткая из-за своего геометрического совершенства. Он пронзает снег, как ткань. Вода стекает вниз, пар взрывается, не находя выхода. Вокруг линии открывается дыра, которой бывший маг школы Завета начинает размахивать, делая все более широкие круги. Вскоре сквозь поднимающийся вверх поток пара пробивается солнечный свет.

Вода поднимается вокруг их сапог, потом доходит до голеней.

Волшебник оставляет линию и бросает одайнийское заклинание сотрясения в пролом над ними. Снег грохочет снаружи, сверкает, вздымаясь под светом высокого солнца. Они освобождены благодаря его магии.

Мокрые, окоченевшие и дрожащие, они поднимаются обратно на поверхность.

Белый свет и абсолютное отсутствие запаха. Вообще никаких признаков присутствия шранков.

Мимара сходит с ума от усталости и знает это, но в то же время она никогда еще не чувствовала себя такой здоровой. Другие горы маячат вокруг них, изолированные от высот, ставших товарищами для зияющей пустоты, которая окружает их. Она даже может видеть белый дым ветра, дующий над вершинами, как будто они были не более чем зимними сугробами, нагроможденными до высоты облаков. Наконец-то она понимает, почему мужчины смотрят вверх, когда взывают к небесам, хотя Та Сторона находится нигде и одновременно везде по отношению к реальному миру.

Человеческое сердце имеет свое собственное направление.

Они продолжают свой трудный путь, пробираясь по равнинам, погруженным в полное запустение. Два пятнышка под вершинами, которые закручиваются спиралью в солнечном свете.

Последний, исхлестанный ветром гребень опускается с каждым трудным шагом, открывая ступенчатый мир за его пределами. Белоснежные вершины далеких гор уступают место бесснежным полям, а затем чудовищным склонам, утопающим в сосновых лесах. Наконец они вдвоем стоят бок о бок на ледяной вершине, втягивая воздух, который, кажется, никогда не напитает их легкие, и пристально всматриваются в бескрайнюю зелено-черную долину.

И они видят, как он цепляется за подножие ближайшей горы слева от них…

Ишуаль. Дом дуниан. Родина Анасуримбора Келлхуса.

Наконец-то, Ишуаль… Сумма стольких трудов и страданий.

Его бастионы опрокинулись. Его стены обрушились до самого основания.

Словарь действующих лиц и фракций

Дом Анасуримбора

Келлхус, аспект-император.

Майтанет, шрайя Тысячи Храмов, сводный брат Келлхуса.

Эсменет, императрица Трех Морей.

Мимара, ее дочь, утратившая связь с матерью с тех времен, когда Эсменет была блудницей.

Моэнгхус, сын Келлхуса от первой жены, Серве, старший из принцев Империи.

Кайютас, старший сын Келлхуса и Эсменет, генерал кидрухилей.

Телиопа, старшая дочь Келлхуса и Эсменет.

Серва, вторая дочь Келлхуса и Эсменет, великий магистр женской школы Свайал.

Айнрилатас, второй сын Келлхуса и Эсменет, душевнобольной, находящийся в заключении на Андиаминских Высотах.

Кельмомас, третий сын Келлхуса и Эсменет, брат-близнец Самармаса.

Самармас, четвертый сын Келлхуса и Эсменет, слабоумный брат-близнец Кельмомаса.

Культ Ятвер

Традиционный культ рабов и касты слуг, в качестве основных священных текстов использующий «Хроники Бивня», «Хигарату» и «Синьятву». Ятвер – богиня земли и плодородия.

Псатма Наннафери, Верховная Мать культа. Это звание долго было вне закона Тысячи Храмов.

Ханамем Шарасинта, матриарх культа.

Шархильда, верховная жрица культа.

Ветенестра, халфантская прорицательница.

Элева, верховная жрица культа.

Махарта, верховная жрица культа.

Форасия, верховная жрица культа.

Этиола, верховная жрица культа.

Момемн

Биакси Санкас, глава дома Биакси и важный член Нового Объединения.

Имхайлас, экзальт-капитан эотской гвардии.

Нгарау, евнух, великий сенешаль со времени Икурейской династии.

Финерса, Великий Мастер шпионов.

Топсис, евнух, мастер императорского протокола.

Вем-Митрити, великий магистр Имперского сайка и приближенный визирь.

Верджау, Первый наскенти и глава Министрата.

Великая Ордалия

Варальт Сорвил, единственный сын Харвила.

Варальт Харвил, король Сакарпа.

Капитан Харнилиас, командир Наследников.

Цоронга ут Нганка’кулл, наследный принц Зеума и заложник аспект-императора.

Оботегва, старший облигат Цоронги.

Порспариан, раб-шайгекец, подаренный Сорвилу.

Тантей Эскелес, адепт школы Завета и учитель Варальта Сорвила.

Нерсей Пройас, король Конрии и экзальт-генерал Великой Ордалии.

Коифус Саубон, король Карасканда и экзальт-генерал Великой Ордалии.

Скальперы

Друз Акхеймион, бывший адепт школы Завета и любовник императрицы, учитель аспект-императора, ныне единственный волшебник в Трех Морях.

Лорд Косотер, капитан Шкуродеров, айнонский кастовый аристократ, ветеран Первой Священной войны.

Инкариол, загадочный Блуждающий, нелюдь.

Сарл, сержант Шкуродеров, давний спутник лорда Косотера.

Киампас, сержант Шкуродеров, бывший нансурский офицер.

Галиан, Шкуродер, бывший нансурский солдат.

Поквас (Покс), Шкуродер, опальный зеумский танцор меча.

Оксвора (Окс), Шкуродер, туньер, сын Ялгроты.

Сомандутта (Сома), Шкуродер, нильнамешский кастовый аристократ, искатель приключений.

Сутадра (Сут), Шкуродер, по слухам, фанимский еретик.

Ксонгис, Шкуродер, бывший Императорский следопыт.

Древние куниюрии

Анасуримбор Кельмомас II (2089–2146), верховный король Куниюрии и главный трагический герой Первого Апокалипсиса.

Анасуримбор Нау-Кайюти (2119–2140), младший сын Кельмомаса и трагический герой Первого Апокалипсиса.

Сесватха (2089–2168), великий магистр Сохонка, давний друг Кельмомаса, основатель школы Завета и непримиримый враг Не-Бога.

Дуниане

Монашеская секта, члены которой отреклись и от истории, и от животных инстинктов в надежде найти абсолютное просветление посредством обретения власти над желаниями и над обстоятельствами. На протяжении двух тысяч лет скрываются в древней крепости Ишуаль, развивая у членов своей секты двигательные рефлексы и остроту интеллекта.

Консульт

Заговор магов и генералов, оставшихся в живых после смерти Не-Бога в 2155 году и с тех пор стремящихся устроить его возвращение в результате так называемого Второго Апокалипсиса.

Тысяча Храмов

Организация, в рамках которой осуществляется церковное отправление культа заудуньянского айнритизма.

Министрат

Организация, которая надзирает за судьями, тайная религиозная полиция Новой Империи.

Школы

Собирательное наименование, данное различным академиям магов. Первые школы, как на Древнем Севере, так и в Трех Морях, возникли как ответ на осуждение волшебства Бивнем. В число так называемых главных школ входят Свайальский Договор, Багряные Шпили, Мисунсай, Императорский Сайк, Вокалати и Завет (см. ниже).

Завет

Гностическая школа, основанная Сесватхой в 2156 году для продолжения войны против Консульта и защиты Трех Морей от возвращения Не-Бога, Мог-Фарау. В 4112 году вошла в состав Новой Империи. Все адепты школы Завета проживают в Снах события из жизни Сесватхи во время Первого Апокалипсиса.

Оглавление

Что было раньше…

Око Судии Акхеймион

Глава 1 Меорнская глушь

Глава 2 Истиульские равнины

Глава 3 Запад Трех Морей

Глава 4 Меорнские пустоши

Глава 5 Истиульские равнины

Глава 6 Запад Трех Морей

Глава 7 Истиульские равнины

Глава 8 Истиульские равнины

Глава 9 Момемн

Глава 10 Куниюри

Глава 11 Истиульские равнины

Глава 12 Момемн

Глава 13 Библиотека Сауглиша

Эпилог Ишуаль

Словарь действующих лиц и фракций