Япония. История и культура: от самураев до манги (fb2)

- Япония. История и культура: от самураев до манги (пер. Ольга Воробьева) 23584K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Нэнси Сталкер

Нэнси Сталкер
Япония. История и культура: от самураев до манги

Переводчик Ольга Воробьева

Научный редактор Евгения Сахарова, канд. ист. наук

Редактор Юлия Исакова

Издатель П. Подкосов

Руководитель проекта А. Казакова

Корректоры С. Чупахина, О. Сметанникова

Компьютерная верстка А. Фоминов

Художественное оформление и макет Ю. Буга

Published by arrangement with University of California Press

* * *

Предисловие

Работая в Техасском университете в городе Остин, более десятка лет я преподавала курс под названием «Введение в Японию». Это ознакомительный курс, направленный на то, чтобы побудить студентов к более глубоким изысканиям, предлагая им обзор 1000 лет японских достижений в культурной, социальной и политической областях. Поиск учебника для курса навел меня на мысль о так называемом принципе Златовласки^{1}: один учебник уделял внимание только элитам и средневековому периоду или был слишком дорогим, другой не касался гендерных или религиозных вопросов или не предоставлял иллюстраций — но, в отличие от девочки из сказки, я так и не нашла того, который подошел бы в самый раз. Возможность представить мою собственную версию «Японии» появилась, когда Рид Малкольм из издательства Калифорнийского университета по рекомендации профессора Петера Дууса пригласил меня отправить заявку на написание вводного учебника по японской истории и культуре. Я глубоко благодарна Риду, Зухе Хан и другим сотрудникам издательства за их поддержку этого проекта.

Этот текст преследует несколько целей. Как историк я знала, что пересказ основной исторической канвы важен для студентов, чтобы помочь им понять контекст культурных достижений и увидеть, как со временем одни явления продолжают существовать, а другие перестают. Также я уделила значительное внимание изобразительным искусствам, литературе и материальной культуре, потому что эстетика и традиция занимают в современной японской национальной идентичности центральное место, что до определенной степени беспрецедентно для богатейших стран мира. Также я периодически пыталась сравнить проблемы прошлого с современной ситуацией, поскольку студенты обычно хорошо воспринимают примеры из современной жизни. Хотя вводный текст никогда не может быть по-настоящему всесторонним, темы колоний под японским владычеством, повседневной культуры потребления, религии в современной Японии, гендерных норм и культуры протеста получат хотя бы частичное освещение по сравнению с тем, которого заслуживают. Послевоенное и современное искусство, а также поп-культура не будут отодвинуты на второй план. Я признаю, что получившийся текст может содержать мои собственные предубеждения, однако он также раскрывает темы, которые, как я выяснила, вызывают наибольший интерес у студентов.

Главы структурированы одновременно в хронологическом и тематическом порядке, что приводит к некоторому наложению исторических периодов. Так, в главах 6 и 7 рассматривается период Эдо (1600-е — середина 1800-х гг.), однако в главе 6 основное внимание уделено системе правления сёгуната Токугава, а также интеллектуальным и религиозным достижениям эпохи, в то время как глава 7 фокусируется на процветании новых форм городской культуры. Похожим образом главы 9 и 10 рассматривают первые 40 лет ХХ века, но глава 9 посвящена обсуждению японской модернизации, а глава 10 — японской экспансии за рубеж в качестве империалистической державы.

В финале каждой главы я предлагаю 10–12 книг для дальнейшего чтения, и они даже в первом приближении не охватывают всей литературы, к которой я обращалась при написании этой книги. Наоборот, эти разделы представляют собой эклектичное собрание классических и новейших прорывных работ. После каждой главы есть краткий список рекомендованных фильмов, включающий документальные, художественные и анимационные фильмы. Эти списки весьма своеобразны: они отражают как доступные работы по конкретному периоду (которых заметно меньше по дохэйанским эпохам), так и мои собственные предпочтения.

Я в долгу перед многочисленными экспертами по различным областям японской культуры — на их исследованиях базируется эта книга, — а также перед несколькими внимательными рецензентами, которые предложили мне важные догадки и замечания. Все оставшиеся ошибки и неточности остаются целиком на моей ответственности.

Замечания по некоторым правилам, принятым в книге

Имена даны в японском порядке — фамилия перед именем. У многих имен в первых главах есть притяжательное местоимение «но»: например, Сугавара-но Митидзанэ — Митидзанэ из семейства Сугавара.

1. Ранняя Япония

Географическое положение и климат

Япония представляет собой архипелаг, состоящий из четырех больших островов и более 6000 мелких, в основном необитаемых. Совокупная площадь страны сопоставима с территорией Калифорнии или Италии. С севера на юг расположены четыре главных острова в следующем порядке: Хоккайдо, Хонсю, Сикоку и Кюсю. Из более мелких островов двумя самыми населенными являются Окинава в южной группе островов Рюкю и Садо к северу от Хонсю. Близость к морю оказала огромное влияние на культуру и общество этого островного народа: море — важнейший источник пищи, климатический фактор, а также преграда для контактов с соседними странами. Так, к примеру, расстояние от Японии до Китая — 800 км, а до ближайшей соседней страны, Кореи, нужно плыть 200 км. Если бы Япония находилась еще дальше от этих азиатских государств, ее могли бы миновать такие достижения китайской цивилизации, как письменность, буддизм и конфуцианство, принесенные в Японию переселенцами с Корейского полуострова. Если бы она была ближе к могущественной Китайской империи, вероятно, не смогли бы развиться собственный уникальный язык и материальная культура.

Около 80 % суши в Японии занимают горы, на удивление лесистые. В горах расположено множество вулканов, как спящих, так и действующих, поэтому в Японии в изобилии термальные источники и часты землетрясения: в год случается до 1000 толчков. Гора Фудзи — самая высокая гора Японии, 3776 метров над уровнем моря, — представляет собой вулкан, который последний раз извергался в XVIII веке. Особенно активным он был с VIII по XII век, и тогда его считали злым божеством, однако в наши дни Фудзи — важный живописный символ национальной идентичности^[1]. Не более четверти территории Японии считается пригодной для жизни, поэтому поселения компактно расположены вдоль берегов Тихого океана, Японского моря и Внутреннего моря, в долинах рек, на редких равнинах, особенно на равнине Канто на северо-восточном Хонсю, где находится Токио, и на равнине Кинай в Центральной Японии, где расположены города Киото, Нара и Осака. В настоящий момент более трех четвертей японцев живут в густонаселенных городах на этих территориях, тогда как сельские регионы населены гораздо меньше. До появления современной транспортной системы перемещение по горам было затруднено, вследствие чего диалекты, жизненный уклад, производимая продукция и животный мир весьма различаются по регионам.

Вследствие удлиненности архипелага климат Японии также весьма разнообразен: от суровых снежных зим на северном и северо-западном побережье Хонсю до мягкой зимы и субтропического лета на Окинаве. Столица Японии Токио расположена примерно на широте Лос-Анджелеса. Летом там жарко и влажно, а в июне — июле наступает сезон дождей. К сентябрю тайфуны приносят на острова жестокие, разрушительные штормы. Самые приятные сезоны — весна и осень, когда многие стремятся полюбоваться цветущей сакурой или яркими красками кленовой листвы. Эти заметные сезонные изменения японское искусство и поэзия воспевают веками.

Доисторическая Япония

Кто были предки японцев? Откуда они родом и когда начали заселять острова, которые мы сегодня зовем Японией? Самые ранние обитатели этих земель, вероятно, пришли с островов Тихого океана или из Юго-Восточной Азии, но об этих дальних предках не сохранилось никаких письменных свидетельств. Самые ранние японские хроники — «Кодзики» (букв. «Записи о деяниях древности») и «Нихон сёки» (или «Нихонги», букв. «Анналы Японии») — говорят о мифологическом происхождении островов, однако они были написаны гораздо позже, в начале VIII века н. э., и их сведения о столь давней истории ненадежны. Таким образом, для получения информации о доисторической культуре Японии необходимо обратиться к археологическим данным. Археология в Японии невероятно популярна, поскольку по стране разбросаны тысячи памятников, легко доступных для раскопок. Результаты этих исследований свидетельствуют, что люди живут на архипелаге уже более 50 000 лет, а также что на островах существовала богатая культура палеолита.

Доисторическую эпоху Японии до возникновения местных письменных памятников принято приблизительно делить на четыре периода: палеолит (ок. 35 000–15 000 лет до н. э.), Дзёмон (15 000–900 лет до н. э.), Яёй (900 г. до н. э. — 250 г. н. э.) и Кофун (250–600 гг.). Каждый период имеет свои характерные отличия, но тем не менее некоторые важные черты сохранялись на протяжении всех этих эпох. Постепенное развитие длилось тысячи лет: от палеолита (или раннего каменного века) к гончарному делу, охоте и собирательству эпохи Дзёмон, далее к металлургии и сельскому хозяйству периода Яёй и, наконец, к эпохе, в которую строили огромные погребальные курганы-кофун — а значит, у местных правителей хватало мощи собирать десятки тысяч человек на постройку этих грандиозных сооружений. Важно помнить, однако, что эти эпохи не имеют четких границ. Периоды накладывались друг на друга: так, техники гончарного дела, выпаривания соли и постройки зданий, зародившиеся в эпоху Дзёмон, впоследствии долго сосуществовали с обработкой металла и развитым сельским хозяйством периода Яёй.

До 1990-х годов большинство археологов полагали, что современные жители Японии — в основном наследники людей Дзёмон. Однако сейчас, после анализа ДНК черепов и костей, стало ясно, что японское население произошло от двух групп: от предков людей Дзёмон, пришедших с юга, и от различных переселенцев второй волны, смешавшихся с Дзёмон в течение эпохи Яёй. Современные японцы генетически близки к более поздним иммигрантам, однако особенности, унаследованные от людей Дзёмон, до сегодняшнего дня можно заметить у населения Окинавы и у айнов — исконных жителей Хоккайдо.

Развитие в период Дзёмон

Примерно за 15 000 лет до н. э. обитатели северной и восточной частей архипелага овладевают технологией ленточной керамики: изготавливают посуду и фигурки, укладывая рядами жгуты из глины, и после обжигают на открытом огне для придания изделиям прочности. Такая керамика упростила людям эпохи Дзёмон приготовление пищи и хранение собранных продуктов, а также позволила селиться дальше от непосредственных источников питьевой воды. В этот же период научились добывать соль, выпаривая морскую воду в горшках, что позволило дольше хранить еду. Эпоха Дзёмон очень длинна — около 10 000 лет, поэтому форма и декор глиняных изделий варьируются широко: они различались и в разные периоды, и в разных регионах. С доисторического периода до наших дней керамика остается важной частью японского искусства и культуры.

Эта эпоха берет свое название от характерной землистой керамики, которую тогда производили. Слово «дзёмон» означает «веревочный орнамент»: зачастую эта керамика была украшена орнаментом, полученным при вдавливании веревки или ветки в мягкую глину перед обжигом. Для керамики Дзёмон разработана следующая классификация: прото-Дзёмон, ранний, средний и поздний Дзёмон. Посуда прото-Дзёмон — это наиболее ранняя достоверно датированная керамика, обнаруженная в мире к настоящему моменту: ее изготавливали с 11 000 до 5000 года до н. э. Дно у этих сосудов обычно округлое или заостренное, и использовались они, по предположениям археологов, в основном для приготовления еды на открытом воздухе. Чтобы удержать сосуды в вертикальном положении, их обкладывали камнями или зарывали в песок. К раннему периоду Дзёмон (5500–3500 гг. до н. э.) широкое распространение получают сосуды с плоским дном, что позволяет предположить, что теперь они, вероятно, чаще использовались для приготовления еды в помещении и стояли на полу. В разных регионах использовались разные стили украшения керамики. Так, на северо-востоке Хонсю и Хоккайдо часто встречаются веревочные орнаменты, тогда как на Кюсю узор наносился горизонтальными полосами в виде «елочки». Керамика среднего периода Дзёмон особенно поразительна: на многих сосудах изображены дикие абстрактные декоративные формы, напоминающие языки пламени или извивающихся змей. Никакой стандартизации в этих сосудах не наблюдается, каждый — уникальный плод творческой фантазии. Археологи предполагают, что такое впечатляющее оформление керамики свидетельствует о том, что эта посуда использовалась не только для практического применения, но и в ритуальных целях. В период позднего Дзёмон (2500–1500 гг. до н. э.) стенки сосудов становятся тоньше, а формы и размеры — разнообразнее.

Немалая часть наших знаний об обществе периода Дзёмон, включая керамику, проистекает из раскопок раковинных куч, то есть мусорных насыпей. Огромные раковинные кучи вблизи поселений сохраняют свидетельства пищевых предпочтений, повседневного быта и погребальных практик. Высокое содержание кальция и щелочей в таких мусорных насыпях замедляют разложение, и археологам удается обнаружить остатки пищи, инструменты и другие артефакты эпохи Дзёмон. Находки из насыпей свидетельствуют, что люди той эпохи жили охотой и собирательством: они питались орехами, плодами, кореньями, рыбой, моллюсками и мясом животных. В мусорных насыпях находят оленьи, кабаньи и медвежьи кости; кости и раковины десятков видов рыб и моллюсков; каменные и деревянные инструменты; луки и наконечники стрел; крючки для рыбной ловли и наконечники гарпунов; фрагменты весел и рыболовных сетей; украшения, например лаковые гребни или серьги из ракушек.

Раковинные кучи впервые обнаружил американский зоолог Эдвард Сильвестр Морс в 1877 году. Морс, нанятый новым правительством Мэйдзи для модернизации системы образования, заметил большой холм из окна поезда между Йокогамой и Токио. В сентябре 2016 года в пещере на островах Окинавы был найден древнейший в мире рыболовный крючок возрастом около 23 000 лет, изготовленный из раковин морских улиток.

Археологические раскопки выявили полуоседлые поселения, представляющие собой небольшое скопление землянок, рассчитанных на пять-шесть человек; пол в них находится заметно ниже уровня земли, а в центре расположен очаг. Иногда в таких поселениях встречаются расставленные по кругу высокие каменные палицы — вероятно, они использовались для деревенских ритуалов, связанных с охотой и рыболовством. Общины Дзёмон, возможно, вели натуральное хозяйство, однако торговля, видимо, тоже имела место: соль из прибрежных районов находят в горных поселениях, а обсидиан и другие горные минералы, использовавшиеся для изготовления инструментов, обнаруживаются в прибрежных деревнях. Также в этот период начинается примитивное земледелие, по-видимому подсечно-огневого типа — в небольших количествах выращиваются бобовые, бахчевые и зерновые, например ячмень и просо.

Могилы были небольшими и представляли собой простые ямы, в которые помещали тела. Как жилища, так и погребения в поселениях не имеют значительных различий между собой, вследствие чего ученые предполагают, что общество эпохи Дзёмон не имело классового или имущественного расслоения. Вероятно, еды в тот период производилось недостаточно для того, чтобы прокормить элиты, которые не были бы заняты трудом.

Одни из самых поразительных предметов эпохи Дзёмон — каменные и керамические фигурки, называемые догу. С особым искусством их делали в северо-восточной части страны на протяжении среднего и позднего периода Дзёмон. Догу с ярко выраженными антропоморфными чертами^{2} отличаются выпученными глазами — иногда их называют «глазами в виде кофейных зерен» или «глазами в защитных очках», поскольку по форме они похожи на традиционные снежные очки северных народов. Одни фигурки изображают беременных женщин с выдающейся грудью, а некоторые, судя по всему, были намеренно разбиты. Археологи предполагают, что такие фигурки могли использоваться знахарями в ритуалах родовспоможения или лечения ран и болезней.

Развитие в период Яёй

Внедрение и распространение организованного сельского хозяйства и других технологий улучшили повседневную жизнь обитателей островов. Выращивание поливного риса, металлообработка, ткачество и новые приемы в гончарном деле чрезвычайно улучшили материальную сторону жизни. Период Яёй назван так по местности в районе современного Токио, где впервые был обнаружен новый тип керамики — менее землистый и органический, чем сосуды периода Дзёмон; для него характерны сглаженные линии и поверхности. Люди эпохи Яёй уже, судя по всему, начали использовать гончарные круги и улучшенную технику обжига, что позволило производить керамику более изящную и тщательно обработанную, нежели в период Дзёмон. Если керамике Дзёмон свойственна обильная орнаментация, то для глиняной посуды Яёй гораздо важнее форма и функция. Многие предметы вообще никак не украшены, на некоторых встречается простой геометрический орнамент. По этой керамике заметно, что разные типы сосудов использовались в различных целях: для приготовления пищи, хранения, ритуальных приношений и т. д. Керамику использовали также в погребальных ритуалах. Огромные кувшины, которые могли сделать только особо искусные гончары, устанавливались близко друг к другу для человеческих погребений. Существовали, однако, и другие типы захоронений, например каменные гробы, сверху которых возводили прямоугольные насыпи — предтечи огромных курганов IV–V веков н. э. В отличие от захоронений периода Дзёмон, в которых погребения не отражают социального статуса умершего, погребальный инвентарь Яёй, например бронзовые зеркала, бусы из полудрагоценных камней, индивидуальные орнаменты, оружие, вероятно, свидетельствует о социальной иерархии.

Внедрение поливного рисоводства имело долговременные социальные последствия, влияющие на жизнь в японской деревне и по сей день, поскольку такая технология требует сложной координации труда. В Китае выращивали рис по меньшей мере с 5000 года до н. э., а на Корейском полуострове — примерно с 1500 года до н. э. Скорее всего, переселенцы или торговцы с Азиатского континента привезли эту культуру в Западную Японию. Поначалу рис выращивали в естественной болотистой местности. Такие поля засевали семенами, а дальше полагались на дождь, который принесет богатый урожай. Но со временем выращивать рис начали более системно. Крестьяне огораживали заливные поля, обеспечивая их водой из специально построенных оросительных каналов. Сначала отдельно выращивали рассаду, а потом высаживали ее на поля аккуратными рядами, чтобы упростить себе прополку. Изготавливались специальные инструменты: деревянные грабли, железные мотыги и лопаты, ступы и песты для измельчения риса, каменные топоры и серпы. Когда ирригационная система стала более управляемой, рисовые поля и крестьянские поселения начали строиться на более высоких уровнях. Обработка заливных полей — интенсивный труд, требующий совместных усилий по возделыванию земли, организации полива и сбору урожая. Но рис стоил этих усилий: он богат калориями и способен прокормить больше людей, чем собирательство. Из-за требований интенсивного земледелия японцы стали селиться в низинах устойчивыми крестьянскими общинами. С тех пор рис стал главным продуктом японской экономики, хотя и другие злаковые культуры, например просо или гречиха, играли большую роль в ежедневном рационе крестьян вплоть до ХХ века.

В Японии можно посетить несколько реконструированных поселений эпохи Яёй. Одно из самых известных — это археологический раскоп под названием Торо в префектуре Сидзуока, обнаруженный в 1943 году. Деревня расположена в низине, в устье реки. В северной ее части находятся 12 жилых построек и два амбара, а в южной — рисовые поля с остатками сложно устроенной ирригационно-дренажной системы. Подобно жилищам эпохи Дзёмон, дома Яёй овальной формы, покрыты тростниковой крышей, поддерживаемой четырьмя толстыми столбами. Пол в таких домах расположен ниже уровня земли, его площадь примерно 15 квадратных метров, в центре расположен очаг. Часть продуктов хранилась в кувшинах, но к середине периода Яёй появляются специальные деревянные амбары, пол которых приподнят над уровнем земли, чтобы защитить зерно от насекомых, грызунов и гнили. В музее Торо представлено много хорошо сохранившихся артефактов, рассказывающих о деревенском быте. Амбар на сваях — важное для деревенской общины строение — представлен в числе глиняных фигурок, а также изображается на ранних бронзовых колоколах. Позднее этот мотив проник и в архитектуру святилищ и дворцов.

Эстетическую и социальную сферы жизни обогатила также металлургия. Японцы начали использовать железо и бронзу примерно в 300 году до н. э. Оба металла долгое время обрабатывались в Китае и Корее, и переселенцы принесли эти технологии в Японию. Все железо, медь и олово, использовавшиеся в эту эпоху, были импортированы с Азиатского континента. Железо, обработанное на наковальне, в основном использовалось в быту для изготовления инструментов и оружия. Из бронзы — сплава меди и олова — отливали ритуальные предметы, являвшиеся символами власти, например мечи, зеркала, колокола дотаку. Первоначально колокольчики копировали континентальные образцы, но по мере развития кузнечного ремесла в Японии колокольчики увеличились в размере и усложнились по форме. Поздние модели богато украшены, а их стенки настолько тонки, что они, возможно, утратили музыкальные функции^{3} и служили символами вассальной зависимости от некой политической власти. В пользу этой теории говорит тот факт, что колокола, отлитые из одной литейной формы, находили при раскопках на удаленных друг от друга местах.

Увеличение количества и качества оружия за счет развития металлургии привело к взрывному увеличению масштабов военных действий, позволяя отрядам под предводительством местных вождей завоевывать и объединять под своим контролем все большие территории. К концу периода Яёй уже заметны стратифицированные общины, в которых погребения вождей и их семейств отделены от кладбищ простолюдинов и содержат в числе прочего тайники с зеркалами, ювелирными изделиями, мечами, копьями и колокольчиками, произведенными в разных регионах Японии. На некоторых телах, погребенных в курганах, использовавшихся для захоронения знатных людей, обнаружены специальные нарукавные повязки, которые ограничивали размер бицепса и тем самым символизировали высокий статус носителя: правитель может позволить себе мышцы меньшего размера, чем рядовой крестьянин, занятый ручным трудом.

Курганный период

Нововведения, появившиеся в период Яёй в сельском хозяйстве, металлообработке, гончарном ремесле и погребальных практиках, продолжали развиваться и распространяться по Японии в течение нескольких следующих веков. Хотя новые технологии обеспечили достаток в обществе, повседневная жизнь рядовых крестьян не особенно изменилась, несмотря на то что правители становились богаче и могущественнее. С III по VII век н. э. они строили все более изощренные курганы-кофун, которые сейчас приняты в качестве определяющего символа этой эпохи. К настоящему моменту обнаружено около 10 000 таких погребений, в основном встречающихся группами, — на Северном Кюсю, вдоль побережий Внутреннего и Японского морей и особенно на равнине Кинай. Самые большие курганы найдены в районе равнины Нары на восточной оконечности Внутреннего моря, в так называемом регионе Ямато.

Изначально могилы встраивали в склон естественного холма. Позднее большие погребения представляли собой высокие курганы, насыпанные поверх каменных погребальных камер, с боковым входом через каменный коридор. По форме курганы могли быть круглыми или квадратными, а также сложной комбинацией этих фигур. Наиболее характерными были погребения в форме замочной скважины — квадратные спереди и округлые сзади, напоминающие по форме колокол дотаку. На протяжении IV–V веков строили массивные курганы такого типа, окруженные рвами. Самый известный из них — курган Нинтоку близ города Осаки — величайший памятник, который по количеству ресурсов и труда, потребовавшихся для его создания, может посоперничать с пирамидами. Точных данных о правителе Нинтоку не сохранилось, однако «Нихон сёки» утверждает, что он царствовал 90 лет. Периметр кургана Нинтоку превышает 485 метров, высота составляет почти 35 метров. Он занимает почти 32 гектара и окружен тремя рвами. Особенность этого захоронения — каменные погребальные камеры с расписными стенами, в которых обнаружены саркофаги с надписями и драгоценный погребальный инвентарь.

Отличительной чертой искусства периода Кофун являются так называемые ханива, буквально — «глиняные круги». Керамические цилиндры около метра высотой, изображающие фигурки людей, животных и предметов, помещались на склонах курганов. Первоначально их функцией было, вероятно, не дать кургану осыпаться, но со временем они развились в богатую художественную форму, выражавшую многие аспекты повседневной жизни того времени. Ханива изображали молодых воинов, стариков, жриц, матерей с детьми, лошадей, лодки и амбары. Многие фигурки вылеплены с очаровательной откровенностью и прямотой. В некоторых погребениях ханива, по всей видимости, были расставлены в ритуальном порядке, словно процессия, приветствующая мертвеца и окружающая его знакомыми людьми и предметами. Тысячи ханива, необходимых для богатых могил вроде Нинтоку, изготовлялись, вероятно, специально обученными для этого ремесленниками. «Нихон cёки» утверждает, что в прежние времена усопшего правителя в загробный мир сопровождали его приближенные, будучи похороненными живьем, и что Суйнин — еще один легендарный император, правивший, по преданию, с 29 года до н. э. до 70 года н. э., — запретил это делать, велев заменить живых людей глиняными фигурками.

К сожалению, ни курган Нинтоку, ни другие захоронения императорской семьи нам недоступны, потому что они находятся под юрисдикцией Управления Императорского двора Японии, которое строго ограничивает к ним доступ и запрещает раскопки. Причина этих запретов лежит в текущей политике и международных отношениях. Погребальный инвентарь множества могил свидетельствует о наличии культуры верховой езды — это, например, стремена, украшения седел и кости лошадей. Очевидное существование аристократии, владевшей искусством верховой езды, явилось предпосылкой теории о захвате Японии неким народом, пришедшим с лошадьми с Корейского полуострова в IV веке н. э. Официальное признание этой теории означало бы согласие с той точкой зрения, что предки Японского Императорского дома прибыли из Кореи — бывшей колонии и современного соперника. Это неприемлемо для Управления Императорского двора Японии, консервативных политиков и бюрократии. Тем не менее в 2001 году император Акихито публично признал, что мать императора Камму (737–806) была кореянкой.

Было бы ошибкой представлять себе Японию и Корею в эпоху Кофун отдельными соперничающими государствами с четкими границами. В Восточной Азии источником цивилизации и моделей управления был Китай. Китайская философия и материальная культура, по сути, пришла в Японию через Корейский полуостров, который в 400 году н. э. был разделен на три государства: Силла, Пэкче и Когурё. Кроме того, на южной оконечности полуострова существовало объединение небольших государств, известное под названиями Кая или Мимана, в котором главенствовали переселенцы из Японии. Миграционные потоки из Китая через Корейский полуостров на Японский архипелаг были весьма интенсивными, что обеспечило Японии экономическое, социальное и политическое развитие. Из Кореи в Японию прибывали переселенцы — выходцы из различных социальных слоев, обладавшие массой разнообразных навыков. Легенды рассказывают, как мудрец Вани в 405 году был послан королем Пэкче познакомить японский двор с китайской письменностью. Потомки Вани образовали касту официальных придворных писцов. Многие влиятельные японские кланы — удзи — имели тесные связи с Азиатским континентом, откуда принесли новые ремесла и технологии, например металлообработку высокой сложности, позволявшую изготавливать доспехи и более высокого качества наконечники копий и стрел, или непористую керамику, обожженную в закрытой печи. Также зачастую из переселенцев формировались наследственные профессиональные группы вокруг кланов-удзи — так называемые бэ. Они работали писцами, дипломатами, конюхами, ткачами, гончарами, а также ткали шелк и изготовляли бумагу. Элитные кланы- удзи, сохранившие тесные связи с полуостровом, например Сога, поддерживали традиции, характерные для корейских государств. Храмы и дворцы, построенные на средства Сога, были выполнены в стиле Пэкче. Фрагменты настенных росписей VII века изображают японский двор в одежде стиля Когурё.

Общество Ямато

Письменные японские хроники периода Кофун не сохранились, однако на основе количества, размеров и локализации захоронений, а также иных артефактов, найденных при раскопках, и фольклорных данных ученые предполагают, что население было разделено на несколько государств разной величины и влиятельности, управляемых вождями из местных кланов (удзи). Эти кланы формировали более крупную конфедерацию, которая, в свою очередь, управлялась династией из региона Ямато, потомки которой стали японской императорской семьей. Правители Ямато, называвшие себя потомками Аматэрасу, богини Солнца, распределяли между своими вассалами — вождями удзи — бронзовые зеркала, мечи, колокола и другие ценные предметы, зачастую привезенные из Кореи или Китая. Союзные вожди, в свою очередь, сооружали себе погребальные курганы в стиле Ямато, в которые помещали дары, пожалованные сюзереном. Подчиненным Ямато кланам разрешалось почитать собственных местных богов и предков, однако эти божества считались подданными Аматэрасу.

Официальные хроники китайских династий — важный письменный источник информации о Японии до VI века н. э. — подтверждают эти предположения. Китайские посланники ездили в Японию, называемую ими королевством Ва, в рамках попыток Китая описать условия жизни окружающих варварских земель. Эти хроники описывают не только расклад политических сил на архипелаге, но также обычаи и верования людей Ва. Посланники подмечают детали повседневной жизни Ва: например, люди питаются сырыми овощами, едят руками и ходят босиком. Они подчеркивают, что люди Ва чрезвычайно озабочены чистотой и опрятностью, а также с благоговейным почтением относятся к горам. Отчеты упоминают, что у них нет различий между мужским и женским поведением, хотя у многих мужчин более одной жены. Многие подобные наблюдения, скорее всего, выросли из значительной гендерной разницы в китайских нормах поведения. Также в отчетах описываются религиозные и ритуальные практики: например, гадание по трещинам на раскаленных костях животных или похоронный обряд, включавший воздержание от употребления мяса скорбящими и сооружение земляных курганов над могилой.

В первых сообщениях китайских летописей, относящихся примерно к I веку до н. э., Японию описывают как землю, на которой живет больше сотни племен. Некоторые племена отправляли послов в Китай, чтобы тот подтвердил их притязания на главенство среди других племенных сообществ. Первый подробный отчет был написан в 297 году н. э. для династийной хроники Вэй (220–265). Самые интригующие сообщения хроники Вэй повествуют о правительнице по имени Пимику (или Химико), управлявшей страной Яматай. Пимику при помощи шаманских сил объединила и усмирила 30 воюющих кланов. Она не имела мужа и жила в тщательно охраняемом дворце. Ее свиту составляла 1000 служанок. К народу она выходила редко, и приказы передавал подданным ее младший брат. В 238 году Пимику отправила посольство ко двору китайского императора с подношениями, включавшими «четверых рабов и шестерых рабынь, а также два отреза узорчатой ткани, каждый по шесть метров длиной»^[2]. В ответ ее официально признали «Королевой Ва, дружественной Вэй» и преподнесли в дар золотую печать. После смерти Пимику похоронили в «великом кургане», причем более сотни слуг были принесены в жертву и похоронены вместе с ней. После смерти ее сменил некий правитель, но ему не удавалось поддерживать мир в стране, поэтому вместо него правительницей была назначена 13-летняя девушка по имени Иё.

Первая японская историческая хроника не упоминает ни Пимику, ни Яматай, а о местонахождении королевства историки ведут ожесточенные споры. Одни считают, что Яматай располагалось в северной части Кюсю, другие — что в регионе Кинай. Те же японские хроники, что были созданы много веков спустя с целью легитимации и прославления правителей Ямато, могли опустить упоминание о Пимику, поскольку она не принадлежала к роду Ямато, которому впоследствии удалось установить контроль над островами.

История Пимику освещает важные особенности политического устройства в ранней Японии. Мацуригото — древнее слово, обозначающее «управление», — подразумевает, что вожди были ответственны как за политическое управление, так и за религиозные церемонии, а также что они должны были подчиняться воле богов, руководя страной. Важной зоной ответственности властителей, таких как Пимику, было взаимодействие с божествами данного сообщества, часто путем гадания или одержимости духами, а также проведение ритуалов поклонения или умиротворения этих божеств. Поскольку такими способностями обладали чаще всего женщины-шаманки, то и правительницами нередко становились именно они. Зачастую они делили властные полномочия с мужчиной — мужем или иным родственником. Женщина обычно отвечала за ритуальную сферу жизни страны, тогда как мужчина занимался государственными делами. Императрицы более поздней эпохи, например Суйко (554–628, прав. — 592–628 гг.), Дзито (645–703, прав. — 690–697 гг.) или Кокэн (718–770, прав. — 747–758 гг., а также во второй раз взошла на трон под именем Сётоку в 764–770 гг.), также следовали этой традиции. Если властители не были супругами, то главенство обычно оставалось за женщиной. Такие правящие пары были также обнаружены в Силле и Китае. Взаимная дополняемость гендеров проявляется и в японской мифологии: например, супругами были первопредки Японских островов Идзанаги и Идзанами. Тем не менее впоследствии женщины все реже становятся правительницами, что происходит, наряду с прочими факторами, из-за усилившегося влияния конфуцианства и китайской модели управления государством^{4}.

Другое сообщение о делах в Японии помещено в китайской династийной хронике «Сун шу», написанной в 513 году н. э. Сообщение под 478 годом описывает взаимоотношения Ва и соседних королевств на континенте. Там рассказывается, как четыре правителя Ва добивались у китайского двора разрешения контролировать территорию не только Ва, но и Корейского полуострова. Один правитель по имени Бу (или Ну) просил одобрения на введение войск в корейское королевство Когурё. Китайский император издал эдикт, называющий Бу «Главнокомандующим военными силами шести стран — Ямато, Пэкче, Силла, Имна, Чинхан, Мохан, великим полководцем, усмиряющим Восток, правителем Ямато», и одарил его золотой печатью с надписью «Правитель страны На [страны] Ва [страны] Хань». В 1784 году в северной части Кюсю была найдена искусно вырезанная печать с этой надписью — правда, ее поначалу приняли за подделку. Сейчас ученые уверены, что это действительно та самая печать, описанная в китайских манускриптах^{5}.

Религиозные устои: синто — путь ками

Как археологические находки, так и сведения китайских хроник свидетельствуют о важности религиозных ритуалов в доисторической Японии. Исконная религия Японии известна в наши дни как синто, или «путь ками». Слово «синто» появилось вследствие необходимости отделять местные верования от буддизма, официально введенного в Японии в VI веке н. э. У синто нет ни основателя, ни, строго говоря, священных текстов, ни четко установленных догм. Это политеистически-анимистическая вера, призванная выступать посредником между людьми и божествами — ками. Идея ками весьма отличается от идеи Бога, свойственной многим монотеистическим религиям. К примеру, ками могут принимать разную форму. Люди, могущественные при жизни, часто оказываются способны после смерти стать ками. Некоторые ками представляют устрашающие силы природы, например грозы и землетрясения; другие привязаны к местности и живут в горах, на водопадах и деревьях. В отличие от большинства богов монотеистических религий, ками не являются всеблагими, всемогущими или всеведущими. Следовательно, ками несовершенны — они могут ошибаться или поступать дурно. Между людьми и ками нет четкой границы: они живут в том же самом мире, что и мы, и точно так же думают и чувствуют. С течением времени, под влиянием привнесенных религий, например буддизма и даосизма, японцы начали представлять себе ками в виде антропоморфных духов, у которых есть имена, родовая принадлежность, человеческие черты и человеческая власть.

Аматэрасу, которая считается прародительницей японской императорской семьи, почитают в Великом храме Исэ — главном синтоистском святилище, основанном в IV веке н. э. Верховная жрица святилища должна принадлежать к императорской фамилии. Каждые 20 лет два основных здания этого комплекса перестраиваются по планам более чем тысячелетней давности, а старые постройки разбираются. Такая реконструкция невероятно дорога: для нее специально выращиваются деревья, а подготовка занимает восемь лет. Последняя перестройка, 62-я по счету, началась в 2013 году.

Второй из наиболее почитаемых храмов Японии — Великое святилище Идзумо — посвящен ками Окунинуси и является старейшим в стране. Первосвященники Идзумо также считаются потомками богов, ведущих свой род от сына Аматэрасу. Мифологические рассказы о становлении Идзумо напоминают попытки создания государства правящим кланом Ямато: клан старался подчинить и удерживать в своей власти местных вождей, оставляя им тем не менее возможность почитать собственных ками, которые, в свою очередь, подчинялись Аматэрасу в иерархии божеств. По легендам, Окунинуси был талантливым вождем, объединившим многие соседние земли и создавшим сильный союз. Аматэрасу пожелала, чтобы он передал ей власть над этими землями, и послала к нему своего сына Амэнохохи сообщить об этом. Однако Амэнохохи был так поражен талантами Окунинуси, что вместо исполнения материнской воли перешел к нему на службу. Из-за этого началась многолетняя борьба между Аматэрасу и Окунинуси, и в результате победу одержала богиня Солнца. Взамен она пообещала Окунинуси святилище, через которое можно подняться в небеса, и содержать это святилище будут обязаны потомки Амэнохохи. Неизвестно, когда именно построили святилище Идзумо, однако оно было крупнейшей деревянной постройкой Японии, в которой, по легендам, на ежегодный праздник собирались мириады ками (то есть все боги). Однако около 1200 года главное здание заметно уменьшили в размерах.

Религиозная жизнь синтоизма фокусируется не столько на доктринах или личной вере, сколько на ритуалах и сезонных праздниках (так называемых мацури), посвященных ками, которых почитают в данной местности. Хотя догматических оснований в синтоизме не так много, наиболее важным считается следование двум взаимосвязанным добродетелям: искренности (магокоро) и чистоте (сэйдзё). Эти качества необходимо проявлять в своей жизни, чтобы угодить ками. Искренность подразумевает стремление прикладывать все усилия в любом деле, например в работе или во взаимоотношениях с другими людьми. Очищение — как физическое, так и духовное — необходимая ступень в достижении такой искренности. Определенные обстоятельства, например смерть, болезнь, грех или несчастье, провоцируют ритуальную нечистоту, поэтому необходимо очиститься, прежде чем приближаться к ками. Таким образом, традиция перестройки Великого святилища Исэ каждые 20 лет отражает синтоистские ценности искренности и чистоты, равно как отвращение к порче и грязи.

В ритуалах очищения в качестве очищающей субстанции используются вода, соль и бумага. Прежде чем войти на освященную землю, посетитель обязан омыть руки и рот водой. Особо сильным ритуалом очищения считается купание в море, в устье реки или в водопаде. Соль используется для очищения земли в церемониях закладки первого камня или при переезде в новый дом. Борцы сумо мечут соль перед выходом на ринг, поскольку он видится священным пространством. По возвращении с кладбища люди посыпают себя солью, чтобы противостоять нечистоте смерти. Бумага используется в виде зигзагообразных лент (сидэ), прикрепленных к специальным веревкам (симэнава), которыми обносят священные места, а также на особых посохах (гохэй), которыми синтоистские жрецы благословляют людей или предметы. Все эти ритуалы до сих пор весьма распространены в жизни японцев.

Мифология синто

Мифология синтоизма описана в «Кодзики» и «Нихон сёки», которые в начале VIII века по приказу императрицы Гэммэй задокументировали устную традицию^{6}. Одной из причин создания этих хроник было стремление обосновать легитимность притязаний на трон императорского рода путем подтверждения его божественного происхождения. Примерно в VII веке японцы заимствуют китайский обычай титулования своего правителя императором (Тэнно), а не королем (О или Окими), поскольку последний титул использовался также для обозначения некоторых вождей удзи. Ядро мифологии состоит из легенд о богине Аматэрасу и ее прямых потомках, объединивших под своей властью весь японский народ. «Кодзики» описывает сотворение мира, рождение ками и происхождение знатных семейств. «Нихон сёки» также объясняет, откуда взялись ками, однако в основном содержит исторические сведения о зарождении государства Ямато и описывает события вплоть до 696 года. Эта хроника считается достаточно надежным источником информации о событиях не ранее V века. Нижеприведенные фрагменты мифов демонстрируют ценности синтоизма — необходимость ритуального очищения и отвращение к смерти и грязи.

Миф о первотворении рассказывает о том, как первые боги вызвали к жизни две божественные сущности — мужчину по имени Идзанаги и женщину по имени Идзанами, повелев им сотворить первую землю. Стоя на мосту между Небом и Землей, божественная пара вспенила воду копьем, украшенным драгоценными камнями. Капли воды, упав с копья, образовали остров. Пара сошла на этот остров и начала брачный ритуал, обходя огромный столб в противоположных направлениях. Когда они шли в первый раз, Идзанами первой поприветствовала Идзанаги, но ему это не понравилось, поскольку Идзанаги считал, что первым должен говорить мужчина. Тогда он решил, что они снова должны обойти столб кругом, и на этот раз спросил первым:

«Есть ли у тебя в теле такое место, которое создано?» Она отвечала: «В моем теле есть исток женского», — так рекла. Бог-мужчина рек: «В моем же теле есть место — исток мужского. Я желаю соединить место — исток моего тела с местом — истоком твоего тела», — так рек. И тогда мужчина и женщина впервые соединились и стали мужем и женой^[3].

Однако двое детей, родившиеся от их первого соития, оказались уродливы и не были признаны удачным потомством, а потому не могли стать правильными богами. Их посадили в лодку и отправили в море. Идзанаги и Идзанами сошлись вновь и породили острова Японии и многочисленных ками. Однако Идзанами умерла, рожая ками огня.

Идзанаги в великом горе отправился в страну мертвых, покрытую вечной тьмой, чтобы просить жену вернуться обратно. Он нашел Идзанами, но не смог увидеть ее в глубокой черной тени. Она объяснила мужу, что уже пробовала пищу Нижнего мира, а значит, не сможет вернуться в мир живых. Однако Идзанаги отказался уходить. Он вынул из своих длинных волос скреплявший их деревянный гребень и поджег его, чтобы увидеть свою возлюбленную, однако с ужасом осознал, что его жена превратилась в кишащий червями разлагающийся труп. Крича от ужаса, он побежал обратно в мир живых. Идзанами, обиженная и разгневанная его реакцией, бросилась в погоню в сопровождении иных порождений Нижнего мира. Идзанаги бросал разные вещи позади себя, чтобы замедлить погоню: головная повязка превратилась в виноград, который преследователи остановились попробовать; гребень стал непроходимой бамбуковой рощей. Идзанаги помочился у дерева и создал этим реку, которая преградила путь погоне. Наконец он достиг входа в Нижний мир и завалил вход в пещеру огромным валуном, чтобы замуровать там преследователей.

Желая очиститься после своего сошествия в Нижний мир, Идзанаги разделся перед омовением. Он снимал с себя украшения и бросал их на землю, и те превращались в ками. Когда он вошел в воду для омовения, возникли самые могущественные боги: богиня Солнца Аматэрасу родилась из его левого глаза, бог Луны Цукиёми — из правого глаза, а из носа появился бог грозы Сусаноо. Идзанаги разделил между ними весь мир: Аматэрасу получила небо, Цукиёми — луну и ночь, а Сусаноо — моря.

Однажды брат и сестра Аматэрасу и Сусаноо поспорили, кто произведет больше потомства при помощи вещей друг друга. Аматэрасу сотворила трех женщин при помощи меча Сусаноо, а Сусаноо — пятерых мужчин из ожерелья Аматэрасу. Оба настаивали на своей победе, поскольку Аматэрасу утверждала, что из ее ожерелья получилось больше потомков. Это разъярило Сусаноо, и он принялся всячески вредить своей сестре: разрушил тщательно построенную ограду ее рисового поля и тайно опорожнился в ее дворце, чтобы осквернить его. Наконец, он подбросил «небесного пегого жеребчика, с хвоста ободрав» — священное для Аматэрасу животное — в ее ткацкую залу. Разозленная и испуганная, она вынуждена была бежать и спрятаться в пещере. Поскольку богиня Солнца скрылась, землю объяла тьма. Ками старались уговорить ее выйти, но она оставалась глуха к ним. Тогда они решили выманить Аматэрасу. Сначала ками развесили на дереве напротив пещеры украшения и поставили большое бронзовое зеркало. Потом ками-женщина Амэ-но-Удзумэ забралась на перевернутый пустой котел и начала непристойную пляску, вызывая у других ками взрывы хохота. Любопытная Аматэрасу выглянула наружу, отчего солнечный лучик из пещеры попал на зеркало и ослепил богиню. Тогда сильные ками-мужчины быстро вытащили ее из пещеры и вернули тем самым свет миру, а вход в пещеру перегородили священной веревкой.

Сусаноо, изгнанный с небес за свои прегрешения, отправился в страну Идзумо. По пути он встретил старика и старуху, рыдающих над дочерью. Старики объяснили, что у них было восемь дочерей, но всех их, по одной в год, сожрал ужасный дракон с восемью головами, а эта дочь, Кусинада, осталась последней. Сусаноо предложил помочь, если ему позволят жениться на прекрасной девушке. Родители согласились, тогда Сусаноо превратил Кусинаду в гребень и надежно спрятал ее в своих волосах. Вокруг дома он выстроил высокую ограду с восемью небольшими воротцами и перед каждым входом поставил по открытому бочонку сакэ. Прилетевший дракон обнаружил, что ограда теперь мешает подойти к дому. Еще он учуял сакэ, которое очень любил, но выпить его также мешала ограда. Если дракон просто разрушит забор, сакэ опрокинется; если попробует сжечь ограду огнем, оно испарится. Единственное, что оставалось, — это просунуть все восемь голов в воротца и наконец начать пить. Когда дракон прикончил сакэ, Сусаноо бросился на опьяневшее чудовище в атаку и отрубил все восемь голов одну за другой. Разрубая на части тело дракона, Сусаноо обнаружил в его хвосте волшебный меч, который преподнес в дар Аматэрасу. Этот меч стал одной из трех священных императорских регалий вместе с пластиной из полудрагоценного камня в форме запятой под названием магатама и бронзовым зеркалом, при помощи которого выманивали Аматэрасу из ее пещеры.

Аматэрасу приказала своему внуку Ниниги спуститься с небес и править землей. С собой она дала ему три священные регалии, символизировавшие добродетели, необходимые правителю в его труде: меч означал храбрость, зеркало — мудрость, а полудрагоценная пластина — сострадание. Ниниги с несколькими спутниками спустился на землю, где ему удалось собрать множество последователей. Согласно легенде, его правнук Дзимму стал первым императором; он родился в 711 году до н. э. и умер в возрасте 126 лет в 585 году до н. э. Никаких достоверных исторических записей о существовании Дзимму нет, равно как и о последующих императорах; датировки летописно-мифологического свода «Нихон сёки» начинают более или менее корректно соотноситься с данными китайских и корейских источников начиная с середины VI века н. э. Для конца — первой трети VII века н. э. сведения летописи могут быть перепроверены по данным эпиграфики.

Легенды о происхождении Японии, описанные в «Кодзики» и «Нихон сёки», разительно отличаются от мифов о зарождении Китая из конфуцианской «Книги документов» (также называемой «Книгой истории», или «Шу цзин»), в которых правители-мудрецы, пользуясь уважением и политической властью, строили цивилизацию. В японских мифах же, наоборот, капризные и непостоянные боги заняты творением и оплодотворением, чтобы создавать новые земли и новых богов. Они порой бывают хитрыми, мстительными, неистовыми или напуганными — иными словами, чересчур человекоподобными.

Религиозные устои: буддизм и ранняя японская государственность

Буддизм был официально введен в Японии в середине VI века н. э. Он пришел из королевства Пэкче, откуда ко двору Ямато прислали буддийскую статую и послание, содержавшее следующие строки: «Среди всех законов этот закон — самый превосходный… То, о чем молишься и чего желаешь, — достигается, как то задумано, и исполняется без изъятия»^[4]. Вопрос о том, принимать ли буддизм, вызвал среди японского двора ожесточенные споры о национальной реформе.

К моменту появления в Японии история буддизма насчитывала уже не менее 1000 лет. Он развился в Северной Индии из учения Гаутамы Сиддхартхи, исторического Будды (563–483 гг. до н. э.)^{7}, также называемого Шакьямуни, что означало «мудрец из клана Шакья». Он стал известен как Будда после того, как обрел просветление сам и начал учить пути к просвещенной жизни других. Суть его учения сформулирована в так называемых четырех благородных истинах. Первая истина заключается в том, что человеческой жизни свойственны неудовлетворенность, несчастье, разочарование и страдание. Вторая — что неудовлетворенность рождается из желаний, вожделений и жадности. Третья истина говорит, что освобождения от неудовлетворенности можно достичь, только полностью понимая и контролируя свои желания, что, в свою очередь, приближает к просветлению. Наконец, четвертая предлагает Восьмеричный путь обуздания собственных желаний: правильное воззрение, правильное намерение, правильная речь, правильное поведение, правильный образ жизни, правильное усилие, правильное самоосознавание, правильное сосредоточение.

Будда основывал свое учение на существующих индийских верованиях в перерождение и в кармический закон, который утверждает, что всякое действие или мысль вызовет ответную реакцию. Хорошие мысли, слова и поступки породят хорошую карму, которая позволит переродиться в лучших условиях, и наоборот. Будда объяснил, что люди заперты в круге желаний и страданий и вынуждены переживать бесконечные болезненные циклы смертей и перерождений, согласно закону кармы. Предельной духовной целью здесь оказывается не наиболее удачное перерождение, а выход из круга, который возможен при достижении просветления, или нирваны. Чтобы достичь освобождения, Будда предложил этическую систему, предполагавшую уважение ко всем живым существам, честность и сострадание. Его ранние последователи считали, что эти добродетели лучше всего практиковать в монашестве: медитация, целибат, вегетарианство и воздержание от алкоголя позволяют улучшить карму и, возможно, когда-нибудь вырваться из круга страданий.

Жизнеописания Будды так и оставались незаписанными в течение еще нескольких столетий после его смерти, поэтому до нас дошло очень мало достоверных биографических сведений о нем. Согласно легендам, Гаутама Сиддхартха чудесным образом появился на свет в королевской семье и воспитывался в роскоши. В богатых дворцовых покоях он никогда не видел человеческого страдания. Однако, будучи 29 лет от роду, Гаутама вышел за пределы дворца и был глубоко поражен, впервые столкнувшись с болезнями, старостью и смертью. Он покинул жену и королевскую роскошь и удалился в поисках глубокого духовного понимания источников человеческого страдания. Шесть лет молодой мужчина подвергал свое тело суровой аскезе, как делали многие праведники в Южной Азии, однако потом отказался от этого пути, сочтя его слишком жестоким, и избрал более умеренный путь медитации, назвав его срединным путем. Однажды ночью, медитируя под баньяновым деревом, он достиг просветления, или совершенного понимания природы вещей. Остаток жизни Гаутама Сиддхартха провел странствующим учителем, наставляя группу последователей, которые в дальнейшем стали первой общиной буддийского монашества. После его смерти ученики продолжили распространять и развивать идеи Будды, известные как дхарма. Более поздние последователи собрали значительное количество рассказов о праведных жизнях Будды до его воплощения принцем Сиддхартхой в книге под названием «Джатаки». В этих морализаторских повествованиях будущий Будда может выступать и животным, и царем, и нищим, но в каждой жизни проявляет то сочувствие и благородное поведение, которое позволит ему однажды переродиться Буддой.

Учение Будды, первоначально устное, было записано около 100 года до н. э. В течение нескольких веков короли и богатые покровители оплачивали постройку монастырей, в которых монахи и монахини могли жить, учиться, медитировать и проводить ритуалы. Буддизм распространился из Южной в Юго-Восточную, Центральную и Восточную Азию. Со временем он становился все более сложной, универсалистской религией, включавшей разнообразные течения, в своих доктринах уже весьма далеко отошедшие от первоначального учения Гаутамы. Доминирующей школой в Юго-Восточной Азии была Тхеравада, сфокусированная на достижении личного просветления в стенах монастыря. В Восточной Азии около I века н. э. развилась другая ветвь буддизма — Махаяна, или «Великая колесница». Последователи Махаяны расширили рамки учения, включив в него тех, кто не хотел или не мог вести монашескую жизнь. Они добавили молитвенные практики и настаивали, что спасение возможно не только для монахов и монахинь, но и для мирян. Буддизм Махаяны включает также целый пантеон будд, помимо исторического Гаутамы: будду Западного рая, известного в Японии под именем Амиды (санскрит — Амитабха); Якуси, будду-Целителя (санскрит — Бхайшаджьягуру); Дайнити, Космического будду (санскрит — Вайрочана) и Мироку, будду Будущего (санскрит — Майтрейя). С течением времени появлялись различные школы буддизма, почитавшие одного или нескольких из этих будд. Другая группа популярных божеств — бодхисаттвы — стремилась привести к просветлению всех мыслящих существ. Широко известный и всеми любимый Каннон (Авалокитешвара, или Гуаньинь в Китае) — бодхисаттва милосердия. Тибетский Далай-лама считается тибетскими буддистами воплощением этого бодхисаттвы.

Когда буддизм только появился при дворе Ямато, его рассматривали в основном как источник мощной магии исцеления, защиты от несчастий, богатого урожая и помощи интересам Ямато и кланов. Многие ощущали трепет перед буддийской материальной культурой — скульптурой, живописью и храмовой архитектурой. Они воспринимали буддизм как свидетельство более высокой цивилизации, а значит, весьма желанным. Согласно традиционным текстам, когда король Пэкче в середине VI века впервые послал ко двору Ямато буддийские артефакты, удзи заняли противоположные позиции относительно вопроса, стоит ли принимать буддизм. Несколько влиятельных консервативных кланов под предводительством Накатоми, ответственные за проведение синтоистских ритуалов, и искусные воины Мононобэ хотели отвергнуть чужих богов. Другие удзи, под началом клана Сога — влиятельных потомков переселенцев, призывали принять новую религию, надеясь, что распространение буддизма уменьшит влияние их соперников и упрочит их собственное положение при дворе.

По легенде, император Киммэй позволил клану Сога молиться статуе Будды как семейному ками. Вскоре после этого разразилась страшная эпидемия, и клан Накатоми обвинил в этом буддизм, говоря, что тот рассердил местных ками, которые и наслали болезнь в ответ. Статую выбросили в канал. Однако клан Сога под предводительством влиятельного вождя Сога-но Умако стоял на своем и при помощи умелой брачной политики, поставляя династии Ямато невест, получил еще больше власти. Суйко, племянница Умако, стала правительницей после смерти своего мужа. Тогда Сога, получившие еще большую власть, подготовили буддизму прекрасный прием: с Азиатского континента прибывало все больше монахов и монахинь, писцов, архитекторов и художников. Когда начинались новые эпидемии, теперь уже последователи буддизма настаивали, что это будды гневаются, потому что их недостаточно почитают и задабривают.

Хотя кажется, будто японские элиты решили принять новую религию, чтобы использовать ее как магическую силу и инструмент в придворной борьбе, не стоит забывать, что буддизм внес огромный вклад в японскую культуру. С точки зрения духовного развития он привнес идеи морального поведения, кармы и личного спасения, которых не было в синтоизме. Интеллектуально буддизм предложил утонченную философскую традицию, хотя, конечно, все ее тонкости были понятны только узкому кругу элит из образованных монахов. Буддийские храмы и монастыри поражали воображение рядом с наивной архитектурой и простыми природными формами синтоистских святилищ; что же до живописи и скульптуры, им в ранней японской культуре даже не было аналогов. Монашество как род занятий также было новой идеей для Японии.

Буддизм быстро начал осваивать социальные функции, не выполнявшиеся ранним синтоизмом, например заупокойные службы или умиротворение рассерженных духов. Другой круг функций включал получение практической пользы — облегчение боли и деторождения, появление на свет мальчика-наследника, дождь в период засухи — при помощи молитв и иных духовных практик, например переписывания буддийских текстов, сутр. Третьей важной функцией была защита народа и его правителей. Будды воспринимались божествами-покровителями, и от монашества, жившего за государственный счет, страна ожидала в свою пользу не меньше молитв и трудов, чем монахи выполняли для собственного просветления.

После первоначального столкновения влиятельных кланов по поводу введения буддизма новая религия дополнила исконный синтоизм. Ранний синтоизм был неизмеримо ниже буддизма с точки зрения философии, текстов или искусства, но почитание собственных ками было глубоким чувством, от которого нельзя было просто избавиться. Как и у большинства азиатских народов, в результате получился сплав буддизма и местных религиозных практик. В Японии синтоистские ками были объявлены местными воплощениями универсальных буддийских божеств. В самых крупных религиозных комплексах находятся как буддийские храмы, так и синтоистские святилища^[5].

Итак, ранняя японская цивилизация и культура отражает множество влияний, как местных, так и привнесенных. Форму поселений обусловила география; вместе с климатом она диктовала людям, как жить и что есть. Люди периода Дзёмон научились изготавливать керамику и инструменты для охоты и рыболовства. Они создали огромное количество примитивных культов, посвященных природным объектам и предкам в виде ками. Далее переселенцы привнесли на острова более развитые земледельческие и гончарные техники, ввели металлургию. По мере того как поселения становились постоянными, материальная культура начала отражать социальное расслоение. Вожди, возглавлявшие кланы, торговали и воевали друг с другом; получилось так, что правящий род подчинил себе острова Кюсю, Сикоку и большую часть Хонсю, став родоначальником японской императорской фамилии. Правящий род ставил во главу угла религиозной жизни культ богини Солнца, которую, соответственно, почитали в качестве главного местного божества все вассальные кланы. Когда при дворе Ямато появился буддизм, он воспринимался как достижение более развитой цивилизации с континента, и элиты приняли буддийских богов, продолжая при этом поклоняться местным ками для дальнейшей поддержки и легитимации своей власти.

Дальнейшее чтение

Ashkenazi, Michael. Handbook of Japanese Mythology. New York: Oxford University Press, 2008.

Breen, John, and Mark Teeuwen. A New History of Shinto. London: Blackwell, 2010.

Como, Michael. Weaving and Binding: Immigrant Gods and Female Mortals in Ancient Japan. Honolulu: University of Hawaii Press, 2009.

Farris, William W. Sacred Texts and Buried Treasures: Issues in the Historical Archaeology of Ancient Japan. Honolulu: University of Hawaii Press, 1998.

Habu, Junko. Ancient Jomon of Japan. New York: Cambridge University Press, 2004.

Hudson, Mark J. Ruins of Identity: Ethnogenesis in the Japanese Islands. Honolulu: University of Hawaii Press, 1999.

Kidder, J. Edward, Jr. Himiko and Japan’s Elusive Chiefdom of Yamatai: Archaeology, History and Mythology. Honolulu: University of Hawaii Press, 2007.

Mizoguchi, Koji. An Archaeological History of Japan, 30,000 B. C. to A. D. 700. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2002.

no Yasumaro, Ō. — The Kojiki: An Account of Ancient Matters. Translated by Gustav Heldt. New York: Columbia University Press, 2014. (возм. «Кодзики»: Записи о деяниях древности / Пер., коммент. Е. М. Пинус, Л. М. Ермаковой, А. Н. Мещерякова. — СПб.: ШАР, 1994. — (Литературные памятники древней Японии. I). Т. 1–2.

Piggot, Joan R. The Emergence of Japanese Kingship. Stanford, CA: Stanford University Press, 1997.

2. Создание централизованного государства. 550–794 годы

К концу периода Кофун правящий род государства Ямато^{8} забрал себе бразды правления и стоял на вершине иерархии влиятельных кланов удзи. С середины VI по VIII век Ямато систематически укрепляло свои позиции, создавало государственные институции и бюрократический аппарат, добивалось поддержки религии, а также основывало столичные города, то есть делало все, что обосновывало легитимность правящего рода и символизировало его власть. Эти новые методы государственного строительства первоначально применяли влиятельные китайские династии Суй (581–618) и Тан (618–907), потом их использовали Пэкче и Силла, и наконец они пришли и в Японию, подстроившись под местную специфику.

Первая постоянная столица Хэйдзё-кё (ныне Нара) была основана в 710 году^{9}. Она создавалась по образцу Чанъань (ныне Сиань), столицы династии Тан, и оставалась резиденцией правительства до 784 года, когда столицу перенесли в Нагаока, а затем, в 794 году, — в Хэйан-кё (ныне Киото). Нара стала первым в Японии большим городским центром с населением более 200 000 человек. Там располагался обширный административный квартал, в котором работали 7000–10 000 чиновников. В течение этой эпохи Нара превратилась также в авторитетный центр буддизма в Японии, символом которого стало величественное здание храма Тодайдзи. Страна продолжала спонсировать проекты, обосновывавшие статус правящего рода, стоявшего во главе централизованного государства, заказав первые национальные хроники «Кодзики» и «Нихон сёки», были составлены также и первые сборники поэзии — «Кайфусо» («Милые ветры поэзии», сборник китайских стихотворений) и «Манъёсю» («Собрание мириад листьев», сборник японской поэзии). Однако в течение VIII века жестокие эпидемии оспы и других заразных болезней вместе с голодом опустошили Японию. Радикальное сокращение трудоспособного населения привело к значительному спаду государственных доходов.

Политическое, социальное и религиозно-культурное развитие

Промежуток с середины VI до конца VIII века часто разделяют на несколько периодов. Период Асука начинается с официального прихода буддизма из Пэкче в 552 году и продолжается до 645 года^{10}, когда правители объявили эпоху великих реформ (Тайка), призванных усилить и объединить власть Ямато над удзи. Период Асука характеризуется усилением дипломатического и культурного обмена с корейскими королевствами и китайской династией Суй. Эта эпоха получила имя по названию реки Асуки, в долине которой свой двор расположила правительница Суйко. До основания Хэйдзё-кё столицей считался дворец правителя. Каждый раз после смерти очередного правителя или правительницы весь двор переезжал в новый дворец, специально выстроенный для нового правителя. Старый дворец покидали, во-первых, чтобы избежать ритуальной нечистоты, связанной со смертью, а во-вторых, вследствие поверья, что дух ушедшего правителя может остаться во дворце и угрожать своему последователю.

К концу VI века в придворной политике верховенствовал клан Сога, предположительно потомки выходцев из Кореи. Они усиливали свое влияние, выдавая дочерей замуж за членов императорской семьи. Земли Сога находились в долине Асука, что на равнине Кинай. Императрица Суйко (554–628, прав. — 592–628 гг.), племянница влиятельного вождя рода Сога-но Умако, была официальной супругой императора Бидацу (538–585, прав. — 572–585 гг.). После его смерти разгорелась борьба между кланами Сога и Мононобэ, поддерживавшими разных кандидатов на престол. В 592 году Суйко была назначена правящей императрицей и оставалась ею вплоть до своей смерти в 628 году. Своим регентом она назначила племянника Сётоку, также известного как Умаядо (574–622). Достижения их совместного правления включают покровительство буддизму (указ 594 г. о споспешествовании «процветанию Трех Сокровищ»), установление в 600 году дипломатических отношений с китайской династией Суй, заимствование в 603 году системы придворных чинов и обнародование в 604 году «конституции семнадцати статей».

Суйко и Сётоку совместно пытались превратить королевство Ямато в более мощное централизованное государство по китайской модели императорского правления. Желая явным образом обозначить верховенство правителя Ямато над клановой политикой, они ввели систему 12 придворных чинов, ранги различались по цвету одежды. Аналогичные системы чинов были в ходу в Пэкче, Когурё и у китайской династии Суй. Предполагалось, что эта ранговая система учитывала не только наследственный статус, но и индивидуальные заслуги, тем самым предполагая возможность ослабить власть удзи. Однако на практике ранговая система сосуществовала с титулами знатности (кабанэ), указывавшими на наследственное положение рода в иерархической системе.

Подробности жизни Сётоку теряются во тьме веков; самый ранний источник информации о его деяниях — «Нихон сёки», завершенный примерно через столетие после его смерти. В более поздней традиции (не ранее эпохи Хэйан) утверждается, что он первым назвал государство Ямато «Нихон», как Япония зовется и по сей день^{11}. В 607 году он, предположительно, отправил письмо к китайскому двору Суй, безо всякого стеснения подписав его следующим образом: (от) «Сына Неба страны восходящего солнца — Сыну Неба страны заходящего солнца»^[6]. Одна из легенд рассказывает, что Сётоку однажды встретил Бодхидхарму, называемого в Японии Дарумой, — монаха V века, принесшего буддийскую школу чань (дзэн) из Индии в Китай. Все отворачивались от нищего Дарумы, однако Сётоку накормил и одел его, проявив тем самым сочувствие и мудрость, позволившую ему распознать святого. К слову, Дарума до сих пор широко известен в современной культуре из-за популярности статуэток Дарумы — круглых красных фигурок, изображающих бородатого мужчину с незакрашенными глазами. Эти статуэтки — символ удачи и упорства. Загадав желание или поставив цель, нужно нарисовать фигурке один зрачок, а когда задуманное будет достигнуто, раскрасить и второй. Форма и назначение статуэтки отражают содержание пугающих легенд о Даруме, будто тот сидел в медитации девять лет, так что у него даже отнялись конечности. Заснув однажды во время медитации, он в ярости отрезал себе веки, чтобы такого больше не происходило.

Сётоку наиболее известен как автор первой японской «конституции» — документа в 17 статьях, или параграфах, которые первоначально отражали законы и институции китайского конфуцианства, однако в Японии образовали своего рода сплав с буддийской философией и местными традициями управления, которые подчеркивали важность переговоров и обсуждений для прихода к соглашению. Весь документ в целом делает упор на верность, гармонию и преданность правительству как на идеалы политической жизни. Первый пункт критикует раздробленность общества Ямато, заявляя: «Следует ценить согласие, и отсутствие духа мятежности должно составлять основу. Люди разбиты на кланы. Мудрых людей — мало. Поэтому они не следуют господину и отцу. Или же они враждуют с соседними деревнями. Однако, когда верх демонстрирует согласие, а низ — дружелюбие, когда существует взаимное понимание в обсуждаемых делах, они движутся сами собой»^[7]. Желание правителя подняться над борьбой кланов, как китайский император возносится над своими министрами, отражается в третьем пункте: «Получив повеление государя, непременно последуй ему. Господин — это Небо, слуга — это Земля»^[8]. Остальные пункты побуждают чиновников быть беспристрастными, усердными, порядочными и честными по отношению к людям, которыми они управляют. Буддийские идеи отражены в статье, которая предостерегает против гнева, утверждая, что «правильное» и «неправильное» не абсолютные, а относительные понятия. Современному человеку этот документ может показаться сборником тривиальных истин, но в свое время он был почти революционным, являясь первым в японской истории официальным заявлением о необходимости управления, основанного на нравственности.

Сётоку также почитается как один из наиболее важных ранних знатоков и покровителей буддизма и считается автором нескольких комментариев к буддийским сутрам. С течением времени он стал центральной фигурой религиозного культа, защищающего буддизм, императорскую семью и всю японскую нацию. Важные религиозные деятели последующих столетий, включая Сайтё (см. главу 3) и Синрана (см. главу 4), заявляли, что Сётоку являлся им в видениях. При покровительстве клана Сога, всего лишь через полвека после официального введения буддизма при японском дворе, в стране насчитывалось более 40 храмов и около 1400 посвященных монахов и монахинь. На протяжении VI и VII веков в Наре^{12} утвердилось шесть школ буддизма, заимствованных из Китая и Кореи: Хоссо, Кэгон, Риссю, Санрон, Куся и Дзёдзицу. Эти учения в основном занимались сложной метафизической философией бытия. Школы соревновались за внимание влиятельных покровителей, а монахи высоких ступеней посвящения все активнее пытались вмешиваться в придворные дела.

Наиболее ранние буддийские храмы были построены кланом Сога в конце VI века, однако до наших дней не сохранились. Общие архитектурные особенности ранних храмов включали в себя большие главные ворота, крытую галерею вокруг прямоугольного двора, зал, в котором хранились первоначальные предметы культа, и пагоду — высокую многоярусную башню, восходящую к индийским ступам, в которых, по поверью, сохранялись мощи исторического Будды. Из сохранившихся доныне храмовых комплексов самым старым является Хорюдзи близ Нары, построенный по заказу Сётоку и посвященный будде-Целителю — Якуси Нёрай. В нем находятся самые старые деревянные постройки в мире, законченные, как говорят, к 607 году, — пятиярусная пагода и главный павильон храма. Помимо вышеописанных объектов в храмовый комплекс Хорюдзи входит восьмиугольное здание под названием Юмэдоно, или Павильон снов, построенный в 739 году для упокоения духа Сётоку. Хорюдзи — объект Всемирного наследия ЮНЕСКО, в котором хранятся многочисленные скульптуры и предметы культа, признанные в Японии национальными сокровищами.

Некоторые предметы искусства эпохи Асука изготовлены корейскими и китайскими мастерами, что отражает связи придворных семейств с континентом. Дошедшие до нас изделия демонстрируют разнообразие художественных стилей, зафиксированных в Силла, Пэкче, Когурё и китайской Северной Вэй. Однако официальным художественным стилем правления Суйко была школа Тори бусси (Курацукури-но Тори) — скульптора VII века, происходившего из рода китайских мастеров по изготовлению конских сёдел, переселившихся в Японию. Статуи Тори геометричны и фронтальны; они совмещают признаки скульптуры Северной Вэй и Когурё, однако имеют более мягкие и спокойные формы.

Весьма показательной работой в Хорюдзи является так называемая триада Шакьямуни — бронзовая скульптура, изображающая исторического Будду Гаутаму в окружении двух спутников-бодхисаттв. Одежды Гаутамы, изображенные в двухмерном «водопадном» стиле, спадают вниз на пьедестал. Руки его сложены в мудры — особые позиции, несущие в буддийской иконографии определенные значения. В данном случае поднятая вверх правая рука символизирует бесстрашие и благословение Будды, а открытая левая ладонь — милосердие. Центральная фигура окружена пламенеющим нимбом, изображающим его предыдущие перерождения. Его спутники в высоких коронах стоят на лотосах, символизирующих в буддизме чистоту, поскольку лотосы цветут над болотной водой, подобно тому как человек способен преодолеть страсти и достичь просветления. Лотосы символизируют также многомерность буддийского мироздания, поскольку каждый лепесток изображает отдельный мир.

Еще одним сокровищем Хорюдзи является святилище Тамамуси — переносной деревянный реликварий середины VII века, названный по названию жуков, чьи блестящие надкрылья некогда украшали его основание. Лаковые деревянные панели алтаря расписаны сюжетами из прежних жизней Будды. Один из них повествует о том, как в прошлой жизни принц предложил собственное тело в качестве пищи для тигрицы с тигрятами, умиравших от голода, — и это проявление сострадания убеждает нас, что в будущей жизни он станет Буддой. Деревянная позолоченная статуя Гудзэ-Каннон почти двухметровой высоты, хранящаяся в павильоне Юмэдоно, предположительно изображает Сётоку^{13}, так как имеет портретное сходство с чертами принца и находится на той же высоте. Поскольку статуя считается священной, ее редко открывают для публики, и вследствие этого она находится в превосходной сохранности, завернутая в почти 500-метровый отрез ткани. Много веков ее никто не видел, пока Эрнест Феноллоза (1853–1908), американский профессор, нанятый правительством Мэйдзи для помощи в сохранении японских шедевров искусства, не потребовал, чтобы ее развернули.

Несмотря на все усилия Суйко и Сётоку по проведению государственных реформ, реальных результатов было немного, поскольку удзи продолжали управлять своими землями и их обитателями совершенно независимо от Императорского двора. После смерти Сётоку в 622 году влиятельный клан Сога стал основным противником больших реформ, призванных сосредоточить власть в руках правителей Ямато. В 644 году коалиция противников Сога, включая принца Нака-но Оэ (626–671), впоследствии известного как император Тэндзи, и Накатоми-но Каматари (614–669), главу мощного клана синтоистских священнослужителей, опрокинула власть Сога, убив их вождя Сога-но Ируко и его последователей во время пира в честь прибывших корейских послов. После этого переворота Накатоми был пожалован новым клановым именем — Фудзивара^{14} — и стал родоначальником одной из самых блестящих фамилий в японской истории, которой суждено на протяжении многих веков связываться узами брака, а порой и диктовать свою волю Императорскому дому.

Время между переворотом и переездом столицы в Нару в 710 году иногда называют периодом Хакухо (по названию девиза правления, согласно «Анналам Японии» использовавшегося с 650 по 654 г.). Для него характерны: продолжающиеся попытки создания централизованного бюрократического управления; быстрое распространение буддизма среди влиятельных кланов, ставших свидетелями быстрого развития буддийского искусства и архитектуры; а также развитие письменности и каллиграфии. Япония все еще была в основном раздроблена, но в течение VII века двор Ямато столкнулся с жизненной необходимостью создания сильного централизованного государства для защиты от расширяющейся империи Тан, объединившейся с Силла для захвата Когурё и Пэкче — союзника Ямато. Опасаясь нападения, японцы вынуждены были взять на себя управление экономикой и обороной в национальном масштабе. В этом им помогали беженцы из Пэкче, включая членов королевской семьи, огромное число которых находило приют в Японии после поражения, нанесенного их королевству союзом Тан и Силла в 660 году. К середине VIII века уже вся страна была охвачена сетью дорог, соединявших центр власти на равнине Кинай с севером Хонсю и югом Кюсю. Это способствовало как торговле, так и укреплению обороны.

В 646 году новый император Кётоку (596–654, прав. — 645–654 гг.) объявил эпоху «великих перемен», описав основные задуманные реформы в своем указе. Реформы Тайка были направлены на сосредоточение власти в руках императорской семьи и уменьшение влияния отдельных кланов через создание системы централизованного управления по китайскому образцу. Указ состоял из четырех статей. Первая объявляла отмену частной собственности на землю: все земли с момента реформы будут считаться государственными (то есть принадлежащими императору) и будут честно распределены между земледельцами в зависимости от размера семьи. Другой пункт заявлял о создании как в столице, так и в провинциях новых правительственных и военных учреждений, устроенных по модели мощной китайской династии Тан. В третьем пункте описывалась новая налоговая система: население будет отдавать государству натуральный налог — рисом, тканями и лошадьми, а также нести трудовую повинность — бесплатно работать на строительстве дорог и других государственных объектов. Такие налоги и повинности были необходимы для задуманного внедрения бюрократического и военного аппарата. Заключительная статья объявляла перепись населения, с тем чтобы справедливо распределять земли, налоговую и воинскую повинности.

Старая клановая аристократия по-прежнему существовала, однако власть и доход кланов и их вождей теперь зависели от их позиции при дворе и от центральной власти. В отличие от рядовых крестьян, удзи получали особые земельные наделы большого размера, которые позволяли им сохранять прежние привилегии и достаток. Члены влиятельных родов поступили на службу в многочисленные развивающиеся правительственные институции и совещательные органы. Эти должности вскоре превратились в наследственные.

Задуманные «великие перемены» были слишком масштабны, чтобы их удалось воплотить немедленно, однако они задали направление переустройству государства по китайской модели, и соответствующие реформы постепенно реализовывались в течение VII–VIII веков. Тем не менее полностью китайский образец воспроизвести так и не удалось, и на это есть две основные причины. Во-первых, в Китае существовала система экзаменов для чиновников, чтобы отбирать лучших по заслугам. Хотя японцы также создали экзаменационную систему для чиновников, она ограничивалась членами аристократических родов. Некоторые придворные из нижних чинов все-таки имели возможность сделать карьеру, но происходило это редко, и японская бюрократия оставалась наследственной системой, сохранявшей привилегии аристократии. Вторым важным отличием от китайской модели была идея императора. Китайский император имел особое Божественное разрешение, известное как Небесный Мандат, который мог быть отозван, если он или его династия правили недостойно или неудачливо. По мнению же японцев, Божественный Мандат императорской семьи напрямую исходил от богини Солнца Аматэрасу. Таким образом, отозвать его невозможно, а наличие Мандата не зависит от добродетелей или заслуг царствующей семьи.

Период Хакухо (645–710) был временем активных реформ, проводимых непосредственно императорской семьей. В эту эпоху правили одни из самых властных и авторитетных императоров в японской истории, и каждый из них развивал и укреплял структуры, необходимые для создания сильного централизованного государства. Император Тэмму (? — 686), правивший с 673 года до своей смерти в 686 году, управлял страной совместно с супругой, будущей императрицей Дзито (645–702, прав. — 690–697 гг.). Полагают, что он был первым монархом, которого стали титуловать тэнно (небесный император) еще при жизни. Заслуги Тэмму включают реформирование наследственных титулов знатности (кабанэ), дабы они отражали степень приближенности и верности трону, усиление военных институтов вследствие угрозы вторжения, создание национальных хроник и 17-томного законодательного свода уголовного (рицу) и административного (рё) права. Кодекс «Тайхорё»^{15} стал юридической основой системы рицурё, действовавшей в Японии до конца Х века.

Система рицурё включала в себя юридические, философские и социальные нормы патриархального Китая. Согласно ей, вся власть исходит от монарха, который стоит выше закона. Эта система утвердила две сферы власти: Палату земных и небесных божеств (Дзингикан), заведовавшую синтоистскими богами, святилищами, празднествами и ритуалами, и Палату большого государственного совета (Дайдзёкан), занимавшуюся мирскими и административными вопросами посредством восьми министерств и различных управлений, например военного министерства, министерства наказаний, министерства народных дел и министерства казны, налогового и тюремного управлений. Уголовный раздел кодекса «Тайхорё» определял наказания за сотни различных видов преступлений: от ударов легкими и средней тяжести палками до изгнания и смертной казни. Высокопоставленные нарушители редко подвергались телесным наказаниям; их скорее понижали в чине или обязывали платить штраф в качестве компенсации за нанесенный ущерб. Административная часть кодекса скрупулезно описывала все умения, обязанности и привилегии каждой административной должности. Она разделяла страну на 66 провинций, управляемых местными чиновниками. Их основными занятиями были сбор налогов, ведение учета населения и земель, а также поддержание мира в провинции.

Тэмму часто называют первым правителем, начавшим официально внедрять буддизм как религию, защищающую страну и императорскую семью. До него буддизм поддерживали отдельные люди (как Сётоку) или кланы (как Сога), однако Тэмму и его преемники начали выделять средства на строительство великих буддийских храмов и монастырей уже на государственном уровне. Роль монастырей, в свою очередь, была в том, чтобы молиться и проводить ритуалы для защиты и процветания страны. На протяжении VIII века японские монахи создали или переписали с этой целью более 100 000 томов буддийских текстов. Благосклонность двора по отношению к буддизму основывалась не столько на глубоком понимании метафизической философии, сколько на получении практической пользы от магических сил. Практики обретения здоровья и процветания включали молитвы буддийским изображениям и переписывание сутр. Нацеленность на здоровье и излечение, вероятно вызванная опустошающими эпидемиями того периода, хорошо заметна по популярности будды-Целителя — Якуси Нёрай.

После смерти Тэмму трон унаследовала императрица Дзито, которая правила с 686 по 697 год, продолжая политику административных реформ, направленных на усиление власти императорской семьи. Законодательный свод, начатый при Тэмму, фактически вступил в силу при Дзито, и именно в ее правление зародилась идея создания первой японской постоянной столицы^{16}.

Первая постоянная столица

По мере того как японцы строили новую систему государственного управления по китайскому образцу, центральный бюрократический аппарат стремительно расширялся, требуя более постоянной и вместительной столицы, в которой будет огромный дворец, окруженный административными зданиями. В 710 году двор переместился в свежеотстроенный город Хэйдзё-кё^{17} и пребывал там до 784 года, завершив этим традицию регулярных переездов после смерти каждого императора. Нара была задумана как уменьшенная копия столицы империи Тан в Чанъане. Ее планировка была регулярной: на севере располагался дворец, южнее шли административные здания, храмы, рынки и резиденции знати. От дворца к главным городским воротам на юге пролегал широкий бульвар, а с севера на юг и с запада на восток расходилась правильная сетка улиц поменьше. К 1300-летнему юбилею города в 2010 году частично реконструировали бывшую дворцовую территорию, на землях которой более 1000 лет до этого выращивали рис. Посетители восхищались огромными масштабами комплекса, в разы превосходящего существующие императорские дворцы.

Место для строительства было выбрано согласно китайской геомантии — искусству подбора подходящего места в зависимости от окружающего рельефа, воздуха и воды. Это искусство сегодня известно под названием фэншуй. Нара была первым настоящим городским центром в Японии: ее население превосходило 200 000 человек, а многонациональный состав отражал влияние китайской империи Тан — величайшей империи мира в тот период. Двор Нары перенял обычаи дворов Тан и Силлы: он высоко ценил исполнение изящной музыки (гагаку) и танцев с масками в качестве ритуалов, призванных поддерживать мир и спокойствие в государстве. Буддийское искусство династии Тан, которому подражали японцы, восприняло влияние не только Индии, но и всего мира — Персии, Греции и Византийской империи, которые поддерживали контакты с Китаем через сухопутную торговую дорогу, называемую Великим шелковым путем. Немало произведений искусства, оказавшихся в Наре, были изготовлены в этих экзотических местах. Японский двор VIII века был рад путешественникам из Южной и Юго-Восточной Азии, а также из других земель. В последующие столетия Япония станет гораздо более закрытой, и подобный космополитизм окажется немыслимым вплоть до XVI века и даже современности.

Цивилизация Нары достигла своего расцвета в правление императора Сёму (701–756), с 724 по 749 год. Он был первым императором, чья официальная супруга Комё происходила не из правящей семьи, а из клана Фудзивара. Сёму вошел в историю как истовый буддист. В 741 году, после серии национальных катастроф и эпидемий, он повелел, чтобы в каждой провинции за государственный счет были построены храмы и монастыри, в которых будут молиться о здравии и процветании страны. Одно из его самых известных деяний — указ об отливке статуи Большого Будды (яп. Дайбуцу) — Космического будды Вайрочаны — 16-метровой статуи для нового храма под названием Тодайдзи — Великий храм Востока. Этот храм был поистине гигантским по сравнению со старыми храмовыми комплексами, такими как Хорюдзи, и занимал огромную территорию. Сёму заставил вложиться в строительство буквально весь японский народ, даже тех, кому было нечего внести, кроме хворостины или горсти земли. Во всех провинциях сборщики принимали взносы и поддерживали среди людей идею этого строительства.

На тот период буддизм был в основном религией высших слоев; двор не поощрял буддийских монахов проповедовать простым людям, боясь, что любимые народом пастыри могли бы использовать магию для привлечения еще большего числа последователей, что, в свою очередь, могло вызвать беспорядки. Государство отслеживало и регулировало количество рукоположенных монахов и монахинь, чья жизнь гарантированно имела строгие рамки. Тем не менее некоторые из них становились странствующими проповедниками, не повиновавшимися властям. Один такой монах, Гёки (668–749), обошел страну из конца в конец, проповедуя буддизм простым людям и помогая бедным благотворительным трудом. За свою жизнь он основал 49 монастырей, которые также оказались центрами местных общин, предоставляя медицинскую помощь бедным, помогая организовывать общественные работы и обучая крестьян строить улучшенные оросительные системы. Гёки считают также первым человеком, создавшим карту Японии. Так усилиями бродячих проповедников базовые положения буддизма, например идея кармического воздаяния, утверждающая, что хорошие поступки вызывают благие последствия, а дурные дела навлекают несчастье, постепенно распространялись в народе. Люди почитали Гёки как живого бодхисаттву, но правительство преследовало и монаха, и его последователей за незаконные деяния. Тем не менее, когда он успешно привлек работников и взносы для постройки храма Тодайдзи, Гёки высочайше простили и наградили наивысшим из возможных буддийских чинов.

Приказы Сёму о создании огромной статуи Будды и гигантского храма вместо того, чтобы усиливать и защищать центральную власть, опустошили национальные запасы бронзы и драгоценных металлов. Эти дорогостоящие авантюры на фоне эпидемий, природных катастроф и придворных интриг оказались, вероятно, основной причиной упадка государственной администрации на протяжении следующих полутора веков. Тем не менее Тодайдзи стал самым большим буддийским комплексом в Японии и центральным объектом культуры эпохи Нара. На великой церемонии открытия глаз Большого Будды монах из Индии, родной страны этой религии, нарисовал статуе зрачки, символически наделяя ее жизнью. На этой церемонии — самой большой и пышной в ранней истории Японии — присутствовали 10 000 буддийских монахов и гостей из дальних земель.

Некоторые из скульптур Тодайдзи выполнены с применением новой технологии — сухого лака поверх глиняной основы, что позволяло художникам добиваться высокой степени реализма. Так, натуралистичной проработкой отличается статуя Гандзина (668–763) — слепого китайского монаха, который основал школу буддизма Рицу эпохи Нара и помогал собирать средства на строительство Тодайдзи по всей стране. Гандзина пригласили в Японию в качестве учителя, и ради этого он пять раз пытался пересечь бурное Восточно-Китайское море. В ходе одной из этих попыток монах заболел и потерял зрение. Наконец в 754 году, после шестой попытки, ему удалось попасть в Японию, присоединившись к дипломатической миссии, возвращавшейся домой. На следующий год он основал в Тодайдзи первое в Японии официальное место посвящения в духовный сан. Еще одним замечательным образцом техники сухого лака является статуя асуры — одного из восьми типов буддийских божеств-охранителей, которая находится в храме Кофукудзи в Наре. Изящная трехликая шестирукая фигура, порой называемая японской Венерой Милосской, заметно отличается от мускулистых воинственных статуй других типов божеств-защитников. У двух боковых лиц суровые выражения, приличествующие богу-стражнику, однако выражение центрального лица более сложное, передающее одновременно сочувствие и непоколебимость.

В комплекс Тодайдзи входит также замечательная сокровищница Сёсоин, где хранится более 10 000 драгоценностей, включая личные вещи императора Сёму и его супруги Комё, ритуальные предметы, использовавшиеся во время церемонии открытия глаз Будды, карты, документы, снадобья, музыкальные инструменты и маски для придворных танцев. Эти предметы собраны со всех концов света: из Юго-Восточной и Центральной Азии, Индии, Аравии, Персии, Ассирии, Египта, Греции и Рима. Там хранится огромное разнообразие тканей, стеклянных и керамических изделий, живописи и скульптуры, переживших более 1000 лет в идеальной сохранности. Это оказалось возможным потому, что Сёсоин был построен по особой технологии, позволявшей бревнам стен разбухать или ссыхаться для поддержания постоянной температуры и влажности. Более того, на протяжении многих столетий это помещение почти не открывали.

В 749 году, после 25 лет правления, император Сёму отрекся от престола, простерся перед великой статуей Будды и принял сан, став первым буддийским монахом из бывших правителей. Поскольку подходящего наследника мужского пола у него не было, а его супруга Комё, будучи не царского рода, не могла взойти на престол, Сёму назначил наследницей свою незамужнюю 21-летнюю дочь. В результате она правила дважды: как императрица Кокэн (749–758 гг.) и императрица Сётоку (764–770 гг.). При дворе многие осуждали выбор императора; в 757 году был раскрыт неудавшийся заговор более 450 придворных против императрицы. Кокэн покинула свой пост на следующий год, уступив трон внуку Тэмму и своему приемному сыну, нареченному императором Дзюннином (733–765, прав. — 758–764 гг.). В отличие от мужчин королевского рода, которые могли брать жен и наложниц из придворных семей, женщинам было предписано искать супруга только в своей королевской семье. У Кокэн не было собственных детей.

В 761 году ушедшую на покой императрицу излечил от болезни харизматичный монах по имени Докё, выходец из провинциальной семьи. Позже в том же году Кокэн приняла монашеский сан, выбрив голову и надев буддийские одежды. Она начала распрю с действующим императором Дзюннином, обвинив его в измене и отсутствии сыновних чувств, и объявила, что вернет себе власть и трон. Союзники Дзюннина под предводительством Фудзивара-но Накамаро сделали попытку еще одного переворота против бывшей императрицы, однако Кокэн благополучно вернулась на трон в 764 году под именем императрицы Сётоку. Ее недоброжелатели заявляли, что монахиня не способна занимать пост суверена, однако она отстранила недругов от двора, напомнив им, что ее отец Сёму завещал ей сурово расправляться с теми, кто ставил под сомнение ее императорскую волю.

Сётоку продолжала реформы придворного правительства, назначив Докё главой Дзингикана — Департамента по делам земных и небесных божеств. Хотя раньше многие монахи служили советниками императоров, никому из них до того не доставался столь высокий пост. Докё был объявлен «Владыкой Закона Будды» и наделен обширными полномочиями в духовных и мирских вопросах. Императрица отвечала на жалобы своих придворных следующим образом: «Хотя голова моя выбрита, а на мне буддийские одежды, я все еще должна править государством. Как говорил Будда: „Вы, короли, восходящие на трон, примите заповеди бодхисаттвы!“ Эти слова показывают, что не может быть никаких возражений против подчинения правителю, принявшему сан. Более того, коль скоро правящий монарх принял заповеди, первым министром также допустимо назначить монаха»^[9].

В 769 году из святилища на острове Кюсю двор получил пророчество, сообщавшее, что мир и процветание в королевстве сохранятся лишь в том случае, если Докё будет коронован в качестве правителя. Сановник, посланный на Кюсю для разбирательства, вернулся со вторым пророчеством, советовавшим удалить от королевского двора нечестивых претендентов, пытавшихся отобрать трон у императорского рода. Докё был изгнан; императрица умерла спустя пять месяцев, и на смену ей пришел император Конин, правнук императора Тэнти, правившего в VII веке. На протяжении предыдущего столетия трон занимали наследники Тэмму, брата Тэнти. Начиная с Конина, на престоле оказываются представители другой ветви императорского рода: после него трон перешел к его сыну, правившему как император Камму, и далее к потомкам последнего.

Историки спорят о том, кто подстроил первое пророчество о Докё: одни считают, что это был сам монах; другие полагают, что настоятель святилища Кюсю пытался таким образом заслужить его расположение; третьи заявляют, что схему разработала сама императрица. Еще одна точка зрения подразумевает, что вся история целиком была выдумана. Она была записана в «Сёки нихонги» («Продолжение Анналов Японии», официальная хроника, составление завершено в 797 г.) — второй из шести национальных хроник, написанной по заказу императора Камму и продолжавшей «Нихон сёки» («Анналы Японии»). Историк Джоан Пиггот предполагает, что составители стремились обосновать легитимность Камму и той ветви императорского рода (потомки императора Тэнти), к которой принадлежали он и его отец Конин, оклеветав Кокэн, представительницу другой ветви рода (потомки императора Тэмму)^[10].

В отличие от предыдущих императоров, ограничивавшихся небольшим числом жен из влиятельных кланов, таких как Сога или Фудзивара, у Камму было 16 жен, так что ни один клан не мог получить над ним чрезмерного влияния. Он активно взялся за государственные дела, организовав военные походы, чтобы подчинить племена эмиси земель Эдзо на северо-востоке Хонсю, которые, предположительно, были потомками людей Дзёмон и предками айнов, автохтонного населения Хоккайдо. Эмиси (уничижительное японское слово, означающее «креветковые варвары») веками сражались с армиями Ямато на Северном Хонсю. Они славились конными лучниками и использовали партизанскую тактику, которая оказалась чрезвычайно эффективной против медленных пехотных армий империи. Чтобы разбить эмиси, Камму назначил на пост сэйи тайсёгун (сокращенно просто сёгун), или «великого полководца — усмирителя варваров», Саканоуэ-но Тамурамаро. Саканоуэ изменил стратегию императорской армии, позаимствовав вражеские приемы, и успешно оттеснил варваров к северу.

С VI по VIII век императрицы и разнополые политические тандемы не были в диковинку. Одними из самых заметных подобных пар были императрица Суйко и ее племянник Сётоку в период Асука; император Тэмму и его супруга Дзито в период Хакухо; наконец, в период Нара император Сёму с супругой Комё и императрица Кокэн с советником Докё, буддийским монахом. Однако к концу VIII века идея мужского доминирования и правления возобладала над гендерным равенством. Одной из ключевых причин этого сдвига явилось возрастающее влияние конфуцианских текстов и норм, занявших свое место в законодательных кодексах, созданных японским государством в начале VIII века. В результате наследование трона оказалось возможным только для мужчин; для женщин при дворе, включая официальных жен, начался долгий период упадка: они постепенно теряли влияние и статус, причем этот процесс продолжался в течение многих веков.

Вопрос о том, может ли женщина наследовать престол, до сих пор вызывает в Японии споры. У наследного принца Нарухито^{18} и его жены, наследной принцессы Масако, только один ребенок — дочь Айко, родившаяся в 2001 году. Акт Управления Императорского двора Японии от 1947 года утверждает, что только мужчины могут стать императорами, но с учетом того, что в правящей семье не рождалось наследника вот уже более 40 лет, многие японцы полагают, что стоит проигнорировать закон и позволить перворожденной дочери взойти на трон раньше младших родных или двоюродных братьев. Тем не менее консерваторы возражают против Айко как наследницы, имея в виду, что в прежние времена избрание императриц было только временным решением, компромиссом, чтобы отсрочить конфликт, но не разрешить его. Они утверждают, что императрица Кокэн была слабым правителем, которую сбил с пути и сделал своей жертвой монах, подобный Распутину. Из этого, по мнению консерваторов, следует, что именно нестабильность ее правления побудила двор лишить женщин Императорского дома права наследовать престол. После же рождения в 2006 году мальчика в семье младшего брата наследного принца, Акисино, вероятность того, что закон изменят в пользу наследования престола женщинами, резко уменьшилась.

Язык и литература эпохи Нара

Развитие буддийского изобразительного искусства в первые века существования централизованного государства сопровождалось первым великим расцветом японской поэзии. Поскольку двор не имел собственной письменности, функционирование государства зависело от использования китайской иероглифики: по-китайски записывали официальные тексты, своды законов, официальные объявления и национальные хроники. Негосударственные формы письменной коммуникации, например буддийские сутры и стихи, также основывались на китайской письменности. Однако устный китайский язык был чрезвычайно далек от устного японского. Китайский язык моносиллабический (то есть слова преимущественно односложные.), тональный, а также не имеет глагольных времен, тогда как японский — полисиллабический, нетональный (считается, что в японском есть два тона, в отличие от четырех тонов китайского языка.) и обладает развитой флективностью (то есть обширным словоизменением. — Прим. пер.)^{19}. Первоначально в Японии для официальной коммуникации в основном использовали классические китайские иероглифы кандзи для передачи значений слов, однако в VIII веке иероглифы начали использовать фонетически, как буквы, что позволило передавать разговорную японскую речь при помощи китайской письменности. Фонетическое использование иероглифов известно как манъёгана. Этот способ был использован при написании первого летописно-мифологического свода «Кодзики», а также поэтического сборника «Манъёсю». Классическая китайская письменность превалировала в большинстве официальных и религиозных текстов, включая более стандартизированную хронику «Нихон сёки» (первая официальная историческая хроника, «Кодзики», была на долгое время забыта и в число канонических не входила) и сборник японских стихов в китайском стиле «Кайфусо».

Примерно в IX веке метод использования китайских иероглифов для передачи японских звуков развился в собственный слоговой алфавит из 47/48 символов под названием кана. Хотя это теоретически позволяло японцам писать на своем языке с использованием исключительно каны, множество китайских слов вошло в японскую лексику в иероглифическом написании. В результате японцы разработали письмо с использованием и китайских иероглифов, и азбуки-каны, поэтому японская письменность — одна из самых сложных в мире на сегодняшний день.

В первой главе говорилось о «Кодзики» — самом раннем из дошедших до нас памятнике японской словесности (закончен в 712 г.) — и «Нихон сёки» (закончен в 720 г.) как об источниках сведений о японской мифологии. Оба свода были созданы императором Тэмму в 670-х годах с целью легитимизации и прославления власти Ямато в стиле ранних китайских династических хроник. В них генеалогия императорской семьи переплеталась с мифами, легендами, песнями и стихами. «Кодзики», написанный и по-японски манъёганой, и классической китайской иероглификой, был более трудным для чтения и менее систематизированным, чем «Нихон сёки», который лучше отражал стиль и принципы построения китайских династических хроник, а также содержит больше отсылок к конфуцианским и буддийским мотивам, позаимствованным из китайских и корейских источников. «Нихон сёки» считается вполне достоверным историческим источником о событиях начиная с VI века. Оба памятника отражают амбиции японского двора утвердить свой уровень развития наравне с Китаем и Кореей. В то же время в хрониках явно прослеживается этноцентризм: Япония изображается центром мира, а богиня Солнца — самым могущественным божеством во Вселенной. В XVIII–XIX веках местные ученые, к примеру Мотоори Норинага или Хирата Ацутанэ, опираясь на эти тексты, обосновывали шовинистическую концепцию превосходства Японии над другими народами (об этом см. главу 6).

Поэзия — центральный элемент культурной жизни при дворе эпохи Нара: способность складывать стихи была обычным требованием для административных должностей. Хотя в «Кодзики» и «Нихон сёки» содержится масса стихотворений и простых песен, первые целенаправленные усилия по составлению именно стихотворных сборников относятся к середине VIII века — это «Кайфусо», завершенный в 751 году, и «Манъёсю», законченный вскоре после 759 года. «Кайфусо» состоит из 120 стихотворений на классическом китайском языке. Большинство из них переполнено аллюзиями на китайскую литературу и историю, что отражает уважение элит к более высокой цивилизации континента и желание к ней приблизиться. «Манъёсю», сборник в 20 свитках, содержит почти 4500 стихотворений, и его часто считают истинным началом японской поэтической традиции и почитают среди наиболее выдающихся произведений японской литературы. В течение многих столетий эта книга служила эталоном для поэтов, писателей и художников.

Японскую литературу и поэзию часто описывают на контрасте с западной: для западной будто бы важнее идеи, действия и нравоучительность, тогда как для японской характерны эмоции, красота и размышления о природе и смене времен года. Такие значительные контрасты подпитывают стереотипы о японском национальном характере, хотя на самом деле обусловлены разными стилями и темами соответствующих текстов. Многие японские поэты предпочитали выразительную лирику педантичным стихам о доблести. Две самые частотные темы классической японской поэзии — это романтическая любовь и природа. Особенно же поэтов привлекала мимолетность красоты в природе: они воспевали хрупкую величавость смены времен года. Поэтические слова и образы, говорящие о весне, включают туман, песни лягушек и соловьев и, конечно, цветение сакуры. Глициния, лотос и цикады намекают на лето; полнолуние перед осенним равноденствием и багряная листва кленов говорят об осени; холодные блеклые пейзажи и голые ветви деревьев обозначают зимнюю пору. Эти «сезонные» средства выразительности широко используются в стихах до сих пор. Чувствительность к изменению и течению времени, описанному через различное состояние природы в разные сезоны, отражает буддийские размышления о скоротечности и цикличности жизни.

Ранние стихотворения часто следовали китайской традиции, предписывавшей сочинять стихи по случаю государственных ритуалов, церемоний и событий, например на смерть монарха, на приезд чужестранных послов или на путешествия и паломничества членов Императорского двора. По сравнению с «Кайфусо» в «Манъёсю» гораздо меньше конфуцианских идей и отсылок к китайской традиции. Далее на протяжении IX–X веков придворная поэзия выработала жесткие правила и формы, сильно ограничивая выбор тем и эмоций для описания. Порой говорят, что стихотворения из «Манъёсю», часто непричесанные и эмоционально искренние, являются первым настоящим отражением японского духа. Ученые националистического толка заявляли, что этот сборник проявляет чистый, искренний, первозданный характер ранних японцев, существовавший до прихода китайской философии, религии и литературы. Тем не менее сложно поддержать такие суждения, учитывая, что даже самые ранние дошедшие до нас образцы уже демонстрируют глубокое китайское влияние.

Стихотворения в «Манъёсю» расположены в хронологическом порядке — от произведений, предположительно приписываемых авторам глубокой древности, до стихов, сложенных в VIII веке. Большинство стихотворений делятся на следующие тематические категории: любовь и разлука; горе и сожаления; путешествия; природа. Абсолютное большинство произведений — около 4000 — короткие стихотворения танка, состоящие из пяти строк со следующей слоговой структурой: 5–7–5–7–7. Этот жанр будет доминировать в течение многих веков, однако в сборнике также есть 265 длинных стихотворений тёка, редко встречающихся в более поздних сборниках классической поэзии.

Одна из любопытных особенностей «Манъёсю» заключается в том, что многие стихотворения как будто бы написаны людьми разных сословий, например крестьянами, солдатами или попрошайками, наряду с императорами и другими аристократами. Такие произведения описывают трудности жизни бедняка или одиночество солдата, заброшенного в дальнюю провинцию и скучающего по дому. В некоторых других стихотворениях встречаются простонародные выражения или деревенские диалекты. Современные ученые считают, что на самом деле все стихотворения были написаны придворными, просто в некоторых случаях они писали от имени бедняков, поскольку представители других сословий просто не обладали достаточным для стихосложения образованием. Тем не менее наличие в этом сборнике точки зрения простых людей отличает его от более поздних императорских антологий.

Одаренный поэт Яманоуэ-но Окура (660–730), придворный, предположительно родом из Пэкче, ездивший в посольство в империю Тан, написал несколько стихотворений о тяжелой судьбе бедняков. Его длинное стихотворение «Диалог бедняков» начинается так:

Когда ночами

Льют дожди

И воет ветер,

Когда ночами

Дождь

И мокрый снег, —

Как беспросветно

Беднякам на свете,

Как зябну я

В лачуге у себя!

Чтобы согреться,

Мутное сакэ

Тяну в себя,

Жую

Комочки соли,

Посапываю,

Кашляю до боли,

Сморкаюсь и хриплю…

Как зябну я!

Но как я горд зато

В минуты эти,

Поглаживаю бороденку:

«Эх!

Нет, не найдется

Никого на свете

Мне равного —

Отличен я от всех!»

Я горд, но я озяб,

Холщовым одеялом

Стараюсь я

Укрыться с головой.

Все полотняные

Лохмотья надеваю,

Тряпье наваливаю

На себя горой, —

Но сколько

Я себя ни согреваю,

Как этими ночами

Зябну я!^[11]

Окура с горечью продолжает, что ждет бедное семейство, в котором заболел кормилец:

У изголовья моего

Отец и мать,

Жена и дети

Возле ног ютятся,

И все в слезах

От горя и нужды.

Не видно больше

Дыма в очаге,

В котле давно

Повисла паутина,

Мы позабыли думать о еде,

И каждый день —

Один и тот же голод…

Нам тяжело,

И вечно стонем мы,

Как птицы нуэдори,

Громким стоном…

Недаром говорят:

Где тонко — рвется,

Где коротко —

Еще надрежут край!

И вот я слышу

Голос за стеной,

То староста

Явился за оброком…^[12]

Стихотворения о любви часто выглядят на удивление современными, выразительно передавая такие общие для всех времен и народов чувства, как страсть, тоска от разлуки, сожаление. Стихотворение VIII века, приписываемое принцессе Хирокава, описывает всепоглощающую страсть новой влюбленности, случившейся с героиней после тяжелых опустошающих переживаний из-за разбитого сердца:

«Не будет теперь любви», —

Подумала я про себя…

Но вот —

Откуда пришла любовь?

И схватила, скрутила вмиг?^[13]

Герой анонимного стихотворения умоляет прийти свою равнодушную возлюбленную, соблазняя ее видом сада:

Пусть даже я

Тебе совсем не мил,

Но на расцветшие цветы татибана,

Что здесь растут у дома моего,

Ужели не придешь полюбоваться ты?^[14]

В следующем коротком стихотворении крестьянская девушка ждет на ночное свидание благородного возлюбленного:

Мои руки, так загрубевшие

От прополки риса, —

Сегодня он будет держать их в своих руках

Снова, вздыхая,

Мой юный господин из особняка^[15].

Анонимное стихотворение, приписываемое солдату на границе, рассказывает, как рано наступившая зима напоминает ему о времени, проведенном с женой:

Я буду думать о тебе, любимая,

Вечерами, когда серый туман

Поднимается над камышами

И хрипло звучит голос

Кричащих на озерах диких уток^[16].

Самый известный и уважаемый поэт сборника «Манъёсю» — Какиномото-но Хитомаро (точные даты жизни неизвестны), придворный невысокого ранга, служивший с 680 по 700 год трем государям. Он входит в список «Тридцати шести бессмертных поэтов» — наиболее выдающихся авторов стихов с VI по XI век. В «Манъёсю» Хитомаро принадлежат 19 длинных стихотворений и 75 стихотворений танка. Тематика его произведений весьма разнообразна: от стихотворений по случаю, посвященных членам императорской семьи, до искреннего выражения романтической любви. Одно из самых изысканных его стихотворений в этом сборнике, приведенное ниже, громоздко озаглавлено «Плач Какиномото Хитомаро, сложенный им при виде погибшего странника на каменистом побережье острова Саминэ в провинции Сануки». Это трогательное стихотворение было сложено после тайфуна во Внутреннем море; лирический герой выражает сострадание по отношению к жертвам стихии и отчасти идентифицирует себя с ними:

Замечательна страна,

Что зовется Сануки,

Где склоняются к воде

Водоросли-жемчуга,

Оттого ли, что страна

Блещет дивной красотой, —

Сколько ни любуйся ей,

Не устанет жадный взор.

Оттого ль, что боги ей

Дали жизнь на земле, —

Люди свято чтут ее.

Вместе с небом и землей,

Вместе с солнцем и луной

Будет процветать она,

Лик являя божества.

Там, из гавани Нака,

Что известна с давних пор,

Я отчалил в дальний путь,

И когда по морю плыл,

Я, качаясь на ладье,

Ветер,

Что в прилива час набегает, —

Налетел,

Нагоняя облака.

И когда взглянул я вдаль, —

Встала за волной волна

Бесконечной чередой…

Я на берег посмотрел —

С диким ревом волны там

В белой пене поднялись.

Море мне внушало страх,

И на весла я налег,

Ударяя по волнам,

С этой стороны и той

Много было островов,

Но известен среди них

Славный остров Саминэ!

На скалистых берегах

Я раскинул свой шалаш,

Оглянулся я вокруг

И увидел:

Ты лежишь,

Распластавшись на земле,

Сделав ложем камни скал,

Вместо мягких рукавов,

Изголовьем для себя

Выбрав эти берега,

Где так грозен шум волны…

Если б знал я,

Где твой дом,

Я пошел бы и сказал,

Если знала бы жена,

Верно бы, пришла она

И утешила тебя!

Но, не зная, где тот путь,

Что отмечен был давно

Яшмовым копьем,

Вся в печали и слезах,

Верно, ждет еще тебя

И тоскует о тебе

Милая твоя жена!^[17]

В целом этот период характеризуется созданием централизованного японского государства, которое, с одной стороны, организовывало себя по моделям с континента, а с другой — развивалось на основе собственных внутренних предпосылок. Следующие поколения императорского рода старались усилить свою власть при помощи внедрения норм и правил, позаимствованных у китайских династий: установления придворных чинов, основания постоянной столицы, кодификации системы наказаний и административного права, введения экзаменов на административные должности. Однако местные традиции не давали реформам развернуться слишком широко: для элит — членов удзи — сохранялись наследственные привилегии, а идея Божественного мандата, который может быть отозван у императорской семьи, наоборот, была отвергнута. Другим способом укрепить свою власть было покровительство и официальная поддержка буддизма — религии, защищающей императорскую семью и весь японский народ. В результате появилась широкая сеть храмов, включая блистательный Тодайдзи в Наре. Поэзия и исторические хроники этого периода также отражают дуализм исконных традиций и континентального влияния: если «Кодзики» и «Манъёсю» написаны на японском языке с использованием китайских иероглифов только для передачи фонетики, то «Нихон сёки» и «Кайфусо» полностью написаны на классическом китайском языке.

Дальнейшее чтение

Batten, Bruce L. Gateway to Japan: Hakata in War and Peace, 500–1300. Honolulu: University of Hawaii Press, 2003.

Batten, Bruce L. To the Ends of Japan: Premodern Frontiers, Boundaries and Interactions. Honolulu: University of Hawaii Press, 2003.

Carr, Kevin G. Plotting the Prince: Shotoku Cults and the Mapping of Medieval Japanese Buddhism. Honolulu: University of Hawaii Press, 2012.

Como, Michael. Shotoku: Ethnicity, Ritual, and Violence in the Japanese Buddhist Tradition. New York: Oxford University Press, 2008.

Farris, William W. Daily Life and Demographics in Ancient Japan. Ann Arbor: University of Michigan Center for Japanese Studies, 2009.

Farris, William W. Population, Disease, and Land in Early Japan, 645–900. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1985.

Hall, John W. Government and Local Power in Japan, 500–1700: A Study Based on Hizen Province. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1966. Reprint, Ann Arbor: University of Michigan Center for Japanese Studies, 1999.

Lurie, David. Realms of Literacy: Early Japan and the History of Writing. Cambridge, MA: Harvard University Asia Center, 2011.

Ooms, Herman. Imperial Politics and Symbolics in Ancient Japan: The Tenmu Dynasty 650–800. Honolulu: University of Hawaii Press, 2008.

Piggott, Joan R. Capital and Countryside in Japan, 300–1180: Japanese Historians Interpreted in English. Ithaca, NY: Cornell East Asia Series, 2010.

3. Царство вкуса. Жизнь аристократов в эпоху Хэйан. 794–1185 годы

Период Хэйан (794–1185 гг.) назван в честь новой столицы страны Хэйан-кё (впоследствии Киото). Этот город оставался столицей Японии до 1868 года, когда молодой император Мэйдзи переехал со своим двором в Токио, чтобы возглавить новую систему управления и по-новому устроить национальное государство. Эпоха Хэйан известна как классический период Японии — время, когда эстетика и придворная культура достигли вершин утонченности. К 1000 году сложилась, концентрируясь вокруг Императорского двора, весьма развитая собственно японская аристократическая культура, но одновременно продолжали бытование и заимствованные из Китая традиции, к примеру поэзия или геомантия. Это был период плодотворного творчества в литературе, искусстве и религии. Жизнь аристократии эпохи Хэйан строилась вокруг эстетических практик. Живя в столице в праздности и беззаботности, придворные тратили все свое время на уход за собственной внешностью, романтические отношения, культурное времяпрепровождение, а также ритуалы и церемонии. В этой главе подробно описаны подобные аристократические занятия. Однако важно помнить, что элита составляла абсолютное меньшинство населения — всего несколько тысяч человек из 5,5 миллиона жителей. Изобилие записей, касающихся придворного быта, — включая дневники, стихи и романы, написанные знатью, — иллюстрирует образ жизни, о котором более низшие сословия не могли и мечтать.

Политическое и социальное развитие

В ранний период эпохи Хэйан придворные аристократы под предводительством целеустремленных императоров продолжали активно осваивать китайские культурные и административные модели, введенные в ходе реформ эпохи Нара. В 794 году император Камму (737–806, прав. — 781–806 гг.) перенес столицу из Нагаока (была столицей с 784 по 794 г.) в Хэйан-кё, чтобы избежать влияния мощных институций буддийского монашества и обустроить свой дворец поближе к союзникам — влиятельным кланам переселенцев с Корейского полуострова. Камму постарался сохранить многие практики централизованного управления, введенные в эпоху Нара, но ликвидировал военные части почти во всех провинциях. Место для новой столицы выбрали при помощи геомантии: Императорский двор должны были защищать горы и водные преграды. Улицы, как и в Наре, образовывали правильную сетку.

Однако через полвека на смену сильной императорской власти и централизованному государству рицурё пришла придворная политика. Один клан, Фудзивара, использовал матримониальную тактику, чтобы добиться влияния на государственные дела, и успешно держал под контролем императорскую канцелярию на протяжении более двух сотен лет. Они разработали схему, которую мы потом многократно увидим в последующие века: император или иной символический лидер царствует, но не правит, а реальная власть находится в руках других людей, которые управляют императором, как марионеткой, оставаясь при этом в тени трона. На этот раз управляющая рука принадлежала регенту Фудзивара; в дальнейшем это мог быть отошедший от дел император или сёгун. Такая схема, однако, не отменила самого института императорской власти: в течение всей истории императоры оставались мощным символом власти и национальной идентичности, основанным на мифе о божественном происхождении от богини Солнца Аматэрасу. При Фудзивара централизованность государства начала размываться: поместья все чаще возвращались к своим прежним хозяевам, усилилось влияние кланов на государственную политику. После 838 года японский двор больше не отправлял официальных посольств во вступивший в полосу кризиса Танский Китай — источник сведений для развития управления, религии и культуры, хотя буддийские священники продолжали путешествовать между Японией и континентом. Заимствование из Китая целых культурных сфер осталось в эпохе Нара; появляются собственные автохтонные классические формы. Это создаст еще одну важную для японской истории схему: японцы переходят от интенсивных культурных заимствований к изоляции и сосредоточению на самих себе, воспринимая и адаптируя чужие нормы и создавая на их основе собственные традиции. Мы увидим подобное еще раз в XVI веке, с приходом католических миссионеров, когда японцы охотно позаимствовали чужую моду и огнестрельное оружие, а потом запретили и въезд иностранцам, и христианство, а также в XIX веке, когда новое правительство Мэйдзи маниакально копировало западные институции и культурные практики, а после случился подъем национализма и ксенофобии, что в числе прочего привело к Тихоокеанской войне.

В течение X и XI веков при дворе главенствовал могущественный клан Фудзивара — потомки Накатоми-но Катамари, помогавшего запустить реформы Тайка. Клан виртуозно использовал брачную политику, отдавая своих дочерей в жены или официальные супруги императорам, чтобы те родили наследников, которым с большой вероятностью достанется трон. Мальчики, рожденные женщинами клана Фудзивара, росли в материнском доме, что позволяло дедам и дядьям влиять на императорских потомков. Взойдя на трон, эти наследники, в свою очередь, тоже брали жен из клана Фудзивара — обычно своих же двоюродных сестер или теток, — далее у пары рождался отпрыск, императора убеждали отречься, а кто-то из Фудзивара становился регентом (сэссё) при ребенке, держа при этом в руках реальные рычаги управления. Первым, кто получил власть таким образом, был Фудзивара-но Ёсифуса (804–872), ставший регентом при внуке, восьмилетнем императоре, и правивший на благо монархии, пока царственный мальчик не достиг зрелости. Тем не менее, когда юноша подрос, регентство, хотя и в несколько иной форме, сохранилось, перейдя к другому члену клана Фудзивара — Мотоцунэ (836–891), для чего был создан пост канцлера (кампаку). В результате клан Фудзивара правил страной, не занимая трона официально, более 200 лет. Пик его могущества пришелся на X–XI века, когда Фудзивара-но Митинага (966–1027) более 30 лет успешно держал в руках бразды правления, контролируя трех императоров при помощи своих дочерей. Правление Митинаги совпадает с эпохой, называемой золотым веком классической культуры. Согласно распространенному мнению, именно этот человек стал прототипом Гэндзи из известного произведения «Повесть о Гэндзи» («Гэндзи-моногатaри»), хотя некоторые ученые предполагают, что главный герой романа на самом деле «анти-Митинага» — человек скорее чувствительный и красивый, нежели суровый и властный.

Тем не менее властолюбию клана Фудзивара иногда бросали вызов другие придворные. Случались периоды, когда Фудзивара не были регентами, и тогда их аристократические соперники или другие члены императорской семьи пытались взять трон под свой контроль. Так, в конце IX века одаренный государственный деятель, ученый и поэт по имени Сугавара-но Митидзанэ (845–903) завоевал расположение императора Уда (867–931, прав. — 887–897 гг.) и поднялся в придворной иерархии до Правого министра (удайдзин), став одним из двух наиболее доверенных советников императора. Две его дочери стали официальными супругами в императорской семье, и в течение ряда лет влияние Митидзанэ при дворе было сравнимо с прежним могуществом Фудзивара. Соперники устроили заговор против него, ложно обвинив Митидзанэ в измене императору, и в результате Митидзанэ отправили в изгнание в Дадзайфу на острове Кюсю, где он и умер от тоски по дому. Уезжая из столицы, он посвятил полное горечи стихотворение драгоценному сливовому дереву, которое ему придется покинуть:

Пролей аромат,

Лишь ветер с востока повеет,

Слива в саду!

Пускай твой хозяин далёко,

Не забывай весны!^[18]

После смерти все его враги погибли при невыясненных обстоятельствах, на столицу то и дело обрушивались опустошительные пожары, ураганы и эпидемии, а в Императорский дворец несколько раз ударяла молния. В этих несчастьях обвинили мстительный дух Митидзанэ, который постарались посмертно задобрить восстановлением и повышением в ранге и должностях и строительством в 987 году посвященного ему святилища Китано-Тэммангу в столице. Митидзанэ — первый из японцев, который императорским указом был признан ками и удостоен святилища. После он стал известен в качестве божества по имени Тэндзин, покровительствующего литературе и учебе. В наши дни по всей стране дети, сдающие вступительный экзамен в школу, приходят к святилищам Тэндзина и просят его о помощи. В святилище Тэммангу в Дадзайфу есть сливовое дерево, называемое «летающая слива» (тоби-умэ): по легенде, дерево так скучало по своему хозяину, что улетело за ним в изгнание. Легенда о Митидзанэ стала важной частью народной культуры. В XV веке этот сюжет лег в основу пьесы «Райдэн» театра Но, а в XIX веке адаптирован для кукольного театра и театра Кабуки под названием «Сугавара и тайны каллиграфии».

Императору Сиракаве (1053–1129, прав. — 1073–1086 гг.) также удалось оспорить власть клана Фудзивара. Его мать была из другого рода, и в 1086 году он отрекся от престола и формально удалился в буддийский монастырь, символически выбрив голову, в то время как на самом деле продолжал править вместо своего восьмилетнего сына, императора Хорикавы (1079–1107, прав. — 1086–1107 гг.). Эту схему, известную как «правление из молельни» (инсэй), продолжали использовать в эпоху последующих двух правителей, что позволило наследникам по линии (то есть императорской семье) отвоевать обратно власть над троном и в какой-то степени восстановить прежний уровень влиятельности и могущества, подорванных тем, что Фудзивара начали возвращать себе вотчины. Но поздний период Хэйан — XI–XII века — в целом был эпохой упадка могущества Императорского двора. По всей стране воцарилось насилие: в провинциях вспыхивали восстания, вдоль берегов орудовали пираты, а на столицу наступали вооруженные толпы под предводительством воинов-монахов. Изнеженная аристократическая жизнь все еще продолжалась в столице, но знать оказалась более зависимой от талантливых полководцев, которые поддерживали порядок в их провинциальных поместьях. К середине XII века некоторые из этих провинциальных военных кланов начали соперничать со столичной аристократией за богатство и власть, что привело к формированию двоевластия в период Камакура (см. главу 4).

Экономическая мощь элит базировалась на исключительном праве на владение землей и на доходе с частных поместий, называемых сёэн, которые обеспечивали аристократам возможность вести привольную жизнь при дворе. Они поставляли как самое необходимое, так и предметы роскоши: рис и шелк, лес и другие строительные материалы, оружие и лошадей, лак и воск, чернила и кисти для каллиграфии, рыбу и птицу. Излишки продукции доставляли из поместий по суше и по воде и продавали на столичных рынках. Согласно официальной государственной системе, установленной в период Нара, вся плодородная земля считалась налогооблагаемой императорской собственностью, которую император мог выделять придворным семействам, святилищам и храмам в качестве сёэн, то есть в пользование с освобождением от уплаты налогов на эту землю. Кроме того, поместья, устроенные аристократами на освоенных целинных землях, также не облагались налогами. В результате это приводило к серьезной конкуренции между богатыми семействами за освоение новых земель и привлечение крестьян с общественных угодий в частные поместья.

Еще одним способом увеличить свой доход была система патронажа. Она заключалась в том, что мелкий землевладелец передавал свое поместье в управление более сильному сюзерену — придворному аристократу, святилищу или храму — ради получения защиты и налогового иммунитета, оставляя при этом себе некоторую часть дохода. Новый сюзерен мог, в свою очередь, передать эту землю в управление еще более могущественному вельможе. Такая практика в результате привела к установлению формальной системы прав на часть дохода или продукции с земли. Эти права, называемые сики, можно было делить, продавать и передавать по наследству. При такой системе над крестьянами, непосредственно обрабатывавшими землю, было еще четыре-пять иерархических уровней, которые получали с этой земли доход: местный собственник, владевший этой землей до установления патронажа; управляющие поместьями, которые занимались делами вместо отсутствующих хозяев, живущих в столице; сами центральные собственники; главный патрон. И каждый претендовал на кусок того пирога, который давало поместье.

Еще одним источником дохода были официальные посты, в целом зависевшие от ранга в иерархии. Аристократия эпохи Хэйан делилась на девять разрядов, которые определяли, какие позиции при дворе мог занять их носитель. Три высших разряда, к которым относились примерно 20 самых богатых кланов, определяли центральную придворную политику. В четыре нижних разряда входили служилые семейства, специализировавшиеся в юриспруденции, медицине, геомантии и иных занятиях; эти люди имели очень мало шансов продвинуться в более высокие разряды. Младшие царедворцы и управляющие провинциями принадлежали к средним разрядам, что давало им возможность отличиться при дворе.

Культура аристократического образа жизни

Дворцовую жизнь эпохи Хэйан называют «царством вкуса», поскольку письменные источники свидетельствуют, что придворное общество ценило стиль и опыт переживания красоты не меньше, а возможно, и больше, чем моральные принципы, воплощенные в китайской учености. Литература этой эпохи свидетельствует, что аристократы предпочитали красоту и культуру абстрактным философским трудам. Все придворные, за редким исключением, занимались одним или несколькими видами искусства. Выражение «царство вкуса» относится не только к формальным искусствам, но и практически ко всем сторонам жизни высших слоев. Для буддизма эпохи Хэйан характерно превращение религии в искусство, а искусства — в религию. Это было особенно важно для создания романтических связей. Даже официальные правительственные посты включали в список обязанностей исполнение стилизованных танцев. Важным эстетическим стандартом было понятие мияби — должный уровень изысканности и утонченности. Другим словом, использовавшимся в последующие века для описания эстетики Хэйан, было аварэ — чувствительность к красоте, скрывающейся в видах и звуках природы или в обстоятельствах человеческой жизни. На протяжении веков страстное стремление к культу красоты в любом виде искусства, в природе и в обществе продолжало играть решающую роль в восприятии японской национальной эстетической идентичности.

Досуг, обеспеченный доходами от системы сёэн, позволял знати полностью предаться скрупулезному воспитанию вкуса. Особенно важным качеством для вкуса аристократа была чувствительность к смене времен года и к ее отражениям в состояниях природы. Этот эстетический код включал в себя мельчайшие детали: например, к письму нужно было приколоть не просто подходящий по сезону цветок, но даже оттенок этого цветка должен был гармонировать с цветом бумаги. Цветовая палитра была так широка, что мы даже не можем адекватно перевести некоторые названия цветов и оттенков. Более того, существовал специальный лексикон для обозначения оттенков, получаемых при накладывании друг на друга тканей разных цветов (касанэ): например, цвет сиреневой астры получался накладыванием светло-серой ткани на синюю; а светло-розовый — белой ткани на пурпурную. Такое цветоведение было особенно важным в женской одежде. Тяжеловесный женский официальный придворный костюм дзюни-хитоэ («двенадцатислойное облачение») был продуман до мелочей: он состоял из платья без подкладки, надетого поверх свободных штанов малинового цвета; на это платье надевалось еще несколько ярких одежд с подкладкой, потом роскошное шелковое верхнее платье со шлейфом в складку, и все это венчалось короткой накидкой. Края и рукава этого множества платьев укладывались так, чтобы были видны цветные полоски шелка выглядывающих друг из-под друга одежд.

Умение женщины подобрать привлекательные и нестандартные комбинации цветов считалось ключом к ее характеру и выражением эстетической реакции на смену времен года. В литературе и дневниках часто встречаются детальные описания таких ансамблей. Мурасаки Сикибу (978–1014?), создательница «Повести о Гэндзи», отмечала в своем дневнике: «На государе были обычные придворные одежды — широкие штаны-хакама. Государыня же поверх обычной алой накидки надела накидки цветов сливы, свежей зелени, ивы, цветов ямабуки. Поверх этого — накидка лиловая, а потом еще одна — бледно-зеленая с белым. Крой одежд и их цвета выглядели необычайно современно»^[19]. Обратной, уродливой стороной этого любования элегантностью и красотой в эпоху Хэйан была погоня за общественным признанием собственного чувства прекрасного, что видно из многочисленных соревнований, описанных в конце этой главы, которыми занимали себя аристократы той эпохи. Придворные жестоко сплетничали о тех, кто совершил эстетическую ошибку; нечувствительность к прекрасному могла даже стоить карьеры при дворе. Дневники и художественные произведения эпохи Хэйан изобилуют примерами нелицеприятных отзывов и порицания недостатка вкуса у других. Так, вышеприведенный отрывок из дневника Мурасаки продолжается замечанием, что две придворные дамы обнаружили погрешности в расцветке рукавов. Писательница Сэй Сёнагон (966? — 1017?), автор «Записок у изголовья» (о них см. далее), была мастером колкостей и высмеивала некрасивых, неловких и самовлюбленных людей, а также тех, кто не умеет себя вести — храпит, сморкается или оставляет дверь открытой.

Придворная жизнь четко делилась на мужскую и женскую. Оппозиции мужского/женского, публичного/приватного и китайского/японского часто накладывались друг на друга. К примеру, общественные здания — государственные учреждения или буддийские храмы — воспринимались как мужские владения и были построены с использованием китайских архитектурных элементов: черепичных крыш с загнутыми краями, черепичных же или каменных полов в соответствии с китайской геомантией. Для частных резиденций, где жили женщины, были характерны тростниковые крыши и деревянные полы. Мужские и женские эстетические и эмоциональные идеалы богато отражены в литературе и изобразительном искусстве. Идеалом мужской красоты было круглое лицо, выбеленное пудрой, крошечный рот, узкие глаза и небольшая бородка. Мужчины щедро умащивали свою одежду и волосы благовониями. По литературным свидетельствам, идеальный мужчина также должен быть чувствителен к красоте и не бояться плакать, расставаясь с возлюбленной или будучи тронутым красотой природы. Мускулистые же мужчины, заросшие волосами, наоборот, считались непривлекательными. Идеал женской красоты во многом похож на мужской: то же густо набеленное лицо, тот же аккуратный округлый рот. Белая кожа была знаком принадлежности к аристократии, а для достижения должной степени белизны использовали пудру. На эту основу женщины обычно наносили румяна и красили губы, брови выбривали и рисовали густые черные брови выше естественной линии (см. илл. выше). Существовал также обычай чернить зубы при помощи смеси железа и уксуса; эта практика под названием охагуро в последующие эпохи продолжится среди замужних женщин и куртизанок. Тех же, кто пренебрегал этими процедурами, считали отвратительными, поскольку их зубы ужасно блестели. Важной составляющей женской привлекательности были волосы — прямые, блестящие, разделенные пробором и очень длинные, в идеале до пола. Мелькнувшей вдали изящной прически часто бывало достаточно, чтобы возбудить интерес потенциального любовника. В одном эпизоде «Повести о Гэндзи» герой безнадежно влюбляется в девушку, которую видел только мельком со спины.

В период Хэйан аристократки пользовались довольно высокой степенью свободы и безопасности, что не так часто встречается в японской истории: они имели юридическое право вступать в наследование и владеть собственностью, так что у дочерей высокопоставленных родителей обычно был независимый доход и собственный дом. Как видно из брачной политики клана Фудзивара, императорские жены и в замужестве могли продолжать жить в своем родном доме, избегая таким образом тирании свекровей. Девочки были желанными детьми, поскольку путем их удачного замужества можно было продвинуться в придворной иерархии. За руку прекрасных аристократок шли целые баталии, поскольку те могли родить не менее красивых дочерей. По сравнению с мужчинами-аристократами, которым все еще приходилось выполнять общественные обязанности, у женщин благородного происхождения было больше свободного времени, которое они посвящали литературе и художествам. В результате почти все заметные авторы расцвета эпохи Хэйан — женщины. Более того, иногда мужчины даже писали стихи или дневники от женского лица: например, так сделал писатель Ки-но Цураюки (872? — 946?) в своем «Дневнике путешествия из Тоса» (Тоса никки).

Возможной причиной для таких ухищрений было то, что женщинам разрешено было использовать фонетическое письмо кана, известное под названием «женское письмо» (оннадэ), что позволяло им свободнее выражать свои чувства и мысли на родном языке. В отличие от них, «серьезные тексты» о государстве, религии и философии составлялись мужчинами — учеными, священниками, государственными деятелями — на классическом китайском языке. Хотя многие аристократки знали классический китайский, но, чтобы иметь возможность выражаться на родном языке, женщины эпохи Хэйан использовали слоговую письменность кана, произошедшую от упрощенных китайских иероглифов. Китайскую каллиграфию можно разделить на три стиля: кайшу (яп. кайсё) — иероглифы прописываются четко и разборчиво, написание близко к печатному; цаошу (яп. сосё) — с легкими, изогнутыми, элегантными знаками; и синшу (яп. гёсё) — нечто среднее между ними. Курсивный сo, или так называемый травяной стиль, трансформировался в письмо кана, и с его помощью можно было писать по-японски. Обратите внимание, что все три стиля по сей день широко используются в других формах японского пространственного дизайна, например в устройстве садов и цветочных клумб. В результате на кана писали как женщины, так и мужчины. Они создали множество разнообразных текстов, включая стихи, дневники вроде «Дневника путешествия из Тоса», «Дневника эфемерной жизни» или «Дневника Мурасаки Сикибу», сборники заметок о всякой всячине, как «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон, народные сказки и длинные художественные нарративы, как широко известная «Повесть о Гэндзи», о которой мы поговорим подробнее далее в этой главе.

Хотя женщины эпохи Хэйан пользовались известной степенью уважения и независимости, конфуцианские и буддийские доктрины вообще не ставили под вопрос мужское превосходство и подчиненность женщины. Буддийское учение утверждало, что женщина, будь она сколь угодно добродетельна, не может получить перерождение в более высшее существо, прежде чем переродится мужчиной. Конфуцианские «Три послушания» предписывали женщине подчиняться отцу, братьям и мужу. Несмотря на все свои привилегии, аристократка, не вовлеченная в непосредственные придворные обязанности, была вынуждена проводить жизнь взаперти. Находясь дома в присутствии посторонних, за исключением ближайших родственников и слуг, она должна была прятаться за ширмой или занавесом, проявляя свой тонкий вкус только краешком рукава, как бы случайно показавшимся из-за ширмы (см. илл. выше). Женщине высших сословий редко разрешалось покидать дом, а когда она все-таки выезжала, ей постоянно приходилось скрываться от чужих глаз. В экипаже она пряталась за занавесями; если же выходила пешком, то набрасывала на голову тонкую накидку, дополнительно закрывая все это низко посаженным головным убором с широкими полями. Не испытывая недостатка в прислуге, аристократки эпохи Хэйан были освобождены от домашних забот, включая воспитание детей, и посвящали себя поэзии, каллиграфии и музыке, проводя таким образом время в ожидании письма или визита супруга или возлюбленного.

Литература этого периода изображает высокопоставленных дам буквально помешанными на отношениях с мужчинами, как будто от этих отношений зависит вся их жизнь. Как и многие сферы придворной жизни эпохи Хэйан, любовное и брачное поведение имело свои законы и предписания. Общество Хэйан было полигамным, причем существовало три основных типа взаимоотношений. Старших жен выбирала семья жениха с учетом социальных, политических и экономических соображений. Поскольку количество подходящих кандидатов внутри конкретного придворного ранга всегда было ограниченным, допускались также кросс-кузенные браки и союзы тетки и племянника. В среднем девочек обручали в возрасте 12 лет, а мальчиков — 14; при этом жены были часто на несколько лет старше своих мужей. Старшие жены обычно оставались жить в своей родной семье; муж при этом либо посещал своих жен в их семье (так называемый дуолокальный тип проживания брачной пары), либо сам переселялся в дом жены (уксорилокальное поселение). После смерти отца мужа главная жена обычно переезжала в имение своего супруга.

Младшие жены, или наложницы, имели официальное признание и принимали участие в тех же самых любовных и брачных ритуалах (о них см. ниже), что и старшие жены. Ограничения по классу и рангу для них были менее жесткими, однако этим женщинам все-таки предписывалось принадлежать к аристократии: дворянин категорически не мог взять официальной наложницей крестьянку. Если старшая жена оказывалась бесплодной, она обычно усыновляла ребенка наложницы. Третьим, самым распространенным типом отношений была обычная любовная связь — как правило, с придворной фрейлиной или с женщиной еще более низкого сословия; при этом обе стороны могли состоять в браке с кем-то другим. Целомудрие не считалось особенной женской добродетелью, поэтому незамужние аристократки, многие из которых владели собственными домами, могли спать с кем хочется, отклонять знаки внимания неугодных им мужчин и завершать отношения. Тем не менее, поскольку женщине полагалось сидеть дома, аристократкам приходилось ждать мужчин, которые пожелают к ним приехать. В результате одной из самых частых эмоций, зафиксированных в литературе, была ревность, которая порой толкала женщин к истерии и помешательству. Ревность, в свою очередь, связывалась с идеей публичного унижения: отвергнутая женщина теряла свой статус в глазах других. В «Повести о Гэндзи» такая ревность побуждает одну из любовниц принца, обернувшись духом, прийти и убить соперницу. «Дневник эфемерной жизни», созданный безымянной младшей женой властительного царедворца Фудзивара-но Канэиэ (929–990), описывает страдания и унижения, которые ей пришлось пережить в связи с многочисленными любовными связями своего супруга, когда ей приходилось в тревоге ждать его дома, не зная, когда он вернется и вернется ли вообще. Писательница злорадствует, когда одна из ее недавно родивших соперниц теряет расположение Канэиэ из-за смерти новорожденного ребенка: «И вот теперь он ее бросил. Такая боль, должно быть, еще сильнее, чем моя. Я довольна»^[20].

Формальные любовные отношения со старшими и младшими женами также подчинялись ритуалам. После того как мужчина или его семья узнавали от свахи о подходящей женщине, ей писали стихотворение, выражавшее общественно принятые романтические чувства. Женщина должна была немедленно ответить: она либо сама писала стихотворение, либо от ее имени его составляли наиболее талантливые члены семьи или окружения. Воздыхатель тщательно изучал полученный ответ, пытаясь по стилю каллиграфии и уровню поэтического мастерства угадать характер и особенности женщины. Если ответ признавался достойным, мужчина назначал женщине тайное свидание в ее доме в ближайшую подходящую для этого ночь. Строго говоря, это не было такой уж тайной для семьи женщины: само устройство усадеб, скользящие бумажные двери и ширмы, разгораживающие залы на жилые комнаты, не очень-то способствовали секретности. К концу первой ночи мужчина по традиции выражал печаль при виде первых лучей рассвета, которые вынуждают его удалиться. Вернувшись домой, он немедленно писал «утреннее письмо», прибавив к нему любовное стихотворение. В доме женщины посланника с этим письмом встречали с угощением и подарками и отсылали обратно с ответом. На следующую ночь визит повторялся, равно как и обмен письмами. Самой же важной была третья ночь. К такому случаю готовили специальные рисовые лепешки (моти), известные как «лепешки третьей ночи», и выставляли их в комнате. Появление лепешек-моти было центральным элементом брачного ритуала, призывая религиозное благословение на новый союз. Тогда же отец женщины высылал претенденту письмо с формальным согласием. Через несколько дней готовили небольшой праздник с едой и вином, на котором священник совершал ритуалы, а молодожены обменивались чашами сакэ. После этого брак считался официально оформленным, и мужчина мог приезжать к женщине в любое время и оставаться до позднего утра.

Устанавливать контакт при помощи поэзии могли даже в случае рядовых любовных интрижек. В «Исэ моногатари» Аривара-но Нарихира (825–880), уехав из Нары в деревню на соколиную охоту, обращается к местной красавице, которую он заметил сквозь ограду, с таким стихотворением:

С равнины Касуга

молодых фиалок на тебе

узоры, платье…

И не знаешь ты пределов мятежным смутам, как и Синобу^[21].

В стихах также могли выражать разочарование в возлюбленном. Далее в «Исэ моногатари» есть эпизод, где Нарихира, выехав на соколиную охоту, назначает свидание жрице святилища, но в результате не может явиться к ней на следующую ночь, поскольку вынужден присутствовать на официальном банкете. Наутро она посылает ему простое стихотворение, выражающее все ее недовольство:

Вот это — так река!

Что пеший путник перешел

И не замок…^[22]

Литература

Поэзия была истинным средоточием придворной жизни; сочинение стихотворений, обмен ими и цитирование было важнейшим средством взаимодействия, и, пожалуй, ни одно другое сообщество в мире не придавало настолько большого значения поэтическому дару. Поэзия сопровождала жизнь аристократа эпохи Хэйан от начала и до конца, без нее не обходилось ни одно значимое событие. К рождению ребенка подносили поздравительные стихи; обмен поэтическими репликами был неотъемлемой частью как официальных, так и неформальных ритуалов ухаживания; на смерть составляли прощальные стихи. Именно поэзия зачастую была наилучшим способом одержать любовную победу или получить повышение при дворе. Над теми, кому не давалось стихосложение, смеялись. Например, в «Исэ моногатари» цитируется неумелое стихотворение, отправленное некой придворной даме ее почитателем, и рассказчик комментирует его следующим образом: «Вот противная песня!»^[23]

Критериями оценки поэзии были уместное использование образов природы, способность ссылаться на известные китайские и японские произведения и тонкость нюансов в выражении содержания. Выражаться необходимо было исподволь, метафорически, избегая слишком прямых высказываний. Вот пример из «Записок у изголовья». Когда Сэй Сёнагон опасается, что впала в немилость у императрицы, она получает от ее величества письмо с листком бумаги, на котором ничего не написано. Вместо этого в бумагу вложен один-единственный желтый лепесток горной розы, на котором написано: «Тот, кто молчит о своей любви». Сёнагон узнает цитату из классического стихотворения и понимает из этого туманного намека, что императрица по-прежнему к ней благосклонна. В повседневной жизни была масса случаев — от поездки в деревню до первого снега, когда неспособность сочинить подходящее стихотворение немедленно расценивалась как социальный провал. В то же время, получив письмо со стихотворением, необходимо было немедленно составить ответ, используя тот же образный ряд.

Самой популярной стихотворной формой эпохи Хэйан была танка, написанная на японском, а не на классическом китайском языке. Это были пятистишия, в которых насчитывался 31 слог, ритм строился на чередовании 5- и 7-сложных стихов по схеме 5–7–5–7–7. Прекрасные образцы жанра были собраны в 21 императорской антологии, начиная с «Кокинсю» («Собрания старых и новых песен») в 905 году. В «Кокинсю» содержится около 1100 произведений, которые можно приблизительно разделить на две основные категории, отражающие интересы поэтов: стихи о любви и стихи о природе и смене времен года. Более мелкие категории включают стихи о путешествиях, поздравительные и горестные стихи. «Кокинсю» оказывало значительное влияние на японскую поэзию относительно формы, структуры и тематики произведений вплоть до конца XIX века. Один из главных составителей сборника, Ки-но Цураюки, пишет в своем часто цитируемом введении:

Песни Японии, страны Ямато, прорастают из семян сердец людских, обращаясь в бесчисленные листья слов. В мире сем многое случается с людьми, и все помыслы, что лелеют они в сердце, все, что видят и слышат, — все высказывают в словах. Слушая трели соловья, что распевает среди цветов, или голоса лягушек, обитающих в воде, понимаем мы, что каждое живое существо слагает свои песни. Не что иное, как поэзия, без усилия приводит в движение Небо и Землю, пробуждает чувства невидимых взору богов и демонов, смягчает отношения между мужчиной и женщиной, умиротворяет сердца яростных воителей^[24].

Обмен известными стихотворениями или сочинение к ним продолжений было важным атрибутом праздничных собраний эпохи Хэйан. На поэтических соревнованиях царила жесткая конкуренция: тематика объявлялась заблаговременно, и участники приходили во всеоружии, заготовив прекрасные стихи. Произведения зачитывались попарно официальными чтецами и записывались для потомков. Решения судьи и его доводы также фиксировались. То есть это были не столько игры, сколько настоящие турниры, в которых можно было заработать или разрушить себе репутацию. Другой тип поэтического соревнования подразумевал противостояние мужчин и женщин. Одна команда зачитывала любовное стихотворение, и их соперники должны были немедленно сочинить подходящий ответ с сохранением предложенного тона и образного ряда. Такие поэтические игры пользовались популярностью на протяжении всей японской истории. Даже в наши дни некоторые японские семьи играют в Новый год в карточную игру, в которой необходимо найти вторую часть известных произведений из сборника сотни стихов от сотни поэтов под названием «Хякунин иссю» («Сто стихотворений ста поэтов»).

Близким к поэзии искусством в Японии в эпоху Хэйан, как и в Китае, была каллиграфия. Немалая часть удовольствия, которое читатели получали от поэзии и литературы, непосредственно зависела от почерка. Плохой почерк был столь же вреден для репутации, сколь и плохое, неумелое стихосложение, поскольку почерк считался зеркалом души. Люди с нетерпением ждали первого письма от потенциального любовника, потому что плохо написанное послание наверняка вызвало бы разрыв всяких отношений. Это хорошо показано в «Повести о Гэндзи», где главный герой читает записку от одной из своих почитательниц, и Мурасаки гораздо сильнее интересует каллиграфия этого послания, нежели его содержание. Глядя на конверт, она по почерку видит чувствительность и изящество, достойные самых изысканных придворных дам. Далее, когда у Мурасаки появляется новая соперница — юная девушка, ставшая официальной женой Гэндзи, она с тревогой ожидает увидеть почерк девушки и успокаивается, когда видит незрелый, еще детский стиль. Мурасаки даже сочувствует этой девушке, потому что для ее ранга писать таким почерком просто стыдно.

Поэзия и каллиграфия объединялись в отдельное искусство — искусство написания писем. Это была еще одна сфера с высочайшими требованиями. Отправка письма требовала тщательнейшей подготовки. Вначале нужно было выбрать бумагу соответствующей толщины, размера, вида и цвета, чтобы она отражала не только эмоциональное состояние отправителя, но и время года, и погоду в этот день. Бумага могла быть украшена металлическими вкраплениями или узорными оттисками. Лист бумаги также мог быть аппликацией из разорванных или разрезанных по диагонали и склеенных полосок, чтобы получить радужный переход оттенков. Иногда письма писали на веерах и других предметах. То, как написано письмо, было не менее важно, чем то, что написано, поэтому автор делал несколько черновиков разными кистями, чтобы в точности добиться желаемого эффекта. Основной частью письма обычно было стихотворение о природе, которое мягко намекало на событие, побудившее адресанта отправить его. Закончив писать, отправитель добавлял на бумагу капельку подходящих случаю духов и аккуратно складывал лист одним из общепринятых способов. Следующий шаг заключался в выборе соответствующего цветка или ветки, смотря по сезону, настроению, образному ряду письма и цвету бумаги. Наконец, пора позвать миловидного посыльного и поручить ему доставить письмо. В дневниках и литературе эпохи Хэйан посыльные непрерывно бегают между усадьбами, днем и ночью доставляя эти благоухающие послания.

Что касается литературы, классическая «Повесть о Гэндзи», несомненно, является сокровищем мирового уровня. Написанная между 1000 и 1012 годами, предположительно придворной дамой Мурасаки Сикибу, она быстро приобрела популярность среди аристократии, и списки с нее разошлись по провинциям. «Гэндзи» называли первым в мире романом; первым современным романом; первым психологическим романом; а также самым ранним романом, который до сих пор считается классикой. Он содержит все ключевые элементы современных романов: хорошо прописанный образ главного героя, большой список других главных и второстепенных персонажей, а также последовательность событий, охватывающую всю жизнь главного героя и еще немного. У произведения почти нет сюжета; на протяжении 54 глав герои взрослеют, выстраивают отношения с окружающими и участвуют в разных событиях — во многом как в реальной жизни. Некоторая сложность для читателей заключается в том, что у персонажей редко есть имена — они чаще обозначаются по своей официальной должности (например, министр Левой руки), почтительному обращению (например, его сиятельство) или иным признакам социального статуса (например, прямой наследник), причем эти обозначения (как и социальный статус героя) могут меняться по ходу романа. Такое избегание личных имен может быть связано с общим стремлением придворных к метафоричности, так что напрямую назвать имя было бы затруднительно, или это могла быть находка Мурасаки для маскировки реальных людей за их функциями, чтобы не обидеть никого из придворных.

Многие годы «Гэндзи» оказывал огромное влияние на японскую литературу, театр и визуальные искусства. Хорошо известные эпизоды или целые главы неоднократно ставились в Но, Кабуки и Бунраку (кукольном театре). В наше время это произведение было несколько раз экранизировано для кино и телевидения: так, последняя такая работа была закончена в 2011 году. В более поздней поэзии и прозе содержится много отсылок к «Гэндзи». Есть на него и пародии, например «Мужчина, несравненный в любовной страсти» Ихары Сайкаку периода Эдо (см. главу 7). Сама повесть рассказывает о жизни и многочисленных любовных отношениях «сияющего принца» Гэндзи — одаренного красавца, воплощения таланта и чувства прекрасного, придворного мужского идеала эпохи Хэйан. Гэндзи — сын императора и его любимой, несмотря на свой невысокий ранг, наложницы, умершей, когда мальчику было всего три года. Хотя император желал назначить ребенка своим наследником, неподобающий ранг сына не позволял это сделать. В результате Гэндзи вычеркнули из королевского рода и дали фамилию Минамото, что должно было позволить ему получать придворные ранги и занимать официальные должности. Юношей он женился на Аои, дочери влиятельного царедворца. Они оказались неудачной парой, и Гэндзи ищет утешения в любовных отношениях с женщинами самых разных сословий. Император, его отец, берет себе новую официальную жену, Фудзицубо, которая напоминает ему об умершей возлюбленной. Гэндзи сходит с ума по своей мачехе, и она внезапно уступает его любовному напору. От их связи рождается ребенок, который, по мнению окружающих, зачат императором. Также внимание Гэндзи привлекает юная племянница Фудзицубо, Мурасаки; он привозит ее во дворец, чтобы воспитать себе из нее идеальную любовницу. Одна из любовных историй Гэндзи вызывает скандал при дворе, вследствие которой его отправляют в изгнание. Вернувшись, Гэндзи оказывается на самой вершине дворцовой иерархии и помогает карьере своих детей и внуков. Когда сын от его связи с Фудзицубо становится императором, Гэндзи получает беспрецедентный титул отрекшегося государя. Последняя треть повести рассказывает о внуке Гэндзи, Ниоу, и его лучшем друге Каору, которые соперничают из-за женщин.

Другой жанр литературы эпохи Хэйан — собрание случайных наблюдений, слухов и мнений (дзуйхицу), типичным образцом которого являются «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон. Острый ум, внимательный взгляд и чувство прекрасного писательницы, придворной дамы и соперницы Мурасаки Сикибу, проявляются во многочисленных перечислениях по всей повести. Например, список «То, что в разладе друг с другом» включает «некрасиво сделанную надпись на красной бумаге» и «красавца, женатого на уродине»; «То, что утонченно-красиво» — «четки из хрусталя» и «осыпанный снегом сливовый цвет»; а в «То, что редко встречается» упомянут «слуга, который не чернит своих господ»^[25]. Некоторые взгляды, высказанные Сёнагон, особенно о человеческих взаимоотношениях, выглядят удивительно современно. Даже сегодня многие подпишутся под некоторыми пунктами списка.

То, что неприятно слушать

Пришел гость, ты беседуешь с ним. Вдруг в глубине дома слуги начинают громко болтать о семейных делах. Унять их ты не можешь, но каково тебе слушать! Ужасное чувство.

Твой возлюбленный напился и без конца твердит одно и то же.

Расскажешь о ком-нибудь сплетню, не зная, что он слышит тебя. Потом долго чувствуешь неловкость, даже если это твой слуга или вообще человек совсем незначительный.

Тебе случилось заночевать в чужом доме, а твои челядинцы разгулялись вовсю. Как неприятно!

Родители, уверенные, что их некрасивый ребенок прелестен, восхищаются им без конца и повторяют все, что он сказал, подделываясь под детский лепет.

Невежда в присутствии человека глубоких познаний с ученым видом так и сыплет именами великих людей.

Человек декламирует свои стихи (не слишком хорошие) и разглагольствует о том, как их хвалили. Слушать тяжело!^[26]

Бодрствуя в ночи, ты говоришь что-то возлюбленному, лежащему рядом, — и понимаешь, что он давно заснул.

В присутствии опытного музыканта кто-то играет на цитре лишь для услады собственных ушей, даже не настроив инструмента.

Зять, который давно не навещал собственной жены, в публичном месте сталкивается со своим тестем.

Изобразительное искусство

В период Хэйан процветала не только словесность, перенесенная из китайской культуры и прижившаяся на местной почве, но возникли также собственные стили живописи, архитектуры и прикладного искусства. Ямато-э, или японская живопись, изображала знакомые пейзажи и сцены из придворной жизни, тогда как живопись китайского стиля (кара-э) была в основном посвящена конфуцианским мудрецам, китайским легендам и воображаемым пейзажам. Впрочем, оба стиля пользовались популярностью. Ямато-э, в свою очередь, делилась на «рисование в женском стиле» (онна-э) и «рисование в мужском стиле» (отоко-э) в зависимости от сюжета, техники и места демонстрации работы. Картины онна-э более декоративные, в них часто применялось сочетание бумаги разных цветов и позолоты. Надписи в таких работах допускались только на кана. Художники этого стиля уделяли огромное внимание деталям костюмов и интерьера, что предоставляет нам сейчас бесценные сведения о материальной культуре аристократов — одежде, архитектуре и мебели. Изобразительная техника «дом без крыши» (фукинуки ятай) показывает интерьеры комнат как бы с высоты птичьего полета (см. илл. выше). Особняки придворных были просторными, однако с минимальным количеством мебели. При этом мебель — расписанные раздвижные двери, занавеси, разделявшие комнату, складные ширмы и циновки-татами, отделанные парчой, — была богато украшена. Предметы домашнего обихода — лаковые шкатулки, подносы, подлокотники — расписывались элегантными сценами или инкрустировались золотом, серебром или перламутром. Хотя интерьеры, костюмы и прически в онна-э изображались с великой тщательностью, лица людей выглядели довольно одинаково, следуя технике «хикимэ кагибана» (узкие глаза, нос крючком). «Рисование в мужском стиле» подразумевало более строгую манеру в стиле китайских образцов танского времени — о нем мы поговорим в следующей главе.

И мужским, и женским стилем пользовались для украшения раздвижных дверей, складных ширм и при создании длинных иллюстрированных свитков (эмакимоно). Эти горизонтальные свитки представляли собой отрезы бумаги или шелка с рисунками, стихами и прозаическими историями, намотанные на цилиндр, позволявший разматывать этот свиток в горизонтальной плоскости на 30–60 сантиметров за раз, чтобы следить за развитием сюжета. Для одного рассказа могло потребоваться несколько свитков, как это было, к примеру, с «Повестью о Гэндзи» XII века: для нее был приготовлен набор из примерно 20 свитков общей длиной, превышавшей 130 метров, в которых содержалось более 100 рисунков и более 300 каллиграфических листов, созданных целой командой художников. К сожалению, этот «Гэндзи» дошел до нас только фрагментами. Свитки сами по себе также считались предметом роскоши: цилиндры для них изготавливали из драгоценных материалов, таких как нефрит и слоновая кость, а футляры шили из прекрасной парчи. Их заказывали и пользовались ими только придворные аристократы. Другой известный набор иллюстрированных свитков посвящен повести XI века «Ёру-но Нэдзамэ» («Пробуждение в полночь») — трагической истории о несчастной любви девушки Нэдзамэ, которая беременеет от мужа своей сестры и которую преследует император.

Исполнительские искусства

Музыка и танцы также были важнейшей составляющей придворной жизни, и аристократы тратили много времени, совершенствуясь в пении, танцах и игре на инструментах. В 701 году при Императорском дворе был учрежден Музыкальный отдел, в котором служили преподаватели и исполнители различных стилей музыки и танцев, как заимствованных из Когурё, Силла и империи Тан, так и собственных японских стилей. Официальный репертуар песен и танцев включал 120 произведений. Все стили придворной музыки объединялись под названием гагаку (изящная музыка). Она была основана на пентатоническом строе и исполнялась на разнообразных духовых, струнных и ударных инструментах. Среди самых известных инструментов можно назвать язычковый гобой хитирики, духовой орган сё, четырехструнную лютню бива и цуцуми — барабан в форме песочных часов. Танцевальные представления придворных и официальных лиц были важной частью придворного ритуала. В «Повести о Гэндзи» рассказывается, как главный герой получил повышение после особенно трогательного исполнения танца сэйгайха («Волны синего моря»).

Другими типами исполнителей эпохи Хэйан были асоби и сирабёси — женщины, профессионально оказывавшие развлекательные и сексуальные услуги аристократам. Асоби, в отличие от обыкновенных проституток, были образованными и искусными бродячими артистками, которые работали вдоль дорог и речных путей, ведущих в столицу. Они часто делали свои танцевальные и песенные постановки на небольших лодках. Их особенно ценили за исполнение «песен на современный лад» (имаё-ута), в отличие от классического придворного репертуара. Покровители восторгались их талантами, обольстительностью, элегантными нарядами и изящной поэзией и прозой. В художественной повести «Синсаругакику» («Новые записи о „саругаку“», сер. XI в.) Фудзивара-но Ахикира (989? — 1066) описывает асоби следующим образом:

Нельзя сказать, что она неопытна, ибо мастерски использует различные позы для интимных ласк, тело ее и податливо, и упруго, словно струны «кото», а техниками «летающего дракона» и «поступь тигра» она владеет в совершенстве.

Есть у нее и иные таланты: голос ее как у райской птички, а лицо подобно лику небесной девы^[27].

Сирабёси — танцовщицы, использовавшие в своих представлениях мужские наряды и мечи, — приобрели популярность в поздний период Хэйан. Их медленные ритмичные танцы пользовались большой известностью, а сами сирабёси, как и асоби, а также куртизанки и гейши более поздних эпох, были хорошо образованны и оказывали сексуальные услуги клиентам из аристократии. Некоторые становились наложницами знаменитых людей, и тогда о них писали книги, как о Сидзуке, любовнице Минамото-но Ёсицунэ (1159–1189), известной героине «Повести о доме Тайра» («Хэйкэ моногатари»), или о Гио и Хотокэ, наложницах Тайра-но Киёмори (1118–1181) — о нем см. в главе 4.

Игры и развлечения

Помимо словесных и исполнительских искусств аристократия Хэйан с удовольствием участвовала в огромном количестве соревновательных игр и конкурсов. Мужчины играли в го — стратегическую игру, для которой использовались доска с разлиновкой 19 на 19 клеток и камешки двух цветов (см. илл. выше), в сугороку (азартная игра, в которой ходы шашек определялись бросками костей) и в кости. Также существовала игра кэмари, цель которой заключалась в том, чтобы как можно дольше не дать кожаному мячу коснуться земли, по очереди подкидывая его ногами. В кэмари играли, стоя в кругу на квадратной площадке, по углам которой были высажены деревья: ива, вишня, сосна и клен. Императорские гвардейцы и военная аристократия в провинциях соревновались также в стрельбе из лука и в верховой езде.

Популярным развлечением были «соревнования-сравнения» (авасэ), в которых вместо стихотворений (сравнивались во время поэтических турниров, ута-авасэ) использовались разные предметы — ракушки, цветы или птицы. Игроки делились на две команды и, сходясь попарно из обеих команд, делали ставки друг против друга, сопроводив это подобающим стихотворением. Жюри сравнивало представленные предметы с точки зрения их красоты или редкости. Например, в сравнении птичек члены каждой команды приносили певчих птиц, которых они вырастили дома, и птичек сравнивали по оперению, цвету и голосу. Сравниваться могли и ароматы. Имена наследника Гэндзи Ниоу и его друга Каору напрямую отсылали к запахам, подчеркивая их невероятную важность в жизни японского аристократа. Придворные умащали благовониями свою одежду, прически и жилища, часто создавая собственный запах — в некотором смысле ароматическую личную подпись — из комбинаций разных пород дерева, например сандала и сосны, специй — гвоздики и корицы, муската и изюма — и массы других веществ, перемолотых вместе в железных ступках и разведенных на меду. Один из эпизодов «Повести о Гэндзи» описывает соревнование по смешиванию благовоний, а также необходимые для этого предметы: прелестные шкатулки, флаконы и курильницы. Одна из игр с ароматами заключалась в том, что первый участник сжигал некое благовоние, а следующий должен был сжечь какое-то другое таким образом, чтобы получилось приятное сочетание запахов. В другой игре участники старались при помощи сочетаний ароматов воспроизвести атмосферу определенного стихотворения из «Кокинсю». Как любое светское мероприятие эпохи Хэйан, все подобные игры сопровождались распитием сакэ, музыкой и флиртом.

Религия и верования эпохи Хэйан

Религиозность и вера в сверхъестественное буквально пропитывали классическое общество. У аристократа не проходило и дня, когда он не совершал бы какого-либо ритуала с обращением к религии или потусторонним силам. Тэндай и Сингон, две буддийские школы, пришедшие в Японию в этот период, предлагали аристократам набор конкретных шагов по пути добродетели для достижения духовного совершенствования. Однако в повседневной жизни придворные не реже, а то и чаще руководствовались различными верованиями и практиками, например геомантией и гаданием, чем собственно буддийской доктриной. Повседневная жизнь управлялась верой в благоприятные и неблагоприятные дни, представлениями о «запрете на направления», запрете на выход из дома и прием гостей, а также ритуальной нечистотой и очищением.

На протяжении периода Хэйан буддизм из монастырей стал распространяться также в резиденциях аристократии, где их обитатели занимались благочестивыми делами для улучшения своей кармы: переписывали сутры, создавали статуи, заказывали постройку храмов и создание произведений искусства. В 804 году император Камму, перенесший столицу в Хэйан-кё, чтобы избежать влияния мощных буддийских школ в Наре, послал в Китай двух молодых монахов, чтобы те приняли там учение других школ буддизма, которые могли быть привнесены в Японию и защищать новую столицу. Монахи входили в состав одного посольства в империю Тан, но плыли на разных кораблях. Монах Сайтё (767–822) доплыл в Китай напрямую, а корабль второго монаха по имени Кукай (774–835) отнесло далеко к югу. Сайтё и Кукай прошли обучение и посвящение в двух разных школах буддизма

Сайтё провел в Китае около года, изучая разнообразные буддийские учения и течения школы Тяньтай (яп. Тэндай) в монастыре на одноименной горе. Буддийская школа Тэндай, которую он основал в Японии, проповедовала смесь монашеского послушания, медитации и традиционного учения, основанного преимущественно на «Лотосовой сутре», признавала первичность учения Будды, не отрицая при этом остальные школы и сплавляя их во всеохватывающий синтез, и предоставляла последователям все необходимое для спасения. Тэндай подчеркивает, что интеллектуальный и созерцательный подходы к религии равно необходимы человеку, как два крыла птице: для достижения просветления нужны и обучение, и медитация. В целом же Тэндай был сосредоточен на экзотерических учениях и практиках, то есть открытых, общедоступных и приписываемых историческому Будде, а не на эзотерических, то есть тайных учениях и ритуалах, связанных с Буддой Дайнити, которые пропагандировала Сингон — буддийская школа, основанная в Японии Кукаем, соперником Сайтё.

Вернувшись в 805 году в Японию, Сайтё основал монастырь с храмовым комплексом под названием Энрякудзи на горе Хиэй. Он располагался к северо-востоку от столицы, то есть в самом неблагоприятном направлении. Храм должен был защищать столицу от злых сил, идущих с этой стороны. Буддизм Сайтё был явственно ориентирован на охрану государства и верность государю. Школе Тэндай благоволили император и двор, что позволило комплексу со временем вырасти до более чем 300 зданий. Чтобы отделиться от старых школ Нары, Сайтё настоял, чтобы монахов Тэндай посвящали в духовный сан на горе Хиэй, причем заповеди, правила и наставления Тэндай были куда более просты, чем для монахов, принявших постриг в Тодайдзи в Наре, и, кроме того, отражали китайские нормы. Сайтё разработал схему тщательного 12-летнего обучения монахов. Лучшие ученики оставались на горе Хиэй в качестве религиозных лидеров; остальных же отправляли в провинции в качестве наставников и для содействия управителям провинций в таких делах, как освоение новых земельных участков или строительство мостов.

Как и великие храмы Нары, Энрякудзи получал от двора угодья, освобожденные от уплаты налогов. К XII веку у Энрякудзи были сотни поместий сёэн, разбросанных по разным провинциям, которые поддерживали широкую сеть провинциальных храмов. Все влиятельные монастыри этого периода устраивали собственные армии из монахов-воинов (сёхэй) для защиты своих интересов, а также земель. Когда храмам Тэндай казалось, что их интересы ущемляются, сонмища боевых монахов спускались с горы и угрожали столице. Соперничество между монашескими армиями монастырей Нары и Энрякудзи, а также между Энрякудзи и частными отрядами, охраняющими поместья вельмож, умножало жестокость и хаос в поздний период Хэйан. Говорили, один император XI века заметил, что есть три вещи, которые не подчиняются его власти: наводнения в реке Камо, азартные игры и монахи горы Хиэй.

Другим монахом дипломатической миссии 804 года был блистательный молодой человек Кукай, один из самых почитаемых деятелей японской религиозной истории. Легенды приписывают Кукаю создание японской письменности кана и способность находить горячие ключи и другие водные источники при помощи прорицания. Самый известный в Японии паломнический маршрут связывает 88 храмов на острове Сикоку, в которых, по легендам, побывал Кукай. Этот маршрут длиной в 1200 километров и в наши дни ежегодно проходят до 100 000 пилигримов. Пешком он занимает 30–60 дней, но большинство современных паломников проезжают этот путь на автобусе.

Как и Сайтё, Кукай предпочитал для Японии универсальную и общую буддийскую традицию абстрактным доктринам учений Нары. Кукай учился в Чанъане, столице империи Тан, где китайский учитель буддизма Хуэйго посвятил его в эзотерическое учение и ритуалы, которые позднее станут известны в Японии под названием Сингон («Школа истинных слов»). Сингон строится вокруг идеи трансцендентного всеобъемлющего Космического будды Дайнити, полагая других будд и бодхисаттв его воплощениями.

Для полного понимания эзотерического учения Сингон недостаточно было просто изучать тексты; последователи воплощали слова, действия и мысли Дайнити через мантры, мудры и мандалы. Мантры — это тайные заклинания, составленные из священных слогов, которые необходимо было распевать и повторять; само название «сингон» появилось от этих практик. Мудры символизируют действия Дайнити при помощи последовательности особых жестов рук, каждый из которых имел собственное значение, как и в буддийской скульптуре. Мандала же — это картина для медитации, символизирующая центральное место Дайнити в мироздании и его превращение в мириады форм и сущностей. Кукай привез из Китая две мандалы: мандалу «Мира-ваджры», символизирующую неизменность принципов Будды, и мандалу «Мира-чрева», изображающую активную манифестацию Будды. Помимо медитаций, мандалы также использовались для выбора буддийского божества-хранителя, вроде святого покровителя для новопосвященных, которые с завязанными глазами бросали цветок на одну из мандал. Место, куда упал цветок, помогало выбрать, какое божество будет сопровождать новообращенного в его обучении.

Тайны учения Сингон, значения мантр, мудр и ритуалов можно было передавать только устно, напрямую от учителя к ученику. В этом смысле Сингон был, вероятно, первой в Японии традицией, подчеркивавшей важность прямой передачи знаний. Позднее эта практика распространится в Японии с религии на искусство и даже на хозяйственную деятельность, когда разные школы и гильдии будут ревностно охранять тайны своего мастерства.

Ритуалы и практики Сингон, будучи сложными, многоцветными и изысканными, весьма привлекали аристократов эпохи Хэйан, так ценивших красоту и искусность. Кукай снискал большую славу при дворе, и император назначил его главой двух крупнейших храмов — Тодайдзи в Наре и Тодзи в Хэйан-кё (совр. Киото). Обзаведясь такими прочными связями, Кукай основал собственный монастырь к югу от Хэйан-кё на горе Коя. Этот храм соперничал с Энрякудзи за религиозное, политическое и экономическое влияние.

В середине периода Хэйан в рамках школы Тэндай начала развиваться новая молитвенная практика, которая предлагала надежду на спасение, не требуя усердного обучения и медитации. Новое движение восхваляло будду Амиду и предлагало спасение в Чистой земле Западного рая. Перерождение в Чистой земле было уготовано последователям, которые уверуют в будду Амиду, выразив свою веру в «памятовании о будде», нэмбуцу, в котором просто говорилось: «Слава будде Амида!» («Наму Амида-буцу!»). Таким образом, подобная практика предлагала простым людям немонашеского звания довольно простой доступ в Чистую землю. Эти практики постепенно развились в буддизм Чистой земли, чьим ответвлением является Истинная школа Чистой земли — крупнейшая буддийская школа в современной Японии (см. главу 4).

Амида стал популярным персонажем в произведениях искусства, заказываемых вельможами. Райго — изображения Амиды, сходящего на землю в пурпурном облаке в сопровождении бодхисаттв и иных божественных сущностей, — были частью похоронной обрядности эпохи Хэйан. Райго приносили в дом, где находился умирающий, чтобы Амида забрал его с собой в Чистую землю.

Одной из причин растущей популярности культа Амиды было верование в то, что в XI веке Япония вошла в маппо — Последнюю эпоху буддийского закона, которая, согласно ранним буддийским текстам, начнется через 2000 лет после смерти исторического Будды и продлится следующие 10 000 лет. Тексты утверждали, что это будет эпоха упадка и заката буддизма, времена темные и мрачные. Сайтё говорил: «В Последние дни Закона не останется никого, кто соблюдал бы заповеди Будды. Если же такие и останутся, они будут встречаться не чаще, чем тигр на рыночной площади». В течение эпохи маппо нельзя было надеяться только на собственные силы, ища спасения или благого перерождения: необходимо было верить в могущество сочувствующих будд, таких как Амида, которые могли гарантировать спасение.

Что же касается повседневной жизни, то аристократы эпохи Хэйан чаще руководствовались популярными верованиями и обрядами, чем доктринами официальной религии. Тем не менее многие такие верования зачастую вырастали из более глобальных философских учений, таких как даосизм или буддизм. Народные практики, в свою очередь, влияли на ритуалы, проводимые официальными буддийскими школами. Это видно, в частности, в «Повести о Гэндзи», где буддийские священники нередко занимаются экзорцизмом или прорицаниями.

Палата Темного и Светлого Начал (яп. Оммёдо) занималась астрологией, толкованием добрых и дурных знамений и другой деятельностью, направленной на достижение согласованности между государственной политикой и окружающим мирозданием. Их вердикты влияли также на повседневную жизнь: придворные распределяли свои дела и поездки в соответствии с вычисленными благоприятными и неблагоприятными днями и направлениями. Одни запреты были постоянными, другие временными. Северо-восточное направление было неблагоприятным всегда, однако иногда некоторые другие направления также считались вредными: так, для 16-летних неблагоприятным был северо-запад. Нельзя было чинить ворота летом, а колодец — осенью, поскольку считалось, что в это время там живут ками. Также существовали запреты, основанные на китайском 60-летнем цикле, и по нему специально вычисляли, когда безопаснее остаться дома, а когда лучше стричь волосы и ногти.

Ритуальная нечистота, особенно связанная с болезнью или смертью, распространялась на всех домочадцев пострадавшего, также делая их нечистыми. В такой дом не ходили гости, а на ставни вешали специальные таблички, предостерегавшие от того, чтобы заходить внутрь. Если сановник из нечистого дома был вынужден присутствовать на каком-то официальном мероприятии или иным образом выполнять свои обязанности, он прикреплял на свой головной убор специальный знак, чтобы люди не приближались к нему.

Мир человека эпохи Хэйан был густо населен чудищами, демонами, духами и прочими сверхъестественными существами. Например, тэнгу были птицеподобными существами с клювами и крыльями, обитавшими в горах и лесах и обладавшими волшебной силой. В более поздние эпохи образ тэнгу изменился: их стали изображать краснолицыми и длинноносыми. Лисы также ассоциировались со сверхъестественным: они могли колдовать, вселяться в людей или принимать человеческий облик. Так, лиса могла заманивать к себе доверчивых юношей, обернувшись красивой девушкой. Тануки — японская енотовидная собака, иногда называемая барсуком, — также менял свой облик и вселялся в людей, однако его считали более зловредным, чем хитрую лису.

Если тэнгу и лис хотя бы можно было увидеть, то масса других духов и демонов, способных принести всяческое несчастье, была невидима. Мстительные духи покойников, считавшие, что с ними при жизни обращались плохо или несправедливо, могли навлечь на живых болезнь, смерть и другие беды, как показано в легенде о Сугаваре-но Митидзанэ. Даже живые души могли перемещаться и наносить серьезный ущерб. В «Повести о Гэндзи» душа Рокудзё, мучимая ревностью, выходит из живого тела и убивает свою соперницу, снискавшую расположение Гэндзи. Люди отгоняли опасных духов от своих домов при помощи чар, заклинаний и заговоров. Особые меры безопасности предпринимались для охраны Императорского дворца: через равные промежутки времени дворцовые стражники дергали тетиву своих луков, отгоняя при помощи этого звука злых духов, летающих в воздухе.

Одним из основных способов лечения болезней было изгнание злого духа, вызвавшего недуг, при помощи экзорцизма. Процедуру проводил шаман либо буддийский священник. Люди говорили о том, что кто-то «подхватил злого духа», примерно так же, как мы сегодня говорим «подхватил простуду». В одном эпизоде из «Гэндзи» Кумои обвиняет своего мужа в том, что их ребенок заболел. Поздно вернувшись домой после любовных приключений, супруг открыл окна и тем самым впустил в дом злых духов, из-за которых и заболел ребенок. Муж принимает это объяснение как само собой разумеющееся и извиняется.

Чтобы излечить болезнь при помощи экзорцизма, шаман или священник читал заговоры, призванные вывести духа из больного в медиума, которым обычно была женщина. Если это удавалось, дух называл себя, и тогда экзорцист изгонял его уже из медиума. Литература эпохи Хэйан изобилует драматическими сюжетами такого рода. Вот, например, отрывок из «Записок у изголовья» Сэй Сёнагон:

В комнату на коленях вползла служанка, высокая и сильная, в светлом платье из шелка-сырца и длинных штанах. В нее-то и должен был переселиться злой дух.

Она села позади небольшого занавеса, отгораживающего часть комнаты.

Повернувшись к девушке, монах протянул ей небольшой блестящий жезл и начал нараспев возглашать заклинания.

Собралось множество придворных дам, чтобы следить за ходом исцеления.

Они пристально глядели на девушку. Вскоре ее начала бить дрожь и она потеряла сознание. Все почувствовали священный ужас при виде того, как молитвы обретают все большую и большую силу.

В покои были допущены родные и близкие девушки. Исполненные благоговения, они все же были встревожены. «Как смутилась бы девушка, — думали они, — будь она в памяти».

Сама она не страдает, это они знали, но все же терзались жалостью, слушая ее стенания, плач и вопли. Подруги служанки, полные сочувствия, сели возле нее и стали оправлять на ней одежду.

Тем временем больной женщине, из которой изгнали демона, стало заметно легче. Монах потребовал горячей воды. Юные прислужницы бегом принесли из глубины дома кувшинчик с горячей водой, тревожно поглядывая на больную. На них были легкие одежды и шлейфы нежных оттенков, сохранившие всю свою свежесть. Прелестные девушки!^[28]

Даже в таких непростых обстоятельствах аристократы Хэйан умудрялись находить эстетику.

Таким образом, аристократы эпохи Хэйан для усиления своей власти использовали интриги и брачную политику, а для поддержания репутации им служило чувство прекрасного. Доходы от частных имений предоставляли им возможность вести роскошный образ жизни, освобождая придворным время для занятий литературой, музыкой и другими искусствами и демонстрации своих талантов в ходе поэтических турниров и игр-соревнований, а также посвящать себя многочисленным любовным приключениям. Они тщательно разработали эстетические стандарты для различных сфер повседневной материальной культуры — одежды, убранства помещений или переписки.

В отличие от периода Нара, в котором основным покровителем буддийских монастырей выступала императорская семья, буддийское искусство и практики, ассоциировавшиеся с новопривезенными в Японию школами, начали появляться и в усадьбах аристократов. При этом в повседневной жизни аристократы руководствовались верованиями в сверхъестественное, например в геомантию, астрологию, духов и знамения.

Аристократия Хэйан радовалась появлению дочерей, поскольку те могли своим удачным замужеством улучшить статус семьи. Аристократки, часто запертые в своих особняках в ожидании мужей и любовников, создали многие из лучших литературных произведений своей эпохи. Хотя женщины считались ниже мужчин по положению, у них тем не менее были известные экономические права и сексуальные свободы, которые с течением времени исчезнут, когда к власти придет патриархальное сословие воинов, почитавшее право первородства.

Дальнейшее чтение

Adolphson, Mikael, Edward Kamens, and Stacie Matsumoto, eds. Heian Japan: Centers and Peripheries. Honolulu: University of Hawaii Press, 2007.

Emmerich, Michael. The Tale of Genji: Translation, Canonization, and World Literature. New York: Columbia University Press, 2015.

Goodwin, Janet. Selling Songs and Smiles: The Sex Trade in Heian and Kamakura Japan. Honolulu: University of Hawaii Press, 2007.

Heldt, Gustav. The Pursuit of Harmony: Poetry and Power in Early Heian Japan. Ithaca, NY: Cornell East Asia Series, 2008.

Hurst, Cameron G. Insei: Abdicated Sovereigns in the Politics of Late Heian Japan, 1086–1185. New York: Columbia University Press, 1976.

LaMarre, Thomas. Uncovering Heian Japan: An Archeology of Sensation and Inscription. Durham, NC: Duke University Press, 2000.

Shikibu, Murasaki. The Tale of Genji. Translated by Royall Tyler. New York: Penguin, 2001.

Shirane, Haruo. Japan and the Culture of the Four Seasons: Nature, Literature, and the Arts. New York: Columbia University Press, 2012.

Wallace, John R. Objects of Discourse: Memoirs by Women of Heian Japan. Ann Arbor: University of Michigan Center for Japanese Studies, 2005.

Winfield, Pamela D. Icons and Iconoclasm in Japanese Buddhism: Kukai and Dogen on the Art of Enlightenment. New York: Oxford University Press, 2013.

4. Подъем и расцвет сословия воинов. XII–XV века

Период с конца XII века до конца XVI века считается японскими Средними веками. В эту эпоху наибольшую власть и богатство приобрело сословие воинов, которое смогло получить высокую степень независимость от двора. Переход власти от придворных к воинской аристократии начался в конце XII века с установлением первого военного правительства — бакуфу («полевая ставка»), или сёгуната, который был создан в 1185 году Минамото-но Ёримото (1147–1199) в восточной части страны, в Камакуре. Ёримото обеспечил воинскому сословию возможность, дарованную двором, на сбор налогов со всех общественных и частных поместий в обмен на поддержание порядка и законности. Получив от императора титул сёгуна, Ёримото стал считаться военным хранителем придворных привилегий. Однако воинское сословие начало прибирать к рукам богатства и привилегии не только двора, но и буддийских монастырей.

Тем не менее нашествие монголов в XIII веке разорило режим Камакура и низвергло его власть, что привело, в свою очередь, к установлению в XIV–XV веках в Хэйан-кё (совр. Киото) сёгуната Асикага, известного также как сёгунат Муромати. Идея вассалитета появилась именно во время этих двух сёгунатов. Буси, или самураи (от глагола «служить», яп. сабурау), были воинами, несшими службу за материальное вознаграждение и продвижение в иерархии, — иначе говоря, наемниками. Минамото усилили их власть, наделяя семьи воинов прибыльными должностями или земельными владениями. Вассалы служили своему сюзерену не из абстрактного чувства преданности или чести, а за вполне конкретные блага.

Военная аристократия, поднимаясь по социальной и политической лестнице, пыталась конструировать собственный культурный и религиозный капитал для поддержания своего правящего статуса. Воины стали покровительствовать дзэн-буддизму, который, в свою очередь, влиял на эстетику различных художественных форм, появившихся в Средние века. Другие школы буддизма, возникшие в этот период, успешно распространили идею спасения, ранее доступную только элитам в Наре и Киото, на все слои общества по всей Японии.

Политическое и социальное развитие

На протяжении периода Хэйан, пока придворные сановники наслаждались роскошной жизнью, провинции постепенно скатывались в беззаконие и хаос. Придворным семействам империи не по вкусу были военные походы, оставаться без столичных развлечений им также не хотелось, поэтому они все более полагались на эмиссаров, управляющих их сёэнами и другими земельными владениями. Многие сановники продавали свои должности людям, выражавшим готовность жить в провинции, чтобы окупить личные вложения. Эти эмиссары осваивали новые земли, расширяя границы владений, освобожденных от налогов, и объединялись с семьями местных воинов, многие из которых имели аристократическое происхождение. Многие дети знати от связей с женщинами неподобающего ранга не могли претендовать на высокие придворные должности, поэтому им давали неаристократические имена и селили в провинциях в качестве вассалов, где они должны были сами о себе позаботиться. Там эти люди занимались в основном приращением собственных земельных угодий и совершенствованием в боевых искусствах. Искусство войны оказалось доступным только сельским элитам, поскольку требовало больших затрат на мечи и доспехи, луки и стрелы, коней и их содержание. Большие региональные воинские союзы объединялись вокруг двух провинциальных кланов, утверждавших, что происходят от императорской фамилии: Тайра, также известных как Хэйкэ, заявлявших, что происходят от императора Камму, и Минамото, или Гэндзи, называвших себя потомками императора Сэйва (850–878, прав. — 858–876 гг.). Соперничество между этими двумя знаменитыми военными родами описано в одном из величайших произведений японской классической литературы — «Повести о доме Тайра» (о ней см. далее в этой главе). Члены этих кланов приобретали земли и набирали последователей по всей Японии, формируя независимые ветви семейств Тайра и Минамото.

На протяжении X–XI веков эти кланы и их ветви разрастались, особенно в восточной части Японии, однако ни у одного из них еще недоставало мощи, чтобы соперничать с Императорским двором — пока они управляли своими непосредственными владениями. Иногда в сельской местности вспыхивали восстания, как, например, мятеж 939 года, в котором Тайра-но Масакадо захватил власть над восемью провинциями. В «Сёмонки» («Записи о Масакадо», сер. X в.) утверждается, что после военного успеха Масакадо, получив пророчество божества Хатимана, провозгласил себя «новым императором» (яп. синно). Не имея никакой военной силы для борьбы с такими восстаниями, двор всецело полагался в этом на провинциальные военные кланы. Минамото получили прозвище «клыков и когтей» клана Фудзивара. Военные семейства соглашались служить придворным в обмен на земли, налоговый иммунитет, а также почет и придворные должности, которые они ценили по причине своего аристократического происхождения. Даже став провинциальным военным сословием, военные семейства все еще нуждались в легитимации и культурном капитале, предоставить которые мог только Императорский двор.

Около 1100 года позиция воинского сословия заметно изменилась. Хотя двор по-прежнему был источником почетных должностей и наград, а центральное правительство все еще рассылало указы, за пределами столицы реальная власть над землей значила больше, чем придворные титулы, а военная сила была куда эффективнее закона. По мере того как Тайра и Минамото усиливали свое влияние, различные фракции в Киото, например отрекшиеся императоры или представители рода Фудзивара, все чаще привлекали их для вмешательства в придворные дела, такие как вопросы престолонаследования. В 1159 году споры о наследовании между действующим и монашествующим императорами привели к смутам годов Хогэн и Хэйдзи^{20}, напрямую столкнув между собой два воинских клана. Тайра-но Киёмори (1118–1181), вождь клана Тайра, развившего обширные связи с китайской династией Сун, оказался более удачливым и сумел добиться контроля над Императорским двором, приняв в 1167 году титул главного министра и поселив своих вассалов в столице. Киёмори заставил своих недоброжелателей и соперников уйти с правительственных постов и занялся брачной политикой, сходной с той, что проводил клан Фудзивара, вынудив императора жениться на собственной дочери и отречься от престола в пользу своего внука, нареченного в 1180 году императором Антоку.

Придворные возмутились бесцеремонными выскочками, которые наводнили столицу и отобрали у них привилегии, и потому начали искать другие источники военной силы, которые могли бы изгнать из города клан Тайра. Глава клана Минамото Ёситомо вместе со своими старшими сыновьями был убит в ходе смуты годов Хэйдзи, но Киёмори оставил в живых младших сыновей — Ёритомо, Нориёри и Ёсицунэ. В своей твердыне в Камакуре Ёритомо собрал со всех восточных провинций остатки сил Минамото и начал войну Гэмпэй (1180–1185) за изгнание Тайра из столицы. В 1183 году Минамото подожгли дворец Тайра в Киото и вынудили их бежать и скрыться в своих наследных землях вдоль побережья Внутреннего моря. Минамото одержали окончательную победу в битве при Данноура в 1185 году — одной из самых знаменитых битв японской истории, в которой было перебито большинство членов клана Тайра, а вдова Киёмори с внуком, императором Антоку, на руках бросилась в морскую пучину.

Установление сёгуната Камакура

Минамото на протяжении долгого времени строили в Камакуре — городе на востоке равнины Канто — собственные институции военного правления. При Ёритомо начался период владычества воинов — Средние века Японии. Всего в японской истории было три сёгуната: первый, установленный Минамото в Камакуре; сёгунат Муромати, установленный в Киото сёгунами Асикага в XIV–XV веках; и сёгунат Токугава, правивший с XVII по середину XIX века в городе Эдо (ныне Токио). Однако источником власти сёгуната оставался Императорский двор. Как упоминалось выше, титул сёгуна сделал Минамото-но Ёритомо военным защитником придворных привилегий. Двор воспринимал сёгунат как своего представителя, занятого поддержанием дисциплины в воинском ордене, возглавляемом Ёритомо и его вассалами.

Поскольку контроль над вассалами и военными союзниками основывался на материальном поощрении, например конфискованными землями, Ёритомо приходилось балансировать между получением новой добычи для дальнейшего распределения между последователями и достаточной защитой и поддержанием придворных привилегий, чтобы его не лишили звания сёгуна. Таким образом, Ёритомо не пытался переделать существующую систему правления Императорского двора, а только добавлял к ней еще один уровень, чтобы удовлетворять нужды зарождающегося воинского сословия. Ёритомо выслал в столицу свою армию, чтобы «попросить» двор об учреждении двух новых должностей: военного губернатора для каждой провинции (сюго) и военного управляющего для каждого из больших частных поместий сёэн (дзито). Эти должностные лица отвечали за все военные и полицейские функции провинции или поместья и были уполномочены собирать за это налог в свою пользу. Налог распространялся на всю возделываемую землю, будь она государственной или частной. Этот радикальный шаг означал, что больше не существовало поместий, полностью освобожденных от налогов, а богатства знати и храмов начинали перетекать к воинскому сословию.

Ёритомо назначил на эти должности самых верных вассалов. С течением времени эти должностные лица расширили свои права и обязанности. Они собирали не только военный налог в пользу сёгуната, но и все налоги с порученных им земель, оставляя некоторую часть себе, а остальное передавая владельцам. Они также занимались освоением новых земель, следили за дорогами и почтовыми станциями, арестовывали разбойников и организовывали судебные разбирательства. Тем самым они постепенно замещали функции гражданского правительства, назначенного двором. Ёритомо установил в Камакуре три основные ветви власти — военную, административную и судебную, главой каждой из которых назначил верного вассала. Эти учреждения отвечали за распределение военной добычи между вассалами, разрешение споров, отправление правосудия и поддержание закона и порядка. Особенно примечательной была судебная ветвь: она тщательно разбирала свидетельства и прецеденты при рассмотрении тяжб, часто чрезвычайно запутанных из-за сложной системы распределения доходов с поместий между многочисленными владельцами должностных земель (сики) или лицами, имевшими права на долю доходов.

Ёритомо умер в 1199 году. Наследниками стали два его сына — Ёрииэ и Санэтомо, но они находились под сильным влиянием жены Ёритомо Ходзё-но Масако — могущественной женщины, принявшей постриг после смерти мужа и известной как «монахиня-сёгун». Более сотни лет в дальнейшем регенты Ходзё контролировали официальных сёгунов так же, как регенты Фудзивара управляли императорами. В правление Ходзё сёгуны сами по себе не являлись слишком уж важными фигурами. После того как линия Ёритомо прервалась, Масако усыновила ребенка из клана Фудзивара, чтобы назначить его сёгуном. Таким образом, в XIII веке управленческая структура Японии была достаточно замысловатой — своего рода двоевластием: в Киото царствовал император, но значительным влиянием пользовались и отрекшиеся государи; вторым центром являлась ставка военного правительства в Камакура, но сёгунов, в свою очередь, контролировали регенты рода Ходзё. При этом сёгунат постепенно присваивал себе функции и прерогативы двора. Ходзё были умелыми управляющими, создавшими разумный и эффективный официальный свод законов и верившими в эффективное управление, строго следя за своими военными губернаторами и наместниками. Они также учредили представительство сёгуната в Киото, чтобы контролировать двор и вмешиваться в придворные дела, например престолонаследование. Власть Ходзё распространялась не только на внутренние дела Японии: так, они организовали оборону страны от монгольских нашествий в 1274 и 1281 годах.

Одними из важных характеристик раннего режима Камакура были простота и аскетизм. Его основатель Ёритомо обосновался в Камакуре, вдали от Киото, поскольку полагал, что роскошная жизнь и дорогие культурные изыски столицы — пустая трата ресурсов. Вассалам Минамото полагалось быть экономными и трудолюбивыми. Марионеточные сёгуны назначались из членов придворных семейств и переезжали в Камакуру, привозя с собой придворные привычки, которые, однако, никак не вязались с аскетизмом воинских добродетелей, воспеваемых Ёритомо. Но, поскольку культура и искусства высоко ценились в доме сёгуна, с него начали брать пример семьи высокопоставленных военных.

Императорский двор, видя, как мало-помалу власть и богатство уплывают из рук, переходя к воинскому сословию, сделал несколько попыток вернуть себе былое могущество. В 1221 году Готоба, император в отставке, привлек на свою сторону воинов и объявил Ходзё изменниками, но был вскоре разбит и сослан на отдаленный остров. Эта победа еще более усилила позиции Ходзё при дворе: теперь они могли наказывать и даже изгонять не только вельмож, но и самих императоров, и именно им принадлежало теперь решение вопросов престолонаследования. У бывшего императора и его последователей Ходзё конфисковали более 3000 поместий, что позволило им наградить своих вассалов официальными должностями.

Монгольское нашествие

В середине XIII века монголы владели империей, простиравшейся от Кореи до Европы. Они захватили Китай, а их вождь хан Хубилай, внук Чингисхана, потребовал себе титул императора, основав династию Юань (1280–1368) — первую династию чужеземцев на китайском престоле, подчинившую весь Китай. Корея приняла верховенство монголов со смирением, поэтому хан ожидал подобного же поведения от Японии. В 1268 году он послал письмо «королю Японии», которое доставили и Ходзё в Камакуру, и императору в Киото. В письме хан угрожал войной, если Япония не покорится монголам. Сёгунат не ответил в первый раз и далее игнорировал послания со все возрастающими угрозами в течение еще пяти лет. В 1274 году монгольский флот из примерно 450 кораблей отправился от берегов Кореи с монгольскими и корейскими войсками на борту. Они добрались до Кюсю, захватив по дороге острова Цусиму и Ики. Местные воины пытались защитить свои побережья, но были жестоко разбиты. К счастью для Японии, большую часть монгольского флота разметал огромный тайфун, а остатки его возвратились в Корею. Однако Хубилай не оставлял идеи захватить Японию. Он снова обратился к японцам, дабы они отдали ему почести у него же при дворе. В ответ сёгун обезглавил ханских посланцев. Несколько следующих лет монголы были заняты собственными делами в Китае, и сёгунат воспользовался этой передышкой для подготовки к следующему нашествию: построил крепости в удобных для высадки местах, учредил прибрежный дозор, поднял боевой дух своих вассалов, обещая награды всем, кто будет сражаться, и угрожая жестокими карами дезертирам.

Второй монгольский поход начался весной 1281 года, когда две отдельные армии общей численностью 140 000 человек высадились в Японии с флотом в более 4000 кораблей. Войск обороны было несопоставимо меньше, однако интенсивная подготовка позволила им сражаться с монгольскими захватчиками около двух месяцев. На этот раз природа снова оказалась в союзниках у японцев: в августе на Кюсю зародился очередной огромный двухдневный тайфун, уничтоживший большую часть монгольского флота. Бури, спасшие японцев, сочли даром богов — камикадзе, то есть «божественным ветром». Во Вторую мировую войну так будут называть летчиков-смертников, погибавших ради спасения нации в самоубийственных атаках против вражеских кораблей.

Война с монголами разорила сёгунат. Для строительства и поддержания укреплений требовались огромные расходы. Вассалы и военные союзники, сражавшиеся против монголов, ожидали вознаграждения, но у сёгуна не было добычи или новых источников дохода, поскольку война была оборонительной. Когда Ходзё оказались не в состоянии выполнить свои обещания, многие семейства воинов были возмущены. У придворных вельмож появилась возможность устроить заговор против Камакуры с помощью этих недовольных.

Реставрация Кэмму и сёгунат Муромати

В 1318 году на императорский трон взошел Годайго (1288–1339), который сразу дал понять, что намерен сбросить власть сёгуната и вернуть императорские права себе. Он заручился поддержкой нескольких западных и восточных воинских семейств, недовольных сёгуном, включая клан Асикага. В 1333 году союзники Годайго захватили и сожгли Камакуру. Регент Ходзё Такатоки и более 200 его вассалов предпочли самоубийство капитуляции. В результате этих событий, известных под названием реставрации Кэмму (Кэмму — девиз правления), Япония вернулась к прямому императорскому правлению и Киото снова оказался единственной штаб-квартирой правительства. Однако длилось это недолго: всего через три года те же самые воины повернули оружие против императора, который не сумел достойно заплатить им за службу. В 1338 году Асикага Такаудзи (1305–1358) получил титул сёгуна и вынудил Годайго бежать из Киото, поставив на его место императора Комё из другой ветви императорского рода. Годайго со своими последователями основал Южный двор в горах Ёсино близ Нары, положив этим начало полувековой идеологической борьбе между Южным двором Годайго и Северным двором, поддерживаемым кланом Асикага, за легитимность их прав на императорскую власть.

Новый сёгунат Асикага (1336–1573) расположился в Киото, а не в Камакуре. Он также известен как сёгунат Муромати (Муромати бакуфу), получивший название в честь района, в котором третий сёгун Асикага, Ёсимицу (1358–1408), построил свой дворец, поэтически именуемый Дворцом цветов. В отличие от сёгуната Камакура, который мастерски удерживал баланс между воинами на востоке страны и вельможами двора на западе, Асикага предпочли пользоваться преимуществами придворной жизни непосредственно в Киото. Столица была буквально битком набита воинами, а военачальники сами окунулись в придворную культуру, пытаясь воспринять ее изящество. Правда, к самим придворным они относились с презрением. Таким образом, сёгуны Асикага вели роскошную жизнь, посвящая себя искусствам и хитросплетениям придворной иерархии, а не государственным делам. Сёгунам Камакура было достаточно невысоких придворных чинов, тогда как Асикага заняли самые высокие придворные должности и не собирались их покидать. Когда в 1394 году Ёсимицу уступил пост сёгуна сыну, он вернулся в свою роскошную усадьбу Китаяма, известную ныне Золотым павильоном (Кинкаку-дзи), откуда и продолжил управлять в качестве серого кардинала, так же как ушедшие в монастырь императоры предыдущих эпох.

После падения монгольской династии Ёсимицу возобновил традицию регулярных посольств в Китай к новой династии Мин. Китай вновь стал культурным образцом, а также источником дохода для Асикага, которые держали под своим контролем торговлю с империей Мин. Сёгунат построил массу новых портов для поддержания торговли с Китаем. Тем не менее власть Асикага над страной никогда не достигала уровня их предшественников Камакура: у них не было ни обширных земельных угодий, ни собственной значимой военной силы. Вместо этого им приходилось полагаться на помощь и верность сюго — военных губернаторов, которых Асикага назначили управлять провинциями. Многие из этих сюго начали властвовать в порученных им землях совершенно независимо. «Тайхэйки» («Повесть о великом мире», XIV в.) говорит о губернаторах следующее: «Теперь все дела — и большие и малые — решаются сюго, который властвовал над всеми судьбами в своей провинции, обращался с наместниками и вассалами (сёгуната) как со слугами и силой отбирал поместья у святилищ и монастырей, используя их для пополнения военных припасов»^[29].

Если сёгун Асикага был силен, ему удавалось главенствовать над своим военным альянсом, однако при более слабых сёгунах воины по всей стране занимались тем, что соперничали друг с другом за усиление политического влияния, что приводило к почти непрекращающимся боевым действиям. В 1467 году разразилась война между соперничающими альянсами губернаторов-сюго, поддерживавших разных кандидатов на освободившийся пост сёгуна. Война годов Онин-Буммэй продолжалась десять лет, и в результате большая часть Киото лежала в руинах, а в стране началась полномасштабная война, приведшая к 100-летнему периоду Сэнгоку Дзидай (эпоха воюющих провинций), в течение которого спорадически вспыхивали конфликты по всей Японии. Подробнее об этом см. главу 5.

Религия в средневековой Японии

Начиная с конца XII века новые веяния в различных буддийских школах заставили их расширить идею спасения от сугубо аристократической до массовой. Реформы и нововведения возглавили монахи, уставшие от обслуживания элиты, нарушения монашеских клятв и участия монастырей в торговле. Они верили в маппо, то есть в то, что мир вступил в эпоху духовного упадка, и полагали, что такой упадок хорошо заметен даже по монашеской жизни. В эпоху маппо даже для монахов не работали прежние пути к спасению — медитация, изучение текстов и благие деяния. Реформаторы буддизма искали новых, более легких путей к спасению, пригодных для всего общества.

«Ходзёки» («Записки из кельи») — автобиографическое произведение 1212 года, признанное шедевром японской литературы, — описывает, как некоторые реагировали на то, что живут в эпоху маппо. Его автор, Камо-но Тёмэй (1153–1216), начал свой путь поэтом при Императорском дворе. В «Ходзёки» он описывает, насколько лучше тихая жизнь отшельника по сравнению с бурной, полной опасностей и перипетий городской жизнью. В этом произведении дана как историческая, так и философская точка зрения на жизнь Японии в XIII веке. Что касается истории, то там описана череда катастроф, обрушившихся на Киото одна за другой, — масштабный пожар, смерч, голод и землетрясение, — и в процессе всего этого город дополнительно опустошала война между кланами Тайра и Минамото. Находясь в эпицентре хаоса, автор решил отречься от этого мира; однако вместо того, чтобы уйти в буддийский монастырь, он становится отшельником, строит себе хижину в лесу, где созерцает природу и смену времен года, пишет, играет на музыкальных инструментах и читает буддийские тексты. «Ходзёки» изящно прославляет удовольствия и добродетели этой простой жизни, далекой от неспокойного Киото. В тексте последовательно проводятся буддийские идеи о непостоянстве жизни и о необходимости отказаться от связей с миром, чтобы избежать страданий, свойственных всему человеческому существованию. Начальные строки «Ходзёки» — одни из самых известных в японской литературе:

Струи уходящей реки… они непрерывны; но они — всё те же, прежние воды. По заводям — плавающие пузырьки пены… они то исчезнут, то свяжутся вновь; но долго пробыть — не дано им. В этом мире живущие люди и их жилища… и они — им подобны.

В «перлами устланной» столице вышки на кровлях рядят, черепицами спорят жилища людей благородных и низких. Века за веками проходят — и нет им как будто конца… но спросишь: «Так ли оно в самом деле?» — и домов, с давних пор существующих, будто так мало: то — в прошлом году развалились, отстроены в новом; то — был дом большой и погиб, превратился в дом малый. И живущие в них люди — с ними одно: и место — все то же; и людей так же много, но тех, кого знаешь еще с давней поры, средь двух-трех десятков едва наберется один или двое. По утрам умирают; по вечерам нарождаются… порядок такой только и схож, что с пеной воды^[30]^{21}.

Буддийские реформаторы установили новые традиции и новые школы: школу Чистой земли (Дзёдо-сю) и Истинную школу Чистой земли (Дзёдо-синсю), основанные на почитании Амиды; Нитирэн (Нитирэн-сю), основанную на вере в «Сутру Лотоса», и дзэн, важной частью которого является сидячая медитация и созерцание коанов — парадоксальных загадок. У новых школ был ряд общих черт. В отличие от школ Сингон и Тэндай, которые ратовали за сложное сочетание медитации, духовных практик, ритуалов и изучения священных текстов, новые учения ставили во главу угла какую-то отдельную простую практику, которая объявлялась лучшим и единственно возможным путем к спасению. Кроме того, они в основном отвергали идеал традиционной монашеской жизни в пользу образа жизни рядовых верующих, включенных в семейные и общинные связи. Сильнее всего это проявлялось в доктрине школы Чистой земли. Дзэн, наоборот, подтверждал важность монашеского сообщества, хотя поощрял и практики мирян. Другой общей чертой новых буддийских школ была сильная личность харизматического основателя. Во многих случаях основатель даже не думал создавать отдельное учение, но после его смерти умножалось число его последователей, создавались новые институции, которые со временем становились не менее влиятельными, чем старые буддийские школы Киото и Нары.

Вера, с одной стороны, в Амиду и «Лотосовую сутру», а с другой — в дзэн также характеризует два основных направления японского буддизма: веру в спасение «силой Другого» (тарики) и «своими собственными силами» (дзирики). Идея спасения «силой Другого» подразумевает чистую безграничную веру в божество или сутру, которые помогут человеку в трудный час. Читая молитву или мантру, например упоминавшееся выше «памятование о Будде» — «Наму Амида Буцу», можно переродиться в Чистой земле или достичь религиозного спасения. Вера в спасение с опорой на «собственные силы», наоборот, подразумевает, что каждый несет личную ответственность за собственную жизнь, а полагаться в этом на какую-то внешнюю силу больше похоже на бегство, чем на истинное спасение. Этот подход олицетворяет дзэн, ратующий за личное самосовершенствование, а не за служение божеству. Идея спасения «собственными силами» описана в дзэнской притче о монахе, который, страдая в старом храме от зимней стужи, поджег деревянную статую Будды, чтобы согреться. Когда его порицали за этот кощунственный поступок, он отвечал, что сам он замерзал, тогда как статуя была не более чем куском дерева. В свою очередь, приверженцы спасения «силами Другого», например школа Чистой земли, считали идею опоры на «собственные силы» примером человеческой гордыни и самолюбия в мироздании, где еще так много непознанного.

На протяжении периода Хэйан одним из направлений рамках школы Тэндай была вера в Будду Западного рая. Ее разделяли многие придворные, которые в знак своей приверженности этому учению заказывали изящные статуи, рисунки райго и даже целые храмы. В Средние века монахи-реформаторы окончательно порвали со школой Тэндай, основав учения, посвященные исключительно почитанию Чистой земли. Они полагали, что вера в Амиду — единственный путь к спасению — должна быть открыта для всех: мужчин и женщин, какими бы бедными, необразованными и греховными они ни были. Хонэн (1133–1212), основавший школу Чистой земли, верил, что самым верным путем к спасению было непрерывное повторение «памятования о Будде» (нэмбуцу). Как-то раз, пребывая на горе Хиэй в качестве монаха школы Тэндай, он обнаружил текст из китайского трактата о Чистой земле, убеждавший последователей, что самое главное для спасения — это сконцентрироваться на нэмбуцу, а также что самый верный путь для перерождения в Чистой земле — в каждый момент бодрствования думать об Амиде. В итоге Хонэн отверг все остальные положения и ритуалы школы Тэндай, посвятив себя исключительно нэмбуцу. Его революционный подход встретил весьма холодный прием у других монахов Энрякудзи, которые полагали, что в таком случае их осудят за несоответствие требованиям эпохи маппо. Хонэн ушел с горы Хиэй и поселился в Киото, где и начал набирать последователей. Влиятельные монастыри и храмы пытались запретить нэмбуцу и преследовали новую веру, но ее простота привлекла огромное количество последователей как среди монахов, так и среди мирян.

Ученик Хонэна Синран (1173–1263), также священник Тэндай, основал Истинную школу Чистой земли. В отличие от своего учителя, завещавшего читать нэмбуцу день и ночь, он утверждал, что для перерождения в Чистой земле достаточно одного, но поистине искреннего прочтения, предающего человека воле Амиды. Синран также полагал, что в эпоху маппо монахи не способны соблюдать свои обеты. Например, один из обетов запрещал есть мясную пищу, тогда как среди буддийского духовенства это было весьма распространено. Монахи обходили это запрет, снимая верхнее платье перед едой, однако Синран даже одежды не стал снимать. Также он игнорировал монашеские обеты целомудрия, женившись и зачав семерых детей. Взгляды Синрана предвосхитили буддийские практики в современной Японии, когда священники зачастую женятся и передают свои храмы и должности своим же наследникам.

Еще один монах традиции Чистой земли, Иппэн Сёнин (1239–1289), в конце XIII века основал школу Дзи-сю. Желая лично убедиться, что весть о Чистой земле дошла до простых людей, он стал странствующим священником, путешествующим по Японии с группой монахов и монахинь. Они раздавали амулеты каждому встречному и убеждали людей читать нэмбуцу, зачастую устраивая групповые моления с экстатическими танцами. Последовательницам поручали те же задачи, что и последователям, включая право проводить заупокойные службы и руководить местными молельными залами. Тем самым и Дзи, и другие проповедники традиции Чистой земли доносили до паствы идею, что не только мужчины, но и женщины могут достичь спасения. Бродячая жизнь Иппэна стала сюжетом для одного из наиболее искусных средневековых живописных свитков — «Картины со странником Иппэном».

Бродячие проповедники с XIII по XVI век распространяли веру Чистой земли в отдаленных регионах и во всех слоях общества. В отличие от богатых монастырей Нары и Киото, последователям Чистой земли, чтобы собрать милостыню, приходилось проповедовать непосредственно простым людям в их селениях. Многие из них, помимо чтения нэмбуцу и танцев, читали иллюстрированные проповеди (этоки), используя указку и большую, очень подробную мандалу, изображавшую буддийские небеса и преисподнюю или же сюжетные иллюстрации по мотивам историй о буддийских святых и чудесах. В результате к XVI веку школы Чистой земли укоренились не менее прочно, чем старые буддийские традиции, однако их паства была гораздо обширнее и разнообразнее, поскольку школы Нары и Хэйан полагались исключительно на аристократию и государственную поддержку.

Другая реформистская школа, учрежденная монахом Нитирэном (1222–1282), позаимствовала у традиции Тэндай внимание к «Лотосовой сутре». В качестве единственного способа спасения в эпоху маппо эта школа предлагала другую священную мантру — «Наму мёхо рэнгэ кё!» («Слава Сутре о Цветке Лотоса Чудесной Дхармы!»). Это направление — единственное из крупных буддийских школ Японии, не заимствованное из Китая. В отличие от других основателей средневековых буддийских учений, Нитирэн не был выходцем из рода придворных аристократов либо воинов. Он родился в отдаленной восточной провинции в семье рыбака. В 12 лет Нитирэн поступил в храм Тэндай недалеко от дома и начал изучать там доктрину Чистой земли. В 17 он отправился в паломничество по знаменитым храмам в Камакуре и Киото, однако был подавлен богатством и роскошью, которыми отличался государственный буддизм, поддерживаемый элитами. Разочаровавшись в учении Чистой земли, Нитирэн открыл для себя «Лотосовую сутру» и увидел свое предназначение в том, чтобы вернуть Тэндай к его первоначальному почитанию этой сутры как единственного средства освобождения.

Нитирэн был резкой, противоречивой личностью. Он нападал на учения соперников и критиковал двор и сёгунат, за то что те поддерживали другие школы буддизма. После ряда природных катастроф, произошедших с 1257 по 1260 год, Нитирэн сказал сёгуну, что эти бедствия были вызваны растущей популярностью вредоносных сект, и предрек, что разрушения продолжатся, если только весь народ, от правителей до последних нищих, не будет почитать «Лотосовую сутру». Когда в 1268 году сёгунат получил первое письмо от монголов с требованиями подчиниться, Нитирэн объявил, что его пророчество начало сбываться. Вследствие резкости своих взглядов Нитирэн был сослан на отдаленный остров Садо. Радикальный и бесстрашный, он собрал группу преданных последователей из воинов и крестьян из Северной и Центральной Японии. Его ученики разделяли жесткую бескомпромиссную позицию Нитирэна. Между его почитателями и последователями веры Чистой земли возникали конфликты, приводившие в середине XVI века к настоящим битвам (см. главу 5). Так получилось, что учение Нитирэна оказалось предтечей одного из крупнейших современных религиозных движений Японии — «Сока Гаккай», основанного в 1938 году и получившего массовое распространение в 1950-е годы (см. главу 11).

Медитация уже входила во множество буддийских традиций, однако в учении дзэн особый тип интенсивной сидячей медитации (дзадзэн) полагали единственным верным путем к религиозному спасению — она была для них как нэмбуцу для школы Чистой земли или «Лотосовая сутра» для Нитирэна. Первыми проповедниками дзэна в Японии стали монахи Тэндай, ездившие в XII веке в Китай в поисках способов вдохнуть новую жизнь в японский буддизм. Китайский дзэн (чань) разработал строгие монашеские правила, ядром которых была интенсивная совместная медитация. Также для достижения просветления использовались вспомогательные средства, например размышление над коанами. Вернувшись, эти реформаторы обнаружили сопротивление глав школы Тэндай, поэтому для дзэна нужен был новый, независимый покровитель. К счастью для них, в конце XII–XIII веке к власти пришло сословие воинов. Оно хотело установить собственный источник духовной власти, независимый от буддийских школ под покровительством двора. Таким образом, сёгунат и семьи воинской элиты стали первостепенными покровителями дзэна, а важным центром дзэн-буддизма оказалась Камакура.

Многих воинов привлекали дисциплина и прямота дзэнских практик, суровость медитаций, а также возможность достичь личного просветления. В отличие от учений Других сил, например Чистой земли или Нитирэна, дзэн учил, что просветления можно достичь здесь и сейчас, полагаясь исключительно на собственные усилия. Причем просветление достигалось не методическими рациональными методами, например изучением сутр, а, наоборот, лучшим способом считалась медитация, то есть путь самого Будды. Интенсивная медитация дзадзэн могла прорвать иллюзорную завесу чувств и рационального мышления и вывести человека в состояние Будды спонтанно и напрямую.

В период японского Средневековья сложились два направления школы дзэн. Риндзай, основанный монахом Эйсаем (1141–1215), которого считают распространителем культуры зеленого чая в Японии, делал основной упор на «внезапное просветление», происходящее вследствие размышления над коаном — историей, диалогом или фразой, содержащей абсурдные или противоречивые суждения, чтобы увести разум с уровня рационального мышления. Наставники дзэн проверяли успехи своих учеников, задавая им вопросы на основе коанов. На западе коаны часто называют загадками без ответа; самые известные примеры — это «Как звучит хлопок одной ладонью?» и «Имеет ли собака природу Будды?». Однако изучение коанов лучше описано в качестве способа понять высказывания, сделанные прежними наставниками дзэн, либо осознать мир с точки зрения просветленного. Изучение коанов было обычным процессом с собственной программой и вехами. Наставники дзэн ожидали от своих учеников конкретных правильных ответов. Сборники коанов и комментарии к ним, например «Записи синего утеса» XII века, составляют важную часть литературы дзэн. Нижеприведенный пример взят из «Заставы без ворот» — сборника 49 коанов и комментариев к ним, составленного в XIII веке учителем чань, известным в Японии под именем Мумона Экая.

НАНСЭН УБИВАЕТ КОШКУ

Случай

Однажды монахи западного и восточного крыла ссорились из-за кошки. Нансэн поднял кошку и сказал: «Слушайте меня, монахи! Если кто-нибудь из вас сможет сказать хотя бы одно слово дзэн, я выпущу ее; если нет, я убью ее!» Ему никто не ответил, и он убил кошку. К вечеру в монастырь вернулся Дзёсю. Узнав от Нансэна о случившемся, он снял туфлю, положил ее себе на голову и ушел. «Если бы ты был здесь утром, я бы пощадил кошку!» — воскликнул Нансэн.

Комментарий Мумона

Скажи мне, зачем Дзёсю положил туфлю себе на голову? Если ты можешь выразить смысл его слов и действий, они были не напрасны; если нет, ты в опасности.

Стихотворение

Если бы Дзёсю был там,

История приняла бы другой оборот.

Он выхватил бы нож,

И Нансэн умолял бы о пощаде^[31].

Хотя эта история может показаться нелогичной, последователи дзэн полагают, что она выражает истины, очевидные тем, кто испытал истинное переживание дзэн. Оценивать, достигли ли ученики этого переживания, было задачей наставников дзэн — длинной цепочки учителей, восходящей в легендах к самому историческому Будде.

Под покровительством сёгуна и воинского сословия Риндзай-дзэн построил систему из нескольких сотен официально поддерживаемых монастырей в Камакуре, Киото и в провинциях. Они стали центрами развития искусств, связанных с дзэном, таких как устройство пейзажных парков, каллиграфия и монохромная живопись, а также чайная церемония (о ней подробнее см. далее в этой главе).

Второй изначальной школой дзэн была Сото, привезенная из Китая монахом Догэном (1200–1253). Согласно ее учению, ядром практик дзэн была медитация дзадзэн, называемая «просто сидением». Догэн отринул официальное покровительство, которое привязывало Риндзай к правящим элитам, и основал свой храм Эйхэйдзи в сельской префектуре Фукуи, вдали от соблазнов Камакуры и Киото. В Сото развитие медитативного осознания себя не было привязано исключительно к практикам дзадзэн; самоосознание было необходимо и во время повседневных занятий — работы, приема пищи, прогулок или отдыха. В сборнике «Тэндзо кёкун» («Уроки дзэнского повара») Догэн тщательно разъяснял повседневные обязанности монастырских поваров, подчеркивая возможности для практик осознанности. Например, подобные советы найдем в следующем отрывке: «Промывая рис, убери весь песок. Делая это, не потеряй ни зернышка риса. Глядя на рис, старайся одновременно видеть и песок; глядя на песок, увидишь рис. Аккуратно проверь и то и другое. Тогда блюдо с шестью вкусами и тремя свойствами получится у тебя просто и естественно»^[32].

После смерти Догэна учения и практики Сото начали включать в себя также народные верования, молитвы о материальных благах и элементы эзотерического буддизма. Все это делало Сото более привлекательным для народа, чем Риндзай. В результате Сото массово распространился среди крестьян и самураев северной части Японии.

Искусство и культура воинского сословия

Поднявшись на вершину политической иерархии, воинское сословие начало устанавливать собственные культурные и общественные нормы. Воинский идеал выражался в идее баланса между бун и бу, то есть искусством мира и искусством войны. С одной стороны, военные элиты должны были деятельно поддерживать бу — боевые искусства, особенно стрельбу из лука, но также не забывать и о мече. Этические идеалы воинского поведения — героизм, верность и готовность умереть за своего господина — воспевались в героическом эпосе (например, в «Повести о доме Тайра»), однако далеко не всегда воплощались в реальности. Подъем воинского сословия оказался на руку ремесленникам, изготовлявшим оружие, доспехи, шлемы и конскую упряжь — все это поднялось на новый технологический и эстетический уровень. Оружие становилось роскошным: клинки смертоносных мечей и кинжалов богато украшали прихотливой резьбой, их рукояти оборачивали акульей кожей, а в лакированных ножнах делали специальные кармашки для палочек для еды или заколок для волос. В доспех, традиционно изготовляемый из лакированной кожи для защиты от непогоды, начали включать железные и стальные пластины для лучшей защиты от аркебуз^{22}.

С другой стороны, военной элите для службы на чиновничьих постах также приходилось совершенствоваться в бун — навыках управления, включавших грамотность и культурное развитие. Сельский самурай невысокого статуса не имел ни времени, ни ресурсов, чтобы научиться грамоте и культуре, однако по мере повышения статуса воинского сословия военные элиты овладевали хитростями культурного времяпрепровождения, необходимыми для взаимодействия с придворными и высокопоставленными монахами. Они на равных участвовали в литературных салонах и становились заслуженными покровителями художников и драматургов.

Тем не менее у воинского сословия были собственные духовные и культурные стремления, созданные по образцу придворной знати, но не копирующие его. Старые буддийские школы Киото, такие как Сингон и Тэндай, ассоциировались с Императорским двором, а сёгуны хотели создать собственную религиозную власть и легитимизацию. Советниками их были священники дзэн, и идеалы дзэна наряду с конфуцианством оказывали глубокое воздействие на множество аспектов воинского сообщества, включая искусство. Многие основные виды искусства, ассоциирующиеся со средневековым периодом, например монохромная живопись тушью, создание ландшафтных садов, театр Но или чайная церемония (о ней подробнее см. в главе 5), являются важной частью особой культуры дзэн, которая руководствуется эстетическими идеалами абстрактности, простоты и асимметричности, равно как и предпочтением вещей грубоватых, выцветших или брошенных (ваби или саби). Считалось, что югэн — медитативная эстетика неподвижности и таинственности, характерная для театра Но, — пробуждает вечное и глубинное в человеке. Подобные вкусы обозначали отказ от эстетических предпочтений придворной культуры эпохи Хэйан с ее любовью к многоцветным роскошным декоративным стилям и к более легкомысленным развлечениям. Эпоха войн и воинов усилила ощущение ненадежности печального бытия, поэтому эстетика, ценимая в этот период, отражает сдвиг от придворной роскоши к скупому, минималистичному стилю, который нравился воинам.

Живопись и каллиграфия дзэн

Мастера дзэн под покровительством воинского сословия часто достигали вершин в искусстве монохромной живописи тушью и в каллиграфии. В каком-то смысле рисунки дзэн можно одновременно назвать импрессионистскими и экспрессионистскими. Художник, изображая абстрактные или идеалистичные природные пейзажи при помощи туши — средства, мгновенно создающего рисунок, не подлежащий исправлениям, по-видимому, выражает внутреннюю самость и духовную энергию через живость или изящество своей кисти.

Восстановив связи с Китаем, монахи регулярно ездили из Японии на континент. Монастыри Риндзай-дзэн стали центрами китайской учености и искусства. Японские художники овладевали там приемами монохромной живописи тушью (суми-э), накопленными мастерами суми-э династии Сун (960–1279). Простота и строгость рисунков, выполненных только черной тушью, нравились как монахам дзэн, так и воинам, их покровителям. Художники эпохи Сун использовали лаконичные штрихи на вертикальных свитках для изображения птиц или растений — бамбука или орхидеи; особенно поражают их импрессионистичные пейзажи с соснами на скалистых утесах. Японские художники опирались на китайские композиции, однако делали свои работы в более крупных форматах: на больших складных ширмах (бёбу) или на раздвижных бумажных дверях (фусума), разгораживавших пространство дворцов и усадеб на отдельные комнаты (о них см. главу 5).

Одним из величайших японских мастеров этого искусства был священник дзэн по имени Сюбун (? — 1460), живший в XV веке. Его считают основателем японско-китайского стиля «идеального пейзажа», изображающего ви́дение китайских природных ландшафтов. Для этого стиля характерна особенная передача пространства: ясное различение переднего, среднего и заднего планов, свойственное мастерам Сун, скрадывается, а вместо этого используется более абстрактный подход со свободным чувством пространства, в котором горы, скалы, деревья и прочие объекты как бы витают в воздухе. К сожалению, до наших дней сохранилось очень мало работ Сюбуна.

Ученик Сюбуна Сэссю (1420–1506) стал самым известным мастером японской пейзажной живописи тушью. Сэссю также был священником Риндзай-дзэн и помимо пейзажей блестяще владел разнообразными стилями и тематиками: он рисовал и цветы, и птиц, и портреты. В своих работах он использовал порывистые, насыщенные мазки, свойственные китайским живописцам, и их приемы изображения пространства, отвергнутые его учителем Сюбуном. Тем не менее Сэссю позаимствовал у Сюбуна некоторую абстрактность. Например, в пейзаже «Зима» странные одномерные тени гор на заднем плане контрастируют с отчетливо изображенными холмами, деревьями и замком на переднем и среднем планах, а в центре картины доминирует необъяснимая черная ломаная линия. Поль Варли отметил, что «Зима» — «абстрактная мозаика поверхностей, которая выглядит поразительно похоже на работы современных кубистов»^[33]. Также Сэссю писал в стиле «ломаная тушь» (хабоку сансуй), в котором абстрактные пейзажи создаются при помощи взрывных всполохов туши, размывов и свободных штрихов. Пейзажный стиль хабоку унаследовали и развили ученики Сэссю — Соэн (1489–1500)^{23} и Тосюн (1506–1542).

Сады дзэн

Императорские дворцы и резиденции вельмож эпохи Хэйан располагались в тщательно спланированных садах с ручьями и прудами, на которых строили рыбацкие павильоны, где аристократы часто слагали стихи, вдохновляясь видами сада. Иногда они пускали свои стихи по воде — в пруд или по течению ручья. Но в Средневековье появился новый тип сада: в нем камни, вода и жизненные циклы растений использовались, чтобы передать «природный вид», — иными словами, полноразмерный пейзаж воспроизводился в миниатюрном размере. Садовники дзэн экспериментировали с новыми абстрактными способами применения камней и песка в сухих пейзажных садах (карэ-сансуй), где гравий, песок, мох и камни заменяли не только воду, но даже цветы, травы и деревья. Камни разных форм и текстур использовались для передачи как природных объектов, например гор и водопадов, так и рукотворных, например мостов. Песок, гравий или галька были тщательно выровнены граблями в виде волн и окружностей, чтобы создать ощущение водной поверхности.

Новый подход к садовому искусству связан с именем настоятеля храма Надзэндзи в Киото, священника Риндзай-дзэн Мусо Сосэки (1275–1351), который создал знаменитый Сад мхов в Сайходзи с использованием более 120 видов пышных мхов, а также известные сады Тэнрюдзи — все эти объекты входят в список Всемирного наследия ЮНЕСКО. Сады камней Тэнрюдзи устроены таким образом, что посетители, гуляя вокруг центрального пруда, видят, как меняется пейзаж. Камни и валуны изображают водопад, каскадом ниспадающий в пруд, и карпа, преодолевающего пороги водопада^{24}. Два холма за пределами сада также включены в общий замысел при помощи приема сяккэй, объединяющего фоновые виды с садовой планировкой.

Самый известный сухой пейзажный сад дзэн, создание которого приписывается мастеру Соами (1472–1525), находится в храме Рёандзи в Киото. Этот сад изображает океан с островами, выходящими на поверхность. Он представляет собой плоский прямоугольник, засыпанный белым гравием, на котором граблями сделаны прямые бороздки, а также разложены по одному и группами 15 валунов, вокруг которых кольцами идут бороздки из гравия. На сад предполагается смотреть, сидя на прилегающей веранде, причем камни разложены таким образом, что с любого места под любым углом зрения видны только 14 камней из 15. Легенда гласит, что 15-й камень можно увидеть, только достигнув просветления. Соами также создал замечательный песчаный сад у Серебряного павильона — усадьбы вышедшего в отставку сёгуна Асикага Ёсимаса. В этом саду чередующиеся дорожки бороздчатого и гладкого песка и гравия ведут к тщательно устроенной массивной насыпи песка с плоской вершиной, которая, по замыслу автора, изображает священную гору Фудзи.

Два фундаментальных принципа, лежащих в основе искусства садов дзэн, — это воссоздание естественной среды и обращение к интуитивному, нерациональному зрителя. Абстрактная природа сухих пейзажных садов позволяет посетителям подключить собственное воображение и представить реальный пейзаж, который отражен садом камней. Монахи дзэн также считали сад камней хорошим подспорьем в достижении просветления, которое нисходит не только благодаря медитации дзадзэн или изучению коанов, но и благодаря осознанности в таких простых повседневных делах, как чистка овощей к монастырской трапезе или тщательная работа граблями для поддержания такого сада.

Театр Но

Еще одной сферой художественного развития дзэнской эстетики является театр Но — старейший из дошедших до нас видов японского театра, зародившийся в XIV веке. Представление Но состоит из торжественных, строго ритуализированных танцев, музыки и актерской игры, которые строятся вокруг главного героя в маске (ситэ), обычно изображающего воплощение или дух какого-либо исторического деятеля, вернувшегося на знаковое для себя место. Ситэ скрывает мощную эмоцию, например ревность, ярость или горе, которая мешает духу найти покой после смерти. Истинная сущность главного героя проявляется на протяжении пьесы. Сюжеты театра Но происходят из различных источников, включая народные сказки, «Повесть о Гэндзи», «Повесть о доме Тайра», и изобилуют буддийскими идеями кармы, перерождения, страдания и бренности бытия.

Актеры разговаривают и поют стихами в сопровождении небольшого хора. Ритм и темп имеют огромное значение: схема предполагает величественное вступление (дзё), нарастание темпа пьесы (ха) и кульминацию в быстром, интенсивном финале (кю). Подобный ритм «дзё-ха-кю» лежит в основе многих других видов японского искусства, от поэзии «сцепленных строф» (рэнга) до чайной церемонии и боевых искусств, таких как кэндо. Танец, представление и ритм Но расцвечиваются музыкой флейты и барабанов и пением хора.

Ключевым элементом представления Но являются костюмы и особенно маски. Маски изображают тип персонажа: мужчин и женщин разного возраста, святых, богов, а также демонов и духов. Все маски театра Но делятся на пять категорий: боги, воины, женщины, демоны и прочие. Во многих пьесах главный герой меняет маски, проявляя свою истинную сущность. К примеру, в «Аои-но уэ», основанном на эпизоде «Повести о Гэндзи», прекрасная маска главной героини Рокудзё, возлюбленной Гэндзи, сменяется маской рогатого демона (Хання), выражая ее ревность и печаль из-за неверности любимого. Одна из основных сложностей для актеров заключается в том, чтобы показать эмоции персонажей, несмотря на маску. Это особенно важно в случае женских масок, на которых изображено отсутствующее или нейтральное выражение, в отличие от масок воинов и демонов. Маски вырезают и расписывают искусные мастера, которые способны создать их так, чтобы поворот головы актера уже немного менял выражение лица персонажа в восприятии зрителей. Костюмы роскошны и тяжеловесны: они состоят не менее чем из пяти слоев одежд, причем верхнее одеяние сшито из богатой камчатной ткани, парчи или вышитого шелка. На голову актеры надевают парики, шляпы и иные уборы.

Хотя костюмы и роскошны, остальные элементы театра Но воплощают ту же аскетичность и абстрактность, что и другие виды дзэнского искусства. Декорации — лодки, повозки или хижины — редко детализируют, ограничиваясь абстрактными контурами объекта. Веер в руках актера способен изображать чашку сакэ или кинжал. Жесты актеров также сдержанны и весьма стилизованны: к примеру, поднятая определенным образом к маске рука обозначает рыдания. Многие виды актерских движений, таких как примечательная походка, при которой ступни почти не отрываются от пола, можно увидеть и в традиционных боевых искусствах, и в чайной церемонии, и в величавости, ожидаемой от дзэнских священников. Тем самым декорации и движения Но воплощают стремление к экономии средств и предпочтение воображения реализму, так характерные для дзэна.

Выделяют несколько источников возникновения Но: и танцы в масках, исполняемые в святилищах в качестве ритуальных молитв о мире или обильном урожае, и сельские виды танцев и музыки, исполняемые в сезон посадки риса (дэнгаку), и акробатические танцевальные преставления (саругаку). Их превращение в элитное искусство связывают с отношениями сёгуна Асикаги Ёсимицу и одаренного актера и драматурга Дзэами Мотокиё (1363–1443). В 1374 году 17-летний Ёсимицу присутствовал на пьесе «Окина», которую играла в святилище труппа саругаку под руководством актера Канъами. Второстепенную роль в пьесе играл Дзэами, 11-летний сын руководителя. Сёгун влюбился в миловидного мальчика, что было не редкостью среди самурайских элит, которые, подобно древним грекам, порой испытывали эротическое влечение к юношам. Ёсимицу взял под покровительство Дзэами вместе с его труппой, но некоторым привязанность сёгуна к этому мальчику казалась позором. Когда Ёсимицу построил специальную платформу, с которой вместе с Дзэами мог наблюдать за живописным зрелищем парада колесниц на ежегодном фестивале Гион в Киото, один из придворных написал:

Сёгуна сопровождал мальчишка, актер Ямато саругаку: он смотрел на представление из ложи сёгуна. Сёгун, который уже некоторое время демонстрировал благорасположение к этому мальчишке, сидел с ним на одной циновке и кормил едой из своей тарелки. Эти актеры саругаку не лучше нищих попрошаек, но, коль скоро этот мальчик прислуживает сёгуну и любим им, все выражают ему свою благосклонность. Кто дарит ему подарки — бесчестит себя, как сёгун. Даймё и другие наперебой заваливают его подарками неслыханной цены. Сплошное беспокойство!^[34]

К 20 годам, унаследовав труппу, Дзэами снискал всеобщее одобрение своими актерскими талантами. К 30 он начал писать пьесы, среди которых много популярнейшей классики репертуара Но, а также критику и советы по актерским приемам. В своих работах он превозносил югэн — эстетический стиль, для которого высшим идеалом являются глубина и таинственность. Этот стиль, помимо театра Но, существовал во всех видах искусства. Чтобы достичь югэна в игре, Дзэами предписывал актерам изучать поэзию и искусство одеваться, а также доводить до блеска все жесты и реплики. После падения сёгуната Асикага театр Но оставался для воинского сословия важным средством демонстрации своей приверженности культуре. В конце XVI века великий объединитель Тоётоми Хидэёси (о нем см. главу 5), родившийся в крестьянской семье, решил, что игра в театре Но с глубоким изучением его эстетики была лучшим способом продемонстрировать аристократам и священникам, что он не хуже их в культурном отношении. Остальным воинским элитам приходилось изучать Но, чтобы не потерять благорасположение Хидэёси. Основатель третьего и последнего сёгуната Токугава Иэясу также был покровителем Но, а порой и сам играл в пьесах.

Другие жанры литературы и изобразительного искусства

На протяжении Средних веков способность к поэтическому творчеству оставалась важнейшим навыком при дворе. Экс-император Готоба заказал восьмую императорскую поэтическую антологию «Синкокинсю», которая считается величайшим сборником японских стихов после «Манъёсю». Над сборником работали шестеро придворных, включая одного из лучших японских поэтов Фудзивара-но Тэйка (1162–1241); в результате в книгу вошло около 2000 произведений. Последовательность стихотворений была тщательно выверена: стихотворения на определенную тему, идущие подряд, были связаны похожими словами или выражениями. Среди тем были «Весна», «Песни странствий», «Песни любви».

Тэйка в своем «Руководстве по сочинению стихов» ратовал за использование языка известных старых мастеров, утверждая: «Нет учителей в японской поэзии. Но тот, кто возьмет старинные стихотворения своими учителями, проникнется старинным духом и выучится словам, взятым у старых мастеров, — разве такой сочинитель сможет не научиться поэзии?»^[35] Однако критики отмечали, что такие настроения приводили к совершенному отсутствию оригинальности в стихах и к использованию затрепанных клише, а также пробуждали ностальгию, напоминая о тех золотых временах, когда аристократы пользовались непререкаемым авторитетом и властью. Тэйка также собрал «Хякунин иссю» («Сто стихотворений ста поэтов») — антологию сотни стихотворений ста разных поэтов. Этот сборник стал основой для одноименной карточной игры, до сих пор весьма популярной в Японии во время новогодних праздников.

Стихотворения «Синкокинсю» написаны в более меланхолическом и торжественном тоне, чем «Кокинсю» эпохи Хэйан, в которых в основном демонстрируются изящество и игра слов. Особенно горьки два стихотворения буддийского священника Сайгё (1118–1190), известного своими стихотворениями о долгих путешествиях в одиночку, которые позднее вдохновляли Мацуо Басё (см. главу 7).

Возле заглохшего поля

На одиноком дереве

Слышен в сумерках голос:

Голубь друзей зовет.

Мрачный, зловещий вечер.

Далеко от всех,

В ущелье меж горных скал,

Один, совсем один,

Незрим для взоров людских,

Предамся тоскующей думе^[36].

Однако самым характерным для средневековой эпохи литературным жанром был военный эпос (гунки), изобилующий сведениями об исторических событиях и сражениях с Х по XIV век Эти произведения отражали ценности и культурные идеалы приходящего к власти воинского сословия. Подобно греческому эпосу, «Илиаде» и «Одиссее», такие истории первоначально рассказывались слепыми монахами-песнопевцами, которые запоминали сюжеты и пересказывали их под аккомпанемент бивы — инструмента, похожего на лютню. Многие из них не записывались на протяжении долгого времени после событий, о которых повествовали. Так, хорошо известная версия «Повести о доме Тайра» оставалась изустной до 1371 года. В таких военных историях смешивались правда и вымысел: они были основаны на исторических событиях, но часто искажали деяния отдельных воинов или вводили выдуманных персонажей. Следуя за взлетом военного сословия, эти истории прославляли храбрость и воинскую доблесть, идеализированно-романтически описывая военные походы и свершения на полях сражений. Из этих произведений видно, какие ценности исповедовало воинское сословие: в первую очередь это верность господину, вплоть до пожертвования собственной семьей или своей жизнью для спасения сюзерена. Особенный почет в них полагается тем воинам, которые ведут аскетическую жизнь, контролируют свои эмоции и желания ради победы.

Эти идеи станут основой для так называемого кодекса бусидо — пути буси, или самурая. Кодекс не получил серьезного развития вплоть до последующих веков, когда наступил период мира; именно в мирное время понадобилось рациональное объяснение статуса и привилегий воинского сословия, более не жившего войной. Героический эпос изображал доблестных воинов, которые высоко ценят свою честь и статус. Встречаясь на поле брани, каждый из противников оглашал свою родословную и заслуги, чтобы оценить, достойный ли противник ему попался. На самом деле война была куда хаотичнее и грубее. Воины охотно занимались обманными маневрами и партизанской войной; они убивали невинных и сжигали деревни в погоне за победой и наградой.

В эпосе изображения воинского и аристократического сословий заметно отличаются. Поскольку многие истории сочинялись придворными, в них описывались неприглядные различия между утонченными придворными манерами и воинской грубостью. Эта разница с живостью передана в «Повести о годах Хогэн», описывающей ночную стычку 1156 года между войсками Тайра и Минамото, вызванными в Киото, с одной стороны, императором Госиракавой, а с другой — императором в отставке Сутоку, когда спор между ними перешел в военные столкновения в столице — впервые за последние 300 лет. В этой истории воин клана Минамото Минамото-но Тамэтомо рассказывает Сутоку и его министрам свой план битвы, советуя напасть ночью на дворец Госиракавы, поджечь его с трех сторон, а с четвертой поджидать спасающихся и добивать их. Министр Левой руки Фудзивара-но Ёринага отвергает такой план как «грубое решение, которое даже не обсуждается», поскольку недостойно, когда борьба между императорами принимает такие мошеннические и бесчестные формы^[37].

В «Повести о смуте годов Хэйдзи» («Хэйдзи-моногатари»), рассказывающей о нападении Минамото на войска Тайра-но Киёмори, обосновавшиеся в столице в 1159 году, дается редкое описание поджога и резни придворных, устроенных воинами. Здесь Минамото-но Ёситомо принимает тот самый план, предложенный Тамэтомо, и поджигает дворец экс-императора Госиракавы:

А что творилось во дворце на Третьем проспекте, и сказать страшно. Воины перекрыли все ворота и подожгли дворец со всех сторон. Огонь свирепо вздымался к небу, ветер неистово поднимал клубы дыма. <…> воины убивали их стрелами и рубили мечами. Кто не сгорел в огне, того поражала стрела, а кого не достала стрела — тот горел в огне. Убегая от стрел, спасаясь от огня, люди бросались в колодец. Те, кто оказался внизу, нашли смерть в воде. Кто наверху — тех завалил пепел и горящие головни от рушащихся в пламени многоярусных павильонов. Выживших не было^[38].

Воины из восточных провинций, принадлежавших Минамото, считались самыми опасными и свирепыми: умелый всадник мог натянуть самый большой лук, способный пробить доспех. Воины с востока были закалены в боях и выглядели особенно стойкими по сравнению с вассалами Тайра-но Киёмори и сёгуна Асикага, разнежившимися от роскошной жизни в столице. Разница между такими «придворными воителями» и их противниками из провинции с горечью описана в эпизоде «Смерть Ацумори» из «Повести о доме Тайра», в котором Ацумори, юный командир отряда Тайра, встречает Кумагай-но Наодзанэ, вассала Минамото. Ацумори богато одет по придворной моде: «На всаднике светло-зеленый панцирь, книзу переходящий в темно-зеленый, на кафтане вышиты журавли, на голове двурогий шлем, у пояса меч с золотой насечкой, под всадником серый в яблоках конь под седлом, украшенным позолотой»^[39]. Наодзанэ грубо стаскивает воина с коня, сбивает с него шлем, чтобы отрубить ему голову, но останавливается, увидев красавца с напудренным лицом и начерненными зубами. Он хотел бы оставить юношу в живых, но боится, что Ацумори попадет в лапы его более жестоких товарищей, поэтому сам с огромным сожалением отрубает ему голову. Среди вещей убитого находится флейта, которую подарил его деду император Тоба, и Наодзанэ восхищается, что воин взял с собой на поле битвы такую ценную и изящную вещь. Этот эпизод был описан в бессмертной классической пьесе театра Но «Ацумори» кисти Дзэами, в которой призрак юного воина является священнику, ставшему реинкарнацией Наодзанэ, и объявляет ему, что, хоть раньше они и были врагами, теперь они товарищи в буддийском законе.

«Повесть о доме Тайра» — самое знаменитое произведение героического эпоса. В канонах японской литературы до эпохи модерна она занимала второе место, уступая только «Повести о Гэндзи». Как и «Гэндзи», «Тайра» оказала глубочайшее влияние на последующую культуру, выступая источником прецедентных текстов для пьес Но и Кабуки, для живописи и гравюр. В эпоху модерна эта классика находит свое переложение в фильмах, на телевидении и в комиксах манга. Эпос охватывает десятки лет, всесторонне описывая расцвет и падение клана Тайра и поражение в войне Гэмпэй против Минамото. Симпатии «Повести» в основном на стороне Тайра. Хоть Тайра-но Киёмори показан как заносчивый тиран и злодей, клан Тайра в целом вызывает сострадание — это аристократический род, потерпевший поражение от грубых провинциальных воинов Минамото. Хотя падение дома Тайра изображено трагически, как и подобает военной саге, «Повесть» также ценит воинскую доблесть, восхваляя Минамото за их навыки военной стратегии, храбрость и крепкие связи командиров и воинов.

«Повесть о доме Тайра» также пронизана религиозными идеями, например важными для буддизма мотивами кармы и бренности всего сущего. Закон кармы особенно наглядно прослеживается в образе Киёмори, гордыня и злодеяния которого приводят к падению его клана. Непостоянство (мудзё) — мотив, важный как для буддийского учения, так и для средневековых японских ценностей. Он заключается в том, что человеческое (да и любое другое) существование изменчиво, оно постоянно перетекает от роста к упадку. Непостоянство проявляется во взлетах и падениях даже самых властительных фигур своего времени, как это заявлено в знаменитом начале «Повести о доме Тайра»:

В отзвуке колоколов, оглашавших пределы Гиона,

Бренность деяний земных обрела непреложность закона.

Разом поблекла листва на деревьях сяра в час успенья —

Неотвратимо грядет увяданье, сменяя цветенье.

Так же недолог был век закосневших во зле и гордыне —

Снам быстротечных ночей уподобились многие ныне.

Сколько могучих владык, беспощадных, не ведавших страха,

Ныне ушло без следа — горстка ветром влекомого праха!^{25}^[40]

Также в средневековый период бурно развивалось искусство портрета и иллюстрирования свитков (эмакимоно). В период Хэйан черты людей передавались скорее в общем виде, нежели реалистически, и слишком явное жизнеподобие могли бы счесть грубостью. Однако в XII веке портреты (нисэ-э) стали гораздо ближе к реальности в передаче черт своих моделей. Фудзивара-но Таканобу (1142–1205) специализировался на крупномасштабных портретах, которые не только ухватывали различия между глазами, носами и губами его заказчиков, но воплощали дух этих людей. Его знаменитый портрет Минамото-но Ёритомо изображает сёгуна с торчащими зубами и носом картошкой, однако стальной сфокусированный взгляд Ёритомо не оставляет у зрителя сомнений в силе его характера. Другой художник, Бокусай, уловил внешнее сходство и характер наставника дзэн Иккю Содзюна (1394–1481): на портрете лицо человека с плотно сжатыми губами, в его взгляде недоверчивость, усталость от жизненных забот и в то же время острый ум. Сами художники зачастую писали только лицо портретируемого, оставляя одежду, тело и фон менее искусным ремесленникам.

От эпохи Средних веков до нас дошли сотни иллюстрированных свитков, посвященных различной тематике. Некоторые, как приведенные выше фрагменты, изображают монгольское нашествие или восстание годов Хэйдзи, то есть батальные и военные сцены. Такой жанр называется «рисованием в мужском стиле» (отоко-э), в отличие от декоративного «рисования в женском стиле» (онна-э), описанного в главе 3. Помимо батальных сюжетов существуют иллюстрированные свитки, основанные на эпизодах из знаменитых произведений или отображающие религиозную тематику: жития религиозных подвижников, история знаменитых храмов и святилищ, дидактические рисунки буддийского рая и ада, которые носили с собой странствующие проповедники. Одним из самых популярных иллюстрированных свитков является «Тёдзюгига» («Юмористические рисунки животных и людей») — комплект из четырех сатирических свитков, выполненных монохромной тушью, который изображает животных, ведущих себя как люди: обедают отдыхающие на пикнике, борются сумоисты, священники проводят ритуалы. Эти свитки высмеивали буддийское духовенство XII века: в одной сцене обезьяна-священник читает молитвы перед алтарем Будды, изображенного в виде толстой скучающей лягушки.

Изменения в социальном положении женщин высших сословий

В период Хэйан женщины высшего сословия нередко обладали заметным влиянием: они получали образование, могли наследовать собственность наравне с мужчинами, имели право владеть землей, назначаться на придворные должности независимо от своих мужей и завещать свою собственность кому пожелают. Однако в отличие от аристократических традиций разделения наследства поровну между сыновьями и дочерьми, что со временем приводило к раздроблению имущества и обнищанию рода, новое, воинское высшее сословие следовало идее майората, то есть отдавало все семейное имущество какому-то одному выбранному наследнику мужского пола. В результате к XIV веку имущественные права женщин были заметно урезаны.

Ухудшению женского положения способствовало и изменение практик места жительства в браке. Юные аристократы Хэйан наследовали своим предкам по отцовской линии, но проживали в материнском доме. Отец/муж мог жить там же или просто навещать жену, но детей растили и воспитывали родственники по материнской линии. В отличие от аристократов, браки между влиятельными родами воинского сословия были вирилокальными, то есть молодожены поселялись в доме мужа, а новобрачную в нем принимали в качестве невестки. Таким образом, материнская семья теряла всякий контроль над внуками, что приводило к отсутствию какого-либо интереса к поддержке женского благосостояния, образования и любого другого вида капитала, нацеленного на привлечение влиятельных женихов. К XVI веку к моменту свадьбы женщины высших сословий не имели никакого независимого дохода, полностью переходя в экономическую зависимость от семьи мужа; также они больше не имели права выбирать имя наследнику или участвовать в судебных процессах.

Брачные ритуалы также изменились фундаментальным образом: от небольшой домашней церемонии, сводившейся к обмену рисовыми лепешками у очага женщины, чтобы закрепить сексуальную связь, до тщательно регламентированного публичного соглашения между двумя домами. С распространением вирилокального проживания воины превращали переселение невесты в дом жениха в пышную процессию с паланкинами, повозками и свитами слуг в сопровождении вассалов. В XVI веке Ходзё Удзимаса на торжественное переселение невесты в свой дом послал 12 паланкинов, 3000 коней и 10 000 вассалов. Подобная свадебная обрядность была зрелищным представлением, призванным продемонстрировать мужскую власть и силу, иными словами — что женщина больше не считалась относительно равноправным партнером, а была лишь пешкой в политических и военных играх знатных родов. К периоду Токугава (1603–1867) женщины правящего воинского сословия оказались экономически, сексуально и идеологически зависимы от мужской части своих семейств. При правлении военных высшей целью стало продолжение рода (иэ) по мужской линии наследования, так что женщины оказались нужны в первую очередь для деторождения. Иногда женщин презрительно называли «животами взаймы», поскольку их основная ценность заключалась в способности родить наследника. Тем не менее в более низших сословиях — у крестьян и ремесленников — женщины трудились наравне с мужьями и поэтому имели больше влияния в своем доме.

Итак, по мере расцвета воинского сословия оно забирало у придворных их власть и богатства. В 1185 году Минамото основали собственную столицу в Камакуре, сложилась дуальная политическая система с сёгунами и их регентами, с одной стороны, и Императорским двором — с другой. К XIII веку нашествие монголов подкосило режим Минамото и его место занял более слабый сёгунат Асикага со столицей в Киото, который подражал придворному образу жизни, в то время как провинции утопали в хаосе и междоусобицах, что считалось признаком маппо — эпохи духовного упадка. В ответ на запросы общества в Японии появилось несколько новых буддийских направлений, предлагавшим воинскому сословию и простонародью простые, прямые способы достижения спасения и просветления. Верхушка военного сословия взяла под свое покровительство дзэн. Дзэнские эстетические идеалы — простота и торжественность — в результате повлияли на различные зарождающиеся жанры искусства, например на живопись, театр, поэзию и садовое искусство. Самый известный героический эпос Средневековья, «Повесть о доме Тайра», идеализирует войну и военную доблесть, однако включает в себя эпизоды, пронизанные буддийскими идеями кармы и бренности бытия. В последующий период междоусобиц такие добродетели, как верность своему господину, зачастую игнорировались воинами ради добычи — земли или власти.

Дальнейшее чтение

Conlan, Thomas D. From Sovereign to Symbol: An Age of Ritual Determinism in Fourteenth-Century Japan. New York: Oxford University Press, 2011.

Farris, William W. Heavenly Warriors: the Evolution of Japan’s Military, 500–1300. Cambridge, MA: Harvard, 1992.

Farris, William W. Japan’s Medieval Population: Famine, Fertility, and Warfare in a Transformative Age. Honolulu: University of Hawaii Press, 2006.

Goble, Andrew E. Kenmu: Go-Daigo’s Revolution. Cambridge, MA: Harvard, 1996.

LaFleur, William R. The Karma of Words: Buddhism and the Literary Arts in Medieval Japan. Berkeley: University of California Press, 1986.

Mass, Jeffrey P. The Origins of Japan’s Medieval World: Courtiers, Clerics, Warriors, and Peasants in the Fourteenth Century. Stanford, CA: Stanford University Press, 1997.

Mass, Jeffrey P. Yoritomo and the Founding of the First Bakufu: The Origins of Dual Government in Japan. Stanford, CA: Stanford University Press, 1999.

Oyler, Elizabeth, and Michael Watson. Like Clouds or Mist: Studies and Translations of No — Plays of the Genpei War. Ithaca, NY: Cornell East Asia Series, 2013.

Payne, Richard K., ed. Re-Visioning Kamakura Buddhism. Honolulu: University of Hawaii Press, 1998.

Segal, Ethan I. Coins, Trade, and the State Economic Growth in Early Medieval Japan. Cambridge, MA: Harvard, 2011.

Souyri, Pierre F. The World Turned Upside Down: Medieval Japanese Society. New York: Columbia University Press, 2003.

Yiengpruksawan, Mimi H. Hiraizumi: Buddhist Art and Regional Politics in Twelfth-Century Japan. Cambridge, MA: Harvard, 1999.

5. Раздробленность и объединение. 1460-е — начало 1600-х годов

Период между 1467 и 1568/1573 годами называют Сэнгоку дзидай — эпохой «воюющих провинций», или «воюющих княжеств». В этот период междоусобиц столкновения происходили на всех уровнях общества. Около 1500 года Япония переживала максимальную децентрализацию власти: ни Императорский двор, ни сёгунат не обладали ни политической силой, ни уважением. Вместо этого своими небольшими территориями правили более 250 сильных воинов — даймё. Многие из них первоначально были назначены губернаторами провинций — сюго — и превратили эти территории в собственные вотчины. В последней трети XVI века, после целого столетия междоусобных распрей, молодой амбициозный даймё Ода Нобунага (1534–1582) начал объединять страну. После его смерти этот процесс продолжили его преемники — Тоётоми Хидэёси (1536–1598) и Токугава Иэясу (1542–1616), основатель третьего и последнего сёгуната. Каждый из этих объединителей работал на основе достижений своего предшественника. В этой главе описывается эпоха Сэнгоку, политика троих объединителей, а также искусство и материальная культура этого периода: внутреннее убранство замков, чайная церемония и искусство создания цветочных композиций. Военные вожди поощряли такие занятия, чтобы придать своему правлению легитимность и цивилизованность. Многие из этих культурных практик по-прежнему оставались связаны с буддийской философией и традициями. В финале главы описано прибытие европейцев: сначала — португальцев и испанцев, принесших в Японию торговлю и католицизм, а после — голландцев и англичан. Вмешательство европейцев глубоко повлияло на расклад сил в период междоусобиц в Японии.

Политическое и социальное развитие

Война годов Онин-Буммэй (1467–1477), десятилетний конфликт из-за наследования должности сёгуна, опустошивший Киото и ослабивший мощь сёгуната Асикага, вылился в столетие военных междоусобиц. Война велась между западным и восточным союзами даймё, приходивших в Киото с десятками тысяч воинов, которые разоряли город, грабили и жгли храмы и дворцы. Придворные и горожане бежали от этого столичного хаоса, стараясь укрыться в своих провинциальных поместьях или в твердынях могущественных даймё, где они могли бы заниматься ремеслом по найму или учить жителей придворным искусствам и культуре. Оставшееся население столицы объединялось в отряды и укрепляло свои районы. Война завершилась неопределенно, и сёгунат Асикага официально остался у власти, хотя и изрядно обессиленный. В провинциях продолжали вспыхивать схватки между даймё и провинциальными воинами, и к 1500 году Асикага оказались сёгунами сугубо номинально, потеряв контроль даже над столицей, не говоря о провинциях.

Тоётоми Хидэёси описывал эпоху Сэнгоку как время, когда «страна была раздроблена, политика — в беспорядке, цивилизованность заброшена, а страна не подчинялась императорской власти»^[41]. В этот период междоусобиц аристократическая или военная родовитость значили куда меньше, чем военно-стратегические навыки; люди низкого происхождения низвергали своих господ, крестьяне — хозяев, а сыновья — своих отцов, чтобы забрать себе власть над землей. Это явление получило название гэкокудзё: «низший ниспровергает высшего». Удачливые воины, управлявшие своими небольшими территориями, были выходцами из самых разнообразных сословий. Их называли даймё («большое имя») — титулом, обозначавшим правителя полуавтономного княжества также и позднее, в эпоху третьего сёгуната Токугава, или хан (см. главу 6). Некоторые из даймё первоначально получили назначение от императора или сёгуна на должность управляющего провинцией или иную аналогичную. Они набирали себе отряды из местных воинов-землевладельцев (дзидзамураи), соглашавшихся стать вассалами и сражаться за господина в обмен на защиту их земельных прав, новые земли или иные награды. На вражеской территории они учиняли грабеж, разруху и насилие, но, как только враг сдавался, даймё старались установить законность и порядок и привести земли к процветанию. Они строили военные крепости, зачастую на утесах, окруженных рвами, чтобы защититься от нападений и защищать оттуда свои территории.

Даймё боролись друг с другом за провинции, мелкопоместные провинциальные землевладельцы сражались друг с другом и с даймё за территории — словом, война бушевала. В Ямасиро близ Киото дзидзамураи свергли своего даймё, подкупили крестьян понижением налогов и в результате удерживали провинцию под своим контролем в течение 10 лет. В других местах за крепостными стенами складывались собственные сообщества, члены которых отказывались платить налоги, а в случае ущемления их интересов устраивали бунты (икки) и партизанскую войну. Храмы и монастыри продолжали содержать свои отряды боевых монахов (сёхэй) и нападали на даймё либо друг на друга. Миряне — последователи движения Икко-икки, принадлежавшие к школе Истинной веры Чистой земли, устраивали восстания, известные сейчас как Икко-икки. Последователи этого движения верили, что все люди равны перед очами Амиды, без различия дворцовой или военной иерархии. Они жили сетью самоуправляемых анклавов, подчинявшихся храму Хонгандзи в Киото, где находился центр учения Истинной веры Чистой земли. В 1488 году союз верующих Икко-икки, состоявший из крестьян, дзидзамураев и низшего духовенства, захватил власть в провинции Кага и изгнал ее губернатора. Это было первым случаем в истории Японии, когда контроль над провинцией взяли простолюдины. Вожди пообещали крестьянам, даже не принадлежавшим к Икко-икки, снижение арендной платы и налогов и создание нового Царства Закона Будды (Буппорё), в результате чего восстание охватило близлежащие провинции. Городская же версия Икко-икки появилась в Киото в виде Хоккэ-икки — военных отрядов школы Хоккэ (принадлежала к буддийской школе «Нитирэн»). Они защищали простых жителей столицы и требовали отмены налогов. Более 20 их храмов-крепостей в больших городах были защищены рвами и валами. Отряды хотели захватить власть над всем Киото и устроить «царство Лотоса», однако их разбила коалиция храма Энрякудзи с горы Хиэй и могущественных даймё близлежащих провинций. В дальнейшем в походе против Хоккэ-икки огромные территории в Киото были разграблены, а множество мирных жителей убито.

Характерной иллюстрацией сложностей и хитросплетений военных конфликтов эпохи Сэнгоку может служить гражданская война в провинции Кага — Дайсё-икки (Войне Большого и Малого союзов), разгоревшаяся в 1531 году. Это была борьба между двумя направлениями Истинной школы Чистой земли за власть над провинцией Кага. В конфликте участвовали все окрестные даймё и дзидзамураи, а также последователи этих учений из других провинций. На следующий год центральный храм Хонгандзи в Киото был разрушен объединенными силами даймё и Хоккэ-икки. Храм восстановили в Осаке — он стал мощной цитаделью, из которой религиозный лидер продолжал отдавать приказы своим последователям сражаться с врагами веры.

Войны Сэнгоку периода с 1490 по 1530 год привели к образованию многочисленных владений, управляемых кланами даймё. На протяжении следующих 30 лет эти кланы интриговали, враждовали и объединялись, чтобы расширить подвластные территории. Самая распространенная стратегия расширения имела двойственный характер. Сначала армии придерживались тактики выжженной земли, сжигая, мародерствуя, убивая и забирая в солдаты крестьян, чтобы захватить территорию. Однако, установив свою власть, завоеватели быстро устанавливали на этих землях мир, чтобы вернуть население к экономически продуктивной деятельности.

В деревнях разрабатывали собственную тактику защиты против буйного насилия и грабежа, строя заграждения, запасая оружие и готовя тайники для продовольствия и ценностей на случай нашествия. Крестьяне играли на противоречиях противоборствующих даймё. Один из самых знаменитых фильмов режиссера Акиры Куросавы «Семь самураев» (1954) показывает прекрасный пример земледельческой деревни XVI века, которая наняла для защиты пестрый отряд независимых воинов (ронинов).

К 1550-м годам некоторые из наиболее могущественных кланов, например Такэда, Го-Ходзё и Мори, насчитывали в своих армиях свыше 50 000 человек и надеялись, что победы в регионах откроют им дорогу к власти над всей Японией. Они ждали случая, чтобы захватить Киото — ставку императора, откуда можно было установить контроль над центральной частью Японии. Чтобы одержать верх, требовались тактические навыки и стратегическое видение, не говоря уже о военной мощи. Тем не менее первым даймё, который получил таким образом власть над Центральной Японией, стал Ода Нобунага, молодой правитель небольшой провинции Овари на побережье Тихого океана. В 1566 году, в возрасте 27 лет, Нобунага показал себя военным гением, разбив многократно превосходящие силы даймё Имагавы Ёсимото. Он заключил стратегический союз с самыми могущественными даймё, в том числе с Мацудайра Мотоясу (предыдущее имя Токугавы Иэясу) и с Такэда Сингэном, выдав свою дочь за сына Сингэна. Нобунага мечтал создать объединенное государство, которое он назвал тэнка, что значит «Поднебесная», имея в виду всю Японию. Он запечатывал свои письма пурпурной печатью с надписью тэнка фубу, то есть «Поднебесная, подчиняющееся воинству», а себя рассматривал как тэнкадзина — правителя этого государства. Признание всей страны Нобунага первоначально завоевал, вернув в 1568 году на трон в Киото изгнанного сёгуна Асикага Ёсиаки. Тогда же Нобунага сделал щедрый жест, восстановив императорский дворец для почти нищего императора Огимати, которому для проведения коронационной церемонии пришлось полагаться на пожертвования богатых даймё. По свидетельствам современников, император был вынужден продавать образцы своей каллиграфии для сбора средств. Однако Ёсиаки устроил заговор против Нобунаги, объединившись с его религиозными и мирскими недругами, чтобы уничтожить восходящую звезду — молодого военачальника и правителя. В 1573 году Нобунага ответил тем, что с огромной армией осадил Киото и отправил сёгуна в изгнание, положив конец сёгунату Асикага.

Путь Нобунаги к власти над страной был тернист: амбициозные соперники-даймё пытались его сокрушить. Он избавлялся от них, используя как свой политический гений, так и новые технологии: налаживал военное стратегическое партнерство через брачные союзы и применял новое оружие, недавно завезенное из Европы. Нобунага захватил две крупные мануфактуры аркебуз, чтобы обеспечить себе доступ к огнестрельному оружию, и организовал отряд из 3000 бойцов, разделенных на три группы, что позволяло выдавать залпы каждые 10 секунд. Его соперники, полагаясь в основном на верховых мечников и лучников, были бессильны перед этим новым способом ведения войны.

Еще одним препятствием, встреченным Нобунагой на пути к объединению страны, было отчаянное сопротивление религиозных институций, включая армии буддийских монахов и союзы вооруженных мирян, например Икко-икки и Союз лотоса. В 1571 году Нобунага сжег Энрякудзи — главный монастырь школы Тэндай на горе Хиэй, важный символ власти официального буддизма. Несомненно, это деяние не принесло ему доброй славы. Он умертвил 3000 монахов и мирян в округе и до основания разрушил весь храмовый комплекс. Придворная аристократия, духовенство и даже некоторые воины были потрясены подобным святотатством, но Нобунага был беспощаден к своим врагам, и нападение на Энрякудзи было военной местью монастырю за его поддержку даймё-соперников. Из рассказа Ота Гюити, вассала Нобунаги, в «Записях о князе Нобунага» («Синтёко ки») об атаке на монастырь становится ясно, что Нобунага действовал из желания наказать монахов за помощь его врагам:

И тогда Нобунага призвал боевых монахов из Энрякудзи и пообещал, ударив сталью о сталь, что, если монахи будут верно служить ему, то он вернет монастырю все угодья в провинциях и оставит нетронутыми все их изначальные привилегии. Более того, для пущей убедительности он послал монахам грамоту с пурпурной печатью. Он также уточнил, что если их религиозные убеждения запрещают им поддерживать только одну сторону, то пускай не вмешиваются вовсе. Также Нобунага объяснил монахам, что если они нарушат эти условия, то он дотла сожжет всю гору^[42].

Однако монахи проигнорировали его предупреждение и продолжили поддерживать других даймё. И далее рассказ описывает последовавшую за этим расправу:

Поднимаясь вверх по горе пчелиным роем, войска Нобунаги в мгновение ока подожгли многочисленные статуи Будды, святилища, монашеские жилища и свитки сутр; они не пощадили ничего… Как прискорбно было наблюдать все это богатство, превращающееся в пепел! У подножия горы метались в ужасе мужчины и женщины, старые и молодые… Воины, выкрикивая боевые кличи, со всех сторон поднимались вверх по склону. Одну за другой они отрубали головы монахам и мирянам, детям, мудрецам и святым отшельникам без разбору. Они принесли головы господину Нобунаге со словами: «Вот священник высокого сана, благородный настоятель, ученый доктор — все известные мужи горы Хиэй…» Тысячи трупов лежали, разбросанные, как куча палочек, — такой печальный конец!^[43]

Хотя это деяние постоянно припоминают как пример свирепости Нобунаги, его десятилетняя борьба с Икко-икки в провинциях Этидзэн и Кага, во время которой он десятками тысяч уничтожал членов храма Хонгандзи, приверженцев школы Истинной веры Чистой земли, была еще более кровавой и жестокой. Террор Нобунаги закончился предательством одного из его военачальников, Акэти Мицухидэ. В июне 1582 года Мицухидэ, получив приказ вести армию на запад, вместо этого атаковал самого Нобунагу, который отдыхал в это время в храме Хоннодзи в Киото. Нобунага со своим наследником, старшим сыном Нобутадой, был вынужден совершить самоубийство в Хоннодзи — вот каким было кармическое воздаяние вождю, уничтожившему столько храмов. О том, почему Мицухидэ стал предателем, существует множество теорий, но ни одна из них не имеет достаточных подтверждений: одни считают, что Нобунага его унижал; другие — что он мстил за казненную мать; третьи — что он был марионеткой в руках Хидэёси или Иэясу.

В истории Нобунагу часто изображают жестоким тираном, при этом он отлично управлял страной: под его началом ускорилось экономическое развитие, поскольку он урезал права гильдий, начал выпускать стабильную валюту, строил корабли и дороги и поддерживал международную торговлю. К моменту смерти Нобунаги под его властью находилось 30 из примерно 60 провинций Центральной Японии, включая города Киото, Осаку и Сакаи. Задачу объединения страны продолжит его вассал Тоётоми Хидэёси.

Происхождение Хидэёси неясно, однако, вероятнее всего, он был сыном пехотинца, выходца из крестьян провинции Овари. При Нобунаге он был прислужником, носителем сандалий, однако вскоре благодаря своему стратегическому уму дослужился до руководящих постов. На его счету множество важных военных кампаний. Наголову разбив войска Мицухидэ, чтобы отомстить за смерть Нобунаги, а после устроив своему погибшему господину роскошные похороны, Хидэёси подтвердил свой статус преемника правителя страны. Он разбил одного за другим тех вассалов Нобунаги, которые не спешили признавать его власть, и вследствие череды завоеваний к 1585 году получил контроль над островом Сикоку, а к 1587 году — над островом Кюсю. Провинции, принадлежавшие Го-Ходзё из Одавары, последней мощной независимой силе восточного региона Канто, были захвачены в 1590 году. Хидэёси отдал эти внутренние восточные районы в управление своему мощному союзнику и одновременно сопернику Токугаве Иэясу, который построил собственную крепость на месте рыбачьей деревушки Эдо (ныне Токио).

Последние земли, не затронутые объединением, лежали далеко на севере. Там продолжались кровопролитные бои. Хидэёси построил туда новую дорогу, по которой переводил свои могучие армии вассалов-даймё. Местные даймё, соглашавшиеся признать власть Хидэёси, сохраняли свои земли; у тех же, кто противился, отбирали угодья. Даймё должны были согласиться на три условия: посылать своих жен и детей в Киото в качестве заложников; уничтожить все свои крепости, кроме одной, которую следовало превратить в свою резиденцию; предоставить опись подвластных земель. Заставляя северных даймё подчиниться себе, Хидэёси также объяснил их вассалам, что теперь всякая власть здесь обеспечивается центральной властью, а не происходит напрямую от местных даймё. Даймё потеряли статус независимых региональных правителей и были интегрированы в национальное государство.

Хидэёси провел несколько важных реформ для централизации своей власти: например, издал указ «об охоте за мечами» в 1588 году^{26} и систематизировал земли и налоговые схемы. Эти и другие меры наряду с переселением даймё и разрушением крепостей в провинциях были в небольших масштабах начаты еще Нобунагой, но Хидэёси применил их на территории всей страны. Второй великий объединитель осознавал, что его положение будет шатким, если дзидзамураи останутся вместе с войсками на своих местах. Некоторые из них могут поднять бунт и сбросить того даймё, который присягнул на верность Хидэёси. Чтобы избежать этого, он переселил воинов из их деревень в города-крепости (дзёкамати) под непосредственный присмотр своих даймё. Согласно указу, эти самураи не могли потерять принадлежность воинскому сословию, равно как и сменить себе господина, что позволяло вассалам Хидэёси сохранить их войска в целости. Будучи сам крестьянского происхождения, Хидэёси тем не менее запретил переход в высшее воинское сословие из других классов, ограничив таким образом круг сословия только членами и потомками заслуженных самурайских семей. Также он запретил разрешать частные споры при помощи оружия, показывая этим, что только хозяин страны имеет власть судить на всей своей земле.

Дзидзамураи, не желавшие переселяться, переходили в крестьянское сословие и прикреплялись к собственной земле и деревне. В 1588 году такие воины были массово разоружены: у них конфисковали мечи, кинжалы, луки, копья, ружья и другие виды оружия. Тем самым Хидэёси лишил сословие сельских воинов-землевладельцев средств для вооруженного восстания, а ношение оружия превратилось в привилегию исключительно самурайского сословия. Взамен он обещал жителям мир, безопасность и счастье даже в будущих жизнях, поскольку металл их оружия после переплавки превратится в огромную статую Будды.

Отделение земледельцев от воинов было частью более крупного социального разграничения. Хидэёси установил четыре сословия: самураи, крестьяне, ремесленники и торговцы — две последние категории вместе назывались тёнин, горожане. Тем самым он заложил основы для еще более жесткого социального деления периода Токугава. Как крестьяне к деревням и самураи к крепостям, тёнин были приписаны к своим городам. В целом возможности социальной мобильности, открытые для всех в период Сэнгоку, были совершенно уничтожены. Дальнейший режим Токугава еще более ужесточил правила и урезал возможности для каждого сословия.

Новая система налогообложения Хидэёси появилась в результате масштабной переписи земель. Нобунага начал учет плодородных полей, чтобы оценить возможную урожайность в стране, однако Хидэёси пошел еще дальше: его упорядоченные земельные реестры включали годовой урожай риса (кокудака) всей земли, а также земледельца каждого поля. Каждой деревне полагалось платить процент от собранного урожая в качестве ежегодной подати. Все слои самурайского сословия, от даймё до последнего пехотинца, получали жалованье рисом из собранного с их территории налога на урожай. Основываясь на всех этих данных, Хидэёси четко понимал как объем налогооблагаемой земли, на которую можно рассчитывать в качестве экономической опоры, так и количество военных и трудовых ресурсов, которые можно мобилизовать. Эта система податей и выплат, основанная на производстве риса, значительно упростила многоступенчатые структуры землевладения и распределения доходов, свойственные предыдущим эпохам, и оказалась так эффективна, что просуществовала последующие 300 лет. Чтобы государство получало еще больше дохода, Хидэёси поощрял морскую торговлю с Юго-Восточной Азией, установив в 1592 году систему «красной печати»: в качестве разрешения на внешнеторговые операции даймё и купцам выдавались грамоты, скрепленные красной печатью. Чтобы избавиться от пиратства, он пригрозил преследованием всем, кто нанесет ущерб кораблям, имевшим такое разрешение.

Иезуитский священник писал в 1594 году о Хидэёси следующее:

Если он (Хидэёси) обещал кому-то безопасность после завоевания [конкретной провинции], то тому действительно ничего не грозит. Не то было при Нобунаге, который, завоевывая города и провинции, всегда предавал мечу всех правителей…

Он положил конец всем частным ссорам и спорам, потому что такие ссоры всегда дают повод для дальнейших восстаний и смут непокоя. Теперь же любой участник бунта или восстания неизбежно умрет…

Он не потерпит, чтобы кто-либо из его солдат или аристократов жил в праздности: он всех обеспечил работой, приставив строить и ремонтировать для него крепости… И теперь у них нет ни времени, ни досуга, чтобы замыслить или подготовить заговор или восстание.

[Своей властью] он меняет правителей в одной [провинции], переселяя их в другую, весьма отдаленную^[44].

Однако, когда процесс объединения страны был завершен, Хидэёси овладела мегаломания. Отвечая на поздравительное письмо по случаю своих многочисленных завоеваний от корейского посольства, он, невзирая на свое простонародное происхождение, заявил, что родился чудесным образом, когда «солнечное колесо» вошло в чрево его матери, предсказывая, что власть его будет распространяться «везде, где светит солнце». Хидэёси хвастался будущими завоеваниями: «Я одним ударом захвачу Великую Мин» [то есть Китай], чтобы «насадить японские обычаи и ценности в четырех с лишним сотнях провинций этой страны»^[45]. В 1592 году он мобилизовал более 150 000 воинов и начал вторжение. На первом этапе на пути его армии лежала Корея. Его войска быстро разгромили корейскую армию, захватили Сеул и опустошили страну на своем пути вплоть до Пхеньяна, однако там их остановили войска Мин. После нескольких лет безуспешных переговоров с Мин в 1597 году Хидэёси возобновил вторжение, но на следующий год скончался, не доведя дело до бесспорной победы. Его советники — пять могущественных союзных даймё, включая Токугаву Иэясу, — увели войска обратно в Японию.

Хотя многие авторы прославляли эту захватническую войну, некий священник школы Истинной веры Чистой земли по имени Кэйнэн, служивший военным священником и врачом, рассказывает об ужасах и жестокостях, совершенных во время этого вторжения. Дневник Кэйнэна описывает каждый день семи месяцев вторжения стихами и прозой, чтобы наиболее достоверно передать все творящиеся беззакония, — автор выступает как сочувствующий свидетель. Приведенные отрывки датируются серединой сентября 1597 года, когда Кэйнэн только сошел с корабля на корейской земле:

Восьмой месяц, четвертый день (15 сентября 1597 года). Каждый старается первым сойти с корабля; никто не хочет тащиться позади. Они буквально валятся друг на друга, сгорая от нетерпения грабить и убивать людей. Я не могу вынести этого зрелища.

Гвалт поднимается,

Словно от бушующих туч в тумане.

Они роятся,

Яростно стремясь отнять

Имущество невинных людей…

VIII. 6. Тут жгут даже поля и холмы, не говоря уже о крепостях. Людей предают мечу либо заковывают в цепи и бамбуковые палки, удушающие шею. Родители горюют о своих детях, дети ищут родителей — никогда ранее не доводилось мне видеть такой жалостной картины.

Холмы пылают

Криками солдат,

Пьяных

От своей страсти к поджогам —

Демоны на поле боя…

VIII. 8. Они уводят корейских детей, убивая их родителей. Никогда им больше не увидеться. Слушать их крики — словно выдерживать пытки злых духов из преисподней…^[46]

В Киото до сих пор сохранилось ужасающее напоминание о кровавой войне: на кургане Мимидзука (букв. «курган ушей», также его называют «курган носов») установлена каменная пятиярусная пагода — считается, что здесь захоронены более 40 000 ушей и носов, отрубленных у корейцев и китайцев. Японские военачальники получали награды в зависимости от доказанного количества убитых врагов, однако перевозить в Японию головы целиком было слишком неудобно, поэтому в бочки набивали носы и уши, заливали соленой водой и отправляли домой. В Мимидзуке похоронена только небольшая часть доставленного.

Умирая, Хидэёси умолял своих советников, включая Иэясу, передать трон его пятилетнему сыну Хидэёри. Но Иэясу собрал к себе в союзники множество самых могущественных даймё и военачальников. В октябре 1600 года в великой битве при Сэкигахаре решался вопрос о том, кому же править страной. Это была самая крупная в истории битва самураев — на поле вышло более 160 000 воинов, — в которой столкнулись сторонники Хидэёри с запада и союзники Иэясу с востока. Восточной армии Токугавы удалось одержать победу после того, как один из западных военачальников перешел на его сторону.

Культура Адзути-Момояма

Замки

Замки были главным культурным символом эпохи Сэнгоку, отражая военную мощь и власть своих хозяев: глубокие рвы, огромные стены, хитросплетения внутренних дворов и высоких башен. Важность крепостей была настолько велика, что последний этап эпохи Сэнгоку, с 1570-х годов по 1600-е, получил свое название по двум таким цитаделям: Адзути, принадлежавшей Нобунаге, и Момояме, принадлежавшей Хидэёси. Эти величественные сооружения были призваны выразить мощь той власти, которую сосредоточили в своих руках объединители Японии.

На раннем этапе своего развития замки представляли собой небольшие временные защитные сооружения, построенные на вершинах отвесных горных хребтов и предназначенные только для военного времени. Две-три линии подобных укреплений сооружали, если ожидалось нападение врага. С приходом эпохи Сэнгоку война стала постоянным явлением, и даймё понадобились более долговечные крепости. В собственных резиденциях они строили сторожевые башни и копали рвы, размещая сами резиденции на равнинах или низком плоскогорье, чтобы контролировать долины и защищать близлежащие рисовые поля. Вокруг таких замков было достаточно места для возникновения города, и на эти земли переселялись ремесленники, торговцы и воины, чтобы служить даймё. Так призамковые поселения дзёкамати развились в огромные городские сообщества, которые стали для даймё административными центрами, а также важными центрами торговли и ремесла. Они заложили основу дальнейшей урбанизации и подготовили экономическую почву для расцвета зарождающегося купеческого сословия.

Хотя архитектура замков должна была производить впечатление на простонародье своими размерами и красотой, все-таки основной их функцией в эпоху Сэнгоку оставалась военная. Они были построены как лабиринты, призванные запутать нападающих в хитроумной сети защитных сооружений. Первой линией обороны служили рвы, внешние стены и сторожевые башни. Если неприятель проходил ее, его встречали разветвляющиеся лабиринтоподобные коридоры, в которых он путался и погибал под огнем и стрелами защитников. Лабиринты вели к центральной башне замка (донжону), окна и бойницы которой служили для того, чтобы выливать на врага кипящую воду или масло и сбрасывать камни. На случай осады из донжонов вели тайные ходы к колодцам и складам боеприпасов, риса, соли и иных запасов.

Химэдзи, «замок белой цапли», находится в ряду самых красивых в Японии сооружений такого типа. Он одним из первых в Японии был признан объектом Всемирного культурного наследия ЮНЕСКО (1993) и является самым посещаемым японским замком. Также это самый большой замковый комплекс, который насчитывает 83 постройки и занимает более 2000 квадратных метров, то есть в 50 раз больше площади стадиона Токио «Доум». Построенный изначально в XIV веке, он подвергся значительной реконструкции при Хидэёси. По легенде, когда Хидэёси строил центральную башню, у него кончились камни. Одна старуха, жившая доходами от мельницы, отдала на постройку свои единственные жернова. Это вдохновило окружающих также принести Хидэёси подходящие камни, что позволило закончить стройку.

Чтобы сделать Химэдзи поистине неприступным, архитекторы применили новейшие фортификационные приемы. Сначала неприятелю пришлось бы пересечь три больших рва на дальних подходах к Химэдзи, что делало невозможным внезапное нападение, поскольку врагам потребовалось бы время, чтобы разгрузить и переправить через рвы необходимые вооружения и боеприпасы. К моменту, когда нападающие преодолели третий ров, их силы и резервы уже в немалой степени истощились бы. Фасад, покрытый белой штукатуркой, что и придает Химэдзи его неповторимый вид, был огнеупорным; в случае же, если атакующие все-таки подожгут другие постройки, можно было использовать воду из рвов. Высокие крутые каменные стены Химэдзи скрывали сам замок от глаз подошедших к его подножию воинов врага. Если бы им даже удалось преодолеть стены, далее их ожидали многочисленные хорошо укрепленные ворота, общим числом 84, такие узкие, что одновременно в них могло пройти только несколько человек, что также замедлило бы нападавших. Но система укреплений Химэдзи ни разу не проходила проверку боем, поскольку на замок никогда не совершалось серьезных нападений.

Замок Адзути, принадлежавший Нобунаге, не пережил эпохи Сэнгоку. В 1575 году Нобунага передал семейные дела своему старшему сыну и приказал построить большую крепость в Адзути в провинции Оми, которая наглядно символизировала бы его новую роль правителя страны. Адзути стратегически располагался на холме у берегов озера Бива, между Японским морем и Тихим океаном, что позволяло быстро собрать войска со всей Центральной Японии. Он находился близко к императорской столице, однако не слишком — примерно в 50 километрах: Нобунага хотел контролировать двор, но при этом избежать участия во всех его ритуалах и церемониях.

Великие замки были не просто крепостями, но целыми жилыми кварталами даймё и административными центрами. Они давали возможность военачальникам, грезившим о власти над страной, использовать для укрепления собственной легитимации тот культурный капитал, которым всегда обладают правящие классы. В полном соответствии со вкусами двора и сёгуната Асикага, замок Адзути имел собственный театр Но. Наружные стены были красочно расписаны тиграми и драконами, а не покрашены в черный или белый цвет. Интерьеры были богато украшены настенными росписями и ширмами, инкрустированными сусальным золотом и ярко расписанными. Обильное использование сусального золота и серебра, которое искусные ремесленники выделывали не толще бумажного листа, помогало сделать светлее темные покои замка. Объединители страны щедро одаривали художников и ремесленников, украшавших их замки. Нобунага нанял Кано Эйтоку (1543–1590), лучшего мастера своего времени, в качестве главного художника замка Адзути. Планировался масштабный проект: от Эйтоку требовалось распределить большие артели мастеров росписи по всем уровням замка, причем каждый предстояло расписать в отдельной тематике. На верхнем этаже раздвижные двери были украшены росписью из золотых листьев — орнаментом китайских императоров, что символизировало намерение Нобунаги править всей Японией. Нижние этажи расписывались буддийскими мотивами, лошадьми, соколами, другими птицами, цветами и пейзажами.

Эйтоку, глава художественной школы Кано в четвертом поколении, также был главным по росписям во дворцах Хидэёси. Он участвовал в формировании стиля Момояма, похожего в некоторых аспектах на дзэнскую живопись тушью, но более нарядного за счет разнообразия цветов и отделки золотом. Школа Кано была основана в XV веке, когда ее родоначальник Кано Масанобу был назначен придворным художником при сёгуне Асикага. Он специализировался на монохромной китайской живописи тушью, однако его сын Мотонобу соединил этот стиль с многоцветным стилем ямато-э, характерным для школы Тоса. Получившийся смешанный стиль обрел популярность в росписях складных ширм (бёбу) и раздвижных дверей (фусума), подробнее о которых ниже. Они долгое время использовались для разделения больших помещений дворцов и особняков. После Эйтоку школа Кано продолжила готовить художников под покровительством могущественных правителей, постепенно развивая еще более декоративный и изящный стиль, адаптируя китайские приемы и сюжеты к японскому вкусу. Приемный сын Эйтоку Санраку делал росписи с птицами и цветами, ставшие визитной карточкой школы Кано.

Башня замка Адзути была закончена в 1579 году, и тогда же замок стал официальной резиденцией Нобунаги. Иезуитский монах-миссионер Луиш Фройш оставил детальное описание внешнего облика и интерьеров замка, с восхищением отмечая, что «по роскоши, стройности и архитектурному замыслу замок мог бы поспорить с самыми благородными и пышными в Европе… Он настолько совершенен и изящен, насколько вообще таким может быть творение рук человеческих»^[47]. После смерти Нобунаги в 1582 году роскошный замок был сожжен дотла неизвестными поджигателями, и до наших дней от него дошли только руины.

Декор интерьеров

Аутентичная японская архитектура известна своими простыми, но элегантными формами, а также использованием природных материалов. Многие известные европейские и американские архитекторы, например Фрэнк Ллойд Райт, Бруно Таут, Ле Корбюзье, Вальтер Гропиус, ездили в Японию, стараясь впитать ощущение пространства и простоты, свойственное японской архитектуре, и включить его в собственные проекты. Это происходило в рамках отказа от тяжеловесного декора Викторианской эпохи и поворота к минималистскому дизайну модерна. На протяжении периодов Муромати и Адзути-Момояма в украшении интерьера появляется множество новшеств. Они используются при отделке замков и особняков высших сословий, а также буддийских храмов. В результате появился буддийский архитектурный стиль под названием сёин-дзукури. Старейшим из дошедших до нас образцов этого стиля считается Серебряный павильон Асикаги Ёсимасы. Сёин-дзукури позволял воинам-правителям одновременно принимать большое число своих союзников и вассалов в обширных, великолепно оформленных пространствах.

Внутренние помещения замков и особняков были просторными и открытыми, что обеспечивало свободную циркуляцию воздуха и позволяло собирать там большое количество людей. Конструкция опиралась не на стены (там вообще было мало неподвижных стен), а на деревянные столбы-колонны, зачастую богато расписанные, которые поддерживали крышу и потолок. Чтобы с толком использовать эти большие пространства, в Японии появилось два специфических интерьерных изобретения, позволявших делить помещения и создавать более мелкие закрытые пространства, — это ширмы — бёбу — и раздвижные перегородки — фусума. Кстати, и то и другое до сих пор используется в японских домах.

Бёбу, буквально «стена от ветра», очень мобильный тип ширмы, первоначально завезенный около VII века из Кореи и переживший расцвет в XIV–XVI веках. В интерьере они служили как защита от сквозняков, переносная перегородка для создания приватности или как элегантный фон для торжественных случаев. Их также могли выносить на улицу, например брать с собой на пикник для защиты от ветра или посторонних взглядов. Ширмы делали самых разнообразных размеров в зависимости от того, для чего они были предназначены: от двух до восьми створок в длину и от нескольких десятков сантиметров до трех метров в высоту. Самой распространенной была ширма из шести панелей, примерно 3,5 метра длиной и 1,5 метра высотой. Панели изготовляли, вставляя бумагу ручной работы (васи) в решетчатую бамбуковую раму и соединяя рамы вместе при помощи бумажных петель, что позволяло складывать ширму в любом направлении. Ширмы ранних периодов собирались из панелей, на каждой из которых изображались отдельные сюжеты, обрамленные шелковой вышивкой. Вскоре художники поняли, что одну композицию можно растянуть на всю площадь ширмы, что усилило бы общее впечатление от работы. Стили и сюжеты живописи были весьма разнообразны и выбирались в зависимости от назначения комнаты. В частных домах обычно использовались ширмы с простой росписью тушью, а в общественных местах их расписывали яркими цветами и украшали сусальным золотом. Ширмы-бёбу часто делали парными, что позволяло художнику изобразить два связанных сюжета или понятия, например тигра и дракона, различные эпизоды из «Повести о Гэндзи», Райдзина и Фудзина — ками грома и молнии и ками ветра.

Фусума — это раздвижные перегородки, удерживаемые внутренними столбами и помещенные в деревянные выемки на полу и в перекладины на потолке. Это было еще одним способом разделить слишком большое помещение: фусума можно было закрыть, создав тем самым небольшое пространство, или раздвинуть, чтобы соединить комнаты, или совсем убрать. Как и бёбу, их изготавливали, вставляя листы бумаги-васи в раму из легкого дерева или бамбука. Если бёбу позволяли художнику создать композицию на нескольких створках, то фусума — создать единый рисунок по всему периметру помещения.

Третьей архитектурной особенностью японских интерьеров, появившейся в поздний период Муромати, была токонома — ниша, которая до сих пор остается ключевым элементом интерьера. Токонома — это идейный центр комнаты, выделенный полированным деревянным основанием, возвышающимся над напольными циновками-татами. В токонома обычно находятся висящие свитки (какэмоно) с монохромной живописью или каллиграфией, курильница благовоний, букет цветов (икебана) и иногда подсвечник. Это позволяло высшим сословиям демонстрировать свою образованность, а также обладание культурными сокровищами, меняя их по сезону. В последующие века средние сословия также начали широко включать токонома в жилую архитектуру, что позволяло и им демонстрировать свой эстетический вкус. Поскольку токонома считалась сердцем комнаты, вокруг нее сложились определенные этикетные ритуалы. Сюда нельзя заходить, кроме как для смены экспозиции предметов; но даже при этом необходимо соблюдать определенные правила. Самого важного гостя усаживали спиной к токонома, поскольку считалось неуместным, если хозяин напрямую поместит гостя перед нишей, — получается, что он хвастается своими сокровищами.

Татами — напольное покрытие в жилых комнатах — состоит из тонких благоухающих циновок, сплетенных из тростника и набитых рисовой соломой, связанной нитками из конопли. Циновки отделывали окантовкой из ткани, разновидность которой варьировалась в зависимости от ранга владельца, — от простого хлопка до изящной парчи. Само слово «татами» происходит от глагола «татаму» — «складывать» или «сваливать в кучу». В эпоху Хэйан пол в жилых домах был деревянным, а для сидения использовали тонкие складные циновки, которые в несколько слоев стелили на полу. В эпоху Муромати в храмах, замках и особняках уже стационарными татами начали закрывать сплошь весь пол — такие комнаты назывались дзасики (комнаты для сидения).

Размер у циновок стандартный — примерно метр на два (хотя существуют незначительные региональные различия), поэтому площадь конкретной комнаты обозначается количеством татами, которые можно в ней уложить. Эта практика жива и по сей день, несмотря на то что в большинстве комнат пол татами больше не покрывают. Сейчас типичный размер комнаты — от 6 до 12 татами, приблизительно от 9 до 18 квадратных метров. Однако помещения в особняках и замках могли быть гораздо просторнее. О первом этаже главного здания замка Химэдзи говорят, что он был «залой в тысячу татами», хотя на самом деле их там было около 350, или 560 квадратных метров.

К концу XVII века циновки-татами широко распространились не только в домах состоятельных простолюдинов — даже низшие классы устилали земляной пол тонким слоем складных циновок-татами. В современной Японии в домах почти не встречаются комнаты, покрытые татами, хотя в то же время обычай иметь у себя в доме одну «комнату в японском вкусе», васицу, — с татами, токонома и другими атрибутами традиционной архитектуры — остается достаточно распространенным.

Также в этот период появляется альтернативный архитектурный стиль — сукия-дзукури. Суки означает «утонченный вкус». Этот стиль уходит корнями в эстетику горной хижины отшельника, прославляя природные материалы, в отличие от хвастливой пышности дворцового дзасики. Комнаты сукия были небольшими и почти без отделки. Вместо массивных прямоугольных колонн потолок поддерживали высокие отполированные стволы деревьев, зачастую с неснятой корой. Стены и потолок не имели никаких украшений; штукатурка на стенах была естественных землистых цветов. Некрашеные раздвижные двери-сёдзи состояли из деревянных решеток, в которые была вставлена прозрачная бумага без росписей. Один из лучших образцов стиля сукия-дзукури — императорская вилла Кацура в пригороде Киото, построенная в начале XVII века. Ею впоследствии восхищались европейские и американские архитекторы. В убранстве виллы сочетается ритмическое повторение прямоугольных элементов — циновки-татами, раздвижные перегородки-сёдзи, дорожки, выложенные из камней, — и природных текучих форм: деревянные элементы интерьера и сад, который практически встроен во внутренние покои.

Искусство для власти: чайная церемония и не только

Хидэёси, будучи безродным, чувствовал необходимость легитимизировать свою власть еще острее, чем Нобунага, чей отец был мелким даймё из провинции Овари. Поэтому в отличие от Нобунаги, который дистанцировался от тенет Императорского двора и сёгуната Асикага, Хидэёси активно старался найти подход к императору и двору, несмотря на то что у них давно уже не осталось реальной власти. Он добился для себя назначения на должность регента (кампаку), которую с периода Хэйан занимали исключительно представители северной ветви рода Фудзивара, в связи с чем Хидэёси был усыновлен одним из представителей этого рода и вынудил императора пожаловать придворные ранги своим верным союзникам и вассалам, интегрировав военачальников в состав императорской аристократии. Однако эти возмутительные новшества привели к возрождению императорского правления. Раздавая даймё придворные должности, Хидэёси, как в XII веке Тайра-но Киёмори, наделил двор реальной властью. Титул регента, долгое время остававшийся пустышкой, снова стал синонимом центральной власти, на этот раз власти двора под контролем Хидэёси.

Одним из способов приобретения культурного капитала для Хидэёси стала тяною — чайная церемония. Чай впервые привезли в Японию буддийские монахи в эпоху Хэйан — они пили его в качестве лекарственного и стимулирующего средства. Но в XIV–XVI веках правила, касающиеся чая — его приготовления, подачи и употребления, — развиваются в целое искусство под названием чайной церемонии, которая до сих пор остается важнейшим символом японских культурных идеалов и традиционной эстетики. Тяною — это многосоставное искусство, объединяющее в одном переживании живопись, каллиграфию, керамику, архитектуру, садово-парковое и другие традиционные искусства. На церемонии не просто собираются вместе и демонстрируются ее неотъемлемые составляющие. Хозяин должен тщательно отобрать каждый такой предмет — висящий свиток и икебану в нише, чайные чаши, коробочку для чая, курильницы благовоний, ориентируясь на сезон, место и приглашенных гостей. Таким образом, чайная церемония становится единственной в своем роде возможностью продемонстрировать изысканный вкус и презентовать себя как знатока культуры — а это как раз то, чего новые воинские элиты отчаянно пытались достичь.

Развиваясь в течение двух веков, заимствованное из Китая времяпрепровождение, когда гости сидели на высоких стульях, а хозяин демонстрировал в веселой атмосфере изысканную драгоценную фарфоровую посуду, в Японии превратилось в медитативный и торжественный ритуал, проводимый в маленькой комнатке, похожей на хижину, с добавлением японской и корейской керамики и утвари, которые на фоне тончайшего китайского фарфора смотрелись грубо и неподобающе. Возникшее тогда восхищение японской керамикой отражает как местную реакцию на всеобщее засилье китайского искусства, так и возможность для купцов — любителей чая утвердить собственные эстетические воззрения, которые, впрочем, разделялись не всеми любителями чая. В результате дальнейшего развития чайной церемонии сложились два разных стиля: один — роскошный и почти без правил, предпочитаемый богатыми, и другой — более строгий по форме, основанный на эстетических идеалах деревенской простоты, аскетизма и спокойствия. Эта более поздняя эстетика, известная как ваби или саби, имеет философскую подоплеку: считается, что она воплощает буддийские понятия скоротечности жизни и несовершенства. Чайный мастер Такэно Дзёо (1502–1555) попытался передать суть ваби такими стихами Фудзивары-но Тэйка, создающими ощущение приглушенных цветов и простой скромной комнаты:

Я брошу взор окрест —

Ни цветов, ни алых листьев клёна

Для любованья не осталось!

На взморье хижина чернеет

В осенних сумерках…^{27}^[48]

Эстетику ваби передает различная японская керамика: неглазурованная, обожженная на дровах древняя керамика из печей Бидзэн; керамика из Сэто с черновато-коричневой глазурью; изделия из Сирагаки, природных оттенков с вкраплениями полевого шпата.

Чайная церемония ваби в идеале проводится в крошечной комнате чайного дома, обставленной на манер скромной горной хижины. Дверные проемы очень низкие, поэтому всем гостям приходится наклоняться и вползать в нее на четвереньках. Тем самым все сидящие в комнате оказываются как бы равны по статусу, что было очень важно для купеческого сословия, позаимствовавшего эту традицию у более высоких слоев общества. Такая стилистика чаще всего ассоциируется с чайным мастером XVI века Сэн-но Рикю (1522–1591), который, как говорят, описывал философию, лежащую в основе чайной церемонии ваби, следующим образом:

Чайная церемония в маленькой комнатке — это прежде всего выполнение практики и воплощение на деле буддийского пути. Восторгаться утонченной роскошью жилища или наслаждаться изысканным вкусом — это все земная жизнь. Вообще для человека достаточно укрытия, в котором не протекает крыша, и достаточно столько еды, сколько нужно, чтобы не умереть от голода. Таково буддийское учение, и в этом краеугольный смысл чайной церемонии. Мы приносим воду, собираем хворост, кипятим воду и завариваем чай. Потом мы предлагаем его Будде, подаем окружающим и пьем сами. Мы расставляем цветы и курим благовония. В этом всем мы подражаем Будде и наставникам древности. Через все это ты должен прийти к самосознанию^[49].

Рикю родился в купеческой семье в портовом городе Сакаи, которым управлял совет богатых торговцев. Это был мирный и богатый город, где процветали искусства и ремесла. Рикю учился чайным традициям у Такэно Дзёо — купца, нажившего состояние на продаже военных сёдел, одного из первых приверженцев стиля ваби в чайной церемонии. Дзёо проводил церемонии, которые погружали участников, находящихся в центре оживленного города, прямо в деревенскую тишину горной лачуги, такой, как крошечная хижина Камо-но Тёмэя. В дальнейшем его ученик Рикю развил эту эстетику чая ваби. Ею можно насладиться в чайной комнате Тай-ан, которую он создал для храма Мёкиан в Киото: грубые землебитные стены и неприкрытые балки из кедра. Также его эстетика ваби проявляется в асимметричных чайных чашах матового черного цвета, которые, как говорят, он заказал для Хидэёси у Тёдзиро, мастера изготовления черепицы. Довольный властитель отблагодарил семью гончара печатью с иероглифом «раку» (наслаждение) и пожалованием фамилией Раку; семья продолжила делать такие чаши, ставя на них знак «раку» и передавая секрет их изготовления из поколения в поколение. Так была основана династия керамистов. Настоящие раку до сих пор высоко ценятся, хотя само слово «раку» сейчас обозначает низкотемпературную керамику вообще.

В результате Рикю стал настолько знаменит в чайном сообществе, что сам Ода Нобунага пригласил его к себе в качестве мастера чайной церемонии — Нобунага использовал ее в качестве политического инструмента, чтобы завоевать доверие купцов, торгующих военной амуницией. Нобунага пользовался своей властью, чтобы завладеть ценной утварью (мэйбуцу) своих союзников и врагов, награждая ею иногда влиятельных союзников и верных вассалов. Чайная церемония была способом приобщиться к прекрасному для самураев; для купцов же она стала средством приблизиться к правящему воинскому сословию и предоставила возможность демонстрировать свое богатство и вкус. Во времена Нобунаги считалось, что богатый человек, не практикующий чайную церемонию, — невежа, совершенно лишенный любых умственных и эстетических достоинств. Чай был весьма важен для политики: мастера чайной церемонии выступали посланниками между даймё, собрания за чаем предоставляли культурную площадку для дипломатических переговоров, а ценная утварь служила дорогими подарками для скрепления союзов.

После смерти Нобунаги Рикю служил мастером чайной церемонии у Хидэёси, который унаследовал драгоценную коллекцию своего предшественника и выказывал еще большее рвение к искусству чайной церемонии. Это стало для Рикю одновременно и благом, и несчастьем. Сначала они прекрасно ладили; Рикю стал близок к правителю, чье покровительство тяною способствовало его дальнейшему распространению как среди воинов, так и у богатых купцов. Как-то Хидэёси заявил: «Людям до́лжно быть умеренными в своих страстях, но я осознанно посвящаю столько сил тяною, как и охоте»^[50]. Однажды ему понравился пышный, роскошный стиль чайной церемонии, который так отличался от более аскетического учения Рикю. Например, он велел построить переносную чайную комнату, в которой стены, полки и вся утварь были полностью покрыты золотом — сусальным золотом или золотистым лаком. В 1587 году Хидэёси приказал провести в святилище Китано-тэнмангу в Киото беспрецедентный по роскоши десятидневный чайный фестиваль, на который приказал свезти мастеров чайной церемонии со всей страны. В итоге на празднике присутствовали 800 чайных мастеров, не говоря уже о десятках тысяч жителей Киото, включая придворных, самураев и простых горожан. Однако так случилось, что Хидэёси и Рикю повздорили, что привело к тому, что вспыльчивый правитель приказал своему чайному мастеру совершить ритуальное самоубийство путем вспарывания живота (сэппуку). Легенда говорит, что Хидэёси был оскорблен тем, что ему пришлось пройти под деревянной статуей Рикю, установленной на воротах храма Дайтокудзи в Киото. Другое популярное объяснение состоит в том, что Хидэёси завидовал драгоценной чайной чаше, которой владел Рикю. Кроме того, судьба чайного мастера могла зависеть от сиюминутной политики. Поскольку Хидэёси планировал вторжение в Корею, город Сакаи оказался менее важен по сравнению с Хакатой — портовым городом на Кюсю, откуда должен был начаться поход. Торговцы и чайные мастера из Хакаты приобрели большой вес в окружении Хидэёси и могли продемонстрировать свое влияние, таким образом низвергнув Рикю.

В результате корейского похода многие даймё привезли с собой корейскую керамику и даже пленных гончаров, желая продавать или производить новые типы глиняных изделий, которые могли бы пользоваться спросом на рынке дорогой утвари для чайной церемонии. Корейские ремесленники привезли новые технологии, например печи, способные обжигать белый тонкий фарфор. Одним из следствий этого процесса оказалась посуда имари, вызвавшая восхищение у европейских и американских коллекционеров, с подглазурным синим фоном и надглазурной росписью красным и золотым цветами с цветочными, растительными орнаментами и бытовыми сюжетами.

Вскоре после смерти Рикю и Хидэёси ужесточение сословных границ в сёгунате Токугава привело к еще большему сословному размежеванию чайных практик. Лучшие мастера чайной церемонии, включая Фуруту Орибэ, Кобори Энсю и Катагири Сэкисю, сами были даймё, а круг их приближенных включал только высший слой правящего военного сословия. Простые горожане посещали школы, основанные потомками Сэн-но Рикю: Ура-сэнкэ, Омотэ-сэнкэ и Мусянокодзи-сэнкэ. Чайная церемония оставалась важнейшим способом продемонстрировать свою утонченность для военного сословия и все шире распространялась среди горожан как средство изучения этикета и достойного поведения.

Другим способом похвастаться вкусом и внутренней культурой было еще одно сугубо японское искусство — икебана, пережившая свой расцвет в XVI веке. В современной Японии икебана, как и чайная церемония, часто воспринимается как женское занятие, хотя на самом деле до XIX века и то и другое было сугубо мужским делом, и к нему редко допускались женщины. Восхищение цветами заметно проявляется в литературе и изобразительном искусстве начиная по меньшей мере с эпохи Хэйан: писатели воспевали красоту глицинии, ириса, хризантемы, пиона и других цветов, цветущих в разное время года. Настенные росписи в помещениях часто содержат сюжеты цветов, помещенных в изящные вазы. Придворные игры в сравнение цветов (хана-авасэ) заставляли участников подбирать бесподобные цветы к вазам, которые эффектнее всего оттенили бы их красоту.

Некоторые исследователи утверждают, что самые древние корни икебаны лежат в VII веке, в обычае приношений цветов буддийским божествам. Согласно одному сообщению, когда придворный Оно-но Имоко вернулся из посольства ко двору династии Суй в Китае, он привез указания, что цветочные приношения должны не подбираться случайным образом, а изображать буддийскую триаду: длинный стебель в середине окружен двумя покороче. Имако стал настоятелем храма Роккакудо в Киото, который со временем превратился в колыбель Икэнобо — старейшей и самой крупной школы икебаны в Японии. Текст «Сэндэнсё» — компиляция, собранная монахами Икэнобо, — описывает 53 типа композиций, подходящих к различным случаям и церемониям, например уходу на войну, совершеннолетию сына, свадьбе. Сёгун Асикага Ёсимаса (1436–1490), известный меценат, собрал лучших мастеров икебаны у себя в усадьбе Серебряного павильона и пожаловал Икэнобо титулом «мастера пути цветов». Император Го-Мидзуноо в XVII веке также был известным покровителем икебаны.

Как Рикю наделял духовным смыслом чайные церемонии, так и Икэнобо приписывали буддийский подтекст количеству и расположению стеблей, утверждая, что главная цель икебаны — религиозная, а вовсе не декоративная: «искать и обретать зерна просветления перед лицом ветра, обдувающего лепестки и листья цветов, не ища себе даже развлечения на день»^[51]. Природа была образцом для икебаны, как и в случае сада камней дзэн: цветы должны были создавать символические буддийские пейзажи, где стебель вечнозеленого растения обозначает священную гору, ивовая или виноградная лоза символизирует тенистый лес, белые цветы — водопад, а побеги цветущих кустарников — предгорья. Икэнобо в основном создавали высокие сложные композиции от 7 до 11 крупных ветвей под названием рикка — они подходили для особняков богатых семейств.

Как уже можно было заметить на примере чайной церемонии, в своих вкусах Хидэёси тяготел к размаху и экстравагантности. Один современник замечал, что «даже туалеты украшены золотом и серебром, расписаны лучшими красками. И со всеми этими драгоценными вещами обращаются как с грязью»^[52]. Комнаты во дворце правителя были буквально набиты гигантскими композициями рикка. Рикю, чайный мастер, презирал такие вычурные икебаны. Для тяною также требовалась икебана, чтобы поставить ее в токонома чайного домика, — но Рикю полагал, что лучшие цветочные композиции получаются естественно и без усилий, просто из нескольких благоухающих стеблей, поставленных в хорошо подобранную вазу. Такой стиль называется нагэ-ирэ («вброшенное»), и он кардинально отличается от композиций рикка, собранных согласно множеству правил. Легенда о двух людях описывает, как чайный мастер пытался продемонстрировать Хидэёси свой эстетический идеал простоты и лаконичности. Правитель прослышал, что сад Рикю весь утопает в цветах редкой разновидности пурпурного вьюнка, и попросил хозяина позволить посмотреть на них. Прибыв в сад, Хидэёси с удивлением увидел, что все цветы и лозы в саду вырваны, а на их месте — песок и галька. Правитель разгневался, однако разрешил проводить себя в чайный домик. Там его приветствовал Рикю, который поставил в токонома один-единственный совершенный цветок вьюнка, поместив его в древнюю бронзовую китайскую вазу.

На протяжении последующих веков искусство икебаны развивалось, разделившись на более строгие стили со сложной структурой и более непринужденные, для быстрого создания повседневных композиций. Степени формализма в японских пространственных искусствах, включая архитектуру, садовое искусство, икебану и каллиграфию, часто выражаются при помощи трех понятий, приведенных в главе 3, — син, гё и сё, как темп и ритм театра Но и других искусств, разворачивающихся во времени, выражаются понятиями дзё, ха и кю (см. главу 4). Из них син наиболее формален, он медленный, симметричный и податливый: человек может придавать ему форму. Сё — наиболее свободный, он о скорости, асимметрии и расслабленности, то есть о вещах в их природной сущности. Гё — средний путь, смесь син и сё. Все три стиля широко применяются в каллиграфии: стиль син подразумевает четкое расстояние между иероглифами и тщательную выписанность, тогда как сё предполагает свободные, летящие штрихи и знаки разных размеров, переходящие один в другой.

Появление европейцев. Век японского христианства

Многие историки размышляли о возможных связях между чайной церемонией и христианством, расцвет которых — и чайной церемонии, и христианства — в Японии приходится на эпоху Сэнгоку. Иезуиты — первый католический орден, добравшийся до Японии в 1549 году, — во время аудиенций с даймё участвовали в чайных церемониях, которые потом описали в деталях. Некоторые предполагали, что стиль Рикю, подчеркивающий ничтожность человека, умеренность и равенство, испытал влияние христианства, а также что крестообразный орнамент на некоторых предметах чайной утвари символизировал учение Христа. Хотя это заявление далеко не бесспорно, фактом остается то, что некоторые влиятельные даймё из последователей Рикю действительно были новообращенными католиками и что появление в XVI веке португальцев и испанцев фундаментальным образом повлияло на политическое и культурное развитие Японии.

В 1506 году договор, санкционированный папской буллой, поделил недавно открытые нехристианские земли между основными силами в Европе: под власть испанцев уходили земли на юге и западе, а португальцев — на востоке. Португальцы основали представительства в Гоа в Южной Индии, в Малакке на Малайском полуострове, на Молуккских островах в Индонезии и в китайском Макао. К тому моменту Япония была известна европейцам под именем «Зипангу» — отдаленная страна, описанная в XIII веке венецианским путешественником Марко Поло. Эти отчеты вдохновили Христофора Колумба устроить плавание в Азию в поисках Зипангу, но вместо этого он, как мы знаем, открыл Новый Свет. Первыми европейцами, случайно приплывшими в Японию, были португальцы. Это случилось в 1543 году, когда китайская джонка, перевозившая трех португальских купцов, потерпела крушение у острова Танэгасима близ Кюсю. Аркебузы с фитильным замком, которые японцы получили от этих купцов, стали называться танэгасима. Вскоре после этого португальские корабли, плывшие через Азию, стали включать в свой маршрут остановки в Японии.

Сначала португальцы прибыли как купцы, принесшие в Японию кроме товаров на продажу знания о европейской цивилизации. Японцы проявили любопытство к внешнему миру и выразили готовность попробовать новые идеи, технологии и моду. Самих европейцев они нашли довольно неотесанными: те не умели есть палочками, а ели руками, а также не понимали написанного текста. Японцы звали этих пришельцев намбандзин (южные варвары), поскольку те приплыли с юга, где находились португальские владения. Многие предметы материальной культуры, привезенные португальцами, отразились в росписи больших ширм под названием намбан бёбу: на них изображались длинноносые торговцы в шляпах и в штанах свободного покроя, окруженные темнокожими слугами; священники и монахи различных католических орденов; большие португальские корабли-каракки со сверкающими на солнце белоснежными парусами; церкви, построенные на юге Японии.

Португальские купцы торговали шелком, лекарствами и оружием, продавая их за японское серебро, которое потом везли в Минский Китай^{28}. Даймё эпохи Сэнгоку охотно приглашали в свои порты иностранные корабли, желая развивать торговлю. Огнестрельное оружие, привезенное португальцами, напрямую повлияло на баланс сил в гражданской войне. Японцы тщательно изучили устройство аркебузы и вскоре наладили собственное производство. Позднее появились пушки — впервые они были использованы в военном деле эпохи Сэнгоку в 1580-х годах. Кроме того, европейцы познакомили Японию с навигационными и судостроительными технологиями, что позволило японцам основать собственные торговые представительства в Юго-Восточной Азии. Появление оптических линз позволило японцам исследовать как небеса над головой, так и микроскопический мир на поверхности земли. Широко распространились среди японского населения и другие культурные заимствования: игральные карты, европейская одежда, табак и еда. Новые продукты питания: специи, например перец; овощи Нового Света, такие как батат, тыква и сахар; жаренная в масле еда (тэмпура); другие деликатесы вроде хлеба (пан), бисквитов (касутэра) или конфет (компэйто) — изменили японский рацион и остаются популярными и по сей день. Многие японцы восхищались одеждой чужестранцев; даже Нобунага, Хидэёси и другие даймё порой для развлечения надевали бархатные штаны, украшали себя четками и драгоценностями с изображением Христа и Девы Марии.

И в самом деле, христианство стало таким мощным фактором изменений, что всю эпоху зачастую называют японским «веком христианства». Вскоре после торговцев появились и миссионеры. В 1544 году некий человек по имени Ядзиро, разыскиваемый за убийство, сбежал из Японии на португальском корабле, направлявшемся в Гоа. Там он крестился и учился в иезуитском колледже вместе с Франциском Ксаверием (1506–1552). Ядзиро рассказал Ксаверию, что в Японии непочатый край работы для христианских миссионеров, и вскоре они выехали туда в сопровождении двух испанских иезуитов. В 1549 году они высадились в провинции Сацума на Кюсю. Римская католическая церковь в этот период активно искала потенциальных неофитов, обескровленная протестантской реформацией в Европе. Когда миссионеры впервые прибыли в Японию в период Сэнгоку, страна была разделена на владения, управляемые независимыми даймё, которых европейцы называли королями. Японцы поначалу полагали, что иезуиты принесли им новое буддийское учение, коль скоро они приплыли со стороны Индии. Ответственность за это в некоторой степени лежит на Ядзиро, который перевел слово «Господь» как «Дайнити», то есть Космический будда, почитаемый школой Сингон.

Миссионерская деятельность разворачивалась по мере того, как даймё осознавали, какие преимущества сулят им тесные связи с европейцами. Вместе с религией пришла возможность прибыльной торговли с Китаем и Юго-Восточной Азией посредством роскошных португальских кораблей. Иезуиты разрешали капитанам кораблей причаливать только в тех портах, чьи даймё были христианами или разрешали строить на своих землях церкви. Главным перевалочным пунктом португальцев стал Нагасаки, который быстро превратился из бедной рыбацкой деревушки в международный торговый порт. К 1560-м годам христианские общины также появились в Киото, но главным оплотом католицизма, где располагалось большинство иезуитских колледжей и церквей, оставался Кюсю, особенно после 1580 года, когда даймё Омура Сумитада, в крещении дон Бартоломео, предоставил иезуитам полную власть над городом Нагасаки. Успех иезуитов в Южной Японии во многом объяснялся обращением в христианство самого Омуры и двух других могущественных даймё, которые, в свою очередь, приказали всем своим вассалам массово принять новую веру. Даймё согласились уничтожить на своей земле «идолов» и святилища местных божеств, а взамен получали оружие, прибыльную торговлю и материальную помощь, которая обеспечивала им победы в войнах эпохи Сэнгоку. Массовые крещения объясняют, как небольшой группе миссионеров удалось обратить такое огромное количество иноверцев. В 1553 году пять миссионеров сообщают о 4000 крещеных; в 1579 году 55 миссионеров достигли цифры в 100 000 человек. К концу XVI века христианами считались уже около 2 % населения Японии — в два раза больше, чем среди современных японцев.

Стратегия иезуитов в Японии, как и в Китае, заключалась в том, чтобы найти подход к правителям, что давало надежду на массовые крещения на подконтрольных им территориях. Чтобы помочь миссионерству, иезуиты составляли словари и с 1590 года печатали их и другие европейские книги, например басни Эзопа, с помощью подвижных литер. Алессандро Валиньяно (1539–1606), курировавший иезуитскую миссию в Японии, полагал, что для завоевания расположения даймё иезуитам стоит не только выучить японский язык, но даже оставить европейские привычки и платье и научиться есть, пить и вести себя как японцы. Он ратовал за обучение священников-японцев, несмотря на сомнения ордена в честности намерений японских прозелитов. Их подозрения подтверждались случаем с Фабианом Фуканом — уроженцем Киото, выросшем в дзэнском храме, который поступил в иезуитскую семинарию в 1586 году, а после обучал других иезуитов японской классической литературе в миссионерском колледже в Амакусе на Кюсю. Обиженный отказом в полном рукоположении, Фукан перестал исповедовать католицизм. Когда при следующем режиме Токугава начались религиозные гонения, Фукан опубликовал в 1620 году сочинение «Низвергнутый Бог» — злую критику христианства и европейцев, проповедовавших его, что заложило основу дальнейшей антихристианской полемики. Фукан утверждал, что «последователи Господа» стремились «уничтожить закон Будды и путь богов». Он писал: «Они выслали войска и захватили земли, такие как Лусон и Новая Испания, — земли варваров, недалеко ушедших от звериного состояния. Но наша страна многократно превосходит эти земли своей бескомпромиссной храбростью. Поэтому желание захватить нашу страну, разрушив самые основания нашей веры, даже если это займет тысячу лет, проникло в них до мозга костей»^[53].

Христианские миссионеры превосходно чувствовали себя в правление Оды Нобунаги, которому в деле объединений страны весьма пригодились аркебузы. Союз Нобунаги с христианами отчасти дал ему преимущество против влиятельных буддийских сект. Хидэёси тоже поначалу благоволил христианам, однако после визита на Кюсю был поражен тем, сколько власти забрала себе новая религия, он не замечал этого раньше, коль скоро она не угрожала столице. Затем он обратил свой гнев на португальцев, узнав о размахе работорговли, особенно о количестве японских девушек, проданных в сексуальное рабство на португальские корабли или увезенных в Португалию и Макао. В июле 1587 года Хидэёси написал Гаспару Коэльо, главе иезуитской миссии в Японии, требуя прекратить работорговлю японцами и вернуть на родину уже увезенных рабов. В том же году он издал эдикт, запрещающий проповедь христианства, и приказал выслать из Японии иностранных миссионеров в течение 20 дней. Однако запрет оказался нестрогим, и миссии продолжили свою деятельность, но уже не так открыто.

В 1585 году папа Григорий XIII даровал иезуитам исключительное право на миссионерскую деятельность в Японии, однако, несмотря на это, в 1590-х годах там начали появляться францисканцы, доминиканцы и августинцы. Соперничество между орденами выливалось в агрессивный передел территорий. В 1596 году отношения между Хидэёси и иезуитами с францисканцами ухудшились, когда испанский галеон, шедший из Манилы в Акапулько, сбился с курса и его внушительный груз был конфискован местным даймё. Это событие вызвало горькие протесты как иезуитов, так и францисканцев. В произошедшей неразберихе подозрения Хидэёси о том, что испанцы и португальцы жаждут присоединить Японию к своим империям, только усилились. Он приказал распять всех христиан Киото. Первоначальный список содержал сотни имен, однако из сострадания его сократили до 26 человек, куда вошли крещеные японцы, рукоположенные японцы-священники, четыре испанца, один мексиканец и один индус. Их гнали на распятие по дороге на юг из Киото в Нагасаки в назидание христианскому населению, жившему в этих землях. Эти люди сейчас известны как Двадцать шесть японских мучеников.

В 1603 году, став сёгуном, Токугава Иэясу поначалу открыл все порты для иностранной торговли безо всяких ограничений, надеясь увеличить доходы за счет международной коммерции. Он игнорировал эдикты Хидэёси против христиан, ослабив гонения на католических миссионеров и священников. Вскоре появились протестантские соперники Испании и Португалии — голландцы и британцы. Первый голландский корабль причалил к берегам Японии в 1600 году — это было единственное выжившее судно из экспедиции в пять кораблей, отправленной в 1598 году. Второй голландский корабль появился в 1609 году, за ним британский в 1613 году, но в 1635 году Британия прекратила торговлю с Японией из-за нерентабельности. Корабли этих стран снаряжали купеческие гильдии, а не правительства. Голландские и британские купцы предупредили Иэясу, что их враги-католики стараются разжечь социальную и политическую смуту, чтобы забрать страну в свои руки, — так испанцы сделали в Центральной и Южной Америке и на Филиппинах, а португальцы, в меньших масштабах, — в Макао и на Гоа. Насчет себя же они заверили сёгуна, что, будучи купцами, заинтересованы в прибыли, а не в завоеваниях или обращении в христианство.

Один из таких европейских советников по имени Уильям Адамс (1564–1620) был увековечен в популярнейшем романе Джеймса Клавелла «Сёгун» (1975), позднее экранизированном в виде телевизионного мини-сериала, довольно хорошо отражающего исторические реалии. Адамс был английским мореходом, прибывшим к берегам Японии в 1600 году на голландском судне «Лифде». Он поселился в Японии и стал доверенным советником Иэясу по вопросам дипломатии и морской торговли. Сёгун запретил Адамсу покидать Японию, но взамен даровал ему статус самурая — редкий случай для чужестранца во всей японской истории — и высокую должность, приблизив его к себе. Адамса стали называть Миура Андзин — «штурман с Миура» — и пожаловали поместьем в Ураге, близ входа в залив Эдо. Не имея возможности вернуться в Англию к жене и детям, он женился еще раз — на дочери местного чиновника — и полностью погрузился в японскую жизнь. Умер Адамс в 1620 году в возрасте 55 лет. Его могила примыкает к мемориалу Франциска Ксаверия в Нагасаки.

Когда Адамс в числе десяти выживших появился на японском берегу, его встретили местные власти и иезуитские священники. Опознав прибывших как своих национальных врагов, иезуиты заявили, что «Лифде» было пиратским судном и поэтому команду следует казнить. По приказу Иэясу команду заключили под стражу в замке Осаки, где Адамса допрашивал сам будущий сёгун. В письме к жене в Британию Адамс так описывает допрос и решение Иэясу сохранить жизнь морякам:

Он пришел раньше короля [то есть Токугавы Иэясу] и хорошенько меня рассмотрел — и, кажется, почувствовал ко мне удивительное благорасположение. Он делал мне различные знаки, часть которых я понял, а часть нет. Наконец пришел человек, который мог говорить по-португальски. С его помощью король спросил меня, из какой я земли и что нас сподвигло приплыть в его землю, так отдаленную от нашей. Я показал ему название нашей страны и рассказал, что наша страна долго искала выход к восточным Индиям и теперь желает дружбы со всеми королями и правителями с целью взаимовыгодной торговли, поскольку в наших землях много удобных вещей, которых нет здесь… Тогда он спросил, вела ли наша страна войны. Я ответил, что да — с испанцами и португальцами, тогда как со всеми остальными народами мы живем в мире. Далее он спросил, во что я верю. Я ответил, что в Господа, что сотворил небо и землю. Он задавал мне много вопросов о религии и о различных других материях, например как мы попали в его страну. Поскольку у меня была карта мира, я показал ему, как мы шли через Магелланов пролив. Он удивился этому и счел, что я лгу. Таким образом, разговаривая о разных вещах, я просидел с ним до полуночи^[54].

Иэясу отверг предложение иезуитов казнить морехода и его команду. Способность Адамса вызывать доверие сёгуна не на шутку взволновала иезуитов, которые сначала попытались обратить его в католичество, а после, не преуспев в этом, предложили ему сбежать из Японии на португальском корабле в обход воли Иэясу. Проницательные советы Адамса и разлад между католическими орденами, несомненно, повлияли на решение Иэясу в 1614 году издать указ об изгнании из Японии всех католических священников и миссионеров и отречении всех японцев от католической веры — такие семьи должны были зарегистрироваться как буддисты в одобренных государством храмах. После смерти Иэясу в 1616 году его место занял его сын Хидэтада, который еще более рьяно преследовал христианство и притеснял европейцев, разрешив им использовать в качестве торгового порта только Нагасаки и близлежащий Хирадо.

Иэмицу, третий сёгун Токугава, ставший сёгуном в 1623 году, ускорил процесс уничтожения христианства. Со времен Иэясу, для того чтобы заставить христиан отречься от веры, использовали разнообразные пытки; обычными способами были нанесение увечий, пытки огнем, водой и подвешивание вниз головой над выгребной ямой. Даймё-христиане предпочитали отречься, нежели потерять свои владения в правление нового сёгуна Токугава; самураи отрекались более охотно, нежели простые люди, которые зачастую упорствовали и за это были казнены. Документально подтверждены казни 3000 христиан в период с 1614 по 1640 год. В 1630-х годах Иэмицу запретил японским кораблям покидать острова иначе как по особому разрешению главы правительства сёгуната; японцы могли выезжать за границу только на судах, имевших такие разрешения.

Восстание Симабара (1637–1638 гг.) привело сёгунат к окончательному решению уничтожить католическое христианство в Японии. Полуостров Симабара (о. Кюсю), а также соседний остров Амакуса близ Нагасаки были оплотами христианства. Когда новый даймё, назначенный Токугавой, обложил население непосильными налогами, крестьяне Симабары и Амакусы вместе с самураями, лишившимися хозяев (ронинами), подняли восстание. Бунт имел христианскую окраску: восставшие обращались к Иисусу и Марии. Около 40 000 восставших собрались в замке Хара и выдержали трехмесячную осаду 100-тысячной армии объединенных сил сёгуната Токугава и близлежащих земель. Разбить мятежников помогли пушки, полученные от голландцев. Подавив восстание, Иэмицу строго-настрого запретил всю международную торговлю, кроме отношений с Кореей, Китаем и Голландией. Но даже при этом европейским купцам разрешалось жить только на крошечном рукотворном острове Дэдзима в заливе Нагасаки. Будучи единственными неазиатами в Японии, в последующие два столетия голландцы оказались для японцев основным источником информации о европейской цивилизации.

Приказы первых трех сёгунов, направленные на ограничение и контроль иностранного присутствия в Японии, часто называются указами о «закрытии страны» (сакоку), однако это неверное название игнорирует тот факт, что торговля с Китаем, Кореей и королевством Рюкю (ныне Окинава) продолжилась в условиях гораздо менее строгой регламентации.

Итак, с середины XV до середины XVI века внутренние войны опустошали и столицу, и регионы: местные воины стремились установить контроль над завоеванными землями, религиозные секты боролись между собой, а даймё радели о расширении своих автономных владений. Достижению военных и экономических целей даймё способствовала торговля с европейскими купцами из Испании и Португалии, которые продавали им оружие и прибывали в Японию в сопровождении католических миссионеров. Даймё также создавали союзы и выстраивали отношения с купцами и религиозными организациями, культивируя занятия искусствами, например чайной церемонией, которая служила важной площадкой для политических маневров. Двойственность военной и культурной сторон жизни воплотилась в замках той эпохи, предназначенных для военных целей, но тем не менее содержавших прекрасные образцы интерьерной росписи, чайных комнат и помещений для театра Но.

В 1560-х годах молодой даймё Ода Нобунага начал процесс объединения страны, завершенный его ближайшим сподвижником Хидэёси и Токугавой Иэясу, основателем третьего и последнего японского сёгуната.

Дальнейшее чтение

Berry, Mary Elizabeth. The Culture of Civil War in Kyoto. Berkeley: University of California Press, 1997.

Berry, Mary Elizabeth. Hideyoshi. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1989.

Clulow, Adam. The Company and the Shogun: The Dutch Encounter with Tokugawa Japan. New York: Columbia University Press, 2016.

Elison, George, and Bardwell Smith, eds. Warlords, Artists, and Commoners: Japan in the Sixteenth Century. Honolulu: University of Hawaii Press, 1981.

Hall, John W., Nagahara Keiji, and Kozo Yamamura, eds. Japan Before Tokugawa: Political Consolidation and Economic Growth, 1500–1650. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1981.

Mitchelhill, Jennifer, and David Green. Castles of the Samurai: Power and Beauty. New York: Oxford University Press, 2013.

Pitelka, Morgan. Handmade Culture: Raku Potters, Patrons and Tea Practitioners in Japan. Honolulu: University of Hawaii Press, 2005.

Pitelka, Morgan, ed. Japanese Tea Culture: Art, History, and Practice. New York: Routledge, 2007.

Tsang, Carol R. War and Faith: Ikko-Ikki in Late Muromachi Japan. Cambridge, MA: Harvard, 2007.

Watsky, Andrew M. Chikubushima: Deploying the Sacred Arts in Momoyama Japan. Seattle: University of Washington Press, 2004.

6. Удерживая власть. Официальная культура эпохи Токугава. 1603–1850-е годы

Сёгунат Токугава (1603–1867) был последним и самым долговечным из трех японских военных режимов. Многие ключевые аспекты политической, социальной и административной политики были заложены при Нобунаге и Хидэёси. Три века правления Токугава были временем мира и процветания, когда насилие практически оказалось вне закона. Будучи первым стабильным национальным правительством после столетия кровопролитных гражданских войн, сёгунат объединил все автономные японские земли в единое государство. Многие стратегии, разработанные Иэясу и его сыновьями, были направлены на поддержание статус-кво этого государства, в котором клан Токугава оказывался главной силой. Тем самым сёгунат держал под контролем возможных соперников из числа придворных, даймё и буддийских монастырей и создал хитроумные системы для поддержания идентичности четырех сословий — самураев, крестьян, ремесленников и купцов. Со временем воины стали бюрократизированным сословием и скорее занимали наследственные официальные должности с таким же наследственным жалованьем, нежели были собственно воинами.

Хотя сёгуны Токугава и искали поддержки у буддийских учений и жертвовали на монастыри, именно конфуцианство стало рассматриваться в качестве основной идеологии, легитимизировавшей их власть, сёгунат подчеркивал значение этого учения для сохранения социального порядка и стабильности, достигавшихся добродетельным управлением. Учения конфуцианской морали широко распространились среди населения в различных формах. В XVIII веке появилось новое интеллектуальное движение под названием кокугаку (школа национальной науки) как реакция на гегемонию китайского влияния в Японии. Кокугаку положило начало возрождению интереса к собственной японской истории и литературной классике, а позднее оказало огромное влияние на имперских деятелей эпохи реставрации Мэйдзи. Третьим достижением интеллектуальной культуры было распространение рангаку (школы «голландоведов»). Только голландцам из всех европейцев разрешалось торговать и жить в Японии. Тексты и предметы, которые они привозили, позволяли японцам оставаться в курсе различных европейских достижений в науке и технике. Наконец, несмотря на то что в этот период буддизмом не было создано никаких крупных новых учений и школ, среди простолюдинов широко распространились новые формы народной религиозности, в том числе паломничества.

Поскольку в эпоху Токугава общество и культура значительно изменились, в этой главе будет описано политическое, социальное, интеллектуальное и религиозное развитие, а в главе 7 — новые формы народной культуры.

Политическое и социальное развитие

В 1603 году Токугава Иэясу был провозглашен сёгуном. Следуя тактике императоров эпохи Хэйан, он отказался от этого титула через два года, передав его своему сыну Хидэтаде, однако продолжил действовать в качестве основного неофициального властного центра до самой своей смерти в 1616 году. После этого было еще 15 сёгунов Токугава, прежде чем в 1867 году их режим пал; однако после наследника Хидэтады Иэмицу очень мало кто из них обладал реальной властью или был настоящим правителем: в основном они предавались роскоши и оставляли правительственные дела другим.

Система правления, установленная Иэясу, иногда называется системой бакухан (бакуфу-княжества). Система управления включала два основных политических механизма: сёгунат Токугава и подчиненные ему княжества (хан) во главе с даймё. Сёгунат редко напрямую вмешивался во внутренние дела княжеств, предоставляя даймё некоторую автономию, однако строго следили за тем, чтобы все даймё приносили каждому сёгуну вассальную клятву, соглашаясь следовать определенным основным правилам, таким как поддержание порядка на своих землях, предоставление военной помощи по запросу сёгуната, участие в содержании крепостей сёгунов, императорских дворцов и общественных зданий, с предоставлением для этого финансовой помощи, строительных материалов и рабочей силы. Если результаты их деятельности не удовлетворяли сёгуна, даймё могли перевести в менее выгодные владения или вовсе лишить княжества. Будучи верховным военачальником воинского сословия Японии, сёгун, в свою очередь, обязывался поддерживать закон и порядок на территории своей страны, равно как и контролировать иностранную торговлю и дипломатические отношения. Для выполнения этих функций сёгунат создал институции для трех важнейших сфер: администрирования, внешней политики и управления подданными. Кроме того, эти институции контролировали возможное возникновение властных центров, которые угрожали предыдущим режимам, таких как Императорский двор, буддийские храмы и особенно кланы других даймё, которые представляли наибольшую опасность, поскольку в их руках все еще была военная и экономическая власть. У сёгуната не было абсолютного доминирования в военной силе: из 200 000 самураев в Японии войска Токугавы насчитывали около 60 000. Таким образом, власть Токугава держалась на поддержке, оказываемой остальными даймё.

Старшие государственные советники (родзю) — их было пять или шесть — назначались из числа ближайших союзников сёгуна, обладавших значительными доходами (фудай даймё — «наследственные даймё», союзники Иэясу в битве при Сэкигахара). Они ведали государственным управлением и внутренними делами, внешними связями, обороной и контролем над даймё. Родзю исполняли свои обязанности посменно на протяжении месяца, чтобы избежать слишком большой концентрации власти в руках узкого круга лиц. Другие важные должности, например управляющие главными городами, также принадлежали к фудай даймё. Тех же даймё, которых Токугава считали потенциальной угрозой своей власти (тодзама даймё — «внешние даймё», противники Иэясу и их потомки), держали на коротком поводке — они не имели права занимать должности в аппарате сёгуната. Тодзама даймё владели 11 из 16 самых крупных и богатых провинций, но при этом на периферии основных островов. Владения фудай даймё, напротив, окружали и защищали территории, принадлежащие Токугава, составлявшие около четверти всей обрабатываемой земли и включавшие также крупнейшие японские города и важнейшие золотые и серебряные прииски.

Чтобы избежать интриг, тайных союзов и восстаний вассалов против сюзеренов, которыми изобиловала эпоха Сэнгоку, Токугава создали мощную систему сыска и полицейский аппарат, включавший шпионскую сеть, инспекторов и цензоров на всех уровнях. Эти инспекторы под названием мэцукэ (буквально «цепляться глазами») тщательно следили за деятельностью даймё, вассалов Токугавы и официальных лиц сёгуната. В каждой провинции, кроме того, была собственная сеть инспекторов и шпионов для внутреннего контроля. Деревенские и городские жители были сгруппированы по пять или более дворов (гонин гуми), несших коллективную ответственность за всех своих членов. Таким образом был создан механизм круговой поруки среди населения. В некотором смысле инспекторы мэцукэ были наследниками знаменитой, но исторически малозначимой традиции ниндзя, или синоби. Отряды ниндзя существовали уже во времена Сэнгоку; они скрытно проникали на вражескую территорию, чтобы наблюдать за перемещениями обитателей, собирать тайные сведения или участвовать в заказных убийствах. Однако в период Токугава их боевые приемы стандартизировались в официальные боевые искусства, а шпионаж стал систематизированным и оброс бюрократией. Подспудной темой эпохи стала рутинизация боевых искусств, «укрощение самураев». Навыки ведения войны — прерогатива сословия воинов — стали бесполезными в обществе, запретившем насилие, а должность зависела от наследуемого ранга, поэтому самураи массово превратились в государственных служащих. Их военные навыки — собственно причина привилегированности их сословия — со временем все более теряли смысл.

Чтобы поддерживать свою исключительную власть при новом порядке, сёгунат Токугава ограничил влияние конкурентов — придворных, буддийских храмов и даймё. Двор непрерывно кипел заговорами и интригами, угрожавшими многочисленным предыдущим режимам. Контроль над двором был важен потому, что сёгун, строго говоря, был только уполномоченным императора, а именно императору, в свою очередь, — по крайней мере символически — принадлежала власть над страной, и он теоретически мог сместить Токугава. В 1615 году Иэясу выпустил указ в 17 пунктах, запрещавший Императорскому двору участвовать в политической жизни и утверждавший право вето на пожалование императором придворных почестей военным родам. Придворные аристократы были физически заперты в пределах Императорского дворца в Киото, и за ними строго наблюдал уполномоченный сёгуна, живший в великолепном замке Нидзё, построенном на деньги из контрибуций, взысканных с западных даймё.

Буддийские храмы и монастыри потеряли военную силу еще при Нобунаге, однако оставались богатыми и влиятельными. Чтобы удостовериться, что они не будут мешать режиму Токугава, сёгунат потребовал от них согласия на государственный надзор в обмен на подтверждение их прав на землю — источник финансовых гарантий для буддийских клириков. Учения, устоявшиеся институционально к XVII веку, превратились в квазиофициальные государственные органы, ответственные за учет населения. Каждый житель был обязан получить удостоверение о прикреплении к конкретному буддийскому храму. То есть при рождении каждого японца вносили в список в том храме, куда ходила его семья, и списки прихожан собирались и отправлялись даймё. Храмовое удостоверение требовалось в различных важных случаях: при вступлении в брак, во время путешествия, при смене места жительства или при занятии определенными профессиями. Подозреваемых в христианстве принуждали к церемонии «попрания образов» (фуми-э), то есть заставляли наступать на распятия или изображения Иисуса и Девы Марии, чтобы проверить, не христиане ли они.

Контроль над приблизительно 250 даймё, независимо управлявшими примерно 80 % страны, был важнейшей задачей. С восшествием на трон нового сёгуна каждый даймё должен был присягнуть ему на верность; взамен он получал свидетельство о правах на доходы в своем княжестве. Недостойное поведение наказывалось лишением владений или ограничением их территории либо переводом даймё в новые владения. В «Букэ сёхатто» («Кодексе для военных домов»), составленном в 1615 году, сёгунат запретил даймё строить новые крепости или большие корабли, укрывать беглых и собирать пошлины за проезд по дорогам. Даймё не могли заключать браки, ведущие к политическим союзам, без разрешения сёгуна.

Одним из самых примечательных инструментов контроля над даймё была система заложничества санкин котай — «поочередное присутствие». Согласно этой практике, даймё были обязаны год через год проживать в Эдо поблизости от сёгуна, а также содержать в Эдо усадьбы, в которых постоянно жили их жены и дети в качестве заложников. Требования касательно санкин котай были задокументированы в «Букэ сёхатто» и менялись только один раз за весь период с 1635 года, когда они были формально введены, по 1862 год, когда эта практика прекратила свое существование. Это было самой эффективной формой контроля сёгуната над даймё, подавлявшей желание сместить режим. Более того, система санкин котай привела к важной социальной трансформации, способствуя экономическому росту и формированию национальной культуры.

Чтобы следить за перемещениями множества даймё в столицу и обратно, сёгунат создал и поддерживал сеть из пяти центральных дорог, ведущих в Эдо. Эта национальная транспортная система оказалась критически важной в деле объединения нового государства, позволяя быстро и безопасно передвигаться по стране должностным лицам, поддерживать свою монополию на рекрутирование солдат и контролировать перемещения и людей, и товаров. Двумя основными дорогами были Токайдо, шедшая вдоль побережья из императорской столицы Киото в сёгунскую столицу Эдо, и Накасэндо, которая связывала эти два города более длинным и гористым маршрутом, пролегавшим через внутренние районы. Проезд по этим дорогам был строго регламентирован: на пропускных станциях чиновники проверяли путников. Небольшие городские поселения при почтовых станциях, расположенные вдоль дороги на расстоянии от 5 до 16 километров друг от друга, предоставляли путешественникам различные услуги: готовых к пути лошадей, носильщиков и ночлег. Вдоль Токайдо располагались 53 такие станции, а вдоль Накасэндо — 67. Они были увековечены в ксилографии художника Хиросигэ Андо (см. главу 7). Тракты и почтовые станции обеспечивали взаимосвязь всей страны, обмен товарами и циркуляцию населения. Деревни возле таких городков также были обязаны предоставлять рабочую силу людьми и лошадьми для строительства мостов и поддержания дорог, чтобы движение по ним не останавливалось.

Даймё обычно ездили в Эдо по основным трактам во главе парадной процессии, в сопровождении нескольких сотен вассалов и слуг, включая копейщиков, пеших и конных воинов с мечами, знаменосцев и высших должностных лиц княжества, которых, в свою очередь, сопровождали их слуги и вассалы. Размер процессии зависел от объемов риса (коку), собираемого в данном княжестве. Также для удовлетворения нужд даймё в дороге требовались знающие люди: врачи, коновалы, сокольничие, повара, писцы и порой даже поэты. Во главе большинства процессий чаще всего несли религиозные предметы, чтобы отогнать возможные несчастья и обеспечить удачу в путешествии. Также неотъемлемой частью процессии были столяры, чинившие хозяйские паланкины, а также покои на постоялых дворах, и другие ремесленники, отвечавшие за флаги и занавеси. Кроме оружия и пожитков, необходимо было нести еду, питьевую воду, сакэ и соевый соус, а также накидки от дождя, портшезы и фонари. У каждого даймё был личный туалет и ванна для путешествий. Вещи повседневной необходимости, а также носильщики для их переноски зачастую нанимались по дороге, что помогало поддерживать экономику придорожных селений. Сам даймё ехал в центре процессии в паланкине, окруженный личными слугами и сменными носильщиками паланкина. Когда даймё проезжал мимо, простолюдинам предписывалось падать на колени и кланяться до земли. Переезды в Эдо и обратно, а также строительство и поддержание официальных резиденций даймё в столице, в каждой из которых жили тысячи человек, обходились в 50–75 % общего дохода от владений даймё, что не позволяло им вкладывать большие средства в военное дело, которое могло угрожать режиму Токугава.

Процессии санкин котай были «демонстрацией силы», символизируя одновременно мощь режима Токугава, полновластного хозяина в своей стране, объединяющего страну и управляющего ею, и богатство и статус конкретного даймё^[55]. Самым популярным развлечением в Эдо было смотреть, как процессии выезжают из города и въезжают в него. Яркая форменная одежда слуг, изображенная на иллюстрированных свитках, создавала представления о четкой иерархии и дисциплине среди подданных княжества. Оружие демонстрировало военную мощь даймё, а сама процессия имитировала армию, выступившую в военный поход. Однако на долгих перегонах между станциями участники переставали торжественно выступать. Только перед крупными городами или важными заставами, где собирались большие толпы зевак, вся процессия приводила себя в порядок, начинала идти в ногу и поднимала оружие. Пехотинцы-якко, шедшие во главе процессии и несшие копья, украшенные перьями и бахромой, начинали танцевать, подбрасывая и вращая свои копья, как европейские тамбур-мажоры, шествовавшие с жезлами во главе парада. Возвращаясь домой, даймё у границ своих земель обычно на время нанимали людей, чтобы процессия выглядела еще роскошнее.

В целом такая система предоставляла стране значительные стимулы для экономического развития. Проживавших в Эдо самураев из княжеств сопровождали ремесленники, торговцы, купцы, слетавшиеся в город в предвкушении богатых покупателей, что способствовало быстрому росту населения. К середине XVIII века Эдо превратился в крупнейший город мира: в нем жило более миллиона человек. Осака стала крупным финансовым и коммерческим центром, поскольку даймё сбывали там полученный в виде налогов рис и другие товары — продукты питания, бумагу, ткани и железо — местным купцам, чтобы получить деньги на собственные расходы. В Киото процветали ремесла выделки тонких тканей и другие изящные искусства, необходимые для украшения особняков даймё. В самих княжествах также развивались новые технологии, там стремились создать монополию на новые коммерческие товары, чтобы даймё мог покрывать свои расходы. Для обеспечения нужд огромных процессий возникла сеть гостиниц и трактиров. Также система санкин котай способствовала культурной трансформации: столичные вкусы и моды распространялись по стране благодаря возвращавшимся домой вассалам; вместе с тем новые веяния и идеи со всей страны попадали в Эдо. Более того, система санкин котай повлияла на политические изменения в княжествах: регулярно отсутствующие даймё, предпочитавшие изящество и роскошь Эдо домашней деревенской жизни, стали номинальными правителями своих же собственных земель, способствуя дальнейшей бюрократизации в системе управления княжеств. Санкин котай стала настолько узнаваемым символом эпохи Токугава, что эти процессии и по сей день разыгрываются для туристов во многих японских городах.

Система статусов

Основным методом социального контроля над населением для сёгуната было жесткое сословное деление, обусловленное такими правилами и предписаниями, которые призваны были поддерживать статус-кво. Сёгунат основывал свою власть на системе четырех сословий (самураи, крестьяне, ремесленники и торговцы), установленной Хидэёси с целью гарантировать, что каждый будет знать свое место в обществе и придерживаться его. Эта четырехсословная система была основана на конфуцианской иерархии общественной полезности и добродетелей. Согласно этой концепции, те, кто находится на вершине иерархии, служат общественным интересам, тогда как люди на нижних уровнях поглощены собственными. Конфуцианская экономическая философия была по преимуществу аграрной, поэтому враждебно относилась к торговле и примату выгоды над добродетелью. Правящий класс самураев — около 10 % населения — считался самым важным, поскольку обеспечивал управление, порядок и моральные ориентиры для общества. Крестьяне — более 80 % населения — были вторыми по социальному статусу, поскольку производили необходимые продукты питания и обеспечивали экономические потребности правящего класса. Ремесленники — третьи в иерархии — создавали необходимые предметы, однако торговцы — самый низ системы — не производили ничего полезного, а только распределяли произведенное другими ради собственной выгоды. Ремесленники и торговцы вместе часто назывались горожанами (тёнин).

Человек рождался в своем сословии, и в дальнейшем ему было запрещено заниматься неподобающей сословию профессией или заключать межсословный брак. Четыре сословия разделялись не только согласно своей деятельности, но также подчинялись разным законодательствам и предписаниям относительно образа жизни. Они жили отдельно друг от друга: самураи — за стенами городов-замков или в усадьбах даймё, крестьяне — в деревнях, горожане — в определенных городских районах. Чтобы обеспечить привилегированную позицию самураев в японском обществе, сёгунат выпустил детальнейшие инструкции относительно каждого аспекта повседневности — жилища, одежды, развлечений, еды и даже причесок, уместных для каждого из сословий, а также для разных возрастов и полов внутри каждого сословия.

Эти скрупулезные законы и указы были направлены на регулирование внешнего вида и допустимых трат каждого сословия. Разделение материальной культуры было призвано установить физические различия между людьми разных статусов, иными словами, человеку следовало жить и тратить деньги согласно своей социальной позиции, которая распознавалась с первого взгляда по визуальным признакам. Правящие круги осознавали, что внешний вид, например стиль одежды, прическа, аксессуары, может использоваться для нарушения статусных и профессиональных границ. Таким образом, законы относительно допустимых расходов помогали обнаружить возможную угрозу сословной системе. Также сословные различия определяли, сколько конкретному человеку разрешено тратить на развлечения и церемонии, например на свадьбу и похороны. Показное поведение и демонстрация богатства были запрещены для всех сословий, однако сёгунат особенно беспокоился из-за того, чтобы торговцы, которые, несмотря на свой низкий ранг, обычно получали доход, зависящий только от них самих, не выставляли напоказ свои богатства, поскольку это могло подорвать моральный дух и дисциплину самураев.

Законы для самураев включали предписания о длине меча и требование носить особую прическу с узлом на макушке, частично выбрив остальную голову. Также им запрещалось отращивать длинную бороду и усы. Крестьянам было предписано жить бережливо, питаться грубым зерном вроде ячменя или пшена, а не рисом, который требовался для уплаты налогов, не пить чая и сакэ, а одеваться только в хлопок. Горожанам не разрешалось украшать себя, свою одежду и жилище серебром и золотом. Также им было запрещено носить «роскошные одежды» и высокие гэта на случай дождя, владеть длинными мечами и идти по улице рядом с самураем^[56]. Самураи же имели право сразить простолюдина за непочтительное поведение. Богатые горожане, уставшие от бесконечных запретов, иногда втайне нарушали эти законы способами, недоступными глазу надзирателя: например, делали к простому хлопковому кимоно роскошную шелковую подкладку, вышитую золотом.

Чтобы добиться подчинения законам о регулировании расходов, сёгунат больше полагался на угрозы и предостережения, чем на соответствующие наказания, однако злостных нарушителей порой жестоко наказывали в назидание остальным. Один такой случай произошел в 1681 году с домом богатого купца Рокубэя Исикавы из Эдо. Жена Рокубэя любила экстравагантно одеваться и надела свой лучший наряд на встречу процессии пятого сёгуна Токугавы Цунаёси (1646–1709), получившего прозвище Собачий Сёгун из-за его эксцентричных указов, защищавших собак в Эдо. Элегантность госпожи Исикава привлекла внимание Цунаёси, и он спросил, не входит ли женщина в высокоранговое семейство. Узнав, что она жена простого торговца, то есть представительница низшего сословия, он пришел в ярость и потребовал наказания. Городской магистрат конфисковал все имущество семейства Исикава и изгнал его из Эдо^[57]. Цунаёси, сам известный транжира, вскоре издал беспрецедентное количество указов относительно того, сколько купеческому сословию дозволено тратить денег на одежду. Позднее, в 1842 году, аналогичный случай принуждения произошел с актером театра Кабуки Дандзюро Итикавой VII (1791–1859), известнейшей звездой своего времени. На сцене Дандзюро вместо театральной бутафории использовал настоящее оружие и доспехи, подаренные богатыми почитателями. Это вопиющее нарушение монопольной самурайской привилегии на владение оружием и его ношение обернулось для актера десятилетним изгнанием из Эдо. На самом деле актер не слишком пострадал, поскольку в Осаке был еще один известный театр Кабуки, но ввиду известности Дандзюро предупреждение о том, что бывает за нарушение сословных ограничений, широко разнеслось среди всех слоев населения.

Четырехсословная система диктовала нормативную, статичную модель общества, призванную поддерживать политический и социальный порядок режима Токугава, однако она не могла вместить живую реальность, в которой принадлежность к сословию была менее зарегулированной и более сложной. Многие люди и даже целые профессии, например буддийское монашество, придворные, врачи, оказались вне системы четырех сословий. Также данная идеалистичная модель игнорировала внекастовые слои общества. Эта разнообразная группа включала и тех, чье наследственное занятие было связано с нечистотой: мясников, кожевников и могильщиков, вместе называемых эта (в наши дни это слово считается оскорблением), и тех, кто ведет кочевой образ жизни (хинин — «нелюди»): проституток, бродячих актеров, попрошаек и слепых массажисток; а также в нее входило коренное население Эдзо (Северного Хонсю и Хоккайдо), сегодня известное под названием айнов. Каста эта, в наши дни называемая буракумин (жители спецпоселений), сталкивалась с бесчисленными формами дискриминации. Как и остальным париям, им предписывалось проживать в отдельных поселениях, а носить они должны были хлопковую одежду и соломенную обувь, а не деревянные сандалии гэта. Также им запрещалось владеть рисовыми полями и обрабатывать их, а еще они должны были соблюдать комендантский час.

Интеллектуальные течения эпохи Токугава

Конфуцианство

В отличие от предыдущих правителей, бравших под покровительство новые школы буддизма, чтобы легитимизировать свою власть, сёгунат Токугава обратился с этой целью к конфуцианству. Первоначально конфуцианство ассоциировалось с поддержанием порядка и стабильности и со справедливым правлением, что совпадало с целями Токугава, пришедших к власти после целого столетия хаоса и междоусобиц. Это учение подчеркивало уважение к собственности, важность ритуалов и иерархии в отношениях между людьми. В период, когда японцы больше не могли ездить на континент, китайская философия, особенно неоконфуцианство, ассоциировавшаяся с мыслителем Чжу Си (1130–1200), достигла небывалого расцвета. Философия неоконфуцианства основывалась на рационализме и антропоцентричности. Чжу Си настаивал на том, что знание должно происходить из наблюдения и изучения законов природы и человеческого общества. Рационализм неоконфуцианства разительно отличался от внерационального подхода дзэн-буддизма или средневековой буддийской веры в маппо, предлагавшей сугубо негативный взгляд на земной мир.

Некоторые аспекты конфуцианства подходили Японии значительно хуже, чем Китаю. Например, как упомянуто в главе 2, конфуцианская доктрина «небесного мандата» утверждает, что если правитель слаб или несправедлив, то его можно свергнуть, а мандат перейдет к тому, кто сможет править лучше. Однако Императорский дом Японии заявил, что получил этот мандат по прямой линии от богини Солнца Аматэрасу, отчего тот и не может быть передан никакой другой династии. Должность сёгуна также была доступна только членам клана Токугава. Многие известные японские мыслители чжусианского направления, например Ямадзаки Ансай (1619–1682), в своих работах часто обращались к синтоистским концепциям, чтобы адаптировать конфуцианство к ситуации в императорской Японии. Еще одним важным различием между двумя странами является природа правящего класса. В Китае управляла образованная элита, занимавшая должности согласно собственным заслугам, тогда как в Японии правящим классом были самураи, наследовавшие свой социальный статус. Тем не менее конфуцианская идея иерархических отношений с жестким разграничением правителя и подданного, отца и сына, мужчины и женщины вполне удовлетворяла запрос сёгуната Токугава. Если в Китае основной упор делался на почитание родителей и детско-родительские отношения, то в Японии подчеркивали связь между сюзеренами и вассалами, которая понималась как абсолютная преданность своему господину.

Токугава Иэясу назначил одним из своих ближайших советников неоконфуцианца Хаяси Радзана (1583–1657). Хаяси играл важнейшую роль в составлении законов и указов, обнародованных Иэясу, и был ближайшим советником трех первых сёгунов. Его потомки также служили советниками последующих сёгунов. Указ годов Кансэй 1790 года объявил чжусианское неоконфуцианство официальной и единственно верной философией в Японии, тем самым запрещая другие школы конфуцианства как неортодоксальные. Тем не менее альтернативные учения существовали и даже имели довольно широкую аудиторию среди самурайского сословия. Поскольку философы следовали исторической китайской традиции написания комментариев к классическим конфуцианским текстам, чтобы адаптировать учение к текущему моменту, появлялись противоположные взгляды и противоборствующие школы. Одним из таких конкурирующих учений было учение Ван Янмина, пользовавшееся популярностью среди независимых ученых из самурайского сословия, поддерживавших идею реформ, а также среди покровительствовавших им даймё. Это учение, известное в Японии под названием Оёмэй, подчеркивало примат интуиции и нравственности над интеллектом; иными словами, можно не быть мудрецом, но необходимо быть хорошим человеком. Другим фундаментальным постулатом Оёмэй было «единство знания и действия» — вера в то, что дела важны не менее, чем слова, и что собственные убеждения нужно воплощать в действии напрямую. Мало просто читать или рассуждать о сыновней почтительности — ее надо применять в жизни. Основатель Оёмэй в Японии, Накаэ Тодзю (1608–1648), воплощал собою это учение. Он уволился с официальной должности, чтобы вернуться в свою родную деревню в глуши и ухаживать за стареющей матерью. Тодзю устроил в деревне школу, которая привлекала множество мыслителей и вскоре стала весьма влиятельной. В поздний период Токугава его учение вдохновляло ревностных реформаторов и патриотов, с чьей помощью был свергнут сёгунат и восстановлен император.

Другие чрезвычайно влиятельные конфуцианские мыслители отвергали монополию Чжу Си и ратовали за возвращение к исконным, древним конфуцианским текстам. Ито Дзинсай (1627–1705), сын киотского горожанина, основал частную школу, в которой во главу угла ставились гуманистические идеалы, проявлявшиеся во всех занятиях. Его учение основывалось на «Беседах и суждениях» («Лунь Юй»), излагающих идеи Конфуция, и на учении Мэн-цзы; оно делало акцент на человечности и сопереживании, проявляемых через полные любви отношения с людьми и через действия на благо человечества. Ито полагал, что конфуцианство Чжу Си чересчур замыкало человека на самом себе и требовало слишком много серьезности и самоконтроля. Привлекая огромное количество учеников, Ито оставался независимым мыслителем: он неизменно отказывался от многочисленных предложений хороших должностей от различных даймё.

Огю Сорай (1666–1728), филолог и почитатель Китая, также служил советником сёгуна. Сорай отвергал конфуцианство Чжу Си, появившееся в династии Сун, и использовал классические древние конфуцианские тексты об управлении и социальном порядке, чтобы критиковать современную ему политику и экономику. Его считают важнейшей фигурой, способствовавшей прорыву к современному политическому мышлению. Труд Сорая «Толкование пути» («Бэндо») 1717 года определяет основы политической власти и дает предписания режимам, находящимся в кризисе. Один из непосредственных учеников Хаяси Радзана — Ямага Соко (1622–1685) — также критиковал монополию Чжу Си, обвиняя китайских философов в том, что они со II по XV век неверно понимали конфуцианскую классику.

Соко размышлял над природой правящего класса самураев в мирное время — каковы его функции и привилегии. Соко идеализировал бун и бу (см. главу 4): самурай был обязан поддерживать свои боевые навыки, при этом занимаясь также мирными искусствами, например поэзией и историей. Согласно Соко, самураи должны проявлять абсолютную верность своему господину и посвящать себя долгу и чести, а не личной выгоде, чтобы вести за собой простой народ. Правильный самурай ведет «жизнь аскетическую, умеренную, полную самодисциплины и готов в любой момент встретить свою смерть»^[58]. Цитата из записей Соко по поводу «Пути самурая» («Сидо») показывает, что автор озабочен оправданием тех денежных выплат и привилегий, которыми сословие самураев пользовалось просто по факту рождения:

Поколение за поколением люди добывали себе пропитание, обрабатывая почву, производя товары, или получали выгоду от взаимной торговли, что позволяло им удовлетворять свои нужды… Но самурай ест ту еду, которую не выращивал, пользуется утварью, которую не изготавливал, получает выгоду, ничего не покупая и не продавая. Как же это можно оправдать?..

Дело самурая — размышлять над собственным местом в жизни, верно служить своему господину, если таковой есть, укреплять верность по отношению к друзьям и, четко представляя свое положение, более всего посвящать себя своему долгу…

Если кто-то из трех низших сословий простолюдинов нарушает моральные принципы, самураю следует наказать его без промедления и тем самым восстановить справедливость на этой земле. Бесполезно самураю просто обладать воинским искусством и гражданскими добродетелями, не применяя их. Коль скоро это так, снаружи он всегда физически готов явиться на службу по первому зову, а внутренне стремится следовать Пути господина и вассала… Внутри своего сердца он торит дороги к миру, но снаружи всегда держит оружие наготове. Три сословия простолюдинов почитают его своим учителем и уважают его^[59].

Текст Соко объясняет, как должно жить самураям, чья социальная роль сдвинулась с военного к политическому и интеллектуальному управлению. Они оправдывали свои доходы тем, что являются для простолюдинов моральными ориентирами, а также поддерживают свои навыки боевых искусств на случай, если доведется защищать своего господина и мирных жителей. К XX веку труды Соко стали фундаментом идеологии бусидо («путь воина»), превозносившей самурайскую честь и доблесть, но избегавшей вопросов наследственных материальных привилегий.

Сорок семь ронинов

Влияние Ямаги Соко хорошо заметно в истории мести Ако 1703 года, послужившей сюжетной основой для многочисленных популярных произведений литературы, искусства, театра и кинематографа, например фильма «Сорок семь ронинов» или классической драмы «Тюсингура» («Сокровищница вассальной верности»). Считается, что эта история дает пример доведенного до абсолюта самурайского идеала чести и преданности своему господину. Началось все с того, что Асано Наганори, даймё княжества Ако, получил приказ устроить прием императорских послов во дворце сёгуна в период его службы в столице (санкин котай). В этикете молодого даймё должен был наставлять Кира Ёсинака, мастер ритуалов сёгуна Цунаёси, но вместо этого Кира унижал Асано, обращаясь с ним оскорбительно. Вскоре даймё потерял терпение и напал на Киру с мечом, что было абсолютно запрещено в замке Эдо. В тот же день ему было приказано совершить сэппуку; сёгунат конфисковал у его семьи княжество, оставив таким образом вассальных самураев без господина.

Из 300 ронинов Ако 47 самураев под предводительством Оиси Ёсио (ученика Ямаги Соко) решили отомстить за своего господина, несмотря на то что понимали, что за этим последует суровое наказание. Подозревая заговор, Кира подослал к ронинам шпионов. Чтобы отвести от себя подозрения, 47 самураев разошлись по стране под видом торговцев или монахов. Сам Оиси поселился в Киото и предался разгульному образу жизни — пил, ходил в бордели, а также глупо вел себя на публике, чтобы убедить Киру и власти, что он не опасен. Некоторые из мстителей смогли получить доступ в особняк Киры в Эдо под видом работников и торговцев, что позволило им познакомиться с расположением помещений и служб. Другие самураи добывали оружие и переправляли его в Эдо, что было незаконно. Через полтора года, когда Кира распустил своих телохранителей, ронины приступили к делу.

Ранним утром 30 января 1703 года, во время бурной метели, мстители расставили вокруг особняка Киры лучников, чтобы никто не смог побежать за подмогой, и пошли в атаку. Ворвавшись через задние ворота, мстители разметали вассалов Киры, но не могли найти своего врага, спрятавшегося в тайной комнате. Когда нападавшие наконец-то обнаружили эту комнату, находившийся в ней отрицал, что Кира — это он. Однако на голове у него был заметный шрам, оставшийся от удара Асано. Из уважения к высокому рангу Киры Оиси позволил ему с честью совершить сэппуку собственным мечом Асано, однако Кира не отвечал, и ронины отрубили ему голову, чтобы возложить ее на могилу своего господина в храме Сэнгакудзи. Чтобы попасть в храм, они прошли через центр Эдо более 10 километров. Их процессия привлекла огромное внимание, и весть об успешной мести разнеслась с большой скоростью. Принеся свое подношение на могилу господина, самураи сдались властям и стали ожидать правосудия.

Судьи сёгуната долго обсуждали детали этого дела и правоту сторон. С одной стороны, ронины нарушили закон, исполняя свою месть, но с другой — они были ведомы идеалом самурайской преданности своему господину. Судьи получили массу петиций в защиту ронинов от их почитателей. В результате им было приказано совершить сэппуку, таким образом освободив от позора наказания за это преступление ввиду достойной природы поступка. Верных ронинов похоронили напротив могилы их господина в Сэнгакудзи, а младший брат Асано был восстановлен в должности даймё, хотя размер его вотчины был изрядно сокращен. Могилы стали местом паломничества, куда люди приходили на протяжении нескольких столетий, чтобы помолиться и выразить свое почтение. Одежда и оружие 47 ронинов хранятся в храме и по сей день.

Народная мораль

Удивительно, но грамотность в эпоху Токугава была широко распространена, что позволяло конфуцианским учениям, зачастую перемешанным с элементами буддизма и/или синто, находить своих последователей во всех сословиях. Сословие самураев было грамотным почти поголовно, поскольку самураям всех рангов предписывалось посещать учебные заведения в своих княжествах, где их учили, помимо прочего, классике конфуцианства, военным искусствам и каллиграфии. Богатые простолюдины были не хуже, а порой и лучше образованны, чем лучшие из самураев; что же касается среднеобеспеченных слоев, они также были на удивление грамотны. В сельских районах простолюдины могли посещать школы при храмах или прямо на дому у учителя (тэракоя); в городах образованные самураи, ронины и священники содержали частные учебные заведения для горожан. В таких школах учили основам чтения и письма, разбирали конфуцианский «Канон сыновней почтительности» и другие классические тексты; обучали основам арифметики, используя счеты; наставляли учеников в общепринятой морали, ставившей на первое место трудолюбие, уважительность, нравственность и экономность. Один из текстов, часто разбиравшихся в тэракоя, — это «Додзикё» («Наставления мальчикам»), содержавший десятки указаний и назиданий для учеников. Похоже, и сегодня «Додзикё» актуален как для учеников, так и для учителей: он предупреждает о недопустимости в школе прогулов, разбрасывания мусора, хулиганства, сквернословия, борьбы сумо и писания на стенах. Также дети были обязаны следить за чистотой своей одежды и аккуратностью прически. Первая строка подчеркивает важность образования: «Родиться человеком и не уметь писать — значит быть меньше, чем человеком. Неграмотность сродни слепоте. Она позорит и твоего учителя, и твоих родителей, и тебя самого. Как гласит пословица, „Сердце трехлетнего ребенка останется с ним до ста лет“. Достигай целей, учись изо всех сил и никогда не забывай, как позорен провал»^[60].

Одним из самых известных популяризаторов упрощенного конфуцианства был Кайбара Экикэн (1630–1714). Чтобы донести основы учения до широкой аудитории, он использовал доступный японский язык (азбука кана с минимумом иероглифов), а не классический китайский, приводя легко понятные моральные предписания относительно повседневного поведения людей, их отношений с окружающими, их долга по отношению к своей семье и к господину, а также других аспектов. Коротко говоря, Экикэн сделал для конфуцианства то же самое, что в средневековой Японии для буддизма сделала школа Чистой земли: он спустил ее с уровня труднодоступной доктрины элит на уровень разговорной речи, понятной всем. Особенную известность Экикэну принесли его трактаты, обращенные к женщинам и детям. Ему зачастую приписывается работа 1733 года под названием «Онна дайгаку» («Великое поучение женщине»), хотя его авторство в данном случае не доказано. На современный вкус его рассуждения кажутся шокирующе патриархальными и сексистскими: женщине предписывается соблюдать конфуцианский идеал самосовершенствования, понимаемый как полный отказ от себя и абсолютное подчинение своему мужу и семье. Вот, к примеру, пара особенно женоненавистнических отрывков, переведенных в 1890 году японистом Б. Х. Чемберленом:

Вот пять худших болезней, способных поразить женский разум: непокорность, недовольство, злословие, ревность и глупость. Вне всяких сомнений, эти болезни поражают семь-восемь женщин из каждых десяти, и именно ими обусловлена неполноценность женщин по сравнению с мужчинами. Женщина должна лечить их самоконтролем и угрызениями совести. Худшая же из них, и мать остальным четырем, — это глупость…

Не позволяй ей даже помышлять о ревности. Если ее муж окажется развратен, она должна увещевать его, но ни при каких обстоятельствах не поддерживать и не раздувать свой гнев. Если же ее ревность чрезвычайна, она сделает лицо женщины страшным, а выговор — отталкивающим, и все это может привести только к тому, что муж совсем отдалится от нее и жена станет в его глазах совсем несносной.

Если же ее муж поступает плохо или неразумно, она должна сделать правильное выражение лица и смягчить свой голос, чтобы усовестить его; если же он рассержен и не слушает увещеваний, ей нужно подождать три месяца и поговорить с ним еще раз, когда его сердце смягчится. Никогда не ставь себя выше мужа резкими чертами и громким голосом!^[61]

Школы, созданные для определенных сословий, готовили представителей данной группы к исполнению их обязанностей, как Ямага Соко учил самураев. Религиозно-этическое учение под названием сингаку, которое основал в Киото Исида Байган (1685–1744), предписывало купцам стремиться к честности в торговых сделках, посвящать себя своему делу и жить экономно. Если они честно выполняли свой долг торговца, то их ждала прибыль — как самураям полагалось жалованье, если те выполняли долг чести. В качестве инструмента для самопознания и понимания своего места в обществе Байган предлагал медитацию, похожую на практики дзадзэн. Проповедники сингаку путешествовали по стране и проповедовали свое учение, для большей доходчивости используя юмор и поучительные истории. К XIX веку по стране насчитывалось уже около 180 центров учения сингаку. Кайтокудо, официальная конфуцианская школа для торговцев, основанная в Осаке в 1727 году, предоставляла торговому сословию возможность получить высшее образование с учетом необходимых торговцу навыков. Она стала для купцов важным экспертным центром, помогавшим разрабатывать политику, благоприятную для финансов княжеств и сёгуната; многие выпускники Кайтокудо служили потом советниками по экономике у даймё и сёгунов.

Ниномия Сонтоку (1787–1856), крестьянин-самоучка, известный как «крестьянский мудрец Японии», разработал систему, помогавшую улучшить деревенскую жизнь. Он выделял три главных пункта. Во-первых, ручной крестьянский труд представляет собой высшую форму человеческой деятельности, позволяющей людям получать пищу — дар богов. Во-вторых, непредсказуемость погоды и природных условий заставляет крестьян делать запасы на случай неурожая. В-третьих, успешное земледелие требует совместных усилий всей общины. Главная же тема его труда, растянувшегося на 36 томов, — «отплата добродетели», или обязанность человека платить долги в ответ на взятое у природы, у семьи, у общества, иными словами, делать добро другим людям. Так, к примеру, статус и богатство, нажитое предками, необходимо передать потомкам; еда, одежда и жилье являются одновременно дарами природы и результатами человеческого труда, поэтому необходимо быть экономным и упорно работать, чтобы быть готовым как поделиться этими благами, так и сохранить их. Сонтоку заявлял, что его учение — это «пилюля из трех религий»: половина синтоизма и по четверти буддизма и конфуцианства. Когда ученик рисовал диаграмму этой «пилюли», отмечая половину круга как синтоизм и две остальные четверти соответственно, Сонтоку отвечал: «Такого лекарства ты не найдешь больше нигде. В обычной пилюле все ингредиенты тщательно перемешаны, так что их нельзя отделить один от другого. В противном случае во рту будет горько, а в животе неприятно»^[62].

Школа национального учения

Новое направление мысли под названием кокугакуха (школа национального учения) ратовало за возрождение этноцентрического синтоизма. Оно было основано в XVIII веке учеными, желавшими ослабить историческое влияние Китая на Японию и пробудить новую волну интереса к собственной японской истории, литературной классике и культурным традициям. На протяжении столетий доминирования буддийской и конфуцианской философии синтоизм, за неимением собственной проработанной доктрины, смешался с более ясно описанными учениями и отчасти растворился в них. На протяжении веков создавались многочисленные разрозненные синтоистские школы, иногда ориентировавшиеся на какие-то из буддийских или конфуцианских учений, например Ёсида синто, связанная с неоконфуцианством, Ватараи синто, ассоциируемая с Великим святилищем Исэ, Рёбу синто, выросшая из Сингона. В ранний период эпохи Токугава многие неоконфуцианские философы школы Чжу Си противопоставляли себя буддизму, но в синтоизме видели традиционные верования, которые напрямую не задевали конфуцианских иерархических ценностей. Чтобы сплавить конфуцианскую этику с мифологией и ритуалами синтоизма, Ямадзаки Ансай основал Суйка синто. Однако большинство последователей кокугакуха хотели очистить синтоизм от иностранных элементов. Почти в каждом сообществе ритуальная жизнь продолжала строиться вокруг местных синтоистских святилищ и праздников, которые являлись важными символами общинной идентичности и гордости. На базовом уровне синто все это время оставался глубоко в сердце японцев, однако интеллектуалы осознали, что, если они хотят превратить его в настоящую государственную религию, а не просто набор локальных практик, необходимо создать корпус текстов, описывающих доктрину системно.

Поэт Када-но Адзумамаро (1669–1736) под влиянием призыва Огю Сорай пересмотреть китайскую классику надеялся проделать ту же работу с ранними японскими текстами. Он обратился к сёгунату с просьбой поддержать его исследования древней японской литературы, которые он назвал кокугакуха. К середине XIX века кокугакуха уже считался истинным выражением японских национальных чувств, не загрязненных пришлыми культурами. В качестве памятников письменности он признавал не только древние синтоистские гимны и молитвы (норито), но и «Манъёсю» — самую раннюю из дошедших до нас антологий японской поэзии, самые ранние исторические хроники — «Нихон сёки» и «Кодзики», классическую японскую литературу, например «Повесть о Гэндзи», а также поэтический сборник эпохи Хэйан — «Кокинсю».

Первым заметным исследователем в движении кокугакуха стал ученик Кады Камо-но Мабути (1697–1769). Камо утверждал, хоть и неверно, что антология «Манъёсю» VIII века не подвергалась иностранному влиянию, а также что произведения в ней отражают истинный дух древней Японии — открытый, спонтанный и бесхитростный. Камо сам начал сочинять стихотворения в стиле «Манъёсю» и приглашал других последовать его примеру.

Летописно-мифологический свод «Кодзики» долгое время пребывал в неизвестности — отчасти из-за сложности языка, отчасти оттого, что «Нихон сёки» считался более надежным и исторически важным. Мотоори Норинага (1730–1801), второй из величайших последователей движения кокугакуха и один из лучших ученых за всю историю Японии, потратил более 30 лет на дешифровку, комментирование и исследование «Кодзики». Норинага полагал, что в жизни японцев эмоции и чувства играли гораздо более важную роль, нежели китайская этика и философия. Он считал «Повесть о Гэндзи» классическим выражением собственно японского эстетического чувства, популяризируя идею моно-но аварэ — сентиментальной чувствительности к красоте, проявляющейся в природе и обстоятельствах человеческой жизни. В качестве реакции на конфуцианскую ортодоксальность, развенчивавшую синтоистскую мифологию на рациональных основаниях, он утверждал, что дела богов находятся за пределами человеческого понимания и потому рационализм является неадекватным и неподходящим средством оценки мифов о творении. В труде, адресованном «истинной традиции богини Солнца», он утверждал, что все земли, а также все боги и богини в этом мире были сотворены Идзанами и Идзанаги, однако в Китае не знали об этом акте Божественного творения и поэтому объясняли земные и небесные принципы через теории вроде идеи инь и ян.

Таким образом, кокугакуха авторства Норинаги представлял собой форму религиозного фундаментализма, воспринимающего национальную мифологию в качестве буквальной истины, чтобы обосновать особую позицию Японии как Божественной страны — родины богини Солнца, которая дарит свой свет всем странам. Этноцентризм подобного рода был развит следующим большим ученым направления кокугакуха — Хиратой Ацутанэ (1776–1843), чья переформулировка местных верований, часто называемая Возрождением синтоизма, оказала огромное влияние на имперских активистов времен реставрации Мэйдзи.

Ранние европейские и американские исследователи иногда пренебрегали Ацутанэ, считая его фанатиком или беспринципным пропагандистом своей эклектичной смеси духовных и националистических учений. Ацутанэ заявлял, что Мотоори Норинага явился ему во сне и признал его своим законным интеллектуальным наследником. Тем не менее во многих пунктах он отходил от догматов своего учителя, например в вопросах загробной жизни или богов-демиургов. Норинага принимал идеи «Кодзики» о паре богов-творцов и о Ёми-но куни — темной призрачной земле мертвых. Ацутанэ почерпнул из христианства и народных верований идею единого Бога-создателя, а также расширил понимание загробной жизни, собирая сведения об «ином мире», смежном с нашим собственным, в котором оказывались люди, повстречавшие сверхъестественные создания. Ацутанэ шире своих предшественников смотрел на мир, а также был лучше знаком с западной наукой, медициной и религией. Будучи хорошо осведомлен о внутренних и внешних угрозах для Японии начала XIX века — от российского вторжения до бунтов в провинциях, он старался укрепить нацию, создав синкретическую веру, превосходящую буддизм, христианство и конфуцианство. В целях создать низовое национальное движение Ацутанэ сотрудничал с авторами сельскохозяйственных руководств, выпуская простые иллюстрированные брошюры об улучшенных методах выращивания риса и исподволь вводя в них собственную теологию, связывающую людей с космологией и плодородием земли. Проповедники ходили по Центральной Японии, распространяя эти брошюры и вербуя массу последователей Ацутанэ из числа провинциальных крестьян.

Ацутанэ — пример разрыва «с наукой ради науки» и с городской культурой своих предшественников из классического Кокугакуха. Как и Кайбара Экикэн, он использовал народный язык, чтобы донести популистские идеи до широкой аудитории. Считается, что Ацутанэ восстановил почитание императора и оказал огромное влияние на самураев, совершивших реставрацию Мэйдзи (см. главу 8), но в то же время его долгосрочное влияние распространилось далеко не только на политику. Янагита Кунио и Оригути Синобу, известные фольклористы эпохи Мэйдзи, включили в свои исследования народной картины мира многие идеи Ацутанэ относительно загробной жизни и сверхъестественного. В целом же новые религиозные движения, процветавшие в сельских регионах в конце XIX века, например Конкокё («Учение золотого сияния») и Тэнрикё («Учение о небесной истине»), восприняли монотеистическую идею демиурга-ками, и верующие должны были ежедневно приносить ками подношения.

Голландская наука

Как говорилось выше, голландцы — единственные европейцы, которым официально было разрешено находиться в стране при режиме Токугава. В XVII–XVIII веках они представляли собой одну из самых богатых стран мира с развитой наукой, а также огромной торговой империей с центром в Голландской Ост-Индии. Голландцы привозили в Японию с запада множество достижений промышленной и научной революции. Несмотря на то что в основном голландцы занимали крохотный насыпной островок под названием Дэдзима, ежегодно небольшое посольство, состоящее из главы фактории, секретаря и врача, должно было приезжать в Эдо, привозя сёгуну подарки и новости из внешнего мира. Девяностодневное путешествие с едой, вином, столами, стульями напоминало процессии санкин котай даймё, а статус главы фактории воспринимался как равный статусу даймё; однако, в отличие от даймё, европейцы оставались в Эдо не более двух-трех недель. Дары, привозимые голландцами, — телескопы и микроскопы, карты и глобусы, часы, масляная живопись, очки, волшебные фонари, заводные механические куклы (каракури нингё) — завоевали популярность среди многих даймё и высокопоставленных сановников. Голландскому посольству также вменялось в обязанность устраивать для сёгуна развлечения — пение и танцы, в то время как придворные дамы наблюдали за ними из-за ширм. Очарованность японцев Голландией хорошо заметна по гравюрам, в которых тщательно зафиксированы одежды, вещи и обычаи голландцев.

Чтобы ограничить разрушительное влияние христианства, ранние сёгуны строго запрещали доступ к иностранным книгам и знаниям. В 1720 году восьмой сёгун Токугава Ёсимунэ (1684–1751) разрешил переводить голландские тексты по тем естественным наукам, которые могли оказаться полезными для Японии. Дозволенные книги делились на две категории: астрономия, включавшая науку о календаре, картографию и географию, и медицина, включавшая химию, физику, ботанику, минералогию и зоологию. Изучение западной науки и искусств получило название рангаку (голландские науки) и было доступно очень узкой группе японских специалистов. Врачам рангаку также требовались особые западные медицинские приемы, которыми они овладевали, наблюдая «хирургию рыжеволосых» голландских докторов на Дэдзиме.

Японские представления о человеческом теле в те времена основывались на спекулятивных теориях, почерпнутых из китайской традиционной медицины, поскольку как буддизм, так и конфуцианство запрещали вскрытие трупов. Когда в Японии появились европейские анатомические атласы, противоречившие китайским теориям, официально назначенный хирург Сугита Гэмпаку (1722–1817) пожелал присутствовать на вскрытии тела преступницы, известной под именем Ведьмы Зеленого Чая (Аотябаба). Сугита с удивлением выяснил, что вид и расположение органов женщины гораздо более походили на рисунки в европейских анатомических атласах, нежели на традиционные китайские описания. Совместно с другими учеными рангаку Сугита в течение нескольких лет работал над переводом авторитетного голландского труда по анатомии. В результате, после многих лет кропотливого труда, в 1774 году вышел Кайтай синсо («Новый трактат по анатомии»). Эта книга стала одним из самых влиятельных трудов по медицине за всю историю Японии. Японские врачи начали соединять китайский и европейский подходы, к примеру сочетая акупунктуру с научными представлениями об анатомии. Дальнейшие переводы и публикации западных хирургических учебников в начале XIX века предоставили японцам сведения об операциях, ранениях, перевязках, переломах и кровопускании, широко распространившиеся по всей стране.

Другим блестящим, хотя и несколько эксцентричным ученым рангаку был Хирага Гэннай (1728–1780) — самурай низкого ранга, познакомившийся с голландскими идеями во время обучения фитомедицине в Нагасаки. Переехав впоследствии в Эдо, он экспериментировал с западной наукой и искусством, изобретя термометр, ткань из асбеста и электростатический генератор. Хирага изучал приемы европейской живописи, обладавшей более естественной перспективой, и его ученик Сиба Кокан (1747–1818) стал одним из первых художников, работавших в западном стиле (ёга).

Религиозная культура эпохи Токугава

Критики утверждают, что в период Токугава и последующую эпоху Мэйдзи буддизм стал «дегенеративным», коррумпированным, монахи пренебрегали собственными обетами и вели себя развратно. Отчасти эти обвинения были правдой — в основном вследствие государственного надзора и кооптации буддийских институций, которые настолько подавили развитие буддизма, что в период Токугава не появилось ни одной новой доктрины, ни одного нового масштабного учения и почти ни одного действительно влиятельного и заметного священника или религиозного лидера. Особенно это заметно в сравнении с примечательными нововведениями в буддийских учениях и практиках Средневековья под предводительством харизматических религиозных лидеров. При сёгунате Токугава буддизм стал формой государственной религии: всем японцам было приказано регистрироваться в местных храмах, куда ходили их семьи, — чтобы доказать, что они не христиане. Именно в этот период буддийские храмы стали в первую очередь ассоциироваться с погребальными и поминальными практиками и ритуалами — дорогим 33-летним циклом поминальных обрядов, за счет которых в основном и содержались храмы. Идея «погребального буддизма» и по сей день характерна для религиозных взглядов многих японцев.

Тем не менее несколько известных монахов пытались очистить и возродить традиции. Монах Риндзай-дзэн Хакуин Экаку (1686–1769) работал над тем, чтобы переориентировать свое учение на тщательную медитацию и практику коанов. Несмотря на то что он был художником-любителем, его живописные и каллиграфические работы, ставшие впоследствии образцами для последующих монахов дзэн, поражают силой, прямотой и личностным подходом. Хакуин начал учиться каллиграфии еще подростком, но в 22 года увидел, как работает настоящий мастер дзэн, и осознал, что каллиграфия — это не навык, а выражение человеческого характера. Художественная сила Хакуина проявилась после 60 лет. Он изображал огромное количество разнообразных объектов — от богов удачи до суровых ликов патриархов дзэн, создавая для дзэна новый визуальный язык, не ограниченный известными идеализированными пейзажами, но включавший персонажей народных сказок, птиц, животных, повседневные предметы и виды. Хакуин создал тысячи и тысячи рисунков, которые бесплатно раздавал всем, кто просил его об этом.

Таким образом, религиозное развитие в период Токугава происходило не столько в рамках официального буддизма, сколько в процессе взрывного роста форм народной религиозности. К примеру, среди населения широко распространились новые синкретические формы религиозной философии, вышедшие из-под пера Хираты Ацутанэ, Исиды Байгана, Ниномии Сонтоку. В самых отдаленных уголках Японии появлялись бродячие религиозные проповедники — от экзорцистов до нищенствующих монахов (хидзири). За плату они оказывали различные религиозные и светские услуги, как монашествующие сказители Средних веков: одни занимались прорицаниями, другие торговали вразнос религиозными товарами, третьи развлекали народ танцами или игрой на бамбуковых флейтах сякухати или на других инструментах. В эту эпоху популярные божества и священные места приобрели или укрепили свою репутацию дающих определенные «практические блага»: к ним обращались за лечением, богатством, защитой от пожара, что сделало их крупными центрами поклонения. С другой стороны, огромную популярность набирала другая форма религиозной практики — паломничество к священному месту или по нескольким таким местам. Этому способствовало и появление с середины XVII века книг-путеводителей и дневников путешественников. Паломничества и экскурсии к популярным святилищам и храмам не носили сугубо религиозного характера: это была культура «молитвы и игры», содержавшая в себе духовную составляющую наряду с развлечением.

Центром «молитвы и игры» в столице Эдо был храм Сэнсодзи в простонародном квартале Асакуса. По легенде, храм основали еще в VII веке два брата, обнаружившие в своих рыболовных сетях золотую статую. Они построили для нее святилище и приносили подношения, и их сети с тех пор всегда были полны. Староста деревни понял, что статуя была воплощением бодхисаттвы сострадания Каннон, и превратил свой дом в буддийский храм — первый Сэнсодзи. По мере того как Эдо рос и развивался, люди всех сословий стекались в город посмотреть на достопримечательности, разыскивая места, изображенные в путеводителях и на ксилографиях (см. главу 7). Район Асакуса пользовался популярностью среди туристов, а в комплексе Сэнсодзи находилась целая сеть торговых и развлекательных объектов. Внутри квартала процветали сотни лавочек, торговавших всеми сортами еды, товаров и развлечений: чайные дома и пельменные, магазины алкоголя, сладостей, табака и бумажных изделий, тиры, а также десятки магазинов зубочисток, под вывесками которых обычно скрывались бордели. За оградой Сэнсодзи по обе стороны улицы тянулись более основательные магазины, торговавшие сандалиями, игрушками, зонтами и местными деликатесами Асакусы — водорослями, сакэ, лапшой соба и сэнбэй (рисовыми крекерами). Лоточники, толпящиеся поблизости от всех этих развлечений, наперебой зазывали покупателей. Также тут показывали уродцев, которые, по мнению японцев, воплощали буддийский принцип кармы, например девочку-краба, у которой на каждой руке было по два пальца, и необычных животных, например гигантскую жабу, дикобраза или слона. Цирковые представления, часто являвшиеся способом продать целебные травы, включали акробатов, жонглеров, канатоходцев и фокусников. Здесь проходили раунды борьбы сумо, развившейся из религиозной практики по умиротворению обидчивых духов будущего урожая. Также в Сэнсодзи ставились представления, имитирующие борьбу сумо: например, в 1796 году полуобнаженная женщина боролась с восемью слепыми массажистами^[63]. Ежедневно комплекс посещали более 10 000 человек.

Помимо мирских развлечений, залы Сэнсодзи наводняло бесчисленное множество божеств, как буддийских, так и синтоистских. Асакуса Каннон, главное божество, которому и было посвящено основное святилище, было центром развитого культа, но в других залах стояло множество статуй новых «модных» богов, моленья которым о здоровье и удаче были особенно эффективны: например, считалось, что статуя старухи без двух передних зубов уменьшает зубную боль, а статуя Якуси Нёрай, будды-Целителя, почиталась за свои способности исцелять болезни глаз.

Смесь «молитвы и игры», характерная для Сэнсодзи, равно нравилась и высшим, и низшим слоям. Сёгуны со своими семействами наведывались в храм, чтобы присутствовать на службах в честь Асакусы Каннон, после которых следовал долгий поход по развлекательным лавкам. Восьмой сёгун Ёсимунэ любил уличных рассказчиков, а одиннадцатый, Иэнари, любил принимать участие в состязаниях лучников или стрелков из духовой трубки. Сэнсодзи как организация был очень богат. Помимо арендной платы, которую он получал от многочисленных лавок, храм продавал талисманы и вотивные изображения посетителям, желавшим унести с собой немного силы Асакусы Каннон. Покупка этих талисманов до сих пор неотъемлемая часть посещения известных святилищ и храмов. Еще одним источником денег и подношений были религиозные братства — организации из одной-двух сотен мирян, существовавшие по всей Японии. В то время как Сэнсодзи был одним из крупнейших и самых популярных комплексов, храмы и святилища в других регионах, например святилище Компира на Сикоку, также сочетали духовность с развлечениями. Это может быть одной из причин, по которой критики считали буддизм эпохи Токугава упадочным и коррумпированным, но, с другой стороны, это можно воспринимать как гибкую систему, способную подстраиваться под доминирующие политические и культурные веяния, чтобы обеспечить себе финансовую безопасность.

Посещения известных святилищ и храмов, а также священных гор были частью паломничества — формы народной религиозности, распространенной среди элит еще со времен периода Нара. Однако настоящий взрыв их популярности случился в период Эдо, отчасти вследствие улучшения инфраструктуры для путешественников — хороших дорог и сети придорожных гостиниц. Паломники отправлялись в путь, чтобы вылечиться от болезни, замолить грехи, почтить богов и святых, попросить их о благах и наградах в этой и следующей жизни. Но, как было сказано относительно Сэнсодзи, многие паломники руководствовались также туристическими мотивами — желанием сбежать от повседневной рутины и познакомиться с новыми местами и новыми возможностями.

Горы и тогда, и сейчас считались таинственными и священными местами, где живут духи мертвых и откуда можно выйти в иной мир. Святые и религиозные практики уходили в горы, чтобы предаться суровой аскезе, которая, как считалось, может придать им особую силу. Знать эпохи Хэйан совершала паломничества в священные горы, например в Кумано и Ёсино, чтобы почувствовать предвкушение Чистой земли еще при жизни. Подобные путешествия сложно назвать аскетическими — скорее это были роскошные выезды сотен придворных. Для простых же людей эпохи Токугава паломничество в горы предполагало тяжелое восхождение как часть и физического, и духовного испытания. Гора Фудзи — самая высокая, священная и красивая гора Японии — была особенно популярна среди путешественников. Восхождение на Фудзи и спуск с нее символизировали путешествие из мира живых в мир мертвых и обратно, во время которого пилигримы смывали с себя накопленные грехи и нечистоту.

Паломнические группы были преимущественно мужскими; женщинам запрещалось всходить на священные горы, поскольку, по поверью, женщины изначально нечисты. Чтобы взойти на гору, мужчинам предписывались строгие правила воздержания и очищения. Восхождения требовали заметных сил и денежных вложений. Чтобы упростить восхождение на Фудзи, вокруг Эдо соорудили ряд холмов, напоминающих по форме священную гору, и в первый день шестого месяца многие горожане направлялись к ближайшей мини-копии Фудзи.

Другие популярные паломнические маршруты были основаны на вере в какое-то конкретное божество. Самый известный из них проходит по острову Сикоку и состоит из 88 храмов, которые ассоциируются с Кукаем, основателем школы Сингон. Другой путь на западе Японии объединяет 33 храма, посвященных Каннон — буддийской богине сострадания. В эпоху Токугава примерно каждые 60 лет миллионы пилигримов устремлялись в большое паломничество к Великому святилищу Исэ. Некоторые шли организованными группами, сформированными по деревням, но многие другие, особенно женщины и дети, которым запрещалось присоединяться к таким группам, просто сбегали, оставив работу и дом, чтобы немного развлечься. Паломникам помогали благотворители, предоставлявшие все — от денег, еды и одежды до горячих бань и парикмахерских. Паломничества к Исэ были празднично-хаотическими, часто сопровождаясь экстатическими танцами, поэтому должностные лица и многие представители элит нередко осуждали подобные мероприятия.

И сёгунат, и княжества обычно не позволяли простолюдинам выезжать за пределы своего города или деревни, однако были и исключения: можно было запросить разрешение на выезд ради лечения или подобного паломничества. Тем не менее к концу периода Токугава путешествия и паломничества превратились в повальную одержимость, которую поддерживали развлекательные туры, сети постоялых дворов и путеводители. Как и многие элементы городской культуры в период Эдо (о них подробнее см. в главе 7), паломнические места, включая храм Дзэнкодзи в Нагано, Великое святилище Исэ, святилище Компира на Сикоку, часто ассоциировались с проституцией. Иногда считалось, что проститутки являются воплощением божеств, поэтому секс с ними мог выступать формой омацури — религиозного празднества.

Итак, сёгунат Токугава выковал национальное государство и создал эффективную систему управления, которая держала под контролем возможных соперников в борьбе за власть — храмы и даймё. Также был установлен тщательный контроль над населением при помощи четкого сословного деления. Опасаясь нарушений сословного порядка, сёгунат издавал детальнейшие предписания относительно образа жизни, положенного каждому классу. Конфуцианство с его упором на стабильное управление, воспитание нравственности и поддержку социального порядка оказалось полезной для режима философией; в упрощенном виде это учение распространилось во всех слоях населения. Также появились новые направления мысли, например голландские науки или школа национального обучения, что означало отход от монополии китайской интеллектуальной и научной системы. В религии серьезных прорывов не было замечено, и в целом в религиозной жизни распространился коммерчески-игровой подход, реализованный во многих храмах, святилищах и в поведении последователей. Развитие этой ветви было крепко связано с более широким культурным контекстом эпохи Токугава, когда горожане создали и активно использовали себе в удовольствие новые формы искусства, литературы и театра, а также «веселые кварталы» — районы борделей и чайных домов, речь о которых пойдет в следующей главе.

Дальнейшее чтение

Burns, Susan. Before the Nation: Kokugaku and the Imagining of Community in Early Modern Japan. Durham, NC: Duke University Press, 2003.

Hanley, Susan. Everyday things in premodern Japan: the hidden legacy of Material Culture. Berkeley: University of California Press, 1997.

Hellyer, Robert I. Defining Engagement Japan and Global Contexts, 1640–1868. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2000.

Hur, Nam-lin. Prayer and Play in Late Tokugawa Japan: Asakusa Senso-ji and Edo Society. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2000.

Ikegami, Eiko. The Taming of the Samurai: Honorific Individualism and the Making of Modern Japan. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1997.

McNally, Mark. Proving the Way Conflict and Practice in the History of Japanese Nativism. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2005.

Pitelka, Morgan. Spectacular Accumulation: Material Culture, Tokugawa Ieyasu, and Samurai Sociability. Honolulu: University of Hawaii Press, 2015.

Roberts, Luke. Mercantilism in a Japanese Domain: Merchant Origins of Economic Nationalism in Eighteenth-Century Tosa. New York: Cambridge University Press, 2002.

Sawada, Janine T. Practical Pursuits: Religion, Politics and Personal Cultivation in Nineteenth-Century Japan. Honolulu: University of Hawaii Press, 2004.

Teeuwen, Mark, and Kate Wildman Nakai, eds. Lust, Commerce, and Corruption: An Account of What I Have Seen and Heard, by an Edo Samurai. New York: Columbia University Press, 2017.

Vaporis, Constantine N. Tour of Duty: Samurai, Military Service in Edo, and the Culture of Early Modern Japan. Honolulu: University of Hawaii Press, 2009.

Walker, Brett L. The Conquest of Ainu Lands: Ecology and Culture in Japanese Expansion, 1590–1800. Berkeley: University of California Press, 2006.

7. Городская популярная культура эпохи Эдо. Изменчивый мир и не только. Конец XVII — середина XIX века

Сёгунат Токугава проводил политическую, административную и социальную работу, направленную на укрощение иных центров власти, однако жесткость сословной системы, которую он установил, не могла гибко реагировать на изменения, которые непрерывно происходят в экономике и обществе. Урбанизация и коммерциализация экономики работали на перераспределение богатства от самураев к простолюдинам, что подрывало систему. Кроме того, эти процессы способствовали развитию среди горожан новых живых форм народной культуры.

Придворные и высокопоставленные самураи долгое время имели возможность наслаждаться изысканными развлечениями, например поэтическими собраниями, чайными церемониями и соревнованиями по составлению икебаны. В период Эдо, как еще называли эпоху сёгуната Токугава (1600–1868), в подобные развлечения все больше вовлекались и простые горожане. Мир и благополучие способствовали расцвету народной культуры, которую могли себе позволить непривилегированные слои, что включало в себя книги, ксилографии, театр и «веселые кварталы» с их борделями и чайными домами. Часто эта культура обозначается термином укиё («зыбкий мир»). В Средние века этот термин был связан с буддийской идеей непостоянства как части полного страданий человеческого существования, но в эпоху Эдо он уже означал мир, полный игры, юмора, эротики и потакания своим прихотям. Дух культуры укиё — дразнящий, дерзкий и самоуверенный, смеющийся над торжественностью самурайских элит. Все измерения этой культуры — художественное, литературное и артистическое — были тесно переплетены, поскольку рождались в одних и тех же великих городах и предназначались для одной и той же аудитории, непрерывно росшей, — для богатых и богатеющих горожан.

Эпоха Гэнроку (формально 1688–1704, но чаще имеют в виду более широкий период — 1680–1720) — высшая точка развития городской культуры. На ранних этапах периода Эдо культура была на грани дозволенного и ориентирована на сексуальность, но по прошествии времени понятие «укиё» усложнилось. Хотя изобразительное искусство, литература и театр укиё в основном фокусировались на актерах театра Кабуки и на куртизанках «веселых кварталов», они также стали отражать радости и горести повседневной жизни горожан. К концу XVII века лицензированные кварталы театров и борделей развились в системы со сложной структурой, с иерархией власти и статуса, скрупулезными правилами этикета и богатыми традициями. Актеры и проститутки как представители касты «нелюдей» считались властями, ориентированными на конфуцианство, источниками социальной нечистоты. Поэтому им было предписано жить в определенных районах, отгороженных от «чистой публики». Тем не менее актеры Кабуки и женщины «веселых кварталов» неизменно очаровывали людей и потому оставались центральными персонажами театра, прозы и изобразительного искусства этого периода.

Урбанизация

Установление центра сёгуната в Эдо наряду с практикой санкин котай, при которой все даймё со своими вассалами-самураями должны были попеременно жить то в Эдо, то в единственной крепости своего княжества, запустило по всей Японии ускоренную урбанизацию, что привело к беспрецедентному росту коммерции. Иэясу после своей победы при Сэкигахаре приказал всем даймё вносить вклад деньгами и рабочей силой в гигантскую стройку новой резиденции: нужно было осушить ежегодно затопляемые земли, построить огромный замок (ныне Императорский дворец), спроектировать сеть водоводов и мостов. Отголоски этих былых усилий до сих пор можно обнаружить в Токио и оценить масштабность первоначального проекта Иэясу. Внутренний ров опоясывал центр Эдо; он до сих пор остается важной транспортной артерией, по которой проходит линия метро Яманотэ, 34-километровое кольцо, самая загруженная и важная линия в Токио, связывающая все основные центры в городе. Все усадьбы даймё располагались внутри этого кольца, к северу и западу, занимая около 70 % территории города; кварталы горожан теснились в «нижнем городе» (ситамати), занимая 15 % внутреннего кольца. На остальной территории располагались храмы и святилища. Вокруг городских водоводов выросли кварталы развлечений, изначально задуманные для простых горожан, но охотно посещаемые также многими самураями. По вечерам предлагались развлекательные лодки — для увеселительных прогулок компаниями, поездок в театр или в кварталы удовольствий.

Эдо стал культурным центром страны не в одночасье. Киото и Осака, которые иногда объединяют под названием Камигата, на протяжении XVII века оставались в авангарде литературы, изобразительного искусства, ремесел, религии и торговли. Присутствие самураев в этих городах было минимальным; элитные группы придворных, торговцев и самураев свободно общались и заимствовали опыт друг друга, создавая новые культурные формы и площадки. Художники Киото достигали новых высот, как это видно на примере братьев Огата — Корина (1658–1716) и Кэндзана (1663–1743), происходивших из семьи богатого торговца текстилем. Братья занимались всеми модными тогда видами культурного досуга — чайной церемонией, живописью и каллиграфией. Со смертью их патронессы в конце XVII века дела семьи пошли хуже и вскоре окончательно развалились, что вынудило братьев заняться живописью уже профессионально. Они блестяще применяли в своих рисунках и росписи керамики те приемы и схемы, которые освоили благодаря текстильному ремеслу. Однако через некоторое время оба уехали из приходящего в упадок Киото в Эдо в поисках богатых покровителей.

Элиты Камигаты ценили элегантность. Жителей Эдо, предпочитавших новизну и удаль, они считали бестактными и неотесанными ниспровергателями устоев. Это разделение между западным и восточным стилем можно проиллюстрировать региональными предпочтениями в театре Кабуки: в Эдо актеры играли воинов при помощи гиперболизированных движений и эпатажа в стиле, называемом арагото («грубый стиль»), тогда как особенностью Камигаты были утонченные, стильные актеры, зачастую известные как отличные любовники, творившие в стиле вагото («мягком стиле»). Начиная же с XVIII века первую скрипку в национальной культуре начинает играть Эдо. Он был хотя и менее рафинированным, чем старые города, зато более динамичным. На протяжении XVIII–XIX веков народная культура укиё, зародившаяся в Эдо, распространилась по всем городским центрам, тогда как многие придворные и самурайские искусства пришли в упадок.

Эдо, как и города-крепости в княжествах, был в первую очередь военным центром, построенным для нужд сословия самураев. Поэтому население Эдо преимущественно состояло из мужчин, причем не только самураев, но и купцов, которые нанимали в новые лавки в сёгунской столице служащих-мужчин и подмастерьев из своих провинций, и рабочих, которых десятками тысяч свозили на строительство нового города. Согласно переписи начала XVIII века, население Эдо состояло примерно наполовину из самураев и горожан, причем мужчины превосходили женщин численностью по крайней мере вдвое. Подобная гендерная диспропорция вызвана грубоватыми культурными предпочтениями раннего Эдо и в значительной степени обусловила проституцию и эротическое искусство в народной культуре, поскольку они были важными видами развлечений для населения, состоящего из холостых мужчин.

Концентрация городского населения спровоцировала рост культуры потребления, поскольку относительно еды, одежды и прочих необходимых вещей жители зависели от магазинов и рынков, предлагавших товары на любой кошелек. Богатые позволяли себе изящную, хорошо сшитую одежду, дорогую керамику и лаковую роспись; они ели изысканные блюда вроде журавлей и карпов в дорогих ресторанах, зачастую расположенных рядом с театром или кварталом удовольствий, где щедро платили за развлечения. Бедные слои, с другой стороны, могли купить поношенную одежду и товары с уличных прилавков, питаться вкусной уличной едой, пить в кабаках дешевое сакэ и развлекаться в недорогих театрах профессиональных рассказчиков или на галерке театра Кабуки. Суши, лапша соба и запеченный угорь — культовые блюда современной японской кухни — зарождались как дешевая еда навынос в уличных лавках, чтобы накормить рабочий люд Эдо. В 1860 году собу продавало более 3700 магазинов, и это означало, что лапшичная была в каждом квартале Эдо. Люди же со средними доходами могли делать покупки в новых крупных торговых галереях Эдо, где продавали бакалею, например в «Этигоя», открывшейся в 1673 году. Традиционно продавцы кимоно приходили к клиентам на дом, разнося заказы и продавая ткань оптом. В «Этигоя» этот процесс стал более удобным для покупателей: большие магазины там продавали готовое платье и аксессуары по фиксированным ценам, что уничтожало традиционный торг и делало торговлю более эффективной. Продажа небольших отрезов тканей вместо оптовых продаж оказалась невероятно прибыльной, что позволило «Этигоя» открыть магазины и в других городах. В западном мире подобная практика не применялась до самого 1852 года (открытие универмага «Бон Марше» в Париже). В результате «Этигоя», переименованная впоследствии в «Мицукоси», была предтечей современных торговых центров Токио.

Горожане, родившиеся в Эдо, — эдокко — очень гордились этим, поскольку отличались и от бережливого, настроенного на морализаторство сословия самураев, и от сельских провинциалов. К середине периода Эдо говорили, что сметливые эдокко совмещали стильный шик (ики) с силой характера (хари). Для духа ики были характерны щедрость в деньгах, скромность и сдержанное поведение, познания в искусстве, моде, правилах этикета в театре и в «веселых кварталах». Самые утонченные горожане, известные под названием цу (стильные знатоки), стали ролевыми моделями для других, стремившихся к культуре. Тех же, кто претендовал на статус цу, но при этом совершал грубые ошибки, например надевал дорогую, но вышедшую из моды одежду или вел себя заносчиво и эпатажно, называли поверхностными лицемерами (ханкацу) или деревенщинами (ябо). Качество хари, в свою очередь, определялось прямолинейностью натуры, духом противоречия и отказом угодничать. Это чувство противоречия рождалось из неприятия подавляющих правил самураев как класса и прочих сословных запретов. Иногда говорили, что куртизанки и гейши «веселых кварталов» также обладают ики и хари, однако более распространенным идеалом для женщины было кокетство (битай) — очаровательный соблазнительный флер, эротический, но не пошлый.

Книжная культура

Такие качества, как ики, хари и битай, распространялись и популяризировались благодаря книгопечатной промышленности, которая заметно разрослась за период Эдо. Эти понятия иллюстрировались с помощью ксилографии и разъяснялись в иллюстрированной литературной прозе (кана-дзоси), написанной на японском языке с использованием знаков азбуки-каны, что делало такую литературу доступной для широкой, в том числе и малограмотной, аудитории. В XVII веке по мере развития книгопечатания приемы менялись. Наборный шрифт, привезенный иезуитами в XVI веке, уступил место более старой форме — ксилографической печати, поскольку наборные литеры не позволяли художественно сочетать текст и изображение и использовать каллиграфию. Возможности ксилографии совмещать текст и изображение позволили печатникам создавать книги для читателей любого уровня — от хорошо образованных до неграмотных, что играло важнейшую роль в создании широкой потребительской аудитории.

В начале XVII века книгопечатание определяло и легитимизировало режим Токугава, в изобилии производя карты Японии, включая отдельные карты всех провинций, крупных городов, сети дорог и популярные маршруты путешествий. Вскоре к ним прибавился поток коммерческого книгопечатания, включавший «атласы, энциклопедии, словари, календари, альманахи, сельские географические справочники, городские адресные книги, отчеты о путешествиях, именные списки, сборники биографий, руководства по различным ремеслам, инструкции к играм, путеводители с информацией о местных магазинах и продуктах, школьные буквари»^[64]. М. Э. Берри определяет огромное разнообразие новой информации, доступной широким массам, как «библиотеку общественных сведений». Например, чрезвычайной популярностью среди горожан пользовался жанр современной художественной литературы. Строго говоря, именно горожане и были его целевой аудиторией. Порой за несколько месяцев расходилось до 10 000 экземпляров бестселлера. Также существовали люди, дававшие книги во временное пользование (каси хонья), что позволяло беднякам, не имевшим возможности покупать книги, все равно приобщаться к чтению. Эти люди ходили по домам клиентов с огромными стопками книг на спине или раздавали свои тома прямо на улице за примерно шестую часть их стоимости. В 1808 году в Эдо насчитывалось более 650 владельцев таких переносных уличных библиотек, и в Осаке их было сопоставимое число. Некоторые из них даже отправлялись в деревни, распространяя тем самым городскую культуру по всей стране.

В XVII — начале XVIII века издательский мир был сконцентрирован в Киото и Осаке. Рынок в Эдо был наводнен киотскими книготорговцами. Самые популярные и успешные авторы этой эпохи, сатирик Ихара Сайкаку (1642–1693) и драматург Тикамацу Мондзаэмон (1653–1725, о нем см. далее в этой главе), жили в Осаке. Однако к середине XVIII века верх взяли предприимчивые издатели Эдо за счет публикации новых жанров: иллюстрированных сюжетных историй, включая эротические «книги у изголовья», книг сатирических стихов и политических памфлетов, из-за которых их авторы частенько оказывались за решеткой. Издатели Эдо также печатали множество книг о голландских науках, включая «Кайтай синсё» («Новый трактат по анатомии») Сугиты Гэмпаку и многие другие переводы голландских работ по медицине, физике и прочим наукам. Авторское право они игнорировали, перепечатывая книги, получившие популярность усилиями их конкурентов из Камигаты. Особенно успешно продавались полноцветные ксилографии (нисики-э). В конце концов сети книжных магазинов Эдо, к примеру Суварая и Цутая, продававшие различные типы текстов и гравюр, обошли своих конкурентов из Киото. Помимо книг и произведений искусства печатная промышленность также издавала рекламу, афиши, путеводители и рейтинги для театров и «веселых кварталов». Либретто и комментарии к популярным пьесам Кабуки и Бунраку (кукольного театра) позволяли любителям самостоятельно зачитывать монологи дома или разыгрывать их в кругу таких же энтузиастов. Поток книгопечатания тесно связывал производителей городской культуры с ее потребителями.

Ихара Сайкаку был плодовитым поэтом и писателем, которому принадлежит слава популяризатора жанра укиё-дзоси («истории зыбкого мира»). Будучи отпрыском богатой купеческой семьи, он много путешествовал, и главными героями его рассказов становятся актеры, куртизанки и богатые ценители прекрасного. Самые известные произведения Сайкаку — уморительные истории из жизни горожан, повествующие о сексе, деньгах и приключениях в увеселительных кварталах. Первый роман писателя «Мужчина, несравненный в любовной страсти» (1683) часто рассматривают как сатиру на классическую «Повесть о Гэндзи». Он повествует о сексуальной жизни Ёносукэ, ненасытного гедониста, от его первого любовного приключения в семилетнем возрасте до отплытия в рай — на сказочный Остров женщин — на корабле, полном афродизиаков и сексуальных игрушек, в возрасте 60 лет. Ёносукэ соблазняет любовников обоих полов; его дневник насчитывает 3742 женщины и 735 мальчиков^[65]. В отличие от нежного Гэндзи и его придворных собратьев Хэйан, Ёносукэ остается равнодушным к красоте или эмоциональным переживаниям: им двигает только похоть и сексуальное желание.

В одном из эпизодов Ёносукэ встречается с одной из фрейлин, прислуживающей во внутренних женских покоях дворца сёгуна. Народная молва приписывает таким женщинам ненасытную сексуальную жажду: в свои выходные они будто бы выискивали себе мужчин в театральных кварталах. Ёносукэ встречает эту даму в упомянутом районе, и она умоляет его спасти ее от смертельного врага. Они отдыхают в ближайшем чайном доме:

«Я расскажу тебе все, что тебе необходимо знать», — сказала она с наигранной скромностью, пряча лицо в воротник своего кимоно и протягивая ему парчовую сумочку. Ёносукэ развязал алый ремешок и заглянул внутрь — там обнаружилась длинная тонкая вещица размером около 20 сантиметров, и выглядела она так, будто многие годы ею нещадно пользовались. «Что это?» — воскликнул он, отпрянув назад.

«Это мой смертельный враг! Каждый раз, как я использую это оружие, я кричу так, будто умираю! Я хочу отомстить ему!» — воскликнула она, бросаясь к Ёносукэ.

И он достал собственное оружие не ранее, чем уложил ее на обе лопатки, и крепко схватил, причем промокли несколько слоев циновки, на которой они сидели. Но когда они поднялись вновь, чтобы разойтись, она открыла свой кошелек, чтобы достать оттуда аккуратно завернутую золотую монету, опустила ее в его руку и сказала: «Не забудь, мой следующий выходной шестнадцатого числа!»^[66]

Поскольку «Мужчина, несравненный в любовной страсти» стал бестселлером, Сайкаку продолжил тему в других своих произведениях — это, например, «История любовных похождений одинокой женщины» (1685), в которой описывается падение похотливой женщины от высокооплачиваемой юной куртизанки все ниже и ниже по рангам проституток, по мере увядания красоты, вплоть до уличной девки. Другая книга, «Великое зеркало мужской любви» (Нансёку окагами, 1687), описывает гомосексуальные связи самураев, актеров Кабуки и буддийских священников — явление, весьма распространенное в этих слоях общества: как правило, самураи и священники выбирали себе в любовники юных мальчиков, а актеры сами занимались проституцией. Сайкаку считает мужскую любовь ценнее женской: «Женщину можно уподобить растению, которое, хоть и цветет прекрасно, все равно обвивает тебя своими ползучими усиками. Юноша — замкнутый, но возбуждающий неописуемым ароматом, как первый цветок сливы. Поэтому, сравнивая их достоинства, приходится сбросить со счетов женщин в пользу мужчин»^[67].

Подобные книги пропитаны духом мизогинии, распространенной в то время. Книга Сайкаку «Пять женщин, предавшихся любви» (1686) усиливает ощущение гендерного неравенства и двойных стандартов для мужчин и женщин в области секса. Сюжеты в ней основаны на реальных скандалах и повествуют не столько об обычных куртизанках, сколько о женщинах купеческого сословия, которые в популярной культуре обычно изображались неприступными и скучными, верными своим мужьям и посвящающими себя успеху семьи. Однако в книге Сайкаку мы видим сильных, решительных женщин, добивающихся мужчин, которые им нравятся, однако заплативших за это высокую цену. У четырех из пяти женщин несчастная судьба: их казнят за измену или другие преступления, насильно постригают в монахини, вынуждают совершить самоубийство. Приведем отрывок из этой книги — комическую сцену, какие можно встретить и по сей день, — о том, как юноши оценивают женскую внешность:

Как раз в это время на всех перекрестках столицы пошли толки о «четырех королях» — компании молодых повес. Уж очень они выделялись, всех превосходили своей внешностью.

Беспечно тратя то, что им оставили родители, они от первого до последнего числа месяца развлекались любовью, не пропуская ни одного дня.

Вчера встречали рассвет в Симабаре с гейшами Морокоси, Ханасаки, Каору, Такахаси; сегодня — в театре на Сидзёгаваре с актерами Таканакой Китидэабуро, Карамацу Касэн, Фудзитой Китидэабуро, Мицусэ Сакон… что с мужчинами, что с женщинами — каким только любовным утехам они не предавались!

Однажды после представления все сидели в ресторане Мацуя. Говорили о том, что ни разу до сегодняшнего дня не появлялось на улицах столько миловидных простушек. «Глядишь, попадется какая-нибудь и нам по вкусу!» И вот они выбрали самого сметливого из актеров главным судьей и принялись ждать сумерек, когда женщины возвращаются с любования цветами. Это обещало необычное развлечение.

Однако женщины большей частью проезжали в носилках, и разглядеть их лица, к сожалению, нельзя было. В толпе же, что беспорядочно сновала здесь, хотя и не было дурнушек, но зато не встречалось и такой, которую можно назвать красавицей.

Тем не менее они решили взять всех хорошеньких на заметку. Придвинули тушечницу, бумагу и приступили к описанию: «На вид можно дать лет тридцать пять. Шея длинная, стройная, разрез глаз четкий, линия волос надо лбом естественна и красива. Нос несколько крупнее, чем нужно, но не слишком. Нижняя кайма подкладки, отвернутая наружу, — из белого атласа, средняя — бледно-желтая, верхняя — оранжевая. На левом рукаве рисунок от руки: преподобный Ёсида при лампаде читает старинные книги. Такой рисунок на платье говорит, во всяком случае, о необычных для женщины склонностях. Пояс из рубчатого бархата в клетку, на голове повязка, какие носят при дворе, таби светлого шелка, гэта на коже, с тройным шнурком. Походка неслышная, движения бедер естественные».

«Да, муженьку ее повезло, черт его побери!..» Но тут она открыла рот, чтобы сказать что-то слугам, и видно стало, что во рту у нее не хватает нижнего зуба. Весь их пыл сразу пропал^[68].

Игривая комическая литература конца XVIII века и далее называется гэсаку. Она делится на два основных типа. Первый, кибёси («желтые обложки»), часто считается первыми комиксами для взрослых. Обычно их выпускали книжками по 10 страниц, а одна история занимала две-три книжки. Авторы часто сами рисовали иллюстрации, а свободное пространство на картинках заполняли диалогами, рассказами и пояснениями, что это за персонаж. Второй тип, сярэбон («шуточные книги»), описывал манеры, язык и стили одежды увеселительных кварталов. Мастером обеих форм был Санто Кёдэн (1761–1816), сын ростовщика из Эдо. Его шедевр в жанре кибёси, «Эдо умарэ уваки но кабаяки» («Похождения ветренника из Эдо, 1785»), — это история об очень уродливом юном торговце Эндзиро, который безуспешно стремится выглядеть великим любовником и цу. Он платит женщинам, чтобы те бегали за ним по улицам «веселых кварталов»; уговаривает родителей отречься от него, как часто делали в купеческих семьях с сыновьями-развратниками; устраивает фальшивое самоубийство от любви вместе с куртизанкой. Среди персонажей были реальные актеры Кабуки, поэты и куртизанки тех времен.

Чтобы не нарушать цензурные законы, запрещавшие публиковать книги и гравюры о текущих событиях, неортодоксальных теориях, слухах, скандалах, эротике, должностных лицах из правительства или о чем угодно, касавшемся правителей Токугава или императорской семьи, Кёдэн помещал свои сюжеты в исторические декорации, но делал это только для отвода глаз. Все равно его острая сатира на социальную структуру и политику привлекла внимание цензоров, и Кёдэна приговорили к 50 дням в кандалах, тогда как издателю Цутая Дзюдзабуро пришлось заплатить штраф размером в половину стоимости его книжной сети.

«Токайдотю хидзакуригэ» («Путешествие на своих двоих по токайдосскому тракту») автора Дзиппэнся Икку (1765–1831) — один из самых известных романов в комиксах начала XIX века. В нем рассказывается о злоключениях Ядзи и Киты, двух шутов, отправившихся в паломничество к Великому святилищу Исэ по дороге Токайдо между Эдо и Киото, подгоняемых в основном интересом к еде, алкоголю и сексу. Будучи из Эдо, они свысока смотрят на провинциалов, встречающихся им по дороге, однако в различных инцидентах, которые происходят с ними в разных тавернах, проявляется их глупость и недалекий ум. На одном из постоялых дворов они получают ожоги, пытаясь принять ванну, на другом спрашивают, как есть горячие камни, которые им подали, и не догадываются, что камни нужны для готовки, а не для еды. Также Ядзи и Кита частенько попадают в переплет, пытаясь залезть в постель к паломницам. «Токайдотю хидзакуригэ» служил путеводителем по 53 станциям дороги Токайдо, что способствовало лавинообразному увеличению туризма в период Эдо.

Поэзия

Хайку — короткие стихотворения из 17 слогов, построенные по схеме 5–7–5 и ставшие наиболее характерным видом японской поэзии, — появились в период Эдо как бесхитростная стихотворная форма, доступная для простых людей. Классическая поэзия вака существовала в зачерствевшем, жестко формализованном виде с очень ограниченным количеством сюжетов и образов, и ее главным достоинством были в основном аллюзии на знаменитые стихотворения из старинных императорских поэтических антологий. На протяжении эпохи Сэнгоку популярность стала набирать поэтическая практика, называемая нанизанными строфами (рэнга): поэты, собравшись, по очереди сочиняли строфы, связанные по определенным правилам с предыдущей строфой остроумными переложениями, игрой слов или метафорой. В эпоху Сэнгоку существовало два независимых вида рэнга, которые сочиняли отдельные группы: серьезные (усин), составляемые искусными поэтами в духе высокой классической традиции, и комические (хайкай рэнга) — простые стихи, часто непристойные или воспевающие грубое поведение. Их сочиняли простолюдины в качестве игры, и в результате получались сотни и порой даже тысячи строк. Вот известный пример комической пары нанизанных строф:

Горько, горько это было,

А все-таки смешно.

Даже когда

Отец мой лежал при смерти,

Я продолжал пукать^[69].

Здесь первый поэт выражает противоречивые эмоции, а второй иллюстрирует их противопоставлением печальной торжественности потери и невозможности контролировать проявления тела. Сортирные шутки часто встречались как в простонародных стихах, так и в литературе Эдо.

Короткое открывающее стихотворение комической рэнга развилось в собственную отдельную форму. Если это было комическое произведение, оно называлось сэнрю, а если более серьезное — то хайку. Сэнрю часто были циничными, с черным юмором, как в следующих трех примерах.

«Хоть глаз у нее и один,

Но зато какой красивый!» —

Говорит сваха.

После того как он слишком

Разбранил свою жену —

Рис он готовит сам.

Мужчина-постирушка —

Он живет нечистоплотностью

Своих соседей^[70].

Непревзойденным мастером более серьезного жанра хайку был Мацуо Басё (1644–1694), отказавшийся от своего статуса самурая ради того, чтобы стать мастером и учителем связанных стихов и преподавать их ученикам любого сословия. Басё написал самые известные в мире хайку, например следующие:

Старый пруд!

Прыгнула лягушка.

Всплеск воды^{29}.

В другом переводе:

Старый пруд.

Прыгнула в воду лягушка.

Всплеск в тишине^{30}.

Басё одевался и жил как монах, хотя никогда официально не приносил буддийских обетов. Он полагал, что настоящие поэты прошлого отвергали мирские искушения и радостно вели простую бедную жизнь. Поэтому сам Басё так и жил, переехав из Уэно, центрального квартала Эдо, в маленький домик на окраине. Возможно, в других обстоятельствах он предпочел бы жизнь отшельника, как Камо-но Тёмэй в Средневековье, но все-таки он был мастером и учителем нанизанных строф, что требовало плотной работы с поэтами. Так Мацуо Басё принял свое имя; басё — вид неплодородного бананового дерева, которое ученик как-то раз подарил ему.

С 1684 года мастер хайку начал уезжать в долгие путешествия. Это были трудные паломничества по проселочным дорогам, часто небезопасным. На протяжении веков многие поэты погибли в таких путешествиях. Шедевр Басё «По тропинкам севера» сочетает стихи и путевые заметки, описывая путь по северу Японии, занявший 156 дней и протянувшийся почти на 2500 километров. Большую часть дороги Басё прошел пешком, хотя иногда удавалось преодолеть часть пути верхом или на лодке. Он отправился в дорогу в начале 1689 года в память о Сайгё, монахе-поэте конца эпохи Хэйан, чтобы отметить 500 лет со дня его смерти. Басё хотел посетить все места, упомянутые в произведениях Сайгё, чтобы оживить собственные стихи. «По тропинкам» начинается следующими строками: «Месяцы и дни — путники вечности, и сменяющиеся годы — тоже странники. Те, что всю жизнь плавают на кораблях, и те, что встречают старость, ведя под уздцы лошадей, странствуют изо дня в день, и странствие им — жилище. И в старину часто в странствиях умирали. Так и я, с каких уж пор, увлеченный облачком на ветру, не оставляю мысли о скитаньях».^[71]^{31}

По дороге Басё записывал в блокнот свои наблюдения. По возвращении в Эдо ему понадобилось несколько лет, чтобы переработать эти записи в небольшую книгу — шедевр под названием «По тропинкам севера». Каждая глава состоит из лирических наблюдений о месте или событии, которое там происходило, и хайку, передающего связанные с этим эмоции или обстановку. Один знаменитый раздел описывает Хираидзуми — вотчину влиятельной ветви рода Фудзивара, которая в конце эпохи Хэйан построила у северных границ страны большую резиденцию с населением более 100 000 человек. Говорили, что Хираидзуми (называемый в отрывке ниже замком Идзуми) по размеру и пышности мог поспорить с Киото, а в его храмовом комплексе Тюсондзи на вершине горы были целые залы золота и драгоценностей, а также прекрасные сады. После падения рода Фудзивара город деградировал, а его поразительные здания и репутация жителей как искушенных знатоков приходили в упадок. Этот фрагмент наполнен буддийским ощущением непостоянства жизни; он противопоставляет бренность людей, их творений и их репутации живительным и диким силам природы:

Слава трех поколений миновала, как сон. Развалины замка неподалеку, в одном ри. Замок Хидэхира сравнялся с землей, и только гора Кингэйдзан сохранила свои очертания. Прежде всего я поднялся на Такадатэ; Китакамигава — большая река, вытекающая из Нанбу. Коромогава огибает замок Идзуми и впадает в нее у Такадатэ. Замок Ясухира был за заставой Коромо. Он, видимо, замыкал выход на Намбу и ограждал от северных айну. Да, превосходнейшие вассалы засели в этом замке, — и вот от недолгой доблести осталась лишь заросль трав. Ду Фу писал:

Царства погибли,

а горы и реки остались,

замок весной зеленеет

густою травою…

Я подложил под себя свою плетеную шляпу, и слезы лились, а время бежало…

Летняя трава!

Павших древних воинов

Грез о славе след…^[72]

Басё не писал работ по теории поэзии, хотя многие последователи мастера суммировали его учение в собственных произведениях. Он учил, что поэтический дух хороших хайку должен объединять изменчивость и постоянство. Хайку должно преодолевать время и пространство, обращаясь к художественным целям поэтов прошлого, но при этом всегда должно стремиться к свежести и новизне, чтобы не окостенеть, как классические стихи традиции вака. Вдоль бессмертного пути Басё в наши дни в местах его остановок воздвигнуты каменные монументы, каждый — со стихотворением, написанным об этом месте.

Ксилография

Еще одним важным и распространенным жанром печатной культуры Эдо были укиё-э — изображения «зыбкого мира». В отличие от религиозного искусства или классической живописи школ Кано и Тоса, изображавших в основном цветы и птиц, в центре внимания укиё-э оказывались новые сюжеты, например сцены повседневной жизни или отдыха, особенно популярными были куртизанки из «веселых кварталов» и актеры театра Кабуки. На этих гравюрах человеческие фигуры занимали главное место, а не случайно появлялись в пейзаже.

В некотором смысле эти гравюры можно считать интернетом эпохи Эдо — новой технологией, которая позволяла простым людям получить доступ к последним новостям и сплетням городской культуры, понять, кто крут, а кто не очень. Еще одним сходством укиё-э и интернета было то, что оба служили первичным средством распространения порнографии. Эротические картинки, называемые сюнга («весенние картинки»), составляли в сборники — «книги у изголовья». Даже самые известные художники не обходили вниманием этот популярный эротический жанр. Производить ксилографии можно было быстро, дешево и в больших количествах, что позволяло вовремя реагировать на новые веяния. Большие тиражи делали гравюры массово доступными, в отличие от уникальных произведений искусства. Их продавали книжные лавки и уличные разносчики. Покупатели украшали ими интерьеры или собирали в альбомах или шкатулках.

Живопись, отвечающая вкусам городского простонародья, появилась в Киото в конце XVI века. За ней последовали ксилографии на те же темы. Ранние работы Гэнроку были черно-белыми, позже их вручную раскрашивали. В 1730-х годах типографии начали работать с двумя красками, обычно розовой и зеленой. Печатники Эдо выработали свой узнаваемый стиль в 1760-х годах, когда появились техники полноцветной печати, а Эдо начал обгонять Киото в конкурентной борьбе. Гравюры Эдо отражали местные вкусы: актеров Кабуки изображали в маскулинных ролях арагото, что импонировало театралам, а сами изображения были более смешными и даже сатирическими по сравнению с более мягкими работами художников Киото.

Для изготовления полноцветной гравюры мастер вырезал отдельный рисунок на каждый цвет, иногда используя доску с двух сторон ради экономии. Основных сложностей было две: во-первых, выгравировать рисунок точно в нужном месте, а во-вторых, подогнать каждую цветную доску под базовое черно-белое изображение, чтобы цветные элементы появились ровно там, где нужно. Печатное дело было коллективным занятием. В отличие от нашего восприятия художника как создателя-одиночки, общую идею гравюры искал издатель и нанимал художника, чтобы тот создал изображение готовой работы. После требовалась работа копиистов, резчиков по дереву и печатников, чтобы воспроизвести рисунок во множестве экземпляров — в XVIII веке их обычно было 200, а в XIX веке — 1000 и более. Гравюры выходили в двух основных размерах — примерно 38 на 25 сантиметров (обан) и 26 на 20 сантиметров (тюбан). Однако со временем форма и размер гравюр приобретали все большее разнообразие в зависимости от назначения — веера, свитки, триптихи, календари и новогодние открытки.

Хисикава Моронобу (1618–1694), сын мастера по окрашиванию тканей и вышивке золотыми и серебряными нитями, изучал искусство обеих школ — Кано и Тоса. Его считают основателем укиё-э^{32}: он одним из первых начал использовать гравюру за пределами книжных иллюстраций, а также подписывать свои работы. Моронобу создавал разные работы — от сложных композиций на ширмах-бёбу, иллюстрирующих, к примеру, театр Кабуки, до серий непристойных графических монохромных рисунков, изображающих любовников в процессе раздевания. В сюнга полностью обнаженных любовников изображали редко, памятуя о заветах классического периода Хэйан о том, что обнаженное человеческое тело «лишено шарма».

С самого зарождения жанра укиё-э художники, удовлетворяя интересы своей аудитории, изображали актеров Кабуки. Изначально гравюры с актерами были оранжевого цвета и в них применялись приемы хётан-аси (уподобление мускулистых ног тыкве-горлянке) и мимидзугаки (червеобразные мазки, с помощью которых рисовали напрягшиеся мышцы, чтобы передать силу актеров). Один из учеников Моронобу, Тории Киёнобу (1664–1729), приобрел популярность портретными изображениями знаменитых актеров в маскулинной роли арагото. Также он рисовал афиши и программки для театра Кабуки, а основанная им школа продолжает создавать рекламу.

Популяризация нисики-э, или «парчовых картинок», — гравюр с использованием десяти и более цветов — часто связывается с именем художника Судзуки Харунобу (1724? — 1770). Харунобу первым начал последовательно применять более трех цветов на каждой гравюре. Также он наносил краску более толстым непрозрачным слоем и экспериментировал с более ценными породами дерева для ксилографий — например, брал вишню вместо катальпы. О его жизни известно немного, но в свои последние пять лет он создал по крайней мере 1000 различных работ. После его смерти его стиль и приемы широко разошлись по Японии. Гравюры Харунобу отличаются лиричностью и романтизмом: и мужчины, и женщины на них изображены андрогинными, стройными и хрупкими, их фигуры наполнены ощущением невинного изящества. Его излюбленными моделями были не профессиональные куртизанки, а другие местные красавицы, например работницы чайных домов или магазинов, занятые повседневными делами. Харунобу, как и многие его современники, иногда обращался к темам классического искусства, однако он переносил эти сюжеты на улицы современного ему Эдо. К примеру, в серии ксилографий по стихотворениям известных поэтов эпохи Хэйан на одной из гравюр сверху помещено известное стихотворение:

Вижу издалека:

цветы бело-розовой вишни

вместе с зеленью ив

разукрасили всю столицу драгоценной вешней парчою…

(Сосэй)^[73]

В иллюстрации Харунобу действие стихотворения переносится из столицы Хэйан в Эдо, где изображены две модно одетые женщины: предполагается, что новый мир городской культуры превзошел в стиле древнюю столицу.

В 1780-х годах известность за свои смелые портреты красавиц получил Китагава Утамаро (1753–1806). Изображения актеров Кабуки обычно ограничивались головой и торсом; Утамаро же применил этот прием к изображению женщин, что позволило ему схватывать различия в характере и темпераменте женщин разных социальных слоев и щедро уделять внимание их искусным прическам и украшениям. Отказавшись от общего для всех выражения лица, Утамаро умел передать различные эмоциональные состояния своей модели — от страсти до утомленности. Чтобы передать мимолетные выражения на лицах женщин, Утамаро использовал хитрые приемы: прозрачную ткань или — более известный прием — зеркало, в котором отражается лицо женщины, когда она сама стоит к зрителю спиной.

Вероятным источником вдохновения для Утамаро с его детальными женскими портретами был современник художника Тосюсай Сяраку (это псевдоним). В 1749 году Сяраку появился из ниоткуда, как метеор на ночном небе, и так же внезапно исчез 10 месяцев спустя. Мы не знаем ни его настоящего имени, ни дат жизни. В короткий период своей деятельности он создал около 140 ксилографий, завоевав известность как художник «больших голов» — гравюр с изображением лица актера во время кульминационной сцены в пьесе Кабуки. Сяраку не идеализировал актеров, а, наоборот, изображал их правдиво, оставляя индивидуальные черты, например крупный нос или морщины, нетронутыми. Актеры в женских ролях (оннагата) безошибочно распознавались как мужчины, поскольку черты их были мужскими. Публике Эдо не понравился реализм Сяраку, что могло повлиять на его внезапное исчезновение, но позже зрители оценили динамику и энергию этих работ.

Поздние укиё-э отражают социальные движения последних лет правления сёгуната. Многие художники стали использовать европейские приемы живописи и перспективы, разъясненные и описанные в голландских текстах. Примерно с начала XIX века наблюдается расширение аудитории покупателей гравюр и быстрый рост как количества произведенных гравюр, так и количества отпечатанных копий для каждой. Национальную страсть к паломничествам и туризму обслуживали новые жанры, изображавшие пейзажи и известные достопримечательности Эдо и других регионов. Туристы, приезжавшие в столицу, охотно покупали такие гравюры как сувениры. Известный своими пейзажами Кацусика Хокусай (1760–1849) творил более 70 лет и перепробовал за это время множество стилей. Он рисовал актеров и красивых женщин, известные исторические сюжеты, а также традиционные цветы и птиц. В 1812 году он выпустил самоучитель для начинающих художников, где на примере причудливых изображений сцен из повседневной жизни преподавались простые приемы рисунка. Книга пошла нарасхват, и Хокусай выпустил еще 14 аналогичных, объединенных общим названием «Хокусай манга», с рисунками на различную тематику: духи, животные или гора Фудзи. Еще большую известность ему принесла следующая серия укиё-э — «36 видов горы Фудзи» (Фугаку сандзю: роккэй). Первой и наиболее известной гравюрой серии является «Большая волна в Канагаве» (Канагава-оки нами ура), на которой вспененные океанские волны обрамляют Фудзияму в снежной шапке, виднеющуюся вдалеке. Серия состоит как из драматических изображений этой горы самой по себе — при разном освещении, в разную погоду, так и из видов других известных достопримечательностей или действий, для которых Фудзияма выступает дальним фоном.

Одним из величайших мастеров укиё-э и соперником Хокусая был Утагава Хиросигэ (1797–1858), также известный как Андо Хиросигэ. Он происходил из самурайской семьи невысокого ранга, которая служила в пожарной команде Эдо. Хиросигэ изучал живопись в школе Кано и создал множество гравюр с цветами и птицами. Но самую большую известность ему, как и Хокусаю, принесли пейзажные гравюры. В 1832 году Хиросигэ участвовал в процессии санкин котай одного дайме, ехавшего из Эдо в Киото. Это путешествие вдохновило мастера на самый известный его труд — «53 станции Токайдо». Серия вышла на следующий год, и каждая гравюра в ней была посвящена одной конкретной станции. Безмятежные сельские пейзажи, изображенные художником, приобрели небывалую популярность: они стали самыми продаваемыми гравюрами укиё-э в истории. Хиросигэ продолжил серией «69 станций Кисокайдо», в которой проиллюстрировал остановки на горной дороге, пролегавшей вдали от побережья и соединявшей Киото и Эдо. Между 1856 и 1859 годами он выпустил примечательную серию «Сто самых знаменитых видов Эдо» со знаменитыми святилищами, храмами, садами и магазинами.

Когда в 1850-х годах Япония открыла границы для торговли с другими странами (см. главу 8), гравюры укиё-э и другие жанры японского художественного и прикладного искусства начали влиять на европейских и американских художников. Японские ткани, керамика, перегородчатая эмаль и бронза стремительно набирали популярность среди иностранных коллекционеров. Укиё-э, которое первоначально считалось дешевым, низовым искусством для простолюдинов, поначалу не экспортировали. Гравюры случайно «открыл» французский художник, разворачивая доставленный ему японский фарфор: посуда была завернута в экземпляры «Хокусай манга». Парижские магазины, торговавшие японскими товарами, начали привозить и гравюры, и среди их самых горячих почитателей и коллекционеров оказались известные художники. Яркие цвета и композиционная свобода укиё-э вдохновляли импрессионистов — Клода Моне, Эдуарда Мане, Эдгара Дега. Большую коллекцию гравюр собрал Винсент Ван Гог — он заимствовал оттуда яркие живые тона, необычную перспективу и сюжетные мотивы. Его работа «В японском вкусе: цветущая сакура» — это копия «Сливовой рощи в Камэйдо» Хиросигэ; «Папаша Танги» изображает владельца художественной лавки на фоне шести гравюр укиё-э. Американский художник Джеймс Уистлер также собирал гравюры и часто включал в свои работы кимоно, ширмы, веера и другие японские предметы. Гравюры привлекали не только живописцев: знаменитые архитекторы, включая Фрэнка Райта и Чарлза Макинтоша, изучали изображенные на гравюрах здания и старались воспроизвести их выдержанные природные материалы, текстуру, светотень и скромную декоративность.

Театральная культура

Второй важной сферой городской культуры, которую всячески развивала и поддерживала книгопечатная индустрия, был театр. До наших дней сохранились три формы традиционного японского театра: Но (см. главу 4), Кабуки и Бунраку. Театр Но обрел популярность в Средневековье среди военных и придворных элит и продолжал привлекать утонченных любителей прекрасного в период Эдо. Однако городское население наиболее привлекали Кабуки и Бунраку. Театральный район и «веселые кварталы» сёгунат выделил специально для развлечения простолюдинов, однако со временем они превратились в квинтэссенцию японской традиционной культуры.

Бунраку

Самые ранние упоминания о японском кукольном театре восходят к XI веку. В них говорится о бродячих артистах, которые играли пьесы, используя небольших наручных кукол, а также занимались проституцией. В XV–XVI веках популярность приобрели слепые певцы, исполнявшие фрагменты из «Повести о доме Тайра», аккомпанируя себе на лютне. С приходом из Окинавы сямисэна — трехструнного инструмента вроде банджо — зародился новый стиль исполнения. Бунраку объединил искусство кукольного представления и стилизованного пения (дзёрури) под аккомпанемент сямисэна. Своего расцвета кукольный театр достиг в конце XVII века в Киото и Осаке под руководством великих певцов, например Такэмото Гидаю (1651–1714), основавшего в Осаке собственный театр, и самого талантливого драматурга тех времен Тикамацу Мондзаэмона.

Представление Бунраку состоит из трех элементов. Во-первых, это куклы и их кукловоды. Для кукол использовали технические новинки, появившиеся в 1727 году, — хватающие руки, подвижные веки и рты. Позднее разработали также движущиеся глазные яблоки и брови, что позволяло передать гораздо больший спектр эмоций. Куклы размером в две трети человеческого роста появились в 1734 году и управлялись тремя кукловодами. Управление строилось не на ниточках, а иным образом: главный кукловод (омодзукай) работал с выражением лица и правой рукой, тогда как два его помощника двигали левой рукой и ногами соответственно. У женских кукол не было ног, поскольку нижнюю часть тела закрывало кимоно, и движение изображалось при помощи костюма. Как правило, кукловоды-ассистенты одевались в черные костюмы с капюшонами, чтобы стать как бы невидимыми на сцене, однако омодзукай облачался в парадную одежду и не надевал маски, поскольку был мастером представления. Второй элемент Бунраку — это певец-сказитель (гидаю). Один певец обычно разговаривал за всех персонажей на сцене — мужчин, женщин и детей, так что его голосу требовался недюжинный диапазон, от высокого фальцета до хриплого баса. Наконец, представление нуждалось в аккомпанементе, который обычно предоставлял музыкант, играющий на сямисэне. Инструмент диктовал скорость развития событий, и под его ритм должны были подстраиваться как певец, так и кукловоды.

Когда представления Бунраку обрели подлинную драматическую глубину, этот театр превратился в настоящее искусство. Тикамацу, происходивший из семьи ронинов и занявшийся драматургией от недостатка денег, поднял Бунраку на небывалую высоту. За основу он брал классические истории, поэзию и сюжеты театра Но, используя их образный ряд и литературные приемы, чтобы писать пьесы как об исторических событиях (дзидаймоно), так и о современности (сэвамоно). Его самая известная историческая пьеса «Битвы Коксинга», поставленная в 1715 году, основана на биографии юного пирата, сына китайца и японки, который сражался, помогая династии Мин изгнать маньчжурских захватчиков. Пьеса обрела такую популярность, что шла больше полутора лет вместо обычного месяца. Драматургия того времени обычно стремилась показать борьбу между долгом и обязанностями (гири) и человеческими эмоциями и страстями (ниндзё) простых горожан. Два самых популярных текста для театра Тикамацу (о них см. далее) повествуют о «самоубийстве влюбленных» (синдзю), когда влюбленная пара, не в силах разрешить конфликт между своими социальными обязательствами и романтическими чувствами друг к другу, решает вместе покончить с жизнью. Такие двойные суициды были новым явлением, получившим широкий резонанс и заслужившим общественное осуждение в конце XVII века. Хоть сёгунат осуждал подобное поведение и запрещал поднимать эти темы в литературе и театре, горожане все равно требовали этих историй. Тикамацу обратил такой интерес себе на пользу, поставив на сцене литературные переложения этих происшествий буквально несколько месяцев спустя. Оба его шедевра сэвамоно — «Самоубийства влюбленных в Сонэдзаки» (Сонэдзаки синдзю, 1703) и «Самоубийство влюблённых на острове Небесных сетей» (Синдзю: тэн но амидзима, 1721) — повествовали о любви между торговцами и женщинами «веселых кварталов».

Сюжет первой пьесы следующий. Охацу, куртизанка из Осаки, влюбилась в Токубэя — торговца соевым соусом, который незадолго до того посватался к дочери своего начальника и даже получил приданое наличными. Добрый, но недалекий Токубэй дал эти деньги взаймы своему другу из деревни по имени Кухэйдзи, который соперничает с Токубэем за чувства куртизанки. Токубэй из-за своего романа с Охацу потерял желание жениться на той, с кем обручился, и попросил Кухэйдзи вернуть деньги отцу невесты. Однако Кухэйдзи отрицал, что брал эти деньги, и впоследствии обвинил Токубэя в том, что тот якобы подделал печать на долговой расписке. Охацу боялась, что Кухэйдзи употребит эти деньги на то, чтобы выкупить ее контракт, и заберет девушку себе. Ни один из влюбленных не готов жить в таких условиях: Охацу ожидает печальное будущее с Кухэйдзи, а Токубэй не в состоянии быть достойным своего начальника. В знаменитой сцене в чайном доме, где работает Охацу, Токубэй прячется под ее кимоно от Кухэйдзи. Он дает ей понять, что готов умереть вместе с ней, втайне прижав ее ногу к своей шее. Любовники решают покончить с жизнью вечером в лесах у святилища Сонэдзаки, где из одного ствола растут сосна и пальма. Глядя на небеса, они приносят друг другу вечные супружеские обеты, после чего Токубэй бритвой перерезает горло своей возлюбленной и себе.

Сюжет «Самоубийства влюбленных на острове Небесных сетей» устроен еще сложнее. Дзихэй, торговец бумагой, любит куртизанку Кохару, однако ему не хватает денег, чтобы выкупить ее из борделя. Чтобы разрешить это противоречие, любовники решают вместе умереть, не дожидаясь того, чтобы ее выкупил отвратительный богатый торговец Тахэй. Однажды Кохару раскрывает их с Дзихэем план одному клиенту-самураю и умоляет его выкупить ее, пока ей не пришлось совершить самоубийство. Дзихэй, подслушивающий на улице, приходит в ярость от предательства своей любовницы и в попытках ее убить наносит несколько ударов через бумажную дверь, однако за этим занятием его застает самурай, который оказывается переодетым братом Дзихэя по имени Магоэмон. Магоэмон подстроил этот фарс, чтобы доказать непостоянство Кохару и образумить Дзихэя, призывая вернуться к семье и своим делам.

Второй акт начинается в магазине бумаги, принадлежащем Дзихэю. Его жена Осан объявляет, что вскоре придут Магоэмон со своей тетушкой (которая приходится Осан матерью), обеспокоенные слухами о том, что Дзихэй вознамерился выкупить Кохару. Дзихэй клянется всем святым, что он бросил Кохару, и родственники уходят. Дзихэй горько плачет о потере любимой в пользу омерзительного Тахэя. Осан, обеспокоенная тем, что Кохару теперь убьет себя, чтобы избежать кошмарной судьбы, закладывает собственное кимоно, чтобы собрать денег на спасение Кохару. Когда этот план срывается, Кохару сбегает вместе с Дзихэем, пустившись в путешествие навстречу своей смерти. Пока любовники пересекают два моста на сцене, хор поет:

И неужели

Такой конец их жизни

Определен Учением о карме Сакья-Муни?

И вот они спешат узнать,

Какое, следуя закону кармы,

Возмездие их ожидает.

Возмездие:

Как ветер по лугам

Летучие разносит семена,

Так завтра разлетятся вести

Об их двойном самоубийстве.

И разлетятся, словно лепестки,

Бумажные листы,

Порочащие имя Дзихэя, продавца бумаги.

О, напечатанные наспех

С резных вишневых досок,

Раскрашенные пестрые листы,

Где на посмешище толпы изобразят

Весь горестный его позор…

Они осыплются,

Как листья облетают

Под ветром осени,

Когда осенней ночью,

Все глубже зарываясь в землю,

Все ближе к преисподней,

К зиме готовясь, замирают корни^[74].

Наконец, любовники доходят до моста, ведущего на остров Небесных Сетей, где и решают совершить двойное самоубийство. В финальных сценах они обрезают волосы, как бы становясь буддийскими монахами и тем самым избавляясь от обязательств перед обществом. Дзихэй закалывает любовницу и вешается на дереве у реки.

Пьесы Тикамацу отражают расцвет Бунраку. После середины XVIII века этот жанр постепенно уступает свои позиции Кабуки и приходит в упадок. В наши дни он существует в основном благодаря государственной поддержке. Очень немногие молодые артисты выражают желание поступить учениками-кукловодами, поскольку требуется десять лет обучения взаимодействию с руками куклы и столько же — с ногами, прежде чем актеру позволяется стать главным кукловодом.

Кабуки

Кабуки, театр с живыми актерами вместо кукол, имеет много общего со своими предшественниками — Но и Бунраку: все три сформировались на сюжетах классических произведений — «Повести о Гэндзи», «Повести о доме Тайра»; все используют сложные костюмы; наконец, все они воспринимались как зрелище скорее фантастическое, чем реалистичное. В большинстве пьес Кабуки, так же как и в постановках Но, центральную роль играл танец. Однако этот жанр в некотором смысле ближе к Бунраку, поскольку оба развивались в одной и той же городской культуре и ориентировались на одну и ту же простонародную аудиторию. Как и в Бунраку, в Кабуки ставились пьесы и дзидаймоно, и сэвамоно — в исторических пьесах главными героями были сумасбродные арагото, тогда как бытовые пьесы показывали современную жизнь лавочников, проституток и других простых людей, что позволяло городской аудитории увидеть на сцене собственные истории и переживания. Как и в кукольном театре, коллизия в Кабуки часто основывалась на конфликте между долгом и желанием.

Кабуки, кроме того, был тесно переплетен с жизнью увеселительных кварталов. Обитатели обоих кварталов (театрального и квартала борделей) — актеры, проститутки, музыканты и другие люди, занимающиеся развлечениями, — официально считались изгоями общества, которых сёгунат пытался ограничивать и контролировать. Тем не менее звезды обоих кварталов — лучшие актеры Кабуки и элитные куртизанки — были сливками городского общества, образцами моды и стиля и объектами пикантных слухов. Яркая фан-культура, бурлившая как вокруг актеров, так и вокруг куртизанок, помогает понять, почему Кабуки затмил Бунраку: сложно испытывать эротические или сентиментальные чувства по отношению к неживой кукле, которая не замешана ни в одном скандале за пределами сцены. Власти даже выделяли в больших городах специальные территории для актеров, куртизанок и их поклонников. В Киото театры Кабуки, Бунраку и театры профессиональных рассказчиков располагались вокруг района Гион. Другие развлечения, включая зрелища, доступные в храме Сэнсодзи в Эдо, располагались неподалеку. В Эдо первый театр получил разрешение в 1624 году, однако специализированный театральный район вынесли на окраины жилых кварталов.

По легенде, Кабуки зародился в начале XVII века, когда бродячая танцовщица по имени Окуни в русле высохшей реки в Киото показывала бурлескные танцы и сценки. Само название происходит от глагола «кабуку» (отклоняться, странно себя вести, странно одеваться). Окуни осмеливалась играть, переодевшись в мужское платье или в иностранную одежду — парчовые штаны, кожаные куртки, и даже надевала огромное распятие. Иногда она, облачившись в роскошное женское кимоно, танцевала с партнером-мужчиной. На волне ее успеха аналогичные представления начали давать и группы проституток, включая мужчин, и вскоре представления Кабуки были неотделимы от занятия проституцией. В 1629 году власти запретили женщинам играть на сцене; тогда женские роли стали исполнять миловидные юноши (предшественники оннагата, о которой далее), также совмещавшие актерское ремесло с проституцией. Чтобы остановить рост гомосексуальной проституции, власти в 1652 году закрыли театры Кабуки. Перед лицом краха владельцы театров согласились жестко контролировать поведение своих актеров. Тогда власти разрешили театрам открыться вновь и представлять так называемое яро («юношеское») Кабуки. Власти требовали, чтобы юные актеры выбривали лоб так, как это полагалось взрослым мужчинам, а не оставляли длинные челки, что могло возбуждать эротическое влечение. В ответ актеры закрыли свои бритые макушки платками из темно-фиолетового шелка, чтобы имитировать блестящую шевелюру.

К XVIII веку платки заменили на роскошные парики, а актеры, игравшие женские роли, разработали искусство оннагата — особую манеру речи вкупе с набором стилизованных жестов, выражающих, по мнению создателей, идеальную женственность. Их целью была не реалистичная передача поведения противоположного пола, а преувеличенное вымышленное изображение женской грации, красоты и манерности, отличающейся от преувеличенно маскулинного стиля и помпезности ролей арагото. В это время актеры оннагата часто вели женский образ жизни и за пределами сцены, одеваясь в модные кимоно, делая себе женские прически и даже пользуясь женской половиной общественных бань. Многие оннагата периода Эдо продолжали вступать в сексуальные отношения за плату, причем их патронами были как мужчины, так и женщины. Однако в наши дни большинство актеров оннагата не ведут трансгендерный образ жизни, часто вступают в гетеросексуальные отношения и заводят такие же семьи.

Исполнители мужских ролей арагото обычно становились самыми яркими звездами Кабуки и славились своими любовными похождениями, особенно среди куртизанок «веселых кварталов». Поклонники вовсю копировали их наряды, аксессуары, манеры и речь. Самые известные актеры наживали состояния на кассовых сборах и на продаже товаров, которые они рекламировали, — косметики, вееров, тканей. Одна из звезд, Итикава Яодзо II, прославившийся ролью Сукэроку (об этом персонаже далее), зарабатывал на продаже воды: в кульминационной сцене его персонаж прятался от преследователей в бочке для воды. Поклонницы Яодзо покупали и даже иногда пили воду из этой бочки, продававшуюся после спектакля. Несмотря на свой низкий социальный ранг, ведущие актеры и оннагата жили не хуже даймё, например заводили усадьбы с армией слуг. Требования у них тоже были экстравагантные — совсем как у современных кинозвезд, которые порой настаивают, чтобы в их гримерку подавали дорогие деликатесы или воду дорогих брендов. Актер по имени Саката Тодзюро отказывался надевать одежду, которую хоть раз стирали, а также требовал, чтобы каждое зернышко риса, предназначенное для его тарелки, было отобрано вручную, поскольку боялся испортить зубы мелкими камушками, которые могли попасться в еде. Поклонники обожали своих героев и прощали им все.

Архитектурные особенности театральных зданий усиливали ощущение интимности между актерами и публикой. На ранних этапах театр представлял собой небольшую крытую сцену, окруженную простой оградой, куда входили зрители, заплатившие за представление. К концу XVII века самые крупные театры Кабуки, например Накамура-дза в Эдо, вмещали до 1000 человек, втискивая ложи и ряды сидений буквально в каждый квадратный сантиметр сравнительно небольшой площади, — то есть для многих зрителей актеры оказывались на расстоянии протянутой руки. Кроме того, существовала специальная дорожка под названием ханамити (цветочная тропа): она вела со сцены в глубину зрительного зала, позволяя актерам эффектно выходить на сцену и уходить с нее непосредственно мимо зрителей. Аудитория тоже участвовала в спектакле, одобрительным гулом поддерживая особенно удачные реплики и позы или прерывая плохого актера криками «Дайкон!», уподобляя плохую игру жесткой и безвкусной редьке дайкон. Фан-клубы, зачастую собиравшиеся из представителей определенной профессии, сидели в театре вместе, одетые в одинаковую одежду, и поддерживали своих любимцев речовками и песнями. Часто такие сообщества принимали на себя обязательства снабжать театр или актеров определенными дарами — от театрального занавеса до важнейших декораций.

Большинство поклонников были знакомы с репертуаром своего любимца. Ведущие актеры в качестве стандартного репертуара набирали коллекцию канонических пьес. Самый известный из таких сборников — коллекция Итикавы Дандзюро VII (1791–1859) под названием «18 лучших пьес Кабуки» («Дзюхатибан»). До наших дней актерский клан Итикава обладает правами на постановку этих пьес. Одна из этих пьес под названием «Кандзинтё» — шедевр исторического жанра, она основана на пьесе для театра Но «Атака», повествующей о попытках великого воина Минамото-но Ёсицунэ спастись от своего брата Ёритомо, основателя сёгуната Камакура, приговорившего Ёсицунэ к смерти. Фильм Акиры Куросавы «По следам тигра» (1945) частично основан на этой пьесе Кабуки.

Сюжет «Кандзинтё» следующий. Ёсицунэ в сопровождении верного Бэнкэя и небольшого отряда переодевается в костюм горного отшельника, ассоциировавшийся с эзотерическим буддизмом (ямабуси), и делает вид, что собирает деньги на ремонт храма Тодайдзи в Наре. Воин Тогаси Саэмон, предупрежденный о том, что Ёсицунэ со своими людьми могут скрываться переодетыми, останавливает отряд у заставы. Бэнкэй советует сюзерену притвориться носильщиком, а переговоры берет на себя. Подозрительный Тогаси проверяет, действительно ли Бэнкэй — настоящий буддийский священник, прося его объяснить буддийские тексты и спрашивая о символике костюма ямабуси. Бэнкэй, на самом деле бывший ямабуси, отвечает с легкостью, однако когда Тогаси просит кандзинтё — свиток с именами меценатов, пожертвовавших на храм Тодайдзи, Бэнкэю приходится импровизировать. Одна из знаменитых сцен Кабуки: Бэнкэй достает пустой свиток и начинает читать с него, словно с настоящего списка. Тогаси замечает, что бумага на просвет чистая, однако, восхищенный смелостью Бэнкэя, решает пропустить отряд. Ёсицунэ почти спасен, однако один из стражников Тогаси выслеживает его и начинает допрашивать. Чтобы отвлечь от всех подозрения, Бэнкэй начинает избивать и бранить переодетого Ёсицунэ, обвиняя его, что тот навлек на них такие беды; он объявляет Тогаси, что тут же убьет этого носильщика. Подобное поведение вассала по отношению к сюзерену немыслимо, однако Тогаси догадывается, что это уловка. Он решает пропустить группу, тронутый немыслимыми действиями Бэнкэя, совершенными из верности своему господину. Пройдя заставу, Бэнкэй разражается рыданиями, прося у Ёсицунэ прощения за свое поведение. В финальной сцене Бэнкэй, следуя по ханамити, исполняет своей знаменитый танец.

Второй шедевр классического репертуара — «Сукэроку». Сюжет разворачивается в «веселом квартале» Ёсивара города Эдо и иллюстрирует богатую культуру куртизанок того времени, а также жизнь местных мужчин-денди, называемых в Японии цу. Сукэроку — галантный, но обедневший самурай, любимый спутник великолепной Агэмаки, лучшей куртизанки чайного дома Миура-я, чьему восхитительному парику и украшениям для волос нет равных. Он очаровательный и модный распутник, известный своей дорогой пурпурной повязкой на голове, а также тем, что любит нарываться на драку. На самом деле Сукэроку — самурай Сога-но Горо, желающий отомстить за смерть своего отца. Провоцируя других достать оружие, он таким образом надеется вычислить деревенщину, укравшего их фамильный меч. Другой самурай по имени Икю, богатый, но отвратительный старик с длинной белой бородой, восхищается Агэмаки и является одним из ее лучших клиентов. Во время одного из своих посещений он обвиняет Сукэроку в воровстве, и Агэмаки отказывается принимать его впредь.

Когда Сукэроку заходит в этот квартал, небрежно вертя свой фирменный зонтик от солнца с нарисованными на нем кольцами, самурая окружают обожающие его женщины и наперебой начинают дарить ему подарки. Он произносит знаменитую речь о том, что является лучшим бойцом и любовником из живущих. Когда вассалы Икю нападают на Сукэроку, он с легкостью побеждает их и провоцирует самого Икю достать меч, однако старик отказывается, заявляя, что меч слишком дорогой, чтобы портить его кровью воришки. Икю уже знает о том, кто такой Сукэроку на самом деле, и вскоре сам вызывает его, порицая за то, что тот строит из себя прожигателя жизни вместо выполнения своего прямого долга — мести за отца. Произнося эту речь, Икю неосознанно вынимает из ножен меч, чтобы подчеркнуть свою мысль, но вскоре осознает совершенную ошибку. Меч выдал убийцу, и Икю приходится срочно бежать. Пьеса кончается решением Сукэроку напасть на Икю и забрать меч.

«Весёлые кварталы»

Как мы видим, кварталы развлечений во многих отношениях были сердцем культуры укиё и основным местом действия ее романов, пьес и ксилографий. Сёгунат, всегда старавшийся ограничить непродуктивную трату ресурсов на избыточные удовольствия, предпринимал меры по контролю коммерческого секса и эротики. Публичные дома было разрешено устраивать только в специально отведенных для этого кварталах, окруженных высокой оградой с одним-единственным входом, чтобы проще было контролировать движение людей. Также в таких кварталах находились чайные дома и комнаты, где можно было выпить и закусить, куда можно было позвать для развлечения музыкантов, танцоров и шутов и где происходили встречи куртизанок с их клиентами. Куртизанки и проститутки были прикреплены к домам, в которых жили, и им было запрещено выходить за ворота «веселого квартала», если только их не выкупал оттуда богатый покровитель. В Эдо кварталы удовольствий под названием Ёсивара появились в 1617 году, и в них обитали 6000 секс-работниц. В Осаке увеселительные кварталы назывались Синмати (основаны в 1624 году), в Киото — Симабара (основаны в 1640 году). В этих районах день и ночь развлекались роскошные транжиры, окруженные изысканно одетыми куртизанками и толпами музыкантов, танцоров и слуг. На самом деле проституция никогда не ограничивалась только кварталами удовольствий: множество мужчин и женщин, торговавших своим телом, делали это где придется — в банях, на улицах и в прочих нерегулируемых местах.

«Весёлые кварталы», в отличие от традиционного общества Эдо, не были связаны такими же сословными ограничениями и условностями. При входе в квартал самураи должны были оставлять свое оружие. Здесь единственным условием достойного обращения и мерилом благородства пришедшего были деньги. Купцы порой осмеливались спорить с даймё за благосклонность куртизанок высшего класса. И в самом деле, богатых купцов здесь обычно любили больше, поскольку они тратили деньги гораздо щедрее, чем самураи высоких рангов, связанные конфуцианской этикой экономности и умеренности. Власти не поощряли посещение самураями этих кварталов, а даймё и вовсе было официально запрещено это делать, но многие не могли удержаться. Они маскировались, пряча лица под широкими полями шляп.

Помимо своей всем известной красоты, куртизанки высокого ранга должны были обладать также высоким уровнем культуры, необходимым, чтобы привлечь и удержать внимание клиентов — богатых утонченных знатоков. Они хорошо разбирались в поэзии, живописи и других изящных искусствах. Как и актеры Кабуки, эти женщины определяли моду в костюмах и украшениях, диктовали новые культурные веяния. Высшим рангом среди куртизанок был таю. Решать, кого повысить до этого ранга, могли только совместно самые опытные обитатели квартала — владельцы чайных и публичных домов и официальные лица. Основными критериями для получения статуса таю были красота, ум, утонченность, умение держать себя и способность зарабатывать. В одном документе эти критерии описаны следующим образом: «Глаза ее должны быть чуть великоваты, с большими черными зрачками. Брови должны сходиться вместе, как дымка. Лицо должно иметь форму дынного семечка… Пальцы рук и ног должны иметь красивые ногти, пальцы должны сужаться к кончикам и быть гибкими, а хорошие руки должны быть особенно гибкими… Макушка должна быть плоской, а не выдаваться»^[75]. Неприемлемыми считались низкий зад, отвисшие веки, кривые зубы, курчавые волосы и кривые ноги.

Самым ценным у таю и других куртизанок были их богато украшенные кимоно, сшитые из тонкого шелка, вышитого хитроумными узорами, из восхитительной парчи или рельефного атласа, а также дорогие украшения для волос. Таю рекламировали себя, устраивая пышные процессии в чайные дома на встречи с клиентами. Для этих процессий куртизанки надевали лучшие наряды, зачастую сшитые специально для них, и шли очень медленно в сопровождении девочек-служанок, одетых в похожие кимоно. Куртизанки высокого класса выступали особым образом, как бы описывая восьмерку, а также укладывали складки одежды так, чтобы красное нижнее платье на ходу распахивалось и открывало белую лодыжку или голень. Слухи утверждали, что если мужчина увидит это зрелище, то сойдет с ума и потратит все деньги на попытки встретиться наедине с этой женщиной. Со временем процессии становились все более пышными, головные уборы все более роскошными, обувь более высокой; также сопровождали таю все больше слуг, несущих для них зонтики от солнца на длинных ручках, фонари и курительные наборы.

У таю был суровейший кодекс поведения: им запрещалось касаться денег, есть в присутствии клиентов и когда бы то ни было грубо выражаться. С другой стороны, их защищал хитроумный протокол, запрещавший клиентам удовлетворять свою страсть раньше, чем на третьем свидании. В отличие от обычных проституток, таю могли отвергнуть нового или некрасивого клиента. Если постоянный клиент был дважды замечен с другой куртизанкой, его могли схватить и наказать, обычно отрезая волосы на макушке — это было позором, и перед выходом на люди в таком случае приходилось сначала посещать мастера париков.

Цена за одно свидание с таю в переводе на современные деньги была около $600, причем клиенту полагалось платить за выступления, еду и напитки, а также оставлять щедрые чаевые, так что общая цена могла достигать нескольких тысяч долларов. Благовоспитанный житель Эдо, оставлявший на чай вдевятеро больше цены свидания, знал, что чаевые нужно подложить незаметно, а не привлекать внимание к собственной щедрости. Подобные изыски могли позволить себе только самые богатые купцы и самураи. Многие мужчины победнее буквально разорялись, пытаясь оплатить такие свидания. Таю порой называли «ниспровергательницами замков» (кэйсэй) за их способность разорять своих почитателей — даймё. С другой стороны, самим куртизанкам приходилось тратить огромные суммы на поддержание красоты и костюма, и поэтому они были в бесконечных долгах перед своими публичными домами. Каждая была обязана ежедневно зарабатывать определенную сумму, и, если она по любой причине не могла работать в какой-то период, даже из-за своей болезни или смерти родственника, ей приходилось вносить эти деньги самой.

Достойными парами для таю в «веселых кварталах» были цу, речь о которых шла выше, — городские модники, изящные и хорошо воспитанные, воплощавшие в себе дух ики и хари. Идеальный цу должен был быть щедрым, обходительным, внимательным, умным, чистосердечным, утонченным, остроумно шутить и не выглядеть деревенщиной. Он увлекался живописью, поэзией, пением, чайной церемонией, икебаной и каллиграфией. Недруги ругали цу пустыми щеголями и дилетантами, хотя любой мужчина — завсегдатай «веселого квартала», от самурая до простолюдина, претендовал на этот статус. В XVIII веке особую популярность приобрели книги жанра сярэбон с инструкциями, как стать настоящим цу. Эстетический идеал мужчины из Эдо воплощает Сукэроку, герой Кабуки, с его изящной внешностью, манерами и безупречным вкусом.

В 1770-х годах в «веселых кварталах» начинают появляться гейши — профессиональные артистки, танцевавшие и игравшие на трехструнном сямисэне. До того момента все музыканты этих кварталов были исключительно мужчинами. Прическа у гейши была скромнее, чем у куртизанки, а кимоно имело меньше отделки — было однотонным с волнообразным орнаментом и белым воротником. Гордостью гейш была простая красота и мастерство танца и игры — способ заработать на хлеб. Это не значит, что они не продавали секс за деньги, что все еще оставалось чрезвычайно распространенным среди всех работников развлекательной сферы, — просто это не было их профессиональной обязанностью. Со временем гейши начали затмевать даже куртизанок.

В размышлениях о судьбе женщин «веселых кварталов» обычно есть две противоположные точки зрения. Некоторые считают их несчастными, втянутыми в подневольную сексуальную работу отцами или мужьями, строго охраняемыми без возможности побега. Куртизанки и проститутки часто страдали от венерических и прочих болезней, большинство умирали, не дожив до 30. Однако другие считают их наиболее свободными и влиятельными женщинами городского общества, законодательницами мод, способными самостоятельно зарабатывать и тем самым помогать своим семьям растить детей и поддерживать хозяйство. В любом случае важно понимать, что особенности торговли телом очень зависели от местности, а также значительно изменялись на протяжении периода Эдо.

Сельские окраины

Сельские жители могли увидеть отблески богатой городской культуры Эдо благодаря странствующим труппам гейш и театра Кабуки или во время собственных паломничеств в столицу. Тем не менее жизнь селян оставалась более закрытой и статичной по сравнению с их городскими современниками. Традиционная сельская община эпохи Токугава была относительно автономна. Коль скоро деревня платила налоги и поддерживала у себя порядок, власти оставляли местное управление в руках старейшин или деревенского старосты. Во многих отношениях жизнь деревенской женщины была свободнее, чем жизнь горожанки. К женщинам относились как к уважаемым членам семьи, которые не только трудятся на полях наряду с мужчинами, но и поддерживают домашнее хозяйство. К тому же у крестьянок было больше самостоятельности в личной жизни: сохранение девственности до брака не было обязательным, в отличие от самурайского сословия, а также деревенским женщинам было проще добиться развода и вернуться в родительскую семью, чем «заемным утробам» — женам самураев.

Крестьянские протесты бывали вызваны в основном попытками властей выжать как можно больше денег из населения путем повышения налогов на землю или на местные продукты. Также протесты могли быть спровоцированы чрезмерными требованиями предоставления бесплатной рабочей силы для строительных проектов или для работы носильщиками на основных дорогах. В эпоху Токугава большинство крестьянских выступлений были бескровными и практически не содержали «революционных» призывов, то есть они не были направлены на полноценное изменение режима правления или социальной структуры, а скорее искали дзинсэй («гуманного управления») правящих самураев, например снижения налогов в периоды голода или засухи. Самоотверженные, готовые к самопожертвованию люди, ходатайствовавшие перед властями, назывались гимин (добродетельные мужи). Героизм их воспевался в веках в рассказах и песнях. Самым почитаемым среди гимин был Сакура Согоро (1605–1653). Будучи старостой деревни, он направил прошение даймё своей провинции о снижении непосильного налогового бремени, от которого страдали многие жители деревни. Не достигнув цели, он отправился в Эдо и подал прошение самому сёгуну, что каралось смертью. Прошение его удовлетворили, но Согоро и его семью казнили.

Однако в XVIII веке произошло изменение в природе и структуре крестьянского протеста. Дело уже не ограничивалось петициями властям от сельских старост — протесты разрастались и становились более жестокими, захватывая порой тысячи крестьян из нескольких провинций. Подобные выступления случались обычно в периоды природных катастроф, неурожая и голода: так, огромные волны бунта поднимались в 1780-х, 1830-х и 1860-х годах. Кроме того, протесты все более меняли свою направленность с властей на торговцев и сельских богачей из-за огромной арендной платы, ростовщичества и прочих подобных явлений, разорявших крестьян.

В 1867 году появилась оппозиция сёгунату: на целый год деревни Центральной и Западной Японии, самые густонаселенные районы от Хиросимы до Йокогамы, захватила волна карнавальных бунтов. Начало им положило якобы чудесное сошествие с небес бумажных талисманов (офуда-фури), употребляемых обычно в святилищах и храмах. В том же 1867 году вследствие нескольких лет неурожая случился пик другого типа бунтов — голодных, налоговых и прочих крестьянских недовольств. Перед лицом этого хаоса люди верили, что появление таких талисманов было сигналом начала ёнаёси — тысячелетнего обновления мира, который следовало праздновать пением и танцами на улицах, ряжением, кроссдрессингом и даже хождением голышом. Большие толпы танцоров врывались в дома и лавки, призывая обитателей присоединиться к ним. Они заставляли богачей в своих общинах снабжать бунтующих едой, питьем и развлечениями. У их песен был припев «Ээ дзя най ка!», то есть «Ну и черт с ним! Все в порядке!». В целом это явление охватило сотни тысяч простых людей и продолжалось девять месяцев. Движение начиналось в одной местности, а потом иссякало через несколько дней, чтобы появиться в другой деревне. Хотя это может показаться странной формой протеста, танцующие и поющие толпы хотели обновления мира, очищения от зла и прихода золотого века — это были полурелигиозные идеи с политическим подтекстом. Их действия захватывали основные дороги, парализовывали торговые кварталы и центры городов, мешали земледелию, официальной торговле и перемещениям в самый важный период в истории, добавляя хаоса и без того большой неразберихе во время падения сёгуната Токугава.

Подведем итоги. Множество культурных достижений эпохи Эдо отражают интересы простых горожан, а не самураев или придворных элит. Горожане охотно покупали доступную по цене продукцию бурно развивавшейся печатной промышленности, включая произведения различных книжных жанров, от сатирических романов до справочников и путеводителей, равно как и широко тиражируемые ксилографии с изображениями любимых народом куртизанок и актеров, а также известных пейзажей. Также горожане посещали театры Кабуки и Бунраку, которые пересказывали излюбленные истории прошлого или отражали повседневную жизнь. Несмотря на жесткие сословные границы, мужчины всех классов стали восхищаться идеалом маскулинности, описанным в популярной культуре: он включал щедрость, чувство стиля и непокорный дух, который порой восставал против существующей идеологии. В последующий период Мэйдзи многие ограничения будут официально отменены, однако разница в образе жизни и возможностях между разными группами населения — между сословиями, полами и особенно горожанами и селянами — по-прежнему останется.

Дальнейшее чтение

Berry, Mary E. Japan in Print: Information and Nation in the Early Modern Period. Berkeley: University of California Press, 2006.

Gundry, David J. Parody, Irony and Ideology in the Fiction of Ihara Saikaku. Leiden, The Netherlands: Brill, 2017.

Guth, Christine. Art of Edo Japan: The Artist and the City, 1615–1868. New Haven, CT: Yale University Press, 2010.

Ikegami, Eiko. Bonds of Civility: Aesthetic Networks and the Political Origins of Japanese Culture. New York: Cambridge University Press, 2005.

Matsunosuke, Nishiyama. Edo Culture: Daily Life and Diversions in Urban Japan, 1600–1868. Honolulu: University of Hawaii, 1997.

Pflugfelder, Gregory M. Cartographies of Desire: Male-Male Sexuality in Japanese Discourse, 1600–1950. Berkeley: University of California Press, 2007.

Screech, Timon. Sex and the Floating World: Erotic Images in Japan 1700–1820, 2nd ed. London: Reaktion Books, 2009.

Seigle, Cecilia S. Yoshiwara: The Glittering World of the Japanese Courtesan. Honolulu: University of Hawaii, 1993.

Shimazaki, Satoko. Edo Kabuki in Transition: From the Worlds of the Samurai to the Vengeful Female Ghost. New York: Columbia University Press, 2016.

Stanley, Amy. Selling Women: Prostitution, Markets, and the Household in Early Modern Japan. Berkeley: University of California Press, 2012.

Walthall, Anne. Peasant Uprisings in Japan: A Critical Anthology of Peasant Histories. Chicago, IL: University of Chicago Press, 1991.

Yonemoto, Marcia. Mapping Early Modern Japan Space, Place, and Culture in the Tokugawa Period, 1603–1868. Berkeley: University of California Press, 2003.

8. Обращаясь к Западу. 1850–1900-е годы

К середине XIX века система контроля, выстроенная сёгунатом Токугава, уже не выдерживала нагрузок. Конфуцианское учение утверждает, что династии падают, когда сталкиваются с «волнениями внутри и угрозами снаружи» (найю гайкан). Нарастающее недовольство в среде как крестьян, так и самурайского сословия представляло для сёгуната те самые волнения внутри; внешние же угрозы шли от западных империй, требующих, чтобы Япония открыла свои границы для торговли. Появление в 1853 году американских военных кораблей под командованием капитана Мэттью Перри положило конец столетиям самоизоляции.

Многие были недовольны неспособностью сёгуната защитить Японию от вторжения варваров. Некоторые самураи поддерживали движение за свержение власти сёгуната и восстановление на троне императора. В результате реставрация Мэйдзи, произошедшая в 1868 году, позволила централизовать власть и ресурсы, что способствовало быстрой модернизации политических институтов и началу индустриализации экономики. Реставрацию Мэйдзи обычно описывают как диалектическое явление: с одной стороны, это был возврат к императорскому суверенитету — древней форме правления, с другой — она обеспечила возможность реализации революционных, прогрессивных изменений в японском обществе и культуре.

Эти глобальные изменения в японском обществе, экономике, политике и культуре в период Мэйдзи (1868–1912) характеризуются двумя девизами. Первый — «Цивилизация и просвещение» (бунмэй кайка) — призывал страну обратиться к политическим и культурным ценностям Запада при помощи, с одной стороны, распространения западной науки, духа независимости и свободного поиска, а с другой — заимствуя и адаптируя западные политические институты. В народе «цивилизация и просвещение» ассоциировались в первую очередь с заимствованиями материальной культуры — одежды, еды и архитектуры. Второй девиз — «Богатая страна — сильная армия» (фукоку кёхэй) — стимулировал развитие государственной экономики и армии, чтобы Япония смогла остаться независимой страной в отличие от многих азиатских народов, которые были колонизированы европейцами. Чтобы этого добиться, Японии пришлось строить железные дороги и верфи, школы и научные институты. Ключевую роль в обогащении и усилении переживающей второе рождение нации сыграли текстильная промышленность и создание сети железных дорог. Третий девиз призывал людей свободно добиваться своих жизненных целей, невзирая на сословные ограничения, — «Добивайся успеха!» (риссин сюссэ). Этот призыв подвигал японскую молодежь заниматься своим образованием, упорно трудиться, добиваться успеха и зарабатывать себе имя в новом мире.

Политическое и социальное развитие

С точки зрения «внутренних смут» сёгунат в середине XIX века столкнулся с возрастающим недовольством не только обделенного народа, но и правящего сословия самураев. Главной причиной этого недовольства были коммерциализация и рост экономики. В сельских районах диверсификация производства принесла крестьянам новые источники дохода. Расширение рынков сбыта индиго, масел, кунжута, хлопка, табака, тканей и ремесленных товаров сделало для крестьян возможным накопление прибыли. Широкое распространение грамотности среди земледельцев позволяло им руководствоваться книгами по агрономии, описывающими новые способы сева, удобрения и орошения, и тем самым получать хорошие урожаи. Однако новые доходы в сельской местности потекли в первую очередь в карманы местных богачей, что создавало в деревне заметное экономическое расслоение, ведущее, в свою очередь, к социальным волнениям.

Не только крестьяне были недовольны статус-кво режима Токугава. Страдали экономически и многие самураи. Большинство самураев низкого ранга, живших на фиксированное жалованье, были не способны оплатить повседневные траты. Многие влезали в долги, занимая деньги у торговцев, или терпели унижения, занимаясь грязной работой или заставляя свои семьи зарабатывать каким-то ремеслом, чтобы свести концы с концами. Хотя самураи удерживали самую высокую позицию в моральной и социальной иерархии, они были беднее многих простолюдинов, что вызывало у них возмущение. Желание спрятать несоответствие их социального и экономического статуса отражено в пословице «Даже не поев, самурай ковыряет в зубах зубочисткой» (Самурай ва куванэдо такаёдзи), и это означает, что самурай, поддерживая свой статус, все равно будет ковырять в зубах зубочисткой, как если бы он плотно пообедал, даже если он на самом деле умирает от голода. Среди даймё также нарастало недовольство, поскольку их официальный статус далеко не всегда отражал их богатство. Ранг даймё оценивался по количеству риса, произведенного его провинцией; он определял размер и расположение усадьбы этого даймё в Эдо, место на приемах сёгуна, размер свиты санкин котай и церемониальные обязательства. Для многих княжеств официальные подсчеты, сделанные в XVII веке, больше не отражали реальные экономические доходы даймё. Некоторым было сложно оплачивать все необходимые для своего ранга расходы, другие же негодовали оттого, что не имели права демонстрировать реальное богатство и улучшить личный статус.

Начиная со второй половины XVIII века сёгунат также столкнулся с новыми угрозами из-за границы. Русские все чаще появлялись на северных окраинах Японии. Технологический прогресс в вооружении и логистике породил новый виток экспансии империалистических стран. В 1842 году японцы с тревогой наблюдали, как британские войска принудили китайскую империю Цин подписать договор с несправедливыми условиями торговли во время Опиумных войн. Освоение американцами побережья Тихого океана позволило Китаю напрямую торговать с Калифорнией, и Япония оказывалась в этой структуре удобным транзитным пунктом. Командор Перри (1794–1858) отплыл в Японию со своей миссией, чтобы заключить торговый договор. В июле 1853 года он с небольшой эскадрой кораблей высадился в заливе Эдо, угрожая вернуться с превосходящими силами, если его требования не будут выполнены. Должностные лица сёгуната оказались в сложном положении: с одной стороны, они хотели избежать боевых действий; с другой — не могли полностью открыть границы страны, поскольку это разрушило бы результаты многовековой изоляционной внешней политики. В конце концов Перри договорился, что для пополнения запасов на иностранных кораблях откроются два порта — Симода и Хакодате, потерпевшим крушение морякам окажут гостеприимство, а также будет назначен консул США в Японии. Это стало только началом, весьма далеким от полноценных торговых отношений.

Единственным европейским языком, который знали чиновники к моменту прибытия Перри, был голландский, поэтому американцам оставалось полагаться в качестве переводчиков только на потерпевших крушение японских рыбаков, спасенных американскими китобойными судами. Одним из таких людей был Накахама Мандзиро (1827–1898), рыбак из провинции Тоса, в 1841 году потерпевший крушение и спасенный американским китобоем, чей капитан отослал японца в школу в Массачусетсе. В 1851 году Мандзиро вернулся в Японию и был нанят даймё Тосы в качестве советника. Когда приехал Перри, Мандзиро выступил переводчиком с японской стороны и позднее выпустил первый англо-японский разговорник. В первой экспедиции Перри еще не было американцев, знавших японский. Перри привез с собой спасенного японского рыбака, известного как Сэм Пэтч, который отказался разговаривать с японскими чиновниками из страха быть наказанным самураями. На основе биографии Мандзиро Стивен Сондхейм написал бродвейский мюзикл «Тихоокеанские увертюры» (Pacific Overtures, 1976, восстановлен в 2004 году).

Хотя торговое соглашение подхлестнуло спрос в Америке, в самой Японии оно не создало необходимости прекратить государственную изоляцию ради одной только торговли, официально воспринимаемой как занятие низшего купеческого сословия. На самом деле сложилась обратная ситуация: приезд Перри только усилил враждебность к чужакам как у самураев, так и у простолюдинов. Ксенофобия развивалась под девизом «Почитание императора и изгнание варваров» (сонно дзёи). Изоляционистское движение было призвано сохранить национальное единство и традиции перед лицом бессилия сёгуната. Оно широко распространялось как среди проактивных самураев, так и на низовом уровне, среди крестьянства, находившегося под воздействием проповедей Хираты Ацутанэ. Активисты верили, что иностранцы колонизируют Японию и высосут все ее богатства. Соединив свои идеи с учением кокугакуха и идеологией исторической школы Мито, они утверждали, что Япония составляет единое государственное тело (кокутай) во главе с императором, прямым наследником Аматэрасу, богини Солнца. Эти идеи повлияли на реставрацию Мэйдзи в 1868 году.

Первым генеральным консулом США в Японии был назначен Таунсенд Харрис, торговец из Нью-Йорка. Он приехал в 1856 году с указанием обеспечить полноценную международную торговлю. Сёгунату не удавалось получить от Императорского двора одобрение никакой торговли, поэтому в 1858 году могущественный регент сёгуна Ии Наосукэ (1815–1860) устроил так, чтобы соглашение было подписано без императорской санкции. Это неуважение к императору усилило оппозиционные настроения против сёгуната. В 1858 году Соглашение Харриса заложило модель для торговых соглашений с европейскими государствами, начиная с Голландии, России, Британии и Франции. Соглашения эти привели к ряду последствий: они способствовали обмену дипломатическими консулами, в Японии для международной торговли открылось пять портов, а иностранные граждане могли находиться в этих портах, торговать без помех и обладать правом экстерриториальности, то есть не подчиняться японским законам. Также для международной торговли открылись Эдо и Осака, а на импорт и экспорт были установлены тарифы, невыгодные Японии. В 1860 году Соглашение Харриса ратифицировалось в Вашингтоне, куда прибыла большая миссия первого японского посольства. Это была первая официальная поездка за границу после двух столетий относительной изоляции. Посольство в США, состоявшее из 81 человека, стало первой из шести миссий на запад, отправленных до начала реставрации Мэйдзи в 1868 году. Их основной целью было обсудить вопросы относительно торговых соглашений или получить технические знания. Эти миссии открыли новые перспективы для чиновников сёгуната низкого ранга, которые начали задаваться вопросом, действительно ли традиционный социальный и политический порядок так уж мудр, и в поисках новых моделей обратили свой взор на Запад.

Жизнь в международных портах

После ратификации соглашений одним из первейших запросов торговли являлось открытие портов международной торговли, в которых разрешалось пребывание иностранцев. После двух с половиной веков изоляции изменения, необходимые для переориентирования японских городов в международные торговые порты, были болезненными и трудными. Чиновники сёгуната хотели поселить иностранцев подальше от местных жителей. До того как для международной торговли открыли Йокогаму, она была маленькой рыбацкой деревушкой, отделенной заливом от процветающего города Канагава на тракте Токайдо. Географически Йокогама занимала узкую полоску суши, окруженную водой с востока, запада и юга, что обеспечивало удобство надзора и контроля над этой территорией. Американский, британский, французский и голландский консулы обосновались в суетливой Канагаве. Чтобы вместо этого привлечь приезжих в Йокогаму, власти спешно построили в ней дома в западном стиле — жилые особняки, магазины и склады. Постепенно прибывавшие в город торговцы и владельцы магазинов были рады воспользоваться этой новой инфраструктурой, выстроенной для них в Йокогаме.

Нагасаки, веками служивший портом международной торговли, также вошел в списки соглашения. В 1860 году, через год после официального открытия этого порта, население Нагасаки насчитывало 65 000 человек, из которых более сотни были европейцами, а более четырех сотен — китайцами. К 1864 году там проживало уже 7000 иностранцев. Поскольку новые соглашения разрешали причаливать в новых портах кораблям только тех стран, которые подписали этот договор, китайцам было непросто получить официальное разрешение на проживание. Они нашли остроумное решение, нанимаясь слугами к тем иностранцам, кому было официально разрешено находиться в Японии. Получив таким образом защиту, некоторые китайцы ударялись в незаконные дела, например азартные игры и контрабанду. Чиновники портов с трудом могли различить, кто настоящий слуга, а кто только притворяется.

Важнейшей организацией в любом международном порту была таможня, которая не только собирала пошлины, но и меняла валюту и драгоценные металлы, помогала найти работу, а также служила связующим звеном во всех делах, которые могли потребовать вторжения чужеземцев в жизнь местного населения. Таможенные чиновники даже взяли на себя обязанность искать иностранцам любовниц, проверяя кандидаток на наличие венерических болезней.

Пока дипломатические и торговые переговоры велись в должном порядке государственными мужами, на реальную ситуацию зачастую влияли разномастные группы иностранцев и японцев, которые не всегда заботились о тех же самых вещах, что и их правительства. К огорчению местных консулов, первыми торговцами, добравшимися до новооткрытых портов, были обычно неприятные и нежелательные типы, стремившиеся только к наживе и приключениям. Католический епископ Нагасаки замечал, что новоприбывшие в основном состояли из «беспорядочных типов из калифорнийских искателей приключений, португальских головорезов, беглых матросов, преступников-пиратов и вообще всякого отребья из европейских стран»^[76]. Когда в порты начали заходить иностранные корабли, салуны и бордели стали делать неплохую выручку. Власти устроили для иностранцев отдельный бордель — чайный дом Ганкиро в Йокогаме. Дипломатам стран, подписавших соглашение, постоянно приходилось спасать своих компатриотов от сил японского правопорядка и отчитываться за бесчинства, устроенные пьяными матросами и бездельниками.

Иностранцам было запрещено уезжать в глубь страны более чем на 30 километров от порта, что весьма затрудняло осмотр достопримечательностей, если не вовсе исключало его. Жить за пределами этой территории разрешалось только по состоянию здоровья или тем, кто состоял на японской службе. Изнывающие от скуки европейские и американские военные и торговцы пытались сами себя развлечь, устраивая клубы и участвуя в скачках. В 1864 году английские войска завезли собак и основали знаменитый Охотничий клуб Йокогамы, ночные мероприятия которого стали центральным событием в жизни иностранного сообщества. За охотой следовал изысканный пир, на котором играл полковой оркестр. Иностранные охотники добывали в огромных количествах фазанов, диких гусей, уток, кабанов и оленей, задевая чувства местных жителей: буддийские воззрения запрещали подобную беспорядочную бойню.

Жизнь в иностранных поселениях была небезопасной. Активисты-ксенофобы продолжали свою деятельность до 1860-х годов, нападая и убивая иностранцев и тех местных, что с ними сотрудничали. В ответ иностранные консулы привозили собственную охрану и войска; в определенный момент в Йокогаме квартировали около 1000 английских и 300 французских солдат.

Реставрация Мэйдзи

На протяжении 1860-х годов продолжало нарастать напряжение между сёгунатом и активистами, желавшими свергнуть режим Токугава и восстановить императорскую власть. Два внешних княжества (тодзама), Сацума и Тёсю, не имевшие права занимать должности в центральном аппарате сёгуната, возглавили оппозиционные силы. Они заручились поддержкой молодых активистов сонно дзёи, которые устраивали террористические акты, убив даже голландца Генри Хюскена, бывшего секретарем Таунсенда Харриса. Сёгунат запросил помощи французов, чтобы укрепить военную мощь Токугава и помочь наказать недовольные княжества. В 1866 году фракции Сацумы и Тёсю заключили секретный договор о взаимной поддержке в случае нападения сёгуната. Сацума наладила масштабные поставки вооружения из Британии, которая, в свою очередь, хотела уменьшить французское влияние в Японии. В 1865 году Тёсю создал призывную крестьянскую армию, но ей недоставало современного вооружения. Посредником этого секретного соглашения выступил Сакамото Рёма (1835–1867), безрассудный активист из Тосы. Когда летом 1866 года сёгунат объявил карательную экспедицию против Тёсю, Сацума отказалась высылать войска на помощь правительству; то же сделали и некоторые даймё. Армия Тёсю с легкостью заставила бежать малочисленные батальоны сёгуната. На следующий год назначенный новым сёгуном Токугава Ёсинобу (1837–1913) объявил, что намерен и далее наращивать военную мощь сёгуната, чтобы уничтожить мятежные княжества. Союз Сацума — Тёсю, в свою очередь, вместе с даймё близлежащих княжеств и помощниками из числа придворных начал строить собственные планы о том, как опрокинуть сёгунат. В конце 1867 года вооруженные мятежники выдвинулись к Императорскому дворцу в Киото, строго охраняемому Синсэнгуми — силами сёгуната, набранными из безработных ронинов, вооруженных мечами. Их предназначением было помешать переговорам между двором и поддерживавшими его проимператорскими силами.

3 января 1868 года проимператорские войска ворвались во дворец, где их приветствовали придворные. Годом ранее на трон взошел пятнадцатилетний кронпринц Муцухито под именем императора Мэйдзи^{33}, что значит «просвещенное правление». Он выпустил манифест о том, что упраздняет титул сёгуна, восстанавливает императорское правление и создает новое правительство из придворных, даймё и других «талантливых людей». Третий и последний сёгунат официально закончился. Тем не менее еще более года императорские войска, возглавляемые Сацума — Тёсю, сражались с приверженцами Токугава в Эдо и в провинциях на Северном Хонсю и Хоккайдо, куда стекались остатки сил, верных сёгунату. Эти конфликты известны под названием война Босин (1868–1869). Общее число погибших, составляющее около 3500 человек, сравнительно невелико относительно масштабных гражданских войн в других странах. Из-за этого ранние истории Японии восхваляли реставрацию Мэйдзи как «бескровную революцию», или «революцию сверху». После того как Эдо захватили императорские войска, он был переименован в Токио, что значит «восточная столица», а юный император переехал из Киото в бывший дворец сёгуна.

В марте 1868 года император Мэйдзи собрал в Императорском дворце около 400 должностных лиц, где им зачитали положение о новой государственной политике — так называемую «Высочайшую клятву в пяти статьях»:

1. Мы будем созывать совещания и управлять народом, считаясь с общественным мнением.

2. Люди высших и низших классов, без различия, будут единодушны в деле управления страной.

3. Не только гражданским и военным чинам, но и простым людям будет позволено исполнять свое призвание так, чтобы не было недовольных.

4. Отжившие дурные обычаи прошлого будут уничтожены, и управление будет основано на великом Пути Неба и Земли.

5. Знания будут заимствоваться во всем мире, и это послужит укреплению императорского правления^[77].

Статьи этой клятвы выступили базой для принципиальных всеохватных изменений, намеченных в управлении и обществе. Первый пункт обращается к государственному единству, изворотливо заявляя, что небольшая группа революционеров из Сацума — Тёсю не будет монополизировать принятие решений, а, наоборот, включит в политический процесс и другие влиятельные фигуры. Следующие два пункта поясняют эту идею, предлагая людям любого статуса возможность менять свое положение и участвовать в развитии государства. Последние два пункта обращаются к внешней политике, убеждая другие государства, что Япония намерена стать стабильным и уважаемым членом международного сообщества под опекой «цивилизованных» западных стран.

Лидеры Мэйдзи запустили революционную программу реформ, чтобы обеспечить независимость страны и заложить фундамент будущего процветания. Прежде чем пересматривать унизительные невыгодные соглашения, поставившие Японию в положение полуколониальной страны, нужно было сначала поспособствовать объединению нации, обрести мощь и богатство. Всего за какие-то 30 лет лидерам Мэйдзи удалось переделать социальную структуру, создать конституционное государственное устройство и парламент, а также стимулировать развитие капитализма быстрой индустриализацией. С этого момента они усвоили западный империалистский подход, сначала «колонизировав» айнов на Хоккайдо и рюкюсцев на Окинаве, а затем в 1876 году силой принудив Корею к открытию торговли при помощи дипломатии военных кораблей. Первая Китайско-японская война (1894–1895 гг., см. главу 10) позволила Японии продемонстрировать эффективность своей модернизированной армии, быстро доведя дело до победы, изумившей и впечатлившей другие страны. В результате Япония получила контроль над собственными колониями на Тайване, Пескадорских островах (Пэнхуледао) и Ляодунском полуострове.

«Цивилизация и просвещение»

Политические реформы

Самым насущным вопросом лидеров было создание централизованной политической структуры, которая позволила бы им управлять всей страной. В качестве основного политического органа была учреждена Палата большого Государственного совета, в которую вошли предводители Сацумы и Тёсю и их союзники. Окубо Тосимити (1830–1878) и Сайго Такамори (1828–1877) из Сацумы, Ито Хиробуми (1841–1909) и Ямагата Аритомо (1838–1922) из Тёсю, а также принц Ивакура Томоми (1825–1883) на десятки лет монополизировали контроль над государственной политикой. Хотя новое государство на словах вернуло власть императору, на самом деле страной управляли именно эти люди, тогда как юный император был лишь символической фигурой. Государственный совет убедил даймё отказаться от их традиционной широкой автономии в обмен на щедрые финансовые компенсации и аристократические титулы. В 1871 году император Мэйдзи упразднил княжества и учредил 302 префектуры с императорскими управляющими, назначенными советом. Позже в том же году количество префектур сократили до 72, а в 1888 году — и вовсе до 47, что сохраняется и поныне.

В 1869 году Государственный совет отменил четырехсословную систему Токугава, сняв препятствия для свободного выбора профессии и изменений социального статуса. Простолюдинам возможности брать себе фамилию, заключать браки и усыновлять детей, невзирая на сословия, пришлись по вкусу, тогда как многие бывшие самураи были недовольны. Они не только потеряли свою монополию на фамилии, — им запретили носить мечи, и, что было важнее всего, государство понемногу лишало их наследственного жалованья, заставляя самураев вместо этого получать процентные облигации на определенный срок, что компенсировало государственной казне только половину годовых затрат. Другим мероприятием, разочаровавшим многих экс-самураев, было создание призывной армии. Сначала лидеры Мэйдзи планировали превратить бывших самураев в профессиональную армию. Однако Закон о призыве 1873 года основывался на практике современных европейских армий, требовавших, чтобы все мужское население по достижении 20 лет отслужило три года, а далее еще четыре года находилось в резерве. Лидеры Мэйдзи надеялись, что новый закон укрепит узы верности между простым народом и новым государством. Однако в сельских районах вскоре вспыхнули крупные протесты против обязательной военной службы, прозванной «кровавым налогом», поскольку она забирала необходимых работников с полей. Ходили слухи, что это название было буквальным: у призывников откачивали кровь и использовали ее для различных целей, например для окраски одеял и для шлифовки телеграфных проводов.

Многие бывшие самураи, раздосадованные потерей привилегий, также участвовали в восстаниях 1870-х годов. Самый крупный протест возглавлял Сайго Такамори — герой войны за реставрацию и член Государственного совета. Расстроенный утратой боевого духа среди бывших самураев, Сайго предложил в качестве выхода из этой фрустрации вторгнуться в Корею, однако идея не была поддержана другими членами Совета. Тогда Сайго отказался от своего места в политике, вернулся домой в Кагосиму на Кюсю и открыл там частные школы для нескольких тысяч молодых людей из бывших самураев, где учил их военной тактике и классике конфуцианства. В 1877 году он с 40 000 последователей поднял восстание против центрального правительства, однако всего за несколько месяцев был разбит национальными войсками, состоявшими из 300 000 призывников и бывших самураев. Так называемое Сацумское восстание — лебединая песня сословия самураев. После 1878 года лидеры Мэйдзи могли выполнять свою программу без опасности жестоких восстаний, поднятых реакционерами, пытавшимися свергнуть новое правительство.

Голливуд обыграл историю Сайго в фильме «Последний самурай» (2003), однако картина полностью вводит зрителей в заблуждение. Хотя исторический Сайго действительно сражался, защищая «путь воина», однако его больше волновала потеря социального статуса и наследственного жалованья, нежели абстрактное чувство «чести» или сохранение традиционного уклада жизни. Войска Сайго использовали современные ружья и пушки и были обмундированы по-западному, переходя к саблям, только когда заканчивались боеприпасы.

Вероятнее всего, Сайго ближе к концу битвы совершил самоубийство, а его тело было найдено соратниками, однако вокруг популярного военачальника, любимого многими как последний образец самурайской доблести, крутились всевозможные слухи. Некоторые говорили, что ему удалось перебраться за границу и там он сражается с империалистическими силами в Индии и Китае; другие — что он вернется в Японию вместе с русским царем, чтобы свергнуть режим Мэйдзи. В одной истории вообще утверждалось, что упала комета с изображением Сайго. В 1889 году Государственный совет гарантировал своему бывшему соратнику посмертное прощение — возможно, из уважения к нему, но на самом деле это явилось отголоском традиции умиротворения гневного духа, ярким примером которой была деификация Сугавары-но Митидзанэ много веков назад.

Западные уроки: иностранные специалисты и миссия Ивакуры

Другим аспектом реформ Мэйдзи была стремительная вестернизация институтов. В 1868 году открылись ворота для западной науки, и уже в ближайшее десятилетие несколько сотен японцев учились в американских и европейских университетах. Еще больше иностранцев приехали в Японию по приглашению как центрального правительства, так и администраций префектур, чтобы обучать японцев западной политике, медицине, праву, технологиям и образовательным методикам.

«Иностранные специалисты» (о-ятои гайкокудзин), служившие советниками лидеров Мэйдзи, помогали модернизировать японские институты при помощи обмена технологиями и консультаций. За 30 лет правительство наняло более 3000 таких экспертов, и еще больше наняли частные лица. Иностранцам щедро платили: в 1874 году жалованье 520 иностранцев забирало более трети годового бюджета молодого государства. Обычно иностранцам предлагали разовые трехлетние контракты и требовали при этом обучить своему ремеслу японцев, которые и займут их места после окончания срока и возвращения домой. Однако некоторые проникались любовью к Японии и решали там остаться. Эта официальная система закончила свое существование в 1899 году.

Среди наиболее влиятельных иностранных специалистов были Джосайя Кондер (1852–1920), Бэзил Чемберлен (1850–1935), Хёрн Лафкадио (1850–1904) и Эрнест Феноллоза (1853–1908). Они стали знатоками японского искусства и литературы, что повлияло и на японские, и на западные взгляды на японскую культуру.

В 1877 году Кондер приехал из Британии в Токийский императорский университет в качестве первого профессора архитектуры. Он выучил первое поколение современных японских архитекторов, а также спроектировал и построил легендарные объекты, такие как павильон Рокумэйкан и район Маруноути в Токио, который должен был напоминать деловой район Лондона. Кондер проявил глубокий интерес к японскому искусству, особенно к икебане и ландшафтным садам, и написал несколько популярных книг, знакомивших западного читателя с этими явлениями. Он остался в Японии на всю жизнь.

Чемберлен преподавал в Японской императорской военно-морской академии, но прославился переводами японской литературы на английский, включая многие хайку и «Кодзики» (1882). Самая популярная его книга, «Японские заметки» (Things Japanese, 1890), представляет собой собрание разнородных сведений о Японии — от самураев до суеверий, от паломничеств до керамики — для просвещения европейских и американских путешественников.

Хёрн, журналист и профессор английского языка Токийского императорского университета, стал практически местным: женился на японке и принял имя Якумо Коидзуми. Самую большую известность ему принесли сборники японских легенд и историй о привидениях, например «Мимолетные впечатления о незнакомой Японии» (1894) и «Кайдан: история и очерки об удивительных явлениях» (1904).

Американец Феноллоза приехал преподавать философию в Императорском университете и проявил чрезвычайный интерес к японскому искусству и буддизму. В начале периода Мэйдзи в угаре стремительной вестернизации многие традиционные жанры искусства отвергались в пользу западного искусства, преподаваемого иностранцами о-ятои, например масляной живописи. Феноллоза посоветовал лидерам Мэйдзи заняться охраной традиционных японских видов искусства. Вместе со своим учеником Окакурой Какудзо (1862–1913) он по заказу правительства провел инвентаризацию государственных хранилищ произведений искусства. Феноллоза со своим богатым другом Уильямом Бигелоу собрал большие коллекции произведений искусства и старинных предметов буддийского культа, которые они завещали Музею изящных искусств Бостона и Художественной галерее Фрира в Вашингтоне. Также Феноллоза участвовал в создании Токийской школы изящных искусств и Токийского императорского музея.

Кроме того, Феноллоза и Окакура оказали огромное влияние на становление и развитие нихонга, или живописи в японском вкусе, — нового синкретического стиля, сочетавшего традиционные художественные приемы и материалы с западными — перспективой, светотенью, реалистичностью. Этот стиль был назван «нихонга», чтобы отличить его от собственно западной живописи, которую называли ёга. Работы нихонга выполняли кистями на японской бумаге-васи или на шелке. Они могли быть как монохромными, выполненными тушью, так и полихромными с использованием пигментов, изготовленных из природных материалов — минералов и полудрагоценных камней. Первоначально нихонга экспонировались в виде свитков, на ширмах-бёбу или на раздвижных перегородках-фусума, однако со временем возобладал западный способ оформления в рамы.

Поскольку иностранные советники помогали строить будущее Японии, лидеры Мэйдзи озаботились международным положением своей страны. В 1871 году Ивакура Томоми возглавил посольство из 49 членов правительства, отправленное в Европу и Америку на долгий срок. У миссии Ивакуры было три основных цели: нанести визиты доброй воли главам 15 государств, с которыми Япония имела официальные дипломатические отношения, обсудить возможные изменения в несправедливых торговых соглашениях и выяснить секрет европейского успеха, изучая их институции, общество и культуру. Посольство очень скоро осознало, что эти страны не собираются пересматривать торговые договоры до тех пор, пока Япония не докажет, что на равных входит в международное сообщество. Для этого ей придется изменить собственные законы и институты таким образом, чтобы они максимально напоминали европейские. Раздосадованные послы удвоили усилия в разведывании секретов европейской цивилизации. Они разделились на подгруппы, нацеленные на разные сферы: одни изучали конституции и политические системы, другие — торговлю и экономику, включая производство, банковскую сферу, налогообложение и валюты, третьи исследовали образовательные системы и философию. Все посольство посетило множество разнообразных мест: тюрьмы и полицейские участки, школы и музеи, шахты и коммерческие палаты, верфи, текстильные фабрики и сахарные заводы. Темпы неумолимо наращивались.

Участники миссии убедились, что необходимо срочно закрывать экономический и социальный разрыв между Японией и так называемыми цивилизованными странами. Многие пришли к мысли, что превосходство европейцев основывалось не только на гораздо более развитой науке и технологиях, но и на прогрессивных культурных и социальных ценностях западного мира. Также участники посольства начали осознавать конкуренцию между странами с точки зрения социального дарвинизма — направления мысли, применявшего теории эволюции и естественного отбора Чарльза Дарвина к человеческим сообществам. Они пришли к мысли, что в мире, в котором выживут только самые приспособленные страны, ими станут именно те, в которых развиваются современные технологии, «цивилизованные» институции и западные либеральные ценности, и им суждено управлять международной обстановкой. Тем же странам, которые не воспримут этих новшеств, уготована судьба колоний или вовсе исчезновение. Япония должна быть непреклонной в своих усилиях завоевать международное уважение и избежать участи слабых стран.

Конституция Мэйдзи

После возвращения миссии Ивакуры японские лидеры осознали, что им не удастся добиться пересмотра несправедливых торговых договоров, пока они не учредят избираемый парламент и не создадут конституцию — идеализированные атрибуты западной политической культуры. Начав планировать эти новые институты, своими основными целями они поставили объяснение суверенитета императора и продолжение концентрации власти в руках правящей верхушки, делегируя народным собраниям как можно меньше реальной власти. Согласно этим принципам император будет царствовать, но не править — как и в прошедшие века.

Пока олигархи размышляли, бывшие самураи, интеллектуалы и богатые селяне начали требовать расширения политических прав. К концу 1870-х годов «Движение за свободу и права народа» (Дзию минкэн) включало больше 1000 организаций, в которых состояло не менее четверти миллиона человек, требовавших, чтобы новые политические институции были более демократическими и репрезентативными. Эти группы распространяли массовые петиции, некоторые даже составляли собственные проекты конституции, предполагавшие более широкие полномочия граждан, чем вариант, задуманный олигархами. Лидеры Мэйдзи пытались уничтожить эти движения, сочетая репрессивные законы с рядом стратегических уступок. В 1875 году они выпустили строгие законы, ограничивающие прессу и право проведения собраний, чтобы помешать сорганизоваться движению за права народа. Ордонанс о прессе закрывал любую газету, чья деятельность могла, по мнению правительства, угрожать существующему порядку. На всех массовых политических собраниях необходимо было присутствие полиции, а обсуждать разрешалось только предварительно согласованные темы. Более того, посещать политические собрания запрещалось солдатам, полицейским, учителям, учащимся и женщинам. Чтобы смягчить активистов, правительство в 1878 году согласилось на учреждение собраний в префектурах и городах, а в 1881 году пообещало созвать общенациональный парламент к 1890-м годам.

Конституция Мэйдзи была провозглашена 11 февраля 1889 года. Рано утром император, одетый в старинное придворное облачение, сообщил своим предкам о новом фундаментальном законе государства, совершив приношения божествам и душам предков в дворцовых святилищах. После он переоделся в европейский костюм и появился в Тронном зале, отделанном в европейском стиле (возвышение для трона было украшено красными коврами и ковровыми дорожками), в образе современного благодетельного правителя, дарующего нации конституцию. Противопоставление столь разных церемоний подчеркивало двойственность реставрации Мэйдзи: с одной стороны, это было возвращение к древним формам правления, а с другой — плацдарм для радикальных изменений в японском обществе и культуре.

Тем не менее в начале периода Мэйдзи император оставался далекой от масс фигурой, невидимой им. Чтобы обрести народное доверие к конституционной монархии, лидеры Мэйдзи отправили юного императора в путешествие по всем уголкам Японии. На протяжении двух с половиной столетий правления Токугава император покидал Киото только трижды, в то время как за 45 лет своего правления император Мэйдзи совершил более 100 выездов, включая шесть так называемых великих высочайших выездов в 1870–1880-х годах. Таким образом в критически важные первые десятилетия нового режима император в основном отсутствовал в тех органах власти, где принимались решения, а вместо этого проезжал тысячи километров, посещал главные острова, принимал здравицы от крестьян и останавливался у местной знати, которая устраивала в своих домах отдельные туалеты специально для императора. Чтобы и далее подпитывать националистические чувства, сконцентрированные на фигуре императора, лидеры Мэйдзи разработали особые формы императорских церемоний, смоделированных по образцам впечатляющих европейских торжеств — свадеб, похорон и годовщин военных побед.

Материальная культура Мэйдзи

Клятва в пяти статьях также предписывала отринуть «дурные» обычаи прошлого, и поэтому как государство, так и интеллектуалы предпринимали попытки реформировать традиционную материальную культуру. В 1872 году должностным лицам было приказано одеваться и стричься на европейский манер. Также заимствовали солнечный календарь, заменивший традиционные лунные циклы, от которых зависело проведение ритуалов и крестьянские работы. Правительство издало указы на местном и общегосударственном уровне, попытавшись ограничить те обычаи и привычки, которые приезжающие иностранцы могли счесть неприглядными, устаревшими или суеверными. Поденщикам запретили снимать набедренную повязку (фундоси), справляя малую нужду на улице, а женщинам — появляться с обнаженной грудью на публике. В попытках развить западную медицину объявили вне закона многие практики традиционного лечения, которое осуществляли экзорцисты или шаманоподобные религиозные деятели. Целью этих запретов было доказать западным странам, что Япония тоже цивилизованное государство и несправедливые соглашения уже пора бы отменить. Однако официальные воззвания зачастую не оказывали никакого влияния на население, продолжавшее жить своей привычной жизнью.

Тем не менее среди населения городов и территорий, примыкавших к международным торговым портам, новые элементы западной материальной культуры набирали все большую популярность. Мужчины начали носить короткие стрижки и бороды. Вместо кимоно шиком стали считаться костюмы с брюками и кожаные ботинки; одними из самых процветающих ремесленников в Токио были портные и башмачники. Попытки выглядеть на западный манер часто приводили к невероятной смеси японского и европейского стилей; например, в эпоху Мэйдзи нередко встречались господа в кимоно и шляпах-котелках. Зонтики, золотые часы, кольца с бриллиантами превратились в заметный признак просвещенности и богатства. Как правило, в начале периода Мэйдзи европеизация касалась только мужчин, даже в императорской семье; император обычно появлялся в европейском официальном костюме или военной форме, но императрица при этом надевала традиционные церемониальные одежды.

Другой пример — изменения рациона. Посредством международных портов по всей стране распространились пирожные, мороженое и хлеб. В моду уверенно вошли говядина и пиво. Традиционно есть говядину запрещал буддизм, а немногочисленные стада держали в качестве тяглового скота. Тем не менее в 1872 году император Мэйдзи одобрил употребление говядины и баранины, чтобы нация стала физически сильной. В рацион японской императорской армии включили тушеную говядину и другие адаптированные европейские блюда. Процветали мясные лавки, где горожане могли попробовать новый модный продукт; само по себе употребление говядины даже стало символом цивилизованности. В рассказе Робуна Канагаки «Агуранабэ» («Сидя у кастрюли») 1871 года высмеиваются горожане, без разбору бросающиеся на все чужеземные новинки. История повествует о хвастливом «человеке лет тридцати пяти», который уже купил себе только что привезенный одеколон, ходит с европейским зонтиком и беспрестанно посматривает на дешевые часы. Обедая в одном из новых ресторанов, подающих говядину, он вступает в разговор с другим посетителем, сначала восторженно говоря: «Мы должны быть весьма благодарны за то, что даже такие люди, как мы, ввиду того что Япония неуклонно приближается к цивилизации, могут есть мясо»^[78]. Он продолжает распространяться о чудесах западных изобретений, например телеграфа и парового двигателя, но из его нескладных объяснений быстро становится ясна вся глубина его невежества.

В период Эдо голландцам приходилось ввозить пиво; в начале периода Мэйдзи иностранцы продолжали пить импортированный через международные порты напиток. В 1869 году в Йокогаме американский пивовар Уильям Коупленд основал компанию, которая со временем превратится в пивоварню «Кирин» — одного из крупнейших производителей пива в современной Японии. В 1876 году правительство основало «Саппоро», второй из трех крупнейших пивных заводов, на острове Хоккайдо, чтобы стимулировать там экономику, а третий, «Асахи», появился в Осаке в 1889 году. Пиво варили в стиле немецких лагеров, которые были слишком дорогими для простого рабочего, но быстро обрели популярность среди богатых горожан. Около 1900 года начали открываться доступные по цене пивные в немецком стиле, в которых подавали кружки сравнительно дешевого пива; это расширило рынок и на менее обеспеченные слои населения. К 1920 годам группы рабочих, отдыхающих по вечерам в пивных, стали привычной картиной.

Что касается архитектуры, заметно изменился облик японских городов, поскольку новые здания проектировали западные архитекторы и их успешные японские ученики. После того как в 1872 году сгорела Гиндза (квартал бедных лавок в центре Токио), ее отстроили как образец западной городской архитектуры — с кирпичными зданиями и широкими улицами, освещенными газовыми фонарями. Гиндза стала физическим воплощением «цивилизации и просвещения»: там были европейского типа аптеки, модные кафе, а также часовая компания «Сэйко» (основана в 1881 г.). Правительство наняло Джосайю Кондера для постройки неподалеку от Гиндзы, в районе Хибия, павильона Рокумэйкан — двухэтажного кирпичного здания, богато украшенного во французском стиле, с огромными обеденными и бальными залами и даже с бильярдной. Рокумэйкан воплощал в себе стремление правительства выглядеть наравне с «цивилизованными» империями, чтобы ускорить пересмотр несправедливых торговых соглашений. Для японской элиты, одетой в импортные смокинги и вечерние платья, он стал основным местом, где можно танцевать и общаться с иностранцами, пробовать французскую кухню, пить американские коктейли и курить британские сигареты. Многие японские консерваторы были в ужасе и от цен, и от скандалов, которые, по слухам, происходили в павильоне. Некоторые иностранные гости также были беспощадны в своих оценках. Французский морской офицер и новелист Пьер Лоти называл балы во французском стиле «мартышкиными представлениями», а его соотечественник Жорж Биго выпустил карикатуру, в которой сравнивал японскую элиту с обезьянами, отвратительно передразнивающими своих более искусных товарищей. Некоторых японских писателей и карикатуристов также возмущала преувеличенная страсть ко всему европейскому, и они тоже высмеивали неразборчивое тотальное заимствование элементов западной культуры.

«Богатая страна — сильная армия»: поезда и ткани

В начале периода Мэйдзи перспективы японской экономики выглядели мрачно, поскольку внутренний рынок наводнили импортные европейские товары. Хлопчатобумажная ткань из Европы, изготовленная при помощи станков, была прочнее и дешевле, чем японский домотканый хлопок. Импортную шерсть ценили за тепло и умеренную цену. Традиционное масло для ламп, которое выжимали из семян, не шло ни в какое сравнение с более дешевым и эффективным заграничным керосином. В период с 1868 по 1881 год импорт превышал экспорт во много раз. Чтобы сбалансировать международную торговлю, Японии предстояло развить собственную экономику, начать производить отечественные аналоги западных товаров, а также разработать товары на экспорт.

Логистика

Лидеры Мэйдзи осознавали необходимость развивать промышленную инфраструктуру, включавшую сеть железных дорог, новую почтовую систему и рационализированную банковскую структуру. Для развития промышленности в целом ключевое значение имели железные дороги; они также были стратегически необходимы для обороноспособности страны. Для японцев XIX века, как и для их современников на американском Диком Западе, паровоз был ключевым символом прогресса и цивилизации, апогеем современной промышленной мощи. Железные дороги оказали огромное влияние на японское общество, произведя революцию в сухопутных перевозках людей и товаров и помогая воспитывать чувство причастности к своей нации. Также железные дороги преобразовали японскую культуру, изменив отношение населения к пространству, времени, скорости и к путешествиям для удовольствия.

В 1854 году командор Перри преподнес японцам дары, демонстрирующие механические чудеса промышленной революции, включая модель железной дороги в четверть натуральной величины с крошечным паровозиком, вагончиками и несколькими километрами пути. Менее чем через 20 лет, в 1872 году, император Мэйдзи официально открыл первую в стране современную железную дорогу между Токио и Йокогамой. В начале периода Мэйдзи репортеры в основном восхищались появлением скорости; о поездах говорили, что они «дают людям крылья». Другой журналист восклицал, что можно добраться от станции Симбаси в Токио до Йокогамы «быстрее, чем страдающий от геморроя опустошит свой кишечник»^[79]. Первые пассажиры были шокированы скоростью перемещений. Когда один из первых поездов дошел от токийской станции Симбаси в Йокогаму, сообщали, что пассажиры отказывались выходить из вагонов, поскольку не верили, что смогли добраться настолько быстро.

За первый год работы линия Токио — Йокогама перевезла полмиллиона пассажиров, в основном чиновников, дельцов и иностранцев, поскольку поначалу цена билета далеко превосходила возможности простых японцев. По мере расширения железнодорожной сети пассажиров становилось больше, цены ниже, а обслуживание лучше. С 1890 по 1900 год количество пассажиров железной дороги подскочило с 23 до 114 миллионов.

К середине 1890-х годов железные дороги становятся частым сюжетом литературных произведений. Художники наводнили рынок красочными ксилографиями поездов — даже если поезд не был основным сюжетом изображения, он часто виднелся где-то на фоне. Линия Токайдо, параллельная старому почтовому пути от Токио до Кобэ, в период Мэйдзи перевезла более трети всех пассажиров железных дорог. Традиционно этот путь занимал 12–14 дней пешком или в паланкине. Недавно появившиеся пароходы преодолевали такое расстояние за несколько дней. Но поезд мог пройти его всего за 20 часов. Пассажиры экономили не только время, но и деньги, не имея необходимости платить за постой и еду в дороге. Результатом этой новой экономики времени и пространства стало изменение восприятия времени и расстояния в умах людей.

Железные дороги изменили восприятие времени, поскольку для них было важно точное расписание. Это стимулировало привычку к пунктуальности и усиливало у пассажиров ощущение ценности времени, в том числе с экономической точки зрения. В период Токугава ко времени в дороге относились расслабленно, беспечно: у речных паромов не было определенного расписания, они отправлялись, когда набиралось достаточно пассажиров. Однако поезда ходили по расписанию и не ждали опоздавших. Железнодорожники понимали важность пунктуальности и то, что людей необходимо информировать вовремя. С конечной станции поезда отправлялись точно в какой-то час, однако на промежуточные станции они прибывали в какие-то минуты часа. Это породило кардинально новое понимание времени, измеренного до минуты. Поездка на поезде требовала обращения к часам, что практически отсутствовало в начале периода Мэйдзи, но вскоре стало повсеместным.

Также железные дороги изменили у населения восприятие путешествий и отдыха. В период Эдо путешествия для собственного удовольствия так или иначе сводились к паломничествам в знаменитые святилища и храмы. На этой традиции разбогатело несколько частных железнодорожных компаний, основанных с целью доставлять верующих к популярным паломническим объектам. Идея небольшого путешествия на выходные родилась в конце 1890-х годов, когда богатые токийцы начали ездить на поездах на окрестные курорты — в Камакуру, Хаконэ и на Эносиму. К 1900-м годам появились специальные групповые тарифы, позволявшие в том числе простым японцам совершать развлекательные поездки, а железные дороги запустили специальные экскурсионные поезда, ходившие в популярных направлениях и в наиболее живописные места. В 1909 году групповые скидки в 40–60 % предоставлялись предприятиям, на которых трудилось более 50 сотрудников. С подобными скидками многие из тех, кому поездки были не по карману, смогли съездить на экскурсии в святилища, храмы и к другим достопримечательностям в компании соседей, одноклассников или коллег. Таким образом, несмотря на то что железные дороги закрепили социальное расслоение наличием разных классов обслуживания, они также имели уравнивающий эффект, дав возможность самым разным людям путешествовать и обмениваться опытом, что способствовало возникновению национальной идентичности.

Другим типом транспорта периода Мэйдзи были рикши (яп. дзин-рикися) — люди, запряженные в европейскую коляску. В Эдо запрещался колесный транспорт, и высокопоставленные особы передвигались в паланкинах, которые несли два человека. Экипаж рикши шел мягче и с бóльшим комфортом для седока. К 1872 году таких повозок было более 40 000; они предоставляли работу огромному количеству городских рабочих. Туристам и переселенцам из Европы и Америки эти рикши особенно нравились, поскольку представляли собой необычный и экзотический вид транспорта. Вскоре японские производители начали экспортировать это изобретение в Китай и в азиатские колонии. Средняя скорость бегуна была около восьми километров в час, а в день они могли пробежать от 30 до 50 километров. Поначалу они обходились гораздо дешевле поезда и стоили значительно меньше, чем, скажем, билет во второй класс. Но по мере развития пассажирских перевозок и снижения цен рикшам становилось все сложнее конкурировать с более быстрой и комфортной поездкой на поезде. К 1930-м, когда широко распространились различные автоматические средства передвижения, рикши почти исчезли. После Второй мировой войны, когда бензин был в дефиците, они ненадолго вернулись на улицы городов, но уже воспринимались как что-то постыдное, причем как в Японии, так и за ее пределами, — как символ расового и классового неравенства.

Текстиль

Производство шелковых и хлопчатобумажных тканей фактически обеспечивало японские усилия по модернизации, принося иностранную валюту, необходимую для построения армии и промышленности. Машинное шелкомотание было первой отраслью, в которой развивались крупные фабрики. Работниками таких фабрик в основном были женщины и подростки, составлявшие большую часть рабочей силы в Японии на протяжении первых десятилетий индустриализации. Эти женщины внесли двойной вклад в японскую модернизацию: с одной стороны, доходы от текстильной промышленности оплачивали модернизацию Мэйдзи, а с другой стороны, зарплата, которую они приносили в дом, позволяла сельским беднякам платить аренду землевладельцам, которые, в свою очередь, вкладывали деньги в другие отрасли промышленности и направления модернизации. Производство шелка обеспечивало рабочие места далеко не только на фабрике. Деревенские семейства занимались шелководством: выращивали тутовые деревья, разводили гусениц и пряли нити. Выращивание гусеницы-шелкопряда было важным дополнительным заработком для многих крестьянских семей, однако требовало огромных усилий, чтобы выкормить гусениц, съедавших в 30 000 раз больше шелковичных листьев, чем весило их собственное тело. Некоторые продавали гусениц более богатым соседям, которые открывали небольшие производства, нанимая с десяток женщин на ручное прядение. Другие продавали коконы торговцам шелком, которые распределяли их между крестьянками, чтобы те пряли на дому.

В первые годы периода Мэйдзи европейские шелкопряды были поражены тяжелыми болезнями, что дало прекрасную возможность Японии заработать так необходимую им зарубежную валюту, удовлетворяя европейские запросы на шелк. Правительство Мэйдзи начало поддерживать эту отрасль, напрямую и косвенно обеспечивая финансовую и техническую поддержку, чтобы производить высококачественный шелк на экспорт. Современное шелкопрядение началось в 1870-х годах с открытия государственных фабрик, на которые нанимали итальянских и французских коконщиков (размотчиков коконов шелкопряда) в качестве наставников для японских работников. Самым амбициозным проектом была большая фабрика в Томиоке, построенная в 1872 году, на которой современному машинному шелкопрядению могли учиться одновременно до 400 женщин. Правительство с особенным радушием приглашало молодых женщин из уважаемых семей бывших самураев или богатых крестьян, давая им возможность научиться новому ремеслу. С ученицами Томиоки обращались прекрасно: выдавали им новую одежду, обеспечивали регулярные перерывы на отдых и вдоволь еды. Жили они в просторной спальне, а в инфраструктуру фабрики входила современная больница и красивые сады. Закончив обучение, мастерицы часто основывали собственные шелкопрядильни в своих префектурах на деньги государства или частных инвесторов.

Однако эти прекрасные условия на фабриках заметно ухудшились в 1880-х годах, когда на рынок вернулись европейские производители и суровая кризисная государственная политика. Качество японского шелка все еще не дотягивало до европейского; его преимуществом являлся дешевый труд, поскольку юным прядильщицам платили очень мало. Государственные предприятия, такие как Томиока, были проданы в частные руки, в результате чего качество еды и общих условий ухудшилось, а времени на отдых стало меньше. Чтобы остаться конкурентоспособными, частные шелкопрядильни удлиняли рабочее время, вводя газовое и электрическое освещение, вследствие чего работницы, приходя в 4:30 утра, оставались работать после заката. Небольшой перерыв предусматривался только на обед. Фабрики строили общежития, больше похожие на тюрьмы, окруженные высокими заборами, наверху которых ставили битое стекло или колючую проволоку, чтобы работники не разбежались. Спальни были тесными, условия в них антисанитарными: туалетов и умывальников не хватало, а доступ к ним разрешался только в определенное время. В результате смертность от различных инфекций, особенно от туберкулеза, среди фабричных работниц была намного выше, чем в среднем по стране. Быстрое развитие промышленности обгоняло рост доступной рабочей силы. По мере ухудшения условий труда уважаемые семейства больше не посылали своих дочерей на шелкопрядильни; у бедных крестьян вербовщики хитростью или под огромным давлением забирали девушек на фабрики: они предлагали семьям деньги, критически важные для многих хозяйств, погрязших в долгах. В 1886 году объединение производителей и торговцев шелком в одностороннем порядке устанавливало размер оплаты труда и назначало огромные штрафы за нарушение дисциплины или некачественный продукт.

Чтобы поднять моральный дух работников, подточенный ужасающими условиями труда, компании прилагали особые усилия, сочиняя патриотические песни, воспевающие вклад работников шелкового производства в построение нации. К примеру, была такая песня:

Шелк-сырец,

Пряди, пряди нить.

Нить — сокровище империи!

Стоит более ста миллионов йен на экспорт.

…

Трудись изо всех сил,

Это для тебя,

Это для твоей семьи,

Это для всей Японии!^[80]

Также компании распространяли среди рабочих нравоучительные книги с уроками, воспевающими долг перед родиной и самопожертвование. Эти книги восхваляли работниц как солдат мира, которые производят ткань и тем самым позволяют Японии зарабатывать деньги экспортом. Также книги пропагандировали обязательное подчинение правилам фабрики и начальству, пунктуальность, умеренность в еде, питье и речи, терпение, сдержанность, честность и экономность. Девушки с фабрики знали, что если они не будут работать изо всех сил, то «Япония будет становиться беднее и беднее»^[81].

Несмотря на подобный высокоморальный тон, весьма немногие работницы проявляли рвение в службе родине или в выматывающем труде на шелкопрядильной фабрике. Одни смирялись со своей судьбой, другие открыто протестовали. Их собственные песни, как, например, следующая, со всей ясностью описывают чувства девушек относительно условий работы:

Тюремная жалоба

Работа на фабрике — работа тюремная,

Только без железных цепей.

Хуже, чем птице в клетке, хуже, чем в тюрьме,

Живется нам в фабричном общежитии.

Как деньги в моем рабочем договоре,

Я остаюсь опечатана.

И если рабочий парень положит на тебя глаз —

Ты останешься даже без рубашки.

Как хочется, чтобы общежитие смыло волной,

Фабрику спалило огнем,

А сторож чтобы умер от холеры!^[82]

Хлопковое производство было сложнее и дороже в модернизации по сравнению с шелковым, поскольку требовало развития других технологий. Тогда как международный спрос на шелк подстегнул спад разведения шелкопряда в Европе, ситуация в хлопковой промышленности первоначально была хуже. Японскому хлопку приходилось конкурировать с дешевым и более качественным иностранным материалом, который хлынул в Японию вследствие несправедливых договоров. К 1878 году лидеры Мэйдзи решили, что импортный хлопок представляет угрозу, и решили открыть государственные фабрики, а также субсидировать частное предпринимательство. Они заказали из Англии оборудование для десяти фабрик, намереваясь нанять на работу бедняков из бывшего самурайского сословия. К 1886 году усилия государства увенчались успехом: появилось современное хлопчатобумажное производство, хотя фабрики в основном были небольшими. Открытие Осакской хлопкопрядильни в 1882 году ознаменовало начало новой эпохи в производстве хлопчатобумажной ткани. Фабрика была создана Сибусавой Эйити (1840–1931), одним из наиболее успешных предпринимателей эпохи Мэйдзи. На Осакской фабрике работало 10 500 веретен, что было в пять раз больше, чем у следующей за ней по размеру фабрики. Вместо того чтобы нанимать бывших самураев и предоставлять им жилье, руководство предпочитало городских бедняков Осаки, которые сами приходили на работу. Чтобы увеличить доходность, хлопкопрядильня работала круглосуточно и платила рабочим меньше, чем на других фабриках. Постоянно происходили несчастные случаи и возгорания, особенно по ночам. В одном большом пожаре 1892 года погибли 95 рабочих и серьезно пострадали еще 22.

Изменение гендерных норм

Встревоженные ростом индивидуалистических настроений в городах, лидеры Мэйдзи искали способы заново внедрить идеологию послушания и подчинения. Консервативные бюрократы тревожились о том, что отдельный человек стал заменять семью в качестве ячейки общества. Эти консерваторы мечтали вернуть строгий патриархальный уклад, который царил некогда в семьях самураев. В 1898 году они выпустили Гражданский кодекс, который делал расширенное домохозяйство (иэ) юридически обязательной корпоративной структурой.

Привилегия принимать решения была целиком возложена на мужчину — главу семейства, который выбирал место жительства, управлял всей собственностью дома и его делами, а также имел право разрешать или запрещать браки своих детей, вплоть до достижения дочерьми 25 лет, а сыновьями — 30. Женщины полностью подчинялись патриарху: их первичной обязанностью было рожать наследников и вести домашнее хозяйство. Выйдя замуж, женщина не могла выступать в суде, предъявлять иски, заниматься бизнесом без согласия мужа или инициировать развод, за исключением случаев исключительно жестокого обращения. Женская измена, в отличие от мужской, являлась основанием для развода и уголовного преследования. Идеальная женщина должна была быть «хорошей женой, мудрой матерью» (рёсай кэмбо), которая посвящает себя воспитанию образованных, просвещенных детей и создает своему мужу место отдохновения от рабочих трудностей. Этот закон в первую очередь касался женщин среднего и высшего классов, которым не требовалось работать за деньги. Многие женщины из рабочего класса достаточно цинично относились к новой морали викторианской женственности, принятой государством и основными слоями общества.

В 1872 году государство провозгласило обязательное начальное образование, которое удлинилось до шести лет в 1907 году. Поначалу образование девочек отставало от образования мальчиков как по качеству, так и по посещаемости. Закон о высшем женском образовании 1889 года требовал, чтобы в каждой префектуре было не менее одной бесплатной четырехлетней средней школы для девочек, получивших четырехлетнее начальное образование. Однако эти школы не смогли обеспечить девочкам тот же уровень образования, что и у мальчиков, в основном занимаясь подготовкой учениц к будущей роли «хорошей жены и мудрой матери» и обучая их морали, этикету и ведению домашнего бюджета. В 1910-х годах школьная программа также стала включать чайную церемонию и икебану, первоначально считавшиеся мужскими искусствами, но в тот период уже входившие в необходимый набор навыков хорошо воспитанной японки.

Некоторые возражали против подобного подхода к женскому образованию. Японка по имени Цуда Умэко (1864–1929) в шестилетнем возрасте попала в Америку в качестве самой младшей участницы посольства Ивакуры и провела там 12 лет. Вернувшись в Японию в 1882 году, она обнаружила, что почти забыла родной язык. Цуду раздражала подчиненная позиция японской женщины. В 1885 году она начала работать в школе для дочерей знати, но была разочарована ее ориентацией на «институт благородных девиц». Цуда вернулась в Америку и поступила в колледж Брин-Мар в Филадельфии. После принятия закона о высшем женском образовании Цуда основала в Токио Женский институт английского языка, целью которого являлось предоставление возможности образования в области свободных искусств всем женщинам независимо от статуса.

Тем не менее в глазах иностранного сообщества Япония, как и другие азиатские страны, оставалась слабой, феминной нацией, ассоциирующейся с искусством и культурой, а не с военной и экономической мощью. Подобные взгляды отражались в западной популярной культуре. Например, в опере «Мадам Баттерфляй», написанной в XIX веке композитором Джакомо Пуччини, изображена японка, обманутая и брошенная американским любовником, а в комической опере «Микадо» Гилберта и Салливана 1885 года японцы представлены отсталыми и нецивилизованными. Чтобы переломить такое восприятие, лидеры Мэйдзи настаивали на заимствовании всех западных норм и материальной культуры разом. Соответственно, в период Мэйдзи начали развиваться идеи маскулинности.

Основной традиционный идеал маскулинности воплощал архетипический самурай — образованный, совестливый, экономный, ценящий верность и честь превыше личной выгоды. Когда же правительство Мэйдзи повелело должностным лицам изменить свой облик и принять западные ценности, например независимость и карьеризм, образ идеального мужчины раздвоился. Принявших идеал модного современного джентльмена — со всеми их цилиндрами, фраками, золотыми очками и прогулочными тростями — называли «высокими воротничками» (хайкара) за белые крахмальные воротники, которые они носили. Таким образом одевались государственные деятели, в таких костюмах они участвовали в роскошных приемах в западном вкусе в Рокумэйкане. Ито Хиробуми, одного из наиболее влиятельных олигархов эпохи Мэйдзи, особенно ассоциировали с этим иностранным стилем, а его администрацию пренебрежительно прозвали «танцующим кабинетом». Критики правительственной группировки, возглавляемой лидерами Сацума — Тёсю, высмеивали олигархов с их пышностью за декадентство, коррупцию, отступление от традиций и изнеженность. В качестве оппозиции подобному образу возник другой маскулинный стиль под названием банкара (суровый и грубый). Мужчины банкара одевались нарочито немодно, в деревянные башмаки и поношенные кимоно с характерно засученными рукавами, чтобы продемонстрировать мускулы на руках. Они ассоциировались с политическим активизмом и борьбой за развитие страны, в отличие от мужчин хайкара, заботившихся о собственном финансовом успехе. По мере того как мужчины в начале XX века переодевались в западную одежду, эти контрасты сгладились, но так и не исчезли совсем. К концу периода Мэйдзи слово «хайкара» обозначало вообще все стильное и новое. Даже школьницы, повязывавшие волосы лентами и ездившие в школу на велосипеде, тоже считались хайкара.

Интеллектуальная жизнь, литература и религия эпохи Мэйдзи

Многие интеллектуалы откликнулись на призыв Мэйдзи к вестернизации. Перевели и широко издавали работы западных политических теоретиков Джона Милля и Алексиса де Токвиля, что стимулировало японцев развивать гордый независимый дух и подчеркивало важность выражения собственных политических взглядов. Популярны были переводы «Робинзона Крузо» Даниэля Дефо — важнейшей истории о независимом человеке, полагающемся только на себя; труды Бенджамина Франклина; бестселлер Сэмюэла Смайлса 1845 года «Помоги себе сам», подчеркивавший необходимость просвещения и образования для рабочего класса, чтобы все могли жить цивилизованно и совершать великие дела. Романы Жюля Верна «Вокруг света за 80 дней» и «Путешествие на Луну» поддерживали идеи эпохи о научном прогрессе и новых горизонтах.

В 1870-х годах наиболее влиятельным пропагандистом западного знания был Фукудзава Юкити (1835–1901), чей портрет изображен на японской банкноте в 10 000 йен. Фукудзава родился в семье незнатного самурая. Он выучил голландский и английский и служил переводчиком в посольстве 1860 года, ратифицировавшем договор Гарриса. Два года спустя он отправился с другим посольством сёгуната в Англию, Францию, Голландию, Португалию и Россию, где взял от западной цивилизации все, что мог. Фукудзава рассудил, что Япония была слабой и отсталой, поскольку традиционная культура не поощряла научного поиска, опоры на собственные силы и идеи индивидуальных достижений. Чтобы привить эти ценности своим соотечественникам, он стал писателем и просветителем, основав в 1868 году школу, которая позже станет Университетом Кэйо, а также влиятельную газету «Дзидзи Симпо» и написав более сотни книг. В часто переиздаваемой «Автобиографии Фукудзавы Юкити», написанной незадолго до его смерти в 1901 году, автор заявляет, что цель его жизни была достигнута: феодальные привилегии и институции отменены, а Япония победила в первой Японско-китайской войне 1894–1895 годов.

В «Кратком очерке теории цивилизации» (1875) Фукудзава утверждал, что всякая цивилизация должна пройти три стадии: «примитивную», сообщества в которой недолговечны и зависимы от природы относительно еды и удовлетворения повседневных нужд, «развивающуюся», в которой сообщества постоянны и могут удовлетворять повседневные нужды своих членов, а также имеют базовые структуры управления, хотя люди еще привержены традиции и неспособны на оригинальное мышление, и «цивилизованную», где люди стремятся к знаниям, действуют независимо и планируют будущее. Фукудзава признает, что западные страны продвинулись по пути цивилизации дальше, чем азиатские страны: например, Китай, Япония и Турция были «полуцивилизованными», а Африка и Австралия оставались «совершенно примитивными землями». Он полагал, что уровень развития страны нельзя оценивать только по лидерам, поскольку «цивилизация — это не вопрос знания или невежества отдельных людей, но дух всей страны»^[83]. Как показывает следующий отрывок, Фукудзава призывал всех образованных людей способствовать принятию западных норм и ценностей, которые, с его точки зрения, непререкаемо превосходили отечественные достижения:

Если сравнить развитие западного человека и японца в литературе, искусстве, торговле или производстве, от больших вещей до самых малых, в тысяче случаев или в одном, не будет ни одного случая, в котором другая сторона не превзошла бы нас… Только самые невежественные могут полагать, что японское образование, искусство, торговля или производство — ровня западным. Кто сравнит повозку, влекомую человеком, с паровым двигателем, или японский меч с ружьем?.. Пока мы воспринимаем Японию как священный остров богов, они путешествуют по всему миру, открывая новые земли и основывая новые страны^[84].

Появление на японском рынке западной литературы вдохновило молодых писателей заимствовать и адаптировать самые новые западные литературные подходы и приемы. Они столкнулись с большой проблемой, поскольку их традиционная литература была написана в классическом стиле, который не отражал разговорную речь. Кроме того, в японском появились многочисленные заимствования из других языков. Запущенные в 1880-х годах реформаторские движения за стандартизацию письменного стиля (гэмбун-итти) понемногу проникали в японскую литературу. В 1900 году Министерство образования объявило реформу, нацеленную на облегчение чтения и письма путем стандартизации слогового письма кана, ограничения количества преподаваемых в школе китайских иероглифов (кандзи) и стандартизации их произношения.

Писатель Цубоути Сёё в своей революционной работе «Сущность романа» (1885) впервые предлагает новую японскую литературу, которая преодолеет наследие «фривольных» писаний конца периода Эдо и произведений гэсаку начала эпохи Мэйдзи. Он утверждал, что роман — это серьезный жанр, который должен стремиться к реализму, выражать человеческие эмоции и новую самость. Первым успешным японским романом нового стиля обычно считают «Плывущее облако» Футабатэя Симэя (Укигумо, 1887). Главный герой Уцуми Бундзо — неудачливый интеллектуал, пытающийся завоевать любовь своей двоюродной сестры. Однако она предпочитает друга Уцуми Нобору — амбициозного молодого человека, обладающего всеми способностями для достижения успеха в новой эпохе Мэйдзи. В романе описываются глубины душевных страданий Бундзо, а создан он в новом стиле гэмбун-итти.

Мори Огай (1862–1922) и Нацумэ Сосэки (1867–1916) — писатели, глубоко отрефлексировавшие модернизацию Мэйдзи. Оба учились за границей: Огай в качестве офицера императорской армии учился в Германии медицине, а Сосэки изучал в Англии литературу. Опыт жизни за границей и круг чтения западной литературы глубоко повлияли на жизнь и творчество обоих. Огай с равным успехом писал художественную литературу, эссе и биографии. Его повесть «Танцовщица»^{34} 1890 года написана в доверительном автобиографическом стиле, который позже завоюет популярность под названием «Повесть о себе» (Ватакуси сёсэцу). Сюжет заключается в том, что молодой человек по имени Ота, живущий в Берлине, вступает в любовные отношения с немецкой девушкой. Однако позже он получает вызов обратно на родину, чтобы занять правительственный пост, и вынужден покинуть свою возлюбленную беременной и страдающей от нервного срыва. В романе Огая «Дикие гуси» в нескольких частях (Ган, 1911–1913) молодая женщина решает помочь своему стареющему отцу, став содержанкой у подлого денежного мешка. Теряя иллюзии относительно новой роскошной жизни, она влюбляется в молодого студента-медика Окаду, который ходит мимо ее балкона. Однако Окада уезжает из Японии учиться медицине в Германии.

Сосэки — один из наиболее уважаемых романистов Японии: его портрет красуется на 1000-йеновой банкноте. Он был болезненным, страдал от язвы и ментальных расстройств. Закончив изучение английской литературы в Токийском императорском университете и получив приглашение на место профессора в этом престижном учебном заведении, он завоевал популярность в 1906 году двумя юмористическими повестями: «Ваш покорный слуга кот» (Вагахай ва нэко де ару) и «Мальчуган» (Боччан)^{35}. Первая повествует о коте, который в снобистской аристократической манере высмеивает глупость своего «хозяина» среднего класса и его друзей, а вторая — о мальчике-хулигане из Токио, который становится учителем на Сикоку. Одна из самых известных работ Сосэки — «Кокоро» («Сердце», 1914)^{36}, роман из двух отдельных частей. В первой части юный студент-медик повествует о своих взаимоотношениях с необщительным старшим мужчиной, которого он называет Сэнсэй — словом, которым уважительно обращаются к наставникам и старшим, — и которого он встретил на берегу моря. Вернувшись в Токио, он навещает Сэнсэя и его супругу Сидзу и безуспешно пытается выяснить, отчего его старший товарищ так глубоко несчастен. Далее студент вынужден вернуться в провинцию к умирающему отцу; там он получает от Сэнсэя длинное письмо. Вторая часть романа представляет собой собственно письмо — предсмертное послание самоубийцы. В нем Сэнсэй рассказывает, что в молодости он вместе со своим лучшим другом К. был влюблен в Сидзу. Когда Сэнсэй получил от матери девушки разрешение жениться на любимой, К. почувствовал, что его предали, и совершил самоубийство. С тех пор Сэнсэя мучила совесть, а Сидзу так и не узнала причину смерти К. и не могла понять причину меланхолии своего мужа. Он объясняет, почему решил довериться своему молодому другу, но умоляет его никогда не открывать правды Сидзу:

И в довершение всего вы начали настаивать на том, чтобы я развернул перед вами, как некий свиток, картину своего прошлого. В тот момент я впервые почувствовал уважение к вам. Потому, что вы выказали решимость взять без стеснения из моей груди что-то живое. Потому, что вы захотели разбить мое сердце и глотнуть теплого, текущего кровяного потока. Тогда я еще жил. Тогда я не хотел еще умирать. Поэтому я и отклонил тогда ваше требование, обещав вам исполнить его в другой раз. Теперь я хочу сам разбить свое собственное сердце и брызнуть на ваше лицо его кровью. Я доволен буду уже тем, что в тот момент, когда остановится его биение во мне, в вашей груди зародится новая жизнь^{37}^[85].

Сэнсэй объясняет, что совершить самоубийство его подтолкнули действия генерала Ноги Марэсукэ, героя Русско-японской войны, который совершил дзюнси (ритуальное самоубийство вслед за господином) в ночь погребения императора Мэйдзи в 1912 году. Самоубийство Ноги спровоцировало жаркие дебаты в обществе Мэйдзи об уместности традиционного кодекса чести и самурайской доблести в современном мире. После того как погребальная процессия вышла из дворца, Ноги совершил сэппуку (ритуальное вспарывание живота), а его жена повела себя должным для верной супруги самурая образом — вскрыла себе яремную вену (дзигай). Общественные комментаторы обсуждали значение этих смертей. Некоторые осуждали эти действия как варварский пережиток вышедшего из употребления феодального кодекса. Другие утверждали, что этим Ноги выразил свое отвращение к упадку духовных ценностей. В предсмертной записке говорилось, что это искупление за многие смерти, за которые он как генерал чувствует свою ответственность. Ноги стал символом верности и самопожертвования, о котором многие вспоминали и в последующие эпохи.

Религии в эпоху Мэйдзи

Реставрация Мэйдзи произвела значительные изменения в религиозном климате Японии. В эпоху Токугава буддийские школы действовали как полуофициальные государственные органы, ратующие за законы против христиан. В большинстве крупных религиозных комплексов сочетались буддийские и синтоистские элементы. Однако первое правительство Мэйдзи планировало использовать императора в качестве священной фигуры основателя нового государства и поэтому подняло синтоизм на уровень государственной религии, заняв твердую антибуддийскую позицию. Критики буддизма обвиняли его в том, что это завезенная, чужая религия, полная суеверий, иррациональная и, более того, не занимающаяся социальной деятельностью и благотворительностью, как христианство в западных империалистических странах. С точки зрения критиков, буддизм больше не имел ничего общего с синтоизмом, который теперь официально воплощал «истинный» японский дух, столкнувшийся с вызовом модернизации. Государственные чиновники предпринимали меры, чтобы принудительно отделить буддизм от синтоизма, что приводило к тому, что в первое десятилетие периода Мэйдзи по всей Японии масштабно разрушали буддийские храмы, уничтожали изображения и тексты. В период с 1868 по 1874 год исчезло более 1000 буддийских храмов. В синтоистских святилищах, в которых ками сначала ассоциировали с буддийскими божествами, теперь уничтожали любые следы буддийских изображений и ритуалов.

Храмовые земли отошли казне, а буддийских монахов заставили стать синтоистскими священниками или отречься от сана. В 1872 году правительство Мэйдзи изменило законы относительно буддийских священников, разрешив им есть мясо, жениться, отращивать волосы, одеваться в гражданскую одежду и делать многие другие вещи, которые были раньше запрещены духовенству. Важные изменения в религиозной политике создали тот японский буддизм, который мы знаем и сегодня, — во всем мире он считается аномальным, поскольку практически все буддийские священники женаты и передают свой приход по наследству сыновьям. Несмотря на короткий период гонений, буддийские школы сохранили богатство и популярность и вскоре начали восстанавливать свой авторитет и влияние.

Одно буддийское учение под руководством просветителя Иноуэ Энрё (1858–1919) пыталось представить буддизм как прогрессивную и рациональную религию с точки зрения западной теории социальной эволюции. Они отделяли японский буддизм от традиций Тхеравады, распространенных в Юго-Восточной Азии и на Шри-Ланке. Европейские востоковеды, изучавшие учения Тхеравады, утверждали, что буддизм — религия атеистичная и идолопоклонническая и что пассивность, привитая им, виновна в относительном отставании Азии в развитии. Японские буддисты боролись с этой точкой зрения, утверждая, что их форма буддизма — это этическая вера, находящаяся на одной волне с Просвещением, в отличие от христианства, которое основывается на мифах. Лидеры этого «нового буддизма» заявили о своем существовании в 1893 году в Чикаго на Всемирном парламенте религий, пытаясь убедить иудео-христианских религиозных лидеров в «цивилизованной» природе японской религии, которая может подсказать христианству решение вопроса, как увязать их веру с наукой.

После реставрации Мэйдзи синтоизм стали воспринимать скорее как инструмент объединения нации под предводительством императора, смешанный с поклонением ками, культом предков и верностью семье и нации. Император, будучи священным потомком богини Солнца, выступал не просто главой государства, а еще и верховным жрецом синтоизма, ответственным за проведение ритуалов, обеспечивающих благополучие страны. Священникам синтоизма было приказано пройти стандартизованное обучение, однако многие не были согласны с официальным пантеоном, отдававшим предпочтение Аматэрасу перед ками Окунинуси из Идзумо, который воспринимался многими как равный или даже превосходящий богиню Солнца. Поскольку эта идея ставила под угрозу легитимность государства Мэйдзи, правительство решило разделить синтоизм на ритуальную часть, выполняемую уполномоченными от государства и воспринимаемую как часть гражданской ответственности любого японца, и доктринальную, основанную на индивидуальных религиозных верованиях и представлениях.

Чтобы распространять правильное понимание синтоизма как основы государства и препятствовать широкому распространению христианского прозелитизма, правительство запустило агитационную кампанию «Великого учения» (то есть синто), которая продолжалась с 1869 по 1885 год. Чиновники, ответственные за эту кампанию, были учениками Хираты Ацутанэ. Они создали штат государственных пропагандистов, куда входили как синтоистские, так и буддийские священники, прошедшие обучение в Токио и в каждой префектуре, чтобы просвещать местное население относительно новой государственной доктрины, сочетавшей элементы синтоистской мифологии и конфуцианской этики с внушением необходимости быть патриотом, благодарным императору. Чтобы рассказывать простому народу о «цивилизации и просвещении», лекторы также касались таких тем, как налогообложение, армия и международные отношения. Пропагандистам было запрещено «проповедовать» или участвовать в «религиозных» мероприятиях, например проводить похороны или заговаривать болезни. Как можно догадаться, это движение не обрело популярности в народе, который собирался в местных святилищах для общего праздника, а не на скучные проповеди. Однако его деятельность продолжалась до 1885 года, когда эти функции взяла на себя начальная школа.

Параграф 28 конституции Мэйдзи, который гарантировал японцам свободу вероисповедания «в рамках, не наносящих ущерб миру и порядку и не противоречащих выполнению их гражданского долга», был тщательно сформулирован таким образом, чтобы защитить первенство нового государственного синтоизма, при этом гарантируя возможность выбора веры — важный пункт для западных стран, которые страстно желали получить возможность проповедовать в Японии христианство^[86]. В рамках этой конституции выполнение синтоистских обрядов и прохождение синтоистского обучения было необходимой частью национальной этики, требуемой от всех жителей, а не просто «религией» как таковой.

Синтоистские группы, которые придерживались собственных учений и практик и не могли уместить свои верования в новую национальную идеологию синтоизма как гражданского долга, были помещены в отдельную категорию — синтоистских сект. Существовало 13 таких официально одобренных групп, которые весьма различались по верованиям и практикам: некоторые основывались на поклонении горам; другие ставили в центр ритуальное очищение, аскезу или лечение силой веры; некоторые совмещали буддийские и синтоистские идеи. В числе одобренных сект были также новые монотеистические религии: например, куродзумикё, конкокё и тэнрикё, которые появились в XIX веке в сельской местности. Некоторые из этих новых религий отрицали власть и легитимность государства Мэйдзи и растущий культ императора и мечтали об эгалитарном социокультурном порядке. Зачастую харизматические основатели этих взыскующих спасения групп завоевывали себе первоначальную репутацию как целители или одержимые божествами.

Накаяма Мики (1798–1887), основательница тэнрикё, прославилась своими способностями лечить оспу и облегчать боли роженицам. Считаясь сосудом и голосом Бога-Отца (Оягами-сама), она писала пророчества, проводила духовные практики, включавшие пение и танец, и поощряла благотворительность, ведя бедную и аскетичную жизнь. Тэнрикё часто выступала против законов и нарушала их, и Мики нередко попадала в тюрьму по различным поводам. Когда группа выросла до заметных размеров, государственные газеты клеймили ее как иррациональную и неортодоксальную. После смерти Мики ее сын реформировал ее учение, чтобы оно согласовалось с государственной позицией, и получил одобрение этой идеологии как тринадцатой и последней секты синтоизма. С тех пор любые новые группы, заявлявшие свое толкование синтоистских верований или практик, считались неортодоксальными и подлежали преследованию со стороны государства.

Одной из таких школ была «Оомото», основанная в 1892 году Дэгути Нао (1836–1918), необразованной крестьянкой. Нао выразила свое неудовольствие реформами Мэйдзи, описав рай на земле как место, где люди сами будут выращивать себе еду, а относительно остальных потребностей, например жилища и одежды, полагаться на природу. Денег не будет; никто не будет есть мясо; не будет шелка, табака, западной одежды, конфет и выпечки, азартных игр. Не нужно будет учиться, поскольку все будет простым и ясным для любого. Законы и полиция тоже не понадобятся, поскольку все будут честны и чисты духом. Этот утопический взгляд полностью отвергал вестернизированную урбанизированную капиталистическую модель, поддерживаемую правительством Мэйдзи. Учение приобрело национальные масштабы в 1920-х годах, когда его возглавил харизматический зять Нао, Дэгути Онисабуро (1871–1948) — одаренный спиритуалист, создававший ритуалы и практики на основе «древнего синтоизма».

Другим религиозным трендом периода Мэйдзи было распространение протестантизма среди японцев: многие полагали его фактором успеха западных стран. Протестантские миссионеры активизировались в международных портах в конце 1850-х годов. Многочисленные члены бывшего самурайского сословия, поддерживавшие режим Токугава и оттого чуждые режиму Мэйдзи, полагали, что христианство способно помочь им восстановить свой статус и построить будущее страны. Некоторые стали просветителями и открывали бесплатные колледжи. Среди процветающих христиан был Ниидзима Дзё, также известный под именем Джозефа Харди Ниидзимы (1843–1890), который учился в США и позднее открыл в Киото Университет Досися. Ниидзима считал, что христианство, вестернизация и цивилизация были неразрывной троицей, на которой стоит прогресс нации. Нитобэ Инадзо (1862–1933) крестился под влиянием Уильяма Кларка — иностранного специалиста и миссионера-мирянина, учредителя сельскохозяйственного колледжа Саппоро. Обучаясь в Америке, Нитобэ принял квакерскую веру и женился на американке из этой общины. Вернувшись в Японию, он занимал высшие государственные и преподавательские посты и был соучредителем Токийского христианского женского университета. Вероятно, лучше всего он известен благодаря книге «Бусидо: душа Японии» (Bushido — The Soul Of Japan, 1899), написанной по-английски в попытках объяснить традиционное японское поведение западной аудитории: «путь воина» он назвал источником национальных ценностей — чести, верности, искренности и самоконтроля.

Наконец, еще один обращенный Кларком по имени Утимура Кандзо (1861–1930) прославился тем, что, будучи учителем, в 1891 году на школьной церемонии поклонения портрету Мэйдзи отказался кланяться, и на основании этого акта неуважения его заставили подать в отставку. В дальнейшем он разочаровался в протестантизме из-за расизма, с которым столкнулся в среде западных христиан, и основал движение Не-церковь (Мукёкай) — местное учение, отстранившееся от профессионального клира и священнодействий в поисках настоящей христианской жизни. Утимура пишет в своем широко известном эссе «Два И» (1925):

Я люблю два И, и третьего не будет: один — Иисус, а второй — Япония.

Я не знаю, кого я люблю больше, — Иисуса или Японию.

Мои соотечественники ненавидят меня из-за Христа как ясо [Иисуса, т. е. христианина], а иностранные миссионеры — из-за Японии, которая сконцентрирована на себе и узка…

Я знаю, что одно придает сил другому; Иисус укрепляет и очищает мою любовь к Японии; Япония освещает и объективирует (sic!) мою любовь к Иисусу. Если бы я не любил их обоих, я стал бы по меньшей мере мечтателем, фанатиком, рядовым аморфным человеком^[87].

Несмотря на подобных примечательных людей, христианству никогда не удавалось завоевать большую популярность в Японии: на протяжении периода Мэйдзи его последователями были не более 1 % населения, и в дальнейшем эта цифра не увеличивалась.

Подведем итоги. Два столетия экономического роста стали угрожать строго зарегулированному социальному порядку, предписываемому сёгунатом. В 1853 году, когда Америка потребовала, чтобы Япония открыла границы для торговли и приняла исключительно невыгодные для себя торговые соглашения, вера в сёгунат была подорвана еще больше, постепенно приведя к восстановлению императорского правления. Небольшая группа олигархов монополизировала власть в новом правительстве Мэйдзи и начала проводить фундаментальные реформы в обществе и экономике, которые помогли бы Японии справиться с угрозами вторжений на свою территорию и с вызовами построения современного индустриального общества. Многие их инициативы, от приглашения иностранных консультантов до провозглашения конституции и созыва национального собрания, были направлены на то, чтобы доказать, что Япония — «цивилизованное» в западных понятиях государство. В городах многие приветствовали появление элементов западной материальной культуры — еды, одежды, архитектурных стилей; интеллектуалы и писатели также старались привить своим соотечественникам западные ценности. Однако лидеры Мэйдзи стремились построить весьма жесткое патриархальное общество патриотически настроенных граждан и издавали законы, направленные на ограничение индивидуальных прав, особенно женских.

Первые усилия по модернизации страны были предприняты из-за ощущения внешней угрозы, а также чувства неполноценности, вызванного социальными теориями XIХ века о расовых и цивилизационных иерархиях. В последующие десятилетия экономическое развитие и образование позволили сократить этот разрыв с империалистическими странами, который ощущался Японией. К 1920-м годам Токио и другие крупные города Японии были современными мегаполисами, равными по своим показателям городам других индустриальных стран, и следовали тем же глобальным тенденциям: развитию массового потребления, средств массовой информации и появлению политической философии социализма и коммунизма, угрожавших политическому режиму.

Дальнейшее чтение

Cwiertka, Katarzyna J. Modern Japanese Cuisine: Food, Power, and National Identity. London: Reaktion Books, 2006.

Fujitani, Takashi. Splendid Monarchy: Power and Pageantry in Modern Japan. Berkeley: University of California Press, 1998.

Gluck, Carol. Japan’s Modern Myths: Ideology in the Late Meiji Period. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1987.

Howell, David L. Geographies of Identity in Nineteenth-Century Japan. Berkeley: University of California Press, 2005.

Jansen, Marius B. The Emergence of Meiji Japan. New York: Cambridge University Press, 1995.

Karlin, Jason. Gender and Nation in Meiji Japan: Modernity, Loss and the Doing of History. Honolulu: University of Hawaii Press, 2014.

Keene, Donald. Emperor of Japan: Meiji and His World, 1852–1912. New York: Columbia University Press, 2005.

Ketelaar, James E. Of Heretics and Martyrs in Meiji Japan: Buddhism and Its Persecution. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1993.

Miller, Ian J. The Nature of the Beasts: Empire and Exhibition at the Tokyo Imperial Zoo. Berkeley: University of California Press, 2013.

Phipps, Catherine L. Empires on the Waterfront: Japan’s Ports and Power, 1858–1899. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2015.

Stalker, Nancy K. Prophet Motive: Deguchi Onisaburo-, Oomoto, and the Rise of New Religions in Imperial Japan. Honolulu: University of Hawaii Press, 2007.

9. Модернизм и его разочарования. 1900–1930-е годы

Хотя период Тайсё формально длился с 1912 по 1926 год, некоторые историки называют 1900–1930 годы эрой «Великого Тайсё» — временем космополитизма и оптимизма, примечательного все возрастающим участием людей в политике и общественной жизни, когда граждане получили больше возможностей в результате обязательного образования и массовой грамотности. Более того, для этой эпохи характерны быстрый рост массового потребления, развитие сложно организованных средств массовой информации и процветание новых форм массовой культуры, преимущественно в городах. Многие из этих изменений ассоциировались со словом моданидзуму («модернизм»), что проявлялось в фундаментальных сдвигах в городской повседневности, а также принципиально новых движениях в искусстве и популярной культуре. Непререкаемым законодателем японского модернизма был Токио — первый современный мегаполис в стране. В нем находилось большинство властных структур и огромное количество культурных институций.

Массовая грамотность позволила как городским, так и сельским потребителям находить изображения и описания новых модных веяний и новых способов мышления, что заставляло их желать как материальных благ, так и иного образа жизни. Часто для описания этих зародившихся вкусов используют следующие два термина: бунка сэйкацу (культурная жизнь), которая ассоциируется с материальными притязаниями потребителей среднего класса, особенно в отношении архитектуры и убранства жилых домов — гигиеничных и удобных, и эро гуро нансэнсу (эротически-гротескный абсурд) — декадентские, девиантные, причудливые или абсурдные литература, искусство и развлечения. Эротизм, игривость и чувство новизны, характерные для городской культуры Эдо и менее заметные в серьезно настроенном периоде Мэйдзи, снова вышли на поверхность в 1920–1930-е годы, когда горожане снова начали потакать склонностям к сексуальному, комическому и извращенному в романах, театре и изобразительном искусстве. Многие консерваторы приходили в ужас от этих веяний и пытались «вернуться» к традиционным японским ценностям и нормам. По мере того как страна становилась вровень с западными государствами, некоторые начали отрицать западную модерность в качестве ролевой модели и поддерживали идею, что Япония приведет мир к синтезу между Западом и Востоком. Эта идеология иногда называется японизмом.

Пока внутри страны совершались эти преобразования, в глазах остального мира Япония становилась заметной военной и экономической силой, владеющей несколькими собственными колониями, — об этом речь пойдет в главе 10.

Политическое и социальное развитие

Император Мэйдзи скончался 30 июля 1912 года. Его жизнь стала настолько выразительным символом перемен, произошедших за время его правления, что после его смерти стало очевидно: эта эпоха подошла к концу. Правление императора Тайсё («Великая справедливость») началось в 1912 году и закончилось в 1926-м. Из-за душевного и физического нездоровья Тайсё сын императора, кронпринц Хирохито (1901–1989), принял на себя исполнение обязанностей отца как принц-регент в 1921 году. Хирохито правил под именем императора Сёва с 1926 года до своей смерти в возрасте 87 лет. Он стал свидетелем подъема и упадка Японии как великой страны и ее послевоенного восстановления.

Политические завоевания этого периода включают появление влиятельных политических партий, зарождение рабочих и женских движений, быстрое распространение демократических политических идеологий. Когда Япония в июле 1890 года впервые пошла голосовать, чтобы выбрать 300 членов палаты общин в Императорском парламенте — двухпалатном законодательном органе, учрежденном конституцией Мэйдзи, популярные политические партии набрали большинство в 171 место. Эти новые члены парламента осуждали политическую «клику» олигархов Мэйдзи, но их единственным оружием было право рассматривать годовой государственный бюджет. Тем не менее на протяжении 30 лет политические партии терпеливо отвоевывали управление государством у олигархов, начав эпоху партийного правления, в котором главы основных политических партий обычно становились премьер-министрами и собирали собственный кабинет. Поскольку члены политических партий по-прежнему составляли большинство избранных в нижнюю палату, поколению старых лидеров пришлось пересмотреть свое негативное отношение к партийному правительству. В 1896 году премьер-министр Ито Хиробуми назначил своим министром внутренних дел Итагаки Тайсукэ, бывшего лидера движения «За свободу и народные права». Два года спустя президент политической партии «Кэнсэйто» (Партия конституционных реформ) по имени Окума Сигэнобу (1838–1922) стал премьер-министром, оказавшись первым лидером политической партии на этой должности.

Ито даже создал собственную политическую партию — проправительственную партию национального единства, которая в 1900 году слилась с «Кэнсэйто», образовав партию «Сэйюкай», получавшую абсолютное большинство в парламенте с 1908 по 1915 год. В 1918 году лидер «Сэйюкай» Хара Такаси (1856–1921), «Великий простой человек», стал первым избранным членом парламента, который получил пост премьер-министра. Хара завоевывал голоса для своей партии путем классической политики «кормушки», обещая избирателям школы, дороги и железнодорожное сообщение в тех районах, где изберут кандидатов «Сэйюкай». Партию также обвиняли во вбросе бюллетеней и фальсификации результатов выборов. Кацура Таро (1848–1913), ставленник Ямагаты Аритомо (еще одного участника правящей клики Сацума — Тёсю), организовал контратаку против «Сэйюкай», сформировав в 1913 году собственную партию, названную «Риккэн Досикай». К партии Кацуры присоединились несколько небольших партий, недовольных успехом «Сэйюкай», что привело к формированию в 1916 году партии «Кэнсэйкай».

Важным катализатором формирования кабинетов с партийным доминированием были рисовые восстания, вспыхнувшие по стране в 1918 году. С 1914 по 1918 год вызванная Первой мировой войной инфляция резко подняла цены на потребительские товары, а рис при этом в 1918 году подскочил в цене на 60 %. Разгневанные жители решили, что пора действовать. Волнения начались в июле в маленькой рыбацкой деревушке, где группа женщин выступила против местных цен на рис, а потом они распространились со скоростью пожара на Осаку, Кобэ, Нагою и другие промышленные центры на западе Японии. Рассерженные горожане заставляли скупщиков риса распродавать свои запасы по скидочным ценам; все лето продолжались стычки с полицией и военными и уличные бои. Эти бунты в совокупности являются самой массовой демонстрацией протеста в современной истории Японии: на улицы вышло более миллиона человек. Государство мобилизовало 100 000 солдат, чтобы подавить бунты в более чем 100 местах. Протестующих массово арестовывали, более 5000 приговорили к суровым наказаниям за сравнительно небольшие проступки. Тем не менее правительство боялось дальнейшего продолжения беспорядков и поэтому удовлетворило множество требований восставших: увеличило ввоз дешевого риса из японских колоний в Корее и на Тайване (о них см. в главе 10), приняло законы против образования инфляционных ценовых пузырей и назначило Хару Такаси (1856–1921) на пост премьер-министра. Передача власти над государством главе политической партии, вместе с появлением двух сильных массовых партий, ознаменовала появление демократического партийного правительства.

В начале эпохи Мэйдзи фабричные работники составляли малую часть рабочей силы страны; более двух третей трудоспособного населения все еще занималось земледелием. В 1870-х годах количество заводских рабочих составляло всего несколько тысяч, и это были в первую очередь работницы ткацких фабрик. Однако их количество заметно выросло, достигнув к 1890-м годам более 400 000. При этом мужчины по-прежнему составляли менее половины заводской рабочей силы и в основном были заняты в более квалифицированных областях — металлургии, судостроении, станкостроении, изготовлении оружия и боеприпасов и химическом производстве. Будучи квалифицированными рабочими, они получали гораздо более высокую зарплату и обладали более высоким социальным статусом, чем работницы ткацкой промышленности. В Первую мировую войну заметно выросла тяжелая промышленность; союзные страны размещали заказы в Японии, что поспособствовало всемерному развитию экономики. Особенно выиграли от этого железная и сталелитейная металлургия, судостроение и тяжелое машиностроение. С 1914 по 1918 год количество заводских рабочих в Японии увеличилось на 63 %; большинство из них были мужчинами — профессиональными работниками, занятыми в тяжелой промышленности.

После Первой мировой войны в 1920-х годах Япония прошла несколько важных экономических этапов. Объем промышленного ВВП превзошел объем сельскохозяйственной продукции. Для японского производственного сектора была характерна двойная структура: верхний уровень состоял из экономически выгодной тяжелой промышленности, промышленных конгломератов (дзайбацу) и других больших текстильных, косметических и фармацевтических корпораций; нижний уровень состоял из мелких и средних мастерских, изготавливавших потребительские товары, и мелких субподрядчиков, производивших детали и запчасти для фирм верхнего уровня. В 1930-х годах по меньшей мере 70 % розничных магазинов представляли собой маленькие семейные лавочки, которые производили и/или продавали только какую-то одну продукцию, например сыр тофу или циновки татами. Жизнь владельцев и работников этих скромных предприятий нижнего уровня была тяжелой. Во время очередного экономического спада снижение зарплаты, увольнения и банкротства были обычным делом.

Однако после Первой мировой войны западные страны снова вступили в конкуренцию с Японией за торговлю в Азии, что привело к экономической рецессии. Инфляция росла быстрее, чем зарплаты, и рабочие фабрик все активнее участвовали в профсоюзном движении, устраивали забастовки и вступали в конфликты с руководством, требуя повышения заработной платы и улучшения условий труда. Многие «синие воротнички» возмущались теми привилегиями, которыми обладали работники руководящих постов, например предоставление жилья от работы, доля в прибыли и медицинское обслуживание. Также они протестовали против взгляда на заводских рабочих как на маргиналов. В письме в газету в 1913 году один рабочий жалуется, что общество не уважает рабочих в спецовках, и объясняет, что многие рабочие выходят из дома на работу, переодетые деловыми людьми или студентами, чтобы избежать знаков общественного презрения. Автор письма заявляет, что если бы рабочие выходили в своей форме на улицу, то «люди поразились бы не только тому, как нас много, но и нашему благопристойному поведению»^[88].

Управляющие на фабриках были частью нового городского среднего класса, в отличие от прежнего среднего класса, состоявшего из торговцев и ремесленников, владельцев собственного дела. Многие добились постов благодаря образованию, полученному в государственных и частных университетах, открытых в эпоху Мэйдзи. «Белых воротничков», известных как сарариман (от англ. «люди на зарплате»), к 1920 году насчитывалось уже 1,5 миллиона человек. Их статус и уровень жизни отделяли их от подчиненных им рабочих. В первые три десятилетия ХХ века популярные книги советов давали рекомендации, как можно присоединиться к вожделенной группе «людей на зарплате» среднего класса. Там описывалось, как вести себя в новом окружении больших корпораций, которые меньше ценили интеллектуальные способности и больше — способность подчиняться. Качества для достижения успеха включали терпение, стремление к порядку и гармонии. Не стоило отличаться от других или иметь радикальные взгляды. Подобные советы свидетельствуют о возвращении культа подчинения, то есть об отходе от ценностей раннего периода Мэйдзи — индивидуализма и самодостаточности. В зарождающийся средний класс также входили государственные чиновники, врачи, учителя, полицейские, военные и банкиры, жившие в больших городах, таких как Токио, Осака и Нагоя. Во время Первой мировой войны и по ее окончании у женщин появилась возможность работать на требующих квалификации должностях медсестер, учителей, продавщиц, телефонисток, кондукторов в автобусах, служащих и администраторов. Однако статус большинством женщин среднего класса все равно приобретался через удачное замужество.

Версия настольной игры сугороку, выпущенная в 1924 году, наглядно показывает путь к жизненному успеху (или к краху) для разных полов. В качестве мужской цели на правой стороне игрового поля изображена обнаженная танцовщица, путь к которой ведет через успехи в бизнесе и политике. На женской стороне цели можно достичь только через замужество с успешным человеком — и при этом неясно, как достижение обнаженной красотки может являться наградой для женщин.

Рабочие движения подпитывало массовое появление либеральной мысли и радикализма среди интеллектуалов, включая демократические, социалистические и анархические течения. Многие интеллектуалы разочаровались в капиталистической системе, которая эксплуатировала угнетенных. Несколько влиятельных профессоров факультета правоведения Токийского императорского университета распространяли либеральные и демократические идеи. Влияние этих ученых было весьма велико: их студенты занимали самые высокие государственные посты, с ними часто консультировались чиновники, их приглашали участвовать в правительственных комиссиях. Многие называли себя левыми, горячо веря в свободу слова и в равноправие полов, помимо необходимости более широкого гражданского участия в политике. Профессор Ёсино Сакудзо (1878–1933) развивал идею демократии, опирающейся на народ (яп. минпонсуги — «демократия»), и ратовал за всеобщее избирательное право для мужчин. Во времена конституции Мэйдзи голосовать имели право только мужчины старше 25 лет, владеющие собственностью и платящие налог выше определенного порога. В 1890 году такие люди составляли всего 1 % населения. В 1925 году добились расширения избирательного права на всех мужчин старше 25 лет. Исследователь конституционного права Минобэ Тацукити (1873–1948) популяризировал «теорию „органа“» государственного управления, которая поддерживала авторитет политических партий. Минобэ утверждал, что государство — это юридическое лицо, составленное из нескольких институций, или «органов»: императора, кабинета министров, парламента и чиновничества. Чтобы «тело» страны было здоровым, каждый «орган» должен правильно выполнять свою работу. Однако каждый «орган» был отдельным, и парламент, выражавший высшую волю народа, не зависел в своей власти от императора.

Многих интеллектуалов, профессоров и студентов привлекала философия марксизма, поскольку она предлагала систематическую методологию для анализа того, как все страны должны пройти через стадии от феодализма к капитализму и от капитализма к социализму. Марксизм формулировал комплексный взгляд на социальные проблемы, предлагая привлекательную альтернативу тому, что многие называли коррумпированным капитализмом и репрессивным правительством. И социалисты, и коммунисты черпают свои идеи из марксизма. Недолго просуществовавшая социалистическая партия впервые была сформирована в 1901 году, она поддерживала пацифизм, сокращение вооружений и всеобщее избирательное право. Более приземленная версия, сфокусировавшаяся в первую очередь на экономических вопросах и условиях труда рабочих, появилась в 1926 году и получила четыре места в парламенте на выборах 1928 года. Эта партия критиковала капиталистическую систему и ратовала за национализацию основных отраслей промышленности, перераспределение земли в пользу арендующих ее семей, законодательство о социальном обеспечении и право голоса для женщин. Японская коммунистическая партия была втайне основана в июле 1922 года небольшой группой журналистов и политических активистов. Нелегальная, раздираемая внутренними противоречиями, эта партия существовала подпольно и вела пропагандистскую и просветительскую работу до конца Второй мировой войны, когда ей наконец удалось легализоваться.

Наиболее радикальными политическими деятелями были анархо-синдикалисты, верившие в подстрекание к «прямому действию» с целью разрушить государство. Журналисты Котоку Сюсуй (1871–1911) и его возлюбленная Канно Суга (1881–1911) были лидерами движения, которое проповедовало отмену правительства, распределение всех властных полномочий между людьми, а также отмену частной собственности на землю и капитал. В 1905 году Котоку встретился в Сан-Франциско с американскими анархистами и вернулся в Японию с убеждением, что единственное прямое действие — общая массовая забастовка рабочих — способно низвергнуть государство и передать экономическую и политическую власть в руки рабочего класса. В 1909 году Котоку и Канно начали жить вместе. Их арестовали вместе со многими другими политическими диссидентами после «инцидента государственной измены» в 1910 году — неумелого заговора с целью взорвать бомбой императора Мэйдзи. Двадцать четыре анархиста были приговорены к смертной казни; для 12 из них, включая Котоку и Канно, приговор приведен в исполнение. Это привело к усилению репрессий против тех идеологических движений, которые казались подрывными. Другой влиятельный анархист, Сакаэ Осуги, на момент инцидента был в тюрьме, что и спасло его от петли. Позже полиция арестовала Осуги вместе с его любовницей Ито Ноэ, редактором феминистского журнала «Сэйто», в период хаоса после Великого землетрясения Канто 1923 года. Полицейские забили пару до смерти вместе с шестилетним племянником Осуги, а тела бросили в колодец. Осуги был знаменитым защитником свободной любви и имел отношения с огромным количеством женщин. Роман с Ито спровоцировал другую любовницу Осуги, писательницу Камитику Итико, в 1916 году напасть на него с ножом. Это привело к публичному скандалу, по мотивам которого в 1969 году был снят фильм «Эрос плюс убийство».

1 сентября 1923 года в Токио произошло землетрясение, погубившее более 120 000 человек и еще более 2 миллионов оставившее без крова. Массовые разрушения в Токио освободили большие участки земли для новой застройки. Старые деревянные дома заменили безличными бетонными конструкциями. Через лабиринты улочек прорубили новые широкие проспекты. Рвы с водой, выкопанные еще в эпоху Эдо и служившие жителям общественным транспортом и вечерним развлечением, были замощены, чтобы превратиться в новые дороги, железнодорожные пути и подземку. Оставшиеся без крова семьи среднего класса массово переселялись из Токио в пригороды. До землетрясения в Токио еще оставались зеленые островки — остатки садов бывших имений даймё, однако перестройка города радикально сократила количество зелени в городе. Почти окончательно она исчезла после разрушения города бомбежками в 1945 году.

Режиссер Акира Куросава часть своих мемуаров посвятил этому землетрясению, которое оказало на него, маленького мальчика, огромное влияние. Утром того дня Куросава пошел в крупнейший японский магазин иностранных книг — «Марудзэн». Через несколько часов от этого магазина останутся одни руины. Он помнит, как услышал из-под земли грохот и увидел, как обваливается стена ближайшего склада: «И тогда на наших глазах два склада, принадлежавших ломбарду, начали сбрасывать кожу. Они дрожали и сбрасывали черепицу, а потом освободились и от толстых стен. В мгновение ока они превратились в скелеты из деревянных рам»^[89]. Куросава вспоминает, как повсюду возникали пожары, а город поглотила тьма, что создавало атмосферу страха и подозрительности, поскольку электричество полностью отключили. Одним из трагических последствий землетрясения стала резня корейской диаспоры, которую устроили банды линчевателей, обвинявшие корейцев в отравлении колодцев. Куросава вспоминает, что его предупреждали не пить воду из колодцев, на которых белым мелом написаны странные знаки, поскольку это, вероятно, корейские обозначения для отравленных колодцев. Поскольку Куросава сам писал эти знаки, то для него обоснование убийства корейцев выглядело по меньшей мере сомнительно. Старший брат Куросавы принудил его смотреть на последствия пожара, чтобы победить страх смерти. Горы ужасающих обуглившихся дочерна трупов громоздились на мостах и в канавах, а другие плыли в красновато-коричневой речной воде.

Новый мегаполис

С прекращением санкин котай и с утратой самурайского жалованья, которое держало на плаву многих купцов и ремесленников эпохи Эдо, население Токио в начале эпохи Мэйдзи резко упало, к 1873 году достигнув отметки менее чем в 600 000 человек. Тем не менее по мере того, как Токио возвращал свои позиции в качестве национального центра промышленности, торговли, развлечений и потребления, его население снова выросло, достигнув к 1898 году 1,4 миллиона человек, а к 1908 году — более 2 миллионов. Как Эдо в начале XVII века, Токио и другие японские города в 1890-х годах стали свидетелями быстрой урбанизации, поскольку жители сельских районов все в больших масштабах переезжали в города, чтобы работать на новых заводах, верфях и других производствах, поощряемых государственной политикой. Быстрее всего росли города, являвшиеся центрами международной торговли и объединенные национальной транспортной системой, — Осака, Нагоя, Кобэ, Йокогама и др. С 1890-х по 1920-е годы появился новый городской стиль жизни, поддерживавший разрастающееся население: улучшилась транспортная система, появился бизнес, ориентированный на массовое потребление, а также современные формы публичного досуга. Новые жители городов, переехавшие из села, больше не могли вести самодостаточную крестьянскую жизнь: еду, одежду и повседневные товары приходилось покупать. К тому же им нужны были доступные способы отвлечься от жесткости и скуки заводского и офисного труда. Массовая культура и массовое производство развивались во время подъема, который стимулировала война, и это развитие еще ускорилось после 1923 года, когда землетрясение освободило в Токио большие территории для новой застройки.

Японский модернизм, как и другие разновидности модернизма лидирующих стран, характеризовался «новыми технологиями скорости, звука и света: автомобили, самолеты, телефон, радио, печатные ротационные машины и кино»^[90]. Эти технологии позволили массово производить товары для городских потребителей и обеспечивать им массовые услуги. Однако модернистские вкусы не полностью затмили традиционные предпочтения: большинство горожан с равной готовностью покупали одежду по последней моде и более традиционные костюмы, традиционную и новую импортную еду, выбирали проверенные временем развлечения и звуковые фильмы.

Деловой и административный центры находились в разных частях города. Гиндза укрепила свою репутацию, приобретенную еще в первые годы эпохи Мэйдзи, как центр банковского дела и розничной торговли. Вдоль улиц тянулись магазины, модные бутики и кафе. Распространенная практика праздного разглядывания витрин даже получила собственное название — гинбура, то есть досужая прогулка по Гиндзе. Другими новыми центрами развлечения и потребления были Синдзюку и Сибуя. Центр народных развлечений периода Эдо Асакуса закрепился в этой нише, предлагая вместо старомодных развлечений кинотеатры, бурлеск и др. Район Токио под названием Касумигасэки был правительственным центром: там в кирпичном здании располагались Верховный суд, а также столичный полицейский департамент и большинство государственных министерств. Ведущие корпорации и большой бизнес в 1920-х годах начали обзаводиться штаб-квартирами в районе Маруноути.

Поскольку частных зеленых зон больше не осталось, впервые были устроены публичные парки. В 1873 году первым публичным парком стал Уэно на северо-востоке Токио. На этом месте стоял буддийский храм, где держали последнюю оборону защитники режима Токугава. В парке Уэно построили зоопарк, несколько художественных и научных музеев, и все это находилось в живописной местности, где жители могли расслабиться и отдохнуть. В 1903 году открылся первый токийский парк «в западном вкусе» — Хибия близ Гиндзы, на месте, где раньше проводились военные парады. Здесь посетители могли полюбоваться одними из самых старых деревьев в городе и взглянуть на фрагмент рва, оставшегося от старого замка Эдо. В отличие от традиционных японских садов, в Хибии были широкие лужайки, а на клумбах высаживали цветы по сезону. Многие приходили поглазеть на диковинки, например на площадку для новомодного увлечения — велосипедов, монументальный фонтан с огромной, извергающей воду стрелой, современную сцену, где по воскресеньям и праздникам играли оркестры, и ресторан с западной кухней. В 1920-х годах в городах начали появляться профессиональные бейсбольные парки вместе с прочими общественными сооружениями для занятий спортом или просмотра соревнований, где формировались первые профессиональные японские команды.

Все эти новые рабочие места, кварталы магазинов и развлечений были связаны между собой растущей сетью наземного транспорта, линиями железных дорог и метро. В ранний период Мэйдзи широко использовался общественный транспорт на лошадиной тяге, однако в 1903 году он был вытеснен электрическим. Частные железнодорожные компании, обслуживавшие пригородные и дальние маршруты, построили немало линий и внутри Токио. Эти же компании строили в пригородах жилые дома, позволяя их обитателям жить в более просторных и модно обставленных домах и при этом ездить на работу и за покупками в город. Частные железнодорожные пути заканчивались удобными остановками вдоль линии Яманотэ, опоясывающей Центральный Токио. На конечных станциях частные железнодорожные компании, например «Токю» и «Сэйбу» в Токио, «Ханкю» и «Хансин» в Осаке, открывали большие торговые центры, в которых жители пригородов, возвращаясь домой, могли купить себе еду или разные мелочи. Первое метро, названное «первой подземной железной дорогой Востока», построили в 1927 году между Асакусой и Уэно, с перегоном меньше 2 километров длиной. С тех пор почти каждый год добавлялись новые участки, и к 1940 году линии пересекали весь город с востока на запад, от Асакусы до Сибуи, позволяя токийцам быстро добираться в другие районы, избегая пробок на дорогах.

Не хватало достойного городского жилья для нацеленного на успех среднего класса. Местные и центральные власти строили для жителей современную общественную инфраструктуру — улучшенный водопровод, канализацию, газ и электричество; однако во многих старых домах туалет по-прежнему стоял на улице и не было ванны. Рабочий класс продолжал жить в тесных многоквартирных домах без кухонь, туалетов и ванн, для удовлетворения своих повседневных нужд пользуясь дешевыми столовыми и общественными банями. После Первой мировой войны идеал «культурной жизни», сфокусированной на семье, предлагают новые пригородные жилые районы: там есть отдельные спальни для супругов, кухни с настеленными полами и уборные. Подобное буржуазное домашнее пространство было своего рода гибридом между западным и традиционным стилем, что позволяло семьям смешивать подходы, привычки и практики. Гостиные были обычно обставлены мебелью в западном вкусе — стульями, кушетками и столами, часто сделанными из легкого бамбука или ротанга, чтобы не повредить циновки татами, лежавшие под ними. Украшались гостиные картинами в рамах и подсвечниками; обычно там ставили фотографии или радио. Другие части дома несли на себе больше японских черт. Большинство обитателей все еще предпочитали спать на переносных матрасах, которые клали на татами ночью и убирали на день. Прихожие (гэнкан), где снимали обувь, сохранялись повсеместно. Индивидуальные подносы для еды заменили на круглый стол на низких ножках (тябудай). Члены семьи сидели вокруг этого стола на напольных подушках (дзабутон) вместо стульев.

Универсальные магазины были храмами массового потребления. В начале периода Мэйдзи большие магазины продолжали традицию Эдо, специализируясь на бакалее, однако постепенно расширяли свой ассортимент. «Этигоя», существовавшая с периода Эдо и теперь переименованная в «Мицукоси», наживалась на жажде западной жизни, выписывая французских дизайнеров, чтобы развивать новый отдел одежды и продавать импортные товары. В начале 1900-х годов «Мицукоси» первым ввел новый тип рекламы, вывешивая плакаты с изображениями новых костюмов в натуральную величину на железнодорожных станциях. Кроме того, они предлагали продукцию по каталогу и услугу доставки покупок на дом. В 1904 году «Сирокия» (предшественница современной сети «Токю») начала продавать драгоценности, сумки и чемоданы, еду и предлагать и другие услуги, включая фотостудию. Реклама в газетах подчеркивала удобство такого центра, в котором предлагалось бесконечное разнообразие товаров. В 1911 году «Сирокия» построила четырехэтажное здание, оснащенное первым в Японии лифтом. Три года спустя «Муцукоси» ответил ей новым флагманским торговым центром — пятиэтажным зданием в ренессансном стиле, как говорят, единственным таким к востоку от Суэцкого канала: оснащенным центральным отоплением, первым в Японии эскалатором, рядами лифтов и стеклянных витрин. Продавцами там работали девушки, совершенно одинаково одетые — сначала в кимоно, но после Первой мировой войны все чаще в женских костюмах западного стиля, дополненных шляпами и перчатками.

В этих просторных торговых центрах покупатели могли узнать, попробовать и купить последние новинки и модные вещи отечественного и зарубежного производства, которые рекламировались в печатных СМИ, становившихся все более разнообразными. Значительные торговые площади занимала одежда и аксессуары, а также косметика, авторучки, столовая посуда, мебель и небольшие электрические приборы — вентиляторы, обогреватели и швейные машинки. На других этажах располагались бакалейные отделы, готовая еда и еда для подарков — от импортного шоколада и карамели до изысканных, подобранных по сезону сладостей к чаю от знаменитых традиционных производителей. Магазины предоставляли не только товары, но и возможность культурного досуга: открывали художественные и выставочные галереи, многочисленные рестораны, которые обычно располагались на верхних этажах. Даже на крышах посетителей ждали развлечения: игровые комнаты, парки аттракционов, небольшие зоопарки для детей. Иными словами, большой универсальный магазин мог предложить каждому то, что его заинтересует, поэтому воскресного похода в торговый центр с нетерпением ждала вся семья. До землетрясения 1923 года посетителей обычно просили на входе переобуваться в специальные тапочки, однако потом циновки татами заменили на мрамор и паркет, что позволяло покупателям быстро и беспрепятственно входить и выходить.

Самыми востребованными товарами не обязательно были сладости или новая одежда из Парижа или Америки. Традиционные товары и продукты питания тоже стали производить и рекламировать по-новому. Рекламное агентство Дэнцу, основанное в 1907 году, было первопроходцем в изготовлении ярких графичных изображений для этикеток, объявлений и плакатов как для новых товаров, так и для традиционных. Популярность завоевывали сакэ, мисо, рисовые крекеры, соленья и другая традиционная еда от конкретных производителей. Быстро менялся стиль кимоно, а распространение дешевого шелка (мэйсэн) и хлопчато-шелковых тканей позволило женщинам покупать больше кимоно для разных сезонов и настроения. Кимоно можно было дополнять головокружительным разнообразием платков, сумочек и съемных воротников, часть которых изготавливалась из меха или украшалась золотом и драгоценными камнями.

Несмотря на то что универсальные магазины превратились в своего рода культ, повседневные товары покупатели предпочитали приобретать в своем квартале. В те времена, как и сегодня, в большинстве городских кварталов были собственные поставщики овощей, тофу, чая, риса, рыбы и других повседневных товаров. Почти во всех кварталах работали аптеки, в которых продавались как традиционные травяные сборы, так и современные медикаменты; канцелярские магазины, торговавшие как чернилами, кистями и бумагой ручной работы, так и авторучками и записными книжками; имелись также магазины хозтоваров и посудные лавки. В повседневной жизни большинства людей традиционные и новые элементы естественным образом сливались в единое целое. Более того, хотя на современные вкусы часто влияла западная мода, товары все равно заметным образом адаптировали к японским предпочтениям и потребностям.

В этот период продолжало расширяться разнообразие продуктов питания. Иностранные продукты, появившиеся в Японии в эпоху Мэйдзи, теперь были доступны большему количеству людей и зачастую приспосабливались к местным вкусам и ингредиентам. Считалось, что преимущественно мясная и жирная кухня Запада и Китая имеет более высокую пищевую ценность; кроме того, она предоставляла поле для кулинарных экспериментов. Поэтому иностранные блюда в огромных количествах готовили как дома, так и в ресторанах. Китайская лапша, разнообразная по вкусу и текстуре, от традиционного удона до гречневой собы, первоначально завоевала популярность в Нагасаки под названием тямпон (сленговое «смесь») — дешевая и вкусная похлебка из обрезков мяса, бульона и лапши. После первой Японо-китайской войны (1894–1895) в Японию на учебу или на работу приехали более 100 000 китайцев. Они оседали в Йокогаме, Кобэ, Саппоро и определенных районах Токио, что приводило к появлению огромного количества забегаловок, подававших китайскую еду. Некоторые начали адаптировать свое меню под японские вкусы, вводя, к примеру, рамэн — китайскую лапшу, приготовленную на японский манер. Домохозяйки также начали готовить популярные китайские и западные блюда, чтобы разнообразить домашний стол. Рецепты, написанные простым языком для начинающих поваров, во множестве появлялись в женских журналах и кулинарных книгах, которые в начале ХХ века оказались на пике читательской популярности. Многие горожане заменили традиционный завтрак — рис и чай — на более простой в приготовлении кофе с булочками.

К 1923 году в Токио насчитывалось уже около 5000 заведений общественного питания западного типа. Универсальные магазины отводили один-два этажа для таких заведений, предоставляющих большой выбор кулинарных стилей. Китайские и западные рестораны зачастую были удобнее и комфортнее традиционных японских, где нужно было разуваться при входе и сидеть на полу. Более того, многим женщинам было неловко входить в традиционные места, где царили мужчины, поэтому торговые центры делали отдельные предложения для женщин, желавших поесть в ресторане. В высококлассных западных ресторанах посетители сидели на деревянных стульях за столами, застеленными белыми скатертями, ели бифштексы и пили импортное вино. Более демократичные заведения адаптировали западные блюда к японским вкусам, обычно подавая закуски с белым рисом. Самыми популярными блюдами были свиные котлеты в панировке (тонкацу), рис с соусом карри, картофель фри и мясные фрикадельки (короккэ). Рис с омлетом (омурайсу), одно из подобных популярных гибридных блюд, состоит из политого кетчупом яичного омлета с начинкой из жареного риса. Его изобрели в 1902 году в ресторане «Рэнгатэи» в Гиндзе, который работает до сих пор. Во всех блюдах было сравнительно немного мяса, и поэтому они подходили широким слоям населения.

Большое количество рабочих Токио также зачастило в новые места, предлагавшие дешевые быстрые блюда в японском стиле. «Ёсиноя», поставщик тушенной в соевом соусе говядины с рисом (гюдон) стала первой в мире франшизой фастфуда. Она открылась в 1899 году на рыбном рынке в Нихонбаси и быстро распространилась в Токио и других городах (для сравнения, первой подобной франшизой в Америке был A&W в 1916 г., а после — White Castle в 1921-м). Набирали популярность суши, и магазины начали доставлять товар на дом на велосипеде. Английский «Путеводитель Терри по Японской империи» 1914 года издания, вероятно, первым описал это блюдо для иностранцев: «Небольшая серебристая форель, приправленная уксусом, приготовленная с рисом и называемая суши». Там указывалось, что суши, «будучи отталкивающими и неаппетитными для иностранцев, весьма любимы самими японцами»^[91].

Еще одним влиятельным типом нового городского пространства для еды и питья были кафе, появившиеся в Японии в начале 1910-х годов. Кафе были очень популярны среди художников, интеллектуалов и юных модников, которые собирались там за вольной беседой, попивая кофе, черный чай, коктейли или недавно появившиеся безалкогольные напитки, например рамунэ, газированный лимонад. Кафе символизировали новый свободный дух, однако в то же время имели репутацию злачных мест. Популярные авторы часто выбирали кафе местом действия своих произведений.

Изменение гендерных норм

Сердцем кафе, их «цветами и духом» были официантки. В разных районах Токио официантки придерживались разного стиля: на Гиндзе это были утонченные элегантные девушки, зачастую одетые в кимоно; в Синдзюку одевались по европейской моде и более открыто флиртовали с посетителями, а также были образованнее своих коллег с Гиндзы. Официантки не получали зарплаты и работали исключительно за чаевые^{38}. Им приходилось также платить владельцам кафе за свою еду и на свои же деньги покупать кимоно или другую форму.

После землетрясения 1923 года во всех городских развлекательных кварталах выросли более крупные и лучше обустроенные кафе. В то время как кафе «постарше» организовывались по принципу небольших европейских бистро и салонов, новые заведения представляли собой многоэтажные здания с яркими неоновыми вывесками и роскошной мебелью. Там играли джаз и обслуживали широкую аудиторию мужчин — работников интеллектуальных специальностей, привлеченных перспективой модной современной жизни и возможностью флиртовать с юными официантками сравнительно дешево и напрямую, в отличие от дорогостоящих и требующих времени ритуалов с чайными домами и гейшами. Технически проституция не являлась частью работы официантки, но, как гейши и банщицы эпохи Эдо, многие оказывали клиентам эротические услуги, чтобы заработать больше денег. В 1920–1930-е годы подобные услуги стали популярнее, поскольку владельцы кафе зачастую побуждали официанток привлекать клиентов, предлагая услуги вроде «подземки», то есть возможности запустить руку в разрез юбки официантки, или «органной службы», когда официантка ложилась поперек на колени нескольких человек и те имитировали игру на клавиатуре органа (которой служило тело девушки).

Начиная с 1929 года в разных городах появлялись указы, пытавшиеся ограничить местоположение подобных аморальных заведений, однако это не помешало их процветанию; в конце 1920-х — начале 1930-х годов кафе и бары в огромных количествах появлялись по всей Японии, достигнув пика в 37 000 в 1934 году. Они были самыми разнообразными: от небольших дешевых забегаловок на задворках до роскошных экстравагантных заведений Гиндзы. Самый бедный студент мог провести вечер в кафе сообразно своему бюджету. Популярность кафе, предлагавших эротические приключения, имеет еще одну параллель со вкусами эпохи Эдо: те же увеселительные кварталы, только доступные уже современной аудитории. Официантки в кафе, наряду с представительницами нескольких новых женских городских профессий, например танцовщицами клубов и кабаре, актрисами, сталкивались с осуждением общества. Их труд не соотносился ни с традиционной женской работой дома, на земле, в семейном деле или в борделе, ни с новыми типами работы, считавшимися достойными и подходящими, — на заводе, в больнице, в офисе, магазине или в школе.

Писатель Дзюнъитиро Танидзаки говорил об «отвратительной и трусливой» природе кафе, которые «кажутся местами, где едят и пьют, хотя на самом деле еда и питье там вторичны по отношению к веселому времяпрепровождению с женщинами»^[92]. Его первый значительный роман «Наоми»^{39} (1924–1925) повествует о 15-летней официантке в кафе, по которой сходит с ума богатый молодой инженер Дзёдзи. Повторяя историю о том, как Гэндзи взял к себе Мурасаки, Дзёдзи решает воспитать для себя Наоми в качестве идеальной пары — шикарной женщины западных взглядов. Он оплачивает ей занятия английским языком, музыкой и танцами, походы в театр и кино. Манипуляторша Наоми постепенно обретает над Дзёдзи полную власть, вымогая у него все более экстравагантные подарки и заставляя его терпеть ее отношения с другими мужчинами. Часто Наоми называют идеальным примером мога (современной девушки), которую в прессе описывали как эгоистку, думающую только о последних веяниях моды и сексуально распущенную.

Мога^{40} можно было узнать на улице по экстремально коротким юбкам, открывавшим голые ноги, и коротким стрижкам каре. Под стать им были современные молодые люди, или мобо^{41}, которые зачесывали волосы назад и носили очки в роговой оправе под названием «ройдо», поскольку они вошли в моду с подачи звезды немого кино Гарольда Ллойда, его фамилию японцы произносили как «Ройдо» (звук «л» отсутствует в японском языке). Мога и мобо были завсегдатаями пивных баров, кабаре и джаз-клубов в развлекательных кварталах — Гиндзе, Синдзюку и Асакусе. Они смотрели все новые фильмы, знали все новые танцы и модные веяния, поскольку проводили время, глазея на витрины знаменитых магазинов Гиндзы.

На протяжении 1920-х годов очень немногие японские женщины носили на улице западную одежду, однако появление в городской среде мога взбудоражило средства массовой информации. Их лица и фигуры встречались на плакатах с рекламой пива или духов. Газеты и журналы печатали пикантные истории, как настоящие, так и вымышленные, о приключениях и любовных связях этих девушек. Считалось, что их короткие волнистые волосы свидетельствуют об эротизме, однако многие женщины, носившие короткую стрижку, на самом деле вовсе не рекламировали свою распущенность. Наоборот, им нужна была прическа, за которой легко ухаживать, поскольку в напряженной рабочей жизни у них уже не было времени на традиционные прически, требующие много времени и сил.

Мога ставили под вопрос официальную гендерную идеологию, которая заставляла женщин быть «хорошими женами и мудрыми матерями», и становились символом возраставшей активности женщин. Свободно заигрывая на улицах и даже выставляя напоказ свою сексуальность, мога заявляли, что не попадут больше в рабство традиционных гендерных норм. Для общества они были воплощением одновременно угрозы и соблазна. Публика испытывала перед такими женщинами страх и в то же время тягу к эротике и гротеску (эро гуро), что хорошо видно по тому, какие страсти кипели в газетах и в обществе в 1936 году в связи с историей Абэ Сады — официантки, которая задушила своего женатого любовника, отрезала его гениталии и носила их в своем кошельке как символ вечной любви. Эта полная мрачных страстей история была экранизирована в 1976 году во франко-японском фильме «Империя чувств».

В 1910-х годах феминистские публикации начали привлекать внимание к изменению обстоятельств жизни женщин. «Сэйто», первый подобный журнал в Японии (это слово обозначает «синий чулок» — название интеллектуалки в Европе) был посвящен улучшению статуса и благосостояния женщин. Он начал издаваться в 1911 году, возглавляемый писательницей Хирацукой Райтё (1886–1971). Рисунок на обложке первого номера, выполненный в стиле ар-деко, изображал женскую фигуру греческого типа, стоявшую на фоне кимоно. Выпуск открывался знаменитыми словами Хирацуки: «Первая женщина была солнцем». Редакция и читательницы «Сэйто» часто называли себя «новыми женщинами», одевались в западную одежду, были образованными и ратовали за самостоятельный выбор партнеров. На страницах журнала был представлен живой взгляд на проблемы женщин — добрачный секс, легализованную проституцию, аборты и право голоса для женщин.

Движение за право голоса для женщин началось в 1918 году, до того, как в 1925 году было узаконено всеобщее мужское избирательное право, и в то время, когда право голосовать для женщин существовало только в четырех странах. В 1922 году отменили официальный запрет для женщин на участие в политических митингах и в политике в целом. Соосновательница «Сэйто», журналистка Фусаэ Итикава (1893–1981), обрела популярность как неутомимая воительница за женские политические права, борющаяся против коррупции в правительстве. Когда послевоенная конституция разрешила женщинам избираться в парламент, она в 1953 году была избрана и оставалась на своем посту до начала 1980-х годов. Другая женщина — член послевоенного парламента, по имени Като Сидзуэ (1897–2001), была в 1920-х годах ярой сторонницей контроля за рождаемостью, а в 1948 году — соосновательницей японского отделения организации планирования семьи. Като шесть раз привозила в Японию активистку и секс-просветительницу Маргарет Сэнгер, чтобы повысить осведомленность женщин об их репродуктивных правах.

Роль домохозяйки, полностью поглощенной своими обязанностями, в эти годы расширялась и превращалась в профессию. В эпоху Мэйдзи большинство домохозяйств среднего и высшего класса нанимало прислугу для готовки и уборки — теперь же эти обязанности перешли к современной жене. Задачи, которые ей требовалось выполнять, теперь включали ведение домашнего бюджета, планирование и приготовление вкусных и питательных блюд и поддержание должной чистоты в доме. Теперь в ее задачи, а не мужа входило принятие решений относительно покупок для дома, мебели и внутренней отделки, то есть то, что в предыдущие эпохи находилось в ведении мужчин. Энциклопедии невесты (ханаёмэ бунко) стали распространенным подспорьем для юных домохозяек, от которых ожидали успешного выполнения огромного количества домашних дел, ассоциирующихся с современным, культурным стилем жизни. Такая энциклопедия состояла из целых 20 томов, каждый из которых был посвящен отдельному вопросу: например, пошиву традиционной японской одежды, пошиву западной одежды и полезных предметов вроде занавесок; приготовлению традиционных гарниров, приготовлению западных и китайских блюд; ведению семейного бюджета; этикету и красоте; икебане и тяно-ю; вязанию на спицах и крючком; приемам уборки и стирки; домашнему лечению. Домохозяйки даже начали носить что-то вроде форменной одежды под названием каппоги: белый фартук-халат с рукавами, который защищал кимоно и их длинные рукава от порчи в процессе домашних дел.

Средства массовой информации и массовая культура

На протяжении эпохи Тайсё быстро появлялись новые формы средств массовой информации, что привело к широкому распространению разного рода сведений о современной городской жизни. Газеты и журналы выросли в крупные концерны, ориентируясь на различные демографические группы. Такие технологии, как фотография, аудиозапись, радио и кино, стали доступны в повседневной жизни и начали влиять на жизнь обычных людей.

После десятилетий обязательного образования — к 1930 году почти 90 % взрослых японцев имели за плечами хотя бы шесть лет начальной школы — население в массе своей было весьма грамотным. Бесконечный поток печатной продукции поддерживал интерес читателей. К 1920 году выпускалось более 1000 различных газет, на которые были подписаны 6 миллионов человек. Аудитория самой крупной из них, «Осака майнити», выросла с 260 000 подписчиков в 1912 году до 670 000 человек в 1921-м, а к 1930 году вообще достигла 1,5 миллиона человек. Газеты заметно изменились: от небольших организаций эпохи Мэйдзи, поддерживающих отдельные политические кампании, до больших корпораций со сложной структурой и с целыми командами репортеров с высшим образованием. Крупнейшие газеты, поскольку им было что терять, придерживались консервативных взглядов на внутреннюю политику, чтобы избежать проблем с государственной цензурой, которая могла приостановить выпуск или изъять отпечатанные материалы.

Читатели могли выбирать журналы и книги в любом из 10 000 книжных магазинов страны. Тысячи журнальных названий были созданы таким образом, чтобы соответствовать определенной аудитории с учетом различного возраста, пола и интересов. Серьезные читатели могли найти обсуждение текущей политики и художественные романы с продолжением в интеллектуальном «Тюо корон» («Центральное обозрение») и в более толстом и критически настроенном журнале «Кайдзо» («Реконструкция»). «Тайё» («Солнце»), учрежденный в 1894 году, был первым национальным журналом, специально выпускавшимся для среднего класса. «Кингу» («Король») — серия, ориентированная на развлечение, — в 1927 году стал первым печатным изданием в Японии, достигшим миллионного тиража. Особенно многочисленными были женские журналы, например «Фудзин корон» («Женское общественное мнение») и «Сюфу-но томо» («Друг домохозяйки»), поскольку были нацелены на основного потребителя в домохозяйстве. Главным образом там печатали статьи, поддерживающие официальную идеологию «хорошей жены, мудрой матери», стимулирующие женщин улучшать отношения в браке, семейную жизнь и управление хозяйством. Однако были и другие статьи, призывавшие женщин раскрывать свой потенциал — осмелиться на профессиональную или художественную карьеру. Для детей существовали отдельные издания, например «Сёнэн курабу» («Клуб мальчиков») и «Акаи тори» («Красная птичка»). Все журналы предоставляли свои страницы для рекламы, нацеленной на определенную социальную группу, тем самым поощряя дальнейшее развитие потребления как формы утверждения своего статуса среди всех слоев общества.

Звукозаписывающие компании производили пластинки, которые проигрывали по радио и на фонографах, на любой вкус — от патриотических маршей до джаза. В 1925 году начали действовать радиостанции в Токио, Осаке и Нагое. Первые программы состояли из классической музыки и радиопьес. На следующий год три независимые радиовещательные компании объединились в организацию NHK (Японскую вещательную корпорацию), спонсируемую государством и созданную по модели Британской радиовещательной компании (BBC), которая на протяжении 20 лет оставалась единственной радиовещательной компанией в стране. Радио было в основном городским средством информации: 95 % домов, где имелись радиоточки, были городскими. Семьи среднего класса собирались в гостиной послушать Бетховена или пьесы знаменитых авторов, написанные специально для радио. Это было частью их «культурной жизни». В 1928 году NHK запустила короткую программу утренней гимнастики, которая и по сей день идет в эфире национального телевидения.

В 1903 году в Асакусе открылся первый постоянный кинотеатр. «Электродворец» (Дэнкикан) первоначально был местом демонстрации научных диковинок, включая эксперименты с электричеством, фотографией и рентгеновским излучением. Когда здание получило новую жизнь в качестве кинотеатра, его фасад украсили плакаты и росписи со сценами из популярных фильмов. Фильмы очень быстро полюбились публике, и кинотеатры начали появляться и в других больших городах. Японские зрители были не менее ярыми фанатами Чарли Чаплина, Рудольфа Валентино и Гарольда Ллойда, чем американцы. Существовала даже специальная профессия рассказчиков — бэнси, они озвучивали немые фильмы по-японски. Эти рассказчики следовали традиции рассказа дзёрури в театре Бунраку: они с выражением читали с экрана субтитры голосами персонажей и объясняли сюжетный и социальный контекст, особенно то, что касалось незнакомых иностранных положений и ситуаций.

Японцы начали снимать собственные фильмы в 1899 году, всего через два года после появления в стране первого кинопроектора, а еще через год начали производить собственные кинокамеры. В ранних фильмах часто снимались актеры Кабуки, причем как в мужских, так и в женских ролях; также часто встречались сцены с боевыми искусствами или сражениями на мечах. К середине 1910-х годов появилось уже более дюжины студий, снимавших более 100 фильмов в год. Самыми популярными жанрами были самурайский эпос (тямбара), как никогда не выходившие из моды «Сорок семь ронинов», и легкие игривые комедии. В 1920-х годах киностудии начали снимать современные реалистичные драмы, поставленные по качественным сценариям, а в 1930-х появились звуковые фильмы. К 1940 году кинотеатров было уже 2363, и каждый японец смотрел в среднем по шесть фильмов в год. Кинотеатры в основном находились в больших городах, но также порой встречались в провинциальных городках вроде Саги — сравнительно отдаленного городка на Кюсю, который в 1920-х годах мог похвастаться четырьмя кинотеатрами. Придет время, и на японских прекрасно оборудованных студиях будет снято немало киношедевров известных режиссеров — Ясудзиро Одзу (1903–1963) и Акиры Куросавы (1910–1998). «Токийская повесть» (Токио моногатари, 1953) и «Поздняя весна» (Бансюн, 1949) Одзу и «Семь самураев» (Ситинин но самураи, 1954) и «Расёмон» (1950) Куросавы входят в список 50 лучших фильмов человечества. По количеству «Оскаров» за лучший иностранный фильм Япония находится на третьем месте после Франции и Италии.

Кино не было просто развлечением. Документальные фильмы и новостные ролики, которые транслировали перед художественными фильмами, вызывали патриотические чувства и поддерживали националистические проекты, например Русско-японскую войну, похороны императора Мэйдзи и японскую колонизацию Тайваня и Кореи (об этом см. главу 10). Религиозное движение «Оомото» наняло команду, которая должна была привлекать новых сторонников в дальних сельских районах при помощи показа фильмов. Также кино было важным средством авангардного искусства. Действие немого фильма «Страница безумия» («Курутта иппэйдзи») (1926) режиссера Тэйносукэ Кинугасы происходит в психиатрической лечебнице. Режиссер использовал экспериментальные приемы — двойную экспозицию и совмещение изображений, чтобы передать смазанные границы между безумием и реальностью.

Процветал и театр — как традиционные, так и новые его формы. Рассказчики и театр Кабуки продолжали привлекать широкую аудиторию. В период Эдо Кабуки считался низким жанром, предназначенным для городской черни; поклонникам из самурайского сословия приходилось маскироваться, посещая такие театры. По мере того как в ХХ веке набирал обороты западный интерес к экзотическим японским традициям, Кабуки наряду с укиё-э стали почитать как уникальное сокровище культуры, выражение японской эстетической идентичности. Также появились новые формы драматического театра в противовес стилизованным танцевальным постановкам Кабуки и Но. «Новая драма» (сингэки) объединила реалистичный стиль игры, современную тематику и привлечение актрис на женские роли. Городская публика с удовольствием ходила на постановки классических и современных иностранных пьес — греческих трагедий, пьес Шекспира, более новых произведений Генрика Ибсена и Антона Чехова. Также публике нравились водевили и бурлески, например «Казино Фоли», появившееся в Асакусе в 1929 году, которое в основном удовлетворяло вкусы эро гуро нансэнсу, отличавшееся сексуальностью и абсурдизмом. В 1913 году Итидзо Кобаяси открыл еще одну форму театра — женскую труппу Такарадзука. Кобаяси был президентом железнодорожной компании Ханкю — курортного городка с термальными источниками, конечной станцией железнодорожной линии из Осаки. Труппа ставила зрелищные мюзиклы и ревю, в которых были заняты до нескольких сотен девушек, что напоминало голливудские феерии. Звезд указывали как «красоток в мужском платье» — в подражание оннагата театра Кабуки. Они были кумирами молодых женщин, которые влюблялись в «актеров». Второй театр Такарадзука вскоре открылся в Токио.

Асакуса, развлекательный центр горожан эпохи Эдо, успешно сочетал старые и новые формы. Акробаты, ученые мартышки и тиры для стрельбы из лука, которыми заведовали соблазнительные девушки, все еще привлекали свою аудиторию, но теперь их сопровождали и современные развлечения — карусели, аквариумы, представления-бурлески и джазовые клубы, не говоря уже о 14 кинотеатрах. Модернистский роман Ясунари Кавабаты «Весёлые девушки из Асакусы» (1929–1930) описывает, как «в Асакусе все выброшено наружу без прикрас. Желания пляшут обнаженными. Все расы, все классы — всё смешано, составляя бездонный, бесконечный поток, что течет днем и ночью, без начала, без конца. Асакуса живая… Толпы сходятся там постоянно. Их Асакуса — это литейная, где расплавляются все старые модели, чтобы отлиться в новые»^[93]. В романе заявляется, что в год аттракционы Асакусы собирают 100 000 000 человек^[94].

Модернизм в искусстве и литературе

К 1920-м годам писатели вроде Кавабаты уже всесторонне восприняли западную литературу, философию и искусство. Поскольку стали доступны дешевые переводы практически любой заметной иностранной книги, современные интеллектуалы читали романы Пруста, Кафки и Джойса, пьесы Стриндберга и Брехта, поэзию Рильке и Элиота. Также они хорошо понимали европейские литературные тенденции, например склонность к иронии и отрешенности, нарушение хронологии повествования. Японские литераторы-модернисты, включая Кавабату, Дзюнъитиро Танидзаки, Каноко Окамото и первопроходца детективного жанра Эдогаву Рампо, чей псевдоним отсылал к Эдгару Аллану По, отвергали реалистический стиль эпохи Мэйдзи, для которого характерен ровный исповедальный стиль от первого лица, стремящийся к прозрачной передаче реальности без всяких стилизаций. Также они отвергали прямую имитацию западного стиля, ища собственный модернистский голос. Их тексты были очень событийными и стилизованными, космополитичными, часто включающими иностранных персонажей и места действия, очень визуальными, что отражало популярность кино.

Кавабата был одним из первых японских модернистских писателей, переведенных на английский, и первым, получившим Нобелевскую премию по литературе в 1968 году. Хотя широкую известность ему принес роман «Снежная страна», другая его книга, «Веселые девушки из Асакусы», лучше передает дух японского литературного модернизма с его компиляциями обрывков разговоров, текстов песен и перечней. Рассказчик — праздный гуляка, обитатель Асакусы, который заводит дружбу с бандой хулиганов с именами вроде Коротышка-лодочник и Хико-левша. Быстро сменяющиеся сцены, изобилующие язвительным жаргоном, подчеркивают важность моды и шика и знание самых свежих тенденций городской богемы. Параллели между кварталами развлечений эпохи Эдо и современной Асакусой не называются, но явно подразумеваются. Переводчица Алиса Фридман отмечает в романе тему «одновременной жалобы на бесплодное времяпрепровождение и радость от новых мест и развлечений, заменивших ушедшие достопримечательности и забавы»^[95].

Что касается изобразительного искусства, прорывную концептуальную работу вела модернистская группа MAVO, которая была предзнаменованием более известных послевоенных авангардных групп, например Gutai и Hi-Red Center (см. главу 11). MAVO представляла собой недолго просуществовавшую коммуну художников-активистов примерно из 15 человек, которые хотели сплавить модернистскую эстетику с политическим радикализмом. Она была основана в 1923 году, ее лидером стал Томоёси Мураяма, которого во время учебы в Веймарской Германии впечатлил социальный потенциал таких движений, как дадаизм и конструктивизм. Группа выступала против государственного авторитаризма, буржуазных норм, культуры как товара и официально признанной художественной богемы. В качестве первой своей акции группа разбила стеклянный потолок выставочного зала, в котором проходила ежегодная выставка художественной ассоциации Ника — элитарной группы, основанной в 1914 году с целью заниматься «чистым» современным искусством. С политической точки зрения MAVO считали себя анархистами и революционерами-марксистами, предводителями пролетариата. Они называли себя культурными анархистами и заявляли: «Лениво, как свиньи, как семена, как трепещущие порывы сексуального желания, мы — последние бомбы, что упадут на всех интеллектуальных преступников»^[96]. Члены объединения занимались живописью, архитектурой, перформансами и иллюстрацией. Две их основные художественные формы — коллаж и ассамбляж — включали в себя повседневные предметы (например, ботинки или части механизмов), чтобы более тесно связать искусство с повседневной жизнью пролетариата. Также MAVO ставили уличные шествия и авангардные танцевально-драматические постановки. Подобно писателям-модернистам, а также более широкому культурному течению эро гуро, они делали работы сенсационные и зачастую коммерческие: изготавливали, помимо политически нагруженных работ, также рекламные плакаты, разрабатывали дизайн новых товаров и рисовали комиксы манга.

Бунт против Запада

Еще одним новым поворотом философии, произошедшим в эпоху Великого Тайсё, была нараставшая критика Запада, который после Первой мировой войны многие начали воспринимать как коллективную угрозу японской национальной независимости и чувству культурной автономии. После достижения Японией статуса «великой державы» и сильнейшей страны в Азии некоторые писатели и интеллектуалы мечтали, что судьба Японии превзойдет западные достижения, поведя мир к более высокому уровню цивилизации, который будет сочетать европейские и азиатские элементы. Чтобы этого достичь, некоторые настаивали, что Японии необходимо защищать свою чистую местную культуру от дальнейшего влияния западных загрязнений вроде науки и технологии. Подобный культурализм, или японизм, подчеркивал сильные связи Японии с Азией, основанные на общей борьбе против западного расизма и эксплуатации колониальных народов. Возрождение культурного национализма отражало многовековую привычку Японии сначала принять, а потом отвергнуть иностранное влияние: от массового ввоза китайской цивилизации в эпоху Нара до «аутентичных» искусств эпохи Хэйан, от изоляционизма и нативизма Токугава к энтузиазму Мэйдзи относительно западной культуры и институций. В отличие от более раннего заявления Юкити Фукудзавы о том, что Япония должна «оставить Азию» и стать цивилизацией по западному образцу, теперь культурные националисты провозглашали верховенство в Азии, сохранение традиционной культуры и запрет на западные нормы и ценности. Этот взгляд подразумевал, что Япония, будучи самой сильной страной в Азии, возьмет на себя роль «цивилизатора» в отношении неразвитых азиатских стран, избавив их от влияния западных империалистических держав. Культуралисты также настаивали, что возможно каким-то образом отделить «чистую» коренную культуру от модернистской.

Историк искусства Какудзо Окакура, ученик Эрнеста Феноллозы, одним из первых сформулировал паназиатскую идею. Его труды, которые он писал на английском языке во время своей работы в качестве куратора в Бостонском музее изящных искусств, были нацелены на разъяснение американской аудитории идеи японского культурного превосходства над западными странами. В «Идеалах Востока»^{42} (1903) Окакура заявляет: «Азия едина. Гималаи разделяют две могущественные цивилизации: китайскую, с ее общинностью Конфуция, и индийскую, с ее индивидуализмом Вед, только лишь для того, чтобы подчеркнуть их оттенки»^[97]. Это заявление подразумевает, что все азиаты разделяют духовный, эстетический взгляд на мир, но Окакура также подчеркивает, что сама по себе Япония успешно объединила как азиатские идеалы, так и соревновательный научный дух Европы и Америки. Согласно его взглядам, именно Японии суждена миссия по объединению Запада и Востока.

«Книга чая» (1906) Окакуры, до сих пор вызывающая восхищение, утверждает, что чайная церемония представляет собой микрокосм японской философии и эстетики, а также свидетельство превосходства Японии над Западом. В книге объясняется, как чай, первоначально пришедший из Китая, стал ценностью по всему миру, одной из основ английской жизни, но только в Японии вокруг чая развилась собственная форма искусства. Китай оказался побежденной страной, не способной защитить азиатское наследие, тогда как Америка и Европа были слишком грубо коммерциализированы и материалистичны, чтобы выработать возвышенные уровни эстетической оценки. Западные ориенталисты с радостью восприняли цветистую похвалу Японии из уст Окакуры, при этом, судя по всему, упустив из вида резкие упреки книги в сторону европейских и американских порядков. Описывая тщательно подобранный интерьер японской чайной комнаты, он противопоставляет ее «методам Запада»:

В западных домах нам часто встречаются предметы в их внешнем бессмысленном повторении. Мы находим это настоящей пыткой, когда приходится разговаривать с человеком на фоне его же портрета в полный рост, уставившегося на нас нарисованными глазами. У нас возникает путаница, кто из них настоящий: тот, кто изображен на картине, или тот, кто ведет с нами беседу. При этом появляется забавное ощущение того, что один из них может оказаться мошенником. Множество раз, когда мы садились за праздничный стол и рассматривали картины, в нашем пищеварении происходил сбой от изобилия изображений съестного на стенах гостиной. К чему эти изображения жертв погони и стрельбы, утонченных изгибов рыб и блеска фруктов? К чему демонстрация фамильных столовых приборов?^[98]

В следующем пассаже об икебане Окакура превозносит японское уважение к природе, отличающееся от западного пренебрежения и злоупотребления окружающей средой:

Своенравное уничтожение цветов представителями западных общин выглядит еще ужаснее, чем издевательство над ними мастерами цветочной композиции. Количество цветов, срезаемых каждый день ради украшения бальных залов и банкетных столов в Европе и Америке, чтобы наутро их просто выбросить, должно быть неисчислимо громадным: связанной вместе гирляндой можно обмотать целый континент. Рядом с таким откровенным пренебрежением жизнью вина японского мастера цветочной композиции видится несущественной. Он, по крайней мере, бережет хозяйство природы, тщательно выбирает свои жертвы заранее и после их гибели воздает почести их останкам. На Западе выставление цветов напоказ выглядит одним из проявлений пышности бытия богачей — мимолетного каприза. Куда отправятся все эти цветы, когда закончится такой разгул? Не существует безрадостнее картины, чем вид безжалостно выброшенных цветов на компостной куче… Всякий, знакомый с деятельностью наших мастеров чайной церемонии и аранжировки цветов, должен был заметить благоговейное почтение, с каким они относятся к цветам. Они ничего не делают случайно. Каждую ветку или побег они выбирают самым тщательным образом с оглядкой на художественную композицию, сложившуюся в их представлении. Ведь какой же это стыд, если вдруг отрежешь больше, чем на самом деле нужно. В этой связи можно отметить, что они постоянно к цветам подбирают листья, если это к месту, так как в их произведении они представляют всю красоту жизни растения. В этом отношении, как и во многих других примерах, их труд отличается от труда составителей букетов в западных странах. На Западе мы видим только лишь стебли и соцветия в чистом виде без тела, вставленных в вазу без всякого эстетического порядка^[99].

Антизападные настроения усилились в 1919 году, когда в ходе Парижской мирной конференции было отвергнуто поддерживаемое Японией положение о расовом равенстве в Версальском договоре. После войны многие японцы боялись, что новообразованная Лига наций, предшественница ООН, будет настаивать на привилегиях для белых. Японские делегаты в Лигу наций составили проект параграфа для Версальского договора, требующий, чтобы члены коалиции не дискриминировали друг друга на основании расы или национальности, а также чтобы они постарались гарантировать равенство иностранным гражданам, живущим на их территории. Принятие этого положения поставило бы под угрозу сложившиеся империалистические нормы, включавшие колониальное подчинение людей небелых рас. Поэтому другие страны отказались принимать это положение, что вызвало массовое возмущение японцев, в особенности направленное на США, поскольку председателем Лиги наций на тот момент был американский президент Вудро Вильсон.

На антиамериканские настроения в Японии повлиял также американский закон об иммиграции 1924 года, направленный на сохранение идеала гомогенного белого населения в стране. В этом акте предпочтение отдавалось выходцам из Северной Европы: большие квоты были выделены на скандинавов с некоторым допуском людей из Восточной и Южной Европы. Иммиграция из Азии была полностью запрещена, и этот запрет был в первую очередь направлен на японцев, учитывая, что китайцы были официально исключены из этого списка еще в 1882 году. Многие японцы восприняли новый закон как глубокое оскорбление на почве расизма, равносильное объявлению войны между «белой» и «желтой» расами. Громкое самоубийство, выражавшее позицию против американского закона, наэлектризовало население, спровоцировав его на различные формы протеста. Были организованы массовые антиамериканские автопробеги, летом 1924 года распространился бойкот американских товаров и фильмов, подогреваемый широким освещением американского расизма в средствах массовой информации.

Другой элемент нового антизападного движения включал осуждение массового потребления и выбор сельской жизни на природе как противоядие иностранному упадническому стилю жизни. Консервативные чиновники и интеллектуалы воспринимали массовое потребление как расточительную, аморальную роскошь и призывали граждан к экономии и самоконтролю. Они идеализировали сельскую бережливость и потребление традиционных товаров, предостерегая, что городская жизнь ведет к моральному искажению и упадку. Новый городской мир массового потребления и развлечений в 1920–1930-х годах все еще охватывал только 20 % населения страны. Блестящие картинки богатой, волнующей городской жизни вызывали у сельского населения горькое чувство обиды. В провинции все еще не хватало многих базовых удобств — от современной медицинской помощи до гигиеничных систем водоснабжения и канализации. Крестьянам не доводилось пробовать новые экзотические блюда; их рацион был безвкусным и однообразным, многие страдали от недоедания. В эпоху Мэйдзи многие все еще смешивали рис с более дешевыми злаками — ячменем и просом. Однако уже к 1920-м годам даже самые бедные семьи-арендаторы, то есть те, кто тратил на еду половину своего дохода и более, в качестве стандарта «цивилизованной» еды следовали формуле «белый рис и три гарнира» (итидзю сансай, буквально «суп и три блюда»: т. е. суп, рис, соления и еще какое-то блюдо, рыба и т. п.). Однако их гарниры чаще всего представляли собой небольшое количество тофу или маринованные листья и плоды редиса. Основные продукты, такие как соевый соус, мисо и сахар, были предметами роскоши: они редко попадали на стол деревенской бедноты. Об обычной городской еде вроде мясных котлет, хлеба или мороженого им не приходилось даже мечтать. Растущий разрыв между городской и сельской жизнью превратился в огромный источник недовольства 80 % населения, которое все еще проживало в деревнях. Это негодование вызвало поддержку военных фракций в 1930-х годах, поддерживавших идею экспансии на континент как средство улучшения жизни людей в сельской местности.

По мере того как идеологи изображали жизнь в деревне как чистый источник национальных ценностей, в 1910–1920-х годах стали появляться движения, ностальгически ратовавшие за народные обычаи. «Народное ремесло» (мингэй) — движение, возглавляемое Янаги Соэцу (1889–1961), и фольклорное движение, ассоциируемое с Кунио Янагитой (1875–1962), были попытками обнаружить истинный японский дух в повседневной жизни обычных селян, а не в художественных и литературных традициях элиты. Оба деятеля были воспитанниками Токийского императорского университета, хорошо знали западную литературу, искусство и философию — но ирония ситуации в том, что их поиски уникальной японской идентичности происходили под глубоким влиянием западных моделей. Янаги почерпнул свои идеи из английского движения народных ремесел, появившегося под предводительством Уильяма Морриса в качестве протестной реакции на промышленную революцию. Под руководством английского художника Бернарда Лича Янаги и гончары Сёдзи Хамада и Каваи Кандзиро начали это движение, чтобы вернуть былую славу народным ремеслам страны, включая домотканый текстиль, керамическую домашнюю утварь, корзины и простую мебель. В изделиях они ценили неровности и несовершенства, что перекликалось с эстетикой ваби чайных мастеров предыдущих столетий. Янаги в книге «Неизвестный ремесленник» критикует промышленные товары, описывая ценность изделий ручной работы: «По здравом размышлении можно заключить, что промышленность оказала услугу человечеству, принеся дешевые полезные вещи в каждый дом, но за это отобрала у вещей сердце, тепло, дружелюбие и красоту. Напротив, вещи ручной работы, хотя стоят дороже, служат в доме многим поколениям… Вещи заводского производства — дети разума; они не очень-то человечны. Чем шире они распространяются, тем меньше нужен человек»^[100].

Янагита, считающийся отцом японской этнологии и фольклористики, испытал влияние европейского взлета популярности народных и волшебных сказок, произошедшего в XIX веке. Наиболее яркими представителями этого движения считают Ганса Христиана Андерсена и братьев Гримм. В эпоху Мэйдзи иностранные советники, например Лафкадио Хёрн и Бэзил Чемберлен, собирали и переводили разнообразный японский фольклор и мифы. Янагита надеялся систематизировать собрание подобных сказок из отдаленных сельских регионов. Начав в качестве чиновника, служившего на разнообразных престижных должностях, Янагита приобрел известность благодаря своим пространным обзорам сельской жизни 1920–1930-х годов. В 1910 году он опубликовал первый фольклорный сборник — «Рассказы из Тоно», собрание историй о привидениях и объяснений местных обычаев из отдаленных регионов Северной Японии, который он посвятил «людям, живущим в других странах». Янагита услышал эти истории от местного сказителя Кидзэна Сасаки, однако счел необходимым «причесать» необработанные истории, создав литературные повествования в стиле европейских фольклористов. Сасаки счел, что истории перестали быть похожи на самих себя, и в 1935 году выпустил собственный сборник. В него, к примеру, входил следующий текст с объяснением местного запрета:

Если пойдешь в горы, время от времени будешь встречать деревья, растущие из одного корня двумя стволами. Только некоторые из таких деревьев обвиваются стволами друг вокруг друга. Такие переплетенные деревья получаются потому, что на двенадцатый день двенадцатого месяца горное божество считает деревья на своей территории. Чтобы сделать зарубку, сколько у него тысяч или десятков тысяч деревьев, он переплетает стволы последнего дерева. Поэтому в двенадцатый день двенадцатого месяца местным жителям запрещено ходить в горы. Будет ужасно, если кто-то пойдет, а его по ошибке посчитают как дерево^[101].

В своих работах Янагита часто романтизировал сельскую жизнь, хотя в реальности он имел мало представления о крестьянской судьбе в деревне. Он критиковал деревенскую ментальность за подобострастие, подчинение вышестоящим, невежество и страх перед чужаками. И для деревенской, и для городской жизни он использовал двойные стандарты, полагая, что крестьянам не нужно разрешать проматывать свои деньги на потребление современных и роскошных товаров, ненужных в деревне, но очень привлекательных для городских элит, к которым принадлежал и он сам.

И Янаги, и Янагита создали новую область японских исследований, пытаясь сконструировать современную японскую идентичность, основанную на традиционных сельских ценностях и практиках. Тем не менее их важнейшие достижения демонстрируют, насколько глубоким оказалось разделение городского и деревенского. Городские интеллектуалы, далекие от примитивных верований и повседневной нищеты, которые обычно характеризуют крестьянскую повседневность, ностальгически романтизировали сельскую жизнь, игнорируя настоящую бедность крестьян и их стремление к более справедливой жизни.

Другую волну бунта против запада подняли культовые писатели, например Ясунари Кавабата и Дзюнъитиро Танидзака (1886–1965), основатели модернизма в японской литературе. Старея, они обращались к написанию более традиционных текстов, прославлявших японскую эстетику. Роман Танидзаки «Некоторые предпочитают крапиву» (1929) противопоставляет вестернизированную «культурную жизнь» несчастливой пары, Канамэ и Мисако, традиционалистскому стилю отца Мисако, счастливо живущего жизнью торговца эпохи Эдо, одевающегося в кимоно старинного покроя, собирающего кукол Бунраку и содержащего юную наложницу с вычерненными зубами. Кажется, что роман критикует состояние японской культурной разноголосицы, воплощаемой помпезной проституткой Луизой, девушкой смешанных кровей, к которой частенько захаживает Канамэ. По мере развития сюжета Канамэ отворачивается от американской культуры, английской литературы и иностранных проституток и обращается к искусству и эстетике старой Японии. В своем более позднем эссе «Похвала тени» (1933) Танидзаки велеречиво сожалеет о том, как требования современной жизни, например отопление и освещение, искажают эстетику традиционной японской архитектуры. В частности, он восхваляет старомодные японские туалеты. Несмотря на то что они темные и холодные, «японские уборные поистине устроены так, чтобы в них можно было отдыхать душой». «В особенности же идеальными представляются деревянные писсуары, набиваемые хвоей криптомерии: они не только дают приятное зрительное впечатление, но и безукоризненны в смысле восприятий звуковых»^{43}^[102]. Западные туалеты с их сияющим белым кафелем и фаянсом он находит «крайне неприятными и безвкусными», поскольку они подвергают неприличные телесные проявления «изобильному освещению».

Таким образом, в эпоху Тайсё Токио и другие японские города переживали ускоренную урбанизацию, что стимулировало быстрое развитие общественного транспорта, массового потребления и средств массовой информации. Изменение облика столицы вследствие обширных разрушений, вызванных землетрясением 1923 года, позволило широко внедрить современные градостроительные элементы, например более широкие улицы и огромные торговые центры. Грамотное население все больше отстаивало собственные интересы, участвуя в разнообразных политических, трудовых и феминистских движениях. В сфере материальной культуры предпочтения среднего класса в еде, жилье, одежде и декоре часто представляли собой смешение японского и иностранного. Новые технологии — радио, фонограф и особенно кино — предлагали новые типы развлечений, однако не заменили полностью старые — театр Кабуки или эротическую культуру чайных домов, которая теперь переместились в кафе. Экономическое развитие государства и военные успехи за рубежом вызывали уверенность в собственной культурной самобытности, что выражалось как в антизападных настроениях, так и в ностальгии по деревенской жизни. Националистические заявления о культурной исключительности и расовой уникальности поддержат попытки государства рационализировать завоевания и контроль над ближайшими странами Восточной Азии, о чем подробнее см. в следующей главе.

Дальнейшее чтение

Gardner, William O. Advertising Tower: Japanese Modernism and Modernity in the 1920s. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006.

Gerow, Aaron. Visions of Japanese Modernity: Articulations of Cinema, Nation, and Spectatorship, 1895–1925. Berkeley: University of California Press, 2010.

Harootunian, Harry D. Overcome by Modernity: History, Culture, and Community in Interwar Japan. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1987.

Minichiello, Sharon, ed. Japan’s Competing Modernities: Issues in Culture and Democracy 1900–1930. Honolulu: University of Hawaii Press, 1998.

Sand, Jordan. House and Home in Modern Japan: Architecture, Domestic Space, and Bourgeois Culture, 1880–1930. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2003.

Sato, Barbara. The New Japanese Woman: Modernity, Media and Women in Interwar Japan. Durham, NC: Duke University Press, 2003.

Schencking, J. Charles. The Great Kanto: Earthquake and the Chimera of National Reconstruction in Japan. New York: Columbia University Press, 2013.

Silberman, Bernard S., and H. T. Harootunian, eds. Japan in Crisis: Essays on Taisho — Democracy. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1999.

Silverberg, Miriam. Erotic Grotesque Nonsense: The Mass Culture of Modern Times. Berkeley: University of California Press, 2006.

Young, Louise. Beyond the Metropolis: Second Cities and Modern Life in Interwar Japan. Berkeley: University of California Press, 2013.

10. Культура империи и войны. 1900–1940-е годы

Правление императора Хирохито (1926–1989), известное под названием эпохи Сёва, было свидетелем резкого взлета и драматического падения японской военной мощи. Страна успешно вошла в число самых могущественных колониальных государств, когда эпоха империалистических колониальных захватов подходила к концу. Проводя экспансию, Япония вступила в конфликт с другими странами. Как и более ранние империалистические государства, Япония управляла своими колониями так, что развитие было смешано с подавлением, а взлеты — с жестокостью.

Империализм глубоко повлиял не только на оккупированные территории, но и на саму метрополию; на колонизатора этот опыт воздействовал не меньше, чем на колонии. Территории империи изменили японскую экономику и вскоре стали важной частью японской национальной гордости и представления о себе. Империя добавляла воодушевления в народную культуру, изображая жизнь и приключения в колониях в кино, литературе и средствах массовой информации, что способствовало развитию туризма на территориях, подконтрольных Японии. Также контроль над новыми землями обеспечил возможность массовой миграции, когда японские вербовщики ездили в поисках рабочей силы по всем уголкам империи, а колонизированное население переезжало, как добровольно, так и принудительно, чтобы удовлетворить потребность страны в рабочей силе.

Политическое и социальное развитие

Европейские и американские империалистические страны приветствовали неожиданную победу Японии в Японо-китайской войне (1894–1895), резко поднявшей статус Японии с полуколониальной до империалистической страны, у которой появилась первая большая колония — Тайвань. Война разворачивалась на территории Кореи. Японские лидеры долгое время были озабочены судьбой этой страны; они называли Корею «клинком, направленным в сердце Японии», поскольку ее близость к Кюсю означала, что если Россия или какая-либо иная страна возьмет Корею под свой контроль, то до нападения на Японию ей останется только небольшой шаг. В надежде направить своего восточноазиатского соседа на его собственный путь укрепления и модернизации, Япония разыграла пьесу по мотивам действий командора Перри. В 1876 году она применила «дипломатию канонерок», чтобы принудить Корею открыть международную торговлю на неравных условиях. В 1894 году корейской династии Чосон угрожало масштабное крестьянское восстание на религиозной почве — восстание Тонхак. И Китай, их традиционный защитник, и Япония вмешались, чтобы помочь подавить насилие, однако при этом сами вошли в конфликт. Весь мир ожидал, что великая империя Цин с легкостью одолеет молодую страну, однако Япония одержала победу менее чем за год благодаря огромным вливаниям в обучение и оснащение современной армии. Победители заключили с Цин жестокий договор, по которому получали огромную денежную контрибуцию и передачу Тайваня, Пескадорских островов и Ляодунского полуострова.

Все праздновали победу — и японские лидеры, и газеты, и жители страны. Однако им пришлось придержать свою гордость, когда другие страны вмешались, чтобы еще раз напомнить о том, что статус Японии не равен статусу других сильных держав. Поскольку Ляодунский полуостров считался стратегической военной территорией, Франция, Германия и Россия в рамках Тройственной интервенции заставили Японию вернуть полуостров под контроль Китая.

Тем не менее теперь, когда у Японии появился статус империалистической страны и современной военной силы, ее лидерам наконец-то удалось инициировать пересмотр старых несправедливых торговых соглашений, в процессе которого в 1899 году они добились прекращения действия принципа экстерриториальности с обещанием полной таможенной автономии к 1911 году. В 1900 году, когда иностранные дипломаты подверглись нападению в Пекине во время Ихэтуаньского (Боксёрского) восстания — народного религиозного восстания, протестовавшего против нашествия иностранцев в Китай, Япония была важным участником объединенных международных сил в борьбе против ихэтуаней. Благодаря этим усилиям Япония завоевала уважение Великобритании, что привело в 1902 году к заключению англо-японского союза, который гарантировал, что Королевский военный флот придет на помощь Японии в случае конфликта с третьей стороной. В качестве наиболее вероятного противника обе страны рассматривали Россию. После событий Тройственной интервенции Россия взяла под контроль Ляодунский полуостров, а после Ихэтуаньского восстания отказалась выводить огромную армию из Маньчжурии, угрожая независимости Кореи. В Японии начиналась военная лихорадка, подстрекаемая шовинистическими призывами высечь русского медведя.

Прикрыв свои тылы англо-японским соглашением, в феврале 1904 года Япония напала на русские корабли в Порт-Артуре и объявила войну. Бои были жестокими, с огромными потерями с обеих сторон. В маньчжурском городе Мукдене трупы русских и японских солдат лежали на улицах. К весне 1905 года погибло около 50 000 японских солдат. На пользу Японии ситуацию повернула большая морская победа. Адмирал Того Хэйхатиро (1848–1934) собрал корабли в Цусимском проливе между Кореей и Японией в ожидании русского флота, который ему удалось успешно уничтожить, потопив все эскадренные броненосцы и большинство крейсеров и потеряв при этом всего три миноносца.

Цусимское сражение изменило ход мировой истории. Это поражение оказалось серьезным ударом по правящей династии Романовых и способствовало социальным и политическим волнениям в России, приведшим к революции 1905 года. Поражение России серьезно дестабилизировало расклад сил в Европе, что поспособствовало началу Первой мировой войны. Более того, ослабление царя, по сути, стало причиной Русской революции 1917 года, которая привела к созданию Советского Союза. В глазах мировых держав победа Японии над Россией свидетельствовала о появлении новой влиятельной страны. Особенный интерес эта победа вызвала у националистов на территориях, колонизированных другими странами. Арабские, индийские и азиатские лидеры националистов, включая Сунь Ятсена (1866–1925), отца Китайской республики, основанной в 1911 году, и Хо Ши Мина (1890–1969), лидера вьетнамского движения за независимость, черпали вдохновение в японских успехах. Колонизированные народы всего мира праздновали первую азиатскую победу Нового времени над западной державой, воспринимая ее как удар по превосходству белой расы. Это давало националистам надежду на то, что им тоже удастся свергнуть своих колонизаторов.

В августе 1905 года в Портсмуте, Нью-Гэмпшир, президент Теодор Рузвельт стал посредником при заключении мирного договора между измотанными противниками, за что впоследствии получил Нобелевскую премию мира. Переговоры были непростыми. В конце концов Япония пошла на уступки, чтобы избежать продолжения войны, которую ни одна из двух стран не могла себе позволить. Портсмутский мирный договор передавал Японии право аренды Порт-Артура на Ляодунском полуострове, императорскую железную дорогу, права на разработку маньчжурских месторождений и власть над южной частью Сахалина — острова к северу от Хоккайдо, который японцы называли Карафуто. Японцы надеялись на большую военную контрибуцию, сопоставимую с полученной ими от китайцев, поскольку война заметно подорвала национальное благосостояние.

Простые японцы восприняли Портсмутское соглашение как несправедливое. Шовинистическая пресса трубила об ошеломительных японских победах, однако умалчивала о реальных цифрах потерь. Потоки визуальной пропаганды, включая ксилографии и все более распространявшуюся фотографию, не отставали от военных событий и поддерживали патриотические настроения. Фотоизображения войны массово распространялись газетами и журналами, а также в виде новостных кинохроник. Патриотически настроенные граждане скупали десятки миллионов открыток на военную тематику. Изображения войны появлялись не только в печати, но также на веерах, тортах, фонарях, тканях, игрушках и других вещах. Писатель Лафкадио Хёрн удивлялся, что даже на шелковых платьицах маленьких девочек могли появиться сцены морских сражений, горящие броненосцы и миноносцы.

Народ с энтузиазмом поддерживал войну: люди отпускали на смерть своих сыновей, вкладывали сбережения в военные облигации, делали для солдат оригами с пожеланиями удачи. Они чувствовали личную вовлеченность в эту войну и потому ожидали большой контрибуции или передачи значительных размеров территории, например Сибири. В результате население сочло договор несправедливым унижением, и в день его подписания в парке Хибия в Токио собралась огромная толпа. Вскоре разразился бунт, который распространился по Токио и другим городам и продолжался несколько дней. Для восстановления порядка было объявлено военное положение, но толпа в одном только Токио уже разрушила 250 зданий, включая резиденции министров, редакции проправительственных газет и полицейские участки. Бунты в Хибии бесспорно продемонстрировали, что японцы поддерживают захватническую политику.

После победы Япония занялась юридическим оформлением своей власти над Кореей, заставив делегатов подписать договор, превращавший страну в протекторат Японии, лишавший ее суверенности в международной дипломатии, внутренних делах и законодательстве. В 1910 году Япония полностью аннексировала Корею в качестве колонии, запустив масштабные трансформации ее политических, образовательных и социальных институтов, копирующие быстрые изменения, произошедшие в Японии в начале эпохи Мэйдзи. Колониальные управляющие строили дороги, железнодорожные пути, порты, телеграфную систему и современную почтовую службу, чтобы поддержать экономическое развитие Кореи, которое, в свою очередь, приносило плоды для метрополии. Они построили новые больницы и современную образовательную систему, заменившую традиционные школы: обучение в них было основано на конфуцианской классике. Теоретически корейцы как подданные японского императора пользовались тем же статусом, что и японцы, однако на самом деле к ним относились как к завоеванному народу, низшему классу, лишенному свободы слова, собраний и печати.

После поражения Германии в Первой мировой войне Япония получила некоторые ее территории и колонии, включая право на аренду китайской провинции Шаньдун, Маршалловых, Каролинских и Марианских островов в южной части Тихого океана — владений, которые японцы называли Нанъё (Южные моря). В конце 1910-х годов политическая либерализация в Японии под влиянием демократических движений Тайсё начала переформулировать политику и отношение к колониям. Политические партии боролись как за более демократичную внутреннюю политику, так и за смягчение отношения к колонизированным народам. Суровое подавление Японией мирных корейских демонстраций в 1919 году вызвало критику всего мира. В ответ премьер-министр Хара Такаси начал реформировать колониальную администрацию, делая акцент на ассимиляции корейцев как полноценных японцев. Политика ассимиляции принимала разные формы — от обучения в школах японскому языку до принудительного посещения синтоистских святилищ и требования сменить корейские имена на японские. Изменения шли медленно, их часто отвергали, поскольку их введение означало уничтожение традиционной корейской культуры.

В начале 1930-х годов Япония оказалась в кризисе, который породил новые сомнения в капитализме и способности политических партий или кабинетов министров, сформированных на их основе, решать застарелые социальные и экономические проблемы. Ощущение всеобщего кризиса имело два источника: Великую депрессию и Мукденский инцидент 1931 года, о котором речь пойдет ниже, когда японская Квантунская армия, расквартированная в Порт-Артуре, оккупировала китайскую территорию без одобрения военачальников в Токио. В начале 1930-х годов военные-ренегаты совершили еще несколько подобных действий, что бесповоротно поставило Японию на путь вторжения в Китай и постепенно привело обе страны к новой войне. Сражение в Маньчжурии разразилось, когда Япония испытывала на себе воздействие мировой экономической депрессии. С 1929 по 1931 год японский экспорт упал вполовину, а инвестиции в заводы и оборудование — на треть. В городах работу потеряли более миллиона человек, поскольку крупные корпорации сокращались в размерах, а средние и мелкие предприятия разорялись. Многие японцы вернулись в родные деревни, однако обнаружили, что сельские общины живут еще хуже. В 1930-х годах восприятие национальной катастрофы сопровождалось усилением авторитаризма и милитаризма в государственной политике.

Самыми несчастными жертвами депрессии считались фермы и деревни, пострадавшие от затяжного голода, длившегося несколько лет. По-видимому, потенциальным решением экономического кризиса на селе были программы массовой эмиграции; ранее Япония поддерживала подобные программы на Хоккайдо и в Корее. Многие молодые офицеры Квантунской армии происходили из деревенских семей и потому рассматривали экспансию на континент как решение проблем сельского населения. Контроль над богатыми природными ресурсами Маньчжурии обеспечил бы в дальнейшем Японии «страховочный трос».

Офицеры Квантунской армии представили в Токио план захвата Маньчжурии, однако получив ответ, что необходимо ждать провокации со стороны Китая, они решили создать предлог сами, подорвав 18 сентября 1931 года перегон Южно-Маньчжурской дороги близ города Мукден. Виновными в происшествии объявили китайцев, использовав этот ход, чтобы оккупировать Маньчжурию. Инцидент шокировал кабинет министров в Токио. Военный министр по телеграфу приказывал воздержаться от дальнейших враждебных действий, однако Квантунская армия продолжала расширять контроль над территорией, оправдывая свои поступки тем, что требовалось действовать самостоятельно и оперативно. И жители, и средства массовой информации приветствовали дерзкую политику армии и не ставили под сомнение утверждения о китайском подстрекательстве. Когда Лига Наций осудила Японию за маньчжурскую экспансию, Япония вышла из Лиги и начала расторгать договоры и соглашения, подписанные ранее с другими странами. В 1932 году для объединения захваченных территорий было создано прояпонское марионеточное государство под названием Маньчжоу-го, императором которого был провозглашен Пу И (1906–1967), монарх династии Цин, низложенный в 1911 году в ходе Китайской республиканской революции. К 1945 году в Маньчжоу-го жило около 300 000 японских иммигрантов.

В начале 1930-х годов появились тысячи небольших радикальных групп, в которые входили студенты, активисты и армейские офицеры, проклинавшие эгоизм партийных политиков и крупных корпораций. Они мечтали, что реставрация Сёва уничтожит коррупцию и некомпетентность правителей по образцу и духу реставрации Мэйдзи. Разнообразные общества, например «Общество цветущей сакуры» (Сакуракай) и «Кровное братство» (Кэцуданкай), готовили революцию и убийства политических и деловых лидеров, нажившихся на крестьянах и бедных рабочих. В числе прочего произошел так называемый инцидент 15 мая, когда 11 молодых флотских офицеров ворвались в резиденцию премьер-министра Цуёси Инукаи и застрелили его. Первоначальный план включал также убийство кинозвезды Чарли Чаплина, гостившего в это время в Японии, но сын Инукаи пригласил его в тот день посмотреть борьбу сумо, что спасло жизнь им обоим. Самым драматическим событием, устроенным активистами, был инцидент 26 февраля 1936 года — попытка государственного переворота, в которой 21 младший офицер повел 1400 солдат на низложение правительства. Террористические группы застрелили нескольких важных чиновников; премьер-министр Кэйсукэ Окада чудом спасся, бежав из собственного дома переодетым в женское платье. Солдаты захватили центр Токио и потребовали формирования кабинета, более сочувствующего их целям. Император, разозленный убийствами высокопоставленных чиновников, приказал армии подавить мятеж, и бунт быстро завершился. Этот инцидент отрезвил страну, и после 1936 года на государственную власть больше не было настолько масштабных и жестоких покушений.

Юкио Мисима (1925–1970) написал рассказ под названием «Патриотизм» (Юкоку, 1960), рассказывающий об этих событиях. Главному герою, молодому лейтенанту, приказано сражаться против бунтовщиков — его давних соратников, и ему приходится выбирать между верностью императору и старым друзьям. Он совершает сэппуку, призывая жену в качестве свидетельницы, но она решает умереть вместе с ним. В 1966 году Мисима выпустил по этому рассказу нарочито стилизованный фильм. Будучи сам ярым националистом, создавшим собственную дружину правого толка, Мисима тоже совершил сэппуку в 1970 году после провальной попытки государственного переворота.

Однако газеты и радио того периода создавали образ страны, сплотившейся вокруг своего правительства. Несколько диссидентов выразили несогласие с заморской экспансией, но говорить им становилось все сложнее — как из-за цензуры, так и из-за общественного давления. Центральные средства массовой информации призывали жителей объединять усилия ради войны и новых захватов. Мнение большинства все чаще требовало сохранения кокутай — уникальной сущности Японии. Этот довольно туманный термин обозначает связи почти семейного типа, которые объединяют божественного императора и его верноподданных. В 1937 году Министерство просвещения выпустило «Кокутай-но хонги» («Основы нашего государства») — официальную брошюру, направленную на дальнейшую индоктринацию японцев в патриотические ценности и на подавление общественных волнений. Консерваторы все менее были склонны терпеть любого, кто не укладывался в их идеологию. Одним из таких «не укладывающихся» был ученый Тацукити Минобэ, чья разработанная в эпоху Тайсё «теория органа» утверждала, что император — просто еще один «орган» в большом «теле» государства. Хотя в предыдущее десятилетие политики эту идею широко поддерживали, в 1935 году Минобэ был обвинен в оскорблении монарха, а его теории официально запрещены парламентом.

Особая тайная полиция (Токко) Министерства внутренних дел заметно усилила контроль и давление на политические и религиозные группы как правого, так и левого толка, поскольку правительство больше не собиралось терпеть каких бы то ни было диссидентов, угрожавших его власти. Арестовывали как коммунистов и социалистов, так и праворадикальные группы, после чего заставляли публично отречься от своих взглядов. Писателей, творивших в русле движения пролетарской литературы, подозревали в поддержке коммунизма, арестовывали и пытали. В 1933 году открытое письмо (тенко) заключенного лидера коммунистической партии Манабу Сано, который отрекся от преданности Коминтерну и поклялся в верности императору, привело к волне дальнейших отступничеств. Также правительство обрушилось на неофициальные религиозные группы, арестовывая лидеров некоторых самых популярных движений. Новая религия «Оомото», набравшая 8 миллионов последователей, учредила собственное патриотическое общество; в его ряды входили члены парламента и представители высшего военного командования. Полиция боялась, что «Оомото» в состоянии объединить разрозненное правое крыло. В декабре 1935 года власти начали массовую акцию против этой группы, арестовав более 500 ее членов и уничтожив собственности на миллионы долларов. После этого парламент принял закон о религиозных организациях, позволявший правительству распустить любую группу, которую оно считает несовместимой с идеологическими принципами кокутай. Согласно этому закону, в 1938 и 1939 годах были разгромлены еще два крупных неофициальных религиозных движения.

Летом 1937 года японская военная экспансия в Китай переросла в полноценную войну. Она началась в июле с боя на мосту Марко Поло у Пекина. Когда об этом узнали в Токио, генералы приказали местным военачальникам разработать соглашение об урегулировании. Они считали, что война в Китае создаст сложную ситуацию, высосав человеческие ресурсы и оставив страну в уязвимом положении для агрессии других империалистических стран. Лидер Китайской национальной партии (Гоминьдан) Чан Кайши (1887–1975) отверг предложенные переговоры. На Чан Кайши оказывала давление Коммунистическая партия Китая Мао Цзэдуна, призывавшая его выйти «совместным фронтом» против японской агрессии. Через десять дней после этого инцидента Чан Кайши выступил с воодушевляющей речью, заканчивавшейся так: «Если мы позволим себе потерять еще хоть сантиметр нашей территории, мы будем виноваты в непростительном преступлении против нашей расы». Так инцидент на мосту разросся в международный конфликт, требовавший урегулирования на уровне правительств. Япония ответила демонстрацией силы, надеясь, что это убедит Чан Кайши отступить, однако между двумя сторонами начались жестокие столкновения. К августу японская армия оккупировала Пекин. В Шанхае китайские националисты бомбили японские лагеря и военно-морские сооружения; японцы отвечали высадкой на континент новых корпусов, что привело к полноценной войне, которая продолжалась восемь лет, вплоть до поражения Японии союзными войсками. К концу 1938 года японцы оказались в патовой ситуации. Потери росли по мере того, как ситуация скатывалась в ожесточенную войну на истощение. К 1941 году было убито около 300 000 японцев и миллион китайцев; война действительно превращалась в трясину. Вторая Японо-китайская война была крупнейшим азиатским конфликтом ХХ века, приведшим к тому, что на азиатском театре Второй мировой войны более половины всех потерь — это потери в Китае.

Чан Кайши имел надежную поддержку США. Его жена Сун Мэйлин, дочь богатого миссионера, училась в Колледже Уэллсли, где завела множество влиятельных друзей. Мадам Чан несколько раз ездила по Соединенным Штатам, чтобы заручиться поддержкой китайских националистов, борющихся против Японии. В 1943 году она обратилась к обеим палатам Конгресса, став первой китаянкой и второй женщиной в истории, которые осмелились на это. Ее друг, издательский магнат Генри Люс, чьи родители были миссионерами в Китае, поддерживал ее усилия, публикуя целый поток прокитайских статей против Японии в журналах Time и Life.

Воинствующие массмедиа в Японии трубили о победах, в то время как населению оставались неизвестными зверства, совершаемые армией в Китае. Нанкинская резня — шестинедельный разгул поджогов, жестокости, изнасилований и убийств — началась в декабре 1937 года, после того как японцы захватили столицу националистов Нанкин, хотя Чан Кайши уже отступил, постепенно переводя столичные институты в Чунцин. Свидетельства и фотографии очевидцев — иностранных резидентов, выживших китайцев, журналистов — зафиксировали, как японские войска совершают свирепые акции насилия против мирных жителей. До сегодняшнего дня количество убитых и объемы разрушений остаются в японо-китайских отношениях очень болезненной темой и камнем преткновения. Иностранные наблюдатели оценивали потери в 40 000 человек, тогда как более поздние исторические книги — вплоть до 300 000. Небольшая, но заметная группа японских националистических ревизионистов истории даже полностью отрицает факт этой бойни, настаивая, что все китайцы, убитые в Нанкине, были военнослужащими.

Однако Нанкин был не единственным городом, в котором произошла подобная трагедия. По всему Китаю японским солдатам приказывали грабить, насиловать и убивать. На севере, где сельских жителей подозревали в симпатиях к коммунистам, солдаты пытали крестьян, поджигали их, кололи штыками беременных женщин, а детей заставляли ходить по полям, предположительно заминированным. Другие жестокости творились в Харбине в печально известном отряде 731, где на живых людях проводили эксперименты с биологическим оружием и химическими веществами. На опыты забирали не только пленных солдат и преступников, но и младенцев, стариков и беременных женщин. Заразив их болезнями — чумой, холерой, оспой, сифилисом или ботулизмом, ученые проводили вивисекции на живых подопытных, ампутируя конечности и удаляя органы, чтобы узнать о развитии заболевания. Здесь погибло от 10 000 до 40 000 жертв; в результате полевых испытаний умерло еще от 200 000 до 600 000 человек. Несмотря на ужасающую природу этих военных преступлений, генералу Дугласу Макартуру (1880–1964) во время послевоенной оккупации Японии удалось спасти от привлечения к ответственности руководителей отряда 731, потому что они были источником важной информации для разведки США.

В 1940 году Япония провозгласила создание Великой восточноазиатской сферы сопроцветания — территории с центром в Японии, Маньчжоу-го и Китае, однако включавшей в себя также Французский Индокитай и Голландскую Ост-Индию. Япония жаждала получить доступ к ресурсам этих колоний в Тихом океане и Юго-Восточной Азии, поскольку она все еще очень сильно зависела от импорта сырья, оборудования и особенно нефти из США, союзника Китая. В 1940 году Япония получала из Америки около 80 % топлива. В Юго-Восточной Азии имелись богатые залежи сырья, которые позволили бы Японии стать независимой от американцев, становившихся все более враждебными. В сентябре того же года Япония подписала Тройственный пакт, став союзницей стран «оси» — Германии и Италии. Японские войска начали оккупацию Северного Индокитая. США ответили на эти действия экономическими санкциями, которые могли быть прекращены только в случае полного освобождения Китая от японского присутствия. Для японцев эти условия были неприемлемы, поскольку означали отказ от с таким трудом завоеванных территорий за последние 50 лет. Тогда США ввели полное эмбарго на экспорт нефти в Японию, причем их примеру последовали некоторые другие страны. Это означало конец японской экспансии в Китае, если только Японии не удастся получить доступ к еще большим запасам ресурсов Юго-Восточной Азии. Японские лидеры начали свыкаться с неизбежностью войны с Америкой, полагая, что если Япония полностью освободит Китай, то тот немедленно попадет в руки коммунистов, что поставит под угрозу Корею, Маньчжоу-го и затем саму Японию. Более того, они воображали, что американцам не хватит сил сражаться на два фронта — европейский и тихоокеанский. Если Японии удастся одним ударом разбить американский флот на Гавайях и получить доступ к нефти и ресурсам Юго-Восточной Азии, то она сможет вести оборонительную войну и в конце концов договорится о мире.

После того как США отвергли последнюю попытку Японии разрешить дело миром, что означало для нее уход из Индокитая и всего Китая, за исключением некоторых северных территорий, японцы объявили войну и выслали флот к Гавайям с приказом на рассвете 8 декабря 1941 года атаковать Пёрл-Харбор. Японские пилоты на своих проворных истребителях Zero оказались удивительно эффективны. Они потопили или вывели из строя восемь линкоров, уничтожили 200 самолетов и около 4000 человек, потеряв при этом всего пару десятков самолетов и 64 человека. Через несколько часов после атаки на Пёрл-Харбор японские бомбардировщики уничтожили большую часть американских самолетов на Филиппинах. Через два дня японские бомбардировщики потопили британский линкор и линейный крейсер у берегов Малайского полуострова. На Рождество войска оккупировали Гонконг и 2 января вошли в Манилу, где приняли капитуляцию американских и филиппинских войск. На протяжении нескольких месяцев японская армия казалась непобедимой; в феврале она взяла Сингапур — британскую «неприступную крепость». Японцы захватили нефтяные месторождения на Суматре и заняли голландскую колониальную столицу Батавию (ныне Джакарта) и британскую колониальную столицу Рангун в Бирме. Однако к концу 1942 года набрало силу американское контрнаступление.

Идея Великой восточноазиатской сферы сопроцветания представляла собой японское противопоставление англо-американской гегемонии. Частью этой идеи был паназиатский расовый идеализм, утверждавший, что азиатские страны должны объединяться и служить процветанию собственных народов, а не белых империалистов. Эту идею с радостью поддержали многие азиатские колониальные страны. Поначалу националистические активисты Бирмы, Индокитая и Индонезии приветствовали японцев как освободителей от ярма белых хозяев. Япония сыграла на этих надеждах, даровав оккупированным территориям, например Бирме и Филиппинам, «независимость». Однако вскоре многие националистические лидеры выяснили, что японцы не менее жестокие эксплуататоры, чем их прежние колонизаторы, особенно в суровых военных условиях. Военные контролировали экономику этих стран, в приоритетном порядке получая энергию и необходимую для войны продукцию. Японский дефицит бензина закрыла нефть из Голландских Ост-Индий. Филиппины и Бирма поставляли металлы и минеральное сырье. Из Таиланда и Индонезии поступали резина и олово. Все эти требования о поставках учитывали только потребности самой Японии и ее военных нужд, что привело к разочарованию многих из тех, кто первоначально поддерживал японцев.

Местные женщины особенно страдали от системы так называемых «женщин для утешения». Этим выражением японцы называли официально разрешенную проституцию в армии, установленную для того, чтобы одновременно и давать солдатам «отдых», и следить за венерическими болезнями. Первоначально для этих целей набирали японских проституток, однако их было слишком мало, чтобы удовлетворить потребности всей армии. На всех оккупированных территориях вербовщики убеждали и принуждали молодых женщин поработать «за границей на заводе», однако вместо этого отправляли их в примитивно устроенные бордели, где заставляли обслуживать до 50 солдат в день. Большинство таких «женщин для комфорта» составляли кореянки, однако к этой унизительной практике принуждали и китаянок, и филиппинок, и малайзиек, и жительниц Голландской Ост-Индии. В целом эта система перемолола 250 000 женщин. Автобиография филиппинки Марии Розы Хенсон свидетельствует о чудовищных условиях сексуального рабства, в котором оказались молодые женщины:

Быстро сменяя друг друга, меня насиловали 12 солдат, после чего мне дали полчаса передохнуть… Потом пришли еще 12… У меня так текла кровь и было так больно, что я даже не могла встать… Отказать солдатам я тоже не могла, потому что тогда они могли меня убить… К концу дня я просто закрыла глаза и заплакала. Мое изорванное платье было ломким от корки засохшей спермы. Я помылась горячей водой и обрывком тряпки, чтобы стать почище. Я прижимала этот обрывок к вагине как компресс, чтобы хоть немного облегчить боль и отек^[103].

Японская военная оккупация приносила бесконечную резню и страдания. Филиппины лишились 125 000 человек, как гражданских, так и военных. В Индокитае сотни тысяч человек умерли от голода во время японского правления. По оценкам ООН, под японской оккупацией в Индонезии погибло 4 миллиона человек — они были убиты японцами или умерли от голода, болезней и недостатка медицинской помощи в оккупации. Количество погибших китайских солдат и гражданских лиц оценивается в почти непостижимые 9–12 миллионов. Такой оказалась жестокая реальность японского идеала паназиатского братства. Военная жестокость по отношению к мирным жителям и по сей день остается основной причиной напряжения в отношениях между Японией и ее азиатскими соседями, особенно Кореей и Китаем.

Японский колониализм

На протяжении периода Мэйдзи японские власти расширяли контроль над айнами — коренным населением острова Хоккайдо — и рюкюскими обитателями Окинавы, что являлось формой колонизации собственной территории. В 1869 году открылся Отдел по колонизации Хоккайдо, чтобы стимулировать переезд японцев на северный остров ради попытки ассимиляции местного айнского населения. Отдел поощрял переселения на северную окраину семейств бывших самураев, предоставляя им займы на покупку земли и выделяя переселенцам дома, утварь, сельскохозяйственные орудия и трехлетний запас еды, поскольку это помогло бы доказать окружающему миру, что Хоккайдо — неотъемлемая часть Японии. В результате туда переселилось около 8000 бывших самураев. В 1890-х годах Отдел расширил свою аудиторию до всего населения, предлагая освобожденные от арендной платы фермы сроком на 10 лет. Количество переселенцев заметно росло.

Японцы пытались ассимилировать коренное население айнов, запрещая им надевать серьги и делать татуировки и заставляя вместо этого носить японскую одежду и прически. Также айнов заставляли брать себе японские имена, говорить по-японски и молиться в синтоистских святилищах. Государство старалось искоренить их образ жизни, основанный на охоте и собирательстве, обучая айнов земледелию и выделяя небольшие участки земли, однако японские переселенцы зачастую обманом выгоняли айнов из их владений. Многие в результате оказались в рыболовецких артелях или в городских трущобах. К концу периода Мэйдзи Хоккайдо оказался без сомнения японским. В 1908 году айны составляли всего 1,25 % населения острова из полутора миллионов человек. Хотя официальная политика государства была направлена на ассимиляцию, обычные японцы продолжали относиться к айнам как к экзотической диковинке, а айнские деревни часто становились своего рода экспонатами официальных антропологических выставок, которые были призваны продемонстрировать отличия традиций цивилизованных японцев от варварских обычаев других народов.

Острова Рюкю на юге были независимым королевством и государством, зависимым от Китая. В период Токугава эти острова контролировало княжество Сацума, которому была выгодна рюкюская торговля с Китаем и Юго-Восточной Азией. Рюкюский суверенитет поддерживали номинально, чтобы избежать конфликтов с Китаем, однако в 1871 году, когда отменили княжества даймё, правительство Мэйдзи предъявило права на эти острова. В 1879 году последнего короля заставили отречься, а острова Рюкю формально вошли в состав Японии в качестве префектуры Окинава. Как и в случае с айнами и другими позднее присоединенными колониями, коренной язык, культура и религия оказались под запретом, так как жителей Окинавы принудили к ассимиляции, но японцы все равно никогда не относились к ним как к равным.

Захватив свою первую заморскую колонию, Япония стала проводить колониальную политику по западным образцам. Тем не менее Японская империя отличалась от своих западных конкурентов в нескольких важных аспектах. Во-первых, она стала империей довольно поздно и сама оказалась жертвой полуколониального положения с несправедливыми торговыми договорами. Важнейшей заботой Японии была стратегическая безопасность государства. Зная о своей слабости по сравнению с другими империалистическими странами, Япония оправдывала принятие статуса империи как меру по сохранению государственной независимости в бурном море геополитики. Лидерам страны требовались «буферные зоны», чтобы защищать и территорию самой Японии, и новые колонии. Другие же империалистические страны, наоборот, имели в основном экономическую мотивацию, заботясь об открытии новых рынков и о новых инвестиционных возможностях в других странах. Европейские колонии часто устраивались для защиты растущих экономических интересов, как в случае Британской Индии и Голландской Ост-Индии. В отличие от них, Япония начала имперскую экспансию не из-за избытка, а из-за дефицита средств. Второе важное отличие состояло в небольшом размере Японской империи, особенно по сравнению с колониями Великобритании, Франции и Нидерландов, простирающихся по всему миру. Японская империя была сосредоточена в приграничных с Восточной Азией регионах, что позволяло максимально увеличить экономические и военные ресурсы. Наконец, последним ключевым отличием было чувство культурного родства с покоренными народами, особенно на Тайване и в Корее. Здесь сыграла роль идея того, что у них с японцами было одинаковое расовое происхождение, общие культурные и религиозные воззрения, ценности и практики. Эта уникальная для империалистических стран ситуация глубоко повлияла на отношение японцев к управлению колониями.

Жизнь в колониях часто описывают черно-белым противопоставлением сотрудничества и сопротивления, однако для многих жителей колонизированных стран это плохо отражает реальность: зачастую они шли на сотрудничество, вынужденные при этом ассимилироваться, чтобы спасти свою жизнь или получить какие-то блага, даже если им было горько из-за утраченной независимости своей страны. Любая успешная колонизация требует какой-то степени сотрудничества и поддержки со стороны колонизированных. Многие представители местных элит и богачи, то есть те, кому было что терять или кто обретал возможности продвижения себя или наживы, сотрудничали с японскими должностными лицами. Большинство из них при этом не считали, что они предают свой народ, однако восприятие сотрудничества с колониальными властями обычно становилось очень болезненным вопросом в период после обретения независимости.

Японские лидеры воспринимали обретение заморских колоний как доказательство высокого уровня цивилизованности своей страны. Как и другие поздние империи, скажем Германия или США, Япония поначалу изучала и зачастую копировала европейские колониальные приемы. Свои колонии они описывали в том же уничижительном духе — как грязные, шумные, варварские и нецивилизованные. Как и их предшественники, японцы обращались к международному праву для оправдания владычества своей страны над другими народами: у японцев была идея «цивилизационной миссии», в процессе которой они приносили блага цивилизации в темные и отсталые страны. Однако японский колониализм в нескольких важных аспектах отличался от своих западных конкурентов. В то время как европейские и американские колонизаторы проводили четкую границу между собой и теми, кем они правили, подчеркивая инаковость колонизированных народов, японская колониальная политика и пропаганда подчеркивала схожесть японцев и покоренных ими народов, по меньшей мере в дискурсе, если не в общественных представлениях или массовой культуре. Когда японцы колонизировали своих восточноазиатских соседей и острова Южных морей, они позиционировали себя как братьев по оружию с такими же расовыми и культурными корнями, которые точно так же страдали от западного империализма.

Новые научные дисциплины, например этнография и антропология, также помогали рационализировать имперскую экспансию. Японские ученые и интеллектуалы начали воспринимать свои родные острова не как изолированный архипелаг, а как часть целого, включавшего Азиатский континент и острова Тихого океана. Наследие, общее для японцев и народов на покоренных территориях, было более очевидным в случае Восточной Азии, чем Южных морей. Интеллектуалы начали предполагать, что острова Тихого океана были прародиной японского народа: в доисторические времена островитяне переплыли океан и стали первыми коренными жителями Японских островов. Тем самым объявлялось, что у японцев есть общие корни и с покоренными народами Нанъё, которым нужна была их помощь, чтобы развиваться и становиться цивилизованными. Это служило оправданием имперской экспансии.

Тайвань

Когда после Первой Японо-китайской войны Тайвань отошел к Японии, у правительства Мэйдзи совсем не было ни колонизаторского опыта, ни каких-либо долговременных планов и целей относительно этого острова. Судя по всему, китайские чиновники не считали остров большой потерей. Говорят, что государственный деятель по имени Ли Хунчжан пренебрежительно отнесся к передаче Тайваня Японии, заявив цинской императрице Цыси, что «на острове Тайвань не поют птицы, а цветы не пахнут. Мужчины и женщины не внемлют ни долгу, ни страсти».

Японские власти планировали перестроить Тайвань, особенно его столицу Тайхоку (ныне Тайбэй), в образцовую колонию, чтобы улучшить положение Японии среди империалистических стран в надежде на пересмотр несправедливых договоров. Чиновники активно изучали европейский колонизаторский опыт и начали реализовывать обширную программу модернизации, включавшую в себя учреждение системы образования, здравоохранения, транспортной инфраструктуры и связи, превращая отсталую территорию в современное колониальное владение. В Тайхоку появились бульвары с тремя рядами деревьев, парки и фонтаны. Колония оказалась тяжким бременем для молодой страны-колонизатора, поэтому требовалось как можно скорее перевести ее на самообеспечение. Достичь этой цели помогла государственная монополия на сахар, камфару и другие сельскохозяйственные продукты.

Японцы старались переиграть местных лидеров, оплачивая тайваньским представителям поездки на Японские острова и позволяя тем самым лично познакомиться с японским прогрессом. Тем не менее в период с 1895 по 1915 год местное население активно сопротивлялось японскому владычеству, а остальной мир задавался вопросом, может ли восточная страна, например Япония, успешно управлять своей колонией. В 1897 году японский парламент обсуждал вопрос продажи Тайваня Франции. Эмигранты из Китая на Тайване поначалу тоже сопротивлялись японцам, ведя партизанскую войну против колониальных властей. Подавив эти выступления, колониальный режим переключился на покорение коренного населения внутренних горных территорий. В 1909 году Япония начала пятилетний геноцид тайваньских аборигенов. В 1915 году случился инцидент в Тапани, в ходе которого китайцы и коренные жители, объединенные народным верованием в то, что они неуязвимы к современному оружию, напали на японские полицейские участки. В результате колониальные власти предприняли попытки облагородить свою стратегию управления, однако местные племена все равно продолжали сопротивление. В 1930 году произошел инцидент в Муше, когда шесть деревень, возмущенные принудительным трудом, напали на участников школьного спортивного мероприятия и убили 134 японца. Образованные тайваньские горожане также организовывали движения за самоуправление и равноправие, однако они были ненасильственными и никогда по-настоящему не угрожали колониальному порядку.

На то, как именно Япония должна управлять Тайванем, существовало две разные точки зрения. Первая, разделяемая главой министерства внутренних дел Симпэем Гото (1858–1929), предполагала, что китайцы и коренное населения Тайваня никогда не смогут полностью ассимилироваться, а значит, законы в колонии должны быть иными, чем на Японских островах. Вторая точка зрения предполагала возможность ассимиляции и равенства, и ее разделяли лидеры политических партий Хара Такаси и Итагаки Тайсукэ. Они полагали, что тайваньцы (а потом и корейцы) достаточно похожи на японцев, чтобы одинаковые законы равным образом работали в Японии и в колониях, и что у колонизированного населения должны быть те же права и обязанности, что и у коренных японцев.

Гото, врач по образованию, успел поработать на огромном количестве официальных постов: он был первым директором Южно-Маньчжурской железной дороги, седьмым мэром Токио, первым директором NHK (Государственной радиовещательной компании), министром внутренних дел, министром иностранных дел, главой бойскаутов Японии. Он полагал, что тайваньским обычаям и традициям нужны другие законы. Важной проблемой была опиумная зависимость, однако вместо того, чтобы запретить это вещество, Гото учредил систему лицензирования официальных поставщиков, что принесло колониальному правительству большие доходы. Тайваньским элитам, сотрудничавшим с режимом, выдавали эти лицензии в награду за верность. С 1898 по 1918 год колониальная политика в основном следовала подходу Гото. Японские власти издавали для Тайваня отдельные законы и обладали на его территории полнотой законодательной, исполнительной и судебной власти. Японские колонисты, поскольку как переселенцы имели большие привилегии, жестко противостояли любым попыткам уравнять тайваньцев в правах с ними. Однако после Первой мировой войны восприятие колониализма по всему миру радикально изменилось и началась поддержка национального самоопределения различных групп, а также движений за независимость колониальных стран. Большинству доминионов пришлось пойти на значительные уступки, чтобы успокоить население.

В 1918 году, когда Хара Такаси стал премьер-министром, он впервые назначил гражданского, а не военного генерал-губернатора Тайваня и настаивал на ассимиляции (дока), при которой Тайвань будет выступать как бы еще одним японским островом, а тайваньцам объяснят их роль и обязанности по отношению к вышестоящим японцам. На протяжении последующих 20 лет колониальные власти установили местное самоуправление, дали Тайваню места в Верхней палате парламента и запретили японцам-переселенцам бить палками или пороть коренных жителей. Предыдущее правительство больше было озабочено демонстрацией цивилизующего влияния Японии, строя железные дороги и канализационные системы. При этом их не волновало, что тайваньцы на собственной земле оказывались людьми второго сорта, которых притесняли японцы. Инициативы программы ассимиляции дока были направлены на уменьшение этого неравенства. Была учреждена новая система публичных школ для тайваньцев, в которых поощрялось использование японского языка. К 1941 году по-японски умели читать уже 57 % населения. Когда в 1937 году разразилась Вторая Японо-китайская война, попытки еще более «японизировать» тайваньцев возобновились с новой силой. Местных жителей заставляли обращаться в синтоизм, брать себе японские имена и записываться в Японскую императорскую армию и флот.

Корея

Первым генеральным резидентом Корейского протектората в 1905 году был назначен олигарх эпохи Мэйдзи Ито Хиробуми. Это было последним назначением в долгой карьере государственного мужа из Тёсю, и он надеялся повторить в Корее те достижения, которым он и его соратники поспособствовали в Японии после реставрации Мэйдзи. С помощью нескольких тысяч японских чиновников он начал форсировать модернизацию Кореи, однако корейский двор был возмущен присутствием политика и сопротивлялся его попыткам. Король Коджон надеялся получить международную поддержку, чтобы вернуть себе контроль над страной, для чего в 1907 году послал делегатов на Гаагские мирные переговоры, прося помощи у иностранных правительств. Ито приказал Коджону отречься от престола в пользу его младшего слабовольного сына Сунджона (1874–1926). Попытки Японии построить корейское процветание и мощь вряд ли могли найти среди местного населения поддержку, сходную с той, которую оказывали японцы в период Мэйдзи, когда эти попытки были направлены на построение государственной независимости, а не на благополучие оккупированной страны.

Действия Японии в Корее не удивили и не раздосадовали другие империалистические страны. Наоборот, неравенство между корейскими и японскими силами сделало это почти неизбежным. По соглашению Кацура — Тафта 1905 года Япония признавала контроль США над Филиппинами в обмен на то, что Америка признает контроль Японии над Кореей. Как и на Тайване, колониальная администрация затеяла быстрые масштабные преобразования корейской политической, образовательной и социальной системы: она строила железные дороги, порты, дороги, современную почту и телеграф, чтобы способствовать экономическому развитию; вводила современную медицину и инфраструктуру, чтобы улучшить гигиенические условия жизни жителей; заменяла традиционные школы, базировавшиеся на изучении классики конфуцианства, на современную образовательную систему. Посещаемость начальной школы повысилась с 1 % в 1910 году до 47 % в 1943-м. Однако все эти улучшения шли на пользу скорее японским переселенцам, нежели самим корейцам. Например, к 1940 году доступ к электричеству имели все японские дома колонии, тогда как в корейских кварталах был электрифицирован один дом из десяти.

Помимо стратегических преимуществ, которые получала Япония вследствие контроля над Кореей, появились также некоторые экономические преимущества. Чтобы упростить импорт продовольствия и сырья в метрополию, японским фирмам дали права на рыболовство, добычу древесины и полезных ископаемых. В свою очередь, продукция японской легкой промышленности — хлопчатобумажные ткани, часы, пуговицы, очки, спички и керосиновые лампы — захватывали корейский рынок. Кроме того, колония предоставляла японцам новые рабочие места; к 1908 году туда переселилось 125 000 человек. Помимо чиновничества и военного дела японцы были вовлечены в широкий круг занятий: рабочие искали временное трудоустройство в строительстве или в качестве носильщиков в армии; мелкие торговцы продавали вразнос японские товары в военных лагерях, на сельских рынках или просто разносили их по домам. Некоторые японцы обосновывались в Корее надолго, открывая мелкие заводики по производству кожаных изделий и керамики. Земли, конфискованные у корейских элит, были переданы японским крестьянам, что заставило многих местных крестьян уйти в арендаторы или перебраться в Японию или Маньчжурию в качестве рабочих. В городах японские иммигранты открывали рестораны, чайные дома и бордели, рассчитанные на японские сообщества экспатов. Немного пользы было корейцам от экономического развития, учитывая, что почти все предприятия и заведения принадлежали японским корпорациям или частным лицам.

В отличие от многих западных колоний, где мощные государства контролировали разрозненные племена или этнические группы Африки, Индии, Юго-Восточной Азии и Южной Америки, Корея была единой страной в не меньшей степени, чем сама Япония. Более того, у нее со своим колониальным хозяином было много общих культурных, религиозных и языковых корней, происходивших из Китая. Когда одни корейские элиты приветствовали проекты модернизации и охотно сотрудничали с японцами, другие неистово сопротивлялись тому, что воспринимали как нелегитимный захват родной страны. Сопротивление принимало разнообразные формы. Например, когда Корея стала протекторатом, некоторые высшие чиновники совершили самоубийство. Многие бывшие военнослужащие корейской армии, распущенной Ито в 1907 году, перешли к партизанской войне, формируя «армии справедливости», которые устраивали столкновения с японской полицией, армией и вооруженными поселенцами. Эти столкновения стоили жизни 18 000 корейцев и 7000 японцев. В 1909 году молодой корейский патриот Ан Джунгын застрелил генерального резидента Ито на железнодорожной станции в Маньчжурии. Это убийство окончательно убедило Токио, что корейцы не будут сотрудничать с японцами, если не предпринять более жестких мер. Одним из последствий была полная аннексия 1910 года и назначение первым корейским генерал-губернатором безжалостного армейского генерала Масатакэ Тэраути (1852–1919).

После Первой мировой войны декларация американского президента Вудро Вильсона о праве наций на самоопределение спровоцировала протесты населения. 1 марта 1919 года в Парке Пагоды в Сеуле собралась большая толпа, чтобы послушать «Декларацию независимости». Эта декларация содержала список жалоб на дискриминацию корейцев, включая неравные образовательные и карьерные возможности, притеснения от поселенцев и чиновников, подавление корейского языка и культурного наследия. Толпа взорвалась, спровоцировав уличные беспорядки и демонстрации по всей стране, в которых участвовало, по оценкам, около двух миллионов корейцев. Японская военная полиция не могла сдержать эти беспорядки и призвала подкрепление в виде армии и флота, что привело к жестокому подавлению, унесшему тысячи корейских жизней.

Американских и европейских лидеров ужаснула жестокость этой военной операции, и они выразили глубокое порицание японской колониальной администрации. В ответ генерал-губернатор учредил серию реформ, известных под названием «культурного правления», которые поддерживали ассимиляцию, а не принуждение. Культурное правление разрешало некоторую свободу прессы, формирование рабочих и политических движений, обещая при этом корейцам лучшие возможности обучения и работы. Жестокую военную полицию заменила гражданская. Как и на Тайване, попытки улучшить жизнь колонизированного населения встретили упорное сопротивление японских переселенцев, желавших сохранить свои привилегии.

К концу 1920-х годов протесты сошли на нет, по мере того как корейские элиты и средний класс, получившие японское образование и привыкшие к контролируемым Японией СМИ, начали ассоциировать себя с культурой колониальной модерности, поскольку имели доступ к тем же городским развлечениям, что и метрополия, например к радио и кино. В 1930–1940-е годы война в Китае привела к усилению контроля как в Корее, так и на Тайване, и к активному развитию тяжелой промышленности. Ассимиляционная политика приняла более жесткие формы: запретили разговаривать на корейском языке в школах и публичных местах, корейцы были обязаны взять японские имена и посещать синтоистские святилища. Около четырех миллионов корейцев были завербованы, принуждены или похищены для работ в шахтах и на заводах Японии и Маньчжурии либо в качестве «женщин для утешения» в японскую армию.

Форсированная ассимиляция сопровождалась усилением дискурса о «похожести» корейцев и японцев — об общих предках и общих языковых корнях, который выражался в официальном лозунге «Япония и Корея — одно тело» («Найсэн иттай»). Утверждалось, что корейцы неотличимы от японцев по антропологическим признакам — строению и размерам тела и черепа и их соотношению. Таким образом, ученые утверждали, что японцы и корейцы были частью одной расовой и культурной группы, жившей на большей части территории Северной Азии и в древние времена возникшей на островах Тихого океана.

Страны Южных морей Нанъё

В Первой мировой войне Япония захватила несколько групп островов Тихого океана, включая Марианские, Каролинские, Маршалловы острова и Палау. До тех пор с конца XIX века они принадлежали Германии и были заманчивой целью из-за своего стратегического месторасположения. Эти острова в целом называли в Японии Нанъё. Их относительно покорное население почти не оказывало сопротивления японскому флоту, когда он пришел захватывать территории. Острова были бедны природными ресурсами, и любое заметное экономическое развитие казалось неосуществимым из-за отдаленности от метрополии.

Гражданская администрация островов вела себя гораздо менее репрессивно, чем на Тайване и в Корее. Были учреждены японские образовательные и языковые программы, что вызвало энтузиазм многих местных жителей, однако территориальная разбросанность островов означала также большой разброс в отношении к японцам. На Сайпане и Палау со временем нарастало глубокое возмущение. На Сайпане японцы создали плантации сахарного тростника и рыболовный промысел, что требовало больших трудовых ресурсов, однако при этом они не нанимали местных жителей, считая их плохими работниками и завозя вместо этого рабочих с Окинавы и из Кореи. За 30 лет японского присутствия переселенцы постепенно превзошли по численности местное население в пропорции десять к одному. Палау, будучи штаб-квартирой колониального правительства, также страдал от резкого наплыва японцев, что приводило к трениям на местном уровне. В 1943 году, когда война докатилась до островов Тихого океана, количество военных на острове резко увеличилось, что привело к ужесточению требований к местным жителям со стороны японцев.

Маньчжоу-го

В отличие от вышеозначенных примеров, Маньчжоу-го никогда не была официальной японской колонией; это было марионеточное государство, созданное, чтобы замаскировать японский контроль над северо-восточными китайскими провинциями. Чтобы создать подобие законности, последний цинский император по имени Пу И, низложенный во время китайской революции 1911 года, выступал главой государства, находящегося на исторической родине маньчжуров, основателей династии Цин. Тем не менее маньчжуры представляли в Маньчжоу-го меньшинство, а основной этнической группой были китайцы. Другими заметными этническими меньшинствами были корейцы, японцы, монголы и русские.

Японо-маньчжурский протокол 1932 года подтверждал государственный статус Маньчжоу-го и определял соглашение о взаимозащите, позволяя тем самым японским войскам беспрепятственно находиться на территории Маньчжоу-го. Японские организации вкладывали много денег в добычу богатых природных ресурсов Маньчжоу-го, и вскоре эта территория превратилась в мощный промышленный центр, «спасательный трос», который мог защитить Японию от экономических бедствий. Законодательный совет Маньчжоу-го был в основном церемониальным органом, созданным, чтобы подтверждать решения Квантунской армии. Главнокомандующий этой армии являлся «послом» Японии в Маньчжоу-го и имел право вето на решения Пу И и его министров. Фасад независимости пришлось строить в угоду международному общественному мнению, поскольку в этот период прямые аннексии уже не встречали одобрения. Япония хотела ввести в заблуждение остальные империалистические страны, убедив их, что не собирается захватывать китайские территории, а, наоборот, выполняет пожелания жителей территорий, оккупированных японцами, желавших отделиться от Китая и вернуть императора Пу И.

Пу И — одна из наиболее трагических фигур современной китайской истории. Провозглашенный императором в возрасте трех лет, он был всего через несколько лет смещен Синьхайской революцией. Поначалу, однако, ему позволили продолжить жить в Запретном городе и даже платили жалованье. В 1924 году это решение отменили, и бывшего императора изгнали из дворца. В 1931 году Пу И послал письмо японскому военному министру, выражая желание получить трон Маньчжурского государства. Желание было исполнено, но его действия строго контролировала Квантунская армия. В 1946 году во время Токийского процесса Пу И свидетельствовал против японцев, отрицая любое сотрудничество, заявляя, что письмо было поддельным, а самого его похитили. В автобиографии, написанной позже, он признался, что дал ложные показания, для того чтобы защитить себя. Когда в 1949 году к власти пришла Китайская коммунистическая партия, Пу И на десять лет был отправлен в тюремно-исправительный лагерь. После того как его объявили исправившимся, остаток своей жизни он провел на скромной должности редактора. Фильм 1987 года «Последний император», снятый Бернардо Бертолуччи, рассказывает о трагических и иронических событиях жизни последнего правителя последней китайской династии.

Превращение Маньчжоу-го в японский «спасательный трос» привело к далеко идущим последствиям в японском обществе, предоставляя в разгар депрессии новые экономические и карьерные возможности. Сотни марксистов и либеральных интеллектуалов, которых не любили на родине, заняли посты в государственных и коммерческих организациях, что позволяло им воплощать прогрессивную социальную повестку в Маньчжоу-го. Больше всего эмигрантов происходило из бедного класса крестьян-арендаторов. В официальной колонизаторской программе планировалось переселение пяти миллионов разорившихся крестьян. Эта цель никогда не была достигнута, однако эмигрировали более 300 000 крестьян, в основном из сильно пострадавших от кризиса северо-восточных провинций. Южно-Маньчжурская железнодорожная компания под названием «Мантэцу», получастная организация, участвовавшая во многих аспектах экономического развития Японии, а также в контроле над Маньчжурией, выпустила брошюру, прославлявшую героизм переселенцев перед лицом бандитов и прочих трудностей, проявляемый ради расширения священной Японской империи. Там победно заявлялось: «Мы — апостолы, сошедшие в Маньчжурию из святой земли Японии. Как в древние времена дети неба спускались на родину богов, так и мы построим новый дом богов в уголке Северной Маньчжурии»^[104]. Подобные высказывания подтверждают, что, несмотря на официальную пропагандистскую риторику о расовом равенстве и одинаковых возможностях для всех азиатов, многие японцы тем не менее полагали, что иерархия цивилизаций все равно существует. Превосходство японцев над другими азиатскими народами тем самым оправдывало их агрессивную экспансию.

Культура в колониях

Японские журналисты, писатели и чиновники подражали западным авторам и официальным лицам, представляя себе колонии, которыми они управляли, населенными дикарями. В их рассказах особый акцент делался на экзотические места и похотливость местных женщин. Подобно писателю Роберту Льюису Стивенсону и художнику Полю Гогену, путешественники в Страны Южных морей наслаждались романтическим бегством от современной цивилизации в примитивный тропический рай. В массовой культуре доминировали экзотизированные представления о Нанъё и Тайване: несмотря на то что коренное население составляло там около 2 %, именно их в первую очередь показывали в литературе и средствах массовой информации. Образ «дикаря» предоставлял писателям и художникам романтизированное альтер эго, взгляд в собственную исконную самость. Колониальное варварство показывали в различных формах: от пугающих каннибалов Тайваня до счастливых, по-детски наивных жителей Нанъё. В то время как колониальная политика и пропаганда заявляли о расовом сходстве японцев и колонизированных народов, изображение «дикарей» позволяло им воображать, что Япония занимает иное временнóе пространство, не то что ее отсталые родственники, чей архаический образ жизни был частью далекого прошлого Японии. Поэтому некоторые писатели заявляли, что тайваньские «охотники за головами» — это благородные дикари, храбрые и искусные в войне, чем напоминают японских самураев в давние времена.

Литература

Японские писатели на Тайване для японской аудитории зачастую транслировали романтизированный взгляд на колонию и ее коренных жителей и/или подчеркивали примитивизм, жестокость и предрассудки аборигенов горных племен. Сказка Сато Харуо «Дьявольская птица» (1923) основана на местной легенде о белой птице с красными когтями, которую наследные шаманы научили убивать. В реальности тех, кого считали хозяевами таких птиц, часто преследовали и убивали. Сато записал историю, которую услышал об одной семье, подвергавшейся притеснениям. В своих жестоких «миротворческих» кампаниях японские военные собирали всех взрослых мужчин деревни в одну хижину и поджигали ее. Когда армия подходила к одной из деревень, ее жители обвинили в своей горькой судьбе семью, которую подозревали в шаманизме. Жители заперли ее в хижине и подожгли, однако дочери-подростку и сыну удалось спастись, и они жили в лесу. Когда девочка умерла, появилась радуга — говорят, чтобы дать ей мост на небо, к ее предкам, хозяевам птиц. Рассказ Накамуры Тихэя (1939) под названием «Варварская деревня, затерянная в тумане» художественно описывает инцидент в Муше 1930 года, рассматривая восстание как последнее проявление «чистых, бесхитростных людей». Для описания мотивации участников бунта Накамура использует распространенные художественные средства: «Этими варварами двигала их ускользающая дикость. Они вышли на последний бой, пусть безнадежный, против цивилизации, против образа жизни, который им не подходил»^[105].

После нескольких десятилетий колониальной образовательной политики новым классом интеллигентов становились коренные тайваньские писатели, получившие японское образование, однако сохранявшие культурные связи с Китаем. Они писали произведения, основанные на их смешанной идентичности, публикуя свои работы наряду с японскими писателями в местных журналах, например в «Бунгэй Тайвань» («Литературный Тайвань»). На местной литературной сцене были заметны две различные тенденции. Одна группа писателей, особенно активная в 1920–1930-е годы, не забывала о своих китайских корнях и критически относилась к колониальной политике, хотя жесткая цензура не позволяла критиковать метрополию напрямую. Вторая группа, сложившаяся в 1940-е годы, ратовала за ассимиляцию и за то, чтобы стать настоящими японскими подданными.

Из первой группы примечательны работы писателя Ян Куй, в которых описывалось социальное и экономическое неравенство в колониях и выражались антиимпериалистические взгляды. Его рассказ «Буйвол» написан о программе колониального правительства по конфискации домашних волов у тайваньских крестьян, чтобы отправить их в Нанъё для работы на плантациях. Рассказчик — студент, вернувшийся в родную деревню на лето, который заводит дружбу с девушкой. Раньше она ухаживала за скотиной своей семьи, теперь же животных у них отобрали. Из-за потери средств к существованию отец этой девушки планирует продать ее многоженцу — отцу рассказчика. Рассказ Лу Хэруо «Воловья повозка» (1935) описывает сходную ситуацию, как погонщика волов вытеснили с рынка японские машины и грузовики. Чтобы скопить денег, купить клочок земли и прокормиться, его жене приходится заняться проституцией. Рассказ заканчивается тем, что погонщика штрафуют за езду на старой повозке по новым дорогам. В подобных историях герой — местный житель оказывается в ловушке, во-первых, жестокой колониальной экономической политики, а во-вторых, китайского патриархального социального уклада. Тайваньские элиты, получившие японское образование, наблюдая эти условия, чувствовали фрустрацию и из-за колониального неравенства, и из-за негибкости традиционных норм.

В начале 1940-х годов некоторые тайваньские писатели задумались над вопросом, как стать хорошими подданными империи. Писатели, чье образование было всецело японским и многие из которых сами жили в Японии, верили в благосклонность своих колониальных хозяев и искали их одобрения, что в постколониальную эпоху обернется для них клеймом коллаборационистов. Отмеченный профессиональным сообществом рассказ Чжоу Цзиньпо под названием «Солдат-доброволец» дает наглядное представление о литературном направлении «имперских подданных». Чжоу в детстве жил в Японии, но после Великого землетрясения Канто 1923 года вернулся в колонию. Главный герой рассказа возвращается на Тайвань из Японии, где он учился, и поражается культурной отсталости, которую обнаруживает дома. Со своим другом детства он спорит о наиболее эффективных способах японизации Тайваня. Рассказчик полагает, что лучше всего поднять уровень местной культуры, тогда как его друг считает, что нужно вступить в Бригаду юных патриотов и достичь духовного единения с японскими божествами, молясь в синтоистских святилищах. Вскоре после их разговора друг поступает добровольцем в японскую армию, что вызывает глубокое уважение рассказчика. В этой истории отражена система военного призыва на Тайване, первоначально полностью добровольная, однако со временем становившаяся все более обязательной. В военное время тех, кто вовремя не записался добровольцем, выгоняли из школ и принуждали работать на военных заводах.

Как и тайваньцы, многие корейские авторы колониального периода испытывали смешанные чувства по поводу своей так называемой культурной гибридности. Многие получили высшее образование в элитных японских вузах, где находились в атмосфере как западных литературных теорий, так и японской модернистской словесности. Им удалось выработать уникальный корейский литературный голос, выражавший их собственные тревоги как людей, этнически и расово отделенных от японцев, а значит, подвергавшихся дискриминации, однако при этом интеллектуально равных своим хозяевам. Грустная эпопея писателя Ли Гвансу (1892–1950) показывает сложность и нестабильность идентичности колониального интеллигента. Ли был лидером движения 1919 года, учился в престижном Университете Васэда в Токио, и казалось, что его судьба — стать национальным лидером. Но в 1920-х годах он внезапно вернулся из Японии и вышел из движения за независимость. После ареста за националистическую деятельность в 1937 году Ли стал активно поддерживать японское правление, одним из первых поменяв свое корейское имя на японское, призывая корейцев вступать в Императорскую японскую армию и восхваляя самопожертвование японских пилотов-камикадзе. После того как Корея получила независимость, его подвергли остракизму как коллаборациониста. Во время Корейской войны (1950–1953), когда северокорейцы на некоторое время заняли Сеул, они устроили облаву на коллаборационистов, включая Ли, и выслали их на север в тюрьму. Гвансу умер в тюрьме в Пхеньяне в 1950 году.

Произведение Ли 1917 года под названием «Мучжон» («Бессердечный») часто называют первым современным корейским романом. Он выходил частями в единственной колониальной корейскоязычной газете и немедленно стал сенсацией. Сюжет строится вокруг любовного треугольника. Скромный, целомудренный молодой человек, преподающий английский в средней школе, разрывается между двумя женщинами — дочерью своего наставника, воспитанной в традиционном духе, которой из-за бедности семьи пришлось стать кисэн (как и гейши, кисэн пели, танцевали и играли музыку для своих покровителей), и современной девушкой из христианской семьи, планирующей уехать учиться в Америку. Когда кисэн изнасиловали, она решила совершить самоубийство, поскольку потеряла свою чистоту и не сможет теперь выйти замуж за учителя, но ее спасла случайная встреча в поезде, когда современная девушка отговорила ее от этого решения. Как и другие ранние работы Ли, «Мучжон» обращается к конфликту традиционных идеалов и колониальной модерности. В тексте глубоко осуждается традиция договорного брака, которая приводила к тому, что муж заводил любовниц и часто захаживал к кисэн, в то время как его жена, находясь в подавленном состоянии, совершала самоубийство.

Другой писатель, Ём Санг Соп, также получил образование в Токио. Его рассказ 1924 года «Накануне восстания»^{44} выражает тревогу и меланхолию корейцев-космополитов, вынужденных вернуться к колониальному существованию. Главный герой, токийский студент, получает телеграмму о том, что его жена при смерти и ему необходимо вернуться домой. Перед отъездом он слоняется по городу, посещая свою любимую официантку кафе и закупая подарки в универсальных магазинах. На протяжении путешествия из Токио через Симоносэки в Пусан ему приходится столкнуться с этнической дискриминацией и собственной смешанной идентичностью. На поезде из Токио ему еще удается пройти незамеченным как японцу, но на пароме из Симоносэки, где вперемешку едут люди разных социальных слоев и народностей, он случайно подслушивает антикорейские оскорбления, хотя чувствует себя выше жадного японца, надеющегося нажиться на корейских ресурсах и труде. На железнодорожной станции в Корее герой наблюдает группу горюющих корейских преступников, запертых в отделении японской полиции, включая женщину с ребенком на спине. Это побуждает рассказчика воскликнуть, что его страна напоминает кладбище: «Кладбище, кишащее червями! Все сожрут черви, все превратится в прах и землю и войдет мне в рот и тебе в нос… Прочь! Уничтожить все, ни единого побега не оставить! Конец! Разрушить! Когда все это закончится — вот тогда может появиться кто-то, кто окажется чуть получше»^[106]. Надвигающаяся смерть жены рассказчика и юридические проблемы, связанные с фамильным местом погребения, с которыми он сталкивается из-за колониальных законов, развивают тему родины как кладбища, где колониальные порядки разделяют и уничтожают корейский народ.

С начала XX века японцы ездили в Нанъё за приключениями или богатством. Их воображение распаляли образы примитивного тропического рая, нарисованные японской массовой культурой. Просветитель эпохи Мэйдзи Инадзо Нитобэ видел роль Японии в Южных морях как род божественного предопределения. Он использовал знаменитую народную сказку о персиковом мальчике Момотаро как метафору японской экспансии. В изначальном сюжете мальчика, родившегося из персика, усыновляет бездетная старая женщина. Однажды он уезжает из дома в поисках острова Огрэ, где надеется обрести богатство. Нитобэ интерпретировал остров Огрэ как постоянно отступающий японский фронтир и изобразил путешествие Момотаро как «возвращение домой», во время которого он встречает народ «протояпонцев».

«Приключения Данкити» (Бокэн Данкити), популярная в 1930-е годы манга для мальчиков, а также одноименный мультсериал, показывает роль Японии в Нанъё. Данкити — обычный мальчик, однажды заснувший на рыбалке, куда отправился со своим другом — крысой Карико. Когда они проснулись, то обнаружили, что течение унесло их далеко на острова Нанъё, населенные темнокожими дикарями. Данкити меняет свою школьную форму на юбку из травы, однако оставляет обувь и наручные часы — символы его более продвинутой цивилизации. Он продолжает поражать местных жителей умом и изобретательностью, становится их королем, однако так и не может различить своих темнокожих подданных, чьи имена звучат как Ананас или Банан. Он выходит из положения, используя сок каучукового дерева, чтобы написать у них на груди белые номера. Для аудитории «Данкити» символизировал стремление принести свет цивилизации невежественным дикарям, демонстрируя превосходство японцев. Критики также отмечали, насколько вольно создатели историй типа «Данкити» обращаются с фактологией: они перемешали флору, фауну и народности из совершенно различных областей не только южных островов Тихого океана, но и Африки, Индии и Южной Америки, что создавало совершенно неверные стереотипы о реальных колониях в Нанъё.

Кинематограф

Известно, что фильмы являются особенно мощным средством пропаганды. Правительство активно использовало их и другие медиа для создания народной поддержки военным действиям и для оправдания своей политики в отношении народов Азии. Пропагандистские фильмы несли две основные идеи: священная миссия Японии — вести войну против Запада, чтобы освободить население Азии и дать всем народам возможность жить мирно; в свою очередь, Запад изображался распущенным, расистским, империалистическим, стремящимся к господству над Востоком. Чтобы убедиться, что люди поняли эти идеи как должно, власти усилили контроль над СМИ, цензурируя материалы и сюжеты, которые могли повлечь недовольство или пессимизм населения. Пропаганда через печать, радио, кино и даже детскую литературу стала мощным оружием, направленным на эмоции людей и поощряющим подданных империи поддерживать воинственные цели государства мыслью и поведением.

Начиная примерно с 1910-х годов основные японские киностудии открывали кинотеатры на Тайване и в Корее. К концу 1945 года в одном Тайбэе работало 16 кинотеатров. В Корее студии были еще активнее. Крупнейшие из них — «Никкацу», «Сётику» и «Тэкинэ» — создали в Сеуле филиалы для производства и распространения фильмов. Власти считали, что фильмы являются эффективным средством и для идеологической обработки жителей колоний, и для контроля над международным образом колоний. В отличие от литературы или театра, население колоний могло понимать фильмы, даже не зная японского языка. Люди могли своими глазами увидеть, как в Японии появилась новая, современная жизнь, научиться ощущать превосходство своих колониальных повелителей и в то же время представить потенциал собственного будущего. Власти спонсировали показы, обычно сочетавшие образовательные и художественные фильмы. Образовательные фильмы могли рассказывать зрителям о колониальных структурах, показывая полицейских или учителей в виде просвещенных и полезных сил, цивилизующих общество. Съемочная группа «Корейское колониальное кино» выпускала в месяц примерно по два фильма, направленных на «распространение верного понимания» Кореи в Японии, одновременно «делая метрополию ближе для корейцев, знакомя их с японскими пейзажами»^[107].

Однако художественные фильмы о Тайване и Корее не были особенно популярны среди японцев. В то же время снятые на местности фильмы о Маньчжурии пользовались популярностью еще с 1920-х годов. Обычно они рассказывали истории «дикого Запада» — о фронтире, населенном бандитами и вероломными китайцами. Полугосударственная Маньчжурская кинокорпорация, известная как «Манъэй», была создана в 1937 году и быстро стала самым крупным кинопроизводством в Азии, со своей обоймой звезд и собственным киножурналом. «Манъэй» успешно конкурировала с японскими, китайскими и европейскими фильмами на внутреннем рынке, потому что ее кино, сделанное руками жителей Маньчжурии и для них самих, больше развлекало, чем пропагандировало.

Около 1941 года японская киноиндустрия объявила о создании Великой восточноазиатской сферы кино, которая должна была выпускать фильмы, представляющие чистый дух Востока, и защитить кинорынки Азии от развратной продукции Голливуда. Как и в случае Сферы сопроцветания, лидером должна была стать Япония. Местом действия фильмов зачастую был Китай, главные герои-японцы строили там современные дороги и каналы в помощь отсталым жителям недоразвитых территорий. Классический пример жанра — «Клятва в пустыне» (Нэсса-но тикай, 1940). Ее герой — японский инженер Сугияма, отправленный строить дорогу из Пекина в Сиань. Когда они с китайским коллегой по имени Ян стоят на Великой Китайской стене и глядят на верблюдов в песках внизу, Ян называет стену «бесполезным колоссом», потому что «по ней нельзя водить грузовик». И Сугияма отвечает: «Почему бы нам не построить Великую стену, по которой можно водить грузовики? Современную Великую стену, получше этой». Очевидно, суть в том, что японские технологические и инженерные достижения уже превзошли те, что составляли древнюю славу Китая. И именно в руках Японии теперь ключ к будущему китайскому благополучию.

Этот фильм наряду с другими, снятыми в Китае и Маньчжурии, сделал звездой актрису Ёсико Ямагути (1920–2014), более известную как Ри Коран (яп. чтение китайского имени Ли Сянлань), — японку, родившуюся и выросшую в Маньчжурии. Эта говорящая на двух языках красавица-певица с сильным голосом меняла костюмы и языки, играя китаянок, маньчжурок, кореянок и даже русских. Вскоре она стала очень популярна по всей Азии. «Манъэй» скрывала, что Ямагути японка, чтобы усилить ее привлекательность среди китайской и маньчжурской аудитории. Ямагути часто играла в шаблонных межнациональных любовных мелодрамах, где решительный японец завоевывал сердце прелестной и яркой местной девушки, образно выражая этим надежды Японии в Азии. В «Китайской ночи» (Сина-но ёру, 1940) она сыграла китайскую аристократку Кейран, потерявшую дом и родителей в результате японской бомбардировки и вынужденную просить милостыню на улицах Шанхая. Девушка презирает Японию и сначала не видит добрых намерений японского капитана Хасэ. Но когда тот дает ей пощечину, чтоб привести в чувство, она влюбляется в него. Фильм выпустили в разных версиях для разных стран: в китайской пара живет долго и счастливо, но в японской Кейран совершает самоубийство.

Закон о фильмах 1939 года запретил киноленты, сочтенные сексуальными, легкомысленными или комментирующими деликатные вопросы. Вместо этого фильмы должны были укреплять чувство патриотизма и приемлемым образом изображать нынешние военные времена. Пропагандистские фильмы для работников тыла часто были сентиментальными и мелодраматичными, изображая лишения и страдания войны, чтобы вызвать сочувствие аудитории. Кинопропаганда США тяготела к тому, чтоб показывать американские войска неуязвимыми, но японские фильмы часто изображали своих солдат имеющими мало шансов на победу. Нередко встречались сюжеты, где семьи пытались справиться с ситуацией, когда сын или отец ушел на войну или с честью погиб за свою страну. Классический фильм «Шоколад и солдаты» (1938) показывал отношения отца и сына во время войны в Китае. Воюя на фронте, отец регулярно присылает сыну шоколад, а тот отмечает на карте передвижения отцовского взвода. Изображения взаимной преданности и жертвенности должны были трогать сердца аудитории и вдохновлять ее на поддержку солдат. Еще одной частой темой фильмов военного времени было самопожертвование, отказ от личных желаний ради высшего блага. Пропагандистская картина Акиры Куросавы «Самые красивые» (Итибан уцукусику, 1944), которая начиналась с титра «Атакуй и уничтожь врага», показывала жизнь молоденьких девушек из общежития, работающих на военной оптической фабрике. Изображен их патриотический пыл: они отказываются пропускать работу даже во время болезни или когда у них умирает кто-то из семьи. Каждое утро девушки повторяют вслух обещание: «Сегодня мы сделаем все возможное, чтобы помочь уничтожить Америку и Британию». Другие фильмы старались вызвать сочувствие к солдатам на фронте: так, картины 1939 года «Солдаты в бою» (Нихон эйга-но хяку нэн) и «Земля и солдаты» демонстрировали бесконечную скуку и эмоциональное истощение, характерные для жизни солдат в Китае.

Анимационные фильмы также использовали, чтобы прославить цивилизаторскую миссию Японии и ее войну против распущенного Запада. Герои грандиозного мультфильма «Божественные моряки Момотаро» («Момотаро уми-но симпэй», 1945) — животные, включая собак, кроликов, медведей и обезьян, олицетворяющие солдат японских вооруженных сил. Завершив обучение на родине, войска размещаются на тихоокеанском острове, где строят авиабазу с помощью местных жителей — слонов, гепардов и крокодилов. Туземцы показаны упрощенно, они с радостью делятся едой и припасами с эффектными вновь прибывшими. В ключевом эпизоде солдат пытается обучить диких животных японской слоговой азбуке, но выходит полный беспорядок. Однако, когда урок обращается к музыке, туземцы наконец начинают понимать и подпевать. Они помогают военным: стирают и готовят для них, делают разнообразную тяжелую работу ради выгоды японцев, явно более совершенных. Когда японский генерал Момотаро атакует форт союзников, трусливые британские солдаты ударяются в панику и быстро сдаются японцам.

Музеи

Музеи разворачивались по всей империи, чтобы прославить японские достижения и продемонстрировать искусства Японии, а также ресурсы колониальных владений. Выставки старались представить Японию передовой и цивилизованной метрополией, а Корея, Тайвань и другие колонии помещались иерархически ниже, как области подчиненного статуса. Первый музей открылся на Тайване в 1908 году с целью рассказать общественности о природных ресурсах острова и перспективах его промышленного развития. Музейные выставки фокусировались на естественных науках — геологии, ботанике, зоологии и исследованиях морских ресурсов. Исторические связи Тайваня и Китая были представлены минимально. Правда, содержание музея не сходилось с содержанием тайваньских павильонов на японских выставках — те подчеркивали примитивные или экзотические аспекты островной жизни, от курения опиума до туземного обычая охоты за головами. С 1915 года в музей начали включать больше материалов из антропологии коренного населения и их «древних обычаев», истребленных посредством цивилизующего влияния Японии. В течение 1920-х и 1930-х годов колониальные власти создали сеть музеев в городах и префектурах по всему острову, которые совместно представляли имперскую версию тайваньской истории и наследия. Эти музеи идентифицировали Тайвань с природой и примитивностью на контрасте с культурой и современностью метрополии.

В Корее три музея учредили на дворцовых землях в Сеуле. Королевскую семью переместили, открыли для широкой публики ранее закрытые места. Музейные выставки, как правило, подчеркивали связи между Японией и Кореей в древности и намекали, что в недавнем прошлом новая колония находилась в упадке. Музей корейской императорской семьи, открытый в 1909 году, представлял древние искусства, включая каллиграфию, буддийское изобразительное искусство и особенно керамику. В коллекциях гончарных изделий преобладала селадоновая керамика времен Корё (918–1392), ее считали «квинтэссенцией корейского искусства», тем самым намекая, что нынешняя династия Ли ответственна за деградацию искусства Кореи^[108].

Музей генерал-губернаторства Кореи открылся в 1915 году по случаю празднования пятой годовщины аннексии. Он представил археологические сокровища, демонстрировавшие связи между древней Японией и Корейским полуостровом. Официальный отчет о музее 1938 года, написанный на английском языке, отмечал: «[Корея], одна из древнейших стран Востока, была когда-то высокоразвитой державой, у которой Япония научилась многим искусствам и ремеслам… Хотя Япония всегда была готова протянуть руку помощи Корее в деле поддержания ее независимости и повышения ее благосостояния, Корея была совершенно не в состоянии стоять на собственных ногах из-за долгого периода безграмотного управления, коррупции властей и вырождения народа… Ввиду такой ситуации Япония пришла к выводу, что лучшим способом спасти Корею будет сделать ее японским протекторатом»^[109].

Музей изобразительных искусств королевской династии Ли открылся в 1933 году во дворце Токсугун, бывшей резиденции королей. Он демонстрировал современную живопись, скульптуры и высокохудожественные ремесленные изделия — все экспонаты были японского производства. Музей претендовал на то, чтобы вдохновлять и образовывать честолюбивых корейских художников, но на деле подчеркивал различие в статусе и предполагаемых уровнях достижений.

К 1932 году к четырем тайваньским и шести корейским музеям присоединились музеи в колониальном Карафуто (Южный Сахалин) и контролируемых Японией территориях китайской провинции Гуандун. Там были выставлены предметы материальной культуры, конфискованные у аристократии, храмов и коренных народов. Эти музеи занимались исследованиями, призванными оправдать японский экспансионизм.

Туризм и потребление

Туризм и массовое потребление также предоставляли японцам и их колонизированным подданным возможность расширить свои взаимоотношения с империей. Универсальные магазины как в самой Японии, так и в колониях регулярно устраивали выставки, посвященные жизни на оккупированных территориях. Выставка 1939 года о Карафуто (Южный Сахалин) в токийском универмаге «Исэтан» демонстрировала диораму традиционной деревни в натуральную величину; магазины в Тайбэе и Маньчжоу-го устраивали выставки о Корее. Туристические конторы, располагавшиеся тут же, могли помочь зрителям спланировать путешествие, чтобы посмотреть на эти места своими глазами. Жители Японской империи обожали корейские народные искусства и народную музыку, например хит «Ариранг». Это обожание корейской народной культуры отражало ностальгические представления о том, что Корея до сих пор хранит «прелестные привычки прошлого», которые современная Япония утратила.

Общий энтузиазм относительно путешествий в места императорского наследия как в самой Японии, так и в колониях поддерживался взлетом туристической индустрии, которая как из рога изобилия высыпала на потребителей туристические буклеты и рекламные ролики. Префектуры в Японии соревновались между собой, чтобы получить официальное признание императорских исторических мест (зачастую выдуманных), например начальной точки похода императора Дзимму ради объединения Японии. Туризму внутри империи также способствовало развитие транспорта, включая коммерческие перелеты, которые позволяли состоятельным японцам добраться до Кореи за шесть часов, а до Маньчжоу-го — за девять. Более демократичные цены предлагали пассажирские пароходы и развернутая железнодорожная сеть.

Колониальные власти рекламировали путешествия как способ для подданных познакомиться с экзотическими культурами в безопасном пространстве, контролируемом Японией, с привычной инфраструктурой, например японскими ресторанами, горячими источниками и универсальными магазинами. Корейские маршруты включали посещение нетронутых уголков природы в Алмазных горах (кор. Кымгансан^{45}). Автобусные туры в Сеул сопровождались женщинами-экскурсоводами, одетыми в традиционные костюмы. Они показывали путешественникам исторические места, например Южные ворота города (Намдэмун) и парк Пагоды, а также свидетельства японского владычества — святилища Тёсэн и Кэйдзё, музеи и парки, построенные на землях, конфискованных у королевской семьи. Стремление туристов к экзотике удовлетворяли посещением кварталов удовольствий, где кисэн исполняли традиционные песни и танцы, дегустацией корейских блюд, например мяса на гриле (якинику) и зажаренных на открытом огне говяжьих ребер (кальби), покупкой изделий местных мастерских. Еще одним популярным туристическим развлечением было фотографирование на память в традиционных костюмах. Потребительское желание ощутить на себе разницу культур шло вразрез с официальной риторикой ассимиляции, которая подчеркивала одинаковость народов Японии и Кореи.

В начале ХХ века стали популярны поездки в Маньчжурию. В основном местами посещения были поля сражений Первой Японо-китайской и Русско-японской войн. Самой важной точкой был Порт-Артур — место начала войны, принесшей Японии славу империалистической державы. Военные монументы в основных городах считались священными местами, они подтверждали власть Японии над Маньчжурией, напоминая посетителям о жертвах, которые были принесены ради этого. Железная дорога «Мантэцу» спонсировала путешествия по Северо-Восточной Азии знаменитым писателям — Нацумэ Сосэки, Рюноскэ Акутагаве, Акико Ёсано и Дзюнъитиро Танидзаки, которые выпускали статьи или путевые заметки о своих поездках по Маньчжурии и Монголии. После Маньчжурского инцидента 1931 года и последующей японской оккупации для комфорта туристов была построена обширная дополнительная инфраструктура. В новой современной столице Маньчжоу-го Синкё (Синкё — японское чтение; по-китайски Синьцзин, ныне Чанчунь) путешественники могли выбрать по своему вкусу японский, китайский, корейский или западный ресторан. Многие играли в гольф или ходили на лошадиные скачки. Особенно туристы любили город Мукден за его экзотику и сувениры: там можно было увидеть мавзолеи маньчжурских императоров Цин; также популярностью пользовался Дайрен, где гости заходили за покупками на традиционные разноголосые уличные рынки.

Другие аспекты культуры в тылу

В японском тылу государство организовывало работы в поддержку военной промышленности, контролируя заработную плату, чтобы направить трудовую силу в стратегически важные экономические секторы. Однако важнейшими были военные потребности в человеческих ресурсах. К августу 1945 года на военную службу были призваны 7,2 миллиона человек. Поскольку заводы лишались рабочих, для поддержания выработки приходилось применять принудительные методы. Государственный закон о мобилизации давал государству право регистрировать всех мужчин в возрасте от 16 до 59 лет, а также незамужних женщин от 12 до 39 лет в качестве потенциальных призывников для работы на заводе. В реальности женщин никогда не мобилизовывали, однако оказывали на них сильное давление, чтобы те «добровольно» пошли работать на предприятия, обслуживавшие военные нужды, и в не бывалых ранее количествах шли в тяжелую промышленность. Когда трудовых ресурсов и после этого не стало хватать, государство обратилось к школам, призвав как солдат миллионы учеников средних и старших классов на работу на заводы боеприпасов. Военнопленные и подневольные работники из Кореи и других колоний занимались самой тяжелой, опасной и грязной работой, например добычей угля в шахтах.

Чтобы получить поддержку общества в войне, государственные агентства начали создавать массовые организации. Организация промышленных рабочих «Сампо» гарантировала понимание рабочими производственных целей, открывала потребительские кооперативы и распределяла для наиболее прилежных работников дополнительные сакэ и рис. Организация выросла с 3,5 миллиона членов в 1940 году до примерно 6,5 миллиона к концу войны. На волне успеха «Сампо» патриотические организации вырастали по всей стране — пожалуй, своя была у каждой профессиональной, возрастной и гендерной группы. У всех — от крестьян до писателей и мастеров икебаны — были свои ассоциации. «Корпус японской молодежи», состоявший из 14 миллионов юношей от 10 до 25 лет, отвечал за уборку парков и ремонт дорог и школ. «Общество женщин Японии» приглашало в свои ряды незамужних старше 20 лет и всех замужних женщин. В этой организации состояли около 19 миллионов женщин, ответственных за отправку посылок и сбор бандеролей солдатам на фронт, а также участвовавших в мероприятиях национальной обороны. Вступая в общество, женщины клялись оставить излишества и следовать идее экономности, например отказаться от перманентной завивки, чтобы не тратить драгоценную для фронта химию, или готовить обеды для своей семьи, «бэнто восходящего солнца», состоящие из простого белого риса с красной маринованной сливой посередине, напоминающие по виду японский флаг. На открытке, рекламирующей женские оборонные мероприятия, написано: «Давайте, вражеские самолеты, мы в боевой готовности! Мы можем положиться на наших храбрых девушек-пожарных в штанах-момпэ. Пока они защищают наше небо, мы в безопасности».

Также привлекли буддийские институции. Их участие в войне может шокировать тех, кто привык, что буддизм повсеместно призывает к миру и ненасилию, однако их поддержка кардинально не отличается от действий христианских церквей по отношению к американским военным кампаниям в процессе и после Второй мировой войны. Также важно напомнить, что японские буддийские институции к тому моменту были тесно связаны с государственными уже более 1000 лет. После подавления буддизма в начале периода Мэйдзи большинство буддийских лидеров выражали горячую поддержку империалистической экспансии. Японские буддийские философы превратили доктрины отказа от себя в учения, защищавшие безоговорочное подчинение государству и побуждавшие солдат без раздумий и сожалений отдавать свои жизни — или же подвергнуться религиозному наказанию.

Не обошла пропаганда и детей, попадая к ним через учебники, журналы комиксов манга и камисибай («бумажный театр») — своеобразную форму рассказывания историй. Бродячие рассказчики камисибай устанавливали на уличных перекрестках мольберты и рассказывали истории, сопровождая их последовательностью иллюстрированных картинок. Зарабатывали они, продавая конфеты слушателям-детям. Камисибай, будучи дешевле кино и доступнее радио, оказались превосходным средством идеологической обработки. В 1933 году таких рассказчиков насчитывалось около 2500, которые в одном только Токио давали до 10 представлений в день. Они смогли убедить миллионы детей в том, что война была победной, рассказывая сказки о героических солдатах, жертвовавших своими жизнями на полях сражений и становившихся «богами войны», которыми гордились семьи. Существовали более практические истории, объяснявшие детям, как вести себя в случае авианалета, побуждавшие их экономить деньги, слушаться родителей или укреплять физическую форму для поддержания «боевого духа». Отдельные камисибай производили специально для детей на колониальных территориях, где сюжеты были основаны на восхвалении «рая», созданного под японским владычеством.

Подведем итоги. Присоединение колоний при помощи военных действий и иными способами помогло поднять экономику и международный статус Японии до уровня сильнейших империалистических держав. Управление японскими колониями напоминало условия в колониальных странах других метрополий: процветала эксплуатация местных ресурсов и труда коренных жителей, при этом создавалась инфраструктура, полезная метрополии и японским переселенцам. Однако, в отличие от других стран, Япония также была озабочена идеей полной ассимиляции, которая оказывалась возможной вследствие мнимого расового и культурного сходства между колонизаторами и колонизированными. В 1930-х годах, когда Великая депрессия и кризис деревни подстегнули потребность в дальнейшей экспансии на континент, японские войска захватили несколько провинций на севере Китая, создав марионеточное государство, поставлявшее Японии бесценные природные ресурсы. В 1937 году конфликт с Китаем перерос в полномасштабную тотальную войну, за которой последовало начало Тихоокеанской войны с США и их союзниками, которые возражали против экспансионистской политики Японии. Чтобы удовлетворить военные нужды, из колоний и новооккупированных территорий Юго-Восточной Азии выжимали все больше ресурсов.

Японцы всех социальных классов и возрастов поддерживали роль своей страны как мировой державы, судьба которой — властвовать над всей Азией. Они верили в правоту Японии, и эта вера поддерживалась как государством, так и средствами массовой информации. Вследствие этого они вносили свою лепту в помощь государству в войне. Общественное давление и государственное запугивание делали выражение несогласия практически невозможным, однако большинство японцев и не думали возражать — они были патриотами и поддерживали свою страну. Однако большинство даже не представляло объема разрушений, которые повлечет за собой их поражение в войне.

Дальнейшее чтение

Aso, Noriko. Public Properties: Museums in Imperial Japan. Durham, NC: Duke University Press, 2014.

Baskett, Michael. Attractive Empire: Transnational Film Culture in Imperial Japan. Honolulu: University of Hawaii Press, 2008.

Ching, Leo T. S. Becoming «Japanese»: Colonial Taiwan and the Politics of Identity Formation. Berkeley: University of California Press, 2001.

Duus, Peter. The Abacus and the Sword: The Japanese Penetration of Korea, 1895–1901. Berkeley: University of California Press, 1998.

Fujitani, Takashi. Race for Empire: Koreans as Japanese and Japanese as Americans during World War II. Berkeley: University of California Press, 2013.

Henry, Todd A. Assimilating Seoul: Japanese Rule and the Politics of Public Space in Colonial Korea, 1910–1945. Berkeley: University of California Press, 2014.

Kleeman, Faye Yuan. Under an Imperial Sun: Japanese Colonial Literature of Taiwan and the South. Honolulu: University of Hawaii Press, 2003.

Soh, C. Sarah. The Comfort Women: Sexual Violence and Postcolonial Memory in Korea and Japan. Chicago, IL: University of Chicago Press, 2009.

Tansman, Alan. The Aesthetics of Japanese Fascism. Berkeley: University of California Press, 2009.

Tierney, Robert. Tropics of Savagery: The Culture of Japanese Empire in Comparative Frame. Berkeley: University of California Press, 2010.

Uchida, Jun. Brokers of Empire: Japanese Settler Colonialism in Korea, 1876–1945. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2014.

Young, Louise. Total Empire: Manchuria and the Culture of Wartime Imperialism. Berkeley: University of California Press, 1999.

11. Поражение и восстановление. 1945–1970-е годы

Вторая мировая война закончилась для японцев трагедией и сокрушительными потерями. Инфраструктура и экономика страны были в значительной степени разрушены, а противник ввел военную оккупацию. В истории Японии годы оккупации (1945–1952) являются одной из величайших поворотных точек наряду с национальным воссоединением при Токугава и реставрацией Мэйдзи. В течение этих семи лет в Японии произошли не менее стремительные и глубокие изменения, чем те, что мы найдем в любом революционном периоде современной мировой истории: права человека стали гарантироваться конституцией, функции армии были ограничены обороной страны, а крупные земельные и трудовые реформы улучшили перспективы рабочего класса. Тем не менее оккупация также означала для многих японцев годы лишений и тягот. Превращение в людей второго сорта в собственной стране надолго оставило душевные шрамы.

В 1956 году правительство Японии широко объявило, что послевоенный период «завершен». Действительно, с конца 1950-х годов стали заметны улучшения жизни простых японцев, по мере того как экономический рост начал приносить пользу массам. Бытовые электроприборы, модная одежда, разнообразие еды, включающей больше мясных, молочных продуктов и бакалеи, — все это представляло «прекрасную новую жизнь» (акаруй сэйкацу), основанную на американском образе жизни из импортных фильмов и телепрограмм. Повсеместно распространилось представление (или миф) о том, что население Японии состоит из среднего класса, который ведет одинаковый образ жизни — покупает одни и те же товары, одинаково проводит досуг. Это общество «средних масс» стали прославлять как демонстрацию японских достижений в создании демократического общества, ориентированного на равенство. Однако этот образ игнорировал как неизменность консервативных гендерных норм, основанных на довоенных идеалах, так и голоса недовольных, которые несколько раз за эти десятилетия прорывались в массовых протестах по определенным поводам.

Политическое и социальное развитие

Битва за Мидуэй в июне 1942 года стоила Императорскому флоту Японии четырех незаменимых авианосцев. После этого кораблестроение и подготовка пилотов уже не успевали возмещать военные потери. И что более важно, американская промышленность уверенно справлялась с военными заказами, выпуская в десять раз больше оружия, чем японская.

Истощив свои ресурсы, японская армия перешла к отчаянной тактике, жертвуя собственными солдатами в героической, но печальной попытке замедлить наступление противника. Осенью 1944 года в рамках национальной стратегии последнего этапа обороны Японии были созданы специальные штурмовые эскадрильи (токкотай), широко известные как камикадзе. Слово «камикадзе», или «божественный ветер», отсылало к тайфунам, вызванным японскими божествами, чтобы рассеять флот монгольских захватчиков в XIII веке. В первой подобной атаке участвовали 23 добровольца, которые направляли свои начиненные бомбами истребители Zero на американские военные корабли, врезаясь в них. Им удалось потопить один авианосец и повредить несколько других. Вскоре набрали новые эскадрильи, а также создали новую атакующую технику, включая пилотируемые торпеды и катера со взрывчаткой, которым, однако, редко удавалось нанести какой-нибудь ущерб противнику. В последний период войны камикадзе стали основным средством обороны, но их самопожертвование уже не могло замедлить американцев. К концу войны почти 5000 молодых японцев погибло в этих миссиях.

Когда американцы достигли расстояния возможного удара по Японским островам, они жестоко атаковали население Японии. Высотные бомбардировщики B-29, предназначенные для уничтожения промышленных объектов, вместо этого сбрасывали зажигательные бомбы на гражданское население больших городов. Японские жилые районы были плотно застроены и крайне пожароопасны, поэтому ущерб был огромен. Американцы надеялись, что их новая стратегия — смерть и разрушение, летящие с небес на ни в чем не повинных, — сломит боевой дух японцев. Первый налет в феврале 1945 года уничтожил около 2,5 квадратных километра Токио. 9 и 10 марта более 300 B-29 сошлись над плотно населенным токийским районом Асакуса и сбросили около 1800 тонн зажигательных бомб, полностью разрушив около 40 квадратных километров территории города. За одну ночь перестала существовать пятая часть промышленности Токио, а без крова осталось более миллиона людей. Жар от зажигательных бомб был так велик, что закипали реки и плавились стальные балки. Генерал Кёртис Лемей позже описывал, как жертвы бомбардировки были «сожжены, сварены и запечены до смерти».

Затем B-29 продолжили свои удары по Осаке, Кобэ и Нагое. У японцев оставалось слишком мало оборонительных средств, чтобы остановить атаки. В течение лета 1945 года зажигательные бомбы сбросили на 66 городов и многие практически сровняли с землей. В общей сложности сгорела четверть жилья во всей стране. В огне бомбежек погибло около 250 000 японцев, а еще 300 000 было ранено или искалечено. Власти призывали тех, кто не работал на военном производстве, покинуть большие города; детей переселили в пустующие гостиницы и храмы сельской местности, оторвав их от семей и заставив помогать на близлежащих фермах.

В апреле 1945 года американские войска достигли Окинавы — отправной точки для вторжения на основную территорию страны. В битве за Окинаву прошли одни из самых жестоких боев этой войны, продолжавшиеся 82 дня. Потери американцев составили 49 000 человек — самое большое число за военную историю США. Впрочем, японские потери были еще больше: погибли более 120 000 человек, а 11 000 попали в плен. Сотни, если не тысячи людей предпочли самоубийство ужасам, которые принесут с собой американцы. Большая часть острова превратилась в выжженную пустошь; ценные исторические и культурные объекты, включая древний замок Сюри, были уничтожены.

Японский Кабинет министров решил обратиться к Советскому Союзу, чтобы с его помощью заключить соглашение с США, но глава СССР Иосиф Сталин уже встретился с британским премьер-министром Уинстоном Черчиллем и президентом США Гарри Трумэном для обсуждения японской капитуляции. 26 июля союзники выпустили Потсдамскую декларацию, требующую безоговорочной капитуляции Японии под угрозой полного уничтожения; о судьбе императора не было упомянуто. Хотя японцы с нетерпением ожидали конца войны, они не могли принять такую не связанную условиями сдачу, разрешив какой-нибудь иностранной армии оккупировать страну, уничтожить императорскую систему управления и, возможно, предъявить обвинение божественному монарху, словно обычному преступнику. Когда Япония не ответила на требования союзников, президент Трумэн санкционировал использование нового дорогого оружия Америки — атомной бомбы.

6 августа в 8:15 утра Энола Гэй (Enola Gay) — самолет B-29, названный так в честь матери пилота, — сбросил на Хиросиму трехметровую бомбу «Малыш». Ее мощность была эквивалентна 15 000–20 000 тонн динамита. Температура в эпицентре взрыва достигала почти 4000 °C, испепеляя все и вся в радиусе 2 километров. Ударная волна, распространяясь от места взрыва со скоростью звука, уничтожала бетонные здания; скорость ветра в эпицентре была в пять раз больше, чем при мощнейших ураганах. Не существует точных подсчетов погибших при взрыве, оценки варьируются от 140 000 до 200 000 человек. Спустя два дня СССР объявил войну Японии и вторгся в Маньчжурию и Корею. Чтобы укрепить продвижение советских войск в Азии, США сбросили вторую атомную бомбу, названную «Толстяк», на Нагасаки, убив еще 74 000 человек. Решение применить ядерное оружие во втором японском городе представляет собой один из первых залпов холодной войны между США и СССР. Всего в американских бомбардировках японских городов погибло около полумиллиона человек гражданского населения Японии. Стоит отметить, что сегодня ядерное оружие более чем в 1000 раз мощнее, чем бомбы, сброшенные в 1945 году.

Выжившие в атомных бомбардировках страдали острой лучевой болезнью. Симптомы начинались со рвоты, затем следовало выпадение волос, снижение количества клеток крови, временное бесплодие. Жертвы, получившие большие дозы радиации, умирали от болезней костного мозга через два месяца после взрыва или позже. Многие из тех, кто помогал пострадавшим на месте, а также те, кто попадал в пораженные города значительно позже бомбардировок, также страдали и умирали от лучевой болезни.

Хотя большая часть Кабинета министров хотела капитуляции, военное командование отказывалось от нее, поскольку миллионы японских солдат все еще успешно воевали в Китае. Наконец из тупика ситуацию вывел император, потребовав, чтобы военные капитулировали. Он записал обращение к нации, которое передали по радио на следующий день, — впервые император говорил со своими подданными напрямую. Когда страна собралась у радиоприемников, слова императора заглушало своим потрескиванием статическое электричество; его голос был высок, а говорил он в формальной, классической манере, которую многие не вполне понимали. Соседи перевели им плохие новости: Япония проиграла войну. Хирохито не говорил о капитуляции или о поражении напрямую, а представил капитуляцию Японии как действие, которое может спасти человечество: «Противник начал применять новую, самую жестокую бомбу неисчислимой разрушительной мощи, унесшую много ни в чем не повинных жизней. Если бы мы продолжили войну, это привело бы не только к полному краху и уничтожению японского народа, но и к гибели всей человеческой цивилизации»^[110]. Император призвал подданных «вытерпеть нестерпимое и вынести невыносимое», имея в виду военную оккупацию иностранной державой.

Через две недели после радиообращения императора прибыли оккупационные силы союзников. Их возглавлял американский генерал Дуглас Макартур, назначенный главнокомандующим Штабом оккупационных войск (ШОС) в Японии. Макартура иногда называли «голубоглазым сёгуном»: он имел беспрецедентную власть, включая полномочия распускать парламент и политические партии, цензурировать прессу и выпускать указы, имеющие силу закона. В ШОС под началом Макартура работали 5000 американцев, а по всей Японии было дислоцировано более 350 000 американских солдат. Войска США сразу взяли под контроль центр Токио, захватив почти все еще не разрушенные здания.

Союзное командование хотело предотвратить возрождение милитаризма, а также воспрепятствовать коммунистическому влиянию в Японии — поскольку оккупация контролировалась США, план демократизации Макартура базировался на американской модели. Часто во время (и после) оккупации американские СМИ представляли отношения США и Японии с позиций гендера или степени зрелости. Япония была незрелой и ребяческой, она нуждалась в родительском воспитании со стороны Америки, чтобы вырасти в «настоящую», современную капиталистическую демократию. Или же Японию воображали экзотической «гейшей», обслуживающей маскулинные американские желания. Новую структуру власти в стране хорошо показывает фотография с первой встречи Макартура и императора Хирохито. По случаю важного события монарх одет официально, он кажется миниатюрным и напряженным в сравнении с генералом, который стоит в свободной позе и пристально смотрит в объектив. Макартур был одет в хаки — очевидно, он не считал встречу достаточно важной для парадной формы.

Во время первой фазы оккупации (с 1945 по 1947 г.) была принята широкая стратегия на основании «трех Д» — демилитаризации, демократизации и децентрализации власти и экономического влияния. Макартур начал с ликвидации японской колониальной империи и уничтожения ее военного потенциала. ШОС лишил Японию всех территориальных владений за пределами четырех главных островов. Он упразднил армию и флот страны и начал решать огромную задачу демобилизации более чем 5 миллионов солдат, из которых около половины все еще находились за границей.

Потеря колоний требовала также репатриации 3 миллионов гражданских лиц, расселившихся по всей империи в качестве управляющих, предпринимателей, фермеров и рабочих. В 1945 году около 9 % населения главных островов находилось вне их пределов, в имперских форпостах. В свою очередь, в Японии жили несколько миллионов подданных из колоний — их депортировали обратно в страны происхождения. Одним из итогов программы репатриации и депортации ШОС стало воссоздание более этнически однородных стран Восточной Азии. Япония больше не была центром многонациональной восточноазиатской империи, вместо этого она сделалась моноэтнической страной на дальней периферии американской сферы влияния.

Демилитаризация влекла за собой чистку государственных учреждений, откуда нужно было изгнать воинствующих националистов. Более 200 000 полицейских, газетных издателей и корреспондентов, а также политических деятелей лишились работы. Около 6000 человек ШОС судила как военных преступников за их зверства, и более 900 человек по всей бывшей империи были казнены. Созванный в мае 1946 года Международный военный трибунал для Дальнего Востока привлек в качестве обвиняемых 28 высокопоставленных правительственных и военных чиновников, включая членов Кабинета министров. После двухлетнего рассмотрения дел трибунал отправил на виселицу семь человек, включая премьер-министра военного времени Хидэки Тодзё (1884–1948). Некоторые критики утверждали, что трибунал был только площадкой «правосудия победителей» (то есть мщения, взысканий и пропаганды), поскольку участие в принятии решения о вступлении страны в войну с точки зрения международного права технически не является военным преступлением. Индийский судья Радхабинод Пал счел именно так, выразив несогласие со всеми обвинительными приговорами и отказав в законности трибуналу как таковому. Беспорядочное уничтожение гражданских лиц и их имущества американскими зажигательными и атомными бомбами судья Пал полагал более гнусным военным преступлением. Император Хирохито и все члены императорской семьи были освобождены от всех обвинений, потому что Макартур надеялся, что император поможет наладить послевоенную стабильность и поощрит людей содействовать директивам ШОС.

Вторым «Д» в ранней стратегии оккупации была демократизация. Американское руководство решило: конституция Мэйдзи требует пересмотра, чтобы гарантировать гражданские свободы в Японии. Макартур собрал комитет из пары десятков американцев — военных, юристов, профессоров, журналистов и бизнесменов — с заданием подготовить проект новой конституции. Беспрецедентная задача — переделать основной закон поверженного противника — породила документ, который шокировал японское руководство. Первая статья проекта конституции лишала императора верховного владычества, превратив монарха в безвластный «символ государства и единства народа», чьи обязанности были ограничены церемониалом. Девятая статья, знаменитый пункт о мире, запрещала использовать военные действия, угрозы или применение силы в качестве способа разрешения международных споров. Никакое другое государство в современной истории не отказывалось от права вести войну. Другие статьи укрепляли гражданские права, предусматривая всеобщее избирательное право для взрослых, свободу собраний и прессы.

Третьим «Д» была децентрализация власти и экономического влияния. Она включала дробление дзайбацу (финансово-промышленных конгломератов, работавших вместе с военными на расширение империи), организацию профсоюзов, проведение земельной реформы. Во время войны дзайбацу контролировали три четверти всей промышленной и коммерческой деятельности в Японии. Гигантские компании вроде «Мицубиси» или «Мицуи» ШОС ликвидировал (позже они были воссозданы в новых формах). Возникновение мощного профсоюзного движения Макартур считал важным шагом к созданию крепкого среднего класса — опоры реформ ШОС. Новые законы о труде устанавливали размер минимальной заработной платы, максимально допустимую продолжительность рабочего дня, предусматривали оплачиваемые отпуска, регулировали обучение и технику безопасности на производстве. К 1948 году 6,7 миллиона человек, то есть почти половина рабочей силы страны, состояли в более чем 33 000 профсоюзов. До половины населения Японии все еще составляли сельские жители, и их жизнь глубоко изменила земельная реформа. Крестьяне-арендаторы обрабатывали более двух третей земли, отдавая землевладельцу около половины урожая. ШОС конфисковал поля заочных арендодателей и продал их бывшим арендаторам по низким ценам. Арендодателям, жившим на своей земле, оставили только участок, который они могли обрабатывать сами, и еще два гектара под сдачу. К 1950 году 3 миллиона бедных крестьян-арендаторов получили собственные участки, и это помогло уничтожить доминирование богатых землевладельцев в сельских структурах власти.

Несмотря на открытые обещания свободы слова и печати, цензура в оккупированной Японии имела обширные полномочия. Более 6000 сотрудников Отдела гражданской цензуры ШОС контролировали как газеты, журналы, радиопередачи, так и другие СМИ. В списки запретных тем входили: любая критика ШОС, США или их союзников; упоминания о преступлениях союзных войск; сообщения об атомных бомбах; обсуждения черного рынка, голода, отношений между союзными солдатами и японскими женщинами. СМИ не должны были касаться огромных затрат Японии на оккупацию, а также противоречий между американской риторикой свободы и демократии и обыденностью послевоенной Японии, где американцы жили в роскоши, а японцы переживали голод, лишения и поражение в правах. Наконец, было запрещено упоминать и о самом существовании цензуры.

К концу 1940-х призрак коммунизма вырос и приблизился: в гражданской войне в Китае победил Мао Цзэдун, в Восточной Европе были созданы страны — сателлиты СССР, а Северная и Южная Кореи сделались резко враждебны друг другу. Руководство США начало пересматривать приоритеты ШОС. Чтобы Япония была верным союзником в борьбе против коммунизма в Восточной Азии, ей нужны были политическая стабильность и экономическое возрождение, а это требовало новых подходов. Переориентация стратегии США была так отчетлива, что некоторые историки назвали ее «обратным курсом». «Три Д» 1945–1947 годов были заменены на «четыре R» 1948–1952 годов (reconstructing the economy, restraining labor, rehabilitating purged individuals, rearming the military — восстановление экономики, ограничение профсоюзов, реабилитация «вычищенных» и перевооружение армии).

Новая повестка дня устраивала консервативных японских политиков, включая скаредного Сигэру Ёсиду (1878–1967), бывшего посла в Великобритании, ставшего премьер-министром в 1946–1947 и 1948–1954 годах. Ёсида считал, что оккупационные власти должны провести лишь незначительные реформы, сфокусированные на экономическом оздоровлении Японии и восстановлении ее статуса в международном сообществе. Уже на раннем этапе оккупации он едко заметил, что GHQ (аббревиатура для General Headquarters, то есть Генерального штаба оккупационных войск) означает «Go Home Quickly» — «Быстро убирайтесь». Став премьер-министром, он сделал особый акцент на восстановлении экономики и опирался на военный протекционизм США, заплатив за это независимостью в иностранных делах. Эта позиция, известная как «доктрина Ёсиды», сильно влияла на внешнюю политику Японии как во времена холодной войны, так и позднее. При Ёсиде ранние законы ШОС, благоприятствовавшие сильным профсоюзам, были отменены. Новые же законы восстановили могущество управляющих и предоставили государству больше власти над профсоюзами.

Оккупация закончилась с подписанием 8 сентября 1951 года двух новых соглашений. Сан-Францисский мирный договор предусматривал вывод оккупационных сил, восстанавливал суверенитет Японии и формулировал ее права на самооборону, не ограничивая будущее экономическое развитие. В свою очередь Договор о безопасности между США и Японией разрешал американцам размещать войска в Японии на неопределенный срок. Договор также накладывал вето на подобные военные привилегии в отношении третьих стран. Большинство японцев поддержали мирный договор — но не Договор безопасности с США, опасаясь, что тот подчинит нужды национальной обороны стратегиям США и подорвет права Японии как суверенной страны. Критики обвинили Ёсиду в том, что он обрек Японию на «зависимую независимость», и общественность согласилась с ними. Опрос 1952 года показал: только 18 % японцев сочли, что Договор безопасности дал стране подлинную независимость.

В 1955 году политическая партия Ёсиды, слившись с еще одной, образовала Либерально-демократическую партию Японии. ЛДП доминировала в политике страны почти четыре десятилетия, крепко удерживая власть: 15 японских премьер-министров подряд были членами этой партии. Втайне ЛДП получала от ЦРУ миллионы долларов финансовой помощи, направленной на поддержку консервативных проамериканских сил и на подрыв левых политических групп. Устойчивость правления ЛДП помогла послевоенному финансовому восстановлению. Поразительный экономический рост Японии с конца 1950-х по 1970-е годы часто называли «экономическим чудом». К началу 1960-х страна была пятой по величине ВВП в капиталистическом мире, но к концу десятилетия по выпуску продукции Япония уступала только Соединенным Штатам. Впрочем, чудом это быстрое восстановление называть не стоит. Япония медленнее вышла на довоенные уровни ВВП на душу населения, чем Германия и другие страны Западной Европы. Возвращение Японии в ряды великих держав не было чудесным — оно опиралось на наследие довоенных достижений коммерции, на прозорливое государственное планирование, на личное упорство многих японцев в достижении успеха и на непредвиденные события, которые простимулировали экономику.

И первым таким важным событием, помогшим восстановлению Японии, стала Корейская война (1950–1953). Японские компании получили контрактов почти на 2 миллиарда долларов, они поставляли войскам США и ООН на Корейском полуострове текстиль, пиломатериалы, бумагу, сталь и транспортные средства. Контракты простимулировали инвестиции в новые заводы и оборудование, запустив экономику на полную мощность. В середине 1960-х война во Вьетнаме повлекла новый раунд заказов из США, давший экономике еще один мощный стимул. Кроме того, из-за перехода на военное производство американские фирмы-производители не смогли удовлетворить потребительский спрос на электронику, автомобильные запчасти, химические препараты и машинное оборудование. Это дало компаниям Японии возможность увеличить экспорт.

Экономическому росту также поспособствовали тесные связи между ЛДП, государственной бюрократией и большим бизнесом — так называемый «железный треугольник». Три этих группы совместно работали на то, чтобы экономический рост стал высшим приоритетом страны. Экспертный совет на уровне Кабинета министров оценивал сильные стороны японской экономики и давал рекомендации, какие новые отрасли следует развивать и какие стратегии импорта/экспорта нужно принять. Государственные органы, политики и избранные корпорации претворяли эти рекомендации в действия. Под таким скоординированным руководством за семь лет с 1960 года национальный доход удвоился. В 1950-е годы отраслями целевого роста были судостроение и сталелитейная промышленность. В 1960-е годы в экономическом планировании особое значение получили автомобильная и электронная отрасли. Они были призваны увеличить экспорт Японии. Соответственно, Toyota, Nissan и другие автопроизводители автоматизировали заводы, наладили управление запасами и представили новые стильные модели машин. Нефтяной кризис 1970-х годов дал американским потребителям стимул попробовать меньшие по размеру и более экономичные японские автомобили. К 1980 году Япония выпускала больше автомашин, чем любая другая страна мира, а к 1989 году она контролировала почти четверть автомобильного рынка США. Фирмы электроники, такие как Matsushita и Sony, начали процветать в 1950-х годах. Matsushita объединилась с нидерландской Phillips и начала массовое производство огромной линейки электроприборов для дома под марками National и Panasonic. Они агрессивно продвигали на рынок холодильники, пылесосы, стиральные машины и прочую бытовую технику как внутри Японии, так и за рубежом. Основатель гигантской корпорации по производству электроники Sony Акио Морита (1921–1999) был назван журналом Time в числе 20 самых влиятельных гениев бизнеса XX века. Первым хитом Sony стал доступный по цене транзисторный радиоприемник. Затем на протяжении десятилетий компания продолжила выпускать высококачественное и инновационное видео- и аудиооборудование — от телевизоров и видеомагнитофонов до портативных плееров Walkman и игровых приставок.

Итак, послевоенный экономический рост Японии был не чудом, а результатом действия целого ряда факторов, включая расстановку национальных экономических приоритетов и творческие усилия крупных корпораций. Малый и средний бизнес также сыграл свою роль. В структуре промышленности он занял важную нишу субподрядчиков больших компаний, и те смогли рассчитывать на поставки высококачественных деталей без дополнительных собственных вложений. Международная среда, стимулирующая свободную торговлю, тоже помогла японской экономике, как и отношения Японии и США. В условиях действующих договоров о безопасности Япония тратила на оборону меньше 1 % государственного бюджета. Кроме того, неоспоримо важным было наследие прошлого Японии. Быстрому послевоенному росту поспособствовали образованная и талантливая рабочая сила, а также довоенный коммерческий опыт. Наконец, решающим фактором успеха японского бизнеса стал внутренний потребительский рынок. С ростом доходов средний класс приобретал все больше бытовой техники и других потребительских товаров, считавшихся необходимыми для комфортной семейной жизни.

Протестные движения

Рост уровня жизни простых японцев в конце концов помог и росту движений народного протеста 1960-х годов против продления Договора безопасности и против войны во Вьетнаме. Когда парламент рассматривал ратификацию Договора безопасности, левые оппозиционные партии пытались оттянуть его утверждение всеми возможными способами, включая сидячие забастовки. Премьер-министр Нобусукэ Киси (в прошлом подозревавшийся в военных преступлениях) прибег к жесткой тактике, чтобы добиться ратификации. Он приказал полиции вытащить оппонентов из палат парламента и затем провел голосование среди оставшихся сторонников ЛДП. Многих рабочих разъярило это пренебрежение демократическими процедурами, по всей Японии начались забастовки, сотни тысяч студентов вышли на улицы. Они выработали оригинальный репертуар тактик протеста, включая скандирование лозунгов и «танец змеи» (особый покачивающийся стиль маршировки). Смерть молодой женщины, раздавленной во время столкновения между студентами и полицией, вызвала еще больше народного гнева.

Еще одно крупное протестное движение было антивоенным — против войны во Вьетнаме. Общенациональный митинг в июне 1965 года привлек больше 100 000 человек, и ежемесячные демонстрации продолжались потом до конца 1973 года, собирая каждая до 70 000 протестующих. С 1967 по 1969 год в антивоенных митингах и демонстрациях приняли участие около 19 миллионов человек. Один из самых масштабных митингов состоялся в январе 1968 года, когда в Японию прибыл американский атомный авианосец, задействованный в войне. В ответ премьер-министр Эйсаку Сато (1901–1975) (в основном настроенный проамерикански) выдвинул три безъядерных принципа Японии: не иметь ядерного оружия, не производить его и не позволять другим странам привозить его на территорию Японии. Эта позиция принесла Сато Нобелевскую премию мира.

Вторая, более ожесточенная волна выступлений против Договора безопасности поднялась в преддверии продления соглашения в 1970 году. Эти протесты были более обширными, более сложными по структуре и более склонными к насилию, а также глубоко проникли в японские университеты. Тактика включала тайно спланированный внезапный захват символически важных мест вроде Токийского аэропорта Ханэда или здания парламента. К концу 1960-х годов элитное подразделение полиции, насчитывающее 29 000 человек, уделяло большую часть времени сдерживанию студенческих беспорядков и сбору информации о студенческих организациях.

Граждане быстро объединялись, и уже сотни групп протестовали против усугубляющихся загрязнений окружающей среды. Экологический ущерб стал следствием того, что все усилия государства и бизнеса были направлены на быстрый экономический рост. Фабрикам позволялось безнаказанно загрязнять воздух и воду, и в результате население промышленных городов страдало респираторными заболеваниями, а те, кто жил у грязной воды, подвергались воздействию ядовитых химикалий. Ослабление экологического контроля привело к двум большим скандалам из-за испорченных пищевых продуктов. В 1955 году порошковое молоко компании «Моринага» оказалось загрязнено мышьяком. Оно вызывало диарею, лихорадку и лейкемию; пострадали около 12 000 человек, погибли более сотни новорожденных. А болезнь Минаматы, обнаруженная в 1956 году, была вызвана употреблением в пищу рыбы, которая накопила токсичные соединения ртути. Эта болезнь поразила более 10 000 японцев и вызвала тысячи смертей.

В заливе Минамата (Южный Кюсю), известном обилием и разнообразием рыбы, находился химический завод компании Chisso. После войны наивысшим приоритетом было производство продуктов питания, а удобрения и сельскохозяйственные химикаты компании Chisso сделали ее лидером отрасли. Химические отходы завода сливались в залив без переработки. В середине 1950-х годов местные рыбаки заметили резкое снижение количества и качества улова. В заливе плавала мертвая рыба, а местные кошки начали двигаться странно, в судорогах, — некоторые даже бросались в море. На людей тоже напала неизвестная болезнь, характеризующаяся сильными судорогами, которые перемежаются потерей сознания и приступами безумия, и заканчивающаяся комой и смертью. Все жертвы ели много рыбы из залива, и, хотя многие полагали, что проблема связана с Chisso, говорить вслух о вероятности этого было табу: местное сообщество находилось в экономической зависимости от компании. Работая в тесном сотрудничестве с японским правительством, Chisso десятилетиями отрицала свою ответственность. Когда доказательства умножились, компания согласилась выплатить небольшую компенсацию жертвам, чтобы они не выдвигали дальнейших исков. В 1971 году переговоры зашли в тупик, и группа пострадавших устроила сидячую забастовку продолжительностью в 18 месяцев — крупнейшую и самую долгую в истории Японии. Дело Минаматы, все еще не полностью завершившееся, стало трагическим примером ситуации, когда тесные связи между бизнесом и правительством могут навредить простым людям.

Дело Минаматы было не единственным случаем крупного промышленного загрязнения. В 1965 году аналогичный случай загрязнения ртутью был выявлен в префектуре Ниигата: в 1967 году серосодержащий дым с завода Mitsubishi в префектуре Миэ стал причиной множества случаев хронической астмы, а в 1968 году в префектуре Тояма загрязненная вода для полива рисовых полей вызывала отравления кадмием. Вместе с делом Минаматы эти три эпизода известны как «четыре больших иска о промышленном загрязнении». Они стали очень мощными стимулами для гражданских движений против загрязнения окружающей среды, а действия активистов привели к принятию одного из самых строгих в мире законодательств о борьбе с загрязнением. К 1980 году Япония тратила на эту борьбу самую большую долю ВВП среди всех стран планеты.

Другие гражданские движения были связаны с противостоянием сельских жителей промышленному развитию, а также с городским сопротивлением высотному строительству, которое угрожало «праву на солнечный свет». В 1960-х и 1970-х годах фермеры активно противостояли строительству нового международного аэропорта Токио в городе Нарита (ныне аэропорт Нарита). Когда власти стали принудительно отчуждать фермерские земли, некоторые приковали себя к своим домам, выстроили укрепленные лагеря и отказались уезжать. К ним присоединились студенты и участники протестов против войны во Вьетнаме, они вступали в жестокие схватки с полицией. В 1978 году (с семилетним отставанием от графика) строительство аэропорта Нарита было завершено. Однако его открытие пришлось отложить, поскольку в диспетчерскую вышку ворвалась группа, вооруженная «коктейлями Молотова». В день открытия более 6000 протестующих забросали службу безопасности аэропорта камнями и зажигательными бомбами, а полиция задействовала водометы. Долгий конфликт в Нарите стал важным фактором в решении о месте строительства международного аэропорта Кансай в Осаке. Вместо того чтоб опять пытаться изымать земли в густонаселенных районах, его построили на искусственном острове.

Культура эпохи оккупации

Материальная культура

Осенью 1945 года для большинства японцев все было в дефиците: жилье, продукты, медицина и даже надежда. Война стоила Японии трети национального богатства и четверти жилого фонда. В то же время со всей империи возвращалось около 6 миллионов военных и штатских, и в разрушенной экономике они создали жестокую конкуренцию за рабочие места. Люди выживали как могли, самыми разными способами. Одни стали бездомными пьяницами, другие присоединились к якудза — преступным синдикатам, которые, помимо прочего, занимались торговлей наркотиками, сутенерством, азартными играми и рэкетом. (Якудза и сегодня активны и широко известны своими замысловатыми татуировками на все тело, некоторые из которых дополняются в течение всей жизни.) Многие женщины стали заниматься секс-работой, обслуживая оккупационные войска, — одни были вдовами или сиротами войны, другие — старшими дочерьми семей, которые они пытались прокормить. Вместо прямого обмена секса на деньги многие брали сигареты или алкоголь, которые потом можно было обменять или продать на черном рынке (ямиити).

Случаи смерти от голода и истощения были обыденностью: за первые три месяца после капитуляции из-за этого погибли около 1000 токийцев. Нехватка продовольствия стала острой еще во время войны, когда американское наступление отрезало страну от импорта продуктов из колоний. Власти призвали население добывать углеводы из желудей и опилок, а недостаток белка восполнять, употребляя в пищу коконы тутового шелкопряда, насекомых и грызунов. После капитуляции ситуация стала еще хуже. Американские продовольственные пайки, состоявшие в основном из пшеницы, давали только от трети до половины суточной потребности в калориях. Из пшеницы обычно делали рамэн или заготовки для дамплингов, продававшиеся в продуктовых ларьках (часто принадлежавших тем, кто вернулся из Китая). Тем не менее жестокий голод постоянно присутствовал в жизни большинства японцев вплоть до 1949 года. Пайки можно было дополнять покупками на черном рынке, но они были непомерно дорогими и формально незаконными. В течение первых трех лет оккупации за сделки на черном рынке арестовывалось более миллиона человек в год. В 1947 году тяжесть продовольственного кризиса продемонстрировал шокирующий инцидент: 33-летний судья, в чьи обязанности входило судебное преследование правонарушителей за деятельность на черном рынке, поклялся есть не больше нормированного пайка и вскоре умер от голода. Горожане ездили в деревню менять вещи на рис и другие продукты. Их образ жизни называли «побегом бамбука» или «луковицей», потому что люди плакали, снимая слои одежды, украшения и другие ценные вещи, чтобы обменять их на еду.

Черный рынок зачастую был единственным местом, где можно было купить продукты, необходимые товары или заработать на жизнь. К октябрю 1945 года по всей стране (большей частью в крупных городах) работали 17 000 рынков под открытым небом, и общая стоимость товаров всего черного рынка превышала годовой национальный бюджет. В ларьках с едой и напитками продавалось все — от тушеного мяса (из отбросов военных баз США) до дешевых алкогольных смесей (касутори), которые могли привести к слепоте или даже смерти. В других палатках продавали или обменивали одежду и хозяйственные товары. Ловкие дельцы изготовляли кухонную утварь из товаров военного назначения: столовые приборы — из мечей, кастрюли — из касок. Бывшие офицеры и коррумпированные чиновники богатели, продавая краденый уголь, бензин, сигареты, цемент и сталь из военных запасов. В целом рынки находились под жестким контролем якудза.

Нехватка жилья больше всего затронула рабочих, потому что американские бомбардировки опустошали районы, где они жили, оставив нетронутыми многие самые богатые районы. Десятки тысяч бездомных семей поселились в трущобах, ютясь вместе в хлипких лачугах из обугленной древесины, гофрированной жести и другого мусора. Некоторые нашли приют в выгоревших трамваях и автобусах, в подземных переходах вокзалов и даже в пещерах, прорытых в кучах мусора на свалках. К 1950 году достойного жилья все еще не было у миллионов японцев.

Кроме того, людей убивали болезни. Нищета, последовавшая за поражением, привела к всплеску туберкулеза, холеры, дизентерии и полиомиелита, а система здравоохранения была уничтожена, лекарств было не достать. С 1945 по 1948 год жертвами этих болезней стали около 650 000 человек.

В первые недели и месяцы оккупации войска союзников терроризировали население Японии. В префектуре Канагава американские солдаты за первые десять недель оккупации совершили 1336 изнасилований. Преступники остались безнаказанными, газетные материалы об изнасилованиях и ограблениях, совершенных солдатами, подпадали под цензуру. Японские власти, встревоженные угрозой женскому целомудрию, быстро приняли меры, чтобы завоевателям были оказаны сексуальные услуги. Профессиональных проституток было недостаточно, поэтому вербовали обычных женщин через расплывчатые рекламные кампании, приглашавшие «современных японских женщин поучаствовать в великой задаче поддержки оккупационных сил. Жилье, одежда и еда предоставляются»^[111]. Заявки подали многие женщины, не знавшие о системе «женщин для утешения» военных времен и отчаянно пытавшиеся выжить. Большинство ушли, когда узнали правду о том, что им нужно будет делать, но первоначально в то, чему предстояло сделаться Ассоциацией отдыха и развлечений (The Recreation and Amusement Association, RAA), завербовались 1360 женщин в Токио. Как и их соратницы во время войны, послевоенные «женщины для утешения» вынуждены были обслуживать от 15 до 60 мужчин в день и некоторые от отчаяния совершили самоубийство или бежали. Тем не менее в Токио вскоре открылось более 30 новых центров RAA и еще больше в 20 других городах. Всего в RAA, «развлекая» оккупационные войска, работало примерно 70 000 женщин.

RAA не прожила долго. В 1946 году, столкнувшись с антипроституционным давлением из США, а также с всплеском венерических заболеваний среди своих солдат, Макартур закрыл RAA и объявил проституцию незаконной. Но древнейшая профессия мира вряд ли исчезла бы в условиях военной оккупации. Публичные дома в так называемых кварталах красных фонарей вокруг военных баз продолжили работать полуподпольно, а на городских улицах появились проститутки, известные как девушки панпан. Проституция оплачивалась лучше, чем большинство других работ, доступных тогда женщинам, так что на улицы вышли десятки тысяч. Американская военная полиция считала всех японок потенциальными проститутками. Под ее периодические ночные облавы попадали любые женщины. Их заставляли проходить унизительные осмотры на предмет венерических заболеваний. Многие панпан были еще подростками. Их легко узнавали по ярким платьям и макияжу. Общество было напугано их появлением, СМИ проявляли к ним повышенный интерес, так же как это произошло с «современными девушками» 1920-х годов. Панпан осуждали и за то, что они водят компанию с американцами, и за их потворство собственным желаниям, эротизм и консюмеризм.

Считалось, что среди панпан выделялось два основных типа: батафурай (яп. чтение английского butterfly, «бабочка»), которые меняли клиентов беспорядочно, и онри (яп. чтение английского only, «единственный»), верные одному покровителю. Не было секретом, что многие американские солдаты, женатые или нет, держали любовниц, которых снабжали ценными для Японии того времени товарами — алкоголем, сигаретами и шоколадом, а также губной помадой и нейлоновыми чулками. Панпан отразились в образе Бэби-сан, персонаже карикатур из «Звезд и полос» (Stars & Stripes) — газеты для военнослужащих США в Японии. Бэби-сан изображалась лживой и алчной, выпрашивающей подачки на плохом английском, но она также была сексапильной, подобострастной — и неотразимой для американских солдат. Она была оккупационной версией Мадам Баттерфляй — игрушкой, которую оставят в Японии, тем более что во многих штатах США еще действовали законы против смешения рас, запрещающие межрасовые браки.

Черный рынок и панпан стали главными образами в общественном сознании времен оккупации. В своей монументальной, отмеченной Пулитцеровской премией книге «В объятьях победителя»^{46} (2000) Джон Дауэр отметил, как горько и трогательно детские игры тогда воспроизводили социальные ситуации. Собственно детских игрушек было мало, и дети подражали жизни взрослых. Самыми популярными играми были «солдат и проститутка» (панпан асоби), «черный рынок» (ямиити-гокко) и «левая политическая демонстрация» (дэмо асоби). В игре в поезд «кондуктор» выбирал тех, кто поедет на специальном поезде для оккупационного персонала. Остальные «ехали на обычном поезде», толкаясь, пихаясь и взывая о помощи.

В то время как японцам недоставало нормального жилья, питания и медицины, а многие, чтобы выжить, стали преступниками и проститутками, американские оккупанты и их семьи вели шикарную жизнь в домах, отобранных у прежней элиты, или в жилых комплексах, построенных по американским стандартам за счет японского правительства. Эти комплексы были оборудованы по последнему слову техники (в некоторых были даже бассейны), а рядом располагались школы, церкви, магазины, клубы и кинотеатры. Семьи военных жили в роскоши, какую не могли бы позволить себе дома. У них были слуги, а выходные они проводили в высококлассных отелях по всей Японии, реквизированных военными властями, где лакомились говядиной сукияки. Американцы покупали жемчуг, антиквариат и сувениры в магазинах, куда не было входа японцам. Рестораны, театры и другие заведения для оккупантов соблюдали сегрегацию по образцу расовой в некоторых штатах США. Их вывески гласили: «Японцам вход запрещен». Одни американцы жалели обнищавших японцев, другие относились к своему положению в Японии легкомысленно. Большинство твердо верило, что местные ниже их по рангу и должны быть благодарны за американскую благотворительность. Впрочем, американский дипломат Джордж Кеннан осудил своих сограждан как паразитов с их «колоссальной невосприимчивостью к страданиям и трудностям» японцев. Он обвинил оккупантов в том, что они монополизировали в стране «все, что пахнет комфортом, изяществом или роскошью», и противопоставил их «безделье и скуку» «усилиям и тяготам побежденной, опустошенной страны»^[112].

Религиозная жизнь времен оккупации

Через месяц после прибытия в Японию Макартур начал набор особого персонала. Целью было привезти в Японию 2000 американских миссионеров и проповедников, чтобы помочь заполнить «духовный вакуум» страны. Как и многие американцы, генерал верил военной пропаганде, утверждавшей, что японцы буквально поклонялись императору Хирохито как «живому божеству». Несмотря на приложенные серьезные усилия, христианство не добилось большого успеха в Японии. К концу оккупации христианами были 0,5 % населения страны — не больше чем до Пёрл-Харбора. Однако послевоенная Япония не отвергала религию как таковую. Новая конституция гарантировала свободу религий, и тут же появилось множество новых религиозных движений, а некоторые быстро выросли, и в них состояли уже миллионы человек. Один писатель назвал этот феномен «часом пик для божеств». ШОС дал религиям усиленную правовую защиту — в противовес подавлениям «Оомото» и других групп в 1930-х и 1940-х годах. Японские власти опасались ошибиться в области, настолько важной для оккупационной администрации, и, как правило, занимали позицию невмешательства в дела религиозных групп. Те оставались в привилегированном статусе — свободными от налогов, даже будучи замешанными в сомнительных схемах сбора средств и в разного рода политической активности.

В центре новых послевоенных культов, как и прежних, обычно находились харизматические личности. Часто новые религиозные движения пытались исцелять людей или заниматься спиритуалистической деятельностью. Новых групп было много, и они жестко конкурировали, стараясь привлечь неофитов. Они проводили тщательно продуманные мероприятия, возводили впечатляющие штаб-квартиры и широко использовали СМИ, настойчиво вербуя сторонников. Официальная пресса и широкая публика в основном относились к новым культам с презрением, в частности потому, что некоторые из них были замешаны в скандалах с налогами и растратами. Члены новых религиозных групп подвергались дискриминации и насмешкам. Тем не менее несколько основных групп сумели после войны завербовать миллионы сторонников, потому что очень многие разочаровались в прежних идеалах, обнищали или потеряли семьи. Традиционные религии, центральные власти и местные органы не смогли оказать многим людям реальную социальную поддержку. В то же время новые культы предоставляли им неравнодушное сообщество с впечатляющими возможностями проводить время, комфортом, атмосферой энергии и успешности. Часто люди посещали тесные, хорошо им знакомые группы для саморефлексии и психологического консультирования, там они могли дать выход повседневной фрустрации. Так новые культы, пусть о них и часто злословили, помогли многим японцам найти себя в новой, сбивающей с толку эпохе истории Японии.

Одной из сект с дурной репутацией стала «Тэнсё Котай Дзингукё», широко известная как «Танцевальная религия». Ее основательница Китамура Саё (1900–1967), известная как Огамисама, была крестьянкой. Она утверждала, что в нее вселился абсолютный бог, и вела милленаристские проповеди. Они происходили на улицах, включали песни и экстатические танцы и в 1947 году стали привлекать внимание прессы. Огамисама была харизматична, носила мужские костюмы и открыто и грубо осуждала как императора, так и Макартура. Другие новые послевоенные культы были ответвлениями старых сект. Синтоистское «Оомото» после войны начало восстанавливаться после запрета своей деятельности в 1935 году, но его быстро обогнали группы, основанные бывшими членами и позаимствовавшие учения и практики «Оомото». Крупнейшими были «Сэкай Кюсэйкё», «Братство абсолютной свободы» (PL-Кёдан) и «Сэйхо-но Иэ», которые к концу 1950-х годов привлекли более 1,5 миллиона членов. Из буддийской школы «Нитирэн» (см. главу 4) выросло несколько новых больших культов, включая «Рэйюкай», «Риссё Косэйкай» и «Сока Гаккай».

«Сока Гаккай» основали в 1930 году педагоги Цунэсабуро Макигути (1871–1944) и Тода Дзёсэй (1900–1958). Они хотели преобразовать милитаристскую образовательную систему Японии в более гуманистическую. В 1943 году оба попали в тюрьму за отказ разместить в своих домах синтоистские талисманы. Макигути умер в тюрьме, а Тода в 1945 году освободился и отстроил организацию заново. «Сока Гаккай» имела агрессивную тактику вербовки новых членов, известную как сякубуку (буквально «сломать и раздавить»). Семьям и друзьям ее участников угрожали божественным наказанием — болезнями и несчастьями — в случае отказа также присоединиться к движению. К 1958 году, когда умер Тода, этот подход принес «Сока Гаккай» больше миллиона членов, но также и дурную репутацию в обществе. Икэда Дайсаку (род. 1928) стал главой группы в 1960 году и начал кампанию международной экспансии во имя мира, культуры и образования во всем мире. Под его руководством «Сока Гаккай» выросла до более чем 12 миллионов человек в 190 странах. Также она оказалась сильно вовлечена в японскую политику, основав в 1962 году партию «Комэйто» (Партия чистой политики). Для поддержки своих кандидатов она успешно мобилизовала свою большую членскую базу. Сначала «Комэйто» главным образом выступала против коррупции и ядерного оружия, в целом поддерживая позиции Социалистической партии Японии. В 1971 году религиозное движение и политическая партия юридически разделились, но сохранили тесные связи. Со временем «Комэйто» сдвинулась вправо, по направлению к социальному консерватизму, и стала частью правящих коалиций вместе с Либерально-демократической партией Японии.

Литература и кино в 1940-х и 1950-х годах

После войны в условиях оккупационной цензуры многие писатели обратились к пацифистским темам, и некоторые их романы были экранизированы. Роман Митио Такэямы «Бирманская арфа» (Бирума но татэгото, 1946) режиссер Кон Итикава экранизировал дважды: в черно-белом варианте в 1956 году и в цветном — в 1985-м. Роман и фильмы рассказывают о взводе японских солдат в Бирме, которые сдались британцам, когда узнали, что война закончилась. В отряде есть арфист Мидзусима, которому поручено доставить новости группе солдат, прячущихся в горной пещере, но те яростно отвергают его просьбы признать поражение. Пещеру атакуют; местный монах помогает Мидзусиме. Тот хочет вернуться к своим, крадет робу своего спасителя и сам маскируется под монаха, обрив голову. По пути он видит множество трупов японцев и принимает решение остаться в Бирме и посвятить жизнь захоронению погибших и изучению буддизма. Его товарищи из взвода подозревают, что арфист оставил их. Они тренируют попугая повторять фразу: «Мидзусима, давай вернемся в Японию вместе» — и просят деревенскую женщину доставить птицу местному монаху, который, как они надеются, и есть их замаскировавшийся товарищ. Женщина возвращается с другим попугаем, повторяющим: «Нет, я не могу вернуться», и с письмом, объясняющим новую мирную миссию Мидзусимы.

Итикава также экранизировал роман Сёхэя Ооки «Огни на равнине» (Ноби, 1951). Фильм «Ноби» (1959) без прикрас изображает бедствия отчаявшегося японского солдата в джунглях Филиппин. Главного героя, рядового Тамуру, предали его же сослуживцы как бесполезное бремя, потому что у него туберкулез. Он скитается в одиночку, похищает и убивает девочку-филиппинку, чтобы выжить, и в конечном счете присоединяется к группе голодающих солдат, которые пытаются достичь пункта эвакуации и ускользнуть от противника. Тамура встречает двух мужчин из своего отряда, которые утверждают, что живут на «мясе обезьян», но вскоре выясняется, что они стали людоедами. Финал фильма открыт: Тамура падает в обморок, двигаясь в сторону огней на далекой равнине, — он считает их знаком пункта эвакуации, который вернул бы его к «нормальной жизни». Безрадостный и жуткий отчет об ужасах, которые совершают люди ради выживания, несет незабываемый и тревожный антивоенный посыл.

Еще одним послевоенным жанром была «атомная литература» (гэмбаку бунгаку), написанная как выжившими в атомной бомбардировке (хибакуся), так и погибшими после этих катастроф. Оставшиеся в живых создавали мемуары и художественную литературу, поэзию. Автобиография поэта Тамики Хара под названием «Летние цветы» («Нацу-но хана»), написанная вскоре после бомбардировки Хиросимы, начинается с откровенного заявления: «Я спасся, потому что был в туалете». Самым значительным автором среди выживших стала Ёко Ота — автор четырех гневных повестей о Хиросиме. Первый из них, «Город трупов» («Сикабанэ-но мати»), был завершен уже к осени 1945 года, но попал под цензуру ШОС и был напечатан только тремя годами позже, да и то с многочисленными купюрами.

Однако наиболее известные работы «атомной литературы» создали именно те, кто сам не попал под бомбы. Получивший наибольшее признание критиков роман «Черный дождь» («Курой амэ», 1966) написал Масудзи Ибусэ. Роман рассказывает об опыте семьи из трех выживших в бомбардировке человек. Их дневниковые записи сплетены в историю о том, как молодая племянница японской сельской пары не может найти себе мужа, потому что она попала под радиоактивный черный дождь и семьи потенциальных женихов боятся его последствий. Экранизация 1989 года (реж. Сёхэй Имамура) получила несколько премий японской киноакадемии, в том числе за лучший фильм, лучшую режиссерскую работу и лучшую женскую роль. Книга очерков и рисунков «Хиросимские записки» («Хиросима ното», 1965)^{47} лауреата Нобелевской премии Кэндзабуро Оэ исследует человечность и героизм выживших. Медики пытались спасти других, хотя сами страдали от лучевой болезни. Некоторые жертвы бомбардировок стали публичным лицом трагедии ради кампании против распространения ядерного оружия. Международной аудитории больше всего стала известна работа Кэйдзи Накадзавы «Босоногий Гэн» («Хадаси-но Гэн»), сначала вышедшая в виде комикса манга (1973–1985), затем опубликованная в виде книги, распроданной в 6,5 миллиона экземпляров на 12 языках, и наконец адаптированная в анимационный фильм в 1983 году. Автобиографическая история начинается в Хиросиме в последние месяцы войны, когда семья шестилетнего Гэна пытается выжить. После бомбардировки Гэн видит ужасающие картины: люди умирают или изуродованы. Несмотря на это, в целом произведение пронизано надеждой. «Босоногий Гэн» выражает уверенную пацифистскую позицию: и японский милитаризм военного времени, и аморальные действия оккупационных войск изображены в негативном свете.

Антиядерные настроения вдохновили еще один популярный кинофильм, «Годзира» (режиссер Исиро Хонда, 1954), — первый фильм о чудовище, более известном как Годзилла. Фильм начинается с уничтожения рыбацкого судна древним существом, которое пробудили испытания водородной бомбы. Здесь в некотором смысле отражен эпизод, случившийся на самом деле. В марте 1954 года японское судно для ловли тунца «Счастливый дракон» попало под радиоактивные осадки от испытания американской термоядерной бомбы на атолле Бикини около Маршалловых островов. Двадцать три члена экипажа получили сильное радиоактивное облучение, некоторые из них погибли. США попытались скрыть инцидент, но трагедия вызвала массовые и ожесточенные антиядерные протесты. Более 30 миллионов японцев подписали петиции против ядерных испытаний, был создан Японский совет против атомных и водородных бомб (Гэнсуйкё). В фильме Годзира (чье имя скомбинировано из слов «горилла» и яп. кудзира, то есть «кит») — это метафора ужаса и разрушений, что несут атомные бомбы. Попытки людей остановить Годзиру тщетны, он прорывается сквозь высокий забор под напряжением, воздвигнутый Силами самообороны Японии, и яростно разрушает Токио. Виды разрушенного чудовищем города сильно напоминают фотографии последствий взрыва ядерной бомбы. Первый фильм о Годзире был задуман как мрачное размышление о войне и опасностях ядерного оружия. Но его сильно отредактировали и переработали для американского рынка, где он вышел как «Годзилла, король монстров!» (Godzilla, King of the Monsters! 1956). Антиядерный и антивоенный посыл был сильно ослаблен. В последующих фильмах уже не он, а сам монстр занял центральное место — в серии безвкусных малобюджетных фильмов он дрался с другими чудовищами: Мотрой, Роданом и трехголовым Гидорой. Годзилла появился более чем в 30 японских и американских кинофильмах, включая «Годзилла: Возрождение» (Син Годзира), который стал самым кассовым фильмом в Японии в 2016 году.

Режиссер Акира Куросава, начавший работать над художественными фильмами еще в 1930-х годах, обрел международную известность, когда его «Расёмон» получил главный приз на Венецианском кинофестивале в 1951 году и впервые открыл зарубежные рынки для японской кинопродукции. В течение 1950-х и в начале 1960-х годов Куросава выпускал фильмы каждый год, включая классические «Семь самураев» (1954) и «Телохранитель» (1961). На протяжении последующих десятилетий он продолжил создавать всемирно известные фильмы, получив в 1990 году почетный «Оскар» за вклад в киноискусство. Некоторые ранние послевоенные фильмы Куросавы, такие как «Без сожалений о нашей юности» (Вага сэйсюн ни куинаси, 1946), «Пьяный ангел» (Ёйдорэ тэнси, 1948), «Бездомный пес» (Нора ину, 1949) и «Жить» (Икиру, 1952), были созданы в условиях цензуры ШОС, но тем не менее ухватили дух своего времени. «Без сожалений» критикует политическое угнетение во время войны. Его героиня Юки — молодая женщина, чей отец — профессор колледжа, вынужденный еще в 1930-х годах уйти в отставку из-за своих антифашистских взглядов. Юки влюбляется в одного из радикальных студентов отца, Ногэ. Он попадает в тюрьму, тайная полиция вынуждает его отречься от своих взглядов. После смерти Ногэ Юки приезжает в его родную деревню. Родителей Ногэ преследуют из-за того, что у их сына репутация предателя. После войны отец Юки возвращается в колледж, а Ногэ за его антивоенный активизм оказаны посмертные почести. «Пьяный ангел» был первой совместной работой Куросавы с энергичным Тосиро Мифунэ (1920–1997), который играет молодого гангстера якудза. Он болен туберкулезом, и лечит его пожилой раздражительный врач-алкоголик. Цензоры ШОС не пропускали в кинематограф социальную критику, но Куросаве удалось вставить несколько обезоруживающих отсылок к условиям жизни во время оккупации, включая изображения девушек панпан и черного рынка. В «Бездомном псе» Мифунэ играет стажера-детектива Мураками, у которого карманник крадет табельное оружие. Молодой вор совершает ограбление, и украденный им пистолет становится орудием убийства. В широко известном эпизоде используются документальные кадры разрушенных войной районов, а детектив, замаскировавшись под нищего ветерана войны, ищет преступника по закоулкам Токио. В центр фильма «Жить» помещен чиновник средних лет Ватанабэ (Такаси Симура). Работа его скучна; он узнает, что у него терминальная стадия рака желудка и жить ему осталось максимум год. Ватанабэ пытается отвлечься, посещая ночные клубы, но вскоре понимает, что такие развлечения того не стоят и не помогают ему. После встречи с молодой женщиной, которая счастлива своей новой работой — изготовлением игрушек, Ватанабэ решает посвятить остаток жизни одному делу: побудить медлительных, неэффективных бюрократов построить детскую площадку. В целом фильмы Куросавы времен оккупации реалистично передавали боль и социальную дезорганизацию простых японцев, но также и чувство надежды на новые возможности, что обещала новая эра.

Книги, не без черного юмора выражавшие чувства унижения и беспомощности оккупационных времен, — авторства Нобуо Кодзимы (1915–2006), Акиюки Носака (1930–2015) и Кэндзабуро Оэ (род. 1935) — могли быть опубликованы только после отмены цензуры. Рассказ Кодзимы «В поезде» (1948) был приемлем для ШОС, потому что он не комментировал прямо присутствие в стране американцев. Герой рассказа, учитель, потерявший все во время войны, возвращается на поезде из сельской местности, где он добыл на черном рынке риса. Но его грабит другой путешественник, который втерся к нему в доверие. Рассказ демонстрирует беспощадно эгоистичный мир оккупированной страны, уничтожающий иллюзии военного времени о единении японцев под пропагандистскими слоганами вроде «Сто миллионов сердец бьются как одно». По контрасту рассказ Кодзимы «Американская школа» (1954) мог уже более открыто указать на экономическое и социальное неравенство между американцами и японцами во время оккупации. Сюжет обращается вокруг трех главных героев — все они японцы, учителя английского языка. Им приказано посетить школу оккупационной администрации для американских детей. Идти к ней долго и нелегко. Главному герою Исе кажется, что его английский недостаточно хорош. Чувствуя негодование и страх по отношению к американцам, он хотел бы избежать разговора с ними. Враждебный к нему Ямада — националист, задира и при этом подхалим — хочет выслужиться перед американцами, ведя уроки на английском, чтоб показать свое мастерство. Единственная из трех женщина, Митико, говорит по-английски лучше всех. Проезжающие мимо на джипах солдаты свистят ей и кидают мелкие подарки. Сатирическая история показывает взаимное непонимание людей разных культур и контраст между лишениями японцев и относительной роскошью жизни их господ.

Рассказ Оэ «Овца» (1958) обращается к глубинным внутренним чувствам, показывая унижения, нанесенные оккупационными войсками и усугубленные действиями других японцев. Рассказчик, молодой человек, садится в забитый автобус, где среди прочих едут пьяные американские солдаты и их растрепанная японская подружка, тоже навеселе. Она флиртует с рассказчиком и начинает оскорблять оккупантов на японском. В ответ солдаты заставляют рассказчика снять штаны и нагнуться, выставив зад на мороз, затем заставив других пассажиров и водителя сделать то же самое. Снова и снова они скандируют: «Убийца овец! Убийца овец! Пиф-паф!» Устав от этой игры, солдаты уходят вместе с девицей, а их жертвы пытаются восстановить самообладание. Но те пассажиры, над кем не издевались, во главе с неким преподавателем, в ярости и омерзении собираются вокруг них и требуют сообщить об инциденте в полицию, чтобы «преподать этим ублюдкам урок». Рассказчик говорит: «Окружив нас, как собаки на охоте на кроликов, пассажиры громко переругивались между собой. Мы, овцы, опустив глаза, сжались на наших местах и страдали в тишине»^[113]. Пока непострадавшие продолжали требовать решительных действий, один из «овец» встал и ударил преподавателя в лицо. Это остудило наблюдателей. Преподаватель вернулся на свое место, но потом сошел с автобуса вслед за рассказчиком и потащил его в полицейскую будку, чтобы сообщить об инциденте. Молодой человек отказался говорить, тогда учитель сам рассказал полицейским об унизительном эпизоде. Полиция не стремилась вмешиваться в дело, связанное с американскими солдатами, и рассказчик сбежал, не раскрыв свое имя, но преподаватель догнал его. Рассказ заканчивается на том, что преподаватель угрожает: «Не волнуйся, я узнаю, кто ты такой… И я опозорю и тебя, и солдат, так, что ты захочешь умереть… Ты никогда от меня не избавишься»^[114].

Критики сочли «Овцу» иносказанием о жертвах ядерных бомбардировок, которые хотели бы забыть этот ужасающий опыт, но не могут из-за давления активистов движения против ядерного оружия. Рассказ также показывает психологические шрамы оккупации, которые получили писатели, бывшие тогда подростками, вроде Оэ или Носаки — автора рассказов «Могила светлячков» (Хотару но хака) о сестре и брате, погибших от истощения во время войны, и «Американский хидзики», чей главный герой, успешный телепродюсер 1960-х годов, должен вновь пережить чувство неполноценности и раболепия из своей юности, пришедшейся на времена оккупации, когда он был сутенером и поставлял американским солдатам японских девушек.

Культура в 1950-х — 1970-х годах

Ситуация в стране улучшалась: оккупация закончилась, а политики сфокусировались на стремительном экономическом росте. Олимпийские игры 1964 года в Токио стали символическими: они продемонстрировали восстановление Японии после проигранной войны и ее возвращение на мировую арену. Подготовка Олимпийских игр стоила более миллиарда йен, она включала значительные усовершенствования дорожной инфраструктуры, разработку высокоскоростных поездов (синкансэн) и прокладку новых линий метро, внедрение новых систем водоснабжения и утилизации отходов (необходимых, чтобы Токио выглядел современным и чистым городом), а также строительство международного аэропорта Ханэда и внедрение новейших средств вещания.

Национальные символы, связанные с империализмом, войной и поражением можно было очистить от этого смысла или трансформировать — через ассоциации с Олимпийскими играми, олицетворяющими идеи международного мира и прогресса. Основной стадион Игр был построен в парке Ёёги на месте американских казарм — их снос символизировал удаление из памяти Японии болезненных воспоминаний об оккупации. Император Хирохито произнес вступительное слово и выпустил в небо голубей, демонстрируя этим жестом свою новую послевоенную роль как символа мира. Национальный флаг (хиномару), оставшийся со времен войны и уже из-за этого сомнительный, был поднят вместе с флагами других стран мира как патриотический символ японской идентичности. На церемонии открытия Игр 75 000 зрителей заполнили Национальный олимпийский стадион, самолеты Сил самообороны Японии нарисовали в небе пять олимпийских колец, а 7000 участников игр почти из 90 стран мира вышли строем на арену. Зрители стояли в благоговейном молчании, пока по стадиону с олимпийским факелом бежал «атомный мальчик» Ёсинори Сакаи (девятнадцатилетний студент, родившийся в пригороде Хиросимы в день бомбардировки). Кто мог быть лучшим олицетворением того, как Япония с успехом преодолела поражение? Первый раз в истории Олимпийских игр прямая трансляция открытия передавалась по всему миру. Японцы пристально следили за играми на экранах телевизоров, с энтузиазмом подбадривая своих спортсменов, которые завоевали 16 золотых медалей. Прямую трансляцию драматического финального матча между женскими волейбольными сборными Японии и СССР (хозяева победили) смотрели 95 % населения страны.

Шесть лет спустя Япония вновь продемонстрировала свой растущий достаток, принимая в Осаке Всемирную выставку 1970 года — первую в истории международную выставку, проведенную в Азии. Темой были «Прогресс и гармония человечества», фокусировалась она на достижениях в области науки и техники, а также прогнозах на будущее. На строительство монорельсовой дороги и павильона Японии ушло целых 2 миллиарда долларов. Основные промышленные компании — Mitsui, Toshiba, Mazda — также вложили миллионы в собственные павильоны. Выставку посетили более 60 миллионов человек, из них более 95 % были японцами. Они приехали со всех краев страны, чтобы увидеть своими глазами «великолепное многомесячное празднование японского промышленного чуда»^[115]. Благодаря этим событиям несколько японских архитекторов и художников приобрели международную известность. Кэндзо Тангэ (1913–2005) и Арата Исодзаки (род. 1931), авторы генерального плана и проекта фестивальной площади, стали одними из самых знаменитых и отмеченных премиями архитекторов XX века. Символом выставки стала Башня Солнца — антропоморфная скульптура высотой в 70 метров авторства художника-авангардиста Таро Окамото (1911–1996, также см. ниже).

Материальная культура

Рост уровня жизни благодаря экономическому подъему 1960-х годов породил широко распространенную идею о том, что Япония — общество однородное, общество среднего класса. Опросы регулярно показывали, что 90 % японцев считали себя представителями среднего класса. Этому способствовал сравнительно узкий разрыв в доходах: самые богатые 20 % населения зарабатывали менее чем втрое больше, чем самые бедные 20 %. Быстрый экономический рост ускорил урбанизацию страны, поскольку крестьяне, шахтеры и рыбаки переходили на работу на производстве или в менеджменте в городских центрах или вокруг них. В 1950 году в городах жило 38 % населения, но к 1972 году этот показатель почти удвоился, достигнув 72 %. Около половины населения страны теснилось всего лишь на 6 % от ее общей площади. Треугольник Кобэ — Осака — Киото стал домом для более чем 15 миллионов человек, в столичной префектуре Токио жили уже 39 миллионов. В огромных городах мрачность первых послевоенных лет вскоре сменилась «яркой жизнью» потребительского общества. С конца 1950-х годов японский экономический бум привел к улучшению жилищных условий, еды и одежды населения. С новым достатком на эти базовые вещи тратился меньший процент дохода домохозяйств, оставляя им больше денег на развлечения, поездки и образование.

Концентрация населения в нескольких больших городах привела к серьезным жилищным проблемам, особенно в Токио, где покупка собственного жилья оставалась недоступной для большинства семей. В середине 1950-х годов органы государственного жилищного строительства начали возводить в пригородах бетонные жилые комплексы (данти). В этих квартирах были современные удобства вроде смывных туалетов, кухонных раковин из нержавеющей стали, раздельных спален для родителей и детей. Спрос на такое жилье оказался настолько велик, что люди участвовали в лотереях на возможность въехать туда: в 1957 году шансы выиграть право въехать в квартиру в Тиба (дальний пригород Токио) составляли 1 к 25 000. Те, кто стремился иметь собственное жилье для своей семьи, селились дальше и дальше от центра города и брали ипотечные кредиты на сумму, в среднем десятикратно превышавшую их годовой доход. Своя квартира была роскошью, и кормильцу семьи часто приходилось каждый день, тратя на дорогу до двух часов в один конец, в переполненном общественном транспорте добираться из дома на работу.

Квартиры заполнялись новыми электротоварами. Даже самые бедные покупали радиоприемники, утюги и тостеры. К 1960 году большинство семей также купили пылесосы и электрические вентиляторы наряду с предметами бытовой техники, прозванными «тремя священными сокровищами», — холодильником, стиральной машиной и черно-белым телевизором. Последний вскоре был заменен цветным — в Японии началось телевещание в цвете. В 1970-х годах «священными сокровищами» стали автомобиль, кондиционер и цветной телевизор. Другие необходимые для дома вещи удовлетворяли специфические потребности внутреннего рынка, например автоматические рисоварки (представленные компанией Toshiba в 1955 г.) и низкие столики-котацу с электроподогревом, чтобы сидеть за ними в холодное время года.

Мужчины приняли костюмы западного образца как ежедневную рабочую униформу еще до войны, но большинство женщин все военное время сохраняли традиционные кимоно. Однако после войны почти все женщины переняли одежду в западном стиле, которую можно было быстро и недорого сшить на дому. Ее также было проще стирать и гладить, чем кимоно. Текстильная промышленность Японии начала восстанавливаться в 1949 году, в 1951 году отменили продажу тканей по карточкам, что привело к буму шитья по западным лекалам. В Токио число магазинов одежды с 1943 по 1955 год выросло с 1300 до 15 000. Им нужны были швеи, и школы по пошиву одежды быстро росли, обучая полезным навыкам будущих невест, домохозяек и тех, кто искал себе работу. Почти каждая семья купила швейную машинку. В 1950-х годах домохозяйки посвящали домашнему шитью около трех часов ежедневно. Для многих домашнее шитье на продажу было также источником дополнительного дохода, который не подвергал опасности их положение домохозяек, не работающих вне дома.

Значительно изменилось потребление продуктов питания. В 1930-х годах рис давал более 70 % ежедневных калорий большинству населения, но эта цифра сильно сократилась, когда схемы питания стали более разнообразными, включив в себя больше мяса, молочных продуктов, хлеба и бакалеи. С 1946 года до конца 1980-х годов среднесуточное потребление калорий удвоилось. Многие семьи заменили рис тостами на завтрак и сэндвичами на обед, но формула «белый рис и три гарнира» осталась нормой для большинства семейных ужинов. Гарниры, впрочем, стали все больше продаваться в виде полуфабрикатов, включая разные сорта солений, мисо-суп быстрого приготовления, консервированные и замороженные продукты. Пожилые люди часто продолжали есть много риса, овощей и рыбы, но молодые потребляли меньше углеводов и больше белков. В результате подростки в 1989 году были в среднем на 10 сантиметров выше, чем их дедушки и бабушки в том же возрасте.

Момофуку Андо (1910–2007), тайванец, оставшийся в Японии после войны, в 1958 году изобрел лапшу рамэн быстрого приготовления. Во время послевоенной нехватки еды власти поощряли население есть хлеб из американской пшеницы, но Андо полагал, что японцам будет больше по нраву пшеница в виде более знакомой лапши. Он хотел создать такой рамэн-полуфабрикат, который был бы вкусным, недорогим, легким в приготовлении и имеющим долгий срок годности. Потратив годы на эксперименты, Андо усовершенствовал метод быстрой жарки, готовящий волнистую высушенную лапшу, которая легко впитывала воду и насыщалась вкусом специй из пакетика. Его компания Nissin Foods быстро выросла, когда лапша быстрого приготовления стала чрезвычайно популярной. Вскоре ее уже экспортировали в страны Азии и в США. Зарубежные продажи выросли еще больше, когда Андо представил следующее изобретение — быстрорастворимую лапшу в пенопластовой чашке: больше не нужна была тарелка. Сейчас лапша быстрого приготовления — дешевый товар, который производится по всему миру с головокружительным разнообразием химически улучшенных приправ, призванных угодить местным вкусам, — от пиццы до том-яма или классической масалы. В 2015 году в мире было съедено около 100 миллиардов порций такой лапши. Хотя она считается вредной для здоровья из-за высокого содержания натрия и жиров, бедняки Южной и Юго-Восточной Азии часто полагаются на быстрорастворимый рамэн как на дешевое основное блюдо.

Еще одним поразительным изменением в пищевых привычках стало то, что люди теперь чаще ужинали вне дома, особенно семьями. В 1950-х и 1960-х годах для большинства семей среднего класса ужин в ресторане считался роскошью. К 1970-м годам рост дохода, который можно было тратить свободно, увеличение свободного времени и распространение личных автомобилей дали людям возможность регулярно выбираться в сетевые рестораны, ориентированные на семью (фамирэсу, сокр. от family restaurant, яп. фамири-рэсутаран). Одной из первых была американская сеть Danny’s, где можно было выбирать из больших и красочных меню с картинками среди разнообразия блюд, популярных на Западе или в Японии. Фамирэсу были относительно недорогими, кроме того, они предлагали детские меню и игрушки, что сделало их привлекательными для семей. Американские сети быстрого питания также скоро завоевали популярность. Первой была KFC, открывшая свою точку на Всемирной выставке в Осаке в 1970 году, а затем и еще сотню других за последующие два года. К 1990 году в городах Японии было более 1000 ресторанов KFC. McDonald’s открыл свой первый ресторан в токийском квартале Гиндза в 1971 году и расширялся еще быстрее. Обе сети адаптировали свои меню под японские вкусы, изменив рецепты или создав специальные продукты, вроде терияки и «лунных» (цукими — с жареным яйцом сверху) гамбургеров McDonald’s. KFC и McDonald’s так освоились в Японии, что большинство детей не считает их «зарубежным» фастфудом. Еще один американский ресторан, Shakey’s Pizza, открылся в Токио в 1973 году и стал популярен благодаря своим обедам «шведский стол» (байкингу). Эту формулу переняли многие другие рестораны разных стилей, и она остается популярной и сегодня. Японские компании создали свои конкурирующие сети быстрого питания, такие как Lotteria и MOSBurger, обе основанные в 1972 году и успешные в своей экспансии по всей Восточной Азии. MOSBurger, вторая по величине франчайзинговая сеть быстрого питания после McDonald’s, предлагает уникальный рисовый гамбургер: булочка сделана из двух сжатых рисовых котлет и заполнена традиционно популярной начинкой вроде слегка обжаренного лопуха или моркови (кимпира гобо).

Гендерные нормы

С 1950-х по 1970-е годы символический статус мужского идеала получил сарариман — «белый воротничок», работающий в крупном бизнесе: корпоративный воин, позволивший Японии восстановить ее процветание. Мужчины с университетским образованием стремились к этой позиции больше, чем к какой-либо другой. Этот образ возник в конце эпохи Мэйдзи, но с конца 1950-х годов соответствующая ему работа стала доступнее для большого числа мужчин. Их карьерный путь был нелегким, ведь от сараримана ждали, что он всего себя отдаст компании, каждый день будет работать сверхурочно, а после работы присоединится к начальнику и коллегам в баре или хостес-клубе. Иногда сарариманов временно переводили в региональные филиалы, и зачастую они были вынуждены оставить семью в Токио, чтобы не навредить образованию детей. Но вознаграждение за эти жертвы было велико: система пожизненного найма, базировавшаяся на стаже, гарантировала рост зарплаты и продвижение по службе независимо от фактических результатов труда. Сарариман проводил выходные и праздники, отдыхая (например, играя в гольф) со своей семьей на принадлежащих компании курортах. Он получал большие ежегодные премии и особенно ощутимые деньги — при выходе на пенсию. В целом сарариман служил примером для японских мужчин, потому что этот обеспеченный и безопасный образ жизни был действительно достижим.

Типичный сарариман надеялся получить в жены девушку, которая воплощала бы традиционный женский идеал «хорошей жены и мудрой матери», но при этом хотел жениться скорее по любви, чем прибегать к традиционным брачным договоренностям. Его зарплаты хватало, чтоб обеспечить нужды семьи, и его жена могла остаться домохозяйкой (сюфу), чьей задачей было создать домашний уют и комфорт. Она готовила, делала уборку, ходила по магазинам. От нее также ожидалось управление домашними расходами и оплата счетов, чтобы при этом оставалось достаточно средств для сбережений. Поскольку ее мужа часто не было дома, ей почти в одиночку приходилось воспитывать детей, в идеале двух. Стереотипная мать получила прозвище «мамы, одержимой образованием» (кёику мама) — она ночами проверяла домашние задания своих детей для уверенности, что они смогут начать восхождение по ступеням образования с престижной средней школы и колледжа. В жизни домохозяйки из среднего класса были и радости, и поводы для фрустрации. Многие сожалели, что их мужья проводят так много времени на работе и в дороге. Тем не менее в большинстве сюжетов СМИ домохозяйка изображалась женским гендерным идеалом — довольной жизнью, получившей финансовую защищенность и гордой собой, поскольку воспитала детей и обеспечила им будущее.

От детей сарариманов и кёику мама ожидали, что они пойдут по стопам родителей. Для мальчиков это означало учиться достаточно усердно, чтобы пройти сложные вступительные экзамены (часто также посещая подготовительные курсы — дзюку — в свободное время). Если у них не получалось попасть в колледж, они могли провести год или несколько лет после окончания школы в качестве «ронина» (слово, означающее самурая без хозяина), усиленно готовясь к экзаменам следующего года. Девочки обычно шли другим путем. Многие родители считали подходящей конечной точкой женского высшего образования младший колледж, потому что для женщин было открыто не так много путей профессиональной карьеры. Выпускницы младших колледжей часто работали «ОЛ» — «офисными леди», выполняя канцелярскую работу или принося чай и точа карандаши для коллег-мужчин. Девушки, желавшие стать хорошими невестами, часто брали уроки флористики или чайной церемонии — так же, как это было и в довоенный период.

Массовая культура: телевидение и манга

Начало эпохи телевидения было чрезвычайно важным для Японии. Оно стало новой площадкой, где страна размышляла о том, какой образ жизни и какие ценности ей избрать. Кроме того, телевидение помогло восстановить национальную гордость. Когда в 1953 году в продажу были выпущены первые телевизоры, подавляющее большинство населения не могло их себе позволить. Чтобы создать зрительскую аудиторию, сотни телевизоров устанавливались в открытых публичных местах, где собирались толпы: на оживленных станциях общественного транспорта, на территории основных храмов и святилищ, перед универмагами, а также в Уэно и Асакусе, где горожане развлекались. Кроме того, многие из 20 000 или 30 000 маленьких городских магазинов бытовой техники выставили телевизоры в витрины. Суммарно перед таким «уличным телевидением» собиралось до миллиона человек, чтобы посмотреть популярные передачи вроде бейсбольных матчей и особенно профессиональных борцовских поединков. Борец корейского происхождения Рикидодзан (1924–1963), сначала занимавшийся сумо, стал первой суперзвездой японского телевидения. В 1951 году он дебютировал в качестве профессионального борца, побеждая злодеев-американцев своим характерным рубящим ударом ребром ладони. Рикидодзан понимал необходимость театральности в фарсовых схватках и стал героем, символизирующим некий альтернативный мир, где японцы могли праздновать триумф над всемогущими американцами.

К концу 1950-х годов телевизоры стали доступнее и переместились внутрь ресторанов, баров и кофеен, которые устанавливали их, чтобы привлечь посетителей, а также появились в домах среднего класса. Многие из ранних программ импортировались из США, включая такие сериалы, как «Я люблю Люси», «Отец знает лучше» и «Лэсси», а также мультфильмы вроде «Моряка Папая» и «Флинтстоунов». Шоу с актерами познакомили японцев с желанным американским образом жизни, в том числе бытовую технику и потребительские товары, считавшиеся обыденными для семей среднего класса. Общественный интерес к свадьбе наследника престола в 1959 году еще больше увеличил спрос на домашние телевизоры, так же как и Олимпийские игры 1964 года. Медийный ажиотаж вызвала помолвка наследного принца Акихито и Митико Сёда, девушки из богатой, но незнатной семьи, — Мити, как называла ее благосклонная публика. В год перед свадьбой было продано более 2 миллионов телевизоров, многие покупали их в предвкушении освещения события по телевизору. Свадебную процессию, церемонию и другие сопутствующие программы показывали в день свадьбы с 6 утра до 10 вечера, некоторые провели десять и более часов перед своими новыми телеэкранами. Настойчивый интерес был вызван тем, что публику взволновала японская «история Золушки»: наследный принц женился по любви на современной и хорошо образованной незнатной девушке. Считалось, что этот брак символизирует трансформацию Японии в прогрессивное и демократическое общество. Он также помог возродить лояльность и симпатии общества к Императорскому дому, сильно пострадавшие из-за поражения и оккупации.

В 1960-е годы японские телепрограммы выросли как количественно, так и качественно. В 1961 году телерадиокомпания NHK запустила свою и по сей день популярную утреннюю программу в формате сериалов, рассчитанных на один год и транслировавшихся ежедневно в виде коротких 15-минутных серий. В 1963 году компания также начала показывать воскресными вечерами длинные сериалы по популярным романам (тайга дорама), чье действие происходит в прежние времена, а в качестве главных героев выступают известные исторические личности. Анимационные программы, часто основанные на популярных комиксах манга, были рассчитаны не только на детей, но и на всю семью. Самый продолжительный в мире анимационный сериал «Садзаэ-сан» появился на экранах в 1969 году и по сей день постоянно входит в десятку самых популярных шоу. Заглавный персонаж — домохозяйка, живущая в доме в пригороде вместе со своими родителями, братом и сестрой, мужем и маленьким сыном. Эпизоды сериала рассказывают о повседневной жизни и проблемах на работе, в школе, с соседями; в нем передан ностальгический, консервативный взгляд на идеал семейной жизни, с мужьями-сарариманами, женами, посвятившими себя семье, и прилежными вежливыми детьми. Изображения семейных празднеств в Новый год, в сезон цветения сакуры, во время летних фестивалей, в канун наступления весны (Сэцубун) объясняли зрителям, как правильно соблюдать традиции. Производитель электротоваров Toshiba был главным спонсором передачи с самого начала, поскольку Садзаэ-сан в большинстве серий пользовалась пылесосом, рисоваркой и другими бытовыми приборами.

Еще одним успешным мультсериалом, поддерживающим национальные ценности, стал «Астробой» (1963–1966). Он был основан на манге известного автора Осаму Тэдзуки (1928–1989, также см. ниже) о мальчике-андроиде: ученый построил его, чтобы заменить погибшего сына. Мальчик-робот честно сражается против зла, демонстрируя как силу науки, так и достоинства традиционных ценностей — сотрудничества и усердия. Другой околонаучный сериал, «Ультрамен» («Урутораман», 1966–1967), во всем мире стал культовым. Его сюжет разворачивается в 1990-х годах; великодушный инопланетный супергерой борется с гигантскими чудовищами и злобными инопланетянами, угрожающими Земле. «Астробой» и «Ультрамен» удостоились нескольких ремейков и переизданий и породили множество коллекционных фигурок и других товаров по мотивам сериалов. Мультфильм для маленьких детей «Ампамман» (1973–2013) рассказывает о подвигах супергероя, чья голова — булочка с начинкой из сладкого бобового джема. Развлекая, сериал также учит детей гигиене, этикету и основам межличностных отношений. Популярные персонажи сериала, включая главного героя, его заклятого врага — Человека-бактерию (Байкинман) — или его друзей вроде White Bread Man (Сёкупанмана, героя с головой в виде куска белого хлеба), украшают огромное число детских игрушек, одежды и закусок. В Японии продано более 50 миллионов книжек «Ампамман» и, кроме того, действуют пять музеев «Ампамман».

В 1950-х и 1960-х годах быстро множились жанры и стили комиксов манга. Ученые спорят, имеет ли манга исторические корни в более ранних работах — в живописных свитках Тёдзюгига (см. илл. на с. 158), иллюстрированных романах (кибёси) и ксилографиях периода Эдо, в «бумажном театре» камисибай и рассказах в картинках периода Мэйдзи, или же это новый жанр массовой культуры, на который больше повлияли тенденции американской молодежной культуры вроде фильмов Диснея и комиксов. На работу Осаму Тэдзуки, крестного отца современных японских манга и аниме, больше других повлияли Уолт Дисней и Макс Флейшер со своими мультипликационными персонажами вроде Бетти Буп, Моряка Папая и Супермена. Пишут, что диснеевского «Бэмби» (1942) Тэдзука смотрел 80 раз. Как и большинство персонажей его наставников, герои Тэдзуки часто имеют милые округлые черты и сверкающие блюдцеобразные глаза. Тэдзука создал более 700 томов манги и более 500 серий аниме. Его первой мангой-бестселлером стал «Новый остров сокровищ» («Син такарадзима», 1947), который использовал захватывающие звуковые и кинематографические эффекты, такие как крупные планы, затухание и монтаж, чтобы передать движение истории по страницам. Затем он выпустил «Белого льва Кимбы» («Янгуру тайтэй», 1950) — предполагаемый прототип диснеевского «Короля Льва», который в 1965 году был адаптирован в анимационный сериал. Культовый «Астробой» сначала появился в виде манги (1952–1968), а связанный с ним анимационный сериал начал выходить в 1963 году. Тэдзука создал также два грандиозных манга-проекта: «Будда» (1972–1983) в 14 томах — новеллизованное повествование о жизни исторического Будды Шакьямуни, и «Птица Хоо», или «Жар-птица» («Хин-но тори», 1967–1988), — 12-томную работу, где в каждом томе действие происходит в новой эпохе, переключаясь туда и обратно между историческими временами и отдаленным будущим. Герои каждой книги ищут бессмертия, преследуя Жар-птицу, а подспудной темой являются карма и реинкарнация. В первом томе действие происходит в доисторическую эпоху Японии, где ранним государством Яматай руководила королева Химико. Второй том перепрыгивает в 3404 год, где молодой человек и его подруга-инопланетянка сталкиваются с угрозой ядерной войны. Действие последующих томов происходит в период Нара (VIII в.) и во время войны кланов Тайра и Минамото в XII веке. Тэдзука считал «Жар-птицу» главным делом жизни, но в 1989 году мастер скончался, не успев завершить свой великий проект.

Комиксы 1950-х и 1960-х годов, как правило, предназначались для мальчиков и девочек до 13 лет. Они (как и сейчас) обычно публиковались в толстых журналах на бумаге низкого качества, и в каждом журнале разворачивалось до 15 сюжетных линий. Некоторые истории рисуют в милом и округлом стиле, некоторые — в более реалистичном стиле гэкига («драматичные картинки»). Самые популярные издания продаются тиражом более миллиона экземпляров. Комиксы для мальчиков (сёнэн манга), как правило, о приключениях, о самураях, о гангстерах, спорте или научно-фантастические. Спортивные комиксы учат мальчиков сотрудничеству и командной работе, а кроме того, восхваляют мужские черты характера: мужество, настойчивость, стойкость и хладнокровие перед лицом опасности. «Звезда „Титанов“» («Кёдзин-но хоси», 1966–1971) изображала реально существующих звезд бейсбола и любимую команду Японии, «Титаны Токио», в истории о молодом подающем и его напряженном восхождении на вершины мастерства в игре. Боксерский комикс «Завтрашний Джо» («Асита-но Дзо», 1968–1973) был одним из самых популярных комиксов всех времен, рассказывая о триумфальных победах и тяжелых поражениях Джо на ринге. Его противоречивый финал, где главный герой умирает во время боя за звание чемпиона, стал горячей темой для широкого обсуждения в прессе.

Комиксы для девочек (сёдзё манга) также создавались в нескольких жанрах: научная фантастика, историческая драма, спорт, но чаще ориентировались на романтические истории. В «Принцессе-рыцаре» («Рибон-но киси», 1953–1956) Осаму Тэдзука первым среди авторов таких комиксов дал героине, принцессе Сапфир, смелый, воинственный характер. Принцесса притворяется принцем, чтобы защищать свое королевство, и в маске Ночного призрака сражается с преступниками. Когда рисовать манга начали женщины, комиксы для девочек стали более сложными и разнообразными. «Атака номер один» (1968–1970) Урано Тикако использовала страсть японцев к женскому олимпийскому волейболу и рассказывала о трудностях одаренной молодой спортсменки, которой нужно улаживать споры и конфликты между игроками своей команды. Эта манга была адаптирована в первое телевизионное аниме о женском спорте. Впоследствии из нее сделали четыре полнометражных фильма-аниме и более традиционный, не анимационный, художественный фильм. Она также вдохновила множество других манга и аниме о девушках в разных видах спорта, таких как теннис и дзюдо.

В манге есть определенные условности для изображения звуков, а также условности стилевые. Звуковые эффекты обозначаются звукоподражательными словами, написанными жирным шрифтом поперек картинки. Например, слово «guooo» означает шум, рев (например, огня), «agu agu» сопровождает картинку, где кто-либо с энтузиазмом набрасывается на еду, «shiiin» указывает на тишину или неподвижность. Большинство комиксов для девочек используют обычные визуальные условности, изображая героинь стройными, длинноногими красавицами. Их лица часто взаимозаменяемы, у них характерные дерзкие носики, острые подбородки и, как правило, огромные глаза, часто с мерцающими звездочками внутри. Чтобы различать героинь, их одежду и прически рисуют с кропотливой точностью.

Сегодня мангу читают люди всех возрастов и социальных положений, хотя ее продажи и несколько снизились по сравнению с пиком 1980-х годов. Автор книг о манге и аниме Фредерик Шодт сообщает, что в 1984 году было опубликовано более миллиарда комиксов, то есть примерно десять на каждого мужчину, женщину или ребенка в Японии^[116]. Были разработаны новые категории для разных целевых аудиторий. Сэйнэн манга для молодых людей от 18 лет часто включает в себя изображения насилия, психологического стресса или порнографию. Дзёсэй манга для молодых женщин от 18 лет обычно сосредотачивается на межличностных отношениях (особенно среди красивых геев), но иногда включает и темные стороны, показывая изнасилования и другие виды насилия против женщин.

Изобразительное и исполнительское искусство

Когда доходы японцев выросли, они стали больше тратить на развлечения и досуг. Многие представители появляющегося среднего класса, стремясь к самосовершенствованию, брали уроки английского языка, музыки или одного из традиционных искусств. Заинтересовавшихся традиционной культурой с середины 1950-х до середины 1960-х годов было так беспрецедентно много, что эти годы иногда называют Сёва Гэнроку — это отсылка к золотому веку культуры Эдо («гэнроку» — тогдашний девиз правления), когда незнатные горожане все более активно занимались искусствами. Больше всего женщин увлеклись икебаной, но и традиционные японские танцы (нихон буё), музыкальные инструменты, такие как сямисэн и кото (13-струнная цитра), а также чайная церемония стали очень популярны. На пике увлечения икебаной в середине 1960-х в Японии было более 3000 ее школ, и в каждой из трех крупнейших состояло более миллиона учащихся. Мужчины интересовались другими формами традиционной культуры, например бонсаем — выращиванием миниатюрных деревьев — и боевыми искусствами. После того как дзюдо в 1964 году было объявлено олимпийским видом спорта, оно стало особенно популярно. В 1971 году были изобретены караоке-системы, и мужчины также обратились к урокам пения, чтобы впечатлить начальство и коллег на вечеринках после работы. И женщины, и мужчины изучали каллиграфию и поэзию, в особенности составление стихов хайку.

Новый послевоенный взлет традиционной культуры был частью консервативной национальной стратегии «ребрендинга», представляющей Японию мирной и культурной страной (бунка кокка), а не агрессивной милитаристской державой. Чтобы поддержать новый образ, на многих направлениях стала проводиться официальная политика и внедрялись официальные проекты, включая провозглашение в 1948 году 3 ноября национальным Днем культуры (Бунка-но хи), создание префектуральных культурных фестивалей (Бункасай) и закон 1950 года об охране «живых национальных сокровищ», то есть художников, исполнителей и ремесленников, сохранивших традиционные методы создания искусства. Однако продвижение и поддержка доиндустриальной культуры (хоть и считавшейся на Западе привлекательной и экзотической) резко контрастировали с современными повседневными реалиями, в которых быстро расширявшийся городской средний класс жил все более по-американски.

Многие современные художники стремились соединить традиционное искусство и модернистские формы, ассоциирующиеся с Пикассо, Клее и Дюшаном, в попытках сделать свои работы более актуальными в международном художественном мире. Экспериментальная каллиграфия Сабуро Хасэгавы и Сирю Мориты сочетала рукописный шрифт с абстрактной живописью, что сделало их работы узнаваемо японскими благодаря использованию пространства и традиционных материалов. Кадзуо Яги и Синдо Цудзи внесли смелость и концептуальность абстрактного искусства в керамику, изготовленную традиционными методами. Софу Тэсигахара продвигал авангардный подход к икебане, включив туда не только растения и используя в качестве емкостей нетрадиционные объекты.

Впрочем, другие современные художники и артисты предпочли создавать работы с большей оригинальностью или заряженные политической или социальной критикой. Художники Таро Окамото, Яёи Кусама, Таданори Ёко, кинорежиссеры Сюдзи Тэраяма и Нагиса Осима, фотографы Эйко Хосоэ и Сёмэй Томацу, труппа музыкальной импровизации Group Ongaku, хореографы Тацуми Хидзиката и Кадзуо Оно творили в духе мировых тенденций. Но их творчество в то же время было выражением критики специфически-японского, ставшего жертвой необузданного капитализма и национальных травм из-за подавляющего американского влияния в культуре и политике.

В начале 1950-х годов художники вроде Кикудзи Ямасита (1890–1973) в своей «репортажной» настенной живописи использовали стиль советского соцреализма, изображая последствия социальной несправедливости и американского империализма — от деревенской бедности и городского упадка до шрамов жертв ядерных бомбардировок и безвкусицы городков близ американских военных баз. Но также прозвучал влиятельный голос Таро Окамото, призвавший молодых художников создавать работы, передающие реалии Японии, не только в стилях соцреалистического ужаса и беспомощности или в рамках традиционных понятий о красоте, которые поддерживали ориенталистские представления о Японии. Его сюрреалистические скульптуры и картины, такие как «Закон джунглей» (1950) с фантастическими существами, бегущими от чудовища со ртом в виде застежки-молнии, были намеренно конфронтационными и гротескными.

В 1950-х и 1960-х годах радикальные арт-группы, такие как Gutai, Hi-Red Center и «Новые дадаисты», вели совместные эксперименты, направленные на выражение оригинального видения оригинальными средствами. Примером этого является знаменитый призыв основателя Gutai Дзиро Ёсихары (1905–1972): «Делайте то, чего никто не делал раньше!»^[117] Эти группы монтировали так называемые хеппенинги — эфемерные инсталляции, стиравшие грань между искусством и повседневной жизнью, объединяя хлам и утилитарные объекты, стремясь расширить определения искусства, принятые в послевоенной Японии. Например, работа Hi-Red Center «Тысячеметровый шнурок» (1963) состояла из непримечательной бечевки, которая вела от токийского Метрополитен-музея через парк Уэно до железнодорожной станции Уэно. Другие работы выражали идею о том, что искусство создано во взаимодействии телесных действий художника и неприметных обыденных материалов. Участники Gutai фотографировали то, как они корчатся в кучах грязи и прыгают сквозь большие листы бумаги. «Боксерские картины» неодадаиста Усио Синохары (род. 1932) были созданы путем случайных ударов, нанесенных боксерскими перчатками в чернилах или краске по длинным полотнам.

Одержимость многих авангардистов темами секса, безумия и чудовищности напоминала довоенные увлечения искусством эротическим, гротескным и бессмысленным. Художники и другие люди искусства хотели выразить первичные, примитивные желания и побуждения, подавленные консервативным обществом. Тацуми Хидзиката (1928–1986) стал одним из создателей танцевального стиля буто, известного своими движениями, полными муки, гиперболизированной мимикой и открытой сексуальностью, — так он выразил мотивы страдания и плодородия, усвоенные им в бедном деревенском детстве. Хидзиката хотел, чтобы буто вышел за пределы как западного контемпорари-дэнс, так и стагнирующего традиционного японского танца. Его мрачные, проникнутые духом разрушения работы пытались утвердить японскую художественную современность, основанную на местных условиях и эстетике. Графический дизайнер Таданори Ёко (род. 1936) рисовал плакаты как для постановок Хидзикаты, так и для многих других авангардных выступлений и выставок 1960-х годов. Его ставшие культовыми коллажи объединяли разрозненные образы: эротические гравюры сюнга периода Эдо, старую рекламу, националистические символы и символы американской культуры. Декадентские, психоделические работы намекали на нестабильность и банальность жизни японского общества. Обнаженные оргиастические хеппенинги Яёи Кусамы (род. 1929) вместе с ее коллажами из фаллосов в горошек выражали гнев феминисток по отношению к патриархальному деспотизму японского общества. Кусама, имея диагностированное обсессивно-компульсивное расстройство, создавала работы, для которых характерны минималистические повторения, узоры и скопления, призванные выразить ее психологические состояния.

Сейчас мир современного искусства высоко ценит новаторские работы этих японских творцов. Сольные выставки Gutai и Яёи Кусамы недавно с большим успехом прошли в Нью-Йорке и Вашингтоне. Зарубежных зрителей привлекает в этих шоу их игривость и шокирующие визуальные образы — мало кто всерьез задумывается о социальной и экономической сумятице 1950-х и 1960-х годов, которая их вдохновила.

Итак, болезненная интерлюдия иностранной оккупации Японии сменилась эрой потребительского достатка, где на стиль жизни среднего класса повлиял американский пример. С 1950-х до 1970-х годов гражданские свободы, предоставленные послевоенной конституцией, и новое чувство оптимизма вдохновили развитие и рост множества новых религиозных культов и социальных движений. Формы культуры и развлечений умножились и стали более доступны — в большом разнообразии и в новом качестве. В то же время консервативные силы продолжили диктовать идеальные гендерные нормы, а также контролировать политику и экономику страны. Они сделали главным приоритетом экономический рост — это нанесло ущерб окружающей среде и привело к тому, что промышленное развитие приняло хищнические формы, на что население ответило массовым сопротивлением. Общественное негодование и протесты с применением насилия были вызваны также сохраняющейся зависимостью от США, выраженной в соответствующих двусторонних договорах. Однако большинство представителей среднего класса были удовлетворены своим возросшим уровнем жизни, поддерживаемым преданностью семье и работе.

Дальнейшее чтение

Avenell, Simon A. Making Japanese Citizens: Civil Society and the Mythology of the Shimin in Postwar Japan. Berkeley: University of California Press, 2010.

Barshay, Andrew E. The Gods Left First: The Captivity and Repatriation of Japanese POWs in Northeast Asia, 1945–1956. Berkeley: University of California Press, 2013.

Bardsley, Jan. Women and Democracy in Cold War Japan. London: Bloomsbury, 2014.

Dower, John W. Embracing Defeat: Japan in the Wake of World War II. New York: W. W. Norton, 2000.

Francks, Penelope. The Japanese Consumer: An Alternative History of Modern Japan. New York: Cambridge University Press, 2009.

Gordon, Andrew. The Wages of Affluence: Labor and Management in Postwar Japan. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2001.

Kushner, Barak. Men to Devils, Devils to Men: Japanese War Crimes and Chinese Justice. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2015.

Munroe, Alexandra. Japanese Art after 1945: Scream against the Sky. New York: Harry N. Abrams, 1994.

Partner, Simon. Assembled in Japan: Electrical Goods and the Making of the Japanese Consumer. Berkeley: University of California Press, 2000.

Watt, Lori. When Empire Comes Home: Repatriation and Reintegration in Postwar Japan. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2010.

12. «Классная» Япония как культурная сверхдержава. 1980–2010-е годы

В 1980-е годы экономическая экспансия Японии продолжилась, однако выгоды от нее были избирательны: они шли на пользу тем, кто укладывался в миф об однородности, оттесняя остальных на периферию. В 1990-е годы экономический пузырь лопнул, и Япония столкнулась с рядом серьезных кризисов, включая разрушительное землетрясение в Кобэ, терроризм религиозных групп и демографическую проблему быстро стареющего населения. Однако примерно в то же время массовая культура Японии начала получать признание и привлекать новые огромные аудитории по всему миру. Похоже, возрастающее влияние Японии, простирающееся от поп-музыки до электроники, от архитектуры до моды, от мультипликации до кулинарного искусства, на данный момент делает эту страну в гораздо большей степени культурной сверхдержавой, чем в 1980-е, когда она была экономической сверхдержавой, или в 1930-х годах с ее военно-империалистической мощью.

Экономическое и социальное развитие

На протяжении 1980-х годов японская экономика продолжала развиваться, особенно в таких сферах, как банковское дело, страхование, средства массовой информации и недвижимость, в которых суммарно работало до 60 % населения. Продолжало процветать и промышленное производство, особенно автомобильное и производство электроники. Среди 25 крупнейших корпораций страны 14 принадлежали именно к этим двум отраслям. В 1980 году Япония стала крупнейшим в мире производителем автомобилей; с 1974 по 1989 год производство практически удвоилось — с 7 до 13 миллионов машин в год. 40 % этой продукции экспортировалось в США и Европу, снижая продажи их собственных марок автомобилей. Когда в начале 1980-х доллар был силен, американцы сметали японские машины и электронику, что привело к хроническому торговому дисбалансу, который вырос с 49 до 87 миллиардов долларов между 1985 и 1987 годами. Американские протекционисты начали требовать ограничений на импорт, чтобы защитить собственных производителей от японской экспансии. По мере того как нарастали трения в сфере торговли, японские фирмы — Toyota, Nissan и Honda — начали инвестировать в постройку заводов в США и других странах, чтобы обойти торговые барьеры. Заводы электроники производили широкий спектр товаров — от промышленного оборудования до офисной и бытовой техники. В конце 1970-х годов многие фирмы успешно расширили свой ассортимент, включив в него компьютеры и комплектующие. Кроме того, они начали строить больше заводов за рубежом, чтобы избежать рыночных ограничений и пользоваться преимуществами более дешевой рабочей силы.

В секторе розничной торговли по всей стране начали появляться небольшие магазины, работающие допоздна или круглосуточно, а также большие супермаркеты и гипермаркеты, которые предлагали покупателям средний сегмент между маленькими магазинчиками на углу и роскошными городскими универсальными магазинами. Небольшие магазины (комбини, от convenience store — мини-маркет), включая 7-Eleven, Lawson и Family Mart, обычно открыты круглосуточно и всегда в шаговой доступности. Они предлагают широкий выбор еды и напитков — от простых закусок и быстрорастворимой лапши до рисовых колобков (онигири), сэндвичей и ланчей-бэнто. Товары пополняются до девяти раз в сутки согласно сложной компьютерной системе инвентаризации. Также в большинстве комбини продают пиво, вино, сакэ и виски, повседневные товары первой необходимости вроде батареек, шампуня и зонтов, журналы и комиксы манга. Сегодня в них можно получить не только товары, но и услуги: купить билеты в кино, на концерт или другое мероприятие, заплатить по счетам, отпечатать фотографии, распечатать или скопировать документ или же отправить факс. В современной Японии жизнь без комбини просто невозможно представить. Гипермаркеты вроде «Сэйю», «Дзюско» или «Дон Кихота» напоминают американские Walmart или Target, где по умеренным ценам продается широкий ассортимент продуктов, одежды, мебели, бытовой техники и других товаров. Однако их быстрый рост не затронул более дорогой сегмент универсальных магазинов и роскошных бутиков, поскольку с ростом благосостояния покупатели начинали стремиться к международным дизайнерским брендам: Louis Vuitton, Chanel, Gucci. Юных покупателей интересовала модная одежда, домашний декор и товары для хобби, которые продавались в магазинах так называемого брендового стиля жизни: Muji, Loft, Tokyu Hands.

Иными словами, 1980-е годы были периодом активного потребления и большого разнообразия товаров и услуг для нишевых рынков. Новые состоятельные покупатели не отказывали себе в роскошных машинах, членских карточках дорогих гольф-клубов, дынях за сотни долларов и сакэ с блестками из настоящего золота. Роман Ясуо Танака под названием «Нантонаку курисутару» («И вдруг хрусталь») отражает этот потребительский образ жизни и тягу к материальным ценностям у юного поколения, ведущего, по словам автора, «хрустальную» жизнь, описывая две недели из жизни студентки колледжа, воспевая ее неуемную страсть к покупкам. Сюжет в произведении беден, но зато роман представляет собой настоящий путеводитель по наиболее желанным брендам и маркам и самым шикарным кафе и ресторанам. Рассказчица лелеет свой «снобизм» и «аффектацию», что показано через эпизоды, где героиня несет пакет с логотипом модного дома Courrèges или после обеда вместо кофе ест десерт в кафе «Французский стиль с белым вином». Посыл этой книги двойственен. С одной стороны, кажется, что в ней критикуется потребление как источник самоидентичности. Один из персонажей замечает: «Мне кажется, в конце концов придется признать, что мы вообще не умеем сопротивляться брендам. Наше поколение. Может даже, не только наше поколение, а вся Япония»^[118]. С другой — в книге несколько сотен подробных рекомендаций по выбору модных товаров и ресторанов. Тираж в 800 000 экземпляров быстро раскупили, и роман стал сенсацией в СМИ, породив дебаты об изменении общественных ценностей.

Купаясь в деньгах, компании тоже делали демонстративные покупки. В 1987 году японская страховая компания купила «Подсолнухи» Ван Гога за 39,9 миллиона долларов — на тот момент самую высокую цену, когда-либо заплаченную за произведение искусства. Sony и Matsushita тратили миллиарды на обустройство собственных студий в Голливуде, Columbia Pictures и MCA Entertainment. Другие японские фирмы взяли под контроль офисный Рокфеллеровский центр в Нью-Йорке, звукозаписывающую компанию CBS Records и известное поле для гольфа Пеббл-Бич — место проведения открытого чемпионата США по гольфу. Американские массмедиа реагировали на эти приобретения в алармистском тоне, как на японское вторжение, однако на самом деле гораздо больше американских компаний и недвижимости принадлежало европейским странам, например Великобритании или Голландии.

Изобилие сопровождалось новой волной национализма — гордостью за процветающую страну, которая восстала из пепла поражения, чтобы снова соревноваться с западными странами. Некоторые авторы начали приписывать японские достижения уникальным расовым и культурным характеристикам в работах особого жанра, нихондзинрон, который есть размышление об идеологии так называемого японизма. Во многих текстах утверждалось, что западные обычаи «жесткие» и «сухие», из-за чего западные люди остаются разобщенными, как песчинки; японцы же «влажные» и «мягкие», как вареный рис, зернышки которого тесно прилипают друг к другу. Во время оккупации такие качества, как чувство локтя и социальная терпимость, считались негативными пережитками прошлого, однако теперь их оценивали уже в позитивном ключе, как те самые качества, что сделали Японию богатой и позволили ей подняться над остальными странами. Научная версия нихондзинрон активно распространялась психологом Такэо Дои, который утверждал, что японское общество построено на терпимости и зависимости друг от друга (амаэ), которая уходит корнями в отношения матери и ребенка. Также эти идеи поддерживал экономист Токийского университета Ясусукэ Мураками, который заявлял, что успех японских корпораций коренится в структуре самурайской семьи, в модели коллективизма, а не индивидуализма, для которой важны взаимоотношения и организаторские навыки. Зачастую в псевдонаучных текстах нихондзинрон делались совсем уж абсурдные заявления, например, что японские пчелы более коллективны, чем любые другие, или что физиология японцев отличается от общечеловеческой, поэтому японцы не могут переварить говядину или им вредно принимать оральные контрацептивы.

Новую государственную идеологию уверенности в себе особенно хорошо выразил политик Либерально-демократической партии Синтаро Исихара, позднее ставший губернатором Токио, в эссе 1989 года «Япония, которая может сказать „нет“: почему Япония станет первой среди равных». Название отсылает к общему ощущению, что японское правительство слишком раболепствует перед США и что ему следует занять более независимую позицию как в бизнесе, так и в международных отношениях. Книга критиковала предрассудки Америки и предсказывала ее закат, описывая при этом, какие шаги следует предпринять Японии, чтобы стать главной движущей силой нового мирового порядка, примерно следующим образом: «Американцы со своей парой-тройкой веков истории никогда не переживали перехода от одного глобального исторического периода к другому. Они проявились в качестве основной силы на мировой арене всего лишь несколько десятков лет назад, на закате эпохи Новейшего времени. То, что Япония, восточная страна, может вытеснить их в некоторых важных областях, раздражает их больше всего»^[119]. Подобная риторика воспринималась многими американцами как заносчивая и уничижительная, она пугающе напоминала империалистический период Японии. Однако обиженным американцам не пришлось долго переживать, поскольку японскому экономическому пузырю и новой самоуверенности оставалось недолго.

В 1989 году смерть императора Хирохито послужила предзнаменованием десятилетия упадка и бедствий. Правление императора Сёва, самое длительное в японской истории, видело заметные взлеты и падения. Хирохито взошел на трон в 1926 году, когда Япония начала накачивать свои военные мускулы и вскоре смогла бросить вызов США. Через 20 лет страна была опустошена и впервые за свою историю оккупирована иностранными войсками; будущее ее было туманным. Но через несколько десятков лет Япония восстановилась и стала лидирующей экономической силой, одной из наиболее развитых стран в мире. Император скончался после нескольких месяцев серьезной болезни, на протяжении которой СМИ поминутно передавали сводки о состоянии его здоровья и лечении мрачным, торжественным языком. После смерти властителя телеканалы в знак общенационального траура приостановили обычную сетку вещания на три дня. Смерть императора повсеместно вызвала общественные размышления о его ответственности за войну и поражение и о ценности императорского поста. Девизом правления сына и наследника Сёва принца Акихито стало «Хэйсэй» — слово классического японского языка со значением надежды на мир во всем мире. Однако на протяжении первых лет его правления Япония переживала политические и экономические неурядицы, поскольку в стране наступила рецессия, а Либерально-демократическая партия впервые упустила пальму первенства. При этом развал Советского Союза изменил ландшафт холодной войны, за счет которого в основном и поддерживалось процветание Японии, основанное на американских заказах.

Рецессия часто описывается как «лопнувший пузырь». Большинство внутренних и зарубежных инвестиций 1980-х годов финансировались рискованными банковскими кредитами. Спекуляция землей и недвижимостью привела к невероятному завышению цен: территория Императорского дворца в центре Токио, занимающая около 7,5 квадратных километра, на бумаге стоила больше, чем вся недвижимость Калифорнии; общая стоимость земли в Японии была на 50 % выше, чем у всей остальной земли в мире, вместе взятой. Чтобы навести порядок в перегретой экономике, в 1990 году правительство подняло процентные ставки, что привело к кредитному кризису. Когда пришло время платить по счетам, многие заемщики не могли ни выплатить нужную сумму, ни продать свои стремительно дешевеющие активы. Рынок недвижимости рухнул, обрушив рынок бумажных активов на сумму в триллион долларов. Биржевой индекс «Никкэй» упал более чем на 80 % и с тех пор так и не восстановился полностью. Банкротства корпораций достигли рекордных масштабов, что привело к резкому снижению потребления, поскольку семьи потеряли свои сбережения. Чтобы помочь восстановить финансовую стабильность, основные банки получили 600 миллиардов долларов госпомощи на санацию.

В 1995 году к экономическим бедам добавились две катастрофы — одна природная и одна техногенная. 17 января треть города Кобэ, включая большую часть его центрального делового района, была разрушена Великим землетрясением Хансин-Авадзи. Это землетрясение, достигавшее 7,2 балла по шкале Рихтера, унесло больше 6200 жизней и нанесло ущерба более чем на 100 миллиардов долларов, что равнялось 2,5 % национального ВВП. Были разрушены автодороги, порт и железнодорожные пути, что затруднило работу спасателей. Более 320 000 человек были вынуждены укрыться во временных эвакуационных пунктах, некоторые из них — на четыре года или дольше. Системы раннего обнаружения не смогли предсказать землетрясение, а сейсмостойкие строительные приемы не сработали. Более того, правительство реагировало слишком медленно и даже отказалось от помощи, предложенной другими странами. В отсутствие эффективных действий со стороны государства дело помощи местным жителям взяли в свои руки отдельные люди, НКО и корпорации. К стыду правительства, одной из первых групп, снабжавших жертв землетрясения пищей и водой, стал синдикат якудза, чья штаб-квартира располагалась в Кобэ. Тысячи волонтеров посылали и новые религиозные движения, которые устраивали местные центры помощи, а правые политические активисты (уёку дантай) оплачивали раздачу супа. Японские СМИ освещали последствия землетрясения избирательно, концентрируясь на позитивных историях о кооперации и стойкости жертв и игнорируя мародерство и насилие, которое всегда сопровождает крупные катастрофы^{48}. Тот же отцензурированный благонамеренный подход к описанию бедствий массмедиа повторят в 2011 году, во время землетрясения Тохоку и ядерной катастрофы.

20 марта 1995 года, когда страна еще не вполне оправилась после землетрясения, новое японское религиозное течение под названием «Аум Синрикё» совершило гнусный террористический акт, выпустив в токийском метрополитене смертельный газ зарин. Погибли 12 человек, были госпитализированы еще около 5500. Основатель и гуру секты Сёко Асахара (1955–2018) начал с организации кружка медитации и йоги. Новые члены, приходящие в сообщество, отказывались от всех своих внешних привязанностей и проходили суровые практики аскезы. Секта выросла в 1980-е годы на волне новых религиозных движений, которые, как и их предшественники, строились вокруг харизматического лидера и зачастую выдвигали на первый план идею духовного исцеления. В ситуации нарастающего экономического кризиса несколько новых групп заявили, что дают своим последователям возможность разбогатеть. Многие из них устраивали зрелищные мероприятия и фестивали, чтобы привлечь внимание СМИ, а также использовали в качестве средства для вербовки новых последователей манга и аниме. Более ранние религиозные движения сочетали верования и практики из разнообразных религий, включая буддизм, синтоизм, конфуцианство и христианство. Однако многие группы «новой волны» пошли еще дальше, вбирая в себя народные представления разных эпох — от привидений и блуждающих духов до НЛО и потерянных континентов Му и Атлантида. «Аум» в своем учении сочетал индуизм и тибетскую тантру.

Впервые Асахара обрел известность в 1985 году, когда в журнале была опубликована фотография, изображающая его парящим в воздухе в позе лотоса. «Аум» запустил ряд прибыльных предприятий, включая рамэнные, телефонный клуб знакомств, службу нянь, компьютерные магазины, которые финансировались членами группы и в которых эти члены работали бесплатно. В 1990 году секта организовала политическую партию, попытавшись продвинуть 25 кандидатов, включая самого Асахару. В этой странной предвыборной кампании последователи пели и танцевали в масках, изображающих гуру, либо в масках слона — индуистского божества Ганеши. СМИ нещадно их высмеивали, и ни один из кандидатов «Аум» не прошел в парламент. Увидев, что путь к политической власти закрыт, Асахара стал все чаще обращаться к жестоким пророчествам, предрекая приход конца света. Секта начала запасать оружие, в том числе химическое и бактериологическое. Полиция планировала рейд на штаб-квартиру «Аум», расследуя дело об убийстве бухгалтера, совершенном членом секты, за то что тот пытался помочь своей сестре покинуть группу. Зариновая атака, по-видимому, была призвана опередить этот рейд. В течение нескольких лет после атаки 189 членов секты «Аум» были привлечены к суду, 11 приговорены к смерти, включая самого Асахару, — правда, казнь была отложена из-за юридических сложностей. На пике своего расцвета секта «Аум» насчитывала до 40 000 членов, абсолютное большинство которых не подозревало о жестоких планах группы. После этой истории большая часть последователей попыталась вернуться к обычной жизни, но более 1000 продолжили жить по заветам секты и заниматься религиозными практиками в изолированных комплексах «Аум».

Несколько месяцев первые полосы СМИ были посвящены теракту «Аум» и последующему освещению бесчестных действий группы. Общественность особенно шокировал тот факт, что в ближайший круг Асахары входили выпускники лучших вузов, которые построили бы себе прекрасную карьеру где угодно, но предпочли вместо этого вступить в радикальную секту. Вопросу, в какой момент «Япония» свернула не туда, были посвящены бесконечные эссе и телевизионные круглые столы. Последовав сразу за рецессией и землетрясением, эти события глубоко потрясли общество, которое долгое время воспринимало себя как одну из самых спокойных и стабильных наций в мире, где никогда не случаются катастрофы и преступления, которых много в других частях мира. Многие призывали к более строгому регулированию религиозных групп. Однако здесь важно помнить, что инцидент с «Аум» был исключительным и его нельзя соотнести с чем-то присущим ни японскому обществу, ни новым религиозным движениям. Милленаристские культы особенно склонны к насилию, поскольку они часто полагают, что катастрофическая война приведет к раю на земле. Дорожка секты «Аум» к этому жестокому преступлению была проложена паранойей Асахары, способностью ученых, входящих в руководство секты, сделать оружие, а также изоляцией ее членов, усиленной спартанскими условиями жизни в коммуне.

Ощущение угрозы добавил японскому обществу и демографический сдвиг. Население быстро сокращается и стареет: к 2025 году японцы станут самой пожилой нацией в мире: 36 % населения страны будут старше 65 лет. С 1970-х годов рождаемость круто и неуклонно снижалась, и предполагалось, что к 2050 году население сократится до 100 миллионов человек, когда на каждого пенсионера старше 65 лет будет приходиться всего 1,5 человека трудоспособного возраста. Снижение рождаемости отчасти вызвано все возрастающим нежеланием женщин выходить замуж, поскольку они отвергают непосильные социальные ожидания от них как воспитательниц детей и домохозяек. Многие женщины не склонны заводить детей из-за невысокой развитости инфраструктуры заботы о детях и системы поддержки матерей. Более того, роды не покрываются государственной страховкой, поэтому стоимость воспитания детей очень высока. Низкая рождаемость также связана с падением числа заключаемых браков, которое неуклонно снижалось десятилетиями, а особенно резко — начиная с 2000 года. Если в 2005 году неженатыми были 21 % японских мужчин до 35 лет, то к 2015 году их доля выросла до 50 %. Все больше молодых женщин планируют свою жизнь, исходя из принципа, что они будут не создавать семью, а вкладываться в карьеру и купят себе квартиру-студию.

Резкое снижение численности населения вызвало тяжелые последствия для экономики: падение темпов производства, сокращение потребительского рынка, рост налогов, истощение накоплений. Ожидаемое сокращение трудовых ресурсов в будущем приведет к банкротству малый и средний бизнес, зависимый от дешевого труда. Чтобы избежать этих последствий, Японии необходимо ежегодно привлекать более полумиллиона рабочих на протяжении последующих 50 лет. Правительство уже несколько десятков лет обсуждает, как увеличить количество работников и ограничить будущее налоговое бремя, однако изменения необходимо согласовывать с долгосрочной стратегией и сложившимися взглядами людей, чтобы добиться более высокой иммиграции и обеспечить равные возможности на рынке труда для женщин и национальных меньшинств, которые тоже хотят строить карьеру.

Иммигрантский спрос на работу в Японии достаточно высок, однако правительство приложило все усилия, чтобы максимально затруднить легальную работу большинства иностранцев. Многие возможные иммигранты просто приезжают как туристы и остаются дольше визового срока, надеясь, что их не поймают. Иностранных работников чаще нанимают для неквалифицированного труда в строительстве и производстве, в крошечные бизнес-проекты или на монотонную работу на заводе. Приезжие женщины из бедных стран часто оказываются вовлечены в секс-работу или работают домашними сиделками при стариках. Несмотря на растущую необходимость в трудовых ресурсах, иммиграции всячески препятствуют, поскольку общественное мнение, подогреваемое СМИ, строится на том, что мигранты — потенциальные преступники, угрожающие японскому, на первый взгляд, абсолютно мирному обществу. Более того, прием иностранных работников несет угрозу дестабилизации общества, которое ощущает себя расово и культурно однородным. Поскольку рецессия нарастает, японцы обвиняют иностранцев в том, что те отнимают у них рабочие места, хотя на самом деле мало кто из японцев согласится заниматься той работой, на которую берут мигрантов.

Также «грязную, тяжелую и опасную» работу, которую не хочет делать японец среднего класса, зачастую выполняют местные этнические меньшинства. Последние получили гораздо меньшую долю пирога от послевоенного экономического чуда. 4 % населения Японии могут считаться членами миноритарных групп, однако их опыт часто игнорируется в отчетах о послевоенном изобилии. Идея «однородной японскости» не принимает во внимание такие группы, как буракумин, айны, корейцы, окинавцы и никкэйдзин (например, южноамериканцы японского происхождения, которым разрешили въехать в страну в 1980-х гг., чтобы восполнить трудовые ресурсы).

Буракумин — бывшая группа неприкасаемых в старые времена — самое крупное национальное меньшинство в Японии, насчитывающее около 3 миллионов человек, которые в основном живут в 6000 сообществах. Буракумин — группа не расового или этнического характера; их до сих пор дискриминируют исключительно из-за давнего низкого социального статуса. В 1960-х годах комиссия выяснила, что сообщества бураку живут в условиях, похожих на гетто, в которых часто не хватает самых базовых элементов инфраструктуры — канализации, водопровода, уличного освещения и противопожарных средств. Образовательный уровень в этих сообществах был заметно ниже среднего по стране, тогда как процент безработных и получателей пособий гораздо выше среднего. Законодательство 1960-х годов предусмотрело специальные фонды на улучшение жилищных условий и образовательных возможностей, однако до сих пор сохраняются различные формы незаконной дискриминации. Большие компании требуют от соискателей предоставить сведения об их зарегистрированном месте жительства и вычеркивают кандидатов, адреса которых относятся к известным районам бураку. Из-за общественных представлений о том, что бураку нечистые или заразные, очень немногим из них удается найти работу в сфере обслуживания, например в розничной торговле или общественном питании. Еще одной сферой дискриминации становится брак. Семьи иногда нанимают частных детективов, чтобы удостовериться, что возлюбленные их детей происходят не из районов бураку.

Одно из самых крупных этнических меньшинств составляют корейцы — их в стране более 700 000 человек. Корейцев во втором, третьем и четвертом поколениях — потомков колонизированных корейцев, живших в Японии до и в процессе Второй мировой войны, называют дзайнити (оставшиеся в Японии), чтобы отделить их от современных иммигрантов. В процессе послевоенного демонтажа империи оставшиеся в Японии корейцы были вычеркнуты из японского народа; они не имели права голосовать, занимать государственные должности или работать учителями в государственных школах. Хотя большинство из них родились в Японии, а японский — их первый и зачастую единственный язык, они ограничены в правах как проживающие на чужой территории иностранцы. Японский закон определяет гражданство на основании гражданства родителей, а не места рождения. Корейцы, родившиеся в Японии, должны пройти определенные процедуры, чтобы стать натурализованными гражданами, однако многие предпочитают этого не делать по политическим причинам. Дзайнити делятся на две части, согласно симпатиям к Южной или Северной Корее. Северокорейские группы особенно активно стараются поддерживать корейский язык и культуру — спонсируют более сотни частных школ и даже один университет, что необходимо, поскольку выпускникам корейских старших школ запрещено сдавать вступительные экзамены в большинство японских университетов.

Корейцы дзайнити редко состоят в профсоюзах, их редко берут на постоянную работу в крупные японские фирмы; также им запрещено занимать правительственные посты, хотя они родились и выросли в Японии. При этом их сравнительно много в низкооплачиваемой сфере обслуживания и развлечений, в мелких, не имеющих дел с профсоюзами предприятиях-субподрядчиках и на низкоквалифицированной работе в строительстве. В среднем они получают на 30 % меньше, чем японцы, занятые сходной работой. Чтобы избежать подобной дискриминации, многие заводят собственное небольшое дело: часто корейцы открывают гриль-рестораны, залы игровых автоматов-патинко и небольшие строительные фирмы. Как и некоторые буракумин, часть дзайнити пытаются прорваться в японское общество, меняя имена и скрывая свое этническое происхождение. Поскольку многие чувствуют себя полноценными японцами без всяких связей с Кореей, их очень задевает продолжающаяся дискриминация.

Численность айнов официально составляет 25 000 человек, однако это число не учитывает предков айнов, которых было до 200 000 человек. Они — коренное население Эдзо, ныне Хоккайдо, чей образ жизни охотников и собирателей начал меняться при сёгунате Токугава. В XVII веке айны на невыгодных для себя условиях начали продавать шкуры и рыбу за японский табак, сакэ, рис, инструменты и другие предметы, что привело к потере их автономии и истощению природных ресурсов. К периоду Мэйдзи айны были серьезно ослаблены и не способны противостоять государственным требованиям об ассимиляции, которые поставили под угрозу их язык и культуру.

Айны никогда официально не признавались государством как коренное население Японии и потому не получали финансовых и социальных репараций, которые индустриальные страны предоставляли коренному населению, вынужденному переселиться со своей исконной территории. Как и другие национальные меньшинства, айны чаще всего работают на стройках и имеют образование ниже, чем в среднем в Японии. Начиная с 1960-х годов айны начали международный диалог с другими угнетенными коренными народами, например индейцами и эскимосами. В последние десятилетия они стали добиваться гарантированного участия в политике и прав в сфере образования и сохранения языка и культуры.

Окинавцы — самое крупное этническое меньшинство: на Окинавских островах их 1,3 миллиона, а в остальной Японии — 300 000 человек. Их язык и культура отличаются от языка и культуры остальных японцев. В начале ХХ века окинавская экономика была развита хуже, чем на основных островах Японии, и поэтому многие окинавцы эмигрировали на Гавайи, Филиппины, в Бразилию и Нанъё, чтобы заработать себе на жизнь.

Окинавцы заплатили за послевоенную безопасность Японии самую высокую цену. Американская оккупация Окинавы продолжалась до 1972 года — на 20 лет дольше, чем в остальной Японии. ШОС поместил острова под военное управление, игнорируя восстановительные работы, которые велись на основной части страны. По мере того как в 1950-х годах усиливался страх холодной войны, американские военные поняли, что для завоевания общественной поддержки окинавцев необходим определенный уровень социального и экономического развития. Сами жители при этом были против строительства на их земле иностранных военных баз. Сегодня американские базы все еще занимают пятую часть Окинавских островов, и там размещаются около 50 000 американских солдат. Жители жалуются, что от баз увеличивается загрязнение окружающей среды, в том числе шумовое, а развитие территории замедляется. Также противоречивым и эмоциональным общественным вопросом стало совершение преступлений американскими военными. В 1995 году трех солдат обвинили в избиении и изнасиловании 12-летней девочки, которую они похитили на улице. На протестные демонстрации вышли около 85 000 окинавцев, и этот случай подогрел споры о выдворении американских войск. В 2010 году 100 000 окинавцев (10 % населения) вышли на акцию протеста против строительства нового здания американской военной базы, которая может нарушить хрупкую экосистему и, скорее всего, уничтожит популяцию и так находящихся под угрозой исчезновения дюгоней (родственных морским коровам).

Вера в превосходство японской расы и миф об однородности населения отразились в правительственной программе 1990 года, которая позволила иммиграцию в Японию южноамериканцам японского происхождения — никкэй, чтобы преодолеть дефицит рабочей силы. Власти действовали, исходя из предположения, что никкэй, чьи семьи на протяжении поколений жили за границей и не знали хорошо ни японского языка, ни культуры, могут легче интегрироваться в общество, чем люди других национальностей. Они создали отдельную визовую категорию специально под иностранных потомков японских эмигрантов. В начале ХХ века многие бедные крестьяне уехали из Японии в Южную Америку в поисках лучшей жизни. На самом деле город Сан-Паулу в Бразилии — второй в мире после Токио по количеству проживающих там японцев. С момента старта этой программы в Японию в поисках работы эмигрировали более 280 000 никкэй.

Часто работников из Южной Америки вербовали субподрядчики, многие из которых были связаны с якудза. Первоначально многих никкэй нанимали работать на крупные заводы автомобилей и электроники. По мере того как производство постепенно перемещалось в Китай и другие страны с более дешевой рабочей силой, вакансии для никкэй стали менее надежными и оплачивались ниже. К 2001 году четверть бразильских никкэй в Японии были безработными. По мере переселения людей из Южной Америки начался ряд социальных проблем. Дети иммигрантов зачастую были не готовы к японской школьной системе, которая не предоставляла необходимой им возможности учиться на другом языке. Никкэй сталкивались с дискриминацией при поиске жилья и доступе к государственным услугам. В районах с высоким процентом населения никкэй некоторые магазины, опасаясь краж, вовсе запрещают им вход или ограничивают число никкэй, одновременно находящихся в помещении, подталкивая людей возбуждать судебные дела о дискриминации.

Количество иммигрантов-работников никкэй остановилось на уровне, который не мог удовлетворить ожидаемый спрос на трудовые ресурсы. В ответ правительство создало специальные стажерские программы, позволяя компаниям легально нанимать азиатских работников, в основном китайских, филиппинских и индонезийских, чтобы в конце концов отослать квалифицированные кадры обратно на родину, где они смогут работать в японских компаниях. Стажеры не защищены трудовым кодексом и получают «пособия» гораздо ниже средних зарплат по рынку. Другая категория азиатов, которым разрешено иммигрировать, — это женщины, готовые выйти замуж за японских фермеров. Поскольку японки все чаще отказываются от трудной судьбы фермерши, местные власти в сельских районах спонсируют поиски азиатских невест за границей — в основном среди китаянок, филиппинок, кореянок и таек.

Еще одной незащищенной социальной группой в Японии, которую не замечает большинство из среднего класса, — это поденные рабочие и бездомные. В больших городах есть скопления бедняков и бездомных: люди спят в подземных переходах метро, живут в палаточных лагерях или собираются в грязных районах городского дна. Огромное количество поденных или сезонных рабочих продолжают поддерживать экономическую мощь Японии, предоставляя свободную рабочую силу, которую в основном контролируют якудза. На протяжении 1950-х годов разорившиеся крестьяне, ветераны войны и безработные шахтеры стекались в анклавы поденщиков, например в районе Санъя в Токио. В 1960-е годы их количество резко увеличилось вследствие грандиозных строительных проектов для Олимпиады и Всемирной выставки в Осаке 1970 года. Районы, где жили рабочие, состояли из убогих ночлежек, где в одной комнате ютилось от восьми человек. Вербовщики из якудза держали под своим контролем проституцию и азартные игры в районе, что уменьшало и без того невеликие доходы этих людей. В таких кварталах весьма часты были болезни: заболеваемость туберкулезом в два раза выше, чем в среднем по Японии, тяжелый алкоголизм характерен для более чем 70 % населения. Также многие страдают от ограниченных возможностей здоровья и ментальных расстройств.

Гендерные вопросы в современной Японии

Около половины женщин в возрасте от 15 до 65 лет заняты в оплачиваемом труде, что составляет более 40 % всей рабочей силы. Японская трудовая система устроена так, чтобы компании оставались конкурентоспособными, нанимая женщин на низкооплачиваемые профессии без карьерных перспектив, которые приносят женщинам мало выгод. В основном женский труд используется в сфере обслуживания и в легкой промышленности и считается «частичной занятостью» — категорией, в которую входят либо работающие неполный день (обычно 35 часов в неделю), либо нанятые на определенный срок, либо те, кто работает на постоянной работе полный день, но не получает страховки или сопутствующих выплат. Чтобы бороться с хроническим дефицитом трудовых ресурсов, японские компании нанимают женщин на обслуживающую низкооплачиваемую работу на нестабильных условиях. Снятие государственных ограничений с рынка труда в свете рецессии увеличило количество так называемых частично занятых: сейчас они составляют до трети всей рабочей силы. В 1985 году Япония приняла Закон о равных возможностях, чтобы улучшить трудовые возможности для женщин. Закон ратовал за равенство мужчин и женщин на рабочем месте, однако оказался беззубым, не предусматривая никаких санкций за его нарушение. В результате очень немногие компании действительно пересмотрели свою политику в отношении гендера работников.

Женщины, занятые полный день квалифицированным трудом, делятся на две категории. У карьеристок рабочая стратегия похожа на мужскую: они стремятся на управляющие позиции. Ожидается, что женщины будут работать сверхурочно без дополнительной оплаты, будут согласны на переводы на другое место службы и работать на тех же условиях, что и их коллеги-сарариманы. Это небольшая привилегированная группа женщин, окончивших престижные университеты. Женщины на руководящих постах есть только в четверти японских фирм. В больших корпорациях они составляют меньше 3,5 % работников, нацеленных на карьеру. Среди чиновников высшего уровня женщины составляют всего лишь 1 %. Вторая, более крупная категория, — женщины из «обычных» работников, которых часто называют ОЛ (офисные леди): подчиненные с низкими зарплатами и небольшой ответственностью, выполняющие секретарскую и иную не требующую квалификации работу для своих коллег-мужчин.

Молодые женщины получают из современных медиа, школы и других государственных учреждений противоречивые послания относительно идеальных гендерных ролей. С одной стороны, официальная идеология поощряет их выполнять роль матерей, верных жен и заботиться о немощных стариках. При этом их атакует коммерческая реклама, призывающая одеваться по последней моде и покупать самую новую технику, несмотря на рецессию. В то же время популярная культура идеализирует образ школьницы в форме и белых носочках как желанный сексуальный объект. Частая сексуальная озабоченность юными девочками, поддерживаемая поп-культурой и СМИ, называется «комплексом Лолиты» (рорикон). Массмедиа рассказали девочкам-подросткам об их сексуальной привлекательности и о том, как использовать ее для финансовой выгоды. В середине 1990-х годов серьезной социальной проблемой стала подростковая проституция, которую эвфемистично называют «свиданиями с компенсацией» (эндзё косай). В городах, например в Токио, некоторые девочки-подростки ищут в качестве клиентов мужчин средних лет, которые платят им до 500 долларов в час. Их взаимодействие не обязательно включает секс: некоторые просто гуляют по городу, болтают в кофейнях, вместе проводят время. Однако большинство в обмен на деньги или дорогие подарки требуют секса. Встречи часто случайны и анонимны и устраиваются при помощи широко разрекламированных «телефонных клубов». Подростки начинают этим заниматься из-за того, что в обществе сверстников неприлично появляться без дорогих вещей, на которые не хватает карманных денег от родителей или зарплаты от частичной занятости. Обычно такие девочки растут в семьях среднего класса и не отличаются проблемностью или бунтарством, а их клиентами становятся обычные клерки. Некоторые социальные критики — в основном мужчины — считают это явление положительным, как ритуал перехода во взрослость и более зрелые отношения. Другие видят в этом пустоту и поверхностность отношений между людьми в современной Японии.

С начала XXI века СМИ стали часто обращаться к гендерным карикатурам, чтобы объяснить снижение числа заключаемых браков и рождаемости. Молодых женщин, отказывающихся выходить замуж, клеймят «незамужними паразитками», а молодых людей без влечения к браку окрестили «травоядными» (сосоку данси). Большинство незамужних женщин в возрасте от 20 до 40 лет живут в родительском доме и привыкли тратить свой доход на себя: на путешествия, рестораны, покупку дорогой одежды и косметики. У большинства домашними делами, стиркой и готовкой занимаются родители. Они не торопятся выходить замуж, поскольку не хотят прекращать свой приятный образ жизни и становиться домохозяйками с обязанностью заботиться обо всех, кроме себя. СМИ и власти обвиняют в японских проблемах эгоизм этих «незамужних паразиток». В то же время гетеросексуальных мужчин 20–40 лет, которые не хотят вступать в брак и даже в сексуальные отношения, называют «травоядными», потому что как травоядные животные не интересуются мясом, так и у этих мужчин нет ни малейшего интереса к телесности. Медиа описывают «травоядного» мужчину как одержимого модой и уходом за собой и в то же время тихого и послушного, то есть приписывают ему характерно женские черты. Однако это слово понравилось самим неженатым мужчинам: в одном опросе 2012 года из 400 холостяков возраста около 30 лет 75 % определяют себя как «травоядных».

В XXI веке экономика все еще находится в стагнации, а городки в сельской местности страдают от сокращения населения. Все больше людей добровольно изолируют себя от общества, включая молодежь, которая отказывается выходить из дома и общаться с людьми (хикикомори). Похоже, новой нормой стало всепроникающее ощущение небезопасности, тревоги и безнадежности. 11 марта 2011 года эти ощущения еще больше усугубило землетрясение Тохоку, которое спровоцировало мощное цунами, приведшее к повреждению ядерных реакторов на атомной станции Фукусима. Эти катастрофы унесли более 16 000 жизней и привели к ущербу, который оценивается примерно в 25 триллионов долларов. Землетрясение мощностью 9 баллов было самым крупным из зафиксированных во всей японской истории. Оно породило цунами, местами достигавшее высоты 40 метров, которое затопило прибрежные территории на расстояние до 10 километров от берега вдоль береговой линии длиной до 500 километров, смывая целые городки, например Минамисанрику. Поврежденные атомные реакторы выбросили объем радиации, в 170 раз превышающий тот, что был при бомбардировке Хиросимы; пришлось эвакуировать более 300 000 человек, живших поблизости, причем многих — без надежды на возвращение. Эта катастрофа спровоцировала новый подъем спящего антиядерного движения, запустив массовые акции протеста по всей Японии. Энергетическая политика государства раньше в основном полагалась на атомную энергетику, однако общественные протесты после Фукусимы привели к закрытию большинства атомных станций. В попытках осознать причины и последствия как природных, так и техногенных катастроф общественные активисты призвали людей пробудиться от апатии и отчуждения и пересмотреть будущее Японии. Десятки тысяч волонтеров откликнулись на этот призыв и прибыли в Тохоку, чтобы помочь распространить гуманитарную помощь. Некоторые критики ратуют за простой образ жизни, сокращение потребления и экономию энергии и других ресурсов. Япония снова столкнулась с задачей преодоления последствий катаклизма. Что ждет ее в будущем — еще одно чудесное возрождение или продолжение упадка — покажет время.

«Классная Япония» — новая культурная сверхдержава

Несмотря на недавние испытания, Япония с 1960-х годов остается ведущим экспортером электроники и техники, включая аудиовизуальные комплектующие, компьютеры и игровые приставки. Эти технологии оказали огромное влияние на повседневную жизнь людей во всем мире, предоставив им более широкий выбор и мобильность в потреблении медиаконтента. Однако переизобретение Японии в XXI веке как культурной суперсилы больше основано на международном спросе на медиа, музыку, моду и еду, чем на заводскую технику. Хотя современная японская поп-культура начала проникать на международный рынок уже в 1980-х годах, повсеместное использование интернета с начала XXI века ускорило ее распространение. По мере того как зарубежные потребители, особенно молодежь, познакомились с японской мангой и аниме, музыкой J-pop, модными тенденциями и высококлассным рамэном, растущий спрос на японские товары позволил вдохнуть новую жизнь в экономику.

Правительство в начале XXI века начало осознавать силу бренда «классной Японии» и создало множество программ по продвижению поп-культуры как ключевой части японской мягкой силы. Это понятие обозначает способность страны влиять на другие без насилия, благодаря привлекательности своей культуры и ценностей, а не через военное принуждение или экономическую помощь. Так, Америка долгое время использовала мягкую силу, экспортируя голливудские фильмы, рок-музыку, джинсы Levi’s, «Макдоналдс» и кока-колу. Многие из этих продуктов отвечают «американским» ценностям — индивидуализму и капитализму. Американские фильмы и сериалы обычно показывают сильных красивых мужчин и прелестных женщин и четко разделяют положительных и отрицательных персонажей. Японские же фильмы, наоборот, уделяют внимание милым персонажам, часто с амбивалентными ценностями, которые зачастую действуют сообща. Они отражают такие ценности, как кооперация, анимизм и внимание к эстетическим деталям. Каваии — «милый, трогательный, восхитительный и уязвимый» — в 1970-х годах стало важной эстетической категорией поп-культуры и до наших дней остается самым частотным словом в японской речи. Миловидность может выглядеть странно тривиальным источником японской мягкой силы, однако очевидно, что страна, умеющая распоряжаться своими каналами коммуникации и вкусами потребителей, имеет больше возможностей влияния на предпочтения людей в других частях света.

В наши дни многие аспекты поп-культуры глубоко взаимосвязаны, как и в эпоху Эдо. Аниме, манга и видеоигры влияют на моду и торговлю и наоборот. Моды и прихоти быстро появляются и исчезают, обеспечивая постоянный поток новых образов, вдохновляющих новые медийные и потребительские продукты. Пока каваии остается эстетические идеалом, постоянно возникают новые жанры «милого», меняя установки относительно того, что считать восхитительным. В конце 1990-х годов после коммерческого успеха Tarepanda («Ленивой панды») — уставшей панды, лежащей на животике, — появились поникшие, летаргического вида персонажи. В первое десятилетие XXI века популярные манга и аниме GeGeGe no Kitarou («Китаро с кладбища»), основанные на народных преданиях о призраках и монстрах, сделали гигантские глазные яблоки и гибрид крысы и человека атрибутами «милого». Сейчас в моду входит эстетика мило-ужасного (кимокаваии) и мило-гротескного (гурокаваии). К примеру, такими персонажами являются Мрачный Медведь — розовый медведь с забрызганными кровью лапами и мордой, потому что он нападает на людей и ест их, и Кобитодукан — крошечные создания с кожей, напоминающей растительную оболочку, например грибную или персиковую, и тревожащими человеческими лицами. Поп-звезда Кяри Памю Памю (род. 1993, о ней см. далее) воплощает эту эстетику, заявляя в интервью: «Мне нравится гротеск. Моя идея в том, что ужасающее наносит травму из-за своей миловидности. В мире так много всего „просто миленького“, что я добавляю гротеска, жути и даже шока, например глазных яблок и мозгов, чтобы как-то сбалансировать „миленькое“»^[120].

Литература

Харуки Мураками (род. 1949) и Банана Ёсимото (род. 1964) в 1980-х годах стали литературными сенсациями, обретя массу последователей в Японии и за рубежом. Их признанные критиками работы способны стирать границу между элитарной и массовой литературой и создавать ощущение бытовой интимности и доступности, которое обращено к широкому кругу читателей.

Банана — литературный псевдоним Махоко Ёсимото, дочери влиятельного философа левых взглядов. Ее первый опубликованный текст «Кухня» (1988) задел чувствительную струну публики, подняв вопросы гендерной идентичности в современной Японии и давления, с которым сталкиваются молодые женщины. Книга разошлась тиражом более 10 миллионов экземпляров, а слово «Бананамания» стало обозначать толпы ее поклонников. В одной только Японии книга выдержала более 60 переизданий, ее перевели на 39 языков. Главная героиня романа Микагэ — молодая женщина, горюющая по своей недавно умершей бабушке, которая вырастила девочку после убийства ее родителей. Она ищет утешения в знакомых предметах и запахах бабушкиной кухни, но боится оставаться одна в большой квартире. Молодой человек Юити, приятель бабушки, предлагает Микагэ переехать в его семью. Там она полностью погружается в готовку для Юити и его транссексуальной матери Эрико. Будучи увлечена Юити, у которого уже есть девушка, Микагэ решает уехать, найдя работу в качестве помощницы преподавателя кулинарии. В этом отрывке она сравнивает себя с обычными девушками среднего класса, которые приходят на эти кулинарные курсы:

Они вели беззаботную жизнь. Они обучались, вероятно не выходя за границы домашнего счастья. Я точно не знала, но, возможно, причиной тому были их заботливые родители. Однако именно из-за этого они не могли испытать подлинной радости. Люди не способны определить, что лучше. Они стараются жить так, как предпочитают сами. Возможно, лучшая жизнь та, когда сам не понимаешь, что счастье — это быть одному. Лично мне кажется так. Подвязав передники, с улыбчивыми лицами, словно бутоны цветов, обучаясь, как нужно готовить пишу, решать свои мелкие проблемы, они в конечном счете влюбляются и выходят замуж. Мне это кажется великолепным решением. Мне и самой хотелось бы быть такой.

Когда же ты совершенно измучена, на роже прыщи и если ты звонишь в отчаянии друзьям по вечерам, а их никого нет дома, то начинаешь тихо ненавидеть все — свое рождение, воспитание, собственную жизнь — и сокрушаться обо всем случившемся^{49}^[121].

В конце романа, когда Микагэ узнает, что Эрико убил ее возлюбленный, который не смог пережить ее трансгендерный переход, она возвращается к Юити — утешать его домашней едой.

После «Кухни» Банана написала 11 романов и 7 сборников рассказов, однако ни одной из книг не удалось повторить фурор ее дебюта. Она повествует о тяжелых вещах — смерти, насилии и одиночестве, однако облекает эти темы в целительные детали повседневности. Кажется, что писательница и ее персонажи не интересуются глобальными проблемами или внутренней политикой, предпочитая в качестве развлечения мангу, поп-музыку, беллетристику и еду. Сама Банана — загадочная фигура, избегающая публичности и папарацци. В отличие от многих японских звезд-женщин, она обычно появляется без макияжа и в простой одежде. Также писательница подчеркивает, что выходить замуж необязательно, хотя сама состоит в длительных отношениях. Большинство персонажей Бананы также наслаждаются неконвенциональными отношениями и ведут нетипичный для японцев образ жизни. Некоторые критики полагают, что залог ее популярности — попытка молодых японок принять желаемое за действительное. Эти девушки мечтают вести другой образ жизни, но семья и друзья заставляют их соответствовать социальным ожиданиям.

Заметные плоды трудов Мураками — более десятка романов-бестселлеров, четыре сборника рассказов и многочисленный нон-фикшн — переведены на 50 языков, получили массу наград, а сам автор считается одним из величайших и известнейших писателей в мире среди ныне живущих. Иногда его называют постмодернистом за эксперименты со структурой и стилем романов; в его текстах часто встречаются элементы магического реализма, сюрреализма и антиутопии. Частыми темами книг являются потеря, отчуждение, одиночество и память, а главными героями нередко становятся нерешительные молодые люди, страдающие от тоски, окруженные сильными, энергичными женами или подругами. Глубокие и сложные сюжеты романов Мураками не поддаются краткому пересказу. Статус звезды принесла Мураками история взросления — роман «Норвежский лес» (Норувэй но мори, 1987) об отношениях юного студента колледжа с двумя разными женщинами. Другая большая работа — «Хроники заводной птицы» (1994–1995), опубликованная в Японии в трех томах, — упрочила его репутацию доминирующей фигуры в литературе. Этот сложный роман повествует о Тору, безработном мужчине за 30, который ищет пропавшего кота, а после и пропавшую жену. В романе используется множество приемов — сны, письма, логи интернет-чатов, чтобы связать воедино сюжетные линии, повествующие о романтическом разочаровании, пустоте современной политики, наследстве японской военной агрессии, о котором рассказано в двух горестных историях о действиях японских солдат в Монголии и Маньчжоу-го.

Первый тираж романа Мураками «1Q84» (2009–2010) — антиутопии о параллельных мирах и о жестоком религиозном культе — разошелся в день поступления в продажу, а количество проданных за месяц экземпляров достигает миллиона. Отрывок, где обсуждается значение литературы для одного из главных героев по имени Тэнго, романиста, который пишет в стол, а на жизнь зарабатывает уроками математики, помогает нам понять собственные ощущения Мураками по отношению к своему ремеслу:

Если математика представлялась Тэнго величественным храмом фантазии, то истории Диккенса напоминали дикий заколдованный лес. Цифры звали его вверх, к небесам, а внизу, докуда хватало глаз, простирались угрюмые заросли. Корневища деревьев вгрызались в землю и оплетали собой все вокруг. И не было в этой чаще ни системы координат, ни проходов, ни дверей с номерами.

Чем больше подобных сомнений копошилось в душе, тем сознательней Тэнго отдалялся от мира чисел. И тем сильней привлекал его «заколдованный лес» историй. Понятно, что погружение в ту или иную историю тоже в какой-то степени бегство. А после того как закроешь книгу, остается лишь возвращаться в реальность. Однако со временем Тэнго заметил: возвращение в реальность из книг не приносит столь безысходного разочарования, как возвращение из математики. Почему? Хорошенько подумав, он пришел к любопытному выводу. В дремучем лесу историй, сколько ни отслеживай причинно-следственные связи или взаимоотношения персонажей, прямых и однозначных ответов не получишь все равно. В этом — главное отличие мира историй от мира чисел. По большому счету, предназначение любой истории не решение проблемы, но попытка вывернуть проблему и показать ее под новым углом. А уже от того, насколько динамично это сделано и каким боком повернуто, зависит, появится ли хотя бы намек на то, как эту проблему решить. Вот с этим намеком, будто с таинственным заклинанием на обрывке бумаги в стиснутом кулаке, Тэнго и возвращался в реальность из каждой прочитанной истории. Иногда намек был слишком невнятен и к реальности неприменим. Но он заключал в себе вероятность^{50}^[122].

Аниме

Аниме часто считается основным экспортным культурным товаром современной Японии. Ценность японской анимации и манги в XXI веке резко возросла: если в 1996 году этот рынок совокупно оценивался в 75 миллионов долларов, то одна только манга в 2006 году достигла 200 миллионов, а аниме в 2009 году — 2,7 миллиарда долларов. Появление в США в начале 1990-х годов кабельного канала Cartoon Network помогло многим американским зрителям открыть для себя самые популярные японские аниме-сериалы. Эти сериалы сейчас передаются крупнейшими онлайновыми поставщиками видео по подписке, Netflix и Hulu, а не только нишевыми специализированными вроде Crunchyroll и Funimation. По всему миру массу посетителей привлекают конвенты аниме: на Anime Expo в Лос-Анджелесе в 2014 году побывало 80 000 фанатов, что превратило его в одиннадцатый по численности конвент в мире в тот год.

Мир аниме настолько огромен, что нам придется остановиться только на нескольких знаковых фильмах и сериалах. Полнометражное аниме «Акира» (1988) режиссера Кацухиро Отомо по одноименной манге его же авторства было первым в использовании прорывных технологий и при этом направленным на взрослую аудиторию. Это антиутопия, действие которой происходит в 2019 году в Нью-Токио, перестроенном после того, как правительство в 1988 году сбросило на город атомную бомбу, потому что вышли из-под контроля паранормальные эксперименты на детях. Самый могущественный из обладающих сверхъестественными способностями детей по имени Акира был криогенно запечатан на Олимпийском стадионе. Теперь Нью-Токио захлестывают бандитизм и внутренний терроризм. Лидер банды байкеров Канэда пытается спасти своего друга Тэцуо, который также оказался подопытным в военных экспериментах и получил сверхъестественные способности. Канэда вместе с членами банды должен сражаться с другими группировками и одновременно не дать Тэцуо освободить Акиру и выпустить на свободу неконтролируемые психические способности, которые приведут к разрушению Нью-Токио. Высокое качество рисовки и анимации «Акиры», включая сверхплавное движение и детальные реалистичные фоны футуристического Токио, снискало признание критиков. Фильм стал культовым для поклонников по всему миру, а многие считают его одним из лучших анимационных фильмов всех времен. Он сыграл большую роль в воспитании спроса на умное аниме за пределами Японии.

Два других важных аниме в жанре научной фантастики — это фильм 1995 года «Призрак в доспехах» (Кокаку кидотаи) режиссера Мамору Осии, основанный на популярной манге, и «Евангелион» (Синсэйки Эвангэрион, 1995–1996). Сюжет «Призрака в доспехах» повествует о членах контркибертеррористической группы под названием «Секция 9», управляемой киборгом Кусанаги. Действие происходит во времена, когда люди, по крайней мере частично, стали киборгами: их мозг может взаимодействовать с компьютерными сетями или протезами частей тела. Секция 9 борется с хакерами, особенно с Кукловодом, который берет под контроль кибермозг, чтобы поработить его носителей. Аниме приняли хорошо, и за ним последовал телесериал и сиквелы, выпущенные в 2004 и 2015 годах. Голливудский ремейк 2017 года получил смешанные оценки; многие фанаты критиковали выбор Скарлетт Йоханссон на главную роль из-за того, что она играет персонажа-азиатку.

Как и в случае «Акиры», действие «Евангелиона» происходит в футуристическом Токио через несколько лет после апокалипсиса. Специально отобранные подростки-пилоты управляют гигантскими роботами, синхронизированными с их нервной системой, чтобы бороться с расой существ под названием Ангелы, которые могут уничтожить человечество. Главный герой — пилот-подросток по имени Синдзи, который страдает от неуверенности в себе. В сериале с углублением в психоаналитические концепции анализируются эмоции героя и его отношения с другими пилотами. В фильме фигурируют образы и мифология нескольких религиозных традиций, от иудейской каббалы до синтоистской мифологии и библейского сюжета о творении. «Евангелион» завоевал признание критиков как в Японии, так и за границей. В Японии он стал темой широкой дискуссии в СМИ, особенно после выхода в эфир финала — смешанного калейдоскопа образов, призванного передать психологические состояния Синдзи по мере того, как он размышляет о судьбе человечества. Общественный протест против финала был так силен, что через год выпустили фильм «Конец Евангелиона» (1997), чтобы разъяснить, почему история закончилась именно так. Тем не менее сериал подавляющим большинством голосов завоевал первое место в категории «Самые любимые сериалы» Anime Grand Prix в 1996 и 1997 годах, а в исследовании 2006 года был назван самым популярным аниме всех времен. Последующие фильмы, манга и сопутствующие товары на тему «Евангелиона», включая мобильные телефоны и ноутбуки, нацеленные на взрослую аудиторию, собрали в Японии и за рубежом более 1,3 миллиарда долларов.

На международном рынке хитами стали несколько аниме, ориентированных на детскую аудиторию. Из-за ограниченности объема книги придется упомянуть только самые культовые из них. Одним из первых фильмов, завоевавших ошеломительную популярность за рубежом, был «Дораэмон». Он рассказывает о приключениях синего кота-робота из будущего, который может использовать высокотехнологичные устройства, например «хлеб памяти» и (прозорливо) 3D-принтер, чтобы помочь своей десятилетней подруге Нобите. Сериал впервые был показан в Японии в 1979 году, и к настоящему моменту его посмотрели более чем в 30 странах. В 1996 году в США состоялась премьера аниме «Драконий жемчуг Зет» (Dragon Ball Z) в дублированной версии, которое захватило умы целого поколения мальчишек. Его главный герой, инопланетянин по имени Гоку, посланный на Землю в облике ребенка, чтобы завоевать ее, после травмы головы забывает о своей миссии. Став взрослым, Гоку защищает Землю, сражаясь с межгалактическими пришельцами и андроидами. Сериал 1990-х годов «Сейлор Мун» (Бисёдзё сэнси сэра мун) об обыкновенных девочках-подростках, которые превращаются в сексуальных воительниц, чтобы бороться со злом, — пример жанра махо-сёдзё («магической девочки»). Манга в основе сериала — одна из самых популярных: продано 35 миллионов экземпляров в более чем 50 странах. Фильм «Наруто» (2002–2007), названный по имени центрального персонажа, повествует о подростке-ниндзя, одержимом духом могущественного бога-лиса. Дублированные версии стали экспортироваться в США и другие страны в 2007 году. Наконец, в 1997 году в Японии начали показывать юмористическое аниме о пиратах под названием «Большой куш» (One Piece), основанное на самом популярном манга-сериале в истории. На американский рынок этот сериал попал в 2007 году. Он повествует о приключениях Манки Д. Луффи и его команды: Манки хочет стать королем пиратов. Помимо телесериала, с 2000 года было выпущено 13 полнометражных анимационных фильмов. Эти и многие другие аниме-сериалы принесли десятки миллиардов долларов от продажи видеоигр, коллекционных карточек, фигурок персонажей и других сопутствующих товаров.

Никакой разговор о японском аниме невозможен без упоминания режиссера Хаяо Миядзаки (род. 1941), основателя студии «Гибли» и создателя всемирно известных анимационных художественных фильмов — «Мой сосед Тоторо» (Тонари но Тоторо, 1988), «Принцесса Мононокэ» (Мононокэ-химэ, 1997) и шедевра «Унесенные призраками» (Сэн то Тихиро но камикакуси, 2001), завоевавшего приз за лучший фильм Японской киноакадемии, а также «Оскар» за лучший анимационный фильм. Фильмы Миядзаки охватывают большой жанровый спектр и повествуют о разных исторических и географических условиях — от апокалиптического будущего до европейского фэнтези и семейных драм в современной Японии. Сквозными темами большинства его работ являются анимизм, силы природы и необходимость защищать окружающую среду, изображение полета и разнообразных летательных аппаратов как источника силы. Героинями часто являются сильные, отважные девочки. Эти примечательные героини Миядзаки — одна из причин его популярности. В отличие от гендерных норм, которые призывают девочек быть милыми и подчиняться, героини Миядзаки дерзки, храбры и независимы. Часто это сироты или дети, которых бросили родители. В отличие от чувственных воительниц жанра махо-сёдзё вроде «Сейлор Мун» или «Милашки Хани» (Кьюти Хани), им не нужно перевоплощаться в сексуализированные тела, чтобы чувствовать свою силу.

В ранний период Миядзаки работал на несколько разных телевизионных и анимационных студий и получил признание за работы о Европе — «Хайди, девочка с Альп» (Арупусу-но сёдзё Хайдзи, 1974) и «Замок Калиостро» (Рупан сансэй Кариосуторо но-сиро, 1979). Первым художественным фильмом, который он режиссировал и для которого стал автором сценария, была «Навсикая из долины ветров» (1984). Сюжет фильма разворачивается в постапокалиптическом мире, где биологическое оружие под названием Титаны уничтожило цивилизацию и создало Ядовитые джунгли, населенные опасными насекомыми-мутантами и огромными бронированными созданиями под названием Ом. Героиня Навсикая, княжна Долины Ветров, проигнорировав предостережения об опасностях Джунглей, летит на своем реактивном планере исследовать леса, чтобы найти способ перезаселить эти земли. Она учится общаться с лесными существами и открывает способы очищать воду и почву. Однако воинственные жители королевства Тольмекия хотят уничтожить Джунгли при помощи эмбриона Титана. Они убивают короля, отца Навсикаи, и побуждают Ом сбежать в долину, сметая все на своем пути. Навсикая успокаивает стадо Ом, однако получает ранение. Ом окружают героиню целительными золотыми щупальцами, открывая ей, что она призвана спасти Землю, как сказано в пророчестве. Таким образом, «Навсикая» впервые затрагивает многие из сквозных тем творчества Миядзаки.

После успеха «Навсикаи» Миядзаки в 1985 году основал студию «Гибли». Первой ее картиной был «Небесный замок Лапута» (Тэнку но-сиро Рапюта, 1986) о двух сиротах, ищущих волшебное королевство, что парит в небе. В 1988 году Миядзаки снял всеми любимого «Тоторо», в котором повествуется о Мэй — своевольной девочке, переехавшей с отцом и старшей сестрой в большой загородный дом, пока ее мама лежала в больнице неподалеку. Там она подружилась с Тоторо — гигантским духом природы, похожим на гибрид медведя и кота, который живет на большом дереве около дома. Как ками в синтоизме и Ом из «Навсикаи», Тоторо — двойственное создание природы, порой мягкий и нежный, но способный на ярость и обладающий огромной силой. В «Принцессе Мононокэ» другого подобного ками, духа леса, изображает гигантский волшебный олень. Сам фильм представляет собой историческое фэнтези о молодой женщине, воспитанной волками, которая с помощью юного воина из местного племени борется против уничтожения леса людьми.

«Унесенные призраками» — и по сей день лучшая и наиболее финансово успешная работа студии «Гибли»; часто ее называют одним из лучших анимационных фильмов всех времен. Его главной героине, десятилетней Тихиро, приходится пойти работать в волшебную баню для ками и духов, которую держит ведьма Юбаба. Девочке приходится это делать, чтобы освободить своих родителей, которые превратились в свиней, когда набросились на еду, нечаянно зайдя в мир духов. В фильме представлен красочный мир незабываемых существ, придуманных на основе японских мифов и легенд. Помимо других посланий, фильм говорит об искупительной силе трудолюбия и любви и об опасностях сверхпотребления, что явно критикует японское общество, нацеленное на потребление.

Гений Миядзаки открыл двери для японских полнометражных анимационных фильмов за границей. В последние годы мировое признание получили многие аниме других режиссеров, включая «Сказание о принцессе Кагуя» (Кагуя химэ-но моногатари, 2013) и «Мисс Хокусай» (Сурусубэри, Мисс Хокусай, 2015). Самым кассовым аниме в мире и четвертым по сборам фильмом в Японии всех времен стало «Твое имя» (Кими-но на ва, 2017) режиссера Макото Синкая. Фильм снят по мотивам одноименного романа, и это история о девочке-подростке по имени Мицуха, живущей в городке в горах, которая начинает меняться телами с Таки — мальчиком-старшеклассником в Токио: он живет на три года позже в будущем Мицухи. Укрепляя свои взаимоотношения, подростки оказываются способны спасти городок Мицухи от разрушения кометой.

Миловидные товары

Детская культура вышла на глобальный рынок, а Япония стала новым центром, производящим товары специально для детей, тем самым бросив вызов американскому доминированию на этом рынке, например Диснею. Японские игрушки и игры сначала задумываются, производятся и продаются на внутреннем рынке, а после проходят «глокализацию» (адаптацию к определенным зарубежным рынкам). Важной составляющей этого рынка являются милые персонажи (яп. кяра от англ. character), причем их внешность рассчитана не только на детей. Даже серьезные организации, например банки, заводят себе в качестве маскотов мультипликационных персонажей, например кролика Миффи или диснеевских героев; многие клерки покупают мобильные телефоны и другие предметы с изображениями любимых персонажей. Некоторые обозреватели предполагают, что притягательность миловидных персонажей в Японии в немалой степени основана на привлекательности детства и на желании никогда не взрослеть, вероятно потому, что японская взрослость предполагает тяжелые обязанности и суровые ограничения, которым необходимо подчиняться. Милые персонажи нередко обладают чертами беспомощности и ранимости. У них зачастую даже нет рта, а руки и ноги выглядят как маленькие или округлые пеньки.

Наиболее ярким символом миловидности в Японии стала Hello Kitty, придуманная в 1974 году компанией Sanrio и импортированная в США в 1976 году. Китти — белая кошка с огромной головой и красным бантиком. Товары с ее изображением мгновенно раскупили в более чем 30 странах, а в 2014 году они принесли около 7 миллиардов долларов. В отличие от других персонажей, происходящих из аниме или манги, Китти придумали специально, чтобы продавать товары с ее изображением. Хотя вначале ее придумывали для маленьких девочек, фанатами Китти сейчас являются и многие взрослые. Ее изображение встречается на самых разнообразных товарах — от школьной канцелярии до ювелирных изделий с бриллиантами. Самые преданные фанаты могут купить машину или квартиру в стиле Китти или сыграть свадьбу в такой атмосфере. Sanrio продали лицензию на ее изображение производителям примерно 12 000–15 000 видов товаров и будут и в дальнейшем продавать эти права для производства практически чего угодно, кроме оружия и крепкого алкоголя.

У Sanrio целый вагон милых персонажей, разработанных с прицелом на разные вкусы. Их изображения также красуются на разнообразных товарах, которые можно купить в фирменных магазинах Sanrio, расположенных в торговых центрах по всему миру, а также в массах других розничных точек. Большой штат графических дизайнеров в Sanrio каждый год разрабатывает сотни потенциальных персонажей, однако средняя продолжительность жизни нового героя, принятого фирмой, обычно не превышает нескольких лет. Около 15 ключевых персонажей остаются востребованными гораздо дольше, как, например, Китти. Также к ним относятся большеглазая лягушка Кэро Кэро Кэроппи (яп. звукоподражание, передающее кваканье лягушки), созданная в 1987 году; озорной пингвин с торчащими волосами Баддобацу-Маро (англ. Bad Badtz Maru), выпущенный в 1993 году; пухлый золотистый ретривер в коричневом берете Помпомпурин, представленный в 1996 году. Любимых персонажей можно навестить в тематическом парке Sanrio — Пуроленде, который находится в пригороде Токио. Построенный в 1990 году, он стал одной из самых популярных достопримечательностей в Японии: каждые выходные его посещают 20 000 человек.

Кроме того, на рынке представлены сотни персонажей не из Sanrio — обычно из японского или зарубежного аниме. В числе любимцев — Тоторо, Дораэмон и иностранные персонажи — Миффи, Снупи, муми-тролли. Под главной железнодорожной станцией Токио, среди множества ресторанов и магазинов, можно посетить недавно открывшуюся Character Street, на которой находится более 20 магазинов, посвященных этим любимым — и исключительно прибыльным — персонажам.

Отдельные уникальные персонажи специально разрабатывались, чтобы стать маскотами — в первую очередь городов, но также фестивалей и коммерческих, некоммерческих и правительственных организаций. Персонажи-символы стараются воплощать некоторые признаки той территории, которую они представляют: известный товар, историческую фигуру или географическую особенность. С 2007 года количество таких персонажей увеличилось в геометрической прогрессии; базы данных в интернете насчитывают до 3000 локальных маскотов. У многих персонажей есть собственная песня и танец, и они соревнуются на ежегодном Гран-при, где выбирают самого популярного. Победитель 2011 года Кумамон, грузный черный краснощекий медведь, созданный в префектуре Кумамото в память об открытии новой высокоскоростной железнодорожной линии, принес сотни миллионов долларов, заработанных на продаже самых разнообразных товаров — от снеков и накладных ногтей до игрушечных медведей, произведенных знаменитой немецкой фабрикой игрушек Steiff. Другие, более характерные персонажи также привлекают огромное количество фанатов. Фунасси, неофициальный маскот города Фунабаси, — это веснушчатая груша. В отличие от большинства маскотов, которые молчат и мило-нелепо двигаются, Фунасси гиперактивно болтает и прыгает. Он часто появляется на телевидении, а для продажи товаров с его изображением открыли четыре магазина.

Важность глобального экспорта японской детской культуры воплощают покемоны. Массовая франшиза «Покемон» началась в начале 1990-х годов игрой для портативной приставки Nintendo Game Boy и выросла в целую империю, к которой относятся сотни игрушек, миллиарды коллекционных карточек, анимационный сериал, идущий в 65 странах мира, и 19 полнометражных анимационных фильмов. В виртуальном игровом мире игроки приобретают и обучают фантастических существ под названием покемоны (англ. pocket monsters — «карманные монстры»), которых нужно отправлять в битву друг против друга для обретения большей силы. Количество покемонов выросло с примерно 150 до более 800 видов. Самые популярные из них — Мью, розовый кот со сверхъестественной силой, Чаризард, огнедышащий дракон, и Пикачу — культовое желтое создание, похожее на мышь, с хвостом в виде молнии. У Пикачу есть собственный воздушный шар на огромном ежегодном нью-йоркском Параде Macy’s в честь Дня благодарения, а его изображения красуются на самолетах японской авиакомпании ANA. Антрополог Анна Эллисон проанализировала, как «Покемон» заставляет детей бесконечно потреблять, а также учит, что товары могут стать и товарищами.

Другие японские аркадные видеоигры, например Pacman и Space Invaders, приобрели всемирную популярность в начале 1980-х годов. В 1990-х годах за рынок домашних приставок и игровых консолей отчаянно боролись Sega, Nintendo и Sony. Super Mario Brothers от Nintendo до сих пор остаются одной из самых популярных игр всех времен, начиная с момента их выхода в середине 1980-х годов. Согласно одному исследованию, американские дети лучше знают Марио, чем Микки-Мауса. Другие игры, завоевавшие широкую популярность за границей, включают The Legend of Zelda от Nintendo, Sonic the Hedgehog от Sega и Street Fighter от Capcom. Японская индустрия видеоигр в 2014 году заработала 9,6 миллиарда долларов. За прошедшие пять лет также растет доля рынка мобильных игр для смартфонов.

Мода

Японские дизайнеры моды начали нарабатывать международную репутацию в 1980-х годах своим инновационным подходом к высокой моде. Авангардные дизайнеры Иссэй Миякэ (род. 1938), Ёдзи Ямамото (род. 1943) и Рэй Кавакубо (род. 1942) из Comme des Garçons, известные монохромными асимметричными моделями, открыли свои студии в Париже и там же представляли коллекции. Так же делала Ханае Мори, которая создавала одежду в более привычном стиле, включая в него японские мотивы, например иероглифы (яп. кандзи) или цветы сакуры. В 1990-х годах источником одержимости стал противоположный конец модной шкалы — уличная молодежная мода, воплощенная в появлении когяру (девушек-старшеклассниц). Этот образ первоначально появился просто как модификация стандартной школьной формы для девочек: его создатели укоротили плиссированную юбку до микродлины и добавили белые гольфы и шарфы от Burberry. Потом слово гяру использовалось по отношению к супермодным подросткам, обутым в сапоги на платформе до 25 см высотой и отличавшимся весьма запоминающимся видом: обесцвеченными волосами, макияжем под темный загар, белыми кругами вокруг глаз и густой черной подводкой. Новейшим тенденциям в макияже, аксессуарах и одежде гяру были посвящены несколько модных журналов, например Egg и Cawaii! Большинство гяру одевалось так, просто отдавая дань моде, однако некоторые доводили подобный образ до предела, делая блэкфейс (от англ. «черное лицо», или гангуро) или растрепанную ведьминскую прическу (ямамба — «горная карга»). Некоторые девушки, а также социальные аналитики предполагали, что подобные вариации были пародией в ответ на социальное давление, заставляющее быть милыми, отвергающей право патриархального общества диктовать девушкам, как им выглядеть и вообще жить.

Спад стиля гяру пришелся на конец 1990-х годов, когда популярность набрала уличная мода, ассоциировавшаяся со стильным районом Токио Харадзюку. Новые образы привлекли международное внимание при помощи журнала FRUiTS, основанного фотографом Сёити Аоки, который публиковал фотографии модной молодежи, подчеркивая каждую деталь в описании их образов. Аоки заметил, что эта молодежь сама создавала уникальные и забавные сочетания, отвергавшие модные условности. Многие модники смешивали различные стили, комбинируя элементы традиционного костюма, например кимоно или пояс оби, с современной одеждой, или сами переделывали подержанную одежду во что-то новое. Другие с ног до головы одевались в стиле «лолита», вариации которого включали «сладкую лолиту» (ама рори) в пастельных тонах, с кружевами и лентами, «готическую лолиту» (госу рори) в черном, с кружевами и оборками по образцу викторианских костюмов. Стиль «лолита» вследствие многочисленных появлений в манге и аниме, видеоиграх и художественных фильмах стал еще популярнее. Другими модными жанрами, отраженными на страницах журналов, были киберпанк и декора, для которой характерны обильные украшательства, включая дешевую пластиковую бижутерию и заколки.

Косплей (букв. «костюмная игра») — форма показа мод, зародившаяся в Японии, которая демонстрирует связи между разными формами поп-культуры. Косплееры надевают костюмы и аксессуары, чтобы стать похожими на персонажа фильма, сериала, книги, манги, видеоигры или музыкальной группы (см. илл. ранее). Некоторые косплееры также стараются копировать манеры, жесты, движения, мимику и речь персонажей, которых они изображают. Эта практика бурно развивалась в Японии с 1990-х годов, а сейчас захватила весь мир. Косплееры собираются на съездах фанатов фантастики, аниме и манги, а также на собственных конвентах и соревнованиях.

Музыка J-pop

Хотя современная поп-музыка насчитывает огромное количество жанров — от глэм-рока (бидзюару кэй) до хип-хопа и ностальгических баллад (энка), то, что чаще всего ассоциируется с «классной Японией», обычно включает поп-кумиров, впервые появившихся в конце 1960-х — начале 1970-х годов. Кумиры девочек тщательно «сконструированы» и управляются продюсерскими агентствами, которые зачастую ищут их на шоу талантов и массовых прослушиваниях. В отличие от европейских и американских певцов, ставших звездами из-за своего таланта или внешнего вида, японских кумиров тщательно отбирают среди так называемых соседских девчонок: у них должны быть обыкновенные голоса и внешность, лишь слегка привлекательнее средней. Кроме того, у них должна быть милая речь и невинная, трогательная манера держаться. На фотографиях у них кокетливо-скромные выражения лиц, а широко открытые глаза и кривоватые улыбки считаются кавайными.

Сэйко Мацуда (род. 1962) дебютировала в 1980-х годах и заработала прозвище «вечного кумира» за 24 песни подряд, державшиеся на первой строке хит-парадов все первое десятилетие XXI века. Ее часто сравнивали с Мадонной за способность постоянно обновлять свой внешний вид и привлекать внимание СМИ. Мацуда воплощает типичного кумира девочек, поскольку выглядит мило и невинно, даже будучи весьма взрослой женщиной. Подобные звезды намеренно создают образ ранимости, чтобы вызывать в фанатах желание защищать и поддерживать их в фан-клубах. Вот что Мацуда однажды сказала об этом: «Я так счастлива видеть вас! Как певица и восемнадцатилетняя девушка, я впервые чувствую, что могу стать независимой. Пожалуйста, всегда поддерживайте меня так тепло!»^[123]

Японские кумиры приобрели популярность по всей Восточной Азии, продавая миллионы записей и часто появляясь в зарубежных СМИ. Тайвань, Южная Корея, Гонконг и Вьетнам переняли японскую бизнес-модель раскрутки собственных местных звезд, зачастую сотрудничая с японскими компаниями. К середине 1990-х годов мода на миленьких, но средних по таланту певцов поугасла и начали появляться образы более зрелых и уверенных в себе персонажей. Окинавскую певицу Намиэ Амуро (род. 1977) сравнивали с Мадонной и Джанет Джексон за ее стиль хип-поп — смесь хип-хопа и поп-музыки. Сексуальная, оригинальная, татуированная Намиэ не имела ничего общего со слащавыми девочками предыдущих десятилетий. В одной только Японии она продала более 35 миллионов записей, а также завела фанатов по всей Азии. Однако ей, как и Сэйко Мацуда, не удалось пробиться на мейнстримный американский музыкальный рынок.

Одними из первых, кому это все-таки удалось, были Puffy AmiYumi (известные в Японии как PUFFY) — женский дуэт, который подобрали вербовщики талантов Sony в середине 1990-х годов. Их дебютный сингл «Адзия но дзюнсин» («Азиатская чистота») стал событием. В тексте песни говорится о важности азиатского рынка для кумиров J-pop:

Открой дверь, выплыви наружу, и вот вокруг Азия

Выстраивает в ряд всех белых панд,

Чистые сердца мерцают в ночном небе, будто оно сейчас взорвется,

Как вспышка^[124].

Японских фанатов захлестнула волна «пуффимании», а дуэт вскоре завел собственный еженедельный телесериал, в котором снимались иностранные звезды — Ленни Кравиц, Сильвестр Сталлоне и Харрисон Форд. Дальше они оказались в американо-японском аниме-сериале Hi Hi Puffy AmiYumi (2004–2006) на телеканале Cartoon Network. Хотя их персонажей озвучивали американские актрисы, в шоу встречались фрагменты живой съемки самих певиц и их музыкальных выступлений.

Одним из форматов девичьих кумиров, до сих пор популярным, является большая группа старшеклассниц, первой из которых стал Onyanko Club («Клуб кошечек»), который состоял из 52 участниц и был расформирован в 1987 году. Morning Musume с 13 членами появился в 1997 году и функционирует до сих пор. В этих группах поддерживается подростковый состав — в основном за счет подбора новых членов по всей стране и «выпуска» тех, кому исполнилось 20. Самая известная девичья группа — AKB48, созданная в 2005 году и названная в честь токийского района Акихабара; второй частью названия является изначально запланированное число участниц. Акихабара ассоциируется с гик-субкультурой отаку — людьми, одержимыми компьютерами или отдельными аспектами поп-культуры, у которых часто недостает социальных навыков. AKB48 входят в число самых высокооплачиваемых японских исполнителей, а 32 их последних сингла поднимались на вершины хит-парадов. Они настоящее медиачудо: про них существует манга, аниме-сериал и видеоигра, которая позволяет фанатам поиграть в свидание с любимыми певицами. В 2012 году японская почта даже выпустила коллекционную марку с этой группой.

В AKB48 сейчас 130 участниц, разделенных на несколько групп, что позволяет коллективу одновременно выступать в нескольких местах. Похожие группы были созданы в Китае и Индонезии; планируется создать подобные на Филиппинах, Тайване и в Таиланде. AKB48 дает ежедневные представления в собственном театре в Акихабаре, так что фанаты всегда имеют возможность увидеть их вживую. Группа ставит простые синхронные танцы под быструю поп-музыку, а зрители подбадривают их и подпевают на припевах. Аудитория на 95 % мужская, однако немало и девочек раннего подросткового возраста. После представлений фанаты могут пообщаться с участницами группы, сфотографироваться с ними или пожать руки. Однако участницам запрещено назначать свидания, и в целом правила поведения у них довольно строгие, а за нарушение могут выгнать из группы.

Певица Кяри Памю Памю, известная как «поп-принцесса Харадзюку», — одно из последних громких событий в музыке J-pop. В качестве вдохновительниц ее стиля в одежде и музыке она называет Гвен Стефани, Кэти Перри и Леди Гагу. Как и Гага, Кяри привлекает внимание прессы неожиданными нарядами. Видео ее дебютного сингла 2011 года «Pon Pon Pon» стало вирусным на видеохостинге YouTube, набрав более сотни миллионов просмотров и став международным хитом. Это яркое красочное видео, включающее рисунки глазных яблок, скелетов, пончиков и психоделических животных, летающих по розовой комнате, заваленной игрушками, где украшенная ленточками Кяри танцует и поет, а на заднем плане крупный танцор с вычерненным лицом, в розовой пачке и в парике цвета «платиновый блонд» повторяет ее движения. Последующие песни и видео, включая «Candy, Candy», «Ninja Re Bang Bang» и «Fashion Monster», схожим образом представляют Кяри в прелестных нарядах среди тревожащих графических элементов. Лица подтанцовки зачастую устрашающе скрыты цифрами, буквами или белыми масками. Подобные странные и эксцентричные приемы неизбежно обращаются к зарубежным рынкам, давно увлеченным инаковостью Японии: в результате Кяри вскоре появилась в западных журналах о моде и искусстве и даже в Wall Street Journal. В 2013 году MTV назвал ее «самой крутой девушкой планеты». Модный токийский комплекс «Роппонги Хиллз» в марте того же года на месяц устроил выставку всех костюмов Кяри из видеоклипов и с живых выступлений. В начале 2017 года у нее было более 4,4 миллиона подписчиков в Twitter, что сделало ее самой знаменитой девушкой в японском сегменте этой соцсети.

В 2007 году компания Crypton Future Media представила виртуальную поп-звезду Мику Хацунэ — андроида, выглядевшего как 16-летняя девушка с длинными бирюзовыми хвостиками. Она выступает на концертных турах в качестве движущейся проекции, а голос синтезируется специальным музыкальным приложением. В 2013 году была выпущена англоязычная версия Хацунэ, а в 2016 году она совершила гастроли по США, посетив 10 городов. Свежий тренд J-pop — «кавайный металл», который играют группы вроде Babymetal и Ladybaby: их солистки поют под инструментальное сопровождение тяжелого металла. Последняя группа была основана австралийским тяжелоатлетом Ричардом Магари по прозвищу Ladybeard (Бородатая Леди), который одевается под стать двум своим кавайным коллегам-подросткам и добавляет гортанных криков их поп-номерам.

Японская кухня

Японская кухня постепенно завоевывала международное признание начиная с 1980-х годов, когда на Западе впервые стали широко известны суши. До 1970-х годов большинству западных жителей претила идея есть сырую рыбу. Первый американский суши-бар открылся в 1972 году, когда американцы начали искать альтернативу тяжелой еде, в основном состоящей из мяса и картошки. Свежая рыба высокого качества в сочетании с рисом и овощами во многих крупных городах стала привлекательным и экзотическим вариантом обеда. К 1980-м годам идея суши трансформировалась из малоприятной этнической диковинки в крутой популярный базовый продукт. Сегодня суши признают по всему миру как здоровую полноценную еду, широко представленную в ресторанах, супермаркетах и даже небольших районных магазинчиках и на стадионах. В период экономического пузыря суши-бизнес процветал и в Японии; с 1984 по 1993 год импорт свежего голубого тунца — самой популярной рыбы для суши — увеличился в пять раз. Средняя оптовая цена этого тунца достигла своего пика в 1990 году, составляя 33 доллара за фунт, что в случае 225-килограммовой рыбы составляло почти 17 000 долларов. Когда экономический пузырь лопнул, спрос на тунца все-таки удержался из-за растущей мировой популярности суши.

Распространяющееся по миру знакомство с суши добавляло Японии репутации «классной» и стимулировала людей пробовать и другие характерные для этой страны блюда. В последние годы японская кухня достигла новых пиков мировой популярности среди гурманов, когда количество японских ресторанов за пределами Японии в период с 2003 по 2013 год удвоилось, а ЮНЕСКО признала васёку (кулинарную культуру Японии) нематериальным культурным наследием мирового уровня. Элитный путеводитель по лучшим ресторанам мира от «Мишлен» в 2008 году начал включать в свои списки токийские рестораны, которые получили в этом рейтинге больше звезд, чем парижские и нью-йоркские, вместе взятые. На другом конце кулинарной шкалы культового статуса в Америке и во многих городах по всему миру достиг профессионально приготовленный рамэн: очереди в популярные заведения тянутся далеко по улицам. В 1970-х годах, когда среди японцев резко вырос внутренний туризм, всплеск популярности был характерен и для рамэна^{51}. Местные варианты — рамэн на основе бульона из мисо (Саппоро), густой рамэн из бульона на свиных косточках (Кумамото), легкий куриный бульон из Иватэ — стали доступны повсюду. Рамэн быстро сделался самым знаменитым японским блюдом среди людей с не слишком притязательным вкусом — трендом, достигшим еще большей популярности с развитием интернета и социальных сетей. Сегодня в США высококлассный рамэн воплощает доступное, но тем не менее экзотическое и аутентичное вкусовое переживание, то есть занимает место, которое принадлежало суши в 1980–1990-х годах.

Изобразительные искусства

Художественное движение Superflat («Суперплоскость») появилось в конце 1990-х годов в ответ на всеобщую одержимость потреблением «миленького». Его основатель Такаси Мураками (род. 1962) сформулировал эстетику и теорию современного искусства, которое он назвал «суперплоским», апеллируя одновременно к двухмерным мультяшным формам, доминировавшим в поп-культуре, к плоской композиции традиционной японской живописи, в которой отсутствует иллюзия глубины и перспективы, и к двухмерности современной японской жизни — пустоте культуры общества потребления. Superflat — это вызов западной гегемонии изобразительного искусства, воплощающий японоцентричные стандарты создания и восприятия искусства и ниспровергающий ложные иерархии «высокого» искусства и «низких» массмедиа, искусства и коммерции.

Первоначально Мураками изучал традиционную японскую живопись, защитив в 1993 году докторскую диссертацию. В своем путешествии в Нью-Йорк он впервые увидел эротические скульптуры Джеффа Кунса в стиле поп и встретился с различными арт-коллективами, создающими «забавные» формы художественного воплощения, так непохожие на формы степенного японского арт-истеблишмента. Впоследствии он разработал новый стиль задорных, юмористических, нарочито детских изображений с использованием традиционных приемов живописи и печатной графики. Мураками утверждает, что этот стиль современного искусства уходит корнями не в западную поп-культуру, а в стилизованные, яркие работы художников укиё-э периода Эдо и нихонга периода Мэйдзи. Сюжетами для таких изображений становятся современные персонажи культуры отаку, взятые из аниме, манги и коллекционных фигурок, — зачастую это юные девушки, монстры и апокалиптические образы.

Взгляды Мураками на отношения между США и Японией похожи на взгляды послевоенных художников-авангардистов. Он утверждает, что атомные бомбардировки, унизительное поражение и послевоенная зависимость от Договора безопасности с США оставили Японию инфантильной, бессильной, искаженной и аполитичной. Поэтому ее гибридная постколониальная культура оказалась удручающе поверхностной, ребяческой и потребительской. Однако, после того как экономический пузырь лопнул, художники движения Superflat ввиду нестабильности и неопределенности страны занялись социальной критикой, высмеивая сексуальный фетишизм и потребительство, которые доминируют в популярной культуре. В длинном эссе 2005 года о состоянии массовой культуры в Японии Мураками пишет:

Япония могла бы быть будущим всего мира. Но сейчас Япония суперплоская. От социальных обычаев до искусства и культуры — абсолютно все имеет только два измерения. Культура каваии ожила, проникая повсюду. Поскольку население невнимательно к цене, которую придется заплатить за то, чтобы не становиться взрослыми, — страна находится перед мучительной дилеммой…

Эти однообразные руины национального государства, которое прибыло по пятам марионеточного правительства американцев, идеально воплотились во имя капитализма. Те, кто населяет это пустое горнило, вращаются в бесконечных невразумительных кругах… Мы, японцы, все еще воплощаем «Малыша» — мы названы, как сама атомная бомба, в честь отвратительной детской подначки^[125].

Одни из самых узнаваемых персонажей Мураками — Мистер ДОБ, круглая голова с ушами Микки-Мауса, огромными глазами с ресницами и тревожной гримасой; Мистер Заостренный (Тонгари-кун), круглое белое создание с радужным рогом; Мисс Ко2 (произносится Коко), чувственная длинноногая официантка. Эти и другие изображения появляются в промышленных масштабах на часах, футболках, кошельках и других товарах на фабрике Мураками «Кайкай Кики». Как и «Фабрика» Энди Уорхола, «Кайкай Кики» приглашает команды молодых художников помогать Мураками воплощать его идеи. Они широко используют компьютерные технологии, в частности клип-арт, для его повторяющихся мотивов — антропоморфных цветов и грибов. Мураками не разделяет искусство и коммерцию: к примеру, он работал вместе с модными домами Marc Jacobs и Louis Vuitton, продававших его сумочки из лимитированной коллекции за 5000 долларов.

Другой художник Superflat, получивший международное признание, — это живописец и скульптор Ёситомо Нара (род. 1959), известный своими работами, изображающими детей, многие из которых имеют на удивление угрожающее, рассерженное или жестокое выражение лица. Иногда они держат оружие — ножи или пилы. Изображения выглядят простыми, однако сложны психологически: они соединяют уязвимость, одиночество и агрессию. Работы Нара, как и Бананы Ёсимото, привлекли массу почитательниц среди молодых женщин в возрасте от 18 до 25 лет, которые иначе бы, возможно, не заинтересовались искусством или литературой. Нара и Ёсимото впоследствии вместе работали над иллюстрированными книгами.

Еще одним художником, входящим в Superflat, является Тихо Аосима (род. 1974), использующая компьютерные изображения в больших, полностью цифровых настенных росписях, в которых хрупкие девушки, выглядящие одновременно невинными и сексуально искушенными, помещены в загадочные апокалиптические или возвышенные фантастические пейзажи. Пластиковые фигурки Юки Осимы (род. 1974) похожим образом исследуют напряжение между невинностью и эротизмом: они изображают позирующих девочек раннего подросткового возраста, которых покупательницы находят милыми, а покупатели-отаку — возбуждающими.

Подведем итоги. На протяжении своей долгой истории Япония взаимодействовала с другими странами, что глубоко повлияло на ее общество, культуру и экономику. В древние и доиндустриальные времена фундаментальные изменения в религии, философии и теории управления пришли из Кореи и Китая. Заимствованные технологии земледелия, ремесла, медицины, а также письменного и художественного выражения обогатили жизнь как элит, так и простых людей. Эти заимствования неизбежно подвергались влиянию местных вкусов и ценностей, что привело к богатой мозаичности культурных форм и социальных практик, которые, вне всякого сомнения, являются японскими. Начиная с XVI века новым источником информации о развитии науки, искусства и геополитики становятся европейские страны. При реставрации Мэйдзи Япония уверенно обратилась к западным империалистическим моделям, чтобы проложить себе путь к современному богатству и власти, однако западные заимствования значительно видоизменились, чтобы приспособиться к японским обстоятельствам и предпочтениям. Японская идентичность оставалась смешанной — ее модерность была не просто очередным экземпляром общей «модерности», построенной по западным нормам.

По мере того как в начале ХХ века Япония развивалась и обретала уверенность, многие все чаще призывали к отказу от гегемонии Запада, что привело страну к опустошительной войне, наследие которой продолжает отражаться на ее взаимоотношениях с восточноазиатскими соседями — Кореей и Китаем. Поражение и американская оккупация означали, что основным источником международного влияния в послевоенном обществе и культуре станут американский стиль жизни и демократические ценности, оказавшиеся на первом плане. Сегодня Япония по-прежнему полагается на свои прочные связи с США относительно помощи в региональной обороне и дипломатии, однако с окончанием холодной войны, когда набирающие обороты силы глобализации изменили экономические и культурные связи между странами, Америка несколько потеряла свой авторитет ролевой модели. Китайская экономика в начале XXI века превзошла японскую, что сделало Китай лидирующей экономической и военной силой в Азии и крупнейшим торговым партнером Японии. Тем не менее новые технологии, например интернет и развитие глобальных СМИ, позволили Японии стать культурным лидером Восточной Азии, которым восхищаются и которому подражают во всем мире. Иностранцы без ума как от новой японской поп-культуры, так и от более традиционных форм, воплощенных в самураях, гейшах и чайной церемонии. Манга, фильмы, изобразительное искусство и другие современные культурные феномены часто цитируют или отсылают к этим более старым традициям, сохраняя их в воображении более молодых поколений.

В начале XXI века Япония сталкивается с большим количеством проблем, пик которых пришелся на ядерную катастрофу 2011 года. Дефицит природных и энергетических ресурсов заставляет для удовлетворения потребностей населения полагаться на торговлю и атомную энергетику. Однако широкие общественные протесты по проблемам ядерной энергетики, последовавшие за катастрофой, подняли вопрос о том, каким образом Япония может безопасно реализовать свои долгосрочные планы, которые к тому же оказались под угрозой из-за быстрого старения населения. Недавно в обществе усилилась подозрительность к чиновникам и к их сговору с научными сообществами и основными СМИ, стала очевидна атмосфера беспомощности и тревоги по поводу упадка страны. Но действительно ли оправданно это ощущение отчаяния? Япония может похвастаться образцово-чистой окружающей средой и одним из самых низких уровней преступности в мире. Ее население имеет самую долгую ожидаемую продолжительность жизни, отчасти благодаря крепкой инфраструктуре здравоохранения и помощи пожилым.

Японская культура и промышленность создают инновационные, яркие товары всех ценовых категорий, и по всему миру японская продукция считается модной и популярной. Может быть, Япония не самая могучая или богатая страна в мире, но, без сомнения, она — одна из самых потрясающих.

Дальнейшее чтение

Allison, Anne. Millennial Monsters: Japanese Toys and the Global Imagination. Berkeley: University of California Press, 2006.

Allison, Anne. Precarious Japan. Durham, NC: Duke University Press, 2013.

Condry, Ian. Hip-Hop Japan: Rap and the Paths of Cultural Globalization. Durham, NC: Duke University Press, 2006.

Field, Norma. In the Realm of a Dying Emperor: Japan at Century’s End. New York: Vintage, 1993.

Iwabuchi, Koichi. Recentering Globalization: Popular Culture and Japanese Transnationalism. Durham, NC: Duke University Press, 2002.

Lie, John. Multiethnic Japan. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2004.

Monden, Masafumi. Japanese Fashion Cultures: Dress and Gender in Contemporary Japan. London: Bloomsbury, 2015.

Napier, Susan J. Anime: From Akira to Howl’s Moving Castle. New York: Palgrave MacMillan, 2005.

Reader, Ian. Religious Violence in Contemporary Japan: The Case of Aum Shinrikyo. Honolulu: University of Hawaii Press, 2000.

Yano, Christine R. Pink Globalization: Hello Kitty’s Trek across the Pacific. Durham, NC: Duke University Press, 2013.

Примечания редакции

1

В русской культуре аналогом сказки про Златовласку, продолжающим такую аллегорию выбора, можно считать сказку о Маше и трех медведях. — Прим. ред.

(обратно)

2

Встречаются и зооморфные, и антропоморфные догу. — Здесь и далее примечания научного редактора, если не указано иное.

(обратно)

3

Об этом же свидетельствует исчезновение била.

(обратно)

4

Всего в Японии было восемь императриц и десять правлений женщин-императриц (две императрицы дважды всходили на престол). Восемь из десяти правлений приходятся на VII–VIII века, два — на период Эдо.

(обратно)

5

Большинство ученых отождествляют эту золотую печать, древнейшую в Японии, с печатью, упомянутой в «Хоу Хань шу» в записи 57 года н. э., в период правления императора Гуан-У (26–58 гг. н. э.). В «Сун шу» о пожаловании золотой печати с такой надписью ничего не говорится.

(обратно)

6

Согласно предисловию к «Кодзики», памятник составлен по повелению императора Тэмму (прав. — 673–686 гг.), но его составление было завершено лишь при императрице Гэммэй (прав. — 707–715 гг.) в 712 году. «Нихон сёки» были составлены в 720 году под руководством сына Тэмму, принца Тонэри.

(обратно)

7

Буддологи едины в том, что эти (и другие) даты жизни Будды не соответствуют действительности, и полагают, что Будда дожил до 20-х годов IV века.

(обратно)

8

У японского императорского рода нет фамилии. Возможно, потому, что в древности родовое имя было табуировано, а впоследствии позиции правящего рода стали настолько прочными и непререкаемыми, что фамилии и не требовалось.

(обратно)

9

Первой столицей с 694 по 710 год был город Фудзивара, но всего через 16 лет столица была перенесена в Хэйдзё (Нара).

(обратно)

10

Период Асука также может датироваться 592–710 годами.

(обратно)

11

Сведения об этом переименовании страны есть в корейской летописи «Самгук саги» (сообщение 670 г.) и китайской династийной истории «Цзю Тан шу» (сообщение 702 г.).

(обратно)

12

Нара была столицей с 710 по 784 год.

(обратно)

13

В VIII веке принца Сётоку стали считать воплощением бодхисаттвы Каннон.

(обратно)

14

Родовое имя Фудзивара император пожаловал Каматари в 669 году, когда тот был уже смертельно болен.

(обратно)

15

Свод законов «Тайхорё» был составлен в 701–702 годах, то есть после смерти Тэмму. В «Нихон сёки» есть сведения о составлении законодательных сводов при Тэмму, однако они не сохранились.

(обратно)

16

Строительство первой столицы (Фудзивара) было начато при Тэмму, но завершено при его вдове Дзито. Однако Фудзивара пробыла столицей с 694 по 710 год, всего 16 лет.

(обратно)

17

Первой постоянной столицей была не Хэйдзё-кё (совр. город Нара), а Фудзивара (см. примечание выше).

(обратно)

18

1 мая 2019 года принц Нарухито стал новым императором Японии, его 85-летний отец Акихито отрекся от престола. Это стало возможным после того, как в 2017 году был одобрен законопроект, предоставивший императору прижизненное право передать трон наследнику.

(обратно)

19

Японский и китайский языки относятся к разным языковым группам — урало-алтайской языковой общности и сино-тибетской семье соответственно.

(обратно)

20

Гражданская война в 1156 году в Японии.

(обратно)

21

Перевод Н. Конрад.

(обратно)

22

Завезенные из Европы в Японию в 1543 году фитильные аркебузы получили распространение в последней трети XVI века.

(обратно)

23

Годы учебы.

(обратно)

24

В Китае есть легенда о карпе, сумевшем пройти через Драконьи Врата и превратившемся в Дракона. Карпы, умеющие плавать против течения, стали символом успеха.

(обратно)

25

Перевод А. Долина.

(обратно)

26

Указ предписывал собрать оружие у простолюдинов, в дальнейшем обладание оружием стало атрибутом самурайского сословия.

(обратно)

27

Перевод А. Е. Белых.

(обратно)

28

Династия Мин правила в Китае в 1368–1644 годах.

(обратно)

29

Перевод Т. И. Бреславец. — Прим. пер.

(обратно)

30

Перевод В. Марковой.

(обратно)

31

Перевод Н. И. Фельдман.

(обратно)

32

Большая часть сюнга была анонимна, Хисикава Моронобу принадлежат самые ранние атрибутированные образцы, и именно поэтому его иногда называют одним из основоположников жанра укиё-э.

(обратно)

33

Имя Мэйдзи, совпадавшее с девизом правления, императору присвоили посмертно. Подробнее об императоре Мэйдзи см.: Мещеряков А. Н. Император Мэйдзи и его Япония. — М.: Наталис; Рипол Классик, 2006.

(обратно)

34

Перевод этого и других произведений Мори Огай см.: Мори Огай. Избранные произведения. Пер. Б. Лаврентьева, Г. Ивановой, В. Гришиной. — СПб.: Гиперион, 2002.

(обратно)

35

Перевод см.: Нацумэ Сосэки. Избранные произведения. — СПб.: Гиперион, 2005.

(обратно)

36

Перевод см.: Нацумэ Сосэки. Сердце / Пер. Н. И. Конрада. — Ленинград, 1935.

(обратно)

37

Перевод Н. И. Конрада.

(обратно)

38

В целом система чаевых в Японии была не принята и распространения не получила, это справедливо и для современной Японии.

(обратно)

39

В русском переводе — «Любовь глупца». См.: Дзюнъитиро Танидзаки. Избранные произведения. Т. 1. — М.: Художественная литература, 1986.

(обратно)

40

Мога — сокращение от английского «modern girl» (что по-японски звучит как «модан гару»).

(обратно)

41

Мобо — сокращение от «modern boy».

(обратно)

42

Перевод см.: Лебедева О. И. Искусство Японии на рубеже XIX–XX века. Взгляды и концепции Окакура Какудзо. — М., 2016.

(обратно)

43

Перевод М. П. Григорьева.

(обратно)

44

Перевод см.: Ём Санг Соп. Могила: Пер. с кор. Ю Сын Ман, Т. Мозоль. — М.: Изд-во Московского университета, 2009.

(обратно)

45

Сегодня это территория Северной Кореи.

(обратно)

46

Перевод см.: Джон У. Дауэр. В объятьях победителя (Япония после окончания Второй мировой войны). Пер. А. Г. Фесюн. — М.: Серебряные нити, 2015.

(обратно)

47

Перевод см.: Кэндзабуро Оэ. Обращаюсь к современникам: Худож. публицистика. Пер. с яп. В. С. Гривнина. — М.: Прогресс, 1987.

(обратно)

48

Автор, к сожалению, не уточняет, на чем основано это утверждение (сведения о поведении якудза явно ему противоречат). Отсутствие мародерства и насилия после Великого землетрясения Хансин отмечалось в европейских и американских СМИ и является общепризнанным. Вряд ли единичные факты такого явления (видимо, их имеет в виду автор) меняют общую картину, совершенно не характерную для США и других европейских стран.

(обратно)

49

Перевод А. Кабанова.

(обратно)

50

Перевод Д. Коваленина.

(обратно)

51

Рамэн пришел в Японию из Китая.

(обратно)

Примечания

1

О том, как менялось отношение японцев к Фудзи и как эта гора стала главным символом Японии, см.: Мещеряков А. Н. Гора Фудзи. Между землей и небом. — М.: Наталис, 2010.

(обратно)

2

Wm. Theodore de Bary et al., eds., Sources of Japanese Tradition, vol. 1.8: From Earliest Times to 1600, 2nd ed. (New York: Columbia University Press, 2001), 8.

(обратно)

3

Нихон сёки. Анналы Японии: в 2 т. / Пер. и коммент. Л. М. Ермаковой и А. Н. Мещерякова. — СПб.: Гиперион, 1997. С. 118.

(обратно)

4

Там же, с. 53.

(обратно)

5

На русском языке см. исследование: Мещеряков А. Н. Древняя Япония: буддизм и синтоизм (проблема синкретизма). — М.: Наука, 1987.

(обратно)

6

Wm. Theodore de Bary et al., eds., Sources of Japanese Tradition, vol. 1: From Earliest Times to 1600, 2nd ed. (New York: Columbia University Press, 2001), 42.

(обратно)

7

Нихон сёки. Анналы Японии / Пер. и коммент. Л. М. Ермаковой и А. Н. Мещерякова. Т. 2. — СПб.: Гиперион, 1997. С. 94.

(обратно)

8

Там же, с. 95.

(обратно)

9

Joan R. Piggott, The Last Classical Female Sovereign: Ko — ken-Sho — toku Tenno — in Women and Confucian Cultures in Premodern China, Korea, and Japan, ed. Dorothy Ko, JaHyun Kim Haboush, and Joan R. Piggott (Berkeley, CA: University of California Press, 2003), 60.

(обратно)

10

Ibid., 64.

(обратно)

11

Манъёсю: Японская поэзия / Пер., вступит. статья и коммент. А. Е. Глускиной. — М.: АСТ, 2001. Т. 1. № 892. С. 330–331.

(обратно)

12

Там же, № 892. С. 332.

(обратно)

13

Там же. С. 280.

(обратно)

14

Там же, № 1990. Т. 2. С. 172–173.

(обратно)

15

Nihon Gakujutsu Shinko-kai, trans., The Manyo — shu —: One Thousand Poems (New York: Columbia University Press, 1965), 281.

(обратно)

16

Ibid., 283.

(обратно)

17

Манъёсю: Японская поэзия / Пер., вступит. статья и коммент. А. Е. Глускиной. — М.: АСТ, 2001. Т. 1. № 220. С. 149–150.

(обратно)

18

Пер. Веры Марковой в кн. Японская поэзия. — СПб.: Северо-Запад, 2000. С. 105.

(обратно)

19

Мурасаки Сикибу. Дневник / Пер. с яп. с предисл. и коммент. А. Н. Мещерякова. — СПб.: Гиперион, 1996. С. 166.

(обратно)

20

Edward Seidensticker, trans., The Gosammer Years: The Diary of a Noblewoman of Heian Japan (Tokyo: Charles E. Tuttle, 1964; repr., Tokyo: Tuttle, 2011), 44.

(обратно)

21

Исэ моногатари / Пер. Н. И. Конрада. — М.: Наука, 1979. С. 41.

(обратно)

22

Там же. С. 93. Финальная строфа опущена.

(обратно)

23

Там же. С. 117.

(обратно)

24

Кокинвакасю. Собрание старых и новых песен Японии / Пер. А. Долина. — СПб.: Гиперион, 2001. С. 43.

(обратно)

25

Сэй-Сёнагон. Записки у изголовья / Пер. со старояпонского Веры Марковой. Предисл. и коммент. В. Марковой. — М.: Толк, 1995. С. 88, 90, 109. Ivan Morris, trans., The Pillow Book of Sei Sho — nagon (New York: Columbia University Press, 1991), 71, 69, 83.

(обратно)

26

Там же. С. 156–157. Ibid., 117. Quoted in Haruo Shirane, ed., Traditional Japanese Literature: An Anthology, Beginnings to 1600 (New York: Columbia University Press, 2012), 155–156.

(обратно)

27

Япония в эпоху Хэйан. Хрестоматия. Под ред. И. С. Смирнова / Сост. и введ., пер. с др. — яп. и коммент. М. В. Грачева. — Изд. РГГУ, 2009. (Orientalia et Classica: Труды Института восточных культур и античности. Выпуск XXIV). С. 152–153.

(обратно)

28

Сэй-Сёнагон. Записки у изголовья. С. 381–382.

(обратно)

29

G. B. Sansom, Japan: A Short Cultural History (New York: Century, 1931; repr., Stanford, CA: Stanford University Press, 1978), 353.

(обратно)

30

Камо-то Тёмэй. Записки из кельи / Пер. Н. Конрада //Японские дзуйхицу. — Серия «Золотой фонд японской литературы». — СПб.: Северо-Запад, 1998. С. 336.

(обратно)

31

Мумонкан. Застава без ворот. Сорок восемь классических коанов дзэн с комментариями Р. Х. Блайса. — СПб., 1997. С. 120–126.

(обратно)

32

Do — gen and Kosho Uchiyama Roshi, How to Cook Your Life: From the Zen Kitchen to Enlightenment (Boston: Shambhala, 2005). Обратите внимание, что эти шесть вкусов — это горький, кислый, сладкий, острый, мягкий и соленый, а три качества — легкий, чистый и достойный.

(обратно)

33

Paul Varley, Japanese Culture, 4th ed. (Honolulu: University of Hawai’i Press, 2000), 116.

(обратно)

34

Donald Keene, No — and Bunraku: Two Forms of Japanese Theatre (New York: Columbia University Press, 1990), 32.

(обратно)

35

Цит. по: Wm. Theodore de Bary et al., eds., Sources of Japanese Tradition, vol. 1: From Earliest Times to 1600, 2nd ed. (New York: Columbia University Press, 2001), 204.

(обратно)

36

Сайгё. Горная хижина / Пер. со старояпонского В. Н. Марковой. — СПб.: Гиперион, 1997. С. 106, 97. Keene, Anthology of Japanese Literature, 196.

(обратно)

37

de Bary et al., Sources of Japanese Tradition, vol. 1, 271.

(обратно)

38

Повесть о смуте годов Хэйдзи / Пер. с яп. Вячеслава Онищенко. — СПб.: Гиперион. 2011. С. 35. Edwin O. Reischauer and Joseph K. Yamagiwa, Translations from Early Japanese Literature (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1972), 301–302. Quoted in de Bary et al., Sources of Japanese Tradition, vol. 1, 275.

(обратно)

39

Повесть о доме Тайра / Пер. со старояпонского Ирины Львовой. — М.: Гудьял-пресс, 2000. С. 413. Royall Tyler, trans., The Tale of the Heike (New York: Penguin, 2012), 504.

(обратно)

40

Повесть о доме Тайра… С. 33. Helen McCullough, trans., The Tale of the Heike (Stanford, CA: Stanford University Press, 1988), 23.

(обратно)

41

Wm. Theodore de Bary et al., eds., Sources of Japanese Tradition, vol. 1: From Earliest Times to 1600, 2nd ed. (New York: Columbia University Press, 2001), 433.

(обратно)

42

Ibid., 445–446.

(обратно)

43

Ibid.

(обратно)

44

Ibid., 439–440. Нумерация предложений опущена.

(обратно)

45

Ibid., 467.

(обратно)

46

Ibid., 468–469.

(обратно)

47

Michael Cooper, They Came to Japan: An Anthology of European Reports on Japan, 1543–1640 (Berkeley, CA: University of California Press, 1982), 134–135.

(обратно)

48

Geoffrey Bownas and Anthony Thwaite, trans., The Penguin Book of Japanese Verse (London: Puffin, 1986; repr., London: Penguin, 1998), 100.

(обратно)

49

Dennis Hirota, Wind in the Pines: Classic Writings of the Way of Tea as a Buddhist Path (Asian Humanities Press, 2002), 217.

(обратно)

50

Kawasaki Momoto, Hideyoshi to bunroku no eki (Tokyo: Chu — o ko — ronsha, 1979), 60–61.

(обратно)

51

Donald Richie, The Masters’ Book of Ikebana: Background & Principles of Japanese Flower Arrangement (Tokyo: Bijutsu Shuppan-sha, 1966), 56.

(обратно)

52

Цит. по: Richie, The Masters’ Book of Ikebana, 57.

(обратно)

53

Wm. Theodore de Bary et al., eds., Sources of Japanese Tradition, vol. 2: 1600 to 2000, 2nd ed. (New York: Columbia University Press, 2005), 180–181.

(обратно)

54

N. Murakami and K. Murakawa, eds., Letters Written by the English Residents in Japan, 1611–1623, with Other Documents on the English Trading Settlement in Japan in the Seventeenth Century (Tokyo: The Sankosha, 1900), 23–24. Орфография модернизирована.

(обратно)

55

Constantine N. Vaporis, Tour of Duty: Samurai, Military Service in Edo, and the Culture of Early Modern Japan (Honolulu: University of Hawaii Press, 2009), 62–101.

(обратно)

56

Constantine N. Vaporis, Voices of Early Modern Japan: Contemporary Accounts of Daily Life during the Age of the Shoguns (Westview Press, 2013), 90–91.

(обратно)

57

E. S. Crawcour, «Some Observations of Merchants: A Translation of Mitsui Takafusa’s Cho-nin Ko-ken Roku», in David J. Lu, ed., Japan: A Documentary History, vol. 1 (Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1997), 230–231.

(обратно)

58

Wm. Theodore de Bary et al., eds., Sources of Japanese Tradition, vol. 2: 1600 to 2000, 2nd ed. (New York: Columbia University Press, 2005), 186–187.

(обратно)

59

Ibid., 193–194.

(обратно)

60

Ibid., 326–330.

(обратно)

61

Basil Hall Chamberlain, Things Japanese (London: John Murray, 1890; repr., Cambridge, UK: University of Cambridge Press, 2015), 371–374.

(обратно)

62

de Bary et al., Sources of Japanese Tradition, vol. 2, 571–572.

(обратно)

63

Nam-lin Hur, Prayer and Play in Late Tokugawa Japan: Asakusa Senso — ji and Edo Society (Cambridge, MA: Harvard University Asia Center, 2000), 87.

(обратно)

64

Mary Elizabeth Berry, Japan in Print: Information and Nation in the Early Modern Period (Berkeley: University of California Press, 2007), 15.

(обратно)

65

Howard Hibbett, The Chrysanthemum and the Fish: Japanese Humor since the Age of the Shoguns (New York: Kodansha America, 2002), 54.

(обратно)

66

Ibid., 56.

(обратно)

67

Donald Keene, World within Walls: Japanese Literature of the Premodern Era, 1600–1867 (New York: Columbia University Press, 1999), 189.

(обратно)

68

Ихара Сайкаку. Рассказы всех провинций. — СПб.: Северо-Запад Пресс, 2002. С.174.

(обратно)

69

Wm. Theodore de Bary et al., eds., Sources of Japanese Tradition, vol. 2:1600 to 2000, 2nd ed. (New York: Columbia University Press, 2005), 348.

(обратно)

70

Geoffrey Bownas and Anthony Thwaite, trans., The Penguin Book of Japanese Verse (London: Puffin, 1986; repr., London: Penguin, 1998), 125–127.

(обратно)

71

Мацуо Басё. По тропинкам севера / Пер. Н. И. Фельдман // Японские средневековые дневники. — СПб.: Северо-Запад Пресс, 2001. С. 582.

(обратно)

72

Мацуо Басё. По тропинкам севера… С. 598.

(обратно)

73

Кокинвакасю. Собрание старых и новых песен Японии / Пер. А. Долина. — СПб.: Гиперион, 2001. С. 58.

(обратно)

74

Тикамацу Мондзаэмон. Драматические поэмы / Пер. с яп. Веры Марковой. — М.: Художественная литература, 1968. С. 342–343.

(обратно)

75

Cecilia S. Seigle, Yoshiwara: The Glittering World of the Japanese Courtesan (Honolulu: University of Hawaii Press, 1993), 35.

(обратно)

76

Harold S. Williams, Tales of the Foreign Settlements in Japan (Tokyo: C. E. Tuttle, 1958), 33.

(обратно)

77

Wm. Theodore de Bary et al., eds., Sources of Japanese Tradition, vol. 2: 1600 to 2000, 2nd ed. (New York: Columbia University Press, 2005), 672.

(обратно)

78

Цит. по: Мещеряков А. Н. Император Мэйдзи и его Япония. — М.: «Наталис» Рипол Классик, 2006. С. 250.

(обратно)

79

Steven Ericson, The Sound of the Whistle: Railroads and the State in Meiji Japan (Cambridge, MA: Harvard East Asian Monographs, 1996), 54.

(обратно)

80

E. Patricia Tsurumi, Factory Girls: Women in the Threadmills of Meiji Japan (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1990), 93.

(обратно)

81

Ibid.

(обратно)

82

Ibid., 98.

(обратно)

83

Fukuzawa Yukichi, «An Outline of a Theory of Civilization», in de Bary et al., Sources of Japanese Tradition, vol. 2, 703.

(обратно)

84

Ibid., 706.

(обратно)

85

Natsume So-seki, Kokoro, trans. Edwin McClellan (Washington, DC: Regnery Gateway, 1957), 128–129.

(обратно)

86

de Bary et al., Sources of Japanese Tradition, vol. 2, 747.

(обратно)

87

Uchimura Kanzo-, «Two Js», in de Bary et al., Sources of Japanese Tradition, vol. 2, 1167.

(обратно)

88

Thomas C. Smith, Native Sources of Japanese Industrialization, 1750–1920 (Berkeley: University of California Press, 1988), 242.

(обратно)

89

Akira Kurosawa, Something Like an Autobiography (New York: Knopf Doubleday, 2011), 48.

(обратно)

90

William J. Tyler, ed., Modanizumu: Modernist Fiction from Japan, 1913–1938 (Honolulu: University of Hawaii Press, 2008), 19.

(обратно)

91

T. Philip Terry, Terry’s Japanese Empire (New York: Houghton Mifflin, 1914), 368.

(обратно)

92

Junichiro-Tanizaki, Naomi, trans. Anthony H. Chambers (New York: Alfred Knopf, 1985; repr., New York: Vintage, 2001), vii — viii.

(обратно)

93

Yasunari Kawabata, The Scarlet Gang of Asakusa, trans. Alisa Freedman (Berkeley: University of California Press, 2005), 30.

(обратно)

94

Ibid., 120.

(обратно)

95

Ibid., xxxix.

(обратно)

96

Gennifer Weisenfeld, MAVO: Japanese Artists and the Avant-Garde, 1905–1931 (Berkeley: University of California Press, 2001), 95.

(обратно)

97

Лебедева О. И. Искусство Японии на рубеже XIX–XX веков. Взгляды и концепции Окакура Какудзо. — М., 2016. С. 88. Okakura Kakuzō, The Ideals of the East, in Wm. Theodore de Bary et al., eds., Sources of East Asian Tradition, vol. 2: The Modern Period (New York: Columbia University Press, 2008), 549.

(обратно)

98

Перевод см.: Окакура Какудзо. Чайная церемония в Японии. — М.: Центрполиграф, 2014. С. 45–46.

(обратно)

99

Какудзо Окакура. Указ. соч. С. 55.

(обратно)

100

So-etsu Yanagi, The Unknown Craftsman: A Japanese Insight into Beauty (Tokyo: Kodansha, 1972), 107.

(обратно)

101

Ronald A. Morse, ed., Folk Legends from Tono: Japan’s Spirits, Deities, and Phantastic Creatures (London: Rowman & Littlefield, 2015), 85.

(обратно)

102

Jun’ichiro-Tanizaki, In Praise of Shadows (New Haven, CT: Leet’s Island Books, 1977), 5–6.

(обратно)

103

Maria Rosa Henson, Comfort Woman: A Filipina’s Story of Prostitution and Slavery under the Japanese Military (Lanham, MD: Rowman & Littlefield, 1999), 36–37.

(обратно)

104

Louise Young, «Colonizing Manchuria: The Making of an Imperial Myth», in Mirror of Modernity: Invented Traditions of Modern Japan, ed. Stephen Vlastos (Berkeley: University of California, 1998), 102.

(обратно)

105

Faye Yuan Kleeman, Under an Imperial Sun: Japanese Colonial Literature of Taiwan and the South (Honolulu: University of Hawaii Press, 2003), 30.

(обратно)

106

Jiwon Shin, «Recasting Colonial Space: Naturalist Vision and Modern Fiction in 1920s Korea», Journal of International and Area Studies 11, no. 3 (2004): 51–74. Другой перевод этой истории см. в in Sunyoung Park and Jefferson J. A. Gattrall, trans., On the Eve of the Uprising and Other Stories from Colonial Korea (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2010).

(обратно)

107

Michael Baskett, Attractive Empire: Transnational Film Culture in Imperial Japan, (Honolulu: University of Hawaii Press, 2008), 23.

(обратно)

108

Noriko Aso, Public Properties: Museums in Imperial Japan (Durham, NC: Duke University Press, 2013), 114.

(обратно)

109

Kenneth J. Ruoff, Imperial Japan at Its Zenith: The Wartime Celebration of the Empire’s 2,600th Anniversary (New York: Columbia University Press, 2014), 121.

(обратно)

110

Wm. Theodore de Bary et al., eds., Sources of Japanese Tradition, vol. 2:1600 to 2000, 2nd ed. (New York: Columbia University Press, 2005), 1016.

(обратно)

111

John W. Dower, Embracing Defeat: Japan in the Wake of World War II (New York: W. W. Norton, 2000), 127.

(обратно)

112

Michael Schaller, The American Occupation of Japan (New York: Oxford University Press, 1985), 125.

(обратно)

113

Kenzaburo — O — e, «Sheep», trans. Frank T. Motofuji, Japan Quarterly 17, no. 2 (April — June 1970): 171.

(обратно)

114

Ibid., 177.

(обратно)

115

Angus Hone, «Expo ’70: A Japanese Fair», Economic and Political Weekly 5, no. 38 (September 1970): 1564–1565.

(обратно)

116

Frederik L. Schodt, Manga! Manga! The World of Japanese Comics, 2nd ed. (New York: Kodansha USA, 2012), 17.

(обратно)

117

Ming Tiampo and Alexandra Munroe, eds., Gutai: Splendid Playground (New York: The Guggenheim Foundation, 2013), 45.

(обратно)

118

Norma Field, «Somehow: The Postmodern as Atmosphere», in Postmodernism and Japan, ed. Masao Miyoshi and Harry Harootunian (Durham, NC: Duke University Press, 1989), 178.

(обратно)

119

Shintaro— Ishihara, The Japan That Can Say No, trans. Frank Baldwin (New York: Simon & Schuster, 1991), 30.

(обратно)

120

Rachel B., «Kimokawaii: Both Cute and Gross at the Same Time», Tofugu, June 18, 2013, https://www.tofugu.com/japan/kimokawaii/.

(обратно)

121

Yoshimoto Banana, Kitchen (New York: Grove Press, 1988), 59.

(обратно)

122

Haruki Murakami «Town of Cats», New Yorker, September 5, 2011, http://www.newyorker.com/magazine/2011/09/05/town-of-cats.

(обратно)

123

Цит. по: Hiroshi Aoyagi, «Pop Idols and the Asian Identity», in Japan Pop! Inside the World of Japanese Popular Culture, ed. Timothy J. Craig (M. E. Sharpe, 2000), 313.

(обратно)

124

Ibid., 309.

(обратно)

125

Murakami Takashi, «Earth in My Window», in Little Boy: The Arts of Japan’s Exploding Subculture, ed. Murakami Takashi (New York: Japan Society, 2005), 100–101.

(обратно)

Флибуста

Япония. История и культура: от самураев до манги (fb2)

Нэнси Сталкер Япония. История и культура: от самураев до манги

* * *

Предисловие

Замечания по некоторым правилам, принятым в книге

1. Ранняя Япония

Географическое положение и климат

Доисторическая Япония

Развитие в период Дзёмон

Развитие в период Яёй

Курганный период

Общество Ямато

Религиозные устои: синто — путь ками

Мифология синто

Религиозные устои: буддизм и ранняя японская государственность

Дальнейшее чтение

Рекомендованные фильмы

2. Создание централизованного государства. 550–794 годы

Политическое, социальное и религиозно-культурное развитие

Первая постоянная столица

Язык и литература эпохи Нара

Дальнейшее чтение

Рекомендованные фильмы

3. Царство вкуса. Жизнь аристократов в эпоху Хэйан. 794–1185 годы

Политическое и социальное развитие

Культура аристократического образа жизни

Литература

То, что неприятно слушать

Изобразительное искусство

Исполнительские искусства

Игры и развлечения

Религия и верования эпохи Хэйан

Дальнейшее чтение

Рекомендованные фильмы

4. Подъем и расцвет сословия воинов. XII–XV века

Политическое и социальное развитие

Установление сёгуната Камакура

Монгольское нашествие

Реставрация Кэмму и сёгунат Муромати

Религия в средневековой Японии

НАНСЭН УБИВАЕТ КОШКУ

Случай

Комментарий Мумона

Стихотворение

Искусство и культура воинского сословия

Живопись и каллиграфия дзэн

Сады дзэн

Театр Но

Другие жанры литературы и изобразительного искусства

Изменения в социальном положении женщин высших сословий

Дальнейшее чтение

Рекомендованные фильмы

5. Раздробленность и объединение. 1460-е — начало 1600-х годов

Политическое и социальное развитие

Культура Адзути-Момояма

Замки

Декор интерьеров

Искусство для власти: чайная церемония и не только

Появление европейцев. Век японского христианства

Дальнейшее чтение

Рекомендованные фильмы

6. Удерживая власть. Официальная культура эпохи Токугава. 1603–1850-е годы

Политическое и социальное развитие

Система статусов

Интеллектуальные течения эпохи Токугава

Конфуцианство

Сорок семь ронинов

Народная мораль

Школа национального учения

Голландская наука

Религиозная культура эпохи Токугава

Дальнейшее чтение

Рекомендованные фильмы

7. Городская популярная культура эпохи Эдо. Изменчивый мир и не только. Конец XVII — середина XIX века

Урбанизация

Книжная культура

Поэзия

Ксилография

Театральная культура

Нэнси Сталкер
Япония. История и культура: от самураев до манги