Навстречу ветру (fb2)

- Навстречу ветру 14073K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Татьяна Львовна Пилецкая

Татьяна Львовна Пилецкая
Навстречу ветру

Посвящается моим родным, друзьям и коллегам

Идем навстречу ветру не робея.

(«Хрустальный дождь»)

Вступительное слово

По профессии я мим и на сцене молчу, а жена — драматическая актриса. Вот уже более сорока лет я каждый день убеждаюсь, что эти два искусства, драматическое и пантомимы, прекрасно понимают и дополняют друг друга. Я вспоминаю, как всё начиналось. В те далекие годы гастроли длились не день и не три, а месяц, а то и два. Петербургский театр Ленинского комсомола^[1], где Таня работала и работает сегодня, так и выезжал. Выезжал и я. Но где бы на гастролях я ни был, летел к Татьяне. Отпуска редко совпадали. У меня отпуск, а она на гастролях. Ну, город Горький — это близко, а Дальний Восток или Комсомольск-на-Амуре — это чуть подальше. Все новые работы Тани, на сцене и в кино, мы всегда горячо обсуждали и делаем это по сей день. Спорим, но находим почти всегда общие точки зрения. В моем жанре век актера, как и век артиста балета, короток: 20–30 лет. Я сейчас на сцену не выхожу, но передаю свой опыт и знание своего жанра молодым актерам, которые ступили на этот непростой путь.

Таня же продолжает работать в театре. Занята во многих спектаклях. А в свободное время успевает записывать свои мысли и интересные события жизни.

Так родились три книжки: «Серебряные нити», «Хрустальные дожди» и «Судьбы у всех разные». А начала она писать вот как. Был у Тани период творческого простоя и в театре и в кино. Наверное, это бывает у каждого актера. И, как говорится, нет худа без добра. Таня пропадала в архивах, в музеях, нашла множество материалов о своих предках, среди которых были художники, чьи картины есть и в Русском музее, и в Третьяковской галерее; архитекторы, чьи здания еще до сих пор украшают улицы нашего города. Надо было составить генеалогическое древо и все это записать. И что удивительно, Таня всегда к стихам относилась прохладно, а тут вдруг мысли у нее стали складываться в рифму и появились стихи, которых накопилось около ста.

Но простой закончился, появились новые роли в кино и театре, а любовь к литературе и к стихам не прошла. Чему я бесконечно рад. Вот теперь и ее следующая книга.

Борис Агешин,

заслуженный артист России

Март 2016

Детство. Моя семья

Я жизнь воспринимаю как дар божий,

Я воздух пью как солнечный нектар,

День на день, право, не похожий,

Все будет так, как Бог предначертал.

Судьба послала мне цветок, ромашку,

Где в каждом лепестке столько добра,

Боюсь я в жизни совершить промашку,

Чтоб мне могли сказать: ты не права…

И, обрывая лепестки ромашки,

Хочу узнать, что будет, а что нет,

Артист всегда живет чуть в мире сказки,

Совсем неважно, сколько ему лет.

Мой крестный

В жизни каждого человека есть места, которые вызывают удивительные воспоминания, даже против его желания, невольно. Таким местом для меня является дом № 14 в Петербурге по Каменноостровскому проспекту, на котором совсем недавно появилась мемориальная доска в память о К. С. Петрове-Водкине. Сколько сладких, щемящих воспоминаний вызывает этот адрес! Каждый раз, когда я проезжаю или прохожу мимо, всегда поднимаю голову и вижу окна той квартиры, в которой столько раз бывала. Что же связывало нашу семью, и в особенности отца, с К. С. Петровым-Водкиным, почему Кузьме Сергеевичу было интересно с ним и почему их дружба длилась много лет, до самой смерти художника?

Ответом на эти вопросы служат воспоминания моего отца, Л. Л. Урлауба, которые я когда-то попросила его написать. Поэтому далее я привожу их.

«Летом 1925 года я с семьей жил на даче в Шувалове (поселок под Ленинградом). Дача эта находилась на Варшавской улице, дом № 13, а в конце этой улицы, на берегу третьего озера, находилось место моей работы: техно-химическая лаборатория И. О. Колецкого, которого я знал еще с первого класса гимназии и был знаком со всей его семьей. Я часто бывал у них, они жили круглый год возле второго озера между Озерками и Шуваловом. Как-то раз, зайдя к ним, в разговоре с женой Колецкого я узнал, что она в поезде познакомилась с одним художником и, разговорившись с ним, узнала, что его фамилия Петров-Водкин, что живет он круглый год в Шувалове, на Ново-Орловской улице, женат и имеет маленькую дочку. Далее она рассказала, что пригласила их прийти к ним завтра, и просила меня с женой тоже зайти к ним. Фамилия Петров-Водкин мне показалась знакомой, и я вспомнил, что на выставке в 1918 году видел картины этого художника, в том числе знаменитую „Cеледку“, которую специально отметили в каталоге выставки. Когда на следующий день мы пришли к Колецким, у них еще никого не было. Через некоторое время раздался звонок и вошли довольно полная женщина и мужчина среднего роста, с бритой головой и небольшими усами. Особенно запомнились его серые пронзительные глаза. Это и были Кузьма Сергеевич и Мария Федоровна Петровы-Водкины. Так состоялась первая встреча с этим интересным, высококультурным человеком, положившая начало нашей взаимной привязанности, длившейся почти пятнадцать лет.

После первой встречи и знакомства мы с женой стали частыми посетителями уютной квартиры художника. Жил он в одноэтажном доме (дом не сохранился), в одной половине жил владелец, а другую занимали К. С. с женой и дочерью. Квартира эта, половина дома, была совершенно изолирована и имела отдельный вход. Состояла она из четырех комнат и утепленной стеклянной веранды с маленькой финской печкой. Веранда эта служила художнику мастерской. Перед домом был расположен небольшой садик. До шуваловского вокзала было не более пяти минут ходу. Первое впечатление, когда мы пришли в эту квартиру, — запах краски, скипидара и лака. На стенах висело несколько картин, во всех комнатах чистота и порядок. В большой комнате, служившей столовой, стояло пианино, на передней доске которого рукой художника был написан сверток нот и миниатюрный портрет его дочери в виде овального медальона. Как-то, придя к К.С., мы застали его за работой над картиной „Рабочие“. Уже темнело, но художник не прекращал работы, и только наш приход прервал ее. Мы продолжали часто встречаться, и все теснее становилось наше знакомство. Кузьма Сергеевич был очень интересным, разносторонним человеком. Он прекрасно понимал и очень любил музыку, был писателем, выпустившим немало книг и пьес. Даже позже, переключившись целиком на деятельность художника, не оставлял литературы, написав две книги — „Хлыновск“ и „Пространство Эвклида“. Он часто посещал место моей работы и интересовался ею. В январе 1927 года мы были приглашены на елку, где весело и непринужденно провели вечер. У Марии Федоровны было сильное меццо-сопрано, и я с ней пел дуэты. Хочу добавить, что у К. С. была собака — китайская лайка, по виду напоминавшая лисицу. Она была уже довольно стара и толста, ходила, шаркая по полу когтями, и, когда сидели за столом, подходила к каждому и клала морду на колени. Собака эта, по прозвищу Ласка, изображена на картине „Утренний натюрморт“, где она выглядывает из-под стола. В 1926 году художник начал картину „За самоваром“, Кузьма Сергеевич писал ее при мне. В июле или в августе 1927 года мы получили приглашение пожить в квартире К.С., так как они уезжали в Коктебель. Работа моя, как сказано выше, находилась в Шувалове, и мы согласились пожить на Ново-Орловской, где и прожили по ноябрь, до приезда семьи художника из Крыма. Он был полон впечатлений от крымского землетрясения и много о нем рассказывал. В результате этого появилась картина „Землетрясение в Крыму“.

В конце 1927 года или в начале 1928-го семья Петровых-Водкиных переезжает из Шувалова в город Пушкин, в здание Лицея. В Пушкине мне пришлось присутствовать при зарождении картины „Смерть комиссара“, лицо комиссара К. С. писал с поэта [Сергея Дмитриевича] Спасского, которого я часто встречал у него. Как сейчас вижу большой белый холст, на котором углем были набросаны основные контуры фигур. Композиция резко отличалась от первого варианта, меньшего размера, написанного в 1927 году, который я видел в Шувалове.

Квартира, которую занимала в Пушкине семья художника, состояла из двух больших комнат во втором этаже Лицея. Вход был со стороны лицейского сада. Окна выходили на северную сторону. Вообще входа в квартиру было два, но второй вход был закрыт, и в этой комнате художник работал, она служила ему и мастерской и спальней. Там же была написана картина „Интерьер в Детском Селе“, где у туалета стоит мой сын, а девочка, играющая сидя на скамеечке, — дочь художника Елена. Картина эта находится в Русском музее.

В Пушкине, как и в Шувалове, мы часто бывали. Там встречались со многими интересными людьми. Частым гостем у Кузьмы Сергеевича был композитор Попов, встречал я там Андрея Белого, Вячеслава Шишкова, Иванова-Разумника. Очень часто бывал ученик К.С., художник Голубятников, с дочерью и сыном. На вечерах у Петровых-Водкиных музицировали, читали, и сам К. С. как-то читал свою большую юмористическую поэму. В этой квартире, в Лицее, семья прожила до 1936 года, когда они получили квартиру в Ленинграде, на Кировском проспекте, в доме работников искусств. В 1930 году Кузьма Сергеевич сильно заболел. Это была первая волна туберкулеза. Однажды, придя к нему, мы застали его в кровати. М.Ф. буквально не отходила от него, заставляла усиленно питаться, причем еда была очень жирная — как говорил К.С., „заливала его жиром“. В это время К. С. закончил свою книгу „Хлыновск“ и делал к ней, несмотря на болезнь, иллюстрации, а также оформлял свою вторую книгу „Пространство Эвклида“. Я помню, как он возмущался, что потерялась одна из его иллюстраций, автопортрет в юные годы, и вот, лежа в постели, он восстанавливал тот рисунок.

Возвращаясь назад, хочу вспомнить еще несколько эпизодов из того, что осталось в моей памяти. Кузьма Сергеевич очень любил гулять с моим маленьким сыном и после прогулки не раз говорил: „Нет, с этим мальчиком невозможно гулять, встречные женщины останавливаются и ахают, и ахают — ах, какой мальчик, это ангел какой-то“. Дело в том, что мой сын в детские годы был очень красив, с прекрасным цветом лица и длинными белокурыми волосами, рассыпавшимися по плечам, что и вызывало восторг встречных. Мы часто совершали прогулки с К.С., его жена Мария Федоровна много ходить не могла, так как у нее был тромбофлебит, что очень мучило ее и не поддавалось никакому лечению.

В 1929 году художник при мне писал свой автопортрет. В июле 1928 года у меня родилась дочь, и посещения города Пушкина сократились, но вместо этого К. С. стал частым гостем у нас на Таврической улице. Он говорил, что у нас он чувствует себя как дома. Через некоторое время после рождения дочери мы решили крестить ее на дому и пригласили Кузьму Сергеевича быть крестным отцом, на что он охотно согласился. Церемония крещения происходила у нас на квартире, и таким образом К. С. как бы вошел в нашу семью. Через шесть недель после крещения моя жена с семилетним сыном и полуторамесячной дочерью выехала к родителям в Каунас, в тогда еще Литовскую буржуазную республику, и пробыла там два месяца. Я, оставшись один, довольно часто стал бывать в Пушкине. Кузьма Сергеевич чувствовал себя хорошо и очень много работал. Никто не мог полагать, что злой туберкулез только притаился и нанесет в любой момент неотвратимый удар. За это время появилась чудесная „Черемуха в стакане“, портрет Андрея Белого и другие. Кузьма Сергеевич не любил, когда во время работы кто-либо мешал ему, единственным исключением был я, меня он приглашал присутствовать при его работе, во всех стадиях.

В 1934 году К. С. задумал картину „Тревога“. Так как ему нужен был натурщик, который по замыслу стоял бы у окна, то он попросил меня постоять в соответствующей позе в открытой двери платяного шкафа, надел на меня свой жилет и тапочки. Таких сеансов было несколько, пока художник набрасывал композицию картины. Когда картина была закончена, то я увидел на ней себя, вернее свою спину, во всей красе. В этом же году были написаны картины: „Девочка за партой“ и портрет Ленина, которого художник изобразил за чтением „Песен западных славян“ Пушкина. В 1935 году Кузьма Сергеевич начал картину „Весна“, которую мне удалось видеть в разных стадиях готовности. В 1936 году К. С. уезжал в поездку по Каме. В результате этой поездки появилась картина „Дочь рыбака“ и целый альбом рисунков. Как я упоминал выше, в 1936 году семья Водкиных получила квартиру в Ленинграде на Кировском проспекте. Квартира была на пятом этаже и состояла из трех комнат, а на шестом этаже была большая комната, которая служила художнику мастерской. Она была обставлена очень скромно. Посередине стоял большой мольберт, в стороне небольшой столик для кистей и палитры, у стены мягкий диван, на который иногда, утомившись от работы, ложился отдохнуть художник. Дверь была завешена ковром, по стенам висело несколько картин, а из мебели — только два плетеных кресла.

В 1937 году, весной, М.Ф. уговорила нас ехать на лето в Сиверскую и даже съездила туда и сняла для нас целую избу в три комнаты в так называемом Финском краю. Когда потеплело, мы с К. С. и моим сыном, которому было уже семнадцать лет, поехали на Сиверскую, чтобы посмотреть, в каких условиях мы будем жить. Как раз туда впервые был пущен автобус, и мы, как сказал К. С., явились пионерами в освоении этого транспорта. Помещение оказалось очень хорошим, а через улицу К. С. снял двухэтажную дачу со стеклянной верандой. А несколько в стороне поселился художник Голубятников с семьей. Таким образом образовалась целая колония близких знакомых, и предстояло интересное лето. Мы часто совершали целой компанией прогулки в лес, купались в реке Оредеж, играли в крокет, который привез К. С. Играли, как сейчас помню, в дождливые дни в каком-то огромном сарае, где был плотно утрамбованный земляной пол, а также в саду, возле дачи К. С. В Сиверской были написаны картины „Букет цветов“, который К. С. написал при мне в течение двух дней, и портрет моей дочери Татьяны, назывался он „Девочка с куклой, или Портрет Татули“. Кузьма Сергеевич не любил фотографироваться, но мне все же удалось сделать один снимок, у нас в саду за чайным столом. Я часто приходил к К. С., чтобы брить ему голову, поблизости парикмахерской не было, а длинных волос он не носил.

Не могу не вспомнить один случай. У меня была собака по кличке Джой, овчарка, которая ревниво оберегала наш сад от посторонних. Семью Водкиных она считала своей, и они беспрепятственно могли открывать калитку и спокойно входить. Голубятников же бывал у нас реже, и Джой к нему не успел привыкнуть. И вот как-то раз сидим мы у нас на веранде с Марией Федоровной и Кузьмой Сергеевичем, пьем кофе и вдруг слышим дикий лай. К нашему ужасу, видим, что в калитку вошел Голубятников. Не успел он сделать двух шагов, как на него набросилась наша собака, и этот полный, солидный мужчина в белом нарядном пиджаке рухнул навзничь в куст малины. Я выбежал в сад, успокоил собаку, а бедного Голубятникова, наверное, с полчаса трясло от испуга. Прошло лето 1937 года, с наступлением осени мы все перебрались в Ленинград, где наша дружба с семьей художника продолжалась по-прежнему. Помню еще одну елку, уже на Кировском проспекте, было очень весело. Елка стояла в комнате К. С., и под ней были разложены подарки. Подарки раздавал сам Кузьма Сергеевич, каждому индивидуально.

В 1937–1938 годах К. С. очень много работал. Как-то он пригласил меня в мастерскую. Войдя туда, я увидел на мольберте огромный холст, еле помещавшийся поперек мастерской. На этом холсте уже начала намечаться композиция будущей картины „Новоселье“. Все это соответствовало эскизу, размером около метра, который висел в спальне К. С. Первоначально эта огромная картина (200 × 297 см) имела несколько иное цветовое решение. В законченном виде цвет обоев темно-красный, а первоначально он был ультрамариновый, этот цвет художник очень любил и часто им пользовался („Играющие мальчики“, „После боя“, письменный прибор из лазурита в портрете Ленина). Работая над „Новосельем“, К. С. часто приглашал меня в мастерскую, говоря, что у меня верный глаз, и интересовался моим мнением, даже спрашивал моих советов. Он задумал картину „Пушкин в Болдине“ и захотел, чтобы я позировал. Я часто приезжал к нему и сидел в позе Пушкина, но в конце концов К. С. остался недоволен уже почти законченной картиной и уничтожил ее, использовав холст для других произведений. В это же время был сделан эскиз „Кировский проспект“, который он писал со своего балкона, с пятого этажа. В 1936 году была организована выставка произведений Петрова-Водкина, я присутствовал на вернисаже. На этой выставке были вещи, которые потом нигде не встречались, как, например, „Элегия“, созданная художником еще в молодые годы. В 1937 году К. С. написал целую серию очень интересных небольших картин для детского журнала (игрушки, фрукты) и начал картину „Семья командира“, а также „Пушкин в Петербурге“ — этот образ не давал ему покоя. Картины были закончены в 1938 году. В ту пору у К. С. часто бывали композитор Шапорин с женой, художник Чупятов и кинорежиссер Ивановский.

В этом же 1938 году произошел очень интересный и, я сказал бы, странный случай. Кузьмы Сергеевича не было дома, в квартире раздался звонок, и Мария Федоровна открыла дверь. В дверях стоял молодой человек, представившийся Васильевым, учеником К. С., он подал небольшой длинный предмет, завернутый в газету, с просьбой передать его Кузьме Сергеевичу. М. Ф. сверток не развернула, а когда К. С. вернулся домой и снял газету, то в нем оказалось изображение святого Козьмы на дереве, видимо, выпиленное из какой-то иконы. К. С. сказал, что такого ученика у него никогда не было и этого человека он не знает. Изображение он повесил на стену у себя в спальне и мне неоднократно говорил, что это его „Черный человек“.

В начале 1938 года еще ничто не предвещало угрожающего обострения туберкулеза, и только во второй половине года, после перенесенного гриппа, художник почувствовал слабость, все чаще ложился в кровать, но преодолевал это и всегда выходил к гостям. К концу года здоровье Кузьмы Сергеевича резко ухудшилось. Туберкулез делал свое страшное дело. К. С. как-то показывал мне рентгеновские снимки, на которых его легкие все были пробиты мелкими очагами. В последний раз при жизни художника мы были у Водкиных в день его рождения, ему исполнилось 60 лет. Несмотря на плохое самочувствие, он все же вышел к столу и даже выпил маленькую рюмку водки, настоянной на лимонных корочках. 10 ноября К. С. положили в больницу им. Свердлова, и домой он больше не вернулся. Последней его работой был портрет профессора Канторовича, который художник закончил за день до больницы. На последней выставке 1966 года этого портрета не было, был только эскиз к нему.

Стало пусто в уютной квартире на Кировском проспекте, словно душа покинула дом. Мы часто навещали М. Ф. и всегда были в курсе состояния больного. А состояние было очень серьезным. Ничего не помогало, несмотря на наилучшие условия и уход. Не желая беспокоить тяжелобольного, я долго не ходил в больницу и только 2 февраля 1939 года пошел навестить К. С. Он лежал в отдельной палате и встретил меня лежа в постели. Он мало изменился, но казался каким-то отсутствующим и равнодушным. Я немного посидел у него, рассказал о недавно вышедшей картине „Александр Невский“, он постепенно оживился и попросил поподробнее рассказать о ней и все не отпускал меня. Еще некоторое время я провел у постели больного, угасавшего художника. Он все жаловался, что кормят плохо, все какое-то горькое, невкусное, я понял, что это не каприз, а действие неотвратимой болезни. С тяжелым чувством покинул я больницу, но все же не думал, что конец так близок.

16 февраля 1939 года, идя на работу, в газете, расклеенной на улице, я увидел его портрет. В некрологе сообщалось, что заслуженный деятель искусств художник Кузьма Сергеевич Петров-Водкин 15 февраля скончался. Умирал он, по словам М. Ф., присутствовавшей при его последних минутах, очень тяжело, сильно задыхался. Как выяснилось, у него был общий туберкулез, поразивший все внутренние органы и совершенно не поддававшийся никаким медицинским мерам. Через три дня состоялись похороны. Гроб с телом покойного был установлен в конференц-зале Академии художеств на высоком постаменте, задрапированном красной материей. Над изголовьем на двух красных полотнищах были написаны даты рождения и смерти: 1878–1939, а между ними помещен автопортрет художника, где К. С. изобразил себя еще с бородкой, которую в последнее время не носил. У гроба все время менялся почетный караул из художников. Речи произносили скульптор Манизер, художник Дубов и многие другие. Я сверху видел, как гроб подняли на руки и понесли вниз по лестнице, в этот момент казалось, будто хозяин навсегда покидает свое жилище. Гроб установили на колесницу, запряженную шестью лошадьми, и Кузьма Сергеевич тронулся в свой последний путь по родному городу. Первая остановка была на улице Герцена у Ленинградского отделения Союза художников, которым с 1932 года руководил покойный, вторая — у Академического театра имени Пушкина, где К. С. оформлял спектакль „Безумный день, или Женитьба Фигаро“. Мне довелось быть на этом спектакле по его приглашению. Декорации поражали необычным сочетанием цветов и были настолько хороши, что бурей аплодисментов художник был неоднократно вызываем на сцену вместе с актерами, участниками спектакля. Возвращаясь к похоронам, хочу сказать, что погода в этот день была ужасная. Шел мокрый снег, и дорога до Волкова кладбища казалась бесконечной. Когда процессия прибыла на кладбище, стало темнеть, и гроб опускали в могилу при фонарях. Для последнего прощания открыли крышку гроба, и на такое знакомое и близкое лицо падали снежинки и, не тая, оставались на нем. Последние минуты прощания, крышка закрыта, и только гулкие удары комьев земли были последним приветом навсегда ушедшему от нас талантливому человеку.

Чтобы не оставлять Марию Федоровну одну, мы с женой почти ежедневно ее навещали. Как-то придя к ней, мы увидели на столике у окна стеклянный прямоугольный ящичек и в нем — голову, да, да, голову Кузьмы Сергеевича. Оказывается, это была посмертная маска, но несколько необычного вида — целая голова телесного цвета и даже со следами волос покойного. Впечатление было потрясающее. В дальнейшем М. Ф. сделала на этот стеклянный ящичек зеленые шелковые занавески, которые скрывали его внутренность. М. Ф. решила привести в порядок все художественное наследие К.С., составив подробную опись, и попросила ей помочь. И вот мы с ней начали эту большую работу. Приходилось обмерять каждую картину, описывать материал и устанавливать дату написания. Я по два-три раза в неделю после работы приезжал на Кировский проспект, и дело понемногу начало подвигаться. Кроме того, М. Ф. решила сделать перевод на русский язык всей переписки с К.С., которую он вел на французском языке, так как М. Ф. плохо владела русским языком. Воспитывалась она в Париже, где и познакомилась с К. С. По происхождению она была югославкой, но, если так можно выразиться, офранцузилась, говорила на русском очень плохо, а писала только на французском языке. Для того чтобы сделать эти переводы, была приглашена переводчица, в совершенстве владевшая французским языком. Одновременно с составлением описи я решил сфотографировать некоторые картины и интерьеры квартиры художника. Некоторые фотографии получились очень хорошо. Особенно удачными вышли спальня К.С., его письменный стол и мастерская. В процессе работы мне посчастливилось увидеть картины, которые не были широко известны. В качестве примера могу привести огромную картину „Богоматерь с Младенцем“. Когда мы развернули холст, свернутый в рулон, он с трудом поместился на полу большой комнаты. Картина эта была создана для изготовления настенной керамики по заказу травматологического института в Ленинграде. На керамику она была переведена в Англии и помещена на одной из стен института. После Октябрьской революции панно замазали белилами, но постепенно они смылись, вид был очень неприглядный, но в настоящее время, после реставрации, эту картину можно увидеть в прежнем виде.

В спальне Кузьмы Сергеевича висела очень большая картина „Изгнание из Рая“, а в мастерской художника, помимо других работ, уникальная картина — монументальный головной портрет М. Ф. Нельзя обойти молчанием печальный случай, который привел к гибели многих картин. Дело обстояло так: в одной из комнат, в столовой, я по просьбе М. Ф. развесил картины. Они были без рам и заняли всю стену. Тут же на стене был повешен эскиз „Новоселье“, а под ним стоял небольшой стол, на котором обычно гладили белье. Вскоре М. Ф. положили в больницу из-за обострения тромбофлебита, и дочь Елена осталась в квартире одна. И вот однажды она приезжает к нам на Таврическую, совершенно растерянная, и рассказывает: „Не знаю, что делать, — я гладила белье и оставила включенным утюг, стоявший на одеяле, и довольно долго отсутствовала, а когда вернулась, застала дома пожарных, тушивших пожар. По счастью, дверь комнаты я закрыла, и от отсутствия притока воздуха огонь задохнулся и не распространился на всю квартиру“. Я тотчас же поехал на Кировский и увидел печальную картину. Из всех развешанных мною картин не уцелела ни одна. Погибли и эскиз „Новоселья“, и монументальный портрет М. Ф., перенесенный из мастерской художника, и многие другие работы. На обоях остались только светлые квадраты, там, где висели картины. Сильно обгорел буфет красного дерева, и совсем сгорел стол, на котором стоял утюг. Елена сказала, что когда мать вернется из больницы, она скажет, что в квартире был ремонт, чтобы не пускать ее в сгоревшую комнату. Конечно, это была наивная идея. Возвратившись из больницы, М. Ф. начала ходить по квартире и в кухне наткнулась на обломки сгоревшего подрамника, открыла дверь в столовую и обнаружила следы этого ужасного пожара. По предварительным подсчетам, погибло картин на сто пятьдесят тысяч рублей старыми деньгами.

Еще до этого печального случая М. Ф. устроила вечер, на котором состоялось чтение уже переведенных писем К. С. На этом вечере присутствовали композитор Шапорин с женой и сыном, художники Чупятов, Пахомов, Верейский, Остроумова-Лебедева, Прошкин, Кругликова и другие. Это была последняя встреча с творчеством Кузьмы Сергеевича. Мы с М. Ф. и Еленой часто ездили на кладбище, сажали цветы, следили за могилой, на которой временно установили небольшую мраморную доску с надписью: „Кузьма Сергеевич Петров-Водкин, заслуженный деятель искусств, профессор, 1878–1939 гг.“. На этой надписи я неоднократно подновлял позолоту. 4 апреля 1939 года в Доме искусств имени Станиславского состоялся вечер памяти К. С.

Началась Великая Отечественная война. Несмотря на блокаду, я не переставал навещать М.Ф. вплоть до ее эвакуации. Она собрала все картины, свернула их в большой рулон и уехала с дочерью в феврале 1942 года в Хвалынск, где еще оставался дом, принадлежавший матери К. С. В 1958 году мы с дочерью решили навестить М. Ф., она жила в той же квартире, с дочерью, ее мужем и тремя внучками. Но в квартире уже все было по-другому, никакого уюта, на стенах никаких картин, другая мебель, все не так, как было когда-то при К. С. Мария Федоровна выглядела хорошо, несмотря на свои семьдесят три года, и говорила, что не умрет, пока не приведет в порядок все дела К. С. И действительно, ей удалось (правда, с большим трудом) выручить из Швеции „Купание красного коня“, палитру художника и его посмертную маску. Все это она предполагала передать в Русский музей. Пожалуй, это была последняя встреча с М. Ф. и Еленой. М. Ф. вскоре умерла, а Елена с семьей получила квартиру в Автове, и больше я о них ничего не могу сказать. Так закончилось мое знакомство с семьей Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина, оставившее глубокий след в моей жизни.

И все-таки была еще одна встреча с ним. В 1966 году в Русском музее была большая выставка произведений художника. В нескольких залах очень удачно были развешаны картины К. С., и я вновь пережил встречу с художником, видя те картины, которые он создавал при мне, в период с 1925 по 1939 год. На выставке произведения К. С. были представлены довольно широко. К сожалению, некоторых вещей не было. Не было „Матери“, которую художник очень любил, не было „Новоселья“, „Элегии“, о которой я упоминал, портрета профессора Канторовича, последней работы художника, части африканских вещей и некоторых портретов. Но общее впечатление от выставки было хорошим. Чувствовалось, что устроители приложили немало усилий, чтобы осветить деятельность этого замечательного художника, и они достигли своей цели. Для меня же эта выставка была как бы точкой, которая должна была быть поставлена на всей истории знакомства и, я бы сказал, дружбы с этим необыкновенным человеком, Кузьмой Сергеевичем Петровым-Водкиным».

И от себя хочу кое-что добавить. В моей памяти встают воспоминания — картинки детских лет, как я уютно устраивалась рядом с Пушкиным и плела венки из цветов. Этот чудный памятник, как мне кажется, стоял совсем близко к Лицею, потому что, сидя под рукой А. С., я видела в окне маму, которая звала меня есть кашу. Но меня уверяют, что памятник стоял там, где он стоит сейчас. И, к сожалению, немногие работники музея-лицея знают, что в этом музее жил художник К. С. Петров-Водкин, а ведь в тот период именно здесь были написаны многие его картины, в том числе «Тревога», «Смерть комиссара», «Дети, играющие у туалета» и целый ряд других.

Мой отец был инженером-химиком, и, казалось бы, какие могли быть точки соприкосновения, но все-таки они были. И его близость с К. С. была, видимо, заложена в его генах, так как все папины предки были живописцами. Сам он неплохо рисовал, но выдающимися способностями не обладал, да и учиться живописи не смог, так сложилась жизнь. То, о чем хотелось говорить, иногда и поспорить, вероятно, это и объединяло этих людей: просто инженера и великого художника. Дружба с К. С. оставила в папиной жизни огромный след. Я помню, как много он рисовал в тот период. Кое-какие рисунки у меня сохранились, и они явно навеяны общением с К. С. Иллюстрации сказок для меня, маленькой, а также моих игрушек, даже портреты, мой и мамин, пейзажи — все это говорило о невероятной силе впечатления, полученного от дружбы со знаменитым художником.

Отец, конечно, был человеком неординарным, в юности играл в театре, прекрасно пел (у него был очень красивый баритон, поставленный от природы), писал стихи. И когда наши семьи встречались, было очень интересно; как жаль, что это ушло навсегда и нельзя вернуться сегодня в то время.

Мама играла на рояле, Мария Федоровна, жена К. С., пела, иногда они с папой исполняли дуэты, часто присоединялся и К. С. Прекрасно помню последний день рождения художника, он уже был болен, но вышел из спальни, выпил маленькую рюмочку и спел с М. Ф. романс «Не искушай меня без нужды»! Теплые отношения сохранились и после войны, когда мы после военных бурь собрались в Ленинграде. Мы с мамой часто навещали М. Ф. и ее дочку Ленушку, но потом жизнь завертела, закружила и каждого понесла по своим рельсам. Встречались реже, но самые прекрасные воспоминания остались у моего отца и у меня о тех днях общения с замечательной семьей Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина.

Еще одно воспоминание. Лето 1937 года, поселок Сиверская. Дачи, которые мы снимали, наша и К. С., через дорогу. Наискосок дача ученика К. С. Петрова-Водкина, художника Голубятникова с семьей. Елена Водкина и Вера Голубятникова, девушки по 15–16 лет, и я маленькая рядом с ними. Но мне интересно. Игра в крокет в большом бывшем сарае, там был очень удобный утоптанный пол, и играть можно было даже в дождливую погоду. Участвуют в игре все, в том числе и К. С. А вечером игра в лото на веранде Водкиных. Играем на гроши, это очень азартно, и, как меня ни гонят спать, я — вместе со взрослыми…

Помню, однажды мы готовили концерт-сюрприз для наших родителей в доме Голубятниковых. У них были большие сени с выходом на веранду. На веранде сидели зрители, наши родные, а сени были как бы сценой. Артистами были Елена Водкина, Вера и Севир Голубятниковы и я. Читали стихи, пели хором, я танцевала, и, конечно, были живые картины. Кузьма Сергеевич сидел в первом ряду. После концерта он подошел к маме и сказал: «Кума, надо Тату отдать в хореографическое училище, смотрите, как грациозна». Мои родители подумывали уже об этом, так что мнение Кузьмы Сергеевича только подкрепило их решение. Как-то, вскоре после нашего домашнего концерта, мама мне говорит: «Тата, пойди на веранду к Кузьме Сергеевичу, он хочет тебя немного порисовать». Мама надела на меня белое кружевное платьице, сунула в руки куклу, которую папа привез мне на день рождения, и я пошла.

Веранда, на которой мы устроились, была очень живописная, солнце глядело сквозь цветные стеклышки, вокруг — зелень, цветы. В одном углу — мольберт с натянутым холстом, за которым сидел Кузьма Сергеевич, а в другом — большой круглый стол, накрытый скатертью, и на нем огромный букет цветов, такой яркий и свежий, что невольно хотелось его нарисовать. Кстати, впоследствии он появился на холсте К. С. Пять или шесть раз, уже точно не помню, я приходила на веранду позировать. Сидеть без движения мне было очень трудно, и Кузьма Сергеевич это прекрасно понимал, разрешал немного шевелиться.

Так родился «Девочка с куклой, или Портрет Татули».

Спустя много лет, уже после войны, в Русском музее состоялась, одна из первых после большого перерыва, выставка картин К. С. Петрова-Водкина, в числе которых был и мой портрет. Мы пошли с отцом на выставку, и каково же было наше удивление, когда мы увидели подпись под ним: «Дочь рыбака».

Папа пошел к директору Русского музея и очень вежливо, чтобы никого не обидеть, указал на неточную подпись под портретом. Папа сказал: «Картина, под которой стоит подпись „Дочь рыбака“, — это портрет моей дочери, писался он в 1937 году в поселке Сиверская, называется „Девочка с куклой, или Портрет Татули“. Я же рыбаком никогда не был».

Апельсин, груша и вишневый кисель

Я родилась в семье среднего достатка. Бабушка — папина мама — когда-то была состоятельна, владела домом, в который меня и принесла мама, но к тому времени, когда я подросла и начала что-то понимать, бабушка жила в девятиметровой комнате, где и умерла в блокаду. Так что слово «домовладелка», как ее называли жильцы дома в те годы, к ней никак не подходило.

Папа много работал, и день его получки у нас с братом всегда был праздником: папа приходил домой с полным портфелем, где были очень вкусные сардельки и халва. И начинался, как говорится, «пир горой». Жили мы туго, мама не работала, и из ломбарда не вылезали. Это слово стало неотъемлемой частью моего детства, равно как и «торгсин» — это был какой-то фантастический магазин, который имел свои запахи: духов, шоколада, овощей и фруктов.

Поход в торгсин был для меня чем-то особенным. Запахи, вкусовые ощущения — это ведь тоже память. Порой какой-либо аромат сразу переносит нас в прошлое, туда, где был когда-то такой же, будь то духи, конфеты или апельсины, которые пахли в то время совсем особенно.

Посещение торгсина означало для меня, что обратно я понесу золотой ароматный апельсин, завернутый в тонкую специальную бумажку. Это было прекрасно, настолько прекрасно, что я помню это до сих пор. Поэтому, когда вижу женщин, несущих сетки, набитые апельсинами, удивляюсь: куда столько? Ведь когда их так много, это перестает быть событием и, тем самым, проходит бесследно для ребенка, потому что стоит целая сетка — ешь сколько хочешь!

И еще я до сих пор помню грушу, такую большую, желтую и очень сочную. Груша возникла при следующих обстоятельствах. По совету Кузьмы Сергеевича и по решению родителей меня отвели в хореографическое училище на вступительные экзамены. Помню, нас всех выстроили в большом зале перед комиссией, в которую входили Ваганова, Романова, Пушкин, Шавров, Пономарев, Костровицкая, Люком… дальше не помню, но комиссия была очень большая. Мы должны были похлопать в ладоши под музыку, затем под музыку ходить, бегать, делать небольшие движения руками. Все это происходило несколько дней, потом — медкомиссия, и наконец сказали, что списки принятых в училище будут вывешены на доске такого-то числа.

В назначенный день мы с мамой пошли на улицу Росси, я осталась у подъезда, а мама пошла к спискам. Я довольно спокойно ждала результата, не то чтобы мне не хотелось учиться в этом прославленном училище, а просто, наверное, я не понимала, что в этот момент решается моя судьба. Через некоторое время вышла сияющая мама и сообщила, что я принята в хореографическое училище, и, чтоб как-то отметить это событие, мама повела меня в Елисеевский магазин и купила мне самую большую грушу.

И наконец, не могу забыть еще одного ощущения — от вкусного вишневого киселя. Проучившись два года в училище, однажды я пришла на Кировский, 14 (самого Кузьмы Сергеевича уже не было в живых), среди гостей был художник Алексей Федорович Пахомов. Он попросил маму, чтобы я ему попозировала. А. Ф. Пахомов, известный художник, в основном рисовавший детей, пробовал себя тогда в скульптуре и хотел вылепить фигурку юной балерины. (Так она и называлась, когда вышла в свет.) Мама согласилась, и после занятий в училище я бежала в мастерскую Пахомова. Долго мы искали позу, которая говорила бы о балетной профессии, и наконец нашли. Девочка завязывает балетную туфельку. Я прибегала после школы, позировала, а в перерыве жена Алексея Федоровича Анна Васильевна кормила меня обедом, который завершался вкусным, удивительного цвета, вишневым киселем. Закончилось позирование, закончился вишневый кисель, но зато родилась на Ломоносовском заводе фигурка «Юная балерина». Сейчас смотрю на нее и вспоминаю те дни, А. Ф. Пахомова, скромного, довольно молчаливого и очень трудолюбивого. Его иллюстрациями украшены многие книги, а моя фигурка и по сей день находится в Русском музее. И один из первых экземпляров — у меня дома.

1937 год. Война, эвакуация, встреча

1937 год не обошел и нашу семью. Однажды ночью я проснулась от резкого звонка в дверь, взволнованная мама металась по комнате, пряча на груди ломбардные квитанции. В коридоре раздались тяжелые шаги, и в комнате появились какие-то незнакомые мужчины. Наша собака Джой разрывалась от лая, брат держал ее за ошейник. Папа быстро оделся и пошел куда-то среди ночи с этими мужчинами, брат с собакой побежал за ними.

На улице стоял фургон, папу посадили туда, и фургон тронулся. Джой вырвался из рук брата и с лаем кинулся за машиной. Его еле-еле вернули домой. Через несколько дней папу выпустили, и он вернулся. Я, маленькая, тогда не понимала, что это было и какие это были годы, — годы, в которые почти все наши знакомые были либо высланы, либо арестованы.

К великому сожалению, этот эпизод имел свое печальное продолжение. Папа пережил почти всю блокаду в Ленинграде, но в 1942 году его вызвали в милицию и предложили покинуть город. За что? За то, что в паспорте, в графе «национальность» стояло — немец. Так он оказался в ссылке. Папа, как и моя бабушка, был коренным петербуржцем, всю жизнь прожил на Таврической улице, работал честно, воспитывал двоих детей, меня и брата. А моим родителям в 24 часа предложили покинуть Ленинград. Я была эвакуирована с хореографическим училищем в самом начале войны, а то бы все это коснулось и меня.

Я очень хорошо помню 22 июня 1941 года. Был яркий солнечный день, родители собирались прокатить меня на пароходе до Петродворца. Отец пошел за газетой на угол, а мы с мамой были почти готовы. Вдруг вошел папа, бледный, с трясущимися губами, и сказал, что объявлена война. Я смотрела на родителей, ничего не понимая, для меня, ребенка, слово «война» означало что-то страшное, но не очень понятное. Мама начала говорить о брате, который служил в армии, о бабушке, которая жила в Каунасе, я смотрела на нее и не могла понять тогда ее слез и отчаяния. Только через много лет я поняла ее волнение и слезы, ведь мы так больше и не увидели ни бабушку, мамину маму, — она погибла в оккупации, — ни брата, который в 1941 году погиб на фронте под Гомелем. Вечером собрались всей семьей. Взрослые что-то обсуждали, а я сидела на подоконнике, и каждый пролетающий самолет вызывал у меня страх, мурашки ползли, против моей воли, от затылка до пяток.

И вот уже 3 июля всех нас, учащихся хореографического училища, отправляют в эвакуацию. Солнечный день, провожающие родители; ни они, ни мы не могли предположить, что наша разлука продлится так долго. Даже вещей зимних нам с собой не дали. Ехали мы под Кострому, где нас расположили в Доме отдыха имени 15-летия ВЛКСМ. Но уже в октябре над Волгой появились какие-то страшные серые самолеты. Нас срочно собрали и отправили на пароходе, перекрашенном под цвет воды — в серый, дальше по Волге до реки Белой, затем по Каме, под город Пермь.

Наше путешествие длилось две недели. День за днем мимо проплывали города, небольшие стоянки, и снова темно-серый пароход шел дальше. На этом пароходе мы были пассажирами 3-го класса и спали по два человека на полке, это было особенно неудобно на верхнем месте. Кормили нас прилично, но так как посуды не было, то каждый получал еду в свою кружку, у кого какая была. На мою беду, мама дала мне маленькую кружечку для чистки зубов, не предполагая, что из этого получится. А получилось вот что. Каждый приходил к раздаче со своей кружкой за супом и вторым, но в мою-то кружечку помещалось от силы три столовые ложки супа и столько же второго, поэтому я, съев эти несколько ложек, подходила с кружечкой еще и еще. Моя кружка так примелькалась, что на меня стали сердиться, считая, что я слишком много раз подхожу за едой и злоупотребляю малым размером кружки. Все это было для меня мучением, в результате почти все 14 суток я была голодная и, когда мы прибыли на место, с радостью прибежала чуть ли не первая в столовую, где законно съела свою тарелку супа. Вероятно, моя подсознательная любовь к большим чашкам и кружкам происходит из тех детских впечатлений.

В 1943 году я вела дневник. Он хорошо рассказывает о нашей жизни в эвакуации, наших трудностях и надеждах.

Дневник. 1943 год

19 января. Сегодня случилась большая радость. Наши войска прорвали блокаду Ленинграда. Все так были рады, наконец вздохнет наш Ленинград. Когда же кончится война? Но куда я поеду? Ведь там ничего у меня нет. Голые стены и больше ничего. Еще хорошо, если будут стены, а может и этого не быть. И это ужасное одиночество, не с кем поделиться. Володюшка тоже был всегда один. Сейчас буду вязать, скорей бы закончить кофточку.

24 января. Вчера были с девочками в кино. «Антон Иванович сердится», чудная картина. Как мы бежали с Валькой, чтобы накрыть ужин поскорей. Все-таки успели. Мысль о маме меня не покидает. Она не пишет, неужели два слова, только два слова трудно написать. Но я успокаиваюсь тем, что плохо ходит почта. Сейчас написала всем письма, а то даже неудобно, всех забыла.

27 января. Позавчера получила письмо от мамули. Чувствовало мое сердце, что-то есть такое. Как хорошо, что все обошлось благополучно. А ведь девчонки всё знали и мне ничего не говорили. Сегодня прочитала чудную книгу «Корень зла», она произвела на меня большое впечатление. Хочу пойти сегодня в кино, интересно, что идет. Вот уже второй день как я ношу новую кофточку, не думала, что довяжу ее. Завтра пойду обязательно второй раз смотреть «Антон Иванович сердится»… Какая странная дружба у некоторых наших девочек, ну хотя бы у Вали Г. с Риммой. Терпеть не могу такой дружбы: «Котинька, Кисанька!» Если дружить, так дружить как следует. Как мы хорошо дружили с Наташей Карачан. У нас с ней подходили характеры, она тоже была жизнерадостная. Конечно, бывали и ссоры, ведь без ссор не дружба. И с Ирой П. дружили хорошо, но уже не так, она уж очень флегматичная, не по моему характеру. Но сейчас с кем угодно буду дружить, только не быть одной, это ужасно, все переживать одной и не с кем поделиться. Как сейчас помню, когда Ляля М. пришла первый раз к нам в класс, нам с Ирой так она не понравилась, а теперь они с Лялей друзья закадычные, а я осталась при своем мнении.

30 января. Вот сегодня Тосино рождение. Никому нечего дарить, все выдохлись. Неужели сегодня последний день будут давать масло и сахар? Я только хотела копить, но все равно, если и будут давать, не буду масло есть, я буду мамочке копить. Сегодня так много уроков. Вчера вот было чудно, вместо шести уроков было только два. Вчера получила письмо от мамули, как я рада, что мамочка поправляется. Но вот радость, Ленка вышла замуж, это так неожиданно. Ленка, с которой мы так бузили, бегали по кино. Я не могу представить, что у нее есть муж, которому она отдала всю свою жизнь и которого она любит. Какие свиньи родственники, ну я так и знала. От них можно было ожидать этого. Неужели они не принесут пайка мамуле.

31 января. Сегодня опять радость. Наши войска разгромили фашистов под Сталинградом. Наш класс собрал 700 руб. на оборону. Жду письма от мамули, что-то от нее давно нет писем. Ну, теперь, я думаю, слава богу, все благополучно. Сегодня ужасный мороз, в школу не идем, потому что в классе ужасный холод. Писать совершенно нечего, дни так однообразно текут, так быстро. Мечтаю, чтобы скорей было лето, может быть, меня отпустят к мамочке, и тогда заживем мы с ней. Может быть, меня отпустят дней на десять, и все-таки эти дни принесут столько радости мне и мамуле. Представляю, как я увижу родную Полазну, как я неожиданно прикачу, как снег на голову. Тогда можно будет с костюмом что-нибудь сделать, а то носить нечего. Боже мой, я готова пройти тридцать километров, лишь бы добраться до родной Полазны.

2 февраля. Боже мой, как мне тяжело. Сейчас перечитывала Ирины письма, и мне так стало грустно. Было так много подруг, а сейчас ни одной. Все-таки решусь, напишу Ире. Я не прошу, чтобы она бросила дружить с Лялей, нет, но хотя бы приняли меня в свою среду, чтоб я могла бы поделиться с кем-нибудь. Мне так тяжело, что даже не могу писать.

6 февраля. Начала было дружить с Кирой, но не знаю, что будет дальше. Позавчера ходили в кино на «Иудушку Головлева», кино хорошее, но уж очень нахальное. Пришли домой, а нас Вера Г. вызывает, ну и было дело! Она сказала, что не будет с нами разговаривать, со мной, Кирой и Зиной, до тех пор, пока мы не сделаем что-нибудь такое, что бы стоило ее внимания. Ну, вообще ерунда. Все обошлось. Сегодня, наверное, опять пойдем в кино на «Заключенные». Говорят, такое же похабное. Сегодня опять мороз, но солнышко очень греет, как весной.

9 февраля. Ну и вечерок! Боже мой, как мне тяжело. Неужели меня заподозрили? В чем? В чтении какого-то дневника. Очень он мне нужен. Мамочка, милая, ты и не чувствуешь, как мне сейчас тяжело. Так мне неприятно, так неприятно. Вот сдружились с Ирой и Лялей; конечно, с Лялей, как всегда, дружить не могу, каким-то странным холодом веет от нее. Я не могу с ней общаться, а с Ирой мы, как всегда, сдружились сразу.

18 февраля. Давно-давно я не писала свой дневник. Сколько переменилось за это время. Дней десять я была счастлива, я дружила с Ирой, и мне было так хорошо. Но вот вчера все переменилось. Она опять захотела дружить с Лялей, а мне, чтоб я не была одна, предложила дружить с Кирой… Мне кажется, с Кирой мне не сойтись. Так неприятно все это… Приехала Кирина мама, конечно, от моей мамы ничего нет. Нечего надеяться. На днях ходили на концерт лилипутов, ужасная халтура, но хоть немного развлеклись. Сегодня ветер и нет солнышка, обычно каждый день солнышко, а сегодня нет. Писем ни от кого давно нет. Тоскливо ужасно. Ах, скорей бы было лето и тепло.

1 марта. Долго, долго я не писала, все как-то, признаться, было лень. Много, очень много произошло за это время, и многое я могу поведать этому дневнику. Да! Получилась история с Ниной. Я и сама не рада, что впуталась в это дело, но оставить так я тоже не могла, уж очень я была зла на Нину, на Ш. Я. Вообще потрепали мамины нервы, а теперь вещи отдадут… Только я зря написала папе, он будет волноваться, хотя, конечно, так оставлять, не доведя до сведения папы, тоже нельзя было. Неужели действительно Коптев узнавал в военкомате про Володю? Боже мой, какое это было бы счастье, если бы он вернулся. Я уже была бы большая, он бы, наверное, меня и не узнал. Ох, брат, брат, родной мой, как я тебя люблю, только почувствовала это сейчас, когда стала все понимать. Как я не ценила, как дралась с тобой, как мы отчаянно ругались. Ведь если Володюшка вернется, уж мы и заживем тогда. Начнем новую жизнь и заживем по-новому. Почему-то я часто думаю о Ленке, почему-то мечтаю о встрече с ней. Она такая веселая и интересная запомнилась мне. Да, когда-то мы встретимся с ней. Она ведь уже замужем.

3 марта. Уже март. Скоро весна, тепло. Вчера в школу не ходили, так как Анна Васильевна больна, военрука не было… нам отменили все уроки. Вчера вышила два платочка, страшно хочу иметь много платков. Пока есть возможность, буду делать платочки. Вчера ходили в кино на «Дело Артамоновых». Ничего картина. Почему Вера Г. не хотела пускать нас на этот фильм? Там ничего такого нет. Вчера от Нины получила письмо, она отвечает мне на то самое письмо, которое я написала ей в порыве гнева… Вообще я тогда неосторожно поступила, ну уж что сделано, того не вернешь. Я так разозлилась, что даже разорвала письмо. Черт бы их там всех разобрал, как мне все это надоело. Сегодня Кирки нет, уехала в Молотов^[2] на лыжах. Боже мой, как я хочу в Молотов. Вот Валька Г. счастливая, я ей не завидую, но мне очень хочется хоть денек пожить как следует, поесть в свое удовольствие.

Боже мой, неужели мне не выпадет такое счастье? Ну, ничего, будет и на нашей улице праздник. Поеду к мамуле и там поживу.

7 марта. Сегодня канун женского дня. Вечером все посходили с ума. Меня и Нельку В. нарядили женихом и невестой. Вот было смеху. Разговаривали сегодня насчет наших состояний душ, то есть кто к кому из девочек что питает. Мы с Лялей поняли друг друга, и мне почему-то так захотелось с ней дружить. Вообще вечер провели шумно, весело и дружно, завтра женский день. Что-то нам будут давать в столовой? Интересно!

9 марта. Ну и ну! Что творится. Вчера прямо была какая-то катавасия. Вечером, после ужина, нам сказали, что будут танцы, мы оделись и стали ждать. Вдруг приходят и говорят, что в зале потух свет, ну, все разделись и пошли спать. Мне почему-то захотелось погулять. Несколько девочек тоже вышли, начали разговаривать, выяснять, кто с кем хочет дружить. Вечером одна из девочек очень плакала, вообще такие дела творятся, прямо ужас! Как-то разговорились со столовской Людой, хорошая девушка, мне ее так жаль, отправила последнего брата на фронт. Дала нам с Клавой немного чаю, постараюсь оставить маме. Сдала сейчас работу по литературе, не знаю, что будет.

11 марта. Кажется, прочно будем дружить с Ирой. Судьба, значит, уж такова, а Ляля будет дружить с Кирой, посмотрим, что будет, мне кажется, из этого ничего не выйдет. Одна осталась только Зина, мне ее очень жалко, но у нее настолько тяжелый характер, что дружить с ней невозможно. Вчера опять получила по алгебре два, не знаю, что мне делать с алгеброй, как сделать так, чтобы ее понимать. Сегодня опять мороз. Девочки, Ляля, Нора, Бетя, Леля, уехали в Молотов к врачу. Если бы Милка не уехала, я бы могла съездить к ней.

13 марта. Вот сегодня опять неприятности. Ира прислала записку, что со мной дружить не может. Она, может быть, думала, что я буду с ней дружить, как с Лялей, нет, она глубоко ошибается. Я так дружить не могу и не буду. Неужели же она опять будет с Лялькой? Я не могу понять ее, что такое ей нужно, какой она хочет дружбы. Опять так грустно, так одиноко, я чувствую, что опять одна. Еще вчера было собрание, по алгебре опять будет два… Единственное утешение, что хоть от мамочки получаю хорошие письма. Еще с кроватью. Эле не с кем спать, я же сплю на ее кровати. Вале неудобно, она не спит ночью, и всему виной Норка. Вчера поговорила с Валей Г., как-то мне всегда легче бывает, когда я поговорю с кем-нибудь по душам. Она хоть подлиза и подхалимка, но меня, может быть, лучше поймет, ну, допустим, чем подруга, хотя у меня ее нет. Жду письма от мамочки. Может быть, кто-нибудь приедет из Полазны и мне что-нибудь привезет.

15 марта. Вчера были в кино, смотрели «Киносборник № 2». Мне это кино очень понравилось. Будем ждать № 3. Боже мой, как я сегодня счастлива. Ксения Васильевна привезла мне от мамы посылочку. Мамочка прислала мне все необходимое. Прислала соли, крупы, юбку от костюма. Так приятно получать посылочки. Мамочка, милая! Я думаю, нужно ей оставаться в Полазне, посадить картошку, и потом летом я бы к ней приехала, и мы бы зажили. Кутю надо или поменять, или зарезать. Но вообще, если возможно, нужно было бы прокормить ее. Ведь так приятно иметь свои яички. Вообще я так счастлива, что мамочка себя хорошо чувствует. Сегодня получила по зоологии «отлично».

19 марта. Вот скоро будет первое апреля, будем всех обманывать. К 1 Мая копим хлеб и масло, будем пировать. На днях было Валино рождение. Мы все дали по сто грамм хлеба, и получилась целая буханка и много масла. Теперь она объелась и лежит, болит живот. Какая чудная Кирина мама, как бы я хотела, чтобы мамочка жила с ней. Она, может быть, поможет мамочке поменять галоши. Варю кашу каждый день, очень вкусно. Сегодня меня разозлила Лялька, не могу же я давать соль всему классу. Я дала одной, дала другой, но у меня соли настолько мало, что я при всем желании не могу всем дать, тем более Ляльке. Теперь я буду относиться к ней так же, как она ко мне. Скорей бы дали боты, а то ведь уже тает. Сегодня меня должны спросить по алгебре и по геометрии, что-то будет, сколько получу, вечером допишу, сколько мне поставят.

По алгебре меня не спросили, а по геометрии получила «хорошо».

23 марта. Сейчас пришла из бани, вымылась чудно. Копить больше не будем, невозможно, очень хочется есть. Хочу пойти на рынок, продать полотенце и купить еды. У нас с Кирой все вместе. Еда кончилась, каша и картошка. Получила письмо от Нины, опять жалкие словечки. Так мне это надоело.

27 марта. <…> Сегодня мы с Валей Г. накрывали, и обед был очень удачный. У нас вышло две лишних порции супа, очень густого, и порция второго. Здорово наелись. Ходили к Фриде Моисеевне насчет Полазны, она сказала, что если не будет двоек, то отпустит нас, так как с 30-го по 5-е будут каникулы. Я так боюсь за алгебру, неужели Ан. Вас. поставит мне двойку. Как я мечтаю о Полазне, о мамочке. Это было бы такое счастье. Киру, конечно, не отпустят, так как у нее тренаж и два по геометрии, если она и исправит, они все равно из-за тренажа ее не отпустят. Завтра Боря с нами будет заниматься по пению. От папочки получила письмо, в котором он пишет, что работает драматическим артистом. Я не могу представить, как это папочка репетирует, что-то играет на сцене. Да, много ему пришлось испытать, и это ли конец его переживаниям, никто не знает. У меня сейчас одна мысль только — о маме и о жратве. Сегодня вечером будем заниматься с Тюнтиной, наверное, нас мучить будет. Хорошо бы на ужин получилась лишняя порция колбасы.

1 апреля. Вот уже и первое апреля. Сегодня всех обманываем. С самого утра обманули Веру Г. Какое счастье, нас с Валей П. отпустили в Полазну, только бы добраться. Мамочка милая, как я хочу тебя видеть, родная моя. Поеду в валенках, плевать, что будет, то будет. Ночевать остановимся у Аи Красовской, хотя и неудобно, но ничего не поделаешь. Переночуем и утром в 8 часов поездом в Левшино. Получили хлеб на пять дней, я, конечно, довесок грамм 300–600 сразу съела, не знаю, что буду делать потом, ну да если приедем в Полазну, там хлеба не нужно. Поедим картошки.

4 апреля. Да, многое произошло за эти три дня. Во-первых, выехали мы 1-го на 2.17. До станции нас подвезли, я, конечно, сразу побежала покупать билеты, поезд уже стоял. Я в валенках, по лужам несусь. Купила билеты. Остановились мы у тети Наташи, Вериной мамы. Когда мы пришли, у нее был врач. Мы подождали, пока врач ушел. Вера вынесла мне подсохшие валенки, и мы вошли в комнату. Тетя Наташа так похудела, я так боюсь за нее. Мы посидели, отдохнули, потом Вера вспомнила, что Шестаков, шофер, должен ехать сегодня в Полазну на машине. Я прямо так обрадовалась, неужели такое счастье возможно. Пришла его жена, Вера спросила про него, и она ответила, что он два часа назад уже уехал. Боже, я так расстроилась, слезы так и подступили к горлу. Вера нам объяснила, где живет Ая, и мы пошли. Нашли мы ее довольно быстро. Аи дома не было, мы вошли в комнату. О ужас, это какая-то кузница. Ковры, пуховые подушки, двуспальная кровать, все это есть, но в каком виде… Но ничего не оставалось делать, нужно было где-то ночевать. Вечером Ая с Валей сходили на вокзал и узнали, что поезд на Левшино идет в 9.45. Мы кое-как переночевали и утром пошли на вокзал. Пришли на Пермь-3. Я, конечно, с мокрыми ногами, шлепаю по лужам в валенках. Народу около кассы видимо-невидимо. Оказалось, что наш поезд ушел в 8.40, а следующий будет только в 14.20. Боже мой, вторая неудача! Я не знала, что делать, мысль о том, что я не попаду к мамочке, сводила меня с ума. Пошли обратно к Ае, в эту кузницу. Пришли туда. Мне было так тяжело. У Вали совсем другое дело: к ней пятого числа приедет мама, и она ее видела в течение зимы более-менее часто, а ведь я не видела мамочку около пяти месяцев. Я сидела и плакала, так плакала. Я не могла себе представить, что не увижу в эти каникулы мамулю. А она меня так ждет, бедная, так надеется, что я приеду. Поплакала я и решила ехать одна в Левшино. Конечно, это было очень глупо и рискованно, но я не могла в тот момент ничего другого придумать, так я рвалась к мамочке. Сейчас пишу, и слезы подступают к горлу от одного воспоминания. Меня Аина мама отговаривала, но я хотела ехать. Валя, конечно, как всегда нерешительная, решила ехать обратно в Курью. К пяти часам все пошли на вокзал. Там я Вале говорю: «Я решила ехать одна в Левшино». Она отвечает: «Очень глупо делаешь». Ну, как можно так говорить, когда человек стремится к родной маме. Как-то она странно относится к своей маме, она как с подругой с ней, а не как с мамулей. Ноги у меня, конечно, мокрые, около кассы народу масса, не протолкаться. Все-таки вечером я приехала бы в Левшино, но где бы остановилась ночевать? Ну, конечно, это безумие и ребячество, но я не могла больше терпеть. Тот, кто очень привязан к родителям, тот, наверное, понял бы меня. Все-таки я решила ехать вместе с Валей обратно в Курью, хотя это было очень тяжело. Мы сели на поезд и через час были дома. Девочки все, конечно, удивились, я рассказала им, они поняли, почему мы вернулись. Значит, судьба не хотела, чтобы мы ехали. Раз нам так не повезло дважды. Приехали мы к вечеру, измученные и голодные, так как кроме хлеба ничего не ели, а утром, оказывается, нам всем предстояло чуть свет ехать в Молотов на концерт. Хлеб нам дали на пять дней, мы уже все съели, а жить еще надо три дня. Что делать? Ну, как-нибудь… Утром встали в пять часов и пошли на вокзал. Приехали в Молотов в девять, а концерт должен начаться в одиннадцать. Я походила вокруг театра. Заняла у Гали Сидоровой боты, ноги очень устали. Концерт был замечательный, большой, в двух отделениях. Видела Вовку Писанова в военной форме с погонами, мне даже не верится, что это тот самый Вовка, который был в лагере и ходил в синей курточке с молнией. Встретила там Борину маму, спросила насчет часов. Она сказала, что часы в починке и чтоб я не беспокоилась, они в надежных руках. И как только будут готовы, так она их перешлет с Борисом. После концерта побежали на вокзал и успели на 3.20. Поезд быстро подошел, и в семь часов мы были дома. Хлеба у меня осталось грамм двести или меньше, а жить надо два дня. Что делать? И вот на обед случайно выписали хлеб, я была так рада. Мы с Валей решили, что и завтра нам выпишут хлеб, и все съели… Вот сегодня утром накрывали Ляля с Кирой, на нас хлеб не дали, и я сидела бы без хлеба, если бы не Таня, она дала мне немного хлебца. У Ляли с Кирой была лишняя порция. Девчонки все возмущались, как им полез в глотку этот хлеб. Но Кира — «подруга» — даже не обратила внимания, что я без хлеба, и все преспокойно скушала… Ну да ладно, авось ноги не протяну. Сейчас буду писать письмо мамочке, все ей опишу.

7 апреля. Вчера приехала мама Вали П. Кирина мама хочет идти на фронт. Бедная Кирка, папа ранен, мама на фронт уходит, и еще дядя умер. К.В. прислала Ревеке Бор. письмо, чтоб Киру и Юрика отпустили в Полазну. Я постараюсь тоже отпроситься к мамочке. Боже мой, помоги мне попасть к мамочке. С Лялей мы все на ножах, такая она противная. Сегодня получила письмо от Юлии Болеславовны, попрошу, чтоб она прислала карточку Андрея и свою.

12 апреля. Кира уехала в Полазну. Она какая-то странная, даже не попрощалась со мной, ну да ладно, я не злопамятная.

Сейчас беру ей хлеб. Сегодня пришлось съесть ее хлеб, но завтра я попрошу, чтоб ей дали сухим пайком. На улице совершенно сухо. Дали боты, а уже все растаяло. Хотя бы она от мамочки мне что-нибудь привезла. Что-то я от нее давно не получала писем. Начинаю волноваться.

18 апреля. Сегодня выходной день, была в бане, очень хорошо вымылась. Хочу сходить в столовую погладить. Вчера съела весь Киркин хлеб. Приедет, скажу ей об этом и отдам. Наверное, буду копить к 1 Мая. От папули получила письмо, пишет, что получил мамину посылку, я так за него рада. Евг. Петр. получила письмо от Али. Надо же, Аля пишет либретто. Здорово. Как бы я хотела быть поближе с Евг. Петр., авось бы чем-нибудь и угостила. Теперь надо с выгодой заводить знакомство, а я, к сожалению, так не умею. Вчера шли домой из школы с Бетей, я ее хорошо понимаю насчет Ады. Она теперь увидела, какая она ненормальная. А ведь Бетя сама когда-то такая была… Лялька такая противная, я не понимаю, как она могла нравиться Гале. Кривляка несчастная. Я Ирку тоже стала недолюбливать. Правильная поговорка — «с кем поведешься, от того и наберешься». Скорей бы приезжала Кирка, может быть, мне от мамы что-нибудь и привезла, хотя, конечно, вряд ли. Как странно, вот пришла с обеда, а все равно хочу есть. Я не знаю, что сделать, чтоб наесться. Вот сейчас Верка П. рассказывала, что Радик пригласил к себе Нельку К. и Люсю С. и угощал их шоколадом, бисквитами, и они ели сколько угодно. Вот счастливые!

19 апреля. Вчера гладила в столовой, дали тарелку супа. Черти, сколько у них остается. Сулька и мальчишки здорово работают, сперли из шкафа буханку хлеба, хотя шкаф был на замке. И, главное, не побоялись, что я расскажу, принесли мне кусок хлеба, я так растерялась, мне, конечно, не нужно было брать. Гуляла с Евг. Петр. Какая милая, прямо прелесть. Я, конечно, опять стесняюсь, но мне как-то неудобно ее поцеловать — как привет от Кс. Андр. Была бы это Валя Г., она не растерялась бы, бросилась и расцеловала, вот уж подлиза. С каждым днем я замечаю, как противно Лялька говорит: «Татынька, Клавинька» — что за разговор?! Если она меня так назовет, я ее обрежу и скажу, чтоб меня так не звала. Теперь у нас два воспитателя, Вера Г. и Татьяна Павловна, не знаю, как будем с ней, по-моему, она хорошая, хотя по внешнему виду судить нельзя.

21 апреля. Вот уже пять дней как приехала Кира, с хлебом все в порядке. Теперь надо ей получить продукты. Кирка видела мамочку, говорит, что она выглядит неплохо. Я так рада за мамулю. Она переехала на другую квартиру, к какой-то тете Груше. Кира говорит, что это чудная женщина. А то у этой Маруси прямо ужас, она, оказывается, пьет, на вид тихоня такая. Действительно, в тихом омуте черти водятся. Вот уже пошли трамвайчики, хочу на 1 Мая съездить к мамочке, какое бы было счастье. Вот сейчас сижу на берегу Камы, тепло, солнышко греет, только немного ветерок. Хочу написать в Москву, все-таки, может быть, ответят, ведь так обидно, если мой костюмчик лежит, а мне нечего носить. Хочу попытаться. Сейчас буду учить зоологию. Вчера все обалдели, и я в том числе. Поменяла рубашку на хлеб, отдала за один килограмм четыреста граммов хлеба. Считается, это неплохо. Теперь буду менять трико черные тоже на хлеб. Да, голод не тетка.

Есть захочется, так и последнее променяешь. А тем более что у меня есть белье, а этим я могу располагать как угодно.

3 мая. Вот и прошли праздники. Мы провели их очень хорошо. Кормили нас в праздники чудно, дали нам помадки сто пятьдесят грамм. Особенно мне запомнился ужин 1 Мая. Нам дали рыбные консервы, икру красную, пряники, две булочки белые, какао. Вообще ужин был чудный. 30-го ездили в Молотов, смотрели первомайский концерт, очень хорошее впечатление осталось у меня. Особенно мне понравились Фрейдков, Середа и Нелеп. 2-го мая целый день танцевали и вечером пошли в кино, смотрели «Небеса». Такой там чудный летчик Саша, прямо чудный. Сегодня уже надо идти в школу, учить уроки. Через восемнадцать дней будут экзамены.

13 мая. Стоит страшная жара. Платьев летних нет, все у мамы. Через семь дней экзамены. Боже, как я боюсь. Сегодня у Иры рожденье, подарили хлеб и сахар. Писать некогда.

20 мая. Первый день экзаменов! Сегодня алгебра, что-то будет? Я так боюсь. Экзамен будет в два часа. Боже мой, мамочка милая, чувствуешь ли ты, что я скоро буду на экзамене. Как я была счастлива, когда мамуля приехала ко мне, только жалею, что она мало побыла. Ну, ладно, писать некогда. Кончаю.

Вот пришли с экзамена, кажется, сдала. Вот было бы счастье.

21 мая. А вот прошло и военное дело, я так счастлива, сдала на четыре, теперь учу зоологию. Сегодня пасмурно, но тепло. Сегодня на классике буду стараться. Напишу сейчас Ленке, пусть высылает мне денег после экзаменов, если сдам, буду пировать.

1 июня. Сегодня пришлось надеть зимнее пальто, лето называется. Я прямо счастлива, осталось только два экзамена, русский устный и конституция. Думаю, что сдам как-нибудь. Интересно вышло с географией, никто ничего не знал, а нет ни одного «плохо». Сейчас сижу без копейки, даже в кино не на что сходить. Есть четыре рубля, но ведь это же ерунда. Жду с нетерпением перевода от Лены. Вот было бы счастье. Хочу подкопить хлеба, но никак не могу, мне это так трудно. Завтра, может быть, поеду в Закамск, продам чулки и кружева. Так нужны деньги, а хлеб я не в состоянии продавать. Теперь нужно нажимать на классику. Как трудно взять себя в руки. Скоро придет почта, может быть, мне будет письмо от мамочки. Давно не получала писем, волнуюсь. Сегодня получила письмо от папы, но старое — видно, долго шло.

5 июня. Наконец хорошая погода, и сразу настроение лучше. Что-то нет писем от мамы, начинаю волноваться. Вот сегодня должен был быть экзамен по конституции, но почему-то не будет, так обидно, отделалась бы — и дело в стороне.

7 июня. Вот уже прошли девять экзаменов, я уже в восьмом классе, как-то даже не верится, мне все кажется, что я еще маленькая, так, классе в пятом… Не знаю почему, но мне как-то даже страшно, что я уже в таком большом классе. Ведь никогда я уже не буду маленькой, детство, самое лучшее время, которое я прожила неплохо… Дня два тому назад приезжала Валина мама, привезла мне от мамули посылку. Лепешечек и яички от моей Кутьки, это так приятно — кушать что-нибудь свое. Очень рада, что наконец мамуля посадила огород. Вот завтра опять на эту несчастную классику надо идти. Ой, как мне было тяжело сегодня на уроке. Ну что это за замечание: «У тебя ноги висят». У палки я каждый день стараюсь, и никакого внимания. Завтра обязательно пойду на почту, пошлю папе посылку. Как подумаю о слове «заключенному», которое мне надо писать на посылке, так у меня сердце переворачивается. Да, это так тяжело. Особенно сознавать, что все это несправедливо. Ну, бог даст, все будет хорошо, война кончится, и мы все опять будем вместе.

11 июня. Да, что вчера было! Решили справить Лялькин день рождения. Вот поехали в Закамск на рынок. Я купила полтора килограмма картошки, капусты в миске, чекушку молока, причем дома у меня было: моя почти полная кружка масла, варенье, сахар, простокваша и четыреста грамм хлеба. Картошку я часть сварила, часть изжарила, было так вкусно, но я ничего не могла есть, меня тошнило. Кира меня окончательно разозлила, я с ней поссорилась, ну ее к черту, если хочет дружить, пусть сама подойдет, а я не буду. Один раз я к ней подошла, а теперь пусть она. Вчера все, конечно, съесть не могла, так что кушала сегодня и опять объелась.

13 июня. Вот завтра будет экзамен по классике. Ужасно боюсь, вот уж пескариная жизнь. Дрожишь, дрожишь без конца. Прямо надоело.

14 июня. Вот прошел экзамен по классике. Получила три с плюсом. Так обидно, но я знаю, что занимаюсь на четыре, и в году и в четверти будет четыре. Николай Павлович остался доволен. 19-го числа приедет за нами Чаплиц, и я уеду к мамуле. Только бы сдать рояль. Ну, уж это как-нибудь.

19 июня. Вот уже и 19 июня, а мне никак не уехать. Надо сдать рояль… Так мне тяжело, никто, никто не понимает меня. Вот если бы сегодня сдать, то, может быть, завтра мы с Валей П. уедем. Боже, какое было бы счастье. Никак мне не выбраться отсюда. Рита Зарх какая счастливая, уже дома в Полазне. Меня мучает папина посылка, мне ее никак не послать, без ящика не принимают. Ну ладно, Тата, не унывай! Скоро увидишься с мамочкой. Тогда будет счастье.

23 августа. Много времени прошло с тех пор, как я бросила писать, и многое изменилось с тех пор. Вот уже скоро два месяца как я живу с мамой, и мне почему-то не надоело… Может быть, потому, что я оптимист, мне даже одной не скучно, и я умею сама себя развлекать. Уже можно сказать, осень вступила в свои права. Все время идет дождь, и как-то даже спать хочется. Еще, может быть, мне не скучно, потому что я «треплюсь». Здесь есть мальчишки. Можно сказать, «культурная молодежь Полазны». Соседский Витька, хороший парень, а главное, не хулиган. Затем Сережка, сын полазнинского сапожного мастера. Очень хороший мальчик и, как мне кажется, очень стеснительный, и, если не ошибаюсь, в меня влюблен. И наконец, есть такой Аркадий Атаманов, тоже ничего, постарше, ну, это Люськина симпатия. Да, первый раз в своей жизни я выслушала признание, и от кого — от мальчишки, от Вити. Конечно, это глупость, невероятная глупость, но он мне нравился, так, немного, да и сейчас тоже, есть маленький грешок. Вообще все это ерунда. Так, как я любила Юрку Бычкова, я не буду любить никого.

25 августа. Вот уже вечер. Днем ничего не произошло. Сейчас Люся и я стоим на крыльце, увидели Аркадия. Да, мне он тоже нравится. Надо обязательно поговорить с Витькой, мне очень интересно, неужели он думает, что я люблю Сережу.

27 августа. Да!!! Сегодня у меня паршивое настроение, может быть, к вечеру разойдется. Сегодня как будто я могу решить. Мне нравится Сережа. Когда мне было безразлично, тогда, я знаю, ему нравилась, а теперь, когда он мне понравился, я сомневаюсь в нем, мне кажется, что он начинает с Люськой. Да, я вижу, что из «трепотни» выходит что-то серьезное. Аркадий какой-то странный, все молчит и молчит. Вчера здорово, сидели до двух ночи. Я думаю разрешить этот вопрос сегодня вечером. Нет, определенно мне нравится Сережа.

29 августа. Аркадий уехал в город, и, не знаю почему, вдруг стало скучно. Сережа себя показал вечером 21-го. Его мы раскусили, а Аркаша — это крепкий бобик. Мама уехала в Молотов. 31-го надо ехать мне. Написала Аркадию письмо, не знаю, что получится. Куда-то делись карточки, сегодня сижу без хлеба. Взяла у Витьки карандаш пописать. Как это он дал, удивляюсь, у нас с ним все порвано навсегда. А ведь он мне нравился. Карточки принесли, и я закачу себе шикарный ужин. Интересно, придет Сергей сегодня или нет. Здорово все-таки, что значит иметь знакомство! 27-го я отдала туфли в починку, а 28-го они уже готовы, да как сделали, прямо красота. Теперь надо их беречь и любить, ведь туфли чинились под руководством Аркадия.

10 сентября. Ездила в Молотов, пожила у Люси пять дней. Обратно ехали с ней вместе, да еще как шикарно, во втором классе. Вот уже и пролетели пять дней, и Люся вечером уехала, ее провожал Аркадий. Меня очень заинтересовала его фраза. Я сказала: «Мне теперь будет скучно». Он спросил: «Подруга уезжает?» Я говорю: «Да». Тогда он и сказал: «Ну что ж, подруга уезжает, можно завести друга». На кого это он намекает?

23 сентября. Прошло много времени, и многое изменилось. Все ясно: я и Аркадий, мы любим друг друга. Он мне признался. Это было в Молотове. Но после этого он себя вел очень странно с Люськой, это меня задело, и вдобавок я узнала, что он ей сказал, когда провожал на пристань, что никогда ее не забудет. Ну, этого было достаточно, чтобы я рассердилась. Но потом все обошлось, мы с ним ехали вдвоем в первом классе, и, мне даже стыдно признаться самой себе, он меня поцеловал в щеку. Боже мой, первый раз в жизни, у меня даже мороз по коже. Теперь выпросил у меня две фотокарточки. Вообще он чудный, и я его люблю. Но вот уже вечер, а его все еще нет, странно, вчера он не пришел. Может быть, и сегодня так же. Не знаю.

В ночь на 28 сентября. Не могу понять Аркадия. Я его люблю, я из-за него сегодня поехала в Молотов, а теперь не знаю, может быть, сделала ошибку.

1 октября. Итак, я еду в Курью второй раз. Мне все ясно, неужели он думает, что я такая неопытная и наивная, что ничего не вижу. Нет, теперь я все вижу и мне все ясно. Боже мой, как мне было вчера тяжело, когда он меня провожал. Я не могла удержаться от слез. Конечно, это может быть очень по-детски, но я не могла удержаться. Мысль, что я его больше не увижу и что он меня не любит, сводила меня с ума. Сейчас сижу на дачном вокзале в Молотове. Ездила за чемоданчиком в город, и так как-то тяжело. Я бы его не хотела видеть и в то же время хотела бы. Но так, чтобы он меня не видел… Да, я его очень, очень люблю и никогда не забуду.

2 октября. Ездила сегодня в Молотов на репетицию «Спящей», танцевали Балабина и Сергеев, замечательно, мне очень понравилось. Видела Люсю, конечно, ни о чем ее не спрашивала. Хочу съездить в Полазну на пару дней, надо взять все белье. Увижу А. Как я хочу его увидеть, я так соскучилась, ну, потом, ладно, привыкну, но сейчас, когда есть возможность съездить и увидеть его, то я больше не могу. Вот уже половина второго, но мне почему-то не хочется спать, сейчас буду лежать и думать о нем.

11 октября. Вот я уже окунулась в школьную жизнь. Сегодня первый раз пойду в школу. Очень скучаю, хочу видеть Аркашу. Напишет ли он мне или нет? Я хочу ему написать, очень хочу. Не забыть бы только его дом, номер 32. Как я буду рада, если получу от него письмецо. Вот уже вечер, жуткое состояние. Все вспоминается. Черт, как тяжело, прямо не знаю. Нет, не могу.

13 октября. Вчера была на танцах в клубе. Вообще протанцевали до трех часов. В субботу опять пойдем. Сейчас надо делать уроки. Так неохота. Нина правильно говорила, что все это помешает учебе.

19 октября. Была несколько раз на танцах. Хорошо, но ко мне привязался какой-то моряк, такой жуткий, и он мне портит все настроение. Вчера я вдруг сделала вывод, что мне нравится Сашка Егоров. Потом очень нравится Вовка, с которым Дина танцевала, и нравится брат Падучева, очень симпатичный молодой человек. Вообще публика в клубе очень хорошая, я даже не думала. Сегодня надо идти на классику, так не хочется, но нужно. Сегодня вечером, если будут танцы, то я пойду. Увижу Володю, какой он симпатичный. Интересно, Динка его интересует или нет? Сейчас на улице солнышко, для осени очень хорошая погода. Ничего не знаю о маме, мне так нужен жакет, а она не едет.

25 октября. Вчера была на танцах. Со мной познакомился один летчик. Он говорит мне, что очарован мной, но мне он совсем не нравится. Мне нравятся Миша и Саша. Все-таки Миша меня пригласил на танец. Этот Юрий меня вчера провожал, ой как мне не хочется с ним встречаться. Я Сашке написала записку, не знаю, что будет дальше.

26 октября. Вчера вечером я встретилась с Сашкой, он обещал мне помочь, он мне очень нравится как товарищ, я думаю, не больше. Сейчас уже вечер, сижу в кровати и пишу. Настроение ужасное, сама не знаю почему. Вспоминается Полазна и все-все, и как-то тяжело. Теперь мне ясно, почему Аркадий трепался. Черт возьми, никто не пишет, все забыли меня. Мама не едет, жакет не везет, а я юбку всю сношу. Жрать хочу бог знает как.

29 октября. Решила, как только кончится война, бросать эту школу и идти в драматическое училище.

Шел третий год войны. Третий год эвакуации. Село Полазна, под Пермью. Все мы, оторванные от дома, чувствовали себя особенно одиноко в дни рождения. Первые годы у каждого еще были какие-то безделушки, которые мы рады были подарить имениннице и этим скрасить расставание с домом и разлуку с родителями, но к тому времени, о котором идет речь, наши домашние запасы иссякли совсем. А жизнь шла. Дни рождения, которые мы уже знали наизусть, повторялись. Что делать? Время было суровое, но каждой из нас нужны были ласка и тепло. Наши родители переживали блокаду в Ленинграде — мы знали об их бедственном положении и особенно знали цену вниманию и, конечно, хлебу. Ценнее хлеба тогда ничего не было. Не сговариваясь, мы единодушно решили: в день рождения отдать новорожденной самое дорогое — хлеб! Пусть в этот день хлеба у нее будет много-много, пусть ест сколько хочет в свой день. Ночью вставали, раскладывали на тумбочке именинницы буханку хлеба, что сэкономили всем классом, и маленькое блюдечко с маслом и сахаром. Может быть, именинница и слышала нашу суету, но не подавала виду, а утром, вставая, обнаруживала рядом с кроватью (топчан с матрасом) на тумбочке подарки и открытки с поздравлениями и пожеланиями. Я думаю, эти маленькие радости и сюрпризы не дали зачерстветь нашим сердцам, помогли сохранить тепло и искренность в отношении друг с другом, вплоть до нынешних дней. Мы жили единой бедой, единым желанием, чтобы скорее кончилась война, чтобы каждый из нас обрел потерянный дом. И вдруг ко мне приехали мама, тетя и двоюродная сестра из блокадного Ленинграда. Встреча произошла очень интересно.

Накануне ноябрьских праздников нашему классу объявили, что нас повезут в Пермь на праздничный концерт, который будет проходить в театре. Ночевать будем в общежитии и на следующее утро вернемся пароходом обратно к себе. Сорок километров по реке Каме в село Полазну. Для нас это было событием, ведь ничего, кроме учебы и общежития, мы не видели почти два года, и вдруг такая радость. Начались сборы, стирка, глажка — все-таки ехали в театр.

Как мы доехали до Перми, я не помню. Помню только вечер в театре — большой, торжественный праздничный концерт. Все, возбужденные, возвращаемся в общежитие. И не успеваем заснуть, как нужно вставать на пароход, который отходит от пристани в 7 часов утра. Туманно, сыро, холодно. Выходим из общежития и идем на речной вокзал. На вокзале суета, полно народу, люди спят прямо на полу, на лавках, под лавками, плачут дети, гудят пароходы. На реке туман. Сели на пароход и отчалили. Мест нет, все забито пассажирами, которые были везде, ну только что не в машинном отделении.

Мы с девочками расположились на корме, там народу поменьше, туман и сырость загнали всех внутрь. Я пристроилась в уголочке на канатах. На мне было пальтишко тоненькое-тоненькое и воротничок такой маленький, что как я его ни поднимала, тепла от него не было. Старый пароход шлепал колесами по воде, и под их мерный стук я тихонько задремала. Вспомнился дом, мама, папа, наша квартира, мои любимые вещи. Как я без всего этого скучала! Волнение усиливалось от того, что давно, очень давно я из дома ничего не получала. Обычно писал папа, писал подробно, понимая, что трудно мне, домашнему ребенку, быть так долго вдали от родных и дома, да еще в такие тяжелые годы. Но почта ходила плохо, и я утешала себя этим. Очнулась я от того, что кто-то тряс меня за плечо. Открыв глаза, я увидела перед собой девочек, которые одергивали на мне пальто, приглаживали волосы и куда-то тащили. На мои вопросы они хором отвечали, что здесь, на этом самом пароходе, едут мои знакомые из Ленинграда, которые хотят меня видеть. Весь этот диалог происходил во время бешеного пробега с кормы во внутренние помещения по длинному коридору вдоль машинного отделения. Коридор был забит людьми, мы неслись, вернее, девочки неслись, увлекая меня за собой… Звуки и люди пропали, а передо мной стоял папа, в военной гимнастерке, худой, подтянутый и улыбающийся. Случилось так, что, высылая родителей из Ленинграда, им предложили или Среднюю Азию, или Урал. А так как я была на Урале, они решили ехать ко мне. Письмо дойти не успело, а билеты они достали на тот самый пароход, на котором мы возвращались с праздничного концерта. Это событие отозвалось в каждом юном сердце.

Как только пароход причалил к пристани, я помчалась к председателю колхоза и заявила: «Ко мне приехали родственники из блокадного Ленинграда, мне нужна подвода». Председатель колхоза посмотрел на меня, 11-летнюю девочку, и сказал: «Хорошо, подвода будет, но людей у меня нет, сама управлять сумеешь?» Я ответила: «Да». Мне вывели лошадь с телегой и сказали: «Поезжай за своими родителями на пристань, а потом пригони лошадь». И я поехала, почему-то не сидя, а стоя в телеге. Папа потом рассказывал — ждем, ждем и вдруг видим, едет лошадь с телегой, а в телеге стоит Татьяна и погоняет: «Пошла, пошла!»

К моменту приезда моих родственников нас, эвакуированных учениц, переселили уже из каменного дома в деревянный. Хозяева внизу, а мы на втором этаже, в большой горнице. При входе в эту горницу направо были небольшие сени, куда я натаскала сена, и там ночевали первую ночь мои мама, папа, тетя и двоюродная сестра. Обежав все знакомые дома, я раздобыла молока, хлеба, и они, замученные дорогой, заснули. Дальше жизнь вступила в свои права. Нужно было найти жилье, всех устроить и, конечно, накормить. Жилье я нашла в какой-то избе; первый, почти подвальный этаж, правда, с печкой, которую можно было топить, две комнаты и кухня. Устроились, перевезли вещи. И тут произошло то, чего я никогда не забуду. Утром прихожу на завтрак, и каждый от своего куска отрезает ломоть хлеба и масла. На обед мне прямо сказали: «Принеси кастрюлю». Ребята наполнили ее супом, в миску положили второе. И потом целый месяц эти девочки и мальчики, отрывая от себя, помогали моим ослабевшим родителям вновь почувствовать силу, ощутить себя физически нормальными людьми. Это ли не есть единение и помощь в трудную минуту? Мои дорогие соученики, я вам низко кланяюсь и не забуду этого никогда. Это настоящая дружба, которая проверяется в беде.

Но пролетели годы эвакуации. Все мы, эвакуированные дети, повзрослели, пережили трудности и ждали, ждали, когда же домой. И наконец 20 мая 1944 года нам объявили: едем в Ленинград. Сложили мы свои немногочисленные пожитки и бегом на пароход до Перми, а там — на Ленинградский поезд, домой. Состояние у всех было нервное, когда поезд подошел к платформе. Ведь многих из тех, кто провожал нас летом 1941 года, не было в толпе встречающих, они погибли. Слезы радости и горя текли по нашим лицам и по лицам родных, близких нам людей. Но мы снова дома, в родном Ленинграде, и одно это уже было счастьем. Человек должен иметь свой отчий дом — мы познали это за четыре года эвакуации. К концу войны папу из Полазны переправили в Краcнотурьинск, а мама, тетя и моя двоюродная сестра Нина еще какое-то время оставались на Урале.

Книжный шкаф

История со шкафом связана с трагическим случаем, произошедшим в нашем дворе. Должна сказать, что, живя на Таврической, 9 со дня своего рождения, я знала всех-всех жильцов. Это был типичный для Ленинграда двор-колодец, и все, что происходило в этом дворе, было как на ладони. В эвакуации, в тоске по дому и Ленинграду, у меня были сладкие минуты, когда я рисовала по памяти нашу квартиру и вспоминала, кто где жил. Вернувшись домой, я увидела, как поредели ряды жильцов: кто не пережил блокаду, кто погиб на фронте, кто не вернулся из эвакуации.

Нас, эвакуированных детей, привезли в Ленинград весной 1944 года, и по пути к хореографическому училищу меня поражали дома, частью разбитые, частью заколоченные фанерой, на которой были нарисованы окна, — так было на Невском. Нас встретили в школе педагоги и ученики, все те, кто оставался в Ленинграде. Слезы, улыбки, объятия. Нас поселили в общежитии школы, независимо от того, было ли у кого жилье или нет. Не помню, на какой день я поехала на Таврическую. Сердце выскакивало из груди, когда я взлетела на третий этаж и позвонила в дверь. Открыла мне незнакомая женщина, спросила, что мне надо. «Я здесь живу, это мой дом», — ответила я. Новые соседи наконец поняли меня и провели по коридору, такому знакомому, к комнате, которая была опечатана и числилась за нами, так как брат был военнослужащим. Я открыла комнату и залилась слезами. Окна заклеены бумагой крест-накрест, из мебели осталось только то, что невозможно было продать при отъезде родителей: три дивана, несколько кресел, старый огромный шкаф красного дерева, разные стулья. Я металась по комнате, хватая то одну, то другую вещь, с которой связана была вся моя тогда еще небольшая жизнь. В углу были свалены негативы на пластинках, снятые папой, — частью битые, некоторые целые. На них была запечатлена жизнь семьи, мирные дни, близкие мне люди, некоторых из них уже не было. Пережив первые несколько часов, я решила, что все-таки это счастье, что у меня есть своя комната, — я ее уберу и буду ночевать дома. Дома — какое это прекрасное слово. Началась уборка, намыла полы, окно, все убрала… И, устав, но с ощущением, которое даже сейчас, после стольких лет, отчетливо помню, я легла спать, укрывшись одеялом, любезно предоставленным мне соседкой.

Каждый день, в свободное время, сидя на подоконнике, я наблюдала за жизнью нашего дома, нашего двора, замечала новых жильцов, здоровалась со старыми. В парадной, напротив, на третьем этаже, во время войны поселилась семья, состоявшая из двух сестер и молоденькой девушки, дочери одной из них. Мать этой девушки умерла в блокаду, и она осталась с теткой — учительницей. После войны девушка поступила в театральный институт и вскоре вышла замуж за военного, значительно старше ее. Хороша она была необыкновенно: пушистые светло-русые волосы, с узким разрезом лукавые, смеющиеся глаза. Всегда жизнерадостная, легкая, она пробегала по двору на занятия и обратно, и все, кто видел ее, невольно ею любовались.

Уезжая из Ленинграда, мои родители обменяли у учительницы на хлеб и крупу несколько вещей из мебели, в том числе небольшой книжный шкаф красного дерева. И вот однажды, среди дня, в нашем дворе-колодце раздались выстрелы, они прозвучали гулко и страшно. Я выглянула в окно и увидела, как из парадной напротив выбежала учительница. Обливаясь кровью, она упала во дворе. Все, кто был в этот час дома, высыпали из квартир, кинулись к раненой, а она только жестом — говорить уже не могла — показывала в сторону квартиры. Как потом выяснилось, муж ее племянницы, приревновав жену, выстрелил в нее, затем в тетку, убил ребенка, которому был месяц, и застрелился сам.

Вот какая страшная трагедия разыгралась в нашем дворе. Вскоре из Москвы приехал брат учительницы, и стали вывозить мебель из этой квартиры. Среди столов, стульев, вешалок и шкафов, выносить которые помогал наш дворник дядя Миша, я вдруг увидела наш небольшой книжный шкаф. Я слетела с третьего этажа, схватила дядю Мишу за руку и стала просить, чтобы этот шкаф он нес прямо к нам на третий этаж. Брату хозяйки мебели я стала объяснять, что это наш, наш шкаф, проданный в войну за продукты.

Итак, шкаф, свидетель всех безумных событий, водворился на свое прежнее место, а та ужасная история осталась в моей памяти навсегда.

Жизнь вступала в свои права. Я наслаждалась домом, уже переехав из школьного общежития, и с нетерпением ждала приезда мамы из эвакуации: нам сообщили, что родители, которые были с нами в Перми, скоро приедут в Ленинград. К приезду мамы я, как могла, благоустроила наше жилье. По дому собрала еще кое-какие наши вещи: у кого стул, у кого кровать, у кого столик, так комната и обставилась. Кстати, за одним из диванов обнаружила несколько непроданных картин, в числе которых сохранился портрет Петра I, папа его очень любил. Он был без рамы, и на него никто не позарился. Все это я развесила, и, как мне показалось, получилось очень уютно. Встретила маму, и мы зажили трудно, но счастливо. Во-первых, кончилась война, во-вторых, светило солнце; мы жили мечтой о том, что вот-вот приедет папа и все встанет на свои места. Но уже вскоре после возвращения домой мы столкнулись с неразрешимыми вопросами, которые нагоняли тучи на ясное послевоенное небо. Главное, что заботило маму, как вырвать отца из ссылки, и, конечно, страшная боль за брата. Вскоре мы получили ответ на наш запрос о нем: «Пропал без вести». Нужно ли говорить, что пережила мама, поднимая меня в трудные послевоенные годы. Мама устроилась куда-то дежурить по ночам, мы с трудом сводили концы с концами.

И вот наступил момент, когда мне нужно было получать паспорт. Долго мы обсуждали, как быть. Конечно, в анкете для получения паспорта в графе «национальность» я напишу — русская, но отчество мое должно было быть Людвиговна. Папа так пострадал из-за своей национальности, разбита практически вся жизнь, ураган военных лет разметал всю нашу семью, лишил нас квартиры, налаженного быта, мы с мамой остались совершенно незащищенными! И станем еще более уязвимыми, если я объявлю в анкете всю правду. И мы решили: метрика метрикой, а я напишу отчество Львовна, может быть, и проскочит. Больно было на это идти, ведь я отрекалась от папиного имени, подумать только! Даже сейчас, после стольких лет, вспоминая этот эпизод, мне делается не по себе. Как я волновалась, когда вошла в милицию. В окошечке сидела молодая девушка, рядом с ней на стуле — молодой человек, с которым она кокетничала. Не глядя на меня, она дала бланк для заполнения. Я заполнила его так, как мы решили, и с внутренней дрожью подала в окошко вместе с метрикой. Смеясь и продолжая общаться с молодым человеком, девушка взяла у меня документы и попросила подождать. Что это были за минуты! Мне казалось, они длились вечность. Наконец окошко открылось, и прозвучала моя фамилия. Подойдя к окошечку на деревянных ногах, я увидела свой уже оформленный новенький паспорт. А папа, узнав об этом позже, не обиделся, он прекрасно понимал, что толкнуло нас на такой поступок. Тем более что надежд на его возвращение не было никаких.

Высылка

Вскоре после возвращения из эвакуации произошел эпизод, который чуть не перевернул всю мою жизнь. 1937 год, папина высылка в 1942-м и эпизод, о котором пойдет речь, — все это составляло единую зловещую цепь событий и чуть было не закончилось трагически.

Дело в том, что мама, вернувшись из эвакуации в Ленинград, сразу начала искать юриста, который бы помог ей составить письмо о невиновности отца. Кому только не писали — Ворошилову, Кагановичу, Молотову и даже в конце концов Сталину. Ответов никаких. И вот однажды нам пришла повестка — нас с мамой вызывали в наше 23-е отделение милиции. Это было в 1946 году. Я только-только вышла замуж. Принял нас капитан Федоров, как сейчас помню его лицо, такое красное и круглое, подбородок, с трудом вмещающийся в тугой воротничок кителя, а уж фамилию никогда не забуду. Мы зашли в кабинет, и он дал нам ознакомиться с документом, под которым затем надо было расписаться. Это было распоряжение о высылке нас из Ленинграда в течение 24 часов. Я сидела ближе к столу, чем мама, и, прочитав, сразу поняла, что это за бумага. Кровь отхлынула от головы, и все вокруг закружилось. Мама с ужасом смотрела на меня, еще не совсем понимая, что привело меня в такое состояние. А капитан Федоров посмотрел на нас, двух беспомощных, растерявшихся женщин (я — девчонка, у которой вся жизнь впереди), и так хладнокровно и цинично произнес: «Писать в высшие инстанции надо было меньше, меньше напоминать о себе, и никто бы вас не тронул, забыли бы». Мы попросили отсрочки, и нам дали три дня для устройства наших дел.

В то время я начала понемножку сниматься в кино, часто бывала на студии «Ленфильм» и познакомилась с известным режиссером Леонидом Захаровичем Траубергом. И первый, кому я позвонила и рассказала о своем несчастье, был именно он. Леонид Захарович выслушал меня и сказал: «Вам надо ехать в Москву и попасть на Лубянку!» Легко сказать: попасть на Лубянку! К кому? Я была так растеряна. А он продолжал: «У меня в Москве есть большой друг, Николай Робертович Эрдман, я знаю, он сейчас пишет программу для ансамбля МВД. Вот вам письмо к Эрдману, а он направит вас дальше или, во всяком случае, что-то посоветует».

Я приехала в Москву и отправилась по адресу, где проживал Николай Робертович Эрдман. Жил он тогда в подвальном помещении, дверь мне открыла женщина, и я вошла в длинную, как кишка, комнату. Первая половина комнаты была отгорожена большим шкафом. Справа от двери на кровати лежала женщина. Николай Робертович провел меня во вторую половину комнаты, сказав, что это его больная мать. Я отдала Николаю Робертовичу письмо от Трауберга, он прочитал и удивленно взглянул на меня: «Деточка, чем же я могу вам помочь? Вот разве что я должен сейчас идти к начальнику ансамбля МВД, нести написанную для них программу, пойдемте со мной. Он приличный, по-моему, человек, может быть, что-то посоветует». Мы поехали. Начальник ансамбля выслушал меня и сказал: единственное, что он может сделать, это дать телефон, по которому следует позвонить на Лубянку. Я вышла на улицу и прямо из автомата позвонила. Это оказался прямой номер генерала Леонтьева. Я не знаю, какой отдел он возглавлял. Я представилась артисткой балета из Ленинграда и попросила принять меня по личному делу. Его это заинтересовало, и он назначил мне время встречи, спросил фамилию и сказал, что пропуск для меня будет оставлен в бюро пропусков. Но паспорт-то у меня уже был перечеркнут в нашем отделении милиции. Подавая паспорт в бюро пропусков, я молила Бога, чтобы охранник не взглянул на прописку.

Он вложил пропуск в паспорт и, отдавая, рассказал, как найти нужный кабинет.

Так впервые я попала в жуткие коридоры Лубянки с ее огромными частыми дверями. Найдя нужный кабинет, я постучала и вошла. В приемной сидела секретарша, которая, увидев меня, любезно улыбнулась и попросила присесть, сказав, что я попала в обед, скоро он закончится и генерал Леонтьев меня примет.

Приемная была светлой, довольно большой комнатой с двумя зеркальными шкафами по обе стороны. Каково же было мое удивление, когда минут через пятнадцать вошел бравый, лет сорока, генерал, открыл один из шкафов (это оказалась дверь) и прошел в кабинет. Вскоре секретарша пригласила и меня. Я оказалась в огромном кабинете, пол которого был устлан ковром. В правом углу, наискосок, стоял очень большой письменный стол со множеством цветных телефонов (красный, синий, желтый, голубой), и за ним сидел генерал. Я представилась и рассказала, что привело меня в Москву. Леонтьев внимательно слушал, иногда задавал вопросы, потом я немного успокоилась, беседа потекла более непринужденно. Генерал сказал, что он ленинградец, очень любит балет и вообще театр. В конце беседы я показала ему паспорт с перечеркнутой пропиской, на что он среагировал очень бурно: «Ну что это у нас, не разобравшись, берут и перечеркивают. Возмутительно!» Леонтьев набрал номер и вызвал к себе начальника паспортного отдела генерала Подузова. Через некоторое время в кабинет вошел человек в синей форме, он произвел на меня очень неприятное впечатление. Теперь мне пришлось все объяснять ему и показывать злополучный паспорт. Он его взял и обещал разобраться. А Леонтьев просил через пару дней позвонить. «Но ведь нам в Ленинграде дали только три дня отсрочки», — ответила я. Он улыбнулся и рекомендовал не волноваться. Я звонила и ходила на Лубянку несколько раз. Паспорт мне вернули и сказали, чтобы я ехала в Ленинград и через неделю позвонила.

Возвратившись домой, я рассказала о своем посещении Лубянки. Мы с мамой с нетерпением ждали, когда же можно будет позвонить. Ровно через неделю я с трепетом набрала московский номер. Леонтьев поднял трубку и ответил, что дела обстоят следующим образом: «Вы оставайтесь и танцуйте себе на здоровье, а маме придется уехать к отцу». Что делать? И вот последняя попытка, идем к прокурору города, излагаем наше дело. Он тут же звонит в «Большой дом» и говорит сокровенную фразу, которую я никогда не забуду: «Так вы мне всех русских из Ленинграда выселите». А дальше то ли звонок прокурора подействовал, то ли изменилась общая обстановка в стране, но нас оставили в покое, и лишь через месяц пришла повестка из 23-го отделения милиции — явиться с паспортом. Мы пришли, у нас взяли паспорта для прописки, и через неделю мы ее получили и наконец успокоились. На этом дело наше прекратилось. Но сколько пришлось пережить!

Прибалтийские воспоминания

1947 год. Я замужем. Наш доблестный Военно-морской флот пополнился новыми силами в лице молодых офицеров, закончивших Военно-морское училище имени Дзержинского. Моего мужа Константина Всеволодовича Пилецкого направили служить в Лиепаю. Собрав свои пожитки, — а они все уместились в один небольшой тюк, что привело в недоумение мою свекровь, — я поехала с ним. При пересадке в Вильнюсе мы с мужем встретили знакомых, тоже молодую пару, они, уже получив назначение, направлялись в Лиепаю на место службы и взяли меня с собой. Муж поехал за назначением. В Вильнюсе мы должны были сесть на рижский поезд. Вокзал был забит народом, жулики шныряли тут и там, смотреть надо было в оба, а то недосчитаешься чемоданов. У вещей все время кто-то из нас дежурил.

Поезд опаздывал, и неизвестно было, когда его подадут. Наступил вечер, вдруг погас свет, огромный вильнюсский вокзал погрузился во тьму. Что тут началось: визги, крики, раздолье для жулья. Я, для того чтобы уберечь багаж, легла на тюки, надеясь, что уж из-под меня-то не вытащат. И вот во время такой суматохи подали поезд. Пассажиров выстроили в цепочку, и милиционеры с фонарями, охраняя эту очередь, пропускали нас на перрон к вагону.

В общем, прибыла я в Лиепаю, где в это время еще можно было прокатиться на лошадке в старинном фаэтоне. Вскоре приехал с назначением муж, и мы стали искать жилье. Это было непросто, не всегда нас принимали с распростертыми объятиями. И вот, обедая как-то в ресторане «Юра», мы разговорились с официанткой, рассказали ей о наших трудностях, и она предложила пожить у нее. И хотя комнатка была маленькой, без удобств, мы согласились.

Квартира эта находилась в мансарде. Как входишь — кухня, где спала хозяйка на большой тахте, дальше — дверь в столовую, а налево из столовой — вход в маленькую, со скошенным потолком, комнатку с кроватью. Больше там ничего не было, не было даже двери в столовую, просто висела легкая шторка, которую я скалывала английской булавкой, если в столовой что-то происходило. А происходило довольно часто. Нашу хозяйку звали Сильва, нрава она была веселого, соответствовала своему имени. Гости любили посещать ее. И вот однажды, это было в канун Нового года, муж дежурил на базе, я одна, в комнатушке холодно, света в ней не было, лежу и думаю, куда это меня занесло так далеко от дома, от мамы. Вдруг в соседней комнате зажегся свет, раздались голоса, звон посуды — очередной ужин. Сквозь занавеску ко мне просунулась голова Сильвы, которая звала ужинать, все-таки скоро Новый год. Как я ни отказывалась, пришлось встать и выйти в столовую. Там находился гость, пожилой мужчина, который был уже крепко навеселе. Он ужинал в ресторане, а потом Сильва с подружкой затащили его к себе. Он важно сидел за столом, крепко прижимая к себе толстый, чем-то набитый портфель. Подливая в его бокал напитки, подруги в конце концов напоили гостя до такой степени, что он упал со стула. Из открывшегося портфеля золотым водопадом посыпались мандарины. Девушки бросились поднимать беспомощно барахтавшегося гостя, зацепив при этом скатерть, и весь ужин рухнул на пол, что вызвало безудержную волну веселья. Хорошо погуляли… В конце концов жить там стало совсем невозможно: каждый день разные гости. Нужно было искать новое жилье.

На сей раз это был дом на берегу моря, громадная пустая комната и такая же пустая громадная веранда. Рядом в комнате жил кочегар, дверь к нему, правда, была без замка. Так как я почти все время была одна, это соседство меня пугало. Пустая темная веранда, шум прибоя, завывание ветра. В этом чужом незнакомом городе, где в каждом окне светились яркие абажуры, висели занавески, я ходила по улице и думала: «Какие счастливые люди, у них есть дом». Наконец город нам выделил комнату 9-10 метров на первом этаже, вход в которую был прямо с улицы. Хозяйка этой комнаты сидела в тюрьме за деятельность, строго наказуемую законом. Удобств, конечно, никаких, воду приходилось носить с колонки. Но мы были счастливы иметь свой угол. У нас появилась первая мебель: две кровати, стол, два стула — и примус. Вот в эту маленькую комнатку я и принесла из роддома нашу дочь Наташу. Через месяц мужа перевели на Север, и мне нужно было ехать в Ленинград к маме. Стоял холодный сентябрь, соседи по дому провожали меня на вокзал. Я с ребенком на руках и с вещами погрузилась в вагон, который не отапливался. Проводница сжалилась надо мной и устроила в отдельном купе. Холод был ужасный, и пеленки не успевали высыхать, приходилось сушить их на себе. Так первый раз в Ленинград прибыла новая гражданка, полуторамесячная Наталья Константиновна Пилецкая.

Людвиг Львович Урлауб

В 1949 году я поехала навестить отца в ссылке. Последний раз мы виделись, когда я была еще девочкой, 7 лет назад. Теперь же к поселку Краснотурьинск подъезжала женщина, имеющая дочь.

Поезд медленно подходил к станции, перрона не было. Сердце замирало от ожидания предстоящей встречи. Наконец поезд остановился, и я увидела папу, он протягивал мне руки, и я с высоких ступенек прыгнула прямо в его объятия.

У бабушки было двое сыновей, дочь и пасынок, сын второго мужа. Папа был самый младший и самый любимый. Дом, в котором мы жили, принадлежал бабушке, но когда стали уплотнять жильцов, ее переселили в 9-метровую комнату, и она все имущество разделила между детьми. Папе достались спальня карельской березы с инкрустациями, столовая красного дерева и часть кабинета с книгами. Но мое детское любопытство почему-то всегда притягивал светлый деревянный ящик. Что же это был за ящик? Размером приблизительно 50 на 50 см, он закрывался на два красивых замка, а когда его открывали, красота была необыкновенная. Внутри он был обит светло-зеленым бархатом, и в верхнем ярусе лежали, каждые в своем отделении, вилки и ножи разных стилей, а когда верхний ряд снимался, то во втором, опять же каждые в своем отделении, лежали ложки, начиная от большой разливательной до самых маленьких. Конечно, все серебряное. У меня сейчас нет ни одной серебряной ложки. Все прожили-проели. Мы жили очень скромно. Из ломбарда не вылезали, а содержимое фантастического ящика все редело и редело. Мама периодически посещала торгсин, куда уходили и ложки, и вилки, и ножи.

Папа, закончив химический факультет университета, поступил на китайское отделение восточного факультета, но тут началась Первая мировая война, и он ушел служить в автомобильную роту. Бабушка была человеком довольно суровым и не одобряла папину женитьбу, маму признала только после рождения моего старшего брата, она его очень любила, гуляла с ним, играла и проводила много времени.

Папа работал на разных заводах. Был начальником цеха на Пятой мармеладной фабрике. Когда приходил домой, по квартире разносился запах ванилина. Иногда приносил коробочку мармелада, которую находил у себя в рабочем столе (работники его очень любили). На заводе «Фармакон» отец участвовал в создании первого выпуска лекарства сульфидин.

У нас был уютный, гостеприимный дом, со своими сложностями и радостями. Страшная война разбила нашу семью, разметала нас. Брат погиб в самом начале войны на фронте, как я уже писала, меня эвакуировали на Урал, куда и приехали родители с тетей и двоюродной сестрой. Но не по своей воле они покидали Ленинград…

Папа прожил с нами — со мной и мамой — недолго. Спустя месяц отца вызвали в сельсовет и сообщили, что его отправляют на стройку в соседнее село Добрянка — это 20 километров от села Полазна, где мы жили.

Каждую субботу папа пешком приходил к нам, а в ночь на понедельник пешком же отправлялся обратно. И вот однажды (это было зимой), как обычно, в ночь на понедельник, он тронулся в обратный путь. Темно, в небе яркая луна, мороз крепкий, на тракте ни души и кругом тихо-тихо. В морозной тишине скрип шагов особенно громко слышен. И вдруг папе почудилось, что за ним кто-то идет. Стоило ему остановиться, шаги затихали. Ночь. Вокруг лес и кто-то идущий сзади. Немного жутко и неприятно. Тогда отец решил: чтобы узнать, кто это, надо идти медленно и быстро обернуться, и когда он это проделал, то довольно далеко от себя заметил темное пятно. Он пошел, и пятно двинулось. Тогда папа стал делать вид, что идет очень быстро, а сам в это время почти стоял на месте. Этот обман удался. Пятно явно было чем-то живым и стало ближе. Начало светать. Теперь уже можно было разглядеть таинственного попутчика. При свете занимавшейся зари папа увидел маленького черного козлика, вероятно заблудившегося, такого же неприкаянного и желающего прибиться к живой душе. Отец сразу же отправился на работу (он работал на кране), а когда пришел в общежитие, черный козлик, свернувшись калачиком, крепко спал у него на кровати.

Но вскоре и эти короткие встречи прекратились. Всех немцев, работавших на стройке в Добрянке, в один из дней собрали и отправили в Свердловск на пересыльный пункт. Набили в небольшую комнату людей, плечом к плечу, и выкликали по фамилии, направляя кого куда.

Великое стояние затянулось, отекли ноги. Более слабых положили на топчан, что стоял в углу. Шел час за часом. Тогда отец решил залезть под топчан, — хоть ноги немного отдохнут. На нем был серый прорезиненный плащ, он его подстелил под себя, к нему присоединился еще один товарищ, они забились в угол, легли на плащ и сверху укрылись пальто, что было у соседа. Так прошла ночь. Наутро папу вызвали и отправили с группой людей в город Краснотурьинск на строительство Алюминиевого завода при МВД, за проволоку.

Не знаю, как скоро и кому точно пришла в голову мысль создать там драмкружок, но для этого надо репетировать, а следовательно, можно было получить разрешение выходить из-за проволоки — в клуб. Эта идея объединила очень многих людей, невзирая, конечно, на таланты. Все они старались попасть в этот кружок. Среди них нашлись художники, режиссеры и стали осуществлять постановки концертов, целых спектаклей и одноактных пьес. Отец был в этом кружке и актером, и помощником режиссера, и художником, словом, одним из вдохновителей и реализаторов всех творческих идей.

Начальство Базстроя поддержало это начинание и всегда бывало на всех премьерах. Деятельность актера и режиссера хоть и не была профессией отца, но это помогло ему выжить, выстоять в трудные минуты жизни, да и не только ему. Эта деятельность спасла многих людей, которые попали в те места, и вселяла надежду на лучшие времена, скрашивая суровую действительность. За время, что папа прожил в ссылке в Краснотурьинске, — а это 15 лет, — он сыграл и поставил около 200 спектаклей. В 1956 году отца направили в Свердловск на месячные курсы повышения творческой квалификации, он закончил их с отличием и мог уже законно руководить драматическим коллективом.

Встреча, с которой я начала свои воспоминания о папе, закончилась через две недели. Жила я у папы в шестнадцатиметровой комнате, которую к этому времени ему дали. Но мне надо было возвращаться в Ленинград. И увиделись мы вновь только через 8 лет, когда папу реабилитировали и ему разрешили вернуться домой. Но того дома, из которого он уехал в 1943 году, уже не было. Брат погиб, мама умерла, у меня была своя жизнь. Квартиру, конечно, тоже не вернули, правда, спустя некоторое время папе дали двухкомнатную малюсенькую квартирку, где он и поселился с новой женой.

Но это была уже другая жизнь.

…Ранняя весна 1998 года. Солнце греет еще очень слабо, ветер гоняет по асфальту пыль и мелкие бумажки. В «Большой дом» я приехала не по вызову, а по собственной воле — чтобы познакомиться с делом отца. Мое волнение трудно передать. В приемной народу довольно много, все ждут, пока выкликнут фамилию. И вот наконец очередь дошла до меня. Я захожу в маленькую комнату. В ней очень холодно, два стола, за одним сидит молодая женщина в форме лейтенанта, на другом лежит пухлая папка. Первое, что мне бросилось в глаза, надпись: «Дело Леонида — зачеркнуто — Людвига Урлауба». Я подумала: какой ужас, человека лишили дома, работы, здоровья и даже имени! Им все равно, Леонид или Людвиг. Я открыла папку, предварительно спросив, могу ли я что-нибудь переписать из дела. Получив положительный ответ, начала читать.

«В соответствии с решением Военного совета Ленинградского фронта № 00713 от 9 марта 1942 г., Урлауб Л. Л. выселен из Ленинграда по национальным признакам». Я уже упоминала, что в 1937 году папу арестовывали, но после выяснения социального положения он был освобожден. Как я выяснила из дела, допрашивал его некий Марков, его резолюция — «освободить из-под стражи и дело прекратить».

В 1947-м на заявление мамы был получен ответ: «Об освобождении из спец. поселения отказать» и заключение от 18 мая 1947 года зам. начальника управления МВД ЛО полковника Ермилова: «На заявление о воссоединении с семьей ПОЛАГАЛ БЫ Урлауб Людвигу Львовичу спец. поселение оставить в силе, а семью, Е. Д. Урлауб и дочь Татьяну, удалить из города Ленинграда к месту спец. поселения отца как членов семьи немецкой национальности. Подписали: Михайлова, Галузин и начальник 1-го спец. отделения Пятин». (Как мы уцелели, я описала выше.)

Читаю дальше. Заявления, просьбы, опять заявление мамы от 1949 года, отказ. В 1955 году новые обращения, в Управление МВД Свердловской области, начальнику 1-го спец. отделения МВД Ленинградской области и 4-го отделения милиции. Отказ. 1955 год, письмо Хрущеву — отказ от 26 августа, отвечает начальник 2-го отделения майор Шибаев: «Учитывая, что Л. Л. Урлауб по национальности немец и в 1942 г. подвергся выселению на спецпоселение, ПОЛАГАЛ БЫ обоснованным и в просьбе Е. Д. Урлауб отказать за отсутствием основания». И так до общей отмены этого приказа, до 1957 года. Ну почему, почему было не сказать прямо: «Есть общий приказ, и пока его не отменят, ваши просьбы безрезультатны»? Сколько было слез, надежд, сколько денег потрачено на юристов, составлявших все эти просьбы, а ведь мы жили очень трудно, я училась, мама получала гроши, белый хлеб на столе был праздником. Пролистав все дело от корки до корки, я нашла утешение в одном: в папке не было ни доносов, ни клеветы, ни одной фамилии наших друзей; были просьбы, заявления, характеристики с мест работы, в которых говорилось о кристальной честности и порядочности отца.

Спустя некоторое время после моего посещения «Большого дома» я получила следующую бумагу: «ЗАКЛЮЧЕНИЕ: от 5 мая 1998 г. Решение Военного Совета Ленинградского фронта о высылке Урлауба Л. Л. из Ленинграда отменить и считать реабилитированным. Подписали — полковник Кокушкин, капитан милиции Стукова». Я выполнила свой дочерний долг, я получила этот документ, но внутри у меня все переворачивалось. По прочтении этих документов родились стихи.

Как будто тысяча коней по мне сегодня проскакали.

Как будто дождь, пурга и снег меня до боли исхлестали.

Конечно, время замело всю остроту воспоминаний,

Но, боже, дело все росло, и сколько было в нем страданий.

Вот просто ордер на арест,

Где даже имя исказили,

И почему-то Леонидом

Отца, не глядя, окрестили.

И дальше маминой рукой

Все жалобы и заявленья.

Но некто неизменно злой

Не слушал сердца проявленья.

Отказ, отказ, еще отказ.

Понять возможно ли мученье?

Урал суровый — не Кавказ.

Жену и дочь на поселенье.

Как Бог нас с мамой уберег,

Ведь жизнь моя лишь начиналась.

Я только встала на порог,

И подо мной все закачалось.

Сейчас я только поняла,

Как мужества отцу хватило

Допить ту чашу всю до дна,

Довольствоваться тем, что было,

Творить, работать, создавать,

Не падать духом, не терять надежды,

Писать стихи и письма нам писать

И ждать, как влагу умирающий от жажды.

Но недостоин был он этой капли —

Так посчитало МВД.

Решенье принято, и вряд ли

Приедет он к своей семье.

Прошло так много лет, в живых уж не осталось

И ни отца, ни кто приказ отдал.

Душа моя и сердце мое сжалось —

Я поняла, как тяжко он страдал.

Посвящается брату

Время неумолимо, и только память дает возможность если не вспять его повернуть, то хотя бы попробовать воспроизвести события тех далеких и сердцу дорогих дней. Вот передо мной хорошо мне знакомая фотография мальчика, моего брата, который был старше меня на семь лет. Вот он совсем маленький, один год и семь месяцев, как написано на обороте маминой рукой. Вот он уже постарше. Какой красивый мальчик, но судьба отпустила ему всего двадцать лет жизни. Когда делали эту фотографию, никто этого и предположить не мог.

Моя бабушка, папина мама, не очень-то одобряла папин брак, и только когда появился Володя, она несколько смягчилась. Внука она очень любила и всегда с радостью ходила с ним гулять в Таврический сад, что был рядом с нами. Придя с гулянья, это уже из папиных рассказов я знаю, она говорила, как когда-то Петров-Водкин: «С этим мальчиком невозможно гулять, прохожие останавливаются и заглядываются на эти локоны, румяные щеки и огромные серые глаза».

Родители были горды и, конечно, в сыне души не чаяли. Первые игрушки, первые тетрадки, первый маленький альбомчик, в который папа вписал первый стишок, мама, бабушка… Как сохранились в жизненных бурях маленькая папка, несколько фотографий разных лет, три детских журнала-тетрадки? Журналы «Карапузик» выпускались каждый месяц Володей и его друзьями, когда им было по восемь-девять лет. Один журнал они выпустили уже в 1935 году, когда немного повзрослели. Остались журналы «Карапузик» и «Северная Пальмира» и несколько писем из Тулы, куда Володя был призван в армию. Еще есть одна книга с его пожеланием мне…

Я не могу сказать, что мы с братом жили дружно. Он был домосед, а я любила играть с подружками. Он гонял меня, я с криком бежала по коридору, он за мной, иногда и за волосы потреплет. Но когда я поступила в хореографическое училище, он — если у него было хорошее настроение — подкидывал меня к потолку, чтобы я привыкала к поддержкам, и мне это очень нравилось. Должна сказать, что натуры у нас были совсем разные, я, конечно, больше в папу, характер легкий, бездумный. Володя был в маму — серьезный, немного мрачноватый, задумчивый и, по-моему, самоед. Но все это не мешало ему меня любить, и в день отъезда в армию, утром, он подошел к моей кровати, сунул под подушку шесть слоников и книжку с надписью: «Татьяна, будь хорошей балериной». Книгу Вагановой «Основы классического танца» храню до сих пор.

Не смогла я только выполнить пожелание брата, балериной не стала, но искусство все же стало моей жизнью. Думаю, он был бы доволен, судя по одному из его писем. Да, действительно, к искусству он относился трепетно, ходил в театры, интересовался актерами, покупал открытки, насколько позволяли средства. Мы жили трудно, работал один папа. А Володя рос, он был высоким, стройным, а нога сорок пятого размера. Только папа купит ему ботинки, на следующий день подходит к папе и показывает: ботинки разлезлись по швам.

Бабушка его называла «наш Добрынюшка». Он хорошо рисовал, писал стихи, но мечтал об авиации и очень был расстроен, когда его зачислили в пехоту. Точно чувствовал, что это его погибель. По его письмам, очень аккуратным и подробным, было видно, как он тосковал о доме, о нас, — письма теплые, заботливые, а порой очень грустные. Он был очень аккуратный, и в его письменном столе всегда был порядок, до тех пор, пока я из любопытства не совала нос в его хозяйство. А мне было интересно посмотреть, что же у него в столе, какие секреты, что нарисовано, что написано. Мне сильно попадало за это. Даже в письме к бабушке в Каунас он жаловался на меня.

А когда я стала вспоминать Володиных товарищей по дому, то выяснилось, что ни одного из них не осталось в живых. Как измерить боль матерей, потерявших сыновей? Чем возместить утрату? У мамы осталась я, и всю любовь, волнение, заботу мама перенесла на меня. Она писала в военкоматы, в Тулу, откуда Володя ушел на фронт. В результате пришел документ, о котором я упоминала. Всего два месяца пробыл на фронте мой брат. В первые дни войны на фронт отправляли зеленую молодежь, и почти никто из них не выжил. Время, конечно, стирает подробности тех далеких дней, но мне очень хотелось отдать дань памяти моему брату Владимиру Людвиговичу Урлаубу.

Моя подруга Норочка

Нора Вайсберг, моя подруга по хореографическому училищу. Окончив его, Нора балериной была очень недолго, судьба уготовила ей совсем иной путь. Мы дружили с самого первого года обучения. Нора жила на улице Маяковского, а я — на Таврической и довольно часто после занятий бывала у нее дома. Гостеприимная Норина мама, Софья Антоновна, кормила нас обедом, и мы садились за уроки. Должна сказать, что Нора была в классе одна из лучших учениц, особенно по математике, а у меня с этим предметом было очень плохо. Нора пыталась мне объяснять задачки, где было по 15 вопросов, но, увы, я постичь это не могла. Троечка — это хорошо, если натягивала. Часто, видя, как я мучаюсь, задачки за меня решал папа, а утром я их только переписывала, но в классе, если меня вызывали, объяснить, почему такой ответ, не могла. Поэтому мои родители радовались, когда я делала уроки с Норой. А тут еще появился у нас в училище драматический кружок, в который я, конечно, записалась, записались и многие наши девочки. И вот первая репетиция, первая роль в моей жизни, думала ли я тогда, что это будет на всю жизнь? В спектакле «Снежная королева» я получила роль королевы, Нора — Кая. У меня чудом сохранилась фотография, где запечатлены все, кто был занят в этом спектакле. Помню, как прошел спектакль, на котором были мои родители, как нас хвалил наш руководитель Сенсов. Помню, что у меня был белый костюм, а Нора, играя мальчика, была в коротких штанишках. Вот такие воспоминания возникли у меня, глядя на эту фотографию. Нора, окончив училище, два года протанцевала в Пермском театре оперы и балета. Казалось бы, профессия в кармане, но нет! Она поступает в Ленинградский университет, оканчивает его и начинает работать на «Электросиле». Затем аспирантура и защита диссертации на кафедре пластмасс. Далее научно-исследовательский институт, старший научный сотрудник и завлабораторией. Вот как интересно и неожиданно сложилась ее судьба. Мы встречаемся каждый год, вспоминаем дни юности, время, проведенное в эвакуации на Урале, где прожили в одной комнате все четыре года войны. Мы не теряем оптимизма и радуемся каждой нашей встрече.

Финоген Шишкин

Это мой соученик с самого первого года обучения в хореографическом училище, мы его всегда называли Геней. Сегодня он из наших мальчиков остался один, все ушли из жизни. В нашем классе он был самый веселый — всех смешил, чем приводил наших педагогов в состояние кипения. Но сделать с ним ничего было нельзя. Обаяние и невинные шутки из него просто сыпались. Мы все были в восторге. Но вот наступила война, и нас всех, и старших и младших учеников, эвакуировали на Урал. Я сейчас думаю, что если бы этого не произошло, неизвестно, остались бы многие из нас живы.

Вспоминается такой эпизод. Папа перед отъездом меня очень коротко подстриг, волосы у меня вились и, оттого что стали короче, закрутились, как у барашка. Геня, увидев меня на вокзале, радостно закричал: «Татка сделала шестимесячную завивку!» Я очень обиделась на него и заявила: «Вот пройдет шесть месяцев, я покажу тебе, шестимесячная у меня завивка или нет». И действительно, прошло шесть месяцев, я гордо подошла к нему, сунула голову прямо ему под нос и заявила: «Ну так что, завивка это или нет?» — волосы так же вились. Мы прожили в эвакуации почти три с половиной года и были очень дружны с нашими мальчиками. Наверное, потому, что были оторваны от дома, от родных и были все в одинаковом положении.

Жизнь в театре и кино

Да, много лет прожить на сцене,

Наверно, что-нибудь да значит,

И дать дорогу новой смене,

И осознать, что время скачет.

Не скачет, а вперед несется,

Как разыгравшиеся кони,

И понимать лишь остается,

Как быстро ветер время гонит.

Ну, подожди, остановись,

Дай хоть чуть-чуть передохнуть,

Жизнь повторить нельзя на бис,

Как ни сложился бы твой путь.

Григорий Михайлович Козинцев

Итак, я получила балетное образование, но… балерины из меня не вышло. Несколько лет я протанцевала в балете Ленинградского театра музыкальной комедии, но тут совершенно неожиданно вмешалось кино, причем я не думала о нем серьезно, так, чуть-чуть подработать. Но судьбе суждено было распорядиться иначе, и вся моя жизнь перевернулась. Мне выпало огромное счастье: мои первые кинематографические шаги были связаны с именем всемирно известного режиссера Григория Михайловича Козинцева. Об этом замечательном, невероятно эрудированном человеке написано очень много интересных книг, но, может быть, мои скромные воспоминания прибавят еще несколько черточек к характеру этого сложного, интересного, талантливого человека.

Мне предложили принять участие в картине «Пирогов», в маленьком эпизоде, связанном с верховой ездой. Конно-спортивная база находилась в Кавголове, куда я с еще одной актрисой и направилась. Вид у нас был далеко не спортивный, поэтому тренер, посмотрев на нас, сразу сказал: «Ну, понятно, вам надо дать самых старых и спокойных лошадей». Первое занятие я не забуду никогда, тренер дал команду переодеваться — и «по коням». Когда я спросила, куда мы поедем, он ответил: «Да тут недалеко, двадцать километров туда и двадцать обратно». Отступать было поздно. Я взобралась на очень, как мне показалось, высокую лошадь, мы шагом двинулись, он впереди, я за ним, следом еще одна всадница. Когда он увидел, что мы немного освоились, пустил свою лошадь галопом, моя за ним, ну, думаю, все, сейчас грохнусь, мотало меня в седле с одной стороны на другую. Но ничего, не упала. Но проехав с непривычки сорок километров, можно представить, как мы слезали с лошадей, — без помощи тренера это было бы невозможно. Три следующих дня ни встать, ни сесть. Но очень уж хотелось сыграть этот эпизод. Наверное, им бы и ограничилось мое участие в фильме, если бы Г. М. Козинцев в это время не искал актрису на роль Даши Севастопольской, первой медицинской сестры при хирурге Пирогове.

Вероятно, мой юный возраст, отсутствие какого-либо актерского штампа, абсолютный наив натолкнули Г.М. на мысль о пробе на роль Даши. Репетиции со мной он поручил своим ученикам: Дорману, Ростоцкому, Катаняну, Рязанову. Позже все они стали известными режиссерами, мастерами кино. Пробы прошли благополучно, и меня утвердили на эту первую в моей жизни роль. Конечно, я помню ее всю жизнь, и не только потому, что она была первой. Я попала тогда в удивительную творческую атмосферу: о ней я не имела понятия, и мне хотелось запомнить все. И то, как блистательный оператор Андрей Николаевич Москвин ставил свет, не говоря ни одного слова, — это была точная, выразительная пантомима, которую осветители прекрасно понимали, и каждый кадр становился украшением картины. И то, как почти на каждой съемке бывал художник Альтман (эти уникальные фотографии хранятся у меня до сих пор), как разрешали нам, актерам, присутствовать на записи музыки Шостаковича…

А как работал Г. М. Козинцев с актерами! Я не пропускала ни одной съемки, даже если не была занята в ней. Еще бы! Ведь артистов, которые снимались в этом фильме, я знала только по фотографиям и кинокартинам и вдруг получила возможность стоять рядом и наблюдать, как они создают свои образы. Черкасов, Чесноков, Скоробогатов, Дикий, Лебзак…

Помню, снимали сцену, когда Нахимов, которого играл А. Д. Дикий, приходит навестить больного Пирогова — Скоробогатова. Нахимов подсаживался на край кровати, и начиналась большая психологическая сцена. «Мы нужны, и вы своим солдатам и я своим матросикам, — говорил адмирал, — так что нельзя нам болеть, Николай Иванович, никак нельзя». Сцена была так сыграна этими прекрасными актерами, что, когда дали команду «Стоп мотор!», все, кто был в павильоне, зааплодировали. Такого я больше никогда не видела. Григорий Михайлович запомнился мне не таким, каким он был в последние годы, а совсем-совсем другим, каким его, может быть, знали немногие. Было ему тогда чуть больше сорока, он бывал лукав, его глаза иногда так озорно горели. Козинцев очень любил нас, молодежь, которая была у него на картине. Свободное время, когда оно у него выпадало, он охотно проводил с нами.

С годами Григорий Михайлович всегда поражал меня удивительным выражением глаз, точно он прислушивался к своим мыслям. Он был сосредоточен, задумчив и грустен…

Мне не пришлось быть на премьере своего первого фильма, так как я уехала к месту службы мужа и только из письма узнала, как была принята картина. Смотрела фильм уже позже, как простой зритель.

Время шло, у меня родилась дочь, и я приехала к маме в Ленинград. Позвонила Григорию Михайловичу, чтобы поздравить с выходом фильма. Он меня в свою очередь поздравил с рождением дочери и спросил, не нужна ли мне коляска: «Сын вырос, и если такая нужда есть, приезжайте и забирайте ее». И мы с мамой вечером пошли на Петроградскую сторону с Таврической пешком, с девочкой на руках, так как транспорт тогда ходил плохо. Козинцев меня уже ждал. Вынес коляску, поставил в лифт, мы тут же положили в нее ребенка и, счастливые, поехали домой. Прошло много лет, но при каждой встрече Григорий Михайлович с улыбкой вспоминал: «Таня, а помните ту таинственную детективную историю, когда вы ночью от меня увозили коляску с ребенком?»

Миноги

В человеческой жизни иногда бывают невероятные курьезы, которые и представить-то себе невозможно, — порой радостные, а порой досадные. Вот о таком курьезном случае мне и хотелось бы рассказать. Я только что вышла замуж за К. В. Пилецкого. Муж окончил Военно-морское училище имени Дзержинского и получил назначение на Север. Перед отправкой на место службы всем выпускникам был дан отпуск, и муж поехал к родителям в Москву. А я в это время заканчивала свою первую серьезную работу в кино у Г. М. Козинцева.

Отработав последний съемочный день и распрощавшись с группой, я собиралась в Москву, чтобы ехать с мужем на место службы. Перед самым отъездом Г. М. Козинцев попросил меня прихватить с собой пакет миног для Эйзенштейна, который очень их любил. В Ленинграде на стажировке у Козинцева были ученики, один из них — Эльдар Рязанов ─ к тому времени уже жил в Москве. Он-то и должен был встретить меня на вокзале и забрать миноги для Эйзенштейна. Собрав все свои немногочисленные пожитки, я двинулась в путь.

И вот Москва, поезд медленно подходит к перрону, я стою в тамбуре, волнуясь от предстоящей встречи с мужем. Я знала, что он меня, конечно, встретит. Вижу, как он идет, улыбается мне. Поезд почти остановился, и вдруг кто-то несется по перрону, шевелюра развевается, и я слышу крик: «Таня, Таня!» Расталкивая всех, на подножку подъезжающего вагона вскакивает Элик Рязанов, как мы его тогда называли. Радостно обняв меня, он выхватил пакет миног и, поблагодарив, умчался.

Я стояла совершенно ошарашенная, на лице мужа пронеслись все эмоции, которые только могли возникнуть по поводу этой сцены. Смущенно я начала объяснять, что этот молодой человек не имеет ко мне никакого отношения — это всё миноги, миноги для Эйзенштейна.

Вертинский в моей судьбе

Я уже работала в балете Театра эстрады, когда пронесся слух — приезжает Вертинский и будет давать концерт в нашем театре. Все мы были взволнованы этим сообщением и вечером собрались на концерт.

Билеты у входа продавались с рук по 10 рублей. Нас, работников театра, устроили в оркестре. Так я впервые в жизни близко увидела Вертинского, о котором много слышала от родителей, — элегантного, очень высокого, прекрасного исполнителя своих романсов.

Аккомпанировал ему Михаил Брохес. Зрители бурно встречали артиста, выкрикивали названия старинных песен, и он без конца бисировал.

Спустя пять лет Александр Николаевич опять приехал на гастроли в наш город. У мамы была приятельница — большая поклонница Вертинского, помнившая его по ранним выступлениям. Она-то и пригласила меня на его очередной концерт. Это было в Капелле. Зрители в зале были очень разные: пожилые люди, которые помнили Вертинского и слушали его еще до революции, и совсем молодые, которые только знакомились с его своеобразным творчеством. Вновь меня покорило его исполнение. Особыми вокальными данными он не обладал, но выразительные жесты восполняли отсутствие большого голоса. Это была своего рода музыкальная пантомима.

С тех пор прошло много времени, и много я видела исполнителей, которые пели песни и романсы уже самого А. Н. Вертинского. Некоторые даже пытались подражать ему, но никто не смог добиться той невероятной точности и тонкости жеста, той виртуозной элегантной выразительности, какой обладал А. Н. Вертинский.

Во время антракта мамина знакомая повела меня за кулисы, чтобы познакомить с Вертинским. Я не соглашалась, мне было неудобно, тем более что и она не была с ним знакома… Мы зашли в комнату с деревянными дубовыми панелями и шкафами (бывшая библиотека), угол был отгорожен ширмой, из-за которой вышел Александр Николаевич. На извинения маминой знакомой он улыбнулся и протянул руку. Фрак был снят, он вышел к нам в очень красивой стеганой куртке. Извинился, что сейчас не может уделить нам время, так как должен готовиться ко второму отделению, но после концерта ждет нас. И при этом отхлебнул что-то из стаканчика от термоса. Кажется, это был кофе с коньяком.

После концерта А.Н. встретил нас уже как старых знакомых, стал расспрашивать, где я училась, что собираюсь делать. К этому времени я уже снялась в нескольких картинах. А.Н. одобрил мой выбор и сказал, что с такими внешними данными надо сниматься обязательно.

Каждый приезд Вертинского в наш город я, конечно, не пропускала, бывала на всех его концертах, стараясь попасть на первый ряд. И мне даже казалось иногда, что он пел для меня.

Прошло еще несколько лет. А.Н. снялся в фильме «Анна на шее» в роли князя и вскоре после успешного выхода картины опять приехал на гастроли в Ленинград. Мне кажется, А.Н. любил гастролировать в нашем городе, его как-то особенно тепло принимали у нас. Я, конечно, снова была на концерте и повидалась с ним. Мы долго беседовали, и вдруг Александр Николаевич мне сказал: «Голубчик мой, ведь сейчас на студии Горького, где я снимался, готовится фильм „Княжна Мери“, вот ваша работа, вот ваша роль — Вера. Принесите фотографию, я передам ее на картину».

А.Н. сдержал слово. И вскоре я получила вызов с киностудии, ну а потом и роль Веры состоялась. Так, с легкой руки А. Н. Вертинского, началась моя серьезная кинематографическая карьера.

Следующая встреча с ним произошла в Киеве, когда меня пригласили в картину «Мать» М. С. Донского. В то время на студии имени Довженко снималось много молодых начинающих актеров, ставших впоследствии ведущими мастерами кино.

А. Н. Вертинский снимался в фильме «Пламя гнева» и часто собирал вокруг себя нас, молодежь. Читал стихи, рассказывал эпизоды из своей жизни, а ему было что рассказать. Мы слушали затаив дыхание. Слушал наши рассказы и он, он умел и любил слушать других. Этим прекрасным качеством мне и запомнился А. Н. Вертинский.

Зигзаги судьбы

Мечта о работе на сцене родилась еще в детстве, когда мы с моей подругой Еленой Потемкиной, впоследствии балериной, заслуженной артисткой России, на одном из домашних вечеров разыгрывали смешные сценки. Несмотря на все жизненные повороты, меня всегда притягивал театр, а не кино. Уже снявшись у Г. М. Козинцева в фильме «Пирогов» и прожив несколько лет на Севере, я, по возвращении в Ленинград, рискнула пойти в Театр им. Ленсовета к Николаю Павловичу Акимову. Он меня принял очень любезно, внимательно выслушал и предложил следующее: подготовить несколько отрывков, с тем чтобы показаться худсовету. «А пока я вас познакомлю с нашим режиссером Н. Н. Бромлей», — сказал он.

Надежда Николаевна Бромлей — человек довольно интересный, хотя поначалу показалась мне несколько странной. Она много лет была актрисой, а затем перешла на режиссерскую работу. Репетитор из нее вышел прекрасный: она понимала все тонкости той или иной роли, над которой работала с актером. Мне, помню, посоветовала взять для показа монолог Ларисы из «Бесприданницы», дуэт Софьи с Чацким из комедии «Горе от ума» и диалог Нины и Арбенина из «Маскарада». Ничего себе сценки! Для меня это был почти непосильный труд. Как я решилась на это, сейчас даже понять не могу.

Начались репетиции. Первый раз я пришла на репетицию домой к Н. Н. Огромная, по-моему коммунальная, квартира, но с отдельным входом, длинный коридор, стеллажи с книгами по стенам. Одна комната проходная, видимо столовая, а дальше спальня. Мы репетировали в спальне, вид которой меня поразил. Налево от двери в глубине, на помосте в три ступеньки, широкая тахта, покрытая гобеленовым покрывалом, в углу напротив двери из столовой огромное старинное кресло, тоже на помосте в три ступеньки. Н.Н. в длинном до полу халате, сильно загримированная, садилась в это кресло, меня ставила в противоположный угол у двери, и мы начинали работать. Требования у нее были ко мне как к опытной актрисе, а я ничего не умела. Если репетировали монолог Ларисы, то я должна была рыдать и чувствовать все, что происходит с моей героиней. Я рыдала, но уже сейчас не помню, чувствовала что-нибудь или нет. Домой приходила измотанная, мама даже говорила: «Тата, может быть, бросишь все это». Но нет, я хотела доказать, себе в первую очередь, что я что-то могу. В партнеры мне Н.Н. пригласила известного тогда актера Александринского театра А. А. Дубенского. Он подыгрывал мне и за Арбенина, и за Чацкого. И вот по прошествии нескольких месяцев мне был назначен день показа. Я уже не помню, волновалась я или нет, ну, наверное, волновалась.

Показ прошел хорошо, я выполнила все, чему учила Н.Н., но Акимов в театр меня не взял. Как я была расстроена! Мне было сказано: «Сейчас вакансий нет, если что-нибудь появится, вам сообщат». Как я поняла уже через много лет, ответ был стандартный. Но желание работать, играть на сцене у меня не пропало. И вот совершенно неожиданно я получаю на домашний адрес (телефона у нас тогда не было) письмо. В синем конверте обращение на бланке Ленинградской государственной эстрады: «Уважаемая Т. Пилецкая, прошу вас зайти для переговоров в сад отдыха к Блехману А. М. Зам. директора Ленгосэстрады (Рачинский)». Вот какие повороты судьбы бывают в нашей актерской жизни. Я была в отчаянии от неудачного показа в театре, и тут же другое предложение.

Конечно, я пошла, и меня приняли в коллектив Рудакова и Нечаева, где в то время готовилась большая эстрадная программа. Мне предложили участвовать в водевиле, где надо было немного петь и танцевать. Шли репетиции, и наконец подошло время сдачи программы художественному совету. Но как раз в это время у меня проходили кинопробы по фильму «Княжна Мери» на роль Веры. И вот — художественный совет Ленгосэстрады, председательствует Ю. С. Юрский, отец Сергея Юрского. Программу приняли хорошо, за одним маленьким исключением. Юрский сказал про меня: «А эту молодую артистку можно показывать только на периферии», и меня с номера сняли. Буквально через несколько дней я получаю телеграмму о моем утверждении на роль Веры в фильме «Княжна Мери», ухожу из Эстрады и уезжаю сниматься. Обошлось без периферии, несмотря на предсказание Юрия Сергеевича: картина «Княжна Мери» потом с успехом прошла на многих экранах мира.

Так началась моя кинематографическая карьера — у режиссера Исидора Анненского, имя которого, к сожалению, редко вспоминается. Между тем он снял целый цикл блестящих фильмов по Чехову — «Медведь», «Свадьба», «Анна на шее», «Человек в футляре» — с участием великих наших артистов Ольги Андровской, Веры Марецкой, Фаины Раневской, Эраста Гарина, Михаила Жарова… Мне лестно, что именно Исидор Маркович дал мне, что называется, путевку в кино. Начиная с роли Веры в его фильме, кинематограф стал моей судьбой. Но ведь как все непросто: то вверх, то вниз, то провал, то успех. Это легко переносишь только в молодом возрасте, в зрелом крайности переживать труднее.

А я хотела танцевать

Итак, я артистка балета Театра эстрады. Руководителем балетного цеха был уже очень известный в те годы танцовщик Р. И. Гербек. В нашей небольшой балетной труппе были выпускники хореографического училища, были девочки из самодеятельности и опытные балетные артистки, намного старше нас. Ставились новые концертные номера, возобновлялись старые, поставленные когда-то Касьяном Голейзовским. Танцевали мы в сопровождении довольно большого оркестра под управлением М. Г. Корика. Но вот режиссер А. Б. Винер решил поставить эстрадный спектакль — «Где-то в Москве». Главные роли играли Николай Южанский, Тамара Лапина, Надежда Копелянская, Иван Вольский, Казаринов, Ольга Малоземова, а мы танцевали в этом спектакле и изображали массовку: пассажиров поезда (на сцене стоял вагон, который потом уезжал), прохожих, продавщиц мороженого и другие маленькие роли. Мне поручили роль пассажирки, я с узлами должна была пройти по сцене, всех растолкать и сесть в вагон.

Прошла премьера, начались рядовые представления. Спектакль шел с успехом, и поэтому его ставили довольно часто. Как-то в субботу мы с девочками из хореографического училища были приглашены на танцы в училище им. Дзержинского, а тут спектакль, что делать? Я попросила одну из своих коллег после нашего танца, который я станцую, выйти в моем костюме в роли пассажирки. Она согласилась, и я, исполнив балетный номер, на крыльях полетела на танцевальный вечер. Придя на следующий день на репетицию, я увидела около доски с расписанием толпу наших актеров. Когда я подошла, они расступились, и я смогла прочитать приказ, вывешенный на доске: «За невыход на сцену в роли пассажирки в спектакле „Где-то в Москве“ артистку балета Т. Урлауб отдать под суд». Под приказом стояла подпись художественного руководителя театра Г. Венецианова. Я не могла поверить своим глазам, тут же пошла к худруку. Я ему доказывала, что не сорвала спектакль, а просто попросила за меня пройти с узлами по сцене мою коллегу. Уговорить мне его не удалось, он остался непреклонен. Что делать? Зачем мне, девочке, только-только начинающей свой творческий путь, иметь судимость, тем более по такому смехотворному случаю. Ко мне в гримерку пришли сочувствующие артисты, и наиболее опытные посоветовали: «Подай кассацию». Надо было еще узнать, что это такое, ну, я узнала и подала. И вот в назначенный день, это было зимой, в суде рассматривалась моя кассация.

Происходило это на Невском, в доме, что рядом с кафе «Север». На четвертом этаже находился городской суд. Я вошла, на стене висел список рассматриваемых дел и фамилии. Дело о разводе, дело о краже, дело об убийстве и мое дело. Оно должно рассматриваться в 13.30. Был час дня, я пришла пораньше и села в первый ряд, другие места были заняты. На мне было зимнее пальтишко, перешитое из бабушкиного пальто, и капор, который застегивался под подбородком на пуговицу. Так как с часа до двух был обед, мое дело после обеда было первым. И вот выходит прокурор с кипой бумаг, был он почему-то в военной форме, в звании майора. Оглядев зал, он остановил взгляд на мне, потом, опустив голову, назвал мою фамилию. Я встала: «Это я». Он еще раз внимательно посмотрел на меня и, пряча улыбку, сказал: «Ну что же вы, Таня, так небрежно относитесь к своей работе». Я ответила, что никого не подвела и спектакль сорван не был. Он еще покопался в бумагах и вышел. Через несколько минут он вошел и объявил, что мою кассацию суд удовлетворил. Я была счастлива и, улыбаясь, выскочила из зала. В противном случае на мне висела бы судимость и лишение зарплаты на полгода. А мы с мамой тогда жили очень трудно.

Но на этом история не кончилась. В один из вечеров в коридоре театра, где висел телефон, раздался звонок, позвали меня. Я подошла и услышала следующее: «Пожалуйста, не повторяйте, что я вам говорю, ваш адрес мне из дела известен, и я должен у вас выяснить кое-какие детали. Завтра вечером в шесть часов я зайду». Я узнала голос прокурора. На следующий день в шесть часов он пришел, мама была на дежурстве, и я была в комнате одна. Сняв шинель, гость вдруг ко мне наклоняется и таким зловещим шепотом говорит: «А я вас во сне видел». Я отшатнулась в испуге, но тут, по счастью, домой пришла мама. Он сразу же попрощался, извинившись за беспокойство. Вот что случилось в самом начале моего творческого пути из-за того, что мне очень хотелось танцевать.

Первая большая роль в кино

В моей жизни произошло большое событие! Меня вызвали на кинопробу в картину «Княжна Мери» на роль Веры. С замиранием сердца я первый раз переступила порог киностудии имени Горького. Меня встретили приветливо — новая, молодая актриса вызывала интерес. Я чувствовала на себе пристальные взгляды. В группу, как бы невзначай, заходили люди, пробегали по мне глазами и удалялись. Настал день пробы, но на какую роль? Кто-то предложил попробовать меня на роль Мери, я совсем растерялась. Меня загримировали, подтемнили волосы и сняли на фото. Фотографии получились очень неплохие, но все-таки тип лица был немного не тот. Ведь у Мери должны быть черные бархатные глаза, да и возраст совсем юный, и, хоть я выглядела намного младше своих лет, режиссер И. М. Анненский все-таки стал искать девочку на эту роль, а мне предложили попробоваться на роль Веры, как и было решено вначале. Сняли, опять-таки на фото, и отправили домой в Ленинград. Вскоре я получила телеграмму следующего содержания: если я соглашусь покрасить волосы, то меня ждут в группе. Я, конечно, поехала. Ну какое имеет значение, в какой цвет надо покраситься: в синий, в зеленый, в красный, — важно сняться в роли Веры.

По счастью, Вера у Лермонтова — блондинка, и, попав в руки гримера, через полчаса я предстала перед режиссером яркой блондинкой. И. М. Анненский посмотрел на меня и сказал: «Ну вот, чудесно, так и будем снимать». Услышав это, я чуть не заплясала от счастья — значит, роль моя, но… как всегда, есть рядом и «доброжелатели», один из них, видя мою радость, подошел ко мне и сказал: «Вы напрасно радуетесь, на эту роль очень много претенденток». Я говорю: «Но я же покрашена». А он, не моргнув глазом, ответил: «А они тоже все покрашены». Мне сказали, чтобы я ехала домой и ждала результатов худсовета. Вскоре из пришедшей телеграммы я узнала, что на роль Веры меня не утвердили. Расстроилась я ужасно. Обиделась на весь кинематограф. И решила: значит, это не мое, и ни на одно приглашение отвечать и соглашаться не буду. Но не успела я это решить, как пришла вторая телеграмма, в которой сообщалось, что мнение первого худсовета разделилось пополам и пришлось созывать второй худсовет, где большинством голосов прошла моя кандидатура.

Я, конечно, забыла все свои обиды, подхватила чемоданы и поехала на место съемок — в Кисловодск и Пятигорск. Все там было овеяно духом Лермонтова, что помогало мне понять и прочувствовать ту далекую эпоху.

Но первый съемочный день чуть не стал для меня последним. Дело в том, что, понимая неопытность молодой актрисы, режиссер И. М. Анненский начал мою роль с небольших проходов по аллеям парка, по лужайкам и в горах. В горы нас подняли подъемным краном, на небольшую площадку, откуда открывался изумительный вид. Любуясь природой и закатом солнца, мы с партнером А. Вербицким, который играл Печорина, не должны были забывать о чувствах, которые питали друг к другу Вера и Печорин, а потому я должна была с любовью и нежностью обращать на него свой взгляд. Я была довольно спокойна, задача была ясна, и никаких трудностей не предвиделось. А они не замедлили появиться. Дело в том, что наверх, в горы, съемочный аппарат доставили тоже краном, осветительных приборов, конечно, не было, а освещать актеров надо было. Поэтому вокруг нас поставили шесть щитов, размером метр на метр, покрытых фольгой, под определенным углом направляли на солнце и отраженным светом попадали нам прямо на глаза. Синее небо, яркое солнце и шесть снопов света — выдержать это было просто невозможно, да еще смотреть влюбленным взглядом на Печорина. Глаза у меня закрылись, и слезы хлынули при первой попытке их открыть. Что делать?! Провозились целый день, ничего не сняли и решили перенести съемку на следующий день. А назавтра — все то же самое. По счастью, нашлась добрая душа из группы, принесла мне мокрую холодную тряпочку и перед съемкой смачивала мне веки. Вскоре пошли разговоры: «Ну что же, надо менять актрису, раз она не может держать свет». Как только я это услышала, собрала все свои силы, освежила водой веки, слезы наполняли глаза, но я все-таки смотрела влюбленными глазами на Печорина. В этот день мы все благополучно сняли, и вопрос о замене был закрыт. Теперь-то я знаю все секреты кинематографа, а тогда все мне было внове. Внове было посещение домика Лермонтова, внове отдых на той самой скамейке под огромным раскидистым деревом, на которой столько было написано стихов, внове съемка в Храме воздуха, свидание с Печориным в гроте. Нужно было привыкнуть к платьям, корсетам, шляпам как репродуктор, с громадными полями, куда в ней ни повернешься, обязательно на что-нибудь наткнешься, даже поцелуй с Печориным был очень затруднителен в этом головном уборе. Но все это было преодолено. Вот так и состоялась моя первая большая роль в кино.

О кино

Это очень больная для меня тема! Даже по прошествии стольких лет.

Я пришла на студию «Ленфильм» в 1946 году, когда еще училась в школе. Трудное было время — карточки, мы с мамой жили очень скромно, и возможность немного заработать, снимаясь в массовках, была хорошим подспорьем. Деньги, которые я получала за участие в съемках, были очень маленькие — 4 руб. 50 коп. за съемочный день, ну а если три съемочных дня, уже больше — 10 руб., а это что-то. Но самое главное, судьба послала мне счастье — шаг за шагом я познавала профессию киноактрисы.

Путь этот очень тяжелый, тернистый, связанный с огорчениями и радостями, счастьем встреч с интереснейшими людьми, режиссерами и актерами. Сколько прекрасных ролей было сыграно, но сколько было и переживаний из-за того, что та или иная роль прошла мимо. Все это было мною пережито, и я, несмотря на разные периоды в моей творческой жизни, благодарна судьбе за то, что она подарила мне эти мгновения. Я дорожу каждой встречей, каждой ролью, большой или малой, это актерская школа, даже можно сказать, школа жизни.

Сегодня в основном в кино все легковесно, сериал надо снять быстро, где уж там во внутреннем мире копаться. Конечно, нельзя говорить о том, что это касается поголовно всех режиссеров и актеров, но, к сожалению, это явление встречается довольно часто. И только благодаря таланту некоторых мастеров целый ряд фильмов достоин зрительского внимания. Но даже при этих поверхностно-ускоренных темпах я соглашаюсь на редкие предложения в кино — зачем, почему? Да потому, что я люблю кино, которому отдала 15 лет.

Моей первой картиной был фильм «Солистка балета» режиссера А. В. Ивановского. Ну конечно, массовка, но, правда, был и крупный план, мое лицо во весь экран, что мне очень не понравилось. Наверное, я одна из немногих актрис, которые помнят режиссеров, операторов и художников тех лет, и мне хотелось бы назвать фамилии некоторых из них, так как сегодня многим они неизвестны, но картины этих мастеров продолжают жить. Как не вспомнить фильмы «Антон Иванович сердится» или «Музыкальную историю» с выдающимся певцом С. Лемешевым режиссера А. В. Ивановского? Появляясь в гостях у Водкиных, Александр Викторович, видя меня, маленькую девочку, как-то всегда басом говорил: «Тата, Тата, как поживаешь?» И так случилось, что после войны моей первой съемкой был фильм «Солистка балета» именно у него.

Не могу не вспомнить чудный, трогательный фильм «Золушка» режиссеров М. Шапиро и Н. Кошеверовой. Я в этой картине танцевала на всех балах, которых в фильме было довольно много. А дальше, ступенька за ступенькой, я стремилась занять свое место в кинематографе. Массовка, групповка, эпизод и вдруг — о счастье!!! Режиссер Козинцев утвердил меня на роль Дарьи Севастопольской в картине «Пирогов». И я впервые в кино заговорила, мое имя было в титрах рядом с великими актерами.

Должна сказать, что моя внешность не совсем вписывалась в параметры советских героинь, приходилось биться за каждую роль и не всегда это заканчивалось успехом. Но время шло, и в результате на «Ленфильме» я снялась в 23 картинах, в ролях больших и малых. Перечислю некоторые из них: у режиссера И. Авербаха в картине «Драма из старинной жизни», у Трегубовича в фильме «Командировка в другой город», у М. Ершова в «В старых ритмах», у В. Соколова в картине «День солнца и дождя», у Г. Никулина в «Невесте». У Я. Фрида я снялась в трех фильмах: «Зеленая карета», «Прощание с Петербургом» и «Сильва». Как не вспомнить мастерство операторов А. Н. Москвина, Магида и Сокольского, Назарова, Гордона, Е. Шапиро, Э. Розовского и многих других!

Меня стали приглашать и другие студии. География такова: Украина, «Узбекфильм», «Арменфильм», «Мосфильм» и наконец ─ студия им. Горького. На этой студии я снялась в трех картинах. Начну с первой. Фильм «Княжна Мери». И. М. Анненский был спокойным, уравновешенным человеком, когда ему что-то не нравилось, неизменная сигарета начинала попыхивать и глаз делался колючим, но когда он был улыбчив и глаза светились добротой, тогда мы понимали, что хорошо сыграли ту или иную сцену. Следующими картинами на этой же студии были «Разные судьбы» и «Олеко Дундич» режиссера Л. Д. Лукова. В этих фильмах я играла главные роли — Таню в «Судьбах» и Галю, невесту Дундича. Мне бывает очень обидно, когда с годами многие замечательные мастера, с которыми я работала, предаются забвению. Так случилось и с Л. Д. Луковым — режиссером, чьи картины вошли в золотой фонд нашего кинематографа. Да, он был режиссер своего времени, но талантливый режиссер. Практически его имя забыто. Имена Алейникова, Бернеса, Андреева…

Для меня все эти встречи, о которых я упоминаю, были не только школой, но даже, я бы сказала, университетом, потому что, помимо режиссуры, со мной рядом были мастера (о многих из них далее я расскажу подробно). Только смотри и учись, и я училась. До сих пор с удовольствием готова откликнуться на предложение, в котором актриса может проявить себя, несмотря на возраст. Пока актер живет, он может и должен удивлять и радовать зрителя своими работами.

Картина

1956 год, Киев. В то лето гостиница «Украина» была, можно сказать, набита артистами. И большими, известными мастерами, и молодежью. Все снимались на студии имени Довженко, разумеется, все в разных фильмах. И, конечно, вечерами, если не было съемок, собирались у кого-нибудь в номере, спорили, шутили, смеялись и иногда засиживались далеко за полночь.

И вот однажды довольно большая компания собралась в номере у Алексея Баталова. И, как всегда, начались жаркие споры. Вдруг кто-то заметил на стене картину, довольно большую и удивительно унылую: дорога, уходящая в темный лес, — и все.

Леша Баталов в то время увлекался живописью, у него были краски, и мы дружно решили, что надо подправить этого скучного художника. Леша подрисовал старушку с котомкой за спиной, идущую по дороге. Кто-то спросил: «А куда она идет? В лес? Давайте нарисуем в темном лесу чуть брезжущий огонек — это избушка, туда она и идет».

Подрисовали — стало веселее. Но мне ведь тоже хотелось приложить руку к этому художеству, и я нарисовала стаю птиц, летящих по темному небу.

Прошло более двадцати лет. Я приехала в Киев — то ли на концерты, то ли на кинопробу, не помню, — и решила пойти пообедать в ресторан гостиницы «Украина». Проходя по коридору, увидела знакомый номер 103, двери были открыты. На двери табличка — «Парикмахерская». Вошла — и увидела на стене картину: идет по дороге старушка, вдали мерцает огонек, а по небу летит стая птиц.

Так что, если кто-нибудь из вас будет в Киеве, обязательно зайдите в парикмахерскую гостиницы «Украина» и посмотрите, висит ли на стене картина, летят ли на ней птицы и идет ли к своему «светлому будущему» старушка.

Марк Семенович Донской

Неужели это она, неужели я ее увижу, актрису, фотографии которой я с такой любовью в детстве вклеивала в альбом! С этими мыслями я шла по коридору студии имени Довженко в Киеве в группу фильма «Мать», режиссером которого был известный мастер кино Марк Семенович Донской. И я ее увидела, и не только увидела, а мне предстояло сниматься с этой замечательной актрисой — Верой Петровной Марецкой.

Придя в группу, я познакомилась с Марком Семеновичем Донским. Меня предупреждали о его сложном характере, и при встрече я немного растерялась. А он, взглянув на меня, довольно радушно поздоровался, окинул взглядом и сказал: «Да, да, Сашенька вот такая и должна быть, блондинка с серыми глазами». Меня утвердили на роль без пробы, я была счастлива, шутка сказать — сниматься у такого мастера. В это же время я была приглашена к режиссеру Анатолию Михайловичу Рыбакову на картину «Дело № 306». Приехав на «Мосфильм» из Киева, я сразу же прочитала сценарий фильма. Это был детектив, в котором я должна играть эксперта научно-технического отдела милиции. Роль интересная. Тогда этот жанр был редкостью, и я с удовольствием приняла приглашение, тем более что съемки в Киеве должны были начаться позже, а здесь — уже через неделю.

Меня утвердили, сшили два чудных милицейских кителя, синий и белый. Присвоили звание лейтенанта, только у режиссера была просьба: так как для фильма «Княжна Мери» я была покрашена в яркую блондинку, не соглашусь ли я покрасить волосы в свой цвет, то есть в русый, все-таки работник милиции, серьезная профессия, надо сделать гладкую прическу. Я, конечно, согласилась, перекрасилась, и съемки начались. Отснялась я в нескольких сценах, и меня наконец вызывают в Киев. Приезжаю, иду по коридору, навстречу Донской, я радостно здороваюсь, он окидывает меня взглядом и проходит мимо. Ничего не понимая, вбегаю в группу, Марк Семенович смотрит на меня в упор и спрашивает: «Что на голове?» Отвечаю ему молчанием. При повторном вопросе я наконец сообразила, что речь идет о цвете моих волос. Начала объяснять, но режиссер был неумолим: «Иди перекрашивайся обратно». Я была в отчаянии — все, роль от меня ушла. Но через несколько дней, видя мое расстроенное лицо, Донской сказал: «Ладно, такая тоже может быть». И начались съемки. Очень хорошо помню первый съемочный день. Должна была сниматься сцена Павла и Сашеньки. Мы стоим у окна, идет диалог. Пока не пришел Донской, мы всё прорепетировали и были готовы к съемке. Правда, декорация не совсем была готова, стенки просушивали осветительными приборами. Донской вошел — входил он всегда с палкой, — сразу это заметил, нахмурился и стал сердито ею постукивать, подошел к аппарату, посмотрел в объектив и смотрел долго-долго, я — ни жива ни мертва. Вдруг как закричит: «Костюмера ко мне!» Подбежали костюмеры, ассистенты, он вышел из-за аппарата, подошел ко мне и пальцем ткнул в мою бабочку (бантик) на блузке: «Это костюм? Это Сашенька так одета? Что это за блузка, что за бабочка?» — и все пальцем сверлит мое горло. Бах, бах палкой по столу — палка пополам, выхватил фотоаппарат у фотографа, ударил его об пол и ушел из павильона, сказав на ходу: «Аппарат за мой счет». Я совсем растерялась, конечно, думаю, дело не в блузке и бабочке, а во мне, я ему не понравилась, недаром он так долго смотрел в аппарат. Ну, меня, конечно, стали успокаивать, говорили, что вот и декорации не очень готовы, а завтра все будет хорошо. На следующий день стенки высохли, ту же блузочку и бабочку тщательно отгладили, и мы опять стоим у окошка, ждем начала съемки. Наконец пришел Марк Семенович, настроение хорошее, палка новая, фотоаппарат купили, он подошел к съемочной камере, посмотрел и сказал: «Ну вот, совсем другое дело, снимаем».

Впоследствии все мы уже привыкли к характеру Донского, который мог после сыгранной сцены вдруг закричать: «Нет, нет, нет!» К нему тут же подбегали ассистенты, режиссеры, что-то тихо ему доказывали, он, опустив глаза, внимательно их слушал, а потом громко вскрикивал: «Да, да, снято!» И это не потому, что он был не уверен в снятой сцене или, как хамелеон, мог моментально поменять свое мнение. Нет, он просто проверял на сотрудниках свои ощущения и, услышав от них, что сцена сыграна и снята хорошо, соглашался с ними.

Милая Вера Петровна, как я волновалась, снимаясь с ней, ведь такая актриса! Мои руки всегда были как лед, она это чувствовала и очень умело и тонко снимала напряжение. Следя за тем, как она работала, я очень многому научилась от нее, и мне это пригодилось в последующей жизни не только в кино, но и на сцене. Много лет спустя после съемок в фильме «Мать» я часто навещала Веру Петровну, когда бывала в Москве, так же как и семью М. С. Донского, но в доме Марка Семеновича я чувствовала себя скованно, уж очень он был непредсказуем.

Букетик вербы (Юлиан Панич)

Я познакомилась с ним, когда мы были очень молоды. Произошло это в Киеве. Стояла чудесная весна, зацветали каштаны, было Вербное воскресенье, у Владимирского собора продавали вербы, и в собор вошли двое молодых людей.

Владимирский собор прекрасен, торжествен, сквозь громадные окна падают на пол солнечные лучи. Шла служба, и рядом со мной стоял молодой человек с густой черной шевелюрой, черными огромными глазами, в темно-синем перелицованном пальто, в руках он держал букетик вербы. Выходя после службы из собора, мы случайно разговорились и выяснили, что оба актеры, снимаемся на студии имени Довженко. Юля — в фильме «Педагогическая поэма», я — в фильме «Мать». Мы тогда не предполагали, что встретимся как партнеры через несколько лет в картине «Разные судьбы», а еще позже — в фильме «О моем друге».

Фильм «Разные судьбы». Режиссер — Леонид Луков. На съемке он часто на нас покрикивал — мы были молоды, неопытны и как бы вновь постигали у него актерскую профессию. Не слушаться его было невозможно, потому что результаты на экране были потрясающими, мы все открывались новыми актерскими гранями, о которых и не подозревали. Фильм имел фантастический успех, шел много лет, несколько поколений смотрело его. А мы все стали после этой картины очень популярны.

И вот как интересно: я проработала в Театре имени Ленинского комсомола 27 лет, сыграла много ролей. Но стоит приехать на гастроли в любой город, повстречаться со зрителями, как вспоминают — что? — «Разные судьбы». Порой бывало даже обидно, ведь это уже история, а я ведь вот — сегодняшняя, здесь, у вас в гостях, и порой ревновала к себе прошлой.

Так вот, во втором фильме характеры и ситуации поменялись. Если в «Судьбах» моя героиня поступает жестоко со своим мужем, то в картине «О моем друге» преданно ждет любимого с войны, и страшна для нее потеря, когда он гибнет на фронте.

Всего в двух картинах мы партнерствовали, но это были большие части нашей жизни — общие знакомые, смешные и трагические случаи. Все бывало во время съемок: и если в фильме «Разные судьбы» мне пришлось получить две пощечины от Юли — это по роли (а ручка у него будь здоров), то на съемках фильма «О моем друге» произошел другой случай, в котором пострадал сам Юля. Снимали эпизод в Калининграде, связанный с войной, в сцене были заняты Хорен Абрамян и Юлиан Панич. Пиротехник подготовил взрыв, по флажку должен был его произвести. Флажок был в руках оператора, и он случайно им махнул, а Юля в это время проверял съемочную площадку, где должен был сниматься. Раздался взрыв, мы замерли, увидели, как взметнулась земля, и в дыму — фигуру Юли. Все бросились на место взрыва, сразу вызвали машину, положили Юлину голову на мои колени и поехали в больницу. Он был контужен, ватник обгорел, но, слава богу, жив. Все обошлось благополучно, но как все перепугались!

Я вспоминаю с радостью о нашей совместной кинематографической работе, работали мы дружно, не ссорились, да и не из-за чего было, не выясняли отношений, не портили друг другу нервы, что всегда очень мешает работе. Спустя несколько лет судьба свела нас по работе в Театре Ленинского комсомола, но очень ненадолго, и вдруг отъезд Юли за границу навсегда. Меня это потрясло. Впоследствии я всегда следила за самой незначительной информацией о Паниче и наконец услышала по радио «Свобода» знакомый Юлин голос. Вечером я говорила ему: «Спасибо, Юля, спокойной ночи»; утром, если слышала: «У микрофона Юлиан Панич» — здоровалась с ним.

И вот весна 1990 года, утро, мы — друзья, знакомые, коллеги — несемся на Московский вокзал. Приезжает Юлиан Панич! Семнадцать лет мы не виделись, семнадцать лет не шли его картины. Поезд медленно подходит к перрону, и из вагона выходит тот же Юля, трогательно нас всех обнимает, как будто не было этих долгих лет разлуки!

Леонид Давыдович Луков

Этого большого, толстого, шумного человека с добрыми карими глазами я часто видела в павильоне студии имени Горького, где снималась картина «Княжна Мери». Я играла роль Веры. Он приходил, стоял, смотрел, как снимается тот или иной эпизод, где я была занята, и уходил.

Однажды меня пригласили на беседу с режиссером Леонидом Давыдовичем Луковым. Я вошла в его кабинет и увидела человека, так часто приходившего на съемку «Княжны Мери». Леонид Давыдович предложил мне сниматься в его картине, сценарий которой еще писался им и его соавтором Я. В. Смоляком. Конечно, мне, начинающей киноактрисе, было лестно получить такое предложение, и я попросила, как только сценарий будет готов, дать мне его почитать.

Рабочее название сценария было «Знакомые судьбы». Прочитав его, я была уверена, что мне поручат роль Сони, второй положительной героини, но… меня планировали пробовать на роль Тани, девушки с мерзким, отрицательным характером, и, несмотря на это, я не смогла отказаться. Героиню с таким характером я никогда не играла, это было для меня неожиданно, ново и очень захотелось попробовать себя в совершенно для меня не свойственной роли. Да и потом, такой режиссер, такие актеры — О. Жизнева, Л. Свердлин, С. Филиппов, В. Санаев; мои партнеры уже тогда были известными актерами.

Л. Д. Луков был режиссер с необыкновенной биографией. В ранней юности его очень привлекало кино, и первые шаги он сделал в качестве помощника киномеханика в Мариуполе. Ради кино он готов был на любые жертвы, и один из эпизодов его жизни это подтверждает. У него была очень густая шевелюра, и шеф, если под рукой не оказывалось кисточки для чистки аппаратуры, нередко делал ее из волос Лени, который мужественно это переносил. Это было начало, первое прикосновение к кинематографу, а дальше он сам пишет сценарий и ставит первую картину «Я люблю». Фильм не прошел незамеченным, и для молодого Лукова началась трудная, неспокойная, но очень насыщенная и интересная жизнь кинорежиссера.

Были удачи, были падения, но ясно было, что родился интересный, смелый режиссер. Картины «Александр Пархоменко», «Два бойца», «Большая жизнь» уже давали право зачислить Лукова в число незаурядных кинорежиссеров. Да, у него не было высшего кинообразования, да, он бывал и груб, и резок, но он был прямолинеен и резал правду-матку в глаза, будь то министр или случайно попавшийся под руку актер. Конечно, это не всем нравилось, но эти качества не мешали Л. Д. Лукову делать хорошие картины. Многие рафинированные, изысканные, сильно эрудированные, маститые режиссеры не принимали его творчество.

Я часто думаю, почему сейчас фамилию Лукова почти не вспоминают? Очень жаль. Работать с ним было интересно. Он приходил на съемку всегда подготовленным, точно знал, откуда, с какой точки и каким планом будет сниматься данная сцена. А ведь сейчас этого почти нет. Зачастую режиссер приходит на съемку и начинает импровизировать: отсюда снимать или оттуда?

За картину «Разные судьбы» Лукова ругали — за мелкотемье, за обилие сюжетных линий, втиснутых в одну серию. А вот сейчас я думаю, что в этом, наверное, и был секрет успеха этой картины, ведь каждый сидящий в зрительном зале мог найти для себя тему, которая бы его взволновала.

Картина «Разные судьбы» прожила большую, долгую, очень счастливую жизнь на экране. Но в моей актерской карьере она сыграла двоякую роль. С одной стороны, принесла мне невероятную популярность на многие годы, несмотря на отрицательный персонаж, а с другой — после этого фильма мне приклеили ярлык: «она злая», и из-за этого многие роли прошли мимо меня, и я ничего не могла с этим поделать. Какие бы прекрасные пробы ни были, меня не утверждали. Предложения стали поступать все реже и реже. Какой парадокс: казалось бы, успех, популярность, фотографии в каждом киоске, заграница, что тогда было большой редкостью, а сниматься я стала мало. Словно этой ролью, ролью Тани, я исчерпала все свои актерские возможности. А я ведь только начинала свой кинопуть, впереди столько планов, столько ролей. Конечно, они были, и характеры были положительные, и героини милые, добрые («Олеко Дундич», «О моем друге», «Дело № 306», «Невеста» и т. д.), и тем не менее ярлык «она злая» приклеился ко мне на долгие годы и мешал мне страшно.

Театр, театр, театр

Прошло более 15 лет, и после стольких ролей в кино я рискнула изменить кинематографу и уйти в театр. Но ведь это так непросто. В Театре имени Ленинского комсомола, в который я пришла, была самая большая сцена в городе, зал в то время вмещал 1700 человек, и услышать меня должны были зрители в самом последнем ряду. Это ведь не в кино, когда микрофон висит у тебя над головой и шепчи себе на здоровье, все будет слышно. Много, очень много трудностей пришлось преодолевать, и моим первым испытанием был спектакль «Человек со звезды» К. Витлингера, режиссер И. Рассомахин. По сути, он и решил мою судьбу в театре. Порепетировав со мной несколько сцен, Рассомахин пошел к главному режиссеру П. О. Хомскому и сказал: «Эта актриса меня устраивает». И задержалась я в этом театре на много лет. Первые мои гастроли с театром, в котором я только начала работать, были в Перми. Играла я всего один спектакль, «Человек со звезды», времени свободного было много, и я с удовольствием принимала участие в творческих вечерах — выступала перед зрителями города, с которым меня связывали детские воспоминания военных лет. Как я уже рассказывала, Ленинградское хореографическое училище, где я училась, было эвакуировано вместе с Кировским театром в Пермь. Старшеклассников поселили в самом городе, а нас, малышей, сначала поселили в глухом селе, а потом перевели в Новую Курью и разместили по разным дачам на самом берегу Камы, где и жили до отъезда в Ленинград. И вдруг мне дают выступление именно в Нижней Курье. С замиранием сердца взяла я билет на речной трамвайчик. Знакомые берега Камы поплыли мне навстречу, и воспоминания так ярко встали передо мной. Сойдя с трамвайчика, я пошла вдоль берега. Где-то здесь должен протекать родник, в котором мы до судорог в руках в ледяной воде полоскали свое бельишко. А вот и родник, от него ступени ведут вверх по крутому берегу, где стояла наша дача. Поднялась и оказалась прямо около нее, постучалась. Мне навстречу вышли люди, которые там жили. Я попросила разрешения войти. Вошла и замерла — какая маленькая комната, как же мы в ней помещались вдесятером!

В памяти встала суровая зима 1942–1943 года. От мороза трещат стволы деревьев, лед на Каме, а мы, кто в чем, ходим в школу. Особенно трудно было с обувью. Вместо валенок нам выдавали ватные пимы с галошами. Мы ходили в школу во вторую смену, а в первую, в помещении этого же класса, занимались местные ребята, и когда мы приходили после них на урок, то в партах всегда находили то несколько вареных картошек, то луковицу, то чеснок. Зная, что мы из блокадного Ленинграда, из интерната, эти славные ребята приносили нам что могли, мы оставляли в партах записки с благодарностью и так знакомились.

Но как бы ни было холодно и сурово, юность брала свое. Хотелось и в кино сбегать, и в клуб — потанцевать… Вот в этот клуб я и пошла. Нашла его сразу. Те же деревянные ступеньки, ведущие в вестибюль. У кассы вывешены фотографии киноактеров. Во втором ряду слева обнаружила свою физиономию и подумала, что тогда, в те далекие годы, мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь мое фото поселится здесь так надолго. Вошла в зал и сразу узнала те же скамейки, на которых мы столько раз сидели, смотря одни и те же фильмы по нескольку раз, за которые держались на занятиях классикой вместо палок, на которые складывали наши вещи — так как гардероба не было, — когда приходили на танцы. Кстати, ходить на танцы нам категорически запрещалось, но удержаться не было сил. Я занимала туфли у одной из девочек и протанцевала их до дыр. Потом пришлось чинить. Нас было несколько заядлых танцовщиц, и мы имели партнеров по танцам. Я познакомилась с молодым человеком, тоже ленинградцем, ему было лет 19–20. Записки для меня он оставлял в заборе между бревен. Я шла в школу, извлекала записку из тайника и уже знала, придет он на танцы или нет (недавно, перебирая старые бумаги, нашла одну из записок того времени). И вот луна светит, мороз трещит, а я бегу и издали вижу, как на дорожке около клуба пританцовывает в легких ботиночках Миша.

Так вот, прибегаем в клуб, а в клубе наши воспитательницы и так мило улыбаются. «Девочки, — говорят, — кладите ваши пальто в нашу кучку». Им тогда было лет по 25–29, но нам они казались старыми. И все как будто хорошо, а утром вызывают к директору, и так каждый раз. Да!

Находилась я в тот день вдоволь. Навестила все дачи, где мы жили. Их было четыре. И вот наконец подошло время выступления, которое должно было состояться в большом новом кинотеатре, которого во времена моего детства, конечно, не было. Настало время выходить на сцену. Волнение ужасное, как никогда. Точно, прикоснувшись к своему детству, я потеряла всякое ощущение сегодняшнего дня, как будто не было этих лет, за которые в жизни столько произошло. Зрительный зал был переполнен. Зрители даже стояли по стенкам, а у меня в голове ни одной связной мысли. Помню, выйдя на сцену, долго не могла сказать первое слово, комок в горле мешал. Но когда выступление было позади и я собиралась уйти со сцены, вдруг из зрительного зала вышла женщина, поднялась ко мне и сказала: «А я ведь вас помню, мы сидели за одной партой, я в первой смене, а вы во второй, и записку от вас храню до сих пор».

За годы моей работы в театре много раз приходилось выезжать на гастроли, каждый город запоминался целым рядом мелочей. Мне хочется вспомнить еще одну поездку. Уфа, 1986 год. Жили мы в гостинице «Россия», в новом районе, но меня тянуло в старый город, на то место, где 23 года тому назад шли первые репетиции спектакля «Сирано де Бержерак». Мне поручили роль Роксаны, роль, о которой можно было только мечтать. Для меня это было очень важно, можно сказать, решалась моя судьба, так как после показа нескольких сцен худсовет должен был проголосовать: взять меня в театр или нет.

И вот я стою перед старым зданием Башкирского театра оперы и балета. Вот здесь, под этими окнами, я пережидала очередной спор между постановщиком спектакля П. О. Хомским и исполнителем роли Сирано П. Гориным. Споры возникали в процессе работы. Меня вежливо просили пойти погулять минут 10–15, потом, когда страсти были погашены, из окна на втором этаже высовывалась голова помощника режиссера, и меня вновь вызывали на репетицию.

Не предполагала я тогда, что этот спектакль будет идти на нашей сцене 15 лет и сыграем мы его 604 раза. В моей театральной жизни он для меня остался отличной школой, потому что произносить эти прекрасные стихи мне было очень непросто, надо было почувствовать их мелодику и содержание — ни одной фразы впустую, ради рифмы, каждое слово несло огромный, глубокий смысл. И как жаль, что не удалось заснять первые спектакли, а через 15 лет посмотреть эти сцены. Наверное, был бы виден рост актеров, накопленное мастерство и наконец, если хотите, появление мудрости. Ведь шли годы, мы делались старше и мудрее.

Роль Роксаны требовала легкости, подвижности, быстрой реакции и забирала много сил. Этот спектакль посмотрело не одно поколение зрителей. О «Сирано» вспоминают даже сегодня, хотя он не идет уже много лет. А для меня из всех сыгранных ролей эта была и есть самая любимая.

Наша профессия не предполагает подвигов. Мы каждый вечер выходим на сцену и делаем свое дело в меру сил и таланта. Но и в нашей среде совершаются героические поступки. Артист выходит на сцену с высокой температурой или сердечным приступом. А ведь бывали и печальные исходы. Но, как правило, всё идет незамеченным, в лучшем случае — благодарность в приказе. Сыграл спектакль, и хорошо.

А вот я хочу поставить такой вопрос: 50 лет — это мало или много? Попробую тут же на него ответить: если рассматривать эту цифру в качестве физического возраста — наверное, не очень много, а для роли, в которой героине 18 лет, — много. И теперь как считать: не подвиг ли это — играть Роксану в 50 лет? И ведь ни у кого это не вызывало досадного неприятия, не было проявлений вынужденного терпения или просто нежелания видеть артистку в этой роли. В первом акте я выхожу с женихом. Так вот, за все годы, что шел спектакль, у меня поменялось семь женихов, два возлюбленных, двое влюбленных в мою героиню вельмож. Несколько раз полностью сменился состав гвардейцев. И только неизменный Сирано — Горин был все спектакли моим партнером. Партнером внимательным и чутким, готовым в любое время прийти на помощь. И такая помощь однажды мне понадобилась.

Во время спектакля у меня вдруг из головы выскочило четверостишие — пьеса в стихах, никакими другими словами их не заменишь. Видя мое затруднение, Горин нашелся: стихами Ростана он подвел меня к своей реплике, и я все вспомнила, и действие пошло дальше. Как важно в любой профессии иметь рядом отзывчивого, доброжелательного партнера.

В нашей актерской жизни не бывает ровной дороги. То успех, и тебя несет наверх, то провал, стоп работа, нет ролей, и катишься вниз с ощущением, что ты ничего не можешь, не умеешь и никогда уже ничего не сыграешь. Вот приблизительно в таком состоянии я пребывала почти 10 лет, когда худруком был Г. М. Опорков. Ну что же делать, я была актриса не его вкуса, он меня не принимал, работал с группой актеров, которые грели, понимали и вдохновляли его, а я доигрывала все то, что ставилось до него другими режиссерами. Но время шло, новые спектакли вытесняли старый репертуар, и я выходила на сцену все реже и реже. И вот, когда мне казалось, что настала полная безысходность, к нам в театр пришла Р. А. Сирота. Приняли мы ее очень хорошо, были наслышаны о ее работе с актерами и надеялись на улучшение обстановки в театре. Надеялась и я.

И вот новое распределение ролей, пьеса Арбузова «Выбор», ставит Сирота, и я получаю роль. Первая читка, новый режиссер, я была очень робка, но с каждой новой репетицией работа становилась все интересней и интересней. Роза Абрамовна исподволь, потихоньку начала со мною разработку образа. Я прислушивалась к каждому замечанию, ведь предстояло переходить в другое амплуа. Моя Ляля была капризна и несколько коварна, а у меня еще была лирическая Роксана из «Сирано». Надо было думать и о переходе в другую возрастную категорию. Спектакль вышел, мы его довольно долго играли.

И вот однажды за кулисами ко мне подошла Р.А. и спросила: «Т.Л., а как вы посмотрите на то, что я вам предложу сыграть Огудалову в спектакле „Бесприданница“?» Я, совершенно не ожидавшая такого предложения, опешила. Сразу в голове пронеслись кадры всем известного фильма, где эту роль превосходно сыграла Пыжова. Стало страшно: где я найду в себе силы для этого сложного характера, справлюсь ли? Высказав все свои сомнения, я услышала в ответ: «Ничего, надо начинать работать, и все будет в порядке». Работали мы очень много, забывая об элементарном перерыве. Иногда я жалобно просила: «Р.А., можно в буфет, я только съем котлетку?»

Р.А. выстраивала характер этой женщины, исходя из моих данных, находила в моей актерской палитре те краски, которые никогда никто не трогал. Я очень любила эту роль. Хотя спектакль шел не очень долго, но работа над ним с Розой Абрамовной Сиротой дала мне очень много. Она сумела меня как-то раскрепостить, заставила поверить, что я могу играть характерные роли. В следующей пьесе, «Четыре капли» В. Розова, она поручила мне роль мамы, там были и характер, и драма, и юмор. Сделав три спектакля с Розой Абрамовной, я перестала робеть, мы вместе старались найти в характере героини новые краски, не использованные в предыдущих спектаклях. Лично мне было легко работать с Р.А. и очень интересно, мы понимали друг друга с полуслова. Ну а когда перерыв задерживался и я смотрела на нее с мольбой, она тут же говорила: «Все ясно, надо в буфет съесть котлетку?»

Четвертый спектакль, в котором я имела счастье работать с Р.А., это «История одной любви», автор А. С. Тоболяк. Роль была небольшая, но интересная: этакая заскорузлая редакторша в маленьком сибирском городке, которая боялась нарушить свой спокойный, рутинный образ жизни. И появление новых, молодых, энергичных людей вызывало у нее неприятие и даже негодование. А изрекала она истины, как говорила Р.А. на репетициях, с видом императрицы Екатерины, безапелляционно. И прически мы нашли, и костюм — все это дополняло характер.

Я работала с Розой Абрамовной над четырьмя спектаклями. Это были четыре совершенно различных образа. После этих ролей я могла решиться на самые сложные характерные роли, которые впоследствии и состоялись.

Мне посчастливилось в театре встретиться с прекрасными авторами: А. Н. Островским, Б. Брехтом, Э. Ростаном, Ж. Ануем, В. Розовым, Э. Лабишем, В. Арбузовым и многими-многими другими.

Но настал момент, и в театр пришел главным режиссером человек, который решил, что все, что было до него, — это не то, а вот он создаст новый интересный театр. Задача, казалось бы, благородная, но, увы, полетели щепки. Все посыпалось, труппа распалась, а новую создать он не смог, и я решила уйти, уйти из дома, которому отдала лучшие годы, лучшие помыслы и мечты. Я прекрасно понимала, что у этого режиссера я ничего больше не сыграю, моя актерская жизнь кончится, а сидеть без дела, без своего любимого дела, я не могу. Меня отпустили очень спокойно.

Уход из театра, конечно, был шагом очень рискованным и болезненным. Но небольшой театр, в который меня пригласили, заинтересовал, и за пять лет работы в нем я сыграла много разных ролей. Тем не менее наша актерская судьба непредсказуема, и стены родного театра меня поманили вновь. Руководство сменилось, и я подумала и вернулась.

Бывало и так

Однажды, возвращаясь из творческой командировки домой, я, к своей радости, обнаружила, что время позволяет не лететь самолетом, а ехать поездом. Я люблю поезд с его мерным покачиванием, неторопливым ходом, когда можно подумать и понаблюдать жизнь из окна вагона. Поезд приходил ночью и стоял на станции всего три минуты. Происходило это все зимой в Вологде. Мороз трещал ужасный, мы как-то даже и забыли с нашей гнилой ленинградской зимой, что может быть так холодно. Но моя теплая шуба с поднятым воротником грела меня хорошо, и только лицо обжигало, да ресницы сразу заиндевели. Поезд подошел вовремя, минута в минуту. Все поручни и двери были покрыты густым слоем намерзшего снега, в окнах было темно — ночь все-таки. На билете стоял номер вагона, а места, как сказано было в кассе, в вагоне есть. Подойдя к вагону, долго не могла достучаться, наконец, на исходе стоянки, дверь отворилась и кто-то появился, вероятно проводник. Я показала билет, меня втащили в вагон, и поезд тронулся.

В темноте и суматохе я никак не могла понять, даже по одежде, проводник — мужчина или женщина, но мне было сказано, что я могу размещаться в третьем купе. В коридоре горела одна маленькая синяя лампочка, я попросила зажечь свет, чтобы хоть как-то осмотреться, но проводник сказал, что света нет, «мимо лавки не сядете». Я открыла дверь и вошла в темное холодное купе. Пошарила руками по нижним полкам, чувствую — свободно.

На просьбу о белье получила четкий и ясный ответ: «Поезд идет издалека, все белье израсходовано. Вот матрас и подушка внутри, устраивайтесь». Вернувшись в купе, нащупала матрас и уже собиралась его постелить на полку, как сверху раздался мужской голос: «Внизу вы совсем замерзнете, лучше устраивайтесь на верхней полке, здесь как-то потеплее». Поблагодарив за совет, расстелила на верхней полке матрас, подушку покрыла полотенцем, которое у меня было с собой, накрылась шубой, но согреться никак не могла. Зуб на зуб не попадал. Чувствуя мое состояние, некто в темноте сказал: «У меня в термосе осталось немного чая, хотите? Он, наверное, еще теплый». Я не отказалась, но долго в темноте не могла поймать руку соседа со стаканом. Наконец стакан в моей руке, выпила несколько глотков теплого чая и заснула, укрывшись с головой. Наутро, когда я проснулась, мой сосед сидел внизу, накинув на себя пальто. Разговорились, как обычно бывает в поезде. Он представился одним из ведущих архитекторов Ленинграда и тоже возвращался из командировки. Я имела неосторожность высказать надежду, что сейчас нам принесут горячий чай и мы согреемся. Но на наш нелепый, дерзкий и, я бы сказала, бестактный вопрос проводник ответил: «Топить нечем, и чая не будет, да к тому же и воды нет». Да, ситуация: воды нет, топлива нет, света нет, туалет не работает. На мои отчаянные вопросы проводник радостно ответил, что в соседнем вагоне есть вода и работает туалет. Я решила пойти в соседний вагон. Ура, вода есть, и туалет работает — но двери в туалете нет.

С трудом дождавшись открытия ресторана, я начала пробираться туда, что было совсем непросто. Переходы из вагона в вагон и двери надо было брать приступом, крепко держась за скользкие, обледенелые поручни, преодолевая высокие, мокрые железные переходы. Наконец три вагона позади и вот ресторан, где можно погреться и выпить горячего чая. На вопрос, можно ли поесть, мне вежливо ответили: «Едем в обратный маршрут, который скоро заканчивается, продукты кончились, так что можно выпить лимонада и закусить печеньем». Замутненность лимонада привела меня в замешательство, тем более что на этикетке стояла дата выпуска — июль, а сейчас январь. Но вот удача — большая станция, стоянка 30 мин. В ресторане накрыты столы, стоят миски с супом, закрытые, чтобы не остыли. Кто был в поезде, бросились занимать места. Но радость была недолгой: сняв крышку с миски, я обнаружила, что щи почти подернулись инеем, а на второе — страшное сочетание: отварная рыба с макаронами и тот же лимонад. Совершенно расстроенная, я вернулась в купе, где сидел, нахохлившись, сосед. Я рассказала о своем неудачном походе в ресторан, он сочувственно посмотрел на меня и робко достал из кармана пальто бутылку водки: «Вы знаете, это все, что нам осталось в данной ситуации, а то мы замерзнем окончательно». Выпили мы по несколько глотков, закусили завалявшейся у меня конфеткой, и внутри разлилось приятное тепло.

А тут стал приближаться и наш родной город, мы об этом узнали, не только глядя в окно, но и по замечательной музыке Глиэра — гимн Ленинграду. Он звучал гордо, торжественно и величаво. Низкий, приятный голос диктора поздравлял приехавших гостей с прибытием в город Ленинград.

Нет, все-таки я очень люблю ездить поездом!

Огоньки

Что-то заветное должно быть у каждого человека. У молодого и пожилого. Как и в чем оно должно выражаться, сказать трудно, у каждого свое. Вот об этом своем и хотелось бы посекретничать. Лично для меня, сколько я себя помню, заветным был огонек. Когда я была маленькой, я жила в комнате с бабушкой. Она была религиозным человеком, и, как полагалось, в правом углу комнаты висела икона с лампадкой. Каждый вечер, ложась спать, я смотрела на огонек лампадки, он мерцал, пламя слегка колебалось, и тени от этого огонька тоже приходили в движение, так с этим я и засыпала. Прошли годы, меня отвели учиться в балетную школу, и во втором классе нас, малышей, заняли в балете «Щелкунчик». Я танцевала, если это можно назвать танцем, крысу в сцене сна Маши. Мне нужно было под музыку выйти на огромную сцену Кировского театра, встать на определенное место, обязательно в луч света, который был на меня направлен. Боже мой, сколько невероятно трудных, как мне казалось, непосильных задач для маленького человека. Я вышла под музыку, держа хвост — такой был костюм — в руке, и совсем было растерялась, но вдруг спасительный луч света, огонек из левой осветительной ложи подмигнул мне и указал, куда надо было встать. Я благодарно подняла к свету лицо в крысиной маске и от радости, что встала на свое место, отпустила хвост. Тут оркестр заиграл другую музыкальную тему, по которой мы все должны были убегать кто куда. И в этот момент произошло ужасное: в темноте кто-то в суматохе встал мне на хвост и оторвал его; желая подобрать оторванную часть костюма, я начала его искать, тут несколько человек налетели на меня, получилась куча мала, а из-за кулис преподавательница грозно светила фонариком, огоньком, на который мы должны были уйти со сцены. Так в одном и том же спектакле огонек-луч и огонек-фонарик сыграли для меня две разные роли. Ах, если бы не этот хвост… Можно многое вспомнить, сколько в моей жизни было таких огоньков, спасительных и лживых, обманчивых и прекрасных, но я всегда на них почему-то обращала внимание. Например, я не могла, да не могу и сейчас, смотреть вечером на радиомачты, на которых много красных огоньков. Когда я смотрю на них, то испытываю непонятное волнение, что-то хочу вспомнить, а вспомнить не могу…

Много времени спустя, проработав в кино более двадцати лет, я пришла в Театр имени Ленинского комсомола. Моей первой серьезной ролью и экзаменом на театральной сцене, как я уже писала, была роль Роксаны в спектакле «Сирано де Бержерак». И когда я, совсем еще неопытная театральная актриса, вышла на сцену и, произнеся первые слова, от страха даже не узнала собственного голоса, то вдруг напротив, в окошке регулятора, я увидела не один, а целую компанию разноцветных огоньков. Они светили радостно, ободряюще, всеми цветами, как старые добрые знакомые. И, взглянув на них, я успокоилась, справилась с возникшим волнением. Все последующие годы, когда я выходила на сцену, эти милые мерцающие огоньки сопровождали меня во всех спектаклях. Они знали, когда у меня большая роль, и тогда светили ярко, разными цветами и, как мне казалось, радовались вместе со мной. А как понимающе скромно освещали они мое сценическое пространство в маленькой, незаметной роли!

Я мечтала, что настанет час — и опять засветятся огоньки, мои лучики, и когда я обрету второе дыхание, они мне так будут нужны, мои путеводные звездочки. Наступило время, когда фортуна повернулась ко мне не лицом, а, скажем, в профиль, и один за другим стали зажигаться мои огоньки. И теперь, когда я поднимаю глаза к осветительному пульту, я вижу, как разноцветно они подмигивают мне, словно хотят сказать: давай, давай, все в порядке. На душе делается радостно и покойно, хотя покой нам только снится. Как хорошо, когда есть в жизни что-то заветное!

Размышления о судьбах фотографий

Каждая фотография, как и человек, имеет свою судьбу, и судьбы у всех фотографий разные. Самые счастливые — те, которые хозяин бережно хранит. И не только хранит — они украшают квартиру, в разных рамах, рамочках и окантовках, они висят на стенах и молча взирают на своего хозяина. И счастье для них, когда их владелец знает, кто изображен на той или иной фотографии. А если ее украшает автограф изображенного, то это ценится хозяином вдвойне. Счастливая судьба и у фотографий, которые хранятся в старинных альбомах, размещены по годам, по степени родства и близости знакомства. Хозяин альбома может рассказать о любой фотографии: и всех-то он помнит, и биография каждого ему знакома. Я думаю, как приятно таким фотографиям: люди, изображенные на них, не забыты, и эпизоды из их жизни передаются из поколения в поколение. Более скромное существование у снимков, которые коллекционируются: они, как правило, аккуратно сложены в отведенном для них месте и время от времени демонстрируются гостям, чтобы воскресить память о каком-либо интересном человеке — певце, актере. Эти фотографии терпеливо ждут своего часа и благодарны хозяину, что он их бережет и время от времени кому-то показывает. Я сама была свидетельницей такой судьбы фотографий. В одном доме у очень милых пожилых людей мне предложили посмотреть большую коллекцию фотографий киноактеров, которую хозяева дома много лет собирали. Я разглядывала прекрасно сделанные снимки хорошо мне знакомых коллег (там же обнаружила и свою) и думала: куда попадут эти фотографии и как сложится их судьба в дальнейшем? Может быть, какой-нибудь малыш будет с ними играть, не представляя даже, кто изображен на фото, а может быть, их просто разорвут и выкинут, как макулатуру, а может, продадут какому-нибудь коллекционеру… Кто знает?

Глядя на фото, я всегда хочу понять или представить, что это за человек, о чем он мог думать в этот момент, когда его снимали, какое у него было настроение, был ли у него в тот момент творческий взлет или наоборот.

Бывает у фотографий и трагическая судьба. Вот один из таких примеров. До войны мы с родителями жили в коммунальной квартире, одна из комнат была проходная, через нее жильцы проходили на кухню. Мой отец очень увлекался фотографией. У него был чудный фотоаппарат, и он снимал меня и брата с первых дней нашей жизни, фотографировал родственников и знакомых. Все фотографии лежали в открытых ящиках письменного стола, стоявшего в проходной комнате. И вот однажды вечером, возвращаясь с работы, папа увидел, что весь двор усыпан мелкими белыми бумажками. Подняв одну из них, он узнал свои снимки. Оказалось, что соседский мальчик делал из папиных работ птичек и пускал их из своего окна. Это ли не трагично?

Совсем недавно я столкнулась с еще одной фотографической судьбой. Это произошло с моей фотографией. Театр, в котором я работала, выпускал спектакль, и я играла очень сложную роль, где должна была немного танцевать. Был приглашен балетмейстер, с которым мы прекрасно друг друга понимали. И хоть встреча была короткой, но мы оба получили творческое удовлетворение и радость от совместной работы. На одну из репетиций этот милый, славный человек принес мою фотографию, которая у него хранилась почти 30 лет. В юности, еще школьником, он коллекционировал фотографии артистов и, конечно, никогда не предполагал, что будет ставить танец артистке, фотография которой так долго у него хранилась. Я с радостью подписала это фото человеку, с которым работала с такой отдачей. А главное, что безусловно останется в моей душе, та доброжелательность и то душевное тепло, которое так редко сейчас встречается в людях.

Три рукопожатия и один вальс

Как прекрасно, что в нашей жизни случаются встречи, которые на многие годы оставляют в душе незабываемый след. Человек не может жить обособленно, ему необходимо общение с самого детства, когда формируется характер. Важно ребенка воспитывать так, чтобы у него были друзья. Замкнутый ребенок так и войдет во взрослый мир бирюком, ему трудно жить на свете. В моей жизни всегда были подруги, друзья, хотя с каждым годом их становится все меньше и меньше, время неумолимо. Но память о них я всегда сохраняю и считаю, что я счастливый человек. Жизнь наградила меня такими замечательными встречами, которые я не забуду никогда. Конечно, были встречи, о которых не хочется вспоминать, но их было значительно меньше, чем тех, которые я помню и за которые благодарю судьбу.

Конечно, это знакомство с Александром Вертинским в 1955 году, о чем я уже рассказывала. Оно в моем сердце осталось на всю жизнь…

Прошли годы, я уже снялась в нескольких картинах, и вот событие из ряда вон выходящее: к нам в Ленинград из Америки приезжает известный киноактер Гарри Купер. Картины с его участием в 1950-1960-е годы шли на экранах нашей страны. В маленьком старом Доме кино, который тогда был на Невском, — суматоха. Все ждут и готовятся к встрече великого актера. Мне как молодой начинающей киноактрисе предлагают поприветствовать гостя на сцене, вручить цветы и сказать несколько слов. Как я волновалась! Опыта у меня тогда абсолютно не было. И вот наступил вечер. Народу полный зал, я выхожу на сцену и дрожащим голосом сообщаю, что сегодня у нас в гостях знаменитый американский актер Гарри Купер. Зал взрывается аплодисментами, и на сцену выходит высокий, очень загорелый красавец-мужчина с удивительными синими глазами, на смуглом лице они особенно ярко сверкали. Я без ошибок произнесла, слава богу, все слова и вручила цветы. В ответ он пожал мне руку, я бы даже сказала, как-то крепко, по-мужски пожал. И мне этот миг запомнился навсегда. Можно сказать, Гарри Купер меня тем самым благословил.

И наконец третье рукопожатие. Работала я тогда на «Ленфильме» в Студии киноактера. Я услышала, что на студии снимается фильм с участием легендарного человека, — над картиной «Перед судом истории» работал Фридрих Маркович Эрмлер. И вот первый павильон, декорация, посередине в старинном кресле сидит очень старый человек, с большой белой бородой. Это герой фильма, Василий Витальевич Шульгин. В прошлом В.В. был видным деятелем Российской империи, неоднократно избирался в депутаты Государственной думы, имел в Думе свое именное место, возглавлял крайне правое крыло и считался идеологом монархически настроенного дворянства. Будучи членом Временного исполнительного комитета Государственной думы, Шульгин сыграл значительную роль во время Февральской революции. Именно он принял отречение от престола императора Николая Второго. Он глубоко сочувствовал монарху, понимая трагичность его положения. Прожив большую жизнь, вкусив все прелести эмиграции, просидев по возвращении в СССР двенадцать лет в тюрьме, человек не озлобился, а сумел проанализировать свою жизнь, отделить хорошее от плохого, написать несколько книг, в том числе «Письма к русским эмигрантам».

Заканчивал свою жизнь В. В. Шульгин во владимирском доме престарелых. Биография человека, о котором был сделан фильм «Перед судом истории». Трудно было найти более яркую судьбу и интересную личность. Поэтому можно представить мое волнение, когда Ф. М. Эрмлер представил меня Шульгину. Василий Витальевич встал с кресла, очень внимательно на меня посмотрел и пожал мне руку своей большой, холодной, сухой рукой. Конечно, тогда я до конца не понимала, какой это миг в моей жизни, но теперь, по прошествии стольких лет и после стольких рукопожатий и целований рук, я по-настоящему ценю именно эти три знаменательных рукопожатия…

И не могу не рассказать еще об одном незабываемом эпизоде. Закончены съемки картины «Олеко Дундич». Позади остался великолепный Венецианский кинофестиваль, где я была членом делегации советских кинематографистов и целый месяц провела в Италии. Верона, Веченца, Флоренция, Рим и, конечно, Венеция, остров Лидо с роскошным отелем на берегу теплого, ласкового моря. На те небольшие деньги, что нам заплатили, я приобрела отрез на платье, по тем временам шикарный (впрочем, я бы и сейчас не отказалась от такого), и туфли на очень высоких каблуках, если можно назвать туфлями две полоски кожи на пятке и на пальцах, которые врезались в ногу так, что невольно вспоминалась андерсеновская русалочка. Но за красоту можно было и пострадать!

И вот открытие нового сезона Дома актера на Невском. Живой оркестр расположился в фойе, и торжественное открытие началось с вальса. Вдруг я вижу, как ко мне направляется Г. А. Товстоногов. Георгий Александрович — тогда он был для ленинградского театра восходящей звездой, всего несколько лет как возглавил БДТ, — пригласил меня на танец. Я охотно согласилась, но, танцуя, молила только об одном, чтобы не упасть и чтобы не свалились с ног мои роскошные итальянские туфельки. Но все обошлось, и меня признали королевой бала. Тур вальса с Г. А. Товстоноговым я запомнила на всю жизнь.

Поездка к Фриду

Сниматься у разных режиссеров — огромная школа для актера. Что и говорить, мне повезло. Моими наставниками в кинематографе были большие мастера: Г. М. Козинцев, М. С. Донской, Л. Д. Луков, И. М. Анненский, Я. Б. Фрид. У Яна Борисовича Фрида я снималась в трех картинах — «Зеленая карета», «Прощание с Петербургом», «Сильва». Роли все разные, очень интересные, великолепные костюмы художника Т. Е. Острогорской, замысловатые прически… и режиссер, почерк которого я знала. Ян Борисович работал всегда весело, легко, давал задачу актеру и требовал точного выполнения. Все эти годы нас связывали не только творческие отношения. Мы многие годы жили по соседству, дома стояли рядом, и я знала всю гостеприимную семью Фридов. И вдруг — они решили уехать в Германию! Это было как гром среди ясного неба. За день до отъезда я зашла к Яну и Вике. Боже, уютная, красивая квартира была полупустой, все перевернуто. Без слез нельзя было смотреть. В это последнее посещение перед их отъездом Ян подарил мне мою фотографию из фильма «Прощание с Петербургом» с надписью. А я вскоре написала стихи:

На отъезд Фрида

Прошли годы, мы перезванивались, переписывались, и вот настал юбилей, Яну Борисовичу исполнялось девяносто пять лет. Общество «Доктора Живаго» в Кёльне решило отметить эту знаменательную дату и пригласило в Германию актеров, которые снимались в картинах Фрида. Конечно, всех, кто снимался у Я.Б., позвать было невозможно, но все-таки компания собралась очень интересная. Из Москвы — Клара Лучко, Элина Быстрицкая, Людмила Чурсина, Райкины Екатерина и Константин, Петербург представляли Михаил Боярский, Лариса Луппиан, Татьяна Бедова и я. Четыре великолепных певца, аккомпаниатор — они исполняли музыкальные номера, которые звучали в картинах Фрида. Из Риги приехал Ивар Калныньш, исполнитель роли Эдвина в фильме «Сильва». Мы должны были сыграть два концерта, в Кёльне и в Штутгарте, где жил Я.Б. со своей женой, актрисой Викторией Горшениной.

Итак, 4 июня 2003 года мы вылетели в Германию. Первый город — Кёльн. Несмотря на очень напряженный распорядок дня, хотелось хоть немного посмотреть город, в особенности знаменитый Кёльнский собор. Строился он, как нам рассказали, шестьсот лет. Сохранились великолепные витражи XVI–XVII веков, которые во время войны были спрятаны в подвале собора. Конечно, впечатление грандиозное. До выступления надо было познакомиться со сценой, с залом, где нам предстояло выступать. Собрать концерт — дело очень непростое, тем более если концерт юбилейный, да еще с артистами, которые никогда вместе не выступали. За это трудное дело взялся К. А. Райкин, и надо отдать ему должное, он с этой труднейшей задачей прекрасно справился. Я.Б. был в прекрасной форме, кто бы мог подумать, что этому бодрому старику уже девяносто пять! Его заключительное слово, которое он произнес после концерта, было интересным и довольно продолжительным. Мы даже все заволновались — в зале было очень жарко, — выдержит ли он. Но наши опасения были напрасны, все прошло очень хорошо. Конечно, жаль, что наши выступления не сопровождались видеорядом, без кадров из фильмов Фрида праздник не был полноценным, но, как нам объяснили, это было связано с финансами.

Зал, где мы работали, был довольно странный, не ряды, как мы привыкли видеть, а столы. В этом зале проводятся встречи, презентации. Обстановка была очень непринужденная, теплая. В зале в основном были русские, которые помнили и знали картины Фрида. Когда Я. Б. вышел на сцену, все встали, у меня ком в горле. Я подумала, ну почему это все происходит не у нас дома?! Ведь все творчество Фрида, весь его жизненный путь, друзья, знакомые, родные — все в России, так почему же он должен заканчивать свою жизнь в Германии? Мне этого никогда не понять. Сколько раз я выезжала за рубеж, но всегда буквально через неделю начинала тосковать о доме, мечтать о скорейшем возвращении, какая бы шикарная поездка ни была. После Кёльна нас ждали Штутгарт и Нюрнберг. Так что лето 2003 года у меня было переполнено впечатлениями. Вот уж никогда не думала, что сумею второй раз побывать на родине моих далеких предков.

Штутгарт посмотреть не удалось, было очень мало времени, но роскошной гостиницей я сполна насладилась. Даже экран телевизора приветствовал меня букетом роз. Должна сказать, что концерты в честь Фрида прошли очень хорошо, зрители искренне нас приветствовали, и юбиляр был доволен. В Нюрнберге нам удалось поездить по городу и побывать в наиболее интересных местах, в том числе и в старом городе, который находится на самой высокой точке, откуда весь Нюрнберг виден как на ладони. После поздравительной миссии, которая завершилась банкетом, мой путь лежал в Гамбург. Огромный вокзал Нюрнберга подавлял своей монументальностью. Меня провожала устроительница юбилейных торжеств. Когда поезд тронулся, мне стало как-то неуютно. Кругом чужие люди, говорящие на языке, которого я не понимаю… Но четыре часа пролетели, мимо мелькали станции, незнакомые названия, а вот уже и Гамбург, где меня встречают мои родственники…

Мои родные

С некоторых пор я иначе отношусь к понятию родственности. Может быть, я стала серьезнее воспринимать феномен родства с той поры, как занялась восстановлением нашего семейного древа. В наше суетное время дальше дедушки-бабушки редко кто заглядывает, мало кто знает свои корни, а ведь наверняка большинство из предков были интересными людьми, которые жили, творили, были участниками и свидетелями нашей истории. Мне удалось добраться в своих изысканиях до 1560 года. Теперь я знаю, откуда пошел наш род. Кого только в моей родословной не было! Я собирала и продолжаю собирать факты их биографии, радуясь каждой находке. Дирижер, фотограф, оптик, архитектор, художники, поэт, предприниматели, артисты. Наверное, не случайно жизнь продолжает сводить меня с родственниками в России и за рубежом. И среди них тоже немало самобытных, талантливых, интересных личностей. Думаю, в том, что я стала актрисой, тоже повинен генетический код. И дочка моя, Наталья Пилецкая, вполне закономерно унаследовала способности к языкам и деловые качества — стала менеджером и переводчиком. Накопление фамильных черт сработало и в судьбе внучки — Елизаветы Пилецкой. Она художник, работает в Русском музее, где хранятся (это давно уже не секрет) живописные и скульптурные портреты ее бабушки.

Видимо, не случайно судьба меня свела и с актером Борисом Агешиным. Существует расхожее мнение, что двум творческим людям в одном доме тесно. Категорически не согласна! Без Бориса я не представляю свою семью.

Огромный, огромный мир, голубые небеса, прозрачный свежий морозный воздух. Или зеленая сочная трава, сверкающее солнце. В этом мире, полном самых разных оттенков, появился мальчик: голубые глаза, черные шнурком брови, светлые вьющиеся волосы, пухлые розовые губы, длинные ноги, растущие вширь плечи и тонкая талия. Таков детский портрет Бориса Агешина. Мальчик рос, научился понемногу замечать вокруг себя мир, и родилась в его голове мечта стать моряком. Необозримые водные просторы, синие-синие, без конца и без края, горизонт, сливающийся с небом, белый парусный корабль. Он стоит на носу, вдыхая свежий, ароматный морской воздух и чистоту свеженадраенной, теплой от солнца палубы. Ветер надувает паруса, и корабль скользит в неизвестность. Так ему мечталось. Эти картины все чаще и чаще рисовались его воображению. Мальчик с детства был любознателен, и страсть к путешествиям, желание познать мир проявились довольно рано. Как гласит семейная легенда, однажды (было ему года три от роду) он вышел из дома и в одной ночной рубашонке пошел по 13-й Красноармейской, где тогда жили его родители, наблюдая текущую вокруг жизнь. То путешествие закончилось благополучно. Но моряком Борис не стал. Детские мечты редко осуществляются… Зато он заинтересовался драматическим кружком, еще в октябрятском лагере. Все ребята записывались, записался и мальчик Боря. К приезду родителей стали готовить концерт, разные сценки, смешные, веселые. И вот праздник — родительский день. Состоялся и концерт, к которому так долго и тщательно готовились. Кто пел, кто читал стихи, танцевал, и, конечно, показывали разные забавные сценки. В одной из них участвовал Боря, но когда дошла очередь до него, он будто язык проглотил — так ни слова и не промолвил. Можно считать, что с того казуса началась его будущая карьера мима. Вскоре он увлекся пантомимой, и свои детские мечты о море, о путешествиях и приключениях мог реализовать в воображаемом мире. Профессия, которой он овладел, была способна унести его куда угодно. Когда он выходил на сцену, не только его, но и зрителей фантазия переносила в любую точку планеты. Его парусами стали кулисы, надраенной палубой — планшет сцены, шум прибоя с лихвой заменяли аплодисменты.

Совершенно естественно желание драматического актера или певца записать на пленку тот или иной концерт, но как записать вечер пантомимы? И все же однажды Боря привез с гастролей домой аудиозапись (видео тогда еще не было), сделанную на его выступлении. Это было очень интересно. Сначала полная тишина, потом раздался легкий смешок, потом смех нарастал, затем опять тишина — и вдруг взрыв хохота, переходящий в повизгивание, и шум оваций. Вот уж действительно, это звучало, как шум моря, рокотавшего, словно девятый вал.

И еще мне кажется, внутренний мир актера-мима можно сравнить с наполненным бокалом. И чем полнее он, тем интереснее наблюдать, как капля за каплей он делится своими мыслями со зрителем, как хочет перелить свои размышления и чувства в сердца зрителей. И чем подробнее и точнее он это делает, тем интереснее следить за тем, как рождается тот или иной образ. Это ведь так трудно, без единого слова, без костюмов и декораций, без партнеров, наедине с публикой, молча передать характер, место действия, ситуацию, в которую погружает своего героя мастер пантомимы. Таков на сцене заслуженный артист России Борис Агешин.

Вот такая у меня семья. И не будет преувеличением добавить, что в нее входят и мои любимые зверушки.

А если посмотреть шире, то Театр — это еще одна часть моей родословной.

Театр, театр, сколько сил было отдано сцене. Сколько было здесь слез, радостей, несбывшихся надежд, счастья, аплодисментов. Все это на сцене театра, который раньше носил имя Ленинского комсомола, а последние годы называется «Балтийский дом». За эти годы — более сорока лет! — он и вправду стал для меня домом. Дорогу от служебного входа до своего дома знаю наизусть. В огромном здании, что стоит в Александровском парке, мне, наверное, известен каждый закуток. Я благодарна судьбе и за дурное, и за хорошее. Радости и боли закалили меня и в то же время обогатили. Мое богатство в моих ролях, тех, что я играла когда-то, и тех, которые играю сейчас.

Много лет тому назад, подойдя к доске распределения новой пьесы и не увидев своей фамилии, я так расстраивалась, что порой с трудом приходила в себя. А сейчас думаю: может, и хорошо, что я не сыграла ту или иную роль, зато сыгранные мною роли никогда не были провалены. Возрастной переход не был для меня труден, я плавно перешла от лирических героинь на характерные роли, которые играю с удовольствием. В театре я сотрудничала с разными режиссерами, что всегда интересно и полезно для актера. К сожалению, я очень мало работала с Г. М. Опорковым, режиссером по-настоящему талантливым. Но я не была его актрисой, о чем, конечно, жалею. А так — разные почерки, разные требования, разные дарования… Каждая встреча — как приключение. Конечно, я не имею в виду бездарей; если попадается такой, как правило, амбициозный, самоуверенный тип, то я стараюсь сразу прекращать репетировать с так называемым режиссером. Но у меня таких случаев было, слава богу, не так много, так что и говорить о них не стану.

Самое прекрасное, когда актриса влюбляется в постановщика, радуется приходу на каждую репетицию. Ведь учиться можно всю жизнь — предела нет, а если работа интересная и греет душу, чего еще желать? Великий итальянский режиссер Джорджо Стрелер писал: «О театре можно говорить много, и в то же время о театре нельзя рассказать. Театр — это искусство, которое живет один миг и сразу сгорает, а актер — специфический представитель живого мира, населяющий подмостки». Как мне близки эти слова. Чем дольше работаю в театре, тем острее чувствую себя вот этим самым «представителем живого мира, населяющим подмостки». Сегодня судьба словно вознаграждает меня за случавшиеся творческие паузы, простои, — у меня много работы, я играю роли разные (и по характеру, и по жанру, и по объему), но неизменно интересные. Вот бы это десяток лет назад… Но я рада, что востребована и еще могу о чем-то поведать зрителю.

Однажды мне предложили прочитать пьесу норвежского автора Юна Фоссе «Сон об осени», ставить спектакль должен был Клим. Не подумайте, что это кличка, это сразу и фамилия, и имя, и отчество, — все вместе — Клим, и все. Прочитав пьесу, я пришла в ужас, я ничего понять не могла — ни в сюжете, ни в тексте, и не представляла, как это можно воплотить на сцене. Все это я сказала режиссеру при нашей встрече. Он молча меня выслушал и только сказал: «Татьяна Львовна, придите на первую репетицию». Я актриса дисциплинированная, пришла. Клим очень скрупулезно отбирал актеров. Вызвал человек пятнадцать, а для спектакля требовалось всего пять. Когда очередь дошла до меня, он попросил прочитать одну сцену, я прочитала, после чего он произнес: «Татьяна Львовна, вы мне нужны в спектакле». Ну какая актриса устоит перед таким признанием? Слышать, что в тебе нуждаются, приятно, тем более что я таким вниманием со стороны режиссеров не избалована. И я, конечно, сдалась. И благодарю Бога за этот выбор. Клим удивительный режиссер, работать с ним очень интересно, и я рада, что судьба послала мне такую встречу. Спектакль получился сложный, не всем, может быть, понятный, но, на мой взгляд, очень интересный. В нем рассказывается о жизненных проблемах, о человеческих судьбах, о конфликте отцов и детей, об отношениях между мужчиной и женщиной. В спектакле «Сон об осени» я играю роль матери, и это, на сегодня, моя самая любимая роль. Вот как бывает. Но я думаю, если бы я встретилась с таким драматургическим материалом и с таким режиссером много лет тому назад, я бы ничего не поняла, а сейчас опыт сделал свое дело. Значит, всему свое время.

С какими только сценическими судьбами я не встречалась — и с положительными, и с отрицательными. Но всех я очень люблю, это была и есть моя жизнь. В каждую роль вкладываешь частицу себя… Ну а насколько мне это удавалось, пусть решают критики, театроведы и просто зрители, для которых мы играем. Я уже говорила, что последние лет пять для меня счастливые и плодотворные. Неожиданным подарком стал «Стеклянный зверинец» Т. Уильямса, где мне выпала роль Аманды. Обычно эту американскую пьесу играют как драму. Мы попытались сделать из нее мюзикл. Спектакль с чудной музыкой Виктора Плешака, с пением, с танцами. Танцы поставил замечательный хореограф Сергей Грицай, благодаря чему я смогла вспомнить свое балетное образование. С каким удовольствием мы репетировали с постановщиком спектакля Александром Исаковым! Мне всегда очень интересен процесс рождения спектакля. Как постепенно появляются декорации, костюмы, свет, музыка, как выстраиваются отношения между персонажами… и как все собирается в единое целое в час премьеры. К сожалению, «Стеклянный зверинец» прекратил свое существование в связи с уходом из театра нескольких актеров, занятых в нем.

Но время шло, и в «Балтийском доме» появились новые работы: «Три товарища», «Ревизор», «Кошки-мышки», «Отчего люди не летают» — это опять Клим: свою версию по «Грозе» А. Н. Островского он назвал репликой из монолога Катерины. В этом спектакле режиссер еще более усложнил мою актерскую задачу: надо было сыграть два, можно сказать несовместимых, образа — Феклушу и сумасшедшую барыню. Работать было трудно. Ничего не получалось, я даже хотела отказываться. Клим видел, как мне было нелегко, и, насколько мог, помогал. Только когда на одной из репетиций я вдруг нащупала интересный ход, что-то стало выкристаллизовываться. Это и есть наша работа: искать, пробовать, рисковать, мучиться, не спать ночей, ломая голову над чужой судьбой…

А тут подоспел мой юбилей. Конечно, можно было и не отмечать, я знаю нескольких очень больших актрис, которые никогда не отмечали своих юбилейных дат, дабы не считали их года. Но я подумала: не обязательно кричать, сколько мне лет, и так ли уж это важно… Настроение у меня было минорное, а вечер этот, быть может, как-то взбодрит, принесет радость не только мне, но, наверное, и зрителям, которые меня помнят по кино и знают по театру. Прошел вечер прекрасно, было очень много поздравлений, для цветов в доме не хватило места, они смогли поместиться только в ванной. Мой любимый певец Валерий Леонтьев прислал из Москвы розы, такой огромный букет, что я поднять его не могла. Это был настоящий праздник, что и говорить — мне было приятно. Дирекция еще одного театра, где я играю, — «Приют комедианта» — тоже отметила мой день. Так что вспоминать о возрасте не приходится: моя актерская жизнь бьет ключом. Эх! Это бы лет двадцать назад, но, наверное, судьбе угодно, чтобы все было в свое время, и я благодарна Богу, что он меня не забывает и дарит мне эти прекрасные мгновенья.

Но как «специфический представитель живого мира, населяющий подмостки», я бы хотела немного поразмышлять о премьере, состоявшейся в 2005 году. Это спектакль по пьесе братьев Пресняковых «Изображая жертву». Во время репетиций я думала: возможна ли была такая постановка лет десять тому назад? Конечно, нет. Каждый из нас проделал заметный путь за эти годы, а вместе с нами изменилась и окружающая реальность. Иными стали отношения между людьми, изменилось наше отношение к истории, заметны метаморфозы в реальной действительности… Изменился и зритель, а вместе с ним — требования к театру. Зрителя надо вовлечь в происходящее, угадать болевые точки. Я против того, чтобы театр опускался до массовой культуры. Будни буднями, а искусство призвано формировать вкус зрителя. Но, как ни странно, зритель хочет видеть на сцене не классические произведения, а то, чем пичкают его по телевизору: стрельбу, мордобой, крепкие выражения… Это парадокс: неужели не хочется в театре отдохнуть от того, что обрушивается на тебя с экрана? Вероятно, вкусы публики все-таки давят на театр, поэтому столь популярны сегодня те же братья Пресняковы.

Пьеса «Изображая жертву» мне нравится. Она поднимает очень тяжелую и нужную тему, говорит о том, как непросто входит в нынешнюю жизнь новое поколение. На вопрос «Легко ли быть молодым?» она отвечает: «Ох, как трудно!» Есть в пьесе и то, что называется шоковой терапией. Есть ненормативная лексика. Ее, кстати, могло бы быть меньше. Я даже подумала, что в театре пора вводить телевизионную практику ─ заглушать крепкие выражения звуковыми сигналами. Да и вообще без них, как мне кажется, пьеса не потеряла бы свою остроту. Ведь речь идет не о поисках молодым человеком места в жизни. Главный герой пьесы вроде бы такое место обрел: его работа — изображать жертву на следственных экспериментах. Парень боится смерти, ему кажется, что она все время рядом, поэтому он изживает этот страх в искусственных ситуациях. Это, конечно, очень точно подмеченная черта современной жизни — уход от реальности и невозможность ухода. Реальность все равно настигает человека.

Пьеса состоит из двенадцати картин. Я занята в одной из локальных историй. Играю женщину, которая служит в японском ресторане. Как и главный герой, она тоже изображает. Изображает японку. Опытную гейшу. Мне в своей жизни приходилось играть и француженку («Сирано де Бержерак»), и англичанку («Театр»), и итальянку («Бабочка-бабочка»), и норвежку («Сон об осени»), венгерку («Кошки-мышки»), чешку («Челядь»), немку («Трехгрошовая опера»), но японку еще не играла. Мне было любопытно прикоснуться к этой экзотической культуре. К тому же требовалась известная доля условности: на самом-то деле героиня — наша соотечественница, просто работа у нее такая… В общем, мне интересно было прикоснуться к современной драматургии. Пусть она несовершенна, но театр дело живое, нельзя довольствоваться только сюжетами столетней давности.

Театр меняется. Кажется, в годы моей молодости публика тоже была другая — более эмоциональная, более непосредственная и более благодарная. Я вспоминаю первые Московские кинофестивали, в которых принимала участие. Гостиница «Москва» (которой, увы, уже нет) была набита звездами мирового кино. У парадного входа нас встречали толпы зрителей, от автографов, бывало, рука немела… Я была свидетельницей того, как у служебного входа в Театр Моссовета почитатели ждали выхода Веры Марецкой, Ростислава Плятта, Фаины Раневской. Сейчас такой непосредственности в отношении к артистам нет. Прагматизм настолько заполнил наши будни, что романтики не хватает и на праздники. Человек не успевает переключиться за те два часа, что находится в зрительном зале. Да он, наверное, и боится расслабиться. Выйдя из театра, ты опять сталкиваешься с тем, что «жизнь груба». Тебя вновь окружают жизненные проблемы, которые надо решать, преодолевать, обходить… Это-то напряжение и не дает зрителю свободно погрузиться в более прозрачную, лирическую классическую литературу, которая обращается к душе и сердцу…

Под финал мне бы хотелось поведать читателю один истинно театральный, трогательный эпизод, который на меня, как на ветерана «Балтийского дома» (скоро полвека как мы вместе!), произвел неизгладимое впечатление. Этот эпизод называется «Прощание с занавесом». Помнится, когда я пришла в Театр Ленинского комсомола, кресла и занавес были голубыми. Это было очень нарядно, но со временем небесный цвет потерял свою свежесть, и занавес заменили на бордовый. Потом его сменил коричневый, но и его существование закончилось. И вот нас, работников театра, собрали в зале. Всем, кто, вроде меня, давно здесь служит, подарили в рамочке кусочек старого занавеса, после чего под музыку его стали тихо опускать. Он весь сморщился, пошел складками и наконец коснулся сцены, которой служил много лет… Это было грустно и торжественно. Я пережила три занавеса, а попрощаться довелось только с этим — четвертым. Но жизнь продолжается. Теперь у нас в театре новые кресла и в тон к ним — новый, очень красивый малиновый занавес. Дай Бог, чтобы у него была долгая творческая жизнь. Ведь актер не может такую вещь как занавес не рифмовать с собственной судьбой. Кажется, мы связаны какими-то незримыми нитями… Хочется, чтобы зрители, приходящие к нам в театр, не только любовались красотой занавеса, но и получали удовольствие от того, что происходит на сцене. Чтобы занавес, поднимаясь под колосники, гордился идущими на нашей сцене спектаклями…

При всем этом я не оставляю надежды (или, точнее сказать, имею нахальство мечтать) на то, что когда-нибудь в нашем театре возьмут пьесу специально на меня, именно на меня, чего в моей творческой жизни никогда не было. Если это произойдет, я буду совершенно счастливой актрисой. А в нашей профессии абсолютные величины так редки.

Моя родословная

Когда в душе возникнет вдруг смятенье,

Когда в профессии провал, дыра,

Меня охватывает вдохновенье

И возникает прошлого пора.

Но стоит к той поре чуть прикоснуться,

Как все сегодняшнее пропадает вдруг.

На родичей своих с пристрастьем оглянуться,

Мне хочется узнать, чем их замкнулся круг.

Что радовало, что терзало,

Что волновало, что роднило нас,

Что было в них, моим вдруг стало,

Хочу представить в профиль, в рост и в фас.

Меня уносят прошлых лет виденья,

Хотя восторженности нет во мне.

И сердце бьется от волненья,

Когда я с ними, я на их волне…

Хочу отдать им должное сполна

За жизнь, за творчество, за твердость.

Притронулась ко мне ведь их струна

В экзамене на мужество и стойкость.

Простите, родичи, меня,

К стопам я вашим припадаю

И восхищаюсь вами я всегда,

И вас я никогда не забываю.

Маленькое предисловие

За время моей работы в Театре имени Ленинского комсомола, а это более тридцати лет, периодически менялись директора и главные режиссеры. На моей памяти сменились семь директоров и столько же главных режиссеров. Каждый новый руководитель имел свой вкус, свои привязанности. Соответственно формировались труппа и репертуар. Не скажу, что все руководители были мне по душе, не всем и я нравилась как актриса, и возникали паузы в творчестве. Но я не унывала, а старалась заполнить эти паузы тем, что меня в жизни интересовало помимо актерской профессии.

Заинтересовало меня мое генеалогическое древо, которое оказалось довольно любопытным.

Это же прекрасно, что человек хочет знать свои корни. Ну что же, может быть, нет в той или иной семье графов, героев, великих людей, но есть желание узнать, что это были за люди, чем они жили, что руководило их поступками. Как хорошо, что сейчас есть возможность заглянуть в прошлое, что архивы распахнули свои двери. Я начала знакомиться с документами своих предков. Всякая любознательность — это не равнодушие, не пассивность, это жизнь.

В результате моих исследований родилась эта часть книги, которая может заинтересовать читателя.

Луиза Кессених — женщина-улан

Всю жизнь я вспоминаю три вещи, которые были в нашем доме и висели всегда на почетном месте, — это два портрета и маленькая картинка, шитая бисером, и если не знать ее историю, то можно просто подивиться искусству вышивальщицы.

Но эти три вещи в нашей семье имели свою историю, уходящую в прошлые века. После длительных поисков и работы в архивах появились интересные подробности о личности, которая была изображена на портретах, вот об этом и хотелось бы рассказать. Поздно, да, конечно, поздно — ушли из жизни те люди, которые могли бы направить поиски в нужное русло, и не надо было бы тратить столько времени, вслепую разыскивать человека — мою собственную прапрабабку, которая изображена на портретах. Один портрет был написан маслом, на нем — молодая, очень некрасивая женщина с мужской стрижкой, в зеленом мундире с красным стоячим воротником и с лентой бежевого цвета через плечо. Правой рукой она сжимает эфес сабли, как бы слегка выдвигая ее из ножен. Портрет поясной, приблизительно 40–60 см. На втором портрете — литографии ─ изображена та же самая женщина, но в преклонном возрасте, в чепце и платье того времени с наградами воина на груди — железным крестом и медалью.

Прошли годы, закончилась ужасная война 1941–1945 годов, которая унесла столько жизней, не обойдя и нашу семью — погиб мой брат в возрасте 21 года. Эвакуация, тяжелые послевоенные годы… Конечно, было не до исторических экскурсов. Но в жизненных тяготах и лишениях, переездах и переселениях каким-то чудом сохранились две реликвии — картинка, шитая бисером, и портрет старой женщины с боевыми наградами на груди. Это говорит о том, что моим родителям были дороги эти вещи и они сумели их сохранить. Поэтому я и решила: а почему бы не восстановить биографию этой женщины, почему бы не узнать, за что она получила эти награды, и не заглянуть в XIX век.

И началась работа, причем работа вслепую, я никогда не работала в библиотеках, а тут пришлось перевернуть очень много материалов, справочников, документов. Ушло на это около двух лет.

Первым моим шагом было знакомство с В. М. Глинкой, удивительным знатоком своего дела. Он, когда я описала ему утраченный портрет, сказал, что изображенная на нем женщина служила в прусских войсках, которые сражались с Наполеоном вместе с русскими войсками. В. М. Глинка выяснил, что в Эрмитаже есть такой же литографированный портрет. Но, к великому несчастью, В. М. Глинка скончался, и все свои документы и портрет я получила обратно уже от его вдовы. Что делать? Я не знала, в каком направлении продолжать поиски, но однажды раздался звонок, и мне сообщили, что меня разыскивает родственник, который тоже занимается поиском своих предков и хотел бы меня повидать. Так состоялась встреча с В. А. Кессенихом. Мы объединили наши материалы и стали работать вместе. Дела у нас пошли результативнее и быстрее. Теперь наконец можно составить представление о Луизе Графемус-Кессених, которая изображена на портрете.

Сегодня на основании материалов, которые удалось найти в архивах, сохранившихся в семье документов, семейных реликвий и преданий можно воссоздать ее биографию.

Луиза Мануэ-Графемус-Кессених родилась в 1786 году в городе Ганау, надо полагать, в благочестивой семье, где девушку воспитывали в самых добрых и мирных традициях. Растили ее для семейной жизни, обучали наукам и рукоделию, преуспев в котором, она стала искусной мастерицей. Но судьба ей была уготована совсем иная. В жизни она проявила себя как храбрый воин, преданная дочь своего народа, любящая мать, жена и человек, который умел руководить и собирать вокруг себя людей, чем и прославилась в Петербурге в 1840-х годах. Об этом несколько позже.

На первых порах мне хотелось узнать, как, когда и при каких обстоятельствах эта женщина надела военный мундир и получила воинские награды. И вот в один из счастливых дней мне удалось прочитать статью в газете «Русский инвалид» за 1815 год под названием «Луиза Мануэ, или Женщина-улан». Автор писал: «Издатель сих листов имел уже случай видеть многих воинов, коих мужественные подвиги и тяжелые раны вселяют невольное и весьма живое участие, но еще ни один из виденных им инвалидов не имеет более прав на всеобщее внимание и уважение, как женщина Улан, о которой намерен он сообщить теперь некоторые подробности. Женщина сия имеет двух детей, оставлена мужем, который уехал в Санкт-Петербург, вступил там в Российскую службу и продолжал оную пять лет. Лишь только Луиза Мануэ услышала о вступлении Российских войск в Германию, как уже решилась отыскать отца своих детей.

Так как нежность чувства препятствовала ей вместе с солдатами идти в Силезию, то и решилась она скрыть пол свой и сама вступить в военную службу. Она открылась в сем Ея королевскому величеству супруге Принца Прусского Вильгельма, которая и подарила ей лошадь и совершенно ея снарядила. Итак, Луиза Мануэ вступила Уланом в Блюхеров корпус, где пол ея никому не был известен, кроме Принцессы, Принца и Ротмистра ее эскадрона, коему была она рекомендована от их Высочеств. Она сражалась потом во всех битвах достопамятного 1813 года, при Буццене ранена была в шею, при Ганау — в ногу и при Метце получила рану, которая заставила ее провести два месяца в Сарьбрюкском госпитале. После чего отправилась она, однако ж, к своему полку и с союзными войсками взошла в Париж.

Природным умом своим, присутствием духа и храбростью оказала она важные услуги, обратившие на нее внимание Высоких Союзников. Способ, коим она о себе изъясняется, показывает столь же много нежности чувства, как и тонкости ума, что все еще возвышается истиною и выразительностью лица ея и заставляет невольно принимать живое участие в ея жребии, доселе довольно горестном. Вместе с сим ея правила и нежная любовь к ея детям вселяют к ней искреннее уважение. Она с нетерпением ожидает здесь возвращения Всемилостивейшего Государя императора, которому, равно как и императрице Елизавете Алексеевне, известны храбрость ея и заслуги. Некоторые человеколюбивые особы оказали ей между тем пособие, и издатель сих листов вручил ей из кассы инвалидов 100 руб. Дай Бог, чтобы число благотворителей ея не уменьшилось до совершенного решения судьбы ея».

Прочитав эту статью, я оказалась в тупике. Почему Мануэ? Откуда эта фамилия? Эта ли женщина у меня на портрете? И вот, в подтверждение того, что мы на правильном пути, В. А. Кессених обнаружил дело Луизы Графемус-Мануэ (Графемус — фамилия первого мужа) в Российском государственном военном архиве. Выдержки из него я сейчас и приведу.

«Дело от 19 апреля 1817 г.

Кёльн.

По прошению на Высочайшее имя поданному от вдовы Луизы Графемус о всемилостивейшем воззрении на бедное с детьми ея положение.

Всемилостивейший Государь!

Указом 12-го, прошедшего декабря Ваше Величество объявили между прочим, что правительство в особенности занимается о вдовах и детях, оставленных военными, пожертвовавшими жизнью для блага Отечества, и что печется об их пропитании. Быв матерью двух детей, коих отец, находясь в службе Вашего Величества офицером, был убит в сражении при Монмартре, последовательно могу считать себя уже в числе тех тысяч, кои имеют право на сие благодеяние, но я уповаю, что моими собственными пожертвованиями и личною храбростью я предпочтительно должна надеяться на великодушие Вашего Величества. Подробное описание службы моей в течение кампании 1812, 1813, 1814, 1815 гг. находится в Петербургской газете „Русский инвалид“ в статье „Луиза Мануэ, или Женщина-улан“. Происшествие сие, верно, слишком известно Вашему Величеству, чтоб имела я нужду еще раз обременять новым рассказом, прибавлю лишь к тому, что, как только услыхала я, что Наполеон бежал с острова Эльба, видя Отечество, угрожаемое новыми опасностями, которых не могла перенести, оставила мирное свое жилище, чтобы опять вступить в службу в уланский корпус под командой генерала Бюлова, где в третий раз была ранена под Бель-Алиансом в руку, быв уже награждена за вторую рану железным крестом. От последней же находилась несколько месяцев в госпитале Брюксельском, а с того времени не токмо здоровье мое было расстроено, но лишилась даже совершенно правой руки и не в состоянии уже заниматься женскими рукоделиями, в которых могла считать себя мастерицей. (Вот откуда картинка, шитая бисером. — Т. П.)

Полагаясь на благородство Вашего Величества и упираясь на сии обстоятельства, упадаю к стопам Вашего Величества, умоляя великодушие Ваше о неоставлении Милостивым воззрением на женщину с двумя детьми, пожертвовавшую все отечеству для избавления их от нещастного положения, в коем находятся.

Зная в полной мере правосудие Вашего Величества, не сомневаюсь о принятии моего справедливого прошения и в сей вере честь имею пребыть Вашего Величества всепокорнейшая слуга подписала

ЛУИЗА ГРАФЕМУС

Кёльн. 1817 г. 17 мая».

Далее дело стало обрастать документами и перепиской, которые можно опустить, но хочется упомянуть еще об одном документе — это письмо генерала А. А. Закревского к А. С. Меншикову от 18 ноября 1817 года. Вот фрагмент из него:

«Прошение Луизы Графемус о пожертвовании средств на воспитание детей ея высочайше повелено было препроводить к Статскому советнику Пезаровиусу для исследования, та ли вдова Графемус, которая в минувшую кампанию служила в Прусских войсках и о подвигах коей напечатано было в „Русском инвалиде“.

Статский советник Пезаровиус в исполнение высочайшего повеления доносит, что вдова Луиза Графемус точно та самая, о коей упомянуто было в „Русском инвалиде“, и которая, по свидетельствам ея начальников, служила уланом в корпусе генерала графа Бюлова Денневицкого. Отличилась в разных сражениях, с союзными войсками вступила в Париж.

В 1814 году получила железный крест и прусскую воинскую медаль. В 1815 году покинула мирную жизнь и определилась в службу, при Бель-Алиансе ранена в правую руку и в левую ногу. Имеет чин уланского вахмистра и получает инвалидный пенсион по два талера прусской монеты в месяц.

Из скромности носит обыкновенное женское платье, но имеет с собою и Уланский мундир».

Ну вот я наконец и узнала, за что получила воинские награды эта женщина, которая так серьезно смотрит с портрета, где она изображена в женском платье, а искусно наброшенная шаль скрывает отсутствие правой руки. Теперь, когда я об этом знаю, действительно можно заметить, что складки ткани маскируют отсутствие правой кисти, но раньше это мне никогда не приходило в голову. Последовательно изучая биографию Луизы Графемус-Кессених, я установила, что она вышла замуж за молодого искусного переплетчика Иоганна Кессениха и имела от него троих детей: Николая (моего прадеда), Карла, Елизавету. Но деятельная, кипучая, я бы даже сказала, неуемная натура не дает ей покоя, и она, даже будучи инвалидом, продолжает свою мирную жизнь не менее активно, чем военную.

Хотелось бы рассказать и об этих годах. Тем более что этот период ее жизни может быть интересен не только родственникам, но и специалистам по истории, литературе и быту того времени.

Безусловно, она была личностью незаурядной, сильной. Иначе чем же объяснить, что через несколько поколений мне передались некоторые черты ее характера и даже вкусы. В силу своей профессии мне довелось встретиться с конным спортом. Во время работы над фильмом «Олеко Дундич» приходилось не только ездить, но и объезжать лошадей. Ни малейшего страха я не испытывала, а только радость от захватывающей дух скорости во время езды галопом. Наверное, много дорог было изъезжено молодой девушкой-уланом на лошади, подаренной ей прусской королевой.

Великие писатели обладают одним удивительным свойством. Порой то, что не удается найти в справочниках, можно обнаружить в литературных произведениях. Это свойство можно назвать своеобразной исторической консервацией. Имена людей, упомянутых в бессмертных произведениях, не могут бесследно исчезнуть, они неизменно переходят из одного издания в другое, и некоторые из них со временем даже обрастают примечаниями. Так, в поэме Н. А. Некрасова «Прекрасная партия» есть строки:

Редактор и автор примечаний К. И. Чуковский счел нужным пояснить: «Содержательница танцкласса Луиза Кессених была одной из петербургских знаменитостей, в молодости она служила в прусском уланском полку, участвовала во многих сражениях и, дослужившись до чина вахмистра, открыла в Петербурге танцкласс». Еще одно упоминание и характеристику танцкласса можно встретить в стихотворном фельетоне Н. А. Некрасова «Новости»:

Чем для Некрасова была интересна эта женщина? В те времена в Петербурге были ведь и другие танцклассы. Наиболее вероятным объяснением может быть следующее. Весьма возможно, что молодой Некрасов посещал танцкласс Кессених и чувствовал себя в нем непринужденно, снимал нервные перегрузки, и, кстати, здесь он мог встретить героев своих будущих произведений, так как танцкласс посещала преимущественно разночинная молодежь, мелкие чиновники, купцы, офицеры, студенты:

19 января 1844 года в газете «Северная пчела» появилась любопытная заметка следующего содержания:

«Редакция „Северной пчелы“ получила письмо с просьбою пригласить охотников до танцев и до благотворения на вечер, который дан будет, с позволения начальства, 25-го января, в квартире Танцевального общества, на Фонтанке, у Измайловского моста, в доме Тарасова. Сбор за вход по полутора рубля серебром с кавалера, с правом ввести безденежно двух дам, назначен в пользу бедных здешних иностранцев. Письмо подписала Луиза Графемус-Кессених, бывшая вахмистром Королевской Прусской службы. Разумеется, что редакция удивилась этой подписи и из любопытства навела справку. Оказалось, что г-жа Графемус-Кессених точно служила в Прусских уланах в 1812–1815 годах, была во всех сражениях с полком, имеет медаль и военный орден, с чином вахмистра, и теперь на старости лет содержит в Петербурге так называемый танцкласс».

Храбрая амазонка скрывала пол свой на службе, но теперь знаки военного отличия украшают женский корсаж! Замечательно, что г-жа Графемус-Кессених препоясалась мечом и взяла на руки уланскую пику единственно из энтузиазма, одушевлявшего тогда Пруссию в борьбе с Наполеоном. Чудные были времена! Из этой заметки следует, что славная воительница не только понимает преимущества рекламы, но и чувствует себя достаточно уверенной, чтобы поместить ее в крупнейшей газете того времени. Чем питается эта уверенность? Есть ли еще упоминание о танцклассе, чтобы можно было составить представление об этом заведении и его хозяйке? Оказывается, в сочинениях Салтыкова-Щедрина неоднократно встречается упоминание о танцклассе Кессених. Великий сатирик суров и беспощаден к «благонамеренным» обывателям и не очень-то лестно отзывается об этом заведении: «Я знал, например, много таких карьеристов, которые, никогда не читав ни одной русской книги и получивши научно-литературное образование в танцклассе Кессених, не на шутку поверили им».

Для Щедрина увлечение романами Поля де Кока, кафешантанным театром Берга, опереттами Оффенбаха и Лекока, цирком, танцклассами и шансонетками является одной из примет безыдейности. В «Современной идиллии» Щедрин даже приводит описание внутреннего убранства танцкласса, типичного для того времени: «Вот тут, у этой стены, стояли старые разбитые клавикорды; вдоль прочих стен расставлены были стулья и диваны, обитые какой-то подлой запятнанной материей. По углам помещались столики, за которыми имелось пиво. Посредине мы танцевали». Так писал М. Е. Салтыков-Щедрин в сатирическом романе «Современная идиллия». Таким вспоминался ему танцкласс его юности.

А вот свидетельство еще одного современника. Ревельский врач Е. А. Ризенкампф, в начале 40-х годов подружившийся с Достоевским, пишет в своих воспоминаниях: «Одно из главных мест в числе Петербургских удовольствий занимала музыка, начались концерты гениального Листа. Кроме этих удовольствий, молодые люди находили развлечение на вечеринках в частных клубах, но Достоевский чувствовал себя скованно в семейных домах, оставались балы, маскарады и, наконец, для так называемой „золотой молодежи“ существовали танцклассы с шпицбалами: Марцинкевича, Буре, мадам Кессених».

Здание танцкласса и клуба просуществовало как увеселительное заведение до 80-х годов XIX века, посещалось оно самой невзыскательной публикой: мелкое купечество, модистки, приказчики, попадались офицеры и чиновники. Клуб устраивал танцевальные вечера, спектакли, маскарады и располагал недурным оркестром под управлением Рейнбольда. Итак, можно предположить, что Некрасов, Салтыков-Щедрин, Достоевский посещали танцкласс Кессених, а Некрасов, став членом Английского клуба, мог с ностальгией по ушедшей молодости вспоминать танцкласс амазонки-вахмистра.

Но почему они посещали именно танцкласс Кессених? Попробуем высказать предположение. В середине 1840-х они были молоды, бедны, честолюбивы. Некрасову в 1845 году, равно как и Достоевскому, было 24 года, Салтыкову-Щедрину — 19 лет; все они так или иначе были связаны с военными. Приятель Некрасова Д. В. Григорович — воспитанник инженерного училища. Это он познакомил Некрасова с Достоевским. Салтыков-Щедрин — сначала воспитанник Царскосельского лицея, затем чиновник Военного министерства. А если взять план старого Петербурга, то мы увидим, что дом Тарасова, где помещался танцкласс (ныне 1-я Красноармейская, дом 9), находился по соседству с 1-й ротой Измайловского полка. Здесь же недалеко, в Нарвской части, располагалась школа гвардейских подпрапорщиков и юнкеров, а также множество воинских частей и военно-учебных заведений. Кстати, наиболее подробное и интересное упоминание о Кессених мы встречаем еще в одной публикации. В февральских номерах газеты «Русская старина» за 1884 год была напечатана статья «Школа гвардейских подпрапорщиков и юнкеров в 1845–1849 гг. (Воспоминание одного из воспитанников)». Читаем: «Выступали мы в лагерь обыкновенно уже под вечер, так как переход в Петергоф совершался с ночлегом. Первый привал делался у известного „Красного кабачка“, тогда уже увядшего, но все-таки хранившего некоторые следы былой славы. Содержательницей его в то время состояла некая госпожа Кессених, гнусной наружности старуха, в юных летах служившая, как говорили, в прусских войсках, вроде нашей девицы Дуровой, так, по крайней мере, свидетельствовал висевший в „Красном кабачке“ портрет ея, снятый в молодых летах, на котором она изображалась в мундире, с тесаком через плечо. Бранные подвиги сей героини, кажется, не записаны на скрижалях истории: знаю лишь, что на старости лет она, покинув меч, возлюбила занятие увеселительными заведениями: в самом Петербурге содержала танцкласс, а на Петергофской дороге царила в „Красном кабачке“».

Отметим здесь два существенных момента. Во-первых, военная биография Луизы Кессених подтверждается лицом, которого никак не заподозришь в излишних симпатиях к ней: «…подвиги сей героини, кажется, не записаны на скрижалях истории». Это нуждается в проверке. Не исключено, что в прусских газетах 1812–1815 годов имеется упоминание о девице-вахмистре. Во-вторых, любопытна связь Л. Кессених с «Красным кабачком». Об этом заведении читаем в «Справочной книге для столичных жителей и приезжих»: «„Красный кабачок“ — небольшой загородный трактир, на 10-й версте Петергофской дороги, существующий со времен Петра и славящийся издавна вафлями. По историческим показаниям 27 мая 1710 г. Петр со знатными особами и посланниками выезжал к „Красному кабачку“ навстречу князю Меншикову, торжественно возвращавшемуся в Петербург».

«Красный кабачок» был особенно памятен и тем, что Екатерина Алексеевна в критический период своего воцарения провела там вместе с Дашковой одну из бессонных ночей, когда вместе с присягнувшей ей гвардией, в мундире офицера Преображенского полка, выступила из Петербурга, задавшись целью докончить государственный переворот низложением безвольного супруга. Впереди себя она выслала Разумовского с предписанием владелице кабачка очистить верхнюю комнату для ночлежного постоя.

Сделав десятиверстовый маршевый бросок, утомленное войско расположилось на постоялом дворе. Несмотря на белую ночь, окна двухэтажного деревянного «Красного кабачка» светились желтыми огнями. В нижней большой каминной зале все было готово к приему высочайших гостей. Трапезный стол поражал обилием изысканных блюд из произрастающих в местных лесах плодов и ягод: морошковые пирожки, клюквенный морс, бузиновый ром, настоянный на целебных травах. И возвышающийся над всей этой съестной пирамидой паровой пудинг с ананасом, погруженный в медное ведро со взбитыми сливками, украшенный хрустящими вафлями. На обитых персидскими коврами подмостках расположились арфисты. Полковые музыканты грянули туш, и в распахнувшуюся дверь в зал твердым шагом вошла статная молодая женщина с блестящей гвардейской выправкой. Окинув зорким взором зал, она милостиво улыбнулась и села, усадив подле себя преданную Дашкову и других приближенных. Отдав дань застолью и поласкав свое ухо нежными звуками арфы, Екатерина, сославшись на усталость, поднялась по скрипучей лестнице в опочивальню.

Это была небольшая комната, на ломберном столе — медный подсвечник, в алькове — кровать под балдахином, на полу узорный ковер. Все было чисто и пристойно. Не успели они с Дашковой снять отягощавшие их хрупкие плечи тяжелые мундиры, как к ним явился посланный с проверкой в Петербург граф Панин, доложивший новоявленной государыне о благополучном состоянии дел в столице и спокойном сне наследника. Впервые за все это время Екатерина облегченно вздохнула. После чего она, завернувшись в офицерский плащ, легла возле своей подруги, но не сомкнула глаз до утра. Под утро, случайно повернув голову, она увидела широко раскрытые, устремленные на нее глаза княгини. Обе дамы расхохотались: каждая из них была уверена, что другая спит.

В 1840-х годах был период упадка, но в начале 50-х госпожа Кессених восстановила былую славу трактира знаменитыми танцевальными вечерами с прохладительными напитками. Любопытно, что издателем путеводителя «Справочная книга для столичных жителей и приезжих» был Н. Греч — один из редакторов «Северной пчелы». И откуда ему было знать, что не вафлями прославился «Красный кабачок», а тем, что в свое время в нем встречался А. С. Пушкин с А. А. Дельвигом. Из письма Пушкина к жене: «Разве в наше время, когда мы били немцев в „Красном кабачке“, и нам не доставалось, и немцы получали тычки, сложа руки?» В 1833 и 1834 годах М. Ю. Лермонтов останавливался здесь со школой гвардейских подпоручиков и юнкеров по пути в летние лагеря. А двумя годами позже лейб-гусары М. Ю. Лермонтов и А. А. Столыпин верхом прискакали из Царского Села на дачу балерины Е. Е. Пименовой, находившуюся на Петергофском шоссе близ «Красного кабачка». Эта поездка легла в основу поэмы М. Ю. Лермонтова «Монго» (1836).

Что же касается Л. Кессених, то она приобрела «Красный кабачок» в конце 1830-х. Следовательно, встречать там М. Ю. Лермонтова и А. С. Пушкина не могла. Но боевое прошлое не давало покоя Луизе, ее тянуло к служивому народу, который привык собираться зимой в танцклассе, а с начала июня — в «Красном кабачке» у Петергофской дороги, по которой войска двигались в летние лагеря. Она была популярна в военной среде. Эта популярность, очевидно, и является объяснением того, что близко общавшийся с военными в начале 40-х годов Некрасов упомянул Кессених в двух стихотворениях, навсегда увековечив ее имя.

Теперь, когда перед нашими глазами развернулась почти вся жизнь этой женщины, мне захотелось пройти своими ногами по упомянутым местам. Я побывала в Измайловском саду и притронулась к более позднему деревянному зданию, стоявшему на месте танцкласса Кессених. Это вызвало воспоминания, связанные с моим первым знакомством с профессиональной сценой. Здесь, именно на этом месте, я впервые танцевала на сцене, не предполагая, что много десятилетий назад здесь тоже звучала музыка и моя прапрабабушка радушно принимала гостей. Затем прошлась по переулку, где стоит бывшая долговая тюрьма, вышла на Фонтанку и направилась на место «Красного кабачка». Он не сохранился, но место его уточнено — он находился возле Красненького кладбища. Популярность «Красного кабачка» в 1840-х годах была настолько велика, что журналист и драматург Ю. Д. Беляев написал водевиль «Красный кабачок», который ставился в театрах, в том числе и в Александринском. Беляев посвятил свою пьесу Ф. И. Шаляпину, он и был первым исполнителем главной роли.

А не так давно мне позвонили и сообщили, что в Кировском районе, около Нарвских ворот, открыли «Трактир Кессених». Я, конечно, заинтересовалась и посетила это заведение. Выяснилось, что по прошествии веков нашлись люди, в память об улан-девице учредившие «Трактир Кессених». Небольшое, довольно уютное помещение. Владельцы его, муж и жена, даже заказали художнику портрет Луизы, который красуется на стене. Не знаю, что натолкнуло хозяев на мысль дать своему заведению имя Кессених, но приятно было видеть ее имя при входе в кабачок…

Не могу не упомянуть и о домашних легендах и реликвиях. В моей семье долгие годы хранились исторические реликвии, но уж слишком много прошло лет, чтобы они все дожили до наших дней. Так, навсегда утеряны во время эвакуации мундир и шпага Луизы Кессених, черепки чашки, на которой она была изображена в военной форме при всех регалиях. Погиб портрет, написанный маслом, но чудом уцелел портрет Луизы в пожилом возрасте, кстати, сделанный в год ее смерти. Он дал нам возможность познакомиться с ней. Уцелела картинка, шитая бисером, и, что самое главное, уцелели некоторые документы, которые мне очень помогли в поисках.

Живы и домашние легенды. Согласно одной из них, Луиза, узнав, что муж ее на фронте, поехала его искать, нашла умирающим на поле боя, надела его мундир и храбро сражалась с врагом. Другая легенда гласит (со слов моего отца): при награждении героини император спросил о ее желании, на что она ответила: «Единственное мое желание, чтобы меня похоронили над землей». Что и было исполнено. Она была захоронена в цинковом саркофаге, который стоял на больших лапах. До войны мой отец видел этот саркофаг, о чем мне и рассказал. И вот однажды меня пригласили в немецкое общество на презентацию книги некоего Беема. Книга очень примечательная. Автор включил в нее все памятники Волкова кладбища, которые представляли исторический или художественный интерес. Упомянуты в издании даже те надгробия, которые не сохранились, — в архивах ему удалось найти изображения некоторых из них. После встречи я подошла к господину Беему и сказала, что на этом кладбище похоронена моя прапрабабушка, назвала фамилию. Он тут же открыл страницу и показал фотографию склепа Луизы Кессених. Я была потрясена.

При разборе семейных документов после смерти отца я обнаружила пачку перевязанных ленточкой бумаг. Это были бумаги моих предков, свидетельства об их крещениях, свадьбах и похоронах. Среди них я нашла объявление о смерти и похоронах моего прадеда Николая Кессениха, сына Луизы. Документ этот переведен, вот его содержание:

«В глубочайшем благоговении к Богу!

С величайшей тяжестью скорбящего сердца, сегодня, когда тело моего подававшего надежды сына Николауса Генриха, нашедшего смерть рядом с матерью, моей душевной супругой Луизой Графемус Кессених, образ которой я храню в душе, которая умерла 30 октября 1852 г. и получила место упокоения 2 ноября 1852 г. Волково кладбище.

Горячо скорбящий супруг и отец. С.-Петербург, 15 ноября 1866 г.

Иоган Адам Корнелиус Кессених, рожденный в Кёльне 23 марта 1788 г.

Неотвратимый выбор всемогущего Бога пал на нашего любимого сына, брата, супруга и отца Николауса Генриха Кессених, которого быстрая смерть взяла из этой жизни.

Поэтому просим вас принять тихое участие в похоронах его бренного тела, которые состоятся во вторник 15 ноября в 10 часов утра с Царскосельского вокзала на Волковом кладбище.

Глубоко скорбящие родственники».

Там же была обнаружена фотография Иоганна Кессениха с сыном, по-видимому Николаем, моим прадедом, за шахматной доской.

Но ставить точку в моих изысканиях мне показалось рано. Хотелось довести все до конца и найти место упокоения Луизы Графемус-Кессених, которой в 1986 году исполнялось 200 лет.

Я отправилась в Ленинградский государственный исторический архив и там 14 января 1985 года в книге записей лютеранского Волкова кладбища (фонд 373, опись 1, дело 40) прочитала следующее:

«2 ноября 1852 года в возрасте 66 лет скончалась Луиза Кессених, отпевали ее в церкви Св. Екатерины и захоронили в семейном склепе часовни. Место это купил ее муж Иоган Кессених, участок 97, могила 25». Эту запись я обнаружила в книге-алфавите купленных мест.

Впоследствии там же были захоронены ее сын Николай и муж Иоганн Кессених. После этих найденных материалов там же, в ЛГИА, я сняла общий план кладбища, нашла 97-й участок, выписала фамилии всех окружающих захоронений и в мае 1985 года поехала на Волковское лютеранское кладбище в надежде найти могилу.

Погода была ужасная, шел мокрый снег, было слякотно и сыро, но остановиться было невозможно. Я уверенно направилась по католической дорожке, как было указано в плане. Довольно быстро я оказалась возле большого памятника с фамилией, которая была напротив захоронения Кессених, но, взглянув через дорожку напротив, с разочарованием заметила, что на этом месте с 1939 года захоронены другие люди. Несколько раз я все перепроверяла, даже обнаружила старые ступени, видимо от часовни, которую я искала, — они почти вросли в землю.

Я связалась с родственниками тех людей, которые там захоронены. Они, конечно, не захотели, чтобы на их надгробном камне значилась чужая фамилия. В 1990-е на месте захоронения Луизы Кессених я установила крест с фотографией ее портрета.

А в 2008 году я получила огромный подробный материал от В. Когана из г. Аахена, который занимается непосредственно биографией Луизы. И наряду с уже известными мне подробностями ее биографии мне было интересно познакомиться с новыми поворотами ее жизни. Итак, подытоживая сказанное, позволю себе еще раз — в сжатом виде — привести биографию нашей героини с новыми подробностями. Луиза Графемус-Кессених (1786–1852), родом из Ганау. Героиня войны с Наполеоном (1813–1815). В Берлине она вышла замуж за золотых дел мастера, который бросил ее и поступил в русскую армию. Желая отыскать мужа и движимая патриотическими стремлениями, Луиза, переодевшись в мужское платье, в 1812 году поступила в прусский кавалерийский полк, отправляемый в Россию. Ей было 24 года, в Берлине у нее остались двое детей, дочь и сын, на попечении родственников. Она участвовала во всех походах против Наполеона. Женщина-улан — она была награждена орденом «Железный крест» и медалью «За отвагу». Трижды была ранена. В сражении под Бель-Альянсом потеряла кисть правой руки, была ранена в грудь и в ногу. Под Парижем она встретилась со своим мужем, однако на следующий день в бою под Монмартром он погиб у нее на глазах. Император Александр I, которому Луиза была представлена принцем Вильгельмом Прусским, пригласил ее в один из петербургских дворцов, где она прожила некоторое время. В 1815 году вошла с прусскими войсками в Париж, где и получила награды, после чего ей была назначена пенсия. Находясь в Берлине, Луиза заказывает чашку со своим изображением в знак благодарности за экипировку перед уходом в полк. Чашка с блюдцем хранится сейчас в немецком Музее истории вооружения в замке Раштат, который приобрел ее на одном из антикварных аукционов. На одной стороне чашки помещено изображение Луизы, на другой — надпись: «Королевской принцессе от бывшего уланского вахмистра Луизы Графемус». Чашка с блюдцем находилась в одном из королевских дворцов, этим, наверное, объясняется их хорошая сохранность.

В 1817 году Луиза вышла замуж за переплетных дел мастера Иоганна Кессениха (1788–1868) и переехала в Ригу, а затем в Петербург. В Риге родился Карл (1818), в Петербурге — Анна-Луиза и Николаус. Моя бабушка, Екатерина Николаевна Кессених, была дочерью Николая Кессениха и Паулины Теннис. Впоследствии она вышла замуж за Людвига Урлауба, у них было трое детей, в том числе мой отец — Людвиг Урлауб.

С конца 1830-х годов Луиза содержала танцкласс у Измайловского моста и управляла загородным трактиром «Красный кабачок» на 11-й версте Петергофского шоссе. Умерла в Петербурге 30 октября 1852 года, похоронена на Волковском лютеранском кладбище в семейном склепе, который не сохранился.

Династия художников

Прежде чем я продолжу рассказ о своих предках, хочу пояснить, что удивительная «женщина-улан» — бабушка моей бабушки, но со стороны деда были не менее интересные предки, о которых мне и хотелось бы поведать. Из поколения в поколение почти все они были художниками. Мне хотелось бы заглянуть в далекие-далекие годы, расшевелить и свою детскую память, для того чтобы было понятно читателю, откуда пошли корни нашей династии, и даже, может быть, представить в миниатюре генеалогическое древо для полноты картины.

Архивные уникальные документы и фотографии дают нам возможность заглянуть в то далекое прошлое, узнать интересные подробности о людях, являющихся гордостью русской культуры.

Итак, перед нами фотография 1871 года, на ней шесть художников, семь претендентов на золотые медали и призовые места за творчество. П. О. Ковалевский, И. Е. Репин, Е. Ф. Урлауб, К. А. Савицкий, Е. К. Макаров, В. Д. Поленов, М. А. Кудрявцев. Все они — выпускники Императорской Академии художеств. В центре — И. Е. Репин. Справа от него сидит П. О. Ковалевский, слева — Е. Ф. Урлауб.

К концу XIX века растет число выставок, что говорит о повышенном интересе к художественной жизни России. Молодые художники выезжают за границу, зарубежные художественные круги, со своей стороны, также проявляют интерес к русскому искусству. Начинаются обмены выставками самых разных направлений. Но существовали художники, которые не вырвались в первые ряды, их работы, глубокие разработки той или иной темы, их духовный мир как бы подчеркивали творчество звезд первой величины. Без них, может быть, и не засверкал бы талант великого художника. Это как бриллиант в очень хорошей оправе. В данном случае хорошей оправой, да простят меня изображенные на фотографии художники, являлись некоторые из них. В этом нет ничего унизительного, каждый из них занимал определенное место в художественном мире России, оставил после себя много интересных картин, которые дожили до наших дней, экспонируются и радуют глаз зрителей, приходящих на выставки в разных городах и странах. Их имена можно найти в каталогах, статьях, воспоминаниях, письмах, критических разборах.

И вот очень бы хотелось приподнять этот художественный пласт и на примере биографии одного из изображенных на фото художников перенестись в те далекие времена, когда формировались художественные вкусы, критерии, мировоззрения российского художественного мира.

Итак, художник Егор Урлауб. Почему именно о нем пойдет речь? Потому что это родной брат моего деда. Так что же это был за человек, каких корней? Что послужило толчком к поступлению в Академию художеств, и какие работы Е. Урлауба остались для обозрения в залах музеев?

Род Урлаубов известен с 1586 года. Все они немцы, и из поколения в поколение были очень талантливыми художниками, их работы украшают галереи многих городов Германии, они есть и в Третьяковской галерее, Русском музее, Музее религии в Петербурге. Мне кажется, что читателям будет интересно кое-что узнать об этих дорогих для меня людях. Я не буду забираться в 1500-е годы, а начну свой рассказ с 1713 года — о замечательном франкском художнике Георге Антоне Урлаубе, работам которого в 1996 году была посвящена специальная выставка в музее города Вюрцбурга в связи с юбилеем итальянского художника Тьеполо.

К этой выставке был издан богато иллюстрированный каталог с большой вступительной статьей, посвященной различным граням художественного таланта Георга Антона Урлауба, которую я и привожу ниже:

«…Его картины наглядно показывают, какое благотворное влияние оказало творчество Тьеполо на местных мастеров росписи. На фресках и картинах Урлауба присутствуют мотивы из творений Тьеполо, его рисунки отражают творческие замыслы венецианца, он пытается воспроизвести даже стиль его письма.

Георг Антон Урлауб родился в 1713 г. в Тюнгерсхейме. Происходил из семьи художников и первые уроки рисования получил у своего отца Георга Себастьяна Урлауба. В 1737 г. архиепископ Фридрих Карл фон Шенборн выделил ему стипендию для обучения в Академии художеств в Вене, однако в 1741 г. он отозвал его обратно, так как хотел его использовать как художника-декоратора в Вюрцбургской резиденции. Эта работа не очень устраивала Урлауба, и он уклонился от нее и в 1744 г. для продолжения учебы уехал в г. Болонью. Его письмо Фридриху Карлу фон Шенборну с просьбой о денежной поддержке осталось без внимания. „Что посеешь, то и пожнешь“ — так язвительно прокомментировал свой отказ архиепископ.

В 1749 г. Урлауб появляется в Венеции. Приезжал ли он в Вюрцбург вместе с Тьеполо — неизвестно, во всяком случае с 1751 г. Урлауб рисует листы для алтарей, церквей и монастырей в Вюрцбурге и его окрестностях, расписывает фрески и выполняет многочисленные заказы для местного дворянства и состоятельных буржуа. Следует упомянуть его плафонную живопись в церквях Иптхаузена, Эйрхаузена, Кенигхайма и Зондеховена. Он восстанавливал утраченные украшения в Августинской, ранее Доминиканской, церкви и в доме Картаузе Энильгарта в Вюрцбурге, а также написал цикл картин в так называемом доме Урлаубов в Тюнгерсхайме и замке Митвиц. Только при архиепископе Адаме Фридрихе Зайнгхайме Георг Антон Урлауб наконец получил признание. В 1757 г. он получает звание придворного художника, однако уже спустя два года в возрасте 45 лет умирает.

На выставке в музее представлено 200 произведений Урлауба, отражающих все периоды его насыщенной жизни. Наряду с коллекциями, принадлежащими музею, такими, например, как блестящий автопортрет пастелью 1735 г., здесь выставлены экспонаты, принадлежащие церкви, музеям внутри и вне страны, а также частным владельцам коллекций, демонстрируются образцы Зеркального кабинета Вюрцбургской резиденции и образцы алтарей и светской декоративной живописи. Очень объемно представлен многогранный творческий путь Урлауба. Наряду с академическими рисунками и беглыми набросками, написанными по памяти, присутствуют эскизы его фресок и картин. Благодаря совершенной световой технике мы имеем возможность сопоставить картины, выполненные маслом, с их акварельными набросками. Новизна их демонстрации заключается в том, что они выставлены в затененном освещении, чтобы не поблекли. Их большей частью выставляли отдельно. Посетитель может сравнить плафонную живопись и ее предварительные эскизы, которые проецируются на потолок в виде больших фотографий. В сравнении с некоторыми оригинальными рисунками Тьеполо становится очевидным, какое огромное влияние оказал этот великий венецианский художник на Георга Антона Урлауба. В заключение отметим, что выставка дает представление и о потомках Георга Антона Урлауба — младшем брате Георга Антоне, Георге Христиане и дальнем родственнике Иоганне Андреасе Урлаубе. Их творчество представлено изображениями алтарей и рисунками».

Но вернемся к историческим фактам прошлых столетий. В 1837 г. в Петербург прибыл из города Любека Август Урлауб с двумя сыновьями, Яковом и Федором.

Секретарем Российского посольства при Германском союзе Марселовым от 1 мая 1837 года им был дан следующий документ на свободный проезд:

«Живописцу Августу Урлаубу с сыном Теодором и Якобом, которого по тракту на заставах пропускать без задержки, по прибытии туда имеет он явиться немедленно к тамошнему начальству для получения другого вида, на все время пребывания и наследования его в других местах.

Особые приметы приехавших:

Август Урлауб — лета 54, рост средний, волосы, брови темно-русые, глаза голубые, нос, рот умеренные, подбородок круглый, лицо овальное.

Федор Урлауб — лета 34, рост средний, волосы, брови темно-русые, глаза голубые, нос, рот умеренные, подбородок круглый, лицо овальное.

Яков Урлауб — лета 33, рост малый, брови темно-русые, глаза карие, нос, рот умеренные, подбородок круглый, лицо овальное.

Адмирал Зажитов».

Не могу точно сказать, что побудило эту семью приехать в Петербург, но то, что город приобрел в их лице хороших специалистов, они доказали своими делами.

Итак, династия Урлауб начала свой петербургский период. Можно даже сказать, что семья откликнулась на Манифест Петра I от 16 апреля 1702 года, в котором говорится: «И чтобы все к нашей и государственной пользе наилучшим образом споспешествовало… приглашаем мы из чужих народов не только людей искусных в воинском деле, но и других делах, служащих для процветания Государства».

Август Урлауб родился в городе Ганау в 1784 году. Работал как художник немецкой школы в Германии и в Петербурге. До наших дней дошли работы живописца: две работы в Русском музее — «Лунный пейзаж» и «Стадо у руин» (акварель), датированные 1830 годом; «Рыбаки в лунную ночь» 1824 года в Нижегородском государственном художественном музее; две акварели у меня дома — «Привал» и жанровая картинка «В доме», датированная 1829 годом. Также работы А. Урлауба имеются в музеях города Ашаффенбурга — «Еженедельный рынок на Штифплац» и города Вюрцбурга — «Вид гавани», 1816 год. Умер А. Урлауб в Петербурге в 1837 году. Немного прожил он в России, но остались два сына — Федор и Яков, чьи судьбы оказались очень интересными.

Надо полагать, что молодые люди обладали не только художественными, но и музыкальными способностями, и в 1837 году были приняты в немецкую хоровую труппу, что и было зафиксировано в архивных документах директором Императорских театров: «Для усиления хоров принять в число хористов Федора и Якоба Урлауб с жалованием по 1000 руб. со вменением в обязанность участвовать в хорах и других трупп». Таким образом, баварские подданные, живописцы Ф. и Я. Урлауб, ступили на подмостки сцены.

В апреле 1839 года в труппу хора были приняты две дочери прусского подданного, актера Франца Лаубера — Кристина и Тереза, а уже в сентябре 1839 года в контору Императорских Санкт-Петербургских театров пришло прошение с просьбой о вступлении в законный брак Федора Урлауба и Кристины Лаубер. Со стороны театральной дирекции препятствий не было, и уже в 1841 году отцом Домиником Стацевичем был окрещен младенец, законная дочь Кристины и Федора Урлауб, Августа Каролина Урлауб; в 1843 году — сын Людовик Карл Франциск; в 1845 году — младенец Иван Георгий Христиан Урлауб, впоследствии ставший художником и продолжателем художественной династии; в 1846 году — младенец Каролина.

Хочу привести здесь документ полуторавековой давности, чудом сохранившийся в нашем домашнем архиве:

«Выпись из метрической книги Санкт-Петербургской Католической Св. Екатерины церкви окрещенных.

Тысяча восемьсот пятьдесят третьего года, марта девятнадцатого дня в С.-Петербургской приходской Св. Екатерины церкви окрещен младенец по именам: Людовик-Анна (мой дед. — Т. П.). Священником доминиканского ордена Домиником Лукашевичем, со всеми обрядами таинства. Баварского подданного Федора Урлауба и его жены Христины, урожденной Лаубер, законных супругов сын, родившийся пятого числа того же месяца и года, в приходе сей церкви. Восприемником были Надворный советник и кавалер Людовик Гейденрейх с Софиею Альбрехт.

Что выпись с подлинным актом верна, в том подписью с приложением церковной печати удостоверяю. Августа 28 дня 1880 года. Католический доминиканского ордена священник: Фаддей Сикорский».

В 1847 году, после десятилетней службы актерами, Федора и Якоба Урлаубов переводят по их прошению на пенсию с назначением пенсиона по 285 руб. 72 коп. серебром с добавлением к пенсиону по 14 руб. 28 коп. серебром в год: «По уважению отлично-усердной службы оставить по желанию на 2-летний срок и вместо получаемых добавочных окладов к пенсиону произвести им с 1 сентября добавочных окладов по 285 руб. в год каждому. В том же году хориста немецкой труппы Федора Урлауба по способностям предписываю перевести из хора в драматическую труппу на роли по его способностям.

Действительный статский советник — Гедеонов».

В 1850 году Федор Урлауб получает вид на жительство: «На свободное в СПб пребывание, из конторы Императорских СПб театров, вид сей состоящий при оных театрах, актер немецкой труппы Баварский подданный: Теодор Урлауб с женою Христиною (актрисою), сыном Людовиком и дочерьми Каролиною и Августиною». Этот документ был необходим, так как в 1849 году Федор Урлауб подает прошение об увольнении его из театральной труппы. Умер он в Санкт-Петербурге в 1888 году и похоронен на Смоленском лютеранском кладбище.

Познакомившись с этими биографическими данными, я невольно обратила внимание на связь веков, на преемственность поколений. Сто лет спустя, в 1937 году, художником Петровым-Водкиным был написан мой портрет, портрет девочки, правнучки того, кто в те далекие годы стал актером Санкт-Петербургского Императорского театра. Ведь я тогда не предполагала, что ниточка протянется к нашим дням, что моя профессия тоже будет связана с драматическим искусством и сценой. Хотя художественную династию я и не продолжила, но искусству посвятила всю свою жизнь.

Не так давно я слышала выступление академика Д. С. Лихачева, где он говорил о том, как важно и нужно знать свои корни и как необходимо делиться с современниками всем тем хорошим, что было в семейных традициях. Конечно, в те времена, когда жили мои родители, трудно было уберечь хоть что-то, но память неизменно хранит все дорогое, что было в жизни у человека. В довоенное время у нас в доме никогда не говорили о родственниках, и уж тем более о предках: о них тогда лучше было забыть. Но моя память сохранила обрывки воспоминаний. Иногда папа что-то рассказывал, иногда бабушка, а она была мастерица рассказывать всякие интересные и страшные истории. Я всегда ее просила об этом, хотя некоторые уже знала наизусть. Потом, в эвакуации, как только наступал вечер, девочки меня тоже просили что-нибудь рассказать. И все четыре года я пользовалась бабушкиными рассказами, и все уже всё знали, а все-таки говорили: «Ну расскажи про это или про то». Так вот, скорее всего, среди всяких разных рассказов мелькали и какие-то подлинные истории. То адреса, где бабушка жила, то какая-то встреча, и в результате из этих воспоминаний можно было сложить, как мозаику из маленьких кусочков, единую картину судеб моих предков.

Должна сказать, что все, о чем я буду рассказывать, — это не выдуманные истории, а реальные, основанные на архивных документах, хранящихся в Петербурге в РГИА, в библиотеке Академии наук, в библиотеке Академии художеств, библиотеке Эрмитажа и др.

Первая ступенька, на которую я ступила в своих поисках, привела меня к скромной информации в «Энциклопедическом словаре» Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. Прямо скажем, немного. Но вот, шаг за шагом, мне удалось проследить почти всю жизнь Е. Ф. Урлауба — человека и художника. В архивах я нашла множество сведений о нем, отзывов о его творчестве, его работах, успехах в живописи и неудачах. Все эти материалы я приведу в процессе рассказа.

Итак, я знала, что один из близких моих родственников, а именно брат моего дедушки, учился в Академии художеств вместе с И. Е. Репиным. Этого оказалось достаточно, чтобы начать разматывать клубок. Я потянула за едва видимую ниточку, и вот что мне открылось.

Начинается все с записи в метрической книге: «В 1845 г., 13 января, священником Доминиканского ордена в Римско-католической церкви Св. Екатерины Домиником Лукашевичем был окрещен младенец по имени Иван Егор Кристиан, рождения 25 декабря 1844 г., законный сын Федора Урлауба и его жены Кристины Лаубер. Восприемниками были Иван Кортич и Каролина Альбрехт. Что сия выпись сходна с подлинным метрическим актом, в том собственноручно подписали и с приложением церковной печати удостоверяется.

С.-Петербург, сентября 1860 г.

Римско-католический приход».

Далее я нахожу следующий биографический документ:

«Свидетельство

От совета Реформаторского училища: дано сие свидетельство ученику 2-го класса Е. Урлаубу в том, что он с 1854 г. по июнь 1860 г. в оном училище обучался:

1. Закону Божию;

2. Русскому,

3. Немецкому,

4. Французскому языкам;

5. Географии всеобщей и естественной;

6. Физике;

7. Арифметике;

8. Геометрии;

9. Алгебре;

10. Рисованию;

11. Чистописанию.

В означенных предметах оказал хорошие успехи, поведения же был очень хорошего.

Директор Ларко. Сентябрь 1860 г.».

Надо полагать, что эти два документа нужны были для поступления в Академию художеств.

Найденная справка гласит: «Е. Урлауб поступил в Академию художеств в 1861 году в число учеников и по новому уставу находится по наукам в 3 отд., а по рисованию в классе гипсовых фигур».

Егор Урлауб начал свою жизнь в семье актеров и художников и достойно продолжил семейные традиции. Шаг за шагом он не без труда утверждал себя как художник, как личность, и это безусловно так, иначе я не смогла бы найти документы, которые пролежали в архиве более ста лет. И вот что интересно: когда получаешь архивный документ, то там есть дата востребования и фамилия востребователя; так вот, более чем за сто лет я одна из немногих, кто востребовал эти документы. Я понимаю, что мое пристрастное отношение вызвано причастностью к этой фамилии, но ведь не так важно, что движет человеком в благородных целях. Хочется, чтобы об этих художниках узнал более широкий круг людей, интересующихся искусством.

В 1861 году Е. Урлауб посылает прошение в Совет Императорской Академии художеств: «Узнав, что Совет академии назначил конкурс на ваканцию государственного пансионера, и так как я тоже из числа учеников, не достаточных по состоянию, и мои успехи могут свидетельствовать о задатках моих, способностях и старании в дальнейшем развиться в искусстве, то я покорнейше прошу Совет допустить меня на конкурс.

Ученик Егор Урлауб».

В 1864 и 1865 годах он получил хорошие оценки за рисунки, а в 1868 году в программе «Иов и его друзья» участвовали Зеленский, Репин, Поленов, Макаров и Урлауб. Все пятеро были отмечены медалями. Урлауб получил за эту работу малую золотую медаль. П. П. Чистяков поздравил художников с успехом, а И. Е. Репин в 1869 году пишет В. Д. Поленову: «Говорят, что экзамен программ будет 27 сентября, впрочем, этот слух лишен всякого вероятия. А вернее, что воспоследует по закрытии выставки. Меня очень приятно поражает спокойствие программистов. Урлауб ходит не иначе как с самодовольной улыбкой и со спокойной самоуверенностью человека, сознающего себе цену. Не ясно ли теперь, как извращает факты и действительность г. Крамской, делая при этом вид, что он совсем забыл о других молодых художниках, вышедших за это время, очень талантливых, хотя и не получивших I золотые медали, назовем их: И. Масолов, В. Суриков, О. Винцман, Г. Манизер, В. Голынский, Н. Бодаревский, М. Зеленский, Е. Макаров, Е. Урлауб, И. Творожников, Н. Шаховской. Императорская Академия художеств, выпустив в эти немногие годы таких художников, может бесстрашно предстать на суд Божий».

Проучившись в Академии художеств 8 лет, Е. Урлауб покорнейше просит о выдаче ему заграничного паспорта сроком на год. Он совершает поездку за свой счет, в Карлсруэ берет уроки живописи у фон Вернера, а в Мюнхене поступает в школу Вильгельма Хонеца. Возвратившись из-за границы в 1870 году, за эскиз «Плач Иеремии» он получает I премию в 100 руб., что по тем временам являлось значительной суммой (И. Репин за тот же эскиз был удостоен премии в 50 руб.). В 1871 году Е. Урлауб изъявил желание принять русское подданство, о чем он подал прошение в Академию художеств. В результате министерство Императорского двора получило от Академии художеств следующую бумагу:

«Императорская Академия художеств. 18 ноября 1871 г. № 2392

Господину министру внутренних дел

Баварский подданный ученик И. А. X. Урлауб изъявил желание вступить в русское подданство. Имея в виду, что Урлауб, родившись в России, и по настоящее время проживает здесь безвыездно. В следствии сего препровождается к Вашему Высокопревосходительству метрическое св-во и паспорт Урлауба, покорнейше прошу распоряжения Вашего о принятии его в Русское подданство».

Разрешение было получено в феврале 1871 года:

«Баварский подданный Иван Егор Урлауб, 26 лет от роду, согласно изъявленному желанию, в присутствии СПб Управы священником исповедуемой им Римско-католической веры А. Каноновичем к присяге на подданство России приведен.

Подписал Обер-полицмейстер генерал-адъютант Трепов».

Имея представление о внешности Е. Урлауба по фотографии из книжки Г. Прибульской «Репин в Петербурге», хотелось узнать, какой у него был характер. И вот, строчка за строчкой, находились все новые и новые сведения, из которых складывались образы Егора и Людвига Урлаубов, двоюродных братьев — художника и архитектора. Характеры этих двух людей, хотя они и были братьями, были очень разные, это прослеживается по всем материалам, подробным и совсем незначительным.

Егор Урлауб, как мне показалось, был человеком с довольно сложным характером. Очень самолюбивый, с трудом принимающий критику, обидчивый и несколько самоуверенный. Примером может быть такой эпизод. В 1871 году Е. Урлауб удостаивается большой золотой медали за программу «Христос воскрешает дочь Иаира» на тех условиях, чтобы к весенней выставке представить свои картины. В октябре 1872 года на рассмотрение Совета Е. Урлаубом представлены рисунки для будущих картин: «Святополк», «Иван Грозный и Борис Годунов», «Призвание Рюрика». Рассчитывая на положительный отзыв, он был очень огорчен, получив посредственную оценку, обиделся и вскоре подал прошение на отпуск за границу.

Среди множества бумаг и материалов я нашла не сам диплом об окончании Академии художеств, а документ о получении диплома Е. Ф. Урлаубом, по его просьбе он был отослан в Мюнхен, где в это время находился художник.

«Диплом за № 1108 препровожден к Е. Ф. Урлаубу при окончании от 16 декабря 1873 г. Зал № 240.

Дан сей диплом от Императорской Академии художеств Егору Урлаубу на звание классного художника первой степени, которым он, Урлауб, удостоен определением Совета Академии, 31 октября 1873 г. состоявшемся, за отличные успехи в живописи с присвоением на основании 293 ст. Т.-З кн. устава, о следующем по определению Правления права на чин 10 класса. К сему прилагается печать А. X.^[3]

С.-Петербург, ноября 4 дня 1873 г.

Товарищ президента Владимир. Диплом за № 1808 получил Егор Урлауб».

Десять лет проучился Е. Урлауб в Академии художеств и окончил курс в 27 лет. Но свое художественное образование он продолжил, поступив в Мюнхене в школу Вильгельма Хонеца. В эти годы (1873–1879) он много трудится и создает свои лучшие работы, одна из которых — «Санчо Панса в роли губернатора». А в Академию художеств в 1879 году приходит прошение из Мюнхена от классного художника Е. Урлауба следующего содержания:

«Желая получить звание академика, я покорнейше прошу Совет Императорской Академии художеств рассмотреть выставленные мною 6 картин на выставке художественных произведений Академии сего 1879 г. и в случае, если Совет найдет мои произведения годными, удостоить меня этим званием.

Е. Урлауб.

Жительство имею в настоящее время в Мюнхене, поэтому ответ прошу прислать на Невский проспект, дом Католической церкви № 51, где проживает моя семья».

Прошел год; видимо, не получив ответа, Егор Урлауб вторично обращается в Совет Императорской Академии художеств:

«Прошение

Поставленные в настоящем году мои последние работы на выставку „Общество выставок художественных произведений“ и полагая, что они сравнительно достаточно удовлетворяют тем требованиям устава Академии, какие определены для звания академика, я прошу Совет Академии обратить на них свое внимание и признать меня в этом звании, если они по мнению Совета окажутся достойными.

Е. Урлауб».

И вот наконец Е. Ф. Урлауб получает ответ. На второй запрос об академическом звании «Санкт-Петербургская Академия художеств за искусство и отличные познания в живописи признает и почитает классного художника Е. Ф. Урлауба своим академиком, с правами и преимуществами в установленных Академией предписаниях. Дана в С.-Петербурге за подписанием президента и с приложением печати 1880 г. ноября 4 дня.

Подписал за президента ректор Иордан.

Диплом за номером № 2055 получил».

И вслед за этим сообщением он получает следующий документ:

«Министерство Императорского двора

Императорская Академия художеств 24 мая 1880 г.

М. Г. Егор Федорович!

Совет Императорской Академии художеств на бывшем 12 мая экзамене для присуждения академического звания и др. поощрений — постановили: за искусство и отличные познания Вами в живописи признать Вас, М. Г., академиком.

Сообщая Вам, М. Г., о таковом постановлении Совета, имею честь присовокупить, что диплом на это звание выдан будет Вам в годичном собрании А. X. 4 ноября сего года.

Примите уверение в совершенном почтении

Председатель совета Н. Исеев».

До 1883 года Е. Ф. Урлауб живет в Мюнхене, затем переезжает в Италию, где и женится на Кларе Фрелин Тругесс фон Вертхаузен. В 1886–1889 гг. живет в Париже, затем опять возвращается в Мюнхен. Из его работ заграничного периода нам известны следующие: «Художник» (1881, Венеция, Дворец дожей), «Гавот» (1884, галерея в Нью-Йорке), «10 картинок из русской истории» (Мюнхен), «Похищение» (19 × 26, Мюнхен, частная коллекция), «Вид с горы Альмайде» (25 × 38, Мюнхен), «Раненый дворянин» (24 × 18; 1889, Ашаффенбург). Далее следы Е. Ф. Урлауба теряются. Во всяком случае, в России информации о его жизни и творчестве нет. Более того, в новом издании словаря Брокгауза «Лексикон», вышедшем в Мюнхене в 1989 году, на букву «У» упоминаний о Е. Ф. Урлаубе нет. Есть Urlaub — «отпуск» и затем «Урлауб Георг Карл — родился в Ансбахе 3 октября 1749 г. Умер в Дармштадте 26 октября 1811 г. Рисовал в маленьком формате в жанре времени Гёте, также откликнулся на революционное движение 1792-98 гг.».

Мы знаем, что у Егора Урлауба было два брата и две сестры. У меня в памяти всплывает имя тети Августы, хотя я, конечно, ее не видела никогда, но имя это я помню, хотя кем она была, чем занималась — не знаю. Вторая сестра — Каролина, о ней я ничего бы не узнала, если бы не любезность сотрудников Русского музея. Мне посоветовали обратиться в запасники и узнать, нет ли там интересующего меня материала. Мне повезло, я встретила отзывчивого музейного работника, которым оказался Г. Н. Голдовский. В музее мне показали работы всех Урлаубов, их оказалось очень много. Среди работ Е. Урлауба я нашла картинку, выполненную Каролиной Урлауб: рисунок из альбома Гейденрейха «Ваза с фруктами и стрекоза». Значит, она тоже была наделена художественными способностями.

Карл Франциск (Франц Федорович) Урлауб, брат Егора, на Карповке, 39 имел фабрику сельскохозяйственных машин и металлических изделий своей конструкции, как то: души, кофеварки, самовары, бачки для воды, ванны, лейки, ведра, печи. Сохранилась очень интересная рекламная афиша: «Торговый дом Ф. Урлауб, Казанская улица, имеет большой выбор ламп из композиции майолики, стекла и бронзы, как столовые рабочие, так стенные и висячие: фигур из терракоты, фарфора, бронзы и ваз из фарфора и стекла. Фруктовые вазы, тарелки, пепельницы, спичечницы, подсвечники, канделябры и люстры из бронзы. Большой выбор хозяйственных принадлежностей».

Людвиг — мой дед, второй брат Егора — тоже рисовал, но, видимо, для себя, художником он не был.

Всего обнаружено более 30 работ Е. Урлауба, некоторые находятся в музеях нашей страны, некоторые за рубежом. Об этом говорят источники, которыми я пользовалась. Из этих же источников видно, что Е. Урлауб был неординарным художником, о его творчестве отзывались великие критики, художники, литературоведы. К нему как к художнику относились по-разному. П. Гнедич в «Истории искусств» называет его второстепенным талантом, но талантом. И. Репин о творчестве Урлауба отзывается положительно. В «Каталоге оригинальных произведений русской живописи» А. И. Сомов дает краткие сведения о художнике, в биографии гравера Шеймана есть упоминания о нем — «Два рыцаря» с картины Е. Урлауба предназначались для «Вестника изящных искусств», но за прекращением издания остались у Сомова. Наверное, Третьяков не случайно приобрел эскиз картины «Боярин».

Поленов вспоминает о нем так: «Он уже принес нам с Репиным известие о том, что мы получили золотую медаль. Это было в мастерской Репина. „Ну, братья, поздравляю. Молодцы, молодцы!“ — „Кто же?“ — спрашивали мы. „Все получили, только не ровно. Вы трое: Зеленский — I, Репин — II, Поленов — III — полные пенсионеры, остальные два, Макаров и Урлауб, — условно“».

Стасов называл Е. Ф. Урлауба сухим мюнхенцем, но тот факт, что имя его столь часто и по-разному упоминалось, говорит о том, что это был художник, о творчестве которого можно рассуждать, спорить, но не обрекать на молчание и незаслуженное забвение.

Умер Е. Ф. Урлауб в 1914 году в Мюнхене. Прежде чем распрощаться с Егором Федоровичем Урлаубом, мне хотелось бы привести еще один документ, найденный мною в рукописном отделе Российской национальной библиотеки. Это, я полагаю, один из последних документов, оставшихся после Е. Ф. Урлауба. Датировано письмо 1896 годом, написано в Мюнхене и адресовано художнику Виктору Алексеевичу Боброву:

«Многоуважаемый Виктор Алексеевич, уже давно я хотел Вам писать, но, как Вы сами знаете, художник человек чувствительный, как только солнце засветит, так он уже неразлучен с палитрой и красками, тогда прощай дружба, служба и нет других обязанностей жизни, все идет к черту, а вечером утомленная душа откладывает письма на другой день. Вот почему я не сдержал своего слова.

Ведь Вы должны получить от меня за Ваши прекрасные рисунки, подаренные мне в Венеции, что-нибудь взамен. Я всегда ждал случая, что Бог поможет и мне пошлет кого-нибудь из России, моих родных, которым я бы мог поручить мои рисунки, чтобы они были вручены Вам. Вы видите, я недаром ждал (конечно, немного долговато). Племянник мой Константин Францевич Урлауб на путешествие за границу со своею женой взялся исполнить мою миссию.

Многоуважаемый Виктор Алексеевич, я Вас прошу не гневаться на меня, что заставил Вас долго ждать, будьте уверены, что я Вас искренне уважаю как товарища по академии, как любезного человека, как замечательного художника и, наконец, люблю как русского.

Вы помните, что я Вам говорил на пьяцца Сан Марко? Я открыл Вам там мою горячую любовь к моей родине, в которой судьба не дозволила мне поселиться, тем не менее я никогда не забуду время, прожитое мною в столице России, где я родился и прожил самые прекрасные лета моей юности. Кланяйтесь, пожалуйста, всем товарищам, особенно Адольфу Романовичу Шарлеману, который всегда был мне дорогим другом.

Кланяюсь Вам сердечно и остаюсь Вашим преданным другом и товарищем.

Егор Федорович Урлауб».

Однако пойдем дальше. Если мы вернемся к началу рассказа, то вспомним, что у живописца Августа Урлауба было два сына: Федор, о котором мы уже имеем некоторое представление, и Яков, который также поступил на службу в театр в 1837 году хористом немецкой труппы и участвовал в спектаклях других трупп. В 1848 году он вступил в законный брак с девицею Маргаритою Гане, дочерью сардинского подданного купца Гане. На что было дано разрешение конторой Императорских театров.

«Выпись из метрической книги бракосочетаний СПб Римско-католической приходской Св. Екатерины церкви.

В 1848 г. 13 июля после троекратного соглашения, не нашедши никакого канонического препятствия, повторив экзамен об обоюдном согласии пред свидетелями и записав оный в книгу и исполнив все прочее законами предписанное, я, отец Доминик Лукашевич Доминиканского ордена, спрашивал юного Якова Франциска Урлауба и девицу Маргариту Гане, обоих Римско-католического вероисповедания, и уверившись в их взаимном согласии и доброй воле, соединил их браком по обряду церкви в присутствии свидетелей Георгия Гагера, Роберта Альбрехта и Федора Урлауба».

В 1851 году Я. Урлауб увольняется со службы, дирекция выдает причитающееся ему содержание и аттестат:

«Состоявшемуся при Имп. СПб театров хористу немецкой труппы Якову Урлаубу, в том, что он, происходя из баварских подданных, поступил в театр хористом в 1837 г. 14 июня, по Высочайшему повелению, предложенному господином министром Императорского двора кабинету Его Величества, а 18 июля 1847 г. назначено ему к производству из оного кабинета в пансион по двести восьмидесяти пяти руб. 72 коп. серебром в год, получением коего оставлен был на дальнейшую службу дирекцией, а сего 1851 г. 19 января, согласно прошения, из ведомства дирекции уволен. Во время же нахождения при СПб театрах обязанности свои исполнял, при хорошем поведении, с должным усердием. В удостоверении чего и дан ему, Урлаубу, сей аттестат СПб театров за подписанием и приложением печати. В случае определения его куда-либо в государственную службу, пожалованный ему пансион прекращается и он, Урлауб, о таковом определении своем на службу обязан сообщить немедленно кабинету Его Величества под опасением в противном случае за неисполнение сего по законам ответственности.

Киреев».

Яков Урлауб умер в С.-Петербурге в 1878 году в возрасте 63 лет от воспаления легких и похоронен на Римско-католическом кладбище Св. Марии. Он оставил жену и четырех сыновей — Людвига, Ивана, Федора, Иосифа и дочь Александру. И вскоре в контору Императорских театров пришло прошение вдовы Маргариты Урлауб о выдаче ей пенсии.

Свидетельство от 9 июля 1879 г.:

«Предъявительнице сего вдове отставного хориста немецкой труппы Баварского подданного Урлауба Маргарите Урлауб Высочайшим повелением 22 мая с.г. назначено к производству из государственного казначейства в пенсион по 142 руб. 86 коп. в год. В удостоверение чего и дано ей, Урлауб, сие свидетельство от конторы Имп. СПб театров».

Как же сложилась судьба детей Якова Урлауба? Не могу сказать обо всех, но об одном из них, Людвиге Яковлевиче Урлаубе, мне хотелось бы рассказать, так как в фондах ЦГИА под № 789 сохранилось дело о нем в 200 листов.

Во второй половине XIX века предъявлялись уже совершенно другие требования к мастерству архитекторов, предполагающие совершенное знание архитектуры всех эпох. Ведь города, как люди, имеют свое лицо, свою жизнь и даже свой характер, и наделяет их всеми этими качествами архитектор, он вдыхает жизнь в ту или иную постройку, интерьер или даже город. Для выполнения стоящих перед архитекторами и инженерами задач требовалось много усилий. В 1872 году было организовано Петербургское общество архитекторов, которое ставило своей целью широкие научные исследования. Общество получило звание Императорского, что повысило его статус. Ведущее положение проявлялось также в созыве съездов и в издании профессионального печатного органа архитекторов и инженеров — журнала «Зодчий». За первые 25 лет существования Петербургского общества архитекторов был заслушан 601 доклад, устроено 277 выставок. Кроме этого, общество организовывало отделы русской архитектуры на зарубежных выставках в Вене в 1873 году, в Бельгии в 1875 году, в Париже и др. Обществом велись исследования древнерусских сооружений. Была создана комиссия для изучения памятников архитектуры. В 1872 году было объявлено 13 различных конкурсов. Участвовал в этих конкурсах и Людвиг Урлауб (так как являлся членом общества). Однако значительная часть проектов оставалась нереализованной. Из 87 спроектированных зданий в 1872–1891 годах было построено всего 28.

Первый съезд русских зодчих был созван Петербургским обществом в 1892 году с целью сближения отечественных архитекторов и обсуждения многих профессиональных вопросов.

Начало традиции выставок павильонного типа было положено Мануфактурной выставкой в Петербурге 1870 года, Политехнической выставкой в Москве 1872 года. К нижегородской выставке готовились очень обстоятельно, была создана специальная комиссия. Доклад министерства финансов гласил:

«На высочайшее Его Императорского Величества обозрение представляются следующие проекты:

Проект главных зданий составлен профессором архитектуры А. Н. Померанцевым. Составление же проектов остальных второстепенных (по архитектуре) зданий поручено следующим русским зодчим:

1. Профессору архитектуры Л. Н. Бенуа — здание отделов Лесоводства, Охотничьих, Пушных и рыбных промыслов.

2. Профессору архитектуры А. И. Стефаницу — здание для отдела Сельскохозяйственных машин.

3. Академику архитектуры Г. И. Котову — здание для Военного и Военно-морского отдела.

4. Академику архитектуры В. В. Суслову — здание для Кустарного отдела.

5. Академику архитектуры А. Н. Векшинскому — здание для Научно-учебного отдела.

6. Академику архитектуры Петрову-Ропету — здание для отдела Садоводства, Плодоводства и Огородничества.

7. Академику архитектуры Л. Я. Урлаубу — здание для отдела Речного и Морского Торгового Судоходства.

Личный состав технической администрации Всероссийской выставки 1896 г. в Нижнем Новгороде.

Старший производитель работ Академик архитектуры коллежский советник — В. Н. Цейдлер.

Помощники: архитектор Э. Ф. Виррих, академик архитектуры Л. Я. Урлауб, инженер X. А. Васильев, архитектор Г. Я. Виклунд, гражданский инженер А. А. Брок и др.».

Академик архитектуры Л. Я. Урлауб

«В 1851 г. октября 14 дня священником Доминиканского ордена Домиником Лукашевичем окрещен младенец по имени Людовик законный сын г-на Якова Урлауба и жены его Маргариты урожденной Гане. Восприемниками были коллежский асессор Людвиг Гейденрейх и г-жа Кристина Урлауб. Подписал священник Лукашевич».

Конечно, невозможно включить в эту книгу все данные об архитекторе Л. Урлаубе, но наиболее интересные документы я позволю себе привести полностью и в авторской пунктуации.

В 1868 году от Людвига Урлауба, проживающего по Невскому проспекту в доме Католической церкви, кв. 38, пришло прошение в правление Императорской Академии художеств о его желании поступить в число учеников ИАХ в класс архитектуры, к прошению были приложены документы: свидетельство об обучении и метрическое. И вот 23 августа 1868 года Л. Я. Урлауб был принят учеником в Императорскую Академию художеств по архитектуре на I курс. В 1869 году его переводят на II курс в класс гипсовых фигур, а вот и прошение в Совет Императорской Академии художеств: «Всепокорнейше прошу Совет ИАХ зачислить меня на III курс, с тем чтобы я держал экзамен в мае месяце по геометрии, на который по случаю болезни не явился. 17 сент. 1879 г. Л. Урлауб».

За время учения Л. Урлауб выполнил все программы и в 1871 году получил две серебряные медали за проект Биржи. Принимая во внимание отличные успехи ученика Урлауба по художеству и недостаточное его положение, Совет решил назначить ему стипендию 15 руб. с капитала на устройство приюта художникам. Проект «вокзала при Минеральных Водах с нумерами для ванн» также принес Л. Урлаубу серебряную медаль. После получения последней медали и за имеющиеся рисунки Урлауб переводится в класс фигур. Тяжелое материальное положение вынуждает его систематически обращаться с прошением на продление стипендии, а правила для руководства учеников и вольнослушателей были следующие:

«Стипендия назначается только тем ученикам, которые оказывают свои успехи в художественных классах получением серебряных медалей. Стипендия назначается не свыше 15 руб. в месяц. Назначается только на один год, по прошествии которого ученик может просить о продлении оной. Стипендия может быть назначена в таком случае, если Совет найдет успехи ученика в течение года удовлетворительными. Принимая во внимание отличные познания ученика Урлауба в архитектурных, а равно занятия его по учебным и художественным классам, Совет определил: продолжить производство стипендии Урлаубу еще на один год.

В. Зворский».

Несмотря на положительное решение руководства о продлении стипендии, на полях прошения была начертана следующая резолюция: «Урлауб беден, но представил он хоть одну работу на премию? В феврале 1874 г. должна бы подана быть уже вторая». В марте 1875 года Урлауб становится претендентом на большую золотую медаль и представляет следующие работы: проект гостиницы в Ялте, проект православной церкви, мелкие работы: мебель, золотая и серебряная утварь. С декабря 1874 года Л. Урлауб сотрудничал с журналом «Мотивы русской архитектуры», проектировал две дачи — Богданова в Гатчине и частный дом Кармазина, занимался вычислением устойчивости купольных сводов с учеником Шамбахером. Но здоровья Л. Урлауб был слабого, о чем свидетельствует врач Л. Гейденрейх. Уже будучи взрослым человеком, он заболевает скарлатиной и пишет следующее письмо:

«25 мая 1875 г. СПб

Имп. Ак. художеств

Милостивому государю

господину производителю дел И. Юндолеву

Осмелюсь побеспокоить Вас насчет передачи в Совет вместе с доставленным уже ранее свидетельством о моей болезни присланные эскизы, разработанные до болезни, из которых, я думаю, г-да профессора кое-что да и увидят: но чтобы при передаче г-да мои конкуренты не видели оные. Позвольте Вас побеспокоить еще одной просьбой: если будет возможность, то прикажите счетчику принесть мне мою стипендию в 15 р. и конкурентные 20 р. на дом, в настоящее время я в них очень нуждаюсь, а выходить из дому раньше 6-ти недель нельзя.

Остаюсь Ваш Вас уважающий ученик Л. Урлауб.

Я за рисунками пришлю моего младшего брата на другой день, прошу ему оные выдать».

31 октября 1875 года на экзамене Л. Урлауб за искусство и отличные успехи удостаивается золотой медали 1-го достоинства, вследствие чего руководство ходатайствует у государя императора соизволения на отправление Л. Урлауба за границу для усовершенствования в искусстве. Вскоре пришел ответ в министерство Императорского двора:

«Государь Император высочайше повелел соизволить.

За искусство и отличные успехи отправить Урлауба за границу для усовершенствования. С выдачей по 300 руб. путевых в оба пути и по 200 руб. из Государственного казначейства. С тем чтобы отправление за границу состоялось не ранее 1 янв. 1876 г. Означенная сумма 500 руб. внесена в смету АХ на 1876 г.».

Работая в архиве уже над найденными материалами, параллельно я обнаружила подтверждение существующих работ Л. Урлауба в разных источниках: Барановский Г. В. «Архитектурная энциклопедия второй половины XIX века», журналы «Строитель. Вестник архитектуры, домовладения и санитарного зодчества», «Мотивы русской архитектуры», «Зодчий», «Неделя строителя», «Каталог выставки 1892 г. в Императорской Академии художеств», «Дневник 2-го съезда русских зодчих в Москве» и др.

Конечно, немного работ дошло до наших дней, но кое-что посчастливилось даже увидеть. Зимой 1989 года я была в Москве и попала в запасники Третьяковской галереи, где до сих пор хранятся работы художника Егора Урлауба и архитектора Людвига Урлауба. Я своими глазами увидела и даже держала в руках работы Егора — «Боярин» и Людвига — «Кафедра в соборе Св. Марка в Венеции» (сепия, 29 × 20, 1884) и «Женская голова» (сангина, 1885). Об остальных работах я скажу позже, а пока вернемся к биографическим подробностям нелегкой жизни Л. Урлауба, изображение которого вы видите на портрете. Это было так неожиданно, но мне повезло, теперь я знаю, как он выглядел. Должна сказать, что с того момента, как я увидела его лицо, он стал для меня не каким-то далеким предком, а очень симпатичным, невезучим и очень одиноким, как мне кажется, человеком, с мягким характером и совсем пустым карманом. О его же работоспособности говорят те многочисленные работы, которые удалось выявить.

В 1876 году Людвиг Урлауб принимает русское подданство и получает свидетельство для беспрепятственного жительства во всех городах Российской империи и на право производства строительных работ. К тому времени Людвиг Урлауб, как имеющий большую золотую медаль, окончивший курс наук и исполнивший требуемые правилами практические работы классный художник I степени, занят был разработкой проекта синагоги на 100 человек. Причем особенное внимание было обращено на конструктивную часть, т. е. устойчивость купольных сводов, и он составил все детальные чертежи с подробными вычислениями и текстом. Кроме того, завершил иконостас в одной из новгородских церквей и состоял сотрудником у архитектора Г. А. Прейса при составлении проектов и постройке богатых дач в Ораниенбауме; сделал два акварельных рисунка Чесменской богадельни, которые были отосланы на Брюссельскую выставку. С февраля 1875 года был занят составлением больших проектов обывательских домов и отделкой внутренних покоев его превосходительства А. И. Кракау. Помимо этого, в конце марта составил рисунок с натуры части парадного зала Его Императорского Величества дворца в Царском Селе, в начале апреля составил проект каменной дачи в мавританском стиле г-ну Иванову в Гатчине. Далее был занят при отделке двух комнат в Зимнем дворце для Его Императорского Величества Государя Императора Александра II под руководством его превосходительства профессора А. И. Кракау. В то же время инженером полковником Войницким производились работы по отоплению и проветриванию всего флигеля в Зимнем. Л. Урлауб курировал эти работы с начала до конца по следующим пунктам: «1) о действии калориферов; 2) главнейшие правила и данные по отоплению и проветриванию; 3) об отоплении; 4) о проветривании; 5) об увлажнении; 6) о жаровых каналах; 7) о вытяжных каналах».

Все представленные работы были признаны профессором Гернардом удовлетворительными, и правление, рассмотрев их, не видит препятствия для поездки пенсионера Л. Урлауба за границу для совершенствования в архитектуре.

Итак, в 1878 году, 27 лет от роду, Людвиг Урлауб имел три серебряные медали, одну большую золотую, диплом об окончании Академии художеств, удостоен был звания классного художника I степени по архитектуре со старшинством, был автором вышеназванных работ и отправлялся за границу на четыре года для усовершенствования в архитектуре.

В апреле 1879 года приходит письмо в Совет Императорской Академии художеств:

«Честь имею доложить почтительному совету ИАХ относительно моих заграничных занятий следующее. Выехав 20 июня 1878 г. из СПб, проехал по северной Германии, захватив часть Рейна, от Майнца до Кёльна, через Брюссель, Антверпен в Париж на Всемирную выставку, затем проехал по северу Франции, посетив Лондон, и обратно через Южную Германию в Мюнхен, Нюрнберг, Бамберг, Прагу и в настоящее время нахожусь в Вене. Занимаюсь приведением в порядок путевых заметок, набросков, осматриваю монументальные постройки с технической стороны. Затем цель моя проехать по всей Италии, делая наброски, и выбрать из осмотренного мною сюжет для серьезной разработки».

Писем из-за границы было много, я приведу наиболее интересные. География путешествия Л. Урлауба разнообразна и ясна, цель также, но каковы же были его возможности реализовать все это? Может быть, он был несметно богат? Мы знаем, что нет. И тут я не могла не улыбнуться, напав на письмо, которое просто вопиет о бедственном положении российского пенсионера, выпускника Академии художеств, за границей.

«Милостивый государь Иван Егорович!

Не знаю, получили ли Вы от меня из Вены 2 письма, в которых я просил Вас уведомить меня о времени получения пенсионного содержания, но ответа я не получил. Я заложил все вещи, за которые только что-либо давали, и так как здоровье мое настолько расстроилось, что необходимо было принять что-либо серьезное <…>, и по настоятельному совету врачей я должен был отправиться в Эмс, где и нахожусь в настоящее время в безвыходном положении, так как деньги за заложенные медали и все прочие вещи уже прожиты, да и в долг взятые деньги тоже вышли. Кредита больше не дают, положение весьма незавидное. Прошу покорно в третий раз доставить мне пенсионерское содержание.

С нетерпением ожидающий ответа, Ваш покорный слуга Людовик Урлауб.

1 июля 1879 г. Эмс».

Ответ был довольно любопытен: «Канцелярия Императорской Академии художеств имеет честь сообщить, что задержка денег произошла вследствие отсутствия бухгалтера, присовокупляем, что вексель на ваше имя уже послан в Эмс». Не правда ли, похоже на наши дни?

К концу 1881 года Л. Урлауб начинает большой проект и делает некоторые архитектурные рисунки, например плафон для кафедрального собора Св. Януария в Неаполе. А в 1882 году Людвиг Яковлевич пишет большое и очень интересное письмо в Петербург, которое я хочу привести:

«Милостивый государь Петр Федорович!

Честь имею сообщить Вам, что упомянутый в прошлом письме моем проект уже давно окончен и в настоящее время находится на выставке международного конкурса в Риме, тогда как монумент в честь соединения Италии и соединителя оной Короля Виктора Эммануила II закончил. Посылаю 8 картонов фотографических снимков и снимки с наиболее интересных моих художественных и архитектурных работ, а именно часть плафона главного собора Св. Януария в Неаполе и памятника Кардиналу Карафае, работы сходного качества имеются у меня 40, а живописных рисунков, набросков, этюдов до 60. И еще один чисто технический проект, бывший на конкурсе в СПб. Посылка будет составлять около 4–5 различной величины ящиков. Обращаюсь, М. Г., к Вашему доброжелательству, помочь мне по возможности приискать взаимообразное одолжение суммою в 2000 руб. золотом с непременным обязательством уплатить выше просимый долг частью моих заграничных работ или рассрочным вычетом из первых же моих российских заработков. В настоящий момент исполнение моей просьбы выручило бы меня из крайне незавидного положения и дало бы возможность блестяще окончить мои заграничные работы и возвратиться к лету 1882 г., посещая Египет, Грецию, часть Востока и всего юга России, обогатив таким образом мои художественные заметки мотивами древнерусской архитектуры.

Могу вас уверить, милостивый государь, что пенсионерство на старых правах, т. е. имеющие по 75 р. в м-ц, не желал бы испытать наисильнейшему врагу, так как при теперешних требованиях по искусству и настоящей дороговизне жизни за границею продолжать путешествовать на единственные академические средства немыслимо, да и не затем мы посылаемся за границу, чтобы бороться за существование. Таким образом, исполнение долга и пребывание пенсионерского срока за границею согласно высшему развитию художественной карьеры делается тягостным до невыносимости. Желание как оставить хотя какой бы ни было по себе художественный след и превозмогает все то, за что 4-летнее пенсионерство, при вышеописанной настоящей исповеди, можно только сравнить с какой-то ссылкой, за невыносимую игру судьбы, то есть быть одним из тех несчастных и быть вознагражденным при этом большой золотою медалью. Но, к счастью, все имеет начало и конец. И ввиду всего сказанного, с надеждой на лучший исход, при вашем любезном сотрудничестве можно укрепить энергию, и возврат в Россию изгладит все тяжелое и невеселое прошлое.

Примите уверение в совершенном почтении. Л. Урлауб».

Не могу удержаться от соблазна и привожу ответ на такое искреннее и честное письмо:

«Его Высокоблагородию Л. Я. Урлаубу.

М. Г. Людовик Яковлевич!

В ответ на Ваше письмо имею честь сообщить, что я, к величайшему сожалению, не могу удовлетворить Ваше желание. Но ректор Резанов предлагает Вам сообщить ему размеры суммы, необходимой для расчета с неотложными долгами, и затем возвратиться в Россию кратчайшим путем, хотя бы и не окончив все начатые работы. Сообщая о сем, покорнейше прошу Вас, мил. гос., принять уверения в совершенном почтении и преданности. Исеев».

Результатом четырех лет, проведенных за границей, явилось огромное количество работ, из которых перечислю лишь некоторые: проект памятника Виктору Эммануилу, за который Л. Урлауб получил, участвуя в конкурсе, большую серебряную медаль; проект рынка на Сенной площади в Санкт-Петербурге; множество акварелей: «Портал Майнцского собора», «Часть алтаря Майнцского собора», «Фонтан в Петергофе»; этюды, перспективы с натуры; два этюда головы масляными красками с натуры; картина — восточная девушка, играющая на мандолине. А также большое число карандашных, акварельных и масляных картин, этюдов, эскизов и набросков. Затем — скульптурные произведения: копия с головы Сенеки, две головки — композиция итальянского типа, в ¼ натуральной величины, портретный бюст госпожи Сенеки, ⅓ натуральной величины, и т. д. Всего более ста работ.

Императорская Академия художеств, рассмотрев и одобрив все пришедшие из-за границы работы, единогласно приняла решение:

«За искусство и отличные познания в архитектуре признать и почитать классного художника Людвига Яковлевича Урлауба своим академиком с правами и преимуществами, в установлениях академии предписанными. Дано в Петербурге за подписанием Президента и с приложением печати 1882 г. ноября 4 дня.

Подписал: За Президента Ректор Ф. Иордан

Скрепил: Конференц-секретарь Исеев».

За любовь к искусству! Высокое звание — это хорошо, но надо же на что-то жить. Урлауб предлагает Императорской Академии художеств приобрести несколько своих заграничных работ и просит за три акварели 1000 р., не настаивая на сумме, а предоставляя определение стоимости Совету Императорской Академии художеств.

За одну акварель плафона ему предлагали за границей 5000 франков, один из французских музеев предполагал купить ее для своей коллекции. Но Совет Императорской Академии художеств определил сумму в 500 руб. за три рисунка и 300 руб. за проект фонтана в Петергофе.

«Выписка из журнала Совета Императорской Академии художеств от 30 марта 1883 г., утвержденного Его Императорским Высочеством г. Президентом.

О приобретении от академика Урлауба рисунков: перспективный вид памятника Виктору Эммануилу и плафона, согласно условиям, ныне Урлауб назначает сумму своим рисункам 500 р.

Ст. делопроизводитель Реймнц.

10 ноября 1883 г.

500 р. за приобретенные рисунки получил член СПб ИАХ худ. — архитектор Людовик Яковлевич Урлауб».

Возвратившись из-за границы, Л. Урлауб входит в состав Общества архитекторов, где проявляет активное участие в обсуждениях, совещаниях, делает сообщения о своей деятельности и деятельности коллег, делится проектами и вносит целый ряд предложений по работе общества архитекторов.

Следующие несколько лет Л. Урлауб активно работал, но не на государственной службе, следовательно, жалования не получал. Это, вероятно, и явилось поводом обратиться в Совет Императорской Академии художеств со следующим прошением:

«Сим честь имею обратиться к совету ИАХ всепочтеннейше с просьбою о назначении меня на формальную — еще не занятую кафедру в аудиториях ИАХ по теории строя архитектурных ордеров и строительного законоведения на Руси, читаемым покойным проф. арх. Брюлловым.

Прошу принять уверение в совершенном почтении и готовности честно исполнить всякий по моим специальностям возложенный на меня труд.

Академик член СПб АХ арх. Л. Я. Урлауб.

Прилагаю отчет о деятельности моей со времени удостоения меня в члены СПб Имп. АХ в звании Академика. С ноября 1882 г. исполнены мною следующие работы:

1. Проект памятника в Бозе почившего Имп. Александра II для г. Москвы, 1-го конкурса, состоящий из 5 рисунков и гипсовой модели 1/25 натуральной величины и с пояснительною запискою.

2. Сотрудничал при составлении и разработке детальных чертежей по отделке библиотеки во дворце Великого князя Владимира Александровича.

3. Привел в порядок и выставил все наброски, этюды и прочие работы, произведенные мною за границею в 1878–1881 гг. Из коих одна премирована в г. Риме, а три приобретены для музея (архитектурного) ИАХ.

4. Составил проект фонтана с вариациями фигур, перспективным наброском, деталями, шаблонами, пояснительною запискою и краткой сметою.

5. Составил три полных проекта и один пьедестал памятника им-це Екатерине II для г. Симферополя. Из коих два были исполнены в гипсовых моделях величиною в 1/20 натуральной величины с пояснительными записками и краткими сметами.

6. Составил проект жилого дома для усадьбы в польских краях, коллеге Гримму.

7. Составил два проекта, т. е. темы с вариациями, памятника Королю Виктору Эммануилу II для г. Рима на второй конкурс, с деталями, перспективными видами, большою гипсовою моделью конной статуи Короля в 1/10 натуральной величины. За такой труд комиссия присудила мне большую серебряную медаль чести и достоинства.

8. Составил для г. Москвы, на второй конкурс, рисунки памятника имп. Александру II, в русском стиле с пояснительною запискою.

9. Сотрудничал при разработке вновь строящейся церкви при тюрьме одиночного заключения, что на Выборгской стороне.

10. Составил три проекта (эскизов) церкви, предложенной строиться в имении князя Вл. Вас. Голицына. В русском стиле с пояснительною запискою.

11. Составил проект Лютеранской церкви для г. Ченстохова, в готическом стиле.

12. Составил рисунки проекта металлических ворот и части ограды с большой памятной доской. В стиле классического возрождения для г. Екатеринбурга и так далее».

По всем документам, которые мне удалось найти, прошение о штатной службе не было удовлетворено, и Л. Урлауб устраивается в строительный комитет при Министерстве внутренних дел. Но для устройства на государственную службу нужно было иметь документ о службе отца, о чем он и просит контору Императорских театров:

«Прошение

Сим честь имею всепочтительнейше просить контору СПб театров о подаче мне формальных сведений, когда именно поступил и сколько лет служил отец мой Яков Августович Урлауб, Бав. под., родом из г. Ашаффенбурга (служивший в хоре немецкой оперы в конце 30-х и 40 гг.). Оные сведения требуются мне по случаю поступления моего на государственную службу, в удостоверение моего происхождения и деятельности моего отца по Российской Государственной службе.

Прошу принять уверение в совершенном моем почтении.

Член СПб Имп. АХ Архитектор Л. Я. Урлауб, 1885 г.».

Собрав все нужные бумаги: диплом, выписку о рождении и крещении, данные об отце, он обращается к управляющему МВД с просьбой принять на службу с прикомандированием для занятий к Техническо-строительному комитету без содержания. Рукой управляющего МВД Ив. Дурново было начертано: «Согласен — причислить согласно прошению на службу к МВД с прикомандированием к Техническо-строительному комитету без содержания и о производстве его в надлежащий чин, по его воспитанию».

Вскоре в Техническо-строительный комитет приходит бумага о том, что «департамент общих дел имеет честь уведомить, что состоящий при Мин. вн. дел Л. Урлауб указом Правительственного сената по Департаменту герольдии от 8 ноября 1885 г. за № 4454 утвержден в чин титулярного советника, по званию ИАХ со старшинством». В тот же год «главный штаб Военного Министерства, вследствие ходатайства заведующего постройкою Закаспийской военной железной дороги, просит командировать состоящего на службе при МВД по Техническо-строительному комитету академика архитектора Л. Урлауба на должность архитектора при постройке названной дороги». Рукою того же Дурново написано — «исполнить».

Два года, занимая должность архитектора при постройке Закаспийской военной железной дороги, Л. Урлауб, помимо укрепления дороги от Кизил-Арвата до Ашхабада, построил станцию, гостиницу и церковь в Ашхабаде, церковь в порте Узун-Ада, собор в Ташкенте и многие другие сооружения.

Завершив работы по строительству дороги, он явился на службу в Техническо-строительный комитет. За заслуги и выслугу лет академик архитектуры, титулярный советник Л. Урлауб переводится в следующий чин с надлежащим старшинством. Теперь он коллежский асессор. Итак, мы подходим к последним годам кипучей деятельности Л. Урлауба. 1 мая 1895 года председателю Техническо-строительного комитета МВД приходит следующая бумага:

«Департамент Торговли и Мануфактур просит командировать в распоряжение названного департамента, для технических занятий по постройке выставочных сооружений по устройству Всероссийской промышленной и художественной выставки, академика, архитектора, коллежского асессора Людовика Урлауба в 1896 г. в Нижний Новгород».

Опять лаконичная запись — «согласен».

И вот читаем в журнале «Неделя строителя» за 1896 год: «Сообщение действительного члена общества [архитекторов] академика архитектуры Л. Я. Урлауба „Очерк о ходе работ по сооружению Всероссийской промышленной и художественной выставки в Нижнем Новгороде“». В помещении общества были выставлены чертежи, рисунки и фотографии к сообщению Л. Я. Урлауба.

По его проекту строили главный павильон экспонатов речного и морского судоходства и отдел торгового судоходства. В издании Гоппе о выставке в Нижнем Новгороде я и нашла портрет (рисунок) академика архитектуры, строителя разных зданий выставки Людвига Яковлевича Урлауба и чертежи здания отдела морского и речного торгового судоходства (черт. 213–216). Экспонаты речного и морского судоходства были выставлены в четырех зданиях. Из них три, разные по размерам, но одного и того же типа, построены по проекту Л. Я. Урлауба архитектором Г. Я. Виклундом — после внезапной кончины Урлауба.

Работая в Нижнем Новгороде, Л. Урлауб посетил Музей изящных искусств, о чем и сообщил на собрании Общества архитекторов. В заключение он сказал, что музей этот производит самое отрадное впечатление. И не случайно Л. Урлауб пожертвовал в дар музею очень много своих работ (ныне это Нижегородский художественный музей).

Еще 26 июня 1897 года Людвиг Урлауб предполагал принять деятельное участие в образующейся комиссии для разбора старых дел архива МВД, конечно безвозмездно, а через два месяца, 21 августа 1897 года, в Министерство внутренних дел пришло следующее сообщение:

«М. Г.

С глубоким прискорбием извещаю преждевременную кончину родного брата моего Академика архитектуры Людовика Яковлевича Урлауба, числящегося при МВД. Заупокойная обедня по усопшему будет отслужена в пятницу 22 августа в 11 ч. утра, в церкви Римско-католического кладбища на Выборгской стороне, где состоится погребение.

И. Я. Урлауб, оптик».

А вскоре в «Вестнике архитектуры, домовладения и санитарного зодчества» за 1897 год появился некролог: «19 августа в СПб скончался академик архитектуры Л. Я. Урлауб. Воспитанник Имп. АХ, Людвиг Урлауб окончил курс по архитектурному отделению в 1871 г., причем получил большую золотую медаль за проект собора на католическом кладбище. Некоторое время по окончании курса он посвятил путешествию за границу для изучения архитектурных памятников и современных образцов. В это время он принял участие в конкурсе на составление памятника королю Виктору Эммануилу II и получил за свой труд большую серебряную медаль. Составленный им проект находился на одной из архитектурных выставок в Имп. АХ.

Самостоятельная строительная деятельность покойного началась в Закаспийской области, где им проектированы и частью приведены в исполнение различные железнодорожные здания, казармы и церковь.

В 1887 г. Людвиг Яковлевич возвратился в Петербург и здесь занялся частною строительной деятельностью и, между прочим, построил дом-особняк в Зелениной улице, у Крестовского моста.

В период устройства Всероссийской выставки в Нижнем Новгороде Л. Я. принял самое живое и близкое участие в проектировании целой группы казенных зданий и павильонов, а затем ему же было поручено и ведение работ по постройке этих сооружений. Покойный состоял действительным членом Имп. СПб Общества архитекторов; в заседаниях общества сделал несколько докладов из своей строительной практики, участвовал в нескольких конкурсах и, между прочим, — в недавно закончившемся конкурсе на составление проекта здания музея Императора Александра III в Москве. За последнюю работу он получил вторую премию».

Иван Урлауб

Однажды мне довелось увидеть документальный фильм о Петербурге начала XX века с кадрами старых улиц, в том числе и Невского проспекта. И мне в глаза бросилась большая вывеска над домами 50–54 — «Оптик И. Я. Урлауб». Меня заинтересовало, кем же мне приходится Иван Яковлевич. Второй такой фамилии в Петербурге нет. Человек, имевший такую фамилию, может быть только родственником.

Углубившись в родословную Ивана Яковлевича Урлауба, я выяснила, что Иоганн-Иван родился в 1856 году в Санкт-Петербурге у супругов Якова и Маргариты. Иван Урлауб приходится мне двоюродным дедушкой.

Со временем он, получив образование в училище Святой Екатерины, на свои деньги отправился за границу, где на практике изучал тонкости оптического дела. По возвращении в Петербург под руководством ординатора глазной лечебницы доктора медицины Классена и технолога Ганне прошел полный курс физики и специальную часть офтальмологии. В 1877 году Иван Урлауб основал самостоятельное производство — Фабрику оптических приборов.

До XVIII столетия в России не существовало стекольных заводов. И в начале XVIII века из-за границы привозилось исключительно оконное стекло. Стеклянная посуда использовалась в аптеках и на кружечных дворах, для разлива пробного и образцового вина. Петр Великий уничтожил пошлину на стекло и построил несколько стекольных заводов. В царствование Елизаветы Петровны в России было уже шесть стекольных заводов. Ломоносову разрешено было завести стекольную фабрику для производства изобретенных им разноцветных стекол, бисера, стекляруса, которых в России до того не делали. В царствование Екатерины II Потемкин основал близ Петербурга стекольный завод. Стекольное производство в России развивалось успешно, при Николае I производство стекла достигло совершенства, но для научных целей, для оптики, для производства чечевиц хрустальное стекло по-прежнему выписывалось из-за границы.

В 1877 году фирма И. Я. Урлауба выпустила первое издание своего каталога «оптическо-окулистических» инструментов. Фирма воспитывала мастеров, коих в России тогда не было, и поставила задачу обследовать и вывести заключение о достоинствах различных оптических приборов, предлагаемых заграничными фирмами. Приходилось очень часто наблюдать, что русские покупатели предпочитают изделия заграничных фирм и покупают вещи не вполне удовлетворительные, хотя и высокой стоимости. Иногда заграничное производство злоупотребляло доверием русского покупателя. Все «окулистические инструменты» выписывались из-за границы и порой были далеки от совершенства. Полезная деятельность оптико-механической фирмы Ивана Яковлевича Урлауба привела к тому, что в 1879 году она была официально признана поставщиком Императорской Медико-хирургической (ныне Военно-медицинской) академии.

В 1878 году Иван Яковлевич Урлауб выпустил два издания каталога своей продукции, а в 1881 году — третье издание. К тому времени специалисты стали меньше обращаться за границу, изготовление инструментов офтальмологии стали поручать надежной и авторитетной отечественной фирме Урлауба. Иван Яковлевич был удостоен звания оптика Императорской Военно-медицинской академии, и было предписано снабжать клиники и лаборатории академии исключительно окулистическими инструментами, изготовленными производством Урлауба. В 1888 году фирмой был изготовлен первый образец установленного профессором Донбергом сокращенного набора стекол для врачей. В том же году фирма экспонировала предметы своего производства на выставке Третьего съезда русских врачей, там были выставлены многие оптические предметы, сделанные по указанию русских офтальмологов. Съезд удостоил экспонаты Урлауба похвальным отзывом. Фирма занялась также изготовлением протезов для лиц, потерявших глаза. Многолетний опыт подбора протезов, производимый оптиком Урлаубом, дал возможность представить полную систематизированную коллекцию протезов на Российскую врачебно-гигиеническую выставку 1889 года. Экспонаты были удостоены высшей награды. Представленные Урлаубом очки, наборы линз и другие офтальмологические аппараты были первыми в России. Тем самым Иван Яковлевич способствовал развитию отечественного производства. Он добивался высоких результатов благодаря грамотной постановке дела и разумной, энергичной деятельности. Качество изделий фирмы ничем не уступало заграничным оптическим товарам, но его продукция была на 25 процентов дешевле.

В 1890 году фирма Урлауба привезла свои приборы в Берлин на Десятый международный конгресс оптических приборов и получила диплом. В 1892 году приборы по фотометрической оптике удостоены почетной медали на выставке в Лондоне. Через год в Петербурге состоялась Первая Всероссийская гигиеническая выставка. И вновь продукция фирмы привлекла внимание специалистов. Урлауб выставил целую серию оптических чечевиц своей шлифовки, обширную коллекцию общих оптических приборов и окулистические инструменты собственного производства. Особых похвал заслужили наборы стекол, таблицы для определения остроты зрения и приборы, имеющие значение для военного ведомства. Выставку посетил Александр III, объяснение на своем стенде давал сам И. Я. Урлауб. На этой выставке фирма была удостоена двух наград, большой золотой медали за безукоризненную шлифовку оптических стекол и денежной премии военного министерства за экспонаты, имеющие значение для нужд армии: бинокли, готовальни, компасы. Все экспонаты были переданы в музей Русского общества охраны народного здоровья.

В 1898 году фирма изготовила фонтон для операций и фонарь для исследования остроты зрения. В 1899 году на Франко-русской выставке компания Урлауба получила высшую награду, почетный диплом за безукоризненность и успешность в работе. За время существования фирмы у Ивана Яковлевича обучались сорок четыре мальчика, плату за обучение которых — сто двадцать рублей за каждого — вносил он сам, причем ученики жили у него на полном попечительстве. По окончании учебы будущих мастеров публично экзаменовали, что сопровождалось показом ученических работ. По сути это было первое ремесленное училище, и Первая российская ремесленная выставка в 1899 году удостоила деятельность фирмы Урлауба бронзовой медали. Этот исключительный факт внесен в отчет ремесленного отдела Общества попечительства о больных и бедных детях. Выставка в Париже принесла фирме серебряную медаль. В 1902 году, когда фирме исполнилось двадцать пять лет, государь император высочайше пожаловал оптику И. Я. Урлаубу золотую медаль за усердие, для ношения ее на шее на станиславской ленте.

В 1903 году вышло первое издание «Указатель окулистов и врачей Российской империи». Это еще один труд оптика Императорской Военно-медицинской академии Ивана Яковлевича Урлауба, который составил и издал этот справочник. Туда же входил каталог защитных очков для тех, кто работает на фабриках, заводах, шахтах, в мастерских и лабораториях. Все это было проиллюстрировано рисунками, на которых было представлено более шестидесяти новейших типов очков (о чем сообщал журнал «Врач», 1901, № 28), а также там был помещен очерк истории оптики и оптического производства в России с заметкой о стеклоделии (впервые опубликованный «Правительственным вестником» 28 ноября 1899 года). Завершался каталог статьей Урлауба, в которой говорится, что все приведенные в этом издании положения оптического производства и дальнейшего его развития в России не зависят от дарования отдельных лиц. В статье автор ратовал за то, чтобы звание оптика наконец отличалось бы от звания лиц, которые занимаются торговлей оптическими предметами и именуют себя тоже почему-то оптиками. Он подчеркивал, что дальнейшее развитие русского оптического производства во многом зависит от образовательного ценза лиц, посвятивших себя оптическому делу.

Подписался И. Я. Урлауб торжественно: «оптик Императорской Военно-медицинской академии и Императорского клинического института Великой Княгини Елены Павловны».

Главный магазин, склад и мастерские в Санкт-Петербурге находились на Морской улице, 27, а отделение — на Невском проспекте, 50–54. Являясь поставщиком окулистической клиники, морского госпиталя в Кронштадте и будучи членом попечительства Императрицы Марии Александровны о слепых, Иван Яковлевич Урлауб принимал больных у себя на дому, от двенадцати до часу дня, кроме воскресенья, по адресу: Невский проспект, дом 44, квартира 38. Помимо искусственных глаз, протезов (от дешевых по десять рублей до «высшего достоинства» ценою от пятнадцати до пятидесяти рублей и бесплатных — для бедных), магазин предлагал покупателям множество различных предметов, всех не перечислить. Одно можно сказать: и сегодня за окнами многих старых домов висят термометры фирмы И. Я. Урлауба.

В 1905 году выходит второе издание «Указателя окулистов и врачей Российской империи». Посвящалось оно лечебным учреждениям, в помощь глазным больным. В ответ на это посвящение И. Я. Урлауб получил очень лестное для себя и своего дела послание:

«Милостивый государь Иван Яковлевич!

Представленный Вами, через управляющего делами попечительства о слепых, экземпляр указателя окулистов и врачей Российской империи, в помощь глазным больным, я имел счастье поднести Августейшей покровительнице попечительства Государыне Императрице Марии Федоровне, и ее Императорскому Величеству Всемилостивейше было угодно повелеть мне выразить Вам искреннюю благодарность за означенное издание. О таковой Всемилостивейшей воле Ея Величества считаю приятным долгом поставить Вас, милостивый государь, в известность. Примите уверения в совершенном моем почтении и преданности.

Граф Воронцов-Дашков».

В Российской национальной библиотеке мне попалась небольшая книжечка стихов. Вступительное слово к ней написал тоже И. Я. Урлауб. В 1910 году издательством Лесного отделения СПб была выпущена речь И. Я. Урлауба «Слово о молитве», он был заместителем председателя Петербургского вегетарианского общества и на одном из заседаний 11 апреля 1909 года выступил с вступительным словом, пропагандирующим вегетарианство. Таков был диапазон его разносторонней деятельности.

У Ивана Яковлевича было пять детей — Иван, Алексей, Эмилия, остальные имена неизвестны. Жил он не только на Невском, 44, но и имел виллу, Лесной проспект, 1, с замечательным парком, в котором любил гулять. Дом сохранился, парка, конечно, нет.

Незадолго до войны с Германией, в 1914 году, Урлауб вместе с сыном Александром выехал в Германию по личным делам, там их и застала война. Скоропостижно умер сын, а в Петербурге — жена.

После установления советской власти фирма Урлауба была национализирована, но сам он остался работать в ней как специалист. Национализирован был и особняк Урлауба. В 1919 году Ивана Яковлевича арестовали, но в 1920 году освободили. В период НЭПа он продолжал работать в своей бывшей фирме. Весной 1932 года И. Я. Урлауб со своей второй супругой выехал в Берлин, к дочери Эмилии.

Скончался И. Я. Урлауб в 1936 году в Берлине.

Все написанное я иллюстрирую теми фотографиями, которые удалось найти: мастерские с учениками, изображения И.Я., а также реклама, которая тогда давалась в различных газетах и журналах. Кроме того, в Музее истории города (Петропавловская крепость) сохранилась большая коробка с набором линз, барометры, бинокли фирмы И. Я. Урлауба. Вот, пожалуй, и все, что мне удалось узнать о своем дальнем родственнике, замечательном специалисте-оптике, неординарном человеке с очень интересной судьбой.

Кстати, А. П. Чехов предпочитал пользоваться пенсне фирмы Урлауб, хотя тогда в России и в Европе оптиков было немало.

Франц Урлауб

Мои деятельные предки были весьма разносторонни в своих профессиях. Общим было одно: все они были очень талантливы в любом деле. Причем дело, которому они себя посвящали, в основном было направлено на улучшение жизни людей, будь то искусство, наука или торговля. Франц Федорович Урлауб, брат моего дедушки, родился в Санкт-Петербурге в 1843 году, умер в 1918 году. Фабрика металлических изделий была основана им в 1860 году. Находилась она на Казанской улице, дом 8. Чудом сохранилась реклама его изделий. Перечислить все предметы, которые изготавливались на этой фабрике, невозможно, это видно из проспекта. В 1869 году продукция фабрики демонстрировалась на международной выставке, которую посетил император Александр II. Кроме представленных предметов машиностроительный завод Ф. Ф. Урлауба выпускал гидравлические тараны «Эврика», как гласила реклама, «улучшенной конструкции». Гидравлические тараны Урлауба имели большой успех у покупателей, о чем свидетельствуют отзывы тех лет. Склады завода находились в Санкт-Петербурге на Васильевском острове (Первая линия, 2) и в Москве, у Мясницких ворот, дом Виноградова. Все это было очень давно, но рассказать об этих людях мне очень хотелось, не только потому, что это мои родственники, но и потому, что я ими горжусь как соотечественниками.

Сюрприз

Жизнь преподносит иногда такие сюрпризы, которые и вообразить-то невозможно. Об одном таком неожиданном подарке я и хотела бы рассказать. Зимой 2003 года по телевидению прошел сюжет об одной из петербургских реставрационных мастерских. И в частности, о замечательном мастере своего дела Н. В. Калинине. Через его уникальные руки прошли сотни картин, старинных икон, крестов прошлых столетий. Но сюжет мелькнул так быстро, что я не успела расслышать фамилию реставратора. Тем более что мое внимание было отвлечено картиной, на фоне которой шел репортаж. Я знала это полотно! Эта была картина «Исповедь», написанная моим дедом Егором Федоровичем Урлаубом в 1878 году. Фотография с нее есть в моей книге «Серебряные нити», взята она была из каталога русской и советской живописи Музея истории религии и атеизма.

Позвонив на телевидение, я узнала адрес мастерской, телефон, фамилию реставратора, затем набрала номер Николая Вадимовича Калинина, и мы договорились о встрече. Вооружившись своей книгой, фотографией с картины и портретом художника, я отправилась по названному адресу. Когда я показала фотографию Калинину, он сразу воскликнул: «Да вот же она!» — и распаковал полотно. Картина уже была им отреставрирована и подготовлена к отправке в Музей религии. И я увидела ее во всей красе. Какая красота, как выписаны самые мелкие детали, какие лица! Я с благоговением дотрагивалась до холста и читала подпись под произведением — Е. Урлауб. В следующий мой приезд в мастерскую я попросила фотографа снять меня, мою внучку Лизу и реставратора на фоне картины.

Вот какие неожиданные приятные сюрпризы бывают в нашей жизни. Теперь я знаю место, где хранится полотно деда, и что о картине заботятся, поддерживают ее в прекрасном состоянии.

Визит на родину предков

Я еду в Гамбург! Не знаю языка, не знаю, как выглядят мои дальние родственники Урлаубы. Волнение огромное. Самолет донес меня до Гамбурга за два с половиной часа. Летели спокойно, погода хорошая, еда отменная, с вином. И вот я на немецкой земле. Пройдя все таможенные проверки, выхожу в зал ожидания, осматриваюсь и вижу мужчину с седой бородой, который держит над головой мою книжку, присланную мною заранее. Я спрашиваю: «Вильгельм?» Он кивает головой, и мы очень тепло здороваемся. Подошла его жена Карин и молодая девушка — переводчица. Это дочь его друга Владимира, который звонил мне из Гамбурга в Петербург. Они с семьей приехали из Казахстана и живут в Германии шесть лет. Сели в машину и поехали. Дом Вилли находится не в центре Гамбурга, и, чтобы до него доехать, надо проехать под Эльбой по пятикилометровому тоннелю. В общей сложности надо проехать от центра километров пятнадцать-двадцать. Приехали. У Урлаубов чудный двухэтажный дом, комната мне была приготовлена на втором этаже. Устроилась, немного отдохнула, и Вилли повез нас на концерт фонтанов, в Центральный парк. Под прекрасную музыку ввысь взлетали струи воды, подсвеченные всеми цветами радуги. Красота необыкновенная: чудесная музыка и взлетающие ввысь громады воды. Зрители сидели на берегу озера и наслаждались.

Перед сном знакомились с документами наших семей, с фотографиями, и около часу ночи я отправилась спать, первый раз на новом месте. На следующий день к завтраку пришел Владимир с женой Светланой и дочерью Анжелой, с которой мы уже были знакомы. Это был уикенд, Анжела не училась и могла помочь нам в разговоре. После завтрака поехали до пристани, там машину оставили и сели на пароходик, который довез нас до центра города. По обе стороны Эльбы, особенно с одного берега, роскошные дома. В центре города посетили огромный собор, вернее кирху Святого Михаила, с органом. Лифт поднял нас на самый верх, откуда виден весь город.

На этом экскурсия не закончилась. Меня повезли по узким старинным улочкам. На одной из них маленький музейчик, где проживали вдовы погибших моряков. Очень скромный, уютный быт, низкие потолки, маленькие окна. Все трогательно, и веет стариной. Приехали домой, вечер провели за просмотром фотографий, кассет, я рассказывала о своей семье, насколько мне позволяло знание немецкого языка. Было так тепло, уютно — как дома, никакого напряжения, как будто я знала их много лет. Из рассказа Вилли я узнала, что этот дом он построил своими руками и живет в нем с 1987 года.

На следующий день мы поехали по каналу на пароходе. Узкий канал вьется, как лента, по обе стороны живописные берега. Всю поездку вел экскурсовод, видимо с юмором, пассажиры все время смеялись, но, к сожалению, недостаточное знание языка лишило меня этого удовольствия — на юмор его не хватило…

Нельзя не вспомнить посещение Ратуши в центре Гамбурга, там тоже находится музей. Изумительной красоты апартаменты, роспись, позолота, картины… Но цель нашей поездки — Вюрцбург. И вот машина нагружена едой, соками, водой, и мы отправляемся. Переводчиков нет, едем втроем, но понимаем друг друга. Вскоре приезжаем в Вюрцбург. Узнаем в справочном агентстве, в какой гостинице есть места. Довольно долго администратор обзванивает отели, нигде мест нет — проходит какой-то съезд. Нам дают адрес в восьми километрах от города, едем туда и устраиваемся. Отдельная комната с душем, туалет в коридоре, больше никого нет, только мы трое. Эти несколько дней были очень напряженными. В Вюрцбурге посетили резиденцию архиепископа, где невероятной красоты залы, роспись на потолках. Экскурсовод рассказывает, но я далеко не все понимаю. Но все-таки одно поняла: здесь много росписей Антона Урлауба, нашего общего предка. В частности, одна из комнат — игровая, где играли, читали, выступали, — вся из зеркал с бронзой. Зеркала соединены живописными медальонами, их около сорока. В росписи принимали участие пять художников, в числе которых был Антон Урлауб.

В соседней комнате, в витрине под стеклом, сохранился фрагмент подлинной игровой комнаты, какой она была до реставрации. Ведь город Вюрцбург во время войны был сильно разрушен. Я видела макет в музее, города нет, смотреть страшно, ни одного целого дома. Как говорят немцы, город бомбили американцы. И вот наконец мы подъезжаем к музею, который стоит на самой высокой точке города и обнесен старинными каменными стенами. Тут же в вестибюле я купила каталог с замечательным автопортретом Георга Антона Урлауба на обложке. В этом каталоге почти все работы этого замечательного художника. С невероятным волнением я поднималась по лестнице в музей, где, как я уже знала, много работ моих предков. И первое, что я увидела, — тот самый автопортрет; я долго стояла перед ним, и мысли вихрем проносились в моей голове.

Три картины Георга Антона Урлауба, затем Георг Христиан Карл (1749–1811). Портрет Марии Сильвер, жены Георга Антона, далее Георг Антон Абрахам, семейная картина. На полотне художник Карл Урлауб, Сюзанна, Магдалена, Доротея, сестры художника (1744–1786). Георг Карл — портрет Иоганна Сильвера (1749–1811). Георг Антон Абрахам Урлауб — «Портрет дамы» (1744–1785). Георг Карл Урлауб — внушительный (2 × 1 м) портрет пастора Франца Шайнера (1779). Георг Кристиан — огромный портрет Марии Виктории (6 × 2 м, 1718–1768). Довольно большой зал целиком посвящен творчеству семейства Урлауб. С утра до четырех часов мы ходили по музею. После заехали еще в одну кирху. На скамьях сидели прихожане, человек двадцать, пастор произносил проповедь. Я его хорошо разглядела — небольшого роста, сухощавый, лет семидесяти. Когда проповедь закончилась, Вилли подошел к пастору, представился, представил меня, назвал мою фамилию, сказал, что мой отец во время войны был сослан под Свердловск. И вдруг в ответ пастор, пожимая мне руку, сказал: «Это Урал, а я был военнопленным в Челябинске, это Сибирь». Вот какие бывают встречи!

7 сентября 2001 года. Едем в небольшой городок Тюнгерсхайм к дому, где жили Урлаубы. Дом в прекрасном состоянии, видимо, охраняется местными властями. Живут в нем люди, не имеющие отношения к моим далеким предкам. Хозяйка, пожилая женщина, очень радушно нас встретила, провела по всему дому. Мы поднялись на второй этаж по старинной лестнице из красного дерева, которая сохранилась с тех далеких времен и по которой поднимались Себастьян и его сын Георг Антон. И вот теперь мы поднимаемся в бывшую спальню Урлаубов. Это маленькая комната с невысоким потолком, на котором красуется великолепный плафон, выполненный Себастьяном Урлаубом. Для того чтобы заснять его, я легла на пол и, как могла, сфотографировала старинный потолок.

Спустившись вниз, в маленьком внутреннем дворике мы увидели еще одну дверь, как объяснила хозяйка, ведущую в погреб. Я спустилась по стертым ступенькам вниз, хозяйка зажгла свет, и я увидела стоящие по стенам старые бочки для вина самых разных размеров. Подошла, потрогала одну из них, повернула кран. Наверное, много лет тому назад здесь занимались не только живописью, но и виноделием…

Пройдя вперед по узкой улочке, мы обнаружили переулок, носящий имя моих предков — Урлаубгессе. Странно мне было видеть мою фамилию на доме, находящемся за тридевять земель от родного дома… Перекусив в небольшом кафе, которое помещалось в доме, где когда-то жила жена Георга Антона, мы посетили еще одну кирху, но по дороге остановились около большого здания. На фасаде красовалась надпись «Вайнверк Урлауб» — винный завод Урлаубов. Вилли позвонил у входа, представился, и дверь открыли. Встретила нас жена одного из Урлаубов. Хозяева завода — Вильгельм и Генрих. Купили вина «фамильного» производства; везде грозди винограда, которым хозяйка любезно нас угощала. Поговорив минут двадцать, поехали в гостиницу. Немного отдыха, и опять в путь, ужинаем в очень интересном месте.

Для меня это был сюрприз. Небольшой кабачок, хозяин Эдвин Урлауб, опять же наш дальний родственник, радушный, веселый человек. Как он нас принимал! Вилли меня представил, и Эдвин тут же включил в беседу завсегдатаев кабачка. Все повернулись к нам, кивали головами, улыбались. Чудесная непринужденная атмосфера! А когда мы расходились, ко мне подошла очень пожилая дама, пожала мне руку и на чистом русском языке сказала: «Спокойной ночи». Я долго не могла заснуть. На следующий день, 8 сентября, после завтрака садимся в машину и едем к сестре Вилли, она живет недалеко от Вюрцбурга. По дороге заезжаем в небольшие, по нашим меркам, села, деревушки, в каждой из которых обязательно есть кирха. Почти везде органы, большие, поменьше, совсем маленькие. Все чисто, опрятно, красиво, ухожено. Многие кирхи внутри расписаны художниками Урлаубами.

И вот около своего дома нас встречает Рената. Дом прекрасный, в нем живет вся большая семья сестры Вилли. Сели обедать, все вкусно, радушно, уютно, как дома. Я не чувствовала никакого напряжения, хотя не все понимала. Пообедав, поднялись на второй этаж, где живет семья сына. Иоганнес, внук Ренаты, учится музыке — гитара и фортепиано. Он садится за пианино, и звучит «Лунная соната». За окном на подоконнике буйно цветут цветы, огромное дерево заглядывает в комнату, ветер тихонько перебирает ветви. На глазах у меня слезы. Так умиротворенно, так тепло. Я подумала: мог ли когда-нибудь папа предположить, что я вот так буду сидеть среди своих далеких немецких родственников? Я спросила о Фариане, музыканте. Через некоторое время Иоганнес подарил мне его портрет и кассету с его музыкой. Я была поражена любезностью и отзывчивостью молодого человека.

После обеда пили кофе, Рената испекла очень вкусный торт. Я решила, что моя книга обязательно должна быть в этом гостеприимном доме. В ответ я получила сувенир — подсвечники из прозрачного кристалла. В шесть часов вечера отправляемся в Гамбург, прибыли домой в 22.30. И вот уже 9 сентября, скоро домой. Погода очень плохая, дождь, дождь, но, несмотря на это, Вилли повез меня в старый квартал, где дома, как в сказке, сложены из маленьких плиток, с разными узорами.

Десятое сентября, последняя поездка в центр Гамбурга, я уже знаю, — опять на пароходик, на метро и в центр. Последний поход по магазинам, что очень утомительно, и к шести вечера возвращаемся домой. Вилли готовил ужин, натирал овощи, колдовал над салатами. Все устроились на веранде, несмотря на холод, — спасал нас огромный камин. За ужином пили вино, шутили, пришел Владимир с семьей, благодаря чему я тоже участвовала в беседе — он переводил. В тот вечер пришли Миша с Наташей, те самые люди, которые первыми, по просьбе моей дочери во время ее командировки в Гамбург, позвонили Вилли… На следующий день мы поехали к Мише в офис (он врач), а оттуда к ним домой на обед. Все было отлично, пока не включили телевизор, это было 11 сентября, и увидели ужас в Америке. Двенадцатого сентября еду домой. Вилли и Карин махали мне руками до последнего момента, удивительные люди! Они опровергли расхожее мнение о том, что немцы чопорный и сдержанный народ. Я обрела родственников, чудных людей. Как будто мы знали друг друга всю жизнь. Эта поездка произвела на меня огромное впечатление. Наше семейное генеалогическое древо теперь полностью восстановлено благодаря объединению моих усилий с Вилли и Карин. Думаю, наши предки были бы довольны.

В заключение хочу сказать: мощное древо дало прекрасные побеги. Как ни густы были его ветви, но с годами оно поредело и художественные соки иссякли. Но те, кто еще остался из нашего рода, кто помнит и чтит своих предков, постараются достойно, по мере сил и таланта, продлить жизнь нашего почти высохшего древа в любой отрасли.

А может быть, будут новые зеленые побеги? Тем более в Москве живут еще Урлаубы — Юрий Иванович, у которого три сына, и Николай Георгиевич. В городе Иваново проживает Юрий Николаевич Урлауб, у него тоже сын.

А моя внучка, Елизавета Пилецкая, окончила училище им. Штиглица по специальности художник-реставратор, принимала участие в двух выставках молодых художников. Состоялась и ее большая выставка (30 картин) «Ультиматум времени и цвета» в театре «Балтийский дом».

Родовые гены дали свои всходы. Вот уже несколько лет Лиза работает в Русском музее. Одним словом, жизнь бежит вперед.

Сила любви

Жизнь человека я могу сравнить лишь с океаном,

Где волны вечные свой разговор ведут,

То вдруг обрушатся на берег ураганом,

То шелестят, как будто кружево плетут.

Отлив, прилив — прилив, отлив,

Песок и камешки волна ласкает,

Как будто где-то сладостный мотив

О чем-то нам порой напоминает.

Своей судьбой мы управлять не властны,

Все будет так, как Бог предначертал, —

И взлеты, что бывают так опасны,

И тяжело, когда бывает вдруг провал.

Но надо мудро к жизни подходить

И каждый миг считать за благо,

Уметь любить, уметь простить

И жизнью дорожить как кладом.

Еще раз о театре

Знаменитый английский актер Джон Гилгуд считал, что каждый актер должен искать свой собственный метод, работая над жестом, приобретая необходимую гибкость в работе с режиссером и в общении с другими актерами. Образы, навеянные воспоминаниями и прошлыми событиями, часто помогают актерскому воображению. Актеру очень важно овладеть техникой, но он может преуспеть и без нее, если ему в начале карьеры посчастливится получить роль, идеально соответствующую его данным.

Театр, театр, которому я отдала более 40 лет жизни. За эти годы в нем сменилось много режиссеров, и почти с каждым из тех, с кем мне приходилось работать, было интересно, и у каждого я училась, ведь учиться можно всю жизнь. Я пришла в Театр имени Ленинского комсомола, когда главным режиссером там был П. И. Хомский, директором — Г. Д. Малышев. Театр собирался на гастроли. Режиссер И. Д. Рассомахин ставил спектакль «Человек со звезды». Актриса, репетирующая в этом спектакле, ушла из театра, и мне, только что пришедшей в труппу, предложили войти в этот спектакль. Началась работа, мне в этом спектакле надо было сыграть четыре роли — медицинскую сестру, девушку из ресторана, мотогонщицу и пожилую женщину, которая ждет своего мужа с войны. Последний образ был для меня самым сложным. И парик седой, и грим на лице — а мне тогда было всего 30 лет, — и переживания старой женщины были для меня не совсем понятны. В этом спектакле участвовали три актера — сам постановщик Рассомахин, Д. А. Волосов, старейший актер театра, и я.

Можно себе представить, сколько было волнений, радостных и, конечно, огорчительных за все годы. Были роли, к которым я относилась прохладно, но были и любимые, которые не сходили со сцены многие годы. Таким был спектакль «Сирано де Бержерак». Я счастлива, что судьба, в лице постановщика П. О. Хомского, подарила мне в нем роль. Спектакль прошел 604 раза, играли его 15 лет при неизменных аншлагах, репетировали же его 9 месяцев.

В нашем театре были режиссеры разных направлений и разных вкусов: А. Тутышкин — «Соломенная шляпка», М. Гершт — «Трехгрошовая опера». В последнем мне очень хотелось сыграть роль Дженни, однако я не была назначена на эту роль, тем не менее, выучив ее, я показалась Гершту. Шло время, а мне все не давали сыграть эту роль, тогда я пошла к Гершту и спросила: почему? На что он мне очень жестко ответил: «Таня, играют лучшие». Вот так!

Опорков, у которого, к сожалению, я мало была занята, был очень талантливым режиссером. Р. А. Сироте я благодарна за тщательную работу по спектаклям. Я была занята в трех спектаклях в ее постановке, в их числе «Бесприданница» — роль Огудаловой, которую я очень любила. Ну и конечно, не могу не сказать о режиссерах Климе и Коняеве — «Сон об осени» и «Изображая жертву». Они разные, но мне очень интересно было с ними работать и по-иному воспринимать партнеров, ситуацию.

Я счастливая актриса, но как многого я не сыграла — подумаешь, и тебя охватывает грусть. Но я не унываю и надеюсь, что еще что-нибудь сыграю, порадую зрителя, которого я очень люблю и с мнением которого считаюсь. Считаю, что профессия актера, наверное, единственная из всех, в которой человек хочет быть всегда востребованным. Перерыв — смерти подобен, это дисквалификация, потеря уверенности на сцене, в результате потеря профессии, неважно, сколько за плечами лет и ролей. Самое главное — для кого мы работаем, для кого выходим на сцену. Как приятно, когда по прошествии многих лет зрители вспоминают тот или иной спектакль. Ведь это жизнь актера, каждой роли отдано столько сил, души, сердца. Ну, это просто мысли, может быть, кто-то меня и не поймет и не согласится с моими размышлениями.

Актриса Зоя Соколова

Моя коллега и дорогая подруга Зоя. Мы проработали в одном театре, Ленкоме, около 40 лет. Сидели в одной гримерной, играли в одних спектаклях. Сколько городов объездили с театром, сколько концертов, встреч со зрителями! Дружим мы по сей день. Зоя на данный момент не работает в театре, но ее целеустремленность, работоспособность, жизненная активность вызывают восхищение и уважение. Несмотря на очень серьезную травму глаз, она очень много работает с коллективом Дома Шелгунова, ею поставлено множество программ по Пушкину, Куприну, Чехову, Зощенко. Все это говорит о творческой натуре Зои.

История одной судьбы

2010 год, Одесса. Международный театральный фестиваль. Наш театр принял участие спектаклем «Игра воображения», который мы играли в Украинском театре. И конечно, на следующий день я с замиранием сердца пошла на Гаванную. Почему? Сейчас расскажу.

Ленинград, доходный дом на Таврической улице, 9. Этот дом принадлежал когда-то Евгению Гамдорфу, за ним замужем вторым браком была моя бабушка Екатерина Николаевна, урожденная Кессених. После смерти мужа дом унаследовал его сын, но ему тогда было 9-10 лет, бабушка усыновила его, и дом перешел к ней. Квартира № 5 принадлежала бабушке, но по прошествии времени ее сделали коммунальной, как и весь дом, и моему отцу достались три комнаты, две небольшие и одна огромная проходная. В остальных проживали жильцы, в числе которых поселилась семья Рындиных. Муж, жена и двое детей — Юра и Аля. Мои воспоминания относятся к 1934–1935 годам. Наши семьи подружились, Юра был ровесником и другом моего брата Володи (оба погибли на фронте), а Аля, о судьбе которой пойдет речь, заканчивала хореографическое училище.

Училась она с Вечесловой, Красношеевой, Кирилловой, у Агриппины Яковлевны Вагановой. И как только я приходила к ним, она меня вертела, крутила, проверяла мою музыкальность и говорила моей маме: «Тату надо отдать в балетное училище». Вот откуда мое первое прикосновение к этому прекрасному и адскому труду — искусству.

И вот наступил 1935 год, ушел из жизни Алин отец — Борис Михайлович. Ксения Андреевна осталась одна с двумя детьми, и на семью обрушилась беда — высылка из Ленинграда. Их высылают в Саратов, Аля поступает в Саратовский театр балериной. Мои родители постоянно переписывались с семьей Рындиных. Конечно, этот период мне запомнился плохо, ведь я была еще очень маленькая. По совету Али мама меня отвела в хореографическое училище, и меня приняли. Моим первым педагогом по балету была, ни больше ни меньше, мама Т. Вечесловой, с которой Аля заканчивала училище, Евгения Петровна Снеткова-Вечеслова.

Далее, насколько мне известно, семья Рындиных переехала в Баку, а затем в Одессу, где Аля протанцевала всю свою балетную жизнь, получила звание и была ведущей балериной Одесского театра оперы и балета.

Закончилась война, пролетели годы. Ксения Андреевна, оставшись с Алей вдвоем, — Юра, как я упоминала, погиб в войну, — писала моей маме очень часто, сопровождая письма Алиными фотографиями, которые я храню до сих пор. Время неумолимо, ушла из жизни моя мама, но с семьей Рындиных я связи никогда не теряла. Мы по-прежнему переписывались, и хотя моя балетная карьера не состоялась, я в письмах делилась, что и как делаю, чем занимаюсь, где и в каком фильме снимаюсь и почему балет поменяла на драму. Прошло много лет, Аля танцевала, я снималась. И вот однажды, когда я снималась в фильме «Олеко Дундич» в Херсоне, у меня выдались свободные дни и я решила поехать в Одессу к Рындиным. Радость встречи не описать. После фильма «Олеко» почти сразу меня приглашают на Одесскую студию, где я снимаюсь почти полгода в картине «Мечты сбываются» и, конечно, живу на Гаванной ул., д. 3, кв. 6, у Рындиных. Это был 1958 год.

В 1960 году снимаюсь в Ялте и на теплоходе в свободные дни посещаю Одессу, и, конечно, к Рындиным. Письма всегда писала К.А., но когда ее не стало, Аля писала очень редко. Она очень переживала уход мамы. Сцена позади, осталось балетное училище, где она преподавала, и одиночество. Всю свою жизнь она отдала балету, несмотря на проблемы со здоровьем (однажды ее уронил партнер, отбито было легкое), она мужественно выходила на сцену, и ее хрупкая фигурка летала по сцене. Характер у нее был очень мягкий, и давать отпор своим завистникам она не умела, да и не то было воспитание, и многие этим пользовались.

И как же мне было не пойти на Гаванную! Все вспомнила, все нашла. Войдя в подворотню, пыталась зайти в парадную, но не смогла, кнопки, кнопки, кнопки… и ни на одну ответа нет. И тут во двор входит женщина, я рискнула и обратилась к ней с вопросом: давно ли она тут живет, — ответ был: «Всю жизнь». И на вопрос о Рындиных ответила мне все, что знала. После смерти К. А. Аля поменяла квартиру на маленькую однокомнатную, втиснула туда почти всю мебель, включая роскошный рояль, который я хорошо помню. Умерла она 6 лет назад. Ухаживала за ней женщина, с которой она познакомилась в очереди и которой завещала квартиру и все вещи. Насколько я узнала, эта женщина была не очень добросовестна по отношению к Але, кормила какими-то объедками и однажды, придя домой, увидела ее лежащей на полу. Нужно было вызвать скорую и помочь — она этого не сделала.

Но вся эта история имела удивительное продолжение! На следующий день нас пригласили на спектакль грузинского театра им. Грибоедова «Гетто». До начала я случайно разговорилась с сидящей рядом дамой, и выяснилось, что та бывала на спектаклях с участием Рындиной. Договорились, что она позвонит Валентину Семеновичу Максименко, который пишет о театре и об артистах, и свяжет меня с ним. Так и случилось. На следующий день мы встретились и проговорили три часа. В результате B.C. подарил мне свою книгу «Два века Одесского Городского театра», где есть довольно большой материал о А. Б. Рындиной. B.C. спросил, есть ли у меня какой-либо материал об Але, чтобы прислать его в краеведческий музей, где есть уголок, посвященный замечательной балерине А. Б. Рындиной. Конечно, материал у меня был, и я его отослала в одесский музей.

Регина Лялейките

Окончив театральный институт, Регина пришла в наш Театр имени Ленинского комсомола, и одной из ее первых больших ролей была роль Фоки в спектакле «Бабочки». Я наблюдала, как интересно она работала над ролью, как сердилась, когда что-то не получалось. Мы подружились и много лет вместе выходили на сцену в разных спектаклях. Мне импонировали ее отношение к профессии, ее целеустремленность, честность и доброжелательность. Все эти качества очень ценны и редки в театре.

* * *

Это невероятно

Однажды после спектакля «Сон об осени» я выхожу из театра, и на служебном посту мне передают очень красивую корзинку с цветами. На вопрос «от кого?» дежурная ответила, что приходил довольно солидный человек и просил это передать мне. Придя домой, я разобрала корзинку, где было шампанское, коньяк, икра, фрукты и записка. Вот что было в ней:

«Тата… Я помнил, помню и буду помнить твой хлебный подвиг в начале лета 1944 года в Нижней Курье, когда ты свою хлебную пайку обменяла на большую пачку табака для „обормота“ Александра. С глубоким чувством и благодарностью вспоминаю твою мамулю за обеденным столом на Таврической, где я „на халяву“ вкусно поел при карточной системе на питание. Благодарю тебя и желаю всего хорошего.

А. Егоров.

P. S. Низкий поклон твоей матушке, когда навестишь ее могилку.

2006 г. Париж».

Прочитав эту записку, я, конечно, вспомнила написавшего ее, это был мой соученик по хореографическому училищу Саша Егоров. Но почему он не дождался, пока я выйду, почему не остался, я бы так хотела его повидать. К записке были приложены фотографии, какой он стал сейчас, а я тут же достала маленькую его фотографию, датированную 22 июня 1944 года, чудом сохранившуюся, которую он мне подарил.

Киноактриса Татьяна Конюхова

Я познакомилась с Таней на фильме «Разные судьбы», мы подружились и никогда не воспринимали друг друга как соперницы по профессии, хотя часто пробы в кино были на одну и ту же роль. Впоследствии, во время съемок фильма «Олеко Дундич» в Югославии, мы жили в одном номере. По вечерам после съемок позволяли себе заказывать ужин в номер, и нам это так понравилось, что мы стали это делать довольно часто. Зато потом ахнули, когда нам представили счет за услуги.

Съемки, прогулки, магазины — мы всегда были вместе. Но Танюша живет в Москве, а я в Питере, и теперь мы видимся редко. Но я всегда помню те далекие дни, радость творчества и радость общения.

Николай Денисов

Николай Денисов — поэт-песенник, актер, автор многих инсценировок.

Коля писал для нашего театра либретто к некоторым спектаклям. Ну, здоровались и только, но подошел мой юбилей, и Коля предложил написать для меня либретто по роману Моэма «Театр». Что и произошло. Родился спектакль, который мы назвали «Крепкий чай с бисквитным пирожным». Работа была очень интересной, но не без трудностей. Режиссер Гришанов вначале взялся очень активно за работу, но впоследствии нам пришлось заканчивать работу над спектаклем самим. Этот спектакль мы любили и играли с удовольствием. В моей творческой жизни не часто встречались такие роли. Дружеские отношения с Колей и его женой Леночкой, которая была занята в этом же спектакле, мы поддерживаем постоянно.

Инна Слободская

Моя дорогая подруга, актриса, с которой мы дружили более 40 лет. Чем только мы не делились, о чем не говорили, о чем не грустили и не радовались! Мудрая, тонкая актриса, прожившая большую жизнь на сцене, — 60 лет. Это не шутка. Иногда мы спорили, иногда наши мнения расходились, но в результате тянулись друг к другу — уж очень редко бывает, когда человек понимает тебя с полуслова.

Сила любви

Италия, небольшой тихий городок, на соборной площади целая компания уютных кафе, где вечерами встречались горожане. И, конечно, собор. В стороне находился маленький театр, немного странный в архитектурном отношении — он не имел сцены, а скорее похож был на цирк. В середине небольшая арена, а вокруг этой арены сидели зрители. Спектакли тоже были необычные, они состояли из прекрасной музыки, замечательного пения, пантомимы и танца. Один из них, наиболее интересный, назывался «Сила любви», главные роли исполняли девушка и молодой человек — они были очень красивы. Содержала этот театрик солидная дама, жена главы города.

Так мирно и уютно текла жизнь этого городка, казалось, это будет вечно. Но случилась беда — ушел из жизни глава города; погрустнели жители, затосковала вдова, а новым главой города был назначен энергичный молодой человек. Он сразу решил изменить и осовременить устоявшийся уклад городка. Половину кафе закрыл, в остальных открыл пивные бары, в театре устроил ночной клуб и дискотеку. И только неизменно стоял на площади собор. Он остался единственным местом, где во время службы встречались жители этого городка. Они теперь все больше сидели по домам, стали меньше общаться. А молодые актеры, которые так радовали своими выступлениями зрителей, обратились с просьбой в собор, чтобы помогать служителям и иногда петь на клиросе в праздники.

Молодой инициативный хозяин города не понимал, что происходит — почему его нововведениям не рады, почему пусты пивные бары, а молодежь редко посещает ночной клуб? Призадумался и пошел за советом к бывшей хозяйке театра. Она объяснила ему, что из века в век, из поколения в поколение жители этого городка жили по своему, дорогому им укладу, и хотя время идет вперед и диктует свои законы, но им они непривычны и чужды. Он понял, что его нововведения жителям этого городка радости не приносят. И вот мало-помалу хозяин города стал возвращать дорогие горожанам места встреч. Опять открылись маленькие кафе, где в окнах зажглись уютные огоньки, на улицах появились гуляющие жители города.

А как же быть с театром, ведь той прекрасной молодой пары актеров, что была так любима публикой, нет — где они? И хозяйка театра, помогавшая восстановлению добрых старых традиций города, сказала ему: «Насколько мне известно, они работают в соборе, попробуйте уговорить их вернуться в театр».

Была ранняя весна, распускались на деревьях почки, благоухали первые цветы. Он вошел в собор, где было тихо и прохладно, и сразу увидел ее и его, они занимались уборкой после службы. Он молча подошел к ним, взял их за руки и, не говоря ни слова, только взглядом, стал просить их вернуться в театр. Со стороны могла показаться странной эта безмолвная сцена. Неизвестно, сколько это длилось. Но молодые люди поняли его просьбу и с радостью согласились, ведь театр — их жизнь, их любовь, и возвращение на подмостки состоялось!

Жизнь этого городка постепенно входила в свое русло. Ведь если хорошо — так зачем портить, надо сохранять и радоваться жизни.

И вновь, как и прежде, на радость жителям над театром появилась огромная афиша, в которой сообщалось, что такого-то числа состоится открытие театра спектаклем «СИЛА ЛЮБВИ».

Несыгранные роли в кино

Разбирая свои старые фотографии, я наткнулась на конверт с надписью «Несыгранные роли в кино», открыла его, и посыпались фотографии — нет, не фотографии, а неосуществленные образы. И мне захотелось рассказать об этом подробнее. Ведь каждая фотография — это история, и не чья-то, а моя. Вот передо мной совсем необычный образ, и я счастлива, что прикоснулась к нему, хотя встреча была очень короткой. Натали Пушкина — режиссер С. А. Герасимов. Работа гримера была очень сложной, перед нами стоял портрет Натали работы Брюллова, и мастер на моем лице священнодействовал. На роль Пушкина пробовался А. Консовский. У меня даже сохранился текст кинопробы:

«Карета неслась по сонным улицам Петербурга и выехала на набережную Невы.

Натали: „Так нельзя жить, Александр! Ты меня месяцами оставляешь одну. Слуги в доме не слушаются меня. Я одна, без тебя, выезжаю на балы, от этого идут сплетни… и зачем тебе писать про Пугачева? Кто он, чтобы ты о нем думал? Ты не знаешь, как ненавидят тебя за все эти твои причуды. Разве не пора, Александр, подумать о себе, о нас? Помириться с теми, с кем жить вместе?..Все были бы счастливы… и государь“. Счастливое лицо Пушкина мрачнело с каждым словом Натали.

„Наташа! Слышу в твоих речах басок Жуковского, в твоем милом голоске чудится мне хриплый голос мадам Нессельроде!“».

И каким-то чудом до наших дней дожили несколько кадров этой пробы.

А это что за образ? А, да, это ж Дездемона. На эту роль пробовались многие актрисы, пробы не обошли и меня, хотя уже было известно, что роль будет играть Скобцева, но на худсовет нужно было представить несколько кандидатур. Ведь раньше все было очень строго. Сначала фотопроба, затем кинопроба и только потом утверждение на роль. И всегда ждешь, волнуешься — ведь решается твоя судьба. Жизнь у фильма долгая, следовательно, и твоя творческая жизнь будет продолжаться столько, сколько будет идти фильм. Сколько же раз мне приходилось переживать это «неутверждение»!

А вот фотография к фильму «Дама с собачкой». Мечта сыграть эту роль не сбылась, а так хотелось прикоснуться к прозе Чехова. А это Маритана из фильма «Дон Сезар де Базан», в котором героя играл В. И. Чесноков, а Маритану? — нет, не я, хотя и станцевать бы смогла, но дорогу мне перебежала тоже балерина, Ольга Заботкина.

В это же время режиссер Фетин начинал фильм «Донская повесть», на главную роль уже был утвержден Е. Леонов, а героиню режиссер подыскивал — она должна была быть простой русской женщиной. И вот надели на меня платок, соответствующий костюм, но этого показалось мало, и тогда решили хоть как-то изменить мою внешность. Гример наклеил мне здоровый курносый нос. Но нет, не утвердили, и нос не помог, — эту роль сыграла Чурсина, которая впоследствии стала женой Фетина.

А вот фотопроба на королеву из «Спящей красавицы». Ну, думаю, это же фильм-балет, наверное, меня утвердят, — надежду мне давало мое балетное образование. Нет, и эта роль мимо. Почему? Да ведь никто никогда не объяснял, почему. Нет, и все! Фильм «Ференц Лист». Фотографии чудесные, но почему-то не утвердили. Фильм «Первые радости». Фильм «Овод», Джемма, — слишком молода, «не сумеете передать переживания Джеммы постаревшей». И целый ряд фотографий, названия картин я уже не помню, — только на обороте: Оля, Надя, Тамара… Какая же ужасная профессия киноактера, в данном случае я говорю именно о кино, не буду касаться театра. Ведь сколько примеров гибели невостребованных талантливейших актеров. В какое трудное время нам приходилось пробиваться на экран. Сегодня читаешь о какой-нибудь звезде в газетах, журналах — целый перечень картин, а артистка совсем ничего из себя не представляет. Что это? Знакомство? Деньги? Друзья поддерживают? Вряд ли, в нашей профессии это редкое явление. Такие неразборчивые режиссеры? Ну как объяснить поток так называемых «звезд»? А ведь зрители их не запоминают. Почему по прошествии стольких лет узнают и помнят Скобцеву, Лучко, Ларионову, Орлову? Это были настоящие звезды, и память о фильмах с их участием живет, и уже несколько поколений зрителей с удовольствием смотрят эти картины. Конечно, есть и сегодня настоящие большие актеры, честь и хвала им, они действительно стоят звания народных.

Что это я? Да, всему виной вот этот конверт. Эти фотографии вызвали у меня невеселые мысли. Хотя считаю, что я счастливая. Сколько встреч, сколько ролей, сколько радостных минут было в моей жизни! Фестивали, красивые туалеты, письма мешками… Кстати, только что пришло письмо, и это после стольких лет, что я не снимаюсь, и вот что там написано:

«Татьяна Львовна, здравствуйте! Пишет Вам из сибирского города Новокузнецка Кемеровской обл. Ткаченко Валентина Дмитриевна. Мне 58 лет, мы Вас часто вспоминаем — и домашние, и на работе. Вы бы слышали, как мы любим вас, как скучаем. Так жалко, что Вас не приглашают сниматься, так жалко, а берут на съемки каких-то незнакомых, и зло берет. Спасибо режиссеру, который снял вас в сериале „Улицы разбитых фонарей“. Мы Вас как увидим в кино, обязательно за Вас стопку выпьем, еще и на работе говорим: „Девчата, видели вчера в „Разбитых фонарях“ Татьяну Пилецкую?“ По телевизору рассказывают об актерах, но не о тех, о ком бы надо было рассказывать. Выписываю газету „Культура“, прочитала о Вас и решила написать. Живите, берегите себя. Вы нам нужны, даже если Вы и далеко. Дай Вам Бог счастья и крепкого здоровья. До свидания».

Вот, пожалуй, и все, что я хотела рассказать о тех фотографиях, что попались мне на глаза. Я их храню, потому что это моя жизнь, мои надежды, несбывшиеся мечты. Но годы бегут, мой оптимистический характер не дает мне унывать, следовательно, жизнь продолжается, а мечтать никому не запрещено.

Мои дорогие партнеры

Должна сказать, что мне очень везло на партнеров как в кино, так и в театре. В кино это были: Свердлин — «Разные судьбы», Попов — «Мечты сбываются», Жизнева — «Разные судьбы», Бернес — «Дело № 306», Фрейндлих — «Разные судьбы». Хотелось бы сказать еще об одном актере. Много лет тому назад мне довелось побывать на спектакле Театра имени Комиссаржевской «Нахлебник». В главной роли — Ф. М. Никитин, актер, который, как я знала, блистал еще в немом кинематографе. Его игра меня потрясла. Конечно, тогда мне и в голову не могло прийти, что через энное количество лет этот замечательный актер будет моим партнером по двум картинам. И вот прошло время, мы повстречались с Ф.М. на Студии киноактера, где он всегда был примером интеллигентности и выдержки, хотя теперь я понимаю, что его творческая судьба в кино была не очень удачной, во всяком случае его талант должен был быть более востребован. Но, увы, наши актерские судьбы непредсказуемы. Итак, меня вызвали на кинопробу к картине «Княжна Мери». Дали текст сцены, и моим партнером, моим мужем по фильму был совершенно незнакомый мне артист, с которым мне было как-то неуютно, мы были не знакомы, а играть сразу сцену, не зная человека и актерские возможности партнера, очень непросто, да и у меня еще совсем не было кинематографического опыта. Кинопроба была не очень хорошая, но меня утвердили на роль Веры, а этого актера — нет, и тогда встал вопрос — а кого? И вот возникла кандидатура Ф. М. Никитина, которого утвердили без проб. Роль Веры довольно сложная, и режиссер И. М. Анненский, зная Никитина как опытного актера, поручил Ф.М. взять надо мной шефство. Никитин начал с того, что попросил меня написать биографию моей героини. Я принесла листок с биографией Веры Ф. М. Он прочитал и говорит: «Таня, ну неужели у тебя не хватает фантазии, ведь мне надо знать о твоей Вере все: какой у нее характер, что она любит из блюд, какие любит наряды, какие духи, какие прически и т. д.». И я начала писать. Сначала я приносила ему по два-три листка, потом больше и больше, и меня это так захватило, что я исписывала целые тетрадки. И когда биография моей героини стала полной, объемной, охватывающей все сферы ее жизни, Ф.М. доложил режиссеру, что я для съемок готова. Ф. М. Никитин — удивительный партнер, тонкий, тактичный и очень мягкий человек. Поэтому я была очень рада, когда мы встретились еще на одной картине — «Невеста» — по рассказу А. П. Чехова, в постановке В. Шределя и Г. Никулина. Сцен у меня с героем Никитина в этой картине не было, но мы навсегда остались добрыми друзьями. И я очень скорбела, когда этот замечательный артист и человек ушел из жизни.

О Петре Горине мне бы тоже хотелось рассказать подробнее. С этим актером связаны мои первые шаги на сцене, с ним мы «прошагали» многие-многие годы по разным спектаклям и многочисленным творческим встречам. Я пришла в театр из кинематографа, сцена для меня была загадкой, которую надо было разгадать, полюбить и посвятить ей всю свою актерскую жизнь. Ничего не умею, ничего не понимаю — таково было мое первое прикосновение к сцене. Как решился режиссер П. О. Хомский поручить мне роль Роксаны, до сих пор не понимаю. Но началась очень кропотливая и подробная работа над этим замечательным материалом. И моим партнером в «Сирано» стал Петр Горин. На его счету был целый ряд сыгранных ролей, звание заслуженного артиста Латвийской ССР и, конечно, опыт. Мы работали над этим спектаклем 9 месяцев. Первым экзаменом, как сейчас помню, был показ художественному совету театра сцены «Балкон», это было на гастролях. После сыгранной сцены я долго ходила около театра и ждала своей участи, так как, помимо роли, решался вопрос, взять меня в театр или нет. И вот первым вышел Д. Л. Волосов, член худсовета, и сказал: «Таня, тебя взяли в театр и спектакль приняли к постановке». Напряженная работа продолжалась. Петр был удивительным партнером, на него всегда можно было положиться. В жизни он человек веселый, жизнелюбивый, умеющий пошутить, но на сцене вывести его из образа было невозможно. Не забуду такой эпизод. Роксана приезжает к своему любимому на войну в роскошном красном бархатном платье и в огромной, тоже красной, шляпе. Для того чтобы платье держало форму, на подол изнутри был пришит большой кусок негнущейся бортовой ткани — из конского волоса. Во время спектакля, поднимаясь по лестнице на огромный мост, по обе стороны которого Роксану встречали гвардейцы, я случайно зацепилась этой тканью, и с одной стороны она выпала из-под платья. Сирано — Горин в конце моста встречает меня — Роксану, а тут что-то у меня под ногами болтается. Я наклоняюсь, отрываю этот кусок и почему-то начинаю запихивать его в свою шляпу, а он не гнется, но я надеваю шляпу, и в разные стороны торчит этот негнущийся кусок ткани. Можно себе представить, что было с актерами, играющими гвардейцев. Они все отвернулись от зрителей от смеха. И только один не смеялся — Петя, сцена продолжалась, и он оставался в образе.

Он был моим партнером по спектаклям «Трехгрошовая опера», где великолепно играл Мекки по прозвищу Нож, «Соломенная шляпка», в котором исполнил роль сеньора Нинарди. Кстати, там тоже был интересный эпизод. По ходу сцены за кулисами костюмерша должна была меня переодеть, это надо было сделать буквально за считаные секунды. Переодевшись, я выхожу на сцену, где идет длинный диалог с Нинарди. Эффектный выход — и из моего пышного платья выпадает вешалка. Должна сказать, что я ужасно смешлива, можно представить, что со мной было. Петр спокойно поднял вешалку, положил на диван и, не улыбнувшись, продолжал сцену. Вот истинный профессионализм. Партнерствовали мы и в спектакле «Бесприданница»; на малой сцене Петр Петрович поставил спектакль болгарского автора, где сам и играл. Каждый год театр выезжал на гастроли, и в каждом городе нас приглашали на встречу со зрителями, тогда это было очень модно. Встречи, радио, спектакли. За эти встречи, которые проводило общество «Знание», платили небольшие гонорары, но это было всегда кстати, так как зарплата была, как бы это помягче сказать, очень скромная.

Первые встречи проходили так. Сначала шли отрывки из фильмов (П.П. снялся в нескольких картинах, да и у меня было много фрагментов), затем разговор со зрителем по душам, ответы на записки из зала. Все это занимало около двух часов. Но мы стали понимать, что только отрывками из картин не обойтись. Мы приготовили программу, в которую входили инсценированные рассказы А. Чехова, Б. Шоу, К. Симонова, и даже сыграли на эстраде спектакль «Женщина из зари». Так что вплоть до ухода в Пушкинский театр мы работали очень много, да и потом тоже, только сложнее было координировать наши свободные дни. Но не было ни одного дома отдыха по Зеленогорской линии, где бы мы не работали от общества «Знание», а заезды отдыхающих каждый месяц менялись.

Вспоминаю Борисевича — в спектакле «Автобус», И. И. Краско — в «Занозе» и многих других. Это все большие мастера, работать рядом с которыми было большой честью и большой школой для меня. А с Бруно Артуровичем Фрейндлихом, помимо совместной работы в фильме «Разные судьбы», мы были соседями — наши дома стоят рядом. Я часто встречалась с ним то в магазине, то у газетного киоска, то у машины — гаражи у нас тоже рядом. Однажды юбилей этого большого артиста отмечали во Дворце работников искусств, и я даже рискнула выйти на сцену с небольшим посвящением в стихах.

Майя Блинова

География наших творческих поездок настолько обширная, что я не берусь называть эти маршруты. В поездки я ездила с группой артистов из Студии киноактера, в которой я работала, там же работала и моя давнишняя подруга Майя Блинова. Собственно, там мы и познакомились. Майя в то время много снималась — «Искатели», «13 неизвестных» и, конечно, «Старик Хоттабыч», где она играла маму Вольки. И вот с тех далеких лет мы дружили, и каждая встреча была радостью.

О вещах

Мы никогда не задумываемся над тем, что и вещи со временем привыкают к человеку и, если вышли из употребления, грустят, и жизнь их, за ненадобностью, как бы прекращается.

Однажды хозяин стареньких «Жигулей» решил приобрести новую машину. Оформил все документы, пригнал старую машину на обмен, взял новую и уехал. А когда приехал домой, вдруг обнаружил, что из багажника старой машины он все выгрузил, но в маленьком багажнике, «бардачке», забыл ключи от дома. И пришлось ему, прежде чем проститься с машинкой навсегда, еще раз с ней увидеться. Да, в «бардачке» лежали ключи, она не хотела расставаться с прежним хозяином, которому служила верой и правдой.

Прошли годы, новая машина постарела, и хозяин решил ее поменять. Обсуждение этого события происходило в машине, она все слышала, и тут произошло нечто удивительное. Выходя из машины, хозяин стал захлопывать дверь — и прищемил себе палец. Кровь полилась ручьем; хорошо, что под рукой была аптечка. Вот так она попрощалась со своим хозяином, которому приносила столько лет радость и удобство.

Эти странные примеры говорят о том, что человек и окружающие его вещи с годами становятся как бы единым организмом, и если вы думаете, что они не привыкают к хозяевам, то вы глубоко ошибаетесь.

Награды

Должна заметить, что я никогда не была избалована вниманием прессы. Мне не приходило в голову заводить дружбу или просто знакомство с журналистами, критиками, театроведами. В лучшем случае по выходе того или иного спектакля в мой адрес была брошена фраза: «Достойной партнершей была Т. Пилецкая», и все.

Но 2007 и 2008 годы изобиловали наградами. Первая и, конечно, самая главная, это государственная награда — орден «Знак почета». А потом общественные награды посыпались как из рога изобилия. Орден Екатерины Великой I степени за честь, доблесть, созидание, милосердие; очень красивый, зеленый. Затем вдруг Первая Российская национальная академия культуры, меценатства и благотворительности удостоила меня звания академика. Человек, одетый в исторический костюм, с буклями на голове, повел нас пятерых по всему прекрасному Дому-музею Державина. Сначала маленький кабинет, где были прочитаны его произведения, там нам вручили медали за талант, затем большой зал, где на большом круглом столе для каждого стояла прелестная статуэтка ангела и где только для нас было исполнено скрипичное произведение. После этого нас повели в огромный зал с накрытыми столами, где сидели гости. А посередине на большом столе, покрытом зеленым сукном, лежали коробочки с орденами Академии «Дело чести», сертификатами и удостоверениями. В торжественной обстановке на меня надели мантию и шапочку. Я была как во сне, так это было красиво, необычно и очень волнующе. Ну и конечно, я обладательница ордена «Звезда созидания». Но это не все, в канун великого Дня Победы меня наградили очень красивым орденом «Сердце Данко». Все происходило в Доме офицеров в торжественной обстановке. Среди награжденных были композиторы Портнов, Шварц, певица Пьеха. Полный зал ветеранов, песни и хроника военных лет.

Все это свалилось на меня вдруг. Теперь у меня на камине целая выставка дорогих для меня наград. Приятно, не скрою! Но я актриса, и в первую очередь радость мне приносит каждая новая роль в театре или в кино — это моя жизнь, моя профессия, и чем активнее я буду в своей профессии, тем желаннее и заслуженнее будут для меня все награды.

Привет из детства

Ура! Ура! Я получила привет из детства, из того далекого, дорогого сердцу каждого человека золотого времени. Я получила даже два привета, и тот и другой взволновали меня и заставили невольно вернуться в те далекие детские годы. Было это так. Большой торжественный прием в Золотом зале Царскосельского дворца, выдающимся деятелям науки и культуры вручают Царскосельскую художественную премию. Я и мой муж приглашены как почетные гости. Наш столик был десятым. Когда мы подошли, за ним уже сидели известный шахматист и его жена; мы заняли свои места, как вдруг за наш столик рядом со мной садится Юрий Григорович. Юра, с которым я училась в хореографическом училище. Он был старше на два класса. Вместе прожили всю эвакуацию на Урале — четыре года. Стали вспоминать страшные уральские морозы и ледяную воду Камы, из которой мы, дети, баграми вылавливали бревна. Юра меня узнал, и вечер прошел в воспоминаниях о нашем далеком детстве.

Второй привет был не менее волнующим. Съемочная группа, снимающая обо мне сюжет, изъявила желание приехать на мою дорогую Таврическую улицу, к дому, где я родилась и прожила до 1958 года. Я всегда волнуюсь, когда проезжаю или прохожу мимо моего дома, а тут нас даже пустили на лестницу. Я поднялась на третий этаж, чтобы хоть посмотреть на дверь, ведущую в квартиру № 5. Хозяин на просьбы группы, чтобы зайти внутрь, никак не ответил, и тогда я попросила киногруппу спуститься вниз и решила позвонить сама. И вот свершилась моя давняя мечта — дверь отворилась, и мне любезно предложили войти. Ну как описать, что я испытала в тот момент! Хотя все внутри было перестроено, но это была та квартира, где я родилась, где меня крестил К. С. Петров-Водкин, из тех же окон был виден тот же двор, те же окна напротив. Я была благодарна хозяину, что он позволил мне осмотреть квартиру. Мы обменялись телефонами.

Китай

В сентябре 2008 года меня пригласили со спектаклем «Заноза» принять участие в фестивале «Амурская осень». В театре у меня были свободные дни, и я дала согласие на эту довольно трудную и далекую поездку. После того как мы сыграли два спектакля в Благовещенске, где нас принимали прекрасно, нам сделали подарок в виде поездки в Китай. Переехав Амур на небольшом речном трамвайчике, мы — довольно большая делегация, в основном москвичи, — оказались в Китае, в городе Хей-Хе. Переночевав в отеле, на следующее утро погрузились в автобусы и поехали в Харбин. Поездка длилась 7 часов.

Наконец приехали. Харбин — город, который вызывает и восхищение, и огорчение. Были и музеи, и фабрики чая, и вернисажи, все это длилось пять дней, хотя хватило бы и трех. И меня все чаще посещала мысль: господи, как же я далеко от дома. И вот обратный путь — очень тяжелый. Поезд, автобус, пароход, самолет до Москвы и пересадка на Петербург, и вот наконец наш аэропорт. Когда же улеглось волнение от встречи, я подошла к окну и увидела родной пейзаж и знакомые огоньки в доме напротив. И улыбнулась: я дома.

Братья меньшие

Да что это я, все о людях, партнерах, режиссерах, а почему бы не вспомнить и не рассказать о животных, которые окружали меня всю жизнь. Конечно, у них, как и у людей, своя биография — «судьбы разные».

До войны наша семья жила летом в поселке Новоселье, где у хозяина, у которого мои родители снимали дачу, была собака. Обращался он с ней, прямо скажем, не самым ласковым образом. Почти не кормил, да и побивал довольно часто, и пес от своего хозяина прятался в нашей комнате. И вот, когда кончилась летняя пора и надо было возвращаться в город, мой брат Володя попросил папиного разрешения взять Джоя — так его звали — в Ленинград. Папа не возражал. Но возникла проблема — тогда в транспорт с животными не пускали, и брат от поселка до Ленинграда шел с собакой пешком целый день. Итак, для Джоя началась новая жизнь. Пес был очень доброго нрава и, точно в благодарность за новую жизнь, был невероятно предан своим новым хозяевам, хотя мог и зарычать, если появлялся незнакомый человек. Не случайно, когда папу арестовали и повели к машине, Джой сорвался с поводка и кинулся вслед, брат еле его догнал.

Началась война, наступила ужасная блокада, гибли люди, надо было чем-то кормить и Джоя. Папа с работы, с завода «Фармакон», приносил бидон с похлебкой, которую делили между собой поровну, маме, папе и Джою. Но большой собаке этого, конечно, было мало, он худел, худел, и в результате его не стало. Так закончилась жизнь этого замечательного друга, которого мы считали членом своей семьи.

Кончилась война, которая разметала всю нашу семью. Мы с мамой возвратились в Ленинград, вместо квартиры в одну комнату. Время тяжелое: карточки, я учусь, мама работает, с трудом сводим концы с концами. Недалеко от дома была маленькая керосиновая лавка, где мы покупали керосин для керосинки. Я с удовольствием ходила в эту лавку, почему-то мне нравился запах керосина. На прилавке всегда сидела маленькая кошечка, у которой появились котята, и однажды мама пришла домой не только с керосином, но и с маленьким котенком, которого мы назвали Пупсик. Квартира была коммунальная, поэтому Пупсик в основном жил, ел и все остальное делал в комнате.

Как-то мама привела огромного кота, он был очень красив, почти голубого цвета; мама его покормила, он поел, поспал и пошел гулять. Время от времени он появлялся — то у него ухо было порвано, то шрам на морде, то лапа поранена… Это был боец, уличный кот, которого мы прозвали Васючок-голубок. Не помню, как появился следующий кот, Марсик, но точно помню, что когда мы получили новую квартиру, то вспомнили, что первым в новое жилье должен войти кот. Марсик выполнил эту задачу. Вскоре в нашем доме появился щенок, он был маленький-маленький, никто не ожидал, что он вырастет в огромного пса, овчарку. Нрава он был мирного, но места занимал много. И почему-то его назвали именем знаменитого венгерского композитора Легара, хотя никакими музыкальными способностями он не обладал. Мы все работали, а маме уже было трудно гулять с ним, и иногда его выгуливал наш знакомый молодой человек. И вот этот молодой человек нам не сказал, что однажды во время прогулки он спустил Легара с поводка, тот рванул через дорогу и в этот момент его стукнула машина. Через некоторое время мы заметили странное поведение пса: если на полу лежала веревка или ленточка, то он готовился к прыжку, как будто нужно было преодолеть метровый барьер. Обратились к ветеринару, положили в клинику, из которой Легар уже не вернулся.

Затем в доме появилась маленькая собачка-пинчер, не очень чистокровная девочка, ее мама была цирковой артисткой, работала с Вяткиным в цирке. И вот, когда собачка подросла и ее иногда спускали с поводка, она начинала бегать по кругу — как на арене. Ее назвали Пулей. Нрав у нее был скверный, сварливый, могла подойти сзади и прихватить за пятку, но все равно мы ее любили, и прожила она довольно долго.

Прошло время, и однажды на репетиции на сцену выскочил маленький котенок и повис на кулисе. Я сняла его и решила взять себе — понравился он мне очень. Дело в том, что его мать — кошка Мурка — «работала» у нас в театре, в буфете; никогда ничего не украдет, а съест только то, что положено в ее блюдце. Приехав домой, я вытащила его из-за пазухи, бросила на кровать, а в ответ услышала страшное шипение! Мы его назвали Кузей. В результате этот Кузя вырос в огромного кота с отменными боевыми качествами. Как-то в деревне мимо нашего дома пробегали две соседские гончие, Кузя сидел на заборе и этого не мог пережить, он прыгнул с забора на спину одной из них и стал рвать ей шкуру. На следующий день они загнали Кузеньку на дерево, на самую верхушку, и нам пришлось его спасать. А как-то вечером он ушел — и нет его, и нет, и на следующий день нет. Я ночью вставала, звала-звала — никого. И только через день, утром, на пороге появился Кузя, я чуть ли не на коленях поползла ему навстречу с криком: Кузя, Кузенька! Он вошел в дом, но как-то странно ставил переднюю лапу. Я посмотрела и увидела ранку, промыла ее, и на этом моя медицинская помощь закончилась. По приезде в город мы все-таки пошли к врачу, который после осмотра лапы вынул из нее огромный треугольный кусок стекла. Видимо, в погоне за мышкой или птичкой он напоролся на стекло. Вот такой мужественный и терпеливый был кот. Он прожил у нас 18 лет и получил заслуженное «пенсионное удостоверение».

Когда Кузи не стало, мы решили, что больше никогда никого не заведем. Прошли годы, и однажды в один из погожих дней мы ехали на купанье мимо соседней деревни, навстречу вышел хозяин одного из домов, на плечах у него сидели два одинаковых котенка. «Ах, какие хорошенькие», — сказала я, на что хозяин спросил: «Хотите?» Я ответила: «Да». Он снял с плеча серенького, почти дымчатого котенка и кинул мне на колени. Но это еще не все. К нему подошел сосед с щенком в руках. «Ах, какой славный!» — «Хотите?» — «Да». И он кидает мне на колени к котенку еще и щенка. Весь вечер щенок скулил, что-то рвал, обделал все углы, ночью не давал спать. И мы решили, что со щенком погорячились. Утром отвезли его обратно хозяину. А котик остался. Блохастый, худой, огромные розовые уши, кривые лапы и большой живот. По приезде в город мы его помыли, вывели блох… Пришла дочь, я с гордостью ей показала Дыму — так мы его назвали. Она сказала: «Мама, что за уродика вы взяли?» Я ответила: «Подожди, посмотрим, что будет через месяц». Витамины, рыбий жир, питание сделали свое дело. Вырос такой красавец, наш Дымусик. Он был, как я уже говорила, почти голубой, дымчатый с золотистыми глазами. И вдруг однажды мы заметили, что глаза стали разными — один золотой, другой зеленый. Позже мы узнали, что в это время в деревне погиб его брат-двойняшка.

Но нам показалось, что одного кота нам мало, и появилась собачка. Как-то приехали к дочери встречать Новый год, и вдруг навстречу бегут две собачки, дочкин бассет и рыженькая гладкошерстная, которую дочка нашла под батареей на лестнице. Рыженькая подбежала к мужу, лизнула его в лицо, и после такого приветствия он сказал: «Возьмем собачку?» Утром 1 января приехали домой с собакой, которую назвали Диной. Дыма принял Диночку спокойно. Посмотрел внимательно и удалился. Мы порадовались: значит, поладят. Они не только поладили, вместе ели, спали бок о бок. Вот говорят: живут как кошка с собакой — это неправильная поговорка, судите сами.

Дыма ушел из жизни в десять лет, и Диночки тоже уже не стало.

* * *

Ну вот, пожалуй, и все, что мне хотелось рассказать о себе, моих удивительных родственниках, моих друзьях, партнерах, режиссерах, о четвероногих товарищах. Надеюсь, что это будет интересно моим читателям. Жизнь идет вперед, и я надеюсь, что у меня еще будут интересные моменты и в творчестве, и в жизни, о которых я захочу поведать, поэтому не прощаюсь, а говорю: до нового свидания!

Фильмография

1946 — «Солистка балета» (реж. А. Ивановский) — эпизод

1947 — «Пирогов» (реж. Г. Козинцев) — «Золушка» (реж. Н. Кошеверова, М. Шпиро) — Дама на балу

1951 — «Белинский» (реж. Г. Козинцев) — Натали Герцен

1953 — «Римский-Корсаков» (реж. Г. Рошаль, Г. Казанский) — Мамонтова

1955 — «Мать» (реж. М. Донской) — Сашенька; «Княжна Мери» (реж. И. Анненский) — Вера

1956 — «Разные судьбы» (реж. Л. Луков) — Таня Огнева; «Невеста» (реж. В. Шредель, Г. Никулин) — Надежда; «Дело № 306» (реж. А. Рыбаков) — Корнева Надежда Николаевна, эксперт-криминалист

1958 — «Олеко Дундич» (реж. Л. Луков) — Галя; «О моем друге» (реж. И. Рассомахин) — Катя

1959 — «Мечты сбываются» (реж. М. Винярский) — Лидия, жена; Анна, дочь

1961 — «Иду к вам» (реж. В. Павловский) — Судовой врач

1965 — «Третья молодость» (реж. Ж. Древиль) — Педагог-«старуха»

1966 — «Тайна пещеры Каниюта» (реж. Х. Файзиев) — Бородина Нина Сергеевна

1967 — «Зеленая карета» (реж. Я. Фрид) — Надежда Самсонова; «День солнца и дождя» (реж. В. Соколов) — Актриса

1971 — «Прощание с Петербургом» (реж. Я. Фрид) — Смирницкая Наталья Георгиевна; «Драма из старинной жизни» (реж. И. Авербах) — Женщина в сером

1972 — «Возвращение» (реж. А. Манарян) — эпизод

1978 — «Двое в новом доме» (реж. Т. Шахвердиев) — Мать Сережи

1979 — «Таежная повесть» (реж. В. Фетин) — Мать Эли; «Путешествие в другой город» (реж. В. Трегубович) — Кира, бывшая жена Кириллова

1980 — «И вечный бой… Из жизни Александра Блока» (реж. Д. Барщевский) — эпизод

1981 — «Сильва» (реж. Я. Фрид) — Княгиня Веллергейм, мать Эдвина

1982 — «В старых ритмах» (реж. М. Ершов) — Женщина-вамп, контрабандистка

1983 — «Жизнь Берлиоза» (СССР, Франция) (реж. Ж. Требута) — Королева Ганновера

1986 — «Лермонтов» (реж. Н. Бурляев) — Княгиня Нессельроде

1993 — «Счастливый неудачник» (реж. В. Быченков) — бабушка Лёвы; «Роман императора» (реж. Д. Нижниковская) — Мать

2001 — «Улицы разбитых фонарей»-3, серия «Эхо блокады» (реж. С. Бобров, О. Рябоконь, В. Аксенов, К. Капица, А. Сиверс и др.) — Михайловская

2007 — «Янтарный барон» (реж. С. Басин) — Марта Изольдовна

2008 — «Каменская»-5, серия «Имя потерпевшего — никто» (реж. А. Сиверс) — Софья Ларионовна Бахметьева

2009 — «Питерские каникулы» (реж. О. Газе, А. Крупнова) — эпизод; «Вербное воскресенье» (реж. А. Сиверс) — Павла Кирилловна Головина

2011 — «Беглецы» (реж. Р. Мосафир) — Ольга Юрьевна; «Я ему верю» (реж. П. Мальков, Н. Якушева) — Наталья Петровна

2013 — «Лекарство против страха» (реж. А. Аравин) — Зинаида Арнольдовна; «Тайны следствия»-13 (реж. М. Вассербаум, Н. Савченко, В. Шевельков, А. Богданов, И. Макаров и др.) — Ангелина Степановна

2017 — «Алмазный эндшпиль» (реж. П. Амелин) — Анна Ольховская

Театральные работы

Ленинградский государственный театр имени Ленинского комсомола

1963 — «Человек со звезды» К. Витлингера (реж. И. Рассомахин) — Медицинская сестра, Девушка Эмма, Мотогонщица, Пожилая женщина, ждущая мужа с фронта

1964 — «Сирано де Бержерак» Э. Ростана (реж. П. Хомский) — Роксана; «В день свадьбы» В. Розова (реж. И. Петров) — Клава

1965 — «Камешки на ладони» А. Салынского (реж. М. Гершт) — Грета

1966 — «Прошу слова» В. Кетлинского (реж. М. Гершт) — Зина; «Один год» Ю. Германа, Б. Реста (реж. П. Хомский) — Балашова, актриса

1967 — «Трехгрошовая опера» Б. Брехта, К. Вайля (реж. М. Гершт) — Дженни Малина; «Что к чему» В. Фролова, И. Ционского (реж. Ю. Ермаков) — Капитанская дочка; «Униженные и оскорбленные» Ф. М. Достоевского (реж. Г. Товстоногов, И. Ольшвангер) — Наташа

1968 — «Соломенная шляпка» Э. Лабиша (реж. А. Тутышкин) — Баронесса

1969 — «Вызываются свидетели» Ю. Эдлиса (реж. Ю. Ермаков) — Надежда Владимировна

1970 — «Три мушкетера» А. Дюма (реж. Г. Опорков) — Миледи

1971 — «Две зимы и три лета» Ф. Абрамова (реж. О. Овечкин) — Александра

1972 — «Выбор» А. Арбузова (реж. Р. Сирота) — Ляля

1973 — «Бесприданница» А. Н. Островского (реж. Р. Сирота) — Г-жа Огудалова; «С любимыми не расставайтесь» А. Володина (реж. Г. Опорков) — Судья

1974 — «Четыре капли» В. Розова (реж. Г. Опорков, Р. Сирота) — Анна Сергеевна; «Транзит» Л. Зорина (реж. Г. Опорков)

1975 — «Жаворонок» Ж. Ануя (реж. Г. Опорков) — Королева Иоланта

1976 — «Любовь необъяснимая» Н. Иорданова (реж. П. Горин) — Художница

1977 — «Кентавры» В. Жалакявичюса (реж. Г. Опорков) — Мать Анны-Марии; «История одной любви» А. Тоболяка (реж. Р. Сирота) — Миусова

1978 — «Хитроумная влюбленная» Л. де Вега (реж. М. Левшин)

1980 — «Вся его жизнь» по Е. Габриловичу (реж. Г. Опорков); «Виндзорские насмешницы» У. Шекспира (реж. В. Латышев) — Миссис Куикли

1982 — «Роман и Юлька» Г. Щербаковой (реж. В. Голиков) — Тетка Романа, Директриса

1983 — «Не был… не состоял… не участвовал» Ю. Макарова (реж. В. Голиков) — Мать Нечаева; «Автобус» С. Стратиева (реж. В. Ветрогонов) — Жена

1984 — «Такая длинная зима» Ю. Воронова (реж. А. Сагальчик)

1985 — «Процесс» Э. Манн (реж. Г. Егоров) — Эльза Линднов; «Тамада» А. Галина (реж. Г. Егоров) — Люба

1987 — «Женитьба Белугина» по А. Н. Островскому и Н. Соловьеву (реж. Г. Егоров) — Нина Александровна Кармина

«Бабочка… Бабочка…» А. Николаи (реж. В. Тыкке) — Эдда

1988 — «Соучастники» П. Соколова (реж. В. Тыкке) — Садовникова

1995 — «Узники замка де Гранвиста (Челядь)» А. де Мантона (реж. М. Кольцова) — Анна

1996 — «Обыкновенная погоня» Н. Саймона — Оливи

1997 — «Ревизор» Н. В. Гоголя (реж. А. Исакова) — Анна Андреевна

1998 — «Стеклянный зверинец» В. Плешака, Т. Уильямса (реж. А. Исакова) — Аманда

2001 — «Три товарища». Пьеса Н. Скороход по роману Э. М. Ремарка (реж. А. Праудин) — Фрау Залевски

2002 — «Сон об осени» Ю. Фоссе (реж. Клим) — Мать

2003 — «Кошки-мышки» И. Эркеня (реж. Б. Гуревич) — Гиза

2004 — «Отчего люди не летают…» по А. Н. Островскому (реж. Клим) — Безумная Графиня, Феклуша

2005 — «Изображая жертву» братьев Пресняковых (реж. И. Коняев) — Работник японского ресторана

2006 — «Нам нужен другой бог» по В. Борхерту (реж. В. Тыкке) — Фрау Хлам

2008 — «Игра воображения» П. Шеффера (реж. А. Гевондов) — Летиция Дуффе

2011 — «Кто эти люди?! или Встречи, которых не было» по М. Булгакову и Л. Пиранделло (реж. Р. Соттили) — Ираида Игнатьевна, помощница и секретарь Ивана Васильевича

2012 — «Деревья умирают стоя» А. Касона (реж. А. Белинский) — Бабушка

2014 — «Любовью не шутят» Альфреда А. де Мюссе (реж. Ю. Томошевский) — Дама Плюш

2016 — «Шерлок Холмс» по А. Конан Дойлу (реж. И. Коняев) — Миссис Хадсон

2018 — «Театральный роман» М. Булгакова (реж. Л. Алимов) — Основоположница

Санкт-Петербургский драматический театр «Патриот» РОСТО

1990 — «Сказ о солдате и Бессмертном Кощее» В. Белова (реж. Г. Егоров) — Смерть

1991 — «Ванька-Каин» К. Скворцова (реж. Г. Егоров) — Императрица Елизавета Петровна

1992 — «Гришка Распутин» К. Скворцова (реж. Г. Егоров) — Императрица Александра Федоровна

1994 — «Легенда о Ментуше» К. Скворцова (реж. Г. Егоров) — Мать Ментуша; «Дорогой подарок» В. Попова (реж. Г. Егоров) — Вера Аркадьевна

1996 — «Идеальная пара» В. Попова (реж. Г. Егоров) — Марианна, Катька, Луиза, Дина

Приют комедианта

2002 — «Заноза» Ф. Саган (реж. Дмитрий Якубов) — Элизабет Мадран

2003 — «Крепкий чай с бисквитным пирожным» по С. Моэму (реж. В. Гришанин) — Джулия Ламберт

Русская антреприза им. А. Миронова

2014 — «Баба Шанель» Н. Коляды (реж. Ю. Цуркану) — Ираида Семеновна

Иллюстрации

Мне 16 лет, и у меня еще все впереди

Родители — Евгения Давыдовна и Людвиг Львович Урлаубы

Я с братом Владимиром

В хореографическом училище имени А. Я. Вагановой

Репетиция детского спектакля «Пурга» (постановка И. Владимирова)

Летом 1937 года на даче. Слева направо: моя мама, брат Володя, его приятель Юра Галь, я и Кузьма Сергеевич Петров-Водкин

Мастерская К. С. Петрова-Водкина. Насколько мне помнится, портрет жены художника «Монументальная голова» погиб при пожаре

В спектакле хореографического училища «Голубое и розовое». Я — вторая справа

Танцую в выпускном спектакле училища «Испанское каприччио» (на первом плане)

Афиша кинокартины «Разные судьбы». Роль Тани Огневой принесла мне всенародную славу

Вера в «Княжне Мери»

С Бранко Плеша в фильме «Олеко Дундич»

В картине «Путешествие в другой город» я играла с Кириллом Лавровым

Джемма («Овод»)

Лиза («Первые радости»)

Мои несыгранные роли в кино

Дарья («Донская повесть»)

Дездемона («Отелло»)

Натали Пушкина (фильм снят не был)

Маритана («Дон Сезар де Базан»)

Княгиня Каролина Витгенштейн («Ференц Лист»)

Незабываемые встречи

С Марком Бернесом во время гастролей в Калинине

Зоя Соколова, Виталий Копылов и Зоя Виноградова

На юбилее Я. Фрида. Я, Клара Лучко, Виктория Горшенина, Элина Быстрицкая

С Еленой Образцовой и Юрием Григоровичем на торжественном вечере в Царском Селе

В Ленинградском театре имени Ленинского комсомола я работаю более 50 лет

Роксана («Сирано де Бержерак»). С Петром Гориным…

…и Владимиром Тыкке

Эмма («Человек со звезды»). С Дмитрием Волосовым

Зина («Прошу слова»). С Дмитрием Волосовым

Наташа («Униженные и оскорбленные»). С Михаилом Храбровым

Ляля («Выбор»). С Олегом Далем

Королева Иоланта («Жаворонок»)

Миледи («Три мушкетера»)

Анна («Узники замка де Гранвиста»). С Романом Громадским

Анна Андреевна («Ревизор»). С Вадимом Яковлевым

Дама Плюш («Любовью не шутят»)

В день своего юбилея. Мне открывают именное кресло. Сентябрь 2013

Бабушка Эухения («Деревья умирают стоя»)

Я счастлива, что у меня такие друзья

Алла Рындина

Ян Фрид

С Инной Слободской

С Николаем Денисовым

Регина Лялейките

Татьяна Конюхова

Моя знаменитая прапрабабушка Луиза Кессених

Архитектор Людвиг Урлауб и его родной брат оптик Владимир Урлауб

Мой дедушка — художник Егор Урлауб (третий слева) в группе своих коллег. Рядом с ним слева сидят: П. Ковалевский и И. Репин, а справа — К. Савицкий и Е. Макаров. Стоят В. Поленов и М. Кудрявцев

Потомки рода Урлаубов, проживающие в разных странах, собрались в Москве

Самые близкие и дорогие мне люди

Я с дочкой Наташей. 1950-й…

…и она — годы спустя

С внучкой Лизой, художницей

Мой муж Борис Агешин, заслуженный артист России, известный ленинградский мим, с которым я прожила 45 лет

Я счастливая актриса, но как многого я не сыграла… И все же я не унываю, надеюсь, что еще порадую зрителя

Примечания

1

Сейчас этот театр называется Санкт-Петербургский государственный Театр-фестиваль «Балтийский дом».

(обратно)

2

Название Перми в 1940–1957 гг.

(обратно)

3

Академия художеств.

(обратно)

Оглавление

Вступительное слово

Детство. Моя семья

  Мой крестный

  Апельсин, груша и вишневый кисель

  1937 год. Война, эвакуация, встреча

  Дневник. 1943 год

  Книжный шкаф

  Высылка

  Прибалтийские воспоминания

  Людвиг Львович Урлауб

  Посвящается брату

  Моя подруга Норочка

  Финоген Шишкин

Жизнь в театре и кино

  Григорий Михайлович Козинцев

  Миноги

  Вертинский в моей судьбе

  Зигзаги судьбы

  А я хотела танцевать

  Первая большая роль в кино

  О кино

  Картина

  Марк Семенович Донской

  Букетик вербы (Юлиан Панич)

  Леонид Давыдович Луков

  Театр, театр, театр

  Бывало и так

  Огоньки

  Размышления о судьбах фотографий

  Три рукопожатия и один вальс

  Поездка к Фриду

  Мои родные

Моя родословная

  Маленькое предисловие

  Луиза Кессених — женщина-улан

  Династия художников

  Академик архитектуры Л. Я. Урлауб

  Иван Урлауб

  Франц Урлауб

  Сюрприз

  Визит на родину предков

Сила любви

  Еще раз о театре

  Актриса Зоя Соколова

  История одной судьбы

  Регина Лялейките

  Это невероятно

  Киноактриса Татьяна Конюхова

  Николай Денисов

  Инна Слободская

  Сила любви

  Несыгранные роли в кино

  Мои дорогие партнеры

  Майя Блинова

  О вещах

  Награды

  Привет из детства

  Китай

  Братья меньшие

Фильмография

Театральные работы

Иллюстрации