Меня зовут Космо (fb2)

- Меня зовут Космо (пер. Алексей Валерьевич Захаров) 1529K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Карли Соросяк

Карли Соросяк
Меня зовут Космо

Carlie Sorosiak

I, Cosmo

Text Copyright © Carlie Sorosiak 2019

Illustrations Copyright © Ben Mantle 2019

This translation of I, Cosmo is published by arrangement with Nosy Crow ® Limited

© Захаров А.В., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2020

Посвящается всем собакам, которых я когда-либо любила и люблю до сих пор, особенно Ральфи, Салли, Дэни, Бадди, Фэйт, Хлое, Мэри Джейн и Оскару.

К. С.

Как различить, где танец, где плясунья?

Уильям Батлер Йейтс

1

В этом году я черепаха. Но я не хочу быть черепахой.

— Он поджал хвост, — замечает Макс, склонив голову. На его чудесном личике виднеется беспокойство. — Думаешь, шляпа слишком туго сидит?

Мы на крыльце, и нам улыбается странная тыква — Макс её вырезал и выпотрошил на прошлой неделе. Я съел семечки, хотя он мне и говорил: «Нет, Космо, нет». Мне очень трудно остановиться, когда я чувствую какой-нибудь новый и интересный запах.

Отец Макса, которого зовут Папа, поправляет черепаший панцирь на моей спине и говорит:

— Да нет, всё нормально. Ему очень нравится! Просто посмотри на него!

Это лишь один из бесконечного множества случаев, когда я жалею, что мой язык беспомощно болтается во рту. Потому что иначе я бы сказал на чистом человеческом языке, что черепахи — это жалкие создания, которые не могут даже перейти дорогу, а я перешёл много дорог, причём совершенно самостоятельно, без поводка. И этот костюм — просто позорище.

Я не знаю, что ещё делать, так что переворачиваюсь на спину и сучу лапами в воздухе. В спине тут же простреливает; я уже не так молод, как раньше. Но, надеюсь, Макс сумеет понять скрытый смысл моего жеста.

— Папа, по-моему, ему точно это не нравится.

Да, Макс! Да!

Папа чешет шерсть на моём подбородке и говорит:

— Ладно, ладно, обойдёмся без шляпы, но панцирь придётся оставить.

Маленькая, но всё-таки победа.

Потом на крыльцо выбегает Эммалина. Настоящий сгусток энергии, она просто сияет.

— Космооооо!

Она чешет мне за ухом маленькой ручкой, и я вспоминаю, почему меня разодели черепахой — потому что Эммалина попросила. Потому что ей это очень нравится. Я уже давно смирился с тем, что это одна из моих обязанностей — делать Эммалину счастливой.

Макс хватает Эммалину за руку и кружит, словно они танцуют. Её пурпурный супергеройский плащ развевается. На прошлой неделе я помогал Маме делать костюм: охранял ткань, свернувшись у её ног, а иногда она показывала мне, что уже сделала, и спрашивала: «Ну, что думаешь, Космо?»

«Чудесно, — отвечал я ей взглядом. — Просто чудесно».

— А мы Маму не подождём? — спрашивает Макс.

Он одет в тёмную одежду, на рубашке пятна, и, как мне кажется, он не то корова, не то жираф, хотя, конечно, представить его тем или другим довольно трудно. Жирафы на удивление глупые животные, а Макс очень, очень умён. Он знает три языка, строит модели ракет и умеет сворачивать язык в четырёхлистный клевер. Он даже может снять крышку с банки арахисового масла. Хотелось бы посмотреть, как у жирафа получится такое.

Папа отвечает:

— Она опаздывает. А я не хочу упустить все хорошие конфеты.

Макс говорит:

— Я просто подумал…

Но Папа перебивает его словами:

— Готов, Фредди? — Он очень любит это говорить, несмотря на то, что Макса зовут Макс. Вскоре мы вчетвером отправляемся в синеющие сумерки. Наш дом — одноэтажное кирпичное здание, большой газон и качели, на которых сейчас качается только Эммалина. Бумажные светильники стоят вдоль подъездной дорожки, освещая тупичок.

У меня встаёт дыбом шерсть на загривке.

Хеллоуин — худший день в году. Если вы не согласны, пожалуйста, задумайтесь ненадолго над моей логикой:

1. Большинство сладостей на Хеллоуин — шоколадки. В свой четвёртый Хеллоуин я съел шесть маленьких батончиков «Хершис», и меня тут же отвезли в ветеринарную клинику, где я провёл четыре часа, мучаясь жуткой болью в животе.

2. Человеческие детёныши выскакивают из-за кустов и кричат: «Бу!» Вообще ничего не понимаю. Одного из моих лучших друзей, немецкого короткошёрстного пойнтера, зовут Бу.

3. Клоуны.

4. Золотистые ретриверы вроде меня слишком преисполнены достоинства, чтобы носить костюмы. Я, конечно, ничего не имею против дождевиков, когда они на самом деле необходимы, но определённые границы всё-таки есть. Например, Мама однажды купила мне костюм кота, и я до сих пор окончательно не отошёл от этой травмы.

5. Бордер-колли спускают с поводка.

Позвольте мне чуть подробнее объяснить пятый пункт. Я не очень люблю конфронтации — ещё с тех времён, когда был маленьким щенком. Но вот для бордер-колли я делаю исключение.

Пять Хеллоуинов назад, в такую же самую ночь, мы с Максом подошли к дому с белой черепицей в конце улицы. Возле почтового ящика стоял большой угловатый фургон, а из двух открытых окон доносился запах жареной курицы. Я сразу понял, что у нас новые соседи — прежние соседи ели только и исключительно говядину. Над улицей повисла зловещая тишина, луну закрыло тёмное облако. Из-за огромного дуба во дворе, так быстро, что я даже заметить не успел, выскочила бордер-колли. Она была одета в зловещую розовую балетную пачку с крыльями как у феи, её серо-белая шерсть стояла дыбом.

Первой моей реакцией было сочувствие — вот, нас обоих постигла печальная судьба носить костюм. Я побежал к ней в своём костюме зайчика, собираясь вежливо поклониться, а потом по-соседски поприветствовать, дружелюбно понюхав попу. Но то, что произошло потом, было совсем не дружелюбным. За тринадцать лет жизни я такого не видывал.

Бордер-колли оскалила зубы и угрожающе зарычала на меня… и — клянусь! — её глаза засветились красным.

Я перепугался.

По-настоящему в ужас меня приводят лишь несколько вещей: поездки в кузове пикапа, пылесос (звук, резкий запах и то, как в нём всё исчезает) и опасность, грозящая Максу или Эммалине. Тем вечером, когда бордер-колли в последний раз окинула меня взглядом красных глаз, прижав уши и ощерившись, мой список страхов пополнился.

Раньше я очень гордился тем, что знаю имена всех собак в округе. Имена кое-что значат: с их помощью мы представляем себя миру. Возьмём, к примеру, «Космо». Мама однажды объяснила, что «Космо» означает «принадлежащий вселенной», и показала в небо, а Макс достал длинную металлическую трубу, с помощью которой можно рассматривать звёзды. Я сразу почувствовал себя очень важным, словно стал частью чего-то большего, чем я сам. Я очень сочувствую собакам, которых зовут Маффин, или Скуби, или Бисквитик. Как они вообще могут гордо задирать хвост? А вот бордер-колли я называю только по породе. Я решил не давать своему страху имя.

Бордер-колли обычно сидит за деревянным забором, но каждый Хеллоуин её выпускают, чтобы поприветствовать гостей, пришедших за конфетами.

И мне приходится с ней встречаться.

Эммалина прыгает впереди нас, её кроссовки с подсветкой отбрасывают тени на тротуар. Я не спеша иду рядом с Максом, мой поводок свободно расположился в его руке. Вечер свежий, но не холодный — «погода для свитеров», как выражаются люди. Мою шерсть треплет ветерок, приносящий с собой разные замечательные запахи. Яблочный пирог! Бéлки! Прелые листья! Я даже ненадолго забываю о бордер-колли и моём нелепом костюме и наслаждаюсь запахами, виляя хвостом. Я прижимаю нос к земле, и почти сразу… о, что это? Сладкая кукуруза!

— Космо, — говорит Макс, слегка дёргая за поводок. — Перестань. У тебя будет живот болеть.

Но запах сладкой кукурузы настолько одуряющий, такой прекрасный, и он так близко, прямо на тротуаре, — и я делаю ещё одну попытку. Мой язык уже почти подхватывает её с земли, но тут меня оттаскивают.

Макс смотрит на меня, потом прибавляет шагу со словами:

— Извини, Космо. Я дам тебе печенье, когда придём домой, хорошо?

Я знаю, что Макс обязательно сдержит слово, так что опускаю голову и иду вслед за ним по дорожке из кирпича; там на веранде сидят две женщины, одетые в чёрные платья и остроконечные шляпы. За стеклянной дверью надрывается от лая мальтийская болонка по имени Крикет. Общаясь с мелкими породами, я довольно быстро теряю терпение. Канал «Дискавери», который я часто смотрю, когда Макс и Эммалина в школе, говорит, что все собаки — потомки волков. Но, глядя на Крикет, которая едва мне до колен достаёт, я начинаю сомневаться в том, что учёные правы.

— О-о-о, — умиляется одна из женщин, бросая леденец на палочке в пластиковую тыкву Эммалины. — Кто у нас тут? Супергероиня и жираф?

Жираф! Вот, я знал!

Макс опускает голову — и я подталкиваю его ладонь, утыкаясь в неё носом; так я напоминаю ему, что я рядом. При встречах с некоторыми людьми Макс отказывается говорить, а биение его сердца отдаётся в пальцах.

— Ути боже мой, — говорит вторая женщина, увидев меня. — И черепашка! Космо, ты черепаха! Ко мне, малыш, ко мне!

Она стучит себе по коленям, словно я должен на них запрыгнуть. Судя по всему, она не знает о моём артрите. В последние несколько лет у меня побаливают суставы; иногда так жжёт, что даже зализать не получается. Тем не менее из чувства соседского долга я всё-таки упираюсь в её колени передними лапами, хотя и понимаю, что она надо мной посмеивается. Её пальцы пахнут маленькими колбасками, которые Мама заворачивает в тесто и запекает в духовке по праздникам. На Рождество в прошлом году я съел семь штук, когда Папа оставил свою тарелку без присмотра. Я до сих пор помню, как эти колбаски скользили мне в горло: тёплые, солёные, продолговатые. Четвёртый лучший день в моей жизни.

— К вам много народу уже пришло за конфетами? — спрашивает Папа женщин, держа руки в карманах джинсов.

— О, целая толпа! — отвечает та, что чешет меня за ушами. — Привидения, несколько пиратов, одно авокадо… а вечер ещё так молод!

Этого выражения я не понимаю. Как вечер может быть молодым?

Старый. Молодой. Обычно я нормально разбираюсь в возрастах. Эммалине пять лет. Максу — двенадцать. А мне — тринадцать, или, по человеческому счислению, восемьдесят два. В нашем районе только один пёс старше меня — жёлтый лабрадор по имени Питер, который передвигается с помощью тележки, приделанной к задним ногам. До меня доходили слухи о собачьих пелёнках, о таблетках, которые искусственно продлевают жизнь. Такие варианты — не для меня. Но ещё я знаю, что, как самый старший член семьи, я должен быть с ними как можно дольше и помогать всем, чем могу.

Как хорошо, что во мне ещё осталось столько жизни.

Мы уходим с веранды. На улице верещат детишки, родители бегают за ними с фонариками, а мы раз за разом повторяем одно и то же: подходим к соседям и выпрашиваем у них еду. Мне всегда казалось это интересным. Когда я клянчу еду, сидя под кухонным столом и просунув нос между коленями моих людей, результаты бывают разные. Иногда Макс отламывает мне кусочек бутерброда или даёт слизать мясной сок с тарелки. Иногда Папа кричит мне: «Фу!» и прогоняет в гостиную, и я печально жую там игрушку из верёвок. У людей правила другие.

Я иду медленнее, у меня уже начинается одышка, и тут… мы приходим. Мы возле дома бордер-колли. У меня шерсть встаёт дыбом.

Но где же собака-демон? Я не вижу её! Даже не чувствую запаха!

Макс отвечает на мои поскуливания:

— Что не так, Космо?

Что не так? Костюм жирафа, похоже, действительно сделал что-то с его мозгами. Очевидно же: бордер-колли что-то замышляет!

Эммалина громко вдыхает, потом выдыхает:

— Пап, я устала.

Её плащ стелется по тротуару, на кромку налипли осенние листья.

— Хочешь домой? — спрашивает Папа. — Твои ведёрки почти полные.

Бордер-колли! Почему никто не беспокоится из-за бордер-колли?

Макс говорит:

— Как Эммалина скажет, так и я. Я конфет набрал, наверное, уже на год вперёд.

Что такое? Они втроём поворачивают к дому. Нет! Я упираюсь лапами в землю и отказываюсь идти. Если бордер-колли строит зловещие планы, её нужно остановить.

Макс тянет меня за поводок и говорит:

— Космо, пойдём, пожалуйста.

Нет.

Папа говорит:

— Космо, пойдём.

Нет.

Эммалина кладёт руки мне на спину:

— Космооооо.

В конце концов Папа берётся за поводок и тянет, медленно, но сильно, и мне приходится всё же уйти от дома бордер-колли, окна которого освещают осенний вечер янтарным светом. Стоп. Стоп! Стоп! В последнее мгновение, забежав прямо к ней во двор, я поднимаю ногу и выпускаю струйку мочи. Сигнал. Предупреждение. «Я тебя раскусил».

А потом ухожу. Взволнованный, но довольный.

Дома меня, как и обещали, угощают печеньем, а Эммалина с Максом делят сладости на полу гостиной: в одну кучку леденцы, в другую шоколадки, в третью — конфеты, которые никому не нравятся.

— Фу-у-у, — говорит Эммалина, отбрасывая в сторону коробочку с изюмом. Она так энергично качает головой, что её чёрные кудряшки летают туда-сюда. — Фу, фу, фу-у-у.

Я наблюдаю за ними с дивана, на который в последнее время забираться стало тяжеловато. Иногда мне это удаётся не с первой попытки, после нескольких неловких падений. Давным-давно меня вообще не пускали ни на какую мебель, что было мне совершенно непонятно. Разве моя собачья постель сделана не из похожих материалов? Почему на одном мне лежать можно, а на другом — строго запрещено? В конце концов Папа всё-таки перестал всеми силами защищать диван, и подушки постепенно приняли форму моего тела. Я узнал, что упрямство — это очень сильная штука.

На заднем плане работает телевизор. По экрану разгуливает говорящая чёрная кошка. Почему по телевизору всегда говорят только кошки? Где все говорящие собаки? Пёс из мультика «Вверх» говорит, но только с помощью ошейника-переводчика. Лесси, самая знаменитая телевизионная собака, только лает. Я размышляю над этой несправедливостью, и тут хлопает задняя дверь. Очень громко и не случайно. А потом слышатся голоса.

В кухне рычит мама:

— Дэвид, ты серьёзно?…

— Что? — спрашивает Папа.

— Ты должен был дождаться меня! Я же говорила, что задержусь на работе! Я даже не увидела детей в костюмах…

— Они ещё одеты в костюмы.

— Я имею в виду — как они гуляют и просят конфеты. Я должна была пойти с вами, помнишь? Или ты просто очень вовремя забыл?

— Так нечестно. Это тыопоздала.

Мама вскидывает руки.

— Я говорила тебе, что опоздаю. Поэтому и попросила дождаться меня!

Мне не нравится, как они друг с другом разговаривают. Лёжа на диване, я неодобрительно смотрю на них. Они что, не видят, что Макс и Эммалина счастливы, а их крики всё портят? Эммалина медленно сворачивается в клубочек и кладёт голову на ковёр рядом с коробочкой изюма, а Макс прижимает колени к груди.

— Давай просто… — говорит Папа. — Давай просто сфотографируемся, хорошо? Ты же этого хочешь, да?

— Что я хочу? Да тебе плевать, что я хочу.

Но мы всё равно фотографируемся — впятером садимся у камина и улыбаемся маленькому фотоаппарату. Через несколько мгновений срабатывает вспышка, и Макс быстро говорит:

— Ладно, я пойду спать.

Мама с надеждой смотрит на него:

— Ты не хочешь ещё немного посидеть? Посмотреть со мной «Хеллоуинтаун»?

— Я… я немного устал.

— Ох, — отвечает мама. — Ладно, хорошо. Спокойной ночи, милый.

— Спокойной ночи. — Он целует Эммалину в лоб. — Эм, и тебе спокойной ночи.

Я иду вслед за Максом в спальню — как и каждый вечер. Со стен на нас смотрят плакаты с ночным небом. А ещё там большая фотография Гая Блуфорда, первого чернокожего космонавта. Он совершил четыре вылета на шаттле в начале восьмидесятых. Я знаю, потому что Макс мне об этом рассказывал; он мечтает стать космонавтом.

Свернувшись в ногах кровати, я кладу голову на лапы. Меня охватывает беспокойство. Что-то тут не так. Я слышал, что собаки умеют предчувствовать ураганы и цунами, когда те ещё во многих милях от берега. Тут что-то похожее.

Макс закрывает дверь — и тут же заливается слезами.

Он плачет?

Макс редко плачет. Только если свалится с велосипеда, или поскользнётся на льду, или…

У меня нет времени на обдумывание. Я просто реагирую: встаю, так быстро, как могу, и бегу к нему; он прижимается спиной к стене и сползает на пол. Я облизываю его лицо, уши, пальцы. Просовываю голову между его руками и кладу нос на плечо. Он дрожащими руками обнимает меня и шепчет прямо мне на ухо:

— Никогда не бросай меня, Космо. Никогда не бросай меня, хорошо?

С чего мне его бросать? Как я могу оставить Макса?

Я ещё крепче прижимаюсь к нему.

И мы сидим так ещё долго.

2

Я родился тринадцать лет назад крохотным щеночком в гараже близ Миртл-Бич, в Южной Каролине. О своей ранней жизни я мало что помню, кроме картонных коробок под лапами и визга моих братьев и сестёр, которые постоянно отпихивали меня от миски с едой.

Ещё я помню, как познакомился с Мамой и Папой. Тогда их звали Зора и Дэвид Уокеры.

Стояло бледно-голубое весеннее утро, и человек, менявший наши картонные коробки, наклонился к нашему загончику и длинным пальцем показал на мои передние лапы.

— Видите? Он косолапый. Все его сёстры отлично подойдут для выставок, а вот его я готов уступить за полцены.

Зора посмотрела на меня. У неё была круглая голова с чёрными кудрями и добрыми-добрыми глазами. Она пахла чем-то незнакомым; лишь позже я узнал, что это розмариновое мыло и яблоки.

Я лизнул ей тыльную сторону ладони — отчасти чтобы поздороваться, отчасти — чтобы узнать, какая она на вкус.

— Он такой милый, — протянула она.

— Ты точно не хочешь взять кого-нибудь из девочек? — спросил Дэвид.

Я впервые посмотрел на него и сразу понял, что он отчасти спаниель: длинный коричневый мех вокруг белого лба. С кем этого спаниеля скрестили, не знаю, но порода была явно остроносая.

— Точно, — ответила Зора.

В тот же день я уехал с ними в похожий на ранчо дом в тихом городке Северной Каролины. Я так сильно нервничал, что за четыре часа поездки меня два раза вырвало, и Зора отмывала меня в ванне тёплой водой и тем самым розмариновым мылом, шепча: «Малыш Космо, всё хорошо». И всё действительно было хорошо. В первый год я постоянно обнимался с Зорой, живот которой становился всё больше, выучил несколько команд и узнал разницу между ковром и травой (если точнее: то, где можно делать лужи, а где — нет).

Потом появился Макс.

Через три дня после родов Дэвид взял Макса на руки и лёг на пол в гостиной, прямо рядом со мной.

— Ты теперь старший брат, Космо. Готов к ответственности?

Готов ли я?

Я озадаченно понюхал маленькое личико Макса. Я наивно считал, что люди рождаются поросшими шерстью, как собаки, а потом с возрастом эта шерсть опадает. Но, не считая нескольких клочков на голове, коричневая кожа Макса была мягкой и голой.

Старший брат. Я осознал, насколько же это огромная ответственность, лишь когда Макс приоткрыл глазки; они были немного остекленевшими, и в них виднелось что-то, что я могу описать лишь как восхищение. Он был идеален. Я тут же его полюбил.

Да. Да, я готов.

Я ответил коротким, но многозначительным «гав». Дэвид взял одну из ручек Макса и разгладил спутавшуюся шерсть на моём загривке — сам он обычно так не делал. Я решил, что мы в этот момент заключили договор: я буду защищать Макса, а Дэвид за это будет меня любить. В этот момент мы по-настоящему стали семьёй.

За двенадцать лет жизни я узнал интересное слово — doggedly^[1]. Оно означает «настойчиво и изо всех сил». Люди списывают это на собачье упрямство — мы отказываемся отдавать палки, которые так приятно жевать, упираемся на пороге, когда на улице дождь. Но на самом деле мы так проявляем любовь — всем сердцем, вне зависимости от обстоятельств.

Я поклялся защищать Макса — и всю свою семью — с истинно собачьим упрямством, доггедли, до конца своей жизни.

3

Утром после Хеллоуина Макс встал рано. Я услышал, как он сбросил одеяло и на цыпочках прошёл по коридору в ванную. По трубам побежала вода.

В молодости я обожал утро так же сильно, как дети — Рождество. Я вскакивал, слыша движение, облизывал спящие лица, лаял возле задней двери: гулять, гулять, гулять! И в конце концов Папа сдавался, бурчал: «Ладно, Космо, ладно», и мы бродили по мокрой от росы траве, глядя на медленно поднимающееся солнце. Но теперь я уже не бегун. Сегодня болят даже кости.

Я осторожно поднимаюсь, вытягиваю задние лапы, а потом медленными, просчитанными шагами спускаюсь с мягкой постели, которую Мама сбрызнула цветочной водой. Люди очень болезненно относятся к запахам животных — всегда пытаются их скрыть другими ароматами, куда менее богатыми или приятными. У меня такая теория: поскольку люди облегчаются в туалетах, а не на улице, у них остаётся очень мало мочи, чтобы помечать территорию. А ароматизированная вода — это такая неудачная попытка замены.

Опять звуки: вода сливается в туалете, потом будильник, Мама что-то бормочет.

Еда. Эта мысль всё-таки приходит мне в голову. Я горжусь тем, что редко поддаюсь примитивным стремлениям, но вместе с тем нахожу, что еда — а также открытие и закрытие двери в гараже — лучший способ отсчёта времени. Я измеряю свои дни событиями, которые предшествуют уходу Макса в школу и возвращению из неё. Я мечтаю о лете, когда Макс никуда не уходит, и мы целые дни проводим у озера, бросая палки, готовя бургеры на гриле и прыгая с пирса в воду, где наши тела становятся невесомыми и свободными!

Мама заглядывает в комнату Макса и смотрит на меня.

— Доброе утро.

Я виляю хвостом и пытаюсь подбежать к ней, но слегка поскальзываюсь на твёрдом дереве и скребу по нему когтями. Мне очень нравится, как все в этой семье разговаривают со мной — словно я тоже человек. С некоторыми собаками их люди общаются только командами: Сидеть! Лежать! Место! Никаких разговоров. Никакой человечности.

Вы вот когда-нибудь пробовали какать по команде? Это, знаете ли, непросто, совсем непросто.

— Хороший мальчик, — говорит Мама, присаживается и гладит руками мои щёки, которые, как говорят, уже совершенно белые. — Да, ты такой хороший пёс. Как спалось, а?

Она целует меня в лоб, и я иду за ней на кухню, где до сих пор сохраняется какая-то странная атмосфера. Стресс. Тревога. Печаль. Готов поспорить, люди даже и не знают, что у всех эмоций есть свои запахи, но несколько мгновений только их я и чувствую.

Передо мной ставят миску, и я быстро съедаю свой корм, а потом заедаю ложкой арахисового масла. Когда Мама отворачивается, я прижимаю арахисовое масло к нёбу и громко чавкаю, чтобы извлечь из него гладкую, круглую витаминку (Мама всегда так маскирует её) и тайком прячу в щель между шкафами и холодильником. Потом в кухню заходит Эммалина, всё ещё в пижаме, и мама торопливо ставит перед ней тарелку хлопьев. Словом, нас с Эммалиной кормят примерно одинаково.

Сегодня утром все куда-то торопятся, замечаю я. Всё идёт слишком быстро. Макс вбегает в кухню, его волосы ещё мокрые, и, едва успев попрощаться, убегает на большой жёлтый автобус. Папа забирает из холодильника ланчбокс с оставшимися со вчерашнего дня спагетти и уходит, вообще не сказав ни слова. А Мама, махнув рукой, показывает, что мне пора на задний двор; я немного там брожу, делаю свои дела, и меня почти мгновенно зовут назад. Я разочарован, потому что успел унюхать сразу несколько интересных запахов: что-то гнилое под кучей листьев, дым в воздухе, жёлтое пятно на траве, которое, может быть, оставил я сам, а может быть, и нет.

Я и сам начинаю тревожиться.

Позже Мама говорит: «Будь сегодня хорошим мальчиком, хорошо, Космо?» и уходит через переднюю дверь вместе с Эммалиной. Макс оставил мне включённый телевизор, и за это я ему очень благодарен. Дни без телевизора — всё равно что без кислорода: мне приходится бесцельно бродить по дому, и тишину нарушают лишь стук моих когтей по полу да редкие телефонные звонки. Я сплю, чтобы убить время, потом просыпаюсь, пошатываясь, и пытаюсь найти себе хоть какое-нибудь развлечение. Игрушки для жевания надоедают где-то за неделю. Кота, с которым можно было бы поиграть, в доме нет. Двери туалета всегда запирают после того, как много лет назад я открыл для себя туалетную бумагу и в припадке безудержной радости размотал и разорвал с десяток рулонов. Так что телевизор — моё единственное спасение.

Макс по очереди включает несколько каналов, чтобы у меня было разнообразие. Меньше всего я люблю новости. Я не понимаю, как люди вообще их выносят, да и, если честно, как люди вообще выносят друг друга; иногда кажется, что весь мир полон злых людей, которые творят зло. (Моя семья, конечно же, исключение.) Канал «Дискавери» мне нравится куда больше: рассказы о пустошах на Аляске, выживании в экстремальных условиях и рыбах, которые больше меня! Но, должен признаться, самый мой любимый канал — «Классическое кино от Тёрнера».

Именно там я впервые посмотрел «Бриолин»^[2].

То был вечер пятницы под конец зимы, моя семья заказала пиццу из ресторана рядом с продуктовым магазином: три большие пиццы с пепперони, колбасой и двойным сыром. Мы впятером устроились в кабинете; я занял стратегическую позицию поближе к пиццам и заработал несколько корочек за свои усилия и непревзойдённую скрытность.

— О, переключи обратно на тот канал! — вдруг сказала Мама.

— На этот? — спросил Макс.

— Да! Я так давно не смотрела «Бриолин». Поверь, он тебе понравится.

И он мне понравился. Очень, очень понравился.

«Бриолин» — настоящий шедевр кино с чудесными песнями, в том числе «Ты — то, что мне нужно» и «Мы идём вместе». На экране не появляется ни одной собаки, но я не в обиде, потому что там есть всё, за что я люблю людей: страсть, танцевальные номера, стойкость человеческих сердец. Сердца — это самое сложное, что есть у людей; я узнал об этом от Сэнди и Дэнни, главных персонажей «Бриолина», которые сначала расстаются, а потом снова сходятся. После первого просмотра я почувствовал в себе необычайную лёгкость. Я пытался не вести себя слишком возбуждённо, слишком непохоже на себя, но перед сном я сунул нос в миску с водой и несколько раз фыркнул, наблюдая, как пузырится и разлетается жидкость, — пожалуй, это было очевидным знаком того, что меня вдруг настигло полнейшее счастье. Той ночью я быстро уснул. И мне снились танцы.

В каком-то смысле я никогда по-настоящему не останавливался.

4

Завидовать — не в моей природе. Хотя я знавал собак, которые очень злятся из-за своей ограниченности и сравнивают себя с людьми. «Вы не виноваты, — пытаюсь успокоить их я, — что у вас нет больших пальцев, чтобы нажимать на пульт управления телевизором, а ваш язык слишком неповоротлив, чтобы говорить». В конце концов, у собак есть немало преимуществ перед людьми.

Вот один пример: я никогда не видел, чтобы человек вставал на четвереньки и прижимал лицо к земле, пытаясь выследить запах. Их носы намного слабее наших. Я не ищейка, но смогу узнать запах Макса где угодно; я смогу пройти по запаху его следов через лес, усыпанный листьями. Если вам нужно больше доказательств, пожалуйста, обратитесь к книге «Убить пересмешника», которую Макс читал во время прошлых летних каникул. Ни одной собаке не нужно специальное руководство для такой простой задачи! Нет, я, конечно, сам не убил ни одного пересмешника, но, чисто ради спора, это было бы просто оскорбительно просто: отследить по запаху, схватить птицу зубами, сжать зубы.

Вот в чём ещё собаки превосходят людей: мы признаём опасность там, где люди этого не делают, — они намного упорнее её отрицают, чем мы. Мы легко и часто прощаем. А ещё мы не станем демонстрировать эмоцию, которую в действительности не ощущаем; вспомните хотя бы, как часто люди говорят: «У меня всё хорошо», когда им вовсе не хорошо.

Я завидую людям лишь в двух отношениях.

Во-первых, человеческие семьи держатся вместе всегда, в богатстве и в бедности, в горе и в радости, потому что их связывает любовь. Я чувствую себя таким же членом семьи Уокеров, как Эммалина или Макс… но всё-таки мне жаль, что я не знаю своих братьев и сестёр. Даже маму я помню очень смутно.

И, во-вторых, танцы.

Несмотря на все свои недостатки, люди умеют танцевать.

В первые мои годы Мама и Папа включали джаз и танцевали босиком на кухне. Они переплетали руки и покачивались туда-сюда, иногда поворачиваясь, а я изумлённо таращился на них. Как у них получается так хорошо кружиться? Как они могут так наклоняться? Поскольку я собака, я сначала пытался их разнять; в дикой природе, если животные хватаются друг за друга, это обычно значит, что они дерутся. Так что я влезал между их ног, толкал под колени, наступал на пятки.

Но они всё равно танцевали.

Иногда Мама и Папа надолго уходили вечером и возвращались усталые.

— Видел бы ты нас, — говорили они, описывая каждую подробность: песни, атмосферу, как они двигались.

Лишь после того, как родились Макс и Эммалина, во мне наконец что-то щёлкнуло, и я впервые понял, что танцы — это продолжение души. Я, конечно, склонен к преувеличениям, но должен сказать без всяких гипербол и приукрашиваний, что танцевальные вечера преобразили мою семью. Мама и Папа теперь оставались дома, сворачивали ковёр в гостиной, и они все вчетвером вместе прыгали, кружились и вскидывали руки, а музыка разносилась по всему дому. Макс был очень робким, но вот в гостиной он вертелся, дрыгался, скакал.

Он был собой!

«Космо, — всегда звал меня он прямо во время танца, — иди сюда!»

А я в ответ отодвигался подальше, прижимаясь к спинке дивана. Когда я бегал (гоняясь за теннисным мячиком на собачьей площадке, выбираясь со двора, чтобы догнать школьный автобус Макса), я чувствовал себя текучим и бесконечным, словно скольжу по небу. В такие моменты я ближе всего подбирался к тому, что видел на танцевальных вечерах или в фильме «Бриолин». Я помню о своих ограниченных способностях. Особенно сейчас — мои суставы и кости уже не позволяют долго стоять на задних лапах, элегантно кружиться и легко прыгать с места на место.

Я могу только мечтать. И мечтаю.

5

Начало ноября пролетает незаметно, и несколько замечательных недель кажется, словно происшествия на Хеллоуин не было. Печальный запах испарился с кухни. Мама и Папа не повышают голоса. А Макс занят строительством ракеты для научной выставки; она взлетит на двести футов в воздух, прямо к звёздам, которые он так обожает. Погода на удивление тёплая, и мы с Эммалиной развлекаемся, прыгая в кучи осенних листьев и хохоча до одури. По выходным Папа готовит завтрак — банановые оладьи, яичница с беконом, — и Макс тайком суёт мне кусочки, которые я с радостью поглощаю. Иногда я оставляю полосочку бекона про запас на чёрный день, потому что никогда не знаешь, когда чёрный день настанет.

Вечером перед Днём благодарения я чувствую, словно что-то изменилось. Предчувствие урагана, словно что-то вибрирует на горизонте. Всё начинается за обеденным столом, когда Эммалина и Макс обводят карандашами руки и складывают фигурки индеек из бумаги, а я кладу голову на колени Максу, отчаянно надеясь, что он обратит на меня внимание.

— Хитрюга, — говорит он, с улыбкой глядя вниз.

Отложив индейку (вот тебе, глупая птица!), он уже собирается погладить жёсткий мех на моей спине — но тут через заднюю дверь врывается Мама и с грохотом швыряет на стол десять целлофановых пакетов с покупками.

— Дэвид! — кричит она.

Из кабинета выбегает Папа, его волосы взъерошены.

— Что?

— Почему мне только что позвонила твоя мама и сказала, что они со Стивом приезжают на День благодарения?

— Бабушка и дедушка приедут? — радостно вставляет Эммалина, ничего не понимая.

Макс кладёт ладонь ей на руку и качает головой. Человеческое общение по большей части бессловесное, и, наверное, это одна из причин, по которой я чувствую к людям такую близость: я тоже полагаюсь на жесты.

— Я пригласил их, — напряжённо говорит Папа. — Мне же можно это сделать, правильно?

— Конечно. Но ты сказал, что не будешь этого делать, и я купила еды только на четверых…

— Тогда пойдём и купим ещё.

— Тут дело принципа, — говорит Мама. — А в магазине настоящий бедлам.

— Ладно, — отвечает Папа и протягивает руку. — Я схожу. Дай мне ключи.

— Нет, я…

— Я схожу.

Я знаю, что интонации тоже имеют значение. Простые слова могут ранить — достаточно произнести их немного иначе.

Макс слегка тянет меня за ошейник и держит Эммалину за маленькую ручку. Мы втроём, стараясь не шуметь лишний раз, уходим в его комнату, и он закрывает дверь.

Обычно я не могу запрыгнуть с пола на кровать, а Макс недостаточно силён, чтобы меня поднять. По словам ветеринара, я вешу сорок три килограмма — слишком много для собаки моей породы. Впрочем, в особых случаях Макс подставляет небольшую лесенку. Вот и сейчас он помогает мне подняться по ступенькам, и я укладываюсь на мягкую кровать.

— Вот, — говорит он. — Вот так.

И я вдруг почти забываю о ссоре Мамы и Папы в кухне — потому что… смотрите на меня! Посмотрите на меня, я свернулся на этом одеяле, словно на вершине мира! Я виляю хвостом и не могу ничего с собой поделать.

Эммалина тоже забирается на кровать и укладывает голову между моими передними лапами.

— Космо, — тихо говорит она, разглядывая мои челюсти, — ты такой смешной, если смотреть снизу.

Я замечаю наше положение и пользуюсь возможностью, чтобы облизать ей нос. Он тёплый и сухой. Это меня расстраивает: Эммалина никогда не познает радости от прикосновения мокрого носа к свежескошенной траве, от того, каково это — держать холодный нос по ветру.

Она пищит и отползает подальше.

В углу комнаты Макс включает ноутбук. В последние несколько лет я слышу это слово всё чаще, потому что Макс постоянно смотрит на фотографии звёзд на экране. Иногда он показывает на светящиеся точки и называет мне названия вроде «Орион» или «Большой Пёс», а я всегда сижу очень-очень тихо, чтобы слушать не только ушами, но и сердцем. Сейчас он ставит ноутбук так, чтобы нам тоже было видно, и Эммалина вытягивает ноги. На них длинные синие носочки.

— Это облака? — спрашивает она, показывая на разводы на экране.

— Ага, — тихо говорит Макс. — Вид сверху. Космонавты их так видят с Международной космической станции.

Голоса Мамы и Папы в кухне становятся всё громче, и мне настолько не по себе, что хочется пописать. Такое всегда случается, когда я беспокоюсь, — даже если я только что вернулся с улицы. Я очень редко делаю лужи в доме, но даже самая маленькая лужица для меня — настоящий стыд и позор. Я пытаюсь сосредоточиться на чём-нибудь другом: тёплом одеяле, жужжании потолочного вентилятора, приятном запахе комнаты Макса (она пахнет перечной мятой, травой и им самим). Я думаю о дополнительных порциях спагетти и о семейных танцевальных вечерах, хотя их уже довольно давно не было.

Макс вздыхает. Эммалина подползает к нему и кладёт голову ему на плечо.

Я сдерживаю позывы.

Это самое малое, что я могу для них сделать.

6

Утро Дня благодарения пасмурное и дождливое. Прикрываясь огромным зонтиком, мы с Максом быстро обходим округу, чтобы я сделал свои дела до приезда Бабушки и Дедушки. Мы идём прямо по лужам на тротуаре, и повсюду чувствуется запах индейки.

Я просто обожаю индейку, хотя у меня редко спрашивают мнения по поводу праздничных ужинов. На День благодарения, Пасху и Рождество правила для меня очень простые:

— не лай слишком много;

— не ешь, если тебе этого не предложили;

— если мы куда-то едем и ты видишь кошку, не дразни её.

Единственный, кто обращает внимание на мои предпочтения в еде, — Макс. Он даже знает наизусть мои любимые праздничные блюда: окорочка индейки (сочные, мясистые, вкусные), потроха индейки (очень хорошо жуются) и те самые миниатюрные колбаски в тесте.

Достаточно подумать о еде, и у меня уже слюнки текут. Но я иду вперёд, сверкая лапами, пока мы не останавливаемся у сосновой рощицы. Макс тянет за поводок, останавливая меня; земля вокруг мягкая и хлюпает.

— Можно, я расскажу тебе секрет? — спрашивает он, держа одну руку в кармане.

Я надеюсь, что этот секрет звучит как «Я припрятал для тебя печенье в кармане джинсов», так что отвечаю: «Конечно». Он переминается с ноги на ногу, его кроссовки погружаются глубже в сосновые иголки. Во всём мире вдруг становится очень тихо — слышно только наше дыхание, и грязь, и дождь. Я склоняю голову, навострив уши.

Макс выпаливает:

— Если бы я мог, я бы отменил День благодарения в этом году.

Я пытаюсь понять смысл его слов. Как вообще можно отменить День благодарения, особенно когда тебя кормят индейкой? А как же колбаски, Макс? Ты же помнишь про колбаски?…

— Просто… — начинает он, потом запинается. — Просто всё становится только хуже, когда Мама и Папа притворяются счастливыми на глазах у других. Потому что мне кажется, что на самом деле они не очень счастливы.

Вот теперь, после этого объяснения, я начинаю понимать. Я трусь носом о его ладонь, снова и снова, чтобы сказать: «Я с тобой». Если бы я мог говорить словами, то рассказал бы ему о том, как Мама и Папа танцевали много лет назад, как они кружились босиком, как включали джаз на кухне. Я бы сказал, что тоже скучаю по танцевальным вечерам. Хотя я сам в них не участвовал ни передними, ни задними лапами, я очень любил смотреть на свою семью — как они скользили и кружились, раскрыв души нараспашку. А Макс, мой Макс — он всегда казался таким бесстрашным. В такие ночи мы заказывали большую пиццу и открывали все окна; мы засиживались до тех пор, пока бéлки не засыпали, а жужжащие жуки не выбирались из подземных нор.

Моя семья так не танцевала уже довольно давно — даже не хочется говорить, сколько. Сейчас Мама и Папа ссорятся из-за человеческих вещей, совершенно неважных. Они ссорятся из-за мусорных баков, и протекающей трубы в ванной комнате, и каких-то «квитанций», хотя я не понимаю — и, наверное, никогда не пойму, — как можно ссориться из-за чего-то, что звучит так похоже на «танцы»?

Макс ковыряет в грязи носком кроссовки, словно там спрятана пищащая игрушка.

— Ты, наверное, об этом не знаешь, — говорит он, — но дядя Реджи — помнишь его? Он должен был приехать на День благодарения, но задерживается на пару дней, и мама очень расстроилась. Она не сказала мне, но я и так знаю. Я слышал, как она плачет. Опять.

Это для меня новость. Обычно я очень хорошо понимаю, что происходит в нашей семье, — знаю о наших планах, наших эмоциях. Но иногда звонок в дверь застигает меня врасплох, и на коврике появляется незнакомая обувь со сложенными внутри носками. По запаху носков о человеке много чего можно сказать: что он ест, как часто моется, счастлив он или чем-то обеспокоен. Я никогда не забываю запаха носков. В последний раз я видел брата Мамы, дядю Реджи, ещё щенком, но его запах до сих пор прячется внутри меня. Земля и овёс. Гамбургер на кончиках пальцев. Лосьоны, которыми люди натираются, чтобы выглядеть гладкими и лоснящимися.

Ещё я помню его волосы, его спутанные длинные тёмные пряди, которые я пытался кусать, потому что был ещё маленьким и несмышлёным. Он рассмеялся, словно у него в животе что-то подпрыгивало, — а потом разрешил пожевать свои волосы. «О, намучаетесь вы с ним», — сказал он Маме. У него в родословной, похоже, где-то затесался бульдог: его улыбка была широкой и доброй.

«Обязательно воспитывайте его хорошо», — сказал он.

И Мама ответила: «Воспитаем».

На следующий день дядя Реджи исчез вместе с обувью и носками. Иногда я слышал его голос из разных предметов, стоящих дома (ноутбука Макса, телефона, который трезвонит в гостиной), и мне всегда было интересно — взаправду ли я его слышу, или мне кажется? Может быть, мне настолько полюбился его запах, что я сам себе выдумываю его звуки?

— Ладно, — говорит Макс, качая головой. По зонтику стучит дождь. — Наверное, пора домой. Делай свои дела, Космо. Пожалуйста.

Наш разговор не должен закончиться вот так. Максу нужно выговориться, я ясно это чувствую. Но ещё я чувствую сильнейшую ответственность, когда облегчаюсь в лесу. Выбор места, чтобы присесть, требует инстинкта и наблюдательности, таланта и храбрости. Если я найду клочок земли, помеченный бордер-колли, то я тоже должен его пометить, чтобы прогнать зло.

Собака-демон может прятаться где угодно.

Оглянувшись через плечо, я делаю всё необходимое у корней дерева, и мы с Максом не спеша возвращаемся домой. Он насвистывает тему из «Звёздных войн» — это несколько фильмов, которые мне очень нравятся, хотя там вообще нет собак. Мне очень нравится Чубакка, самый волосатый персонаж, потому что его шерсть похожа на мою.

На подъездной дорожке Макс перестаёт свистеть.

Под нашим баскетбольным кольцом припаркована машина Бабушки и Дедушки.

Хотя Эммалина и Макс обожают родителей Папы, мне кажется, что они пахнут как лук: колючие, острые. В таких делах я доверяю животу и носу. И тот, и другой всегда говорили мне, что к Бабушке и Дедушке надо относиться с осторожностью, особенно после прошлого Рождества, когда Дедушка выгнал меня на улицу перед ужином. «Уходи, — сказал он, подталкивая меня коленом. — В кухне собакам не место».

А потом закрыл дверь прямо перед моей мордой.

Небо потемнело, и я провёл час — а может, и пять часов, — разгуливая вокруг качелей на холодном заднем дворе. А ещё я выкопал глубокую-глубокую яму у мусорных баков. Она вышла настолько бездонной, что у меня даже голова закружилась, и в голову пришла мысль, не съесть ли немного земли из растущей груды возле моих лап. Но я не стал. Ещё щенком я на горьком опыте понял, что живот, полный грязи, уж точно не улучшит настроение.

— Так, — говорит сейчас Макс, дыша напряжённо, грудной клеткой. Я вижу, как она поднимается и опускается. — Пойдём.

Внутри мы сушимся у входной двери. Я вытираю лапы о коврик, как меня учили, и отряхиваюсь, сбрасывая с шерсти капельки дождя.

Бабушка торопливо подходит к нам и крепко обнимает Макса.

— Вот он, мой мальчик! Ой, как ты вырос! Я за тобой не успеваю!

Макс ёжится, от него пахнет тревогой. Его кадык дёргается, и я узнаю знакомые знаки: пот на ладонях, колотящееся сердце. В этом, как мне кажется, мы похожи. Я понимаю, как это тяжело, когда не можешь говорить тогда, когда хочешь, когда язык, кажется, занимает весь рот, но наотрез отказывается двигаться, как надо.

— Счастливого Дня благодарения, — бормочет он, и это не голос Макса, не тот сильный голос, которым он говорит со мной. Таким голосом он говорит с незнакомцами, почтальоном и человеческими детёнышами, от которых, будь он собакой, у него бы шерсть дыбом встала.

— День индейки! — восклицает в ответ Бабушка. — Я запаслась штанами с широкой резинкой, чтобы съёсть всё, что захочу!

Бабушка и Дедушка — из народа, который люди называют «флоридцы». Я так и не понял, что же это значит, но, полагаю, это как-то связано с большими, пушистыми свитерами, которые они всегда носят на праздники. Свитера до ужаса похожи на шерсть бордер-колли. Волей-неволей задумываешься: а что прячется под этим пухом? Что они скрывают?

Бабушка треплет меня по голове.

— Привеееееет, милый щеночек, привет, привет, как тыыыыыыыы? Оооооооо, ты немного мокрый и пааааааахнешь, да?

Почему некоторые люди говорят с собаками вот так — растягивая слова, словно мы их не понимаем?

По крайней мере, она осознаёт, что я пахну просто фантастически.

— Я принесла тебе особый гостинец! — продолжает она. — Да-да!

Откуда-то из глубин свитера Бабушка извлекает печенье песочного цвета, и я уже знаю, что оно будет безвкусным, словно мел. Она протягивает его мне. Я не сразу разжимаю зубы, и она хмурится.

— Ты что, не хочешь печеньице?

Я беру печенье.

Ради семьи — беру. Если бы я его не взял, как бы это выглядело?

Мы втроём проходим в гостиную; там в телевизоре бегают маленькие человечки в шлемах. Папа и Дедушка кричат на них, а из кухни доносятся запахи. Индюшачий сок! Индюшачьи бёдрышки! Индюшачье всё! Я чувствую, как у меня изо рта вытекают слюнки. В перерыве футбольного матча Мама отводит Макса и Эммалину в их комнаты, чтобы они надели «хорошую одежду», а я иду с Папой на кухню, стуча когтями по полу. Я возбуждаюсь всё сильнее.

— Хочешь немножко? — спрашивает Папа.

Он берёт маленький кусочек индюшачьей ноги с противня и кормит меня ею с ладони. Я быстро прожёвываю кусок, оставляя длинный след из слюны.

Дедушка ворчит из-за спины.

— Ой, не трать хорошую еду на пса!

Эти слова оскорбляют меня сразу по нескольким причинам. Собаки ценят еду больше, чем люди (солёное или сладкое, форма, текстура во рту). Да и «пёс» — это просто невероятно грубо. Меня зовут Космо.

— Да ладно, это же совсем чуть-чуть, — говорит Папа, вытирая обслюнявленную руку полотенцем.

В кухню проскальзывает Бабушка. Они оба пахнут напряжённостью и дёргаются, словно птицы на деревьях. Бабушка берёт с блюда кусок морковки и грызёт её — но слишком слабо, и на пол ничего не падает. «Я здесь, — говорю я ей. — Если ты предложишь мне морковку, я не откажусь».

Вместо этого она говорит Папе:

— Ты подумал о том, что мы обсуждали?

Папа ощетинивается.

— Слушай, мам, не сейчас. Сегодня День благодарения.

— Говорю тебе, чем дольше это продлится, тем хуже. Подумай о детях.

— Я думаю о детях, — отвечает Папа. — Вот почему это так тяжело.

В его глазах горит сердитый огонёк, словно он только что заметил, как Бабушка написала на ковёр.

— Давай не будем говорить об этом при…

— Ком? — перебивает Дедушка. — При псе? Да он слышит только бла-бла-бла, Космо, бла-бла-бла.

На секунду я просто ошеломлён. Меня оскорбляют настолько в открытую в собственном доме?!

— При Зоре и детях, — тихо отвечает Папа. — Они в другой комнате.

Бабушка догрызает морковку, так ничего мне и не предложив.

— Ладно. Но рано или поздно тебе придётся принять решение. Увильнуть не получится.

После этого они находят себе дела на кухне. Я раздумываю над словами Бабушки, слушая грохот кастрюль, лязг утвари, шипение чеснока на сковороде. Когда запах становится таким сильным, что я чихаю, из коридора появляется Эммалина. На ней костюм в горошек, а на плечах развевается плащ с Хеллоуина.

— Та-да! — восклицает она и кружится, её коричневая кожа блестит на свету.

Из-за её спины выходит Макс, пожимает плечами и говорит:

— Она очень хотела его надеть.

Папа улыбается, но одними губами.

— Очень хорошо. Ты похожа на Чудо-Женщину. — Он поворачивается к Максу. — Хочешь помочь с индейкой, здоровяк?

— М-м, — говорит Макс. — Хорошо.

Сидя на полу, я вижу всё. Папа разрезает индейку полностью и раскладывает куски по металлическому противню. Бабушка пытается освободить больше места на столе. Макс подхватывает противень с индейкой и говорит: «Я держу, не беспокойтесь». Но противень слишком горячий, и он ставит его на кухонную табуретку — ту самую, с помощью которой Эммалина достаёт до раковины. Он уходит, чтобы взять пару прихваток. В эти секунды передо мной проносится целая туча возможностей. Индейка прямо передо мной. Ждёт меня.

Я слишком нетерпелив.

Я не могу сдержаться.

Несмотря на больные бёдра, я бросаюсь вперёд и хватаю зубами индюшачью ногу. Время словно останавливается. Меня охватывает ужасное чувство, словно я что-то не рассчитал: то ли силу укуса, то ли скорость, с которой мой нос воткнулся в птицу. Табуретка покачивается. Потом покачивается противень. А потом всё вместе медленно-медленно плюхается на пол, во все стороны разлетаются потроха, сок и мокрая морковь.

Меня охватывают одновременно ужас и невероятная радость. Индейка на полу! Я бросаюсь к разбросанным кусочкам и пытаюсь запихнуть в рот как можно больше и быстрее. Надо мной звучат приглушённые голоса:

— Что?!.

— Космо!

— Нееет!

Но в этом мире, в этот момент, существуем только я и индейка, и я хочу завоеватьеё. Я хочу жить внутри неё. В горле горячо. Я ем и давлюсь, давлюсь и ем, а потом меня тянут за ошейник и оттаскивают. Только тогда я понимаю, что же натворил. Папа смотрит на меня с невероятным разочарованием. Бабушка хватается за сердце. Но Макс бросается на мою защиту.

— Это не он виноват! — говорит Макс. — Он, наверное, очень хотел есть! Это я виноват. Я… простите. Противень… Не злитесь.

— О господи! — восклицает Мама, вбегая в кухню. — Что произошло?

Она смотрит на меня. Мой рот перепачкан слюной и индюшачьим жиром.

Папа говорит:

— А ты как думаешь?

Мама моргает.

— Ладно, всё нормально, мы просто… Закажем индейку? Уверена, что-нибудь ещё открыто.

— В День благодарения? — злится Папа.

— Да, — сквозь зубы отвечает Мама.

— Не ссорьтесь, — говорит Макс, разглядывая индейку, хотя обращается он, скорее всего, к Маме и Папе. — Пожалуйста, не ссорьтесь.

Я съёживаюсь. Мне очень стыдно. От меня по праздникам почти ничего не требуют, а я нарушил золотое правило: не ешь, если тебе этого не предложили. Я смотрю на катастрофу, устроенную своими собственными лапами, и думаю: вдруг это просто плохой сон?

Дедушка говорит:

— Вот почему в кухню нельзя пускать собак.

В следующие несколько минут Макс убирает на кухне, вытирая пол целой горой бумажных полотенец. Мама заказывает пиццу: «Здравствуйте? Вы открыты? Уф. Замечательно». А Эммалина расставляет по столу бумажных индеек. Когда привозят пиццу, я прогоняю себя из комнаты и держусь как можно дальше от сырного запаха. В животе тяжким грузом лежит чувство вины. И индейка.

Лишь много позже мы с Максом снова разговариваем.

Мы сидим на крыльце, я положил нос ему на сгиб локтя, а хвост повесил. На коленях у него кусок тыквенного пирога, но я даже не пытаюсь его лизнуть. Мы одни, а над нами — осеннее звёздное небо.

— Эх, парень, — говорит он, глядя вверх.

Макс однажды сказал мне, что любит небо так же, как я люблю теннисные мячи, и, возможно, это правда. Мяч никогда не бывает просто мячом: это запах, прыжки, воспоминания. Походы и барбекю, зима и лето, мы с Максом играем в полях. «Да, так оно и есть, — сказал он. — Для тебя теннисный мяч — то же, что для меня небо». Потом он почесал у меня за ушами и объяснил, что вселенная расширяется, а великий учёный по имени Карл Саган^[3] отправил в космос золотой диск. «На нём куча картинок, — сказал Макс, — а ещё звуки Земли: шум машин, звуки океана, пение китов».

«А собаки? — хотел спросить я. — Как же собаки?»

Макс опускает голову, смотрит на меня и глубоко вздыхает.

— Я знаю, что ты не нарочно с индейкой. — Он замолкает. — Ну, точнее, я знаю, что ты нарочно, но будь я золотистым ретривером, наверное, поступил бы так же.

Если бы он был золотистым ретривером? Он что, считает, что это возможно — точно так же, как я считаю, что могу стать человеком? Я представляю, как ловко ловлю мячи — не ртом, а руками. Я бы мог читать книги и понимать все слова. Я был бы добрым и мягким.

— Мне жаль, что все из-за тебя расстроились, — говорит Макс. — Все очень напряжены, потому что, мне кажется, Мама с Папой хотят… Они хотят…

Он замолкает, и я подталкиваю его, чтобы сказать: всё нормально. Не спеши. У нас достаточно времени.

Лунный свет неслышно проникает на крыльцо, освещая тротуар и улицу. Странная тыква на газоне выглядит печально — пустая внутри и поникшая. Её уже обжили муравьи, они ползают по ней туда-сюда, и мне очень хочется их съесть, если получится. Я хочу гоняться за ними, приложив нос к земле и выслеживая по одному.

— Они хотят развестись, — наконец договаривает Макс срывающимся голосом. — Мама как-то говорила по телефону, думала, что я не слышу, и она сказала, на самом деле сказала это слово. Развод.

Он закрывает глаза руками и вздрагивает. Его плечи трясутся. Я никогда не чувствовал от него такого запаха — гневного, встревоженного, испуганного. Нас накрывает молчание, а я слишком удивлён, чтобы двигаться. Я слышал слово «развод», но всегда в кино, никогда — в реальной жизни и уж тем более — в нашей семье.

А теперь кто-то тревожно пыхтит — и, вздрогнув, я понимаю, что это я. Я дышу всё тяжелее и тяжелее, пока мне не кажется, словно я не успеваю за собственным дыханием. Раньше, после танцевальных вечеров, моя семья ложилась спать прямо на полу в гостиной. Макс помнит об этом? Крекеры и туго набитые спальные мешки. Они снимали носки, а потом через несколько часов, когда холодало и всходила луна, надевали их обратно.

— Космо? — говорит Макс, прижимая руку к моей груди. — Эй, всё нормально. Спокойнее, парень. Спокойнее. Скорее всего, ты просто индейки переел.

Но это не индейка. Точно не индейка.

— Жаль, что я не знал, что произойдёт, — говорит он после долгой паузы, когда моё дыхание замедляется. — И не знаю, произойдёт ли вообще. Я знаю только одно: хочу, чтобы мы были вместе. Мы должны остаться вместе. Ты и я.

Я скулю откуда-то из глубины души.

Потому что я не мог себе представить, что хоть в какой-нибудь вселенной мы будем не вместе.

7

Бабушка и Дедушка, к моему разочарованию, остались ещё на два дня. Ими пропах уже весь дом. По ночам они посыпают себя кучей всяких средств после душа и носят тапочки, которые Дедушка прячет от меня подальше.

— Это не для собак, — ворчит он на меня, хотя его обувь на самом деле очень унылая. Его тапочки меня совершенно не интересуют.

За завтраком из хрустящих хлопьев и молока я слышу, как Бабушка и Дедушка обсуждают бордер-колли — они гладят её на утренней прогулке, она такая дружелюбная. Дружелюбная! Нет, вы представляете?

Чтобы поменьше с ними видеться, я в основном провожу время на крыльце с Максом, наблюдая, как последние листья опадают с деревьев. Когда Макс прижимается ко мне, хватаясь пальцами за шерсть, я раздумываю: вдруг нас на самом деле разлучат?

— Такое бывает, я сам видел, — объясняет он шёпотом. — У одного мальчика в школе родители развелись, и он остался жить с мамой — а папе досталась собака. Думаю, так часто бывает. Маме отдают детей, но папе тоже кто-то нужен, чтобы ему не было одиноко. Но это нечестно. Неправильно. Взрослые могут делать, что им вздумается, но почему детям устраивают развод с их лучшими друзьями?

От одной мысли, что Макс останется с Мамой, а я — с Папой, у меня в животе урчит. Люди всегда говорили, что мы с Максом неразлучны, связаны так тесно, что иногда я даже сам не понимаю, где заканчивается он и начинаюсь я. Мы любим одни и те же хот-доги. Смотрим одни телепередачи. Нас обоих интересуют звёзды.

Даже хорошо, что только у одного из нас тело покрыто шерстью. Иначе нас точно было бы не различить.

Кроме школы и редких отпусков, когда меня отвозят на передержку и я целыми днями валяюсь на незнакомой траве, мы с Максом расстались только один раз, в Сойер-парке. Он катался на большой синей горке, а я лаял, стоя рядом с качелями, и Мама всего на секунду отвернулась. Всё случилось буквально за один взмах моего хвоста: из-за холма показалась бордер-колли. Злой гений — я не могу этого отрицать. Потому что ещё через мгновение Макс исчез. Я до сих пор не понимаю, как бордер-колли удалось выманить его с детской площадки. Но я помню, как Мама хватала себя за волосы, а в моей груди расползался страх, тяжёлый, как грязь. Она спустила меня с поводка, и я кинулся на поиски со всех ног. Да, я тогда был молод. Я ещё мог бегать. И я не остановился, пока не нашёл Макса возле лотка с мороженым; клубничный шарик уже начал таять и перепачкал ему руку.

Сидя на крыльце, я впервые на самом деле захотел стать человеком, потому что люди умеют отрицать. Человек может убедить себя, что Мама и Папа в конце концов перестанут ссориться, что любовь связывает все семьи. Но вот собака… если собака унюхает что-то неприятное, она не сможет отрицать, что это «что-то» воняет.

Но у меня всё равно не укладывается это в голове. Если Мама и Папа разведутся, мы с Максом можем оказаться в разных домах. Как я смогу его будить по утрам, щекоча усами? А Эммалина! Кто будет охранять её мелки на подъездной дороге, пока она рисует линии на земле? А как же семейные пикники с миниатюрными кусочками сыра и сэндвичами с арахисовым маслом, которые так приятно пережёвывать, и одеялами, на которых мы лежим, подставив животы небу?

Однажды мы впятером съездили на ферму, где я познакомился с лошадями и животными, которые не были лошадями, и в воздухе стояли сильнейшие запахи. Макс, Эммалина и я стояли у забора и смотрели, как по пастбищу скачут кузнечики. Я был быстрым, а когда было нужно — очень упрямым, так что я выломал доску в заборе и огромными прыжками бросился за насекомыми, а Макс и Эммалина сидели у меня на хвосте. Мы никогда так громко не смеялись, даже на танцевальных вечерах.

Так нельзя — чтобы я жил в одном доме, а Эммалина и Макс — в другом. Я не могу гулять по полю, заднему двору или подъездной дорожке без них.

К утру воскресенья боль в животе переросла в плотный, тяжёлый груз.

Вот вафли, мы не спеша их едим, а фоном по телевизору разговаривает канал «Погода».

— Хорошие условия для поездки, — говорит Дедушка. — Солнечно.

А я просто радуюсь, что они уезжают.

Я виляю хвостом, провожая взглядом их тарахтящую машину. Макс наклоняется и хлопает меня по боку. На нём футболка, которая пахнет его собственным запахом больше всего. Она сине-жёлтая. Это мои любимые цвета, потому что я их вижу — они такие яркие и чёткие.

— Эй, Космо, — говорит он. — Хочешь покататься на машине?

Я смотрю на него, на волосок, который вьётся над голым ухом, на его фантастические длинные руки, которыми он может доставать столовые приборы и печенье, — я так никогда не смогу. И я говорю ему: «Да, конечно, да», хотя даже не представляю, куда мы едем. Поездки на машинах обычно всегда заканчиваются хорошо. А нам сейчас не помешает что-нибудь хорошее.

Мама торопливо открывает фургон и помогает Максу посадить меня внутрь. Наш фургончик просто потрясающий: крошки на дне подстаканников, кусочки чипсов между сиденьями и много свободного пространства: когда у меня есть настроение, я забираюсь на водительское сиденье, когда Мама за рулём. Ей это тоже нравится. Мы смеёмся и кричим, а машина так весело дёргается на дороге.

— Я немного нервничаю, — говорит Макс с заднего сиденья.

Он пристёгивается и опирается на меня. Я знаю свою задачу: я должен его держать.

— Нервничать — это нормально, — отвечает Мама.

Я замечаю, что она убрала волосы под платок — когда мы были моложе, она его носила постоянно. Платок расшит звёздами.

— Ты с ним виделся нечасто — в основном разговаривал по телефону. Сколько там… восемь? Восемь лет вы с ним не встречались? То ли Рождество, то ли День благодарения во Флориде.

— Ага, восемь, — говорит Макс, закусив губу. — А вдруг он меня больше не любит?

— Не глупи. Он всегда будет тебя любить.

Я упираюсь челюстью в подоконник. Мы едем по гладким дорогам, потом останавливаемся на многолюдной парковке, дорога под ногами кажется прохладной. Первая мысль — «продуктовый магазин», но почему Макс говорит, чтобы я шёл с ним? Я держусь поближе к его ногам, удивляясь звукам: люди окликают друг друга, клаксоны гудят, скользят стеклянные двери. И я наконец понимаю: мы в аэропорту, я часто видел это место по телевизору. Почему-то мне казалось, что там тише, а вот разных чемоданов побольше.

Чемоданы приводят меня в ужас — даже сама мысль о них. Большие угловатые штуки бесконечного объёма, они пожирают твои вещи, а потом выплёвывают их обратно. Они преследуют твою семью, угрожающе катясь ей вслед. А когда они закрыты — кто знает, что там внутри? Там может быть всё, что угодно! У Папы сумка на колёсах была особенно жуткая, и иногда я пытался посидеть рядом с ней. Чтобы проверить себя. Чтобы справиться со страхом неизвестности. Но я всегда отказывался от этого предприятия: я, конечно, смелый, но не до такой степени.

Стоп. Аэропорт. У меня шерсть встаёт дыбом, когда я понимаю, что́ происходит. Вот и всё? Я расстаюсь с Максом? Макс расстаётся со мной? Я в ужасе упираюсь ногами в пол, так сильно, что Максу приходится тащить меня по скользкому-скользкому полу.

— Пойдём, — говорит он. — Тут нечего бояться.

И я верю ему. Пытаюсь ему верить. Он никогда раньше мне не врал.

Мама идёт немного впереди и несёт большие воздушные шарики на верёвочках, которые выворачивают ей руку.

— Ю-ху! — вдруг кричит она и машет рукой.

Она часто так подзывает меня, и я не сразу понимаю, в чём дело. Я и так здесь! Вот он я! Но потом я вижу человека, который всё быстрее и быстрее идёт в нашу сторону, скрипя подошвами по плитке. Он бросает рюкзак и обнимает Маму; та крепко прижимается к нему и тихо всхлипывает. Я опасаюсь, уж не слишком ли сильно он её обнимает, и решаю проверить, в чём дело. Так что я тяну за ошейник и обнюхиваю незнакомца, который…

На самом деле не незнакомец!

— Привет, старый друг, — говорит дядя Реджи, улыбаясь той самой бульдожьей улыбкой.

Он так похож на Маму — гладкая коричневая кожа, тёплое, доброе лицо. Он опускается на колени и целует меня в макушку, и мне кажется, что времени не прошло вообще нисколько и я до сих пор щенок. Я стучу хвостом по полу. Этот человек! Вы даже не представляете, насколько он потрясающий, хотя его голова теперь совершенно лысая, и я больше не могу кусать его за кончики волос.

— Помнишь меня? — спрашивает он, смеясь.

Конечно! Он пахнет точно так же. Его глаза такие же — большие, глубокие, с морщинками, когда он улыбается. Я смотрю ему в глаза. Если верить «Классическому кино от Тёрнера», люди ценят прямой контакт. Глаза, как они считают, — зеркало души. А у дяди Реджи душа замечательная.

Он мягко хлопает меня по спине, потом встаёт и обнимает Макса.

— Эй, чемпион.

— Привет, — бормочет Макс, расслабляясь в объятиях дяди Реджи.

— Спасибо, что приехал с мамой. Мне очень жаль, что я пропустил День благодарения. Уверен, всё было замечательно.

Отпустив Макса, он хватает свой рюкзак, копается в нём и достаёт блестящий кусочек бумаги.

— Надеюсь, ты не возражаешь — я для тебя кое-что достал.

— Ух ты, — говорит Макс, забирая подарок. Его голос даже не скрипит. — Это… Ух ты. Спасибо. Она с автографом?

— Ага, — отвечает дядя Реджи, тыкая пальцем в фотографию. — Этот парень приехал на базу, и я всё ему о тебе рассказал. Сказал, что мой племянник хочет стать космонавтом, как он. — Он гладит Макса по голове — точно так же, как до этого меня. — О, я так рад видеть тебя снова.

Волнение никуда не девается и по дороге домой, когда мы останавливаемся в любимом придорожном ресторане Макса. Вы не поверите, что я там нашёл! Котлету от гамбургера, упавшую в траву. Я жую её под столом для пикника, стараясь не выдать себя.

— Что это у тебя во рту? — спрашивает Мама.

— Ой, да ничего, — отвечает за меня дядя Реджи.

И я понимаю, что он знает. У нас есть секрет.

Позже, вечером, когда Макс отправляется спать, дядя Реджи устраивается на диване. Под одной из подушек спрятан кусок индюшачьего бекона — я просто не помню, под какой. Интересно даже, найдёт ли он его ночью? «С тобой я поделюсь», — думаю я.

В это время суток я очень не люблю покидать комнату Макса. Но иногда меня мучает нестерпимая жажда, во рту так сухо, что у меня просто нет выбора. Я отправляюсь на поиски миски с водой и тихо лакаю из неё. Я всячески стараюсь не шуметь, не беспокоить никого перед сном. Моим людям всегда не терпится лечь спать. Они торопливо ходят по дому и плескаются, Эммалина лезет в ванну, потом вылезает. Папа собирает сумку на утро и суетливо спрашивает, что ему приготовят на завтра с собой: курицу или спагетти, спагетти или курицу? А Макс читает книгу, чтобы успокоиться, хотя иногда, чтобы окончательно уснуть, ему требуется не один час. Во сне у него подёргивается нос.

Жетоны на моём ошейнике звенят, когда я делаю очередной шаг. Дядя Реджи у дивана поворачивается — и тоже звенит. На его рубашке висят жетоны, поблёскивая в свете лампы. Я изумлён. Человек с жетонами, как у собаки! А я-то думал, что уже всё в жизни повидал!

— Значит, я не последний, кто не спит, — говорит он, улыбаясь. — Всё нормально. Иди сюда. Не стесняйся.

Я подхожу к нему, и он гладит меня по голове. Он стирает капельки воды с моей морды и прижимается своим носом к моему. Я чувствую запах его грусти.

Он пахнет, как наша кухня.

— Должно быть, ты это всё видишь, — говорит он. — Сейчас ты наверняка знаешь их уже лучше, чем я.

Вдалеке шумит холодильник. Где-то в доме скрипит половица. Я слышу голоса: Мама и Папа тихо спорят, запершись в кладовке, чтобы их не слышали другие люди. Но я их слышу.

Я слышу всё.

— Защищай их сердца, — наконец шепчет мне дядя Реджи. — Обещай, что защитишь их сердца.

8

Иногда у меня чешется в таких местах, где я не могу почесать. Я уже стар, лапы у меня гнутся не так, как раньше, а кожу колет так сильно, что я могу только трястись. Когда Макс это видит, он сразу понимает: «Где чешется? Тут? Или тут?» Он чешет всё моё тело своими идеальными человеческими пальцами, пока не находит нужного места.

Я тоже хочу делать так для него, всегда. Давным-давно я обещал, что буду любить Макса с собачьим упорством. Если ему что-то надо, я дам ему это. И за годы я дал ему всё, что у меня есть: когда он болен, я не отхожу от него, когда расстроен — приношу свои любимые игрушки, когда полон энергии — не отстаю ни на шаг, бегая за ним по округе в прохладные осенние дни. Но в последнее время я всё чаще его подвожу. У него что-то чешется, а я не могу это почесать. Когда-то я мог бы бегать вокруг него кругами, отвлекая от запахов в кухне — стресса, гнева, печали. Теперь же я немалую часть дня сплю, а кинуть к ногам игрушку для жевания помогает далеко не всегда.

Той ночью я вертелся и метался в своей постели, слушая сверчков и вспоминая слова дяди Реджи. Интересно, у него такой же сильный нос, он чует то же, что и я? Воздух в нашем доме стал тревожным; он тоже это чувствует? Воздух кажется жёстким. Даже мой корм на вкус напоминает картон. Сколько я ни катаю его во рту, никакого вкуса не чувствую. Будь я человеком, наверняка свалил бы всё на погоду (на улице холодает), но я знаю, что на самом деле мы меняемся внутри.

На следующее утро Макс встаёт рано и чистит зубы, глядя в зеркало, — это всегда так впечатляет. (Он ни разу за всё время не поддался искушению съесть зубную щётку.) Я разглядываю линии на его пижаме, смотрю, как он аккуратно причёсывается. Я обожаю в нём всё. Представить, что мы будем жить порознь, просто невозможно.

— Ты, похоже, о чём-то глубоко задумался, — говорит он мне.

Так оно и есть.

На улице мы ждём большой жёлтый автобус, я виляю хвостом, касаясь мокрой травы. Макс кладёт руку мне на голову и вздыхает. Он в последнее время часто вздыхает.

Во двор выходит дядя Реджи. Мама говорит, что он останется с нами на праздники, пока не «привыкнет к обычной жизни».

— Можно составить тебе компанию? — спрашивает он.

Макс энергично кивает. Его ладони не потеют, а кадык не дёргается, и это значит, что Максу комфортно с дядей Реджи, — и мне тоже. Мы втроём ждём на единственном тёплом месте газона, маленьком кусочке рая под ноябрьским солнцем.

— И что у тебя сегодня в школе? — спрашивает дядя Реджи, убирая жетоны под рубашку.

— Ну, — говорит Макс, — пара контрольных, но после школы мой друг Чарли поможет мне в работе над ракетой. Мы встретимся в лаборатории. Он… он не очень разговорчивый. И иногда это хорошо.

— Я в том числе поэтому люблю собак. Они отлично умеют слушать.

Дядя Реджи плюхается в траву рядом со мной, хотя на улице сыро. Его спортивные штаны тут же пропитываются росой.

— Я тут подумал: может быть, приготовить вам всем ужин? Что ты больше всего любишь?

— М-м-м… что угодно, лишь бы не тофу. От тофу меня однажды очень сильно тошнило, а потом Космо попробовал немного, и его тоже тошнило… Да и вообще оно невкусное.

Дядя Реджи задумчиво кивает со словами:

— Без тофу. Понял.

— Но Космо очень нравится сыр. Сэндвичи с сыром на гриле. Кесадильи. Что угодно с моцареллой.

— А ему стоит есть сыр?

Макс запрокидывает голову, потом наклоняет вперёд:

— Наверное, нет.

Это правда. У меня такие газы, что от них из комнаты все разбегаются. Иногда я сплю, а потом просыпаюсь в вонючем облаке, и очень трудно понять: это был я, или всё-таки какая-нибудь другая собака прокралась в дом, пукнула и сбежала. Макс зажимает нос со словами: «Космо, какая гадость», и мы громко смеёмся, пусть даже я и не всегда виноват.

Дядя Реджи говорит:

— Думаю, сэндвичи с сыром на гриле я как-нибудь сооружу.

— Только… — говорит Макс. — Только… не оставляй тарелок на столе. Мама с Папой постоянно ссорятся из-за посуды.

Дядя Реджи закусывает губу и произносит:

— Я запомню.

Мы немного стоим молча, а потом у нашего почтового ящика останавливается жёлтый автобус. Макс закидывает портфель за спину, взбегает по ступенькам и робко машет нам своими прекрасными руками.

— Научись там всякому! — кричит дядя Реджи.

Я много лет думал, куда же Макс ездит с целым рюкзаком настолько безвкусных вещей. Сначала я думал, что школа — это что-то типа собачьей передержки. (Большие будки. Много верёвочных игрушек. Прогулочная зона с травой и маленьким бассейном для плавания.) По большей части я был неправ, но я всё же знаю, что у Макса в школе есть друзья. Два лучших друга, Чарли и Зои — замечательные люди, которые всегда помнят, что меня можно гладить по голове. Макс говорит с ними, не запинаясь. Каждое лето мы вчетвером перекидываемся бейсбольными мячиками и ищем лягушек-быков в ручейке за домом Зои. Мы сидим у неё на крыльце, едим крендельки и слушаем ужасные звуки, которые издают птицы.

В последнее время с Зои я не виделся. Я опасаюсь, не связано ли это с тем, что в августе я облизал макушку её кота. Это просто прискорбная случайность. Никто даже не попытался меня выслушать.

Дядя Реджи гладит меня по спине круговыми движениями. Это очень успокаивает.

— Он очень хороший мальчик, ты знаешь?

Макс? Да! Макс — лучший мальчик. Когда я был моложе и боялся грома, Макс заворачивал меня в своё любимое тёплое одеяло. «Космо-буррито», — говорил он, прижимая мои лапы к груди и крепко обнимая. Мы сидели и раскачивались, пока облака не переставали громыхать, словно сковородки и кастрюли. Я никогда ему об этом не говорил, но иногда мне хотелось, чтобы началась гроза и он бы снова завернул меня, словно буррито.

«Защищай их сердца», — сказал дядя Реджи.

И я обязан это сделать, потому что Макс всегда защищал моё сердце.

Весь день я бегаю туда-сюда по дому, стуча когтями по полу. Я почти не смотрю в телевизор, хотя по «Классическому кино от Тёрнера» идут «Поющие под дождём» — один из величайших фильмов всех времён. Когда дядя Реджи выпускает меня днём, под ярко-жёлтое солнце, я не ухожу со двора; я слишком сосредоточен на своих мыслях, на том, как избежать расставания с Максом. Если считать в собачьих годах, я самый старший из Уокеров; удерживать семью вместе — это моя ответственность, моя привилегия.

Может быть, чтобы улучшить настроение в доме, мне стоит чаще лизать всем лица? Или меньше лаять на белок в кустах? Я могу даже тратить меньше времени, чтобы покакать, — выбирать место случайно, без тщательного предварительного осмотра. Но что-то мне говорит, что нужно что-то больше и смелее.

Тем вечером мы собираемся за ужином — сыр на гриле и хрустящий салат. Я очень умело расположился возле стула Макса, под обеденным столом. Я словно в пещере, в которой жили мои предки-волки.

— Надеюсь, вы голодны, — говорит дядя Реджи.

— Спасибо, что приготовил для нас, — отвечает Мама.

— Просто изумительно, — говорит Макс. — Ты приготовил сыр как надо. Идеально тянется.

Они жуют и жуют у меня над головой. Им нужно столько времени, чтобы поесть. Я всегда думаю, насколько же всё было бы проще, если бы они ели, не отрывая лиц от тарелок.

Эммалина, громко хлюпая, пьёт сок из пакетика.

— Ооооо! Оооо! Сегодня мисс Джанин читала нам рассказ о собаках, а потом мы в тетрадках рисовали собак, и Кара сказала, что моя собака выглядит самой похожей на собаку из всех.

— Ты нарисовала Космо? — спрашивает Макс, тайком скармливая мне кусочек своего бутерброда с сыром.

Я смакую его, медленно пережёвывая задними зубами.

Я слышу, как Эммалина качает головой.

— Я нарисовала собаку дяди Реджи.

— Я… — говорит дядя Реджи. — Я показал ей фотографию. Роузи. Она ещё в Афганистане, но, надеюсь, мы скоро снова увидимся.

Я навостряю уши. Иногда, когда я слушаю — по-настоящему слушаю, — мне удаётся узнать удивительные вещи. Например, что деревья живые, а овчарки — это не собаки, скрещенные с овцами^[4], как я раньше думал. А теперь я узнал, что дядя Реджи дрессирует немецких овчарок — собак, которые бегают и прыгают быстро, как ветер, которые идут вместе с солдатами в бой и помогают защищать страну. Он говорит о них так, словно они тоже люди.

— Я тут подумал, — говорит он, — привезите Космо в эту субботу.

Я поднимаю голову ещё выше. Я что-то прослушал? Куда меня привезти?

Мама говорит:

— На самом деле отличная идея. Макс, ты же помнишь, я рассказывала тебе о клубе, правильно?

Макс ёрзает в кресле.

— Ага. Хорошо. Космо, наверное, это понравится.

Что понравится? Я слушаю и слушаю, но они уже говорят о чём-то другом. Папа уходит с Мамой на кухню и говорит, что в посудомойке слишком много всего.

Она говорит:

— Тогда достань оттуда что-нибудь.

— А ты почему её не запустила? Ты дома уже несколько часов, — говорит он. — Я не понимаю, почему ты не можешь этого сделать.

Они рявкают друг на друга, словно дикие собаки, которых я как-то видел позади старого городского кинотеатра. Самец и самка, с тёмной шерстью. Когда кто-то пытался к ним подойти, они тут же щерились. Их зубы блестели, как у бордер-колли на Хеллоуин. Мне их было жалко. Насколько же им больно, что они так себя ведут?

Мама и Папа начинают кричать, не обращая ни на кого внимания, и Макс суёт мне свою руку, чтобы я её облизал. Он шевелит пальцами, и я узнаю жест. Он говорит: «Вот он я. Обрати на меня внимание».

Если я что-то и узнал за свои тринадцать лет, так это то, что все заслуживают права быть увиденными.

9

Обычно я веду себя на поводке исключительно хорошо. Вы не можете представить, как приходится сдерживаться, чтобы идти, благородно и спокойно, рядом с вашим человеком, когда вас окружает столько запахов. Но в этой субботе что-то есть — ветер, и трава, и энергия. На парковке местного общественного центра Макс и дядя Реджи, по человеческим обычаям, обмениваются шутками, и меня настолько переполняет их радость, что я изо всех сил тяну за поводок. Бегаю между машин. Гоняюсь за хвостом, пока не запутываюсь в поводке.

— Да что на тебя нашло? — смеётся Макс.

Он наклоняется и приподнимает меня за лапы, освобождая из ловушки.

Дядя Реджи подмигивает.

— Наверное, он в предвкушении.

Мне нравится, что он настолько хорошего обо мне мнения.

Внутри общественный центр пахнет миниатюрными сырными крекерами, которые Макс берёт с собой в школу.

Макс оглядывает фойе.

— Ну, и где оно?

— Я не совсем уверен, — говорит дядя Реджи. — Но собаки нам подскажут.

«Я — всего одна собака», — думаю я, но вскоре понимаю, что он имеет в виду. Я чувствую их запахи. Бигли! Колли! Чихуахуа! В общем и целом чихуахуа — очень самовлюблённые собаки, и подружиться с ними весьма трудно, но я всё равно радуюсь, чувствуя их запах в этом человеческом месте. Я знаю, что в большинство зданий собак не пускают, словно думают, что мы только и делаем, что вынюхиваем подходящее местечко, чтобы присесть и облегчиться. (Я так поступил всего один раз, в магазине с садовыми шлангами и огромными проходами, в которых была насыпана земля. Я был ещё щенком и не смог сдержаться, но совесть потом мучила меня не один год.)

— Сюда, — говорит Макс, следуя на лай и вой. — Звучит как вечеринка.

Я тяну за поводок всё сильнее, уверенный, что за поворотом нас ждёт что-то хорошее. Когда мы заходим в огромную комнату с искусственной травой, я чувствую прилив возбуждения и несколько раз трясу головой, чтобы убедиться, что всё это по-настоящему. Собаки везде, повсюду, виляют хвостами, высовывают языки, обнюхивают друг друга. Это сон? Прекрасный сон?

«Ты их видишь? — спрашиваю я, глядя на Макса. — Ты тоже видишь собак?»

— Ух ты, — говорит он, тоже осознавая происходящее.

И дядя Реджи соглашается:

— В самом деле «ух ты».

Воздух полнится пыхтением, и лаем, и завыванием. Мне очень трудно сосредоточиться на одной собаке за раз. Они сливаются воедино: серые шкуры и чёрные, жёлтые и белые. Одна половина меня очень хочет присоединиться к ним и раствориться в общем вихре, но другая более осторожна. Я жду и наблюдаю.

Вскоре мы слышим визг, перекрывающий весь шум.

— Нудлс!

Женщина в большой соломенной шляпке бросается вслед за корги, которая маленькими прыжками приближается ко мне. Я, в общем-то, не любитель мелких пород, но мне нравятся весёлые собаки. А по тому, как болтается язык во рту Нудлс, сразу видно — у неё чистое сердце. Она врезается в моё колено, криво ухмыляясь, и тут же начинает тыкаться носом мне в живот. Её дыхание пахнет лососем — и, конечно, мне сразу хочется есть.

— Ох, простите, — говорит женщина; её карманы оттопыриваются от теннисных мячей. — Вы, наверное, и подумать не могли, что она быстро бегает, но она очень быстро бегает.

— Не беспокойтесь, — отвечает дядя Реджи и машет рукой. — Она вроде милая.

— Она маленький кошмар, вот кто она. — Женщина недовольно ворчит и пытается схватить поводок, который до сих пор привязан к ошейнику Нудлс и уже успел завязаться узлами. — Нудлс, ты пойдёшь к мамочке?

Нудлс кланяется мне, виляя коротким хкостиком. Её шерсть переливается: белая, рыжая, блестящая. А потом она опять лает и бежит, ещё сильнее запутывая поводок.

— Нудлс! Прекрати! — кричит женщина. — Господи, НУДЛС!

Макс прикрывает рот рукой — насколько я понимаю, чтобы скрыть усмешку.

— Нудлс^[5]… — шепчет он, когда женщина отходит подальше.

— Если у меня когда-нибудь появится ещё одна собака, — говорит дядя Реджи, — я назову её Паста. Или Лазанья. Представь, как кричишь на весь парк: «Ко мне, Тортеллини!»

Мы по-доброму смеёмся над этой шуткой — но потом, когда мимо проходит чёрный лабрадор, меня вдруг осеняет: я не совсем понимаю, зачем вообще мы здесь. Мама называла это «клубом». Я пытаюсь вспомнить всё, что знаю о клубах, но всё равно что-то не складывается.

Чёрный лабрадор лает. Он остановился в нескольких хвостах от меня, рядом с ним — человеческий детёныш. Что-то в них напоминает меня и Макса; они тоже выглядят неразлучными. Мальчик приседает, чтобы завязать шнурки, и я с интересом их разглядываю. Я уже довольно давно знаю, что шнурки — это не змеи, но лучше быть осторожнее.

Мальчик смотрит на меня и улыбается.

— Эй, привет, — говорит он, подходит к нам и протягивает мне руку, чтобы я мог обнюхать. Его уши немного заострённые (несомненно, он из терьеров), а волосы — светлые, как мои. — Можно тебя погладить?

Он оставляет решение за мной, и это мне нравится. Некоторые люди невероятно грубы: суют пальцы в лицо без всякого предупреждения. Тем не менее друг с другом люди так поступают редко: я ни разу не видел, чтобы Мама и Папа запускали пальцы в шерсть незнакомцев. Зевнув, чтобы показать, что я не опасен, я подталкиваю пальцы мальчика носом и с изумлением понимаю, что он точно знает, где почесать — прямо за ухом. Так хорошо, что у меня даже лапа дёргается.

— Мой пёс тоже это любит, — говорит мальчик, покосившись на лабрадора. — Его зовут Элвис, как певца Элвиса Престли. Мама говорит, что он «куда больше, чем гончая собака», по-моему, это какая-то шутка из песни. Не помню. В общем, он бывает очень странным. Например, когда в душе льётся вода, наш Элвис садится на коврик в ванной и воет.

Элвис смотрит на нас, и вдруг его вырвало. Я вижу у него между зубов несколько травинок и понимаю, что его надо предупредить об опасностях избыточного употребления зелени. Он намного моложе меня — ему ещё столько предстоит узнать. Его тонкие ноги очень пружинистые, и я понимаю, что он хочет прыгнуть на меня и поиграть. Но он сдерживается — вежливый, как и его человек. Я стар, и он это знает.

Дядя Реджи подталкивает локтем Макса и тихо подсказывает: скажи что-нибудь. Ответь. Словами. Я сразу чувствую нервозность Макса. Дядя Реджи этого не понимает. Не чувствует, насколько хорошо стук сердца Макса отдаётся через поводок.

Мальчик встаёт.

— Клёвая майка, — говорит он Максу; тот одет в свою любимую футболку с ракетой, которая больше всего пахнет им. — Кстати, я Оливер.

Макс. Он Макс. А я — Космо.

Я бы говорил за нас обоих, если бы мог, если бы он этого захотел.

Прежде чем Макс успевает набраться смелости и назвать своё имя, женщина посреди комнаты хлопает в ладоши. Ей, похоже, недавно сделали стрижку; её седые волосы ниспадают по спине, словно бахрома верёвочной игрушки, а длинные ногти — если, конечно, они были бы моими — точно стучали бы по деревянному полу.

— Пожалуйста, успокойте своих собак!

Она ждёт, сложив руки перед собой. А в такой момент, когда тебя окружают такие запахи и звуки, сидеть смирно очень трудно.

— Сидеть, — говорит мне Макс. — Давай, Космо, сядь. Пожалуйста.

Элвис тут же плюхается на пол. Нудлс с другой стороны комнаты бегает кругами, как заведённая. А я присаживаюсь, потом присаживаюсь пониже, и моя попа наконец касается земли.

— Спасибо! — говорит женщина. — Итак, я очень рада видеть вас всех здесь! Я немного беспокоилась, что никто не придёт. Вы все превзошли мои самые невероятные ожидания. Должно быть, вы прослышали о призе!

Она хихикает.

— Меня зовут Грета, и я открыла этот клуб, чтобы мы все стали ближе и освоили искусство собачьего фристайла. И, говоря «искусство», я вполне серьёзна! Да, это спорт, но это и творчество, и страсть, и драйв.

Грета загибает длинные, тонкие пальцы, а потом делает драматическую паузу.

Мы восторженно смотрим на неё.

— Давайте я сразу скажу, — продолжает она, — собачий фристайл — это не для всех. Это весело — но трудно. Очень трудно. Вы, хозяева, должны будете неустанно тренироваться вместе с собаками, отрабатывая послушание, различные трюки и работу ногами под музыку. Вы с вашей собакой должны научиться двигаться вместе. Мы начнём готовиться к первому ежегодному чемпионату общества «Танцы в дождливый день» по собачьему фристайлу — это соревнование на уровне штата, оно проходит в августе. Там судейская комиссия будет оценивать всё — от ритма и темпа работы до характера и уровня сложности. Я здесь, чтобы научить вас, стать вашим гидом в удивительном путешествии, а вы все собрались, чтобы поддерживать друг друга. Да, я знаю, сегодня мы просто встречаемся и знакомимся, но мне хотелось бы устроить небольшое представление, чтобы начать на высокой ноте! Итак, без лишних слов… Феликс, место!

В комнате повисает полная тишина. На середину выходит бордер-колли в блестящем серебристом ошейнике. А я стою, не сводя с него глаз и выставив косолапые ноги. Бордер-колли с блестящей чёрно-белой шерстью встаёт рядом с Гретой. А потом начинается музыка, он кланяется — ниже и элегантнее, чем я мог себе представить, — и идёт вокруг неё задом наперёд, в ритме песни. Задом наперёд! Вы представляете?

— Как думаешь, ты так сможешь? — спрашивает дядя Реджи.

Но я даже посмотреть на дядю Реджи не могу, не могу оторвать взгляда от танца.

Грета складывает руки кольцом, колли прыгает через это кольцо и приземляется на задние лапы. И я понимаю — понимаю всеми фибрами души, — что вижу что-то невероятное, почти священное. За всю жизнь я ещё никогда не видел такой игры.

«Потому что они не играют», — вдруг понимаю я.

Они танцуют.

10

Посмотрите любое классическое кино, и вы сразу узнаете: танцор может захватить внимание целой комнаты движением бедра или резким взмахом руки. «Бриолин» — лучшее тому доказательство. Даже когда я смотрел этот фильм в первый раз, я сразу понял, какую силу имеют Дэнни и Сэнди над публикой, когда размахивают руками.

И я понял, что во мне живёт душа танцора.

Иногда ночью, когда Макс опускает жалюзи и в спальне темнеет, я представляю себя и Макса в «Бриолине» — мы танцуем на деревянном полу баскетбольной площадки или, может быть, на школьном поле. Представляю свежескошенную траву под ногами и солнце, согревающее наши головы.

Когда мы снова садимся в машину, у меня в голове кружится столько мыслей, что мне приходится сунуть нос в углубление между сиденьями. Я закрываю глаза. Всё это время я думал о «Бриолине», о чудесных вечерах, когда моя семья кружилась в гостиной, — и оказалось, что собаки могут танцевать. Танец — не только в моей душе! Он в моих передних и задних лапах, в моей шерсти. А я потратил зря столько лет, думая, что не могу танцевать, что я для этого недостаточно человек.

На полпути домой в голову приходит мысль: а что, если все собаки рождены танцевать? Пожалуйста, прислушайтесь к моим рассуждениям:

1. Человеческие танцы очень похожи на собачьи игры. Мы прогибаемся. Мы касаемся носами. Канал «Дискавери» говорит, что собаки живут с людьми уже сотни тысяч лет. Возможно ли, что древние люди позаимствовали движения — прогибы, кружения — у собак и потом назвали их своими?

2. Платья танцовщиц покачиваются точно так же, как собачьи хвосты. И не говорите мне, что это совпадение!

3. Обезьян часто считают самыми умными животными после людей. (Как по мне, это просто глупости. Животное, которое кидается собственными какашками, очень трудно назвать умным. Но, просто ради спора, давайте предположим, что я здесь не прав.) Вы когда-нибудь видели, чтобы обезьяна танцевала вальс? Или элегантно кружилась по полу? Нет. Вы такого даже представить себе не можете. А вот чтобы так делала собака — можете.

4. В классических музыкальных фильмах не бывает собак, но сейчас мне стало совершенно ясно, что собаки умеют танцевать. Может быть, киношники когда-то давным-давно обнаружили, что собаки могут затмить людей? Решили, что они слишком серьёзные конкуренты, и поэтому убрали собак подальше от камеры?

Как жаль. Но «Бриолин» и так великолепен. А теперь представьте, насколько более впечатляющим он был бы, если бы в нём снималась собака.

— Ох, круто было, — говорит дядя Реджи, паркуя машину на нашем дворе. — Тебе в самом деле понравилось?

Я знаю, что он говорит с Максом, а не со мной, но всё равно поднимаю морду с сиденья и дважды гавкаю, громко и уверенно. Да! Да!

Впрочем, признаю, в клубе мне было страшновато. Когда я пробую что-нибудь новое (трюк или команду), мне нужно сначала попрактиковаться одному. Я сначала представляю, как у меня всё получается, а потом маленькими шажками продвигаюсь к цели в тихой комнате. Может быть, это просто возраст? Неудача сейчас весьма вероятна — из-за моих больных бёдер и негнущихся ног, — так что я сдерживаюсь. И сдерживаюсь. До тех пор, пока сдерживаться уже не получается.

Макс отстёгивает ремень безопасности и говорит:

— Ага.

Его голос звучит как-то странно, мечтательно, и я задумываюсь, что у него на уме.

Я даже не смогу вам рассказать, что в тот день у нас было на обед. (Наверное, наггетсы — Папа говорит, что их легко приготовить. Их привозят в пакетах, подозрительно спрятанными в замороженные кубики, так что запах таится под несколькими слоями холода. Как можно вообще доверять тому, что не можешь понюхать?) Через несколько часов после еды мы с Максом закрываемся в его комнате. Окно приоткрыто, и занавески трепещут, как крылья голубей, что обычно меня очень волнует. Но сегодня я слишком увлечён ноутбуком Макса, фотографией, которую он мне показывает на экране.

— Нашёл это вчера в сети, — говорит он. — Это бывший космонавт, Леланд Мелвин. Он служил на шаттле «Атлантис» и притащил на фотосессию в НАСА двух своих собак — Джейка и Скаута. Они теперь всегда с ним на его официальном портрете. Видишь, Космо?

Вижу. На фотографии один пёс лижет космонавту ухо, а другой принял позу, хорошо мне знакомую, — полупрыжок-полуприсед на коленях у своего человека.

— И я тут подумал, — продолжает Макс, — он теперь известен именно поэтому. По-настоящему известен. Леланд Мелвин и его собаки — они известны вместе, и никто не хочет, чтобы они расстались. Что, если…

Он садится поудобнее и расправляет плечи. Я подползаю ближе к его подушке.

— Это прозвучит как-то странно, но выслушай меня, хорошо? Эта женщина в танцевальном клубе рассказала о призе, и я выяснил, что это за приз. В августе следующего года на соревнованиях штата по собачьему фристайлу победители получат эпизодическую роль в большом кино о танцах. Его покажут во всех кинотеатрах.

Я моргаю, пытаясь думать как можно быстрее.

Макс уже шепчет:

— Что, если мы выиграем, Космо? Ты и я. Что, если мы запишемся и выиграем? Мама и Папа сейчас всё чаще ссорятся, и я подумал… Я подумал, что, если мы попадём в это кино, нас там увидят люди и узнают о нас — о нас, вместе. И тогда даже вопросов не будет. Не получится, как с тем мальчиком в школе, которого разлучили с собакой. Мама и Папа ни за что нас не разлучат, когда мы прославимся. Может быть… может быть, они даже увидят, как мы тренируемся, и вспомнят, как танцы объединяли нашу семью. Поймут, что нам надо остаться семьёй.

Его слова стихают, и я осознал, что мало понял из слов Макса. Соревнование, кино, Мама и Папа — отдельные нити, а вот как их связать вместе…

— Вот, — говорит Макс, нажимая что-то на ноутбуке. — Посмотри.

Мы садимся ближе друг к другу. Звучит музыка, и по экрану вдруг проносится джек-рассел-терьер. Он подпрыгивает и встаёт на задние лапы, как обычно Эммалина со скакалкой; он делает движение «грейпвайн», прыгает через руки своего человека и отскакивает от её бедра. На заднем плане за ними внимательно наблюдают судьи, а зрители громко аплодируют.

— Мы будем много заниматься в клубе, — говорит Макс. — Научимся всему, будем стараться. Будем танцевать вот так.

И я слушаю. И смотрю.

Пёс и его человек — они связаны. Они танцуют, как единое существо.

И понимание вдруг налетает на меня, словно тёплая вода, когда прыгаешь с пирса. Я очень ясно вижу всё: мы с Максом на съёмках танцевального кино. Мы с Максом, покачиваясь, идём по зелёному полю. По телевизору часто показывают одни и те же фильмы, и я поражаюсь тому, что над ними не властно время. Эти танцоры! Они будут жить, и жить, и жить — пока на них ещё кто-то смотрит.

— Ну, что думаешь? — спрашивает Макс и просовывает руку мне под подбородок.

Я думаю, что мне как-то страшновато. Я никогда не смогу двигаться так же, как джек-рассел-терьер на экране или бордер-колли в клубе: мои кости слишком болят, а мышцы плохо гнутся. Иногда на долгих прогулках с Максом у меня страшно устают ноги — но я это скрываю. Я изо всех сил стараюсь не вздрагивать и не хромать. Потому что я выгуливаю его точно так же, как и он меня, и он заслуживает времени на улице. Получится ли у меня так же с танцами? Смогу ли я выступить с ним?

Макс свешивает обе ноги с кровати, всё ещё ожидая моего ответа.

— Пойдём со мной, — говорит он, и я иду за ним (как шёл всегда и как буду идти всегда).

Я не сразу понимаю, чего мы ищем, но потом мы находим на заднем дворе дядю Реджи. Он стоит в темноте без фонарика, под светом большой круглой луны и вытягивает шею к небу.

— Я пытаюсь увидеть то же, что и ты, — говорит дядя Реджи, когда мы встаём рядом с ним на траве.

— Это Большой Пёс, — говорит Макс.

— Где?

— Видишь вот эту очень яркую звезду?

— Ага.

— Это Сириус, нос Большого Пса. А теперь посмотри вниз — видишь треугольник? Это его задние ноги. А всё созвездие похоже на собаку.

— Надо же, — говорит дядя Реджи, и мы все трое смотрим в небо. — Умный же ты парень.

Макс сплетает пальцы и шевелит ими.

— Можно у тебя кое-что попросить?

Дядя Реджи тревожно хмурится.

— Конечно, чемпион. Что угодно.

— Мама говорит, ты собираешься работать в танцевальном клубе?

— Волонтёром. Они первый год работают, им нужна помощь. Я надеялся завязать несколько полезных знакомств, а потом открыть своё дело.

— Дрессировать собак?

— Да, дрессировать собак.

Макс молчит, запах его вспотевших ладоней заполняет ночной воздух.

— А ты можешь тренировать меня и Космо? Для больших соревнований по танцам? Ты говорил, что учил собак бегать в зонах боевых действий, вынюхивать бомбы и всё такое, так что это будет совсем просто, верно? Космо слушает, когда надо. Правда. И я тоже хорошо умею слушать. Пожалуйста. Пожалуйста. Я… я хочу участвовать. И я в любом случае запишусь — но с твоей помощью это будет намного легче.

Мне всё труднее усидеть на месте. Всё в Максе буквально кричит: «Я этого хочу» — и реальность ситуации пугает меня. Понимать, что нас могут разлучить, — это одно, но сейчас я это чувствую, на самом деле чувствую. Макс умоляет. Он умоляет помочь нам остаться вместе, а это означает, что мы действительно можем расстаться.

Дядя Реджи взъерошивает пальцами мою шерсть.

— С удовольствием. Но почему ты так хочешь участвовать?

Макс отвечает далеко не сразу.

— Я… я подумал, что это поможет мне стать не таким робким и боязливым.

Я внимательно прислушиваюсь. Он лжёт? Или наполовину лжёт? Почему он не говорит дяде Реджи всю правду?

— Танцевать, — говорит Макс, — выходить перед толпой зрителей, это же поможет, правильно? Да и Космо ещё не такой старый — он подвижный. Я видел, как он может двигаться, если его мотивировать. Думаю, мы даже сможем победить.

Челюсть дяди Реджи подёргивается под кожей.

— Макс, я не хочу, чтобы ты возлагал на это такие большие надежды… Некоторые собаки там очень хорошо подготовлены.

— Ладно, — отвечает Макс и чуть опускает голову. Из него словно выпустили весь воздух. — Ты, наверное, прав. Вообще забудь, что я…

— Нет, подожди. Никаких «забудь», — перебивает дядя Реджи, закусывая губу. В нём что-то меняется. Он даже стоит прямее. — У вас с Космо особая связь. Я вижу её. Думаю, мы сможем придумать танец, в котором вы будете партнёрами. Но я хочу, чтобы в первую очередь это было весело, хорошо?

— Значит, ты будешь нас тренировать?

— Буду. Мы можем даже взять какой-нибудь номер из «Бриолина», если хочешь. Твоя мама говорит, что ты обожаешь эти песни.

После этого я уже не могу стоять спокойно. Я дрожу всем телом. И вдруг я понимаю кое-что — кое-что ещё. Макс не говорит дяде Реджи, почему мы участвуем в соревнованиях, потому что он, как и я, боится назвать свою бордер-колли. Мы никогда не дадим нашим страхам имена и не выскажем их вслух, иначе они выбегут прямо на нас, словно стадо бешеных оленей.

Макс смотрит на меня и спрашивает:

— Ну что, Космо, ты готов?

Я вспоминаю вопрос, который Папа задал мне много лет назад. Готов ли я стать старшим братом? И я отвечаю Максу точно так же.

Да.

Тысячу раз да.

11

Считаю я, если честно, не очень хорошо. Числа — ну, те, которые больше пяти, — легко убегают из памяти. Но я изо всех сил стараюсь запомнить восемь месяцев и одиннадцать дней — именно столько осталось до соревнований по танцам.

— Вроде бы времени много, — говорит Макс, устраиваясь под одеялом после того, как дядя Реджи согласился нас тренировать. — Но оно наверняка пролетит незаметно. Мы сможем ходить в танцевальный клуб два раза в неделю, да и вне занятий будем тренироваться. Нам нужен этот приз, Космо. Надо сделать всё правильно.

Я серьёзно отношусь к его словам, так что на следующий день выпиваю много воды. Я долго сплю, представляя себе наш успех, и — в ту ночь — растягиваюсь во всю длину на краю кровати Макса. Он смотрит на меня поверх ноутбука и спрашивает:

— Ты что делаешь, глупый пёс?

Я надеялся, что это будет очевидно, хотя и не уверен, освоил ли это упражнение до конца. А проверить я не могу — рядом со мной нет зеркала. Да и если бы оно было, собака в зеркале — далеко не всегда я. Иногда там какой-то другой золотистый ретривер, который просто подражает всем моим движениям.

На следующее утро, когда через занавески в комнате Макса пробивается первый свет, я уже готов. Я жду, сколько могу, растянувшись на ковре, но потом всё же теряю терпение и, игнорируя хруст в спине, подхожу к Максу и щекочу его усами.

Он медленно открывает глаза, и я пыхчу ему: «Привет!»

— Космо, — стонет он. — Сейчас ещё очень рано.

«Да!» — отвечаю я и облизываю его лицо; на вкус оно похоже на соль, на сон и на него самого. Странно, почему Макс никогда не облизывает меня в ответ. Это разве не очевидно? Я только могу предположить, что люди в этом плане больше похожи на котов, — их желудки плохо переваривают шерсть. Вот мой желудок может много чего переварить. Салфетки. Корочки от пиццы. Картон (но немного). Люди упускают такую радость — порвать на кусочки коробку из-под обуви или бумажный конверт и съесть.

— Твоё дыхание пахнет салями, — говорит мне Макс. Мы утыкаемся друг в друга носами. Я укладываю голову на его подушку. — Ладно, ты прав. Мне пора вставать.

Ещё одетый в свою космическую пижаму, украшенную маленькими фигурками в скафандрах, он надевает кроссовки и уходит на кухню, где дядя Реджи готовит невероятно пахучий кофе. Мне не разрешают пить кофе, хотя люди постарше его просто обожают. «Эй, я тоже старый», — всегда напоминаю им я, пытаясь не чувствовать себя обделённым.

— Доброе утро, — говорит дядя Реджи. — Я думал, ты проспишь.

Макс наклоняет голову в мою сторону.

— Космо хочет погулять.

— Если хочешь, я могу с ним пройтись, а ты иди досыпай.

— Спасибо, не надо, всё нормально.

Он оглядывается, смотрит в коридор на комнату Мамы и Папы. Дверь закрыта, за ней никаких звуков.

— Мне даже нравится в тишине.

— Тишина — это хорошо, — говорит дядя Реджи и аккуратно пьёт кофе. Он может сжать губы так, как я никогда не смогу, а язык не высовывается изо рта. Если задуматься, это же просто потрясающе. — Раз уж вы оба не спите, надо бы этим воспользоваться. Хочешь потренироваться?

— Я на это и надеялся, — говорит Макс.

Ладно, пусть верят, что это была их идея.

Выйдя на улицу, в тупичок, Макс протирает сонные глаза, а я поднимаю нос, чтобы принюхаться к миру. Забавно: когда-то наш район казался мне бесконечным. Я думал, что улицы и тротуары продолжаются вечно. Но чем старше я, тем меньше становятся они.

Печенье. Оно завладевает всеми моими мыслями. В кармане пижамы Макса печенье. Я вижу очертания печенек через ткань. Курица? Они со вкусом курицы?

— Космо мотивирует еда, — говорит дядя Реджи, словно читая мои мысли. — Мы этим воспользуемся. Каждый раз, когда он будет делать что-то правильно, давай ему вкусняшку. Это закрепит поведение.

И я вдруг вспоминаю о трюке с печеньем. В прошлом году вместо того, чтобы просто сидеть и терпеливо ждать угощения, Макс научил меня держать печенье на носу. И, скажу я вам, это непросто: удерживать равновесие, да ещё и терпеть — запах ведь так близко к ноздрям. В моменты слабости я одним движением языка смахивал печенье с носа, тут же съедал его и наслаждался отрыжкой.

Но я задумываюсь и понимаю, что это как-то совсем уж простенько в сравнении с танцами. Вчерашний корм крутится у меня в животе, а с ним подступает чувство страха — и беспомощности. Кто я вообще такой, чтобы этим заниматься?

— Так, — говорит дядя Реджи, — я знаю, что у Космо артрит, но при артрите как раз полезно двигаться. Чем больше он двигается, тем ему лучше, так что не беспокойся. Ещё я посмотрел на «Ютубе» соревнования по собачьему фристайлу, чтобы узнать, какие сейчас стандарты. Так вот, номера, претендующие на победу, должны вызывать чувства. — Он сжимает руки, словно пытаясь сдавить ими воздух. — Я знаю, песни у нас ещё нет, но я хочу, чтобы ты подумал, какую эмоцию хочешь передать. Космо всё поймёт.

Я складываю задние лапы и ложусь, а Макс отвечает:

— Я хочу что-нибудь вроде «Бриолина» — весёлую песню.

— Хорошо, — говорит дядя Реджи. — А теперь мне нужно от тебя счастливое воспоминание.

— Прямо сейчас? — спрашивает Макс и сглатывает.

— Угу, прямо сейчас.

— Ладно… м-м-м… дай подумать.

Я ложусь челюстью на его кроссовку и чувствую, как он шевелит пальцами ноги.

— Это, конечно, не то чтобы очень… но однажды Космо погнался за целым стадом оленей в Сойер-парке. У него в голове словно какой-то выключатель щёлкнул, и он не возвращался, как бы громко мы ни звали, так что мы все побежали за ним. Мы бежали и бежали, пока он наконец не остановился и не обернулся. И очень удивился, увидев нас. Мама засмеялась, а за ней и мы все.

Дядя Реджи с улыбкой выпрямляется.

— Отлично. А теперь я хочу, чтобы ты об этом вспомнил, когда вы с Космо пойдёте в мою сторону. Просто идите ко мне, и всё. Начнём с самого простого.

«Я справлюсь», — думаю я, поднимаясь. Мои ноги немного подрагивают — так часто бывает после того, как я полежу на боку. Но я держу этот момент в голове: мягкая земля под лапами, я бегу за белыми хвостиками оленей. Макс был прав — меня тогда охватило чувство. Не было звуков, не было неба — я словно слился воедино с землёй. Лучше всего я помню, как развернулся, высунув язык, не в силах больше бежать, — а они были там. Моя семья. Я следовал за ними всю жизнь. И мне даже в голову не пришло, что они тоже последуют за мной.

— Космо, — говорит Макс, — рядом.

Рядом. Я очень люблю эту команду — идти рядом с ним, ставить лапы одну перед другой. Мы идём радостно. Так, словно полны света.

— Подними глаза, — говорит дядя Реджи, отступая назад. — Выпрямись.

Когда мы проходим по улице от одного почтового ящика до другого, он останавливается и даёт мне угощение.

— Отлично. Просто замечательно. А теперь давайте с той же энергией учить и другие движения.

Макс треплет меня по голове, и меня вдруг переполняет уверенность. Я не могу объяснить, в чём дело. Это словно звёздный дождь, яркое место на небе. И я решаю ухватиться за это чувство. Все эти годы, глядя, как моя семья элегантно кружится на танцевальных вечерах, я был совершенно уверен, что не смогу долго простоять на задних лапах или кружиться с такой же лёгкостью и грациозностью, как человек. Но сейчас дует тихий ветерок — да, прямо здесь, прямо сейчас, — и я кружусь так хорошо, как только могу, вкладывая в движение всего себя.

Шея болит, ноги из-за артрита уже начинает жечь.

Но мир… он открывается.

Танцую! Я танцую!

Макс скармливает мне печенье из кармана.

— Отлично, Космо, — говорит он, потом обращается к дяде Реджи: — Мне даже не пришлось ему ничего объяснять! Он просто взял и сделал!

Я знаю, что мы все думаем об одном и том же: жираф ни за что не освоил бы трюк так легко. Мы точно стали кинозвёздами.

— Это… это на самом деле замечательно, — говорит дядя Реджи. — А теперь давай посмотрим, сможем ли мы заставить его делать так по команде, может быть — по движению руки.

Мы повторяем упражнение снова и снова, — Космо, кружись! — и Макс вращает пальцем.

Солнечный свет заполняет всё вокруг. Люди открывают шторы и выходят на веранды с кружками утреннего кофе в руках. Когда они машут Максу, дяде Реджи и мне, я вижу на их лицах изумление и гордость. Среди нас живёт танцующий пёс!

— Думаю, на сегодня хватит, — говорит дядя Реджи.

Макс хмурится.

— Но мы же только начали.

— Мы уже тренируемся полчаса — не стоит перегружать его в первый же день. Не беспокойся. Времени у нас достаточно.

Надеюсь, дядя Реджи прав.

12

Когда Макс на следующей неделе уходит в школу, я тренируюсь один. Иногда по телевизору идёт классическое танцевальное кино, и я разглядываю движения с новым интересом, проверяя — в кабинете, где меня никто не видит, — каково это: подпрыгивать, вилять, гарцевать. Одним ухом я всё время прислушиваюсь к двери, чтобы подбежать туда сразу, как она откроется: я выбегаю к Максу и вою на наш фургончик, упрашивая дядю Реджи отвезти нас в общественный центр. Вы можете назвать меня рабом привычки, но чем быстрее танцевальные тренировки станут частью нашей повседневной жизни, тем больше будет шансов выиграть эпизодическую роль в кино.

— Что такое с Космо? — всё спрашивает Мама. — Он никогда раньше так не лаял.

Но она меня не ругает. И Папа тоже. Думаю, в глубине души они знают, что я лаю ради нас.

Вскоре сильно холодает, и Мама предлагает (когда Макс и дядя Реджи укутываются перед поездкой в собачий клуб) надеть мне свитер. Да, у нас есть такая штука, прячется в недрах чулана. Я знаю, я сам её туда запихнул. Тёмно-синий. Шерстяной. Отвратительный. Каждый раз, когда я надеваю его, мне в лицо смеются две тысячи лет эволюции. К счастью, Макс поспешно выводит меня за дверь, пока Мама не начала искать, и вот мы уже с шумом несёмся по сонным дорогам к общественному центру.

Когда мы выходим на искусственную траву, которая пахнет, словно пластиковые пакеты, сморщившиеся под дождём, я тут же приступаю к делу. «Дай мне команду, — говорю я Максу, глядя наверх. — И я послушаюсь».

— По-моему, кто-то тебе машет, — одновременно со мной говорит дядя Реджи.

Повсюду ходят люди и собаки, так что поначалу трудно разглядеть что-либо. Но… о, Оливер! Мальчик с прошлого занятия машет Максу, растопырив пальцы.

Дядя Реджи кивает.

— Иди, поздоровайся.

Макс начинает:

— Может, я просто тут постою…

Но я уже тяну его за поводок, пробираясь через стайку биглей.

Я заметил, что некоторым людям бывает очень трудно найти друзей. У собак всё просто. Обнюхиваете друг друга, вежливо пьёте из одной миски и наслаждаетесь вечной дружбой. А вот если ты человек, нужно столько всего помнить: тут потрясти руку, тут показать зубы, тут кивнуть, но не слишком сильно. Я помогаю, как могу.

Остановившись возле Элвиса, пса Оливера, я кланяюсь. Он тоже кланяется. Мы касаемся друг друга носами, нюхаем под хвостами, чуть прикусываем друг другу шеи. Его чёрный мех лоснится, когда он бегает.

— Извини, у него дыхание немного несвежее, — говорит Оливер Максу и мне. — Он сегодня утром напился воды из унитаза.

Макс морщится.

— Ужас какой.

— Ну, он и не в такую переделку мог влипнуть. И влипает периодически. Но сегодня утром он подкрался ко мне, когда я чистил зубы. Бам! Открыл дверь головой и вбежал, я пытался удержать его за ошейник, но вода из унитаза уже брызгала повсюду. Ну, не повсюду, конечно. Но в рот ему она попала. И на пол. Я скормил ему несколько печенек, они пахнут очень сильно, и я надеялся, что они как-то скроют запах. Но вообще, если подумать, вода из унитаза не так уж и воняет — так что, может быть, дело в самих печеньках.

— Может быть, — неуверенно отвечает Макс и гладит Элвиса под подбородком.

— В общем, я надеюсь, что он чему-нибудь сегодня научится. Мы пока ещё не пробовали никаких трюков. Элвис вообще не очень много трюков знает, если, конечно, не считать завываний и облаивания собак по телевизору. Сомневаюсь, что из него выйдет хороший танцор, но это на самом деле неважно — мне просто нравится с ним играть. Эй, я не слишком много говорю?

Макс моргает, к щекам приливает кровь.

— А?

— Ну, говорю, — повторяет Оливер. — Слишком много. Бабушка считает, я иногда так делаю. Говорю много. Ты бы уже об этом знал, но мы ходим в разные школы. Я — в Паркеровскую среднюю школу, а ты, наверное, в «Риджвей», да? «Риджвей» — вроде хорошая школа. Говорят, там клёвая лаборатория.

Макс улыбается.

В центре зала Грета (инструктор танцевального клуба) громко прокашливается, словно проглотила пчелу. Я её понимаю: пчёлы — это очень большой соблазн. Поймать пчелу — настоящее достижение.

— Добро пожаловать! — говорит Грета. — Надеюсь, всем понравилось на нашей первой встрече! А теперь пора заняться делом. В следующие восемь месяцев мы на каждом занятии будем осваивать новое движение, а потом — соединять их вместе. Поклоны, хождение задом наперёд, проходы между ногами, повороты, перекаты, хождение боком. Как вы помните, это соревнование на уровне штата! С большим призом! И я буду очень рада, если выиграет собака из нашего маленького клуба.

Макс смотрит на меня, и я знаю, что он думает: «Мы. Это должны быть мы». Мама и Папа должны увидеть нас вместе на большом экране — безупречных, неудержимых. Иначе существовал слишком большой риск, что нас с Максом навсегда увезут по разным домам.

— Итак, — говорит Грета, — не забывайте: на тренировках, когда собаки только учатся, вы можете пользоваться угощением, но в день соревнований — нет. За это сразу дисквалифицируют. Сигналы руками должны быть как можно менее заметны. Сегодня мы будем ходить на месте. Приготовьте угощение! Сначала я покажу вам команду на своей собаке, продемонстрирую выполнение, а потом каждый из вас сможет повторить. Хорошо? Итак, все встанем в большой круг и отведём собак на два шага к…

Нудлс срывается с места.

— Господи боже мой! — кричит её человек. — Нудлс! Нудлс!

Я ещё никогда в жизни не видел, чтобы корги бегала с такой страстью и безрассудством. Она носится по комнате, сверкая розовым ошейником; позади неё развевается поводок. Так быстро. Всё так быстро: начинается хаос. Элвис воет, и я вижу искушение в его глазах. Погнаться ли за ней? Он в последний раз оглядывается на Оливера, а потом превращается в чёрную полоску, длинными, быстрыми шагами срываясь с места. За ним следуют две чихуахуа, скрипя зубами. За ними — бульдог, хаски и кокер-спаниель.

И тут я вижу её.

Посреди хаоса — или, может быть, вызывая этот хаос, — сидит бордер-колли. Демон! Дьявол! Я так поражён, что у меня в горле пересыхает. Она встаёт и идёт нарочито медленно. О, я чувствую её запах! Даже с другого конца комнаты! Мускусный запах, словно старая салями, смешанная с чем-то таинственным и странным. Она отряхивает свою густую, длинную шерсть, и я вспоминаю тот Хеллоуин: бордер-колли в зловещей балетной пачке с крыльями феи, которая расхаживает по двору, словно владеет всем миром. Я всё жду, что её глаза сейчас вспыхнут красным.

Но она ужасно спокойна, даже скромна. Ошейник перевязан розовым бантом, она сидит, как хорошая собака, поводок обвис в руке её человека — женщины средних лет, у которой в родословной явно такие же бордер-колли; она в мешковатой одежде, с пушистыми волосами. Она так же медленно, неспешно входит, стуча тапочками по полу.

— Новички! — восклицает Грета, перекрикивая лай. — Добро пожаловать!

Добро пожаловать? Я понимаю, что человеческий нюх намного слабее собачьего, но Грета же видит, что происходит. Смотрите, как она спокойно сидит посреди всего этого хаоса! Моя шерсть поднимается дыбом, лапы дрожат от ярости. Потому что я знаю. Знаю. Бордер-колли пришла, чтобы выиграть соревнование. Чтобы украсть нашу славу, нашу роль.

Чтобы навсегда разлучить Макса со мной.

Как правило, я не рычу. Я золотистый ретривер — семейная собака. У меня, знаете ли, репутация. Но когда жуткий взгляд бордер-колли падает на меня, во мне пробуждается что-то глубокое. Первобытное чувство. Волчий позыв. Из глубины моего брюха вырывается громкий рык — хотя, конечно, человек услышит в этом обычный гав. Но бордер-колли знает. Бордер-колли слышит.

«Я не дам, — говорю я. — Я не дам тебе нас уничтожить».

13

Бордер-колли непредсказуема. Иногда она танцует с грациозностью лошади. Иногда же её движения грубые и дёрганые, и я даже не знаю, что делать: прыгнуть вперёд или медленно отойти назад. Посреди комнаты Грета и её бордер-колли показывают, как ходить на месте — поднимать передние лапы, сначала правую, потом левую, — и я слушаю так внимательно, как могу. Но одним глазом я слежу за бордер-колли, не свожу с неё взгляда. Кто знает, какие разрушения она сможет причинить, если я хоть на миг упущу её из виду?

— Он должен поднимать лапы чуть выше, — говорит дядя Реджи.

Макс нагибается и осторожно поднимает мою переднюю лапу — выше, выше.

— Вот так, Космо. Хороший мальчик. Хочешь вкусненького?

Я беру печеньице с курицей боковыми зубами (если я полностью поверну голову, собака-демон может исчезнуть из виду), и вкус радует меня не так, как хотелось бы, хотя он солёный и приятный. Моя соперница освоила шаги на месте с невероятной точностью — поднимает лапы выше моих, движения более чёткие, — и меня охватывает нехорошее чувство. Бордер-колли танцует лучше меня.

— Может быть, попробовать связать два этих движения, — говорит дядя Реджи. — Шаги на месте и вращение.

Но я размышляю о шерсти бордер-колли. Неужели длинная шерсть даёт ей естественное преимущество? Каждый взмах выглядит грациозно. Ей даже стараться не приходится!

Макс кивает.

— Хорошо. Давай.

Они командуют: «марш, кружись, марш», а я клянусь тренироваться в два раза прилежнее бордер-колли, потому что в кино о танцах именно так и поступает герой. Он доказывает, что достоин. Доказывает, что у него горячее сердце. Иногда, когда герой тренируется, фоном играет главная музыкальная тема, и ему приходится выполнять всякие другие задачи, чтобы добиться успеха: бегать вверх-вниз по лестнице, бить руками мешки, заполненные всякими тяжёлыми штуками, отжиматься от земли. Я собака, так что у меня вариантов поменьше; лестница с моими больными бёдрами вообще отпадает. Но я сделаю, что смогу, всё, что смогу. В голове я держу образ: мы с Максом на съёмках фильма, Мама и Папа смотрят на нас на большом экране и понимают, что мы должны быть вместе.

Оставшаяся часть занятия проходит в лихорадочной дымке, но мне всё же удаётся связать вместе два движения — это первый этап нашего танца. Элвис тоже осваивает марш; когда мы уходим из клуба, я вижу уголком глаза, как он аккуратно шагает по комнате. Он сомневается в себе — это сразу видно по тому, как он сомневается каждые несколько шагов, — но он прирождённый танцор. А вот Нудлс — его полная противоположность. Даже жираф бы понял, что она не умеет подчиняться простейшим командам! Хотя в её смелости есть что-то особенное, что-то, что может понравиться судьям.

— У тебя сегодня хорошо получалось, — говорит мне Макс тем вечером. — Эй, ты слышал, Грета сказала, что на соревнования придёт кастинг-директор? Он будет оценивать нас вместе с судьями. Нам нужно усердно тренироваться.

И в дни перед Рождеством мы тренируемся каждое утро. Мы не даём себе спуску. Дядя Реджи пьёт кофе, Макс носит печенье, а у меня получается всё лучше и лучше: шаг за шагом, трюк за трюком, целеустремлённо. Вскоре я уже даже могу трясти задом по команде! Я могу качать головой в ритм. А больше всего меня удивляет, что тренируют не меня — точнее, не только меня. Мы с Максом тренируем друг друга.

«Кружись!» — говорю я.

И он кружится.

— Трясись! — говорит он.

И я трясусь.

Дядя Реджи удивлён тем, как быстро я всё схватываю, но я точно знаю: Макс понимает, что́ стоит на кону, если я проиграю. Он помнит, как я обнюхиваю его уши ночью и смотрю запуски ракет на его ноутбуке; как мы вместе ездим в бургерную, и незнакомцы суют в окно нашей машины пакеты с едой, и он кормит меня маленькими кусочками мяса с ладоней. Эммалине исполнится шесть, а потом семь, Максу тринадцать, а потом четырнадцать — а я этого не увижу. Если нас разлучат, я ничего из этого не увижу.

— Я тут смотрел ещё соревнования на «Ютубе», — как-то утром говорит Макс. — И многие собаки подпрыгивают, вот так. Попробуем это движение?

Дядя Реджи говорит:

— Давай.

Мы сначала учимся приседать, а потом уже подпрыгивать. Макс показывает: его ноги отталкиваются от земли, а дядя Реджи поднимает вкусняшку в небо. Я, естественно, пытаюсь её достать — тянусь, тянусь, тянусь. Обе мои передние лапы отрываются от земли. Всего на секунду.

Но это славная секунда.

В танцах главное — повторение. Неважно, правильно ли ты выполнил трюк с первого раза. Главное — постоянно выполнять его правильно, чтобы быть готовым к соревнованиям. Не нужно даже думать: твоё тело и так уже знает. Мы повторяем этот прыжок много раз, а потом втроём растягиваемся на траве и смотрим, как солнце всё ярче освещает небо. Асфальт в это время дня холодный, и мне нравится лежать на траве, а головой на тротуаре.

— Признаюсь, — говорит дядя Реджи, приподнимаясь на локтях, — Космо меня впечатлил.

— Да? — спрашивает Макс.

— Да. Но не удивляйся, если скоро всё пойдёт уже не так гладко. Он за последнюю неделю узнал где-то пять новых движений. Вскоре память может начать подводить.

— Ох, — говорит Макс, закусывая губу. — Ладно.

Мы ждём. Ждём, пока всё не зальёт светом. А где-то по соседству завывает бордер-колли.

14

Чем больше мы танцуем, тем отчётливее я ощущаю перемены в семье, пусть и небольшие. Теперь у нас на кухне в основном пахнет ростбифом, а с утра в коридоре звучит раскатистый смех дяди Реджи. Мне нравится, как аккуратно он складывает своё одеяло на диване. Индюшачьего бекона под третьей подушкой уже нет, но я рад, что он его нашёл — что мне удалось поделиться с ним чем-то настолько особенным.

С утра мы с Максом работаем над движениями — скольжением, перекатом; ещё я учусь не сводить взгляда с руки во время танца.

— Вот сюда, — говорит он, проводя между нами невидимую линию. — Смотри сюда.

Выступление и приз — роль в кино — постоянно в наших мыслях.

Но иногда вечерами мы расслабляемся. Макс даже стал читать мне перед сном. Уставший после тренировок, я кладу лапы на его мягкое одеяло.

Мы едим на ужин макароны с сыром и укладываемся спать. Возвращаются приятные шумы: течёт вода, открываются занавески, Эммалина смеётся над мультяшными кроликами по телевизору. Они даже сфотографировали меня с Сантой. Все только и говорят мне: «Хороший мальчик, Космо»; я пытаюсь выглядеть задумчивым и утончённым под вспышкой фотокамеры, но Макс говорит мне, что я случайно закусил губу верхним клыком.

— Глупый пёс, — говорит он, и мы все смеёмся, упаковывая подарки, украшая ёлку и смотря «Рождественскую сказку Маппетов» по большому телевизору в гостиной.

Никто не плачет, по крайней мере, я не слышу. Никому и не приходится плакать.

И именно поэтому я просто в ужасе, когда нам вдруг привозят картонную коробку.

— Ты что-то заказывала? — спрашивает Папа, разрезая упаковочную ленту.

Мой загривок покалывает, шерсть встаёт дыбом. Я не понимаю, откуда это знаю, но чувствую: в наш дом вторглось зло.

— Не помню, — отвечает Мама и выуживает из кучи пластика лист бумаги. — А, это всё объясняет. Макс, Эммалина, идите сюда! Бабушка прислала вам подарок.

Они прибегают из своих комнат, ещё одетые в дневную одежду, и разрывают упаковку. Я несколько раз гавкаю, предупреждая их, но Папа прижимает палец к губам, показывая, чтобы я молчал. Почему они не чувствуют этой перемены в воздухе? Я тревожно стою возле стола, поджав хвост, и пытаюсь заглянуть в коробку.

Эммалина находит его первой и вытаскивает маленького демона на свет.

Бордер-колли. Миниатюрная бордер-колли с пушистой шерстью и безумным блеском в глазах.

— Что это? — спрашивает Макс.

Что это? Это же кульминация всего зла! Злодейка всей округи! Мой злейший враг!

— Наверное, её надо вешать на ёлку, — говорит Папа, потом показывает Максу на одну из нижних веток.

«Слишком низко», — думаю я. Она может спокойно спрыгнуть — может быть, даже доползти тайком до задней двери и впустить большую бордер-колли.

В тот вечер я обхожу демоническую собаку по широкой дуге, но внимательно её разглядываю. Запоминаю положение — она не двигается. Разглядываю улыбку — зловещую и зубастую. Макс говорит, что у собаки на лапах маленькие красные тапочки. «Цвет Рождества? — думаю я. — Или цвет крови?»

На следующий день Мама и Папа опять начинают ругаться, и страх терзает меня с новой силой: мы с Максом живём в разных домах, разлучённые. Иногда кажется, что весь дом ходит ходуном. Дядя Реджи выводит Макса, Эммалину и меня на задний двор, где мы притворяемся, что ничего не видим и не слышим. Позже я нахожу Макса в ванне; он лежит там, свернувшись клубочком и даже не включив воду. Я скулю и кладу морду на край ванны, но он на меня и не смотрит. Он таращится на пластиковую уточку Эммалины, которую держит на коленях. Утки — это же так скучно, что он в них нашёл? Но я знаю, что на самом деле он думает о другом.

— Как ты думаешь, это вообще сработает? — наконец спрашивает меня Макс, откладывая уточку. — Ну, эта затея с кино? С нашим танцем?

«Да», — говорю я, потому что затея должна сработать. Устроившись на коврике в ванной, положив подбородок на мягкую ткань, я решаю, что с миниатюрной бордер-колли надо что-то делать. Впустив её в дом, мы вместе с ней впустили грусть.

В большинстве случаев я сразу же встречаю врагов и страхи лицом к лицу. Стиральная машина, например, когда-то приводила меня в ужас, но её грохот и пожирание одежды больше не вызывают мороза по коже; я стоял у дверцы три стирки подряд, погружаясь в её звуки. Высовывать голову из окна движущейся машины мне тоже не то чтобы хотелось — пока я не попробовал. И… ух ты! Давайте скажем так: есть что-то этакое в том, как ветер свистит в ушах и обдувает морду. Я даже полюбил то, как трепещут мои веки, когда мы несёмся по пустому шоссе.

Но вот бордер-колли — это совсем другое. Что-то совершенно неизвестное, слепое пятно в обзоре. И я не хочу недооценивать свою миниатюрную противницу.

Я хочу быть готов.

В следующие два дня в доме очень, очень тихо: Мама и Папа уходят на работу, а дядя Реджи уводит Эммалину и Макса на улицу. Я даже не знаю, куда они ходят. Я только знаю, что иногда звонит дверной звонок; мне это нравится, потому что хоть как-то разделяет день на части, а ещё я могу облаять почтальона. Мы получаем кучу подарков — одни в картонных коробках, другие в разноцветной бумаге. Я тщательно их все обнюхиваю, чтобы убедиться, что нам не подсунули ещё одну бордер-колли.

В сочельник в комнату Макса вбегает Эммалина с золотистым нимбом на голове. Она прыгает, скачет и говорит:

— Мама говорит, пора идти. — Потом она прыгает на кровать Макса и зарывается личиком в мою шерсть, её тёплые пальцы гладят мою спину. — Жалко, ты не сможешь пойти, Космо.

Мне тоже жалко.

Эммалина играет ангелочка в рождественской постановке; она будет сидеть в окружении животных. Я не помню, есть ли среди них бордер-колли — и этот образ меня не покидает: Эммалина сидит в яслях, и вокруг неё длинные пряди серо-белой шерсти.

— Я готов, — говорит Макс, закрывает ноутбук и треплет меня по голове. — Охраняй дом, хорошо?

Сложная задача. Не уверен, что он вообще понимает, насколько сложная.

Вскоре они впятером уходят. Я слышу, как закрывается дверь гаража, потом — как фургончик отъезжает от дома. И я понимаю, что пришло время. Ради безопасности моей семьи я должен сразиться с миниатюрной бордер-колли в одиночку.

Когда я вхожу из-за угла в гостиную, меня приветствует её зловещая улыбка. Я замираю на ковре, набираясь смелости. А потом рычу сквозь клыки, бросаюсь вперёд, обхватываю демоническую собаку челюстями и жестоко трясу её.

О, радость победы! Как она приятна!

Хотя вскоре после этого я понимаю, что совершил ошибку. Материал настолько плотный и жилистый, что жевать больно. Единственный вариант — проглотить. Я запрокидываю голову и надеюсь на лучшее. Но маленький демон держится, его лапы в тапочках упираются мне в глотку.

К моей чести, я отказываюсь паниковать — по крайней мере, сразу же. Это где-то четвёртый раз, когда у меня в горле застрял посторонний предмет. Первые два были в ранней юности: палки в парке, которые я слишком энергично кусал. Третий — остатки верёвочной игрушки, измазанные гусиным помётом. (Если вы когда-нибудь нюхали гусиный помёт, то наверняка понимаете, что устоять просто невозможно.) Но я понимаю, что на этот раз всё иначе, потому что рядом нет никого, чтобы помочь.

Я бью лапой себе по морде, пытаясь сдвинуть бордер-колли. Я фыркаю и сиплю.

Потом начинаю беспокоиться.

А потом паникую: моё сердце колотится, словно лапы по тротуару. «Не должно всё закончиться вот так», — думаю я. Не должно. Как же наша роль в кино? Мы с Максом даже почти не потанцевали.

Голова кружится, перед глазами мелькает небо…

Открывается дверь.

Шаги Макса, голос Макса:

— Дядя Реджи забыл кошелёк! Ты его не видел, Космо? Ты?…

Он останавливается в прихожей, пытаясь понять, что происходит. Я рыгаю. Макс настолько умён, что сразу всё понимает, и я в очередной раз напоминаю себе, как же сильно его люблю.

— О нет, нет, — говорит он, встревожившись. — ПАААП! МАААМ!

После этого всё происходит очень быстро: Макс дрожащими руками открывает мне рот; Мама, Папа и дядя Реджи бегут по газону; Папа засовывает пальцы мне в пасть и вытаскивает то, что застряло.

— Ты съел бордер-колли? — спрашивает меня Мама, изумлённо разглядывая обслюнявленный предмет в руках Папы. — Зачем ты это сделал?

Облегчение настолько ослепило меня (я снова могу дышать!), что я не отвечаю. Но если бы я мог, я бы сказал: «Потому что кто-то должен был».

— Нельзя его оставлять, — говорит Макс Маме. — Он не может… Космо никак не может пойти с нами?

Папа говорит:

— Ему будет негде…

— Пожалуйста, — говорит Макс. — Пожалуйста. Мне нужно, чтобы Космо был рядом. Я… Что, если… Я не могу его потерять.

Дядя Реджи с шумом выдыхает.

— Уверен, мы что-нибудь придумаем. — Он смотрит на Маму и Папу. — Поехали, а то опоздаем на сочельник.

Меня аккуратно сажают на заднее сиденье фургончика, между Максом и Эммалиной, а по радио звучит весёлая песенка под названием «Снеговик Фрости». Если вам эта песня незнакома — она о снеговике, который нашёл волшебную шляпу и ожил. И что сделал Фрости первым делом? Начал танцевать.

Есть в этом что-то вдохновляющее.

15

М аксу приходится вести меня в театр тайком.

— Тихо, — говорит он. — Веди себя как можно тише.

Я так себя и веду, иду почти бесшумно. Я опускаюсь между двух сидений, и несколько человек поздравляют меня с Рождеством и гладят по голове.

Эммалина на сцене выглядит чудесно, хотя меня немного пугает, что у неё крылья, как у птицы: чудовищные штуки, опускающиеся до самого пола. (Я не лаю и даже не скулю, когда она машет мне со сцены.) Потом мы отмечаем выступление яблочным пирогом и горячим сидром в церковном подвале, и мне даже разрешают немного полакать из бумажного стаканчика, который Макс держит на высоте моего роста. Дома при свете гирлянд он кормит меня морковкой.

— Не рассказывай никому, — говорит он, массируя складки на моей шее. — Их нужно было отдать оленям.

Я тихо жую.

Я знаю, как хранить секреты.

Вскоре Эммалина ложится спать в особенной пижаме.

— На ней снеговички, — гордо говорит она, шевеля пальцами ног.

Мама и Папа уходят в свою комнату, там шуршит бумага. Я слышу приятный шум: развязывание лент, разрезание упаковок. В гостиной сидим только дядя Реджи, Макс и я. Мы плюхаемся на пол, смотрим на ёлку, где больше нет бордер-колли, и моргаем.

— Знаешь, — говорит Макс, — пару лет назад Космо свалил рождественскую ёлку.

Дядя Реджи смеётся.

— Да ты что?

— Ага. Мы вернулись из продуктового магазина, и он ходил такой виноватый. Игрушки валялись повсюду.

Я хорошо это помню. Тогда я ещё мог бегать — и гонялся за светом гирлянд, бегал кругами, а потом поскользнулся на деревянном полу и влетел прямо в ёлку. Она упала с громким бабах и накрыла меня ветками. Позже Макс рассказал мне человеческую поговорку: «Слышен ли звук падающего дерева в лесу, если рядом никого нет?» Подумав хорошенько, я решил, что вопрос некорректен: никогда так не бывает, чтобы рядом с деревом никого не было. Его обязательно услышит какое-нибудь животное, вроде меня.

— Тебе очень повезло, что у тебя такой пёс, как Космо, — говорит дядя Реджи. — Но я уверен, что ты это осознаёшь.

Макс кивает.

— Он лучший пёс в мире.

Я сажусь чуть прямее.

— И ты знаешь, что всегда можешь поговорить с ним, — говорит дядя Реджи. — Со мной тоже можешь поговорить. О чём хочешь. Думаю, мы оба хорошо умеем слушать.

Макс ёрзает на полу, его руки под светом гирлянды кажутся синими.

— Ну, кое-что есть.

— Валяй.

— Тебе не обязательно отвечать.

— Я отвечу.

— Что будет… — начинает Макс и кривит губы, словно не зная, что ответить. — Что будет с твоей собакой, Роузи? Ты по ней скучаешь?

Дядя Реджи проводит рукой по голове; она выглядит мягче, на ней пробилась новая шерсть. Мне интересно: у него такие же кудри, как у Макса? Вырастут ли у Макса длинные волосы, которые он мог бы заплетать в косы?

— Я всё время о ней думаю. Каждый день. Она мой лучший друг — но у неё есть работа, и мы теперь работаем не вместе.

— Но ты сможешь снова с ней встретиться, правильно?

— Я постараюсь, — говорит дядя Реджи. — И иногда это всё, что нам остаётся.

Макс смотрит на свои колени.

— Думаешь, она была бы хорошим танцором?

— Роузи хороша во всём. Она просто суперумная. Может быть, даже слишком умная. На базе мы называли её «Собака-Гудини», потому что она могла выбраться из чего угодно. Из ошейников. Из шлеек. Из будок. Однажды я даже запер её в своей комнате, так она повернула зубами ручку двери. А ещё она обожает арахисовое масло.

Макс улыбается.

— И Космо тоже.

— Наверное, его все собаки любят.

В доме слышится шум: из крана течёт вода, ветка стучит в окно.

— Тебе мама когда-нибудь рассказывала, — говорит дядя Реджи, — что в армии собака сама выбирает себе кинолога? Мы, люди, встаём строем, и собаки к нам принюхиваются, решают, кому кто достанется. И они даже выше нас по званию.

Макс широко открывает глаза.

— Ничего себе…

— Ага, если они не подчиняются командам, у них из-за этого не бывает проблем. Роузи обычно хорошо слушается, но было несколько раз… эх! — Он смеётся. Смех застревает у него в горле. — Эх, люблю я эту собаку.

Я то дремлю, то снова просыпаюсь, пока они сидят в тишине. Потом, когда мы идём в спальню, я думаю, как Роузи переживает разлуку. Между ними тысячи миль. Я лежу и слушаю дыхание Макса, смотрю, как поднимается его грудь, и думаю, как киношники найдут для него самые лучшие ракурсы, — но у него и так все ракурсы лучшие.

С утра нас будят приятные запахи с кухни. Булочки с корицей! Яйца! Молоко! Макс протирает глаза, потом скидывает одеяло и треплет меня по макушке.

— Думаю, тебе понравится, что я тебе купил, — говорит он.

Я отвечаю: «Надеюсь, это туалетная бумага. Или хотя бы кот».

За дверью меня приветствует Эммалина, размахивая чем-то. Я вдруг понимаю, что это: оленьи рога. Она тут же водружает их мне на голову, закрепляя за ушами. Какой стыд. Это ещё хуже, чем костюм черепахи. Может быть, это расплата за то, что я вчера съел морковку?

— Это так мило, — улыбается Мама.

— Ему не нравится, — говорит Макс, озвучивая моё мнение.

Дядя Реджи просто смеётся, а Папа снимает с каминной полки носки. Эммалина разворачивает новый супергеройский плащ, а Макс достаёт из коробки набор лунных горных пород. Он держит их, затаив дыхание. Жаль, что не я ему их подарил.

— Подождите, — вдруг говорит Макс. — Я хочу, чтобы Космо открыл свой подарок.

— Нет, лучше ты открой, — отвечает Мама, снимая ленты. — После вчерашнего я не хочу, чтобы он тащил что-то в рот.

Макс разрывает бумагу и открывает подарок.

— Нравится? — спрашивает он, размахивая перед моим носом мягкой игрушкой-свиньёй. Она хрюкает.

— Назовём его Мистер Хрюк, — объявляет Эммалина. — Космо и Мистер Хрюк.

Мне такое имя не то что не нравится, но какое-то оно слишком очевидное. Всё равно что назвать папу «Мистер Человек». Я осторожно хватаю игрушку ртом, чтобы прочувствовать её плюшевость. Предыдущие плюшевые игрушки, появлявшиеся в моей жизни, разочаровывали меня: я так стараюсь, пропитывая их своим запахом, а потом они — так же внезапно, как появились в моей жизни, — оказываются в стиральной машине. В стиральной машине! Надеюсь, Мистера Хрюка ждёт другая судьба.

Бумагу выкидывают, потом я сбиваю лапой с головы рога, и моя семья заворачивается в шарфы. Мы выходим на прогулку, на траве тает иней. Эммалина прыгает через трещины на тротуаре. Я пытаюсь последовать за ней, скачу и прыгаю изо всех сил. Пусть у меня много чего болит, но это моё тринадцатое Рождество — и я хочу насладиться им сполна.

Когда в полдень приезжают Бабушка и Дедушка, я удивляюсь. Разве они приезжали раньше на Рождество? Но я отношусь к этому спокойно. Если Макс и Эммалина рады их видеть, значит, я тоже должен быть рад.

— Я привезла фунтовый кекс из самого дома! — тут же объявляет Бабушка, хотя я не совсем понимаю, кому из людей захочется есть кекс из фунтов.

Судя по тому, что я видел по телевизору, фунты — это такие бумажные деньги. Она по-прежнему одета в огромный свитер, так похожий на бордер-колли. Мех на нём шевелится. Следом за бабушкой входит Дедушка с букетом цветов, которые, по словам Папы, пахнут фантастически, хотя мне сразу же понятно, что на них не писало ни одно животное. Я принюхиваюсь и принюхиваюсь. Они могли пахнуть намного, намного лучше.

Дедушка распаковывает чемоданы, помогает Папе надуть матрас, а потом выходит на задний двор, где я сижу с любимым теннисным мячиком — растрёпанным, со следами укусов. Он вдруг наклоняется, хватает мячик и машет им перед моим лицом.

— Хочешь мячик? Хватай!

Я смотрю, как его рука рассекает холодный воздух, но так и не выпускает мяча. Я склоняю голову и понимаю: «Уловка! Это уловка!»

— Принеси, — всё повторяет он, пытаясь спрятать игрушку за спиной. — Принеси!

Меня не так легко обмануть.

В конце концов он всё-таки бросает мяч — куда-то к беличьим кустам, — и я с недовольным видом приношу его обратно и бросаю к ногам. А потом мне в голову приходит мысль. Я его тоже обману. Как только Дедушка нагибается, чтобы взять мячик, я хватаю его первым! А потом удаляюсь, горделиво виляя хвостом и держа мяч в зубах.

Я всё жду, когда же всё покатится под откос, когда Бабушка и Дедушка испортят всем настроение. Но вечером, когда мы собираемся вокруг стола (ну, я лично — под столом), я начинаю верить, что сегодня всё будет хорошо. Мы смеёмся. Дядя Реджи поёт традиционную рожественскую песню «Весёлый старый святой Николай». Мы съедаем столько ветчины, что у нас округляются животы. А прямо перед сном Макс скармливает мне овсяное печенье. Оно настолько потрясающе вкусное, что я заливаю слюной его штанину.

— Ты очень хороший пёс, — говорит он, засыпая.

«Сегодня хороший день», — думаю я, обнимая лапами Мистера Хрюка.

Очень хороший день.

16

Иногда, когда мне не спится, я пытаюсь вспомнить самые счастливые моменты в жизни. Они приходят ко мне яркими вспышками: летняя поездка на пляж с Максом. Трёхлетие Эммалины. Вечер у телевизора, когда на пол опрокинулось целое ведёрко с попкорном, и я съел всё, до последнего зёрнышка.

Утром после Рождества, пока Макс спит, я прокручиваю в голове танцевальные движения: кружись, марш, прыжок. Мы уже придумали часть номера — и если мы хотим выиграть эпизодическую роль в кино, то нужно идеально запомнить движения. Я положил Мистера Хрюка на бок и сунул под него нос, чтобы его тело закрывало мне глаза. Это помогает мне отгородиться от мира и сосредоточиться.

— Можешь взять его с собой, если хочешь, — говорит Макс, когда мы днём отправляемся в танцевальный клуб.

Он сдавливает плюшевое брюхо свиньи, словно провоцируя, но я вежливо отказываюсь. Бордер-колли, несомненно, увидит мою свинью и захочет забрать её себе, испачкает волокна шерсти Мистера Хрюка своими слюнями. Я и так уже сражаюсь на множестве фронтов, и что-то мне кажется, что ещё одного я не выдержу.

Дядя Реджи привёз на занятие остатки печенья: маленькие блестящие бисквиты с сахаром, который хрустит на зубах. Оливер тут же отправляет несколько себе в рот, потом бросает кусочек Элвису, который весьма эффектно ловит его передними зубами.

— Что тебе подарили на Рождество? — спрашивает Оливер с набитым ртом.

Макс теребит в руках мой поводок.

— Ну… несколько лунных камней, и… э-э-э… новые комиксы по «Звёздным войнам».

— Чувак! — вскрикивает Оливер. — Когда можно к тебе прийти? Не рассказывай мне спойлеры… Ой. Я не хотел просто вот так взять и нагрянуть к тебе в гости. Извини. Но если серьёзно: можно к тебе прийти?

Макс кивает, и запах нервозности исчезает.

Пока люди угощаются разнообразным печеньем, все мы, собаки, толпимся вокруг мисок с водой. На какое-то мгновение мне даже кажется, что мне повезло: уничтожив миниатюрную бордер-колли, я заодно победил и большую. Она не пришла! Не переступает зловеще с ноги на ногу в углу, не отряхивается, не виляет хвостом. Но потом она с раздражающей грациозностью заходит в комнату, и я вспоминаю — снова — маленькие лапы в тапочках, которые схватили меня за глотку изнутри, заставив кашлять и сипеть под рождественской ёлкой.

Собака-демон ни на шаг не отходит от своего человека; она практикует быстрый «перекат», приём, который я освоил много лет назад. Но в целом её номер сильнее и лучше поставлен. Он более стильный. Я смотрю на неё и всё жду, когда же она ощерится, блестя острыми зубами. Может быть, ей кажется, что вокруг слишком много людей — потенциальных свидетелей?

Люди думают, что она хорошая собака.

Нудлс пытается помочь мне сосредоточиться. Она кусает меня за шею, подталкивает носом. Её ножки такие коротенькие, что, когда она танцует, этого почти незаметно; но она постоянно в движении, практически невозможно увидеть её стоящей на одном месте.

— Нудлс… живёт своей жизнью, — говорит её человек.

Макс говорит, что на самом деле это означает «Нудлс ничему не научилась». Она вообще не слушается команд, да и трюков у неё никаких нет. Я далеко впереди неё.

Элвис, с другой стороны, по-настоящему прекрасно прогрессирует: повороты плавные, прыжки высокие. И хотя я пытаюсь не думать о нём как о конкуренте, мысль всё равно не уходит из головы: чтобы выиграть эпизодическую роль в кино, нам с Максом нужно будет танцевать лучше, чем все остальные в этой комнате.

В какой-то момент Грета делает музыку потише. Она одета в рождественский свитер, который меня пугает; с него на нас смотрят два огромных глаза, диких, как у бордер-колли.

— Так! — говорит она. — Надеюсь, праздник у вас удался! Скоро Новый год. А это значит, что нам пора уже взяться за дело и начать собирать движения в танец. Вы должны работать над хореографией и не забывать об артистизме. Одно из самых важных движений, которым я учу, — ходьба назад. Некоторым собакам оно никак не удаётся, особенно по команде. Но давайте всё-таки попробуем. По местам!

Мы с Элвисом встаём в ряд с другими собаками, плечом к плечу, в большом круге и учим новую команду. Это-то не сложно, а вот сам новый трюк куда труднее. Я пытаюсь идти назад, словно родился, чтобы ходить так, и никогда не ходил в другом направлении. Но я так отчаянно пытаюсь впечатлить Макса, поддержать скорость, которую мы взяли на первых занятиях, что мои ноги отказываются идти в нужном направлении.

Мы пробуем снова.

И снова.

И снова.

— Всё нормально, — говорит мне Макс, поглаживая уши.

Но всё не нормально! Это первый трюк, который мне не удаётся! Если бы у меня было чуть больше времени, чтобы продумать всё в голове, чтобы понять логику…

— Возможно, он перетрудился, — говорит дядя Реджи. — Он так быстро всё схватывал. Неудивительно, что что-то у него всё-таки не получается.

«Это всё бордер-колли», — только и думаю я. Она насмехается надо мной из угла комнаты, тихий смех вырывается из её мохнатого брюха. И я понимаю, у меня буквально вспыхивает в мозгу мысль, что я потерял что-то в битве с миниатюрным врагом. Пока жилистый демон держал меня за глотку, он украл у меня всё, что смог: энергию, сосредоточение. Он забирает, забирает и забирает. Теперь всё кажется буквально чуть-чуть, но хуже. И это меня беспокоит.

Собаки в кино должны уметь ходить задом наперёд.

За несколько дней до Нового года дядя Реджи в последний раз складывает одеяло на нашем диване. Мне грустно, что я больше не смогу поделиться с ним беконом; он складывает приятно пахнущие рубашки в жёсткий чемодан. Я облизываю его уши, коричневую кожу на запястьях.

— Знаю, знаю, — говорит он. — Но я не так далеко уезжаю.

Я слушаю свою семью — и они рассказали мне, что дядя Реджи нашёл работу кинолога прямо здесь, в городе. Он купил небольшой клочок земли с клёнами и маленьким жёлтым домиком, и мы с Максом можем туда приходить в любое время.

— Я серьёзно, — говорит он нам, когда его машина отъезжает. — В любое время.

Я знаю, сейчас мне должно казаться, словно начинается что-то новое, волнительное. Я доверяю дяде Реджи и верю, что мы с ним снова увидимся. Но в глубине души я думаю, что что-то ещё и закончилось: теперь наши утренние тренировки в тупичке превратятся в угасающее воспоминание. Я уже по ним скучаю: трюк за трюком, лапы в воздухе, а потом — лежим на холодной траве.

У людей столько способов увидеться друг с другом: машины, автобусы, а с помощью больших пальцев они могут легко открывать двери; они могут уйти из дома в любое время и прийти, когда им заблагорассудится. Я никогда не знал такой свободы, и это научило меня терпению: я должен ждать у двери, положив голову на лапы и навострив уши, чтобы не прослушать шаги.

Я уже скучаю по шагам дяди Реджи.

Он машет рукой из машины — и следующие несколько дней я половину времени провожу на диване, лёжа на его одеяле, не отпуская его запах. Дом без него кажется странным. Вечерами, чтобы отвлечься, я рою ямки в саду и разгрызаю коренными зубами сосновые шишки.

— Откуда ты их вообще берёшь? — спрашивает Макс, выметая кусочки шишек из-под кровати. Но, думаю, он всё понимает. Думаю, ему тоже не по себе.

Когда наступает новогодняя ночь, я чувствую едва ли не облегчение, хотя это второй худший вечер в году. В небо взлетают огромные шары синего пламени, воздух трясётся хуже, чем в грозу. По всему району воют собаки. В ночи с фейерверками я чувствую особую близость с друзьями-собаками, когда наши голоса сливаются воедино. Единственный голос, которого не хватает, принадлежит бордер-колли. Она не воет. Я могу лишь предполагать, что у неё что-то содержится в шерсти, что защищает её от ночного шума.

Тем вечером Эммалина стучится в дверь к Максу и будит нас обоих. Мы уснули голова к голове, мечтая о кино.

— Макс? — говорит она.

Глаза Макса всё ещё закрыты. Он недовольно бурчит:

— Что?

— Мама хочет узнать, пойдёшь ли ты сегодня на вечеринку домой к страшной тётке.

— Я очень устал, Эм.

— Пожаааалуйста. Пойдём, пожалуйста? Там будут пирожные!

Я рад, что Макс похож на меня — он хочет, чтобы Эммалина была счастлива; я понимаю, что это так, потому что он отбрасывает одеяло, надевает ботинки, и вскоре мы уже выходим на улицу. В кастрюльке в руках Мамы плещется чили с индейкой; мы впятером выходим в тупичок. Вечер, может быть, молод, а может быть, уже и стар — я до сих пор не разобрался, что же значит это выражение, — но, так или иначе, на улице свежо. Луна освещает всё вокруг.

— А чем сегодня занимается дядя Реджи? — спрашивает Макс.

— По-моему, идёт на вечеринку где-то в своём районе, — отвечает Мама. Она снова надела на голову платок, тот самый, со звёздами. — Но можешь позвонить ему попозже, если хочешь. Уверена, он будет рад с тобой поговорить.

Папа смотрит на меня.

— Ты точно уверена, что Синтия будет не против, если с нами придёт Космо?

Мама пожимает плечами.

— Она сказала мне привести его, чтобы Бу было не скучно.

— Я просто не знаю, кто ещё водит с собой на вечеринки собак.

За меня вступается Макс.

— Но Космо же идеальный гость. Правда же, парень?

Сказать по правде, я не то чтобы очень часто бываю на вечеринках, но вот по пути домой к страшной тётке я веду себя идеально. Её дом второй по нашей улице — тёмно-серое бунгало с белыми ставнями и большими трещинами на подъездной дорожке, через которые прыгает Эммалина. У них тоже есть беличьи кусты, но поменьше, через них просто так голову не просунешь. Из дома доносится громкий шум.

Макс звонит в дверь. Страшная тётка почти сразу же открывает.

— Вы пришли! — кричит она, слегка покачиваясь; на ней блестящее платье. От неё очень сильно пахнет резиной и розами, а её когти всегда ужасно длинные.

Сегодня она покрасила их синим.

— Я так рада, что вы пришли! Эрик! Эрик, смотри, кто здесь! И вы принесли чили! Я обожаю чили, ХА-ХА-ХА! Заходите, заходите.

Макса, Эммалину и меня быстро отводят к ней на задний двор, чудесное место с соснами и разбросанными повсюду игрушками. Я повсюду чувствую запах Бу — на траве, в разных местах двора. Но где он? В доме?

Долго раздумывать мне не приходится.

Кто-то кричит: «Берегись!» А вот и Бу, немецкий короткошёрстный пойнтер. Он выскакивает из боковой двери, сбивает тарелку с едой и врезается головой в пластикового садового гнома. Это, впрочем, его ничуть не смущает: он начинает бегать восьмёрками вокруг клумб, а потом прыгает к моим ногам, переворачивается и подставляет живот. Глядя на меня, он улыбается глазами, так, как умеют только собаки.

«Привет», — говорит он.

Я в ответ облизываю ему нос.

Вскоре во двор выходят другие дети, и мы играем в космонавтов. Это замечательная игра — все медленно ходят по траве и притворяются, словно на самом деле это космос. Я тут же присоединяюсь — в глубине души я мечтатель.

Заслышав фейерверки, Бу начинает тяжело дышать, потом дрожит и воет. Я присоединяюсь к нему, но потом Макс меня обнимает.

— Всё хорошо, — говорит он, взъерошивая шерсть на моей груди. — Ничего плохого не происходит. Я здесь.

Небо раскалывается, и всё вокруг освещает яркий свет. Повсюду вокруг грохот: БУМ, БУМ, БУМ.

Макс стоит и совершенно не боится. Мне хочется ему сказать, что он смелый, мудрый и сильный. Так что я подталкиваю его носом в подбородок, пока не становится совершенно очевидно, что я говорю: «Ты замечательный, да-да, да-да».

— Макс? — говорит Эммалина, вставая рядом с нами. — Я не могу найти Маму и Папу.

— Уверен, они где-то внутри.

— Но я не могу их найти.

Макс обнимает её свободной рукой.

— Ладно, поиграй немного с нами.

Эммалина стукает одной кроссовкой по другой.

— Я скучаю по дяде Реджи.

Макс говорит ей:

— Ага. Я тоже. Но мы всё равно будем с ним часто видеться… наверное.

— Например, в танцевальном клубе?

Макс кивнул.

И Эммалина очень тихо говорит:

— А мне можно прийти? Я могу помочь вам выиграть кино.

Я жмусь к земле от громких бабахов в небе, но по-прежнему виляю хвостом. Я не задумывался о том, как Эммалина может помочь нам с тренировками. Но она такая замечательная. Она просто великолепно умеет делать колесо. Бегает она потрясающе быстро — а ещё она очень быстро прощает. Однажды, несколько лет назад, Эммалина подарила мне светлячка, который полз по её руке. «Это на счастье, — сказала она. — Счастливый светлячок». Я его съел. А Эммалина расплакалась. Но позже в тот же день она разрешила мне пробежать через поливалку рядом с собой, и мы надрывали животы от смеха, когда я отряхивался. Эммалина — замечательный человек.

Макс, должно быть, понял, о чём я думаю, потому что сказал:

— Конечно.

Над нами грохочут фейерверки. Мы смотрим на них, сидя бок о бок.

17

— Давно не виделись, — говорит дядя Реджи, обнимая Макса и Эммалину. — Сколько времени прошло, недели полторы?

Я терпеливо жду своей очереди у их ног. Некоторым людям я никогда не показываю живот; я чувствую себя слишком открытым и уязвимым. Но вот с дядей Реджи это кажется совершенно естественным. Я переворачиваюсь на мягком газоне общественного центра, вытягиваю задние лапы, подставляю живот небу, а дядя Реджи наклоняется и чешет меня.

— Он помнит около двадцати трюков, — говорит Макс. — Так что у нас готова примерно, не знаю, половина номера? Правда, он всё равно не может сделать больше двух шагов назад. Я работаю с ним каждый день, но он путается в ногах.

— Это мы исправим, — говорит дядя Реджи. Я замечаю, что его ботинки пахнут другими собаками, а спереди на них налипли клочки шерсти. — Сегодня у нас будет большая тренировка.

— Я тоже помогу, — гордо говорит Эммалина, сложив руки за спиной.

— Рад, что ты с нами, — отвечает дядя Реджи, потом улыбается мне. — Готов, Дурачок?

Дурачок. Макс иногда называет меня Дурачок и Глупый Пёс. Люди и их прозвища — иногда я просто их не понимаю. Родные и друзья дали Максу кучу прозвищ (Максимус, Максимилиан, Максвелл, Милый, Красавчик, Дорогой, Парнишка, Дружок, Чемпион), но для меня он просто Макс. И только Макс. Мне нравится — всё так просто и коротко. Могу даже представить, как я произношу это вслух.

Я говорю всем, что готов.

В общественном центре сегодня странный запах — и я понимаю, что это всё потому, что бордер-колли уже пришла. Я вижу её на той стороне комнаты, на лапах комочки грязи. Это уже само по себе тревожит: на улице было чисто! Так откуда тогда у неё корка грязи на шерсти? Должно быть, она наколдовала грязь из ниоткуда или рано проснулась и пошла гулять в тёмный лес, где всё было ещё мокрым из-за росы. Я прохожу в дверь, а бордер-колли отказывается смотреть мне в глаза — о, какая она высокомерная, какая же наглая. Кланяясь своему человеку, бордер-колли размахивает ушами туда-сюда, словно пытается взлететь.

Нудлс на другой стороне комнаты всё гоняется за коротким хвостом, и я опасаюсь — вместо неё, — что она его не поймает никогда. Иногда хвосты очень хитрые, у них словно пробуждается свой разум, и их всегда буквально чуть-чуть не достать, как быстро ни крутись. Но она упорно продолжает, игнорируя своего человека, который пытается заставить её маршировать. Нудлс до сих пор не освоила ни единого трюка — ни прыжков, ни поворотов, ни поклонов, — но её это, похоже, нисколько не беспокоит. Она часто улыбается, высовывая кончик языка чуть дальше торчащей вперёд верхней челюсти.

Элвис и Оливер, особенно в сравнении с ней, очень быстро осваивают свой номер. Элвис больше не сомневается в себе; он становится всё более бесстрашным. Его движения чётче, чем у меня, более…

Стоп!

Бордер-колли сегодня принесла игрушку, плюшевого аллигатора с выпученными глазами. Интересно, может быть, это и есть её ахиллесова пята? Во время каждого перерыва бордер-колли играет с игрушкой — хватает ртом, поднимает, трясёт. Может быть, Нудлс думает о том же, о чём и я, потому что она бросается за этой игрушкой изо всех сил своих коротеньких ножек. И вот аллигатор, который размером почти с её голову, уже у неё в зубах. И на секунду мне даже становится стыдно. Каково было бы мне, если бы похитили Мистера Хрюка?

— Так, — говорит дядя Реджи, когда мимо него проносится Нудлс. — Не считая ходьбы назад, давай посмотрим, что получается. Эммалина, а ты скажешь своё мнение.

Эммалина поднимает большой палец.

Сосредоточившись, я по команде поднимаю лапу вверх и подпрыгиваю, как могу. Макс показывает мне команды: кружись, влево, вправо, поклонись. Я отхожу в сторону и скрещиваю передние лапы, а Макс выполняет рядом со мной «грейпвайн», двойные приставные шаги. Маршируя на месте, я тщательно сгибаю лапы, а потом тут же резко их опускаю. В паре моментов по спине начинает расползаться боль. Я чувствую свой возраст, чувствую каждый прожитый год. Но потом я прихожу в себя, встряхиваюсь и встаю ровно. Не знаю, что на меня нашло, но я начинаю импровизировать, смело добавляя собственные движения. Я воплощаю уверенность Дэнни и страсть Сэнди из «Бриолина». Мои лапы вдруг начинают действовать сами по себе, и я прыгаю, полностью отрываясь от пола.

— Хм, — говорит дядя Реджи. — Он поднялся примерно на дюйм от пола. Это… Ну, настрой у него хороший, не поспоришь.

— На дюйм, — повторяет Макс. — На дюйм от пола.

Моя семья почему-то начинает смеяться. Что, кто-то пошутил? Я обычно не понимаю человеческих шуток, но Макс очень, очень весёлый. «Чем дикие пчёлы похожи на игральные карты? — однажды спросил он у меня. — Они живут в колодах!» Я так сосредоточился, чтобы понять шутку, что даже расчихался — а потом у меня в голове что-то щёлкнуло. Колоды! Гениально! Я смеялся себе под нос всю ночь, а потом — до конца недели, снова и снова осознавая, насколько же шутка замечательная.

— Это всё, что мы умеем, — наконец говорит Макс и чешет затылок. — По крайней мере, основные элементы. Как тебе, Эм?

Эммалина склоняет голову набок. Этот жест я до сих пор до конца не понял.

— Мне… мне нравится.

— Но? — спрашивает Макс.

— Просто… нужно что-то круче. Помнишь, когда ты, Мама, Папа и я танцевали? — Она робко прыгает вокруг нас, изящно размахивая руками. — Ну, знаешь?

Макс глубоко вздыхает.

— Ты права. Она права, дядя Реджи. Нам нужны какие-нибудь движения покруче. Или, может быть, всего одно, одно, но очень крутое движение.

Кончиком туфельки Эммалина рисует на траве круг.

— Макс… Я ещё думаю, что ты и сам должен больше… ну, танцевать.

Какое-то время все молчат. Мы все знаем, что она имеет в виду, хотя, конечно, Максу не хочется этого признавать. Да, он подаёт мне знаки и кормит вкусняшками, но танцует без души. В нашей паре главную роль играю я.

Дядя Реджи говорит:

— Мне, конечно, не хотелось этого говорить, но она права. На соревнованиях на тебя будут смотреть так же внимательно, как и на Космо. Судьи будут ставить оценки вам обоим. Крутые движения — это, конечно, плюс: может быть, попробуете настоящий прыжок, если у него получится? Но ты должен передавать эмоции, помогать нам по-настоящему прочувствовать танец. — Дядя Реджи присаживается на корточки и кладёт руки мне на морду. — Не забывай, что вы с Космо прикрываете друг друга. Если ты нервничаешь, можешь положиться на него.

По пути домой к дяде Реджи я повторяю эти слова, говорю Максу: «Положись на меня, потому что нам нужна эта роль». Нас нельзя разлучать — так что я буду сильным за двоих.

Я не помню, как себе представлял дом дяди Реджи изнутри и представлял ли вообще. Но когда мы паркуем машину и заходим внутрь, я вижу диван, похожий на наш, и удобный ковёр с мягкой подстилкой. Как и в комнате Макса, на стенах висят фотографии, только не космонавтов, а джазовых музыкантов.

— Майлз Дэвис и Чарли Паркер, — говорит дядя Реджи и показывает на плакаты, словно знакомя нас со старыми друзьями. А потом, на кухне: — Воды? Сока? Шоколадного молока?

Эммалина и Макс одновременно отвечают: «Шоколадного молока». Они смешивают свои напитки с тёмным сиропом, а я смотрю на них. Понимаю, что мне нельзя молоко, но всё равно хочу его. В гараже они ставят стаканы на маленький холодильник, и дядя Реджи включает свет. Лампы на потолке постоянно моргают.

— Да, это, конечно, не настоящая танцевальная студия, — говорит он, оглядываясь, — но, думаю, мы сможем тренироваться здесь, когда в клубе нет занятий, а на улице танцевать сейчас слишком холодно.

«Красота», — говорю я, а уж я-то знаю, я много гаражей повидал изнутри. (Вы удивитесь, сколько людей считают, что собак нужно держать там и только там.) Так что я могу вам рассказать, насколько же там пусто: ни теннисных ракеток, ни тренажёров, ни старых игрушек, валяющихся кучами вдоль стен. У людей столько вещей, всяких штуковин, которые всё накапливаются и накапливаются. Но и в пустом пространстве есть своё очарование; кажется, что здесь возможно всё.

Эммалина кружится и размахивает руками.

— Ух ты, — говорит Макс, — тут просто идеально.

— Рад, что ты так думаешь. — Дядя Реджи улыбается и смотрит на меня. — А ты что скажешь, Дурачок? Остались ещё силы для крутых движений?

Сказать по правде — нет. Танцевальный клуб с утра утомил меня сильнее обычного, и я бы предпочёл полежать, и чтобы мне долго чесали загривок. Диван из нашей гостиной зовёт меня: мягкая кожа, глубокие промежутки между подушками. Но я не хочу их разочаровать, и они правы. Поскольку главный приз — роль в кино, судьи будут искать какой-нибудь вау-фактор, движение, которое приведёт всех в восторг. Макс надеется на меня. Так что я, хрустя суставами, встаю и виляю хвостом так быстро, как только могу.

Вместе с Эммалиной мы обсуждаем несколько коронных движений.

— Что, если, — говорит она, вставая на четвереньки, — Космо поклонится и вытянет передние лапы вот так, а задние лапы будут ходить кругами?

Она показывает, как это делается.

— Хм-м, — отвечает Макс. — Это достаточно круто?

— У меня идея, — говорит дядя Реджи. — Это мы тоже можем использовать, Эм, но, может быть, стоит попробовать прыжок? Нет, прыжок не высокий, у Космо уже возраст не тот, но, Макс… попробуй встать на колени, наклониться вбок и вытянуть руку. Вот. Чуть ниже… Отлично. Думаешь, он перепрыгнет руку?

Макс оценивает расстояние между рукой и полом.

— Может быть.

Мы начинаем с малого: Макс подводит меня к маленьким препятствиям в комнате. Дядя Реджи приносит с заднего двора несколько веток, покрытых корой, и я перепрыгиваю их, вытягивая лапы, насколько могу. Я однажды видел по телевизору борзых, идущих по следу, их тела были прямыми от носа до хвоста, и я представляю себе, какой я длинный, и быстрый, и сильный. Макс тоже старается. Он крутит запястьями, энергично наклоняется, ведёт меня с настоящим азартом и страстью. И каждый раз, когда я перепрыгиваю палку, Эммалина протягивает мне вкусняшку с курицей.

— Ура, — всё говорит она мне, хотя я едва отрываюсь от земли. — Ты такой молодец, Космо.

— Последний раз? — спрашивает меня Макс, прежде чем мы уходим на кухню.

Последний раз.

Я подпрыгиваю, вкладывая в движение всего себя. Но спотыкаюсь, оттолкнувшись слишком сильно, и моя левая лапа неловко подворачивается на бетонном полу. Лапу тут же пронзает колючая боль. Со стороны кажется, что со мной всё в порядке — потому что я сдерживаю и визг, который так хочет вырваться из горла, и зевок, которым я мог бы себя успокоить. Мы зашли слишком далеко, чтобы заканчивать тренировку вот так.

Макс морщит лоб.

— Ты в порядке, Космо?

«В порядке, — говорю я ему, пытаясь не хромать. — Всё нормально».

У холодильника я лакаю воду с такой жаждой, словно никогда даже не пробовал воды, или это вообще последний раз, когда я её пью. Вода плещется, стекает по носу, мочит мне усы. Я не хочу, чтобы кто-нибудь увидел меня в таком состоянии, так что я иду, тяжело дыша и стараясь не обращать внимания на боль в лапе, но, едва преодолев коридор, я падаю. Мои лапы вытягиваются. Чтобы сохранить лицо, я улыбаюсь, высунув язык. «Я это специально, — говорю я людям. — Всё хорошо».

Дядя Реджи верит мне.

— Теперь, — говорит он, — нам нужна песня.

Мы садимся перед диваном, прямо на ковёр, и пересматриваем «Бриолин». Эммалина лежит на животе, положив руки под подбородок, и не сводит карих глаз с телевизора. Экран моргает. А когда на нём появляются Дэнни и Сэнди, я представляю, как мы с Максом танцуем точно как они. Танец, который больше чем жизнь, на съёмках в кино: мы вместе, мы неразлучны.

Дядя Реджи показывает на Сэнди, которая — я понимаю только сейчас — отчасти определённо золотистый ретривер. Посмотрите только на её шерсть (бледно-жёлтая, прямо как моя), на доброе лицо, на движения.

— Может быть, подойдёт песня «Летние ночи»? — спрашивает дядя Реджи.

Макс корчит гримасу.

— Это так… романтично.

— Слишком неловко, да?

— Слишком неловко. «Безнадёжно верен тебе» и «Ты — то, что мне нужно» — тоже. Песня должна быть… Не знаю. Я пойму, когда услышу.

Последняя сцена фильма разворичивается на школьном карнавале. Дэнни и Сэнди обходят друг друга кругами, словно собаки, и признаются в любви. Сэнди уже сказала самую знаменитую фразу из фильма: «Ну, расскажи мне об этом, Жеребец». Эта фраза всегда значила для меня очень много. По словам человека, который менял картонные коробки, когда я был щенком, Жеребцом звали моего отца.

Когда я слушаю последнюю песню, «Мы идём вместе», мне кажется, словно я впервые по-настоящему её понимаю. Сэнди, Дэнни и остальные из их группы — они остаются вместе, даже когда время и обстоятельства пытаются их разлучить. Друзья идут с друзьями. Семья идёт с семьёй. Музыка обволакивает нас, радостная, блаженная.

— Знаешь, что? — говорит Макс. — Вот это хорошая песня.

После этого мы довольно быстро заканчиваем номер. В следующие несколько дней мы добавляем несколько отсылок к этой сцене: Макс щёлкает пальцами, а я поднимаю нос кверху, и мы вдвоём скачем, словно на ярмарке. И я напоминаю себе, что у меня душа танцора; мои ноги пойдут туда, куда скажет сердце — хотя, конечно, ушибленная лапа болит. Дошло даже до того, что я стал есть витаминки, которые с утра даёт мне Мама, а не прятать их за холодильником.

Как-то вечером перед сном Макс спрашивает:

— Космо, ты хромаешь?

Я всё-таки выдал себя, но больше это не повторится. Макс не должен беспокоиться, что моя травма как-то скажется на танце, что из-за неё мы потеряем роль в кино. Я сам забираюсь по маленькой лесенке на кровать Макса, даже не пикнув.

— Просто хочу, чтобы ты знал, — говорит Макс, откладывая ноутбук, — танцы — это не науки, где важна точность. Да, я знаю, мы хотим заполучить большой приз, на кону стоит многое… но мы не обязаны делать всё идеально. Ты не обязан быть идеальным.

Я кладу Мистера Хрюка под здоровую лапу и слушаю его дикие вопли, заполняющие комнату. Я кое-что сегодня заметил. На диване лежит новое одеяло, и оно пахнет Папой. Его волосы — на подушках дивана, сами подушки принимают форму Папиного тела. А сейчас он на кухне ругается с Мамой. Я слышу, как их голоса становятся громче. А потом хлопают дверцы кухонных шкафов.

Всё, я больше не буду гоняться в доме за мячиками, говорю я себе, и не буду лазать на диван. Не буду лаять на безрассудных белок в кустах. Я сохраню силы для танцев и только танцев — потому что помню, что обещал Максу любить его с собачьим упрямством, всегда оставаться рядом с ним. Я отмечаю сосредоточенность Макса, его храбрость. Мы держимся, хотя всё вокруг разваливается.

«Я буду идеальным, — говорю я ему взглядом. — Ради тебя — я буду идеальным».

18

В конце января происходит нечто потрясающее. С неба падает белый пух. В Северной Каролине редко идёт снег. Зимой у нас обычно прохладно и солнечно, лишь изредка идёт дождь. А снег — это большое событие.

— Думаешь, он долго пролежит? — спрашивает меня Макс в понедельник вечером.

Мы вдвоём стоим у окон танцевального клуба и смотрим, как снежинки медленно опускаются на замёрзшую землю. В его голосе слышна надежда. В ответ я чихаю, и по стеклу стекает струйка соплей, но больше я не говорю ничего. Я уже понял, что не стоит высказывать своего мнения о вещах, которые я никогда не пойму.

Рядом с нами встаёт Оливер и говорит:

— Пожалуйста, пусть школу отменят.

Макс скрещивает пальцы в воздухе.

— У меня завтра контрольная, — произносит Оливер. — По книжке, которую я не читал. Я бы лучше построил ледяную пещеру вместе с Элвисом.

— Не думаю, что он тебе сильно поможет, — замечает Макс, и я удивляюсь, насколько быстро он отвечает, как легко слова срываются с губ. — Для строительства ледяной пещеры… ну, знаешь, руки нужны.

Элвис не замечает снега. Нас обучают ходить зигзагами между ног наших людей, но он слишком занят обнюхиванием моей травмированной лапы. «Не обращай внимания», — говорю я, видя, как он встревоженно морщит лоб. Он облизывает перепонки между моими пальцами, и я пугаюсь ещё сильнее — насколько же тяжела моя травма, что даже он её может унюхать и почувствовать? И в самом деле — насколько?

В целом мы с Элвисом продвигаемся вперёд практически одинаково, словно идём одной дорогой. Оливер и Макс сравнивают номера, тихо обсуждают день соревнований — до него же ещё так далеко, правильно? Но если мы не будем внимательны, он подкрадётся к нам внезапно. К Нудлс — уж точно, она так ничему и не научилась.

Пока мы тренируемся и болтаем, бордер-колли мрачно отплясывает в углу, идеально проделывая «шаги назад». Я снова клянусь: «Я стану лучше её. Просто подождите».

Потом мы рассаживаемся по машинам, засыпанным снегом, и мне очень хочется высунуть голову из окна и ловить языком снежные пушинки. Той ночью я почти не сплю. Я хватаю зубами клочки шерсти на больной лапе, надеясь вытащить из неё боль, надеясь, что это не навредит нам — нам обоим: и мне, и Максу. Смогу ли я сделать коронное движение в таком состоянии? Насколько пострадают наши шансы попасть в кино?

— Не спится? — спрашивает Макс посреди ночи.

Интересно, он тоже не спал всё это время и думал о том же, о чём и я?

На следующее утро занятия в школе отменяют. Отменяют! Стараясь переносить вес на здоровые лапы, я бегу за Максом, который скачет по кухне и кричит, размахивая руками:

— Ура, ура, ура!

Эммалина тоже радуется. Они с Максом хватаются за руки и кружатся на месте. Я пытаюсь присоединиться к ним, но на первом же повороте вздрагиваю от боли и чуть не сбиваю Эммалину с ног. Она смеётся и говорит:

— Космо, снег!

Это почти так же хорошо, как «Космо, печенье!».

Счастье переполняет нас. Мы втроём пыхтим от радости.

В кухню заходят Мама и Папа. Папа говорит:

— Похоже, вам повезло.

Мама включает кофеварку и произносит:

— Доброе утро.

Я замечаю холодок между ними — Папа вчера опять спал на диване, — но не могу сосредоточиться. Снег! Школу отменили! Я буду с Максом целый день!

— Я тут подумал, — говорит Папа. — Я сейчас уберу снег с тротуара, чтобы Космо мог погулять, а вот потом… пойдём кататься на санках?

— Санки! — эхом повторяет Эммалина.

— Я готов, — говорит Макс.

Если честно, я не совсем уверен, смогу ли справиться со снегом в этом году. Обычно от холода у меня деревенеют суставы, а льда я побаиваюсь.

Несколько зим назад я поскользнулся на полоске чёрного льда — такого, которого не видно, пока ты на него не наступишь. Я помню, как ударился о землю, потом застонал и завыл. Моя нога — её охватила совершенно новая боль, острая, всепоглощающая.

Макс, который шёл рядом со мной, упал на колени и закричал: «Папа!» Я говорил Максу: «Я рад, что это был я, рад, что это был не ты, тебе руки и ноги нужны куда больше, чем мне», и тут из гаража выбежал Папа. Он оценил ситуацию за секунды, осторожно обхватив пальцами мою переднюю лапу.

— Возможно, она сломана. Тс-с-с, тс-с-с, Космо. Всё в порядке, дружок. Старайся не двигаться. Макс, беги к маме и скажи, чтобы она заводила машину. И одеяла принеси.

Он осторожно меня поднял, словно я плюшевая игрушка, совершенно невесомая. Я потом месяц носил гипс и целыми днями лежал на диване и смотрел дурацкие дневные телепрограммы. Тогда я мог позволить себе такую роскошь.

Но сейчас — нет. Осталось всего несколько месяцев до нашего шанса выиграть роль в кино и доказать, что мы с Максом обязательно должны быть вместе.

Беспокойство ослабевает наполовину, когда Макс заворачивается в три слоя одежды (свитер, шарф, пальто), и мы выбегаем на белую улицу; наши ресницы тут же засыпает снежинками. Я чувствую себя превосходно. Должно быть, в предыдущей жизни я был хаски. Мне нравится прохладный воздух. Игнорируя травму, я ношусь кругами, быстрее, быстрее, как могу. На несколько драгоценных секунд я снова чувствую себя щенком. Потом появляется тупая боль в бёдрах и ещё более неприятная боль в передней лапе — но ради этого чистого, неописуемого счастья вместе с Эммалиной и Максом можно и потерпеть.

Я разжёвываю снежок и не даю себе покататься на небольших любопытных участках земли, прекрасно пахнущих при этом. Есть такие запахи, которыми я бы с удовольствием насладился, будь у меня возможность, но с годами я понял, что большинство этих запахов не нравится людям. Раз десять или двенадцать меня после такого сразу отправляли мыться. Мытьё — это, судя по всему, наказание такое: по хвосту течёт вода, лапы все в мыльной пене. Невозможно чувствовать себя нормальной собакой, когда пахнешь кокосовым шампунем.

На улице всё светлее. Мы с Максом делаем снежных ангелов в нашем тупичке, лёжа на спине в мягких сугробах. Его ангел аккуратный и чёткий. Мой, как выражается Папа, «дикий и непредсказуемый». Эммалина рядом с нами лепит снеговика с ветками и морковкой; и то, и другое мне очень хочется пожевать.

— Хочешь? — спрашивает Эммалина, протягивая мне самую длинную ветку. — Я поделюсь.

Я хочу её, очень хочу, и мы с Максом играем в перетягивание ветки, пока она не ломается.

Папа копается в гараже. Мы слышим оттуда какие-то странные звуки, а потом он выходит, держа на плече странную узенькую лодку.

— Решил, что каяк как раз подойдёт, — говорит он.

На холме недалеко от нашего дома уже полно детишек, которые катаются на картонных коробках и мусорных вёдрах. Наша лодка имеет бешеный успех. Макс, похоже, очень гордится. Он съезжает с холма, а потом поднимается. Вверх-вниз, вверх-вниз, снова и снова.

Я точно знаю, что, будь я помоложе, бегал бы за ним. Мои лапы взрывали бы снег, а язык болтался бы где-нибудь сбоку. Я бы тащил лодку, словно ездовая собака. Но сейчас я наблюдаю за Максом и жду его. У подножия холма он, спустившись, каждый раз треплет меня по макушке и спрашивает: «Ну, как дела, Космо, а?»

Через несколько часов Макс уже заметно медленнее понимается на холм.

— Ну, ещё разок, — пытается уговорить он Папу.

— Пойдём, — отвечает Папа. — Уже пора обедать, а ноги у тебя наверняка замёрзли.

Эммалина добавляет:

— Пап, я потеряла варежку.

Макс утирает нос рукавом пальто.

— Ну хоть минутку?

— Сынок, — отвечает Папа, — извини. Если очень хочешь, мы вернёмся после обеда.

Макс смотрит на меня, словно знает, что я пойму. И в тот момент я понимаю. Действительно понимаю. Макс не хочет идти домой, потому что на улице лучше. Тут снег. И веселье. И никто не ругается. Будь я на его месте — ну, и если бы мог, — побежал бы обратно на холм.

Но мы идём домой.

Обычно нас встречает Мама. Макс как-то рассказывал мне, что Мама готовит самый лучший горячий шоколад. В самые холодные дни она готовит его на горячем молоке, вообще без воды. Она взбивает молоко до пены. Мне нельзя шоколад, поэтому я вспоминаю еду, которую с любовью готовят для меня. Бисквиты на день рождения. Солонина в поездках на машине. Мелочи важны.

На этот раз Мама даже не вышла из комнаты. Так что Макс встаёт на цыпочки и сам взбивает молоко.

— Люблю тебя, — говорит он, протягивая горячий шоколад Эммалине.

Когда-то мы были семьёй, в которой постоянно говорили «Я тебя люблю». Мы бросались друг в друга фразой «Я тебя люблю», словно мячиком. Но Папа и Мама уже давным-давно не говорили этого друг другу.

— Иногда мне кажется, что нам с тобой надо сбежать вместе, — говорит мне Макс вечером, когда мы остаёмся одни. — Я… я не серьёзно говорю. Но давай просто… Можем мы просто представить это на секундочку? Мы бы могли, например, жить в домике на дереве. Или в пещере! Или… как насчёт пляжа? Ты любишь пляжи. — Он слезает с кровати и ложится рядом со мной на пол. — Я бы взял с собой всё необходимое для ракеты, и мы бы целыми днями строили всякое, а потом, по вечерам, просто сидели и смотрели на звёзды, и всё такое.

Идея по-своему привлекательная.

Но я всё равно скулю — отчасти потому, что у меня болит лапа, отчасти — чтобы выразить своё неодобрение. Мне нравится здесь.

— Знаю, — говорит он. — Знаю. Я просто хочу… Просто хочу, чтобы…

Он замолкает и смотрит в потолок. Я хочу сказать ему, что он может добиться всего, чего захочет. Хочу сказать ему, что он — яркая искра в моей такой обычной жизни. Он сильнее, чем думает.

И я тыкаюсь мордой ему в живот.

Он садится и говорит, что я хороший пёс, очень хороший пёс.

Мы накидываем себе на плечи одеяло и вместе смотрим в разрастающуюся тьму.

19

Зима долго не длится. Кажется, словно я едва успел моргнуть, а она уже прошла. А потом быстро наступает весна, и расцветает кизил, который ещё носит чудесное название «собачье дерево». Я даже на улицу выйти не могу, не чихая. Пыльца постоянно лезет в нос.

И всё это время мы танцуем. Мы танцуем перед ужином, пока Мама варит спагетти. Мы танцуем в гараже дяди Реджи, притворяясь, словно это съёмочный павильон. Мы идеально выучили почти весь номер: наклоны и поклоны, марши и прыжки. Я даже наконец-то освоил ходьбу назад. Но всё равно меня не покидает мысль, что в нашей программе не хватает чего-то эдакого.

А киношникам как раз нужно что-то эдакое.

— Всё равно чего-то не хватает, — всё повторяет Макс. — Согласен?

Дядя Реджи говорит, чтобы мы не беспокоились; в клубе нам всё подскажут, они на этом «собаку съели». Я ничего не понял. В этом клубе собак вроде бы не едят, а танцевать учат?

Однажды в субботу утром Нудлс сбегает из комнаты, её человек — за ней. И в комнате наступает полная тишина. Мы полностью поглощены своими мирами. Элвис и Оливер практикуют коронное движение (Оливер опускается на корточки, а Элвис залезает ему на спину), а бордер-колли…

Бордер-колли балансирует на задних лапах!

Я моргаю, пытаясь понять, не обман ли это зрения. Но нет. Она стоит прямо, выставив напоказ живот, и держит во рту плюшевого аллигатора, словно дразня меня. В отличие от всех остальных, не считая Нудлс, у нас с коронным движением как-то не получается. Когда Макс опускает руку, я постоянно задеваю её задними ногами.

Макс стонет.

— Это я виноват. Надо было выбрать что-нибудь другое, полегче.

— Эй, — говорит дядя Реджи. — У него получится. Просто дай ему время.

Я пытаюсь слушать его и представлять, как мы участвуем в соревнованиях по танцам — и выигрываем их, а потом, торжествуя, вместе идём на съёмки.

Где-то в марте все собаки в округе начинают линять. Люди этого почти не замечают, но на улицах видны золотистые волоски и белые шерстинки, летящие по ветру.

По большей части дни и недели проходят своим чередом.

Но потом снова появляется то самое предчувствие, как перед ураганом. Папа по-прежнему спит на диване, и гостиная практически превращается в его комнату. Он оставляет обувь под кофейным столиком, а книги — у лампы. По ночам я скулю у задней двери, хотя на самом деле мне не нужно на улицу; я просто хочу сделать хоть что-нибудь — понюхать землю, сунуть нос в грязь, что угодно, лишь бы сосредоточиться.

В одну из таких ночей Папа открывает раздвижную стеклянную дверь и говорит:

— Будь хорошим мальчиком, Космо. Я буду смотреть футбол, а ты сделай свои дела и назад, хорошо?

И я остаюсь один на заднем дворе; в воздухе висит запах мусора. «День вывоза мусора», — думаю я: коробки из-под пиццы, кожура от бананов и остатки курицы выбрасывают в мусорный бак и вывозят его к тротуару. Люди обожают день вывоза мусора. Соседи выходят из домов и уважительно здороваются друг с другом, машут руками, шутят про тяжёлые баки и о том, какие в них спрятаны ценности.

Из кустов тоже пахнет мусором.

Я слышу в кустах шорох и прижимаю уши. Это ещё что такое?

Почти сразу же из-за веток выскакивает кот. Его морда у́же, чем у всех знакомых мне котов, с острыми усами, которые касаются моего носа, когда он прыгает. От него идёт сильный землистый запах, чем-то похожий на мусор. Он трётся об меня, прижимая нос к ногам. «Ого, — говорю я ему, — да ты славный малый!» Давно я не встречал кота, который так любил ласкаться.

Что-то мелькает у меня в уме. Что-то в нём не так. Но мне настолько хочется понюхать его попу, разобраться в его запахе, что меня ничто не остановит.

Вспоминая, как общаться с котами (что мне делать? поклониться? гавкнуть?), я провожу его в открытую дверь. Я думаю, что мы весело попрыгаем по гостиной, как обычно делаем с Бу. Или, может быть, поиграем в перетягивание чего-нибудь? Эммалина уже спит, а Макс лежит в кровати и читает книжку о космонавтах. В общем, если играть, то во что-нибудь тихое.

Кот обнюхивает шкафы. Он переворачивается на спину и дрыгает маленькими ножками. И тут на кухню заходит мама.

— Космо, ты что?…

Она осекается. А потом кричит.

И я сразу отчетливо понимаю, что меня обманули.

Если подумать, у меня были все улики, я просто не смог их сопоставить. Я уже раньше видел енотов в естественной среде обитания. Однажды, когда мы ходили в поход, пара енотов подбежали к нашему столику для пикников, украли у Макса половину сэндвича с арахисовым маслом и желе и с дьявольской радостью ускакали обратно в лес.

Этот кот — не кот!

Я поражаюсь тому, насколько же оказался не прав.

— Боже мой! — кричит Мама, когда енот проскакивает у неё между лодыжек. Она запрыгивает на кухонный стол, болтая ногами. — О-о-о, боже мой. Нет-нет-нет-нет! Дэвид, скорее сюда!

— Что происходит?… — спрашивает Папа, быстрыми шагами входя в кухню. Он пахнет, словно только что искупался. Как и Мама, он прерывается на полуслове и вскрикивает: — О господи!

— Не стой как столб! — кричит Мама. — Хватай швабру! Помоги мне его прогнать.

— Ох, надеюсь, он не бешеный.

— Дэвид!

— Ладно. Швабра, швабра.

Я слышу испуг в их голосах, хотя вообще не понимаю, с чего тут паниковать. У нас тут нет никаких сэндвичей, которые может стащить енот, даже сырных палочек нет. Нам ничего не угрожает.

Я подхожу к маленькому зверьку. Иногда запах настолько интригует, что я хочу попасть внутрь него. Иногда я нюхаю и нюхаю, но никак не могу нанюхаться, и мне приходится прыгать носом вперёд, всем телом погружаться в запах, чтобы аромат обволакивал меня. Так же я поступаю и с грязными следами енота, которые тянутся через полкухни.

— Космо! — кричит мне Мама, размахивая руками. — Отойди от него! В комнату Макса! В комнату Макса, живо!

«Ты права, — думаю я. — Максу стоит на это посмотреть». И — какая удача — он появляется на кухне в тот самый момент, когда Папа триумфально возвращается со шваброй.

— Ух ты, — говорит Макс, рядом с ним — Эммалина разбудила меня. Она услышала шум и проснулась! Как здорово!

Папа быстро встаёт перед ними.

— Макс, уложи сестрёнку спать, сейчас же.

— Пап, — говорит Эммалина. — Мы можем оставить его себе? Пожалуйста? Пожаааалуйста?

— ХВАТИТ! — кричит Мама, выхватывает у Папы швабру и осторожно, но настойчиво выпихивает енота на улицу. Зверёк исчезает в ночи. — Макс, Эммалина, Космо, спать.

В следующие несколько часов Мама и Папа отмывают полы, шлёпая по плитке мокрой тряпкой. И огрызаются друг на друга.

— С дороги.

— Зачем ты так делаешь?

— Нет, полотенца вон там.

— Где?

— Там!

Всё так плохо, что Макс зажимает уши. А мне интересно: неужели бордер-колли стоит и за этим? Это ведь она подослала енота, чтобы обмануть меня и узнать мою слабость? Я ворочаюсь на своей постели, подо мной лежит Мистер Хрюк. Я что, теряю хватку? Не пускать диких животных — это тоже моя работа. Если я не защитник дома, то кто я вообще?

В дверь тихо стучат. Это Эммалина. Она не хочет лежать одна, слушая сердитые голоса. Они вдвоём перекладывают меня на кровать Макса, мы устраиваемся на подушках, накрываемся и притворяемся. Мы их не слышим. Ничего не слышим.

А меня мучает совесть. Потому что это же я виноват, правильно? Это я впустил енота в дом.

— Эй, Космо, — говорит Макс, сонно отыскивая мою голову, чтобы погладить. Он улыбается уголком рта. — Тот енот? Я всё понимаю, ты просто хотел найти друга.

Я закрываю глаза и уговариваю себя, что танец поможет нам по-прежнему быть вместе.

20

Сначала дымка уходит, если я очень, очень медленно моргаю. Но вскоре начинает казаться, словно на моих глазах стекло, словно я вижу мир сквозь миску для воды.

— Он пропускает некоторые команды, — говорит дядя Реджи, почёсывая загривок.

Мы в танцевальном клубе, на улице дождь, и весь день меня одолевает одно и то же чувство: бордер-колли преследует меня, она стоит именно там, где я не вижу. А руки Макса! Они двигаются так быстро. Он так ими машет, что они расплываются. Он просит меня поднять правую лапу или левую?

— Не понимаю, — говорит Макс. — Он же их знает.

Оливер сжимает губы.

— Ну… не знаю, чувак. Элвис иногда тоже бывает забывчивым.

Но сейчас Элвис просто великолепен. Он так чётко кланяется, так плавно отрабатывает программу. Даже Нудлс сегодня меня превзошла. Нудлс! Она всё-таки научилась поднимать передние лапы в такт — это первый трюк, который она вообще освоила.

Через несколько дней, когда чёрные круги упорно отказываются исчезать, Мама отвозит меня к ветеринару, и тот говорит, что удивительно, как я вообще до сих пор вижу.

— Это старый пёс, у него старые глаза, — говорит ветеринар. — Но он счастлив. По нему видно, что он счастлив.

Возвращаясь домой в машине, я понимаю: вот почему я принял енота за кота! Моё зрение слабеет.

И я сам слабею.

Теперь я особенно внимательно слежу за тем, всё ли делаю правильно. Трижды проверяю — носом, лапами, ушами. Это действительно Мистер Хрюк или чья-то чужая свинья? Это то место, где я пописал на прошлой неделе? В танцевальном клубе я очень тщательно слежу за командами Макса, всё больше и больше полагаясь на память.

И я всерьёз задумываюсь, только ли зрение меня подводит. Да, у меня артрит и больная лапа — это я знаю. Но вот уши — совсем другое дело. Они когда-то реагировали буквально на всё. Я слышал, как шкворчит курица на сковородке в двух домах от нас. Сразу понимал, когда сосед начинал набирать ванну. А перед тем как пописать, я высоко задирал левую лапу, весь день накапливая ресурсы, чтобы пометить фонарные столбы, кусты, деревья. Сейчас же мне приходится вытягивать шею, чтобы что-нибудь услышать. А лапа едва поднимается от земли.

Какой стыд.

Хуже того, бордер-колли ни от какой боли не страдает. Она молода. Сразу понимает команды. Элвис и Нудлс помогают как могут, подбадривают меня, когда мне удаётся движение, но, наверное, даже они видят, что бордер-колли выигрывает. Что она всё ближе и ближе подбирается к цели, которую когда-то поставила себе в парке много лет назад: разлучить Макса и меня.

— Ты в порядке, дружок? — спрашивает дядя Реджи с утра в день рождения Эммалины.

На улице жара не по сезону, небо синее и безоблачное, а я совершенно неподвижно лежу на подъездной дорожке.

Дядя Реджи помогает мне подняться — лапа болит, так что я едва могу стоять, — а в доме Мама готовит на завтрак блинчики с клубникой. Хотя сегодня не мой день рождения, я всё равно съедаю несколько блинчиков, потом мы с Максом и Эммалиной смотрим мультики, а потом — идём в Сойер-парк.

— Не забыл воздушные шарики? — спрашивает Мама у Папы по пути.

— Я думал, воздушные шарики берёшь ты, — отвечает он.

— Успокойтесь, — стонет Макс. — Они у меня. Вот, видите?

Он достаёт из рюкзака пакет с разноцветными шариками.

— А пластиковые вилки? — спрашивает Мама.

— Есть, — говорит дядя Реджи.

Папа стучит по рулю.

— Всё будет нормально. Это просто день рождения.

— Ну, это день рождения твоей дочери, — огрызается Мама. — Он поважнее обычного.

Дядя Реджи хлопает Маму по плечу.

— Давай просто повеселимся.

Все вздыхают, кроме Эммалины, которая радостно напоминает нам, что ей шесть. Шесть! Как всё так быстро случилось? Я помню, несколько лет назад, когда она была маленькой, я катал её в тележке, словно лошадь. На кухонной стене карандашом отмечают наш рост. Самая низкая отметка — моя: КОСМО, 13 ЛЕТ. Даже Эммалина меня уже переросла.

Моя семья выходит из машины, и пока остальные надувают воздушные шарики возле беседки, я патрулирую границу. Бордер-колли нет. Я бы сразу унюхал демона, если бы он был здесь. Но там высокая трава — в которой лежат потерянные тарелки-фрисби и палочки от съеденных леденцов. За местом для барбекю я обнаруживаю пруд, где плавают гуси. От берегов доносится запах. Гусиный помёт! И так много! Я принюхиваюсь. Потом вдыхаю ещё сильнее, громко фыркаю и проверяю землю лапой. Мягкая, сильно пахнет — лучше грязи просто не найти.

Моя шерсть встаёт дыбом.

Вдруг срабатывает какой-то инстинкт, и я начинаю копать, по-настоящему копать, поднимая вокруг целые облака пыли. В воздухе стоит густой запах птиц.

Несколько гусей бегут ко мне и пытаются помешать. Они гогочут и хлопают отвратительными крыльями. Я игнорирую их; грязью уже перепачканы морда, усы, ресницы, на шерсти пятна, язык чёрный. В конце концов я останавливаюсь, смотрю на яму и на кучу земли под ногами. Что я наделал? Всё случилось так быстро.

Я оглядываюсь.

Никто из моей семьи не заметил ни грязи, ни разрушений, но рано или поздно заметят. Мне запрещают копать глубокие ямы. Так что я принимаю быстрое решение и съедаю улики, хотя давным-давно зарёкся есть грязь. Во рту очень сухо. Я лакаю воду из пруда, потом ещё ем и отхожу от воды, взволнованный, но довольный работой.

В беседке вечеринка идёт по плану. Кто-то выставил большой ванильный торт и праздничные конусообразные шапочки. Приходят гости. Шапочки, похоже, никому не нравятся, но мы всё равно их надеваем и закрепляем резинками под подбородком. Все аплодируют. Вокруг Эммалины настоящий нимб из воздушных шариков. Она стоит на скамейке возле столика для пикников, покачиваясь из стороны в сторону, одетая в летнее платье. Макс зажигает шесть свечей на торте. Мама и Папа улыбаются, но одними зубами.

Все поют.

— Загадай желание, — говорит дядя Реджи.

И Эммалина загадывает желание. Она зажмуривает глаза и задувает свечи, потом вытаскивает их, а я облизываю налипшую на их кончики глазурь. Я очень люблю ваниль, и она тоже. После торта она с друзьями бежит к пруду и бросает гусям чипсы. Потом они с гиканьем катаются на горке, размахивая руками. Примерно тогда — небо как раз потихоньку темнеет — меня начинает мутить.

Грязь бурлит в животе.

Мы разворачиваем подарки. Потом играем в «приколи хвост ослу». Макс скармливает мне маленький кусочек торта, но я съедаю только половину.

— Что такое? — спрашивает он. — Ты никогда не отказываешься от торта.

Он хмурится, явно беспокоясь. «Но я в порядке, — отвечаю я, — всё хорошо». И, чтобы доказать это, я хватаю кусок обёрточной бумаги и треплю его в зубах.

В фургончике по дороге домой дядя Реджи спрашивает Эммалину:

— Ну, что ты загадала?

Она вскидывает руки.

— Желания — это секрет!

— А, — отвечает он, усмехаясь. — Я и забыл.

— Но я могла бы пожелать пони.

Мой желудок дёргается, крутится и сжимается.

Макс спрашивает:

— И что, пожелала?

Эммалина говорит:

— Нет!

Папа говорит с переднего сиденья:

— Ну, Космо, наверное, не отказался бы вырасти размером с пони. Если бы мы давали ему столько еды, сколько он хочет, то…

Я больше не могу сдерживаться, и меня рвёт. Машина чуть не съезжает с дороги.

— Что?! — начинает Папа.

— О боже, — произносит Мама.

А Эммалина просто кричит, потому что масштабы произошедшего в самом деле катастрофические. Грязь и воду из пруда вообще не стоит употреблять, а уж в больших количествах — тем более. Содержимым моего желудка забрызганы сиденья и пол. Все открывают окна, и мы останавливаемся на первой попавшейся заправке — Мама бежит туда, чтобы купить бумажные полотенца и хоть какие-нибудь чистящие средства. Я сижу насупленный, поджав хвост так сильно, что дальше уже некуда.

— Ты в порядке, Космо? — всё спрашивает Макс. — Что ты съел?

На улице Папа кричит на Маму:

— Он явно во что-то влез!

А Мама кричит в ответ:

— Следить за ним должен был ты! Я что, должна вообще всё делать?

Дядя Реджи выводит меня из машины и отмывает мне грудь водой из бутылки и промокает бумажными салфетками.

— Всё будет нормально, — говорит он. — Одно тебе скажу: ты умеешь устроить представление.

Он добр ко мне. Но я всё равно поджимаю хвост, потому что это — и это тоже — моя вина.

Тем вечером, после того, как машину отчистили, а меня помыли розмариновым мылом, Эммалина усаживается рядом со мной на крыльце. Макс ушёл в дом за крекерами с сыром, а я терпеливо жду. Она поднимает моё ухо и заглядывает внутрь.

— Я скажу тебе своё желание, — шепчет она.

Вдалеке слышатся сердитые голоса.

Но я и так знаю, что она загадала.

21

Вскоре уже каждый день кажется летним. Люди по телевизору бросают друг другу мячики. Погода жаркая и липкая. Меня всё чаще тянет к кондиционеру в комнате Макса. После тренировки по танцам, фантазируя, как будет выглядеть съёмочная площадка (тележки с едой, складные стулья, звёзды повсюду), мы отдыхаем под прохладными потоками воздуха, и у нас от ветра даже зубы стучат. Ночью, впрочем, ещё хуже — то слишком жарко, то слишком холодно. Я пытаюсь тише дышать, чтобы не мешать Максу спать.

— Космо, — ворчит он. — Ты пыхтишь, как паровоз.

Иногда по вечерам я забираюсь в кровать вместе с ним, и он обнимает меня. Это чувство безопасности такое чудесное, что я не ухожу, даже когда жара становится почти невыносимой. Мне нужна эта безопасность. Потому что, сказать по правде, погода, конечно, меняется, но наша жизнь меняется ещё сильнее.

— У нас есть шансы? — вдруг спрашивает Макс одним тёплым утром в танцевальном клубе.

— На победу в соревновании? — отвечает дядя Реджи.

— Ага.

Дядя Реджи молчит, наклоняет голову туда и сюда.

— Ну, Космо выучил все движения, не считая коронного. И он парень с характером. Так что… у нас есть шанс произвести впечатление. А это уже немало.

Мама и Папа всё ссорятся и ругаются, и кажется, что всего этого будет мало. Впечатление — одно только впечатление — не поможет нам получить роль. Не спасёт нас от разлуки.

По выходным, когда мы не танцуем, Макс стрижёт соседские газоны.

Мама говорит:

— Он слишком маленький, чтобы управлять тяжёлыми машинами.

Папа возражает:

— О, ему будет полезно. Разовьёт характер.

У меня подозрение, что Макс стрижёт газоны не только для того, чтобы заработать денег на детали для ракет. По-моему, он просто хочет как можно меньше бывать в доме. Он всё глубже и глубже уходит в себя и даже с Оливером в танцевальном клубе разговаривает меньше.

Четвёртого июля, как всегда, проходит большое праздничное барбекю, над головой грохочут фейерверки, а несколько человек кидают мне хот-доги. Я их не ловлю. Комбинация зрения и хватки никогда не была моей сильной стороной, а сейчас, когда я плохо вижу, и подавно. Выполняя команду «апорт», я сначала убеждаюсь, что мячик или палка уже упали на землю, и только потом поднимаю их. Иначе есть большой риск жутко опозориться: раскрыть рот, крепко сжать челюсти и поймать ими только воздух.

Мы с Максом показываем несколько наших движений соседям — середину программы, когда я кланяюсь и виляю хвостом. До соревнования осталось полтора месяца, мы доводим номер до ума, но я всё-таки не слишком уверен в успехе. Хотелось бы, чтобы наша программа была более гладкой и впечатляющей.

А бордер-колли! Бордер-колли всё дальше уходит в отрыв. В клубе она танцует в углу — её шаги идеальны, а когда она прядает ушами, у неё вся шерсть ходит волнами. Выглядит она поразительно. И Элвис тоже — его чёрная шерсть лоснится, а кланяется он низко и грациозно. Даже Нудлс всё-таки освоила запрокидывание головы. У меня же всё никак не получается наше коронное движение — сколько бы мы ни тренировались, сколько бы я ни скрывал боль в лапе, которая всё сильнее и сильнее; она уже такая острая, что игнорировать никак не получается. Но я пытаюсь; я пытаюсь изо всех сил.

В середине июля Макс начинает водить Эммалину на уроки плавания в местный бассейн. Она носит надувные нарукавники, почти не снимая. В них очень весело тыкаться носом, но они не визжат, как Мистер Хрюк. Жалко, что мне на эти уроки нельзя. Собственно, я даже просился сходить с ней, терпеливо сидя в дверях. Но мне говорят «останься», это худшая команда из всех, так что мне приходится только воображать: Эммалина, наверное, плавает примерно так же, как я, выставив над водой только нос, глаза и уши.

По вечерам я сознательно пытаюсь замедлить время. Лето всегда летит и летит вперёд, пока не проходит. Так что летними вечерами я наслаждаюсь всем, чем можно, — Дэнни и Сэнди в «Бриолине» тоже об этом говорят. Вечера могут тянуться медленно. Например, когда Макс, дядя Реджи и я сидим на крыльце и довольно хрустим картофельными чипсами. Или втроём смотрим на дождь, на сильные грозы, накатывающие с побережья. Всё гудит. Мир мокрый и тёплый.

— Ты ждёшь не дождёшься соревнований? — как-то вечером спрашивает дядя Реджи у Макса.

Мы едим макароны с сыром из маленьких тарелок.

Макс пожимает плечами.

— Я не знаю, что нужно будет судьям и кастинг-директору. Достаточно ли мы им подходим — для кино.

— Не беспокойся из-за приза, — отвечает дядя Реджи и машет рукой. — Нет, это, конечно, будет круто. Но главное — хорошенько повеселиться, правда? Выбраться из раковины!

Макс едва находит силы, чтобы ответить.

— Ммм.

— Что такое? — спрашивает дядя Реджи.

И Макс отвечает:

— Ничего. Нет, ничего.

Иногда он ведёт себя безнадёжно по-человечески — отказывается говорить то, что думает.

Тем же вечером он рано засыпает, положив руку под щёку. Я всё ещё стою на страже, как и всегда. Раздвижную дверь после инцидента с енотом держат закрытой, но я беспокоюсь, что бордер-колли может пробраться в дом как-то иначе. Запрыгнет через окно? Позвонит в дверь и просто зайдёт? Нужно рассматривать все возможности. Я внимательно прислушиваюсь, и до меня доносится шёпот в кухне.

Я решаю узнать, в чём дело, поискать слабые места, которыми может воспользоваться бордер-колли. Мой ошейник с жетонами звенит, когда я иду по коридору. Если Мама и Папа и заметили меня, то ничем это не выдали. Они стоят лицом друг к другу в полутьме, обмениваясь запахами. Запахи клубятся вокруг них.

Вот малоизвестный факт обо мне. В молодости я наскакивал на людей, приветствуя их. Да, знаю. Сейчас трудно представить, чтобы я стоял на задних лапах и прыгал в объятия моей семьи и их друзей. Но меня настолько переполняла любовь к ним и облегчение от того, что они снова пришли, что я в буквальном смысле не мог сдерживаться. С годами прыжок сменился толчком лапой, и он до сих пор отлично работает. Подталкиваю кого-нибудь лапой под колено, словно говорю: «Эй, я здесь. Рад тебя видеть. Пожалуйста, погладь меня по голове».

Войдя в кухню, я приподнимаю лапу, которой обычно толкаю людей (правую, а не левую), но что-то говорит мне, что сейчас не время.

Мама запускает пальцы в волосы.

— Мы не можем дальше так жить. Не можем притворяться, что всё хорошо, что в этой семье всё хорошо…

— И что нам тогда делать? — спрашивает Папа, сложив руки на груди. Его лицо напряжено.

— Не задавай мне таких вопросов.

— Каких вопросов?

— На которые ты и так уже знаешь ответы.

Я всё ещё жду, пока они обратят на меня внимание, но тут у меня начинают стучать зубы. Иногда такое случается, когда я мёрзну, когда меня обдувает пронизывающий ветер, но в очень редких случаях я стучу зубами, когда беспокоюсь.

— О, Космо, — говорит Мама тихим голосом, наконец поворачиваясь в мою сторону. — Иди сюда. Всё хорошо.

Я сомневаюсь. С одной стороны, я понимаю, что на самом деле вообще ничего не хорошо, но я благодарен за внимание. Я опускаю голову и медленно плетусь к ней, упираюсь носом в чистую ткань её юбки.

— Мы справимся, — говорит Папа.

Ко мне он обращается или к Маме, я могу только догадываться.

— Дети…

— Знаю, — отвечает он. — Знаю.

На какое-то мгновение кажется, что я вернулся в самые далёкие дни, когда нас было только трое: Мама, Папа и я. Мы стоим так близко друг к другу. Я хочу, чтобы они разулись, взялись за руки и начали танцевать. «Вы что, не видите? — взглядом говорю им я. — Не видите, что разбиваете мне сердце?»

— Думаю, нам надо отправиться в поход, — наконец говорит Папа.

— Дэвид…

— Нет, послушай меня. Это будет хорошо для нас. Поехать куда-нибудь всей семьёй… Твой брат же на этой неделе едет на пляж? Мы отправимся с ним. Будем жить в другом домике, но он будет рядом, и это хорошо. — Папа подносит руку ко рту. — Просто скажи «да». Пожалуйста.

Навострив уши, я жду ответа. Сквозь стук своих зубов я слышу, как она отвечает:

— Хорошо.

22

Пляж — моё любимое место во всём мире. Думаю, это всё из-за моего происхождения — я родился в доме недалеко от берега, — а ещё потому, что я люблю песок, который, конечно, не так вкусен, как кажется на первый взгляд, но всё равно добавляет чудесной текстуры к бургерам, обронённым на землю. На пляже в Миртл-Бич Макс впервые предложил мне поплавать. Помню, как я робко вошёл в океан, волны были тёплыми, как вода в ванне, и я почувствовал себя свободным — совершенно по-новому.

— Ты справишься! — подбадривал меня Макс. — Вот так, Космо! Плыви!

Вода и я, мы танцевали. По-другому это никак не назовёшь. Плавание показалось мне таким естественным, словно меня вывели специально для этого.

Каждое лето после этого, когда открывался общественный бассейн, меня тянуло к воде. Я срывался с поводка — потом Мама всегда кричала: «Нет, Космо, нет!» — и, буквально лопаясь от энергии, я бежал к бассейну, прыгал и плюхался животом на воду. После этого меня всегда быстро прогоняли. В бассейн было очень легко попасть, но трудно выбраться: я пытался залезть по маленькой лестнице, но поскальзывался. Потом пробовал просто вылезти, держась за бортик, но падал. Чаще всего Папа спускался в глубокую часть бассейна, пока я плескался. «Вот же чёртов пёс», — с улыбкой говорил он, вытаскивая меня сильными руками.

Вот что я больше всего обожаю в океане: никто не говорит «Тебе нельзя тут быть». Океан — свободная территория. Там плавают рыбы! И киты! Там всем можно плавать. А каждый раз, когда я ныряю в волны, рядом со мной Макс. Он великолепный пловец. Хотя стоит признать, что он великолепен во всём. Я могу лишь грести вперёд осторожными, аккуратными движениями — но он! О, видели бы вы Макса! Он умеет плавать на спине. Нырять. Шлёпать по воде прекрасными плоскими ладонями. «Хотелось бы мне, чтобы так было всегда», — однажды сказал он мне. Мы покачивались на волнах возле берега. Я сказал ему, что хочу того же самого. Той ночью мне снилась солёная вода и рыба, которую я ловил ртом.

Надеюсь, эта поездка выйдет такой же, как в старые времена. Иначе у меня сердце не выдержит.

Мама и Папа объявляют о семейном отпуске за завтраком, на следующее утро после того, как я подслушал их шёпот на кухне. Они даже не едят то, что сами приготовили.

— Вы хотите в эти выходные поехать на пляж? — спрашивает Папа.

Макс выпрямляется на стуле.

— Правда?

— Правда, — отвечает Мама. От неё пахнет усталостью.

Макс говорит:

— Соревнования уже довольно скоро…

Я тоже об этом беспокоюсь — что мы собьёмся с ритма и лишимся шансов на главный приз, — но вместе с тем понимаю, что мне нужен отдых. Моей лапе нужен отдых. Это нам поможет.

— Милый, — говорит Мама, — ты уже столько тренировался. А когда мы вернёмся, у вас ещё будет время.

Эммалина пережёвывает блинчики, гоняя их туда-сюда во рту.

— А мне надо надевать нарукавники?

Макс говорит:

— Можешь плавать вместе со мной, Эм.

— Без нарукавников?

— Только если мы будем плавать совсем близко у берега.

Папа говорит:

— Хороший план.

И через несколько дней Макс складывает целое гнездо из старых пляжных полотенец на заднем сиденье фургончика. Я забираюсь туда рядом с ним с помощью Папы, который подхватывает меня сзади.

— Мы тебя не перекармливаем, Космо? — спрашивает он, с трудом меня удерживая.

Эммалина решает сесть со мной и Максом, хотя на средних сиденьях достаточно места. Во время прошлых поездок она жаловалась, что моё дыхание слишком тёплое и сильно пахнет — я громко пыхчу, пока мы едем через маленькие городки и поля, среди которых нет ничего, кроме линий электропередачи. Интересно, что же изменилось.

Мы не успеваем толком даже отъехать от дома, а Эммалина уже достаёт любимую книгу. Она о динозавре по имени Гарольд. Человеческий алфавит сбивает меня с толку, сколько я ни пытаюсь сосредоточиться на буквах. К счастью, в книге яркие, красивые картинки — и с помощью Макса и Эммалины, хорошо знающих человеческий язык, я несколько раз прочитал эту книгу. История сложная. Главное, что нужно знать, — Гарольд живёт у моря и любит жевать жвачку. Иногда Папа говорит голосом Гарольда, весёлым, успокаивающим. Мне это очень нравится.

Когда мы останавливаемся, чтобы пообедать, Макс кормит меня небольшими кусочками буррито с говядиной и даёт попить воды из бутылки; позже Мама спрашивает меня сквозь облако газов:

— Господи, Космо, ты что съел?

«То, что мне дал Макс, — думаю я. — А что ещё?»

Мы открываем окна, я высовываю голову наружу, а Эммалина говорит:

— Мамочка, давай поиграем в «Я вижу».

— Я вижу маленькими глазками, — говорит Мама, — что-то на букву К.

— Корову! — восклицает Эммалина.

— Космо? — спрашивает Макс.

Я почти не слышу его — мне в уши задувает ветер. Мы едем по шоссе, мои уши хлопают, и меня охватывает сильнейшее ощущение, что эта поездка может стать новым началом для всех нас. Не знаю, почему. Может быть, потому, что солнце светит как-то по-особенному. Я чувствую лёгкость в наших сердцах. Может быть, на пляже Папа не будет спать на диване. Может быть, никто не будет бить посуду.

Мы едем дальше и дальше в новый день.

23

Машина останавливается на подъездной дорожке большого дома, окружённого сладко пахнущими деревьями. Макс, даже не дожидаясь, пока Папа вытащит ключи из замка зажигания, выпрыгивает из машины и бежит к гамаку. Эммалина вытягивает ноги, я тоже. Нет ничего лучше, чем потянуться хорошенько после долгой поездки на машине, когда твои мышцы напряжены и побаливают.

Размявшись, я поднимаюсь на крыльцо. Мама открывает дверь, и мой нос заводит меня внутрь. Приехав куда-нибудь в новое место, я обязательно обнюхиваю каждый квадратный дюйм, разделяя запахи на две категории: «хороший» и «тревожный». Два места на ковре, где когда-то лежала пара собак? Хороший. Лопнувший воздушный шарик под раковиной? Тревожный. Кошачья шерстинка возле вентиляции? Пока не решил. В общем и целом жильё, похоже, безопасно.

Папа ставит проволочную будку возле стиральной машины. Я знаю, что будка — только для поездок (дома она хранится в чулане), но она всё равно меня раздражает. Люди считают, что раз собаки когда-то жили в тёмных пещерах, в будках им будет так же комфортно. Но люди тоже раньше жили в пещерах. Если уж на то пошло, тогда Макс, Мама, Папа или Эммалина должны залезть в будку со мной.

Когда Эммалина была совсем маленькой, она так и делала. Она притворялась собакой, лаяла, пыхтела и виляла попой. Я хотел объяснить ей, что быть собакой на самом деле несколько сложнее, а она всё слишком упрощает, но так и не нашёл удобного случая. К тому же мне было лестно. Она ни разу не притворялась жирафом, черепахой или кошкой.

Несколько минут все раскладывают вещи. Я кладу Мистера Хрюка на видное место на диване, чтобы он тоже привыкал к новой обстановке. Макс, которому, похоже, уже надоел гамак, вбегает в дом и прыгает на двуспальную кровать, чтобы объявить её своей. Они с Эммалиной, словно резиновые мячики, скачут по всему дому.

— Приберегите силы для плавания, — говорит им Мама, складывая пляжную сумку.

Она берёт миску, чтобы наливать мне воду, потому что я точно знаю, что пить солёную воду нельзя ни при каких условиях.

Мы собираем остальные вещи — мини-сёрфы, кремы для загара, полотенца — и идём по деревянному мосту между несколькими домами. Он приводит нас прямо к океану. Океан! Я почти забыл его запах. Эта вода, которую нельзя пить! Чайки! Однажды я едва-едва не поймал чайку. Папа клянётся, что я был больше чем в десяти футах от птицы, но я знаю правду: в тот день я летал. С тех пор ни одна собака не прыгнула так высоко.

Сейчас самое жаркое время дня, так что на пляже мало народу: пожилые люди под полосатыми зонтиками и с сумками-холодильниками, из которых доносятся запахи сэндвичей с индейкой и чего-то похожего на рыбу. Мы впятером выбегаем на мокрый песок, хотя я отстаю из-за больных бёдер. Макс раскладывает наши полотенца так далеко от собачьего туалета, что запах чувствую только я. Когда мы обустраиваемся, я ложусь в позу отдыхающего: спиной на землю, живот напоказ, ноги задраны. Я ёрзаю на земле, помечая место, пока не чувствую под собой влажную прохладу. Пока мы с песком не сливаемся воедино.

Позже, когда до нас уже достаёт вода, Макс начинает голыми руками копать ров. Я с удовольствием помогаю ему, работаю лапа за лапой, и песок разлетается во все стороны.

Эммалина хихикает.

— Космоооо, ты устроил беспорядок.

— Он помогает, — отвечает Макс.

Рад, что хоть кто-то понял.

За рвом они строят песчаный дом. Он просто потрясающий. Именно таким должен быть песчаный дом: высокий и широкий, с кучей отверстий для окон и спиральными лестницами в разных местах.

— Мы должны тут жить, — говорит Эммалина, накладывая ещё одну горсть мокрого песка сверху, — с Мамой, Папой и Космо.

Наш обычный дом мне нравится больше, но я молчу. Я очень рад просто тому, что мы все здесь.

Остаток дня мы загораем. Мы едим яблочные дольки и прячем их от чаек, которые держатся на почтительном расстоянии. (Может быть, их вожак помнит, кто я такой.) Мы смотрим, как Эммалина бегает туда-сюда по мелководью, затыкая нос пальцами, и от воды её кудри становятся мокрыми и обвисают.

— Пойдём, — говорит Папа и берёт Маму за руки. — Пора поплавать.

Мама упирается.

— Ты же знаешь, что мне не нравятся водоросли на ногах.

— Мамочка, пожалуйста, — говорит Эммалина.

— Ага, пожалуйста? — добавляет Макс.

Какое-то мгновение я просто смотрю на них. Я стою у кромки воды, давая волнам касаться кончиков лап. Они вчетвером входят в воду и ложатся на мини-сёрфы, смеются и плескаются в воде. Больше всего на свете мне хочется остановить этот момент. Я лаю и снова лаю — потому что мы так счастливы, и я не могу найти другого способа сказать им, как же сильно их люблю. Я готов целыми днями смотреть, как они играют.

Макс оборачивается и зовёт меня.

— А ты чего ждёшь, глупый пёс?

Я вбегаю в воду, и она словно смывает с меня все прожитые годы.

24

Следующие два дня просто волшебные. Дядя Реджи живёт на другом конце пляжа, и по утрам он угощает нас пончиками, очень сладкими. Мы вместе берём напрокат маленькую лодку и плаваем на ней, а я лаю на рыб. Мы купаемся и ныряем. О, как мы плаваем! У меня лапы очень устают от плавания. А днём мы вывешиваем полотенца сушиться на верёвках и играем среди них в прятки.

— Где я? — спрашивает Макс. — Космо, найди меня!

Я всегда его нахожу. По голосу я его найду где угодно.

Вечером третьего дня дядя Реджи спрашивает:

— Кто-нибудь хочет хот-дог?

Какой глупый вопрос! Конечно же, все хотят хот-дог! Папа бросает на гриль сосиски, а Мама ставит на крыльце стеклянный столик с салфетками, которые ворошит ветер. Я рад видеть, что никаких столовых приборов нет; будто все возвращаются назад к природе. Макс приступает первым — ест прямо руками. На его пальцах блестят кетчуп и горчица, и я облизываю их, а потом и сам съедаю хот-дог. Макс разрезает мясо на маленькие кусочки и разбрасывает их по всему крыльцу. Судя по всему, это для того, чтобы я не подавился или не объелся слишком быстро, но мне нравится эта игра — она похожа на охоту. Я бросаюсь на каждый кусочек и разжёвываю его.

Макс смотрит на меня с улыбкой. Я понимаю, одновременно с тревогой и радостью, что уже много недель не видел, чтобы он так широко улыбался. Я скучаю по его смеху — такому, когда он складывает руки на животе и сгибается пополам, и его кудри трясутся.

После ужина Макс отводит меня в мой вольер, чтобы я провёл время с Мистером Хрюком (он адаптировался довольно неплохо). Макс рассказывает мне об острове на Багамах, которым правят дикие свиньи, плескающиеся в синей воде. Правда это или нет, я не знаю, но меня радует, что Мистер Хрюк, судя по всему, сейчас близок к своей естественной среде обитания.

Макс запирает дверь будки.

— Прости, Космо. Я бы взял тебя с нами, если бы мог.

Он искренне сожалеет.

Да, в Миртл-Бич есть места, куда не пускают собак, и это не секрет. В городе их полно: рестораны, где подают сливочное масло и крабов, маленькие торговые центры, скрипучие парки развлечений со странными аттракционами, которые поднимаются вверх, а потом быстро падают вниз. По пути в парк мы проходили мимо детской площадки с пластиковыми динозаврами. Эммалина спросила, нет ли среди них Гарольда, героя её книжки с картинками. Никто не сказал ей, что это глупый вопрос. Мы все его тщательно обдумали и пришли к выводу, что Гарольд живёт где-то ещё.

Теперь же Папа набрасывает пляжное полотенце на мой вольер, так что становится прохладно и темно. Я прислушиваюсь к шагам своей семьи — из дома, на крыльцо. Они ушли играть в миниатюрный гольф. Потом я решаю поспать, чтобы время прошло быстрее. Но чего я не ожидал, так это того, что меня разбудит хлопающая дверь. Колокольчики на ручке громко звенят.

А потом голос Макса.

— Даже здесь! — кричит он. — Вы можете хоть здесь не ругаться? Мы приехали, чтобы всё было хорошо! Это просто мини-гольф!

Я удивлён. Макс никогда не кричит.

— Милый, — говорит Мама, — мы не хотели…

— Скажите мне правду! Вы обращаетесь со мной как с ребёнком. Думаете, что я ничего не вижу и не знаю, но я знаю! Даже Эммалина всё видит, а она до сих пор уверена, что лягушки умеют говорить.

Во рту у меня странный привкус, как часто бывает после сна. Я ещё немного не в себе. Что вообще происходит? И как это связано с лягушками?

— Ты прав, — ровным голосом отвечает Мама. — Ты совершенно прав. Всё, что ты говоришь, справедливо, и я обещаю — обещаю, — что мы поговорим об этом. Я просто хочу, чтобы мы хорошо провели время, пока у нас получается.

Я жду ответа Макса, но он ничего не говорит. Вместо этого он сдёргивает полотенце с моей будки и открывает дверцу. Я инстинктивно понимаю, что должен идти за ним; мои ноги похрустывают, но я встаю и прохожу в его спальню. Он включает маленький телевизор и падает на пол.

Меня с ними там не было. Собаки не играют в мини-гольф (хотя, безусловно, мы могли бы научиться). Так что мне приходится восстанавливать события самому. В подробностях я разбираюсь далеко не сразу, и во многом приходится рассчитывать на воображение. Может быть, кто-то украл мячи для гольфа? Или на поле ворвалась агрессивная белка? Точно я знаю одно: эта поездка не стала для нас счастливым новым началом. Я прислушиваюсь к голосам Эммалины и Папы. Они где-то снаружи, может быть, на крыльце. Дяди Реджи и вовсе нет. Мы все в разных местах, в своих маленьких мирках.

Макс щёлкает пультом. И вы не поверите, что идёт по каналу «Дискавери»! Программа о волках — моих предках!

— Нормально? — рассеянно спрашивает Макс.

«Очень даже», — думаю я. Пожалуй, это единственное нормальное сегодня вечером.

Мы смотрим телевизор больше часа. Оказывается, человеческие представления о «волчьей стае» совершенно не верны. Учёные недавно обнаружили, что волки живут семьями, точно так же, как люди: мама, папа и их дети. Я на это могу ответить только: «Ну конечно же!» Если бы меня кто-то спросил, я бы выдвинул такую гипотезу намного раньше. Когда Макс был меньше — и я тоже, — мы понарошку боролись в траве, пачкая грязью спины, пока не валились от усталости. Мы росли вместе. Слово «хозяин» никогда мне не нравилось, потому что мы с Максом — братья.

В конце программы в спальню Макса заходит Папа, постучав по открытой двери.

— Эй, парень.

— Эй, — говорит Макс, не глядя в его сторону.

— Хочешь мороженого?

— Я не голоден.

— А что, для мороженого надо быть голодным? — Пауза. Ещё пауза. — Ну, если передумаешь, то у нас есть ванильное и мятное с шоколадной крошкой.

Он стоит в дверях. На секунду я даже надеюсь, что он сядет смотреть телевизор вместе с нами, всё перевернётся, и мы вдруг вспомним, что пляж — это место для счастья и ругаться тут нельзя. Но он вздыхает, отворачивается и уходит.

— Так нельзя, — шепчет мне Макс, когда Папа уходит.

Я не совсем понимаю, что имеет в виду Макс, но чувствую в его словах напряжение. Мы сворачиваемся клубочком под одеялом, хотя на улице жарко. Под одеялом всегда безопаснее.

— Они относятся ко мне не как ко взрослому, — чуть громче говорит Макс. — Я уже не могу больше притворяться, устал. Они ведут себя так, словно я ничего не знаю. Я просто хочу, чтобы они осознали, что я всё понимаю.

Как мне объяснить ему, что я так же чувствую себя, общаясь с большинством людей? Иногда мне так и хочется сказать им: «У меня что, нет глаз? Нет ушей?»

— Я знаю, ты меня понимаешь, — говорит Макс.

Да.

— Иногда мне кажется, что один только ты и понимаешь.

В дверь опять стучат. Папа? Должно быть, это Папа! Вернулся, чтобы сказать, что хочет посмотреть с нами телевизор, полежать с нами под одеялом. Но нет, в дверь заглядывает Мама.

— Милый? — говорит она. Макс дёргается. — Зайди к нам в комнату, пожалуйста. На семейное собрание. — Потом она многозначительно смотрит на меня. — И ты тоже, Космо. Пойдём.

Я инстинктивно начинаю вспоминать, что же натворил за последние несколько дней. Может быть, Мама нашла пустую упаковку от сырных крекеров под сиденьем машины? Или Папа увидел царапины на новом мини-сёрфе Макса, которые я оставил, хватаясь за него когтями в воде?

Макс слезает с кровати и идёт вслед за мной в другую комнату. Я низко опускаю голову и поджимаю хвост. Я всегда плохо умел скрывать угрызения совести — по любому поводу. Некоторые собаки могут весело носиться по дому, задрав нос, когда у них в желудке прячется целая упаковка украденного мяса. Но вот я всегда дрожу, забившись в угол, моё дыхание пахнет мясом, и каждое моё движение буквально кричит: «Это я! ЭТО БЫЛ Я!»

В другой комнате мне сразу хочется бегать туда-сюда. Я чувствую перемену в атмосфере, словно мы с Максом вышли прямо под грозу и наши лапы уже мокрые. Эммалина сжалась в комочек в углу дивана, обхватив колени руками. Папа — её полная противоположность. Он в кресле с откидывающейся спинкой, но сидит в нём прямо, наклонившись к нам и сложив руки.

— Иди сюда, — тихо говорит он Максу. — Садись.

Я сразу замечаю, что Папа говорит «ветеринарским голосом»; точно такие же интонации он использует, пытаясь подбодрить меня, когда нас окружают холодный металл и холодная плитка в ветеринарной клинике.

— Что происходит? — спрашивает Макс, опускаясь на диван рядом с Эммалиной.

Я сажусь у его ног, кладу голову на колени и пытаюсь передать ему всю свою мудрость: «Если он предложит тебе печенье, Макс, ни в коем случае не соглашайся!» Я не могу представить себе Макса с пластиковым конусом вокруг головы, которым он будет врезаться в стены и двери.

— Так, — говорит Мама, садясь в другое кресло. — Вы, скорее всего, заметили, что мы с Папой много ругаемся, и… мы очень устали ругаться. Мы больше не хотим ссориться.

Папа глубоко вздыхает.

— Мы с Мамой очень сильно вас любим. Это никогда не изменится. Мы всегда будем вас любить, понимаете? Просто… мы относимся друг к другу уже не так, как когда-то, и…

— И мы хотим сделать то, что будет лучше для семьи, — заканчивает Мама, — и для нас, и для вас обоих.

Макс стискивает зубы.

Эммалина сильнее прижимает колени к груди.

— Мы разводимся, — говорит Папа.

Ну вот и всё. Это слово прозвучало. Я стучу зубами, и мне кажется, что я снова переел грязи, и мой живот надулся и болит.

— Это что вообще? — взрывается Макс и вскакивает. — Вы везёте нас в отпуск, а потом просто… вы просто…

Его трясёт. Вся комната трясётся.

— Можешь злиться, — тихо говорит Мама. — Если ты злишься, это нормально.

Папа добавляет ещё тише:

— Мы пытались. Вот почему мы оказались здесь — мы всё ещё пытались.

— Значит, недостаточно пытались, — рычит Макс.

Эммалина заливается слезами.

Я понимаю, почему он злится, потому что у меня и у самого до конца не укладывается в голове, что, если ты человек, ты можешь просто взять и кого-то разлюбить.

Мама закрывает руками глаза. Папа снова и снова взъерошивает свои волосы. Эммалина сползает вниз по дивану, а Макс, похоже, готов сорваться и убежать.

И в этот момент всё кажется до ужаса реальным. Всё это. Я боюсь, что нас разлучат.

Мы не будем вместе.

— Я понимаю, у вас, наверное, много вопросов, — говорит Мама.

У меня действительно много вопросов. Макс, Эммалина и я останемся жить вместе? Или я уйду с Папой, а Макс останется с Мамой, как тот мальчик из школы Макса? Мы неразлучны. Неразлучны! Дайте нам хотя бы время до соревнований по танцам, чтобы доказать это. Потому что мы с Максом (если выиграем эту эпизодическую роль в кино) сможем это доказать.

Я тихо скулю. Некоторые события просто слишком невыносимы.

— Я хочу, чтобы вы знали, — говорит Папа, сжимая ладони. — Сейчас, конечно, вам вряд ли так кажется, но в конце концов всё будет хорошо.

Я всегда доверял Маме и Папе. Сколько я себя помню, они всего пару раз не вовремя ставили мне миску с едой. Но сейчас я чувствую в их голосах что-то другое. Что-то хрупкое и неуверенное.

Мама говорит:

— Папа… Папа на какое-то время уедет. А когда вернётся, мы… решим, как будем жить. Об этом мы пока не думали. Сейчас… сейчас столько всего надо обдумать. Но всё будет хорошо, как Папа сказал. Я обещаю.

— Обещаешь? — восклицает Макс, поднимаясь с дивана. — Ты обещаешь? Это больше ничего не значит! Я иду спать.

Папа хочет что-то сказать, но Мама перебивает его:

— Дэвид, пусть он идёт.

Макс убегает, я следую за ним.

Вернувшись в его комнату, я расхаживаю туда-сюда. Я пытаюсь разрядить напряжение, тыкаясь носом в живот Мистера Хрюка, пока тот не начинает визжать. Я отчаянно хочу хоть как-то утешить Макса, так что кладу Мистера Хрюка ему на колени, надеюсь, что этот жест выразит все мои чувства. «Моя игрушка — твоя, Макс. Моё сердце — твоё». Свинья смотрит на нас чёрными глазами-бусинками. Будет ли этого достаточно?

— Спасибо, парень, — говорит Макс, принимая подарок. Он гладит Мистера Хрюка по голове и фыркает. — Ты правда хочешь, чтобы я его взял?

Да.

— Ты же знаешь, я не могу его у тебя забрать.

Пожалуйста.

— Но ты можешь поделиться им со мной.

Меня переполняет любовь к Максу, и я хочу — больше всего на свете — ответить ему так, чтобы он меня по-настоящему понял. Тут в дверь стучит Эммалина и заходит в комнату. Мы трое садимся на пол и долго-долго сидим в обнимку. Мы плачем. А потом ложимся вместе на кровать.

И смотрим в окно на звёзды.

«Вселенная такая большая, — сказал однажды Макс, — больше, чем ты можешь себе представить». Я сейчас думаю об этом. Думаю, сколько же времени мы потратили, чтобы избежать этого момента. Но нельзя убежать от неизбежного — даже если ты быстр, молод и ноги не болят от артрита. Даже если для бега у тебя в распоряжении вся вселенная.

Развод — это бордер-колли, которая затаилась в тёмном углу, высматривая наши слабые места.

25

Должно быть, я уснул, потому что следующее, что я помню, — погасший свет. В пляжном домике тихо, Эммалина вернулась в свою комнату, а Макс тихо толкает меня в плечо. Мои когти недавно подстригли, так что они почти не стучат, когда я встаю и иду за ним. Насколько понимаю, сейчас середина ночи. Через стеклянную дверь видна огромная луна. Макс, должно быть, проголодался. С чего ему ещё сейчас не спать? Может быть, у него в животе урчит. Да, точно. Мы идём на кухню для полуночного перекуса.

Я хватаюсь за эту мысль, даже когда Макс надевает кроссовки. Нужно ли мне залаять? Предупредить Маму и Папу? Или Макс просто хочет вывести меня из дома, чтобы я сделал свои дела? Вдруг он неправильно меня понял? Я парализован нерешительностью. Мне не хочется, чтобы у Макса были проблемы, но выходить из дома ночью рискованно и запрещено.

Макс!

Он выскальзывает за дверь ещё до того, как я успеваю собраться с мыслями. Я в панике следую за ним. Если Макс хочет уйти в ночь, я должен защищать его. Снаружи горят фонари. Волны громко шумят, заглушая всё остальное. Я жду, что Макс объяснится. Собственно, я умоляю его объясниться: скулю, утыкаюсь мокрым носом ему в руки. Его кожа горькая от крема для загара.

— Знаю, — говорит он мне. — Прости. Но после всего, что произошло, я не смог заснуть. Я не могу там даже дышать. Не беспокойся. Я оставил записку Эммалине.

Это вызывает что-то из памяти — разговор о побеге, когда шёл снег. Я-то думал, он рассуждает чисто гипотетически! Мы что, убегаем? Прямо сейчас? От угрызений совести у меня бурлит в животе.

Я забыл Мистера Хрюка.

Просто оставил его в комнате Макса. Что будет, если он проснётся и увидит, что я его бросил? А как же еда? Как мы выживем без еды? Я, может быть, и люблю хвастаться охотничьими навыками, но я никогда не представлял себе, что мне придётся ими воспользоваться! Нет, вы можете представить, как я питаюсь сосновыми шишками и мелкими зверьками?

Стоп… Макс ни за что не убежал бы без рюкзака!

У Макса нет рюкзака. Он бы не бросил фотографию космонавта с автографом или лунные камни. Но, подняв голову, я замечаю небольшую сумку у него на плече. И она приводит меня в ужас. Мы проходим по мосту между домами, и перед нами открывается океан. Пляж пуст. Я никогда не видел его пустым. А звёзды! Небо здесь ярче, чем дома. В нашем районе можно разглядеть от силы несколько созвездий — дома и фонари светят слишком ярко. Но тут звёзд так много и они так близко, что я буквально чую их запах.

— Я не дам им разлучить нас, — шепчет Макс в ночь, — раз уж до этого дошло.

От паники у меня колет в груди. Мы не должны быть на улице. Мы должны сидеть дома, в безопасности. Но Макс не говорит ни слова, и мы идём и идём, оставляя следы на песке, пока у меня не устаёт левая лапа. Острая боль снова вернулась. Интересно, если я захромаю, если он увидит, что я хромаю, мы повернём назад? Тогда, может быть, никто и не заметит, что мы уходили.

Вдруг он поворачивает в переулок, отходящий от пляжа. Асфальт под ногами тёплый.

— Тут недалеко, — говорит он почти шёпотом. — Я видел, когда мы приезжали. Всего в нескольких кварталах.

В ином случае я бы порадовался — мы вдвоём в ночи, открываем для себя новые места. Будь мы на заднем дворе, ловили бы светлячков, может быть, и еда какая-нибудь была бы. Макс бы показывал мне созвездия, а я уткнулся бы ему носом в шею и держал, пока он не сказал бы: «Космо, твой нос такой холодный». Тогда я бы упал на землю, чтобы он почесал мне живот, потом подремал в траве, и он разбудил бы меня, когда настанет время идти домой. Он всегда очень осторожно меня будит, поднимая и опуская мою лапу.

Как я уже говорил, Макс невероятно умён. Но я знаю, что эмоции плохо влияют даже на самые великолепные умы, а плохие мысли умеют подкрадываться и прогонять хорошие. Я тоже бывал жертвой подобных ситуаций; я не всегда рассуждаю здраво. Но сейчас я очень хорошо понимаю: если мы пойдём по этому пути, у нас будут проблемы. Так что я лаю. Лаю во всё горло, дико, утробно. Лай эхом разносится по маленькой улочке, отражаясь от припаркованных машин и мусорных баков.

Макс, идущий в трёх шагах от меня, разворачивается и прикладывает палец к губам.

— Космо, тсс.

Он никогда раньше не просил меня замолчать, и мне очень не нравится это чувство — словно резкий укол под рёбра. Я отшатываюсь, поджав хвост, и тихо скулю. Его лицо сразу меняется.

— О, Космо, — говорит он дрожащим голосом, — прости. Я не хотел. — А потом он запрокидывает голову. — Нет! Нет, нет, нет. Я забыл воду. Для нас с тобой. В автобусе ведь ехать долго.

Он тянет меня за ошейник, чтобы я скорее пошёл за ним, но у меня в голове стучит от его слов. Ехать в автобусе?

— По-моему, у автовокзала есть заправка, — говорит он. — Я просто… Ага, просто куплю воды там. Прости меня, парень. Могу ещё купить крекеров. С сыром. Твоих любимых.

Это ненадолго меня отвлекает — я действительно обожаю эти крекеры. Аромат и соль, гладкие и хрустящие. Однажды меня угостили крекерами с сырной пастой, которую продают в банках, и у неё очень сильный вкус, и…

Нет!

Мне стыдно, но у меня текут слюнки. Как можно думать о еде в такое время? Как можно думать о мочевом пузыре в такое время? Он давит мне в бок, когда я иду. Макс знает: когда у меня стресс, мне надо как можно скорее облегчиться, а иногда я и вовсе не могу сдержаться, как ни пытаюсь.

Машина замедляется, потом проезжает мимо. Где-то вдалеке кричит чайка. А я отстаю всё дальше, поводок растягивается на всю длину.

Кажется, словно путь до заправки занял несколько часов. Раздвижные двери с шипением открываются, и изнутри веет холодом. Мой нос дёргается, потом его начинает щипать: в воздухе пахнет химией.

— Эй, ты! — кричит какой-то человек из-за прилавка. — Собакам вход воспрещён. Ты что, знака не видишь?

«Я не умею читать», — оскорблённо отвечаю я.

Макс делает глубокий вдох.

— Космо, ты можешь подождать тут, хорошо? Останешься?

Он быстро привязывает мой поводок к стойке для велосипедов, освещённой лунными лучами.

— Я на две секунды. Две секунды, обещаю.

И я тоже обещаю не сводить с него глаз, смотреть на него с собачьим упрямством. Но он исчезает в проходе, а потом скрывается за стойками с дешёвой едой. Я тяну за поводок, пытаясь разглядеть его. Я представляю, что моя передняя лапа не болит, что задние лапы не ноют, и наваливаюсь всем телом.

Ничего.

Я стою и тяжело дышу на тротуаре в дрожащем свете жёлтых фонарей и осознаю — по-настоящему осознаю — всю серьёзность ситуации. Мы с Максом сбежали из дома. Мы бросили Эммалину, Мистера Хрюка и белок, живущих в кустах на заднем дворе. Мы бросили наш район, танцевальный клуб, дядю Реджи, Маму и Папу. Больше всего на свете я боюсь разлуки с Максом — но так поступать неправильно. Неправильно, и я это знаю.

Большие пальцы! О, если бы у меня были большие пальцы! Тогда я развязал бы этот поводок и смог расстаться с Максом — ради высшего блага, ради нас обоих. Если я пропаду, он, может быть, станет меня искать. Может быть, мы всё-таки не уедем ни на каком автобусе.

А потом меня осеняет, словно ветер рассказал по секрету. У меня душа танцора. И я могу воспользоваться этим — моими новыми умениями, моей подвижностью, — чтобы выпутаться из этой ловушки. Я кружусь. Я шагаю, кланяюсь, кручусь. И поводок развязывается и с тихим стуком падает на землю.

Оглядевшись, я замечаю неподалёку живую изгородь, забросанную банками из-под газировки. Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я, хромая, иду по парковке. Я доберусь туда, спрячусь, и Максу придётся меня искать.

На заправку въезжают два больших автобуса, загрязняя ночной воздух своей вонью. Мне нужно торопиться.

— Космо? — Голос Макса. Голос Макса позади меня. — О нет. Космо! Ко мне, парень! Космо!

Но я не обернусь. Не обернусь. Изо всех оставшихся сил я вою, и…

Внезапно. Так внезапно.

Визг шин. Крик Макса. Фары машины, летящей прямо на меня.

26

Он купил крекеры с сыром, мои любимые. Они в маленьком целлофановом пакетике вместе с бутылкой воды, которую мы должны были разделить. Я вижу, как они падают на землю, и он бросается ко мне с криком «Космо, нет!».

Удар по тормозам, визг шин — слишком много шума. Если верить каналу «Классическое кино от Тёрнера», в такие моменты перед глазами должна проноситься вся жизнь. Но я думаю о Максе, и об Эммалине, и о том, что я был несправедлив к черепахам. Переходить дорогу, оказывается, не так уж и просто.

Потом руки Макса толкают меня, и мы катимся по земле. Машина не задевает нас, буквально в последний момент свернув в кусты. Я знаю, что я стар. Большинство людей не сочли бы трагедией, если бы меня сбила машина на парковке возле заправки. Я прожил замечательную жизнь. Если смотреть глобально, то я и моя семья — всего лишь песчинки в постоянно расширяющейся вселенной. Но я рад, что выжил. Мне ещё есть чем поделиться.

А Макс!

Он… он только что…

Я лежу плашмя на земле, а он стоит надо мной на коленях и дрожит. Он прижимается лбом к моему животу.

— Тебя почти… Ты почти… И это было бы из-за меня.

Он плачет — а я ещё даже не понял, что произошло, не осознал, насколько же мне повезло. Мой мальчик спас меня. Мой мальчик прыгнул перед машиной ради меня. И в этот момент до меня доходит: я всегда считал, что люблю Макса больше, чем он меня. Но теперь я знаю правду. Он любит меня так же сильно.

Машина исчезает так же быстро, как появляется: водитель задним ходом выезжает из кустов и спешно даёт газу. Я успеваю увидеть только пушистые игральные кости, висящие на зеркале заднего вида — чёрно-белые, мохнатые, как бордер-колли. А мы с Максом остаёмся сидеть под звёздами. Мы смотрим друг на друга. На этот раз я даже не жалею, что не умею говорить по-человечески, потому что в такие моменты мы и так говорим друг другу всё, что нужно.

— Ты прав, — шепчет Макс. — Мы не должны убегать вот так.

Он помогает мне дойти до тротуара, и мы ждём, пока я отдохну. Когда я снова поднимаюсь, шатаясь, он говорит:

— Обещаю, тут недалеко.

Он ведёт меня через улицу, сворачивает на деревянный настил и плетётся к дому с гамаком и доской для сёрфинга. В горшках стоят синие цветы, на коврике — ботинки. Кто тут живёт? Стоит ли стучать в дверь посреди ночи?

— Здесь мы в безопасности, — говорит Макс.

С берега дует ветер и приносит молнию, которая разделяет небо напополам. Всё светится.

Макс стучит в дверь. Потом стучит ещё раз.

Дядя Реджи открывает.

— Макс? — удивляется он, протирая глаза. Он заглядывает за угол, его голова похожа на птичью. — Сколько сейчас времени? Где твои…

— Они разводятся, — выпаливает Макс. — Они разводятся, а я не хочу, чтобы нас разлучили с Космо, так что я взял его, и мы собирались сбежать, я даже пошёл на автовокзал, но не взял с собой воду и сырные крекеры, а Космо очень нравятся такие крекеры, а потом его чуть не сбила машина, а виноват был бы я… да, я виноват. Из-за меня он чуть не погиб, дядя Реджи. И я понял, что побег — это так глупо, и подумал, ну, подумал, что ты тоже здесь, мы увидели твой дом, когда шли, и…

Дядя Реджи подходит к Максу и обнимает его.

— Всё нормально, — говорит он. — Всё нормально. Теперь ты здесь… Ты цел?

Макс кивает.

— Уверен? — спрашивает дядя Реджи.

— Уверен.

— Космо тоже в порядке?

— Да, но не благодаря мне, — шепчет Макс.

Я не совсем понимаю — он же спас мне жизнь. После этого мы все долго стоим неподвижно. Потом дядя Реджи отпускает его, и мы идём на заднюю веранду. С неё видно болото, луна освещает высокую траву. В небе сверкают новые молнии.

— Приближается гроза, — говорит дядя Реджи и убирает руки в карманы. — Мне, конечно, очень не хочется этого говорить, но ты же знаешь, что я должен позвонить твоим родителям? Если они проснутся и не найдут тебя, то до смерти перепугаются.

Макс опускается в шезлонг и набрасывает на плечи потрёпанное полотенце. От него пахнет стыдом — а ещё он очень, очень устал и даже не может держать голову.

— Но мне обязательно уходить? Мы не можем с Космо пожить у тебя?

Дядя Реджи задумчиво кивает.

— Посмотрим, что я смогу сделать.

Он уходит в дом, и начинается дождь — совсем небольшой, его пока можно терпеть. Макс вытягивает руки и ловит капли. Он высовывает язык, его тёмные волосы вьются. Дядя Реджи возвращается с коробкой пончиков в руках.

— Осталось кое-что, — говорит он. — В такое время пончики помогают так, как могут помочь только пончики. Так говорил командир моего взвода. Ешьте.

Мы едим; Макс отламывает зачерствевшие кусочки и скармливает их мне.

— Я позвонил твоей маме, — говорит дядя Реджи. — Она говорит, что можешь остаться у меня до утра, если хочешь — и если обещаешь больше никогда не выкидывать ничего подобного. — Он садится в ближайшее кресло. — Твои родители молодцы. Очень хорошие, Макс. Я не знаю всех подробностей, но я точно могу сказать, что они не хотят сделать больно тебе или Эммалине. Ни в коем случае не хотят.

— Мы даже не… — говорит Макс. Его голос срывается, вдалеке бьёт молния. — Мы даже не дотянули до соревнований по танцам. Они должны были увидеть нас, прежде чем всё это произойдёт. Мы должны были выиграть, а они — увидеть нас в кино.

Дядя Реджи не совсем понимает, что имеет в виду Макс — по крайней мере, не так хорошо, как я. Но тем не менее он наклоняется вперёд и берёт Макса за руки.

— А кто сказал, что они не смогут? А ещё ты провёл много времени с Космо. Ты побыл с лучшим другом. Понимаешь, как это замечательно? Я бы отдал почти всё, что угодно, чтобы провести ещё хоть один день — всего один — с моей собакой Роузи. Мы через столько вместе прошли. Честно, я каждый день благодарю бога за то, что вы встретили меня в аэропорту, потому что, когда я вышел из самолёта без неё, я думал, что лопну от тоски.

После этого у Макса снова текут слёзы — и я пытаюсь забраться к нему на колени. Да, пусть даже я такой тяжёлый и такой усталый. Я дёргаюсь и ёрзаю, кладу голову ему на плечо, кресло скрипит под нашим весом. Он откусывает ещё кусочек пончика и откладывает его. Я вижу, что он не очень голоден, и я тоже. Половина моего кусочка осталась лежать на крыльце.

— Мне жаль, — наконец шепчет Макс. — Жаль, что так вышло с Роузи. Я точно так же отношусь к Космо, и поэтому… я не хочу больше участвовать в соревнованиях по танцам.

Дядя Реджи выпрямляется.

Слёзы текут по щекам Макса, собираются в уголках рта.

— Мы потратили всё это время… чтобы показать, что нас нельзя разлучать… а я почти разлучил нас навсегда. Да, я. Космо чуть не погиб. А я просто не могу… Я не хочу ничем рисковать, никуда идти, я не верю, что смогу придумать что-нибудь хорошее. Это я хотел участвовать в соревновании, а не Космо. Я просто потащил его за собой.

«Неправда!» — говорю я ему, вздрагивая на кресле. Я всегда хотел танцевать.

— Космо было очень весело на тренировках, — говорит дядя Реджи. — А сегодня произошёл несчастный случай. Ты любишь этого пса. Но я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Что значит «показать, что нас нельзя разлучать»?

Максу словно грязь набилась в уши. Он говорит и говорит, растерянный, всё более срывающимся голосом.

— Я понимаю, что звучит по-дурацки, но я так думаю. Я не могу… Я не могу гарантировать, что он не пострадает. По крайней мере, если он останется с Папой, я смогу с ним видеться. А вот всё это… я не могу.

Дядя Реджи прикусывает щёку.

— Ты уже достаточно взрослый, чтобы сам принимать решения. Но я надеюсь, что ты передумаешь.

— Нет, — отвечает Макс. И больше этой ночью он не произносит ни слова.

27

На следующее утро Макс молча съедает хлопья на завтрак. Мы возвращаемся в пляжный домик. Там его обнимает Мама, потом Папа. Он молча собирает чемодан. Когда начинается прилив, Папа запирает пляжный домик и бросает ключи в почтовый ящик. Мы впятером едем по почти пустым дорогам и смотрим, как из-за домов поднимается солнце. На полпути назад Макс упирается лбом в складки на моей шее, и дальше мы едем именно так.

В этот раз мы не останавливаемся, чтобы поесть буррито с говядиной. Я не высовываю голову из окна. Мои уши и губы не хлопают на чудесном ветру. Мы просто садимся в фургон, а через четыре часа выходим; останавливаемся мы только один раз, чтобы я сделал свои дела.

Мы приезжаем домой и вытаскиваем из багажника пляжные полотенца и мини-сёрфы. Потом разбираем чемоданы и раскладываем еду по шкафам. А Макс почти сразу ложится в постель. Я пытаюсь пойти за ним, сую нос под одеяло, тыкаюсь мордой в щёку. Даже гавкаю разок, но он, похоже, не слышит. Он натягивает одеяло на голову, и я тревожно кружусь на месте, пытаясь улечься. Но не могу. Сейчас нам нужно отрабатывать номер. Мы должны танцевать! Потому что у нас ещё есть время, чтобы исполнить наше коронное движение, выиграть соревнования и заполучить роль в кино.

Мы сможем остаться вместе, если попытаемся.

Та ночь тянется медленно. Мысли надвигаются и отступают, словно волны на берегу, мои глаза полузакрыты. Позже я слышу шум в гостиной и решаю размять ноги. Я вижу там Папу, сидящего на углу дивана. Он смотрит куда-то вдаль, как обычно делаю я, когда глубоко-глубоко задумываюсь. Потом его плечи начинают трястись, и я слышу, что он тоже плачет. Очень тихо. Инстинкт говорит мне подбежать к нему, уткнуться носом в ладони, но я останавливаюсь возле ночника. Чаще всего мне кажется, что я понимаю людей. Я понимаю, почему они ненавидят и почему любят. Но иногда бывают дни, когда я открываю для себя что-то новое — скрытую сложность. И она потрясает меня до глубины души.

Это меня тоже потрясает.

Потрясает — как же легко всё может развалиться.

Вернувшись в постель, я сплю, но урывками. Каждый раз, когда я переворачиваюсь, Мистер Хрюк дико визжит, и я никак не могу удобно улечься, сколько бы раз ни вставал, поворачивался и ложился. Макс и Эммалина тоже не могут как следует уснуть. Они много вздыхают, как и я, наполняя животы воздухом. Когда солнце наконец встаёт, у нас у всех красные, усталые глаза.

Я высовываю нос из комнаты Макса, ожидая почувствовать те же запахи, что и прошлой ночью: смятение, гнев. Но там пахнет только мягким лавандовым мылом, которым Мама моет руки, а ещё держится едва заметный аромат вчерашних сэндвичей. Сначала я думаю, что не спим только мы с Максом и Эммалиной, но вскоре я слышу шорох ног. Это Папа в своей комнате. Когда я тихонько вхожу, Мамы там нет — но на кровати лежит открытый чемодан.

— Эй, привет, парень, — говорит Папа, заметив меня.

Мне приходит в голову, что надо бы спрятать его ботинок. Или оба ботинка? Да, точно, оба ботинка! Без обуви он не сможет уйти! Идея полностью овладевает мной, и я начинаю лихорадочно бегать из угла в угол, ища что-нибудь, что хотя бы пахнет обувью.

— Эй, — говорит Папа. — Спокойнее, дружок. Спокойнее.

Но я всё равно мечусь.

В глубине души я понимаю, что Папа уйдёт — с ботинками или без них, с носками или без них, с галстуками или без них. Но что мне ещё делать?

Папа осторожно хватает меня за ошейник. Другой рукой он мягко касается меня — именно так, как мне нравится. А потом он прижимается лбом к моему лбу и шепчет:

— Прости, Космо. Мне очень, очень жаль.

Меня обволакивает его тёплый запах. Я облизываю его запястья, руки, чтобы сказать: «Всё хорошо», хотя на самом деле всё не хорошо. Его нужно утешить. Я несу ответственность в первую очередь за Макса — но я вижу, когда кому-то рядом больно.

Он отпускает меня. Не зная, что делать, я сую нос в кучу его носков на кровати и несколько раз громко фыркаю. Папа забрасывает одежду в чемодан, а я не свожу с него взгляда.

— Не смотри на меня так, Космо, — говорит он, утирая нос. — Я знаю, это… В конце концов всё будет хорошо. — Он убирает последнюю пару носков, которую я не мог достать. — Будь хорошим псом.

Мне не нравится эта команда. Я всегда хороший пёс.

Чемодан щёлкает и закрывается. Кажется, что скрипит каждая половица, когда он уходит. Я медленно выхожу из дома вслед за ним, на подъездную дорожку, где ждут Мама, Макс и Эммалина. Папа долго молчит, потом говорит Эммалине и Максу:

— Я ненадолго уеду к Бабушке и Дедушке. Скоро увидимся. — Он целует их в макушки. — Люблю вас. Помните, я очень сильно вас люблю.

Скуля, я прижимаюсь к ногам Макса. Мы смотрим, как Папа садится в машину. Макс кладёт руку мне на голову и там её и оставляет. Я чувствую, как он перебирает мою шерсть, и я облизываю его пальцы, ладони. Я лижу и лижу, надеясь, что смогу прогнать грусть.

— Всё нормально, — говорит он, но я знаю, что убеждать в этом надо Макса, а не меня.

Я громко лаю. Папа высовывает голову из окна и говорит мне:

— Хороший мальчик. Оставайся тут.

Я чувствую, насколько серьёзны его слова. Оставайся. Оставайся с ними. Оставайся с ними, даже если я не останусь.

Машина выезжает со двора в туманном утреннем свете. Она проезжает мимо беличьих кустов и вороньих деревьев, поднимает пыль и плюётся выхлопными газами. А я всё обдумываю слово «оставайся». У меня разве не должно быть выбора в таких делах?

Из всех команд в моей жизни я ослушался очень немногих. Когда я был ещё совсем маленьким, я твёрдо решил стать хорошим псом во всех смыслах слова. Но ещё я обещал защищать Макса с собачьим упрямством до конца жизни. Одно же важнее другого, верно? Так что я бросаюсь вперёд. Сначала бегу трусцой, потом со всех ног, несмотря на боль. Я бегу за машиной, которая превращается в точку на горизонте.

Я бегу так быстро, как могу, пока не заканчиваются силы.

28

Лебеди — ужасные птицы. Они не сидят на деревьях и не дают гоняться за собой на пикниках. До меня доходили слухи, что они кусаются, что охотятся на собак всех пород возле прудов. Но одно я точно знаю: лебеди живут парами всю жизнь — и пингвины тоже. На канале «Дискавери» про это рассказывали очень подробно. Я тогда не совсем понимал всей важности того, что узнал: когда одна связь разрывается, с ней разрушается и всё остальное.

Я ещё долго прислушивался, надеясь услышать мотор папиной машины, но он так и не вернулся. Следующие три ночи я ждал. У окна есть особое место, где я просовываю нос сквозь жалюзи. Я жду света его фар в темноте, механического «вру-у-ум», с которым он останавливается во дворе. Я представляю, как торжествующе лаю, а потом бегу к нему по газону и тут же переворачиваюсь на спину. «Погладь мне живот, — скажу я ему, — и всё будет хорошо».

Макс, конечно, всё отрицает, но, по-моему, он тоже мечтает о чём-то похожем. У него такое выразительное лицо; иногда я по нему сразу всё вижу. Он моет посуду, вдруг поднимает голову и внимательно смотрит, словно я, когда выслеживаю пчелу во дворе. А потом моргает, трясёт головой и снова намыливает губку.

Он может говорить со мной о чём угодно, и я послушаю. Вместо этого мы смотрим вместе телевизор, а всё вокруг пронизано печалью. Она видна в покачивающейся траве и слышна в шёпоте деревьев, она в облаках, собирающихся кучами, в хлопьях, которые мы едим, и в воздухе, которым дышим. Я до сих пор репетирую наш номер, до сих пор надеюсь, что Макс передумает, — что мы выйдем на сцену и покажем всем наши безупречные движения. Потому что я жду этого каждое мгновение. Телефонного звонка. Стука в дверь комнаты Макса. Какого-то сигнала, который скажет, что я ухожу, а Макс остаётся, что нас разлучают.

На четвёртую ночь мне снится, как Мама и Папа танцуют. Они в кухне, босиком, как раньше, когда я был маленьким. Мама одета в синее. Папа поднимает руку, примерно как меня научили делать передней лапой, и кружит её. Они улыбаются друг другу. И на этом сон заканчивается. Я хочу увидеть, что было дальше.

По крайней мере дважды в день я слышу, как Мама разговаривает по телефону.

— Не уверена, продаём ли мы дом, — говорит она как-то вечером, прижав рот к пластиковой трубке. — Нет, ещё нет… ну, мы это обсуждали. Юристы? Не знаю. Просто не знаю.

Хуже того: Мама захватила в плен Мистера Хрюка, которого я спрятал под кроватью Макса. «А, вот ты где», — говорит она ему. Я громко лаю, когда его бесцеремонно бросают в стиральную машину. Он кружится. Моя голова кружится вместе с ним. А потом он невыносимо пахнет чистотой. Знаю, Мама думает, что оказывает мне услугу.

Но поздней ночью я облизываю Мистера Хрюка, пока у меня язык не немеет, отчаянно стараясь, чтобы вернулся его прежний насыщенный запах. Что-то в этом хаосе должно остаться прежним. Можете даже сказать, что я стал одержим. Я навостряю уши и прикрываю глаза. Я кладу его на пол гостиной и снова и снова на него прыгаю. Визг в его животе превращается в тихое бормотание. Я рад, что все спят и не видят этого, потому что я отчаянно стараюсь быть сильным. Когда я наконец-то засыпаю, у меня появляется очень странная мысль: словно бордер-колли стоит здесь, надо мной, оскалив зубы.

После отъезда Папы домашних дел становится больше. Дядя Реджи помогает, как может. И я тоже: после ужина я отмываю тарелки языком, а когда подрастает трава, я обкусываю её зубами, но слишком много проглатываю, в конце концов меня тошнит, и я оставляю на ковре в гостиной ярко-зелёную горку. Которую, конечно же, помогаю убрать. Я раз за разом повторяю: «У нас всё хорошо. У нас всё хорошо». Интересно, я делаю то же самое, что и люди? Потому что ни у кого из нас ничего не хорошо.

На следующей неделе наступает самая жара. Макс бросает кубики льда мне в миску и проводит с Эммалиной больше времени, чем обычно. Они играют на качелях на заднем дворе, хотя Макс и говорит, что слишком взрослый для качелей. Они плавают в общественном бассейне и возвращаются с солнечными ожогами. Когда жара становится совсем убийственной, они закрываются в комнате Эммалины. Я вижу её плюшевые игрушки, разбросанные по всему полу. Игрушки Эммалины трогать нельзя, это я усвоил уже давно. Но я всё равно подталкиваю их носом, чтобы они сидели в ряд, как раньше, чтобы хоть как-то восстановить ощущение порядка в доме.

— Космо, — позже говорит Эммалина. — Ты обслюнявил всех моих зверей.

«Я старался, Эммалина». Я очень рад.

Уголком глаза я замечаю, что у неё есть плюшевая свинья. Может быть, мне принести Мистера Хрюка поиграть? Ему редко удаётся встретиться с сородичами.

Эммалина смотрит на свои сандалии с динозаврами, потом поворачивается к Максу.

— Думаешь, когда мы вырастем, мы всегда будем грустными?

Макс поднимает плюшевую лошадь на дыбы и вдруг громко ржёт.

— Не думаю, что все взрослые такие.

— Моя подружка Сара говорит, что Папа никогда не вернётся.

— Скажи Саре, что она злюка.

Они замолкают. Лошадь движется вперёд.

— Папа Сары не вернулся, — говорит Эммалина. Макс не отвечает. — Папа будет снова жить с нами?

— Не знаю, Эм.

Эммалина сосредоточенно думает, хмуря лоб. Потом Макс уходит на кухню, чтобы приготовить что-нибудь перекусить — судя по запаху, картофельные чипсы. Я чувствую сопротивление, когда Эммалина проводит пальцами по моему меху, её руки липкие от сиропа.

— Космо, — тихо говорит она. — Ты же меня любишь, да? И не перестанешь никогда?

Я когда-то думал, что кино — это точное отображение реальной жизни. Хорошие ребята побеждают плохих. Войны заканчиваются. Люди расстаются, как Дэнни и Сэнди, а потом снова сходятся. Но я начинаю понимать, что мы просто стараемся жить настолько хорошо, насколько получается.

Тем вечером в комнате Эммалины мы листаем комикс «Кальвин и Хоббс», сложную историю о мальчике и его ручном тигре. Когда мы доходим до сцены, в которой Кальвин говорит о рае, я замечаю, что его представления отличаются от моих. Я думаю, что загробная жизнь — это яркое, бесконечное небо. Я верю, что души остаются вместе: люди и собаки, люди и тигры, и так было всегда.

— Это грустная история, — тихо говорит Эммалина. — Мне больше понравилось, когда они ели сэндвичи с тунцом.

— И притворялись, что летают в космос, — соглашается Макс и укладывает её спать.

Я бы тоже помог её накрыть, если бы у меня были большие пальцы.

— Расскажи мне ещё историю, — просит Эммалина Макса.

— Хочешь, чтобы я почитал «Гарольда»?

Она крутит головой.

— Придумай что-нибудь своё.

Макс говорит:

— Я не знаю, умею ли…

— Попробуй, — говорит Эммалина, подтягивая одеяло под подбородок. — Пожалуйста.

— М-м-м… Ладно. Давай посмотрим… Жил-был пёс по имени Космо.

Я приподнимаю голову и шевелю ушами.

— Как наш Космо? — спрашивает Эммалина.

Макс кивает.

— Ага, только он… спасает район. А на спине у него ездит белка. Они вместе борются с преступниками.

Так, вот это уже совсем неожиданно.

— Они бегают по лесу, — продолжает Макс, размахивая руками, — и разгоняют всех монстров.

— И всё? — спрашивает Эммалина.

— А что, ещё надо?

— Да! Космо должен спасти весь мир.

— Мне кажется, он раньше проголодается.

Эммалина улыбается.

— У белки есть арахисовое масло.

Они смеются, хотя у меня тоже есть предложение, как улучшить историю: избавиться от белки, а вот арахисовое масло оставить. Макс целует Эммалину в лоб, прощается и идёт включать свет на крыльце. Он говорит нам, что это для Папы, на случай, если Папа вернётся домой.

Я ненадолго остаюсь в комнате, опершись на кровать. Эммалина смотрит на меня в почти полной темноте.

— Я скажу тебе секрет, — очень серьёзно говорит она, как всегда, поднимая моё ухо. — Я всё равно хочу, чтобы ты танцевал.

29

Если бы у меня был гнущийся язык, которым можно говорить человеческие слова, я бы посмотрел на Эммалину и ответил: «Я тоже хочу танцевать». Мама и Папа в любой день могут нас разлучить. Так почему бы нам не попробовать выиграть соревнования, как мы планировали? Возможно, у нас ещё есть шанс. Возможно.

— Хочешь прокатиться? — спрашивает на следующий день Макс.

В его голосе нет знакомой лёгкости. Он цепляет поводок к моему ошейнику, и я чихаю на жарком воздухе.

На дворе середина лета — в такую погоду тёмный асфальт обжигает лапы. Я очень хочу вернуться в февраль, когда снег так красиво падал с неба. Практически единственное, что радует, — фруктовый лёд на палочке. У Макса появилась привычка — весьма приятная — делиться им со мной. Когда это видит Мама, она говорит: «Ты не можешь даже представить, где побывал язык Космо». А я всегда могу. Он слизывал желе с кухонного пола, а ещё через несколько минут отчищал мои задние лапы. Не вижу никаких проблем.

Мама и Макс часто спорят.

— У собак рот чище, чем у людей, — говорит он.

— Это опровергнуто наукой, — отвечает она.

Ситуация патовая.

Мы вчетвером медленно едем по дальним улицам и добираемся до продуктового магазина. Макс привязывает мой поводок к перилам и ждёт рядом со мной на тротуаре, попивая лимонад из картонной коробки. Он придвигает миску с водой поближе ко мне. Разлетаются брызги.

— Не забывай много пить, — рассеянно говорит он.

— Я на минуточку! — говорит Мама из-за спины.

Она останавливается у входа, подталкивая тележку с сидящей в ней Эммалиной — и, похоже, готова сказать ещё что-то. Но потом она исчезает с Эммалиной внутри, а мне туда нельзя.

Я отряхиваюсь, и вокруг меня поднимается облачко шерсти. И задумываюсь. Отчасти я озадачен тем, каким нормальным всё снова кажется: магазин, Мама покупает фруктовый лёд и корм, над парковкой поднимается влажная дымка. После отъезда Папы прошло три с половиной недели. Маме снова звонили по телефону. Она с силой бросала вилки и ложки в посудомоечную машину. Но мы всё равно едим. Мама всё равно ходит на йогу, Эммалина — на уроки плавания. День ото дня всё то же самое, но в то же время совершенно другое.

Я всё чаще и чаще слышу, как Мама говорит по телефону. В разговорах звучат слова переезд, и дом, и раздельное проживание. Но я всё равно танцую. И надеюсь.

Солнце немилосердно жарит.

Снова отряхнувшись, я вижу в облаке шерсти дядю Реджи. Он выходит из магазина и, увидев нас, останавливается.

— Космо! — зовёт он.

Я вдруг радуюсь, что меня заметили первым. Он наклоняется ко мне, и я вижу в его пакете сыр в пластиковой упаковке. Я изо всех сил притворяюсь, что полностью поглощён нашим разговором и только им.

Дядя Реджи показывает на тротуар, прямо рядом со мной.

— Можно, я присяду?

— Конечно, — говорит Макс.

Он усаживается и ставит локти на колени.

— Я звонил вчера, спрашивал, не хочешь ли ты зайти в гости. Как вообще дела?

— Ну… — говорит Макс, но замолкает.

Мы сидим в тишине, пока люди катят мимо нас тележки с покупками. Над нами летят птицы, хлопая тёмными крыльями.

— О таких вещах трудно говорить, — в конце концов говорит дядя Реджи. — Я понимаю. Поверь мне, я понимаю. — Он громко вздыхает. — Мама когда-нибудь тебе рассказывала, что, когда я был маленьким, я был таким же, как ты? Я очень, очень сильно из-за всего переживал.

Макс поднимает голову.

— И как ты перестал переживать?

— Перестал? Слушай, переставать не надо. Это прекрасное ощущение. Когда ты перестаёшь что-либо чувствовать — вот тогда весь мир вокруг сморщивается. Ты должен пропускать всё через себя.

Дядя Реджи упирается ладонями в тротуар и отклоняется назад. Я облизываю его пальцы.

— Подумай вот о чём: хороший танцор должен чувствовать всем сердцем.

Макс трясёт кудрями.

— Я… я не могу туда вернуться. Ну, в танцевальный клуб.

— Почему нет? Я серьёзно: почему нет? Тебе разве не было там весело?

— Ну, да. Но той ночью на заправке… я сделал плохой выбор. И я мог потерять половину себя, понимаешь? Если бы Космо сбила та машина…

— Но машина его не сбила, — осторожно замечает дядя Реджи.

— Почти сбила, — настаивает Макс, — и после этого я на самом деле осознал. Всё осознал. Что я едва не потерял его, что Мама и Папа по-настоящему разводятся. И я просто хотел, чтобы всё прекратилось. Я хотел стоять на месте. Я больше не доверяю себе ни в чём — могу только стоять на месте.

— На тебя слишком много всего навалилось. В такие моменты люди могут поступать иррационально — например, сбегать среди ночи. Или отказываться от соревнований по танцам. — Он подталкивает Макса локтем. — Но я понимаю. Это, конечно, не то же самое, но я видел что-то похожее у нескольких солдат из нашего взвода. Они несколько лет проходят подготовку, а потом что-то случается — например, у них на глазах на задании ранят друга, — и их парализует страх. Иногда легче замереть на месте и ничего не чувствовать. Иногда иначе просто нельзя… Но ты разве не скучаешь по нему, Макс? По клубу?

— Ну… наверное, да.

— Наверное? — тихо спрашивает дядя Реджи. — Или точно? Потому что, по моему опыту, танцевальные клубы просто так в жизни не появляются. И собаки вроде Космо — тоже. А когда они появляются, наш долг — наша ответственность — считать их подарками судьбы. Да, я понимаю, всё пошло не совсем так, как ты планировал, особенно той ночью, когда ты хотел сбежать, но этот пёс тебя любит, и я тебя люблю, и твои родители тебя тоже любят — и я не хочу, чтобы ты много лет спустя оглядывался назад и думал: «Надо было танцевать».

Мы ждём.

Я не совсем понимаю, чего именно ждём, но потом Макс вздыхает.

— Я не наверное скучаю, — говорит он. Солнце над машинами потихоньку опускается. — Я не наверное скучаю по танцевальному клубу. Я точно по нему скучаю.

— Тогда возвращайся.

— А как насчёт…

— Не беспокойся из-за того, что не знаешь точно, — говорит дядя Реджи. — Выступи на соревновании, чтобы встретить неизвестное лицом к лицу. Сделай это ради твоей дружбы с Космо. Потому что ваша совместная работа в клубе — это нечто особенное. Вы оба прилежно тренировались и заслуживаете участия. А теперь — решай прямо сейчас. Тренировка в клубе начинается через пятнадцать минут.

— Но твои покупки…

— Да забудь о покупках. Есть вещи и поважнее сыра.

Макс не может сдержаться и смеётся. А потом смотрит на меня, ищет мои глаза. Глубоко вздыхает.

— Ты доверяешь мне, Космо?

И я отвечаю ему: «Всегда», кладя лапу ему на руку.

Когда из магазина выходят Эммалина и Мама, мы сообщаем им свои планы. Они едут домой — замораживать пюре для фруктового льда, а мы с дядей Реджи и Максом отправляемся прямо в общественный центр, где уже ждут Оливер и Элвис.

— Чувак! — кричит на парковке Оливер. — С возвращением!

«Прошло уже так много времени, — думаю я, — и он забыл имя Макса».

Но внутри нас все обнимают. Человек Нудлс треплет меня по загривку, а Элвис игриво прикусывает нос. Даже бордер-колли ничего не портит; она косится на меня, но не подходит, держась своей стороны комнаты.

— У тебя всё получится, — говорит Макс, когда мы занимаем позиции и я с опаской выхожу на наш коронный прыжок. — Даже не думай об этом. Просто прыгай.

Его рука дрожит. Мои лапы дрожат. Но я разбегаюсь и прыгаю — ради нашей дружбы, ради тяжёлых тренировок, ради всего, что теперь зависит от нашего выступления: призовой роли, дружбы, нашей жизни.

Я идеально исполняю движение. Мы идеально исполняем движение.

Наконец-то.

Тем вечером мы отрабатываем наш танец в тупичке, смотрим телепередачу о тропических лягушках, а потом Макс чистит зубы (одной рукой гладит меня по голове, а другой держит щётку). Когда он ложится в постель, в комнату стучится Мама.

— Не спишь? — спрашивает она.

— Тебе не обязательно приходить и выключать мне свет, — говорит Макс, поворачиваясь к ней спиной. — Я уже не маленький.

Она останавливается в дверях.

— Мы можем хотя бы поговорить?

Макс пожимает плечами, шурша простынёй.

— Полагаю, это значит «да». — Она садится по-турецки рядом со мной и гладит мои уши. — Надеюсь, ты как следует поговорил с дядей. Он любит тебя и беспокоится за тебя. Но я хотела сказать, что ты можешь поговорить и со мной — когда тебе понадобится или захочется, когда решишь, что пришло время.

— Я просто… — тихо говорит Макс. — Я просто не думал, что всё случится вот так. Так медленно и в то же время так быстро. И в глубине души… в глубине души я думал, что родители ссорятся у всех.

— Так и есть. Просто чьи-то — чаще, чьи-то — реже. Мы с Папой… Он рос в одну сторону, я — в другую.

Макс разворачивается к нам лицом. Его глаза припухли от слёз.

— Но зачем Папе было уезжать? Почему он не мог, ну, дальше спать на диване, или ещё что-то такое?

— Потому что мы не смогли ничего исправить.

— Но он не… он не должен был уходить. А теперь ничего не понятно, и мы не знаем, где будем жить, и… и… будем ли мы с Космо…

Мама хмурится, её лицо полно тревоги.

— Будете ли вы с Космо… что?

Будем ли мы жить вместе. Или отдельно. Будем ли мы в конце концов счастливы.

Некоторые собаки, чтобы избежать опасности или стресса, сворачиваются маленьким комочком. Сейчас точно так же ведёт себя Макс — он прижимает подбородок к груди и всхлипывает. Я никогда не видел, чтобы он так горько плакал… чтобы так горько переживал.

— О, милый, — говорит Мама, обнимая нас обоих. У неё из глаз тоже бегут слёзы, и она вытирает их ладонями. — Как бы мне хотелось оградить вас с Эммалиной от всего этого. Распланировать всю мою жизнь, всю нашу жизнь, чтобы всё работало идеально. Знаю, сейчас нам немного страшно — потому что всё новое и незнакомое. Но я обещаю вам, что кое-что никогда, никогда не поменяется. Я всегда буду любить вас так сильно, как не сможет даже миллион звёзд в небе.

— Я… я люблю тебя сильнее, чем миллион лунных камней, — тяжело дыша, отвечает Макс.

Я обдумываю слова Мамы — о незнакомом и неизвестном. Я всегда боялся того, что не могу увидеть или до конца понять. Но иногда неизвестное само набрасывается на нас, и у нас нет иного выбора, кроме как прыгнуть на него лапами вперёд и надеяться, что в конце концов мы выберемся.

Мама сидит с нами ещё какое-то время, читает «Кальвина и Хоббса». Наконец выключив свет, она смотрит на меня — большой комок золотистой шерсти в ногах кровати.

— Знаешь, — говорит она Максу, — иногда я завидую жизни Космо. Он только и делает, что лежит да ест.

Макс закрывает глаза, и его слова растворяются в полутьме.

— Думаю, ты ещё удивишься.

Той ночью мы хорошо спим, и нас будят вороны, каркающие под ярким солнцем. До соревнований по танцам осталось три дня. Мама говорит, что мы сможем делать всё — всё, — что захотим.

Так что мы запускаем ракету.

В Сойер-парке Макс сидит, склонившись над клубком проводов, которые мне строго-настрого наказали не жевать. Его пальцы такие быстрые и ловкие. Если бы я не был таким самоуверенным псом, то даже, наверное, позавидовал бы — как у него получается так ловко работать этими большими пальцами, прекрасными большими пальцами?

Макс подключает последний провод, закрывает металлическую дверцу и поднимается.

— Не знаю, сработает ли, — говорит он. — Эта ракета больше, чем та, которую я делал для научной ярмарки.

— Я всё равно тобой горжусь, — говорит Мама, держа за руку Эммалину. — Я всем на работе говорю, что мой сын станет космонавтом.

Мы считаем вместе. Десять, девять, восемь…

— Старт! — кричит Макс.

Мы вчетвером смотрим, как ракета взлетает высоко-высоко в воздух — а потом над нами не остаётся ничего, кроме облаков и неба.

30

Со временем у танцоров развивается свой собственный стиль. Одни работают очень гладко, скользят над полом, не прилагая видимых усилий. Другие быстро выставляют ноги под странными углами. Интересно, как будет развиваться мой стиль, каким меня запомнят? Надеюсь, когда-нибудь у меня появится своё коронное движение. «Покажи мне Космо», — скажет какой-нибудь человек!

И танцор покажет.

Мы отмечаем запуск ракеты пиццей — так нужно отмечать все запуски. Я съедаю вместе с коркой несколько салфеток. Не могу удержаться. Сегодняшний день слишком полон возможностей.

Позже, на вечерней прогулке, мы с Максом задерживаемся в тупичке, давая летнему ветру обдуть нас. Его пальцы подёргиваются — судя по всему, он отрабатывает знаки, которые будет использовать в нашем большом выступлении. Он пахнет нервозностью. Его кожа едва заметно поблёскивает от пота.

— Космо? — вдруг говорит он, когда я собираюсь облегчиться возле почтового ящика. — Знаешь, я должен быть совершенно уверен в нашем танце, и я действительно в нём уверен — по большей части. Мы многому научились, мы стали намного лучше, чем когда только начинали, но… сейчас, когда соревнования так близко, всё кажется по-настоящему реальным, да? В воскресенье нам нужно танцевать хорошо, как никогда.

Он смотрит на меня, его кудри нимбом обрамляют голову, и я говорю ему, что хочу танцевать героически. Если у каждой собаки есть свой лучший день, то мой должен наступить в это воскресенье. Благодаря чудесной тёплой погоде боль в лапе почти прошла, и я сейчас подвижнее, чем в последние несколько лет.

— Самое важное — исполнить коронное движение, — говорит Макс и выдыхает. — Остальной номер — это ладно, но на этот прыжок мы рассчитываем, Космо.

Я понимаю. Я знаю, сколько зависит от меня.

Вечером в пятницу мы репетируем, репетируем и репетируем, а Мама и дядя Реджи не отходят от швейной машинки — они шьют Максу джемпер специально для этих соревнований. Макс будет выглядеть в точности как Дэнни из последней сцены «Бриолина», разве что на его джемпере будет буква «М» — «Макс». Как и перед Хеллоуином, Мама держит ткань на весу и спрашивает меня:

— Что думаешь, Космо?

Я думаю столько всего, что на одной мысли сосредоточиться очень трудно.

Но джемпер просто прекрасен.

Для меня на воскресенье тоже готовят особенную одежду. Насчёт моего костюма были долгие споры: как он должен выглядеть, насколько сложным его делать. Я, конечно, не одобряю собачьих костюмов на Хеллоуин, но вот для танцев надо сделать что-то крутое. Мама шьёт бандану из искусственной кожи, так что я буду похож на парня из банды «Т-бёрдс», как Дэнни и Макс. Шляпа для этого костюма не требуется, и за это я очень благодарен.

Швейная машинка всё ещё грохочет, когда по телефону звонит Папа. Я слышу, как они с Максом разговаривают в соседней комнате: о запуске ракеты, о соревнованиях по танцам. Я так и не понял, приедет ли Папа в воскресенье. Судя по всему, он переехал в какое-то место, которое люди называют «кондоминиумом». Я такого слова раньше не слышал, но по описанию Макса мне представляются линолеумные полы, моргающие лампочки и кухня, где так тесно, что не покружишься.

— Так, — говорит Макс, — м-м-м, хорошо. Тогда скоро увидимся. Ага. Да, спасибо. Пока.

Когда Макс вешает трубку, я иду вслед за ним в уборную; крышка унитаза закрыта, а туалетную бумагу запихнули куда-то в угол. Перед зеркалом он меряет свой спортивный джемпер. Он легко ложится ему на плечи. Для пущего эффекта он зачёсывает волосы и мажет их сильно пахнущим гелем. Он преобразился! Он Дэнни!

А мой костюм… о, мой костюм! Когда Макс повязывает кожаную повязку мне на шею, я чувствую, словно оживаю. На четвёртое июля я часто вижу собак в банданах с американским флагом и насмехаюсь над ними. Это, конечно, нехорошо, но я так делаю. «Это ловушка! — кричу я. — Твоя шея должна быть свободной!»

Как же я был не прав. Эта бандана просто волшебная.

— Выглядишь очень круто, — говорит Макс.

Мой новый облик придаёт мне столько энергии, что позже вечером я даже забираюсь передними лапами в ванну к Эммалине. Она делает мне «шляпу из пены»; я пытаюсь её съесть, но она горькая. Устав стряхивать пену с языка, я хватаю зубами одну из её маленьких уточек, но она не пищит так громко, как Мистер Хрюк.

Входит Мама.

— Я тут подумала. Космо тоже не мешало бы принять ванну.

Не стану отрицать — я стал весьма… ароматным, и даже сам это чувствую. Я обычно не слишком-то слежу за своей шерстью, но танцор должен обращать внимание на малейшие детали. Так что на следующий день я всё-таки уступаю. Мы в последний раз повторяем наш танец, и Макс отмывает меня на заднем дворе: натирает шерсть мылом, а потом окатывает из шланга.

— Стой на месте, — всё повторяет он.

Я пытаюсь. Но соревнования уже завтра, я очень волнуюсь — так что отряхиваюсь и отряхиваюсь, обсыпая шерстью всё вокруг. Каждая секунда — это ещё один шаг к танцевальной сцене, к роли в кино, к тому, чтобы все поняли, что нас с Максом разлучать нельзя.

Возле качелей играет Эммалина в голубом купальнике с рюшечками, она хихикает и прыгает через струю из поливального автомата под лучами августовского солнца. Я лаю — отчасти для того, чтобы отпугнуть поливалку, которая её преследует, отчасти — потому что это выглядит весело. Вокруг моих лап растекается грязная вода; я вырываюсь и галопом (по крайней мере, чем-то максимально на него похожим) бегу к Эммалине.

— Космоооо, — кричит Эммалина и обнимает меня, и мы бегаем кругами по траве, пытаясь поймать ртом брызги из поливалки.

Как ни удивительно, Макс не тащит меня обратно мыться — он присоединяется к нам, мы втроём смеёмся и улыбаемся, пока не заходит солнце. Потом налетают комары, и мы, обсохнув, уходим ужинать.

Мне повезло, что я здесь, с ними, ловлю последние порывы летнего ветра. Я не знаю, что случится завтра: выиграем ли мы, увидят ли Мама и Папа нас в кино, останемся ли мы вместе. Но сейчас, по-моему, мы счастливы.

Темнеет, и Макс выносит стеклянные банки для светлячков. Бу приходит поиграть, тут же высоко прыгает и хватает маленьких насекомых зубами. Он ловит нескольких, потом тяжело дышит, когда они застревают у него в горле. Ради Эммалины я не беру в рот ни одного светлячка. Мою шалость, случившуюся несколько лет назад, прощают.

А потом по подъездной дорожке шуршат шины, и фары освещают газон. Папа! Он выходит из машины, опустив голову, и обнимает Макса и Эммалину. Они напрягаются, а потом прижимаются к нему.

— Ну что, кому мороженое? — спрашивает он.

И я просто поверить не могу. Не могу поверить, что он здесь. Я падаю на спину, подставляя живот и дрыгая ногами.

Макс спрашивает:

— Мы же возьмём с собой Космо?

И Папа отвечает:

— Мы сделаем всё, что ты захочешь.

Мы едем в Сойер-парк, несмотря на все мои предупреждения о бордер-колли. (Она часто гуляет по вечерам. Как можно быть такими беспечными?) Но Макс покупает клубничное мороженое, а Эммалина — ванильное, и Папа говорит, что скучал по нам, очень сильно скучал. Эммалина гоняется за последними светлячками, едва не роняя рожок с мороженым, а Папа с Максом плюхаются на деревянную скамейку. Я, пыхтя, сажусь у их ног, внимательный, наблюдательный.

— Я не должен был уезжать вот так, — говорит Папа Максу, пока Эммалина не слышит. — Думаю, ты уже достаточно взрослый, чтобы понять: родители тоже ошибаются. И я ошибся, уехав в тот день. Надо было оставаться рядом с вами.

— Но вы всё равно разводитесь? — спрашивает Макс.

Папа кивает.

— Да, мы всё равно разводимся. Но я хочу, чтобы ты кое-что знал. — Он прокашливается и смотрит, как тает шоколадное мороженое в его чашке. — Когда я впервые увидел твою маму, у меня дыхание перехватило — такая красивая она была. Помню, я думал, что я самый счастливый человек в мире, просто потому, что она обратила на меня внимание. А потом она вышла за меня замуж. И я стал папой — твоим и Эммалины. Это… За это я перед ней в неоплатном долгу. Такая любовь не может просто взять и уйти. Сейчас она другая. Но она не уйдёт.

Макс и Папа смотрят друг на друга тёплыми карими глазами, и я вспоминаю, как всё было раньше. Они смеялись вместе. Утром в субботу они смотрели смешные мультфильмы про глупых птиц. Они пекли стопки вафель, потом кидали баскетбольные мячи в кольцо. Мне нравилось бегать за этими мячами — они вечно закатывались во всякие неудобные места, и я превращался в путешественника, бросающегося за ними на неизведанную территорию.

— Ты придёшь завтра? — спрашивает Макс.

— Я… я не хочу пропустить соревнования, — говорит Папа. — Но я уважаю мамино личное пространство. И я не уверен, хочет ли она, чтобы я там был.

Макс задумывается.

— Если я спрошу маму и она скажет, что ты можешь прийти, ты придёшь?

— Приду. — Папа взъерошивает волосы Макса. — Я люблю тебя, сынок. Ты даже не представляешь, как я тебя люблю.

— Я тебя тоже люблю, — говорит Макс, скармливая мне остатки вафельного рожка.

Если бордер-колли и прячется где-то в глубинах парка, то, как мне кажется, она понимает, что сегодня лучше не показываться. Она знает, что мы сильны — и что завтра будем готовы.

31

В кровати той ночью я мечусь и ворочаюсь.

— Тебе тоже не спалось? — протирая глаза, спрашивает Макс, когда восходит солнце.

Мы одеваемся в костюмы, и он причёсывается перед зеркалом. Я смотрю, как его прекрасные руки разглаживают складки джемпера. За завтраком он уплетает вафли, а я гоняю корм носом туда-сюда, проделывая углубление в центре, чтобы все подумали, что я поел. Но мой живот не согласен с такой хитростью. Когда я тревожусь, мне трудно удерживать еду в животе, а ещё я начинаю линять. Шерсть летит с меня клочьями, когда Макс прицепляет поводок, и мы, глубоко вздыхая, устраиваемся в фургончике. Я зеваю, чтобы успокоиться, но это не помогает, так что я прокручиваю в голове наш танец.

Мы изо всех сил тренировались ради этого момента.

И, надеюсь, тренировок окажется достаточно.

— Предлагаю включить мотаун^[6]? — спрашивает Мама. Я не уверен, что она до конца понимает всю важность того, что должно произойти: мы с Максом встретимся с бордер-колли и прыгнем в неизвестность. Но она, похоже, тоже беспокоится — раз за разом поправляет волосы в одном и том же месте. — Мотаун поможет. Задаст нужное настроение.

Она делает музыку громче. Мы едем, и замечательная певица Арета Франклин напоминает нам, что наш танец заслуживает У-В-А-Ж-Е-Н-И-Я. По словам Макса, из этих букв составляется слово «уважение», а не «успокойся», как я раньше думал.

Эммалина прикусывает щёку и выглядывает в окно на дорогу.

— Папа приедет?

— Да, — говорит Мама, прокашливаясь. — Мы вчера вечером поговорили по телефону, и он сказал, что ни за что не пропустит соревнования.

Она смотрит в зеркало заднего вида.

— Боже, Космо. Ты просто рождён носить эту бандану.

В открытые окна врывается свет, ветер развевает мои уши; я держу голову высоко, стараясь не думать о разлуке, о том, что произойдёт, если мы с Максом проиграем. Но думать о чём-то ещё трудно — так что я высовываю голову в окно и пытаюсь забыться, чувствуя, как ветер развевает шерсть.

Едем мы куда дольше, чем я думал; в конце концов мы останавливаемся на большой парковке. Под моими лапами — жёсткий гравий. Мы в другом городе, далеко от дома, и я ещё никогда так не скучал по общественному центру, по знакомой земле. Вокруг нас снуют незнакомцы: люди в шляпах, в одинаковых футболках, с пакетами попкорна и банками газировки. У меня нет опыта посещения карнавалов — я их видел только по телевизору в «Бриолине», — но атмосфера похожая. Всё яркое и хаотично движется. Очень шумно.

— Держись поближе ко мне, Космо, — нервно говорит Макс.

— Где тут записываться? — спрашивает Мама, и мы идём за Максом, который ведёт нас, судя по всему, инстинктивно: через собирающуюся толпу, мимо ухоженных собак. Я должен поздороваться со всеми, поприветствовать, но я изо всех сил пытаюсь сосредоточиться.

— Я и не знал, что тут всё такое большое, — говорит мне Макс, когда мы проходим на стадион.

В этом году я был настолько занят танцем, что ни разу не задумывался — вообще ни разу, — где же будут проходить соревнования. Но Макс прав: трибуны огромные. Футбольное поле блестит под августовским солнцем.

У регистрационного столика Эммалина сжимает руку Макса, а он называет наши имена. «Макс и Космо Уокеры», — говорит он, словно мы — одно целое. Женщина за столом широко улыбается нам и вручает значок, который Макс закрепляет возле моих жетонов. Он всё тянет за горловину джемпера, словно джемпер слишком тесный.

— Так, вы уже отдали нам музыку, и вы выступаете четвёртыми, — говорит женщина за столом. — Ни пуха ни пера!

Похоже, это какое-то человеческое выражение, но мне уже всё равно. Так или иначе, ни за какими птицами (а иначе при чем здесь пух и перья?!) я гоняться не собираюсь — у меня и так ноги дрожат.

— А где дядя Реджи? — спрашивает Макс, прикусывая ноготь на большом пальце.

— Должен уже приехать, — говорит Мама, вставая на цыпочки и оглядывая толпу. — Давай я ему позвоню.

— Мамочка, — спрашивает Эммалина, — можно мне попкорна?

Я вижу, что Макс ужасно волнуется; он смотрит только на траву — жёсткую и очень, очень зелёную.

Мама кивает и поправляет сумку с камерой на плече.

— Конечно, милая. Как найдём дядю, так сразу купим.

— Можете купить попкорн сейчас, — говорит Макс, — если хотите.

— Не глупи, — отвечает Мама. — Мы подождём с тобой.

— Нет, я серьёзно. Я… Нам с Космо надо размяться и прогнать номер хотя бы разок перед выступлением. Всё нормально. Увидимся после соревнований.

Мама хмурится, явно неуверенная.

— Ты уверен?

Макс говорит, что да, уверен — и я понимаю, что ему просто нужно провести несколько минут со мной, и только со мной. Мама целует Макса в мягкую макушку и говорит ему: «Ты отлично выступишь», а Эммалина говорит: «Космоооо, удачи». Они уходят в сторону лотка с попкорном, лавируя в толпе, а я пытаюсь запомнить, как они идут вместе, шаг к шажку.

Вскоре все остальные звуки перекрывает громкий лай.

Мы повторяем наш номер, в основном глядя друг на друга, но вокруг нас — молодые, энергичные собаки, которые тоже разминаются. Они прыгают, кружатся и отталкиваются, играют в чехарду со своими людьми, бьют лапами небо.

— Они хорошо подготовились, — говорит Макс, подтверждая мои опасения. — Может быть, нам стоит ещё разок повторить номер?

— Но сначала, — говорит из-за наших спин дядя Реджи, — вы должны увидеть мой костюм.

Мы оборачиваемся и видим его — он тоже в костюме банды «Т-бёрдс» и улыбается своей бульдожьей улыбкой.

— Ребята, я вас везде искал!

— Ты оделся специально для нас? — недоверчиво спрашивает Макс.

Дядя Реджи подмигивает.

— А ты что, думал, я не смогу? Так, а теперь насчёт танца…

Мы ещё раз прогоняем танец, всё выходит отлично, а дядя Реджи нас подбадривает.

— Идеально, — говорит он. — Идеально!

Прямо перед началом соревнований к нам подходят Оливер и Элвис, чтобы пожелать удачи. Они одеты в зелёные костюмы и шляпы с перьями.

— «Питер Пэн», — говорит Оливер. — Знаете песню «Ты можешь летать»?

Я не знаю. Если Элвис в самом деле может летать, я за него очень рад.

В громкоговорителях слышится голос:

— Леди, джентльмены и собаки! Всем участникам соревнований выйти в центр поля.

Слышатся крики и лай, но всех перекрывает визг Нудлс. Даже через шум толпы я слышу её — а потом и вижу. Она бежит по полю в маленьком костюмчике льва, за ней по пятам — её человек.

И тут я вижу её — огромную копну серо-белой шерсти, которая катится к моим лапам. Бордер-колли? Ком шерсти встаёт рядом со мной, гонимый ветром, и я принюхиваюсь. Бордер-колли! От одного её запаха у меня шерсть встаёт дыбом.

— Скорее, скорее! — торопит голос из громкоговорителя.

И вот демон встаёт рядом со мной, на его ошейнике — ленты. Бордер-колли выглядит собранной. Уверенной. И она улыбается, когда я рычу во всё горло.

— Пойдём, — говорит Макс и ведёт меня к центру поля.

Дядя Реджи кричит нам вслед:

— Я в вас верю! У вас всё получится!

Под нашими лапами хрустит трава. Макс снова оттягивает горловину джемпера, на носу выступает капелька пота. А я каждым своим шагом, каждым взмахом хвоста говорю демону: «Мы сильны».

— Добро пожаловать! — восклицает громкоговоритель. — Мы так рады, что вы смогли попасть на первый ежегодный чемпионат общества «Танцы в дождливый день» по собачьему фристайлу! Ух, ну и длинное название, да? Сегодня у нас собрались двадцать шесть потрясающих собак, и все тренировались изо всех сил. Давайте покажем им, как мы их любим!

Зрители хлопают и улюлюкают, но я не свожу глаз с бордер-колли.

— Поприветствуйте также наших судей, — продолжает громкоговоритель. — У них сегодня очень важная работа, потому что, как вы знаете, команда-победитель получит большой киношный приз! Каждая собака будет выступать примерно две минуты, и если вы сможете не аплодировать до конца номера, будет просто чудесно. А теперь, пожалуйста, все отойдите в сторону, кроме нашей первой пары участников: Мелинды Роджерс и её бордер-колли Кометы!

Бордер-колли? Комета?

Я не был готов услышать её имя. Более того, имя демона имеет отношение ко вселенной — как и моё. Это так потрясающе невероятно, что я даже не пытаюсь об этом всерьёз задумываться. Я дрожу и прижимаю уши. Когда мы отходим к границам площадки, дядя Реджи спрашивает Макса:

— Эй, эта собака живёт не в вашем районе?

Живёт в районе? Она терроризирует район! Настоящая чума всех наших домов!

Начинается музыка, подобранная для номера бордер-колли. Она тихая, и я сразу её узнаю: «Поющие под дождём», из одного из моих любимых танцевальных фильмов. Как же меня злит такое надругательство над классикой! Бордер-колли угрожающе вышагивает, размахивая лапами. Когда нарастает припев, она встаёт на задние лапы и становится совсем уж чудовищного роста. Тем не менее не могу не признать: есть в ней что-то грациозное. Чистое. На несколько мгновений меня даже завораживает красота движений, шелест её шерсти. Ужасное колдовство? Бордер-колли, должно быть, наложила заклинание на зрителей, на меня.

Песня звучит всё громче. Двое судей отбивают пальцами ритм, и я в ужасе понимаю, что один из них одет в пушистый свитер — такой же, какой носят Бабушка и Дедушка. Этот судья, судя по всему, на стороне бордер-колли, и его очень трудно будет переубедить.

Когда песня заканчивается, зрители восхищённо перешёптываются. Макс хлопает, но я вижу, что он нервничает ещё сильнее, а на глазах выступают слёзы. Как нам победить собаку, которая ходит как человек?

— В вашем номере больше души, — говорит дядя Реджи, словно читая наши мысли. — Но не думайте ни о ком, кроме самих себя. Если вы полностью выложитесь, этого будет более чем достаточно.

Макс закусывает губу и смотрит на трибуны.

— Ты не видел папу?

Дядя Реджи качает головой.

— Наверное, он просто немного опаздывает, дружище.

Я замечаю, что на вопрос он так и не ответил.

Потом выступают бордер-колли и немецкая овчарка, но их номера не такие сильные, как у бордер-колли. Слышны жидкие аплодисменты, а мы ждём. Ожидание — хуже всего.

— Следующими выступают, — наконец объявляет громкоговоритель, — Макс Уокер и его золотистый ретривер Космо!

— Вперёд, Макс и Космо! — кричит Мама с трибун, сложив ладони рупором.

А Эммалина кричит:

— У вас получится!

Если бы Макс был собакой, он бы наверняка линял как сумасшедший. Сразу после объявления я чувствую запах пота на его ладонях. Он присаживается и поправляет мою бандану.

— Можно тебе кое-что сказать?

«Конечно. Всегда», — отвечаю я, подхожу ближе и утыкаюсь носом ему в лицо.

— Проводить время с тобой мне нравится больше, чем с кем-либо ещё.

«А мне — с тобой».

— Знаешь, я очень хочу, чтобы мы выиграли, потому что не хочу, чтобы нас с тобой разлучили. Никогда. Но… я ещё хочу сказать, что даже если мы не выиграем, я всё равно счастлив, что сейчас я здесь, с тобой. Ты мой лучший друг, и, надеюсь, это видят все.

Он целует меня в макушку, и я сажусь очень, очень прямо.

Дядя Реджи спрашивает нас:

— Готовы?

Мы готовы. Да, мы готовы.

Мы выходим на центр поля, наши сердца колотятся под аплодисменты публики. Навострив уши, я стою неподвижно, в ожидании, и вижу, что Макс что-то мне говорит.

— Я нервничаю, — шепчет он.

«Я тоже», — думаю я.

Но когда песня начинается, я просто чувствую. Чувствую, как мои лапы маршируют и приплясывают. Чувствую, как пружинит трава, как нагрелся воздух. Я начинаю серию сложных поворотов, а Макс уходит кругами в противоположную сторону. Сейчас в мире есть только мы и музыка.

Макс щёлкает пальцами и приставными шагами идёт к зрителям, идеально подражая сцене из фильма, и я надеюсь, что судьи увидят — надеюсь, что судьи видят, — что мы вдвоём идеально подходим для большого экрана. Когда начинается припев, Макс подпевает, хотя на тренировках не пел никогда; жаль, что я не понимаю слов настолько хорошо, чтобы петь их вместе с ним. Впрочем, даже пение не мешает: его движения плавные — где нужно, и резкие — где нужно. Мы наклоняемся, кружимся и вышагиваем в унисон, так что судьи поймут, что мы — одно целое.

Дядя Реджи выглядит невероятно сосредоточенным, он кивает, когда я иду задом наперёд, потом переворачиваюсь и трясу попой.

— Ву-у! — кричит Оливер, Элвис одобрительно лает.

Макс улыбается. В самом деле улыбается.

Середина танца. Я вкладываю в него всего себя, вспоминаю все свои умения, сосредотачиваюсь на расплывающихся перед глазами руках Макса. И я понимаю, что мне не обязательно быть бесстрашным. Иногда беспокойство прячется где-то под шерстью, в маленьких укрытиях, где так любит прятаться страх, — но я верю, что, если рядом с тобой нужный человек, ты можешь бесстрашно прыгнуть в неизвестность.

Мы это и делаем, Макс и я.

Мы прыгаем.

И эта связь между нами никогда не прервётся. Когда-нибудь, в будущем, мы, возможно, расстанемся — может быть, ненадолго, может, разъедемся всего на пару миль, — но, увидев его вдалеке, я подойду к нему, и он возьмёт мою голову в ладони, те самые ладони, которые столько всего построили, и вырастили, и прекрасно танцевали.

Может быть, я медленнее других собак, больше шатаюсь — может быть, мои бёдра двигаются уже не так хорошо, как на тренировках. Но Макс! Макс — настоящая звезда, и мне кажется, он и сам понимает, что сияет, как на наших танцевальных вечерах. Его руки двигаются так же, как у Дэнни в кино. Его ноги легче, чем утиный пух. Впервые увидев его, я понял, что он замечательный. Я знал, что буду защищать его с собачьим упрямством. Яростно любить его.

Любил и люблю.

Мы танцуем.

Некоторые зрители начинают хлопать в такт. Я украдкой смотрю на Маму; она сидит, прикрыв рот руками.

Приближается наше коронное движение. Моя левая лапа болит, мышцы ноют. Но я всё равно разбегаюсь, вытягиваю лапы и прыгаю. Макс наклоняется, вытягивает руку в сторону — а я её не перепрыгиваю. Даже не допрыгиваю. Мои лапы скользят по земле. Я врезаюсь ему в плечо, он падает. Зрители ахают; кто-то из судей вздрагивает. Мы слегка неуклюже валимся на землю, но песня уже заканчивается, и нам надо кланяться. Я собираю все оставшиеся силы, чтобы не рухнуть у ног Макса.

Но я сделал всё, что мог. Лучше бы я не сделал.

— Да! — кричит дядя Реджи и выбегает на поле, чтобы обнять нас. — Вот так, да!

На какое-то мгновение я боюсь, что наш танец понравился только ему одному. Но потом что-то происходит. Зрители встают. Все встают, хлопают и хлопают нам. Я знаю, они хлопают не потому, что я танцевал очень умело, а потому, что мы танцевали с душой.

Макс, дядя Реджи и я — мы смеёмся. Смеёмся и обнимаемся, хотя ничего весёлого тут нет, и я почти боюсь смотреть на трибуны. Но всё равно смотрю, и они там, все трое. Мама, Папа и Эммалина. Они стоят вместе. Танцуют вместе. Папа держит Маму за руку и кружит её. Она проскальзывает под его рукой, тряся кудрями.

И я вспоминаю одну из последних фраз «Бриолина».

Как я мог её забыть?

«О, смотрите! Банда снова в сборе».

32

Через три недели вокруг нас блестят серебристые трейлеры. Мы с Максом вернулись на то же самое поле, на котором проводили соревнования по танцам, но оно совершенно преобразилось: складные стулья и камеры, мегафоны и прожектора. Настоящая съёмочная площадка.

Макс не может перестать улыбаться — хотя мы и не выиграли главного приза. По словам судей, наша ошибка с коронным движением стоила нам целую кучу очков, и мы заняли одно из последних мест. Но потом вдруг кто-то тронул Макса за плечи, и человек в блестящей чёрной шляпе сказал:

— Харизма! У вас такая харизма! Вы не хотите тоже сняться в кино?

Стоит упомянуть, что бордер-колли выиграла и следующие четыре дня гордо расхаживала по району с огромной синей лентой на ошейнике. Хотя я и не чемпион — мне ленты с моим именем не выдали, — я всё равно горжусь тем, чего удалось добиться мне и Максу. Я горжусь, что мы попали сюда.

— По-моему, кто-то хочет поздороваться, — говорит Макс, когда мы устраиваемся на указанном месте. Это бордер-колли. Она осторожно идёт в нашу сторону, шаг за шагом. «Нам нужно встретиться лицом к лицу, — думаю я. — Выяснить всё раз и навсегда».

Макс идёт позади на безопасном расстоянии, а я иду широкими шагами, ожидая, что собака-демон вот-вот бросится на меня. Я громко лаю.

Бордер-колли тоже лает в ответ.

А потом делает что-то совершенно неожиданное: кланяется. Это что, уловка? Это точно уловка! Зачем ещё бордер-колли дружелюбно кланяться, если не для того, чтобы меня обмануть? Но она снова кланяется, игриво подпрыгивает и высовывает язык на сторону. А как же светящиеся глаза? Как же злая душа?

Я подхожу к бордер-колли с огромной осторожностью, волоча лапы по траве. Её челюсть расслаблена. Под пушистой шерстью видны глаза — спокойные, словно пруд без гусей.

Человек бордер-колли делает шаг вперёд; она одета в свободную рубашку и стрейчевые штаны, волосы топорщатся над ушами.

— Пора бы вам уже познакомиться, — говорит она, опускаясь на колено передо мной. Её руки пахнут так же, как мамины цветочные спреи. — Я знала, что ты мне понравишься.

Она поворачивается к бордер-колли, и они трутся носами.

И я рискую — мелкими шагами подхожу всё ближе и ближе, пока мы не оказываемся нос к носу. Я облизываю морду Кометы. Она облизывает мою морду. И это стирает всё, что было между нами. Мы вдруг играем, словно щенята, катаемся по траве, дикие, неукрощённые.

— Хорошие собаки, — говорит человек Кометы, смеясь.

— Космо, — добавляет Макс, — похоже, ты нашёл друга.

И я в самом деле нашёл друга. Как бы стар я ни был, я до сих пор учусь. Мир до сих пор открывает мне глаза. Если бы я мог решать, то прожил бы ещё сто лет — или двадцать, или даже десять. Я хочу видеть, как Макс и дальше растёт, оканчивает школу и уезжает жить в свой дом; и, если мне повезёт, мы даже снова встретимся и вспомним старые времена. Бекон и индейка на завтрак. Диванные подушки, которые уже слишком сильно продавлены. Танцы в тупичке под тёплым летним дождиком. Но меня устроит и это. Устроят эти моменты, когда таинственное становится знакомым, когда всё что угодно кажется возможным.

Мама и дядя Реджи приходят перед тем, как режиссёр командует:

— Актёрам занять свои места!

Мы с Максом выходим на середину съёмочной площадки, готовые танцевать с Кометой, и тут нас окликает Мама. Её голос звенит в сентябрьском воздухе:

— Не забывайте! Вы должны быть вместе!

Она говорит о песне.

А ещё она говорит о нас.

И у нас получилось. По-моему, у нас с Максом получилось.

Включаются камеры. Сначала всё тихо и идеально неподвижно — а потом всё меняется: движения, поток. Макс пляшет, прыгает, сияет.

Одно я знаю точно: эти воспоминания останутся у него навсегда. Они останутся у нас навсегда. Прохладное голубое небо, футбольное поле в начале осени, мы вдвоём шагаем в такт музыке по зелёной-зелёной траве. Однажды, когда Макс будет старым и седым, как я, эти воспоминания вернутся к нему. Может быть, он будет лететь на ракете, или покупать готовый завтрак, или тихо играть в куче листьев — и вдруг остановится, вспомнив нашу сцену из кино.

И шёпотом произнесёт моё имя.

33

Наступает вечер. Всё вокруг освещают фонарики. Кажется, что со времён прошлого Хеллоуина прошло уже столько времени, и вот он снова наступил. Я прядаю ушами, слыша, как в наш тупичок пришли просить конфеты. Где-то далеко завывает моя подруга Комета; этот звук меня больше не пугает.

— Посмотри на себя, Космо, — говорит мне Макс, опускаясь на колени и гладя по голове.

В этот раз я не черепаха, а «Т-бёрд», а Макс — космонавт. Он одет в пухлый белый костюм, а в руке несёт шлем. Мы те, кем должны быть.

Стоя рядом с почтовым ящиком, нам машет Эммалина в костюме Сэнди: миниатюрная кожаная куртка и пушистые, как у пуделя, волосы.

— Мы пропустим все вкусные конфеты! — говорит она, переминаясь с ноги на ногу.

— Уверен, — говорит дядя Реджи, — в этом районе ещё гора вкусных конфет.

Он свистом подзывает свою собаку Роузи; та выбегает из-за беличьих кустов, к её спине привязан черепаший панцирь. Она относится к костюму не с таким презрением, как я, — даже шляпу согласилась надеть. Мы немного играем, кланяясь друг другу на прохладном дворе.

— Подожди минутку, — говорит Макс Эммалине. — Мы ждём Папу.

Мама ставит свечку в странную тыкву на крыльце.

— Я не уверена, приедет ли…

Но она замолкает, увидев свет фар на подъездной дорожке. Папа выходит из машины. Он одет, насколько я понимаю, собой.

— Простите, что опоздал, — говорит он всем. — Пробки жуткие.

Я бегу к нему — так быстро, как могу, то есть совсем не быстро. Каждый раз, когда Папа видит меня, моя морда становится белее (это всё возраст). Но я силён. Я ещё так силён.

— Эй, парень, — говорит он. — Я по тебе скучал! Это были очень долгие несколько дней.

Мы проводим половину недели с Папой, а половину — с Мамой: они оформили совместную опеку. Мы все вместе. На следующий день после съёмок Мама пообещала, что никогда нас не разлучит.

— Клянусь на мизинчиках, — сказала она, что меня весьма порадовало. Люди очень ценят свои мизинцы, так что я поверил ей на слово.

Эммалина обнимает Папу, а потом торопит нас.

— Теперь мы пойдём? Ну пожалуйста! Я не хочу опять изюм!

Макс говорит:

— Я бы не отказался от M&M’s.

И мы уходим в ночь, холодный ветер обдувает нашу шерсть, и я изумляюсь, насколько же мы любим друг друга. По-прежнему любим. Мне понадобилось четырнадцать лет, чтобы это понять, но вот что я точно знаю — точнее, чем что-либо ещё. Мы всегда будем семьёй. Семьи растут и развиваются — но я никогда не перестану быть братом Макса. Папа никогда не перестанет быть отцом Макса. Нас всех связывает множество связей, больших и малых. И это меня очень радует.

Может быть, Макс чувствует, что я замедлил шаг, потому что он поворачивается и смотрит на меня. Его лицо такое радостное.

— У тебя получится, парень.

Я иду за Максом. Прибавляю шаг.

За ним — ради него — я готов бежать вечно.

Благодарности

«Я, Космо» — это книга, написанная от всей души. Собаки всегда были моими лучшими друзьями, и я очень обрадовалась возможности написать о том, насколько они замечательные. Я не знаю, где бы я была — и кем бы стала — без Салли, собаки из моего детства. Я не знаю, как пережила бы среднюю школу без моего золотистого ретривера Ральфи. И я благодарна за каждую секунду, проведённую с моей американской динго Дэни, сколько бы раз в день она ни тащила меня на собачью площадку. (Подсказываю: много, много раз.)

Если вы это читаете, то, скорее всего, любите собак так же сильно, как и я. Это делает вас особенным человеком. Спасибо за то, что вы так чудесны.

Спасибо моему литагенту Клэр Уилсон за то, что поверила в Космо (и в меня) с первых же его танцевальных шагов: вы настоящая звезда! Спасибо Тому Боннику за то, что придал этой книге законченный вид, за мудрость, великодушие и неравнодушие — и за то, что разрешали мне болтать и болтать о моей собаке во время обсуждения правок. Спасибо Сьюзен Ван Метре за проницательность, прекрасные редакторские советы и очевидную любовь к Космо; спасибо, что сделали ставку на нас. Вы трое сделали это путешествие безумно счастливым. Все сотрудники RCW, Nosy Crow и Walker Books тоже заслуживают долгих, продолжительных лаплодисментов. (Простите, это ужасный каламбур. Но вы на самом деле чудесные люди.)

Сэнди Джонсон, спасибо, что живёшь со мной по соседству; твоя поддержка невероятно помогла в работе над книгой. Эрин Коттер, благослови тебя Господь за позитивные сообщения по WhatsApp и эмоциональную поддержку, когда Дэни была щенком! И Эллен — спасибо за то, что спрашивала о Космо, и за партизанскую рекламу в Barnes and Noble. Мне очень повезло, что я знакома с такими сильными женщинами. Спасибо и всем остальным, кто подбадривал меня в этом проекте: бабушке Пэт, мисс Ким, сотрудникам McIntyre’s и моим друзьям по собачьей площадке. Вы помогли мне удержаться на плаву в большей степени, чем себе представляете.

Вечная благодарность Atlanta Humane Society, которые помогли Дэни появиться в моей жизни.

Космо, конечно, купили у заводчика, но если вы хотите взять собаку, я советую всем сначала обратиться в приют. Там столько замечательных собак, которым нужен дом; ваш лучший друг ждёт не дождётся встречи с вами!

Спасибо, Яго, что прочитал первые страницы истории Космо в поезде, а потом написал мне «Это лучшее, что ты когда-либо писала». Спасибо, папа, за твой голос Ральфи («Привет!») и за то, что похихикал — так, как умеешь только ты, — когда я рассказала тебе о книге. И маме — вечное спасибо маме за то, что наполнила наш дом животными, за то, что постоянно говорила со мной о Космо, и за то, что научила любить по-собачьи упрямо, всем сердцем, доггедли.

Примечания

1

Игра слов: Doggedly (англ.) [дóггедли] — т. е. упрямо, упорно. Но первая часть слова в английском языке — дог — по звучанию совпадает со словом «собака» (dog).

(обратно)

2

«Бриолин» (англ. Grease) — музыкальный фильм 1978 года режиссёра Рэндала Клайзера. В фильме повествуется о романе старшеклассников Дэнни и Сэнди. Фильм, ставший классикой для семейного просмотра в США.

(обратно)

3

Карл Саган (1934–1996) — американский астроном, астрофизик и выдающийся популяризатор науки. Дал толчок развитию проекта по поиску внеземного разума.

(обратно)

4

Немецкие овчарки изначально использовались в качестве пастушьих собак.

(обратно)

5

Noodles (англ.) — лапша.

(обратно)

6

Мотаун, или детройский соул — особое направление ритм-энд-блюза.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

Благодарности