[Все] [А] [Б] [В] [Г] [Д] [Е] [Ж] [З] [И] [Й] [К] [Л] [М] [Н] [О] [П] [Р] [С] [Т] [У] [Ф] [Х] [Ц] [Ч] [Ш] [Щ] [Э] [Ю] [Я] [Прочее] | [Рекомендации сообщества] [Книжный торрент] |
Беде навстречу (fb2)
- Беде навстречу 530K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Клайв Баркер
КЛАЙВ БАРКЕР
«БЕДЕ НАВСТРЕЧУ»
Clive Barker, “Coming to Grief”, 1988 ©
Мириам не срезала путь по тропинке вдоль края карьера почти восемнадцать лет. Восемнадцать лет другой жизни, совершенно не похожей на ту, какую она вела в этом полузабытом городе. Когда-то она покинула Ливерпуль, чтобы познать мир. Повзрослеть. Добиться успеха. Научиться жить. И, ей-богу, разве не получилось? Из наивной, напуганной девятнадцатилетней девчушки, много лет назад ходившей по этой тропе, она превратилась в утонченную светскую женщину. Муж боготворит. Дочь растет копией мамы. Все обожают.
Тем не менее, стоило шагнуть на запущенную гравийную дорожку по краю пропасти, как в пятке будто открылась рана, и все самообладание, вся уверенность в себе, обретенные с таким трудом, вытекают во мрак, словно она никогда не покидала родной город, никогда не превращалась в зрелую женщину. Она точно так же не готова ко встрече с этим стометровым отрезком вдоль высокой стены, как в пору своего восемнадцатилетия. Те же сомнения, те же воображаемые ужасы, которые всегда преследовали ее в этом месте, теперь липнут к изнанке черепа, нашептывая о непреложности тайн. Дурацкие страхи, порожденные уличными сплетнями и детскими суевериями, никуда не делись. Даже сейчас те давние байки имеют над нею власть. Рассказы о мужчинах с крюками вместо рук, тайных любовниках, убитых во время соития, — десятки разносимых молвой историй о бесчинствах, чей источник, чье средоточие ее буйное и чрезмерно пылкое воображение неизменно видело тут, на Тропе духов.
Так называют ее в здешних местах, и таковой она навсегда для нее останется — Тропой духов. Вместо того, чтобы растерять силу с годами, она лишь ее нарастила. Преуспела, как преуспела сама Мириам, нашла свое призвание, как она — свое. Прошедшие годы научили радоваться жизни и, вероятно, этим ослабили. Зато Тропа — о, Тропа! — напитавшись собственной неудовлетворенностью, укрепилась в желании заполучить улизнувшую добычу. Возможно, с течением времени она подкармливалась, поддерживая силы, но в глубине своего непоколебимого сердца, чтобы остаться живой, нуждалась только в одном — уверенности в окончательной победе. Да, никаких сомнений: битвы с собственной слабостью не завершены. Они едва начались.
Мириам попыталась пройти несколько метров, но запнулась и встала, чувствуя, как хорошо знакомая паника превращает ноги в свинец. Ночь полнилась звуками. С гулом пролетел над головой самолет — будто одинокий вопль во тьме. Мать позвала с улицы ребенка. Однако здесь, на самой Тропе, признаки жизни казались безмерно далекими и не приносили ей спокойствия. Проклиная собственную впечатлительность, Мириам повернула назад и под теплым моросящим дождем пустилась в долгий обходной путь домой.
Наверное, горе, откормившись на ней, высосало волю к борьбе. Через два дня, когда мамины похороны останутся позади и чувство потери притупится, она сможет смотреть в будущее просто, и тогда Тропа духов предстанет в истинном свете. Окажется лишь загаженной, поросшей сорняками гравийной дорожкой. А пока приходится мокнуть, добираясь домой безопасным путем.
Сам по себе карьер не такое уж страшное место, как и дорога по его краю. Ее боится лишь она. Насколько известно, на этом отвратительном коротком отрезке вдоль стены никого не убили, не изнасиловали, не ограбили. Обычная общая тропинка, не больше и не меньше — скверно ухоженный, скверно освещенный путь вдоль края бывшего карьера, теперь превращенного в городскую свалку. Стена, которая не дает прохожим упасть и разбиться насмерть, построена из обыкновенного красного кирпича. Высота метра три, чтобы никто не видел пропасть по ту сторону, а поверху вмурованы осколки молочных бутылок. Сама тропа, когда-то асфальтированная, со временем потрескалась из-за просадок грунта, и городские власти, вместо того, чтобы обновить покрытие, насыпали сверху гравия. Если сорняки и косят, то крайне редко. На скудном клочке у подножия стены жгучая крапива вымахивает ростом с ребенка, точно так же, как и цветы с тошнотворным запахом и неизвестным названием, которые в разгар лета становятся Меккой для пчел. Все это — стена, гравий и сорняки — исчерпывающе описывает место.
Впрочем, во сне Мириам пускалась в головокружительные приключения: ее ладони обретали волшебную защиту от острого стекла и покоряли эту стену, а потом она вглядывалась с крутого, уходящего все ниже и ниже обрыва в черное сердце карьера. На дне стоял непроницаемый мрак, но где-то в нем было озеро зеленой прогорклой воды. Его, эту замусоренную лужу, было видно с другой, безопасной стороны. Вот откуда Мириам в своих снах знала, что озеро там. А еще, ступая по безвредным осколкам стекла, бросая вызов гравитации и искушая судьбу, она знала, что истинное зло, которое промышляет на этой скале, ее видит и даже сейчас карабкается к ней, подтягиваясь по крутому склону на когтистых руках. Только в своих приключениях она всегда просыпалась до того, как безымянная тварь успевала схватить ее за легко переступающие ноги, и радость побега исцеляла страх как минимум до следующего сна.
Противоположный конец карьера, вдали от отвесной стены и водоема, всегда был безопасным. После раскопок и взрывных работ осталась россыпь огромных каменных глыб поистине пиранезианского [напоминающий стиль итальянского архитектора и художника-графика Джованни Батиста Пиранези, в особенности фантастичностью форм и мрачным неоклассицизмом — прим. пер.] размаха, в трещинах которых она часто забавлялась, когда была ребенком. Здесь не подстерегали никакие опасности — просто игровая площадка из туннелей. Казалось — по крайней мере, для детского взгляда, — что от озера с дождевой водой и крошечной линии — красной кирпичной стены — ее отделяют многие мили пустынных земель. Правда, вспомнила Мириам, случались дни, когда даже в безопасности, при ярком свете солнца, глаз улавливал на теплом склоне нечто, по цвету почти не отличимое от камней. Это существо разминало спину, прильнув к скале в неутомимой и хищной позе меньше чем в десятке метров ниже стены, но стоило прищуриться, чтобы рассмотреть подробности анатомии, как оно, почувствовав взгляд, застывало и полностью уподоблялось камню.
Камень. Холодный камень. Думая о том, как оно пропадало, как пряталось, Мириам свернула к материнскому дому. Когда она выбирала на связке ключ, в голове мелькнула нелепая мысль, что, возможно, Вероника не умерла, а просто где-то хорошо замаскировалась, прижавшись к стене или каминной полке — невидимая, но видящая. Что, если зримые призраки на самом деле просто неумелые хамелеоны, тогда как остальные в совершенстве овладели искусством прятанья? Дурацкая, ни к чему не ведущая мысль. Завтра или послезавтра она и ей подобные снова покажутся столь же чуждыми, как потерянный мир, в который ее выбросило. На этой ноте Мириам вошла внутрь.
Дом ее не расстроил, просто снова дала о себе знать скука, почти позабытая в занятой, более умной жизни. Сортировка, отбраковка и упаковка того, что осталось от матери, проходила медленно и однообразно. Прочее — боль потери, сожаления, горечь — все это могло подождать до лучших времен. Пока хватало того, что есть, без оплакивания. Конечно, пустые комнаты полнились воспоминаниями, но достаточно приятными, чтобы с радостью им предаваться, хотя и не настолько исключительными, чтобы желать воскресить прошлое. Чувства, с которыми она ходила по опустевшему дому, определяло лишь то, чего она больше не видела и не ощущала: отсутствие материнского лица, ее ворчливого голоса, ее упреждающей руки. Просто непостижимый вакуум на том месте, где когда-то была жизнь.
В Гонконге сейчас Бойд на дежурстве, жарко светит солнце, на улицах толпы народа. Мириам ненавидела выходить в полдень, когда в городе так многолюдно, но сегодня охотно бы по нему прогулялась, несмотря на неудобства. Тщательно разбирать и складывать в пыльной спальне пахнущее отдушкой белье из комода было так утомительно и скучно. Мириам хотела жизни, пусть даже та порой предъявляет деспотичные требования. Тосковала по бьющему в нос запаху улиц и жаре, от которой плавится мозг. Не важно, подумала она, здесь уже почти все закончено.
Почти все. Мириам почувствовала укол вины: за отсчет дней до похорон, за ожидание ритуальных проводов матери. Еще семьдесят два часа, и все это останется позади, она самолетом вернется к своей жизни.
Отдавая дочерний долг, Мириам включила свет по всему дому. Так намного удобнее, сказала она себе, все равно приходится постоянно ходить туда-сюда. К тому же в конце ноября дни короткие и мрачные, а работа и без того удручает, не хватало еще сидеть в темноте.
Выбор, от каких личных вещей избавиться, отнимал больше всего времени. Мать имела внушительный гардероб, и все требовалось пересмотреть: проверить карманы, снять с воротников ювелирные украшения. Часть одежды отправилась в черные полиэтиленовые пакеты — завтра их заберет местный благотворительный магазин. Себе Мириам оставила только меховую накидку и вечернее платье. Затем отобрала несколько любимых мамой вещиц, чтобы подарить после похорон ее близким друзьям: кожаную сумочку, фарфоровые чашки и блюдца, стадо резных слоников из слоновой кости, которое раньше принадлежало… Мириам забыла кому. Какому-то давно усопшему родственнику.
Разобравшись с одеждой и безделушками, она перешла к почте и стала раскладывать неоплаченные счета в одну стопку, а личную корреспонденцию вне зависимости от давности — в другую. Все письма, даже старые и неразборчивые, Мириам внимательно читала. Большинство отправилось в костерок, разожженный в камине, вскоре ставшем пещерой для летучих мышей с прожилками обгоревших слов на крыльях. Лишь раз на глаза навернулись слезы: их вызвала обычная записка тонким отцовским почерком, которая воскресила мучительные сожаления о годах, растраченных на вражду с ним. Еще между страниц попадались фотографии — по большей части холодные в своей сдержанности, как бесплодная Аляска. Однако встречались и такие, где вместо поз удалось запечатлеть мгновения настоящей жизни, свежие, как будто все это было только вчера. С пожелтевших изображений лился шум голосов.
— Стой! Рано! Я не готова!
— Папа! Где папа? На этом фото должен быть папа!
— Он меня щекочет!
Над фотографиями звенел смех. Их застывшая во времени радость казалась насмешкой над истиной, гласившей, что все на свете стареет и умирает, лучшим доказательством которой служил этот опустевший дом.
— Стой!
— Рано!
— Папа!
На некоторые снимки было невыносимо смотреть. Такие Мириам сожгла первыми.
— Стой! — закричал кто-то. Возможно, даже она сама: дитя в объятиях прошлого. — Стой!
Однако фотографии уже трескались в огне. Затем они побурели и рассыпались, вспыхнув синим пламенем, и это мгновение — «Стой!» — упорхнуло туда же, где сгинули все мгновения, не попавшие тогда в объектив камеры. Исчезло навечно, как исчезают отцы, матери и со временем дочери.
Мириам легла спать в три пятнадцать утра, завершив большую часть дел на день. Мама, пожалуй, одобрила бы такую организованность. Какая ирония судьбы, что Мириам, которая всегда была плохой дочерью, предпочитая широкий мир отчему дому, теперь стала усерднее некуда — просто мечтой любого родителя. Полюбуйтесь-ка, стирая целую историю, она предает остатки чужой жизни огню и вычищает дом гораздо тщательнее, чем когда-либо мать.
Немногим позже половины четвертого Мириам, закончив составлять в уме список дел на завтра, допила стакан виски, который потягивала весь вечер, и практически тотчас отключилась.
Никаких снов. Пустой разум. Пустой, как тьма, пустой, как вакуум. Даже лицо и тело Бойда (она часто видела во сне его грудь и тонкую дорожку волос на животе) не прокрались в голову, чтобы осквернить смутное блаженство.
Когда Мириам проснулась, шел дождь. Ее первой мыслью было: «Где я?» Ее второй мыслью было: «Похороны сегодня или завтра?»
Ее третьей мыслью было: «Через два дня я вернусь к мужу. В небе будет ярко светить солнце. Я все это выкину из головы».
Но на сегодня предстоит еще много неприятных дел. Похороны только завтра, в среду. А пока ничего особенного: проверить у «Беккета и Доз», как идет подготовка к кремации, сочинить благодарственные ответы на многочисленные соболезнования, и с десяток других мелочей. После полудня — визит к миссис Фернис, маминой подруге, чтобы подарить ту кожаную сумочку. Сама старушка не сможет прийти на похороны из-за артрита. А вечером все та же грустная работа — перебирать вещи, распределяя, что кому достанется. Столько предстоит раздать нуждающимся… или жадным, если попросят первыми. Не важно, кто все это заберет, главное — побыстрее.
Примерно в середине утра зазвонил телефон. Этот новый звук ее испугал: с самого утра в доме стояла мертвая тишина, и лишь сама Мириам изредка ее нарушала. Она подняла трубку и услышала ласковый голос, произнесший ее имя.
— Мириам?
— Да. Кто это?
— Ох, милая, да ты совсем вымоталась. Это Джуди, солнышко. Джуди Кьюсак.
— Джуди?
Одно только имя вызывало улыбку.
— Не помнишь меня?
— Конечно, помню. Очень рада слышать твой голос.
— Вот, впервые позвонила. Думала, тебе и без того несладко приходится, а тут еще я. Безумно жаль твою маму, родная. Такой удар. Мой отец умер в позапрошлом году. Меня это надолго из колеи выбило.
Мириам смутно вспомнила отца Джуди: стройный, элегантный, редко улыбался и почти всегда молчал.
— Папа сильно болел. Даже к лучшему, что отмучился. Вот уж не думала сказануть такое. Странно, да?
Голос Джуди почти не изменился. Она, как всегда, радостно молола языком. Мириам помнила ее пухленькой, еще с детским жирком. Восемнадцать лет назад они были лучшими подругами, родственными душами, и на мгновение от обмена любезностями с этим беззаботным голосом ей показалось, что долгие годы со времени их последнего разговора сжались до нескольких часов.
— Так приятно тебя услышать, — улыбнулась Мириам.
А ведь и в самом деле приятно. С ней говорит прошлое, но хорошее, солнечное прошлое. Вороша прах былого, она и позабыла, как чудесны порой некоторые воспоминания.
— Соседи сказали, ты приехала домой. Но я разрывалась: звонить, не звонить? Тебе, наверное, сейчас очень тяжело. Скорбь и все такое.
— Да нет.
Голая правда сорвалась с языка, но ее было не вернуть. Нет, не скорбь, подумала Мириам. Скука, подвешенность, но внутреннюю боль сдерживать не приходилось. Теперь, после того, как от недавнего простого признания стало легче на сердце, она это понимает.
Джуди не произнесла ни слова упрека, лишь приглашение:
— Может, заглянешь в гости, пропустим по стаканчику? Ты как?
— Мне еще столько вещей нужно перебрать.
— Обещаю не говорить о прошлом. Ни единого слова. Не выношу этого. Предашься воспоминаниям и сразу чувствуешь себя дряхлой старухой, — хохотнула Джуди.
— Хорошо, — тоже рассмеялась Мириам. — С удовольствием приду…
— Отлично. Если ты единственный ребенок и вся ответственность на тебе, никуда не денешься, да? Порой кажется, этому конца и края не видать.
— Посещали такие мысли.
— А потом, когда все заканчивается, думаешь: «Было бы из-за чего беспокоиться». Отцовские похороны я как-то пережила, хотя и боялась тогда, что развалюсь на части.
— Ну, тебе ведь не пришлось проходить через это одной?
Мириам пыталась вспомнить имя мужа. Вроде бы мама писала о последнем и, если не изменяет память, скандальном браке Джуди. Но имя жениха никак не приходило на ум.
— Дональд? — подсказала Джуди.
— Дональд.
— Разошлись, милая. Два с половиной года назад.
— Ой, мне так жаль.
— А мне нет, — мигом ответила та. — Это долгая история. Я тебе вечером расскажу. Часов в семь?
— А если попозже? Дел невпроворот. Может, в восемь?
— В любое время, солнышко. Не торопись. Давай так: когда придешь, тогда придешь.
— Ладно. И спасибо за звонок.
— Я хотела тебя набрать, как только узнала, что ты вернулась. Не упускать же редкую возможность повидаться с давней подругой!
За несколько минут до полудня Мириам принялась за самое неприятное, по ее мнению, дело. С дрожью отвращения, в которой ни за что бы себе не призналась, она припарковала машину возле погребальной конторы. Во рту стояла горечь, а в глаза будто насыпали песка. Если честно, снова видеть мать совсем не хотелось, особенно теперь, когда с ней нельзя поговорить, но, когда мистер Беккет по телефону спросил: «Не желаете ли повидать покойную?», Мириам тут же ответила: «Конечно», как будто эти слова лишь ожидали подходящего момента, чтобы сорваться с языка.
Казалось бы, чего тут бояться?
Вероника Святт умерла, тихо скончалась во сне. Но утром из подсознания всплыла одна фраза — случайная фраза еще со школьных времен, и Мириам никак не могла от нее отделаться.
Все умирают потому, что заканчивается дыхание.
При взгляде на мистера Беккета, бумажные лилии и обшарпанный угол его стола эта мысль снова ее посетила. Остаться без дыхания, подавиться собственным языком, задохнуться под одеялом. Всего этого она боялась в юности, и в конторе мистера Беккета старые страхи, вернувшись, держали ее за руку. Один наклонился над ухом и злобно зашептал: «А вдруг однажды ты просто забудешь, как дышать? Почерневшее лицо, откушенный язык».
Почему так пересохло в горле? Оттого, что мама, Вероника, миссис Святт, вдова Харольда Святта, ныне покойница и будет лежать на шелке с лицом черным, как верховые сапоги Владыки ада? Ужасно… отвратительная, нелепая идея.
Но непрошеные мысли все равно лезли в голову одна за другой. Большинство брало корни еще в детстве. Дурацкие, не относящиеся к делу образы всплывали из прошлого, словно кальмары к солнцу.
На ум пришла «левитация» — любимая школьная забава, в которой шесть девочек окружают седьмую, и каждая пытается ее поднять одним пальцем, а также сопутствующая церемония:
— А она выглядит бледной, — начинает девочка во главе.
— Она и впрямь бледная.
— Она и впрямь бледная.
— Она и впрямь бледная.
— Она и впрямь бледная.
— Она и впрямь бледная, — против часовой стрелки по очереди отвечают прислужницы.
— А она выглядит больной, — возглашает верховная жрица.
— Она и впрямь больна.
— Она и впрямь больна.
— Она и впрямь больна.
— Она и впрямь больна.
— Она и впрямь больна, — отвечают другие.
— А она выглядит мертвой…
— Она и впрямь…
А еще убийство, когда ей было всего шесть. Оно произошло в двух кварталах от дома. Тело лежало сразу за входной дверью — Мириам слышала, как матери все это рассказывала миссис Фернис, — и настолько сгнило и размякло, что, когда полиция взломала дверь, смялось в гармошку, и расправить ее не было никакой возможности. Мириам сидела возле лилий без аромата и чувствовала запах того дня, когда рука об руку стояла с матерью и слушала, что женщины говорили об убийстве. Можно было подумать, преступления — любимая тема миссис Фернис. Не по ее ли милости Мириам впервые узнала, что у кошмаров с Тропы духов есть подобия в мире взрослых?
Вспомнив, как эти женщины, стоя на солнце, непринужденно обсуждали убийство, Мириам улыбнулась. Мистер Беккет, кажется, этого не заметил, либо просто привык ко всяким проявлениям горя, какими бы странными они ни были. Вдруг скорбящие близкие приходили к нему в контору и в приступе муки срывали с себя одежду или мочились в штаны? Мириам внимательнее присмотрелась к молодому человеку, связавшему свою профессию с трауром. А он довольно привлекательный, мелькнула мысль. На пару-тройку дюймов ниже ее ростом, но в постели это не имеет значения, а если все время двигать гробы, то невольно нарастишь мускулатуру, верно? И тут же спохватилась: «Ну ты даешь! О чем ты только думаешь?»
Ущипнув себя за светло-рыжий ус, мистер Беккет посмотрел на Мириам с дежурным сочувствием. Все его и без того скудное обаяние тут же улетучилось.
Он словно ждал от нее сигнала, только вот какого?
— Пройдем в траурную комнату или сначала обсудим дело? — спросил он в конце концов.
А, теперь понятно. Что ж, лучше сразу покончить с прощанием, а деньги он подождет.
— Я бы хотела увидеть мать.
— Разумеется, — кивнул он с таким видом, будто с самого начала знал, что Мириам захочет увидеть тело, будто заглянул в каждый потаенный уголок ее души. Эта фамильярность возмутила Мириам, но она не подала виду.
Поднявшись из-за стола, он распахнул остекленную дверь и провел Мириам в коридор с вазами вдоль стен. Букеты в них были такими же искусственными, как лилии в кабинете. Пахло мастикой для пола, а не цветами. Пчеле тут поживиться нечем, разве что соберет нектар с мертвых.
Мистер Беккет остановился у двери и, повернув ручку, пропустил Мириам вперед. Ну вот, наконец-то наедине. Улыбнись, мама! Твоя дочь дома.
Мириам вошла в комнату. На маленьком столике у дальней стены горели две свечи. Повсюду виднелось еще большее изобилие искусственных цветов, и здесь их фальшивая пышность казалась безвкусицей даже сильнее.
Комнатушка была совсем маленькой. Места хватало лишь на гроб, стул, стол со свечами и пару живых душ.
— Вас оставить с матерью? — поинтересовался мистер Беккет.
— Нет, — выпалила Мириам куда громче, чем позволяли размеры комнатушки. Даже свечи чуть закашлялись от такой бестактности. — Останьтесь, пожалуйста, — уже тише добавила она.
— Как пожелаете, — покорно ответил тот.
На мгновение Мириам задумалась. Многие ли на ее месте скорбят у тела в полном одиночестве? Интересная бы вышла статистика. Разум словно разделился надвое: на бесстрастную наблюдательницу и перепуганную участницу. Многие ли, оказавшись у мертвого тела родного человека, просят составить им компанию — неважно какую, лишь бы не оставаться наедине с тем, кого знали всю жизнь?
Сделав глубокий вдох, Мириам шагнула к гробу — где на светло-кремовых простынях, будто на узкой койке с высокими краями, дремала ее мать. «Какое глупое, неподобающее место для сна. Да еще и в любимом платье! Такая непрактичность, мама, совсем не в твоем духе». Щеки были умело нарумянены, волосы недавно уложены, хотя и не в том стиле, что она предпочитала. Общий вид вызывал не ужас, а лишь внезапный трепет узнавания и с трудом подавляемый порыв потянуться к гробу и разбудить ее.
Мама, я здесь. Я, Мириам.
Просыпайся.
Щеки Мириам вспыхнули, глаза наполнились горячими слезами.
В ту же секунду малюсенькая комнатушка превратилась в пелену водянистого света, а свечи — в два ярких глаза.
— Мама, — всхлипнула Мириам.
Мистер Беккет, очевидно, давно привыкнув к подобным зрелищам, не сказал ни слова, но его присутствие за спиной было осязаемым. Зря она попросила его остаться. Мириам схватилась за гроб в качестве поддержки, а слезы все текли по щекам, падая в складки маминого платья.
Вот он каков, дом смерти. Вот какова его форма и сущность. Его манеры безупречны. Здесь нет места насилию — только глубокое, незыблемое спокойствие, не располагающее к дальнейшим проявлениям привязанности.
Матери она больше не требуется, такова простая истина. Ее отвергли в первый и последний раз.
— Спасибо, но ты мне больше не нужна, — сказало это холодное, безжизненное тело. — Благодарю за заботу, но не пора ли тебе уйти?
Сквозь пелену слез вглядывалась Мириам в нарядно одетый труп, больше не надеясь разбудить мать, даже не надеясь осмыслить то, что видит.
Затем произнесла, очень тихо:
— Спасибо.
Слова предназначались маме, но мистер Беккет принял их на свой счет и, когда Мириам собралась уходить, взял ее за руку:
— Мне не трудно. Правда.
Она высморкалась, чувствуя вкус слез. Дочерний долг выполнен. Пора переходить к материальной стороне дела. Мириам пила с мистером Беккетом слабозаваренный чай, решая финансовые вопросы, и все ждала, когда же тот хоть раз улыбнется и проявит сочувствие. Но не дождалась. Беккет вел себя крайне почтительно, и к тому времени, как он выпроводил ее на холод, она уже презирала этого человека.
Домой Мириам добиралась на автопилоте, в голове не осталось ни единой мысли, но не из-за скорби, а от слез. Она выбрала дорогу вдоль карьера неосознанно, но, свернув на улицу с игровой площадкой своего детства, вдруг поняла, что в глубине души хочет — даже жаждет — битвы с Тропой духов.
Мириам припарковалась у безопасного края карьера, недалеко от самой Тропы, и вышла из машины. На сетчатых воротах, сквозь которые она пролезала ребенком, висел замок, однако в проволоке, как обычно, была дыра. В карьере явно по-прежнему играли дети. Сетка новая, ворота новые, а забавы старые. Не удержавшись, Мириам протиснулась в щель, хоть и зацепила пальто о проволоку. Внутри мало что изменилось. Тот же хаос: валуны, уступы, возвышенности, мусор, сорняки и лужи, забытые и сломанные игрушки, велосипедные детали. Она засунула руки в карманы и, глядя под ноги, неспешно пошла по обломкам детства, с легкостью находя между камнями знакомые тропинки.
Здесь она никогда не заблудится. В темноте, мертвая, даже призраком, всегда уверенно отыщет путь. А вот наконец и любимое место. Мириам остановилась под защитой огромной скалы и, задрав голову, обратила взгляд к обрыву на том конце карьера. Тропа с этого расстояния была почти не видна, но Мириам все равно тщательно изучила каждый метр. Отвесный склон теперь впечатлял намного меньше, казался не таким грандиозным. Прошедшие годы доказали, что есть высоты опаснее, глубины — бездоннее. И все же сердце сжало так, будто к нему пришили осьминога, и Мириам поняла, что ребенок, которым она была когда-то, не слушая голос разума, сейчас выискивает существо с Тропы или хотя бы крошечный намек на него. Возможно, судорогу, что пробежала по руке цвета камня, или блеск жутких глаз, неустанно высматривающих жертву.
Правда, Мириам так ничего и не заметила.
Немного стыдясь этих страхов, она вернулась тем же путем, пролезла через дыру в воротах, словно юная искательница приключений, и села в машину.
Тропа духов безопасна, подумала Мириам. Конечно же, безопасна. На ней не подстерегают и никогда не подстерегали никакие ужасы. Солнце храбро пытается радоваться вместе с ней, пронизывая дождевые облака тусклыми, холодными лучами. Ветер дует ей в спину, принося запах реки. Горе становится воспоминанием. Она сейчас отправится на Тропу духов и, дав себе время насладиться каждым шагом, будет праздновать победу над прошлым.
Объехав карьер, Мириам с улыбкой захлопнула дверцу машины и миновала короткий отрезок, отделявший проезжую часть от того места, что так пугало ее в детстве.
Тень кирпичной стены, как всегда, падала на тропу, отчего та становилась темнее улицы за спиной. Однако ничто не могло поколебать решительный настрой Мириам. Она без происшествий прошла из одного заросшего бурьяном конца в другой, и легкость содеянного ее окрылила. Было бы чего бояться, подумала она, отправляясь в обратный путь к машине.
На этот раз Мириам позволила себе углубиться в воспоминания о своих детских кошмарах. Одно место посередине Тропы — а значит, самое далекое от чьей-либо помощи — заслужило наивысший балл по шкале ужаса. Именно этот отрезок, эти запретные несколько метров, для несведущего глаза ничем не отличимых от любых других на тропинке, Мириам считала местом, откуда выпрыгнет существо из карьера в последние мгновения ее жизни. Когда-то она всем сердцем верила, что это охотничьи угодья зла, его жертвенная роща, помеченная кровью бесчисленных детей.
Даже вкус тех воспоминаний вернулся, стоило добраться до этой точки. Отметины, отличавшие ее от других, никуда не делись: кучка из пяти выцветших кирпичей, трещина в кладке, восемнадцать лет назад совсем тоненькая, а теперь ставшая шире. Место узнавалось так же легко, но потеряло свою власть над ней. Стало просто отрезком из нескольких метров, одним из сотни, похожим на них как две капли воды, и Мириам прошла его с тем же довольным видом, что и остальные, дрогнув лишь на мгновение. Даже не оглянулась.
Стена вдоль Тропы духов была старой. Ее построили за десять лет до рождения Мириам люди, которые неплохо знали свое ремесло. Эрозия подточила склон под кирпичной кладкой, ослабшей и позабытой инспекторами из муниципалитета и чиновниками из Министерства окружающей среды. Напитавшийся дождями песчаник кое-где трескался и обваливался. Местами кирпичи нависали над пропастью, а дождь, ветер и сила тяжести разрушали потрескавшийся раствор, который их скреплял.
Ничего этого Мириам не замечала. Пришлось бы немного подождать, и только тогда она бы услышала, как тревожно скрежещут друг о друга те кирпичи, что высунулись над бездной и, истомившиеся ожиданием своего часа, мечтают упасть. А так она ушла в приподнятом настроении, уверенная, что навсегда победила свои страхи.
Вечером того же дня Мириам встретилась с Джуди.
Джуди никогда не была красавицей. Ее черты всегда отличались чрезмерностью: глаза слишком большие, рот слишком широкий. Однако сейчас, на четвертом десятке, она излучала свет — свет сексуальности, достигшей своей наивысшей точки. Он мог поблекнуть и угаснуть раньше времени, и тем не менее женщина, которая встретила Мириам у входной двери, переживала свой расцвет.
Несмотря на уговор не обсуждать прошлое, они весь вечер проболтали о годах в разлуке, обмениваясь рассказами о своих поражениях и удачах. Джуди оказалась очаровательной собеседницей, и Мириам тут же почувствовала, как уютно ей находиться в ее компании. Даже разговор о разрыве с Дональдом не навел тень на эту яркую счастливую женщину.
— Нет, родная, прежние мужья не запретная тема, просто скучная. В том смысле, что он был не так уж плох.
— Ты собралась с ним разводиться?
— Вроде как да, если найду время. Видишь ли, бракоразводные процессы тянутся месяцами. К тому же я по зодиаку Весы, вечно сама не знаю, чего хочу. — Помолчав, она с заговорщической улыбкой добавила: — Ну, не совсем так, конечно.
— Дональд что, нарушил верность?
— Верность? — рассмеялась она. — Давненько я не слыхала этого слова.
Мириам слегка покраснела. Неужели они у себя в колониях и впрямь отстали от жизни, раз до сих пор считают измены чем-то зазорным?
— Он трахался с кем хотел, — продолжала Джуди. — Вот и вся нехитрая правда. С другой стороны, я занималась тем же.
Она снова рассмеялась, и на этот раз Мириам присоединилась, хоть и не была уверена, что уловила шутку.
— Как ты узнала?
— Я узнала, когда он узнал.
— Не понимаю.
— Это настолько банально, что даже смешно рассказывать. Видишь ли, Дональд нашел письмо одного человека, с которым у меня была связь. Нет, не кого-то для меня важного — просто случайная интрижка. И все равно муж ликовал — то есть сильно злорадствовал. Сказал, что изменял мне даже больше, чем я ему. Его послушать, так это какое-то соревнование — кто кого перещеголяет. — Джуди приостановилась, на ее губах вновь мелькнула плутовская улыбка. — Без разницы, когда мы раскрыли все карты, оказалось, что я его обставила. Дональда это так разозлило!
— И вы разошлись?
— Мы особо не видели смысла оставаться вместе. Дети нас не держали. Остатки любви — тоже. Да мы никогда и не любили друг друга. Дом был записан на Дональда, но он оставил его мне.
— Значит, ты выиграла соревнование?
— Наверное. Правда, у меня был козырь в рукаве.
— Какой же?
— Тот другой человек в моей жизни — женщина. Бедный Дональд, он не смог с этим справиться: едва выяснил — тут же выбросил белый флаг. Сказал, что никогда меня не понимал и нам будет лучше порознь. — Она взглянула на Мириам и только сейчас заметила, как подействовало на нее это признание. — О, извини. Вечно что-нибудь да брякну.
— Нет, ничего. Дело во мне. Вот уж не подумала бы, что ты…
— …лесбиянка? О, теперь мне кажется, я это всегда знала, еще со школы. Одни письма училке физкультуры чего стоили.
— Мы все ей писали, — напомнила Мириам.
— Да, но некоторые относились к этому серьезней других, — улыбнулась Джуди.
— А где Дональд теперь?
— Где-то на Ближнем Востоке, насколько я слышала. Хоть бы писал, как у него дела, но не хочет. Гордость не позволяет. Жаль. Не вступи мы в брак, могли бы остаться добрыми друзьями.
Похоже, больше Джуди добавить было нечего, либо она не хотела.
— Может, по кофе? — Она удалилась в кухню, и Мириам осталась одна забавляться с котом и собственными мыслями. И кот, и мысли тем вечером были не особенно игривыми.
— Я бы хотела пойти на похороны твоей мамы, — долетел с кухни голос Джуди. — Ты не против?
— Конечно, нет.
— Я не очень хорошо ее знала, но порой видела в магазинах. Она у тебя всегда была такая модная!
— Да, была. Почему бы тебе не поехать со мной во главе кортежа?
— Я не родственница.
— Но мне бы этого хотелось. — Кот перевернулся во сне, подставив ласковым пальцам Мириам брюхо с густым зимним подшерстком. — Пожалуйста.
— Тогда спасибо. Я согласна.
Оставшиеся полтора часа они провели сначала за кофе, потом за виски, потом снова за виски, разговаривали о Гонконге и родителях, и наконец о памяти. Или, скорее, об иррациональной природе памяти. О том, что разум, запечатлевая события, выбирает престранные подробности, в то же время пренебрегая другими, куда более важными: помнит запах, когда произносятся нежности, а не сами слова; цвет обуви любимого человека, а не цвет глаз.
Наконец, глубоко за полночь, они расстались.
— Подъезжай ко мне около одиннадцати, — сказала Мириам. — Кортеж тронется в пятнадцать минут двенадцатого.
— Ясно. Тогда до завтра.
— До сегодня, — поправила Мириам.
— Точно, оно уже наступило. Будь осторожнее за рулем, милая. Ночь мерзкая.
Ночь и впрямь выдалась ветреная. По радио сообщали о сильных штормах в Ирландском море. Мириам осторожно ехала домой по пустым улицам. Те же самые порывы, что набрасывались на ее машину, взвихряли перед фарами листья, поднятые из мертвых. В Гонконге, подумала Мириам, в такое время на улицах кипит жизнь. А здесь? Только темные окна сонных домов, задернутые шторы, запертые двери. В уме она вернулась по своим следам за день к трем встречам, выделившим его из череды других. Мать, Джуди и Тропа духов. Мыслей хватило как раз до дома.
Той бурной ночью сон приходил урывками. Мириам то и дело будил звон крышек, сорванных с мусорных баков яростными порывами ветра, шум дождя, скрежет ветвей платана по стеклу.
На следующий день, в среду, первого декабря, дождь к рассвету превратился в мокрый снег.
Похороны получились невыносимыми. В лучшем случае это было практичное прощание с кем-то когда-то знакомым, но затем упущенным из виду; в худшем — бесстрастная торжественность и отлаженный ритуал с налетом безразличия, закончившийся тем, что лента транспортера увезла гроб за лиловые шторы к печи внизу. Когда он, вздрогнув, миновал эту театральную границу, Мириам невольно представила его изнутри. Мысленно увидела, как тело матери сотрясается при каждом крошечном рывке, который он делает на пути в огонь. Картина, хоть и внушенная себе самой, была практически нестерпима. Пришлось вонзить ногти в ладони, иначе она бы вскочила с места и остановила церемонию, потребовала сорвать с гроба крышку и, путаясь в саване, еще раз вскинула на руки пустое тело матери, чтобы любя, с обожанием ее поблагодарить. Этот миг был хуже всего, она сдерживала себя, пока не сошелся занавес, а затем все закончилось.
Если сравнивать с другими прощаниями, это хоть и было формальным, но благодаря своей простоте претендовало на некоторое достоинство. Когда Мириам и Джуди покинули крошечную часовню из красного кирпича, на них набросился пронизывающий ветер. Другие участники похорон, бормоча благодарности, уже несколько смущенно рассаживались по машинам. В воздухе кружили снежные хлопья. Слишком крупные и слишком мокрые, они тут же таяли, падая на землю, но из-за них мрачные окрестности выглядели еще негостеприимнее. У Мириам ныли зубы, и боль отдавалась в глазах.
— Милая, мы должны снова встретиться, пока ты не уехала, — подхватила ее под руку Джуди.
Мириам кивнула. До отъезда меньше суток, сегодня она ждет предвещающий свободу звонок Бойда. Муж обещал позвонить, а он трогательно придерживается обязательств. С того конца телефонной линии наверняка повеет жаром улицы.
— Сегодня… — предложила Мириам. — Приходи ко мне сегодня.
— Уверена? Небось несладко находиться в том доме?
— Да нет. Уже нет.
Уже нет. Вероника ушла раз и навсегда. Дом больше не чувствовался таковым.
— Предстоит еще много уборки. Хочу освободить его от маминых вещей, перед тем как передам агентам по недвижимости. Не по себе от мысли, что чужаки станут в них рыться.
Джуди поддакнула:
— Помочь, или буду мешать?
— Вечер в трудах?
— Ага.
— В семь?
— Давай в семь.
Внезапно от сильного порыва ветра у Мириам перехватило дыхание. Задержавшиеся участники похорон спешно спрятались в теплые салоны машин. Одна мамина соседка — Мириам никак не могла запомнить ее имя — осталась без шляпы. Ее сдуло и покатило по Лужайке Памяти, а пучеглазый супруг женщины неуклюже погнался за беглянкой по удобренной прахом траве.
На вершине карьера ветер был еще сильнее. Он приходил с моря по реке, собирая ярость в снежный кулак, а затем прочесывал город в поисках жертв.
Стена оказалась идеальным материалом. На нее, подточенную течением лет, достаточно было слегка надавить, чтобы она сдалась. Под вечер особо ретивый порыв ветра вырвал с верхушки стены три-четыре увенчанных стеклом кирпича и зашвырнул в озеро на дне карьера. Тут, посередине своей длины, кладка ослабла больше всего, и как только ветер приступил к работам по сносу, гравитация протянула ему руку помощи.
Один юный велосипедист возвращался домой и уже доехал почти до середины Тропы духов, когда стена, взревев, капитулировала. С роем цементных осколков из нее выпал кусок кладки, и обломки запрыгали к подножию скалы, все глуше ударяясь о камни. В стене образовалась брешь почти двухметровой ширины, и ветер, ликуя, с ревом ворвался в нее и потянул за края, уговаривая кирпичи отправиться следом. Парень спешился и, подкатив к дыре велосипед, стал с ухмылкой наблюдать.
А падать здесь высоко, подумал он, осторожно заглянув через край. Ветер обдувал, подталкивая в спину, манил ступить вперед. И парень послушался. Головокружительная высота захватывала, дурацкое желание перемахнуть стену, хоть и одолимое, было сильно. Высунувшись, он увидел дно карьера, но склон непосредственно под брешью в поле зрения не попадал. Его загораживал небольшой скальный выступ.
Парень еще сильнее подался вперед. «Идем, — пристал к нему ледяной ветер. — Давай, взгляни поближе, загляни вглубь».
Меньше чем в метре под зияющим проломом в стене что-то зашевелилось. Парень увидел — или подумал, что видит — какую-то фигуру, но рассмотреть ее мешал скальный выступ. Она двигалась, но вдруг, почувствовав на себе взгляд, застыла и снова слилась со склоном.
— Давай же! — подначивал ветер. — Уступи любопытству.
Однако парень уже передумал. Приключение ему наскучило. Он замерз, веселью пришел конец. Пора домой. Парень вернулся к велосипеду и с веселым свистом покатил прочь. Им он отчасти радовался, что удалось сбежать, отчасти хотел отпугнуть тварь за спиной.
В семь вечера Мириам сортировала последние из маминых украшений. В маленьких душистых коробочках было мало ценного, но все-таки на сереющих ватных подушечках нашлась парочка симпатичных брошей, которые она решила забрать на память. Бойд позвонил чуть позже шести, как и обещал. Из-за плохой связи его голос звучал невыразительно, но в нем все равно чувствовалась любовь. После их разговора Мириам летала как на крыльях. Теперь телефон зазвонил снова. На этот раз — Джуди.
— Милая, я сегодня, наверное, не приду. Очень плохо себя чувствую. Началось на похоронах, а когда холодно, боли всегда мучительней.
— О, бедняжка.
— Боюсь, в моей компании будет невесело. Прости, что подвела.
— Не волнуйся. Если тебе нездоровится…
— Какая жалость, теперь, может, и не увидимся до твоего отъезда, — голос Джуди звучал расстроенно.
— Знаешь, если закончу не слишком поздно, я к тебе загляну. Ненавижу прощаться по телефону.
— Я тоже.
— Но не обещаю.
— Давай так: не придешь, так не придешь. Если не получится заглянуть, звякни, что благополучно долетела в Гонконг. И береги себя, милая.
Мириам вышла из дома без десяти десять. Буря давно выдохлась, но за ней последовала тишина настолько глубокая, что пугала чуть ли не больше недавних завываний. Мириам заперла дверь и, отступив на шаг, взглянула на фасад. В следующий раз, когда она тут появится, если появится вообще, в доме будут жить другие люди, которые его, несомненно, перекрасят. Он станет чужой собственностью, а боль нынешних воспоминаний позабудется.
С ключами в руке она направилась к машине, но вдруг решила, что пойдет к Джуди пешком. Очищенный бурей воздух бодрил свежестью, и Мириам захотела воспользоваться возможностью прогуляться по знакомым улочкам в последний раз.
Можно даже пройти по Тропе духов, подумала она. Десять минут — и у Джуди.
На своем пути вдоль карьера Тропа делала длинный, коварный поворот, так что с одного края даже не было видно другого. Вот почему Мириам заметила брешь в стене, только когда до нее оставалась всего пара шагов. Ее уверенная походка сбилась. Внутри что-то дрогнуло и потянулось навстречу.
Перед ней зияла дыра — широкая, притягательная. За обрывом, куда был бессилен проникнуть тусклый свет фонарей, тьма казалась беспредельной. Все равно что стоять на краю мира. За скальным выступом не оставалось ни глубины, ни расстояния — только мурлыкающий в предвкушении мрак.
Мириам потрясенно смотрела на брешь, а куски цемента осыпались в пропасть. Она слышала, как они отскакивают от камней, слышала даже всплески глубоко внизу.
Однако были и другие звуки, совсем близко — звуки, о которых Мириам молилась, чтобы никогда не услышать их наяву. Оцепенев от ужаса, она различила скрежет когтей о камни и шум едкого дыхания твари, что так терпеливо ждала этого мгновения и сейчас умышленно медленно преодолевала последние метры между ними. Да и к чему ей торопиться? Она знает, что ее жертва примерзла к месту от страха.
Тварь из карьера приближалась, ждать помощи было неоткуда. Вот на камнях распластались пальцы, из-за края обрыва почти выглянула темная от грязи и порока голова. Даже сейчас, в непосредственной близости от добычи, тварь не торопилась, от чего становилось еще более жутко.
Маленькой девочкой Мириам хотела умереть прямо сейчас, до того, как это существо ее увидит, а взрослая женщина — посмотреть на своего извечного мучителя. Просто взглянуть на один жуткий миг, чтобы знать, как он выглядит. Все же это существо тут столько ее прождало. У такой терпеливой злобы наверняка есть причины, и, возможно, они отразятся на его лице.
И как она могла думать, что сумеет этого избежать? Смеялась над своими страхами при свете дня, но все — фальшь. Пот детских лет, горячие ночные слезы, стекавшие прямо из уголков глаз в волосы, непередаваемый ужас — все это вернулось. Выползло из темноты, а она одна, в итоге — одна. Одинокая, как бывают одиноки лишь дети, запертые вместе со своими невыразимыми чувствами в личном аду невежества, незримые коридоры которого простираются во взрослую жизнь.
Мириам заплакала, громко, во все горло, будто десятилетняя. По искаженному рыданиями лицу ручьями бежали слезы, из носа текло, глаза горели.
Тропа впереди понижалась. Чувствуя неодолимый зов тьмы, Мириам шагнула к бреши в стене, и одновременно по склону прошуршал плоский черный живот. Еще шаг. Теперь от сыпучего края Тропы ее отделяло меньше полуметра. До того, как существо из карьера схватит ее за волосы и разорвет на части, оставались считанные мгновения.
Мириам стояла на краю головокружительного обрыва, а из бездонной ночной черноты к ней плыло лицо — само воплощение кошмаров. Лицо ее матери. Желтушные, раздутые раза в три веки трепетали, приоткрывая сплошные белки — будто она застряла на полпути между жизнью и смертью.
Рот открылся. Почерневшие губы растянулись до двух тонких линий, беззубый провал хватал воздух, тщетно пытаясь произнести имя Мириам. Так что познакомиться не удалось даже сейчас. Тварь из карьера обманула ее, подсунув мертвое, любимое лицо вместо своего.
Рот матери все время жевал, язык тщетно пытался проскрежетать три слога. Чудовище хотело призвать Мириам к себе и в своем вековом коварстве знало, чье обличье лучше принять. Сквозь слезы посмотрев вниз, в его моргающие глаза, она почти увидела подушку под головой матери на смертном одре, почти ощутила ее последнее, зловонное дыхание.
Еще чуть-чуть, и имя будет произнесено. Мириам зажмурилась. Как только это случится, ей конец. Сил сопротивляться не осталось. Существо с Тропы уже ее получило, эта блистательная имитация — последний гвоздь. Лицо заговорит материнским голосом, и она пойдет к нему.
— Мириам!
Голос оказался неожиданно приятным.
— Мириам, — повторил он у нее над ухом, когти чудовища уже вцепились в плечо.
— Господи, Мириам, что ты творишь?
В голосе звучало что-то знакомое, он принадлежал не матери и не чудовищу, а Джуди — как и руки. Они оттащили ее от бреши и чуть ли не швырнули в стену напротив. Под спиной и ладонями оказался безопасный холодный кирпич. В застланных слезами глазах немного прояснилось.
— Что ты творишь?
Да, никаких сомнений. Джуди — ясно, как день.
— Милая, у тебя все хорошо?
За спиной Джуди разверзалась глубокая чернота, но из нее доносился лишь шорох камней — это чудовище отступало по склону. Мириам почувствовала, как ее крепко обнимают руки подруги, дорожащей ее жизнью больше, чем она сама совсем недавно.
— Извини, что так швырнула. Просто я подумала, что ты прыгать собралась.
Мириам изумленно покачала головой:
— Оно меня не забрало.
— Оно? Ты о чем, милая?
Пока оно слышало, Мириам не могла выдавить из себя ответ. Ей сейчас хотелось оказаться подальше от стены и Тропы духов.
— Я уж было подумала, ты не придешь, ну и решила — а, черт с ним, пойду-ка тебя поищу. Хорошо, я срезала кратчайшим путем. Что на тебя нашло? Зачем ты перегнулась через край? Это же опасно.
— Можешь отвезти меня домой?
— Конечно, дорогая.
Джуди приобняла ее за талию и повела прочь от бреши в стене. За их спинами остались тишина и мрак. Мигнул фонарь. Отвалилось еще немного раствора.
Они переночевали в доме Мириам и, совсем как в детстве, невинно разделили постель в ее комнате.
Мириам рассказала историю от начала до конца — всю историю Тропы духов. Джуди выслушала, кивнула, улыбнулась, и на этом все. За час до рассвета, когда исповедь завершилась, они легли спать.
В этот же час прах матери Мириам, остывая, смешивался с прахом тринадцати других человек, отправившихся в печь крематория в ту же среду, первого декабря. Утром оставшиеся кости измельчат, а сам пепел разделят на четырнадцать равных частей и педантично засыплют в четырнадцать урн, подписанных именами родных и близких. Чей-то прах развеют по ветру, чей-то запечатают в Стене памяти, чей-то отправится скорбящей семье, чтобы стать средоточием горя. В этот же час мистер Беккет увидел во сне отца и, зашмыгав носом, почти пробудился, но от успокаивающего прикосновения девушки под боком задремал снова.
А еще в этот же самый час муж покойной Марджори Эллиот решил срезать путь по Тропе духов. Его ноги с хрустом ступали по гравию, и в этот томительный час перед рассветом казалось, что в мире больше нет других звуков. Мистер Эллиот, устав после ночной смены в пекарне, ходил этой дорогой каждый день своей трудовой жизни. Под ногтями засохшее тесто, под мышкой — большой свежий батон и пакет с шестью хрустящими булочками. Все это он каждое утро приносил домой вот уже почти двадцать три года и продолжал придерживаться ритуала, хотя после преждевременной смерти Марджори большая часть хлеба оставалась несъеденной и шла на корм птицам.
К середине Тропы духов его шаги замедлились. Сердце затрепетало. Запах в воздухе пробудил воспоминания. Не так ли пахла его жена? Еще пять метров, и фонарь заморгал. Мистер Эллиот посмотрел вниз через брешь в стене, и со дна карьера к нему поднялось огромное лицо его давно оплакиваемой Марджори.
Один раз оно произнесло имя мистера Эллиота, и, не давая себе труда ответить на зов, тот сошел с тропы и сгинул в карьере.
Батон остался лежать на гравии.
Обертка развернулась, и он остывал, постепенно отдавая ночи свое новорожденное тепло.
Перевод Анастасии Вий и Татьяны Кауль