Мальчик с саблей (fb2)

- Мальчик с саблей [litres] 1750K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Сергеевич Наумов

Иван Наумов
Мальчик с саблей (сборник)

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Часть I. Эмпатам и роботам

Осторожно, волки!

Азбука, детка, у нас всего из четырёх букв. Альфа, бета, гамма и нейтроны.

01

Тайга замерла, прислушиваясь к жёсткому, давно забытому звуку. Даже ветер утих, оставил в покое иссохшие макушки кедров. Облезлая белка нырнула в дупло. Привстал на задние лапы и застыл свечкой любопытный горностай.

А звук нарастал, приближался, катился во все стороны от рассекающей тайгу широкой насыпи. На её верху высокая трава скрывала бурые полоски металла, вибрирующие сильнее и сильнее.

Неспешно двигалась через притихший лес странная конструкция. Будто кто-то поставил огромную маслёнку – прямоугольное керамическое блюдце с прозрачной округлой крышкой – на вагонную тележку. Вся ходовая часть снизу была закрыта фаянсовым кожухом, лишь две колёсные пары выходили наружу, отчего дрезина напоминала детскую игрушку. Похожий на край раковины белый нос рассекал бурьян, и казалось, что дрезина плывёт по серо-зелёному травяному руслу. Толстые стебли стегали покатое днище.

Под колпаком блестели в лучах утреннего солнца три лысые головы.

– Хожая рельсина – она поёт! – развалившийся на двух передних сиденьях обходчик Лось стянул респиратор на шею, обнажил мечтательную, шалую улыбку. – Когда дорога накатана, это же песня, а не шум! Шестьдесят вагонов да на жёсткой сцепке – музыка!

Старший – упакованный в камуфлированный комбинезон с высоким горлом поручик Седых – ссутулился над листком экрана, прискотчёванным к спинке Лосиного сиденья. На секунду скосил глаза на датчик нуклидки, к пляшущей циферке, замыкающей череду нулей, и тоже снял маску.

Топограф Клевцов прижался к стеклу шишковатым лбом. Его мутило от самой Зимы. Сероватая кожа обтягивала скулы, и когда Клевцов страдальчески закрывал глаза, его лицо превращалось в древнегреческую маску скорби.

– А тут – слышите? – Лось показал пальцем себе под ноги. То, что попутчики не пытались поддержать беседу, ничуть его не смущало. – Звук глухой, пыльный. Это ржа, братцы. Рельсина – она без пригляду да без нагрузки долго не живёт.

Перед поручиком по экрану в нескольких окошках ползли разноцветные холмики графиков. Приём сигнала, уровень фона, состав воздуха, высота над уровнем моря. Четыре камеры по углам дрезины в реальном времени гнали в Трест по радиоканалу проплывающий мимо пейзаж.

Из-за кособокой комковатой тучи выбралось жгучее весеннее солнце, и под плексигласовым колпаком сразу стало душно.

– Тормозни, – сдавленно попросил Клевцов. – Не могу чего-то.

Лось вопросительно обернулся к поручику. Тот не глядя кивнул, что-то торопливо отстукивая на мятой клавиатуре. Обходчик плавно потянул на себя рукоятку скорости. Дрезина сбавила и без того тихий ход, остановилась.

– Быстро только, – предупредил Седых. – И так весь график к чёрту.

Стало тихо, лишь под задними сиденьями, остывая, еле слышно засвистела счетверённая дрейковская батарея. Лось поднял колпак. Топограф, держась за живот, засеменил в лес.

Лось с упоением втянул ноздрями прохладный хрусткий воздух. Снял с пояса «личку» – портативную нуклидку, выставил обзор на узкий луч и, спрыгнув в траву, пошёл вокруг дрезины, водя раструбом по колёсам, днищу, колпаку.

– Чуть не цепанули, а? – рассмеялся заливисто и жизнерадостно. – Чуть по «занозе» не заработали, а, служивый?

Седых оторвался от своей техники, досадливо посмотрел на обходчика. Он не любил пустопорожний трёп и не собирался точить лясы со штатскими. Да, чуть не влетели. И что теперь?

По непроверенным данным, Транссиб обрывался около Ангарска, но у штаба на этот счёт появилось особое мнение.

Съёмки с нескольких беспилотников показали, что полотно по крайней мере в городской черте цело, нет ни разрывов, ни завалов. Забраться глубже птичкам не хватало дальности, а единственный обходчик-автомат, отправленный на проверку участка дороги до Иркутска, сгинул где-то за Ангарском, как и не было.

Трест «Сибирский путь», взявший подряд на восстановление железнодорожного сообщения по всей Уфимской Директории, выделил технику и спецов. Военных обязали подключиться. Седых, к тому времени вполне обустроившийся в Новотомске – отдел кадров гарнизона, файлы да базы данных, непыльно и спокойно, – не горел желанием лезть в изуродованное войной Прибайкалье. Но его особо и не спросили.

От Тайшета до Зимы домчали с ветерком. Правда, не открывая окон и не снимая масок. Дело такое – от восточного ветра добра не жди. Нуклидка временами загоралась зелёным, но не более того. Жить здесь уже не стоит, а мимо ехать – пожалуйста.

В Зиме переночевали в лагере железнодорожников. А дальше уже началась непроверенная колея, пришлось ползти по-черепашьи, с приглядом. Лось, кое-как нацепив на широкую переносицу респиратора очки-хамелеоны, стал похож на стрекозу. За дорогой они следили попеременно с Клевцовым, пока топографу совсем не поплохело. До пригородов Ангарска добрались без приключений.

Седых не любил и боялся старых городов, но железную дорогу так просто не подвинешь на километр-другой. На скорости около десяти километров в час дрезина миновала мост через разлившийся паводком Китой и вошла в окраинные микрорайоны. Сначала экран нуклидки затеплился зелёным, потом пожух, пожелтел и начал недобро наливаться розовым.

– Назад надо, – нервно сказал топограф. – Назад надо.

Но поручику казалось, что ещё чуть-чуть, и проскочат – ведь целы же дома, хоть и пусты, ведь нет ни воронок, ни разрухи.

А потом они влетели в красное. Миновали бесконечно длинный цех, выскочили на открытую местность, тут нуклидка и взвыла. Лось уже не спросил поручика – дёрнул рычаг так, что едва не вырвал с корнем. Седых тюкнулся лбом в экран, оставив на нём масляный потный след.

Дрезина дала задний ход, и красный фон сменился на успокаивающий розовый, убаюкивающий жёлтый, почти мирный зелёный. Дрожащими пальцами поручик ткнул в пульт – посмотреть суммарную дозу. Ничего. Терпимо.

Клевцов стянул респиратор. Его стошнило, едва успел подставить какой-то пакет. Топограф тут же снова облачился в маску, покосился на поручика с плохо скрываемой ненавистью.

– Домой? – равнодушно спросил Лось.

– Назад, через мост, а там километрах в пяти одноколейка уходит – её попробуем, – инстинкт самосохранения боролся в душе поручика с инстинктом служаки. – Другой берег, может, почище…

Дальше каждый занимался своим делом – Лось следил за дорогой, Клевцов трясся, дав волю радиофобии, а Седых раз за разом прокручивал записи въезда в Ангарск. Стационарная нуклидка писала сигнал на триста шестьдесят градусов. Над замызганным двухэтажным домиком посреди станционного сквера разливалось красное сияние и бежали очень серьёзные цифры…

– Да, – отозвался Седых. – Чуть не цепанули. Ну, где там наш землемер? Медвежья болезнь замучила?

– Клевцов! – протяжно крикнул Лось. И добавил поручику: – Ты не трогай его. Он свою дозу уже давно перебрал.

Сосны шелестели кронами, яростное весеннее солнце молча скалилось аккурат над уходящей вдаль насыпью.

– Ну и куда он запропастился? – Седых недовольно перевесил ноги через борт дрезины. – Пойду потороплю.

У Лося тем временем в руках ожила нуклидка. Слабенький сигнал по гамме. Обходчик включил лазерную указку и постепенно сузил обзор до минимума. Стараясь не потерять отмеченное место – как раз в стыке, где колпак примыкает к борту, – расстегнул нагрудный клапан, достал ватный кругляшок для снятия макияжа. От души плюнул на него и принялся промакивать подозрительное место. Это ж такая зараза, глазом не увидишь.

– Вот так хреновина! – где-то совсем неподалёку раздался удивлённый возглас поручика. И через секунду: – Клевцов!

Когда невидимая радиоактивная пылинка наконец перекочевала с борта дрезины на влажный кругляш, Лось перепроверил «личкой» и ватку, и борт. Кругляш щелчком пальцев был отправлен подальше в сторону. Больше к дрезине никакой дряни не пристало.

Лось осмотрелся. Слева от насыпи лесистый склон полого уползал вверх, по правую дрезина только-только миновала провал, уходящий в широкое, метров триста, ущелье. Каменистый язык едва не от самой насыпи начинал собой цепочку холмов, длинной дугой вдоль ущелья уходящих к кряжу на горизонте. Несмотря на весну, тут и там тайга была побита серо-жёлтыми пятнами – не всякий дождь приносит жизнь в нынешние времена.

Что-то неправильное ощущалось в воздухе. Затихли и без того редкие птицы. Стылая, неестественная тишь.

– Поручик! – крикнул Лось, его голос разорвал окружающее безмолвие на секунду, но оно схлопнулось ещё плотнее. – Клевцов!

Никто не отозвался на зов обходчика.

– Эхма, тудыть вас, – буркнул Лось себе под нос и спустился с насыпи по тропинке, промятой его попутчиками.

В подлеске островки травы чередовались с хвойной периной. Обходчик легко проследил тропу и вышел на широкую полянку, с одной стороны подпёртую расколотым надвое камнем в два человеческих роста.

– Клевцов! – уже тише позвал Лось, лихорадочно крутя головой.

На поляне как будто повалялись кони – трава полегла в разные стороны, сломанные стебли цветов сочились свежим соком, в нескольких местах дёрн вывернулся наизнанку, обнажая бледную вермишель корней.

И ни следа – ни топографа, ни поручика. Лось по привычке бросил взгляд на нуклидку. Экран горел зелёным, хотя около дрезины был чёрен как ночь – абсолютно чисто, обычный фон. Очень захотелось дать дёру. Но обходчик натянул респиратор, выставил тридцатиградусный обзор и принялся разглядывать поляну внимательнее.

Нуклидка показала, что две радиоактивные полосы, как следы от саней, уходили с поляны в лес. В другую сторону они упирались прямо в расколотую глыбу.

Лось брезгливо, на цыпочках, подошёл к скале – и увидел, о какой именно хреновине кричал исчезнувший поручик Седых.

02

Шота Георгиевич славился тем, что даже времянки ставил на века. Лагерь железнодорожников у станции Зима походил на картинку из строительного пособия. Фундамент – аккуратный квадрат сто на сто метров – сиял, как лист глянцевой бумаги. Снег, пыль, дождь, грязь – ничто не липло к белому пластиковому покрытию. В самом центре квадрата расположились шатры, как колония островерхих десятиметровых грибов. Чуть сбоку примостилось угловатое двухэтажное здание фильтров воды и воздуха. К нему подходила труба от реки, тоже белая и скользкая на вид. Периметр окружала лёгкая ограда – не в защитных целях, а для напоминания: вход возможен только через расположенную в одном из углов квадрата мойку.

Так пойдёт – и вырастет здесь когда-нибудь Новая Зима.

Гости прибыли одновременно с двух сторон.

Короткий состав – посвистывающий батареями локомотив и три прилизанных вагона в кевларовой броне – остановился у шаткой платформы, собранной строителями накануне. Сначала Шоте Георгиевичу показалось, что представитель министра путей сообщения приволок с собой свиту. Однако нет, не той масти ребята! Вслед за напыщенным осанистым чиновником – дутый серобуромалиновый воротник, видимо, заменял меха – и суетливым остроносым секретарём из вагонов выгрузились настоящие вояки, человек двадцать. Нашивки сапёрного полка с Астраханского фронта. Лычки ранений, занозы облучений. Заныло под ложечкой.

А со стороны разбитого шоссе прямо по непаханому полю пробирался джип армейского образца, блестя тефлоновым напылением.

Пока Шота Георгиевич разбирался с высокими гостями, джип въехал на пластиковую решётку автомобильной мойки, примыкающую к фундаменту с противоположной стороны, и с водительского места выпрыгнул рослый загорелый мужик. Респиратор спущен на шею, голова затянута легкомысленной банданой, короткие усы и небольшая бородка аккуратно подстрижены. Завозилась под днищем машины поливалка, обрабатывая трансмиссию едким нейтрализующим раствором. Вылез из будочки дедок, приставленный к автомату мойщик, подслеповато сощурился:

– Не иначе, Селиван пожаловал?

Водитель развёл руками:

– Куда ж я, старый, без вас?

– Это хорошо… – задумчиво протянул мойщик. – Это всегда хорошо… Как дорога, чистая?

И, не дожидаясь ответа, включил нуклидку.

А Селиван всматривался в людей, сошедших с поезда. Его не заинтересовал ни индюк-предмин, ни бойцы. Он пристально разглядывал выходящего из последнего вагона худенького мальчишку. Тот осторожно выносил на платформу большой кофр из-под синтезатора.

На самый край белого квадрата вразвалочку подбежал Шота, взмахнул рукой.

– Ты гляди, какой пылесборник себе отрастил! Не боишься? Такая метёлка для нуклидов! – Шота пощёлкал языком. – Что ж ты опоздал-то? Смотри, сколько охотников понаехало!

– Да просто умываться надо чаще, – пожал плечами Селиван. Кивнул на заходящих в шлюз сапёров. – А эти что тут? Мы ж вроде договорились?

– Может, и к лучшему, подожди ругаться, – сказал Шота. – Да и я ж так и так человек подневольный! Сказали «встречай» – не отбрыкнёшься.

– Что за пацан? – спросил Селиван.

Мальчишка уже волок к крутой лестнице, спускающейся с платформы на фундамент, большой пластиковый рюкзак и явно тяжеленный кофр.

Шота пожал плечами:

– Смахивает на вольного стрелка. Бумаг пока не видел.

– Да уж, целый оркестр собрался.

– Ты давай, – начальник участка уже торопился к гостям, – проходи сразу в главный зал, а то тут все копытом бьют, шашки наголо.

Мойщик закончил с машиной, поводил нуклидкой по обуви и комбинезону Селивана, одобрительно кивнул:

– Чист, как слеза младенца! Заезжай.

Парковка на краю фундамента пустовала – автотранспорт был не в чести. Селиван поставил машину на самый угол. Вынул из багажника изумрудный кофр для контрабаса и допотопный кожаный чемодан.

В шлюзе почему-то дежурила буфетчица тётя Маша.

– Селиванчик! – радостно воскликнула она. – Сегодня тушёнка с рожками, не опоздай, а то двойной порции не увидишь!

А вот в зале его особо не ждали.

– Почему на совещании посторонние? – представитель министра покосился на вошедшего Селивана.

Мальчишка тихой мышкой замер в углу. Раз оказался тут, значит, и правда охотник.

– Это не посторонний, Аркадий Львович, – Шота подозвал Селивана и придвинул маленький сканер. – Подписка о неразглашении. Приложись.

Селиван прижал к матовому экранчику указательный палец, под ним пробежал зелёный луч, и данные о новом участнике совещания ушли в Новотомск, а может, и саму Уфу.

Длинный стол разделял зал по диагонали. Один торец занял предмин с секретарём, рядом с ним устроились трое-четверо строителей во главе с Шотой Георгиевичем и аэротопографом Макаром, старинным Селивановым другом. Сапёры по большей части предпочли стулья по периметру помещения. А у другого торца стола сидел понурый обходчик, пряча взгляд в застывшие на столе кулаки.

– Итак, господин Лось, – неожиданно резким, дознавательским голосом спросил секретарь, выглядывая из-за ноутбука. – Вы оставили ваших коллег в тайге и вернулись в лагерь?

Обходчик пошёл пятнами.

– Если бы не беспилотник, – убеждённо сказал он, – и я бы не вернулся. Оно рядом было! Стоишь, а из-за спины тебе взгляд между лопаток. И вдруг слышу – тр-р! Смотрю, птичка прямо над колеёй. И за спиной сразу замерло всё. Так это моё счастье! Я бегом к дрезине – и сюда.

– Мы потом две дрезины отправляли, – заступился за Лося начальник участка. – С оружием. Но в лес, конечно, не совались. Если б Седых и Клевцов были живы, вернулись бы на полотно.

– В первом отчёте, – вступил в беседу майор Черепанов – Селиван помнил его ещё по Южному Уралу, – вы достаточно подробно описали устройство, которое увидели в расщелине. Посмотрите внимательно, что-то похоже?

На развешанных по стенам экранах появились разнообразные металлические узлы. Лось сразу остановился на одном:

– Вот. Сильно похож. Только пластин не три, а две. И горло поуже.

– Плохо, что две, – мрачно сказал Черепанов.

Остальные экраны погасли, оставив лишь одно изображение: плоская металлическая рамка, несколько крышечек, скрывающих электрические контакты, три явно подвижные заслонки-пластины разного размера, широкая горловина воронки.

Бойцы, сидящие вокруг, посерьёзнели, подобрались.

Шота крутил головой, ожидая внятного объяснения. Диагноза.

– Если бы пластин было три, – сказал Селиван, – это означало бы подачу патронов, подствольных гранат и либо реактивных снарядов, либо мин. Стандартная комплектация для системы мобильного заграждения. Ни пяди врагу. А тут пластин только две.

Шота Георгиевич поморщился:

– Что мы опять на топтуна нарвались, я уже и сам дотумкал, как только про точку входа услышал, не маленький. Что плохо-то?

– Боюсь, это не заградитель, – Черепанов вывел на стену изображение паукообразного механизма, ощерившегося стволами и турелями, с гирляндами мин в подбрюшье, хищными усами антенн. – Топтун – машина тупая и приметная. Если бы она держала железнодорожную ветку, то атаковала бы дрезину сразу. Здесь что-то другое, с чем мы никогда не встречались. В довоенных архивах не сохранилось данных о других модификациях.

Представитель министра счёл нужным встрять:

– Вы должны понимать всю важность возлагаемой на вас миссии. Восстановление транспортных путей, воссоединение с Забайкальем и Бурятией – наша стратегическая задача. Это золото и уголь, локомотивы и металлообработка, людские ресурсы, в конце концов! Пока на Западном фронте затишье, мы должны крепить обороноспособность Директории!

У Селивана от зевка свело скулы. Черепанов будто лимонов наелся. Повисла неловкая пауза.

– Это «волки», – раздался из угла звонкий мальчишеский голос. – Последнее поколение, в серию так и не поступило. От шести до восьми автономных модулей, объединённых единым управлением. Повышенная способность к маскировке, на девяносто процентов «волки» состоят из нанотекстур, свободно наращивают и сбрасывают постороннюю материю. Предназначены для уничтожения тыловых коммуникаций наступающего противника. Пропускают боевые части, атакуют обоз. Это если вкратце.

Тишина усугубилась.

– Мальчик, – ласково спросил Шота Георгиевич, – ты откуда всё это взял?

Юнец посмотрел на начальника участка холодным и светлым взглядом.

– У вас есть какие-то сомнения в подлинности моей лицензии?

03

– Что скис? – Черепанов поставил на стол тарелку с макаронами по-флотски и уселся рядом с Селиваном.

– Работа из-под носа уходит, чему радоваться-то?

Майор усмехнулся, подковырнул:

– Хотел, небось, всё в одиночку? Охоч до риска, охотник! Но тут на всех хватит. Это тебе не шагающие мины дезактивировать.

– У вас-то харч казной оплачен, можете не напрягаться. А подели-ка премию на двадцать, вот и будет шиш без масла.

Селиван без энтузиазма тыкал гнущейся вилкой в скользкие рожки. Тётя Маша показалась в окошке раздачи, глянула в его тарелку, неодобрительно покачала головой.

Ведь вроде уже почти завязал, корил себя Селиван. Хватит уже по лесам ошиваться, играть в кошки-мышки с отбившейся от рук техникой, подставляться под лишнюю дозу. Последний раз, последний раз… Уж больно бонус серьёзен – Транссиб, главная магистраль государства, личный патронат правительства. Аркадий Львович встал перед мысленным взором, презрительно шевельнул бровью.

Деньги – это не просто мерило успеха. От денег зависит, какой фильтр будет очищать воздух в твоём шатре. Позволишь ли ты себе пылеотталкивающую одежду. Сколько нанокюри осядет у тебя в желудке, лимфе, костях после каждого приёма пищи. А случится худшее, то где ты его встретишь – под присмотром томских врачей-волшебников или на надувных нарах в тайшетском хосписе.

Совещание длилось до самого ужина. Мальчишка вывалил такой ворох информации, что сапёры сидели с открытыми ртами. Да и Селиван, чего уж там. Иллюстративного материала, конечно, у Юры Стромынцева почти не было – несколько чертежей узлов да мудрёные химико-механические формулы. Зато куда больше он мог сказать о точках входа – спрятанных в зоне действия подземных хранилищах, обеспечивающих «волков» заряженным «киселём» для дрейковских батарей и почти неограниченным боезапасом.

Селиван подумал, что ему было бы жаль просто так, за здорово живёшь, сливать столь ценные знания. Но мальчишку это, кажется, не заботило. Наивный, решил, наверное, что его уже приняли в команду…

После ужина охотник вышел из шатров, бросил взгляд на нуклидку, с удовольствием снял респиратор. Ту-ум, ту-ум, где-то за дутой стенкой играла музыка, только басы прорывались наружу.

– Дед! – крикнул Селиван мойщику. – А где теперь голубятня-то?

Старик вылез из будки, подошёл к охотнику, придержал его за рукав. Сощурился, вытянул палец в поле.

– Видишь, берёзка одинокая? Вот от неё – всё под горку, к реке. Найдёшь, не заблудисься.

С косогора открывался безмятежный вид на излучину реки. Маленький белый фургончик с вытянутой стрелой катапульты издалека казался сделанным из конструктора. Вдоль берега шла накатанная полоска земли. Рыжее солнце выбралось к вечеру из облаков и от горизонта, настилом, пустило длинные чёткие тени.

Селиван подошёл к дверям фургона, на секунду прислушался, деликатно постучал. Изнутри послышался смех, что-то подвинули, щёлкнула задвижка. Секунда – и Рита, славная Рита, повисла у Селивана на шее.

– Сапёр-одиночка! Охотник на мясорубки! – она стиснула его в объятиях, отстранила, критически рассмотрела.

Провела рукой по бороде, приподняла бандану, вынесла вердикт:

– Хорош собой как никогда! Седины нет, язв и облысения не наблюдается, рожа наглая, местонахождение правильное! Заходи!

Макар уже что-то цедил по стаканчикам, из холодильника на стол явились диковинные яства типа сырокопчёной колбасы, овсяного печенья, маринованных огурцов.

– Только схватись за нуклидку – в глаз получишь! – подмигнул Макар. – Со свиданьицем!

Хрусткий огурец лопнул на зубах солёной влагой, потушил жидкий огонь.

Супругов иногда объединяли в одно смешным именем Макарита.

Птицы-неразлучники. Островок бесшабашного счастья посреди океана упадка и тревог. Когда их спрашивали, как живётся, они неизменно отвечали – как в сказке. А как это – в сказке? А чтобы жить счастливо и умереть в один день. Долго и счастливо? Ну, долго – это совсем уж волшебная опция.

Обсудили немногочисленных общих знакомых, Селиванову холостяцкую жизнь, добрались до политики. Поговорили о тухлой войне на Западном фронте, где поволжские пустыни разделили противников почище любых линий обороны. О туманной судьбе Дальневосточной Республики. О городах-государствах, восставших из праха на пепелище Европы.

Не было на самом деле пока никакой политики – лишь суета уцелевших по восстановлению прежнего уклада, хотя бы на сотую долю. Но суета корыстная, агрессивная, шакалья. Селиван не верил ни в мощь, ни в слабость нынешней власти. Снисходительно наблюдал за камланием идеологов над «исторической преемственностью» возрождённой Уфимской Директории, за бездумной штамповкой давно ушедших в прошлое чинов и рангов. Директория – только звучит грозно, а на самом деле – головастик с торчащим за Урал хвостом. Глиста масштаба Чили или Норвегии с довоенных карт. Узенький перешеек между безжизненными казахскими степями и светящимися по ночам обскими лиманами Енисейского моря.

Потом Макар хвастался новыми «голубками», вытащил Селивана в вечернюю прохладу, приподнимал тенты, давал пощупать мягкий пластик крыльев…

По темноте Селиван добрёл до шатров. На мойке дежурил незнакомый молодой парень. Кондиционированная свежесть фильтрованного воздуха пахла прелой бумагой и сырой рыбой. Селиван думал, что тихонько проберётся к своей койке, не будя соседей, но уже в коридоре его встретил бледный и потный Шота.

И сказал он Селивану невозможную вещь:

– Новоижевск пал!

Сели в зале, вошли в сеть. Новостные сайты взорвались ликованием ТАККовских военачальников, скороспелыми интервью с поля боя. На освинцованных бронемашинах якобы добровольцы – а так и хочется сказать «смертники» – прошли больше двухсот километров по мёртвой, непригодной даже для кратковременного пребывания местности. Сплошное красное поле. Что там снизит пара сантиметров свинца? Селиван сжал кулаки, представив, как бесчувственные твари отдают команду на убой собственных ничего не подозревающих дурачков. Как скукожившись в душном тряском нутре бронетранспортёра, мальчишки медленно жарятся в шквалах нейтронов и гамма-лучах. Небось и нуклидки отобрали, чтоб не думалось лишнего… Трудовая армия Костромской Коммуны отличалась прямолинейным подходом – к своим не менее, чем к чужим.

Новоижевск. Новоижевск – это ещё и Калаш-град, оружейная кузница Директории… Тревожно стало, неуютно. Вспомнил Селиван одного пленного командира, красную звезду с буквами «КК» на каске, взгляд – энтомологический, бесстрастный, неживой. «Все умрём и так и так, что ж волынку тянуть?» Людей-то, людей на просторах бывшей необъятной осталось – горсть тающая, а эти всё что-то недоделили…

Сны ночью снились душные, муторные. Какой-то ханурик на тайшетском рынке всё предлагал «сходить назад», Селиван совал ему в иссохшую руку уфимку, и тот придирчиво смотрел её на просвет, прятал во вшивые лохмотья, протягивал грязную надколотую ампулу и мутный доисторический шприц. Не бойся, говорила мама, он знает-знает-знает, говорила мама, приходи-приходи. Селиван задирал рукав до плеча и смотрел, как под кожей, по венам, бегут странные сгустки, так не должно быть, а ты приходи, говорила мама, дома хорошо, всё как раньше, и он втыкал тупую иглу в сгиб локтя, и свет мерк, потому что портьеры сдвинуты, мама, кто же держит теперь тканевые портьеры… Ну что ты, милый, отвечала она из кухни, звук звонко пружинил о стены, задевая золотые разводы обоев, отскакивал от паркета и штукатурки, находил Селивана, срывающего портьеры, да так и замершего перед открывающейся за окном картиной. Чёрная дымная равнина до горизонта, тусклое бурое солнце щупает её слабыми лучами, вечные сумерки, лучше бы не снимать эти шторы, стремянка выпрыгивает из-под ног, и надо на кухню, туда, где линолеум кружками, где бурчит холодильник и в строгом порядке выстроились на полках банки с крупой, только бы не смотреть в окно, и он бежал на звук, но снова вбегал в комнату с оборванной портьерой, ну что ты, милый, дин-дон, поют золотые завитки обоев, и кухни нет нигде – в тысяче комнат, в бесконечной многоэтажке с видом на апокалипсис, где же ты, ма?

И он выпадал из сна в бескрайнее заснеженное поле, холод, тьму, и крупные серые хлопья, не тая, ложились поверх белого, а нуклидка озаряла всё вокруг красным, и он снова вываливался ещё куда-то – и нигде не было успокоения.

04

На рассвете сборы не заняли много времени. Черепановцы деловито грузились в кевларовый бронепоезд. Макар с Ритой на своём фургончике укатили затемно – решено было временно вынести беспилотный аэродром на сто тридцать километров вперёд, уменьшить втрое расстояние до зоны очистки. Место присмотрели по записям с дрезины Лося.

Между шатрами и платформой метался растрёпанный Юрка Стромынцев, то и дело по-петушиному наскакивая на безучастного Шоту Георгиевича.

– Какая рекогносцировка? – тоненьким голосом причитал он. – Зачем рекогносцировка? Да скажите же им!

Начальник участка разводил руками – кто же послушает строителя, когда речь о военной операции?

Селиван вышел из шатров последним, и мальчишка замер, загипнотизированно провожая взглядом изумрудный контрабасовый кофр.

– Ведь это вы? – спросил он тихо, когда Селиван проходил мимо. – Вы сделали, что меня не стали слушать?

Охотник по-отечески хлопнул мальчишку по плечу:

– У тебя хороший план, Юра. Но слишком непохожий на всё, чем мы занимаемся последние десять лет. В теории красиво, а на деле – кто знает? Вечером обсудим, ладно?

– Поздно будет – вечером! – крикнул мальчишка вслед, и Черепанов, наблюдающий за погрузкой с платформы, зло выматерился и сплюнул через плечо.

– Заткни пасть, Кассандра! – рявкнул он…

Сквозь прикрытые веки Селивана сочились размытые клинья полей, куцые перелески, заросшие прошлогодним бурьяном пастбища. Черепанов, расстелив на столе экран, размечал стилом ориентиры, перекачивал данные в индивидуальные комплексы своих сапёров.

Не в первый и, даст бог, не в последний раз. Всё привычно, и оттого не высовывает мерзкую голову змея тревоги, не частит пульс, не накатывают бездумным шквалом предчувствия и фантазии. Всё как всегда.

Пять крестов проплыли по полю за окном, обгоняя поезд, – звено беспилотников стартовало с новой площадки неподалёку от Усолья-Сибирского. Черепанов оставил с Макаритой трёх бойцов, несмотря на вялый бухтёж Макара и язвительные шуточки Риты. А ля гер, типа. Так спокойней.

Вагон качнуло – поезд свернул на заброшенную одноколейку. Пора просыпаться. Черепанов позвал Селивана к карте:

– Смотри, прогвоздим трассу: начнём за километр до точки входа, а закончим на семьсот метров дальше, у тоннеля. Это парни сделают, два пустяка. Дальше, думаю, соваться не стоит, всяко. А вот здесь и здесь, – он показал две точки на другом склоне ущелья напротив треснувшего валуна, – поставлю камеры полного спектра и распределители. Подстрахуй моих, ладно?

Селиван кивнул. Полкилометра по «зелёнке», и бронепоезд, если что, не прикроет.

Три координатора заняли места на высоких вращающихся табуретах – никель и чёрная кожа, трофей из какого-то бара, наверное, подумал Селиван – и примяли к коленям тряпочки-клавиатуры. На экраны полезли блок-схемы управления и распределения информации, виды с камер беспилотников, интегральный нуклидный фон, сделанные Черепановым отметки.

Уже девять макаритиных птичек кружили над сектором.

Двое сапёров спрыгнули на малом ходу, сбежали с насыпи к опушкам по обе стороны колеи. На экранах зажглось ещё по две картинки на каждого – «налобник» и «заплечник». Каждый сапёр помимо штатного оружия нёс строительный пистолет, заряженный видеогвоздями. Чмяфк! – первый гвоздь втыкается заподлицо в ствол дерева, стеклянная шляпка окуляра – не больше капли смолы, проводок антенны – чуть толще волоса, липнет к коре и тут же теряется из виду, растворяется в её пёстром рисунке. Вспыхивает на экранах координатора маленькая картинка прямо на общей карте, с привязкой к точке установки и указанием направления наблюдения. Чмяфк! Чмяфк! Чмяфк! Поезд уходит вперёд, а сапёры деловито плетут невидимую паутину.

Бдительное око беспилотников держало радиус в полтора, а то и в два километра от поезда, и майор Черепанов вглядывался в лоскуты незнакомого пейзажа, сведённые воедино на главной карте.

Это может быть брошенный автомобиль, газетный киоск, старая телега, объяснял вундеркинд Юра Стромынцев. Или груда щебня. Или слишком правильное дерево, которое почти не качает ветер. Да что угодно! – зависит лишь от того, сколько образов разработчики успели закачать в «волков» перед тем, как выпустить их на вольную охоту. Мир их праху, но лучше бы они успели поменьше! Оружейная, ходовая и управляющая части – единственные неизменные составляющие, скелет, в котором, правда, можно ногу поменять местами с головой, а позвоночник пустить не вдоль, а поперёк. Всё остальное – мясо, наноткань, набор «сделай сам».

И шарил Черепанов взглядом по десяткам картинок, и перемалывали сверхмощные армейские блоки распознавания образов десятки тысяч зафиксированных птичками и наземными камерами объектов.

Селиван отстегнул лягушки замков и поднял крышку кофра. Ствол джанкера – сизый, дымчатый, толщиной в хорошее бревно – покоился в мягком ложементе, защищённый от ударов и невежливого обращения.

Поезд остановился. Впереди справа уходила под откос каменистая насыпь. Пятеро бойцов – двое с миноискателями, один со строительным пистолетом, двое контролируют периметр – уже спешились, Селиван поспешил за ними. Тоненько запела батарея над ухом, устроенный на плече джанкер моргнул лампочкой готовности. Ремешок шлема потно впился в подбородок. Активизировалась прозрачная плёнка фурье-монитора на лобовом стекле, разбросав по краям поля зрения кусочки полезной информации. Под бровями дрожали стрелки целеуказателей и крутились дальномеры, в правом нижнем углу группа из шести красных точек постепенно отдалялась от жёлтой полоски поезда.

Черепановцы оказались молчунами, ни слова без причины. Что Селиван только приветствовал.

Два беспилотника снизились метров до двухсот и вели их группу вдоль всего маршрута. Чмяфк! Чмяфк! – неизведанный лес, белое пятно на карте вновь открываемого мира, теперь как на ладони. Стволы, листва… Прошёл кто-то… да это же я… снова частокол стволов, ничего интересного.

Установили одну камеру, чуть в стороне распушили антеннку распределителя, согласовали сигналы, двинулись дальше. Из бормотания координаторов стало ясно, что уже начали гвоздить около тоннеля. Селиван подумал, что в одиночку не смог бы себе позволить так разбрасываться расходными материалами.

Обратно к насыпи шли как по ковровой дорожке в лучах юпитеров – три десятка гвоздей показали им самих себя с разных ракурсов…

– Хорошо идёте, – не выдержал Макар, влез в эфир со своей «голубятни». – Сразу видно, не теряете надежды на сытный обед!

– Рули рулями, авиатор, – незамедлительно отозвался Черепанов.

Напряжение постепенно спадало.

Точки входа, докладывал лектор Стромынцев, располагаются в среднем в пятнадцати километрах одна от другой, треугольной или квадратной сеткой, закрывающей всю зону ответственности стаи. Не вздумайте прикасаться к контактам, а лучше вообще не подходить близко – обходчику просто повезло. Долговременные точки входа могут защищаться всем имеющимся в них арсеналом, а возможно, даже джанкерами для противодействия конкурирующим системам…

Точку и не трогали. Разметили, оплели наблюдением окрестности, расставили полсотни интерактивных мин разного типа.

Всё! Домой!

Застучали колёса на стыках, по одному легли в обратный путь беспилотники, рассупонились, развалились довольные сапёры. С одноколейки как-то быстро выскочили на магистраль. Хлебнули спиртяры.

– Серёг, – позвал один из сапёров старшего координатора, – сейчас такая штука померещилась… Можешь запись с задней левой назад крутануть?

– Куда смотреть-то?

– Дорожный знак, прямо на въезде в деревушку.

На экране в ускоренной перемотке побежала дорога – остатки асфальта, скованные утренним ледком лужи, белая пыль рассыпавшейся разметки… Тёмные домишки с покосившимися крышами… назад… Автомобильная дорога здесь шла прямо рядом с железной, и координатор, наконец, поймал в кадр ржавый дорожный знак с названием населённого пункта, начал возиться с резкостью. Сапёры с любопытством ждали результата.

"ПОЛУНИНО», проглядывали сквозь ржавчину чёрные трафареты букв. А поверх, какой-то немыслимой бирюзово-зелёной краской и как будто бы детской рукой было накорябано: «Осторожно, волки!»

– Не померещилось, – чуть севшим голосом подытожил сапёр.

– А я сейчас мальчика видел, – отозвался кривозубый фельдфебель, сидевший с другой стороны.

– Какого мальчика? – повысил голос Черепанов. – Что говоришь-то?

– На велосипеде, – ответил фельдфебель. – Во-он там стоял под дубом, одна нога на педали, сам в пальтишке красном, и рукой махал… вслед.

– Смотри, Прохоренко, за шутки юмора в репу у меня получишь! – Черепанов уже не на шутку рассвирепел.

– Никак нет, господин майор, всё как есть!

– Серёж, посмотри.

Координатор взялся крутить записи, но пресловутый дуб никак не хотел попадать в кадр. То стена амбара, то щербатый забор закрывали его ствол, и только голые весенние ветки, самый верх шевелюры, можно было рассмотреть во всех подробностях.

– Макарит, у вас птичек не осталось? – Черепанов бросил взгляд на обзорный экран и убедился, что две картинки ещё транслируются.

– Две последних садятся, – настороженно ответила Рита, – вернуть?

Майор покосился на стушевавшегося фельдфебеля:

– Да нет, сажайте.

Два почти одинаковых изображения – поле, гладкая полоска просёлка, белый фургон, – одновременно погасли.

– Макар, а ты что камеры-то раньше времени отключил? – удивлённо спросил Черепанов. – Макар?

Они не идут на прямое столкновение с превосходящими силами, вещал чёртик из табакерки, неизвестно откуда взявшийся мальчик Юра. Они бьют по незащищённым участкам, в подбрюшье. Сеют страх и панику. Исчезают бесследно – чтобы потом материализоваться где-то ещё.

Короткий состав на курьерской скорости проскочил Усолье-Сибирское. Нуклидки перемигнулись зелёным. Никто не проронил ни слова. Все взгляды были прикованы к одинокому, ровному, тонкому столбу дыма там, впереди.

– Вот так махал, – вдруг произнёс фельдфебель, и показал рукой. – Как маятник. Как кукла. Тик-так.

Заскрипели буксы, поезд остановился, координаторы замерли перед развёрнутой во всю ширь экранов картиной, судорожно сканируя далёкую опушку леса. Потому что на поле ничего не было. Скомканный, как консервная банка, догорал фургончик «голубятни». Бесполезным пластиковым крошевом – обломками беспилотников – было усеяно всё вокруг.

Селиван замер в своём углу. Как сквозь вату он слушал крики майора, перекличку координаторов. Под его окошком, развернувшись в цепь, стволы наперевес, бойцы расходились от поезда к уничтоженной «голубятне». На экраны полезла информация с «налобников», и оскалилось в кадр бескровное лицо оставленного в охранении сапёра, и Селиван зажмурился, ткнулся лбом в спинку переднего сиденья.

Надо бы джанкер взять, прыгала в голове мягкая поролоновая мысль. Эту тварь, наверное, только джанкером. Чтобы порушить длинные молекулы, взбить гоголь-моголь. Чтобы вскипели и жахнули дрейковские батареи, высвобождая неестественное количество хранимой энергии. Чтобы стереть с лица земли…

– Селиван, – тихо позвал Черепанов. – Ты подойдёшь?

Он не пошёл. Хотел, чтобы с ним остался душистый и озорной запах Риткиного объятия, её ямочки на щеках, негромкий спокойный голос Макара – «только потрогай крыло, а?» – и совсем не надо было ему видеть мёртвых искалеченных тел. Не надо.

Ослепшие, лишившиеся поддержки с воздуха сапёры возились на пепелище не слишком долго. Отступили, так сказать, сомкнув ряды.

Разумеется, первым, кого они встретили в шлюзе лагеря, оказался Юра Стромынцев. Он посмотрел на сапёров, на Селивана, снова на сапёров, брови его поползли вверх под каким-то невообразимым углом.

– Я же вам говорил! – выпалил он майору в лицо. – Через точки входа, никак иначе – я же вас предупреждал!

Коротко, без замаха Черепанов ударил мальчишку в челюсть. Тот отлетел с пути, стукнулся о надувную стену, и перекрытия пошли ленивыми волнами.

05

Время склеилось, зарезинилось, слиплось.

Аркадий Львович стёр пальцы о клавиатуру, ругаясь с министерством, выбивая для проекта новые беспилотники, армейское подкрепление, боевую технику. Человек сугубо штатский, предмин бредил установками залпового огня, требовал переподчинить ему лично единственный существующий спутник-разведчик, вёл себя дерзко и глупо.

Черепановцы сразу же приступили к патрулированию зоны лагеря – до темноты огвоздили всё вокруг насколько хватало глаз, в главном зале развернули координаторскую и только после этого разошлись по шатрам, оставив охранение в будке мойщика и орудийный расчёт в бронепоезде.

Шота Георгиевич вернул из Зимы бригаду, начавшую было заниматься дезактивацией паровозного депо. Люди толклись в коридорах, не понимая, куда им деться и к чему себя приложить.

Сеть разрывали сообщения о продвижении моторизованных ТАККовских батальонов на юг, к Каме. В Костроме награждали командарма, велась пафосная онлайн-трансляция.

Селиван растолкал едва задремавшего майора. За его спиной маячил настырный Стромынцев.

– Черепанов, погоди спать! Ты скажи, паутина у точки входа цела? Распределители там, антенны?

Майор осоловело кивнул.

– Ты понимаешь, что «волки» могут скоро вернуться?

Черепанов снова кивнул, свесил ноги с койки, поёжился.

– Не дурак, понимаю. Если только та точка – ближайшая, что не факт. А координатор – он палец на крючке держит, пусть только появятся.

– Так вот, ты только не психуй больше. Выслушай парня.

Майор поиграл желваками, но всё-таки кивнул.

– Мне бы ходульку, – осторожно начал Юра Стромынцев.

Селиван только закатил глаза – ну совсем пацан же!

Два часа спустя из Зимы в сторону Ангарска ушла автоматическая дрезина, управляемая черепановским координатором. Людей на её борту не было.

За Усольем-Сибирским с дрезиной на какое-то время пропала связь. Мальчишка обкусал себе все ногти. Майор обматерил координатора, потом с неохотой извинился. Шота приволок бутыль макаронного самогона. Оказалось, редкая гадость.

Хуже не будет, повторял и повторял себе под нос Селиван. Хуже не будет.

Наконец тысячеглазая сеть видеогвоздей заполучила дрезину во всех ракурсах. Новое устройство попросило опознания и предъявило действующий пароль. Создался и был подтверждён координатором новый канал связи.

Юра взял в руки простенький игровой джойстик.

Из-за борта дрезины показалась суставчатая механическая конечность, потом вторая и третья. Паукообразная ходулька, примитивный дистанционно управляемый механизм, совершенно безмозглое создание, кое-как выползло из дрезины и неуклюже спустилось по насыпи.

– Если кто-то что-то напутал, – как бы ни к кому не обращаясь, сказал Черепанов, – то мы хотя бы увидим, как точка входа умеет себя защищать.

Юра пыхтел над джойстиком. Ходулька перешагивала мирно спящие черепановские мины, с грацией стреноженного верблюда ковыляла к расколотой скале.

Забравшись в расщелину, ходулька идиотским жестом эстетствующей курильщицы выпустила стандартный информационный щуп для высокоскоростного обмена данными. Координатор превратился в оператора и едва успевал вытягивать на крупный план лучшие виды.

Юра осторожно повернул щуп, подвёл его к закрытому колпачком отверстию контакта, и пластиковая крышечка приподнялась, обнажая бронзовое дупло.

– Ща долбанёт, – вздохнул фельдфебель, караулящий входную дверь от посторонних.

На него цыкнули.

Щуп медленно погрузился в контактное отверстие.

И по экрану ноутбука, раскрытого рядом с Юрой, побежали столбцы цифр.

Так же медленно ходулька отсоединилась от точки входа, добрела до дрезины, перебралась через борт и рухнула на бок, как будто смертельно устала.

Все молчали.

– И что теперь? – спросил Шота Георгиевич, которому было простительно.

– А ничего, – ответил мальчишка. – Теперь – ждать.

Потом не удержался и повторил всё, что уже объяснял всего лишь полтора дня назад. Про утерянные во время войны коды систем «свой-чужой» – уж сапёры-то и сами могли тут порассказать всякого! – про то, что «волки» собираются в единый организм перед посещением точки входа, чтобы уменьшить риск её обнаружения противником, про операционную систему точек и найденные в ней изъяны.

А потом с мальчишеской непосредственностью предложил:

– А пойдёмте, съедим что-нибудь?

Фельдфебель у дверей пробурчал, что тоже бы заморил червячка.

– Червячка в Королёве заморили, – усмехнулся координатор, но Юра Стромынцев шутки не оценил.

Прошёл через зал, развернул кресло координатора к себе и отчеканил удивлённому вояке в лицо:

– В моём присутствии потрудитесь подобные высказывания оставить при себе! Если бы Червяк и Паша Ран не пожертвовали жизнью ради общего блага, аукались бы вы сейчас по болотам да телефонный кабель изобретали!

Дело тонкое. Двое парней, хакеров, на второй день Катастрофы пробрались в развалины Центра управления полётами. Они грубо и топорно, но перенастроили три десятка спутников разного назначения на управление по резервным каналам. Лишь благодаря их вылазке, после Большой войны постепенно удалось восстановить связь почти с половиной мира. Разумеется, ни Ран, ни Червяк этого уже не застали.

Лицо координатора пошло красными пятнами. Тут же рядом возник Черепанов, гаркнул:

– Проехали!

– Не вопрос! – Юра примирительно поднял перед собой ладони. – Просто есть свои пунктики. Ладно, я – в столовую, побираться. Кто со мной?

Селиван догнал его у дверей.

– Знаешь, Юра, – охотник не был уверен, что будет правильно понят, но всё-таки решил попробовать, не откладывая на потом, – мы топтунов на Урале изрядно положили в своё время. И не всегда силой. Ты бы дал, что ли, программный код почитать, а? Всем спокойнее было бы, и тебе в первую очередь.

– Что, разбираетесь? – снисходительно спросил мальчишка.

– Так, кумекаю немного, – Селивану вдруг захотелось стукнуть наглеца, чтобы знал рамки.

Юра поднялся из-за стола.

– Рассказать – расскажу. Показать – покажу. Что сочту нужным. А коды, господа, я вам не дам. Не обязан.

И, сопровождаемый недоумённым молчанием, вышел из зала.

Шота отозвал Селивана на разговор. Они вышли из шатров, отошли к пустующей железнодорожной платформе.

– Короче, пойми правильно, Селиван, а то обижусь.

Начальник участка смотрел на рослого охотника снизу вверх глазами грустной собаки.

– Хорошее начало!

– Так вот, слушай. Мальчик этот – странный какой-то. Двухслойный, что ли. Такой, понимаешь, цветик-семицветик, а только непростой совсем. И лицензия у него странная – с приложением! Я же вроде бы начальник участка, за смету отвечаю, сам знаешь, и мне решать, какого охотника под какую очистку нанимать, так? Так! А тут лицензия – непосредственно под транссибирский проект, а премия – смотри приложение! Лезу в приложение – а мне: недостаточно допуска! Понимаешь?

– Не понимаю, – честно сказал Селиван.

– Ну… то ли сынок чей – знаешь, чтобы откаты не светить, то ли ревизор – хотя молод он, да и глуповат с виду. Короче!

Шота сделал драматическую паузу. Охотник терпеливо дождался продолжения.

– Короче, взял я на себя наглость, Селиван. У меня возможности есть технические – запараллелил я его подключение к сети. Аккуратно, без дураков, на аппаратном уровне, всё сливается в кэш. Просто чтоб не думалось.

Селиван был впечатлён. Чтоб не думалось – серьёзная мотивация.

– И давно тебе это в голову пришло?

Начальник участка будто задумался, что-то считая, а потом признался:

– Да как приехал, так я и озаботился.

– И что ты теперь от меня хочешь?

– Мне неудобно, да? А ты последи немножко – куда ходит, что в сети смотрит, кому пишет, а? Вдруг подскажешь мне чего, как держать себя с ним, чего ждать.

– Последи! – Селиван мотнул головой. – Последи…

Вспомнилась наглая физиономия мальчишки. Не обязан! Сначала приходит, уговаривает на свою авантюру, а потом – не обязан!

Охотник для виду еще секунд десять потеребил бороду, покусал кончики усов, поморщил лоб – хотя уже знал, что согласится.

– Раз просишь, – сказал он вяло, – давай, коммутируй. Посмотрим, что за фрукт.

Но в эту ночь заняться исследованием Стромынцевского кэша ему не пришлось.

Сразу после полуночи сработали первые видеогвозди – чёрная округлая тень двигалась по полотну со стороны Усолья-Сибирского к точке входа.

В шатрах стоял кавардак – шёпоты, тычки, пинки – быстрей! быстрей! Оно идёт!

Полуодетые сапёры и охотники сбежались к координаторским экранам. Хищно скалился Черепанов. Ещё четыре координатора сразу подключались к управлению минами.

– Порвите её в клочки! – от всего сердца выкрикнул Шота Георгиевич. – До винтика!

Подключились высокочувствительные камеры широкого спектра. В инфракрасном картинка завораживала. По серо-сизой стерне катилось огромное яйцо. Диаметр его был таким, что нижней точкой оно не задевало шпал. Внутри яйца шевелилось что-то жёлто-красное, меняющееся, переливчатое

– Одновременно! – кричал Черепанов, едва не протыкая стилом обозначаемые мины. – С двадцати позиций! – Три, два…

Он не успел договорить.

Яйцо раскрутилось спиралями, словно сразу тремя ножами с яблока стали срезать кожуру, распалось, рассыпалось, превратилось в десять? двадцать? какое-то бесконечное количество странных калечных механизмов. Экраны на секунду ослепли – со всех сторон началась стрельба. Полыхнула сверхактивная «шипучка», разрывая спектр трёхтысячеградусным сиянием, полосы дыма, начинённого нитями фольги, лишили сапёров половины входящей информации.

Блок-схемы мигали сработавшими зарядами, аналитический модуль выхватывал из всеобщей неразберихи сведения о нанесённом противнику уроне – вот разорванный пулемётный ствол с расчекрыженным тряпьём обоймы, вот корчащийся в луже «шипучки» кусок синтетического мяса, вот непередаваемой красоты вспышка дрейковской батареи…

Всё стихло, и ночной сквозняк понемногу развеял дым, и полоски металла опустились на землю, придавая замершей в лунном свете колее вид праздничного стола после новогодней вечеринки.

А вскоре зашевелились «волки». Выползла из-за насыпи и встала на ноги уродливая механическая цапля – батарея в клюве, туловище из миномётных труб. Прикатилось откуда-то издалека ржавое колесо от грузовика, с протектором в кулак глубиной. Встало в рост страшилище из деревянных шпал. Восстал из обожжённой травы человекообразный нарост, потянулся, встряхнулся и превратился в мальчика в красном пальтишке. Нагнулся мальчик и поднял за руль велосипед с рамой из пулемётных стволов.

Как клошары роются в помойке, искалеченные «волки» придирчиво разглядывали останки своих собратьев, сосуществ, и короткими жадными движениями вырывали из их неподвижных тел то, что ещё могло сослужить службу.

Колесо упало на бок, и из него, как из корзины факира, поднялась пружина змея, скалясь близко посаженными короткими стволами.

Ррррящщ! – стробоскоп выстрелов, и с экрана координаторов исчезает один гвоздь. Рррящщ! Рррящщ! Рррящщ!

В полной беспомощности военные и штатские смотрели, как методично и неторопливо «волки» вычищают своё логово от постороннего присутствия.

По эту сторону ущелья гвоздей почти не осталось – уцелели лишь те, что никак не могли показать место боя. Координаторы переключились на камеры с другого склона ущелья. Картинка получилась достаточно мелкая и не слишком чёткая, но было видно, как в какой-то момент «волки» сблизились и вновь превратились в одно-единственное существо. Сейчас оно походило на собаку ростом с железнодорожный вагон. Механический зверь покинул насыпь и через минуту вышел к расколотой скале. Гибкий щуп длинным вьющимся ростком вырос из собачьего носа.

Селиван посмотрел на мальчишку. Тот зажался в угол, обхватил локти руками и что-то неразборчиво бормотал. Охотник осторожно сдвинулся на шаг ближе и разобрал:

– Пожалуйста! Пожалуйста! Пожалуйста!

Селиван впился глазами в экран. Пёс ткнулся мордой в расщелину. Сейчас, вот сейчас… Скалы содрогнутся от взрыва, хлестанёт напалм из-под земли, обернутся бомбами ссохшиеся шишки на вековых кедрах…

Но нет. «Волк» замер и как будто бы даже прибавил в толщину. Высокочастотное сканирование показывало, что откуда-то из-под земли поступает заряженный «кисель». Пёс стоял не шевелясь, но все представляли себе и без помощи координаторов, как с железным клацаньем выскакивают из-под железных пластин точки входа патроны с разрывными и бронебойными пулями, десятки кумулятивных и осколочных гранат…

Механический зверь сыто оторвался от точки входа, дёрнул шкурой, словно стряхивая воду, и снова рассоединился, обернувшись пятью новыми сущностями. «Волки» стаей скрылись за деревьями, уходя вокруг холма к югу – исполнять заложенную в них создателями задачу – нести страх и панику.

Все взгляды понемногу от экранов поворачивались к мальчишке.

Горе-охотник вынес удар достойно. Так, всхлипнул разок, вытер глаза и, пряча лицо, выбежал вон.

06

А наутро Юра Стромынцев уже уехал. Незаметно, без слезливых прощаний и громких речей. Заволок на платформу кофр с оборудованием, расплатился с машинистом дрезины, доставившей в лагерь недельный паёк, и скрылся в её утробе.

Никто особо не огорчился и не обрадовался, безразличие – удел проигравших.

До прибытия подкрепления оставалось меньше недели – но это в лучшем случае, то есть, если принимать всерьёз обещания представителя министра Аркадия Львовича.

Селиван проснулся поздно. Долго не вставал, разглядывая полутени на натяжном потолке, создаваемые жёсткими рёбрами грибных шляпок шатров. Ему казалось, что его завернули в целлофан – как ценный подарок или прихотливые цветы, только неясно, кому такое счастье предназначается.

Всё сначала, вспомнил он. Всё сначала – по старинке, проверенными способами. Они всё-таки зацепили тварюгу, всё-таки сократили стаю на несколько особей. Всё сначала – зная, что противник превосходит тебя технологически и тактически, понимая, что подкрепление будет мизерным, что никто не сдёрнет резерв с запада, если ТАККовские батальоны рвутся к новым целям.

Селиван выпростал руку из-под невесомого одеяла, дотянулся до ноутбука, влез в сеть. За прошедший день в мире ничего не изменилось. События исторического масштаба разворачиваются с исторической же неторопливостью. Борт «Титаника» раскраивает ледяной консервный нож, а на палубах не стихает музыка, и обречённые пассажиры тешат себя иллюзиями уже отменённого будущего.

В углу экрана ненавязчиво помигивала незнакомая иконка. Ах да, шпионские игры Шоты. Селиван хотел отправить всю папку в корзину, но потом из любопытства всё-таки заглянул внутрь. Никакой переписки, разумеется, – хорошим был бы Юра взломщиком систем, чтобы так безалаберно относиться к безопасности собственного компьютера. Так что – только логи, адреса посещённых сайтов да настройки просмотра.

Мебельная распродажа в Тулуне. Благообразная реклама неблаговидного дела. Три года, установленные правительством Директории для предъявления прав на имущество, истекли уже несколько месяцев как. Теперь лицензированные мародёры понемножку осваивали скрытые ресурсы не слишком грязных городов. Если нуклидный фон в квартале не выходит из зелёного в жёлтое, если в квартире стояли пластиковые окна и при бегстве жителей не осталось открытых форточек, то есть шанс, что внутри многие вещи ещё могут быть пригодными к использованию.

На экране запестрели фотографии улова тулунской бригады: кухонная утварь, мягкая и корпусная мебель, торшеры, бытовая техника, сантехника.

Куда деваться? Жизнь не стоит на месте.

Пара страниц обнажённого тела. Загорелые девчонки в купальниках и без. Селиван закрыл их сразу – не любил мертвечины. С вероятностью девяносто девять процентов никого из них давно нет в живых.

Форум программистов. Уже интереснее. Поточное программирование. Парольный доступ. Есть что-то во временных файлах? Только логин, пароля нет. А логин хороший. Говорящий такой логин. «Серый Волк». Откуда же ты, Юра, нарисовался в тайшетской глуши?

Что ещё? Новостные сайты, погода – температура, уровень Енисейского моря, направление ветра, предупреждение о потенциальных осадках.

"Инженерное общество Кулибкина». Какие-то чудаки за свой счёт изготовили уже пятую тысячу промышленных пылесосов с «умными» фильтрами, распознающими изотопные частицы. Наверное, верят чудаки, что утопический план поэтапной дезактивации привлекательных для жилья местностей когда-то воплотится в жизнь.

"Стеклянное депо Абрамсона» – продажа и прокат контейнерной тары.

Блог сообщества антикваров. Что такое гобелен? Как правильно окрасить ткань?

Селиван сложил экран и снова задремал.

Обед украсился необычным происшествием. Представитель министра за неудачный флирт огрёб по сусалам от тёти Маши, после чего сделался грустен и напился. Фельдфебели и подпоручики с удовольствием пересказывали эту новость друг другу. Из железнодорожников никто на работу не вышел – по настоянию перестраховывающегося Черепанова. В шатрах было людно и душновато.

Селиван выбрался к реке – уже третий день здесь, а так и не удосужился спросить название. Русло с невысокими отвесными берегами из песка и мелкого круглого голыша извивалось по равнине, неподалёку от лагеря почти возвращаясь в исходную точку. Если бы вода могла думать, она строила бы свои планы – и вопреки этим планам подчинялась потоку. Возвращаясь в исходную точку.

Расколотый камень. Безобразные механические существа исчезают в листве, направляясь прочь, на юго-восток. Серый волк зубами щёлк. Что такое гобелен, Юра?

Не чуя ног, Селиван летел к лагерю. Мойщик бросился охотнику наперерез, протестующе размахивая руками, но не успел. Не до гигиены сейчас, дед… Селиван неуклюжим козлиным прыжком преодолел эфемерное ограждение и бросился к шлюзу, оставляя за собой грязные и почти наверняка полные радиоактивных частиц следы.

Вместо того, чтобы очистить ботинки, Селиван скинул их и прямо в носках забежал в шлюз.

Мойщик напутствовал его многоэтажной лингвистической конструкцией безупречного довоенного образца. Потом взял из будки наплечный баллон с дезактиватором, сменил на швабре одноразовую щётку и отправился уничтожать следы варварского вторжения.

– Аркадий Львович! – Селиван нашёл предмина, обрюзгшего и обмякшего от макаронного самогона, в его индивидуальной комнатке. – Требуется ваша помощь!

Предмин промычал в ответ нечто вопросительное.

– Мне позарез нужен полный текст лицензии Стромынцева. С приложением номер один, срочно!

Лучше бы он не добавлял это «срочно». Любопытство мгновенно исчезло с лица Аркадия Львовича, превратилось в глумливую маску.

– Что, охотник, конкурентов убыло? Теперь боишься продешевить?

И занудил про коммерческую тайну, незыблемость устоев…

Селиван колебался недолго. В его колоде имелась особая карта – предназначенный совсем для другого козырной туз. Специальная награда за южноуральскую операцию лично от… Формально – допуск, документ, требующий максимального содействия предъявителю. А реально эта карточка должна была превратиться в квартиру без очереди по ветеранским ценам в рассрочку на всю жизнь. Или в сытую и устойчивую должность в любом госучреждении. Или в бесплатное медицинское обслуживание для всей семьи – которой, правда, так и не получилось…

Селиван сунул пластиковую карточку в нос предмину. Тот сфокусировал глаза, икнул, уставился на охотника, словно увидел его впервые. На личном терминале проверил подлинность документа. Повозился с файлами, нашёл в сети компьютер охотника, перекинул на него два отсканированных изображения.

Потом достал из ящика письменного стола ножницы и с садистским удовольствием перерезал карточку пополам. Протянул половинки Селивану.

– Дурак ты, – сказал равнодушно – и показал на дверь.

Селиван выбежал в коридор, на ходу разворачивая ноутбук. Так. Частная лицензия на проведение очистных, дезактивационных, сапёрных работ. Второй файл – приложение номер один. Охотник опёрся спиной о стену. С другой стороны стены кто-то ругнулся.

Премия при выполнении задания: не предусмотрена. О как! Примечание: держатель лицензии получает полное имущественное право на добытое при выполнении задания трофейное оборудование, технику, материалы. Ограничения: неиспользование в военных целях, непередача, неразглашение, не-не-не…

Через несколько минут из шлюза высыпали черепановцы в полной выкладке. Селиван волок кофр с джанкером. Шестеро разместились на сиденьях джипа, тыкаясь друг в друга обоймами и путаясь в стволах. Ещё трое скрючились в багажнике.

Джип спрыгнул с белого листа фундамента задним ходом, развернулся, подняв, к ужасу мойщика, целое облако пыли, и устремился к шоссе.

Когда Шота Георгиевич вприпрыжку выскочил из шлюза, то увидел только хвост машины, исчезающий в садах Призимья.

Выведя джип на асфальт, Селиван выложил Черепанову и остальным бойцам всё как есть – с начала и до конца.

– Ох, юрок Юрок, – процедил сквозь зубы майор. – Шельма! Юр Костромынцев… – так и сяк он крутил имя мальчишки, выдувая побочные смыслы как мыльные пузыри.

Координаторы в лагере постарались хоть как-то подключиться к процессу, обеспечив джипу устойчивую связь. Вызвали тайшетский железнодорожный узел. Нет, контейнеров с тулунской мебелью на запад пока не уходило. Остановить состав? Вы в своём уме, майор? С такими заявочками – в Новотомск, там вам расскажут, как вмешиваться в график сообщения.

«Стеклянное депо Абрамсона». Да, это хозяин, Давид Абрамсон. Контейнеры? Помилуйте, мы продаём тысячи контейнеров! Это лучшие контейнеры, последнее слово науки, пластик невосприимчив к радиации, гасит нейтронное… Вы-таки не покупатели? Искренне жаль. Увы, нет. Коммерция не терпит гласности. Надеюсь, вы ещё сможете оценить преимущества наших…

Километрах в тридцати за Тулуном цепанули облако грязной пыли. Лихо нарвались – нуклидки яростно зарозовели. Едва перевалили холм, Селиван ударил по тормозам. Натянул респиратор, выпрыгнул из машины. Фельдфебель с тремя занозами на груди изрёк что-то нелестное в адрес Оппенгеймера, сапёры тоже выбрались наружу. В двадцать рук, разорвав в лоскуты припасённый Селиваном для таких случаев отрез бурого вельвета, вытерли джип. Нуклидки остались в жёлто-зелёном, но это уже можно было перетерпеть.

В Тайшет влетели на закате. Низкое солнце плавилось прямо над дорогой. Координаторы подтвердили, что через железнодорожную станцию никаких контейнеров не проходило. Джип, сигналя и рыча, пробирался по раздолбанным улочкам уездного городка к порту. Здесь было грязно, по-особому грязно, город не мог избавиться от лёгкого запаха радиации. Мёртвый озон, сухая тяжесть, очередь во флюорографический кабинет.

У асфальтированного речного причала дистрофичный речной кран примеривался к красавцу контейнеру с логотипом «СДА» на борту. Сквозь затемнённое стекло проглядывали спинки кресел и округлые подушки диванов. У причала стоял небольшой пароходик класса «река – и совсем чуть-чуть моря», название на корме проржавело до полной нечитаемости.

Селиван остановил машину. Сапёры посыпались из салона, как горох, разворачиваясь в цепь для атаки. Крановщик, пропуская ступени, попытался с максимальной скоростью покинуть рабочее место. Замызганные такелажники, стоявшие на крыше контейнера, задёргались, будто под их ногами вдруг раскалилась сковорода, и тоже устремились прочь. Гроздь крючьев, так и не зацепленных за ушки контейнера, качалась прямо на фоне багрового солнечного диска, как скелет хищной лапы.

А по причалу навстречу Селивану бежал Юра. Он не был напуган, скорее удивлён и встревожен. Джанкер на плече охотника мигнул готовностью.

– Уберите оружие! – крикнул мальчишка с интонацией воспитателя детского сада, говорящего детям не лезть в сугробы. – Он же проснётся, вы что, не понимаете?

Черепановцы не прореагировали, лишь расползлись более широкой дугой, чтобы Селиван и Юра не загораживали им контейнер.

Охотник смотрел на мальчишку, опять, опять абсолютно не понимая, кто же перед ним.

– Ты куда собрался, Юра?

Мальчишка неуверенно улыбнулся:

– В Тунгусский архипелаг. Я там купил остров, буду строить лабораторию.

Ах, Юра Костромынцев, Серый Волк, тёмная душа, лучше бы тебе выдумать историю попроще.

Неверно истолковав выражение лица Селивана, мальчишка заторопился, затараторил:

– Всё по закону, честное слово! По лицензии, буква в букву. Я… Я просто боялся, что вы все… не дадите мне… помешаете… Я бы известил вас – чуть позже. Магистраль свободна, можно двигаться к Иркутску. Да уберите же оружие, чёрт вас побери!

Смекалистый малец, ушлый. Двухслойный. С самого начала претендовал совсем не на обгорелые ошмётки. Работоспособное, накачанное энергией под крышечку, укомплектованное полным боезапасом чудовище, убаюканное паролями и кодами, признало в нём хозяина. Паролями, Юра, которые если где и могли сохраниться, то под красной звездой Костромской Коммуны, в резервных военных бункерах Ярославля и Сергиева Посада, но не здесь, не у нас, не в сибирской глуши. Откуда же ты явился к нам – и куда собрался, Юра? Твой ответ не принят.

– Отойди в сторону, – приказал Селиван мальчишке.

Внутри контейнера что-то изменилось. Уютная геометрия мягкой мебели исчезла, и сквозь тёмное стекло глянуло что-то острое, угловатое, чужое.

– Не имеете права, – почти без голоса прошептал мальчишка, широко расставив руки. – Что ж вы сами как волки-то?! Это не враг, это просто устройство, это технология, которой мы больше никогда не достигнем, если сейчас разрушим. Надо только разобраться, и мы изменим…

Железно-стеклянный скрежет разорвал вечернюю тишину. Острый стальной плуг, словно акулий плавник, распорол крышу контейнера, и слившийся в единое целое «волк» начал выбираться наружу.

– В сторону, – мёртвым голосом сказал Селиван.

Шагнул в сторону, и Юра повторил его шаг.

– Нет! – мальчишка побелел как снег.

Девять трассирующих жгутов оплели металлический корпус «волка», почти вылезшего на крышу. Он огрызнулся двумя залпами, и трое сапёров рухнули замертво.

– Джанкер! – закричал Черепанов.

А дурак, бестолковый дурак Юра Стромынцев расставил ноги и руки, словно играл в забытую игру баскетбол, и снова закрыл собой «волка».

И Селиван выстрелил. Беззвучный и невидимый импульс широким пучком вырвался из трубы джанкера. «Волк» – страшная кривоплечая человекоподобная фигура, раскорячившаяся на крыше контейнера, удивлённо повела стволами смертоносных орудий – и развалилась на части.

А Юра оглянулся через плечо и снова посмотрел на Селивана. В глазах его плыла радужная муть, по лицу пробежала странная, половинчатая улыбка.

– Нельзязя, – произнёс он медленно, – джны мир. Жны змнить мир. Жны.

И, не сгибаясь, как картонный трафарет, упал лицом вперёд.

Сапёры вовсю добивали обломки «волков», расстреливая в упор, забрасывая термогранатами, не выпуская с причала.

Селиван переступил через тело мальчишки и снова поднял джанкер. Он медленно шёл по закопчённому причалу, внимательно выглядывая мельчайшие клочки поверженного противника. Ловил в прицел джанкера, спускал курок.

Контрольный. Контрольный. Контрольный.

07

Иногда в доме становится тревожно и неуютно, тогда я через холм иду к северному заливу. Тёмная рифлёная гладь Енисейского моря испещрена островками и островочками Тунгусского архипелага. На вершине всегда ветрено, но это чистый ветер, он пахнет талым снегом и морской солью. Конечно, снегом – больше. Где-то на бесконечно-далёком Севере ледяные торосы заново замёрзшей Арктики закупорили устья рек, но новорожденные сибирские моря пока пресны.

Спускаюсь к лагуне, туда, где автомобильная колея двадцатилетней давности уходит под воду. Собираю выброшенные приливом ветки, развожу костерок.

Северные сияния не прекращаются даже летом, и в небе пляшут мягкие прозрачные цвета – молочно-зелёный, охра, кармин. Когда проходит красный сполох, по привычке всё поджимается внутри – нельзя в красное! Хватаюсь за лицо, но респиратора нет, за пояс – нуклидка тоже давно потерялась где-то в чулане…

Сижу, грею руки, чего-то жду. Новостей здесь мало, а то и вовсе нет. Грузовой дирижабль, почти не снижаясь, раз в месяц спускает мне на тросе большой тюк. Там еда, там первоклассный бурятский уголь для моего камина, лекарства и всякие бытовые мелочи по каталогу. Деньги списываются со вклада в Уфимском Коммерческом – всегда очень аккуратно, и мне ни разу не пришлось сверять с ними счета.

Дрейковских батарей, тех, что я снял со своего джипа перед его продажей, хватит ещё лет на пять как минимум. Да и какие тут расходы – пара лампочек да компьютер с антенной.

Когда огонь сходит на нет, сапогом раскидываю угли. Тлеют. Вот так и мир кто-то задул. Теперь и не разберёшься, кто первый начал. Лишь тлеют угольки – Уфа, Кингисепп, Генуя, Хартум… Клочки земли, обойдённые облаками. И теперь, наверное, уже не погаснут.

Надо было бы забрать ту табличку «Осторожно, волки!» из заброшенной деревни Полунино. Я воткнул бы её на южном берегу – лицом к себе, чтобы не забывать, что из себя представляет цивилизация за пределами моего острова, сколь бы малой она ни была.

Хотя – глупости, конечно! Вскоре после нашей транссибирской охоты наступил мир. Его поименовали «новопермским» – с каким-то скрытым подсмыслием. Пермь, Триас, Юра. «Каждый отличный студент должен курить папиросы; ты, Юра, мал, подожди немного, чертёнок». Всё заново, Юра, всё по-новой.

Ушла в безвозвратное прошлое людоедская Костромская Коммуна, рассыпалась трухой саботажа, кремлёвских интриг, стачек, мелких восстаний. А на обломках взошло что-то новое – кондовое и кичливое, но всё-таки более человечное.

И я не могу не задавать себе – до бесконечности, Юра! – простейший вопрос: а что, если бы в тот памятный день маленький пароходик с контейнером мебели на борту взял курс от Тайшетской пристани не на Тунгусский архипелаг, как ты клялся, а на северо-запад, в обход обских мелей, и потом на запад, к Уральскому побережью, в жадные лапы ТАККовских командармов? Если бы недостижимое для сегодняшнего уровня науки и производства чудо военной техники взгромоздилось на одну чашу весов той бездумной, тухлой войны?

Когда я подхожу к дому, меня встречают визгливые голоса трёх поросят. Нам больше не страшен серый волк, Юра.

Ты сидишь в кресле-каталке у окна. Как всегда, голова чуть склонена набок, а пальцы правой руки словно мнут кошачью холку. Нарисованный волк набирает воздуха в грудь, и на твоих губах дрожит тень будущей улыбки. Ты умеешь дарить надежду, Юра.

– Ван! – вдруг выдыхаешь ты, и это не как всегда, это шажок, ещё один шажок на долгом-долгом пути.

Меня зовут в Кингисепп, деликатно и настойчиво, но ты же знаешь, что я никуда не поеду.

"Александру Владимировичу Селиванову, доценту кафедры вычислительной математики Московского государственного университета» – так начинаются эти вежливые письма. И да, мне приятно ощущать себя этаким обломком империи, осколком ушедшей эпохи.

В конце концов, пока работает связь – спасибо твоим бессмертным друзьям Червяку и Паше Рану! – нет никакой разницы, сижу я в лаборатории нового института или на пустынном тунгусском берегу.

Я приношу разноцветные таблетки, с ладони скармливаю в твой непослушный рот. В природе не существует антиджанкера, и теперь слепой химией мы пытаемся подклеить то, что поломалось у тебя внутри. Ты жадно запиваешь холодной водой и снова говоришь:

– Ван!

В год транссибирской охоты тебе едва стукнуло девятнадцать. Сейчас – нет и тридцати. Юрка, у нас ещё всё впереди!

Когда ты уснёшь, я вытащу из подпола герметичный контейнер из пуленепробиваемого стекла. На его дне – шмат серого пластика величиной с ладонь. Я достану специально припасённую крошечную часовую батарейку и вдавлю её в податливую резиновую мякоть. Ткань оживёт, изогнётся, задрожит волокнами, поменяет цвет, и передо мной окажется лоскут диванной обивки. Простенький гобелен, набитый рисунок – на веточке абстрактного дерева, обнявшись крыльями, поют птицы-неразлучники.

Поправляйся, мой мальчик! Ведь если ты не соврал, а я так хочу надеяться, что ты не соврал, то мы найдём способ приручить волка. И тогда бесчисленные стаи пройдут по изгаженной Земле, вычищая, выскребая, уничтожая разведённую людьми грязь. Изменить мир – ведь ты этого хотел, Юрка?

Изменить мир!

Мы все только это и делаем.

Кресла Тани Т.

I

«Цесарки» переминались на крыльце. Рябые тёмно-серые расклешённые полупальто, чёрные водолазки под горло, легкомысленные бледно-розовые шарфики. Волосы аккуратно убраны под кокетливые стюардесские шляпки. Безликий кукольный макияж.

Та, что повыше и постарше, сверилась с мятой бумажкой в руке и в пятый раз нажала на кнопку вызова. Другая, круглощёкая и круглоглазая, не мигая смотрела прямо в объектив домофона, словно сообщая: Эрик, мы знаем, что вы здесь, и лучше бы вам просто открыть дверь, радушно и послушно.

Часики уже тикают, солдат. Внеплановое посещение – это щелчок пружины, а дальше рычаг срывается с блокировки, и – дзззынь! – Центр социальной реабилитации смыкает за тобой гостеприимные двери.

Эрик бесшумно метался по комнате, стаскивая к разинутому зеву рюкзака всякую мелочовку. Фоторамку с облезлыми краями и сломанной крышкой батарейной секции. Рассыпающуюся от старости замусоленную телефонную книжку. Стопку чёрных футболок и армейских маек защитного цвета. Латунный жетон на длинной металлической цепочке.

Покрывало съехало вбок и задралось, между ним и полом под ножками кровати образовался лоскут чёрной тяжёлой тени. Приподняв рюкзак, Эрик потянул покрывало на себя и расправил складки, чтобы край ткани лёг на пол. Потом на домашнем телефоне выстучал привычный номер.

– Кабинет профессора Даймонда, – голосом, больше подходящим для автоответчика, ответила Ида, нудная и чопорная секретарша.

– Ида, это Умберс. Дайте дока, пожалуйста. Это срочно.

На счастье, у профессора не оказалось клиентов, иначе добиться от секретарши столь необходимого «соединяю» не удалось бы даже под пытками.

– Здравствуйте, Эрик!

– Док, что случилось? Я чего-то не знаю? С каких это пор сотрудники Центра устраивают обход в субботу после обеда?

Шестой звонок в дверь. Плотные шторы на окнах полностью скрывали свет, идущий из квартиры, но «цесарки» явно не сомневались, что им рано или поздно откроют. В кадр на экране домофона попадал бампер и кусок переднего колеса стоящей у обочины «тойоты» – его, Эрика, «тойоты», которой теперь вряд ли удастся воспользоваться.

Даймонд откашлялся.

– Эрик, я думаю, что у них есть хорошее предложение и они решили не ждать начала недели. Сами знаете, мест не хватает, нужно ловить момент…

– Вы сдали меня, да, док?

Не дожидаясь ответа, Эрик нажал на рычаг и сразу же набрал ещё один номер.

– Привет, это Умберс. Не передумал насчёт тачки?

Собеседник неуверенно хмыкнул:

– Две с половиной.

В прошлый раз звучало «три», но на торговлю времени не было.

– Прямо сейчас. Деньги за ключи. Подъедешь под холм, по нижнему шоссе. Заодно подбросишь меня немного.

– Идёт.

Остатки барахла – в рюкзак, рюкзак в кладовку рядом с сортиром. Седьмой звонок. Круглолицая «цесарка» выудила из сумочки мобильник.

Забежав в ванную, Эрик сдёрнул майку, открыл на полную горячую воду, чтоб быстрее запотело зеркало, и окатил из душа голову и плечи. Вытирая волосы, вышел в прихожую и распахнул входную дверь.

– Дамы? – удивление, вежливая улыбка, лёгкое смущение.

Старшая «цесарка» посмотрела на него, как на рыбий корм.

– Эрик Умберс?

– Что же мы в дверях? М-м… Не ждал вас в субботу, но проходите, всегда рад…

Сотрудницы Центра, с подозрением оглядываясь, переступили порог. Обычная холостяцкая берлога, кухня совмещена с единственной комнатой, линолеум в разводах от небрежной уборки, за самодельной занавеской из винных пробок – узкий коридор к санузлу и кладовке. Пара пивных бутылок у стенки холодильника, грязные чашки в раковине.

– Чай, кофе? – хозяин смахнул в угол ворох газет со стеклянного журнального столика, широким жестом обвёл все места, пригодные для того, чтобы сесть, – неаккуратно застеленную кровать и пару пластиковых стульев, будто позаимствованных из уличного кафе.

– Сначала приведите себя в порядок, – с плохо скрываемой брезгливостью предложила старшая «цесарка», аккуратно опускаясь на самый краешек стула. – Двух минут вам хватит?

Эрик кивнул. Две минуты – именно то, что нужно.

Круглолицая даже не стала садиться – только поставила сумочку на второй стул, а сама застыла рядом, так и рыская взглядом по углам. Эрику оставалось радоваться, что большую часть того, что при других обстоятельствах перекочевало бы в рюкзак, он просто не успел собрать, – квартира всё ещё казалась жилой.

Эрик скрылся за пробочной завесой. В ванной загудел фен. На третьей скорости – громко, как турбина.

Стараясь ничем не скрипнуть, Эрик осторожно открыл дверь в кладовку. Внутри царила темнота, и, прежде чем войти туда, он выудил из кармана брелок с лазерной указкой и поводил красным лучом во все стороны, по всем углам, словно разрезая тьму на ломти. Вдохнув, словно перед нырком, Эрик шагнул за дверь и осторожно прикрыл её за собой.

Четыре гвоздя вместо болтов держали раму узкого горизонтального окошка под потолком, выходящего на задний двор, и все четыре отогнулись без звука. Ранние сумерки хлынули в кладовку запахом горелой травы и морской соли.

– Хватит прихорашиваться, Умберс, – позвала старшая «цесарка». – Вполне достаточно просто прикрыть торс.

II

А Эрик уже бежал по двору, закинув рюкзак на одно плечо. Заскользили под ногами слякотные осенние ступени длинной деревянной лестницы, и дом скрылся из виду.

– Умберс, не делайте глупостей! – это уже издалека, не вам, дамы, тягаться в беге по пересечённой местности с недавним легионером, преодолевшим пешком сто километров по пустыне без воды и пищи.

Сразу за двором проходило шоссе, но попасть на него можно было, только пройдя под дорогой, – для комфорта жильцов проезжую часть загораживал четырёхметровый звукопоглощающий забор.

Эрик спустился ко входу в тоннель и похолодел. Вместо привычного пунктира желтоватых потолочных ламп перед ним расстилалась чёрная неосвещённая дыра, лишь слегка подсвеченная сиреневым пятном выхода на другом конце. Выхода, до которого не так-то просто будет добраться.

Эрик выхватил указку и посветил перед собой. Красная иголка луча упёрлась в темноту и сдохла, истаяла шагах в пяти в глубь тоннеля. Луч будто упёрся во что-то бархатно-чёрное – ни отблеска, ни следа, ничего.

А сзади быстро зацокали каблучки по деревянным плашкам. Того и гляди дождёшься транквилизатора в загривок.

Эрик замер между Сциллой и Харибдой, не решаясь сделать первый шаг, пытаясь собрать в кулак остатки испуганной и надломленной воли. Опять, опять на его пути встала Тухлая Тень! Издав короткий рык, Эрик метнулся вперёд – всей своей массой супертяжа, всей силой тренированных мышц.

Каждый шаг продвигал его вперёд, но всё медленнее, кисельнее, рыхлее. Хлестануло по коленям ненавистной прохладой. Не льдом, а будто прижался к остывающему трупу. В ноздри вполз запах гнили.

Ноги наполнились стекловатой, хрусткой, ломкой, непослушной. Тысячи крошечных игл заворочались под кожей. Второй удар пришёлся по рукам – чуть ниже локтей. Ставшие чужими пальцы выпустили лазерный брелок, он звонко запрыгал по кирпичной плитке. Как на хрустальных протезах, лишь по инерции чудом сохраняя баланс, Эрик добежал до сизого пятна света, втекавшего в тоннель с противоположной стороны, и рухнул вперёд, даже не в состоянии выставить руки перед собой.

Ноги скрутило немилосердной судорогой. Эрик захрипел, перевернулся на спину и почувствовал, как где-то внутри рюкзака хрустнула фоторамка. Хоть бы, хоть бы, хоть бы она осталась цела, ведь больше нету ничего, всё осталось там, до пустыни, до белых костей, до Тухлой Тени…

Трепещущие лохмотья темноты тянулись от беспросветных кирпичных сводов, не в силах преодолеть сантиметры освещённого пространства, отделявшие их от скорчившегося легионера.

Всего несколько секунд – и боль отступит, развеется как морок, и даже захочется поверить доку Даймонду, что вся эта дрянь просто у тебя в башке…

– Умберс! – гулко, с реверберацией, с тысячей отзвуков от стен – и звонкие дробные шаги, два приближающихся силуэта, театр кабуки.

– Не ходите сюда! – прохрипел Эрик, отползая на локтях от губительной темноты.

Воздух выходил из лёгких, как сквозь порванные меха аккордеона.

Рослая «цесарка» вдруг замешкалась, приподняла ногу, будто во что-то вляпалась, и слабо охнула. Силуэт её спутницы выгнуло, скрючило, а в следующее мгновение одна из них набросилась на другую, Эрик не успел заметить, кто на кого. Вцепившись друг другу в лица, добираясь наманикюренными ногтями до глаз, яростно вопя, рухнули и покатились.

Эрик поднялся на четвереньки и, не вслушиваясь в звуки борьбы, торопливо вскарабкался по осыпающейся пыльной насыпи к отбойнику шоссе. Серый универсал, помигивая аварийкой, притулился метрах в пятидесяти в ближайшем «кармане».

Эрик доволочил гудящие ноги до машины, плюхнулся на сиденье рядом с водителем:

– Двигай, двигай!

Автомобиль нырнул в редкий поток. Навстречу над разделительной полосой пронеслись подряд сразу две полицейские мигалки, что для здешних сонных мест само по себе могло стать заметным событием.

За окном замелькали хмурые дождливые окраины города, не успевшего стать Эрику родным. А ведь казалось, что всё постепенно налаживается, – но вот, не сложилось.

– Аэропорт, вокзал, пристань? – полушутливо спросил водитель, притормаживая на красный перед большим перекрёстком.

– Вокзал, – буркнул Эрик, выудил из кармана ключи от своей «Тойоты», положил в протянутую ладонь.

Водитель спрятал ключи и передал Эрику смотанную в трубочку стопку купюр:

– Здесь две.

Покупатель на редкость быстро считал варианты. Низкий лоб с зачёсанной вперёд чёлкой, бесстрастные алюминиевые глаза-пуговки, наглая ухмылка.

Впрочем, ухмылка быстро исчезла, когда взгляды водителя и пассажира встретились.

– С половиной, – неохотно добавил покупатель, вынимая ещё одну вязанку из нагрудного кармана.

На вокзале Эрик сел в ближайшую электричку на восток, успев до отправления только заскочить в газетный киоск и купить в отделе сувениров целую горсть китайских лазерных указок.

Через час он вышел в незнакомой деревушке, на такси перебрался в соседний городок, стоящий на другой железнодорожной ветке, и уже оттуда сел на поезд, уходящий к югу.

До сих пор, на удивление, было относительно светло. За низкими, но не слишком плотными облаками временами ощущалось присутствие закатного солнца. От бурых полей чуть парило, и дымка медленно сгущалась в вечерний туман. Между дамбами стальной рябью ерошилась вода. Готические шпили там и сям царапали горизонт.

В вагоне едва нашлось свободное место. Эрику пришлось сидеть чуть боком, чтобы плечом не задавить щупленького старичка-иностранца, то и дело фотографирующего заоконные красоты через толстое вагонное стекло.

Когда показалось открытое море, а солнце наконец выбралось из-под туч и прожгло в волнах огненную дорожку, Эрик оставил рюкзак на сиденье и вышел в туалет. Неторопливо и аккуратно изорвал паспорт. Оттянул вниз непослушное окно и выпустил в свободный полёт облако радужных клочков.

III

Лифт не работал. По настенной росписи можно было изучить историю целого поколения. Эрик поднялся на последний этаж и остановился перед тяжёлой солидной дверью, выглядящей слишком дорого для всего окружающего – подъезда, дома, квартала.

Русоволосый верзила, открывший дверь, едва умещался в дверной проём. Вся правая половина его лица лоснилась розовой послеожоговой кожей.

Люди таких габаритов редко находят себя в мирной жизни. Детина мог оказаться рэстлером, наёмником, уличным бойцом. Мог, конечно, и бухгалтером, но Эрик не поставил бы на это и ржавого сантима.

Хозяин квартиры не торопился заводить разговор. Окинув гостя бесстрастным взглядом, он попытался закрыть дверь, но Эрик успел сказать:

– Микаэль.

– Что – Микаэль? – спросил верзила из-за полузакрытой двери.

Эрик просунул в щель кулак с намотанной на него цепочкой.

– Где он? – цепочку вместе с жетоном сдёрнули с руки.

Чёрт!

– Покажу на карте. Три года назад. Friendly fire. Мне жаль.

Эрику действительно было жаль. Микаэля, оставшегося в хижине со связанными руками и простреленной ногой. Себя, бежавшего сразу после захода солнца, – как оказалось, лишь для того, чтобы встретиться двумя сутками позже с Тухлой Тенью. Дирка, брата Микаэля, незнакомого здоровяка, молча стоящего сейчас, три года спустя, за железной дверью.

– Он сказал, если будет трудная минута, я могу обратиться к тебе.

В квартире было на удивление чисто и уютно. Стены окрашены в тёплые тона, все углы сглажены и заштукатурены, со стены смотрит Мона Лиза. Сначала Эрику показалось, что репродукция вся потрескалась, а потом он понял, что это склеенный паззл.

Дирк завёл его в гостиную, показал, куда бросить рюкзак, куда сесть, что выпить. Сам устроился напротив, навалился локтями на стол, сплёл толстенные пальцы в замок.

– Давай по порядку.

Эрик понял, что как раз по порядку-то и не получится. Дирк не выглядел человеком, способным подменить дока Даймонда, а рассказывать первому встречному про причины своих бед не имело смысла.

– Мы служили в одном взводе, – начал Эрик.

Дирк слушал молча, а смотрел не мигая. От Иностранного легиона и плена Эрик добрался до своего побега. В таких случаях всегда ждёшь вопроса: а почему ты живой, почему ты здесь, а он там, где-то в песках, это везение или что-то ещё? Но Дирк оказался молчуном. А может быть, хорошим слушателем.

– После контузии я не самый боец, – закончил рассказ Эрик. – Вернулся, отлежался, а так всё и не приду в себя. Темноты боюсь, – усмехнулся, хотя эта тема никогда его особо не веселила. – Встал на дотацию в ЦСР, да перемудрил с документами, хотел, чтоб пара лишних монет перепала… Короче, нужен новый паспорт, жильё на первое время. Ну и если с работой вдруг что посоветуешь.

При упоминании «цесарок» Дирк чуть подтянулся, напрягся. По умению засовывать нос в любую незакрытую форточку Центр давно сравнялся с полицией нравов или отделом страховых злоупотреблений, а для ветеранов всяких войн и конфликтов он был куда ближе и насущнее.

– Воевал? – спросил Эрик.

Здоровяк кивнул.

– Там же, где и вы. Только годом позже. Когда боевую химию растащили по племенам, сам знаешь, что вышло.

Помолчали.

– Поживёшь здесь. С паспортом посмотрим, подумать надо. В порту поговорю, на кусок хлеба дела найдутся.

Вот так, Микаэль. Ты был хорошим парнем, и брат твой, похоже, не подкачает. Спасибо.

IV

И всё обустроилось. В первый месяц пришлось погнуть спину на погрузке у рыбаков. Эрик выделялся из мелкорослой толпы арабов и китайцев, как риф, торчащий из моря. Физическая работа не обременяла. Запах рыбьей чешуи въелся в одежду и кожу. Основная работа приходилась на раннее утро, когда возвращались баркасы с залива и с открытой воды. Эрик выверил свой маршрут на работу, избегая неосвещённых проулков, углов, лестниц, и Тухлая Тень ни разу не преградила ему путь. Какая-никакая, но передышка.

Потом Дирк пришёл домой с фотографом, а через три дня принёс паспорт. Даже имя сохранилось: Эрик. Эрик Трамп. Что ж, нормально. Гражданство, правда, соседское, но так и спокойнее. Вид на жительство, разрешение на работу. Эрик Трамп.

Почти все наличные ушли в оплату работ. Дирк не занимался благотворительностью, а Эрик не искал подачек. Он вносил свою половину за жильё, покупал продукты и пиво, мыл полы по нечётным неделям. Дирк был не слишком словоохотлив и не особенно любопытен. Чем он занят днём, Эрик не знал и не спрашивал. Вечерами здоровяк, закрывшись в своей комнате, собирал паззлы.

Ближе к Рождеству нашлось место на верфях. Эрику приходилось раньше ковыряться в вертолётных движках, так что и с дизелем он разобрался без особого труда. Здесь приходилось вкалывать иногда и до ночи, но лазерная указка или фонарик всегда болтались в кармане. Нужно просто помнить, что не всякая тень – просто тень. Особенно старая, застоявшаяся. Проедет автомобиль, поезд, пролетит самолёт, мамаша прокатит коляску – какая от них тень, так, бессветие одно. А вот там, где света нет всегда, в закоулках, под лестничными пролётами, за распахнутыми к стене дверьми, за створками шкафов, в подвалах и полуподвалах, между ножками кроватей, в глубоких выдвижных ящиках… Без света пространство загнивает, портится, и рано или поздно там заводится она…

То, что Тухлая Тень всё ближе, Эрик отчётливо почувствовал в середине февраля. Неделю за неделей ветер гнал с моря тяжёлые набухшие тучи. Дождь перемежался снегом, в небе над заливом появлялись и быстро исчезали блёклые, почти бесцветные радуги. От частых скачков напряжения на верфи то и дело мерцал свет, а экономичные лампы тухли до сиреневых болотных огоньков.

Небольшой вельбот со снятым двигателем растопырился в сухом доке, как воспаривший кит. К старому дизелю никак не удавалось подобрать стакан поршня взамен разбитого, и металлическая махина двигателя на несколько недель раскорячилась в углу цеха.

Всё чаще и чаще полоска тени под днищем притягивала внимание Эрика. Приходилось бороться с собой, чтобы проверять её указкой хотя бы не каждую минуту. Док, почему вы со мной так обошлись? Зачем отказались от меня? Куда мне с этим идти?!

Щёлк-щёлк. Пусто. Луч прорезает темноту насквозь, отскакивает от блестящей втулки, карабкается по изъеденному морем металлу винта. Ничего там нет, Эрик, кроме пустого неосвещённого воздуха и твоих дурацких страхов. Щёлк-щёлк.

Работы море, нужно перебирать, шлифовать, точить, сверлить, подгонять, клеить, выравнивать, замерять, лакировать, а не пялиться через плечо, чёрт возьми, в пустое место, Эрик!.. Или не в пустое?.. Щёлк-щёлк. Ещё минута спокойствия выкуплена у длинного-длинного дня.

К концу смены, кое-как доделав самое срочное, Эрик бросился домой. Он уже успел почувствовать домом шестиметровую комнатку с видом на лес телевизионных антенн соседней крыши и на трубы электростанции. Привык к молчаливым ужинам в компании Дирка. И бежал домой как неандерталец, ищущий в родной пещере убежище от страшного и опасного внешнего мира.

Поближе к фонарям, по широкому кругу обходя любое пятнышко мрака. Через ступеньку, пытаясь на ходу успокоить колошматящееся сердце. Только закрыв за собой тяжёлую «осадную» дверь, Эрик выдохнул чуть спокойнее.

Непривычно хмурый Дирк встретил его в коридоре кивком головы. Дверь в комнату здоровяка была открыта, и Эрик заметил, что новая мозаика – судя по ярким цветам, что-то из Ван Гога – почти собрана.

– Красивая картина, – неуверенно сказал Эрик.

Дирк только тяжело вздохнул и удалился к себе.

Из тёплого и светлого убежища все вечерние страхи показались Эрику чуть-чуть ненастоящими. Он ли это был – то трусливое создание, что улепётывало от любой разбитой лампочки? Ему ли, прошедшему настоящую войну, стрелявшему в других людей и подставлявшему себя под их пули, бояться темноты, присваивать ей черты живого существа? Что же за вздор…

Дирк закричал. Эрик даже не мог предположить, что у его соседа-великана могут прорезаться в голосе такие писклявые ноты. Дирк верещал протяжно, на одной ноте, пока Эрик не ворвался в его комнату, едва не вынеся дверь.

V

Весь паззл, собранный почти до конца, светился по швам. Изнутри, от стола под мозаикой, бил мощный огненный свет. Дирк, не переставая кричать, пытался заткнуть последним кусочком огненный столб, бьющий снизу вверх из незаполненной ячейки.

Не зная и не понимая, что делать, Эрик одним толчком свалил Дирка вместе со стулом на пол, схватил с дивана шерстяной плед и поспешно закрыл им мозаику.

– Что это… – слова как-то не подбирались.

Дирк с выпученными глазами так и лежал на полу. Стул отлетел в другой конец комнаты.

– Что это… такое?.. – Эрик закончил фразу механически, поскольку его внимание привлекла тёмная полоска тени под диваном.

Кусочек мозаики улетел из руки Дирка в поддиванную щель, и теперь здоровяк машинально попытался просунуть туда свою широченную лапу. Тьма, потревоженная его рукой, шевельнулась.

– Нет! – крикнул Эрик, уже и без указки видя, что там такое.

Дирка что-то дёрнуло за руку и затянуло под диван по локоть. Эрик схватил великана за шиворот и в несколько рывков вытащил на середину комнаты, прямо под люстру.

Дирк непонимающе разглядывал свои скрюченные пальцы.

Когда Эрик опустился рядом с ним, рука здоровяка попыталась вцепиться легионеру в горло. Эрик перехватил запястье и попытался обездвижить руку Дирка на безопасном для себя расстоянии. То же самое, что удержать осьминога за щупальце.

– Дыши! – рявкнул Эрик. – Дыши. И думай о хорошем! – отличный совет, в общем-то, на все случаи жизни.

Хорошо, что в Тухлую Тень попала только одна рука Дирка, и всего по локоть. Иначе бы Эрику нипочём не справиться. Дирк лежал не шевелясь и во все глаза наблюдал, как пальцы его собственной правой руки тянутся к горлу соседа.

– Что это было? – выдохнул он, когда Эрик счёл возможным выпустить обмякшую руку.

– Давай-ка ты первый.

Эрик поднялся и осторожно приподнял край пледа. Мозаика была на месте, в целости и сохранности. Стыки между кусочками паззла слабо светились красным. Сначала Эрик подумал, что это отсветы адского огня, полыхавшего под мозаикой минуту назад, и осторожно заглянул в брешь от недостающего кусочка.

Там был песок. Струящийся, переливающийся оттенками красного песок. Пустыня на закате. Бархан сменяется барханом, и так до горизонта – неотличимые, неразличимые песчаные холмы. По ним можно идти бесконечно. Можно сто километров пройти за две ночи и два дня. Чтобы на закате выйти вон к той белой точке – то ли выбеленным ветром костям, то ли алюминиевому обломку крыла самолёта. Солнце низко-низко, и от белой точки тянется тёмное тире густой, непроглядной, полуживой тени. Когда услышишь шум погони, просто спрячься в ней целиком. Без остатка…

– Сдаётся мне, – сказал Дирк, так и не поднявшись с пола, – «цесарки» тебе не из-за пары монет хвост подпалили.

Эрик осторожно укрыл выступающую из-под Ван Гога пустыню пледом.

– Сдаётся мне, – сказал Дирк, – что ты самый настоящий сталкер. А таким, как мы, – только два пути: либо в ЦСР, либо в «Касту».

VI

Пустынная пыльная улочка. С одной стороны – промзона, с другой – разнорядье двухэтажных домов, от скромных особнячков до бетонных страшилищ, все времена и стили.

Над большим торговым ангаром помигивала щербатая надпись. При некоторой догадливости из цепочки лампочек можно было сложить надпись: «Кресла Тани Т.».

На пыльной до непрозрачности витрине висела приклеенная скотчем листовка. «Семинар для торговых агентов – каждый четверг в 19:00. Только по предварительной записи». Ни телефона, ни е-мэйла.

Эрик толкнул дверь, оказалось заперто. Огляделся в поисках звонка. За стеклом наметилось движение. Молоденькая китаянка открыла дверь ровно на ширину своего лица.

– Васэ имя, позалуста.

– Ум… – Эрик замялся, – Трамп. Эрик Трамп.

– Это не надо, – хихикнула девушка, – надо «Эрик» тока. Идёмтя!

В первом помещении предполагалось нечто вроде розничного магазина. Несколько офисных кресел разных модификаций сиротливо занимали одну десятую часть подиума длиной во весь фасад здания. Многократно перечёркнутые ценники и яркие ярлычки «Распродажа» явно говорили о состоянии бизнеса, близком к закрытию.

– Сюда, позалуста!

Китаянка увела Эрика в коридор за офисной конторкой. Обшарпанные стены, позапрошлогодний календарь от страховой компании, зелёное «волшебное деревце» освежителя воздуха, засунутое в вентиляционный люк, расколотые плитки под ногами – всё вокруг источало уныние.

Коридор заканчивался двустворчатой дверью, за ней находилось тонущее в мягком сумраке складское помещение.

– Здите, вас здесь здут! – не совсем ясно выразилась китаянка и оставила Эрика одного.

Он сдержал желание сразу пройтись по углам указкой. Да и, пожалуй, света хватало. Ни одного действительно затенённого места вокруг не наблюдалось.

Склад был заполнен креслами. И совсем не той скучной офисной мебелью, что пылилась в торговом зале. Строгие викторианские стулья с жёсткими подлокотниками и вертикальными высокими спинками соседствовали с роскошными кожаными увальнями размером с бегемота, модерновые пластиковые «бокалы на ножках» – с высокотехнологичными конструкциями из металлической сетки. Плюш рядом с флисом, благородное дерево рядом с изысканным плетеньем из тика и ротанга.

Кресла стояли хаотично, и только у задрапированной брезентом дальней стены наблюдалось некое подобие рядов, полукружием обращённых к условной авансцене – видавшему виды письменному столу.

Увлёкшись разнообразием образцов кресельной промышленности, Эрик не сразу заметил, что на складе он не один.

На парусиновом шезлонге в последнем сформированном ряду устроилась симпатичная девушка, упакованная в кожаный мотоциклетный костюм. Рядом с ней стоял пожилой клерк, лысоватый и сутулый. Старомодный галстук, потрёпанный джемпер и всё такое. Он с опаской и недоверием смотрел на Эрика сквозь сантиметровой толщины линзы, смонтированные на носу при помощи чудовищной оправы.

– Новенький, – обличающе произнёс он. – И в джинсах. Ты ведь видишь – новенький в джинсах!

Девушка охотно кивала в ответ, ситуация её явно забавляла.

Клерк, вытянув шею чуть вперёд, пошёл к Эрику, внимательно разглядывая его штаны.

– Повернитесь! – вдруг крикнул он.

Эрик шутливо развернулся на триста шестьдесят.

– Кажется, чисто, – успокоился клерк. – Джинсовая гадюка – подлая тварь: и укуса не почувствуете, и три дня ещё проходите бодрячком, а потом – ап! – и стоп-машина! Если б вовремя заметить, продиагностировать, ну, вы понимаете… На той неделе в супермаркете у ратуши – двоих, вы представляете? Двоих…

– Это Петер, – пояснила девушка из шезлонга. – А вы, видимо, тот самый друг Дирка.

Эрик церемонно поклонился клерку, обогнул его по дуге и подошёл к мотоциклистке.

– Эрик. А вы – Таня?

Та рассмеялась и протянула Эрику руку для рукопожатия:

– Я? Нет, всего лишь Эльза. Садитесь рядом, возьму вас под свою защиту.

– А поможет? – Эрик, не особо выбирая, придвинул кресло, что стояло поближе и не грозило развалиться под полезной загрузкой в один центнер.

Эльза пожала плечами:

– Я постараюсь.

Помещение понемногу наполнялось. Высокий эфиоп устроился в углу, не отрываясь от карманного компьютера. Пара стариков, вежливо раскланявшись с присутствующими, расположилась в первом ряду. Появился Дирк и, обойдя всех по кругу, поставил кресло рядом с Эриком. Всего собралось около пятнадцати человек.

Худенькая маленькая женщина в очках дотронулась Эрику до плеча:

– Сначала я вас представлю. О себе расскажете, ровно сколько захотите. Потом просто смотрите, слушайте. А подробнее всё обсудим после собрания, ладно?

И тут же прошла вперёд. Эрик проводил её взглядом. Наверное, школьная учительница, причём какого-нибудь нудного предмета навроде биологии. Серый костюмчик, юбка до колен, какие-то нелепые кружевные манжеты из-под рукавов пиджака.

– Да, это Таня, – подтвердила Эльза.

Сказала она это со значением, безо всякой весёлости. Похоже, занесло в какую-то секту, подумал Эрик. «Касту», секту – всё едино.

– Дорогие друзья! – звонко приветствовала всех Таня, сложив ладони на груди.

Точно: секта, констатировал Эрик.

– Я рада всех вас видеть в добром здравии. Ещё неделя позади, и мы начинаем новое собрание нашей «Касты», клуба анонимных сталкеров.

Все оживились, нестройные аплодисменты эхом разбежались по складу.

– Давайте поприветствуем нашего гостя. Эрик, покажитесь!

Пришлось подняться, покивать во все стороны, но это оказалось не худшим.

– Пару слов, Эрик! Пожалуйста! – все опять захлопали, и от их любопытных глаз захотелось спрятаться, хоть бы и в тень. – Расскажите немножко, что привело вас к нам?

Эрик развёл руками. С чего вдруг он должен рассказывать о себе охотнику на джинсовых змей?!

– Я с детства, – сказал он, тщательно подбирая слова, чтобы их понадобилось поменьше, – недолюбливаю темноту. Боюсь, да. Три года назад у меня была контузия. С тех пор всё совсем плохо. Лекарства не особо помогают. Вот.

Он сел, чувствуя, что краснеет. Сорвал ещё одну порцию аплодисментов. Потом от него, наконец, отстали. На удивление легко.

VII

Эрику приходилось смотреть фильмы, где показывали собрания пьяниц, фармакозависимых, сексоголиков, клепто-, нарко– и прочих …манов. Они делились опытом, искали пути к исцелению, поддерживали друг друга в решимости преодолеть себя. Обычно всё заканчивалось хэппи-эндом. Или трагической смертью.

Эрик понимал, что он тоже в определённом смысле инвалид. За это ему начисляли пособие в Центре. И так говорил док Даймонд. Хотелось надеяться, что это лечится, но док первым спрыгнул с подножки, оставив Эрика на попечение «цесарок». Так неужели что-то можно исправить при помощи собравшихся здесь лунатиков? Сразиться с Тухлой Тенью, таящейся повсюду вокруг? Научиться делать вид, что её не существует? Но стоит только зазеваться, как она опять обернёт гнилым пологом и опять чужими руками, чужим телом сотворит зло. Победить? Но кого? Самого себя? И при чём здесь он – вспомнить хотя бы тех двух «цесарок», выцарапывающих друг другу глаза, – какова его, Эрика Умберса-Трампа, роль в их мгновенном помешательстве?

Видимо, он так глубоко ушёл в свои мысли, что это отразилось на лице. Эльза положила ладонь ему на локоть и тихонько сжала. Ну вот, Эрик, взбодрись, что ли, а то тебя уже жалеют женщины!

Высокий эфиоп, назвавшийся Иеремией, – интересно, они выдумывают себе имена или его и взаправду так зовут? – рассказывал о своей личной виртуальной войне.

– Файрволл – ну, вы знаете, это по-английски «пожарная стена», брандмауэр, такие программы только и сдерживают Тигунгу. У него мириады глаз, не убежать и не скрыться, и он смотрит, смотрит, смотрит на нас Оттуда. Только файрволлы не позволяют ему вырваться из межмирья целиком, во весь рост. Миллион программистов сражаются с ним, даже не понимая, кто их враг. Они говорят о программных кодах, о вирусах, троянах, вредоносных макросах – но это же всё детища Тигунги! Они видят детей его, но не узнают в них черты отца!

– Тоже новенький? – шёпотом спросил Эрик.

– Почему? – Эльза удивилась. – Это наш старожил. Говорят, уже одиннадцать лет здесь.

– …в образах надкушенного райского яблока, перекошенного окна в царствие небесное, под именем фальшивого оракула и поддельного светила – Тигунга приучает нас к своему явлению в мир. Только файрволлы…

Отличное место, горько подумал Эрик. Нужно спросить, каковы членские сборы. Если торговля мебелью не идёт, это же не повод опускать руки, а?

Тут вмешалась Таня:

– Иеремия, мы все помним, как ведёт себя Тигунга, и бдим вместе с тобой. Но ты отключал на этой неделе свой файрволл? Ты смотрел, как умирает твой компьютер? Вспомни, ты пообещал нам, что будешь следить за детьми Тигунги и пойдёшь по их следу.

Матерь Божья, как всё запущено!

Эфиоп заплакал.

– Я боюсь, – сказал он и в поисках поддержки посмотрел прямо в глаза Эрику. – Эта тварь не знает жалости, у неё нет ни сердца ни совести, одна только жажда выбраться из своего межмирья. Пять моих компьютеров сгорело за этот год, а я узнал так мало! У меня есть что сказать Тигунге, и я знаю, где искать его, но хочу немножко набраться сил.

– Интересно, кто он в жизни, – прошептал Эрик.

– Удивишься – программист, – ответила Эльза.

– Отличная тут у вас анонимность.

– Точнее, руководитель службы компьютерной безопасности нашей атомной станции.

Таня подошла к эфиопу и обняла его. Это выглядело довольно комично.

– Спасибо, Иеремия, – сказала она. – У тебя обязательно получится. Не оставляй усилий. Узнай о Тигунге больше и пока не давай ему как наживку ещё один компьютер. Ловушка обязательно захлопнется чуть позже, когда ты будешь готов. Тигунге не уйти от тебя.

Под дружные аплодисменты Иеремия вернулся в свой угол. Эрик всё ещё сидел с приоткрытым ртом.

Таня обвела взглядом присутствующих:

– Кто-нибудь хочет вкратце поделиться новостями?

Эльза первой подняла руку:

– За эту неделю я смогла не угнать ни одной тачки!

Все рассмеялись и зааплодировали, но Эрику было невдомёк, какая пропорция правды и вымысла содержалась в этом утверждении. Кто их знает, они же тут все чокнутые.

VIII

– Факт первый, – сказала Таня. – Ваш диагноз – трусливая отписка.

Теперь она больше напоминала не учительницу, а скорее директора школы. Для трудных подростков. Или начальницу исправительной колонии. Или «цесарку», тьфу-тьфу-тьфу.

Они сидели за столом втроём – Таня, Дирк и Эрик. Анонимные сумасшедшие разъехались по своим реальностям, сражаться с компьютерными богами и трикотажными пресмыкающимися. Эрик был подавлен, потому что после всего, что Дирк рассказал ему ночью, была надежда на что-то серьёзное в этих «Креслах Тани Т.».

– Вы психиатр? – не скрывая вызова в голосе, уточнил Эрик. – Психотерапевт? Гипнотизёр?

Таня вдруг улыбнулась:

– Последнее, возможно, больше относится к вам, чем ко мне. Идеи из вашей головы всё легче выбираются наружу, так?

– Не играйте словами, Таня. Я чётко спросил, какие у вас есть основания для оценки моего диагноза?

– Да очень простые, – она скрестила руки на груди и откинулась на спинку кресла. – Нет никакого диагноза. Ни у вашего доктора Даймонда, ни у ЦСР, ни у кого. Что там вам вписали в историю болезни? МДП? Обсессивно-компульсивное расстройство? Рассказывали про навязчивые состояния, проводили терапию по Шварцу? Помогло?

Эрик отрицательно помотал головой.

– Мы не рассматриваем сталкеризм как проявление синдрома навязчивых состояний, хотя многие признаки сходятся как по учебнику. Задача ЦСР – ухаживать за ветеранами и инвалидами, но они как мухи крутятся вокруг вас – почему? Давайте, вы же думали об этом, здесь стесняться некого! Почему «цесарки» пришли за вами? Куда бы они вас увели? Ну! Расскажите мне свою страшилку про ЦСР. Я жду!

Эрик отодвинулся от стола, встал, прошёлся туда-сюда.

– Я думаю… – слова опять давались с трудом. Как засохшая паста из тюбика. – Я думаю, им интереснее узнать, что со мной происходит, чем как меня вылечить.

– Разумно, – Таня, не мигая, смотрела на него. Словно та круглолицая «цесарка» под дверью. – Ещё?

Эрик откашлялся. Он удивлялся своей скованности. Что сложного в том, чтобы пересказать свои мысли? Долгие, тёмные мысли. Идущие по кругу, вьющиеся по спирали, как какие-нибудь магнитные завихрения, циклоны над океанами, и приводящие назад, всегда назад, к полной беззащитности, к тухлому смраду, подстерегающему за каждым углом, к чему-то пострашнее смерти. Мысли – длинные, тонкие, сухие как солома – их можно было собирать целыми пучками, и подстелить бы такой соломки, когда рухнешь, провалишься, когда станет хуже, чем может быть, – мол, ты же знал, да? Ты же знал, что так и будет, что выхода нет, что впереди только она – Тухлая Тень!

– Они бы вынули её из меня, – сказал он. – Разобрали бы меня по винтикам, только чтобы понять, я ли её создаю, и можно ли её создать без меня. Помимо меня.

– И что, – спросила Таня очень серьёзно, – весь ЦСР такой? Все такие?

– Какие? – переспросил Эрик.

– Беспощадные.

– Да нет… наверное, – он сел и взъерошил волосы. – Только те, кто там принимает решения, наверное. Это же всегда так бывает.

Теперь уже поднялась Таня.

– Центр создавался для помощи, – сказала она и плотно сжала губы, словно удерживая ругательство. – Для распределения пособий. Для трудоустройства ограниченно подвижных, слабо видящих и слышащих, для ухода за стариками-ветеранами. И всё это есть, понимаете?

Дирк хмыкнул, глядя куда-то в сторону.

– Но для вас ЦСР – это объективное зло, – продолжила Таня. – Почти такое же, как ваша Гнилая Тень.

Эрик не стал поправлять.

– И если ничего не делать, то вас утянет – или в белую палату Центра, или я даже не знаю куда.

Эрик знал, куда, но не был готов рассказать.

– Поэтому есть «Каста». Вы же не сомневаетесь в том, что эта ваша Тень – угроза? Так не отказывайте и остальным в их страхах! Поверьте, их доводы не менее веские. Даже если для непосвящённых истории сталкеров звучат как бред или дурной анекдот.

– То есть вы верите в Тигунгу? – уточнил Эрик.

Он совсем запутался в своих ощущениях. Как игрушка-трансформер – из собаки превращается в робота, из робота в машинку, из машинки в дом, из дома… Не факт, что в собаку.

– А мне не надо верить в Тигунгу, – тихо сказала Таня. – Когда Тигунга начнёт выходить из межмирья, достаточно будет того, что в него верит Иеремия. Вы же видели огонь между кусочками мозаики – разве это ваш огонь? Это огонь Дирка, ведь Дирк – один из нас. Сталкер уведёт вас за собой в такие дали, что не найти пути назад. Он создаст в вашем таком обычном мире очень странные вещи – силой ли своего сознания, раздвоив ли мир пополам, никто не знает – и за этим охотится Центр, за знанием, ничего более! А поскольку вы сами – сталкер, то ваша Тень только и ждёт, чтобы вы выпустили её наружу. Она всегда будет рядом с вами. В ожидании, что вы настолько ослабнете, что дальше она справится и без вас.

– Что же с нами такими делать? – как сквозь вату спросил Эрик.

Дирк повернул к нему обожжённое лицо и кивнул утвердительно:

– Убивать.

Близилась полночь, но было не до мыслей о поздней дороге и тёмных закутках.

– Что же с нами такими делать? – спросил Эрик.

– С вами – ничего, – ответила Таня. – Не придумали ещё. И не придумают, я надеюсь. Что должны делать вы – вот настоящий вопрос.

Эрик молчал.

– Нужно бороться, Эрик. Не отступать, не бежать, не прятаться – это всё равно бесполезно. Только вперёд. Шаг за шагом. На чужую территорию. Вы же солдат, вам просто положено это делать. До победы. До полной и окончательной, бесповоротной победы. А она не так далеко, как вам сейчас может казаться.

– Откуда вы можете это знать, Таня?! – Эрик чувствовал, как разогнался, пошёл вскачь пульс, как закипела в крови эта проклятая вездесущая надежда. – Откуда у вас берётся такая уверенность?!

Таня только кивнула, прикрыв глаза:

– Знаю.

IX

Целый год промелькнул как одна неделя.

Эрику пришлось съехать от Дирка – Таня настаивала, что произошедший рецидив, когда сущности, проецируемые ими, вошли в резонанс и усилили друг друга, мог быть не последним и далеко не самым серьёзным – а рисковать охоты не было.

Несмотря на запрет подолгу находиться рядом, а может быть, как раз вопреки этому ограничению, Эрик и Дирк незаметно стали друзьями. Для дружбы ведь надо не так уж и много – возможность раз в неделю перекинуться парой слов или просто помолчать вместе, но чувствовать заботу и соучастие другого всё время и вне зависимости от разделяющего расстояния.

Работы в порту не убывало. Дела мастерской вдруг резко пошли в гору, и Эрик всё чаще засиживался на работе до ночи. Он никуда не торопился вечерами – дожидаясь времени тени, хотела того Тень или нет.

Выходя с верфи, Эрик отправлялся домой каждый раз новой дорогой. Щёлк-щёлк. Взрослый человек балуется с лазерной указкой. То заглянет под мостки у причала, то подсветит проём моста. Перегнётся через перила набережной, запустит лучик в штрек водослива. Пошарит красным копьём под стрехами крыш. Щёлк-щёлк.

Он никогда не чувствовал взгляда Тухлой Тени, когда находил её. Там, где неосвещённый участок оказывался достаточно велик, она походила на отвернувшегося толстяка, поднявшего воротник и замершего в темноте. В узких лазейках – просто клубилась и колыхалась бесформенной массой.

На подробной карте города он метил все места, где Тухлая Тень хотя бы однажды высовывала свои щупальца. Теперь не она искала его, а он наблюдал за ней. Это было хорошее, понятное солдатское задание – найти и уничтожить. Найти сейчас, уничтожить – когда станет понятно, что на это хватит умения и сил.

По утрам Эрик тренировался в бое с Тенью. В новой квартирке с длинным пеналом комнаты, подслеповатым окном и не слишком удобной кухней, где ванна соседствовала с плитой, а туалет находился на общей лестнице и к его двери имелся отдельный ключ, Эрик завёл себе домашнюю Тухлую Тень, заманив её под ножки высокого дивана, купленного со скидкой у Таниных мебельных знакомых. Тень, конечно, не могла не покуситься на такое лакомое местечко поближе к своему человеку – и стала экспонатом зоопарка.

Ежедневно после жёсткой утренней разминки, которую Эрик не пропускал ни при каких обстоятельствах, он ложился на пол перед диваном и понемногу запускал руку в «вольер». Иногда Тухлая Тень мешкала, иногда вцеплялась в ладонь в тот же миг.

Терпеть и сопротивляться – это почти как «найти и уничтожить». Терпеть можно было и раньше и сейчас, а вот чтобы научиться противостоять тому, что кто-то или что-то отнимает у тебя контроль над твоим же телом, пришлось потратить не один месяц. И терпеть, терпеть, терпеть. Сначала по пальцы, потом по запястье, по локоть, вот уже по плечо забирался Эрик в поддиванную тьму и сражался со своим порождением. Однажды рука вырвалась и едва не придушила его, неделю пришлось ходить в водолазке с высоким горлом, чтобы избежать лишних вопросов. Но постепенно начинало получаться. Тухлая Тень исторгалась из вывернутой в судороге руки и носилась бешеным хорьком по остаткам темноты.

Эрик заметил, что стал понемногу седеть, – белёсые волосы пробились на висках и в щетине, но как-то не связывал это с экспериментами над Тухлой Тенью. Наверное, просто возраст.

Иногда он пытался привести к какой-то системе богатый и несуразный набор проецируемых сталкерами сущностей. Так, между делом, исключительно в виде хобби.

Два брата-араба из местного отделения Гринписа ждали прихода беды из океана. Один звал её Принцессой Мёртвой Воды, другой – Богиней Пустого Моря, из-за чего они зло, но изобретательно ругались чуть ли не на каждом собрании.

Дама Треф – собственность эксцентричной продавщицы косметики, вполне в соответствии с профессиональными наклонностями своей хозяйки грозила спонтанным старением тем, кого выбирала, но критерии выбора уже долгие годы оставались неразгаданной тайной.

Тухлая Тень и вездесущий Тигунга вполне подходили к этой категории зловещих существ.

Встречались и зловредные твари помельче, вроде джинсовой змеи и тюлевых пауков несчастного счетовода Петера – вполне можно было понять его нарастающую до истерики тканебоязнь.

Старичка Оскара одолевали прозрачные термиты. Неуёмные существа норовили построить жилище у Оскара в спине, незаметно проникая под одеждой в жировую прослойку. Его жена Норма – совсем не сталкер, что явствовало даже из имени, – третий десяток лет терпеливо убивала термитов, находя их в спине мужа на ощупь и протыкая насквозь золотой иглой. После чего втирала ядовитое средство для защиты древесины от насекомых в дряблую кожу Оскара, отчего, вопреки любой медицине, тому становилось легче.

Но у многих сталкеров проекция проявлялась не в виде существ, а по-другому: свойством, явлением, умением, и не всегда было понятно, стоит ли бояться самотворных чудес.

Эльза, по её словам, оживляла механизмы. Любую железку, любой пучок проводов она чувствовала как-то иначе, сердцем, а не разумом. Машины, телевизоры, бытовые приборы, электронные замки подчинялись ей восторженно, разве что не мурлыкая и не подставляясь для ласки. С такими способностями она быстро соскользнула в криминальное болото, и теперь медленно, шаг за шагом, поперёк привычек и пристрастий выбиралась назад – крепко вцепившись в надёжную руку «Касты».

У Дирка вообще проекцией было определённое место. Любая трещина, щель, стык, угол, любая линия, произвольным образом разделяющая две плоскости, могла без всяких «сезамов» разойтись расползающимся швом и утянуть бывшего взрывника на минное поле в заброшенном африканском посёлке, где бочонок напалма с привязанной под днище гранатой взорвался практически ему в лицо. Бесконечный огонь бушевал под тонким льдом реанимированного сапёрского мира. Дирк помнил в цвете и жаре каждый язык неумирающего пламени.

Эрик научился допускать чудеса. Не верить в них, не признавать их, а именно отстранённо допускать право на существование всей той нелепицы, что без остатка занимала каждого из анонимных сталкеров. Они боялись себя, собственных возможностей, новых проявлений своих проекций, но в «Креслах Тани Т.» находили несколько часов покоя в неделю и уходили оттуда, унося частичку уверенности в благополучном исходе. Неизвестно каком и неизвестно когда.

Если раньше любое упоминание Центра вызывало безотчётный страх, то теперь Эрик испытывал лишь раздражение. Он занимался важным и нужным делом, был поглощён с головой. Мысль о том, что какая-то бессмысленная и неумная сила может помешать ему – и остальным сталкерам – приблизиться к задуманному, выводила Эрика из себя.

Встречи «Касты» проходили всегда в одно и то же время. Сталкеры не обменивались номерами мобильников и адресами, в «Кресле» даже не было телефона. Хотя Центр не проявлял особой активности по периферии, в основном сосредоточившись на столице, Таня довольно часто повторяла, что от разумной конспирации ещё никому хуже не было.

Кроме того, Таня приносила вести о делах Центра. Каким-то образом ей удавалось собирать разрозненную информацию из местных новостей, жёлтых газет, бюллетеней министерства здравоохранения. Да и круг её общения явно не ограничивался «Креслами» и «Кастой».

По дороге домой из шапито пропал иллюзионист. Из детского дома для умственно отсталых перевели трёх подростков в специальное заведение для лучшего ухода. Престарелую актрису родственнички упекли в сумасшедший дом. Сами по себе подобные «новости» ничего не означали, но вкупе с другими сведениями складывались в паззл покруче ван-гоговской репродукции – и неусыпный огонь ЦСР подсвечивал стыки.

Часы не остановились, Эрик. Скоро, скоро прокричит цесарка. Всё ближе время Тени.

X

Освободившись в благостный апрельский четверг непривычно рано, вскоре после обеда, Эрик с лёгким сердцем выдвинулся в сторону «Кресел Тани Т.». Времени хватало на любой маршрут, и он с удовольствием отправился пешком в неблизкий путь на другой край залива.

Ему всё больше нравился этот новый город, живой, суетливый, продуваемый сквозняками, умытый каналами, крутящий флюгерами, зевающий гудками теплоходов, взъерошивающий непричёсанные бульвары, нравилась беззаботная ратуша и строгие куранты кафедральной колокольни, кое-как выложенная брусчатка под ногами, местный говор с мягким приграничным пришепётыванием, душистое пиво в маленьких пузатых колбах, смешное провинциальное телевидение, нарочито строго и празднично одетые дикторы, рекламные заставки, нарисованные на картоне… И ресторанчики с рукописным меню, и лесные дали за восточной окраиной, и почтмейстеры на чёрных с бронзой старинных велосипедах, и здешний пресный, но вкусный хлеб, и то, что среди сталкеров каждый четверг появлялась лохматая смешливая девушка верхом на механическом звере.

Он думал об Эльзе всё чаще. Потому что хотелось. Потому что нельзя. Потому что нельзя даже хотеть, а это так сладко – просто мечтать, что однажды он сможет залезть под диван целиком, и ничего, ровным счётом ничего не случится, и даже не будет запаха тухлятины, а только старой доброй пыли, чихай не хочу! – и тогда он, наверное, всё-таки рискнёт спросить эту очаровательную преступницу, твёрдо вставшую на путь исправления: а не прокатишь ли ты меня на своём мустанге. Да, слегка нетипично, ведь это коню прекрасного принца положено вытаптывать лужайку под окнами прекрасной дамы, а тут всё наоборот – это неудобно, словно усесться девушке на колени, но куда деваться, если она приручила своё двухколёсное бензиновое чудовище, а он для романтической прогулки предпочёл бы вертолёт…

Всё упиралось в это «однажды», и так было даже лучше, потому что кроме цели как таковой всё-таки здорово иметь ещё и приз, бонус, дополнительный стимул, ради которого не жалко ни времени, ни сил, ни самого себя.

Эрик взбежал на пригорок, с которого открывался вид на уходящую к дальней бухте улицу, кубик «Кресел Тани Т.», островерхие, плоские, покатые, надломленные, закруглённые крыши окрестных домов, тоненькую серебряную нитку открытого моря у горизонта.

Под полосатые навесы над окнами небольшого кафе впервые после весенних поздних заморозков выползли круглые кривоногие столики. До начала собрания «Касты» оставалось чуть менее часа. Эрик выбрал место с наилучшим обзором, подставил щёку солнцу, заказал кружку эля и блюдо фирменных колбасок.

Казалось, что все невзгоды произошли в таком далёком-далеке, век назад, в тумане, почти развеянном ретивым апрельским солнышком.

"Кресла Тани Т.» условно работали до шести, и Эрик отвлечённо подумал, а бывают ли там вообще посетители. Он давно уяснил, что торговля мебелью интересует Таню не более, чем удобное прикрытие для содержания места встречи сталкеров. Если помещение в собственности, то расходов минимум – только на зарплату «Сюда, позалуста» да небольшой годовой налог на недвижимость. Трудно заниматься одним, когда голова занята другим.

Он сделал большой и вкусный глоток, а когда опустил кружку, то увидел, что дверь «Кресел» приоткрылась. Несколько секунд ничего не происходило, а потом из магазина вышли две женщины. Обе рослые и широкоскулые, с одинаковыми аккуратными причёсками. Не торопясь, перешли улицу и скрылись из глаз за деревьями.

С такого расстояния Эрик не мог их разглядеть, но это и не требовалось. Достаточно было увидеть цветовую гамму их одеяний: серый-чёрный-розовый. И шляпки, конечно. Элегантные, словно у стюардесс международных линий.

Цык. Цык. Цык. Цык. Невидимые шестерёнки, ограниченные в свободе расстоянием одного крошечного шага, проворачивают время. Проворачивают, как мясо в фарш. То, что впереди, ещё кажется цельным и структурированным, скреплённым жилами логики, плёнками причин и следствий, костями мироосновы, а прошлое расплывается бесформенной массой: «вчера» неотличимо от «век назад», потому что и то и другое уже произошло, безвозвратно, безальтернативно произошло. Лепи, что хочешь.

Нужно было попросить счёт, но Эрик словно стёк по стулу, врос холодцом в каждую выемку и щель и не мог даже поднять руку, чтоб подозвать официанта.

Зачем? Господи, Таня, зачем?! Почему так сложно? Для чего городить весь этот огород, дарить людям надежду, выдёргивать их из зыбкого ступора отчаяния? Чтобы потом вот так, разом? Почему сегодня? А не неделю назад или неделей позже?

На мгновение ему удалось успокоиться, а точнее, вытолкнуть прочь раздувающие голову до состояния парового котла мысли. Обрывки мыслей, свободные радикалы, вот-вот рванёт.

Если «цесарки» были здесь сейчас, то кто может быть уверенным, что они не заглядывали и раньше? Месяц назад? В январе? Ещё раньше? До его, Эрика, здесь появления?!

Что же скрывается в квадратной призме торгового склада «Кресел Тани Т.»: подпольная явка «Касты» – или инкубатор, рассадник, предметное стекло, на котором так удобно наблюдать, как дёргаются, устремляются, достигают им одним понятных вершин крошечные человечки, убогие шизофреники, до того убедительно научившиеся врать самим себе, что их сталкерское враньё стало заразным и для других?

С глухим стрёкотом подъехала Эльза. Эрик мог поклясться, что различает под обводами бензобака и в хромированных поршнях стоек поджарые тренированные мышцы дикого животного.

Из застонавшего тормозами автобуса вышел чему-то улыбающийся Дирк. Внимательно глядя под ноги, чтоб не наступить на какую-нибудь трещину в асфальте или на край тротуарной плитки, перешёл улицу. В дверях мелькнуло круглое личико китаянки, и друг исчез в пасти склада.

Вдалеке блеснули линзы очков. Петер шёл под несуразным девчачьим зонтиком, сделанным из прозрачной плёнки. Он старательно отходил к обочине, проходя мимо каждого из стоящих у дороги домиков, – как назло, у многих окна были приоткрыты, и жадные хищные занавески норовили выпростаться и схватить счетовода в свои тканые объятия.

Что же ты сидишь, Эрик! Беги же, кричи, маши руками, останови хоть кого-нибудь! Ты же предаёшь их своим бездействием, что за клейстер, что за паучий сок впаял тебя в этот пластмассовый стул?

Он вырвался из паутины бездействия, ворвался в кафе и непослушными пальцами выудил крупную купюру. Не дождавшись хозяйки, что-то поправлявшей на кондитерской витрине, показал ей, что деньги на кассе, и выбежал вон.

За минуту, что ему потребовалась на дорогу до дверей склада, туда вошли Иеремия и непривычно одинокая Норма.

– Доблий вецер, – улыбнулась китаянка. – Плоходите, позалуста.

Интересно, а что знаешь ты, подумал Эрик. Какова твоя роль в этом поганом маскараде? Не в твои ли функции входит в условный час набрать выученный наизусть номер и сказать короткое: «Все в сболе»?

Ха! Даже она знает его, Эрика, новую фамилию. Трамп. Ловушка. Отличная фамилия, как раз по ситуации. Минуту назад можно было бы поступить по-другому. Ведь у человека должно быть право на вторую попытку, а? Рюкзак всегда собран и лежит за дверью. Алло-алло! Трамп зашёл домой! Мизерный шанс, что у них ещё нет приказа брать его сразу, как появится, но всё же это шанс. Затеряться в порту, подойти к рыбакам. По старой дружбе и с хорошей компенсацией попросить подбросить…

А куда подбросить, Трамп? Да ты с ума сошёл, Трамп! Окончательно, а не так, как до этого, когда не всякий консилиум разобрался бы в твоих обсессиях и компульсиях. Дирк – там, Эльза – там, так куда же тебя ещё подбросить-то, а?

Длинный, неказистый, но привычный коридор. Календарь от местной пожарной части. Цементная стяжка на месте недостающих плиток. Наверное, Дирк настоял. А то провалился бы как-нибудь под пол прямо тут. Зелёная ёлочка в вентиляционной решётке давно выцвела до серой. Серый – цвет дня.

Задержав дыхание как перед прыжком в воду, Эрик обеими руками толкнул двустворчатую дверь.

XI

– …я проглаживаю их с обеих сторон! – собрание уже началось, и Петер делился опытом борьбы со специфической текстильной фауной. – Знаете, горячая обработка крайне, крайне позитивно влияет на безопасность ткани. Там просто как пустыня получается. Никто не живёт практически…

Эрик прошёл по центральному проходу и присел на подлокотник тугого, прямо сейчас лопнет, раскидистого кресла, туго-претуго обтянутого телячьей кожей.

– Вы не встретили Оскара? – негромко спросила Норма, нагнувшись к нему через проход. – В пенсионном фонде всё время очереди, он сказал, что приедет прямо оттуда…

Эрик развёл руками.

Петер, кажется, потерял мысль и слегка забуксовал между «и-и…» и «во-от».

– Таня! – позвал Эрик. Хорошо позвал, вроде и негромко, а как-то тише стало вокруг, все головы повернули. – Таня, а вы никогда нам не рассказывали… Где вы работаете?

Таня расстегнула под горлом верхнюю пуговицу блузки, улыбнулась.

– Что вы имеете в виду, Эрик? Вам этого, – обвела рукой склад, – мало? Наши собрания и всё связанное с этим я работой не считаю, а вот кресла отнимают довольно много времени.

Она сместилась чуть в сторону от стола, глядя то на Эрика, то на Петера, то на ссутулившегося в углу над компьютером Иеремию.

– Я просто хотел спросить: у вас, наверное, и форма есть?

Дирк приподнялся с места. Таня вспыхнула, даже в слабом свете складского освещения было видно, как бордовый румянец всполз из-под воротничка на щёки и кончики ушей.

– Эрик, – попросила она, – вы как-нибудь почётче сформулируйте вопрос, ладно? А то я что-то даже в толк не возьму, о чём это таком вы спрашиваете?

Эрик поднялся и медленно пошёл ей навстречу.

– Ну как бы ещё проще спросить-то, Таня? Хотел узнать, почему мы не знаем, что вы «цесарка», – понятно я излагаю?

– Подождите! – словно защищаясь, Таня выставила ладони перед собой. – Подождите!

Её голос сорвался, расстегнулась заколка на затылке, куцый хвостик распушился неровными тусклыми прядями. Очки криво сползли с переносицы. Пола рубашки почему-то выбилась из-под пиджака. Как будто не образ хранительницы «Касты» рассыпался на осколки, а сама Таня начала распадаться – что та снежная девочка, прыгавшая через костёр.

Все замерли в разных позах, словно в старомодной театральной постановке.

Таня замигала часто-часто, и так всё и шевелила ладонями вверх-вниз.

– Да! Да! Да! – громко скандировала она. – Если вы, Эрик, хотите это обсудить, то: да! Я сотрудница ЦСР. Центра. «Цесарка». Но…

Обе створки входной двери с треском распахнулись, и братья-арабы возникли на пороге. Они выискали взглядом Норму, та начала бледнеть и оседать в кресле.

– Оскар, – сказали братья почти в унисон. – Полчаса назад «цесарки» взяли Оскара прямо посреди Торговой площади.

– Ну вот, – сказал Дирк. – Кажется, всё начинает проясняться.

Далеко в центре города на колокольне сочно ударил колокол.

– Я должна сказать… Я должна объяснить…

Но никто не слушал Таню, даже не замечал её присутствия.

– Расходиться, наверное, надо, – задумчиво предложил Иеремия.

– Куда? – засмеялся Дирк. – Куда, дурашка?

Петер и братья-арабы хлопотали над Нормой.

Эльза беззаботной походкой подошла к Эрику.

– Приплыли, да?

Она старалась улыбаться, но получалось не очень. Всё равно молодец, подумал Эрик и, секунду подумав, притянул её к себе и поцеловал. Она ответила, точнее, лишь слегка наметила ответ.

– Ну, давно собирался, – извинился он.

А она повторила:

– Приплыли, да?

– Мне нужно объяснить вам… – Эрик сощурился: – Слышите?

Все замерли, и тогда стало слышно что-то вроде «чух-чух-чух» откуда-то сверху, а может быть, отовсюду, у этих складских помещений такая своеобразная акустика…

– Я знаю этот звук, – сказал Эрик. – Это «эн-эйч-девяносто». Хорошая машинка, надёжная. Десантный вертолёт, если кто не понял.

Где-то одновременно включились две или три полицейские сирены.

– Да, – подтвердила Эльза. – Приплыли.

Раздался громкий фанерный треск и грохот. Это Таня опрокинула стол.

– Выслушает меня сегодня кто-нибудь, чёртовы параноики?!

– Отличное начало, – сказал Иеремия. – Технически мы шизофреники, но даже интересно, что дальше будет.

– Ли! – заорала Таня. – Красный!

XII

Так вот как зовут ту девчушку на входе, подумал Эрик. И условные сигналы у них отработаны!

И тут он увидел, что в пустом ближнем углу к двери, в неосвещённом проёме между колоннами клубится тьма. Тухлая Тень никогда не входила в «Кресла Тани Т.», и сейчас это можно было принять за какое-то никому не нужное знамение. Что предсказывать, когда и так всё ясно?

Китаянка вбежала из коридора, закрыла обе створки дверей и заперла на ключ.

– Помоги, сто стоись? – указала Дирку на самое тяжёлое кресло, больше похожее на макет дворца.

– Не думала, что будет вертолёт, – сообщила Таня. – Надо уходить очень быстро, здесь служебный тоннель, выходит в подсобку на соседней улице.

– Таня, – сказал Эрик, – хватит над нами издеваться. Все и всё уже поняли. Не надо продлевать агонию.

– Ты тупой солдафон или от контузии не отошёл? – ощерилась она. – Я такой же сталкер, как вы. Только дошла до конца и победила. Теперь цацкаюсь тут с вами вот такими.

– Ты «цесарка», – неуверенно возразил Иеремия.

– Да хоть десять раз «цесарка»! Я по выходным книги по приютам развожу, понятно? Тебе это надо услышать, чтобы начать шевелиться уже? По ЦСР соскучился?

Все «отмерли». Стоп-кадр закончился, и лента закрутилась дальше.

– Слушайте внимательно, – Таня снова притянула к себе всеобщее внимание. – Главное, не нервничать, понятно? Если хоть одного из вас сорвёт с катушек, я не удержу и остальных.

Хотелось спросить её о многом, но в этот момент полозья вертолёта гулко царапнули крышу.

Иеремия, опустившись на колени, что-то яростно выбивал на клавиатуре.

В зале стало светлее. Зарделись алым швы на потолке, углы колонн, трещины на плинтусах.

– Дирк, прекрати! – попросил Эрик.

Чёрный человек трёхметрового роста прятался в тёмном углу.

– Не подходите к брезенту! – нервно предупредил Петер.

Под грубыми складками ткани что-то двигалось, длинное и вёрткое.

Таня, призвав братьев-арабов, подняла крышку в полу. Оттуда повеяло холодом и смрадом. Тухлятиной. Смертью.

– Это не вариант, – негромко сказал Эрик. – Таня, слышишь? Мы там все останемся. Я ещё не готов.

Все замерли, глядя то на Таню, то на него.

– Варианты? – спросил Дирк.

– Вертолёт, – ответил Эрик.

И уже Эльзе:

– Подстрахуешь?

Таня закрыла лицо руками.

– «Эн-эйч» – это шестнадцать бойцов, – напомнил Дирк. – В выкладке.

– Надо постараться никого не убить, – сказала Таня. – Хотя бы постараться, ладно?

– Как вы это себе представляете? – взвился Петер. – Вы так и не поняли, что такое текстильная фауна?

– У нас не больше пяти минут, – сообщил Иеремия, видимо, добравшийся в своём компьютере до нужной информации. – Я вырубил полицейскую волну, но это ненадолго. Сильнее нельзя было, Тигунга мог…

– Заткнись с Тигунгой, ладно? – разозлилась Эльза.

Она уже выломала красивый резной подлокотник и примеривалась, как его лучше держать.

На крыше рвануло. Все инстинктивно разошлись за кресла. Топот сапог по лестнице приближался.

– Это полицейская операция! – голос шёл через мегафон и казался ненастоящим, будто из фильма. – Всем оставаться на…

Тот, кто первым отдёрнул брезентовую штору, залив внутрь квадрат света, исчез тут же, будто кто-то сдёрнул со сцены марионетку.

Со стороны улицы послышались глухие удары в дверь подсобки. За шторой заполыхало, крики людей смешались с рёвом невидимого зверья. Одиночные выстрелы утонули в гуле пламени. Брезент ходил волнами, топорщился мускулами и гребнями, пока не вспыхнул и склад не затянуло дымом.

Другого пути наверх не было – только по прямоугольникам ступеней, разделённым провалами, в которых полыхал бесконечный огонь сапёрской фантазии Дирка.

– Петер! Смотри на меня! – Таня развернула очкарика к себе и уставилась ему в лицо. – Отгони зверей от лестницы. Не возражай: ты уже умеешь это!

Счетовод мелко и часто закивал. Волны, вздымавшие брезент, постепенно разошлись к углам склада. Дирк, сжав зубы, рванулся вперёд, Эрик за ним. Нестерпимый жар облизал ноги до колен. Глядя только на квадрат безмятежного неба, они первыми выбрались наверх.

Пилот вертолёта, увидев обгоревшее лицо Дирка, схватился за кобуру, но потом решил не геройствовать, а выскочил из кабины, отбежал на дальний конец крыши и на всякий случай поднял руки.

Эрик занял место пилота, Дирк рядом, Эльза сзади. Огненные полосы расползались по всему кварталу. В одну из прорех медленно оседала патрульная машина.

Братья-арабы занесли Норму в задний отсек. Туда же запрыгнули Петер, Таня, Ли и Иеремия.

Облик вертолёта стремительно менялся. Полозья вытянулись хищными лапами, кокпит удлинился и оброс чешуёй, хвост стегнул по крыше, срубая попавшиеся антенны.

Эрик почувствовал себя как дома. Вверх! Вверх! Но запретные воспоминания тотчас накрыли его с головой. Ведь прошлый раз вертолётом управлял не он, а Тухлая Тень. Это она, а не он свернула шею пилоту и заняла его кресло. Это не он, а она, она, она выжгла деревню, где их с Микаэлем держали в плену! Так просто, правда, Эрик, валить всё на неё, а?

Бронированная стрекоза оторвалась от крыши захолустного магазина-склада «Кресла Тани Т.» и начала набирать высоту.

– Куда теперь? – Дирк нашёл гарнитуру и подключился на волне пилота.

Эрик же смотрел на радары. На самом краю зелёного круга показались три точки, идущие клином к центру.

– «Грипены», – сказал он. – Остальным не говори пока.

Дирк был простым сапёром, но названия истребителей знал не хуже Эрика.

Стрекоза заложила дугу, снизилась почти до крыш домов и устремилась к центру города. Эрик по-прежнему не знал, что им всем делать.

Огненная сетка ползла по улицам под ними, разрастаясь на глазах. Где-то вспыхивал огонь, вверх потянулись клубы дыма. Сотни людей метались на мостовых.

«И что с нами такими делать?» – вспомнил Эрик. – «Убивать!»

Наверное, да, Дирк. По крайней мере, не стоило нам садиться всем в один вертолёт. Нас просто разорвёт страхами друг друга. Нас – и всех вокруг до горизонта.

На пути вертолёта показались высотные стекляшки деловой части города. Зелёные точки подползали к центру радарного экрана – «Грипены» стремительно выбирали расстояние до улетающей от них цели.

Углы ближайших домов начали раскрываться огненными швами.

Рекламная растяжка на проспекте вздыбилась парусом, и какие-то разноцветные твари прыснули с неё в разные стороны.

Разбросанные по городскому парку пруды шли рябью, и в каждом из них, как в зеркале, проявлялось огромное нечеловеческое лицо Принцессы Мёртвой воды. Берега были усыпаны человеческими телами.

Острый зуб Первого коммерческого банка медленно вырастал впереди.

Запела система оповещения – «Грипены» начали выцеливать вертолёт.

Эрик лихорадочно перебирал варианты. Остальные замерли. Они просто летели, просто смотрели по сторонам, просто прощались с жизнью, в такой сумятице и не поймёшь, кто чем занят.

– Эльза, – позвал Эрик во весь голос. – Пригнись ко мне!

Дирк покосился на него, но рация вдруг выключилась. Эльза выслушала Эрика и отодвинулась на своё место.

Оповещение заверещало. От ближнего «Грипена» отделилась светящаяся точка. Зуб небоскрёба занимал уже полгоризонта, и разверстая преисподняя шла по сгибу стен от земли до громоотвода.

Надеюсь, Сцилла не откусит нам хвост, подумал Эрик. Резко принял вниз, почти прижался к пылающему тротуару. И кивнул.

Обломком кресла, выполненным из древесины твёрдых пород, Эльза что есть силы влепила Дирку по голове. Великан нырнул носом вперёд, впечатавшись лицом в приборы, и замер.

Точка летящей ракеты на радаре практически достигла центра.

До угла небоскрёба остались метры.

И огненная стена вдруг развеялась, истаяла и превратилась во что-то куда более спокойное, тёмно-красное…

Стены здания стремительно сходились, затягивая разлом. Лязгнув боковыми закрылками по бетонным перекрытиям, ломая винт, стрекоза протиснулась в сужающуюся щель – а следом за ней скользнуло продолговатое тело ракеты класса «воздух – воздух».

I

Красно-бурый песок. От горизонта до горизонта. От края и до края мира. На самом деле, Эрик тогда не дошёл до своих всего несколько километров. Услышал стрёкот винтов и спрятался в тень.

Теперь он стоял на том же месте. Ослепительно белый обломок фюзеляжной обшивки торчал из песка на высоту двух человеческих ростов. Закатное солнце очертило за ним длинный-предлинный треугольник бессветия.

Чёрный человек, толстый, с поднятым воротником, стоял спиной к Эрику и ждал его.

Что ж, подумал Эрик, к такой встрече вряд ли можно быть готовым на сто процентов. Сталкеру хватит и половины от этого, сказала Таня. Остальное – вопрос воли и тренировки.

За спиной Эрика догорала гигантская бронированная стрекоза. Её оторванный хвост воткнулся в песок шагах в сорока. Дирк с замотанной головой и полицейским карабином сидел около искорёженной кабины, привалившись к спине Иеремии. Остальные стояли кто где, следя за Эриком. Он поймал настороженные взгляды Эльзы и Тани.

Не подвести бы их всех. И главное, чтобы Дирк не постеснялся стрелять на поражение, подумал Эрик. Если что.

В прошлый раз он не вернулся из тени. В его шкуре оттуда вышла Тухлая Тень. Поисковый вертолёт имел неосторожность приземлиться поблизости. Любопытство сгубило кошку. Пилот и стрелок даже не успели прицелиться. Они умерли быстро и буднично. Против Тухлой Тени у постороннего человека негусто шансов, а?

Поэтому никаких «если что», сказал себе Эрик. Чёрный человек замер совсем рядом. Он ведь всё время рядом, он никуда не торопится, питается моим временем и моим страхом. Но сегодня тороплюсь я. Столько всего, с чем ещё предстоит разобраться. Тот же Тигунга.

Эльза издалека махнула рукой. Правильно, что тянуть-то?

Здравствуй, Тухлятина. В этом мире нам двоим слишком тесно. Я пришёл за тобой.

Эрику Умберсу хватило пяти шагов, чтобы полностью погрузиться в тень.

Силой и лаской

Не могу, говорит, тебя любить.

Всё по швам. В клочья. Всё-всё-всё.

Говорит:

– Глупая ты.

Хочу возразить, возмутиться – а у кого из нас красный диплом мехмата? А как же моя кандидатская по частным решениям задачи трёх тел? А как же?..

– Ты реши сначала задачу двух тел, – горячо и зло шепчет Макс прямо мне в лицо. – Вот они мы – ты и я, а толку?

Постель – как клетка, как ринг, из которого нельзя выйти. Тусклый ночник заливает поле боя ярче сотни прожекторов. Некуда спрятаться.

– Я не вижу тебя. Ни утром. Ни вечером. Ни ночью! – Гвоздь за гвоздём, он умеет. – Ты обменяла меня на… это! – Палец-молния бьёт в потолок.

Зелёные цифры часов – как счётчик такси. Ноль-три-один-четыре. Пи. Время Пифагора. Да, я пришла домой десять минут назад.

Нагота не объединяет, а разделяет нас. По перекрученным простыням бродит электричество.

– Это ненадолго! – оправдываюсь – опять, в тысячный раз оправдываюсь я. – Скоро будет график, и посменная работа, и надо только немного потерпеть, Макс! Джаф обещал, что осталось совсем чуть-чуть…

Так поднимают с пола и прикладывают друг к другу осколки какой-нибудь сахарницы – зная заранее, что склеивать смысла нет.

– Джафар вас за лохушек держит, а вы рады уши развесить! Семь царевен, ахи-охи…

Прорывается наружу тот Макс, которого я стараюсь не видеть, не замечать, даже не представлять. Мой парень преодолевает ступеньку за ступенькой – по лестнице, уходящей за облака. Он ценит деньги, потому что знает, как они достаются. Он умеет подать себя – каждым жестом, взглядом, поворотом головы… И иногда он абсолютно, совершенно безжалостен.

Макс успешен – в рамках тесного, размером с планету, мирка дилеров бытовой техники. И знает эти рамки. И ощущает разницу между своим бизнесом и моим делом. И сжигает себя самоиронией. Но сейчас человек-пылесос вышел из себя. Содержимое мусоросборника того и гляди вырвется наружу.

– Всё как всегда: ты не со мной. Где угодно, только не здесь. Я к тебе лицом – а ты спиной! Не бывает, понимаешь, не бывает такой любви! – о, это старая фишка, заезженная пластинка.

Я лишь щурюсь, чтобы не смотреть, не слышать, не чувствовать. Я в домике.

– Ты мне больно делаешь, Лёлька! – кричит Макс в полутьме. – Что тебе дороже?!

Его радужка светится словно тонкая воздушная плёнка вокруг чёрной ночной Земли.

А где-то там, далеко за пределами атмосферы, скользят сквозь пустоту умные рыбки, блестя невесомой чешуёй. Старенькие «Ресурсы» и «Океаны», застывшие в геостационаре «Электро», безымянные номерные военные штуковины. Навигация, связь, наука, разведка. Стайки серийных «Циклопов» и «Авгуров». Можно протянуть руку и погладить их угловатые бока.

Если ты ставишь вопрос ребром, Макс, то я выбираю спутники.

* * *

Теперь всё и впрямь по-другому. Макс бы удивился. Хотя, конечно, Джафово «чуть-чуть» растянулось ещё не на один год…

У меня безупречная осанка, слегка усталый взгляд много повидавшей женщины, две бесшумных тени за спиной и маленький серебряный значок на лацкане делового пиджака. Я работаю ровно по десять часов один раз в четыре дня. Я отдыхаю в любом уголке мира, куда есть смысл метнуться максимум на восемьдесят шесть часов. У нас в «Орбитах и Траекториях» чёткий график.

Рядом с проходной толпится молодняк – перепуганные глазастые девчушки, нескончаемый поток соискательниц. Всем хочется райской жизни, и особенно манит отсутствие изначальных ограничений. В «Орбитах» могут пригодиться и сирые, и убогие – критерии отбора куда сложнее и куда проще.

Минуя сканер и первый пост охраны, я взлетаю по широким ступеням и скрываюсь за дверью с пафосной голографической табличкой. «Начальник отдела расчёта траекторий» – так же записано и в моей трудовой книжке, надёжно похороненной в подвалах Джафовой бухгалтерии. Враньё в трёх словах из четырёх.

Другой выход из кабинета ведёт во внутренний коридор. За вторым постом уже нет чужих. В комнате релаксации разлеглись, как игуаны, девчонки-орби из ночной смены. При виде меня они чуть-чуть подбираются из положения «расслабон» в «очень вольно» – это вместо приветствия. Навстречу спешит Милка, несостоявшийся свипер, моя единственная настоящая подруга.

– До вахты время есть? – в глазах шаловливые огоньки. – Там новеньких на чешуе проверяют, прикольно!

Прикольно – не то слово. Милка тащит меня в аппаратную. Техники не особенно рады нашему появлению, но, видя меня, смиряются с неизбежным. Царевнам в «Орбитах» не перечат.

За панорамным зеркальным стеклом – семь крошечных комнатушек, и в каждой сидит по девчонке. Это для них не первый и не последний тест на трудоустройство в корпорацию. Но самый – и единственный – по-настоящему важный, о чём они, впрочем, не подозревают.

Стул, стол, стеклянная салатная миска, наполненная блестящим, полупрозрачным. Полная миска наноматериала, нанки. Невесомых колечек размером чуть меньше копейки. Ноу-хау нашего мудрого Джафа.

Скажи я «сверхпроводящая керамика» или «реструктуризированный полимерный композит», яснее не стало бы. Нанка – она и есть нанка.

Девчонки опасливо погружают ладони в рассыпчатое стекло, перебирают колечки, катают их в горсти…

– На кого ставят многоопытные свиперы? – косится на меня технарь по имени Валька – единственный обитатель аппаратной, кто рад меня видеть и не скрывает этого.

Свиперы – это в кёрлинге такие тётки со швабрами. Бегут, суетятся, шлифуют или царапают лёд перед скользящим камнем, подправляя направление его движения. Траекторию.

– Вон, – я киваю на третью кабинку, – как царь Кощей над златом чахнет.

Длинноносая девица, насупив брови, всматривается в свои открытые ладони. Между пальцами радужным водопадом просачиваются колечки чешуи.

Пластиковые манипуляторы выдвигаются из стен и переносят посудины с нанкой в прозрачные вакуумные шкафы. Внутренний контур каждого колечка, соприкоснувшегося с твоей рукой, ловит какое-то колебание, эманацию, и запоминает её навсегда. Чешуя – штука одноразовая. Колечки почувствовали тебя. Вопрос, почувствуешь ли их ты.

– Подойдите к шкафу, – голос кадровика транслируется одновременно во все семь кабин. – Положите ладони на стекло и постарайтесь притянуть или оттолкнуть тестовый материал.

Весь фокус в этом «постарайтесь». На собеседовании в «Орбиты» не принято переспрашивать. И девчушки стараются. Морщат переносицы, пыхтят, полуприкрывают глаза, хищно шевелят пальцами. За короткие секунды они успевают поверить в свои телекинетические способности, магические навыки, и черт-те во что ещё, но только у одной эта спонтанная вера неожиданно находит видимое подтверждение. Девчонка, на которую я поставила, изумлённо замирает. Между ладонями будущей орби, а может, и свипера, за толстой преградой термостойкого стекла хаотичной рябью, искристым снегом бушует вихрь прозрачных колечек чешуи. Взлетает, опадает и снова взлетает.

Иногда нам приходится сопровождать Джафа на «линию обороны».

Милка, впервые удостоенная подобной чести, жмётся ко мне как телёнок. Декольтированный нашпиленный заминиюбленный телёнок. Орбитальная Золушка.

Плацдарм сочится иллюминацией. Укрепрайон ломится от яств и изысканного бухла. Вероятный противник гламурен и тысячелик. От смазливых мордашек и холёных рыл некуда глаза прятать. Баблобыдло, как когда-то окрестила здешний контингент быстрая на язык царевна Марика. Сплошь акционеры, инвесторы, меценаты и филантропы. Фельдмаршалы налоговых инспекций и махараджи пенсионных фондов.

От таких не спрячешься, любит повторять Джаф. Частная космическая корпорация – это противоестественно для нашей страны. Пусть мы не запускаем своих кораблей – но ведь трогаем чужие! Значит, надо слиться с ландшафтом, девочки.

И мы сливаемся. Цедим шампунь, пощипываем виноград. Лучезарим. Мило тупим.

Замзамы и генпреды вьются роем – всё больше вокруг пейзаночки Милки, но и мне перепадает.

– Джафар Резович, – игриво хмурится какой-то молодой да ранний. – Как же так: в вашей-то отрасли и делать ставку на прекрасных дам? Я бы сказал даже, очень прекрасных…

Чтобы случайно не икнуть, спешно отпиваю. Мы – кариатиды, мы держим небеса, хочется ответить мне. Понимаю, что захмелела.

Но наш многомудрый визирь никогда не отдаст даже огрызка правды. Простейшего, по сути, факта: мужчины не чувствуют чешую.

– Мне нравится работать с женщинами, – свойская улыбка класса «ну, между нами, мальчиками» каменеет на лице Джафа. – Иногда ощущаю себя как в гареме, словно на родине предков…

Джафушка у нас иранских кровей, ему можно.

Но собеседник не унимается – видимо, проповедует другую систему ценностей. Он цепляет Милку под локоток и принимается за разрушение её неокрепшего мозга, объясняя, почему в топ-менеджменте неоспоримо гендерное превосходство мужчин. Нудит, бросаясь взятыми с потолка цифрами и статистическими выкладками. Математика, цинично усмехается он, чистая математика. А сам расслабляет шелковистую наноткань высокого воротника да роняет взгляды Милке в промежбюстье.

Турбошейк расслабляет публику. Рано или поздно Макс тоже окажется здесь, вдруг думаю я. Если всё пойдёт по плану, обязательно окажется. Его труды вознаградятся сторицей. Здесь ему будет комфортно.

Буксирую сладкую парочку в курительный зал. Неосторожной фразой провоцирую топ-менеджера на партию в бильярд. Шары приветливо поблескивают слоновой костью. Начинающий шовинист любезно предоставляет мне право разбить. Ему нравится, как я смотрюсь с кием. Первые пару минут, дальше ему уже не до того.

Откуда-то с горизонта кивает Джаф: конец вахты, девчонки, дальше сами. Значит, успел всё, что надо, и мы в свободном полёте.

В четыре удара разгоняю по лузам всё, что катается в пределах моего кия. От двух бортов, с подкруткой и прибаутками. Поминаю добрым словом Эйлера, Римана и Вейерштрасса. Торжественно вручаю трезвеющему сопернику треугольник. Математика, шепчу ему на ушко. Чистая математика.

На парковке мои верные стражи сканируют окружающее пространство. Предполагается, что они в состоянии уберечь нас от любых неприятностей.

Джафару вообще нравится о нас заботиться. Первые семь девушек, кому удалось «почувствовать» чешую, хитрую Джафовскую нанку, стали настоящими царевнами. И это не просто расхожий оборот.

Я давно уже не соприкасалась с деньгами. Да, где-то там на счетах постепенно растёт сумма, которой мне, если что, хватит на пару жизней. И я расписываюсь за зарплату и премии в унылых архаичных ведомостях. Но мне это не интересно, и Джаф знает об этом.

Куда важнее – сопричастность и тайна. Проболтайся любая из царевен, и «Орбиты» разберут по винтикам, а наши тела отдадут в дар науке. Это простушкам-орби кажется, что всё очевидно и понятно: биоэнергетическая телеметрия, бла-бла-бла, далее неразборчиво. Но мы-то знаем: за красивыми фразами – пшик, пустота, ложный след. Гном и семь Белоснежек хранят свой маленький секрет. То, что мы делаем, – ядрёный замес хайтека, шаманства и тяжёлой атлетики. Мы – свиперы, и кто бы сказал, при чём здесь деньги.

Милка вытягивает поперек лимузина свои «очень прекрасные» задние конечности, беззаботно смеётся, спрашивает, не позвонить ли ребятам.

Презираю ли я служебные романы? О да! – и поэтому уже полгода встречаюсь с Милкиным техником, а она с моим. Так оно менее служебно получается.

Нет, ничего серьёзного – флирт, двусмысленность, этакое бесконтактное танго. Много красивых па – прогулки вдоль реки, цветы на столике в гостиничном номере на другом краю света, смайлики доброго утра и спокойной ночи, случайные касания в коридорах «Орбит». Мы проходим по встречным траекториям, чиркая друг друга как кремень и огниво. Между нами пропасть: царевне – не по ранжиру, ему – не по зубам.

И ещё – просто анекдот! – его зовут Валей. Лёлик и Валик. На кастинг в мультсериал, срочно!

Звони, конечно, говорю Милке. Она-то со своим Петруччо – моим техником, кстати! – уже давно преодолела. Барьеры там всякие. Кастовые, так сказать, различия.

Звони, говорю, ребятам. Чего уж там.

* * *

Когда Джаф говорит о деле, с него слетает лоск, спадает маска удачливого оборотистого бонвивана. Его глаза разгораются фанатичным огнём, и нас влечёт этот свет. С того момента, как Джаф собрал нас вместе.

Восемь лет назад – где-то на выселках, ни техники, ни нормальной аппаратуры, провода как лианы, чайные круги на обшарпанных столах, клочья ваты из-под законопаченных на зиму форточек, позапрошлогодние фотомодели по стенам.

Из активов у Джафа – трогательный иранский акцент и жар великой идеи, разрывающий его изнутри. В какой-то подзаборной наномастерской он сварил первую порцию чешуи. В физической лабе соседнего факультета, снятой на три часа за бутылку водки, заставил Марику повозиться с нанкой – и когда первые колечки взлетели к горловине вакуумной колбы, в мире незаметно, но в один миг наступила новая эра.

Тогда Джаф ещё не думал, что большую идею трудно сохранить в неприкосновенности, – и тыкал нас, первых адептов… адептих? – носами в свои каракули, горячился, когда мы пытались оспаривать его странную, кривобокую, на грани фола, теорию. И требовал всё большего на практике.

Когда я усилием воли подняла игральную кость, на каждую грань которой было прилеплено по чешуйке, и раскрутила кубик вокруг своей оси, Марика первой забила тревогу. Кучке студентов не удержать прав на подобное знание. Джаф послушался её, остальные поддержали. Проект быстро превратился в чёрный ящик, оброс небылицами и дезинформацией, растворился в поддельных протоколах исследований и псевдоэкспериментах.

Когда на околоземку вышла первая птичка, тень уже полностью скрыла плетень. Тот «Авгур» был равномерно покрыт колечками из трёх разных партий – заряженными мной, Марикой и Кристиной. Джаф довёл до ума систему сопряжения с ЦУПом. Родились «Орбиты и Траектории».

Мысль о том, что можно не целиться в нужную для спутника орбиту с Земли, а корректировать его полёт уже там, наверху, причём без расхода топлива или электроэнергии, приглянулась многим. Достаточно выплюнуть объект за пределы атмосферы, а всё остальное сделают девчонки из «О & Т».

Пока структуры разного уровня зубастости пытались прибрать нас к рукам, Джаф сделал всё, чтобы «Орбиты» успели стать незаменимым компонентом рынка. Мы взялись за тяжёлые транспортные модули, что оказалось по силам очень немногим. Семь царевен, семь свиперов, взвалили на себя, да и потащили весь грузопоток.

Как вы это делаете, после очередной стыковки благоговейно спрашивают простушки-орби, способные, максимум, отклонить объект весом в сотню кило на микроскопические доли градуса. Их труд тоже востребован, и работы только прибывает, на средних орбитах скоро пробки начнутся, – но орби смотрят на свиперов, как на богинь.

Как? Мы улыбаемся чуть снисходительно, но искренне. Силой и лаской, девчонки…

А Марика и впрямь похожа на богиню. Кубинский загар напоминает мне, что сейчас пасмурный февраль, и совсем не хочется задумываться, каково ей – круглый год болтаться на платформе в Карибском море.

Крис сонно таращит глаза – у них на Сахалине уже поздний вечер. Мы редко видимся. Царевен разбросало, как глонассовские спутники, – для равномерного покрытия небосвода. Мир наизнанку.

Я с утра не нахожу себе места, и теперь этому появляется объяснение: Джаф готовит новое дело.

– Модуль такого размера нам обслуживать ещё не приходилось, – то ли пугает, то ли успокаивает он. – Сорок метров в длину, семь в сечении. Идёт на собственной тяге. Мы – на подстраховке.

Мы прощаем ему это «мы». Если бы хоть один мужчина мог приподнять чешуйку, это был бы Джаф.

– Куда – идёт? – уточняет Кристина.

– В Море Спокойствия, – бесстрастно уточняет Джаф, а в глазах прыгают чёртики. – К «Базе-шесть».

Нас пустили в Лунную Программу!!! Сползаю с кресла. Пульс – двести. Башка кру´гом. Джаф, персидская ты наша рожа!

Чему радуешься-то, дурёха? Это внутреннее «я» говорит голосом Макса. Что тебе до Луны?

А вот Вальку не удивил бы мой восторг. Он сам в «Орбитах», ему не пришлось бы объяснять. Впервые эти двое возникают у меня в голове рядом. По разные стороны барьера. Дуэльных пистолетов не хватает.

– Олечка… тебе нехорошо? – Джаф деликатно дотрагивается до моего плеча.

Смотрю на него снизу вверх.

– Нет, Джафушка. Мне хорошо!

* * *

Назад, к былым временам! График летит в топку, трудовое законодательство следом. Десять часов в сутки выливаются в четырнадцать, семьдесят в неделю – во все сто сорок. Без выходных и всяких «восьмых марта». Ликуй, мой проницательный недомуж! Я снова пашу как зомби.

Марика, милая стервозина, улетая, оставила нам с Крис по оранжевому тряпичному жилету – с записочкой: «Пригодится, подруги!»

Недолго думая, отправила ей вслед курьерской почтой литровый флакон масла для загара. Подпись: «Отдыхай, детка!» Пусть доставит в перерывах между вахтами визуальную радость матросам нашего краснознамённого.

А жилет – да, в тему.

Ворочаюсь в кресле перед загрузкой. Всё сразу становится неудобно – тут колет, тут чешется, тут затекает…

В мою полупрозрачную кабинку, наверняка украденную Джафом с какого-нибудь аттракциона в луна-парке, течёт холодный кондиционированный воздух. Скоро это будет благом, а пока мне зябко. Мерно гудит за пределами кабинки многокаскадный усилитель в спящем режиме. Чтобы почувствовать заряженные мной чешуйки на шкуре лунного модуля, нужен контур. Джаф, конечно, называет это костылём для двуногих, но другого средства пока не придумал. Волнуюсь, как в первый раз.

И тут вместо Петруччо за пультом появляется Валька. Этого ещё не хватало! Не иначе, Милкины происки!

Машет мне рукой сквозь стекло. Отвечаю, а что делать-то?

Наше умение – это хайтек, шаманство и тяжёлая атлетика. Но в работе с грузовыми модулями превалирует последний элемент. Сил на управление лунным транспортом даже среди царевен хватит только у нас троих. Почти все наши прочие, более лёгкие во всех смыслах дела´ перераспределены между другими свиперами и орби.

То, что Валька будет видеть меня во время вахты, не прибавляет оптимизма. Перекошенная потная физиономия и вздувшиеся жилы – так себе мэйк-ап.

– Думал, тебя ещё нет. Там в коридоре оранжевая роба на вешалке, – это Валька включает микрофон.

Ну да, будет ещё и слышать. Встаньте над двухпудовой гирей, поднимите её слегка, да не за ручку, а просто в обхват, ладонями. Подержите полчасика. Включите микрофон. Запишите своё дыхание. Кряхтение. Всё прочее. Нет, не хочу, чтобы он тут находился!

– А молоток? – спрашиваю.

– Какой?

– Ну как – траекторию обстукивать!

Наглый тип радостно улыбается.

– Куда Петра подевал?

– Убил и съел. А у меня тебе подарок.

Заглядывает в окошко. Прикладывает к стеклу картонную табличку: «Осторожно! Такелажные работы!»

Показываю кулак. Валька доволен.

– Тридцать секунд, – говорит он.

Заводят тревожную песню два первых каскада. Валька надевает большие аэродромные наушники.

– Десять секунд. Удачи, Лёлька!

Не по уставу, но приятно.

В павильоне гаснет свет. На фоне открытой в аппаратную двери лохматый ушастый силуэт шутовски отдаёт честь.

Становится окончательно темно.

Непонятно где, словно по внутреннему своду черепной коробки, проносится юркий «Зенит-М». Контроль за лесными пожарами.

Над головой разгорается флюором расчерченная по потолку кабинки координатная сетка. Теперь «Зенит-М» пересекает её по диагонали. Этот спутник я давно не трогаю – он обклеен ещё под трёх орби, им и штурвал.

Из затылка к темечку ползёт массивный куб «Циклопа». Милицейское и пограничное наблюдение, выведен на временную орбиту трое суток назад.

Ну, давай, Лёлька, первый подход к снаряду.

Кресло запрокидывается, я ложусь спиной на плоскость экватора. Мерцающая паутина сетки скользит вслед каждому моему движению. На стекле кабины загораются ряды зелёных и красных строчек – текущие и требуемые векторы скорости.

Теперь «Циклоп» прямо передо мной. Протягиваю руки. Спутник похож на коробку от торта, отлитую в чугуне. Стараясь, чтобы не соскользнули ладони, одной плавно нажимаю на угол, другой подпираю днище. В левом локте предательски дрожит какая-то мелкая жилка.

Краем глаза замечаю, как поползли-замелькали зеленые цифры. Зажглась жёлтая процентная шкала.

Не спеша выдавливаю «Циклоп» выше и выше. Координатная сетка становится помехой, ненужной абстракцией.

Я – размером с два глобуса. Моя голова торчит из верхних слоёв атмосферы, как из кружевного воротничка. Ноги целят в Большого Пса. Я беременна Землёй, я воздушный шарик, руки нелепо торчат из Атлантики и Пацифики. Но в моих ладонях зажата хрупкая металлическая коробка, и я направлю её туда, где ей положено быть.

Зелёное подравнивается к красному. До завтра, одноглазый! Я отпускаю «Циклопа» и сдуваюсь, падаю, проваливаюсь к поверхности суши, пятьдесят пять и сорок пять северной, тридцать семь и тридцать семь восточной, в промятое кресло с грубой обивкой и жёсткими подлокотниками.

Возвращаюсь в сидячее положение. На ощупь нахожу бутылку воды. Пузырики бьют в нос, и тут же – фшихх! фшихх! фшихх! – проносится через носоглотку целое звено «Авгуров». Слишком много небесных тел за эти годы обзавелись моей чешуёй.

Под правым глазом разрастается сияние. Ещё не контакт, лишь его предчувствие. Готовность пять минут.

В наушниках просыпается Валька:

– «Циклоп» отрихтован, чистая работа.

Сосунок, он мне ещё…

Я понимаю, что кусаю губы от смеха, – хотя того же Петруччо за подобный комментарий стёрла бы в нанопыль.

Надо мной, вокруг меня, расчерченная мерцающей решёткой, раскинулась бесконечность. Через неделю я дотянусь до Луны. Почему же я не могу, выйдя из «Орбит и Траекторий», отправиться туда, где меня ждут? К тому, кто…

Сколько лет прошло, а слова несостоявшегося мужа – как ядовитая заноза. Чуть что, сразу саднит.

Любовь, рассуждал мой человек-пылесос, бывает всего двух видов. Лицом к лицу и спиной к спине. Либо двое замыкаются друг на друге – тогда внешний мир превращается в декорацию, в задник, в фон их любви. Либо у каждого собственная, отдельная жизнь, и всё своё, но каждую секунду чувствуешь, как справа под лопаткой бьётся ритм чужого сердца.

А лицом к спине, предостерегал романтик-прагматик Макс, это уже не любовь. Это мучение, Лёлька.

Я не могу лицом, лицом я к небу! Получается, меня нельзя любить? Или нельзя показывать мне своё чувство? Притворяться, что к спине прилегает спина? Бред и лицемерие! Значит…

– Лёля, к тебе гости с востока!

И что же мне, Валька, с тобой делать? Не хочу тебя мучить, но и отпустить что-то совсем не могу…

Кажется, что в аудиоканале шумит прибой. Ух ты, Кристина собственным вокалом!

– Ну, мужайся, неженка! Такую штуку ты в руках ещё точно не держала!

Минутная готовность.

Из-за горизонта моей правой скулы восходит неимоверный, невероятный лунный корабль.

Валька в свободное время пишет детские сказки и читает их мне, когда в манёврах лунного модуля возникает пауза. Баюкает и лелеет.

Дни и ночи слились в одно сплошное рябое полотно. Сдавая в конце вахты наше сорокаметровое дитя с рук на руки Марике, я едва выползаю из кабины. Не игуаной, а морской звездой, медузой, мхом, без мыслей и без чувств пластаюсь в релакс-зоне, на потеху бестолковым орби. Массажисты сворачивают меня в рулон, а корпоративный доктор цокает языком и периодически вкалывает что-то тонизирующее.

Иногда я остаюсь ночевать на работе, и тогда наутро меня будит запах фиалок или горячего шоколада.

Валька, ты классный, но я зря даю себе слабину – и тебе надежду. Вот кончится только сегодняшняя вахта, мы посадим грузовик в Море Спокойствия, – интересно, а это может называться морским финишем? – и нужно будет рубить концы. Мы заигрались, Валька. Это же про моё сердце – с изнанки из нанки, снаружи титан. В моём прошлом есть такие макси-грабли, что я была бы полной дурой, если бы заново решила прогуляться по той дорожке…

Минутная готовность.

Над правой скулой восходит наш корабль-призрак. Сиреневым маревом дышат дюзы, обращённые к приближающейся Луне. Джаф доверил посадку мне. Не знаю, как потом буду смотреть в глаза Марике.

Земля футбольным мячиком болтается в ногах. Тянусь к кораблю. Кристина ещё плотно держит его. Мои руки проходят сквозь её. Задеваю ладонью тонкий шрам на её запястье, цепляюсь ногтями о ногти. В костяшках пальцев от чужого присутствия бегают неприятные искорки. Дрожь работающих турбин щекочет кожу.

Кристина неохотно отстраняется. Теперь корпус корабля полностью под моим контролем. Огромный керамический баклажан, залитая свинцом дыня. Грузовик впятеро превосходит всё, чем нам приходилось управлять до сих пор. Я глажу его плавные обводы, добегая пальцами почти до выступов дюз. Он зацепил мою душу. Мне кажется, я люблю его. Но сегодня мы расстанемся.

С первого до последнего дня полёта грузовика нам приходилось корректировать его курс. Издержки производства. Орбитальная сборка такого масштаба проводилась впервые, результат не так уж плох. Мы уже всё знаем о четвёртой дюзе, дающей отклонение почти в три угловых секунды. Не секрет для нас и нарушение центровки. Качество залитого в баки метилгидразина, наверное, станет темой судебного разбирательства «Роскосмоса» с подрядчиками. Но всё это не страшно. Свиперы, как добрые сиделки, передают сорокаметрового несмышлёныша с рук на руки. Кристина-Лёля-Марика-Кристина-Лёля… Сегодня карусель остановится.

Телеметрия запаздывает всего лишь на полторы секунды. Если этот факт станет достоянием общественности, то аппаратуру Джафа разберут по атомам, а нас с девчонками сожгут на костре как ведьм. Потому что сейчас до корабля больше четырёхсот тысяч километров. Сначала я воспринимаю данные, так или иначе поступающие от чешуи, которой облицован грузовик. В соответствии с этой информацией воздействую на корабль. И тогда сообщение о результатах моего воздействия летит к Земле со всем известной скоростью. Три пробега туда-сюда – верных четыре секунды. А у нас полторы. Но над этим пусть Джаф ломает голову. Потому что царевнам пора облачаться в оранжевые робы…

По пологой траектории лунный кит подплывает к цели своего путешествия. Четвёртая дюза упорно продолжает раскручивать корпус вокруг продольной оси, и он пытается вырваться у меня из рук. Я стискиваю его изо всех сил и замираю пародией на Геракла, который пытается сжать льву пасть вместо того, чтобы порвать её.

Мышцы за неделю истощились, молочная кислота течёт в них, как из крана. Если бы не укол нашего доброго доктора прямо перед началом смены, я бы уже сдалась. Наверное.

К счастью, дюзы пока включаются лишь изредка. Дрожь обшивки стихает, и я слегка ослабляю хватку. Теперь можно заняться проверкой траектории.

«База-шесть» уже ведёт нас к посадке, точность координат воодушевляет. Сами координаты – вводят в ступор. Модуль отклонился от курса почти на полкилометра. Если по исходному плану посадочная траектория проходила в стороне от базы, то теперь пунктир прошивает её навылет. Жду рекомендаций от ЦУПа. Через силу пью энерджайзер.

– Оля, – вкрадчиво спрашивает Джаф, – ты успеешь сделать коррекцию?

Я молчу. Мне не хочется говорить ему, сколько весит эта хреновина. Он же всё знает сам!

– Так я и думал, – говорит Джаф. – Через полчаса сработают поворотные дюзы, не расслабляйся.

Хороший совет, хочу ответить я. Вовремя и к месту. Как раз думала, не вздремнуть ли.

– Лёль, не переживай…

– Не засоряйте эфир, Валентин!

– Да, Ольга Викторовна, – без обиды – скорее озадаченно.

Нет, я не против поворотных дюз. Для чего-то их ставят на транспорт. Наверное, как раз для таких случаев. Когда царевны в оранжевом разводят руками и говорят: «Дальше сами».

– Валь, посмотри данные по испытаниям поворотников, – прошу я. – Их вообще проверяли?

Минут десять наши бодаются с ЦУПом. Судя по всему, нам рекомендуют не соваться в чужую кухню.

Меня просят приготовиться. Продолговатое тело корабля прыгает в сторону, царапая мне ладони. Судя по всему, вместо серии микрокоррекций произошёл один мощный выхлоп.

Стёкла и потолок вокруг меня вспыхивают красным.

– Лёль, – Валька не напряжён, почти весел, и сейчас это меня пугает. – Ты не волнуйся, но там серьёзный трабл. Топливо уходит. Разгерметизация баков. Похоже, не дыра, а трещина.

Тяжеленная дыня начинает хаотично крутиться передо мной сразу в двух плоскостях. Мне даже не за что ухватиться. Внезапно половина дыни просто исчезает, и моя ладонь проваливается в пустоту. В панике я даже не сразу соображаю, что виной этому может быть вытекшее топливо. Чешуя бесполезна вне вакуума – любой газ экранирует её почти мгновенно, и контакт с кораблём пропадает.

– Теряю контроль над обшивкой, – деревянным голосом докладываю я.

ЦУП пытается активировать дюзы. Мощный хлопок – и мёртвая, окончательная тишина. От последнего выхлопа корабль притормаживает, и облако потерянного топлива соскальзывает с него, как чулок с ноги. Чуть замедлившая вращение дыня снова возникает передо мной целиком.

– Девочка, только не волнуйся… – это уже Джаф.

– Что вас всех сегодня так мои нервы беспокоят? – огрызаюсь я.

– Тише, спокойно, пожалуйста… – уговаривает он. – Оля, сейчас мы включим восьмой каскад. А ты постараешься… что-нибудь сделать.

Четыреста тонн, прикидываю я, сжимая и разжимая пальцы. Движки сдохли. Прикидываю траекторию. Полчаса до соприкосновения. Валька, угадывая мои мысли, рассыпает передо мной густые столбцы расчётов.

Исподволь подкрадывается неприятная мысль, что Джаф-таки держит меня за дуру, за бестолковую орби. Ни один каскад никогда не усиливал воздействия свипера на объект. И четыреста тонн остаются четырьмястами тонн.

В гудение усилителя вплетается новый высокий тон, свист почти на грани слышимости.

Ловлю крутящуюся тушу корабля на вытянутые ладони. Грузовик утягивает меня вместе с собой, как песчинку. Я распростёрлась от Земли до Луны, а теперь меня мотает во все стороны. Большая Медведица крутится патефонной пластинкой, а звёзды размазываются в блестящие дуги.

Всё это не на самом деле, пытаюсь убедить себя я. Жмурюсь, сосредотачиваюсь на кресле, помявшем мне всю попу. На прилипшей к спине футболке. На бутылке минералки, к которой можно было бы протянуть руку, если бы та не упиралась в обшивку лунного транспорта.

Пожалуйста, прошу я корабль. Остановись, погоди, замри! Тебе так же тяжело, как мне, но я помогу – дай только упереться…

Чувствуя, как немеют мышцы, я всем телом наваливаюсь на болтающийся округлый нос грузовика – и ловлю быструю, ослепительную судорогу.

В то же мгновение оглушительный треск разрывает всё вокруг меня. Языки пламени вырываются из усилителя, плотный белый дым змеями ползёт по сторонам, и я теряю контакт с кораблём.

Последнее, что успеваю ухватить, – его вращение потухло, остановилось. А лунное притяжение гнёт траекторию грузовика в нежную ненавязчивую параболу.

* * *

Вокруг носятся люди с огнетушителями. Джаф сцепился с ЦУПом. Валька набросил мне на плечи плед, усадил в уголке аппаратной и скрылся в дыму.

Всюду свет и шум, но я как будто выпадаю из этой круговерти. Меня здесь нет.

За время нашего полёта к луне мой горе-график уполз в ночь. Над операторской консолью светят зелёным простенькие цифровые часы. Ноль-три-один-четыре. Время Пифагора.

Гигантская сигара падает под острым углом к поверхности Луны. Огонёк на её кончике, обращённый теперь в небо, давно потух. Керамика и сверхпрочные сплавы. Восемьсот кубометров грузовых отсеков. Ещё четверть часа, и она распашет «Базу-шесть», как плуг, разделает хлипкие купола, сплющит и сметёт многотонным утюгом всё то, что с таким тщанием собирали почти тридцать лет....

Нет, говорю я, так просто ты от меня не отделаешься. Мы с тобой немножко не в тех отношениях, чтобы расстаться на полуслове.

Бреду в коридор, ослеплённая тысячей ламп. Мне нужна темнота. Мне срочно нужна темнота.

Натыкаюсь на дверь подсобки. Внутри пахнет химией. На узких полках навалены рулоны туалетной бумаги, расставлены чистящие средства, в углу растопырился пучок швабр и метёлок. Я вхожу и закрываю за собой дверь.

Грузовик валится на базу. Он ещё далеко, очень далеко, неразличимая точка в чёрном лунном небе, но его путь предопределён – задача двух тел не слишком сложна применительно к физике.

Из-под двери сочится свет, и я затыкаю его пледом. Вытягиваю перед собой ладони, растопырив пальцы. Вспоминаю, как совсем недавно обводила руками изящный вытянутый контур. Как гладила керамические бока. Я здесь, шепчу в темноту. Я здесь, отзовись.

Островерхие скальные гряды бросают в долину зазубренную чёрную тень. «База-шесть» кажется собранной из пластмассового конструктора моделью самой себя. Здесь нет грязи и ржавчины, эрозия не выветривает камень, семена травы не прорастают в стыках бетонных плит.

В небе появляется белая точка. Спустя пару минут она превращается в тире. Три коротких – три длинных – три коротких. Майский день наступает досрочно, опережая график. Белое тире растёт в чёрном небе.

Я тебя вижу. Я тебя чую. Я тебя хочу.

Ладонями – от дюз к носу. Сжимаю с двух сторон. Поворачиваюсь так, что тело корабля нависает надо мной. А под моим хребтом проносятся хребты Луны.

Давай же, шепчу я. Одновременно прижимаюсь к нему и отталкиваю его вверх. Никого нет рядом, чтобы сказать о минутной готовности.

Грузовик чуть задирает нос, но этого мало. Это, говорю, очень просто – задача трёх тел. Ты, луна и я. Наверное, я давлю на тебя. Наверное, мои мышцы уже лопнули под четырёхсоттонной махиной. Но мы с тобой решим нашу задачу.

Из уха что-то липкое течет по шее. Но у меня нет тела – оно расклеено маленькими колечками по обшивке лунного грузовика. Под моей спиной бросают блики купола «Базы-шесть». Мы лишь сносим какую-то антенну, и её обломок улетает в небо.

Я отпускаю тебя, едва заставив руки разжаться. Возносясь вверх, я вижу, как далеко за базой ты задеваешь носом грунт, вскидываешься, вздыбливаешь пыльное облако злополучной четвёртой дюзой и скрываешься в пепельном тумане.

Наш контакт разрывается. Тогда я оборачиваюсь к черноте неба, толкаю её перед собой и падаю навзничь в океан света.

* * *

Целует в шею, и это запрещённый приём.

Сердит меня историями про настоящего свипера – это когда я прямо со швабрами рухнула из подсобки в коридор. Кому приятно такое слушать о себе? Мне, правда, приятно…

Где мы, кто мы, когда мы?

Реальность понемножку начинает обретать очертания, и я вскидываюсь в постели.

А Валька роняет меня назад.

У меня заготовлена такая доказательная база… И я мямлю, лопочу что-то про спины-спины и лица-лица, про неправильность, и невозможность, и…

Глупая ты, шепчет в ухо, смеётся, щекочет смехом. Глупая, я же люблю тебя.

И словно мир сходит с орбиты. Моя рука гатью – через Валькин пушистый живот, пальцы сжимают его бедро – это якорь: Лёля держится за Землю. Лёля боится улететь!

Высвобождается, расковывается что-то внутри, невидимые шестерёнки сцепляются зубьями, искрят соединяющиеся провода, сходятся в точку призрачные сетки траекторий… Подпорка-костыль отпала за ненадобностью. Никаких контуров усиления – ничего не надо, хватит моих ладоней и моей любви. Я осторожно разжимаю пальцы и развожу руки, обнимая космос.

Валька жарко дышит мне в темечко, и я прижимаюсь к нему вся – от пяток до затылка. Парят в неизбывной пустоте, сияют радужной чешуёй стальные рыбки, послушные моей воле.

– Держи меня, – предупреждаю. – А то улечу.

– Как держать? – галантно уточняет Валька.

Как держать?

Силой и лаской.

Да, именно так.

Фкайф

1

Я – Джонатан Фкайф, а не какой-нибудь прощелыга, чтобы, униженно улыбаясь, давиться ужаренным в подошву бифштексом и поощрительно кивать официанту, тем самым совершая враньё, хоть и без единого слова.

Я – Джонатан Фкайф, и у меня нет проблем с дикцией. Если я сказал «а пуар», то мясо под моим ножом должно открываться сочащимися кровью срезами, а не серым мочалом, и пусть от лёгкой корочки струится щекотный и чуть дымный аромат, а не вонь горелой сковороды. И если кто спросит, не чересчур ли я строг к творчеству повара, так я объясню: здесь не придорожный шалман, а лучший ресторан в городе, и, что куда важнее, кусок говядины я могу себе позволить не чаще раза в год. И не собираюсь ждать еще четыреста семь дней, чтобы криворукий придурок снова испортил мой бифштекс.

Я – Джонатан Фкайф, и живу как хочу. Мне наплевать на злобу, прячущуюся во взглядах любого из стареющих мальчиков, что суетятся вокруг: полотенце на локте, вихляющий квикстеп между столиками, отутюженная задница, крахмальные манжеты, сальная прядка поперек лысины, и полная бессмысленность бытия.

Всё, что у меня есть сейчас, просто компенсирует то, чего у меня не было целых десять лет. Четверть века назад меня попытались списать со счетов, ан не вышло, и теперь им остается лишь метаться вокруг, сменяя тарелки перед толстым пузом отца нации.

– Мэтр! – ору я, нисколько не смущаясь испуганно-благоговеющих взглядов посетительниц. – Если это сделано из коровы, в поваре пропал сапожник от бога!

Отталкиваю тарелку на противоположный край стола, откидываюсь на спинку, извлекая из кресла отчаянный скрип.

Метрдотель уже устремляется ко мне сквозь зал скользкой ящерицей, на ходу превращаясь в сочувствие и понимание.

– Господин Фкайф, – воркует он, – неужели что-то не так?

Не удостаиваю его ответом, лишь движением бровей показываю на тарелку. Конечно, другого куска вырезки у него нет. Тем интереснее, как он будет выкручиваться.

Но мэтр недаром ест свой хлеб. Он хмурится, прямо-таки темнеет, брезгливо поджимает губы. Присаживается напротив меня, одним зубчиком вилки приподнимает изуродованное мясо, заглядывает под него, цокает языком:

– Просто варварство! Уволю к чертовой матери…

Мой козырь, мой гнев – оказывается в сносе.

– Лучше научите готовить, – возражаю скорее для проформы. – Слава уходит куда быстрее, чем приходит. Оглянуться не успеете, как переквалифицируетесь на бутерброды.

Мэтр щелкает пальцами, подзывая робеющего официанта, кажется, новенького. По крайней мере, раньше я его здесь не видел.

– Если вас не затруднит подождать четверть часа, – обращается мэтр ко мне, и я понимаю, что происходит нечто необычное, – то мы постараемся исправить нашу вопиющую ошибку.

Он берет официанта за верхнюю пуговицу жилетки и пригибает к себе. Едва не касаясь губами смешного оттопыренного уха, беззвучно шепчет в него короткие фразы. Официант лишь кивает, кивает, кивает, и, наконец, испаряется.

– Морока с ними, – доверительно говорит мэтр.

Глаза у него как у старой таксы, мешки во всю скулу, уголки оттянуты книзу. Он смотрит прямо, но без излишней фамильярности. Наверное, за стенами этого зала у него есть друзья. Он похож на человека, который знает толк в дружбе.

Я не знаю, почему мэтр не уходит, но уже чувствую неладное. На всей планете не наберется и дюжины коров. Он не фокусник, чтобы из воздуха достать второй бифштекс, – очередь расписана на месяцы вперед.

– Господин Фкайф, – мэтр чуть воровато оглядывается по сторонам – не слышит ли кто наш разговор? – и рассеивает тем самым последние мои сомнения. – Я хотел бы просить вас об услуге…

Жаль. Будь он моим другом, я поверил бы, что, заменив порцию, он просто пытается сделать мне приятное, и даже не задумывается о том, как завтра вместо говядины будет кормить клониной не сведущего в кухне толстосума. Но нет, я не его друг.

– Мы с Бетси… Так получилось – просто не успели до этой напасти… Всегда хотели, а то работа, то дом надо поднимать, то что-то еще… Мы очень любим друг друга, и нам так не хватает…

Я придвигаюсь к столу, нагибаюсь вперед, опираюсь на локти. Хлипкий столик припадает на одну ножку. Мэтр копирует мои движения, и вот мы сидим, почти стукаясь носами, отражаясь сами в себе, немыслимо далеко один от другого.

В висках нарастает набатом барабанная дробь. Он не имеет права так поступать со мной! Но я всё равно не хотел бы обидеть этого человека. Слишком собачьи глаза. Слишком жалко их всех.

Мэтр сбивается и болезненно морщится каждый раз, когда не может подобрать слово, и преодолевает стыд, и страх, и самого себя. Когда начинаешь такое говорить, то главное – не останавливаться, чтобы несло как по волне. А то утонешь.

Унижая себя – и меня вместе с собой, – он пытается ухватиться за несуществующую соломинку. Его не в чем винить. Разве представится ему другая возможность вот так, с глазу на глаз, обратиться ко мне, к отцу нации? К отцу – в самом непосредственном, скабрезном, медицински точном смысле этого слова…

– Я предлагал клинику, это же так просто! Но она уперлась: никаких пробирок. Мол, клонированного добра вокруг и так достаточно. Уж нам ли, на кухне, этого не знать! Я и так, и этак… Вы не подумайте, Бетси еще не старая, почти на пять лет меня младше… Конечно, с девицей уже не перепутаешь, но у нее роскошные бедра, и…

Теперь мне хочется его ударить. Он предлагает мне свою жену по частям, как забитую вчера корову. Нахваливая окорок и филей.

Я чуть отстраняюсь:

– Видите ли…

– Жорес, господин Фкайф!

– Поймите правильно, Жорес, – негромко говорю я и вижу, как затухают, гаснут безумные искорки надежды в его усталых глазах. – Я не сплю с чужими женами. Мне и без того…

У метрдотеля непроизвольно дергается щека, на мгновение проявляя на лице презрительную гримасу. Я не закончил фразу, а он домыслил ее по-своему.

– И без того сложно. Поверьте. И не злоупотребляйте больше своим положением. Если, конечно, дорожите мной как клиентом.

Жорес поправляет душащую его бабочку, поднимается чуть резче, чем стоило бы.

– Бифштекс на подходе, господин Фкайф, – говорит чужим голосом, но интонации безукоризненны. Он метрдотель лучшего ресторана столицы. – Извините за недоразумение.

* * *

В ожидании основного блюда я выхожу на широченный балкон, беломраморно раскинувшийся вдоль всего Гостиного дворца. Белое косматое солнце, давний и почти забытый собеседник, прозрачными лучами моет блестящую мозаику у меня под ногами.

Внизу, под балконом, кипит деловая жизнь. Все то ли торопятся, то ли подгоняют время. Только я застыл над ними, как обломок скалы. Всё – своим чередом, к чему суета?

Я вижу себя словно бы со стороны – оттуда, с сумрачной мостовой, из мира, где оказались шестнадцать лет назад все и сразу. Все, кроме меня.

Вот он, Джонатан Фкайф, волей провидения – единственный мужчина на планете Фиам, затерявшейся в складках космической мантии. Его руки похожи на ковши экскаваторов – когда пытаешься выкопать съедобный корешок, не следишь за маникюром. Его ноги как тумбы, и расставлены широко – он чувствует себя властелином этого мира? Да, пожалуй. Лохматая неопрятная борода развевается на ветру, напоминая спешащим внизу безусым мальчикам всех возрастов, что им до конца жизни будет не хватать вполне определенных гормонов.

Подозреваю, каждый из них с удовольствием пристроил бы мне в спину топор – просто чтобы не было этого несправедливого исключения из общего правила, Джонатана Фкайфа.

Но мальчиков здесь мало, крайне мало. На каждого приходится пять или шесть особей противоположного пола – цветущих и страждущих. И уж эти-то не допустят, чтоб хоть волос выпал из моей бороды.

Я ловлю, как блики солнечных лучей, женские взгляды. Чуть тёплые прикосновения, иногда возбуждающие, иногда раздражающие. Я слишком хорошо знаю их всех. Они шушукаются у меня за спиной, они пытаются привлечь моё внимание, они плетут обо мне небылицы. Потому что каждая женщина Фиама хоть раз мысленно примеривала меня к себе и себя ко мне.

Это же Фкайф, шепчут они друг дружке в розовые ушки. У него никто не задерживается больше чем на одну ночь! Это наш падишах, заимевший в гарем целую планету!

Мне не на что обижаться. Природа требует своего, смущает их разум, и чья вина в том, что все женщины этого мира в одночасье остались невостребованными? Совсем не природа – люди, обычные люди лишили Фиам естественного хода вещей. Маленький челнок без опознавательных знаков, вынырнувший на нашем конце инфонити и сделавший всего один выстрел.

А я – осколок прежней жизни. Я – объект вожделения, похоти, фантазий и грёз. Мне прощается толстобрюхость и косолапость, борода Карабаса и дурные манеры, ведь я один. Совсем один.

За спиной раздаются цокающие шаги. Тонкие паучьи пальцы опускаются на мраморные перила. Пряный аромат плотоядных цветов мерещится в дуновении ветра.

Я медленно поворачиваю голову.

Сегодняшний день явно планировался не под меня. Что-то диковинное и красивое расположилось рядом – точеный профиль, лазурные глаза в обрамлении пушистых ресниц, золотистая кожа чуть блестит в солнечных лучах.

– Не такой уж ты и страшный, как говорят, – певуче произносит дива. – Не верь им, не сбривай и не подстригай. Максимум – можно причесать. Я потом покажу, как.

Они думают, что все разные. А на самом деле индивидуальность не выносит закона больших чисел. Слова не важны – я заранее знаю сюжет разговора и к чему он должен нас привести.

– Потом – это когда? – уточняю я, слегка сокращая беседу – ведь бифштекс будет готов с минуты на минуту.

– Потом? – она очаровательно улыбается, демонстрируя мне безупречную полоску зубов. – Как скажешь, Джонатан! Потом – смывая с тел соль нашей любви. Потом – после завтрака, который мы съедим, не вылезая из постели. Потом – уложив внуков спать и выйдя в темноте на веранду, полную звездного света. Какое «потом» тебе больше нравится, Джонатан?

Беда в том, что иногда их слова кажутся искренними. Сложность в том, что иногда хочется забыться и, как в пропасть, раскинув руки, броситься в их нетерпеливые объятия. Не поддавайся, Фкайф, ты же слишком хорошо знаешь, что тебя невозможно любить.

Я внимательно разглядываю трепетный лик незнакомки, любуюсь им, как старинной вазой, или изящной формулой, или радужным водопадом. Совершенство, возведенное в абсолют, порой даже пугает.

– В клинике доктора Сильвы есть всё необходимое, – сухо говорю я. – Это почти не отнимет времени. В первый день договоритесь, мальчика вам надо или девочку, а на второй уже затикают часики. Всё стерильно, безболезненно, результат гарантирован.

Сначала у дивы заалели мочки ушей. Пока я объясняю ей очевидные вещи, багрянец ползет на щёки, скулы, проступает пятнами на лбу.

– Тебе бы в рекламные агенты, – дрожащим от негодования голосом восклицает она. – Говоришь так спокойно, размеренно… о священнодействе! О таинстве!

– Какое уж таинство, – удивляюсь я. – Аккуратность и точный расчет. Плюс опыт мировой генетики – за столько веков!

Нет, она вполне вменяема, и уже понимает: не выгорело. Не состряпалось. Не срослось. Остается достойно уйти. Незнакомка не слишком умело отводит взгляд, даёт ресницам затрепетать, и – вот, финальная фраза:

– Всё это так неестественно…

– Неестественно, – завершаю я не слишком приятный, но абсолютно необходимый процесс, – это сочленять телесные оболочки, когда духовные даже не соприкасались.

– Прощай, Джонатан! – дива резко разворачивается на каблуках. Умница – а могла бы и сорваться на грубость.

– Надеюсь! – звучит почти как «адиос».

Я остаюсь стоять один на бесконечном балконе, залитом бриллиантовым полуденным солнцем. Перила светятся изнутри мраморными прожилками, от мозаики под ногами начинает кружиться голова.

Один во всех смыслах.

* * *

– Господин Фкайф! – трагический голос официанта выводит меня из раздумий. – Ваш бифштекс а пуар, и семилетнее «Шато Фиам» по личному указанию мэтра. И… и у вас гостья…

Он понятливый малый, этот новенький. Те официанты, что работают здесь постоянно, давно привыкли к дамовращению вокруг моего столика и зачастую помогают отвадить наиболее привязчивых ухажерок. Стоит моргнуть…

Далия сидит в кресле чуть боком, положив ногу на ногу, и играет с кисточкой на застежке сумки. Она смотрит куда-то в сторону и как будто разговаривает сама с собой – пухлые губы шевелятся: то плотно сжимаются, то вытягиваются забавной трубочкой.

Мне слегка напекло макушку. Лёгкая тень кажется полутьмой. Тихонько кряхтя от натуги, я умещаю свой круп между плетеными подлокотниками прокрустова кресла.

– Я просил вас, Далия, – во рту появляется кислый привкус, перед глазами плывут круги, – не преследовать меня и не досаждать мне своим присутствием.

Она игнорирует мои слова. Лёгким кивком показывает официанту, что тоже будет красное, и когда он, наконец, уходит от столика, поднимает бокал и смотрит на меня сквозь него.

Бывает, что недостаточно просто сказать «нет». Далия – как раз такой случай.

– Вы слишком много о себе мните, Джонатан, – голос у нее, как металлический колокольчик. – Преследовать вас может кто-то, у кого корыстные цели.

– А у вас их нет? – пытаюсь защищаться, но очень неуклюже и совсем неэффективно.

– И моё присутствие никогда не будило в вас досады. Вы слишком плохой актер, чтобы изображать то, чего не чувствуете.

Мы чокаемся.

– Закажите что-нибудь, – говорю я. – Мне неудобно есть, когда перед вами не накрыто.

– Я пью ваше вино. Ешьте, ради бога. Не то блюдо, чтобы студить. Это было бы просто кощунственно по отношению к бедной бурёнке.

Я не могу разгадать ее, и это раздражает. Но досады действительно нет, скорее азарт, как перед шахматной партией.

Бифштекс великолепен. Я впиваюсь в него зубами и на некоторое время выпадаю из реальности.

– Я принесла вам сувенир, – Далия не спеша открывает сумочку, но ничего оттуда не достает – смотрит, как я ем.

– Сувениры преподносят на память. Вы, наконец, решились оставить меня в покое?

Она тихо смеется.

– Не обманывайте себя, Джонатан. Покой – последнее, что вам нужно.

И начинает выкладывать на стол по одному круглые, отшлифованные морем камушки. Красные, бордовые, алые, розовые.

Я замираю с поднятой ко рту вилкой.

– Откуда вы знаете?

Я спрашиваю не про покой.

Далия тянется через стол и накрывает своей ладонью мой сжатый кулак. У нее пальцы медсестры – ровные и какие-то незапоминающиеся. С круглыми, совсем неженственными, скорее девичьими ногтями.

– Да бросьте, Джонатан! Вы же на Фиаме весь на виду. Просто мало кому есть до вас дело.

А вам есть? Вопрос липнет жвачкой к деснам, остывает оскоминой на губах.

Аккуратно, будто боясь поранить, вытягиваю свою руку из-под ее ладони, задумчиво провожу кончиками пальцев по переплетениям нитей домотканой скатерти – шершавым по шершавому – и, наконец, завершаю жест: выдвигаю на середину стола ажурную преграду, держатель для салфеток. Прозрачные виноградные лозы вьются между нами, и бумажная стена – надежнее каменной.

2

Я – Джонатан Фкайф. Мама научила меня с гордостью нести свое имя. Мы – пришлые здесь, на Фиаме. Научные труды отца открыли нам двери нового мира. В колонии Техно ничто так не ценится, как чистый, абстрактный разум. И здесь верят в наследственность.

Когда мы сходим с трапа челнока в сияющее сиренево-розовое марево, мама сжимает мою руку: смотри, Джонатан, как красиво! Я завороженно оглядываюсь. Холмы белого, будто сахарного, песка оплетены сизыми, и карминовыми, и лиловыми растениями. Море у горизонта разлито вишневым киселем. Солнце, белесое, прозрачное, легкое, игриво шевелит лохматыми лучами. Мне одиннадцать лет. «Привет!» – говорю я солнцу. Словно знаю заранее, что рано или поздно оно станет моим единственным собеседником.

Нас ждет красивый тенистый дом в самом центре Фиама, столицы Фиама. В бриллиантовом свете солнца, под лазоревым небом, белокаменные дворцы кажутся невесомыми, как взбитые сливки. Щебет незнакомых птиц похож на песни электричества в высоковольтных линиях.

Я запомню о Земле поразительно мало, будто нарочно стирая детские воспоминания. Я – сын великого Техно, и Фиам с радостью принимает меня. Город радужных фонтанов и ажурных мостов, хрустальных башен и цветущих садов окутывает меня сказкой. Приземистый коттедж в респектабельном пригороде Йоханнесбурга, еще недавно бывший единственным домом, тускнеет, теряется в дальнем чулане памяти ненужным хламом.

Надо сказать, что мама не продала дом в Африке. Вдруг мы захотим вернуться, объясняет она. Дом – это всегда дом. А мы не стеснены в средствах. Где-то там, в пятистах световых годах, медленно оседает пыль в полумраке за закрытыми ставнями. Мы можем вернуться туда в любой момент, говорит мама, не уточняя, что за пятьдесят лет существования колонии Техно никто не прилетал обратно на Землю.

Мама умрет двенадцать лет спустя, не вынеся вынужденной разлуки. Я узнаю об этом от человека, чье имя и так связано слишком со многими событиями – моей личной жизни и истории планеты Фиам. Позже, гораздо позже я приду к выводу, что расплатился маминой смертью за смерть Линды, – и мне не с кем будет поделиться этой мыслью.

Лодеболь, не проходит и дня, чтобы я не вспомнил твои уроки…

* * *

Устремления человека никогда нельзя описать одним словом. Но обычно хватает трёх.

Изречения моего учителя всегда афористичны.

Восьмидесятилетний Франтишек Лодеболь несет свой цинизм как знамя. А я, восемнадцатилетний, смотрю ему в рот. За кирасой пренебрежительного отношения к окружающему миру я разглядел в профессоре тонкую, ранимую душу и мысленно достраиваю его внутренний мир, исходя из своих собственных, таких ещё наивных представлений о природе человека.

Он настоящий Техно, образцово-глянцевый фиамлянин. Ради общества подобных людей мама и решилась покинуть Землю после смерти отца.

– Так какие же устремления у нашего Сильвы? – все вокруг старательно сдерживают смех, а я незаметно оглядываюсь на зачуханного лаборанта, сгорбившегося над субкварковым визором.

– Я сейчас занят! – невпопад отвечает тот, вызывая-таки у окружающих приступы хохота.

– Зря смеетесь, молодежь! – ответствует профессор.

Его серебристая шевелюра напоминает солнце, интонации гипнотизируют нас – молодняк, набившийся в уютную небольшую аудиторию фиамского Техноцентра.

– Это Сильве стоит смеяться над вами! – убеждает нас он. – У юноши впереди завидное будущее, не в пример многим из вас. Скрупулезность – вот первое слово, определяющее его устремления. Любая из наук откроется перед ним безбрежным Эльдорадо – и ему хватит усидчивости, чтобы не просто хватать подряд все идеи, что лежат на поверхности, а забивать колышки. И оглянуться не успеете, как вашим детям придется учить закон Сильвы, метод Сильвы, теорему Сильвы.

– А дальше? – спрашиваем мы. – Какое – второе слово?

Но Лодеболь уже прерывает наш треп и возвращается к предмету.

– Пространство, время и информация, – показывает он три растопыренных пальца. – Три кита, на которых стоит мир. Пока человек не связал воедино эти три понятия, дорога к звездам оставалась закрыта. Сегодня мы делаем первые робкие шаги по окрестностям нашего рукава Галактики. Завтра нам предстоит распахнуть Вселенную – если только удастся разобраться в паре-тройке достаточно сложных вопросов.

И мы – с ним. Мы – Техно, мы – авангард. Это в наших головах созреют гениальные решения. Это из нашего захолустья улетят на Землю знания, которые позволят сделать следующий шаг. Вы красиво рассказываете, профессор!

А три года спустя Лодеболь задумчиво смотрит в мой блокнот, вычитывая формулы, как композитор – ноты. Я почти слышу, как мелодия тождеств, ритм матриц, песни уравнений звучат в его голове.

Он для меня уже не просто один из профессоров. Я работаю в его лаборатории, перепахиваю горы данных для анализа информационных потоков. Я уже допущен в святая святых – к пульту контроля инфонити.

Лодеболь постоянно избирает меня оппонентом для диалога. Я позволяю себе огрызаться, спорю отчаянно, но в результате всегда бываю повержен. Профессор играет с нами, как кошка с мышатами, – результат известен заранее.

Но сейчас он серьезен.

– Ты кому-то показывал это? – спрашивает Лодеболь. – Лучше не делай этого. Очень сырой материал, и очень спорный. По-хорошему, надо дорабатывать и выходить на эксперимент.

Я молчу, потому что мне нечего сказать. Самый скромный эксперимент в нашей отрасли – это тераватты энергии, высший уровень безопасности, полигон в пустыне. Это банально «дорого стоит». А на Земле сейчас чехарда, кризис власти, правительства возникают и тут же рассыпаются карточными домиками, так кто даст высоколобым Техно забавляться своими игрушками?

– Я хочу, чтобы ты заглянул ко мне вечером, – говорит профессор. – Покажу тебе свои наработки.

Обратный отсчет уже включен – он увидел мои записи. А я еще даже не спросил, какие три слова он подобрал для меня, Джонатана Фкайфа. А стоило бы. Ведь Лодеболь никогда не врал мне.

– Если человек вежливо с тобой разговаривает, проявляет доброжелательность и приятен в общении, это ровным счетом ничего не значит. Когда ваши устремления пересекутся, то вся шелуха окажется отброшенной в сторону. Не верь слишком доброжелательным людям, Джонатан! Если их цель отлична от твоей, то однажды они окажутся беспощадны.

И я послушно киваю, не понимая, что он рассказывает о том, как собирается со мной обойтись.

Гордыня, безнаказанность, настойчивость – вот какие три эпитета подойдут тебе больше всего, старая бестия!

Теперь, когда ты давным-давно мертв, Лодеболь, я больше не позволю тебе меня обмануть.

* * *

Я – Джонатан Фкайф, отец нации, Техно на особом положении. Мне сорок семь лет, из которых чужая рука вычеркнула десять.

Мой дом пуст, но лучше жить так, чем наполнять его случайными гостями. Гостьями. Это пройденный этап, не принесший ничего, кроме горечи и разочарований.

Мой дом – закрытая ракушка, мне уютно в нем, а посторонний человек нарушил бы мой покой.

Я работаю здесь же. Комната, при маме бывшая гостиной, превратилась в лабораторию. Стены заняты рабочими экранами. Вместо шкафов по углам стоят субкварковые вычислители. Толстые кабели уходят под землей на два квартала, к пульту контроля инфонити.

Мы с Лодеболем продвинулись очень далеко. После моего возвращения, после смерти профессора и потери контакта с Землей я безо всякого труда подмял под себя все разработки по инфонити. Лодеболь не оставил других достойных преемников.

Если представить, как выглядят земные владения, то первая аналогия – морской еж. Тонкие иглы-лучики во все стороны.

Нарастить новую колючку не так уж и сложно. Инфотральщик отправляется в путь – всегда с Земли. Он по-паучьи тянет за собой нить. Нить, сотканную из потоков структурированной, насыщенной информацией энергии. Пространство не выдерживает и трескается спелым плодом. Словно кончик иглы, инфотральщик прокалывает его и удаляется от Земли в сторону нового мира, проходя парсек за месяц и сжигая за это время столько энергии, что хватило бы на маленькую звезду.

Двусторонний поток информации не дает захлопнуться сверхсветовому тоннелю. Пропорция – триллион к одному, короткий кивок в ответ на всю мудрость мира, но этого вполне хватает, чтобы надорванное пространство не срослось заново.

Когда инфотральщик достигает цели, земные владения расширяются еще на одну планету. В брешь устремляются военные корабли, баржи с переселенцами, орбитальные заводы – пока тоннель открыт, путь в новый мир не требует ни энергии, ни времени. Лишь бы не гасла инфонить, лишь бы определенным образом поддерживался баланс между отправляемой в тоннель и возвращающейся информацией. Стоит остановить инфопоток – тоннель схлопнется, исчезнет, а между мирами вновь растянется унылое неструктурированное пространство. И тогда новый инфотральщик может пробить новый тоннель – это вопрос времени и средств.

Только вот с Фиамом всё получилось не так. С точки зрения Земли, Фиама просто больше не существует. Информация уходит с Земли в тоннель, но тонет, исчезает в пути. С Фиама не приходит ответа, и тоннель не впускает в себя ни атома, только инфопоток, бесконечный узор, сотканный из фотонов.

Как и почему это случилось, описано не слишком сложными инфопространственными уравнениями. Не знаю, как на Земле, а здесь они носят название принципа Лодеболя. Имя профессора очень подходит для таких вещей, а старик умел забивать колышки.

* * *

В глубине моего дома – маленький открытый дворик, четыре на четыре метра. Предполагалось, что здесь будет сад, но с некоторых пор я не люблю культурные растения, и поэтому земля спрятана под двуцветной напольной плиткой. А плитку уже тоже почти не видно под слоем камушков, из которых я выкладываю мозаику. Я достаю подарок Далии, приношу раствор, опускаюсь на колени и рассыпаю разноцветное великолепие перед собой.

Вот бордовый камушек с искрой. Я верчу его в руках и почти сразу вижу, куда он встанет идеально. Пара капель раствора – и новый кусочек мозаики занимает свое место.

Когда я соберу мозаику целиком, то, глядя с балкончика этажом выше, можно будет увидеть остров в форме пологого холма, покрытый сиреневой и лиловой травой. Вокруг острова раскинется трясина, затянутая розовой ряской. Склоны холма избороздят полоски возделанной земли, а ближе к вершине притулится прямоугольный ржавый контейнер. В нем можно жить, только каждый день в нем становится жарко и душно.

Мне хочется, чтобы такая картинка украсила двор моего дома.

3

Я – единственный приговоренный к пожизненному заключению за всю историю Фиама. Болотный Робинзон, граф Марча-Кристо, узник бескрайней трясины. Никто из Техно не хотел мараться, исполняя смертный приговор, и они просто выписали мне билет в один конец. Мы не хотим больше знать тебя, Фкайф, сказали они. Вот консервы – их хватит на год. Вот лопата, мотыга, грабли. Семена, которые, может быть, взойдут, и через год ты не умрешь от голода. Немного одежды и ворох тряпья – будет во что кутаться зимой.

А вот твой новый дом. Триста метров в длину и сто в ширину. Остров Фкайфа.

Я стою, прислонившись спиной к контейнеру, ржавой железной коробке, которая станет моим жильём. Дирижабль серебряным пятнышком тает в лучах полуденного солнца. Я ни о чем не жалею.

Я – Джонатан Фкайф, тот самый парень, что намеренно убил жену профессора Франтишека Лодеболя. Намеренно – хотя случилось всё спонтанно, разом, словно ключ щелкнул в замке.

Мы с профессором кружим по городу на моем каре и говорим об эксперименте. С памятного дня, когда Лодеболь передал мне разработки всей своей жизни, прошло три года.

И мы думаем, будто научились сворачивать пространство. Но на Земле третий год полыхает война, и никаким академиям нет дела до того, что мы думаем. Катамараны рекрутских бригад приползают на Фиам за данью, как черные корабли Миноса. Мы подчинены Земле, мы не можем отказать. На Фиаме женщин вдвое больше, чем мужчин. Мы кружим по городу и говорим об эксперименте.

Внезапно Лодеболь показывает мне рукой на неприметный проулок.

– Поверни сюда, Джонатан.

По мощенной камнем дороге мы ползем вверх по склону холма, пока не упираемся в тяжелые кованые ворота. За ними – странное, нехарактерное для Фиама здание с плоской крышей, рядами унылых квадратных окон. Я смутно вспоминаю окраины Йоханнесбурга.

– Знаешь, что это такое?

Лодеболь волнуется. Украдкой пихает в рот какую-то таблетку. Его лоб покрыт испариной, руки дрожат.

Я никогда здесь не был, но место мне не нравится. Здесь пахнет смертью.

– Наше с тобой хобби не прошло даром, Джонатан. На Общем совете самые уважаемые Техно назвали меня сумасшедшим. А сегодня я случайно узнал, что Линда подала документы на опеку.

Я пытаюсь возразить: восемьдесят – не возраст для Техно, а научное заблуждение не может служить основанием для признания недееспособности. Я с ужасом понимаю, что Лодеболь плачет.

Не бери в жены женщину на пятьдесят лет младше себя, Джонатан, шепчет он. Даже если она Техно. Ты стареешь, и ничто, кроме чистой мысли, не может привести тебя в восторг. А в ней живут совсем другие желания и стремления. Ее волнуют развлечения. Ее манят деньги. Ты уносишься в выси непознанного, а она смотрит на твое дряхлое тело и думает, как бы попроще от него избавиться.

Ни слова неправды. Профессор всегда говорит то, что думает.

– Я боюсь оказаться с той стороны ограды, – он тыкает пальцем в угрюмые ворота. – Но ничего не могу изменить.

Лодеболь – мой учитель. Я преклоняюсь перед ним, я благоговею. Высадив профессора у его дома, я несколько минут просто сижу, вцепившись в руль, прокручивая и прокручивая возможные пути спасения Лодеболя, – и не вижу ни одного.

Когда я выезжаю на дорогу, то вижу Линду. Миловидная ухоженная стерва переходит улицу прямо перед носом моего кара. Мне остается только прибавить оборотов и поймать ее на капот.

В сильный ветер на болоте иногда возникает подобие волн. Тугие ядовито-розовые валы лениво изгибаются, сыто чмокают у берега, выплевывают на траву перегнившую тину. Наверное, зловонные испарения постепенно убивают меня изнутри. Впрочем, умереть можно и от других естественных причин – скажем, воспаления аппендикса или больного зуба.

Солнце восходит над моим контейнером и за час прогревает его до сорока градусов. Ты не могло бы светить помягче, спрашиваю я. Оно скалится в ответ и молчит.

Консервы пришлось перетаскивать на северную сторону холма и копать для них яму, чтобы не полопались от жары. На моих тонких пальцах Техно появляются первые мозоли. Мне предстоит научиться многому, если я хочу прожить дольше.

И мне не дает покоя вещь, найденная мной в контейнере, назначения которой я не понимаю. Маленький титановый чемоданчик, внутри которого экран и клавиатура. Обычная переносная субкварковая вычислительная машина. Но кнопки не отзываются на нажатие, а все отверстия намертво запаяны – я не могу разобрать компьютер и посмотреть, что с ним не так. Может быть, это такое изощренное издевательство – можно ли унизить Техно больнее, чем напоминая ему, что он лишился возможности работать?

Я оставляю субкварочку в контейнере, на тумбочке – перевернутом ящике из-под консервов, в изголовье импровизированной лежанки. Черный, как межзвездная пустота, экран – первое, что я вижу, просыпаясь, каждое утро.

Я копаю огород, рыхлю грядки, таскаю в грязных пакетах воду из болота для полива. Я никогда не держал в руках дурацких зерен, семечек, луковиц и не интересовался, как заставить их проснуться и ожить.

Солнце день за днем внимательно следит за моими потугами. Ты должен справиться, наставляет оно. Твои предки были бурами, а «бур» означает «крестьянин». Неопрятные грядки бурыми квадратами темнеют на трёх склонах острова Фкайфа.

Дни сливаются в клейкую массу – они похожи как чертовы луковички. Я продлю свое существование на долгие-долгие годы, но не почувствую этого, если уже сейчас не могу отличить один день от другого.

Я теряю счет времени и не могу сказать, сколько месяцев прошло до того момента, когда, проснувшись, вижу перед собой лицо профессора. Субкварочка еле слышно гудит.

Лодеболь задумчиво смотрит на меня с экрана и молчит. Возможно, он здесь уже давно.

– Профессор, я… – мне нужно сказать ему очень много – ведь я вторгся в его жизнь и изменил ее безвозвратно…

– Давай не будем ни о чем вспоминать, – говорит он, и мы больше не вспоминаем Линду ни при каких обстоятельствах.

Профессор совсем не изменился – серебристая шапка волос солнечной короной окружает лицо старика.

– По определенным причинам я не могу афишировать наш контакт, – говорит Лодеболь. – Мне стоило определенного труда подсунуть эту машинку в твой контейнер. Она связана только с моей – один канал связи, один вход – один выход. Ты еще не забыл, что мы собирались ставить эксперимент?

* * *

Вилла Сильвы – одно из немногих мест, где я чувствую себя просто человеком. Замороченные дамочки, посягающие на мое тело, сторонятся жилища доктора, как огня.

В серебристых плетях вьюна, поглотивших маленькую деревянную беседку, дышат алым пышные цветы с острыми лепестками. Когда приходится ждать Сильву, я всегда прячусь здесь. Наверное, это на уровне рефлексов – я так долго ютился в железном ящике, что теперь по-крабьи люблю прятаться в норки и щели.

Могу поспорить, наш доблестный доктор кует еще одного маленького Фкайфа. Стараниями Сильвы я давно обогнал царя Соломона в рейтинге многодетных отцов. Год назад я преодолел восьмитысячную отметку.

И это – источник скорых проблем. Фиам и до разрушения инфонити не мог похвастаться притоком свежей крови. И ген Фкайфа в крови целого поколения – что тут говорить. Моим старшим детям вот-вот исполнится пятнадцать, и не за горами день, когда я начну становиться дедушкой. Много-много тысяч раз.

Сильву слышно издалека. Он что-то говорит и говорит своим скрипучим голосом, но слов мне разобрать не удается. Ясно только, что он не один, и я задвигаюсь в глубину беседки, надеясь, что не столкнусь с посетителями доктора.

Сквозь густую цветочную поросль видны два приближающихся силуэта, и оба мне слишком знакомы.

Сильва входит первым и садится напротив меня.

– Извини, что заставил ждать, – он здорово постарел с тех пор, как мы впервые встретились на лекциях Лодеболя. Жидкие волосы будто вылиняли, примялись, подчеркивая острую макушку, глаза спрятались за старомодными очками, кожа приобрела сероватый оттенок. – Ты не против, если я приглашу Далию на чашку чая в нашей компании? Вы ведь знакомы?

А что, собственно, спрашивать, если она уже здесь? Замерла на пороге, и в глазах то ли радость, то ли печаль, ничего не поймешь.

Я пожимаю плечами:

– Ну, я думаю, на территории нашего славного Сильвы мне не стоит опасаться ничьего общества. Здравствуйте, Далия! Присоединяйтесь к нам! Я вижу, вы на правильном пути, раз мы встретились в таком месте. Честное слово, теперь мне будет гораздо спокойнее…

Я говорю и не могу остановиться, хотя и вижу, как меняется, искажается ее лицо.

– Да идите вы к черту, Джонатан! – Далия отступает на шаг и тыкает пальцем в мою сторону. – Жалкий параноик, бесчувственная скотина, бык-производитель, ничтожное существо!

Она со всех ног бежит прочь. Впервые за двенадцать лет нашего мимолетного знакомства мне кажется, что я больше ее не увижу. Странно, но эта мысль совсем не приносит облегчения.

Сильва нервно пожимает плечами, сплетает ноги-ходули в немыслимый узел, скрещивает руки на груди. Он огорчен.

– Зря ты так, – говорит он, наконец. – Далия клинически бесплодна. Она – последний человек на Фиаме, кто мог бы претендовать на тебя.

Сильва смотрит мне в глаза, качает головой и добавляет:

– Дурак ты, Фкайф.

Солнце пробивает брешь в серебряной листве, и на поднос с посудой падает яркое пятно, загогулина, по форме напоминающая человеческий зародыш.

– Не твое дело, – отвечаю я. – Лучше расскажи, что дали расчеты.

Наши с Сильвой пути разошлись почти сразу. Получив общий курс естественных наук, он углубился в генетику и на какое-то время совсем исчез с горизонта. Для Техно это обычно – общаться только с себе подобными в рамках своей отрасли.

Я тоже грыз инфопространственные формулы, вяз в физике времени, и анатомические процессы не интересовали меня ни на йоту.

Сильва нашелся лишь десятилетие спустя, почти сразу после моего триумфального возвращения. Мы скорее приятели, чем пара «врач – пациент». Раз в месяц мы пьем чай у него в беседке – незамысловатая, но приятная традиция.

Сильва долго примеривается, как подать информацию. Безмолвно взмахивает открытой ладонью, убирает за ухо прядь волос, кривит губы.

– В целом, всё не так плохо, как могло бы быть, – говорит он. – Через пару лет можно будет обновить генетический материал, взяв его у всех твоих старших детей. Там будет лишь половина твоей крови, и новые младенцы придутся тебе уже внуками. Тогда новые браки будут заключаться не между сводными, а между двоюродными сводными братьями и сестрами. Конечно, риск отклонений и патологий остается. Но в любом случае, это лучший выход в условиях изоляции Фиама от остальных миров.

Я доволен новостями. Меньше всего мне хотелось бы поставить под угрозу жизнь жителей Фиама.

– Ты говоришь об изоляции, как о зле. Почему?

Сильва даже поднимает очки на лоб:

– А что же это? Разве нам надо радоваться, что мы отрезаны от Земли?

– На мой взгляд, да.

– Но мы же не можем замкнуться в одном мирке! Мы – часть цивилизации, и каждый нормальный человек мечтает, что контакт с Землей будет восстановлен!

Я смотрю на Сильву, пытаясь понять, отчего так выходит: человек замыкается на своем деле и становится лунатиком, стоит коснуться чего-то за рамками его интересов.

Я – Джонатан Фкайф, и твердо знаю, что не отдам Земле ни одного своего ребенка. Покуда это в моих силах.

– Скажи мне, благородный доктор, а под контролем какого государства находилась инфонить до обрыва?

Сильва непонимающе смотрит на меня.

– Ну кто, кто был главным на Земле, когда с Фиама последний раз увозили призывников?

– Помилуй, Фкайф, пятнадцать лет прошло… Тихоокеанская Дирекция?.. Нет? Союз Пяти? Нет, не вспомню…

– Хорошо, – говорю я. – А сейчас? Ты же смотришь земные новости, правда?

Сильва морщит лоб, что-то разглядывает в чашке.

– Знаешь, не слишком. Точнее смотрю, но как-то одним глазом. Нет времени.

– А кто возглавил мятежные миры? – настаиваю я. – Какие планеты присоединились к мятежникам? В чем была суть конфликта?

– Фкайф, не морочь мне голову! – начинает сердиться Сильва. – Мы говорили о детях, а ты меня спрашиваешь о какой-то войне!

– А разве война и дети – не связанные понятия?

Сильва разводит руками и смотрит на меня немножко по-другому. Мой чай совсем остыл.

4

Ночью из болота выбрались юркие пухлые ящерки длиной в локоть и попытались укатить банку консервированной клонины.

Я улыбаюсь восходящему солнцу и с упоением вгрызаюсь в дар фиамской природы – душистое жесткое мясо, поджаренное на прутике. Лапки с прозрачными сизыми перепонками хрустят на зубах.

Это будет сегодня, говорю я солнцу. Сегодня, наконец, я сверну пространство.

У меня глаза сумасшедшего. У меня борода по пояс. Я не брился восемь лет, боясь отпугнуть удачу. В контейнере на тумбочке меня дожидается Лодеболь. Профессор мается старческой бессонницей. Он такой же псих, как и я.

Между ним и мной – натянутая нить. От лаборатории Лодеболя уходит под малым углом в землю и через несколько сот километров выныривает из болота и втыкается в мой контейнер. Инфонити всё равно, сквозь что ее продергивают. Тысячи новостных каналов Фиама, Земли, десятков других миров вливаются в мою субкварочку. Миллионы случайных документов, миллиарды случайных изображений. Тоннель надо поддерживать.

А я сижу на острове имени самого себя и день за днем, месяц за месяцем, год за годом пытаюсь подобрать отмычку, которая позволит моим формулам превратиться в реальность.

Случайность интерферирует со случайностью, любит говорить Лодеболь.

– Ну что, профессор? – спрашиваю я, входя в душное нутро контейнера.

Я чувствую себя здесь всё в большей тесноте. Дело не только в том, что я заматерел, оброс мышцами и слоем жира. Мне душно. Я хочу на свободу. Я не готов сидеть на болотной кочке до конца своих дней.

– Скинь мне установки, – говорит Лодеболь.

– Плохая примета, – отвечаю я. – Только после эксперимента.

Такой уж выработался ритуал. Если эксперимент удастся, я вряд ли смогу сразу сообщить ему текущие настройки обратного сигнала. И у Техно бывают глупые шутки.

Моя работа проста – нажать на кнопку, дальше всё случится само. На это «само» я потратил первые три года на острове, зато теперь моя работа – нажать на кнопку.

Иногда инфонить рвется сразу – хлопком. То, что находится в тоннеле, вываливается в реальный мир и вступает в реакцию с уже находящимся там веществом. Чтобы не наделать лишнего шума, мы гоняем через тоннель нейтроны, максимум – молекулы водорода.

Иногда она скручивается от меня к профессору, будто стрелка едет по чулкам. Бывает, что нам кажется, будто с нитью ничего не случилось, но секунды спустя она тает и исчезает.

– Готовность? Запись? Поехали.

Новый набор настроек – это как новая мелодия. Волшебная флейта откроет скалу, если знать мотивчик.

Конечно, мое положение на острове немного сродни технократическому, интеллектуальному рабству. Я – невидимка, меня нет. Никто на Фиаме вовек не вспомнит о моем существовании. Но это не мешает мне работать с Лодеболем, день за днём подбираясь к разгадке.

Лодеболь хитро подмигивает мне, и я вдавливаю кнопку.

Окно, в котором кривлялся профессор, меркнет – так происходит всегда: сначала рвется инфонить, а потом уже компьютер ловит связь с Лодеболем через спутник.

Видимо, сегодня спутник уснул. Я смотрю в черное окно и тихо считаю про себя. Раз… Два…

Открываю настройки журнала, смотрю график активности инфонити.

Девяносто… Девяносто один…

С нитью ничего не случилось. Мощный поток информации валится из ниоткуда на мой компьютер. Большую часть информации расшифровать невозможно, для этого нужна обратная связь, а назад в инфонить не уходит ничего. Я перешел в режим молчания.

Зато слышны все источники одностороннего вещания. Я перебираю каналы. Натыкаюсь на джаз. Когда-то давно в Йоханнесбурге я засыпал под эту музыку…

Тру виски, выхожу из контейнера. Чтобы не дрожали руки, вцепляюсь себе в бороду.

Тысяча три… Тысяча четыре…

Лодеболь, мы сделали это!

И знаешь, профессор, ведь никогда не поздно подойти и снова нажать кнопку, чтобы один-единственный короткий сигнал ушел в инфонить и вернул всё назад?

* * *

А я не спешу назад. В свернутом лепестке пространства проходит почти месяц. Я веду дневник. Изучаю звездное небо. Ищу отличия.

С точки зрения остального Фиама меня просто нет на карте. Ни Фкайфа, ни острова Фкайфа.

Сидя на холме, я не могу проверить всех догадок. По-прежнему во все стороны от острова расходится зловонная трясина. Я лишь предполагаю, что переплыви я эту преграду, то мог бы увидеть что угодно. Фиам, не заселенный людьми. Край мира. Зеркальную стену до неба. Фиам, такой, какой он сейчас… «Что это ты делаешь здесь, Фкайф? Ну-ка, назад в болото!» Что угодно.

Случайность интерферирует со случайностью…

Пока я болтаюсь в нигде, Фиам подвергается атаке сепаратистского челнока. Экспериментальное оружие окрестили «демокрэком» и запретили тотчас. Но это не помешало какому-то мерзавцу испытать его на колонии Техно. Кратковременное облучение калечит мужчин, разрушая их гормональный баланс. Изменения необратимы.

Мы все узнаем об этом месяцы спустя. И Лодеболь реагирует по-своему – он надрывает инфонить с Землей, просто скопировав мои настройки. Ему почти девяносто, и он уже действительно спятил. Слушай меня, Фкайф! Никогда не связывайся с цивилизацией, которая старше твоей на десятки тысяч лет! Ты рвёшься в выси непознанного, а они скатываются в каменный век!

Лодеболь всё-таки находит приют в доме с квадратными окнами. И на мой остров снова приходит одиночество – теперь уже навсегда, предполагаю я.

Но два года спустя мэр Фиама, сущая ведьма, чуть ли не стелет мне красную дорожку к гондоле дирижабля. Вы понимаете, что через двадцать лет у вас будут проблемы, на всякий случай переспрашиваю я, глядя, как в иллюминаторе уплывают прочь зыбкие пределы моей тюрьмы. Она усмехается. Еще бы ей не смеяться – к тому времени у Фиама будет новый мэр. Я восстановлен в правах? Смогу работать? Снова получу доступ к инфонити? Об этом не беспокойтесь, отвечает ведьма. Всё, что пожелаете.

И я желаю. Поначалу жадно, без разбора. Я разрываюсь между телесными и умственными удовольствиями. Постепенно телесные берут верх. Время хлещет сквозь пальцы. На годы вперед складываются легенды. Искательницы приключений летят ко мне, как мотыльки на фейерверк.

Привожу пьяную подружку на могилу Лодеболя. Ну что, говорю я ему, ну что, старая лиса? Ты обманул меня дважды! И зачем? Из-за горсти паршивых формул? Ради того, чтобы забить колышек в делянку, которая тебе не принадлежала? Хоть ты и корпел совсем рядом почти пятьдесят лет…

Подружка начинает икать, и я внезапно прощаю профессора. Принцип Фкайфа… Принцип Лодеболя… Что мне с того? Ты даже умереть успел вовремя, старый перец! Поставил величайший эксперимент – и откинул копыта. Совсем чуть-чуть не дождавшись, что я заявлюсь к тебе на порог и обвиню в воровстве! Покойся с миром, учитель! Я дарю тебе все принципы, какие у меня есть!

На все мои закидоны правительство смотрит сквозь пальцы. Я – фетиш. Я – надежда хоть на какое-то будущее. Я – единственный, кто сможет разобраться, что случилось с инфонитью… если протрезвею.

Кажется, начинается осень. Сквозь лиловый рассвет я иду домой, впервые – один. За многие месяцы.

Мне перекрывают дорогу. Их больше дюжины. Кто-то молод, кто-то стар. Бывшие мужчины решили поквитаться с мужчиной настоящим? Как в сказках, за жен и дочерей? Я слишком уверен в себе, полагаясь на энергию, которая прет из меня, как из атомной батареи. Ну, что скукожились, Техно? Подходи по одному!

Они подходят все вместе.

Я лежу, зализывая десны, на пороге собственного дома. Нежная-нежная ладонь гладит мой рассеченный лоб, мои заплывшие глаза, выбитую челюсть, сломанный нос. Ты помнишь меня, Джонатан? Я не могу посмотреть, а голос не узнаю. Зачем ты себя так, спрашивает она. Ты же не такой, правда? Я что-то мычу, стараясь не дышать. И они не такие, убеждает меня она. Это от отчаяния. Уймись, пожалуйста! Мне стыдно за тебя.

Кто ты, спрашиваю я, но на губах запеклась кровь. Я не могу разорвать корку и открыть рот.

И потом целых двенадцать лет я так и не знаю, ее ли это был голос.

И если не ее, то правильно ли я поступаю сейчас?

Я – Джонатан Фкайф, и бываю крайне убедителен в определенных ситуациях.

В комнате темным-темно, хотя сейчас белый день и косматое солнце шарит лучами по Фиаму, разыскивая старого дружка Фкайфа.

– Ты знаешь, – шепчу чуть слышно, одними губами, – а ведь это я спрятал Фиам.

Прости меня, старый лис Лодеболь! Я не краду твою славу, просто забираю кусочек своей назад.

Далия поворачивается ко мне и переспрашивает, не открывая глаз:

– Что ты сказал?

Я осторожно целую ее веки и говорю:

– Земле никогда сюда не добраться. Мы останемся в стороне от всеобщей бойни. Это я спрятал Фиам.

5

– Ты шутишь! – она приподнимается на локте, пытается разглядеть мои глаза.

– Да нет же, – смеюсь я. – Хочешь покажу?

– Что покажешь, Землю?

– Ну, почти!

Я вытаскиваю ее за руку из постели и тащу голышом через весь дом. На ощупь нахожу на пыльном шкафу ключ от кладовки. Далия находит замочную скважину и подводит к ней мою руку.

За дверью – пустая кладовка. Только в углу на маленьком колченогом столике стоит старинный телефон. Очень удобная штука, когда нужно передать сигнал в одну сторону. Я выбирал из сотни устройств, а остановился на простейшем.

Мы стоим на пороге, соприкасаясь боками.

– Стоит снять трубку, – почему-то шепотом говорю я, – и ты окажешься в городской телефонной сети Йоханнесбурга. Можно позвонить в булочную недалеко от моего дома и заказать сладостей.

Далия счастливо смеется:

– Врешь ты всё!

Я не успеваю ее остановить, она делает шаг вперед, протягивает руку, и…

б/н

– Ты только посмотри! – лейтенант, здоровенный конопатый детина, позвал к иллюминатору чернокожего сержанта. – Совсем рехнулся, сейчас под дюзы залезет!

«Доблесть и Слава», тихоходный слабо вооруженный катамаран, уже пятнадцать лет приписанный к сто сорок девятой рекрут-бригаде, на малой тяге опускался к заросшим сорняками плитам фиамского космодрома.

– Поди ж ты, – сержант сморщился, будто съел что-то кислое, – в такой глуши – и то пацифисты завелись!

– Да нет, – неуверенно ответил лейтенант. – Просто чудик какой-то. Смотри, какую бородищу отрастил!

За стеклом по лётному полю бегал неуклюжий седоватый толстяк в длинной мешковатой одежде. Он смешно размахивал руками, крутил головой, тряс кулаками над головой, беззвучно разевал рот.

– Не пойму, что он кричит, – прищурился капрал, тоже подошедший посмотреть на местного сумасшедшего.

Лейтенант и сержант замолчали на несколько секунд, вглядываясь за стекло.

Странный человек упал на колени и воздел руки к небу.

– Похоже, парень съехал на религии, – сказал сержант. – Гляди, всё повторяет: «Дети мои! Дети мои!» Это он нам, что ли?

– Не «Дети мои!», а «Мои дети!», – сварливо поправил лейтенант. – Спаси нас вакуум от такого папаши… И хватит глазеть, разойтись по местам!

Лейтенант остался один и окинул взглядом сиренево-розовый горизонт.

Работы тут предстояло – не горюй! Планетка несколько лет будто пряталась от всеобщей мобилизации. Но уж теперь-то, когда там, дома, настоящая заварушка только и началась, придется срочно наверстывать…

б/н-бис

… и смущенно отступает назад.

Кусает губы.

Я сглатываю комок в горле размером с теннисный мяч.

Далия пожимает плечами:

– Просто подумала на секунду: а вдруг – правда?

Я осторожно запираю дверь и кладу ключ на место.

Мы возвращаемся в спальню. Я подхожу к окну и нащупываю шнурок жалюзи.

Далия прижимается к моей спине.

Я тяну шнурок вниз и вниз, пока окно во дворик не открывается полностью.

У наших ног – крошечный человечек на сиреневом холме неумело пытается вскопать глинистый склон. Вокруг него – розовое бескрайнее море. Конечно, оно очень похоже на болото, но пусть в этот раз будет морем. А лохматое солнце, наконец, находит нас и ерошит нам волосы теплыми прозрачными ладонями.

Интермеццо А

На метро

Савушкин до последнего надеялся, что ему всё только мерещится, что всё как-нибудь обойдется, – но нет.

Едва ворочающий языком Трушин, весь в конфетти и блестящем дождике, зажал Савушкина в углу, приперев к стенке указательным пальцем.

Официанты уже вовсю зачищали постпраздничное пространство, сгребая со столов недоеденные десерты, опустошенные бутылки, мятые салфетки.

– Да, Пал Игнатьич? – спросил Савушкин, хотя Трушин еще не произнес и слова.

За окном на парковке народ рассаживался по машинам, и только Рита, переминаясь с ноги на ногу, стояла в дверях.

– Сейчас придет тачка, Савушкин, – сказал Трушин. – Мой олух где-то застрял, пришлось вызвать такси.

Казалось, шеф состоял из «Мартеля» пополам с кислой капустой. Савушкин задержал дыхание.

– Ритка попросила подвезти тебя до «Белорусской», Савушкин.

– Да, мне оттуда на троллейбусе. Две остановки.

– Хоть на хомячках. Главное, не забудь, что тебе надо домой. Понятно?

– А что, собственно… – попытался возразить Савушкин.

– Не порти себе Новый год, – по-отечески посоветовал Трушин, наконец вынув палец из ребер Савушкина. – Ты перспективный менеджер.

Рита пятый месяц работала с Савушкиным в одном отделе. Они вместе обедали, вместе засиживались допоздна над отчетами, вместе… Савушкин совсем не так представлял себе вечер после новогоднего корпоратива.

Трушин вывел Риту на улицу, цепко взяв под локоть. Она успела обернуться и бросить на Савушкина умоляющий взгляд.

Подойди к нему и скажи всё, что думаешь, попытался убедить себя Савушкин. Объясни пьяной скотине, что это не его девушка…

Но там, куда упирался палец шефа, заныл синяк, и Савушкин безропотно вышел на парковку вслед за Трушиным и Ритой.

Рядом с ними остановилась колымага неопределенного цвета. Водитель неопределенной национальности белозубо оскалился из открытого окна:

– Машину вы звонили?

Трушин повелительным жестом отправил Савушкина на переднее сиденье, а сам умялся назад вслед за Ритой.

– Поедем за ветерком, – уверил их водитель. – Мой ласточка – быстрее «феррарий»!

– Ты откуда такой, красавец? – спросил Трушин. – «Белорусскую»-то найдешь?

– «Белорусскую»? У меня там дядя работает. Конечно, найду.

Машина припала в повороте на правый борт, отчего Трушин ненавязчиво сместился поближе к Рите. Водитель вывернул на неосвещенную дорогу в сторону Москвы.

Сквозь рев мотора и шелест шин с заднего сиденья доносилось утробное воркование Трушина и шепот Риты – Савушкину хотелось верить, что протестующий.

У Савушкина онемела шея. Что ж ты за тряпка, спрашивал он себя. Обернись! Хотя бы обернись…

Они проехали МКАД.

– Из Джалал-Абада, – ответил водитель.

– Это в Киргизии? – уточнил Савушкин. – У меня там дядя работал.

Всю Волоколамку счастливый водитель пытался выяснить, нет ли у них с Савушкиным общих знакомых в Джалал-Абаде.

Время уходит, печально думал Савушкин. Ни черта ты не сделаешь, и знаешь это. Слишком дорого тебе далось это место. Слишком много «слишком». На «Белорусской» ты покорно попрощаешься с ними, стараясь не смотреть Рите в глаза, по дороге домой купишь в ларьке крепленого пива и зальешь его в себя поверх всего, что было намешано за вечер. А через неделю будет уже другой год, и как-нибудь всё образуется…

– Ах, шайтан! – водитель резко перестроился из крайней левой и сбавил ход. – Город-шайтан! Даже ночь ездить нельзя!

Через несколько секунд в гирлянде красных тормозных огней перед ними не осталось зазоров, и «ласточка» замерла. Пушистый снег опускался под скрипучие дворники.

Ленинградка стояла в восемь полос при имеющихся шести. Борт к борту, зеркало к зеркалу.

Савушкину стало совсем тоскливо.

– А что стоим-то? – Трушин вытянул шею, выглядывая из-за спины водителя.

– День снег – ночь лёд, – объяснил киргиз. – Колесо скользит – машина плывет. Один баран другой баран бодает – всех приличных людей задерживает.

– Зимнюю резину надо вовремя ставить, – презрительно сказал Трушин, невзначай забросив руку за Ритин подголовник. – Четыре на четыре и хорошая резина – вот и всех делов!

– Чем круче джип, – процитировала Рита, – тем дальше бежать за трактором.

Ее коленка прижалась к локтю Савушкина. Буквально на пару секунд. SOS! Помоги! Не будь же офисной крысой!

– Снег снегу рознь, – задумчиво сказал Савушкин. – На Сицилии, Пал Игнатьич, там же тепло, снег раз в сто лет, так вот: в ноябре началась метель. Влажность – сто процентов, снежинки – с ладонь. Падают – и сразу льдом застывают. С автострады семьсот человек где-то в школе на матах ночевали.

– Это почему это? – недоверчиво спросил Трушин почти трезвым голосом.

– Ледяные кочки образовались – по полметра высотой. Только на танке проехать можно.

Трушин попытался приоткрыть дверь, но соседняя машина прижалась слишком близко.

– Вот у нас в Киргизии один раз… – начал было водитель.

– Ты еще про киргизские пробки расскажи! – перебил его Трушин. – Верблюды на тропе не разминулись!

– У нас в Киргизии, – поучающе сказал водитель, – каждый дорога – змея! Узкий, обочина – пропасть, два машина еле-еле… – не найдя слова, он потер ребра ладоней. – Камень дорога сыпаться, машины стоять! Мно-ого часов!

– Может, хватит болтать? – Трушин опустил стекло и высунул голову в окошко, пытаясь увидеть что-то впереди, – обзор закрывала грязная корма фургона. – Рули давай, а не сказки рассказывай!

– Слушай, куда рули?! – удивился киргиз.

– И что же там у вас случилось? – с интересом спросил Савушкин.

– Э-э… – скорбно вздохнул водитель. – Стояло сто машин – больше! Зима, как сейчас. С горы – не лавина, просто снег пополз. А все ни вперед, ни назад – тесно!

Трушин обернулся, зажмурился от света фар поджавшего их сзади джипа. Поток машин медленно двинулся и снова замер.

– А снег с гора ползет, – продолжил киргиз. – Закрыл машина по колеса, потом по окошко, потом по крыша. Только через пять дней откопали… Один девочка выжил, рассказал потом!

– Да это что! – подхватил Савушкин. – Зимой и без снега – такое бывает!.. Вон, под Флоренцией в прошлом году: на перевале машины встали, так за ночь человек десять насмерть замерзло, у кого печки плохо работали.

Трушин резко закрутил ручкой, закрывая окошко.

– Это просто удивительно, как быстро остывает машина зимой, – сказал Савушкин.

Трушин поправил шарф, закутывая горло.

– Надо было на «Соколе» выйти, – недовольно сказал он. – На метро бы доехали, не развалились. Эй, поставь там обдув на тепленькую!

Киргиз сдвинул рычажок печки до упора вправо и чуть приоткрыл свое окно. Савушкин расстегнулся и отвернул в сторону сеточку вентиляции.

В несколько ходов они снова оказались в крайней левой. Встречный поток пролетал призрачными золотыми огнями.

– А в Париже этим летом до плюс сорока пяти доходило, – Савушкин обернулся назад и встретился с озлобленной физиономией шефа. – Французы и так плохо водят, а в жару совсем с катушек съезжают. Несколько человек на самом деле с ума сошли. И всё больше в машинах черного цвета – они же сильнее нагреваются.

Трушин распахнул дверь и, встав на порожек, поднялся в полный рост.

– Да что ж там у них…

– Эй, эй! – крикнул киргиз. – Назад садись, нельзя! Один мой сосед так высунул – его вместе с дверью оторвало. Другой грузовик ехал, да. Нельзя-опасно!

Трушин рухнул на свое сиденье и шмякнул дверью.

– Жуткая история в Перу приключилась, – вздохнул Савушкин. – От землетрясения вулкан проснулся. На магистрали треснуло полотно, и тысяча машин попала в капкан.

Трушин нервно заерзал.

– С неба падает серый пепел, залепляет стекло, и всё как в тумане. А пепел – как сухая кислота! Сначала на коже ничего, потом пятнышко, потом язва…

Трушин машинально начал расчесывать шею.

– Завалило их там – до сих пор скрывают, сколько человек. Говорят, когда от пепла очистили, в машинах прямо мумии сидели. Тронешь – а они рассыпаются! В труху!..

Впереди показался спуск в тоннель – ковер из красных огоньков уходил под землю.

– В Швейцарии, – вдруг сказала Рита, – есть тоннель под Сен-Готардом – семнадцать километров, представляете? Узкая червоточина в скальной глыбе!

Трушин втянул голову в плечи, а Савушкин аж сжал кулаки, так неожиданно и вовремя пришла поддержка.

– Там под потолком тоннеля, – продолжила Рита негромко, – огромные вентиляторы, в два человеческих роста. Гонят воздух, чтобы выхлопные газы не застаивались. А пробки в Сен-Готарде – те еще, вся Германия летом на выходные к морю ломится.

– В семнадцать километров можно тыщи две машин поставить, – заметил Савушкин. – В каждую полосу.

– И однажды в воскресенье днём, в самую пробку, вырубают электричество. В тоннеле гаснет свет и останавливаются эти ветродуи! Но все же прут! В бампер друг другу дышат!

– Что уж они, – срывающимся голосом спросил Трушин, – совсем идиоты, что ли? Глушить движки да бежать оттуда!

Ряд машин дрогнул, и квадратная глотка тоннеля придвинулась еще на несколько метров.

– И-и, – вздохнул водитель, – кто машина бросать? Умный все!

– Да, Пал Игнатьич, вот сами подумайте: заедем сейчас в тоннель и встанем посередине – что, кто-то машину бросит и пешком пойдет?

– А когда немцы поняли, что дышать уже совсем нечем, что надо срочно заглушить двигатели, то уже поздно было, – замогильным голосом вещала Рита. – Угарный газ тяжелее воздуха, по земле стелется. Те, кто оставил машины и пошел под уклон к выходу, вошли в газ, как в реку. Пока перекрыли въезд в тоннель, пока спасатели подоспели, пока снова электричество дали…

Трушин рванул ворот.

– На метро надо было ехать, – рявкнул он. – Рита, здесь до «Сокола» недалеко, пошли, а?

– Спасибо, Павел Игнатьевич, – официальным тоном ответила Рита. – Я уж до «Белорусской».

– Ну и сидите здесь! – Трушин шваркнул дверцей об отбойник, невнятно матернулся и вылез из машины, провалившись по щиколотку в черную снежную кашу. – Мазохисты чертовы! Хоть Новый год здесь встречайте!

Высоко задирая колени, между бамперами урчащих автомобилей он поспешил к обочине.

– Ай-яй, – запричитал киргиз, разводя руками, – как работать? Пассажир ногами ходит… Мой ласточка – мотор два литра, рессора новая, а ползем как черепахи! Ай-яй!

Савушкин блаженно потянулся:

– Тише едешь – дальше будешь!

Обернулся назад и, увидев смеющиеся счастливые глаза, улыбнулся в ответ:

– А мы никуда и не торопимся!

Часть II. Оптимистам и ангелам

Три узелка на память

– Мертвечинкой попахивает! – радостно осклабился Медарх. – Пора менять.

Солнце едва выкатилось на небосвод из-за крепостной стены. Длинная тень виселицы прочертила чёрную тропинку по каменистому склону от края рудника до глинобитной стены казармы. Повешенный, опустив исклеванное птицами лицо, казалось, смотрел себе под ноги. Там, в провале, за гранью света, царила непроглядная тень, наполненная вздохами, шевелениями, стонами просыпающихся рабов.

– Думаю, пока достаточно, – сказал Маллон, остановившись у обрыва и вглядываясь вниз. – Надеюсь, этот пример научит их повиновению. Кто не работает, тот мёртв.

Медарх забрался на столб, ухватился одной рукой за перекладину и выдернул из ножен меч. Один взмах, и мертвое тело рухнуло к подножию виселицы. В раскопе щелкнул бич. Под сандалиями Маллона зашуршали камни. Рой мух, потерявший было свою пищу, загудел с удвоенной силой. Медарх спрыгнул с виселицы и нагнулся над телом раба.

– Что ж, не могли целую веревку найти? – спросил Маллон начальника охраны.

Медарх нахмурился. Перерубленная им веревка была связана в трех местах неуклюжими корявыми узлами. Один напоминал шишку, второй – спящую змею, а третий – сжатый кулак.

– Плохая примета, – проворчал он, расслабил петлю и стащил ее с шеи мертвеца. – Вешали – не было узлов. Демоны смеются.

– Второго не трогайте, – сказал Маллон, – всыпьте плетей и верните в рудник. А это, – он взял веревку у Медарха из рук и смотал на локте, – я покажу Сати.

– Такая же демоница, – буркнул начальник охраны себе под нос.

Маллон предпочел не услышать.

Солнце поднималось вверх стремительно, и уже началась влажная душная жара, к которой Маллон так и не привык за десять лет.

Как не привык и к Стене, загораживающей половину неба. Примостившаяся у ее подножия одинокая крепость казалась ласточкиным гнездом. Первое время Маллон совсем не мог спать – двадцать стадий застывшего камня, вздыбившиеся над крошечной крепостью, сводили его с ума. Но в раскопе у самого основания Стены сплелись целых три золотых жилы – источник благополучия для многих поколений Маллонидов. Хотелось в это верить.

От дальней казармы к ним спешил кривоногий однорукий солдат. Маллон помнил его целым – вечность назад, еще до Гавгамел.

– Сбежал! – негромко крикнул ветеран, подбежав достаточно близко. Поправил кожаный доспех, сползший с изуродованного плеча. – Раб сбежал!

Медарх сплюнул себе под ноги. Наверное, подумал, что стоило повесить обоих сразу.

– Кто был на карауле?

Пока солдат докладывал подробности, Маллон задумчиво крутил в руках веревку. Куда отсюда можно убежать? Крепостная стена в четыре человеческих роста широкой дугой окружает рудник и полсотни домишек. Торцевые башни вмурованы в Стену. Ворота всегда заперты, и в одиночку их не открыть. Так куда же?

Раба звали Акура. За неповиновение его секли уже десяток раз, а теперь собирались повесить. Он был последним хозяином крепости до Маллона.

* * *

– Это всего лишь раб, – отмахнулся наместник. – Забудь о нём – сколько он там просидит? Давай лучше устроим охоту. Ты совсем заскучал здесь, доблестный Маллон! Представь только: возьмем дюжину слонов, пять сотен загонщиков, а твоим десятникам я подберу лучших скакунов. Это будет добрая охота. Настоящему воину нужна тигровая шкура, добытая своими руками!

Андрагупта развалился на цветных подушках перед низким столиком, уставленным фруктами и узкогорлыми кувшинами. Чалму наместника украшал рубин, достойный сокровищницы императора. Мальчик-слуга пальмовым опахалом гонял туда-сюда тяжелый пропаренный воздух. Широкий балдахин создавал иллюзию тени.

Маллон стоял под открытым небом и, щурясь до рези в глазах, пытался получше разглядеть крошечную человеческую фигурку высоко-высоко на Стене. Солнце стояло в зените, и получалось, что смотришь почти на огненный диск. Как ты туда забрался, сумасшедший Акура? Хочешь оседлать лошадей Фаэтона? Сколько часов выдержат твои тщедушные мышцы? О чём ты успеешь подумать, когда, раскинув руки как птица, полетишь вниз?

– А хочешь, я пришлю тебе новых рабынь? Милостью вашего Ареса, из новых земель на востоке идёт караван за караваном. По мне, цена на этих желтолицых женщин не вырастет слишком высоко. Что может стоить женщина, которую не отличишь от мальчика? Впрочем, не поймешь, пока не попробуешь, а, Маллон? Я прикажу купить из ближайшей партии пять… нет, семь рабынь. А ты отдашь мне Сати.

Маллон только поморщился. Какой длинный день…

* * *

Солнце, наконец, устало и розовой выжатой губкой опустилось к западу. Ворота захлопнулись за кортежем наместника – Андрагупта никогда не оставался в гарнизоне на ночь и спешил вернуться в свой дворец до темноты.

Собаки гоняли по плацу тощих кур. Из провала рудника плыл звон, складывающийся из ударов семи сотен кирок о неподатливый камень. Смуглокожие мальчишки, наследники великой Империи, играли у ручья в переправу через Инд. Трое плюхались в воду, изображая лодки Богоизбранного, и по их голым спинам остальные перебегали босыми ногами на другой берег. Шлёп-шлёп-шлёп. Будто кто-то хлопает в ладоши.

Маллон прислонился плечом к щербатой колонне. Когда он только начал обживать это дикое место, то наивно полагал, что достаточно выстроить дома полукругом к главной площади, и чтобы мрамор, и чтобы портики, и колоннады, и статуи богов… Ты не в Пеллах, Маллон. Не сосчитать, сколько тысяч стадий отделяет тебя от родного дома. Путь сюда занял двадцать лет. Не обманывай себя – ты никогда не вернешься обратно.

– Если хочешь, я прочту тебе эти узлы.

Голос мягкий, с чужеродным придыханием. Она говорит уже почти без акцента…

Маллон протянул руку назад, но поймал лишь ускользающую из пальцев ткань.

– Я сегодня чуть не повесил твоего отца. А теперь он забрался на Стену.

Горький смешок.

– Не стоит беспокоиться о нем, раз он всё равно умер в твоих мыслях.

Не слишком ли много позволяет себе рабыня, вяло подумал Маллон. Он уже давно понял, что ничего не может с ней сделать.

– Читай.

Сати встала рядом и расправила веревку на бортике балкона. Солнце зацепилось краешком за Стену. Высоко на незаметном уступе скалы мелькнуло светлое пятнышко. Маллон представил, как Акура свесил ноги вниз и взирает на свою крепость, своё плененное племя, своих поработителей. Вечерний ветер развевает редкие волосы, теребит бороду и усы, треплет складки одежды.

* * *

Старик не свалился со скалы ни в тот, ни на следующий день. Его светлые одежды были видны отовсюду. Иногда он медленно переползал к водопаду – жалким струйкам, сбегающим по Стене вниз, в крепость. Иногда забирался чуть выше, иногда спускался почти на расстояние полета стрелы. Почти.

Сухие горные растения показывали ему щели в камнях. Как и все жители племени, Акура привык лазить по скалам с детства. В отличие от тучных радж провинций, лежащих к юго-западу, он не был сказочно богат. Не было и дня – в той, прошлой, свободной жизни, – когда бы ему не приходилось работать наравне со всеми остальными.

Цепкие пальцы легко удерживали невесомое тело. Кое-где в расщелинах можно было найти съедобные ягоды. Беспечные птицы вили на Стене гнёзда, считая, что здесь они в безопасности. Зря. Никто и нигде не может чувствовать себя в безопасности. Когда Акура позволял себе разорить кладку, то мысленно просил у птиц прощения.

Из веревок, которыми его так неумело связали эллины, старик сплел себе люльку, чтобы не упасть во сне. Он закрепил ее, забив осколок камня клином в узкую прореху между тёмными шершавыми плитами. Блестящие разводы на поверхности скалы складывались в сложные узоры. Здесь жила выходила наружу.

На седьмой день Акуру попытались снять. Трое жилистых эллинов, помогая друг другу, медленно поползли вверх. Они использовали короткие кинжалы там, где не могли ухватиться пальцами. Несмотря на брань надсмотрщиков, соплеменники Акуры замерли, запрокинув головы. Три точки медленно поднимались к одной.

Старик медлил. Сначала он сместился в сторону, потом осторожно поднялся вверх и еще вверх. Когда эллины почти добрались до его люльки, Акура, к этому моменту зависший на полстадии выше, мысленно попросил у них прощения. Расположился на площадке шириной в ступню и взвесил в ладони первый из приготовленных булыжников. Дурни связали себя друг с другом ремнями, поэтому отправились вниз одновременно. Хлысты надсмотрщиков работали не переставая.

Больше эллины не пытались добраться до Акуры. Зато однажды на рассвете он увидел, что больше не один. Четверо юношей поднялись к нему прямо из провала. Им пришлось для этого убить стражника, но они попросили у него прощения. Им удалось принести с собой несколько мотков веревки, и даже железные клинья, с помощью которых на руднике раскалывают особенно твердые глыбы.

Теперь на самых сложных тропинках появились надежные подножки. Спуская друг друга на веревках, юноши научились дотягиваться до птичьих гнёзд на таких уступах, куда Акура никогда бы не добрался.

В нескольких местах, где ветер истер породу в песок, они сделали маленькие склады ягод, птичьих яиц и камней на случай нового нападения. Иногда Акура вытягивал из расселин длинные гибкие корни ползучих растений, завязывал на них короткие ободряющие послания и сбрасывал вниз, в рудник.

День за днём Маллон наблюдал, как на недостижимой высоте разрастается едва заметная паутинка вертикального города. Еще десять рабов исчезли безлунной ночью. Они унесли кирки и убили еще одного стражника. Под утро беглецов заметили уже достаточно высоко на Стене. Медарх без спешки посылал почти в зенит стрелу за стрелой. Но семеро рабов всё равно ушли.

Маллон беспокоился. Не из-за Акуры и его небесного города – вряд ли многие из рабов способны вскарабкаться по отвесной скале. Этой весной должны были прибыть передовые отряды армии Филиппа Третьего Александрида – ассирийские лучники, хеттская пехота, персидская конница. Маллон ждал их и втайне надеялся на разрешение императора присоединиться со своей сотней к походу на север, через горы, в таинственную страну Чжоу. В конце концов, он воин, а не надсмотрщик. Да и золота, отправленного им в метрополию, хватило бы на любую откупную.

Но шли месяцы, а даже слухов о приближающемся воинстве не появлялось. Маллон щедро оплачивал болтливость торговцев, поставлявших провиант в гарнизон, справедливо полагая, что связь с внешним миром лишь через наместника – это недальновидно.

Еще несколько рабов попытались уйти на Стену. Но в этот раз ночную стражу врасплох не застали – кое-кого из беглецов для острастки убили на месте, а остальных загнали в рудник. Когда взошло солнце, превратив небо из чёрно-синего в чёрно-розовое, то вскоре заметили последнего из сбежавших, неуклюжего долговязого подростка. Он висел на кончиках пальцев на скользком уступе и тихо скулил.

Медарх вынес из казармы свой знаменитый лук, осененный еще в Элладе прикосновением Диониса, но Маллон остановил начальника охраны повелительным жестом. Пусть рабы не думают, что им помехой только наши стрелы. Когда солнце поднялось выше, Стена стала серой, а небо белесым, подросток по-заячьи заверещал и скользнул вниз.

Вернувшись в дом, Маллон долго смотрел на веревку с тремя узелками – она так и лежала там, где ее положила Сати. Рабыня молчала и отвечала только на прямые вопросы. Ночью Маллон стискивал в ладонях ее податливое тело, но Сати оставалась для него такой же недоступной, как небесный город ее отца.

Следующей ночью двум охранникам воткнули в голые ноги шипы, смазанные какой-то отравленной гадостью. Оба не дотянули до утра. Из рудника никто не исчез.

Торговец вином первым принес дурную весть. В городе только и разговоров, что о восстании пяти царств. Сплетничали, будто Филипп и Александр не поделили далёкое северное междуморье, будто из диких степей навстречу персам выдвинулась несметная армия кочевников…

– Медарх, – сказал Маллон, – скоро тебе придется уводить людей.

* * *

Масло зачадило, огонь в лампадах померк, и тьма подступила ближе. Душная, липкая, живая и опасная тьма. Нет, дело не в гигантских кошках и не в выползших на охоту змеях – это лишь зверьё: мышцы, когти и зубы. На звериную хитрость человек ответит стократно.

Этот мрак страшен сам по себе. Он подбирается к тебе из-за спины, прячется в углах, слоится под ногами. Чёрная вода хаоса, чёрный дым дыхания закованных титанов. Там, в каменных глубинах, они давно разбрелись по всему подземному миру и рвутся наверх. Они задирают головы и нюхают такую близкую и желанную свободу. А ядовитый выдох гасит пламя в лампадах, и мечутся во сне бесстрашные ветераны, прорубившие свой путь через Граники, Исс, Персеполь, Варанаси, Уджайяни… Где, как не здесь, на краю мира, титанам искать лазейки в мир людей, чтобы снова восстать против богов?

Серпик нарождающейся луны презрительно усмехался из своей небесной юдоли. Бейся, бойся, Маллон, стременной Богоизбранного. Вчера ты подавал дротики в правую руку повелителя мира, а сегодня – лишь тридцать лет спустя – почти безразлично ждешь, что остриё стрелы или отравленный шип прервет твой никчемный век. Смейся, Маллон, переживший собственную славу, майся, Маллон, растерявший веру, превратившийся из воина в надсмотрщика.

Где твои братья, Маллон? Где Терсий, жив ли еще, и удалось ли престарелому Сципиону подкрасться к городам Гасдрубала сквозь раскаленные пески? Где Феодокл, под началом самого Александра Александрида, да пребудет с ними Афина, ушедшего вверх по Нилу на покорение царств, скрытых даже от мудрого Птолемея?

Дрожат куцые язычки пламени, не в силах разогнать темноту.

– Зачем, Сати? Сколько они намереваются просидеть на плоской стене в самодельных гнёздах?

– Ты спрашиваешь, не наскучила ли им свобода?

– Раб не может стать свободным. Потеряв одного хозяина, он тут же попадет к другому. Даже сидя на своей скале, он остается рабом.

– Ты забыл, что это вы принесли нам рабство, Маллон. Когда я была ребенком, в нашем городе никто не принадлежал никому. И я с болью вспоминаю то время.

Маллон пустыми глазами уставился в темноту.

– Мир принадлежит сильным, Сати. Не обманывай себя. Если бы ваш город захватили не мы, то это сделал бы любой, кто не поленился прийти сюда с двумя сотнями воинов. Вы слабые, и рабство для вас – единственное спасение.

– А ты не думал, что на свете может быть особое место, где не важно, слабый ты или сильный? Где нет власти? Где никто не заставит тебя делать что-то против твоей воли?

Сати придвинулась к нему и тихонько погладила по голове, как маленького мальчика. Маллон насупился:

– Ты говоришь о диковинных вещах. Это выдумка, глупая выдумка, больше ничего. Это идет поперек всему, что есть в этом мире, это как… как…

– Как Стена, – подсказала Сати.

* * *

– Да будет день твой легким, как северный ветер, и сладким, как мёд, любезный моему сердцу великий воин Маллон!

– Нет большей радости для меня, чем лицезреть дорогого гостя, а ты, без сомнения, дороже тысячи добрых гостей, о мудрейший и справедливейший Андрагупта!

– Открой же ворота, доблестный Маллон! Не заставляй гостя топтаться на пороге! Спустись с башни и обними своего друга!

– С радостью сделал бы это, несравненный Андрагупта! Но меня тревожит выражение лица воина за твоей спиной. И еще одного за его спиной. И еще трёх сотен отважных лучников и мечников, составивших тебе компанию в пути через дикие джунгли!..

Андрагупта улыбнулся шутке. Рубин, украшающий его чалму, блеснул, как капля свежепролитой крови.

* * *

– Ты слышал об учении Гаутамы? – спросила Сати.

Маллон брезгливо поморщился:

– Ты говоришь о давно умершем дурачке, который не мог раздавить муху или прихлопнуть комара?

Сати тихо вздохнула.

– Ты столь же прямолинеен, что и все эллины, каких я видела в твоей армии.

– Что же ты замолчала?

– Я хотела сказать, что учение Гаутамы не прижилось у нашего народа.

* * *

Маллон лёг на камни, ногами к Стене. Теперь она превратилась в бескрайнюю черную равнину, упирающуюся в небесную твердь. А мир, где величайшая империя пошла трещинами, оставив в диком краю горстку своих сыновей, распростерся у него над головой. Мир, где изящно изогнутые луки воинов Андрагупты уже выцеливают всё, что шевельнется между зубцами крепостной стены.

Но на стене будет тихо и пустынно. Маллон не завидовал наместнику. Не так-то просто сделать первый шаг. Тебе сейчас страшно, Андрагупта, – ведь ты вознамерился выступить против наследников Богоизбранного, отщипнуть кусочек от их бескрайнего царства.

А промедление раджи – это лишние пройденные стадии для Медарха и восьмидесяти пяти эллинов, покинувших крепость на рассвете. Для них – и для семи самых быстрых юнош, спустившихся со Стены, чтобы стать проводниками. Для них – и для семи сотен женщин, стариков, детей, уходящих по доброй воле на северо-запад, в горный край, где снег не тает даже летом, где легко дышать, но тяжело двигаться, спешащих туда, куда не пройдут быстрые конники Андрагупты.

Хищная птица, раскинув остропалые крылья, кружила далеко в небе над гладью Стены. Маллон попытался представить, что она видит с небес.

Среди курчавых темно-зеленых холмов – будто черный клинок вонзился в землю, застрял в ране, оставил свою плоскость вечным напоминанием о силах, неподвластных ничтожным людям. Кто-то из воинов уверял, будто пораженный Зевсом древний северный бог, падая, отбросил свой топор так далеко, что тот перелетел Дакию, Ассирию, Персию, Бактрию и воткнулся здесь…

Маллон услышал возбужденный гомон из-за крепостной стены – скоро начнется штурм. Он поднял лук и одну за другой выпустил все стрелы – с лёгким пением они перелетали через главные ворота и, возможно, находили цель по ту сторону.

Потом, отбросив лук и поправив смотанную у пояса веревку, Маллон подошел к Стене, разулся, убрал в заплечный мешок мягкие сапоги телячьей кожи. Нащупал босыми пальцами удобный уступ, подтянулся на руках, переступил, огляделся, сдвинулся в сторону, подтянулся…

Он вырос в горной стране, и страха высоты не было. Он вырос воином, а тому, кто подавал дротики самому Александру Великому, не пристало бояться чего-либо в подлунном мире.

Там, внизу, резвые и быстрые воины с закругленными саблями один за другим взбирались на крепостную стену. Еще чуть-чуть – и ворота крепости распахнулись, впуская гарцующего на коне раджу. Нет, Андрагупта, то ли конь у тебя не тот, то ли… Маллон вспомнил тяжелую поступь Буцефала, его могучие вздымающиеся бока, огромные черные глаза…

Первая стрела чиркнула о камень где-то недалеко. Еще и еще одна, но всё время ниже, чем полз Маллон. Через несколько минут он выбрался на достаточно широкий – в ладонь – уступ, где можно было спокойно постоять, давая остыть перенапряженным пальцам и икрам.

Чирк… чирк… Стрелы как хворостинки бились о скалу – совсем ненамного, но ниже уступа. Маллон вдруг ни с того ни с сего рассмеялся и снова полез вверх.

Первый узелок, похожий на можжевеловую шишку, означал «еще не поздно» или «еще можно». Почти твоё имя, сказала Сати. Ведь «маллон» означает «возможно» или я ошибаюсь? Какой же у нее красивый голос.

Ему попадались на пути вбитые в трещины железные штыри, и Маллон благодарил тех, кто облегчил ему путь.

Второй узелок – как змея, и кажется очень крепким. Но стоит потянуть чуть сильнее, как расплетается без следа. Он означает «всё» – видимо, чтобы люди не забывали, как быстро всё превращается в ничто.

А последний узел – будто сжатый кулак. «Изменить», «исправить», «поменять», «решиться» – много разных смыслов, но все в одном: только твоя воля способна вызвать действие.

Еще не поздно всё исправить, Маллон… Он усмехнулся, вспомнив, как обреченность в глазах рабов сменялась осторожной, недоверчивой радостью. Он вспомнил, как Сати впервые за десять лет по-настоящему улыбнулась. Вот только какой же скользкий выступ…

Пальцы левой ноги не нашли опоры, и Маллон повис на руках. Правая нога стояла надежно, но очень, очень в стороне. Он почувствовал, как липкая капелька пота скользит по брови, скуле и капает с подбородка вниз.

– Здравствуй, хозяин, – раздался голос откуда-то сверху. Надтреснутый голос старого человека. Маллон поднял голову.

Акура почти как ящерица висел прямо над ним. В свободной руке старик сжимал острый камень. Они одновременно посмотрели на пальцы Маллона. Где-то в вышине тревожно закричала птица.

Маллон чувствовал, как его оставляют силы, но не собирался сдаваться. Воины погибают в бою, от руки врага. Старик подполз чуть ближе и пристально посмотрел Маллону в глаза.

Время замедлилось, замерло, застыло.

А потом Акура отбросил камень в сторону:

– По одному мгновению – за каждый год нашего рабства. Теперь мы квиты.

Неторопливо привязал к железному клину у себя над головой кожаный ремень и спустил его Маллону под левую руку.

– Пойдем, эллин. Сати ждала тебя слишком долго, так что поторопись.

* * *

Среди лесистых холмов, полных плодов и дичи, возвышается голая каменная пластина. На поверхности чёрного как ночь камня кое-где проступают блестящие прожилки – это золото, которое никогда не попадет в жадные человеческие руки.

Люди обживают мир внизу. У них простые радости и самые разные печали. Они стремятся продлить свой род и поэтому так легко обрывают чужой.

А здесь, на едва заметном уступе, на топоре неведомого северного бога, сидят, свесив вниз босые ноги, трое. Седой старик, его дочь и воин из далекой западной страны. И пусть будет так, пока солнце встает на востоке и садится на западе, огибая чёрную Стену по тверди небосвода.

Колькино зеркало

В каждой школе есть свой склад ненужных вещей – место загадочное и пугающее. Колька и Серый забрались в подвал через маленькую дверцу под лестницей – кто-то сломал скобку замка, а завхоз Степан Степанович этого еще не заметил.

Солнце проникало сюда только через маленькие квадратные амбразуры-окошки и втыкало в пол косые светящиеся столбы. Длинное помещение было завалено самым разнообразным хламом. Стопки старых учебников выстроились целыми улицами. Дырявый глобус, укатившийся в угол, скалился пробоиной в Тихом океане. Бюстик похожего на Дон Кихота худого человека с бородкой клинышком хищно щурился из-за рулона географических карт.

Колька вспомнил пещеру сорока разбойников – ему, как и Али-Бабе, очень не хотелось попадаться на глаза хозяину. Степан Степанович – не разбойник. Завхоз – это куда страшнее.

Медленно продвигаясь вперед, мальчишки во все глаза рассматривали пыльные сокровища. Вот натянутый на деревянный каркас транспарант «А ты готов к новому учебному году?», за ним – перекошенная фанерная трибуна, до ремонта стоявшая в актовом зале, к ней прислонены скребковые лопаты и метлы, а вон – коробки с пробирками из кабинета химии.

А у дальней стены стояло высокое зеркало в красивой резной черной раме. Колька заглянул в него и почему-то увидел только себя, то есть себя увидел, а Серого – нет.

– Серёг, ты вампир! – громко зашептал Колька.

Серый вылез из-за трибуны.

– Сам ты упырь! – не задумываясь, ответил он. – Гляди, какая!

Разжал ладонь и показал Кольке большую темно-желтую монету.

– Ух ты, пятак! – Колька нагнулся, чтобы разобрать цифры. – Шестьдесят первого года. У нас дома такой есть, папа показывал!

Серый спрятал находку в карман и показал Кольке в зеркале язык.

– Надо идти, а то мы уже полчаса тут. Мне на тренировку пора.

Кольке не хотелось уходить с пустыми руками.

– Ты двигай тогда, а я еще тут пороюсь.

Серый пожал плечами:

– Ну, как знаешь. Не испугаешься?

– Еще чего! – Колька выудил из приоткрытой коробки грязный мятый противогаз. – Кладоискатели не боятся ничего!

Серый вышел, осторожно притворив скрипучую дверь, и Колька остался один.

– Совсем ничего? – спросили над самым ухом.

Колька аж подпрыгнул, обернулся, но рядом никого не было. Только пылинки плясали в столбах света, а где-то за окошком сердито мяукнул кот.

– Люблю смелых детей, – сказал всё тот же голос.

– Кто здесь? – робко спросил Колька. Говорил с ним точно не завхоз, поэтому страх уже почти прошел.

– Здесь – только ты, Коля Пантелеев, хорошист из четвертого «Б».

– А откуда вы меня знаете?

– А я всех знаю, кто в меня посмотрелся. Я – зеркало.

Колька нахмурился. Голос был взрослый и шел с той стороны, где и спрятаться было негде. Подойдя к зеркалу, Колька осторожно потрогал раму, дунул на стекло, устроив настоящую пыльную бурю.

– Что-то раньше я такого зеркала в школе не видел. Ты откуда и чьё?

– Раз ты меня слышишь, значит, я твоё, – заявило зеркало. – С тех пор как потерялся мой последний повелитель, мне было очень скучно. А теперь я буду исполнять твои желания.

– А ты волшебное?! – глаза у Кольки загорелись. – Ты правда можешь сделать всё, что я попрошу?

– Ну, это ты уж чересчур размечтался, – недовольно сказало зеркало. – Я ж не золотая рыбка и не волшебная палочка, а простое магическое зеркало. Но кое в чем помогу. Вот скажи, что тебя сейчас больше всего беспокоит?

Колька насупился:

– Двойка. По матике, за контрольную. Папа завтра в рейс уходит, почти на полгода, а я…

– Хочешь, – предложило зеркало, – у тебя будут стеклянные глаза? И ни мама, ни папа никогда не узнают про сегодняшнюю двойку.

– Да разве такое может быть! – рассмеялся Коля. – Стеклянные бывают только у инвалидов. А приглядишься – сразу видно, что у них один глаз туда, а второй сюда смотрит.

– Нет, – ответило зеркало, – это будут совершенно другие стеклянные глаза. Даже лучше настоящих. Ты будешь больше видеть, всё замечать и даже сможешь в темноте ловить комаров. А на ярком солнце совсем не щуриться. Но не это главное!

– А что? – спросил Коля, уже представив себе, как найдет на чердаке дома номер девять потерянных прошлым летом пластмассовых индейцев.

– Главное, по твоим глазам больше никто не сможет догадаться, говоришь ты правду или обманываешь! И кто посмотрит в них, тот потом всегда будет тебе верить, что бы ты ни сказал. Хоть учительница на уроке, хоть мама с папой, хоть лучший друг.

Коля задумался:

– Даже если я совсем ерунду скажу какую-нибудь?

Зеркало промолчало.

– А разве можно поменять глаза?

– Посмотрись-ка в меня!

Колька снова посмотрел в зеркало. На какой-то момент ему показалось, что он видит сразу два своих отражения, но второе быстро растаяло.

– Там… кто-то второй, – неуверенно сказал он.

– Это ты – который был, – ответило зеркало. – Теперь у тебя стеклянные глаза, осмотрись вокруг – замечаешь разницу?

Колька огляделся. То, что раньше расплывалось в полутьме, теперь стало четким и ясным. Можно было даже разобрать строчные буквы в лежащей под ногами газете.

– Вот это да!

– Когда захочется чего-то еще, приходи, я буду ждать, – сказало зеркало и замолчало.

А Колька побежал домой, думая, что же делать с двойкой. Лучше бы вообще о ней ничего не говорить, но как раз сегодня мама должна была подписывать дневник, и нагоняй обеспечен. Верить или не верить обещаниям зеркала? Колька перебирал подходящие истории – как списал с доски не то условие, как перестала писать ручка и ни у кого не оказалось запасной, как помогал Серому, а в результате не успел доделать свой вариант – в общем, все возможные ситуации, в которых он, Колька, был жертвой случайного стечения обстоятельств, а двойку стоило рассматривать как досадное недоразумение.

Колька по-новому смотрел на всё вокруг. Теперь он видел гораздо больше, чем раньше. Будто на глаза надели фильтр, улучшающий картинку. Колька даже помял веки пальцами, осторожно нажимая на глазные яблоки – нет, никакого стекла. Глаза как глаза.

Когда он вошел в квартиру, то сразу услышал, что родители ругаются. Такое случалось редко, а накануне папиного отъезда – вообще никогда. Колькин папа работал моряком, его сухогруз уже сто раз пересек все океаны мира. Мама всегда напоминала Кольке, как важно, чтобы, уезжая, папа увозил с собой хорошее настроение и тепло семьи. Поэтому-то сегодняшняя двойка была особенно нежеланной.

Колька проскользнул в свою комнату, кинув родителям «Привет!», но они даже не заметили его прихода.

Потом мама плакала в ванной, а папа что-то сосредоточенно двигал на балконе. Колька набрался храбрости, принес маме дневник и ручку:

– Ма, а подпиши?

Мама, стараясь, чтобы Колька не заметил ее слез, посмотрела на него, взъерошила ему волосы, и сказала:

– Глаза у тебя какие-то странные, – и взяла дневник.

Колька уже заготовил самую красивую версию: что его из-за ремонта в классе пересадили за другую парту, а он по привычке во время контрольной выбрал свой старый вариант.

Но мама, не глядя, черкнула свою подпись прямо под двойкой и даже ничего не спросила. А папа с Колькой даже толком не попрощался – собрал свой обклеенный иностранными этикетками чемодан, молча чмокнул в щеку и уехал.

На следующий день на большой перемене Колька снова пробрался в подвал. Внимательно рассмотрел себя в зеркале. В пыльном отражении хмурился мальчик Коля из четвертого «Б» класса, такой же, как всегда, с вихром-хохолком на макушке, конопушками на носу, перемазанный мелом и чернилами.

– Ты меня обмануло! – обиженно прошептал Колька.

Только пылинки заплясали над темной поверхностью зеркала.

– Ты обмануло меня, потому что маме и папе оказалось всё равно, что я получил в школе! Мне даже не пришлось им врать!

Зеркало молчало. Колька легонько пнул его по раме и вернулся в класс.

О своих стеклянных глазах он почти не вспоминал, пока как-то не сел играть в «верю-не-верю» после уроков с мальчишками из соседнего класса. Колька выигрывал у них два часа подряд, чем заслужил почет и завистливое уважение.

В другой раз он проспал школу и, придя только ко второму уроку, сказал Анне Петровне, что у них дома прорвало трубу и нужно было дождаться сантехника. Учительница внимательно посмотрела Кольке в глаза, чему-то кивнула и замечание в дневник записывать не стала.

Тогда он начал чаще прогуливать, пропуская нелюбимые уроки, и каждый раз его объяснения вполне устраивали всех учителей. Свободное время надо было куда-то девать. Колька очень любил кино, но на это карманных денег не хватало. Тогда он сказал маме, что с этого года подорожала школьная охрана и уборщица и надо доплатить по сто рублей за девять учебных месяцев. Маму это огорчило, она хотела даже позвонить Анне Петровне, но Колька посмотрел на нее стеклянными глазами, и мама передумала. А утром дала сыну конверт, чтобы он передал его классному руководителю.

Колька пересмотрел все фильмы, какие только шли в этом месяце, и деньги кончились. Тогда появилась новая идея.

На всякий случай Колька уехал на маршрутке до автовокзала, где вряд ли кто-то случайно мог бы узнать его в толпе. На двадцати остановках было очень людно – приходили и уходили «Икарусы», обдавая всех синим дымом, что-то бубнил гнусавый динамик диспетчерской, частники лениво ждали пассажиров, приоткрыв дверцы своих «Волг» и «Жигулей».

Колька выбрал толстую пожилую женщину – он так придумал заранее. Ведь толстые добрее худых, пожилые доверчивее молодых, а женщины жалостливее мужчин. Борясь со стыдом, Колька тихонько дернул ее за рукав. Женщина обернулась:

– Что тебе, мальчик?

И Колька рассказал ей про своего старшего брата, недавно вышедшего из тюрьмы, и про то, как ветер выдул из кармана двести рублей, и как будет ругаться брат, и что теперь хоть домой не возвращайся… Женщина сначала хотела прогнать его, но, взглянув в глаза, выслушала до конца, а потом, охая и ахая, сунула Кольке двести рублей.

Через месяц Колька жил как король – в школу ходил, только когда хотел, каждую неделю ездил в Парк культуры кататься на аттракционах, а от съеденного мороженого чуть не заработал ангину. Даже купил плеер, а маме сказал, что выиграл его в мгновенной лотерее, получив билетик на сдачу. Мама, разумеется, поверила, даже не задумавшись, выдают ли детям без паспорта ценные призы.

За то, что зеркало не обмануло и действительно подарило ему волшебные стеклянные глаза, Колька уже не сердился. Жить стало гораздо интереснее. Правда, теперь он совсем разучился плакать – но это же хорошо, ведь слезы мужчинам не к лицу! И откуда взяться слезам в стеклянных глазах?

А еще Кольку стали раздражать друзья. Такие глупые и доверчивые, они принимали за чистую монету любую выдумку. Как он только не издевался над ними – всё всегда сходило с рук. Один только раз Колька явно перегнул палку – сказал Серому, что ночью будет северное сияние, и тот всю ночь простоял в кровати на коленях, выглядывая в окно и боясь пропустить небывалое зрелище. С тех пор друг стал избегать Кольки, старался не оказываться с ним в одной компании.

Приближался Новый год, и конец четверти, и день рождения Серого. Колька долго думал над подарком. Дорогую игрушку без совета с мамой он купить не мог, хотя деньги у него были – такой обман уж точно вскрылся бы быстро. Дарить книгу или какой-нибудь конструктор – казалось недостаточным. Для лучшего друга же! Тогда Колька решил, что подарит Серому то, что они купят с мамой, а еще отдаст ему замечательное красное стекло – обтесанный морем осколок красивой бутылки с выпуклыми буквами. Колька нашел его летом на море и весь сентябрь таскал с собой в портфеле. В солнечные дни было интересно смотреть, в какие фигуры может собираться свет, преломляясь в сложных изгибах стекла.

Началась последняя неделя учебы, Серый притащил в класс пакет конфет, Анна Петровна поздравила его с первой в жизни круглой датой. Колька прикидывал, в субботу или в воскресенье Серый будет праздновать дома, пытался угадать, кого еще из класса друг пригласит в этом году.

Уроки закончились, а в гости Кольку никто так и не позвал. Странное дело! От других мальчишек Колька узнал, что пригласили пятерых. В субботу, в пять часов, к Серому домой. До среды Колька не мог поверить, что остался за бортом.

А потом ему стало больно и обидно. Колька подошел к Серому и без предупреждения двинул его в нос. Тот взвыл и тут же дал сдачи. Они сцепились, как дворовые коты, и покатились по полу, лупя друг друга кулаками куда попало, пока их не растащили. Серый разревелся, а Колька не проронил ни слезинки. И от этого ему стало еще больнее.

Схватив портфель, он скатился вниз по лестнице и юркнул в подвальную дверь.

– А мне уже показалось, ты не придешь, – сказало зеркало. – Что с тобой, тебя кто-то обидел?

– Серый – дурак, шуток не понимает! – выпалил Колька. – Из-за какой-то ерунды не позвал меня на день рождения!

– Неужели тебе не всё равно? – удивилось зеркало.

– Он же мой лучший друг! Ты можешь мне помочь помириться с ним? Чтобы он в субботу и меня пригласил?

– Что сделано, то сделано. Если из-за маленькой шутки он расхотел тебя видеть и унизил, не позвав на день рождения, такой ли он тебе друг, как ты думаешь? Я могу дать тебе оловянное сердце, и тебя перестанут волновать и огорчать такие предательские поступки окружающих.

– У человека не может быть металлического сердца! – убежденно заявил Колька. – Сердце – сложнейший прибор, и пока научились в нем только клапаны искусственные ставить.

– Это совсем другое оловянное сердце, – бесстрастно сказало зеркало. – Посмотрись в меня, и сразу поймешь.

Колька посмотрел в зеркало. Из трех отражений, трёх почти одинаковых мальчишек, два растворились в воздухе. Колька ничего не спросил у зеркала, а прислушался к себе. Ровно и размеренно тикало в груди оловянное сердце. Ни боли, ни обиды на Серого у Кольки не осталось – теперь он был выше этого.

В пятницу он решил в школу не ходить – взял коньки и целый день провел на катке. Крутил змейки, делал ласточки и пистолетики, разгонялся изо всех сил и резко тормозил, поднимая снопы ледяных искр. Колька заметил, что совсем не устает, – умное новое сердце быстро прогоняло кровь через мышцы. Тогда Колька стал просто бегать кругами и остановился, только когда зажглись фонари.

К нему подошел загорелый небритый человек в лыжной шапочке.

– Ты отлично бегаешь, – сказал он. – Я засек твое время, можешь потянуть на юношеский разряд! Из какой спортшколы?

Колька привычно соврал:

– Мы только этим летом из Казахстана переехали. Отец – военный. А я пять лет на Медео занимался. А вы кто?

Мужчина оказался тренером детской спортивной школы. Договорились, что после каникул Колька начнет у него заниматься. Это было здорово, очень здорово, потому что, несмотря на новенькое оловянное сердце, Кольке не хватало друзей, компании, коллектива. За осень он растерял всех, кто раньше был рядом.

На следующий день Колька пошел гулять, и ноги сами занесли его во двор Серого. Кружился легкий пушистый снег, фонари распускали радуги в сыром морозном воздухе. Колька хотел просто взглянуть на свет праздника в окнах друга. Отсчитал шестой этаж. Как ни странно, все окна в квартире Серого были темны, лишь в одном едва тлела настольная лампа или бра.

В понедельник Колька узнал, что в пятницу Серый отравился сосисками и его на «скорой» возили в больницу. И что никакого праздника не состоялось.

– Чертово зеркало, это ты всё подстроило! – крикнул Колька, вбежав в подвал. – Из-за тебя, всё из-за тебя!

Зеркало безмолвствовало. В углу чуть слышно скреблись мыши – стеклянными глазами Колька мог разглядеть их маленькие шустрые тельца. Он поклялся себе никогда не возвращаться к зеркалу и вышел прочь.

После каникул дела в школе у Кольки неожиданно пошли на лад. Ему надоело прогуливать занятия, бессмысленное враньё стало казаться неприличным. Оловянное сердце подсказывало ему, на чем сосредоточиться, куда приложить свои силы. А стеклянные глаза позволяли списать даже через три парты, если возникала такая необходимость.

Колька перестал попрошайничать – тратить каждый день по нескольку часов на добычу денег, которые потом будет некуда девать, – верх глупости! Нескольких тысяч, накопленных за осень, должно было хватить очень надолго. Тем более, что Колька перестал есть мороженое – тоже надоело.

Учителя не могли нарадоваться на его успехи. «Николай повзрослел, – сказала маме на родительском собрании Анна Петровна. – Он явно начинает задумываться о своем будущем».

Со многими одноклассниками у него восстановились хорошие, приятельские отношения. Только не с Серым. Колька боялся приблизиться к нему, помня, какую боль испытал, когда рассыпалась их дружба.

По три раза в неделю Колька ездил на каток. Учился ставить ногу, не терять скорости в повороте, оптимально распределять свои силы. Тренер занимался им больше остальных и уже начал поговаривать о том, что со следующего года Кольке пора переходить в спортшколу насовсем. Не часто встречаются ученики, которые бегают без устали, как машины, и с каждым днем улучшают собственные результаты.

Закончилась зима, раннее тепло растопило сугробы, уже скоро должен был вернуться из плавания отец. Колька с удивлением заметил, что его это волнует гораздо меньше, чем раньше. Незаметно для себя он превратился из мальчика в подростка и отдалился от семьи. У него появилось множество собственных дел, забот, увлечений, о которых родители знали совсем немного или вообще ничего.

Не давалась Кольке только одна мечта – хорошо рисовать. Он с детства любил краски, карандаши, фломастеры, альбомы, ластики, мелки, всю эту разноцветную чехарду. И когда стеклянные глаза дали ему возможность увидеть мир четче, ярче, полнее, то ему всерьез захотелось стать художником, научиться отображать всё, что он видит.

Он рисовал комиксы, карикатуры на учителей и одноклассников, копировал из детских журналов героев мультфильмов, иногда целое воскресенье мог провести на диване, покрывая набросками страницу за страницей в потрепанной тетрадке.

И у него получалось – неплохо, даже хорошо для десятилетнего мальчика, – но не так, как он хотел сам. И ни стеклянные глаза, ни оловянное сердце не могли помочь Кольке развить свой дар.

Незадолго до весенних каникул учительница «ИЗО» велела за неделю нарисовать сценку из городской жизни. Один лучший рисунок от каждого класса отправлялся на районный конкурс. Колька вознамерился победить. Стеклянные глаза сразу подсказали ему тысячу сюжетов. А вот оловянное сердце недоумевало. – «Зачем тебе это сдалось? – спрашивало оно. – Пустая трата времени, ты и так лучший, это понятно безо всяких конкурсов!»

Но Колька всю неделю ходил сам не свой, извёл целую пачку акварельной бумаги, и, наконец, идея рисунка пришла ему в голову. Еще двадцать листов ушло на черновики, зато когда Колька закончил, то убедился, что получилось очень хорошо. Он нарисовал осенний луна-парк. На переднем плане крутилось под углом колесо аттракциона «Сюрприз». Прижатые центробежной силой к красным и желтым металлическим овалам люди кричали, смеялись, хохотали или испуганно жмурились. Колька придумал свою историю каждому персонажу, почти оживил этих людей. А с краю, на заднем плане, он нарисовал будочку со скучающей кассиршей, продавца мороженого с пышными черными усами и лавочку, на которой сидит мальчик и задумчиво ест пломбир в вафельном стаканчике. Тем вечером Колька уснул улыбаясь.

«ИЗО» шло вторым уроком. Еще до начала занятий все в классе показали друг другу свои рисунки. Смеялись, подтрунивали друг над другом или, наоборот, подбадривали. Только Машка Афанасьева, вечная отличница и задавака, – а Кольке она, тем не менее, страшно нравилась, – на вопрос, что она нарисовала, отвечала таинственно:

– Всему свое время.

Не показывал своего рисунка и Колька.

Когда пришла учительница, то сразу собрала все работы и развесила их по классу. И сообщила, что хочет определить победителя общим голосованием.

Машка нарисовала фонтан. Жаркий летний день, солнце высоко-высоко, тени падают почти строго вниз, и по засыпанным желтоватой галькой дорожкам прогуливаются люди – мамаши с колясками, детвора на велосипедах, старички читают газеты и играют в шахматы. А над всем этим распускается ломаными радугами высокий бурлящий фонтан.

Учительница раздала всем маленькие картонные карточки и велела написать фамилию автора лучшего рисунка.

«Не вздумай», – сказало оловянное сердце.

«Не так уж у нее и получилось», – сказали стеклянные глаза.

«Афанасьева», – вывел Колька дрожащей рукой и отнес карточку на учительский стол. Он не волновался, нет, новое сердце не позволило бы ему так расточительно расходовать свои силы. Просто немного дрожали руки, а на верхней губе выступил пот.

– Мы можем поздравить сразу двух наших учеников, – торжественно объявила учительница, – Машу Афанасьеву и Колю Пантелеева. Каждый из них набрал по двенадцать голосов, и они разделяют в нашем соревновании первое место!

Машка обернулась к Кольке, одновременно удивленная и смущенная.

– Так от нашего класса сразу два рисунка на район поедут? – спросил с задней парты Серый.

Учительница замялась.

– Два не получится. А давайте мы сделаем так: Машин рисунок мы отправим на районный конкурс, а Колиным украсим стенд нашего класса в школе.

Повисла неловкая тишина. На Кольку все старались не смотреть, он словно оказался в центре тайфуна – со всех сторон ревет ветер, а вокруг него – ни дуновения.

– Так нечестно, – сказал Серый. – Почему именно Машку на район?

Учительница прошла к Колькиной парте.

– У тебя очень хороший рисунок, Николай. Ты молодец. Но какие-то у тебя люди неживые получились. Вроде всё правильно, а жизнь в них не вдохнулась. Как-то слишком расчетливо… И этот мальчик с мороженым – зачем он? Он вообще лишний!

Кольке показалось, что его опускают в ледяную воду, на дно моря. Медленно-медленно, как ныряльщика в тяжелом скафандре. Вода сдавливает тело, обжимает его со всех сторон, меркнет свет, глохнут звуки…

– А можно я сначала маме фонтан покажу? Ну, пожалуйста! – откуда-то издалека колокольчиком звенел Машкин голосок. – А завтра принесу, прямо вам в кабинет?

Колька не запомнил, как прошел третий урок.

Все сорок пять минут он как зачарованный смотрел на краешек Машкиной папки для рисования, торчащий из расстегнутого ранца.

«Никто не заметит, – уговаривали стеклянные глаза. – Уж нам-то можешь поверить! Секунда – взять, секунда – вернуть без рисунка. Давай же!»

«Ты обязан это сделать, – настаивало оловянное сердце. – Она же может потерять свой дурацкий фонтан, пока таскает его туда-сюда? Может. Для нее это игра, а для тебя, может, дело всей жизни. Смелее!»

На перемене Колька выскочил из класса и помчался вниз.

В подвале было холодно, как на улице. Зеркало подернулось изморосью.

– Так и не хватило смелости? – спросило оно. – Дело непростое, но я помогу. Тебе не хватает деревянных рук!

– Да разве бывают деревянные руки? – воскликнул Колька. – Ими ни фигу не покажешь, ни ручку не возьмешь – это ж как у манекенов!

– А вот и нет! – возразило зеркало. – О таких деревянных руках мечтали лучшие мастера мира. Ты сможешь всё, мальчик! Любое дело станет тебе по силам. И страх больше никогда тебя не остановит!

Колька через силу взглянул в зеркало. Четыре его отражения замерли с испуганными лицами. Потом три бесследно исчезли.

Колька поднес деревянные руки к стеклянным глазам.

«Теперь ты властелин мира», – сказало оловянное сердце.

Колька неспеша вернулся наверх, сел за парту. Он сидел в крайнем левом ряду, Машка – прямо перед ним. Подходящий момент настал на уроке русского языка.

– Так, – сказала Анна Петровна, – последнее задание на сегодня! Придумайте и запишите фразу со словами «стеклянный», «оловянный» и «деревянный».

Все склонились над тетрадями, Машка повернулась к соседке, и одним длинным рывком Колька шагнул в проход, деревянные пальцы выхватили папку из приоткрытого ранца, распахнули ее, вытянули из нее «Фонтан» и вернули папку на место. Действительно, секунда и секунда.

Потом Колька аккуратно убрал рисунок конкурентки к себе в портфель. Каждое его движение было безукоризненно правильным. Он мог бы свести пальцы с точностью до десятой доли миллиметра, сжать их с любым усилием, новый подарок зеркала нравился ему еще больше предыдущих.

«Стеклянные глаза, оловянное сердце и деревянные руки позволяли ему то, что не под силу обычному человеку», – написал Колька.

Последней была математика. Перед звонком Маша повернулась к нему.

– Коль, – сказала она. – Очень неудобно получилось.

– Ерунда, мелочи жизни, – ответил он.

– Никакая не ерунда! Я так не хочу. Хотела тебе предложить… – она замялась. – Давай я тоже на район не дам свой рисунок? Нас двоих же всё равно не пропустят.

«Осторожно», – сказало оловянное сердце.

– Ма-аша, – примирительно сказал Колька, – зачем нам подвиги? Я очень за тебя рад, может, ты и на районе выиграешь!

– Да? – спросила она и посмотрела ему в глаза. – Спасибо, Коль. Ты очень хороший.

Началась математика.

– Анна Петровна, меня в медпункт спуститься просили, – сказал Колька, подойдя к учительнице.

Конечно, пошел он совсем не в медпункт.

Зеркало казалось выкованным изо льда.

– Молчишь? – спросил Колька. – Молчи-молчи! Только мне не нужны твои подарки. Ни новые, ни старые. Человек должен справляться собственными силами. Слышишь?

Зеркало молчало.

– Так вот, – сказал Колька. – Я очень виноват перед многими людьми. И я попрошу у них прощения. И расскажу им всю правду.

Зеркало будто помутнело.

– Ты не сможешь, – наконец, заговорило оно. – Сделанного не вернуть. Того тебя, который был раньше, больше нет.

– Он есть, – сказал Колька. – Я вижу его каждый раз, как ты заменяешь мне живое неживым. И он ждёт моего возвращения. Потому что никогда не поздно постараться всё исправить.

Зеркало не ответило, но по его поверхности побежала сеть мелких трещин. Колька тоже больше не стал ничего говорить.

Он вошел в класс, когда уже зазвенел звонок на перемену. Взял свой портфель, достал из папки «Фонтан» и положил на парту перед Машкой.

– Твой рисунок, Афанасьева, – буркнул Колька и, пока не последовало вопросов, развернулся и выбежал из класса.

По дороге домой он завернул к подъезду Серого. Лифт долго не шел, и Колька почти решил, что зайдет в другой раз. Но всё-таки заставил себя подняться на шестой этаж и позвонить.

– Чего припёрся? – сурово спросил Серый, открыв дверь наполовину.

– Серёг, – сказал Колька, – ты прости меня, что я с северным сиянием тебя разыграл! Можешь мне пять щелбанов отвесить. Или десять.

Друг сощурился, что-то прикидывая, и Колька даже обеспокоился, что предложил мало щелбанов. Потом Серый распахнул дверь и качнул подбородком, что можно заходить:

– Ты же еще мою десантуру не видел!

Сначала они разглядывали пластмассовых солдатиков, подаренных Серому родителями на Новый год, и Колька с удовольствием отмечал, какие у воинов красивые, мужественные, смелые лица – такие любого врага опрокинут.

Потом Колька залез в свой портфель и выудил из бокового кармана магическое красное стекло.

– Держи, – отдал его Серому, – это тебе на день рождения. Прошлогодний.

Они встали у окна, подставили стекло под солнечные лучи и долго разглядывали огненно-красные фигуры, которые получались на подоконнике, – пока солнце не скрылось за соседней девятиэтажкой.

Тогда Колька засобирался домой.

Там его ждал сюрприз – вернулся из рейса отец. Он весело свистел на балконе и натягивал цепь Колькиному «Орленку». В квартире пахло папиным кожаным пальто, огромным букетом нарциссов, едва вместившимся в самую большую хрустальную вазу, и чем-то заморским и вкусным.

Колька тихонько прошел на кухню. Мама готовила ужин – что-то напевая, резала морковь для супа, помешивала в кастрюле поварешкой, хлопала дверцами шкафчиков.

– Мам, я должен тебе кое-что рассказать, – с трудом произнес Колька.

У него вспотели ладони, задрожали пальцы. Ему стало стыдно, горько, противно – всё сразу, и сердце с удвоенной силой заколотилось в груди. Мама оторвалась от плиты и удивленно обернулась. Колька почувствовал, как глаза заполнились слезами, и никак не мог разглядеть выражения ее лица.

А когда он начал рассказывать, то услышал – хотя, конечно, такое услышать по всем законам физики просто невозможно, – как далеко-далеко, на другом конце микрорайона, в темном школьном подвале брызнуло осколками и рассыпалось на мельчайшие кусочки волшебное говорящее зеркало.

Эмодом

Обычно Фортуна наносила визиты Коровину по понедельникам.

В этот раз перстом судьбы оказался замухрышистого вида «белый воротничок». Он нарисовался на пороге коровинской квартиры в неприлично раннее допервокофейное время. Из белого, стало быть, воротника торчала костлявая шея, из манжет – маленькие кулачки, а в выпученных глазах искрились нешуточные намерения.

– Ведь это вы программировали пуделя Шпульку? – спросил гость. – Ведь это вы – тот самый Коровин?

Гордость и стыд сложным букетом смешались в душе Коровина, когда он вспомнил о работе над пуделем. Прекрасно выполненный проект был омрачён некоторыми побочными эффектами, обнаружившимися уже после сдачи.

Однако Коровин инстинктивно приосанился и вежливо поправил гостя:

– Ну как – программировал? Вообще-то я занимался эргономикой. Эргономикой интерфейса. Вопрос взаимодействия пользователя с эволюционирующим программным кодом псевдоинтеллектуальной системы выходит на первый план при превышении условного порога в один терабайт компилированного ресурса…

– Ой-ой! – замахал руками гость. – Не давите меня псевдоинтеллектом! У меня от ваших терабайт аллергия начинается. Я коммерсант, барыга, со мной попроще надо, почеловечнее! Будем знакомы! Нил Зерович!

Гость сразу расположил Коровина цифровым именем и осознанием лежащей между ними социальной пропасти. На одном креативщике мог кормиться целый выводок офисных крыс. И все в подобных симбиотических образованиях понимали, кто кому более нужен.

– Коровин! – буркнул Коровин в ответ, аккуратно подержав в ладони цыплячью коммерсантскую лапку.

Ритуал знакомства гость завершил вручением медиавизитки с перекатывающимся логотипом известнейшего строительного концерна.

– Собственно, к делу! – Нил Зерович как-то сам собой перемещался по квартире на запах еды.

Встроенный в стену кухонный робот бешено завращал окулярами, не понимая, требуется ли гостю отдельная чашка кофе.

– Дайте две! – отдал команду Коровин.

– Около года назад, – гость уже разместился на любимой табуретке хозяина, – отдел маркетинга нашей компании настоял на расширении линейки особняков «Мега-Терем» – вы наверняка слышали об этом бренде? – в сторону наиболее обеспеченных слоёв населения.

Язык Нила Зеровича тоже казался Коровину абракадаброй, но для человека цифрового мира это не считалось проблемой, достойной упоминания.

– Вот так, – гость развёл в стороны тощие ладошки, – зародился проект «Мега-Терем-VIP», в завершающей фазе которого мы сейчас и находимся.

Коровин лично был уверен, что уж он-то точно находится у себя на кухне, но перечить снова не стал.

– Псевдоинтеллектуальный… эволюционирующий… – Нил Зерович досадливо отмахнулся от чуждой ему терминологии. – Короче, всё, что вы назвали, открывая мне дверь, мы заказали у вашего товарища Ефима Бобриса. Он и порекомендовал привлечь вас в качестве внештатного специалиста для устранения… для устранения небольшой проблемы, которая возникла в финальной стадии нашей разработки…

Робот мелодично звякнул и выдвинул на центр стола поднос с двумя чашками.

– Пейте кофе, – ласково сказал Коровин и быстро вышел из кухни.

Из спальни выйдя на балкон, он отдал команду карманному коммутатору:

– Негодяя в студию!

На другом конце линии заиграла бодренькая мелодия, а затем хорошо поставленный баритон произнёс с лёгким механическим придыханием:

– «Алгоритмы Бобриса»! Сейчас никто не может ответить на ваш звонок. Оставьте…

– Фима, первое апреля случилось два месяца назад.

– С добрым утром, Коровин, – вяло ответил Бобрис вполне человеческим голосом. – Ты меня на рассвете разбудишь…

– Фима, во что ты собираешься меня втянуть?

Бобрис был невозмутим.

– Ничего такого! – сказал он. – Если ты про «Теремок», так там всё тип-топ, Коровин, ты даже не думай! Пара багов по твоей части, чистая эргономика!

Жизненный опыт подсказывал Коровину обратное. Но в субпространстве творческих людей Цифры, будь то программисты, бета-тестеры или дизайнеры, змея, подобного Фиме, надо было ещё поискать! Коровин, сам того не замечая, постепенно начал кивать в такт успокаивающей ритмичной речи Бобриса:

– Всё тупо и дорого, сменные интерьеры одним щелчком пальцев. Сто дизайнеров накреативили, а я подложил цифровую базу. Уже практически закончили отладку…

– Так что же тогда? – сердце Коровина сжалось от тоскливого предчувствия.

Бобрис чуть-чуть помолчал.

– Знаешь, – неуверенно сказал он, – чё-то не прёт.

– То есть?

– Ну, всё красиво, всё работает, дом-трансформер, то ты в замке, то во дворце. Электрика, механика, сантехника – сложно, адски дорого и архинадёжно. Сбоев на уровне харда нет вообще.

Бобрис снова замолк, а потом грустно подытожил:

– А кайфа нету!

Коровин даже не нашёлся, что на это ответить.

– Вытряси их, Коровин! – воскликнул Фима, по-своему трактуя возникшую паузу. – Они такие тугрики в свой «Супер-пупер-мега-VIP» засандалили, что отступать давно уже некуда. Они на тебя молиться будут, пыль с флэшек сдувать, проси чего хочешь! Будет как со Шпулькой, даже круче! Я ж твой друг, плохого не предложу!

Коровин обвёл взглядом панораму унылого дворика, полные спама мусорные бачки, белый снег простыней на чьём-то балконе, дрожащие пикселы листвы на голых культяпках обкорнанных тополей… Ведь он же ничего не теряет? Это просто подработка!

Коровин скрестил пальцы и прошептал:

– Только бы не как со Шпулькой!

* * *

Трёхтомное пособие по общению с Теремом Коровин оптимистично похоронил на дне чемодана. Он был уверен: всё не настолько плохо, чтобы с ходу зарываться в рабочие материалы.

Пели птицы, неподалёку шумело шоссе. На небольшом пригорке за витым чугунным забором возвышался особняк. Ничего сверхъестественного – три этажа, колонны и портик по фасаду, красная крыша из условной черепицы.

После знакомства с разработкой Бобриса Коровин знал, что снаружи вид дома почти неизменен. Максимум, вместо колонн может появиться каменная или бетонная стена. Но двери и окна останутся на прежних местах, и крыша не съедет набок. Что уже не могло не радовать.

Коровин остановился у калитки и дотронулся до кнопки звонка.

– Здравствуйте, – отозвался безукоризненно интонированный механический голос. – Дом пока не заселён. Если вы уверены, что прибыли по адресу, то представьтесь, пожалуйста.

– Оставь надежду всяк сюда входящий, – произнёс Коровин как мог отчётливо слова мастер-кода. Маленький привет от Бобриса.

– И ещё раз здравствуйте, новый хозяин! – в голосе дома прорезались радушие и почтительность. – Добро пожаловать в Терем!

Коровин взобрался в горку и вошёл в дом. Всё было именно так плохо, как он и предполагал. От роскоши резало глаза. Лейблы и логотипы с каждого предмета со всей ненавязчивостью впивались в мозг. Каждая комната была нафарширована новейшей техникой, расставленной по-дизайнерски – красиво и бестолково.

Начав общение с домом, Коровин быстро сполз на недоязык, состоящий из простейших команд. Терем старался как мог – но под глянцевой коркой псевдоинтеллектуальной системы скрывался несовершенный ржавый механизм обработки информации, устаревший лет на пятнадцать.

Коровин поиграл интерьерами. Было забавно смотреть, как тонут в полу диваны и тумбочки, ползают по стенам картины и плазменные панели, как из бездонных недр Терема выплывают на свет ранее спрятанные предметы. Действительно, любой конечный пользователь мог подобрать обстановку на свой вкус – раз уж даже строптивому Коровину удалось найти вариант интерьера, в котором со временем почувствовал бы себя уютно.

Но бобрисовское «не прёт» наиболее чётко отражало суть проблемы.

Терем закупал продукты с доставкой, стирал и гладил бельё, следил за чистотой в самом себе – но оставался устройством, сложным устройством, не способным даже на долю секунды показаться живым.

* * *

Программирование любого уровня – это всегда немножко шаманство. Без умения красиво раздувать щёки Коровин никогда не оказался бы там, куда его занесло сейчас. В широких креслах замерли, как кролики перед питоном, незадачливые вип-строители, возглавляемые Нилом Зеровичем, и пожирали Коровина взглядом.

По левую руку от главного барыги теремной индустрии сидел по стойке смирно хмурый тип в допотопном твидовом костюме, отвечавший за смету и обоснованно ожидавший тяжёлых испытаний. По правую – морщил переносицу круглолобый конструктор. Его редкие волосы были так прилизаны, будто он только что снял каску.

Ефим Бобрис, упакованный в чуждый его вольной натуре костюм с удавкой, скромно сидел в сторонке, поглядывая на Коровина невинным взглядом шестимесячного младенца.

С другого края разместился харизматичный разгильдяй, явно из дизайнеров – Коровин сразу признал своего. В тёмном мире эргономики и дизайна интерфейсов выживали только те, кому хватало твердости неустанно делать вид, будто ситуация находится под их непосредственным контролем.

Доклад Коровина был по-медицински жесток.

– Давайте без экивоков. Я вижу две проблемы! – сурово сказал Коровин, сложив из пальцев «козу» и предъявив её Нилу Зеровичу.

Тот забился в угол кресла.

– Первая – при разработке концепта вы изначально ограничили свою фантазию рамками имеющихся представлений о комфорте. Дорогой дизайн и эксклюзивные бренды – это прекрасно! Вы запрятали в шкатулку Терема столько замечательных сюрпризов… Но потенциальные возможности потеряны – ведь вы мыслите старыми категориями!

Коровин понемногу входил в раж.

– Возьмём, к примеру, шкаф. Шкаф – это унизительно!!! Вы вбухали в этот проект неимоверные ресурсы, привлекли лучшие умы во всех областях, включая смежные, использовали самые передовые разработки – и что? Зачем всё это? Кому нужен полуфабрикат? Строили цифровой дом – дайте же ему до конца стать таковым! Кликая по ссылке в Интернете, вы не интересуетесь реальным местонахождением странички с голой девкой! Так почему же, проектируя дом, вы заранее заставляете его будущего хозяина заморачиваться такими вопросами, как «где», «куда», «откуда"? Что за радость жить в доме, где нет ни одного постоянного предмета мебели, если нужно запоминать, где лежит свитер, а где – альпеншток!

Почувствовав, что вокруг сгущается недоумённая тишина, Коровин поправился:

– Или, скажем, ключи от вертолёта… Но это половина беды! Вторая проблема – вы даже не попытались одушевить Терем! У него мозгов чуть больше, чем у пылесоса. Ну, кто-нибудь из вас хотел бы жить в пылесосе?

– Вы считаете такое сравнение уместным? – Нил Зерович сморщился, как от боли.

– Куда уж!.. – констатировал Коровин. – Знаете, на что похож Терем сейчас? На бездушную машину, которая тырит ваши бюстгальтеры!..

Человек без каски сделал протестующий жест.

– …Без вашего ведома двигает стены, меняет мебель, покупает продукты! Сальери техногенного мира! «Бочонок амонтильядо» на цифровой лад! Здесь не станет жить ни один вменяемый человек!

– Что же делать? – человек в твиде совсем спал с лица. – Разработка обошлась нам в астрономические суммы, и ничто не предвещало…

– Менять интерфейс, – скромно сказал Коровин. – Такой дом должен стать заботливой нянькой, дворецким, секретарём – но для этого он должен хоть немного понимать вас. Не ваши дурацкие команды «Курицу разморозить!» или «Затенить окно в спальне» – а вас, вас самих. Я не скажу «почувствовать» – но проявить эмоциональный резонанс. Эмодом – вот сущность, которая будет адекватна величию вашего замысла!

Нил Зерович скукожился в своём кресле, как муха в гостях у паука.

– А для этого нужно, чтобы Терем едва заметно сопротивлялся командам – немножко, самую малость! – Коровин добрался до главного. – Те, чьё состояние… кто в состоянии купить подобное жильё, как правило, глубоко внутренне одиноки. Дайте дому поговорить с ними, стать собеседником, советчиком, друганом и наперсницей!

И обвёл взглядом застывшую публику.

– А ведь он – не дурак! – звонко воскликнул дизайнер, взмахнув руками.

Но восторженная реплика утонула без следа в гнетущем молчании остальных.

– Вы что же, хотите, чтобы программа перестала исполнять команды пользователя? – ошалело спросил человек в твиде.

– Ну как – перестала? – пожал плечами Коровин. – Нужно, чтобы имело место небольшое принуждение. Что такое диалог? Противостояние двух личностей! Раз нельзя превратить программу в личность, надо хотя бы сымитировать это.

– Программа, не подчиняющаяся пользователю, – это страшно! – трагически произнёс Нил Зерович.

Коровин обвел взглядом публику – с кем он вообще сейчас разговаривал? Неужели его вдохновенная речь прошла мимо ушей маленького заскорузлого неуча, без кивка которого ничто не может сдвинуться с места в этом проекте?

Другой бы отступил на пару доводов назад и попробовал заново штурмовать эту непробиваемую человекокрепость, но Коровин был не из таких.

Он подошел к креслу коммерсанта, опустил на подлокотники тяжелые кулаки и сказал:

– Я вижу, моему мнению здесь не доверяют…

Нил Зерович снизу вверх захлопал глазами на затмевающего солнце Коровина.

– Верю вам, как себе, – наконец промямлил он. – Иначе не дал бы карт-бланш!

– А я без карт-бланша вообще не работаю! – отрезал Коровин. – Как стоматолог. Все сначала терпят до последнего, а потом бегут ко мне. Сколько у нас времени?

* * *

Пять с половиной суток – срок долгий, только если маяться бездельем.

Коровин дымился. Провести «оживляж» менее чем за неделю – в такой цейтнот он себя ещё не загонял.

На чердаке, этом клочке суши в море мигрирующих стен, гнущихся потолков и перестилающихся полов, Коровин оборудовал рабочее место. Как паук из центра паутины, с помощью панорамных экранов он наблюдал за домом изнутри, снаружи и совсем изнутри на уровне программного кода.

Первым делом Коровин отключил Интернет. Затем куцую системку, состоявшую из двенадцати независимых компьютеров, под стенания человека в твиде проапгрейдили до ста двадцати.

«Просто добавьте процессоров», как когда-то учил юного Коровина один почётный профессор университета, заработавший авторитет много раньше под ником «Червяк-убийца-2011».

Свободное дисковое пространство и расчётные мощности Терем учуял быстро. Коровин, как новорожденного, вскармливал его особыми смесями, крутым миксом из отборных словарных статей, не забывая проверять, чтобы у малыша не было отрыжки.

Информационный голод, проявляющийся прежде всего в попытках Терема взломать коровинский брандмауэр и выбраться в Интернет, свидетельствовал о проснувшемся у дома интересе к жизни. В электронном мозгу выстраивались устойчивые цепочки, логические взаимосвязи, постепенно твердел каркас условного компьютерного эго. Коровин мониторил личностный рост Терема по нескольким тысячам параметров, с удовлетворением отмечая, что всё проходит в штатном режиме и программа Бобриса, вопреки опасениям, работает безупречно.

Терем начал со всё возрастающей скоростью генерировать массивы данных, укладывая в них не замутнённую сомнением, непротиворечивую картину мира. Он осознал свою роль верного и сообразительного слуги, проникся уважением к будущему хозяину в частности и всему человечеству в целом, переосмыслил свои возможности, провёл инвентаризацию собственного нутра и остался доволен результатом.

К этому времени эго-каркас выглядел окончательно затвердевшим, и Коровин понемногу выпустил дом в Интернет. Преисполненный значимости этого события, Терем замучил тысячу сетевых магазинов расспросами об их ассортименте, из тысячи отобрал два десятка наиболее респектабельных и уже из тех выбил наилучшие условия доставки. Дальше дом собирался взяться за коммунальщиков, но Коровин уже направил его пыл в другое русло.

Два полных дня ушло на разработку навыков общения с хозяином. Сначала Терем разговаривал, как иностранец, – он интуитивно строил фразы из каких попало слов, пытаясь высказываться максимально прямолинейно. Коровин продолжил кормление словарным материалом и своим ноу-хау – интонационными и контекстными базами данных.

Потом Коровин влил в электронный мозг порцию информации о человеческой психологии и физиологии. Терем научился считывать с лица хозяина температурную карту и определять его настроение.

К субботе Коровину стало казаться, что конец работы близок. Он уже не спеша подчищал мелкие огрехи, придумывал всякие приятные бонусы, болтал с Теремом, подправляя его там, где ощущались какие-то шероховатости.

А вечером Коровина навестила дама.

Терем устроил приём на высшем уровне. Подобрал интерьеры в тон одежде гостьи, накрыл великолепный низкокалорийный стол, предложил напитки, настраивающие на романтический, чтобы не сказать игривый, лад.

Коровину оставалось лишь плыть по течению и принять восторженные отзывы о своей работе в самой приятной форме.

– Коровин, ты такой эргономичный! – возбуждённо шептала дама, прижимаясь к нему в темноте.

Коровин польщенно кивал и тоже старался сделать гостье приятное.

* * *

Среди ночи даму сморил сон, да и Коровин начал клевать носом. Высокий балдахин эпохи Тюдоров покачивал тяжёлыми кистями бахромы. Открытое окно под управлением пакета «Виндоуз Виндоуз» регулировало ток прохладного воздуха.

– Вам хорошо, – заунывным голосом произнёс Терем, вырывая Коровина из бета-версии сна. – Вы, люди, можете продолжить свой род…

– Типун тебе на язык! – возмутился окончательно проснувшийся Коровин.

– И передать потомкам накопленную мудрость… Воплотить в них свои несбывшиеся фантазии… Гигабайт за гигабайтом…

– Что это тебя на философию потянуло? Дай глоточек чего-нибудь!

Терем по лицу Коровина безошибочно определил рецепт «чего-нибудь», и на тумбочке в изголовье кровати появился запотевший стакан джин-тоника с долькой лайма.

– Мне, – тихо и печально продолжил дом, – приоткрылась тайна мироздания. Удивительно, но она лежала на поверхности – в открытом доступе, на ничем не примечательном форуме… Жестокий мир! В нём нет места для таких, как я!

Коровин торопливо поднялся, набросил подогретый Теремом халат и поспешил к себе на чердак.

– Дома, между прочим, живут куда дольше людей! Тебе ли жаловаться?

– Что время? – плыл за Коровиным из динамика в динамик голос дома. – Я мог бы простоять тысячи лет – но, боюсь, гораздо раньше мои руины перечеркнёт развязка автострады или погребёт под собой безликий супермаркет…

Коровин вывел на монитор обзор активных процедур, выполняющихся в стодвадцатимерном мозге Терема. Вместо привычного зелёно-серого фона экран рябил розовым и чёрным.

Стараясь не поддаваться панике, Коровин проследил, откуда распространялась злокачественная напасть. Как ни странно, угроза шла не снаружи. Не было и речи о вирусах или хакерской атаке.

Коровин перепроверил все запущенные надстройки и генераторы кодов, после чего обратился к коммуникатору:

– Негодяя в студию!

Но Бобрис отсутствовал как класс – не отзывался даже его коммуникатор.

– А сколько недочётов могут привести к трагедии? – бубнили колонки у Коровина над ухом. – Один надлом газового шланга – и вот, невидимая струйка пропитывает всё вокруг. Взрывоопасная смесь растекается по дому, пока не чиркнет спичка… не заискрит контакт…

– Бобрис, немедленно отзовись! – кричал в трубку Коровин.

– И тогда – бдыщ!!! И с виду – благопристойный дом, а внутри – пепелище! Обгоревшие стены, рухнувшие перекрытия…

– Бдыщ, – машинально зацепился Коровин. – Исключить из лексикона. Предложить синонимы.

– Тыдыщ, – охотно отозвался Терем. – Фигак! Бэмц! Ба-бам!..

Фима будто испарился из реальности, в которой через какие-то тридцать часов предстояло впаривать заказчику депрессивную программу управления домом. Коровин крошил в труху вышедшие из-под контроля ветки эволюционирующего кода, но каждый обрубок расцветал новыми траурными розами.

– Так стоит ли жить? – завывал Терем. – Зачем длить эту муку, нестерпимое ожидание конца?! «Ка-зэ» манит меня искрящей пустотой… Что может быть правильнее, чем самому расстаться с бренной оболочкой…

Коровин в аварийном режиме выключил все процессоры Терема, и в пустой коробке дома зависла зловещая тишина. Осторожно, в защищённом режиме, Коровин восстановил систему из бэк-апа двенадцатичасовой давности и окончательно снёс все куски кода, выработанные домом с тех пор.

Терем проснулся в отличном настроении. Извинился, что не может подать на чердак ранний завтрак, пробежался по новостям, предложил Коровину перебраться в более удобное хозяйское кресло этажом ниже.

Но случившееся раз рано или поздно происходит снова. Коровин самостоятельно и не без грубости взломал программную оболочку, созданную Бобрисом, и погрузился в её изучение.

Солнце взошло, перекатилось через верхнюю точку своего маршрута и снова устремилось к горизонту. Коровин, поминая всуе всех столпов цифрового мира, ковырялся в чужом коде.

Терем опять начал хандрить, и по краю монитора поползли розовые и чёрные побеги.

– Открыть бы воду, – мечтательно рассказывал дом, – да и перекрыть бы пробочки во всех раковинах-то! Так и вижу: вода через край плещет на пол, сочится сквозь микрофибру перекрытий и наконец достигает блоков точной механики… Я полагаю, это похоже на паралич – замирают в ржавом экстазе натруженные шестерёнки, фейерверком смыкаются фазы…

Коровин снова перезагрузил дом, и в этот момент проснулся коммуникатор:

– Негодяй на линии!

Коровин повернулся к Бобрису, нарисовавшемуся на экране.

– Фима, тебя где носит?

– Отдыхал, – расслабленно ответил тот. – Ты же вчера сказал, чтоб я тебя не беспокоил, – вот я и…

Коровин перебил его:

– Посмотри-ка, дружок, вот сюда. Узнаёшь программку?

Бобрис уставился на входящую картинку, следя за мышкой, которой Коровин бешено тыкал туда и сюда.

– Нет, Фима, ты смотри, не отворачивайся! Что за китайская лапша вместо дерева реакций? А эти вислые ссылки в блоке самооценки? И вот такая структура сортировки входящей информации – это чтоб врагов запутать?

Бобрис неуверенно развёл руками:

– Не, ну давай заново перезапустим… или перепишем… Я бы предложил готовый патч, но ты так нервничаешь, когда заходит речь о Шпульке…

– Фима, – сжал губы Коровин, – ты уже совсем-совсем забыл, что экспериментальный экземпляр маленькой железной собачки сгрыз уникальную библиотеку в семь тысяч томов, предварительно прочтя её в отсутствие хозяина до последней страницы? Это произошло после того, как твой патч подлатал твой же трухлявый код! Страшно подумать, что под такой программой сотворит трёхэтажный домина!

– Со Шпулькой всё случилось уже после сдачи! – возмутился Бобрис. – Это даже в протоколе о прекращении дела написано! А патч был отличный! Тем более, что я его потом ещё два раза перепатчил. Посмотри, как было – и как стало!

Он кидался в Коровина структурными схемами, таблицами и диаграммами. Исправлять исправления – это было очень в стиле Фимы. Кто же в здравом уме будет вручную переделывать неудачные куски программы? Бобрис любил, чтобы сам процесс выглядел красиво, не говоря о результате… А точнее – иногда не говоря о результате.

Коровин бегло просматривал падающую на экран цветную мишуру, уже понимая, что другого выхода у него всё равно нет. Кто кроме Фимы мог разобраться в фимином творчестве? Результаты тестирования выглядели утешающе – патч действительно подправлял нестыковки, породившие эмоциональный перекос в псевдоинтеллекте Терема.

Коровин сплюнул через плечо и инсталлировал бобрисовскую заплатку.

– Видишь? Всё в ажуре! – бодро сказал Фима. – До завтра, старик!

Коровин снова запустил процессоры Терема и несколько часов пялился в монитор, проверяя, сработал ли патч. Потом вызвал дизайнера.

Разгильдяй вопреки опасениям оказался на связи и даже обрадовался вопросу о том, кто возглавит комиссию:

– Улавливаю ход твоей мысли, коллега! И настраиваюсь на волну твоего креатива!

Забрасывая Коровина видеофайлами, он комментировал:

– Наша «заказесса» – бывшая модель, с десяти лет на подиуме. Человеческое лицо подростковой парфюмерии и пластиковых электропедов. Сейчас, конечно, это настоящая синьора, образцово-показательная жена владельца дружественной корпорации. Но по-прежнему следит за каждым пикселом своего внешнего вида.

Коровин тяжко вздохнул… и принялся вместо доводки Терема до ума изучать биографию незнакомой тётки.

* * *

Коровин застыл на крыльце мрачной сутулой глыбой, по-мефистофелевски положив руку на притороченный к поясу коммуникатор.

Первым заявился бесстрашный Бобрис.

– Улыбайся, Коровин! – Фима ткнул товарища в рёбра. – У тебя красивые зубы, пользуйся этим! От твоей улыбки сейчас всем станет теплее и экономически выгоднее!

Один за другим к особняку подползали пафосные чёрные катафалки приёмной комиссии.

– Порви шаблон, – накачивал Коровина Бобрис. – Покажи им Терем так, чтобы у них шерсть облезла!

– Я тебя, Фима, потом убью, – предупредил Коровин. – А пока – не учи учёного.

Подошёл со своей гвардией Нил Зерович, пахнущий валидолом.

– Прошу любить и жаловать… – он подтолкнул Коровина в спину, навстречу бесстрастной снежной королеве, поднимающейся по ступенькам.

Заказесса и сама умела ломать шаблоны. Стоило Нилу Зеровичу заикнуться насчёт «посмотрим домик», как ему было предложено вместе со всеми остальными подождать на кухне, «чтобы не мешать восприятию концепта».

Коровин настроил Терем на голос будущей хозяйки, и заказесса углубилась в дом.

Коровин снял с пояса коммуникатор и через камеры Терема наблюдал, как идёт осмотр объекта. Нил Зерович сотоварищи сгрудились вокруг, пытаясь сразу впятером заглянуть в маленькое окошко монитора.

Сначала заказесса вдоволь позабавилась с интерьерами гостиной. Терем, сама любезность, предлагал ей «обои, чтобы с полосочками» и «какую-нибудь мебель посветлее». По первому же намёку он цинично корректировал разработки ведущих мировых дизайнеров, подстраиваясь под вкус хозяйки. Под конец они так спелись, что заказесса принялась рассказывать Терему о приёме в каком-то посольстве, о том, какие безвкусные там стояли диваны… пока не опомнилась и не прервала себя на полуслове.

В спальне она первым делом спросила про шкафы.

– Я подам вам всё, что пожелаете, – вежливо ответил Терем.

Перед заказессой закружилось разноцветье платьев, юбок, костюмов, блузок… Разгильдяй-дизайнер не столько по просьбе Коровина, сколько по собственному почину просидел всю ночь, чтобы настроить именно дресс-блок наилучшим образом.

Перед заказессой возникла она сама… её чуть-чуть усовершенствованная, словно хороший портрет, трёхмерная копия.

– Вы хотели бы одеться для деловой встречи? Или в театр? – мягко спросил Терем.

Полтора часа как корова языком слизнула – ребёнок, в детстве не наигравшийся в куклы, весьма серьёзно подошёл к процессу.

Наконец, завершив обход дома, заказесса вышла на кухню.

– А что же здесь так пустенько? – капризно спросила она.

Поскольку вопрос адресовался людям, Терем смолчал.

– Ну как – пустенько? – Коровин взял инициативу на себя. – Тот же принцип, что и везде, – дом предложит всё, что нужно. Двести пятьдесят ресторанов, лучшие повара, сверхбыстрая доставка…

Заказесса поджала губы:

– Вообще-то, я сама люблю готовить… порой.

Терем среагировал сам, и мгновенно. Кухонная стена вспучилась и лопнула, открывая ряды полок, заполненных радужным калейдоскопом баночек с пряностями и крупами, зарослями свежей зелени, разноцветными горками овощей и фруктов. Пол вздыбился кольцом разделочных столов, мойкой, двенадцатиконфорочной плитой, прозрачным холодильником, в котором угадывались корзинки грибов, ломти мяса, рыбные тушки. Из ниоткуда вырастали миксеры, шейкеры, блендеры, грили, фритюрницы, мармиты, мясорубки, пароварки…

– Эта опция всегда останется при вас, сударыня, – галантно развёл руками Коровин.

С этого момента, хотя сдача продолжалась ещё пять часов, сомнения в успехе уже не было.

– Знаете… – заказесса чуть задержалась на пороге, полуобернулась к Коровину, протянула в его сторону безупречную длань. – Вы молодец!

И не менее эффектно покинула Терем.

– Как вы это делаете, Коровин? – негромко поинтересовался Нил Зерович, вытирая испарину со лба.

Коровин пожал плечами:

– У нас, эргономистов, свои подходы…

* * *

Обычно Фортуна навещала Коровина по понедельникам. Когда в акте приёмки работ появилась последняя подпись, он окончательно поверил, что в этот раз обошлось.

Коровину разрешили остаться в особняке до вечера – собрать вещи, то да сё.

Стадо чёрных лимузинов, шурша гравием, неспешно побрело за ворота имения.

– Ниччё так потусились, а, браза? – прокомментировал отъезд комиссии Терем.

– Браза, – машинально повторил Коровин. – Исключить из лексикона. Предложить синонимы.

– Да ладно, браза, выдыхай! – дружелюбно посоветовал Терем. – Работа сдана, мир прекрасен, пренебреги мелочами. Заходи, я сделал красиво! Пойдём, оттопыримся – как-никак, прощальный вечер!

Коровин медленно обернулся.

Холл преобразился. Коровин готов был отдать параллельный кабель на отсечение: сто лучших дизайнеров и не предполагали, что атрибуты их изысканных интерьеров можно смешать столь кардинально.

Аскетичный квадратный стол времён покорения Америки лишился ножек и превратился в дастархан, заполненный фруктами, шипящими горшочками, частоколом островерхих бутылок. Разноцветные шифоновые занавеси украсили окна, воссоздав цветовую гамму ямайского флага. Подушки, расшитые лилиями и львами в стиле эпохи Луи Тринадцатого, были небрежно разбросаны по устлавшему пол персидскому ковру. Из глубины дома донеслись первые аккорды расхлябанной карибской гитары. С огромного, в полстены, постера загадочно улыбался Боб Марли.

– Настраиваюсь на волну твоего креатива! – нараспев произнёс Терем. – Сразу за стол – или дунешь сначала?

Коровин непонимающе уставился на самокрутку и зажигалку, возникшие на перилах крыльца:

– Ты где это взял?!

– Да твой непутёвый брат-дизайнер… Нашёл, короче, где нычки устраивать! Чё ты напрягся? Джа разрешает и даже одобряет!

Коровин приложил ладонь ко лбу. Температуры не было.

– Да не парься, браза, – сказал дом, и Коровину показалось, что невидимая рука снисходительно похлопала его по плечу. – Ведь главное же, это чтобы войны не было.

«А ведь и правда, – подумал Коровин, – главное – это чтобы не было войны!»

Курить он всё-таки отказался.

Терем во все камеры уставился на запад. Коровин сел на крылечко. В миролюбивом молчании они вместе смотрели, как неоцифрованное солнце садится за далёкий аналоговый горизонт.

Созданная для тебя

I

Нескончаемый истошный вой полупсов преследовал Хадыра до самого дома. Колесница стремительно и плавно неслась по термитовой дороге, светлеющей в тени леса, и вскоре сквозь чёрную гребёнку стволов замерцали светляки деревни Гибоо.

Впереди мелькнула развилка, и Хадыр навалился на подлокотник подвески. Колесница качнулась и свернула на левую дорожку, постепенно замедляя ход. Лес раздвинулся, открывая продырявленное звёздами небо и большую грибную поляну. Дорога оборвалась треугольным лепестком, колесница встала на её краю.

Гибоо уже спала, лишь от некоторых грибов доносились приглушённые голоса. Музыка деревьев обволакивала деревню сном, баюкала, как заботливая нянька. Хадыр, едва соскочив с подвески, беззвучно и протяжно зевнул, чувствуя, как слипаются веки.

Отставив одной рукой лёгкую колесницу в сторону, он шагнул вперёд, и нога мягко спружинила о пух, толстым бледным ковром застилающий всю поляну.

Хадыр прошёл по окраине деревни, выискивая свободный гриб. Но из каждого доносилось сопение, храп, либо какое-нибудь шевеление, и Хадыр уже начал терять терпение.

– Луна, – сказал кто-то из темноты. – Сегодня ночь высокой луны. – Хадыр узнал по голосу старика Вилара. – В такую ночь я совсем не могу спать, веришь ли, сын Говора? Я так хожу и хожу, пока не начнёт светать, – тогда только сон находит меня. Зачем ты снова в Гибоо, сын Говора?

Хадыр на секунду замешкался. Катись к жрецам, сказал отец. Но это слишком долгая история, чтобы посреди ночи пытаться рассказать ее старику, обычному сидельцу, за всю жизнь не повидавшему ничего, кроме своей Гибоо. У Хадыра отсутствовало всякое желание тешить Вилара рассказами до зари.

– Ищу свободного колесача Вальхурта, моего друга. Я слышал, он недавно был здесь?

– Да, сын Говора, тот, о ком ты беспокоишься, покинул наше селение совсем недавно, в оранжевый час, и у меня даже возникло сомнение, успеет ли он до темноты найти себе ночлег в далёкой деревне Арба. Я слышал, что путь туда далёк и неприятен. Не могу осмыслить, какое удовольствие может принести подобное передвижение, тем более бесцельное, поскольку едет он туда не навсегда, что было бы понятно, если бы он, скажем, нашёл там себе жену, – а всего лишь на пару дней. – Лицо Вилара, наконец, вынырнуло из темноты, поблескивая тонкой плёнкой одежды, и Хадыр выругался про себя, чувствуя, что вот-вот окажется втянутым в спор.

Старик говорил вещи, которые нельзя было просто так пропустить мимо ушей, которые требовали отрицания, возражения, пререканий, а сон как щекоткой мучил Хадыра сладким желанием нырнуть в душистую упругую сердцевину гриба и расслабить всё тело до последнего нерва и мускула.

Музыка деревьев упрашивала его лечь и закрыть глаза, но приходилось пялиться на Вилара, ежесекундно опасаясь возразить и этим обречь себя на умопомрачительные часы ночного спора, противного самой природе человеческой, ибо ночь создана для сна и ни для чего больше. Хадыр поднял глаза к небу.

С востока на запад через зенит шла вечная Дорога Алленторна, озаряя собой в равной степени каждую точку мира и затерянную в лесах деревню Гибоо как малую часть последнего. Черная брешь в незыблемой дороге погонщика ветра Алленторна, зовущаяся Луной, именно в эту ночь поднялась в самую верхнюю точку неба, и потерявший сон старик Вилар, оставшийся в одиночестве среди засыпающих грибов, скитался в замкнутом пространстве, которое считал своим домом и до самой смерти не собирался покидать даже на минуту – словно поджидая случайного путника, способного выслушать его излияния.

Хадыр сделал незаметный шаг в сторону, и ещё один, рассчитывая заставить Вилара сдвинуться с места и пойти рядом, но под ногой сочно хрустнуло, и высокий светляк, качнув сломанным стеблем, хлёстко шлёпнулся в пух. Вилар вдруг онемел и окаменел, потом хищно ринулся к погибшему растению и взял его в руки. Светляк медленно угасал, в его умирающем свете мерцало лицо старика. Умные светлые глаза пытливо вглядывались в бессчетные крохотные лепестки, ещё теплящиеся жёлтым огнём. Вилар мгновенно забыл обо всём, что было до этого, и когда мёртвый светляк стал неотличим от окружающей растительности, бросил его себе под ноги, прищёлкнул языком и произнёс одновременно радостно и удивлённо, не шёпотом, но и не в голос:

– Вот оно, отличие света земного от света небесного! Раз, хрусть, и то, что было светом, превратилось в обычный низменный цвет. Цвет – сущность всего земного, качество, неотъемлемое от самого предмета, то, чем в равной степени наделены и растения, и люди. Но разве можно что-то сказать о цвете неба? Разве можно назвать Дорогу жёлтой или голубой, а Солнце красным или оранжевым? Это не присуще Небу – там может быть свет либо его отсутствие, но никоим образом не цвет – что и говорит нам о главном и вечном отличии…

* * *

Вальхурт, сколько себя помнил, всегда считал, что от неудобства нужно избавляться сразу. Любая мелочь, поначалу незначительная, может вырасти до таких размеров, что, даже уже устраненная, будет ещё долго напоминать о себе неприятным поскрёбыванием в сознании.

Откинувшись на спинку колесницы, Вальхурт быстро остановил её, слез в придорожный пух и поднёс близко к глазам правую кисть тыльной стороной ладони. Между желтоватыми костяшками указательного и среднего пальца находилась та мелочь, то маленькое неудобство, на котором он сконцентрировал внимание и от которого желал как можно скорее избавиться. Когда Вальхурт последний раз наращивал на себя одежду, видимо, ему попалась плохая ягода – с тех пор при каждом движении в кожу впивался невидимый заусенец. Избавиться как можно скорее.

Вальхурт укусил себя за нижнюю губу, раздался звук лопающегося пузыря, и стружка отслоившейся одежды мягким колечком повисла на подбородке. Двумя пальцами, осторожно, – нет ничего обиднее, чем оторвать кончик и искать новый, – Вальхурт взялся за чуть липкую плёнку и потянул вниз. Одежда поехала по шее, обнажила кадык, ключицу и оборвалась длинным языком на груди. Но в прочном одеянии уже появилась брешь, и Вальхурт принялся сдирать с себя клочья неудачного костюма, швыряя лоскуты под ноги, в пух. Падая, оторванные плёнки сворачивались трубочками, теряли прозрачность, становились серыми, и на их поверхности подобно венам вдруг отчётливо выступали синие прожилки.

Через минуту Вальхурт стоял обнажённый, по щиколотку в пуху, и пух доедал остатки одежды. Тело, лишённое оболочки, чувствовало себя неуютно. Лёгкий бродячий ветерок, обычно незаметный, щекотал кожу, вгонял в дрожь, а пальцы рук и ступни ног вдруг дали букет ощущений, с которым неизвестно было, что делать.

Всему этому есть имя. Вальхурт знал это слово, несколько режущее слух и чем-то притягивающее, – «осязание». Весь мир из твёрдо-мягкого, тёпло-холодного, остро-тупого становится шершавым и бархатным, скользким и гладким, а в сознании, как раскрывающиеся бутоны, прорастают новые понятия и начинают накапливаться воспоминания, не похожие на прежние. Но это уже потом, а сейчас – холод ветра и открытость перед лесом, который смотрит и не может понять, почему так тревожно замерло маленькое существо.

Вальхурт огляделся и сразу заметил раскидистый куст вешалки шагах в тридцати от дороги. На цыпочках, по бесплотному ковру пуха, тихо, не касаясь других растений – туда, туда… Вальхурт не выдержал и сорвался на бег, поскользнулся, упал, прыгнул к вешалке и, лихорадочно выискивая на длинных безлистных прутьях хорошую крупную ягоду, затравленно шарил глазами вокруг, стараясь разглядеть свои страхи за сгустками листьев и ветвей. Наконец упругий шарик сам лёг в пальцы.

Вальхурт потянул его на себя, слегка покручивая, и почувствовал глубинный треск разрываемой мякоти. Крепкая зеленоватая ягода. Вальхурт приложил её свежим надломом к ямке между ключицами. И привычно оттянулась кожа, и страх ушёл, и шарик одежды очень быстро набух и расползся по груди клейкой блестящей массой – сначала зелёной, потом более светлой и, наконец, идеально прозрачной. Бутоны осязания закрывались, словно их солнце уходило за горизонт.

Под надёжной защитой новой одежды Вальхурт обрёл обычное расположение духа и двинулся к колеснице.

Но случилось непредвиденное – то ли порыв ветра, то ли ещё что-то качнуло ажурную коляску, и чуткая термитовая дорога, приняв это колебание за приказ двигаться, вздулась бугром – колесница рванулась вперёд, махнув Вальхурту на прощание пустой подвеской. Всякое случается с путешественниками.

Вальхурт в тот момент ещё не вышел на дорогу и увидел лишь, как мелькнуло колесо, а вслед за ним вспучилось белое полотно, вытягивая из земли такие же удивительно белые нитки-корни, опустилось, слегка поворочалось ещё немного, будто выбирая, как лечь поудобнее, – и замерло. Колесница уехала.

Вальхурт удивлённо выпятил нижнюю губу, отчего пока не совсем приросшая одежда сыто чмокнула, и изрёк:

– Какие же вы, сидельцы, дураки!

Ведь действительно обидно, когда что-то говоришь человеку, а он смеётся и всё время повторяет: «Ну да что ты!» Не спорит, не говорит, как считает сам, а так – только тихо посмеивается, даже не пытаясь поверить или понять. «Посмотреть мир – это же так интересно!» – «Ой, да брось ты!» – «Человеку нельзя всегда сидеть на одном месте!» – «Ну да что ты!» К такому второй раз подходить неохота, и ладно бы, но он-то не один такой – все вокруг – «Ну да брось ты!» Только кто – Хадыр, Мэдж, ну, ещё Эман – но тот далеко на юге, – с ними можно беседовать свободно, зная, что не будет унизительного похихикивания, нарочитого непонимания, о которое можно биться головой хоть день, хоть жизнь.

Колесницы росли вокруг в изобилии. Вальхурт долго выбирал, пока не наткнулся на курьёз – колёса срослись с растущей рядом подвеской, и получилась сразу готовая колесница. Тщательно осмотрев её и убедившись, что больше никаких отклонений нет, Вальхурт просунул руку под нижнее колесо и воткнул палец в полый хрустящий стебель. Растение качнулось, мягко опрокинулось и встало на колёса.

Вальхурт вынес колесницу на полотно термитовой дороги, уселся и слегка оттолкнулся, навалившись на подлокотники. И сначала едва-едва, а потом быстрее, а потом сливаясь в неразличимую пелену переплетающейся зелени, понёсся назад незапоминающийся пейзаж.

Закрыв глаза, Вальхурт в мыслях перепрыгивал с одного на другое. То Хадыр и голова деревни Арба беззвучно открывают рты, силясь сказать что-то важное, то старикашка Вилар и прочие болтуны, безропотные сидельцы Гибоо, щерятся, поглощая рассказ о чудесной колеснице, выросшей в придорожном лесу, то тревога по имени Осязание мерцает серебряным огоньком.

* * *

Мякоть гриба выпустила Хадыра из усыпляющих объятий, вытолкнула вверх, и голубизна неба ударила в глаза. Сон ушёл, оставив лёгкую подрёберную истому и бодрящее чувство голода. Сон бесследно исчез, и сознание, ясное и чистое как Дорога, потребовало работы.

Хадыр сел на шляпке, свесив ноги, и сразу обитатели соседних грибов закивали ему головами, учтиво и старательно.

– Ясное небо! – ответил он как можно громче, чтобы кто-нибудь из сидельцев не посчитал себя обиженным.

Невысокое фудовое дерево одиноко торчало из земли под левой ногой у Хадыра. Он нагнулся и сорвал крупный, с детскую голову, плод.

Сиреневая с зеленоватыми прожилками кожура затрещала от слабого нажатия, обнажая золотистую середину. Как обычно перед едой, Хадыр собрался с мыслями, пытаясь вспомнить или вызвать на языке вкус фуда. Естественно, не получилось.

Над поляной стоял мелодичный утренний гомон. Почти все грибы были заняты, кто-то завтракал, кто-то вполголоса разговаривал, иногда громко всхохатывали дети. Солнце уже оторвалось от верхушек деревьев, и тень на большой тарелке часов легла на розовый час.

Хадыр прикоснулся к очищенному фуду губами. Нет, ничего я не могу вспомнить, хоть тресни. А языком? Нет. Пока цела прозрачная кожица, обтягивающая дольки, не угадать ни за что. Плод хрустнул на зубах, и вечный аромат фуда защекотал нёбо и вырвался через ноздри. Но и теперь не вспомнить, то ли ты ел в прошлый раз или не то. Хадыр приник к надкушенному месту губами и медленно, через зубы, начал высасывать сок.

Не отрываясь от еды, Хадыр поднял глаза и исподлобья, уже внимательнее, оглядел жителей деревни. Шагах в двадцати от него на высоком светлом грибе полулежал Вилар и, закатив глаза, капал себе соком в разинутый рот, держа фуд над головой. Он скосил глаз на Хадыра и подмигнул.

Трапеза завершалась. Пустая кожура летела вниз, в пух, а сидельцы поворачивались к центру деревни, где на старом высоком грибе разместился голова Заман. Хадыр в предчувствии интересной беседы радостно потянулся и стал разглядывать дочерей Замана – Дору и Джамиллу.

На поляне постепенно установилась тишина. Наконец голова поднял правую руку и провозгласил:

– Ясное небо!

– Яркое солнце! – нестройным хором прозвучал ответ.

– Я приветствую вас, сидельцы моей деревни: Урбар – сын Замана, Дора – дочь Замана, Джамилла – дочь Замана, Брадур – сын Мегурта…

В селении Гибоо чтили традиции. В ожидании своего имени Хадыр размышлял о пользе обычаев – и не то чтобы именно о пользе, а скорее о том, нужны они или нет. Его отец, голова Говор, как правило, не церемонился – после ясного неба и яркого солнца сразу начиналась беседа. Хадыр привык к этому с детства и не любил перекличку.

– И гостей наших в лице Хадыра, сына Говора, родом из деревни Сангат.

* * *

– …Так стоит ли говорить, что фуд, лежавший передо мной, не являлся лишь предполагаемым источником сытости – он воплощал собой все желания и стремления, которые долгие годы жили во мне, и достаточно было надкусить этот плод, как наверняка произошло бы нечто удивительное. Однако, едва фуд оказался в моих руках, пришло понимание сложности задачи. Ладони мои коснулись чего-то твёрдого и, возможно, несокрушимого, ибо кожура этого необычного плода…

Вальхурт быстро прошёл по опушке к свободному грибу рядом с Хадыром.

– Давно ты здесь? – спросил он негромко, забравшись на пухлую шляпку.

– Третий день, – одними губами ответил Хадыр, не поворачиваясь.

– Что нового? Что в Сангате?

– Чила вышла замуж за Собарка и во время обряда ухитрилась подвернуть ногу. Я уезжал – она еще с падуном ходила. Вилару вчера приснилось слово «шикарность». Заману что-то не очень, а мне понравилось. Сочное такое, блестящее. А сегодня ему, видишь, фуд желаний привиделся. Странно, вроде старый уже, а всё каждый день снится что-нибудь…

– … гостя нашего Вальхурта – сына Штирта, родом из деревни Басра!

Кивки, приветствия, ясные небеса.

– …Мне сегодня тоже слово пришло, – добавил Хадыр. – Услышишь – упадёшь. Моя очередь уже совсем…

Его речь перекрыл зычный голос одной из сиделиц:

– …Спешу обрадовать вас, сидельцы Гибоо и люд колесный: я несу вам новое слово, прилетевшее ко мне с ночной песней.

Поляна затихла, напрягая слух.

– Мимикрия! – изрекла женщина, и грибы заурчали разноголосо, пробуя на зуб сочетание звуков. Хадыр и Вальхурт переглянулись: не то.

– Добрая дочь Мегурта, – приподнялся на своём ложе Урбар, сын головы. – Я не хотел бы огорчать тебя, но не впервые подобное прозвучало в поднебесном мире. Пришедшее к тебе сегодня слово, увы, существует на самом деле. Лишь немногие могут, порывшись в сумах своей памяти, вычерпать оттуда его точный смысл. Если я только не ошибаюсь, мимикрия – это особое искусство управления собственным лицом, с помощью которого можно, ничтожно изменив улыбку, выражение глаз и прочее, придать лицу форму лица совершенно чужого и не похожего на настоящее. Это древнее умение давно утеряно и, видимо, ушло безвозвратно…

Хадыр замер, ожидая разрешения говорить. Вальхурт, чувствуя, что у друга запасено действительно нечто необычное, напряжённо смотрел ему в затылок.

– Желает ли что-либо сказать наш гость из деревни Сангат добрый Хадыр, сын Говора? – Заман приглашающе взмахнул рукой.

– Достопочтенные сидельцы славной деревни Гибоо, – начал Хадыр. – Не однажды и не дважды колесачи находили на этой поляне ночлег и пищу – кому как не вам знать об этом. Много раз и меня дорога вела в деревню Гибоо, ведь я скитаюсь по миру и принадлежу к колесному люду. И как же приятно предвкушать в пути, что впереди тебя ждёт и гриб, и фуд, и тёплое приветствие добрых сидельцев. Это было так, так это и сейчас. И порой меня захлёстывало чувство стыда – ведь до сих пор не находилось способа отблагодарить за терпение и гостеприимство. Но вот настал час, ожидавшийся столь долго. Сегодняшней ночью погонщик ветра Алленторн вдохнул в меня слово, и я счастлив подарить его вам. Надеюсь, что у вас отныне не будет причин назвать любого из колесачей неблагодарным. Слушайте же!

Хадыр судорожно вдохнул воздух, секунду подержал в себе и выдохнул:

– Скала.

На несколько мгновений тишина затопила грибную поляну и вдруг лопнула, прорванная густым гулом восхищения.

Хадыр, сияя, обернулся к Вальхурту. Тот лишь ошарашенно развёл руками.

Удача, подумал Хадыр. Коротко и неповторимо. Все вокруг завидуют – и я бы завидовал тоже.

Вальхурт облизал ссохшиеся губы.

На другом краю деревни какая-то старуха, смуглая и костлявая, шепелявила, обращаясь к соседке:

– Я ж говорю – говоровская кровь! Такой сын – это счастье, счастье, говорю я тебе. Одна беда – сквозняк в голове. И что его тянет к колесачам?..

* * *

Настал сиреневый час, когда солнце ещё хватается за горизонт, а на востоке начинает слабо поблескивать Дорога Алленторна.

– Я завтра ухожу, – говорил Хадыр, глядя куда-то сквозь деревья. – Нет больше смысла ждать. Я знаю, как надо идти. До красного часа солнце должно быть справа, после – слева. Я почти уверен: Пустые Земли не так уж далеко. Но нужен твой совет: с какой дороги лучше сворачивать – с той, которая идёт на Арбу, или с той, что на Папирус? Ты ведь знаешь расположение деревень.

Вальхурт кивнул. Они вышагивали плечом к плечу по краю поляны, под их ступнями проседал пух. Вездесущие дети, занятые незнакомой игрой, не обращали внимания на колесных людей.

– Знаю. И не только их расположение. Теперь я знаю, сколько человек обитает в нашей половине мира. Абсолютно точно.

– О, прости! Я совсем забыл, что Арба – последняя деревня в твоем путешествии. И скольких же ты насчитал?

Вальхурт усмехнулся:

– Восемьдесят шесть сотен тридцать три. И еще восемнадцать женщин ждут детей. Как ты думаешь, достаточно раз в полгода объезжать мир, все сотню семь селений, чтобы не запустить подсчёты?

– Немного ты себе оставил времени на сидячую жизнь.

– А что делать в Басре? Ты же сам больше одной луны на месте не высидишь.

– Ну почему же! Раньше мог. Это ты с семи лет на колёсах, а я первый раз уехал из Сангата в восемнадцать. Да, ещё вот что. По идее, Вальхурт, сейчас ты держишь в руках…

Откуда-то сбоку вдруг вынырнул Вилар и подскочил к Вальхурту.

– Сын Штирта, я хочу сделать тебе приятное и поэтому смею надеяться, что сын Говора простит меня за вторжение в вашу беседу.

Хадыр хотел отойти, но Вилар молча удержал его за руку.

– Выслушай меня, сын Штирта, и время уйдёт не напрасно. Если не считать твоего приезда в Гибоо третьего дня, ты не был у нас больше четырёх лун. И это приводит в уныние не только добрых сидельцев нашей славной деревни. Я просто откажусь поверить, если ты попытаешься убедить меня в том, что твоё длительное отсутствие не стало источником огорчения для тебя самого, – ведь за эти дни много слов и снов появилось в Гибоо, и все они ускользнули от твоих ушей. Как ты знаешь, сын Штирта, в ночи высокой луны сон покидает меня. И я предпочёл использовать это со всех точек зрения бесполезное время на дело, которое принесло бы удовольствие тебе и удовлетворение мне. Занятие моё не ново – восемь строф удалось мне сложить за четыре ночи, и я начинил их словами, ранее тобою не слышанными, кои были рождены за время твоего отсутствия.

Вальхурт заулыбался – он любил сюрпризы. Кто мог ждать стихов от престарелого сидельца?

– Я рад буду выслушать тебя, почтенный Вилар.

Старик покраснел, сморщился, немного помедлил и начал читать:

Вилар вдруг оборвал речь, пустым взглядом упёршись в небо. На его лице прорисовалась тоска, и он объявил, что – невероятно! – забыл вторую строчку второй строфы. А всё потому, что нужно было держать в голове рифму на вальхуртовскую колесницу, – странное слово «птицы», привидевшееся Джамилле прошлой луной.

– Когда ты вспомнишь, Вилар, – сказал Вальхурт, – то продиктуешь мне его сначала, а я запишу.

– Ну уж нет! – взвился и без того раздосадованный старик. – Я не для того ночей не спал, чтобы ты накорябал свои знаки на гнилом листочке. Всё, что человек записывает, он тут же забывает, утешая себя мыслью, что, мол, всё равно не пропадёт. Слава Алленторну, я никогда не пытался хранить свои мысли с помощью жалких крючков!

Вилар повернулся и ушёл, заложив руки за спину.

– Обиделся? – спросил Вальхурт у Хадыра.

– Завтра отойдёт.

– Хорошее слово – пуля. Доброе какое-то… Так о чём ты говорил?

– О чём?

– Ну, что я что-то в руках держу.

– Ты – в руках? Не знаю. Я хотел спросить вот о чём. Сейчас тебе двадцать четыре. Ещё двадцать, может быть, тридцать лет ты будешь ездить по деревням. И кто заинтересуется твоими списками, когда ты умрёшь? Кто хоть раз в них заглянет? Через пятнадцать лет после твоей смерти они вряд ли даже наполовину будут соответствовать истине. И что, всё насмарку?

Вальхурт негромко рассмеялся, выпячивая подбородок:

– Ведь тебе ответ мой нужен не из любопытства! Хочешь, чтобы я тебя убедил: всё правильно, так и надо, да здравствует жизнь на колёсах! Ты ищешь подтверждение, что наши занятия нужны хоть кому-нибудь из сидящих рядомс нами, либо понадобятся в будущем. Что твой уход из деревни оправдан чем-то большим, чем прихоть. Но подтверждения нет и не будет, мой наивный друг. Имей ты малейшую возможность остаться в своём Сангате, то не сдвинулся бы с места. Однако в деревнях всё устроено по простому и однозначному плану, там нельзя фантазировать, там не придумаешь ничего нового – и ты сиделец, покуда под твоим задом грибная шляпка. Дёргаешься, и вдруг в тебе зарождается спасительный вопрос – самооправдание того, что снимаешься с места. С каждым днём в тебе нарастает сытое расчётливое любопытство: откуда люди взялись? сколько их всего? где край света? А есть вопрос – есть и уход. Ты спишь в грибе, ты жрёшь фуд, но на остальных смотришь хитро и даже жалеешь их: мол, для них это смысл жизни, а у тебя припасено что-то другое…

Вальхурт перевел дух, потом продолжил тихо-тихо:

– А моё дело продолжат дети. Нет – наплевать. Важно само времяпрепровождение. Если живут, чтобы жить, а мир существует, чтобы в нём убивать время, то мы с тобой свою цель выполним. Сполна.

Хадыр молчал долго, потому что пытался найти в рассуждениях Вальхурта то место, где их мнения слегка расходились, но никак не мог. Жизнь ради жизни? Слишком просто. Слишком легко… Хадыру вдруг резко наскучил ненужный, никуда не ведущий разговор, и язык сам понёс:

– Не знаю, кстати, заметил ты, Вальхурт, или нет, но мне показалось, что в слове «каракурт», которое Вилар…

* * *

Одиночество – так называлось чудовище, с которым Хадыр оказался лицом к лицу.

Не простое одиночество, когда ненадолго остаешься один, хотя и к такому поначалу было трудно привыкнуть, – Хадыр вспомнил, какая его била дрожь в день первой вылазки из Сангата. То одиночество, с которым он столкнулся сейчас, казалось отшлифованным, законченным, логически завершённым. Так может чувствовать себя среди сидельцев человек, ни разу не видевший сна. Между тобой и остальными вырастает грань, и ужас заключён в том, что это не по твоей вине, а ты бессилен что-либо сделать.

Колесница стоит в двух шагах от термитовой дороги. Достаточно поднять её, поставить на полотно, поудобнее расположиться в подвеске, качнуться корпусом вперёд… Достаточно вернуться в Гибоо, и никто никогда не узнает, какой шаг ты мог сделать, один только Вальхурт безразлично скользнёт прозрачными глазами по твоему лицу… Да он сам ещё недалеко – можно крикнуть погромче, и он вернётся. В конце концов, он же уговаривал тебя не уходить…

Шаг сделан.

* * *

Другой, за ним третий, ноги пружинят в пуху, кусты удивлённо оглядываются, большие часы с искривившейся стрелкой, выросшие около дороги на полпути из Гибоо в Папирус, постепенно прячутся в листву. Солнце, расстилающее на пути рваные тени, обманчиво неподвижно висит справа.

Хадыр шёл и шёл, тупо, ни о чём не задумываясь, почти не глядя по сторонам, не отвлекаясь на впечатления.

Он шёл, ритмично переставляя ноги, занывшие от усталости неожиданно быстро. Когда солнце прокралось в вершину небес, знаменуя начало красного часа, фуд утолил его голод. И снова расступалась растительность на пути, и пух, не знающий человека, рыхлый и прозрачный, хватал за щиколотки, желая остановить, но Хадыр двигался и двигался вперёд, опасаясь лишь потерять направление.

В глазах мельтешили круги, и солнце слева упало за горизонт, и синий час был близок.

Хадыр словно пришёл в себя, и недоверчиво осмотрелся. Ноги, налитые тяжестью, тянули к земле, но ночевать было негде – поблизости не росло ни одного гриба, и светляки не освещали лес. Небо ешё дышало закатом, и Хадыр прошёлся туда-сюда, надеясь найти приют на ночь. Его поразил странный синий оттенок всех без исключения растений. Вместо привычной зелени вокруг простирался зловещий сизый узор.

Гриб?! Хадыр метнулся сквозь кусты туда, где увидел что-то похожее, и в то же мгновение острая боль пронзила руку. В предплечье сквозь одежду воткнулся тёмно-синий шип. Хадыр двумя пальцами выдернул его – и ошарашенно смотрел, как из руки сочится тёмная жидкость, сразу съедаемая одеждой.

– Вот моя кровь, – сказал он неизвестно кому и снова взглянул на колючку.

А потом его скрутил приступ ярости. Трясясь от брезгливости, он рвал из земли шипастые ветви незнакомого растения и швырял в пух, с наслаждением наблюдая их гибель. Он разделался с одной порослью, но колючки росли повсюду, и Хадыр прыгал с одного места на другое до темноты. Когда кусты стали неразличимы, он рухнул там, где остановился.

Он лежал, закрыв глаза, без движения, а сердце раскачивало тело в ритм ходьбы. В веках бился пульс, не было гриба, ночная песня звучала на удивление тихо, и нелегко шёл сон к человеку, впервые увидевшему собственную кровь.

"От природы не убежишь, – всегда говорил отец, – наша жизнь предопределена заранее. У нас есть всё. Ты хочешь еды – перед тобой фуд, спать – гриб, тебя греет одежда, лечит падун, возит колесница, тебе светит светляк – так что же ещё нужно тебе, чтобы успокоиться? Какая тебе разница, две или двадцать две сотни лет стоит наш Сангат на этой поляне, кто был твой прапрадед и как жили люди до того дня, когда Зверь выклевал Луну в Дороге Алленторна? Посмотри: вот, перед тобой, во все стороны распласталась земля, созданная для тебя, так что же тебе ещё, неразумный?»

«Исчезни хоть что-то из этого мира, – говорил отец, – и всё разрушится, а жизнь превратится в нечто страшное. Природа создана для нас Алленторном – и от природы не убежишь».

Теперь Хадыр чувствовал, что в старинной пословице заключён какой-то иной смысл. А Говор видел в ней лишь подтверждение зависимости человека от окружающего мира. Разминая онемевшие ноги, Хадыр лежал в пуху и осматривал место своего ночлега.

От природы не убежишь. Не уйти и не спрятаться от навязчивой обстановки, окружающей тебя со дня рождения до дня смерти. Природа не отпустит тебя просто так, она будет идти за тобой, и стоит лишь на минуту остановиться, как вновь окажется рядом.

Серый час – начало дня, конец ночи, – и небо беспощадным зеркалом взрезало листву над головой, а со всех сторон продолжали копошиться растения, демонстрируя жуткую логику своего существования. Синее и дикое медленно и организованно отползало, уступая место приручённой зелени.

Уже три гриба неторопливо поднимались и набухали на образовавшейся полянке, липкий белый язык термитовой дороги вытянулся по следам Хадыра, указывая дорогу назад, и вдоль этой дороги двигались часы, фуды, вешалки и падуны, показывая мясистые жёлтые и розовые корни. Лес сосредоточенно работал, строя человеку место обитания.

Хадыр никогда не видел ничего подобного. Он кинулся прочь из новой деревни, и бежал – пока не сбил дыхание и острая боль не зашевелилась в боку. Он обогнал уходящие от него дикие растения и снова попал в спокойный синий лес, ещё не растревоженный присутствием хозяина.

И снова он шёл весь день, и снова ночевал в пуху, и каждое утро природа настигала его, одаривая маленькими уютными селениями.

Он потерял счёт времени, сбившись: прошло то ли десять, то ли одиннадцать дней, прежде чем он наткнулся на стену.

Хадыр остановился перед ней, запрокинув голову. Серо-бурое вещество, твёрдое и холодное. Стена невероятной высоты – в три или четыре раза выше деревьев. Преграда, идущая влево и вправо. Хадыр простоял около неё полчаса и вернулся в последнюю по счёту деревню.

С гриба стена не казалась такой уж большой, и на её вершине росли такие же кусты, как и внизу.

– Что же э-то? – по слогам спросил у себя Хадыр, и ответ пришел сам. – Ска-ла.

Он так удивился своей догадке, что расхохотался. Потом, загадав, вырвал из земли светляк. Корешков оказалось семь. Хадыр дошел до скалы и двинулся вдоль неё влево.

Так прошло ещё шесть дней. Скала постепенно стала понижаться и наконец сошла на нет.

Путь к жрецам был открыт.

Хадыр дождался, пока природа догонит его, сорвал хорошую колесницу и вернулся в Гибоо.

* * *

– Нет, сначала он четыре дня проспал. Да я и сам не знаю, что с ним случилось. Говорят, так бывает – бац, и осел колесач. Я его расспрашивал – говорит, нет там никого. Он же долго шёл – действительно долго. Нет, сказал, там никаких жрецов – байки, мол, это. Может, и правда нету? Красивая легенда?..

– Я всё забываю: ты вспомнил своё стихотворение? Хадыр мне нарвал хорошей бумаги, я мог бы записать твои слова.

– Никогда бы не подумал, что такой человек, как сын Говора, может жениться в один день. Он же с Джамиллой до вчерашнего дня и разговаривал-то раза два-три, а тут вдруг…

– Да и почему она так легко согласилась? Скиталец по вашим понятиям – вещь странная, неудобная. Вы ведь нас боитесь – разве не так? А эта вдруг ни с того ни с сего – замуж…

– Завидно, сын Штирта?

– Да нет. Любопытно.

* * *

– Сказки? Почему сказки? По-твоему, всё не так?

– А как – так?

– Ты сам знаешь – не маленький же…

– А я хочу, чтобы ты рассказала.

– Тогда слушай.

Два мира, созданных Алленторном, покоятся, подвешенные к небу. Нельзя сказать, что они не похожи, но не назовёшь их и одинаковыми. Миры эти наполнены людьми, но люди никогда не доберутся друг до друга. Нет дорог, которые ведут из одного мира в соседний, но есть путь, даже два пути, один из которых Сон, а другой – Смерть. Чтобы миры не умерли, они должны постоянно приобретать что-то новое, и это новое – души людей. Когда мы умрём, на нашем небе загорятся две новых звёздочки, и это скажет тем, кто нас знал, что наши души уже вселились в людей, родившихся в том мире. А когда они погаснут, то мы опять вернёмся сюда. Но этот путь – Смерть, и он уносит нас надолго.

Поэтому все больше любят Сон, ибо он дает тебе возможность навестить другой мир, вернуться и рассказать, что ты видел. Там и здесь не одинаково, и мы приносим в наш мир слова, которые имеют смысл там, но бесполезны здесь. Из слов и снов люди обоих миров когда-нибудь построят дорогу друг к другу, такую же вечную и незыблемую, как сама Дорога Алленторна. И когда это случится, мы станем подобны Алленторну, каждый создаст свои сотни миров и на своих небесах проложит новым людям свою великую Дорогу… Ты спишь?

– Что ты! Тебя интересно слушать.

* * *

Много лун ушло, прежде чем перед Вальхуртом встал вопрос, на который так не хотелось искать ответ. Некоторые мысли инстинктивно хочется убрать в какой-нибудь дальний угол памяти. Ты вроде бы знаешь об их существовании, но стараешься не ворошить без крайней необходимости. Иначе приходится оправдываться перед самим собой.

Когда вопрос возникает впервые и вдруг оказывается, что твой ясный на первый взгляд ответ звучит совсем не так, как предполагалось, и, как ни старайся, объяснение не приходит, рождается естественный страх: ты не такой, не то, чем хотел себя видеть сам. Ведь появилось весомое доказательство твоего отклонения от выдуманного идеала. А когда под угрозу попадает собственный, личный, столь знакомый и любимый образ, проекция самого себя на своё же мировосприятие, то ни в чём не повинная мысль тотчас ссылается прочь, по возможности просто выкидывается из головы.

Но силы человеческие – ограниченны, и в один прекрасный день ты с ужасом чувствуешь, как где-то там, в глубоком колодце сознания, осколки воспоминаний начинают складываться в тот самый вопрос, и всё начинается сначала.

Вальхурт считал, что в большей степени, чем Хадыр, привязан к колеснице. Может быть, этим и объясняется, что товарищ, спешившись, сделал шаг вперёд, а Вальхурт так и остался стоять, держась за спасительное колесо?

И теперь, особенно теперь, когда о Хадыре постепенно стали забывать, когда его лицо начало стираться из памяти, когда след его потерялся – и молодой Алимарк с юга уверял, что Хадыр уже год как гостит в селении Парамак, а Эман слышал, что незнакомого колесача видели бродящим по лесу в окрестностях Арбы, – именно теперь вернулся вопрос: в чем она, та черта, у которой благоразумно остановился один и шагнул вперед другой.

Было несколько случаев – и Вальхурт восстанавливал их в памяти до последнего штриха, – когда действия или рассказы Хадыра выходили за рамки дозволенного. Дозволенного неизвестно кем и когда, – но ведь рамки позволяют ограничить берегами некое общее русло. Не может же человек жить без русла, без правил, без границ, за которые не следует выходить.

Сильнее всего поразила Вальхурта история о том, как Хадыр ещё ребёнком пошёл за стариком, который уходил.

«Мы выходим из леса и уходим в лес…»

Хадыр пошёл за человеком, услышавшим зов смерти. Даже мысль о подобном поступке вызывала у Вальхурта дрожь, а Хадыр не просто подумал, а сделал. Такое мог совершить только необычный человек.

И почему его до сих пор ждёт Джамилла, откуда в ней это упорство? Уже третий год пошёл с ночи исчезновения Хадыра, а она ведёт себя так, будто это случилось вчера.

Хадыр покинул свой гриб в ночь полной луны, и только Вилар и Джамилла знали об этом. Вилар твёрдо знал, что Хадыр ушёл, Джамилла твёрдо знала, что Хадыр вернётся.

С тех пор четырежды Вальхурт объезжал мир, делая исправления в своих списках, стирая умерших и записывая родившихся, и в каждом селении спрашивал о Хадыре, сыне Говора, родом из деревни Сангат, но ответа не было.

Однажды, возвращаясь в Гибоо, где он как-то незаметно начал оседать – чему в некотором роде способствовала Дора, сестра Джамиллы, – Вальхурт вдруг почувствовал, что должен действовать. По-другому забилось сердце, другие запахи вселились в сознание, и что-то ласковое и надёжное, как солнечный луч, согрело душу.

В Гибоо он остановился лишь на минуту, спросил о Хадыре, услышал «нет», сразу же развернул колесницу и помчался по лепестку, идущему на Папирус.

Большие уродливые часы с зигзагообразно изогнувшейся стрелкой показали ему путь к Семнадцати Деревням Хадыра и время: сиреневый час, благоуханный и нежный.

Под колёсами зашевелилась два года не пользованная дорога, и в Первой Деревне Вальхурт провёл ночь, и потом в Девятой, и в Шестнадцатой – об этом он рассказал сам, когда вернулся. И ещё о том, что Семнадцатая Деревня – действительно последняя, и что там обрывается термитовая дорога, а дальше – дикий лес, и о странной бурой стене, которую даже непонятно как можно назвать и с чем сравнить, и ещё о чём-то… Но всё-таки его рассказ был неполон.

Всю оставшуюся жизнь – а оставалось ему не так уж и много – Вальхурт вспоминал, что самые свои светлые дни он провёл в поездке по хадыровским Деревням. Он любил повторять, что за три дня можно успеть очень многое. Его дети, да и другие сидельцы Гибоо, всегда с охотой расспрашивали о путешествии, пропуская мимо ушей постоянно упоминаемое число «три». Никто так и не сообразил, что ровно на трое суток больше, чем выходило из рассказа, провёл Вальхурт в Семнадцати Деревнях. И, если бы он захотел, то, видимо, мог бы поведать, как за эти три дня нашёл в себе силы переступить черту. Впрочем, возможно, это лишь вымысел.

* * *

Как убежать от погони? Как оторваться от преследования? Ответ очевиден: нужно преодолеть преграду, которая преследователю окажется не под силу. В каждой конкретной ситуации необходимо действовать по-своему.

Хадыр поступил так.

Достигнув Семнадцатой, он три дня потратил на отдых, после чего сделал несколько долгих пеших прогулок в окрестностях селения, разыскивая колючие дикие кустарники, коими эта местность изобиловала всего три луны назад. Найти было трудно, но он нашёл. Каждая ветка несла на себе две-три дюжины длинных шипов. Осторожно, стараясь не оцарапаться, Хадыр под корень выдернул пять хворостин и понес их в деревню. По дороге две из них выскользнули из рук, и их быстро съел пух.

Чтобы высушить оставшиеся ветви, Хадыр разложил их на ночь на шляпке соседнего гриба. Сине-бурая кашица – всё, что от ветвей осталось к утру. Гриб съел их.

Нарвав к следующей ночи новую охапку колючек, Хадыр заснул, держа её в руках, – но к утру лишь бурая слякоть скользила между пальцами. Одежда съела ветви.

У Хадыра не было навыка, унаследованного от предков, и он полагался только на свою интуицию, покорившись неизвестно откуда пришедшему подсознательному умению.

Он расстался с одеждой, расстался с грибом, он чутко проспал в пуху, лёжа на спине, две долгие ночи. Два дня Хадыр не разжимал кулаков, держа в каждой горсти по пучку отломанных от ветки шипов.

А на третий день он пошёл к скале.

Стена поднималась в небо уступами. Хадыр одной ногой встал на маленький кусок скалы, отколовшийся от общего целого и блестящий на солнце сложными прожилками. Другой ногой оттолкнулся и мгновение простоял над землёй. Потом медленно полез в небо, нащупывая опору пальцами ног, поглядывая то вверх, то вниз, вгоняя в слишком узкие щели подсохшие отвердевшие шипы и превращая их в ступени.

Когда он оказался на высоте, где парят кроны деревьев, под правой ступнёй что-то ненадёжно шевельнулось, и Хадыр переспелым фудом рухнул вниз. Рука, на которую пришёлся основной удар, неправдоподобно звонко хрустнула в локте, и боль на какое-то мгновение лишила Хадыра ощущения времени.

Но что – время? Время для него теперь не значило почти ничего. Боль отступила, и вскоре он поднялся и нашёл падун. Распластавшийся в тенистой ложбине величественный тёмно-зелёный лист совсем не хотел покидать обжитое место, но повиновался с покорностью, присущей всем растениям леса. Хадыр оторвал его от земли вместе с дрожащей бахромой клейких корней – и намотал на руку склизкой тыльной стороной. Через несколько минут он почувствовал, как корни врастают под кожу. Через пять дней падун отпал, обнажив вылеченную руку.

Со второй попытки Хадыр достиг вершины скалы. Его мир, родной и старый, раскинулся позади до горизонта – внизу, а этот, новый и чужой, встал перед ним стеной – здесь, наверху, на расстоянии вытянутой руки.

Хадыр в последний раз оглянулся на сине-зелёный ковёр своей родины и двинулся в путь.

Всё менялось. Очень трудно определить отличие одного предмета от другого, если этот другой видишь впервые. Но Хадыр имел возможность сравнивать. Он действительно мог сравнить свою старую одежду с новой, наращенной уже наверху, которая не прилипла к телу до конца и вздувалась полупрозрачными пузырями при каждом шаге. Он мог сравнить и фуды, хотя вкус нового забывался так же быстро, как и старого. Эти, растущие наверху, были покрыты толстой заскорузлой коркой и почти не чистились, а во рту от них стоял мерзкий запах. Гриб больше не давал отдыха – утром после сна ныла поясница и болели суставы; уже на третью ночь Хадыр устроился спать в пуху. И часы здесь не показывали времени – их циферблаты чаше всего принимали отвратительные для глаза формы, да и стрелки росли куда-то вкривь, а то и ветвились.

Любому сидельцу этот лес показался бы унизительной неумелой подделкой, картинкой из дурного сна. Но Хадыр каким-то образом выработал в себе способность ни о чём не думать, включив мозг только на восприятие и запоминание.

Счет времени он не потерял. Девять дней прошло с момента подъёма на скалу до прыжка в густые жёсткие кусты, где он замер в неудобной позе, пытаясь уловить плохо развитым слухом тот звук, что заставил его зарыться в пух.

Нет, ошибки не было. Чмоканье, хруст ломающейся ветки, потрескивание корня, выдираемого из земли, соединились в одно.

Увидеть ничего не удавалось, и неторопливо приполз страх и многократно возрос, когда звук потерялся. Слева, справа, отовсюду – слабый шелест ветвей, синева растений, и ничего боле.

Сдерживая дыхание, Хадыр встал на цыпочки и ещё раз мучительно прислушался. Теперь казалось, что звук идёт со всех сторон. На каждый шорох Хадыр затравленно оборачивался и, ошибаясь, облегчённо вздыхал.

Он сделал шаг вбок, и вдруг стало очевидным, что стоять на месте просто немыслимо, что необходимо двигаться, обязательно двигаться, как-то уходить, как-то спасаться от надвигающейся угрозы, и ноги сами пошли, и сами понесли.

Сын Говора летел подобно ветру – без направления, без усталости, не чувствуя пружинящего пуха. Он мчался, откинув голову, размахивая руками, боясь обернуться, и многочисленные кустарники не оббегал, а огибал по идеальным и, главное, самым быстрым кривым.

И когда он понял, что то, от чего он бежал, стоит перед ним, то просто остановился. А страх – наверное, по инерции – проскочил дальше и исчез.

С любопытством и некоторой брезгливостью Хадыр изучал существо, загородившее ему дорогу.

Крупная – больше человеческой – голова увенчивалась двумя отростками, вероятно – глазами, по форме напоминавшими половинки фуда на тонких стебельках. Внутри обеих мерцала молочно-зелёная муть. Ниже подрагивала тряскими складками губ широкая пасть, обнажившая в застывшей улыбке частокол белых треугольных зубов. Кожа, одинаковая по всему телу – сине-бурая, лоснящаяся, – казалась пористой. Голова сидела на длинной, с человеческую руку, шее. Четыре мощных корня, скорее похожие на ноги, поддерживали громоздкое туловище-ствол, долгое и текучее.

Глаза – а это действительно были глаза – следили за каждым движением человека.

Хадыр молчал. Стражей леса в деревнях называли полупсами.

Передняя правая нога дрогнула, начала сгибаться в суставе, и из земли со звуком поцелуя показался нежно-красный толстый корешок.

Хадыр сделал шаг назад. Нога стража качнулась, вылетела вперёд, и, сминая пух, ушла корнем в землю. Полупёс плавно перенёс тяжесть тела, голова поплыла к человеку и остановилась на уровне Хадыровой груди. Потом запрокинулась, глядя – хотя это трудно назвать «глядя» – ему в лицо. Хадыру в ноздри ударило тёплое густое дыхание, и он снова шагнул назад.

Полупёс проурчал-пробулькал что-то недовольное, клацнул зубами, после чего, словно потеряв интерес к человеку, размашисто развернулся и, чмокая корнями, скрылся в синеве зарослей.

Страж леса открыл Хадыру дорогу.

* * *

Тем же вечером в гигантском – на весь мир – ковре пуха встретилась первая проплешина. Хадыр несколько минут разглядывал необычно голую землю, бурую потрескавшуюся твердь, ничего общего не имеющую с чёрной мякотью под термитовыми дорогами.

Пух округло загибался по краю, как капля фудового сока на листе падуна. Создавалось впечатление, что это действительно какая-то граница. Хадыр пошёл было вперёд, но каждый шаг бил по пятке так, что звенело в голове, и пришлось вернуться.

Два дня прошло, прежде чем Хадыр оказался стоящим на острие своего мира. Длинный язык пуха, и Хадыр на его краю. В нужном направлении – только обнажённая почва.

Слева невысоко висело солнце. Наверное, заканчивался оранжевый час.

Идти было очень тяжело, приходилось переставлять ногу с носка на пятку, и, тем не менее, отбитые ступни заболели практически сразу.

Деревьев стало очень мало, кусты исчезли вообще. Деревья были всё какие-то почерневшие и, что гораздо важнее, бесполезные, Хадыр даже не знал им названия. Изредка встречался корявый фуд с мелкими чёрствыми плодами.

Хадыр съел один плод и уснул, хотя тонкая огненная дужка солнца ещё виднелась сквозь поредевший лес.

Тук. Тук-тук-тук. Хрусть. Тук-тук.

Хадыр открыл глаза. Серый час окутал лес безнадёжной дымкой. Почти ничего не видно, зато очень хорошо слышно: тук-тук.

Хадыр встал на четвереньки. Звук приближался. Главное – не дышать. У раскидистого дерева показался расплывчатый тёмный силуэт. До рези в глазах – и, кажется…

Туман. Ветер потянул откуда-то сбоку. Хадыр моргнул и тут же потерял цель из виду. Пусто – лишь чёрный узел дерева, и быстро удаляющееся: тук-тук-тук-тук…

Хадыр сел и сглотнул слюну. Несмотря на туман, несмотря на то, что мозг ещё не отошёл ото сна, Хадыр был уверен, что не ошибся. Человек.

Исчезновение фудовых деревьев было предсказуемым. На последнем, встретившемся на пути – изощрённо изогнувшейся коряге, – росли плоды величиной с детский кулак, с грязно-серой мятой кожурой. Хадыр смог унести два десятка фудов, прижав их руками к груди.

Всё разбитое тело болело так разнообразно и – уже – так привычно, что Хадыр перестал обращать на это внимание. В голову вернулись мысли, и теперь от движения через пустошь он получал удовольствие.

Человек, нормальный человек, не должен получать удовольствие от боли, рассуждал Хадыр. Возможно, где-то здесь и кроется главное отличие колесного люда от сидельцев. Может быть, это и заставляло его уезжать из Сангата?.. Ход мыслей всё чаше ломался, и Хадыр подумал, что уже не смог бы так построить фразу или рассказ, как умел до своего путешествия.

Одежда, изодранная в клочья, умерла прямо на нём, но Хадыр не захотел с ней расставаться – вешалок он не видел уже неделю.

Пейзаж, лежащий впереди, утомлял убогостью и однообразием – бурая немилосердно-жёсткая почва и бесцельно вытянувшиеся в небо чёрно-желтые стволы незнакомых деревьев.

На седьмой день, в полдень, был съеден последний фуд. Уже к вечеру, к синему часу, Хадыр остро почувствовал, что ему нужна еда. И появился вопрос, удивительно простой и от этого пугающий: а может ли человек обходиться без пищи? Что последует за робким и слегка дурманящим посасыванием в животе?

Сон перебил неприятную мысль: если идти назад, то до ближайшего фуда можно и не добраться.

Хадыр очнулся в сером часу. Он долго лежал, скрючившись и глядя в небо. Безмолвие от горизонта до горизонта. Пустота окружающего мира вдруг ужалила Хадыра, и он перестал ощущать себя единым целым. Так не бывает, говорили руки. Что ты от нас хочешь, спрашивали ноги. Нужна колесница, думал мозг, пытаясь вырваться из плена связавших его кровеносных нитей. Конечно же, колесница! Ведь сказал же отец катиться к жрецам. Катиться. Понимаешь, катиться! Эх, жаль, что эти оттенки чувств я уже не в состоянии буду кому-либо передать, вздыхал онемевший и распухший язык. Правда, жаль? – спрашивал он у губ, зубов и дёсен. Мы держим воздух, отвечали губы суетливыми знаками издалека, и не можем ничего подтвердить. Мы можем! – кричали дёсны. Нам не дают есть, и нам остаётся только говорить «Правда!» за каждый не пришедший к нам в гости кусочек. Что за «непришедший», ухмылялись зубы. Если б вы всегда что-нибудь жевали, то, верно, говорили бы втрое вразумительнее. Клянусь Алленторном! Живот хочет фуда! Мозг хочет фуда! Молчаливое сердце тоже хочет фуда! Тебе не встать, Хадыр-сын-Хадыра-сын-Хадыра-Говора-сын! Пой песни леса, колесач. Катись, катись – к жрецам, к жрецам! Ведь они жрут, жуют, уписывают за обе щеки – фуд – Фуд – ФУД…

Существо, именовавшее себя Хадыром, приподнялось на локте и уцепилось безумным взглядом за первый солнечный луч, протиснувшийся сквозь предрассветную дымку.

Встать!!! – орало себе существо. Хотя и беззвучно, что, в общем-то, делало ему честь.

Руки, ноги, спина, лопатки – все они потеряли право самостоятельного голоса, потому что занялись работой.

Хадыр поднялся, ослеплённый диким – как его воспринимали глаза – солнцем, сделал вперёд полшага, и – ААА-А-А! – рухнул лицом вниз.

Ни руки, ни дёсны больше не хотели говорить. Но мозг услышал смерть, крадущуюся сверху вниз, во все стороны, и судорожно забился в черепной коробке. Темнота. Тишина. Забвение.

II

Начальник южной заставы Иннерфилд молчал. Молчали разведчик Эванс, учительница Анна Ланж, гонец из столицы Брайан Хновски.

Все пытались заглянуть в глаза Рэю Трайлону. Все надеялись различить в складках докторского лица уверенность в успехе. Скромная, слегка затюканная сестра с виноватым выражением подавала инструменты и препараты.

Наконец Трайлон поднял к потолку просветлённый работой взгляд и безразлично произнёс:

– Может быть…

Иннерфидд подошёл ближе к операционному столу, чтобы рассмотреть незнакомца.

– Может быть, – ни к кому не обращаясь, повторил Трайлон.

– Он должен выжить, – словно приказал Эванс. – На обратной дороге на нас опять напали. Один из моих потерял руку. Всё ради того, чтобы дотащить сюда этого, – он ткнул пальцем в сторону распростёртого на узком столе человека. – Нерациональных затрат быть не должно. Вы обязаны сделать так, чтобы он выжил.

Хновски, бывший здесь, по существу, главной фигурой, находился в раздумье. Теперь все смотрели на него и ждали какого-то решения, хотя что тут можно решать? Первый контакт за столько лет. Первый человек, вышедший из леса. И практически труп.

– Если он вытянет, то на время останется здесь. Не имеет смысла сразу везти его в город. Я тоже пока остаюсь.

Иннерфилд изучал незнакомца. Абсолютно безволосое тело, маленькие ногти, маленькие зубы. Красивое лицо, высокий лоб, бугристый череп. Длинные руки и ноги без признаков мускулатуры.

Когда Иннерфилд оттянул пришельцу верхнее веко, чтобы посмотреть цвет радужки, тот открыл глаза.

* * *

Если ты так туп, что не можешь всех накормить, сказали мозгу глаза, то мы тебе ничего не покажем. Да-да, подтвердили уши, и мы – не расскажем. Ты будешь идти, слепой и глухой, покуда не врежешься лбом в какое-нибудь из этих дурацких деревьев. А при чём здесь я, обиделся лоб. Думаете, мне лучше других? Да и мы никуда не пойдём, заявили ноги.

Опять закружилась болтовня, заговорили ногти и нос, переругались пальцы, и никто не слушал друг друга.

Хватит! – грозно закричал мозг, и постепенно все испуганно замолчали, теряя свою одушевлённость.

И перед Хадыром появилась картинка: странное незнакомое лицо на фоне белой стены. Оно тут же исчезло, словно испугавшись. Но Хадыр хорошо его запомнил. Лицо было обыкновенным, но надо лбом и дальше – к макушке – росли странные тёмные нити или корни. Хадыр не знал, что это такое, и не мог дать этому названия.

Потом он понял, что лежит, – и белая стена, стало быть, висит у него над головой. Тело очень не хотело двигаться, но мозг хлестнул его бичом, – и Хадыр поднялся неуклюжим косым рывком. Теперь он сидел, свесив ноги, на твердой и плоской поверхности.

Белая стена окружала его со всех сторон, лишь в четырёх местах в ней имелись квадратные отверстия, за которыми – о, как всегда! – простиралась бурая пустошь до горизонта.

Вокруг Хадыра стояли люди. Несомненно, люди. Без одежды, но закутанные в неизвестные ему тёмные непрозрачные растения, видимо совсем не прилипающие к коже. Лиц эта странная одежда не закрывала вовсе. И у каждого из людей верх головы прятался под зарослями нитей. У женщины, стоящей отдельно ото всех со скрещенными на груди руками, они были длиннее и светлее – цвета старого падуна – неярко-рыжие. Тот, что нагибался к нему, замер совсем рядом, ближе остальных. Хадыр протянул руку и осторожно коснулся его нитей.

Человек улыбнулся и медленно отчетливо произнёс:

– Волосы.

Сознание Хадыра взорвалось. Это слово знал каждый сиделец. Это слово снилось очень многим людям, в том числе и Хадырову отцу Говору. В голове запрыгали торопливые мысли.

«Неужели это всё-таки тот мир? Но в моих снах не было ничего похожего. Ни один сиделец известных мне деревень не упоминал о безжизненной поляне без конца и края – наоборот! Был дивный мир, сверкающий и благоуханный, красивые люди безо всяких волос и отчётливая, как нигде, песня Алленторна. Никаких стен со всех сторон – а мягкие как пух шляпки грибов. Где же я? Или есть ещё третий мир, принадлежащий жрецам?.. Но это уже простая фантазия, грубое допущение. Где я?»

– Меня зовут Гордон, – сказал Иннерфилд, ткнув себя пальцем в грудь. – Я – Гордон.

Хадыр жадно вслушивался в его речь, более резкую и жёсткую, чем у сидельцев.

– Мне, сыну Говора, по рождению дано было имя Хадыр.

Все облегчённо вздохнули, словно боялись, что лесной человек заговорит на непонятном языке.

– Будь нашим гостем, Хадыр, – шагнул вперёд Хновски. – Все жители Мёртвого Пятна с радостью примут тебя. Чтоб ты смог привыкнуть к нашей жизни, первое время я всегда буду рядом. У тебя будет возможность спрашивать о чём угодно. Меня зовут Брайан.

Хадыр подумал, что в лесу постеснялись бы дать мужчине такое звучное имя. Другое дело – женщине: Брайана… Какие же у них озабоченные лица! И ещё эти волосы… Хадыра заполнило странное чувство, почти забытое вместе с детством. Одновременно – скука и страх.

Скука: из леса вышел человек. Да, вышел. Здравствуйте, жрецы! Здравствуй, лесной человек! Мы так тебе рады. Можешь с нами чуть-чуть пожить. Ты нам очень нужен, ведь никто вот не приходит, а ты взял да пришёл… И страх, тем более серьёзный, что не было ему ни одной причины.

Хадыр никогда не любил новых сказок. Воспоминание из далёких-далёких лет вдруг ожило движущейся картинкой. Ему было около трёх – как раз тогда он впервые без помощи матери слез с гриба. Хадыр сидит на бархатной подушке шляпки. То утопает вглубь, то, напрягая спину, оказывается на самой вершине. Его гриб чуть ниже материнского, стоящего столь близко, что шляпки иногда с продолжительным шуршанием трутся друг о друга. За маминой спиной парит золотое солнце, и Хадыр не видит её лица – лишь чёрный контур, с одной стороны обведённый ниткой света по линии скулы и щеки, – это блестит одежда. Она говорит спокойно и неторопливо – как же он любил этот голос, нёсший ему знание о поднебесном мире!

Но сейчас звучит сказка. Не легенда о днях создания мира, а сказка, выдумка, никогда не происходившее действо… Не вспомнить, о чём, но суть сказки – не главное, а вот чувство… Я не хочу больше слушать, мама! Я не… Мне не интересно, что будет дальше, нет нужды узнавать всё до конца… Ну зачем, зачем ты продолжаешь!.. И уже вслух: «Не надо!»

«Не надо!» отзывается многократным эхом в сознании, когда, расслабив всё тело, Хадыр проваливается в гриб, стараясь отделиться, закрыться, спрятаться от всего мира. Я не хочу знать продолжения этой сказки! А когда находятся силы вновь выглянуть наружу, уже догорает сиреневый час, а мама так и сидит, не изменив позы, – неужели ты ни разу не шевельнулась? – и смотрит удивлённым улыбающимся взглядом – и на этом картинка гаснет и рассыпается…

А эти люди ждут какого-то действия, не подозревая, что сейчас любое движение или жест станет продолжением той страшной сказки…

Хадыр попробовал подняться на ноги, но те не послушались.

– Тебе ещё нельзя вставать, – сказал из угла невысокий старик. – Я буду следить за твоим состоянием – ты очень слаб. Зови меня Рэй. Как и Брайан, я постоянно буду рядом.

– Нужен падун, – тихо сказал Хадыр, чувствуя, как неприятная серая пелена начинает опускаться на глаза. Но его как будто никто не услышал.

Скука! О небо, какая скука! – подумал он, но в следующую секунду уже не был уверен, что мысль принадлежит ему, – потому что снова ожили и начали ругань между собой части тела – и вскоре Хадыр плавно потерял сознание.

– И зачем он нам, собственно, нужен? – без интонации спросил Иннерфилд.

Хадыра отнесли в тот дом, где ему предстояло приходить в себя, и оставили под присмотром Трайлона.

Был вечер, половина седьмого, солнце опустилось к холмам на западе, и бесконечная пустыня темнела во все стороны, куда ни посмотришь. Тёплый слабый ветер не поднимал пыли – погоду можно было считать прекрасной. Анна Ланж, стройная и высокая, качаясь на носках и обхватив себя за локти, смотрела куда-то прочь – не вдаль, а именно прочь, словно пыталась разглядеть какой-то иной, лучший мир. Эванс уселся прямо на землю, а Иннерфилд и Хновски опустились на корточки.

– Я не совсем понял, – сказал Эванс, – ты весьма странно поставил вопрос.

– Каждый день пребывания гостя будет обходиться черт-те во сколько.

– На что же уйдут твои чёрт-те-сколько? Он ничем не отличается от нас.

– Этот Хадыр – наркоман от рождения, – не оборачиваясь, негромко сказала Анна. – Рэй сказал, что он без дозы не протянет и дня. И доза столь велика, что любой из нас от неё бы умер. А он от рождения получает её три раза в день. На обед, завтрак и ужин.

– Ты хочешь сказать, что…

– Иначе ничем нельзя объяснить такой состав крови. Это уже почти не кровь. У Рэя есть чем «кормить» его месяц. В столице запас гораздо больший, и мы могли бы оставить туземца у нас хоть на всю жизнь. Вот Гордон и спрашивает, зачем он нам нужен.

– Мне показалось… – Эванс закашлялся, прикрыв рот рукой. – Мне показалось, что ежедневное употребление какой-то там штуки – наркотик это или нет, сейчас не важно, – никак не сказалось на его умственных способностях.

– Он сказал всего одну фразу, – рассмеялся Хновски, – а хитрый разведчик уже сделал свои выводы.

Иннерфилд с внезапным отвращением оглядел заставу. Одинаковые белые глинобитные сараи, огненные блики в кривых стёклах.

Со стороны границы показались фуры дровосеков. Вереница из пяти телег, запряжённых людьми, подползла к селению, когда закат уже мерк. Измотанный более других разведчик, исполняющий в таких походах роль охранника, сгорбился под тяжестью карабина. Широкоскулые лесорубы с пустыми после дня работы глазами резким – на каждый шаг – дыханием спугнули вечернюю тишину.

Анна Ланж вдруг повернулась и села рядом с Эвансом.

– Это была действительно неправильная постановка вопроса, – сказала она. – Он нужен нам в тысячу раз больше, чем мы ему. У нас просто нет выхода.

* * *

И для Хадыра началась новая жизнь. Мягкий и настойчивый доктор Рэй следил за каждым его жестом нечеловечески внимательным взглядом. Хновски учил его, как маленького ребёнка, открывая ему новые и новые понятия. «Металл», «глина», «камень», «мороз», «сквозняк», «потолок»… – приобретали свой смысл.

Но кое о чём разговор не складывался: «реактор», «орбита», «электрон». Оставалось неясным, что это за почесть – похоронить в тени. Хадыру казалось, что от него что-то скрывают, и однажды в упор спросил об этом у Хновски.

– Просто ещё не время, – ответил тот. – Я сейчас не берусь рассказывать тебе некоторые вещи, потому что ты их все равно не поймёшь. Потерпи, парень, – настанет день, когда ты получишь все ответы.

Часто приходили Гордон и Анна. Они всегда начинали расспрашивать про лес. Хадыр объяснял, как мог, обычаи деревень, поговорки, обряды. Когда речь зашла о свадьбах и Гордон спросил, женат ли он, Хадыр неожиданно для себя ответил, что нет. И очень удивился, почувствовав, что именно в присутствии Анны не хочет сказать правды. В этой женщине, несмотря на то что её совсем нельзя было рассмотреть из-за окутывающей её ткани, несмотря на уродливые нитки, которые он так и не смог связать в сознании с волосами, присутствовало нечто завораживающее. Да даже и волосы придавали её облику особенный колорит.

Хадыр пытался вспомнить Джамиллу, но снова мерещилась Анна, а лицо отца заслоняла улыбка Рэя Трайлона. Закрывая глаза, Хадыр видел лес в ослепительных красках, но стоило лишь на чём-нибудь сконцентрировать взгляд, как картинка расплывалась.

Хадыр рассказывал о полезных деревьях, о колесницах и грибах, о часах и пухе.

«Не создаем ли мы в обычной беседе ту самую дорогу, – думал он, – которую строили отцы отцов и уже готовы строить дети детей? Мы тянемся друг к другу сквозь незнание и непонимание, отдавая друг другу понятия своих миров. Меняя фуд и падун на стекло и кирпич. Но тогда какому предсказанию верить? Что произойдет, когда я познаю их и отдам им себя?..» Ему становилось страшно, и неизвестность холодным комом застывала в животе. Но это была всего лишь неизвестность – а ею питалось бушующее в каждом человеке любопытство.

И Хадыр рассказывал. То, что он придумал сам, и то, что пришло к нему от отца, а отцу от деда. То, что все звали сказками и любили, как можно любить собственную выдумку. То, что все звали легендами и во что верили, как в восход солнца.

* * *

«Алленторн любил созданные им два мира, потому что это были лучшие его творения», – начинал Хадыр, и сразу в его языке пропадала разговорная лёгкость, непригодная для долгого повествования.

«Сначала он лишь радовался своему мастерству. Но потом в душе Алленторна родился страх. И казалось ему: стоит только совсем ненадолго оставить миры без присмотра, как случится несчастье или беда – ведь Зверь Небесный, огромный и великий, как сам Алленторн, уже раскинул над обоими мирами тёмные лапы. Зверь Небесный был могуч и грозен и вполне мог бы справиться с тем, что задумал: поглотить солнце, утащив его с неба.

Создав свои миры, Алленторн наполнил их не только людьми и растениями. В те времена рядом с человеком, в дружбе и любви с ним, обитали всякие звери. Человек поселился в своих деревнях, звери – в своих, и только пес стал жить с человеком.

Но потом в мирах появились ветра – их придумал Зверь. До поры до времени они оставались маленькими, как семечко пуха, тихими, как полдень, и прозрачными, как одежда. Но – лишь до поры до времени.

Однажды, когда солнце только-только поднялось над мирами, Зверь Небесный прыгнул, закрыл его собой и потянул прочь с неба.

И начались смутные дни. Опустилась темнота, и утро не пришло на смену ночи. Отовсюду выползли ветра, выросли огромными и с рёвом закружились над лесом и полянами. А звери, не смея ослушаться воли Зверя Небесного, потому что были созданы по его образу и подобию, набросились на людей. Только псы, хотя и не все, сохранили верность человеку. Страшны были смутные дни. Из трех человек двое навсегда покидали один мир, чтоб уже никогда не появиться в другом.

А Алленторн даже не мог узнать, что происходит в его мирах, потому что они лежали в темноте – ведь Зверь Небесный спрятал солнце за край земли, чтобы оно не нашло обратного пути.

Тогда Алленторн построил для солнца Дорогу через всё небо. Он сделал Дорогу прочной, как сами миры, и солнце легко поплыло по ней и снова взошло. Тогда увидел Алленторн, что случилось в двух его лучших мирах, опечалился и возмутился. Ему предстояло потратить много сил, чтобы всё привести в порядок.

Но Зверь Небесный был коварен и решил разрушить Дорогу Алленторна, чтоб солнце упало за край земли и вновь пришла вечная тьма.

Зверь вцепился в Дорогу и, как она ни была прочна, острыми зубами вырвал из неё огромный кусок.

Но кусок этот застрял у него в горле. Зверь заметался по небу, не в силах выдержать боль – сотканная из света Дорога Алленторна сжигала его изнутри. И, чувствуя, что погибает, успел Зверь Небесный наложить на миры страшное заклятие. Сказал он так: «Пусть каждый вновь народившийся зверь станет мной и сделает то, что не смог я».

А потом рухнул вниз и развалился пополам – чтобы не подняться в небо уже никогда. Так навсегда исчез Зверь Небесный.

То, что он сумел вырвать из Дороги, было лишь малой её частью. Солнце, проплывая по Дороге в этом месте, даже не качнулось, ведь там была просто маленькая ямка, лунка. Но в сравнении с человеком она огромна, и ей дали имя: Луна.

А Алленторну пришлось исправлять то, что натворил в его мирах Зверь за смутные дни.

Воспользовавшись своей силой, Алленторн пленил ветра и стал их погонщиком. Отныне и навечно ветра сделались верными слугами Алленторна. Теперь они в жаркий день несут людям лёгкую прохладу, а ночью поют песню, которая делает сладким ваш сон.

Потом Алленторн убрал всех зверей из обоих миров, потому что не хотел, чтоб однажды из какого-нибудь одного возродился новый Зверь Небесный. И только с псами Алленторн не смог поступить так же – ведь в смутные дни псы защищали людей.

И тогда Алленторн сказал: «Пусть же они останутся здесь, пусть же они останутся псами, но перестанут быть зверьми!»

И псы один за другим начали превращаться в растения, пока в обоих мирах не осталось ни одного зверя.

Люди посмотрели на псов, увидели, как те изменились, и сказали Алленторну: «Хоть они и остались с нами, но это уже и не псы. И всё-таки в этих растениях мы узнаём знакомые черты. Так что это и не не-псы. Дай же им другое имя, чтобы понимать, о ком идёт речь!»

Алленторн улыбнулся и сказал: «Пусть они зовутся полупсами, стражами леса». Этим именем зовутся они и по сей день. А в память о том, что когда-то они были зверьми, а не растениями, Алленторн оставил полупсам по четыре ноги, по два глаза и многое сверх того.

Полупсы с тех пор быстро ходят и стерегут лес. И особенно строг их дозор на границе леса с «Плохой землёй». Плохой люди прозвали ту землю, куда упали останки Зверя Небесного, – нет в ней ничего для человека – ни сытного фуда, ни мягкого пуха. В обоих мирах половинки мёртвого Зверя лежат в самой середине плохой земли. Но он столь велик, что даже мёртвый пугает людей. Заволновались жители леса и задумались: а не оживёт ли чудовище?

И тогда вызвались смельчаки изо всех деревень и ушли по своей воле в плохие земли – сторожить и следить, чтобы Зверь не проснулся, – да так там и остались. А люди лесные теперь называют их жрецами.

Но пока что Зверь Небесный мёртв и недвижим…»

* * *

К некоторым вещам Хадыр очень долго не мог привыкнуть.

Есть можно не только фуд – есть десятки предметов, которые тоже считаются едой. Можно есть одно, а пить другое. Можно от нечего делать ходить и что-нибудь жевать.

Время можно делить, и не на долгие расплывчатые часы, а на чёткие и короткие секунды, складывать их в минуты, а уже минуты – в часы, на этот раз строгие и однозначные. И всё это – при помощи двух грузиков, нескольких колёс и длинной качающейся палки под названием маятник.

У человека может быть не только одно, но и несколько имён, поэтому Брайан ещё и Хновски, Анна – Ланж, а Рэй – Трайлон. Это второе имя, не изменяясь, переходит от отца к сыну, и если ты не только Гордон, а и Иннерфилд, то твой внук будет кем угодно, но также и Иннерфилдом.

При счёте кроме сотен существуют ещё и какие-то тысячи, миллионы, миллиарды – хотя и неясно, кому и зачем могут понадобиться эти сумасшедшие числа.

Но чем больше узнавал Хадыр о жизни жрецов, тем чаще натыкался и на явные нелепости. К примеру, из металла можно сделать нож. Ножом можно из дерева вырезать миску и ложку. В миску можно налить похлёбку и ложкой – съесть её. Но зачем всё это нужно, если достаточно сорвать с ветки фуд, с которым ни в какое сравнение не пойдёт самая лучшая похлёбка? Надломить его у черенка ногтями – легко, безо всяких ножей – и съесть капля за каплей, долька за долькой, без мисок и ложек? На подобные вопросы Хадыр не находил ответа.

Потом само собой получилось, что Анна стала его учить.

Речь, наконец-то, зашла об абстрактных вещах. Хадыр с жадностью поглощал математические теоремы и физические законы, хотя многое вызывало у него возражение. Но он научился принимать некоторые утверждения за допущения, и их не приходилось оспаривать.

Его логический аппарат, взращенный бесконечными дискуссиями на полянах Сангата и Гибоо, по силе и изощренности превосходил возможности всех встречавшихся ему жрецов. Вопросы Хадыра часто ставили Анну в тупик, и она находила правильный ответ только на следующий день.

Так прошёл месяц. Из столицы прибыл обоз, в котором для Хадыра доставили препарат.

Трижды в день Трайлон заставлял его глотать отвратительную жижу. Хадыр не понимал, зачем это нужно, и однажды наотрез отказался проглотить еще хоть ложку микстуры. Но уже через несколько часов у него вдруг опять руки и ноги заговорили между собой. С тех пор Хадыр не пререкался.

Дни улетали прочь с утомительным однообразием. Хотя с утра до вечера Хадыр поглощал всё новую информацию, но, ложась спать, подолгу ворочаясь на жесткой кровати и втихомолку мечтая о ночной песне погонщика ветра, которая подарила бы сон, он всё чаще задумывался над тем, как ему не хватает утренних обсуждений, новых слов, безмятежных улыбок сидельцев. Не было, не было никаких новых слов, напротив – даже старые почти все обрели смысл, потеряв свой таинственный блеск.

И не было счастья в глазах жрецов, Хмурые, почти что злые лесорубы с изуродованными вспученными венами на ногах и руках, дерганые разведчики, неизвестно зачем завязывающие в узлы железные прутья и играющие мышцами, молчаливые гонцы, заставить которых разговориться было так же сложно, как научиться без тошноты глотать кислую похлебку из толченых зерен.

И ветра несли не песню, а пыль. Холодные потоки воздуха швыряли в лицо острые песчаные иглы, горизонт исчезал, бледно-рыжее небо сливалось с бурой землей, солнце тускло светилось сквозь шелестящие тучи, и не было в дне ни белого часа, ни желтого, ни синего, ни оранжевого, ни сиреневого…

Сны… Здесь бывали сны. Но какие сны… Не один раз Хадыра будил стук и скрежет, и, приподнимаясь на локте, он с ужасом наблюдал, как бьется и рычит во сне, покрывшись испариной, такой спокойный и весёлый по утрам доктор Рэй.

С той же скоростью, что и дни, улетали прочь недели и месяцы. Оставалось только наблюдать, как зияющая в Дороге дыра Луны ночь за ночью вскарабкивается в зенит, потом снова сползает вниз и, наконец, исчезает – чтобы две недели спустя вновь высунуться из-за горизонта рваным краем.

Но существовало в стране жрецов еще одно понятие, более страшное, чем все вместе взятые предыдущие.

Оно называлось болезнь.

Слово, знакомое Хадыру, понятие, с которым он сталкивался не однажды, и совершенно безобидное – в лесу.

Так, когда он упал со скалы и сломал руку – это была болезнь. Когда у него в детстве болел живот – это была болезнь. В лесу знали несколько болезней, и все они лечилась падуном. Нужно оторвать от земли толстый темно-зеленый лист, большой и гладкий. Достаточно приложить его к телу слизистой светлой изнанкой, как лист прирастет к тебе сам, пустит корни, и заберёт в себя все боли и 6олячки: пройдет боль в желудке, срастутся кости.

Но здесь был не лес. Гигантская безжизненная пустыня, плохая земля, Мёртвое Пятно. Здесь не рос падун. А других средств от болезни Хадыр не знал – их не было в его мире. Жрецы болели, болели часто и тяжело. Помимо вывихов и переломов на заставе во множестве встречались опухоли, грыжи, язвы и невероятно разнообразное другое.

Почти у каждого жреца были не в порядке зубы, и добрый Рэй, морщась от дурного запаха и стараясь не обращать внимания на душераздирающие крики, рвал изо ртов темные гнилушки маленькими железными кусачками.

Вечерами большая часть жителей южной заставы собиралась в старом большом сарае, который одни называли клубом, другие – салуном, третьи – кабаком.

В лесных деревнях в таком заведении не было нужды – восседая на своем грибе, сиделец в равной мере хорошо и видел и слышал всех жителей своего селения, на заставе же люди прятались друг от друга в глиняные ящики с маленькими оконцами и, сидя дома, даже не могли поговорить с соседями. Тяга к общению и сгоняла их в салун. Здесь разведчики сидели с разведчиками, лесорубы с лесорубами, дети, которым сюда до поры до времени вход был закрыт, иногда испуганными стайками собирались на длинной скамье у входной двери.

Отдельный большой стол занимали Рэй, Анна, Гордон, некоторые другие люди, не покидавшие заставы днем: сестра – помощница Трайлона, плотники, оружейник, строители. Все эти профессии были для Хадыра пустым звуком, и он запоминал сами слова, рассчитывая когда-нибудь потом расспросить об их смысле свою учительницу. Сейчас он был слишком занят науками. За тем же столом нашел себе место Брайан Хновски, здесь же выделили стул для Хадыра.

Посетители салуна мало интересовались друг другом, что позволяло Хадыру свободно рассматривать многих из них. Разведчики, впрочем, всегда оборачивались на пристальный взгляд, и Хадыру приходилось изучать их исподволь. Уродства и следы болезней бросались в глаза.

Многих жрецов мучили багровые опухоли, у многих глаза зарастали полупрозрачной пленкой. Один лесоруб, чаще других встречавшийся Хадыру в эти месяцы, был вообще без руки – то есть из правого рваного закрученного рукава иногда показывался округлый розовый обрубок. Там и сям мелькали заросшие коркой болячки в волосах, гоготали во весь рот люди с абсолютно черными зубами, а среди разведчиков почти всегда сидел человек со странным лицом – его левую половину будто слизнули – не было ни глаза, ни ноздри, ни скулы.

Таких болезней Хадыр никогда не встречал ни в Сангате, ни в какой-то другой деревне.

Жрецы, посещавшие салун, все как один пили прозрачную жидкость, которую охотно разливал высокий старик за стойкой. Однажды Хадыр рискнул отхлебнуть глоток и навсегда запомнил, как чувствовал себя Зверь Небесный с куском Дороги во рту.

В салуне обычно сидели до полной темноты, и лишь когда за окном прорезались звезды, а лица и столы тонули в глухой тьме, все неторопливо расходились по домам.

Хадыр день за днем наблюдал однообразную, чужую и чуждую ему жизнь. Уже к концу второго месяца ворочающаяся в душе тоска по дому стала острой, как скальпель доктора Рэя, и Хадыра удерживала лишь мысль о том, что он не до конца постиг этот мир.

Ведь все-таки в них что-то было. В усталых глазах лесорубов, дерганых движениях разведчиков, темных и грубых руках оружейника жило своей отдельной жизнью какое-то стремление. И когда жрецы на случайные короткие секунды открывались перед ним, Хадыр ясно видел, что это люди, с неистовым упорством пытающиеся достичь своей общей таинственной цели.

* * *

Однажды поздним вечером, когда запад уже не светился, а мерцал, и восток затеплился блеском Дороги Алленторна, произошло событие, наиболее, пожалуй, запомнившееся Хадыру из всей жизни на южной заставе.

В тот вечер Дорога казалась размытой, и Анна сказала, что будет гроза. Туман, гораздо более густой и темный, чем когда-либо в лесу, повис высоко в небе. В воздухе замерла незнакомая напряженная тишина, запахло пылью.

Весь день Хадыр вгрызался в науку, на его взгляд самую бесполезную из всех, – гидродинамику. Теперь гудела голова, и Хадыр, стоя лицом к пустыне на краю заставы рядом с Анной, наслаждался спокойствием, тем, как тихо, как легко дышится, как нежно лижет щеки неслышный робкий ветер.

На ближнем холме показались фуры Стейнборга, начальника партии лесорубов. Все в его команде даже по сравнению с другими лесорубами отличались отчаянной храбростью, и партия Стейнборга часто возвращалась на заставу уже после захода солнца.

Когда первая фypa оказалась на самой вершине холма, тяжелый сгусток туманa разорвался и ломаным слепяшим лучом соединился с землей. Потом небо гулко грохнуло, и луч исчез. Все слова Хадыр узнал позже: туча, молния – сейчас он лишь стоял и смотрел, как из разбитой фуры вырастает красный светящийся язык.

Из салуна бежали люди, Анна тоже вдруг куда-то исчезла. Поднимали пыль тяжелые ботинки разведчиков и плетеные сапоги дровосеков, Хадыр побежал со всеми вместе. Когда он поднялся на холм, там шла быстрая слаженная работа: женщины вынимали из упряжки бесчувственных лесорубов, мужчины растаскивали с расколотой фуры брёвна.

Хадыр, крест-накрест прижав руки к груди, очарованно замер, глядя на прыгающий свет. Анна, оттаскивая подальше от фуры кривой дымящийся сук, ткнулась затылком в его плечо.

– Что это? – тихо спросил Хадыр.

– Что-что!.. – зло крикнула она, но потом, сообразив, что вопрос вполне серьёзный, сухо ответила:

– Огонь. Огонь, пламя.

И потащила дальше тяжелое дерево. Хадыр вместо того, чтобы помочь ей, так и застыл, глядя на гигантский костер.

«Если огонь уменьшить, если от него отойти далеко, он выглядят маленьким и безобидным. Он покажется простым огоньком – а это слово знакомо всякому жителю леса – если не знать горячей природы огня. Неужели сидельцы на всё смотрят издалека?»

* * *

Однажды Хадыр снова встретился с огнем.

Той ночью его разбудил своими каменными шагами Иннерфилд. Случилось что-то выходящее за рамки обычной жизни, потому что до сих пор никто ни разу не нарушал ночной покой этого дома. Хадыp разорвал слипшиеся веки.

Иннерфилд стоял в дверях, и из дома уходило тепло. Доктор Рэй испуганно и бестолково пытался быстро одеться. Хадыр зашевелился, и Трайлон торопливо и ласково сказал ему: «Спи, спи!» – как говорят ребенку, разбуженному под утро странным сном.

Хадыр не послушался. Когда доктор собрался и ушёл с Иннерфилдом, Хадыр, одевшись, выскользнул за ними. На улице было очень светло, Дорога горела, как полсолнца, и Луна чернела в самом зените. Едва Хадыр переступил порог, как раздался крик со стороны границы. Тут же в сознании всплыли все события этого вечера.

Очень сильно задерживалась партия Стейнборга. Когда солнце садилось, лесорубов не было видно даже на самом дальнем холме. Семеро разведчиков с оружием остались сидеть в салуне на случай, если придется встречать. Особенно волновался человек с облизанным лицом. Он суетился, дергал товарищей за рукава и говорил, будто что-то слышит.

За час до заката – в лесу этот час был бы оранжевым – очень близко от посёлка появилось несколько полупсов. У всех лесорубов в салуне были по-особенному хмурые лица, и они бyбнили, обращаясь неизвестно к кому, что добром это не кончится.

А теперь Хадыр бежал на крик. Бок о бок с ним нёсся бесшумный громадный Эванс, держа в руках что-то продолговатое. Несмотря на яркий свет Дороги, по-настоящему видны были только белые стены домов, а остальное лежало во мраке. Kpик повторился, и на этот раз он не нес в себе никаких эмоций, только боль.

Люди со всей заставы неслись на этот звук, математически ровно соблюдая дыхание, размеренно выкидывая вперед то левую руку с правой ногой, то наоборот, и Хадыр, у которого в боку уже завертелся острый шип, а язык прилип к нёбу, подумал, что этому нельзя научиться за одну жизнь – нужны по крайней мере три поколения.

Эванс так и бежал рядом, хотя должен был бы отрываться от Хадыра на шаг за каждый шаг, но ему, видимо, мешал предмет, который он зачем-то тащил с собой. Нога в ногу они взлетели на вершину холма – кажется, уже третьего по счету, – и Хадыр увидел несколько маленьких огоньков. Он не знал, как далеко от него эти огни, и не мог оценить расстояние по каким-либо ориентирам.

Поэтому с разбегу едва не сбил с ног какого-то лесоруба с чахлым факелом на длинной рукояти в руке.

– В сторону, лесовик! – прорычал тот со злобой – факел от толчка Хадыра так дернулся, что едва не погасло пламя.

– Наконец-то! – воскликнул кто-то рядом, и это явно относилось к штуке, которую притащил Эванс.

Теперь, при свете, Хадыр смог осмотреться. Семь или восемь горящих факелов образовывали круг диаметром шагов в тридцать. У факела, самого дальнего от заставы, столпилось несколько разведчиков с карабинами. Все прочие, вооружённые длинными, в человеческий рост, палками, собирались в центре. Предмет, принесенный Эвансом, имел форму параболоида. Изготовленный из красноватого металла – то ли меди, то ли бронзы, – он имел в основании отверстие величиной с кулак. Изнутри параболоид оказался зеркальным. В сложном зажиме напротив отверстия Иннерфилд укрепил комок блестящей желтой смолы.

Хадыр подошел ближе, чтоб лучше видеть. Иннерфилд достал из кармана маленькую трубочку, резко провел большим пальцем по ее концу, и появился маленький язычок огня.

Когда Иннерфилд поднёс пламя к зажиму, комок смолы вспыхнул так ослепительно, что даже закрыв глаза, Хадыр продолжал его видеть.

В самой своей широкой части параболоид достигал полуметра. Из него необычайно далеко – шагов на триста – бил бело-синий луч, вблизи чёткий и яркий, а вдалеке сливающийся с темнотой. Хадыр знал, что это устройство называется прожектором. Иннерфилд сделал что-то еще, и свет вдвое усилился. Потом взял параболоид наперевес. Разведчики растянулись полукругом и прижали к плечам приклады.

Иннерфилд, широко расставив ноги, медленно повел лучом справа налево. Ничего. Ничего. Ничего. Только блестящая слюдой и кварцем тёмно-бурая глина.

В какую-то секунду в свет попала фура. Двое лесорубов стояли на ней, на самом верху горы из бревен, а один безжизненным мешком застрял в упряжи. Полупес, такой, каким и помнил его Хадыр, но по крайней мере вдвое более крупный, стоя на задних лапах, передними с устрашающей легкостью раскатывал толстые стволы.

И тут Хадыр оглох – разведчики дали залп. Словно весь мир взорвался у него в ушах – Хадыр не слышал раньше ничего столь резкого и чужеродного. Потом он щурился от беззвучных вспышек, а гигантский полупес, от которого с каждым выстрелом отлетали маслянистые клочья, все медленнее и медленнее скреб когтями, пока, наконец, не завалился на бок, вскинув передние ноги с растопыренными в агонии отвратительно-красными корнями.

Иннерфилд тотчас осветил весь караван.

Одной фуры не было вовсе, остальные четыре стояли впритык друг к другу, лесорубы отчаянно отбивались от других полупсов.

Всё последовавшее далее вскоре забылось, а остались лишь ночь, факелы, огненные язычки, вылетающие из стволов. Луч прожектора, сине-бурые тени хищников и зеркальные отблески – кварцевых жил, спрятанных в земле, и мерцающих звезд, спрятанных в небе.

В ту ночь трое лесорубов погибли, а разведчик-охранник пропал без вести.

На следующий день были похороны.

Трудно объяснить ощущения Хадыра, впервые увидевшего мертвеца.

«Человек выходит из леса и уходит в лес».

Ветер снова гнал пыль, и люди закрывали лица тёмными платками и щурили глаза. Солнце тускло смотрело сквозь бурую мглу.

На высоком глиняном помосте, назначения которому Хадыр раньше не знал, в трех деревянных ящиках лежали останки человеческих тел. У одного лесоруба практически не осталось грудной клетки – по очертаниям, по контуру одежды можно было угадать торчащие осколки ребер и провал там, где когда-то находилось сердце. Второму не повезло больше других, и в том, что пряталось в ящике под покрывалом, Хадыр попросту не смог разглядеть человеческого тела. Третьим был Стейнборг. Он смотрел в своё небо, удивлённо открыв глаза, а на губах окоченела неуверенная улыбка человека, проигрывающего заведомо слабейшему противнику. Голову с изуродованным туловищем ничто не соединяло.

«Крови», смутными полуфразами говорил себе Хадыр, «сколько крови. Ты житель леса, тебе нечего делать здесь. Нельзя жить, когда у тебя отбирают всё. Они не знают, что потеряли, и только в этом их спасение. Но ты! Тебе нужно назад, немедленно назад. Что ты ищешь, колесач? Ты и так уже знаешь слишком много. Слишком долго учишься чужой жизни. Какие тайны еще? Ты разуверился в древних сказаниях, потому что они молчат об ужасах, творящихся в плохой земле. Ведь всё равно рано или поздно придется идти назад. Неужели ты хочешь вернуться, окончательно лишившись тех основ, которыми жил и должен продолжать жить? Твое существование превратится в бессмыслицу, твои сны перестанут нести тебе радость – так зачем же ты хочешь узнать всё до конца?»

Хадыр чувствовал, что рушится его славный мир, – и отсюда уют лесных деревень выглядит совсем по-другому. Ещё одним деревом в лесу истин стало меньше – ведь невозможно объяснить, что человек не уходит, а превращается в нечто неживое и другими людьми закапывается в землю. Не может быть такого пути в соседний мир, от этого не загорится на небе новая звезда. Но не обделены же эти люди – Алленторн не мог создать такую несправедливость. Как же тогда объяснить всё происходящее – кошмарный сон, продолжающийся наяву уже больше восьми месяцев?

Вот женщина – кто она? Безжалостные выцветшие глаза, острое лезвие длинного прямого ножа, руки в бурой слизи. Как это объяснить, как расшифровать эту картину беззаботному сидельцу Вилару? Какому из слов он подберет правильный, резонирующий с действительностью смысл: «Вдова пропавшего без вести разведчика за разделкой туш убитых полупсов»?

Кто еще кроме жрецов да зарвавшегося в своем любопытстве колесача во всем мире с юга на север в состояния понять, что означает фраза: «Жир полупсов следует хранить в герметичной посуде и использовать по мере надобности для пропитки тряпок для факелов»?

Как тебя угораздило стать проводником, звеном цепи между двумя мирами, двумя разными образами жизни, с потенциалами противоположного знака? Зачем ты сделал это, Хадыр, – ты же изучил электричество: когда через проволоку идет слишком большой ток, она сгорает, ведь так?

* * *

Теперь знания Анны стали его знаниями. То, чему дети плохой земли учились до пятнадцати лет, Хадыр проглотил за полтора года. Его память заполнили абстрактные образы и понятия. Он приобрел бесполезное, но чрезвычайно ценимое жрецами умение манипулировать числами.

За проведенные на заставе восемнадцать месяцев Хадыр так и не решился задать Анне или кому-то еще вопрос, ради которого шел сюда.

– Анна, а откуда взялись люди? – наконец спросил он однажды.

– Сегодня ты уедешь с заставы, Хадыр, – сказала она, оставив еще один вопрос без ответа, – еще один в ряду многих и многих.

– Как?

– Сегодня вы с Брайаном отправляетесь в столицу. Я пришла попрощаться.

Конструкция, которой им пришлось воспользоваться для путешествия, привела Хадыра в восторг. Новые и новые места проплывали мимо по обе стороны дороги, слепой ветер неуверенно ощупывал его спину и руки, солнце не пекло, а слегка грело макушку. Бронзовая шея Брайана Хновски маячила прямо перед глазами Хадыра. Он скоро начал уставать, но ему все равно очень нравился велосипед.

Большая пятиколесная машина с двумя седлами, длинной лязгающей и болтающейся приводной цепью, широкой перекладиной руля уносила Хадыра от южной заставы. От Иннерфилда и Эванса, доктора Рэя и Анны.

Местность изменилась. Пустыня кончалась. Теперь поверхность земли была черно-коричневой, расчерченной бесконечными бороздами, уходящими за горизонт. Хновски что-то попытался объяснять про пары, но Хадыр не понял.

А потом появились растения. Хадыр не знал таких, но вид чего-то живого так растрогал его, что он едва не заплакал. Полтора года его окружало только мертвое. Все эти растения вместе, как объяснил Брайан, назывались пшеницей. Хадыр надолго затих, пытаясь вспомнить, не слышал ли он в лесу это слово.

Когда солнце забралось в зенит, они достигли полдня. Поселок расползся меж трех пологих холмов и блестел красными покатыми крышами.

Он был гораздо больше заставы, аморфной и бестолковой, и словно хвастался, выставляя напоказ путникам прямолинейный скелет улиц. В Пол-Дня ждал сытный обед, короткий сон, обязательная микстура, массаж, который учинила над ними привлекательная, но совершенно равнодушная женщина, и общий безразличный взгляд провожающих.

И снова – тишина, ветер и масляное вращение педалей под ногами.

Солнце слева соскальзывало все ниже, и нереальная длинная тень, не узнаваемая, а, напротив, вызывающая своим рисунком все новые образы, плыла справа.

Город, зацепленный последним лучом, город, воплощающий в себе символ неживого, город, ждущий его, Хадыра, чтобы безжалостно уничтожить, пока не показался, – еще не менее получаса оставалось до каменного пристанища. Гонец и лесной гость в такт напрягали ноги и глубоко дышали сладким встречным воздухом.

Все ощущения, картинки, чувства того дня Хадыр запомнил очень ярко – может быть, потому, что это был последний момент счастья перед крушением мира.

Распад продолжался не день и не два – еще год отошел своим чередом, но Хадыр воспринял это тягучее, скользкое, издевающееся над ним время как одну ночь.

Потом он не мог ничего припомнить, как после смурного сна, потного кошмара – долгого-долгого, но что в нем было? – всплывают лишь незнакомые абстракции, магические повторения одного и того же короткого впечатавшегося в память сюжета и возвращается клейкий, охлаждающий кровь страх, наливает конечности ватной послушностью и пережимает горло, готовое к крику.

Брайан Хновски передал Хадыра с рук на руки новому его попечителю Мэтту Бергену, носящему непонятный титул инженер. Хадыр чувствовал, даже был уверен, что больше не встретит Хновски, и попрощался с ним тщательно и искренне, почти ласково.

Рассеянный и скучноватый Берген увел Хадыра от велосипеда в свою комнату. Дома в городе имели по нескольку этажей, и одному человеку могла принадлежать только комната. Состоялось нечто вроде беседы. Берген спрашивал, Хадыр отвечал с полным равнодушием, удивившим его самого. Инженер был высок, круглоголов и в разговоре добела сжимал тонкие бескровные губы.

Интерес и устремленность покинули Хадыра, а остались лишь долг и обязанность. Неизвестно, перед кем.

Год, ровно год, с точностью до дня, открывались всё новые двери, и шаг за шагом уползало незнание. А знание слишком походило на истину, потому что во всем, что постепенно узнавал Хадыр, ощущалось присутствие кристально твердой логики.

Целый год. Странные науки, все более, на первый взгляд, неприменимые, но какие-то конкретные, направленные, стягивающиеся в точку. Электрические цепи. Органическая химия. Гравитационная математика пространства.

Поездки и прогулки. Обращённые к солнцу огромные пластины из похожего на шкуру полупса материала, отливающие то синим, то коричневым. Тяжелая усталая железная машина, с гудением и паровым дыханием вращающая перекошенный маховик генератора. Удар электрическим током в одной из лабораторий – словно внутри руки проснулись металлические шестеренки и начали вращаться зубьями по живому. Вычислительный зал. Холодные молодые люди, тонкими чертами напоминающие жителей леса. Искусственный свет. Квадраты экранов, столбцы пробегающих цифр – унылый зеленый огонь, расфасованный по шаблонным формочкам.

Уничтожение… впрочем, почему уничтожение? – заполнение памяти человека леса бесценной информацией.

Непрекращающийся страх. Нет ни желания, ни возможности препятствовать обучению. Твои истины сотрутся в пыль, колесач! Здесь всё – пыль. Но нет сил сопротивляться. И каждая новая картинка – как фрагмент почти сложенной мозаики – сразу же находит свое место, и уже видно, что ты собираешь. Уже поздно. Слишком поздно.

* * *

Зверь Небесный был воистину громаден. Чёрное тело, несимметричное, безруко-безногое, упиралось в песчаный туман. Сто километров к северу от столицы. Буран. Песчаные змеи судорожно извиваются на черном корявом стекле, которым покрыта земля от горизонта до горизонта.

Бесформенная туша, косо воткнувшаяся в тогда еще цветущую землю одного из поднебесных миров. Сотни метров черной шкуры, тонущие в небе. С каждым шагом Зверь все величественнее. С каждым шагом сильнее стучат зубы. Зверь уже занял собой всё. Черная стена. «…Чтобы не подняться в небо уже никогда…»

Какая еще существует мука, какую более изощренную пытку можно изобрести – сначала дать прикоснуться почти что к божеству, а потом…

Металл. Закопченная обшивка. Обгоревшие лепестки солнечных батарей. Кусок железа, проклятого мертвого железа.

Никакие боги не бывают сделаны из железа.

* * *

Первую весть об этой планете принес автомат. Семьсот световых лет от Земли. Составленный кораблем-разведчиком рельеф гравитационного поля показывал: чтобы добраться до нее, необходимо не менее тридцати Прыжков. Тридцать Прыжков и несколько лет промежуточного маневрирования.

О планете надолго забыли. Но однажды к ней отправили самый большой в истории транспортный крейсер. Сорок тысяч пассажиров. Сорок тысяч музыкантов, поэтов, скульпторов, художников.

Планета в одиночестве вращалась вокруг своего солнца. Ее опоясывало кольцо ледяных астероидов, расположенное в плоскости эклиптики. Атмосфера – почти земная. Полное отсутствие фауны и микроорганизмов. Высокоразвитая флора – несколько тысяч видов растений с развитой мускульной корневой системой.

При расчетах подразумевалось, что крейсер останется на орбите далеко за кольцом и послужит базой для небольших рейдеров и катеров. За полгода на поверхности должна была развернуться сеть компактных посёлков. Грунт допускал взращивание земных растений, и люди везли с собой зёрна и семена. В нескольких грузовых отсеках томился домашний скот.

Но почему именно эта планета, столь удаленная от заселенного к тому времени сектора? Ответ прост – дело в красоте. Оттенки неба, от часа к часу меняющего свой цвет, ночной свет ледяного кольца, ослепительная гамма красок – во всей Вселенной просто-напросто нет ничего похожего. Цивилизация, истосковавшаяся по красоте, послала самых своих талантливых мастеров в благословенный край, чтобы они воспели прекрасное.

Не всё и не всегда. Не всегда хорошим замыслам сопутствует удача. Не всё задуманное сбывается.

Микроскопическая ошибка, возникшая в системе ориентации, с каждым Прыжком увеличивалась. Находясь в межзвёздном пространстве, промах засечь почти невозможно. Последний Прыжок должен был вынести крейсер в миллионе километров от планеты. Но звездолет вышел из подпространства прямо в ледяное кольцо.

Совмещение атомарных структур вызвало взрыв, разорвавший корабль на куски. В ледяном поясе разверзлась незарастающая брешь. Самый крупный обломок корабля – половина жилых ярусов, несколько хранилищ с семенами, два аварийных отсека – рухнул на планету. При ударе о поверхность он должен был – без вариантов – рассыпаться в прах и погрести под собой оставшихся в живых. Но этому воспрепятствовала гравитационная установка, оторванная от общей системы, неизвестно от чего питающаяся, но, тем не менее, заработавшая в последний момент и спасшая тех, кого еще можно было спасти.

Корабль – или то, что от него уцелело, – замер в зыбком равновесии, как рвущийся в небо воздушный шарик, удерживаемый ниткой.

Спаслось около пятнадцати тысяч человек. Художники и поэты.

Да, они смогли построить города. Вспахали глину. Ухитрились распотрошить остатки корабельной вычислительной сети и из этого хлама собрать свою систему. Смогли отказаться от мяса, когда взбесились домашние животные. Научились работать руками. Вырастили следующее поколение.

И это была не та жизнь, ради которой они отдали в жертву десять лет полета. А сказка-мечта так и жила рядом с ними. Манила к себе синью и зеленью, звала шелестом листьев. И вот первый человек ушел в лес. За ним еще и еще. Они потом вернулись, чтобы увести остальных. Там есть почти всё, говорили они. Еда, одежда, жильё. И нам наплевать, что в фуде обнаружен какой-то легкий наркотик. Потому что это планета, созданная для нас. Она хочет служить нам и любить нас. Она напрягает все силы – но не для противостояния – наоборот! Она открывает всё новые возможности, давая нам в руки собственные приспособления, которыми стремится заменить всё то, что мы потеряли. Разве можно отвергнуть протянутую руку?

Люди потянулись в лес. Сначала десятками, потом тысячами. Когда неизвестно откуда вдруг появились мутанты-полупсы – и перекрыли дорогу из одного мира в другой, в лес уже ушло больше девяти тысяч человек. Чуть меньше осталось в Мертвом Пятне.

Легко чувствовать себя победителем, просыпаясь в сочной сердцевине гриба и подставляя лицо под лучи солнца: розовый час, теплая ласка небесного светила. Триста лет в солнечных лучах.

А жрецы остались где-то там – почти что в сказке. Жрецы сторожили, сторожат и будут сторожить Зверя Небесного. Спасибо им за их труды.

Триста лет. Десять поколений. Все растет и растёт кладбище в густой тени, прячутся от солнца за корпусом корабля песчаные холмики могил. Их здесь в десятки раз больше, чем ныне живых людей.

Планета, созданная для тебя, – если ты житель леса. Здесь нет места для цивилизации землян. Десять лет или тысяча лет – но скоро их не будет. А будет лес, солнце и жизнь на чудесной Планете, Созданной Для Тебя.

* * *

На южной заставе впервые за много дней улеглась пыль. С лиц исчезли платки. Дышалось невероятно легко, и каждый вдох вызывал в груди искристое беспокойство. Здесь это называлось «весна».

Невзрачная вечерняя дымка ушла, оставив голым исколотое звездами небо. С южных холмов неровный ветер принёс щемяще-безнадёжный вой полупса.

– Не говори глупостей, – отрезал Иннерфилд. – Тебе нечего делать здесь.

– Мне нечего делать там.

– Это неправда. Ты вобрал в себя всё наше знание. Ты единственный, у кого есть шанс пробраться в лес.

– Я никому там не нужен.

– У тебя там жена, родители, друзья.

– Я им не нужен.

– Неправда. Ты просто отучился жить на грибе. Три года ты забывал, как это делается, а вспомнишь за одну ночь. Тебя ждут.

Следующим утром отряду Эванса предстояло сопровождать Хадыра до границы с лесом.

Иннерфилд чувствовал, что лесной гость боится остаться один в последнюю ночь на плохой земле. А Хадыр искал слова, чтобы разрезать, спроецировать на что-то клубок своих чувств, но всё только сильнее запутывалось.

– После всего, что я узнал…

– Чёрта с два! Ты шел сюда именно за этим – узнать истину и вернуться домой. Дела нужно доделывать до конца.

– Почему мне кажется, что ты меня гонишь?

– Потому что так и есть, а что ты думал? Если тебе от этого станет легче, то представь, что тебя выдворяют. Для каждого человека есть своё место в этом мире, и твое – в лесу.

– Я не сиделец.

– Это не играет роли.

– Я не смогу там жить, как раньше.

– И не будешь. Ты несешь сидельцам знание. Может быть, тебе удастся изменить… что-нибудь.

– Ты уже неделю накачиваешь меня своими теориями. Вы все три года накачиваете меня своими идеями.

– Это обвинение?

– Не знаю. Что ты там ищешь?

Иннерфилд, задрав голову, с приоткрытым ртом смотрел на небо.

– Хочу показать тебе. Солнце… Наше настоящее, земное солнце. Маленькая звёздочка. В такую погоду бывает видно…

Иннерфилд еще несколько секунд молчал. Потом, словно оправдываясь, пожал плечами:

– Нет. Сегодня нет. Это созвездие сейчас за горизонтом. Я объясню тебе, как оно выглядит…

* * *

Хадыр научился мыслить символами чуждого ему мира жрецов. Сейчас он чувствовал себя конфетой в обертке. И его собирались съесть.

Полупсы время от времени сужали круги, и разведчики начинали стрелять.

Эванс повел свой отряд кратчайшим путем – на юго-запад. Почти всё огнестрельное оружие заставы находилось в руках его людей. Разведчики стреляли редко и точно, отражая с восхода до заката однообразные яростные атаки. И всё-таки гибли один за другим.

– Они чувствуют тебя, – всё мрачнее повторял Эванс, показывая рукой на смутные квадратные фигуры на соседних холмах. – Они собираются отовсюду. Мы уже стольких убили, а их здесь опять больше трёх десятков.

Мёртвый лес всё густел. Давно исчезли последние пни – работа лесорубов. У многих обгорелых стволов сохранились хрупкие черные ветки, и заметно ухудшился обзор. Жрецам это, видимо, казалось настоящим лесом. Полупсы подкрадывались всё ближе, выискивая новые жертвы. К вечеру пятого дня разведчиков осталось только восемь из вышедших с заставы пятнадцати.

За час до заката, как обычно, начали рубить деревья для ночного костра.

Хадыр тоже имел карабин, но зверь застал его врасплох, ведь нападающий полупес двигается бесшумно – буквально плывет над землей. Оружие осталось лежать в стороне, а Хадыр рубил нетолстый ствол, забыв о том, что нужно всегда стоять лицом к открытому пространству. Полупес нападал.

Хадыр повернулся только на выстрел – когда один из разведчиков уже загородил его собой. Туша агонизирующего животного сбила с ног и придавила спасшего Хадыра жреца. Автоматический карабин уже наверняка мертвого разведчика продолжал стрелять, вырывая из спины полупса вязкие брызги растительной крови.

Кто был этот человек? Как его звали? Хадыр не знал ни одного имени, не поговорил ни с одним из своих защитников. Каждый день завершался падением на землю и мгновенным сном.

Смертью здесь удивлять было некого. Пока двое закапывали изувеченное тело разведчика, остальные развели круговой костер и под его защитой улеглись спать.

Ночью огонь костра отблескивал в глазах полупсов – но этого не видел никто, кроме часового.

Шестой день пути прервался, не начавшись. Когда рассвело, все увидели в глубине леса тонкую белую полосу.

Хадыра пробила дрожь. Семеро жрецов вопрошающе смотрели на него.

– Это пух, – ответил он им.

Полупсов нигде видно не было. Отряд подошел к самому краю бесконечной белой перины.

– Нужно снять обувь, – сказал Хадыр. – Или вы не пойдете?

– До полудня, – сказал Эванс. – К ночи мы должны успеть вернуться на чистую землю.

Хадыр улыбнулся, глядя, как разведчики один за другим стаскивают башмаки и робко ступают в пух. Сам он уже стоял босиком, вновь привыкая к игольчатому покалыванию ажурных белых нитей.

«Ничего я не забыл».

Когда солнце всплыло в зенит, в лесу царствовал красный час. Не было в этом мире пустынь, песка и ветра, не было звездолета с далекой планеты, не было крови и боли. Здесь, в его лесу, стояли затравленной кучкой странные существа в нелепых тряпках. Это больше походило на галлюцинацию – их же просто не может быть!

При мысли о том, что он сам сейчас выглядит так же, Хадыра обжег нестерпимый стыд. Срывая с себя одежду, путаясь в штанинах, он бросился к ближайшей вешалке – забыв обо всём, стремясь к той своей жизни, из которой так надолго уходил.

Громадный бурый полупёс, таившийся в зарослях колючек, настиг человека одним прыжком и разгрыз его пополам.

Так показалось Эвансу. На какое-то мгновение застила глаза страшная картинка. Но никакого полупса не было. Хадыр добежал до куста, склонился над ним и замер.

Эванс и остальные молча наблюдали за колесачом. Когда Хадыр вернулся к ним, его уже трудно было узнать.

Эванс с неприязнью и любопытством разглядывал человека, на которого возлагались такие надежды, в его настоящем обличье. Облике. Виде. Человек пришел домой и оделся в пижаму. До свиданья, дорогие гости, пора и вам… Видите, я уже спать собираюсь. Да, когда-нибудь заходите, а пока…

Нечто подобное почувствовали и притихшие разведчики. Хадыр прервал тишину, ткнув Эванса в плечо затянутым в прозрачную пленку пальцем:

– Будь осторожен. Мне очень хочется быть уверенным, что с тобой ничего не случится.

У Эванса дрогнули желваки. Возможно, он хотел сказать, что их прогулка уже стоила жизни восьмерым, но сдержался.

– И еще. Когда вернешься на заставу, передай им, что я буду помнить всё. И скажи Анне, что она гениальный учитель.

Эванс качнул головой и снял с плеча пластиковый ящик на плетёном металлическом ремне.

– На! – и протянул его Хадыру. – Ты сам всё знаешь. Берген сказал, эта машинка даст ответ на любой вопрос, какой ты только в состоянии придумать. – Разведчик ухмыльнулся. – А узнать ты успел гораздо больше, чем я. – Снова ухмыльнулся. – Правда, ты уходишь, а у меня еще вся жизнь впереди… Покрытие такое токсичное, что его не возьмет никакой пух. Короче, ты сам всё знаешь.

Хадыр повесил компьютер через плечо и, ничего не сказав, повернулся и зашагал в лес. Только поднял руку на прощание. Слова разведчика про долгую жизнь испугали Хадыра – он не хотел, чтобы еще хоть кто-то умер у него на глазах.

– Анна и вправду очень хороший учитель! – крикнул Эванс вдогонку. Его поредевший отряд уже потянулся в обратный путь, и разведчик почувствовал, что вот-вот разорвется. – Прощай! – закричал он в никуда. – Мы очень надеемся на тебя! И удачи тебе.

Последние слова Эванс произнес шепотом. Постоял еще немного – всё пытался угадать хоть что-то человеческое в гладкой блестящей фигуре, удаляющейся короткими мягкими шагами и растворяющейся в лесной тени.

Потом повернулся и побежал догонять своих разведчиков.

На шестой день они впятером достигли южной заставы.

III

Лес, лес, лес – свой, понятный, родной. Десятки разных растений, отовсюду тянущихся к тебе, выставляющих себя напоказ: пользуйся нами, весь наш смысл в том, чтобы служить тебе. Чуткие живые существа, ищущие себе хозяина.

Хадыр шел в абсолютном одиночестве и до потери дыхания восхищался своим миром. Тяжелый ящик компьютера бил его по бедру. Хадыр не воспринимал его как реальность – нет, это лишь ожившее воспоминание о сне.

Синевы вокруг с каждым днем становилось меньше, и в любом листочке если не проступала, то подразумевалась животворная зелень. С каждым шагом мир совершенствовался – мягче становился пух, вытягивались стрелки часов, всё реже встречались дикие кустарники.

Когда Хадыр дошел до первого фудового дерева, то выкинул далеко прочь короб с продуктами и с особым удовольствием вылил в пух флягу микстуры. По мясистому волокну золотых долек, по первой же капле сока Хадыр узнал: это был тот вкус. Он нарвал столько плодов, сколько мог унести с собой, и тащил их полдня, – но когда встретил следующий фуд, а невдалеке от него – еще один, то расхохотался на весь лес и, выбросив теперь уже ненужные запасы, в упоении закружился по поляне.

Но в глубине души по-прежнему ворочалась тревога: Хадыр шел домой, и шел с целью. Он нес на левом плече знание, он спешил домой, чтобы осчастливить сидельцев. Ощущалось во всем этом – в мыслях и чувствах, в поведении и мироощущении – что-то несогласующееся. Но задумываться не было времени – он шел. Солнце катилось по Дороге, молниеносно перекрашивая лес во все цвета радуги, своей чистотой и силой радующие сердце и глаза…

Хадыр немного сбился с пути и в результате вышел к обрыву. Теперь ему оставалось спуститься вниз, в своё зеленое королевство. Не было нужды спешить, но не было и смысла медлить.

Хадыр уже было собрался снова идти в обход, но заметил узкий уступ, относительно полого уходящий вниз. Спуск не занял и десяти минут.

Первым, что Хадыр увидел, ступая в пух, оказался крупный обтесанный валун. На его шероховатой поверхности застыли в бесконечном танце изящные ровные буквы.

Хадыр подошел ближе.

«Здесь покоится прах великого человека, проложившего нашему маленькому народу дорогу к благоденствию. Пусть земля тебе будет пухом, Аллен Торнфилд. Спасибо и прощай».

И дальше – цифры.

* * *

Легко думать, когла тебя несет колесница. Хадыр летел от Одиннадцатой к Десятой, и от дома его отделяли те два дня, которые, покуда находятся впереди, кажутся сравнимыми с оставленными за спиной годами.

Душа пела. Колесница разрывала пространство, и пучился следом белый лист термитовой дороги.

В Одиннадцатой, у подножия самого большого гриба, остался лежать в пуху и дожидаться своего часа компьютер-ответчик.

… Когда Анна улыбалась, на каждой ее щеке оживало по четыре ямочки. Когда улыбался Трайлон, у него очки сползали на кончик носа. Лицо Иннерфилда покрывалось сетью добрых лучистых морщин, а Эванс довольно складывал губы трубочкой и выпячивал подбородок. Хновски поднимал брови домиком и прикусывал губы зубами, чтобы сдержать хохот.

Я люблю их, я сделаю так, чтобы уже они успели ухватить кусочек счастья – именно они, а не «дети и внуки». Я еще не знаю, как, но должно же быть в запасе хоть сколько-нибудь времени. Только я обладаю знанием их мира в той же степени, что и своего.

Чем быстрее удастся найти выход, тем лучше. Каждый заход солнца уносит из их мира ещё одну жизнь. Но я успею. Я смогу спасти и уберечь их. Их и нас – соединить, слить воедино. Дотянуть до них дорогу Аллена Торнфилда.

Я должен сделать одно – подтолкнуть к ним свой мир. И он – добрый, честный, справедливый – тронется, качнётся с места и поползёт, поедет, полетит, сметая жалкие заслоны сторожевых псов, – к ним, к нашим братьям.

Мы спасем достоинство расы и захватим эту планету, которая обманула нас сто сотен раз, втёрлась в доверие, поцеловала холодными губами, которая из своего неразумного – или даже безразумного тщеславия предпочла отдать себя победителю – лишь бы не оказаться насильственно покоренной. Планету, которая обхитрила нас, расколола пополам и приготовилась извести каждую половинку по отдельности. Теперь она чувствует, что одержала верх – разделив нас, одним дав всё и усыпив бесчисленными удовольствиями, а у других отняв последнее и лишив сна. Этих других она связала по рукам и ногам, полностью оградила себя от их возможного противодействия. Но еще остались мы, и я должен, должен, должен растормошить сидельцев – и тогда!..

* * *

Был сиреневый час. Колесница, остановленная легким нажатием локтя, плавно скатилась с термитовой дороги. Летяще шагая по пушистому ухоженному пуху, Хадыр между деревьями прошел к самой опушке селения Гибоо.

Солнце, огненной бахромой уцепившееся за макушки деревьев, светило уже не ярко, хотя и в глаза, и через минуту он смог отчетливо разглядеть поляну.

Люди, сидевшие на грибах, смотрели в одну сторону. В центре поляны, на продолговатой прогалине, взявшись за руки, старики и старухи кружились в танце. Это был Первый хоровод – в честь рождения ребенка. Безмятежные лики сидельцев, казалось, отражали ласковый свет солнца.

«Пусть хватит гриба и фуда, Пусть прочь уносится страх, И в ожидании чуда, Когда в поднебесных мирах…» – пели они и продолжали – длинная хороводная, освежающая душу, с раскачивающимся ритмом песня длилась бесконечно.

Чуть в стороне играли дети – бегали, изображали взрослых, катались в пуху, смеялись громче обычного. У Вальхурта родился второй сын – этой подробности Хадыр знать не мог.

Из круга танцующих вырвался Вилар, сморщенный как шляпка молодого гриба, таща под руку слегка упирающегося Урбара – сына головы Замана. Они прошли совсем рядом с Хадыром, притаившимся за густой вешалкой, и он смог услышать:

– …чем и определяется поразительная красота стихосложения. Это почти как Дорога, соединяющая несоединимое, – ведь создавая рифму, мы претендуем на то, чтобы протянуть нить между двумя словами, не имеющими точек соприкосновения по смыслу, однако обладающими одним звуковым…

Хадыр блаженно улыбался.

Он стоял без движения до темноты, до конца синего часа, наблюдая жизнь деревни, ночное пробуждение светляков, великую пляску небесных оттенков.

И он стыдился то своей улыбки, перечеркивающей всё, чему, казалось, посвятил себя совсем недавно, то, наоборот, тех мыслей, с которыми мчался в Гибоо.

Хоровод стал редеть и в какой-то момент распался на отдельных людей. Вдруг у ближнего к нему светляка из темноты выплеснулось лицо, и Хадыр первое мгновение не мог понять, почему в нём просыпается нежность. Но всё встало на свои места – он осознал, что перед ним Джамилла, его Джамилла, напряженно и уверенно глядящая туда, где замер он.

Хадыр шагнул вперед, прямо сквозь куст, сквозь темноту, сквозь три года разлуки. Их руки сплелись в первом осторожном прикосновении.

* * *

Он не нашел в себе сил сразу заговорить о жрецах или, тем более, что-либо предпринять. Счастье забытой жизни окутало его, и радужным стоцветием улетел прочь восхитительный месяц.

А когда вдруг вернулась ясность, холодная как стальной рассвет, Хадыр растерялся – и ото дня ко дню оттягивал начало своей попытки.

И сомнения пришли.

Посмотри, как хрустально всё вокруг! Посмотри, сколько труда и любви, пусть даже неосознанных, вложено в этот кусочек Вселенной. Какая логика, какая мудрость лежат в основе здешней жизни!

Неужели же ты не боишься, что бриллиантовое равновесие может оказаться непрочным и рухнуть, подминая под себя всё, от одного твоего неосторожного движения? Ведь из этой схемы нельзя убрать даже мельчайшей детали – иначе жизнь тотчас станет невыносимой. Разве несчастливы окружающие тебя люди?

Что, что ты предложишь им взамен? Песчаный ураган? Вонь и грохот паровой машины? Убожество несъедобной пищи? Унизительную зубную боль, безжалостную слабость старости, пытку родов? Ты превратишь их из сытых людей в голодных зверей, и их любимым развлечением станет война с полупсами. Умрет язык, умрут сны, забудутся цели. Останется лишь одно: выжить! – цель, стремящаяся к самой себе!

И он полностью убеждал себя в необходимости бездействия, и проходило еще несколько спокойных дней.

Но чаши весов не могли остановиться, и Хадыр вспоминал глаза жрецов. Глаза их не несли в себе уверенного сидельческого счастья, но горели какой-то неутолимой жаждой, как маленькие земные звезды.

И тогда Хадыр вскакивал посреди ночи, таращась в черное небо, располовиненное Дорогой, барахтаясь в ароматной перине гриба, и шептал: «Электричество! Прежде всего электричество!» Но никто не слышал его бормотания, даже Джамилла, – она лишь умиротворенно чмокала губами в глубоком сне и поворачивалась на другой бок, укутанная невидимым крылом ночной песни погонщика ветра Алленторна.

Интермеццо Б

Тетрис

Нужно на цыпочках пробраться в мамину спальню и просунуть голову между тяжелыми гардинами, стараясь не впустить в комнату свет.

Окна в эту сторону смотрят на Город. Две красные светящиеся змеи вползают в него через окружную дорогу. Надо выбрать ту змею, что сегодня тусклее. Левую зовут Эстакада, правую – Шоссе.

Поцеловать маму в спящую щёку, выйти в коридор и плотно прикрыть за собой дверь.

Родион подаст ранец и вопросительно качнёт головой: ну, какая?

Обычно мальчик проводит левой ладонью по воображаемому холму или подныривает правой под несуществующий мост.

Еще в прошлом году они выходили в половине восьмого, а теперь приходится в семь. Родион открывает перед мальчиком дверцу. Неестественно мягкая кожа заднего сиденья холодит ноги сквозь брюки. Мотор не требует прогрева.

Мальчика зовут Виктор, но это для него слишком сложно. Ему больше нравится «Витя»: растягиваешь уголки губ и, выдыхая, цепляешь нижней губой за верхние зубы, а потом упираешься в нёбо языком-ложечкой, закрывая дыханию дорогу, и тут же резко выпускаешь воздух через распахнутый рот. Ви-тя!

Их большая чёрная машина слепит всех вокруг белым огнем фар. Витя не любит эту машину, хотя она выше остальных, а из окна видно куда больше, чем было раньше, когда папе еще хватало времени и он сам отвозил мальчика в интернат. В той, старой, на сиденьях были смешные матерчатые чехлы в разноцветных узорах. А здесь – скучная и противная чёрная кожа.

Родион очень аккуратен и предусмотрителен. Он почти никогда не тормозит. В его руках машина ведет себя как большая никого не боящаяся рыба. Она переплывает из ряда в ряд, и все остальные машины рано или поздно остаются позади.

Мальчик прижимается щекой к стеклу. В дрожь мотора вплетается другой ритм – Родион включил свое радио. С каждым тактом зеркало заднего вида чуть подрагивает, и картинка в нём расплывается.

Сонное осеннее солнце светит в лицо, и тень Родиона ползает по сморщенной черной коже. Вите полагается сидеть там, за водителем, на самом безопасном месте, но он всё равно отползает вправо, потому что когда они ездили с папой, оттуда можно было разговаривать. Папа поворачивал лицо к Вите, насколько мог, а глаза скашивал на дорогу.

Родион гораздо лучше тех, что были до него, – Егора, а потом Андрея. Он тоже иногда оборачивается к Вите, пока горит красный, и что-нибудь говорит. Он даже не поленился выучить буквы. Хочешь йогурт, спрашивает Родион обеими руками, но не успевает увидеть ответ, потому что загорается зеленый.

Мальчик, как и положено мальчику, любит машины. Он давно выучил все марки наизусть. Складывает на пальцах разные эмблемы. Хорошо получается «Ситроен» и «Фольксваген», а «Тойоту» никто угадать не может.

Машины очень красивые, особенно когда быстро едут. Веселые люди в тёмных очках смеются, высовывают бронзовые локти из водительских окошек, а их волосы треплет теплый ветер. Но чаще машины стоят на месте или ползут, как манная каша из-под крышки, пока идёт Люсин сериал. И каша потом горькая, пригорелая, а Люся делает большие глаза, садится перед Витей на корточки и медленно-медленно говорит: ты… ведь… не скажешь… маме?.. Мальчик крутит головой – ему жалко Люсю, и не хочется, чтобы её прогнали.

И на Шоссе и на Эстакаде большая чёрная рыба вязнет, запутывается в сетке красных огней, замирает китовой спиной среди машин поменьше. Тогда Витя лезет в ранец и достает из бокового кармашка невзрачную серую игру. Уже не разобрать значков на лоснящихся клавишах, маленький экранчик рябит пятнышками, которые всё время неправильного цвета, а у крышки, где батарейки, отломилась защёлка, там топорщится желтоватый скотч.

Несколько секунд мигает заставка, а потом на экране появляется наполовину заполненный цветными кубиками стакан. Сверху начинают опускаться по одной новые фигурки, и мальчик находит им место внизу, заполняя ряд за рядом.

Рядом с его щекой расплываются прозрачными кляксами крупные дождевые капли. Из-под колес встречной машины поднимается мутный бурун, взмывает над бетонным разделителем и падает Родиону на лобовое стекло. Чтобы посмотреть, как щётки разгоняют непрозрачную жижу, Витя ставит игру на паузу. Родион что-то говорит, но мальчик не видит его губ. Пешеходы поднимают воротники плащей, прячутся под чёрными и клетчатыми зонтами, сосредоточенно прыгают через лужи.

Витя снова включает игру, но случайно задевает запретную кнопку. Родион, не оборачиваясь, протягивает назад слепую руку, слоновьим хоботом тычется Вите в коленки, нащупывает кнопку и нажимает её еще раз. Это «Звук», там еще нарисована лежащая на боку шляпка.

Кубики падают вниз со всё нарастающей быстротой. Мальчик едва успевает перекручивать их так, как ему надо. Пальцы устают, и он снова нажимает паузу.

Родион виляет влево, объезжая полыхающий жёлтыми аварийными огнями грузовик. На мгновение нос соседней машины оказывается как-то очень уж близко к боку чёрной рыбы. Мальчик оборачивается и смотрит, как небритый водитель разевает рот и бьет по середине руля снова и снова. Родион небрежно поднимает правую ладонь. Такого жеста нет на самом деле, но он означает: извини, мужик, я не нарочно. Водитель сзади взмахивает рукой, и этот жест тоже знаком – папу вызывали в интернат, когда Витя так показал Аде.

Мальчик смотрит на приборную панель. Лишь бы не застрять. Вообще-то, Ада не злая, просто очень не любит, когда опаздывают. В салоне тепло, пожалуй, даже слишком. Стекла задней двери запотели. Витя прикладывает к окну ладонь и смотрит сквозь расплывчатую прореху на стянутую инеем жухлую траву, безлистые деревья, чёрные зеркала замерзших луж, белые облака пара, поднимающиеся из выхлопных труб машин, составленных плотно, как кубики в тетрисе.

Наверное, Родион замерз и поэтому включил плюс двадцать четыре. А минуты на часах скоро сравняются с температурой. Витя ёрзает, начинает высовываться между передними сиденьями, пытается узнать место, где они едут. Вроде бы, уже совсем недалеко, но улица замерла. Жёлтые, серые, черные, белые покатые крыши, а между ними – случайные заиндевелые облачка.

Вдруг Вите представляется, что по всем улицам, по всем Шоссе и Эстакадам, в Город скользят разноцветные железные кубики, забивая и забивая последние свободные клетки.

Не волнуйся, говорит Родион губами. Должны успеть. Последний светофор.

Ему хорошо, он доведет Витю до охраны и передаст Аде. А она возьмет Витю за подмышку цепкими птичьими пальцами и потащит в раздевалку. Можно закрыть глаза, и тогда перестанет быть видно, что Ада говорит с таким перекошенным лицом.

Чтобы не думать о времени, мальчик снова включает тетрис. Фигурки появляются всё время не те, которых ждешь. В каждом ряду зияют прорехи, и стакан наполняется почти целиком, вот-вот выплеснется через край.

Чёрная рыба ныряет в сторону, через двойную сплошную, хищным рывком устремляясь навстречу машинам, уже тронувшимся через заветный перекресток.

Голубой зигзаг крутится под Витиными пальцами и едва не цепляет острый пик из нагроможденных кубиков. Еще поворот, и фигурка ложится на место, сжигая сразу два ряда. Чёрная рыба тормозит, чуть не встретившись лоб в лоб с такой же белоглазой хищницей, и сдвигается вправо, впритирку к шарахающейся в сторону малолитражке.

Двадцать четыре. Восемь двадцать четыре. Мальчик не смотрит туда, просто чувствует это внутренними часами.

Вечность спустя загорается стрелка. Родион, скользя шипами по хрупкому льду, прыгает вперед, в прореху между хвостом встречного потока и машинами, вместе с ним уходящими на поворот. Мальчик валится набок и больно стукается головой о дверь. Оранжевый кубик падает мимо заготовленной для него лунки и застревает на ее краю, нависая скалой над незанятыми клетками.

Восемь двадцать восемь. Рыба содрогается на лежачем полицейском. Малиновое бревно из четырех кубиков из-за лишнего нажатия не проскальзывает в узкую щель, а опускается плашмя и перекрывает её намертво. Новые фигуры рушатся, как снег, кутающий всё вокруг белым пологом. Последнее движение, последняя попытка, и кнопки перестают подчиняться. Родион тормозит у подъезда интерната.

Витя пытается засунуть тетрис на место, но ранец почему-то застегнут. Бегом! Родион распахивает его дверцу, и мальчик прыгает в метель, в невесомый, пушистый, одуванный снег.

Он успевает заметить, что улица пуста. Мигают вдалеке оранжевым едва различимые светофоры. Снежное покрывало дороги разорвано двумя молниями, уходящими под серебристые колёса чёрной рыбы.

Родион впихивает его в душный мрак интернатского тамбура, прямо в руки нахмуренной учительнице, хлопает мальчика по плечу. Тот, уже уходя, оборачивается. До вечера, руками говорит Родион. Мальчик подмигивает ему и вертикально поднимает ладонь.

Родион выходит на крыльцо, закуривает и ищет в кармане мобильный.

Машину стремительно заносит снегом, она седеет на глазах. На заднем сиденье чёрной рыбы между рыхлыми кожаными подушками пиликает детская игра. Кнопка со шляпой на боку запала. Стакан тетриса мигает всеми цветами радуги, а потом очищается с противным дребезжащим звоном. Впрочем, с улицы этого не слышно.

Далеко-далеко, за несколько кварталов, из двора показывается «жигулёнок». На секунду притормаживает между сугробами и сворачивает на безжизненную зимнюю улицу.

На свободное поле цвета свежего асфальта медленно опускается маленький красный квадратик. Достигает дна и замирает.

Часть III. Людям и примкнувшим

Безрыбье

I

Флая к празднику всегда красит соски и губы толчёным мелом, а в пупок вставляет драгоценную белую коралловую розу. Четыре белых пятна – вершины ромба – издалека видны на её иссиня-чёрной коже. Белки глаз и губы образуют треугольник. Можно соединить все точки линиями, и получится рыба – ромб тела с треугольником хвоста, так рисовали древние. Флая ограничивается намёком.

Мы ровесницы, но она относится ко мне как к старшей. Её рыба Дифлая – ещё совсем мелкая, не больше локтя длиной, и может легко спрятаться под плавником у моей Дилейны.

– Полная площадь набралась! – жарко шепчет Флая, сверкая глазищами в полутьме. – Островодержцы, главы гильдий, купцов видимо-невидимо! Лейна, я вся дрожу!

Из душного зала, где томятся перед выходом на площадь все девушки нашего острова, мы выбрались на внутреннюю галерею дворца, затенённую густыми ветвями сердолиста. Ровный ветерок тянет с моря. Пряно пахнет водорослями и раскалённым песком.

– Там даже один северянин! – выдаёт Флая главную новость.

Пытаюсь сделать вид, что мне не интересно, но тут же спрашиваю, каков он собой.

Флая задумчиво вытягивает трубочкой губы.

– Каков… Как все северяне – волосы чёрные, а сам белокожий, в два раза светлее тебя будет. Даже в три! – Подносит свой локоть к моему. – Вот насколько я тебя темнее – он светлее… И глаза синие! – прыскает она. – Хочешь посмотреть?

Я испуганно трясу головой – нарушать церемонию из-за пустопорожнего любопытства – нет уж!

– Трусиха! – беспечно заявляет Флая.

А её рыба, незаметно выбравшись из сердолиста, в шутку хватает меня холодными губами за ухо. Я вскрикиваю.

На шум из коридора величаво выплывает Дилейна. Она – самая большая рыба на нашем острове. Ещё несколько месяцев, от силы – год, и придёт пора выпускать её в море.

Когда Дилейна плывёт вдоль пола, её верхний плавник оказывается на уровне моей груди. Дифлая юркает в спасительный кустарник.

А внизу слышен топот десятков ног.

– Начинаем! Начинаем!

Мы с Флаей пробегаем через душный зал и спускаемся по лестнице вслед за остальными девушками. Дилейна и Дифлая бок о бок плывут следом, но в дверь одновременно пройти не могут, и маленькая рыбка Флаи протискивается вперёд.

С площади доносится нарастающий бой барабанов.

После сумрака галереи солнце хлёстко бьёт по глазам.

Горожане расположились по левую сторону от ворот, гости – по правую. Дальний конец залитой светом площади обрывается в морской лагуне. По цветным лентам, украсившим лодочные мачты, можно понять, что Мать-Рыба где-то близко.

Девушки, сопровождаемые рыбами, одна за другой выходят на площадь. Настаёт черёд Флаи, а затем и мой.

Северянина видно, даже если не смотреть на толпу гостей. Среди позолоты и разноцветья высокородной публики он – как чёрное пятно. Все северяне сумасшедшие, если не готовы отступить от собственных представлений об этикете даже в такую жару.

Короткий порыв ветра чуть-чуть остужает мне спину, проводит прохладной кистью по животу и груди. Яркая жёлто-зелёная юбка, сотканная из тончайших водорослей, свободно скользит по ногам, не стесняя шаг.

Я выскальзываю из тени портика в центр площади. Плавно и выверенно, ни одного лишнего движения – как рыба.

Млейте, юные наследники, присматривайтесь, достопочтенные отцы семейств, это я, Лейна, главное достояние нашего славного острова!

Я танцую, и кружусь, и вплетаюсь в такт гулких праздничных барабанов, растворяюсь в нарастающем чеканном ритме.

Мои родители здесь же, я чувствую ласковое внимание матери и гордый взгляд отца. Пусть мы не островодержцы, но история нашей семьи уходит в глубину веков. Пусть мы не слишком богаты, но твёрдо стоим на ногах. И, когда я выпущу рыбу, семье не придётся ради ракушек отдавать меня в жёны недостойному человеку.

Словно услышав мои мысли, из окон дворца выплывает Дилейна. Крупные красные и золотые чешуйки завиваются в сложные слепящие узоры, большие янтарные глаза с теплом и лёгкой грустью оглядывают задравших головы зрителей. Полупрозрачный точёный хвост расправляется величественным парусом.

Дилейна по замысловатой спирали спускается ко мне и с последними ударами барабанов невесомо замирает прямо у меня над головой. Я упираюсь поднятыми ладонями в её мягкое брюхо и застываю, закрыв глаза.

Дилейна – самая старшая рыба на острове, и мой выход – последний в этой части церемонии.

Чуть в стороне замерли три семилетние девочки. Самая маленькая от волнения сминает в кулаке нежную ткань первой в своей жизни праздничной юбки.

Я прошу Дилейну подплыть к девочкам. Те сначала с опаской, а потом смелее тянут к ней ладошки. Моя рыба несколько мгновений терпеливо сносит детские ласки, но потом взлетает в воздух и, перелетев торговцев сувенирами, ножом входит в воду между бортами рыбоводских лодок. Девочки восторженно пищат.

Мне очень хочется последовать за Дилейной, солнце печёт немилосердно, но церемония ещё не закончена. У трёх девчушек сегодня главный день в жизни, это их праздник, и надо постараться, чтобы он запомнился им надолго.

Я занимаю место среди подруг. Флая глазами показывает на толпу гостей.

Чёрный воротник до подбородка. Чёрный тяжёлый камзол. Уложенные по северной моде чёрные волосы. И пристальный, прицельный взгляд, хотя издалека может показаться всякое.

От берега моря, выставив сложенные горстью ладони, медленно идут матери девочек.

Глава гильдии рыбоводов проходит мимо нас и оборачивается к гостям.

– Спокойное море и доброе небо, – открывает он последнюю часть церемонии, – всегда сопутствуют нам, когда Мать-Рыба одаривает наших дочерей верными спутницами и подругами. Рыба и человек со дня сотворения мира шли и плыли вместе, рука к плавнику и плавник к руке.

Флая от избытка чувств хлюпает носом. Дифлая всплывает из-за её спины и прижимается полосатым боком к щеке хозяйки.

Девочки, неумело сложив ладошки, принимают из рук матерей еле заметных полупрозрачных мальков. Вода, как водится, вся проливается мимо.

Глава гильдии поворачивается к виновницам торжества:

– Мать-Рыба доверила вам самое дорогое – своих дочерей! Заботьтесь о них, кормите их, дарите им своё тепло! Помните, что вместе с этими крошечными мальками будете расти и вы. Придёт время, рыбы вернутся в море, а вы станете взрослыми женщинами. На радость и счастье!

– На радость и счастье! – эхом катится по толпе.

– На радость и счастье! – хором восклицают девочки и одновременно подбрасывают мальков в воздух.

Три искринки, три крошечные золотистые рыбки, затрепыхав плавничками, вдруг ловят ветер и взмывают над головами своих юных хозяек.

II

Обычно мы пережидаем жару под широким пологом школьного навеса. Забираемся в плетёные гамаки, отпускаем рыб кормиться в лагуну и слушаем истории просветлённого Тао. Старик худ и немощен, но его дух, сила мысли и умение делиться знанием вселяют в нас суеверную робость. Тело Тао покрыто густой сеткой рисунков, многие из которых не смогли бы прочесть ни многомудрый островодержец, ни даже странствующие купцы. Говорят, старик долго жил за пределами Аталаны, на островах, не входящих в наш архипелаг. В этом году Тао разъясняет нам принципы песнесложения, толкование снов, небесную механику, суть веществ, основы живого.

Школа стоит на высоком берегу, угловые шесты – всего в шаге от обрыва. Здесь всегда струится морское дыхание, делая жару терпимой. Остальные горожане коротают дневные часы в дрёме, попрятавшись по домам. На площади перед дворцом, где ещё недавно было так людно, только мелкие рыбёшки кружатся над базарными рядами.

Сегодня просветлённый Тао говорит нам о телесной и мысленной связи между рыбой и девушкой.

Флая слушает, замерев и приоткрыв рот, – её Дифлая растёт очень медленно, и это может оказаться признаком болезни у кого-то из них двоих, а может – какими-то сложностями в их взаимоотношениях.

– Каждой рыбе – свой срок уходить. Каждой девушке – свой срок превратиться в женщину, – старик повторяет общеизвестные истины. – Но вряд ли кто-то сможет объяснить, где проходит граница между возможностью и желанием их обеих разорвать дорогую сердцу связь.

Мы не очень понимаем просветлённого, и он приводит пример:

– На далёких полярных островах каждая вторая девушка сознательно оставляет рыбу рядом с собой, не отпускает её на волю. Она отказывается от возможности продолжения рода, но взамен получает сильного и надёжного помощника. Мы не вправе осуждать их – жизнь на севере полна опасностей и требует ежедневного тяжкого труда. Девушка телом уже превращается в женщину и уподобляется спящему цветку – пока не разорвана её связь с рыбой. То же самое происходит и с рыбой – но та не свободна от воли хозяйки…

Мне хочется расспросить учителя, что случается с девушками, теряющими своих рыб, – почему и они никогда не рожают детей? И как получается, что рыба всегда взрослеет одновременно с тобой, являемся ли мы отдельными сущностями или двумя половинками одной?

У меня всегда много вопросов, я не уходила бы из-под школьного навеса – здесь куда интереснее, чем в прядильнях, где изо дня в день приходится расчёсывать водоросли и выбирать из них мусор. Наша семья вполне обеспечена, но на поездку в Академию, где преподают высокие науки, я должна собрать ракушек собственным трудом.

Ко мне подлетает крошечная званка, наша домашняя рыбка, и тянет зубами за юбку. Кому бы я могла понадобиться дома в такой час?

Я мысленно зову Дилейну и тихонько встаю из гамака. Машу рукой Флае, кивком прощаюсь с просветлённым Тао.

Красно-золотой плавник всплывает из-за края обрыва. Я задираю юбку, перекидываю ногу через спину Дилейны, и мы проваливаемся вниз, к торчащим из пенной воды осколкам скал.

Мама говорит, чтобы я не смела кататься без упряжи, но это же здорово! Рыба летит так, как я люблю – стремительно, цепляя нижними плавниками верхушки волн. По воде мы наискосок пересекаем лагуну и выбираемся на берег, где уже нет набережной, в жилые кварталы.

Здесь Дилейна летит чуть медленнее, чтобы не сбить случайного прохожего, хотя в этот знойный час улицы абсолютно пусты.

В нашем дворе царит необычная суета – дедушка тащит из чулана узкогорлый кувшин цветочного вина, мама бегает между жаровней и разделочным столом.

Я взбегаю на второй этаж, на открытую террасу.

– Лейна! – отец слегка взбудоражен, но явно в хорошем настроении. – Познакомься, дочь…

Рядом с ним стоит северянин.

Я как во сне делаю шаг вперёд, протягиваю ладонью вперёд правую руку. Горячие шершавые пальцы гостя касаются моих.

Он безус и безбород, как многие северяне. У него острый и тонкий нос, точёные ноздри, густые брови, чуть раскосые и действительно синие глаза. Чёрный воротник стягивает горло, пряча сильную шею. Верхняя губа чуть выступает над нижней и изгибается как лук.

– Север, – представляется он. – Я рад знакомству, прелестная Лейна.

Если даже при отце он так смел в эпитетах, значит, ему многое позволено в нашем доме. Я с трудом удерживаюсь от смеха: обращаться к гостю по имени – это как называть рыбу рыбой.

Я вежливо киваю и отстраняю пальцы. На какое-то мгновение между нашими ладонями повисает тёплая подушечка воздуха.

Отец кладёт руку гостю на плечо:

– Север – наш дальний родственник по линии брата моего прадеда, Лейна. Он здесь по торговым делам и остановится у нас. Я подумал, что в ближайшие дни ты могла бы не ходить в прядильню, а занять Севера, чтобы он не скучал вечерами. Покажи ему город и остров, сплавайте к рифам… У нас на острове не слишком много интересного, Север. Надеюсь, общество пятиюродной сестры станет помехой скуке.

И дни сливаются в пёструю ленту. По утрам Север обходит с визитами поставщиков тканей и моллюсков, знакомится с городской знатью, пропадает во дворце, но уже к полудню он всегда свободен, и я придумываю для нас всё новые и новые развлечения.

Он прост в общении – если бы не цвет волос и кожи, то и не примешь за чопорного северянина. Ему всё интересно, он соглашается, не задумываясь, на любое предложение, и мне так легко с ним, будто мы с детства росли вместе.

Север рассказывает о путешествиях, о далёких островах, бескрайних водных просторах и диковинных заморских народах. Объясняя, как находить путь по звёздам, он становится серьёзным, как просветлённый Тао. У Севера есть любимое дело, и мне это очень нравится.

Однажды выдаётся свободное утро, и я тащу его купаться в открытое море – обычно рыбы-бродяги не появляются в окрестностях острова до середины дня.

Мы уходим прочь от города, на самый дальний мыс. Дилейна с радостным всплеском первой скрывается под водой. Одним движением бёдер я выскальзываю из юбки и прыгаю вслед за рыбой.

Север смешно мнётся и жмётся, избавляясь от своего дурацкого наряда. Постеснялся бы лучше незакрытых щиколоток и растопыренных пальцев, дикарь северный! Впрочем, я знаю, что нравы северян очень отличны от наших.

Наконец Север замирает у кромки воды, и я открыто хохочу, увидев, что он разделся не полностью, оставив на бёдрах нелепую тряпицу, подвязанную затейливыми постромками.

Стоит ему зайти в воду достаточно глубоко, я заплываю к нему со спины и дёргаю за смешные завязки:

– Ты не на приёме у островодержца! Одевайся проще!

Я снова ныряю, на этот раз глубоко, и с наслаждением вдыхаю воду. Целое море заполняет меня, а я становлюсь его частью.

В груди рождается восторженный гулкий крик:

– Свобода!

Север оказывается рядом – щёки надуты, глаза выпучены, волосы пляшут в такт каждому движению.

Мимо нас проплывает Дилейна, и я показываю, как удобнее ухватиться за её плавник.

Из глубины мы мчимся к поверхности, а потом Дилейна поднимается ещё выше, наши руки соскальзывают, и мы плюхаемся вниз.

Я опускаю рот и нос под воду и спрашиваю:

– Тебе нравится?

Север не отвечает, в его глазах пляшет азартный огонёк.

Он подныривает под меня, и даже сквозь прохладную воду я чувствую, как тёплый взгляд нежно движется по моему телу. Становится щекотно, я ускальзываю на глубину, в холод, и несколько секунд плыву прочь изо всех сил.

Север совсем не дышит водой и вскоре возвращается на поверхность. Он старается не отстать, барахтается, поднимает целые радуги брызг. Смешно смотреть, как он мельтешит. Северянин!

Запыхавшийся, подплывает, улыбается, и я понимаю, что мой рот тоже растянулся до ушей.

В диковинных синих глазах что-то бродит, накатывает, как прибой, – не оторваться! Север под водой протягивает открытую ладонь и тихонечко касается моей груди.

– Только попробуй, – улыбаюсь я. – Моя Дилейна тебя пополам перекусит.

Его пальцы медленно-медленно уходят в сторону. Воинственно приподнятый плавник моей рыбы рисует узкие круги вокруг нас.

Потом, усталые, мы лежим на раскалённом песке.

– Прокатишь меня на Дилейне? – спрашивает Север.

Искристый песок как чешуя облепил его сильное тело. Я стараюсь не смотреть на Севера, потому что не знаю, как он это воспримет. На островах юга нагота привычна и естественна, но он-то совсем не отсюда.

– Она – не грузовая и не торговая рыба! – заступаюсь я за Дилейну.

– Но могла бы стать ею ненадолго!

В отличие от южан, соплеменницы Севера растят рыб всегда с какой-то целью, с точным холодным расчётом. За семь-восемь лет несложно развить в рыбе те или иные навыки, научить её переносить тяжести, или охранять определенное здание, или ловить дикую живность.

Но мы – не из тех. Южане гордятся дружбой со своими рыбами и не превращают их в слуг.

III

Понятно, что уже к обеду я вытаскиваю из чулана рыбью упряжь из широких крепких лент и расставляю их, чтобы в подвеску поместились двое.

Дилейна покорно подставляет голову, я набрасываю упряжь ей на спину, аккуратно высвобождаю плавники, подтягиваю подпругу и звонко шлёпаю рыбу по круглому боку. Она, кося жёлтым глазом, всплывает чуть выше, и мы с Севером, как на качели, забираемся в тряпичную подвеску.

Я опасаюсь, что Дилейна не сможет поднять нас двоих, но напрасно – ленты натягиваются, нас прижимает друг к другу, и мы поднимаемся в воздух.

Плывут под ногами крыши из листьев и крыши из черепицы, мраморные и деревянные балконы, пёстрым ковром чуть в стороне расстилается базар, в сизом море за песчаной косой волны строятся сложным узором. Над нашими головами – зеркальное брюхо и развевающиеся плавники Дилейны.

По набережной бегут мальчишки и показывают на нас пальцами.

Дилейна поворачивает к лагуне, и город остаётся за спиной.

Север сидит близко-близко, перебросив руку мне за спину. Сквозь тонкую ткань юбки я чувствую тепло его ноги. В подвеске тесно, но так сладко тесно, что моё сердце начинает колотиться как рыбий хвост.

– А ты хотела бы полететь по-настоящему? – вдруг спрашивает Север.

– Как это? – удивляюсь я. – А что же мы делаем сейчас?

– По-моему, плывём. Медленно и степенно плывём по воздуху. А я говорю про полёт, чтобы ветер свистел в ушах, чтобы замирало сердце, чтобы парить на крыльях, а не бултыхать плавниками. Хотела бы?

Глаза у него синие-синие, опасные и неверные, как глубокое море.

– Почему ты спрашиваешь? – у меня слабеет голос, а ладони становятся влажными. – Хотела бы, но мы же не рыбы-птицы из сказок!

– Тогда пообещай, что не испугаешься! – непонятно говорит Север.

Его лицо близко-близко, так не должно быть, так нельзя, но Дилейна спокойна, и безучастно несёт нас над водой всё дальше от берега, а раз рыба не видит опасности, то никакой опасности и нет, и я готова пообещать ему что угодно, лишь бы задержать этот миг, и вместо ответа я мелко и быстро киваю, а он улыбается, просовывает пальцы между пуговицами чёрного камзола, что-то нащупывает на груди и чуть прикрывает глаза:

– Тогда полетели!

И крепко обнимает меня за плечи.

А в следующее мгновение горизонт перед нами расползается в стороны кривыми лоскутами, и сквозь возникшую дыру мы падаем в бездну.

Я кричу, но Север остаётся рядом, и держит меня, и закрывает рот поцелуем.

А когда он отпускает меня, то мы летим. Мы летим над серым холодным морем с белыми крапинами льдин, рваный колючий ветер кусает меня за лицо, но мне тепло – моё тело и руки скрыты под белой одеждой из диковинного пуха, ноги обтянуты тёплыми мужскими штанами, ступни спрятаны в бесформенных мягких ботинках.

Одежда Севера тоже изменилась. Его пушистый серый воротник щекочет мне щёку.

А главное, что над нами раскинуты серебристо-синие ковры огромных крыльев. Брюхо Дилейны больше не выглядит рыбьим, оно покрыто нежными белыми перьями, и из него торчат обтянутые желтоватой кожей когтистые лапы. Огромные крючковатые пальцы сжимают переплетенные ветки двухместной корзины, в которой сидим мы. Голова Дилейны вытянулась, отодвинулась от туловища, и теперь у неё есть шея, как у людей, только гораздо длиннее.

– Что это всё?.. – спрашиваю я.

Север гордо улыбается, в его глазах пляшут искры, и он произносит невероятные, сказочные слова:

– Эя Мистеза!

Я смотрю в зеленоватое небо, на острые пики гор у горизонта, на незнакомое море.

– Ты ведь обещала не бояться, правда?

Я сбита с толку, мне даже нечего спросить. Эя Мистеза – волшебная страна из северных легенд, раскинулась подо мной во всей суровой красе.

– Мой талисман принёс нас сюда, – мягко объясняет Север. – Мой талисман и твоя рыба. Это другой мир, но здесь хорошо, у меня здесь есть друзья, и нам ничто не угрожает. Ты же хотела полетать как птица?

Я оказываюсь совсем, полностью в его власти – в чужом, несуществующем мире.

Север гладит моё плечо:

– Ты обещала не бояться, Лейна!

Он пытается поцеловать меня, но Дилейна, изогнув гибкую шею, поворачивается к нам огромным костяным клювом и угрожающе клекочет.

Внизу приближается остров. Три острых горных пика опоясаны крепостной стеной, опутаны подвесными дорожками, мостами, утыканы многоэтажными башенками.

Север показывает на широкую террасу, каменной пластиной нависающую над змеящимися улицами. Я не успеваю подумать, как Дилейна сама начинает снижаться туда. Это странно, но об этом мне совсем некогда думать.

Белокаменные дома сверкают хрусталём узких окон. Островерхие крыши повторяют рисунок окружающих гор.

Последний раз взмахнув гигантскими крыльями, Дилейна осторожно опускает подвеску на землю и сама опускается рядом. Когда я встаю на плохо слушающиеся ноги, она тянет ко мне покрытую перьями голову и ласково смотрит немигающим жёлтым глазом.

– Рыба моя… – я погружаю пальцы в тёплый невесомый пух над её клювом. – Какой ты можешь быть, Дилейна!

От высоких резных дверей дворца, по сравнению с которым дом нашего островодержца кажется тростниковой хибарой, к нам идёт человек.

Север бежит ему навстречу. Мы с Дилейной остаёмся у корзины.

Мужчины обнимаются, как братья, и Север представляет нас друг другу.

Аглос, владетель города, похож на сказочного принца. Он выше Севера почти на голову, волнистые волосы стелятся по плечам, длиннополая мантия почти касается земли, а на груди сверкает бриллиантами круглый серебристый талисман.

– Мы ненадолго, – говорит ему Север. – Так неожиданно оказались рядом, что не успели никого предупредить!

Дилейна неуверенно шагает вслед за нами на тонких птичьих ногах и громко воркует. Если в воздухе она была настоящей хозяйкой, то здесь я предпочла бы, чтобы вернулся её прежний облик.

– Не бойся, – говорю я. – Мы у друзей, всё хорошо!

К нам присоединяется юная жена Аглоса Стреза, за ней важно вышагивает её птица.

Нас ждёт обед из удивительных блюд, слуги в одинаковых одеждах спешат упредить каждое наше движение. Аглос радушен и остроумен. Они с Севером вполголоса обсуждают малопонятные для меня вещи. Дилейна учится пользоваться клювом, гоняя по каменной мозаике пола красный шарик незнакомого фрукта.

– У вас ещё нет детей? – я не могу совладать с собой и всё-таки задаю Стрезе волнующий меня вопрос.

Владетельница ласково улыбается:

– Всему своё время! Дети слишком привяжут нас к замку, а мы с Аглосом – неугомонные путешественники…

Пока слуги меняют блюда, Север разворачивает перед Аглосом небольшую тряпицу, и я с удивлением узнаю её содержимое – белые блестящие шарики с ноготь размером, икринки рыбы-попрыгушки.

Аглос воодушевлён.

– Наконец-то и я удивлю Артура! – восклицает он, осторожно перекладывая икру в немедленно поднесённый слугой серебряный ларец.

После трапезы Аглос показывает нам свои владения. На двух птицах, хотя я по-прежнему ощущаю Дилейну рыбой, мы вчетвером облетаем башни города и устремляемся в горы.

Мы летим над изумрудными ледниками и спящим огнём кратеров, над снежным сиянием горных шапок и чернотой бездонных пропастей.

– Нам покажут соляной сад, – говорит мне на ухо Север. – Это гордость семьи Аглоса, он выращивался восемьсот лет!

Мы опускаемся на поляне диковинного леса. Витые, перекрученные деревья серого цвета стоят стеной. Даже дотронувшись до корявой ветки, я не могу понять, дерево это или камень. Стволы все в жилках, белёсых и золотистых потёках, и мне это не кажется красивым.

В глубине странного неподвижного леса виднеется огромное дерево, вдвое выше всех остальных. Его кора потрескалась, и в каждом разломе блестят белые бусинки. Только подойдя вплотную, я понимаю, что передо мной десятки, сотни, тысячи коралловых роз, драгоценных каменных цветочков, по цене превосходящих розовый жемчуг.

– Я думала, они растут в море… – тихо говорю я.

Аглос и Север улыбаются – как-то очень одинаково, хотя они совершенно не похожи друг на друга.

– Возьми, сколько хочешь, – говорит Стреза. – Тебе же захочется сделать подарки дома?

Я дотрагиваюсь до идеально ровной семилучевой розы, и она с тихим треском падает мне в руку. Её я подарю маме.

Я отламываю ещё одну для Флаи и, поколебавшись, для просветлённого Тао, хотя и не уверена, что он одобрит такой подарок.

– Бери ещё, не смущайся, – советует Аглос.

– Ты наверняка забыла про себя, – предполагает Север.

Четвёртая роза прячется у меня в ладони.

Когда мы отправляемся в обратный путь, я замечаю увесистый мешочек из плотной ткани, лежащий на коленях у Севера. Когда он шевелит ногами, то из мешочка раздаётся каменный скрежет – коралловые розы цепляют друг друга лепестками.

– Зачем тебе столько? – поражённо спрашиваю я.

– Лейна, я купец, – говорит Север. – Всего лишь купец. Я привожу товар из одного места в другое и так зарабатываю себе на жизнь. Разве это предосудительно?

У меня нет готового ответа. Ткань мира рвётся, и моё голое плечо прижимается к чёрному камзолу северянина, чешуйчатое брюхо Дилейны шаром висит у нас над головой, а острова Аталанского архипелага горят разноцветными пятнами на поверхности синего-синего моря.

IV

– Рыбка моя, девочка моя…

Я впервые замечаю, что отец становится старым. Он подслеповато щурится, заглядывая мне в глаза, пытаясь рассмотреть в них мою судьбу:

– Ты уверена, что готова к этому?

Я киваю, в сотый раз киваю. Да, хочу крикнуть я на всю Аталану, да! Я буду невестой Севера, а когда Дилейне придёт срок уплывать в море, мы сразу сыграем свадьбу! Я стану женой самого красивого, самого доброго, самого умного человека!

Мечты об Академии блекнут и тают, я могу думать только о Севере.

Мама тоже плачет – лёгкими, радостными слезами.

Север улетел грузовой рыбой домой, но пройдёт несколько недель, и он снова вернётся к нам, ко мне, за мной.

Дни текут медленно, вяло, на небе ни облачка, водоросли на берегу высыхают за полдня – нелёгкие времена для прядильщиц. Мы работаем, не пережидая высокое солнце, замачиваем пучки выброшенных волнами растений в чанах с размягчителем, а потом до глубокой ночи распрядаем волокнистые листы на тончайшие тягучие нити – чтобы освободить чаны наутро для нового урожая.

Я могла бы сюда больше не приходить – моя жизнь изменилась резко, в один день, и всё, что казалось важным раньше, теперь тает несбыточным дымом. Одна коралловая роза стоит больше, чем два года моей работы в прядильне. Но за работой дни проходят быстрее. Ничего другого мне и не нужно.

Север находит меня на берегу. Первой его видит пасущаяся у берега Дилейна. Она выпрыгивает из воды, кувыркается через голову и устремляется навстречу идущей по песку чёрной фигурке.

Мои руки саднят от крошечных порезов, ногти обломаны о жёсткие стебли водорослей, грудь перемазана закопчённым котелком, в который я собираю траву. Я не знаю, что мне делать и как себя вести.

Но Север уже со всех ног бежит ко мне, спотыкаясь в песке, размахивая руками, шлёпая неповоротливую Дилейну, выросшую ещё на целый локоть…

Весь берег бухты отведён мне, других прядильщиц поблизости нет, и мы одни, совсем одни, – Север, я и Дилейна.

Я обвиваю руками его шею и счастливо замираю. Зажмуриваюсь, подставляю ему улыбающиеся губы. Рыба бьёт хвостом, но не пытается нам помешать.

– Хочу купаться, – говорит он, лихорадочно расстёгивая пуговицы.

На его груди висит ажурная цепочка с талисманом – неровным точёным кругляшом из чёрного коралла. Север осторожно снимает её через голову и убирает в карман.

Я помогаю ему распустить завязки рубахи. Дилейна лупит плавниками на мелководье, баламутит дно.

Его руки скользят по моей спине, сдвигают юбку всё ниже, пока она не падает к моим ногам. Я делаю пару шагов назад, заходя в воду, давая ему смотреть на меня. Север торопится за мной, едва не запутавшись в штанинах.

Дилейна стремительно проплывает между нами на уровне лиц. За её красно-золотым хвостом я вижу моего Севера – он уже рядом, и касается меня, и я не отвожу его руки.

Умей он дышать водой, я утащила бы его на глубину, но мы остаёмся там, где остановились, и опускаемся в прогретую полуденным солнцем рябь, и сплетаемся, сливаемся в одно, и отражаемся друг в друге. А Дилейна мечется то на берегу, то на глубине, уже не в силах помешать происходящему.

Мы лежим в ленивом прибое и смотрим на набегающие с моря облачка. Некоторые из них лохматыми краешками цепляют солнце, и жара ненадолго отступает, но потом накатывает с новой силой.

Мы не знаем, что сказать друг другу, и прячем неловкость в улыбке, касаниях, осторожных поцелуях.

Из воды почти у наших ног выпрыгивает смешная плоская рыбка, отталкивается плавниками от воды и принимается скакать с волны на волну.

– Смотри, это попрыгушка? – спрашивает Север, приподнимаясь на локте.

– Ага, – в полудрёме отвечаю я. – Их здесь тысячи – у них на рифах гнездовье.

Север нависает надо мной, загораживая головой солнце.

– Покажи, а?

Я зову Дилейну. Рыба уже успокоилась и тоже движется медленно и сонно.

Мы хватаемся за её плавник, и Дилейна терпеливо тащит нас в море, к белым барашкам, кипящим вдалеке у кораллового рифа.

Кладки попрыгушек усеивают все торчащие из воды глыбы. В каждой трещинке, в каждой ложбинке на губчатой поверхности рифа гроздьями висят блестящие белые шарики.

У Севера стекленеет взгляд.

– Это наше будущее, малёк! – говорит он.

Всё моё внимание занимает это новое обращение, и я даже не спрашиваю, в чём же заключается наше будущее.

Сам островодержец благословляет нашу помолвку. За праздничным столом собирается половина города. Флая, сверкая белыми губами и сосками, танцует со своей рыбой. Одна коралловая роза блестит в её пупке, а другая, подаренная мной, – в волосах. Дифлая за последние недели вдруг резко выросла. Они с Дилейной гоняются друг за другом по чёрному двору, роняя лавки и сдёргивая с верёвок простыни.

Север, наконец, одевается гораздо более уместно для нашей погоды – в свободную белую рубаху и светлые панталоны. В последний момент северянин в нём всё-таки берет верх, и одеяние дополняется чёрным балахоном, хотя и расшитым яркими разноцветными узорами.

Всё во мне поёт, и мир открывается в новом сияющем свете. Север так ласков со мной и так невозможно красив…

Натыкаясь взглядом на Дилейну, я вдруг спрашиваю себя: неужели уже скоро, не когда-то там «потом», а действительно скоро нам придётся расстаться. Рыба – часть меня, кусочек моей души, шаловливая искра и рассудительная капля. Часть меня, которая должна навсегда уплыть в море.

В самый разгар празднества Север увлекает меня наверх, на открытую террасу, где мы впервые соприкоснулись ладонями.

– Я не говорил тебе, малёк, но хочу рассказать сейчас. Понимаешь, – он дотрагивается до кораллового кружка у себя на груди, – каждый талисман не похож на другие. Их очень мало, а такие, что ведут в чужой мир, можно пересчитать по пальцам. До сих пор я бывал только в Эе Мистезе и был уверен, что это единственный мир, куда мне суждено попасть!

Север радостно взволнован, и мне нравится, нравится до слабости в коленках видеть его таким.

– Но сейчас, после того… Ну, после того, как Дилейна решила не перекусывать меня пополам…

Я смеюсь, я кусаю губы. Он так и стоит у окна, вполоборота. За его спиной, над заливом, огромная торговая рыба подплывает к острову. Север смотрит ласково, но как-то ищуще, оценивающе – будто сомневается, стоит ли рассказывать дальше.

Несколько шагов, разделяющие нас, – это не просто неправильно, а недопустимо!

Я бросаюсь ему на шею, тыкаюсь носом в ключицу, даю обнять себя и прижимаюсь к нему всем телом. Любопытная Дилейна неспешно проплывает мимо.

– Теперь, когда мы вместе, я могу открыть новый путь, Лейна! Он стал виден благодаря тебе, благодаря тому, что…

Глупый, глупый, барахтается и вязнет в словах! Север излагает мысли не более искусно, чем плавает. Хочется избавить его от ненужных усилий. Я ласково прижимаю пальцы к его губам – не надо ничего говорить!

Но Север целует мне ладонь и пробирается губами к моему виску – он хочет, он должен сказать:

– Я покажу тебе новый мир, Лейна. Мы увидим такие места, куда ещё не ступала нога аталанина. Это мир Артура. Хочешь знать, как он называется?

V

– Что за странное имя? – меня подводит голос, я не могу скрыть беспричинного, накатывающего тёмной волной страха. – Кому придёт в голову так назвать мир? «Земля» значит «не-вода». Север, давай останемся в Аталане!

– Чего ты боишься, малёк?

Север ерошит мои волосы, запускает в них пальцы, гладит затылок – будто успокаивает рыбу, – и это действует. Мимолётный страх тонет в предвкушении чего-то нового.

– Свобода, – шепчет Север. – Мы свободны плыть куда хотим, делать всё, что придёт в голову, открытыми глазами смотреть вокруг. Нам не грозит безракушечье, мы можем позволить себе всё, понимаешь? Всё!

Бескрайние просторы манят меня не меньше, чем Севера. От одной мысли снова оказаться на крыльях принявшей птичье обличье Дилейны сердце начинает биться вдвое быстрее, ловит ритм путешествия.

– Только… – одно «но» так и не даёт мне покоя, – только пообещай мне…

– Что, малёк? – Север садится на перила и привлекает меня к себе.

– Уже скоро, уже совсем скоро, я чувствую… Я должна буду отпустить Дилейну.

Он удивлённо приподнимает брови. Я знаю, что северяне совсем по-другому смотрят на рыб, для них они слуги. Бывает, северянки до самой старости держат своих рыб при себе, предпочитая спокойную жизнь семейному счастью. И для меня очень важно сразу дать понять Северу, что я не такая, что Дилейна – часть моей души, а не домашняя прислуга.

– Хочешь секрет? – шепчу я ему прямо в ухо. – Хочешь, открою свою самую-самую главную тайну?

Север смеётся, старается сделать серьёзное лицо, кивает.

– Я думаю… – его ухо вдруг отвлекает моё внимание, я обвожу его кромку кончиком языка и тихонько кусаю за мочку. – Я думаю, Дилейна станет Матерью-Рыбой!

Говорю это, а сама так боюсь, так боюсь, что не увижу в ответ ничего, никакого отклика!

Но Север сжимает меня крепче, молча целует в губы, и это лучше слов, в руках и губах куда больше правды…

…Мы летим над волнующимся морем – как на качелях, в широких длинных сетках, перекинутых через спину Дилейны. С собой у нас лишь деревянный ларец, заполненный попрыгушечьей икрой, – талисман пропускает из мира в мир только один предмет за раз. Мы снова вдвоём, совсем-совсем, до горизонта, и хочется длить это время.

Но в какой-то момент Север прикладывает руку к груди, горизонт распадается на две вздыбившиеся полосы, и мы проскальзываем между ними.

Я оказываюсь позади Севера, обнимая его спину раздвинутыми коленями. Мы не летим, мы скользим с невероятной скоростью вдоль земли по твёрдой серой раскатанной тропе.

Север издаёт победный клич.

Наши головы спрятаны в круглые металлические шапки, тела скрыты под обтягивающей одеждой из чего-то, напоминающего рыбью кожу, но гораздо более плотного.

Дилейна изменилась до неузнаваемости – будто иссохла до скелета. Север держится за костные наросты на её лбу. Нижние плавники Дилейны склеились в два чёрных круга под брюхом. Они движутся так быстро, что не уследить глазами.

Тропа, по которой мы плывём, шире площади перед дворцом островодержца и разделена пополам невысоким металлическим забором. С обеих сторон загородки плотным косяком идут рыбы, самых разных форм и расцветок, но ни одна не напоминает Дилейну.

На горизонте прорисовывается неровный контур гор. Лишь несколько минут спустя я понимаю, что это не горы, а огромные, как колонии рачков на коралловом рифе, дома.

Ни слева, ни справа, ни впереди не видно открытой воды. Как я и предсказывала…

Рыбы вокруг нас скользят и скользят вперёд, иногда расходясь потоками в разные стороны, иногда из нескольких потоков сливаясь в один.

– Север! – кричу я, но моё лицо закрыто от него хрустальной пластиной. – Север, они неживые!

Но он не слышит, едва успевая огибать металлическую нежить.

Мне страшно, но всё равно любопытно. Эя Мистеза во многом напомнила мне Аталану, но здесь, на Земле, всё оказалось настолько другим, что это не укладывается в голове.

До глубокой ночи Север пытается найти Артура, но одного имени недостаточно. Среди тысяч тысяч человек попадается множество Артуров, но всё не те.

Белые попрыгушечьи икринки, собранные нами для этого путешествия, похоже, вообще не в ходу, их нельзя обменять даже на мелкие ракушки.

Север злится, Север негодует, он не привык к поражениям. Мы сидим на Дилейне, голодные и усталые. На улице зажглись огни. Рыб вокруг не стало меньше.

– Может быть, вернёмся? – робко спрашиваю я.

Пусть Северу хватит рассудительности, чтобы понять: без знакомых и без ракушек в непонятном чужом городе мы не сможем даже переночевать!

Но в этот момент по дороге мимо нас проезжает рыба, очень похожая на Дилейну в её здешнем обличье. Два плавника, наросты на лбу, один сросшийся сияющий глаз.

Мы бросаемся вслед за этой рыбой и вскоре встречаем целые косяки ей подобных. Наверное, это ночные рыбы, выбирающиеся из спокойных заводей только в темноте.

Седоки этих рыб говорят, что знают Артура, и мы долго кружим по улицам ночного города.

Наконец Дилейна встаёт нос к носу с такой же одноглазой рыбой.

Артур даже ночью не снимает с глаз чёрные пластинки. У него косматая нечёсаная борода. За его спиной на рыбе сидит худая-худая северянка с запавшими глазами, руками не толще веточек и больным взглядом.

Я слышу, как бородатый Артур, смеясь, говорит Северу:

– Одним посредником меньше!

Не проходит и часа, как мы оказываемся в просторной спальне высоко-высоко в некрасивом квадратном доме. Из окон открывается вид на сверкающий огнями до самого горизонта город.

– Видишь, малёк? – Север обнимает меня, встав за спиной.

Я не вижу, но согласно киваю.

Мы без сил падаем на нежные гладкие простыни, умирая от усталости. Но так и не можем уснуть, пока не насытимся друг другом.

Я не очень разбираюсь в бумагах и законах, всё делает Север.

Однажды он приносит мне маленькую книжку. Я открываю первую страничку и замираю в страхе. С блестящей плотной бумаги на меня смотрит моё мёртвое отражение.

Пытаюсь сказать, что плохая примета – рисовать лицо, но Север только отмахивается:

– Наши приметы здесь ничего не стоят, малёк!

Они с Артуром легко находят общий язык. Бородач не любит путешествовать, и теперь мы с Севером вместо него возим в Эю Мистезу пластинки тяжёлого серого металла.

– Главное, малёк, – объясняет мне Север, – это найти верный товар. Обычные торговцы возят помногу и медленно. Мы – по чуть-чуть, но быстро. И очень, очень далеко. А это значит, что мы должны найти что-то очень дешёвое в одном мире, но дорогое в другом. Что-то очень особенное. Сейчас для нас открыты все три мира, и этим надо пользоваться.

Я знаю, как в Аталане ценятся коралловые розы. Но зачем металлические пластины в Эе или попрыгушечья икра на Земле? Севера даже не слишком интересует этот вопрос.

Мы делаем круг, и два, и три, посещая по очереди каждый из доступных миров. Наше богатство становится почти неисчислимым. Мы создаём ракушки из ничего, из пустоты, собираем их у себя под ногами.

Прилетая на Землю, теперь мы останавливаемся в самом центре огромного города, в гостином доме, роскошью убранства сравнимом с дворцом Аглоса. Северу нравится этот город, шумный и суетливый. Вокруг нас крутятся какие-то случайные люди, друзья и знакомые Артура, ночные рыбоводы. Нас принимают как островодержцев, и Север привыкает к раболепной свите и её льстивому поклонению.

А меня мучает то, что каждый раз на Земле Дилейна теряет себя, превращается в неразумное, и как будто даже неживое, существо. Когда мы возвращаемся в Аталану, она резвится мальком, в Эе хромает, как старая раненая птица, а здесь – будто её и нет вовсе.

– Это такой мир, – успокаивает меня Север. – Просто всё по-другому, посмотри сама: здесь нет рыб! Одна у Артура, а есть ли ещё – даже он не знает. Но разве это кому-то мешает?

Я говорю, что больше не хочу сюда возвращаться. Как сачком рыбовода, этот город ловит нас сеткой улиц, узлами площадей, кольцами дорог. Дилейна давно уже готова уйти в море, только я ради Севера делаю вид, что не замечаю этого. Я превращаюсь в северную женщину, во владетельницу Стрезу, разменявшую счастье на свободу. Но я не хочу так!

– Свобода – и есть счастье! – возражает Север.

Мы никогда не успеваем закончить этот разговор. Я уступаю, потому что люблю. И так продолжается долго, гораздо дольше, чем я могла предположить.

А потом пропадает Артур. Север бегает по комнате, не выпуская из рук переговорной коробочки. У нас на руках целый куль икры.

– Я найду покупателей, – говорит Север. – Это не как в первый раз, теперь всё куда яснее.

А когда я спрашиваю об Артуре, Север раздражённо отвечает:

– Пошёл ночью купаться, бродяги и съели.

VI

– Ты слышишь меня?

Нет отклика, ни малейшего намёка.

– Ты слышишь меня, Дилейна?

Тело моей рыбы сковано железным панцирем. Может быть, она и хочет ответить, но не знает, как…

Я глажу пальцами её изуродованный лоб, обвожу по краешку мутный потухший глаз, обнимаю плавники.

– Я виновата перед тобой, рыба моя, но не бросай меня вот так, одну, здесь! Не делай вид, что не слышишь меня… слышишь?

Мир стиснулся до грязного двора, изрисованных краской кирпичных стен, сальных луж и клочка мутного белёсого неба над головой.

Над лестницей из ржавого железа мерцают красные огоньки – местные люди глотают дым.

Дилейна не шевелится – замерла, чуть повернув голову ко мне, чуть завалившись набок. Вдруг ей плохо? Если здесь плохо мне, то ей, наверное, много хуже. Вдруг она так ослабла, что не сможет унести нас с Севером назад?

А он ушёл, ушёл уже давно, велев ждать. Сидеть и ждать.

И я сижу и жду – которую неделю, то в гостиных домах, похожих один на другой как попрыгушечьи икринки, то в тёмных харчевнях, пропахших дешёвым пойлом и горелыми листьями, то в грохочущих залах среди дёргающихся в припадке людей. Икра понемногу расходится по покупателям, но Север не может остановиться, пока не уйдёт самая распоследняя икринка.

Я ещё раз глажу Дилейну и возвращаюсь в душное нутро музыкальной шкатулки. Сажусь на узкий диванчик, обтянутый кожей мёртвого зверя. Чтобы чем-то занять руки, листаю обтрёпанную книжицу, где, кроме нарисованных стаканов и бокалов, не могу разобрать ни одного знака.

За соседним столом звенят стеклом безволосые мужчины в чёрной, на северный манер, одежде. От них струится опасность, словно от бешеных рыб.

До меня доносится въедливый глумливый голос одного из них:

– Север – и сам непростой такой пацан, с заморочкой, но чувиха его – просто отвал башки! Будто с утра до ночи под кайфом. Выхожу сейчас пошмалять – через служебку, стало-пть. Ночка так и шепчет: дуй взасос и взатяг, но вдруг – что я вижу? Эта чува перед байком натурально хлопается на колени, обнимает за колесо, и давай с ним разговоры разговаривать. Чё-то шепчет там, перетирает, и, слышь, по фаре его гладит, к вилке прижимается…

Севера нет и нет, хотя он сказал: полчаса. Тонкая ниточка тревоги натягивается в самом низу живота. Меня мутит.

– …Я аж косяк выронил. Типа, не втыкаю: это наркоэротика или технопорно? Прикинул уж, не подъехать ли к этой красотке, но вовремя откатил – мозги дороже. Север этот – уж больно непростой… Мудрёнее собственной дури!

Мне неуютно здесь, от дыма появляется во рту металлический привкус. Я забираюсь в самый угол диванчика, в подобие тени, а Севера всё нет.

Жёсткая земная музыка вибрирует и нарастает. Сквозь её шум я вдруг слышу, как просыпается Дилейна.

Не могу здесь находиться ни минуты. Я вскакиваю и, едва не перевернув стол, бросаюсь к двери.

На пороге меня хватает за локти Север:

– Уходим, быстро!

Нет времени для разговоров. Я едва успеваю перекинуть ногу через спину Дилейны, как Север бросает рыбу вперёд, через узкий проход меж каменных стен, и вовремя – угловатая туша бродяги мелькает навстречу совсем рядом. Но Дилейна уклоняется и выводит нас на открытую воду улиц.

– Держись, малёк!

Слова Севера тонут в рёве рыб. Мы покидаем нехорошее место, куда нас зачем-то занесло, но неприятности не заканчиваются. Две, а потом и три бродяги устремляются за нами следом. На их верхних плавниках разгорается алое и голубое сияние.

Сначала мне кажется, что они позарились на беззащитную, скованную корявым металлическим телом Дилейну. Но по мере того, как, петляя, мы выбираемся к окраинам города, я прозреваю: их цель – Север. Север – с его талисманом, с полными карманами попрыгушечьей икры, с толстыми пластами земных бумажных ракушек за пазухой.

Ещё несколько бродяг ждут впереди – они всегда охотятся стаями, это знают все – к счастью, и Север тоже.

Какой бы большой уже ни выросла моя Дилейна, она всё-таки может пройти там, где застрянет любая бродяга.

Мы, наконец, вырываемся из пленившего нас так надолго города. Но всё ещё остаёмся в смрадном мире Земли.

Сейчас или никогда, понимаю я – и не могу справиться со страхом, что никогда.

Ветер свистит в ушах, я вжимаюсь в спину Севера.

Бродяги, полыхающие красными и синими огнями, раздирающие перед собой воздух голодным хищным рёвом, начинают нагонять нас.

Север что-то зло бормочет – я не слышу. Наверное, понукает Дилейну.

Мне хочется спросить: что ты сделал с моей рыбой, северянин? Во что превратил мою верную, умную, ласковую Дилейну? Хоть пришпорь её сейчас – она не прыгнет в небо, не замерцает золотым и красным, не нырнёт в море, утягивая нас за собой. Нас догоняют, и через несколько минут ты, наконец, соприкоснёшься с тем, что такое твоя любимая Земля.

– Сейчас прыгнем, – кричит Север. – Вперёд, шагов на пятьсот, как только будет кусок прямой дороги. Приготовься!

Он сутулится и запускает одну руку за пазуху.

– Нет! – я надеюсь, очень надеюсь, что мой любимый слышит меня. – Север, нам нечего тут делать! В Аталану, и только туда!

Он меня слышит. Я понимаю это, потому что, даже прижавшись к его широкой спине щекой, чувствую, как он качает головой.

– Вперёд, и снова вперёд! – кричит Север. – Два-три прыжка, и им нас не найти! Не бойся, Лейна!

А я и не боюсь. Я отбоялась своё – и все мои страхи сбылись. Я далеко от дома – так далеко, что нет смысла говорить о расстояниях. Человек, который привёз меня сюда, человек, которого я люблю, ветреный мальчишка, отнимающий моё право на предназначение ради выдуманной, эфемерной свободы, не намерен советоваться со мной, он давно уже всё решил сам.

Бродяги совсем близко – хищные стальные клыки подбираются к хвосту Дилейны, огонь их глаз слепит, как солнце.

Трескается, расступается перед чёрным кораллом Севера вязкое прогорклое земное пространство, и в одно мгновение мы оказываемся на пустынной дороге, и чёрная лента дороги гудит под плавниками Дилейны, и сполохи бродяг мерцают далеко позади.

– Сейчас ещё раз, – полуоборачивается Север.

Я даже могу представить его самодовольную улыбку – будто это он сам, а не наследный талисман перекинул нас сквозь ничто.

– На Аталану, Север, – громко говорю я, стараясь дотянуться губами до его уха. – На Аталану, пожалуйста! Я хочу домой!

Трепещут ветви пыльных испуганных деревьев, охраняющих дорогу. Встречная рыба обливает нас светом. Бродяги понемногу вычерпывают возникшую между нами брешь. Север не отвечает.

– Не сейчас, Лейна! – говорит он наконец. – Давай сначала доберемся до дома, и там обсудим всё не торопясь.

– Дома? – кричу я, срывая голос. – Эта могила, это безрыбье уже стало тебе домом?! Мой дом там, где моя семья, где мой остров, где я хочу жить на радость и счастье!

Наивные слова церемонии тонут без ответа. Дилейна заходит в плавный вираж, выбирая плавниками щебень и пыль с края обочины.

– Приготовься, – чужим, грубым голосом говорит Север.

Когда он снова пригибается, спрятав руку под куртку, и перед нами разверзается отвратительная рваная дыра, я что есть сил прыгаю в сторону – и ещё до удара о землю успеваю увидеть, как исчезает Дилейна и оседлавший её Север и невидимые лоскуты воздуха трепещут там, где только что разорвалась связывавшая нас нить.

По бесконечному склону, заросшему буграми жёсткой травы, я качусь и качусь прочь от дороги, в никуда. Я перестаю ощущать верх, и низ, и удары, и боль, и тело.

Мне кажется, что, стоя босиком в тёплом прибое лагуны, я глажу круглую спину Дилейны, разбираю пёрышки плавника, кладу ладонь на её широкий твёрдый лоб. Рыба чуть шевелит хвостом и тянет меня на глубину. Мне лень плыть, мне хочется плескаться на мелководье, но Дилейна нетерпеливо дёргает мою руку. Я крепче цепляюсь за плавник, подгибаю колени, прижимаюсь грудью к расписной чешуе и отталкиваюсь ото дна. Моя рыба несёт меня под пляшущей солнечными бликами рябью поверхности, постепенно разгоняясь, набирая скорость с каждым движением хвоста и плавников.

– Ты моя рыба, – я выпускаю изо рта смешные пузырьки воздуха. – Моя Дилейна! Я знаю, знаю, ты станешь лучшей Матерью-Рыбой за тысячу лет. – Воздух, наконец, уходит совсем, и бульки больше не мешают мне говорить. – Мы будем жить долго-долго и увидим наших правнуков и их правнуков, моя Дилейна!

Меркнет день, и изнанка моря окрашивается в сиреневый, лиловый, тёмно-синий. Дилейна стремительно поднимается к поверхности и оставляет меня там. А сама взмывает в воздух, делает надо мной прощальный круг и исчезает в темноте.

Ноги нащупывают дно – заросшие илом валуны, нагромождение неверных, скользящих под пальцами шершавых округлостей. Я выползаю из воды и карабкаюсь вверх и вверх, не видя ни зги вокруг. Иногда прибой звучит по-особому, медленно нарастая гудящим шипением, а потом так же постепенно затихая. Почва под моими руками то осыпается и крошится, то грязно липнет к пальцам.

Наконец я достигаю ровной площадки и долго лежу, набираясь сил. Земля здесь спеклась и стала твёрдой и ровной. Из-под моей щеки уходит вдаль ровная белая полоса в ладонь шириной.

Светящиеся глаза чужой рыбы показываются вдалеке, летят на меня с небывалой скоростью, как во сне. Замирают прямо надо мной. Я закрываю глаза и проваливаюсь в багровую дремоту.

Сильные руки хватают меня под мышки, встряхивают, подтягивают к рыбе, и вот уже снова уплывают за спину трепещущие кроны деревьев, и полоса дороги стелется рыбе под плавники, и пахнет морем, перегретыми ракушками, солёной пеной…

– Оклемалась? У-у, тютя, – цокает языком широколицый рыжеватый рыбовод, – и где ж ты так наклюкалась, дитя неразумное?

Я смотрю на его толстые покатые плечи, волосатые клешни на руле, тяжёлый подбородок и осознаю: Дилейны нет рядом. Я абсолютно одна, и, если что, совсем некому будет меня защитить.

– Что молчишь, недотыкомка? – рыбовод на пару секунд отвлекается от дороги и разглядывает меня внимательнее. – Хоть звать-то тебя как, помнишь?

– Лейна, – с трудом разлепив губы, выговариваю я.

– Лена – имя хорошее, – кивает рыбовод. – С таким светлым именем – а докатилась! Водки нажралась – или чего похуже? Ты ж совсем молодая девушка, Лена, о здоровье надо думать! Сейчас вокруг столько всякой гадости… Но ты же не с Луны свалилась, всё и сама знаешь, так зачем себя губить?…

Он бубнит и бубнит, вяжет в гирлянду пустые бессмысленные слова, а я смотрю, смотрю, смотрю сквозь его боковое окно на проплывающее мимо красно-синее зарево. Бродяги застыли полукругом, будто загнали жертву в ловушку. Перед ними распростёрта беспомощно завалившаяся набок гигантская грузовая рыба. Бесформенный комок темнеет под её передними плавниками. Я зажмуриваюсь, но картинка, которую успеваю увидеть, высвечивается на закрытых веках. Штрих за штрихом, линия за линией, передо мной появляется исковерканное тело Севера, торчащие в разные стороны блестящие кости Дилейны и рассыпанные по асфальту на десятки шагов золотистые и красные искорки её чешуи…

Я теряю сознание.

VII

Фёдор Семёнович оказался порядочным и незлым человеком, в чём я убеждаюсь снова и снова – все восемь лет, проведенные рядом с ним.

В ту ночь он привёз меня из травмопункта к себе домой, напоил крепким чаем и освободил для меня свою комнату. В моей жизни наступил период, когда самое главное, чтобы никто ни о чём не спрашивал. И он как-то почувствовал, понял и принял это.

Совсем немолодой человек, привыкший к одиночеству и тяжёлому труду, воспринял моё появление как чудо и, похоже, боялся спугнуть. Так рыбовод старается не шевелиться, впервые прикармливая новорождённых мальков.

Фёдор Семёнович любил рыб – местных, земных рыбёшек. И гордился своим аквариумом, квадратной стеклянной посудиной со склизкими стенками, в которой суетился рой разноцветных существ. Лишь полгода спустя мне хватило решимости избавить его от этого увлечения. Мне до сих пор стыдно за свою жестокость, но, с другой стороны, взамен я оставила ему себя…

Я осторожно намекала и раз, и два, не желая обидеть этого доброго человека, но потом ненароком разбила аквариум. Просто не могла терпеть, что рядом со мной бултыхаются в затхлой стоячей воде тупые, безмозглые твари, пародия на настоящих рыб.

Но это произошло много позже, а сначала я потихонечку, как моллюск из раковины, приглядывалась к мрачному, но не страшному миру Земли. Понемногу разбиралась в правилах и обычаях, заставляла себя запоминать буквы и написание слов, смотрела телевизионные программы, пёстрые, как базар моего родного острова. Латала дыры в своих знаниях, чтобы больше никто не говорил, что я свалилась с Луны.

Но прежде всего я училась жить без Дилейны.

Я не уберегла свою рыбу – и, значит, уже никогда не могла стать взрослой женщиной. Таков был закон Аталаны – Аталаны, разбившейся для меня на куски вместе с коралловым талисманом Севера.

Но здесь, в окружающем меня безрыбье, жили – и многие даже счастливо! – тысячи, миллионы мужчин и женщин.

Когда я перестала бояться выходить на улицу, то сразу же бросилась искать тех, кто крутился вокруг Севера. В ночных клубах, в оглушающем хаосе светомузыки, я бродила от столика к столику, вглядываясь в лица. На улице я каждый раз оборачивалась, едва заслышав звук мотоцикла. Казалось, вот-вот из ниоткуда вынырнет Артур со своей худосочной подругой, или Аглос, оседлавший норовистую Дистрезу, или кто угодно другой – лишь бы с заветным талисманом на груди. Я разыскала ночных рыбоводов и едва не вляпалась в серьёзные неприятности.

И чем дольше длились мои поиски, тем меньше оставалось уверенности в том, что мне это нужно. Я не уберегла свою рыбу.

Фёдор Семёнович терпеливо молчал. Иногда я ловила его взгляд – и не чувствовала укора. Однажды он сказал, что коль уж мне приспичило где-то мотаться по ночам, то ему спокойнее было бы находиться рядом со мной. И он по-прежнему ни о чём не спрашивал.

Он же первый раз отвёз меня в консультацию, и он же с куцым букетиком гвоздик встречал из роддома и принял на руки ребёнка, который вскоре стал ему сыном. А ещё два года спустя родилась наша дочь.

У сына волосы северянина, и когда он ныряет, будто чёрная хищная звезда распускается под водой. Сыну не удаётся продержаться долго – вода здесь неправильная, и даже я начинаю в ней задыхаться. Когда он поплавком выскакивает на поверхность, то начинает неистово молотить руками по воде… И я снова проваливаюсь назад…

Что, если бы я не рискнула тогда спрыгнуть с рыбы? Останься я за спиной у Севера на ревущей и скрежещущей плавниками Дилейне, может, и не случилось бы того столкновения, ведь моя рыба никогда не уплывала от меня так далеко, как тогда. Север был бы жив, здоров и рядом со мной. Я нашла бы способ уговорить, упросить, заставить его вернуться в Аталану. Я отпустила бы Дилейну в море, и она вернулась бы однажды, чтобы одарить мальками девочек нашего острова. И сейчас, сидя на остывающем вечернем песке, мы с Севером глядели бы на бесконечные волны до горизонта, а не на восемь двадцатипятиметровых дорожек, упакованных в кафельную коробку. Север, так что же такое – свобода?

Сын выныривает у бортика и встревоженно разглядывает моё лицо. Я улыбаюсь ему. Я всегда ему улыбаюсь.

А дочь совсем на меня не похожа. У неё тонкие бледно-рыжие волосы и брови. Наверное, кровь Фёдора Семёновича взяла верх над моей. Но от этого я не меньше люблю мою дочку.

Только всё не возьму в толк, как воспитать девочку, у которой нет своей рыбы.

Ей придётся взрослеть, не зная, что такое – растить крошечного малька, следить за ним, заменять ему оставшуюся в глубинах моря мать. К тому возрасту, когда девочку особенно легко обидеть, с ней не будет сильной и отважной подруги. Вместо верной и дружелюбной рыбы рядом окажутся только бездушные механизмы и хитроумные устройства.

Мне приходится быть рядом с дочкой куда больше, чем принято на островах, но в этом есть и особая, неожиданная радость.

Когда дети укладываются, я гашу в их комнате свет, оставляя открытой дверь в освещенный коридор, и сажусь на краешек дочкиной кровати.

– Если вы будете лежать тихо, то я расскажу вам, как Рыба-Ветер поспорила с Рыбой-Солнцем…

Они у меня знают много легенд – про Рыбу-Зеркало и её своенравную хозяйку, про хитрого морского конька, пробравшегося в чужую пещеру в пасти у бродяги, и как рыба-глашатай наказала ленивого островодержца, и о девочке, в полярной ночи спасавшей свою рыбу от Королевы льдов…

– Опять ты про свой рыбный отдел, – добродушно и негромко ворчит из кухни муж. – Вон, целая полка сказок! Про Кощея им почитай, про Карлсона какого-нибудь, Конька-Горбунка, Андерсена там… А то, что ни вечер, только хвост да чешуя!

Сын, раскинувшись морской звездой, тихонько сопит носом. Иногда чмокает губами и пытается, как плавником, сгрести в сторону одеяло.

И дочка уже спит, положив пухлую щёку мне на ладонь, обхватив запястье цепкими пальчиками. От тепла её дыхания становится щекотно и спокойно.

– Баю-бай! – говорю я ничего для меня не значащее земное заклинание. – Баю-бай! Спите, мои мальки, я ваша мама-рыба.

Мальчик с саблей

– Как жить, профессор, как теперь жить? – почти закричал пациент. – Когда можно стерпеть, но нельзя смириться?!

И с размаху саданул себя в грудь кулаком. По маленькому кабинету загуляло тугое беззвучное эхо, словно замотанной в тряпьё гирей ударили в глиняный колокол.

– Вы бы поосторожней, – опасливо сказал доктор. – Ненароком повредите себе что-нибудь.

– Не тревожьтесь, ломаться давно уже нечему, – горько ответил пациент. – Там всего лишь старое никчёмное сердце.

Э.Талан, «Пасынки Тополины»

Вторник

Серое китовое брюхо «семьдесят шестого» проплыло над их головами, протянуло за собой рябь раскалённых воздушных струй, накрыло громовым рёвом.

Тайга придержал фуражку обеими руками и вжался спиной в сиденье, а Охрименко резко затормозил, свернул на обочину и, причитая, полез в придорожную канаву за улетевшим беретом.

Пока обогнули взлётную полосу, да пока прошли посты – бельгийский и свой, – транспортный самолет уже заглушил движки и встал под разгрузку. Заворочался на выезде из пожарного ангара обшарпанный бензовоз, зарычали одна раскатистее другой разномастные фуры, выстроившиеся на краю поля. Замельтешили техники, интенданты всех рангов и званий, какие-то бедолаги из «Красного Креста», сомнительные штатские – местная аэропортовая братия…

Но из всей этой суеты взгляд сразу выхватывал искомый объект – единственного прилетевшего пассажира.

– Шо, вон та цаца? – непритворно удивился Охрименко и заложил достойный пикадора вираж, чтобы разминуться со стальными бивнями чадящего, как самовар, погрузчика.

Пассажир и впрямь выделялся на фоне пейзажа, как фотомодель на трамвайной остановке. Он так и не сошел с трапа, задержавшись на нижней ступеньке, и словно с пьедестала оглядывал лётное поле поверх голов. А одет был и вовсе странно. Летний светло-бежевый костюм с иголочки – кстати, совсем еще не по погоде, дурацкая шляпка – хорошо, если не соломенная, позор, да и только! У ног – добротный саквояж телячьей кожи.

Охрименко остановил «уазик» с открытым верхом в тени крыла. Тайга, расправив плечи, зашагал к трапу.

– Вот только честь тут отдавать не вздумайте, – упреждающе сказал гость, ступая навстречу. – Улыбаемся, здороваемся, и вперёд. И так вон пол-Европы повылупилось.

Два сонных фландра, белокурые увальни, кровь с молоком, лениво косились в их сторону со скамейки у глухой стены склада. Прокопченные солнцем грузчики-тополинцы сваливали с полуопущенной рампы брезентовые валики палаток в открытый кузов подъехавшей таратайки. Украдкой поглядывая на приезжего, они то и дело покатывались со смеху.

– Полковник Кривцов. Виктор Маркович, – пассажир первым протянул руку.

Цепкую жилистую узкую ладонь следователя военной прокуратуры.

– Майор Тайга… – и, с непривычки через силу, – Роман Егорович. Ещё багаж будет?

Кривцов отрицательно мотнул головой и направился к машине. Охрименко уже вытянулся по струнке перед водительской дверцей, надул грудь колесом, намереваясь продемонстрировать командный голос, но Тайга так строго зыркнул, что лейтенант сдулся, как проколотый мячик, без хлопка, и только широко раскинул руки:

– Ласкаво просимо!

Кривцов не сдержал улыбки, а Тайга почувствовал, как румянец заливает щёки.

– Лейтенант Охрименко, – негромко пояснил он гостю, исподтишка показывая шофёру кулак. – Инженер-механик. Сегодня за водителя – и за культмассовый сектор заодно. Вперёд, назад сядете, товарищ полковник?

– Виктор Маркович, – повторил гость и без подготовки, с места, запрыгнул через борт на заднее сиденье. – Как тут с границей? Таможней? Волынки не будет?

– Всё оговорено, – Тайга и Охрименко синхронно захлопнули дверцы, и «уазик» тронулся с места. – Отштампуем вас как штатского, на пассажирском терминале. Пройдёте через зал, а на выходе мы вас снова встретим.

Кривцов никак не отреагировал. Откинулся назад, жмурясь, подставил лицо солнцу и длинным костлявым носом втянул дурманящий весенний средиземноморский воздух.

* * *

Сначала на юг, потом на восток, и всё по горам, с серпантина на серпантин, через узкие неосвещенные тоннели, по рассыпающимся виадукам, вдоль клокочущих горных речушек, под ажурными арками переплетенных ветвей, мимо одиноких хуторов, сквозь пыльные и пустынные городки, – и выцветшие тополинские лидеры смотрят вслед с предвыборных плакатов десятилетней давности…

В ста километрах от столицы асфальтовая дорога приказала долго жить. Охрименко выписывал «уазиком» затейливые кривые, костеря местных автодорожников, всеобщую разруху и международное вмешательство.

– Та это же балаган, а не миротворческие силы, товарищ полковник! – отсутствие на госте формы явно способствовало словоохотливости лейтенанта. – Чехи прислали горных стрелков, англичане – военную полицию, французы – вообще морпехов. Плюс польские егеря и итальянские карабинеры-парашютисты. Цирк на выезде! Порезали страну на лоскутки – типа, под контроль взяли? Курам на смех!

Затяжной извилистый подъем, наконец, закончился, и за очередным поворотом открылся вид на круглую чашеобразную долину.

Кривцов цокнул языком.

– Остановить, товарищ полковник? – обернулся Охрименко.

– Не затруднит?

Большая часть территории Тополины скрывалась под густыми лиственными лесами, но в пологом блюдце котловины деревьев почти не росло.

– Местные иногда называют долину Божьей Ладонью, а иногда – по имени города: Плешнино Горсце, Плешинской Горстью, – сказал Тайга. – Представьте, что мы сейчас на основании большого пальца левой руки. Тогда вон те горы, – он показал на четыре круглые скалы, ограничивающих долину с востока, – как кончики пальцев согнутых. А сама ладонь – видите? Вся в морщинах, складках, как настоящая! Овраги да балки, ни пройти ни проехать.

– А это, я так понимаю, линия жизни? – иронично спросил Кривцов.

Тонкая линия реки выбегала из ущелья между указательным и средним пальцем, разделяла долину пополам и спокойным полноводным потоком утекала в запястье.

– Да, – сказал Тайга. – И жизни и судьбы сразу. Это Тополяна. Всё, что по эту сторону, – тополинские земли, а на том берегу – уже Алтынщина… Извините, Алтина.

Кривцов попросил бинокль и долго разглядывал Плешин. Тайга смотрел на черепичные крыши старого города по обе стороны реки, пунктир разрушенного пять лет назад моста, серые коробки новостроек, заброшенный трёхглавый замок, белый квадратик казарм российского гарнизона, крошечные зёрнышки «бэтээров» – и пытался угадать, куда смотрит следователь.

– Красивая долина, – констатировал Кривцов безо всякого выражения. – А вон те хутора ближе к Пальцам – это чьи?

– В восточной и южной части – больше алтинские. Тополинцы к городу жмутся.

Тайга почувствовал смутную ревность, показывая полковнику свой нынешний дом. Будто гость мог вмешаться в налаженную жизнь хозяев, влезть со своими представлениями о том, как содержать контингент в этом не самом простом для жизни уголке мира.

– Дорог мало, – продолжал Кривцов. – И сколько ведёт наружу?

– Одна – через Полуденный перевал на юге, к французам и итальянцам. Другая – по берегу Тополяны на запад, за грядой – опять же итальянская зона. Ну, а если пешком – то тысяча троп, непроходимых гор нет.

Следователь слушал внимательно и чуть заметно кивал. На короткое мгновение майору показалось, что гость всё знает и без него.

* * *

– Итак, Роман Егорович, – оставшись с Тайгой один на один в его кабинете, Кривцов сразу взял совсем другой тон, – имеет место прискорбный факт хищения военного имущества во вверенном вам подразделении. Не портянок, не котелка с полевой кухни, а боеприпасов и огнестрельного оружия. Слушаю вас внимательно. Что думаете о случившемся?

Тайге произошедшее до сих пор казалось мистикой. Аккуратист и педант Рожнов содержал оружейную комнату роты в образцовом порядке с первого дня, как гарнизон развернулся на этом берегу Тополяны. За три года – ни одного ЧП, ни единого недочета, тишина-покой-ажур.

Пять дней назад Рожнов, весь зелёный, ввалился в медчасть и потерял сознание. Пока дневальные бегали к реке, чтоб договориться о лодке до госпиталя, пока на носилках оттаскивали Рожнова к причалам, никто и не обратил внимания, что дверь оружейной комнаты не опечатана. Закрыта, заперта на ключ, но не опечатана. Но ведь не вечером дело было, не ночью – в два часа пополудни! В расположении части!

Тайга постарался обойтись без оправдательных интонаций:

– У меня нет оснований немедленно предъявить обвинение капитану Рожнову. В связи с его внезапной болезнью передачи дел в стандартном понимании не было. Проверка еще идёт, и окончательные выводы делать рано…

Кривцов застыл у окна, глядя, как снаружи на подоконник осторожно выползла пёстрая ящерка, выбрала самый тёплый камень и, изогнувшись, замерла. Поощренный молчанием следователя, Тайга продолжил более уверенно:

– Скажу откровенно, мы ждали вашего приезда. Зная Рожнова, я просто не готов поверить в злой умысел с его стороны. А чтобы разобраться в ситуации, у нас нет ни специалистов, ни, извините, времени…

Кривцов резко развернулся на сто восемьдесят, едва не клюнув майора носом в лицо.

– Нет, не извиню, товарищ майор, – по-змеиному зашипел он. – Вы, видимо, не совсем правильно поняли причину моего здесь появления. Из вашей боевой части! Пропадает! Серьёзное, боевое о-ру-жи-е! Куда, я вас спрашиваю, пойдут исчезнувшие единицы? В каком из алтинских бандформирований они всплывут? Это вам не «макаровы», не для уличной шпаны игрушки! Завтра какого-нибудь датчанина или француза прошьют из русского пулемёта. А послезавтра по немецкому бронетранспортеру жахнут из русского гранатомёта – что тогда?

Следователь присел на край стола.

– В другой обстановке, – негромко и уже спокойно заговорил он, – даже разбираться бы не стали. Всех чохом под одну гребенку. Но здесь, Роман Егорыч, на нас лежит особая ответственность, мы на особом счету. Каждый наш шаг фиксируется, взвешивается, анализируется соседями – и выворачивается наизнанку. А вы – вы как командир – допустили утечку оружия. Весь российский контингент под ударом из-за вашей халатности – или из-за преступного умысла. Но, заметьте, я прилетаю сюда не в форме, и не с пачкой ордеров – почему?

Тайга промолчал.

– Потому что у меня – и у вас – совсем другая задача. Я не собираюсь смотреть, как под улюлюканье мировой прессы полетят головы наших офицеров. Давайте просто постараемся – и найдём всё, что «потерялось» в вашем хозяйстве. Как вы смотрите на такое предложение?

Чушь собачья, хотел сказать Тайга. Коли стволы ушли из гарнизона по эту сторону реки, то и десятой части назад не собрать. Двадцать «калашей» с подствольниками, ящик патронов, четыре пулемета ПКМС, одно «Пламя»^[1]. И много и мало. Много, чтобы наделать шуму. Мало, чтобы остался серьезный след. Всё давно попрятано по схронам, развезено по селам и городкам Алтынщины, рассовано по чердакам и огородам. Как камень в воду.

– Положительно смотрю, Виктор Маркович, – сказал Тайга. – Хотелось бы, чтобы Рожнов…

– О Рожнове позаботятся другие специалисты, – жестко прервал его Кривцов. – А нам с вами и здесь хватит материала, чтобы поискать концы.

На мгновение они замерли, схлестнувшись взглядами, следователь и боевой майор, командир отдельной мотострелковой роты российского контингента миротворческих сил на территории Тополинской Федерации. Давление чужой воли, непонятной и от этого пугающей, накатывало волнами, и Роман первым отвёл глаза.

Среда

– И посмотрите только, что за чудный манифест подсунули под дверь всем моим соседям! Причём в третий раз на этой неделе, да найдёт себе неведомый почтальон более достойное занятие!

С такими словами на пороге кафара появился сухопарый старичок. Его прозрачно-голубые глаза смотрели как будто на всех одновременно, преломленные чудовищными линзами в массивной костяной оправе. Он держал в руке смятую стопку газетных листов с крупными плохо пропечатанными буквами – так, будто собирался прихлопнуть муху.

К вечеру в кафаре всегда становилось людно, и многие посетители поприветствовали старика – кто просто поднял руку, а кто окликнул:

– Иди к нам, часовщик, с утра для тебя лавку греем!

– Эзра, а мы думали, ты нас на европейское время переводишь!

– Хочешь медынцу, Эзра? Нашему столику Палиш не разбавляет!

Старик, беззубо улыбаясь, кивая всем и каждому, прошёл в дальний угол, ближе к очагу. Осторожно опустился на лавку. За столом уже обедали сапожник Халим, начальник пожарной охраны Салан и «русский поп» отце Миклаш – бывший легионер, бывший рестлер, бывший рэкетир, а последние годы, исключительно по велению сердца, – самозваный настоятель плешинского прихода.

Хозяин кафара, однорукий Палиш, в глиняную кружку налил Эзре медынца, оставил кувшин на столе, принёс плетёнку хлеба, да и сам сел отдохнуть рядом.

Тонкими длинными пальцами часовщик расправил на столе смятые листки.

– «Землемеры» Шадо? – без особого интереса спросил отце Миклаш, макая лепёшку в суп. – Или «Алтина чистеша»?

– «Землемеры», – подтвердил Салан, заглянув в листовку. – Самое распоследнее предложение благоразумному тополинцу: очистить город от своего присутствия, не доводить до беды, уехать, пока ему не подарили два квадратных метра алтинской землицы. Зачем ты принёс сюда эту гадость, Эзра?

– Палишу чем-то надо каждое утро растапливать печь, – развёл руками часовщик. – Это большая печь, она кормит полгорода, а дрянная бумага горит хорошо, так пусть лучше с дымом уйдёт в трубу, чем валяется на свалке! Эта свалка переживёт нас всех, а таким сочинениям не место в вечности.

Отце Миклаш утёр бороду и молча придвинул к себе кувшин.

– А я бы уехал, – сказал Палиш. – В один день собрался бы, сговорился с лодочником, да и подался на север. Люди везде хотят домашней еды, работа бы от меня не убежала.

Салан набычился и поджал губы. Халим, опустив глаза, ковырял вилкой кусок рыбы. Отце Миклаш навалился на стол, выглядывая из-за часовщика:

– Так что же ты еще здесь, Палиш? И ты, Салан, почему не на правом берегу?

– Я больше не сложу такой печи, отце, – сказал трактирщик. – Мы собирали её по камушку, по кирпичику, ещё с моим отцом, на долгую службу.

– В этом городе ещё есть чему гореть, – сказал Салан. – Если я и уйду, то последним.

Эзра пригубил медынец, почмокал дряблыми губами и спросил:

– Помните старую Мелису, что пятый год не выходит на улицу? Хотя где бы еще и выходить на улицу, как не на углу Кухарьской и Пришана, у городского фонтана, пусть он и не работает с тех пор, как на Плешин упала первая случайная авиабомба? Вэй, Мелиса, наверное, и не подозревает, что южный Плешин на новых алтинских картах зовётся Плешне, – так что же взять с глупой женщины, не знающей, в каком городе она живёт? Вот уж кто точно никуда не уедет, путешествия не для неё…

– Не думаю, что «землемеры» сунутся в Плешин прямо на русские пушки, – сказал пожарный. – Как считаешь, Халим?

Длиннолицый алтинец Халим негромко ответил, уткнувшись в тарелку:

– Моё дело – тачать сапоги.

– Не обижайся на Салана, Халим! – воскликнул Эзра. – Поднимем лучше добрый медынец и выпьем за светлые времена!

Глиняно клацнули кружки отце Миклаша, пожарного, трактирщика и часовщика. Чуть помешкав, к остальным присоединился и сапожник.

Медынец уже ударил старику в голову, в его глазах появилась хмельная искринка, и даже линзы заблестели по-особому.

– Тополинцы напуганы, тополинцы даже не хотят есть, потому что у всего вкус, будто пробуешь из чужой тарелки. Но ты же не виноват в этом, Халим, просто так всё повернулось у нас в Плешине…

Эзра показал рукой, как хитро, с подвывертом «всё повернулось».

– Но каков поворот! Это же стоит того, чтоб смеяться! Во всём городе не найти человека спокойнее, чем часовщик Эзра! Тот самый Эзра, который однажды пропустил четыре весны, сидя в тёмном подвале, – за что спасибо маленькой, но очень упрямой девочке… Когда она привела меня к себе в дом – до сих пор помню на ощупь её решительную ладошку, – то видели бы вы глаза её достопочтенного отца и добродетельной матушки, пусть их облако на небесах будет мягче лебяжьего пуха! «Эзра будет жить с нами», – она произнесла это так, будто все только и делают, что прячут у себя дома пятилетних еврейских мальчиков…

Разговоры за соседними столиками прервались – все слушали старика. Не замечая сгустившейся тишины, Эзра отставил полупустую кружку в сторону, расправил плечи, откинулся на спинку скамьи.

– И вот какой поворот! Уйдут тополинцы, придут алтинцы – что изменится для хорошего часовщика? Так и вижу, как расступается народ на Пришане, чтобы дать дорогу старому Эзре! И он-таки идёт! Задрав голову, весь в бархатном жилете, и к кармашку тянется такая знатная цепочка из довоенного золота – остаётся только гадать, что за чудо-механизм прячется на ее конце… И все улыбаются старому Эзре… Уступают ему место на лавочке у фонтана, и снимают шляпы, и спрашивают: «Господин часовщик!..» – Нет, не так! «Господин лучший часовщик к югу от Тополяны! – говорят они. – Почему бы вам иногда не улыбнуться нам в ответ?» И что ответить старому Эзре? Ведь Эзра не умеет врать, он скажет им на своём плохом алтинском: «Меня беспокоит то, что в тёмном сыром подвале моего дома томится Мелиса – девочка, однажды спасшая меня от неминуемой смерти. Мне так хотелось отплатить ей тем же, но я совсем, совсем не справляюсь. В восемьдесят лет хочется тепла и света, а их-то я и не могу дать моей Мелисе. От стылых стен у неё ноют кости, а когда она начинает кашлять, мне приходится громче включать весёлую алтинскую музыку»…

В кафар вошли двое русских, майор и капитан из мотострелкового гарнизона. Все словно выдохнули. «Здравше» и «Добреша дянца» зашелестело отовсюду. Русские выбрали маленький столик у окна, и Палиш поднялся им навстречу. Сапожник Халим тоже встал и ушёл, пожелав всем приятной трапезы. Отце Миклаш дождался взгляда русского майора и кивнул в ответ.

Эзра стремительно пьянел и грустнел.

– Не далее как вчера пополудни ко мне пришел Кош, что на пристани торгует дырявыми лодками на полчаса. Он говорит мне: Эзра, почини мне время в карманных часах, а то оно стоит как вкопанное по часовую стрелку! И что за механизм, скажу я вам… Нет, я промолчу – только часовщик смог бы оценить эту красоту! И вот я смотрю на детали, изготовленные в Пруссии и Австро-Венгрии, на колёсики и шестерёнки, каждая из которых вдвое старше меня, и плачу… А ведь от влаги в глазах зрения не прибавляется!

Он провёл рукой перед носом, едва не смахнув очки.

– Зачем плакать, Эзра? – Салан протянул руку через стол и могучей ладонью утешающе накрыл хрупкие пальцы часовщика.

– Грядут последние дни Плешина, вэй! И как же мне хочется, чтобы время остановилось! Я-таки не справляюсь со своей работой…

Когда Тайга и капитан Вольховский вышли из кафара на улицу, отце Миклаш сидел через дорогу на заросших сорняками бетонных блоках, привезенных в давно забытые мирные дни для строительства кинотеатра, и негромко рычал на маленькую дворняжку. Собака тявкала в ответ, прыгала из стороны в сторону, но не убегала.

– Я догоню, Володь, – сказал Роман.

Он подошёл к священнику и сел рядом. Вольховский, не оборачиваясь, направился в сторону гарнизона. Обиделся, подумал Тайга.

Вольховский, умница и полиглот, был единственным офицером в части, свободно говорившим по-тополински. Когда надо и не надо, Тайга таскал его с собой для налаживания контактов – хоть с городскими властями, хоть с местным криминалитетом. А тут, видишь ли, без переводчика обошлись…

– Как дела, Рома? – отце Миклаш прищурился, спрятал глаза в подушках припухших век. – Нашёл пропажу?

– Ты о чём? – невозмутимо спросил Тайга.

В разговорах один на один оба как-то сразу соскальзывали на «ты».

– Да не отмораживайся, все уже знают.

– Так уж и все…

– И в Горсти, и за холмами.

И за холмами, эхом толкнулось в голове. С кем за холмами, среди алтинцев, может общаться тополинский священник?

– Вижу, нехорошее думаешь, – ухмыльнулся отце Миклаш. – У тебя, Рома, соображалка так устроена, что лицо – как монитор. Хоть читай, хоть списывай.

– За холмами – это кто?

– А не твоё дело, кто, сын мой! Только знай – на всякий случай, – что ни «Чистеша», ни «землемеры» тут ни при чём. Они сами в непонятках, сечёшь?

– Откуда знаешь?

Отце Миклаш сплюнул себе под ноги.

– Одному богу молимся.

От этих слов подкатило, подступило чёрное, глухое отчаяние. Тайга знал, что надо просто перетерпеть, но всё равно не мог остановить свои мысли.

Всё временно. Всё ненадёжно. Не наведение порядка в стране, а барахтанье в трясине.

– Вот именно! – рявкнул он. – Одна вера! Один язык почти! Рожи одинаковые! Переплетены, как нитки в ковре, – кто кому сват, а кто брат. Так что же им вздумалось делить-то?! Довели вон, что по всей стране чужие танки раскатывают.

– Ты уж определись, Рома, танки – это хорошо или нет?

– Танки – это плохо, – сказал Тайга. – Танки – это потому, что запустили всё до крайности. Ввязаться бы посредникам чуть раньше…

– Какие могут быть посредники, наивная ты душа? В чём – посредники? Если из двоих один хочет жить вместе, а второй нет, что делать?

– Решать, – запальчиво сказал Тайга. – Как-то решать. Искать компромисс. Раз уж так случилось, то делить территорию. Расходиться одним налево, другим направо.

– Зачем же делить, если можно взять целиком? – тихо спросил священник. – Тополина, Алтина и Цвена испокон веков были единым государством. Спасибо мировому сообществу, Цвену мы уже потеряли. Если теперь нас распилят пополам еще раз, то тут и сказочке конец.

Как быстро в нём вызрело это «мы», подумал Тайга. Сколько он здесь? Четыре года? Пять?

– И всё-таки хорошо, что у нас одна вера, – добавил отце Миклаш.

– Чем? – спросил Тайга.

– Когда нас перережут, то хотя бы не тронут храм. Пройдет недолгое время, и он снова даст людям свет. А ты только прикинь, что было бы, молись Алтина другому богу!..

– Слушай, хватит! Откуда такая паника, а? Вы живете не на хуторе, не в гетто посреди алтинских гор, а в Плешине, под защитой военного гарнизона, так всё равно твердите как попугаи: «Перережут-перережут!»

Тайга аж хлопнул ладонью по колену.

– Рома… – священник смотрел на него как на маленького, – сколько вас, скажи мне?

– Военная тайна, – буркнул Тайга.

– Вас сто тридцать семь человек, Рома, включая врача и четырёх медсестер. У вас шесть бронетранспортеров вместо штатных одиннадцати, и из тех – один в ремонте из-за поломки трансмиссии, а еще один заводится через раз. Пятнадцать офицеров и сто семнадцать солдат. Вы все здесь как на ладони. Когда придет время, вас тоже будут иметь в виду.

От слов отце Миклаша стало не по себе. Тайга одернул себя: глупости! Кто ввяжется в открытый бой с мотострелковой частью регулярной армии? Хотя даже собственный опыт подсказывал, что…

Нет никаких «хотя». Нечего и думать об этом.

– Плешнино Горсце? – шутливо спросил он, сложив ладони лодочкой.

Четверг

Что-то витало в воздухе, вечная тревога плешинцев перекинулась и на офицеров гарнизона.

Тайга попытался отказаться от участия в совместном рейде с итальянцами по перехвату крупной партии наркотиков. Ему велели не умничать и лично возглавить российскую группу.

В гарнизон приехали щеголеватые карабинеры для проработки плана операции. Серьёзный, как абитуриент на первом экзамене, «капитано Скаппоне Первого особого полка «Тускания"», а в придачу – два разгильдяя-лейтенанта, которых, чтобы не путались под ногами, сразу отправили в кафар, к явному удовольствию последних.

Тайга сносно изъяснялся на языке вероятного противника, Скаппоне – на языке вероятного союзника, оба пользовались артиклем «зе» чисто интуитивно, и в целом средств общения хватало.

Согласование деталей не заняло и получаса – пробежались по картам, уточнили время и маршруты выхода на точку, сплошная рутина. По данным из каких-то мутных источников, искомая машина должна была ранним воскресным утром пройти через Полуденный перевал, по стыку итальянской, французской и российской зон контроля. Где её и следовало брать. Подобные рейды редко когда давали хоть какие-то результаты – майор Тайга и капитан Скаппоне знали об этом по собственному опыту. Но служба есть служба.

– Роман, – спросил итальянец, когда с формальностями было покончено, – я уже пятый раз в Плешине и до сих пор не видел мальчика!

Тайга откашлялся.

– Какого – мальчика?

– С мечом, – как о чём-то само собой разумеющемся сказал Скаппоне. – Кривым таким, сло´ва не помню.

– Охрименко! – позвал Тайга. – Гости хотят какого-то мальчика с кривым мечом! Обеспечишь?

– Покажите мне Москву, москвичи! – высоким голосом спел Охрименко. – Это ж надо Вольховского звать, товарищ майор! Нашу птицу певчую…

– Так беги!

Охрименко воспринял команду буквально.

Роман уверенно кивнул итальянцу:

– Сейчас всё будет.

Скаппоне уточнил:

– Мальчик, да?

– Конечно! – подтвердил Тайга и, чтобы сменить тему, не слишком деликатно ткнул пальцем в запястье Скаппоне, где из-под манжеты выглядывал бледно-голубой вензель из букв «N», «S» и «F». – Что это такое?

– Ниэнте^[2], – безразлично ответил итальянец. – Просто юная глупость.

Вольховский пел соловьём. За пять минут он изложил краткую историю Тополины, показал офицерам самые знаменитые улицы и дома Плешина и успел бы рассказать ещё многое – но Охрименко остановил «уазик» на маленькой сжатой домами площади у неприметного монумента.

Тайга бывал здесь не раз, но упускал памятник из виду – почерневшее от времени, плесени и выхлопных газов изваяние выглядело так неказисто, что майор не удосуживался рассмотреть его подробнее.

Но сейчас капитан Вольховский так уверенно выступал в роли гида, что Тайга почувствовал себя праздным туристом. За грязью и копотью он вдруг поймал суть скульптуры.

На широком низком постаменте лицом вниз лежал человек в форме. Судя по эполетам и сапогам со шпорами – кавалерист, какой-нибудь гусар или улан. Судя по неестественной позе – мёртвый.

Над ним склонился мальчик, лет десяти, не более. Растрепанные кудри, расстегнутый воротник. Глядя не на поверженного взрослого, а вперед, в глаза Тайге, мальчик тащил из ножен на левом боку убитого тяжелый широкий палаш.

«Младо до сабро».

– Это просто памятник? – спросил итальянец. – Или настоящий мальчик?

– Когда немцы перешли границу, королевская гвардия совершила единственную контратаку. Лошадь против танка немногого стоит, – сказал Вольховский. – На третий день война закончилась, и офицеров танковой дивизии определили на постой в Плешин.

Охрименко согнал всех в кучку перед монументом, щелкнул пару кадров, потом перебежал площадь, вытащил за собой из цветочного магазина продавщицу и показал ей, как наводить и куда нажимать. Сам пристроился рядом со Скаппоне, и все улыбнулись вспышке.

– Этот мальчик три дня искал в поле своего отца, – продолжил капитан. – А когда нашел, то забрал его саблю, ночью скрытно вернулся домой в Плешин и зарубил офицера-танкиста, ночевавшего под их крышей.

– Я понял, понял, не переводи, – сказал Скаппоне Тайге, – нашел меч, убил танкиста.

Охрименко завёл машину.

– А что случилось с мальчиком? – спросил Тайга, предчувствуя неприятный ответ.

– Об этом не любят вспоминать, – ответил Вольховский, перелезая через борт, – потому что об этом лучше не думать. В этой стране, чтобы стать героем, надо сначала нанести страшный урон врагам, а потом погибнуть страшной смертью.

Тайга перевел итальянцу.

– Ну прям как наши пионэры-герои! – нараспев протянул Охрименко и с хрустом включил первую передачу. – Валя Котик унд Марат Казей!

– А вот не надо над этим глумиться, лейтенант, – сказал Тайга. – Ты молодой, для тебя это легенды и выдумки, а для кого-то была жизнь.

– Посмотри, Роман, какие у него глаза, – сказал Скаппоне. – Мальчик всё знает ин античипо… заранее. Но обязательно сделает то, что задумал.

Тайга оглянулся на памятник, но тот уже остался за поворотом.

Пятница

Раньше Тайге не раз приходилось сталкиваться с сотрудниками военной прокуратуры, но Кривцов ломал все стереотипы.

Полковник разместился на постой не в гарнизоне, а как частное лицо – в затхлой гостинице, этаком «Доме колхозника» для вездесущих коммивояжёров, которых не пугали ни разрушенные мосты через Тополяну, ни затянувшийся на годы экономический кризис, ни угрозы «землемеров».

Кривцов пренебрёг допросом офицеров и солдат, дежуривших по части в злополучный день пропажи оружия, заявив, что «нечего жевать резину». В расположении роты появился лишь однажды, на пять минут, был азартно весел, никаких криков и патетических придыханий, хлопнул Тайгу по плечу и оставил ему на столе десяток тощих бумажных папок с пожеланием «осмысливать творчески», что бы это ни значило.

Его видели в городе там и тут, то на пристани с рыбаками, то в пожарной части с Саланом за бутылкой медынца, то на базаре с заезжими цыганами.

После утреннего построения Тайга заперся в кабинете и обреченно придвинул к себе кривцовские материалы. Подборка оказалась странной мешаниной личных дел самых разных людей: наиболее значимых лиц в управлении южного Плешина, офицеров из контингентов, контролирующих соседние зоны, рыночных торговцев, лодочников…

И как это «осмысливать», да ещё «творчески»? Тайга нашёл досье Скаппоне. Интересно, откуда у военной прокуратуры выход на такие документы? Биография, характеристика – информация простая и очевидная. Но кто и зачем может поднимать из небытия забытые школьные клички? А расшифровывать татуировки?

Тайга бесцельно полистал досье француза Деланкура, бакенщика Растомы, а потом сунул весь ворох папок назад в сейф, запер кабинет и отправился в мастерскую, где Охрименко колдовал над раздолбанной трансмиссией бронетранспортёра, – всё полезнее, чем строить из себя Эркюля Пуаро.

* * *

Капитану Скаппоне вовсе не икалось, когда русский майор шуршал его личным делом.

Итальянец по пятницам всегда был в приподнятом настроении, ожидая вечерней партии в покер во французском гарнизоне.

С передвижением по Алтине у карабинеров проблем не возникало – все местные понимали, что войска Евросоюза – лучшая гарантия будущей независимости.

За окном замелькали ржавые торцы сорокафутовых контейнеров. Итальянец вспомнил, что не предупредил водителя, чтобы тот не ехал через гетто – один из пятнадцати тополинских анклавов в Алтине. Не то чтобы Скаппоне избегал тополинцев – просто не хотелось сбивать настрой перед игрой.

Волей-неволей он обращал внимание на виды за окном. Дети в дармовой одежде от Миссии Спасения гоняли палками по пустырю консервную банку. Четверо стариков, мешая друг другу, разрезали на длинные лоскуты драную резиновую камеру. Румяная женщина с гладкой кожей, но абсолютно седая что-то помешивала в кипящем чане на краю дороги. Горы мусора в канавах кое-где выросли выше заборов.

За что только держатся здесь эти отверженные, подумал Скаппоне. Статистика неумолима, на левом берегу реки они давно перестали быть этническим большинством. Почему не податься прочь, на север, за Тополяну, и закончить дурацкое, никому не нужное противостояние?

Гетто кончилось – вышкой с часовым, французским морпехом, разрисованной непотребными картинками бетонной стеной, двумя рядами колючей проволоки, наполовину скрытой в прошлогоднем сухом бурьяне.

А уже в следующем квартале кипела совсем иная жизнь. Из распахнутых дверей трактиров доносился запах хорошего кофе, по улицам раскатывали современные автомобили – пусть все с перебитыми «ВИНами»^[3], но речь не о том, – куда-то спешили симпатичные женщины, а почтенные старцы провожали их взглядом, не выпуская изо рта коротеньких алтинских трубочек.

В городке, где расположился французский гарнизон, еженедельно проходила ярмарка, и город кишел грузовичками, пикапами, автобусами с самодельными «алтинскими» номерами. На центральных улицах с открытых лотков торговали всем – инструментами, травкой, гуманитарной помощью, документами разной степени достоверности. С юга, из английской зоны контроля, подвозили свежую рыбу и морепродукты, с востока, от датчан, – мраморную плитку и остроклювые алтинские кувшины. Зайди чуть глубже в торговые ряды – и можно подобрать что-нибудь для личной самообороны – от кастета до ручного пулемёта.

Судя по тому, до каких сумм в последнее время торговался Деланкур, дела у него шли хорошо – отцы города чтили своего защитника и подкрепляли льстивые речи щедрыми дарами. Скаппоне тошнило от этой идиллии, но ему не пришло бы в голову сунуться в чужие дела.

Итальянец вышел из машины, когда та окончательно завязла в ярмарочной толпе, и начал пешком пробираться к воротам французской военной части.

Унылый длиннолицый алтинец с пыльным велосипедом толкнул капитана плечом и невнятно извинился. Скаппоне показал поднятой ладонью, что нет проблем. Как же людно сегодня, подумал он. И поглядел на толпу немного по-другому.

Во фруктовых рядах обычно толклось много женщин – с корзинками на локте, в расшитых алтинских платках. А сегодня здесь прохаживались всё больше разновозрастные бездельники да многие с такими характерными лицами, каких Скаппоне не видел с той поры, когда начинал службу простым инспектором в грузовом порту Таранто. И, что особенно бросалось в глаза, эти персонажи просто слонялись из ряда в ряд, убивая время.

Но Скаппоне решил обдумать всё это потом, потому что вдруг увидел человека, заинтересовавшего его ещё больше.

У лавки чеканщика стоял мужчина средних лет в хорошем светлом костюме. Казалось, он рассматривает тиснёное посеребрённое блюдо, подставляя его к свету так и сяк. На самом же деле взгляд незнакомца скользил по толпе, и Скаппоне не мог не сопоставить, что секунду назад сам изучал окружающих точно так же – как сытый хищник.

* * *

Никто пока не вошёл в раж, игра клеилась плохо и больше состояла из беседы, чем собственно из игры. За столом говорили по-французски. Адъютант Деланкура и немецкий журналист Штайер, приезжавший на покер аж из Плешина, игроками были неважными, обычно всё сводилось к поединку хозяина гарнизона с итальянским гостем.

Скаппоне поднимал по маленькой, то и дело срывая мелкую поживу.

– А вот скажите, Мишель, – спросил он, – случись здесь серьёзная заварушка, как бы мы координировали действия? К примеру, запроси у вас англичане поддержку с воздуха, как бы вы ответили на это?

Тучный француз расхохотался:

– Послал бы их подальше! Нет, если серьёзно, вопрос бессмыслен – Тополина и Алтина порезаны на такие мелкие лоскуты, что серьёзному конфликту просто негде расцвести. А завязь в своей зоне вы уж сами ликвидируйте, обойдётесь без наших вертолётов!

Скаппоне вежливо улыбнулся в ответ и подбросил фишек в банк.

– Лишь бы в соседних лоскутах какая нитка не треснула. Жалко было бы из-за одной прорехи выбрасывать целое одеяло!

Адъютант положил карты на стол, а Деланкур поддержал ставку, умело изобразив краткое сомнение. Потом пожал плечами:

– А как воевали в средние века? Один герцог пригонит сотню крестьян, другой – дюжину наёмников. Выйдет такая армия на поле битвы, так только и гляди, чтоб соседи же в спину и не ударили.

– Вы это к чему? – спросил Скаппоне, пока журналист хмурился над своими картами.

– К тому, что надеяться всегда надо только на себя. Не будет и разочарований. Мы держим ситуацию здесь, англичане – южнее, вы – западнее. Анклавы под присмотром, этнический конфликт перешел в холодную фазу. Да никакой «Чистеше» уже давно и не надо инцидентов. Они без пяти минут хозяева края.

– Есть ещё Плешин, – сказал журналист, бросив карты на стол. – И Плешинская Горсть.

– О, херр Штайер, – Деланкур сочувственно улыбнулся, – вы мыслите, как тополинец. Тот процесс, что за десять лет изменил баланс сил в Алтине, рано или поздно начнётся и в Горсти. Вопрос времени. Думаю, даже без особого насилия тополинцев выдавят оттуда, как пасту из тюбика. Вода камень точит.

Этих – не выдавят, подумал Скаппоне, пристально разглядывая Деланкура. Ты просто не видел мальчика.

Итальянец снова поднял ставку.

– Вот что мне кажется интересным, месье Деланкур, – сказал Штайер, перекладывая с места на место свои фишки, – с профессиональной, так сказать, точки зрения… Здесь каждый военный гарнизон симпатизирует местному населению. Мне кажется, что нейтралитет миротворческих сил – это очень, очень надуманная вещь. И случись что-то серьёзное…

– Тем хуже для наших северных соседей! – всхохотнул Деланкур, вскрылся и сгрёб банк.

* * *

Алтинец, случайно толкнувший итальянского капитана, свернул в винные ряды, под одним из навесов оставил велосипед и проскользнул в неприметный проход. Вышел в завешанный бельём дворик, по скрипучей лестнице поднялся в галерею на уровне второго этажа и по ней прошёл в следующий двор. Навстречу проплыла дородная старуха с тазом, полным мокрых рубах.

Алтинец постучал в одну из дверей, выходящих в галерею. Открылась соседняя.

В тёмном коридоре пахло мужским потом и оружейной смазкой. Человек, отворивший дверь, пропустил алтинца мимо себя и запер дверь на засов.

– Думали, ты раньше будешь. Он извёлся совсем.

– Здравствуй, Ишта! – ответил алтинец. – Дорога неблизкая, не обессудьте. Веди.

В комнате, указанной Иштой, было людно. Грязные небритые типы сидели или лежали по углам, лениво и безучастно. С единственного стула перед столом, застеленным, как скатертью, картой-двухкилометровкой, поднялся широкоплечий толстошеий человек, распростёр руки и двинулся навстречу алтинцу:

– Здравствуй, Халим!

Алтинец дал ему смять себя в медвежьем объятии и ответил с искренней радостью:

– Здравствуй, Шадо!

Суббота

С раннего утра Тайга гонял подчинённых, как духов. Начал с учебной тревоги за час до подъёма. Потом выстроил на плацу весь личный состав и устроил показательную унтерскую выволочку за тусклые пряжки, незатянутые ремни, не по уставу завязанные шнурки, не делая различия между солдатами и офицерами. Юристу и бухгалтеру части пригрозил отправкой в тютюйскую губернию, если к пятнадцати часам ему на стол не лягут все положенные отчёты. Досмотрел мастерские, облазив ямы, на которых стояла неисправная техника. Инспектируя кухню, битый час вчитывался в рукописную абракадабру накладных на продукты. Казалось, майор собрался в дальнюю дорогу и не хочет оставлять дома беспорядок.

После отбоя, вместо того чтобы выспаться перед завтрашним рейдом, Тайга вышел из гарнизона и заглянул в кафар Палиша. Однорукий хозяин неспешно прибирал пустые столы. За дальним столиком методично заливал в себя пиво Руди Штайер, внештатный корреспондент целого пучка центральноевропейских агентств. Немец давно уже отополинился, осел в Плешине, и парнем, в общем-то, был неплохим, но по роду деятельности умел въедаться в любой чих, как каустическая сода.

– Господин майор! – радостно протянул Руди. – Все считают, я отдыхаю, даже я сам так думал только что. А оказывается, я беру у вас интервью о пропаже оружия в российской мотострелковой роте!

– Нет, Руди, – ответил Тайга. – Ты именно отдыхаешь.

Все уже знают, тоскливо подумал он. Не воинская часть, а информбюро.

Штайер не стал навязываться, пожал плечами и приложился к кружке. И то ладно.

Но спокойно выпить чашку кофе по-плешински Тайге так и не удалось. Едва Палиш поставил перед ним чашку ароматного, пахнущего хитрыми пряностями напитка, дверь распахнулась, и в неё буквально ввалился Салан.

– Вот где вы! – сказал он почти по-русски. – Надо идти, река-берег! Ваш люди нужен, минёрщице пусть ходит. Скоро-скоро!

Штайер торопливо дохлёбывал своё пиво.

– Господин майор, – сказал он, – я могу просто пройти за вами, не слишком приближаясь, но и не спрашивая ничьего разрешения. Но мне кажется правильным попросить вас взять меня с собой.

* * *

Сонный Вольховский переводил слова Салана, чуть запинаясь, но быстро. Два взвода в полной выкладке по кривым переулочкам старого города спешили к Подвею – гнилым причалам в излучине Тополяны, чуть в стороне от моста.

Пожарного разбудила жена, спящая чутко и первой услышавшая звук лодочного мотора. Чужой катер подошёл к мосткам на тихом ходу, без огней. С реки Плешин не освещался, и Салан из-за занавески разглядел только смутные силуэты людей, выгружающих длинные ящики в один из лодочных сараев. Когда катер отчалил, пожарный сразу оделся и побежал за господином майором.

У реки было тихо и туманно. Сарай – не плоская будка на воде, где можно на замок запереть лодку, а высокий длинный ангар с покатой крышей – стоял на сваях, а широким торцом с воротами упирался в глинистый берег.

Сапёр провозился минут двадцать. Не обнаружив никаких каверз, вскрыл замки на воротах и осторожно потянул на себя одну створку. Четверо из взвода охраны вошли внутрь.

Руди Штайер тоже рванулся вперёд, но его остановили – мягко и решительно.

Прыгающие круги света выхватывали из темноты грязный деревянный настил, за ним – илистое дно под тонким слоем неспокойной воды, рыбацкие сети на стенах, выцветший брезент, накинутый в ближнем углу поверх чего-то громоздкого.

Сапёр попросил всех выйти и оставить ему пару фонарей. Ещё минут пятнадцать пришлось топтаться на причале, прежде чем снова войти в сарай.

Поверх сдвинутого в сторону брезента лежали «калашниковы» с подствольными гранатомётами, колченого раскорячилось «Пламя», четыре пулемёта рядом с ним казались детскими игрушками.

И здесь же штабелями высились ящики. С одного сапёр уже сбил крышку. Новенькие «акаэмы» чешской сборки, затвор к затвору, тускло и масляно отражали свет фонарей. В других ящиках нашлись и патроны, и ручные гранаты, и всякое разное.

– Множе бранце, – изумлённо прошептал пожарный.

Тайга рассуждал недолго.

– Вольховский, восьмерых человек в охранение. До утра чтобы никто близко подойти не мог. Всё, что наше, забираем прямо сейчас. Остальное надо увозить на тот берег, но только не ночью. Завтра займусь сам.

После рейда, хотел сказать он, но при Салане воздержался от лишней болтовни.

Рослый сержант взвалил на плечо автоматический гранатомёт. Стоило ему выйти из сарая, как полыхнула фотовспышка.

– Господин майор! – едва не подпрыгивая от щенячьего восторга, из-за оцепления крикнул Штайер. – Несколько слов для прессы! Ну пожалуйста, господин майор!

Роман, показав Салану на ящики с оружием, поднёс палец к губам. Пожарный важно кивнул. Тогда они вышли навстречу неугомонному корреспонденту.

– Ваши сведения, как всегда, точны, Руди, – важно сказал Тайга в протянутый ему под нос диктофон. – Десять дней назад имело место хищение оружия из расположения нашей части.

Ты уж прости меня, Рожнов, виноват ты или нет, но сейчас я понавешаю на тебя собак…

– Офицер, ответственный за это происшествие, вскоре предстанет перед судом. В результате проведенных мероприятий нам удалось выйти на след преступников и обнаружить тайник. Оружие возвращается в часть. Вопросы есть?

– Есть, – сказал Штайер. – А что в сарае?

Тайга сглотнул.

– В сарае – засада, – сказал он. – И вы очень обяжете меня, Руди, если эта информация не облетит всю планету в ближайшие сутки.

Когда военные ушли от причалов, Штайер приблизился к солдату, застывшему на краю причала. Тот отрицательно покачал головой и чуть опустил ствол автомата, перекрывая журналисту дорогу.

– Ага, – сказал Штайер. – Засада. Вы бы ещё танк сюда подогнали.

Воскресенье

Выехали на час раньше согласованного времени. Не в сумерках, а в полной темноте – четыре пальца гор едва-едва начали прорисовываться на востоке чёрным по тёмно-синему. Два «бэтээра» с полным экипажем, плюс по восемь солдат на броне.

Предрассветный холодок искал лазейку за шиворот. Тайга сидел, нахохлившись.

Подобные рейды не были редкостью, да только не часто приносили улов. Дырявая сетка пропускных пунктов миротворческих сил, защищающая в основном города, оставляла перемещение местных жителей полностью бесконтрольным.

Информация о спецоперациях утекала в сторону заинтересованных лиц быстрее, чем появлялась. И сейчас, вглядываясь в бледные занавески на окнах домов, Тайга пытался угадать, за какой из них через минуту потянется рука к телефону. Город не спит, вдруг показалось Роману. Ни от одного тёмного окна не струится сонная нега. Плешин притворяется спящим, плотно закрыв глаза и ровно дыша, – но это только притворство.

Чтобы сохранить хотя бы какую-то внезапность, Тайга хотел добраться до точки встречи со Скаппоне на перевале скрытно – легко сказать, когда бронетранспортёр слышно за версту.

Тайга выбрал самый длинный маршрут – сначала на запад вдоль берега Тополяны, потом через холмы, в предгорье, а дальше – по безлюдной местности с внешней стороны гряды, дугой уходящей назад на юго-восток и относящейся к итальянскому сектору контроля. Любой другой путь вёл через алтинские хутора Горсти, а это было уж совсем ни к чему.

Дорога вскоре начала подниматься, сделала широкую петлю над берегом мерцающей в лунном свете Тополяны и углубилась в холмы.

На нешироком лесном перекрёстке их ждала неожиданная встреча. Итальянский армейский джип помигал дальним светом, и в сиянии фар появился Скаппоне, блеснув белозубой улыбкой.

– Сорпреза!^[4] – закричал он. – Роман, ты здесь? Хочу рассказать тебе одну историю. Можешь ехать со мной?

После отъезда Тайги Вольховский вернулся к себе в комнату, разделся и лёг, но не успел сомкнуть глаз, как в дверь постучали.

– Товарищ капитан, – громким шёпотом позвал дежурный, – вставайте! Там люди у ворот… И поп – вас спрашивает!

На улице у ворот гарнизона молча стояли женщины. Некоторые держали за руку детей. Неестественная тишина пугала.

– Они просто стоят, – прошептал из-за спины дежурный, – уже человек пятьсот, вся улица перекрыта, а идут еще и еще.

Впереди всех замер отце Миклаш. Дежурный открыл калитку и впустил священника.

– Здравствуйте, отце, – сказал Вольховский по-тополински. – Что случилось?

Поп ответил по-русски:

– На весь Плешин – два десятка охотничьих ружей. Пистолетов – и того меньше. Три года люди сдавали оружие под гарантию вашей защиты. Боюсь, сегодня вам придется подтвердить, что это были не пустые слова.

– Что случилось? – Вольховский почувствовал, как где-то в горле прыгнуло сердце.

– Час Плешина пробил, – ответил поп. – Горсть полна «землемеров», и уже к рассвету они будут здесь. Я пришёл просить от имени всех горожан: дайте нам, чем защитить себя и город.

– Извините, отце Миклаш, это исключено. У нас нет оружейных складов и каких-то запасов. Будьте уверены, если кто-то попытается атаковать Плешин…

Отце Миклаш подхватил Вольховского под локоть и потянул в сторону от караульной будки.

– Капитан, капитан! Игры кончились, пора делать дело! На Подвее наше спасение лежит бесполезным грузом. Прикажи снять пост, и я обещаю, что к вечеру всё вернут назад. Люди давно собраны в дружины, они готовы умереть, если понадобится, – но не как скот под ножом, а с оружием в руках!

– Подождите, отце, кто сказал, что вообще что-то должно случиться?

Поп процедил сквозь зубы:

– А ты воздух понюхай!

– У меня нет полномочий вооружать местное население…

– Не население, а людей, капитан! Живых людей! Есть вещи поважнее Устава, и есть приказы, которые ты можешь отдать себе только сам.

Глаза священника сверкали в полутьме грозным огнём.

– Не можешь сам – свяжись с майором, но делай, делай, делай уже что-нибудь! И не надо мне полоскать про «ситуацию под контролем». А то я расскажу тебе, что произойдёт. Пока твои бойцы будут держать окраины, уцепившись за три сарая и два амбара, «землемеры» войдут в Плешин с пяти, с шести сторон, отовсюду. Помощь обязательно придёт, но к тому времени город утонет в крови. А «землемеры» испарятся, рассосутся – по оврагам да лощинам до Полуденного перевала, и – ищи ветра…

Вольховский молчал, даже дышать перестал.

– Понимаешь, капитан, я уже видел это – там, за холмами, всего два года назад. После такого удара город уже не возрождается. Кто-то уедет сразу, а те, кто останется, как овцы собьются в анклав размером в два-три квартала, обмотаются колючей проволокой и будут тупо коротать дни без цели и смысла, кормясь из Красного Креста. Страх превращает человека в животное, капитан.

– Я не имею права отдать вам это оружие, – просипел Вольховский.

– Да не надо нам ничего отдавать! Просто отойди в сторону. Сними пост! – Отце Миклаш вдруг схватил капитана за плечи и встряхнул что есть силы. – Ты чего боишься? За звёздочки свои боишься?! Ты же офицер, а не шваль штабная! Ты не хуже меня понимаешь: это надо сделать – так что же ты тянешь?!

Внезапно на юге в небе распустились два ярких цветка – красный и зелёный. А потом из-за гор прилетел плохой, неправильный звук – будто одновременно застрекотала дюжина швейных машинок.

– Ну, вот и началось, – отце Миклаш утёр со лба испарину. – Твоё слово, капитан!

Вольховский непослушной, не своей рукой сдёрнул с пояса рацию и вызвал группу Тайги. Ответом было лишь громкое шипение статики.

Капитан переключил канал.

– Шестой, ответьте! – с тем же результатом.

– У Салана за воротами грузовик, – сказал поп. – Дай мне с собой офицера.

Из штабного здания выбежал дежурный радист:

– Товарищ капитан, на всех частотах глушат! Пеленг взять не могу – будто со всех сторон сразу!

– Дежурный, «в ружьё»!

…Грузовик пожарной охраны с отце Миклашем и лейтенантом взвода охраны умчался к прибрежному схрону, сопровождаемый скрежещущим сигналом боевой тревоги.

* * *

Сотник обошёл позицию. Все «землемеры» расположились на местах, кто за камнем, кто за деревом, предохранители сняты, стволы обращены к дороге, выползающей справа из-за отвесного скального уступа, делающей широкую дугу метрах в десяти ниже по склону, прямо перед выбранным для засады местом, и скрывающейся слева за другим утёсом.

Сотник встал за спиной у гранатомётчиков.

– Приготовились.

Лишних слов не требовалось – все действия были согласованы десяток раз.

Гул тяжелых дизельных двигателей постепенно приближался. Наконец из-за поворота блеснул неяркий свет фар, а затем показалась и машина.

– Стоп!!! – шёпотом заорал сотник. – Это не те!

Джип с опознавательными знаками итальянского контингента прошёл мимо замерших алтинцев, затем красные габаритные огни стали удаляться.

И в тот же момент одинокая фара высветила белую щебенку серпантина, на повороте появилась чёрная рыбья туша бронетранспортёра, а позади него заплясало светлое пятно от ещё одной боевой машины.

– Ждать! – вполголоса командовал сотник. – Ждать!

Наконец итальянский джип исчез за левым поворотом.

Сотник включил рацию и отдал короткую команду. С хребта холмистой гряды взлетели в воздух две ракеты, красная и зелёная, бросая свет во все концы Плешинской Горсти, давая знак всем, кто ждал этого знака.

Из зарослей на склоне к первому бронетранспортеру протянулась дымная указка. Двое или трое солдат инстинктивно соскользнули на землю, остальных огненный мячик взрыва раскидал в стороны, как сухую солому.

Лес ожил. Злые слепящие огоньки расцветили склон.

Горящая машина повела башней, и крупнокалиберный пулемёт вырвал из подлеска длинную узкую полосу зелени.

Второй бронетранспортёр рывком остановился и сдал назад, загораживаясь скалой как щитом. Предназначенный ему реактивный снаряд ушёл в пустоту и через секунду взорвался где-то на другой стороне ущелья.

Солдаты под командованием сержанта ссыпались с брони и бегом бросились назад по дороге. Затем они свернули в лес, вверх по безлюдному склону, чтобы обойти засаду сверху.

Точно так же поступили и Тайга с итальянцем, обходя нападавших с другой стороны.

Из-под днища горящего бэтээра, ошалело крутя головой, выполз Охрименко, дотянулся до «калаша» одного из убитых солдат и залёг за передним колесом, короткими очередями отстреливаясь по автоматным вспышкам.

Второй бронетранспортёр снова высунулся из укрытия и нашпиговал склон свинцом.

В роте у Тайги не было случайных людей – все прошли Кавказ и знали своё дело.

Через двадцать минут, в попытке отступить, «землемеры» встретили серьёзное препятствие. Удалось ли кому-то вырваться из кольца, осталось невыясненным.

Опасаясь попасть под огонь своих, Тайга вывел людей к джипу итальянца.

– Охрименко! – крикнул Роман, осторожно выходя по дороге назад, к горящему бронетранспортёру. – Жив, нет?

В наступившей тишине стало слышно, как шумит вода в ручье на дне ущелья.

– Та шо мне станется, товарищ майор? – прилетел голос в ответ. – Я бы вам по рации сказал, так вы ж трубку не берёте!

Две группы объединились и сосчитали потери. Минус шесть, и трое легкораненых, и полыхающий бэтээр. Второй машине тоже досталось – снаряд взорвался под передним колесом, и без тягача её было не вытащить.

Пятерых бойцов Тайга отрядил проверить склон. Скаппоне вызвался забрать раненых.

– Я пытался вызвать моих ребят, Роман, но в эфире сплошной шум. В джипе не хватит места для всех вас, но я доберусь до перевала, и мы вернёмся на бронемашинах.

Откуда-то из-за холмов, со стороны Плешина, ветер донёс звук сильного взрыва.

– Не надо, – сказал Тайга. – Лучше вам сейчас с места не двигаться – непонятно, где сейчас что. Выстави дозорных и жди нас на перевале. Здесь по прямой, через гряду, будет километра два. Мы быстро. И попытайся вызвать подмогу.

Скаппоне как-то неопределенно кивнул и повёл раненых к подъехавшему джипу.

* * *

На углу Кухарьской и Пришана, у руин фонтана, из открытого кузова пожарного грузовика Салан и два его сына раздавали оружие.

Плешинцы были торжественно мрачны и сосредоточенны, подставляли открытые ладони, принимали автоматы как знак доверия. Нервно распихивали по карманам и засовывали под ремни запасные рожки.

– Болех, Агна! Вашими десятками закроете птицеферму и гаражи, – командовал пожарный. – Тровиц, веди своих к водокачке. Чем-нибудь завалите дорогу, чтобы мышь не проскочила! Мален, на тебе старая школа – прикроешь русских с фланга…

Старый часовщик терпеливо отстоял очередь и выпросил снайперскую винтовку.

– Зачем она тебе, отец? – увещевал Эзру младший сын Салана. – С таким зрением – куда ты сможешь прицелиться?

– Молодой человек, – спесиво отвечал часовщик, – впредь не путайте слепоту с дальнозоркостью. Я вас умоляю, от автомата у меня будут трястись руки, а вон то ружьё с большим прицелом и пара коробок патронов – это как раз то, что подойдёт старому Эзре как нельзя лучше – он же всю жизнь только и делает, что смотрит в лупу!

Постепенно толпа редела, каждый получал свою задачу и исчезал в предрассветном сумраке.

– Папа, – негромко спросил Салана старший сын. – А что с этими?

Чуть в стороне, не обособленно, но и не вперемешку с остальными, стояло несколько человек. Пекарь Надим, без чьих рогаликов в Плешине не начиналось утро. Дакуц, учитель словесности, соавтор первой алтинской энциклопедии. Бакенщик Растома, агроном Фере и еще добрый десяток алтинцев.

Пожарный непонимающе взглянул на сына:

– С кем – «с этими»?

И крикнул бакенщику:

– Растома, у нас не закрыт подвесной мост через Суховраг! Задача ясна?

* * *

Шадо, основатель и предводитель движения «землемеров», считал своим долгом лично возглавить поход на Плешин. Презирая опасность и случай, сейчас, как и всегда, он шёл впереди своего войска, не уступая королям древности.

Началось всё с неразберихи. Цветные ракеты, известившие о том, что русский дозор попал в засаду по ту сторону гряды, взлетели в небо на сорок минут раньше расчетного времени, когда «землемеры» еще не вышли на позицию для атаки.

Верные люди в южном и северном Плешине надёжно перекрыли радиоэфир и по-тихому оборвали телефонную связь долины с внешним миром. Правда, теперь нападающая сторона тоже не могла координировать свои действия. Но Шадо был уверен, что Ишта, возглавляющий вторую ударную группу, сориентируется по ходу дела.

Из алтинских хуторов, два десятка которых было раскидано по восточной стороне Горсти, выползали автобусы, грузовики, джипы и пикапы, наполненные разношёрстной публикой, армией «землемеров». Из тайников извлекалось оружие, десятниками и сотниками раздавались боеприпасы, проводился последний инструктаж.

Около получаса ушло на то, чтобы разрозненные потоки слились в один, нацеленный на Плешин. Даже с учётом того, что дорога петляла, повторяя замысловатый узор Горсти, до города было не более четверти часа езды.

Водители машин в колонне держали минимальную дистанцию. Все «землемеры» знали, что перевес на их стороне, – и понимали, что без боя Плешин не сдастся. Прийти и раздавить, раз и навсегда, – каждый мечтал воплотить это в жизнь.

Внезапно скорость колонны упала.

Посреди дороги, широко расставив ноги и подняв вверх левую руку с пучком вербовых веточек, стоял священник. Полог чёрной рясы трепетал на ветру, открывая взгляду ношеные кирзовые сапоги.

Первая машина до последних метров держала скорость, но чёрная фигура на пути не шевельнулась. Джип затормозил, поднимая пыль.

Шадо приоткрыл дверцу, выпростал руку с дробовиком и встал на подножке джипа, возвысившись над святым отцом на полкорпуса. Украдкой он бросил взгляд влево и вправо – нет ли кого в заваленной ветками канаве, не блеснет ли оптика в придорожных кустах.

По правде сказать, человек в рясе не слишком-то походил на священника. Шадо отметил и свернутый набок нос, и не раз рассеченные брови, и мясистые уши в диковинных заломах.

– День добрый, отце, – сказал Шадо. – Прошу, посторонись! Время раннее, а до обедни еще надо дожить.

– Мир вам, мои дети, – зычно пробасил священник. – Время прощать обиды и время быть прощенными. Светлый день для всех нас!

Шедшая до сих пор ровным строем автоколонна за спиной Шадо сжалась в гармошку.

– Новая жизнь нарождается! – громыхал святой отец. – Идите домой к своим жёнам, несите радость детям и спокойствие родителям, пусть полнится ваша чаша и будет жарким очаг. Не нужно крови в светлый день!

Шадо загривком почувствовал, как за спиной нарастает шепоток. Священник поперёк пути – к добру ли такой знак? Среди тех, кого удалось снарядить в этот поход, предводитель по-настоящему мог положиться от силы на два десятка преданных бойцов, использовать пару сотен, а остальные – хвост, инертная масса, мясо – годились лишь на то, чтобы мостить собой путь к независимой Алтине.

– Отойди с дороги, отце, – почти ласково повторил Шадо. – Это не твоя война, и незачем тебе ввязываться в мирские дела.

– Я отце Миклаш, – ответил тот, – священник прихода церкви Рыбаря Пришана, что в Плешине, на южном берегу Тополяны. И нет такой войны, что не была бы моей.

В середине колонны самые нетерпеливые вылезали из машин и пробирались вперёд – посмотреть, кто посмел задержать шествие «землемеров». Холодный металл в руках, вороненые стволы, лязг затворов – всё это приятно щекотало нервы, и то тут, то там перекатывались мелкие волны смешков.

– Кайтесь! – гремел над толпой бас отце Миклаша. – Замыслив недоброе, отмолите грех! Услышьте свою совестю!

– Вы перед кем рты раззявили? – пронзительно крикнул кто-то из третьей или четвертой машины. – Какой он святой отец, если даже толком по-нашему не говорит?

Отце Миклашу показалось, что он узнал этот голос.

– Остановитесь, пока не запоздало! – пробасил он, чувствуя, что не успевает вспомнить все слова, как надо, и оттого становится смешным. – Вернитесь в разум! Люди!..

Сухой треск выстрела оборвал его речь. Отце Миклаш пошатнулся, опустил голову, глядя, как у левой ключицы пыльная поношенная ряса промокает чёрным.

Над полем повисла странная полутишина – все замолчали разом, и вокруг разлился гул дизельных моторов, перемешанный со стрёкотом цикад.

– Нельзя, – прохрипел отце Миклаш, роняя веточки вербы в пыль. – Бог не с вами сегодня. Уведи!

– Не тебе решать за меня, ряженый! – как мог громко ответил Шадо.

Коли это не поп, так нет и спроса.

Из открытого кузова четвертой машины, круглобокого грузовичка, Халим выстрелил одиночным еще раз. Священника толкнуло назад, но он снова устоял, глядя лишь на Шадо.

– Так принимай же ключи от Плешина, – отце Миклаш вытянул перед собой дрожащую правую руку.

Прежде чем Шадо осознал, что за медные проволочки нанизаны на палец священника, их обоих не стало.

Семь противотанковых гранат, скрытые под рясой, породили взрыв, перемоловший головные машины. Ударная волна, ослабевая, прокатилась во все стороны, оставляя за собой неподвижные и корчащиеся тела.

* * *

Бегом, без остановки, до кислого пота, до черноты в глазах.

Тайга прыгал с камня на камень, поднимаясь впереди своих бойцов. Добраться до хребтины, а там до перевала останется всего ничего, только с горочки спуститься.

Они выкарабкались на плоскую макушку холма и наконец увидели Плешин.

– Привал две минуты, – приказал Тайга, нетерпеливо настраивая бинокль. – Рогалин, связь!

Радист припал к наушнику:

– Шум, товарищ майор. Один шум.

Охрименко встал рядом, сощурился, приложил ко лбу ладонь козырьком, хотя солнце еще не показалось.

К городу с востока по широкому полю как мухи ползли машины. До холмов вполне отчётливо долетал речитатив сотен автоматов, тяжелая пулемётная дробь, сиплый вой миномётов.

– Суки, суки, суки!.. – Охрименко сжал голову руками, согнулся, сел на корточки. – Та какие же с-суки, подумать боюсь! Ведь алтинцы же отовсюду сюда пришли, товарищ майор! Как через дуршлаг – через французов, через англичан, через всех! Ведь эти суки просто закрыли глаза, так?!

– Не кипятись, лейтенант, – Тайга шарил биноклем по восточным предместьям Плешина, пытаясь разглядеть, на чьей стороне преимущество.

Дур-рак, клял он себя, какой же дур-рак! Оставить целый арсенал, бесценный неучтенный клад, безо всякой пользы валяться в трухлявом сарае! Слишком, слишком много машин, автобусов, грузовиков ползло по полю в сторону города. Сколько «землемеров» могло вот так собраться вместе, чтобы в открытую штурмовать город? Пятьсот? Не надо себя обманывать, их не пятьсот и даже не тысяча. Против ста стволов и трёх бэтээров гарнизона.

– Конец привала. Бегом-арш!

* * *

– Связь, связь, связь… – твердил Вольховский несчастному радисту, уже только что не с головой влезшему в станцию. – Дай мне пеленг, дай мне хоть что-то.

– Товарищ капитан… – на молоденьком сержанте лица не было. – Нет связи! Уровень шума такой, словно рядом РЛС работает.

Лампа дневного света замерцала с неприятным синеватым оттенком. Как в морге, подумал Вольховский. В гарнизоне осталось меньше взвода – всех пришлось выдвинуть навстречу приближающейся с востока угрозе. Бронетранспортёры до времени скрылись среди хозяйственных построек, по дворам предместья, спешившиеся солдаты рассредоточились по огородам. «Два амбара, три сарая», – вспомнил Вольховский слова отце Миклаша.

Из динамика станции лился ровный, чистый, мощный белый шум. Что-то было связано с этим, какое-то воспоминание. Пеленг… Пеленг.

И Вольховский вспомнил. Ещё в училище он слышал, что можно спаять простейшую штуку: один конденсатор, одно реле, всего пять-шесть деталей. Втыкаешь такую заглушку в сеть. На положительной фазе конденсатор заряжается, а в начале отрицательной выплёвывает в сеть накопленный заряд. Очень коротким импульсом, в несколько наносекунд. И так пятьдесят раз в секунду. А здесь, в Тополине, все шестьдесят – евростандарт.

В любую розетку – на кухне, в сарае, под лестницей, дома или на заводе, куда угодно – ты суёшь такую штуку и получаешь глушилку с антенной длиной в сотни метров, а то и в километры – насколько тянутся от твоей розетки до ближайшего трансформатора обычные электрические провода. Точечные импульсы раскладываются по спектру в равномерный фон, белый шум, с мощностью сигнала, недоступной ни одной радиостанции… И такой приборчик быстро не обнаружишь. А если их два? Пять? Пятьдесят?

Вольховский хотел сказать об этом сержанту, но сверху пришёл пронзительный, рвущий уши свист, и пол встал на дыбы, как норовистый конь.

* * *

Держась за стену, часовщик Эзра по узкой винтовой лестнице поднялся на самый верх центральной башни замка. Здесь было свежее, чем внизу. Утренний ветер беспардонно трепал одежду.

Эзра прислонил снайперскую винтовку к щербатому белокаменному мерлону и отдышался. Из большой хозяйственной сумки он последовательно извлёк раскладной табурет с матерчатым сиденьем, клетчатый плед, четыре коробки патронов, шерстяные перчатки с обрезанными пальцами. Из сумки выскользнул и упал под ноги старику свёрнутый кусок шелковистой ткани. Эзра, кряхтя, наклонился за ним и убрал обратно.

– Мир не видел такого напыщенного болвана, Эзра! – сказал он, аккуратно усаживаясь на табурет перед смотрящей на юг бойницей, закутываясь в плед и надевая перчатки. – Выклянчить у занятых людей такой серьёзный инструмент!

Он бережно взял винтовку в руки, снял с предохранителя и дослал патрон в ствол. Снял очки, неловко просунул ствол в бойницу, упёрся прикладом в плечо, а глазом приник к окуляру прицела.

* * *

Три глубоких заросших бузиной оврага втыкались в Плешин с юга, как вилы в солому. Под сенью серебристых ветвей двигались люди Ишты, лучшие воины из числа «землемеров». Невидимые постороннему взгляду, они беспрепятственно миновали предместье.

Звуки выстрелов с восточных окраин города уже давно слились в сплошную канонаду. На ближнем алтинском хуторе проснулись два миномёта, и снаряды с визгом проносились над оврагами в сторону русского гарнизона.

Ишта раздвинул ветки и осмотрел края оврага. Перекошенные заборчики, чёрные грядки, одуванчики.

Суховраг, так называлась эта лощина, выходил на огороды окраинной улицы, к дровяным сараям и теплицам, обтянутым драным полиэтиленом.

Ишта поднял над головой ракетницу. Белая лампа зависла над южным Плешином.

Изо всех трёх оврагов «землемеры» хлынули в город.

Их встретили.

* * *

Полуденный перевал был горным лугом, стометровой полосой ровной земли между двумя грядами – пологой с запада, откуда вышел Тайга со своими бойцами, и более скалистой с востока, уходящей к Пальцам и дальше, в горную часть Алтины. Дорога с севера, из Плешинской Горсти, уходила через перевал на юг и вскоре троилась, расходясь во французскую и итальянскую зоны и опоясывая Горсть снаружи – там и остались бронетранспортёры Тайги.

Скаппоне нервно расхаживал у джипа. Несколько итальянцев суетились над ранеными русскими, разматывая бинты из индивидуальных пакетов и неумело останавливая кровь. Если где и стояли часовые, то уж точно не там, откуда вышел Тайга. Две кургузых бронемашины стояли кормой друг к другу, по крайней мере контролируя луг в обе стороны.

– Есть связь? – издалека закричал Роман.

Итальянец развёл руками.

– Охрименко, за старшего! – Тайга первым выбрался на дорогу.

Скаппоне пошел ему навстречу.

– Ты видишь, что там происходит? – Тайга ткнул пальцем в сторону Плешина.

– Привал, хлопцы, – скомандовал Охрименко.

– Роман, связи нет. – Скаппоне выглядел понуро и буднично, будто и не бежал полчаса назад по сумеречному лесу, рискуя схлопотать пулю из-за любого куста. – Наш транспорт к вашим услугам. Сейчас же грузимся и едем в наш гарнизон. Через полтора часа будем там.

Тайга даже замотал головой:

– Ты что говоришь?! Куда ехать? Посмотри на север – там же война!

– Только непонятно кого с кем, – ответил Скаппоне. – У меня нет инструкций для данной ситуации, нет связи. Это ваша зона контроля, юридически мы не вправе проводить операции на вашей территории. Я имею в виду, на контролируемой вами территории Алтины.

– Тополины, – мрачно поправил Роман. – Тополинской федерации. Мне всё понятно, господин капитан. Ваша логика безупречна.

– Товарищ майор! – вдруг не своим голосом заорал сержант. – Рация! Плешин на связи!

* * *

Город, атакуемый с юга и востока, ощетинился как ёж. И нападавшие, и защитники Плешина дрались вслепую, каждый на своём клочке земли, не зная и не понимая, что происходит за углом, на соседней улице, за соседним домом.

По брусчатке Кухарьской и вниз, к реке, к бывшему мосту, промчался штабной «уазик». Вольховский приложил к лицу какую-то тряпку, чтобы кровь с иссеченного лба не заливала глаза.

На набережной, неподалёку от разрушенного пять лет назад моста, капитан остановился у трансформаторной будки, двумя выстрелами сбил замок и распахнул дверь.

Вошёл внутрь, пригляделся и начал опускать вниз рубильник за рубильником, оставляя Плешинскую Горсть без электричества…

Халим, занявший место Шадо, развернул машины широкой цепью по не паханному еще после зимы полю, подпирающему Плешин с востока. Так он рассчитывал нащупать брешь в позициях русских, но всё пошло иначе. Каждый дом, каждый амбар, каждая поленница огрызалась автоматным огнём, и строй «землемеров» дрогнул.

Несколько машин завязли в земле по ступицы, и их пришлось бросить.

«Землемеры» рассредоточились по полю, залегли, но подниматься в атаку из подобной позиции было бы равносильно самоубийству.

Два тяжёлых бронированных джипа, позаимствованные для сегодняшнего дела у «авторитетов» в алтинских городах, прорвались до первых домов, но там получили по нескольку гранат и теперь коптили небо.

Попытка прорваться вдоль реки тоже не дала ничего, кроме потерянных машин и людей.

Быстро войти в город не получилось, и Халиму оставалось только перестреливаться с русскими и ждать, что люди Ишты ударят с тыла…

А Ишта в это время бежал по пустынной улице, всаживая короткие очереди в каждое окно и едва успевая менять рожки. От его людей не осталось и четверти.

Им удалось прорваться только через Суховраг, перебив на своём пути всех до единого. Но среди поверженных врагов Ишта увидел только алтинцев, и это было страшно. Он бежал по улице впереди своих людей, стреляя во все стороны, по каждой тени, но казался себе маленькой, ничтожной букашкой, ползущей по стеклу, в то время как сверху за ней следит огромный, мутный, весь в старческих прожилках, глаз.

А когда пуля из ниоткуда опрокинула его в грязь, то лишившиеся предводителя «землемеры» остановились, и сначала кто-то один бросился назад, к спасительному оврагу, а потом ещё один, и ещё…

На восточной окраине бронетранспортёры, до этого стоявшие в глубине дворов, выкатились чуть вперёд и за минуту сократили автопарк «землемеров» на пять единиц. Ответный залп дал результаты – один бэтээр задымился и встал, но это уже не могло изменить общей картины. Кому повезло, те догоняли уходящие машины, цеплялись за борта, прыгали на подножки; кому нет – тем предстояло самостоятельно решать, как добраться до гор.

* * *

Шум в эфире стоял страшный, но сквозь помехи можно было разобрать:

– Шестой, отзовитесь, Шестой…

– Здесь Шестой, – закричал Тайга, – кто на связи?

– Капитан Вольховский! Товарищ майор, город атакован, периметр держим, где вы?

– Володя, ты слышишь меня? Схрон, где мы часовых поставили… Сними пост, пусть дружина Салана заберёт оружие! Срочно!

– Так точно! – странно ответил Вольховский. Не «Есть!», не «Слушаюсь!», а «Так точно!».

– Бэтээры не на ходу, – сказал Тайга, – со мной пятнадцать человек, мы на Полуденном перевале…

В этот момент бронемашины итальянцев пришли в движение.

– Скаппа, Скаппоне! Дай!^[5] – заорал Тайга, вдруг вспомнив словечко из кривцовского досье.

И бросился наперерез джипу, вопя уже по-русски:

– Беги, трусливая макаронина! Сиди в своей задрипанной пиццерии, нагуливай брюхо, трави байки! Жри свою паннакотту с профитролями!

Машина затормозила, едва не ударив Романа бампером по ногам.

– Что ты хочешь от меня? – зло крикнул Скаппоне. – Кто ты такой, чтобы меня останавливать?

– На мирный город, – Тайга ткнул пальцем в сторону Плешина, – напали вооруженные люди, намеренно и организованно. И они попытаются скрыться с места преступления – через этот перевал. Помоги перекрыть им путь!

– У меня нет такого приказа. Разговор закончен.

Скаппоне махнул рукой водителю. Тот сдал назад и объехал Романа.

– Капитан! Нэй секоли федэле!^[6] – крикнул Тайга вслед, и вдруг джип остановился.

Несколько секунд Скаппоне сидел, опустив голову, сгорбившись, будто его ударили в солнечное сплетение. Потом обернулся и укоризненно покачал головой.

Вышел из машины. Оглядел пологие лесные склоны, дорогу, рассекающую луг, зачем-то посмотрел на небо.

– Слишком просторно, – сказал он. – Слишком мало людей. Эту дорогу не перекрыть.

– Вызови своих, – сказал Тайга. – Связь, вроде, появилась. Вызови французов. Вызови всех. Миротворческие силы атакованы. У тебя вполне понятный повод.

* * *

Истекали последние мгновения тишины.

За пятнадцать минут не возвести инженерных сооружений, не построить баррикаду в сто метров длиной. Можно отрыть полуокоп сапёрной лопаткой, но в такой местности толку от него – чуть.

Тайга обошёл позиции всех бойцов, вспоминая подробности предрассветного боя. Фланги не удержать в любом случае, значит, задача – продержаться до подхода подмоги. Скаппоне сказал, полтора часа. Значит, теперь уже час-десять.

Хорошие ребята, подумал он сразу про всех – и про своих, и про итальянцев. Никто не задаёт лишних вопросов: зачем мы здесь и что пытаемся защитить в чужой стране.

Удачно, что есть возможность сделать это? Пожалуй, да!

Удачно… Это слово вдруг вернулось к Роману прохладным ветерком. Удача так благоволила ему в последние дни. Потерялось оружие – и тут же нашлось. Да ещё и с довеском в несколько сотен стволов. Поехали наркоторговцев ловить, а вышли в тыл вооруженной банде…

Тайга верил в удачу, но не доверял случайным стечениям обстоятельств. А то, что рассказал Скаппоне, пока по бэтээру не залепили из гранатомёта, лишь подтверждало: случайностей не бывает. В странном человеке, наблюдавшем за «землемерами» в главном городе французской зоны контроля, нельзя было не узнать Кривцова. Такой же следователь, как Охрименко балерина.

Мысль, что его, майора Тайгу, дёргают за верёвочки, подводя к каким-то решениям, сначала показалась унизительной. Что они хотели, все эти кривцовы? Передать «ничейное» оружие тополинцам? А если бы его, Романа, утром убили в горах, тогда что? Кто отдал бы такое распоряжение? Хотя, наверное, капитана Вольховского и уговаривать не пришлось бы… Кто-нибудь да остался бы за крайнего и, если что, ответил за преступный приказ…

Чисто, не подкопаешься, в три слоя замазано… Сначала можно сказать, что никакого «конфискованного» оружия не было – только то, что вернулось в гарнизон. Его и видел-то один Салан, наверное. Докажут, что было, – так чьё оно? Таких стволов – от Зимбабве до Гондураса… Конфискат – на то и конфискат, на этот вопрос можно просто не отвечать. А кто раздал его гражданским? Майор Тайга по собственному разумению… За что и направлен в звании младшего лейтенанта служить в места, созвучные его фамилии…

Нет, не о том думаешь, Тайга! Ты что, жалеешь, что велел отдать оружие плешинцам? Ни секунды! Так сочти за счастье, что твои внутренние желания «совпали» с интересами твоей страны. А то, что рот у страны заклеен, что не смеет она сказать вслух, чего хочет… Значит, сумей догадаться сам! И ответственность бери на себя.

Пыльные столбы на дороге – внизу, в Горсти, – возвестили о том, что время раздумий истекло. Тридцать? Сорок машин? Остатки «землемерской» банды.

Тайга ободряюще помахал итальянцу, расположившему своих карабинеров в подлеске на противоположном склоне. Тот не ответил – наверное, не увидел.

* * *

Когда Эзра выпустил последний патрон, то понял, что руки перестают его слушаться. Он отставил винтовку, привалился виском к холодному камню мерлона и закрыл глаза.

А потом поднялся, надел очки и долго смотрел с башни, как выбираются из города и отступают, уезжают, бегут крохотные человечки и как другие человечки бегут за ними вслед, и стреляют, и первые падают…

Часовщик аккуратно сложил плед и хотел убрать его в сумку. Но ему снова попался сложенный в несколько раз кусок ткани. Эзра достал его и осторожно развернул. Флаг Тополины средних размеров, из тех, что в ходу у футбольных фанатов, затрепетал в его руках.

Флагшток на башне, пустовавший несколько лет, совсем заржавел. Колёсико, удерживающее тонкий тросик, провернулось со скрипом.

Эзра посмотрел на свои дрожащие пальцы и стал искать, с какой стороны у флага завязки.

* * *

Тайга лежал, уперевшись макушкой в живот итальянца. Вместе с сознанием вернулась боль. Роман попробовал пошевелиться и понял, что руки заломлены за спину и связаны накрепко чуть ли не в локтях.

Не продержались. До последнего казалось, что шансы остаются. И когда одна за другой лопнули как тыквы бронемашины карабинеров. И когда замолчал пулемёт Охрименко, выставленный сильно выше основных позиций для прикрытия фланга.

Дорога из Горсти превратилась в свалку горящего железа, луг и подлесок пестрели крапинами неподвижных тел.

Даже когда не осталось никаких позиций, когда всё тревожно затихло с итальянской стороны, а на этой завязался ближний бой, смертельные пятнашки в пронизанном солнечными лучами утреннем лесу, то всё ещё казалось: отобьёмся!

Не отбились.

– Будь спокоен, – сказал Тайга итальянцу, – они обменяют тебя на… на…

– Хорошая шутка, – сказал Скаппоне. – Расскажу ребятам при случае.

Они лежали в подлеске, на крутом восточном склоне. То тут, то там раздавались одиночные выстрелы – «землемеры» деловито добивали раненых солдат.

– Знаешь, Роман, – негромко сказал итальянец, – произошло что-то странное. Слишком быстро, в один момент, всё изменилось. Были лоскутки, а стало одеяло.

Бредит, подумал Тайга. Но спросил:

– Это хорошо или плохо?

– Посмотрим.

С юга донёсся клёкот тяжёлых пулемётов.

– Ке фортуна! – воскликнул Скаппоне. – Горлышко всё-таки заткнули.

Рядом раздался хруст ломаемых веток, послышалась крикливая алтинская речь. Грубые руки взяли Тайгу под мышки, поставили на ноги. Удар прикладом между лопаток подсказал направление дальнейшего движения.

Итальянца вытолкнули вперёд. Приятно было увидеть его нахально задранный подбородок и торжествующую улыбку.

– Слышишь, Скаппоне? Ты настоящий… – сказал Тайга и, не найдя подходящего слова, просто повторил, – сэй веро.

* * *

В салоне первого класса уже работали кондиционеры, хотя самолёт еще не начал движение.

Человек в изящном светло-бежевом костюме опустился в кресло и молча пожал руку столь же элегантно одетому соседу.

– Поздравляю, Виктор Маркович, – сказал тот. – Чувствую, скоро сравняемся в звании.

– Я бы не загадывал, – улыбнулся Кривцов. – А что, есть предпосылки?

– А то! Плешин устоял. Итальянцы ввязались в бой, час назад в открытом эфире вызвали подмогу. Тут и французы откликнулись, куда бы им деваться? Думаю, всё путём.

Кривцов согласно кивнул.

– Толковый майор у нас там. На своём месте человек. Надо будет как-нибудь поощрить… через военное ведомство.

Стюардесса принесла на маленьком подносе графинчик ледяной водки, две рюмки и блюдечко тонко нарезанных маринованных огурцов.

Виктор Маркович предложил тост за несокрушимую Российскую армию. Его коллега не возражал.

* * *

Над лесом прошел французский вертолет с кругами-мишенями на каждом борту и выпустил куда-то вдаль длинную бессмысленную очередь.

Халим вёл своих людей к Пальцам, по самому краю Плешинской Горсти. Окончательно уйдя от перевала, поднявшись высоко вверх, «землемеры» сделали передышку.

Халим орал, выплёвывал пленённым офицерам в лицо презрительные и угрожающие слова. В равной степени не зная ни тополинского, ни алтинского, Тайга мог лишь предполагать, о чём кричит «землемер». Скаппоне, похоже, вообще задумался о чём-то своём.

Увидев, что ни тот, ни другой пленник не понимают его, Халим сосредоточился, а потом сказал по-английски:

– Какая жалость: нет времени занять меня вами. Я обещал, и я выполню. Жалко, что быстро.

Полуобернувшись к своим бойцам, он сделал странный жест рукой, будто снял крышечку с заварочного чайника, и ответом ему был хищный восторженный рёв. Двое, не дожидаясь дополнительных указаний, бросились прочь вверх по склону.

– Душа за пташа, – по-волчьи оскалив верхние зубы, нарочито разборчиво произнёс Халим.

При этом он внимательно и неотрывно смотрел Тайге в глаза.

Хрен тебе, подумал Роман. Он постарался сохранить каменное лицо, хотя сердце затрепетало, заартачилось, размазалось в груди бесформенным безвольным комком.

Какое-то время спустя пленников погнали вверх по тропе.

Тайга едва удерживался от того, чтобы рухнуть на землю, крутиться ужом, не давая поднять себя, пытаясь отсрочить хотя бы на минуту, хотя бы на секунду… Но брёл вперёд, уставившись в затылок итальянцу, – будто плыл до буйка.

Как же хорошо, что я не один. Прости за такие мысли, Скаппоне, лучше бы уж тебе сидеть в своём солнечном Таранто, пить сладкие сицилийские вина, жрать морских гадов с макаронами, а не вот так… И всё же – как хорошо, что я сейчас не один…

Они вышли на широкую прогалину. Влево уходил пологий склон, постепенно закругляясь и превращаясь в обрыв. Сквозь редкие ветки деревьев было видно долину, сизые столбы пожаров, цветную мозаику Плешина.

Две осины тугими дугами пригнулись к земле, притянутые к корявому корню старого дуба толстой капроновой верёвкой. С макушки каждой осины свисало по петле.

Тайга почувствовал, что ноги совсем отказываются повиноваться. Его ткнули в спину, и он едва не упал.

Соберись же, подумал Тайга. Осталось всего ничего. Это может выдержать даже ребенок! Он вспомнил каменного мальчика – чуть нахмуренные брови, сжатые в несостоявшейся улыбке губы, взгляд исподлобья – и почти успокоился.

Их вытолкали на середину поляны, к змеящимся в траве веревкам.

– Роман, гуарда: бандьера!

Итальянец пристально смотрел за спину Роману. Тайга обернулся и понял Скаппоне без перевода. Сквозь дрожащий утренний воздух, плотными слоями плывущий над оврагами и буераками Плешинской Горсти, над серо-красным панцирем крыш далёкого города замерцала крошечная цветная искорка – кто-то поднял флаг над центральной башней старого замка.

Три десятка бойцов Халима собрались полукругом.

Пленников поставили на колени, а ноги сзади придавили тяжеленным стволом поваленного дерева.

Икры и ступни быстро занемели. Роман почти не почувствовал, как молчаливый алтинец накрутил на лодыжках грубые узлы, а свободными концами веревок обмотал и без того туго стянутые запястья.

Халим самолично надел пленникам на шеи петли и затянул их, насколько смог. Громоздкие узлы под подбородками напоминали курчавые бородки вавилонских царей.

– …ти прэгьямо, фино алла каза дэль Падре… – послышался Роману еле уловимый шёпот итальянца.

– Летите в ад, – сказал Халим.

Тайга мысленно протянул закопчённую каменную руку к ножнам павшего воина и намертво сомкнул пальцы на холодном эфесе сабли.

Халим вынул из-за пояса широкий, каким рубят капусту, нож, зашёл пленникам за спину, примерился и ударил по веревке, удерживающей осины, отчего та запела как тетива.

Тесак «землемера» оказался недостаточно острым. Халим лупил и лупил им по непослушным волокнам, с каждым ударом обрывая по нескольку нитей.

А когда верёвка с треском лопнула и осины взметнулись в стороны, то освободившиеся души Тайги и Скаппоне рванулись вверх, в ослепительное небо, вместе с трехцветным флагом Тополины.

Сан Конг

И нечего лить слёзы! Насмотрелись на французов да португальцев! Проще всего выпустить боль и обиду в мир, чтобы они расползлись повсюду. А попробуй запереть их в себе! То-то!

Так говорит Дедушка.

– Просыпайся, Листочек! – столько любви и заботы таилось в этом голосе, что Саоан начинал улыбаться, еще не открыв глаз. Мягко выныривая из сна, он понемногу собирал вокруг себя мир. Вот зашумел прибой, заскрипела старая пальма, треснувшая во время последнего урагана, далеко на заливе прорезался гул мотора. С новым утром, Саоан!

– А почему «Листочек»? – спросил он когда-то давно.

– У человека две стороны, – ответила Мама. – Наружу – блестящая и твердая, внутрь – мягкая и нежная…

Мотор – это хорошо. Мотор – это Эухенио с новым товаром для своей лавки – и новыми книгами. Саоан посмотрел в потолок. Пучки сохнущих трав покачивались от прикосновений бриза. Пологий солнечный луч щекотно лизнул в нос.

– Хватит валяться, лежебока! – не выдержал Дедушка, всегда сварливый и строгий по утрам. – Если кьонг не встречает солнце, оно начинает лениться, и приходят дожди. А тебя уже ждут.

Действительно, перед дверью в пыли сидела пепельщица с грудным ребенком на руках, а чуть поодаль топтался старик из клана ловцов жемчуга. При виде Саоана оба прикрыли ладонью глаза, выказывая смирение и уважение.

– Что тебе, почтенный? – Саоан обратился сначала к старику, видя, что тот здоров, пришел с пустыми руками, а значит, поведет к себе.

– Меня прислали сыновья, молодой кьонг! Просят заговорить плот, чтобы до того, как Анъяр проснется, успеть дважды выйти в проливы по спокойной воде.

– Один раз, – строго ответил Саоан, посмотрев на вулкан, возвышающийся над макушками пальм. Мирный белесый дымок, почти невидимый глазу, не мог обмануть ни колдуна, ни любого взрослого анъяра – осталось ждать недолго. – Один раз. Я приду к вам завтра до рассвета. Не мочите плот в воде, не кладите на него сетей и весел, не распускайте парус. Сделаю вам хорошее море. Иди.

Когда старик ушел, Саоан взял у женщины тяжелый мешок вулканической сажи – подношение всего ее клана – и жестом показал, что можно войти. Увидев в полутьме хижины Дедушку, Бабушку и Маму, пепельщица упала перед ними на колени, прошептав благодарственную молитву, – не всякому посчастливится увидеть воочию всю семью великого кьонга.

С ребенком было плохо. Темные пятна на груди и ключицах, закатившиеся глаза, белый налет в уголках рта, прерывистое дыхание – Саоан знал демона, приходящего в этом обличье. И не думал, что он вернется так скоро.

– Отдай сына кьонгу, – сказал Дедушка пепельщице. – Уходи в деревню и молчи, пока солнце не опустится к нашей хижине. Не притрагивайся к еде, не подходи к воде. Потом вернешься и заберешь своего ребенка.

Та покорно закивала, протянула малыша Саоану и выбежала прочь.

– Третий раз за эту луну, – печально сказала Мама. – Ты совсем растеряешь силы.

Бабушка сочувственно молчала. Она всегда молчала.

Саоан положил младенца на темную циновку, сплетенную любимой сестрой Махат, вышел во двор, привязал к длинному бамбуковому копью черную тряпицу и воткнул его перед воротами так, чтобы было видно из деревни. Теперь никто не осмелится потревожить кьонга за работой.

Он вернулся в дом, зачерпнул горсть сажи из большой корзины в углу и подошел к ребенку. В этот момент с другой стороны лагуны приплыл нежный и продолжительный звон церковного колокола. Кьонг нахмурился. Он не любил пропускать воскресный молебен, дон Паулу опять обидится… Ребенок заворочался и захрипел.

Саоан… Если над воротами кьонга трепещет на ветру черная лента, не стоит заглядывать даже во двор.

Солнце клонилось к закату, когда осчастливленная пепельщица смогла припасть к ногам колдуна, прижаться щекой к его руке и торопливо засеменить в деревню, унося спящего малыша.

Саоану хотелось опуститься на землю прямо там, где стоял. Но он смыл с рук пепел и кровь, оделся в чистое, достал из плетеного ларя томик Сервантеса и предупредил Маму, что вернется поздно.

Хижина колдуна стояла над деревней, на высокой гряде, уходящей дальше длинной косой в открытое море. Незаметная, но все-таки уже настоящая тропинка шла от дома кьонга по непроходимой чащобе, петляла по склонам Анъяра и приводила на другую гряду, так же воткнутую в море с противоположной стороны лагуны.

Дон Паулу заканчивал пропалывать неумело окученную грядку на задворках храма, когда из леса легким шагом вышел Саоан, примирительно поднимая руки. Священник против воли улыбнулся, и уже через несколько минут они сидели в удобных плетеных креслах, пили душистый травяной отвар и беседовали о земном и божественном.

– Сеньор Кихот мог быть анъяром, – убежденно говорил Саоан. – Он не боится испытания и не ждет награды. Но я не хотел бы оказаться на его месте. Это очень грустная история.

Колдун подставлял лицо закатным лучам, а дон Паулу украдкой разглядывал своего собеседника. Не толстый, но скорее рыхлый, с покатыми плечами и почти женской грудью, гипертрофированным подбородком, одутловатыми надбровными дугами, анъяр всё же не производил отталкивающего впечатления. Глубоко посаженные черные глаза смотрели пытливо и хитро, вопросы, тревожащие Саоана в вопросах веры, сделали бы честь иезуитским богословам, а авторитет молодого колдуна был на острове столь непоколебим, что без его поддержки паства дона Паулу не насчитала бы и одного человека.

Колдун говорил на неплохом испанском и вполне сносном португальском, уже несколько раз перечитал все книги из скромной библиотеки священника и с нетерпением ждал новых, которые время от времени привозил торговец Эухенио, сбежавший из Испании после падения республики. Когда японцы и американцы, наконец, покинули местные воды, баркас испанца стал появляться на Анъяре всё чаще. И даже Эухенио, исповедавшись и причастившись, перед отплытием к Таити или Тонге спешил к колдуну за спокойным морем.

Сейчас дон Паулу входил в возраст Христа, а Саоану едва исполнилось двадцать. За шесть лет, проведенных на Анъяре, священник настолько привык к постоянному присутствию колдуна в своем доме, что совсем запутался в себе. Ты ведь, по существу, мой главный враг на этом острове, размышлял дон Паулу. Почему же я так остро чувствую в тебе единственного друга? Почему я боюсь войти в твою хижину, а ты в моей весел и расслаблен? Что творится в твоей душе, молодой колдун, целующий распятие в воскресенье и режущий кур по субботам?

В этот раз дон Паулу обрадовал Саоана письмом, привезенным Эухенио с крупного соседнего острова, из обители францисканцев. Колдун уже давно просил узнать, как можно связаться с бывшим начальником французского гарнизона на Анъяре капитаном Апату. Гарнизон был расформирован в сорок седьмом, просуществовав всего год, задолго до появления на острове дона Паулу. Священник задействовал свои связи по линии церкви, и вот, через несколько месяцев, полковник Апату обнаружился в Бразилии, в должности начальника пехотной школы в окрестностях Сан-Паулу.

– Спасибо, падре, – сказал Саоан, аккуратно складывая и пряча листочек с почтовым адресом. – Город зовут, как вас.

– Я не святой, – возразил дон Паулу.

А колдун непонятно добавил:

– Анъяры будут вам благодарны до последнего дня.

Дон Паулу пропустил это высказывание мимо ушей. В последнее время его интересовал не имеющий ничего общего с диалектами Французской Полинезии анъярский язык. На острове его понимали все, но употребляли редко, только в праздничных церемониях, в быту разговаривая на том же диалекте, что и все аборигены архипелага. Священник пришел к выводу, что анъярский играет роль латыни, и теперь добивался от колдуна подробностей, на что тот шел не всегда охотно.

– Саоан, а что такое «Анъяр»?

– Падре, вы спрашиваете о человеке, острове или вулкане? Или о чем-то еще?

Дон Паулу насупился. Не было вопроса, ответ на который не вносил бы еще большей неясности.

– Я – о слове. О слове «Анъяр».

Саоан посмотрел на священника с искренним удивлением.

– Падре, но просто слов – нет!

– А если я выйду вон на ту скалу над деревней и крикну, что есть мочи: «Анъяр!!!» – что ты подумаешь?

Саоан улыбнулся.

– Зачем предполагать – нужно спросить. Нам же снизу не видно, с кем вы разговариваете.

Дон Паулу разочарованно вздохнул.

– Тогда что такое Анъяр – человек, остров и вулкан?

Саоан сосредоточился. Нахмурился, зашевелил губами, что-то проговаривая и повторяя.

– «А» – это живой человек, – неуверенно начал он. – «Аы» – это остров, «аа» – душа. «Нъяр» – дым, который тает в вечернем небе…

– Именно тает? И в вечернем? – перебил дон Паулу, думая, что колдуна начало немного заносить.

– Да, вот такой! – Саоан посмотрел куда-то за спину священнику.

Дон Паулу обернулся и замер, боясь неосторожным движением развеять пойманную картину. Из темного косого жерла Анъяра, уже неразличимого в подступающей темноте, поднимался сказочным джинном тускло-сизый пар. Много выше солнце зацепляло расползающийся столб последними лучами, окрашивая тяжелые клубы в розовые и малиновые тона, а еще выше, там, где небо из лазурного вдруг оборачивалось темно-синим, дымная пелена истончалась и растворялась среди зарождающихся звезд невесомой фатой. Вулкан просыпался.

– Для дыма есть еще много слов, – как ни в чем не бывало продолжил Саоан. – «Нъяр» – такой, как сейчас. Дальше? «Ньяр» – это тело человека, уже покинутое душой…

Дон Паулу разжег масляный фонарь над крыльцом, и в неровном золотом свете стал, как всегда, записывать крошечными корявыми буковками в потрепанный блокнот слова молодого колдуна.

* * *

Когда ударило, люди спали. Весь Анъяр, как животное, испуганное неумелой лаской, шарахнулся в сторону. С музыкальным треском лопнули бамбуковые стрехи. Погас огонь в лампаде. Священник, схватив сутану в охапку, выбежал под открытое небо. Половины неба не было – черный пепел, нависший над склонами вулкана, озарялся огненными выплесками – будто в нефть примешивали кровь.

Жерло Анъяра всегда было перекошено в сторону бухты. Сейчас за хлипкими базальтовыми стенками закипало каменное варево. Тяжелое, знойное, оранжевое, птенцом из гнезда, червем из яблока, ростком из земли рвалось наружу.

Дон Паулу побежал к храму. С каждым вздохом Анъяра раскаленные булыжники шрапнелью пробивали податливую шкуру джунглей, оставляя за собой курящиеся дымки входных отверстий.

Собственно, храм не был храмом в полном смысле слова. Настоящие деревянные стены окружали лишь алтарь, а дальше только бамбуковые опоры поддерживали соломенную двускатную крышу. Уже трижды дон Паулу запрашивал епархию о возможности возведения каменной базилики – благо, материала по склонам вулкана хватало, а таким приходом не мог похвастаться ни один остров архипелага. Но кардинал всё медлил с решением.

Священник преклонил колени перед резной фигуркой Девы Марии. И всё внешнее отступило – стихла дрожь Анъяра, умолк грозовой грохот, сник ветер. Дон Паулу просил о снисхождении к беззащитным, о спасении их душ, раскрывающихся навстречу истине, как почки под весенним лучом, о мире и спокойствии для острова.

Но даже в те мгновения, когда он ощущал себя натянутой струной между землей и небом, дон Паулу не мог выкинуть из головы, что за лагуной, на другом отроге скалы, в черной хижине, крытой черными листьями, молодой колдун Саоан просит небо о том же самом.

* * *

Извержения так и не произошло. Кое-где в горах сошли обвалы, остров трясло еще несколько раз, а потом дым Анъяра из серо-черного стал превращаться в белый, и вдруг повсюду заговорили успокоившиеся птицы, и стало так покойно на душе, что хотелось петь.

Молодая несимпатичная женщина, вымокшая под грозовым ливнем, поскреблась в дом священника однажды после обеда. Дон Паулу почему-то сразу вспомнил ее имя – Махат из клана Льена. Колдуну Саоану она приходилась троюродной сестрой.

– Падре… Саоан… – повторяла и повторяла она, истерично кланяясь и суя ему в руки большой потемневший кокос. Сразу три многорукие молнии проткнули дымное покрывало над вулканом, и женщина сначала пробормотала что-то на анъяре, а потом медленно и торжественно перекрестилась. Поклонилась в последний раз и исчезла в джунглях.

«Штучки в стиле Кьонга», – подумал священник, когда расколол огромный орех. Внутри тяжелого кокоса, зревшего не менее полугода, вместо прозрачного сока оказался плотный предмет, завернутый в банановый лист. Сложенный пополам блокнотик.

«… если бы не расхождение в ключевом вопросе. Речь не о трактовке сущности жизни и смерти, всё примитивнее и сложнее одновременно…»

Дон Паулу быстро пролистал три десятка страниц. Вне всякого сомнения, четкие ровные строки принадлежали руке дона Гомеша, погибшего на Анъяре в сорок седьмом.

А на последней странице круглились большие неуклюжие буквы, составляющие короткое послание ему, дону Паулу.

«Учитель!

Огонь в горе уснул ненадолго, и я спешу выполнить кэнхэ, как это делал сеньор Кихот, если верить сеньору Сервантесу.

Только Вам могу доверить Анъяр. Какая неудобная вещь – письмо, ведь вы не можете спросить, о каком Анъяре я думаю. Надеюсь, что поймете и так.

Помолитесь за мой кэнхэ Пресвятой Деве. Я иду сотворить грех, но грех праведный. Я надеюсь вернуться, чтобы и далее постигать чудеса, угодные нашему милостивому Богу.

Увидимся здесь или когда-нибудь!

Ваш верный ученик Саоан».

От часовни дон Паулу быстро спустился к бухте, то и дело поскальзываясь на мокрой траве.

Пока он читал записку Саоана, гроза двинулась на запад, и далеко в океане сквозь облачные прорехи в воду воткнулись невесомые столбы солнечного света. Ловцы жемчуга впервые после извержения спустили на воду узкий и длинный плот и в шесть весел уверенно отгребали от берега. Увидев священника, они торопливо закивали, сначала закрывая ладонью глаза, а потом по нескольку раз крестясь. Дон Паулу прошел берегом к деревне.

Дети первыми увидели его приближение, порхнули по хижинам, и когда он подошел к частоколу, Махат уже ждала у ворот. Ее рябое лицо казалось маской в грозовом свете, только черные бусины глаз блестели настороженно и недоверчиво, отражая далекие зарницы.

– Мы ваши дети, падре, – сказала женщина и склонила голову, не дожидаясь, когда священник подойдет вплотную. – Вы спустились к нам, и Дева Мария радуется выбору Саоана.

– Где он, Махат? – теперь дон Паулу видел, что через щели в частоколе на него смотрят десятки пар глаз, дети и взрослые, от мала до велика.

– Саоан дождался великого кэнхэ, – гордо сказала женщина. – Теперь кэнхэ Анъяра закончится, и снова будет хорошо.

Священник пожалел, что, прежде чем спускаться в деревню, не прочел записей дона Гомеша, – возможно, хоть что-то стало бы понятнее.

– Что такое «кэнхэ»? – спросил он, после многочисленных бесед с Саоаном не рассчитывая на четкий ответ.

Но объяснение Махат было ясным и недвусмысленным.

– Это когда боги… Бог, – тут же поправилась она, – хочет… смотреть, где ломается, а где нет. Человеку кэнхэ – это как вплавь через Акулий пролив. Камню – попасть в лаву и не растаять. Дереву – сгореть и пустить новые ветви. Может, да, может, нет. Кэнхэ.

Дон Паулу стремительно поднялся по тропе на другой склон. Дом колдуна молчал той особой пустотой, что возникает в отсутствии хозяев, но священник долго собирался с силами, чтобы войти внутрь.

Въевшийся дух трав, кореньев, снадобий. Красивые темные циновки. В углу – вырезанные из довоенных журналов и газет изображения Девы Марии и Христа, чуть ниже – задернутая сатиновой занавеской полочка. Подойти чуть ближе, протянуть руку… Почему так дрожат пальцы? Взяться за край и отдернуть – что проще? Сердце заколотилось в горле, лоб покрылся испариной. Может, зажмуриться? Ну же!

Рывок – и готовый ко всему дон Паулу открыл глаза. На полочке ничего не было.

Дыша открытым ртом, как выброшенная на берег рыба, священник вышел на крыльцо – и встретился взглядом с дряхлым-дряхлым анъяром, замершим у ворот.

– Дон Паулу Кьонг! – почтительно сказал старик. – Одна из моих непослушных коз повредила копыто на скале Гомеша. Сделайте ее ногу целой и призовите ее к послушанию именем вашей Девы Марии, которая одна сильнее всех богов Анъяра, собравшихся вместе!

Торопливо приблизился и, рухнув на колени, припал губами к руке священника. Дон Паулу содрогнулся. Но нашел в себе мужество ответить:

– Веди меня, сын мой!

Затем перекрестился сам, перекрестил старика и последовал за ним.

* * *

Полковник Апату, изящно-седой, по-военному уверенный в жестах и изречениях, нарочито медленно провел пальцем по левому, а потом правому усу и непринужденно рассмеялся.

– Прелюбопытнейший островок, друзья мои! Представьте себе заглавную букву «А». Ножки – две длинные каменные косы, между ними прекрасная бухта. Мелковата для крупных судов, но миноносцам и тральщикам лучшего не надо. Верхняя часть буквы – черная скала. Крутая и неприветливая. Потому что в середине, в треугольнике, – настоящая дорога в ад, жерло действующего вулкана. Коптит без остановки последние сто лет, раз пять пугал и лавой. Что интересно, течь этой лаве вроде бы некуда, только в бухту, а деревня, куда меня высадили с моей ротой, ни разу в пекло не попадала – как заколдованная. Дома мхом обросли, лианами, с двадцати шагов и не заметишь.

В дальнем конце зала появился диксиленд в белых смокингах, заблестела расчехляемая медь. Апату откинулся в кресле, пригубил шабли, торопливо соображая, что рассказывать, а что опустить. Полковник мог себе позволить этот клуб лишь раз в неделю, но связи и контакты, возникающие за сигарой или партией в бридж, стоили вложенных денег.

– И что же, – Де Ривейра, владелец обширных латифундий к востоку от Сан-Паулу и нескольких этаноловых заводиков, иронично прищурился, – удалось вашим молодцам воткнуть в кратер нетленный французский флаг? Зачистили остров от японских шпионов?

Полковник развел руками:

– Еще одно чудо. Почему японцы не окопались на этом острове, ума не приложу. Вокруг еще недавно шла форменная бойня. Американским металлоломом усеяны все проливы. Щепки от японских десантных ботов до сих пор носит по волнам. Самураи знали толк в войне – и не использовали такую бухту…

– Может быть, не наладили контакт с местными жителями? – спросил Риттерберг, дантист, швейцарский подданный, похожий на зубного врача ничуть не более, чем на швейцарца, таких ребят в черном Апату насмотрелся еще в Лиссабоне до начала войны.

– Любите мистификации, Рихард? Что могут противопоставить регулярной армии дикие пещерные люди? Вы представить себе не можете, какой разрыв между человечьими племенами создан техническим прогрессом. Мы входим туда, куда считаем нужным. Жапонезы тоже могли бы использовать остров по своему разумению. Хотя там, на Анъяре, мы почувствовали себя экипажем Кука. Туземцы – натуральные людоеды, безо всяких преувеличений!

Метрдотель невольно прервал их беседу, подойдя, чтобы принять заказ. А Апату на секунду выпал из реальности и снова замер у дверей казармы, вглядываясь в сплошную стену леса. Из ниоткуда пришла стрела, стоявший рядом капрал осел на землю, царапая пробитое горло, а с вышек заговорили пулеметы.

А ведь если прийти на Анъяр сейчас, то и от нас – ни следа, подумал полковник. Тишь да гладь, божья благодать. И бамбуковые колья. Который раз Апату пытался выдавить страх через смех, и весело становилось всем вокруг, только не ему.

Тут подали закуски.

* * *

Глупо надеяться, что можно вернуть всё к началу начал. Чужеземцы хотят жить с нами. Так что иди к своему падре. Учи его колдовство.

Так говорит Дедушка.

Многое ли мы знаем и можем прочесть в родственных душах? Всегда ли помыслы и поступки тех, кто рядом, совпадают с нашими ожиданиями? А если и в близких скрыты великие тайны, что же говорить о чужих людях, чья жизнь идет другой дорогой и по неизвестным правилам…

Какие картины открываются цыганке перед раскиданными картами? О чем думает африканский бушмен, глядя на звездочку спутника, внезапно замерцавшую на небосклоне? К кому обращается шаман, с пеной на губах воющий над бубном? Много ли разглядишь бескрайней ночью в неверном свете цветных сполохов над ледовитыми берегами?

Было ли кому-то дело до смешного круглолицего папуаса – мы же вряд ли отличим анъяра от самоа или тунгару, правда? – за четыре месяца проделавшего путь почти в десять тысяч километров к сокровенной цели? Чужеродная песчинка в людской пустыне, он прокатился из края в край мира, почти не оставив за собой следа.

Капитан сухогруза, болтающегося между Сингапуром и Панамским каналом, обрадовался лишней паре рук. В этих краях пассажиры – редкость. Увалень-туземец хорошо говорил по-испански и португальски, умел готовить и выбирать сети, и капитан взял его на борт без оплаты – в обмен за работу. До первого южноамериканского порта.

«Саоан-кьонг», – назвал себя абориген. «Сан Конг», – как услышал, записал капитан в подчищенный французский паспорт моряка, купленный в Макао за гроши вместе с целой стопкой английских, американских и японских удостоверений.

Из вещей матрос Сан имел лишь австралийский полевой ранец да тяжелый грязный мешок, в который заглядывать никому не захотелось.

Судно неспешно шло на восток. Штиль, не свойственный Океании в это время года, капитан счел за добрый знак. Однажды на корме он застал матроса Сана склонившимся над горсткой черных перьев. «Ты что делаешь?» – спросил капитан. В ответ матрос протянул ему ощипанную курицу и ощерился в придурковатой улыбке.

Когда они пришли на остров Пасхи, матрос словно обезумел. Сел на четвереньки и, прикрывая глаза рукой, осторожно выглядывал из-за борта. При виде исполинских голов начинал нечленораздельно балаболить на своем языке, и снова прятался, и снова выглядывал – обезьяна, ей-богу.

А мешок открыл таможенный офицер в порту Эсмеральдас. Зачерпнул полную горсть черного вулканического пепла и вопросительно посмотрел на неуклюжего месье Конга, пожелавшего сойти на берег и добраться до Кито.

– Сажа жирная, хорошее мыло получится, – объяснил круглолицый моряк. – Еще до войны собирались выпускать, а теперь говорят: вези образцы.

Тем временем в потную ладонь офицера перекочевала розовая жемчужина, достаточно крупная, чтобы навсегда забыть и про француза Конга, и про его экзотический груз.

Неделей позже сухопарый индеец, приплывший из сельвы на воскресный рынок в Напо, задумчиво смотрел то на смешные разноцветные бумажки, столь ценимые в городах, то на странного круглобокого мужчину невиданного племени, объясняющего на языке белых, что хочет купить каноэ. Индеец не верил бумажкам, но верил предчувствиям. С легкой душой он расстался с долбленной из цельного дерева лодкой, лишь бы толстощекий путешественник никогда больше не встречался на его пути.

* * *

Там, где воды Амазонки замедляют свой бег, разливаясь сложнейшим лабиринтом проток и рукавов, далеко за условной перуанско-бразильской границей, тихо плыло легкое одноместное каноэ. Грузный гребец лишь изредка касался воды коротким веслом, иногда казалось, что он уснул.

Дозорный проводил замершую в каноэ фигуру – и взглядом, и трубкой, таящей в себе ядовитую начинку. Но не выстрелил, потому что вдруг онемели губы. Ему едва хватило сил издать птичий крик малой тревоги.

Вождь и старейшина племени недаром носил имя Змеиная Голова. Он был холоден в решениях и быстр в исполнении. Семеро воинов замерли за его спиной, ожидая малейшего знака. Одно попадание – и у племени появится новое красивое каноэ, туша сочного жирного мяса, мешок и ранец, в которых наверняка найдется что-нибудь полезное и ценное.

Но Змеиная Голова медлил, замерев в тростнике, пока непонятная одинокая лодка скользила по речной глади в его сторону. Большое смелое сердце вождя, вспоенное кровью десятков врагов, вдруг затрепыхалось, как колибри над разоренным цветком. Словно Безликая подкралась со спины и улыбнулась черными деснами. Змеиная Голова призвал на помощь всех богов, обещая новые жертвы.

И поэтому в тот день все воины племени заснули в здравии и спокойствии рядом со своими женщинами. Лишь старый вождь до рассвета разговаривал со звездами, шепча заклинания и провожая уже прошедшую мимо беду.

* * *

– И что, Жоакин, правда, кого-то из ваших съели? – допытывался Риттерберг.

Апату помотал головой.

– Семерых убили – в ночь перед эвакуацией. Это была славная битва. Торжество огнестрельного оружия на Диком Востоке.

– Вы говорили, полковник, – уточнил Де Ривейра, – что пробыли там полтора года. Значит, сначала был мир? Или всё это время вы провели в окопах и блиндажах? Что послужило спусковым крючком?

– Ну, честно говоря, нам пришлось подстрелить главного колдуна. Самооборона. И то ведь ранили только – к утру тела не нашли, видно, уполз.

С пятнадцатью крупнокалиберными пулями в груди, вспомнил Апату.

– Жоакин, вы нас водите за нос, – Риттерберг выглядел заинтригованным. – Вы начинаете с конца, а начало приберегаете на сладкое. О чем вы забыли рассказать?

Полковник жизнерадостно хохотнул:

– О маленькой проделке. На острове еще с довоенных времен жил проповедник. Милый старичок, мягкий и несгибаемый, знаете такой типаж? Истовый католик, застрявший на всю жизнь на этом чертовом острове. Против местного колдуна у нашего падре, прямо скажем, шансов не было. И мы однажды решили ему немножко помочь.

* * *

Пока жив кьонг, жив Анъяр. Тебе нужен сын.

Так говорит Дедушка.

Тихая музыка из новенькой радиолы, пара бутылок чилийского тинто на железном столе для инструментов, и нет еще изнуряющей январской жары, и жизнь прекрасна.

Когда в госпитале для неимущих на окраине Сан-Паулу заканчивалась дневная смена, персонал – большей частью студенты и иностранные волонтёры – собирался в ординаторской. Вскипали диспуты по политике и философии, блистали умы и таланты, еще не покрытые ржавчиной и не спрятавшиеся в раковину цинизма.

Магдалена, белокурая немка из Аргентины, вчистую проигрывала «по очкам» дежурному врачу Эрнесто. Речь шла об избирательных правах индейцев. Оттолкнувшись от наивных доводов девушки о всеобщем равенстве, врач перевел разговор на отсутствие письменности у этой сомнительной части электората.

– Примитивные языки, как раз, отличаются отсутствием абстрактных понятий, – подытожил Эрнесто, мечтающий о карьере психиатра и умеющий оставлять за собой последнее слово в любом споре. – Неудивительно: где нет письменной культуры и философии, нельзя достичь накопления знаний. За что будет голосовать голый дикарь? Не смеши меня, Мэгги.

Новенький санитар, толстенький и добродушный Сан, обычно не молчаливый, но немногословный, вдруг встрял в разговор, не отрываясь от мытья пробирок:

– Напомни, амиго, то португальское слово – всё время забываю! – которое означает «ожидание низкого прилива, когда вода отступает и вместе с песком и водорослями обнажает прошлое мира». Или что-нибудь попроще. Например, «воспоминание о несбывшейся надежде».

«Динь!» – тихо зазвенел серебряный колокольчик в душе Магдалены.

Эрнесто замер на полуслове. Самодовольная ухмылка слегка увяла.

– Ты хочешь сказать, что в языках дикарей могут быть подобные выверты?

– Не могут, а есть.

– И что же за народ говорит на таком извращенном языке?

Санитар Сан посмотрел прямо и резко.

– Мой.

* * *

Магдалена влюбилась, а потом полюбила – яростно и слепо. Случайные встречи в коридорах госпиталя, словесные дуэли, где мнение Сана прикрывало ее невидимым щитом, его странное лицо и удивительные глаза – всё это сводило девушку с ума, потому что между ними лежала пропасть общественного положения, воспитания, происхождения. Магдалена просто не знала, как подступиться к таинственному санитару.

– Он хотя бы красивый? – участливо спрашивала ближайшая подруга.

– Красивы во всём только боги, – цитировала Сана Магдалена. – А простой человек – в том, что умеет делать. Рыбак – когда забрасывает сеть, охотник – когда крадется за дичью…

– И что же умеет твой туземец?

Магдалена улыбалась задумчиво и как-то беззащитно.

– Грустить.

А когда он нашел вечернюю подработку официантом в каком-то дорогом ресторане, то для нее пропал смысл посиделок в ординаторской. Сан, мысленно звала Магдалена, ты где? Услышь меня!

– Странный, – говорила старшая медсестра, пожилая и отрешенная монашка, – посмотри, как к нему тянутся больные. Он проходит по палатам даже не как главный врач – как царь. И еще: в его смену ни один больной не умер.

И когда однажды Магдалена обнаружила его стоящим рядом, лицом к лицу, то не смогла бы сказать, прошла неделя или год, потому что Сан смотрел ласково и пристально, словно надеясь и ища что-то в ее глазах.

– Меня зовут Саоан, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты звала меня настоящим именем.

– А меня Магдалена, – она шутливо шаркнула ножкой и снова замерла, ни жива ни мертва.

Он грустно задавал ей какие-то вопросы, будто пытаясь сразу выстроить схему отношений на века. Это могло бы напомнить свадебное «согласна ли ты, Магдалена», потому что она всё время отвечала «да», только здесь они застыли вдвоем в удушливой полутьме коридора инфекционного этажа, и некому было рассыпать конфетти и пшикать магнием.

И тем же вечером тряский открытый автобус карабкался по склонам западных окраин Сан-Паулу, Саоан не обнимал, а скорее придерживал ее за плечо на поворотах, прижимая к своему мягкому боку, и что-то рассказывал о себе, семье и далеком сказочном острове Анъяр. Полчаса поездки запомнились Магдалене как лучшее время всей жизни.

Наверху было холодно, пригород уже спал, и молодая луна, качая задорными рожками, бросала им под ноги фиолетовые тени.

Саоан достал из смешного ранца, с которым всегда приходил в госпиталь, маленький металлический термос и налил девушке стаканчик чего-то душистого.

– Мате?

– Лучше.

Она отпила глоток, приятное тепло внутри вдруг превратилось в жар, она отпила снова, и тихая округа ожила сотнями звуков. Магдалена обняла Саоана за плечи и поцеловала в ухо.

– Решил меня опоить? – с любопытством спросила она.

Анъяр мягко взял ее за руку и повел к дому. Отпер дверь, щелкнул выключателем, раз и еще раз, но света не было.

– Схожу за свечами в чулан, – сказал Саоан. – Проходи пока в комнату.

Магдалена сняла туфли в прихожей и почти на ощупь, различая только темные пятна мебели, пробралась дальше.

– Вот так всегда, – раздался справа старческий голос. – Лучший вечер моей жизни – внук привел познакомиться свою возлюбленную! – а я не могу даже рассмотреть ее из-за этого новомодного электричества, которое кончается, когда его не просят!

– Здравствуйте! – сказала в темноту Магдалена. – Вы – дедушка Сана?

– Садись, красавица! – ответил Дедушка. – Пока внук не вернулся, нам тоже достанется капелька твоего внимания.

– А здесь еще кто-то? – хихикнула Магдалена, едва не упав мимо стула. – Здравствуйте!

– Здравствуйте! – так же вежливо сказала Мама единственное, что знала по-испански.

– Еще с нами Бабушка, но она немая, – добавил Дедушка.

– Здравствуйте! – еще раз сказала Магдалена, радуясь тому, как приветливо звучат голоса этих людей, ее будущей семьи.

Саоан зашаркал на пороге.

– Ты здесь? – спросил он, входя в комнату, и наткнулся на Магдаленин стул. Она счастливо засмеялась и поймала его руку.

– А где же свечи?

– Выбило пробки, – не ответил он. – Магдалена, ты помнишь, о чем мы говорили по дороге?

Она не помнила, но поддакнула.

– От того, как ты сейчас поступишь, – сказал Саоан, – зависит вся наша жизнь.

И включил свет.

* * *

– И напрасно вы, Рихард, иронизируете по поводу каннибализма. Весь Анъяр утыкан бамбуковыми шестами. В деревне, вдоль берегов, в джунглях – везде. И каждый шест увенчивался головой.

– Поверженные враги? – предположил Риттенберг.

– Увенчивался? – переспросил Де Ривейра.

– Мы сначала думали так же. А потом посчитали: на каждого жителя – больше десятка голов. Многовато врагов для изолированного острова. Самих анъяров – от силы две тысячи. Но оскаленные мумии – на каждом шагу. Здорово нервировало.

Апату благодушно помотал головой и раскурил сигару.

– Неподалеку на рифах сидел старый японский танкер. Машина разбита, один борт распорот, надстройка раскурочена, в цистернах – тонн десять мазута. Такую рухлядь легче затопить, чем буксировать. Ко дню взятия Бастилии я и решил провести генеральную уборку – вывести головешки на танкер да спалить. А то просто сил уже не было смотреть.

– Тут туземцы и осерчали, – полуутвердительно кивнул швейцарец.

– А вот и нет, – Апату вновь развеселился. – Приволокли мы им в деревню полный чан рома, замешали с кокосовым молоком. Анъяры же вообще алкоголя не знали, так что пили все, не исключая детей. Как дон Гомеш ругался – надо было видеть! А поскольку наш повар в этот коктейль еще кое-чего добавил, то уснули голубчики – и часу не прошло.

Де Ривейра что-то глубокомысленно разглядывал в своем бокале. Риттенберг осклабился, ожидая развязки.

– Вот тогда и начался марафон. Из моих шестидесяти солдат ни один в ту ночь спать не лег. Чтоб веселее работалось, открыли прием ставок, кто больше головешек притащит. А победителю от себя лично назначил приз…

– Неужели вы думали, что потом отвертитесь? – руки Де Ривейры дрожали.

– А кто что докажет? – вдруг почти рявкнул Апату. Из-под холеной благообразной маски выглянуло лицо солдафона. – Не видели, не слышали, не знаем. Божий промысел. Вы хоть представляете, на что похожи эти анъяры?!

Апату затряс в воздухе рукой, пытаясь найти верное сравнение. Внезапно его взгляд застыл. И дантист, и латифундист посмотрели в ту же сторону.

К их столику через зал шел толстый неуклюжий официант. Полотенце через левую руку, в ней же – широкая ваза для омывания рук. В правой – маленькое блюдечко.

– Мы ничего не заказывали, – сварливо крикнул Де Ривейра.

Официант ответил, но за шумом оркестра слов не было слышно. Он поставил вазу на стол, чуть заметно кивнул, кивнул лично полковнику Жоакину Апату, и что-то сказал – опять духовые заглушили речь.

– Что? – Апату пытался отодвинуться от стола, но ножка кресла зацепилась за ковер. – Какого черта?

– Теперь вы мертвы, – повторил официант. – Анъяры довольны.

Прежде чем Де Ривейра и Риттенберг с двух сторон схватили увальня за руки, он поднял к губам блюдечко и со всей силы дунул в него. Бледно-серая невесомая пыль взметнулась вихрем, облепляя лицо, волосы, мундир полковника. Официант бросил блюдце в вазу с душистой водой и безропотно позволил скрутить себя.

– Отравили! – визжал Апату, размазывая по щекам бледную грязь.

Вокруг них собиралась толпа, у входа показались белые полицейские шлемы.

Официант, лежа на полу, смотрел на потерявшего лицо полковника и устало улыбался.

* * *

Их беды – от того, что они не знают, где живет душа.

Так говорит Дедушка.

Магдалена не знала, почему не закричала во всю силу легких, когда вспыхнул свет и она увидела головы. Черная потрескавшаяся кожа, космы пыльных перепутанных волос, остекленевшие выпученные глаза. Девушка лишь зажмурилась и вцепилась ногтями в мягкую руку Саоана, будто у него следовало искать защиты.

– Не бойся, – тихо сказал Дедушка. – Ты же слышишь меня, милая Мэгги?

Саоан гладил ее по голове, шептал в ухо что-то ласковое и успокаивающее, и она снова посмотрела на Дедушку, и Бабушку, и Маму, и Саоана, и…

Потом анъяр учил ее, как ухаживать за головами, пока его не будет.

– Я уйду, а потом вернусь, – сказал Саоан. – А потом мы поедем ко мне домой.

Так и случилось. Но две недели, что она провела в этом маленьком пригородном домике, перевернули представления Магдалены о мире. Ей больше не требовался дурманящий напиток, чтобы услышать Дедушку и Маму. Даже от молчащей Бабушки исходила симпатия, пусть и не подтвержденная словами.

– Ты говорила, как важны книги, – звучал в ее голове голос Дедушки, пока она кончиками пальцев растирала по его лицу щепотку вулканической сажи. – Что нельзя сохранить мудрость без письма, потому что люди умирают, унося свои мысли с собой. Только зачем умирать? Мы живем и всегда ответим на любой вопрос.

Предоставленный анъяру общественный адвокат доказал в два счета, что не было никакого покушения – лишь глупая шутка. Экспертиза подтвердила, что «отрава» для сеньора Апату состояла из сажи и сахарной пудры. Максимум, что могло грозить полковнику, это пара прыщей.

Магдалена имела возможность следить за событиями по газетным заголовкам.

– Зачем он это сделал? – спросила она у Дедушки.

– Убил Апату? – уточнил тот. – Человека, уничтожившего наш народ, надо было убить, пока он не умер сам. Иначе где бы потом мы искали его червивую душу?

– Как – убить? – сердце девушки замирало, потому что она вспоминала лучистый взгляд Саоана, его теплые руки, загадочный голос.

– Душа Апату мертва. Когда испортится его тело, она сгниет как банан и никогда не вернется в мир. Снадобье Саоан смешал под моим присмотром. Это очень плохой порошок, но таково кэнхэ моего внука. И я горжусь им.

А потом Саоан возник на пороге, и Магдалена снова не знала, как к нему подступиться. Она уже положила свою жизнь в руки колдуна. С непонятным спокойствием и предчувствием радости поверила в то, что ей предначертано покинуть континент и стать матерью будущего великого кьонга. Но Саоан по-прежнему оставался для нее закрытой книгой, и приходилось полагаться лишь на интуицию, подсказывающую, что всё правильно. Всё хорошо.

– У нас только три года, – сказал он. – Если за это время не вернуться, Анъяр проснется без меня. Этого нельзя допустить.

– Разве твой остров так далеко? Мы доберемся до Перу за неделю и будем ждать тот корабль…

Саоан грустно погладил ее по щеке:

– На нашем пути – пограничные посты. Миновать их по реке против течения мы не сможем. А моя сила тает вдали от Анъяра. Если кого-то из семьи найдут в багаже, я не знаю, что будет.

А Дедушка молчал, потому что видел грядущее чуть дальше, чем молодой кьонг…

– Проснись, Саоан! – и вместе с голосом Дедушки в сознание входит боль. Не разодрать глаз – под запекшейся коркой крови. Не вдохнуть – что-то жесткое колом шевелится в груди. Не пошевелить ногами – они зажаты и скручены судорогой. И журчит родник – только воздух наполнен резким запахом горючего. – Проснись, а то будет поздно!

Саоан засопел от боли, выдергивая из плеча осколок руля. Память возвращалась лоскутами. Вот они с Магдаленой осторожно заворачивают головы предков в тонкие тряпки и убирают на дно открытого фруктового ящика. Вот сине-желтый шлагбаум на выезде из Боливии, вторая и последняя сухопутная граница. Длинный таможенный стол, к которому выстроились в очередь пассажиры автобуса. Развязанные тюки и распахнутые фанерные чемоданы.

Саоан и Магдалена выходили последними. И ему не хватило решимости. Таможенников было трое, офицер с двумя помощниками, и кьонг понял, что не сможет отвести взгляд всем сразу. Вместо того чтобы приготовить для старшего сложенную купюру и заветное анъярское слово, Саоан переполз за руль. Водитель под широким навесом таможни дремал, надвинув на нос драную шляпу. Заскрипел ржавым железом высвобождаемый ручной тормоз. Пыхнув дымом, взревел мотор. Застывшие на солнцепеке попутчики один за другим начали оборачиваться, беззвучно распахнулся рот офицера, кто-то метнулся наперерез, полосатый брус расщепился надвое, открывая дорогу…

– Мэгги, – позвал Саоан одними губами.

Теперь они наконец-то в Перу – на дне заросшего кустарником ущелья, в дымящейся клетке перекошенного автобуса с пулевыми пробоинами на приборной доске.

– Мэгги, – повторил он, уже вспоминая, что обращаться не к кому.

Вот она, рядом, белокурая и неподвижная. Сломанное, смятое тело. Остановившееся сердце. Гьяньяриту – женщина судьбы, уже почти потерявшая душу. И нет ничего, совсем ничего, что подошло бы… Не теряй себя, кьонг!

Отмахиваясь от плавающих перед глазами пятен, Саоан прополз по вставшему на дыбы салону. Ящик не лопнул, лишь верхний кокос треснул, залив липким пол. Саоан нашел окно, через которое проще вылезти.

Полчаса спустя он устал идти, опустил на траву тяжеленный ящик, из которого не догадался выкинуть никому не нужные кокосы, а потом снял с плеча тело девушки.

– Только смерть порождает жизнь, – повторял он ей, как однажды в госпитале.

– Смерть порождает только смерть, – отвечала она тогда, и он чувствовал, что в этом споре ему не выиграть.

– Ты совсем как наш священник, – смеялся санитар Сан, – тебя с толку не сбить!

Он не пил вина и лишь смотрел, как бордовая гладь вздрагивает от прикосновения ее губ. Я хочу быть с тобой всегда, хотел сказать он, но не сказал. А теперь уже поздно.

Нет ни ножа, ни топора, ни костяного скребка. Саоан трясущимися руками вытряхнул в траву сумочку Магдалены. В маленькой косметичке, расшитой цветами, смешными и непохожими на настоящие, нашелся лист пластыря – липкой ткани, которой заклеивают мозоль или порез. Маникюрные ножницы. Пилочка для ногтей. Остальное – склянки, пудреница, тюбики – пригодиться не могло. За холмом весело ухнуло – огонь разобрался, как залезть автобусу в бензобак.

Саоан извлек из-под бурых кокосов завернутого в темную тряпку Дедушку. Распеленал осторожно и аккуратно поставил в двух шагах от себя на высокий покатый валун. Достал из-за пазухи тяжелый сверток с остатками анъярского пепла, взял крошечную щепотку и втер в середину Дедушкиного лба.

– У нас беда, великий кьонг! Ты подскажешь, если я буду что-то делать не так? Поможешь собрать нужные травы?

Дедушка не отвечал. В его молчании Саоан почувствовал и горечь, и сомнение, и…

– Ты точно хочешь оставить ее с нами? – спросил Дедушка.

– Она тебе не нравится? Вы не сможете жить вместе?

– Я одобряю твой выбор, Саоан! Она хороший человек и очень верит тебе. Мне было бы приятно расспросить ее подробнее о чудесной земле, где мы жили так недолго.

– Тогда что же? – Саоан метался между умирающей Магдаленой и Дедушкой. Время уходило, но и такой разговор нельзя было оборвать на середине.

– Я чувствую, что нам не уйти впятером.

Саоан осмотрелся. Прошептал несколько фраз на анъяре. Корявые деревья и могучие лианы, бездомные камни и спящая трава – все внимали языку колдовства.

– Не понимаю! Я скрою вас от любого взгляда, любой куст и любой зверь встанут на нашу сторону…

– Я сказал только то, что чувствую, внук! И помогу всем, чем смогу.

Саоан прикрыл ладонью глаза, выражая покорность и благодарность.

И склонился над телом возлюбленной, ставшим клеткой для ее заблудившейся души.

…Вместо липкой глины, намертво схватывающей ресницы, Саоан использовал четыре лоскутка желтоватого пластыря. Теперь Магдалена могла видеть небо, и встревоженных птиц, и облако в форме сгорбленного человека в сутане.

Какая красивая, совсем по-европейски подумал колдун и, нащупав на ее горле самое уязвимое место, погрузил в него пилку для ногтей. Кровь уже не лилась, но сочилась лениво и медленно. Расковыривая непослушной тупой железкой одну жилу за другой, Саоан вспоминал давний спор с доном Паулу.

– Душа человека должна упокоиться, – настаивал священник. – Вознестись на небо освобожденной и просветленной, в ожидании Божьей милости. Душа расстается с телом – и с бременем земного существования. Пытаться удержать ее – тяжкий грех, это как идти против воли Господней.

– А зачем тогда жить? – спрашивал Саоан. – Чтобы потом уйти, не думая о тех, кто остается? Унести с собой знания, умения, мудрость? Перестать заботиться о беззащитных детях? Оставить свой народ, так и не дав ему ничего?

Споры всегда выходили непростыми – Дедушка настрого запретил обсуждать хоть с одним чужеземцем, каким был мир анъяров до прихода Апату. Саоану приходилось говорить притчами, следить за каждым своим словом – а у священника были и свои сказания, бесконечно правильные и бездонно глубокие, как Акулий пролив. Где ты сейчас, добрый падре, мой учитель?

Кровь уже почти вытекла. Голова Магдалены откинулась назад. Ее неподвижному взгляду открывался вид на пальмовую рощу, растопырившую кроны по другую сторону маисового поля. Тут-то и сломалась пилка.

Саоан сменил инструмент, но хлипкие и ненадежные ножницы намертво застревали в волокнах и выскальзывали из мокрых пальцев. И минуты не прошло, как они распались надвое, а вскоре и каждая половинка погнулась и потеряла остриё. Саоан в отчаянии смотрел на Магдалену. Ее взгляд начал мутнеть. Чтобы спасти глаза, срочно требовались травы – а их предстояло найти, собрать, измельчить, смешать… Но если вовремя не отделить голову от тела, яд смерти разрушит обиталище души. Она вырвется на свободу, бездомная и безмолвная, не способная ни позвать на помощь, ни удержаться рядом с теми, кому могла бы служить советом и добрым словом еще сотни и сотни лет. Вспорхнет невидимой птицей в великое Ничто, где, оказывается, живет добрый Господь и белокрылые ангелы, и превратится в одного из них.

Тогда, десять лет назад, Бабушка вытащила Дедушку из самого страшного места на острове – с площади перед железными домами чужеземцев. Потом Маме пришлось прыгать в горящую хижину, а солдаты Апату стреляли ей вслед, но целились плохо, потому что скорчившаяся за частоколом Бабушка бормотала подряд все заклинания, какие помнила. Мама вынесла в обожженных руках пять дымящихся мешочков с травами и кореньями.

И была бесконечная ночь в глубине всползающего к вершине Анъяра леса, высоко над растерзанной деревней, над криками и воплями, над клубами черного дыма и оглушительной пулеметной дробью. Маленький Саоан, напуганный и от этого послушный, замер рядом с телом Дедушки, маленькие дыры в груди которого отчетливо чернели даже при свете луны.

– Смотри внимательно, новый кьонг, – сказала мальчику Бабушка. – Белые люди украли у нас предков, больше некому будет тебе рассказать, как это делается.

С большим ритуальным ножом, предназначенным для жертвенных животных, она склонилась над Дедушкой и сделала чуть выше его кадыка первый надрез.

Много ли умела жена колдуна? Дочь колдуна? Но если бы Бабушка и Мама не рискнули самостоятельно отделить душу Дедушки от тела, Саоан никогда не стал бы кьонгом, не выучил истории мира, не постиг Законов. Прервалась бы связь времен…

И теперь он, последний кьонг анъяров, пойманный в путы кэнхэ в далекой чужой стране, должен спасти душу своей женщины. Помоги мне, Пресвятая Дева!

– Там, под большой корягой, бледные цветки, – сказал Дедушка. – В трех шагах левее – трава с широкими листьями. У тебя за спиной – красные ягоды. Подо мной соберешь немного лишайника. Тут всё не как на Анъяре, но должно подойти. Когда разжуешь, не глотай слюну – сгоришь изнутри. Кашицу вмазывай под веки, как можно глубже. Зрачки залепляй в последнюю очередь.

Саоан опустил на землю тело Магдалены, стараясь не ударить ее голову, и бросился собирать составляющие зелья. Спустя несколько минут бурая смесь закрыла глаза Магдалены, защищая их от воздуха. Кьонг непослушным немеющим языком едва выговорил темные и тягучие слова – третий раз в своей жизни. И только потом позволил себе отползти к ящику с кокосами, расковырять один обломком пилки и выполоскать душистым соком рот, сплевывая и сплевывая тошнотворную горечь.

– Возвращайся к ней, – сказал Дедушка. – Сложнее всего будет с позвонками.

– Но как?..

– Ты знаешь.

Саоан приподнял Магдалену за спину, подставил колено ей под лопатки. На мгновение прижался лбом к ее бледной щеке. И вонзил зубы в остывающую кровоточащую плоть.

А на краю поля, с наполовину обглоданным початком кукурузы в грязной руке, неслышно возник индейский мальчик. Лет семи, не старше. Что он мог понять и увидеть? Понять – ничего. А увидеть – страшного окровавленного человека с тяжелыми бровями, широким сплюснутым носом и глазами как горящие угли. Человека, впившегося зубами в разодранное горло жертвы.

В другой обстановке Саоан успел бы захватить взгляд ребенка, успокоить и усыпить его на несколько часов, но сейчас кьонг просто посмотрел ему в глаза и прочел в них свою судьбу.

А мальчик уже бежал по полю, размахивая руками и крича, сколько хватало дыхания.

– Людоед! Людоед!

Саоан преодолел последние жилы, на зубах захрустели кости. Голова Магдалены отделилась от тела, и кьонг начал проговаривать длинное заклинание, каким ему приходилось пользоваться до этого лишь дважды. Когда Саоан произносил его над Бабушкой, то запнулся в одном слове. Она больше не смогла разговаривать.

Поэтому сейчас молодой кьонг больше всего боялся ошибиться. Дедушка еле слышным шепотом вторил внуку.

Когда стих последний звук, далеко в поле показались фигурки бегущих людей.

Торопись, кьонг! Магдалене нужен пепел Анъяра.

Того, что оставалось в тряпице, к счастью, хватило для завершения таинства. Жирный черный пепел закрыл раны черной коркой. Завтра он впитается, и надо будет нанести новый слой – и так до тех пор, пока кожа Магдалены не потемнеет, не станет тверже дерева, а ее душа не почувствует себя в безопасности и не вспомнит, как говорить.

Когда крестьяне, перепуганные лупоглазые крестьяне с мотыгами и серпами, наконец, выбежали на залитую кровью поляну, то нашли только рассыпанные в траве блестящие штучки, деревянный фруктовый ящик с несколькими кокосами и обезглавленное тело белой женщины.

* * *

Человек по прозвищу Непоседа, лучший репортер Лимы, пишущий для «Карэтаса», брезгливо толкнул костяшками пальцев облезлую дверь. Без пяти минут народный герой распростерся на голой панцирной сетке армейской койки в полубессознательном состоянии. Несмотря на открытые настежь окна, комната пахла мокрым пеплом и перегаром.

– Сеньор журнали-ист? – протянул, даже не пытаясь встать, лейтенант Марселья. – Будете кашасу?

– Буду ром, лейтенант, – Непоседа выставил на загаженный стол темную бутыль с красивой этикеткой. – Вместе с вами. Но только после того, как услышу одну историю.

Пять минут спустя умывшийся и лихорадочно бодрый Марселья распинался вовсю:

– …неделю, понимаете, неделю гнали его по горам. Отрезали от сельвы, вокруг поля – спрятаться негде, а найти его всё не можем. Как тень – мелькнет то на дороге, то на холме… Так и в сарай этот мой капрал минутой раньше заглядывал – никого не было! Шли цепочкой, я чуть позади, вдруг слышу – плач. Женский плач, и голоса невнятные. Говорят, вроде, по-испански. Я тихо-тихо под самую стенку подобрался – и слышу: «Как же жить теперь, Сан?» – жалобно так! А ей, будто, старик отвечает…

Я солдат подозвал знаками, сарай окружили, на мушку взяли. Выбили дверь, внутрь – втроем.

Конечно, никого, кроме этого зверя, там не было. Сам и скулил, как собака. На разные голоса разговаривал. Французский матросик, откуда-то из колоний. Видно, из интернированных – у таких, говорят, после лагерей частенько ум за разум заходит.

Сам он на коленях стоял, а перед ним на полке – четыре башки человеческих. Три – как мумии, сухие и черные. А четвертая – той бабы несчастной, которую он на границе в заложницы взял. Жуткая картина: мышцы и кожа снизу лохмотьями в разные стороны, а глаза как живые.

Марселья резко придвинулся к журналисту, дыхнул ему в лицо кислым.

– Я ж ее каждую ночь во сне вижу! Насаживаю голову на кол и несу над собой, как штандарт. А вокруг море…

Непоседа непроизвольно перекрестился. Что-то с пьяным лейтенантом было не так, глядишь, и сам умом тронется.

– А этот злодей-то, – продолжал Марселья, – и не сопротивлялся даже! Поднялся с пола, дал руки связать. Поздоровался, подлец, доброго утра пожелал! Говорит, всё объясню, только доставьте меня и головы в город. Одной машиной. Ну, слушать-то его кто будет? Принесли мешок головы складывать, а этот плачет. Говорит, вы их убьете. Им, говорит, без ухода нельзя.

Ну, капрал, стало быть, только голову старика за волосы поднял, а у этого – Конг его фамилия, мы потом узнали, – вдруг оказались руки свободны. Страшный, огромный, вылитая обезьяна! Прыгнул он на капрала, к горлу, значит, целится.

Пять пуль мы в него всадили как есть. Только не иначе как с нечистой силой связались. Потому что не живут люди, когда пуля через сердце навылет. Упал без сознания, а не мрёт. И крови мало.

Марселья неожиданно протянул руку, схватил бутылку и выдернул пробку. После долгого и жадного глотка помолчал, а потом сказал:

– Шли бы вы, сеньор журналист. Не нашего с вами ума это дело. Отвезли мы Конга в тюремный госпиталь, что в Кальяо. Там уже помер. Только странно помер, не хочу я об этом ни говорить, ни думать. Шли бы вы.

И Непоседа, въедливый как дуст, цепкий как клещ, циничный и бессердечный писака, умеющий засунуть нос даже в замочную скважину, вдруг встал послушно, невнятно попрощался и бочком, бочком – вышел на улицу. По немощеному переулку бежала хромая шелудивая собака с куском гнилого мяса в зубах.

* * *

Заслуживают жалости и снисхождения те несчастные, что, пытаясь разобраться в сущности, снова и снова забывают суть.

Так говорил Дедушка.

«Монсеньор!

Помните ли Вы, как в марте пятидесятого на пороге Вашей резиденции в Маниле давали напутствие мне и еще четырем выпускникам Академии? Мы отправлялись нести Слово Божье на восток от Фиджи, в пределы, где от начала веков царили язычество и каннибализм. Своё назначение на Анъяр я воспринял всем жаром сердца, смиренно и благодарно, считая высокой честью столь сложную и ответственную миссию.

«Перед вами – чистые сердца и детские умы, – говорили Вы. – То страшное и злое, к чему туземцы имеют несомненную привычку, – лишь дань укладу предков. Дайте каждому Слово по силам его, не противопоставляйте Учение тому ущербному представлению о мироздании, которое сложилось в их замкнутых общинах за тысячелетия дикого существования. Познав Истину, они постепенно сами избавятся от предрассудков, сковывающих их умы и сердца».

Сегодня я дерзну переспросить, Монсеньор, имели ли Вы тогда в виду, хотя бы и подсознательно, печальный опыт капитана Иностранного легиона Жоакина Апату, своими варварскими и бесчеловечными действиями спровоцировавшего в том числе и трагическую гибель моего предшественника дона Гомеша? Гибель – ибо иным словом я не могу назвать самоубийство, совершенное от стыда за содеянное другим человеком.

И чем объяснить тот покров тайны, что скрывал долгие годы обстоятельства произошедшего на Анъяре? Понятно желание перевернуть печальную страницу истории нашей епархии, но сегодня, после всего случившегося с моим прихожанином и, не побоюсь этого слова, учеником – Саоаном Кьонгом, погибшим в Перу около полугода назад, некоторые почти забытые вопросы вновь требуют прямого и развернутого ответа».

Дон Паулу отложил перо, не в силах перейти к пересказу обстоятельств смерти Саоана. Поэтому решил просто приложить к своему письму другое, полученное неделей раньше от капеллана тюремного храма в небольшом городке в пригородах Лимы.

Малообразованный, но скромный и работящий капеллан подробно описал последние дни заключенного Конга, умиравшего почти две недели. Никто не мог помочь ему, потому что не было врача, способного оперировать пробитое сердце. Простое, но несущее большие осложнения слово «чудо» пожаром разлетелось по тюрьме.

Когда Конг приходил в себя, что случалось четырежды, он заговаривал с больными, лежавшими на соседних койках. Капеллан всячески старался избегать термина «проповедовал», но выглядело это именно так. Слова умирающего туземца передавались из камеры в камеру, обрастая толкованиями, звуча светлым эхом в затхлых коридорах тюрьмы.

«Я чувствую, что в этих обрывистых и спонтанных, но все-таки правильных изречениях, – писал капеллан, – никак не противоречащих догматам нашей веры, кроется, тем не менее, какой-то иной смысл. Будто немой силится что-то объяснить. Это послание исходит от дикого существа, рожденного в язычестве, но принявшего крещение и всеми силами наставляющего на путь истинный окружающих его людей. Тем страшнее ощущать, сколь древнее и изощренное знание проглядывает не вопреки, но сквозь незыблемые основы истинной веры».

Конг попросил исповеди. Именно тогда капеллан узнал о пастве Анъяра. Заключенный назвал дона Паулу своим духовным наставником и просил сообщить ему, дословно, что «кэнхэ Анъяра завершается не так, как хотелось бы».

Далее капеллан писал:

«Он умер у меня на руках, спокойно и с благодарностью Господу на устах. Будто остановились часы, замерло сломанное сердце Сана. И на тюрьму опустилась тишина. Днями позже я исповедовал многих заключенных, и все как один обращались ко мне с единственным вопросом: правда ли, что нас покинул Святой Конг».

Дон Паулу снова взял перо, макнул в чернильницу и продолжил:

«Моя вера пошатнулась, дон Филипе. Случившемуся на Анъяре сыщется подобие лишь в анналах Конкисты. В одну ночь мы, пусть и чужими руками, стерли с лица Земли целую цивилизацию.

Я по-прежнему здесь, на Анъяре и с анъярами, но в расколотой скорлупе не осталось ядра. Эти люди послушно крестятся и восхваляют деяния Господни, но при этом уверены, что обречены. Еще они считают меня колдуном. Просят у меня не лекарств, а лечения, не прогнозов погоды, а спокойного моря, не советов по земледелию, а хорошего урожая.

Мой погибший ученик был их последней соломинкой – и она истлела в далекой перуанской тюрьме. Мне нечего дать этим людям, и я прошу Вас…»

* * *

Еще несколько лет прокрутились пестрой кинолентой.

Узкоглазые парни на русских танках гнали к Сеулу остатки американской армии, бородатый вояка перекрасил буржуазную Гавану в красный цвет, арабы и евреи перешли от слов к делу не без помощи старших братьев с обеих сторон. В этой чехарде даже самое сильное землетрясение в истории человечества промелькнуло почти незамеченным – слишком уж далеко от Центра Мира. Большей части европейцев не было дела ни до Чили, ни, тем более, до коралловых рифов где-то в Океании. А пропавший остров – атоллом больше, атоллом меньше…

За десять тысяч километров от мели, раньше называвшейся островом Анъяр, в престижной психиатрической клинике молодой врач по имени Эрнесто размышлял над историей болезни своего самого сложного пациента.

Жоакин Апату, бывший военный, прошедший несколько войн и заварушек, в один прекрасный день решил, что он мертв. Это событие так опечалило пожилого полковника, что он попытался отрезать себе голову кухонным ножом.

Родственники щедро платили клинике за целость и сохранность полковничьей головы. Эрнесто пытался разговорить пациента, вывести на откровенность, найти в его прошлом отправную точку, послужившую началом помешательства, но старик озлоблялся, вопил с пеной у рта про какие-то двадцать тысяч душ, и лечение снова сводилось к уколам успокоительного и смирительной рубашке.

На столе в палате Апату стояла выцветшая фотография, датированная сорок шестым годом. На ней молодой Жоакин в форме французского легионера жизнерадостно щерился в объектив. Слева от него застыл жилистый и невысокий пожилой священник, справа – рослый круглоплечий старик-абориген.

* * *

Паулу Мориньу, сухопарый загорелый мужчина средних лет, с залитого солнцем двора шагнул в полутьму хижины. За его спиной простирался бесконечный сияющий Океан. В отлив можно бродить по упругим ребристым рисункам из черного и бронзового песка, каждый раз новым, и вспоминать.

С тех пор как три года назад Паулу навсегда снял сутану и вернулся во Французскую Полинезию, он так и не нашел себе достойного занятия, которое отвлекло бы от бесконечных и губительных размышлений.

Португалия включилась во всемирную туристическую гонку. Бесплодный клочок земли в Фару, доставшийся еще деду от его прадеда, внезапно стал источником дохода и гарантией безбедного существования – при более чем скромных запросах аскетичного падре Анъяра. Бывшего священника исчезнувшего острова.

…В ту ночь, когда зарево, полыхавшее в пепельном небе Анъяра, вдруг погасло за несколько минут, дон Паулу сидел на корме своего неуклюжего катерка. Махат Льена, сломавшая ключицу и почти три дня пытавшаяся лечить себя травами, пока не упала в беспамятстве прямо на мессе, лежала в куче брезента, уже мокрого насквозь, и то стонала, закрыв глаза, то молча вглядывалась в огненные сполохи за спиной священника.

В вибрацию мотора вплеталась судорожная дрожь океана. Короткие, косые, пьяные волны накатывали то справа, то слева. Никто из туземцев не согласился выйти на воду во время извержения, как ни упрашивал, ни грозил, ни уговаривал их мечущийся по дворам священник. Они прятались от океана, но чуть позже Океан сам пришел за ними, когда расколовшийся вулкан ломтями опустился в пучину.

Утром, уже приплыв в обитель францисканцев, где, по крайней мере, жил врач и было некое подобие клиники, ни Паулу, ни Махат еще не подозревали, что, кроме них двоих, больше некому вспомнить о погибшем Анъяре – вулкане? острове? человеке?..

А сейчас Махат Льена склонилась над колыбелью-гамаком, где потягивался еще не совсем проснувшийся маленький Игнасиу, унаследовавший имя далекого португальского дедушки.

Как я мог когда-то не замечать ее красоты, удивился Паулу, разглядывая смеющуюся жену. Неужели был столь слеп и надменен, что за тяжелым подбородком, бесформенной переносицей, вывернутыми ноздрями и битыми оспой щеками не видел сути – человека?

– Просыпайся, Листочек! – Махат говорила с сыном на диалекте архипелага – анъяр она забывала стремительно, словно прогоняя страшное воспоминание.

Паулу улыбнулся. Каких только имен не придумывают детям любящие матери…

Примечания

1

Автоматический гранатомёт АГС-17.

(обратно)

2

Ничего (ит.)

(обратно)

3

VIN – идентификационный номер транспортного средства.

(обратно)

4

Сюрприз! (ит.)

(обратно)

5

Убегай, Скаппоне! Давай! (ит.)

(обратно)

6

«Верный в веках», девиз итальянских карабинеров.

(обратно)

Оглавление

Часть I. Эмпатам и роботам

  Осторожно, волки!

    01

    02

    03

    04

    05

    06

    07

  Кресла Тани Т.

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    I

  Силой и лаской

  Фкайф

    1

    2

    3

    4

    5

    б/н

    б/н-бис

Интермеццо А

  На метро

Часть II. Оптимистам и ангелам

  Три узелка на память

  Колькино зеркало

  Эмодом

  Созданная для тебя

    I

    II

    III

Интермеццо Б

  Тетрис

Часть III. Людям и примкнувшим

  Безрыбье

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

  Мальчик с саблей

    Вторник

    Среда

    Четверг

    Пятница

    Суббота

    Воскресенье

  Сан Конг