Воскресенья всегда разные (fb2)

- Воскресенья всегда разные [Рассказы, сказки, стихи] (Антология детской литературы - 1976) 401K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Колин - Октав Панку-Яшь - Ионел Теодоряну - Мирча Сынтимбряну - Калин Груя

ВОСКРЕСЕНЬЯ ВСЕГДА РАЗНЫЕ
Рассказы, сказки, стихи
(перевод с румынского)

Октав Панку-Яш
МУЖЧИНА В ДОМЕ

Добрый вечер, уважаемые телезрители! Завтра ожидается прекрасная погода. Оставьте дома зонтики, галоши и болоньи, можете смело идти на улицу без пиджаков. Солнце будет припекать весь день, будет не меньше миллиона градусов. Так что не раздумывайте, отправляйтесь на пляж, в лес, куда хотите, — обидно сидеть дома в такую погоду. До свиданья, уважаемые телезрители, до завтра! Завтра мы увидимся в это же время, и я вам скажу, что было и что будет».

Примерно вот что хотел сказать товарищ из телевидения. Он держал в руках палочку и говорил в таком вот роде, только, конечно, своими словами, нарочно придуманными для того, чтобы тебе не всё ясно было. Но и так всякий понимал, что денёк завтра будет на славу, что воздушные океанические массы не посмеют куда-то там проникнуть, что максимальная и минимальная температура в течение ночи сведётся к очень симпатичным цифрам.

Когда на другой день мама и папа собрались уходить, мама взяла с собой зонтик, папа надел болонью, и оба они велели сыну сидеть дома, потому что со стороны Клужа надвигаются тучи и будет дождь. Ой-ой, какой страшный будет дождь!

Дождь и вправду пошёл, но не сразу. Когда он полил, всё уже было нормально. Я хочу сказать, что у мальчика уже не было никаких забот. Он смотрел в окно на дождь и нисколечко не тревожился, пусть его льёт вовсю!

Но что делалось перед дождём! Кругом вдруг потемнело, стало так темно, как в кладовке или под кроватью; не совсем черно, как ночью или как в туннеле, кое-что всё же было видно. Засверкали молнии, загремел гром. Ой, мама, какие молнии, какой гром! Бабушка напугалась, ой, мама, как напугалась бабушка! И Тузик испугался, залез под книжный шкаф и даже хвостиком не шевелил.

Единственным мужчиной в доме был мальчик. Бабушку не назовёшь мужчиной, если уж она такая пугливая. Про Тузика вы знаете, он с хвостиком, стало быть, он или щенок, или котёнок. Нет, не котёнок, он — щенок.

Так вот, великое дело, когда в доме есть мужчина!

Пускай на улице темным-темно, пусть гремит гром и сверкает молния хоть тысячу лет! Если в доме есть настоящий мужчина, тогда тебе всё нипочём.

Если, скажем, ты бабушка и не знаешь, куда деваться от страха, мечешься по комнатам и приговариваешь: «Ой, господи, вот беда-то!» — приходит мужчина и говорит тебе: «Успокойся, бабуля! Ничего страшного нет. Не бойся молнии, у нас на крыше есть громоотвод. Я сам его видел, когда лазил туда с дядей Фане ставить антенну. Молния ударяется о громоотвод и разбивается, как яйцо, а потом тихонечко утекает в землю. Одно удовольствие смотреть! Ну, а гром — это просто шум и больше ничего. Что-то такое, чего вообще как будто и нет, правда-правда! Зачем расстраиваться и ходить по комнатам? Смотри, ты вон туфлю потеряла! Тебе подарил её папа в день рождения. Подарил-то он две, не одну, у тебя тогда очень болели мозоли, помнишь? И никакой беды нет, честное слово. Я тебе дам журнал, замечательный журнал, ты посмотри картинки. Там миллион картинок, на них нарисованы всякие автомашины. Ты со смеху пропадёшь, как увидишь, до чего прежде были чудные машины. Гудок у них не внутри, а снаружи, колёса со спицами, как у велосипеда. Обхохочешься!

Если, скажем, ты — Тузик, самый тощий и лохматый щенок на нашей улице, и если ты спрятался от грома и молний под шкаф, приходит мужчина, берёт тебя на руки, дует тебе в испуганные твои глаза и чешет тебе за ухом…

И вот уже молнии сверкают всё реже, гром грохочет всё дальше и дальше, и начинается дождь. Тогда звонит телефон, мальчик снимает трубку и слышит мамин голос. Мама спрашивает его, как там дома, не испугался ли он дождя. «Дома всё нормально, — отвечает мальчик. — Кто и почему испугается дождя? Бабушка смотрит журнал, умирает со смеху, такие там на картинках смешные автомашины: гудок у них снаружи, а колёса со спицами, как у велосипеда. И Тузик ведёт себя хорошо. Он уснул, и ему, наверное, снится, что нашёлся зелёный мячик, с которым он любил играть. На самом деле мячик-то не нашёлся и не найдётся, его кто-то украл, только пусть Тузик об этом не знает». — «Хорошо, — говорит мама. — Великое дело, когда в доме есть мужчина!»

А дождь всё льёт и льёт. Мальчик включает телевизор, и опять появляется тот товарищ с палочкой в руке. Он здоровается и говорит, что идёт дождь, как будто другие не видят и, главное, как будто это не он вчера говорил, что дождя не будет. Ну надо же!

Тудор Аргези
ВОРИШКА

В коробке от старой шляпы живёт плюшевый мишка. Не будь он жёлтый, как подсолнух, то казался бы страшным-престрашным и весь чердак боялся бы его. Раньше на чердаке жили два облезлых барана, три безногие коровы и конь, попавший туда за то, что сделан из дерева и раскрашен зелёной пугающей краской. А мишка жёлтый: этот цвет никого не пугает. Даже цветы бывают жёлтыми. Кроме того, у мишки два голубых глаза, которые смотрят прямо в потолок. Медведю полагается выглядеть грозным, а мишка, который живёт на чердаке, смотрит добродушно и ласково.

Раньше мишка жил внизу, в комнатах. Жил он там целых два года, но стал таким шкодливым, что нам пришлось отделить его от всех и поселить в одиночестве. Вот он и оказался в шляпной коробке. Правда, сначала мы тщетно пытались его перевоспитать. Но, оказывается, отец всех медведей, который бродит где-то по свету и выхаживает в горах своих медвежат, не только роет берлоги и заваливает их на зиму огромными булыжниками, не только старательно умывает малышей, причёсывает их и подпиливает им коготки серебряной пилочкой, но и учит тряпичных медвежат плохому.

Так вот, наш жёлтый мишка приноровился красть сладости. Он таскал конфеты, шоколад, варенье, фрукты, рахат-лукум. Стоило папе принести домой коробку каких-нибудь сладостей, мишка тут же разнюхивал и всё проглатывал, да так, что никто этого не видел.

— Кто съел шоколад?

— Мишка! — отвечает Баруцу, пожимая плечами. — Больше нет ничего.

— А кто слопал конфеты из коробки?

— Мишка! — отвечают в один голос Мицура и Баруцу.

Оказывается, они-то всё видели. Несколько раз, застигнутый врасплох, мишка улепётывал от них под диван, прижимая к животу картонку со сладостями. Ребята его даже отшлёпали. Больше того — как-то раз они ему оторвали ухо.

За два года мишка умял всё малиновое, кизиловое и абрикосовое варенье, все орехи и весь шербет. Но хитрый медвежонок проглатывал не всю банку сразу, а брал понемножку, чтобы было не очень заметно. Конфеты он таскал пригоршнями всего по нескольку штук зараз и так потихоньку, полегоньку съедал всё.

Чтобы спасти сладости, приготовленные для детей, пришлось выселить воришку на чердак. Но всё равно мишка и сейчас ведёт себя по-прежнему. Он тайком спускается с чердака. Мы его, правда, никогда не встречали на лестнице: мишка остерегается нас, — а вот ребята несколько раз видели, как он подкрадывается к буфету, раскрывает банки и коробки, всё съедает и удирает обратно. По-видимому, детей мишка не боится.

Невозможно было не сослать его на чердак, так как у мишки научился уплетать сахар кудрявый барашек. А за барашком и мячик стал уписывать краденое варенье, конфеты, шоколад, пироги, пряники и пирожные. Даже мишка никогда не съедал так много, как съедают сейчас маленькие и большие мячи, расположившиеся вокруг банок с вареньем и коробок со сладостями.

Папа никогда не наказывает ни мишку, ни ягнёнка, ни мячи. Он-то знает, что они должны расти, и поэтому оставляет буфет незапертым, крышки от коробок с конфетами — приподнятыми, а банки незавязанными. Ведь у мячей нет рук, они не могут сами развязать верёвочку или открыть буфет. Но всё-таки когда-нибудь папа спрячется в буфет, устроит засаду, и, когда мишка с барашком придут с ложечками в лапах, чтобы полакомиться, они увидят среди банок спрятавшегося папу.

Интересно, кто из них троих больше всего испугается и быстрей убежит: барашек, мишка или папа?

Тител Константинеску
БАШМАЧОК С ПРАВОЙ НОГИ

Едва Лисандру, набегавшись за день, поужинал и лёг спать, как башмачки под кроватью заговорили. Башмачок с правой ноги громко крикнул своему брату:

— Я уйду отсюда! Не хочу больше здесь оставаться! Пойду, пойду, пойду-у-у!

— Куда ты пойдёшь?

— Куда глаза глядят. Один, без Лисандру. Пойду — и всё!

Даже не оглянувшись на брата, он обогнул ножку кровати, подпрыгнул и очутился на подоконнике. На него дохнула прохладой сочная трава.

— Ты куда, башмачок с правой ноги?

— Хочу путешествовать! — ответил башмачок.

— И… куда же ты путь держишь? — улыбнувшись, спросила трава.

— Да хоть сюда, к тебе! — И он с разбегу прыгнул прямо в траву.

Трава была мягкая, шелковистая, ветви деревьев тихо покачивались, напевая.

Но вот башмачок услышал тихий шелест. Это шелестела листьями яблоневая ветка.

— Скажи мне, пожалуйста, — спросила она, — что ты собираешься делать дальше?

Не успел он ответить, как вдруг — шлёп! — с ветки сорвалось большое яблоко и упало в башмачок.

— Ага, — сказал башмачок, — я буду домиком! Яблоко — мой первый гость. Скоро соберутся и остальные!

— Не очень-то ты похож на домик! — крикнула какая-то пичуга.

— Похож, похож! Зайди и посмотри, — ответил башмачок.

Птичка подлетела ближе. Вслед за ней приползла улитка, и цветок хризантемы, росший рядом, с любопытством склонился над башмачком.

Башмачок был очень горд. Он посмотрел на дом, в котором жил Лисандру, и закричал:

— Эй, я тоже дом, только красивей и светлей тебя. И не нужны мне ни окна, ни крыша!

Но ветер, притаившийся в печной трубе, услыхав эти слова, рассердился, а рассердившись, согнал все тучи на небе. Откуда ни возьмись, полил дождь, засверкали молнии, загрохотал гром. Гости башмачка промокли до нитки и разбежались кто куда.

— Какой ты дом! — кричали они. — Только хвастаешься! Оставался бы лучше дома со своим братом, башмачком с левой ноги.

Не успел башмачок оглянуться, как его гости исчезли. Он остался один-одинёшенек и совсем продрог от холода. Ручей, сбегавший в долину, подхватил его и легонько понёс к речке, которая текла за садом. Башмачок поплыл по реке и, забыв все огорчения, начал снова бахвалиться.

— Глядите, какая прекрасная лодочка! — кричал он всем вокруг. — Я всегда мечтал стать лодкой!

И он запел:

Неси, неси, меня, волна,

Неси к далёким берегам…

Небольшие волны покачивали его.

Усталый дрозд опустился на башмачок:

— Если ты лодка, приюти меня. Но ты не слишком-то похож на лодку!

— Я самая лучшая лодка в мире! — продолжал хвастаться башмачок. — Ты это сам увидишь. Но не отвлекай меня своей болтовнёй, а то я собьюсь с курса. Нам, лодкам, некогда разговаривать с пассажирами.

Так плыли они и плыли, пока не встретилась им большая волна. И едва коснулась она башмачка, как тотчас же перевернула его и выбросила на берег.

— Ты такая же лодка, как я — жёлудь! — улетая, прокричал испуганный дрозд.

Бедный башмачок не сразу пришёл в себя.

От усталости у него болела подошва. А внутри было столько тины и песка, что башмачок заплакал. Слёзы текли и текли и смыли весь песок и всю тину. Башмачок снова стал чистым и красивым. И, крадучись, чтобы его не заметили ни река, ни дрозд, ни яблони, он побежал назад к дому. Взобрался на Подоконник — хлоп! — и вот башмачок уж стоит внизу, под кроватью, на своём обычном месте.

Его брат, проснувшись от шума, испуганно спросил:

— Кто здесь?

— Не пугайся. Это я… — робко отозвался башмачок с правой ноги.

— Это ты? Но где же ты был?

— Гм! — кашлянул башмачок. — Да нигде! Я всю ночь стоял здесь, на подоконнике. Смотрел, как падают дождевые капли. Знаешь, ведь сегодня ночью шёл дождь. И какой сильный!

Потом, боясь, как бы брат не стал ещё о чём-нибудь расспрашивать, башмачок с правой ноги громко зевнул… и вдруг почувствовал, что и в самом деле засыпает.

Тудор Аргези
ГОРЕСТНЫЕ ПЕРЕЖИВАНИЯ

Каждый день приносит Баруцу новые разочарования. Всё в жизни происходит не так, как ему хочется. Его поражает, до чего неустойчивы предметы, которые стоят на ножках или на колёсиках. Мальчик совершенно растерян: что бы он ни делал, всё у него выходит шиворот-навыворот.

Баруцу взбирается на спинку стула, чтобы достать со шкафа скрипку, а вместо этого грохается на пол. И случается это как раз тогда, когда Баруцу уже дотронулся кончиками пальцев до грифа скрипки. Словно кто-то нарочно его толкнул, чтобы он упал. Баруцу хватает в руки палку, чтобы поколотить стул, но ударяет сам себя по голове. А вздумает мальчик кому-нибудь пожаловаться на то, что у него нос поцарапан и губа вспухла, его же за это и бранят. Все будто сговорились обижать его.

Но самое обидное то, что ему же потом задают всякие вопросы: «Почему ты встал на стул?», «Почему ты полез за скрипкой?» «Почему» да «почему»!.. Сколько неприятных «почему»!.. Бедняга Баруцу ещё не знает, что вопросы ему будут задавать сперва в начальной школе, потом в гимназии, потом в институте, а если он станет учёным, то вопросы ему будут задавать всю жизнь.

Сидя за обеденным столом, Баруцу пытается разрезать куриное крылышко ножом и вилкой, которые ему подарил дедушка, как вдруг тарелка слетает на пол, забрызгав всю стену соусом и заляпав её гарниром из нашинкованной моркови. Вся семья бросается на выручку, пытаясь спасти что можно. А выходит ещё хуже. Стакан с газированной водой проливается в перечницу. Мама, как бельё, выжимает шёлковую юбку, которую надела впервые, а папа стряхивает морковь и лапшу с галстука, размазывая их по жилетке. Мама кричит: «Негодник! Что мне с тобой делать?!» А папа, вытаскивая лапшинки из усов, говорит умиротворяюще: «Ничего не поделаешь, случается».

Как-то раз Баруцу раздобыл молоток и гвоздь и без всякого злого умысла попытался вбить гвоздь в зеркало. Гвоздь, конечно, внутрь не вошёл… а зеркало почему-то лопнуло, словно рассечённое молнией, и покрылось трещинами.

Такую проделку никак не скроешь. Баруцу тайком раздобыл на кухне пробку и верёвочку, чтобы починить зеркало, но у мальчика ничего не вышло. Наверное, потому, что он ещё слишком маленький. Да и инструментов у него всего — молоток да гвоздь. Нет ни станка, ни рубанка, ни пилы, ни жести. Баруцу пытался склеить зеркало слюной, но оно не склеилось. Теперь из зеркала на Баруцу смотрит какой-то мальчик с двумя носами и четырьмя губами.

Баруцу решил позвать на помощь кошку, потому что кошка всё умеет, даже ловить мышей без мышеловки. Но кошка ему не помогла.

Тогда Баруцу побежал в другую комнату, чтоб никто не догадался, кто разбил зеркало. Как ни в чём не бывало он сел за швейную машинку и принялся её крутить. Нитки запутались, педаль заело, и колесо перестало крутиться.

Тогда Баруцу забрался в рабочий кабинет отца, где он натворил бог знает что: сломал грифели у карандашей, погнул перья и принялся выковыривать пробку из пузырька с чернилами, чтобы полюбоваться, как они растекутся по столу.

Тут его и нашли.

Чем это кончилось, лучше не вспоминать. Оставим мальчика пока в углу, куда его поставила мама, обозвав самыми обидными словами: «горе моё», «негодник», «разбойник».

Эмиль Гырляну
КОГДА ХОЗЯИНА НЕТ ДОМА

В комнате тишина. Тишина и благоухание! На полочке, что справа от стола, стоит блюдце, а на нём лежит забытый кусок сыра. Запах свежего сыра проникает во все уголки комнаты. Вот почему мышонок так волнуется и не находит себе места в своей норке за печкой. Будто кто-то так и тянет его за усы наружу. Выйти, не выйти? Нет, лучше всё-таки сидеть смирно. Так безопаснее. Но легко сказать «сидеть смирно», а сыр? В том-то и дело — как быть с сыром? Может быть, закрыть глаза? Закрыл! Ну, совсем глупый! Разве он чувствует запах глазами? А сыр совсем свежий, мягкий… Такое лакомство ему довелось отведать лишь год назад. Но этот сыр кажется ещё вкуснее… Ладно, будь что будет — рискнёт!

Мышонок делает несколько крохотных шажков до края норки. Хотя бы взглянуть одним глазком! Где он лежит, этот сыр, откуда несутся эти манящие душистые волны?.. Ага, вот он где, на блюдце! Отважиться, что ли? Надо сперва прокрасться вдоль стенки до дивана. Это просто. А потом… Потом — мимо шкафа… Нет! Может быть, около кресла?.. Тоже не годится! Что же делать? А, понятно! Лучше всего взобраться прямо по занавеске, а уж оттуда добежать по шерстяному стенному коврику до самой полки. А когда он окажется рядом с сыром, то знает, что делать дальше. А кот? Вот тебе и раз! О коте он и не думал! А может, его и в комнате нет? Наверное, нет! На всякий случай надо ещё чуточку подождать, прислушаться и осмотреться, не подстерегает ли его кто-нибудь.

Конечно, подстерегает. Кот давно уже ждёт случая вонзить когти в мышонка. Он сейчас не съел этот кусок сыра, из-за аромата которого усы у него встали дыбом, лишь в надежде на то, что запах сыра выманит мышь из норки. Кот жадно принюхивается, сверкает жёлтыми глазами, топорщит тонкие, похожие на рыбьи кости усы и напряжённо замирает за диванной подушкой. Ага, вот на краю норки показался мышонок. Вот блеснули его бусинки-глаза. Неужели выйдет? Да, да, выходит! Шаг… ещё один… ещё…

Прыжок — и мышонок уже в когтях у кота.

Бедный мышонок! Он не успел даже шмыгнуть за печку. А кот чуть-чуть придавил его когтями, потом сжал обеими лапами, будто нежно обнял, и опустил на пол оглушённого. Теперь он смотрит на него и укоризненно размышляет: «Сыру тебе захотелось? Вот и получай! Не про твою он честь! Я сам с удовольствием его проглочу, после того как пообедаю тобой!» Но сперва коту хочется поиграть с беззащитной жертвой.

Он оставляет мышонка в покое — даёт ему опомниться. Коту хочется, чтобы мышонок убегал от него, а он ловил бы его снова своей когтистой лапой. Но что за шум там, за дверью? Кто-то бешено мчится по коридору. Ой, да это пёс!.. Нельзя терять ни секунды… Кот делает два больших прыжка, и вот он уже сидит на печке, а мышонок, ещё не совсем понимая, что случилось и как ему удалось спастись, собрав последние силы, шмыгает в свою норку. Озорной пёс пулей влетает в комнату, останавливается и жадно вдыхает запах сыра. Тут же он видит на печке кота, яростно лает и начинает метаться по комнате, пытаясь до него добраться. Он даже пробует вскочить на печку, но ничего не выходит — слишком высоко. Пёс поднимается на задние лапы, скребёт передними стенку печки, от ярости дрожит, рычит и опять заливается отчаянным лаем. Потом замолкает и, не сводя глаз с кота, ждёт, чтобы тот спустился сам. Лишь изредка поворачивает он голову к полочке и принюхивается к аппетитному запаху сыра. И все три врага — мышонок у себя в норке, кот наверху на печке и пёс на полу посреди комнаты — подстерегают друг друга, думая об одном и том же.

Вдруг в коридоре раздаются тяжёлые шаги. Хозяин! Кот отползает ещё дальше, к самой стенке, пёс забивается под диван, мышонок притаился у края норки. В комнату входит уставший после работы хозяин. Он снимает шляпу и бросает её на стул, втягивает аппетитный запах сыра и сразу же ощущает голод. Он подходит к полке, берёт сыр, отрезает себе ломоть хлеба и жадно ест.

А на него с трёх сторон с завистью смотрят три пары глаз.

Октав Панку-Яш
ВОСКРЕСЕНЬЯ ВСЕГДА РАЗНЫЕ

Дни бывают всякие, один понедельник не похож на другой. То, что случилось во вторник, в следующий вторник уже не случится, сколько ни жди. Четверг и пятница рядышком, они как брат и сестра, только не думайте, что они перенимают всё друг у друга, как сёстры-близнецы с четвёртого этажа. Те в одинаковых платьях, в одинаковых сандалиях и даже дерутся одинаково, причём считают, кто сколько раз кого толкнул, кто сколько раз пискнул, и ни одна победительницей не бывает, потому что не позволяет другая.

А воскресенья и подавно не похожи одно на другое. Отличаться они начинают ещё с субботнего вечера; ещё в субботу вечером чувствуется, что это воскресенье будет совсем не такое, как прошлое.

— Завтра воскресенье, — говорит папа в субботу вечером, — я думаю, нам с тобой надо сходить куда-нибудь, где мы ещё ни разу не были.

— А где мы ни разу не были? — спрашивает Единственный Мальчик В Европе, Который Ест Суп Без Уговоров.

— Мы ещё не были в ресторане, — говорит папа.

— Были, — говорит Единственный Мальчик В Европе Плюс В Южной Америке, Который Иногда Всё Же С Уговорами Ест Суп. — Как раз в прошлое воскресенье были. Ты забыл? Там не нашлось соломинки для соков.

— Тогда пойдём в кино, — говорит папа.

— И в кино мы уже были, — говорит Единственный Мальчик В Европе Плюс В Южной И Северной Америке, Который Хоть Иногда И С Уговорами, Но Всё Же Ест Суп. — Мы смотрели фильм про лошадей, очень грустный фильм, там жеребёнок упал в пропасть, но ты мне сказал, что он не настоящий, а картонный.

— Хорошо, — говорит папа, — я уже знаю, куда нам пойти. Мы полетим на самолёте, или поедем на самокате, или ещё на чём-нибудь, только без остановок, и сойдём в конце.

— В каком конце?

— В одном или в другом, конечно. Откровенно говоря, мне больше нравится другой конец, но я ничего против не имею, если ты хочешь не в другой.

— Я тоже хочу в другой.

— Очень рад, — говорит папа, — такой счастливый случай, мы оба сойдём в одном месте.

И на следующее утро, в воскресенье, они одеваются, смотрятся в зеркало, мама прыскает их одеколоном «Лаванда», проверяет, не забыли ли они взять носовые платки, предупреждает, чтобы не опаздывали к обеду, и вот они садятся в самолёт, или на самокат, или ещё на что-то, что едет без остановок, скажем, на автобус номер сорок, и сходят на другом конце.

— А что мы здесь увидим? — спрашивает Единственный Мальчик В Европе Плюс В Южной И Северной Америке, Плюс В Африке, Азии И Австралии, Которого Не Принуждают Есть Суп.

— Что увидим, то и увидим, — говорит папа. — Может, встретим мастера Фокус-Покус, а может, и не встретим, вернее, встретим, да не узнаем. Мастер Фокус-Покус каждое воскресенье выглядит по-разному. То он с бородой, то вообще даже не представляет, что это такое, словно бород и на свете нет. Иногда у него чёрные глаза и так он грозно смотрит, что с ним и по телефону разговаривать побоишься, а в другой раз он выбирает себе голубые глаза, и тогда он добрейший человек на земле. Можешь садиться на него верхом, дёргать за нос, воткнуть ему за ухо карандаш или растянуться в тени его усов и читать свой журнал «Луминицу». Он тебе ни словечка не скажет, только чихает иногда. Это уж, извините, его право. Чиханье не запрещается, хотя оно и похоже на автомобильный гудок, но это к делу не относится.

— Я что-то не вижу его, — говорит Единственный Мальчик и так далее…

— Давай зайдём в этот ресторанчик, я выпью пива, а ты — фруктовый сок, и подождём его.

Они заходят в летний ресторан. Папа пьёт пиво, а мальчик — сок, и ждут мастера Фокус-Покус. Но он не появляется.

— Наверное, он занят, — говорит папа. — Я забыл тебе сказать, что он очень занятой человек. Если приложишь ухо к его груди, ты услышишь короткие гудки, как в телефоне, когда наберёшь номер, а он занят. Но должен тебе заметить, что мастер Фокус-Покус и для кино находит время. Он страшно любит фильмы для детей, просто жить не может без них. И вот почему: хоть он и взрослый, ему всё хочется быть маленьким, каким он был когда-то давно. Знаешь что? У меня есть одно предложение: давай заплатим за пиво и сок и пойдём в кино.

Они платят за пиво и сок и отправляются в кино. Во время сеанса им уже не до мастера Фокус-Покус. У них другая забота: ничего не пропустить в фильме, надо ведь маме потом рассказать. Вспоминают они про него, только когда всё кончается и они выходят на улицу.

— Не пришёл он, — говорит мальчик, Единственный Мальчик и так далее…

— Ничего, — говорит папа, — не велика трагедия. Он много потерял, не мы.

Ни мальчик, ни папа не думают, что он им встретится в следующее воскресенье. Ни одно воскресенье не похоже на другое. В будущее воскресенье они станут искать кого-то ещё. Кого — они пока не знают, но узнают в субботу вечером, когда воскресенье только-только начнёт проглядывать, когда его чуть-чуть только видно, один кончик носа и больше ничего, но оно будет, это точно, и будет совсем другое, всегда другое.

Октав Панку-Яш
ПОЕЗД МЧИТСЯ К ГОРАМ

Поезд мчится к горам. Он ездит туда каждый день и хорошо знает дорогу.

Из купе выходят двое мужчин. Высокий достаёт из верхнего кармана куртки карандаш. Повертев его в руках, долго стучит неочиненным кончиком по ногтю, потом суёт его в рот и наклоняется, чтобы ему дали прикурить. Второй, поднявшись на цыпочки, протягивает руку к карандашу, щёлкает пальцами и спрашивает:

— Зажглась?

— Да, благодарю вас, — отвечает высокий.

— Это отличная зажигалка, — замечает низенький.

— Иностранная марка?

— Я о зажигалке, а вы почему-то о марках…

— Нет, я тоже о зажигалке: в том смысле, что не куплена ли она где-нибудь в Попугалии или, скажем, Гиппопотамии…

— Это подарок. Я не знаю, где её купили.

Высокий с наслаждением курит: вытягивает губы и выдыхает понемногу дым.

— Колечки делаете? — спрашивает низенький.

— Ага!

— Сколько же их получается?

— Я стараюсь выпустить штук сто, — отвечает высокий. — Бывает, и перевыполню норму, но это не беда.

— Вы всегда перевыполняете норму, — замечает низенький, но это, кажется, относится не к колечкам.

— Что верно, то верно, — соглашается высокий и тоже думает не о колечках.

Потом они опускают стекло. Высокий проверяет, нет ли в коридоре сквозняка, оглядывается и говорит:

— Тут хорошо. А свет-то какой!

Низенький удивлён:

— Почему светом называют две разные вещи?

Кто-нибудь другой, может, и не понял бы, попросил бы уточнить, но высокий всегда всё понимал без всяких объяснений.

— Даже не две, а больше: и вид освещения, и земной шар, и человеческое общество…

— Как жучки, — замечает низенький. — Одни живут в земле, другие — в электропроводке…

Некоторое время они молча смотрят в окно. Поезд едет и едет. Гор ещё не видно, но оба знают, что поезд каждый день проделывает эту дорогу и сегодня тоже обязательно привезёт их к горам. Мимо них по коридору проходит белоусый старик в белом колпаке и белом переднике. Он звонит в колокольчик.

— Что это он трезвонит? — спрашивает низенький.

— Приглашает в вагон-ресторан. Обед готов.

— А я ещё совсем не проголодался.

— Мы и не собираемся идти.

— А вдруг обидится?

— Ничего. Мы скажем, что захватили с собой бутерброды с солнцем и ветерком. Когда проголодаемся, будем их есть.

— У нас ещё пирог с клубникой.

— Ну, про это мы не скажем, — говорит высокий. — Не станем же мы открывать все наши тайны. Хватит и того, что они уже узнали.

— Правда, так лучше. Давайте считать столбы.

— С удовольствием. Мне это занятие всегда нравилось. Телеграфные столбы удивительно добродушные существа, охотно позволяют себя считать, — отвечает высокий.

— Начинаю я, — говорит низенький. — Один…

— Два…

— Три…

— Пять…

— Извините, но вы пропустили «четыре», — замечает высокий.

— И совсем не пропустил, — отвечает низенький. — Я только хотел сказать «четыре»…

— Пять…

— А «пять» я уже сказал, — поправляет низенький. — Назовите другое число, если знаете…

— Я много знаю. Например, шесть…

— Тысяча четыреста семьдесят и одно яблоко… и ещё галоша… и перо!

— При всём моём глубочайшем к вам уважении, — говорит высокий, — позвольте заметить, что такого числа нет в природе.

— А я его понарошку придумал, для смеха.

И оба смеются.

Поезд делает остановку на маленькой станции. А может, это вовсе и не станция, а полустанок. Справа виден цветник, посреди него — колодец.

— Это глубокий колодец? — спрашивает низенький.

— Понятия не имею, — отвечает высокий.

— А что, если вырыть такой глубокий колодец, чтобы и дна у него не было?

Высокий думает, как лучше ответить. Но он зря старается.

— Буза это, — сам себе отвечает низенький. — Лучше заняться чем-нибудь другим.

— Например?

— Откуда я знаю? Например, делать тракторы, как вы. Я тоже хочу делать тракторы. Только мои будут голубые. И поменьше.

Ткнув пальцем в сторону цветника, он спрашивает:

— А что означают эти буквы из цветов?

— МИР.

— Я эти буквы везде видел.

— Такое уж слово, нужное всем.

— И нам тоже?

— Нам особенно.

— Тогда давай напишем его в нашем саду. Я сам всё сделаю, если ты научишь, — говорит низенький, не замечая, что перешёл на «ты».

Не замечает и высокий.

— Обязательно сделаю, если научишь, — уверяет низенький. — Я уже знаю буквы «И» и «П».

— А «П» тут ни при чём.

— Может, и при чём, — возражает низенький. — «П» тоже может пригодиться…

Паровоз даёт короткий свисток, поезд трогается с места и катит к горам. Низенький, повернувшись и прижав нос к стеклу в двери купе, всматривается.

— Обманула нас, — говорит он. — Мы ей велели спать, а она читает.

— А мы разве не обманули её?

— Как?

— Она уверена, что я курю, а я вот взял себя в руки и не курю.

— Правда, — замечает низенький. — Мы просто стоим и говорим. А я тебя очень люблю.

— Вот как? — смеётся высокий. — Признаёшься при всём честном народе?

— А тут никого нет. А то я бы не сказал.

— Почему?

Низенький делает вид, что не расслышал. Приставив ладони биноклем к глазам, он всматривается в даль. Там уже видны очертания гор.

— А в горах есть дома? — спрашивает он.

— Есть, конечно. Горные хижины…

— Они похожи на дома?

— Это и есть дома, только называются горными хижинами.

— Как глупо! Если дома, так пусть называются домами.

— Ты уж прости их. В следующий раз они исправятся.

— В следующий раз… Только и слышу про следующий раз! Скажи лучше, в горах водятся волки?

— Осталось несколько штук.

— Злые?

— Не то чтобы очень. Но если проголодаются, так лучше с ними не разговаривать, даже по телефону.

Дверь купе неожиданно открывается, и женский голос спрашивает:

— Что вы там делаете, дорогие товарищи? Ссоритесь?

— Разумеется, — отвечает высокий.

Низенький молчит. Он следит за пролетающими мимо столбами. Потеха с ними… Когда он их считает, то после третьего всегда следует пятый, а после восьмого — двести семьдесят шестой. Только когда за дело берётся папа, счёт выходит точный. Но это неважно. Двое мужчин стоят рядом, и им хорошо. Поезд мчится к горам. Скоро они туда приедут.

Ионел Теодоряну
ПЕРВОЕ МАРТА

— Вставайте, сони, весна пришла! — будит их голос мамы.

В печи уютно потрескивает огонь.

Мама склоняется над кроватями детей. От неё пахнет утренней свежестью, словно окно распахнули; верно, она только что со двора — кормила крошками воробьёв.

— Скорее, вас ждёт весна.

Дети моргают, зевают, потягиваются. Они ещё не проснулись. Но весть, которую принесла мама, наполняет их ликованием. Они вскакивают с постелей, набрасывают толстые пикейные халаты, суют ноги в тапочки, потом снова по очереди зевают и потягиваются, откинув назад головы, и кажется, будто сон у них за спиной, точно капюшон, который едва успели откинуть.

Мама ведёт их в столовую, где на столе уже поёт самовар. Она смотрит на детей, улыбается и прячет за спиной руки.

— А теперь будем тянуть на счастье.

Что же это прячет мама?

Дети смотрят друг на друга. Они знают: сегодня не день рождения, не рождество, не Новый год — эти праздники уже давно позади и их придётся ждать ещё долго-долго. Так что же? Со двора доносится воробьиный гвалт. Воробышки сгрудились на карнизе и галдят, как младшие классы на перемене.

Дети вопросительно смотрят на мать. Та в ответ хитро улыбается.

Потом она спрашивает:

— Кому мизинец левой руки?

— Мне, — отвечает младший, протягивая руку.

Левая мамина рука медленно высовывается из-за спины. На её мизинце на красно-белом шнурке покачивается марцишор.

— Марцишор! Марцишор! — распевает младший, прыгая на одной ножке.

— Это свинка, — говорит мама.

— Она серебряная?

— Конечно, серебряная. Ну, а теперь, кому правый мизинец?

— Мне! — кричит средний.

И получает уточку, тоже серебряную. А старшему достаётся лягушка.

Глаза у всех троих светятся счастьем. Ещё бы! Шнурок сплетён из белой и красной шёлковых нитей, на концах — пушистые кисточки, белая и красная. А свинка, лягушка и уточка такие маленькие! Мама отдала им коробочки из-под марцишоров. Теперь у каждого зверя свой домик из глянцевого картона с подстилкой из цветной ваты.

Мама надела им марцишоры на шею, и весёлая процессия вошла в столовую, где их ожидал самовар, горячее молоко и рогалики с маслом и мёдом.

Дети жуют рогалики, запивают сладким чаем, но глаза их то и дело устремляются вниз, на марцишоры.

— Ты — свинка, я — утка, а мама — лягушка, — говорит старший.

— И все мы серебряные!

— Мама, а зачем дарят марцишоры?

— Так уж у нас повелось отмечать приход весны.

— Значит, сегодня пришла весна?

— Конечно, ведь сегодня первое марта.

— И зимы больше нет?

Мама кивает головой:

— Зима кончилась.

— Ура! — кричат дети.

Сегодня они умылись и оделись гораздо быстрее, чем обычно. Ведь на дворе их ждёт весна. Долой шубы и валенки, долой рукавицы. Да здравствуют свинка, лягушка и уточка!

Дети готовы уже бежать во двор, но голос матери настигает их у дверей:

— А шубы?!

— Ведь весна, мамочка!

Но мама решительно преграждает им путь:

— А ну-ка, быстро! Надевайте шубы, шапки, валенки и рукавицы!

— Но ведь…

— Поглядите-ка на улицу!

Мамин палец указывает на окно. Дети по очереди прижимаются носами к запотевшему стеклу.

Большой сугроб так никуда и не ушёл со двора. Он стоит, как стоял всю зиму, — так стоят волы, которые привозят из деревни дрова и кукурузу: «Но! Трогай!»

— Мама, но ведь ты же сама сказала, что пришла весна!

— Да, по календарю, но на дворе пока ещё зима.

Губы у ребят надуваются, ноги тяжелеют, они мрачно переглядываются и прячут свои марцишоры.

— Что вы? Может, раздумали идти гулять?

Раздумали.

Ребята сидят на ковре, спиною к окнам, и смотрят на огонь.

Календарь на стене показывает: первое марта. Что ж ты обманываешь?

Мама не видит, как лист календаря летит в печь и наказан золотыми саблями пламени.

Тител Константинеску
ЕГО ДРУЗЬЯ

Стояло тёплое лето. Маленький мальчик часами играл один на завалинке, а взрослые занимались своими делами. У малыша бывало немало забот и огорчений: то он упадёт и ушибётся, то его больно клюнет сердитая наседка. Тогда мальчик горько плакал. И мама, бросив все дела, бегом бежала к нему.

А иногда соседи помогали ей утешать малыша.

Но с некоторых пор мальчик почти совсем перестал плакать. А почему? Этого никто не знал. Больше того, он не только редко плакал, но частенько сидел один и смеялся.

— Что это ваш малыш смеётся? — удивлялись соседи.

— Ей-богу, не знаю, — отвечала мама, — хорошо, что смеётся: пусть лучше смеётся, чем плачет! А то я и так с делами не управляюсь.

А случилось вот что.

Мальчик, как всегда, играл один и ушиб колено. На глаза его навернулись слёзы, но тут на колодезном вороте заскрипела бадья.

— Мальчик, а мальчик! Ты что плачешь? — спросила она.

Глаза мальчика сразу просохли. Лишь одна, одна-единственная слеза повисла, будто росинка, на ресницах, но тут выглянул солнечный луч и сразу высушил её.

— Погоди, я расскажу тебе сказку, сказку расскажу, — пробормотала бадья. И, покачиваясь, начала свой рассказ: — Жила-была большая-пребольшая собака. Она…

— Гав-гав! — раздался вдруг весёлый лай. — Что ты там про меня рассказываешь, гав-гав! Лучше я сам представлюсь!

Из-за сарая выбежал щенок:

— Здравствуй! Это я.

— Ну и что? Подумаешь, какая важность! Кто ты такой? Самый обыкновенный щенок, и больше ничего! — послышалось сзади.

Мальчик оглянулся и посмотрел на завалинку. Кто это говорит? Ах, это кошка! И какая важная — смотрите, как причёсывается да гостей намывает!

Щенок не обиделся, а рассмеялся:

— Ой-ой-ой! Какая ты рыжая! Где это ты так покрасилась?

— Это я рыжая? Лгунишка! Моя шубка белее снега!

— А вот и нет!

— А вот и да!

А вдруг щенок правду сказал? Кошка подбежала к колодцу и погляделась в бадью с водой: шубка её была бела как снег.

С досады, что её обманули, кошка сорвала одуванчик, который рос под забором, и сдунула с него пух на щенка. Пушинки попали щенку в нос — ему стало щекотно, и он закружился на месте, смешно подпрыгивая.

Глядя на него, малыш хохотал до упаду.

А в это время к нему слетел с крыши голубь:

— Глу-глу-глу, я рад, что тебе весело, глу-глу-глу…

А ласточка звонко прощебетала из своего гнезда под застрехою:

— Кивиц-кивиц! И я рада, что тебе весело! Кивиц-кивиц!

— Му-мууу! И я, и я рад! Му-мууу! — отозвался привязанный к забору телёнок.

Вдруг стало тихо. Тихо, как никогда. И, словно издалека, донёсся лёгкий шелест:

— Шш…

— Кто это шелестит? — спросила ласточка.

— Я, яблоневая ветка!

Все посмотрели на сад. Обременённая круглыми желтоватыми плодами, яблоневая ветка тихонько склонилась к мальчику.

— Подожди немного, совсем немного! Вот, взгляни на мои яблоки. Видишь? Они жёлтые. А теперь смотри внимательно: то, что ты сейчас увидишь, увидит не всякий.

И вдруг из-за трубы выглянул солнечный луч. Он скользнул по крыше и осветил яблоневую ветку.

— Здравствуйте, жёлтенькие яблоки! Я пришёл согреть вас, чтобы вы скорее поспели!

И солнечный луч прильнул к чудесным плодам. Яблоки порозовели.

Сперва один бочок, потом другой. В это время шли с озера утята. Самый шустрый утёнок, как обычно, крикнул яблокам:

— Как поживаете, жёлтенькие? Как дела?

— Мы уже не жёлтенькие! — ответили в один голос яблоки.

Утёнок присмотрелся и увидел, что яблоки и в самом деле стали алыми, как огонь!

— Но я… я не заметил, как вы поспели! — удивился утёнок.

— И я не заметила! — проскрипела бадья.

— И я! — промяукала кошка.

— И я! — пролаял щенок.

Яблоневая ветка засмеялась тихим смехом и показала па мальчика.

— Он один заметил, только он! — похвалила ветка малыша.

И вдруг на завалинке раздалась песня. Это пела мама: она пришла за сыном.

Яблоневая ветка умолкла. Умолкли и все остальные — и кошка, и щенок, и бадья. Только ласточка всё ещё кружилась над домом, да голубь, пролетая мимо мальчика, успел шепнуть ему на ухо:

— Завтра мы снова ждём тебя… Мы ждём тебя…

— Приходи же… — прощебетала ласточка. — Завтра я покажу тебе своих птенцов. Я буду учить их летать!

Глаза малыша светились радостью.

Вдруг он очутился высоко-высоко, под самым ласточкиным гнездом, — это мама взяла его на руки. Она стояла у калитки с малышом на руках и разговаривала с соседками.

— Какой у тебя славный сынок! — говорили они. — Весёлый, спокойный.

— Да, он хороший мальчик. Был бы только здоров, и пусть будут здоровы все дети! — отвечала мама.

Потом мальчик очутился ещё выше, почти под самым солнцем: это пришёл папа.

Тудор Аргези
ПАРОВОЗ И ВОКЗАЛ

Мы, родители, получили два очень ответственных поручения и сейчас из кожи вон лезем, чтобы их выполнить.

Баруцу мечтает стать машинистом и потребовал поезд, длинный поезд, сделанный для него по специальной мерке. Поезд должен быть высокий, нам до подбородка, а паровоз — самый настоящий, такой, который бежит по рельсам, потому что в нём горит огонь. Баруцу будет управлять паром, громко пыхтеть и давать гудки, приветствуя на своём пути все встречные станции. А останавливаться он будет, когда ему захочется выпить водички или что-нибудь съесть. Покатит он быстро-быстро, исколесит вдоль и поперёк всю страну и даже проедет по улице, где живёт дядя Сесис. Перед калиткой дома номер десять машинист даст громкий гудок. А если котёнок Шлёпанец захочет прокатиться на паровозе, Баруцу ему позволит, но пусть котёнок поостережётся: поезд мчится стрелой, и если у Шлёпанца закружится голова, то спрыгнуть он не сможет. Так что лучше ему сидеть дома за печкой.

Мицура злится, как будто у брата уже есть поезд. И чтобы утешиться, заказывает вокзал, где обязательно остановится поезд Баруцу. А если не остановится, то Мицура поставит на рельсы чемодан, и поезд перевернётся вверх тормашками.

Баруцу уверен, что паровоз перережет чемодан на две половинки, и советует сестре не рисковать столь драгоценной вещью. Ну что ж, посмотрим. Сначала надо соорудить вокзал, а потом уже поезд. Это вполне естественно: не станут же пассажиры покупать себе билеты и папиросы в поле. Кроме того, пассажиры должны поглядывать на большие перронные часы.

Баруцу требует сначала поезд. Мы успокаиваем ребят, пообещав, что поезд и вокзал появятся одновременно. Отлично! Мы их убедили, и они с нами согласились.

Но вокзал не должен быть большим, как настоящий. Мицуре нужен вокзал точь-в-точь по мерке для поезда, маленький, крохотный вокзальчик, не больше собачьей конуры, и с большой вывеской. После недолгих размышлений мы назвали вокзал «Мак-мак». Вывеска должна светиться, чтобы её видели даже ночью. Это сделать не трудно. Главное другое: как быть с носильщиками и другими работниками? Девочка мечтает, чтобы все они, начиная от начальника вокзала и кончая стрелочниками, были живыми человечками, а не жестяными куклами. Таких человечков понадобится очень-очень много, чтобы заполнить весь перрон Мак-мака. Почта тоже должна быть малюсенькой, письма и конверты — величиной с фасолинку, а марки, сами понимаете, и того меньше. Когда мы говорим, что их нельзя будет приклеить, Мицура отвечает, что она лично будет работать на почте и всем управлять, даже телефоном и телеграфом.

Жена начальника вокзала будет сидеть дома, облокотись на подоконник, и смотреть на поезд. Она должна быть красивая, с косичками и в платье с кружевами. Значит, придётся приобрести не только вокзал со всеми служащими, но и жену начальника вокзала. Ничего, купим в магазине. А если не достанем, то закажем в специальной мастерской. Так и быть! Ну, кажется, всё? Нет, не всё. Оказывается, не бывает вокзала без собачки. Необходима ещё и собачка. Но ведь она будет до того маленькая, что даже страх берёт — вдруг она потеряется или её съедят мухи! Не волнуйтесь. Собачка будет сидеть на подоконнике рядом с женой начальника вокзала и тоже смотреть в окно. Хозяйка позаботится, чтобы собачка не упала с такой громадной высоты — целых тридцать пять сантиметров. Это же настоящая пропасть! Ну, как будто теперь всё в порядке… Если кто-нибудь потеряет сумочку и зонтик, мы отнесём их в камеру хранения. А если какая-нибудь старушка потеряет связку баранок, их нужно поскорее съесть, чтобы они не зачерствели.

— А мне ты дашь баранку? — спрашивает с тревогой Баруцу.

— А ты мне дашь паровоз? — спрашивает Мицура.

Это надо хорошенько обдумать. Всё не так просто. Стоит ли из-за какой-то баранки отдавать в чужие руки паровоз?

— Не надо мне баранок! — решительно отказывается Баруцу.

Он жертвует баранкой ради своего паровоза.

Мицура упрямо настаивает, с трудом сдерживая слёзы. По-видимому, она тоже решила пожертвовать баранкой.

— Он говорит, что не хочет баранку, — жалуется она.

— Я думаю, что он тебе одолжит паровоз, если и ты ему дашь ненадолго вокзал.

— Нет, вокзала я не отдам! — резко выпаливает Мицура.

Теперь Баруцу загорелся мечтой о вокзале, понимая, что это достойный соперник поезда.

— Она говорит, что не даст мне вокзал! — жалуется он.

Припёртые ребятами к стенке, мы опять пытаемся их примирить.

— Ты же не сможешь один вести паровоз, — убеждаем мы сына, — у тебя только две руки. Пусть Мицура управляет дымом, а ты — гудком.

Баруцу тоже больше по душе гудок, он согласен сидеть на куче угля и издалека приказывать паровозу гудеть.

Поезд набирает ход. Прислушайтесь только: «Пуф-пуф… Пуф-пуф!» Баруцу визжит от восторга, Мицура приплясывает от радости.

Мы всё обговорили и, чтобы ещё больше порадовать ребят, ставим в паровоз холодный сифон. При желании дети смогут пить газированную воду. А чтобы поезд выглядел красивее, мы ставим сифон наверх, рядом с трубой паровоза.

Теперь мы только ждём, когда будет готов вокзал…

Октав Панку-Яш
СТРАНАГДЕПЯТНИЦАБЫЛАВЧЕТВЕРГ

— Где ты был на каникулах? — спросила девочка, которая живёт на первом этаже, мальчика, который живёт на втором.

— Не скажу, где, — ответил мальчик. — Не могу сказать.

— Почему?

— Потому что ты не поверишь.

— Поверю, — сказала девочка, — ты обычно не врёшь.

— В том-то и дело. Сегодня мне пришла охота врать. С самого утра. Вначале она была совсем маленькая, почти что незаметная, а потом стала расти, расти и сделалась большая. Отчасти и я ей помог.

— Как?

— Я притворился, что не замечаю её, и она поверила. Сначала она была с камушек, а теперь с дом. Поэтому сегодня ни о чём меня не спрашивай.

— Не могу, — сказала девочка, — мне всё время хочется спрашивать.

— Ладно, если так — спрашивай!

— Где ты был на каникулах?

— В странегдепятницабылавчетверг.

— Где, где?

— В странегдечетвергбылвпонедельник.

— Не понимаю.

— В странегдевторникбылввоскресенье.

— Что за глупости?! — засмеялась девочка.

— Вовсе не глупости. Это враки.

— И что ты там делал?

— Ловил медуз и приучал их чистить зубы.

— У медуз нет зубов.

— Знаю. Я и не говорю, что у них есть. Я только сказал, что приучал их чистить зубы.

— А потом?

— Там, где я был, нет никаких «потом». Там всё бывает в одно время. Ешь и в это же время спишь, читаешь стихи, играешь в футбол, думаешь о дедушке, пройдёт ли у него ревматизм, зеваешь и рвёшь вишни.

— Так не бывает, — сказала девочка.

— Бывает, когда врёшь. Когда врёшь, всё бывает.

— Ничего не понимаю! — пожала плечами девочка. — Ты же был на море. Лучше бы прямо сказал, что был на море.

— Нет, не лучше.

— Почему?

— Потому что ты и так знаешь. Зачем я буду говорить?

— Ты и на теплоходе ездил.

— Ну какой интерес говорить? Ты даже это знаешь.

— Ты ракушки привёз.

— Вот видишь, всё тебе известно. А я могу рассказать такое, чего ты не знаешь.

— Чего?

— Например, у меня есть чернильница, и в ней живёт голубой сверчок. На ночь я открываю чернильницу, сверчок вылезает на балкон и поёт. А ещё однажды я нашёл у себя в ухе кузнечика. Он участвовал в бегах, получил приз — корону из листьев, но ему захотелось есть, и он её съел.

— Ну что ты выдумываешь?! — сказала девочка. — Так ты можешь до завтра говорить. Давай лучше пойдём купим точилку-автомобильчик.

— У меня нет денег, — сказал мальчик.

— У меня есть. Меня послали купить кофе, но я скажу, что играла с тобой и потеряла их.

— Э, так не пойдёт! — сказал мальчик.

— Почему? Это ведь тоже враки.

— Мне такие не нравятся. Мне нравятся только мои враки.

И он отправился играть с кузнечиком, которого нашёл у себя в ухе. А после надо было отвинтить крышку с чернильницы, потому что уже вечерело, сверчкам пора было на балкон петь.

Октав Панку-Яш
МУЖЧИНЫ, ЗАЙЦЫ И АСПИРИН

— Добрый вечер, дорогие товарищи, — сказала с улыбкой телетётя, которую все хорошо знают.

— Добрый вечер, — ответил папа.

— Познакомьтесь с программой передач на сегодня…

— На нас сегодня, пожалуйста, не рассчитывайте, — сказал папа. — Мы посидим только несколько минут, не больше. Мы, если хотите знать, простужены, мы кашляем и чихаем. Нам надо пить чай и принимать аспирин. Через пятнадцать минут чай будет готов, и мы перейдём в другую комнату, ляжем в постель и укроемся двумя одеялами. А вы продолжайте.

— Вас, конечно, интересует, какой будет погода…

— Вообще-то интересует, — ответил папа, — но сейчас мы не собираемся выходить из дому.

— В горах отмечаются снегопады…

— Приятная новость, — заметил папа. — У меня в Предяле друг, вы его, наверное, знаете, это усатый милиционер с вокзальной площади. В сильные метели он похож на снеговика. Только нос у него собственный, а не морковный, как у прочих снеговиков.

— Дунай сковало льдом…

— Вот это мне совсем не нравится! — сказал папа. — В дунайских водах живёт множество рыбок у них ни пальто, ни валенок.

— Самая низкая температура отмечена в городе Пьятра Нямц…

— Скажите! — оживился папа. — Как интересно! Значит, именно в Пьятра Нямц… Наверное, на улице. А в пекарне, должно быть, жарко, как на летнем солнцепёке.

— На побережье скорость ветра превышала сто километров в час…

— Вечно он куда-то торопится! А куда, хотел бы я знать? Какие у него дела? Впрочем, это нас не касается. Я его знаю хорошо и уверен, что у светофоров и на опасных поворотах он замедляет скорость.

— Мы передавали сводку погоды…

— Одну минуту, — сказал папа. — Вы рассказали про Пьятра Нямц и побережье, но не упомянули о Васлуе. А там живёт наш дедушка. Когда начинаются холода, у него колени ломит. Мы послали ему электрическую грелку — пусть лечит колени, а он и смотреть на неё не желает. Что вы скажете об этом непослушном дедушке?

— Передаём телевизионные новости…

— Напрасно вы переменили разговор, — сказал папа. — Эту историю с дедушкой мы так не оставим. А вот, кажется, засвистел чайник. Очень сожалею, но нам придётся расстаться. До завтра, уважаемая. — И папа протянул руку, чтобы выключить телевизор.

— Послушаем ещё немножко, папочка, — сказал мальчик.

— Судно «Галац» возвратилось из дальнего океанского плавания, — сообщил телевизор.

— Очень вас прошу, не говорите одновременно, а то я запутаюсь, — сказал папа.

— Послушаем ещё немножко…

— Рейс протекал в самых благоприятных условиях. Экипаж здоров.

— Ничего не разберу, — сказал папа. — Вы говорите одновременно, поди пойми вас.

И выключил телевизор.

— Что ты сказал? — обратился он к мальчику.

— Чтобы ты его не выключал. Я не хочу ложиться.

Тут раздался звонок. Папа подошёл к двери, открыл её. На пороге стояла девочка по имени Симона. Она вежливо кивнула головой в шапочке с помпоном и сказала:

— Добрый вечер.

— Добрый вечер, Мария, — ответил папа.

— Мария — это моя сестра, — рассмеялась она.

— Вот как! — удивился папа. — А я подумал, что это ваша сестра. Чем могу служить?

— Сейчас будет передача «Забавный Ашкиуцэ». Можно я тоже посмотрю?

— Конечно, — ответил папа. — Милости просим. Только мы, извините, не сможем смотреть с вами. Мы простыли, у нас, возможно, даже насморк. Мы немедленно ляжем в постель, примем аспирин и запьём его чаем.

— Папочка, можно я тоже немного посмотрю? — спросил мальчик.

— Теперь, если бы я и позволил, нельзя, — ответил папа.

— Почему?

— Потому что к нам пришла Мария.

— Мария — моя сестра, — рассмеялась девочка.

— Извините, я всё время ошибаюсь. Но сейчас неважно — вы, ваша сестра или любой другой ребёнок. Это решительно всё равно.

— А почему? — спросила девочка.

Но папа был занят и ничего не ответил. Он взял мальчика за руку, отвёл его в другую комнату, уложил в постель и накрыл одеялом. Потом он включил телевизор и побежал на кухню за чаем. Он принёс белую чашку с гномиками и трилистником.

В соседней комнате говорил Ашкиуцэ:

— Как поживаете, ребятки? Здоровы, веселы?

Мальчик молчал.

— Что же ты не отвечаешь? — спросил папа. — Скажи ему, что ты чихаешь, горло немного болит, но пусть не тревожится, скоро всё пройдёт, и не сегодня-завтра ты опять выйдешь во двор играть.

— Не могу. Мне плакать хочется. Если бы не эта Симона, ты бы мне позволил посидеть ещё немного у телевизора. Ведь позволил бы, правда?

— Как мы будем с тобой говорить — как мужчины или как зайчишки? Разница только в одном: мужчины не лгут.

— Как мужчины.

— Отлично, — сказал папа. — Тогда скажу, что, конечно, позволил бы. Жалко ведь пропускать передачу с Ашкиуцэ. Но теперь уже нельзя: вдруг девочка заразится насморком?

Мальчик стукнул кулаком по подушке.

— И зачем она только пришла? И именно теперь! Зачем?

— А может, ты хочешь задать другой вопрос? — сказал папа. — Может, хочешь спросить, почему я её впустил?

— Нет.

— Кто произнёс это «нет»? Мужчина или зайчишка? Ладно, можешь не отвечать. Прими аспирин.

Мальчик проглотил таблетку и поморщился:

— Почему таблетки всегда такие горькие?

— Будь моя воля, я бы их делал послаще, — ответил папа. — Те, кто их делает, видно, забыли о маленьких. Выпей чай, а я пойду угощу Симону печеньем. Ты ещё сердишься на неё?

— Ага.

— Так, может, дать ей не печенье, а аспирин? Мальчик сделал глоток. Потом оглядел гномика на чашке и сделал ещё глоток.

— Ну, хорошо, — сказал папа, — я угощу её аспирином.

Он взял таблетки и вышел в другую комнату. Мальчик услышал его голос:

— Милая Симона…

— Теперь правильно, — рассмеялась девочка.

— Я ошибался, когда было всё равно, вы это или ваша сестра.

— И вдруг стало не всё равно?

— Вот именно. Вдруг стало не всё равно. Кое-что изменилось. Правда, мне это трудно объяснить, но, может быть, вы и так поймёте. Есть, знаете ли, такие люди: когда у них что-то не в порядке — заболели, настроение плохое или и то и другое вместе, — они жалеют, что другие здоровы и веселы. Вы таких встречали?

— Нет.

— Очень рад за вас, но такие люди есть. Я думал, что их становится всё меньше и меньше, а оказывается, наоборот. Мне даже показалось, что сегодня к ним прибавился ещё один. Не хотите ли аспирина?

— Но я же здоровая, — рассмеялась девочка.

— Тогда, может, хотите, чтобы я выключил телевизор?

Девочка посмотрела папе в глаза и промолчала. Умолк и забавный Ашкиуцэ. Стало слышно, как тикают ходики: тик-так, тик-так, тик-так…

— Папа, — крикнул мальчик, — если тебе нужно печенье, мама положила его в буфет на верхнюю полку.

— А мне печенья не нужно, — ответил папа.

— Поищи на верхней полке.

— Хорошо. Сколько тебе принести?

— А мне оно вовсе не нужно. Я не для себя.

— Постой, постой, я в толк не возьму — кто это говорит? Мужчина или зайчишка?

— Мужчина.

— Это точно?

— А теперь, дети, — проговорил забавный Ашкиуцэ, — айда на прогулку в парк.

— С удовольствием, — ответил папа. — Захватите с собой и вот эту девочку. А одного мальчугана сегодня с вами не будет. У него насморк, гулять с вами он не сможет, но он сегодня не грустит. Мужчины не завидуют здоровым и весёлым. Зайчишки — те другое дело… Но теперь не о них речь. Верно, Мария?

— Мария — моя сестра, — рассмеялась девочка. — Опять ошиблись.

— Теперь это опять всё равно, — сказал папа.

Октав Панку-Яш
ПРОСТО ТАКАЯ ИГРА

Наверное, стоит заметить с самого начала, что сказка эта вовсе не для рыболовов, так что пусть они её не читают, даже если им делать нечего. Да и вообще, это не совсем то, что принято называть сказкой. Скорее что-то вроде… Как бы это лучше выразиться… Словом, по понедельникам мы обычно собираемся в гараже нашего дома, под лестницей, где стоят коляски малышни. И вот как-то раз является Виолета, в нарядном платье, каких у неё полно, и с новым зонтиком. То и дело поглядывает на свои часики — то к уху их подносит, то трясёт рукой, чтобы показать, что они не игрушечные, и, хотя никто её ни о чём не спрашивает, говорит:

— А знаете, куда мы ездили вчера на папиной машине?

А нам это вовсе не интересно. Но она трещит без умолку, выкладывает, как они поехали в Брашов, как она там ела мороженое и до того наелась — крючки на платье полетели… Наплевать нам на эти крючки, пускай себе летят… А вдруг она подумает, что мы завидуем, что и нас там не было и у нас не летели крючки? И тогда мы тоже начинаем придумывать, что было с нами в воскресенье. Теперь, наверное, всем понятно, что это за сказка; не настоящая сказка, а просто такая игра: у нас выходит забавнее — и это прямо-таки здорово…

Услышав про брашовское мороженое, мы сперва брезгливо морщимся: неужели Виолета, у которой такой зонтик и такие часики, не знает, что в Брашове мороженое делают на рыбьем жире?

— Неправда, — говорит Виолета. — Оно с ванилью и шоколадом.

— Ничего-то ты не знаешь, — отвечаем мы. — Они добавили, наверное, ложку ваксы, вкус и изменился…

— Это вы от зависти так говорите, — твердит Виолета.

— С тобой обсмеёшься, — отвечаем мы. — Какая ещё зависть, когда только сегодня утром передавали по радио, чтобы детям ни под каким соусом не давали мороженое!

— А со мной ничего не стряслось. Я здоровая.

— С тобой обсмеёшься, — отвечаем мы. — Ты вся побледнела, посмотри на себя в зеркало, поставь градусник, увидишь — у тебя больше тысячи градусов.

— Ничего подобного, — говорит Виолета. — Я знаю — вы просто злитесь.

— С тобой обсмеёшься, — отвечаем мы. — С чего бы нам злиться, когда мы вчера так здорово провели время!

И начинается потеха…

— Вчера мы были на рыбалке.

— Из дому вышли затемно.

— Все ещё спали. Одни мы поехали на рыбалку. Автобусы и те ещё не проснулись.

— Каждый получил по три удочки.

— И ещё какие!

— Специальные!

— У моей на кончике висели часики. Они показывали рыбе точное время обеда.

— А у моей на кончике висел пароходик. Рыбки думали, пароходик прогулочный, влезали на палубу, садились, а я тут как тут: хлоп! — вытаскиваю их наверх. «Безбилетников прошу в банку!»

— А что у моей было на кончике, это секрет. Там было такое… Нет, нельзя! Я и так сказал слишком много. Нехорошо…

— А сколько мы рыбы наловили!

— Полный трамвай.

— С двумя прицепами.

— Только рыба да ещё мы сами и поместились. А кондукторша…

— Да что кондукторша! Расскажи лучше про того кита.

— Погоди, до кита ещё далеко.

— Ничего. Теперь я буду рассказывать. Это был кит ростом с наш дом; у него были даже балконы и чёрная лестница, только под лестницей были не коляски, как у нас, а лодки.

— Он даже позволил нам покататься.

— И мы приплыли к острову.

— Жаль, об этом нельзя рассказывать. И так наболтали лишнего.

— Нет, можно, только на другом языке. Чтобы никто не понял. Барабим тира сала колим.

— Мара вара дун.

— Заси доро бурулин.

— И ещё мы наловили красных рыбок.

— Уж до чего симпатичные рыбёшки!

— С одной мы даже подружились. Она сказала нам… Помните, что?..

— Помним, только про это нельзя говорить. Даже на другом языке.

— А потом мы разделись и искупались.

— И я ничуть не боялся раков.

— И я тоже ничуть не боялся раков.

— Нас научили, как их ловить. Мы бросали им хлеб с…

— Тихо! Мы и так наболтали лишнего.

— Рино коко собала?

— Коко моко ринола.

— И костёр разожгли настоящими спичками.

— Дома нам позволили взять их сколько угодно.

— Чтоб зажарить рыбу.

— Её надо жарить, пока не услышишь: «хруст-хруст!»

— Когда ешь рыбу, надо молчать.

— А мы и молчали.

— Мы ели с закрытым ртом.

— После обеда смотрели кино.

— Там есть кинотеатр для рыб. И показывают фильмы не только про червяков.

— Показывают разные фильмы. И про дуэли с выстрелами.

— Пух, пух, пух!

— Бррр-бум!

— Защищайтесь!

— Мы посмотрели штук десять фильмов.

— И все бесплатно.

— И сидели в первом ряду.

— И ели конфеты с начинкой из…

— Тихо!

— Я забыл. Это тайна…

— Мы и так наболтали лишнего.

— Вали сума?

— Сума гума.

— Гума думарабамбума.

И так далее и так далее…

Вот почему я и говорю, что сказка эта не для рыболовов. Да и какая это сказка! Так, что-то вроде смешной игры. Понимаете? Я бы её на миллион мороженых не променял.

Октав Панку-Яш
ПРИДЁТСЯ МЕЧТАТЬ О ЧЁМ-НИБУДЬ ДРУГОМ

Славно думать о том, что скоро у тебя будет новый велосипед со звонком, насосом, — словом, всем, что положено новому велосипеду. Об этом можно мечтать каждый вечер: как войдёшь с папой в веломагазин, он пожмёт тебе руку, подмигнёт, а потом и говорит продавцу:

— Мне почему-то кажется, что бегемотов у вас тут не продают.

— Нет, товарищ, здесь продают велосипеды.

— Вот и отлично. У нас и так дома полно бегемотов, больше просто ни к чему. А вот велосипеда у нас нет ни одного.

— Тут их сколько угодно.

— Ну, пока нам хватит и одного. Но, уж конечно, нужен самый лучший.

— Для кого?

— Для одного человека.

— Скажите, пожалуйста, точнее.

— Вы его всё равно не знаете. Положим, зовут его Раду.

— Раду или Рэдуку?

— Рэдуку.

— Рэдуку или Дуку?

— Дуку.

— Тогда понятно. Могу предложить вам четвертушку, детскую модель, или половинку, подростковую.

— Нет, уж вы дайте нам целую модель. Половинки я видел только в цирке, а на четвертушках и вообще, наверное, невозможно кататься.

— Вы не так меня поняли, товарищ. Я не предлагаю вам четверть или половину велосипеда. Речь идёт о подростковой или детской модели.

— Разве не все одинаковые?

— Нет. Велосипеды бывают трёх моделей: полные для взрослых, половинки для подростков и четвертушки для детей.

— Занятно. Очень занятно. А знаете, в других местах не так. Например, в кондитерских. Там одинаковые пирожные — и для взрослых, и для детей.

— Верно. Но вы же хотите купить велосипед, а не пирожные.

— Кто знает. Может, мы и пирожные купим. Больше всего, к вашему сведению, нам нравятся эклеры. А едим мы аккуратно, ложечкой, стараемся не закапать курточку.

— Это к велосипедам никакого отношения не имеет.

— Извините, но нам лучше знать, имеет или нет. И уж коли на то пошло, так знайте, что имеет самое прямое отношение. Если ковыряешь пальцем пирожное или роняешь крем на куртку, если утром моешь одни глаза и забываешь про шею и уши, или, скажем, заваливаешь бумагами комнату, или бегаешь к пруду без разрешения, или бросаешься на пол, орёшь и чего-то требуешь, не видать тебе велосипеда, как своих ушей.

— Что ж, наше дело сторона, мы продаём велосипеды всем, кто только пожелает.

— И напрасно. Велосипеды не следует продавать всем без разбору. Вот нам можете продать спокойно. Без звонка — не пойдёт, без насоса — тоже, а вот без разбору можно.

— Четвертушку?

— Да, если это называется четвертушкой.

— Какого цвета?

— Ну, скажем, зелёного. Или, скажем, серого. Самый красивый.

— У нас есть и голубые.

— Тогда дайте нам такой, чтоб был немного зелёный, немного серый и немного голубой.

— Надо поискать.

Славно думать о дне, когда у тебя будет новый велосипед со звонком, насосом — словом, всем, что положено новому велосипеду. Об этом можно мечтать каждый вечер. Войдёшь с папой в веломагазин, он пожмёт тебе руку и подмигнёт: мол, давай позабавимся немного. Так и радости прибавится и велосипед покажется красивее.

Но сегодня вечером, лёжа в постели и наблюдая, как гаснут одно за другим окна соседнего дома, он в последний раз думает о новом велосипеде со звонком, насосом — всем, что положено новому велосипеду. В последний раз, потому что завтра велосипед уже будет здесь. Папа был в магазине, заплатил за него, и завтра покупку доставят на дом. Он найдёт её в прихожей, у гардероба. Там был ящик, но его сегодня оттуда убрали, освободили место для велосипеда.

Последний вечер… Хотя нет, последний был вчера. Сегодня он хочет думать о велосипеде, но ничего не получается.

Месяц назад, неделю назад, да что там — вчера вечером всё было так ясно, он хорошо представлял себе, как всё произойдёт.

Вот он входит с папой в многоэтажный магазин, где толпится такое множество людей, что, как говорит мама, иголке и то негде упасть.

— Добрый день.

— Добрый день.

— Велосипеды у вас есть?

— Какие угодно.

— Дайте нам, пожалуйста, кулёк велосипедов.

— Велосипеды не продаются в кульках.

— Но ведь ириски продаются в кульках!

— Велосипеды не имеют ничего общего с ирисками.

— Извините, но нам лучше знать, имеют или нет. И коли уж на то пошло, так знайте, что имеют даже очень много общего. Если вместо того чтобы жевать ириску с закрытым ртом, вынимаешь её то и дело изо рта да ещё начинаешь тянуть её или если не хочешь угостить девчонку с первого этажа, то велосипеда не видать тебе как своих ушей.

— Наше дело сторона. Мы продаём велосипеды всем, кто только пожелает.

— И напрасно. Велосипеды не следует продавать всем без разбору. Но нам можете продать спокойно.

— Пойдёмте на склад, там и выберем.

Или входят они в магазин, где продают одни велосипеды да мотоциклы и детали к ним.

— Привет!

— Привет.

— Нам нужен велосипед для мальчика, который сам одевается и обувается, который помогает бабушке лущить горох и ложится спать до окончания телевизионных передач, а не канючит: «Я ещё посижу, спать неохота…» Есть у вас такие велосипеды?

— Есть.

— И вам совсем не интересно знать, какая связь между велосипедом, одеждой, обувью, горохом и телевизором?

— Не интересно.

— Жаль. А то бы вы узнали, что связь самая прямая. Дайте нам зелёный велосипед с жёлтым насосом, красным сиденьем и звонком наполовину серебряным, наполовину золотым.

— Таких велосипедов у нас нет.

— Нам-то какое дело! Чтоб был!

Месяц назад, неделю, да что там — вчера вечером всё выглядело так забавно. А вот сегодня ничего в голову не приходит. Велосипед уже куплен. Его ещё нет в доме, но он уже принадлежит ему.

Теперь придётся мечтать о чём-нибудь другом. А жаль. И никому ведь не скажешь, что жаль. Никто не поверит. Тебе покупают велосипед, тебе покупают ве-ло-си-пед, а ты сидишь и вздыхаешь…

Тудор Аргези
СКАЗКА ПРО ОВЕЧЕК

Самая чудесная игрушка на свете та, что соткана из слов. Богатый выдумкой рассказ всегда ребятам по душе. Хорошая сказка может сразу же угомонить расшалившуюся детвору. Стоит только сказать: «Хотите, расскажу сказку», — и малыши тотчас оставят все игрушки.

Для Мицуры, моей дочки, любая сказка, ярко раскрашенная её воображением, становится дороже всех кукол, а моего сына Баруцу мечта уносит дальше любой машины.

Дочка усаживается поудобней. Её глаза лучатся, как звёзды, блестящие и неподвижные.

Баруцу может сидеть часами, заворожённый событиями сказки. Его непоседливость и озорство сразу же исчезают. Как только начинается сказка, Баруцу становится самым послушным мальчиком на свете.

Вчера после ужина родилась сказка про осла и его подругу — кошку.

Долгие годы кошка ухаживала за ослом, готовила ему еду, и он жил себе припеваючи, как ленивый барин, пока ни с того ни с сего, а может быть, от старости кошка не захворала…

Она повязала разболевшуюся голову кружевной косынкой и легла в постель, укрывшись кукольным одеяльцем. Подушка у неё была пуховая, с наволочкой из тонкого голландского полотна. А на наволочке были вышиты кошкины инициалы и вырезана ножницами бабочка.

Кошка слегка кашляла да и видеть стала хуже, а очков для чтения у неё не было.

— Я тебя много лет кормила, — вздохнув, сказала она ослу. — Теперь твоя очередь приносить всё в дом.

Ведь друзья и братья должны помогать друг другу…

Осёл вышел из дому, немного подумал, но ничего путного не придумал и поплёлся куда глаза глядят. Вскоре он набрёл на старого пастуха, который играл на дудке своим волшебным овечкам.

— Я бедный и несчастный, — сказал осёл, — у меня заболела семья. Моя семья — это кошка.

— Перестань болтать чепуху, — перебил его пастух, — и пойди к овцам, а то мой осёл куда-то запропастился.

— Не могу, меня ждёт кошка: я должен принести ей обед.

— Не перечь мне, а то поколочу! Видишь эту дубинку?

Осёл потащился за пастухом. Пастух погнал его вместе с овцами на пастбище, взвалив ослу на спину поклажу.

Шли они так и шли целых пятнадцать дней.

Как-то раз пастух уснул в лесу ещё до заката солнца. Осёл, увидев, что хозяин храпит, широко разинув рот, тут же убежал от него и на третий день добрался домой.

— Разве так поступают? — упрекнула его кошка. — С тех пор как ты ушёл, у меня маковой росинки во рту не было!

— А ты погляди, что я тебе принёс.

И они стали есть и пить, потому что нашли в перемётных сумах на спине у осла и творог, и мамалыгу, и сало, и даже две тыквы, полные сладкого молока.

На рассвете кошка, вертясь перед оконным стеклом, как перед зеркалом, и причёсывая пушок между ушками, увидела вдруг, что весь двор забит белыми и чёрными овцами.

— Не пугайся, — успокоил её осёл. — Это мои друзья. Они останутся жить у нас. Теперь у тебя всего будет вдосталь. Овцы за меня постараются, потому что я лодырь п люблю спать по пятнадцать часов в сутки.

Баруцу зевнул. Дремота пушистой кисточкой щекочет его длиннющие ресницы.

— А теперь я тебя познакомлю ещё с одним новым членом нашей семьи, — сказал осёл, — с Барбосом. Вот он, приплюснув нос к стеклу, заглядывает к нам в окно. Видишь?

— Но ведь кошки и собаки — смертельные враги, — напомнила кошка.

— Всё это выдумки. С этим пора покончить раз и навсегда. Отныне ты будешь для него верной и любящей сестрой.

И отправились они в путь все вместе — осёл и кошка, пёс и овцы.

Пёс доил овец, а кошка торговала на базаре молоком, готовила ряженку и простоквашу. Ночевали они в чистом поле и никого не боялись: ведь у Барбоса очень острые клыки.

И вот как-то раз кого, вы думаете, они встретили? В пустынном месте на пеньке сидел старый-престарый дед. Тот самый пастух.

— Ах ты разбойник! — закричал он. — Украл моих овец!

— Разве я вас украл? — спросил осёл у овец.

Овцы помотали головой — нет, мол, не крал.

— А хорошо ли вам у меня? — снова спросил осёл.

Все овцы и бараны весело заблеяли и застучали копытцами.

— Вот видишь? — сказал осёл. — Ты неправ!

— Дай мне поесть, — попросил старик. — Я очень голоден.

— Сунь руку в эту котомку и бери, — сказал осёл.

Пастух сунул руку в котомку, но тотчас выдернул. Его поцарапала кошка, которая, пригревшись, спала там.

— Ты не в той котомке искал, — рассмеялся осёл. — Поищи в другой.

Но там пастуха за руку цапнул щенок, которого он разбудил. Это было наказание за то, что пастух когда-то плохо обошёлся с ослом и чуть не поколотил его дубинкой.

Но пастух был старенький, слабый, и осёл пожалел его. Он взял его с собой. Они пошли дальше все вместе и жили дружной семьёй.

Теперь кошка спит на кожухе пастуха, а Барбос греется под боком у осла.

Что с ними случилось дальше, дети узнают в другой раз.

Сказка кончилась. Дети уснули. Родители берут их на руки и укладывают в постель.

Виктор Ефтимиу
КАМЕННЫЙ ВИТЯЗЬ

Добрый молодец Фэт-Фрумос и Мальчик с пальчик Прикиндел поспешали в царство Змея Змеевича лютого спасать Иляну Косынзяну, деву-красу, золотую косу.

Много было ими дорог изъезжено, много лесов и бурливых рек преодолено. А сколько разных зверей кровожадных они уничтожили, сколько доброго селянам сделали, от скольких чудищ ненасытных их освободили! И где бы ни проезжали они, повсюду воцарялись мир и согласие.

Прошли они и через пустыню знойную, где злая ведьма превращала в камень бесстрашных воинов…

Хотела было старая и их заколдовать, да Прикиндел изловчился — плеснул ей на макушку ковш мёртвой воды, ведьма тут же заледенела. Потом обрызгал Прикиндел камни живой водой — витязи и ожили… Обрадовались Прикиндел и Фэт-Фрумос и дальше поскакали. Торопились они к чёрному замку Змея Змеевича лютого, где томилась в неволе суженая Фэт-Фрумоса, краса ненаглядная Косынзяна.

Песню заводит дева — коса золотая,

Тридевять царств той песне внимают.

Как-то под вечер увидели они вдруг: стоят вдали чьи-то палаты белокаменные. В хрустальных оконцах закатное солнце горит, будто внутри пожар полыхает.

— Давай-ка заглянем туда, — предложил Фэт-Фрумос, — попросимся на ночлег. Люди мы живые, от долгого пути приустали. Едим что придётся, от диких зверей на деревьях прячемся, от дождей и снегов в дуплах хоронимся, ночуем в стогах, а то и на земле сырой. А тут поедим разочек по-людски, поспим в тёплой горнице да на пуховой перине…

Прикинделу и самому ой как улыбалось переночевать в царских хоромах…

— Что ж, поедем, Фэт-Фрумос. Давно мы сытно не едали да на перинах не спали…

Погнали они коней к тому дворцу и вскоре оказались перед высокими медными воротами. Постучали рукоятью мечей. Показался стражник.

— Принимай гостей, честной народ! — крикнул Фэт-Фрумос.

— Почему не принять, коли вы люди добрые.

— Как же не добрые! Я Фэт-Фрумос, а малыша этого зовут Прикинделом. Доброго вам вечера!

— И вам того же!

— А чей это замок?

— Дафина-царя.

Тут прибежал слуга и сказал, что царь увидел путников из окна и зовёт их к себе погостить в замке три дня и три ночи.

— И рады были бы, да больше одной ночи не можем, — ответили гости.

Спешились витязи, вошли. Глядят и удивляются. Сад перед дворцом вроде бы и на сад не похож. Цветы стоят грустные, головки склонили к земле, птицы еле-еле попискивают, на ветках съёжились. Повсюду такая печаль и уныние, словно в доме кто умер.

— Что это с цветами да с птицами приключилось? — удивлялся Прикиндел. — Отчего они такие печальные?

— Войдём в дом, там, наверное, всё узнаем, — ответил Фэт-Фрумос, который и сам ничего не понимал.

Дафин-царь с молодой женой своей Кирой Киралиной уже поджидал их на мраморных ступенях дворца. Ласково обняли они гостей, приветили их как могли, но глаза у них были грустные-грустные, да и голоса звучали невесело.

— Добро пожаловать, Фэт-Фрумос, — молвил царь. — Мы ещё издали тебя узнали по посадке молодецкой, по коню богатырскому. Входи в наш дом, утоли голод и жажду, отдохни с товарищем своим Прикинделом, о чьих доблестях мы тоже немало наслышаны…

Гости вошли в замок. Царские слуги отвели их в баню и принесли им новую одежду: старая-то поизносилась, Кусты и колючки лесные порядком её истрепали. На могучие плечи Фэт-Фрумоса Дафин-царь повелел накинуть поверх золотого нагрудника с изображением солнца плащ с вытканным на нём цветущим лугом, а Фэт-Фрумос преподнёс царю свой, на котором серебряными нитками было вышито небо в звёздах да месяц-рогаль.

Потом гостей пригласили к столу и стали потчевать их разными яствами. Да только веселья настоящего в трапезной не было. А если кто и смеялся, так будто сквозь слёзы.

Когда пир кончился, стал было Фэт-Фрумос рассказывать хозяевам о своих приключениях, о подвигах Прикиндела, но вдруг увидел в нише стены каменного человека с грустными глазами и с лицом, похожим на Дафина-царя. Заметил царь, на что смотрит Фэт-Фрумос, и закручинился пуще прежнего, а за ним и Кира Киралина.

Фэт-Фрумос притворился, будто ничего не заметил. Не в его привычках в чужие дела вмешиваться, коли о том его не просят, да только Дафин-царь и сам уже решил поведать гостям свою тайну. Может, на сердце легче станет.

— Вижу, вы заметили этого каменного витязя, — сказал он. — Так знайте же, что был он когда-то живым человеком и в камень обратился по моей вине. Это мой молочный брат Афин. Был он мне верным другом, делил со мной и горести и радости, спас от множества бед. Без него не видать бы нам с Кирой Киралиной счастья. Но я, жестокосердный, поверил наветчикам, которые донесли мне, что он входил украдкой в покои царицы, хотел унести сокровища, привезённые мной из Страны Закатного Солнца. И напал на меня неистовый гнев. Велел я схватить его и тут же отрубить повинную голову. А бедный Афин лишь об одном попросил меня: дозволить ему сказать перед смертью последнее слово.

«Пресветлый царь, — начал он, — прежде чем я умру, я хочу, чтобы ты узнал всю правду. Верно, я пробрался в покои нашей государыни Киры Киралины, но не затем, чтобы унести сокровища, а чтобы спасти ей жизнь. Послушай же мой рассказ, а как только я его закончу, свершится проклятие:

Кто услышит,

Кто другому перескажет,

Камнем бездыханным ляжет…

Не хочу я, чтобы ты повинен был в моей смерти. Лучше сам, открыв тебе тайну, усну вечным сном».

Я дозволил ему говорить. Тогда Афин вошёл в эту нишу, где вы теперь его видите, начал свой рассказ, и вот что поведал.

Жили-были когда-то царь с царицей, и родился у них сын, здоровый, пригожий — радость в молодости, опора в старости. Назвали они его Дафин. В ту же ночь разрешилась от бремени и жена садовника. Младенца нарекли Афином, а так как царица была плоха здоровьем, юного Дафина отдали на попечение садовнице.

Так царский сын стал получать то молоко, которое полагалось одному Афину. А кто хоть раз поступился своим ради другого, будет делать это всю свою жизнь. Сын садовника исполнял все прихоти царевича: прислуживал ему, изображал жеребёнка, если тому хотелось скакать верхом, или козу, когда Дафину угодно было сыграть в чехарду. Шли годы, дети подрастали. Они до того походили друг на друга, словно и впрямь были родными братьями. И не было большей радости для Афина, чем исполнять волю названого брата. Он не пожалел бы для него и самой жизни.

Им исполнилось уже восемнадцать лет, когда царь отправился однажды в гости к соседнему царю. Перед отъездом он вручил сыну связку ключей и позволил ему входить во все комнаты, кроме той, что отпиралась золотым ключом.

Не успел царь отъехать, как его сын уже стоял у дверей запретной комнаты. Он отпер их и увидел в окне, за дальней далью, высокую башню из чёрного дерева и перламутра, а в саду близ неё понуро сидевшую деву, Киру Киралину, такой неописуемой красы, какой и свет не видывал.

Полюбилась сердцу Дафина далёкая дева-краса.

— Государь-батюшка, — сказал он царю, едва только тот воротился домой, — отдай за меня Киру Киралину!

— Я не велел тебе входить в ту комнату, сын мой, — ответил царь. — Я знал, что стоит тебе увидеть Киру, как ты полюбишь её навеки. Знал я и о том, сколько труда придётся тебе положить, чтобы добыть красу ненаглядную…

— Я всё преодолею, отец, по непременно женюсь на Кире Киралине. Не то умру с горя.

Он и в самом деле занемог и таял с каждым днём.

Царь с царицей любили сына пуще самой жизни. Увидев, как он сохнет от тоски, решили они послать сватов к отцу Киры Киралины. Но тот ответил, что нет, мол, у него дочерей на выданье. Кира Киралина ещё слишком молода, чтобы выходить замуж.

Но Дафин не унимался. Стал он просить у родителей дозволения самому отправиться в далёкую Страну Закатного Солнца, посвататься за Киру Киралину.

С великой печалью, проливая горькие слёзы, расстались царь с царицею со своим наследником.

— Поезжай с ним, Афин, — молвил царь. — Будь ему защитой в беде.

— Поеду, государь, — ответил тот. — Отчего же не поехать…

И отправились побратимы в Страну Закатного Солнца искать Киру Киралину.

Долго ехали они и однажды вечером добрались до ветхой избушки. Навстречу к ним вышла сгорбленная морщинистая бабка, мать Сиверка-бурана. Поглядела на них, молодых и несмелых, голодных и усталых, сжалилась и сказала:

— Я рада бы вас приютить, мои милые, да боюсь: ну как застанет вас сынок мой Сиверко-буран и обратит в сосульки. Ступайте лучше к сестрице моей, матери Вихря залётного, она укажет вам путь.

Но и сестра старухи не пожелала их принять: побоялась, как бы буйный Вихрь не заметил добрых молодцев, не закружил бы их, не изломал бы.

— Ступайте-ка лучше к нашей младшей сестрице, матери Вешника, она вас и приютит и укажет путь в царство Киры Киралины, — сказала она.

— Добро пожаловать, мои милые, — встретила путников мать Вешника. — Знаю я, зачем вы пожаловали, только без помощи моего сыночка не добраться вам до той дальней стороны. Я спрячу вас хорошенько, чтоб Вешник не учуял, а как только он вернётся, расспрошу его, что вам дальше делать.

Прошло немного времени, и в хижине повеяло сладким запахом роз и фиалок. То прилетел Вешний Ветер.

— Что-то человеческим духом запахло, матушка, — промолвил он.

— Полно, сынок. Откуда тут быть жителю земли!

— И то правда, матушка. Откуда ему тут взяться!

Мать поставила на стол кушанья всякие да и спрашивает как бы невзначай:

— Сыночек, ты всю землю облетал, всё видел, всё знаешь. Скажи, как можно добраться до царства Киры Киралины?

— Диковинный вопрос задала ты, матушка. Но будь по-твоему, отвечу. А то ты никогда меня ни о чём не спрашиваешь. Кира Киралина живёт в тридевятом царстве, на самом краю света. Целой жизни мало, чтобы доскакать туда на коне.

— А как можно добраться туда побыстрее?

— Верхом на ведьмином кряже туда доберёшься в мгновение ока.

— А где найти тот кряж?

— Ведьмин кряж стоит на реке из горящей смолы, между сходящимися и расходящимися горами. Надо сесть на него верхом да пришпорить, тогда он обратится в карету, и двенадцать крылатых коней вмиг домчат её до палат царевны Киры.

Тут Вешник испугался, не подслушивает ли его житель земли, и крикнул:

— Если кто услышал эти слова и перескажет их другому, пусть он по колена превратится в камень!

Афин умолк, потом заговорил снова:

— Не гневайтесь на меня, что-то холодно мне стало… Ноги леденеют… Вот оно, проклятие Вешника… Ты, пресветлый царь, не слыхал его слов, потому что спал. А я всё слышал…

А теперь я расскажу, что было дальше.

— Как только путник прилетит в царство Киры Киралины, — продолжал Вешник, — он должен тут же оборотиться в золотого оленя, иначе не пройти ему во дворец. Стража глаз не смыкает, и горе тому, кто осмелится переступить порог.

— А как может смертный человек оборотиться в золотого оленя? — спросила мать.

— У дворцовых ворот стоят два глубоких зелёных пруда. На берегу первого растёт одуванчик. Надо сорвать цветок, зажать его в зубах, броситься в левый пруд, трижды перевернуться в холодной воде, и тут же превратишься в золотого оленя. А перед ним запоры бессильны, его ничто не остановит…

А если кто-нибудь это услышал да перескажет другому, пусть по пояс превратится в камень, — прибавил Вешник.

Тут Афин снова умолк.

— Не гневайтесь на меня, — сказал он наконец, — только мне стало ещё холоднее. Ледяная волна поднялась до самого пояса…

Тут Афин немного помолчал, потом тряхнул головой, ласково улыбнулся и продолжал:

— После того, как путник обвенчается с Кирой Киралиной и увезёт её в свой дворец, — сказал далее Вешник, — придёт туда купец и поднесёт царице Кире ворох сорочек из нежного шёлка тоньше самой паутинки. Кира велит их купить, но как только она наденет сорочку, так тут же умрёт, если не окропит её сначала слезами горлицы. А если кто-нибудь это услышал да перескажет другому, пусть весь превратится в камень! — закончил Вешник.

В тот же миг голос Афина прервался, лицо его побелело, глаза стали безжизненными. Он застыл навеки и стоит здесь, превратившись в камень.

Тут все невольно посмотрели на каменного витязя, который стоял, подняв руку, будто продолжал свой рассказ.

— Теперь поведаю вам, что было после того, как мы оставили хижину Вешника. Тогда, у матери Вешнего Ветра, я спал, но Афин не сомкнул глаз и слышал всё, что тот рассказывал. Не говоря мне ни слова, чтобы не обратиться в камень, он сделал всё, как советовал Вешник.

Он привёл меня к реке из горящей смолы, где мы сели верхом на ведьмин кряж, который тут же обратился в карету с двенадцатью крылатыми конями, и донёс нас до царства Киралины. Потом он сорвал цветок одуванчика, сжал его в зубах, трижды окунулся в зелёные волны пруда, оборотился золотым оленем, увёз Киру Киралину, и мы все умчались в крылатой карете. Прилетели мы сюда, и я тут же обвенчался с царевной. Прошло немного времени, во дворец явился тот самый купец, о котором говорил Вешний Ветер, и продал Кире сорочки из нежного шёлка тоньше паутинки. Весь тот день бедный Афин искал слёзы горлицы и воротился во дворец лишь поздней ночью. Он пробрался в покои царицы, окропил сорочки целительным зельем и спас Киру от смерти.

А я… я заподозрил его в недобром, захотел предать смерти того, кто пожертвовал жизнью ради меня.

При этих словах слёзы ручьём потекли по щекам Дафина-царя.

— Он сделал всё, что мог, для нашего счастья, но можем ли мы чувствовать себя счастливыми, когда совесть не даёт нам покоя, когда перед нашими глазами стоит окаменевшее тело друга, погубленного моими недостойными подозрениями, когда над всем моим царством витает чёрный ворон горя!

Кончил говорить Дафин-царь и уронил на грудь свою голову; вздохнула царица, закрыв лицо руками, закручинились придворные.

Но недаром среди них был Фэт-Фрумос. Кто же, как не он, поможет беде?

— Добрые люди, — сказал он, — мне понятно ваше горе. Великий подвиг совершил Афин, и нет слов, чтобы по достоинству восславить его золотое сердце. Так не грех ли великий, если он останется навеки каменной глыбой? Нет, не бывать этому!

Все невольно подняли головы, и в их сердцах затеплилась надежда.

— Неужто есть такое средство, — спросил Дафин-царь, — которое может разбудить моего дорогого брата от каменной спячки?

— Да, — ответил Фэт-Фрумос, — такое средство есть!

Все кругом затаили дыхание.

— Далеко отсюда, за глубокими морями и широкими долами, есть криница вечной жизни. Кто отважится поехать туда, кто, не боясь опасности, наберёт кувшин живой воды и окропит ею каменного витязя, тот оживит его. И тогда вы снова увидите и услышите своего брата Афина.

— Как же добраться до этой криницы? — спросил Дафин-царь.

И тогда Фэт-Фрумос подошёл к окну, всмотрелся в дальнюю даль и подробно объяснил, какими путями должен ехать тот, кто решится спасти Афина.

— Я немедля пошлю туда самых храбрых своих воинов, чтобы они принесли мне кувшин живой воды! — радостно крикнул Дафин.

— Нет, государь, — возразил богатырь, — ни одному твоему воину, пусть даже самому отважному, не справиться с этим делом. А если кто и достанет живую воду, она не оживит Афина. Ты, государь, причина беды, поэтому сам должен ехать, побороть все трудности, наполнить кувшин и спасти Афина. Иначе всё будет напрасно. Жертву, которую он принёс тебе, можно искупить лишь равной жертвой. И я, как видишь, сам еду спасать мою ненаглядную Косынзяну. Много мы с Прикинделом преодолели дорог, много врагов осилили, а сколько ещё тёмных сил на нашем пути! Но мы не дрогнем душой, не свернём с пути. Поступи и ты так же, Дафин-царь. Найди в себе силы, откажись на время от довольства, покоя и любви царицы, отправляйся в путь один и сам добудь живую воду. Преодолей все трудности, найди криницу вечной жизни, победи грозных чудовищ, которые её стерегут, воротись назад и окропи этот мёртвый камень. Тогда Афин вновь оживёт, и ты искупишь свою вину перед верным братом…

— Так и будет! — воскликнул Дафин-царь, убеждённый словами своего славного гостя.

На заре Фэт-Фрумос и Прикиндел простились с хозяевами и отправились в путь.

Непросто было Дафину-царю оставить молодую жену да дела государственные. Но знал он, что не сможет отныне ни есть, ни спать спокойно, пока не отыщет криницу бессмертия и не спасёт того, кто пожертвовал ради него жизнью.

Уже на следующий день он сел на коня и ускакал. Много трудностей встретил царь на пути, но он осилил их, совесть гнала его вперёд, сердце жаждало подвига, искупительной жертвы.

Спасибо Фэт-Фрумосу: без его советов не вышел бы он живым из множества испытаний. Наконец он нашёл волшебную криницу, одолел чудовищ, что её стерегли, наполнил кувшин, воротился в замок и обрызгал живой водой окаменевшее тело молочного брата.

Открылись веки Афина, задвигались его руки. Каменный витязь коснулся ладонью лба, протёр глаза, огляделся в недоумении по сторонам, словно очнулся от долгого, беспробудного сна. Потом поднял ногу, сделал шаг, другой и подошёл к Дафину-царю, который ждал его с распростёртыми объятиями. Братья крепко прижались друг к другу, и слёзы радости текли у них по щекам.

А придворные смотрели и не верили глазам своим…

Великая радость пришла в царство Дафина, целую неделю длился пир во дворце, ликовал народ, цветы воспрянули, подняли свои головки, а в лесах и рощах, садах и кустах крылатые певцы возвещали миру, что Афин ожил, а душа Дафина-царя обрела наконец успокоение. И все возносили славу мудрому и храброму Фэт-Фрумосу.

Виничу Гафица
ОРАНЖЕВАЯ СКАЗКА

Эта сказка оранжевая, потому что начинается она с апельсина.

Продавец только что распаковал новый ящик с красивыми жёлто-красными апельсинами и укладывал их в большую корзину, которую держала в руках старушка. Вдруг он услышал:

— Не клади меня в эту корзину, не хочу я к старушке.

— Это ещё почему?

— Я не простой апельсин, а волшебный, и эта старушка мне не нравится.

— Нет у меня времени выбирать тебе покупателя. Видишь, сколько народу!

Так волшебный апельсин попал к старушке. Вместе с ней он обошёл магазины, потом заглянул в аптеку, где старушка покупала лекарства, и домой они пришли только к вечеру. Когда старушка разбирала корзину с покупками, апельсин хотел было поговорить с ней, хотел объяснить, что он не простой, а волшебный, что может выполнить три самых заветных её желания… Однако то ли апельсин говорил слишком тихо, то ли старушка плохо слышала, но из этого ничего не вышло… Она только заметила, что цвет у этого апельсина прямо-таки необыкновенный, оранжевый-преоранжевый. А когда старушка положила его на тарелочку посреди стола, вся комната вдруг наполнилась дивным ароматом и засветилась нежным апельсиновым светом.

А рано утром пришёл почтальон и принёс старушке телеграмму, в которой сообщалось, что её внучка Даниэла заболела. Старушка тотчас стала собираться в дорогу: положила в корзину три большие банки варенья — из горькой черешни, из роз и из инжира — и уже пошла было к выходу, но у самых дверей вспомнила про апельсин и захватила его с собой.

Даниэле было уже гораздо лучше, но она всё ещё лежала в постели. А так как одной ей было очень скучно, мама решила позвать бабушку. Когда старушка вошла в комнату, она сразу же вынула из корзинки чудесный апельсин и дала его Даниэле. И снова розовато-оранжевый свет и сладкий запах заполнили комнату. Даниэла от радости захлопала в ладоши и уже собралась съесть апельсин, как вдруг услышала тихий голосок:

— Не ешь меня, пожалуйста.

— Ты что, очень кислый? — спросила Даниэла.

— Не кислый, а волшебный.

— А что ты можешь?

— Могу выполнить три твоих желания.

— Мне очень хочется в сказку.

Апельсин засветился ещё ярче, и Даниэла вдруг почувствовала, что отрывается от земли и поднимается в воздух. Внизу замелькали города, реки, горы. Долго летела Даниэла и прилетела в страну Апельсинию. Когда она опустилась на землю, то увидела, что вокруг растёт множество апельсиновых деревьев. Толпы людей собирали оранжевые плоды, складывали их в корзины и относили ко дворцу короля, а между ними ходили надсмотрщики с огромными кнутами и следили за тем, чтобы никто не взял ни одного апельсина. Тут один из надсмотрщиков заметил Даниэлу. Он подбежал к ней и закричал:

— Как ты посмела взять апельсин! Ты что, не знаешь приказ короля?

Даниэла стала объяснять ему, что этот апельсин ей принесла бабушка, что никакого приказа она не знает, но разъярённый надсмотрщик схватил её и потащил к королю.

В самом центре огромной площади стоял гигантский шатёр из апельсиновой кожуры. По обеим сторонам дорожек, вымощенных апельсиновыми косточками, росли апельсиновые деревья. В бассейнах с апельсиновым соком плавали оранжевые рыбки. Всё внутри шатра было оранжевое: и полы, и потолок, и даже оконные стёкла. Это и был дворец короля Апельсина. Сам король сидел в большом зале на оранжевом диванчике, похожем на апельсиновую дольку, и пил чай из апельсиновых корочек.

— Ваше апельсиновое величество, — низко кланяясь, сказал надсмотрщик, — я поймал вора. Это она украла волшебный апельсин. Вот он, у неё в руке.

— Неправда! Неправда! — закричала Даниэла. — Этот апельсин мне принесла бабушка!

— Сейчас мы во всём разберёмся, — сказал король и сделал знак надсмотрщику, чтобы тот отпустил девочку. — Видишь ли, с тех самых пор, как я владею Апельсинией, мне ещё ни разу не удавалось найти волшебный апельсин. Он рождается лишь один раз в году, но кто-то крадёт его и кладёт на его место обыкновенный. Если ты говоришь правду, апельсин выполнит три твоих желания. Всё, что ты видишь в этом дворце, ненастоящее. Трон у меня картонный, деревья — из мочалки, в бассейнах с подкрашенной водой плавают деревянные рыбки…

Попроси апельсин превратить всё вокруг в настоящее золото, и я тебя отпущу.

— Зачем деревянным рыбкам превращаться в золотых? Пусть они станут живыми, пусть деревья из мочалки станут настоящими, пусть люди станут весёлыми…

Не успела Даниэла договорить, как с улицы послышались радостные крики «ура» и зазвучала весёлая песенка:

Небо из оранжевого стало сине-синее.

Мы теперь свободные, это значит сильные.

Да здравствуют всесильные

Люди Апельсинии!

Шатёр из апельсиновой кожуры рассыпался, надсмотрщики стали съёживаться и превратились в сморщенные апельсиновые корки.

— Помогите! — закричал король. — Спа… — Но не успел он докончить слова, как превратился… в апельсиновую косточку.

А Даниэла побежала навстречу весёлой толпе людей, которые пели и танцевали от радости, что избавились от короля и его надсмотрщиков. В честь этого они устроили большой праздник с музыкой и танцами.

Все благодарили Даниэлу и уговаривали её погостить в Апельсинии. Но она знала, что мама и бабушка уже беспокоятся о ней, и поэтому попросила апельсин отнести её обратно домой, где все очень обрадовались, узнав, что Даниэла освободила Апельсинию от короля и злых надсмотрщиков. А больше всех радовалась сама Даниэла, ведь она сделала добро людям.

Виничу Гафица
ФИОЛЕТОВАЯ СКАЗКА

По-настоящему фиолетовыми бывают только фиалки. Правда, небо тоже иногда бывает фиолетовым. И чернила. Но всё-таки не такими фиолетовыми, как фиалки…

Даниэла была ужасная трусиха. Она боялась всего на свете. Боялась оставаться одна в комнате, даже когда мама просто-напросто спускалась вниз за молоком, боялась дождя и ветра, грома и молнии. Когда Даниэла шла по улице и замечала в чьём-нибудь дворе собаку — не большую, а совсем даже малюсенькую, — она тянула маму за руку на другую сторону улицы. Она боялась лягушек, боялась мышей и — стыдно сказать! — даже бабочек. Ей всё время казалось, что трамвай сойдёт с рельсов и поедет по тротуару прямо на неё, что летящие в небе самолёты упадут ей прямо на голову. Но больше всего она боялась темноты. Напрасно мама и папа твердили ей, что если в соседней комнате не горит свет, значит, там никого нет. Всё равно Даниэла не засыпала, если кто-нибудь не сидел с нею рядом.

Тебе смешно? А подумай-ка хорошенько, разве ты сам ничего не боишься? Совсем-совсем ничего? А если брат или сестра попросят тебя принести что-нибудь из тёмной комнаты, разве тебе не становится страшно? Разве не кажется, что кто-то спрятался в углу за занавеской или под столом? А если ты забыл во дворе игрушку и на улице уже ночь, разве ты не побоишься сходить за ней?..

Надеюсь, теперь ты уже не будешь смеяться над Даниэлой. Ведь ей только кажется, что она уже совсем взрослая. На самом деле ей всего четыре года. И хотя Даниэла выше Флорины со второго этажа, она гораздо худее её. Наверное, Даниэла не любит манную кашу…

Однажды папа сказал, что обязательно найдёт Даниэле друга, который будет её охранять от всякой опасности. Даниэла долго гадала, что это будет за друг, но никак не могла додуматься. А папа… Как ты думаешь, что принёс ей папа? Флажок. Да, да, обыкновенный фиолетовый флажок. Сначала Даниэла даже не поняла, зачем ей эта игрушка.

— Что это? — спросила она.

— Друг, которого я тебе обещал, — ответил папа. — Флажок.

— Ой, знаю, знаю! — воскликнула Даниэла. — Я видела их на демонстрации.

— Те флаги для взрослых, — сказал папа. — А этот — для детей. Ты не смотри, что он маленький. Он волшебный. Тот, кто его несёт, ничего не боится. Хочешь попробовать?

— Хочу.

— Видишь, во дворе гуляет щенок? Давай пройдём возле забора и посмотрим, что он будет делать. Только держи флажок крепко.

Папа взял Даниэлу за руку, и они медленно пошли вдоль забора. Щенок собрался было залаять, как он всегда делал, когда Даниэла от него убегала. Но теперь он только один-единственный раз сказал «гав», потому что все остальные «гав» от удивления проглотил. Но даже если бы он и залаял, Даниэла всё равно бы не испугалась: щенок был такой симпатичный!

А вечером папа и Даниэла ещё раз испытали флажок. В соседней комнате никого не было, даже свет не горел. А Даниэла сама вызвалась принести оттуда карандаш. Папа сказал ей, что если она боится, то пусть возьмёт флажок. Даниэла так и сделала. Она и флажок вместе вошли в комнату, включили свет и увидели, что в ней никого нет: ни за занавеской, ни в углу, ни под столом; потом они взяли карандаш, выключили свет и ушли. И Даниэле ничуточки не было страшно.

Вскоре Даниэла так подружилась с фиолетовым флажком, что уже не могла с ним расстаться. А когда летом она уезжала с садиком на дачу в Тимиши, то забрала флажок с собой. Посмотрит на него и видит свой дом, маму, папу, и ей кажется, что всё это близко-близко, и она уже не скучает. А однажды… Но лучше я расскажу всё по порядку.

На краю полянки, где играли в солнечные дни дети, росло большое дерево, на котором птицы свили себе гнездо. Дети часто стояли и смотрели, как птицы кормят своих птенцов. Но однажды, когда Даниэла и её подружка подошли к дереву, они вдруг увидели, что один из птенцов вывалился из гнезда и к нему подкрадывается огромная злая кошка. Раньше Даниэла обязательно бы её испугалась, а её подружка Флорина уже собиралась убежать. Но с Даниэлой был флажок. И она смело стала рядом с птенцом. Кошка жадно облизывалась, но не решалась прыгнуть. Может быть, она испугалась флажка, а может быть, Даниэлы — это уж ты догадайся сам.

— Что случилось? — спросила их воспитательница с другого конца полянки.

— Мы охраняем птенца, он выпал из гнезда, а кошка хочет его съесть, — ответила Даниэла.

Воспитательница подбежала к ним, прогнала кошку и положила птенца обратно в гнездо. Все хвалили Даниэлу за храбрость, но она-то знала, что ей помог флажок.

Осенью Даниэла вернулась домой, и флажок напоминал ей о чудесных днях в Тимиши.

Однажды она спросила папу:

— Папа, когда я вырасту, можно мне будет пойти на демонстрацию с моим флажком?

— Когда ты вырастешь, то пойдёшь с большим настоящим флагом, — ответил папа.

Виничу Гафица
КРАСНАЯ СКАЗКА

— А я знаю, знаю, это сказка про Красную Шапочку.

— Нет, Даниэла, ты не угадала.

— Значит, про красный шарф…

— Нет.

— Тогда про красный флажок…

— Нет.

— Тогда про пионерский галстук…

— Опять нет. Эта сказка и не про красный карандаш, и не про Красное море, и не про драгоценный камень цвета крови, который называют рубином, и не про красные яблоки, и не про красную розу… Эта сказка — про красный перец. Да, да. Про маленький красный перец, который рос на небольшом кустике, до того усыпанном красными стручочками, что он был похож на ёлочку лилипутов, украшенную ярко горящими лампочками.

Крестьянин ещё весной заметил среди моркови, редиски и огурцов какие-то неизвестные растения. Он решил, что это сорняки, выдернул их и выбросил. Но одно растеньице уцелело. Оно выросло и расцвело. Его маленькие белые цветы с жёлтой сердцевинной так густо обсыпали маленький куст, что не стало видно даже тёмно-зелёных листиков. Крестьянин пожалел кустик и не стал на этот раз его трогать. Кроме того, ему было интересно, что же будет дальше.

Цветы опали, и появились маленькие зелёные горошины. Они быстро выросли, удлинились и покраснели. А через несколько дней, когда крестьянин снова увидел куст, он застыл от удивления — так хороши были алые плоды, выглядывавшие из-под листьев. Сорвал крестьянин один стручок и сунул его в рот. Ой, что тут было! Лицо у крестьянина перекосилось, из глаз потекли слёзы, рот открылся — бежит он по саду и кричит: «Воды! Воды!»

Очень уж жгучими оказались ярко-красные стручки.

Поздней осенью проходило через поле стадо овец. Подошли овцы к кустику, пылавшему десятками алых угольков, и стали его обнюхивать. Но, видно, острый запах перца им не понравился. Один только осёл, который не очень-то разборчив в еде, сорвал ярко-красный стручок, пожевал его и даже проглотил. Вдруг он почувствовал, что язык у него будто загорелся, и тогда он стал бегать, кричать и брыкаться, точно его слепень укусил…

Шло время. Дули холодные ветры, лили дожди, наконец, выпал снег. Однажды в новогоднюю ночь бежал по полю заяц и вдруг остановился! На белом снегу виднелся кустик красного перца, как крохотная ёлка, убранная доброй феей. Заяц даже замер от удивления. Он в жизни ещё не видал такой красоты и так и остался стоять на задних лапках, беспокойно шевеля ушами. Он не испугался даже тогда, когда увидел, что с другой стороны к кустику подошла лиса. Вы ведь знаете, что в новогоднюю ночь звери перестают бояться друг друга.

Восхищённая лиса тоже остановилась и залюбовалась чудесным кустиком. Потом подошла козочка, за ней — волк, за ним — медведь. Пришли ещё другие зайцы, лисы, медведи. И все, словно зачарованные, смотрели на алые стручки, похожие на огненные лучики, забывая в их сиянии о суровой зиме. Им казалось, что вновь наступила весна, что ярко светит солнце, слышен шелест деревьев, голоса птиц. Исчезли холод, вражда, страх…

Вдруг раздался выстрел! Кустик покачнулся, и сияние алых стручков померкло. Звери бросились врассыпную. И вот уже за зайчишкой гонится лисица, а рыжую преследует волк. Медведь чем-то недоволен. Он сердито ворчит и поудобнее устраивается в берлоге. Исчезла и козочка, точно растаяла…

На следующий день охотник увидел на снегу среди многочисленных следов несколько алых капелек крови и обрадовался. Он не знал, что это были огненные стручки перца. Не знал он и того, что его выстрел прервал вчера волшебный час доверия и дружбы…

Может, в следующую новогоднюю ночь никто не помешает зверям, и они целый год не будут больше бояться друг друга.

Владимир Колин
ИСТОРИЯ БУРОГО МИШКИ

На Северном полюсе медведи носят только белые шубки. Мне даже кажется, что именно потому их так и называют — белые медведи. Но если кто-нибудь из вас, дети, знает, что их назвали белыми по иной причине, я очень прошу сообщить и мне об этом, чтобы я не писал больше неправды. Только обязательно…

Так вот, среди белых медведей, что живут на Северном полюсе, как-то раз очутился и бурый медведь, большущий коричневый красавец мишка, из тех, что бродят по нашим горам и лесам. Как он оказался на полюсе, лучше не спрашивайте — понятия не имею. Знаю лишь, что каким-то чудом он забрёл туда и сейчас таращил глаза на огромные ледяные горы и на тюленей, что резвились вокруг.

— Ой, поглядите-ка на него!.. Какой он грязный! Замарашка, а не медведь! — завопил вдруг один из тюленей, и все его братья и сёстры так и покатились со смеху.

— Ну и извозился!

— По самые уши!

— Всю грязь собрал!

— А ему, видно, и горя мало!

Развеселились тюлени, хохочут, никак не могут успокоиться. А наш мишка всё по сторонам оглядывается — ему тоже хотелось бы посмеяться над неряхой (ведь всем хорошо известно, что медведи по утрам и вечерам старательно чистят зубы и очень любят купаться), но, к своему великому удивлению, он никого не увидел.

— Так это вы надо мной смеётесь? — обиженно спросил он.

— А над кем же ещё, грязнуля?

— Я чистый! — сердито зарычал мишка. — Я сегодня утром умывался.

Тюлени ему, конечно, не поверили и знай своё — покатываются со смеху, так что бедняга наконец досадливо заворчал, повернулся и ушёл от них. Прошагал он совсем немного и вдруг увидел — идут ему навстречу несколько белых медведей.

— Братцы! — радостно рявкнул мишка. — Как я рад, что вас встретил!..

— Это что за неряха и почему он осмеливается называть нас братцами? — презрительно спросил вожак белых медведей.

— Неслыханное нахальство! — поддакнул другой.

У мишки от обиды на глаза навернулись слёзы.

— Да что вы, братцы? Разве не видите, что я такой же, как и вы?

— Порядочные медведи бывают только белыми! — осадил его вожак.

Не удостоив больше бурого пришельца ни единым взглядом, белые гордецы отвернулись и, надменно переваливаясь, ушли по своим делам.

Мишка уселся на льдину и горько заплакал.

— И зачем только я проделал такую длинную и трудную дорогу, зачем добирался до самого полюса, если надо мной все издеваются! — всхлипывал он. — Какие же злые звери живут тут, в краю ледяных гор!..

Он так расстроился, что не заметил, как к нему подошёл пингвин.

— Почему ты плачешь, мишка? — спросил он.

— Как же мне не плакать? Белые медведи ни в грош меня не ставят, тюлени поднимают на смех. А я всегда был коричневым, у нас мишки все как один бурые.

Пингвин был необыкновенно умной птицей.

— И из-за такой чепухи ты плачешь? Ладно, я тебе помогу. Пошли со мной!

Пингвин отвёл нашего мишку в сторонку, где никто не мог их увидеть и принёс ему кусок мыла.

— А ну-ка, намылься как следует от кончиков когтей до самой макушки! — приказал он.

— Значит, и ты мне не веришь? — ещё пуще обиделся мишка. — Я и тюленям объяснял, что сегодня утром хорошенько вымылся и теперь чистый-пречистый.

— Это неважно, — возразил пингвин. — Делай, что я велю.

Мишка проворчал что-то под нос, потом окунулся в прорубь и стал намыливаться, а так как он отчаянно злился, то в сердцах тёр себя мылом изо всех сил. Не удивительно, что очень скоро вся его шубка покрылась мыльной пеной — белоснежной и сверкающей…

— Ну, вот и хорошо, теперь хватит, — остановил его пингвин.

Мишка отложил мыло и собрался снова окунуться в воду, но не тут-то было — новый друг остановил его:

— Ни в коем случае не делай этого!

Затем он взял его за лапу и повёл прямиком к белым медведям.

— Ух ты, какой красавец! — воскликнул один из них.

— А какая у него белоснежная шубка! — ахнул другой.

— Она вся искрится и переливается на солнце, — прошептал третий.

Бедный мишка ничего не понимал и сперва совсем растерялся. Но радушный приём так его обрадовал, что он даже не пытался разобраться, в чём дело. Он просто горячо поблагодарил пингвина и весело стал играть с медведями в чехарду, чижика и жмурки, совсем забыв о пережитых обидах.

Вдруг над льдиной, где они резвились, нависла огромная ледяная гора.

— Спасайтесь, спасайтесь! — взвизгнул какой-то медвежонок, бросился в воду и что было мочи пустился вплавь.

Медведи прекратили игру, увидели гору и сразу поняли, что она вот-вот обрушится на их небольшую льдину и раздавит её своей громадной тяжестью. Они в ужасе ринулись в воду и быстро поплыли подальше от опасности. А наш мишка, который мало что знал о жизни на полюсе, так и застыл в оцепенении на льдине. А когда наконец он понял, какая ему грозит беда, и тоже собрался спрыгнуть в воду, вдруг услышал жалобный и испуганный вопль одной из медведиц:

— Ой, мой малыш! Мой сыночек остался на льдине!..

Но никто из убежавших не откликнулся, никто не решился вернуться. Только бурый мишка пожалел перепуганную мать и стал лихорадочно искать медвежонка. Он обнаружил его за снежным холмиком и крепко схватил в объятия, но в тот же миг раздался оглушительный грохот. Ледяная гора обрушилась на льдину, расколов её на куски. Гигантские клокочущие волны захлестнули обломки льдины.

Мишка очутился в бурлящей воде. Он крепко прижимал к себе медвежонка, стараясь уберечь его от падающих на них ледяных глыб, каждая величиной с дом. Несколько острых осколков льда больно его поцарапали, но малыш остался цел и невредим.

Тяжёлая ледяная плита надвинулась на мишку, придавила и преградила путь к поверхности воды. Лишь с большим трудом, ценой неимоверных усилий удалось ему расколоть эту плиту и выбраться наверх, к свету и воздуху. Наконец он доплыл до спокойной воды и вскарабкался на другую льдину, где оказался в безопасности.

Медведица бросилась к нему, чтобы сказать спасибо, но, очутившись рядом с мишкой, застыла в изумлении. Оцепенели в недоумении и остальные медведи. Дело в том, что вода смыла с мишкиной шубы всю белую пену, и наш друг снова оказался бурым.

— Хотя ты не белый, а бурый, всё равно ты добрый и отважный медведь! — воскликнула медведица, не сводя глаз с малыша, который крепко обхватил лапками шею своего спасителя и ни за что не хотел с ним расставаться. — Большое тебе спасибо! Ни один из нас не посмел прийти моему сыну на выручку.

— Оказывается, не цвет шубы — главное для медведя, — закивали и остальные жители полюса, торопясь пожать лапу спасителю.

С тех пор мишке не пришлось больше прятать свою шубку под мыльной пеной. Это его очень обрадовало, потому что мыло, после того как засыхало, страшно разъедало кожу, и ему приходилось чесаться всеми десятью когтями, что, как вы сами знаете, и некрасиво, и неприятно.

Он чудесно провёл время среди белых медведей, а как только вернулся домой, помчался к моему другу, который пишет рассказы для детей, и поведал ему эту историю. С тех пор у моего мишки появилась даже новая песенка:

Нет нам дела никакого,

Бурый ты иль белый,

И мы любим лишь такого,

Кто добрый и смелый.

Александру Митру
ТОМИЦА-ЗАЙЧИШКА

Не слушай советов труca… Кто слушает труса, с тем… Сейчас вы узнаете, что с ним случается.

История эта произошла очень давно, в те времена, когда звери решили уничтожить охотников.

Собралось звериное войско: впереди ёжик, за ним волк, лиса, олень, барсук, медведь. Позвали они себе на помощь и орла: он зоркий, сразу заметит, когда появятся охотники.

Готовилась большая битва.

Пришёл бобёр, искусный плотник. Он построил крепость с деревянными стенами. За ними встали звери, отточили зубы и когти и приготовились биться не на живот, а на смерть.

И тут кто-то вдруг сказал:

— Как же мы будем сражаться, коли командира у нас нет?

— А ведь правда, давайте командира выберем! — закричали звери хором.

Но кого? Ёжик не годится, он слишком колюч; без волка в сражениях не обойтись; лисица коварна; у оленя рога задевают за ветки; барсук тяжеловат, медведь староват…

Никак не договорятся…

В самый разгар споров появился… Ну, кто бы вы думали? Томица-зайчишка.

Идёт, посвистывает, шляпу на лоб сдвинул, а сам довольный, весёлый.

— Что это ты, Томица, чему так радуешься? — спросили его звери.

Оглядел их зайчишка, заломил шляпу на затылок, подбоченился и сказал:

— Одолел я его… Вцепился зубами, и — раз! раз! — его как не бывало…

— Кого? — испуганно спросил олень.

— Врага, — ответил Томица, гордо задирая нос. В первый раз так случилось, что его слушали все звери сразу.

Он и вправду одолел самый тонкий ствол дикого винограда — перегрыз его пополам. А врагом его заяц считал потому, что разыскать его было трудновато.

— Он один одолел врага! — удивился барсук.

— Хм, хм! — пробормотал медведь. — Были бы мы такими храбрыми, как ты…

— Мы как раз выбираем командира, да вот никак не договоримся, — сказал ёжик.

— Командира? Настоящего командира над всеми зверями? Так выберите меня! — заявил Томица, по-прежнему задирая нос. — Нет в лесу никого меня смелее.

— Пожалуй, пускай он и будет командиром, — согласилась кума лиса. — Всё равно мы никак не договоримся.

— Пускай будет, раз он такой храбрец, — сказал олень.

С ними согласились и волк с медведем, и барсук с оленем и орлом.

Дали они Томице командирскую шапку и шпагу, и стал он законным командиром.

— А теперь приказывай, Томица! — сказал волк. — Наше дело — тебе повиноваться.

— Веди нас в бой, и охотники будут повержены! — крикнул орёл.

Чего угодно ожидал Томица, только не этого. Вести зверей против охотников — это уж извините!..

Задрожал он и говорит:

— Оставайтесь здесь! А когда услышите мой свист, кидайтесь разом… Я пойду посмотрю, где охотники!

И побежал Томица через лес. День был осенний, холодный, дул сильный ветер, листья с шуршанием падали на землю, и каждый шорох заставлял зайца вздрагивать от испуга. Ведь смелости у него с булавочную головку… И дёрнуло его стать командиром! А что, если охотники узнают, — убьют они Томицу.

Думая об этом, он всё ниже пригибался к земле, прислушивался, не идут ли охотники, и то и дело поводил ушами, так что они у него выросли и стали длинными-длинными. (С тех пор у зайцев такие большие уши.)

Вдруг ветер подул ещё сильнее, листья зашелестели, а сломанная ветка ударила Томицу по носу.

«Это охотник! — подумал зайчишка. — Он узнал, что меня выбрали командиром. Он идёт ко мне. Вот уже и лук натянул».

И командир пустился наутёк. Шапка у него на глаза съехала — ничего не видать, споткнулся зайчишка о шпагу, перекувырнулся через голову и отрубил себе шпагой хвост. (Вот почему у Томицы сейчас такой маленький хвостик.)

Тут он побежал ещё быстрее — даже воздух свистел за ним вслед.

Услыхали звери этот свист и решили: это командир даёт нам сигнал. И кинулись они вслед за Томицей, надеясь схватить охотника.

Заяц — в поле, и они за ним туда же.

Вечерело, тени становились длиннее, и солнце готовилось отойти ко сну.

А Томица всё бежал, и войско едва за ним поспевало, а потом и вовсе потеряло своего командира из виду.

Тут Томица налетел на дерево. Да так сильно, что из глаз у него искры посыпались. (С тех пор у зайцев глаза косят и верхняя губа рассечена!..) Так до самого утра он и пролежал.

Только когда совсем рассвело, вернулся он обратно в лес, но уже без командирской шапки и шпаги.

И давай опять хвастаться:

— Жаль, что вы за мной не поспели! Победили бы мы охотников!

Не знал он, что орёл летел за ним вслед, всё видел и зверям рассказал.

Те подняли хвастуна-зайца на смех и прогнали его из леса.

С того дня волк, лиса, медведь и орёл гоняют зайца. А когда поймают, расправа бывает короткой. Стыдно им, что зайчишка однажды ими командовал.

Эмиль Гырляну
БОГАТЫРСКАЯ СИЛА

Пастух притащил его за уши — с осликом ведь нечего церемониться — положил ему на спину седельную подушечку, приладил на ней деревянное седло и туго затянул подпругу: предстоял далёкий путь, до самого города. Только после этого стал он нагружать ослика поклажей: своим тяжеленным кожухом, двумя хозяйскими шерстяными коврами, четырьмя большущими выдолбленными тыквами с молоком, по две с каждого бока, чтобы не перевешивались, и восемью мешками с творогом. Вдобавок он посадил на самый верх двух мальчишек, сыновей хозяина, пришедших в овчарню накануне. Их он устроил спиной к спине, чтобы не озорничали и не дрались по дороге.

Когда пастух, утирая рукой пот со лба, принёс седельную подушечку, чтобы приладить её на бессловесную скотину, блоха, которая до сих пор сидела на рукаве пастуха, прыгнула на спину ослика и устроилась со всеми удобствами в складке подушечки. «Отдохну-ка я здесь, в тенёчке!» — подумала она, пока пастух перетаскивал и размещал удобнее всю огромную ношу. Ведь блоха-то крошечная, совсем места не занимает. А непомерная тяжесть, под которой сгибались колени ослика, на неё вовсе не давила.

Они пустились в путь и плелись весь бесконечно длинный летний день. Было жарко, как в пекле. С пастуха пот лил градом, ребята совсем сникли, а ослик с трудом тащился, еле ноги передвигал. Только к вечеру добрались они до местечка и остановились на хозяйском дворе. Отдохнувшая в своё удовольствие блоха поняла, что путешествие окончилось, выскользнула из складки седельной подушки и легко перепрыгнула снова на рукав пастуха.

Тут она взглянула на ослика, на высоченную гору клади и ахнула от изумления. «Ишь ты, какую тяжесть я тащила на спине! Даже не знала, что обладаю такой богатырской силой!» — восхитилась блоха и с удовольствием стала следить за тем, как пастух не торопясь стаскивает груз с длинноухого. Наконец всё лежало на земле, но ослик так и остался стоять неподвижно, свесив уши, не в силах разогнуть колени.

— Ну и мямля этот осёл! — воскликнула, обозлившись, блоха. — Я меньше его уха и не жалуюсь, что мне пришлось тащить на своей спине такую страшенную тяжесть, а он меня одну нёс и еле на ногах держится — того и гляди, упадёт. Ничего, я его сейчас проучу как следует, будет знать у меня!

Недолго думая, она прыгнула ослику на морду и до крови укусила его в губу.

Ослик вскинулся, лягнул ногой и перевернул одну из тыкв с молоком, а пастух в сердцах огрел его как следует дубиной — пусть в другой раз не балует!

Кэлин Груя
САПОЖКИ ОХОТНИЧЬЕГО ПСА

Откуда достал зайчик две золотые монеты, я понятия не имею, но в сказке говорится, что он где-то их раздобыл и однажды глубокой осенью собрался на ярмарку. Зайчик уже давно мечтал о белой шляпе с павлиньим пером и ярко-зелёной безрукавке, но это было ему не по карману, и сейчас он торопился лишь для того, чтобы купить себе хоть какую-нибудь обувку, а то ходил босиком.

Уже зачастили осенние дожди, ветер кружил в воздухе опавшие листья, а холод больно пощипывал лапы. И однажды утром наш заяц надвинул поглубже на уши старую шапчонку, запахнул теснее зипун на груди и отправился в путь.

Так и трусил он себе по лесной тропинке, боязливо оглядываясь по сторонам и осторожно прислушиваясь к малейшему шуму. К вечеру догнал он охотничьего пса, который в те далёкие времена был толстым и важным. На нём была тёплая шубка, а на лапах красовались новенькие сапожки. Путники поздоровались, как полагается, и зашагали вместе сквозь чащу леса. По дороге косой никак не мог налюбоваться на сапожки пса — до чего они были красивые и крепкие, — тем более что у него, бедняги, отчаянно мёрзли лапки.

— Сколько ты заплатил за сапоги? — робко спросил он.

— Две золотые монетки! — гордо ответил пёс.

— Я как раз иду на ярмарку, чтобы купить себе такую обувку.

— Я тоже туда путь держу, у меня там дело к знакомому купцу. Сапог на ярмарке сколько угодно, было бы только чем заплатить.

— У меня есть два золотых.

Пёс ничего не ответил и лишь высокомерно закрутил ус, будто ему не было никакого дела до денег зайчика.

Шли они и шли, пока совсем не стемнело, так что и дороги уже не стало видно. Ледяной обложной дождь припустил ещё хлеще, и бедный заяц весь дрожал и лязгал зубами от холода.

— Жаль мне тебя, дружище, — сказал пёс. — Ты ведь босиком тащишься… Как бы тебе совсем не замёрзнуть, а кроме того, ночь уже, и ни зги не видать. А ты при деньгах… Да и при мне тоже немало добра найдётся. Кто его знает, кого можно ночью в лесу повстречать… Тут, говорят, разбойники пошаливают…

Заяц навострил уши. Он ещё туже запахнул зипунишко и заодно проверил, на месте ли монеты, которые он бережно хранил на груди, в потайном кармане.

— Как же нам быть? — спросил он.

— А на что постоялые дворы существуют? Чтобы путники могли укрыться на ночь. Здесь неподалёку есть один. Его медведь содержит. Зайдем туда, переночуем, а завтра утром спокойно отправимся дальше. Может, и дождь маленько уймётся…

Косой согласился — делать-то было нечего.

Топтыгин радушно встретил путников.

— Ну и ненастье! — воскликнул он. — Нос боязно из дому высунуть. А ты, бедолага, босиком ходишь… Пройди ближе к огню, согрей ноги.

Зайчик, который от холода совсем съёжился, не заставил себя долго просить и поплёлся к печи. На постоялом дворе, кроме них, никого больше не было. Топтыгин изредка выходил на порог и всё вглядывался в темноту: не идут ли ещё путники.

— Давай закажем какую-нибудь еду, да и выпить бы неплохо, — предложил негромко пёс.

— Закажи, куманёк, коли тебе охота. Я не голоден, да и мелочи у меня нет. А коли разменяю золотую монету, то останусь без обуви на всю зиму.

— Ну и чудак же ты, как я посмотрю! Кто тебя просит свой золотой разменивать? У меня денег и на двоих с лихвой хватит. Не буду же я наживаться на таком нищем, как ты. — Тут пёс повернулся к Топтыгину и сказал: — Ну-ка, хозяин, принеси нам поесть и выпить. Что у тебя есть хорошего?

— Пироги.

— Очень хорошо…

— Могу подать ещё жаркое, соты с мёдом и вино из изюма.

— Прекрасно! Ставь всё на стол, — распорядился пёс, заранее облизываясь.

Топтыгин повязал передник, как положено заправскому трактирщику, и накрыл на стол. Пёс принялся жадно уплетать все яства, а заяц к еде едва притронулся, взял только кусок пирога с капустой. Застеснялся он и вовсе бы не стал есть, но пёс его всё уговаривал:

— Кушай на здоровье, дружище, ведь не чужие тебя угощают.

Так улещал он его, а сам уписывал за обе щеки, будто целый месяц голодал. Не успел Топтыгин выкурить одну трубку, как пёс уже проглотил всё, что стояло на столе, и одним духом опорожнил кувшин вина. Заяц и Топтыгин так и ахнули от удивления.

— В жизни не видел такого голодного путника! — сказал медведь. — На здоровье тебе, пёс… А теперь, как говорят, денежки счёт любят. Вы съели и выпили как раз на два золотых.

Пёс принялся рыться в карманах. Сперва вывернул карманы брюк, потом — шубы, но, сколько ни шарил, не нашёл ни копейки. Наконец он сказал зайцу:

— Заплати-ка ты, дружище.

— Не было у нас такого уговора!

— Был, не был, а ты всё-таки заплати; видно, я забыл кошелёк дома. На ярмарке я верну тебе деньги. Одолжу у знакомого купца…

— Как же так? Ведь я босым останусь на всю зиму…

А псу, как говорится, горя мало, знай себе зубы скалит, над косым потешается. А Топтыгин шуток не любит. Услыхал он этот разговор и рассердился:

— Прекратите болтать! Заплатите мне немедленно и сполна, не то шкуру с вас спущу!

— Это он во всём виноват: он позвал меня на постоялый двор и посулил угостить, — солгал, ухмыляясь, пёс, — пусть он и расплачивается.

— Выдумывает он всё, дяденька Топтыгин! Я ничего не ел. Зима на носу, а если мне за пса расплачиваться, то я без сапог останусь.

— Не моё это дело обувать всех босяков, что на свете бродят! — проворчал медведь. — Хотя и правда то, что пёс здесь уплетал и пил за двоих, но всё равно, с вами дело нечисто… Может, вы сговорились меня обобрать… Но не выйдет по-вашему! — сердито рявкнул он, выскочил в сени и тут же вернулся оттуда с большой дубиной в лапах.

Пёс снова указал на косого — деньги, мол, у него, а зайчишка, едва завидел дубину, затрясся от страха. Понял он, что попал в западню, вытащил из потайного кармана платочек, в который спрятал обе золотые монеты, и отдал их медведю. Топтыгин посмотрел на красивые, добротные сапожки пса, затем перевёл взгляд на босые лапки зайчика, подмигнул ему, проворчал что-то себе под нос, но деньги взял. А пёс вытер усы, разлёгся на лавке и захрапел как ни в чём не бывало.

Топтыгин, убедившись, что другие путники сегодня уже не придут, ушёл в другую комнату и тоже завалился спать. Один заяц никак не мог заснуть. Ведь он остался без копейки денег… А на дворе ветер завывал всё злее и дождь лил как из ведра.

Заплакал наш косой от обиды. Как же он так оплошал, как дал себя обмануть? Плачет он, вздыхает и всё думает о том, что зима на носу… Начнутся вьюги, снег все дороги заметёт. А он будет дрожать от холода, раздетый и разутый в лютые морозы.

Пёс знай себе похрапывает, так что даже зло разбирает, а бедный зайчишка мается, места себе не находит.

Так терзался он до самой полуночи, по-всякому прикидывая, как ему быть. Всё вспоминал, как он сам достал платочек, вытащил свои последние деньги и отдал трактирщику. А потом Топтыгин задумался на миг, посмотрел на сапожки пса, перевёл взгляд на босые лапки зайца и будто хотел ему что-то сказать. Но что именно? Тут его осенило. Он вытер слёзы, взял сапожки пса, которые стояли у печи, куда тот поставил их, чтобы они просохли. Недолго думая, натянул их, тихонько прокрался к выходу и пустился наутёк.

«Коль скоро я за них заплатил, то они мои. Цена им два золотых, а как раз на мои две золотые монеты пировал пёс», — подумал заяц, убегая всё дальше в лес.

Пёс проснулся на рассвете, встал, захотел обуться, но не тут-то было: сапог и след простыл. А Топтыгин только смеётся да плечами пожимает. Он сразу смекнул, в чём дело. Кинулся пёс разыскивать зайца, а так как следы его были хорошо видны в грязи, то он сразу пустился в погоню. Сперва ему пришлось туго, слишком он был тогда толстым и неповоротливым, но чем дальше он бежал, тем больше худел.

Вскоре увидел он косого на вершине холма и помчался ещё быстрее, но и заяц прибавил ходу.

Так бежали они лесами и пашнями, долинами и холмами до самого окоёма. Пёс с трудом переводил дыхание, но становился всё тоньше и легче на ногу. Заяц, в свою очередь, тоже нёсся всё стремительнее.

Прошла осень, за ней зима, настала весна, наконец, лето, а они всё бежали и бежали.

Рассказывают, что нашего зайку в сапогах псу так и не удалось изловить. Однако с тех самых пор, как только собака заметит где-нибудь косого, она сразу же бросается по его следам, чтобы догнать и разуть.

Михай Стоян
РАЗГОВОР КРАСОК

Часто во время дождя ты стоишь у окна, смотришь, прислушиваешься, и тебе начинает казаться, что у всех вещей есть голос, что все они разговаривают. Разговаривают и твои цветные карандаши, правда?

Слышишь, говорит белый:

— Я молоко, я сахар, я снег!

Жёлтый тоже не молчит:

— Я пух утёнка, я пшеница, я солнце!

И оранжевый не отстаёт:

— Я морковь, я апельсин, я утренняя заря! Вслед за ними откликается красный:

— Я мак, я огонь, я знамя!

А зелёный восклицает:

— Я почка, я листок, я трава!

В разговор вступает синий:

— Я чернила, я небо, я море!

И фиолетовый тихо шепчет:

— Я слива, я сирень в цвету, я осенние сумерки! Но дождь смолкает. И вместе с ним смолкают цветные карандаши. Над горизонтом встаёт радуга. То тут, то там ещё падают одинокие дождевые капли. И вместе с ними цветные карандаши роняют слово-другое.

— Глядите! — говорит белый. — Радуга — это я.

— И я! — улыбается жёлтый.

— И я! — добавляет оранжевый.

— И я! — ликует красный.

— И я! — восклицает зелёный.

— И я! — настаивает синий.

— И я! — смеётся фиолетовый.

И все рады: в радуге над горизонтом — и сахар, и пшеница, и апельсины, и знамёна, и трава, и море, и сирень. В ней всё. Значит, будет хорошая погода.

Марчел Бреслашу
ТОЛСТЯК ВЫБИРАЕТ ПРОФЕССИЮ

Дверь тихонько

Приоткроем

И на цыпочках

Войдём

В нашу сказку,

Словно в дом.

Ты ещё

С моим героем

Не знаком?

Ну конечно,

Он в постели,

И, конечно,

Он сердит:

Как войти

К нему посмели

В час, когда

Он сладко спит?

Вот он — белый

Да румяный,

Как малина

Со сметаной,

Пузо высится

Горой.

Познакомься:

Мой герой.

Нас с тобой

Он толще втрое.

Для подобного

Героя

Имя выдумать —

Пустяк.

Назовём его —

Толстяк.

Наш Толстяк

Не встанет

В будни

Раньше часу

Пополудни,

А вставать

В воскресный день

Толстяку

И вовсе лень.

И недаром

Все подряд

Об одном

Ему твердят:

— Ты, Толстяк,

Не зверь,

Не птица,

Чтобы только

Есть да спать.

Людям надобно

Учиться,

Чтобы в жизни

Чем-то стать!

У тебя же,

Как известно,

Всё по методу

«Тяп-ляп».

И, конечно,

Скажем честно,

Ты в учёбе

Очень слаб!

Он зевает:

— Ну ещё бы!

Что мне проку

От учёбы?

Я ведь создан

Для труда!

А учёба —

Ерунда!

И от спора-разговора

Никакого толка нет.

Знай твердит он:

— Скоро, скоро

Обо мне

Услышит свет!

Все смеются.

Но однажды

Он пустился

В путь отважно —

Он отправился

Искать

Ремесло

Себе под стать.

Мир окидывает

Взглядом

И глядит:

С дорогой рядом

За оградой

Пышный сад.

Наш Толстяк

Ужасно рад!

Садоводство —

Вот работа!

Ни забот,

Ни хлопот,

Целый день

Ни капли пота

Не прольёт

Садовод.

За него,

За садовода,

Честно

Трудится

Природа —

С неба

Дождичек

Течёт,

С неба

Солнышко

Печёт,

А ему

Всегда

Почёт.

Что вкусней

Плодов и ягод?

Что вкусней

И что нужней?

Красота!

Без всяких тягот

Обеспечиваешь на год

Витаминами

Людей.

Все ему

Повсюду

Рады —

Он великий

Садовод!

Славу,

Премии,

Награды

Отдаёт

Ему

Народ.

Вот идёт он

Вдоль ограды

И доходит

До ворот.

Сад приветливо

Распахнут.

Вдоль тропинки

Там и тут

Розы яркие

Цветут.

А уж пахнут,

А уж пахнут,

Точно в сад

Войти зовут!

Старичок

Его встречает,

Сад показывает,

Словно гостя,

Привечает,

На вопросы

Отвечает,

Все рассказывает.

Трубка чёрная

Дымится,

Сизый дым —

Как облака.

С ветки

Вспархивает

Птица,

На плечо ему

Садится —

Не боится

Старика.

Вот стоят

По саду ульи,

Их штук сто

Наверняка.

Пчёлы носятся,

Как пули,

Но не жалят

Старика.

Каждый ствол

Белёный.

Рядышком

Зелёный

Чистенький

Лужок —

Отдыхай,

Дружок!

Земляникой

До обеда

Заморили

Червячка,

И Толстяк.

Спросил

У деда:

— Не возьмёшь

Ученика?

Я закусывать

Не прочь

Ягодами спелыми

И валяться

День и ночь

Под стволами белыми.

Я готов

Тебе помочь

В ничегонеделанье!

Засмеялся

Старый дед:

— Что сказать

Тебе в ответ?

Ну-ка, брат,

Идём со мной,

Будем рыть канаву —

Я слыхал,

Что труд такой

Многим не по нраву!

Садовод

Канаву рыл,

Осушал

Болотце,

Песню пел

И мастерил

Жёлоб

Для колодца.

Обрезал

Кривым ножом

Высохшие ветки

И в блокнотике своём

Оставлял пометки.

В дальний угол,

В парники,

Тачку гнал

С навозом,

Рвал с корнями

Сорняки,

Улыбался

Розам.

По деревьям,

По кустам

Взглядом он

Пройдётся,

И, глядишь,

То тут,

То там

То изъян,

А то бурьян —

Что-нибудь найдётся.

Скажет старый

Садовод,

Пот со лба стирая:

— Видишь, мальчик,

Тут хлопот

Без конца

И края!

Много надо

Потрудиться

Для хорошего

Плода.

Как в народе

Говорится:

Даже рыбку

Из пруда

Не достанешь

Без труда!

Толстяка

Грызёт досада,

И плодов

Ему не надо…

Взглядом водит

Он кругом.

Глядь —

А за оградой сада

Строят дом!

Прекрасный дом!

Быть строителем —

Вот это

Не житьё,

А красота!

Про строителей

Газеты

Пишут явно

Неспроста!

За высокие

Заслуги

Вознесут тебя

До звёзд.

Там ты сможешь

На досуге

Оторвать

Комете

Хвост.

Наш Толстяк

Идёт к рабочим,

Он серьёзен,

Озабочен,

Говорит он

Напрямик:

— Вам не нужен

Ученик?

Ты, как видно,

Дельный малый,

А не мамин

Мальчик-пай.

Мы возьмём тебя,

Пожалуй.

Дела хватит,

Приступай!

Проходи

У нас покуда

Курс простейшего труда:

Подноси

Кирпич покуда

Вот отсюда

Вон туда!

Подносить кирпич?

Ну что же!

Раз положен,

Так положен

Для начала

Труд такой!..

Он отнёс

Кирпич,

Другой,

Третий…

Что это?

О боже!

Шевельнуть

Толстяк

Не может

Ни рукой,

Ни ногой!

Кирпичи,

Как оказалось,

Тяжелы для Толстяка…

А пока

Издалека

Он смотрел,

Ему казалось:

Дело проще пустяка!

Толстяку

Слегка

Обидно.

Но беда

Невелика!

Для иных трудов,

Как видно,

Создана

Его рука!

Всякий знает:

Очень скверно

Жить в дому

Совсем пустом.

Он поступит

Очень верно,

Если станет

Столяром

И обставит

Новый дом!

Этажерки,

Шифоньеры

Из прекраснейшей

Фанеры

И с обивкой

Из тафты

Оттоманки

И тахты!..

Для удобства

И покоя

Кресло

Сделаю

Такое,

Чтоб и мёртвые

Воскресли,

Отдохнувши

В этом

Кресле!

— Эй, столяр!

Тебе, наверно,

Очень нужен

Ученик?

— Нужен, нужен,

Это верно.

Сам-то я

Уже старик…

Подниматься

Спозаранок,

Становиться

К верстаку

Всё труднее

Старику…

Я мечтаю

Всё, что знаю,

Передать

Ученику.

Вот, малыш,

Бери рубанок,

Обстругай

Вон ту

Доску.

На верстак

Толстяк

Косится:

Вот рубанок,

Вот доска.

За окном

Щебечет

Птица…

И нашла

На Толстяка

Непонятная

Тоска.

— Я бы лучше

Для начала

Сделал шкаф

Или буфет…

А строгать —

Охоты мало…

А вернее —

Вовсе нет…

Даже птица

Замолчала

За окном…

А старый дед

Лишь нахмурился

В ответ.

Но Толстяк не унывает:

В жизни всякое бывает!

— Лучше я

Пойду в портные:

Хорошо

На свете жить,

Шить костюмы

Шерстяные

И различные

Иные —

Словом, платье

Людям шить!

Славное житьё —

Кройка и шитьё!

Поворачивайтесь живо!

Где тут косо?

Где тут криво?

Одевать людей красиво —

Ремесло моё!

И неопытному глазу

В человеке

Видно сразу

Образованность и ум,

Если ладно

Сшит костюм!

Разве он

Из-за награды

Шьёт отличные

Наряды?..

Отчего,

Как на парад,

Все клиенты

Встали в ряд

И его

Благодарят?

Что же,

Раз клиенты рады,

То и он, конечно, рад.

И Толстяк отважный

В мастерской портняжной

Стал учеником.

Вот сидит он

Важный

И глядит кругом.

Но зачем

Портным

Иголки?

Тут их тысячи блестят!

Ведь иголки

Слишком колки

Впиться в палец

Норовят!

Это очень больно…

Нет, с него довольно!..

Он походкой

Осторожной

Направляется

К дверям,

А потом —

Бегом

К сапожной!

Может статься,

Толстякам

Хорошо живётся

Там!

Колоти

С утра до вечера

По подошве

Молотком —

Все идут к тебе

Доверчиво,

И со всеми

Ты знаком!

Трудится он

Бойко

Каблучок,

Набойка,

Рубчик

И рант!

Парень —

Талант!

На каблук —

Одна минута!

Поскорей!

Побыстрей!

Только вдруг

Почему-то

Шум и гам

У дверей!

Там заказчик

Бешеный,

Неуравновешенный,

Он кричит,

Он орёт

Толстяку:

— Где у вас

Помешанный,

Да-да-да,

Помешанный —

Он каблук

Прибивает

К носку!

— Что вы сердитесь,

Как будто

Тут забот

У всех кругом

Только с вашим

Каблуком!

Заходите

Вечерком,

Всё исправим,

А покуда

Походите

Босиком!

Вот сердитые родители

К Толстяку

Идут без слов…

— Посидите,

Посетители,

Ваш заказик

Не готов…

Дамских туфель

Не хотите ли

Вместо детских

Башмаков?

Одному из близстоящих

Говорит Толстяк

С тоской:

— Уважаемый

Заказчик,

Ваш заказ

Я сунул

В ящик…

Вы не знаете,

В какой?

«Нет, не по сердцу

Мне что-то

Эта шумная

Работа!..

Но куда бы

Мне удрать?» —

Размышляет

Он опять.

Всё стихает…

Что такое?

Руки моют

Мастера.

Наступает

Час покоя —

На обед

Идти пора.

На обед

Идти пора?

А ведь брюхо-то

Пустое —

Он не ел

Почти с утра!

Не пойти ли

В повара?

Вот по детской

По столовой

Ходит повар,

Повар новый,

Повар добрый

И суровый

В белоснежном

Колпаке

С поварёшкою

В руке.

Дети с гомоном

Вломились,

Наигрались —

Есть хотят.

И, голодные,

Галдят,

Словно тысяча

Галчат.

Он поилец

И кормилец.

Он им рад.

Конечно, рад!

Очень весело

Галдела

Детвора,

Покуда он

Не сказал:

— Такое дело…

Ваш обед

Перенесён…

Там, в кастрюлях,

Оставалось

После завтрака чуть-чуть,

Ну, и я

Объелся малость

И решил прилечь вздремнуть…

А проснулся —

Было душно,

И готовить

Было скучно…

Грозен стал

Ребячий говор,

И уже не слышен смех:

— Это повар?

— Вот так повар!

Без еды

Оставил всех!

Юный повар

Не сконфужен:

— Пообедаете

В ужин!..

Тут раздался

Шум ужасный,

Все кругом

Вскочили с мест:

— Это он,

Толстяк несчастный!

Он всё так же

Спит да ест!

Как ему

Не надоест!.. —

И они вскричали хором:

— Смерть лентяям

И обжорам!

Как же быть?

Хотя б до двери

Добежать,

По крайней мере!

Нет,

Спасение

Одно —

Быстро

Выпрыгнуть

В окно!

Кто-то

Вслух

Сказал:

— О боже! —

Кто-то

Следом

Прыгнул

Тоже…

Нет!

У них

Тонка

Кишка

Для подобного

Прыжка!

Да, признаться,

И Толстяк

Никогда

Не прыгал

Так!

Да, такому прыгуну

Всё на свете

Нипочём —

Можно прыгнуть

На Луну

Или стать

Циркачом.

Что ж,

На зависть

Всем ребятам

Он и станет

Акробатом!

Будет он

Под потолком

Прыгать

И качаться

И волчком

Вращаться,

Будут смелым

Толстяком

Люди восхищаться!

Но сказать вам

Откровенно,

Это глупые мечты:

Не заманчива

Арена,

Если глянуть

С высоты!

Здесь недолго

Стать горбатым…

Нет, не буду

Акробатом!

И к тому же

Я тяжёл.

В водолазы

Я пошёл!

Жить я буду

По-другому —

Мне, тяжёлому

Такому,

Хорошо

Идти ко дну,

А не прыгать

На Луну!

Не моргнув

И глазом,

Стал он

Водолазом.

Проплывают

Стаи рыб

Рядом —

Аж не верится!

Вот медуза —

Гриб и гриб,

Только что шевелится!

Вот, мохнатые

От тины,

Мирно дремлют

Бригантины.

Манит мальчика

Прилечь

Рощица коралловая.

Проплывает

Рыба-меч,

Всех насквозь

Прокалывая.

Много слышал

Он рассказов,

Что с акулами

Беда!

Что акулы

Водолазов

Пожирают

Иногда…

Вдруг он видит —

Сто акул!

Он почти

Не дышит,

Он бы крикнул:

«Караул!» —

Только кто

Услышит?

Что бы

Бедного

Спасло,

Не смени он

Ремесло?

Кто имеет

Здравый разум,

Тот не будет

Водолазом!

Лучше жизнь

Поберегу,

Поживу

На берегу!

Возле

Мостиков

И речек

Хорошо

Пасти

Овечек!

Поутру

Трубить

В рожок,

Звать

Овечек

На лужок.

Дела мало,

И при этом

Bce с поклоном

И приветом

Отдают тебе

Припас,

Чтоб овечку

Не пропас.

Не работа,

А стихи!

Не пойти ли

В пастухи?..

До чего я

Несчастливый!

Не прожить мне

Без забот!

Для чего

Такой дождливый

И холодный

Нынче год?

И к тому же

Ходят

Толки,

Что в округе

Бродят

Волки…

Ты дрожи тут

Беспрестанно,

А сочувствия —

Ни в ком.

Лучше стану…

Кем я стану?

Стану я

Истопником!

Как уютно

Сесть у печки

И в огонь

Уставить взгляд!

А упрямые

Овечки

Возле

Скучной

Мокрой

Речки

Пусть себе

Другого злят!

Печь приятным

Жаром пышет,

Куртку высушу

Над ней…

Кто сумеет,

Кто опишет

Звон углей

И пляс огней?

Только пламя

Тише,

Тише,

Вот оно уж

Еле дышит…

Толстяку

Всё холодней…

Боже мой,

Опять работа —

Натаскать

Угля и дров!

До чего же

Неохота!..

Да ещё

В ногах

Ломота…

Я, наверно,

Нездоров…

Кто мне,

Хворому,

Поможет?

Кто в постель меня

Положит?

Не сходить ли

Мне к врачу?

Во!

Врачом я

Стать хочу!

Я шагаю

По палате

В накрахмаленном

Халате —

Обхожу

Больных

С утра.

Позади

Идёт сестра.

Я не зря

В халате белом:

Занят я

Серьёзным делом —

Я хожу,

На всех смотрю,

Если надо,

Говорю:

«Как вы спали,

Как вы встали,

Не болит ли

Голова?» —

Ну, и прочие слова.

«Вам, Ирина

И Марина,

По таблетке

Аспирина!

Не забудьте

Им, сестра,

Дать по рюмочке

Ситра.

Кто тут ночью

Прыгал, детки?

Сантонин!

По три таблетки!

И, чтоб был

Покрепче сон,

Всем давать Пирамидон!

Кто швырял

Друг в друга

Корки,

Дать по рюмочке

Касторки!

Кто опять

Начнет швырять,

Тем давать

Ещё по пять!»

Врач — вот это

Положенье!

Врач — почёт

И уваженье!

А меня

Давно влечёт

Уваженье

И почёт!..

Вдруг

Комиссия

Явилась —

Вот так так,

Скажи на милость!

Всё не этак!

Всё не так!

Вопиющий

Вскрылся

Факт,

И составлен

Грозный

Акт:

«Врач Толстяк

Больных не лечит —

Он их губит

И калечит.

Он невежда

И профан

И опасный

Шарлатан».

Вот печать

Поставлена,

А ему

Объявлено:

«Мы от методов

Касторки

И от прочих

Ваших

Штук,

Скажем прямо,

Не в восторге.

Так что,

Вот что,

Милый друг:

Убирайтесь

Вон отсюда

Поскорей

Туда,

Откуда

Заявились

Вы сюда.

Убирайтесь

Прочь, покуда

Не дошло

И до суда!»

Наш Толстяк

Вначале

Был в большой

Печали.

Тихо брёл он

По дорогам.

Да…

Никем он

Стать не смог…

А не стать ли

Педагогом —

Хоть разок,

Хоть на часок?

Говорить

Без передышки

И при этом

Не по книжке,

И к тому же

Без запинки,

И, конечно,

Без заминки,

И почти что

Весь урок —

Вот что

Должен

Педагог!

Что ж,

Работа

Есть работа…

Так.

С чего начнём?

Со счёта!

Вы должны

Уметь считать:

Раз-два-три,

Четыре-пять, —

А не только

Куролесить, —

Шесть-семь-восемь,

Девять-десять.

Дальше

Следует

Сложенье

И таблица

Умноженья.

Так.

Одиножды один —

Продуктовый магазин.

К одному

Прибавить два —

Золотистая айва.

К одному

Прибавить три —

Шоколад

С халвой внутри.

А одиножды четыре —

Мармелад,

Вкуснейший в мире.

А один

Прибавить пять —

Что-то вкусное опять.

А один

Прибавить шесть —

Это тоже

Можно съесть…

Вот пополз

По классу Шорох,

Тихий-тихий

Шепоток.

Кто-то

Что-то

Об обжорах

Безответственно

Изрёк.

И раздался

Страшный хохот,

Свист и топот,

Шум и грохот…

Ну, а бедный

Педагог?

Он пустился

Наутёк!

Вот идёт он

По дороге,

Возвращается

Назад,

Еле-еле

Тащит ноги

И заходит

В тот же

Сад.

Что ж,

Теперь ему,

Пожалуй,

В самый раз

И отдохнуть —

Он нелёгкий

И немалый

Совершил

Сегодня

Путь.

Он сегодня

К ужину

Ухитрился

Дюжину

Всяческих

Профессий

Перебрать

И взвесить…

Как и прежде,

Сад распахнут,

Как и прежде,

Там и тут

Розы пышные

Цветут.

А уж пахнут,

А уж пахнут,

Словно вглубь

Тебя зовут.

Сказка вся.

И неизвестно,

Где герой,

И что,

И как,

И нашёл ли

В жизни

Место

Легкомысленный

Толстяк.

Дни летят,

Бегут недели,

И бредёт

За годом год —

Время движется…

Но тот,

Кто безделья

Ищет в деле,

Дела

Так и не найдёт.

Мирча Сынтимбряну
ДЕМОСФЕН

Почему пятиклассники прозвали Тодерицэ Демосфеном? Что общего между бледным, тихим, кротким, как девчонка, Тодерицэ и блестящим оратором из Афин, который две тысячи триста лет назад горячими речами заклинал народ не склонять голову и бороться до последней капли крови против унизительной тирании македонцев? Недаром в учебнике истории Демосфен изображён высоким, статным, с суровым лицом, длинной бородой и руками, вытянутыми вперёд, к народу.

Но хотя сходство найти невозможно, связь между Тодерицэ и Демосфеном оказалась несомненной.

Это случилось несколько месяцев назад на уроке истории. Учитель, как всегда, увлечённо, рассказывал о борьбе афинян против Македонии. Он говорил о хитрых планах Филиппа Македонского, обещавшего счастье и золотой венец афинянам. Великий оратор Демосфен предупреждал народное собрание о том, что не всё то золото, что блестит. Золотой венец, обещанный Филиппом, — не что иное, как железное ярмо, которое Филипп готовится надеть на шею афинян.

Афиняне, слушая громовой голос оратора, его страстные призывы к борьбе, не подозревали, какой тернистый путь он прошёл. Ведь Демосфен, когда был маленьким мальчиком, заикался. Тоненький его голосок дрожал, движения были неловки и бессмысленны, как у куклы, которую дёргают за верёвочку. Но Демосфен решил стать оратором. Для того чтобы голос окреп, он ходил по берегу моря и, стараясь перекричать шум волн, которые разбивались о дикие скалы, читал стихи, тысячи стихов.

Чтобы избавиться от заикания, он часами говорил, держа камешек во рту. А чтобы избавиться от лишней жестикуляции, он втыкал в песок вокруг себя острые мечи, которые не давали ему размахивать руками. В те далёкие времена мужчины носили длинные волосы, и тех, кто появлялся остриженным, высмеивали, на них показывали пальцами. Но, не желая тратить напрасно время на городские удовольствия и развлечения, Демосфен стал наголо брить голову и тем самым обрёк себя на уединение.

Демосфен победил все трудности и стал великим оратором. Он любил родину и служил ей своим великим искусством.

Учитель помолчал и сказал обычным, будничным голосом:

— Откройте учебник. Запишите задание на дом.

Послышался дружный шелест страниц, словно ветерок прошёл по классу. Но Тодерицэ не шелохнулся. «Какой чудесный предмет — история!.. Как интересно рассказывал учитель! А к чему теперь учебник?.. — подумал Тодерицэ. — Я отлично всё запомнил. Мог бы повторить всё слово в слово».

После уроков Тодерицэ зашёл к Янку. Он лежал больной. Надо рассказать, как прошёл день в школе, показать, что задано.

— По арифметике — делимость чисел, по румынскому языку — склонение имён существительных, — говорил Тодерицэ, — а по истории — совсем лёгкий урок: об одном Демосленесе… то есть нет, Денеслемосе… В общем, об ораторе, который был заикой… кричал на берегу моря с камешками во рту… вокруг себя он ставил мечи… Жаль, что на уроке тебя не было. Чудесный урок!

И Тодерицэ ещё долго рассказывал о Демосленесе или Денеслемосе… ораторе с таким трудным именем.

О замечательном ораторе Тодерицэ снова вспомнил в конце недели, когда посмотрел расписание уроков. Быстро выполнив письменные задания по арифметике и румынскому, он сел у окна и стал считать проходившие по улице трамваи.

— Вам ничего не задали? — спросила бабушка.

— А я уже всё сделал, — весело ответил Тодерицэ. — По истории лёгкий урок, и учить нечего. Я его хорошо помню. Рассказать? Давным-давно в Греции жил один заика. Его звали Семиленос. Вдруг поссорился он с одним соседом: сосед этот хотел надеть на него железное ярмо. Чтобы хорошо говорить, он брал камешки в рот и брил голову.

— Почему, чтобы хорошо говорить, надо брить голову? — удивилась бабушка.

— Надо… Так написано в учебнике.

— Ну, раз написано, значит, так и было. Я не жила в то время…

Вечером братишка Рикэ просил Тодерицэ:

— Расскажи сказку. Бабушка сказала, что ты знаешь сказку.

Тодерицэ долго не соглашался, но наконец уступил.

— Жил-был давным-давно человек… Его звали… Доми… Димосене… Он не мог говорить, был немым. Впрочем, не совсем немым… Он только заикался… Много дней он гулял по пляжу, брил себе голову и исколол себя мечами. Потом он начал хорошо говорить…

— А что дальше? — спросил Рикэ.

— Это всё.

— Как — всё? В детском саду рассказывают интересней.

Тодерицэ рассердился:

— Дурачок, что ты понимаешь! Это ведь история… Древняя история.

На следующий день учитель истории вызвал Тодерицэ. Мальчик охотно и уверенно шагнул к доске. Пусть он не раскрывал учебника, но хорошо помнит урок со слов учителя. Он даже рассказывал его бабушке и брату Рикэ.

— Покажи, где находится Македония. Что это за государство? Под каким предлогом македонцы напали на Грецию? Кто возглавил македонскую армию? — сыпались вопросы.

По лицу Тодерицэ лил пот. Рот то открывался, то закрывался, а язык окаменел и не ворочался.

— Может быть, ты расскажешь нам про самого знаменитого оратора Афин?

Глаза Тодерицэ повеселели. Всё вспомнилось сразу, будто молния блеснула в мозгу. Он быстро заговорил, затараторил, как из пулемёта:

— Да… Да… Знаю… Всё знаю. Это был… этот… Денес, Димос… Семеланос… который глотал шпаги. Я помню, с северным соседом… он был заикой… Подождите минутку: его звали Денес… Я знаю… Демо… Демос… Демосфенос!

Вспотевший, раскрасневшийся Тодерицэ старался перекричать смех, поднявшийся в классе. Злой на всех и особенно на себя, он всё ещё говорил, размахивая указкой, и вдруг стал заикаться, заикаться так же, как, наверное, тысячелетия назад заикался Демосфен.

С тех пор все зовут его Демосфеном.

Эуджен Жиану
ДЕДУШКИНЫ ЛЕСНИКИ

Тропинка вела нас сквозь лесную чащу. Молодые деревья вокруг упрямо тянулись к солнцу.

— Не будь у меня хороших помощников, не знаю, что бы я делал. Одолели бы меня враги, и тогда конец лесу. Пришлось бы на старости лет повесить ружьё на гвоздь да переселиться в деревню.

— А много у тебя помощников, дедушка?

— Хватает. Да ведь и я их не оставляю. Когда нужно, помогу. Выходит, значит, стоим мы друг за друга.

Так говорил мне дедушка однажды поздней осенью, когда мы не торопясь пробирались через густой молодняк. Было у нас дело: выведать, как лес и всякая в нём живность к зиме готовятся. Деревья, кусты и поляны уже сбросили свой последний осенний убор; зелёные и жёлтые листья почти исчезли, куда ни глянь — везде ржавчина. А какая мёртвая тишина царила кругом! Редко-редко зашуршит, лениво скользя вниз, оторвавшийся с верхушки дуба листок или ещё реже где-то скрипнет дерево, и тогда кажется, будто весь лес содрогается в ужасе перед этим предвестием надвигающейся зимы.

Когда мы вышли на поляну, дедушка остановился и указал мне на старый дуб:

— Погляди, здесь живёт один мой помощник.

— Кто это?

— Белка. Полюбуйся, какой лес она вокруг вырастила.

И в самом деле, на поляне под дубом росли молодые буковые деревья и кусты орешника. А почему? Да потому, что в дубе было дупло, и белка — она ведь по натуре прилежная и предусмотрительная — устроила здесь кладовую на чёрный день, натаскав отовсюду орехи и буковые жёлуди. Только съедала она не всё, кое-что и на землю падало. Вот из этих-то потерянных белкой желудей и орехов теперь вырос маленький лесок.

— Думаешь, — сказал мне дедушка, — у белки во всём этом лесу одна кладовая? Как бы не так! У неё их столько, что со счёта собьёшься. И в дупле и под корнями. Сама белка порой какую-нибудь да позабудет. Глядь — вот тебе и чудо: орешник пустит корни у подножия какого-нибудь бука или дуба! Правда, бывает и так, что белка делает глупости: иногда яйцо из гнезда сворует, но мне она помогает. Это один из моих маленьких лесников.

— А есть и другие?

— Конечно, есть; сейчас и до них дойдём.

Мы шли по тропинке дальше. Поднялись на пригорок, потом спустились к берегу ручейка. Здесь росла высокая ольха. Осень уже обнажила почти все деревья; редко где задержался огненно-красный листок.

Мы остановились у кучки еловых шишек. Вокруг ольхи таких кучек было несколько: одни побольше, другие поменьше. А рядом с кучками и у самой речки взошли молодые ели и пихты.

— Здесь работает другой мой помощник. Давай постоим — подождём его. В это время он отправляется на работу.

И вправду, шишки ели и пихты должен был кто-то сюда принести. Ведь не выросли же они на ольхе! Кто же этот дедушкин помощник?

Вдруг на ольху уселся дятел, держа в клюве еловую шишку. Он закрепил её между двумя ветками, вцепился когтями в кору, упёрся хвостом — а перья на хвосте у дятла жёсткие и крепкие, настоящие подпорки — и стал стучать клювом, как колотушкой, семечки из шишки вылущивать. Упадёт какое семечко вниз — вырастет ёлка, другое до ручья долетит и по нему доплывёт в долину — там тоже ёлочка вырастет. Кончил дятел клевать, вынул шишку, бросил её вниз, а сам полетел за следующей.

— Ну что, видел? Червяки теперь глубоко под кору спрятались, их так легко, как летом, не выковыряешь. Что же делать дятлу? Не голодать же. Вот он и ест еловые семечки и помогает мне лес рассаживать!

— Наверное, у тебя есть ещё помощники?

— Да, все птицы, которые питаются червяками, букашками и гусеницами. Если б не они, гусеницы во всём лесу листья бы сожрали!

Эмиль Гырляну
ВЕЛИКОДУШИЕ

Свет зари творит с болотом необыкновенные чудеса. Гладь воды то ярко сверкает, как зеркало, то тускло блестит, как стальная плита, то переливается искрами, как россыпь золотых монет. Словно в плавающие кубки, льются в кувшинки золотые лучи солнца. Тростниковые заросли будто покрыты серебристой пылью. Повсюду тишина и покой, как в раю.

Журавль проснулся на рассвете и сразу же зашагал по болоту. Его тело легко покачивается на длинных, тонких, как стебли, ногах. Он то и дело останавливается, опускает клюв в воду и пристально разглядывает дно, будто что-то выискивает. Утро выдалось прохладное, и это ему весьма по душе. Приятно, когда ноги омывают холодные струи воды и лёгкая дрожь пробегает по всему телу, до кончиков крыльев.

Внезапно он останавливается, вытягивает шею и внимательно что-то рассматривает. На листе водяной лилии блаженствует лягушонок, от всей души радуясь утренней красоте и прохладе. Вдруг он увидел журавля и замер в ужасе, присев на задние лапки и вытаращив глаза на беспощадного врага. От страха ему чудится, что голова этого громадного чудовища достигает неба, а огромный клюв проглотит сейчас всё болото с ним заодно. Сердце в его груди останавливается.

Лягушонок покорно ждёт конца.

Журавль заметил его и всё понял. Но по утрам он великодушен. А кроме того, эта пучеглазая козявка кажется ему такой маленькой и ничтожной, что он не считает достойным с ней возиться. Он высоко поднимает ногу, презрительно переступает через застывшего, как в страшном кошмаре, малыша и величественно шествует дальше.

Лягушонку не верится. Какое-то мгновение он сидит всё так же неподвижно. Затем вне себя от радости перескакивает на другой лист и, обуреваемый благодарностью, первым нарушает утреннюю тишину:

— Ква-а-ак!

Эмиль Гырляну
ПУТЕШЕСТВЕННИК

Он путешественник. Утром он, как всегда, выбрался из своего муравейника и пополз куда глаза глядят, подивиться на окружающий мир. Муравьишке хорошо известно: тот, кто много повидал, многое и узнал, а кто многое узнал, может поделиться этим с другими.

А как чудесно странствовать на рассвете, когда росистая трава такая свежая, воздух влажный, прохладный и небо заливает нежно-золотистый свет! Кроме того, по утрам совсем по-иному смотришь на всё, совсем иначе рассуждаешь: мысли чёткие и ясные, не разбегаются в разные стороны. Вот почему наш муравьишка проснулся чуть свет и сразу же пустился в путь.

В это утро он направился на восток, любуясь красотой солнца, возвещавшего о своём восходе стрелами ярких лучей. Однако муравьишка слишком хорошо знал, что, если по дороге он будет просто глазеть по сторонам, это мало что ему даст. Поэтому едва только он наткнулся на сапог охотника, как тут же решил как следует изучить человеческое существо и его повадки. Сказано — сделано, и путешественник отважно взобрался на каблук, усыпанный песчинками, а затем деловито пополз вверх по шву голенища. Он старался как можно быстрее миновать сапог, потому что с ужасом вспомнил когда-то увиденную им картину — точно такой же сапог безжалостно раздавил под своей тяжёлой подмёткой трёх его братьев. «Странно, — подумал муравьишка, — неужели люди заворачивают себе ноги в толстую, твёрдую, как железо, кожу только затем, чтобы причинять зло?» Размышляя об этом, он добрался до нижнего кармана тужурки и остановился в раздумье: залезть внутрь или нет? Из прошлых своих странствий и со слов других бывалых путешественников он знал, что людей никак нельзя судить только по внешнему облику. А бабушка рассказала ему однажды, что она нашла в кармане одного человека целую пригоршню муравьиных яиц, украденных, по-видимому, из муравейника. Бабушка сразу же дала знать о находке, приполз весь муравьиный народ и, воспользовавшись тем, что путник безмятежно спал в траве, в мгновение ока вытащил все муравьиные яйца и унёс их как военную добычу. Вспомнив об этом, путешественник собрался с духом и скользнул в карман. Обшарил один угол, забежал в другой, наткнулся на несколько медных монет, ощупал их и обнюхал, но никак не мог понять, что с ними можно сделать и для чего они вообще нужны, и вылез наружу. Чуть повыше ему попался на пути другой карман. Он влез было туда, но тут же выскочил и побежал дальше. В кармане было полным-полно табака, от которого голова его пошла кругом. «Подумать страшно, какой сорняк собирают люди! — с омерзением отряхнулся муравей. — Да, мне не повезло. Не попалось ничего вкусного». Путешественник пополз дальше и добрался до шеи охотника, а когда тот поднял руку, перебрался ему на плечо, а оттуда на рукав, рядом с ладонью, сжимающей ружейный приклад. Он ещё не успел сообразить, что именно собирается сделать человек, как прямо перед дулом винтовки взлетела перепёлка. Раздался страшный грохот, и облако удушливого, остро пахнущего дыма плотно окутало всё вокруг. Охотник кинулся вперёд, подобрал убитую птицу и положил её в ягдташ. Муравей в ужасе засеменил по рукаву, снова перебрался на куртку и устремился вниз. Чтобы попасть обратно на землю, ему надо было переползти через ягдташ, который висел на бедре охотника. И тут он нашёл маленькую хлебную корочку. Наш путешественник очень торопился, но твёрдо помнил, что еду на дороге оставлять нельзя. «Хоть что-то да раздобыл, и на том спасибо!» — подумал он и принялся отщипывать крошку. Но едва он дотронулся до хлеба, как в ужасе отпрянул — корочка была забрызгана кровью застреленной птицы. «Бр-р-р!.. Так вот что такое человек!..» — содрогнулся муравей и, поспешно перебирая ножками, ринулся по сапогу вниз. Только оказавшись на травинке, он облегчённо вздохнул и радостно умылся в капельке росы.

Эмиль Гырляну
ТУК! ТУК! ТУК!

Птицы отлично понимают друг друга. Можете мне не верить, это ваше право, но я говорю правду. Я узнал это от своей сойки. Я научил её говорить по-человечьи, а она открыла мне тайны птичьего языка. Вы, к примеру, слышите, как щебечет ласточка, и думаете, что ей просто пошуметь охота, а на самом деле это она своих птенцов уму-разуму учит: «Не садитесь на самый край гнезда — вывалитесь. Ведите себя тихонько, когда меня нет дома. Тише! Кошка крадётся!..» Или воробей чирикает себе на заборе и чирикает. Вам и горюшка мало, а у него, бедняги, дыхание перехватило от страха: «Коршун! Коршун летит!» Либо, скажем, слушаете вы в лунную ночь соловья, восхищаетесь и даже думаете, что это ради вас он так чудесно поёт, рассыпает пригоршню нежно звенящих жемчужинок. И вам невдомёк, что он просто зовёт свою подругу.

Благодаря своей сойке я на днях смог подслушать разговор между малиновкой и чечёткой. Сейчас я расскажу вам, о чём они болтали.

Тук! Тук! Тук! — раздаётся где-то далеко, в чаще леса.

— Это дятел, — прощебетала малиновка.

— И впрямь дятел, — согласилась чечётка. — Не понимаю только, чего это он всё стучит да стучит?

— Белку ищет, — пояснила малиновка.

— Какую белку?

— Вот потому-то я вас, чечёток, и не уважаю, что вы ничего на свете не знаете! Даже такую простую историю. Ну, так и быть, расскажу.

(Здесь я должен признаться, что не полностью разобрал то, что щебетала малиновка, но запомнил все её трели и рулады. А дома я повторил их в точности сойке, и она мне их растолковала. Так что теперь, со слов малиновки, я могу вам подробно поведать всю историю дятла.)

— …Было это очень давно, чечётка, давным-давно, когда людей было ещё совсем мало, а плодов и того меньше. Как-то раз белка, бегая по лесу, нашла странное, неизвестное ей дерево с круглыми твёрдыми плодами, ядрышки которых пришлись ей очень по вкусу. Это был лесной орех. И тогда ей пришло в голову, что зимой ей больше незачем голодать да грызть кору деревьев: достаточно запастись с осени орешками впрок и набить ими полное дупло. Так она и сделала. А затем села отдыхать и рада-радёшенька, что ей так повезло, заранее блаженствовала: всю зиму горя знать не будет, в мороз и метель даже носа из дупла не надо будет высовывать.

Но как-то утром наша белка наткнулась в своём дупле на что-то острое и поцарапала лапку. Смотрит она — в чём дело? А это ореховая скорлупка. Откуда она взялась? Ведь белочка пока не дотрагивалась ни до одного орешка из тех, что припасла на зиму. Кинулась она свои запасы проверять и видит, что добрую четверть уже кто-то съел. Пригорюнилась хозяйка, рассердилась и решила подкараулить вора. Притаилась она на самом дне дупла, вся в комок сжалась и ждёт. И как ты думаешь, кого она дождалась? Оказывается, дятел, который летает себе с дерева на дерево, несколько дней назад наткнулся на беличью кладовую и обнаружил там орешки. А дятел-то умный: как увидел, что кто-то их припрятал, сразу понял, что ядрышко должно быть у них вкусное и сладкое. Ну, а теперь дело за небольшим, благо клюв у него крепкий. Ударил дятел клювом по орешку — хрясь! — вот и ядрышко появилось, вкусное, сладкое — объедение. Хрясь! Хрясь! Хрясь! — стал он орешки колоть и уплетать. С тех пор он завёл себе привычку каждый день сюда наведываться и досыта наедаться.

Вот и сейчас забрался он в дупло, чтобы приняться за угощение, да не тут-то было — разгневанная хозяйка сразу же на него накинулась. Попытался дятел вырваться, но белка крепко в хвост ему вцепилась, никак не выпускает. Бился дятел, бился, дёргал свой хвост, дёргал, пока наконец не освободился, да только большая часть хвоста у белки в коготках так и осталась. Улетел дятел подальше, но потом, когда чуть отлегло от сердца, решил вернуться и упросить белку, чтобы она отдала ему хвост. Правда, на этот раз оробел — в дупло без спросу не залез, а лишь постучал по дереву клювом: «Тук! Тук! Тук!» Но белка тем временем в другое дупло перебралась и все свои запасы туда перетащила и спрятала. С тех самых пор дятел и выстукивает все деревья подряд, белку ищет, но ещё и до сих пор не нашёл.

— Значит, поэтому у дятла хвост такой маленький? — спросила чечётка.

— Конечно! Но тише… Вот и он пожаловал…

Я повернул голову. Над прогалиной мелькнуло что-то красное.

Дятел сел на ствол берёзы и стал взбираться всё выше и выстукивать его. Затем перелетел на другое дерево, на третье, на четвёртое. Под ударами его клюва бук звенит громче, ясень — глуше. Дуплистый дуб дребезжит, как треснутый горшок. А дятел знай себе стучит и стучит. Теперь уже еле слышится издалека: «Тук! Тук! Тук!»

Вдруг чечётка как застрекочет:

— Знаешь что, милая малиновка? Сдаётся мне, что твоя история — сплошная выдумка. Дятел стучит По деревьям просто потому, что любит пить древесный сок и только так может до него добраться.

Малиновка рассердилась:

— Сразу видно, что ты глупая птица! Конечно, он пьёт древесный сок, коль скоро ему всё равно нужно деревья обстукивать и свой хвост разыскивать. И всё-таки моя история — чистая правда.

— Может быть, и так… — согласилась чечётка.

Вот что я услышал однажды в лесу. Только я очень прошу вас об одном: когда придёте ко мне в гости, то ни в коем случае не рассказывайте моей сойке, что я выдал вам эту тайну, а то она рассердится на меня. Пожалуйста, не говорите ей ни слова.

Эуджен Жиану
ПЛАВУЧИЙ ДОМИК

Едва мы положили в котомку рыбу, как увидели, что за торчащую из воды молодую иву зацепилось что-то вроде замысловато сработанной из камыша сетки. Мы не могли взять в толк, что это такое.

— Скорей, ребята, — сказал кто-то из взрослых, — отцепите её от ивы. Это гнездо нырка. Нырок на сушу не выходит. Он и гнездо своё строит на воде и, чтобы уберечь его от лисицы, пускает по воле волн. Сейчас, видать, нырок птенцов выводит и отправился, стало быть, за пищей. Наестся он улиток или трав, какие ему по вкусу, а потом летает вверх и вниз по течению, пока не найдёт своё гнездо, — тут и успокоится. Надо его отцепить, а то не найдёт его нырок.

Я вошёл в воду — река здесь была неглубокая, по колено, — и подошёл к гнезду. Оно было сплетено из камыша, а в нём лежали яички, белые, рябенькие. Отцепил я его от ивы и пустил вниз по речке — пускай плывёт.

Нырок вернулся на реку.

Нашёл он своё гнездо, уселся в него и плывёт, будто в кораблике. Довольный такой — ведь теперь всё у него в порядке!

Эуджен Жиану
КОЛЫБЕЛЬ СИНИЦЫНОГО ПТЕНЦА

Уж такая мастерица-рукодельница эта длиннохвостая синица! Шьёт она клювом. Так и гнездо себе делает. Сперва найдёт веточку — не слишком толстую и не слишком тонкую, не слишком большую и не слишком маленькую. Потом берёт нитку-травиночку в клюв и начинает шить.

Гнездо её похоже на мешочек, привязанный к ветке. Есть у него и крыша со стрехой. А подкладку она делает из сена, листьев и пуха. И дверцу маленькую оставляет — как раз чтобы внутрь проникнуть.

Хорошо у неё в доме. Птенцы укрыты и от ветра и дождя, и от глаз врагов-хищников. Подует ветерок — гнездо и раскачивается взад-вперёд.

Птенцам весело.

Знай себе качаются!

Эмиль Гырляну
БОЙЦЫ

По-видимому, так им было на роду написано — стать соседями и лютыми врагами. А какие оба красавцы!

Один из них — чёрный. Воротник и тонкие, мягкие, как шёлк, перья, которые свисают к самым шпорам, искрятся ядовито-зелёной желчью. А крылья тускло-смоляные, как уголь. На блестящей груди то и дело загораются, сверкая на солнце, серые, стальные струйки. Длинные, гибкие, выгнутые луком перья хвоста вспыхивают яркими блёстками. И только над головой с зоркими, похожими на букашек глазами пылает багровый, лихо торчащий гребешок.

Второй — белый. Его грудь будто покрыта изморозью, как старинное серебро. Белизна крыльев соперничает с только что выпавшим снегом. Перья воротника тоже белые, с чуть-чуть желтоватыми, словно позолоченными, кончиками, белый и взъерошенный пушистый хвост. А над головой с жёлтыми глазами, окаймлёнными кораллом век, гордо топорщится мясистый, красный, как гвоздика, гребешок.

Они терпеть друг друга не могут и то и дело мечут друг на друга сквозь дыры в плетне ненавидящие, уничтожающие взгляды. Каждый старается первым возвестить о рассвете. Но им ещё никогда не приходилось сталкиваться лицом к лицу, помериться силами. И вот сейчас долгожданная минута наконец пришла.

Белый петух вышел со своими курами погулять и покопаться в земле па пустыре за двором. Был погожий весенний день, когда влажная земля насыщена соками, питающими ковёр молодой травы.

Петух безмятежно разгребал землю клювом, как вдруг он услышал встревоженное кудахтанье кур. Он гордо вскинул голову и увидел прямо перед собой чёрного врага, уже изготовившегося к бою. Куры застыли в ожидании зрелища.

Противники молниеносно рванулись друг к другу, но тут же на миг застыли на месте с вытянутыми шеями, взъерошенными перьями воротников и чуть встопорщенными, оттянутыми назад крыльями. Тут чёрный пристукнул шпорами. Петухи, как по сигналу, взмыли вверх, ударились грудью, затем отпрянули и, откинув головы, схватились в драке, сцепившись когтями и неистово колотя крыльями.

Сил обоим было не занимать. Чёрный казался чуть проворнее, белый — спокойнее.

Они снова отскочили друг от друга и так далеко вытянули вперёд шеи, что, казалось, головы их вот-вот оторвутся. Потом, будто подхваченные злым вихрем, взметнулись высоко над землёй и сплавились в один комок, каждый яростно норовя поразить врага клювом и растерзать его шпорами. Вновь шарахнулись в стороны и вновь метнулись друг другу навстречу, сшиблись и замерли. Чёрный острым клювом вцепился врагу в гребешок, белый вонзил противнику когти в шею. Дрожа и обливаясь кровью, они как бы окаменели, пока боль не стала невыносимой и не заставила их снова отскочить.

Кровь кипела в их жилах, глаза застилал багровый туман, и бойцы, в какой уже раз, опять схватились не на жизнь, а на смерть.

Они отчаянно клевались, били друг друга шпорами и, наконец, покатились по земле, потом снова отважно вскочили на ноги, роя когтями землю и взметая тучи пыли. Вырванные перья, белые и чёрные, кружились в воздухе, будто подхваченные бурей, и сливались в диковинный цветок.

Но силы бойцов уже убывали. Пока ни одному из них не удалось победить. Они снова сцепились и тут же, с трудом дыша, отступили. Из гребешка белого петуха стекали капли крови. На груди чёрного протянулась алая лента, к которой прилипло белое пёрышко противника.

Оба стояли неподвижно, пока их не окружили хохлатки, довольные и гордые своими мужьями и повелителями. А потом смерили друг друга в последний раз злобным взглядом, словно говоря: «До завтра!» — и высокомерно разошлись, каждый со своей свитой.

Эмиль Гырляну
КОНЬ

Он увидел свет на бескрайних равнинах, поросших густыми, перепутанными и полегшими из-за сильных ветров травами. Какое-то время он не отходил от своей матери, слепой кобылицы, которая держалась чуть в стороне от остальных коней, хотя самые красивые из них были её детьми. Прошло время, и вот однажды в нём вдруг забурлила кровь. Он помчался без оглядки по бесконечной степи, затем высоко задрал голову, раздул ноздри, встряхнул спутанной гривой, в которой застряли колючки чертополоха, и, отвечая непонятным ему, смутным призывам, впервые в жизни оглушительно громко заржал.

Не успел он как следует освоиться с вольной жизнью, как неожиданно кто-то заарканил его на всём скаку, насильно натянул на него уздечку, приладил седло и одним махом вскочил ему на спину. Жеребёнок почувствовал, что над ним нависла страшная угроза: кто-то хочет сковать его, лишить свободы. Он сжался, как пружина, тут же вскинулся и полетел стрелой. Он долго мчался без оглядки, всё его тело покрылось потом, рот заливала кровавая пена. В этой бешеной скачке травы хлестали его, змеями обвивались вокруг ног. Потом он выбился из сил и остановился. Издалека почудилось манящее ржание. Однако он чувствовал, что враг всё так же уверенно сидит на нём, всё так же крепко и безжалостно держит узду, и потому смирился. Признав себя побеждённым, он опустил голову на грудь, повернулся и тихонько зарысил обратно, покорно неся на себе хозяина. А спустя какое-то время иноходец пустился в долгий путь по чужим, далёким краям.

Его упорно и жестоко муштровали, пока не приучили к узде и шпорам. Затем ему пришлось окончательно свыкнуться с седлом. Теперь он уже твёрдо знал тот утренний час, когда гарцевал под своим хозяином на учебном плацу перед неподвижно застывшим по сигналу трубы строем полка, сотнями коней и всадников. А как он радовался, когда после долгой скачки под дождём и ветром возвращался в конюшню, где его ожидал корм!

Спустя несколько лет ему пришлось отправиться в куда более тяжкий путь. Конники пробирались тайком, выискивали скрытые дороги, останавливались и хоронились, когда вблизи громыхали пушки. Наездники и лошади мокли дни и ночи под обложным дождём, барахтались в грязи под свинцовым небом, затянутым густыми тучами, которые свисали чуть ли не до земли. А однажды конь мчался во главе бойцов, взметнувших обнажённые сабли, и чувствовал, что вокруг него бушует водоворот смерти. Вдруг навстречу им устремился другой яростный вихрь — на них обрушилась лавина вражеских всадников, и они схлестнулись в сумятице злобных криков, жалобных воплей и грохочущих выстрелов.

Коню почудилось, что спасения нет. Собрав все силы, он перемахнул через несколько упавших тел и бешеным галопом унёс всадника далеко от своих.

Вдруг перед ним выросла новая стена сверкающих сабель. Иноходец остановился как вкопанный, поднялся на дыбы, повернулся и слепо ринулся обратно.

Он понимал, что за ними гонятся, чувствовал, как ожесточённо хлещет его всадник, и мчался так, что никому не удалось его настигнуть. Значительно позже, уже в безопасном месте, он ощутил жгучую боль в боку. Сабельный удар глубоко рассек ему кожу. Руки хозяина заботливо обмыли и перевязали рану, а затем ласково потрепали его по гриве.

Война кончилась. Конь возвратился домой и занял своё место в конюшне, наслаждаясь жизнью, покоем, светом, льющимся из окошка, и благоухающим сеном, которым всегда была полна его кормушка. По утрам он, как всегда, скакал на учебный плац, а по вечерам чаще всего отдыхал в конюшне. Летом там было прохладно, зимой — тепло. А время шло… С годами угасали его силы и молодость. Подступала старость. Теперь после скачки ноги коня дрожали, шея не выгибалась так гордо, как прежде, глаза стали видеть хуже. Как-то раз он споткнулся и упал вместе со всадником. Правда, он тут же вскочил, но с тех пор хозяин ездил на нём значительно реже и только шагом. А затем и вовсе перестал.

Правда, каждое утро он заходил в конюшню, ласково трепал боевого друга по шее, а затем приказывал солдату прогулять его по двору. Но вскоре коню совсем расхотелось выходить из конюшни. Ему нравилось только одно: безмятежно жевать, плотно закрыв глаза под льющимся из окошка тёплым дождиком солнечных лучей.

Однажды двери конюшни широко распахнулись, и двое солдат ввели молодого, всего в пене, горячего жеребца. Генерал лично указал, как разместить лошадей: старого коня отвести подальше в угол, а молодому освободить место прямо под оконцем. Старик встрепенулся, будто в нём вновь пробудилась кипящая сила молодости, задрал голову, посмотрел на хозяина и затем уж не сводил глаз с вытеснившего его пришельца. Когда все вышли и заперли двери, чужак поднял морду и потянулся к сену, которое ранее принадлежало безраздельно только ему одному. Он не стерпел, взметнулся, разорвал цепь, бросился к незваному гостю и укусил его в шею. Их тотчас же разняли, и старого коня впервые в жизни наказали: солдат дважды ударил его хлыстом. На рассвете следующего дня снова пришёл генерал, приказал оседлать молодого скакуна, вскочил на него и умчался. Старый конь повернул голову и долго смотрел им вслед.

С тех пор обе лошади ежедневно меряли друг друга злобными взглядами. Иногда старый конь собирался с силами и пытался наброситься на молодого. И его снова били хлыстом, после чего он успокаивался и как ни в чём не бывало принимался покорно пережёвывать сено.

Прошло ещё какое-то время, и вот однажды вечером молодой жеребец вытянул шею и внимательно уставился на старика. Тот на мгновение замер, будто не зная, на что решиться, но затем, почуяв явственнее, чем когда-либо, аромат полей, напоминающий ему о табуне и лошадях, которых он так давно не видел, тоже вытянул шею и прикоснулся мордой к соседу. Так они постояли, а потом старик напрягся, вырвал кольцо цепи и, встав рядом со вчерашним врагом, принялся мирно жевать вместе с ним. С тех пор их больше не привязывали.

Кони привыкли друг к другу, подружились, стали неразлучными. Когда молодого выводили осёдланным из конюшни, старик негромко ржал, не находил себе места и беспокойно ходил по двору, пока солдаты не уводили его обратно в конюшню. Там он ничего не ел, всё ждал возвращения товарища. А вечерами он клал голову на шею молодого и дремал.

И вот настал день, когда старику отказали ноги. Глаза его внезапно затуманились, колени дрогнули, и тщетно он пытался опереться на друга. Свет в окошке стал для него медленно меркнуть, ноги больше не держали, он почувствовал, что скользит куда-то вниз. Какой-то миг он ещё удерживался на передних ногах, затем и они подогнулись, и старый конь рухнул на бок… А молодой скакун потянулся мордой к замирающему телу, несколько секунд постоял неподвижно, не сводя с него глаз, вздрогнул, повернул голову к двери и пронзительно, жалобно заржал…

Эмиль Гырляну
ПОМОЩНИКИ

Ещё темно. Земля покрыта росой, а борозды, проведённые накануне лемехом плуга, ещё благоухают свежестью. Быстро пролетает дикая утка, суматошно крякая, будто вспугнутая выстрелом. Крестьянин, заночевавший в поле, всё ещё спит на груде кукурузных стеблей, свернувшись калачиком под старыми мешками. Чуть подальше застыли в неподвижности его волы, Думан и Жоян, в покорном ожидании привычного ярма. Рассвет уже занимается, и в далёкой деревне перекликаются первые петухи. Тьма рассеивается, и вот уже можно разглядеть село, лес, который словно взбирается на обрывистый склон, а ещё дальше — холмы, кажущиеся ступенями огромной лестницы.

Не успел утренний свет залить всё вокруг, как пахарь проснулся. Заботы, которые не дают ему покоя ни днём ни ночью, быстро подняли его на ноги. Он отбрасывает в сторону мешковину, вскакивает, проводит левой рукой по глазам, а правой растирает затёкшую поясницу. Потом подходит к волам и надевает на них ярмо. Худые — все рёбра наперечёт — волы встряхиваются, чтобы ярмо поудобнее легло им на загривок, и принимаются за работу. Их ноги с силой вонзаются в почву. Позади себя они слышат шуршание плуга, разрезающего землю, будто хлебный мякиш, и ласковые понукания крестьянина.

— Правее, Думан, держи правее, сынок!..

Волы слушают хозяина, как дети, и вскоре чёрная лента борозды пересекает всё поле, словно разматывается какая-то огромная катушка.

День вступает в свои права, но тишину и покой вокруг нарушает лишь опустившаяся вблизи стая скворцов. Солнечные лучи рассыпают золотистую пыль. Пахарь нажимает на рукоятки плуга, и волы чувствуют, что сил у него поубавилось.

— Левее, Жоян, левее, сынок!..

Из дубравы доносится песня жаворонка.

Парит… Земля будто дымится. Шея Думана покрывается горячим потом: ярмо больно жжёт загривок. А сзади доносится уже раздражённый голос хозяина:

— Шевелись, Думан, шевелись…

Волы, однако, идут всё так же размеренно, как всегда, не быстрее и не медленнее. Они давно привыкли к нетерпеливым, сердитым окрикам хозяина и потому шагают всё так же спокойно и равномерно, как мудрецы. В их кротких глазах отражается чёрный лик земли, взрыхлённый плугом.

Солнце палит немилосердно, жара становится невыносимой. Думан чувствует дрожь в ногах, в особенности в передней левой, в копыто которой недавно впился гвоздь. Хочется пить. Но суровый голос крестьянина не даёт им остановиться — всё подгоняет и подгоняет. Вол знает, что сейчас последует. И действительно, вскоре палка с размаху опускается ему на спину, оставляя след на взмокшей коже. А хозяин кричит в сердцах:

— Шевелись, бездельник, чтоб тебя волки сожрали!

Заблудившаяся пчела досаждает пахарю, и он яростно отмахивается от неё рукой. Один скворец оторвался от стаи и опустился на спину Жояна, который снисходительно носит его на себе, как доброго друга. Перед волами с важной медлительностью вышагивает аист. Он рассматривает землю то одним, то другим глазом и изредка вонзает в неё острый клюв.

— Но! Нооо!.. Стой!..

Солнце взобралось на самую вершину небосвода и палит ещё яростнее. Земля раскалилась, словно её полили крутым кипятком.

Волы тяжело дышат. Хотя ярмо уже снято, они всё ещё чувствуют ожог железного ошейника. Хозяин бросает им охапку кукурузных стеблей, но они слишком устали и, словно нехотя, пощипывают лист-другой. Крохотный мальчишка принёс отцу поесть: немного мамалыги и несколько луковиц. Но тому не до еды, ему нужен отдых и только отдых. Он валится на землю, комкает мешок и подсовывает себе под голову.

Волам тоже неохота есть. Малыш подтаскивает к ним горшок с водой, но до того узкий, что они еле втискивают внутрь морды. Потом оба обессиленно замирают на солнцепёке. В поле они остались одни-одинёшеньки. Скворцы и аист куда-то улетели.

Пахарь спит неподалёку от Думана. Солнечные лучи беспощадно обжигают его залитое потом лицо. Думан смотрит то на хозяина, то на свою тень, которая мягко, как туман, стелется по земле.

Внезапно, словно догадавшись о чём-то, он тяжёлым шагом подходит вплотную к хозяину и становится так, чтобы прикрыть усталого человека своей тенью, как прохладным пологом. Затем он закрывает глаза и снова неподвижно застывает под палящими лучами солнца, слегка согнув правую ногу, готовый снова потащить плуг.

Николае Веля
ЗЕЛЁНЫЕ ОЧКИ

Родители понятия не имели о том, во что играли в те дни их голодные дети…

Это было сразу же после войны, во время страшной засухи 1946 года. Земля ссохлась, растрескалась, покрылась глубокими чёрными морщинами. А на ослепительно прекрасном голубом небе сияло безжалостное, ко всему равнодушное палящее солнце. Под его лучами трава полегла, словно пытаясь найти убежище от зноя в собственной тени. Пожухлые листья опали, и деревья стояли обнажённые и убогие, как будто их нарисовали чёрным карандашом на белой бумаге.

Люди молчали и терпели. Сидя за столом, они вспоминали о том, что пришлось пережить в недавней войне, о том, что тогда с едой было ещё хуже — её просто не было. Матери учили детей есть аккуратно и бережливо, отщипывая крохи от ржаного, пополам с отрубями, хлеба или кладя в рот по капельке крутую пшённую кашу. Как никогда ранее, множились и разносились самые чудовищные слухи о голоде и лишениях, о том, что в некоторых деревнях уже едят кору, листья и даже бумагу.

Но детей мало интересовали все эти слухи, они были заняты новой увлекательной игрой.

К Гогу, сыну Фабрики (у отца мальчика было совсем другое имя, но его прозвали так, потому что он, один-единствениый во всей деревне, имел самогонный аппарат и маслобойку), приехал старший брат, который служил приказчиком в соседнем городе Питешти. Приехал он домой разодетый в городское платье, с зелёными очками на носу. Потом он вернулся обратно в город, а очки забыл в отцовском доме. Это заметил только Гогу. Как только брат уехал, он украдкой схватил очки и убежал с ними на огород, а затем в поле. Там он надел их и оцепенел от изумления. Всё вокруг выглядело странно и непривычно.

Каждому, кто надевал зелёные очки, казалось, что он перенёсся в совершенно другой мир. Повсюду воцарялась вдруг такая тишина, что слышно было, как стучит собственное сердце. И на солнце можно было смотреть сколько угодно, не щурясь, как на самый обыкновенный клубок красных ниток. Мало того, над всей землёй будто нависала огромная чёрная туча, готовая вот-вот пролиться свежим ливнем. И одолевало желание мчаться вперёд, чувствуя, как воздух врывается под рубашку и обдувает прохладой. Всё вокруг становилось зелёным: и кукуруза, и фасоль, и картофель, и даже сливовые деревья — словом, всё, что совсем недавно было засохшим и белёсым, будто присыпанным мукой. В тот первый день Гогу долго бегал сломя голову, стараясь всё разглядеть и даже пощупать руками. Он носился как оглашенный по полям, пока не добрался до выгона. С тех пор он приходил сюда ежедневно.

Здесь всегда собиралась деревенская мелкота, ребята от пяти до восьми лет. Они играли на выгоне, потому что весь скот в деревне давно околел или хозяева забили его. Кое-кому Гогу давал поносить очки. Сперва счастливый избранник таращился на солнце, изумлённо ойкая, и тут же припускал куда глаза глядят, мчался к орешнику или к кустам шиповника. А кое-кто даже убегал с выгона и добирался до кукурузного поля, где разглядывал каждый початок и видел, что он зелёный, но, когда проводил по нему пальцами, чувствовал, что тот совсем засох. Мальчишка дивился такому чуду, однако недолго ломал голову над разгадкой, оставляя это на потом. Он бежал к плетям тыкв, радовался тому, что они тоже зелёные, но руками их уже не трогал, а летел, дальше, к делянкам картофеля или фасоли.

Гогу бежал следом и требовал свои очки обратно. А тот, кому он их дал, обычно умолял оставить их ему «ну хотя бы до того сливового» или «до того орехового дерева». Поломавшись, Гогу разрешал. Добежав до дерева, мальчишка, как правило, просил позволения ещё покружиться на месте и принимался вертеться волчком, поддерживая пальцами очки, чтобы не упали. Он кружился всё быстрее и быстрее. Наконец кукурузные и пшеничные поля, деревья и дома сплетались в сплошной зелёный хоровод и сливались с небом, тоже зелёным, так что казалось, что находишься под огромным листом ореха. Даже воздух как будто становился зелёным и плотным, как шёлк; хотелось притронуться к нему пальцами, и руки невольно тянулись вперёд, чтобы коснуться этого шёлка. Тогда Гогу быстро хватал очки и передавал их другому. А мальчишка, перестав кружиться, сначала стоял, пошатываясь, а затем валился на землю и крепко зажмуривался: ему хотелось ещё хоть ненадолго задержать зелёный цвет под смеженными веками. Только теперь, лёжа на земле, он чувствовал, как больно исколол и занозил ноги, пока бездумно-радостно мчался с очками на глазах. Раньше он не ощущал боли, а теперь ноги щипало и жгло, будто в наказание за недозволенную проделку.

Так всё лето дети каждый день собирались на выгоне только для того, чтобы полюбоваться миром сквозь зелёные стёкла.

Однако едва только Гогу убедился, что на его очки находится много охотников, как он зазнался и заявил, что будет давать их лишь за кусок хлеба с ладонь величиной либо за две пригоршни пшённой каши. Есть он не хотел — у него дома еды было вдоволь, — просто он был очень жадным и ничего не одалживал даром.

С тех пор многие дети, к удивлению родителей, стали вставать из-за стола раньше обычного. Даже не проглотив всю похлёбку, они вскакивали и прокрадывались за дверь, бережно пряча что-то в руке.

Тот день, когда случилась история, которую мы вам сейчас расскажем, с утра был как будто самым обыкновенным и ничем не отличался от других. И всё-таки Додец многому тогда удивился. Сначала тому, что мама позвала его обедать раньше обычного. Кроме того, за столом отец не стал в десятый раз напоминать, как во время войны солдаты ели мелко нарезанные коренья и листву яблонь. Да и мама не повторяла, что от хлеба следует отщипывать только крохотные кусочки. Но пуще всего мальчика поразило то, что он получил краюху хлеба куда больше, чем когда-либо. Додец тут же прикинул, что ему должно хватить с лихвой и чтобы наесться досыта, и чтобы расплатиться с Гогу за очки.

Вся семья сидела на маленьких табуретках вокруг низкого стола, посредине которого стоял горшок с похлёбкой из щавеля. Додец старательно ел, подставляя под ложку хлеб. Все молчали. Наконец отец спросил:

— Скажи, Додец, с каких пор ты не ел что-нибудь вкусное?

Мальчик задумался над странным вопросом:

— Ты сам знаешь…

— Конечно, знаю. Просто я хотел услышать, помнишь ли ты, когда это было. А что бы ты хотел поесть сегодня вечером?

Додец чуть было не сказал: мамалыгу с укропом, но подумал, что отец спрашивает в шутку, и отчётливо выпалил:

— Суп из барашка с петрушкой, утку с капустой, а на третье (он слышал об этом блюде от отца) — пончики с маком.

Отец не обиделся на шутливый ответ сына и задумчиво произнёс:

— А я-то думал, что ты скажешь спасибо и за простую мамалыгу. Но коли так…

Додец ничего не ответил и продолжал бережно отщипывать кусочки от хлеба, чтобы оставить и для Гогу. Отец заметил это и сказал:

— Ешь, сынок, в охотку, не как нищий. Сегодня хлеба хватит.

Мальчик пропустил эти слова мимо ушей и продолжал отковыривать такие же крохотные кусочки.

— Слышишь, что я говорю? — рассердился отец. — Ешь, не стесняясь. — И, повернувшись к жене, он добавил: — Втолкуй ты ему, что сегодня у нас великий день: советские люди прислали нам помощь из России и вечером он опять может есть вдоволь.

— Ешь, сынок, как следует, — стала ласково уговаривать Додеца мать. — Сегодня отец пойдёт за продуктами, которые прислали нам советские люди, и я приготовлю мамалыгу с укропом, как ты любишь.

Додец в недоумении переводил взгляд с одного на другого и машинально проглотил несколько больших кусков хлеба. Но он тут же опомнился и снова принялся отщипывать жалкие крошки. Отец увидел это, отложил в сторону ложку и приказал:

— А ну, дай-ка мне свой хлеб!

Додец подчинился. Отец разломил краюху на несколько больших кусков и протянул ему:

— Сейчас я посмотрю, как ты ешь. Вместе с каждой ложкой похлёбки клади в рот по хорошему куску хлеба. Боюсь я, что ты совсем разучился кушать.

Додец принялся есть, давясь и задыхаясь, не сводя взгляда с отца. Наконец, когда перед ним остались последние два куска хлеба, он отбросил ложку в сторону и с плачем выбежал из комнаты.

После обеда, когда отец ушёл в соседний город за продуктами, мальчик помчался на выгон. Ребята были уже в сборе и почти все принесли плату, которую требовал Гогу. Но когда тот появился и они кинулись к нему навстречу, показывая, что именно принесли, он высокомерно отмахнулся от них:

— Сегодня буду носить очки только я. А вы пойдёте за мной следом и будете меня расспрашивать, как всё выглядит. Первым делом айда на речку! — закончил он и побежал через выгон и кукурузное поле.

Все понеслись за ним. То один, то другой из тех, кто когда-то уже смотрел через очки, спрашивал:

— А какого цвета кукуруза дядюшки Рэдою?

— Зелёная.

— Неужто зелёная? — недоверчиво переспрашивали ребята, разглядывая поникшие, ссохшиеся, серые листья кукурузы.

А те, кому никогда ещё не довелось надевать очки, и вовсе не верили.

— Побожись! — требовали они.

— Ей-богу!

— Ну, а какого цвета фасоль деда Тукулете?

— Зелёная.

— Правда?

— Зелёная!

— Побожись!

— Ей-богу, чёрт бы тебя побрал!

Они неслись дальше, и всё начиналось снова.

— А конопля Николая?

— Тоже зелёная.

— Честное слово?

— Честное слово.

Так они бежали до самой речки. Там ребята остановились. Не из-за того, что вода перегородила им дорогу — ведь речка совсем обмелела, — а просто каждый брал по камешку, протягивал его Гогу и снова спрашивал:

— Этот камень какого цвета?

— Зелёного.

— Ну и чудеса!

Додец подобрал обкатанный зеленоватый голыш и тоже протянул Гогу:

— А этот какой?

— Зелёный.

— Как же ему не быть зелёным, коли он такой и без очков! Я-то думал, что твои очки чего-то стоят…

Ребята рассмеялись. А Додец это сделал, понимая, что сегодня ему всё равно очков не видать. Гогу показалось, что и остальные ребята усомнились в волшебной силе зелёных стёкол, и он выпалил:

— Ну, а теперь давайте мне всё, что принесли, и берите очки. Пойдём обратно в деревню!

Один из ребят, Марин, быстро протянул ему узелок с кашей и схватил очки.

Спустя некоторое время Гогу передал очки другому мальчику, а Марин печально поплёлся позади.

Они шли окольными тропами, пока не взобрались на вершину холма Момаи, откуда можно было спуститься прямо в деревню. И здесь ребята вдруг оста-новились как вкопанные. Они почуяли, что ветер, который дул со стороны деревни, доносит давно не слыханный ими запах чуть подгоревшей мамалыги. Поражённые, они словно увидели воочию золотистую мамалыгу, красующуюся на деревянном блюде. Каждый представлял себе множество подробностей. Одному казалось, что мама снимает с гвоздика суровую нитку, протирает её пальцами и принимается тщательно нарезать мамалыгу ломтями. А Марину почудилось, что его старшая сестра сконфуженно съёжилась в уголке сеней из-за того, что мамалыга у неё подгорела.

И тут дети вспомнили о том, что говорили им родители: советские люди прислали им помощь и сегодня вечером все наедятся досыта. Они застыли, будто поражённые молнией, только их ноздри раздувались и вздрагивали.

Но это оцепенение длилось лишь считанные секунды. Ребята опомнились и бросились без оглядки в деревню. Очки были на носу у Пику. Но он тоже мчался вместе со всеми и даже не остановился, когда они слетели с его носа. Остальные ребята, которые бежали за ним следом, наступили на них и раздавили. Додец, который чуть приотстал и выскочил на вершину холма позже других, поднял там половину оправы с торчащим в ней кусочком зелёного стекла, но в то же мгновение явственно услышал заманчивый запах мамалыги с укропом. Тогда он швырнул осколок на землю и, сам не зная почему, распевая во всё горло, принялся весело плясать на месте, пока не раскрошил стекло вдребезги, а потом, широко раскинув руки в стороны, будто самолёт, громко загудел и стремглав понёсся домой.

Один лишь Гогу, которого запах еды оставил равнодушным, ничего не понял и с плачем пытался подобрать цветные осколки.

Оглавление

ВОСКРЕСЕНЬЯ ВСЕГДА РАЗНЫЕ Рассказы, сказки, стихи (перевод с румынского)

  Октав Панку-Яш МУЖЧИНА В ДОМЕ

  Тудор Аргези ВОРИШКА

  Тител Константинеску БАШМАЧОК С ПРАВОЙ НОГИ

  Тудор Аргези ГОРЕСТНЫЕ ПЕРЕЖИВАНИЯ

  Эмиль Гырляну КОГДА ХОЗЯИНА НЕТ ДОМА

  Октав Панку-Яш ВОСКРЕСЕНЬЯ ВСЕГДА РАЗНЫЕ

  Октав Панку-Яш ПОЕЗД МЧИТСЯ К ГОРАМ

  Ионел Теодоряну ПЕРВОЕ МАРТА

  Тител Константинеску ЕГО ДРУЗЬЯ

  Тудор Аргези ПАРОВОЗ И ВОКЗАЛ

  Октав Панку-Яш СТРАНАГДЕПЯТНИЦАБЫЛАВЧЕТВЕРГ

  Октав Панку-Яш МУЖЧИНЫ, ЗАЙЦЫ И АСПИРИН

  Октав Панку-Яш ПРОСТО ТАКАЯ ИГРА

  Октав Панку-Яш ПРИДЁТСЯ МЕЧТАТЬ О ЧЁМ-НИБУДЬ ДРУГОМ

  Тудор Аргези СКАЗКА ПРО ОВЕЧЕК

  Виктор Ефтимиу КАМЕННЫЙ ВИТЯЗЬ

  Виничу Гафица ОРАНЖЕВАЯ СКАЗКА

  Виничу Гафица ФИОЛЕТОВАЯ СКАЗКА

  Виничу Гафица КРАСНАЯ СКАЗКА

  Владимир Колин ИСТОРИЯ БУРОГО МИШКИ

  Александру Митру ТОМИЦА-ЗАЙЧИШКА

  Эмиль Гырляну БОГАТЫРСКАЯ СИЛА

  Кэлин Груя САПОЖКИ ОХОТНИЧЬЕГО ПСА

  Михай Стоян РАЗГОВОР КРАСОК

  Марчел Бреслашу ТОЛСТЯК ВЫБИРАЕТ ПРОФЕССИЮ

  Мирча Сынтимбряну ДЕМОСФЕН

  Эуджен Жиану ДЕДУШКИНЫ ЛЕСНИКИ

  Эмиль Гырляну ВЕЛИКОДУШИЕ

  Эмиль Гырляну ПУТЕШЕСТВЕННИК

  Эмиль Гырляну ТУК! ТУК! ТУК!

  Эуджен Жиану ПЛАВУЧИЙ ДОМИК

  Эуджен Жиану КОЛЫБЕЛЬ СИНИЦЫНОГО ПТЕНЦА

  Эмиль Гырляну БОЙЦЫ

  Эмиль Гырляну КОНЬ

  Эмиль Гырляну ПОМОЩНИКИ

  Николае Веля ЗЕЛЁНЫЕ ОЧКИ